Эдуард Хруцкий
Приступить к ликвидации

МЧК сообщает…

//-- Екатеринодар. 10 сентября 1918 года --//
   За окном играла музыка. Торжествующе, звонко вели трубы марш «Под двуглавым орлом». Пел над осенними улицами Екатеринодара альт. Это был голос победы, славы, надменности.
   И кабинет, вернее номер гостиницы «Кубань», был залит солнцем. По-южному ярким и еще теплым.
   – А дома-то, наверное, дожди, грязь, мокрые лошади, пар из дверей чайных на улицу вылетает… – Полковник Прилуков, начальник контрразведки Добровольческой армии, отошел от окна. – Так как же, Сергей Николаевич, домой тянет? Вы ведь тоже москвич?
   Подполковник Незнанский – элегантный, с точным пробором, с усиками, подстриженными по-английски, молчал, постукивая по столешнице в такт маршу.
   – Так как же, Сергей Николаевич? – повторил Прилуков.
   – Конечно, домой хочется. – Незнанский встал, придерживая шашку, подошел к окну.
   Прилуков оглядел его. Высокого, молодого, подтянутого, со значком Академии генерального штаба на левом кармане кителя, под отливающим эмалью офицерским «Георгием» и рубиново-золотым «Владимиром» с мечами под воротником кителя.
   – Вы нашли человека, Сергей Николаевич?
   – Да. Есть офицер. Достаточно отважный. Я бы даже сказал – дерзкий, но у него несколько смещены понятия о чести и нравственности.
   – А где он служит?
   – У капитана Симбирцева.
   – Он согласен?
   – Да, Андрей Георгиевич.
   – Я вижу, Сергей Николаевич, вам не по душе эта операция?
   – Если хотите, господин полковник, то да.
   – Понимаю. Вы специалист по разведке, работали в тылу у австрийцев, но сейчас другая война. Учебники о ней будут изучать наши внуки в новой русской Академии генштаба. А пока… Где этот… бандит, который повезет его в Москву?.. Как его?..
   – Лапшин? В тюрьме. Где же еще?
   – Вам, Сергей Николаевич, придется поговорить с ним.
   – Слушаюсь. – Незнанский поморщился. Но что делать, служба есть служба. – Я могу идти?
   – Идите.
   Незнанский четко повернулся и вышел, позванивая шпорами. Прилуков, прищурившись, глядел ему вслед. Ах уж эти чистоплюи, разведка, шпионство. Нет, дорогой подполковник. Академию вы окончили, а понять ничего не можете. Прилуков был опытным контрразведчиком. Почти всю войну проработал в комиссии генерала Батюшева. Чего он только не насмотрелся за три года! Он видел фрейлин двора, поставлявших сведения немцам, министров, берущих взятки у банкира Рубинштейна. Видел нового российского мессию, безграмотного мужика, вершившего судьбы фронтов и людей. Именно тогда он понял истину иезуитов: «Цель оправдывает средства». А для борьбы с большевиками хороши все средства. Прилуков, как человек умный, со склонностью к анализу, не верил в надежность временных побед.
   Уж больно климат тыла Добрармии напоминал ему времена Гришки Распутина.
   Конечно, полковник прекрасно понимал, что активизация уголовного подполья – шаг, продиктованный отчаянием. Но это хоть на время позволит собраться с силами политическому подполью, которое, впрочем, как и царский двор, и штаб Добрармии, раздирали интриги и склоки.
   Полковник подошел к окну. По улице, четко печатая шаг, шла рота юнкеров. Поблескивали над погонами острые жала штыков.
   Гремела музыка. И вдруг, осторожно, в нем начало зарождаться ощущение чуда. Ведь бывает же цепь случайностей, которую предвидеть невозможно. А вдруг она и сложится, цепь эта. И победа. Господи, как хорошо было думать об этом, слушая музыку маршей.
   Ах ты, камера, камера, дом родной. Лапшин потрогал заплывший синяком глаз. Как же влип-то глупо. И наводка была точная, и в квартиру вошли, и дело сделали.
   Грека и жену по горлышку, золотишко и деньги в сумку. Да не учли, что в другой половине дома офицер на постой стал. Всего за два часа до дела. А у него двое товарищей были в гостях.
   Только Лапшин с напарником за порог, а они тут как тут. Чего-чего, а воевать научились господа офицеры, Степку кокнули, а его скрутили и сюда.
   А контрразведка – не сыскное. Два офицерика, прапоры сопливые, за час из него все выбили и в камеру бросили. Мол, сиди, завтра шлепнем.
   А жить-то как хочется. Дважды с каторги бегал. Налеты совершал в Москве да Петрограде. Кассу взял на Нижегородской ярмарке.
   Дурак… Лох слюнявый… В Москву надо было рвать. К своим ребятам. А теперь все.
   И жалко стало Лапшину себя. Господи, за что? Годков-то ему всего тридцать пять.
   Как все люди его профессии, Лапшин, когда надо, в бога верил. Считал, что невидимая сила, призванная защищать его, убережет от смерти. И в такие минуты верил он искренне, и становилось ему благостно и грустно. Лапшин забывал о тех, кого убивал сам.
   Тюремный коридор освещали большие керосиновые лампы, висевшие под потолком через каждые десять шагов. Свет их, зыбкий и призрачный, причудливо ломал на стене человеческие тени.
   Подполковник Незнанский шел мимо вытягивающихся в струнку унтер-офицеров – надзирателей. Стена коридора, щербатая от пуль, со смытой краской лозунгов, точно выражала политические катаклизмы времени.
   – Где? – спросил Незнанский молоденького прапорщика в форме корниловского полка.
   – В седьмой, господин подполковник.
   У дверей камеры с написанной прямо на дверях зеленой краской семеркой подполковник остановился.
   Надзиратель отодвинул задвижку, открыл дверь.
   – Вы останетесь здесь, – скомандовал Незнанский и шагнул в камеру.
   С дощатых нар поднялся плотный человек среднего роста, с разбитым лицом, одетый в некогда щеголеватую визитку с оторванным лацканом и в порванные на коленях полосатые брюки. Рубашки под визиткой не было.
   Незнанский достал часы и щелкнул крышкой:
   – Вас, Лапшин, расстреляют через час.
   Человек молчал, изучающе глядя на подполковника. Он оставался так же невозмутимо спокоен.
   – Но есть шанс, – продолжал подполковник.
   – Ну?
   – Говорите вежливее, вы не в сыскной полиции, а в контрразведке.
   Лапшин усмехнулся разбитыми губами:
   – Я это сразу почувствовал, как первый раз мне в рожу заехали. В сыскной остерегались бы. Там я человеком известным был.
   – Слушайте меня, Лапшин. Вы убили греческого коммерсанта Костаки, убили зверски…
   – Так я и не упираюсь, ваше высокоблагородие, взяли на деле, куда попрешь. Вы мне про шанс шепните. Ежели это нужно, – Лапшин потер большой палец указательным, – так выпустите. Через день принесу. Мое слово печать.
   – Не нужно этого. Вы сегодня же подпишете документ и станете агентом контрразведки Добрармии. Это первое. Второе. Мы направим вас в Москву.
   – Так я же политикой не занимаюсь.
   – Вы будете работать по специальности. Вы на сыскном жаргоне мокрушник?
   – Случалось, брал грех на душу.
   – Вот и занимайтесь этим в Москве. А мы попросим архимандрита, чтобы он вам грехи отпустил, прошлые и будущие.
   – Так зачем тогда меня крестить? Я и без ксивенки этой своим делом займусь.
   – Вы поедете не один. Повезете нашего человека.
   – А это зачем?
   – Нужно, Лапшин. Сведете его с вашими друзьями, представите как налетчика из Ростова.
   – А он крови не забоится? Людишек резать тяжелее, чем воевать, к этому привычка нужна.
   – Это наша забота, Лапшин.
   – Значит, я теперь вроде идейный борец. Вроде как эсер.
   Незнанский молча посмотрел на Лапшина и усмехнулся.
   – Деньги дадите? Путь неблизкий. – Лапшин потянулся.
   – Дадим. И помните, если что… У нас везде люди.
   – А вот пугать ни к чему. Наняли, так я работать буду. Дело-то знакомое.
//-- Москва. Октябрь 1918 года --//
   Данилов открыл глаза и увидел огромное пятно на потолке. Оно было похоже на контур Африки, только значительно больше, чем на самой крупной карте.
   – Ну, слава богу. Очнулся, – раздался веселый голос. Иван попробовал повернуться, но горячая боль мгновенно пронзила тело, и он застонал.
   – Ты лежи, лежи. – Сосед по палате, держась за стену, подошел к его кровати и сел: – Не узнаешь?
   Лицо было знакомое. Но оно осталось там, в другой жизни, границей которой была боль, нестерпимая и жгучая.
   – Отдыхай, браток.
   Иван закрыл глаза, вспоминая. Обрывки прошлого возвращались фрагментарно и беспорядочно, как перепутанные детские кубики с азбукой.
   И он мысленно пытался выстроить их в единую систему, собрать слово, ведомое ему одному. А кубики рассыпались, не складывались буквы. И словно далекий свет лампы, появился в воспоминаниях Брянск и летний театр. Даже запах каких-то цветов появился. И лицо Олечки Богулевич. И снова он ее услышал: «Настоящий человек должен стать сельским учителем».
   А кубики падали и падали и постепенно сложились в единственное нужное слово.
   Из окна второго этажа бил пулемет. Пули, рикошетируя по мостовой, выбивали длинные беловатые искры. Теперь он вспомнил лицо человека, склонившегося над ним.
   Он лежал рядом с ним за поваленной трубой. Потом они бежали мимо каких-то деревьев… Потом узкий проулок… Кирпичная стенка, осыпающаяся под ногами… Сараи… И бесконечный треск выстрелов… Потом он только видел тупое пулеметное рыло, кашляющее огнем… Оно было совсем близко… Надо было сделать всего десять шагов и бросить гранату. Пулемет замолчал на секунду, видимо меняли ленту, и тогда он выскочил из-за сарая…
   – Куда? – кричал кто-то. – Убьют!
   Он пересек двор и бросил тяжелую бомбу в окно… Потом что-то ударило его, и закружились деревья, дом, сараи и чье-то лицо.
   И Данилов словно нырнул в темную горячую реку…
   А теперь он вспомнил это лицо и засмеялся.
   – Вы матрос? – спросил он.
   – Натурально матрос, – засмеялся сосед. – Козлов Степан Федорович, комиссар ВЧК. А ты, браток, молодец, есть в тебе живой дух. Как не забоялся-то?
   – Не знаю, – честно ответил Иван.
   И потекли длинные, как несбывшиеся сны, дни. Через неделю Иван уже вставал, и они играли с Козловым в самодельные шашки: вместо белых – гильзы от нагана, вместо черных – винтовочные.
   Они уже все знали друг о друге. А что, собственно, мог рассказать о себе восемнадцатилетний Иван Данилов?
   Родился в Москве, учился в гимназии, потом отца перевели на службу в Брянск, там закончил реальное училище. Потом Союз молодежи, военная подготовка, Красная Армия. Их рота прибыла в Москву, и ее сразу из вагонов бросили на помощь чекистам.
   – Ну а дальше что? – спросил Козлов.
   – Заходил комиссар госпиталя, хочет на курсы краскомов отправить.
   – Ты согласился?
   – Конечно.
   – Погоди, Ваня, я тут кое с кем поговорю, может, другое дело тебе найдется.
   – Какое?
   – Погоди, – загадочно ответил Козлов.
   Однажды в палате появился высокий черноволосый человек.
   – Здорово, увечные, – белозубо засмеялся он.
   – Федор, Мартынов! – Козлов соскочил с койки, и они обнялись.
   – А ты как, друг, – спросил Мартынов Ивана, – ожил малость? Очень мы перепугались, когда ты с гранатой выскочил.
   – Да так… – смутился Иван.
   – Ты не смущайся, только помни всегда: жизнь у нас одна. Другую на базаре не купишь. Так что беречь ее надо.
   Мартынов положил на тумбочку сверток:
   – Это вам ребята собрали сахар, хлеба, колбасы даже, так что поправляйтесь. Пойдем, Степа, поговорим о разных разностях и покурим заодно.
   Они вышли, а Данилов взял растрепанный томик Гюго, который ему принесла медсестра, и заново, вместе с Жаном Вальжаном, пошел по улице старого Парижа.
   Когда-то, мальчишкой, он, начитавшись Дюма, мечтал попасть в этот таинственный Париж. Город красивых и веселых женщин и беспечных и смелых мужчин. Позже, когда вслед за Дюма пришел суровый Гюго, Париж открылся перед ним другим. Мрачным, суровым, таким же, как Петербург Достоевского.
   И сейчас, заново перечитывая «Отверженных», Иван открывал все новое в давно знакомой книге.
   Он просто взрослел, поэтому читал книгу совершенно иначе.
   Из коридора вернулись Козлов и Мартынов. Взяли стулья, сели у кровати Данилова.
   – Слушай, Иван, – наклонился к нему Мартынов, – я говорил с комиссаром госпиталя, ты, значит, на курсы краскомов собрался?
   Иван кивнул, поправил рубашку.
   Мартынов смотрел на него улыбаясь. Уж слишком по-мальчишески тонкая шея была у будущего краскома. Он помолчал и сказал:
   – Мы тут с товарищами умом пораскинули и решили, что ты для нашего дела очень нужный человек. Во-первых, молодой, во‐вторых, образованный, а в‐третьих, смелый.
   – Для какого дела? – с недоумением спросил Иван.
   – Партийная ячейка твоей роты да и товарищ Козлов рекомендовали тебя для работы в ВЧК.
   Иван растерянно молчал.
   – Ну, чего молчишь?
   – Так я не умею…
   – А ты думаешь, я очень умею или Козлов? Учиться будем. Главное у тебя есть, ты задачи партии нашей понимаешь.
   – Так я же беспартийный.
   – Ты член Союза рабочей молодежи. Поработаешь у нас, станешь большевиком. Завтра принесу тебе опросный лист. Заполнишь, прошение напишешь и из госпиталя прямо к нам.
//-- Москва. 3 ноября 1918 года --//
   Василий Николаевич Манцев вернулся с совещания.
   Вопрос обсуждали важный – положение в столице республики.
   Что и говорить, радостного было мало, несмотря на ликвидацию левоэсеровского мятежа и разгром анархистов. Политический враг полностью сменил фракционную борьбу на вооруженную. Одна за другой, как пузыри газа на болоте, возникали самые различные контрреволюционные организации.
   С Кубани, Дона, Севера и Сибири шла в Москву резидентура многочисленных контрразведывательных организаций. В сентябре был ликвидирован заговор Локкарта.
   И конечно, покушение на жизнь Ленина…
   Революция, гражданская война, разруха и голод породили неведомые до сей поры масштабы спекуляции и бандитизма. В 1917 году, придя к власти, правительство Керенского объявило всеобщую амнистию. Тысячи уголовников, опасных, умелых, дерзких, осели в Москве. Группкой налетчиков была похищена большая часть картотеки бывшей сыскной полиции, поэтому люди, призванные охранять революционный порядок, начинали все с нуля. Ежедневно дежурные ВЧК и уголовно-розыскной милиции получали сообщения о грабежах, налетах, проведенных с пугающей дерзостью и жестокостью. Бандитизм и все присущее ему: «малины», подпольные игорные дома, тайные кабаки – создавали питательную среду, в которой рождались новые преступления. Все это отвлекало силы от борьбы с контрреволюционным подпольем.
   Об этом и говорили на совещании. Назрел вопрос о создании в столице республики своей чрезвычайной комиссии.
   Манцев стоял у окна. По Малой Лубянке ветер тащил опавшую листву и обрывки декретов. Спешили прохожие. И Василий Николаевич поймал себя на мысли, что толпа на улицах стала одноликой, почти одноцветной, как солдатский строй.
   В дверь постучались.
   – Войдите.
   Вошел работник секретариата, протянул Манцеву бумагу:
   – Феликс Эдмундович просил передать вам.
   Это была шифровка из Ростова. Бахтин сообщал, что вывезенный на юг архив сыскной полиции найден, изъят и переправлен в Москву. Шифровка была такой, какую и должен был послать Бахтин. Короткая и точная.
   Александр Петрович Бахтин был лучшим криминалистом Европы, как писали о нем газеты до революции.
   Много лет назад в Париже на квартиру социал-демократов пришел высокий элегантный господин, представился чиновником сыскной полиции и сказал, что охранка готовит провокационное политическое убийство.
   Ему не хотели верить, но большевики все же послушались совета полицейского чиновника. Провокация охранки была сорвана.
   Нет, Бахтин не был социал-демократом, он вообще был вне политики, он боролся с преступностью. Но все же, как честный человек, предотвратил кровавую провокацию.
   Потом у него были неприятности. Слишком уж плотно помощник начальника сыскной полиции Петербурга надворный советник Бахтин взялся за окружение Распутина. Его быстро перевели в Москву.
   После революции он был арестован. Но разбирал его дело Гринин, тот самый большевик, которого спас Бахтин.
   Так началась работа Бахтина в уголовно-розыскной милиции, а потом ВЧК дала ему задание найти архивы.
   И он нашел.
   Манцев вспомнил свой последний разговор с Бахтиным. Его немного ироничную, даже желчную манеру излагать мысли. Откровенно говоря, он тогда не очень верил в успех операции.
   Читая шифровку, Василий Николаевич радовался своей собственной ошибке и поражался умению Дзержинского разбираться в людях.
   Зазвонил телефон.
   – Манцев.
   Голос Дзержинского в трубке был спокоен и доброжелателен:
   – Вы прочитали шифровку?
   – Да, Феликс Эдмундович.
   – Когда Бахтин вернется, я думаю, что его необходимо использовать как спеца, консультанта в группе, занимающейся борьбой с бандитизмом.
   – Он будет служить в ЧК?
   – Я этого не говорил, Василий Николаевич, его надо прикомандировать от уголовно-розыскной милиции. Ведь он раскрывал очень сложные дела. Одно ограбление Ростовского банка чего стоит. И помните, Василий Николаевич, Бахтин умный, честный и смелый человек. Пока он нам нужен.
//-- Москва. Начало ноября 1918 года --//
   Вчера Алексей Климов продал золотые часы отца.
   Ювелир на Малой Дмитровке пощелкал крышками, внимательно, через лупу осмотрел механизм, потом так же внимательно поглядел на него. Он сразу оценил его сизую офицерскую шинель, фуражку с кружком от кокарды и предложил смехотворно маленькую сумму.
   Алексей молча взял с прилавка часы.
   – Э, молодой человек, – засмеялся ювелир, – так дела не делаются. Вам не подходит цена? Торгуйтесь.
   – Не приучен, – зло ответил Климов.
   Ювелир взял часы, вздохнул и назвал цену, в два раза превышающую первоначальную.
   – Вы фронтовик? – спросил он, пересчитывая деньги.
   – Точно так.
   – У меня под Ригой погиб сын, прапорщик Бутузов. Не слыхали?
   – Я воевал в Галиции.
   – Счастливы ваши родители. Вы живы.
   Климов взял деньги. Приложил руку к козырьку, отдавая дань убитому прапорщику Бутузову.
   Домой, на Сивцев Вражек, Алексей шел по мокрому от дождя Тверскому бульвару. Сапоги скользили по размытой глине дорожек, деревья сбрасывали остатки листьев, и они тихо кружились в сыром воздухе, как немецкие аэропланы «таубе».
   Климов поймал один лист, растер его на ладони, понюхал. Он пах осенью: сыростью и тленом.
   Алексей на фронте возненавидел это время года. Сырые, пахнущие псиной шинели, вода, хлюпающая в сапогах, осклизлые окопы, грязь, как трясина, затягивающая ноги. Он воевал с первого дня. В 1914-м – ускоренный выпуск, неделя отпуска – и полк под Вильно. Сначала он командовал полуротой, потом стал ротным. Получал производства и награды. Берег солдат. За чужие спины не прятался.
   Потом ранение. Госпиталь. Отпуск и назначение на службу в родное Александровское военное училище, на Знаменку.
   Конец отпуска точно совпал с окончанием октябрьских боев в Москве. Ровно в десять Алексей в полной форме переступил порог училища, прошел мимо с недоумением глядящих на него матросов и открыл двери в кабинет начальника.
   За столом сидел человек в черном штатском пальто, перетянутом солдатским ремнем. Рядом матрос, обмотанный пулеметными лентами и обвешанный бомбами.
   Человек в штатском выслушал доклад Климова и спросил:
   – Против народа воевал, штабс-капитан?
   – Никак нет.
   – Это хорошо, что к месту службы без опоздания прибыл. Только вот служить тебе, ваше благородие, негде. Садись пиши.
   – Что? – удивился Алексей.
   – Обязательство, что не поднимешь оружие против народа.
   – А потом?
   – Иди домой, ищи место в новой жизни.
   Алексей написал обязательство, сдал наган и ушел искать место в новой жизни.
   Нелегко ему, с кадетского корпуса привыкшему к строгому расписанию дня, найти это место. Армия по-своему формирует человеческие характеры, и, если тебя на половине пути внезапно выбрасывает из привычного ритма, это может окончиться нравственным крушением. Об этом Климов думал, идя по бульвару домой.
   Сегодня утром пришел дворник Пахомыч и, переминаясь в прихожей с ноги на ногу, сообщил, что есть строжайший приказ сдать оружие, а у Алексея Федоровича на стене сабельки висят.
   Нет, не просто сабельки висели в комнате Алексея. Одна шашка с анненским красным темляком и надписью на эфесе «За храбрость». Вторая – золотое георгиевское оружие.
   Климов снял их, завернул в одеяло и, стараясь не глядеть на плачущую сестру, оделся и пошел в военкомат. Он шел по улице, неся неудобный сверток, и ему казалось, что прохожие смотрят на него одного. Климов не холодное оружие нес в одеяле, а свою солдатскую доблесть. И поэтому кипело его лицо горячечным румянцем и ходили по щекам желваки.
   Он вошел в комнату военкома, накуренную до синей горечи, и сразу же понял, что военком из солдат, вернее из строевых унтер-офицеров. Уж больно ладно сидела на нем потрепанная шинель, и смушковая папаха со звездою с особым кадровым шиком была сдвинута на брови.
   – Моя фамилия Климов, – сказал Алексей и положил на стол сверток.
   Военком развернул, с интересом поглядел на шашки.
   – Чин? – Он ткнул цигарку в пепельницу с позеленевшей бронзовой наядой.
   – Штабс-капитан.
   Из соседней комнаты вошел человек в штатском, в пенсне. Он подошел к столу, уважительно взял в руку шашку с георгиевским темляком.
   – Золотое оружие?
   – Так точно, – глухо ответил Климов.
   – Садитесь. – Человек в штатском взял тонкую папочку, полистал.
   – Значит, бывший штабс-капитан Климов, двадцать шесть лет от роду, окончил первый Московский кадетский корпус, Александровское военное училище. Всю войну на фронте. На стороне контрреволюции не воевали. Все правильно?
   – Так точно.
   – А теперь скажите, гражданин Климов, кстати, моя фамилия Зубов, я из Революционного комитета, почему вы, военный человек, сидите дома, когда мы создаем Рабоче-Крестьянскую Красную Армию? Не хотите драться против однокашников по корпусу и училищу? Ну что ж. Дорога к пониманию непростая. Но тем не менее вы нам нужны.
   – Кому? – спросил Алексей.
   – Нам. Если хотите, русскому народу. Смагин!
   В комнату вошел человек в солдатской шинели.
   – Ты искал спеца на стрелковые курсы. Вот он, – Зубов указал на Климова. – Будете учить рабочих стрелять. Согласны?
   – Так точно, – ответил Алексей, не понимая, радоваться ему или печалиться.
   – А раз так, пишите прошение. На службе вы с сегодняшнего дня, а курсы начнут работать с двадцатого декабря. Товарищ Смагин – комиссар курсов, он вам все объяснит.
   Зубов встал и уже у дверей, повернувшись, сказал:
   – А шашки свои заберите, их вам за храбрость дали.
//-- Москва. Ноябрь 1918 года --//
   – Не ждали-то вас живым увидеть. Не ждали, – причитал дворник. От его старого тулупа пахло прогорклым лампадным маслом и кислятиной. – Батюшка ваш, помирая, все сокрушался. Плакал. Проститься хотел.
   Табличка на дверях позеленела. Да и бог с ней, с табличкой, и папенькиным бывшим чином.
   Туго повернулся ключ, растворилась дверь. Ударил в нос затхлый, пыльный запах.
   – Все как есть сберег, – тихо и преданно сказал дворник, – все как есть.
   Копытин достал из кармана пачку денег, отделил половину, протянул дворнику:
   – Спасибо, Захар, дровишек раздобудь.
   Дворник, стуча валенками, вбитыми в калоши, спустился вниз, и Копытин с Лапшиным вошли в квартиру. Такой же она была, маленькой и неуютной. Те же литографии на стене, та же пыльная скатерть на столе.
   – Бедновато жили, а еще офицер, – усмехнулся Лапшин.
   – На жалованье жили, – ответил Копытин, – на жалованье.
   – Но ничего, Виктор, ты теперь при фартовом деле, доходном. Заживешь.
   – Время покажет.
   Пришел дворник с дровами, растопил печку. Потом пришла дворничиха, убралась в квартире.
   Лапшин исчез куда-то. А Копытин достал из чемодана бутылку спирта, нашел стакан и выпил.
   Вот он и дома. Нет, не было у него на душе сентиментального восторга и грусти. Не любил он свой дом. И запах его не любил, пахло всегда в квартире клейстером и горелым сургучом, потому что отец его служил по почтовому ведомству.
   Скудность с детства преследовала его. И из кадетского корпуса, а потом из Александровского училища неохотно шел сюда юнкер Копытин.
   Мучительно и тяжко завидовал он многим своим однокашникам, жившим обеспеченно и легко. Унизительное доставание денег привело его к карточному столу, и нашелся человек, научивший его играть нечестно. За это общество офицеров выгнало его из полка, но спасла война.
   Но слух о том, что он шулер, тянулся за ним, его обходили чинами и наградами. Даже на Юге, у Корнилова, он чуть не убил товарища по офицерской роте капитана Звонарева, отказавшегося подать ему руку. Бедность. Не было страшнее слова для Копытина. Он вспомнил, как разговаривал с ним подполковник Незнанский, эта разряженная сволочь, и губы его свела ненависть. После контузии у него начала дергаться щека. И это, видимо, тоже вызывало в подполковнике чувство брезгливости.
   Он очень рад, что после выполнения задания получит чин капитана, перескочив через штабс-капитана. Он все выполнит. Он понимает, что активизация уголовников отвлечет силы ЧК от офицерских организаций. Он будет убивать всех, кто пошел на службу к большевикам. Пусть интеллигенты боятся. Деньги от налетов пойдут на священное дело борьбы.
   Да. Да. Да.
   Но, выходя из кабинета Незнанского, он уже знал, куда пойдут деньги. Нет, господин подполковник, не на создание офицерских дружин. Три-четыре хороших налета, а он знает людей в Москве, у которых есть что взять, и – в Питер, потом в Финляндию, в Париж. Хватит, понищенствовал. Но сначала надо взять. Между ним и Парижем, между сегодняшним днем и жизнью, которую он себе нарисовал мысленно, лежала осенняя Москва. Стояли чекисты и милиционеры. Да мало ли кто мог ему помешать. И поэтому все существо Копытина наливалось тяжелой злобой.
   С Собаном он увиделся через четыре дня в номере гостиницы «Лиссабон» в Замоскворечье.
   А через день они на Трубной площади брали артельщика, брали дилетантски, по-глупому. Деньги-то взяли, но ушли, «оставляя на деревьях клочья шерсти».
   Копытин прикрывал отход. Две гранаты пустил в дело. Потом, на какой-то даче в Серебряном Бору, Собан сказал:
   – Если бы не ты – нам конец.
   Вот тогда Копытин сам рассчитал и подготовил налет на контору Волжско-Камского банка. Взяли много и ушли без потерь. Теперь его авторитет стал непреклонным. Особенно когда он шлепнул наводчика, из-за которого они на Поварской чуть не попали в ловушку.
   Даже Собан понял, что у Копытина есть своя четкая система. Виктор реорганизовал банду, разбив ее на группы. Одни занимались разведкой объекта, другие наружным наблюдением, наиболее умелые вошли в группу захвата, наиболее стойкие стали прикрытием. Теперь банда больше походила на воинское формирование. Дисциплина была железная.
   Да и направлялась она твердой рукой. И в Москве вскоре почувствовали эту руку.
   На улицах, в ресторанах, в кафе Копытин слышал самые невероятные разговоры о банде, и ему почему-то было приятно.
   Но у него имелся свой план, для выполнения которого необходим был надежный человек.
   Его в Москве интересовали три объекта. Профессор Васильев, получивший в наследство в 1912 году драгоценности небывалой цены и красоты, инженер Басов, обладатель уникальной коллекции золотых монет, и валютная контора на Мясницкой. Но для этого ему нужен был верный человек. Одного Лапшина мало. Нужен еще один. И Копытин все чаще думал о своем товарище по училищу Алексее Климове.
//-- Москва. Декабрь 1918 года --//
   Козлов приехал к госпиталю на машине. Когда он увидел стоящего у ворот Данилова, тощего, в шинели с чужого плеча, бледного до синевы, то почувствовал острое чувство жалости. И Козлов даже на секунду усомнился, сможет ли Данилов работать в группе МЧК по борьбе с бандитизмом. Слишком уж худ и беззащитен был этот пацан.
   Но вместе с тем Козлов был рад, что Иван будет с ним, он привязался к этому молодому тихому парню.
   – Садись, садись, браток, – удобнее устраивал он Данилова в машине, – сейчас приедем, зачислим тебя как положено, и работать. А дел у нас невпроворот.
   И пока машина ехала из Лефортова до Лубянки, Козлов вводил Данилова в курс предстоящих дел, рассказывал о бандах Собана, Калмыкова, Гришки Адвоката. Иван слушал с непонятным чувством тревожного восторга. Так было в первых классах реального, когда на уроках они читали Рокамболя и «Похождения великого русского сыщика Путилина».
   Данилов уже видел себя в кожаной тужурке с маузером, врывающегося в притон, где веселились элегантные бандиты и аферисты. Он один, а их…
   – Чего задумался? Испугался? – улыбнулся Козлов. – Ничего, сволочь эту ликвидируем – учиться пойдешь. Пойдешь?
   – Пойду, – уверенно ответил Данилов.
   Он еще не знал, что жизнь его определилась на много лет и профессия эта станет единственной и главной.
   По коридору МЧК матросы волокли сейф. Громадный, тяжелый, покрытый изысканным чугунным литьем. Сейф упирался, с грохотом бился об углы.
   – Еще… Еще… Ребята! – кричал старший команды, в бескозырке, съехавшей на затылок. – Еще…
   – Да погоди ты, Силин. Он же, подлюка, тяжелый, как жизнь. Давай перекурим! – взмолился один из матросов.
   – Некогда, братки… Комиссар ждет… Секретные бумаги на столе стынут.
   Данилов и Козлов прижались к стене, пропуская это узорчатое чудо.
   – Хозяйством обзаводимся, – Козлов хлопнул Данилова по плечу, – всякими там столами, стульями. Нужное, брат, дело.
   Из дверей комнаты вышел высокий черноволосый человек в кожаной куртке. Он повернулся, и Данилов узнал Мартынова.
   – Ты смотри, Данилов, – засмеялся он. – Здорово.
   – Здравствуйте. – Иван протянул руку.
   – Подлатали?
   – Да вроде.
   – Молодец, Козлов, что ты его привел. А то у нас знаешь как людей не хватает, а он парень грамотный. Пошли к Манцеву.
   Член коллегии МЧК Василий Николаевич Манцев сидел за огромным столом в пустой комнате. Он поднялся им навстречу, улыбнулся.
   – Поправились, товарищ Данилов?
   – Полностью.
   – Прекрасно, дел много. Что, прямо из госпиталя?
   – Так точно, товарищ Манцев.
   – А ты, Федор, человека чаем напоил?
   – Не успел, Василий Николаевич, мы его сразу к вам привели. Его прошение о зачислении Козлов из госпиталя передал.
   Манцев подошел к столу, выдвинул ящик, достал бумаги.
   – Вам сколько лет, товарищ Данилов?
   – Восемнадцать.
   – А тебе, Федор, по-моему, двадцать шесть?
   Данилов посмотрел на Мартынова, он никак не мог представить, что этот человек всего на восемь лет старше его.
   Дверь с грохотом распахнулась, трое красноармейцев внесли в кабинет стулья.
   – Спасибо, товарищи, – засмеялся Манцев, – вот теперь и присесть можно.
   Он подождал, пока Козлов, Мартынов и Данилов сядут, и сказал:
   – Я, товарищ Данилов, ваш опросный лист посмотрел. Но бумага есть бумага. Вы мне о себе расскажите…
   Когда Данилов и Козлов ушли, Манцев сказал Мартынову:
   – Он очень молод, Федор, молод и романтичен. Революция для него восторг, жертвенность, красивый праздник. А строительство нового общества – это работа. Тяжелая, даже грязная порой, но работа. Именно эта обыденность и может вызвать разочарование. Вот здесь-то вы и должны помочь ему.
   – Да какая же обыденность, Василий Николаевич, – удивился Мартынов, у нас, как в кинематографе, каждый день новая фильма.
   – Обыденным становится все, Федор. А нам нужны такие, как Данилов, очень нужны, они продолжат наше дело. Так что помогите ему найти себя.
   Мартынов молча кивнул. Но внутренне никак не мог понять, о какой обыденности при их горячей работе говорит Манцев.
   Данилов с Козловым сами втащили столы и стулья в комнату. Даже чайник достали. Здоровый, медный, с чуть помятым боком.
   Иван разложил на столе полученное на складе имущество: кожаную куртку, фуражку со звездой, новенькое светло-желтое офицерское снаряжение и наган в кобуре.
   – Ты, Ваня, – Козлов взял скрипучую куртку, – сейчас ее не носи. Под нее ватную фуфайку надо надевать.
   – Устроились, голуби? – Вошедший в комнату Мартынов бросил на стол Данилову пакет. – Ты что же, Ваня, паек-то не взял? Козлов, бери чайник. Наш кипяток, ваши сухари, мой сахарин.
   Но они так и не успели попить чаю. Банда Гришки Адвоката напала на правление Виндавской железной дороги.
   Они ехали в машине, потом перестрелка, потом допросы.
   Ивану допрашивать пока не доверяли, он вел протоколы. Один за другим проходили через комнату их группы самые разные люди. Были среди них тупые и мрачные уголовники, анархисты, эсеры, бывшие чиновники и студенты.
   Республика дралась на фронтах, из последних сил работали московские заводы и фабрики. Люди отдавали последние силы. А накипь, людская пена, поднятая временем, неустроенностью, нуждой, грабила, насиловала, убивала.
   Так проходил декабрь. Заканчивался первый год молодой Советской власти.
//-- Москва. Январь 1919 года --//
   Как ножом резанул январский ветер по Спиридоньевке… Понес снежную крупу… Обжег прохожих… Ударил по грязным окнам домов… и раскололся об афишную тумбу на углу Малой Никитской…
   Прямо на остатки театральных афиш, на размытые строчки приказов, на рваные воззвания различных фракций наклеен старый номер «Известий».
   Человек в дорогом пальто с барским меховым воротником читает вслух:
   – «…Вся борьба с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности в Москве будет вестись Московской ЧК.
   Согласно постановлению президиума и пленума Московского Совета коллегия МЧК утверждена в следующем составе: председателем – Дзержинский, заместитель – член президиума Московского Совета Бреслав, члены коллегии Юровский, Манцев и Мессинг…» – читавший замолчал, посмотрел на стоящих рядом людей.
   – Это как же, господа, новая охранка?
   – Господа на Юге, – сплюнул цигарку человек в зимней кепке с наушниками и просмоленной куртке, – только не охранка, а охрана Москвы от всякой сволочи.
   Стоявший рядом мужчина, в офицерской сизой шинели без погон, в фуражке со следом от кокарды, усмехнулся: посмотрим, мол. Поднял воротник и пошел по Спиридоньевке навстречу ветру. Спина прямая, идет легко, левая рука у бедра, по привычке невидимую шашку поддерживает.
   Хоть и день, а Спиридоньевка словно вымерла. Пусто. Да и какой нормальный человек без особой надобности на улицу полезет? Разбойное стало время, опасное. Да и холод собачий.
   Офицер свернул со Спиридоньевки к Патриаршим прудам.
   Раскачивает ветер жестяной знак с номером шесть. Скрипит он. Трется об осыпавшуюся штукатурку.
   Арка двора узкая от сугробов. Тропинка чуть вытоптана. Ветер налетает, лепит шинель к ногам, под воротник забирается.
   Через двор в сугробах – к дверям.
   В прихожей и отдышаться можно. Здесь хоть ветра нет.
   Опустил воротник. Фуражку поправил и легко взбежал на второй этаж. Знакомая дверь. Табличка медная. На ней вязью «А. А. Копытин. Коллежский асессор».
   Дернул рукоятку звонка.
   Дверь распахнулась. На пороге стоял Лапшин:
   – Вы Алексей Федорович?
   – Точно так.
   – Прошу, прошу. Заждался вас Виктор Алексеевич.
   Шагнул Климов в прихожую. И даже знакомый запах почувствовал. Навечно, видимо, въелся в эти стены горелый сургуч.
   А навстречу, улыбаясь, раскрыв широко руки, шел Виктор Копытин. Лучший его, Климова, друг по военному училищу.
   Они обнялись и долго стояли, прижавшись друг к другу. Время прошло. Да какое. Война, окопы, атаки, отступления. Потом революция. Их молодость совпала с девальвацией человеческой жизни. Поэтому особенно здорово было ощущать руки верного друга на своих плечах.
   – Ну пошли, пошли, – сквозь слезы выдавил Копытин и дернул щекой.
   В маленькой гостиной ничего не изменилось с тех далеких дней, когда Алексей Климов еще юнкером приходил сюда.
   Только вот друг его, Виктор Копытин, не был похож на молоденького юнкера Александровского училища. Лицо его затвердело, складки у рта обозначились, седина появилась, и глаза стали другими – прозрачными, с сумасшедшинкой, как у кокаиниста.
   Стол по нынешним временам обильный. Консервы, сало, колбаса.
   – Вот только водки нет, – дернул щекой Копытин, – так что, Алеша, пить «шартрез» будем. Помнишь, как мы его на Пасху у Олечки Васильевой пили?
   – Когда это было-то, Витя, в другой жизни. А помнить помню все, будто вчера.
   – У меня, господа, – вмешался в разговор Лапшин, – на напитки тоже память крепкая. Где чего хорошего выпил, помню.
   Он, ловко орудуя ножом, потрошил коробки с сардинами.
   Копытин посмотрел на него, быстро, словно случайно, и Лапшин замолчал…
   – Ты бы пошел, Трифон, отдохнул в другой комнате, музыку послушал, – сказал Копытин.
   Лапшин встал, налил в стакан до краев тягучего «шартреза», прихватил сала и вышел.
   – Это твой вестовой? – посмотрел ему вслед Климов.
   – Вроде того. Да что о нем-то говорить…
   За стеной запела Ильза Кремер. Лапшин завел граммофон.
   – Ты зачем приехал в Москву? – спросил Климов. – Я очень удивился, получив твое письмо.
   – Соскучился, Алеша, соскучился.
   – А если серьезно?
   – Теперь ты мне ответь, что делаешь ты, поручик Климов, в Москве?
   – Во-первых, штабс-капитан. Во-вторых, через два дня начинаю работать инструктором стрелковых курсов.
   – Браво! – Копытин поднял рюмку. – Браво. Герой германской войны. Золотое оружие за прорыв в Галиции – и учить большевиков стрелять.
   – Я дал слово. В декабре семнадцатого. Когда Александровское училище сложило оружие.
   – Кому?
   – Я дал честное слово, что я никогда не буду выступать против народа.
   – Ты дал честное слово! – Копытин вскочил, лицо его свело тиком. – Честное слово, когда твои друзья шли в «ледяной поход» [1 - Корниловский поход на Дон и Кубань в 1918 г.]…
   – Вот об этом, Виктор, не надо. Я знаю из ваших первопоходников не только тебя…
   – Хорошо! Забудем. Черт с ним, с золотым оружием, с погонами.
   Копытин достал из кармана золотой портсигар. Вспыхнула в электрическом свете бриллиантовая монограмма.
   – Ты стал богат, Виктор, – прищурился Климов, – золотые часы, портсигар, перстень…
   – А на тебе все тот же китель, – резко отпарировал Копытин, – все твое имущество – шинель да сапоги. А я хочу тебя сделать богатым.
   В Сокольники ночь приходила раньше. И если на улицах города темноту разгонял тусклый свет одиноких фонарей, то на лес она опускалась плотно и вязко.
   Дачи, затерявшиеся в сугробах и деревьях, были одиноки и пусты. Ни огонька, ни человеческих следов на мягком снегу.
   Темнота. Безлюдье. Поземка.
   Поэтому свет автомобильных фар был особенно ярок. Два легковых автомобиля пробирались сквозь сугробы. Свернув с широкой просеки в узкий переулок, они остановились у двухэтажной дачи. Дважды рявкнул автомобильный клаксон.
   Сначала тускло вспыхнули разноцветные стекла террасы, потом раскрылась дверь.
   Двое в шинелях, держа маузеры наготове, подошли к калитке.
   – Спрячь пушку, Глухой, свои! – крикнул шофер.
   Из дома вышли семь человек и пошли к машинам, расселись в автомобили.
   – Едем? – спросил шофер.
   – Нет. Сейчас Петька придет.
   На террасе в свете лампы, падающей из дверей, стояли двое. Собан, высокий, плечистый мужик лет тридцати, и Петька Чернуха, худощавый, среднего роста. Он был одет как чиновник средней руки, в черное пальто с котиковым воротником шалью и такую же шапку пирожком.
   – Слушай меня, – чуть растягивая слова, говорил Собан, – поедете в сторону Тверской заставы, там и начнете. Пусть знают, кто хозяин в городе.
   – Да понял я, Собан, понял.
   – Еще раз повторяю, подъедете, подзовете красноперого, спросите, как проехать, и глушите.
   – Потом куда?
   – Известно куда. Ты на Долгоруковскую, а Козуля с ребятами на Патриаршие к Витьке Залетному. Там от меня известий ждите. Иди.
   Собан повернулся, ушел в дачу, а через несколько минут он и оставшиеся члены банды покинули дом.
   За стеной по-прежнему играл граммофон, только пела уже Варя Панина. Видимо, любил эту пластинку Лапшин, потому что ставил ее подряд несколько раз.
   На столе стояла початая бутылка зеленого ликера. Климов сидел строгий, в застегнутом на все крючки кителе. Он даже воротник не расстегнул.
   По комнате шагал из угла в угол Копытин, продолжая, видимо, давно начатый спор:
   – …Ты говорил о чести, Алексей, о совести. Твой отец погиб в Порт-Артуре, и учился ты на казенный счет. А дальше что ты видел? Строй, нищенское жалованье подпоручика. Сорок три рубля. Из этих денег ты еще платил за гимназию.
   – Я честно служил, Виктор.
   – Так я же не обвиняю тебя. Но вспомни, когда ты пришел свататься к Ольге Васильевой, ее папенька отказал тебе. Почему? Да потому что ты нищая пехтура.
   – Ты не смеешь так говорить о Григории Нилыче, просто Ольга любила другого.
   – Ах, как это романтично. Прямо сочинение мадам Чарской. Только почему же месье Столбов, жених Олечки, сын мануфактурщика Столбова…
   – Прекрати, Виктор, – Климов вскочил. – Немедленно прекрати.
   – Ах, вам не нравится, господин штабс-капитан, ну простите, простите великодушно.
   – Для чего ты начал этот разговор, Виктор? Изволь объясниться.
   – Вот, – сказал Копытин, – мы и добрались до сути.
   Гнал ветер по Долгоруковской редких прохожих, раскачивал тусклые фонари. Плясал снег в слабом желтом свете.
   Приплясывал на тротуаре постовой милиционер. Засунул руки под мышки, грел пальцы. Время к ночи, а наган в холодной руке не слушается.
   Снопом света ворвались на улицу автомобильные фары. Осветили постового.
   – Постовой, – крикнул шофер. – Как нам лучше к Пресне проехать?
   Шагнул милиционер к машине.
   Три выстрела отбросили его к стене. И он упал на спину, широко раскинув руки по снегу.
   На Лесной у магазина Капонадзе лежит у стены убитый милиционер. Уходит в темноту машина…
   Двое в шинелях со звездами на фуражках барабанят в двери магазина. Гудит под ударами дверь.
   – Открывай! Открывай, гад!
   – Кто? Кто там? – робко из-за дверей.
   – Телефон есть?
   – Есть.
   – Звони в ЧК.
   Ревут на темных улицах автомобильные моторы. Сухо рвут выстрелы темноту. Падают на землю люди в шинелях, в черных пальто, в ватных куртках с милицейскими повязками на рукавах.
   Смолк граммофон, словно подавился. В дверном проеме возник Лапшин.
   И увидел Алексей Климов совсем другого человека. Исчезла угодливая улыбка. Опасный стоял человек. Неожиданный.
   – Что ж, Алексей, не столковались мы с тобой.
   – Ты этот портсигар и перстенек, Витя, тоже в налете взял? – Алексей взял в руки золотой портсигар Копытина, покрутил. – Вот видишь, – он щелкнул крышкой, – монограмма-то затерта, только герб остался.
   – Ты, чистоплюй, жил нищим и сдохнешь нищим. Иди учи за кусок воблы и сахарин маршировать фабричных недоносков.
   – Если бы ты, Виктор, приехав с Юга, как эмиссар генерала Деникина, предложил мне идти бороться с большевиками, я отказался бы из-за честного слова. Но ты приехал с Юга не драться и умирать, а убивать и грабить. Ты налетчик, Виктор.
   – Ну и что? – внезапно совершенно спокойно сказал Копытин. – Революция избавила меня от обязанностей перед обществом.
   – Но у тебя остались обязанности перед собой.
   – Ты трус, Климов.
   Полетел на стол тяжелый портсигар, полетел, кроша рюмки… ствол нагана уперся Климову в спину.
   – Убери своего… – тихо сказал Алексей.
   – Спрячь наган, Резаный.
   – Он продаст, Витя.
   – Спрячь.
   Лапшин спрятал наган.
   – Идите, штабс-капитан, учите, нищенствуйте… Но помни, продашь – сестренку твою, Елену Федоровну, побеспокоим.
   Копытин дернул щекой и провел ребром ладони по горлу.
   Климов вышел из комнаты.
   – Надо шлепнуть его, – сказал Лапшин, – продаст, фраер.
   – Нет, я его знаю.
   Мартынов что-то писал, Козлов возился с печкой, Данилов чистил наган.
   Он уже собрал его и вытер ветошью масляные пальцы, как зазвонил телефон.
   – Мартынов. Так… Так… Выезжаем. В машину! Бандюги у Тверской заставы милиционеров стреляют.
   Климов в подъезде достал из кармана кожаный портсигар, вынул из него самокрутку, прикурил от зажигалки.
   Стоял, прислонясь к стенке. Курил и думал. Разговор этот страшный вспоминал.
   На темных улицах гремят выстрелы. Ревет мотор автомобиля.
   От Лубянки к Тверской заставе мчится длинный черный «пежо» с чекистами. Рядом с шофером Мартынов.
   У поворота на Лесную машет руками человек с винтовкой.
   – Притормози-ка, – командует Мартынов.
   – К Грузинам поехали они, к Грузинам.
   – На Грузинский вал, – скомандовал Мартынов.
   Климов вышел из-под арки двора. В темноте угадывался павильон Патриарших прудов. У поворота на Спиридоньевку горел одинокий фонарь. В его желтом кругу ходил милиционер.
   Климов поднял воротник и зашагал к Спиридоньевке.
   – Товарищ гражданин, – окликнул его севший на морозе голос.
   Климов остановился.
   – Огонька не найдется? Страсть как курить охота.
   Климов подошел, достал зажигалку.
   – Ваше благоро… Тьфу, гражданин штабс-капитан… Не признаете?
   – Скурихин, ты?
   – Так точно, – улыбнулся постовой.
   – Ты же в деревню собирался, землю делить.
   – Вишь, дело какое, не доехал. В милицию служить пошел.
   – Ты что, партийным стал?
   – Уж полгода, а вы-то как, Алексей Федорович, значит, с нами?
   – Инструктором по военному делу служить буду.
   – Я с нашими спорил. Одни говорили, что вы на Юг подались. А я им – не такой человек наш ротный. Вас, как в шестнадцатом ранили, мы очень жалели… Новый ротный зверь пришел. А к вам мы всей душой.
   – Ты вот что, Скурихин, заходи ко мне. Адрес-то помнишь?
   – Это куда я в пятнадцатом сестрице вашей письмо передавал?
   – Туда. Заходи. Ждать буду.
   Климов бросил руку к козырьку. Шагнул в темноту.
   Многовато неожиданных встреч для одного дня. Он сделал несколько шагов, и темнота слила его со стеной дома.
   А сзади вылетели автомобильные фары.
   – Постовой! Как к Страстному монастырю проехать?
   Климов обернулся.
   Скурихин шел к машине.
   Три выстрела разорвали темноту.
   И падает, падает его солдат, георгиевский кавалер Скурихин, падает на землю, которую так и не успел поделить.
   А свет фар в сторону ушел. Разворачивается машина.
   И словно в Галиции, в войне, в окопах. Прыжок – и он рядом с убитым, выхватил наган из кобуры у лежащего.
   А машина буксует.
   Как на фронте, как в бою. Прыгнул ей наперерез штабс-капитан Климов.
   Выстрел!
   Разлетелось лобовое стекло.
   Выстрел!
   Кто-то закричал.
   Выстрел! Выстрел! Выстрел!
   Машина словно слепая ударилась в столб и застыла, задрав капот.
   Вывалился на снег человек и пополз.
   А у Климова еще один патрон.
   – Встать! Брось оружие!
   Упал к ногам Климова маузер. Он наклонился, ловко подхватил его.
   – Не стреляй… Ой, не стреляй… – заголосил человек, – не хотел я.
   – К стене! – скомандовал Климов.
   А из переулка снова свет фар и прямо на него. Значит, конец. Климов поднял маузер.
   Автомобиль затормозил, поехал юзом. Выскочили из него люди в кожанках.
   – Чека! Не стреляй!
   Мартынов подбежал к разбитой машине.
   Шофер уронил на баранку простреленную голову, рядом с ним еще один, двое сзади.
   Мартынов подошел к Климову:
   – Это вы их?
   – Да. Они убили моего солдата.
   – Милиционера.
   – Он был солдат моей роты на фронте.
   – Хорошо стреляете. Наган его?
   – Да.
   – А маузер?
   Климов кивнул в сторону бандита, которого обыскивали Данилов и Козлов.
   – Документы попрошу.
   – Извольте.
   – Федор, – подбежал Козлов. – Этот из банды Собана. Собан на даче в Сокольниках. Говорит, не расстреляете – покажу.
   – Двух человек оставь у машины. А мы в район милиции, протелефонировать надо, пусть людей в Сокольники шлют.
   Мчится по улицам Москвы машина. Между Даниловым и Козловым сидит задержанный, в углу – Климов.
   – Гражданин комиссар, – сказал Алексей, – дайте мне наган.
   Мартынов повернулся. Внимательно посмотрел на Климова. Молча протянул ему наган, насыпал в ладонь золотистую кучку патронов.
   От здания МЧК в сторону Сокольников отъехал грузовик с вооруженными бойцами отряда особого назначения.
   Кончилась Москва. Остался позади трамвайный круг. Началась Сокольническая роща. Мартынов приказал остановить машину.
   – Данилов, останься. Будешь ждать опергруппу.
   – Товарищ Мартынов…
   – Выполняй приказ.
   Машина пошла дальше. И остался Ваня Данилов один у края рощи.
   Темень. Глушь. Ветер шумит в деревьях.
   Он вынул наган, взвел курок и сунул руку с оружием за пазуху.
   – Где? – Голос Мартынова спокоен, словно в гости едет к приятным людям.
   – Начальник, ты обещал…
   – Не скули, не тронем.
   – Сейчас поворот будет, а там вторая дача от края.
   – Стой! Егоров, – повернулся Мартынов к шоферу, – останешься с этим. Мы с Козловым пойдем. Вы тоже можете остаться, гражданин Климов.
   – Я пойду с вами.
   Мартынов помолчал. И сказал тихо:
   – Согласен.
   Они шли след в след по заснеженной просеке. Вот и дача.
   – Ну, пойдем, благословясь. Я первый, Козлов за мной, вы, Климов, за окнами смотрите, если с нами что, постарайтесь задержать их, опергруппа с минуты на минуту приедет.
   Мартынов поднялся на крыльцо и толкнул дверь. Она поддалась. Они с Козловым вошли на террасу.
   Еще одна дверь, распахнута настежь.
   Темнота дома таила неожиданную опасность. Мартынов шагнул в темную прихожую.
   Климов стоял за деревом, внимательно вслушиваясь в тишину.
   Где-то недалеко заурчал мотор автомобиля. Голос его ближе и ближе. На просеку ворвался грузовик. Люди с винтовками окружали дачу.
   Горела лампа в столовой, ходили по комнатам чекисты. Никого. Ушел Собан.
   В окна здания на Малой Лубянке пришел рассвет. Залил тусклым светом комнату, растворил желтизну электрической лампы.
   – Сколько же один человек наврать может, немыслимое дело! – Мартынов встал из-за стола, подошел к печке, приложил ладони к темному кафелю. – Слушай, – продолжал он, – ты раз правду скажи, тебе же легче будет.
   Арестованный сидел у стола, вжавшись в спинку огромного резного стула, затравленно глядел на Козлова и Данилова, устроившихся на диване.
   – Поехали по порядку. – Мартынов подошел к нему, сел на край стола: – Имя?
   – Ну, Петр.
   – Отца как звали?
   – Ну, Евсей.
   – Ты что, извозчик – ну да ну. Говори толком. Петр Евсеевич. А фамилия?
   – Бухин.
   – Значит, Петр Евсеевич Бухин. И в машину ты попал случайно, ни в кого не стрелял?
   Мартынов перегнулся через стол, достал из ящика маузер арестованного.
   – Твой?
   – А я откуда знаю?
   – Ты же не дурак, вот показания разоружившего тебя военрука Климова. Сколько в нем патронов должно быть?
   – Ну, десять.
   – Так. – Мартынов вынул обойму, вытряхнул на стол шесть патронов.
   – Теперь гляди. Видишь, патроны у тебя редкие. Пули в никелированной оболочке.
   – Ну.
   – А вот пуля из убитого милиционера на Патриарших, медиками извлечена. – Мартынов бросил на стол деформированный никелированный кусок металла. – А теперь… – он вскочил со стола, схватил арестованного за руку, – смотри.
   На правой руке был выколот синий меч и имя: Степан.
   – Так что, Степа, дальше нукать будем?
   – Не докажешь… не докажешь, – заголосил арестованный.
   – А чего мне тебе доказывать. Сам грамотный, декрет читал. Был взят с оружием в руках…
   – Скажу я, что знаю, скажу… Только не стреляй ты меня… Я ж молодой совсем, двадцать лет… Жизни не видел…
   – А те, кого вы грохнули вчера ночью, они жизнь видели? Моя бы власть…
   Мартынов замолчал, побелел и опять отошел к печке.
   – Ты, комиссар, запиши, что я сам, добровольно… Прими во внимание мое рабоче-крестьянское происхождение…
   – Поздновато ты о нем вспомнил. Ты нам теперь классовый враг. Но помощь учтем.
   Кабинет Манцева изменился. В нем появились сейф и шкаф, стулья и диван и даже часы, похожие на крепостную башню.
   Василий Николаевич читал бумагу, а Климов пил чай за маленьким столиком в углу.
   Зазвонил телефон.
   – Манцев… Слушаю, Феликс Эдмундович… У меня… Конечно, Феликс Эдмундович… Если позволите, через час. – Манцев положил трубку: – Алексей Федорович, я прочел ваши показания. Армия есть армия. Сухо, по делу, точно, в деталях.
   Манцев встал из-за стола, подошел к Климову, сел рядом:
   – Вы начинаете работать инструктором военного дела на фабрике?
   – Так точно.
   – В декабре семнадцатого вы дали слово не поднимать оружие против народа.
   – Так точно.
   – Я не спрашиваю вас, Алексей Федорович, почему вы не идете в Красную Армию. Не надо, не отвечайте. Мы, большевики, привыкли уважать чужие убеждения. Но у меня есть к вам просьба.
   – Чем могу служить?
   – Нам нужны хорошие военные инструкторы в резервы милиции…
   – Простите, гражданин комиссар, но я офицер…
   – Зовите меня Василий Николаевич. Вчера ночью бандиты убили шестнадцать милиционеров. Многие из них погибли из-за неумения обращаться с оружием. Мне звонил сейчас Феликс Эдмундович Дзержинский, он просил поблагодарить вас за помощь и научить рабочих, пришедших в милицию, защищать граждан Москвы от бандитов. Я жду.
   В комнату вошел Мартынов со свертком в руках и протянул Манцеву бумаги.
   – Так как же, Алексей Федорович? Решайте.
   Климов молчал. Вспоминал вчерашний день. Разговор с Копытиным, Лапшина, наган, упертый в спину, Скурихина, лежащего на земле, короткую схватку.
   – Почту своим долгом. – Климов встал, щелкнул каблуками.
   Мартынов с интересом посмотрел на него:
   – Вот и хорошо. – Подошел к столу, взял ручку, подписал бумаги.
   – Алексей Федорович, вот ваш мандат. Вы направляетесь МЧК старшим инструктором военизированного резерва милиции. Мы очень благодарны вам за помощь. В своих показаниях вы перечислили награды, полученные вами за войну. – Манцев открыл стол, достал из ящика наган. – У нас пока нет наград. Но этот наган носил ваш солдат. Мы отдаем его вам.
   Климов взял револьвер:
   – Спасибо. Это оружие мне вдвойне дорого.
   Он сунул наган в карман.
   – Нет, – засмеялся Мартынов, – так не пойдет, Алексей Федорович. Вы же не заговорщик, чтобы оружие прятать, а боевой наш товарищ.
   Он развернул сверток, протянул Климову новенький офицерский ремень с кобурой.
   Климов ушел, Мартынов и Манцев остались вдвоем.
   – Плохи дела, Мартынов, – Манцев закурил, – уголовники хозяйничают в городе. Что арестованный?
   – Пряхин Степан, кличка Зюзя, из тех, кого Керенский по амнистии выпустил.
   – Удивительный человек был русский либеральный интеллигент. Керенский – присяжный поверенный, сам участвовал в сложных уголовных процессах, и вдруг амнистия тысячам опаснейших уголовников.
   – Гад он, – мрачно сказал Мартынов.
   – Нет, Федор, это сложнее, значительно сложнее. Так что Пряхин?
   – Работала вчера банда Собана. В ней всего тридцать четыре человека.
   – До вчерашнего дня. Теперь двадцать девять. Хорошо учили стрелять господ офицеров.
   – Теперь о базе. Меняют ее постоянно после каждого дела. Есть в банде еще один руководитель, Витька Залетный, ростовский налетчик. Его даже Собан боится. Это его идея убивать милиционеров.
   Мартынов спал на диване. Старые пружины осели под его большим телом, и казалось, что он лежит в яме. Перед уходом Козлов сильно растопил печку, и в комнате было тепло.
   Мартынов снял только сапоги, а ремень с кобурой положил в головах. Телефон он поставил рядом с диваном, чтобы можно было дотянуться сразу. Свет луны падал в комнату, и в ее зыбком свете предметы неестественно вытянулись и расплылись. Мартынов спал, вздрагивая во сне, перегруженный заботами мозг не давал ему полностью отключиться от пережитого днем.
   Сначала телефон звякнул коротко и мелодично, как серебряная кавалерийская шпора, потом голос его, набрав силу, стал пронзительным и длинным.
   – Мартынов у аппарата! – откашливаясь со сна, крикнул в черный раструб начальник группы.
   – Спишь, Федор?
   Голос Манцева был по-утреннему свеж и спокоен. И Мартынов еще раз подивился способности зампреда скрывать усталость.
   – Есть немного, Василий Николаевич.
   – Ты уж извини, что побеспокоил тебя, но на этот раз известие приятное.
   – Деникин умер!
   – К сожалению, пока жив, а вот человек с Юга у меня.
   – Бахтин! – радостно крикнул Мартынов. – Иду.
   Он начал натягивать сапоги. Сон как рукой сняло, уж слишком приятным и неожиданным было известие.
   Бахтин сидел в кабинете Манцева и курил, в воздухе, прорываясь сквозь махорочную горечь, плыл запах асмоловских папирос.
   Одет Бахтин был, как всегда, щеголевато. Даже трость с серебряной ручкой лежала на столе.
   – Здравствуйте, Федор Яковлевич. – Бахтин поднялся, улыбаясь, протянул руку.
   – С возвращением, Александр Петрович. – Мартынов сжал ее от полноты чувств и удивился, что этот тонкий, слабый на первый взгляд человек ответил ему сильным, коротким рукопожатием, от которого у Мартынова слиплись пальцы.
   – Ну и рука у вас, Алексадр Петрович, как у кузнеца.
   – Постоянные занятия гимнастикой. Я вам, Федор Яковлевич, подарочек привез, – кивнул головой Бахтин.
   Мартынов повернулся: весь угол кабинета был завален картонными папками.
   Он взял одну из них. На обложке:
   «МВД. Департамент полиции. Третье делопроизводство».
   Далее фамилия и имя.
   – Это действительно подарок. Как же вам удалось, Александр Петрович?
   – Понимаете, Федор Яковлевич, когда душка Керенский выпустил из тюрем всю эту сволочь, немедленно был разгромлен архив сыскной полиции.
   Обратите внимание, немедленно. Вполне естественно, что это сделали те, кто не хотел оставлять новой власти свои дагерротипы и дактилоскопические карты. Коль скоро это сделали уголовники, они не уничтожат дела. Я выяснил у бывшей клиентуры, что дела уплыли в Ростов. Остальное, как вы понимаете, чистая техника. Я приехал туда, поступил на работу в градоначальство, кстати, был там товарищем начальника сыскной полиции. Нашел дела. Вернул все, что удалось найти, и в Москву.
   – Ваш рассказ слишком конспективен, – засмеялся Манцев, – неужели мы не узнаем все?
   – Эту леденящую душу историю я расскажу вам за чаем. А сейчас вы хотели обсудить дела насущные.
   – Конечно.
   – Вот, – Бахтин хлопнул по лежащей на столе папке, – дела людей из банды Собана.
   Бахтин раскрыл первую папку:
   – Сафонов Николай Михайлович, кличка Собан. Вот справки о судимостях. Много лет каторжных работ. Побеги. Дерзкий и опытный налетчик. Очень осторожен. Сам идет на дело в исключительных случаях, и то с наиболее верными людьми. Отправляя подельщиков на дело, меняет квартиру. Потом находит их через связного. Пользуется большим авторитетом в уголовном мире. Какой у него состав банды нынче?
   – Около тридцати человек. Но разбиты они на группы, по образу подпольных военных организаций, – сказал Мартынов.
   – Меня удивили две вещи: жестокая расправа с милиционерами, что в общем-то не свойственно уголовникам, и эта военная организованность. Потом этот ростовский налетчик Витька Залетный. По описанию ему двадцать шесть – двадцать семь лет. А вот я о таком не слышал. Второе, на Юге мне удалось узнать, что для активизации уголовного подполья в Москву послан офицер добровольческой контрразведки. Кстати, начальник ее, полковник Прилуков, человек весьма опасный.
   – Так, – Манцев встал, – а как же святая идея?
   – Дорогой Василий Николаевич, на фронте я не был. Но что делается в тылу у белых, видел предостаточно. Это очень напоминает мне самый расцвет распутинщины. Воровство, взяточничество, разврат, казнокрадство. Полное смещение нравственных критериев. Какие ризы! Какая идея! Пир по время чумы. Я думаю, что тыл полностью разложит белую армию. Появление этого Витьки в Москве не случайно.
   – Безусловно, – Манцев закурил, – они думают, что активизация уголовников, блатной террор помогут контрреволюции, окопавшейся в Москве. Но ни у Прилукова, ни у его коллег этого не получится. Когда вы, Александр Петрович, сможете подключиться к работе?
   – Так я уже подключился, как вы выражаетесь.
   – Но дорога…
   – Я еще не такой старый, мне еще сорок два.
   – Одни говорят: еще сорок два, а другие – уже сорок два, – засмеялся Манцев.
   – Я говорю – «еще».
   – Вот и прекрасно.
   За стеной Лапшин терзал граммофон. Он заводил его сразу после прихода домой. Особенно Лапшин любил романсы. Вообще, Копытин заметил, что вся эта уголовная публика истерична и сентиментальна. Видимо, это и было оборотной стороной жестокости.
   Завтра он решил брать квартиру Басова. Хватит, он сам начнет свою операцию.
   Он знал Басова, знал и Васильева, вместе с Алексеем Климовым юнкерами бывали у них дома, одно время он даже пытался ухаживать за Катенькой Басовой.
   Он вспоминал пасхальные праздники в большой и уютной квартире инженера, но впечатления были абстрактны. Будто не он, а кто-то другой приходил в этот дом, вкусно ел, немного пил, любовался милой, воспитанной барышней.
   Он не знал и не хотел знать, что инженер Басов выполняет особое задание Совнаркома по обеспечению города электроэнергией. Что от его работы зависит тепло и свет в больницах, режим предприятий, выпечка хлеба и водопровод.
   Копытин не знал этого. А если бы и знал, все равно не изменил бы своего решения.
   Свет настольной лампы был тускловат. Электростанция Москвы работала плохо, не хватало топлива, поэтому инженер Басов, собираясь поработать, зажег свечи.
   Он разложил на письменном столе чертежи.
   За стеной дочка играла ноктюрн Скрябина. Чистая, немного холодноватая музыка звучала чуть слышно, приглушенная стеной.
   За окном была ночь. Тревожная и опасная Москва. И дом Басова был словно корабль, плывущий сквозь эту ночь, наполненный уютом и музыкой.
   Часы на камине пробили половину двенадцатого. Свет свечей падал на стекло шкафа, за которым тусклым золотым блеском отсвечивали кружки монет.
   К дому Нирнзее в Гнездниковском подъехал закрытый «пежо». Из него вышли четверо в фуражках и кожаных тужурках и вошли в подъезд.
   Басов работал. Музыка не мешала ему, а, наоборот, подбадривала, как чашка крепкого кофе.
   В прихожей коротко и требовательно зазвонил звонок.
   Басов посмотрел на часы. Странно, кто бы это мог быть?
   Он вышел в прихожую. Высокий, плотный, в домашней бархатной куртке.
   – Кто там?
   – Это квартира инженера Басова? – спросил голос за дверью.
   – Да.
   – Откройте, Борис Аверьянович, мы из ЧК.
   Басов положил руку с массивным золотым перстнем на головку замка. Вспыхнул в тусклом свете синеватый камень с вырезанной на нем монограммой. Басов повернул замок. В прихожую вошли четверо.
   – Товарищи чекисты, – начал Басов, – я работник Совнаркома, у меня есть… – он запнулся, с ужасом глядя на одного из вошедших. – Копытин… Виктор…
   Он не успел договорить, Лапшин ударил его ножом.
   А из гостиной доносилась музыка.
   Копытин с двумя бандитами прошел в глубину квартиры.
   Музыка смолкла.
   – А-а-а!.. Не надо… – закричал женский голос. Закричал и задохнулся криком. Словно рот зажали. Лапшин снял с пальца убитого перстень, вынул из жилетного кармана часы и отстегнул цепочку.
   В глубине квартиры послышалась возня, слабый женский стон и срывающееся мужское бормотание. Лапшин усмехнулся и пошел в гостиную.
   Данилов стоял в кабинете Басова. Комната была разгромлена, даже паркет взломан. Шкаф, в котором лежали монеты, разбит, и стекла противно хрустели под ногами.
   Иван внимательно оглядывал комнату, тщетно стараясь найти что-нибудь похожее на след.
   – Ну, что у вас? – спросил вошедший Бахтин.
   – Не знаю.
   – Вам надо учиться, юноша, сыскное дело, как и всякое иное, требует профессионализма.
   Бахтин подошел к разбитому шкафу, достал лупу. Внимательно начал рассматривать осколки стекла.
   – Ну вот. Есть отпечатки. Они вас пока не боятся и поэтому следят, как пожелают. Понимают, что вы на заводе да в окопах курс криминалистики не изучали. Ну ничего, ничего… Позовите Мартынова, пожалуйста.
   В коридоре санитары в старых тулупах укладывали на носилки труп Басова.
   – Понимаешь, – Мартынов дернул фуражку за козырек, – его убили, дочь изнасиловали, думали, придушили, а она жива.
   – Можно допросить?
   – Думаю, через неделю, не раньше.
   – А за что они его?
   – За то, что революции служить начал и, конечно, за коллекцию. Его прадед, дед, отец собрали уникальную коллекцию золотых монет. Она большую художественную ценность имеет. А эти гады ее в слитки переплавят.
   В квартиру вошел Манцев:
   – На Палихе бандиты зверски убили начальника уголовно-розыскной милиции района Алехина и всю его семью. Доколе, Мартынов, бандиты и убийцы будут творить свое черное дело?
   Мартынов отвернулся. Иван увидел, как краска залила его лицо.
   – Я жду ответа, Мартынов?
   Мартынов молчал.
   Винтовочные выстрелы сухо трещали в морозном воздухе, пахнувшем порохом и ружейной смазкой.
   Отделение отстрелялось, и Климов пошел проверять мишени. Издали их силуэты на темном фоне неба напоминали застывших людей.
   Климов осмотрел мишени, построил отделение:
   – Товарищи милиционеры. Огневая подготовка есть основа основ вашей службы. Вы заступаете на пост в одиночку, поэтому должны быть готовы к любым неожиданностям. Умение владеть оружием – главное в борьбе с бандитами…
   Он замолчал, и память, в который уже раз, прокрутила ленту воспоминаний: вспышки выстрелов, падающий Скурихин, машина, летящая на него, прыгающий в руке наган.
   – К мишеням! – скомандовал он.
   Здесь, на стрельбище, в учебных классах, он вновь ощутил себя человеком нужным, делающим важное и хорошо знакомое дело.
   Ему нравилось учить этих ребят, посланных в милицию с фабрик и заводов.
   Материальная часть оружия давалась им хорошо, сказывалась рабочая сметка, но огневая подготовка еще хромала.
   Несколько дней назад на совещании у начальника курсов он заявил, что не подпишет ни одного свидетельства до тех пор, пока курсанты не научатся хорошо стрелять. Представитель Московского Совета сказал:
   – Милиционеров не хватает, научатся в процессе службы.
   – В процессе службы, – отпарировал Климов, – они должны уметь защитить и себя и население.
   – Классовая сознательность…
   – Это демагогия, – твердо сказал Климов, – а я учу людей вещам конкретным.
   – Вы, как бывший офицер, не можете правильно определить политический настрой масс. Ненависть к врагу революции – вот главное оружие. А им курсанты владеют в совершенстве.
   – В наставлении по стрелковому делу, – разозлился Климов, – таких понятий нет. Ненависть и правильное совмещение мушки с прорезью прицела понятия разные.
   – Хватит спорить, – встал комиссар курсов, – военрук Климов прав. Мы не можем допускать к несению службы слабо подготовленных людей. Пусть учатся.
   И сегодня, на стрельбище, Климов вспомнил этот спор. Стрелять его ученики стали значительно лучше.
   Служба, домашние заботы постепенно вытесняли из памяти тот вечер на Патриарших прудах. Вернее, не вытесняли, а сгладили остроту.
   Но, вспоминая тот вечер, он вспоминал и многолетнюю дружбу с Виктором Копытиным. Его необузданную фантазию, болезненную страсть к преувеличению.
   Видимо, спьяну завел он тогда разговор о грабежах и налетах. Он же был офицером. Выросший в семье, где вопросы чести считались главными, Климов, как всякий добрый и порядочный человек, пытался наделить своими убеждениями всех остальных. Дух мужества и подлинного рыцарства витал в их доме. Будучи человеком в принципе восторженным и поэтому, естественно, наивным, Алексей свято считал, что офицерские погоны – уже признак человеческой порядочности.
   На войне он столкнулся с совершенно другим. И боль разочарования он воспринимал подчас с подлинным отчаянием. Чистый в делах и помыслах, он мысленно наделил своими убеждениями и Копытина, тем более что годы и война стерли из памяти не совсем порядочные поступки его однокашника.
   Но каждый новый день, а отсчет им он вел со дня поступления на службу, все же заставлял его думать о встрече с Копытиным и мучительно казнить себя за то, что он не рассказал об этом разговоре Манцеву. И, возвращаясь домой со службы, он отгонял от себя мрачные мысли, искренне надеясь, что все обойдется. Он легко взбежал на третий этаж своего дома, повернул ручку звонка.
   Голос сестры за дверью, такой родной и нежный.
   Лицо сестры заплакано, глаза припухли.
   – Ты что, Леночка?
   – Алешенька, милый, горе-то какое, – всхлипнула сестра. – Басова Бориса Аверьяновича бандиты убили, а над Катенькой надругались.
   Климов так и застыл. Стоял в прихожей, держа в руке фуражку со звездой.
   – Когда? – только и смог выдавить он.
   – Вчера, Лешенька.
   – Подожди, Лена.
   Не раздеваясь, прошел Климов в свою комнату. Сел к столу и начал писать.
   – Ужинать будешь? – приоткрыла дверь Елена.
   – Потом.
   Он закончил писать, вложил письмо в конверт.
   – Я ухожу, Лена. Если не вернусь к утру, отнеси это письмо на Малую Лубянку, в МЧК.
   Разорвал кольцо сестриных рук и вышел, хлопнув дверью.
   Климов выпрыгнул из трамвая у Никитских ворот. Прошел мимо здания сгоревшей аптеки, мимо побитых пулями домов, свернул на Малую Никитскую.
   – Куда? – Часовой преградил Лене дорогу винтовкой.
   – У меня срочное письмо.
   – Кому?
   Лена достала конверт. Часовой вслух прочел:
   – «Манцеву В. Н.». Постой здесь, барышня.
   В кабинете Манцева собрались все работники группы по борьбе с бандитизмом.
   – …Итак, – продолжал Манцев, – вооруженное ограбление артельщика Александровской железной дороги – 150 тысяч рублей, вооруженное ограбление магазина случайных золотых изделий – зверски замучены владельцы, убийство 16 постовых милиционеров, смерть инженера Басова и нашего боевого товарища Алехина. Это, товарищи, пассив. А в активе у нас четыре бандитских трупа да один арестованный, который ваньку валяет. Теперь, товарищи, внимание. Зачитываю вам предписание Владимира Ильича:

   «Зам. пред. ВЧК т. Петерсу.
   Ввиду того, что налеты бандитов в Москве все более учащаются и каждый день бандиты отбивают по нескольку автомобилей, производят грабежи и убивают милиционеров, предписывается ВЧК принять срочные и беспощадные меры по борьбе с бандитами.
   Председатель Совета Народных Комиссаров
В. Ленин (В. Ульянов)».

   Все молчали.
   – Так что мы ответим товарищу Ленину? – спросил собравшихся Манцев.
   Зазвонил телефон.
   Манцев поднял трубку:
   – Да… Манцев… Какое письмо?.. От Климова?.. Хорошо, проводите гражданку ко мне.
   Та же арка, и вечер такой же. И так же ветер скребет жестяным номером по стене.
   Климов расстегнул кобуру, достал наган. Проверил барабан.
   Теперь в атаку, штабс-капитан Климов.
   И он пошел. Вот они, окна квартиры Копытина. Горят. Значит, дома.
   Манцев встретил Елену в коридоре.
   – А мне о вас Алексей Федорович говорил, – улыбнулся он, – вы Елена Федоровна.
   Лена кивнула.
   Манцев внимательно посмотрел на нее. До чего же девушка красивая! Вздохнул:
   – Ну, что стряслось?
   Лена протянула письмо.
   Манцев вскрыл, начал читать: «Василий Николаевич. Я был неискренен с вами, в тот трагический день я возвращался от своего однокашника по Александровскому военному училищу, поручика Копытина Виктора Алексеевича. Он прибыл с Юга. Но не для организации офицерского подполья. Нет! Я бы мог еще понять это. Он сказал мне, что у него есть группа бандитов и он намерен разбогатеть, и предложил мне стать его сообщником. Я с возмущением отказался. Покинув квартиру Копытина, я не мог поверить, что он пойдет на это. Но, узнав о трагической гибели Бориса Аверьяновича Басова, я понял всю серьезность его намерений и глубину его духовного падения. Офицер не может быть бандитом. И вдруг. Я отправился к Копытину, чтобы задержать его или убить. Его адрес:
   Патриаршие пруды, дом Кузнецова, квартира четыре. Следующей жертвой должен стать…»
   Манцев не дочитал письмо:
   – Когда ушел брат?
   – Полчаса назад.
   Манцев распахнул дверь:
   – Все на выезд. Патриаршие, дом Кузнецова.
   Лапшин стоял в дверях, опершись рукой о стену. Морда красная, жилетка расстегнута. И сразу увидел Климов перстень Басова на короткопалой руке Лапшина. Светился он синим светом.
   – А, ваше благородие… Чего надо?..
   – Где Виктор?
   – Ушел. И ты иди.
   – К стене! – уперся наган в живот Лапшина.
   Он икнул и повернулся к стене.
   Климов вынул из-за пояса бандита тяжелый кольт, сунул в карман:
   – Пошли.
   – Куда?
   – В ЧК.
   Увлекся Климов, не заметил приоткрытой двери в гостиную.
   Копытин поднял пистолет и выстрелил. Падая, Климов надавил на спуск нагана. И рухнул на пол Лапшин.
   А пули Копытина отбросили Климова к стене, и он упал, намертво зажав в руке бесполезный наган.
   – Сволочь… Сволочь… Чистоплюй поганый… – Копытин подбежал к двери, закрыл ее. Бросился на кухню, выглянул в окно. В темноту двора ворвались автомобильные фары.
   Копытин, перезарядив пистолет, бросился в гостиную.
   На столе груда золотых монет, кольца, серьги, пачки денег. Начал рассовывать деньги по карманам.
   А входная дверь уже тряслась от ударов.
   Схватил горсть монет, сунул в карман брюк. На ходу надевая пальто, выбежал в коридор. Трижды выстрелил в дверь.
   Забежал в уборную. Запер дверь. Локтем высадил окно. Выглянул. Внизу под стеной сугроб намело в человеческий рост.
   С грохотом рухнула входная дверь.
   Копытин перекрестился и выпрыгнул в окно.
   Манцев наклонился над убитым Климовым:
   – Эх ты, штабс-капитан. Сам хотел. Честь свою офицерскую берег… Мартынов, задержанного сюда, пусть опознает убитого.
   Подошел Козлов:
   – Ушел второй, товарищ Манцев.
   – А оцепление?
   – Обмишурились чуток, у него окно из гальюна на другой двор выходит, выпрыгнул, сволочь.
   – Товарищ Мартынов, – из дверей гостиной вышел Данилов, – тут золота много.
   Манцев вошел в гостиную. Часть монет рассыпалась на полу, остальные лежали на столе.
   Василий Николаевич взял в руки золотой квадрат, поднес к свету: гордый профиль в шлеме отчеканен по золоту.
   – Это монета Древней Эллады, – сказал Данилов, – огромная ценность. Их в музей надо, товарищ Манцев.
   – Ты разбираешься в монетах?
   – Мальчишкой собирал.
   – Вот и прекрасно, делай опись.
   – Так, товарищ Манцев, их же здесь…
   – Пиши, Данилов, достояние республики требует тщательного учета.
   Он замолчал. Потом сказал вдруг:
   – А что же я его сестре скажу?
   – Что, товарищ Манцев? – повернулся Данилов.
   – Ничего. Ты работай.
   Климова похоронили на Ваганьковском, рядом с могилой матери. Над кладбищем кричали вороны и падал снег.
   Мартынов вдруг увидел, что снег не тает на лице покойного, и это странное открытие вдруг объяснило ему смысл слова «жил». Климова больше не было.
   Падал снег, плакала Елена, кричали вороны.
   Потом взвод милиционеров поднял винтовки, и птицы разлетелись, спугнутые залпом.
   Вырос над могилой холмик, и Мартынов думал о странностях судьбы. Пройти всю войну, не жалея себя, одному вступить в схватку с бандитами и погибнуть от руки человека, которому он так верил.
   Уходя, Мартынов оглянулся: свежий холм земли казался неестественно черным на фоне девственно-белых сугробов.
//-- Москва. Февраль 1919 года --//
   Копытин шел по занесенному снегом Рождественскому бульвару.
   День выдался морозный и солнечный. Снег яростно скрипел под ногами. Копытин шел по узкой вытоптанной тропинке, помахивая щегольской тросточкой.
   – Поручик Копытин?
   Копытин повернулся.
   Перед ним стоял человек в черном пальто с бархатным воротничком, серая барашковая шапка чуть сдвинута на бровь, усы закручены.
   Все-таки как ни переодевайся, а офицера за версту видно.
   – Поручик Копытин? – повторил неизвестный.
   – С кем имею честь?
   Незнакомец снял перчатку. На ладони лежала половина медали «В память войны 1812 года».
   Копытин расстегнул шубу, из жилетного кармана вынул вторую половину, протянул связному.
   Тот совместил половинки:
   – Все точно. Господин поручик…
   – С кем имею честь?
   – Ротмистр Алмазов-Рюмин.
   – Слушаю вас, господин ротмистр.
   – Господин поручик, командование недовольно вашей работой.
   – То есть? – Копытин усмехнулся, дернул щекой.
   – Где активные действия, где организованное уголовное подполье? Кроме того, нам известно, что вы совершили несколько крупных экспроприаций, но где средства?
   Копытин молчал.
   – Помните, что у нас в организации состоят чины полиции. Люди, прекрасно знакомые с уголовным миром. Мы знаем все, что вы, ну… как бы сказать…
   – Граблю? – зло выдавил Копытин.
   – Изымаете, до последней копейки. Вы, поручик, просто недооцениваете нашу службу. Через неделю ждем денег. Адрес вам известен.
   Алмазов-Рюмин резко повернулся и зашагал в сторону Петровки.
   Манцев стоял, прислонясь к теплому кафелю голландки, и слушал Мартынова, меряющего шагами кабинет.
   – Мы все обдумали. Пойдут они к Васильеву. Мы их возьмем. А дальше? Собан-то опять уйдет, и Копытин тоже.
   – Ну и что ты предлагаешь, Федор?
   Мартынов подошел к Манцеву, наклонился.
   – Есть план, – азартно сказал он.
   – Излагайте.
   – Мы решили так…
   Собан и Копытин играли в карты.
   – Карта тебе прет, Витя, как из параши.
   Копытин подтянул к себе выигрыш:
   – Ничего, Коля, карта не лошадь, к утру повезет. – Копытин начал быстро сдавать карты.
   Собан взял, поглядел, бросил:
   – Я тебе что хочу сказать, Витя. Интересовались тобой.
   – Кто? – дернул щекой Копытин.
   – Солидный мужик. Раньше в сыскной служил.
   – Что ему надо?
   – Не сказал.
   – Хочешь, я тебе скажу? – Копытин перегнулся через стол. – Хочешь?
   – Не психуй, гнида, – Собан оттолкнул Копытина.
   – Так вот, они хотят, чтобы мы с тобой часть взятого офицерскому заговору отдавали.
   – Точно?
   – Я же, знаешь, зря языком не бренчу.
   – Значит, – усмехнулся Собан, – опять експлатация. Мы бери, а им отдавай. Не выйдет.
   – Нет, ты не знаешь этих людей. А я их знаю.
   – Витя, ты кто будешь? А то о тебе разное говорят.
   – Я офицером был. А теперь свободный человек. Мне не нужны ни белые, ни красные. Жить хорошо хочу. Поэтому слушай меня, Николай.
   Копытин достал портсигар, щелкнул крышкой, протянул Собану.
   Они закурили.
   – Ты, Собан, дурак. Не прыгай, сиди тихо. Дурак. Все ты можешь в налете взять. Цацки, деньги, жратву. Все, кроме ума.
   – Ишь, падло, как заговорил. – Лицо Собана налилось, губы стали тонкими и жесткими.
   – Ты глазами не зыркай. Я не из пугливых. Насмотрелся того, чего тебе с твоими сопливыми мокрушниками никогда не увидеть. Они кровью хвастают. Так я ее за день проливал больше, чем они за две жизни.
   Лицо Копытина обострилось, глаза стали прозрачными и страшными, тиком пошла щека.
   Собан посмотрел на него, ему стало неуютно в этой комнате. Словно кто-то вошел сзади и приставил наган к его затылку.
   – Слушай меня, – продолжал Копытин, – ну возьмем мы еще пять мешков денег. А дальше? Ну, пропьем, прогуляем… А потом? Через полгода ЧК и уголовка на ноги встанут и прихлопнут нас, как мух.
   Копытин ткнул окурок в тарелку с сардинами. Взял бутылку, разлил.
   – Я тебе вот что предлагаю. Проведем три дела и уйдем.
   – Куда?
   – Сначала в Петроград, оттуда в Финляндию.
   – Так нас там и ждут. – Собан в два глотка выпил водку. – Ждут и плачут.
   – Таких, как сейчас, с этим, – Копытин презрительно подбросил пачку денег, – с этим нет. Мы сделаем три дела. Возьмем камни у Васильева, валюту на Мясницкой, и еще одно. О нем потом скажу. А дальше век за границей живи, в богатстве и роскоши.
   – Когда уйдем? – Собан вскочил.
   – Сроку всего десять дней. В Петрограде у меня люди есть. Они за эту бумагу нас переправят. Так мы ее всю им отдадим.
   – Смотри, Виктор, – ощерился Собан, – со мной не шути.
   – Нас, Коля, одна веревка повязала. Ты без меня никуда, а я без тебя.
   Манцев и Мартынов ехали по заснеженным улицам Москвы в сторону Пресни.
   Автомобиль остановился у фабричных ворот с надписью над ними: «Московские электромеханические мастерские».
   Они шли через чисто убранный, разметенный двор. Здесь, видимо, уважали свой труд. Стояли ящики под аккуратным навесом, железные отходы были по-хозяйски сложены у забора и даже прикрыты брезентом.
   – Вы к кому, товарищи? – окликнул их человек в фуражке с эмблемой техника.
   – Мы из ЧК, – ответил Манцев.
   – Пойдемте, я провожу вас в цех.
   Цех встретил шумом и ярким светом газосварки.
   – Подождите, товарищи. – Провожатый ушел.
   А чекисты остались стоять, наблюдая, как работают люди. Был в их труде особый покой и порядок. Так обычно работают те, кто досконально знает свое дело.
   – Смотри, Мартынов, – Манцев положил ему руку на плечо, – видишь, как работают. Точно, быстро, ловко. А мы с тобой?
   – Но мы же еще учимся, Василий Николаевич.
   – Слишком дорого наша учеба народу обходится.
   Шум постепенно затихал. Рабочие останавливали станки, складывали инструменты. Вытирая руки ветошью, шли к дальнему концу цеха, где стоял дощатый помост.
   Манцев увидел человека, машущего им рукой.
   – Пошли, Федор.
   И вот они стоят в центре полукруга, а на них внимательно смотрят десятки глаз.
   Манцев осмотрелся. Народ все больше был степенный, немолодой. Подошел однорукий, в матросском бушлате:
   – Я секретарь комячейки. Начнем. – Он огляделся и вдруг крикнул зычно, как на палубе в шторм: – Товарищи! Вы писали в горком партии, вот приехали к нам товарищи из ЧК. Попросим их выступить.
   Манцев вспрыгнул на помост:
   – Товарищи, мы приехали к вам, чтобы узнать, какие у вас есть вопросы к Московской ЧК, что нам вместе надо делать, чтобы покончить с бандитизмом.
   Из толпы вышел человек лет под шестьдесят, с лицом, обожженным металлом, с рыжеватыми прокуренными усами, с седым ежиком на голове.
   – Скажи нам, товарищ, – обратился он к Манцеву. – Вот мы, – он обвел взглядом толпу, – работаем здесь. Значит, пролетариат. А вы кто будете?
   – Я – член коллегии Московской ЧК Манцев Василий Николаевич, а это Мартынов Федор Яковлевич, руководитель группы по борьбе с бандитизмом.
   – Так, подходяще, – сказал пожилой рабочий, – а в партии с какого года?
   – Я с девятьсот шестого, а товарищ Мартынов с восемнадцатого.
   – Подходяще. Теперь ответь нам, товарищ чекист, на наши вопросы. Я читал в «Известиях» декрет о создании Московской ЧК, так с одним в шубе поспорил. Он говорит – новая охранка, а я ему – мол, это нашему рабочему делу охрана. Так, товарищ Манцев?
   – Безусловно.
   – Значит, ты со мной согласен. А тогда дай отчет нам, рабочим, по нашим вопросам. Первое – до каких пор шпана в Москве людей резать будет? Мы весь тот месяц без жалованья сидели, потому что бандюги артельщика убили, а наши кровные унесли. Так мы и семьи наши в скудности сплошной сидели. Это как, товарищ чекист? Теперь, товарищ, ответь нам, кто и за что убил нашего технорука, золотого человека инженера Басова? А знаешь, чем он занимался и мы с ним?
   – Приблизительно, – ответил Манцев.
   – Мы с ним электрохозяйство Москвы налаживали, чтобы в этом году, к лету, везде фонари как надо горели, трамваи хорошо ходили, чтобы на электростанции перебоев не было. И дело это техноруку нашему, товарищу Басову, Ильич поручил. Как же ты такого человека не уберег?
   Рабочий замолчал. Молчали и люди в цехе, только где-то противно, на высокой ноте визжала электропила.
   – Это еще не все. Среди нас есть такие, которые говорят, что Басова чекисты убили, мол, за дворянское происхождение да за деньги какие-то. Теперь скажи, что это за «черные мстители» в городе объявились, которые милиционеров бьют? Вот теперь все у меня. Отвечай, товарищ чекист.
   Манцев помолчал, оглядывая людей. Они стояли плотно, плечо к плечу. В спецовках, ватных куртках, фартуках. Они стояли и ждали ответа.
   – Товарищи. – Голос Манцсва сел от волнения. Он откашлялся и продолжал: – Буду отвечать по порядку. Убийство вашего артельщика нами раскрыто. Бандиты Костыркин Михаил и Сиротин Семен пойманы и расстреляны.
   – Правильно!..
   – Стрелять их всех!
   – Верно!..
   Словно вздохнула толпа.
   Манцев поднял руку.
   – Теперь об инженере Басове. Мы с вами вместе скорбим о тяжелой утрате. Зверье из банды Николая Сафонова по кличке Собан убили его и ограбили квартиру. Мы обезвредили несколько участников банды. Нашли похищенное имущество. Нам еще нелегко приходится, нас сыскному делу не учили. Но мы учимся даже на своих ошибках, я обещаю вам, товарищи, что в ближайшее время революционное возмездие настигнет Собана и его дружков. А теперь покажите нам того, кто на чекистов клеветал и о «черных мстителях» рассказывал.
   Толпа зашумела, закачалась и вытолкнула к помосту человека лет сорока в очках с металлической оправой на птичьем носу.
   – Эсер? – Манцев спрыгнул с помоста.
   – Какое это имеет значение?
   – Значит, эсер, – улыбнулся Василий Николаевич, – я их пропаганду сразу узнаю. Уж больно красиво врут. Милиционеров, товарищи, тоже убил Собан со своими подручными. А что касается зверств ЧК, то хочу сказать: бандиты врываются в квартиры, выдавая себя за чекистов. У них две цели: уголовная и политическая, грабеж и убийство и дискредитация ЧК.
   Пожилой рабочий влез на помост, поднял руку:
   – Товарищи пресненцы! Довольны ли вы ответами?
   – Вполне!
   – Правильно!
   – Дело говорил.
   – Тогда выношу резолюцию нашего собрания. Кто за полное доверие нашим чекистам – поднять руки!
   Руки подняли все до одного.
   В машине Манцев сказал Мартынову:
   – Я, дорогой мой, сегодня испытал и острое чувство стыда, и огромную радость.
   – Я думаю, Василий Николаевич, мы не охранка, надо чаще в газетах сообщать о нашей работе.
   – Правильно, Федор. Владимир Ильич всегда говорил, что у партии нет секретов от народа, а мы, чекисты, – вооруженный отряд партии. Гласность. Во всем. В успехах и ошибках. Тогда нам поверят.
   – Надо было, Василий Николаевич, этого, в очках, с собой прихватить.
   – Зачем? – улыбнулся Манцев. – Он уже не страшен нам. Нет ничего более действенного, чем публичное разоблачение. Он не враг. А сплетни, слухи, – они всегда бушуют. Главное – разоблачить их не словами, а делом. Так, милый Федор Яковлевич, нас учит Феликс Эдмундович. Наша власть еще совсем молодая. Впрочем, и мы с тобой не старые. – Манцев засмеялся.
   Машина уже въезжала на Лубянскую площадь, и Манцев спросил:
   – Что с операцией?
   – Квартира Васильевых под постоянным наблюдением.
   – Кого вводим в операцию?
   – Данилова.
   – Не молод?
   – Нет, парень серьезный, дерется здорово, джиу-джитсу знает, уроки брал, стреляет неплохо, а главное, его в Москве никто не знает.
   – Давайте готовить.
   Данилов вошел в кабинет Манцева. Одет он был необычно: черную косоворотку, шитую по воротнику белым, опоясывал наборный пояс, пиджак свисал с левого плеча, синие брюки заправлены в лакированные сапоги гармошкой.
   В кабинете кроме Мартынова и Манцева сидел человек лет сорока в форменном сюртуке без петлиц, белоснежный воротничок подпирал подбородок. Было в нем что-то барское, а вместе с тем вульгарное.
   – Так-с, – сказал он, – по фене ботаешь?
   – Что? – удивился Данилов.
   – Не та масть, Василий Николаевич, ошибся ваш гример.
   – Пожалуй, да, – Манцев засмеялся, – не похож ты, Ваня, на удачливого вора.
   – Вы, молодой человек, – обратился к Данилову незнакомый, – кстати, не смотрите на меня так удивленно, моя фамилия Бахтин, я криминалист и консультант у коллеги Манцева.
   – Великий спец по уркам, – белозубо улыбнулся Мартынов, – бог нам вас послал, Александр Петрович.
   – Ну зачем же так? Не упоминайте господне имя всуе. Нехорошо. Так кем вы были, молодой человек, в той, иной и спокойной жизни?
   – Я закончил Брянское реальное училище.
   – Весьма почтенно. И чем думали заниматься?
   – Хотел подать прошение в Лазаревский институт.
   – О-о-о! Романтика. Запад есть Запад. Восток есть Восток. И с места они не сойдут.
   – Киплинг, – мрачно сказал Данилов.
   – Мило. Мило. Значит, студент. Пойдемте.
   И снова открылась дверь кабинета. На пороге стоял молодой человек в студенческой куртке с петлицами, в брюках с кантом, обтягивающих ноги. Белоснежная рубашка, загнутые углы воротника, галстук с булавкой. Данилов даже причесан был иначе. Волосы разделял ровный английский пробор.
   – Студент, Василий Николаевич, студент. Это кличка и легенда. На палец перстень, дорогой, наручные часы, лучше золотые, дорогие запонки. Студент-налетчик.
   – Где же мы все это достанем, Федор? – повернулся Манцев к Мартынову.
   – Да такому залетному все достанем, – засмеялся начальник группы, – все что надо.
   – А теперь, Данилов, то есть Студент, – сказал Манцев, – знакомься со своей напарницей.
   Он подошел к дверям.
   – Заходи, Нина.
   В кабинет вошла красивая высокая блондинка в строгом темно-синем платье, отделанном белыми кружевами, в высоких светлых ботинках на каблуках.
   – Вот с ней ты и пойдешь. Это наш товарищ, Нина Смирнова. Так что знакомьтесь.
   Девушка подошла к Данилову, протянула руку:
   – Нина.
   – Иван. – Данилов посмотрел ей в глаза и смутился.
   Квартира была маленькой и по-казенному чистой. Всего две комнаты.
   – Располагайтесь здесь. – Козлов положил на стол пакет с едой. – Сами понимаете, за порог ни ногой.
   – Надолго? – спросила Нина.
   – Как придется. Одежду не снимайте, привыкайте к ней, а то ты, Ваня, в этих манишках, как корова под седлом.
   Козлов проверил телефон и ушел.
   Иван подошел к окну. Внизу лежал занесенный сугробами пустырь. По снегу разгуливали важные, похожие на монахов вороны.
   В квартире было тихо, только капала из крана вода да потрескивала свеча.
   И эти, такие мирные звуки приносили воспоминания о прошлом. Казалось, что остановилось время. Не было белых, фронтов, заговорщиков, бандитов. А был только этот пустырь с воронами, звук разбивающейся в раковине воды, треск печки.
   Данилов был слишком молод, ему шел девятнадцатый год. Он еще не избавился от прекрасного ощущения бесконечности жизни. И хотя, работая в группе Мартынова, он видел смерть и горе, участвовал в перестрелках и облавах, он еще не думал о смерти.
   Много позже, когда в памяти его прошлое отодвинется, как в перевернутом бинокле, он поймет, какая смертельная опасность подстерегала его.
   Но сегодня его волновало совсем другое.
   Данилов закурил, взял «Курс криминалистики», подаренный Бахтиным, и углубился в чтение. Нет, он не пойдет после окончания войны в Лазаревский институт. Наука раскрытия преступлений увлекла его, и он твердо решил стать криминалистом.
   Манцев и Мартынов шли вдоль Пречистенского бульвара. Навстречу им из-за угла, чеканя шаг, двигалась рота красноармейцев. Новые, еще не обмятые шинели, смушковые папахи, новые ремни.
   – Левой! Левой! – звонко и радостно неслась в морозном воздухе команда.
   Лица красноармейцев от мороза румяные, шаг твердый.
   Мартынов остановился, пропуская строй, внимательно вглядываясь в лица бойцов.
   – Они скоро на Деникина, – с грустью сказал он.
   – Завидуешь, Федор? – Манцев положил ему руку на плечо.
   – И да и нет, Василий Николаевич. Завидую простоте. На фронте все ясно. Враг издалека виден.
   – Это ты прав. А нам порой приходится искать врага рядом с собой. Вспомни левоэсеровский мятеж.
   Они свернули в сторону Сивцева Вражка. У доходного дома остановились.
   – Может, мне подождать, Василий Николаевич? – хитро усмехнулся Мартынов.
   – Нет, Федор, пошли вместе. В другое бы время пришел один, пригласил бы девушку по Москве погулять, в Художественный театр сводил. Вместе погрустили бы над судьбой трех сестер. В другое время.
   – Василий Николаевич, дорогой мой, разве для любви есть время?
   – Слишком тяжела ее утрата, и слишком большая опасность угрожает ей.
   – Вы думаете?
   – Предполагаю.
   Строгая, вся в черном, Елена Климова сухими от горя глазами глядела на Мартынова и Манцева.
   – Елена Федоровна, – сказал Манцев, – покажите нам комнату брата.
   – Прошу.
   Комната Климова была небольшой. Книжный шкаф, диван, покрытый ковром, письменный стол.
   Над диваном скрещены две шашки: одна с анненским, другая с георгиевским темляком и позолоченным эфесом.
   Мартынов подошел ближе и прочитал: «За храбрость».
   Рядом висело несколько фотографий. Группа юнкеров-александровцев, два молодых подпоручика в парадной форме, Алексей Климов в штабс-капитанских погонах, с рукой на перевязи.
   Манцев подошел к стене, начал рассматривать фотографии.
   – Кто это рядом с Алексеем Федоровичем?
   – Его товарищ по училищу, Сергей Наумов, они сфотографировались в день производства.
   – Елена Федоровна, а у вас, случайно, нет фотографии Виктора Копытина?
   – Конечно, Василий Николаевич, но зачем она вам?
   – Елена Федоровна, мне тяжело говорить, но Алексея Федоровича убил Копытин.
   – Нет!.. Это невозможно…
   – Но это так. Копытин убил и Басова, и еще нескольких человек.
   – Это невозможно.
   – Елена Федоровна, поверьте мне, на его руках много крови прекрасных, нужных новой России людей.
   – Он заговорщик?
   – Нет, он стал бандитом.
   Елена опустилась на диван, закрыла лицо руками. Так она сидела несколько минут, потом посмотрела на Манцева:
   – Он вчера был у меня.
   – Зачем?
   – Он ничего не знал об Алешином письме, он приходил и сказал, что брата убили вы.
   – Неужели вы ему верите?
   – Нет.
   – Так где его фотография?
   – Висела на стене.
   На месте фотографии они увидели только темный квадрат на выгоревших обоях.
   – Он заходил в эту комнату?
   – Да, – тихо ответила Елена.
   – Елена Федоровна, он мечется по городу, как зверь, у него нет выхода, мы его поймаем, но он может появиться у вас снова.
   – И что мне делать?
   – Разрешите посмотреть квартиру?
   – Конечно.
   – У вас во двор окна комнат выходят?
   – Только на кухне.
   Они вошли на кухню.
   – Вот как хорошо, – засмеялся Мартынов, – занавесочка славная у вас.
   – Какая занавесочка? – непонимающе спросила Елена.
   – А вот эта, в пол-окна, пестрая. Ее и днем заметишь. Если Копытин придет, вы ее задерните.
   Война войной, революция революцией, а Мясницкая такая же нарядная. Правда, подоблезли золотые буквы на вывесках торговых фирм, новые названия советских учреждений появились, но тротуары чистые, даже потрескавшиеся стекла магазинов горели на солнце.
   Что и говорить – московское «сити».
   Да и народ здесь привычный, одетый добротно. Меха, сукно дорогое, трости.
   Копытин остановился напротив дверей с вывеской «Валютный отдел».
   Дверь двухстворчатая, сбоку милиционер с наганом на ремне прыгает от мороза.
   Ничего. Пусть себе прыгает пока.
   И вдруг на той стороне – дама в чернобурой шубе, шапочка на брови натянута. Копытин перебежал улицу:
   – Ольга Григорьевна!
   Остановилась, взглянула изумленно:
   – Господи, Виктор!
   Щелкнул каблуками, наклонился к руке. Ольга Григорьевна оглянулась.
   – Вы с Юга? – спросила шепотом.
   – Так точно.
   – Как там?
   – Наступаем.
   – Скоро ли в Москву?
   – Трудно, очень трудно. А вы как здесь, Олечка, как муж?
   – Трясемся, ждем обысков, реквизиций.
   Копытин взял ее под руку и повел по Мясницкой.
   – Милая Олечка, передайте Петру Львовичу, что есть шанс уехать на Юг.
   – Не может быть!
   – Тихо, ради бога, тихо. Я через несколько дней уезжаю, могу взять вас с собой.
   – Но это опасно.
   – Нисколько. Мы поедем в поезде Международного Красного Креста.
   – Вы наш спаситель.
   – Ждите, – сказал Копытин, – и учтите, что под флагом Красного Креста можно провезти все. В Москве очень неспокойно. Чекисты убили Бориса Аверьяновича Басова, забрали его редчайшую коллекцию.
   – Я слышала, Виктор, это ужасно. – Глаза Олечки наполнились слезами.
   – Алешу Климова убили. Вашего поклонника.
   – Господи, Алешу? За что?
   – Он хотел справедливости.
   – Виктор, – Ольга схватила Копытина за рукав, – спасите нас. Умоляю!
   – А ваш папенька, Григорий Нилыч?
   – Он сидит на своих камнях. «Это – для истории. Это – для искусства». Ах, Виктор, вы же знаете отца. Попробуйте поговорить с ним сами.
   Копытин поглядел на Ольгу, усмехнулся, дернул щекой:
   – Попробую.
   Несколько минут назад Манцев вернулся от Дзержинского. Разговор с Феликсом Эдмундовичем был обстоятельным и долгим.
   И, сидя в кабинете, Манцев снова и снова вспоминал его, думая над словами председателя ВЧК и МЧК. Манцева всегда поражало смелое, аналитическое мышление Дзержинского, неожиданность его решений, тонкое знание политической обстановки.
   – Бандитизм, Василий Николаевич, – сказал Дзержинский, – сегодня явление не только уголовное. Он компрометирует власть рабочих, кое-кто пытается представить это как неспособность большевиков управлять государством. Следовательно, бандитизм есть явление политическое. Тем более что, как нам известно, белая контрразведка пытается его использовать.
   – Мы делаем все, что можем.
   – Дорогой Василий Николаевич, я об этом знаю, более того, я знаю, как трудно людям из группы Мартынова вести оперативную и следственную работу. Криминалистика – наука. А нам приходится постигать ее под бандитскими пулями. Кстати, как вам помогает Бахтин?
   – Хорошо.
   – Пока они нам нужны. Помните об этом. Потом мы разберемся с ними.
   – Но тем не менее, Феликс Эдмундович, я хотел бы вам рассказать о нашем плане ликвидации банды Собана.
   – Я прочел вашу докладную записку. Считаю, что все правильно. Только прошу вас об одном – берегите людей. Любую операцию мы должны проводить с минимумом потерь. Теперь о профессоре Васильеве. Он сдал свои драгоценности государству. Да, не удивляйтесь, все до последнего камня. В своем письме Луначарскому он написал, что деньги эти должны пойти на организацию народного образования.
   – Это поступок.
   – Подлинный патриот отечества всегда помогает ему в трудную минуту. Но тем не менее я позвонил в Гохран, вам выдадут, естественно на время, одну из вещей Васильева. Начинайте операцию и помните о людях.
   В дверь постучали. Вошел Мартынов.
   – Что?
   – Все готово.
   – Давайте рапорт.
   Манцев сел за стол. Крепко потер ладонью лицо, отгоняя сон, хлебнул из стакана остывший чай. Поднял бумагу ближе к свету, начал читать. Чем больше читал, тем удивленнее становилось у него лицо.
   – Вы, братцы, меня в острог хотите посадить? Сам думал или кто посоветовал?
   – Вместе с Бахтиным.
   – Ему простительно, он из старого сыска, а ты, Федор?
   – Василий Николаевич, головой за все отвечаю.
   – Ну ладно. – Манцев улыбнулся, подписал бумагу. – Сухари ты мне в домзак носить будешь.
   – Обязательно.
   Бахтин пришел на квартиру в два часа. Данилов посмотрел на него и понял – пора. На секунду сжалось сердце, только на секунду.
   – Голубчик, Иван Александрович, и вы, Ниночка, – Бахтин достал папироску с длинным мундштуком и закурил. – Вы отправитесь сегодня в Столешников. На углу Петровки дом Бочкова знаете?
   Иван кивнул головой.
   – Там на первом этаже кафе. Место дрянное, грязное. Но вы сядете, спросите у полового чего-нибудь, а когда он подаст, скажите: «Хочу на лошадке покататься». Он вас проводит в игорную комнату. Там механические бега. Играйте, пейте шампанское и помните, что вы с Петроградской, налетчик, Студент. Как вас зовут?
   – Олег Свидерский. Бывший студент Межевого института.
   – И помните – в Питере вы взяли ломбард, людей убили. Вы налетчик нового типа. Холодный, расчетливый, интеллигентный.
   Данилов отвернулся, а когда повернулся вновь – на Бахтина глядел уже совсем другой человек: холодный, нагловатый, уверенный в себе.
   – Вот это другое дело. Теперь, – Бахтин достал саквояж, расстегнул, положил на стол две толстые пачки денег, золотые украшения, – берите деньги, надевайте украшения, и с богом. Помните, Иван Александрович, там будут наши люди, если что – они помогут.
   В кафе было накурено и холодно. На небольшой эстраде в углу играл на пианино тапер. Звук пианино был неестественно чужим в слоистом от дыма воздухе и гуле голосов.
   Почти все столики были заняты, люди сидели прямо в пальто и шинелях, спорили, размахивали руками.
   Данилов увидел столик в углу у окна и пропустил вперед Нину:
   – Прошу.
   Они уселись.
   Пробегавший мимо официант в черном фраке, натянутом поверх ватной куртки, сразу же увидел дорогое пальто на молодом человеке и котиковую шубку на красивой молодой даме. И руку с массивным золотым перстнем увидел, лежавшую на грязной скатерти барски небрежно.
   Официант на ходу затормозил, развернулся и к столику:
   – Чего господам угодно?
   – А что есть?
   – Извините-с, время такое, могу-с подать кофе желудевый-с, пирожные на сахарине-с.
   – Ликер?
   – Время такое, господин.
   – Послушайте, милейший, – Данилов достал толстую пачку кредиток, сунул ассигнацию в карман фрака, – а на лошадках у вас покататься можно?
   Официант осклабился, оглянулся воровато:
   – Отчего же-с. Таким господам… Прошу-с за мной.
   Они прошли мимо стойки со скучающим буфетчиком, вошли в узкую дверь и очутились на лестничной клетке.
   – Прошу-с.
   Из темноты выросла здоровая мужская фигура.
   – На лошадок-с, – тихо сказал официант.
   – Валяй.
   Они поднялись по ступенькам, остановились возле закрытой двери. Официант постучал. Дверь раскрылась, оттуда полился свет, раздались людские голоса, переборы гитары. Здесь был даже швейцар в ливрее.
   Пальто и шубу принял бережно, словно они из стекла.
   – Прошу-с, господа.
   Одна из комнат – буфетная. Да, здесь не знают о нужде и голоде. В свете свечей переливаются разноцветные бутылки, лежат в вазах фрукты, шоколад, бутерброды.
   – Ты выпьешь шампанского, дорогая? – спросил Данилов.
   – Немного.
   А буфетчик в черном фраке, белоснежной манишке, с бабочкой уже хлопнул пробкой.
   Заискрилось, запенилось в бокалах вино.
   К стойке подошел человек в щегольском пиджаке, с жемчужной булавкой в галстуке.
   – Папиросы есть?
   – Асмоловские.
   – Дай, любезный, пару пачек.
   Мельком посмотрел на него Данилов и узнал: видел этого человека в коридорах ЧК. И сразу ему стало спокойно:
   – Мне тоже пачку.
   Буфетчик протянул Данилову коробку:
   – На лошадок-с не желаете взглянуть?
   В соседней комнате, огромной, без мебели, толпился народ. Кого здесь только не было: завсегдатаи скачек в модных, не потерявших лоска костюмах, дельцы, напуганные временем, шустрые карманники с Сенного рынка, спокойные налетчики.
   Были здесь двое из банды Собана. Пришли рискнуть да погулять малость.
   Данилов протолкнулся к огромному столу. Вот оно, «пти шво», – механические бега.
   Крупье с истасканно-наглым лицом, с пробором, делящим редкие прилизанные волосы на две части, выкрикнул:
   – Ставок больше нет! – Нажал рычаг, и побежали четыре лошадки вдоль стола. Круг, еще, финиш.
   – Первым пришел рысак под номером три. Получите ваш выигрыш, господин. – Крупье лопаткой подвинул груду денег к человеку в сером костюме.
   – Позвольте. – Данилов протолкнулся к столу, бросил пачку денег: – На все.
   – Ваш номер, сударь? Сколько ударов будете делать?
   – Двойка. Играю дважды.
   – Делайте ставки, господа, банк богатый.
   Посыпались на стол деньги.
   – Третий.
   – Третий.
   – Второй.
   – Двойка.
   – Игра сделана, ставок больше нет.
   Крупье вновь пустил лошадок.
   Круг. Еще один. На последнем вырвалась вперед черная лошадка с единицей, написанной на крупе.
   – Выиграло заведение. – Крупье сгреб ставки в ящик. – Желаете еще? – Он посмотрел на Данилова, улыбаясь нагловато-вежливо.
   Данилов стянул с пальца перстень.
   – Примете?
   Из-за спины крупье возник человек, стремительно глянул на перстень, что-то шепнул крупье.
   – Примем.
   Крупье положил перстень рядом с пачкой денег.
   А люди делали ставки, кидали деньги, дышали тяжело и азартно.
   – Ваш номер, не спите, юноша! – усмехнулся крупье.
   – Двойка.
   – Вы фаталист. Ставок больше нет.
   Лошади побежали, а серая с двойкой, так приглянувшаяся Данилову, словно услышав и поняв его, бойко взяла с места. И первой прибежала к финишу. Крупье лопаточкой подвинул Ивану перстень и кучу денег.
   – Больше не будете играть?
   – Нет.
   – Заведение желает вам приятно провести время.
   Никогда Данилов за свои восемнадцать не держал в руках столько денег.
   Да что там не держал. Не видел просто. Он и вынес их в буфетную комом.
   – Олежка! – воскликнула Нина. – Золотце! Как я рада.
   Данилов бросил деньги на стол, начал складывать.
   К Нине подошел вертлявый черный парень в коричневой пиджачной паре:
   – Так как же, барышня, не желаете испытать…
   Данилов взял его за лацканы:
   – Жить не надоело?
   – Пусти! – рванулся вертлявый, но рука, державшая его, была не по годам сильной, затрещал пиджак.
   Подскочил буфетчик:
   – У нас так не принято, господин. У нас тихо все должно быть.
   Данилов оттолкнул вертлявого:
   – Сделай так, чтобы я тебя искал.
   Давясь матерщиной, отошел вертлявый. Сел за столик к своему дружку.
   – Ты видишь, Туз, что он со мной делает?
   – А ты к чужим марухам не лезь.
   Туз ел и пил. Жадно, много, не обращая ни на кого внимания.
   – Олежек, – капризно протянула Нина, – возьми ликеру и шоколад домой.
   Данилов бросил деньги на стойку:
   – Три бутылки бенедиктина и две коробки шоколада.
   Буфетчик с поклоном начал упаковывать заказанное. Протянул сверток:
   – Прошу-с. Ждем-с. Дорогой гость.
   Данилов и Нина вышли в прихожую.
   А вертлявый вскочил, вбежал в соседнюю комнату, пробрался к крупье.
   – Кто это был, Кот? Что за фраер?
   – Какой?
   – А тот, что банк рванул.
   – Из Питера, Сеня, налетчик. «Студент» кличка. Он на Лиговке ломбард грохнул, трех красноперых замочил.
   – У-у, – с ненавистью протянул Сеня, – понаехало залетных. Московским уже авторитета нет.
   В комнате у стола сидели четверо, в кожаных тужурках, в фуражках со звездами.
   Собан развалился на диване. Сидел тяжелый, сытый, в расстегнутой жилетке. Большое его, гладко выбритое по-актерски лицо светилось покоем и добротой.
   – Сегодня вечером приедете, – точно и резко, словно командуя перед строем, говорил Копытин. Он стоял спиной к окну, прямой и строгий, как на плацу. – Приезжаете, говорите, что из ЧК, – продолжал он, – берете драгоценности.
   – Хозяев глушить? – спросил Семен.
   – Нет. Только попугать. Пусть по городу слух пойдет, что ЧК грабит.
   Собан захохотал. Встал, большой, плотный, сытый:
   – До ночи здесь сидеть будете, наши там смотрят на всякий случай.
   Часы в кабинете Манцева пробили пять раз.
   Василий Николаевич поднял голову от бумаг, покосился на телефон. Молчит. Он опять углубился в бумаги.
   В дверь постучали.
   – Войдите.
   – Разрешите, Василий Николаевич, – вошел Козлов.
   Манцев вскочил, вышел из-за стола.
   – Степан Федорович, что так долго? Садитесь.
   – Василий Николаевич, Мартынов велел передать, что вроде сегодня.
   – Факты?
   – Приходил человек из домкома насчет ремонта электричества. Проверили: домком никого не посылал и человека такого там не знают.
   – Он заходил в квартиру?
   – Да. Всю обошел, проверял проводку.
   – Что еще?
   – Несколько раз телефонировали. Хозяин трубку поднимает, а там молчат. К соседке заходили двое. Представились – из милиции.
   – Зачем приходили?
   – Расспрашивали, нет ли посторонних. Теперь, дворника пытали, что, мол, и как, есть ли чужие, не было ли чекистов.
   – Дворник, кажется, вы?
   – Так точно.
   – Наверняка они придут сегодня. Действуем так. Если с ними приедет Собан, что маловероятно, то брать сразу. Если его не будет, пускайте Студента. Кстати, передайте Мартынову, что Данилов вел себя очень точно и правильно. Так сообщили наши люди из игорного дома. Поезжайте, Степан Федорович, начинайте операцию.
   Козлов вышел.
   Манцев поднял трубку:
   – Барышня, центр, 5–36… Александр Петрович?.. Это Василий Николаевич… Да… Товар вечером прибудет.
   Бахтин, постукивая тростью, шел по темной Маросейке. Его догнал извозчик:
   – Ваше сиятельство, гражданин, товарищ…
   Бахтин повернулся, разглядывая скучное бородатое лицо. Потом сел в санки.
   – Сверни-ка, братец, в Колпачный.
   – А нам, барин, что день, что вечер, зипун не греет.
   У двух тускло светящихся окон в первом этаже Бахтин толкнул тростью извозчика в спину.
   – Тпру-у.
   – Жди.
   Бахтин открыл дверь, на которой полукругом белела надпись: «Продажа случайных вещей».
   Звякнул над дверью колокольчик.
   Бахтин огляделся, маленькое помещение магазина было пустым. Под стеклом на прилавке лежала всякая чепуха: шпоры, снаряжение офицерское, фотоаппарат, кожаные и деревянные портсигары, тарелки.
   Бахтин постучал тростью по колокольчику.
   – Иду, иду, – послышался из глубины старческий голос. Внутренняя дверь раскрылась, и появился старичок, невидный, сгорбленный. – Чего изволите… – начал он и узнал Бахтина.
   – Господи, счастье-то какое, Александр Петрович! – Глазки старика засветились ласковостью, лицо разгладилось. – Господи, сподобился перед смертью увидеть.
   – Тебе, Фролов, на небе жизнь длинную отмерили. Так что не скромничай.
   – Забыли, совсем забыли старика, господин надворный советник.
   – А ты, Фролов, душой извелся, видать. Где говорить будем? Здесь или в комнатах?
   – В комнатах, в комнатах. Сейчас, только лавку запру.
   Он вскользь поглядел на Бахтина, настороженно и быстро.
   Они прошли в квартиру, соединенную с лавкой маленькой дверью.
   Гостиная была похожа на жилье мелкого чиновника. Бархатная скатерть с кистями на круглом столе. Громадный, как замок, буфет, лампа под зеленым абажуром на цепях под потолком, диван с зеркальцем, плюшевое кресло в чехле.
   – А у тебя, Фролов, все по-старому… Впрочем…
   Бахтин подошел к дивану. Над ним висел картонный плакат с плохо выполненными фотографиями и надписью: «Вожди революции».
   – Вместо государя императора повесил?
   – Именно, именно. Каждая власть от бога. – Фролов назидательно поднял палец.
   Бахтин сбросил шубу на диван, сел за стол.
   – Дело у меня к тебе, Фролов.
   – Значит, вы, Александр Петрович, снова вроде как по сыскной части?
   – Снова.
   – Ай-яй-яй. Потомственный дворянин, надворный советник, орденов кавалер императорских…
   – А ты, братец, никак, монархист?
   – Спаси бог, спаси бог. – Фролов перекрестился. – Только как же так? До нас слухи доходили, будто в семнадцатом вас товарищи шлепнули. А вы опять, значит? – Голос старичка стал жестким.
   – Значит, опять, Фролов.
   – А мы-то обрадовались…
   – Рано.
   – Значит, опять по сыскной части. А не боитесь, Александр Петрович? Время-то не прежнее. Лихое время, разбойное. Власть слабая. Слыхали, намедни шестнадцать постовых замочили. Значит, не боитесь?
   – А когда я вас, хиву уголовную, боялся. Вспомни, Каин? Когда?
   – Лихой вы человек, Александр Петрович.
   – Ладно, – твердо сказал Бахтин, – любезностями мы обменялись.
   Он достал из кармана футляр, положил его на стол, раскрыл. Брызнул в тусклом свете лампы зеленый огонь камней. Лежало в футляре изумрудное ожерелье редкой красоты.
   – Продать желаете? – Фролов от волнения даже с голосом совладать не смог.
   – Знаешь, чье?
   – Как же, господина Васильева вещь, Григория Нилыча. Ординарного профессора Катковского лицея. Великой цены ожерелье.
   Фролов смотрел на камни жадно, как голодный на пищу. Он ласкал их глазами, ощупывал.
   Бахтин захлопнул крышку коробки, на которой причудливо извивались буквы из накладного золота – Г и В. И исчезло сияние, словно комната стала мрачной и тусклой.
   – Слушай меня внимательно, Каин. Завтра, а может и сегодня, тебя найдет Собан. Он спросит, не приносил ли тебе кто драгоценностей Васильева. Ты скажешь ему, что приходил залетный из Питера, Студент, и продал это ожерелье.
   Бахтин вновь открыл коробку, вынул ожерелье. Завернул в платок, сунул в карман.
   – Ему коробку покажешь, а ожерелье, мол, продал сразу.
   – Все? – твердо спросил Фролов.
   – Нет. Он спросит, где найти Студента. Скажешь, что он со своей марухой пасет кого-то в кафе «Бом» на Тверской. Теперь все.
   – Нет, Александр Петрович, ныне красный сыщик. Не сладимся мы. Собан из меня знаешь что сделает?
   – Дурак ты, Фролов, – Бахтин достал папиросу, – тебе не Собана, тебе меня бояться надо. Ты кому в одиннадцатом Сафонова Николая Михайловича, он же Собан, сдал? А Комелькова? А Гришку Адвоката? Так они нынче все на свободе. Я им шепну, а ты знаешь, они мне поверят, ножичками тебя на ремешки нарежут.
   – У-у-у, гад! Ни пуля тебя, ни нож не берут! – завыл, забился головой об стол Каин.
   – Кончай истерику. Понял?
   – Все понял, – поднял голову от стола услужливый старичок, – все понял. Только вы меня…
   – Ты мое слово знаешь.
   – Знаю. Печать слово. Да и пригожусь я вам по этому времени смутному.
   – Пригодишься. Но об этом другой разговор.
   Бахтин встал.
   Как гора поднялся на Сретенском бульваре дом страхового общества «Россия».
   Запирала въезд во двор чугунная ограда. Ночь надвигалась, и гасли в доме окна, одно за другим.
   Мартынов, прижавшись лбом к стеклу, смотрел на бульвар. Шло время, били часы. Никого.
   Вот уже полночь куранты пробили. Потом отбили половину.
   Прошел по бульвару поздний трамвай, поискрил дугой. И опять пусто. Даже прохожих нет.
   Машина появилась внезапно, словно стояла долго где-то рядом. Подъехала, стала у ворот.
   Мартынов вздохнул с облегчением, повернулся к сидящим чекистам:
   – Начали.
   Из машины вышли четверо. В кожанках, фуражках со звездами. Маузеры через плечо. Болтаются у ног деревянные кобуры.
   Постояли во дворе. Поговорили о чем-то. Потом к подъезду.
   Вошли. Семен сегодня за старшего был.
   – Значитца, так, поднимаемся. То да се, из Чеки мы, вот бумага, давай ценности. Он, конечно, упрется, вот тогда, Туз, ты его и погладишь.
   – Ясно. Пошли, – глухо, как в бочку, сказал Туз, вытащил из кармана сухарь и начал жевать.
   Они подошли к лестнице…
   Вниз спускались Данилов с Ниной. Он одной рукой поддерживал девушку под локоть, в другой нес желтый саквояж.
   Прошли мимо четверки в кожаном. Хлопнула дверь подъезда.
   – У-у, фраерюга, – скрипнул зубами Семен.
   На третьем этаже дверь нужной им квартиры полуоткрыта. Бандиты остановились. Достали оружие. Семен толкнул дверь.
   В прихожей беспорядок, раскиданы пальто, обувь, книги.
   – Эй! – позвал Семен. – Кто тут есть?
   – О-о-о! – простонал кто-то в глубине квартиры.
   Семен бросился к дверям гостиной.
   Здесь тоже все было перевернуто. На полу лежал связанный Васильев.
   – В чем дело, папаша? – Семен вынул мандат. – Из Чеки мы.
   – Помогите… только что… Ограбили… Все забрали…
   – Кто?
   – Молодой мужчина и женщина.
   – Мы их на лестнице встретили, – не прекращая жевать, сказал Туз.
   – Ушли. Теперь ищи. Ты, папаша, нам, чекистам, всю правду говори, что забрали и кто они?
   – Вон на столе опись и футляры. Они драгоценности из футляров вынули.
   – Как звали их?
   – Она его Студентом называла и Олежкой.
   Семен взял опись и пару футляров, сунул в карман:
   – Ты, папаша, не сомневайся, найдем.
   Мартынов наблюдал, как от дома отъехало авто.
   В комнату вошел Козлов.
   – Все в порядке, товарищ Мартынов. Григорий Нилыч жив и здоров, только возмущается, почему мы их не переловили.
   – Порядок. Ну что, Александр Петрович, выйдет Собан на Данилова?
   – Бесспорно. Он пошлет своих людей к Каину, сам не пойдет, не тот человек. Они привезут Фролова к Собану, а тот укажет им кафе «Бом».
   – И Собан придет к Данилову?
   – Он пойдет давить блатным авторитетом. Таков их закон. А Собан живет в законе всю жизнь. Он по их табели о рангах генерал, а Студент – человек, чина не имеющий. Будем ждать.
   В гостинице «Лиссабон» в пыльном номере Собан сидел на кровати и слушал Семена.
   – Так, значит. – Он взял в руки пустой футляр с золотой монограммой ГВ на крышке. Посмотрел внимательно на переплетение золотых букв. Бросил футляр на пол и начал топтать ногами.
   – Тихо, успокойся! – крикнул Копытин. – Семен, повтори.
   Семен, сидящий на краешке стула, хлюпнул носом:
   – Приехали мы, а он спускается…
   – Кто?
   – Тот фрей, что в «пти шво» играл. Идет с уголком желтым и марухой своей.
   – Дальше.
   – Мы в квартиру. Там все перевернуто, хозяин связан. Говорит, мол, были двое – Студент и девка, все взяли, как есть.
   – И ты поверил?
   – Я… Нет, я еще раз весь дом обшмонал, чисто.
   – Кто этот Студент? – Собан налил из бутылки водки в стакан. – Кто?
   – Крупье сказал, что налетчик питерский, ломбард на Лиговке взял.
   – Слышал, кое-что доносилось и до нас.
   – Семен, его надо искать.
   – Коля, – Копытин дернул щекой, – в ЧК пойди, так, мол, и так, помогите найти.
   – Ты, Виктор, конечно, человек умный, офицер. Но люди в законе живут иначе. Мы найдем его. Понял, Семен?
   – А то! Позволь водочки, Собан, замерз нынче.
   – Пей. И всех ребят по малинам и мельницам, пусть ищут. Я тоже кое-куда съезжу.
   – Ты, Семен, принес, что я просил? – спросил Копытин.
   – А то! Витя, все готово.
   Он протянул Копытину два паспорта с эмблемой Международного Красного Креста.
   Копытин раскрыл, посмотрел:
   – Ловко сработано.
   – Это тебе не у Деникина, – заржал Собан, – у нас фирма.
   Фролов спал чутко. Сторожей у него не было. Он сам да авторитет в жиганском мире охраняли его добро. Поэтому, когда в окно заскребли, проснулся сразу. Прямо на белье накинул пальто, сунул в карман наган. К окну подошел, всмотрелся в темноту. В черном проеме забелело лицо. Появилось и исчезло.
   – Ты, Колька? – сказал Фролов тихо и пошел отпирать черный ход.
   Собан сидел в комнате за столом, не снимая шубы.
   – Сдохнешь ты скоро, Каин, куда деньги денешь? Живешь, как червь. Тьфу!
   – Ты не плюйся, чего спать-то не даешь. Это, Коленька, голубчик, у тебя денежки, а у меня так, на хлебушек.
   – «На хлебушек», – передразнил Собан, – сколько ты через меня поимел?
   – То все прахом ушло. Война да революция.
   – Тоже мне Рябушинский, заводы отобрали.
   – Ты чего, Колечка, пришел, старика ночью пугаешь?
   – Что тебе, старое падло, недавно приносили?
   – Да кто принесет, кто, Коленька?
   – Темнишь, старый гад.
   Собан вскочил, надвинулся угрожающе:
   – Ты фуфель не гони, знаешь Студента? Говори, падло старое, иначе…
   Лицо Собана пятнами пошло, заиграли на скулах желваки.
   И вдруг распрямился старичок. Ласковость с лица как смыло. Глаза жесткими стали, страшными. Зверь стоял перед Собаном, хоть и старый, но зверь, по-прежнему опасный и сильный.
   – Ты на кого прешь? Да когда ты еще по карманам щипал, я уже шнифером был. Забыл, кто тебя в дело взял? Я за себя еще ответить могу на любом толковище, да и есть кому за меня мазу держать.
   Отодвинулся Собан, сник:
   – Да разве я…
   – А если так, так какое у тебя ко мне слово?
   – Студента знаешь? Питерского.
   Фролов пожевал губами:
   – Мои дела ты знаешь, Собан, я на доверии живу. Вещь могу тебе одну продать.
   – Сколько?
   – Больших денег стоит.
   Собан бросил на стол пачку денег.
   – Мало.
   – На, гад старый, подавись. – Собан вывернул из кармана кучу кредиток.
   Фролов аккуратно собрал их. Сложил в одну пачку. Потом встал, открыл буфет, положил перед Собаном футляр. Две золотые буквы – Г и В – переплелись на крышке.
   Собан раскрыл футляр.
   – Ожерелье ушло в тот же день. Но футлярчик можешь хозяину отдать.
   – Где?
   – В кафе «Бом» на Тверской, он там по моей наколке человека пасет.
   Странное это было кафе – «Бом». Воздух в нем слоистый от табачного дыма, стены давно свой цвет потеряли, размазаны, расписаны, заклеены обрывками афиш.
   Народу в нем всегда полно. Актеры, журналисты, писатели, поэты, сторонники различных фракций и так, праздные, бездельные люди.
   Приходят сюда поговорить, узнать новости, посплетничать или просто побывать на людях.
   Поэты сюда приходят вечером, тогда чтение стихов, споры, гвалт.
   А сейчас на пустой эстраде гармонист в узорной борчатке играет старые вальсы и романсы. Хорошо играет. Голос гармошки, резковато-нежный, щемящий, заполняет зал воспоминаниями о прошлом: о покое, стабильности, сытости, счастье.
   Копытин и Семен сидели в самом углу. Пили желудевый кофе с сахарином. Больше здесь ничего не подавали.
   – Вот он, – сказал Семен и приподнялся.
   – Сиди, – Копытин дернул его за пальто.
   В кафе вошли Данилов и Нина. Выбрали свободный столик, сели. Официант, не спрашивая, грохнул на стол две чашки с кофе.
   Данилов попробовал, поморщился, выплеснул обе чашки на пол. Достал из кармана пальто бутылку бенедиктина, налил сначала Нине, потом себе.
   Нина внимательно оглядывала зал. Увидела в углу у эстрады лохматого, длинноволосого человека, пошла к нему.
   Данилов мелкими глотками пил ликер.
   Копытин встал с чашкой в руке, пересек зал, сел на свободный стул.
   Нравы здесь были простые. Взял бутылку ликера, налил.
   Данилов прищурившись глядел на него.
   – Вы художник? – спросил Копытин.
   – В некотором роде. А вы?
   – Я поэт.
   – Соблаговолите назваться, возможно, я читал ваши стихи.
   – Гумилев. – Копытин дернул щекой.

     На таинственном озере Чад,
     Посреди вековых баобабов,
     Вырезные фелуки спешат
     На заре величавых арабов, –

   начал читать Данилов. –

     По тенистым его берегам
     И в горах, у зеленых подножий,
     Поклоняются древним богам
     Девы-жрицы с эбеновой кожей, –

   продолжил Копытин.
   – Браво, господин Гумилев, вы помните свои стихи. – Данилов прихлебнул глоток.
   Подошла Нина:
   – Пошли, Олег, все в порядке.
   – Желаю вам успехов в поэзии. – Данилов встал, поклонился и пошел к выходу.
   Копытин, прищурившись, с ненавистью смотрел им вслед.
   – Попался бы ты мне под Тихорецкой, сопляк, – прошептал он и дернул щекой.
   Данилова и Нину догнал извозчик:
   – Прошу, барин!
   – Поехали? – спросила Нина.
   – Нет. За нами вертлявый идет.
   Они шли по улице. На Триумфальной площади сели в трамвай. Потом пересели в другой. Семен неотступно сопровождал их.
   На Сокольническом кругу вышли из трамвая, пошли к дачам. Семен, прячась за деревьями, сопровождал.
   Данилов с Ниной по узкой тропинке прошли к даче, открыли и заперли за собой калитку, поднялись на крыльцо. Семен стоял до тех пор, пока на втором этаже не загорелись окна.
   Копытин и Ольга Григорьевна стояли в прихожей огромной барской квартиры на Остоженке.
   – Милая Олечка, вот ваши паспорта, – Копытин протянул ей документы.
   – Вы наш добрый гений, Виктор. Как, как я отплачу вам?
   – Завтра после восьми я заеду за вами на авто.
   – Вы гений, добрый ангел, как я отплачу…
   – Потом, милая Олечка.
   – Нет, сейчас, сразу. Слышите, Виктор. Муж придет позднее.
   Она прижалась к Копытину. Он дернул щекой, схватил женщину за плечи, привлек к себе.
   Конечно, Собан был битый, да он, Мартынов, тоже непрост. Засаду на даче в Сокольниках готовил с толком, хитро.
   Подойди к даче, посмотри. Никаких следов как не было. А люди в доме, да обратная дорога перекрыта ребятами из особого отряда МЧК.
   Приезжай, Собан, ждем. Мы тоже за эти месяцы кое-чему научились.
   В общем-то Мартынов не очень верил, что Собан сам сюда пожалует. Конечно, Бахтин специалист, слов нет, но как-то не вязалась в представлении Мартынова жизненная логика с воровским законом.
   Конечно, может быть, он чего-то не понимает еще. Но тем не менее засаду он организовал по всем правилам.
   Данилов и Нина оказались молодцами. Провели свою часть операции блестяще. Теперь оставалось самое трудное, встреча с Собаном, если она состоится, конечно. Мартынов решил дать бандитам войти на дачу, подняться в комнату.
   Там двое, Данилов и Нина. Иван за столом, девушка на диване.
   В столешнице Мартынов сам выдолбил углубление и положил наган. От дверей его не видно, и руки у Данилова не заняты. Чуть что, опустил ладонь – и вот оно, оружие.
   Над Сокольниками плыла размагничивающая тишина. Февраль уходил. День становился длиннее, и цвета у него появлялись по-весеннему яркие.
   Снег стал синеватый, и казалось, березы отражаются в сугробах.
   Весь день прошел в ожидании.
   Много лет уже у Мартынова не было такого спокойного дня. Они переговорили, казалось, уже обо всем, помечтали о будущем.
   – Федор Яковлевич, поймаем мы Собана, а дальше? – спросил Данилов.
   – Дальше, Ваня, Гришку Адвоката возьмем.
   – Ну а потом? – настаивал Данилов.
   – Потом… Потом хорошая жизнь будет, Ваня, и начнешь ты учить восточные языки.
   – А вы?
   – Я хочу речным капитаном стать. Я раз на пароходе по Свири плыл. Ох и красота!
   – Как сумерки красиво в лесу опускаются. Смотрите, сугробы совсем синие стали. – Нина подошла к окну. – Идут!
   – Все по местам! – скомандовал Мартынов. – Сигнал – слова «пошел вон».
   Авто подкатило к даче. Собан вышел, огляделся.
   – Одиноко живут, – он кивнул на узкую, полузасыпанную тропку, ведущую от калитки к крыльцу.
   – Пошли.
   Впереди зашагал Туз. Он толкнул калитку, и запор вылетел. Дверь на веранду поддалась сразу. А вот с входной пришлось повозиться. Но Туз вытащил из-под пальто фомку – замок тихо хрустнул.
   Сверху, со второго этажа, донеслись звуки гитары и приглушенный женский голос.
   Собан вошел в комнату румяный с мороза, улыбчивый.
   Был он похож на благородного отца из провинции. Туз и Семен следом вошли, стали у дверей.
   Данилов поставил рюмку на стол, Нина опустила гитару.
   – Почтение, Студент, и вам, барышня, не бойтесь, мы не из ЧК.
   – А я и не боюсь, – холодно сказал Данилов и потянулся к бутылке, – садитесь.
   – Сяду, сяду. Почему не сесть, когда добром зовут.
   Собан скинул шубу на руки Семену. Подошел к столу, грузно сел.
   – Ты меня знаешь, Студент?
   – Не имею удовольствия.
   – Я Собан.
   – Мне это ничего не говорит.
   – Фраер ты, вход в закон рупь, а выход тыща. Поживешь в законе, узнаешь, как со мной говорить.
   – Что вам угодно?
   Собан взял рюмку, покрутил, понюхал.
   – Все, что на Сретенском бульваре взял, отдашь. Тогда жив будешь и маруху твою не тронем.
   – А из белья вам ничего не надо? Пошел вон!
   В комнату ворвались чекисты.
   – Руки! – крикнул Мартынов.
   Семен и Туз подняли руки.
   Собан выронил рюмку, сунул руку под пиджак, выдернул гранату «мильс». Он не успел дернуть кольцо. Данилов дважды выстрелил в него. Покатилась по полу граната, упал со стула Собан.
   Мартынов наклонился, перевернул его:
   – Готов.
   – Так он же, товарищ Мартынов…
   – Действовали правильно, Данилов…
   Мартынов повернулся к задержанным. Посмотрел на жующую рожу Туза, бессмысленную и тупую. Увидел бегающие глаза Семена.
   – Где Витька Залетный?
   – Гад буду, начальник, век свободы не видать… Через полчаса на Мясницкой валютную контору брать будет.
   – Данилов, Козлов, в машину! Остальные доставят арестованных.
   Операцию по захвату валютной конторы на Мясницкой Копытин готовил сам. Он шагами измерил расстояние от Банковского переулка до конторы, рассчитал время. Трижды заходил в помещение, изучал расположение касс и посты охраны.
   Он не очень верил, что Собану удастся отобрать у Студента ценности Васильева. После встречи в кафе «Бом» он понял, что этот мальчонка с холодными глазами совсем не фраерок, как говорил о нем Собан.
   В поступках и действиях Студента чувствовалась уверенность и сила, а значит, это не просто одинокий, как волк, налетчик, а человек, за которым кто-то стоит. Возможно, эти кто-то и встретятся с Собаном на даче в Сокольниках.
   О своих предположениях Копытин Собану не говорил. Пусть едет. А если его там шлепнут, то и слава богу. Надоел Виктору этот истерик со своим гипертрофированным самоуважением.
   Да и пора было кончать с игрушками в казаки-разбойники. Бандиты бандитами, а ротмистр Алмазов-Рюмин шутить не будет. Господа офицеры поопаснее Собана с его уголовниками.
   Пора, пора прощаться с Москвой.
   Сегодня он берет контору, а потом милая Олечка с дураком мужем. Там ценностей!..
   В его распоряжении было три машины.
   На пустыре, в Марьиной Роще, Копытин проверил у людей оружие, проинструктировал. Конечно, если бы вместо этой уголовной сволочи были офицеры, он бы считал план реализованным. Но ничего, попробуем.
   Три машины с пустыря разъехались в разные стороны, чтобы через полчаса встретиться в Банковском переулке.
   Копытин посмотрел на часы. Пять. Пора, в это время все сейфы открыты, начинается подсчет валюты.
   – Начали, – скомандовал он. – Быстро к дверям. Глушите милицию и – в помещение. Берете все, что в кассах под номерами один и три. Я прикрываю.
   Машины рванули с места. Копытин закрыл глаза и перекрестился.
   Когда машины подъехали к конторе и бандиты подбежали к дверям, их встретили выстрелами из нагана.
   А со стороны Лубянки и Прудов – грузовики с красноармейцами. Из кабины одной из машин ударил пулемет, лес штыков окружил бандитов.
   – Ходу! – крикнул Копытин.
   Машина сорвалась с места, запетляла по переулкам и остановилась только в Лялином.
   – Что будем делать? – спросил шофер.
   – Вон трактир, видишь? – кивнул Копытин. – Перекусим и на новое дело пойдем.
   – Фартовый ты парень, Витя, – с тобой хоть на рога, – засмеялся бандит, сидевший сзади.
   Копытин закурил. Затянулся жадно. У него остался последний шанс.
   Ольга Григорьевна, не снимая шубы, сидела у окна.
   Она и мужа заставила одеться. На столе лежал чемодан темной кожи. В нем все достояние Петра Львовича.
   А он потел от волнения, да и в шубе жарко, пенсне протирал.
   – Ты, Олечка, с ума сошла с этим Виктором.
   – Ты просто ревнуешь.
   – К нищей пехтуре?
   – Он мужчина, а это за деньги не купишь.
   – Ты становишься вульгарной, – вздохнул Петр Львович.
   – Ах, оставьте ваши нравоучения хотя бы в такой день. Я… Авто… Авто… Это Виктор. – Ольга Григорьевна побежала к двери.
   – Здравствуйте, Петр Львович. – Копытин вошел в комнату и стал у двери, щелкнув каблуками.
   – Виктор Алексеевич, – прочувствованно сказал Петр Львович, – вот в этом чемодане все. Этого хватит на две жизни в Париже. Помните…
   Копытин не дал ему договорить, рванул чемодан.
   Ольга увидела его лицо и начала пятиться к дверям в комнату.
   – Виктор, – прошептал Петр Львович, – Виктор…
   Копытин достал маузер и выстрелил.
   С визгом Ольга бросилась в комнату. Ударила руками по оконному стеклу. На улицу посыпались осколки прямо под ноги шедшему мимо патрулю.
   – Помогите! – разорвал женский крик морозную тишину.
   Копытин дважды выстрелил, и Ольга упала у окна.
   Матросы бежали к подъезду.
   – Жми! – крикнул бандит шоферу и выстрелил по патрулю.
   Словно полотно разорвал воздух залп. И машина, не успев развернуться, стала. Один матрос – к машине. Трое – в парадное.
   Копытин поднял чемодан, пошел к черному ходу. Толкнул. Заколочен. А во входную дверь били приклады.
   Он вытащил гранату, выдернул кольцо, подтолкнул ее к двери и спрятался за угол. Взрыв вынес дверь.
   Пройдя сквозь дымящуюся прихожую, Копытин вышел на черный ход.
   Он быстро шел вдоль стены Зачатьевского монастыря, сворачивал в переулки, пока не попал к храму Христа Спасителя.
   Мимо шел трамвай. Копытин на ходу прыгнул на подножку.
   Елена Климова читала на диване в комнате брата. Прошли дни после визита Манцева. Февраль уже на исходе. Никто ее, слава богу, не беспокоил. И она начала жить, как прежде.
   В дверь позвонили. Елена вышла в прихожую.
   – Кто там?
   – Леночка, – за дверью тихий мужской голос, – Виктор Копытин. Откройте, за мной гонятся.
   Елена открыла дверь.
   – Вы одна?
   – Конечно.
   – Укроете на пару дней?
   – Да. Я сейчас поставлю чай.
   – Спасибо, Лена. – Копытин обессиленно опустился на стул в прихожей.
   Елена вошла на кухню и задернула занавески. Человек, сидящий у окна в доме напротив, встал, подошел к телефону, висящему на стене.
   Ночью Копытин проснулся. Полежал недолго, прислушался к тишине. Встал, вышел в коридор. Толкнул дверь в комнату Алексея, где спала Елена. Заперто. Усмехнулся, дернув щекой.
   Пошел обратно, запер дверь, засветил свечу, раскрыл чемодан. На мгновение Копытин даже закрыл глаза – в чемодане лежали бриллианты, золото, толстые пачки денег.
   Он вскочил, сжал кулаки и, дергая щекой, начал тихо приплясывать. Потом успокоился, закрыл чемодан, дунул на свечу, лег и уснул крепко.
   Его разбудили звонки и стук. Он вскочил, схватил маузер, бросился к двери.
   В прихожую вышла Елена.
   – Кто это? – шепотом спросил Копытин.
   Она с недоумением пожала плечами и спросила:
   – Кто?
   – Барышня, Елена Федоровна, это я, дворник, дрова привезли.
   – Ой, какое счастье! – всплеснула руками Елена. – Сейчас.
   Она махнула Копытину рукой: мол, спрячьтесь.
   Копытин ушел в комнату, запер дверь, начал быстро одеваться. За дверью гудел бас дворника и слышался голос Елены. Дверь захлопнулась. Копытин выглянул в коридор.
   – Сейчас дрова принесут, а потом мы чай пить будем, – лучезарно улыбнулась Елена. – Вы посидите пока у себя.
   Копытин закрыл дверь и прильнул глазом к замочной скважине.
   Сначала пришел дворник с огромной охапкой дров. Потом второй, в рваном армяке. Потом армяк заслонил скважину, и Копытин слышал только стук дров и голоса мужиков.
   Потом Елена благодарила и расплачивалась. Мужики ушли. И снова тишина. И голос Елены:
   – Виктор, чай.
   Копытин бросил на кровать маузер, сунул наган в карман брюк, вышел в коридор.
   У стены аккуратно сложены дрова, немного сора на полу. Он шагнул в коридор… С двух сторон ему заломили руки Данилов и Мартынов.
   Вспыхнул свет. В коридор из комнаты вышел Манцев.
   – Поручик Копытин?
   Копытин скрипнул зубами, дернул щекой.
   – Я заместитель председателя МЧК Манцев. Вы арестованы.
//-- Москва. Март 1919 года --//
   Копытина вели по длинному коридору мимо белых двустворчатых дверей, мимо бронзовых, потемневших ручек, мимо бачка с водой на табуретке, так не вяжущегося с этими дверями и ручками.
   Копытин смотрел на все жадно, впитывая в себя эти в общем-то обыденные вещи. И они казались ему необыкновенно прекрасными, потому что видел он все это в последний раз.
   Он сидел в кабинете Манцева и смотрел на половинку медали, лежащую на столе. Ему очень хотелось казаться равнодушно-ироничным и спокойным. Но он не мог.
   Странное чувство прощания жило в его душе, и оно было сильнее разума и воли.
   – Гражданин комиссар, – хрипло сказал он, – я хочу жить.
   Манцев долго смотрел на него. Через его кабинет проходили разные люди: холодные, убежденные в своей правоте, заговорщики, истеричные бандиты, говорливые эсеры, путающие допрос с политической дискуссией. Но такого он видел впервые. Человека не было, остался один облик.
   – Я не властен решать жизнь и смерть, – сказал Манцев, – для этого есть трибунал. На ваших руках слишком много крови. Но тем не менее полное признание дает вам шанс на снисхождение.
   – В чем я должен признаться?
   – Банда Собана нас уже не интересует. – Манцев взял в руки половинку медали: – Вот что мне интересно.
   Копытин молчал. Нет, внутри его не было жалости к тем, из подполья, он думал о слове «шанс». Мысленно прикидывал, как подороже продать то, что он знает.
   – Я знаю пароль, явку, людей. Я могу помочь. Дайте мне карандаш и бумагу, я напишу.
   Манцев молча протянул ему стопку бумаги и ручку.
   У электромастерских на Пресне, прямо у проходной, наклеена газета.
   Стоят рабочие, читают. Жирными буквами на полосе: «МЧК сообщает о ликвидации особо опасной банды Собана…»
   А над городом солнце. Яркое, мартовское. Солнце второй весны революции.

Комендантский час
1941

Глава 1
Минск. 6 июля, утро

   «Солдаты! Перед вами Москва. За два года войны все столицы континента склонились перед вами, вы прошли по улицам лучших городов. Вам осталась Москва. Заставьте ее склониться, покажите ей силу вашего оружия, пройдите по ее площадям. Москва – это конец войне. Москва – это отдых. Вперед!»
Приказ Гитлера от 6 июля 1941 года

   Совещание окончилось. Генералы, штабные и командиры частей группы армий «Центр», выйдя из зала, торопливо начали доставать сигареты. Они были похожи на кадетов, дорвавшихся до долгожданной курилки. Конечно, командующий генерал-фельдмаршал фон Бок официально не запрещал курить, но все знали, что он не переносит табачного дыма.
   Только один человек мог позволить себе не считаться с привычками фельдмаршала – группенфюрер СС Эрих фон дем Бах-Залевски – личный представитель рейхсфюрера СС при штабе группы армий «Центр».
   Никто из штабных, даже приближенных к фельдмаршалу, не знал, чем занимается этот страшновато-вежливый эсэсовский генерал. Знали только, что у него свой штаб и двухметроворостые мордатые телохранители.
   Из зала совещания группенфюрер вышел последним.
   «Как они мне все надоели! – подумал он, глядя на суетившихся в вестибюле генералов. – Какая ограниченность, полное непонимание ситуации! Сейчас они делят победы. Хотят урвать кусок послаще. Неужели они не могут понять, что их «победы» были предрешены задолго до того, как они перешли границу? Они не любят меня так же, как и всю службу безопасности. Службу Гиммлера они боятся, а меня считают просто выскочкой. Что делать – каждому свое. Все-таки я сделал правильно, что ушел из армии в охранные отряды. Иначе дослужился бы сейчас в лучшем случае до заместителя командира полка».

   – Курт, – повернулся группенфюрер к адъютанту.
   – Слушаю, экселенц.
   – Что было в этом доме раньше?
   – Совет народных комиссаров Белоруссии, экселенц.
   – Занятно строят эти русские, какая-то смесь казармы и замка. Кстати, Курт, узнайте фамилии и звания летчиков, первыми идущих на Москву.
   – Слушаюсь! – Штурмфюрер стремительно повернулся.
   – Да постойте вы! Командира эскадрильи и командиров экипажей сегодня же ко мне.
   – Слушаюсь, экселенц!
   Группенфюрер не выспался. Вчера ночью к нему прибыл особоуполномоченный рейхсфюрера штандартенфюрер Гунд, он привез важные инструкции, в которых оговаривались обязанности полевого реферата СД, который возглавлял Бах-Залевски.
   Задание было трудным, группенфюрер гордился, что именно ему поручено дело, которое, безусловно, войдет в историю войны.
   У входа его ждала машина. Приземистый бронированный «майбах». Вокруг стояла охрана.
   Рядом с тяжелым «майбахом» приткнулся элегантный серебристый «хорьх». От машины навстречу группенфюреру, улыбаясь, шел офицер с нашивками штурмбаннфюрера. Черный мундир сидел на нем словно фрак на дирижере. Он был чрезвычайно элегантен.
   – Франц, – группенфюрер улыбнулся, – дорогой Франц, как вы мне нужны!
   – Я это почувствовал, шеф. Вернувшись, узнал, что вы на совещании, и приехал сразу сюда.
   – Чертовски приятно иметь такого заместителя.
   Группенфюрер говорил вполне искренне. Действительно, приятно иметь заместителем доктора права, профессора искусствоведения. Но, кроме этого, штурмбаннфюрер Франц Альфред Зикс был неоценимым знатоком агентурной работы. Феноменальная память позволяла ему держать в голове сотни кличек, псевдонимов, явок.
   «Мне не нужна картотека, – часто шутил группенфюрер, – пока вы со мной. Вас, Франц, нужно беречь, как самый дорогой секретный сейф».
   Бронированный «майбах» лавировал между разбитыми зданиями. Кое-где по самой земле стлался едкий, зловонный дым. Город еще горел.
   Группенфюрер, презрительно прищурив глаза, смотрел в окно. Улицы были пустынны, завалены обломками кирпича.
   Самые неожиданные вещи валялись на мостовой: перевернутые ручные тележки, разбитые чемоданы, детская кукла, сплющенный трехколесный велосипед.
   Бах-Залевски достал сигарету, адъютант услужливо щелкнул зажигалкой.
   – Унылый город, Франц. Унылый. Разве его можно сравнить с Парижем? Помните Монмартр, прекрасные кафе? А женщины! И небо над городом, лиловое небо над черными, словно грифельными, крышами.
   – Париж? Но я был в Минске в 1939 году. Конечно, он не похож на Париж, но… Что касается женщин…
   – Нет, вы меня не убедите, Франц. Кстати, кажется, тогда же вы были в Москве?
   – У вас прекрасная память. Был. Как говорят русские, «стоял постоем» в гостинице «Националь».
   – Что ж, вам повезло. Скоро вы будете рассказывать знакомым о том, что когда-то был такой город.
   – Я не понимаю вас.
   – Приедем – поймете.
   На самой окраине города, у здания, построенного в стиле охотничьего домика, машина остановилась.
   Группенфюрер и Зикс вошли в дом. В кабинете Бах-Залевски расстегнул китель, подошел к сейфу, набрал цифровой код.
   – Вчера мне привезли из Берлина план операции «Тайфун». Провести ее поручено вам. Идите сюда, Франц.
   Они удобно расположились в креслах у стола. Группенфюрер закурил.
   – Вы удивились, Франц, когда я сказал о столице большевиков. С сегодняшнего дня группа армий «Центр» начинает наступление на Москву. Москва – конец войны. Как только столица большевиков падет, их многонациональное государство рассыплется как карточный домик. На Москву наступает семьдесят пять дивизий, из них четырнадцать танковых и восемь моторизованных. С воздуха их будут прикрывать легионы «Кондор», «Вевер», 28-я и 55-я эскадрильи. Тысяча самолетов. Тысяча, Франц! Такого ударного кулака не знала ни одна война. Дни большевиков сочтены. Но это дело армии. Кстати, знайте, что ни один солдат вермахта в Москву не войдет.
   – То есть, – Зикс снял очки, – как так?
   – Туда войдут части СС. В течение недели мы должны будем вывезти из Москвы все архивы и ценности, к чертовой матери выгнать население, арестовать и расстрелять энкавэдистов, партийных функционеров, интеллигентов. А потом взорвать шлюзы и затопить Москву. Такого города больше не будет. Будет озеро, где мы будем кататься на яхте. Но для этого нужно провести колоссальную работу. Читайте документы.
   Через два часа штурмбаннфюрер фон Зикс вызвал к себе подполковника фон Мантейфеля. Подполковник был уже стар, когда-то, еще при кайзере, он руководил немецкой разведкой в России. Потом о нем вспомнило ведомство Гиммлера. Фон Мантейфель спас от превратностей немецкой революции архивы своего отдела. Конечно, многих разыскать не удалось, но и среди этого старья нашлись стоящие люди. Как только началась война, Мантейфелю присвоили звание подполковника, и теперь он работал в группе Зикса.
   – Пора активизировать ваших людей, господин фон Мантейфель.
   Зикс встал, прошелся по кабинету.
   – Пора! Наша задача – внести дезорганизацию в тыловую Москву. Паника, грабежи, слухи, сплетни, анекдоты, срыв эвакуации заводов, хищения ценностей культуры. Это не столько военный, сколько психологический эффект.
   – Я понял вас. У меня есть подходящий человек. Он надежно законспирирован, имеет обширные связи среди уголовников.
   – Ну что ж, пожалуй, подойдет. Тем более что уголовниками занимается милиция. А милиция, полиция – все одно и то же.
   – Если считать этот разговор приказом, то я немедленно посылаю к нему связного.
   – Кого?
   – Унтерштурмфюрера Алекса Прилуцкого.
   – Пригласите его ко мне.
   Утром на стол группенфюрера лег рапорт:

   «ГРУППЕНФЮРЕРУ СС
   И ГЕНЕРАЛУ ПОЛИЦИИ
   ЭРИХУ ФОН ДЕМ БАХ-ЗАЛЕВСКИ
   Штурмбаннфюрер Зикс почтительно докладывает.
   Вчера в 23.00, во исполнение операции «Тайфун», в Москву на связь с агентом Отцом отбыл унтерштурмфюрер Алекс Прилуцкий. Прилуцкий снабжен деньгами и получил необходимые инструкции.
Штурмбаннфюрер СС и доктор фон Зикс».

Глава 2
Москва. Июль

   Начальник МУРа смотрел в окно. На противоположной стороне улицы у киоска с газированной водой стояла очередь. Начальник на секунду представил, как пенная струя бьет в стакан, как пузырится в нем жгучая от газа вода. Голова продолжала болеть. Повышенное давление напоминало о себе болью в затылке.
   Два месяца назад он бросил курить. Как только появились первые боли, вынул из ящика стола коробку «Казбека», хотел бросить в урну, но передумал. Вызвал к себе молодого сотрудника Игоря Муравьева и отдал папиросы ему.
   – Так как же быть с Костровым? – спросил начальник отделения Данилов.
   – Погоди, Иван Александрович. У тебя есть что курить?
   – «Казбек».
   – Давай его сюда.
   – Но вы же…
   – Мало ли что, время видишь какое.
   Начальник жадно затянулся. И сразу стало легче, даже показалось, что боль утихла.
   – Вот так. – Он тяжело опустился в кресло. – Не верь врачам, Иван Александрович. Курнул – и легче стало. Ты мне оставь пяток.
   – Да вы все возьмите. У меня в кабинете есть еще.
   – Соблазн велик, возьму. Так ты спрашиваешь, как быть с Костровым?
   – Случай уж больно необычный.
   – Нет, Данилов, в этом нет ничего необычного. Он сам-то где?
   – У дежурного сидит.
   – Проверить его показания надо. А вдруг врет?
   – Да я его знаю, Мишка врать не станет.
   – А ты все ж проверь. Сколько у тебя в группе народу осталось?
   – Трое.
   – Значит, Полесов, Шарапов и Муравьев.
   – Точно.
   – Считай, что остался ты один.
   – То есть как? – Данилов встал, шагнул к столу. – Как – один, товарищ начальник? Моя группа больше всех потеряла людей. Восемь человек на фронт забрали. Я сам…
   – Ты погоди, Иван Александрович. На! – Начальник протянул три одинаковых листа бумаги.
   Данилов достал из кармана очки.

   «НАЧАЛЬНИКУ МОСКОВСКОГО УГОЛОВНОГО РОЗЫСКА
   ОТ ПОМОЩНИКА ОПЕРУПОЛНОМОЧЕННОГО
   МУРАВЬЕВА ИГОРЯ СЕРГЕЕВИЧА
   РАПОРТ
   Прошу вас разрешить мне пойти в ряды действующей армии. Я комсомолец, и место мое на фронте. Хочу беспощадно громить фашистскую нечисть, мстить за нашу поруганную землю.
И. Муравьев».

   – Понял, Данилов, в чем дело? Ты два других можешь и не читать. Шарапов и Полесов тоже просятся. Ты им скажи, Данилов, я сам на фронт хочу, и ты тоже хочешь. Все хотят. Вон мне Дерковский какой концерт устроил – в батальон московской милиции его отпусти. А я с кем здесь останусь?
   – Товарищ начальник…
   – Ты, Данилов, молчи. Помню, как ты еще на финскую просился. Молчи уж. – Начальник взял папиросу. – Молчи, Данилов, а со своими ребятами поговори… Иди, Иван Александрович, иди… Чувствую я, что к вечеру много работы будет. – Начальник опять отвернулся к окну.
   Почему-то ему казалось, что так легче думается. Калейдоскоп улицы успокаивал.
   Петровка была почти такой же, как месяц назад. Торопились куда-то по-летнему нарядные люди, бойко торговал мороженщик, стояла очередь за газировкой. Но война уже чувствовалась. Военных побольше на улицах стало. На углу вместо привычного усатого постового стоит с винтовкой СВТ молоденькая девушка.
   Вот она взмахнула полосатым жезлом, останавливая движение. Со стороны Пушкинской по трамвайным путям несли похожий на колбасу огромный зеленый баллон с газом для заправки аэростата. Девушки из батальона МПВО крепко держали за стропы упругое подпрыгивающее тело. А месяц назад он, начальник МУРа, видел аэростаты только на картинках в кабинете Осоавиахима.
   Война для него началась так же неожиданно, как и для всего по-летнему беспечного города. Накануне днем поступили данные, что в бараке на Дангауэровке отсиживается Колька Цыган. Два месяца до этого дня МУР лихорадило. Бежавший из лагеря Николай Савельев по кличке Цыган совершил на окраине столицы восемь вооруженных налетов. Звонили из прокуратуры Союза, звонили из наркомата, звонили из таких мест, что и вспоминать не хочется. И был еще телефонный разговор с помощником одного из руководителей. И все потому, что Цыган, кроме всего прочего, ограбил одну из дач, которую в разговорах называют с приставкой «спец». Брать Кольку поехали ночью, ближе к утру. Операцию возглавил он сам, никому не доверил. В конце шоссе Энтузиастов, у Баулинских прудов, приткнулся дощатый барак. Здесь и было Колькино убежище. Оперативники быстро окружили барак. Оружие держали наготове, знали, что Цыган вооружен и так просто в руки не дастся. Начальник уже сталкивался с этим человеком. Он пошел первым. По неписаным законам, оставшимся еще с первых лет революции, в самой опасной операции первым идет старший.
   Он шел, не глуша шагов, по-хозяйски, как дома. Ему противно было думать, что он, краснознаменец еще с Гражданской, должен подкрадываться, чтобы взять эту сволочь.
   У дверей с цифрой пять было подозрительно тихо.
   – Ломайте, – приказал он.
   Два оперативника плечами высадили фанерную дверь. Подняв пистолет, начальник шагнул в комнату. Свет карманного фонарика вырвал из темноты фигуру, лежащую на кровати. Кто-то пошарил руками на стене, щелкнул выключателем. На железной койке, разметав во сне руки и широко открыв губастый рот, храпел Колька. В комнате отвратительно пахло перегаром, прокисшими консервами, потом.
   – Берите его. – Начальник сунул пистолет в кобуру и вышел на воздух.
   А Цыган так и не проснулся – ни пока тащили его в машину, ни в самой машине, – до такой степени напился. Только следующей ночью он очнулся в камере и завыл от страха и ненависти.
   Приехав на Петровку, начальник поднялся к себе в кабинет. Тотчас зазвонил телефон.
   – Не спишь? – услышал он голос начальника московской милиции.
   – Цыгана только что…
   – Да какой тут Цыган! Война! Сегодня немцы бомбили Минск, Брест, Киев, перешли границу. Собирай своих по тревоге!
   Новость была настолько ошеломляющая, что он сразу и не понял, о чем говорит его собеседник.
   – Ты что, оглох? – пророкотала трубка. – Собирай своих сыщиков. А за Цыгана спасибо.
   – Есть. – Он положил трубку и посмотрел в окно, потом на часы. Пять… Почти незаметный свет фонарей, кое-где желтые окна, перекличка редких автомобильных гудков, и вдруг – война… Нелепо и страшно.
   Начальник сам пошел к дежурному. И пока он шел по коридору, почему-то в голову лезли совсем посторонние мысли – о том, что теперь уж в отпуск он не пойдет и долго, наверное, не увидит реку Ужу. И зря он отправил туда удочки.
   Комната дежурного тряслась от хохота.
   – Вы это чего? – спросил начальник.
   – Да вот, комика привели! – Вскочивший дежурный пытался согнать с лица веселость и придать ему подобающее моменту выражение.
   Начальник оглянулся. Со скамейки для задержанных поднялся человек.
   – Ага, значит, ты здесь самый главный? – Язык у задержанного заплетался, казалось, что тот говорит с полным ртом.
   – Возможно.
   – А ты неприятности любишь?
   – Нет, – думая о своем, ответил начальник.
   – Тогда отпусти меня.
   – Это ж почему? – удивился он, словно только что увидел задержанного.
   – Работа у меня такая. Не отпустишь – не миновать тебе беды.
   За спиной начальника сдавленно прыснул дежурный. Милиционеры у входа беззвучно хохотали, прикрыв рты ладонями.
   – Ты кто ж такой: полярник, летчик-герой?..
   – Почище их буду… – Человек, покачнувшись, схватился за угол скамейки. – Не выпустишь, утром люди дознаются, придут сюда, большую неприятность сделают.
   – Какие люди? Что ты болтаешь? – раздраженно бросил начальник.
   – Я пивной палаткой заведую на прудах. В шесть утра открываю. Ко мне люди со всего города приезжают. Приедут сейчас, а меня нет. Где, спросят, Иван Карпыч? В милиции. Вот тогда они прямо к тебе.
   – Никто к тебе нынче, Иван Карпыч, не придет.
   – А я и по выходным торгую!
   – Никто не придет к тебе. Потому что война началась…
   Начальник увидел вмиг протрезвевшее лицо задержанного, встревоженные глаза милиционеров.
   – Новиков, этого пивного негоцианта оштрафуй и выпусти, и срочно весь личный состав – по тревоге в управление.
   Он вышел во двор. Над Москвой начался первый военный рассвет.
   На всю жизнь, наверное, запомнится это утро. Пьяненький Иван Карпыч, дождевые тучки, собирающиеся в предрассветном небе, и Москва… теплая ото сна и такая беззащитная на первый взгляд.
//-- Данилов --//
   Данилов вышел из кабинета и в приемной еще раз перечитал рапорты.
   «Ишь ты, – он покрутил головой, – ишь ты, на фронт! Ну ладно, Муравьеву простительно: совсем еще мальчишка. А Шарапов? Взрослый человек, а туда же». Он вышел в коридор, под ногой запела половица. «Хорошая примета. Иногда идешь, нарочно ее ищешь, а тут – на тебе, сама».
   Пол в коридоре угрозыска был наполовину паркетный, наполовину из крашеных половиц. Одна из них скрипела, как только на нее ступишь ногой. Прозвали ее «певуном». Считалось, что если тебя вызвали «на ковер», то именно эта половица «приносит счастье». Но даже «певун» не радовал сегодня Данилова. Хотя, впрочем, день начался не так уж неудачно.
   Рано утром к дежурному по МУРу явился бывший домушник Мишка Костров. Явился сам, сам, ожидая Данилова, написал о всех последних «делах» и в конце просил отправить его на фронт. Данилов знал Мишку не первый день и чувствовал: Костров что-то скрывает.
   У дверей своего кабинета Данилов немного постоял, словно решая, зайти или нет. В комнате пахло застоялым табачным дымом. Даже открытое окно не помогало. Казалось, что стены и потолок навечно впитали в себя этот прочный и горький табачный дух.
   Зазвонил телефон.
   – Данилов, – зарокотал в трубке голос заместителя начальника МУРа, – Данилов, ты знаешь, что составляют списки семей для эвакуации? Как у тебя?
   – Что у меня?
   – С семьей как?
   – Без изменений.
   – Я не об этом, ты жену думаешь эвакуировать?
   – Нет.
   – Ну смотри…
   Иван Александрович положил трубку. Эвакуировать Наташу. Конечно, хорошо бы. Да только она об этом и слышать не хочет. На второй день войны пошла учиться на курсы медсестер РОКК. Он пытался было начать этот разговор. Да куда там!
   Война. А дела у них, у сыщиков, пока мирные. Старые дела. 24-го собирали их на совещание, говорили о возможной активизации преступных элементов. Но пока все тихо. И наоборот даже – преступлений меньше стало.
   Данилов это объяснил просто. Огромное горе, постигшее страну, заставило вспомнить о своем гражданском долге даже тех, которые в мирное время доставляли немало хлопот. Дней пять назад он стоял у аптеки, что на углу улицы Горького, рядом с Белорусским вокзалом. Движение было остановлено: на погрузку шли войска. Внезапно кто-то осторожно тронул его за локоть. Данилов обернулся. Перед ним стоял боец в новом обмундировании.
   – Не признаете?
   Данилов вгляделся.
   – Самсонов я, неужели не помните?
   – Помню, Борис, как же, помню.
   – Я так и думал. Память у вас хорошая.
   – На фронт?
   – На фронт, Иван Александрович. Вы только не подумайте, я сам в первый день в военкомат пришел, да многие наши тоже пошли. Вы только не подумайте…
   – А я и не думаю, Боря. Родина тебе поверила, а прощение сам заслужишь. Ты ведь перед ней в большом долгу.
   – Я знаю, – голос Самсонова сорвался, – знаю. Вы только не подумайте…
   – А кто из ваших пошел?
   – Баранов, Алешка Бердадым, Сенечка, Колян, Битый…
   – Ну что ж, Боря. Желаю встретиться после победы. Хочу в гости к тебе зайти, поговорить.
   – Обязательно! – Самсонов крепко пожал протянутую руку. – Обязательно!
   Данилов смотрел ему вслед до тех пор, пока Борис не смешался с толпой. Но Данилов слишком хорошо знал своих «клиентов», чтобы тешить себя иллюзиями. Кто и ушел на фронт, а кто и остался. А если остался, значит, ждет удобного случая.
   Иван Александрович еще раз перечитал рапорты, усмехнулся и спрятал их в ящик письменного стола. На фронт захотели. Еще неизвестно, где им труднее будет: на фронте или здесь. Вчера в метро на площади Маяковского Данилов на противоположном эскалаторе увидел военного. Седоватый подполковник с зелеными петлицами пограничника глянул в его сторону и сразу как-то уж слишком быстро отвернулся. Но тренированная память моментально зафиксировала брезгливо опущенные складки губ, кривоватый, словно у боксера, нос, а главное, глаза, большие синие холодные глаза! Широков? Нет, этого не может быть. Ведь Широков убит. Совершенно точно. Он даже вспомнил сводку-ориентировку Иркутского угрозыска, где ясно говорилось о том, что Широков, кличка Резаный, он же Колодный, он же Скопин, он же Веселаго, был убит работниками розыска на лесной бирже в леспромхозе «Красный Восток» в тот момент, когда пытался на плоту уйти вниз по реке. Но почему же так быстро отвернулся тот подполковник? Даже слишком быстро… Данилов поднял телефонную трубку:
   – Архив?.. Пришлите ко мне дело Широкова.
   И пока сотрудники архива искали нужную папку, пока несли ее, Иван Александрович раздумывал о случайной встрече в метро. Конечно, если он ошибся, то, как говорится, слава богу. Ну а если нет? Если нет – это очень страшно. Такая сволочь, как Широков, зря в Москву не приедет. Жди беды.
//-- Муравьев --//
   Игорь проснулся буквально за минуту до звонка. Еще миг он лежал с закрытыми глазами, чувствуя, как через веки просачивается багровый свет солнца, а потом на ощупь взял будильник и перекрыл рычажок звонка. Будильник запоздало звякнул.
   – Игорь, опять! – воскликнула мать, увидев сына с будильником на пальце. – Сколько же раз повторять надо?! Это реликвия. И опять ты не дал ему звонить. От этого портится пружина. О господи! Эта молодежь! А нашей семье он служит уже двадцать лет!
   – Не двадцать, а всего-навсего семь. – Игорь, чмокнув мать в щеку, поставил на стол будильник и пошел делать зарядку.
   Настроение было отличным. Сегодня наконец сбывается его мечта. Как вот только сказать матери – этого Игорь пока не решил. Ну ничего, он скажет позже, когда явится домой в новенькой форме, перетянутый ремнями, с направлением на фронт и кубарями в петлицах. В том, что его рапорт удовлетворят, Игорь ни минуты не сомневался – армии нужны знающие командиры. Начальник, конечно, его поймет: время такое. Вот лишь бы Данилов не упрямился.
   Решение немедленно идти на фронт созрело окончательно и бесповоротно вчера, когда Игорь встретил очкарика Петьку – Таниного мужа. Человек худосочный и слабый, Петька всегда вызывал у Игоря чувство пренебрежительного снисхождения. Да и где уж ему было сравниться с Игорем, который еще два года назад, в школе милиции, был чемпионом по боксу. А вчера Игорь встретил его и не сразу узнал. Петька словно преобразился, хотя военная форма висела на нем мешком. Но в петлицах у очкарика сидело по шпале и звездочка на рукаве. «Старший политрук» – это что-то да значило! Уж если таких призывают, то ему отсиживаться в тылу просто невозможно.
   Окончив зарядку, Игорь плескался под умывальником, растирал тело под струей холодной воды и ощущал, как приятно твердели мышцы.
   Одевался он привычно быстро – работа научила.
   Оглядел свою маленькую комнату, и на миг что-то стеснило сердце: может, в последний раз. Да, конечно, война не на один день. И хотя мысли о смерти ему не приходили в голову (как не было их и прежде – ведь работа в МУРе постоянно связана с определенной опасностью), тем не менее хотелось запомнить все родное и привычное, как-то по-новому сохранить в себе… Портрет Дзержинского над письменным столом… Этот портрет, как говорила мама, принадлежал еще отцу, кочевал с ним повсюду, благо небольшой размером. Снимок был редкий, один из последних. Феликс Эдмундович сидит за письменным столом. Оторвавшись от бумаг, поднял голову, и глаза у него пронзительные и усталые. Может быть, из-за этого портрета, ну и конечно же из-за отца и выбрал себе такую профессию Игорь. Вот он – отец. Его увеличенная фотография висит над кроватью. Отец, в кожанке, уселся верхом на стуле, облокотившись на спинку. Игорь знал: у него такие же, как у отца, светлые волосы и широко поставленные глаза. Отец родом с Южного Урала. А погиб он в тридцать первом в Средней Азии. Его имя хорошо известно, и, конечно, это сыграло свою роль при поступлении Игоря в школу милиции. Там ему постоянно напоминали, кто был Муравьев и каким должен быть он, его сын.
   Уже в школе милиции Игорь твердо решил, что пойдет работать в органы госбезопасности, станет настоящим чекистом, как Дзержинский, как отец. Раскрывать заговоры вражеской разведки, брать шпионов – в этом, разумеется, была настоящая романтика. Но им распорядились по-своему. Послали в уголовный розыск. Поразмыслив, Игорь пришел к выводу, что и это, пожалуй, ничуть не хуже. Те же засады и ночные погони… Да, в этой профессии тоже было немало романтики. Правда, на счету у Игоря даже теперь еще немного дел, а все в основном так себе – мелочь, все больше кражи, но ведь по коридорам небольшого дома на их легендарной Петровке ходили настоящие герои. В общем, Игорь не жалел, что попал в МУР. Вот только с начальником ему не повезло. Данилов никак не подходил под разряд «героев». И что самое главное, никак не хотел понять, что преступно сидеть в тылу, когда началась такая война. «Но теперь все, уважаемый товарищ Данилов, рапорт подан, и завтра мы с вами расстанемся. Пусть в тылу сидит Иван Шарапов – ему можно, он все равно старый».
   – Игорь, сколько тебя можно ждать? – донесся с кухни сердитый голос мамы. – И вообще, перестань свистеть в доме. Во-первых, это неприлично. Отец в твоем возрасте…
   – Знаю, знаю, мамочка, – прервал ее Игорь, входя на кухню. – Все знаю. – Он обнял мать. – Отец в моем возрасте никогда не свистел. Кому ж, как не тебе, это знать. Вы и познакомились-то, когда ему было за тридцать. Разве не так?
   – Ах, оставь меня! Вечно ты со своими шуточками… Взял бы лучше пример с Петра. Вот истинно интеллигентный человек!
   Игорь хотел было ляпнуть про хилого очкаря, но вовремя прикусил язык. Судя по всему, мать еще не знала о назначении Петьки, Татьяна, видимо, еще не прибегала, так что лучше придержать язык. «Да, – подумал он и вздохнул, – сюрприз будет матери…»
   – Ладно, мам, не буду, – примирительно сказал Игорь, – давай пищу, а то опоздаю.
   – Разумеется! Он опоздает! Боже, что это за народ!.. Почему я никогда не опаздываю?
   Кашляя и давясь пересушенной картошкой, Игорь слушал сетования матери на резко возросшую дороговизну, потом она пересказала последние известия. Игорь не дослушал, выпил чашку молока и, поцеловав мать, выскочил из дому. Он спрыгнул с крыльца, обернувшись, махнул рукой матери, выглядывающей из окна кухни, и бегом припустил через заросший лебедой пустырь к трамвайной остановке.
   Звеня и раскачиваясь, из-за поворота выполз трамвай, битком набитый, как всегда. Но тут еще втиснуться можно. А подальше, у рынков, будут висеть на поручнях гроздьями. Игоря притиснули к окну на задней площадке.
   Расправив затекшие в трамвайной давке плечи, вынул отцовские часы-луковицу на цепочке и отщелкнул крышку. Было только половина девятого. Значит, есть еще полчаса. Конечно, лучше раньше появиться на работе, узнать последние достоверные новости, обсудить их с ребятами, но хотелось, пока есть время, заскочить хоть на минутку к Таньке. Может быть, Петр дома. «Ишь ты, – подумал он, – Петька! Его теперь и неудобно так называть».
   Семья оказалась вся в сборе: Петр, Татьяна и обе их девчонки. Малышки сразу повисли на Игоре и хором начали кричать, что их папа идет бить Гитлера, что у него есть револьвер и что они все вместе его собирают. Петр стоял, растерянный, посреди комнаты, очки у него съехали на кончик носа, волосы взлохмачены. Он схватился двумя руками за вещевой мешок, а Татьяна засовывала туда кульки и свертки.
   – Нет, я так не могу! – воскликнул Петр с отчаянием. – Это же черт знает что! Игорь, посмотри же! Это же действительно черт знает что! Это же все смеяться будут!
   Он резко тряхнул мешок, и из него посыпалось печенье, выпала и покатилась коробка с монпансье. Петр подхватил коробку, высоко поднял над головой и тонко закричал:
   – Вот! Взгляни! Старший политрук Карпунин будет сосать душистый горошек! Надо мной вся дивизия хохотать станет! Это же… Ну Танюша, ну деточка, умоляю, дай я сам все сложу. Мне ведь сказали, что надо брать.
   Татьяна молча сидела на диване, сложив на коленях руки, и по щекам ее катились крупные слезы. Она смотрела на мужа и молча плакала. А девчонки, хохоча, подбирали с пола печенье.
   Петр вытряхнул содержимое мешка на стол и стал аккуратно укладывать полотенца, белье, портянки…
   Игорь присел на диван рядом с сестрой, положил ей руку на плечо, и Татьяна уткнулась ему в грудь.
   – Да, дела… – протянул Игорь. – На какое направление, не знаешь?
   – Какой там фронт! – неохотно отозвался Петр. – В запасной полк пока, а там видно будет… Ты тут не оставляй моих, заглядывай, ладно? – Он просительно заглянул в глаза Игорю. – Трудно им тут будет без меня… А это еще что? – снова воскликнул он тонко. Из груды вещей выпал медвежонок. Петр повертел его в руках, разглядывая недоуменно.
   – Это мы, папочка, чтоб тебе не скучно было, – в один голос закричали малышки. – Пусть он вместе с тобой воюет!
   Петр задумчиво посмотрел на медвежонка и, отвернувшись от Игоря, сунул его в мешок.
   – Так заходи, – глухо повторил он.
   – Я думаю, – медленно сказал Игорь, – что им надо с матерью съехаться. Я ведь и сам… не сегодня-завтра… Рапорт вчера подал, должны отпустить.
   – О господи, горе мое!.. – уже в голос заплакала Таня. – И этот туда же… Мальчишка…
   – Какой я тебе мальчишка! – Игорь обиженно отстранился от сестры. – Где ты видела мальчишку? Я уже год в угрозыске, каждую ночь операции… – Он запнулся, поняв, что перехватил. – Ладно, пора идти. Давай простимся. Может, доведется на одном фронте воевать.
   Он подошел к Петру, пожал руку, потом они крепко обнялись, расцеловались, похлопали друг друга по плечу.
   – До скорого. – Игорь махнул рукой. – А за них не бойся. Мать нас с Танькой одна вырастила, как-нибудь уж справится с моими племянницами.
   Уже выйдя на лестничную площадку, Игорь понял, что его беспокоило. В квартире сестры поселился новый запах – кожаных ремней, ваксы – запах дороги. У них в МУРе, в дежурке, так было все время. Но теперь Игорю показалось, что это запах войны.
//-- Шарапов --//
   Всю ночь у Шарапова болело плечо, простреленное двадцать лет назад. Его знобило. Иван подбирал колени к животу и, нашаривая в темноте рукой, натягивал поверх одеяла свое старенькое пальто. Но когда ледяная дрожь отпускала, становилось нечем дышать, и он, шлепая босыми ногами по скрипучим половицам, брел к ведру с водой и, лязгая зубами о край оцинкованной кружки, пил противно теплую воду. Ненадолго становилось легче, вроде бы расступалась ночная тьма и уже виделся близкий рассвет, хотя на улице было и так светло – июльские ночи коротки. И еще Ивана мучило прошлое, даже, скорее, не мучило, а как бы раскручивалось бесконечной лентой, и остановить это движение не было никакой возможности.
   Старые ходики на стене показывали пятый час. Чего уж теперь спать… Он снимал с женой маленький частный домик на Перовом поле. Домишко был старый, но крепкий, весь обсаженный густой сиренью, отчего в комнатах было немного сумрачно и прохладно даже в нынешнюю июльскую жару. Иван распахнул створки низенького окна, вдохнул рассветную пахучую прохладу – хозяйка разводила под окнами флоксы на продажу, а теперь была пора самого цветения.
   С недалекой станции доносились приглушенные гудки паровозов, шипение пара и лязганье вагонных сцепок. Железная дорога жила напряженной жизнью и днем и ночью. Тяжело груженные составы шли в Москву с Урала, из Сибири – техника, люди, – казалось, вся страна сдвинулась с места. Ивана снова стало знобить, он прикрыл створки окна, накинул на плечи пальто и присел к столу, разминая в пальцах папиросу.
   Он наконец прикурил и сладко затянулся дымом, поплотнее укутав левое плечо. Пуля тогда была, видно, на излете, но кость все же тронула. Да, намучились с ним в ту пору врачи, пока вынули… Вынуть-то вынули, а рана вот напоминает.
   Он хорошо помнил Гражданскую. Тяжелая то была война, но ведь и он молодой был, девятнадцать лет, – марш, марш, руби, коли! Друзья-эскадронцы веселые, лихие, чубатые. Или так теперь кажется, что просто все было? Он ведь в тонкой политике не был силен: за мировую революцию! – и в клинике. Позже стал разбираться, что к чему. Тогда и угодила в него кулацкая пуля.
   Иван выдвинул из-под койки обшарпанный, со сбитыми углами чемоданишко, где хранился весь его личный и семейный архив, сдул пыль, поставил на койку, открыл крышку и, присев рядом, стал перебирать пожелтевшие бумажки…
   Наконец Иван сообразил, что он ищет в своем архиве. Вот она, истертая, того и гляди в руках развалится, подклеить бы.
   Он развернул почти прозрачный серый лист, перенес его к столу, аккуратно разложил и, щурясь, стал читать.

   «Хищникам и ворам народного достояния нет пощады.
   В то время, когда все усилия трудового народа направлены к борьбе с разрухой и надвинувшимся стихийным бедствием – голодом.
   В то время, когда дорог каждый вовремя добытый и доставленный нуждающимся и голодным кусок хлеба и каждый пуд зерна для обсеменения обширных полей пострадавшего Поволжья, находятся паразиты и негодяи, которые расхищают народное добро из вагонов, пакгаузов и складов.
   Хищники пользуются всякими способами, чтобы за счет несчастия другого, за счет награбленного создать свое благополучие.
   Им нет дела до миллионов страдающих детей и крестьян голодных губерний.
   Им нет дела до лишений и испытаний, которые терпит все трудовое население городов.
   Часто они бывают неуловимыми, скрываясь под маской должностных лиц, причастных к нагрузке, выгрузке, хранению и перевозке грузов на транспорте.
   Они не только сами воруют, но и потворствуют сторонним бандитам и ворам, скрывая следы их преступных дел.
   Советская власть, в интересах трудящихся масс, примет все меры, чтобы положить предел этим преступлениям.
   Суровые кары, вплоть до высшей меры наказания – расстрела, будут применяться не только к непосредственным участникам в хищениях на транспорте, но и к пособникам краденого.
   Советская власть призывает всех честных граждан на борьбу с паразитическими элементами, ворами и бандитами, разрушающими благосостояние Республики.
   Все честные транспортные работники должны принять участие в этой борьбе совместно с карательными органами.
   Будьте бдительны и вместе с рабоче-крестьянской властью беспощадно боритесь с волками и хищниками народного достояния.
ПРЕДВЧК и НАРКОМПУТЬ Ф. Дзержинский».

   Вот с этой листовки, которую осторожно, чтобы не разорвать, отклеил со стены Серпуховского вокзала и спрятал в карман бывший боевой эскадронец Иван Шарапов, и началась у него новая жизнь.
   Стал Иван Шарапов рядовым чоновцем. В него стреляли, и он стрелял.
   А вот уж чего он никогда до самой смерти не забудет, так это ночевки в Кирсановском уезде на Тамбовщине. Название той захудалой деревушки, где их отряд остановился на ночлег, совсем стерлось из памяти, а та ночь и теперь напоминает о себе. Среди ночи изба, где спали чоновцы, вспыхнула со всех сторон сразу, и тут же по окнам хлестнули выстрелы. Иван помнит, как товарищи сообща выставили узкую раму и, отвлекая огонь бандитов на себя, помогли ему бежать за подмогой. Он невесть каким чудом нашел коня и умчался в ночь, зажимая пятерней простреленное плечо. Только под утро он встретил мужиков из соседней коммуны и, еле держась в седле, привел их к сгоревшей дотла избе.
   Потом, говорили, были похороны. Оркестр играл «Интернационал», но Иван в ту пору метался на больничной койке, снова, полураздетый, мчался сквозь пургу на коне, и кричал страшным матом, и срывал бинты…
   Сколько ран было на его теле – все зажили, одни рубцы остались. А эта вот – в плече – никогда, видно, не заживет.
   Из госпиталя он вышел, как после тифа, – ветром качало. Вот тогда, помнится, и приехал в родное село, да уж нечего там было делать – подался обратно в город. Работал в охране на транспорте, в милиции. Новые товарищи встретили хорошо, помогли на первых порах, посоветовали учиться. А каково это было ему? За спиной – война, госпитали и столько смертей, что целому эскадрону хватило бы. Однако все та же крестьянская хватка помогла. Усидчив был. Крепок в своем желании. Шел на грамоту, как на Деникина. И победил. Перебрался поближе к Москве, в Загорск, тут и женился. Только не вышло у Ивана порядочной семейной жизни в тещином доме.
   Поначалу он решил было: богомольная тихая старушка, греха за душой не держит. И дом такой же тихий и скромный. Сад, огородишко. Поселился Иван у молодой жены, думал жизнь свою бурную поправить, в порядок привести и, кто знает, возможно, дальше учиться. А вышло все наоборот.
   Теща тихая-тихая, а оказалось – дальше его смотрела. Иван по-прежнему был постовым милиционером. Должность, как говорится, невелика, а по мнению некоторых – все же начальство, власть, иными словами. Вот эта самая власть и нужна была тещеньке для своих темных дел. Жена – что… Марья, конечно, во всех материнских делах участия не принимала, да и не знала о них наверняка. Красивая была девушка, смирная. А теща, выходит, сразу поняла свою выгоду от такого брака: власть в доме, кто сунется? Да только не на того напала.
   Стал он со временем замечать, что похаживают к старушке разные люди. Ну, дело божеское, богомольное, лавра под боком. Теща говорила, дальние родственники к Богу приходят.
   И вот однажды…
   Иван закурил новую папиросу и выглянул за дверь, как будто его мысли могли потревожить сон Марьи. Нет, спит – не шелохнется.
   Да, припозднился он однажды на службе, – считай, под утро домой явился, уже светать начало. Глядит, на тещиной половине свет горит. «Молится, что ли?» – подумал. Вроде рано. Никогда так рано не вставала. Они тогда в своем доме глухую перегородку поставили, чтобы тещиным гостям не мешать, да она и сама была не против. «Дело ваше молодое, – говорила, – вам самим по новым порядкам жить требуется…» Подошел он к тещиной-то половине, а из ее двери как раз на крыльцо мужик выходит, прощается со старушкой и довольно резво идет прямо на Ивана. И ряса на нем черная до пят. Увидел Ивана, не растерялся, подошел поближе, поздоровался смиренно, сказал, что о делах божеских со старушкой праведницей беседовал, да вот и время не уследил. Слушал его Иван, и что-то давно забытое копошилось в его памяти, но что – никак не мог понять. Вроде бы знавал он этого человека. Только не такого, как сейчас, с аккуратной темной бородкой, а другого, молодого и без бороды. Но где он его встречал? Нет, что встречал – это точно, память у Ивана и сейчас на лица отменная. Раз увидел – как впечатал.
   Так и расстались они у тещиного порога. Позже, отгоняя назойливую мысль, спросил тещу, кого это она посреди ночи-то принимала. Мелко смеясь, старушка вроде бы даже сконфузилась, сказала, что это дальний ее родственник, перевели его в лавру, теперь тут служит. Давно не виделись, вот он и наведался. Хороший, божеский человек. Может быть, все бы так и кончилось, кабы не острая память Ивана.
   Однажды ночью его так и подбросило на кровати – даже Марья испугалась. Но ничего не сказал жене, а утром отправился в лавру и весь день присматривался к приходящим. И на другой день тоже. Того ночного незнакомца не было. Не было видно его и среди служителей, хоть службы шли богатые – Сергия Радонежского праздновали, основоположника Троице-Сергиевой лавры. Провалился незнакомец. Приступил с расспросами к теще. Что-то, мол, нашего родственника не встречаю, вы же говорили, что сюда переведен. Теща отделывалась общими словами или попросту отмахивалась.
   Увидеть этого человека стало для Ивана необходимостью. Увидеть, чтобы утвердиться в своих подозрениях или рассеять их. Наконец не выдержал, пошел и все рассказал своему начальнику. Хороший был человек, только женитьбы Ивана не одобрил, ну так ведь не ему жить. А тут, как рассказал Иван о своих подозрениях, даже со стула привстал. «Ну ты, – сказал, – даешь! А ежели тебя память после всех ранений подводит?» Однако согласился с Ивановым планом. Стали ждать. И дождались. Явился родственничек, тут его с золотишком и взяли. А когда потянули ниточку, так и весь клубок покатился.
   Не подвела Ивана память: еще за день до пожара он видел этого человека – сына кулака Леденева. Видел, когда у его папаши хлеб из ям выгребали. Взгляд его запомнился. А после, как стало известно, сынок и порешил чоновцев, банду организовал из дружков своих. Погуляли они на Тамбовщине. Долго будут помнить люди их кровавые загулы.
   Вот как все обернулось. А начальник действительно хорошим мужиком оказался. Когда Ивана потянули в особую инспекцию, пошел сам, партийным билетом поручился. О чем они там долго говорили, Иван так и не узнал, но только вкатили ему строгача да еще сказали: легко, мол, отделался. Ну а с тещей по закону поступили. Начальник и позже помог, когда Иван, забрав жену, уехал в Москву. На курсы устроил, рекомендацию хорошую дал, а как стал Иван работать в МУРе, едва ли не первый поздравил с повышением.
   Вот через сколько лет протянулась леденевская ниточка… До сих пор плечо по ночам ноет. Главное, чтобы врачи не догадались. Да, время сейчас такое, что не до личных ран. Потом подлечимся…
   Иван сложил бумаги в чемодан, запихнул его поглубже под койку и стал одеваться. Решил пораньше уйти, не будить жену. Ей не впервой, привыкла к беспокойной мужниной службе.
   Солнце уже давно встало, но утренняя свежесть лежала на траве и листьях. Дышалось легко. Воздух припахивал паровозным дымом, щекотал ноздри. Возле станции на длинном дощатом заборе висел свежий плакат. Иван остановился. Женщина подняла руку, а сзади штыки, штыки… И присяга военная: «Родина-мать зовет!»
   Иван посмотрел и, ссутулившись, пошел на станцию. Скоро должен был пройти поезд на Москву.
//-- Полесов --//
   Просыпался он всегда в шесть. Что бы ни случилось, когда бы спать ни лег – в шесть открывал глаза. Потом он мог поспать еще, но в шесть должен был проснуться обязательно.
   Когда жена Соня еще жила с ним, из-за этого по выходным скандалы бывали. Мол, покою от тебя нет, даже в день отдыха. Но Соня ушла от него. Ушла, оставив записку: «Степа, полюбила другого». Кто был тот другой, Полесов знал точно. В первую минуту чуть было не собрался пойти по адресу: Грузинский Вал, дом 26, но передумал. Насильно мил не будешь. Это уж точно.
   Но даже после ее ухода в доме все шло по старому заведенному порядку. В шесть утра Степан вставал. Сорок минут занимался гимнастикой, поднимал пудовые гири, потом мылся холодной водой по пояс, докрасна растирался жестким полотенцем. Завтракал он в буфете на углу Первой Брестской и Грузинского Вала, приходил первым, к открытию. Потом покупал газету и шел на работу, в депо. День был загружен полностью. А вечера?.. После работы приходил он домой в чистую комнату, садился у окна и часами смотрел на улицу. Звенели трамваи, кричали паровозы на Белорусской дороге, шуршали по тротуару подошвы прохожих, и Степан сидел, глядя на зажигающиеся огни Ленинградского шоссе.
   Иногда во дворе он встречал Соню. Двор был общий, так как его дом, 43-й, являлся как бы началом дома 26.
   Она проходила веселая, в ярком летнем платье, а рядом с ней Борька Константинов, симпатяга, лихой парень, лучший гитарист, пьяница и бабник. Жил он в одной квартире со старшим братом Анатолием, военным инженером. Вот тогда совсем плохо становилось Степану. Тогда и просиживал он целыми вечерами у окна: бездумно и одиноко. Правда, такие вечера стали нечастыми: Степан записался в деповском клубе в секцию гиревиков.
   Он решил твердо: вырву память из сердца. Упорным был мужиком Степан. А был бы другим, неизвестно, что и получилось бы…
   Вьюжной ночью сурового двадцатого года подобрал машинист Андрей Полесов на перроне станции Чита-товарная мальчишку лет семи. Тот лежал возле угольного пакгауза совсем замерзший. Принес его Андрей в дежурку, отогрел, чаем отпоил. Парень был черный от угольной пыли, худой, в рваном кожушке. Забился в угол и всю ночь дрожал там, как побитая собака.
   Утром отвел его Андрей в привокзальный санпропускник, вымыл, сам постриг ножницами. Парнишка оказался белоголовым, большеглазым. Он рассказал Андрею, что отец его погиб на войне, а мать зарубили какие-то бандиты месяц назад.
   Жаль стало Полесову сироту, посадил он его к себе на паровоз и увез. Сначала в детский дом определить хотел, а потом оставил у себя. Так появился в Москве Степан Андреевич Полесов.
   Дальше жизнь пошла как надо. Степан окончил семилетку, пошел в техникум. Конечно, в железнодорожный. Получил диплом с отличием и ушел на военную службу.
   Попал Степан в пограничные войска на Карельский перешеек. Служил хорошо, стал старшиной заставы. Правда, особых происшествий у него не было, но все-таки увез домой именные часы от наркома. Повезло за два дня до окончания срока службы: задержал опасного нарушителя.
   Вернулся Степан домой – пошел в депо мастером паровозоремонтной бригады, стал стахановцем, вступил в кандидаты ВКП(б). В тридцать девятом, как раз перед самой женитьбой, наградили его медалью «За трудовую доблесть». За несколько дней до финской войны умер отец. Только похоронил его Степан – война.
   Он сразу же написал заявление в военкомат. Но через несколько дней его вызвали в партячейку.
   За столом секретаря сидел мужчина в гимнастерке без петлиц, но с медалью «За отвагу».
   – Давайте знакомиться, товарищ Полесов, – сказал он, – я из милиции. Данилов моя фамилия. Садитесь, пожалуйста.
   Степан присел у стола, недоумевая, зачем он вдруг милиции понадобился.
   – А дело у меня вот какое, – продолжал Данилов. – Сейчас лучших коммунистов партия направляет для работы в органы НКВД. От депо рекомендовали вас.
   Степан согласился сразу. Он не кокетничал, не говорил о том, что работа незнакомая. Нет. Партия рекомендует – значит, так нужно.
   Взяли Степана Полесова на работу в угрозыск. Учил его сам Данилов. Наука была непростая. Но там, где не хватало специальных знаний, Степан поступал так, как ему подсказывала совесть большевика.
   В отделе у Данилова работа была трудная. Занимались они налетчиками, бандитами. «Клиентура», как говорил начальник отдела, серьезная. Народ в основном отпетый. Почти каждому при задержании грозила высшая мера наказания – расстрел, поэтому они сами стреляли не стесняясь.
   Новая служба пришлась Степану по душе. Товарищи ему тоже нравились. Веселые, смелые, отзывчивые ребята.
   Они тоже вскоре полюбили Степана. Ценили его за хладнокровие и огромную физическую силу. Так же как в армии и в депо, Степан работал обстоятельно, на первый взгляд неторопливо. Брался он за дела незаметные. Но обязательно находил в них важные и интересные моменты. Так, однажды он получил, казалось, совсем пустяковое дело о взломе голубятни во Втором Кондратьевском переулке. Но Степан был твердо убежден, что пустяковых дел не бывает. Постепенно разматывая почти совсем незаметный клубок, Степан вышел на группу подростков, а через них на знаменитого Вальку Китайца – крупного грабителя и домушника. Оказывается, Валька сколотил группу мальчишек, которых пока заставлял воровать по мелочам: белье на чердаках, голубей, папиросы в киосках.
   «Кадры готовил» – так доложил Степан Данилову.
   Это дело было переломным для Полесова. Ему стали все чаще и чаще поручать работу с подростками.
   «Директор детского сада», – смеялись отчаянные ребята из даниловской бригады. Но они были рады, что передали Полесову свои «скучные» дела.
   Степан ездил в школы, в райком комсомола, на заводы и фабрики. Беседовал с родителями и воспитателями детских колоний, организовывал юношеские клубы при домоуправлениях, доставал футбольные мячи и сетки для волейбола.
   Дни укладывались плотно, как патроны в обойму. Он и не заметил, как пролетел год.
   И этим утром Степан встал, как всегда, в шесть, едва только прозвучали в репродукторе первые позывные станции имени Коминтерна. Он несколько раз присел, потом взял гири. Привычно, легко, даже с некоторым изяществом бросил их вверх, вниз, вдох, выдох…
   «Передаем утреннюю сводку Совинформбюро», – прозвучал в комнате металлический голос репродуктора. Степан поставил гири и внимательно выслушал сводку до конца. Не окончив гимнастики, пошел в ванную. Долго, зло полоскался под краном. Вернувшись в комнату, открыл платяной шкаф.
   Что же надеть? Костюм? Сегодня он пойдет в военкомат (в том, что его рапорт удовлетворили, он не сомневался, все-таки не какой-нибудь новобранец, а кадровый старшина). Естественно, что сразу же отправят на сборный пункт, там ему дадут форму. Значит, пригодятся и хромовые сапоги, и широкий командирский ремень.
   Степан достал новую коверкотовую гимнастерку. Через десять минут он вышел из подъезда на залитый солнцем двор. Эх, лучше бы он подождал еще минут десять, лучше бы и не выходил!
   Навстречу ему шел Борька Константинов, в новом солдатском обмундировании, в левой руке он держал вещмешок, а на правой повисла заплаканная Сонька.
   Борька молча критически оглядел Степана. Всего, начиная с новой гимнастерки, кончая хромовыми, сияющими на солнце сапогами. Оглядел, ухмыльнулся и скрылся под аркой ворот.
   Степан постоял, потом зачем-то поправил медаль на гимнастерке, помедлил еще немного и пошел следом за ними.
   Он без всякого аппетита выпил стакан кофе и съел пирожок, даже не обратив внимания, с чем он. Расплатился и вышел из буфета. До управления ходьбы было минут тридцать. Взглянул на часы. Семь десять. Времени больше чем достаточно.
   Степан не торопясь пошел к улице Горького. На углу у аптеки остановился возле «Окон ТАСС». Внимательно прочитал стихи под карикатурами Кукрыниксов. На картинках наши бойцы насаживали на штык сразу по пять бегущих немцев. Степан вспомнил сводку и вздохнул. Рядом на стенде был вывешен свежий номер «Красной звезды». Полесов прочитал вечернюю сводку Совинформбюро, потом несколько заметок о подвигах никому не известных бойцов и командиров… Странно как-то получается. Вроде бы, если судить по заметкам, бьют немцев в хвост и в гриву. А опять оставляют город за городом. Действительно, странно. Настроение испортилось окончательно. На улицу Горького Степан вышел мрачнее тучи.
   Вот уже год, как ходит он этой дорогой на работу. Вроде бы ничего не изменилось. Та же улица, те же вывески и витрины… А все-таки не то. На окнах крест-накрест белые бумажные полоски, исчезли продукты с витрин. Закрыт кафетерий «Форель». В трамваях и троллейбусах окна плотно закрыты синей бумагой, на перекрестках стоят милиционеры с винтовками. Даже дворники и те метут улицу с противогазами через плечо.
   Наверное, таким и должен быть фронтовой город. А Москва, хоть немцы еще и далеко, город именно такой. Ведь здесь – главное, отсюда партия руководит обороной.
   И все-таки Москва остается Москвой. Несмотря ни на что. Вот газировщицы открывают свои палатки. В кинотеатре «Москва» идет фильм «Антон Иванович сердится» и «Боевой киносборник» номер три. Хорошая там песня. Степан пошел дальше, напевая про себя: «До свиданья, города и хаты…»
   Постепенно настроение улучшилось. Он шел по своему городу, в котором вырос и который ему доверили охранять. Для него Москва осталась такой же красивой, только она надела военную форму и возмужала.
//-- Грасс --//
   Первым в коридоре Данилов встретил Шарапова. Как всегда, Иван пришел на работу за четыре минуты до девяти. Данилов еще раз подивился точности этого человека. Ведь живет же дальше всех, у черта на куличках.
   – Желаю здравствовать, Иван Александрович.
   – Здравствуй, Иван Сергеевич.
   Шарапов глядел на начальника спокойно и выжидающе. Нет, он не раскаивался ни в чем и ни в чем не чувствовал своей вины. Он был прав. Как всегда, прав. И правду свою понимал сердцем.
   Данилов знал это и не осуждал его. Он знал: уж Шарапов если что решил, то, значит, обдумал основательно.
   – Ты на меня не смотри так, Иван, не смотри. Я ведь тоже просился неделю назад. И сам видишь…
   – Значит, нет?
   – Значит, нет.
   – Что ж, я понимаю, дисциплина и все такое…
   – Нет, ты еще ничего не понимаешь. Нельзя же нам город-то оголять. Город-то наш? Мы за него в ответе? Иди. Попроси, чтобы из дежурки задержанного привели ко мне в кабинет, вдвоем допросим. А я пока к Смирнову зайду.
   Придя к себе, Шарапов дернул тугой шпингалет, распахнул створки окна. За всю долгую службу в милиции Иван так и не привык к запаху присутственных мест, этой удивительной комбинации табачного перегара, гуталина, карболки и тлена. Шарапов пытался бороться с ним, даже цветы из дому в горшках принес. Но цветы погибли на третий день, а молодая травка сразу же стала желтой.
   – Иван Сергеевич, здорово! – крикнул с порога Муравьев. – Ты прямо здесь спишь, что ли?
   – В такой духоте поспишь – мыши сдохнут.
   – А ты, Иван Сергеевич, в противогазе попробуй.
   Игорь дернул ящик стола и начал выгребать из него бумаги.
   – Так-так… – Он быстро пробегал их глазами, рвал и бросал в корзину. – «В аллеях столбов, по дорогам перронов… – лягушечья прозелень дачных вагонов…» Так… не нужно… И это тоже. Иван Сергеевич, хочешь, я тебе стихи подарю?
   – Стихи? Да я их не очень уважаю, Игорь. А ты что, порядок наводишь – дела, что ли, сдаешь?
   – «Уже, окунувшись в масло по локоть, рычаг…» Ага… «…начинает акать и окать…» Сдаю… Это нужно… На фронт иду…
   – На фронт?
   – Именно. «И дым оседает…» Вот как с этим быть?
   – Игорь! К Данилову, – приоткрыл дверь Полесов.
   – Иду. О… Степа, товарищ старший опер! Ты прямо на парад собрался. – Игорь завистливо оглядел Полесова. – Слушай, давай меняться, ты мне ремень, а я тебе австрийскую кобуру.
   – Разбежался! Ну что стоишь, пошли.
   – Садитесь. – Голос начальника был сухим и будничным. – Прежде всего я вам один вопрос задам. Вы оба такой документ, как присяга сотрудников рабоче-крестьянской милиции, подписывали? Ну, я вас спрашиваю?
   – Подписывали.
   – Значит, разговор у нас будет простым. Рапорты ваши у меня в столе. Там они и останутся. Здесь воевать будем…
   На столе длинно и резко зазвонил телефон.
   – Данилов слушает! Так, пишу. Армянский переулок, дом три, квартира десять. Со двора? Понял. Полесов, – Иван Александрович положил трубку, – эксперта, проводника с собакой! Срочно на выезд. Муравьев, поедешь со мной. Шарапову скажи, чтоб допрашивал один.
   На лестничной площадке третьего этажа толпились жильцы: мужчина лет пятидесяти, в грязной нижней рубахе, с очками в металлической оправе на птичьем носу, три женщины в засаленных халатах, с пронзительно-любопытными глазами. У дверей квартиры стоял дворник в белом фартуке.
   На ступеньках, прислонясь головой к переплету перил, сидела девушка в милицейской форме. В лице ни кровинки. Рядом старушка с жиденьким пучком волос на затылке держала пузырек с нашатырем.
   – Товарищ начальник! – Навстречу Данилову шагнул дворник. Он каким-то шестым чувством определил, что старше всех здесь именно этот человек в полувоенном костюме. – Дворник Спасов. В квартиру никого не пускаю.
   – Спасибо, товарищ Спасов. Народу вот многовато…
   – Женщины ить, любопытные больно, – виновато улыбнулся дворник.
   – Любопытным придется разойтись по квартирам. Что с милиционером? – Данилов кивнул в сторону лестницы.
   – Да, товарищ начальник, страсти-то какие. – Одна из женщин вонзила любопытные глаза в Ивана Александровича. – Мы в квартиру зашли…
   – А, собственно, зачем вы туда заходили? Забыли чего?
   – Как же зачем? – вмешался в разговор мужчина в очках.
   «Гриб-мухомор», – подумал Данилов.
   – Мы общественность…
   – Вы лучше бы за порядком в подъезде следили, а то у вас на лестнице помойка. А это, – Данилов кивнул на дверь, – дело милиции. Разойдитесь по квартирам.
   – То есть как? Я, как общественник, обязан информировать…
   Данилов обратил внимание на глаза этих людей, полные назойливого любопытства глаза: «Сволочи, сплетники, это из тех, что крупу и соль скупают пудами…»
   – Все, – твердо сказал он, – по квартирам. Доктор, займитесь милиционером. Орлов, пускай.
   Проводник, стоявший на площадке ниже, отстегнул поводок. Огромная овчарка Найда, черная как ночь, без единой подпалины, деловито, в два прыжка оказалась у дверей.
   Прием был старый. Эта категория людей больше всего на свете боялась собак. Площадка вмиг опустела, только старушка осталась рядом с врачом да дворник стоял рядом с Даниловым.
   – Что с милиционером?
   – Обморок, Иван Александрович, ничего страшного, – судебно-медицинский эксперт Лев Борисович подошел к Данилову, – девчонка…
   – Кончили? – спросил Иван Александрович эксперта, осматривавшего дверь.
   – Можно.
   Они вошли в квартиру. В прихожей резко пахло чем-то горелым. Коридор был темен и казался бесконечным. Данилов пошарил по стене, щелкнул выключателем. Под потолком вспыхнул матовый фонарь, отделанный бронзой. Две двери вели в комнаты.
   Эксперт, посвистывая, возился с дверными ручками.
   Данилов слышал, как за спиной порывисто дышал Игорь.
   – Муравьев, спокойнее, ты же не девушка. Все?
   – Да. – Эксперт отошел к стене.
   В комнате, тесно заставленной громоздкой мебелью, на ковре, сшитом из нескольких узких крученых дорожек, лежал человек. Левая рука была неестественно выгнута и подмята телом, рядом с правой, откинутой в сторону, лежал пистолет.
   Данилов внимательно оглядел комнату: тяжелые бархатные шторы на окнах; буфет, похожий на замок; черное бюро; инкрустированный перламутром письменный стол, громоздкий, как саркофаг; покрытый пылью чертежный комбайн; шкаф с выбитым зеркалом; еще одно зеркало, наклонно висящее на стене, на полу под ним несколько маленьких блестящих осколков; полуоткрытая дверь в другую комнату…
   Иван Александрович шагнул к настенному зеркалу. Несколько минут рассматривал его раму, отделанную стеклянными цветами. Они были необычайно тонки и изящны. Один цветок был отбит начисто. Данилов нагнулся, поднял осколки с пола. Потом снял зеркало со стены, внимательно рассмотрел дырку в обоях и вышел в другую комнату.
   Он не хотел смотреть на убитого. Да и ни к чему это было. Он знал убитого. Еще там, в управлении, услышав адрес, он знал, что это Зяма-художник – Зиновий Аркадьевич Грасс – художник-график. В тридцать втором он попался на изготовлении фальшивых документов, брал его тогда Данилов, брал здесь. На суде Грассу дали пять лет. Но ударным трудом на Беломорканале он сократил срок, вернулся, и Иван Александрович все чаще и чаще встречал его рисунки в газетах и журналах.
   Вторая комната в квартире, видимо спальня. Почти всю ее занимала огромная кровать с рваным выцветшим балдахином. Кровать, кресло, столик на паучьих ножках и банкетка. Грасс жил холостяком, это было видно сразу.
   «Почему-то в холостых квартирах даже пахнет особо», – подумал Данилов.
   Он сел в кресло и только теперь увидел тяжелые яловые сапоги у кровати, брезентовый ремень с кобурой на полу, хлопчатобумажную гимнастерку с зелеными петлицами.
   Данилов подошел к кровати, поднял гимнастерку. В петлицах старшинские треугольнички, в кармане удостоверение:
   «Настоящим удостоверяется, что тов. Грасс З. А. является художником-ретушером газеты «Тревога».
   Так, теперь ясно, откуда у него пистолет. Значит, он вошел в эту комнату, взял его, пошел обратно, выстрелил в кого-то, кто стоял рядом с зеркалом… А потом?
   Данилов достал папиросу.
   А потом? Второй раз ему не дали стрелять. Почему?
   Человек не мог прыгнуть на него. Не успел бы просто. Грасс бы попал. Наверняка попал бы. Значит, стреляли дважды. Значит, пуля, убившая его, выпущена из другого пистолета.
   – Муравьев! Если можно, принеси мне его «Коровина».
   Игорь вошел и положил на стол пистолет. Данилов вынул обойму. Пять патронов. Выходит, убитый стрелял дважды.
   – Пулю из стенки вынули, Иван Александрович, из «коровинского» пуля.
   – А вот ты, если бы жизнь решил кончать, сначала бы в зеркало палил, а потом в себя?
   – Может, он с оружием обращаться не умел?
   – Не думаю.
   – А может быть, еще у кого-то «коровинский» был?
   – Вряд ли. Сюда приходил, видимо, опытный человек. Он и постарался инсценировать самоубийство. Если бы это была случайная ссора, то гость убитого просто ушел бы, вернее, убежал в страхе. Человека убить – дело нешуточное. Значит, второй был опытным в этих делах. А раз так, то подобные люди пистолет Коровина в руки не возьмут. Им эта пукалка не нужна. Ты вот от него, я помню, отказался. То-то…
   – Любопытное дело, милый Иван Александрович. – В комнату вошел доктор. – У нашего подопечного на затылке гематома.
   – На затылке? Ваш вывод?
   – Пока преждевременно, но я думаю, не ошибаюсь, вскрытие подтвердит. Убитого сначала оглушили, а потом выстрелили ему в висок.
   – А потом кто-то зеркало передвинул, – добавил Игорь. – Оно за два конца веревкой схвачено было. Чуть подвинул – и закрыта дырка…
   – Собаку пустили?
   – Только что.
   – Протокол?
   – Полесов пишет.
   – Игорь, милиционера и свидетелей сюда пригласи.
   В дверь неуверенно постучали, словно поскребли.
   – Да. – Данилов наконец вспомнил, что держит во рту незажженную папиросу.
   – Товарищ начальник, – на пороге, неуклюже приложив руку к берету, стояла девушка в милицейской форме, – старший милиционер Редечкина…
   – Садись, товарищ Редечкина, – Иван Александрович чиркнул спичкой, – садись. Как же ты так?
   Девушка покраснела, казалось, кровь вот-вот закапает сквозь щеки.
   – По комсомольскому набору?
   – Да, пятый день в милиции.
   – Раньше где работала?
   – В метро, контролером.
   – Что ж так? Постовой, а без оружия…
   – А я не постовой, товарищ начальник, у меня здесь сестра живет во дворе. Я от нее шла. Вдруг женщина бежит: «Помогите, помогите!» Я за ней.
   – Ты соберись и расскажи все по порядку. Только вспомни как следует. Все вспомни, важно это очень.
   Девушка опасливо покосилась на открытую дверь в соседнюю комнату:
   – Я сейчас. Погодите…
   К сестре Алла Редечкина забежала на минутку. Занесла ребятам сахар из своего милицейского пайка. Никого дома не было. Алла достала из-за половицы ключ, открыла дверь и оставила сахар на столе. Она еще немного постояла в комнате. Потом взглянула на часы. Было четверть девятого утра. У нее оставалось целых три часа, и Алла решила подъехать в общежитие к девчатам.
   Она вышла во двор, порадовалась, что ей дали отпуск именно в такой солнечный день.
   «Помогите… А-а-а! Помогите! Милиция!»
   Из соседнего подъезда выбежала женщина. Алла только увидела ее лицо и остановившиеся, полные страха глаза. Она еще не успела опомниться, как женщина, схватив ее за рукав, потащила к дверям:
   «Скорее, скорее, товарищ милицейская девушка! Там… там…»
   На третьем этаже женщина толкнула ее в дверь квартиры: «Там!.. Там!..»
   Алла, ничего не понимая, словно автомат шагнула в темный коридор. В глубине его была открыта дверь. Она подошла к ней и заглянула в комнату.
   На ковре лежал человек. Босой, в зеленых военных галифе, рядом с ним зловеще поблескивал пистолет, вокруг головы ковер влажно чернел. Что-то липкое подкатилось к горлу, в ушах зазвенело тонко-тонко. В коридоре внезапно стало темно. Хватаясь руками за стену, Алла выбралась на лестничную площадку…
   – А во дворе вы никого не заметили?
   – Нет, пусто было.
   – Ладно, идите. Только в следующий раз не пугайтесь. У нас служба такая.
   – Я знаю, извините, – смущенно почти прошептала девушка.
   – Ну иди, дочка…
   – Стало быть, вы дежурная ПВО?
   – Я.
   – Ваша фамилия Самойлова, зовут Елена Сергеевна?
   – Так, Елена Сергеевна.
   – А скажите, уважаемая Елена Сергеевна, в чем заключаются ваши обязанности?
   – Если, значит, фашист прилетит, разбудить жильцов в своем подъезде, в убежище их проводить, деткам помочь, там, старухам. Бомбы поджигательные тушить…
   – А еще?
   – Нести ночное дежурство. У всяких посторонних документы проверять и, если что, милиционера кликнуть.
   – Вы все время находились у дверей подъезда?
   – Все время.
   – Так как же? Никого не было посторонних?
   – Никого.
   – А что случилось, вы знаете?
   – Как не знать, жилец из десятой самострел учинил. Это он из-за нее все.
   – Из-за кого?
   – Марина у него была. Беленькая такая. Ходила к нему. Что они делали, не скажу, не видела, только часто она у него оставалась. Бывало, ночью вместе приедут на машине, шмыг в парадную и к себе. А потом он ее утром провожает.
   – А кроме Марины к Грассу ходил кто-нибудь?
   – Много, все его дружки разные. Бывало, идут, а карманы от бутылок рвутся. Безобразить к нему ходили. А он душа простая, добрая, всех пускал.
   – А в последнее время?
   – Да последнее время его-то и не было. Он ушел в том месяце. На фронт, говорил. Вот только вчера и вернулся в форме и с наганом. «Ты, – говорит, – тетя Лена, меня разбуди в восемь», – и к себе пошел.
   – А почему вы в шесть ушли с поста?
   – Ах, товарищ начальник, не в шесть – в семь ушла. Гастроном у нас в семь открывают.
   – Долго там были?
   – Час, наверное, у меня часов-то нет. А домой шла и у ворот двоих военных встретила, они-то мне и сказали, что время пять минут девятого.
   – Военные выходили из вашего двора?
   – Из нашего. Из ворот.
   – Постарайтесь вспомнить их.
   – В сапогах хромовых, с ремнями через плечо. У одного, что на часы смотрел, нашивка золотая.
   – Какая нашивка, узкая или широкая?
   – Широкая, товарищ начальник, страсть какая широкая.
   – Вы раньше их не видели?
   – Нет, не видела.
   – Что дальше?
   – Я, конечно, побежала Зиновия Аркадьевича будить. Гляжу, дверь открыта. «Неужто встал?» – думаю. Зашла в комнату, а он лежит. Тут я и побегла на улицу.
   – Игорь, – Данилов встал, – дело ясное. Ты сейчас иди в «Вечерку», найди знакомых Грасса, узнай, кто такая Марина. Ты, Степан, с жильцами поговори. Я в управление.
   На лестнице Данилов задержался, пропуская санитаров, уносивших убитого. Он прошел сквозь расступившуюся толпу любопытных у подъезда, подошел к машине.
   – Извините. – Кто-то тронул его за рукав.
   Данилов оглянулся. Перед ним стояла пожилая женщина с пустой авоськой в руках.
   – Я хотела вам кое-что сообщить…
   – Слушаю вас.
   – К гражданину Грассу ходило много разных людей. Журналисты… А три дня назад заходил его сослуживец, подполковник.
   – Так, значит, подполковник? Я знаю, летчик?
   – Нет, пограничник. Такой интеллигентный, седоватый. Очень жалел, что не застал его.
   – У этого подполковника ожог на правой щеке? – внутренне холодея, спросил Данилов.
   – Ошибаетесь, у него шрам, белый такой, с левой стороны, здесь. – Женщина провела пальцем от губы до глаза.
   Он. Точно он. Широков. Уже в машине Иван Александрович расстегнул крючки воротника. На душе было скверно. Точно так же, как пятнадцать лет назад, когда он в Питере, на Лиговке, потерял след Резаного.
   Зачем Широков приходил к Грассу? За деньгами? Может быть, за ценностями? Маловероятно. Ни денег, ни тем более ценностей у убитого не было. Значит, Широкову был нужен Зяма-художник. Но ведь Грасс никогда не связывался с уголовниками. Он делал фальшивые накладные артельщикам, липовые печати на документы, справки. Его «клиентура» была – крупные хозяйственники. Кто же указал Широкову на Грасса? Кто?
   В коридоре «Вечерки» пахло керосином. Из-за закрытых дверей вырывался приглушенный стук пишущих машинок, обрывки телефонных разговоров, смех.
   В отделе иллюстраций было тихо. Огромное окно распахнуто, за ним в золотистом мареве видны крыши и облезлые церковные маковки. Со стен на Игоря смотрел добрый десяток человеческих лиц. Красивые, строгие и веселые женщины, мужчины с орденами и без таковых, бородатые и бритые, дети.
   Из-за стола, заваленного старыми фотографиями, обрезками бумаги, рисунками, газетными полосами, навстречу Муравьеву поднялся человек в синем костюме.
   – Я хотел узнать, сотрудничал ли в вашей газете художник Грасс.
   – Зяма? Разумеется! Мы с ним гигантские друзья! А с кем имею честь, простите? Смирнов, – представился художник.
   – Значит, мне повезло. – Игорь достал из кармана удостоверение.
   Смирнов внимательно прочитал его, поднял на посетителя удивленные глаза:
   – Нет. Это недоразумение. У него были неприятности, но давно. Он чудный художник. Хороший товарищ.
   – Вы его хорошо знали?
   – Хорошо – не то слово. Зяма мой лучший друг!
   – Значит, мне опять повезло.
   – Что? Скажите, что могло с ним случиться? Ах ты господи, Зямка…
   Смирнов заметался по кабинету, он был похож на большую птицу.
   – Вы сядьте, сядьте, пожалуйста. – Игорь присел на стул. – Дело серьезное.
   – Серьезное? – Смирнов сел и сразу же начал перекладывать на столе строчкомеры, пинцеты, ножницы.
   – Вы только… В общем, Грасс убит.
   Ножницы со звоном упали на пол. Смирнов закрыл лицо руками. Только пальцы мелко вздрагивали.
   «Они слишком тонки и красивы для мужчины, – подумал Игорь, – слишком нежны».
   Смирнов убрал руки, и Муравьева поразила перемена, происшедшая с этим красивым, не по годам моложавым лицом. Оно сразу постарело, даже глаза померкли. Перед Муравьевым сидел усталый, больной человек.
   – Дайте закурить.
   Смирнов неумело взял папиросу, прикурил.
   – Зяма звонил мне вчера, сегодня он должен был зайти ко мне с новыми рисунками…
   Он замолчал. В комнате повисла тишина, гнетущая и тяжелая.
   – Кто мог это сделать? – спросил Смирнов.
   – Мы еще не знаем. Вот пришли к вам. Надеюсь, вы поможете.
   – Я говорил ему: брось эту женщину. Брось!
   – Вы имеете в виду Марину?
   – Да, Марину Флерову.
   – Кто она такая?
   – Как вам сказать? Знаете ли, есть категория женщин, красивых, умных, свободных. У них огромный круг знакомых и необычайная жадность к развлечениям. Они не думают, как и где живут. Они просто живут, легко и свободно. Такие обычно нравятся занятым мужчинам. Дайте спички, пожалуйста. – Смирнов снова прикурил. – Марина такая. Немного пишет, чуть рисует, немного снимает, немного поет, снимается в кино… в эпизодах, разумеется. Всего понемногу и – ничего. У нее открытый дом. Народу полно. Можно приехать в полночь, за полночь.
   – Она давно знакома с Грассом?
   – Да года три. Он для нее – убежище. Это она говорит… Устав от кутежей, разочаровавшись в очередном увлечении, она убегала к Зяме. Марина называла это – «стать на душевный ремонт». А он терпел, терпел и ждал.
   – Вы говорили, что у нее открытый дом? Если я вас правильно понял, к ней мог приходить любой, даже малознакомый человек?
   – Да, вы правильно поняли.
   – А что вы скажете о людях, которые у нее бывали?
   – Всякие. – Смирнов вздохнул. – Наш брат журналист, киношники, актеры. Всякие. А бывает, компания эдаких молодчиков приедет… Хватких таких, разодетых, с короткими пальцами в кольцах. Молчаливые, только пьют да похохатывают. Я их не люблю. Денег у них много.
   – А где живет Флерова, знаете?
   – Да, конечно.
//-- Данилов --//
   Телефон зазвонил.
   – Ты погоди, не части так. Погоди! – Данилов взял трубку. – Данилов слушает. Молодец, Игорь, ты сначала сюда приезжай, а потом уже к мадам поедешь. Давай, жду. Ну, так как будем? – Иван Александрович отодвинул телефон. – Как будем, я спрашиваю, дальше жить? А, Михаил?
   – Как люди, как все люди. Я же завязал.
   – Это я знаю, читал твое заявление. Ты лучше скажи, зачем ко мне пришел?
   – Так военком же…
   – А ты думал, Костров, что военком тебе сразу два кубаря даст? Как я помню, ты в тридцать седьмом его квартиру побеспокоил…
   – Так…
   – Нет, брат, ты что-то недоговариваешь.
   – Я, Иван Александрович, перед вами как на духу…
   – Так зачем ты себе дело в Грохольском приписал? А? Ты же был домушник, а тут разбойное нападение. Да еще пишешь, что завязал?
   Мишка Костров заерзал на стуле. Он сидел в кабинете уже битый час. Здоровый, большерукий. Неспокоен был Мишка, ох неспокоен. Где-то в глубине глаз прятался страх.
   – Так мы с тобой не столкуемся. В Грохольском работал не ты. Работал там Влас. Он сейчас в Таганке суда ждет. А вот зачем тебе это дело брать?
   Мишка молчал.
   – А я знаю. Ты домой идти боишься. Лучше в тюрьму, чем домой. Верно?
   – Сажай, Иван Александрович. Хочешь, все нераскрытые квартиры возьму?
   – Все? До одной?
   – Все…
   – Ишь благодетель. Ты мне квартиры, а я тебя в КПЗ. Так? Молчишь… А правда где? Мы для чего здесь сидим? Мы закон охраняем. А закон и есть правда. Ты лучше расскажи, зачем пришел? Может, я тебе помогу.
   – Честно?
   – Ты, Миша, мое слово знаешь.
   – Боюсь я домой, Иван Александрович. Ритку с дитем утром к матери в Зарайск отправил. Сам сюда: или на фронт, или в тюрьму, только не домой.
   – Кто приходил? Кто?
   – Мышь.
   – Как – Мышь?.. Лебедев?
   – Он.
   – Зачем?
   – Пришел ночью, дверь отмычкой отомкнул, поднял меня. Послезавтра, говорит, чтоб у Авдотьи был.
   – В Малом Ботаническом?
   – Там. Не придешь, и тебя и Ритку с Надькой – на ножи, так, говорит, Резаный велел.
   – Ясно. А что еще?
   – Найди, говорит, Пахома, чтоб тоже был. Я утром к вам. С Резаным, знаете сами, не пошутишь.
   – Знаю, ты пока подожди в коридоре, я тебя позову.
   Ну, что будем делать, Данилов? Что делать-то будем? Значит, появился в Москве Широков. Ох, не вовремя он появился. А впрочем, когда Резаный был ко времени? Лежит на столе пачка. На истертом корешке штамп наискось – «Архив». Вот тебе и архив! Как же вы там, братцы-иркутяне, а? Жив Широков. Сколько лет орудует, и ни одного задержания.
   А память, память крутит ленту воспоминаний. Двадцать пятый год. Саратов. Тогда ты приехал в город вместе с ребятами из бандотдела помочь местным чекистам обезвредить особо опасную группу. Помнишь?
   Данилов проснулся оттого, что почувствовал: кто-то стоит над кроватью и внимательно разглядывает его.
   В комнате было по-рассветному серо, за окном хлестал по крышам дождь. Первое, что он увидел, – глаза. Холодные, большие, синие глаза. Они смотрели на него требовательно, по-хозяйски. Около кровати стоял человек в кожаной куртке, щеголеватых бриджах и сапогах.
   «Значит, ты и есть Данилов?»
   Иван вскочил, сунул руку под подушку.
   «Лежи, лежи. Пистолетик твой я забрал. Больно крепко спишь, уполномоченный. Фамилия моя Широков. Для ясности – поручик Широков».
   Иван закрыл глаза и застонал от стыда и бессилия.
   «Не надо нервничать. Ты же хотел меня увидеть? За этим из Москвы приехал? Смотри. Вот я весь». Широков левой рукой снял фуражку.
   Седой, большеглазый, худощавый, похожий на киноактера Альфреда Менжу, стоял он перед Иваном, поигрывая его именным маузером.
   «Запомнил, уполномоченный? Прощай, братец!»
   Иван увидел, как из черной пустоты ствола вырвалась бесконечно длинная огненная игла и ударила его в грудь, слева, там, где сердце. Потом уже хирург сказал ему: «На полмиллиметра повыше, батенька, и все».
   Широков, Широков… Бандит, никогда не грабивший частных лиц. Только инкассаторов, сберкассы, налеты на транспорты с золотом.
   Впрочем, он допустил несколько исключений из этого правила. Да. Точно. Грабеж церкви. В тридцатом, тридцать третьем и, если не ошибся, в тридцать седьмом, здесь в Москве, попытка… Церковь… Зяма-художник… Любопытно. Любопытно. Нет, погоди, при чем здесь Зяма? Какое отношение имеет газетный график к церкви? Вроде никакого? Но все же это версия… А может быть, Широков приходил к Зяме за документами? Нет. Не может быть. Зяма работал с артельщиками, а это совсем другой мир. Да и у Широкова есть люди для подобных дел. Другие люди. Совсем другие.
   И тут почему-то Данилов вспомнил отца. Старик работал лесничим под Брянском. Последний раз он видел его два года назад. В июне. Ему дали отпуск, и они с Наташей поехали к старикам. В Москве накупили вина, икры, рыбы, сухой колбасы. Кучу никому не нужных подарков. Наташа всегда покупала самые неожиданные вещи: то часы с боем, возраст которых нельзя было определить, то прибор для сбивки мороженого, то духовой утюг.
   Потом они со стариком бродили в лесу, и Данилов радовался, что вот какой у него отец крепкий еще. А он показывал сыну лес, словно знакомил с людьми, потом привел его на лесопитомник и показал двухлетние сосны, трогательные в своей беспомощности, похожие на молодую травку. Но все-таки это были сосны, и на них можно было сосчитать иголки. Все, до одной.
   Здесь у питомника они выпили водки, которую отец захватил с собой. Пили по очереди из кружки, закусывая солеными крепкими огурцами. Остро пахла хвоя, и роса была холодная. Он собирал росу в ладони, слизывал языком, и ему казалось, что вместе с ней в него входит свежесть и сила. А старик сидел напротив, курил и молча улыбался.
   Дверь распахнулась без стука, и в кабинет ввалился запыхавшийся Муравьев:
   – Иван Александрович!
   Данилов молча, выжидающе разглядывал Игоря.
   – Иван Александрович, я…
   – Ты пока еще помощник уполномоченного, а не начальник розыска. Уяснил?
   – Уяснил.
   – Так что из этого следует?
   – Я, товарищ начальник, эту бабу наколол.
   – Так…
   – Вы дайте мне ее взять и ордер для шмона, а потом она расколется как орех.
   – Так… – угрожающе произнес Данилов. – Ты кто, работник милиции или вор? Еще раз услышу – пять суток ареста. Сядь, воды выпей и докладывай по-человечески.
   – Я узнал, кто эта женщина. – Игорь вздохнул. – Флерова Марина Алексеевна. Проживает на Делегатской.
   – Понятно. Поедешь к ней. У меня пока версий определенных нет. Ясно одно – работа Широкова. Да, да. Не удивляйся, именно Широкова. Он жив. В разговоре с Флеровой нажми на церковь. Любые ее связи с церковью. Понял?
   Когда Муравьев вышел, Данилов глубоко вздохнул и задумался. Ему опять предстоял сложный разговор с Мишкой Костровым.
   – Ты меня слушай, Миша. Внимательно слушай. Ну кого ты боишься? Мрази, Резаного, бандита, бывшего поручика. Да он ведь даже и поручиком-то не был. Юнкер недоучившийся. Он чем силен-то, чем? Страхом твоим да других. А как его перестанешь бояться – он слаб становится, совсем слаб.
   Молчание.
   – Молчишь. На фронт пойти не боишься, а здесь… Здесь тоже фронт. Резаный не зря в Москве объявился именно тогда, когда немцы наступают. Ты пойми это, Михаил. Для нас Резаный такой же враг, как и немцы. Вот сегодня он человека убил. А тот человек на фронт ехал, драться ехал. Понял? Он еще многих убьет, если его не взять. Зачем он просил найти Пахома, как думаешь? Пахом мастер. Значит, Резаному инструмент нужен. А для чего? Ну, что молчишь? Боишься? Да… здесь тот же фронт!
   – Я не боюсь, я о другом думаю…
   – А, кодекс воровской чести? Нет его. У всех у нас один кодекс – гражданственность. По ней мерить свои поступки надо. Смотри. – Данилов подошел к карте. – Смотри, немцы вот уже куда пришли. Об этом подумай, а не о дружках своих бывших.
   Зазвонил телефон: Данилова вызывал начальник МУРа.
   Иван Александрович вошел в кабинет и остановился на пороге. Начальник сидел, закрыв глаза. Данилов осторожно кашлянул.
   – Я не сплю, глаза просто устали. Заходи.
   – Вы бы настольную лампу включили.
   – Не люблю. Садись, Иван Александрович.
   Спокойно, даже слишком спокойно, Данилов начал докладывать об убийстве в Армянском переулке. Начальник не перебивал. Он сидел, закрыв глаза, откинувшись на спинку кресла. Молчал, молчал все время. Даже тогда, когда услышал о Широкове.
   Иван Александрович закончил доклад. В комнате воцарилось молчание, только старые часы в углу астматически хрипло отсчитывали секунды.
   – Плохо дело, Иван, – начальник открыл глаза, – совсем плохо дело. Ты не ошибся?
   – Точно он.
   – Широков… Широков. Просто не верится. Неужели опять появился? Не забывай, что Широков не просто бандит. Это преступник с политической окраской. И если он появился в Москве в такое время, значит, это не просто так.
   Начальник снова закрыл глаза. Часы в углу заскрипели и медленно, натужно начали бить. Раз… Два… Три… Четыре… Пять… Шесть… Семь… Восемь…
   Потом они замолкли, и внезапно комнату наполнил чистый, светлый звук, будто где-то зазвенела тонкая струна.
   Начальник улыбнулся:
   – Слышишь? Вот за это их и держу… Приказываю. Создать группу по отработке версии Широкова. Старший – ты, твои помощники – Муравьев, Шарапов, Полесов. Будет трудно, подкину еще людей. О Широкове надо сообщить в госбезопасность.
   Начальник поднял телефонную трубку.
//-- Потапов --//
   «Ох грехи, грехи наши тяжкие. Время смутное, бесовское. Разбойное время!»
   Отец Георгий шел привычной тропкой вдоль кладбища. Оно походило на город. Здесь были свой центр и своя окраина. В центре стояли внушительные часовни. Тут господствовали мрамор и золото. В центре этого города вечного покоя нашли последнее пристанище купцы первых двух гильдий, действительные статские советники, инженеры горные и путейские. Чуть поодаль – целый квартал занимали генералы и кавалеры орденов… Могилы военных украшали кони, барабаны, пушки, кивера.
   Могилы артистов, художников, поэтов были легкомысленно украшены каменными и гипсовыми цветами, виньетками, палитрами и лирами. Этот квартал отец Георгий не любил. Особенно часовню поэта Есенина. Нередко приходили сюда пьяные любители изящной словесности. Пили водку, пели, плакали, писали на памятнике стихи. Особенно досаждал священнику студент Владислав Арбатский. Он почти каждую ночь приезжал и безобразничал. Но сейчас исчез, видимо, в армию забрали.
   Каждый вечер отец Георгий гулял по улицам города печали. Он не боялся мертвых, он шел мимо могил, читал даже в темноте надписи на памятниках. Это были привычные для него люди. Привычны были и чины. Он словно видел их живыми: в мундирах, манишках, сюртуках дорогого сукна.
   Дома отец Георгий аккуратно снял облачение, повесил его в шкаф на плечики, расправил складки тяжелой рясы. Затем он накинул на плечи расписной китайский халат и отправился в ванную. Подставляя под струи воды свое еще крепкое, холеное тело, он покрякивал от удовольствия, притопывал ногами и довольно громко напевал невесть каким образом пришедшую на память песню своей бурной молодости. Собственно, слов той песни он уже не помнил, в голове вертелись лишь строчки: «Степь, пробитая пулями, обнимала меня…» Ее-то и напевал теперь отец Георгий в разных вариантах, и его красивый густой баритон доносился до кухни, где супруга Екатерина Ивановна готовила легкую закуску. Она покачивала головой, отмечая про себя, как это мирское столь быстро вытесняет у батюшки божественное.
   Она была воспитана в строгой вере и с глубоким почтением относилась не только ко всему, имеющему непосредственное отношение к отправлению церковной службы, но строга была и непримирима и тогда, когда, как ей казалось, нарушаются устоявшиеся законы семейной добропорядочной жизни. Так было до ее замужества в тихом Тамбове, в отцовской семье. Ничто тогда не нарушало главного течения жизни – ни революция, ни последовавшая за ней война, ни разгул антоновщины. В степенной семье тамбовского иерея не было места революциям. Первое смятение пришло в образе крепкого, немногословного, хмурого мужчины, на лице которого бурное время оставило свой неизгладимый отпечаток: у него была прострелена щека, и он, когда волновался, слегка заикался и картавил. Судя по немногословным рассказам, жизнь потаскала его по городам и весям, приходилось ему бывать и заметной фигурой в политической игре, а нынче он решил отойти от политики и создать свое собственное гнездо, обратившись к Богу.
   Вместе с ним ворвались в жизнь Екатерины Ивановны и тревоги того времени. Отец и новый постоялец подолгу тихо беседовали за накрепко запертой дверью отцовского кабинета. Приходили к ним какие-то незаметные люди и так же незаметно исчезали. Но затем все вошло в свою обычную колею. Она привыкла к гостю, к преследующей ее хмурой улыбке и даже не удивилась, когда однажды он сделал ей предложение, а отец с легкостью благословил их. Как-никак у гостя имелся довольно крупный капитал, и не в бумажках, а в довольно-таки твердой валюте. Видно, у мужчин была своя договоренность о будущем Екатерины Ивановны. Несколько позже благодаря отцу ее супруг стал священником в подмосковном селе Никольском. Оттуда уж и перевели супруга в Ваганьковскую церковь.
   Судьба складывалась удачно. Впереди, опять-таки благодаря старым связям отца и усердию новоиспеченного батюшки, открывались широкие перспективы на пути служению Господу. Одно только смущало Екатерину Ивановну – вот это самое мирское, от чего никак не мог, да, видно, и не хотел отказываться отец Георгий. Она вздохнула и понесла в столовую закуски.
   Отец Георгий старательно расчесал старинным гребнем длинные волосы, бороду, слегка подправил усы и, еще раз внимательно осмотрев себя в зеркале, остался доволен. Вот уже к пятидесяти, а лицо свежее, без морщинки. И все оттого, что он умеет пользоваться жизнью. Никаких излишеств – и потому всегда в форме. «А если эта рука, – он вытянул руку, сжал и разжал кисть, – возьмет саблю, то о-го-го! – мы еще посмотрим, кто сумеет устоять против славного потаповского удара».
   Он закутался в халат, подпоясался шелковым шнуром и, сунув ноги в тапочки, отправился в столовую.
   – «Степь, прошитая пулями…» – снова запел он, входя. – Н-ну, матушка, чем вы сегодня порадуете страждущего? Посмотрим, посмотрим…
   Он подошел к буфету, открыл дверцу и достал хрустальный, оправленный серебром графин. Открыл пробку, долго принюхивался к содержимому, потом сказал:
   – Отменно, матушка. В самый раз настоялась! Заготовил для большого праздника, ну да уж Господь простит, отведаю нынче.
   Он выпил, смакуя, рюмку настойки, стал медленно закусывать, развалясь на стуле.
   – Да, любезная Екатерина Ивановна, – продолжал он свою речь, – скоро, скоро наступит большой праздник для нас с вами. И достигнет известный вам отец Георгий высот немалых. И снова, как прежде, много скажет знающим людям имя Сергея Владимировича Потапова.
   – Уж не собираешься ли ты, – сказала жена с усмешкой, – отойти от церкви? Мирское потянуло?
   – Ну что ты, что ты! – засмеялся он. – Большие перемены грядут, и нам готовить к ним паству. От знающих людей слышал – готовятся серьезные перемены…
   Этих перемен он ждал всю жизнь. Будучи человеком опытным, он сумел прикрыть свое прошлое такими одеждами, что, пожалуй, ни у кого, даже у его собственной жены, оно не вызывало сомнений.
   Что знали о нем? Сергей Владимирович Потапов. Происходит из приказчиков. В свое время закончил школу прапорщиков. Мечта об офицерских погонах была у него, по существу, мечтой выбиться в люди. Однако карты, все заранее распланированное будущее смешала Октябрьская революция. Многие в ту пору слабо разбирались в нахлынувших событиях, не разобрался вовремя и он… Ушел на Дон, а после прихода в Ростов Буденного понял наконец, на чью сторону склоняется фортуна. Испугался расправы скорых на руку «товарищей» и ушел со старыми своими документами подальше, в глубинку российскую. Увидев, что новый порядок пришел надолго, если не навсегда, решил, что надо служить ему. Встретил на тернистом пути своих исканий добрых людей, те помогли ему найти дорогу. Оказалась та дорога служением Богу. Вот, пожалуй, и все. Не ведая за собой особых грехов против советской власти, он не считал даже необходимым сменить фамилию, что в двадцатых годах сделать было проще простого. Честность перед Богом и собой – вот его основной принцип. Принципы уважают. Даже ошибаясь, можно рассчитывать на снисхождение. Его праведное настоящее искупало с лихвой ошибки незрелой молодости. Все почти так и было.
   Но иногда, то ли под действием хмеля, то ли в предвидении наступающих потрясений, прорывалось в нем то, прежнее, томительно-сладкое желание «выбиться в люди». Нет, он не считал, что ему крупно не повезло в жизни, просто он готовил себя для иной, более возвышенной роли.
   Все, что говорилось им на исповеди, – решительно все верно. И он не уставал это подчеркивать. Но была у Сергея Владимировича и вторая жизнь.
   Было так. И школа прапорщиков, и мечта о погонах. В смутные дни между Февралем и Октябрем семнадцатого года вступил он в ударный отряд – ловил и пускал в расход дезертиров. В те дни носил на рукаве белый череп и трехцветную нашивку. Форма шла ему. После Октября перебрался на Дон, к генералу Краснову. Вот там-то и состоялась памятная до сих пор встреча. Сергей Владимирович и сам роста немалого, но на барона фон Мантейфеля смотрел снизу вверх, смотрел с почтением и преданностью. Ротмистр фон Мантейфель был начальником разведки немецкого экспедиционного корпуса, и связи его со штабом генерала Краснова оказались довольно-таки тесными.
   Ему не давали сложных или трудновыполнимых поручений. Так, по мелочам. Но платили исправно, с немецкой щепетильностью. Война есть война, и вскоре капитан Сергей Владимирович Потапов за храбрость и особое усердие был представлен к офицерскому Георгию, который получить так и не успел. Может быть, в память об этой первой награде и изменил имя, став отцом Георгием. У него был, как говорили, очень уравновешенный и спокойный характер. Никто, пожалуй, в контрразведке не умел так чисто проводить допросы. И в конце концов, кто-то же должен был заниматься черновой работой. Он отменно делал допрашиваемым «маникюр», то есть загонял под ногти иголки, добивал уже ненужных пленных. Разумеется, не у всех его работа вызывала сочувствие или просто элементарную приязнь. Находились такие, что и здоровались с брезгливым равнодушием. Однако своим трезвым, практическим умом он не одобрял подобных интеллигентов и внутренне презирал их за слабость и неустойчивость характера. Может быть, потому и крушение Деникина воспринял спокойно, без трагедии, не пустил себе в отчаянии пулю в лоб, а вместе с напарником, вахмистром из юнкеров Широковым, тоже основательно «запачканным» в контрразведке, подался в среднюю Россию, к людям таким же спокойным и основательным. Еще в прежние времена он не стремился особенно попадаться на глаза начальству, не лез в герои, оттого, наверно, и остался незамеченным.
   На Тамбовщину попал в трудное время. К счастью своему, не послушался Широкова и к эсеровскому мятежу не примкнул. Он рассудил, что теперь не время участвовать в делах сомнительных и недолговечных. Пора пришла оседать в жизни крепко и надолго, благо какой-никакой, а капиталец имелся. По новым временам полагалось вести себя тихо, как мышь. Он помнил совет отца: мышь сперва норку прогрызет, маленькую дырочку, а уж потом начинает туда сахар таскать. Главное – проделать дырочку…
   И Потапов нашел свою норку. Он не терял связи с бывшим сослуживцем – мало ли что может случиться! – но и не афишировал своего знакомства.
   Он уже стал забывать свое прошлое, но оно само напомнило о себе. В Никольском это было. Исповедовал приезжего человека. Дело было привычное. А тот возьми да и скажи: мол, нет ли у вас, батюшка, маленькой дырочки вот тут, и показал на правую щеку. Потапов машинально схватился рукой за бывшую рану, что скрыта была бородой. Спросил враз охрипшим голосом, откуда ведомо про то незнакомому человеку. Тот тихо улыбнулся и попросил батюшку уделить ему несколько минут там, где сам считает возможным. Потапов пригласил незнакомца к себе домой. Жены не было, они остались вдвоем.
   Да, прошлое возвращалось. А, собственно, почему он думал, будто о нем забыли? Какие у него на то были основания?
   А рану эту Потапов получил во время одного из свиданий с бароном. Кто-то стрелял из темноты. Потапов потом с месяц провалялся в госпитале, кормили черт-те чем, прости, господи. Щека долго не заживала. Барон шутил, что отныне эта метка и станет паролем. Вечным паролем. Хмуро шутил барон.
   Незнакомец оказался необщительным человеком, отказался от обеда, даже рюмочки предложенной не принял. Передал довольно толстую пачку денег и бумажку, где было написано лишь одно слово: «Жди».
   Потапов начал осторожно выяснять, от кого, мол, подобное благодеяние и не употребить ли его на церковные нужды. Незнакомец усмехнулся, оглядел вполне приличное жилье Потапова и наконец сказал, что деньгами батюшка может распоряжаться по своему усмотрению, на них ничего не написано, однако их общий знакомый, который никогда не забывал одного драматического вечера – тут незнакомец снова ткнул себя пальцем в правую щеку, – полагает, что святой отец сам найдет этим деньгам нужное применение.
   – Это уж не высокий ли такой? С седыми висками? – снова допытывался Потапов.
   – Может быть, и он, – уклончиво ответил посетитель.
   Они распрощались, и больше Потапов его никогда не встречал и никаких известий ни от кого не получал. Было то в тридцать четвертом году. Считай, семь лет назад. И стал он ждать.
   Потапов решил: пока суд да дело, не лежать же деньгам без пользы. Дал нужному человеку. Процент положил небольшой, чтобы убытку не терпеть. Так и пошло. От того верного человека пришел посыльный, принес кой-чего по мелочи, в основном золотишко. Оно удобно – много места не занимает. Опять-таки приход был у отца Георгия не очень богатый, надо было думать и о будущем. В общем, организовалось небольшое, но верное дело. Божий человек приносил под покровом ночи привет от общего знакомого, а отец Георгий принимал дары по установленной цене, иногда ссужал деньгами в счет будущих дел…
   Отец Георгий потихоньку попивал свою настоечку, а в голове его бродила фраза из старого романса, что так любили петь молодые офицеры, заливая свою безумную тоску неочищенным самогоном: «Степь, прошитая пулями, обнимала меня…»
   Настоечка подходила к концу, и минорное настроение отца Георгия откровенно усиливалось. Уже Екатерина Ивановна не раз напоминала, не пора ли отдохнуть от трудов праведных, однако батюшка и не думал отрываться от графинчика. Время от времени он поднимал указательный палец и бормотал: «Перемены», потом он сказал: «Смоленск» – и почему-то с пафосом продекламировал: «Гибнет Русская земля под пятою супостата», – и усмехнулся. Матушка осуждающе покачала головой:
   – Ох, отец, не доведет тебя твой язык до добра. Эк наклюкался! Бога ты не боишься. Шел бы в постель от греха…
   – Не боюсь греха! – снова заговорил отец Георгий. – Великие перемены грядут! Великие… Русь велика, и никакие бароны… – Он осекся. – И впрямь пора на отдых. Ко мне нынче божьи люди не приходили? – спросил осторожно.
   – Да коли и придут, как ты беседовать-то станешь в этаком-то виде?
   – Божьим словом, мать, Божьим словом…
   – Эк тебя развезло, – сочувственно сказала жена, заботливо поддерживая мужа. – Поди, десятый час уже. Обопрись-ка на меня, провожу.
   Халат на отце Георгии распахнулся, тапочки он забыл под столом. Покачиваясь, пошел он в спальню, рукой отстранил жену, сказал:
   – Если кто придет, зови без промедления. Времена нынче тяжелые, доход уменьшается. Ко всему надо быть готовым. Так что сразу буди. Нынче каждое Божье слово…
   У себя в комнате отец Георгий прилег, не раздеваясь. Пошарил в кармане и вынул часы с боем. Надавил на кнопку. Куранты проиграли восемь раз. Спать не хотелось. Потапов лежал и думал. Думал о том, что вчера опять заходил Широков. Он вспоминал перекошенное ненавистью лицо бывшего сослуживца, его свистящий шепот.
   «Надо сдерживать Андрея, сдерживать, – напылит, настреляет… Подымет шум – и конец».
   Потапов встал с постели, зажег свечу, подошел к письменному столу. Пошарил пальцами сбоку тумбы, нажал на деревянный завиток, и тумба повернулась обратной стороной. В ней давно еще сделал он секретный шкаф. Сунул в него руку и вытащил вороненый офицерский наган, самовзвод с укороченным стволом.
   Потапов бережно положил его на стол. Свет свечи заиграл на черном масленом стволе. И показалось вдруг Потапову, что где-то далеко зацокали копыта лошадей и снова песня грянула, лихая, с присвистом: «Степь, прошитая пулями, обнимала меня…»
   В окно постучали резко и требовательно. Отец Георгий встал, сунул наган в карман брюк, дунул на свечу. Потом подошел к окну и поднял светомаскировочную штору.
   За темнотой стекла еле различалось светлое пятно человеческого лица.
   – Кто? – спросил Потапов.
   – Мне бы отца Георгия.
   – Это я буду.
   – Пусти, отче, с приветом я от старого друга твоего из Ростова.
   Потапов похолодел. Неужели вспомнили? Но мало ли кто может ходить под окнами ночью?.. Правой рукой нащупал наган в кармане, левой распахнул окно.
   – Ну что, отец Георгий, в дом не зовешь? Или боишься?
   – Святость моя, уважаемый гражданин, оберегает меня от лиходеев. А в дом приглашу…
   Они сидели за столом. Потапов внимательно разглядывал позднего гостя. Только что тот положил перед ним половинку креста – условный пароль с тех далеких лет.
   Гость от выпивки отказался, зато ел жадно.
   Потапов смотрел на него и думал, что в лице незнакомца есть что-то собачье, тяжелая нижняя челюсть, что ли…
   Наконец гость отодвинул тарелку, закурил, блаженно откинувшись на стуле.
   «Сейчас начнется главное, сейчас», – понял отец Георгий. Что принес ему визит этого человека? Об этом он не знал. Ясно было одно: окончилось, навсегда окончилось спокойное житье, с домашними настоечками и соленьями… И Потапову вдруг стало страшно. Он вспомнил бешеный грохот копыт по улицам Ростова, всадников в островерхих шлемах. Матово-блестящие шашки. Пальцы его до сих пор помнили неподатливую упругость срываемых с кителя погон.
   – Боитесь?
   Отец Георгий похолодел: гость словно читал его мысли.
   – Нет, не боюсь.
   – Так вот, святой отец, наступило время действия.
   Потапов истово перекрестился.
   – Вы должны помочь нам. Подполковник фон Мантейфель надеется, что именно вы сделаете это.
   – В чем же помощь моя выразиться должна?
   – У вас есть связи с уголовным миром…
   – Какие там связи…
   – Есть. Мы знаем точно. Надо создать хорошо вооруженную группу. Ее задача – сеять панику, грабить магазины, ночами, во время бомбежек, подавать сигналы ракетами. Помните: грабеж, ракеты, слухи – это все должно создавать панику, деморализовывать большевиков. У армии, защищающей Москву, не должно быть прочного тыла. И еще одно. В городе много ценных произведений искусства: картины, скульптуры, чеканка, церковная утварь, иконы. Все это, безусловно, начнут эвакуировать. Помешать!
   – Как же мы сможем? Ведь в одной Третьяковке да в Музее изобразительных искусств сколько ценностей!..
   – А я и не прошу все. Что сможете. Вы священник, вот и займитесь церковными делами.
   – Ну, если так… – протянул Потапов. А мысли его работали уже с лихорадочной быстротой.
   Откуда немцам знать о церковных ценностях? Взять их самому, а в одной только Николе на Песках – на многие тысячи. Покупатель всегда найдется.
   – Вы задумались. Что, задание слишком сложно?
   – Да, не легко. НКВД свирепствует. А люди… Сами знаете, люди деньги любят. Откуда они, деньги-то, у бедного священника?
   – С этого и надо начинать. Деньги, оружие, ракетницы, ракеты получите сейчас же. Пойдемте со мной.
   Гость встал. Потапов вслед за ним вышел на улицу, и они отправились к кладбищу. Отец Георгий подивился, как хорошо этот человек знает все аллейки и тропочки. На окраине города мертвых гость подошел к полуразвалившейся часовне, открыл дверь. В лицо пахнуло сыростью и плесенью.
   – Здесь!
   Незнакомец зажег карманный фонарь. Пошарил лучом. Тонкая полоска света пробежала по выбитым кирпичам и остановилась в углу, на куче камней.
   – Помогите-ка мне. – Гость отодвинул камни. Под ними были два чемодана.
   Потапов с трудом поднял один. Чемодан оказался очень тяжелым.
   – Пошли.
   На этот раз тишина над кладбищем казалась Потапову зловещей. Кресты и могильные камни могли обернуться засадой.
   – Ну что вы стоите! – недовольно бросил гость. – У меня мало времени, пошли!
   – Погодите…
   Тихо. Только слабый ветер чуть слышно перебирает листву деревьев над головой.
   – Боитесь? – Потапову показалось, что гость улыбнулся.
   – Нет.
   – Пошли!
   Они шли быстро, не останавливаясь. Только войдя в калитку и поставив на землю оттянувший руку чемодан, Потапов облегченно вздохнул: пронесло.
   – Теперь слушайте меня внимательно…
   Незнакомец не успел кончить фразы. Где-то совсем рядом пронзительно взвыла сирена. Ей откликнулись паровозы на Белорусском. Тревога! Город к ним уже привык. Почти каждый вечер репродукторы на минуту замолкали, а потом бросали в настороженную тишину: «Граждане, воздушная тревога!» Но через некоторое время по радио давали отбой, и люди спокойно расходились по домам. Тревоги в Москве стали такой же обыденностью, как стекла, крест-накрест заклеенные бумагой, маскировочные шторы на окнах, неосвещенные трамваи и троллейбусы по вечерам.
   Но на этот раз все было иначе. На небе сошлись белые лучи прожектора. И вдруг где-то совсем рядом ударил, захлебываясь, пулемет.
   – Налет! – Гость схватил Потапова за руку. – Скорее!
   Он рванул замок чемодана. Наконец крышка открылась, и отец Георгий увидел длинные, похожие на патроны к охотничьему ружью гильзы. Поверх них лежали большие черные пистолеты.
   – Берите один. Пользоваться ракетницей умеете? Прячьте чемоданы! Пошли!
   Они бежали через кусты, по могилам. Сучья били их по лицу, под ногами путалась трава и цветы. Вдруг гость, ломая кустарник, тяжело рухнул на штакетник могильной ограды.
   – О… ферфлюхте люд ер! – выругался он сквозь зубы и сразу же вскочил на ноги.
   Немец. Точно, немец.
   Они остановились у забора кладбища.
   – Где железная дорога? – хрипло спросил гость.
   – Вон там. – Потапов протянул руку.
   Гость переломил ракетницу, вставил патрон и выстрелил в указанную сторону.
   Ракета рассыпала зеленый огонь почти над самым Белорусским вокзалом…
//-- Данилов и Костров --//
   Данилов ушел к начальнику, а Мишка разыскал в полумраке жесткий деревянный диван. Ох как хорошо он был знаком Кострову! Каждый раз, когда его приводили в МУР, он ожидал допроса на этом диване.
   Синие лампочки почти не освещали коридора. Изредка мимо Мишки проходили сотрудники управления. Лица их он не различал, а они просто не видели его. До Кострова доносились обрывки разговоров. И разговоры эти были деловиты и тревожны. В этом коридоре только он один оказался лишним и чужим для этих невероятно загруженных людей.
   Утром этого дня, придя на Петровку, он еще толком не знал, о чем будет говорить с Даниловым. Когда ночью к нему пришел Лебедев и, цыкая после каждого слова больным зубом, подмигивая и усмехаясь, передал Мишке приказ Резаного, Кострова охватил ужас. Нет, он сам не боялся Широкова, хотя знал, что шутить с этим человеком не рекомендуется. Он испугался за жену и дочь.
   Полтора года назад Мишка вернулся из тюрьмы и, не заходя домой, поехал к Данилову.
   – А, это ты, Костров, – сказал Иван Александрович так, будто не было долгих двух лет после их последней встречи. – Ну заходи, заходи. Давно в Москве?
   – Только с поезда.
   – И, значит, сразу ко мне.
   – Значит, сразу к вам.
   – Просто так или дело какое есть?
   – Есть у меня дело, – сказал Мишка, – есть. Специальность в лагере получил. Знатную специальность – дизелиста. Поэтому желаю дальше работать именно по этой специальности, а не по какой-нибудь другой.
   – Так, – отозвался Данилов, – так, Миша. Значит, сам понял, что нельзя по-старому жить. Значит, нужно тебя на работу устраивать.
   Мишка тогда ничего не сказал Данилову. А сказать хотелось очень многое. Пять последних месяцев он готовился к этому разговору, продумал его до мельчайших подробностей, а придя, сказал всего несколько слов. То многое так и осталось в подтексте их беседы. И оба поняли это. Уж слишком давно они знали друг друга.
   Мишкина жизнь складывалась нелепо и недобро. Она могла развиваться до конца по стереотипу многих таких же жизней, начавшихся в годы послевоенной разрухи. Беспризорщина, воровство, домзаки и колонии. Но ему повезло: он встретил на своем пути человека, перед которым всегда стоял светлый пример Феликса Эдмундовича Дзержинского. Данилов тоже твердо верил, что нет неисправимых людей.
   Через десять дней Мишка работал дизелистом в экспедиции, которая искала в Подмосковье артезианские скважины. Работа была веселая, кочевая. С апреля по ноябрь в поле. А зимой приходилось тяжеловато. Нет-нет да и навестят старые дружки. Однажды Мишка чуть не сорвался, когда Володька Косой стал, смеясь, упрекать его в трусости. Но все же выдержал…
   И вот сейчас, сидя в темноте, Мишка вспомнил всю свою прошедшую жизнь, которая, кроме этих последних лет, состояла из драк, пьянок и была насквозь пронизана страхом наказания.
   Приход Лебедева он воспринял как возвращение к прошлому и понимал, что, став теперь другим человеком, он не сможет жить так, как жил раньше. Но вместе с тем в нем слишком прочно сидело уважение к воровским законам. Порвав со старым, он всегда помогал чем мог бывшим дружкам и никогда не говорил никому то, о чем знал.
   Данилов просил его помочь. В чем заключалась эта помощь, Костров прекрасно понимал. Он должен сделать что-то, что поможет поймать Резаного. А не значит ли это предать? Предать человека, о котором рассказывали легенды в воровских притонах, тюрьмах и лагерях. Мишка хорошо знал Широкова. Когда-то ему нравился этот человек, он даже старался подражать Резаному. Так же щегольски одевался, старался как можно реже материться, так же веско и спокойно говорил с людьми. Но Мишка знал и другого Широкова. Знал его жестокость, невероятную жадность, когда дело доходило до дележки «прибылей». Никто так не обдирал компаньонов, как он.
   Костров прекрасно понимал, что Широков просто сволочь, прекрасно понимал, что именно такие, как он, испортили ему жизнь. Но предать…
   И хотя он порвал со старым, но в глубине его души жила еще инерция прошлого. Вместе с тем его просил Данилов. Человек, который для него сделал очень и очень много. Мишка вспоминал толпы у военкоматов, вокзальные перроны, у которых стояли готовые к отправке поезда с бойцами… Вспоминая все это, он ощущал свою ненужность и беспомощность как раз в тот момент, когда он хотел быть полезным. Данилов просил его помочь, и если он согласится на это, то немедленно станет нужным и полезным.
   Надо думать, надо решать.
   Он не знал, сколько просидел в коридоре почти в полузабытьи. Мимо, как обычно, проходили люди, но на этот раз Костров не видел их – он думал.
   – Ты, никак, спишь, Михаил! – вывел его из забытья голос Данилова. – Чего это ты, брат? Заходи.
   Они снова сидели на тех же местах, будто и не выходили из этой комнаты. Сидели и говорили о вещах, не имеющих отношения к недавнему разговору. Данилов внимательно следил за собеседником. Мишка был рассеян, отвечал невпопад – он думал.
   – Ну что решил, Миша?
   Костров вздрогнул, он больше всего боялся этого вопроса.
   – Так что же ты надумал, Костров?
   – Иван Александрович, – Мишка вздохнул, – помогите на фронт, а…
   – Значит, не надумал. А я, между прочим, за тебя перед начальником МУРа поручился.
   – А он что?
   – Теперь это уже малоинтересно. Ну, давай твой пропуск.
   – Значит, домой мне?
   – А куда же еще?
   – Но ведь там…
   – Боишься, значит? Ничего, ты Резаному помоги, он тебя не тронет.
   – Да как же так? – крикнул Мишка. – Я же честно жить хочу, а вы говорите – помоги. Помогу, а меня к высшей мере!
   – Честно, говоришь, жить хочешь?
   Данилов обошел стол и приблизился к Мишке.
   – Честно? А ты знаешь, что любой честный гражданин обязан помогать органам следствия? Молчишь? Половинчатая у тебя честность. И вашим и нашим. Нет, Костров, человек обязан решить для себя – с кем он. Посредине проруби знаешь что болтается?.. Если ты с нами, значит, должен и бороться за наше дело. Середины здесь нет. Понял? А ты, я вижу, больше всего Резаного боишься.
   – Я не боюсь. Он придет, я с ним знаете что сделаю!
   – Ничего ты не сделаешь. У него наган, а у тебя? Ты лучше сделай так, чтобы мы с ним что-нибудь сделали.
   Внезапно за окном пронзительно и резко закричала сирена, та, что на крыше здания МУРа. Потом голос ее слился с десятком других. Над городом поплыл протяжный басовитый гул.
   – Опять тревога. – Данилов погасил лампу на столе, поднял штору светомаскировки. – Что такое? Гляди, Костров!
   Над городом ходили кинжальные огни прожекторов. Внезапно два из них скрестились, и в точке встречи заблестел корпус самолета. Захлебываясь, ударили с крыш зенитные пулеметы, глухо заухали зенитки.
   Налет. Вот оно. Немцы над Москвой.
   Данилов забыл о Кострове, он забыл вообще обо всем на свете. Он видел только небо, рассеченное прожекторами, на котором, словно красные цветы, вспыхивали разрывы снарядов.
   Где-то над крышами домов занялось зарево.
   – Что это? – спросил Костров. – Что это, Иван Александрович?!
   – Это город наш горит, Миша. Вот и в Москву пришла война.
   А зарево разгоралось все сильнее. Горело где-то недалеко, в районе Трубной. Отчаянно звеня, пронеслись туда пожарные машины. В кабинете стало светло. Зыбкий розовый свет выхватывал из темноты лица, словно выкрашенные желтой краской.
   Данилов взглянул на Кострова. У того дергало щеку.
   – Иван Александрович, – хрипло сказал Мишка, – я помогу. Сделаю все, что нужно будет.
//-- Муравьев --//
   – Вот эта квартира. Здесь и живет Марина Алексеевна.
   – Спасибо, мамаша. Вы не беспокойтесь, она мне рада будет, – сказал он, твердо глядя в подозрительные старухины глаза.
   – Ну, если так…
   – Только так, и никак иначе.
   Старуха отошла, еще раз подозрительно оглянувшись. Бог его знает, кто такой. Здоровый байбак, одет ничего себе, может, и впрямь родственник.
   Игорь сел на скамейку у крыльца. От цветов в палисаднике шел терпкий, дурманящий запах.
   «Почти как на даче, как в Раздорах».
   Там эти же цветы росли у самого крыльца и так же дурманяще пахли вечерами. Когда-то они казались ему огромным пушистым ковром. И дача казалась огромной, и даже скамейка. Но с каждым годом они становились все меньше и меньше. Дача уже не представлялась такой большой – обыкновенный одноэтажный домик. Он понял, что сам вырос, а все осталось прежним.
   Последний раз он был на даче летом тридцать девятого. Ах, какое это было лето! Рано утром они втроем: Коля, Володя и он – уезжали на велосипедах на Москву-реку, купались до одури, валялись на траве, курили. Курили вполне легально, и именно это было особенно приятным.
   После обеда ходили на окраину поселка, на дачу инженера Дурново, где была волейбольная площадка. Веселая это была дача. Сам инженер почти все время находился в отъезде – строил мосты. Его жена Александра Алексеевна хотя была дама в возрасте, но молодежь любила очень и сама играла в волейбол.
   Вечером они сидели на скамейке у водокачки и пели о том, как юнга Биль дерется на ножах с боцманом Бобом и о «стране далекой юга, там, где не злится вьюга»…
   А рядом со скамеечкой был забор, и за ним тоже тонко и волнующе пахли цветы, и за этим забором жила Инна.
   Они вместе росли на даче, вместе катались на велосипедах и вместе играли в волейбол. И только в этом году он увидел ее словно впервые, будто не было до этого пяти долгих лет. Увидел, что у нее тонкая, легкая фигура, золотистые волосы, вздернутый нос и родинка над верхней губой.
   При ней ему хотелось еще лучше играть в волейбол, еще быстрее гонять на велосипеде. Хотелось выдумывать необычайные истории или спасти ее от хулиганов. Почему-то, играя в волейбол (если они попадали в разные команды), он старался «погасить» мяч именно на нее, обогнать рискованно, прижав к забору, на велосипеде, обрызгать водой на купании. Да мало ли что тогда могло прийти в голову!
   Однажды он заметил, что, приезжая из Москвы, на станции он всегда встречал ее. Как-то они пошли со станции совсем в другую сторону, мимо дач, мимо заборов, через шоссе, к лесу.
   Они шли и молчали, только иногда касались друг друга горячими руками. Он задержал ее руку в своей, и она не отняла ее. Потом он целовал ее теплые шершавые губы, и она целовала его неумело, как целуются дети.
   Она говорила все время: «Игорек… милый… Игорек». С того дня они каждый день встречались на той же полянке. Инна бежала к нему, и у него холодели руки от нежности.
   В Москве они встречались реже, но все равно часто. Ходили в кино, на каток. И у них было свое парадное, в котором они целовались…
   И сейчас, увидев цветы, уловив запах того далекого лета, Игорь вспомнил Инку и пожалел, что не позвонил ей. Он даже знал, как она ждет его звонка. Забирается с ногами на красный большой диван в своей комнате, читает и ждет. Ветер из окна шевелит ее волосы, она смешно дует на них, если они падают на лоб.
   Но как он может позвонить, что сказать?.. Все ребята уходят на фронт, а он…
   Игорь сидел на лавочке, слушал, как дребезжат стекла на улице, и думал об Инне. Постепенно наступила ночь. И она была особенно заметна, эта военная ночь, так как оконный свет не разгонял темноты.
   Игорь закурил, на секунду ослепнув от вспышки спички. Лишь только глаза привыкли к темноте, он увидел перед собой старичка с противогазом через плечо.
   – Сидите, значит? – вкрадчиво спросил он.
   И от одного его голоса у Игоря стало муторно на душе. Он понял, что ему ни за что не отвязаться от этого почтенного ветерана домоуправления и что придется доставать и показывать удостоверение, чего совсем не хотелось.
   – Сижу, папаша, – все же бодро ответил Игорь.
   – Курите?
   – Курю.
   – Знаете, на каком расстоянии виден с воздуха огонь зажженной папиросы?
   Игорь вспомнил плакаты, которыми было обвешано муровское бомбоубежище, твердо сказал:
   – Знаю, – и тут же погасил окурок.
   – А документы у вас есть, что вы родственник Флеровой?
   «Все же настучала вредная бабка», – подумал Игорь и ответил:
   – А зачем документы, папаша, я разве на нее не похож? Многие говорят, что очень.
   – Мне ваше сходство устанавливать некогда…
   – Папаша!..
   Игорь не успел договорить. От калитки процокали каблуки. Подошла женщина. Муравьев не мог хорошо разглядеть ее в темноте. Он только видел, что она по-мальчишески стройна и высока.
   – К вам родственник, гражданка Флерова, – проскрипел ехидный дежурный.
   – Ко мне? – Голос был низкий, чуть с хрипотцой.
   «Курит, наверное», – подумал Игорь.
   – Я к вам, Марина Алексеевна. – Муравьев встал. – Может быть, в дом пригласите?
   Женщина открыла дверь и остановилась на пороге, приглашая:
   – Прошу, родственник.
   Осторожно пройдя темную переднюю, Игорь вошел в комнату. Он слышал, как хозяйка опускала шторы на окнах, потом щелкнула выключателем. В углу засветилась причудливая лампа: бронзовая женщина держала за стебель цветок лотоса. Зеленый мертвенный свет заполнил комнату, увешанную картинами.
   – Ну, я вас слушаю, родственник. – Флерова взяла тонкую папиросу.
   «Латышская», – отметил Игорь.
   – Так что же?
   – Я уполномоченный Московского уголовного розыска. – Игорь прибавил себе одно звание, доставая удостоверение.
   – Так, – сказала Флерова, – любопытно.
   И по тому, как у нее дрогнуло что-то в глубине глаз, как нервно пальцы начали перебирать спички в коробке, Игорь понял, что она чего-то боится. И тут само сердце подсказало ему нужное, вернее, единственное решение. Возможно, что именно в этот момент в нем родился следователь.
   – Ваш друг убит.
   – Зяма? – почти крикнула Флерова.
   «Вот оно, начало!» По спине Игоря поползли мурашки.
   – Почему вы подумали о нем?
   – Я не…
   – Отвечайте! Ну! Быстро!
   Пауза.
   – Разве у вас один друг?
   – Зяма собирался на фронт…
   – Не лгите, вы знали, что он в Москве, он сегодня вечером должен быть у вас.
   – Я…
   – Говорите правду.
   И тут случилось неожиданное. Флерова заплакала. Громко, навзрыд. Этого Игорь никак не мог предугадать. По дороге сюда он ожидал чего угодно: лжи, запирательств, сопротивления, наконец, но только не слез.
   А женщина продолжала плакать. Игорь налил воды в стакан, протянул ей.
   – Хорошо… Я скажу… Я все… сама… – говорила Флерова, стуча зубами о край стакана.
   – Собирайтесь.
   И тут где-то совсем рядом раздался отрывистый и басовитый звук. Он на секунду наполнил комнату и стих. Но вслед ему спешил второй, третий. Зазвенело окно, тонко-тонко. Где-то на улице ударил пулемет. И вдруг – страшный грохот. Со звоном рухнула рама. Погас свет.
   Игорь подбежал к окну. На небе, в лучах прожекторов, лопались белые разрывы зенитных снарядов.
   Налет! Первый настоящий налет!
   – Марина Алексеевна, – позвал Игорь.
   И вдруг он понял, что Флеровой в комнате нет.
   Натыкаясь на мебель, опрокинув что-то, Игорь выскочил на крыльцо. Двор был пуст. Улицу заливал мерцающий мертвенный свет. Она стала неузнаваемой. Метрах в ста он увидел бегущую женщину.
   Она!
   – Стой! – крикнул Игорь. – Стой, стрелять буду!
   Он выхватил наган и побежал.
   Под ногами противно хрустело стекло. И вдруг нога поехала в сторону, он тяжело упал на тротуар. Левую руку обожгло, но Игорь увидел только Флерову, которая вот-вот скроется за углом.
   – Стой! – еще раз крикнул он и выстрелил в воздух.
   Из-за угла навстречу Флеровой выскочил милицейский патруль. Один человек остался возле нее, другой подбежал к Игорю.
   – Все в порядке, – сказал Муравьев, – я из МУРа, помогите доставить задержанную.
//-- Флерова --//
   – У вас есть только одна возможность, – Данилов встал, прошелся по комнате, – одна возможность – правда.
   Флерова молчала. Она словно окаменела с той самой минуты, когда ее ввели в управление.
   – Вы слышите меня? Я понимаю ваше состояние. Но хочу напомнить: время военное, и закон строже вдвое. Помните, суд всегда принимает во внимание чистосердечное признание. Я уйду, а вы посидите, подумайте.
   Она осталась одна.
   Вспышка энергии, вызванная страхом, заставившим ее бежать из квартиры, сменилась сначала истерикой, когда ее вели по темному Каретному Ряду, потом полной апатией.
   На столе рядом с ней лежала пачка «Казбека» и спички.
   Она взяла папиросу, попробовала прикурить. Не получилось. Спички ломались одна за другой. И только тогда Марина увидела, что у нее дрожат руки. Она, словно слепая, вытянула пальцы перед собой.
   Дрожат. Но почему? Что она сделала плохого? Что? Нет, так не годится. Почему этот человек говорил о суде? Судят убийц, шпионов, воров. Она же ничего не украла. Не убила никого… Зяма убит. Как познакомилась с этим человеком… Пускай его приведут сюда… Все по порядку. Вот бумага, ручка. Она напишет. Сама напишет…
   А где-то в глубине памяти ожили слова: «…суд всегда принимает во внимание чистосердечное признание».
   Этот день был особенно длинным. Солнце закрыла светлая пелена. Батуми ждал дождя. Одуряюще и терпко пахли цветы. Воздух стал влажным и липким.
   Она утром поругалась с Зямой. Просто так, от нечего делать. Ей не хотелось больше жить в этом городе, есть в душных шашлычных, пить кофе на набережной и ждать дождей. Она хотела уехать в Сочи. Увидеть знакомых, начать привычно-веселую, безалаберную ночную жизнь. Ей мучительно не хватало сплетен и новостей, элегантных поклонников, преувеличенно дружеских объятий знакомых киношников.
   – Уезжай, если хочешь, – сказал Зяма, – я не поеду. У меня здесь дела. И потом, неужели я не имею права один месяц в году не видеть пьяных рож твоих знакомых?
   У него действительно были дела. Он приехал к старику чеканщику. Зяма хотел написать о старом мастере для журнала и поучиться у него искусству чеканки. Зяма уходил к нему рано утром и возвращался домой только под вечер. От него пахло кузницей, раскаленным металлом и углем.
   Марина отчаянно скучала. Поначалу она ходила с Зямой к старику. Искренне восхищалась тяжелыми барельефами и изящными тарелками, пила терпкое вино и ела тягучий сыр сулугуни. Потом ей наскучило все это: и чеканные фигуры на меди, и ласковый, улыбчивый старик, и вино.
   Ей надо было встречаться со знакомыми, обязательно заниматься чужими делами, ночи напролет спорить об искусстве.
   – Ты говоришь, что любишь искусство, – сказал Зяма. – Оно вот – рядом с тобой, настоящее искусство, а не треп о нем. Ты никогда не станешь хорошим художником – ты слишком много говоришь об этом. А творчество – это молчание. То, что в тебе и что всегда страшно вынести на люди, так же как и любовь.
   – Ты на себя погляди. Тоже мне художник – из бывших каторжников!
   Сказала – и сразу же пожалела. Зяма стоял бледный, только пальцы судорожно перебирали кисточки, которые сушились на подоконнике.
   – Да, я сидел. Но там я работал. Был бригадиром взрывников. Я строил канал, и у меня кончился срок, но я остался рвать гранит для канала еще на полтора года. Я только там понял, что такое творчество и каким должен быть художник. Он должен быть достойным великих свершений людей, тех самых каналов и строек. Иначе он просто лишний.
   Потом он взял свой чемоданчик и ушел к старику. А она осталась.
   «Нехорошо, – подумала Марина, – нехорошо, что я так его обидела. Он добрый. Он же единственный человек, который меня ни разу не обидел. Ведь сколько ухаживал и ждал! Не то что другие. У тех одно: в ресторан, выпить, а потом – в постель. Нет, зря я его так… Зря». Но ничего, вечером она «залижет раны»… Возьмет у него деньги, на неделю смотается в Сочи.
   Теперь, когда было найдено компромиссное решение, Марина успокоилась. И хотя она точно знала, что не вернется больше в Батуми, ей все равно приятно было думать о том, что она непременно приедет сюда через неделю. И Зяма будет ее встречать, и лицо у него будет добрым и радостным. От этих мыслей стало хорошо на душе, и она пошла на набережную в кофейню перекусить.
   Пока смуглолицый толстоусый официант, похожий на разбойника, не принес ей вино и купаты, она все думала о том, кого встретит в Сочи и как там обрадуются ее приезду.
   – У вас свободно?
   – Да, – ответила она и подняла глаза.
   У столика стоял высокий седой человек. Потом, когда он сел, она заметила шрам на лице и орден на лацкане светлого пиджака.
   Некоторое время они сидели молча. Потом разговорились. И опять Марина стала прежней, московской Мариной: в меру кокетливой, в меру грустной и остроумной. Ее нового знакомого звали Вадим Александрович, или просто Вадим. Он – ленинградец. Полярный летчик. Марина почувствовала, что ее понесло. Так всегда начинался у нее очередной роман. После завтрака они гуляли по набережной, потом зашли на квартиру к Вадиму (у его хозяина чудная маджарка)…
   Днем они уехали в Сочи. Марина едва успела собрать вещи и написать записку.
   В Сочи все было так, как она думала. Шумно, весело, безалаберно. Знакомые артисты, режиссеры, писатели. Но был еще и Вадим. Ей нравилось бывать с ним на людях. Летчик, герой. «Мужик на зависть».
   А он был сдержан с ее знакомыми. Сдержан, но щедр. Только когда Вадим садился играть в карты, он становился совсем другим. Глаза его были пусты и холодны, лицо приобретало странное, охотничье выражение.
   – Он настоящий мужчина, – говорили ей приятельницы, – любит риск. Видишь, какое у него лицо?
   Вадим никогда не проигрывал и не прощал долги.
   – Это дьявол, а не человек, – говорили о нем.
   Под утро, когда они оставались вдвоем, Марина жадно обнимала его. Он был крепок, как спортсмен-профессионал. Она рассказывала ему о себе, о Зяме… Рассказывала и боялась надеяться, что вот оно, счастье, которого она ждала всю жизнь.
   Уехал Вадим внезапно. Утром они пошли на пляж, но по дороге встретили какого-то человека. Он что-то сказал Вадиму, и тот сразу заторопился.
   Собрался он по-военному быстро. Оставил Марине десять тысяч и два костюма.
   – За ними зайду в Москве. Жди…
   А вечером Мишка Посельский, фотокор столичного журнала, рассказал, что два дня назад в колхозе «Виноградарь» кто-то оглушил сторожа, взломал сейф и унес триста сорок тысяч. Но Мишке никто не поверил. Его все знали как отчаянного трепача.
   Конечно, в Батуми Марина не поехала. 10 июня, почерневшая от солнца и размякшая от жары, она решила уехать. Хотелось махнуть в Ленинград, там, в Управлении полярной авиации, разыскать адрес Вадима и уехать с ним в Латвию на взморье. Пока еще Латвия была «заграницей», и киношники, приезжавшие оттуда, рассказывали чудеса.
   Но в Москве она закрутилась: дела, как говорят гадалки, «пустые хлопоты». Деньги она истратила. Ей подвернулась халтурка на «Мосфильме» – маленькая роль со словами, – и она осталась. А через неделю началась война.
   Целый месяц ей никто не звонил, никто не приходил в гости. О ней просто забыли. И тогда она почувствовала свое одиночество. Она осталась одна в этом огромном городе, занятом делами суровыми и важными. Вместе с одиночеством пришел страх. Тогда Марина позвонила. Зяма был дома. Он встретил ее, сварил кофе, налил коньяку, и она поняла, где ее настоящее убежище, и всю ночь Марина строила планы их будущей жизни. А утром, успокоенная и полная твердой уверенности в том, что она начнет жить по-новому, она вернулась к себе. Перебирая вещи в шкафу, нашла костюмы Вадима. И ей стало грустно. Они были совсем из другой, беззаботной, веселой жизни… Наверное, Вадим уже на фронте. Увидятся ли они еще?
   Он пришел через два дня. Небритый, в измятом костюме.
   – Ты разве не на фронте?
   – Пока нет. Я очень устал. Утром поговорим.
   Утром Вадим вынул из чемодана форму командира-пограничника.
   – Ты же летчик! – удивилась Марина.
   Вадим усмехнулся одними губами, продолжая рыться в чемодане. Марина подошла и заглянула через его плечо. В чемодане лежали толстые пачки денег, два пистолета и желтела россыпь патронов.
   – Откуда это у тебя?
   Вадим, не отвечая, собрал патроны, высыпал их на стол, достал из чемодана несколько обойм и, все так же молча, начал заряжать их.
   – Почему ты молчишь?! Слышишь! Почему?!
   Вадим молча сунул обойму в рукоятку пистолета.
   Раздался неприятный щелчок.
   – Так, – Вадим подошел к ней, покачивая на ладони матово отливающий чернотой пистолет, – тебе интересно, откуда у меня оружие? Так? Профессия такая.
   – Ты же летчик?
   – Да, я «летчик». Я летаю и пока, слава богу, не сажусь. Я экспроприатор, ясно? Ну а если проще – налетчик.
   И она вспомнила Мишку Посельского и его рассказ о взломе сейфа.
   – Значит, это ты там, в колхозе…
   – Не только я. Вместе с тобой.
   – Я ничего не хочу знать.
   – Об этом скажи в НКВД. Ты жила на эти деньги…
   – Будь они прокляты!..
   – Это патетика, так сказать, отрывок из мелодрамы. А чекисты любят факты.
   – Какие факты?.. Слышишь, какие?!
   – Не глухой, слышу. Первый – деньги. Второй – ты служила мне ширмой. Третий – прятала мои вещи. Любого из них хватит, чтобы отправить тебя на десять лет. А ввиду военного времени – расстрелять.
   Она согласилась. Вернее, заставила себя согласиться. Ею управлял уже только страх. Вадиму понадобились документы, вернее, нужно было что-то исправить в ночном пропуске. Она дала адрес Зямы…
   Написав все, Флерова положила ручку, и внезапно ей стало удивительно спокойно и совсем не страшно.
//-- Данилов --//
   – Картина ясная. Грасса убил Резаный. Убийство художника – его первое преступление в Москве. Понимаете, товарищи, по городу ходит командир-пограничник. Хотя он, может быть, уже переменил обличье.
   Но это не важно. Кровь пролита. У него нет документов, значит, надо ожидать следующего убийства. Он свободно разгуливает по городу. И сигналы тревожные. Кто-то ракеты над крышами зажигает. Не надо забывать: Широков – бывший белобандит. Такому ничего не стоит с фашистами снюхаться. Пока это всего лишь предположение. Пока.
   Данилов замолчал, посмотрел на ребят. Лица их казались усталыми и неживыми. Только Муравьев сидел свежий, словно всю ночь спал. Молодость.
   – Я думаю, Иван Александрович, – Полесов поднялся, – надо Широкова ждать или у Мишки, или у Флеровой.
   – Ты о Малом Ботаническом забыл?
   – Там его ждать нечего. Час назад из райотдела сообщили: сгорел дом номер шесть.
   – То есть как?
   – Просто очень. Упала зажигалка.
   – Не вовремя. Ох не ко времени. Хозяйка-то жива?
   – Добро спасала, обгорела. В больнице.
   – Ты, Полесов, в эту больницу поезжай. Узнай, что и как. Я думаю, кого-нибудь из девчат туда вместо нянечки послать нужно. Совещание окончено. Муравьев, пойдешь с Флеровой. Ждать будешь там Широкова. Я договорюсь, тебе подмогу дадут, дом оцепят, Шарапов, останься, разговор есть.
//-- Муравьев --//
   – Хотите, я сварю вам кофе? Настоящий черный кофе. Это очень помогает, когда хочешь спать.
   – Я не знаю, удобно ли?
   – А чего неудобного, хозяин здесь вы, только прикажите.
   – Вот это вы напрасно, Марина Алексеевна…
   – Шучу, сидите и ждите. Сейчас будет чудный кофе, меня научил варить старик в Батуми.
   Флерова вышла. В квартире было необычайно тихо. Игорь разглядывал натюрморты на стене, и ему на секунду показалось, что никакой войны вообще нет. Тишина окутывала его вязкой пеленой. Воздух в комнате слоился сизым табачным дымом.
   «Нужно открыть окно. Обязательно открыть окно, иначе я засну».
   Игорь подошел к старому креслу, покрытому истлевшей шкурой, и сел, вытянув ноги, только теперь он почувствовал смертельную усталость. Глаза начинали слипаться. Муравьев глубоко затянулся папиросой.
   «Ты смотри, Игорь, идешь на задание старшим. Я договорился, дом оцепят. Где ставить людей, участковый покажет. Если что, стреляй, но лучше живым бери. Очень он нужен нам, Широков-то, живой нужен. Разговор с ним один есть».
   Игорь встал, посмотрел в окно. На улице – пусто.
   Это хорошо, значит, ребята из отделения укрылись как следует. И вдруг ему стало не по себе: а если кто-нибудь видел его в окне? Муравьев задернул шторы и снова сел в кресло.
   В комнате с шорохом ожил репродуктор:
   «Доброе утро, товарищи! Передаем сводку Совинформбюро.
   В течение 22 июля наши войска вели бои на Петрозаводском, Порховском, Смоленском и Житомирском направлениях. Существенных изменений в положении войск на фронтах не произошло.
   Наша авиация за 22 июля сбила 87 самолетов противника. Потери советской авиации – 14 самолетов.
   По дополнительным данным, при попытке немецких самолетов совершить в ночь с 21 на 22 июля массированный налет на Москву уничтожено 22 немецких бомбардировщика. В условиях ночного налета эти потери со стороны противника надо признать весьма большими. Рассеянные и деморализованные действиями нашей ночной истребительной авиации и огнем наших зенитных орудий, немецкие самолеты большую часть бомб сбросили в леса и на поля на подступах к Москве. Ни один из военных объектов, а также ни один из объектов городского хозяйства не пострадал.
   Следует отметить самоотверженное поведение работников пожарных команд, работников милиции, а также московского населения, которые быстро тушили зажигательные бомбы, сброшенные над городом отдельными прорвавшимися самолетами, а также начинавшиеся пожары».
   Игорь внимательно прослушал сводку. Она была ему вдвойне интересна. Как-никак, а он являлся участником ночных событий.
   Хозяйки все не было. Муравьев устал ждать кофе. Глаза резало, словно в них попало мыло. Игорь закрывал их, потом открывал на секунду, потом снова закрывал. Комната начала колебаться, по ней пробегали золотистые искры. Она то отдалялась, то вновь наезжала. Оцепенение и покой сковали его тело. Мимо окна с грохотом проскрежетал трамвай. Басовито задрожали стекла. Но Игорь уже не слышал этого. Он спал.
   Марина вошла минут через десять. Муравьев спал, бессильно опустив руку вдоль кресла.
   «Пусть, – решила она, – пусть поспит. Дверь закрыта, а если позвонят, я его разбужу».
   На него обрушился вал воды, грохочущий и упругий. Игорь хотел закричать и проснулся. Мимо окон шел трамвай. Муравьев взглянул на часы. Десять. Значит, спал он четыре часа. Ничего себе старший засады. Он хотел встать и тут услышал голоса.
   – Откуда я знаю… Ты приходишь и уходишь… Я не спрашиваю тебя, с кем ты проводишь ночи…
   «Марина», – понял Игорь.
   – Это что, ревность? Или плохо срепетированная роль? Я что-то не узнаю тебя.
   Муравьев встал и чуть не закричал от боли. В затекшие ноги врезались сотни иголок.
   «Господи, мне только этого не хватало!»
   Пересиливая боль, он все же поднялся и сделал первый шаг. А за дверью продолжали спорить.
   – Конечно, ты не узнаешь меня. Где я, как я, что я – тебе наплевать. Ты спросил, есть ли у меня деньги?
   – Вот ты о чем. Деньги… А как же чистота и святость чувства, которую ты так любила?
   – Чистота? О какой чистоте ты можешь говорить? Ты ее убил, так же как Зяму…
   – Стоп! Откуда ты знаешь, что он убит? Ты же не выходила из дому.
   – Я…
   – Да, ты. Может быть, ты все же выходила? Молчишь? Откуда ты знаешь о его смерти? Говори!
   – Она ссучилась, Резаный, ссучилась она, факт, – сказал за дверью еще кто-то.
   «Их двое, всего двое».
   Игорь почувствовал, как у него по спине побежали мурашки. Так всегда бывало в детстве перед началом драки. Он потянул из кармана наган, взвел курок.
   А за дверью все тот же голос, хриплый и низкий, продолжал убеждать Резаного:
   – Она снюхалась с чекистами. Эта падаль заложит нас. Ну, чего ждать!
   – Так, – сказал Резаный. Голос его стал ломким и угрожающим. – Так. Значит, вы, мадам, стали просто сексотом, или как это называется у вас в МУРе…
   – Вадим… Ты меня не понял. Я звонила туда по телефону. Я выходила в автомат.
   – Одна ложь порождает другую. Ты не могла туда звонить, мы обрезали телефонный шнур. Откуда ты знаешь?
   Зазвенела пощечина.
   Нужно только толкнуть ногой дверь. Это совсем нетрудно. Просто взять и толкнуть. Потом войти и приказать им поднять руки. Но им овладела предательская слабость. Дверь разделяла жизнь надвое. Одна половина ее привычная, в ней живет он, Инна, мама, сестра. Живут его друзья и мечты. Другая – страшная, там убивали, били женщин… Он войдет, выстрел…
   – Подожди! – высоко закричал женский голос.
   Игорь толкнул ногой дверь и шагнул в комнату:
   – Руки! Ну! Пристрелю, если двинетесь.
   Широков стоял ближе к двери, второй, его Муравьев видел краем глаза, плотный и приземистый, медленно пятился к буфету.
   – Дом окружен. Сопротивление бесполезно.
   И тут Игорь допустил ошибку. Все свое внимание он сконцентрировал на Резаном, забыв о втором, глядевшем на него с тяжелой ненавистью. Всего на две секунды он потерял его из поля зрения. Тяжелая ваза, словно снаряд, перелетела комнату и ударила его в грудь. Игорь шагнул назад и упал, споткнувшись о стул.
   Он услышал крик «Беги!» и, падая, дважды выстрелил во второго, плотного.
   Резаный бросился к двери.
   Марина увидела, как упал Муравьев, как медленно сползал по стене бандит, кровь пузырилась у него на губах, и похож он стал на тряпичную куклу. Она видела Вадима, бегущего к двери, рвущего из кармана пистолет. Вот он обернулся и поднял его.
   «Все», – понял Игорь. Черная дыра ствола показалась ему огромной и устрашающе глубокой.
   Марина увидела лежащего уполномоченного. Вадима, целящегося в него из пистолета. И вдруг она вспомнила, как принесла кофе и увидела этого совсем еще мальчика, крепкого и красивого, спящим. Он спал, словно ребенок, положив голову на валик кресла, и щеки у него были розовые, словно у ребенка, только над губой чернел пушок.
   «Он еще, наверное, не бреется», – подумала она тогда. Воспоминание обожгло и погасло. Длилось всего долю секунды. Марина сделала шаг вперед. Ее ударило дважды. Боли она не почувствовала, но сила удара отбросила ее и швырнула на пол.
   Муравьев видел, как Марина начала медленно опускаться на пол. Широкова уже не было. Он вскочил и бросился к дверям. В прихожей хлопнула дверь, гулко грохнул выстрел, потом что-то упало грузно и шумно. «Неужели убили?»
   Он выскочил в узенький темный коридор и споткнулся о труп участкового.
   «Зачем же он сюда пришел? Зачем? Он же должен был ждать, когда Резаный выйдет».
   И тут он понял, что Широков ушел. Ушел именно в ту щель, которую открыл ему участковый.
//-- Данилов --//
   – Ну, Муравьев, натворил ты дел. – Начальник МУРа наклонился над убитым. – Обе в область сердца. Неужели так стреляешь или случайно?
   – Случайно, товарищ начальник.
   – За скромность хвалю. Но натворил ты дел. Весь город поднял. Крик, свистки, стрельба. Нападение греков на водокачку, а не засада. Засада – это когда сидят тихо и берут тихо.
   Данилов, сидя у стола, внимательно и цепко оглядывал комнату. Он почти не слышал начальника МУРа. Только что два санитара увезли в больницу раненую Флерову.
   – Как? – спросил Иван Александрович у врача «Скорой помощи».
   – А как? – Врач был невыспавшийся, с красными, словно налитыми кровью глазами. – Вскрытие покажет.
   – Мрачно шутите.
   – Звоните… Только надежды мало.
   Данилов понимал, что Игорь где-то допустил ошибку. Именно она погубила участкового Козлова, Флерову, лишила следствие показаний сообщника Резаного и дала возможность уйти Широкову.
   «Дороже всего стоят наши ошибки, – думал он, – в угрозыске вообще нельзя ошибаться, иначе – кровь и смерть. Но нельзя об этом говорить мальчику. Иначе это может плохо кончиться. Он хороший парень. Ошибка. Что делать? Мы вместе ошиблись. Я и он. Мне надо было ехать сюда самому. Но ведь я не верил, что Широков придет к ней после убийства, это противоречит логике. За вещами он мог послать своего подручного. Зачем же он пришел?»
   И тут Данилов понял его. Понял не как профессионал, а как мужчина. Широков шел к женщине. Он же позер, Широков. Позер и фат.
   Придет ли он к Мишке? Нет. Не придет. Он сейчас должен спрятаться. Затаиться. В нору уйти. Вот и надо искать его нору.
   – Ты, Иван Александрович, заканчивай, – начальник надел фуражку, – и ко мне зайди.
   В управление Данилов вернулся часа через два. Муравьева отправил на машине, а сам пошел пешком, благо совсем рядом. Он медленно шел по Каретному Ряду. Поражался городской обыденности. Ведь война идет, а женщины такие же привлекательные, и платья у них нарядные. Вот мужчины стоят, здоровые парни в светлых костюмах, видно из «Кинохроники», стоят и хохочут.
   Это хорошо, здорово, что они смеются. Смеются – значит, верят, что все временно: и бомбежки, и наше отступление. Временно. Нас на испуг не возьмешь. Не такие мы.
   Данилов перешел на другую сторону, к «Эрмитажу», и встал в очередь за газировкой. Он выпил стакан с желтоватым кислым сиропом и купил мороженое.
   Он так и вошел в МУР с брикетом мороженого в руках. На входе ему с недоумением козырнул милиционер. А потом ошалело глядел ему вслед, поражаясь не виданной доселе вольности.
   – Товарищ Данилов! – По коридору бежал помощник начальника. – Вас вызывают!
   К начальнику он тоже пошел с мороженым в руках. И только у стола, решив закурить, понял, что руки заняты посторонним предметом.
   – Ты чего это, Иван Александрович, никак мороженое купил?
   – Купил вот.
   – Так чего не съел?
   – Забыл.
   – Это бывает. Ты жуй его, а то оно потечет у тебя.
   – Да я не ем мороженое.
   – А зачем купил?
   – Понимаете…
   – Понимаю. Ты его секретарше отдай, не то зальем пол.
   Начальник позвонил.
   – Анна Сергеевна, вот Иван Александрович угостить вас решил. Берите, берите!
   Данилов отдал ставший мягким брикетик удивленной женщине, облегченно вздохнул и полез за папиросами.
   – Последнее ты купил мороженое, Данилов, – сказал начальник, – не будет его больше. Да и много чего не будет. Тяжело станет в Москве. Я в горкоме партии был. Карточки в стране продовольственные вводят. Но об этом, о положении нашем, на партсобрании поговорим. А сейчас частность. Помнишь, в Испании фашисты наступали на Мадрид пятью колоннами. Так?
   – Нет, не так. – Данилов подался к столу. – Совсем не так. Где они возьмут у нас в Москве пятую колонну – подполье? Где?
   – Ты чего меня политграмоте учишь? Это я фигурально. В органах госбезопасности есть сведения, что фашисты хотят в городе панику устроить. Из Краснопресненского района сообщили, что ночью, во время бомбежки, кто-то ракеты пускал в сторону вокзала.
   – Так.
   – Вот тебе и «так». Есть предположения – вражеская агентура будет искать пособников среди всякой сволочи: уголовников, шкурников и им подобных. Твоя группа должна заняться этими ракетами. Я имею в виду Красную Пресню.
   – А в других районах были?
   – Были. Но там другие будут работать.
   – А как же Широков?
   – Будешь вести дело параллельно.
//-- Широков и Потапов --//
   – Ну что, «белый рыцарь»! Допрыгался? С бабой связался!
   – Ты бы молчал побольше, Сергей.
   – Пугаешь, гнида, забываться стал. Я тебя, между прочим, и задавить могу.
   – Ты мне эти разговоры брось. Слышишь, брось!
   – Не брошу! До тех пор не брошу, пока ты не поймешь, что делать надо.
   – Ну просвети, «духовный пастырь», просвети. Только не забывай, что я не старушка богомолка…
   – Ты идиот, Андрей. Неужели непонятно, чем тебе заниматься надо?
   – Непонятно.
   – Собирай людей надежных. Чтоб замараны по уши были. В крови замараны.
   – Банда, значит.
   – Нет, группа.
   – Это для Чека без разницы.
   – Скоро здесь будут немцы. У меня был человек оттуда.
   – О-о-о!
   – Он сказал: пора.
   – Что «пора»?
   – Пока ракеты. Каждую ночь ракеты. Потом грабить магазины, квартиры, сеять панику. Деньги, документы, оружие – все есть.
   – Я панику сеять не умею, слухи тоже, я стрелять умею.
   – Вот и будешь стрелять сколько хочешь. Но не один, с людьми. Есть люди?
   – Должны быть.
   – Пошлем по адресам надежного человека, тебе отсидеться надо. Ешь, пей, отдыхай.
   – Рица прямо. Курорт.
   – Нечто вроде.
   – А долго ждать?
   – Недели две-три, пусть немцы поближе подойдут.
//-- Данилов --//
   Телефон звякнул, и он сразу поднял трубку.
   – Шарапов докладывает.
   – Ну что у тебя?
   – У Миши все тихо. Ждать?
   – Не надо. Миша в курсе?
   – Да.
   – Ты поезжай в управление. Он сам все сделает, если что.
   – Слушаюсь.

Глава 3
Москва. Август

   Данилов смотрел на календарь. Только что он оторвал предпоследний листок июля. Что же мог он сказать о прошедших тридцати днях? Пожалуй, ничего хорошего. То есть просто ничего хорошего. Июль для Данилова был на редкость тяжелым. Дело Грасса пока не продвинулось. После неудачной засады на квартире Флеровой Широков исчез, словно канул в воду. Никакие оперативные мероприятия не помогали. Конечно, если бы не война, возможно, сидел бы Резаный во внутренней тюрьме. Но обстановка, сложившаяся в Москве, не позволяла Данилову бросить все силы на поиски Резаного. Слишком мало осталось в МУРе людей, и слишком много дел навалилось на них. Четко определенные функции милиции расширились до пределов, никому не ясных. Теперь в сферу их действия попадало абсолютно все: охрана заводов, ночное патрулирование, оказание помощи пострадавшим от вражеских налетов. Особенно тяжело приходилось с нарушением паспортного режима. Москва стала перевалочной базой для всех, без исключения, беженцев из западных областей. Ежедневные сводки дежурного по городу пестрели сообщениями о массе мелких нарушений, которые приходилось оставлять безнаказанными, принимая во внимание сложность обстановки.
   Московская милиция, ну и, конечно, МУР перешли на казарменное положение. Правда, Иван Александрович пару раз вырывался домой, чтобы повидаться с Наташей, однако встречи эти были слишком коротки.
   Но чем бы ни занимался, Данилов постоянно думал об убийстве Грасса. К сожалению, он пока не мог допросить Флерову. По сей день она находилась в очень тяжелом состоянии. В написанных ею еще раньше показаниях Данилов нашел несколько интересных деталей, которые требовали объяснения, а главное, развития. Ничего пока не мог сообщить Костров. Мишка безвылазно сидел дома, ожидая прихода Широкова. За его квартирой велось круглосуточное наблюдение, но пока все это не давало никаких результатов.
   Позавчера Ивана Александровича вызвал начальник МУРа.
   – Садись, Данилов, – сказал он. – Чем порадуешь?
   – Пока нечем.
   – Значит, все без изменений.
   – Пока да.
   – Я думаю, Резаный «лег на грунт». Знаешь, так моряки-подводники говорят. После атаки, чтобы акустиков обмануть, подводная лодка ложится на дно и выжидает.
   – В том-то и дело, что он выжидает. Только чего, а главное – где? Долго он не выдержит. Широков все равно объявится со дня на день.
   – Товарищи из госбезопасности сообщают, – начальник открыл сейф, вынул оттуда тоненькую папку, – что наши разведчики установили, будто в Москве есть резидент по кличке Отец и этот «папаша» вокруг себя банду из уголовников формирует. Тебе эта кличка ничего не говорит?
   – Нет. Можно «пройтись» по ней. Были трое. Но на них подумать не могу.
   – Почему?
   – Первый – Гаврилов. Его застрелили на Малой Бронной.
   – Это который по булочным работал?
   – Он самый. Второй – Шмыгло, он в Сиблаге. Третий – Князев. Часовщик. В больнице с острым диабетом.
   – Значит, новенький.
   – Не думаю. Это, наверное, кто-то из бывших. Кроме клички, ничего не известно?
   – Больше ничего.
   – Маловато.
   – В том-то и дело. Ты сам смотри, Иван Александрович, как получается. Появляется Широков, совершает преступление и исчезает. Куда делся? Мы все оставшиеся «малины» прочесали, всех уголовников перетрясли, а его нет. Я тут дела старые смотрел, нашел одну интересную запись.
   Начальник протянул Данилову пухлую папку:
   – Ты здесь гляди, что отчеркнуто. Это допрос Осипова. Ты помнишь, бандотдел брал его в Мытищах?
   – Как же, помню, он тогда чуть не ушел на их же машине.
   – Точно. Читай.
   – «Я о Широкове могу сообщить только то, что у него в Москве есть никому не известная квартира, на которой он прячется и где может всегда денег занять».
   – Ну что, интересная запись?
   – Да, любопытно. Возможно, это кто-нибудь из его прошлых сослуживцев.
   – Вот так же думают и сотрудники госбезопасности. Они эту версию сейчас разрабатывают. Но у них свои дела, а у нас свои. Поэтому искать надо.
   – Вы бы мою группу от текучки освободили.
   – Не могу. Людей не хватает, так что все ведите параллельно. Как наблюдение за квартирой Кострова?
   – Ничего интересного.
   – Тогда придется снять. Люди очень нужны.
   – Давайте еще недельку подождем.
   – Не могу. Три дня, не больше.
   Вспоминая этот разговор, Данилов был благодарен начальнику за то, что тот не требовал от него невозможного. Но вместе с тем он и сам прекрасно понимал, что кто-то очень внимательно следит за ходом расследования и ничего хорошего ему, как начальнику группы, ожидать не приходится. Пока дело об убийстве Грасса было таким же темным, как и месяц назад. Правда, появился новый персонаж. «Отец». Но два дня Полесов работал в картотеке и ничего интересного не нашел. «Как быть? – мучительно раздумывал Данилов. – Кто может знать что-либо о нем?»
   На столе зазвонил телефон.
   – Данилов.
   – Иван Александрович, – взволнованно сказал далекий Мишка, – только что от меня вышел Лебедев.
   – Хорошо, Миша, за ним присмотрят.
   – Разговор есть, Иван Александрович, встретиться очень нужно.
   – Подъезжай немедленно к Никитским Воротам. Дом шесть знаешь?
   – Знаю.
   – Там во дворе скверик, жди.
   Данилов приехал раньше. Мишки еще не было. Этот дворик Иван Александрович заметил совсем недавно. Лучшее место для встречи найти было трудно. Во-первых, двор проходной, так что мало ли кто и зачем сюда идет. Во-вторых, в нем был маленький палисадничек. Сядешь на скамейку, и тебя из-за зелени не видно. И еще одна немаловажная особенность устраивала Данилова: днем здесь почти никогда не было народу.
   Иван Александрович сел на лавочку, раскрыл газету. Пробежал глазами по полосе и нашел статью Ильи Эренбурга. Он только начал читать первые строчки, как рядом с ним на скамейку плюхнулся запыхавшийся Мишка.
   – Иван Александрович, Лебедев был.
   – Здравствуй, Миша. Ты отдышись и спокойно по порядку рассказывай.
   – На дело он меня звал.
   – Куда?
   – Куда – не сказал. Только, говорит, Резаный верное дело предлагает. Взять продовольственный магазин, мол, за продукты надежные люди большие деньги дадут.
   – Какой магазин и кто эти люди?
   – Не говорил он, сам не знает. Резаный должен им вечером сообщить.
   – Где?
   – Поругался я с ним, он так и ушел.
   – Как поругался, из-за чего?
   – Да за старое.
   – Эх, Миша, Миша! Так ты, брат, ничего и не узнал.
   – Он еще говорит, будто Резаный у какого-то человека прячется.
   – Мы это знаем, только кто этот человек?
   – Больше ничего я не узнал, – сказал смущенно Мишка, – не получается у меня… Но вы не подумайте, я стараться буду.
   – Вот это уже хорошо. Помни, что для них ты должен остаться прежним Мишкой Костровым, точно таким. Ты, надеюсь, не отказался пойти с ним?
   – Я согласился, только поругались потом. Но это наши старые дела. Я ему кое-что припомнил.
   – Что, если не секрет?
   – Обманул он меня лет шесть назад. Я ему вещи передал…
   – Старая история, кое-кто у кое-кого дубинку украл.
   – Вроде этого.
   – Ты теперь иди, Миша. Один иди. Нас вместе видеть не должны. Сиди дома и жди. А за магазин спасибо, это для нас очень важно. Ведь они не зря хотят обокрасть именно магазин. Завтра люди туда придут, а продуктов нет. Исчезли продукты. Вот кое-кто и пустит слух, что в Москве голод начался. Иди, Миша, и жди.
   В коридоре управления Данилова догнал оперуполномоченный Рогов:
   – Плохо дело, товарищ Данилов, упустили мы того человека.
   – То есть как упустили?
   – Он вышел от Кострова, ребята пошли за ним, а на Курбатовской площади он ушел проходным двором.
   – Неужели он заметил наблюдение?
   – Нет, он спокойно шел, это парень наш сплоховал. Мать его встретила, ну и задержала на несколько минут.
   – Да, – сказал Данилов, – хороший денек. Прямо как на заказ. Ну что теперь делать будем? Ваши люди с родственниками беседуют, а наблюдаемый уходит, и мы знаем, что сегодня ночью готовится преступление, а где – не знаем.
   – Он же не нарочно.
   – Если бы я этого не знал, я бы с тобой не здесь разговаривал.
   Данилов пошел к себе и позвонил дежурному, распорядился дать телефонограмму по всем отделениям, чтобы усилили этой ночью наблюдение за магазинами. Кроме того, он решил сам проинструктировать сотрудников, уходящих на ночное патрулирование.
   Развод старших нарядов начинался в двадцать три часа. Сегодня от МУРа выделялось пятнадцать сотрудников. Каждому из них придавались два милиционера из опердивизиона.
   Данилов спустился в дежурку.
   – Товарищи, – он оглядел собравшихся, – вы знаете, что моя группа разыскивает опасного преступника. Мы располагаем данными, что сегодня ночью должны ограбить один из гастрономических магазинов. По всей вероятности, это будет крупный магазин. Видимо, преступники повезут продукты на машине. Прошу вас особенно внимательно проверять автомобили и груз. Помните, что необходимо быть предельно осторожными: дело придется иметь с очень опасными людьми. Ясно, товарищи?
   Последнее он мог бы и не спрашивать. Патрулировать уходили опытные и отважные люди, много сделавшие для поддержания порядка в ночной столице.
   Данилов подошел к Полесову. Сегодня Степан шел старшим патруля.
   – Ты смотри, Степа, сам знаешь, какое дело. А вдруг, на наше дурацкое счастье, Резаный будет действовать в твоем районе. Ты где, кстати?
   – Бронная, Патриаршие пруды.
   – Смотри, Степан. – Данилов крепко пожал ему руку.
//-- Полесов --//
   Они шли по темному бульвару к Пушкинской площади – Степан и два милиционера с винтовками СВТ. Вечер был прохладный, собирался дождь, и Степан пожалел, что не взял плащ. Город лежал перед ним пустынный и глухой. Ни людей, ни машин. Когда Степан узнал, что его назначили в патруль, он даже обрадовался. Последние дни он изучал архивные дела Широкова. Отрабатывал все его московские связи. За это время Степану пришлось встретиться с самыми различными людьми. У Резаного связи оказались обширными и неожиданными: старухи из «бывших», которые прятали от ВЧК милого «инженера с Севера». И хотя линии эти были случайны и запутанны, Степан нашел интересную нить, которая вела в подмосковное село Никольское. Именно эта версия казалась Полесову наиболее правильной и точной. Но сейчас не время было думать о Никольском. Совсем другая работа этой ночью, значит, и заботы другие.
   У трамвайной остановки рядом с Радиокомитетом они остановили двух работников радио, проверили пропуска и отпустили с миром. На Пушкинской им повстречался инженер, торопящийся на завод. У него ночной пропуск тоже был в полном порядке.
   Патруль пересек площадь и пошел по Большой Бронной. На углу Сытинского они буквально столкнулись с каким-то человеком в светло-сером костюме.
   – Стой, – скомандовал Степан, – пропуск!
   – Нет его у меня, ребята, – ответил необыкновенно знакомый голос, – паспорт есть, удостоверение. А пропуска нет.
   Степан на секунду зажег карманный фонарик.
   – Ваня Курский, – сказал за его спиной милиционер.
   Полесов и сам теперь узнал известного всей стране киноартиста.
   – Товарищ Алейников, как же так, без пропуска же нельзя.
   – Виноват, ребята. Друга на фронт провожал. Вот и засиделись.
   – Там бы и остались ночевать.
   – Нельзя, мать больная дома.
   – Что же делать? – огорчился Полесов. – Ну, мы вас отпустим, другие заберут.
   Внезапно послышался шум мотора. Со стороны Никитских Ворот ехала легковушка.
   Степан вскочил на мостовую и поднял руку.
   – В чем дело? – Из остановившейся машины вылез военный. – Машина редакции «Красная звезда». Вам пропуск?
   – Да нет, товарищ корреспондент, вы помогите до дому человеку добраться, артисту Алейникову.
   – Где он?
   Артист долго жал Степану руку.
   В два часа ночи патруль остановился перекурить на углу сквера, на Патриарших прудах. Пока все было тихо. Они задержали троих без ночных пропусков, передали их постовым.
   От прудов тянуло сыростью, и Степан опять пожалел, что не надел плащ.
   – Товарищ Полесов, – сказал один из милиционеров, – может, посидим немного, а то ноги гудят от усталости. Мы же в патруль прямо с дежурства попали.
   – Давайте еще раз пройдемся вокруг и тогда отдохнем. – Степан погасил папиросу.
   Шум мотора он услышал внезапно, потом сквозь него прорвалась трель милицейского свистка. Из переулка вылетела полуторка. На повороте ее занесло, из кузова посыпались какие-то ящики.
   Степан выхватил наган и бросился на проезжую часть.
   – Стой! – крикнул он. – Стрелять буду!
   Машина, не останавливаясь, мчалась прямо на него.
   Степан поднял наган, дважды выстрелил и отскочил к тротуару. Его обдало жаром и бензиновой вонью. Машина пролетела в нескольких сантиметрах.
   – Стой! – Это кричал милиционер.
   Резко ударили винтовочные выстрелы. Полуторку занесло, и она врезалась в металлическую ограду сквера. Двое выпрыгнули из машины. Один из кабины, другой из кузова.
   – Стой!
   Двое уходили в разные стороны, отстреливаясь из наганов.
   Степан бежал за одним, считая на ходу выстрелы. Вот неизвестный остановился у арки ворот. Поднял наган. Две пули выбили искры из булыжной мостовой.
   У него оставался один патрон. Ну, от силы два. Степан бросился в черный провал арки. Человек бежал, пересекая двор по диагонали. Вот он снова повернулся и снова выстрелил. Теперь не дать ему перезарядить револьвер. Степан бросился на неизвестного. Нож он увидел в последнюю секунду. Увернулся и сильно с ходу ударил в челюсть.
   – Товарищ начальник. – К ним, тяжело стуча сапогами, бежал милиционер. – Вы живы?
   – Порядок. Помоги поднять. Как у вас?
   – Шофер полуторки убит, второй бандит напарника моего ранил и скрылся.
//-- Данилов --//
   – Так, где задержанный? – спросил Иван Александрович. – Этот? Значит, фамилию не называет. Что ж ты так, Лебедев? Правда, тебя узнать трудно, челюсть распухла, но мы же с тобой друзья старые!
   – Взяли, суки. Только я вам ничего не скажу.
   – Где Резаный? – спросил Данилов. – Молчишь. Помни, Мышь, тебя взяли с поличным – раз, магазин ограбил – два, в работников милиции стрелял – три. Для трибунала хватит. Как раз для вышки. Так что можешь не говорить.
   Иван Александрович увидел, как мелко задрожали лежащие на коленях руки Лебедева.
   – Оформляйте задержание – и в трибунал, – повернулся Данилов к Полесову.
   – Стой, начальник! – вскочил задержанный.
   – Сидеть! – резко скомандовал Степан.
   – Я скажу, только мне явку с повинной оформите.
   – Ах вот что! Значит, ты на этой полуторке прямо со склада в МУР приехал. А кто милиционера ранил?
   Кто вон его чуть ножом не пропорол, я, что ли? Не будет тебе никакой явки. Ты со скупщиками краденого торгуйся, а здесь МУР, здесь правду говорят, а ее, эту правду, любой суд в расчет берет.
   – Пиши, – дернулся Лебедев. – Все скажу…
   – Видишь, Степа, – сказал Данилов, когда они остались вдвоем, – опять ушел Резаный. Мастер, что и говорить. Но кое-что нам известно. В частности, твоя версия насчет Никольского окрепла. Там раньше жил благодетель, который нынче Резаного в Москве прячет. Придется нам с тобой вдвоем этим делом заняться. Пока это единственный верный след. Вот, кстати, читай показания Лебедева. Да не здесь. Вот отсюда.
   «Широков сколотил банду, в которой есть люди, пришедшие из окружения. Я сам видел у Широкова чемодан, в котором лежала ракетница. Кроме того, он регулярно слушает немецкое радио».
   – Понял, в чем дело? – Данилов достал папиросу. – Был Широков белобандит, а стал пособником немцев. Если это мы раньше лишь предполагали, то сейчас знаем наверное, данные точные. Пошли к начальству, доложим.

   «НАЧАЛЬНИКУ МУРА
   В целях обмена оперативной информацией сообщаем Вам, что, по нашим данным, немецкая разведслужба, система СД засылает в Москву людей из числа лиц, прошедших специальную подготовку в разведшколах. Задача последних – организация паники и грабежей. Мы располагаем точными данными, что указанными лицами руководит резидент, кличка – Отец, имеющий обширные связи с уголовными элементами.
Старший майор госбезопасности Сергеев 20 августа 1941 г.».

Глава 4
Москва. Сентябрь

   Этот сентябрь не был похож на осень. После дождливого августа установилась теплая, ясная погода. Но все же в этой ясности чувствовалось увядание. Осень давала о себе знать, особенно за городом.
   Иван Шарапов не любил это время года. Осень всегда предвещала зиму – пору не особенно веселую для хлебопашцев. И хотя он давно уже жил в городе, забыл даже, как выглядит его хата в селе, осень он все равно не любил. Зима и для милиционера не подарок. Намерзся он за службу: в санях, будучи сельским участковым, на посту в Загорске, в муровских засадах.
   Нет, не любил Иван Шарапов осень – и все тут. Ну а этот сентябрь был для него вдвойне горше. Немцы шли на Москву. И как шли! Казалось, нет силы, способной остановить их.
   Было в этом что-то пугающее. Одновременно страшное и непонятное. Страшно становилось, когда прочитаешь в газете длинный список оставленных городов, и непонятно, как могло произойти такое. Иван вспоминал кадры кинохроники, журнальные фото, графики, доклады. «…И от тайги до британских морей Красная армия всех сильней». Так почему же список оставленных городов все больше и больше?
   Помнишь парад первомайский? Единственный, на котором ты был. Пехота шла, винтовки «на руку». Сапоги яловые, гимнастерки зеленые, крепкие ранцы, каски… Потом кавалерия. По мастям, лошади так и пляшут… Над Красной площадью летят «ястребки»… Маршал Буденный в усы улыбается.
   Где же вся сила эта? Где?
   Но такие мысли Иван от себя гнал. Нельзя ему, работнику органов и большевику, думать так. Нельзя. Он не мальчик. Сам в Гражданскую мотался в полях вместе с остатками кавбригады. А остатков всего два эскадрона еле набралось. Лихо порубала их под Калачом особая группа генерала Покровского. Но ничего, через месяц оправились, обросли людьми, ошибки учли и… Здорово бились на берегу Хопра. Казаки еле ушли за реку.
   Убежденность у Ивана была крепкой. Верил он партии, верил, что если партия и народ решили коммунизм построить – значит, построят. А война – это испытание, только отсрочка. Он не участвовал в войне. Он работал. А насколько важна его служба, понял по-настоящему только за эти военные месяцы.
   Думал Иван раньше и верил, что нет при социализме совсем плохих людей. Даже с ворами обходился он жалостливо. Выполнял службу как положено, но жалел этих, не сумевших ничего понять людей. И верил он, что настанет такой день, когда милиция не нужна вовсе будет.
   Войну он принял без страха и смятения. Она вызвала у него небывалый подъем патриотических чувств. Поэтому и написал он заявление с просьбой отправить его на фронт. Но именно тогда столкнулся он с вещами, поразившими его, заставившими заново осмыслить происходящие события и свое место в них.
   Иван никак не мог понять, из каких щелей вдруг вылезли все эти шептуны, паникеры. Они торговали рассыпными папиросами у вокзалов, скупали в палатках спички, трусливо и жадно шептались в бомбоубежищах и скулили в трамваях.
   Иван, по натуре добрый и беззлобный человек, ненавидел их пуще немцев, считал врагами номер один.
   Когда он пришел к Данилову и рассказал о своих опасениях, Иван Александрович долго хохотал.
   – Ну, Шарапов, насмешил ты меня. Ну где ты эти легионы увидел? Есть всякая сволочь, я знаю, только их в городе – всего ничего. Мы вот социализм построили, а обыватель остался. Живуча эта человеческая особь – обыватель. Только его бояться не надо. Его сущность – трусость, понимаешь? Крикни сильнее, и он в свою щель спрячется. Залезет – и молчок. Нам нужно обывателя от врага отличать. А это труднее. Так что помни об этом, Шарапов, крепко помни.
   Не стал тогда Иван спорить с начальником. Он все равно считал, что обыватель и враг – одно и то же.
   Два дня назад он ехал в трамвае двадцать шестой линии. Дело было утром, около восьми, народу в вагоне немного. Иван сидел впереди. Дремал, навалившись плечом на вагонное стекло. Проснулся он от шума драки. Двое в промасленных спецовках били тщедушного, худого мужичонку.
   – Стой! – крикнул Иван. – Прекратить!
   Он бросился к дерущимся, на ходу доставая из кармана муровское удостоверение.
   – В чем дело?
   – А в том, – ответил один из рабочих и тяжело поглядел на тщедушного, – в том, что это шпион немецкий. Слухи пускает, панику.
   – Давайте выйдем, дойдем до отделения, разберемся.
   В управлении Иван сам допросил задержанного и свидетелей, рабочих механического завода.
   Они ехали со смены и услышали, как на площадке этот человек рассказывал женщинам о том, что немцы высадили в Талдоме десант и уже захватили Дмитров.
   Через час протокол допроса лег на стол начальника МУРа. Из трех страниц, исписанных убористым Ивановым почерком, он подчеркнул красным карандашом самое главное.
   «Вопрос. Ваша фамилия, имя, отчество, год рождения, место жительства?
   Ответ. Маслов Юрий Филиппович, 1895 года рождения, проживаю по адресу: Зоологический переулок, дом шесть, квартира тридцать восемь.
   Вопрос. Где и кем работаете?
   Ответ. В 1932 году получил инвалидность, с тех пор работаю надомником-трафаретчиком в артели номер шесть Советского района.
   Вопрос. Откуда вам стало известно о высадке под Москвой фашистского десанта?
   Ответ. Услышал об этом от одной женщины в гастрономе на Пресне».
   Далее Шарапов предупреждал задержанного об ответственности за дачу ложных показаний. Шли ничего не значащие вопросы и ответы. Только в самом конце протокола было главное.
   Ответ. Мне сказал об этом мой сосед по дому Харитонов Николай Егорович. Кроме того, он сообщил, что сведения точные, переданы по радио».
   – Любопытно. – Начальник еще раз проглядел протокол. – Очень любопытно.
   – Обыкновенная утка, – устало сказал Данилов.
   – Нет, не утка. Три дня назад под Талдомом действительно высадили десант. Небольшой. Уничтожили его. Но операция прошла строго секретно. Так что любопытно, как об этом узнал гражданин Харитонов Николай Егорович.
   – По нашим сведениям, товарищ начальник, – поднялся начальник секретно-оперативного отдела Серебровский, – Харитонов Николай Егорович, бывший директор лесного склада, был осужден за хищение, срок отбыл в 1940 году, от военной службы освобожден по состоянию здоровья, работает заведующим фотографией.
   – Ну что ж. – Начальник угрозыска протянул протокол Данилову: – Навести его, Иван Александрович, сегодня же навести.
   Вернувшись к себе, Данилов позвонил Шарапову. Шарапов пришел сразу, сел и вопросительно посмотрел на начальника группы.
   – Маслов этот – злостный паникер. Но он только передатчик слухов. Видишь? – Данилов взял листок бумаги, нарисовал кружок, поставил букву «М». Потом сделал еще несколько кружков и протянул к ним чернильные вожжи. Рядом еще с одним поставил букву «X», другие же украсил жирными вопросительными знаками. – Вот что мы имеем: паникера Маслова, некоего Харитонова, который слушает радио, и нескольких неизвестных. Может быть, неизвестных вообще нет. Есть просто два сплетника – и все. Тогда это не страшно. Но может быть и иначе.
   – Я так понимаю, Иван Александрович, что разговор этот не случайный. Видать, начальство знает что-то?
   – Правильно понимаешь. Но начальство ничего не знает, только предположения. Надо проверить. И вот что, Шарапов, нам весь район доверен, от улицы Горького до Краснопресненских прудов, одним ничего не сделать. Надо на фабрики сходить, в депо, по квартирам походить. Надо с людьми поговорить, рассказать рабочим…
   – Рабочих-то почти не осталось. Одни бабы.
   – Значит, с женщинами говорить надо. Там, где мы недосмотрим, народ поможет.
   – Сегодня же пойду.
   – Сходи, сходи. Прямо к этим, что Маслова задержали, на механический. Начни с них.
   В проходной механического завода Шарапова остановила необъятных размеров женщина-вахтер. Она долго, придирчиво читала его удостоверение, потом минут десять куда-то звонила, остервенело крутя ручку старенького висячего телефона. Наконец, видимо получив разрешение, протянула Ивану его красную книжечку и шагнула в сторону. Шарапов еле протиснулся между ней и до блеска вытертым железным турникетом.
   Ступив во двор, он почувствовал прежнюю уверенность и бросил, не оборачиваясь:
   – Вы бы, гражданочка, кобуру застегнули, а то наган украдут, – и зашагал к зданию заводоуправления.
   Секретаря партячейки на месте не было, в цех его провожала председатель завкома, пожилая женщина в синей спецовке.
   – Вы, товарищ, удачно пришли. У нас сейчас обеденный перерыв начнется, вот как раз лекцию и прочитаете. А то давно уже к нам никто не приходил.
   – Да я, собственно, не лекцию…
   – Понятно, понятно… У нас народ хороший, товарищ уполномоченный.
   Они шли мимо стеллажей, на которых лежали большие металлические поплавки.
   – Это что? – спросил он у провожатой.
   – Мины. Мы их в токарном цехе делаем, а рядом слесаря стабилизаторы для них клепают. – Женщина взяла со стеллажа хвостовое оперение смертоносного снаряда. – Видите? Мы раньше хорошие вещи делали – арифмометры, машины счетные, даже цех детских металлоигрушек был, самолетики…
   Шарапов услышал в ее голосе столько боли, что ему мучительно стало жалко эту немолодую, усталую женщину, и себя стало жалко, и самолеты детские.
   – Курить-то можно у вас? – спросил он.
   – Можно, курите. Только-только пришли мы.
   Работницы сидели прямо у станков, на перевернутых ящиках, разложив на коленях свертки с едой. Никто не обратил внимания на Шарапова, видимо, люди привыкли к посторонним.
   – Товарищи! – сказала председатель завкома. – К нам пришел лектор, товарищ… – Она обернулась к Ивану.
   – Шарапов.
   – Шарапов, он вам расскажет о текущем моменте.
   Женщины оставили еду, как по команде, повернулись к Ивану.
   Он подошел поближе, поглядывая на эти с надеждой смотрящие на него лица.
   – Я, товарищи работницы, за другим пришел, – Шарапов перевел дыхание, – совсем за другим. У меня дело особое. – Иван еще раз оглядел собравшихся. – Я, товарищи женщины, из милиции…
   – Ишь ты, – удивленно сказал кто-то.
   – О текущем моменте говорить не стоит. Всем нам этот момент известен прекрасно. Наступает фашист, идет к нашей столице. Поэтому я к вам за помощью пришел.
   – За помощью? – насмешливо спросила высокая работница. – Ишь ты! Бабоньки, милиция у нас помощи просит. Ну давай нам наган – мы ворюг ловить будем. Лучше скажи, что ты в Москве делаешь? Муж мой, братья на фронте. А ты, мужик здоровый, у баб помощи просишь…
   Наверное, никогда в жизни ему не было так плохо, как в эту минуту. Густой, липкий стыд обволок его сознание, но вместе с ним, вернее, сквозь него прорывалось какое-то огромное и горячее чувство. Теплый комок сдавил горло и мешал, не давал говорить. Только бы не заплакать!
   А женщины уже кричали. Все. До одной. И упреки их были горьки и несправедливы.
   Тогда он шагнул к ним. Вдохнул глубоко, словно собирался нырнуть:
   – Товарищи женщины!
   Голос его внезапно обрел силу и звучность. Стал звонким и упругим, как много лет назад, когда Иван служил в кавалерии.
   – Товарищи работницы! Я служу в милиции. Но что войны касается, я вам отвечу. Не обижайтесь, конечно, но, когда ваши мужья еще при мамкиной юбке сидели, я уже на Гражданской войне кавалеристом был. Имею ранения. Если желаете, могу рубашку снять, у меня под ней весь послужной список имеется. Потом с кулачьем дрался, хлеб вам добывал. Потом все это от бандюг сохранял. Вот, значит, какая мне жизнь выпала. Я от фронта не бегал. Только есть у нас партия большевиков, и она приказала мне с фашистами здесь бороться.
   Женщины замолчали.
   Иван перевел дыхание.
   – Вы думаете, что враг там только, на фронте? Нет. Фашист на что надеется? На панику среди нас. Как только мы испугаемся, тут он и победит. Вот за этим мы в Москве и оставлены. Что? Не слышу?! Нет, не потому я к вам пришел. Хочу просить вас от имени московской рабоче-крестьянской милиции помочь нам.
   – Да как помочь-то?
   – Сейчас расскажу. Вы слыхали, конечно, что кто-то ракеты во время бомбежки пускает? Слыхали. А в очередях сволочь панику сеет. То-то. Помогите нам. Двое ваших рабочих недавно в трамвае задержали злостного паникера. Честь им и хвала. Они показали свою высокую пролетарскую сознательность. Я вот хотел рассказать о всевозможных уловках врага и вижу, что вас, товарищи работницы, долго агитировать не надо. Правильно я говорю?
   – Да чего там!.. Сами не маленькие!..
   Иван подошел к работницам, сел на ящиках и неторопливо повел разговор.
//-- Данилов --//
   – Этот, что ли, дом? – Данилов полез в карман за папиросами.
   – Этот самый.
   – Сколько выходов во дворе? Спички есть?
   – Два, Иван Александрович. – Черкашин зажег спичку.
   – Людей поставил?
   – С утра, товарищ начальник.
   – Ну, добро тогда. Поди проверь посты, а я пока покурю на воздухе.
   Черкашин, чуть волоча раненную еще в двадцатых годах ногу, пошел к воротам. Данилов остался один. Вот бывает же так: кажется, всю Москву облазил за двадцать лет работы в угрозыске, а в этом переулке со смешным названием Зоологический не довелось. Хороший переулок, очень хороший. Здесь жить здорово. Зелени много и тишина. Вон листьев сколько накидано.
   Казалось, что на тротуаре постелили ковер ржаво-желтого цвета. Листьев было много, и они мягко глушили шаги, пружиня под ногами.
   И внезапно Данилов поймал себя на странной мысли. Ему захотелось сесть на трамвай и поехать через всю Москву в парк Сокольники. Дребезжащие вагоны начнут кружить по узеньким улочкам, пересекут шумное Садовое кольцо. Проплывут мимо три вокзала, начнется Черкизово. Приземистое, зеленое, деревянное Черкизово. А потом будет сокольнический круг. Там он выйдет из вагона и пойдет в рощу. Нет, не к пруду с пивными палатками и каруселями, а в другую сторону. На тропинки, по которым так приятно бродить одному в тишине.
   – Товарищ начальник!
   Голос Черкашина вернул его из Сокольников в Зоологический переулок.
   – Вы, никак, заболели, Иван Александрович?
   – Да нет, это я так. Ну что?
   – Порядок.
   – Ох, Черкашин, Черкашин, у тебя всегда порядок. И когда в сороковом за Лапиным приезжали, тоже был порядок.
   – Вы, товарищ начальник, мне этого Лапина всю жизнь вспоминать будете, наверное.
   – На то я и начальство, чтобы вспоминать. Мне тоже это кое-кто напоминает. Дома он?
   – Дома. Не выходил.
   – Ну, раз так, пошли.
   – Еще кого-нибудь возьмем?
   – А зачем? Ты ребят внизу, в подъезде, поставь.
   – Иван Александрович, да как он в подъезд-то попадет?
   – Ножками, Черкашин, ножками.
   – А мы на что?
   – Человек смертен, через него перешагнешь и иди дальше.
   – Ну это вы зря.
   – А ты что же, до ста лет жить хочешь?
   – Да хотя бы. Не от бандитской же пули умирать.
   – Это ты прав, я тоже хочу до ста. Только тогда нам с тобой делать нечего будет…
   – На наш век хватит.
   – К сожалению, верно. Какой подъезд-то?
   – Вон тот.
   – Этаж?
   – Самый последний, пятый.
   – Эх, Черкашин, не жалеешь ты начальство. Зови дворника.
   – Ждет на пятом этаже.
   – Молодец.
   Они остановились у двери с круглой табличкой «143».
   – Значит, я позвоню, – повернулся Данилов к дворнику, – вы скажете Харитонову, что ему из военкомата повестка. Понятно? Ну и хорошо. Как мы войдем в квартиру, вы спуститесь этажом ниже и ждите, мы вас позовем, если понадобитесь.
   Данилов повернул рычажок звонка. За дверью было тихо. Он еще раз повернул и еще. Наконец где-то в глубине квартиры послышались тяжелые шаги.
   – Кто там?
   – Это я, – сипло и испуганно выдавил дворник.
   Данилов выругался беззвучно, одними губами.
   – Я это, дворник Кузьмичев. Повестка вам из военкомата.
   – А, это ты, Кузя? Что хрипишь, опять политуру пил? Сунь ее в ящик.
   – Не могу, расписаться надо.
   «Молодец!» – мысленно похвалил дворника Данилов.
   – Черт его знает! – Голос невидимого Харитонова был недовольным. – Я же инвалид, чего надо им?
   Звякнула последняя щеколда, и дверь осторожно начала открываться. Черкашин с силой рванул ручку.
   – Добрый день, гражданин Харитонов. – Данилов шагнул в квартиру. – Что у вас темно так?
   – А вы кто?
   – Я… Ну как вам сказать? Если точно, то начальник отдела Московского уголовного розыска, а это товарищ Черкашин из раймилиции. Еще есть вопросы?
   Он все время наступал на Харитонова, тесня его в глубину квартиры, одновременно настороженно и цепко следя за его руками.
   – Я думаю, нам лучше поговорить не здесь. Как вы думаете?
   Все так же тесня Харитонова, он вошел в комнату, в которой пахло подгоревшим салом. На покрытом старой клеенкой столе стояла большая закопченная сковородка с едой, начатая бутылка портвейна. Но не это было главным. За столом только что сидели двое.
   – Ваши документы, – хрипло сказал Харитонов, – ордерок.
   Черкашин вынул ордер.
   – Сейчас очки возьму. – Харитонов потянулся к пиджаку.
   И тут Данилов понял, что пиджак не его, уж слишком он был мал для этой огромной, оплывшей фигуры. Но хозяин уже сунул руку в карман, и тогда Данилов ударил его ребром ладони по горлу. Харитонов икнул, словно подавился воздухом, и, нелепо взмахнув руками, рухнул на пол. В передней хлопнула дверь.
   «Второй!» – похолодел Данилов.
   – Черкашин, останься с ним! – крикнул он и выскочил в темный коридор.
   После комнатного света в темной прихожей вообще ничего нельзя было разглядеть. Натыкаясь на сундуки, Иван Александрович наконец добрался до двери и понял, что бессилен перед набором замков и задвижек. Он зажег спичку. А драгоценные минуты таяли. Наконец Данилов справился с дверью.
   Пистолет. Большой тяжелый пистолет валялся на лестничной площадке. Его и увидел Данилов в первую очередь, потом он увидел руку, тянущуюся к нему, и, не думая, наступил на нее сапогом. Только после этого он обнаружил на площадке странное многорукое и многоногое существо. Это дворник подмял под себя щуплого, маленького человечка.
   – Встать! – Данилов нагнулся и поднял пистолет.
   Первым встал Кузьмичев, сплевывая кровь. Тот, второй, лежал, тяжело глядя на Данилова.
   – Встать! Поднимите его, Кузьмичев.
   Неизвестный поднялся. Он был похож на подростка.
   Его фигура, маленькие руки не вязались с отекшим, морщинистым лицом и выцветшими глазами.
   – Идите в квартиру. Только без фокусов. Ясно? – Данилов шевельнул стволом пистолета.
   – Я его отведу в лучшем виде, товарищ начальник, – прохрипел Кузьмичев, – не извольте сумлеваться.
   – Ну что ж, веди!
   Задержанные сидели в разных углах комнаты, рядом с каждым из них стоял оперативник. Данилов с Черкашиным обыскивали комнату.
   Это был удивительный обыск. Еще ни разу Иван Александрович не сталкивался с такими беспечными преступниками. Немецкий радиоприемник стоял на тумбочке, прикрытый для видимости пестрой салфеткой, две ракетницы и ракеты к ним лежали в чемодане под кроватью. В шкафу нашли три пистолета с запасными обоймами и несколько толстых пачек денег. Складывая на столе все эти вещи, Данилов краем глаза наблюдал за Харитоновым. Тот сидел, прислонившись головой к стене, лицо его стало пепельно-серым, мешки под глазами еще больше набрякли.
   Трусит, сволочь, знает, что заработал высшую меру. Но почему же он не спрятал все это? Почему оружие и ракеты лежали на самом виду?
   И тогда Данилов понял, что Харитонов просто ждал немцев. Он ждал их со дня на день и не считал нужным скрывать это!
   А ракеты он держал под рукой, хотел пустить в ход в ближайшее время.
   – Товарищ начальник, будем писать протокол? – спросил его Черкашин.
   – А как же, обязательно будем писать. Чтоб все по закону. Их будут судить, а суду нужны доказательства. Документы трибуналу нужны, – сказал и посмотрел на задержанных.
   Боятся смерти, сволочи. Будут рассказывать все, жизнь будут покупать.
   Через час приехала машина. Оперативники повели задержанных вниз. Данилов еще раз обошел квартиру, дал Черкашину указание насчет засады и спустился по лестнице.
//-- Широков --//
   Он почти месяц провалялся на диване в маленькой комнатушке, с крохотным оконцем под самым потолком. Широков целыми днями читал старые «Нивы» в тяжелых, словно мраморных переплетах. Читал все подряд, начиная от романов с продолжениями и кончая сообщениями о юбилеях кадетских корпусов. Ох, господи, жили же люди! Черт знает какой ерундой занимались. Ну, подумаешь, семьдесят лет действительному тайному советнику исполнилось. Толку-то что? Зачем писать об этом? Толстые эти журналы не вызывали у него никаких ассоциаций. Надо сказать, что прошлую свою жизнь он вспоминать не любил. Его отец был акцизным чиновником в Тамбове. Андрей стыдился его. Отец слыл в городе взяточником, и гимназисты при каждом удобном случае издевались над Андреем.
   В декабре 1916 года, подравшись с сыном пристава Юрьева, Широков сбежал на фронт. Ему повезло. Под Ростовом он пристал к эшелону Нижегородского драгунского полка. Офицеры-драгуны оказались ребятами компанейскими, они уговорили командира взять гимназиста с собой, тем более что юноша прекрасно играл на гитаре и пел душевные романсы. Его обмундировали и зачислили на довольствие. Так вместе с пополнением в персидский город Хамадан прибыл юный драгун Широков.
   На одной из пирушек в офицерском собрании в присутствии командира корпуса генерала Баратова Андрей исполнил романс «Снился мне сад…». Генерал, большой любитель пения, прослезился и немедленно взял молодого драгуна личным ординарцем. Через пять дней он «за высокий патриотизм» наградил его Георгиевским крестом четвертой степени и произвел в вахмистры. А через десять дней началась революция. Как он ее воспринял? Черт знает, видимо, с радостью. Он ожидал каких-то необыкновенных перемен. Революция представлялась новоиспеченному вахмистру и «егорьевскому кавалеру» бесконечной скачкой по бескрайней степи, полной приключений и опасностей. Но на самом деле все приняло другой оборот. Бежал его благодетель генерал Баратов, солдаты перестали подчиняться, посягнули на самое святое – офицерские погоны. Кавказский фронт развалился.
   Где только не был вахмистр Широков! На Дону, у Краснова, и первопоходником успел стать. В восемнадцатом определился он наконец в Ростовское юнкерское кавалерийское училище. Стал портупей-фельдфебелем. Даже не пришлось дослушать курс: бросили юнкеров против красной кавалерии. Ох и рубка была! Хоть с разрубленным плечом, а ушел вахмистр Широков, проложил себе дорогу шашкой и револьвером.
   Потом, в госпитале, он часто вспоминал этот бой. Яростные людские глаза, пену на лошадиных мордах и молчаливую рубку, страшную своим молчанием. И, только вспоминая все это, Андрей понимал, что жил на свете только те пятнадцать минут, вся остальная жизнь – утомительное и длинное существование. Он был странно устроен. Риск воспринимался им словно наркотик. Он служил в контрразведке, был в Крыму у Врангеля, мотался по селам с развеселым антоновским полком. Даже у барона Унгерна успел побывать. Там, в Монголии, он сам себя произвел в поручики. Позже к жажде остроты прибавилась тупая ненависть к этим кожаным курткам, от которых всегда приходилось уходить «с разрубленным плечом».
   Лежа в маленькой душной комнате, Андрей лениво вспоминал всех взятых им инкассаторов, ограбленные сберкассы и ювелирные магазины. Теперь жизнь сама давала ему в руки новое, рискованное и веселое дело, а главное – возможность стрелять. Все время стрелять – в кого хочешь!
   Этот месяц напомнил ему многие другие, когда он отсиживался после удачного дела. Ждал, когда поутихнет немного и можно будет уехать и спокойно тратить так трудно добытые деньги. Но именно подобные передышки Широков и не любил. В такие дни исчезала нервная напряженность, оставалась масса времени для раздумий. А это как раз и было самым неприятным. Сорок один год, то есть, как ни крути, пятый десяток. Почти вся жизнь прожита. А толку? Да никакого толку. Ничего он не добился.
   Месяц он провалялся здесь бездельно и бездумно. Правда, кое-что все-таки удалось сделать. «Святой отец» подобрал людишек. Да что это были за людишки! Дрянь, сволочь. Такие продадут, услышав только скрип сапог оперативников. Но других не было. А раз так, нужно работать с ними. Правда, через линию фронта перешли трое отчаянных ребят. Им-то терять нечего. При любом исходе – вышка. На них особенно и надеялся Широков.
   За дверью послышались легкие шаги хозяина.
   – Андрей Николаевич, не спите?
   – Сплю.
   – Тогда проснитесь и приведите себя в порядок.
   – Это зачем же?
   – Давай быстрее, – Потапов распахнул дверь, – человек тебя ждет.
   – Из МУРа?
   – Шутить изволишь. С той стороны, с инструкциями.
   В столовой были двое незнакомых Широкову людей.
   Один стоял, прислонившись к резному буфету, второй разглядывал иконостас в углу. Он так и не повернулся, когда Широков вошел в комнату.
   «Ишь сволочь – начальство корчит». Андреем овладела тихая ярость. Да кто такие эти двое? Немцы? Разведчики? Хамы! Широков опустил руку в карман, нащупал рукоятку пистолета.
   – Выньте руку, – сказал тот, что стоял у буфета, и шагнул к Широкову, – я не рекомендую применять оружие. Вы, кажется, отдохнули, так откуда же эта нервозность?
   – Мне нервничать нечего, я у себя. Это вы беспокойтесь…
   – Боюсь, что так мы не найдем общего языка. – Второй из гостей повернулся к нему. – Ни одного дела нельзя начинать со ссоры, не так ли, святой отец?
   – Именно так, господин Прилуцкий, именно так.
   – Ну вот, значит, наши взгляды сходятся. А руку все-таки выньте.
   – Если хозяин не возражает, – вмешался в разговор первый, – то мы бы закусили.
   За стол сели вчетвером. Широков сразу же оценил опытность гостей: они расположились так, что в случае конфликта он оказался бы под перекрестным огнем. Налили по первой.
   – Господин Широков, – сказал Прилуцкий, – видимо, вы догадываетесь, кто мы?
   – Приблизительно.
   – Ну что ж. Мне кажется, что люди, сидящие за одним столом, должны познакомиться поближе. О вас мы знаем все или почти все. Меня зовут Прилуцким, моего спутника Александром.
   – Ну а если поточнее?
   – Можно и поточнее. Мы представители германского командования и прибыли сюда для оказания практической помощи нашему доверенному лицу господину Потапову.
   «Значит, «святой отец» просто-напросто немецкий шпион, – подумал Широков, – просто шпион». И спросил громко:
   – А давно ли он ваше доверенное лицо?
   – Давно.
   – Понятно. Ну а я зачем вам понадобился? – Он отставил рюмку и налил коньяк прямо в фужер. Полный налил, до краев. Не ожидая, пока гости поднимут рюмки, одним махом, немного рисуясь, вылил в себя жгучую коричневую жидкость. – Так как же?
   – Господин Широков, – Прилуцкий отхлебнул немного из своей рюмки, – вы не хотите понять меня. Ровно через месяц в Москве будет наша армия…
   – Ну, это как сказать.
   – А вот так. Безусловно, что вам будет предоставлена работа, отвечающая вашим запросам и наклонностям. Вы можете занять достойное место в новой русской администрации.
   – Так. – Широков закурил. – Как я вас понял, это место надо заработать?
   – Именно.
   – Как же?
   – Мы не станем предлагать вам невозможное. Вы раньше специализировались…
   – Статья 59.3.
   – То есть?
   – Бандитизм. Вас устраивает?
   – Лично меня вполне.
   Ему очень хотелось взять бутылку и со всей силы двинуть этого по черепу. Полетели бы осколки, опрокинулся стол, началась бы короткая и яростная драка. А то сидит, гнида, и разговоры разговаривает.
   – Что вам нужно, короче? Я человек дела.
   – Это разговор, достойный мужчины, – вмешался Александр.
   Прилуцкий быстро посмотрел на него, и тот замолчал, словно поперхнулся.
   «А этот белоглазый главный у них», – понял Широков.
   – Я не предлагаю вам ничего невозможного. Есть люди, есть оружие: мы дадим вам наши автоматы.
   – Понятно, что надо делать?
   – Большевики, отступая, будут пытаться увезти из Москвы ценности: картины, золото, камни.
   – Трудновато.
   – Я вас не узнаю. Господин Потапов, рекомендуя, говорил, что для вас нет ничего невозможного.
   – Разговор не о том. Ценностей много, а я один.
   – Вы захватите хотя бы то, что сможете, остальное сделают другие.
   – Когда и что?
   – Вам дадут знать в самое ближайшее время. Кстати, почему мы не пьем? Мне кажется, что пора скрепить наш союз.
   Прилуцкий встал и налил всем не в рюмки, а, как до этого сделал Широков, в фужеры.
//-- Данилов --//
   – Вы захвачены с оружием, пытались бежать, при обыске в квартире у Харитонова обнаружены ракеты, приемник и деньги. Всего этого достаточно, чтобы передать вас в трибунал, а там шутить не любят. Надеюсь, понятно?
   Данилов посмотрел на задержанного и опять подивился внешности этого человека. Неприятное лицо. Словно маска.
   На кого же он похож?
   – По документам вы – Сивков Михаил Анатольевич. Это ваше настоящее имя?
   Задержанный заерзал на стуле и поднял лицо, и тут Иван Александрович увидел, что тот плачет.
   – Ну вот тебе и раз! Держите себя в руках. Закурите.
   – Спасибо.
   Голос у него оказался неожиданно грубым и низким. «А ведь это первое его слово. Первое слово за шесть часов».
   – Гражданин следователь, суд примет во внимание чистосердечное признание?
   – Надеюсь.
   – Тогда пишите. Фамилия моя Носов. Зовут Николаем Петровичем. Родился в городе Бресте в 1894 году. Кассир. В 1940 году осужден за растрату, срок отбывал в минской тюрьме.
   – Ну вот, – Данилов облегченно вздохнул, – а то в молчанку играем. Пиши, Полесов.
   На столе приглушенно звякнул внутренний телефон.
   – Данилов слушает… Есть… Буду… Во сколько? – переспросил он. – Ну раз в два, так в два.
   Ровно в час сорок пять Данилов забрал из сейфа пачку бумаг, на которой было написано: «Группа Широков, Флерова, Харитонов, Носов». Две последние фамилии вписаны только сегодня. И хотя у него пока не было никаких доказательств причастности Харитонова и Носова к убийству Грасса, он объединял их. А вот почему – объяснить не мог. В коридоре горели синие лампочки. Уже месяц все сотрудники уголовного розыска да и других служб московской милиции жили на казарменном положении. Устроились кто где. Некоторые в кабинетах, если место позволяло, а большинство в подвале, оборудованном под бомбоубежище. Данилов с Муравьевым спали, когда случалось, в комнате без окон: в ней когда-то был архив. Там поставили две койки, и на них отдыхали по очереди работники отдела.
   В приемной начальника дремал, положив голову на руки, Паша Осетров, молодой парнишка, совсем недавно пришедший в управление. Из-за сильной близорукости его не взяли в армию, для оперативной работы он по тем же причинам годен не был, так что ему определили «должность при телефоне».
   Данилов не переставал удивляться, глядя на Осетрова. Вроде бы сугубо штатский парень, а выправка как у кадрового военного. У интеллигентного человека, надевшего военную форму, бывают только две крайности: либо он похож на огородное пугало, либо становится страшным службистом, ходячей картинкой из устава.
   Иван Александрович еще раз с удовольствием оглядел Осетрова. Всего. Начиная от яростно сверкающих сапог, кончая нестерпимо синими петлицами на воротнике.
   Оглядел и подумал: «Молодец!»
   – Где начальство?
   – Только что звонил, сказал, что скоро будет, велел ждать.
   – Ладно, подожду. – Данилов уселся на диван. – Ты поспи пока. Я разбужу.
   – Я не спал давно, – виновато улыбнулся Осетров.
   «А улыбка-то у него детская, и похож он на большого ребенка. На ребенка, которому разрешили носить оружие».
   Иван Александрович поудобнее устроился, взял со стола газету. Это был старый номер «Московского большевика». Данилов поглядел на дату. 5 июля. Раскрыл газету. На второй полосе была напечатана корреспонденция о записи добровольцев в народное ополчение на электроламповом заводе.

   «Посмотрите на бесконечную ленту людей, идущих к комнате партийного комитета, и сквозь призму одного этого предприятия – одного из тысяч! – вы увидите всю страну, миллионы советских патриотов, идущих в народное ополчение.
   – Какого года? – 1903-го. – 1898-го. – 1901-го. – 1925-го.
   – Стой! Ты еще молод, паренек. Может быть, подождешь?
   – Нет! – твердо отвечает шестнадцатилетний подросток. – Ждать некогда! Записывай!..
   …Вот трое с одной фамилией Кукушкины. Коммунист-отец и два его сына. Третий сын уже в армии.
   – Пойдем и мы, – говорит отец. – Пойдем всей семьей».

   В коридоре послышались голоса. Данилов отложил газету, встал и потряс Осетрова за плечо. В приемную вошли начальник, его заместитель и двое в форме сотрудников госбезопасности.
   – А, ты уже здесь? – сказал начальник. – Ну, молодец, молодец! Знакомьтесь, товарищи, – повернулся он к гостям. – Начальник отдела Данилов.
   Иван Александрович пожал протянутые руки и чисто автоматически отметил, что у старшего из гостей в петлицах было два ромба старшего майора, а у второго три шпалы – капитан. Видимо, разговор предстоял серьезный. В кабинете Данилов сел на свое обычное место рядом со столом начальника. Напротив расположился старший майор, капитан уселся в кресло в темном углу. Заместитель начальника, как обычно, стоял, прислонившись к стене.
   – Иван Александрович, – начальник расстегнул ворот гимнастерки, – вот товарищи из госбезопасности интересуются работой твоей группы. Ты доложи подробно.
   Данилов раскрыл папку, поглядел на старшего майора. Тот сидел, прикрыв глаза рукой, но из-за нее внимательно и цепко смотрели на Данилова его чуть прищуренные глаза.
   – Как докладывать: по порядку или о последнем задержании?
   – По порядку, – ответил из темноты капитан.
   – Так как, товарищ начальник? – Данилов обращался только к начальнику МУРа, давая понять гостям, что задавать ему вопросы они могут, а командовать в этом кабинете должен только хозяин.
   Старший майор, видимо, понял это и бросил, не оборачиваясь:
   – Помолчите, Королев.
   Иван Александрович начал с июля, с тех далеких дней, когда был убит Грасс, потом рассказал о Харитонове и Носове. Говорил он медленно, нарочито медленно, чтобы оставить время на секундное раздумье, если зададут вопросы. Но его не перебивали, слушали внимательно, и это радовало Данилова. Раз так слушают, значит, понимают все трудности этого дела, значит, гости – люди толковые.
   – У меня все. – Иван Александрович закрыл папку.
   Все молчали. Данилов достал папиросу, медленно начал разминать ее.
   – Так, товарищ Данилов. – Капитан встал и шагнул из темноты в высвеченный лампой круг.
   Только теперь Иван Александрович смог разглядеть его как следует. Гость был невысок, широкоскулое лицо изъедено оспой.
   – Так, – повторил он, – фактически вы упустили Широкова.
   – Если хотите, да.
   – Смело отвечаете.
   – А мне бояться нечего.
   – Даже собственных ошибок?
   – Не ошибается только тот…
   – Знаю, – перебил его капитан, – вы хотите сказать, кто не работает! Истина старая.
   – Но верная.
   – На вашем месте я бы вел себя поскромнее.
   – А я на вашем месте – вежливее.
   – Постойте, – вмешался в разговор старший майор. – Товарищи, мне кажется, вы взяли не ту тональность. Безусловно, товарищ Данилов совершил целый ряд ошибок. Вы со мной согласны? – Старший майор повернулся к начальнику МУРа. – Ну вот, видите. Но вместе с тем Иван Александрович сказал правильно. Не ошибается тот, кто не работает. На мой взгляд, сотрудники уголовного розыска поработали за эти три месяца много и хорошо.
   – Вы понимаете, Павел Николаевич, – начальник МУРа вышел из-за стола, – я, конечно, ни жаловаться, ни хвалиться не буду, но хотел бы сообщить в порядке справки: хлопот прибавилось. Нет, я имею в виду не рост преступности. Другие у нас появились заботы, не менее важные. На сегодняшний день резко сократилась численность некоторых милицейских служб. Люди направлены в партизанские отряды, народное ополчение и истребительные батальоны…
   – Из МУРа мобилизовано в действующую армию двадцать пять человек, – уточнил заместитель начальника.
   – В общем-то это не так уж и много, – начальник опять сел за стол, – но все дело в том, что на наш аппарат возложили целый ряд новых функций. Прежде всего – патрулирование по городу и контроль за состоянием охраны на предприятиях. Это я говорю о, так сказать, постоянных обязанностях. Но, как вам известно, каждая бомбежка прибавляет нам работы.
   – Что делать, всем война работы прибавила. – Старший майор затянулся папиросой. – Наш сотрудник капитан Королев погорячился немного, утверждая, что группа Данилова «фактически упустила Широкова». Как я понял из вашего рассказа, Иван Александрович, еще сохранилась возможность в ближайшее время обезвредить его.
   – Видите ли, Павел Николаевич, – Данилов говорил нарочито медленно, тщательно обдумывая каждое слово, – все зависит от того, как следует понимать эту формулировку.
   – Все дело в том, что – вы и сами прекрасно видите – вы вторглись в сферу нашей деятельности. Нет, ни в коем случае я вас не виню. Мы, сотрудники госбезопасности, благодарны вам за помощь, но, естественно, возникает вопрос: как быть дальше?
   – Павел Николаевич, – Данилов поднялся, – я понимаю, о чем вы хотите сказать. Мол, это не ваше дело…
   – Товарищ Данилов, – перебил его капитан, – ну что вы говорите…
   – Вы уж извините меня, – Данилов сделал несколько шагов по кабинету, – все, что касается этой мрази, которую мы сегодня арестовали, – это, конечно, не наша «клиентура». Но Широкова все-таки позвольте взять нам.
   – Правильно, – поддержал Данилова начальник МУРа, – дело об убийстве художника Грасса – наше дело.
   Павел Николаевич достал новую папиросу, постучал мундштуком о коробку.
   – Я все понимаю, товарищи. И вы и мы – чекисты и делаем одинаково нужное дело. Кстати, я направил вам информацию о резиденте по кличке Отец.
   – Да, мы получили ее, внимательно ознакомились, проверили кое-что. У товарища Данилова есть предположение, что Широков связан с этим самым Отцом, – сказал начальник МУРа.
   – Это точно? – повернулся старший майор к Данилову.
   – Пока только версия, но версия прочная.
   – Значит, так. – Павел Николаевич вынул из кармана авторучку. – Дело это будем вести совместно. От госбезопасности к вам подключается капитан Королев. Я думаю, что он быстро войдет в курс дела. Это первое. Второе: мы вам, естественно, поможем людьми. Создадим совместную оперативную группу. А теперь расскажите подробнее о сегодняшнем задержании.
   – Докладывай, Данилов, – сказал начальник МУРа.
   Иван Александрович начал с последнего допроса.
   Рассказал о том, что в Москву из Минского разведцентра переброшен некто Носов, явка у него была в фотоателье, в котором работал Харитонов. Носов должен был связаться с группой ракетчиков, явка к ним у того же Харитонова.
   – Так, – старший майор сделал какую-то пометку в записной книжке, – вы нам передайте этих людей.
   – Я бы просил, Павел Николаевич, забрать одного Носова.
   – У вас есть соображения по второй кандидатуре?
   – Есть. – Данилов закурил и начал излагать свой план.
//-- Костров --//
   Его вели по узкому коридору внутренней тюрьмы. Мишка шел независимо, в такт веселому мотивчику, бившемуся в памяти: «К ней подходит один симпатичный, кепка набок и зуб золотой…»
   – Ты иди спокойно, – зло сказал конвоир, – спокойно иди. Небось не на свадьбу сейчас повезут, а в Таганку.
   – Скучный ты человек, начальник. «Таганка – все ночи полные огня…» – запел Мишка. – Это ты ее бойся, ты там не был. А я…
   – Сволочь ты, – просто сказал конвоир, – люди на фронте. Руки назад, иди!
   Мишка шагнул в темноту. Постепенно глаза его привыкли к ночному мраку, а память услужливо дорисовывала детали двора.
   «Эх, неволя, неволя!» Он вздохнул и шагнул вперед. И сразу же за спиной раздался холодный, словно металлический голос:
   – Шаг вправо, шаг влево расцениваю как попытку к бегству, стреляю без предупреждения.
   – Понятно. – Мишка потянулся так, что суставы хрустнули, и поглядел на небо. Темно, ни звездочки. И вдруг он подумал, что именно сейчас в этом дворе произойдет самое важное событие в его жизни. С этой минуты она полностью переменится и побежит по неведомому ему, но прекрасному руслу.
   За спиной опять лязгнул дверной засов, еще кто-то шагнул через порог и стал рядом с Мишкой. Он покосился, но смог увидеть в темноте только высокую грузную фигуру.
   Откуда-то из темноты, урча мотором, подкатил «черный ворон».
   – Садись! – скомандовал конвоир.
   Сначала Мишка, потом тот, второй, влезли в душную металлическую коробку. Автозак тронулся.
   Костров удобно устроился в темноте и спросил:
   – Что, едем в Таганку?
   – Нет, в Сочи, – ответил невидимый попутчик. – За что?
   – Грабеж. А ты?
   – Спекуляция.
   – «Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал…»
   – Ты веселый больно. Закурить есть?
   – Нет, все вычистили, псы.
   – Плохо.
   – Куда хуже!
   Они замолчали. Машину нестерпимо трясло, и Мишка понял, что едут они переулками, по булыжникам. В «воронке» стало совсем нечем дышать, в углу громко сопел Харитонов. Когда же? Долго-то как…
   – Слышь, друг, – спросил Мишка попутчика, – тебя как звать-то? А то…
   Он не успел договорить. Машину тряхнуло, раздался скрежет железа, на Мишку навалилось что-то липкое и тяжелое. Но все это длилось какую-то долю секунды. Очнувшись, Костров понял, что лежит на полу, придавленный тушей Харитонова. В открытую дверь сочился ночной холодный воздух.
   «Пора», – понял Мишка. Он стряхнул с себя попутчика. Харитонов заворочался, застонал.
   «Жив, сволочь». Мишка сильно тряхнул его за плечо:
   – Бежим, слышь ты, бежим.
   Мишка подтянулся на руках и спрыгнул на мостовую. За ним Харитонов. На мостовой лицом вниз лежал милиционер. Машина, ударившись о столб, нелепо накренилась, въехав в яму, зачем-то выкопанную у самого тротуара. В кабине кто-то стонал. Протяжно и страшно. Мишка наклонился, вынул из кобуры лежащего наган. А Харитонов уже поворачивал в проходной двор.
   Они бежали минут двадцать. Мимо каких-то флигелей, мимо помоек и маленьких пузатых домов.
   Наконец перелезли через забор и оказались в каком-то парке. Там они разыскали полуразрушенную беседку и спрятались за ее щербатой стеной.
   – Данилов слушает.
   – Все в порядке.
   – Люди целы?
   – Да.
   – А машина?
   – День работы.
   – Хорошо. Он взял оружие?
   – Взял.
   – Приезжай немедленно.
   – Так, – сказал Мишка, – значит, «мы бежали по тундре». А дальше?
   – У тебя хата есть? – спросил Харитонов.
   – Что толку, у меня там, наверное, засада. Они мою хату много лет знают.
   – Вор?
   – Ну зачем так грубо?
   – Понятно. Сидел?
   – Пять сроков, два побега, этот третий. Если возьмут, то, по военному времени, вполне могут прислонить к стенке.
   – Ко мне тоже нельзя. Но есть одно место. Так что пошли. – Харитонов встал.
   – Я себе не враг – ночью с пушкой патрулю попадаться. Надо до утра ждать.
   – Резонно. Значит, давай обождем. Курить только страсть хочется. Я вздремну, пожалуй.
   – Спи, я погляжу.
   Мишка закутался в плащ. Все-таки холодны сентябрьские ночи. Он сидел и глядел в темноту.
   Совсем рядом шумел ветер в ветках деревьев, где-то в пруду звонко плескалась вода. Ночь темная, и он был в ней один, со своими мыслями, со своим страхом. Он сидел и слушал. Ему казалось, что слышит он тяжелый басовитый гул, который с запада нес ветер. И Мишка понимал, что в этой ночи идет война и гибнут люди, а он ничем не может им помочь. Сознание своей беспомощности рождало в нем тяжелую злобу. Ему хотелось вынуть наган и всадить все семь пуль в этого гада, сопящего у противоположной стены. Ишь, сволочь, с немцами спутался. Но он вспоминал слова Данилова о том, что дело, порученное ему, поможет фронту и оно сейчас самое главное и важное для многих людей.
   Под утро он задремал. Проснулся от резкого толчка. Над ним стоял Харитонов и тряс его за плечо:
   – Утро. Проспал, караульщик.
   – Я только полчаса. Ох и курить охота!
   – Скоро покуришь. Пошли.
   – Куда?
   – Закудыкал. Тащить верблюда.
   – А, ну если так, то я могу.
   Они прошли по мокрой от росы траве. На аллеях клубился туман, солнечные лучи, с трудом пробираясь сквозь него, не доходили до земли. Было свежо.
   – Пойдем побыстрей, – сказал Мишка, – а то я закоченею.
   Где-то зазвенел трамвай, и они пошли на его голос мимо детской площадки, сырых скамеек, выцветших на солнце беседок.
   Им повезло. Трамвай, показавшись из-за поворота, только-только набирал скорость. Они прыгнули на ходу. Вагон оказался пустым. Только пожилая кондукторша дремала, прислонив голову к стенке. Она открыла глаза, поглядела на пассажиров.
   – Оплатите проезд, граждане. – Голос ее был по-утреннему хриплым.
   Влипли. Мишка похолодел: денег-то нет.
   Он поглядел на судорожно шарящего по карманам Харитонова. Кондукторша уже совсем проснулась и выжидающе глядела на них.
   – Мамаша, – сказал Мишка, – мамаша, мы беженцы. Из-под Смоленска мы. Нету у нас денег. Ты уж извини нас.
   – Откуда? – переспросила кондукторша.
   Мишка молчал. Тогда она оторвала два билета и протянула ему:
   – Бери, а то не дай бог – контролер. Как там?
   – Плохо, мать, совсем плохо.
   Они прошли вперед и сели.
   – А ты ничего, – усмехнулся Харитонов, – молодец. Видно, битый.
   – А по чему видно? – зло спросил Мишка.
   – Да по всей ухватке.
   Трамвай медленно пробирался через пустую Москву, Мишка смотрел в окно и удивлялся тому, как изменился город. Мимо окон проплывали магазины с витринами, забитыми досками. Нижние этажи домов закрыли мешки с песком, на перекрестках стояли разлапистые ежи, сваренные из обрубков рельсов.
   – Эй, мужики, – крикнула кондукторша, – вы свою остановку не проедете?
   – Нет, нет, – засуетился Харитонов, – нам здесь выходить, на Курбатовской.
   Они сошли с трамвая и пошли сквериком, пересекая площадь. Миновали особняк, в котором помещался ВОКС, старый собор и вышли в тихий переулок. Потом они долго кружили проходными дворами.
   – Здесь, – наконец сказал Харитонов, – пришли.
   – Куда?
   – К надежным людям. Только помни: народ тут серьезный, чуть что… – Он щелкнул пальцами.
   – Не учи, – лениво процедил Костров, – не таких видали.
   Они вошли в старый, похожий на казарму дом. Долго блуждали в переплетении лестниц и коридоров.
   У двери с вылезшим наружу войлоком Харитонов остановился и постучал в стену.
   «Номера нет», – автоматически отметил Мишка.
   Они стояли и ждали минуты три. Харитонов занес было руку, чтобы опять постучать, как вдруг из-за двери раздался голос:
   – Кто там?
   – Свои.
   – У нас все дома.
   – Егора недосчитались.
   Дверь отворилась.
   – Один? – спросил тот же голос, показавшийся Мишке необыкновенно знакомым.
   – Нет, с хорошим человеком.
   Мишка шагнул в темноту квартиры. За его спиной хлопнула дверь. Сразу же вспыхнула лампочка в прихожей. И тут Мишка увидел Резаного. Он стоял, широко расставив ноги в командирских галифе, стоял и улыбался.
   – Ну-с, как говорится, гора с горой… Так, что ли, Миша?
   – Да вроде так. – Мишка на всякий случай опустил руку в карман.
   – Это ты брось, – спокойно, даже слишком спокойно сказал Резаный. – Наган или нож, я не знаю, что у тебя там, не поможет. Да и зачем они тебе, ты же не у чужих людей. Припекло, а, Миша? Ко мне прибежал.
   – А куда побежишь, Резаный? Куда? Сейчас время такое: кто к деловым пристанет, у того фарт.
   – Это ты прав. Ну что мы стоим? В комнату заходите. Там поговорим, закусим. Время завтрака. Прошу. – Широков приглашающим жестом распахнул дверь в комнату.
   Мишка шагнул первым, и сразу чьи-то сильные руки скрутили локти, кто-то невидимый вырвал из кармана его брюк наган.
//-- Данилов --//
   Нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Восьмой день люди непрерывно у телефона дежурят, а Мишки нет. Мишка как в воду канул. Ох, нехорошо это. Прямо скажем – плохо… Неужели… Нет, об этом Данилов даже думать не хотел. А вдруг Широков не поверил Мишке? Тогда… Лучше и не думать, что тогда… Но если случилось непоправимое, все равно Данилов в ответе за провал, а значит, необходимо найти еще одно решение, аварийный вариант, который поможет в ближайшее время обезвредить группу ракетчиков.
   Всю эту неделю Данилов мотался по городу. Он с Шараповым объехал почти все предприятия в своей зоне, говорил со многими людьми. Проинструктировал домоуправов и дежурных МПВО. Особенно долго беседовали с мальчишками, эти-то ничего не упустят.
   Пока удалось задержать несколько паникеров и двоих неизвестных, пытавшихся во время тревоги разбить склад гастронома на Лесной улице.
   Но все это было не главным. Вчера позвонил капитан госбезопасности Королев и передал, что в Москве уже действует хорошо законспирированная группа диверсантов, которой руководит тот самый Отец. Как и предполагалось, группа эта состоит из бывших уголовников.
   – Ну, как ваше мнение? – спросил Королев.
   – Я думаю, что именно к ним мы и послали Кострова.
   – Молчит?
   – Пока да.
   – Ну а вы думали о худшем?
   – Я только об этом и думаю.
   – Так что делать будем?
   – Я пока знаю только район, в который их привез трамвай. Дальше наши люди не пошли за ними, боялись расшифровки.
   – Уже кое-что. Нужно сориентировать общественность.
   – Сделано.
   – Молодцы. Ты, Иван Александрович, позвони мне сразу, если новости будут.
   – Непременно.
   Положив трубку, Данилов подумал о том, как меняются люди. После совещания он думал о Королеве как о резком и даже грубом человеке, – и вот, на тебе, того будто бы подменили.
   – Он тогда не в себе был, – сказал ему заместитель начальника. – У него семья на Украине отдыхала. Ну, конечно, война – от них ни слуху ни духу. Только три дня назад сообщили, что им удалось эвакуироваться.
   Семья… Вот у него отец тоже на оккупированной территории, а он об этом не говорит никому. Он все время гнал от себя мысли об отце. Только ночью да в редкие часы отдыха вспоминал последнюю поездку к родителям, и на душе становилось скверно, тяжело. Он слишком хорошо знал отца, поэтому не искал его среди эвакуированных. Из своего леса старик мог уйти только на кладбище.
   – Разрешите войти? – спросил в полуоткрытую дверь Игорь Муравьев. На нем была новая шинель, туго перепоясанная ремнем с кобурой, фуражка. Хромовые сапоги нестерпимо сияли.
   – Входи, Игорь. – Данилов удивленно поглядел на него. – Ты куда это?
   – К вам.
   – Ну, ко мне ты мог зайти менее нарядным. Ты все-таки куда собрался?
   Игорь покраснел:
   – Я хотел вас об одной вещи попросить… Я… В общем, жениться мне надо.
   – Что? – спросил Данилов. – Что ты сказал?
   – Женюсь я, Иван Александрович, – пробормотал Игорь.
   – Ах так! То есть как ты женишься?
   – Очень просто! – В голосе Муравьева послышалась обида. – Как все, так и я.
   – Да нет, ты меня не так понял. – Данилов встал. – Я разве против? Неожиданно как-то.
   – Для меня тоже. Да вот в чем дело. Инна с институтом эвакуируется… Мы и решили.
   – Это все правильно. Замечательно это. Только я при чем? Если надо тебе уйти, то я отпущу…
   – Нет, Иван Александрович, я за другим. На свадьбу приглашаю. Полесова и Шарапова я уже позвал.
   – Так. – Данилов провел ладонью по лицу. Щетина неприятно царапала кожу. – Ты погоди немного. Ты мне полчасика дай. Жди здесь, я скоро.
   Данилов вышел в коридор. Вот оно как, Игорь женится. Ай как хорошо это! Ай как здорово! Милый мальчик. Красивый, хороший. Наверное, Инна его такая же. Они будут счастливы, обязательно будут, потому что счастье их началось в самые горькие дни.
   Иван Александрович спустился в общежитие, вынул из-под койки чемодан. Сегодня он наденет выходную форму и медаль к гимнастерке прикрепит, чтобы все было как нужно. Праздник так праздник.
   Через пятнадцать минут, выбритый, в выходной габардиновой гимнастерке, Данилов поднялся в кабинет начальника.
   – У себя? – спросил он у Осетрова.
   – Совещание у него, группа Серебровского докладывает.
   – Ты, Паша, передай записочку.
   – Хорошо, – ответил Осетров. – Вы ждать будете?
   – Буду, непременно буду.
   Данилов написал карандашом несколько строк и передал Осетрову.
   Начальник вышел сразу. Он изучающе оглядел Данилова от ромба в петлице до сапог и удивленно поднял брови.
   – Ишь ты, прямо лейб-гвардии Гусарского полка милиционер Данилов. Тебя что, вызывают куда? – Начальник показал пальцем на потолок.
   – Да нет, тут вот какое дело. – Иван Александрович, косясь на Осетрова, зашептал что-то на ухо начальнику.
   – Вот даете! Нашли время. Что, пожар? Подождать некогда?
   – Так ведь любовь, ей ждать нельзя.
   – Н-да, Муравьев, говоришь… Только неудобно получается, человек женится, а дарить нечего. Ты постой… Бери машину, до двадцати двух я вас отпускаю. Это тебя, Полесова и Шарапова. Муравьев свободен двое суток. А теперь ты мне Шарапова пришли, есть у меня срочное задание ему.
   В кабинете Данилова ждали Игорь, Полесов и Шарапов. Все трое были по-праздничному подтянуты.
   – Ну, я готов, – сказал Иван Александрович. – Ты, Иван Сергеевич, – обратился он к Шарапову, – иди к начальнику, у него для тебя какое-то дело важное есть.
   – Как же так, – спросил Игорь, – а ко мне?
   – Он приедет, чуть позже приедет. Ты ему оставь адрес.
   Они вышли из комнаты.
   – Оружие взяли? – напомнил Данилов.
   – Взяли.
   – Ну хорошо, а то мало ли что. Кстати, Игорь, а где невеста?
   – В дежурке ждет.
   – Достойное место для будущей жены оперативника. Пропуск ты не догадался выписать?
   В дежурке на вытертой до блеска деревянной скамье сидела Инна. Увидев Игоря, она встала.
   – Знакомься, Инка, – смущенно пробормотал Игорь, – это мои друзья.
   Она протянула руку. Пожатие ее было сильным и мягким. Данилов подивился цвету волос и синеве глаз. У подъезда стояла «эмка» начальника. Иван Александрович распахнул дверцу. Инна села рядом с шофером. Мужчины втиснулись на заднее сиденье.
   – А куда, собственно, едем, товарищ Данилов? – спросил шофер.
   – Это тебе Муравьев покажет, он сегодня старший.
   – Куда, Игорь?
   – В ЗАГС.
   – Да ну? Кого брать будем?
   – Нет, Егор Акимович, на этот раз жениться будем.
   – Это дело! Держись, невеста! – крикнул шофер. – За сыщика замуж выходишь, за орла-сыщика!
   Громко сигналя, «эмка» влетела в узенький переулок и остановилась у маленького домика.
   Райбюро ЗАГСа находилось в подвале. В комнатах невыносимо пахло плесенью.
   «Почему это, – подумал Иван Александрович, – самое прекрасное в человеческой жизни должно обязательно совершаться в таких вот жутких подвалах? Неужели никогда не додумаются построить клуб молодоженов или что-нибудь в этом роде!»
   Навстречу им из другой комнаты вышла мужеподобная женщина в пиджаке со значком «Ворошиловский стрелок» на лацкане.
   – В чем дело, товарищи? Я заведующая ЗАГСом.
   Голос у нее был прокуренный и хриплый, в нем слышалось явное волнение. Естественно, что появление трех командиров милиции может обеспокоить кого угодно.
   – Да нет, все в порядке, – улыбнулся Полесов, – мы вот товарища нашего записать приехали.
   – Как это записать? – удивилась заведующая.
   – А очень просто, – Степан улыбнулся еще шире, – поженить. – Он показал на Игоря и Инну.
   – Поженить? – возмущенно переспросила заведующая. – Вы, товарищи, наверное, все партийные, а текущего момента не понимаете. Время ли сейчас для мелких личных радостей? В те дни, когда озверелый враг…
   – Прекратите, – Иван Александрович почти вплотную подошел к ней, – прекратите немедленно и делайте свое дело. А когда людям жениться, то их дело. Ясно?
   – Мне, конечно, ясно, но я сообщу куда следует. Работники органов – и такая несознательность. Давайте документы! – рявкнула она на Игоря.
   – Вы меня сознательности не учите, – возмутился Игорь, – мы свое дело делаем, а вы своим занимайтесь.
   Лицо его пошло красными пятнами, руки, достававшие документы, дрожали. Инна осторожно взяла его за локоть:
   – Игорек!
   До этого она все время молчала, только улыбалась светло и радостно. Ее не смущало происходящее: ни эта женщина, грубая и злая, ни унылые комнаты ЗАГСа, ни скрипящие ремнями снаряжения друзья. Она просто не замечала ничего. Для нее в этом огромном мире жил сегодня всего лишь один человек – Игорь.
   Заведующая доставала какие-то бумаги, рылась в столе, и все это она делала, не переставая ворчать. Наконец она протянула Игорю документы:
   – Распишитесь. Вот здесь… Теперь ваша жена.
   – Все? – спросил Степан.
   – А что еще?
   – Да нет, ничего, – вмешался молчавший до сих пор Данилов, – ничего особенного, можно было бы и поздравить людей.
   – Чего бог не дал, – сказал стоявший у дверей шофер, – того, значит, в лавочке не купишь.
   Они вышли на улицу.
   – Ух, хорошо-то как! – засмеялся Степан. – Ну, Игорек, поздравляю!
   Он обнял Муравьева и поцеловал. Друзья поочередно поздравили молодых.
   – Теперь куда, Игорь? – спросил шофер.
   – На улицу Горького, к Белорусскому вокзалу.
   – А может быть, пешком пройдемся? – вдруг сказала Инна. – Ну пожалуйста.
   – А что? Давайте. – Данилов повернулся к шоферу: – Вы можете ехать в управление, мы пройдемся.
   Переулками они вышли на улицу Горького. Впереди Игорь с Инной, за ними Данилов с Полесовым. До Инниного дома, где ждали молодых с гостями, было недалеко. Жила она в угловом здании у Белорусского вокзала, в самом высоком на улице Горького, в одиннадцатиэтажном. Он был последним, дальше – вокзальная площадь, Ленинградское шоссе.
   – Иван Александрович, – сказал Степан, – а вы знаете, мне грустно что-то.
   – Вот тебе и раз. Завидуешь?
   – Да нет. Игорь женится как-то нескладно.
   – Ты что же, Степан, тоже скажешь, что не вовремя?
   – И не знаю даже.
   – А кто нам это время определил – время любить? Неужели для прекрасного должны существовать определенные сроки? Вот тебе год на труд, вот на войну, на неприятности, а вот на счастье. Так, что ли?
   Данилов помолчал немного и продолжал:
   – Нет, брат, счастье – понятие постоянное. Оно должно быть стабильным, иначе жить незачем. И хорошо, что они поженились именно сейчас. Значит, это им обоим необходимо было.
   Они дошли до угла Большой Грузинской и остановились. Со стороны Миусской площади шли войска. Длинная колонна людей по четыре в ряд. Шли ополченцы. Штатское пальто перетянули ремни с подсумками. Над колоннами колыхались граненые штыки трехлинеек.
   Шли рабочие, инженеры, писатели, актеры. Люди самых мирных профессий, которых война заставила взять в руки оружие. Пусть в этих рядах не было геометрической точности армейских порядков. Пусть линия штыков ломалась при каждом шаге. Строй батальона объединяло другое – мужество и желание отстоять родную столицу.
   Данилов, пропуская колонну, жадно вглядывался в лица людей, искал знакомых. Они наверняка были там, только он не узнавал. Вернее, не мог различить. Отпечаток мужественности, легший на лица людей, делал их незнакомыми и даже похожими одно на другое.
   Рядом тяжело вздохнул Полесов. Иван Александрович поглядел на Муравьева. Игорь стоял, низко опустив голову.
   Колонна шла, унося с собой запах ременной кожи и ружейного масла.
   – Закурим, – предложил Данилов и достал пачку «Казбека». Он зажег спичку, дал по очереди закурить Степану и Игорю.
   – Вот что, ребята, – сказал Иван Александрович, крепко затянувшись сразу затрещавшей папиросой, – нет того хуже, когда перестаешь уважать свое дело. Вот сейчас ополченцы на фронт пошли. А кто их до войны охранял? Дом их оберегал, работу, жизнь? Мы! Теперь же мы должны семьи их здесь, в Москве, защищать. Да разве только семьи? Ну давайте уйдем все в окопы. А тыл на кого оставим? Обычно армия наступает эшелонами. Первый, второй, третий. Мы, четвертый эшелон, не менее важный и нужный, чем все предыдущие. Мы охрана тыла действующей Красной армии. Подумайте об этом. А что касается опасности, так каждый из нас в любой момент может пулю схватить. – Данилов краем глаза увидел сразу побледневшее лицо Инны. – Да, – продолжал он, – конечно, горько об этом говорить в такой день, но пусть и жена твоя, Игорь, знает и гордится твоей профессией. Помните, мы – чекисты, а этим сказано все. Ну что стоим? Пошли, а то свадебный гусь остынет.
   Лифт не работал. Пришлось подниматься пешком на одиннадцатый этаж. Данилов еле осилил бесконечные ступени. Сказывалось постоянное недосыпание и курение. Только сейчас он понял, как устал. Сердце колотилось гулко и прерывисто.
   «Плохи дела, – думал он, преодолевая ступеньку за ступенькой, – совсем плохи. Возраст-то какой? Всего сорок один год. Мужик-то еще молодой, а сердчишко шалит. Эта сволочь Широков тогда в Саратове испортил сердце. Но ничего, в запасе есть немного времени. Мы с ним рассчитаемся. Это уж непременно!»
   Их ждали. Как только на лестнице раздались шаги, дверь распахнулась. На пороге встречала гостей мать невесты.
   Они вошли в прихожую, казавшуюся очень просторной, поскольку в ней не было привычных вещей. Только вешалка намертво прикреплена к стенке да в углу высилась груда сундуков и чемоданов.
   – Вы извините за беспорядок, – сказала хозяйка, – эвакуируемся. Я с Инночкой еду, и бабушка с нами.
   В прихожую вплыла, именно не вошла, а вплыла маленькая старушка, похожая на колобок.
   – Заходите, гости дорогие, заходите! А что, все милиционеры, больше людей не будет?
   – Будет, – захохотал Игорь, – и еще один будет, Анна Васильевна, только тоже милиционер.
   Стол был накрыт в большой комнате. После двух месяцев казарменной жизни чистые салфетки, блестящие грани фужерного хрусталя казались непривычными, необычайно чистыми и хрупкими.
   – Все запасы здесь, – сказала за спиной Данилова Иннина мать. – Как знала, икру зернистую на черный день, мол, заболеет ли кто, приберегла. Вот и пригодилась.
   Что и говорить, стол по военным временам был неплохой, а запах, идущий из кухни, вызывал зверский аппетит у мужчин, несколько месяцев питающихся в столовой.
   К столу не садились, ждали Инниного отца. Данилов взял с подоконника раскрытую книгу.

   «За Гусь-Хрустальным, на тихой станции Тума, я пересел на поезд узкоколейки. Это был поезд времени Стефенсона. Паровоз, похожий на самовар, свистел детским фальцетом. У паровоза было обидное прозвище: «мерин». Он и вправду был похож на старого мерина. На закруглениях он кряхтел и останавливался. Пассажиры выходили покурить. Лесное безмолвие стояло вокруг задыхающегося «мерина». Запах дикой гвоздики, нагретой солнцем, наполнял вагоны».

   Иван Александрович опустил книгу и закрыл глаза. И снова вспомнил он поездку к отцу: маленькую станцию, куда его привозил такой же паровик, лесную дорогу, поросшую травой. Обычно он приезжал вечером. В лесу было тихо, только на маленьком озерке пронзительно и звонко клекотали лягушки.
   Как там его старик? Просто страшно подумать, что с ним могут сделать немцы. Но он гнал от себя эти мысли. Александр Данилов не будет сидеть и ждать фашистов. Не тот человек. Еще в Гражданку лесничий стал на время начальником уездной милиции, дрался с бандами и кулачьем. Теперь-то отец наверняка партизанит. Но все равно сердце щемило. Тревоги заполнили Данилова. Противно заныло сердце.
   В прихожей послышался звонок. Иван Александрович открыл глаза. Звонок повторился. Он по-хозяйски важно дребезжал в пустой прихожей. «Наверное, отец Инны». В комнату вошел мужчина в военном костюме без петлиц и с орденом Трудового Красного Знамени на гимнастерке.
   – Ну, давайте знакомиться, товарищи, – широко улыбнулся он, – я, так сказать, отец молодой. Фролов, – говорил он, поочередно пожимая руки, – Александр Петрович.
   С приходом хозяина все оживилось. Женщины засуетились у стола, что-то расставляя и поправляя на нем.
   – А чего стоим? За стол, за стол!
   Александр Петрович обнял Инну и Игоря и повел их к столу. Только сели, загремели посудой, как в прихожей снова раздался звонок.
   – Это Шарапов, – сказал Игорь, – не беспокойтесь, я открою.
   Он побежал в прихожую, и минуты через три в комнату вошел Шарапов. Иван был торжествен и строг. В руках он держал огромную вазу, ту самую, японскую, фарфоровую, которая много лет стояла в кабинете начальника рядом с сейфом. Кое-кто во время совещания стряхивал туда пепел, что потом становилось причиной легких управленческих бурь. Начальник любил говорить, что ваза эта XVII века и что ей цены нет. Но кто-то из экспертов, приглашенных в МУР по делу о краже из музея, сказал Ивану Александровичу, что ваза действительно японская, но сработана много позже, приблизительно в 1908 году, харбинским мастером. Тем не менее ваза была гордостью МУРа. Но не ваза была самым удивительным. Нет. Розы, огромные бархатные красные розы.
   – Ой, – воскликнула Инна, – какая прелесть!
   – Это, значит, – Шарапов покраснел даже, – это, значит, от нас, от товарищей. Счастливы будьте!
   Иван поставил вазу на стол. И сразу в комнате стало весело и радостно, совсем по-летнему. Инна подбежала к Шарапову, обняла и крепко поцеловала.
   Наступило то веселое оживление, которое всегда царит за столом, когда собираются за ним приятные друг другу люди. Кому-то не хватило вилки, у кого-то рюмка оказалась слишком маленькой. Все эти милые мелочи порождали веселье и шутки.
   Но вот рюмки у всех налиты, закуска положена на тарелки, в комнате на секунду установилась тишина.
   – Товарищи, – встал Александр Петрович, – сегодня у нас день радости. Семья наша пополняется. О дочери своей я ничего говорить не буду, а о зяте скажу. Я рад, душевно рад, Игорь, что ты в наш дом пришел. Я сына хотел, да… Теперь у меня сын и дочка. И, как отец, я своим сыном горжусь. Горжусь его профессией, званием его чекистским горжусь. В нелегкое время мы гуляем на этой свадьбе, враг к Москве рвется. Но жизнь продолжается. Желаю вам, мои милые, прежде всего мужества, потому что оно очень нужно нам всем, и счастья, настоящего и большого.
   После него говорил Данилов, потом бабушка, мать, Степан Полесов. Самый короткий тост принадлежал Шарапову. Он встал, оглядел всех лукавыми, смеющимися глазами и сказал одно лишь слово: «Горько!»
   Время бежало незаметно. Вот попрощался с гостями Александр Петрович, он даже на свадьбу дочери мог приехать только на два часа. Завод, на котором он был директором, работал для фронта, ремонтировал танки, делал мины. Сейчас на нем выполнялся срочный заказ: собирали бронепоезд.
   Отец ушел, а они еще выпили за его здоровье, за завод, за тех, кто на фронте.
   Данилов поставил рюмку на стол и вдруг увидел гитару. Как же он ее не заметил раньше? Она стояла на диване у самой стены. Иван Александрович встал, вытащил инструмент из угла.
   – Ого, – засмеялся Игорь, – Иван Александрович, у вас никак тяга к слободской лирике?
   – Это почему же? Гитара – инструмент прекрасный, а твою «слободскую лирику» можно и на концертном рояле играть. Не в том дело, на чем, а – как и что.
   Данилов начал осторожно настраивать гитару. Потом взял первый аккорд, сначала тихо, затем сильнее… Иван Александрович пел старые, давно забытые романсы. Его голос, тихий, чуть с хрипотцой, заполнил комнату. Слова романсов были просты и нежны. Они звучали словно откровение. Но вместе с тем они были знакомы, мучительно знакомы…
   – Это же Есенин. Ну конечно, Есенин, – сказала Инна.
   – Правильно, – Данилов отложил гитару, – это Есенин, чудесный поэт, истинно русский, только вот его у нас почему-то забывают.
   – Его не забывают, но нам нужна прежде всего гражданская лирика, – возразил Игорь.
   – Нам вообще нужна лирика, тем более есенинская. Человек иногда должен грустить и даже плакать. Это очищает…
   Внезапно ожил молчавший до этого репродуктор.
   «Граждане! – произнес уже знакомый голос диктора. – Воздушная тревога! Граждане! Воздушная тревога! Штаб противовоздушной обороны приказывает…»
   – Поздравили, – усмехнулся Полесов.
   – Мрачно шутишь, Степа, – Данилов надел шинель, – пошли.
   – А может быть, останемся? А? Ребята, что мы, смерти боимся? – крикнул Муравьев.
   – Боимся, Игорь, ох как боимся. – Шарапов взял со стола папиросы. – Смерть, она тебя не спросит. Нет. Придет – не заметишь. Нам жить надо. Дел у нас еще много очень.
   Быстро они спустились по лестнице. Площадь была темна и казалась безлюдной. Но первое впечатление было обманчивым. Площадь жила короткой, но тревожной жизнью. В темноте ко входу в метро двигались десятки людей. Ночь была заполнена шарканьем подошв и человеческими голосами.
   Они пересекли площадь, вошли в метро. Вестибюль гудел от множества голосов: искали потерявшихся, звали знакомых.
   «Но ведь все спокойно, – подумал Данилов, – да, торопятся, боятся, конечно, но паники-то нет. Молодцы!» У эскалаторов два милиционера умело направляли людской поток. Сначала – женщины, дети, старики, потом – мужчины. Впрочем, последних почти не было.
   Вдруг равномерное движение нарушилось. Данилов сначала даже не понял почему. Закричала женщина, надрывно и страшно заплакал ребенок. Очередь смешалась. Сквозь толпу, расталкивая людей, рвался к эскалатору мужчина в полувоенном костюме. На побелевшем лице лихорадочно блестели полные ужаса глаза. Вот он схватил за плечо женщину и оттолкнул, расчищая себе дорогу.
   – Полесов! – крикнул Данилов.
   Степан понял его сразу. Раздвинув плечами людей, он встал на дороге. Человек наткнулся на него, как в темноте наткнулся бы на столб.
   – Пусти! – визгливо закричал он. – Пусти!
   – Идите за мной. – Степан взял его за руку и вытащил из толпы.
   – Пусти!
   – Ваши документы, – Данилов подошел к незнакомцу, – ну, быстро!
   – Какие документы? Немцы же…
   – Молчать! Где немцы? Когда вы успели увидеть их? Паспорт, быстро!
   К ним пробирались дежурные милиционеры.
   – Возьмите этого человека, – повернулся к ним Иван Александрович, – проверьте как следует, выясните, почему он не на фронте, и доложите мне на Петровку. Фамилия моя Данилов, ясно?
   – Так точно, товарищ начальник.
   Данилов и Полесов встали в хвост очереди. Она двигалась быстро, и скоро они уже стояли на ступеньках эскалатора. Данилов, глянув вниз, увидел платформу, черную от людей.
   Игорь с родными и Шарапов ждали у начала перрона. Они пристроились на каком-то перевернутом ящике. Рядом точно на таких же сидели другие люди. Видимо, ящики специально для этого принесли сюда. Как же люди быстро привыкают ко всему! Прячутся от бомбежки, а уже обставляют свой быт, пытаются сделать его по возможности удобным.
   Перрон жил особой жизнью. Он напоминал вокзал. Люди словно ожидали прихода поезда. Вот три старушки сидят на раскладных стульчиках. На чемоданчике, поставленном на попа, разложены карточки лото. Два паренька играют в шахматы, седой мужчина в очках что-то пишет, положив блокнот на колени. Женщины баюкают детей, кто-то наливает чай из термоса.
   – Вот так и живем! – вздохнула бабушка Инны. – Иван Александрович, когда это кончится?
   – Скоро, очень скоро кончится!
   «Граждане, опасность воздушного нападения миновала!» – раздался металлический голос из колокола-репродуктора. Но люди не поднимались, они знали, что будет еще несколько тревог, они оставались в метро.
   – Пошли. – Данилов встал. – Нет, ты, Игорь, оставайся, на работу явишься завтра. Проводишь жену и придешь.
   – Иван Александрович, – сказал Муравьев, – тревога кончилась, мы домой пойдем. Инне собираться надо.
   – Конечно, конечно.
   Они долго шли по остановившимся ступеням эскалатора. Только сейчас Данилов понял, что метро действительно расположено глубоко под землей.
   Площадь все так же была темна и еще более пустынна. Только на Ленинградском шоссе слышался гул моторов. Простились они у Инниного подъезда. Впервые товарищи уходили на работу, а Игорь оставался.
//-- Муравьев --//
   С восьми утра Игорь дежурил у телефона. Ждал Мишкиного звонка. Девять дней не звонил Мишка. Данилов извелся, ожидаючи. Сегодня с утра он уехал под Москву, в село Никольское. Зачем поехал, никому не известно. Такой у него характер: пока сам все не проверит, никому ничего не скажет.
   – Ты, Игорь, сиди у телефона, звонка жди. Я не верю, чтобы Мишка пропал, не мог он… Видимо, просто проверяют его.
   Данилов с Полесовым уехали, а Муравьев остался в кабинете начальника отделения один на один с телефоном и своими невеселыми мыслями.
   Действительно, чему радоваться? Мать с сестрой и племянницами эвакуировалась. Инну он вчера проводил в Челябинск. Всего одну ночь вместе – и она уехала. Почему-то Игорь опять вспомнил дачу. Лес вспомнил и узкую велосипедную дорожку. Велосипедной ее назвали они, на самом деле это была обыкновенная, правда, очень твердая и накатанная тропинка. Там они с Инной и познакомились. Теперь даже не верится, что это было когда-то. Словно сон…
   Ту, их единственную, первую и пока последнюю ночь они не сомкнули глаз. Она пронеслась удивительно быстро, и настало утро, утро разлуки. На перрон они протолкнулись с трудом. Потом тащили чемодан к поезду, пробираясь сквозь плачущих и целующихся людей. Но все же даже здесь существовал свой порядок, строгий и непреклонный. То и дело репродуктор бросал в толпу слова команды, и люди, взяв вещи, уходили на посадку. Состав найти было нетрудно: вокруг него толпилась молодежь. Уезжали институты, причем эвакуировались только девушки, ребята всеми правдами и неправдами оставались в Москве, старались уйти на фронт.
   Инну немедленно окружили однокурсницы. Сразу же начались какие-то неотложные общественные дела. И пока Игорь помогал матери и бабушке устроиться, пока заталкивал на полки тяжелые, словно набитые кирпичами чемоданы, жену у него увели в штабной вагон. Потом Инна прибежала, смущенно посмотрела на мужа и скрылась, словно растаяла.
   – Совсем девчонка, – сквозь слезы произнесла мать, – ну просто ребенок еще. И вот тебе на, замужем. – Она посмотрела на Игоря.
   И ему стало нехорошо от этого взгляда. И неловко почему-то стало.
   – Я покурить пойду, – сказал он.
   – Поди, сынок, поди, – улыбнулась бабушка, – подыми, а то когда еще тронемся.
   Она уже обжила место у окна, разложила на столике свои многочисленные кулечки и пакетики.
   Муравьев вышел на перрон, и снова его окружила вокзальная неустроенность. Казалось, весь город тронулся в путь. И невеселой была эта дорога.
   Внезапно состав дернулся, залязгал буферами.
   – Паровоз прицепили! Паровоз! – закричал кто-то.
   Люди бросились к вагонам, начали торопливо прощаться.
   Где же Инка?!
   Вот уже бабушка стучит в окна вагона.
   Где же Инка?!
   – Граждане! Граждане! Поехали! – стараясь перекрыть шум толпы, кричит кондукторша.
   Где же Инка?!
   В конце перрона закричал паровоз, тоскливо и гулко.
   Где же Инка?
   Он увидел ее, когда поезд медленно поплыл вдоль перрона. Увидел ее заплаканное лицо, тонкую руку, машущую ему. Но вагон прошел, а бежать за ним не давала толпа. Мимо него промчались пассажирские вагоны и теплушки. Промелькнули сотни лиц, и наконец показалась последняя, тормозная площадка. Поезд набирал ход.
   С вокзала он поехал в управление. Трамвай долго кружил в лабиринтах улиц. Игорь читал знакомые названия, и как будто ему становилось легче.
   До этого он вообще не знал, что такое разлука. Ну, мать уехала, сестра, муж ее, племянницы. Но это было как-то незаметно. Словно они поехали на дачу и должны вернуться через неделю. Отъезд жены (какое непривычное слово «жена»!) впервые породил в нем какую-то непонятную пустоту. Муравьев еще не знал, чем он ее сможет заполнить.
   Сидя в кабинете Данилова и отвечая на бесконечные звонки, он все время видел лицо Инны и ее машущую руку.
   Ну до чего же нудная работа – дежурить у телефона! Ужас прямо какой-то. Целый день звонят, и все не по делу. Игорь успел уже несколько раз поговорить с дежурным, поругаться с начальником АХО, внимательно выслушать начальника НТО Рассказова. Да, скучное это дело – дежурство. Вот и папиросы кончаются. Кого бы попросить сбегать? Игорь потянулся к телефону, и в это время он зазвонил.
   – Да!
   – Это я, – услышал Игорь Мишкин голос.
//-- Костров --//
   Двое держали его за руки. Держали крепко. Но Мишка и не пробовал вырываться. Все равно, если заподозрили, значит – каюк. На диване у окна сидел незнакомый человек в военной форме. Свет падал на его начищенные до блеска сапоги, и по голенищам бегали черные зайчики. Почему-то Мишка видел только эти сапоги с маленькой, изящной колодкой.
   – Ну-с, – Резаный вошел в комнату, – значит, пришел к нам в гости, Михаил?
   – Ты мне руки прикажи отпустить, тогда я с тобой говорить буду. – Мишка дернулся.
   Но слишком уж крепки были эти чужие руки, словно стальным обручем сжимали они его.
   – Ах, Михаил, Михаил, когда тебя звали – не шел, а теперь сам прибежал.
   – Я не к тебе бежал, а вот к нему. – Мишка кивнул на Харитонова. – Ты мне лучше скажи, чего твои шестерки мне руки крутят? А?
   «Эх, давай, давай, Мишенька, заведись. Я сейчас такой концерт устрою!»
   – Ну скажи, гад! – крикнул Мишка с надрывом, взвинчивая себя. – Скажи!
   – Тихо, – внезапно сказал сидевший на диване, – вам здесь не милиция и не домзак. Помолчите. Действительно, Андрей Николаевич, – он повернулся к Резаному, – что это за дешевая мелодрама? Что вы от него хотите? Если вы ему не верите… отпустите, но, конечно, вечером. – Он, прищурившись, поглядел на Мишку, и тому нехорошо стало от этого взгляда. – Ну а если это наш человек, зачем же нервы трепать?
   Внезапно с необычайной остротой Мишка понял, что от ответа Резаного зависит, останется он жить или нет.
   Широков подошел к столу, взял папиросу из пачки, не торопясь размял ее, прикурил.
   – Человек он, конечно, наш. Только несговорчив больно. Что, Михаил, с нами останешься или отпустить тебя вечером?
   – Куда пускать, кровь на мне, милиционера-то я добил. Теперь мне дорога с вами.
   Сказал и почувствовал, как распался стальной обруч рук.
   – Ну вот и ладно. Вот и хорошо. Пойди умойся, да подзакусим самую малость. Небось отощал на казенных?
   – Что есть, то есть. Только ты, Резаный, мне водки дай. Хоть немного…
   – Этого добра сколько хочешь будет. Пей не хочу. Иди рожу ополосни, а то ты как будто из топки вылез.
   Потом они выпили, и Мишка сразу уснул на старом, продавленном диване. Точнее, провалился куда-то, а когда очнулся, то в комнате было темно, только из дверей пробивалась узкая полоска света. Мишка решил повернуться на спину, но диван немедленно предательски зазвенел, протяжно и громко. Сразу же в соседней комнате смолкли голоса, послышались шаги, и кто-то распахнул дверь.
   – Отоспался. – В светлом квадрате стоял Харитонов. – Вставай, брат, спал-то ты почти полтора суток. Небось жрать хочешь?
   И только теперь Мишка почувствовал нестерпимый голод. Он встал, нашел под кроватью ботинки и пошел в соседнюю комнату.
   Мишка, щурясь от света, разглядывал стол, заставленный закусками, людей, сидящих вокруг него.
   – Ты на себя погляди, Михаил, – сказал Широков, – шнурки болтаются, морда опухшая, неумытая, волосы…
   – Ты что, Резаный, ко мне в няньки нанялся? Может, мне еще и зубы почистить?
   – Не мешало бы. Ты блатные замашки брось. Теперь ты член нашего отряда.
   – Какого еще отряда? Банда и есть банда.
   – Иди умойся, потом я тебе все объясню.
   Ох и тяжелый был этот разговор! Все Мишкино существо кричало беззвучно Резаному: «Сволочь!» Хотелось взять бутылку из-под портвейна и ударить его по набриолиненным волосам. Но вместе с тем он испытывал чувство какого-то необъяснимого азарта. Он замирал от слов собеседника, и сердце его словно падало глубоко-глубоко!
   Мозг его цепко и жадно воспринимал все, что говорил ему Широков. Он отбрасывал ненужные, лишние детали, оставляя самое главное. Сейчас Мишка действовал от имени Данилова и поэтому старался представить его на своем месте, старался быть таким же, как этот спокойный, уверенный в себе человек.
   Да, тяжелый был разговор. Но Мишка выдержал все и теперь чувствовал себя сильнее, потому что это был его первый экзамен, и Резаный поверил ему.
   – Что ж, – сказал Мишка, – деваться мне действительно некуда. На фронт, лоб подставлять – дураков нет. Дома вся муровская псарня ждет. Бери меня в свою банду, только помни – я вор. Как немного поутихнет, я опять по-старому жить начну.
   – Когда поутихнет, – усмехнулся Широков, – тогда тебе воровать не надо будет. Те, кому мы помогаем, отблагодарят. Всего хватит.
   – Ладно, я пойду опять спать лягу, а то мандраж у меня после нашей беседы. Прямо как после разговора с прокурором.
   – Ну иди, только не бойся и приведи себя в полный порядок. Дисциплина у нас, брат, военная. Так что без истерик.
   – Я постараюсь, – сказал Мишка и опять ушел на свой диван.
   Лежа с открытыми глазами, он вглядывался в темноту и думал о разговоре. Значит, вот зачем Резаный собрал банду. Пускать ракеты во время бомбежек, сеять слухи и панику, продовольственные магазины грабить, склады поджигать. И убивать, конечно, потому что не такой он человек, чтобы обойтись без этого. Мишка знал, что на Петровке ждут его звонка круглые сутки. Теперь надо было как можно быстрее позвонить Данилову.
   Однако это на первый взгляд простое дело оказалось самым сложным. Все дни рядом с ним были люди. Ему никак не удавалось остаться одному. Наверное, никогда в жизни у него не было таких удивительно длинных и страшных дней. Он томился в этой проклятой квартире. Наконец Резаный сказал ему:
   – Сегодня ночью налета ждем, поедешь с ребятами. Ракетницу освоил?
   – Теоретически.
   – Практика – штука несложная. Так что давай.
   – Ты меня в город выпусти.
   – Зачем?
   – В баню хочу, а то чешусь весь.
   – Только смотри, не больше, чем на два часа.
   Мишка собрался стремительно. Уже у дверей он сказал, остановившись:
   – Ты мне хоть сотню дай, а то денег-то у меня ни копейки.
   – И то правда. На, но смотри у меня!
   – Да чего там. Куда пойдем вечером?
   – На Грузинский Вал, там дом угловой большой красный, знаешь?
   – Где столовая?
   – Тот самый, только во дворе там еще корпус есть.
   – Там, где проходной?
   – Там. А ты что, боишься? – Резаный достал папиросу.
   – Нет, я думаю, как от чекистов бежать.
   – Что ж, ты прав, даже лучшие стратеги думали об отступлении.
   – Так это стратеги. Им ничего, а мне… – Мишка провел пальцем по горлу.
   – Иди, не трусь. Помни, – в спину ему крикнул Широков, – начало в девять!
   – Утра?
   – Остришь?
   – Нет, рыдаю.
   – Не забудь: начало через два часа.
   Мишка вышел из дома и долго крутил в знакомых проходных у Тишинского рынка. Потом он нырнул в палисадник на Грузинской и сквозным подъездом выскочил на Брестскую. Здесь отдышался, закурил и опустил монетку в телефон-автомат.
   – Да, – раздалось на том конце провода.
   – Это я, – сказал Мишка.
//-- Муравьев --//
   – Я, Миша, я это! – У Игоря даже ладони вспотели от волнения. – Я это, – почти крикнул он, – я!
   – Не ори. – Голос Мишки на том конце провода звучал издевательски спокойно. – Не ори, а слушай. Сегодня в девять, дом двадцать шесть по Грузинскому Валу, корпус последний, ближе к Тишинке. Их хаза за техникумом на Курбатовском. Чуть по переулку, проходной двор, двухэтажный каменный дом, квартира на втором этаже. Номер не помню, обивка на двери рваная.
   – Я понял тебя.
   – Ну, привет!
   Ти-ти-ти – запело в телефонной трубке.
   Что делать? Данилова нет. Что делать?
   Игорь выскочил из кабинета и бросился по коридору к приемной начальника. Он пробежал мимо заспанного помощника и вихрем ворвался в кабинет:
   – Товарищ начальник!
   – Позвонил?!
   – Позвонил.
   – Докладывай.
   Игорь точно передал содержание разговора. Начальник слушал внимательно, только иногда что-то записывал в блокнот.
   – Ну и Костров, ну и Мишка! Подожди. – Начальник поднял телефонную трубку, набрал номер. – Позвонил… Да… Да… Сегодня… через сорок минут… У них, видимо, свои данные есть. Высылаю группу… Данилова нет… Нет, старшим поедет Муравьев.
   Игорь даже вздрогнул от неожиданности.
   – Да, тот самый… Нет, он теперь не подведет. Грузинский Вал, дом двадцать шесть, дальний корпус, ближе к рынку. Правильно, у Большого Кондратьевского… Ориентировочно их квартира в переулке у Курбатовской площади, наш человек не смог определить точно номер дома, но довольно ясно описал к нему дорогу… Пришлете людей… Прекрасно… Ждем. – Начальник положил трубку и посмотрел на Игоря: – Ты все понял?
   – Пока еще нет.
   – Бери группу, даю тебе пять человек, едешь к дому двадцать шесть. Бери их по возможности живьем… И смотри…
   – Понял. Кто старший дежурной группы?
   – Шарапов, но он будет подчиняться тебе. Ты, Муравьев, едешь старшим на операцию, так что весь спрос с тебя. Тот печальный опыт не в счет. Смотри.
   До Белорусского вокзала их довез дежурный муровский автобус. Игорю часто приходилось ездить в нем. Всегда, как только он опускался на его продавленное сиденье, сердце его начинало колотиться. Он старался не глядеть на бывалых оперативников. Боялся, что они по глазам узнают о его волнении. Теперь же в автобусе было темно. И можно не опускать головы, можно спокойно разговаривать с людьми.
   – Ты не волнуйся, Игорь, – раздался с заднего сиденья голос Ивана Шарапова, – мы тебя не подведем. Все будет нормально.
   – А я и не волнуюсь.
   – Ну и хорошо.
   Воздушная тревога застала их у трамвайных путей на Второй Брестской. Шофер повернул и погнал автобус вдоль застывших трамваев.
   – Мы туда с Кондратьевского переулка заедем, – повернулся он к Игорю, – а то, товарищ начальник, не выйдет у нас ничего. Площадь у вокзала людьми забита, в метро бегут.
   – Тогда у «Смены» остановите, у кинотеатра, – сказал Муравьев, – мы там проходными…
   Когда они выскочили из машины, по небу огромными циркулями ходили огни прожекторов. Их было много. Полосы белого цвета то расходились, то вновь встречались.
   В их мертвенно-бледном свете узкий Кондратьевский переулок с двухэтажными домиками казался театральным макетом. Ракета вспыхнула внезапно. Лопнула в воздухе и рассыпалась десятками огненных брызг.
   – Видишь, – сказал оперуполномоченный Самохин, – видишь, Муравьев, с крыши они пускают? С той крыши. – Он ткнул стволом нагана в сторону пятиэтажного дома. Единственного высокого в этом «трехэтажном» районе.
   – Шарапов. – Игорь не узнал своего голоса. Говорил не он, командовал другой человек, спокойный и уверенный в себе. – Берите людей, блокируйте подъезды, никого не выпускать. Я с Самохиным и Орловым на чердак. Только помните, что среди них Мишка.
   Когда они подбежали к дому, над крышей вновь зажглась и погасла серия ракет.
   Навстречу им из подъезда бежал какой-то человек с противогазной сумкой через плечо.
   – Товарищи! Там… – Он показал на крышу.
   – Знаем, мы из милиции. Вы кто? – на ходу спросил его Игорь.
   – Командир дружины МПВО.
   – Заприте все подъезды, оставьте один. Ясно?
   – Ясно.
   – У вас ключ от чердака?
   – У меня, только дверь там не отпирается.
   – Понятно, где пожарная лестница?
   – У первого и третьего подъездов.
   – Шарапов, блокируйте выходы! – Игорь сбросил шинель. – Я наверх!
   Муравьев подбежал к пожарной лестнице. Снова ракета прочертила в небе свой жутковатый след. Внезапно все существо Игоря наполнилось неведомой ему доселе ненавистью. Он подтянулся на руках, стал ногами на первую ступеньку.
   Игорь не глядел вниз. Только наверх, только наверх. С каждым усилием мышц приближалось небо, перечеркнутое лучами прожекторов. Но ниже его была крыша. И карниз ее становился все больше и больше. Он не испытывал страха. Ненависть руководила сейчас всеми его поступками. Глухая ненависть к тем, на крыше, подающим сигналы вражеским самолетам, пытающимся открыть немцам дорогу на Москву. Наконец перед ним показалась последняя ступенька. Но Игорь не стал подниматься дальше, он пролез меж металлическими опорами и лег грудью на железное покрытие. Левой рукой он ухватился за палку, похожую на флагшток, а правой потянул из кармана наган. Сантиметр за сантиметром он втягивал себя на крышу. Когда в колени впилось что-то острое, Муравьев оперся руками и встал.
   И тут он увидел ракеты. Они вылетали почти рядом с ним из слухового окна. От неожиданности Игорь присел и сразу же увидел такое же окно рядом с собой. Тогда, не думая, он ногой выбил раму с остатками стекла, выстрелил два раза в темноту чердака и прыгнул.
   Его спасло, что он оступился. Оступился и упал, больно ударившись грудью о балку перекрытия. Темноту в трех местах разорвали пистолетные вспышки. Над его головой противно взвизгнули пули. Лежа на полу, Игорь выстрелил дважды и откатился в сторону. Теперь он ждал этих вспышек и, когда они опять на долю секунды осветили чердак, выстрелил по одной из них три раза.
   В глубине чердака вспыхнул свет карманных фонарей. Это товарищи спешили на помощь Игорю.
   – Клади оружие! – крикнул он, и голос гулко и грозно раскатился под низким железным сводом.
   Свет фонаря на мгновение вырвал из мрака фигуру человека. Матово блеснул в его руке пистолет. Игорь выстрелил, и человек упал. Чердак гудел от выстрелов и сильных равномерных ударов. С лестницы пытались высадить дверь. Прячась за деревянными опорами, Игорь пошел на этот стук, пытаясь найти дверь. Наконец он нашел ее и рывком сбросил массивный металлический крючок. На чердак ворвались люди с винтовками. Видимо, Шарапов позвал на помощь военный патруль.
   Теперь уже перестрелка вспыхнула с новой силой, но преимущество было на стороне нападающих.
   Постепенно свет фонарей начал сходиться, как бы замыкая кольцо. Вот он осветил ящик с песком и человеческое тело, распростертое на полу лицом вниз. И еще Игорь увидел двоих людей, стоявших с поднятыми руками. Все было кончено. Трех ракетчиков пули поймали в разных углах чердака, двое сдались. Но ни Мишки, ни Резаного среди них не было.
//-- Костров --//
   Он выстрелил всего один раз в Харитонова. Выстрелил в упор и увидел, как тот оседал у стены. С одним было покончено. Тогда Мишка вылез в окно, по водосточной трубе спустился на балкон пятого этажа и лег на холодный цемент. Он должен был ждать конца боя.
//-- Широков --//
   Как только на чердак ворвались солдаты и гулкие, тяжелые выстрелы трехлинеек на секунду перекрыли хлопанье наганов, он понял, что игра сделана. Пора уносить ноги. Широков вылез на крышу. Путь отступления был продуман заранее. Дом стоял буквой Г. Необходимо добежать до противоположного конца, а там спрыгнуть на крышу детского сада. Дело плевое, всего какой-то этаж, потом по трубе вниз. И ищите… Он так и сделал. Вылез и побежал по крыше, но, посмотрев на секунду вниз, увидел темную фигуру человека… И не увидел, а понял, что этот человек целится в него.
   Тогда Широков, не останавливаясь, выстрелил несколько раз наугад.
//-- Шарапов --//
   Иван увидел человека, бегущего по кромке крыши. Железо гулко отвечало каждому его шагу. Шарапов вскинул наган, норовя срезать его, словно птицу, влет… Он не почувствовал боли. Просто увидел почему-то ярко вспыхнувшую звезду, потом грузно осел, подвернув под себя руку с револьвером, и щека легла на что-то мокрое и мягкое.
//-- Муравьев --//
   Сначала он закричал. Потом начал трясти Ивана за плечи. Игорь никак не мог поверить в смерть этого человека.
   – Врача, скорее врача! – кричал он.
   – Перестань, Игорь, – сказал Самохин хрипло, – перестань, слышишь. Ему врач не нужен.
   – А-а-а! – простонал Игорь и тут увидел тех двоих с чердака, стоявших под охраной бойцов. Продолжая кричать, он повернулся к ним и рванул из кобуры наган: – Гады! Всех!
   Но на него навалились, вырвали оружие. И тогда Игорь сел на землю и заплакал.
//-- Данилов --//
   Ивана Шарапова хоронили в последний день сентября. Он был прозрачным и ярким, этот последний день.
   Могила Ивана оказалась под самой стеной, на старом, заброшенном участке кладбища.
   Когда опустили гроб, на край могилы шагнул начальник МУРа:
   – Товарищи! Мы хороним сегодня нашего боевого друга Ваню Шарапова, честного большевика, отличного оперативного работника и прекрасного человека. Наш фронт здесь, на улицах родного города. И на нашем фронте тоже есть потери, атаки и отступления. Иван Шарапов погиб как настоящий чекист, заслонив собой родную столицу. Так вечная память герою и смерть фашистской нечисти!
   Начальник стоял у могилы, а четыре милиционера начали забрасывать яму землей.
   Данилов слышал, как комья стучали о крышку гроба.
   «Значит, ушел от нас Иван. Может быть, – думал Иван Александрович, – лучше было отпустить его на фронт?»
   Нет, Шарапов был нужен здесь.
   Данилов глядел, как быстро вырастает земляной холмик, как два милиционера устанавливают над ним простой деревянный памятник со звездой. В щемящее чувство тоски вмешалось совсем другое – злое и сильное. Он подумал о Резаном, но на этот раз подумал спокойно. Данилов ни на секунду не сомневался, что возьмет его через несколько дней. И это будут лучшие поминки по Ивану.
   На кладбище сухо треснул залп.

Глава 5
Москва. Октябрь

   «ПОСТАНОВЛЕНИЕ ГОСУДАРСТВЕННОГО КОМИТЕТА ОБОРОНЫ О ВВЕДЕНИИ В МОСКВЕ И ПРИГОРОДАХ ОСАДНОГО ПОЛОЖЕНИЯ
   19 октября 1941 года
   Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на 100–120 км западнее Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии Жукову, а на начальника гарнизона г. Москвы генерал-лейтенанта Артемьева возложена оборона Москвы на ее подступах.
   В целях тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, защищающих Москву, а также в целях пресечения подрывной деятельности шпионов, диверсантов и других агентов немецкого фашизма Государственный Комитет Обороны постановил:
   1. Ввести с 20 октября 1941 г. в г. Москве и прилегающих к городу районах осадное положение.
   2. Воспретить всякое уличное движение как отдельных лиц, так и транспорта с 12 час. ночи до 5 час. утра, за исключением транспортов и лиц, имеющих специальные пропуска от коменданта гор. Москвы, причем в случае объявления воздушной тревоги передвижение населения и транспортов должно происходить согласно правилам, утвержденным московской противовоздушной обороной и опубликованным в печати.
   3. Охрану строжайшего порядка в городе и в пригородных районах возложить на коменданта г. Москвы… для чего в распоряжение коменданта предоставить войска внутренней охраны НКВД, милицию и добровольческие рабочие отряды.
   4. Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте.
   Государственный Комитет Обороны призывает всех трудящихся столицы соблюдать порядок и спокойствие и оказывать Красной армии, обороняющей Москву, всяческое содействие.
Председатель Государственного Комитета Обороны И. Сталин. Москва,
Кремль 19 октября 1941 г.»

//-- «НАЧАЛЬНИКУ МУРА ОТ НАЧАЛЬНИКА ОТДЕЛЕНИЯ ДАНИЛОВА РАПОРТ --//
   Настоящим докладываю, что, приступая к реализации мероприятий по ликвидации банды Отца, состоящей из особо опасных преступников и вражеских пособников, нами предприняты следующие меры:
   1. 29 сентября 1941 года в доме 26 по Грузинскому Валу полностью обезврежена группа ракетчиков. В результате операции трое из них убиты, двое арестованы.
   Из материалов допросов выяснено, что главарь банды Резаный, он же опасный рецидивист Широков, бежал.
   2. В доме по адресу Курбатовский переулок, 3а, где находилась база преступной группы, была устроена засада. Широков той же ночью вернулся туда. От задержания Широкова временно воздержался, зная, что он приведет нас к главарю банды – Отцу.
   3. Целым рядом оперативных мероприятий установил, что руководителем банды вражеских пособников является священник Ваганьковской церкви Потапов.
   4. Мною совместно с капитаном госбезопасности Королевым разработан план по совместной ликвидации преступной группы. Операцию начинаем в ближайшее время.
   5. Ходатайствую о награждении павшего смертью героя старшего оперуполномоченного Ивана Сергеевича Шарапова, а также помощника уполномоченного Муравьева.
Начальник отделения МУРа И. Данилов 10 октября 1941 года».

   В углу рапорта стояла размашистая резолюция начальника:

   «К ликвидации банды приступить немедленно. Шарапова посмертно представить к ордену. Назначить на его место Муравьева, присвоив ему должность оперуполномоченного».

//-- Данилов --//
   – Ну все, – Иван Александрович встал, взял со стола початую пачку папирос, – поехали.
   Все просто. Встал, сказал, взял со стола папиросы. Сегодня вечером все будет кончено. Сегодня наконец допишутся листы дела «Об убийстве старшины Грасса». Начатое в июле, оно казалось Данилову бесконечным и, пожалуй, наиболее сложным из всех, с которыми ему приходилось встречаться. Сложность его заключалась прежде всего в огромном количестве разных людей, проходивших по этому делу. Харитонов, Широков – Резаный, Лебедев – Мышь… Это были активные участники, главные действующие персонажи, но вокруг них находилось огромное количество статистов, и всех необходимо было выявить, найти, допросить.
   Но была и еще одна сложность. Самая большая. У Данилова было мало людей, а обстановка заставляла заниматься сразу несколькими делами. Все же раскрытие этого старого убийства было для Ивана Александровича главным и основным. Как он ждал сегодняшнего дня!
   – Поехали. – Данилов посмотрел на Игоря: – Люди где?
   – Группа захвата в машине. Остальные ждут на месте.
   Они вышли в темный коридор.
   – Данилов! Иван Александрович! – К ним шел начальник МУРа. – Ну что? Готов?
   – Думаю, часа через два Широков здесь будет, вот в этом коридоре.
   – Ох, Иван, перестань, не хвались, на рать едучи…
   – А я не хвалюсь, я знаю, что возьму его сегодня.
   В голосе Данилова было столько твердой уверенности, что начальник удивленно замолчал. Никогда он не видел Ивана Александровича таким возбужденным.
   – Тебя, я слышал, вызывали?
   – Вызывали.
   – Ну и что?
   – Сказали все то же, что и вам.
   – Гляди, Иван, партии обещал. Знаешь цену такому слову?
   – Знаю.
   – Хочу с тобой поехать, но не поеду – помешать боюсь.
   – Действительно, лучше не мешайте.
   Спускаясь по истертым ступеням лестницы, Данилов вспомнил сегодняшнее утро. В семь ему позвонил Королев и сказал, что их ожидает секретарь горкома партии.
   Коридоры горкома напоминали кинофильм времен Гражданской войны. В них почти не было штатских. Люди в гимнастерках с петлицами и без, но все обязательно с оружием.
   Секретарь горкома принял их сразу. Он встал из-за стола и сделал несколько шагов навстречу Данилову и Королеву.
   – Садитесь, товарищи.
   У него был голос смертельно усталого человека, он как-то не вязался с до блеска выбритым лицом и даже легким запахом цветочного одеколона.
   – Товарищ секретарь горкома, – сказал Королев, – вот товарищ Данилов, который непосредственно занимается этой бандой.
   – Ну, рассказывайте, – секретарь взял блокнот и карандаш, – рассказывайте, Иван Александрович.
   Данилов начал по порядку, с того далекого июля, когда утром его группа выехала в Армянский переулок. Секретарь слушал, не перебивая, только иногда что-то помечал в блокноте.
   – Ну а как обстоят дела сейчас? – спросил он Данилова.
   – Наш человек, о котором я говорил, внедрен в банду. Оставив на свободе одного из ее главарей, мы вышли на подлинного руководителя, Отца, священника Ваганьковской церкви, бывшего белого офицера Потапова. За его домом ведется постоянное наблюдение. Сегодня вечером все будет кончено.
   – Вы это твердо обещаете? Помните, этой группой интересуется товарищ Щербаков.
   – Доложите Александру Александровичу, – Данилов встал, – что вечером мы сообщим в горком о ликвидации банды ракетчиков.
   В машине Данилов, вспоминая разговор с секретарем, поймал себя на странном ощущении: он совершенно не волновался. Так бывало всегда, когда операция была подготовлена тщательно и умно. Фактор случайности в сегодняшней операции Данилов исключал полностью.
   Они вышли в темный переулок и пошли проходными дворами к кладбищу. У маленькой, почти незаметной калитки в стене Данилов остановился. От забора отделилась почти неразличимая в темноте фигура человека.
   – Ну как?
   – Все в порядке, товарищ начальник. Дом оцеплен.
   – Они там?
   – Да.
   – Сколько их?
   – Четверо.
   Данилов осветил фонарем циферблат часов. Десять. Через тридцать минут Мишка должен открыть дверь.
//-- Костров --//
   – Ты не разлеживайся особо, – сказал ему Потапов, – через час выходим. На веселое дело идем, так что гляди…
   – Да он парень верный, – вступился за Мишку Широков.
   – Знаю я вас, уголовников. Ты лучше постриги меня, Андрей.
   – Решил податься в расстриги?
   – Как видишь.
   В столовой часы пробили половину. Мишка переложил пистолет в карман пиджака и вышел из комнаты.
   – Ты куда? – спросил Потапов.
   – Да надо зайти перед делом.
   – Иди, иди, и чтобы медвежья болезнь не началась. Смотри у меня.
   – Вы за собой смотрите лучше.
   – Хамишь! – В голосе Потапова неожиданно послышались металлические нотки.
   – Да что вы, в самом деле. Все Мишка да Мишка.
   – Ладно, иди.
   Мишка вышел в столовую. На диване спал, укрывшись шинелью, связник от немцев. Это он сегодня привез им приказ взорвать продовольственные склады.
   Стараясь не задеть что-нибудь в темноте, Костров прокрался по коридору, нащупал дверь и медленно начал снимать крючки. Наконец остался один нижний замок. Он резко повернул его. Скрип ключа казался ему необычайно громким. Но дверь распахнулась, и кто-то из темноты шагнул в прихожую.
//-- Данилов --//
   Наверное, он поседел за эти несколько минут, пока Мишка не открывал дверь. И теперь в коридоре он боялся только одного: чтобы Широков не успел застрелиться. Ему нужен был живой Резаный.
   Войдя в комнату, он на секунду растерялся. Уж слишком неожиданным было то, что он увидел, неожиданным и мирным. Широков, наклонив от напряжения голову, подстригал какого-то человека.
   – Руки вверх! – сказал Иван Александрович. – Руки…
//-- Муравьев --//
   В кабинетах их отдела еще допрашивали Широкова и Потапова, еще шатался по этажам пьяный от счастья Мишка Костров, а Игорь ушел. Он ходил по пустому Петровскому бульвару и курил, пряча огонь папиросы в рукав шинели. Игорь курил и думал. О себе, об Инке, о матери, об Иване Шарапове. Эти четыре месяца сделали его намного старше, спокойнее, даже мудрее. Ему нужно было о многом подумать сегодня. Завтра начнется новый военный день, и никто не знал, как он кончится. Поэтому человек должен быть готовым ко всему.
   Где-то на Петровке послышались тяжелые шаги патрулей. В городе начинался комендантский час.

Тревожный август
1942

Глава 1
Москва. 8 августа

//-- Данилов --//
   У Данилова был знакомый инженер, который, как только садился в машину, немедленно засыпал. Делал он это независимо от длины пути и времени суток и одинаково крепко спал, будь он в такси или в своей, трестовской машине, когда шофер вез его на очередной объект.
   Над ним смеялись знакомые, о нем рассказывали анекдоты. И только потом Иван Александрович понял, что этот человек ни разу за много лет не выспался по-настоящему. Слишком много тогда нужно было построить, и слишком мало было специалистов.
   Данилов вспомнил о своем знакомом, когда пришел к нему в кабинет всегда недовольный шофер Быков и, хмуро посмотрев на начальника отделения, сказал:
   – Между прочим, до райцентра по нынешним дорогам часа четыре с гаком.
   – А гак-то велик? – ехидно поинтересовался Данилов.
   – Тоже с час.
   – Тогда будем просто говорить: пять часов езды.
   – А мне, товарищ начальник, при такой резине от вашей точности ни жарко ни тепло.
   – Тогда ты, Быков, мне фаэтон найми, я в нем поеду.
   – Это еще что такое? – удивился шофер.
   – Вот когда выяснишь, приходи, а пока иди готовь машину. Ясно?
   – Куда яснее. – Быков вышел, нарочно громко хлопнув дверью.
   «Все, – подумал Данилов, – через три часа сяду в машину и усну. Буду спать пять часов. Пусть только кто-нибудь попробует меня разбудить».
   Он подошел к сейфу, отодвинул литую узорчатую крышку замка, с трудом вставил ключ. Ключ был новый. Прежний же, который, видимо, изготовили на заводе именно для этого сейфа, Иван Александрович потерял в декабре прошлого года. Впрочем, слово «потерял» было не совсем точным. Тогда осколком мины у него начисто срезало карман полушубка. В горячке боя он так и не заметил этого и только утром разглядел наконец и понял, почему всю ночь у него мерз правый бок. Естественно, что ключ искать было бессмысленно.
   После того как батальон НКВД, в котором Данилов был заместителем комбата, расформировали и работники милиции вновь вернулись на свои места, вопрос о сейфе встал на повестку дня. Замначальника МУРа Серебровский просто предложил вскрыть его автогеном, но Данилов заупрямился. Ему жалко стало этот заслуженный чугунный ящик, который верой и правдой служил всем его предшественникам. Потом у сейфа была одна необычная особенность: как только открывали замок, он наигрывал какую-то никому не ведомую мелодию.
   – Ну, тогда сам его открывай, гвоздем, – сказал, уходя, Серебровский. – Ты, Данилов, прямо как старьевщик. Тебе бы из АХО новый сейфик принести – и порядок, а то ведь это чудище полкабинета занимает.
   Замначальника скрылся за дверью, оставив Данилова один на один с сейфом. Иван Александрович позвонил в справочную, узнал номер телефона завода металлоизделий. Но главный инженер сказал Данилову, что их механики могут вскрыть только сейфы заводского производства.
   – Спасибо, – поблагодарил Иван Александрович. – А вам неизвестно, где есть еще такие специалисты?
   – По этому вопросу обратитесь в МУР, – рассмеялся невидимый собеседник и повесил трубку.
   Что и говорить, адрес был наиболее верным. И вдруг Иван Александрович вспомнил Рогинского, теперь уже старика, бывшего медвежатника, потом колониста. Ему довелось видеть его перед самой войной, и тогда Рогинский со смехом сказал, что трудится «почти по прежней специальности» – заведует мастерской по ремонту сейфов. Мастерская находилась где-то на Трубной, практически в двух шагах от МУРа. Рогинского разыскали через час. Он минут пять покопался с замком, и кабинет снова наполнила старинная звенящая мелодия.
   – Все, – усмехнулся Рогинский, – теперь, уважаемый Иван Александрович, давайте оформим наши отношения.
   Он достал из кармана квитанционную книжку.
   – А без этого нельзя? – спросил Данилов.
   – Левыми делами не занимаюсь никакими.
   – А как же теперь мне быть, записать вас в штат? Как открывать и закрывать это музыкальное чудо?
   – Напрасно иронизируете, сейф у вас замечательный. Теперь таких не делают, их на всю Москву три осталось, а куранты работают только у вас. Ключ я вам сделаю часа через два, правда, замочек придется взять с собой.
   В общем, после этого сейф стал работать, только ключ вставлялся туговато. Но вызывать старика второй раз времени не было.

Глава 2
Москва. Май

//-- Данилов --//
   6 мая, поздно вечером, когда Данилов собрался домой, благо казарменное положение отменили, позвонил дежурный.
   – Иван Александрович, – взволнованно закричал он в трубку, – убийство! – Голос дежурного сорвался.
   «Видимо, кто-то из новеньких, – подумал Данилов, – старики уже привыкли ко всему».
   – Где?
   – В Грохольском переулке.
   – Хорошо, выезжаю.
   Игорь Муравьев, Степан Полесов и новый помуполномоченного Сережа Белов еще не ушли, и это было очень кстати, так как посылать за кем-нибудь машину времени не было.
   В автобусе их уже ожидали эксперты и проводник с собакой. Все было как обычно, обыкновенный выезд.
   Автобус гремел по булыжникам переулков. Шофер гнал машину кратчайшим путем. Трясло.
   – Слушай, – крикнул Муравьев из темноты, – Володя! Что, в Москве нет больше асфальтированных улиц?
   – Есть, – ответил шофер, – но так дорога короче.
   – Боюсь, Иван Александрович, – сказал Игорь, – что он нас не довезет. Ты нас не жалеешь, так собаку пожалей! – опять крикнул он шоферу.
   – Ничего, – серьезно сказал проводник. – Туман привычный. Правда, Туман?
   По крыше автобуса застучали ветки, шофер вывел машину в проходной двор.
   – Ну, дает, – засмеялся Полесов, – сейчас дворами поедем.
   Пронзительно заскрипели тормоза. Автобус остановился.
   В переулке пахло липой. Было совсем темно, только узкие прорези замаскированных фар освещали несколько метров булыжной мостовой.
   – Интересно, куда он нас привез, – спросил Данилов. – Как ты думаешь, Игорь?
   – А кто его знает…
   – Привез я вас правильно, – обиженно сказал шофер. – Вон там, видите?
   Данилов наконец начал различать неясные фигуры у подъезда дома. Потом послышались торопливые шаги, к ним кто-то шел.
   – Товарищ начальник…
   – А, это ты, Смирнов. – Данилов по голосу узнал начальника розыска райотдела. – Ну, что у тебя?
   – Плохо у меня, четыре трупа.
   – Да, хуже некуда. Что ж ты, меньше мне не мог приготовить?.. Ну ладно, веди нас.
   Глаза привыкли к темноте, и постепенно Данилов уже различал улицу, дома и деревья, которые казались неестественно большими.
   Сзади по тротуару полоснул узкий свет фонаря.
   – Пока не надо, потом, – не оборачиваясь, приказал Иван Александрович.
   – Сюда, – сказал кто-то и услужливо распахнул калитку, – тут ступенька одна сломана, так что вы осторожно.
   – Спасибо.
   Первое, что он почувствовал, войдя в дом, был кисловатый запах пороха. Это означало, что здесь стреляли много. Данилов толкнул дверь и оказался на пороге маленькой прихожей.
   На полу лежал человек в военной форме, рядом валялась фуражка с черным артиллерийским околышем. Осторожно переступив через труп, Данилов вошел в комнату…
   В пять утра Иван Александрович вернулся в управление и, не заходя к себе, сразу же пошел к начальнику. В приемной сидел неизменный Паша Осетров.
   – У себя? – спросил Данилов.
   Паша вскочил, щелкнул каблуками и, оправив гимнастерку, ответил:
   – Час как прилег. А что, важное что-то?
   – Придется будить. – Данилов еще раз подивился Пашиной выправке. – Дело безотлагательное.
   – А может, подождем, Иван Александрович?
   – Нет, Паша, нельзя ждать.
   Осетров скрылся за дверью и через две минуты появился вновь:
   – Ждет.
   Начальник, стоя у стола, застегивал гимнастерку. Одна щека его была помята до красноты. Он поймал взгляд Данилова, усмехнулся:
   – Что смотришь? Вот на диване прилег. Все часок прихватил, пока ты жуликов ловишь. – Он потянулся всем своим большим, сильным телом, взял со стула ремень. – Я перед войной, Иван, думал, поеду в отпуск, кроме творога, есть ничего не буду. Похудеть все хотел. Сейчас же ем все, что придется, а без ремня галифе бы потерял. Такая вот у нас нынче жизнь. Почище всякого лечебного питания. Ну, докладывай.
   Иван Александрович сел к столу, достал из планшета бумаги.
   – Плохое дело, – начал он, – давно у нас такого не было.
   – Ты докладывай, Данилов, – начальник сел на диван, – а потом мы с тобой решим, что было и чего не было.
   – 3 мая в Москву с Дальнего Востока прибыл старший лейтенант Ивановский Сергей Дмитриевич. Цель приезда – служебная командировка. Ивановский сопровождал эшелон с техникой – пушки для фронта. После окончания дел он попросил у начальства разрешения задержаться на три дня в Москве у родителей. Ему разрешили. 6 мая, вечером, он со своей девушкой пошел в кино. Кстати, она живет в соседнем с нами доме. По ее словам, когда они подошли к дому Ивановского, то заметили: на одном из окон часть светомаскировочной шторы оторвана и свет падает на улицу. Ивановский заглянул в окно и увидел, что какой-то человек бьет по лицу его отца. Он выхватил пистолет и бросился к дверям.
   – Погоди-ка, – начальник встал, – это тебе девушка Ивановского рассказала?
   – Да.
   – А где она сейчас?
   – У меня в кабинете ждет.
   – Предусмотрительный ты, Иван, человек, – начальник усмехнулся, – с тобой работать хорошо. Ну, давай дальше.
   – Нам повезло, что подруга Ивановского, Алла Нестерова, сразу же подошла к окну. Сначала она не поняла, куда бросился Сергей, только потом, догадавшись, подбежала к окну. Через порванную штору Нестерова увидела кусок комнаты и человека в военной форме. Тот поднял руку. И девушка поняла, что незнакомец собирается кого-то ударить. За окном все происходило как в немом кино. Но внезапно раздался выстрел, звук которого не смогли приглушить оконные стекла, и неизвестный, так и не опустив руку, упал. Потом в комнате прогрохотало еще несколько выстрелов, и погас свет. Нестерова прижалась к стене. С крыльца сбежали трое. И только тогда она увидела «газик», стоявший чуть поодаль от дома. Машина развернулась и пронеслась мимо нее. И все же, несмотря на темноту, Нестерова успела запомнить последние две цифры номера – 06.
   – Так, – начальник встал, – это уже кое-что. Ну а дальше?
   – В квартире мы обнаружили убитых: лейтенанта, его родителей и неизвестного в форме ВОХРа. Найдена всего одна гильза от пистолета «ТТ»: судя по кобуре, этим оружием пользовался Ивановский.
   – А в командирской книжке у него что записано?
   – Все дело в том, – Данилов полез за папиросами, – что документов у лейтенанта не обнаружили.
   – Значит, их забрали.
   – Больше гильз не нашли, видимо, стреляли из наганов. Кстати, у убитого налетчика на поясе кобура от нагана. Точнее сообщат патологоанатомы и эксперты.
   – Следовательно, картина такая. Четверо неизвестных врываются в дом Ивановского, избивают его родителей…
   – Обыскивают квартиру, – добавил Данилов.
   – Да, обыскивают. Значит, что-то ищут. Поэтому, видимо, и били, заставляли признаться. Им это «что-то» очень нужно было. Просто так на тройное убийство не пойдешь. В общем, поздравляю, Данилов: банда у нас появилась. Опасная банда. Что-нибудь взято из дома?
   – На полу валялась шкатулка. Нестерова показала, что в ней убитая Мария Дмитриевна Ивановская хранила ценности. Нестерова считалась невестой сына, поэтому ей были известны некоторые вещи. Так, например, она рассказала, что там хранились сапфировые серьги с бриллиантами, которые покойная собиралась подарить ей к свадьбе.
   Некоторое время они сидели молча, глядя друг на друга. Потом Данилов сказал:
   – Не думаю, что Нестерова связана с этим делом. Девушка она хорошая, студентка, комсомолка.
   – С тобой прямо страшно становится, Иван, – усмехнулся начальник, – ты мысли читаешь.
   – Так работаем вместе сколько.
   – Откуда у Ивановского-старшего драгоценности?
   – Он ювелир, очень известный. Крупнейший специалист, так сказать, художник своего дела.
   – Но ведь не из-за сережек к нему пришли. Сколько они, кстати, могут стоить?
   – Об этом поговорю сегодня днем со специалистами.
   – Надо узнать, зачем они приходили.
   В дверях бесшумно появился Осетров:
   – Товарищ начальник, там Муравьев товарища Данилова спрашивает.
   – Давай зови его.
   Игорь вытянулся на пороге. Данилов с удовлетворением оглядел его ладную фигуру, туго затянутую портупеей. Игорь последнее время ходил в форме. Гимнастерка сидела на нем как влитая, орден Красной Звезды, полученный за декабрьские бои под Москвой, заметно выделялся на сером коверкоте.
   «Он поэтому и носит форму, – про себя улыбнулся Иван Александрович, – из-за ордена». И пока Игорь произносил уставные слова приветствия, Данилов подумал о том, как все же война взрослит людей. Прошло всего ничего, а Муравьев стал уже вполне зрелым человеком и толковым оперативником.
   Игорь подошел к столу, сел в кресло. Даже по тому, как он держался в кабинете начальника, вызов к которому не всегда приятно кончается для любого работника МУРа, чувствовалось, что Муравьев знает цену своим словам и уж если решил что, то мнение свое будет отстаивать до конца.
   – Сегодня утром я посетил директора производственного комбината Ювелирторга.
   – «Посетил». – Данилов засмеялся. – Ну Муравьев! Посетил – считайте, что вытащил человека утром из постели. Сработано оперативно, но не совсем вежливо.
   Игорь развел руками.
   – Ничего, – сказал начальник, – продолжай, Муравьев.
   – Ивановский, – Игорь достал блокнот, – характеризуется с самой лучшей стороны. Старый большевик-подпольщик. В его мастерской резали шрифт для искровских типографий. Участник октябрьских боев семнадцатого года в Москве, воевал в Гражданскую, но был отозван для работы по специальности в Гохран. В двадцатых годах выезжал в качестве эксперта за границу, при продаже наших драгоценностей. Активно участвовал в разоблачении группы Шелехес – Пожамчи.
   – Так ты, Иван, его должен был знать, – перебил Игоря начальник МУРа, – ты же этим делом занимался.
   – Нет, – Данилов покачал головой, – я тогда ездил арестовывать двоих барыг, чисто техническая работа. Молодой был, еще, наверное, младше Игоря.
   – Так, – начальник достал спички, закурил, – а я кое-что помню. Ну, давай дальше.
   – Ивановский, – так же ровно и бесстрастно продолжил Муравьев, – награжден орденом «Знак Почета», имеет благодарности и грамоты ВЦИКа и Совнаркома. В октябре 1941 года к нему в мастерскую поступило много ценностей, камней и золота от эвакуированных предприятий Ювелирторга Белоруссии и Украины.
   – Так-так. – Начальник застучал пальцами по столу. – Зачем они поступили?
   – Для сортировки, оценки и реставрации.
   – На какую сумму?
   – Приблизительно на три миллиона рублей.
   – Что дальше?
   – В ноябре, когда обстановка под Москвой обострилась до предела, Ивановский и его помощник Попов сложили ценности в специальный ящик, опечатали его и вывезли из города. В дороге Попов умер от воспаления легких…
   – Подожди, Игорь, – сказал Данилов. – А почему Ивановский не сдал ценности в банк?
   – Тогда, в период эвакуации, поступило распоряжение работникам Ювелирторга самостоятельно вывезти ценности.
   – Распоряжение, прямо скажем, не совсем понятное, но сделаем поправку на обстоятельства того времени, – сказал с иронией начальник. – Вот теперь кое-что проясняется.
   – Как вывозились ценности из Москвы? – спросил Данилов.
   – Ночью, на машине, с инкассаторской охраной.
   – Все довезли?
   – Сдано точно по акту, копия у меня.
   – Мне кажется, товарищи, – начальник встал из-за стола, прошелся по кабинету, – кто-то знал, что ценности Ивановский увез домой. Знал, что увез, но не знал, что сдал государству. Вернее, не поверил. Психологически не мог обосновать. Думал, мол, ювелир, известный мастер, а здесь такие деньги сами в руки плывут. Я полагаю, что навел на Ивановского тот, кто знал, что у него хранятся ценности. Муравьев, поезжайте в кадры Ювелирторга, возьмите личные дела всех, кто сталкивался с Ивановским по работе…
   За разговором никто не заметил, как наступило утро. Стало светлеть. Постепенно прохладный ветерок вытянул из кабинета слоистые клубы дыма, и все трое почувствовали, как они устали. Но их работа только начиналась, и никто не знал, сколько продлится она, сколько листов ляжет в папку с надписью: «Дело об убийстве гр-на Ивановского Д. М.»
   Звонок телефона известил о начале нового дня. Начальник снял трубку. После первых же слов невидимого собеседника он внимательно поглядел на Данилова.
   – Так, – говорил он кому-то, – понятно… Во сколько?.. Понятно. Так… Спасибо. – Он положил трубку, повернулся к Данилову: – Это для тебя, Иван, из Московского управления НКВД. Королев звонил. Машина с похожим номером была в пять утра на Минском шоссе остановлена бойцами КПП, пассажиры оказали сопротивление. В общем, один убит, двое бежали. Пошли кого-нибудь из своих на место. Но главное – связи. Нам нужно отработать все связи Ивановского. Кстати, машина записана за первым автохозяйством Моссовета.
   В коридоре Данилов встретил Полесова.
   – Ты куда, Степа?
   – За шофером, Иван Александрович. В 16-е отделение поступило заявление от некоего Червякова, что вечером у него угнали машину «ГАЗ» с номером МО26–06.
   – Угнали вечером, а когда он заявил?
   – Утром.
   – Привези его ко мне.
   В том, что машину у Червякова никто не угонял, Данилов ни на минуту не сомневался: если угнали вечером, то почему об этом потерпевший не заявил сразу. И, уже сидя в кабинете, Иван Александрович порадовался работе своих ребят. Пока все шло четко, без осечек, но вот что будет потом – неизвестно.
   В его комнате хозяйничало утро. На подоконнике сидел воробей и, наклонив голову, смотрел на Данилова круглым глазом, словно спрашивал: ну как, что нового, уважаемый Иван Александрович?
   – Ничего нового, брат, – сказал Данилов воробью, – ничем тебя порадовать пока не могу. Ты залетай через месячишко…
   Зазвонил телефон и спугнул птицу.
   – Иван Александрович, – сообщали из НТО, – все точно, стреляли один раз из «ТТ» и еще три пули – из нагана, причем, судя по рисунку нарезов, две выпущены из одного и того же оружия.
   – Следовательно, один из нападавших убил лейтенанта, а другой его родителей?
   – Именно так. Теперь о дактилоскопии. Отпечатков очень много, но на шкатулке и шкафу идентичные отпечатки, проверяли по нашей картотеке.
   – Вот что, вы бы их отправили для идентификации в наркомат. Чем черт не шутит, а вдруг там найдутся похожие пальчики.
   – Хорошо, сделаем.
   Данилов положил трубку, достал из стола блокнот и задумался: «Что же мы имеем, уважаемый Иван Александрович? Пока ничего конкретного. Нужно, видимо, начать с допроса Аллы Нестеровой. Тем более что она ждет в соседней комнате».
   Девушка вошла робко и осталась стоять у дверей. Данилов жестом пригласил ее сесть к столу. Некоторое время помолчали. Иван Александрович исподлобья внимательно разглядывал ее. Даже горе и усталость не стерли красок с лица девушки. Розовощекая, с большими синими глазами, черными волосами, она, безусловно, была очень хороша собой. Теперь Данилов понял, почему лейтенант Ивановский просил отпуск. Конечно, не из-за родителей, разве в этом возрасте вспоминают о них. Впрочем, вспоминают и думают, конечно, но лишь появится такая девушка – и все. Как это здорово, наверное, гулять с ней по Москве, держать за руку, думать о ней в вагоне поезда.
   – Вы очень устали? – задал первый вопрос Иван Александрович.
   – Да. – Алла ответила тихо, одними губами.
   – Я вас попрошу, подержитесь еще немного, ваши показания для следствия крайне важны. Ведь вы тоже, вероятно, хотите, чтобы мы поскорее нашли преступников.
   – Конечно.
   – Вы, наверное, голодны? Впрочем, что я спрашиваю, мы же оба ничего не ели. – Данилов взглянул на часы. – Врачи нам этого не простят. Подождите, я сейчас.
   Иван Александрович зашел в соседнюю комнату. За столом покойного Шарапова сидел Сережа Белов. Увидев начальника отделения, он встал из-за стола, аккуратно оправил гимнастерку.
   – Слушаю, товарищ начальник.
   – Вот что, Сережа, попроси, чтобы мне принесли два стакана чаю, и расстарайся, сообрази чего-нибудь поесть.
   – Я уже договорился, в столовой дадут в счет пайка.
   – Молодец, только побыстрее, пожалуйста.
   Сережа расстарался: чай был ароматный и крепкий.
   Первая утренняя заварка, ее еще не успели разбавить в буфете. Они пили чай и ели хлеб с маслом. На этот завтрак, по скромным подсчетам Данилова, пошло два командирских доппайка.
   – Я прочитал, Алла, то, что вы написали. – Иван Александрович отставил стакан с недопитым чаем. – Может быть, еще хотите есть?
   – Нет, спасибо.
   Алла заметно повеселела, и это обстоятельство обрадовало Данилова.
   – Так я прочитал, – продолжал он. – Понимаете, вы написали много интересного, но, к сожалению, кое-что придется уточнить. Прежде всего относительно серег. Вы не могли бы их, ну, нарисовать, что ли?
   – Попробую.
   – Вот вам карандаш и бумага.
   Через несколько минут рисунок был готов.
   – Так, – сказал Данилов. – значит, это сапфир. Кажется, синий?
   – Знаете, такого глубокого синего цвета. А вокруг бриллианты небольшие, но Мария Дмитриевна говорила мне, что они очень старой работы, поэтому дорого ценятся. Они в их семье передаются женам сыновей.
   – Вот как! Значит, эти серьги – талисман вроде.
   – Скорее семейная реликвия.
   – А сколько могла стоить эта реликвия, не знаете?
   Алла посмотрела на Данилова с недоумением.
   – Я понимаю, – сказал Иван Александрович, – многие вопросы покажутся вам не совсем тактичными. Но прошу понять меня: наша профессия такая, мы, как врачи-невропатологи, врываемся в человеческие души. Так что потерпите. Кстати, вы говорили, что серьги лежали в шкатулке. А что там еще было?
   – Я не знаю. Нет, впрочем, погодите. Мне Сережа как-то показывал, там был Наполеон.
   – Простите, кто?
   – Да, Наполеон, – взволнованно сказала девушка, – печать такая. Наполеон в треуголке, руки скрестил на груди, и ниже кружок, на нем инициалы выгравированы. Печать. Сережа рассказывал, что в 1812 году, когда французы бежали из Москвы, ее забыли, а прапрадед его нашел эту печать.
   – А из чего сделан этот Наполеон?
   – Сережа говорил – из серебра.
   – Теперь вот о чем расскажите. Вы жили рядом с Ивановскими, считались у них в доме почти родной. Правильно я говорю?
   – Да.
   – Так вот, не заметили ли вы чего-нибудь необычного в поведении Дмитрия Максимовича за последнее время?
   – Нет, ничего особенного.
   – Тогда постарайтесь вспомнить другое: перед отъездом Дмитрия Максимовича из Москвы в ноябре прошлого года вы у них не встречали посторонних?
   – Видите ли… – Алла помолчала секунду. – Дмитрий Максимович никуда не уезжал. В ноябре заболела Мария Дмитриевна, и я ухаживала за ней.
   – Как – никуда не уезжал, – удивился Данилов, – а вы ничего не путаете?
   – Да, точно, я говорю правду… Поверьте мне… – Нестерова заволновалась.
   – Да вы успокойтесь, я вам верю. Тут неразбериха одна получилась. Вы уж помогите нам выяснить.
   – Числа 15 ноября, – медленно, видимо стараясь ничего не упустить, начала рассказывать Алла, – да, по-моему, 15-го, Дмитрий Максимович и его помощник Георгий Васильевич…
   – Попов?
   – Да, Попов, привезли домой тяжелый ящик. Привезли втроем.
   – А кто третий?
   – Шофер. Я еще удивилась: шофер, а очки у него выпуклые, как у очень близоруких людей. Так вот, они принесли тяжелый ящик. Потом шофер уехал, а Дмитрий Максимович сказал, что у них сломалась машина и надо ждать инкассаторов.
   – Как я понял, инкассаторы должны были подъехать прямо к дому.
   – Да, но что-то случилось, я уж не знаю что, и инкассаторы приехали только через неделю. Все это время Дмитрий Максимович и Попов дежурили в комнате, где стоял ящик, по очереди. У них даже наганы были.
   – А когда приехали инкассаторы?
   – Дмитрий Максимович все время звонил по телефону, а машины не было. Наконец он сказал, что поговорит с замнаркома внутренних дел, которого знал лично.
   – Он позвонил ему?
   – Да. Той же ночью подошла машина с людьми в форме. А с ними какой-то начальник из Ювелирторга. Они вскрыли ящик, составили акт, а ценности положили в зеленые мешки. С ними уехал Попов, а Дмитрий Максимович остался, у него грипп начался сильный.
   – Понятно, Алла. Вспомните, больше никто не заходил к Ивановскому?
   – По-моему, нет.
   – Ну вот мы и уточнили. Спасибо вам.
   – Я могу идти?
   – Конечно. Я попрошу, чтобы вас проводили.
   Данилов встал, пожал девушке руку.
   «Странно, – подумал он после того, как Нестерова вышла. – Выходит, что Ивановский никуда не уезжал из Москвы. Вот теперь все становится непонятным».
   Иван Александрович сел на стул рядом с сейфом, прислонился виском к его холодному боку. Усталость чувствовалась в каждой клетке организма. Делать ничего не хотелось, даже думать. Мысль о том, что сейчас придется идти осматривать привезенную с КПП машину, показалась невероятной и отвратительной. Поехать бы в пивную на Малой Брестской, встать там в уголке за высоким столиком, пива выпить холодного, а потом… Потом домой, спать. Открыть окно – с прудов потянуло бы запахом свежести, и сон пришел бы невесомый и тихий…
   Узор сейфа больно вдавливался в висок, но Данилов не замечал этого: он спал.
   – Иван Александрович, – услышал он голос Белова, – товарищ начальник…
   – Чего тебе? – спросил Данилов, не открывая глаз. – Никакого уважения к старости.
   – Товарищ начальник, Нестерова вспомнила, кто приходил к Ивановскому…
   «В дополнение к моим показаниям хочу сообщить, что в конце ноября 1941 года или в первых числах декабря к Ивановскому заходил тот самый шофер. Я узнала его по очкам. Пробыл он в квартире недолго. Больше я его не видела».
   Данилов еще раз перечитал протокол допроса. Ну вот, кое-что есть. Теперь нужно установить шофера. Возможно, что он связан с убийством. Вполне возможно. Уж больно много совпадений.
   Он позвонил Полесову. Трубку никто не поднял: значит, Степан еще не приехал. Данилов позвонил дежурному и попросил сведения обо всех разбойных нападениях и грабежах за последние шесть месяцев.
   – Сейчас распоряжусь, – ответил дежурный. – Все абсолютно?
   Данилов помолчал, а потом добавил:
   – Нет, только группы. А также все сведения об использовании наганов. Кроме того, запроси отряды ВОХРа, не случилось ли у них чего за это время.
   – Сделаем.
   «А теперь надо пройтись, – подумал Данилов. – Просто выйти из управления и пойти по улице. На ходу думается легче».
   Он запер кабинет. В коридоре было пусто. Прошел полпути к лестничной площадке, услышал, что в его комнате зазвонил телефон. Опять открыл дверь, надеясь, что звонок случайный и телефон замолчит. Но, видимо, на том конце провода сидел человек упорный, и аппарат продолжал звонить.
   – Данилов!
   Это звонил Полесов.
   Иван Александрович приехал в отделение через двадцать минут. В дежурке сидел щуплый белобрысый человек и вертел в руках очки с выпуклыми стеклами. Данилов даже не удивился. Он просто ожидал этого, знал, что заявил о пропаже машины именно тот самый шофер в очках, о котором сообщила Нестерова.
   Допрос он начал сразу, в отделении.
   – Ваша фамилия, имя, отчество?
   – Червяков Валентин Иванович.
   – Год рождения?
   – Мне двадцать восемь лет.
   – Место работы?
   – Механик Первого автохозяйства.
   – Почему же в вашем заявлении написано, что вы шофер?
   – Это временно. Почти все водители на фронте, я из-за близорукости от службы в армии освобожден, поэтому с сентября прошлого года работаю водителем.
   – С таким зрением?
   – Что поделаешь, товарищ следователь, война.
   Данилов встал из-за стола, прошелся по комнате.
   Червяков сидел спокойно, слегка прищуренные глаза за стеклами очков смотрели куда-то мимо Данилова, хотя лицо было обращено к нему.
   – Номер вашей машины МО26–06?
   – Да, а что, она найдена?
   – Пока спрашиваю я.
   – Извините.
   Голос ровный. Очень спокойный голос. Данилов достал папиросу и начал разминать табак. Делал он это медленно, намеренно затягивая паузу. Червяков продолжал молчать, все так же бесстрастно глядя мимо Данилова.
   – Вы знакомы с Ивановским? – внезапно резко спросил Данилов.
   – Да.
   – В каких вы отношениях?
   – Я не понимаю вопроса.
   – Как часто вы с ним виделись и в какой обстановке?
   – Виделся с ним в конце сорок первого…
   – Точнее.
   – В ноябре. В конце ноября. Мы ящик с ценностями возили, а у меня машина сломалась. Ну вот и пришлось…
   – Что пришлось?
   – Ящик к Дмитрию Максимовичу тащить.
   – А вы знали, что было в нем?
   – Конечно. Ценности. Большие ценности. Мы их должны были отвезти на семидесятый километр Горьковского шоссе. Там было какое-то учреждение, которое их принимало и отправляло в глубокий тыл.
   – А откуда вы узнали о ценностях?
   – Интересно, – Червяков поправил очки, – очень интересно. Вы, видимо, считаете меня человеком, которому ничего нельзя доверять? Так я должен понимать ваш вопрос?
   – Гражданин Червяков, здесь спрашиваю я.
   – Это почему же? Я, к примеру, даже не знаю, кто вы. Меня сюда пригласили, а мое право – отвечать вам или нет.
   – Логично, но неразумно. Я начальник отделения Московского уголовного розыска. Фамилия моя Данилов. Зовут Иван Александрович. Вам этого достаточно?
   – Вполне, только прошу документы показать.
   Данилов усмехнулся, вынул удостоверение. Он смотрел, как Червяков читает его, близко поднеся к глазам, и еще раз удивился, как такому человеку доверили машину.
   – Все в порядке. – Червяков протянул обратно удостоверение. – Теперь спрашивайте.
   – Мы остановились на том, что вам поручили помочь Ивановскому вывезти ценный груз.
   – Да. Меня вызвали в нашу спецчасть, объяснили всю важность задания и даже выдали наган. Правда, машину мне дали старую, я сразу же написал об этом докладную записку.
   – Почему же вам дали плохую машину?
   – Теперь уже сказать трудно. Машина сломалась у Колхозной площади. Мы ее бросили и отнесли ящик в дом к Ивановскому.
   – Вы помните этот ящик?
   – Очень хорошо. Он большой, деревянный, сверху обитый тонким железом, по бокам две ручки.
   – Больше вы не были у Ивановского?
   – Был. В декабре.
   – Зачем?
   – В машине Дмитрий Максимович оставил чемоданчик с бельем. Я его обнаружил в гараже, на следующий день. Но отнести не мог. Меня срочно направили в Балашиху в ремонтные мастерские чинить разбитые на фронте машины. В декабре я вернулся и пошел к Ивановскому. Я очень удивился, застав его дома. А еще больше удивился, когда увидел в прихожей тот самый ящик. Тогда я понял, что Ивановский просто жулик. Я долго не решался сообщить о нем. Потом опять уехал в Балашиху. Приехал в апреле и решил пойти в Ювелирторг, в их промкомбинат, и сообщить.
   Он снял очки, помолчал.
   – В промкомбинате я передал заявление заместителю начальника охраны, фамилия у него странная, подождите. – Червяков достал пухлую записную книжку, близоруко поднес ее к глазам. – Ага, вот… Шантрель.
   – А почему же вы к нам не пришли?
   Червяков опять надел очки и посмотрел на Данилова. За выпуклыми стеклами глаза казались огромными, особенно зрачки.
   – К вам я боялся.
   – Ага. Так что произошло с вашей машиной?
   – Ночью вчера ко мне четверо военных пришли. Да, кстати, тот самый Шантрель запретил мне говорить об этом. Ну, пришли военные…
   – Какие?
   – Обыкновенные, в гимнастерках, сапогах, с наганами. Допросили меня. Документ показали, что они из охраны промкомбината. Потом сказали, что воспользуются моей машиной, их якобы сломалась. А моя во дворе стояла. Вот и все. Утром машины нет, я и заявил.
   – Побудьте здесь.
   Данилов вышел в соседнюю комнату. Полесов сидел у самой двери.
   – Слышал?
   – Слышал.
   – Поезжай в промкомбинат.
//-- Полесов --//
   В кабинете директора промкомбината сидели двое: пожилой человек в гимнастерке военизированной охраны и девушка в милицейской форме. Директор повертел в руках удостоверение Степана и, возвращая, спросил:
   – Вы к нам по поводу Ивановского или из-за этой кражи?
   – Какой кражи?
   – Да…
   – А вы из МУРа? – взволнованно спросила девушка. – Вы что же, нам не доверяете?
   – Кому это – вам? – Степан присел на стул.
   – Нашему отделению. Я следователь Анохина. Я думаю, что эту кражу мы сами размотаем.
   Степан невольно улыбнулся. Это «размотаем» так не вязалось с ее аккуратной гимнастеркой, пушком на щеках и маленькими карими глазами.
   – Вы уж объясните мне все по порядку, ладно?
   – Дело простое. Очень простое, – горячо заговорила Анохина. – Вчера вечером пропало со склада четыре комплекта обмундирования. У нас есть предположение, что они похищены для продажи.
   – Вы, наверное, подозреваете кого-нибудь? – Степан опять усмехнулся.
   – Конечно, и усмешки ваши неуместны, товарищ…
   – Полесов.
   – Товарищ Полесов, – закончила Анохина.
   – Вы не обижайтесь только, договорились? – примирительно сказал Степан. – Здесь все немножко сложнее. У нас есть мнение, что эти два дела тесно между собой связаны. Правда, пока это предположение. Вы расскажите, что случилось.
   – Такое, значит, дело, товарищ уполномоченный, – откашлявшись, начал рассказ пожилой человек в вохровской форме. – Я начальник военизированной охраны промкомбината. Вчера кто-то взломал окно каптерки и похитил четыре комплекта обмундирования. Гимнастерки и шаровары. Между прочим, диагоналевые. Шерстяные, значит. Мы их перед самой войной получали. Так они без дела лежали до срока.
   – А почему без дела? – поинтересовался Полесов.
   – Так мужчин всех забрали на фронт. Женщины у нас теперь в охране, а им галифе без надобности. Думаем, что кто-то свой расстарался. На продажу или, вернее, на Тишинку, на харчи менять.
   – Вы мне покажите склад.
   – Пошли.
   Промкомбинат был небольшой. Всего несколько аккуратных двухэтажных домиков с огромными окнами. Каменный забор, с вышками по углам и проволокой по гребню, отделял его от тихой Шаболовки. Степан уже знал, что на вышках постоянно дежурят бойцы охраны, по проволоке пущен ток, у ворот караульное помещение. Люди же несли службу отлично. Да и в самом комбинате ювелирные изделия занимали сейчас только треть производства. Рабочие, опытные мастера-ювелиры, привыкшие к необычайной точности, выполняли особо секретные задания фронта, такие, что знать об этом даже ему, Полесову, чекисту и большевику, не полагалось.
   Нет, с улицы сюда не проникнешь. Да и какой вор полезет на охраняемый объект ради четырех комплектов обмундирования, за которые на Тишинке можно получить только водку с закуской. Нет, здесь что-то другое.
   Каптерка была небольшой. Обыкновенная каптерка, как на заставе у него, когда Степан служил старшиной на границе. Те же стеллажи по стенам, тот же запах кожи и ружейного масла.
   Сейчас тюки с гимнастерками валялись на полу.
   – Какие размеры пропали?
   – Один – пятьдесят четвертый, рост третий, два – пятьдесят второй, четвертый, и один – сорок восьмой, третий рост, – сказал начальник охраны.
   – Вот видите, – повернулся к Анохиной Степан, – видите, как получается: если бы брал просто для продажи, то схватил бы первую попавшуюся пачку и ушел. А здесь он размеры выбирал.
   Степан подошел к разбитому окну, присел на корточки, осмотрел пол. Потом, выйдя из помещения, обошел здание. Под окном на траве валялись осколки стекла. Полесов еще раз оглядел раму. Да, рассчитано на дураков. В разные стороны торчало минимум четыре острых как ножи осколка. И ни одной нитки на них, ни одной капли крови.
   Он повернулся к начальнику охраны:
   – Окно разбито изнутри. Кто-то вошел, открыл ключом дверь, выбил окно и забрал вещи. Причем этот «кто-то» имел сюда доступ, у него был ключ. У кого есть ключи?
   – Только у меня и еще запасной в караулке.
   – Все ясно. Где ваш заместитель Шантрель?
   – Он в ночь дежурил, теперь сутки свободный.
   – Принесите из отдела кадров его личное дело.
//-- Данилов --//
   Машину они оставили на улице. Шантрель жил во флигеле, в глубине двора. Шли порознь, обходя сквер, на скамеечках которого под деревьями сидели старушки. Флигель был маленький. Четыре окна выходили в заросший палисадник.
   «Ничего себе, домик тихий, – подумал Данилов. – Сиди у окошка, чай пей и дыши озоном. Прямо дача. Только не пил здесь чай Григорий Яковлевич Шантрель, 1900 года рождения. Он здесь другим делом занимался, совсем другим».
   Данилов прислушался, во флигеле было тихо. Через открытое окно доносился голос из репродуктора: «…Роман «Мать» занимает важное место в творчестве Горького. В нем пролетарский писатель…»
   – Второго выхода нет, – сказал за спиной Муравьев.
   – Понятно. Ты, Игорь, здесь останься, в палисаднике, цветочки там всякие посмотри… Понял?
   – Так точно.
   – Белов и Полесов, за мной.
   Входная дверь была закрыта, и Данилов постучал. Осторожно постучал, как знакомый. В глубине квартиры по-прежнему мягкий актерский голос рассказывал о творчестве Горького.
   Иван Александрович постучал сильнее, потом еще. За дверью закончилась передача о Горьком и начался концерт Александровича.
   – Так мы до вечера колотиться будем. Видимо, Григорий Яковлевич давно уже ушел. Ты, Сережа, сбегай за дворником или слесаря приведи, жалко же дверь ломать.
   – А зачем, – сказал Белов, – замок здесь английский, давайте я в окно влезу и открою.
   – Я тебе влезу, ишь, жиганское отродье, – раздался за спиной голос.
   Данилов оглянулся. Около них стояла старушка.
   – А я смотрю и думаю, не к квартиранту ли моему гости. Вроде военные. Значит, к нему. Он спит, всю ночь дежурил, теперь не добудишься.
   – Правильно, мамаша, – сказал Степан, – мы к Григорию Яковлевичу, к нему самому.
   – С работы, что ли, или так, друзья?..
   – Мы из милиции, – прервал ее Данилов, – вы уж откройте скорее, дело у нас к вашему жильцу срочное.
   – Ну, если казенная надобность…
   В маленькой прихожей было три двери.
   – Вон там его комната.
   Данилов дернул за ручку, дверь была закрыта изнутри.
   – Вы постучите, он спит.
   – У вас есть второй ключ?
   – Да там задвижка…
   – Степан, ну-ка попробуй. – Данилов достал наган. – А вы бы к себе в комнату пошли, – повернулся он к испуганной старушке.
   Полесов отошел на шаг и ударил плечом в дверь. Створки разошлись, комната была пуста.
   Когда-то один из учителей Данилова, старый оперативник Покровский, говорил, что жилище может многое рассказать о характере человека. Иван Александрович бывал в квартирах, на которые наложила отпечаток человеческая индивидуальность. Сколько он их повидал за время работы в угрозыске! Всякие видел. Но были и такие, как эта: здесь вроде ничего не говорило о характере и склонностях хозяина. Убогая, старая мебель, пустой шкаф, под кроватью чемодан с грязным бельем.
   – Позови Игоря, найди понятых, и начинайте обыск, – приказал он Полесову, – а я пойду с хозяйкой поговорю.
   Иван Александрович постучал в соседнюю комнату и скорее догадался, чем услышал, о приглашении войти. Хозяйка сидела в углу под иконой и, глядя на дверь, быстро крестилась. Маленькая, седенькая, с жидким пучком волос на макушке, она была похожа на добрую, ручную белую мышь, увидевшую кота.
   – Да чего вы испугались-то, – приветливо улыбнулся Данилов. – Полноте. Ваше имя-то как, отчество?
   – А ты, поди б, не испугался, если бы к тебе такие ловкие пришли? Имя мое Нина Степановна.
   – Вы успокойтесь, мы вам ничего дурного не сделаем. Мы же из милиции.
   – Вам видней, уважаемый. – Хозяйка опять перекрестилась. – Вам видней. Вы молодые, грамотные, значит. Зачем старуха-то вам?
   – У нас к вам никаких претензий. Мы вот к жильцу вашему.
   – А я ему говорила, ох говорила: ты человек, мол, военный, откуда продукты-то берешь? Одному столько не дадут.
   – Какие продукты?
   – Да всякие: и мука у него, и сахар, и мясо. Он говорил: родственники привозят. Значит, из-под Москвы. А я все равно не верила. Что это за родные такие, чтобы сахару привозили три мешка, сухофруктов тоже мешок, консервы опять же.
   – А где он это держал все?
   – Да на чердаке. Потом к нему его барышня приезжала. Тьфу. – Старуха закрутила головой. Слово «барышня» она проговорила нараспев, с презрением. – Крашеная такая, кольца золотые. Она где-то по торговой части работала. Воровка, наверное. Я вот вчера пошла карточки отоваривать, а продавщица мне подушечки…
   Старушка говорила долго и все не по делу. Но Данилов не перебивал ее, он много на своем веку свидетелей видел, они были разные. Из одних слова приходилось тащить словно клещами, другие, наоборот, говорили много и охотно, часто о вещах посторонних, но в их рассказе, словно в пустой породе, иногда мелькало и очень важное. Поэтому он слушал Нину Степановну внимательно, иногда сочувственно кивая.
   – Он мне, знаете, и говорит, – продолжала старуха, – время, дескать, сейчас голодное, а людям жить надо, питаться. Может, кто и у вас есть, кто всякие камешки там или золото на хорошие продукты обменяет. Я ему говорю: такими делами отродясь не занимаюсь…
   – Ну зачем же так, Нина Степановна. Мы ведь кое-что все же знаем, например о том, что вы ему помогли.
   – Да господи, святой крест, начальничек, нет на мне ничего. – Старушка выпалила это быстро и замолчала, словно поперхнулась.
   Стоп. Где же он ее видел? Глазки эти маленькие, словно буравчики. Пучок волос… Хотя нет, не было у нее тогда пучка. Маленькие руки с круглыми ладошками и короткими пальцами. Где? И фраза эта: «…начальничек, нет на мне ничего». Так тихие квартирные хозяйки не говорят. Они больше о карточках и распределителях.
   И он вспомнил, вспомнил эти ее руки. Они сгребали золотую пыль из-под ювелирных тисков. Выглядела она тогда полнее, и голос у нее был хриплый от ненависти, а потом в Гнездниковском, МУР тогда находился там, она крестилась на портрет Дзержинского.
   – Да, Нина Степановна. Годы идут, а замашки остаются старые. Нехорошо знакомых не узнавать.
   – А я тебя, Данилов, сразу признала, – сказала вдруг старуха совсем другим голосом. Сказала и словно выпрямилась. – Поседел ты, а все такой же. Орел. Молодым тогда был, жалостливым. А сейчас, видать, заматерел. Дай, что ли, папироску.
   Иван Александрович достал портсигар. Хозяйка взяла его, поглядела на выгравированную надпись: «Тов. Данилову за борьбу с правонарушителями. От Пермского исполкома».
   – Ишь ты, от исполкома. А цена ему какая? Копейка цена.
   – Здесь цена не по тому прейскуранту идет, Степановна, другая моему портсигару цена.
   – Это понятно. Только в двадцать пятом ты от мужа моего, покойника, мог золотой иметь, с алмазной монограммой. Да не захотел. Видишь, железным балуешься. Другая, значит, цена?
   – Это точно, другая. – Данилов чиркнул спичкой, дал прикурить. – Но разговор у нас не о муже покойном, а о жильце вашем.
   – А я ему не судья. Он продукты на золото менял, а я при чем?
   – Мы сейчас у вас обыск сделаем, тогда и посмотрим.
   – Делай. Моя судьба прятать, а твоя – искать. Только про Гришку ничего не знаю и к его делам непричастная. А золото, если найдешь, так это мое. Папенькой моим, золотых дел мастером Крутовым, оставлено. Его никто у меня отобрать не сможет.
   – Ладно, о золоте потом. Вы мне скажите, как к вам Шантрель попал?
   – Пришел сам. Узнал, что сдаю комнату, попросил прописать. Я не стала отказывать. Человек он военный, мне с ним не так страшно.
   Вошел Белов:
   – Иван Александрович, в комнате – ничего, а на чердаке два ящика консервов нашли и мешок сахару.
   – Хорошо, в машину погрузите. Да и хозяйку не забудьте. Она с нами в МУР съездит. Может, там и вспомнит чего. А здесь устроим засаду. Останешься ты и Полесов, со стороны улицы вас ребята из отделения подстрахуют.
//-- Данилов и начальник --//
   В подъезде постовой, увидев Данилова, бросил руку к козырьку и шагнул к нему.
   – Ты чего, Зенин?
   – Вам передано немедленно к начальнику явиться.
   – Ладно.
   Иван Александрович провел рукой по щеке. Щетина отросла и кололась безжалостно. В таком виде наверх идти не хотелось, не привык он к этому. Когда-то давно молоденьким реалистом он пришел на работу в ЧК. Тогда и брить ему было нечего, пушок рос, но был порядок: каждый оперативник держал в ящике стола бритву и помазок. Феликс Эдмундович не терпел неаккуратности. Он сам в любое время суток был подтянут и выбрит, от других требовал того же.
   Уже у кабинета Данилова поймал замначальника Серебровский:
   – Ваня, тебя начальник два часа ищет, хотел в питомник ехать: собаку за тобой посылать.
   – Я только побреюсь.
   – Ваня, и думать не смей, если я все дела бросил и тебя ищу, значит, крайняя надобность.
   Он обнял Данилова за плечи и повел к лестничной площадке. Серебровский был, как всегда, выбрит, и от него по-довоенному пахло одеколоном. Когда-то они с Даниловым работали в одной бригаде. У красавца Серебровского была необыкновенная особенность сразу располагать к себе женщин. Поэтому когда требовалось допросить кого-нибудь из «подруг жизни» «клиентуры» бригады, то лучше Серебровского сделать это никто не мог. Женщины всегда становились на пути Сережи Серебровского, и не было у него из-за них служебного роста. Перед самой войной его забрали в наркомат, но там нашлась чья-то секретарша, и опять его отправили на старую работу, правда, с повышением.
   – Слушай, ты где одеколон берешь? – поинтересовался Данилов.
   – Страшная тайна, Ваня: в ноябре сорок первого я с одной дамой познакомился. Так она в ТЭЖЗ работала. Когда их эвакуировали, она мне говорит: если нужно, я тебе одеколона продам сколько хочешь. Вот я и запасся. Да я тебе дам, у меня есть.
   В приемной начальника у стены сидели трое военных с худыми, изможденными лицами; у одного рука была на перевязи. Увидев Данилова и Серебровского, они встали.
   – Это к нам из госпиталей направили, – пояснил Осетров, – на пополнение оперативного состава.
   – Вот что, – приказал Серебровский, – начальник сейчас уедет, а ты товарищей командиров накорми и проводи отдохнуть в общежитие. Как вернемся – поговорим.
   В кабинете начальник, наклонившись, копался в сейфе.
   – А, дорогая пропажа. Ну как?
   – Докладывать?
   – Некогда, – он подошел к Данилову, – иди переодевайся да побрейся. В горком нас вызывают, к секретарю.
   – Так. – Данилов сел. – А зачем?
   – Полегче чего спроси. Позвонил его помощник и говорит: давай с Даниловым. Я ему объяснял, что ты на операции, а он: разыскать. Через каждый час звонит – тобой интересуется…
   На столе зазвонил телефон правительственной связи, или, как его называли, «вертушка». Начальник подошел, снял трубку:
   – Да… Есть… Будем через сорок минут.
   Он отошел от стола и еще раз оглядел Данилова:
   – Двадцать минут тебе на бритье, на тары-бары всякие. И вниз. – И уже в спину крикнул: – Гимнастерку надень новую!
   Данилов брился в общежитии, благо там стоял кипятильник с горячей водой. Бритва шла с треском, как коса. Иван Александрович глядел на себя в зеркало, и грустно ему становилось. Все-таки беспощадная вещь – время. Какие у него годы? Сорока двух еще нет, а вот и голова уже вся седая, и морщины. А впрочем, еще ничего, не так уж он плох. Крепкий пока. Правда, иногда одышка появляется да редко – головные боли.
   – Хорош, хорош, – засмеялся за спиной Серебровский, – я тебе обещанное принес. На, владей, «Тройной». Только смотри! Я слышал, что после коньяка он на первом месте стоит по вкусовым качествам.
   – Да полно тебе. – Данилов вытер лицо мокрым полотенцем.
   – А ты пробовал?
   – Было дело.
   – Ну и как?
   – Ты попробуй.
   – Ты же знаешь, Ваня, что я только портвейн и пью.
   – Аристократ. Твоя фамилия, случайно, не Юсупов-Серебровский?
   – Нет, Серебровский-Сумароков-Эльстон. – Замначальника засмеялся, обнажив белоснежные зубы.
   И Данилов еще раз подивился его характеру. Серебровский был человеком мягким, веселым и щедрым. И все эти качества он сочетал с огромным личным мужеством и знанием дела.
   К машине они вышли вместе.
   – Ну, Ваня, езжай в верха. Только по дороге крепко подумай, какие у тебя подходы к рынкам есть.
   – А мне-то они зачем? Рынки – это Серегина дело.
   – Все равно подумай, об этом разговор будет. Мне сегодня верный человек в наркомате шепнул.
   У машины уже стоял начальник. Он окинул взглядом Данилова и, ничего не сказав, открыл дверцу, сел на переднее сиденье. Иван Александрович устроился сзади. Шофер развернул машину, и та понеслась по полупустой Петровке, пугая клаксоном-кукушкой редких пешеходов.
   Начинало темнеть. И сумрак этот был особенно заметен из-за светомаскировки. Дома глядели на улицу черными, ослепшими глазницами окон. Москва выглядела усталой. Правда, в сорок первом, в августе, тоже окна завешивали и баррикады строили. Но тогда и женщин нарядных много было, и мужчин в светлых костюмах. А сейчас все в темном, все будто в одинаковой форме. Но все-таки было что-то еще, чего Данилов никак не мог определить. И мысль эта не покидала его, когда они шли по длинным коридорам горкома партии, мимо одинаковых дверей с фамилиями на табличках.
   Да, здесь все изменилось. Последний раз он был в этом коридоре в конце октября сорок первого года, тогда горком больше походил на Смольный времен революции. А теперь тишина, солидность, как и положено столичному комитету партии.
   Они вошли в приемную, из-за стола им навстречу поднялся помощник, молодой человек в полувоенной форме, с кобурой на широком командирском ремне.
   – Подождите, товарищи, у секретаря рабочие с «Серпа и молота», присядьте пока.
   В приемной ждал уже один человек. Он широко улыбнулся Данилову, протянул руку.
   – Не узнали?
   – Ба! Виктор Кузьмич, да я тебя в штатском сроду не видел. Ишь ты, какой стал…
   Это был Королев, капитан госбезопасности, с которым они вместе кончали банду Широкова. Он был одет в элегантный костюм, пиджак спортивного покроя сидел на нем как влитой. Коричневая шелковая рубашка, галстук соответствовали тону костюма.
   – Трудновато тебя узнать, трудновато.
   – Это и хорошо. Нас с тобой не всегда узнавать надо. Слушай-ка, тут по моему ведомству кое-что для тебя пришло. На, читай.
   «На ваш запрос сообщаем, что лесничий тов. Данилов Александр Андреевич в настоящее время является комиссаром партизанского отряда «Смерть фашизму». Зона действия отряда (дальше зачеркнуто). Подпись, печать».
   Данилов сглотнул комок, подступивший к горлу, и еще раз прочитал спецсообщение. Жив отец. Жив. А он уже и надеяться перестал. Комиссарит. Прямо как в Гражданскую.
   В это время распахнулась дверь кабинета и из нее вышли люди. Они шли через приемную, о чем-то споря, видимо продолжая неоконченный разговор. Но Данилов не слышал их голосов и того, как помощник пригласил пройти в кабинет секретаря. В мыслях он был далеко, на Брянщине у отца, в его доме, окна которого выходили в лес и в котором было так хорошо и тихо.
   – Ты что, заснул? – Начальник дотронулся до его плеча. – Ждет, идем.
   Секретарь горкома встретил их у дверей кабинета, крепко пожал руки, показал на кресла у стола, приглашая садиться.
   – Можно курить, товарищи.
   Неслышно появился помощник, поставил стакан с чаем и сел в углу кабинета в тени.
   Секретарь прошелся по кабинету, остановился у стены.
   – Я пригласил вас, товарищи, для того, чтобы совместно обсудить создавшееся положение. Вам хорошо известно, что вся Московская область освобождена от немцев. В настоящее время линия фронта проходит на рубеже Гжатска. Но наступление гитлеровцев продолжается, по-прежнему тяжелые бои идут в излучине Дона, враг рвется к Волге, хочет захватить Кавказ, лишить нас нефти. Государственный Комитет Обороны делает все, чтобы остановить и разгромить врага. Для этого успешно ведется реорганизация и перевооружение армии. Перед московской партийной организацией поставлена задача – в кратчайший срок сделать наш город кузницей оружия. Москва и область становятся крупным центром оборонной промышленности. Вполне естественно, что мы просто обязаны создать все условия рабочему классу столицы для нормального труда. На нашем совещании должен был присутствовать представитель Московского военного округа, но он запаздывает, причина уважительная…
   На столе тихо звякнул один из телефонов. Секретарь взял трубку и сказал одно слово: «Проси».
   В кабинет вошел невысокий генерал-майор с зелеными звездами на защитного цвета петлицах.
   – Извините за опоздание, – чуть глуховато сказал он, – был в частях.
   – Ну вот, теперь все в сборе. – Секретарь горкома сел за письменный стол. – Товарищи, генерал-майор Платонов возглавляет охрану тыла войск МВО, он и доложит нам обстановку.
   Платонов расстегнул полевую сумку, вынул бумаги.
   – Дело такое. Обстановка в тылу наших войск, то есть в Московской области, в общем нормальная. Население освобожденных районов помогает бойцам и командирам чем может. Соответственно, воинские части тоже идут навстречу нуждам трудящихся. Мы отдаем трофейную технику в восстанавливающиеся колхозы, на полях работают команды выздоравливающих бойцов, ну, конечно, продовольственную помощь оказываем. Но за последнее время в зоне действия наших подразделений имеют место случаи нападения на отдельные машины с продовольствием, на склады, фуражные пункты. С подробной сводкой я всех ознакомлю. По данным наших особых отделов стало известно, что существуют вооруженные группы, сформированные из бывших уголовников, укрывшихся фашистских пособников и дезертиров. Это, товарищи, нарушает нормальную работу тыла действующей Красной армии. Мы обратились к Московскому горкому партии с просьбой оказать нам помощь. Вот вкратце обстановка. – Генерал полез за папиросами.
   – У вас все, товарищ Платонов? – спросил секретарь.
   – Пока все.
   – Что скажет представитель госбезопасности?
   Королев встал, помолчал немного, видимо собираясь с мыслями.
   – Госбезопасность располагает достаточно вескими данными о том, что вражеская разведка, причем обе службы – абвер и СД, постоянно засылает свою агентуру в наш тыл. Борьба с ней ведется успешно, наши компетентные органы располагают людьми, работающими в тылу у фашистов и передающими нам весьма ценные сведения именно по этому вопросу. Оставив надежду устроить панику, грабежи и беспорядки в Москве, враг сегодня решил прибегнуть к другим методам: вызвать недовольство жителей, нарушив снабжение, организовать черный рынок. Вражеские агенты торгуют через подставных лиц фальшивыми продовольственными карточками, причем в некоторых местах их просто сбрасывают с самолета. Надо отметить, что население столицы в целом проявляет высокую сознательность, большинство фальшивых карточек сдано. Но есть и другие лица, и именно на них делает ставку вражеская агентура. Эти люди являются косвенными пособниками врага, и наше дело – их выявить. Кроме того, по нашим данным, немецкая агентура пустила в обращение фальшивые денежные знаки. Однако, считая, видимо, что это дело ненадежное, попасться можно, враг снова делает ставку на уголовный, деклассированный и чуждый нам контингент населения, чтобы организовать продовольственный кризис. Для этого сформировано несколько бандгрупп, и они начали действовать. Вот о них и говорил только что товарищ генерал.
   Данилов слушал Королева, а мысленно уже перебрал все возможные подходы к рынкам, вспоминал все последние происшествия, связанные с продовольствием. Пока определенной картины не складывалось. Все распадалось, но, возможно, не так надо рассматривать эти случаи. Попытаться объединить их, найти систему.
   Королев закончил и сел. С минуту все молчали.
   – Разрешите мне. – Начальник МУРа поправил ремень. Хорошо он выглядел в этом кабинете, высокий, широкоплечий, в красивой коверкотовой гимнастерке с тремя малиновыми ромбами на синих петлицах и двумя орденами Красного Знамени на груди. – Как я понимаю, нас вызвали для координации действий и создания единого руководства операцией. Но вот о чем мне хотелось бы доложить. Дело в том, что начиная с июня 1941 года работа наша приняла несколько иные формы. – Он раскрыл папку, достал отпечатанные на машинке страницы. – Вот, товарищи, пачки сводок за последние полгода. Никаких серьезных уголовных проявлений нет. Мелочовка.
   – Что-что, – переспросил секретарь горкома, – как вы сказали?
   – Мелочовка, – начальник несколько смутился, – ну, это на нашем профессиональном жаргоне означает мелкие дела, не представляющие особой угрозы. Однако и с этими проявлениями мы боремся…
   – Это мы знаем. – Секретарь горкома взял сводку, пробежал ее быстро глазами. – Партийная организация Москвы в курсе дел милиции. Мы приняли соответствующее решение, обратились в Президиум Верховного Совета, и скоро об этом узнают все. Я понимаю вас так, что организованной преступности у нас нет. Как вы считаете, товарищ Данилов?
   – К сожалению, работа у наших товарищей есть, правда, она приняла действительно несколько иные формы. С начала войны не было заметно активизации старых профессионалов. Кроме банды Потапова – Широкова. Но, как видите, ее работа тоже была инспирирована немецкой разведкой. Сейчас, а именно сегодня, мы занимаемся одной группой. – Данилов кивнул в сторону генерала и Королева.
   – Значит, так. – Секретарь горкома посмотрел на часы. – Давайте составим план мероприятий, определим участки работы.
//-- Полесов и Белов --//
   До темноты они сидели в коридоре. Степан нашел старую, двадцатых годов, подшивку журнала «30 дней» и читал «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова. Иногда он начинал хохотать. Тогда Белов, сидевший у двери, неодобрительно поглядывал на него.
   Сергею читать не хотелось. Полистал «Огонек» и бросил. Да разве до чтения сейчас! Их оставили в засаде, а в такой обстановке всегда одно беспокойство. Впрочем, вот Полесов читает Ильфа и Петрова, смеется, ему почему-то спокойно. И «Двенадцать стульев» он открыл для себя впервые, а он, Белов, помнит их почти наизусть. В институте они соревновались, кто лучше знает роман. Выиграл он: на его вопрос, с какой стороны в Старгород вошел Бендер, никто не смог ответить. А вошел-то герой книги со стороны деревни Чмаровки. Такие вот дела были раньше…
//-- Белов --//
   Перед самой войной родители его уехали в Ташкент к бабушке. А Сергей собрал однокурсников, которые, конечно, были в городе, и они устроили вечеринку. Танцевали, пели, спорили и говорили о войне. Утром провожали девушек. Было пасмурно, улицы пусты, легкое вино туманило голову, и ребятам казалось, что нет более счастливых людей на земле, чем они. А потом выяснилось, что в те минуты, когда они спорили о возможности войны, она уже началась.
   Он пошел в военкомат в понедельник, выстоял огромную очередь. Ему отказали: сильный грипп год назад дал осложнение на легкие. Тогда он решил схитрить: пошел в горком комсомола. И снова медкомиссия…
   Родители остались в Ташкенте. Отец прислал пространное письмо, в котором советовал, как сохранить квартиру. Сергей, не дочитав, порвал это письмо: отношения с отцом были выяснены давно, еще в девятом классе.
   В сентябре сорок первого он уехал рыть окопы. Под Москву послали бригаду из студентов московских вузов. Работали от темна и до темна. Делали перерыв, чтобы поесть из походных кухонь горячую жидкую кашу. Спали здесь же, в землянках. Каждый день приезжали военные инженеры, лазили по окопам, проверяли блиндажи, наносили их на карты. Газет не было, радио тоже. Но о том, что происходит на фронте, узнавали по приближавшемуся его дыханию. Именно дыханию, так сказал знакомый парень – первокурсник из ИФЛИ Андрюша Громов.
   Ночью они сидели, курили на бруствере окопа. Где-то вдалеке, за лесом, грохотала канонада.
   – Сейчас он стихнет, – прошептал Андрюша.
   – Кто? – удивился Сергей.
   – Фронт. Он дышит и только ночью засыпает. Слышишь?
   – Ты мистик, Андрюша.
   – Нет, понимаешь, я его как будто вижу: он словно огромный зверь, похожий на динозавра, что ли, он ползет все ближе, ближе. Он еще далеко, но мы уже слышим его дыхание.
   – Так нельзя, – твердо сказал Сергей. – Это похоже на страх. А мы должны его остановить и остановим.
   – Я понимаю, – помолчав, ответил Андрюша, – но мне вдруг становится не по себе, Сережа.
   А через несколько дней канонада стала еще ближе. Казалось, что снаряды рвутся где-то совсем рядом, в нескольких сотнях метров. В полдень вместо кухни к ним примчалась полуразбитая полуторка с обгоревшими бортами. Из нее выскочил военный в ватнике, перетянутом портупеей.
   – Кто здесь старший? Немедленно сматывайтесь: немцы прорвались! Немедленно!
   С машины бойцы начали стаскивать длинноствольные противотанковые ружья.
   – Идите вдоль леса, мимо деревни, к посту, – продолжал военный. – Не дай бог высунуться на дорогу!
   Сергей бросил лопату, подошел к командиру. Под ватником на петлицах алела шпала.
   – Товарищ капитан, я умею стрелять из винтовки и пулемета, я «ворошиловский стрелок», чемпион университета по стрельбе из нагана, я…
   – Короче. Почему не в армии?
   – Дважды пытался. Осложнение на легкие.
   – Вы кто?
   – Белов Сергей, студент второго курса юрфака МГУ.
   – Разыщите старшину, получите винтовку. Кстати, здесь еще есть желающие остаться?
   Добровольцев набралось около двадцати человек. Капитан выстроил их в одну шеренгу, прошелся вдоль строя, побеседовал с каждым.
   – Белов, – приказал он, – ведите людей на опушку, там старшина Гончак, он переоденет вас и даст оружие.
   Через час они получили кирзовые сапоги, ватники, ремни и пилотки. Подъехала машина. В кузове лежали винтовки. Оружие было не новым. На стволах пятна ржавчины, ложи и приклады с трещинами, побитые.
   – Давайте, давайте, – торопил старшина. – Да не выбирай ты винтовку, все они одинаковые. Погоди, как тебя, Белов вроде? Точно, ты пулемет возьми, тебе капитан приказал выдать. Обращаться умеешь?
   И, увидев, как Сергей отделил диск и умело передернул затвор, как бережно платком начал вытирать прицельную планку, понял старшина, что знает студент пулемет. Не как кадровый боец, конечно, но для новобранца вполне сносно.
   – Товарищ старшина, – попросил Сергей, – мне бы наган.
   – А что, точно, – Гончак даже не удивился просьбе, – все правильно. Первому номеру личное оружие положено. Пойди погляди в кабине, там их несколько штук лежит.
   В кабине полуторки прямо на полу лежали брезентовые кобуры с наганами.
   А на опушке опять появилась машина, на этот раз с какими-то ящиками, потом еще одна – с красноармейцами, но почему-то винтовок у них не было. К четырем часам артиллеристы прямо на руках прикатили три маленькие пушки-сорокапятки, потом связисты протащили тонкую телефонную нитку. Так появился оборонительный рубеж. И если еще сегодня утром окопы и блиндажи были для Сергея чем-то неживым, не имеющим непосредственного отношения лично к нему, то сейчас пулеметное гнездо стало его защитой, и от прочности и надежности этой аккуратно выкопанной по грудь ямы зависела его жизнь.
   Вторым номером Сергею дали Андрюшу Громова. Дотемна они провозились с окопом. Оказывается, вырыть его было полдела, главное – обжить: приспособить к себе. Когда совсем стемнело, старшина принес две банки мясных консервов, хлеб и сахар.
   – За чаем сходите, там ребята вскипятили. Ну как, студенты, не страшно?
   – Страшно, товарищ старшина, – сказал Андрей.
   – Молодец, что правду говоришь. Только в кино не страшно, когда войну показывают.
   – А вы боитесь, товарищ старшина? – спросил Сергей.
   – Попривык я, Белов, кадровый я, еще финскую ломал. А так оно конечно… Жить всем охота. Ну, давайте за чаем…
   Утром на землю низко лег туман. Казалось, что он начинается прямо в окопе. Брезент, которым они укрылись, был мокрым, мокрыми стали ватники, пилотки, шаровары.
   Мелко порубив сухие доски от ящика с патронами, они разожгли маленький костер и согрели чай. Пили, обжигаясь, и чувствовали, как тепло входит в каждую клеточку тела. Потом, когда сидели на дне окопа и курили, внезапно сверху посыпались комья земли. Вдоль траншей шел капитан и еще какой-то военный в кожаном пальто.
   – В общем, вы поняли меня, Лукин, – говорил незнакомый командир резким, властным голосом, так обычно разговаривают люди, привыкшие к тому, что их обязательно услышат и выполнят все. – Вы должны продержаться до тринадцати часов, потом отходить к мосту.
   – Есть, товарищ генерал, постараюсь.
   – Что значит «постараюсь», Лукин?
   – С людьми плохо.
   – Если бы было хорошо с людьми, я не заставил бы вас сидеть на этом рубеже. Я приказал бы вам наступать. Вы должны…
   Шаги удалились, голоса смолкли.
   Когда часа через полтора ветер разогнал туман и стало видно поле и лес за ним, где-то вдалеке послышался гул. Он постепенно нарастал.
   – Приготовиться к атаке! – разнеслось вдоль окопов.
   Мимо пробежал капитан.
   – А, чемпион… Белов, слушай и запомни как таблицу умножения. Что есть основа боя в обороне? Глубже зарываться в землю и отсекать пехоту от танков. Понял?
   – Понял, товарищ капитан.
   – Ну, глядите, ребята. Я на вас очень надеюсь. Очень.
   Сказал и побежал дальше. А они остались. Они не могли знать, что острие танкового удара противника, прорвавшего нашу оборону, растеклось и гитлеровцы громили тылы нашей потрепанной в боях армии. Командование срочно организовало вторую линию обороны, мобилизовав для этого всех, кто мог держать оружие. Не знали они также, что группа капитана Лукина, так со вчерашнего дня именовались шестьдесят бойцов и ополченцев, занимала участок по фронту протяженностью более километра и ее задача была отразить первый натиск противника, удержаться до подхода кадровой дивизии, снятой с другого участка фронта.
   Впереди, у дальнего леса, показались фашистские танки.
   – Вниз, Громов, вниз! – крикнул Сергей и удивился своему голосу. Теперь он тоже начал приказывать, и голос его стал властным, а слова короткими, как выстрел. – Готовь диски, Андрей, они должны быть всегда снаряженными! Понял?
   – Понял, Сережа.
   – Ну, давай.
   Белов достал укрытый брезентом пулемет, еще раз протер прицел, вскинул «дегтяря» на бруствер, утопил сошники. И вдруг наступило спокойствие. Страх ушел. Был холодный приклад пулемета у щеки, узкая прорезь прицела, через который сегодня он видел мир.
   Звонко и отрывисто ударили сорокапятки. Но танки шли так же спокойно, как и раньше. Наконец около башни одного из них сверкнула молния, и над окопами вздыбилась земля. Запахло жженым. Теперь танки, стреляя с ходу, шли на окопы.
   Все это видел Сергей словно в замедленном кино.
   Сощурив глаза, он пытался разобрать, что там за танками. И когда машины подошли совсем близко, метров на пятьсот, он различил на их броне приникших людей. Внезапно один танк дернулся, по его боку пробежала синеватая молния. С брони посыпались солдаты.
   Сергей перевел дыхание и плавно нажал на спуск. Двое упали сразу, словно ударились грудью о невидимую преграду, остальные, стреляя из автоматов, начали отползать.
   Теперь Белов уже не видел ничего, кроме этих фигурок, которые хотели расползтись по полю. О том, что немцы могут двигаться вперед, он пока не думал, весь захваченный необычностью обстановки.
   А вокруг шел бой. Били сорокапятки, глухо кашляли противотанковые ружья, стучали пулеметы. И весь размах боя видел только Лукин. Он видел, что три машины горят, но четыре других продолжают идти на окопы, видел, как заваливалась на бок одна из сорокапяток, как дергались в такт выстрелам спины наших бронебойщиков. Пока бой разворачивался в нашу пользу. Во-первых, противник не ожидал здесь встретить сопротивление, а во‐вторых, он не знал, какими силами располагает обороняющаяся сторона.
   Лукин понимал, что если ему удастся отбить эту атаку, то он получит передышку, пока немцы начнут перегруппировку. А там и до тринадцати часов недалеко. Вдруг капитан увидел то, чего боялся значительно больше танков, больше их лобовой атаки. Вдоль опушки шли два бронетранспортера с пехотой. Вот они остановились, и на землю стали прыгать солдаты. «Чуть больше взвода», – мысленно подсчитал Лукин. Развернувшись цепью, автоматчики начали фланговую атаку. «Теперь они ворвутся в пустые окопы и передавят всех поодиночке, как кроликов». Лукин зло выругался. Подобрав автомат, он крикнул связному: «За мной!» – и бросился вдоль окопа.
   Сергей, на секунду оторвавшись от пулемета, тоже увидел длинные, с высокими бортами машины. Он не знал, что это такое, но интуитивно почувствовал опасность.
   – Андрей, бери диски, гранаты и за мной!
   Они бежали вдоль окопа, спотыкаясь, и пулемет больно бил Сергея по плечу. Задыхаясь, домчались до края обороны, до той самой опушки леса, где вчера днем получали оружие.
   Сергей выглянул из-за бруствера и увидел метрах в ста рассыпавшуюся цепь гитлеровцев, они шли мимо, обходя оборону с фланга. Он не торопясь утопил сошники, проверил деление на планке прицела и хлестнул длинной очередью почти в спину атакующим.
   Капитан Лукин спрыгнул в окоп и увидел очкастого студента, лежавшего у задней стенки – из простреленного виска текла тонкая струйка крови, – и спину человека, приникшего к пулемету, она дергалась в такт длинным очередям. Вот он повернул потное, с грязными потеками лицо:
   – Диск! Давай диск…
   Лукин схватил магазин и протянул его Белову. И опять заработал пулемет и заходили лопатки под рубашкой, затряслась мальчишечья тонкая шея…
   Что было потом, не удержалось в памяти. По сей день Сергей помнит только обрывки боя: грохот танков, липкая кровь, бегущая по щеке, дрожащее раскаленное тело пулемета. Потом они бежали с Гончаком через лес и тугие ветви хлестали по лицу. У моста в какой-то канаве они снова стреляли. И все время хотелось пить. Говорить он не мог, потому что сорвал голос. Где-то рядом разорвался снаряд, и больно заломило уши…
   Слышать он стал только на следующее утро. Тогда на краю деревни Лукин выстроил двенадцать человек в обгоревших ватниках и рваных шароварах. Двенадцать из шестидесяти.
   – Наша группа выполнила задачу. Мы задержали врага…
   Подъехала машина. Лукин подал команду и строевым шагом пошел навстречу генералу.
   Тот выслушал рапорт, повернулся к своему спутнику:
   – Все-таки остановили, товарищ командующий.
   – Молодцы, молодцы!
   Командующий пошел вдоль строя, оглядывая людей.
   – Смирнов, – скомандовал адъютанту, – принеси портфель. Спасибо, товарищи. У вас все кадровые, капитан?
   – Никак нет. Вот тот боец, с пулеметом, – студент, добровольно попросился в группу.
   – Как он воевал?
   – Отлично, товарищ командующий, если бы не он, смяли бы нас с фланга.
   – Подойдите, товарищ… – Генерал обернулся.
   – Белов, – подсказал Лукин.
   Сергей, подхватив пулемет, вышел из строя.
   – Спасибо за службу, доброволец. – Командующий достал из портфеля серебряную медаль и прикрепил ее к ватнику Сергея.
   А вечером ему стало плохо. Поднялась температура, кашель разрывал горло. Гончак на попутной машине отвез его в Москву, в госпиталь.
   В ноябре он выписался. На прощание врач посоветовал Сергею беречь легкие.
   – Ничего страшного нет, – сказал он. – Но необходимо питание, воздух, покой.
   Сергей пришел домой. В пыльной квартире стояла гулкая тишина. Он разжег газовую колонку, принял ванну. Лежа в горячей воде, разглядывал свои худые руки и думал о Гончаке, Лукине, ребятах.
   Наутро отправился в университет. Его сразу же привлекли к общественной работе – заставили составлять списки эвакуированных. На него приходили смотреть девушки и ребята с других курсов. Когда он шел по коридору, то вслед ему несся восторженный шепот. Он стал героем, он знал и видел такое, чего не знали и не видели другие.
   Несколько раз Сергей был в военкомате, но безрезультатно. В первых числах января, рано утром, ему позвонили домой из горкома комсомола.
   – Приходи сегодня в горком, – сказал заведующий военным отделом, – есть важный разговор.
   Он пришел. В кабинете, рядом с завотделом, сидел человек в милицейской форме. Он внимательно поглядел на Белова.
   – Ну, я пошел, – завотделом встал, – вы поговорите без меня.
   – Моя фамилия Данилов, – сказал человек в форме, – я начальник отделения Московского уголовного розыска.
   Так они познакомились. А через три дня Сергей Ильич Белов стал помощником оперуполномоченного в отделении Данилова. С ребятами он сошелся быстро. Поначалу он думал, что медаль «За отвагу» позволит ему чувствовать себя человеком бывалым и обстрелянным, но в отделении были награждены все. Иван Александрович получил такую же медаль еще в 1939 году, а к тому же за бои под Москвой имел орден Красного Знамени. Полесов и Муравьев носили по Красной Звезде, а у Степана еще и медаль была, правда, трудовая. Так что бригада их была, как шутил Полесов, орденоносная. Здесь прошлое в зачет не принималось. На деле требовалось себя показать…
//-- Полесов и Белов (продолжение) --//
   Когда стемнело и читать стало невозможно, Степан отложил журнал.
   – Ты не спишь, Сережа?
   – Что вы, Степан Андреевич.
   – Ну молодец. – Полесов встал, хрустко потянулся. – До чего же есть охота. Ты как?
   – То же самое.
   – Надо воды попить и покурить сразу. Очень рекомендую, отбивает аппетит начисто.
   – Как вы думаете, Степан Андреевич, придет сегодня кто-нибудь?
   – Вряд ли. Мы здесь так, для порядка сидим. Теперь нет дураков, которые бы после мокрого дела сами в засаду приходили.
   – Так чего же мы, собственно, ждем?
   – У моря погоды, вернее, дорогой Сергей Ильич, просто случая: вдруг в сеть, расставленную для щуки, заплывет ершик. Маленький, но умный, кое-чего знающий. Да. Вот уж стемнело совсем. Ты, Белов, сиди здесь, а я в комнату пойду. Вдруг в окно кто и заглянет…
//-- Данилов --//
   К пяти утра он закончил дела. Вернувшись из горкома, уговорил Серебровского помочь ему допросить хозяйку Шантреля, и тот, как всегда, не подвел. Старуха рассказала все через полчаса.
   – Возраст, – говорил потом Серебровский. – У меня, Ванечка, на таких особый настрой.
   Правда, особенно важного от допроса Спиридоновой Данилов не ждал. Но тем не менее выяснилась одна любопытная деталь. Шантреля привел к старухе Володя Гомельский, известный фармазонщик и золотишник. Привел он его в июле сорок первого, а откуда приехал Шантрель, давали разъяснение следующие строчки протокола: «Я, конечно, как женщина честная, в чужие дела не лезла, но случайно услышала, что Володя Гомельский называл моего постояльца земелей, и они вспоминали общих знакомых и родителей Володи».
   Теперь необходимо было, во‐первых, разыскать Гомельского, во‐вторых, узнать, откуда он родом. Однако все это пришлось отложить, так как начальника отделения, занимавшегося подобными делами, на месте не было, он, видимо, носился по городу, разыскивая свою беспокойную «клиентуру».
   Данилов позвонил в район и приказал снять засаду на Палихе. Она ничего не дала, впрочем, особой пользы он от нее и не ждал. Оставил ребят в надежде на то, что, может, кто-нибудь придет за продуктами.
   – Вы за этим домиком смотрите в оба, будьте начеку. В конце концов, должен же кто-то прийти. Обязательно должен, – сказал он начальнику розыска райотдела. И, выслушав его длинную тираду о том, что людей не хватает и уж лучше пускай его самого, начальника розыска, пошлют на фронт и что у него на территории повисают кражи, твердо добавил: – Это приказ начальника управления, и наше дело – выполнять его.
   Повесив трубку, Данилов запер кабинет и вышел на улицу.
   Долго ждать трамвая на остановке не пришлось. Он вошел в вагон, который был совершенно пуст, лишь старичок кондуктор читал газету. Он сел у окна и задремал. От таблетки кофеина, которую он принял час назад, не чувствовалось бодрости, скорее наоборот. На остановках открывал глаза, невидяще глядел на знакомые улицы и снова погружался в полузабытье. Кондуктор тоненьким дискантом объявлял остановки.
   На улице 1905 года Иван Александрович вышел. До дому было рукой подать, но идти стало трудно, ноги словно налились свинцом. Он все же поднялся на третий этаж и открыл дверь квартиры.
   В прихожей, стараясь не шуметь, стащил сапоги и расстегнул портупею. Так с ремнем в руках вошел на кухню и увидел Наташу. Она стояла у плиты и улыбалась.
   – Ну что, Данилов, наконец ты и обо мне вспомнил.
   Она шагнула к нему, и он обнял жену, еще теплую ото сна, и, как всегда, удивился, почему волосы у нее пахнут травой.
   Когда он проснулся, в комнате царил полумрак от задернутых штор. Данилов взял с тумбочки часы. Стрелки показывали три.
   Он сразу же позвонил в отдел и попросил прислать за ним машину. Потом быстро побрился, принял холодный душ (горячей воды, конечно, не было), больно вытерся жестким полотенцем. Тело приятно горело. Шлепая босыми ногами по нагретому солнцем полу, прошел в комнату, надел все чистое. У стола на спинке стула висели выглаженные гимнастерка и галифе. На скатерти лежала записка:
   «Картошка в духовке. Поешь обязательно. Целую. Наташа».
   Иван Александрович оделся и почувствовал зверский аппетит. Он еще не успел справиться с картошкой, как снизу послышались условные гудки машины – два коротких и длинный. Данилов запер дверь и спустился во двор.
   За рулем сидел недовольный Быков. Всю дорогу до управления он жаловался начальнику на плохие условия работы в гараже, на отсутствие запчастей, плохой бензин и тому подобное. Тема эта была бесконечной. Шофер все бубнил, не давая Данилову сосредоточиться, наконец у поворота на улицу Горького Иван Александрович не выдержал:
   – Ты помолчал бы, Быков, а то голова от твоих колец и поршней пухнуть начинает.
   Шофер замолчал, видимо, обиделся. Когда подъехали к управлению, Данилов, выходя, сказал:
   – Завтра поговорю с кем надо. Выдадут тебе запчасти.
   В своем кабинете он с удивлением увидел Агеева, бывшего прокурора района. В 1940 году тот вышел на пенсию, и многие сотрудники милиции с облегчением вздохнули. Агеев слыл человеком мелочным, злопамятным и крайне вредным.
   Ходил он всегда в грубых сапогах и косоворотке, подпоясанной солдатским ремнем, на котором висела кобура. Любой спор начинал привычной фразой: «Мы институтов не кончали, нашим университетом, как сказал пролетарский писатель, кузня была». Но в сороковом прихватили его на хозяйственном деле. Агеев сам его вел, да что-то не сошлись у него концы с концами. В общем, отправили его на пенсию.
   – Я смотрю, Данилов, – голос у Агеева был скрипучим и резким, – в чины ты вышел, ромб на петлицу надел. А с большевистской совестью как? А, Данилов?
   От растерянности Иван Александрович на время потерял дар речи. А Агеев, зло прищурив глаза, копался в портфеле, доставал какие-то бумажки.
   – Я теперь в отделе прокурорского надзора работаю, за вами, милицейскими, наблюдаю. Я хоть институтов не кончал…
   – О кузне я уже слышал, – Данилов медленно наливался гневом, – старая песня. И попросил бы мне не тыкать, поскольку с вами, Агеев, в той самой кузне не работал, я в это время на рабфаке учился.
   – Что вы сказали? Не рано ли нос задираете? – Агеев наконец достал из портфеля какие-то бумажки и протянул их Данилову. – Вот вам, так сказать, сюрприз.
   Тот взял помятые листы. Это была отпечатанная на машинке копия заявления Спиридоновой. Быстро прочитав, Иван Александрович подошел к сейфу, открыл его, комнату наполнила тонкая старинная мелодия, и спрятал заявление.
   – Все, идите. Вам официально ответят.
   – Я пойду, – лицо Агеева неприятно исказилось, – я пойду, но кое-что и у меня осталось.
   – Вот что, слушайте меня внимательно. На запрос горпрокуратуры мы ответим. Кстати, приложим старые, архивные справки о судимостях Спиридоновой, но в нашем письме будет указано, что вы, пользуясь своим служебным положением, пытаетесь оказать влияние на следствие. Только вот почему это делаете, интересно? Уж не из-за продуктов ли?
   Данилов сказал это просто так, наугад, и по тому, как сразу побледнел Агеев, понял: попал в цель.
   – А теперь идите, с горпрокурором мы свяжемся. Кроме того, узнаю, как вы опять на работу попали.
   Агеев выскочил из кабинета, сильно хлопнув дверью.
   «Ишь сволочь, – подумал Данилов, – опять воду мутит. Нет, таких близко к охране закона подпускать нельзя. Иначе они оправдают любое действие, лишь бы оно им выгодно было».
   Он посмотрел на календарь, там было записано: позвонить Муштакову, начальнику отделения по борьбе с мошенничеством. Данилов решил не звонить, а зайти, благо кабинеты их были на одном этаже.
   – Привет, – улыбнулся Муштаков, – привет героям сыска. Чего в наши палестины? Никак сняли тебя, Ваня, и бросили на новый ответственный участок.
   – Пока не сняли. Но кто знает, все может быть, особенно если ты мне не поможешь. Послушай, говорят, что у тебя память хорошая.
   – Пока не жалуюсь.
   – Володю Гомельского помнишь?
   – Ну как же, самый яркий из моих клиентов. Образование, эрудиция, умение одеться – все при нем.
   – Так вот, он у меня по одному делу бочком проходит.
   – Повезло тебе. А у меня он прямиком идет, эдаким паровозом.
   – А где он?
   – Я думаю, твои его уже повязали.
   – В том-то и дело, что нет.
   – Вот слушай, – Муштаков достал из стола бумагу, – этот деятель с какими-то орлами устроил самочинно два обыска.
   – Он же вроде этим не занимался.
   – Так это, Ваня, как говорят наши враги, плюсквамперфект, что значит давно прошедшее. Теперь он фальшивыми продовольственными карточками, конечно, промышляет.
   – Что брали при обысках?
   – Камни, золото.
   – У кого?
   – Тоже у сволочей. У тех, кто в прошлом году на людском горе наживался.
   Данилов вкратце изложил Муштакову суть дела. Тот слушал внимательно, что-то помечал карандашом на листе бумаги. Когда Иван Александрович замолчал, Муштаков, подумав немного, сказал:
   – Все дело в том, что Володя Гомельский родом из Харькова и Шантрель твой оттуда же. Сам понимаешь, что справки навести почти невозможно. Но все-таки надо попробовать; запроси наркомат, вдруг здесь их архивы, или кто-то из ребят эвакуировался, вполне реальное дело. Как ты считаешь? Там замечательный парень начальник угрозыска, Боря Пономарев, я у него в гостях был, он своих «клиентов» наизусть знает.
   – Я человек невезучий. – Данилов встал.
   – Кстати, Ваня, – Муштаков подошел к Данилову, – ты мне фотографии убитых дай. Я их своим лишенцам покажу, чем черт не шутит, может быть, опознают они их.
   – А зачем тебе фотографии? Твои лишенцы где?
   – Один в Таганке, а другой у нас, во внутренней тюрьме.
   – Ты им, так сказать, живую натуру покажи. Я к тебе Полесова пришлю, он и проведет опознание.
   На том они и разошлись. Придя к себе, Иван Александрович отдал распоряжения Степану, а сам стал составлять письмо в наркомат по делу Шантреля.
//-- Муравьев --//
   С утра Игорь изучал личное дело Шантреля. С фотографии, приклеенной в левом верхнем углу анкеты, глядел на него большелобый человек с тонкими губами и крепким носом. По словесному портрету Муравьев знал, что волосы у Шантреля рыжеватые, вьющиеся, сзади круглая плешь, что роста он сто семьдесят шесть сантиметров, лицо белое, без особых примет, телосложения упитанного. В день убийства Ивановского Шантрель находился на работе все время. Сменился он только в восемь часов утра. Из дому, по словам Спиридоновой, не выходил. Видимо, она просто не заметила, как Шантрель преспокойно вылез в окно.
   В анкете и биографии изложен весь его жизненный путь. Что и говорить, анкета у него была безупречная. Однако обращал на себя внимание один факт. В личном деле Шантреля записана благодарность Союзювелирторга за доставку ценного груза. Когда Игорь посмотрел реестр привезенных ценностей, он своим глазам не поверил. Мимо таких денег не мог бы пройти ни один уголовник. Впрочем, возможно, инкассатор минского Ювелирторга Шантрель стал преступником позже, кто знает. Судя же по личному делу, разыскиваемый был человеком передовым.
   Правда, оставалось еще одно обстоятельство. Хотя все, кто сталкивался с Шантрелем по работе, говорили о нем как о человеке замкнутом, малоразговорчивом, однако стрелок охраны Казакова рассказывала, что видела Шантреля несколько раз с молодой художницей Валей Поповой и что Григорий Яковлевич с ней подолгу разговаривал. Это уже было важно. С такими данными можно идти к Данилову. Но прежде Игорь решил кое-куда позвонить.
   Начальника отделения Муравьев застал за странным занятием. Данилов чинил настольную лампу.
   – Ты чего? – буркнул он, не поднимая головы.
   – Вот, Иван Александрович. – Игорь положил на стол бланк протокола допроса. – Я тут красным карандашом отчеркнул.
   – Так, – начальник пробежал глазами протокол, – любопытно. Я тебя понял. Адрес установлен?
   – Да. Скатертный, два, квартира сорок один. Есть телефон. Живет с матерью, муж на фронте, детей нет. В райотделе никакими сведениями о ней не располагают.
   – Ну и как думаешь действовать?
   – Хочу сейчас к ней поехать домой.
   – А откуда ты знаешь, что Попова дома?
   – Звонил.
   – Как представился?
   – Другом Григория Яковлевича.
   – Что она?
   – Сказала, мол, что этому трепачу от нее надо.
   – Да, на устойчивые отношения это мало похоже. Как ты считаешь?
   – Думаю, что да. Но вдруг, Иван Александрович, она даст нам хоть какую-нибудь связь Шантреля. Хоть самую маленькую.
   – Конечно, в нашем положении ничем не стоит пренебрегать. Поезжай. Только смотри в оба. Возьми людей из дежурной группы, мало ли что.
   – Хорошо. Я лучше Белова возьму.
   Вернувшись к себе в комнату, Игорь многозначительно поглядел на Сергея, который аккуратно писал какую-то бумагу.
   – Сережа, хочешь со мной съездить?
   – Куда?
   – Есть дело, в цвет вышли. – Муравьев намеренно употребил жаргонные слова, зная по себе, как они действуют на новичков.
   – Кого наколол? – серьезно спросил Белов.
   – Маруху этого золотишника. Сейчас поедем повяжем ее. Ну, едешь?
   – Конечно.
   На ходу Игорь выпросил у дежурного автобус, разъяснив ему, что они едут брать важного фигуранта по делу об убийстве в Грохольском переулке. Дежурный помялся, но дал. Дело было свежим, и все управление только о нем и говорило.
   Когда в Скатертном Игорь отпустил машину, Сергей понял, что его разыграли.
   – Ну зачем же так, – сказал он с обидой, – я бы все равно поехал.
   – Ты не сердись, – Муравьев внимательно разглядывал дом два, – я не знаю, что у нее в квартире творится. Может быть, там спокойно сидит наш друг Шантрель и пьет чай. Так что одному, понимаешь, ехать никак нельзя. Ну, пошли.
   Лифт не работал, и они поднимались пешком. Дом был большой, старый, из тех, в которых любила раньше селиться профессура. Почти на каждой площадке обязательно попадалась дверь с медной табличкой, на ней была написана фамилия жильца.
   – Эх, найти бы такую дверь с надписью «Г. Я. Шантрель», – вдруг произнес Муравьев, – вот тогда…
   Что тогда, он так и не договорил – они подошли к сорок первой квартире. Игорь поправил фуражку, расстегнул кобуру и переложил пистолет в карман галифе.
   – Ты свой наган тоже в карман сунь. Мало ли что. Да кобуру застегни вот так. Помни, Сережа, – голос Игоря стал строгим, – чуть что… В общем, хорошо стреляет тот, кто стреляет первым.
   – Ясно, – отпарировал Белов, – я Казачинского читал.
   – Приятно иметь дело с интеллигентным человеком.
   Игорь нажал на кнопку звонка. Дверь открылась сразу, будто их давно ждали. В проеме стояла женщина лет двадцати восьми, в легком синем платье, облегающем ладную фигуру.
   – Нам нужна гражданка Попова Валентина Сергеевна, – сказал Муравьев.
   – Это я, как вы правильно заметили, гражданка Попова B. C.
   – Вы разрешите к вам зайти?
   – Пожалуйста. Судя по голосу, это вы звонили мне час назад?
   – Совершенно верно.
   Муравьев улыбнулся, а глаза уже обшаривали прихожую, фиксируя в ней каждую мелочь, каждый предмет.
   – Проходите. – Хозяйка рукой указала на полуоткрытую дверь в глубине прихожей. – Я одна.
   – Если вы не возражаете, то я своего товарища здесь оставлю. У меня к вам, Валентина Сергеевна, дело деликатное.
   – Ах так. А я действительно подумала, что вы из милиции, товарищ майор.
   Игорь никогда не был в таком звании. Он именовался оперуполномоченным МУРа и, как работник центрального аппарата, носил две шпалы в милицейских петлицах, то есть то же самое, что и майор РККА. Но ему нравилось, когда его называли воинским званием.
   Они вошли в комнату, и Игорь, продолжая начатую игру, улыбаясь самой обворожительной из всех своих улыбок, спросил:
   – А вы когда видели Григория Яковлевича?
   – Вот что, дорогой товарищ, покажите-ка документы.
   Игры не получилось. Муравьев вздохнул и достал удостоверение. Попова прочитала его внимательно, опустилась на диван, показала рукой на кресло, приглашая гостя сесть.
   – Непонятно, – в голосе ее Игорь уловил нотки раздражения, – совсем непонятно, такая серьезная организация и такие… мальчишеские шутки. Как понимать прикажете?
   – Действительно, нехорошо получилось, – сознался Игорь, – но, я думаю, Валентина Сергеевна, вы меня поймете. Нам очень нужно знать, где Шантрель.
   Говоря столь откровенно, Игорь очень рисковал: если Попова действительно связана с Шантрелем, то она немедленно поняла бы, что в угрозыске ничего не знают, и попыталась бы еще больше запутать следы. Но почему-то Игорь поверил ей. Поверил этой комнате, обставленной просто, но со вкусом, поверил веселым натюрмортам на стенах, а главное – большой фотографии на стене. С портрета смотрел мужчина в форме лейтенанта, серьезно сдвинув густые брови, словно взглядом этим полностью отрицал, что в его доме может произойти что-то нечестное, противозаконное.
   – Я видела Шантреля неделю назад, ну дней пять. Я точно не помню. – Хозяйка удобнее устроилась на диване. – Он у меня вызывал странное чувство…
   – Какое?
   – Брезгливости, что ли, и жалости одновременно. Он был какой-то неестественный. Мне говорили, что у него горе, семья пропала без вести, а я этому не верила. У него глаза масленые, всегда противные очень. Я к нему как-то подошла и спрашиваю: вы, мол, в Минском комбинате не знали мою подругу художницу Стасю Шкляревскую? Он говорит: конечно, знал. Я начала с ним о Минске говорить, я там работала, а он ни одной улицы не знает. Потом все за виски хватался: мол, извините, контузия, помню плохо.
   – Это очень интересно, то, что вы о Минске рассказываете. – Игорь весь подался вперед. – Ну а еще что-нибудь?
   – Он действительно оказался сволочью?
   – Вроде бы. Кончим следствие, точно скажу.
   – Так вы скажите, в чем его подозревают, или это нельзя говорить?
   – Вам, я думаю, можно. Подозреваем в грязных махинациях с ценностями и продовольствием.
   – Это очень похоже. Очень. Он мне несколько раз продукты предлагал. Говорил, что ему, мол, их родственники привозят. А один раз в компанию звал. В апреле. Пойдемте, говорит, Пасху праздновать.
   – А куда звал, адрес, может быть, помните?
   – Говорил, что к друзьям, где-то в районе станции метро «Кировская».
   – Да, не слишком точный адрес.
   – Знала бы – спросила.
   – Я понимаю.
   – А вы, кстати, товарища вашего позовите, что ему в коридоре-то сидеть. Я чай сейчас поставлю.
   – В другой раз, Валентина Сергеевна. Как-нибудь потом, обязательно. – Игорь встал, надел фуражку. – Ну, извините нас за беспокойство: как говорится, служба.
   – Жаль, что не могла толком помочь вам.
   – Нет, вы нам с Минском оказали услугу.
   – Тогда очень рада.
   На улице Белов спросил Игоря:
   – Ну как?
   – Глухо. Правда, кое-что интересно. Вот, например: Шантрель приехал из Минска, жил там, работал, ценности из Ювелирторга привез, а города не знает. Как ты думаешь, что это означает? Вот и я не знаю.
   Они шли по Тверскому бульвару, который, кажется, был таким же, как и до войны. Это было удивительно. Так же на лавочках сидели старики с газетами, старушки что-то вязали, дети играли в траве.
   – Я из университета домой по этому бульвару каждый день ходил, – внезапно прервал молчание Белов. – Здесь было все так же, как сейчас. Будто войны и в помине нет.
   – К сожалению, есть. – Игорь посмотрел по сторонам. – Вон она, видишь?
   Между деревьями, словно глубокий шрам, изгибалась траншея-щель, слегка прикрытая дерном. Чуть подальше была вторая. Да, война добралась и сюда, до этих мирных уголков, до этой тишины, запаха липы, яркой майской листвы.
//-- Данилов --//
   Когда-то давно он читал о том, что человеческая жизнь похожа на полосатый матрас: узкие полосы – удачи, широкие – неприятности. Прочтя эти строки, а был тогда Данилов совсем молодым, шестнадцатилетним реалистом, он наглядно представил мир, расчерченный по этому принципу. Потом, естественно, забыл о прочитанном, но, работая в уголовном розыске, все чаще приходил к выводу, что не так уж не прав оказался тот самый литератор, написавший в журнале «Нива» за 1912 год уголовный роман «Золотая паутина».
   Вот и теперь подтверждалось это парадоксальное сравнение. Начав дело Ивановского, они ступили на узкую полосу удачи, совсем узкую. А за ней начиналось широкое пространство безуспешных поисков. Если первые два дня принесли его группе относительный успех, то вот уже почти месяц Данилов и его люди не сдвинулись ни на шаг.
   Вспоминая всю цепь удачных совпадений, Иван Александрович еще раз приходил к выводу: чем сложнее дело, тем легче идет оно поначалу. 7 мая, что уж тут греха таить, он втайне надеялся раскрыть убийство не позже чем через неделю. И предпосылки для этого были. Во-первых, показания Нестеровой о шофере-наводчике – только было собрались искать его, а он сам в милицию пришел. Потом уже Данилов проверил его показания, все совпадало. Червяков оказался человеком честным, трусливым немного, но честным. Во-вторых, показания самого Червякова, с помощью которых его ребята сразу вышли на Шантреля. И здесь, казалось, все идет как нельзя лучше: имитация кражи на комбинате, квартирная хозяйка – бывшая спекулянтка золотом. В-третьих, арестованные Муштаковым спекулянты опознали в одном из убитых человека, который приходил вместе с Володей Гомельским к ним с «обыском». Столько удачных совпадений – и сразу пустота. Дальше начиналась та самая широкая полоса неудач. За месяц дело не продвинулось ни на шаг.
   – Что-то вы долго топчетесь на месте, орденоносная бригада, – сказал на очередном совещании начальник. – У меня это дело вот где. – Он похлопал себя ладонью по шее. – Вы, между прочим, по городу бегаете, воздухом дышите, а я перед начальством отдуваюсь. Молчишь, Иван Александрович?
   А что Данилов мог ответить? Ничего, совсем ничего.
   После совещания начальник попросил его остаться, сел на диван, расстегнул воротник гимнастерки.
   – Ну давай вместе помозгуем над этим ребусом. Что же у нас есть?
   – Немного.
   – Это как смотреть. Есть Шантрель, есть приметы всех четверых, правда, двоих уже можем списать. Какие размеры обмундирования похищены?
   Данилов сказал.
   – Значит, остались двое: один ростом примерно сто семьдесят пять, а второй – сто шестьдесят пять. Так? Теперь, что дал ГУМ?
   – Отпечатки принадлежат убитому, некоему Музыке Станиславу Казимировичу, проходившему по делу о вооруженном нападении на инкассатора в Брестской области. Он к нам в картотеку попал после воссоединения западных областей. До этого, как указано в справке, промышлял контрабандой.
   – Подарочек. Непонятно только, почему он там не остался. При немцах ему бы хорошая должность нашлась. Ты обрати внимание. Попова из промкомбината тоже говорит о Минске, и груз Шантрель оттуда доставил, а города не знает.
   – Да я уж думал об этом.
   – Ну и чего надумал?
   – Решил: пусть и Королев голову поломает.
   – Передал ему данные?
   – Официальное письмо послал. Я к тому, что и Широков с Минском был связан.
   – То-то и оно. Папиросы есть?
   – Нет, кончились.
   – Подожди, я у Осетрова возьму, у него в столе всегда лежат.
   Начальник вышел и через минуту вернулся с черной пачкой, на которой золотыми буквами было написано: «Герцеговина Флор».
   – Смотри, чем разжился, – засмеялся он.
   – Где он их берет? – завистливо поинтересовался Данилов. Он взял одну папиросу, понюхал ароматный табак.
   – Тайна. Личная тайна Осетрова. Сам пытался узнать – не говорит. Но вернемся к нашим баранам. – Начальник глубоко затянулся, с силой выпустил струю дыма.
   – Есть еще Гомельский.
   – Между прочим, большая сволочь. Гастролер. Что о нем известно?
   – Глухо. Как в воду канул. Его группа Муштакова ищет, весь город перевернули – пока ничего.
   – Ладно. Теперь Спиридонова, старушка божий одуванчик. Как с ней, наблюдение за ее квартирой ведется?
   – Круглосуточно, но пока ничего интересного.
   – Дай-ка мне акт баллистической экспертизы. Так… Понятно… Так. – Начальник внимательно прочитал заключение экспертов.
   – Я уже распорядился. Если где-нибудь будет применен наган или «ТТ», все данные к нам.
   – Только по Москве?
   – Нет, по области тоже. Кроме того, есть еще Григорий Яковлевич Шантрель.
   – Да, да. Его и Гомельского фотографии и приметы отправлены на все контрольные пункты, всем отделениям. Ориентировки разосланы представителям НКВД и работникам особых отделов. Москву им покинуть практически невозможно.
   Начальник погасил папиросу, встал, прошелся по кабинету.
   – Ну, вроде ты все сделал.
   – Более того, объявлен всесоюзный розыск, пусть и в тылу посмотрят.
   – Вот что, Ваня, твое отделение, как работающее на самом тяжелом участке, решено укомплектовать полностью. Сколько у тебя не хватает людей?
   – Семь человек с заместителем.
   – Сегодня всех получишь.
   – Откуда?
   – Из тайных фондов. Замом к тебе идет Парамонов из Сокольнического райотдела.
   – Николай?
   – Он самый. Доволен?
   – Очень.
   – А оперативников дадим из числа присланных нам раненых сержантов и командиров и рядовых милиционеров.
   – Их же учить надо.
   – А где я тебе академиков возьму? В ГКО напишу, верните, мол, нам людей, ушедших на фронт? Вот Парамонов их учить и будет. А ты со своими выделяешься в отдельную группу по ликвидации банды «ювелиров». Так операцию закодируем.
   – А как же с рынками?
   – Этим Парамонов займется. Ты сейчас все силы брось на ликвидацию этих бандюг. Помни, что дело на контроле у замнаркома. Он мне вчера сам звонил. Безусловно, обстановку понимает, поэтому и приказал для твоей группы выделить «эмку» из наркомовского резерва. Так что давай действуй. Я тебя дергать не буду, но сроку дам до 1 сентября.
   Данилов мысленно поблагодарил начальника. При такой ситуации это действительно большой срок. Можно было работать не торопясь, без излишней спешки, которая обязательно влечет за собой значительные ошибки. А их немало было за все время работы его, Данилова, в органах.
   В тот же день Иван Александрович принимал пополнение. К нему направили четырех милиционеров из конвойного подразделения и троих военных, по состоянию здоровья негодных к службе в действующей армии. Милиционеры оказались людьми знающими, правда, опыта оперативной работы у них не было. А вот с демобилизованными ему просто повезло. Удружил ему Серебровский. Он позвонил Данилову по телефону и сказал:
   – За тобой бутылка.
   – Это за что же?
   – Благодарить будешь всю жизнь, Ваня. Ребят тебе отобрал лучших. Сержант Никитин – бывший оперативник из Тулы, младший лейтенант Ковалев – начальник паспортного стола из Львова, а Ганыкин, лейтенант, юридическую школу окончил и нотариусом работал в Ленинградской области. Одним словом, юрист.
   Новость была приятная. Иван Александрович пошел к начальнику и договорился, что Никитина и Ковалева назначит оперуполномоченными, а остальных пока помощниками. Потом вместе с Парамоновым они быстро получили для всех обмундирование, устроили их в общежитие недалеко от управления.
   Утром следующего дня Иван Александрович вызвал Полесова, Муравьева и Белова.
   – Вот, – сказал он, – прочтите приказ… Всем ясно? Освобождаю вас от всех дел. Передадите их Парамонову. Новички заканчивать будут. Весь сегодняшний день ваш. Помогите новым сотрудникам. Завтра начинаем работу. У меня все. Вопросы есть?
   Вопросов не было.
   Зазвонил телефон.
   – Иван Александрович, к вам из госбезопасности товарищ поднялся, – предупредил дежурный.
   Данилов еще трубку не успел положить, как в кабинет вошел Королев:
   – У тебя совещание?
   – Уже кончил. Идите, товарищи.
   – Нет, ты их попроси задержаться. Как я понимаю, это и есть группа по работе над делом «ювелиров». Мое сообщение будет всем небезынтересно.
   Королев взял стул и сел к окну, чтобы видеть находящихся в комнате.
   – Вот какое дело, товарищи. Показания Поповой очень заинтересовали нас, мы послали своего сотрудника в оперативную партизанскую группу, действующую в районе Минска. В ее составе находилось несколько работников белорусского Ювелирторга. Наш сотрудник предъявил им для опознания фотокарточку Шантреля, ту самую, из его личного дела. Никто его не узнал. Это не Шантрель. Что нам удалось еще установить. – Королев достал из планшета блокнот. – Старший инкассатор Григорий Яковлевич Шантрель на грузовой машине с охраной выехал из Минска буквально за несколько часов до того, как в город вошли передовые немецкие части.
   – Видимо, выехать выехал, – сказал Муравьев, – а в Москву доехал другой.
   – Игорь! – Данилов строго поглядел на него.
   – Ничего, ничего! – Королев полистал блокнот. – Дальше нами установлено, что дорога на восток в это время была блокирована, правда, не надолго, фашистскими диверсантами. Так что выводы делайте сами.
   – А вы что предполагаете? – спросил Полесов.
   – Я думаю так, Степан Андреевич. Машину с ценностями немцы перехватили, охрану уничтожили, а потом подставили своих, они и довезли золотишко до Москвы. Комбинация почти беспроигрышная: человеку, спасшему большие ценности, поверят, да и документы у них были в полном порядке, переставить карточки – для специалиста дело плевое.
   – Думаю, – сказал Данилов, – что если они пожертвовали ценностями, то неспроста посылали к нам этого человека.
   – Насчет золота, – Королев усмехнулся, – они были спокойны. Считали, что захватят Москву с налета, так что ценности никуда не денутся. А вот для чего они человека послали, над этим подумать надо. – Он показал глазами на оперативников.
   Данилов понял и сказал своим:
   – Вы свободны, действуйте. О сохранении в тайне услышанного предупреждать, надеюсь, излишне? Идите.
   Когда все вышли, Королев, навалясь грудью на стол, тихо сказал:
   – Опять, видно, Иван Александрович, вторглись вы в нашу сферу. Я с Сергеевым говорил об этом, он не возражает против совместной работы. Давай договоримся: берешь человека, если что интересное – сразу к нам.
   – Боишься, Виктор Кузьмич, что я государственную тайну разглашу?
   – Нет, совсем не так. Ни за тебя, ни за твоих ребят я не боюсь. Я боюсь другого. Слышал, как Сергеев говорит: меньше знаешь – больше живешь. Ну ладно, хватит об этом. Я тут материалы смотрел. В допросе Спиридоновой сказано, что этот аферист, как его…
   – Гомельский.
   – Да, так вот, Гомельский и тот, кто выдавал себя за Шантреля, земляки.
   – Точно. По нашим предположениям, они оба из Харькова.
   – Вот какое дело, друг мой Данилов.
   Королев встал, прошелся по кабинету.
   – Есть одна комбинация, пока я еще не уточнил ничего, но через два часа полная ясность будет. Приезжай в наркомат к шестнадцати, – капитан поглядел на часы, – нет, лучше к восемнадцати. Лады?
   – Хорошо. Буду.
   – Ну тогда я не прощаюсь.
   Данилов вышел из управления в семнадцать тридцать. Машину вызывать не стал: от Петровки до площади Дзержинского, где помещался наркомат, было двадцать минут ходу.
   Погода испортилась, начал накрапывать мелкий дождик. Данилов ускорил шаг, через проходной двор вышел на Неглинную и оттуда быстро направился на Кузнецкий Мост.
   В управление милиции Данилов заходить не стал. Он позвонил Королеву прямо из бюро пропусков.
   – Пришел, – обрадовался капитан, – а я тут кое с кем договорился. Ты жди, я сейчас.
   Через несколько минут он спустился по лестнице и повел Данилова длинным переходом в другое здание. Иван Александрович здесь был впервые, поэтому разглядывал все с любопытством.
   – Что, любуешься нашим метро? – усмехнулся Королев.
   – Солидно сработано.
   – Фирма. Это тебе не уголовный розыск.
   – Уж это точно.
   – Мало почтения в голосе слышу, товарищ Данилов. – Королев засмеялся и показал на дверь: – Нам сюда.
   Потом лифт поднял их на четвертый этаж, и они шли длинными коридорами мимо одинаковых дверей с круглыми цифровыми табличками.
   – Все, пришли. – Королев толкнул дверь и пропустил Данилова вперед.
   Из-за стола навстречу им поднялся лейтенант с зелеными пограничными петлицами.
   – Товарищи Королев и Данилов?
   – Они самые. – Капитан достал удостоверение.
   Лейтенант бегло взглянул на него и показал рукой на дверь:
   – Товарищ полковник вас ждет.
   В небольшом кабинете, одну стену которого целиком занимала завешенная шторкой карта, за столом сидел полковник погранвойск.
   – Товарищ полковник, капитан госбезопасности Королев и начальник отделения Московского уголовного розыска Данилов, – доложил Королев.
   – Мне звонили о вас, садитесь. Я дал команду узнать, есть ли в районе действия партизанской группы интересующий вас человек.
   Полковник нажал кнопку. В дверях появился адъютант.
   – Никитина ко мне.
   «А порядок у них железный», – подумал Данилов. Он не успел спросить у Королева, к кому и зачем они идут, и поэтому чувствовал себя не в своей тарелке. А спрашивать у Королева именно сейчас было совсем неудобно: что подумает о нем полковник-пограничник. Видимо, этот отдел имел какое-то отношение к партизанским отрядам.
   Данилов решил пока ждать.
   – Разрешите.
   В кабинет вошел майор с такими же зелеными петлицами.
   – Ну, что у вас, Никитин?
   – Мы связались по радио и получили ответ. Пономарев, начальник уголовного розыска Харькова, действительно находится в указанном вами соединении.
   – Спасибо. Можете идти. Ну вот, товарищи, интересующий вас человек нашелся.
   – Товарищ полковник. – Королев мельком взглянул на Данилова, и Иван Александрович увидел сразу повеселевшие глаза капитана. – Товарищ полковник, нам надо послать туда своего человека.
   – Ну что ж. На этот счет также есть распоряжение замнаркома. Кто полетит? Кто-нибудь из ваших сотрудников?
   – Нет, мои, к сожалению, все заняты. Придется послать кого-нибудь из наших коллег. – Королев кивнул в сторону Данилова.
   – Прекрасно. Поторопитесь. Он должен быть у меня к двадцати одному часу.
   Только теперь Данилов понял все до конца. Пономарев был тем самым человеком, о котором говорил Муштаков. Надо лететь к нему и показать фотографию того, кто выдал себя за Шантреля.
   В коридоре Королев сказал:
   – Знаешь, где мы были? У начальника штаба ОМСБОН [2 - ОМСБОН – Отдельная мотострелковая бригада особого назначения.] полковника Крылова.
   Данилов присвистнул.
   – Так-то. Видишь, как я все организовал. Теперь лови знай своих бандитов. Кто полетит?
   – Я сам.
   – Нет, брат, так не выйдет. Ты операцией руководишь, у тебя в руках все нити. Не выйдет.
   – А жаль. Я на самолете ни разу в жизни не летал.
   – Ничего, успеешь. Кончится война, возьмешь билет – и в Крым, с комфортом. Так кто полетит?
   – Думаю, Муравьев.
   – Это тот, молодой, с двумя шпалами?
   – Тот самый.
   – Вроде боевой парень. Не подведет?
   – А чего сложного? На самолете туда и обратно да карточку Пономареву показать. Всего страху-то на сутки, – улыбаясь, сказал Данилов.
   – Это точно. Дело пустячное. Рейс Москва – Великие Луки с посадкой в живописных местах, – в тон ему ответил Королев. Но тут же лицо его стало строгим. – Все может случиться, Иван Александрович, ведь в тыл летит.
   – Я за него ручаюсь, Виктор Кузьмич, а если моего слова мало, то возьми у нас в парткоме рекомендацию, которую я вчера ему подписал. Для вступления в партию, между прочим.
//-- Муравьев --//
   Минут через сорок машина остановилась. По лобовому стеклу неожиданно скользнул узкий луч света.
   – Документы! – скомандовал кто-то невидимый в темноте.
   Полковник Крылов, сидевший на переднем сиденье, протянул бумаги. Часовой внимательно просмотрел их, потом передал кому-то. Наконец раздался голос:
   – Пропустить!
   Со скрипом распахнулись металлические ворота. «Наверное, приехали на аэродром», – понял Игорь.
   Еще минут десять машина шла в кромешной темноте. Муравьев из-за спины Крылова, напрягая зрение, пытался разобрать что-нибудь впереди. Сначала ничего не было видно, но потом привыкшие к темноте глаза начали различать большой предмет, лежащий на земле. Он пытался понять, что это такое, но так и не понял.
   Машина остановилась.
   – Приехали, – обернувшись, сказал Крылов.
   Игорь вышел на летное поле, направился за полковником. Постепенно контуры неизвестного предмета стали более четкими, и Муравьев понял, что это самолет. Вот только какой, он не знал.
   К Крылову подошел военный и доложил, что все в порядке.
   – Вот тот самый человек, которого приказано доставить в отряд, – сказал Крылов. – Подойдите, товарищ Муравьев.
   Военный, поздоровавшись с Игорем, пробормотал фамилию.
   – Скорее идите к трапу.
   – Спасибо, товарищ полковник. – Игорь шагнул к Крылову.
   – Не стоит, мы же одно дело делаем. – Он крепко пожал руку Игорю. – Помните, если что случится, действуйте по обстановке, не забывайте о звании чекиста.
   – Я все сделаю. – Голос Муравьева сорвался от волнения.
   – А вот волноваться не надо, это же наша работа. Ну, счастливого полета. – Полковник легонько подтолкнул Игоря к машине.
   У трапа его кто-то услужливо подсадил.
   – Осторожнее, осторожнее, – предупредил чей-то голос.
   Игорь, оступившись, шагнул в черный проем двери. В салоне пахло бензином, нагретым металлом и еще чем-то непонятным. Он сделал несколько шагов по покатому полу. Впереди в темноте светились приборы. «Кабина», – понял Игорь. Он вдруг больно ударился коленом о какой-то острый выступ, почти упал на узкое металлическое сиденье у борта.
   Колено заныло, и Игорь невесело подумал, что в такой ситуации ему только ногу сломать не хватает.
   Постепенно он освоился с темнотой и понял, что кроме него здесь есть еще люди.
   Загрохотал пол под чьими-то тяжелыми шагами, с лязгом закрылась дверь. Потом взревел мотор, и машина, чуть подпрыгивая, покатилась по полю.
   Сразу же вспыхнула маленькая лампочка над дверью кабины пилотов, и Игорь увидел, что у противоположного борта сидят три человека в комбинезонах и летных шлемах. В салон вышел стрелок. Пройдя в хвост самолета, он занял место у турельного пулемета.
   – Кто хочет, может курить, – бросил он на ходу.
   Игорь достал папиросы, протянул пачку своим спутникам. Они молча взяли и так же молча закурили. Видимо, разговаривать никому не хотелось. Прислонившись к борту, Муравьев весь отдался новому ощущению – ощущению полета.
   Несколько часов назад в управление приехал Данилов и, вызвав его в свой кабинет, сказал:
   – Собирайся, полетишь к партизанам.
   Он сразу не поверил. Начальнику отделения пришлось несколько раз подряд повторить эту фразу, пока смысл ее дошел до Игоря.
   На инструктаж и сборы ушло около часа. Муравьев спорол с гимнастерки петлицы, отвинтил орден, вместо милицейского герба прикрепил к фуражке звезду. В одном он слукавил. Свое муровское удостоверение не оставил в сейфе, а взял с собой. На всякий случай. Кроме того, в полевую сумку он сунул пять снаряженных обойм к «ТТ». Всего получилось семь. И потом, через день, понял, как был прав, запасаясь лишними патронами.
   Муравьев не чувствовал, сколько прошло времени. Дремотное состояние охватывало его. Постепенно гул двигателей начал затихать. Спало возбуждение первых часов, и стали сказываться бессонные ночи.
   Он, кажется, уже спал, когда вдруг услышал чей-то резкий голос:
   – Заходим на костры! Приготовить оружие!
   Игорь открыл глаза и расстегнул кобуру.
   – Слышь, друг, помоги снять. – Воздушный стрелок возился с пулеметом.
   – А зачем? – поинтересовался Игорь.
   – На посадку заходим, мало ли что… Вот так, спасибо.
   Вдвоем они установили тяжелый ШКАС, развернули его пламегасителем к дверям.
   – Ну, – стрелок улыбнулся, – пронеси, господь.
   Самолет, подпрыгивая, побежал по земле. Моторы заглохли, и сразу же наступила томительная тишина. Игорь достал пистолет, напряг слух. Дверь кабины распахнулась.
   – Порядок, ребята, прибыли.
   В темноте остро пахло какой-то пряной травой, где-то невдалеке плескалась вода. И это показалось Муравьеву слишком мирным и спокойным, точно таким же, как прошлым летом на даче в Раздорах, когда они с Инной вечерами ходили гулять к Москве-реке.
   Вокруг закипела работа. Кто разгружал самолет, кто подтаскивал свежесрубленные деревья и складывал их рядом с машиной, готовясь, видимо, замаскировать ее на день.
   Только один он стоял как бы в стороне и был совершенно чужим для этих людей.
   – Эй, летуны, – раздался чей-то веселый голос, – кто из ваших пассажиров Муравьев?
   – А ты их сам спроси, – ответили недовольно. – Наше дело кучерское – вези, а ваше – документы проверять.
   – Муравьев я! – крикнул Игорь.
   – А… Коллега. Привет, привет московским сыскарям. – Навстречу Игорю шагнул высокий человек в милицейской форме. Он крепко пожал протянутую руку. – Пойдем. Тебя как зовут?
   – Игорь.
   – А меня Пономарев, Борис, между прочим. Пошли ко мне, там поговорим, и отдохнуть с дороги я тебя устрою.
   Они пересекли поляну и свернули на еле приметную тропинку. Шли минут десять.
   – Прибыли. Заходи.
   Игорь увидел землянку, прямо на ее накате росли березки. Они спустились вниз по обшитым досками ступенькам.
   – Подожди, – предупредил Пономарев, – здесь у нас тесновато, я сейчас свет зажгу.
   Над потолком вспыхнула автомобильная фара.
   – Для тебя, столичного гостя, иллюминация. Вы-то, наверное, в Москве думаете, что мы, как кроты, в щелях сидим. А у нас, видишь, электричество.
   Игорь огляделся. Землянка была довольно просторной: две койки, стол посередине, сейф в углу, на стене портреты Ленина, Сталина и Дзержинского, под ними висели автоматы.
   Игорь присел к столу, расстегнул полевую сумку, достал фотокарточки и бланки протокола.
   – Та-ак, – протянул Пономарев, – я смотрю, дело серьезное. Значит, по всей форме допрашивать будут.
   Он сел напротив. И только теперь Муравьев смог как следует разглядеть его. Скуластое лицо с крепким носом, белобрысая челка, спадающая на брови.
   – Я являюсь оперативным уполномоченным одного из отделений Московского уголовного розыска, – сказал Игорь и достал из кармана удостоверение.
   Пономарев взял его, внимательно поглядел и протянул обратно.
   – Слушаю вас.
   Голос его стал строгим, официальным.
   – Товарищ Пономарев, Борис Алексеевич, я обязан допросить вас в качестве свидетеля и предъявить вам для опознания следующие фотографии.
   Муравьев разложил на столе три фотокарточки, на одной из которых под номером два был изображен тот, кто проходил по делу под фамилией Шантрель.
   Пономарев аккуратно, один за другим, брал снимки и очень внимательно рассматривал их, близко поднося к свету.
   «Неужели не узнает, – подумал с тревогой Игорь. – Ну узнай его, узнай, пожалуйста».
   – Пиши. – Пономарев положил карточки на стол. Глаза его смотрели так же спокойно, в лице ничего не дрогнуло.
   «Мимо», – похолодел внутренне Муравьев. И пока он заполнял официальные данные, на душе у него было скверно. Пономарев же ровным, бесстрастным голосом диктовал:
   – На фотографии под номером два мной опознан…
   Он посмотрел на Игоря, чуть заметно усмехнулся краешком рта:
   – Ну что ты на меня уставился? Пиши. Итак, мной опознан особо опасный преступник Генрих Карлович Гоппе, 1899 года рождения, уроженец Харьковской области, из немецких колонистов. Социальное положение – сын крупного землевладельца. В 1925 году вступил в открытую борьбу с советской властью. Находился в банде Смурого, после ее ликвидации из нескольких ушедших бандитов организовал группу, которая совершала вооруженные налеты на ювелирные мастерские в Харькове, Одессе, Киеве. Дважды судим. Последний раз, в 1940 году, приговорен заочно к смертной казни. Из-под стражи бежал. Так… Что еще?.. Да, фамилию немецкую Гоппе изменил в 1930 году. Стал Гоппа Геннадий Кузьмич. Впрочем, фамилий у него было много. В наркомате его дело есть, там и поглядите. Все, что ли?
   Пономарев улыбнулся и стал прежним веселым и радушным хозяином:
   – Ну, давай подпишу.
   – Прочти. – Муравьев пододвинул бумагу.
   – Ладно, верю. Слушай, да на тебе лица нет.
   – Месяц твоего Гоппе ловим. Он у тебя сбежал, а мы ловим.
   – Так давай меняться. Ты здесь оставайся, а я в Москву Генриха Карловича ловить поеду.
   – Нет уж, каждому свое.
   – Это точно. Но я тебе, Игорь, не завидую. Нет, не завидую, – повторил Пономарев. – Я эту сволочь Гоппе распрекрасно знаю. Я еще опером совсем молодым был в Киеве, брали его на Подоле, ушел он тогда, а плечо мне продырявил. Ты учти, он стреляет как бог.
   – Что-то я в тире богов не встречал.
   – Ну ладно, как снайпер. В общем, с ним надо чуть что – и… – Пономарев щелкнул пальцами. – Понял? Ну, ложись поспи. У тебя целый день в запасе. Отоспись малость.
   Муравьев заснул сразу, едва коснувшись головой подушки.
   …Проснулся он с ощущением необычайной легкости. Так бывало раньше, в первые дни летних каникул, когда экзамены позади, лето кажется длинным и каждое утро обещает что-то приятное и новое.
   – Ну, наконец, а я-то думал, что ты экзамен на пожарного сдаешь, – раздался веселый голос Пономарева.
   – Это как же? – Игорь сладко потянулся и сел, свесив с кровати босые ноги. В низкую дверь пробивался узкий луч солнца и приятно пригревал влажные от тепла пальцы.
   – Это у нас так раньше говорили. Я родом-то из Липецка. Там до революции пожарная часть была. Так пожарники весь день спали. А потом по городу шатались опухшие. У нас смеялись: проспишь день на одном боку, значит, экзамен на пожарного сдал.
   – Я-то, видно, не готов в липецкую команду.
   – Ничего, война кончится, отоспимся. Ну, обувайся, пошли мыться.
   – У тебя горячей воды нет?
   – Есть. А зачем тебе?
   – Побриться хочу. Как-никак столица.
   – Сейчас принесу.
   Быстро побрившись, Игорь вышел из землянки умыться и наконец-то рассмотрел лагерь. Прямо между деревьями виднелись накаты землянок, несколько шалашей приткнулись у кромки леса. Мимо него ходили какие-то люди в штатском, но с оружием; прислонясь спиной к телеге, глядела на Игоря высокая девушка в гимнастерке. Невдалеке горели костры.
   – Мы пищу днем готовим, – пояснил Пономарев, – ночью нельзя. Немцы летают, обнаружить могут.
   – А днем по дыму?
   – А где он, дым-то?
   Действительно, костры почти не дымили.
   – Мы березовые дрова специально сушим. Они быстро горят, жарко и без дыма.
   Игорь вытерся жестким вафельным полотенцем и еще раз огляделся.
   – Потом посмотришь, пошли обедать.
   – Как – обедать?
   – Очень просто. Завтрак ты, дорогой мой, проспал.
   После обеда Пономарев показывал ему лагерь. Они заходили в землянки, посмотрели оружейную мастерскую, склад трофейного оружия, госпиталь.
   Игорь знакомился с самыми разными людьми: рядовыми партизанами, командирами и даже с комиссаром бригады. Его очень удивило, что в лагере много девушек, причем большинство из них были москвички, окончившие специальные школы.
   Когда начало смеркаться, Пономарев сказал:
   – Пора собираться. Пойдем заправимся на дорогу.
   В землянке собралось несколько человек, как понял Игорь, все работники Харьковского управления НКВД. Один из них быстро разлил по кружкам что-то пахучее из круглой бутылки.
   – Ром, трофейный. Ну, давай, ребята. За нас всех, оперативников.
   Игорь глотнул, и у него перехватило дыхание. Ром был необыкновенно крепким.
   – Ты не удивляйся, – сказал ему Пономарев. – Это мы только по поводу твоего отъезда. А так у нас очень строго с этим делом.
   Потом, когда пили чай, он наклонился к Игорю и смущенно прошептал:
   – Ты мне отлей своего одеколона немного. Понимаешь, девушка одна просила…
   – Да я тебе весь отдам, и мыло, и лезвия, если хочешь. У меня в Москве еще есть. – Игорь обрадовался, что хоть чем-то может отблагодарить доброго человека за заботу.
   – Вот спасибо тебе. А я даже попросить боялся. Я тебе тоже от всех нас подарок приготовил.
   Пономарев подошел к кровати и вытащил из-под подушки две блестящие кожаные кобуры.
   – На, владей. «Парабеллум» и «вальтер». Патронов к ним сейчас насыплю.
   В дверь землянки кто-то заглянул.
   – У вас человек из Москвы? Командир приказал срочно к самолету.
   Игорь попрощался с Пономаревым у самолета. Вылет почему-то задерживали. Пилоты нервничали. Муравьев сел на поваленное дерево, закурил, пряча огонь папиросы в кулаке. Он курил и слушал ночь. Она была наполнена звуками, и звуки эти то замолкали, то вновь приближались к нему: казалось, что кто-то невидимый играет на странных музыкальных инструментах. Вот в темноте возник протяжный тоскливый крик, возник и оборвался внезапно, словно лопнула струна, а на смену ему спешили другие неведомые звуки и, отгоняя друг друга, смолкали вдалеке.
   Ночь была пряной и росистой. И Муравьеву вдруг показалось, что никакой войны вовсе и нет, и захотелось ему, чтобы не кончалось очарование этой прекрасной, теплой ночи.
   – Закурить есть? – Рядом сел воздушный стрелок.
   Игорь протянул пачку на голос:
   – Чего ждем?
   – Человека одного. Приказ из Москвы пришел обязательно забрать. Вот и ждем. А ночь-то идет.
   – Ну и пусть идет.
   – Смешной ты человек. Авиация – расчет точный. Мы можем только в темноте летать. Со светом «мессеры» появляются, встретишь их, и… привет родителям.
   Они посидели молча, думая каждый о своем. Потом стрелок сказал, тяжело вздохнув:
   – А тут приказ: ждите! Командир говорит, давайте еще на сутки задержимся, а из Москвы передают: доставить этого человека немедленно.
   Стрелок ушел, а Игорь продолжал сидеть и ждать.
   Часа через два раздались чьи-то голоса, и сразу же взревел мотор самолета. Муравьев подошел к машине и, уже уверенно поднявшись по трапу, сел на скамейку у борта.
   – Все? – пытаясь перекричать шум двигателя, крикнул высунувшийся из пилотского отсека штурман.
   – Все! – ответил стрелок.
   Машина, подпрыгивая, побежала по полю, металлические скамейки нещадно загремели. Внезапно тряска прекратилась: самолет начал набирать высоту.
   Над кабиной опять зажглась тусклая лампочка. В свете ее Игорь неожиданно увидел немецкую офицерскую фуражку, тускло отливающую серебром. Она лежала в проходе рядом с начищенными сапогами, дальше шли мышино-голубоватые щегольские бриджи.
   Перед Муравьевым сидел типичный немецкий офицер. Вернее, типично немецкой была нижняя половина. Вместо кителя с витыми серебряными погонами на белую рубашку была надета летная кожаная куртка.
   – Что, – засмеялся незнакомец, – обмундирование мое не нравится? – Он достал из кармана бриджей портсигар, закурил сигарету. – Давайте знакомиться. О вас я кое-что знаю. Вы Муравьев из Московского управления НКВД. А моя фамилия Зимин.
   – Откуда вы знаете мою фамилию?
   – В отряде сказали. Предупредили, с кем полечу в Москву. Ну, как она?
   – А вы давно там не были?
   – С тридцать девятого.
   – Да все такая же. Конечно, война свой отпечаток накладывает.
   – Тяжело было в сорок первом? А мы переживали очень.
   – Ничего. Выстояли. Обстановка в городе нормальная. Театры работают.
   – Да ну?! Все?
   – Нет, часть эвакуировалась, но я слышал, что и они скоро вернутся.
   – Приеду, – мечтательно сказал Зимин, – высплюсь – и в Большой. Большой люблю. А как Третьяковка?
   – Эвакуировали.
   – Жаль. – Зимин длинно зевнул. – Ты уж извини меня, спать что-то хочется зверски. За столько лет первый раз дома.
   И вдруг Игорь понял, где был этот человек, если даже самолет, везущий его в Москву, становится для него домом. Он глядел, как Зимин пытается устроиться поудобнее, и чувствовал к нему необычайное уважение.
   Открылась дверь пилотской кабины, и выглянул штурман:
   – Ну, как вы тут? Порядок? Через двадцать минут должны дойти.
   Не успел он закрыть дверь, как вся кабина наполнилась грохотом, это заработал над головой крупнокалиберный пулемет. Со звоном посыпались на пол большие гильзы. Машину затрясло.
   «Напоролись», – подумал Игорь и вспомнил разговор со стрелком. Страха не было – лишь неприятное ощущение собственного бессилия, видимо, оттого, что он не участвовал в бою и не мог этого сделать.
   Внезапно прямо над его головой что-то рвануло, и Игорь увидел, как Зимин, согнувшись пополам, упал на пол кабины. Пулемет замолк, салон наполнило дымом. Чей-то голос крикнул:
   – Держись! Садимся!
   Потом он испытал чувство стремительного падения, раздался треск, и Игорь потерял сознание.
   Очнулся он от боли. Первое, что увидел, – это лицо пилота, склонившегося над ним.
   – Где сумка? – спросил Муравьев.
   – На тебе. Очнулся, слава богу. Встать можешь?
   Игорь, опершись руками о росистую траву, поднялся. Ничего не болело, только немного шумело в голове. Он огляделся. Метрах в двадцати горел самолет. Штурман перевязывал Зимина, лицо которого побелело от боли. Рядом на траве стоял пулемет.
   – Что делать будем? – спросил Муравьев пилота.
   – Когда «мессеры» напали, штурман с Москвой связался. До линии фронта километров пятнадцать. Нам дали место, где можно ждать до темноты поисковую группу. Давай возьмем ребят и двинем потихоньку.
   – Надо бы носилки соорудить.
   – Нет времени. Понесем на себе, по очереди: двое несут, один отдыхает.
   Внезапно вдалеке послышался лай собак.
   – Быстрее! – крикнул штурман. – Чего вы там копаетесь!
   – Отставить! – хрипло скомандовал Зимин. – Я старший по званию, поэтому мне приказывать. Всем отойти, Муравьев, ко мне!
   Игорь подошел к лежавшему, опустился на колени.
   – Слушай меня. С нами вы не уйдете от погони. Мы останемся…
   – Нет, – Игорь покачал головой, – мы вас не бросим.
   – Бросите. Еще как бросите. Потому что дело не в нас. Дело вот в этом пакете. – Зимин, сморщившись от боли, вытащил из внутреннего кармана куртки сверток. – Ты доставишь его вместо меня. Помни – от этого зависит не одна моя или твоя жизнь. От этого зависит жизнь сотен, тысяч людей, так что действуй… – Он устало откинулся на траву, помолчал. – И еще. Как только перейдешь к нашим, свяжись с комиссаром госбезопасности Новожиловым. Запомнил? Повтори.
   – Новожилов.
   – Расскажешь ему все, отдашь пакет и скажешь, что Март ждет Пианиста каждую нечетную пятницу. Повтори… А теперь положите нас со стрелком к пулемету, мы им покажем цирк на конной тяге… Постой. Пистолет один оставь… к которому у тебя патронов больше…
   Игорь отстегнул кобуру с «ТТ», вынул из сумки пять запасных обойм.
   Собаки были уже где-то совсем рядом. Их заливистый лай звонко несся над утренним лесом.
   – Уходите! – крикнул Зимин. – Слышите? Уходите!
   Когда они отбежали примерно на километр, за спиной басовито заработал ШКАС. Ему ответили глухие автоматные очереди. Игорь остановился, схватился за кобуру.
   – Вперед! – крикнул, задыхаясь, пилот. – Тебе такое доверили! Вперед!
   Когда они тяжело бежали прямо по ручью, шум боя за их спиной постепенно стих…
   Часа через четыре, измученные, они сделали привал. Штурман достал карту и компас, что-то отмерил на карте циркулем, посмотрел на солнце, потом на часы.
   – Все, командир, вышли. Мы на месте, – сказал он. – Теперь надо ждать.
   Они лежали молча и ждали темноты. А летний день, как назло, тянулся долго. Казалось, что время остановилось и ночь больше никогда не придет сюда. Наконец, когда солнце приблизилось к вершинам дальних елей, совсем рядом затрещали сучья.
   Игорь вынул пистолет, передернул затвор. Краем глаза он увидел, что летчики тоже достали оружие.
   В нескольких шагах от них послышалась немецкая речь. Сучья затрещали громче, и на тропинку вышли человек семь гитлеровцев. Они шли спокойно, смеясь и громко переговариваясь.
   Игорь весь напрягся. Палец словно прикипел к спусковому крючку. Стволом пистолета он провожал каждого проходившего мимо него солдата. И долго держал в прорези прицела спину последнего гитлеровца, до тех пор пока тот не скрылся в кустах.
   Когда спало напряжение, он почувствовал невероятную усталость и страшное безразличие ко всему, что было вокруг. Лежал, лицом уткнувшись в колючий мох, и вдыхал запах нагретой солнцем, но все еще сыроватой земли. И ему не хотелось ни двигаться, ни поднимать голову, словно он спал и видел хороший сон, который немедленно исчезнет, как только он пошевелится.
   – Ты как, – услышал он шепот пилота, – чего замолчал?
   – Не могу, – сквозь зубы не проговорил, простонал Игорь.
   – Ничего, терпи, придет наше время по счету получать.
   Когда Игорь поднял наконец лицо, он увидел, что наступила темнота. Сколько же он лежал, уткнувшись лицом в землю, сколько находился в этом состоянии полузабытья?
   Первым хруст веток услышал штурман. Он толкнул рукой пилота. Прислушались: со стороны линии фронта кто-то шел. Они вновь приготовили оружие. Треск все приближался. Наконец где-то совсем рядом крикнула кукушка.
   – Наши, – прошептал штурман. – Слава богу.
   …Потом они вместе с группой разведчиков переходили линию фронта. Спроси Муравьева на другой день, как все это было, он не рассказал бы. Не смог бы вспомнить все в деталях. Лишь какие-то отрывки, как вспышки, зафиксировались в его мозгу: лесная чащоба, потом стремительный рывок через нейтральную полосу, грохот автоматов, мертвенный свет ракет в ночном небе…
   Помнил только, как сидел уже в землянке особого отдела дивизии. Начальник отдела, маленький худощавый майор, допросив их по всей форме, ушел на пункт связи ВЧ докладывать в Москву. Его не было часа полтора. Они сидели в разных углах землянки, напротив каждого из них – по сержанту.
   Наконец майор пришел. Он долго смотрел на Игоря, словно жалея, что его придется отпустить, и сказал:
   – Вас приказано накормить и немедленно доставить на аэродром, за вами послан самолет. Просьбы какие-нибудь имеются?
   – Дай наконец поесть и выпить, – сказал пилот. – А то мы второй день маковой росинки во рту не держали. Разучились жевать, наверное.
   – Все приготовлено. Приведете себя в порядок и ужинайте.
   Игорь брился перед маленьким зеркалом, поставив лампу рядом с ним. Свет падал на мокрые от воды волосы, они отливали серебром.
   «Словно седые», – подумал он и, положив бритву, пошел умыться еще раз.
   Когда, уже умытый, свежий, в начищенных сапогах и выглаженной гимнастерке, он сел за стол, штурман поглядел на него и присвистнул:
   – Здорово тебя скрутило, Муравьев, полголовы поседело за один день.
//-- Данилов --//
   Он ничего не сказал Игорю. Совершенно ничего. Муравьев так и не узнал, сколько папирос выкурил его начальник за эти два дня и о чем говорил он со знакомым врачом. Не узнал он и то, что теперь в ящике стола Ивана Александровича, там, где раньше лежали только патроны, заняла место совсем неприметная скляночка. Неприметная, но ох как теперь нужная Данилову. Без нее тот слово дал шагу не делать. Да и как без нее обойтись, если частенько щемило слева. А положишь таблетку под язык, и все проходит.
   Нет, ничего не сказал начальник отделения своему оперуполномоченному. Только руку пожал крепче и дольше обычного да как бы между делом бросил:
   – Молодцом, старина. Сработано как надо.
   И Муравьев знал, что больше начальник ничего не скажет, да этого и не требовалось. Зачем пустые слова? Нужно работать. А работы действительно хватало.
   В тот же день из архива наркомата прислали дело Гоппе. Любопытное оно было, это дело. Любопытное и поучительное. Прочитав его, Данилов еще раз убедился в том, что только война позволила таким, как Генрих Карлович, он же Геннадий Кузьмич, всплыть на поверхность. Если бы не она, недолго бы находился Гоппе в бегах, приговор привели бы в исполнение.
   В материалах дела обнаружил Данилов любопытную подробность. Оказывается, Владимир Ефимович Шустер, он же Володя Гомельский, скупал и перепродавал добытые бандой Гоппе драгоценности. Теперь все вроде бы вставало на свои места. Хотя дальше снова была неизвестность, широкая полоса неизвестности.
   В показаниях Спиридоновой фигурировала некая блондинка, работавшая в торговой сети. И эту версию отработали, дружно, всей группой. Две недели ездили по всем торговым точкам. Конечно, попадались похожие, но не та.
   И снова приходилось все начинать сначала. Надежда, что где-нибудь всплывут сапфировые серьги или серебряная печать, тоже была призрачной.
   Так прошел весь июль. Начался август.
   Но недаром Данилов твердо верил в силу улик. Не могли они кануть бесследно, как в воду. Должны всплыть. Только когда – вот вопрос.
   7 августа Данилову позвонил Скорин из областного угрозыска:
   – Иван Александрович, извините, что беспокою. – Скорин был человеком вежливым. – Хочу вас некоторым образом обрадовать. В райцентре убит человек, пуля выпущена из интересующего вас нагана. Спецсообщение я уже послал.

   «НАЧАЛЬНИКУ МУРА СРОЧНО!
//-- СПЕЦСООБЩЕНИЕ --//
   6 августа 1942 года участковый уполномоченный старший милиционер Ефимов обнаружил на пересечении дорог рядом с лесным массивом труп гражданина Ерохина Василия Петровича, работавшего председателем колхоза «Светлый путь». На месте преступления следов не обнаружено. Из тела покойного извлечена пуля от револьвера системы «Наган», калибр 7,62 мм. По данным экспертизы, пуля выпущена из оружия, разыскиваемого Московским уголовным розыском по делу об убийстве гр. Ивановского.
   Далее сообщаю, что Ерохин В. П. до начала войны работал в райкоме партии. Во время оккупации района немцами находился в партизанском отряде. Награжден медалью «За боевые заслуги».
   Проведенные нами оперативные мероприятия пока никаких результатов не дали.
ОБЛУГРОЗЫСК. Скорин».

Глава 3
Москва. 8 августа (продолжение)

//-- Данилов и его группа --//
   Вот какие события предшествовали разговору Данилова с шофером Быковым. Поэтому сегодня Иван Александрович собирался в дорогу. Конечно, поездка предстояла не такая уж долгая. Но дело заключалось в том, сколько дней потребуется его группе на раскрытие очередного убийства. Найдет Данилов убийцу Ерохина, значит, выйдет на тех, кто приходил к Ивановскому. А в том, что эти два преступления одних рук дело, он ни на минуту не сомневался.
   Так он и сказал начальнику МУРа, когда вместе с ним планировал командировку детально. Ехали они не просто как сотрудники милиции. Генерал Платонов прислал им бумагу, в которой группа Данилова именовалась оперативно-разыскной и строжайше указывалось всем представителям армейских подразделений оказывать ей любую необходимую помощь. Соответственное распоряжение по своей линии дало и Московское управление НКВД, которое подключило к работе своих сотрудников из областного уголовного розыска.
   Итак, Данилов открыл сейф, вспомнив добрым словом старика Рогинского. Послушав незатейливую мелодию курантов, он достал из нижнего отделения маузер в деревянной кобуре и четыре коробки патронов. Оружием этим, кстати, тем самым, из которого в двадцать пятом году всадил ему пулю под сердце Широков, пользовался Данилов редко, только когда выезжал на ответственные задержания, когда точно знал, что придется вступать в «огневой контакт». Придумали же это определение. Раньше во всех документах писали «началась перестрелка», «вступили в перестрелку», а теперь вот нате – «огневой контакт». Слова какие-то казенные, серые. Правда, Данилов все равно в рапортах писал по старинке, но наверху редактировали. Да и черт с ними, с формами этими. Какая разница, как писать, лишь бы делу не мешало.
   Данилов открыл чемоданчик, маленький совсем, чуть больше портфеля, и спрятал оружие на самое дно. Сегодня утром Наташа, уложив туда две смены белья, гимнастерку, мыло, бритву, помазок – в общем, все для ночлега, спросила:
   – Ты надолго?
   – Нет, – бодро ответил Данилов, – дней на пять, ну десять от силы.
   – Дело серьезное, Ваня?
   – Да что ты! Надо ребятам в райцентре службу помочь наладить…
   – Только не ври, Данилов, ты же этого не умеешь. Как тебя жулики боятся, не понимаю?
   – Они боятся наказания.
   – По-моему, ты и есть наказание, только мое.
   Целуя жену на пороге, Иван Александрович сказал на прощание:
   – Да ты не бойся, Ната, всех дел – туда и обратно.
   – Ладно, иди уж. Позвони или телеграмму пришли, когда надумаешь возвращаться.
   Выйдя из подъезда, Данилов поднял голову и увидел лицо жены в окне за занавеской. Всю дорогу до трамвайной остановки он думал о том, что все-таки мало радости доставляет он ей. Совсем мало. Считаное число раз были они в театре, редко ходили в гости к друзьям, и не потому, что он не хотел, просто времени не было у Данилова днем, а были у него только ночи, да и то не все…
   Дверь кабинета приоткрылась, заглянул Полесов:
   – Мы готовы, Иван Александрович.
   – С чем вас и поздравляю. Идем.
   Все уже были в машине. Данилов сел рядом с шофером, помолчал и скомандовал:
   – Поехали, Быков.
   – Включить сирену?
   – Не надо, тихо поедем, посмотрим город.
   – А чего его смотреть-то, – мрачно заметил шофер, – город как город.
   У Пушкинской площади машину остановил красный свет светофора. По улице Горького шли броневики. Около десятка тяжелых, в зеленой броне машин медленно двигалось в сторону Охотного Ряда. Наконец последняя из них миновала перекресток, и Быков, дав газ, вывел свой автомобиль на бульвар. Здесь движения почти не было.
   – Все, я сплю, – сказал Данилов. И повернулся к спутникам: – Ясно вам? Разбудите у КПП.
   Он удобнее устроился на сиденье и закрыл глаза.
   А машина продолжала мчаться по улицам Москвы. Пассажиры ее видели за опущенными стеклами знакомые улицы и дома. Многие строения с целью камуфляжа были покрашены зелеными полосами, окна по-прежнему оклеены крест-накрест бумагой. На зданиях некоторых учреждений, школ висели белые полотнища с красными крестами: в них разместились госпитали. Чем ближе к окраинам, тем больше менялся город. Витрины магазинов и окна первых этажей были закрыты мешками с песком. Из таких же точно мешков на углах и перекрестках сложены огневые точки. То там, то здесь стояли сваренные из рельсов противотанковые ежи, в скверах торчали стволы зенитных мелкокалиберных пушек. Все чаще попадались парные конные патрули, вместо милиционеров движение регулировали девушки в красноармейской форме. Это было своеобразным кольцом обороны города. И хотя положение на Центральном фронте стабилизировалось, более того, почти полностью прекратились налеты фашистской авиации, город готов был в любой момент отразить нападение врага.
   Рабочий пригород Москвы стал военным лагерем ополченцев и бойцов истребительных батальонов. Рядом со станками на заводах стояли винтовки, по первому сигналу на помощь армии были готовы выйти, как в годы Гражданской войны, полки московского пролетариата.
   Столица была не только штабом обороны, не только мозгом войны. Она стала крепостью, о которую разбились лучшие армии вермахта, на подступах к ней нашли свою могилу сотни вражеских самолетов. Москва превратилась в кузницу оружия. Лозунг «Все для фронта! Все для победы!» стал нормой жизни москвичей.
   Постепенно за стеклом машины началась совсем другая Москва: одноэтажные деревянные домики весело смотрели на улицу из-за зелени палисадников. Да и улицы изменились, кончился асфальт, начались булыжные мостовые. Трава пробивалась в щели между камнями, к покосившимся заборам прилепились лавочки. Улицы эти были тенисты, и пахло на них речной водой и цветами. Здесь замыкались кольцами трамвайные маршруты, кончались линии троллейбусов. Дальше начинались первые подмосковные деревни.
   Выезд из города преграждал полосатый шлагбаум КПП. Возле него выстроилось несколько машин. Бойцы в гимнастерках с зелеными петлицами проверяли документы.
   – Товарищ начальник, КПП, – позвал Быков Данилова, – прибыли.
   Тот открыл глаза, огляделся, еще не придя в себя после сна, и полез в полевую сумку за документами. Проверка была тщательной. Лейтенант, начальник контрольно-пропускного пункта, внимательно просмотрел пропуска, командировочное предписание, проверил удостоверения. Рядом с машиной стояли два бойца с автоматами.
   Наконец Данилов не выдержал и вынул бумагу, подписанную генералом Платоновым. Лейтенант, прочитав ее, ушел в помещение поста. Из открытого окна было слышно, как он говорит по телефону. Минуты через две он вернулся, протянул Данилову документы и взял под козырек. Шлагбаум подняли, и машина двинулась дальше.
   Данилов смотрел на дорогу. Ему редко приходилось выезжать из Москвы. До войны раз в два года к отцу на Брянщину ездил да иногда к знакомым на дачу в Переделкино. Вот, пожалуй, и все. Как каждый горожанин, он обостренно чувствовал природу, но, проведя две недели у отца в лесничестве, Иван Александрович начинал тосковать по Москве. Ему не хватало людей, автомобильных гудков на улице. Вернувшись же в город, он вспоминал лес и тропинку, сбегающую к озеру, и желтые листья, плавающие в воде. Тогда, выбрав время, он уезжал в любимые Сокольники, забирался в глубину парка и мог часами бездумно сидеть на скамейке, вдыхая запахи зелени.
   Но сейчас он почти не замечал ничего, кроме тех следов, которые оставила в Подмосковье война. И это были страшные следы. Они виднелись везде: на дороге, в поле, в лесу. Обгоревшие, вырванные с корнем деревья, глубокие ямы-воронки, которые аккуратно объезжал Быков, и гильзы, много поржавевших гильз – от маленьких пистолетных до крупных артиллерийских. Вот промелькнул повисший на деревьях обломок фюзеляжа самолета, а там, на обочине, лежат обгоревший остов машины и еще какое-то перекрученное железо, имевшее раньше назначение и форму. Могучая сила разрушения смяла его, затейливо переплела, и теперь никто уже не узнает, чему служил этот непонятный металлический предмет.
   Когда машина выехала из леса, Данилов увидел на поле остовы сгоревших танков. Они застыли, уронив на броню дула орудий, застыли навсегда, как памятники о прошедших боях. Все поле было в обвалившихся окопах, на брустверах росли уже поблекшие полевые цветы. Танки по трансмиссию тоже заросли травой. Земля залечивала раны.
   А дорога, стелясь под колеса «эмки», открывала пассажирам все новые и новые картины. Много они увидели за несколько часов пути: сожженные, но уже строящиеся деревни, почти разрушенные маленькие городки. Но не только это видели они. У военной дороги был свой особый быт, своя жизнь, отличная от других.
   Навстречу им шли машины с ранеными, тягачи тащили искалеченную технику, сновали мотоциклисты и штабные бронетранспортеры. Они обгоняли колонны бойцов, далеко растянувшиеся вдоль обочин. Больше часа простояли у железнодорожного переезда, пропуская составы с закрытой брезентом техникой. Чем дальше они удалялись от Москвы, тем чаще их останавливали военные патрули. Дорогу охраняли. И не только ее, почти через каждый километр в лесу были до времени спрятаны зенитные пулеметы и пушки. Небо тоже охраняли. Дорога, словно артерия, связывала фронт с Москвой. И она была нужна фронту.
   Когда проехали километров сорок от Москвы, по просьбе Полесова свернули на проселок и сделали короткую остановку. Все вышли из машины, разминая затекшие ноги, разбрелись по сторонам.
   – Иван Александрович! – позвал откуда-то из чащи Белов. – Идите сюда, я криничку нашел.
   Данилов пошел на голос и через несколько шагов увидел, что прямо из земли начинается маленький ручеек, вода его, наполняя деревянную бочку, переливалась из нее в маленький пруд.
   – Вода чистая, – поднял мокрое лицо Сергей, – и холодная: зубы ломит.
   Иван Александрович подошел к криничке, снял гимнастерку и с удовольствием опустил руки в ледяную воду. Набрал пригоршню и с наслаждением опустил в ладони разгоряченное лицо. Вместе с водой в Данилова входила свежесть и запах травы, цветов. Он лег на траву и, прищурив глаза, смотрел в голубое небо с ватными облаками; эти облака не спеша плыли куда-то в безбрежную даль, а на смену им приходили все новые. Такие облака он видел только в детстве, когда приезжал на каникулы к отцу в лесничество.
   Вспомнил он это, лежа на земле в нескольких десятках метров от фронтовой дороги. Вспомнил и пожалел, что так рано кончилось детство. И грустно ему стало, и ощущение это, внезапное и острое, почему-то затуманило глаза, и сладкой тоской сжало сердце.
   – Какое сегодня число? – спросил он Белова.
   – 8 августа.
   «Так, – подумал Данилов, – все правильно. Сегодня мне сорок два исполнилось. Из них двадцать четыре года в органах. Такие-то дела, брат».
   Он поднялся, натянул гимнастерку, поправил ремень и зашагал к машине. Раздвигая руками кусты, вышел к дороге и с недоумением остановился. На земле, рядом с машиной, была постелена клеенка, обыкновенная, в цветочек, которой обычно покрывают столы на кухне. На ней, на листах бумаги, лежала крупно нарезанная копченая колбаса, почищенная и посыпанная луком селедка, стояли открытые банки консервов. В котелке виднелась картошка.
   – Это что же такое? – удивился Данилов. – По какому случаю банкет?
   Ребята молчали, только Быков, как всегда мрачно, сказал:
   – Случай имеет место быть, товарищ начальник, замечательный, прямо скажем, случай.
   Он залез в машину и вынул оттуда две бутылки коньяку. Данилов все понял. Ребята специально съехали с шоссе, чтобы устроить этот импровизированный обед в честь его дня рождения. И ему стало легко и хорошо. Он хотел сказать что-нибудь строгое, чтобы скрыть смущение, но так ничего и не сказал, просто махнул рукой и опустился на землю.
   Все расселись, разлили коньяк.
   – Иван Александрович, – Игорь поднял кружку, – дорогой наш Иван Александрович, мы хотим за вас выпить.
   – Счастья вам, – прогудел Быков.
   – Долгих лет, – добавил Степан.
   Только один Сергей молчал, глядя на начальника влюбленными глазами.
   Через несколько минут стало весело и шумно. Данилов обвел лица ребят чуть увлажненными глазами.
   – Вы закусывайте, – улыбался он, – на масло жмите, а то скажут потом, что я в командировке пьянку организовал.
   – Эх вы, – почти крикнул Белов, – а подарок-то!
   – Точно, – хлопнул себя по лбу Муравьев, – забыли.
   Он достал чемодан и вынул из него светлую кобуру:
   – Вот, Иван Александрович, это от нас.
   Данилов взял протянутую кобуру, расстегнул ее, вынул вороненый «вальтер».
   – Заряжен, – предупредил Белов, – бьет исключительно. Сам пристреливал.
   На рукоятке пистолета была прикреплена пластинка с надписью: «И. А. Данилову от товарищей по МУРу. 2.08.1942 г.». Данилов расстегнул ремень, снял старую, видавшую виды кобуру, в которой лежал наган. Ему жалко было расставаться с привычным оружием. Как-никак, а этот наган служил ему почти десять лет. Но он все же надел новую кобуру, понимая, что этим доставляет удовольствие своим ребятам.
   – Ну, Быков, наливай еще по одной, – Иван Александрович протянул кружку, – разгонную. Вот что, мои дорогие, спасибо вам за внимание, за подарок. Я догадываюсь, откуда он взялся, и это для меня вдвойне дорого. Мало у нас праздников, вернее, совсем нет их. Но ничего, мы потерпим. Я не знаю, когда придет праздник на нашу улицу. Знаю только, что он в дороге и имя ему – победа. Доживем ли мы до него? Постараемся, конечно. А теперь давайте о Ване Шарапове вспомним, о дорогом нашем товарище… – Данилов задумался, потом залпом выпил из кружки. – Вот так. Те, кто доживет, за погибших выпьют на празднике нашем. А теперь все. Пора в дорогу. А вторую бутылку спрячьте. Найдем кого надо, тогда отметим.
   И снова их машина мчалась по военному Подмосковью. Опять их останавливали патрули и проверяли документы. Больше часа проторчали они у моста, где молоденький младший лейтенант, начальник переправы, пытался навести порядок. Он кричал тонким срывающимся голосом, хватался за кобуру. Но его никто не слушал. Шоферы, народ вообще трудноуправляемый, здесь, вблизи фронта, давали волю своим чувствам. Над мостом стоял гул автомобильных гудков, крики, грубая брань.
   Данилов неодобрительно поглядывал из окна машины на происходившее. «Что они делают, – думал он, – словно нарочно создают пробку. А если налетят самолеты? И почему командиры, сидящие в кабинах некоторых машин, не вмешиваются?» Иван Александрович вышел из машины. За его спиной хлопнула дверца, оперативники последовали за ним. Они медленно шли вдоль колонны машин, и шоферы с удивлением глядели на четырех командиров милиции. Протиснувшись между скопившимися машинами, Данилов добрался наконец до середины моста. Он сразу же понял, в чем загвоздка. Полуторка, доверху груженная какими-то ящиками, столкнулась с прицепом другой машины. Данилов мысленно выругал начальника переправы, позволившего одновременно двустороннее движение.
   Младший лейтенант суетился возле человека с петлицами техника-интенданта и здоровенного шофера в мятой, промасленной гимнастерке. По разгоряченным лицам споривших Иван Александрович понял, что дело может дойти до кулаков.
   – А ну, прекратите, – почти не повышая голоса, скомандовал он. – Техник-интендант, ко мне!
   – Ты кто такой? – повернулся к нему шофер. – Ты там пойди… – И осекся, увидев ромб в петлицах и орден над карманом гимнастерки.
   – Что вы сказали? – чуть растягивая слова, переспросил Данилов.
   Рядом с шофером выросла фигура Полесова, он крепко взял его за руку, повернул к себе.
   – Отберите у него документы, – приказал Данилов и опять к технику-интенданту: – У вас есть люди?
   – Так точно.
   – Немедленно пусть расцепят машины. Муравьев, бегом на тот конец моста, остановить движение.
   Через пятнадцать минут сбившиеся в кучу машины пришли в движение. Шоферы, включив передачу задней скорости, медленно сводили автомобили с моста. Грузовик техника-интенданта вытащил на противоположный берег разбитый прицеп. Откуда-то взялись бойцы-регулировщики, заняли свои посты по обе стороны моста. Быков, пользуясь преимущественным правом, подогнал свою «эмку» прямо к Данилову.
   – Ну вот и порядок. – Иван Александрович открыл дверцу. – А вы, младший лейтенант, – повернулся он к начальнику переправы, – учитесь командовать или уходите служить в банно-прачечный отряд. Ясно?
   – Так точно, товарищ комбриг! – Так и не разобравшись в знаках различия Данилова, младший лейтенант именовал его по-армейски.
   – Документы водителя направьте по инстанции. Полесов, передай их младшему лейтенанту.
   Приложив руку к козырьку фуражки, Данилов сел в машину.
   В райцентр они приехали в сумерки. Еще раз показали документы, и, узнав, где райотдел НКВД, оперативники направились сразу туда.

Глава 4
Райцентр. 8–10 августа

//-- Данилов и Орлов --//
   – Вот здесь мы вас и разместим. – Начальник райотдела милиции Плетнев толкнул скрипнувшую калитку.
   В густом палисаднике стоял маленький, в два окна, домик.
   – Вы не смотрите, что он маленький. Место удобное. Машину во дворе под навесом поставите. Рядом, в соседнем доме, взвод истребительного батальона расположен. Телефонная связь с ним есть. Часовой ночью службу несет, так что и за вами приглядывать будут. Бойцов вы можете использовать во время проведения операции.
   «Молодец, – подумал Данилов, – все предусмотрел». Он с симпатией поглядел на этого маленького суетливого человека.
   – Второй вход есть. Там калиточка в заборе, в переулок выходит, вернее, на пустырь. Переулок был там до войны.
   – Сильно город пострадал? – поинтересовался Полесов.
   – Говорят, что нет. Я ведь нездешний. Когда немцев прогнали, партизанский отряд, который секретарь райкома партии возглавлял, ушел на запад, задание у них было особое. А начальник милиции вернулся в город. Только не дошел. Нашли его на окраине, у водокачки, убитым. Полагаем, что немцы. Их здесь первое время много было. Бежали так, что части свои растеряли. Я в Балашихе работал замначальника. Вот меня и сюда. Ну, располагайтесь, располагайтесь.
   Когда подошли к крыльцу, Плетнев попридержал Данилова за локоть:
   – Я там приказал стол накрыть. Чай и все такое. Так что ужинайте, отдыхайте.
   – А вы?
   – Не могу, мы с начальником угрозыска на станции операцию проводим.
   – Что-нибудь серьезное?
   – Нет, спекулянты.
   – Удачи вам.
   – К черту.
   Плетнев крепко пожал руку, пошел к калитке.
   – Кстати, – крикнул он из темноты, – я участкового вызвал, завтра в восемь он будет здесь как штык…
   – Спасибо.
   В сенцах дома пахло полынью и еще какой-то травой. Они вошли в маленькую, чисто побеленную комнатку. На стене горела керосиновая лампа под зеленым абажуром. Свет ее был мягок и уютен.
   «Хорошая комната», – подумал Данилов и еще раз мысленно поблагодарил Плетнева за заботу. В командировках очень важно, как и где приходится жить.
   На столе стоял горячий самовар.
   – Чай пить будете? – спросил Белов.
   – Давай. – Данилов присел к столу.
   Пока наливали чай, резали хлеб, открывали консервы, Данилов про себя планировал, что надо сделать завтра, с кем встретиться, куда съездить. Разговор за столом не клеился, все устали. Едва кончили ужинать, начали готовиться ко сну.
   Иван Александрович сел на кровать, заскрипели пружины, он не успел еще снять гимнастерку, как зазвонил телефон.
   – Товарищ Данилов, Иван Александрович? – зарокотал в трубке сочный басок. – Тебя лейтенант госбезопасности Орлов потревожил, начальник здешнего райотдела. Мне Виктор Кузьмич приказал тебя срочно в курс дела ввести, так что хочешь не хочешь, а приказ выполнять надо. Жду.
   – А как найти твою контору? – спросил Данилов, принимая полудружескую-полуфамильярную манеру собеседника.
   – Искать не придется. На улицу выходи, там тебя мои люди ждут. Цап-царап и ко мне в узилище. – Орлов захохотал. – Жду.
   Данилов положил трубку. Молодец Королев, предусмотрел все. Завтра утром он, Данилов, придет в раймилицию, точно зная оперативную обстановку, сложившуюся на сегодняшний день.
   Его ребята уже спали. Иван Александрович подошел к лампе, прикрутил фитиль.
   – Кто?.. Это вы, товарищ начальник? – сонно произнес Белов, приподнимаясь на локте.
   – Спи, спи.
   Данилов, стараясь не шуметь, вышел в сени. Там постоял немного, чтобы глаза привыкли к темноте, и открыл дверь на улицу.
   Он никогда не видел так много звезд. Казалось, что их специально зажгли сегодня. Молочная луна освещала двор, машину, забор в нескольких шагах. На вытоптанной дорожке лежало лунное серебро, и Данилов пошел по нему. Он не успел сделать и двух шагов, как сзади раздался негромкий голос:
   – Стой!
   Он обернулся: из окна машины торчал тускло поблескивавший в лунном свете ствол нагана.
   – Это я, Быков.
   Дверца «эмки» открылась, и шофер недовольно спросил:
   – Куда едем?
   – Никуда.
   – А вы что же?
   – Я по делам.
   – Нет покою, – заворчал Быков, – ни себе, ни людям.
   – Ты почему не в доме?
   – Так привычнее.
   Данилов распахнул калитку. Темная улица была пуста. Он огляделся, стараясь в мертвенном свете разглядеть людей Орлова. Нет никого. Но все-таки на улице кто-то был, и Данилов чувствовал это.
   – Куда идти? – спросил он тишину.
   И она ответила ему:
   – Прямо, пожалуйста.
   Из темноты возник человек в форме. Знаков различия Данилов разглядеть не мог. Они пошли рядом, пересекли пустую рыночную площадь, свернули в переулок.
   – Здесь.
   Дом был приземистый, одноэтажный, сложенный из добротного кирпича. Такие раньше купцы строили под магазины.
   Вошли в полутемный коридор, в глубине которого тускло горела лампочка. Дежурный у входа молча взял под козырек, видимо, его предупредили. Они прошли по коридору и очутились в небольшой приемной. За столиками с телефонами сидел сонный сержант госбезопасности. Он неохотно встал и поправил гимнастерку, видимо, ромб сыграл свою магическую роль. Распахнулась дверь, и Данилов шагнул в кабинет.
   Навстречу ему от стола шел тонкий в талии, плечистый командир, маленькие усики делали его похожим на кого-то, а вот на кого – Данилов никак не мог вспомнить.
   – Вот ты, значит, какой, – Орлов улыбнулся, обнажив белоснежные зубы, – мне Королев говорил, да я тебя моложе представлял. Ну, садись, садись. Чаю хочешь?
   – Покрепче, а то ты мне сон перебил.
   – Ничего, – Орлов засмеялся, – выспишься еще. Мне приказано было: как приедет, сразу… А для нас приказ – закон. Тем более майор Королев.
   – Капитан…
   – Это когда было, а сегодня уже майор и начальник отдела. Так-то. С чего начнем?
   – С городом и районом познакомь.
   – Смотри, – Орлов разложил на столе карту города, – райцентр от войны почти не пострадал. Взяли его, считай, без боя, фронт чуть левее прошел. Поэтому наш город, можно сказать, уцелел, правда, немцы его заминировали, но подпольщики взрыв предотвратили. Ну вот смотри. Здесь, – Орлов провел по карте карандашом, – размещены подразделения истребительного батальона. Тут два госпиталя. Один армейский тыловой, а второй пересыльный. По всему городу размещаются тылы фронта. Авторемонтные, бронетанковые, артиллерийские мастерские. Ну, конечно, снабженцы, банно-прачечный отряд. На станции – продпункт. Ну, что еще. Вот здесь, на окраине, пограничники. А здесь… Сюда лучше без надобности не заезжай. Если возникнет необходимость, то я помогу.
   – Понятно. Какая оперативная обстановка?
   – Сложная. Много работы по нашей линии.
   – Что именно, если не секрет?
   – Есть диверсионные группы. Пара радиостанций работает. Но пока справляемся… В районе сейчас колхозы восстанавливаем. Трудно, конечно. Мужчин нет, техники тоже, но уборка идет вовсю. Чем можем, помогаем фронту.
   – Что ты думаешь об убийстве?
   Орлов помолчал, постучал карандашом по столу:
   – Сложно это. Ты, конечно, в курсе дела: убит зимой сорок первого начальник милиции.
   – Да, мне Плетнев рассказал.
   – Тогда экспертизы не провели, пулей не поинтересовались. Я-то пулю видел. Из нагана он убит был. Немцы в городе недолго стояли, но все равно «новый порядок» завели. И конечно, пособники были: бургомистр, некто Кравцов, бывший инженер райкомхоза; начальник полиции, тот приезжий, фамилия Музыка, имя Бронислав; и брат его младший, командир «шнелль коммандо».
   – Это что такое?
   – Ну, «шнелль» по-немецки значит быстро. Вот они на скорости расстреливали, избивали, нечто вроде зондеркоманды, только русская.
   – Как звали второго брата?
   – Станислав.
   – А где они сейчас?
   – Где им быть, с немцами подались.
   – Уверен?
   – Стопроцентно.
   – У тебя их фотографии есть?
   – Конечно.
   – А ты их самих-то видел когда-нибудь?
   – Нет, я же новый, сразу после освобождения назначен.
   – Тогда доставай фотографии.
   – Сейчас прикажу дело принести.
   Орлов вышел в приемную и минут через пять вернулся с тоненькой папкой:
   – Вот, смотри.
   Данилов раскрыл первый лист дела с грифом «Секретно» и увидел приклеенный к тыльной стороне обложки конверт, вынул из него фотографию. Он сразу узнал того, в форме ВОХРа, найденного убитым в Грохольском переулке. Только на снимке он улыбался, светлые растрепанные волосы падали на лоб, и был он похож на самого обыкновенного молодого парня, немного выпившего на праздник и усевшегося фотографироваться. Второй казался постарше, и лицо его было серьезным и настороженным.
   – Вот этот, – Орлов показал на второго, – начальник полиции, а этот…
   – Этот, – Данилов расстегнул планшет, вынул снимок, сделанный на месте происшествия, – этот покойник.
   – Откуда он у тебя? – Орлов даже напрягся весь.
   – Вот поэтому мы и приехали.
   – Ясно. Стало быть, бывший немецкий пособник превратился в обыкновенного уголовника.
   – Считай, что так. Что думаешь об убийстве Ерохина?
   – Думаю, дело рук этих гадов.
   – Кого именно?
   Орлов замолчал, неопределенно покрутил в воздухе рукой:
   – Да, понимаешь, по нашим данным, где-то в районе прячется Кравцов, его несколько раз видели, но схватить не успели. Это первое. Из разговоров со старыми работниками советского аппарата я выяснил, что у Кравцова с Ерохиным были личные счеты.
   – То есть?
   – А вот так. Ерохин, когда был работником райкома, курировал городское хозяйство и несколько раз выступал против Кравцова. Второе. Он в местной газете статью опубликовал. Я ее читал. Принципиальная, надо сказать, статья. После этого Кравцова с должности сняли, перевели в рядовые инженеры и из партии исключили.
   – Ну, я думаю…
   – А ты не думай, – зло ответил Орлов, – чего здесь думать. Кравцов сволочь и немецкий холуй. Может, он с Музыкой в Москве и действовал. Ну, поехали дальше.
//-- Данилов --//
   К работе приступили сразу после завтрака. Ровно в восемь часов Данилов был у начальника угрозыска. Тот, невысокий, немолодой уже человек с двумя шпалами в петлицах, явно робел, увидев людей из Москвы. Он нервно перекладывал бумажки на столе, все время поглядывая на Данилова.
   Иван Александрович, поняв его состояние, решил сразу перейти к делу:
   – С общим положением вещей мы знакомы, товарищ Сомов. Я попрошу познакомить нас с подробностями.
   – Значит, так, – Сомов откашлялся, – об убийстве Ерохина вы знаете.
   Данилов молча кивнул.
   – Приехали мы на место – и ничего. Никаких следов. Была бы собака, так нет ее. Областное управление обещает…
   – Об этом потом. Кто первый обнаружил убитого?
   – Участковый, старший милиционер Ефимов.
   – Он где?
   – Ждет в дежурке.
   – Пригласите его.
   – Сейчас. – Начальник крутанул ручку телефона. – Кто? Скажи Ефимову, чтобы ко мне поднялся. Сейчас будет. – Он положил трубку. – Я здесь тоже недавно. До этого работал в Ногинске.
   В комнату вошел высокий милиционер:
   – Товарищ начальник, по вашему приказанию…
   – Садись, садись, Ефимов. – Сомов махнул рукой. – Расскажи товарищам, как нашел Ерохина.
   Ефимов сел. Держался он строго официально. Рассказ начал не сразу, а подумав немного.
   – Я ехал в Глуховку… деревня у нас такая есть – Глуховка, там правление колхоза. Ехал я туда на лошади. Вдруг гляжу – на дороге вроде велосипед лежит. Я его сразу признал.
   – Кого? – спросил Данилов.
   – Да велосипед, товарищ начальник, заметный он больно…
   – Точнее, пожалуйста.
   – Да этот велосипед Ерохину как трофей достался, в его квартире немец оставил, вот он им и пользовался, лишь перекрасил, а краску только желтую нашел, другой не было.
   – Понятно.
   – Ну а потом я его самого увидел. Он словно отдохнуть прилег, голова на траве, крови немного. Ну я, конечно, наган вынул и к роще, да там никого…
   – А почему к роще?
   – Я так понимаю, товарищ начальник, что Ерохина за старые партизанские дела убили. Тут у нас есть один гад, прячется где-то.
   – Ну, об этом потом. Давайте на место съездим.
   Сегодня здесь ничего не говорило о том, что три дня назад именно на этом месте убили человека. Данилов уже многое узнал о Ерохине. Орлов рассказал ему, что тот командовал оперативной группой в отряде, отличился в боях, был награжден. Перед самым освобождением города его ранили и после госпиталя демобилизовали вчистую. Он сам попросился в председатели колхоза. Пошел туда не за легкой жизнью, пошел как истинный большевик на самый тяжелый участок. Следствием установлено: Ерохина вызвали в райком партии. Он сел и поехал. А вот что случилось потом…
   Дорога была покрыта слоем пыли. Казалось, что кто-то посыпал ее коричневатой мукой.
   – Вот здесь, – сказал участковый, – он и лежал.
   – Спасибо, я понял. – Данилов внимательно огляделся.
   Судя по всему, Ерохин ехал с оружием, у него всегда при себе находился пистолет. Он его даже не вынул. Если бы убитый заметил опасность, то хотя бы кобуру расстегнул. Значит, Ерохина мог убить человек, хорошо ему знакомый и не вызывавший подозрения, либо стреляли из укрытия. Экспертиза показала, что пуля выпущена на расстоянии. Значит, кто-то поджидал Ерохина здесь, у развилки. Данилов еще раз огляделся, прикинул, как бы он сделал, если бы ему понадобилось незаметно подстрелить человека. Пожалуй, лучше выстрелить из этих кустов: они ближе всего к дороге, густые, заметить в них человека трудно. Данилов перепрыгнул через кювет, подошел к кустам. Все точно. Лучше места не найти.
   Он присел, аккуратно раздвинул ветви. Орешник рос вокруг крохотной полянки. Отсюда и стрелял преступник. Здесь-то он и поджидал Ерохина. Трава была примята, ветви вокруг поломаны. Иван Александрович лег и сразу же увидел маленькую рогатину, воткнутую в землю; он достал «вальтер», положил его стволом на рогатину. Точно, стреляли отсюда, причем устроился убийца с удобствами. Данилов приподнялся на колени и начал сантиметр за сантиметром осматривать землю. Убийца был чуть пониже его, лежал долго, вот следы от носков сапог. Устраивался удобнее, упор искал. Лежал, сучил ногами от нетерпения. Сколько же он ждал Ерохина? Данилов опять лег, пошарил в траве. Так-так. А вот еще. Долго ждал: три папироски выкурил. Ну и волновался, конечно. Не без того. Кто же предупредил-то его, что Ерохин в район собирается? Кто? Теперь зацепочка есть. Ох есть зацепка. Надо в колхозе народ порасспросить…
//-- Белов --//
   Ему Данилов приказал осмотреть рощу рядом с дорогой. Сергей шел медленно, внимательно разглядывая землю. На память пришел куперовский Следопыт. Ему-то, наверное, многое рассказала бы эта трава. А для него, Белова, она была книгой, написанной на незнакомом языке. Правда, попадались какие-то обрывки ремней, полусгнившие тряпки, тот самый мусор войны, который обязательно остается после боев. Но все это было слишком старым. А ему, младшему оперуполномоченному, необходим какой-нибудь свежий след. Позарез необходим, до слез. Он сначала не заметил его, тот самый след. И даже чуть не наступил на него. Берестяное лукошко лежало в высокой траве, рядом – высыпавшиеся грибы.
   Сергей застыл, внимательно разглядывая находку. Даже его не очень большой опыт подсказывал, что в такое голодное время человек не бросит просто так полную корзину грибов. Значит, кто-то напугал грибника, и он не только убежал, но и боялся вернуться и подобрать корзинку.
   Затрещали кусты, к нему шли Муравьев и Ефимов.
   – Нашли что-нибудь? – спросил участковый.
   – Вот. – Сергей указал на корзинку.
   – Так. – Ефимов опустился на колени, начал перебирать грибы. – А знаете, они свежие, им не больше трех дней.
   – Как вы это определили? – недоверчиво спросил Муравьев.
   – Вы человек городской, вам узнать трудно, а я в деревне вырос. По червякам, извините за выражение, вот смотрите. – Участковый надломил шляпку.
//-- Данилов --//
   Он уселся за стол начальника райугрозыска и оглядел собравшихся:
   – Значит, так. Что мы имеем на сегодняшний день. Прежде всего нам известно следующее: Ерохина убил человек незнакомый. Он подкарауливал его, ждал около часа, ну чуть больше. Об этом свидетельствуют три окурка папиросы «Беломорканал» с характерным прикусом. Стрелял убийца из нагана, это тоже известно. Рост его приблизительно сто семьдесят шесть – сто семьдесят восемь сантиметров. Далее, убийцу кто-то предупредил, что Ерохин едет в райком. Отработкой этой версии займется Полесов, ну и, конечно, ему Ефимов поможет. Найдена корзинка, плетенная из бересты. Товарищ Ефимов имеет по этому поводу сообщение.
   – Да какое тут сообщение, – смущенно откашлялся участковый. – Я так думаю, что за грибами ходил кто-то из близких деревень, то есть из Глуховки или Дарьина. В Глуховке дед живет, Захар Петрович Рогов, народный умелец. Он эти корзинки и плетет.
   – Сколько лет умельцу? – спросил Игорь.
   – Под восемьдесят.
   – Я думаю, что его лучше об отмене крепостного права расспросить.
   – Это конечно, – в голосе Ефимова послышалось неодобрение, – он и про царский режим многое рассказать может, потому что память у него светлая.
   – Вот ты, Муравьев, и займешься Роговым. – Данилов встал. – Времени терять не будем, начнем.
//-- Полесов --//
   Сначала он увидел печные трубы. Обыкновенные трубы, которые видел сотни раз. Но теперь они казались совсем иными, не такими, как раньше. Были они незащищенно голые, покрытые черной копотью. Они вытянулись неровной шеренгой, но даже сейчас продолжали делать то, что и было положено им. Почти над каждой вился густой дымок.
   – Пожег Глуховку фашист, – вздохнул Ефимов. – Какая деревня была! В каждом доме радиоточка, электросвет до полуночи, клуб – лучший в районе.
   Чем ближе они подходили к Глуховке, тем явственнее бросались в глаза следы разрушения. Особенно поразил их один дом. Три стены были целы, а четвертая и крыша отсутствовали. И именно эти стены, оклеенные розовыми в цветочек обоями, подчеркивали страшное горе, совсем недавно постигшее деревню. Но тем не менее она жила, эта деревня. Подойдя к околице, Полесов и Муравьев увидели землянки, выкопанные рядом с печками, свежеобструганные бревна, лежавшие на подворье, квадраты огородов.
   Глуховка жила. На площади о чем-то неразборчиво бормотал репродуктор, укрепленный на высоком столбе, рядом стоял барак, над входом в который висел красный флаг.
   – Правление колхоза и сельсовет, – объяснил Ефимов.
   Народу на улицах почти не было. Все, как объяснил участковый, находились в поле на уборке.
   – Давайте так сделаем, – предложил Степан, – вы с Муравьевым к вашему деду идите, а я в правление зайду.
   Степан толкнул дверь, и она протяжно заскрипела. Полесов, согнувшись, протиснулся в узенький темный коридорчик, ощупью нашел ручку второй двери. Она была заперта. С трудом развернувшись, Полесов вышел на улицу.
   Было уже около двух часов, и солнце пекло нещадно. Степан расстегнул ворот гимнастерки, снял фуражку. Что же дальше-то делать? Сидеть здесь и ждать? А кто его знает, когда появится колхозное начальство, тем более что, как сказал участковый, все были в поле. Пойти туда? Конечно, можно, но надо знать точно куда. Иначе дотемна промотаешься.
   Степан осмотрелся. На улице было пустынно. По площади ковыляла отощавшая собака, остановилась, поглядела на незнакомого человека, словно думая, перепадет ли от него что-нибудь съестное, и, видимо поняв, что ничего путного от него не дождешься, пошла дальше.
   «Зря отпустил участкового, – подумал Полесов, – Ефимов наверняка бы помог найти нужных людей». Степан еще раз огляделся и внезапно понял: трубы дымили, значит, печи кто-то топит. Он усмехнулся внутренне своей беспомощности и пошел к ближайшей трубе.
   У первого двора забора не было, но уже заботливые руки подняли ворота. Они стояли как напоминание о том, что когда-то здесь жили хорошие, крепкие, любящие порядок хозяева. Степан решил войти именно через ворота, словно отдавая дань уважения тем, кто живет на этом дворе. Он толкнул калитку, с удовольствием услышал, как мягко, без скрипа подалась она, и решил, что на этом дворе должны жить люди во всех отношениях степенные.
   Не успел он войти, как из-за обугленной печи выскочила огромная лохматая собака. Полесов мгновенно отступил назад, к воротам. Вид молчаливого пса не сулил ничего хорошего. Степан увидел прислоненный к воротам обломок штакетины и подумал, что это вполне пригодное в подобной ситуации оружие. Он взял доску и смело пошел на собаку.
   – Ты чего это, товарищ военный? – окликнул его чей-то голос.
   Из землянки вылезла старушка в засаленном зеленом ватнике.
   – Да я, мамаша… – Степан так и не успел окончить фразу. Собака прыгнула, но он, увернувшись, сунул ей в пасть штакетину.
   – Назад, аспид, пошел вон! – закричала старуха, замахнувшись на пса.
   Собака поджала хвост и с рычанием покинула поле боя.
   – Приблудная она, – извиняющимся голосом сказала старуха, – мы уж ее и прогнать хотели, да со своими больно она ласкова. А чужих, особенно военных, страсть до чего не обожает. Ты уж прости, сынок.
   – Да что вы, мамаша. Я зашел спросить, где мне сейчас нового председателя найти.
   – Клавдию, что ли? Так это моя дочь. Сейчас времени-то сколько?
   – Третий час.
   – Вот сейчас она аккурат и прибудет. Ты проходи на двор, подожди.
   – А если ваша собачка опять со мной пообщаться захочет? – улыбнулся Степан.
   – Иди, иди. Я ее привяжу.
   Степан уселся на бревно, закурил. Над землей повисло неподвижное солнце. Казалось, что все живое замерло, только кузнечики продолжали свою бесконечную перекличку. Старушка не появлялась. Степану очень хотелось пить, и он мысленно выругал себя, что не спросил, как звать хозяйку. Неудобно же кричать на весь двор: «Эй, мамаша, напиться принеси!» А искать ее за кустами – дело небезопасное. Второй же раз с приблудной собакой он встречаться не хотел. Полесов вообще не любил собак. И шло это с далеких дней беспризорного детства. В Сибири, где он пацаном шатался по деревням, каждый двор караулили огромные злые волкодавы. Ох и натерпелся он от них – страшно подумать. Вот с тех пор и не любил их. Всех, независимо от породы, размеров и применения. Терпел только служебно-разыскных, как неизбежное дополнение работы.
   За кустами, которыми порос двор, виднелся на скорую руку сколоченный сарайчик, оттуда доносились характерные звуки: кто-то работал рубанком. И по тому, как потрескивало дерево, как запинался резак, Степан понял, что орудует рубанком слабый и неумелый.
   Он еще раз внимательно огляделся и пошел к сарайчику. Дощатое сооружение, которое он увидел, меньше всего напоминало сарай: просто навес, под которым стоял грубо сколоченный верстак. Старушка бойко, хотя и без сноровки строгала доску.
   – Хозяйка, – Степан подошел, погладил доску, – это не женское дело, давайте я помогу.
   – Теперь, товарищ военный, все стало нашим, бабьим делом. Мужики-то на фронте, вот мы…
   – Вот и пользуйтесь, пока к вам внаем мужик попал. – Полесов засмеялся и начал стягивать с себя гимнастерку.
   – Спасибо тебе, сынок, я пойду пока обед погляжу, скоро Клавдия придет.
   Степан удобно уложил доску, проверил пальцем резец: ничего, работать можно. Он вытер вспотевшие ладони и взял рубанок. Вжик – пошла первая стружка, желтоватая, ровно загибающаяся кольцом. Вжик – и сразу же терпко запахло смолой, а доска, по которой спешил резец, обнажила коричневатые прожилки и темные кружки сучков. Степан работал ровно. Эх, давно уже он не занимался этим делом. Бывший кузнец-деповец, он надел милицейскую форму несколько лет назад, а руки все равно скучали по труду, просили его. Энергично двигая рубанком, Степан подумал, что хорошо бы после войны уволиться и опять пойти в депо.
   Он не замечал жары, мокрой майки, прилипшей к спине. Он был весь поглощен давно забытым процессом созидания, дающим человеку физическую радость, счастье.
   – Где же ты, мама, такого работника нашла? – раздался у него за спиной густой женский голос.
   Степан обернулся, вытирая тыльной стороной ладони потное лицо. Высокая, стройная женщина в выгоревшем сарафане, улыбаясь, протянула ему руку. У нее были большие светлые глаза, густые, отливающие бронзой волосы, собранные в тяжелый пучок на затылке.
   – Да вот, – Полесов пожал протянутую руку, – помог вашей мамаше немного.
   – Спасибо. Только вы сначала скажите, откуда такие помощники берутся?
   Степан расстегнул нагрудный карман гимнастерки, вынул удостоверение. Женщина внимательно прочитала его.
   – Из Москвы, значит.
   – Оттуда, Клавдия…
   – Михайловна. Игнатова.
   – Вот и познакомились. Вы мне за труды праведные водички бы дали помыться.
   – Пойдемте, полью.
   Ледяная колодезная вода обожгла разгоряченные работой плечи. Степан вымылся по пояс, надел гимнастерку. Он заметил, как женщина уважительно поглядела на орден, на шпалы в петлицах, и ему стало приятно.
   – Я к вам, Клавдия Михайловна, по делу.
   – Что это за судьба у меня такая, – она опять улыбнулась, – такой мужчина видный – и по делам.
   – Жизнь такая, Клавдия Михайловна, – ответил Степан, а про себя подумал, что хорошо бы приехать к ней просто так, без всяких дел, помочь поставить дом, рыбы наловить, а вечером гулять с ней по пахнущему травой полю, обнимать ее упругие теплые плечи.
   – Вы, Степан Андреевич, по поводу убийства к нам приехали?
   – Точно. Хочу у вас спросить, как Ерохин узнал, что его в райцентр вызывают.
   – Да очень просто. Я в правлении была. Я же в одном лице и зам, и агроном, и парторг. Позвонил по телефону Аникушкин, заворг, и просил передать, что Ерохина вызывают. Вот и все.
   – Ну хорошо. Позвонил, передал, а вы что же?
   – Я сразу к Ерохину пошла и передала ему. Он собираться стал, вывел велосипед и поехал.
   – Сразу в район?
   – Нет, мы с ним еще в правлении с час-два документы подбирали. Ну а потом он уж и поехал.
   – А кто еще знал о вызове?
   – Да никто. Люди в поле были.
   – Так уж и никто в правление не заходил?
   Клавдия подумала, а потом отрицательно покачала головой:
   – Нет, никто.
   – Дела. – Степан задумался.
   Все вроде совпадало. Убийца ждал Ерохина около часа. Значит, его предупредили сразу же, и он… Стоп. Конечно, он шел из райцентра. Точно, оттуда. Иначе бы он застрелил председателя сразу по выезде из деревни, в лесу.
   – Спасибо, Клавдия Михайловна, – Степан встал, стряхнул с брюк приставшую стружку, – спасибо, я, пожалуй, пойду.
   – Да куда же вы, Степан Андреевич? Так не пойдет. Из нашего колхоза гости голодными не уходят. Чем богаты…
   Степан взглянул на нее и будто утонул в огромных глазах. Нет, не мог он так просто уйти от нее.
   – Ну что, пошли к столу, – улыбнулась женщина.
//-- Муравьев --//
   Ну и дед. Ничего себе – восемьдесят лет. Да он покрепче его, Игоря, будет. Вон лапища какая, загорелая, жилы, словно канатики, перевились. Да такой этими вот пальцами пятак согнет. Старик сидел за столом, на них поглядывал хитровато, будто спрашивал: зачем пожаловали, граждане дорогие?
   – Ты чего, Ефимов, пришел? А? Какая такая у тебя во мне надобность? И молодого человека привел. Никак в острог меня засадить хотите, дорогие милицейские товарищи.
   – Ты скажешь, – участковый сел на лавку, – тоже шутник.
   – Так зачем же? Дело какое али в гости?
   – Считай, что в гости.
   – А раз в гости, то иди к шкафчику, лафетники бери. А я мигом.
   Старик вышел в сени. Игорь внимательно оглядел избу, вернее, не избу, а так, наскоро вокруг печки сколоченную комнату.
   – Зачем лафетники?
   – Самогон пить будем, – ответил Ефимов, расставляя на столе рюмки.
   – Да ты что, в такую-то жару, на работе…
   – Иначе разговора не получится, я этого деда распрекрасно знаю, характер его изучил лучше, чем уголовный кодекс. Занятный старикашка. Между прочим, партизанский связной.
   В сенях загремело ведро, появился хозяин с литровой металлической фляжкой.
   – Ну, товарищи милицейские, садитесь. – Он быстро разлил желтоватую, резко отдающую сивухой жидкость по стопкам. – С богом. – Хозяин опрокинул водку куда-то в бороду.
   «Вот это да», – подумал Игорь и тоже одним махом выпил свою долю.
   Самогон показался слишком теплым и очень крепким. Закуски не было, и Муравьев достал папиросы. Закурили.
   – Ну, милицейские товарищи, – хитро прищурился хозяин, – какая во мне нужда?
   – Ты, Кузьмич, – спросил Ефимов, – среди других свою корзинку узнать можешь?
   – А то как же. Очень даже просто. Я в донышке, когда плету, обязательно крест выкладываю. А зачем тебе мои корзины-то?
   – Нашли мы одну, вроде твоя.
   – Это какая, эта, что ли?
   – Она самая.
   – И точно моя, я ее совсем недавно сделал.
   – А кому, не помнишь?
   – Ну как же, Виденеевым из Дарьина. Видишь, ручка проволокой обкручена, это их Витька сделал.
   – Семья-то у них большая?
   – У Виденеевых-то? Нет. Витька-пацан, невестка и сама старуха Мария Егоровна. А зачем они тебе?
   – Дело, Кузьмич, у нас к ним срочное, безотлагательное дело…
   У правления их ждал Полесов.
   – Ну, что у тебя? – спросил он Муравьева.
   – Вроде нашли. А у тебя?
   – Глухо.
   – Иди докладывай.
   Они опять с трудом протиснулись в тамбур и попали в маленькую комнату правления. Степан подошел к телефону, висевшему на стене, закрутил ручку. В трубке что-то шумело, слышались отдаленные разряды. Наконец женский голос ответил: «Город». Степан назвал номер райотдела и попросил соединить его с Даниловым. Они с Игорем по очереди условными выражениями доложили о результатах.
   – В Дарьино я поеду сам, буду там через час, – сказал Данилов.
   Степан повесил трубку, посмотрел на Игоря:
   – Далеко до Дарьина?
   – Надо у Ефимова спросить.
   Игорь высунулся в окно и подозвал участкового:
   – Ефимов, до Дарьина далеко?
   Участковый, подумав, ответил:
   – Если лесом напрямки – минут двадцать, а по дороге так час с гаком.
   Они не успели еще дойти до околицы Глуховки, как их догнала полуторка, переделанная под автобус.
   – Наша, – обрадовался Ефимов, – райотдельская.
   Машина притормозила. Из кабины высунулся молодой светловолосый парень:
   – Далече, Ефимов?
   – В Дарьино. Ты бы нас подбросил, Копытин. Со мной товарищи из Москвы, а по такой жаре пехом взмокнешь.
   – Садитесь.
   Через несколько минут они были на месте. Дарьино, в отличие от Глуховки, совершенно не пострадало от оккупации. Дома стояли так, как им и было положено. Казалось, что война и не заходила в эти места.
   – Н-да, – сказал Муравьев, – у меня создалось впечатление, что мы попали в рай.
   – Вроде того, – отозвался Ефимов, – лучшая деревня на моем участке. Видите, вон там дом под шифером. Там Виденеевы живут. Вы идите туда, а я зайду к бойцам-ястребкам, их в деревне двое, что-нибудь насчет обеда соображу, а то от голода сил никаких нет.
   – Вот это дело, – обрадовался Игорь, – а то вечер на носу, а мы еще ничего не ели.
   Степан молчал. Он пообедал у председателя, и теперь ему как-то было неудобно говорить об этом.
   – Пошли к Виденеевым, поговорим со старушкой.
   Они разошлись по пыльной деревенской улице.
   Жара постепенно спала, пахло зеленью и рекой. У виденеевского дома Степан остановился, прислушался. Вроде собак не было. Они открыли калитку.
   – Пошли.
   На крыльце сидел белобрысый паренек и немецким штык-ножом строгал палку. Он только поднял глаза на пришедших, продолжая так же яростно кромсать здоровую орешину.
   – Ты Витька? – спросил Игорь.
   – Витька, – ответил мальчик.
   – Ну, тогда здравствуй.
   – Здравствуйте, дяденьки. Вы из милиции?
   – Точно.
   – А зачем к нам?
   – Да вот корзинку вашу в лесу нашли, – Игорь протянул лукошко, – занести решили.
   – Ой, и впрямь наша. Ее бабушка потеряла.
   – А где она?
   – До соседа подалась, скоро будет. Вы подождите. Это у вас «парабеллум»? Да? У меня два таких было, да дяденька Ефимов отобрал.
   – Где же ты их взял?
   – А их по весне много на полях находили. И наганы, и автоматы. Немцы покидали. – Витька встал, начал собирать стружку. – Я за молоком пойду, а вы подождите бабуню, она скоро.
   В углу двора за кустами малины лежали бревна с истлевшей корой.
   – Пошли покурим, посидим, – сказал Степан, – а то день уж больно колготной, ноги гудят прямо.
   Они присели, не спеша закурили.
   – Понимаешь, Игорь, – Степан глубоко затянулся, папироса затрещала, – странная история получается. Выходит так, что о поездке Ерохина в райцентр никто и не знал.
   – Так уж и никто?
   – Знала только Игнатова, заместитель Ерохина.
   – В такой ситуации никому верить нельзя.
   – Фома неверующий. – Степан удивленно посмотрел на Муравьева. – Наоборот, надо верить, только, конечно, проверять все необходимо…
   Где-то вдали на деревенской улице раздался треск мотоцикла.
   – Вон, – усмехнулся Игорь, – бабка Виденеева едет.
   Звук мотора все приближался и наконец оборвался, заглох у самого дома.
   – Смотри-ка, – засмеялся Степан, выглядывая из-за кустов, – и точно бабка приехала.
   У ворот стоял армейский мотоцикл. За рулем, положив автомат на колени, сидел боец без пилотки, из коляски, расстегивая кобуру, вылезал командир, петлиц его Степан не разглядел. Но в позе бойца, который глядел на дом, и в движениях командира Полесов вдруг почувствовал еще не осознанную опасность.
   А командир уже приближался к воротам.
   – Игорь, – шепотом скомандовал Полесов и выдернул пистолет.
   Муравьев все сразу понял. Он быстро переместился ближе к дому, так что солнце оказалось за его спиной.
   Военный подошел к крыльцу и уже занес ногу на первую ступеньку.
   – Руки, – тихо, но необычайно твердо сказал Муравьев, – руки вверх!
   Командир дернулся и чуть обернулся, неохотно отнимая руку от кобуры.
   – В чем дело?
   – Кто вы такой? – Игорь внимательно следил за неизвестным.
   – Я помощник коменданта, нам сообщили, что в этом доме скрывается дезертир. – Командир повернулся к Муравьеву: – Кто вам позволил…
   – Об этом после. Документы.
   – Пожалуйста, – лениво произнес старший лейтенант и сунул руку в карман галифе.
   Игорь мгновенно почувствовал опасность: там второй пистолет! И в тот момент, когда неизвестный выдергивал руку из кармана, Муравьев, падая, нажал на спусковой крючок. Два выстрела слились в один. Им ответила длинная автоматная очередь, взревел мотор мотоцикла.
   Старший лейтенант лежал, отброшенный к стене тяжелой пулей «парабеллума», глядя перед собой остановившимися глазами, из угла рта на гимнастерку сбегала тоненькая струйка крови. Игорь только на секунду задержал на нем взгляд и бросился к воротам.
   Степан, положив ствол нагана на изгиб локтя, целился в мчавшегося по улице мотоциклиста. Муравьев тоже вскинул пистолет, пытаясь поймать на мушку широкую, согнувшуюся спину.
   Наперерез машине выскочили Ефимов и два бойца с винтовками. Мотоциклист рванул машину к обочине, стараясь выскочить на поле. Глухо ударил винтовочный выстрел. Над мотоциклом взметнулся клуб голубоватого света. Водитель, выброшенный взрывом из седла, объятый пламенем, пролетел несколько метров и упал в траву.
   Когда Муравьев и Полесов подбежали к месту взрыва, Ефимов уже сбил огонь с одежды мотоциклиста. Игорь увидел сгоревшие волосы, черное, обуглившееся лицо и отвернулся.
   – Живой, – Ефимов поднял голову водителя, – дышит. Боец наш по шине стрелял, да попал в бак с бензином.
   У околицы в клубах пыли появилась «эмка». Это приехал Данилов.
//-- Данилов --//
   – Так, – сказал Иван Александрович, оглядевшись, – атака слонов под Фермопилами. Живой? – Он кивнул на мотоциклиста.
   – Пока.
   – Срочно в машину. Полесов с ним. В город, в больницу. Потом обратно. Срочно. Виденеева жива?
   – Все в порядке, – ответил Игорь, – там, во дворе, еще один лежит.
   – Научились стрелять… – Данилов выругался. – Мне не трупы нужны, а свидетели.
   – Так ситуация…
   – Догадываюсь. Машинку новую не терпелось опробовать…
   – Иван Александрович…
   – Я сорок два года Иван Александрович. Давай веди.
   Они подошли к виденеевскому дому. У забора, прижав к себе Витьку, стояла старушка. Она с ужасом смотрела на оперативников.
   – Что, напугалась, мамаша?
   Старушка молчала, только сильнее прижимала к себе внука. Данилов вошел во двор, долго рассматривал убитого, словно пытаясь вспомнить, где видел это лицо. Нет, он просто был похож на всех покойников. А их много видел Иван Александрович на своем веку. Смерть делает всех людей похожими, покрывает лицо синевой, обостряет черты.
   – Обыскать, – повернулся он к Белову, – внимательно только, а потом в машину и в город. Где хозяйка?
   – Вон она, – кивнул Муравьев в сторону старушки.
   – Так.
   Данилов подошел к Виденеевой:
   – Вас как зовут? Ага. А меня Иван Александрович. Этот человек, – он показал на убитого, – хотел вас застрелить.
   – Меня-то за что?
   – А вот из-за этой корзинки.
   – Не знаю, ничего не видела. – Виденеева закрестилась.
   – Да вы погодите, погодите. Если вы не скажете, кого видели в лесу в день убийства Ерохина, я не могу ручаться ни за вашу жизнь, ни за жизнь ваших близких.
   – Ишь ты как. Ты милиция, ты власть советская. Ты меня и защищай. А то немец измывался, а теперь свои…
   – Да погодите же, – устало сказал Данилов, – вы только скажите, о чем он с вами говорил.
   – А о чем мне с кровопийцами говорить? Он мимо прошел, а я в кусты схоронилась.
   – Это точно он, вы не обознались?
   – Да я его рожу гадкую всю жизнь помнить буду. Он у немцев в городе бургомистром был.
   – Ну вот видите, мы и договорились. Сейчас ваши показания запишут, и все. Игорь! – позвал Данилов.
   – Иван Александрович, вот поглядите. – Белов протянул командирскую книжку убитого.
   Данилов взял ее, раскрыл: фамилия – Ивановский, имя и отчество – Сергей Дмитриевич, воинское звание – старший лейтенант.
   Все это, начиная с их приезда и кончая перестрелкой в Дарьине, произошло слишком быстро. Просто неестественно быстро. Создавалось впечатление, что кто-то специально следил за ними. Данилову даже не по себе стало. Казалось, что этот «кто-то» сейчас из темноты улицы смотрит в открытое окно. Впрочем, это и не исключено. Ведь успели уже о поездке Ерохина в город узнать и о старухе Виденеевой тоже. Информация была получена быстро. Два преступника угнали военный мотоцикл, который ротозей связист оставил на улице. Неужели это Кравцов? Но для того, чтобы руководить группой, он должен скрываться в городе. А это же неразумно. Не может человек, хорошо известный в районе, скрываться там, где его каждый знает. Нет, не может. Но ведь именно его видели на месте убийства. Данилов пытался выстроить мысли в логическую цепочку: «Погоди, погоди, давай-ка вспомним показания Виденеевой».
   «Я услышала выстрел, очень испугалась и легла на землю, и тут мимо меня пробежал человек, в котором я узнала бывшего работника райисполкома, а потом немецкого бургомистра».
   На вопрос Муравьева, сколько времени прошло между встречей и выстрелом, Виденеева ответила – минуты две. Не получается: от места засады до опушки рощи быстрым шагом минут пять-семь. Значит, не Кравцов стрелял в Ерохина. Он был на месте убийства, но стрелял другой.
   У убитого старшего лейтенанта обнаружили пистолет «ТТ» Ивановского и его документы. Кроме того, в кармане у него находился пистолет «манлихер». Видимо, в Ерохина стрелял не он. Значит, есть еще третий. Он скрывается в городе, он убил Ерохина и, безусловно, руководит бандой. Теперь необходимо найти Кравцова. Непонятная с ним история приключилась.
   Врач сказал, что мотоциклист в очень тяжелом положении, хотя обещал сделать все, что в его силах. Но когда раненый сможет давать показания и будет ли давать их вообще? Нет, надо искать Кравцова. Кстати, его жена живет в городе. Где же ее адрес? Ах, вот он. Данилов прочитал на клочке бумаги: «Первомайская, 26».
   Он подумал, взять ли с собой кого-нибудь из ребят. Но они спят, не стоит будить. Лучше с Быковым.
   В сенях послышались шаги. Данилов зажег фонарь.
   – Кто там?
   – Я, товарищ начальник, – вошел Быков, щурясь от света. – Вам телеграмма из Москвы.

   «НАЧАЛЬНИКУ ОПЕРАТИВНОЙ ГРУППЫ МУРА ДАНИЛОВУ СРОЧНО!
//-- СПЕЦСООБЩЕНИЕ --//
   9 августа сего года работниками отделения Муштакова в районе Тишинского рынка был обнаружен Шустер Владимир Григорьевич, он же Володя Гомельский. Из-за ошибки оперуполномоченного Петрова разыскиваемый ушел из-под наблюдения. По нашим данным, Шустер В. Г. часто появляется на рынке и в прилегающих к нему переулках, занимаясь спекуляцией драгоценностями. Предлагаю вести разработку Шустера параллельно с оперативными мероприятиями в райцентре, для чего откомандировать в Москву одного из работников вашей группы.
Начальник МУРа».

//-- Данилов --//
   – Вы врываетесь ко мне ночью, и меня и Кравцова никто не может защитить. Я осталась за чертой? Всю жизнь учила детей гражданственности, объясняла им советскую Конституцию, а теперь законы общества не распространяются на меня?
   – Конечно, я пришел к вам ночью, нарушив правовые нормы. Я вообще не должен был приходить.
   – Так зачем же вы пришли?
   – Для того, чтобы не вызывать вас в райотдел. Для того, чтобы никто не знал о нашем разговоре.
   – Что вам надо?
   – Где ваш муж?
   – Не знаю.
   – Неправда. Обманывая меня, вы сами ставите себя за черту.
   – Я не знаю.
   – Вы учите Конституции, но нарушаете ее основное положение – скрываете врага общества.
   – Он не враг.
   – Кравцов служил у немцев бургомистром. Не так ли?
   – Он выполнял задание райкома.
   – Вполне возможно. Но почему уже почти год он прячется в лесу или еще где-то?
   – Он выполнял задание райкома…
   – Я это уже слышал, но почему же об этом никто не знает?!
   – Мой муж спас город от взрыва, он…
   – Это эмоции, а мне нужны факты.
   – Он ранен кулаками, воевал с белофиннами.
   – Прошлое.
   – Вы не имеете права так говорить со мной!
   – Имею. Мне его дала все та же Конституция.
   – Он выполнял задание…
   – Послушайте меня. Вашего мужа перед войной исключили из партии.
   – Он мне сказал, что его восстановил подпольный райком.
   – Факты?
   – У нас во время оккупации был Васильев.
   – Секретарь райкома? Это он сказал?
   – Да.
   – Факты, где факты?
   – Отряд ушел, я не знаю, почему они не сообщили о муже.
   – Кто знал о его связи с отрядом?
   – Начальник НКВД и Васильев.
   – Ваш муж подозревается в убийстве Ерохина.
   – Этого не может быть!
   – Все может быть, особенно сейчас. Почему он прячется?
   – Он боится, вы же сами знаете, чего боятся люди.
   – Знаю. Но я знаю и другое: честному человеку нечего прятаться, правда всегда найдет дорогу. И помните, что если он большевик, вернее, опять стал им, то ему незачем прятаться. Я ухожу и прошу передать ему, что он сам должен найти меня. Найти и рассказать об убийстве Ерохина.
//-- Полесов --//
   Врач вышел, и они остались втроем: мотоциклист, весь забинтованный, похожий на белую тряпичную куклу, сестра и он. Окно в палате было раскрыто, и поэтому горела синяя лампочка. В свете ее особенно резко выделялась обмотанная бинтами голова.
   После операции, когда хирург пообещал Данилову, что мотоциклист будет жить, Иван Александрович приказал Полесову остаться. Во-первых, для безопасности задержанного, во‐вторых, надеясь на то, что в бреду раненый скажет что-то важное для следствия. В палате было тихо, только раненый дышал тяжело. Казалось, что работает старая, изношенная паровая машина. Степан даже представил ее мысленно: текущие трубки, разработанный сухопарник, разношенные цилиндры. Точно такая стояла у них в техникуме когда-то. На ней практиковалось несколько поколений будущих специалистов по ремонту подвижного состава.
   Он вдруг поймал себя на мысли, что не думает о задержанном как о человеке и что это сравнение с машиной в другой ситуации никогда бы у него не возникло. Он не жалел мотоциклиста, а думал только об одном, как вытянуть из него показания. И сам внутренне подивился своему равнодушию. Даже постарался представить раненого среди дорогих и близких тому людей. Но так и не смог этого сделать. Он видел только вскинутый автомат, челку, упавшую на потный лоб, и прищуренные пустые глаза.
   Этот человек сам сделал выбор, став за черту. А за ней для Степана находились только враги. И если до войны, как понимал Полесов, многих можно было еще спасти, перевоспитать (ярким примером тому служил Мишка Костров), то те, кто остался за чертой в самое трудное для страны время, сами вынесли себе приговор. И разговор с ними должен быть коротким.
   Время тянулось бесконечно. Но именно это долгое однообразие успокаивало его, и Полесов постепенно начал думать о вещах, приятных ему. Он вспомнил Клавдию и ее сильные, ловкие руки, накрывавшие на стол. Он пытался восстановить в памяти их разговор за столом, но детали его, как оказалось, забыл начисто. Главное же он запомнил. Они все-таки договорились встретиться. Степан сказал, что позвонит ей утром и уточнит время. Конечно, он может сказать Данилову, что надо еще раз сходить в Глуховку, поговорить с людьми, посмотреть. Но сама ложь претила ему, и он решил просто объяснить Ивану Александровичу все как есть, без уверток и глупой выдумки. Данилов поймет его, наверняка поймет.
   Раненый застонал, сначала тихо, потом громче, заскрежетал зубами. Степан тронул сестру за руку.
   – Ничего, – прошептала она, – так бывает, так часто бывает, почти всегда.
   И снова наступила тишина, и снова будто остановилось время.
   – Витя, – внятно и отчетливо произнес чей-то голос.
   Полесов даже обернулся, но потом понял, что это сказал раненый.
   – Я туда не доеду, – проговорил мотоциклист, – у меня бензина не хватит.
   Он застонал и затих.
   – Бредит, – шепнула сестра, – он теперь все время будет бредить. Я их, обожженных, много видела.
   Раненый опять начал стонать, иногда выговаривая отдельные фразы. Степан уловил несколько блатных словечек, которые обычно употребляют профессионалы, и понял, что мотоциклист, как говорил Данилов, «самый сладкий их клиент».
   Степан даже сел ближе, наклонился над ним, но тот заскрипел зубами и снова затих.
   – Сейчас я ему укол сделаю. – Сестра встала, загремела чем-то в темноте. – Пусть поспит спокойно. Ему сейчас главное – покой.
   – Вы здесь начальник, – улыбнулся Степан, – вам видней.
   – Вот скажите мне, – после паузы спросила сестра, – мы его вылечим, выходим, дорогих лекарств на него убьем массу, то есть отнимем их от раненых бойцов, а дальше?
   – Что – дальше?
   – Ну вот, к примеру, мы бойца лечим или командира. Он за Родину пострадал. Встанет на ноги – и в бой. А этот куда? К стенке? Так зачем же его лечить? Только для того, чтобы он показания дал?
   – Дело в том, что мы еще не знаем, кто он. Может, он случайно попал в банду. Вылечим, выясним.
   – Ну а если случайно?
   – Значит, дадим возможность исправиться, вину искупить, и будет он таким же человеком, как все.
   – А если все же не случайно?
   – Это суд решит. Наше дело – следствию материалы представить. Так сколько он спать будет?
   – Я думаю, до утра.
   – Тогда я пойду.
   Степан вышел из палаты в темный коридор. Осторожно, стараясь не стучать сапогами, прошел мимо дремавшей у столика дежурной медсестры и спустился на первый этаж в прихожую, залитую синим светом. Здесь уже можно было закурить, и Степан достал папиросы, чиркнул спичкой. Из синего мрака выдвинулась фигура милиционера.
   – Это вы, товарищ начальник?
   – Я. Ты что, один здесь?
   – Нет, у палаты второй дежурит.
   – Молодцы, а я его и не заметил.
   – Служба.
   – Где телефон?
   – Вот здесь, на столике.
   Степан подошел, поднял трубку. С минуту она молчала, наконец женский голос ответил: «Город». Полесов положил трубку, так и не назвав номера. Произошло что-то необъяснимое. Он пока и сам не мог догадаться, что именно. Но это слово «город»! Обычный отзыв телефонистки на коммутаторе. Он звонил Данилову из Глуховки, и ему ответили: «Город». Заворг райкома звонил Ерохину, и ему тоже так ответили. Значит, был третий человек, слышавший все эти разговоры. И он сидел на коммутаторе. Так-так. Неужели он нашел? Этот третий слушал и передавал четвертому. А тот… Вот на него-то и надо выходить через телефонистку на коммутаторе. И как он раньше не догадался? Ах, идиот! Степан даже зубами заскрипел.
   – Вы что, товарищ начальник? – спросил дежурный.
   – Ничего. – Степан потянулся к телефону, потом отдернул руку. – Вот что, ты знаешь, где мы разместились?
   – Так точно.
   – Поспеши туда, то есть пусть ко мне сюда бегут. Понял? Скажи: очень важное дело.
   – А как же?..
   – Я пока здесь побуду. Беги.
   Он еще не верил сам, что нашел искомое. Слишком все это просто получилось: ведь тот, кого они ищут уже третий месяц, человек неглупый, точнее, умный и коварный. Хотя, может быть, потому и прибег к самому простому, а вместе с тем и необычному каналу связи: его ищут, шлют телефонограммы, а он обо всем этом получает исчерпывающую информацию.
   Степан, забывшись, мерил шагами вестибюль больницы. Минут через двадцать распахнулась дверь и вбежал Сережа Белов.
   – А где Данилов?
   – Не знаю, ушел куда-то с Быковым.
   – А Муравьев?
   Белов пожал плечами.
   – Вот что, Сергей, – Полесов вплотную приблизил лицо, – по-моему, я нашел связника, надо его установить.
   – Я слушаю вас.
   – Нет, пойдем вместе. Только вместе. Товарищ, – Полесов повернулся к милиционеру, – нам в Москву позвонить надо срочно, где у вас телефонный узел?
   – На улице Коминтерна, это сразу за площадью, я бы вас проводил…
   – Ничего, вы только объясните, как добраться побыстрее.
   – Вы из больницы выйдете и сразу направо, потом мимо каменного дома. Правда, темно сейчас, это мы, здешние, все помним.
   – Мы найдем. Если меня будут искать, скажите, куда пошел.
   Город окутала плотная, без единого проблеска, темнота. Они шли по тротуару, иногда светя под ноги карманными фонарями. По дороге Степан рассказал Белову о своих подозрениях. Решение было принято одно: сегодня же ночью проверить всех, кто работал на коммутаторе 6 августа и вчера. О том, что должно это дать розыску, Полесов не думал. За время работы в милиции он приучил себя точно придерживаться первоначальной версии. Излишняя фантазия всегда ведет к горечи разочарований. А их у него было достаточно. Сейчас ему нужно, чтобы совпали два дежурства одного и того же человека. Только после этого он будет вправе выстраивать дальше цепочку предположений.
   Они долго блуждали по темным улицам вокруг площади, мысленно кляня безлюдность ночного городка. Наконец Белов заметил узкую полоску света на крыльце одного из домов.
   – Степан Андреевич, я пойду спрошу, – сказал он, – а то мы так до утра будем искать.
   Сергей поднялся по ступенькам, толкнул дверь, она оказалась открытой. Полесов шагнул за ним. Они еще не успели переступить порог, как в маленьком, ярко освещенном тамбуре появился человек в форменной тужурке связиста, перетянутой ремнем с кобурой.
   – Вам кого?
   Глаза человека смотрели настороженно, рука лежала на кобуре.
   – Мы из милиции, – Полесов достал удостоверение, – ищем телефонный узел.
   – Он здесь находится, я его начальник.
   – Нам бы хотелось поговорить с вами.
   – Пойдемте.
   Они вошли в большую комнату, заставленную огромными рамами с проводами, в центре ее блестела лаком и медью старая панель коммутатора, над которой горела маленькая лампочка. Какая-то женщина с полукружием наушников на голове читала растрепанную книжку. Она на секунду повернула голову, но тут загорелся красный глазок.
   – Город. Соединяю.
   Что-то щелкнуло, и в металлическое кольцо плотно вошел штекер на гибком шнуре.
   Вслед за начальником оперативники миновали зал и вошли в маленькую комнату с небольшим телефонным пультом и письменным столом в углу.
   – Мой кабинет, – словно извиняясь, сказал начальник, – даже посадить-то вас некуда.
   – Ничего, – Степан присел на край стола, – вы партийный, товарищ…
   – Климов, Павел Сергеевич. С двадцать четвертого года.
   – Дело у нас весьма секретное. О нашем разговоре никто не должен знать.
   – Я понимаю, органы и все такое.
   – Правильно понимаете. Вот что нам скажите. У вас есть график дежурств сотрудников?
   – Кто вас интересует? Монтеры, техники?
   – Нет, телефонистки.
   – Конечно. Они как раз работают строго по графику. Правда, бывают замены, но редко.
   – А график далеко?
   – А вот, за вашей спиной.
   Степан обернулся. На стенке был прикреплен разграфленный кусок бумаги.
   – Кто дежурил у вас утром 6 августа?
   Начальник узла связи чуть прищурил глаза, приглядываясь.
   – Дробышева Нина. Нина Васильевна.
   – А сегодня, вернее, вчера в шестнадцать часов?
   – Она же.
   – Понятно. – Степан сжал кулаки так, что ногти больно впились в ладонь. – Что вы о ней можете сказать?
   – А что сказать? Вроде ничего за ней плохого не замечали.
   – Что она при немцах делала?
   – Да ничего, как и все, дома пряталась. Ну, поговаривают, мол, с военными она крутит. Да кто ее судить-то может! Незамужняя, живет одна.
   – Давно она в городе?
   – Нет. Перед самой войной приехала.
   – Откуда?
   – С Украины. Точно не помню. Если надо, я могу личное дело посмотреть.
   – Не надо.
   Степан помолчал. Его начали уже настораживать совпадения. Как профессионал, он давно уже уяснил, что чем больше случайных совпадений, тем меньше шансов для подтверждения версии. А здесь как-то все на Украине замыкается. И Гоппе и Володя Гомельский оттуда.
   – Вы не могли бы ее внешне описать?
   – Видная она. Интересная такая блондинка.
   – Сколько ей лет?
   – Двадцать восемь.
   – Подождите-ка. – Полесову вдруг подумалось: не она ли та самая блондинка, приходившая к Шантрелю, которую они так долго и тщетно искали в Москве? – А она в Москву часто ездит?
   – До войны случалось, а теперь нет. Да и когда?! У нас работы невпроворот.
   – А что вы о ее личной жизни знаете?
   – Да как сказать. – Начальник узла смущенно улыбнулся. – Говорят, у нее какой-то военный есть. Но знаете, как таким разговорам верить… Чего угодно наговорить могут.
   – Вспомните, пожалуйста, утром 6 августа и вчера в шестнадцать часов Дробышева никуда не уходила?
   – Насчет 6-го не помню. Наши девушки дежурят сутками, иногда просят подменить их на полчасика. И я всегда подменяю. Им то в магазин сбегать надо – карточки отоварить, то домой. А вчера в это время я подменял Дробышеву. Она домой отпрашивалась. Правда, ненадолго уходила.
   – А когда она вернулась, вы ничего особенного не заметили?
   – Вроде нет, ничего. Пришла, надела наушники и стала работать.
   – Хорошо, Павел Сергеевич. – Полесов встал. – У меня к вам просьба, проведите нас к Дробышевой домой.
   – Пожалуйста. Только дежурного монтера разбужу.
   Когда начальник узла вышел, Полесов сказал тихо:
   – Это она, Сережа, и мы ее возьмем сегодня.
   – Может, людей позвать? Ребят из райотдела.
   – Не стоит. Что мы, втроем одну бабу не задержим?
   Уже на улице, по дороге к дому Дробышевой, Степан спросил начальника узла:
   – А вам, Павел Сергеевич, стрелять-то из своего нагана приходилось?
   – Мне? – В темноте не было видно лица, но Полесов понял, что его собеседник улыбнулся. – Мне приходилось. На Халхин-Голе. Я там командиром взвода телефонистов был. Там меня и ранило, после чего списали вчистую. Потом здесь уже, в ополчении, дрался. Опять ранили…
   – Это замечательно…
   – То, что ранен?
   – Да нет, я о другом. Мы с вами, Павел Сергеевич, в дом пойдем, так что вы пистолет-то переложите из кобуры в карман, а ее застегните: вроде он там.
   – А зачем?
   – На серьезное дело идем.
   – Как у вас в угрозыске все сложно… Женщину задержать – и столько приготовлений.
   – Да нет, пожалуй, у нас все наоборот. Совсем просто. Только работа у нас такая, что ничего заранее предусмотреть нельзя. Идешь, кажется, к женщине, а попадаешь в банду. Особенно здесь, в прифронтовой зоне. Скоро?
   – Да вот на той улице.
   – Выходит, она на самой окраине живет.
   – Вроде того. Ну вот и пришли.
   В темноте дом казался вымершим. Степан прошелся вдоль забора, толкнул калитку. Она оказалась запертой.
   – Собака у нее есть?
   – Нет.
   – Сергей, давай через забор.
   Белов подошел, поднял руку, измеряя высоту, потом подпрыгнул, уцепился руками за край. Степан подтолкнул его, и Белов легко перебрался во двор. Он несколько минут повозился с замком, щеколда тихо звякнула, и калитка открылась.
   – Так, – Полесов всмотрелся в темноту, – стойте здесь, я обойду дом.
   Вернулся он через несколько минут.
   – Сережа, встань к той стене, – прошептал он, – там два окна. Если что…
   – Есть. – Белов, осторожно ступая, скрылся в ночи.
   – Ну, Павел Сергеевич, – Полесов придвинулся к начальнику узла, – пошли. Будьте наготове.
   – Я понял.
   Они постучали в дверь, обитую дерматином, и стук получился глухой. Постояли, послушали. В глубине дома все было тихо. Тогда Полесов сошел с крыльца и сильно ударил в ставню. Потом еще и еще.
   – Кто там? – спросил испуганный женский голос.
   – Дробышева, это я, Климов!
   – Павел Сергеевич?
   – Он самый!
   – Да что же такое?
   – Ты открой, что я из-за двери кричать буду. Валю подменить надо. Заболела.
   – А вы один?
   – Нет, всех монтеров с собой взял. Конечно, один.
   – Я сейчас. Оденусь только.
   – Давай быстрее.
   Степан, припав к двери, настороженно слушал дом. До него доносился какой-то стук, чьи-то легкие шаги, шорох. Нет, он не мог определить – одна была Дробышева или кто-то еще прятался в темной духоте дома.
   – Я войду, – тихо сказал он Климову, – а вы в дверях встаньте. Чтоб мимо вас никто!
   – Не пройдет.
   И по этому твердому «не пройдет» Степан понял, что Климов шутить не будет, что вряд ли кто-нибудь прорвется мимо живого связиста.
   За дверью послышались шаги, и из щели на крыльцо проник свет. Загремели засовы, дверь распахнулась.
   На пороге стояла женщина, лицо ее Полесов не разглядел, в левой руке она держала керосиновую лампу, правой запахивала халат у горла.
   – Ой! – сказала она тихо. – Вы же не один, Павел Сергеевич…
   – Ничего, ничего, – Степан начал теснить ее в комнату, – идите, гражданка Дробышева, я из уголовного розыска.
   – Зачем это, зачем?! – Голос ее сорвался, и она, отступая, подняла лампу выше. Пятна света прыгали по прихожей, выхватывая из мрака отдельные предметы. Прихожая была маленькая, заставленная какими-то старыми картонками, обои на стене пузырились и отставали. Все это Степан уловил краем глаза. И понял, что здесь никто спрятаться не может и дверь из комнаты в прихожую выходит всего одна.
   – Климов, – позвал он и услышал, как тот вошел в прихожую. – Вы, гражданка, засветите-ка лампу как следует и еще что-нибудь зажгите. Только быстренько.
   Дробышева выкрутила фитиль и вошла в комнату. Сразу же в маленькой столовой, обставленной старой, потемневшей от времени мебелью, стало светло и уютно. На столе стояли остатки ужина, бутылка вина и недопитая бутылка водки. Но главное, что увидел Степан, было два прибора.
   – Вы одна в доме?
   – Конечно. – Дробышева пожала плечами.
   – А это? – Степан кивнул на стол.
   – Вечером заходил мой знакомый, мы закусывали.
   Полесов быстро оглядел комнату. Вот дверь закрытая, стол с закуской, этажерка с патефоном, тяжелый, резной буфет, на нем какие-то безделушки: собачка, поднявшая лапу, мальчик со свирелью, охотник; маленький Наполеон, поблескивая серебряным сюртуком и шляпкой, стоял между бронзовым охотником и чугунной собачкой. Сложив на груди руки, он спокойно глядел на человеческую суету, словно осуждая ее.
   И тут Степан совершил ошибку. Подойдя к буфету, чтобы взять серебряную фигурку, он на секунду оказался спиной к двери, ведущей в другую комнату.
   – Откуда она у вас? – Степан повернулся и сразу увидел открытую дверь. Пытаясь выхватить из кармана наган, он понял, что уже опоздал.
   Его сначала обожгло и отбросило к стене, он упал, потянув за собой стул. Падая, все же поднял наган, но выстрелить не успел: вторая пуля словно припечатала его к полу. Умирая, он услышал голос Климова, хотя слов уже не мог разобрать. А потом увидел фонтан, который все увеличивался в размерах, и вода в нем падала бесшумно, постепенно темнея.
   – Ложись, гадина! – крикнул Климов Дробышевой.
   Из темноты спальни ударил еще выстрел, и пуля отбила от косяка двери большую щепку. Климов присел и выстрелил из нагана трижды, потом одним броском пересек комнату и опрокинул стол, загородившись его дубовым телом.
   Он прислушался. Тихо. Только, забившись в угол, всхлипывала Дробышева. Что делать дальше, Климов не знал. И потому приказ охранять выход он принял как единственную для себя возможность что-то предпринять в сложившейся ситуации. Бывший лейтенант Климов знал, что приказ надо выполнять точно. Он вынул из кармана три патрона и засунул их в пустые гнезда барабана. Теперь он был готов.
   На крыльце послышался топот. Бежало несколько человек, но это не смутило Климова. Он поднял наган. В комнату ворвался сержант с автоматом, за ним два бойца.
   – Кто?.. Кто стрелял?
   И вдруг сержант увидел Полесова, лежавшего на полу. Он сделал шаг к нему, вглядываясь.
   – Степа! Полесов! – Сержант наклонился к убитому.
   Когда они проникли в спальню, то увидели маленькую дверь, ведущую в кладовку. Прямо посередине кладовки виднелась поднятая крышка люка погреба.
   – Выходи! – крикнул сержант. – Выходи, сволочь!
   Он вскинул автомат, и гулкая очередь разорвала тишину. На пол со звоном посыпались гильзы.
   – Прикройте меня! – крикнул сержант и спрыгнул вниз.
   Через несколько минут в глубине подвала вспыхнул свет фонаря.
   – Ну что, Миша? – Один из бойцов наклонился к люку.
   – Ход здесь, видно, во двор. – Голос сержанта звучал глухо.
//-- Данилов --//
   Он не верил своим глазам. Не мог смириться с тем, что в углу комнаты лежал, разбросав руки, убитый Полесов, что две пули, выпущенные бандитом, оборвали его жизнь и она ушла из этого большого и сильного тела.
   Данилов изо всех сил пытался справиться с тяжелой волной ненависти, захлестнувшей его. Будто зачумленный, он посмотрел на забившуюся в угол Дробышеву и против своей воли тихо заскреб пальцами по крышке кобуры, еще не решаясь расстегнуть ее и вынуть оружие.
   – Не надо, Иван Александрович, не надо, – сказал сержант и встал рядом с ним. – Незачем вам из-за этой суки под трибунал идти.
   – Это ты прав, Миша, прав, не наступило время трибунала, – сказал Данилов и только тут понял, что рядом с ним стоит Костров, Мишка Костров, о котором думал последние несколько дней. – Это ты, Мишка?
   – Я, Иван Александрович.
   – Видишь, горе у нас какое. Ах, черт возьми…
   Дом заполнялся народом. Приехали люди из райотдела и из госбезопасности. Уже протокол писали, и Климов кому-то давал показания. И все они занимались его, Данилова, делом.
   – Белов, – спокойно позвал Иван Александрович.
   – Здесь, товарищ начальник.
   – Немедленно прикажи посторонним оставить помещение.
   – Есть!
   – Сержант Костров, задержитесь, – добавил Данилов.
   Теперь в нем словно сработала какая-то система: ушла ненависть, и жалость тоже, остался только профессионализм.
   Иван Александрович наклонился над убитым, провел рукой по его лицу, закрывая глаза, внимательно рассмотрел пол рядом с телом Степана. Рядом с правой рукой лежал наган, левая крепко сжимала какой-то блестящий предмет. Данилов с трудом разжал пальцы и высвободил из них фигурку Наполеона. Он перевернул ее печаткой к свету, посмотрел инициалы.
   – Где врач? – спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.
   – Здесь, – ответил Белов.
   – Пусть увозит тело.
   Он сказал и сам удивился. Как он мог сказать это слово: тело. А чье оно?! Это же Степа Полесов, спокойный, рассудительный, справедливый и добрый Степа Полесов. Один из самых лучших его, Данилова, друзей. Но он опять сжал внутри себя какую-то, одному ему известную пружину. Начиналась работа, сыск, и у него не должно быть эмоций и переживаний – только объективная реальность.
   Прибывшая оперативная группа райотдела НКВД внимательно осматривала каждый уголок дома, подвал, чердак. На стол ложились пачки писем, обрывки бумажек с надписями, деньги, ценности. Данилов бегло осматривал все это, но пока ничего интересного не было. Правда, нашли несколько ящиков водки, муку, сахар, консервы. Иван Александрович посмотрел на задержанную, она все сидела в углу, сцепив на коленях руки, уставившись взглядом куда-то в одну точку.
   – Гражданка Дробышева! – громко позвал Данилов.
   Она не шевельнулась, даже глазами не повела в его сторону. Стоявший рядом милиционер потряс Дробышеву за плечо.
   – Да, да… Что?.. Это не я… Это все он, он!..
   – Кто – он? – Данилов шагнул к ней.
   Дробышева вскочила и прижалась к стене, закрыв лицо руками.
   – Кто – он? – повторил Данилов.
   – Я скажу, я все скажу, я не хотела!.. – И она заплакала, почти закричала.
   – Дайте ей чего-нибудь, пусть успокоится, – приказал Данилов милиционеру.
   И пока Дробышева пила воду, стуча зубами о край стакана, он уже для себя решил твердо, что начнет допрос немедленно, пока она находится в состоянии нервного шока.
   – Я предлагаю вам, – наклонился он к Дробышевой, – добровольно указать место, где ваши сообщники прячут ценности, оружие и боеприпасы.
   – У меня нет ценностей… Нет… В сарае они что-то закапывали под дровами, а что именно, я не знаю. Только запишите, я добровольно, я сама… Чего же вы не пишете? Почему?
   – Пожалуйста, без истерики. Все запишем и дадим подписать вам. Смотрите за ней, – сказал Данилов милиционеру и пошел к двери.
   На дворе, кажется, начинало светать. Уже проступали очертания ближайших строений. Из-за закрытых дверей сарая пробивался желтый свет фонарей.
   – Они там копают, – тронул Данилова за рукав Быков. – Как же так, Иван Александрович, а?..
   – Не надо об этом сейчас… Потом, Быков, потом.
   Дверь сарая распахнулась, и вышел Плетнев.
   – Есть, – устало сказал он, – нашли.
   – Что там?
   – Патроны в цинках, два автомата, пулемет и еще золото – небольшой такой ящичек, но полный.
   – Надо оформить как добровольную выдачу.
   – Какая разница. Дробышевой уже не поможет. По нынешним временам все равно стенка.
   – Это трибуналу решать, а не нам с тобой. Наше дело – написать все, как было на самом деле.
   – Вы какой-то странный, товарищ Данилов, – Плетнев пожал плечами, – она вашего опера заманила в засаду, а вы…
   – Его никто не заманивал, он сам шел, и, между прочим, шел за правдой и погиб за нее. Поэтому мы, живые, с этой правдой обращаться как со шлюхой не имеем права.
   – Ну как хотите, я, конечно, распоряжусь.
   – Давайте и все документы мне.
   – А нам?
   – Вы себе копии оставите, а я бумагу соответственную сегодня же напишу.
   Плетнев ушел в сарай, а Данилов достал папиросу, размял табак. Его уже не интересовало, что нашли в сарае, главное было зажато в холодной руке Степана. Та самая печать, серебряная фигурка Наполеона, похищенная из дома Ивановского. Значит, человек, убивший Ерохина, находится здесь, где-то совсем недалеко, может быть, в нескольких километрах. Теперь надо было допросить Дробышеву.
   Они сидели в спальне. Данилов на стуле, Дробышева на разобранной постели, безвольно опустив плечи, зажав кисти рук между коленями. Окно было открыто. На улице стало почти совсем светло, но в комнате еще прятались остатки темноты, и поэтому лицо Дробышевой казалось особенно бледным.
   – Что мне будет?
   – Это решит суд. – Данилов встал, прислонился к стене.
   – Я скажу всю правду.
   – Единственное разумное решение. Итак, откуда у вас эта печать?
   – Мне ее подарил Музыка. В мае, здесь у меня.
   – При каких обстоятельствах?
   – Они вернулись из Москвы: последнее время туда часто ездили…
   – Кто они?
   – Музыка Стасик, его брат Бронек и Виктор Колугин, их шофер.
   – Кто это такой?
   – Я не знаю. Он при немцах шофером в полиции служил.
   – А что делал до войны?
   – Он из этих мест. Судимый, тоже водил машину.
   – Так, кто еще?
   – Сережа, его так звали. Нет, они его называли Серый, он всегда в военной форме ходил. Веселый был, смеялся, пел хорошо.
   – Фамилия Серого?
   – Не знаю. Ни разу не слышала, чтобы называли его по фамилии.
   – Кто еще?
   – Еще четыре или пять человек с ними, но я их видела мельком, ничего не могу сказать.
   – Хорошо, вернемся к печати. Так кто именно приехал к вам из Москвы и когда?
   – Бронек и Виктор Колугин. Когда это было, не помню. Ко мне они пришли ночью. Пили сильно, и Бронек все плакал, он Стасика вспоминал, убитого, и поклялся за него отомстить.
   – В каких отношениях вы были с братьями Музыка?
   – Я дружила со Стасиком.
   – Дружила, иначе говоря…
   – Да, иначе говоря, спала. Я любила его. – Дробышева поднялась, и впервые за все время разговора глаза у нее оживились. Даже лицо стало другим: оно разгладилось, тени на нем исчезли и появился румянец. И голос стал звонким. Таким голосом люди обычно отстаивают свою правоту.
   Данилов глядел на нее и думал: да, эта женщина, безусловно, любила бывшего начальника полицейской команды Станислава Музыку, и ей безразлично, что делал он, кого убивал, после каких дел приходил в этот дом. Она просто любила. Впрочем, нет. Она невольно становилась сопричастной к жизни этого человека, становилась его помощником, а следовательно, врагом всего того, что защищал Данилов. Значит, такую любовь он оправдать не мог. И сейчас она была для него не любовницей Станислава Музыки, а его соучастницей.
   – Давайте оставим лирику, – резко сказал Иван Александрович, – лучше займемся фактами. Итак, как вы стали соучастницей Станислава Музыки?
   – Я с ним познакомилась в октябре сорок первого, когда пришли немцы.
   – Вы знали, чем он занимался?
   – Да.
   – И тем не менее поддерживали с ним отношения?
   – Да! Да! Да! Мне было безразлично. Наплевать мне на все было! На вас, на немцев! Я его любила, понимаете это?!
   – У меня хороший слух, так что кричать не надо.
   – А я не кричу, я плачу.
   – Это тоже лишнее. Вы находитесь на допросе, и мне нужны факты, а эмоции можете оставить при себе. Кто-нибудь знал о ваших отношениях?
   – Только его брат.
   – Что было потом?
   – Когда немцев выбили, они прятались с неделю у меня, Станислав с Бронеком, Колугин и Серый. А потом они закопали какие-то ящики в сарае и ушли.
   – Куда?
   – Этого я не знаю.
   – Допустим. Часто вас навещал Станислав?
   – Раза два в неделю.
   – А он не боялся приходить к вам?
   – Вам не понять этого. Он меня любил.
   – Что вы собирались делать дальше?
   – Стасик говорил, что они должны кое-что сделать и тогда у нас будет много денег, мы уедем в Ташкент.
   – Он приходил один?
   – Да.
   – А после его смерти?
   – После его смерти пришел Бронислав и просил меня помочь ему. Он назвал мне несколько фамилий. Об этих людях я должна была передавать ему или Колугину все, что услышу.
   – В числе названных была фамилия Ерохина?
   – Да.
   – Что вы еще передавали?
   – Многое. Все переговоры милиции и НКВД, сообщения о вашем приезде, о том, что в Дарьине нашли свидетеля.
   – Так, ясно. Кто был у вас сегодня?
   – Я его видела впервые. Он был от Бронислава, звали его Константин.
   – Зачем он находился у вас?
   – Бронислав сказал, что для связи. Ему было необходимо знать, что вы собираетесь предпринять.
   – Кстати, он не дарил вам никаких украшений?
   – Нет. Наполеона, как я уже говорила, мне подарил Стасик.
   – Хорошо. На сегодня все. Подпишите протокол. – Данилов повернулся к Белову, сидевшему за столом у окна: – У тебя все готово?
   – Так точно.
   – Дай подписать и отправь в райотдел.
//-- Данилов и Костров --//
   «Ах ты, Мишка, Мишка. Вот ты какой стал, мой крестник. Старший сержант, две медали «За отвагу». Молодец, ай какой молодец!» Данилов глядел на Кострова, на гимнастерку его ладную, на медали и радовался. Нашел-таки дорогу свою в жизни бывший вор Мишка Костров. Впрочем, нашел он ее давно, еще до войны, только шел по ней неуверенно, как слепой, палочкой дорогу эту трогал. А теперь его ничто не заставит свернуть с нее. Настоящим человеком стал.
   – Ну что, Михаил, теперь давай поздороваемся.
   Они обнялись. И постояли немного, крепко прижавшись друг к другу.
   – Вот видишь, беда какая у нас.
   – Это я, Ван Саныч, виноват. Я упустил гада. Эх! – Мишка скрипнул зубами, замотал головой. – Я бы его за Степу…
   – Еще успеешь. Я тебе эту возможность предоставлю. Ты где служишь?
   – После ранения при комендатуре нахожусь. А так я в разведроте помкомвзвода был. Подбили меня, попал в госпиталь, потом в команду выздоравливающих, ну а затем сюда. Правда, говорят, временно. Иван Александрович, – Мишка заглянул в глаза Данилову, – как там мои?
   – Нормально. Заезжал к ним, продуктов завез. Я же их эвакуировать хотел. Да жена у тебя с характером.
   – Малость есть, – улыбнулся Мишка. – Так как же она?
   – Ждут тебя, беспокоятся. Письма твои читать мне давали, фотографию из газеты показывали, где генерал тебе руку жмет.
   – Это под Можайском генерал Крылов, комкор наш, первую медаль мне вручал.
   – Да уж слышал о твоих подвигах. – Данилов улыбнулся.
   – Какие там подвиги. А вы, значит, по-прежнему.
   – Как видишь, нам генералы руку не жмут. Нас, брат, они в основном ругают.
   – Да, вы скажете…
   – Значит, слушай меня, Миша. Сегодня в восемь часов вечера придешь в райотдел НКВД, там тебя к нам проводят. С начальством твоим согласуют. А я пойду, Миша, плохо мне сейчас.
   – Я понимаю, Иван Александрович, понимаю.
   Данилов притиснул Кострова к себе, тяжело вздохнул и, резко повернувшись, пошел по переулку. Мишка смотрел ему вслед, и в усталой походке, опущенных плечах Данилова было столько горя, что у него, Кострова, защипало глаза.
   Во дворе дома на подножке «эмки» сидел Быков. Данилов прошел мимо него, потом остановился, что-то вспоминая. Быков встал.
   – Вот что, у тебя где коньяк?
   – Здесь, в машине.
   – Принеси. – Иван Александрович, тяжело ступая по скрипучим ступенькам, поднялся в дом.
   В комнате он снял портупею, бросил на кровать, расстегнул крючки гимнастерки. Тут же появился Быков с бутылкой. Он остановился в дверях, не решаясь войти в комнату.
   – Ну, чего стоишь, – не поворачиваясь от окна, сказал Данилов, – наливай.
   – И себе?
   – И себе налей. Помянем Степу.
   Быков разлил всю бутылку в две кружки.
   – Закусим чем, а, товарищ начальник?
   – Ты как хочешь, я так прямо. – Данилов подошел к столу, взял свою кружку, несколько минут глядел на темную жидкость, подступившую к краям, и выпил ее в три глотка.
   – Вы бы поспали, Иван Александрович.
   – Ладно, Быков, ты иди. Мне одному побыть надо.
   Данилов сел на кровать, внимательно прислушиваясь к себе. Коньяк горячил, разливался по телу и словно какую-то запруду ломал где-то под сердцем.
   Очень давно, когда он, Данилов, пришел на работу в отдел по борьбе с бандитизмом ЧК, у него был друг – веселый и добрый Миша Резонов, студент-геолог, влюбленный в революцию. Они работали в одной бригаде и дружили крепко, взахлеб, как это случается только в молодости. Зимой девятнадцатого, под Новый год, когда они проводили очередную проверку в гостинице «Лиссабон», Миши не стало. И случилось все это совсем глупо. Когда они уже выходили в вестибюль, из дверей номера выскочил пьяный мальчишка в замшевом френче и офицерских бриджах и, крича что-то непонятное, стал палить из пистолета вдоль коридора. Он едва держался на ногах, и наган в его руке прыгал, посылая пули куда попало. Одна из этих пуль ударила Мишу в висок. Увидев, как падает Резонов, Данилов выхватил свой наган и с первого выстрела свалил бандита.
   Потом они приехали в ЧК. Иван Александрович не говорил ничего, только почернел весь. Заглянул в комнату начальник бригады Чугунов, бывший прапорщик по адмиралтейству, выслужившийся во время войны из матросов, поглядел на него и закрыл дверь. Он снова появился минут через двадцать и поманил Ивана пальцем. Они зашли к Чугунову, и тот из-за дивана достал бутылку водки, запер дверь и налил Данилову стакан.
   Иван с удивлением посмотрел на начальника.
   – Пей, – сказал Чугунов, – только сразу. Так надо.
   Данилов, давясь, выпил водку, и ему стало тепло и грустно. Придя к себе, он запер дверь, сел за стол и заплакал. Боль, сжимавшая грудь, уходила вместе со слезами, точно так же, как в детстве, когда он дрался с гимназистами на пустыре за артиллерийским заводом.
   Но восемнадцать – это не сорок два. В юности все проще, легче приобретаешь друзей, спокойнее расстаешься с ними. После сорока друзья становятся как бы частью тебя самого, и потеря их напоминает ампутацию без наркоза. Да и плачется труднее, кажется, что жизнь высушила тебя и нет уж больше слез, есть только пронзительная горечь утраты, невероятной болью разрывающая сердце.
   И чтобы заглушить эту боль, Данилов лег лицом в подушку и заснул сразу, словно провалился куда-то в темноту. Он не слышал, как в комнату вошел Муравьев, как Быков рассказал тому о смерти Степана…
   Проснулся Данилов так же внезапно. Сон освежил его, и он чувствовал себя неплохо, хотя тяжелое чувство утраты так и не покинуло его. В комнате было прохладно, остро пахло зеленью, и Иван Александрович понял, что прошел дождь. Он поглядел на часы: вытянувшиеся в одну прямую линию стрелки показывали восемнадцать. Значит, он проспал почти двенадцать часов.
   Иван Александрович натянул сапоги и вышел на крыльцо. У машины на перевернутых ящиках сидели Быков, Муравьев и Сережа Белов. Они смотрели на начальника и молчали.
   – Сейчас я побреюсь, – сказал Данилов, – и ты, Игорь, зайди ко мне минут через двадцать.
   – Хорошо.
   Данилов повернулся и пошел в дом.
   Ровно через двадцать минут Муравьев вошел в комнату. Начальник стоял у окна свежевыбритый и холодно-официальный.
   – В общем, так. Ты едешь в Москву, – сказал после некоторой паузы Данилов.
   – В Москву?
   – Да, да, вот почитай. – Иван Александрович подошел к столу, расстегнул полевую сумку, вынул спецсообщение.
   Муравьев пробежал его глазами.
   – Это обязательно?
   – Просто необходимо. – Данилов вынул из кармана галифе серебряную фигурку Наполеона и поднес ее к лицу Игоря.
   – Тот самый? Где взяли?
   – У Дробышевой.
   – Так. Значит, вышли.
   – Вышли. Теперь нам нужен Гомельский и Гоппе. От них сюда нитка тянется. А у нее, у нитки этой, два конца. На одном Музыка, на другом Шантрель. Они-то думают, что мы их здесь трясти будем, и постараются при случае в Москву уйти, а там ты.
   – Как думаете, Иван Александрович, подход к Гомельскому есть?
   – Есть.
   – Кто поможет?
   – Костров.
   – Мишка?! Где же он?
   – Скоро будет здесь.

Глава 5
Москва. 11–12 августа

//-- Начальник --//
   – Ну, Муравьев, знаю, слышал о ваших делах.
   Начальник МУРа встал, пошел навстречу Игорю.
   – Жаль Полесова. Очень жаль. Редкой души человек и прекрасный работник. Похоронили его?
   – Да. Прямо там, на кладбище. Все как положено – оркестр, цветы, памятник. Только ему это все равно.
   – Ему да, а нам нет. Делу нашему не все равно, как хоронят людей, отдавших за него жизнь. Ты мне эти разговоры брось.
   – Он мой друг…
   – И мой, и Серебровского, и Муштакова, Парамонова. Мы все друзья. Ну ладно, садись, поговорим. – Начальник нажал кнопку звонка. В дверях появился Осетров. – Где Муштаков?
   – В приемной.
   – Проси.
   – А, Игорь Сергеевич, – улыбнулся, входя, Муштаков, – значит, мы с вами работать будем?
   – Да.
   – Ну и прекрасно. – Муштаков уселся в кресло, аккуратно поддернув выглаженные брюки. – Можно докладывать?
   – Давай, – начальник закрыл ладонью глаза, – начинай.
   – Видите ли, Игорь Сергеевич, – Муштаков сделал паузу, словно обдумывая следующее предложение, поглядел на Игоря, – данных у нас немного. Согласно нашей сводке-ориентировке, относительно Гомельского были предупреждены все сотрудники милиции. 9 августа постовой заметил похожего человека на Тишинской площади и немедленно сообщил в 84-е отделение милиции. Оперуполномоченный Ларин, приехавший туда, также опознал Гомельского. Он довел его до Большого Кондратьевского и там потерял. Ларин работник опытный, на следующий день он опять был на площади. В одиннадцать часов Гомельский появился вновь и опять исчез на углу Большого Кондратьевского.
   – Там проходные дворы, – сказал Игорь.
   – Теперь все дворы проходные, заборы-то сломали на дрова, – начальник опустил руку, – ты продолжай, Муштаков.
   – По оперативным данным нам стало известно, что Гомельский часто бывает именно в этом районе и даже посещает пивную.
   – Это которую? – поинтересовался Муравьев.
   – Знать надо, – усмехнулся начальник, – она там одна.
   – Да я этот район не очень…
   – Придется изучить. Ну, какие у тебя соображения, Муравьев?
   Игорь помолчал немного. Вопрос начальника застал его врасплох.
   – Мы придумали два варианта. Первый – установить дежурство и арестовать Гомельского.
   – Ишь ты, – начальник иронически поглядел на Игоря, – один думал или с Даниловым вместе? А если Гомельский туда больше не придет? Тогда что?
   – Тогда на него должен выйти Костров.
   – Где он? – Начальник встал.
   – У меня дома сидит.
   – Что ж ты раньше мне не сказал? – Он поднял трубку телефона: – Машину! – И повернулся к Муравьеву: – Едем к тебе в гости.
//-- Костров --//
   Из окна комнаты был виден двор. Совсем крохотный, с чахлыми акациями. Дома обступили его со всех сторон, образуя неровный квадрат. Они были старые, облезлые, в некоторых местах штукатурка отвалилась, обнажая дранку, уложенную крест-накрест. Окна первых этажей находились почти у самой земли, на подоконниках стояли горшки с цветами, лежали худые жуликоватые коты.
   Мишка знал, что двор имеет несколько выходов в Большой Кондратьевский, на пустырь и еще один – на Большую Грузинскую улицу. Удобный оказался дворик, ничего не скажешь. Для всех удобный. Только те, кто знает об этих выходах, даже не догадывались, что закрываются они очень легко и тогда из этого дворика никуда не выйти.
   Мишку привезли сюда ночью. По легенде, придуманной ему Муравьевым, он домой показаться не мог, так как его еще с сорок первого ищут; а здесь он у подруги – Игорь все предусмотрел, даже это. Хозяйка квартиры Зоя, высокая брюнетка с яркими, чувственными губами, посмотрела на Мишку прищурясь и спросила:
   – Это, значит, он теперь мой любовник?
   – Он, – кивнул Муравьев.
   – Ну что ж, – Зоя оглядела Мишку с ног до головы, – парень он вполне ничего. Только глаза диковатые.
   – Какие есть, – буркнул Мишка.
   – Ну вот, видите, Игорь. – Зоя развела руками.
   – Миша. – Муравьев положил руку на плечо Кострова. – Зоя наш сотрудник, но об этом во дворе никто не знает. Все считают, что она в клубе работает администратором. Понял?
   – Я-то понял. Только урки тоже не дураки.
   – Ты что, боишься?
   – Это ты бойся. Мне чего, я опять на фронт, а тебя – в постовые, и будешь на Тишинке щипачей ловить.
   – Ты это брось…
   – Я же слово Данилову дал, что сделаю, и поэтому из-за вашей глупости вовсе не хочу Ивана Александровича подводить.
   – Да я тебе точно говорю, что ее никто не знает. Она у нас по очень секретной линии работает. Ее даже наши сотрудники знать не должны.
   – Ладно, там видно будет.
   – В квартире три комнаты, дверь в одну из них обоями заделана, там постоянно будут находиться два наших сотрудника. Тебе надо Гомельского сюда заманить.
   – Это понятно, но как?
   – Он золото скупает и камни. Но помни, что не только скупает, а может, и… В общем, вы с Зоей ими торговать начнете.
   – Туфтой.
   – Зачем? – Игорь достал из кармана коробку, выложил из нее на стол кольца, серьги, броши. – Здесь есть и настоящие. Зоя знает, какие можно давать в руки, а какие только показывать издали. Помни, ты пробрался сюда из Куйбышева, там со Степкой Ужом и Утюгом вы взяли ювелирный. Где Утюг и Степка, ты не знаешь, возможно, в Ташкент подались.
   – А на самом деле?
   – Там, – Игорь показал на стену, – убиты в перестрелке оба. Так вот, ты забрал долю и по документам сержанта Рыбина, вот они, пробрался в Москву. Все понял?
   – Значит, могу ходить в форме?
   – Можешь.
   – И медали носить?
   – Носи на здоровье. Твою жену предупредили. Если кто к тебе придет, его поведут, потом потеряют. Причем поведут в открытую.
   – Получается, что хата моя вся в «мусоре». Так выходит?
   – Так. А теперь давайте детали оговорим.
   Проговорили они почти до утра. Мишка должен был найти знакомых перекупщиков, предложить и продать им кольца и золотые диски, но главное – сказать, что есть бриллиантовая осыпь, и просить за нее деньги большие. Осыпь надо показывать только издали, чтобы, не дай бог, не заподозрили. Правда, осыпь была подделкой редкой. Она лежала еще в музее Московской сыскной полиции. Делал ее известный ювелир Кохнер специально для подмены настоящей. Подлинник носила княжна Белосельская, за которой ухаживал один гвардейский офицер. Когда однажды на балу ей стало плохо, он подсыпал княжне в бокал с лимонадом порошок, а затем подменил осыпь. Княжна пришла в себя и ничего не заметила. Приехала домой, сняла осыпь, смотрит – одна веточка погнута, видимо, «гвардеец» торопился очень, когда пристегивал, руки дрожали. Вызвали ювелира, тот и заметил. Мошенника арестовали, он указал на Кохнера, у которого осыпь и нашли. А подделка осталась в музее, рядом с первым автогенным аппаратом для вскрытия сейфов и кистенем извозчика Чугунова. Позже она перекочевала в Музей криминалистики МУРа.
   Первое московское утро началось для Мишки неспокойно. Он нервничал, почти не мог есть. За стол сели все: кроме него еще Зоя и два оперативника. Мишка только чай выпил, а до картошки с консервами даже не дотронулся.
   – Это ты зря, Михаил, – сказал рассудительный Самохин, – есть надо. Иначе перегоришь, на одних нервах тебе не продержаться.
   Мишка кивнул, молча взял вилку, поковырял в тарелке и положил.
   – Не хочется, – вздохнул он, – это пройдет. У меня и раньше так было, когда в разведку ходил, потом пообвык.
   – А ты считай, что опять в разведку идешь, – сказала Зоя.
   – Не могу, там враги…
   – А здесь друзья, выходит? – прищурился Самохин.
   – Нет, Самохин, тоже враги. Только на фронте самим собой остаешься, а здесь врагом становиться надо.
   – Это ты прав. Противно. Потерпи уж, Миша, пожалуйста.
   – Ну, заканчивайте, – сказала Зоя, – мне еще посуду помыть надо.
   – Мы скоро. – Самохин глотнул горячего чая и тут же, открыв широко рот, начал судорожно втягивать в себя воздух.
   – Не торопись, не торопись, – засмеялась Зоя.
   Все просто. Женщина торопится на работу, а ей еще по хозяйству управиться надо. Просто, обыденно. И именно эта обыденность понемногу успокоила Мишку. А что, в самом деле, особенного? Начинается для него, старшего сержанта Кострова, новое дело. Да не такое уж оно новое. Когда в сорок первом он внедрился в банду Широкова, тогда оно действительно новым было. А теперь ходи по рынку, строй из себя удачливого урку да смотри в оба. Если что – он сам не прост. На ремне у него наган в кобуре, а в кармане галифе браунинг. Восемь патронов в обойме, а в них восемь никелированных пуль. Ну, попробуй подойди. А стрелять он научился. Еще как! Разведрота не такому научит. Ну а на самый крайний случай есть у него нож. Нажмешь медную кнопку на ручке, и выбросит пружина жало стилета. Нож этот Мишка у убитого шарфюрера из диверсионной группы СС взял. Сначала завалил его в лесу под Рогачевом, а потом взял. Дважды пользовался он им, и всегда наверняка. Мишка вдруг почувствовал, что хочет есть. Это было удивительно, и он пошел на кухню. Зоя из чайника обмывала тарелки, сложенные в раковину.
   – Ты чего? – повернулась она к Кострову.
   – Ты уж меня прости, понимаешь, есть захотел.
   Зоя поглядела на Мишку и по-доброму улыбнулась:
   – Ну, слава богу, успокоился.
   – Вроде того.
   – Садись, я как знала – отложила тебе. Погреть?
   – Не надо.
   Мишка уселся за кухонный стол и прямо из сковородки начал есть необыкновенно вкусную картошку и застывшие мясные консервы. Потом он допил остывший сладкий чай и вынул папиросу.
   – Ну вот, теперь полный порядок, – сказал он довольно.
//-- Муравьев --//
   С утра он дозванивался до майора Королева: сначала тот был у руководства, потом сам проводил совещание, затем его опять вызвали к руководству.
   – Вы передайте, пожалуйста, Виктору Кузьмичу, что его Муравьев из МУРа разыскивает по срочному делу, – попросил Игорь секретаря отдела.
   – Хорошо, – ответил любезный женский голос, – я доложу.
   «Вот так-то, брат, «доложу», – подумал Игорь, вешая трубку, – начальству не передают, а докладывают».
   Он только что вернулся из дому, куда заезжал буквально на час. Нужно было переодеться и взять кое-что из вещей. Когда он подошел к дверям квартиры, то увидел щуплого человека со связкой ключей в руке. Тот, наклонившись, копался в замке.
   – Что вам надо? – спокойно спросил Игорь.
   Человек обернулся и, увидев милицейскую форму, почтительно захихикал.
   – Я, понимаете, из домовой конторы. Площадь эвакуированных на учет берем.
   – А кто позволил в квартиру лезть без спроса?
   – Пустая она, товарищ начальник, а есть люди, желающие занять.
   – В ней живу я.
   – Нет, пустая. В ней Муравьева Нина Петровна проживала. Сейчас она в эвакуации, а сынок на фронте.
   – Сынок – это я. И если я еще раз вас увижу…
   – Извиняйте, извиняйте.
   Человек исчез, словно растворился в полумраке лестницы. Муравьев вошел в квартиру и позвонил в домоуправление, рассказал о странном визите.
   – Так, – ответил домоуправ, – интересно. Действительно, есть распоряжение Моссовета о временном вселении в свободные квартиры. – Он помолчал немного и добавил: – В общем, вы не волнуйтесь. За сигнал спасибо. Мне уже подобные поступали, да я думал… Вы сами в милиции работаете, поэтому знаете, всякие люди бывают. Еще раз спасибо за сигнал.
   Игорь повесил трубку и подумал о том, как быстро повылезала из щелей всякая нечисть. Как умело маскировалась она до войны, платила взносы в МОПР и Осоавиахим, ходила на собрания, ждала своего часа. Но нет, их время не пришло и не придет никогда, для этого он и служит в уголовном розыске.
   Муравьев открыл шкаф, достал из него синий костюм, тот самый, который сшил перед войной. На работе мать премировали талоном на отрез, и она взяла бостон специально для сына. Шил костюм знакомый мастер и, конечно, сделал все как надо. Всего один раз надел его Игорь, когда ходил с Инной в Большой театр на «Красный мак». Господи, давно же это было, как будто совсем в другой жизни! Он надел голубую шелковую рубашку, повязал полосатый галстук, натянул пиджак и подошел к зеркалу. Да, он казался себе необычным, просто отвык за два года от штатского костюма. Почти все время Игорь ходил в форме или в обыкновенной зеленой гимнастерке без петлиц.
   Впрочем, тот, другой человек в зеркале Муравьеву понравился. Костюм на нем сидел хорошо, даже с долей этакой небрежности, которая придает элегантность. Жаль только, что орден надеть нельзя. Он был бы кстати на этом костюме: темно-синий бостон, а на нем рубиновая звезда.
   Игорь еще раз поглядел на себя в зеркало и начал собираться.
   Машина ждала его прямо у крыльца подъезда. Когда он открыл дверцу, шофер, недовольно оторвавшись от газеты, рыкнул:
   – Куда лезете, не видите, что ли? – но тут же смущенно улыбнулся, замотал головой: – Вот это да. Игорь Сергеевич, быть вам богатым – не узнал.
   – Ну что ж, это неплохо.
   Приехав в управление, Игорь сразу же стал звонить Королеву. Майора не было, и Муравьев сидел в своей комнате, ожидая звонка. Пока все складывалось крайне неудачно. Ему необходимо было ехать на Тишинку, а проклятый телефон молчал. Игорь начал уже со злостью поглядывать на аппарат, словно именно он был виноват в том, что Королев никак не освободится. Конечно, можно было бы встать и уйти, но Данилов категорически приказал передать майору письмо и на словах добавить, что очень ждет результата.
   А управление жило своей обычной жизнью, и Муравьев уловил ее сразу по возвращении. Она состояла из знакомых ему привычных забот. В кабинет заходили ребята из его отделения и рассказывали о новостях. Заглянул начхоз и сказал, что он, Игорь, поставлен на довольствие. Потом явился комендант и начал по ведомости сверять номер табельного оружия, числящегося «за оперуполномоченным 1-го отделения тов. Муравьевым И. С.».
   – Все ждешь? – В комнату вошел Борис Парамонов.
   – Как видишь.
   – Завтракал?
   – Нет пока.
   – Я тоже не успел. Давай сообразим.
   – У меня, к сожалению, ничего нет.
   – Если бы я на таких, как ты, надеялся, – Парамонов встал, одернул гимнастерку, – давно бы ноги протянул. Я сейчас.
   Он вернулся минут через десять. В одной руке Парамонов нес чайник, в другой – что-то завернутое в газету.
   – Ну, давай. – Он расстелил чистую бумагу, поставил банку консервов с яркой этикеткой.
   – Ух ты, – удивился Игорь, – что это?
   – Второй фронт.
   – Что?
   – Ну, консервы, колбаса американская. Вкусная, прямо сил нет.
   – Я такой и не пробовал.
   – А она только что и появилась. – Парамонов взял банку, и Игорь увидел сбоку, прямо на ней ключик. Борис повернул его, и жесть, закатываясь в трубочку, начала освобождать крышку.
   – Придумали же.
   – С умом делают. Вот сейчас в Москве появились консервы ихние, колбаса, тушенка свиная, сало консервированное, шоколад. Машины грузовые. Между прочим, в каждой, говорят, кожаное пальто лежит.
   – Врут.
   – Я тоже думаю. Наливай чай. Вот сахар в пакетике.
   Игорь разлил чай, насыпал в кружки коричневатый крупный сахарный песок. До войны он такого и не видел никогда. Чай сразу помутнел, покрылся сероватой пенкой.
   – Ничего, – Парамонов взял кружку, – зато он сладкий, лучше, чем сахарин. У меня от этого сахарина во рту кисло становится, словно я лимон со шкуркой съел.
   – У меня тоже.
   Игорь сглотнул слюну, следя за Парамоновым, который резал красноватую, покрытую желе колбасу. Несмотря на подозрительный цвет, колбаса оказалась удивительно вкусной.
   – Ну, как харч?
   – Подходящий. Это ты что, спроворил где или из пайка?
   – Колбаса-то? Пайковая. Видишь, наклейка какая? Помощь от союзников. Я вчера газету читаю, смотрю, сводка с ихнего фронта. В Месопотамии стычки патрулей, несколько раненых. И колбаса эта. – Парамонов повертел банку в руках. – Стычки, колбаска. Легко воюют, чужими руками, кровью чужой, а как мы немцу хребет сломим, так они сразу заорут: мы тоже, мол, дрались… Баночками этими. Как думаешь?
   – А что думать? И я читал. О том, что на фронте появляются части из армии Роммеля, которая в Африке. Значит, могут они оттуда дивизии снимать, раз там только стычки патрулей. В общем, противно.
   – Это ты точно сказал – противно. За консервы, конечно, спасибо, – Борис бросил пустую банку в корзину с мусором, – но история всем воздаст.
   – При чем здесь история, – сказал Игорь, – разве в ней дело… Нам о сегодняшнем дне думать надо. Самим, без их консервов и патрулей.
   Зазвонил телефон.
   – Муравьев слушает.
   – Товарищ Муравьев, соединяю вас с майором Королевым.
   В трубке щелкнуло, и Игорь услышал Королева:
   – Здоров, Игорь Сергеевич, что там, как дела?
   – У меня для вас письмо от Данилова, приказано лично вручить.
   – Раз приказано – вручай. Жду через двадцать минут. Пропуск сейчас закажут.
   Через полчаса Игорь сидел в кабинете Королева. Виктор Кузьмич прочитал письмо, хмыкнул, поглядел на Игоря.
   – Твой начальник думает, что госбезопасность – справочное бюро.
   – Он просил на словах передать, что очень на вас надеется.
   – А ты хоть знаешь, что в этом письме? Стало быть, не рассказал начальник. Хороший он у тебя мужик. Очень хороший. Иван Александрович пишет, что погиб Полесов. Жаль. Ведь у меня были соображения насчет его. Хотел к нам Степана Андреевича забрать.
   – Он бы не пошел.
   – Пошел бы. Докладывай, что у тебя.
   Игорь медленно, стараясь не опускать мелочей, рассказал Королеву о готовящейся операции на Тишинском рынке. Майор слушал внимательно, временами что-то помечал в блокноте. Слушал не перебивая и, только когда Игорь закончил, сказал:
   – Есть одна мелочь, которую вы, братцы, не предусмотрели.
   – Какую? – встревожился Муравьев.
   – Нельзя Кострову в форме-то ходить. На рынке военных патрулей полно, а документики, как я понял, у него липовые. Наверняка заберут. Тогда как?
   – Освободим.
   – Это не вопрос. Как он потом там покажется? Или вы на дураков рассчитываете?
   Игорь молчал. Он только теперь начал понимать, что так хорошо на первый взгляд продуманная операция внезапно оказалась под угрозой срыва.
   – Немедленно переодеть Кострова, – приказал майор. – С начальником МУРа я созвонюсь. Иди. – И уже в спину сказал: – Данилову, если позвонит, передай: все сделаю.
//-- Костров --//
   Рядом с проходным двором два парня зазывали желающих:
   – И только на туза! Только на туза! Как шестерку с восьмеркой подняли, так вы и проиграли! И только на туза! Как туз – так и денег картуз!
   Один из них грязными пальцами с обломанными ногтями разбрасывал на фанерке три замусоленные карты. Оба были в кепках-блинчиках, под пиджаками грязные тельняшки, брюки заправлены в начищенные, смятые гармошкой хромовые сапоги. Они казались близнецами, сходство подчеркивали сальные, косо подстриженные челки, спадающие на лоб, и золотистый блеск коронок под мокрыми губами. Вот к ним подошел какой-то человек, полез в карман. Вокруг сразу собралась толпа.
   – Ну, дядя, – ощерился парень, – спытай счастье. Оно не лошадь, вдруг повезет.
   – Давай.
   – Сколько?
   – Пятьсот.
   – Предъяви.
   Человек вытащил из кармана мятые бумажки:
   – На, гляди. Теперь ты.
   Парень достал из-за пазухи пять сотенных и положил их на дощечку.
   – Метать?
   Три одинаковые карты легли рубашкой вверх. Человек подумал, выплюнул окурок с изжеванным мундштуком и осторожно поднял одну из карт.
   – Туз, – пронесся по толпе вздох.
   – Твое, – с сожалением сказал банкомет и протянул ему деньги. – Может, еще? Иль боишься?
   – Сколько?
   – Эх, трус в карты не играет, на отыгрыш: ты тысячу, я тысячу. А?
   – Годится.
   Опять легли три карты. И опять по толпе прокатился восторженный шепоток.
   – Может, еще?
   – Хватит. – Человек, не считая, сунул в карман комок денег и скрылся в толпе.
   До чего любопытная была эта толпа своей невероятной пестротой! Кого только не встретишь здесь! Рынок разросся, занял все близлежащие переулки. Это было горькое порождение войны, с ее нехваткой, дороговизной, бедностью. Здесь можно было купить все. Краснорожие барыги в солдатских шинелях с чужого плеча могли продать хлеб и водку, пенициллин и зажигалки. Это была грубая и грязная накипь войны. Регулярно ее снимали, эту накипь, но она появлялась вновь, и бороться с ней было необыкновенно трудно.
   Мишка, стоя на углу Большого Кондратьевского, наблюдал за этой толпой и думал: неужели нельзя облить бензином всю эту сволочь, облить и поджечь, пусть горит? Он даже Зое тихо сказал об этом.
   – Зачем же так, Миша, – ответила она, – здесь не одни барыги. Нехватка, вот люди понесли сюда то, что могут продать или обменять, и нет в этом ничего зазорного. Люди свое, не ворованное, продают или на продукты меняют. А сволочи есть, конечно. Они здесь и собрались, потому что их как магнитом тянет к человеческому горю. Вон, видишь. – Она кивнула в сторону игроков.
   Мишка сам давно уже наблюдал, как эти двое нагло обманывают простодушных людей, зараженных азартом.
   – Ну-ка, подожди. – Мишка шагнул к толпе.
   – Зачем? – Зоя схватила его за руку.
   – Сейчас увидишь.
   – Миша!
   – Так надо.
   Мишка раздвинул плечами любопытных, подошел к банкомету.
   – Что, товарищ военный, спытай счастье, – улыбнулся один из парней.
   – Давай.
   – А ставишь что?
   – Вот. – Мишка вытянул из кармана золотое кольцо.
   – Дай гляну, – сказал второй и протянул руку.
   – Смотри из моих рук.
   Парень наклонился, внимательно рассмотрел кольцо.
   – Рыжье, – шепнул он напарнику, державшему карты.
   – Сколько против него? – спросил банкомет, прищурившись.
   – Три куска.
   – Идет.
   – Предъяви.
   – Не в церкви…
   – Здесь тоже не фраера.
   Банкомет достал из кармана толстую пачку денег.
   – Мечи.
   Три карты шлепнулись на дощечку. Мишка пододвинулся к банкомету вплотную и крепко взял его за руку. Парень дернулся. Но Костров держал крепко.
   – Ты что, фраер, а? – прошипел банкомет.
   – Тихо, сявка, кого лечить решил? – Мишка выдернул из рукава банкомета карту, бросил на дощечку. – Вот он туз, – сказал он спокойно, забирая деньги, и, повернувшись к угрожающе надвинувшемуся на него второму, добавил: – Тихо, тихо, сопли вытри, а то я тебя сейчас по стенке разотру.
   Толпа весело загудела. Мишка повернулся и пошел к Зое. Вслед ему несся тяжелый мат.
   – Зачем ты? – спросила Зоя.
   – Золото им показал. Теперь, где надо, разговор пойдет: мол, появился карась с рыжьем.
   – А что такое рыжье?
   – Это на блатном языке означает золото.
   Потом они продирались сквозь толпу. Мимо старушек, торгующих постным сахаром, пацанов, пронзительно кричавших: «Папиросы! Папиросы «Пушка»!», женщин с невидящими глазами, вынесших на рынок немудреные предметы домашнего быта, мимо юрких подростков в кепках-малокозырках.
   Они шли через этот сорящий, гомонящий, торгующийся человеческий клубок, ища только им одним нужные лица. Их толкали, извинялись и бранили, но они продолжали свой путь. Купили у старушки сахар и пошли дальше, аппетитно похрустывая, приценились к совсем новеньким сапогам, постояли рядом со старичком, торговавшим старыми часами. Потом они выбрались из толпы и подошли к кинотеатру «Смена». У касс толпился народ: шел американский фильм «Полярная звезда». На огромной афише был нарисован горящий самолет. Здесь можно было передохнуть. Но напротив кинотеатра находилась как раз трамвайная остановка, и битком набитые красные вагоны выбрасывали на тротуар десятки людей. День был воскресный, и многие со всех концов города ехали на рынок.
   – Давай подойдем, – сказала Зоя.
   Они отошли за кассы кинотеатра, встали у проходного подъезда каменного двухэтажного дома, через него можно было попасть во двор.
   – Да, – сказал Мишка, – к этой сутолоке привыкнуть надо. Сразу и не разберешься.
   – Это сегодня, – ответила Зоя, – все-таки выходной.
   – А в обычные дни?
   – В обычные народу мало. Заняты люди, работают.
   – Ну а барыги?
   – Эти-то здесь крутятся…
   Внезапно она сжала Мишкину руку:
   – Смотри!
   Мишка, прикуривая, чуть повернулся и увидел на другой стороне улицы парня в знакомой кепочке-малокозырке и с косой челкой под ней.
   Рядом с банкометом стоял высокий, сутулый человек в мешковатом, неопределенного цвета костюме. В нем Костров сразу же узнал того самого «счастливчика», выигравшего полторы тысячи. Они о чем-то говорили, иногда поглядывая в Мишкину сторону.
   «Засуетились, сволочи, – внутренне усмехнулся Мишка, – три куска – деньги немалые. Посмотрим, что будет дальше». Он взял Зою под руку. Девушка сразу же прижалась к нему, игриво улыбаясь.
   – Товарищ старшин сержант, – услышал Костров за своей спиной глуховатый, официальный голос. Он оглянулся и увидел пожилого младшего лейтенанта в очках и двух красноармейцев с винтовками. На рукавах у них алели повязки с белыми буквами «КП».
   Патруль! Мишка похолодел. Вот сейчас он достанет липовый документ и повезут его в комендатуру. Конечно, там все разъяснится, выпустят, но зачем лишние сложности, да еще на глазах этих двоих.
   Тут ему в голову пришла дерзкая мысль.
   Мишка подтолкнул Зою к проходному двору, а сам вытянулся, бросив руку к пилотке.
   – Документы, – еще раз устало приказал командир и протянул руку.
   – Есть, товарищ младший лейтенант. – Мишка краем глаза увидел, что Зоя уже скрылась в подворотне, теперь все было в порядке.
   Мишка, оторвав руку от пилотки, медленно начал расстегивать карман гимнастерки, сделав незаметно полшага вперед. Теперь он стоял как раз между младшим лейтенантом и бойцом. «Ну, – внутренне собрался он, – давай, Миша. Давай!» Сильным ударом сапога он подсек ноги лейтенанта, одновременно правой ударил бойца чуть выше пряжки ремня. Не оборачиваясь, сбив с ног какую-то женщину, он бросился в подворотню. За спиной раздалось запоздалое «Стой!». Но он уже был во дворе рядом со спасительным подъездом.
   Зоя открыла дверь и увидела Мишку, прислонившегося к косяку, глаза у него были совсем шальные.
   Костров вошел молча, косо посмотрел на Зою и сел на диван.
   – Ну, как ты? – спросила она.
   – Как видишь. – Мишка расстегнул ворот гимнастерки.
   Заскрипела дверь в соседнюю комнату, показалась голова Самохина.
   – Вы чего? – спросил он, удивленно глядя на Мишку.
   – Патруль, – вздохнула Зоя, – напоролись, глупо совсем.
   – Ну и что?
   – Сбежали.
   – А они?
   – Они ничего, – сказал Мишка. – Им, старичкам этим, салажат ловить, а не нас. Знаешь, Самохин, – он хитро прищурился, – помог нам патруль-то этот.
   – Как же так?
   – А вот так, зови ребят, расскажу. Зоя, ты бы разыскала Игоря, пусть мне штатское пришлет, завтра опять пойдем в карты играть.

Глава 6
Райцентр. 13 августа

//-- Данилов --//
   – Хорошо, допустим. Ну, если честно, я ничего не понимаю в специфике вещей, только по тону чувствую, что больной на поправку идет. – Данилов подвинулся к столу главврача. – Когда он сможет говорить? Поймите, это для меня сейчас главное.
   – Как вам сказать, – врач посмотрел на Данилова, потом перевел взгляд куда-то за его спину, – ожоги. Сильные ожоги. Плюс, конечно, элемент симуляции имеет место быть. Я не бог, хотя понимаю вас отлично. Должен к тому же сказать, что он не транспортабелен пока.
   – А это вы к чему?
   – Возможно, вы захотите забрать его к себе. Возможно, ваши врачи…
   – Доктор, – тихо сказал Данилов, почти шепотом, – вы же интеллигентный человек, о чем говорите! У нас работают точно такие же врачи, как и везде. Зря вы это…
   Данилов откинулся на спинку, а главврач опустил руки, помолчал и наконец произнес:
   – Не раньше, чем через пять дней.
   – Что же делать. Против науки не попрешь. – Данилов встал, протянул врачу руку. – Значит, буду надеяться.
   Прежде чем выйти на улицу, Иван Александрович прошел к комнате, в которой лежал мотоциклист. У дверей дежурил милиционер.
   – Ну как? – спросил его Данилов.
   – Да все так же, товарищ начальник.
   Данилов немного постоял, посмотрел на плотно закрытую дверь палаты и, козырнув вытянувшемуся милиционеру, пошел к выходу. Вчера из Москвы прислали данные на мотоциклиста – Виктора Степановича Колугина, 1910 года рождения, по профессии шофера, уроженца города Дмитрова Московской области. В справке значилось, что Колугин Виктор Степанович судим дважды: в 1930 году по статье 168 УК РСФСР и в 1938 году по статье 86.
   Итак, первый раз его судили за кражу лошадей, иначе говоря, за вульгарное конокрадство, второй раз – за браконьерство с отягчающими вину обстоятельствами. В общем, обе судимости слабые. Настоящим рецидивистом, судя по этому, назвать его нельзя. Но кто знает, что стоит за последней судимостью. Данилову часто приходилось сталкиваться с людьми, совершившими убийство и попавшимися на карманной краже. Год отсидел, замел следы и вернулся, а то, главное, чего он боялся, осталось нераскрытым. Возможно, Колугин пошел пострелять лося специально, с явным намерением отсидеть свои положенные полгода. Конечно, будь время, можно было бы поднять прошлые дела, посмотреть внимательно. Но не было у Данилова этого времени. Ежедневные допросы Дробышевой пока ничего не дали. Она твердо стояла на своем; возможно, действительно ничего не знала, что, кстати говоря, Иван Александрович считал самым вероятным.
   Два дня они с начальником райотдела и Орловым прикидывали, где приблизительно может находиться база банды, не просто прикидывали, а даже проверили все подозрительные места, но там ничего не было. Перед глазами Данилова все время стояла карта района, вернее, той его части, где руководила гражданская администрация. В полосе дислокации войск тоже все было проверено.
   Данилов не заметил, как сошел с тротуара и зашагал по мостовой. Только скрип тормозов за спиной вернул ему ощущение реальности. Он обернулся: в нескольких шагах от него остановилась машина. Шофер со злым лицом хотел, видимо, обругать забывшегося пешехода, но, увидев ромб в петлицах, осекся.
   – Виноват, товарищ комбриг, разрешите проехать.
   – Ты чего же не дал сигнала?
   – Да он у меня не работает.
   – Почему? – И тут Данилов увидел огромную заплату на радиаторе.
   – Да вот, осколком немного покалечило, а вы, случаем, не заболели, товарищ комбриг, может, подвезти?
   – Все в порядке, проезжай.
   Машина, прижимаясь к тротуару, объехала Данилова, шофер еще раз из окна опасливо покосился на командира милиции в непривычно высоком звании.
   Улица опять опустела. Она была провинциально тихой и пыльной. Над райцентром повисла жара. Раскаленный воздух дрожал над поникшими деревьями. В такую погоду портупея особенно жмет плечо, кобура необычно тяжела, сапоги раскалены, гимнастерка раздражает тело, а фуражка давит голову, словно обруч. В такую погоду не хочется ходить по улицам. Ничего не хочется, даже думать.
   Данилов снял фуражку, вытер вспотевший лоб. Из-за постоянного недосыпания и чрезмерного употребления папирос сердце билось натужно, казалось, что кто-то сжал его рукой и оно пытается высвободиться. Боли не было, и это пугало еще больше. Временами приходило непонятное паническое ощущение. Правда, врач, у которого он был месяц назад, объяснил ему, что подобное ощущение теперь будет постоянно преследовать его, но разве от этого становилось легче? Как всякий волевой человек, он мог почти всегда спокойно управлять своими чувствами. Людей абсолютно бесстрашных не существует. Данилов считал, что храбрость – это четкое выполнение своего служебного долга. Он боролся с преступностью, следовательно, просто обязан был идти на риск ради выполнения задания.
   Нет, этот страх, приходивший к нему, был выше его обычного понимания, выше всего того, что он знал по сей день. Он шел не от разума, не от понимания каких-то вполне конкретных вещей. Он шел ниоткуда.
   «Ничего, это пройдет, – успокаивал себя Данилов, – высплюсь, курить стану меньше, и все будет в порядке».
   Иван Александрович свернул к дому, у ворот которого стояла запыленная «эмка». «Значит, Белов уже приехал», – подумал Данилов.
   Во дворе Быков из ведра поливал Сережу. Лицо у Белова было такое, что Данилову самому захотелось снять гимнастерку и подставить потную спину под холодную колодезную воду. Он так и понял, что именно этого хотел сегодня с самого утра.
   Иван Александрович поднялся на крыльцо, стянул сапоги, блаженно пошевелил пальцами босых ног. О боли он забыл начисто, словно ее и не было вовсе.
   – Ну, что узнал, Сережа?
   – Мы с военным комендантом станции проверили все документы за последние месяцы – ничего.
   – В продпункте был?
   – Был, все корешки аттестатов поднял. – Белов развел руками.
   – Так, в общем, я предполагал это, но на всякий случай решил проверить, как они приезжали в город.
   – Так вы думаете?..
   – Просто уверен – базы их в соседнем районе. Только вот в каком? Соседних-то три. А времени у нас с тобой нет. Август. Последний месяц лета, стало быть, последние дни, отпущенные нам.
   – Иван Александрович, – после паузы сказал Сережа, – но почему, почему так трагично: последние дни, последний месяц? Где логика? Нас в институте учили, что невозможно определить точные сроки раскрытия преступления, что это не должно планироваться.
   – А кто тебе в институте читал лекции по уголовному праву?
   – Профессор Сколобов.
   – Жаль, что он у нас не работал.
   – Где?
   – В угро, вот где, побегал бы опером, тогда бы провел точную грань между теорией и практикой. А лекции читать, конечно, спокойнее, чем жуликов ловить. Это точно. Вполне возможно, что к концу месяца мы их не поймаем, вполне возможно. Только дело тут не в официальных сроках. Я не знаю, как в Америке полиция на это смотрит, а у нас главное – немедленно обезвредить преступника, чтобы он больше зла людям не смог принести. Для нас закон давно уже стал категорией не только юридической, но и нравственной, а нравственность, я имею в виду подлинную нравственность, – основа нашего образа жизни.
   – Я понимаю, – смущенно сказал Белов, – только…
   – А никаких «только» быть не должно. Пришел в милицию – живи по ее законам.
   Данилов встал, направляясь в дом, у дверей оглянулся, увидел расстроенное лицо Сережи.
   – Ничего, все будет нормально. Хорошо, что ты думаешь об этом, спорь сам с собой, еще древние говорили, что истина рождается в споре.
   До темноты Иван Александрович просматривал документы, относящиеся к делу. Их накопилось много. Протоколы осмотров, акты экспертизы, объяснения свидетелей, заявления от самых разных людей. Они относились и к сегодняшнему дню, и ко времени фашистской оккупации. Только теперь по-настоящему Данилов понял, кто такие братья Музыка. За какие-то два месяца они оставили о себе незабываемую зловещую память. Удивило другое, то, что братья не ушли вместе со своими хозяевами. Здесь-то и напрашивался вполне законный вопрос – почему? На этот счет у Данилова было три предположения: первое – не успели, второе – оставлены специально, третье, наименее вероятное, – остались сами, пытаясь использовать сложную обстановку для грабежей. Но все же он больше склонялся ко второй версии, так как она не только не исключала третью, но и дополнялась ею.
   В двадцать втором году, в самый разгар НЭПа, его, Данилова, друг – оперативник Алексей Мартынов, бывший матрос с Балтики, вернувшись в МУР после очередной операции, сказал:
   – Вот, Ваня, скоро, совсем скоро, прихлопнем НЭП, остатки ворья добьем, и вернусь я на флот. Только не на море, нет. В речники подамся. Там красота, плывешь себе, берега рядом, хоть рукой трогай. Плесом пахнет, с полей медом тянет. Я уже кое с кем переговорил, найдут мне работу, ну, конечно, подучусь, речным штурманом стану. Ты бы, Иван, тоже работу присматривал. Знаешь, когда все кончится, надо сразу правильную линию в жизни найти.
   Тогда они были совсем молодыми: он, Мартынов, Тыльнер, Зуев. Совсем молодыми, твердо верившими в добро. С того дня прошло двадцать лет, а он все еще ловит жуликов. Алеша Мартынов не стал штурманом, правда, ушел на реку – в бассейновую милицию. Тогда они просто не понимали, что построение нового общества – процесс нелегкий. Мало уничтожить явное зло, необходимо искоренить невидимое, спрятанное в глубине человеческой души, а это процесс долгий и очень сложный.
   Постепенно опустилась ночь и принесла долгожданную прохладу. Где-то на краю темного неба взрывались и гасли сполохи далекой грозы, и раскаты грома канонадой стелились над землей. Ветер стал влажным, и цветы за окном запахли особенно остро. Быков с Беловым уехали. Данилов сидел в темной комнате. Зажигать свет не хотелось, потому что тогда надо было бы закрыть окно и опустить маскировочную штору. Прислонившись головой к раме, он вдыхал эту ароматную прохладу.
   Вскоре многодневная усталость взяла свое, и он задремал. Сон пришел легкий, невесомый, как елочная вата, и в нем была свежесть ночи, запах зелени и ожидание надвигавшейся грозы. И это тревожное ожидание постепенно наполняло его всего и стало основным, главным, и, еще не проснувшись до конца, он привычным движением выдернул из кобуры пистолет. А когда пришел в себя окончательно, то понял, что в комнате кто-то есть.
   – Не стреляйте, пожалуйста, не стреляйте, – сказали из темноты, – я Кравцов.
//-- Данилов и Кравцов --//
   – Садитесь. Если у вас есть оружие, положите на стол. Я вынужден вас задержать, гражданин Кравцов.
   – Я пришел сам. Мне передала жена о вашей встрече. Я пришел потому… В общем, я понял, что вам можно верить.
   – Спасибо, все это очень трогательно. Оружие!
   – Я уже положил его. Сразу же, как вошел.
   – Я должен задать вам всего один вопрос. Кто убил Ерохина?
   – Музыка… Я шел к городу, шел опушкой леса и видел Ерохина, он ехал на велосипеде. По моим расчетам, мы должны были встретиться с ним у поворота на райцентр.
   – Зачем?
   – Я не мог больше так жить. Не мог больше ходить в личине предателя. Я должен был поговорить с ним, рассказать все как было, назвать некоторые детали, известные только ему. Они, эти детали, наверняка позволили бы ему поверить мне.
   – Вы можете обо всем рассказать?
   – Вы не поймете, вы не знаете…
   – Так давайте попробуем, возможно, узнав, я пойму.
   – Хорошо. Нет… Нет… Не зажигайте света, не надо. Или это у вас профессионально, как в книжках пишут, – глаза, чтобы видеть, руки?..
   – В книжках многое пишут. Не хотите – будем сидеть в темноте.
   – Хочу. Как мне вас называть?
   – Иван Александрович.
   – Да… Да… Вы никогда не поймете этого. Нет ничего страшнее, когда тебя считают врагом. Предательство – это… ну, не только черта характера, это, если хотите, профессия. Да, поверьте мне. Я не желаю вам, да и никому другому, пережить то, что пережил я. Хорошо, хорошо… По порядку. Я пришел с финской. На фронте был сапером. Старшим лейтенантом. Воевал не хуже других, но, видимо, и не лучше… Награжден значком, памятным. Так. Приехал, снова дела принял… До меня здесь Малыхин работал, пьяница, очень плохой человек. Работу он развалил и, не сдав дела, уехал, написал заявление, что, мол, на «Североникель». Я принял дела, сразу начал восстанавливать все, но тут появилась статья Ерохина о городском хозяйстве. Он о Малыхине писал, а редактор взял да везде фамилию и поправил на мою. Мол, чего с уехавшего взять, а я рядом – ответить могу. А время помните какое было? Да, конечно, вы помните… Тут комиссия, ревизия… Васильев, наш первый секретарь райкома, был в отъезде, его замещал Блинов, человек хороший, но новый, с учебы к нам попал, не разобрался. В общем, исключили…
   – А как Ерохин реагировал на все это?
   – Он заявление писал на редактора и в мою защиту, но ему тоже чуть беспринципность не пришили. Однако мы с ним были всегда не то чтобы друзья, но уважали друг друга.
   – Это заявление сохранилось?
   – Да, на его основании потом был освобожден от должности редактор газеты. Именно после письма Ерохина прислали настоящую комиссию, разобрались, а тут уж война… Когда немцы подошли, меня вызвали в НКВД и предложили остаться в городе. В общем, все логично, я «обижен» советской властью, даже инсценировали, что именно я спас от взрыва городское водоснабжение.
   – С кем вы поддерживали связь?
   – Только с Васильевым и Котовым.
   – Котов – это начальник НКВД?
   – Да.
   – Вы знаете, что он погиб?
   – Да, знаю. Он шел ко мне. Перед этим ночью ко мне домой пришел Васильев, он приказал спасти от взрыва город.
   – Вы выполнили приказ один?
   – Нет, у меня была группа, три человека, они погибли в перестрелке, а меня ранило, едва добрался до дому. Немцы уже отступали, и меня начали разыскивать как врага. Тут я узнал, что Котов погиб, а отряд ушел на запад.
   – Почему вы не явились в органы?
   – Как предатель, я был бы немедленно расстрелян. А мне жить хочется, тем более Васильев сказал, что меня восстановили в партии.
   – Хорошо, о вашей деятельности я уже запросил отряд Васильева.
   – Это правда?..
   – Я всегда говорю правду, во всяком случае, стараюсь это делать. Расскажите об убийстве Ерохина подробно.
   – Когда я увидел его едущим на велосипеде, то побежал, чтобы успеть к месту встречи. Вдруг раздался выстрел. Я обернулся и увидел, что Ерохин лежит, а из кустов выскочил человек…
   – Вы узнали его?
   – Потом да, когда встретил. Это был Бронислав Музыка, бывший начальник полиции.
   – Что вы сделали?
   – А что мне оставалось? Если бы меня увидели рядом с Ерохиным, то и убийство приписали бы мне, как врагу. Я решил убить Музыку, полез в карман и вспомнил, что забыл пистолет на пасеке.
   – Где?
   – Я скрывался на пасеке, здесь недалеко, у своего двоюродного брата-инвалида. А Музыку я все равно встретил. На опушке. Он увидел меня и засмеялся: не успел, мол, сказать, бургомистр? А я успел, рассчитался за тебя. Так всегда, дескать, пока вы, фраера, дергаетесь, деловые в цвет попадают.
   – Вы точно передали разговор?
   – С жаргоном этим? Точно! Потом он меня к ним звал. Говорил, мол, один пропадешь, а с нами и погуляешь, и поживешь широко. Когда я отказался, он мне сказал: «Надумаешь, приходи на кирпичный завод к Мишке, сторожу, я его предупрежу, он тебя ко мне на дрезине доставит». Я испугался его откровенности, он зверь, вы же слышали о нем… Тогда я ему обещал, что приду точно, только, мол, возьму ценности. Он засмеялся и сказал, чтобы я не опаздывал, а если попадусь, то чтобы лучше стрелялся сразу, не ждал, пока коммунисты к стенке поставят.
   – Что означают его слова «на дрезине»?
   – От кирпичного завода идет узкоколейка – четыре километра, прямо к торфоразработкам, они находятся на территории соседнего района.
   – Так… Пока все, я вам верю, но до прихода подтверждения вынужден задержать вас.
   – Я понимаю.
//-- Данилов --//
   Он закрыл окно и опустил штору. Сразу в комнате стало темно и тревожно. Ощущение это длилось всего несколько секунд, пока он не зажег лампу. Даже крохотный поначалу огонек заставил его зажмуриться, таким ярким показался он после темноты. Теперь можно было осмотреться. Первое, что он увидел, – пистолет «ФН», пятнадцатизарядный, лежавший на столе. Иван Александрович взял его, вынул магазин, передернул затвор, патронник был пуст. Полтора десятка тупоголовых, крупных, как орехи, пуль лежало в обойме. Теперь он окончательно верил Кравцову. Враги всегда досылают патрон в ствол, потому что им нужно стрелять, и желательно первыми. Данилов сунул пистолет в сумку и только тогда как следует поглядел на Кравцова, до этого он следил за ним боковым зрением, на всякий случай, по привычке. За столом сидел человек с острым лицом, чуть прищуренными от света лампы глазами. Он был худощав, скуласт, седые, слегка вьющиеся волосы падали на лоб. Иван Александрович сразу заметил, что инженер давно не был в парикмахерской, стригли его ножницами дома и делали это неумело.
   – Пойдемте, – сказал Данилов.
   Кравцов встал, и только теперь Иван Александрович понял, до чего тот худ.
   – Вы плохо ели это время?
   – Нет, продукты были, просто нервы, я почти не спал и не мог есть.
   Да, этот человек мало походил на преступников, которых обычно не терзают угрызения совести, они хорошо спят, да и аппетит у них отменный. Это вполне естественно, потому что их жизненное кредо состоит главным образом из трех компонентов: деньги, женщины, выпивка. Данилов вспомнил, как в тридцатом году налетчик Колов, по кличке Мишка Рябой, сказал ему доверительно: «Я, гражданин начальник, ем только в тюрьме, на воле я закусываю». Данилов пропустил Кравцова вперед, нажал на кнопку карманного фонаря, на секунду осветив крутые ступеньки крыльца. Начал накрапывать дождь, пока еще совсем редкий, но капли были крупными и падали тяжело, звонко. Гроза приближалась к городу, и сполохи ее вырывали из мрака дома, деревья, заборы. Они быстро шли по дощатому тротуару, проваливавшемуся под ногами.
   – Если бы не война, – вдруг сказал Кравцов, – я бы к следующему году все улицы заасфальтировал.
   Данилов молчал.
   – Не верите? Мне уже деньги выделили, механизмы обещали подбросить.
   – Верю даже в то, что именно вы все это сделаете сразу после войны.
   – Эх, ваши бы слова да Богу в уши…
   Сильный дождь настиг их у самых дверей райотдела НКВД. По полутемному коридору они дошли до кабинета Орлова и, не обращая внимания на удивленного дежурного, толкнулись в дверь.
   Орлов сидел за столом, положив голову на руки, – видимо, дремал. Услышав скрип двери, он поднял голову, провел ладонью по лицу, словно снимая с него невидимую пелену, усталость нервного напряжения последних дней.
   – Это ты, Данилов… – Потом он увидел Кравцова, прищурился, узнавая, включил рефлектор и направил свет на вошедшего: – Кравцов! – Орлов выскочил из-за стола, словно хотел дотронуться до него, ощутить реальность его плоти и успокоиться. – Где взял? – повернулся он к Данилову.
   – Сам пришел.
   – С повинной?
   – А ему, мне кажется, виниться не в чем.
   – Ты это брось, Данилов! Слышишь! Брось! Ты кого под защиту берешь? А?
   – Спокойно, Орлов. Здесь другое дело, совсем другое. Кстати, мне от Виктора Кузьмича ничего нет?
   – Час назад пришло сообщение, работают с ним.
   – Ну вот, давай подождем.
   В дверь постучались. Вошел сержант и, покосившись на Данилова и Кравцова, положил на стол начальника папку.
   – Свободен. – Орлов вынул из папки лист бумаги и начал читать его внимательно и долго, потом опустил его, постоял, словно обдумывая прочитанное, и вновь поднес к глазам. Затем с недоумением поглядел на Кравцова и протянул бумагу Ивану Александровичу.

   «ДАНИЛОВУ, ОРЛОВУ
   На ваш запрос командир партизанского отряда «За Родину», бывший первый секретарь райкома ВКП(б) тов. Васильев сообщил: «Тов. Кравцов из партии исключен неправильно, решение о его восстановлении получено. Тов. Кравцов работал бургомистром по моему заданию, проявил мужество и героизм, спас город от взрыва. Представлен к правительственной награде, которая и поступила к нам в отряд. Поздравляю тов. Кравцова с награждением орденом «Знак Почета». Орденский знак и документы переправляю в город. Васильев».
Верно: майор госбезопасности Королев».

   – Читайте, – Данилов протянул сообщение Кравцову, – читайте и помните, что этот запрос на моем месте послал бы каждый. Я не отрицаю, разное было, но все равно людям надо верить, только тогда они в свою очередь поверят вам.
   Но Кравцов не слушал его, он плакал.
   – Тихонова ко мне, – приказал Орлов, открыв дверь.
   Через несколько минут в кабинет вошел его заместитель.
   – Вот что, Борис Петрович, немедленно распорядитесь прекратить розыски Кравцова.
   – Бургомистра?
   – Нет никакого бургомистра, ошибка это. Был наш товарищ, выполнявший задание.
   – А основание?
   – Сообщение из Москвы.
   – Хорошо. Есть.
   Когда Тихонов вышел, Орлов подошел к Кравцову, приподнял его со стула.
   – Ну, брось, брось мокроту-то разводить, ведь не баба ты. Такое дело для людей сделал… Ну что с ним делать, Данилов, как ты думаешь?
   – Товарищ Кравцов, успокойтесь, выпейте воды, напишите подробно все, о чем вы мне рассказали, особенно о кирпичном заводе.
   – Я сделаю… А потом… потом я могу идти домой?
   – Пока нет. Еще пару дней для всех вы бургомистр Кравцов. Да, кстати, возьмите ваше оружие, я думаю, оно вам пригодится, и очень скоро.
   – Я его провожу, – сказал Орлов.
   Он обнял инженера за плечи и повел к двери.
   – Сейчас напишешь, потом поешь, поспишь, – ласково, как ребенку, говорил он Кравцову.
   Уже выйдя из кабинета, Кравцов обернулся:
   – Спасибо вам, товарищи, спасибо. Я сегодня словно заново родился.
   Орлов вернулся минут через десять, посмотрел на Данилова, развел руками:
   – Ну, Александрия, ты даешь. Как ты вышел-то на него?
   – А чего проще. Я все показания о нем прочел. Смотрю, пособник, а крови на нем нет. Потом газетку достал со статьей Ерохина. Там его ругают сильно, а он в это время на финской мерз. Ну а потом мне его жена многое рассказала.
   – Да, дела… Слушай, что ты о заводе-то говорил?
   – Неси карту, сейчас покажу.

Глава 7
Москва. 14 августа

//-- Начальник --//
   Начальник МУРа внимательно прочитал рапорт Муравьева. Подчеркнул красным карандашом то место, где говорилось о столкновении Кострова с патрулем, и написал наискось:
   «Тов. Парамонову. Муравьеву поставить на вид. Думать надо».
   И в самом деле, глупо было начинать операцию, не предусмотрев такой мелочи. Конечно, ничего страшного не случилось, даже наоборот, версия Кострова в глазах «игроков» стала еще более прочной, да и вел себя Мишка в общем правильно, четко сориентировался в обстановке. Но все равно Муравьеву надо указать. Пусть учится. Быть настоящим оперативником совсем не значит стрелять хорошо да задерживать. Вон Муштаков работает, как шахматист, психологию изучает. Но тем не менее, понимая достоинства Муштакова, начальник в душе ценил в сыске элемент риска, силы, напора. Он пришел в розыск в те далекие времена, когда смелость и хладнокровие считались самыми главными качествами агентов угро, когда ничего не было, кроме наганов, а эксперты в лучшем случае могли установить время наступления смерти.
   Отложив рапорт Муравьева, он ознакомился с бумагой, присланной из отделения Муштакова, и еще раз удивился необыкновенной организованности в этом человеке. Муштакову удалось установить, что Сутулый был неким Фоминым Сергеем Сергеевичем, крупным мошенником и скупщиком золота. Оперативными данными подтверждалось, что именно с ним и был связан Гомельский. Таким образом, пока все развивалось точно по плану.
   На столе звякнул внутренний телефон.
   – Товарищ начальник, – докладывал Осетров, – сообщение от Данилова.
   – Давай.

   «НАЧАЛЬНИКУ МУРА СРОЧНО!
   СПЕЦСООБЩЕНИЕ
   Совместными с органами на местах усилиями нами обнаружена база бандгруппы Музыки – «ювелиров». Вступив в контакт с подразделениями войск по охране тыла действующей Красной армии, готовим войсковую операцию, о результатах доложу по выполнении.
Данилов».

   «Молодец, вот молодец, – подумал начальник. – Как всегда, не торопясь, но точно в срок». В спецсообщении не было никаких подробностей, но он знал точно, что база банды блокирована, что ее участники находятся под пристальным наблюдением и что взяты они будут с наименьшими потерями. Начальник поднял телефонную трубку:
   – Муравьева ко мне.
   Игорь появился минут через десять. Вошел, доложил по форме, вытянулся у порога.
   – Что стоишь? Вырасти хочешь? Хватит уже, эко вымахал. Садись. Ну, чем порадуешь?
   – Жду данных.
   – Жди, а вот Данилов вышел на банду, брать ее будет.
   – Вышел? – обрадованно спросил Игорь.
   – Вышел. Но это ничего не значит, ты свое дело делай. Гомельского хоть из-под земли, а представь мне.
   – Вы так говорите, товарищ начальник, будто я ничего не делаю.
   – Если бы ты ничего не делал, я тебя давно уже из угрозыска уволил бы. А дело я с тебя требую, на то я и начальник. Где Костров?
   – Гуляет по рынку.
   – Один или с Зоей?
   – Один. Страхуем его тремя группами.
   – Серьезно. Прямо как коронованную особу. И долго он с бытом Тишинки знакомиться собирается?
   – Это как повезет.
   – Ох и смел ты, Муравьев, не по чину смел.
   – А у меня другого выхода нет.
   – Тоже правда. Что ты думаешь делать дальше?
   – Хочу туда поехать.
   – Не надо. Ты операцией руководи. Получай данные и решения принимай. Пойми, что ты не просто старший уполномоченный, а руководитель операции. Привыкай. Руководить – наука трудная, если делать это как следует.
   И опять зазвонил телефон. Начальник снял трубку, молча выслушал, потом поманил пальцем Муравьева:
   – Это тебя, – и протянул ему трубку.
   – Игорь Сергеевич, – голос Муштакова звучал приглушенно, – сейчас мне передали: Костров находится в пивной на углу Большого и Малого Кондратьевских переулков, только что к нему подошел Фомин.
//-- Костров --//
   Костюм на нем был шоколадного цвета, с чуть заметной клеточкой. Брюки что надо, тридцать сантиметров, рубашка из крученого шелка, галстук. Особенно хороши оказались ботинки: тупоносые, простроченные, темно-вишневые, ну и, конечно, буклевая кепка-лондонка.
   Все, что надо было, Мишка переложил в карманы, пистолет засунул за пояс сбоку. Теперь по переулку он шел спокойно. День будний был, народу немного, не то что в прошлый раз. Но наметанным взглядом Костров сразу определил: крутится кое-кто здесь. Выросший в блатном мире и познавший его законы, Мишка безошибочно научился отличать своих бывших «коллег» от нормальных людей.
   На углу сидела старуха и торговала семечками. Мишка хотел было купить стакан, да раздумал. Новое обличье удачливого налетчика делало свои поправки на его поведение. Он должен был теперь соизмерять поступки в соответствии со своей «воровской профессией». Солидный блатной не может себе позволять того, что разрешает какая-то мелкота. Вот папиросы он купил у инвалида с пропитым лицом – за тридцатку пачку «Казбека». Инвалид, протягивая папиросы, внимательно поглядел на Мишку.
   – На мне нарисовано чего или как? – спросил Костров.
   – А что, глянуть нельзя, вроде новый человек…
   – Ты гляди осторожно, – Мишка распечатал пачку, постучал мундштуком папиросы по крышке и улыбнулся, блеснув золотой коронкой, – а то вполне можно сделать тебе полное солнечное затмение.
   – Ты чего это? Чего? – Инвалид попятился.
   – А ничего. Знаю я вас, убогих. Сам на костыле, а к куму раньше других добегаешь.
   Он повернулся и пошел не спеша вдоль трамвайных путей к Курбатовской площади. День выдался нежаркий, иначе бы пропал он в своем шоколадном костюме и кепке. Небо заволокло тучами, вроде собирался дождик.
   «Скорей бы, – думал Мишка, – кончить это дело да Ритку с ребенком повидать. Вот ведь как получается: стоит сесть на трамвай – и через полчаса дома, да никак нельзя этого делать. Правда, Данилов, прощаясь, обещал, что выхлопочет мне отпуск, а Иван никогда не врет. Кремень мужик: сказал – сделал».
   Мишка вспомнил о Данилове, и ему стало тревожно: зря он уехал из райцентра. Там, видно, дела веселые начались, не то что здесь: гуляй по улице да на баб глазей. И в том тяжелом деле ему захотелось непременно быть рядом с Даниловым. Но тот просил его найти Гомельского, и он, Костров, обещал, а раз обещал, значит, найдет.
   Володю Гомельского Мишка знал давно, в тридцать четвертом им пришлось даже сидеть в одном лагере. Володя был человек не злой, но чрезвычайно ушлый, он даже в лагере ухитрялся скупать золотые коронки. Как он это делал, никому не ведомо было, но важен факт – делал. Отношения у них с Мишкой всегда были нормальными, и пару раз Володя взял у него кое-что, правда, мелочь. Золото Мишка не любил, всегда предпочитал наличные.
   Так, задумавшись, он шел по знакомым переулкам мимо старых деревянных домов, палисадников. Он и не заметил, как вновь оказался в Большом Кондратьевском, рядом с пивной. И только здесь понял, что за два часа никого не встретил, вернее, не увидел. Мишка не торопясь огляделся. Что-то все же ему было здесь неуютно. Год фронтовой жизни, разведрота приучили его чувствовать опасность как бы кожей. Нет, что-то здесь не так. Он достал спички, чтобы прикурить, и, словно случайно, уронил коробок; наклонясь за ним, незаметно посмотрел назад. Вот она, рожа прыщавая в малокозырке. Так и есть, топает за ним, глаз не спускает.
   «Шакал, – подумал Мишка. – Присосался к кому-то, служит честно за блатной авторитет, за водку, за денежки, за то, чтобы во дворе пацаны со страхом и уважением на него глядели».
   Он поднял коробок, чиркнул спичкой, прикурил папиросу. Что ж, пора создать им условия для встречи. Пора. Мишка усмехнулся внутренне и толкнул дощатую облезлую дверь пивной.
   В лицо ударил душный, застоявшийся запах. В маленьком зале было шесть столиков, покрытых несвежими, потерявшими цвет клеенками. За стойкой, занимавшей всю стену, стояла могучая блондинка с необъятным бюстом. Она равнодушно взглянула на вошедшего, взяла перевернутую вверх дном кружку, поставила ее под кран.
   – А может, я не пью пиво, – небрежно протянул Костров.
   – Тогда сюда и ходить незачем.
   – Может, я шампанское пью.
   – А по мне, хоть «шартрез». Не хочешь пива, другие выпьют, а с такими запросами в «Гранд-отель» ходить надо.
   – Ладно уж, поесть что-нибудь имеется?
   – Сюда обедать не ходят, по нынешним временам есть дома надо.
   Мишка оглядел стойку. За стеклом сиротливо приткнулось несколько тарелочек с кусками селедки, обложенной кружочками вареной картошки.
   – Ну ладно, пару пива, селедочку. А если?.. – Мишка подмигнул.
   Буфетчица внимательно посмотрела на него, подумала. Костров видел, что она внутренне боролась с собой. Но, вероятно, профессиональная интуиция взяла верх, она поняла, что этот молодой пижон никак не может причинить ей вред. Да и вообще, видать, паренек тертый, много таких забегало к ней, а потом исчезало бесследно. Чем они занимались, она не знала, да и не хотела знать, у нее своих забот хватало.
   – Ладно. – Буфетчица осклабилась. – Сколько?
   «Как укусит – полруки нет», – подумал Мишка и ответил:
   – Как положено, к кружечке прицеп – сто грамм, а кружек-то две.
   Буфетчица наклонилась под стойку и, выпрямившись, поставила перед Костровым граненый стакан, до краев наполненный водкой.
   Мишка полез в карман, положил на стойку четыре радужные тридцатки, потом подумал и добавил еще одну.
   Он сел за столик в самом углу, спиной к стене, и внимательно оглядел пивную. За соседним столом удобно устроилась компания здоровенных мужчин в темных костюмах, они тихо переговаривались, не обращая ни на кого внимания, только один из них, седоватый, коротко стриженный, поймав Мишкин взгляд, чуть заметно подмигнул и почесал щеку.
   «Наши», – понял Костров, и ему сразу же стало легко и спокойно. Теперь здесь он был не один. Ребята из МУРа, его друзья и друзья Данилова, были рядом, и он чувствовал свое единение с ними, и от этого ощущения к нему приходила уверенность.
   Мишка сел поудобнее и выпил полстакана, потом сдул с кружки белоснежную шапку и с наслаждением потянул пиво. Водка теплом разлилась по телу, и ему стало совсем хорошо. Шум в пивной находил морским прибоем, то накрывая его, то вновь откатываясь. Иногда он слышал обрывки фраз, чей-то смех. На какое-то время ему показалось, что войны нет вовсе и что сидит он просто так: шел по улице да и заглянул сюда. Но постепенно первый хмель начал проходить. Так с ним и раньше бывало: чуть ударит в голову, а потом пей сколько влезет – и ничего. Мишка решил заказать еще пива и было совсем поднялся из-за стола. Но в это время увидел, как от буфетной стойки к нему направляется юркий паренек в кепочке-малокозырке с четырьмя кружками пива в обеих руках. Нес он их аккуратно, стараясь не расплескать.
   – Свободно? – Не дожидаясь ответа, паренек поставил кружки на стол и присел осторожно, словно кот.
   – А может, у меня занято? Может, я подругу жду, к примеру, – Мишка, прищурившись, в упор поглядел на парня, – тогда как, а?
   – Тогда я уйду, ты чего, уйду я. – Парень отодвинулся вместе со стулом.
   – Ладно уж, сиди. – Мишка полез в карман, вытащил тридцатку. – Ну, в железку зарядим?
   – С тобой-то? Нет. С тобой пусть другие играют.
   – По маленькой, чтоб время провести.
   – Не буду.
   – Не знаешь ты закона, сявка. Когда тебе деловой говорит, все исполнять надо. Запомни: в блатную жизнь вход рупь стоит, вошел туда – исполняй закон, тогда в авторитете ходить будешь.
   – Так я всегда. Как кликуха-то твоя будет? Может, я слышал.
   – Червонец я. Мишка Червонец.
   – Как же, – в голосе парня послышались уважительные нотки, – много слышал от старших. Говорили, что вы по самому краю пошли.
   – Говорили, – Мишка выплеснул в рот остатки водки, лениво пожевал картошку, – они много чего говорят. Сами падаль жрут, а нам завидуют. Значит, так, – он вынул из кармана скомканные деньги, – организуй выпить, закуску, ну, пива, конечно.
   – Это мы в момент, прямо сейчас.
   Парень метнулся к стойке, о чем-то зашептался с буфетчицей, показывая на Мишку. Минуты через две он вернулся, присел у стола:
   – Сейчас все будет в лучшем виде.
   – В компанию не примете? – спросил кто-то.
   Мишка поднял глаза и увидел Сутулого.
   – Садись.
   – Спасибо. Ну, как там? – Сутулый обратился к пареньку.
   – Все сейчас принесут, Сергей Сергеевич, вот Червонец гуляет.
   – Ладно, потом я отвечу. Здорово, Михаил. Не признаешь?
   – Теперь я тебя, Фомин, признал. А тогда нет, больно исхудал ты, что, чахотка бьет?
   – Она. Врачи говорят: питаться лучше надо. Да где там… Каждую копейку горбом выбиваешь, прямо чистый лесоповал. – Фомин вздохнул, потянулся к кружке.
   – Что-то я тебя на повале-то не видел, – ехидно сказал Мишка, – ты больше в нарядчиках придуривался.
   – Кто как может, Миша, кому какая жизненная линия.
   – А что ты меня пасешь, чего твои за мной бегают? Может, ты для МУРа стараешься?
   – Ты меня за стукача держал когда разве? Нет. Мне мальчики мои сказали, что есть у тебя золотишко. Вот я прицениться и хотел. Может, сторгуемся?
   – Может.
   – Так покажи.
   – Прямо здесь? – насмешливо спросил Костров.
   – Зачем здесь, можем выйти.
   – Золото есть и камни, только я им цену знаю.
   – Про цену сейчас разговора нет. Слушок прошел, будто ты с каэрами спутался, у Резаного в банде был.
   – Слушай меня внимательно, Фомин, – твердо сказал Мишка, – я сейчас и тебя и твою шестерку шлепну и уйду. – Он выдернул из-под пиджака пистолет. – На мне крови много, чуть больше, чуть меньше – роли не играет.
   – Погоди, погоди, спрячь примус. Ты меня знаешь, а я тебя. Живи как хочешь, я тебе не судья, я о другом: есть товар – возьму, нет – разошлись. Годится?
   – Добро. – Мишка сунул пистолет в карман, огляделся и вытащил кожаный мешочек. – Гляди, Сергей, вот что имеем. – Он вытряхнул на ладонь осыпь.
   Фомин весь подался вперед, стараясь получше рассмотреть. Мишка подержал ее немного и опять положил в мешочек.
   – Большой цены вещь, – хрипло сказал Фомин, – у меня таких денег нет.
   – Это точно, – Мишка покосился на пацана, услужливо расставлявшего на столе закуску и водку, – мне клиент с копейкой нужен. Есть у тебя такой?
   – Найдем.
   – Только ты помни: я к любому не пойду. Что за человек?
   – Человек тебе хорошо известный. Володя Гомельский.
   – Идет, – равнодушно ответил Мишка. Если бы кто знал, чего стоило ему это равнодушие! Ему хотелось кричать от радости. Он даже глаза опустил, чтобы Фомин, не дай бог, не прочитал в них эту его радость. – Ну давай, – Мишка поднял стакан, – выпьем, Серега, за жизнь нашу, копеечную жизнь.
   – Давай, – Фомин протянул стакан, чокнулся, – только копеечная она не для всех. Ты вот…
   – Давай пей. – Мишка выпил стакан залпом, сморщился, отхлебнул пива.
   – Ты, Мишка, – наклонился к нему Фомин, – скажи мне, какой мне интерес выйдет. Я тебя с Володей сведу, ты ему камни, он тебе деньги, а мне?
   – Тебе, – Мишка задумчиво повертел в руках стакан, – польза тебе будет. – Он сунул руку в карман, увидев, как при этом беспокойно забегали глаза у Фомина. – Не бойся, вот, – он положил на стол две золотые десятки, – бери аванс. После дела еще три.
   – Широкий ты парень, Червонец, люблю тебя, как брата люблю.
   – Это потом. Когда Володю увижу?
   – Сегодня в семь. Как найти тебя?
   – Здесь. Хотя нет. Я в одном и том же месте появляться не люблю. Сквер на Миусской знаешь? Там площадка детская есть, вот на ней буду в песочек играть. Ну, гуляйте, а я пойду.
   – Так в семь?
   – Точно. Только скажи Володе, что я на Тишинке этим заниматься не буду. Пусть другое место ищет. Когда мы с ним дело уладим, я тебе три червонца отдам, да и по мелочи кое-что у меня есть, на это у тебя денег хватит. Мне надо в Ташкент подаваться, а то климат у вас тут для меня неподходящий. – Мишка встал, кивнул Фомину и вышел из пивной.
//-- Муравьев --//
   Он бежал по коридору мимо сотрудников, изумленно оглядывавшихся на него. Остановился только у двери приемной, толкнул ее и, переводя дыхание, спросил у Осетрова:
   – Где?
   – Занят.
   – Доложи, срочно!
   Осетров из-за очков внимательно посмотрел на Игоря и, видимо, понял, что просто так человек из бригады Данилова не ворвется в приемную в таком виде.
   – Подожди.
   Он скрылся за дверью кабинета и сразу же вышел обратно.
   – Ждет.
   Игорь рванул дверь и, не глядя, не узнавая тех, кто сидел в кабинете начальника, почти крикнул:
   – Есть Гомельский!
   – Что? – начальник приподнялся. – Где?
   – Через два часа будет у Мишки на квартире.
   Только теперь Игорь смог разглядеть сидевших за столом людей. Это были Муштаков, Парамонов и Серебровский.
   – Ладно, садись! – приказал начальник и кивнул Серебровскому: – Продолжай.
   – Из пивной Фомин поехал в Первый Казачий переулок, зашел в дом три, во дворе. Дальше мы его не повели, боялись расшифроваться. Пробыл он там минут десять и поехал к себе на Маросейку, адрес есть в деле. Один из сотрудников следил за ним, а другие остались в Казачьем. Проверкой установлено, что в доме три, квартира два, у некоей Силиной, гримерши театра, проживает артист Сахаровский Владимир Георгиевич, эвакуировавшийся из Минска и работающий во фронтовой актерской бригаде. После предъявления фотографии Гомельского домоуправу оказалось, что Гомельский и Сахаровский – одно и то же лицо. В восемнадцать тридцать Фомин вышел из дома и поехал на Миусскую. Там он встретился с Костровым, поговорили они минут десять и разошлись. Фомину удалось остановить машину-полуторку и упросить шофера подвезти его. Номер машины МА17–47. Шофер допрошен. Фомин приехал в Казачий и пока находится там. У меня все.
   – В общем, ситуация проясняется. – Начальник посмотрел на часы и повернулся к Муравьеву: – Так ты говоришь, что Гомельский будет у Кострова в двадцать два часа?
   – Да, Зоя сообщила.
   Минуту начальник раздумывал. Надо было принимать решение, как поступить: брать Фомина и Гомельского в Казачьем или на квартире у Зои.
   – Какие есть мнения?
   – Разрешите, – встал Муштаков. – Фомин и Гомельский под наблюдением, уйти они не смогут, мы блокировали переулок. Я думаю, их надо брать у Зои.
   – Почему?
   – Мне кажется, они не те люди, чтобы заплатить такие огромные деньги. Помните, Гомельский занимался «разгонами»? Так вот, они попробуют это и сейчас. Тут мы их всех и возьмем.
   – Логично, – сказал Серебровский, – только ведь они характер Мишкин знают, оружие видели…
   – Я тоже за квартиру Зои, – перебил его Муравьев.
   – Ну что ж, начинаем. Блокируем квартиру. – Начальник поднял телефонную трубку.
   В этот вечер город продолжал жить своей обычной жизнью. В восемь часов закончился последний сеанс в кино, люди должны были до комендантского часа успеть домой; работали заводы, в магазины подвозили свежевыпеченный хлеб, его завтра утром раздадут по карточкам; кончилась третья смена в школе, радио передавало очередную сводку Совинформбюро. Все было как всегда, и никто не заметил, как появились и исчезли в Большом Кондратьевском переулке люди. Одни скрылись в проходных дворах и подъездах, в чахлых палисадниках, другие встали на трамвайной остановке, несколько молодых парней в летной форме с девушками в ярких платьях пошли по переулку. Никто ничего не заметил, все было буднично, обычно.
//-- Гомельский и Фомин --//
   – Ты, наверное, считаешь меня сумасшедшим? – Володя посмотрел на Фомина изучающе. – Такие деньги отдать этому уркагану! Я что, печатную фабрику открыл?
   – Мишка парень горячий, потом оружие… Баба эта.
   – Ну и что, выпьем. Ему нальем из нашей бутылки. А когда он закосеет, я скажу, что деньги в портфеле, спрятаны в тайнике во дворе. Ты пойдешь за портфелем и откроешь дверь. Андрей и Лешка в форме войдут, ну тут обыск, изъятие…
   – А потом?
   – Что – потом? Потом его в отделение поведут. Вернее, нас, а он смоется и будет рад, что ушел.
   – Не поверит.
   – Возможно. Главное – взять вещь. Понимаешь? А потом мы с тобой надолго исчезнем. Его же ищут. Я к нему на квартиру человека посылал, так он еле ушел, засада там. Мишка все равно из Москвы бежать должен. А ты думаешь, что потом будет? Высшая мера ему светит, за Резаного, да и за камушки эти.
   – Ну, если так…
   – Трус ты, Фомин, тебе бы с дураками в три листика играть.
   – Какая моя доля?
   – Сто тысяч, доволен?
   – Пошли.
   – Иди к Андрею и Лешке, они ждут, скажи, чтобы в полдесятого у дверей стояли. Понял?
//-- Костров --//
   Он надел форму, туго перепоясался ремнем с кобурой. Ему противен был тот костюм, в котором он сидел в пивной вместе с Фоминым. Теперь он опять стал старшим сержантом Костровым, фронтовиком-разведчиком, человеком, ничего общего не имеющим с известным когда-то Мишкой Червонцем. Наверное, никто не радовался, как он, окончанию операции. И не потому, что удастся увидеть жену и ребенка, несколько дней пожить дома. Другое, более сильное чувство жило в нем. Сегодня, а это он знал точно, оплачен еще один долг.
   Год назад, впервые согласившись помочь Данилову, он еще смутно, но сознавал, что это тот посильный вклад, который он, Мишка Костров, бывший уголовник, порвавший с прошлым, может внести в общее дело борьбы с фашизмом. Если после освобождения из колонии он с гордостью думал о том, что стал жить честно, как все, то со временем понял: люди, окружающие его, воспринимают происшедшее с ним как нечто вполне закономерное. Для них, его новых друзей и сослуживцев, это просто норма жизни. С тех пор Костров и свою жизнь разграничил четко: то, что было тогда, и то, что стало теперь. Стараясь вытравить из себя прошлое, он самоотверженно работал, начал учиться в школе. Но иногда, задумываясь о своей жизни, Мишка понимал: этого мало. Слишком велик был груз его вины перед теми людьми, которые поверили ему. Когда началась война, он сделал все, что мог, помогая Данилову. Ну а как воевал, об этом можно судить по двум его медалям. Конечно, дело было не в почетной грамоте, выданной ему на прежней работе, и не в медалях, полученных на фронте. Костров как бы рождался заново, в нем появились черты, удивлявшие его самого. Иногда, совершив тот или иной поступок, Михаил словно со стороны глядел на себя, не узнавая в этом новом человеке себя прежнего. За все, что произошло с ним, он был благодарен Данилову. Для него Иван Александрович стал непререкаемым авторитетом. Часто, собираясь что-то сделать, Костров мысленно советовался с ним, пытался поставить его в подобную ситуацию и сделать так, как поступил бы Данилов. Так было в сорок первом, когда он пошел на квартиру к Широкову, так было и сейчас.
   Мишка ходил по комнате, курил папиросу за папиросой. Нервничал ли он? Пожалуй, нет. Интуиция, основанная на знании людей, с которыми он сталкивался в прежней своей жизни, подсказывала ему, что Гомельский обязательно придет. Не такой он человек, чтобы отказаться от больших ценностей. Мишка не нервничал, он ждал. Гомельского и Фомина. Ждал, когда медленно расстегнет кобуру, вынет наган и увидит их глаза. Все, поставлена последняя точка! Пусть знают они, кем стал он, сержант Костров.
   Несколько раз в комнату заглядывала Зоя, но, посмотрев на Мишку, так же молча уходила.
   – Ты ему не мешай, – сказал ей Самохин, – у него сейчас особый момент, вроде как экзамен.
   – Он уже его сдал, – ответила Зоя.
   – У него их много, экзаменов этих. Каждый новый шаг по жизни – экзамен.
   Мишка подошел к окну, посмотрел в темный квадрат двора. Да, скоро осень, совсем скоро, а потом зима, самое тяжелое время для солдата. Куда он попадет через неделю, в какую часть, с кем служить будет…
   – Окно надо закрыть и опустить маскировку, – услышал он за спиной чей-то голос. Так обычно говорят люди, привыкшие приказывать.
   Мишка обернулся: в комнате стоял какой-то человек. К окну подошла Зоя, закрыла его, опустила штору. Щелкнул выключатель. От яркого света Костров на секунду зажмурился.
   – Здравствуйте, Костров, – незнакомец протянул руку, – моя фамилия Муштаков.
   – Здравствуйте. – Мишка пожал крепкую ладонь и вспомнил, что видел Муштакова в МУРе.
   – Ждете гостей? А что же стол не накрыли?
   – Зачем?
   – На всякий случай, мало ли как они придут. Может быть, сначала один Фомин – посмотрит, проверит… Давайте, Зоенька, быстренько. Вам помочь?
   – Да что вы, я сама.
   – Прекрасно. – Муштаков внимательно посмотрел на Мишку. – Вы молодец, Костров. Я много слышал о вас, но даже представить себе не мог, какой вы молодец. Теперь осталась чисто техническая работа. Они придут, сядут за стол. Вы не волнуетесь?
   – Нет.
   – Отлично. Вы им налейте водку и скажите: «Зоя, принеси товар». Тут мы и войдем. Ну а как себя держать вам, поймете по обстановке, лучше, конечно, чтобы наган был под рукой.
   – Ясно, товарищ Муштаков. Как там Иван Александрович?
   – У него все хорошо. К утру ждем от него сообщение о ликвидации банды. Кстати, после окончания операции вы уедете вместе с нами, мы завезем вас домой.
   Мишка вздохнул. Тяжело, нервно вздохнул. Муштаков заметил это и улыбнулся.
   А на столе уже стояла немудреная закуска: консервы, колбаса, холодная картошка, и еще были две бутылки водки.
   Муштаков, словно режиссер сцену, оглядел комнату и, видимо, остался доволен.
   – Вам надо выпить. Вам и Зое. Пусть они думают, что все уже пьяны. Да, гитара у вас, Зоенька, есть?
   – Есть.
   – Говорят, вы неплохо поете.
   – Какое там.
   – Не надо скромничать. – Муштаков взглянул на часы. – Давайте.
   Мишка взял бутылку, налил две рюмки, посмотрел на Муштакова:
   – А вам?
   – К сожалению, в нашей работе не у всех такие приятные обязанности, как сегодня у вас. Пейте. – Он еще раз оглядел стол. – Вот что, пустая бутылка у вас есть? Так. Поставьте ее, пусть думают, что вы давно пьете. Кстати, закуску-то. Вот так. А то она уж больно нетронута. А теперь, Зоя, берите гитару. Пора.
   Муштаков подошел к Мишке:
   – Когда вы скажете: «Принеси товар, Зоя», это и будет сигналом. Только слишком не затягивайте встречу. В общем, начинайте.
//-- Муравьев --//
   Во дворе было тихо. Только с Большой Грузинской долетали трамвайные звонки. Игорь с Парамоновым и двумя оперативниками сидели в затхлом палисадничке. Впрочем, место они выбрали неплохое. Темнота закрывала их лучше любых кустов.
   Они сидели и прислушивались к шарканью шагов в переулке. Время тянулось медленно, так всегда бывает, когда чего-то с нетерпением ждешь.
   Наверху, в квартире, за маскировочной шторой, зазвенела гитара, и женский голос, приятный и не слишком громкий, запел:

     Мы странно встретились
     И странно разойдемся…

   Игорь прислушался. Это было похоже на старинный романс. Голос женщины звучал грустно, с ноткой потерянной надежды, и гитара подыгрывала ему с какой-то щемящей тоской. Игорь даже забылся, так захватило его внезапное пение. Но это длилось всего несколько минут. Под аркой раздались осторожные шаги. Кто-то вошел во двор, постоял, прислушиваясь, и снова скрылся под аркой.
   Игорь осторожно потянул из кармана пистолет, спустил предохранитель. Щелчок показался ему выстрелом, и он внутренне весь сжался. Опять послышались шаги, но теперь уже шли несколько человек.
   «Четверо», – сосчитал Игорь. Двое были в штатском, а двое в форме, это он определил по силуэтам фуражек, только в какой – различить не мог.
   Вошедшие о чем-то посовещались вполголоса, потом вспыхнула спичка, кто-то осветил циферблат часов: «Через тридцать минут…» Дальше Игорь ничего разобрать не смог. Двое скрылись в подъезде, другие остались во дворе.
   Парамонов сжал плечо Муравьева, и тот понял: оставшихся двоих надо брать.
//-- Костров --//
   В прихожей звякнул входной звонок один раз и после паузы еще два.
   – Иди, Зоя. – Мишка кивнул на дверь.
   Зоя прямо с гитарой вышла в прихожую. Костров услышал щелчок замка, потом чьи-то приглушенные голоса, среди которых явно различил сипловатый басок Фомина.
   – Проходите, – громко сказала Зоя. – Мы вас уж заждались, почти все выпили.
   – Неужели ничего не оставили? – Голос был бархатный, с игривой интонацией.
   Мишка скрипнул зубами от злости: «Ишь, сволочь, прямо как в театре разговаривает».
   В комнату вошел человек в светло-сером костюме со шляпой в руках. На лацкане пиджака блестел орден «Знак Почета».
   – Здравствуйте, Миша.
   – Здорово, Гомельский, – Мишка встал и, чуть качнувшись, шагнул навстречу вошедшему, – садись, гостем будешь.
   – Ну, если не надолго.
   – А надолго и не выйдет, – Мишка указал рукой на стул, – времени у меня во. – Он провел по горлу ладонью.
   – Понимаю. – Гомельский сел на стул, приняв изящно-небрежную позу полуразвалившегося на сиденье респектабельного человека. Он был точно таким же, как три года назад, когда Мишка встретил его в ресторане «Савой». Элегантным и сдержанным. – Ну что ж, Серега, – позвал Гомельский, – где ты?
   – Иду, иду. Я тут квартирку осмотрел.
   – Не верите? – зло скосил глаза Мишка.
   – Ну почему же. Просто проверяем. Нынче как: береженого Бог бережет.
   – Твоя правда.
   Фомин вошел в комнату, тяжело подсел к столу, осмотрелся и потянулся к бутылке:
   – Давайте, что ли.
   – Нет, – твердо сказал Мишка, – это потом. Сначала дело.
   – Не возражаю. – Гомельский внимательно поглядел на Фомина.
   – Деньги с собой?
   – Всегда. А товар?
   – Зоя, – громко сказал Мишка, – Зоя, принеси товар.
   Девушка встала и сделала шаг к двери.
   – Нет, – вскочил Фомин, – погоди, я…
   Он не договорил. В руке у Мишки воронено блеснул наган.
   Стена в комнате словно разошлась, и из темного проема шагнули трое с оружием. Гомельский сунул руку в карман.
   – Не надо, Володя, – спокойно сказал Муштаков, – дом окружен.
   – Я за папиросами, гражданин начальник, я не ношу оружия. Вы же знаете, на мне крови нет.
   – Хочу надеяться. Встать! – скомандовал Муштаков.
   Внезапно Фомин, опрокидывая стол, прыгнул на Мишку. В руке его тускло блеснуло длинное жало финки.
   – Миша! – крикнула Зоя.
   Костров не сдвинулся с места. Никто даже не заметил, как он успел ударить. Фомин мешком рухнул на пол. Выпавший из его руки нож воткнулся в щель между крашеными досками.
   – Побил все-таки посуду, сволочь, – сказал побелевший Мишка, – воды принесите, надо на него плеснуть, чтобы очухался…
//-- Муравьев --//
   Королев вошел к нему в кабинет:
   – Я в уголке сяду, пока ты его допрашивать будешь. Не возражаешь?
   – Что вы, Виктор Кузьмич? Конечно.
   – Как решил построить допрос?
   – Хочу начать сразу с Гоппе.
   – Думаешь, так? – Королев подвинул лампу, чтобы свет не падал на него. – Опасно. Битый он.
   – Потому и поймет, что битый.
   – Ну что ж. Давай.
   Игорь поднял трубку:
   – Задержанного Шустера ко мне.
   Через несколько минут у дверей послышались тяжелые шаги. Игорь взглянул на вошедшего Гомельского. Да, это был уже не тот элегантный, похожий на артиста человек. В кабинет ввели типичного обитателя внутренней тюрьмы, в ботинках без шнурков, без брючного ремня и галстука.
   – Садитесь, гражданин Шустер. Меня зовут Муравьев Игорь Сергеевич.
   – Очень приятно, – Шустер осклабился, – значит, я буду иметь дело с вами, а не с гражданином Муштаковым?
   – Пока со мной.
   – А вы из его конторы?
   – Нет.
   – Я так и понял. Но чем могу быть полезен вам? Я же фармазонщик, сиречь мошенник. Статья сто шестьдесят девятая. А позвольте полюбопытствовать, какие в вашей конторе любимые статьи?
   Игорь взял со стола Уголовный кодекс, открыл нужную страницу, протянул Гомельскому:
   – Вот эта, читайте.
   Тот пробежал глазами.
   – Нет. – Он положил кодекс на стол. – Вы мне этого не примеряйте. Не надо, гражданин начальник. Там же вышка за каждым пунктом. А сейчас война. Не надо, я вас очень прошу…
   – Где Гоппе? – перебил его Муравьев.
   – Кто?
   – Шантрель-Гоппе-Гоппа. Где он?
   – Я не знаю.
   – Вам дать показания Пономарева? Знаете такого?
   – Харьковского! Не надо. Это же было раньше, давно. Я его не видел уже лет пять. Клянусь, мамой клянусь.
   – Тогда давайте припомним Спиридонову.
   – Тоже не надо. Я понял. Но в его делах я не участвовал.
   – Вы скупали у него ценности?
   – Было. Правда, всего несколько раз…
   – Где он?
   – Скажите, гражданин Муравьев, суд учтет это?
   – Суд все учтет. – Игорь взял авторучку. – Адрес?
   Допрос длился около часа. Муравьева интересовали только вопросы, связанные с Гоппе. Второй половиной деятельности Гомельского-Шустера должен был заниматься Муштаков.
   Арестованный, поняв всю опасность ситуации, старался быть предельно откровенным. Да, он встретил Гоппе в Москве, да, устроил его на квартиру, знал, что разыскиваемый под чужой фамилией устроился в комбинат Ювелирторга, встречался с ним и покупал у него ценности. И это все. О деятельности Гоппе и его связи с Музыкой, о немцах он ничего не знал.
   Когда Гомельского-Шустера увели, Королев взял протокол, еще раз внимательно прочитал его:
   – Ну что ж, вроде все в порядке. Мне кажется, он рассказал все, что знал. Сейчас мои сотрудники возьмут дом под наблюдение. Мало ли кто захочет посетить нашего подопечного. Ну а брать его будете вы, конечно с нашей помощью. Закроете дело Ивановского, и сразу Шантреля к нам. Договорились?
   – Конечно, Виктор Кузьмич.
   – Вот и прекрасно. Разреши, я от тебя позвоню. – Он набрал номер. – Славин, это я, Королев. Немедленно группу по адресу: Сокольнический Вал, дом шесть, квартира десять. Да, только смотрите. Фотография у вас имеется? Добро. У меня все.

Глава 8
Райцентр. Ночь с 14 на 15 августа

//-- Данилов --//
   Он чистил маузер. Вынул его из чемодана, аккуратно стал протирать сухой тряпкой. Сегодня снова наступило время этого старого надежного оружия.
   К операции по захвату банды готовились быстро, но тщательно. На оперативном совещании в райотделе присутствовали сотрудники госбезопасности и командиры подразделений по охране тыла. Той же ночью торфяники были блокированы. Решили подождать сутки, посмотреть, возможно, кто-то выйдет на связь с бандитами. Ровно на двадцать два часа сегодня назначили операцию.
   Иван Александрович вытер оружие и вложил в деревянную кобуру. Ну вот и все. Сегодня вечером «периферийная» часть работы его группы будет закончена. Через час он вместе с Беловым, Быковым и Кравцовым должны подъехать к кирпичному заводу. Кравцов зайдет к сторожу, ну а там уже дело техники.
   «Эмку» они оставили на поляне, где уже стояло несколько машин. Данилов подошел к группе командиров.
   – Все готово? – спросил он Плетнева.
   – Как будто так.
   – Ну, мы пошли.
   – Давайте. Только ты смотри, Данилов…
   – Ничего, Бог не выдаст – свинья не съест.
   – Ты все шутишь.
   – А в нашем деле иначе нельзя.
   – Сторожка перекрыта. Он там один.
   – Хорошо.
   Данилов направился к своим. За Белова он не беспокоился. Но Кравцов… Сумеет ли он войти в сторожку спокойно, не вызывая подозрений? Бандит им нужен живой. Он должен подвести их к бараку, и на его голос Музыка откроет дверь. Это очень важная часть операции, потому что иначе придется штурмовать двухэтажное здание, а это значит потерять людей.
   Данилов положил руку на плечо Кравцову:
   – Дошлите патрон в ствол и поставьте пистолет на предохранитель.
   – Я уже это сделал.
   – Не волнуйтесь, мы будем рядом.
   – А я не волнуюсь. Я, когда к вам шел, волновался. А сейчас нет.
   Кравцов сказал это твердо и уверенно. И Данилов поверил ему. Продумывая детально поведение Кравцова, Иван Александрович помнил постоянно, что тот – человек штатский, и совсем забывал о том, что инженер Кравцов воевал с белофиннами, выполнял ответственное задание в тылу врага. Впрочем, так он беспокоился всегда, когда не сам шел на опасное дело.
   Данилов на секунду включил фонарик, осветил циферблат часов:
   – Пора.
   Они постояли, давая глазам получше привыкнуть к темноте, и потом гуськом, стараясь идти как можно тише, направились в сторону дороги.
   До завода было около километра. Минут через двадцать они различили проступившие в темноте очертания его разбитых цехов. Он был разрушен весь, только одна труба почти не пострадала и возвышалась среди развалин. С каждым шагом эти развалины становились все ближе и ближе и постепенно начали приобретать самые невероятные, фантастические очертания. У первого строения они остановились.
   – Ну вот, – прошептал Данилов, – дальше пойдете один.
   Он крепко стиснул руку Кравцова.
//-- Кравцов --//
   Когда-то, много лет назад, совсем молодым комсомольцем он приехал в район строительства этого завода. Стройка в областном масштабе считалась ударной. Отсюда и началась его биография инженера. Кравцов одно время работал даже начальником вспомогательного цеха на этом заводе.
   Он шел уверенно: что-что, а этот завод он знал как свои пять пальцев. Проходя по его разбитому двору, он жалел, что не может как следует определить степень разрушения, чтобы сразу прикинуть, сколько понадобится времени и средств для восстановления предприятия. Мысли его, совершенно не подходящие к обстановке и к тому делу, которым сейчас он должен был заняться, внезапно успокоили его, и все происходящее утратило остроту, стало обычным, таким же, как его мирная работа.
   Обогнув стену цеха обжига, он увидел двухэтажное здание заводоуправления, рядом с ним находилась сторожка. Ее он узнал сразу по узкому лучику света, пробивавшемуся в занавешенное изнутри окно.
   Кравцов опустил руку в карман, потрогал прохладную сталь пистолета. Ничего, он один, если понадобится, возьмет этого Мишку Банина, бывшего заводского кладовщика, жуликоватого и вечно болевшего человека. Впрочем, в болезни его Кравцов никогда не верил, даже после того, как Банина освободили от военной службы. А вот на торговле кирпичом налево Мишку чуть было не прихватили, да война спасла.
   Кравцов подошел к двери и постучал. В глубине помещения раздались шаркающие шаги, потом кто-то спросил хриплым, словно спросонья, голосом:
   – Кто?
   – Свои, открой.
   – А кто?
   – Ты открой сначала, сволочь, а потом допрашивай, – зло вполголоса ответил Кравцов.
   Дверь чуть приоткрылась, Кравцов толкнул ее и вошел в комнату.
   – А… Герр бургомистр. Наше вам. Собрали вещички, стало быть!
   – Много знаешь.
   – Как есть, как есть. Прошу в мои хоромы каменные.
   Банин посторонился, пропуская Кравцова. Тот шагнул, огляделся. Посередине стоял грубо сколоченный стол, к стене была прибита полка из неструганых досок, на ней стояли кружки и несколько фаянсовых тарелок, в углу прижался топчан, покрытый овчинным тулупом. В комнате пахло прогорклым салом, грязным бельем и водочным перегаром.
   – Небогато живешь, – усмехнулся Кравцов, садясь на топчан.
   – Как положено сторожу-пролетарию, – Банин шутовски поклонился, – куда нам до вашей милости.
   – Это уж точно. До нашей милости ох как далеко.
   – Рукой не достать.
   – Ну ладно, ты брось скалиться. К Музыке меня доставь.
   – Это можно. Тем более что имею от него такое распоряжение. Только самого Музыки нет, он послезавтра будет. А Горский там, ждет.
   – А где же Музыка? – спокойно, стараясь не выдавать волнения, спросил Кравцов.
   – По делам подался. Как я понимаю, за грошами. Вернется послезавтра – и прощай, родные места. Уйдем мы все.
   – Далече?
   – Говорят, в теплые края.
   – Ладно, ты меня все равно доставь.
   – Чаю не желаешь?
   – Нет.
   – А водки?
   – Тоже нет. Желаю быстрее уйти отсюда.
   – Ишь скорый, где барахлишко-то?
   – Здесь, в кирпичах припрятал.
   – А… Ну я сейчас. Заправлюсь на дорогу.
   Банин пошарил под топчаном, вытащил початую бутылку, посмотрел ее на свет.
   – Маловато. Ничего, у ребят разживусь. Не будешь? Ну, как знаешь.
   Он налил в кружку и одним махом выпил. Кравцов с отвращением увидел его дернувшийся небритый кадык. Ударить бы по нему ребром ладони… Он даже отвернулся, так ему захотелось это сделать.
   – Ну вот. – Банин поставил кружку, постоял задумчиво, словно проверяя, подействовала ли на него водка. – Вроде все путем. Пошли, что ли, бургомистр?
   – Ты это звание забудь. Понял? – зло сказал Кравцов. – Навсегда забудь. Не было этого. Никогда.
   – Не сердись, Кравцов, что ты. Я же в шутку.
   – С женой шути…
   – Ладно, ладно. – Банин наклонился, приподнял половицу и достал «ТТ».
   – Это еще зачем?
   – От плохих людей. Болото оно и есть болото.
   – Труслив ты больно.
   – Осторожен, жизнь научила.
   Он привернул фитиль лампы, дунул на нее. Плотная темнота окутала Кравцова.
   – Идем.
   Где-то заскрипела дверь, и Кравцов пошел на звук, оступился, чуть не подвернул ногу. В лицо ударила ночная свежесть, и он, как на огонь, пошел в сторону этой свежести, перешагнул порог и очутился на улице.
   – Подожди, – сказал Банин, – я дверь запру.
   – Зачем?
   – Для порядка.
   Он повернулся к двери и едва успел наклониться, как из-за угла выскочили двое и крепко взяли его за руки. Кравцов тут же сунул руку в карман задержанного и вынул пистолет.
   – Добрый вечер, гражданин Банин, – сказал подошедший Данилов. – Зачем же запирать, не надо. Пойдемте к вам, потолкуем.
   Войдя в комнату, Иван Александрович вынул спички, и снова вспыхнул желтый, грязноватый свет керосиновой лампы.
   Два оперативника ввели Банина. Он осмотрелся, потом остановил взгляд на Кравцове:
   – Счастлив твой бог, бургомистр, велел мне тебя Музыка на торфяники привести, говорил, ценности у тебя большие, там бы ты и остался.
   – Губит вас всех жадность, Банин, ах губит, – сказал Данилов. – Но это все из области истории. Теперь к делу. Где Музыка?
   – Нет его. Обещал быть через три дня.
   – Куда он уехал?
   – Этого я не знаю.
   – Кто знает?
   – Горский.
   – Это который у Дробышевой нашего сотрудника убил? – спросил с деланым равнодушием Данилов.
   – Он.
   – Как я понимаю, вы, Банин, только связной?
   – Точно, я в их делах не участник.
   – Думаю, трибунал это во внимание примет. Так что запираться вам смысла нет.
   – Я скажу.
   – Вот и прекрасно. Сколько в доме бандитов?
   – Пятеро. Нет, в самом доме всегда четверо и часовой один.
   – Нарисуйте план дома.
   – Как это?
   – Вы бывали в нем? Покажите расположение комнат, кто где спит.
   Данилов достал бумагу и карандаш. Банин начал что-то чертить, но линии получались ломаные, неровные, он никак не мог унять дрожь в руках.
   – Вроде так.
   Данилов взял бумагу, посмотрел.
   – Это, видимо, лестница?
   – Ага.
   – Значит, Музыка и Горский спят на втором этаже. Ну ладно. Сейчас вы повезете нас на торфяники. Вас окликнет часовой, вы ответите. Потом мы подойдем к дому, вас опять окликнут, и вы опять ответите. Только без шуток, Банин, – Данилов хлопнул ладонью по кобуре маузера, – ясно вам?
   – Куда уж яснее.
   – Вы, товарищ Кравцов, оставайтесь здесь.
   – Как же так?..
   – Никак. Вы свое дело сделали. Дальше уж наша забота.
//-- Данилов и Белов --//
   На чем ему только не приходилось ездить за время своей работы! А вот на самолете и ручной дрезине не приходилось никогда. Данилов сидел на маленькой металлической скамейке, в лицо бил ветер, пахнувший тиной и плесенью, по обеим сторонам насыпи было болото. Они мчались в полной темноте, только скрип противовеса отсчитывал секунды и метры. Иногда Данилову казалось, что он летит навстречу этому упругому воздуху, сквозь ночную тьму и запахи тлена.
   – Все, – услышал он шепот Банина, – дальше под горку сама пойдет.
   Скрип прекратился, и дрезина, постукивая на стыках, сначала пошла быстрее, потом скорость ее стала уменьшаться. Через несколько минут колеса тихо ткнулись в шпалу. Банин и Данилов сошли на насыпь, сделали несколько шагов.
   – Стой! – окликнули их из темноты. – Кто?
   – Это я, Банин. Гостя привез.
   – Ну давай, веди его в дом, да напомни, пусть меня сменят, а то…
   Дальше послышался придавленный хрип, возня, и все стихло.
   – Готово? – тихо спросил темноту Данилов.
   – Порядок.
   – Передайте, чтобы окружили дом.
   – А я поначалу хотел вас на этой дрезине… – Банин замолчал, не окончив фразы, – значит, зря думал?
   – Выходит, зря. Пошли.
   Сейчас начиналась главная часть операции. Дом стоял в сотне метров, темный и молчаливый. Данилов подождал десять минут. Ровно столько времени, чтобы люди из группы обеспечения успели окружить дом.
   – Сережа, – тихо сказал он Белову, – если что, ты этого… Понятно?
   – Есть.
   – Ну, Банин, иди зарабатывай себе снисхождение.
   Они остановились у крыльца. Данилов расстегнул кобуру и вынул маузер. Стараясь не стучать сапогами, поднялись по деревянным ступеням, и Банин ударил кулаком в дверь.
   – Кто? – раздалось через несколько минут.
   – Я это, Банин.
   – А… Привел…
   Загремела щеколда.
   – Пусть он выйдет, – прошептал Данилов.
   Дверь распахнулась. На пороге стоял человек, лицо его в темноте разобрать было трудно.
   – Помоги вещи взять, – так же спокойно сказал Банин.
   – Сейчас.
   Человек шагнул на крыльцо, и Данилов ударил его рукояткой маузера по голове. Бандит начал медленно оседать на пол.
   Сережа Белов, оттолкнув Данилова, бросился внутрь дома. За ним оперативники райотдела. Они должны были взять тех троих, в нижней комнате.
   Данилов шагнул к лестнице, ведущей на второй этаж, и, когда он уже подошел к дверям, внизу грохнул выстрел. Сразу же в комнате раздался второй, и щепки, выбитые пулей, хлестнули его по щеке. Данилов толкнул дверь и прыгнул в комнату. Где-то в темноте был враг. Его присутствие Данилов ощущал каждой клеткой своего тела. Но где он был? Двигаться нельзя, иначе будет выстрел. Тук-тук, билось сердце, тук-тук. Данилов осторожно вынул фонарь и, нажав на кнопку, бросил его в угол. Сразу же в двух шагах от него темноту разорвала вспышка выстрела. Одним прыжком он пересек эти два шага, упал, подминая под себя человека, рывком заворачивая ему руки за спину. И, только услышав, как закричал, завыл от боли Горский, Данилов почувствовал, насколько у этого человека слабая рука и какой он сам тщедушный и немощный.
   – Товарищ начальник! – раздался на лестнице голос Белова.
   – Свет дай!
   Вспыхнули карманные фонари. Данилов поднялся.
   – Обыщите его, зажгите лампу. Все свободны. Белов, останься.
   Горский сидел на кровати. При свете лампы лицо его казалось обтянутым желтым пергаментом. Он раскачивался, словно от зубной боли, придерживая левой рукой правую.
   – Где Музыка?
   – Нет его, гад!.. Нет!.. Он тебя найдет… Слышишь? Найдет! О-о! – Горский застонал.
   – Слушай меня. Ты у Нинки убил моего лучшего друга. Я знаю, что меня накажут, но по военному времени дальше фронта не пошлют. Я – тебе трибунал.
   Данилов положил руку на кобуру.
   – Нет! Нет! – крикнул с ужасом Горский. Он прижался к стене.
   – Адрес?
   – Сокольнический Вал… дом шесть, квартира десять… Он там будет завтра…
   – Так-то, – Данилов опустил руку, – мразь.
   Он повернулся и вышел.
   Потом опять была дрезина, «эмка», которую Быков вел на предельной скорости. Уже стало совсем светло, когда они подъехали к райотделу. Данилов сразу же вошел к дежурному:
   – Москву.
   Через десять минут он докладывал о ликвидации банды. Начальник слушал, не перебивая. Только когда Иван Александрович назвал адрес, тот сказал спокойно:
   – Мы знаем, там уже Муравьев дежурит.
   – Завтра туда приедет Музыка.
   – Понял тебя. Выезжай.
   У машины его ждал Белов.
   – Останешься здесь. Я в Москву. Оформишь документы как положено и возвращайся.

Глава 9
Москва. 15–16 августа

//-- Королев --//
   Девушка в синей форменной курточке с зелеными петлицами ходила по квартире. В большую амбарную книгу она заносила фамилии жильцов, номера телефонов, количество окон в каждой квартире. Это была новый уполномоченный штаба МПВО при домоуправлении. Когда-то этим делом занимался в доме старик пенсионер Соколов, но, после того как его по состоянию здоровья эвакуировали в Пермь, место уполномоченного несколько месяцев пустовало. Правда, жильцы не особенно жаловались. Соколов был личность въедливая и крайне пунктуальная, несмотря на преклонный возраст, обладал хорошей памятью, и график дежурств он просто держал в голове. Новый же уполномоченный была веселая и, видимо, добрая девушка. Дело это для нее новое, поэтому она, не стесняясь, у всех спрашивала совета, интересовалась, как работал ее предшественник. Слух о ее появлении немедленно распространился по дому, и жильцы радовались, что теперь можно будет хоть немного отдохнуть от железной руки старика Соколова.
   Так ходила новый уполномоченный с этажа на этаж, из квартиры в квартиру. Настала очередь и десятой квартиры. Девушка позвонила туда ровно в половине девятого. Сначала дверь приоткрылась, насколько позволила цепочка.
   – Я новый уполномоченный штаба МПВО Дмитриева, разрешите войти к вам.
   – Слышала, слышала, – хозяйка распахнула дверь, – проходите.
   – Да я ненадолго. Хочу сегодня пораньше все закончить, домой надо. Ой, какой у вас халат миленький! Прелесть просто. Сами шили?
   – Вам нравится? – Хозяйка, высокая, статная блондинка, довольно улыбнулась. – Это я перед войной купила в комиссионном.
   – Наверное, львовский или рижский. Чудная вещь. Мне в ателье дней за десять до начала войны принес один знакомый целую кучу журналов мод с выкройками. К сожалению, не успела, теперь не до шитья. Клиентки разъехались, – вздохнула Дмитриева.
   – А вы портниха?
   – Была, даже в Доме моделей работала, а теперь вот, – она провела руками по куртке, – дядя устроил, чтоб не забрали на трудфронт.
   – Страшное время, милая, страшное, – вздохнула хозяйка. – Проходите, смотрите, ради бога, не стесняйтесь. Вот кухня, одно окно. Теперь прошу сюда. Здесь два окна. А в другой комнате спит мой друг. Вы понимаете?
   – Ой, конечно, конечно. – Дмитриева приложила ладонь к губам. – Я понимаю.
   – Там одно окно. Заходите. Всегда буду вам рада.
   Они подошли к выходной двери, и хозяйка начала поворачивать ручки замков.
   – Тоже местная оборона, – улыбнулась она.
   – И правильно, жулья-то развелось.
   Дверь распахнулась, и с площадки в квартиру шагнул человек. Хозяйка не успела вскрикнуть – твердая ладонь зажала ей рот.
   – Спокойно, – сказал вошедший, – НКВД. Где? – Он повернулся к Дмитриевой.
   – Там, товарищ майор, – показала она на дверь.
   – Пошли, Муравьев.
   Прихожая заполнилась людьми, но двигались они бесшумно, словно их вообще не было.
   Королев подошел к дверям, слегка приоткрыл их. В небольшой, со вкусом обставленной комнате на диване спал человек. Гимнастерка с петлицами НКВД висела на стуле, там же лежал пояс с кобурой.
   Осторожно ступая, Королев подошел к дивану, взял пояс, передал его Игорю, сунул руку под подушку, достал второй пистолет. Спящий только замычал во сне.
   – Хороший сон – признак здоровых нервов, – сказал Королев и потряс спящего за плечо.
   – Что… – спросил тот, вскакивая, – куда?
   – В НКВД, Генрих Карлович, на Лубянку, – усмехнулся майор.
   Гоппе сел на диване и, видимо, просто так, не надеясь, а скорее по привычке, сунул руку под подушку.
   – Красиво работаете, – еще не окрепшим спросонья голосом сказал он.
   – Стараемся. Одевайтесь.
   Гоппе встал, подошел к окну. На веревочке, натянутой между рамами, висело красное махровое полотенце. Он снял его, вытер лицо и бросил на диван.
   – Вы это зря, Генрих Карлович, зря. – Королев сел на стул. – Мы ведь тоже не от конфирмации, повесьте-ка полотенце. А то завтра его Музыка не увидит и сбежит к себе на болота.
   – Все знаете. – Гоппе тяжело посмотрел на Королева.
   – Нет, кое-что еще нет. Придется вам поделиться с нами.
   – Ну, это как сказать.
   – Там посмотрим, а пока одевайтесь.
//-- Данилов --//
   По улице шли люди. Мужчины, женщины, старики, дети. Военные и штатские. А он глядел на них из окна квартиры, ожидая, стараясь узнать в одном из прохожих Музыку. За эти дни он так устал, что даже перестал нервничать. Особенно последние сутки. Дом на болоте, бешеная гонка по разбитой дороге в Москву, еще одна ночь без сна. Он боялся только одного: вдруг Музыка не придет. Не потому, что информация может оказаться неточной. Нет, просто в такое время опасно шататься по тылам: милиция, госбезопасность, патрули, заставы по охране тыла. В любой момент может возникнуть перестрелка и какой-нибудь боец-патрульный завалит с первого выстрела так необходимого МУРу руководителя банды Бронислава Музыку.
   Шло время, на кухне капала вода из крана, за окном на повороте скрежетали трамваи. За спиной Данилова вполголоса переговаривались оперативники, кто-то кипятил чай, кто-то рассказывал о своей родне. Он не поворачивался, ждал.
   Данилов узнал его сразу. Высокий, худощавый военный, перебегая улицу, на секунду остановился и поглядел на окна дома. Полотенце висело на месте. Чуть покачиваясь от ветра, оно светилось на солнце, словно глаз светофора. «Ну, все». Данилов облегченно вздохнул.
   А Музыка подходил к подъезду. Посмотрев на полотенце в окне, он усмехнулся про себя: это же надо вывесить такой маяк! Да он своим ярким цветом привлечет внимание любого прохожего. Впрочем, черт с ним. Сейчас он поднимется к Шантрелю, выпьет, закусит и ляжет спать. А завтра возьмет документы, деньги да золотишко получит, и все. Прощай, болота, прощай, райцентр. Надо в Ташкент подаваться – так начальство велело. Горский знает, где его найти, а что касается остальных, то до них ему, Музыке, нет дела. Сейчас время такое, людей найти можно. Конечно, лучше совсем бы затаиться, даже от Шантреля. Неизвестно, как дело-то повернется. Вот уж второй год войны пошел, а где победа? Завязли немцы. По таким временам самое лучшее – сколотить банду, стволов пять, да трахнуть тех, кто камушки припрятал. А политика… От нее похмелье плохое.
   В дверях он остановился, прислушался. На лестнице играла гитара.

     И в вальсе мы кружимся,
     Играл на мостовой
     Военного училища
     Оркестр наш духовой.

   Пели два голоса, мужской и женский, и получалось у них довольно слаженно, особенно под этот умелый гитарный аккомпанемент.
   Музыка вошел в подъезд, стал медленно подниматься по лестнице. А над головой продолжалась песня:

     Ушла далеко конница,
     На запад воевать,
     Пока война не кончится,
     Нам свадьбы не сыграть…

   Два курсанта артиллерийского училища и девушка спускались ему навстречу. Они были совсем молоденькие, форма на них еще не обмялась и сидела мешковато. Впереди шли высокий парень в пилотке (это он играл на гитаре) и девушка, второй чуть отстал от них, спускался, отбивая чечетку в такт песни.
   Увидев командира, курсанты разом прервали песню и прижались к перилам.
   – Виноват, товарищ капитан, – сказал гитарист.
   – Ничего, – снисходительно махнул рукой Музыка, – веселитесь пока.
   Он попытался обойти курсанта, но тут же кто-то из них, Музыка даже не увидел, кто именно, молниеносным приемом вывернул ему руку за спину. Острая боль пронзила его, он захрипел, опускаясь на колени, увидел только руку девушки, расстегивавшую его кобуру.
   Дверь квартиры Шантреля распахнулась, и оттуда вышел высокий командир милиции. Он посмотрел на Музыку и сказал буднично, как будто ничего не случилось:
   – Здравствуйте, Музыка, вот и довелось встретиться, а я боялся, что вас по дороге подстрелят.
   И только тогда Бронислав понял все и закричал надрывно, страшно…
   – Езжайте, – приказал Данилов, он еще раз взглянул на Музыку, сидевшего в машине между Муравьевым и Парамоновым.
   – А вы? – крикнул Игорь.
   – Я потом, позже.
   Он пошел по улице, не видя людей и не замечая дороги. Спроси его, куда он идет, Данилов бы не ответил. Повинуясь внутреннему автоматизму, переходил улицы, пережидал машины у перекрестка. Наконец вышел к Сокольническому парку и только тогда понял, что именно сюда собирался прийти уже целый год.
   Иван Александрович миновал трамвайный круг, вошел в ворота. С каждым шагом он углублялся все дальше и дальше в заросшие, давно не убиравшиеся аллеи. Но именно такими они нравились ему больше, они стали напоминать настоящий лес.
   Людей почти не было. Только в березовой роще сидел на складном стульчике старичок и что-то рисовал. Данилову очень захотелось подойти к нему, но он постеснялся. Прошел еще метров двести и сел на лавку.
   Лето подходило к концу. Уже появились первые желтые листья на дорожках, остро пахло свежестью. Данилов глядел на аллею и пытался вспомнить, где он уже видел все это. Пытался вспомнить и не мог. Тишина успокоила его, и он задремал. А когда открыл глаза и снова посмотрел вокруг, то вспомнил, что видел такие же деревья, лавочку и аллею в лесничестве у отца: в его кабинете висела цветная литография картины Левитана «Осенний день. Сокольники».

Приступить к ликвидации

//-- Москва. Январь --//
   Дверь на чердак была закрыта. Здоровый замок сорвать можно только ломом, да и то не сразу. А лома у него не было и времени тоже: милиционер гремел сапогами этажа на два ниже.
   Он стоял, прислонясь спиной к двери чердака, и по его лицу текли слезы. Он слизывал соленую, тепловатую влагу и быстро-быстро говорил про себя: «Боженька, миленький, если ты есть. Пусть он повернет обратно. Боженька, миленький, сделай так, чтобы он меня не увидел».
   Он никогда не молился раньше, но слышал, как эти слова часто повторяла баба Настя. Она была рыжая и добрая и покупала ему сладких петушков на палочке.
   Пистолет ходуном ходил в руке. И сейчас только он мог спасти его, только он и имя боженьки, которое когда-то повторяла баба Настя.
   – Слышь, Потапов, – крикнул снизу второй милиционер, – нашел?
   – Да нет, пойду на чердак.
   Луч карманного фонарика полоснул по ступеням чердачной лестницы и медленно начал подниматься.
   «Боженька, миленький…»
   Свет фонаря ударил ему в лицо. Он закричал и надавил на спусковой крючок. Выстрел ударил гулко, пистолет чуть не выпрыгнул из руки, а он все давил и давил на спуск. А потом бросился вниз по лестнице, повторяя про себя:
   «Боженька, милый… Боженька, милый…»
//-- Старший патруля сержант милиции Шукаев --//
   Выстрел ударил неожиданно, потом кто-то пальнул еще три раза. Шукаев выдернул наган из кобуры и бросился вверх по лестнице. Навстречу ему бежал человек. В лунном свете, падающем из окна, мертвенно-желтом и зыбком, его фигура показалась сержанту неестественно большой.
   – Стой! – крикнул он.
   Вспышка выстрела на секунду осветила лестницу, и пуля, ударившись о ступени, ушла куда-то, противно взвизгнув. Шукаев поднял наган, срезая бегущего, как птицу влет, и выстрелил два раза.
   Человек упал. По ступенькам простучало оружие.
   Шукаев зажег фонарь и, держа наган наготове, начал подниматься по лестнице. На площадке лежал пистолет системы Коровина, сержант поднял его, сунул в карман. Он прошагал еще один марш и увидел маленькую, словно сжавшуюся в комок, фигурку в ватнике и хромовых, сдавленных в гармошку сапогах.
   Шукаев перевернул убитого и увидел мальчишеское лицо, заплаканное и грязное.
   – Как же так, – у него оборвалось сердце, – как же так.
   На ступеньках лежал убитый мальчишка. Он был совсем пацан, несмотря на полоску тельняшки, высовывающуюся из-под ватника, несмотря на мерцавшую в полуоткрытом рту золотую коронку – фиксу.
   Шукаев поднялся на чердак. На площадке горел упавший фонарь, у стены, прислонясь к ней спиной, сидел его напарник Потапов. Пуля вошла прямо между бровей, сделав во лбу тонкий длинный надкол.
   Шукаев сбежал вниз и застучал в дверь. Он колотил ее кулаками, потом сапогом, долго и безуспешно.
   Наконец сдавленный голос спросил:
   – Кто?
   – Милиция, – чуть не плача от злости, крикнул сержант.
   – А как я узнаю, что здесь милиция?
   – Я себя фонарем освечу.
   Шукаев повернул луч фонаря в свою сторону.
   Наконец за дверью послышался лязг запоров, и она приоткрылась на длину цепочки.
   – Чего вам?
   – Телефон есть?
   – Да.
   – Пустите позвонить.
   Дверь распахнулась. Шукаев мимо шарахнувшегося в сторону жильца ворвался в коридор. Луч фонаря сразу нашел висящий на стене телефон. Сержант поднял трубку, набрал номер.
//-- Никитин --//
   Никитин чистил сапоги. Новые, хромовые, полученные сегодня утром. Он выменял на две пачки папирос у одного жмота из БХСС баночку черного эстонского крема для обуви и наводил на сапоги окончательный блеск.
   Зашел помощник дежурного Панкратов, посмотрел, хмыкнул и посоветовал:
   – Ты, Коля, потом возьми сахарный песок, растопи его и смажь сапоги, так они как лакированные блестеть будут.
   – Врешь?
   Панкратов выставил через порог ногу в ослепительно блестящем сапоге.
   – Вещь, – с восторгом сказал Никитин, – без зеркала бриться можно.
   – А ты – «врешь», – засмеялся довольный эффектом Панкратов, – благодарить будешь всю жизнь.
   – Буду, Саша, точно буду.
   Никитин полез в стол, достал последнюю пачку пайковых папирос, распечатал и протянул Панкратову:
   – Угощайся.
   Панкратов тяжело вздохнул.
   – Завязал я с этим, Коля, мертвым узлом.
   – Почему?
   – Легкие.
   Никитин закурил, сочувственно глядя на Панкратова. Сам он, даже после двух ранений, ощущал постоянно свою силу и молодость.
   Утром его вызвал Данилов.
   Идя к начальнику отдела, Никитин с тоской думал о том, что Данилов опять начнет вынимать из него душу за плохо оформленные документы. Никитин не любил никаких служебных бумаг. Один вид чистого бланка протокола повергал его в бесконечное уныние. За ним накопился некоторый должок. Надо было написать пару запросов и требований на экспертизу. Лейтенант шел по коридору, и чем ближе он подходил к кабинету Данилова, тем хуже у него становилось настроение.
   Начальник ОББ [3 - Отдел борьбы с бандитизмом.] читал какой-то документ. Одет Данилов был в старую форму со споротыми петлицами.
   – Присядь, – кивнул он Никитину.
   Черкнув резолюцию в углу документа, Данилов поднял голову и посмотрел на Никитина.
   Он молчал несколько минут, мучительно вспоминая, зачем вызвал. Потом хлопнул ладонью по лбу.
   – Слушай, Никитин, сегодня очередь нашего отдела получать новое обмундирование. Я договорился на вещевом складе, что вы с Самохиным подъедете и получите на всех. Съезди, пожалуйста. Машину я дам.
   – Слушаюсь, Иван Александрович.
   Никитин был готов ехать куда угодно, лишь бы не заниматься проклятущими бумагами.
   Приказ о переходе на новую форму одежды объявили в начале января; часть сотрудников красовалась в коридорах Петровки в синих, почти морских кителях с узкими серебряными погонами, а остальные ходили еще в форме с петлицами.
   На вещевом складе им согласно арматурной ведомости накрутили здоровенные узлы. В управлении они с Самохиным разносили узлы по кабинетам. И Никитин занялся приятным делом: начал приводить в порядок обмундирование. Сегодняшнее дежурство было спокойным, и он успел выгладить новую форму, нацепить погоны. Узенькие, серебряные, с синими просветами.
   Вроде все было сделано, и Никитин надраивал сапоги. Он принял к сведению совет Панкратова и решил из завтрашней пайки непременно часть сахара пустить на лакировку сапог. Достал из стола Муравьева зеркало, погляделся и остался доволен.
   Теперь оставалось самое сложное – пришить погоны к светлому офицерскому полушубку, предмету зависти всех сотрудников ОББ. Никитин добыл его под Тулой, когда командовал взводом полковой разведки. После ранения ребята принесли полушубок в госпиталь. С ним Никитин и пришел в 1942 году в МУР. Он прикрепил погоны, надел полушубок, перепоясал его ремнем с портупеей. Жаль, что зеркало было маленьким и не мог себя видеть лейтенант Никитин во всей красе новой формы. Жаль.
   Он начал расстегивать ремень, и в это время зазвонил телефон.
   – Ты на хозяйстве? – спросил дежурный по городу.
   – Я.
   – Давай, Коля, в машину. Эксперт уже там.
   – А что случилось?
   – На Патриарших милиционера убили.
   Никитин схватил шапку и сбежал по лестнице. У дверей стоял муровский автобус. Лейтенант открыл дверь и уселся на сиденье рядом с кабиной.
   – Здорово, орлы, – крикнул он, – не вижу вас в темноте. Кто едет-то?
   – Проводник Смирнов.
   – А, это ты, Мишка. Опять твоя золотушная собака след потеряет.
   – Вы полегче, товарищ лейтенант. Найда у меня все понимает. И, между прочим, имущества она вернула людям побольше, чем некоторые в вашем ОББ.
   – Хватит ссориться, – вмешался Павел Маркович, один из лучших экспертов НТО [4 - Научно-технический отдел.].
   И Никитин обрадовался, что едет именно с ним. Он-то знал, как умеет работать этот маленький худенький человек.
   – Поехали, – приказал он шоферу.
   Автобус, надсадно ревя мотором, поехал по бульварам, свернул на Малую Бронную и через несколько минут остановился у большого мрачного дома. Рядом с подъездом подпрыгивал от холода милиционер. Никитин открыл дверцу, выскочил из автобуса. Морозный ветер полоснул по лицу хлопьями снега.
   – Товарищ начальник, – милиционер шагнул к нему, приложив руку к ушанке, – старший патруля сержант Шукаев.
   – Ну что у тебя, Шукаев?
   – Напарника бандюга застрелил, потом в меня пальнул, ну я его… и…
   Милиционер замялся.
   – Застрелил, что ли? – подсказал ответ Никитин.
   – Так точно.
   – Ну и правильно сделал, дорогой товарищ Шукаев, а то они нас стреляют почем зря, а мы что, рыжие?
   – Так дело-то в том…
   – В чем дело?
   – Пацан он совсем.
   – Это самые что ни на есть вредные гады, приблатненные пацаны. Бандит или вор, тот с пониманием, зря стрелять не станет, а эти палят напропалую. Веди.
   В подъезде после улицы было даже тепло.
   – Где?
   – Наверху.
   – А этажей сколько?
   – Восемь.
   Никитин присвистнул. Светя фонарями, они поднялись на шестой этаж и увидели первый труп. Эксперт включил аккумуляторный фонарь, яркий сноп света вырвал из темноты лестничный марш и маленькую фигурку в ватнике, лежащую у перил.
   – Н-да, – сказал эксперт, – действительно совсем пацан.
   Никитин увидел залитую кровью тельняшку в вырезе ватника, сапоги-прахоря, кепочку-малокозырку, валяющуюся рядом.
   – «Пацан», – передразнил он эксперта, – такой в сто раз опаснее.
   Никитин наклонился, похлопал убитого по смятым голенищам.
   – Вот она где, – сказал он довольно, вытаскивая из сапога финку.
   – Сволочи они и есть сволочи. До чего же война этих блатников развела. Страшно подумать. Пистолет где?
   Шукаев протянул ему «ТТ».
   – Три патрона осталось. Где он ствол-то взял? – Никитин отдал оружие эксперту.
   – Посмотрим, посмотрим. – Павел Маркович спрятал пистолет в свой бездонный чемодан. – Баллисты отстреляют, тогда точно скажем, что это за оружие.
   Никитин перевернул убитого, расстегнул ватник. Пиджак и тельняшка пропитались кровью. Одна пуля попала в бок, вторая прямо в сердце.
   – Хорошо стреляешь, Шукаев, – сказал Никитин.
   Видимо, в голосе офицера сержанту послышалась осуждение, и он заговорил торопливо и сбивчиво:
   – Да разве… Знал я, что ли, товарищ лейтенант… Бежит он на меня… Стреляет…
   – Да ты не пыли, не пыли, сержант, действия твои расцениваю как правильные.
   Шукаев ничего не ответил, вздохнул тяжело.
   – Да разве в этом-то дело…
   – А в чем? – рассмеялся Никитин. – Ты, сержант, антимонии не разводи. У него при себе пистолет и финка. – Никитин продолжал обыскивать убитого. Из внутреннего кармана он вытащил сброшюрованные листочки бумаги, какие-то снимки и тонкую пачку денег.
   – Посвети-ка, – повернулся он к Шукаеву.
   На твердой картонной обложке красной тушью было написано: «Блатные песни».
   Никитин раскрыл книжку-самоделку.

     Проснешься утром – город спит,
     Не спит тюрьма – она уже проснулась.
     А сердце бедное так заболит,
     Как будто к сердцу пламя прикоснулось, –

   прочел он вслух. – Ишь ты. Сочинение. – Он листал страницы.
   – Оригинальная поэзия, – сказал спустившийся с чердака Павел Маркович, – такие книжечки на Тишинке из-под полы продают.
   Никитин сунул книжечку в полевую сумку, повернул к свету фотографии и присвистнул.
   – Тьфу, порнография, где только пацаненок этот достал блевотину такую.
   – Не где достал, милый Коля, – перебил его Павел Маркович, – а кто ему дал, вот в чем вопрос. Что еще нашли?
   – Только ключи от квартиры.
   – Любопытно, ключ есть, а двери нет. Неужели никаких документов?
   – Никаких, если не считать этого. – Никитин взял фонарь и направил луч на безжизненно лежащую руку.
   Беловатый конус света вырвал из темноты синие буквы татуировки на тыльной стороне ладони: «Витек», перстень, выколотый на безымянном пальце, и могилу с крестом.
   – Видите, поперечина на кресте косая? – спросил Никитин эксперта.
   – Вижу.
   – Это значит, что он в блатную жизнь принят, но еще не в «законе». Как первый срок отмотает, еще одну поперечину наколет, тогда, значит, полным «законником» стал. Вот, Павел Маркович, какие у него документы.
   Эксперт молчал, разглядывая руку убитого.
   – Слушай, Шукаев, теперь расскажи, как дело было.
   – Мы его на сквере заметили, – начал сержант.
   – Где именно?
   – У павильона.
   – Одного?
   – Вроде.
   – Вроде или точно?
   – Точно одного. Окликнули. Он бежать. Мы за ним. Он в подъезд.
   – У него ничего в руках не было?
   – Вроде сумка или мешок какой.
   – Шукаев, – Никитин достал папиросу, – ты в милиции сколько лет?
   – С тридцать девятого. А что?
   – А то, друг Шукаев, пора бы отработать память.
   Сержант молчал, потом топнул валенком.
   – Был у него мешок, точно был. Он ему мешал в дверь войти.
   – Вот это горячее. – Никитин перекинул папиросу из одного угла рта в другой. – Ты лестницу осмотрел?
   – Так точно!
   – Ну?
   – Не заметил. Будем искать?
   – А зачем нам надрываться, у нас техника есть. Смирнов, давай Найду.
   Собака вспрыгнула на площадку. В свете фонаря глаза ее горели синеватым огнем. Она подняла лобастую морду, посмотрела на Никитина, и ему стало не по себе от этого диковатого взгляда.
   – Ищи, Найда, ищи, – скомандовал проводник.
   Овчарка потопталась на месте и потянула повод. Она добежала до последнего этажа, стала лапами на дверь шахты лифта и гулко залаяла.
   – Ну-ка, убери ее, – отдуваясь, приказал Никитин. Бегать по этажам в полушубке было тяжело и жарко.
   Проводник оттянул рычащую собаку, и Никитин распахнул дверь шахты. Мертвая кабина застыла здесь на многие годы.
   Никитин посветил фонарем и увидел брезентовую сумку, валявшуюся в углу. Он вошел в кабину, нагнулся, расстегнул пряжку, направил фонарь внутрь. В сумке насыпью лежали патроны к пистолету «ТТ» и нагану, несколько пачек папирос «Совьет юнион» и какие-то металлические пластинки.
   Никитин взял одну и увидел не то буквы, не то цифры, выбитые на конце.
   – Это типографские литеры, – сказал за его спиной эксперт.
   – Шрифт? – переспросил Никитин.
   – Да.
   – Зачем он ему?
   – Приедем на Петровку, узнаем, что сложить из этих буковок можно.
   – Ну что ж, вызывайте перевозку, – скомандовал Никитин, – убитых на экспертизу, а мы по домам. Ты, Шукаев, с ними поедешь, рапорт напишешь.
//-- Данилов --//
   Утром его вызвал начальник МУРа: позвонил по телефону сам и голосом, не терпящим возражений, коротко бросил:
   – Зайди.
   Данилов вздохнул, закрыл старое дело бандгруппы Пирогова, которое изучал уже второй день, интуитивно чувствуя какую-то невидимую связь между тем, чем он занимается сегодня, и бандой Пирогова, и пошел к начальству.
   Бессменный помощник начальника Паша Осетров, затянутый в синий новый китель, покосившись на краешки ослепительно блестящих погон, кивнул Данилову на дверь:
   – Ждет, товарищ подполковник.
   Слово «подполковник» Паша произнес с осуждением, покосившись на гимнастерку Данилова со споротыми петлицами.
   Начальник стоял посреди кабинета, новая форма делала его моложе и стройней.
   – Ну, что у тебя, Иван?
   – Все то же самое.
   – Так и прикажешь докладывать руководству?
   – Пока я ничего конкретного сказать не могу.
   – Так. – Начальник начал раскачиваться с пятки на носок. – Так, – еще раз повторил он, – хоть что-то у тебя есть?
   Данилов посмотрел в окно. По заснеженной Петровке метель гнала редких прохожих. Он помолчал, достал папиросу, прикурил.
   – Не знаю, товарищ начальник, не знаю, так, слабые наметки.
   – Садись, – начальник опустился в кресло, – сейчас Серебровский зайдет, помозгуем втроем.
   Данилов посмотрел на ладную, подтянутую фигуру начальника МУРа и вспомнил, как тот в мае сорок первого рассказывал ему о диете, на которую сел, чтобы похудеть.
   – Ты еще смеешься, Иван?
   – Да вспомнил, как ты на диету садился перед войной.
   В редкие минуты, когда они оставались вдвоем, Данилов и начальник МУРа по-прежнему были на «ты», как в те далекие годы, когда совсем молодыми пришли в уголовный отдел ВЧК. С тех пор они шли по жизни рядом, и Данилов совершенно не завидовал тому, что его друг внезапно из начальника отдела стал руководителем МУРа.
   – Жизнь, Ваня, у нас с тобой почище, чем в санатории «Мацеста»…
   Начальник не договорил, дверь распахнулась, и в кабинете появился полковник Серебровский – стремительный, цыганисто-красивый и всегда веселый.
   Данилов знал полковника много лет, видел все его падения и взлеты, и его всегда поражала легкость характера Серебровского. Он жил просто и весело, находя хорошее в любой, самой плохой, ситуации.
   – Ну вот и я, – сказал он, усаживаясь и весело поглядывая на Данилова, – давай, Ваня, поведай нам страшные уголовные тайны Москвы.
   – Да что говорить-то. Я же все написал в рапорте. Три преступления. На Башиловке ограблена машина с продуктами, шофер и экспедитор убиты. На улице Красина взят магазин, причем сторож найден убитым на улице. На Полянке – квартира. Унесено много ценных вещей. Хозяин ничего толком сказать не может. Открыл дверь, хотел вынести мусор, его ударили по голове, он потерял сознание, заволокли в квартиру, надели мешок на голову, связали.
   – А что взяли? – поинтересовался начальник.
   – Золото, хрусталь в серебре, несколько отрезов габардина, бостона, коверкота, два кожаных пальто, фетровые бурки, колонковую и каракулевую шубы. Деньги двадцать тысяч и на девять тысяч облигаций золотого займа.
   – Кто потерпевший?
   – Минин, солист Москонцерта, – ответил Серебровский.
   – Это какой Минин? Утомленное солнце?.. – поинтересовался начальник.
   – Именно он, жена его работает в жанре художественного свиста. Пластинка есть, танго «Соловей» высвистывает.
   – Они хорошие люди, – перебил Серебровского Данилов, – работают во фронтовых концертных бригадах.
   – Ты, Иван, – начальник достал рапорт Данилова, – объединяешь эти три преступления воедино. Основания?
   – Там написано.
   – Ты поведай нам с Серебровским. Бумага бумагой, а мысли мыслями. Мы послушаем, а потом я тебе еще один вопрос задам.
   Данилов помолчал, поглядел на начальника. Тот смотрел, откинувшись в кресле, лицо его было серым и отечным. И Данилов подумал, что начальник смертельно устал, впрочем, как и все они.
   – Начну с Башиловки. Фургон остановили неизвестные на проезжей части, экспедитору, вылезшему из машины, нанесли удар тупым предметом по голове…
   – Ломом, что ли? – Начальник прикурил новую папиросу.
   – Или ломом, или монтировкой, смерть наступила мгновенно, шофера застрелили.
   – Пулю и гильзы нашли?
   Данилов вспомнил грязно-серый рассвет, машину-фургон с распахнутыми дверцами, тело человека у колеса и труп шофера, навалившийся на руль. Было темно и холодно, руки стыли даже в перчатках. Эксперты запалили маленький костерок и по очереди отогревали пальцы.
   – Есть, – крикнул самый молодой оперативник Сережа Белов, – нашел!
   Данилов подошел к нему и увидел на снегу маленький квадратный след. Его сделала еще горячая гильза, выкинутая отсекателем. Белов снял перчатку и закостеневшей на морозе рукой начал аккуратно разгребать снег. Через минуту он протянул раскрытую ладонь Данилову. На ней лежал латунный бочонок гильзы.
   Данилов взял его, поднес к глазам. Похоже на гильзу от парабеллума, но все-таки немного иная. Подошел эксперт.
   – Разрешите, Иван Александрович. – Он покрутил гильзу, взглянул на маркировку. – По-моему, «Радом». Приедем, баллистики скажут точно.
   – Пулю нашли?
   – Ищут, Иван Александрович, надо машину на Петровку отогнать, здесь, на улице, трудновато.
   – Пулю и гильзу нашли. Они от пистолета «Радом».
   – ВИС‐35? – удивился Серебровский.
   – Да.
   – Это оружие еще по нашей картотеке не проходило.
   – При чем здесь ограбление Минина? – нетерпеливо поинтересовался начальник.
   – При осмотре квартиры Минина в прихожей найден патрон от «Радома». Видно, преступник выронил его. Я показывал патрон Минину, он сказал, что видит его впервые.
   – Хорошо. – Начальник встал, зашагал по кабинету. – Это ты объединил, возможно, правильно. Действительно, «Радом» – система для Москвы редкая. Правда, во время войны и не такие бывают. Но принимаем как рабочую версию. Магазин на Красина?
   – На Башиловке, в квартире Минина и на Красина работал левша. Все три удара нанесены по левой стороне головы.
   – Один думал? – хитро прищурился начальник.
   – Нет, вместе со мной, – улыбнулся Серебровский.
   – Вот и надумали на свою шею. Вместо трех отдельных эпизодов имеете устоявшуюся бандгруппу.
   – Так я в ОББ работаю. – Данилов достал портсигар, вопросительно поглядел на начальника.
   – Кури, чего там. Только по мне лучше бы вообще никакого ОББ не было. Теперь слушай. Начальство уже задергалось. Звонили. С разных уровней. Говорили всякое, лучше тебе не слушать такого. Времени у нас с тобой практически нет. Доложи, какие приняты меры.
   – Отрабатываем версию «левша», смотрим оружие… – Данилов помолчал, глядя, как начальник меряет шагами кабинет, затянулся глубоко, ткнул папиросу в пепельницу и продолжал: – Вещи, взятые у Минина, а также номера облигаций объявлены в розыск, кроме того, по накладным нам известны маркировки папирос и консервов, взятых на Башиловке и в магазине, ищем по рынкам.
   – Быстрее работайте.
   – Рынки – моя забота, – белозубо улыбнулся Серебровский, потянувшись своим большим и сильным телом.
   Сергей ненавидел совещания. Он был человек дела.
   Данилов любил его за простоту, за обостренное чувство товарищества, за оперативную хватку и необыкновенное мужество.
   За много лет работы в милиции он знал людей, спокойно идущих под бандитские пули, но робеющих перед начальством. Серебровский оставался самим собой и на операциях, и на многочисленных предвоенных собраниях, на которых решались людские судьбы. На них Сергей говорил открыто, смело защищал товарищей по работе, не боясь ни взысканий, ни понижения в должности.
   В МУР Серебровский вернулся из наркомата за два дня до войны, и Данилов был несказанно рад этому. Они работали вместе третий военный год, и Иван Александрович ощущал конкретную помощь, которую оказывал заместитель начальника его отделу.
   – На рынках мои ребята посмотрят, – еще раз повторил Серебровский.
   Начальник посмотрел на него внимательно и промолчал. Он подошел к напольным часам в черном узорчатом футляре, выполненном в виде башни, достал ключ и завел механизм боя.
   Потом повернулся к Данилову и сказал:
   – Ты, Иван, почему не в новой форме? Не получил?
   – Получил, но зашился с делами, не успел погоны пристегнуть. Ребята обещали сделать.
   – Так, теперь у меня к тебе последний вопрос, начальник ОББ…
   Данилов понял, о чем пойдет разговор, и ему стало мучительно стыдно, такое чувство появлялось у него только в юности, в реальном училище, когда он, не выучив урока, вынужден был идти к доске.
   – Серебровский бы сказал, – продолжал начальник, – «Что это за кровавая драма на Патриарших прудах?» А?
   – Убит милиционер Потапов, неизвестный преступник погиб в перестрелке.
   – Как у тебя все просто, Данилов. А что я жене Потапова скажу, двум его детям?
   – Вы так говорите, – Иван Александрович закатал желваками, – будто я его убил…
   – Помолчи, Данилов, помолчи. Это с каких же пор по Москве бегают пацаны с оружием и типографским шрифтом? Что тебе известно об убитом?
   – Пока ничего.
   – Что за шрифт? Откуда? Что за пистолет?
   – Баллисты дадут заключение после четырнадцати, эксперты работают со шрифтами, фотография убитого разослана по всем отделениям.
   – Ладно, Данилов, иди. Иди и помни, весь спрос с тебя. С меня, конечно, тоже шкуру спустят, ну а я – с отдела. Иди, а ты, Серебровский, задержись.
   Данилов вышел в приемную.
   – Ты, Паша, – усмехнулся Данилов, – в этой форме на полярного летчика похож, товарища Громова.
   Лейтенант улыбнулся, польщенный, и, посмотрев вслед Данилову, подумал, что начальник ОББ хоть человек молчаливый, но хороший.
   Данилов шел к своему кабинету по коридору, стены которого являлись выражением общественного мнения на определенных этапах. В сорок первом на них висели плакаты «Родина-мать зовет!», «Ты записался добровольцем?», наглядные пособия МПВО. В сорок втором их место заняли работы Кукрыниксов, Васильева и Голоненко. На них были изображены немцы, бегущие от Москвы. Сейчас на стене появился новый плакат – огромные щипцы с надписью: «Сталинград перерубил руки Гитлера».
   Данилов с особым удовольствием посмотрел на сталинградский плакат. Сорок третий год начался с радости победы.
   И Данилов вспомнил сорок первый, декабрь, когда он уходил на фронт в составе батальона московской милиции. Тогда, в Волоколамске, он впервые ощутил щемящее чувство победы, первым войдя в город, оставленный немцами. В маленьком доме на окраине они пили спирт с партизанами и заедали его консервированной колбасой, именуемой в просторечии «второй фронт». Там, в этом жарко натопленном доме, думал замкомбата Данилов связать до конца войны свою жизнь с армией.
   Но не вышло. Немцев разгромили, а оперсостав отправили в тыл на старые должности.
   Данилов честно сражался в тылу. В сорок втором ликвидировал особо опасную банду Гоппе, еще несколько мелких групп. Положение в Москве начинало стабилизироваться, так нет же, в конце декабря и январе пошла серия убийств и бандитских нападений.
   Дверь в кабинет оказалась открытой, и Данилов застал там старшего оперуполномоченного капитана Муравьева и Никитина. Они аккуратно развешивали на спинках стула новую форму.
   – Спасибо, ребята, – добро улыбнулся Данилов, – а то начальство совсем меня засрамило.
   Он подошел к стулу, снял со спинки форму с узенькими серебряными подполковничьими погонами, долго разглядывал, потом стянул старую гимнастерку и надел новый китель. Надел и почувствовал, как стоячий воротничок заставил властно вскинуть голову.
   – Ну как? – смущенно спросил Данилов.
   – Класс, – ответил Никитин.
   – Ладно, ребята, я переоденусь, а кстати, как эксперты?
   – Через час доложат. – Никитин взглянул на часы.
   Данилов переоделся и, парадно-красивый, уселся за стол, вновь взяв старое дело банды Пирогова.
   Она объявилась в Москве в феврале сорокового. Грабила промтоварные магазины, причем почему-то сторожей находили убитыми у дверей, на улице. Двадцатого марта бандиты на двух машинах пытались взять комиссионный магазин на Кузнецком, но напоролись на милицейский патруль. Началась перестрелка, к месту происшествия подтянулись постовые и опергруппа двух отделений. Пирогов был убит, трое его бандитов тоже, одного, тяжело раненного, отправили в больницу, где он и скончался.
   Но существовало четкое предположение, что один из бандитов или ушел с места перестрелки, или вообще там не был. А в том, что в банде был еще один человек, не оставалось сомнений. На ломике, которым убили сторожа магазина на Серпуховке, сохранились четкие отпечатки пальцев, они так и не были идентифицированы.
   Но и другое заставило Данилова взять старое дело. Эксперты установили, что убийца – левша. Иван Александрович досматривал материалы банды Пирогова, когда в кабинет вошел Серебровский.
   – Хорошо, – сказал он, прищурившись.
   – У тебя чай есть?
   – Есть.
   – А у меня полбуханки и банка шпига американского.
   – Врешь?
   – Когда я врал?
   – Было.
   – Так то ж давно.
   – Ставь чай.
   Данилов достал из сейфа электроплитку. Туда он прятал ее от бдительных глаз начальника ХОЗУ, который регулярно совершал налеты на кабинеты сотрудников, изымая все электроприборы.
   Они пили чай и ели необыкновенно вкусный хлеб со шпигом. Американское копченое сало было аккуратно проложено вощеной бумагой и доставалось из банки легко.
   – Смотри, – набитым ртом пробурчал Серебровский, – кусочки-то один к одному.
   – У них порядок.
   – Вот этим-то порядком они и хотят войну выиграть. Пусть, мол, русские кровь льют, а мы их подкормим. Помяни мои слова, Ваня, они второй фронт откроют, когда мы в Германию войдем.
   – Да, – Данилов вытер сальные пальцы газетой, – это ты прав. Вон, читай. У нас война, а в Триполитании стычки патрулей, ранен один английский солдат.
   – Англичане все-таки войну чувствуют. Их немцы бомбят. А американцы всем тушенку да колбасу шлют. Понимаешь, Иван, я по сей день понять не могу, почему они не начали активных боевых действий в Европе.
   – Ждут, Сережа. Им не нужна сильная Германия, а мы тем более.
   – Ох, Ваня, непростой разговор мы начали.
   …Война шла. И они не знали еще, что именно этот сорок третий год станет переломным. И через два года они увидят салют победы.
   И война кончится для всех, кроме них. И на этой войне погибнет комиссар милиции Серебровский. В мирном сорок седьмом. Погибнет на тихом хуторе под Бродами, остреливаясь от бандитов до последнего патрона.
   Многого они не знали в тот январский день. И дело свое многотрудное именовали работой. И если бы тогда их кто-нибудь сравнил с солдатами, воюющими на фронте, они наверняка бы смутились. Они не воевали – они работали.
   – Разрешите, товарищ полковник, – заглянул в комнату Никитин.
   – Давай заходи. – Серебровский встал.
   – Эксперты пришли, – доложил Никитин.
   – Зови. – Данилов убрал со стола остатки пиршества.
   Вошли Павел Маркович и мрачный эксперт-баллист Егоров.
   – Ну, наука, что скажете? – Серебровский взял стул и сел у стола Данилова.
   – Кое-что, кое-что, товарищ полковник. – Павел Маркович развернул папку. – Сначала о финке. На ее рукоятке затерто слово «Леха» и выжжено новое – «Витёк». Далее, отпечатков пальцев убитого в нашей картотеке и картотеке наркомата не обнаружено. Теперь о шрифтах. Мы проконсультировались со специалистами, и они твердо указали – шрифт из типографии Сельхозгиза.
   – Он что, Витек этот, листовки собирался печатать? – лениво, врастяжку поинтересовался Серебровский.
   – Нет, товарищ полковник, совсем другое. – Павел Маркович положил на стол несколько листов с отпечатками шрифта.
   – Мы складывали литеры, и вот что получилось.
   – Что это? – с недоумением спросил Данилов.
   – Талоны, продуктовые карточки.
   – Шустряк, – хохотнул Серебровский.
   – Но дело в другом. Подобные отпечатки не соответствуют московским карточкам.
   – Павел Маркович, – распорядился Данилов, – вместе с Муравьевым составьте письмо в Наркомат торговли, пусть дадут справку.
   – Теперь о папиросах. Серия их точно совпадает с серией, завезенной в продмаг на улице Красина.
   – Вы не ошиблись? – спросил Данилов.
   Павел Маркович посмотрел на него с недоумением и пожал плечами, всем своим видом давая понять, что разговор излишний.
   – Теперь о книге блатных песен. Она набрана подобным шрифтом, из чего я исхожу, что и она сработана в той же типографии. Слово баллистам.
   – Мы, товарищ подполковник, этот пистолет отстреляли, пуля от него в нашей копилке есть. Из него убит постовой милиционер, когда банда Пирогова промтоварный на Серпуховке брала.
   Данилов усмехнулся и хлопнул рукой по толстому тому дела банды Пирогова. Когда он брал его в архиве, Серебровский, заскочивший туда на минуту за справкой, обозвал его старьевщиком. Но какое-то чувство, еще не осознанное и тревожное, заставляло Данилова выбрать из кучи архивных дел именно это. Когда-то в одной из старых, еще двадцатых годов, книг о сыщиках он прочитал слово «интуиция» и долго размышлял о его сущности и смысле.
   Верил ли Данилов в интуицию? Пожалуй, да. Если она подкреплена сопутствующими факторами. Начиная с сорокового, он продолжал искать того последнего из банды Пирогова, постоянно сличая отпечатки пальцев по всем проходившим делам. Он мысленно нарисовал портрет этого человека.
   Среднего роста, брюнет, волосы короткие и курчавые, сильно развитые надбровные дуги, глубоко сидящие пустые светлые глаза, чуть приплюснутый нос, тонкие губы, безвольно скошенный подбородок. Данилов даже ловил себя на том, что, идя по улице, он ищет этого человека среди прохожих. Он не радовался, что эксперты подтвердили его гипотезу, он думал о том, чего только не наворотил, наверное, его «знакомец» за эти четыре года.
   Эксперты ушли, оставив документы.
   – Что будем делать? – спросил он у Серебровского.
   – Ловить будем.
   – Это понятно. Ты меня, кажется, старьевщиком назвал?
   – Я! Ваня, беру свои слова обратно. Нюх у тебя как у охотничьей собаки.
   – Ты хотел сказать – у легавой.
   – Ну зачем же, я имел в виду, к примеру, благородного ирландского сеттера.
   Данилов усмехнулся, подумав опять о значении слова «интуиция». Серебровский разрешил его филологические изыскания коротко и просто:
   – Рынками, Иван, как я и говорил, займутся мои люди, ну а остальное…
   Данилов, не дослушав, поднял трубку.
   – Белов, Муравьев, Никитин, ко мне.
   Трос офицеров вошли в кабинет и молча уселись на привычные места.
   – Муравьев, займетесь типографией и Наркоматом торговли.
   – Слушаюсь.
   – Никитин, твое дело обзвонить все отделения, выяснить все об убитом, возьми финку, может быть, узнаешь что о хозяине.
   – Слушаюсь.
   – Белов, твоя задача – рынок. Действуйте.
//-- Белов --//
   Он поехал домой переодеваться. Не попрешься же на Тишинку в полной милицейской форме. Сергей долго ждал трамвая. Мела метель. Тротуары были засыпаны снегом. К остановке протоптали узкую тропинку в сугробах. Холодный ветер пробивал насквозь синюю суконную шинель, и Сергей пожалел, что не надел свитер под гимнастерку.
   Перед ним лежал пустой, задубевший от холода Страстной бульвар, и Белову не верилось, что всего три года назад, сдав весеннюю сессию в юридическом институте, они гуляли до утра именно по этому по-летнему прекрасному бульвару.
   Как все это было давно. Институт, ночные споры на московских улицах, прекрасных и тихих. Потом был сорок первый год, рубеж под Москвой, болезнь, работа в МУРе.
   Родители его уехали в Ташкент сразу же, как началась война. Буквально на второй день. До Сергея доходили слухи, что отец там процветает, имеет обширную практику и считается лучшим адвокатом.
   Его отношения с отцом ухудшились еще перед войной. Слишком уж суетлив и жаден был Белов-старший. Мать – актриса Московского драматического театра на Новослободской – жила своей отдельной жизнью. Репетиции, премьеры, гастроли и, конечно, устроенный адвокатом Беловым быт.
   Отношения с отцом испортились сразу после поступления Сергея в институт. После того, как он немного разобрался в основах юриспруденции.
   Трамвая все не было, и Сергей начал замерзать всерьез. Наконец из круговерти выполз кругом залепленный снегом лобастый вагон, на котором еле различался номер семнадцать.
   – До Никитских ворот вагон, – крикнула из его ледяного чрева кондуктор, – только до Никитских.
   А Сергею дальше и не нужно. Он жил у Никитских, в доме, где была аптека.
   В вагоне стояла холодная изморозь. Кондукторша взглянула на милицейскую форму Белова и отвернулась. Трамвай медленно полз через заснеженную Москву. Мимо холодных домов с окнами, крест-накрест схваченными полосками из бумаги. Почти из всех форточек жилых квартир торчали закопченные колена «буржуек». Война изменила лицо города, он стал похож на человека, перенесшего тяжелую болезнь.
   – Никитские ворота! – надсадным от простуды голосом крикнула кондукторша. – Трамвай идет в парк.
   Сергей спрыгнул с обледеневшей подножки, посмотрел на нахохлившегося от холода Тимирязева. Великий ботаник взирал на мир недовольно, с некоторой долей высокомерия. Он был выше мелких человеческих страстей. Его приговорили к бессмертию.
   Дверной замок в квартире поддавался туго. Видимо, тоже замерз. Окна в комнате покрылись толстым слоем льда, и в квартире было сумеречно, как перед наступлением ночи. Сергей растопил «буржуйку». Печка горела хорошо. Ее сделал шофер отдела Быков, человек, который мог смастерить все.
   Комната нагревалась медленно, но Сергей снял шинель, стянул гимнастерку и открыл платяной шкаф. Да, небогато он жил, совсем небогато. На плечиках висели его единственный штатский костюм и демисезонное пальто. Слава богу, что на полке валялась потрепанная, но вполне годная ушанка. Он так и стоял в раздумье, как вдруг услышал, что кто-то пытается открыть дверной замок.
   Белов переложил пистолет в карман галифе и тихо, стараясь не стучать сапогами, вышел в коридор. С той стороны кто-то пытался открыть дверь. Сергей щелкнул выключателем, и прихожую залил тусклый свет лампочки, горящей вполнакала.
   Сергей опустил руку в карман и распахнул дверь.
   В квартиру ввалилась здоровенная бабища в тулупе, перетянутом офицерским ремнем, и огромных валенках. Следом за ней проник, именно не вошел, а незаметно проник старичок в драповом пальто с каракулевым воротником и фетровых бурках-чесанках. Щечки старичка румянились от мороза, словно яблочки.
   – Ты кто есть? – прохрипела баба, отталкивая Белова дубленой грудью. – Ты чего здесь?
   – Я здесь живу, – несколько растерянно ответил Сергей.
   – Шутите, молодой человек, шутите, – захихикал старичок, – здесь никто не живет. Квартирка эта эвакуированных.
   – Вот что, малый, – прогудела баба в кожухе, – я как есть начальство из ЖАКТа, так ты выметайся отсюдова, пока я милицию не позвала. Квартира эта вакуированных. Мы ее занимаем согласно решения.
   – Чьего решения? – опешил Сергей.
   – Исполкому.
   – Но я здесь живу.
   – Нехорошо обманывать, – вкрадчиво прошипел старичок, – нехорошо. Квартирка эта адвоката Белова, а он в Ташкенте с семейством урюком питается, пока мы здесь от голода пухнем.
   – Это вы пухнете? – Сергей посмотрел на щечки-яблоки, на упитанное лицо старичка-проныры.
   – Вы чего с ним разговариваете, Клавдия Ивановна? У нас решение…
   – Ты кто такой? – вновь рявкнула женщина в тулупе. – Документы!
   – У меня все есть, – с угрозой сказал Сергей и, повернувшись, пошел в комнату.
   Пока он надевал форменную гимнастерку, по коридору протопали валенки и бурки. Бабища и старичок прошли в гостиную.
   – Мебель хорошая, – гудела баба, – это тоже денег стоит…
   – Вот мои документы. – Сергей вынул из кармана гимнастерки муровскую книжку.
   Баба и старик как завороженные смотрели на его погоны.
   – Ваши документы? – строго потребовал Белов.
   – Так мы… Товарищ начальник… Мы что, – засипела баба.
   А старичок растворился, исчез. Только хлопнула входная дверь.
   – Я чего… Я людям стараюсь… Для народу, значит…
   – Документы. – Сергей вынул из кармана пистолет и переложил в кобуру.
   Вид оружия парализовал человеколюбивую бабищу. Трясущимися руками она расстегнула кожух и вытащила паспорт.
   – Получите его в отделении, а теперь вон из моей квартиры, а старичку своему скажите, я его все равно найду.
   Тяжело ухнула входная дверь.
   В комнате стало теплее, и уходить мучительно не хотелось. Белов с грустью подумал, что надо будет переодеваться, шагать по завьюженным улицам, ехать в стылом трамвае.
   Сергей натянул свитер, надел теплые носки, брюки от костюма, сапоги. На вешалке в прихожей висел ватник, сегодня наступило его время. Он постоял у зеркала, рассматривая себя внимательно, потом смял гармошкой сапоги. Теперь он похож на приблатненного.
   Перед уходом Белов позвонил в районное отделение милиции и рассказал начальнику о визите «общественников». Обещал не позже чем завтра прислать рапорт и изъятый паспорт. Потом выгреб из печки горячую золу и поехал в восемнадцатое отделение.
   Начальник розыска отделения Кузин уже ждал его. Он внимательно осмотрел Сергея и сказал:
   – Знаешь, Белов, если бы к твоему маскараду да другое лицо, я бы сам тебя заловил.
   – А где я другое лицо возьму? – поинтересовался Сергей.
   – Что точно, то точно. Не для нашей работы оно у тебя. Ну ладно, мы тут справочки навели. Верные люди подсказали. Книжками этими торгует Толик Севостьянов по кличке Кочан. Проживает он в Большом Тишинском, дом 3, квартира 5, не учится и не работает. В феврале ему исполнится семнадцать. Детская комната наша от него просто рыдает. Вредный парень. Правда, связишки у него интересные. Он, кстати, в кинотеатре «Смена».
   – Что делать будем? – спросил Белов.
   – Ты старший, тебе и решать. Я только обеспечиваю операцию.
   – Я же советуюсь с тобой, Евгений Иванович, ты же обстановку на своем участке лучше знаешь.
   – Вот что я тебе скажу. Этот самый Кочан – мастер на все руки. Торгует книжками этими, папиросами рассыпными, билетами в кино. На моей территории несколько таких пацанов. Работают они на хозяина. Есть человек, который их всем этим снабжает. Мы пацанов задерживаем. Молчат. Видать, здорово он их запугал.
   – Что ж ты, Евгений Иванович, раньше ими не занялся?
   – Дорогой ты мой друг Белов, – Кузин встал, подошел к окну, отодвинул занавеску, – посмотри туда. Тишинка. У меня здесь столько всего, что до этих пацанов руки не доходят, а народу… Я сам третий. Так-то.
   – Я думаю, мне с этим Кочаном повидаться нужно.
   – Давай, он сегодня билетами торгует.
   Они вышли на улицу. На город спустились мглистые сумерки. По Большой Грузинской проползали темные трамваи. В их глубине теплился синий свет маскировочных лампочек.
   – Ты иди, Кочана этого сразу узнаешь по куртке хромовой желтой, – сказал Кузин.
   В кинотеатре «Смена» в который уж раз шел американский фильм «Полярная звезда». На афише горящий краснозвездный самолет врезался в колонну фашистских танков. Сергей видел этот фильм в клубе управления. Он смотрел и смеялся. Американцы показывали некий колхоз «Полярная звезда» и судьбы колхозников в годы войны. Да, несколько странно представляли себе войну люди, отгороженные от нее океаном. Этот фильм можно было смотреть, полностью абстрагировавшись от происходящих событий.
   В маленьком зале, где находились кассы, толкался народ. Сергей огляделся и увидел парня в желтой кожаной куртке, кепке-малокозырке, традиционных сапогах-прахорях с напущенными на них брюками. Нет, совсем не пацан был этот Кочан. Отечное лицо, злые рыскающие глаза, расчетливо-вороватые движения. Он только что продал два билета какому-то военному и теперь оглядывал зал, ища нового клиента.
   Белов подошел к нему:
   – Здорово, Кочан.
   – Здорово, – буркнул парень. – Билеты нужны?
   – Нет. – Сергей полез в карман и вынул пачку «Беломора», протянул Кочану. Тот взял, прикурил молча, внимательно разглядывая незнакомого человека.
   – Ты кто такой? – спросил Кочан.
   – А ты что, не видишь?
   – Откуда?
   – С Бахрушинки.
   – Золотого знаешь?
   – Его третьего дня «цветные» за квартиру повязали.
   Сергей прекрасно знал Бахрушинку, так назывался целый квартал домов бывшего купца Бахрушина в Козицком переулке. Там, так уж сложилось исторически, жила шпана центра Москвы.
   Белову не раз приходилось бывать в этих домах, в которых до революции и при НЭПе размещались игорные притоны, жили сапожники и портные, за ночь перешивавшие краденые вещи. Дурная слава была у Бахрушинки, куда как дурная.
   Но на Тишинке человек оттуда пользовался уважением.
   – Значит, повязали Золотого? – задумчиво спросил Кочан.
   – Слушай, – Белов говорил, не выпуская папиросы изо рта. – Мне Витек книжку показывал с песнями.
   – Пять красненьких.
   – По сто двадцать отдашь, десять штук куплю.
   – Толкнуть хочешь? – улыбнулся Кочан.
   – Есть пацаны, возьмут.
   – По сто тридцать.
   – Давай. – Белов полез за деньгами.
   – У меня сейчас нет, приходи через час в Большой Кондратьевский.
   – Где там?
   – У седьмого дома.
   – Давай. Я бы и папирос у тебя взял тоже, пачек десять.
   – Могу и больше.
   – Больше завтра, сейчас при себе денег мало.
   – Я бы тебе папиросы по четыре червонца продал.
   – Завтра, а сегодня возьму немного.
   Кочан исчез, растворился в толпе, штурмующей кассу с табличкой: «На сегодня все билеты проданы».
   У Белова в запасе был целый час. Он вышел на темную улицу. Метель прекратилась. На остановке ожидала трамвая толпа народа. Сугробы почти закрывали окна маленьких, вросших в землю деревянных домов.
   Белов зашел в автомат и позвонил Кузину.
   – Кочан назначил мне свидание в Большом Кондратьевском через час. Придет с товаром.
   – Твое решение? – спросил Кузин.
   – Я думаю, надо брать.
   – Давай.
//-- Муравьев --//
   В типографии пахло керосином. Запах этот особенно резко ощущался в холодном воздухе наборного цеха. Линотиписты работали в шерстяных перчатках с обрезанными концами пальцев. Иногда они прерывали работу и клали руки на теплый кожух машины, отогревая их.
   – Холодно, – сказал директор типографии, – у многих начинается ревматизм и радикулит. Но люди работают в три смены, выполняем фронтовые заказы.
   В цехе непривычно горели пятисотсвечовые лампы. После светящих вполнакала муровских малюток Игорю казалось, что он попал в царство света.
   – Литеры, интересующие вас, изготовлены на третьем линотипе.
   – Это на котором?
   – А вон в углу.
   Игорь и директор подошли к линотипу. На нем работала молоденькая девушка, укутанная в толстый платок.
   – Нина Силина, комсомолка, стахановка, лучший наш работник.
   – Она одна печатает на нем?
   Директор усмехнулся:
   – На линотипе не печатают. Но вам простительно. У них молодежная бригада. Три девушки. Прекрасные девчата, я вам скажу. Трудятся заинтересованно, умно. Борются за звание фронтовой бригады. Я за них головой отвечаю.
   – Уговорили. А как у вас охраняется типография?
   – Нормально, ВОХР.
   – Оружие у них есть?
   – А как же.
   – Пригласите начальника.
   Начальник охраны вошел в кабинет и вытянулся на пороге.
   – Разрешите?
   – Проходите, пожалуйста, садитесь.
   Начальнику охраны было далеко за шестьдесят, но чувствовалось, что форму он носит давно. Гимнастерка сидела на нем с особым, строевым щегольством. Синие галифе ушиты по фигуре, сапоги подогнаны по ноге. На зеленых петлицах теснились белые начищенные кубики.
   «Бывший военный», – подумал Муравьев.
   Человек сел, внимательно поглядел на Муравьева.
   – Вы начальник вооруженной охраны Клевцов Сергей Иванович?
   – Так точно. Простите, с кем имею честь?
   – Моя фамилия Муравьев, зовут Игорь Сергеевич, я старший оперуполномоченный отдела борьбы с бандитизмом Московского уголовного розыска.
   Клевцов все так же молча продолжал глядеть на Муравьева.
   Игорь полез в карман, вынул удостоверение, протянул. Начальник внимательно прочитал его.
   – Слушаю вас. – Он вернул удостоверение Муравьеву.
   – Вы, Сергей Иванович, видимо, знаете, что привело меня сюда.
   – Да, я очень огорчен. Бывает, мальчишки-ученики тащат старые болванки, гайки. Один умелец приспособился даже кастеты мастерить. Но шрифт… Такого у нас не было.
   – Всякая неприятность случается впервые, главное – чтобы не повторилась.
   – Ваша правда, товарищ Муравьев, но нам от этого не легче.
   – Сергей Иванович, в бригаде Силиной три девушки. Что вы о них можете сказать?
   – Нина Силина вне подозрений. Аня Девятова – тоже, а вот Лена Пименова… – Начальник охраны замолчал, раздумывая. Игорь не торопил его, давая собеседнику собраться с мыслями. – Лена Пименова… Лена Пименова… Вроде и неплохая девушка. Показатели у нее хорошие… Общественница. Но…
   Он опять замолчал.
   – Так что вас смущает?
   – Понимаю, что значит неосторожное слово. Лена девушка неплохая, но, простите, хахаль у нее…
   – Вы его знаете?
   – Видел. Он ее после первой смены встречал несколько раз. Хлыщеватый тип такой. С баками, усики в стрелочку. Одет дорого. Пальто пушистое, шляпа из велюра. Я ее спрашиваю, почему твой-то не на фронте, а она, бронь у него. Артист Москонцерта. Ну мне что, артист и есть артист. Только внучка заболела у меня, я поехал на Тишинку отрез шинельный сменять на жиры. Вижу, этот артист там со шпаной крутится. Кожаное пальто на нем, кепка букле. Одним словом, все как надо.
   – Постойте, Сергей Иванович, – Игорь даже поверить не мог в столь неожиданную удачу. – Где он живет или фамилию его знаете?
   – Нет.
   – А Лена продолжает с ним встречаться?
   – Думаю, да. Неделю назад торчал этот «артист» у проходной.
   – Пименова сегодня в какую смену работает?
   – Она в ночь.
   – Где живет?
   – По-моему, на Соколиной Горе. Я сейчас вам адрес принесу.
   Соколиная Гора, прикинул мысленно Игорь, значит, до метро «Сталинская», а там на трамвае. Пилить и пилить, час с лишним, если не больше. И он решил попросить у Данилова машину. Ему повезло, начальник оказался на месте.
   Он выслушал Муравьева.
   Помолчал.
   – Ну что ж, – сказал Данилов, – дам тебе машину. Вроде потянул ты нитку. Запомни, что Минин тоже из Москонцерта. Прими это как рабочую версию.
   – Как у ребят?
   – У Никитина глухо, а Белов тоже вроде зацепился. Через пятнадцать минут Быков подъедет, я с ним Самохина пришлю. Чувствую, выходим мы.
   Начальник повесил трубку. «Неужели вышли?» – подумал Муравьев.
//-- Белов --//
   Седьмой дом зиял черной пустотой проходной арки. Сергей сразу же оценил тактические способности Кочана. Сдал товар и растворился в темноте арок, сквозных подъездов, узких щелей между домами. Безусловно, Кочан знал географию района, как коридор в своей коммуналке. Но Сергей очень надеялся, что и Кузин знаком с ландшафтом своей территории. Кочана решили брать сразу при передаче книжек и папирос. Шло время, а он не появлялся. Сергей начал пристукивать сапогами, ноги прихватывал мороз.
   – Слышь, – окликнул его голос за спиной, – дай прикурить.
   Сергей обернулся и увидел крепкого парнишку в темном пальто, серой кепке и светлом атласном шарфе. Белов достал спички, протянул. Слабый огонек вырвал из темноты поднятый воротник пальто, косую челку, падающую из-под кепки на лоб.
   – Кочана ждешь?
   – Меньше знаешь, – процедил Сергей, – дольше живешь. Иди, я с тобой дел не имею.
   – Меня Кочан прислал.
   – Товар у тебя?
   – Нет.
   – Так зачем ты в чужие дела суешься?
   – Ты на меня не тяни. Понял? – с угрозой сказал парень.
   – Да я с тобой по масти своей вообще говорить не должен. Ты, фраерок, иди себе по вечерней прохладе. А если что имеешь с меня, скажи. Я с тобой без толковища разберусь.
   – Битый, – в голосе парня послышалась нотка уважения, – Кочан говорил, ты с Бахрушинки. Это я так. Пошли, Кочан во дворе ждет.
   Этот вариант они с Кузиным тоже предусмотрели. Они прекрасно понимали, что Кочан со своей кодлой, возможно, захотят просто грабануть залетного парнишку. А там, если он действительно с Бахрушинки…
   – Куда пойдем? – спросил Белов.
   – А вон, в кирпичный.
   Впереди за двухэтажными деревянными домами возвышался темный силуэт пятиэтажного дома.
   – Показывай дорогу, – резко сказал Сергей.
   Парень зашагал впереди. Они миновали двор с палисадником, забрались на горку. Ноги скользили, и Сергей пару раз чуть не упал.
   – Куда? – зло спросил он у провожатого.
   – В подъезд.
   Вошли в освещенный синим светом подъезд. Белов сразу же заметил желтую куртку Кочана и еще одного парня увидел. Лестничная площадка была довольно широкой, Сергей быстро поднялся и остановился, прислонясь к стене.
   – Ну, – сказал он, – Кочан, принес товар?
   – А как у тебя с хрустами?
   – Где товар?
   – Ишь разбежался.
   Сергей краем глаза заметил, как двое начинают заходить с боков.
   – Давай хрусты, бачата, снимай прахоря тоже и дуй отсюда, пока мы добрые, – угрожающе придвинулся к нему Кочан.
   В руке одного из парней блеснул нож.
   – Ты что… Ты как… – нарочито испуганно сказал Сергей, – перо-то зачем… Деньги отдам… Бачата берите… А прахоря? Холодно же, ребята…
   – Мы тебе дадим перековаться, – в голосе Кочана послышалось торжество, – там старые валенки стоят, не замерзнешь.
   Белов сунул руку в карман, словно собирался достать деньги, коснулся пистолета, снял предохранитель.
   – На, бери, – сказал он и, выдернув пистолет, ногой ударил Кочана в живот. Перепрыгнул через упавшего и, повернувшись, скомандовал: – Брось нож! Руки вверх!
   На полу корчился от боли Кочан, двое других прилипли к стене с поднятыми руками, с ужасом глядя на пистолет в руке Белова.
   Хлопнула дверь, вспыхнули карманные фонари.
   – Ну, сопляки, – сказал вошедший Кузин, – на грабеж пошли. Ну-ка, посвети, – попросил он одного из оперативников. – Компания известная. Лешка Шведов и Колька Бодуев. Берите их, ребята, в отделении поговорим.
//-- Муравьев --//
   – Мне пойти с тобой, Игорь? – спросил Самохин.
   Муравьев еще не успел ответить, как вмешался шофер Быков:
   – Конечно, вместе.
   Они вылезли из машины. Самохин зажег карманный фонарь. Синеватый луч заискрился на сугробах, мазнул по тропинке на снегу и уперся в дверь с тремя эмалевыми табличками.
   – На первом этаже две квартиры, на втором одна, – сказал Самохин.
   – Ты, Петрович, – Муравьев наклонился к окошку «эмки», – смотри, может, кто-нибудь из окна сиганет.
   Быков вылез из машины, расстегнул полушубок, достал из кобуры наган, сунул его в карман.
   – Иди, не впервой.
   На Быкова можно было положиться.
   Они вошли в темный подъезд. Светя фонарем, поднялись по деревянной скрипучей лестнице. На дверях квартиры висела табличка.
   – Пименовым – два звонка, – прочитал Игорь вслух и дважды повернул звонок.
   – Кто там? – спросил за дверями женский голос.
   – Из ЖАКТа, – сказал Игорь, – откройте, пожалуйста.
   Дверь распахнулась. На пороге стояла молоденькая девушка в халате, волосы ее были накручены на папильотки, и поэтому голова напоминала репей.
   – Ой, – вскрикнула она и попыталась закрыть дверь.
   Но Игорь подставил ногу и надавил плечом.
   – Спокойнее, гражданка Пименова, мы из милиции.
   Муравьев достал удостоверение.
   – Ко мне?
   – Именно.
   Прошли по длинному, пахнущему прогорклым жиром коридору, мимо сундуков и старых чемоданов, мимо корыт и велосипеда без колес, висящего на стене.
   Девушка толкнула дверь в комнату, совсем маленькую, метров двенадцать. В ней еле разместились две кровати, платяной шкаф и стол. Пол у окна был обшит жестью, на нем стояла печка, сделанная из оцинкованного бака. Венчал все это желтоватый абажур с кистями, низко висящий над круглым, покрытым вязаной скатертью столом.
   – Садитесь, – сказала Лена.
   Игорь оглядел комнату. Патефон на тумбочке, стопка пластинок, на стене фотографии Любови Орловой, Павла Кадочникова, Марка Бернеса и еще одна. Молодой мужчина с бачками и тонкими усиками нагловато смотрел на них большими миндалевидными глазами.
   – Милая Леночка, – начал Игорь, – я был в типографии, и там нам дали ваш адрес.
   – А зачем? – Хозяйка выдергивала из головы бумажные закрутки.
   – Леночка, – Игорь достал из кармана шрифт, – кому вы его давали?
   – Но ведь ничего страшного не случилось? – спросила девушка. – Правда?
   – Как сказать. Вы мне ответьте на вопрос.
   – У меня есть друг, ну жених, если вы хотите. Он артист в Москонцерте.
   – Это он? – Муравьев показал на фотографию.
   – Да. Ему шрифт нужен для нового спектакля.
   – Вы любите театр?
   – Обожаю.
   – Хотите стать актрисой?
   – Очень. Весной Олег устроит меня в театральную школу, он говорит, что у меня талант.
   – Охотно верю ему, – усмехнулся Муравьев.
   Девушка была прелестная. Синеглазая, с золотыми волосами, даже тусклый свет не мог затушевать красок молодости.
   – А как фамилия Олега?
   – Гостев.
   – Вы бывали у него дома?
   – Нет. Он приходит ко мне.
   – А где он живет?
   – Не знаю. Я у него паспорт не спрашивала. Я же женщина, товарищ милиционер, а не комендантский патруль.
   – Вы говорите, он ваш жених, и вдруг ничего о нем не знаете?
   – Товарищ милиционер, – Лена улыбнулась, – он же не хулиган и не жулик. Почему он вас заинтересовал?
   – Допустим, что так. Но шрифт, который вы ему передали, найден у человека, совершившего убийство.
   Лена начала медленно бледнеть, отчего глаза ее, казалось, стали еще больше.
   – Не может быть!
   – К сожалению, это так. Мы ни в чем не обвиняем вашего друга. Но, сами понимаете, время военное.
   – Но я…
   – Как нам его найти, Лена? – твердо спросил Игорь.
   – Он мне сказал, что разошелся с женой, актрисой. Истеричкой и дурой, но вынужден пока жить с ней в одной квартире. Он мне оставил телефон своего друга.
   – Номер?
   – Ж‐2–45–48. Соломон Ильич.
   – Леночка, когда вы договорились встретиться с ним?
   – Он просил еще несколько литер, я обещала позвонить.
   – Вы поедете с нами.
   – Вы меня арестовали? – В голосе девушки послышался ужас.
   – Нет, пока пригласили в милицию.
   – А как же работа?
   – Вас подменят. Мы, если вы не возражаете, захватим с собой фотографию вашего жениха.
//-- Белов --//
   Кочан сидел посреди комнаты, мрачной и длинной, как пенал. На покрытой засаленным тряпьем кровати лежала стонущая старуха.
   – Ой, нет совести у вас, – подвывала она, – обижаете сироту…
   Оперативники обыскивали комнату, в углу застыли понятые: дворничиха и сосед из квартиры напротив. Он пришел прямо с улицы, и снег на валенках начал подтаивать, растекаясь по полу маленькими лужами.
   – Сироту не жалеете, – стонала старуха, – я немощная… Матка его на трудфронте… Папка от немецкой пули погиб…
   – Ты молчи лучше, Севостьянова. Молчи, – устало оборвал ее Кузин, – мамка его за спекуляцию сидит… А сынок твой, Витя Севостьянов, в сорок первом погиб в Зоологическом переулке, когда на третий этаж в пустую квартиру лез… Знатного ты домушника вырастила, Севостьянова.
   – Тебе бы оговорить старуху немощную…
   Белов смотрел на Толика Севостьянова. Перед ним сидел не Кочан, а обыкновенный мальчишка, шмыгающий носом, нервно облизывающий губы. Руки у него были покрыты цыпками, как у пацанов, играющих в снежки.
   Сергей глядел на него и думал о том, сколько таких Толиков Севостьяновых выбросила на улицы война. И как долго придется ему и его товарищам переделывать этих пацанов, рано узнавших вкус табака и водки, полюбивших легкие, лихие деньги.
   – Слышь, Толик, – сказал Кузин, – где товар?
   – Нету у меня ничего, – буркнул Кочан, – нету как есть.
   – Вы на чердак сходите, – сказал мужчина-понятой, – он туда что-то часто лазает.
   – Сука, – выдавил Толик.
   – Ты меня не сучи, сопляк, и глазами не зыркай, я всю жизнь у станка, а ты, как и твой папаша распрекрасный, на краденое живешь.
   – Сам покажешь? – спросил Кузин.
   – Ищи, начальник, тебе казна за это платит.
   – Дурак ты, Толик, – беззлобно ответил Кузин. – В блатного играешь. Фасон давишь. Вспомнишь еще мои разговоры когда-нибудь. Никакой ты не блатной, а так – пена.
   Минут через десять оперативники принесли в комнату несколько бумажных упаковок папирос, ящик водки и пол-ящика шоколада.
   – Да у него целый гастроном, – ахнула завистливо дворничиха.
   Милиционер, писавший протокол обыска, начал пересчитывать бутылки, пачки папирос, шоколад. Книжки со стихами нашли за иконой, их было пять штук.
   – Где деньги, Севостьянов?
   Парень молчал, глядя куда-то поверх головы Белова.
   – Так, гражданка Севостьянова, – сказал Кузин, – вставайте.
   – Зачем? – спросила внезапно старуха хрипло и резко.
   И Белову показалось, что говорит кто-то вновь пришедший, так непохожи были голос и интонация на скорбный старушечий плач.
   – Кровать обыщем.
   – Я хворая, нет у вас такого права.
   – Есть, Севостьянова, есть. – Кузин подошел к кровати.
   – Я встать не могу.
   – Ты мне лапшу на уши не вешай, Севостьянова, хворая. А кто вчера водкой торговал, не ты? – В голосе Кузина зазвенели резкие нотки.
   – Вчера не сегодня, начальник.
   – Не встанешь – поднимем.
   Старуха вылезла из-под одеяла и, на удивление Белова, оказалась в стеганых ватных брюках и толстом свитере.
   – Бери, гад. – Она плюнула и отошла в угол.
   – Так-то оно лучше.
   Кузин подошел к кровати, скинул одеяло, поднял второе, лежащее на матрасе. Под ним были деньги.
   – Ты что, Севостьянова, думаешь, это все? Сейчас мы выйдем, а наши девушки тебя обыщут. Не зря ты ватные штаны натянула. Пошли, Белов.
   Милиционеры вывели Кочана, в комнату вошли две девушки с сержантскими погонами. За дверью слышалась возня, хриплый голос Севостьяновой, потом все стихло.
   – Порядок, товарищ капитан, – выглянула на площадку девушка-сержант. – Заходите.
   Старуха сидела в углу, закутавшись в тулуп. На столе лежали кольца, часы и деньги.
   Севостьянова глядела на вошедших тяжело и ненавидяще.
   – Ты, Севостьянова, – задохнулся от гнева Кузин, – сына своего вором сделала, невестку и внука. Люди на фронте кровь проливают, а ты жиреешь здесь на горе человеческом. Ты паук кровяной. Моя бы воля…
   – Бодливой корове бог рогов не дал, – спокойно и зло ответила старуха. – На мне нет ничего. А деньги и цацки внучек принес.
   Кочан, стоявший у дверей, вздрогнул, будто его ударили плетью.
   – Ты чего, бабка! Ты же мне срок лишний лепишь.
   – А ты, Толик, привыкай. У вас блатной закон – человек человеку волк. – Кузин достал папиросу и закурил.
//-- Данилов --//
   – Значит, вас зовут Леной и вы хотите быть актрисой? – Данилов грел пальцы на стакане с чаем. – Вы пейте чай, правда, он не очень сладкий, но все же с сахаром.
   Девушка смотрела на него просто и ясно. Она совершенно не терялась в этом служебном кабинете, чувствуя себя здесь естественно и просто. Сделала маленький глоток, подула.
   – Горячий.
   – После холода хорошо. Вы мне расскажите про Олега, Лена. Где познакомились, где бывали, как зашел разговор о шрифте?
   – Неужели это так важно?
   – Очень. Вы комсомолка, сейчас война, сами должны понимать, что просто так вас сюда к нам не пригласили бы.
   – А как мне называть вас? – поинтересовалась девушка.
   – Иван Александрович.
   – Я познакомилась с Олегом летом. В ЦПКиО. Там в летнем театре для красноармейцев концерт был, я туда попала. Олег сидел на соседнем кресле. Я еще подумала – молодой, здоровый, а не в армии. Потом у меня каблук на босоножке сломался. А он подошел, сказал, посиди, мол, здесь, и убежал. Пришел – каблук на месте. Потом он сказал мне, что артист и режиссер, пригласил в гости к своему товарищу.
   – Где живет товарищ и как его зовут?
   – На Сивцевом Вражке, зовут Славой. У него чудесные пластинки и патефон заграничный. Мы пили у него чай, разговаривали о театре.
   – Вы бывали у этого Славы?
   – Да, несколько раз.
   – Значит, адрес помните?
   – Сивцев Вражек, дом три, квартира один.
   Муравьев, сидевший в углу, встал и вышел в другую комнату.
   – Вы часто встречались?
   – По-разному. Олег много ездил в составе фронтовых бригад.
   Вошел Муравьев, положил перед Даниловым бумажку. Иван Александрович прочитал:
   «Гостев Олег Борисович в Москве не прописан. В кадрах Москонцерта не значится. В Сивцевом Вражке, 3, квартира 1, проживает Шумов Вячеслав Андреевич. Через час его доставят сюда».
   Данилов прочитал еще раз, положил записку в папку.
   – Кого из друзей Гостева вы знаете?
   – Только Славу и телефонное знакомство с Соломоном Ильичом.
   – Гостев приносил вам продукты?
   Лена покраснела, помолчала, собираясь с мыслями, и ответила не очень уверенно:
   – Приносил… Конфеты… Шоколад… Вино… Недавно несколько банок консервов. Он получает все это за концерты.
   – Пусть так, пусть так. Да вы пейте чай, он, наверное, совсем остыл, – улыбнулся Данилов.
   Он смотрел на эту славную девушку и думал о том, сколько раз она смотрела кинофильмы «Цирк», «Машенька», «Горячие денечки». Как ей хотелось стать такой же, как Любовь Орлова и Окуневская. Наверное, она ходила в самодеятельность.
   – Кстати, Лена, вы участвовали в самодеятельности?
   – Вы знаете, Иван Александрович, я даже училась в драмстудии театра.
   – Это, кажется, на площади Журавлева?
   – Да. Потом война, эвакуация. Мне предложили уехать, но я пошла на трудфронт. Сейчас работать надо.
   – Это вы правы. Только, если у вас талант, вы могли бы много пользы принести.
   – У нас в типографии есть группа девчат, мы организовали концертную бригаду. В свободное время ездим по госпиталям, выступаем перед ранеными.
   – Подождите, я вам горячего чаю подолью. Лена, когда Гостев попросил вас принести шрифт?
   – Месяц назад, до Нового года. Я не придала этому значения. Потом он опять завел этот разговор и сказал, какие именно литеры ему нужны.
   – А для чего, он говорил?
   – Сказал, что приехал Охлопков, организует новый театр. Особый фронтовой театр. Им надо напечатать программы, а литер некоторых нет.
   – А печатная машина?
   – Он сказал, что в театре есть «Бостонка».
   – Гостев обещал устроить вас в театр?
   – Да.
   – Лена, вы должны нам помочь. Позвоните Соломону Ильичу и попросите Гостева встретить вас завтра, скажите, что все готово.
   – Хорошо.
//-- Никитин --//
   Ничего нет хуже, чем ждать да догонять. Люди делом занимаются, а здесь сиди, карауль телефон да этого Соломона.
   Никитин сидел на диване. На голове обручи наушников. Тоненький проводок шел к телефонному аппарату. Телефон висел в коридоре на стене.
   Хозяин дома, Соломон Ильич Коган, оказался портным. Лет ему было под семьдесят, поэтому к приходу оперативников он отнесся философски.
   – Я в вашем МУРе знал одного человека, он допрашивал меня еще при НЭПе. Занятный был мужчина.
   – А вы, папаша, – прищурившись, спросил Никитин, – и тогда с блатными дело имели?
   – Я, молодой человек, имел дело со всякими. Я закройщик, а хорошо одетыми хотят быть все: и директора трестов, и актеры, и, как вы выражаетесь, блатные.
   – У вас, папаша, нет правового самосознания.
   – Чего нет, того нет, молодой человек. Зато есть руки.
   – Я в Туле тоже одного рукастого знал, так ему тридцатку нарисовать раз плюнуть.
   – Каждый знает тех, кого знает, – таинственно и непонятно сказал хозяин и пошел в комнату кроить.
   В квартире томились еще два оперативника и парень из отдела оперативной техники. Про Гостева хозяин сказал, что это очень милый человек, артист Москонцерта. Шил у него пальто, а потом попросил разрешения дать его телефон девушке Лене.
   – У него кошмарная личная драма, – пояснил хозяин, – жена истеричка.
   Соломон Ильич, что-то напевая, кроил. Оперативники томились, техник занялся делом, начал чинить электрический утюг, а Никитин рассматривал старые журналы мод.
   До чего же хороши там были костюмчики. Брючки фокстрот, пиджаки с широкими плечами и спортивной кокеткой.
   Надеть бы такой габардиновый светло-песочный костюм да пройтись по Туле. Смотрите, каким вернулся в родной город Колька Никитин.
   Время шло. Телефон звонил редко. Хозяин говорил с племянницей, потом позвонила Лена и назначила Гостеву свидание утром у проходной. Долго Соломон Ильич говорил с каким-то капризным заказчиком.
   Положив трубку, хозяин хитренько посмотрел на Никитина и сказал:
   – Вот что, молодые люди. У меня есть картошка и лярд. Мы сейчас все это поджарим и поедим. А то вы с голоду умрете. И чаю попьем. Пошли на кухню.
//-- Белов --//
   – Ну, Толик, – сказал Кузин, – как дальше жить будем?
   Они сидели в кабинете Кузина, электричество горело вполнакала, поэтому капитан зажег керосиновую лампу-трехлинейку. Кочан молчал, шмыгал носом, вздыхал. Предательство бабки здорово подломило его. Возможно, именно сейчас он задумался над словами Кузина. Белов не вмешивался пока. Пять минут назад ему привезли фотографию Олега Гостева.
   – Так что, Толик?
   – Торговал я, конечно, – шмыгнул носом Кочан, – так жизнь такая.
   – Что ты про жизнь-то знаешь? – Кузин встал, по стенам метнулась его сломанная тень. – Люди ее, эту жизнь, на фронте защищают, а ты? Наш, советский пацан, своих сограждан обираешь. Как это понимать, Толик?
   – Да я разве… Я что… Боюсь я его… И все пацаны боятся…
   Белов положил перед Толиком фотографию убитого. И по тому, как задрожали руки задержанного, как заходило, задергалось лицо, Сергей понял – знает.
   – Знаешь? – резко спросил Белов.
   – А кто его? Артист?
   Белов протянул фотографию Гостева.
   – Этот?
   – Он… Женька Артист… Это он Витька? Ну, ему не жить…
   – Кто такой Витек?
   – Кличка у него Царевич. Не московский он. Из Салтыковки. Он от деловых к Артисту приезжал.
   – Фамилия Артиста?
   – Не знаю.
   – Где живет?
   – Не знаю. Он ко мне сам приходил. Говорил, где товар взять, деньги забирал.
   – Твои дружки его знают?
   – Видели.
   – Они тоже работают на него?
   – Через меня.
   – Когда должен прийти Артист?
   – Не знаю.
   – Выйди, Толик, в коридор.
   – Ну вот что, Евгений Иванович, – сказал Белов голосом, не терпящим возражения, – раз я старший, то мое решение такое. На квартире Кочана сажаем засаду. С утра сориентируй всех. Покажи карточку Артиста.
//-- Данилов --//
   Вячеслав Андреевич теребил руками шапку.
   – Да вы успокойтесь, чего волнуетесь, – улыбнулся Данилов.
   – А вас в МУР вызывали? – внезапно спросил Шумов.
   Вопрос был настолько неожиданный, что Иван Александрович на секунду растерялся даже. Потом, представив себе ситуацию, расхохотался. Шумов тоже улыбнулся, но грустновато.
   – Нет, – ответил Данилов, – не приходилось мне.
   Ему положительно нравился этот худощавый, сдержанный человек. Одет был Шумов в хороший костюм, сорочка на нем была заграничная. Над карманом пиджака были нашиты две полоски за ранения – золотистая и красная.
   – Где это вас? – спросил Данилов.
   – В декабре сорок первого под Волоколамском.
   – Да что вы? Я тоже там воевал.
   – Вы?
   – Представьте себе. В сводном батальоне НКВД.
   – Значит, соседи. Я помвзвода был в Третьей ополченческой бригаде. По ранению уволили вчистую.
   – Где работаете?
   – В Московском драматическом театре помрежем. Я до войны в театральном институте учился. Ушел добровольцем. Ранило. Вот работаю. Говорят, институт возвращается, опять пойду учиться.
   – Послушайте, Шумов, вы этого человека знаете?
   Данилов протянул ему фотографию.
   – Женька Баранов, – мельком взглянув на нее, ответил Шумов. – Что, за спекуляцию попал?
   – Почему вы так считаете?
   – А его из нашего театра за это поперли. В сороковом театр ездил в Латвию. После воссоединения. Ну он там и развернулся. Спекулянт. Пустой человек.
   – Вы, случайно, не знаете, где он живет?
   – На Краснопролетарской. Дом его одноэтажный, деревянный, как раз напротив типографии. Я у него галстуки покупал, так ездил туда.
   – Вы его давно видели последний раз?
   – В прошлом году, он ко мне пару разу с очень милой девушкой заходил, просил почему-то называть его Олегом.
   – Ну а вы?
   – Называл, мне не жалко.
   – Он часто бывал у вас?
   – Я же сказал, пару раз. Такие, как он, – люди бесцеремонные. Приходят без звонка, валятся как снег на голову. Эта наша мягкотелость, свойственная интеллигенции. Знаешь, что дрянной человечишка, а все равно обидеть боишься.
//-- Никитин --//
   Гостев позвонил в двадцать два сорок три.
   – Соломончик, – услышал Никитин в трубке бойкий баритон. – Звонила ли моя прелесть?
   Портной из-под очков поглядел на Никитина. И ответил насмешливо:
   – Для вас, молодой человек, хорошие новости. Она ждет свидания утром у проходной. Говорила, что достала для вас кое-что.
   – Соломончик, вы умница. У меня есть чудная фланелька, я хотел бы пошить летний костюм.
   – Е. Б. Ж., – ответил Соломон Ильич.
   – Что? Что? – удивился Гостев.
   – Е. Б. Ж. Вам как артисту следовало бы читать письма Льва Николаевича Толстого. Он заканчивал их именно этими буквами. Они расшифровываются очень просто: «Если буду жив».
   – Я буду жить долго, Соломончик. Долго и счастливо.
   Портной еще раз посмотрел на прижавшего наушники Никитина, на тяжелые фигуры оперативников и, вздохнув, сказал:
   – Мне бы вашу уверенность. Так что передать милой даме, если она будет звонить еще?
   – Скажите, что приду.
   Ту-ту-ту, – загудела трубка.
   – Вы, папаша, молодец. У вас не только руки, но и голова золотая.
   – Что же, эта оценка мне очень важна. Может, вы мне и справку выдадите?
   – Какую?
   – О правовом самосознании.
   – Нет печати, папаша, – улыбнулся Никитин, – а то бы выдал. Вы уж не обессудьте, двое наших у вас посидят. Ладно?
   – Это как, ловушка?
   – Да нет, папаша, это засада.
   – Жаль, что мои внуки выросли и воюют сейчас на энском направлении, было бы что рассказать им.
   – А вот этого, дорогой папаша, не надо. Совсем не надо. Говорить о наших делах не рекомендуется.
//-- Данилов --//
   В Салтыковку уехал Самохин, прихватив с собой фотографию убитого. В квартире Кочана засада, на Краснопролетарской тоже. Ждут Артиста и у портного. Пока все.
   За зашторенным маскировкой окном медленно уходила ночь. И Данилов физически ощущал ее неслышное движение. Он курил, зло поглядывая на телефон. Черный аппарат молчал.
   Где-то в этой ночи живет своей легкой жизнью Евгений Трофимович Баранов по кличке Артист. Дома, на Краснопролетарской, он не был уже почти год. Так сказала его сестра. Но родственникам не всегда надо верить. Даже когда они ругают братьев.
   Пока выстраивалась достаточно логичная цепочка. Пистолет Коровина некий левша передал Витьку, тот взял у Баранова шрифт и патроны. Видимо, этот Витек приносил Артисту продукты, которые на Тишинке реализовали пацаны.
   Нет, не так это. Слишком малая толика награбленного попадала на Тишинку. Да и награбленное ли? Но все-таки ниточка была, и как-то соединяла она левшу, Витька, Артиста. А значит, и три последних преступления объединяла она.
   Ему удалось сегодня на час вырваться домой, завезти Наташе паек и форму.
   Жена долго и одобрительно рассматривала Данилова.
   – Тебе идет новая форма, – улыбнулась она, – ты в ней моложе.
   – Вместо сорока трех сорок два дать можно, – печально усмехнулся Данилов.
   Он глянул в большое зеркало. И увидел, что стал почти совсем седым.
   – Ты на седину не смотри, – успокоила Наташа, – она украшает мужчину.
   – Почему-то украшательство начинается к старости. Видимо, этим мы и успокаиваем себя.
   Данилов с удовольствием отметил, что время почти не коснулось жены. Конечно, она была не той веселой вузовкой, с которой познакомился он восемнадцать лет назад. Но все же она была хороша. И горькое чувство недоверия обожгло сердце. Короткая секундная ревность. Нехорошее чувство, недоброе.
   Наташа жарила на кухне картошку, а Данилов сел в огромное уютное кресло. Сел и задремал сразу. Сквозь дремоту он слышал бормотание громкоговорителя, шум воды на кухне, торопливые шаги Наташи. Ему очень не хотелось вставать, надевать полушубок и ехать в управление.
   Хотелось остаться дома. Проснуться утром рядом с женой, сунуть босые ноги в тапочки, пойти на кухню, заварить крепкий чай и пить его бездумно, мелкими глотками.
   – Ваня, – крикнула из кухни Наташа, – иди есть.
   Данилов поднялся, тряхнул головой, прогоняя дрему, и пошел к жене.
   После короткой поездки домой кабинет выглядел особенно неуютным. Казалось, что никотиновая горечь намертво впиталась в стены, сделав их желтовато-грязными. Правда, это только казалось ему, стены кабинета были, как положено, покрашены до половины синей краской и до половины белой.
   В дверь постучали.
   – Да, – крикнул Данилов.
   – Разрешите, Иван Александрович? – вошел Белов.
   – Заходи, садись. Что у тебя?
   – Папиросы, изъятые у Кочана, соответствуют той партии, которая доставлялась в продмаг на улице Красина.
   – Ну вот, не зря вы по морозу бегали. Есть связь. Точно есть. Зови ребят, помозгуем, как нам этого Артиста лучше заловить.
   Совещались они недолго. Все было предельно ясным. Если Баранов не придет до утра ни в одно из тех мест, где его ждет засада, то брать его будут у типографии. А если не придет и туда? Тогда начинать активный поиск.
   Данилов погасил лампу, поднял маскировочную штору и открыл форточку. Морозный ветер с улицы нес запах снега. Так же пахла зима на Брянщине в лесничестве, куда он приезжал к отцу. И он вспомнил красное солнце, уходящее за ели, цвет наступающей ночи, треск деревьев на морозе.
   Данилов любил сидеть у окна и следить за наступлением ночи. Солнце ушло, короткие сумерки, и потом над домом, над лесом, над миром низко зажигались звезды. И чем темнее становилось, тем ниже опускались они.
   Свежий ветер с улицы вымел из комнаты тяжелый папиросный дух. Данилов стянул сапоги, повесил китель на спинку стула, достал из сейфа подушку, одеяло и лег.
   Заснул он немедленно. Словно провалился.
//-- Данилов (продолжение) --//
   Из окна машины он видел проходную типографии и рядом Лену, беспомощно озирающуюся по сторонам. Слишком уж она волновалась, хотя проинструктировали ее правильно.
   – Это ваша первая крупная роль, Лена, – сказал он, прощаясь с ней.
   Данилов видел и своих ребят. Четверо мерзли на остановке, остальные, постоянно сменяясь, передвигались по улице. Пока все было правильно. Но время шло, и Данилов вспомнил слова первого начальника, с которым работал еще в ВЧК: «Стол-то накрыли, а гостей нет».
   По договоренности Лена должна была ждать полчаса, а потом идти. Маршрут ее также был отработан. Трамвай – метро – трамвай – дом. Разрабатывая операцию, они учли все возможные варианты. Баранов мог встретить Лену в трамвае, в метро, у дома. А мог и вообще не прийти. Последнее здорово бы осложнило работу.
   Данилов посмотрел на часы. Стрелка неумолимо приближалась к контрольной отметке. Артиста не было.
   Лена постояла еще немного и пошла к остановке.
   Артиста не было.
   А он очень ему нужен, этот Евгений Баранов по кличке Артист, очень.
   Кочан на допросе многое порассказал о своем «хозяине», и Иван Александрович ни на секунду не сомневался, что именно бандиты снабжали продуктами Баранова.
   Лена медленно шла к остановке трамвая. Дважды она поскользнулась, долго выбирала более безопасную дорогу. Наконец подошла к кучке людей, ожидающих трамвай. Там постояла минуты три. Села в прицепной вагон.
   Двое оперативников прыгнули в моторный, двое в прицепной.
   – Поехали к метро. Надо обогнать трамвай.
   – Трамвай, – усмехнулся Быков, – было бы чего обгонять, товарищ начальник.
   У метро «Маяковская» машина остановилась.
   – Им еще минут тридцать ехать, – мрачно сказал Быков и, подняв воротник тулупа, сделал вид, что задремал.
   Данилов усмехнулся: он, как никто другой, знал, что водитель внимательно смотрит за площадью.
   Трамвай пришел действительно через тридцать минут.
   Данилов видел, как Лена легко спрыгнула с площадки и, пряча лицо от ветра в воротник, побежала к дверям станции. Но раньше ее к двери подошли два оперативника, Никитин и Самохин шли следом.
   – К метро. Успеем раньше?
   – Попробуем.
   Быков рванул машину с места, въехав под арку проходного двора. У него были свои маршруты, он знал все сквозные проезды в городе.
//-- Никитин --//
   А девочка ничего себя ведет. Вполне грамотно. Идет спокойно, не перепроверяется. Молодец. Только вот Артиста этого нет. Уж не разгадал ли он их? Вряд ли. Спекулянт мелкий. Так.
   В метро было тепло. Пожалуй, станции остались единственным местом в Москве, куда можно просто зайти и погреться. Заплатил полтинник – грейся весь день. Народу днем совсем немного было. Военные да пожилые люди в основном. Пацаны, конечно. Все, кто постарше, на работе.
   Проходя по залу, Никитин с удивлением отметил, что работники метрополитена тоже в погонах.
   На перроне стояла дежурная в ладной синей шинели с серебряными погонами с черными просветами и одной звездочкой.
   – Ты гляди, – сказал он Самохину, – и у них погоны.
   – Ты, Колька, газету «Правда» читал, где о новой форме написано?
   – Нет, я тем днем в засаде сидел.
   – Темнота. Нынче погоны введены в ГВФ, на речном флоте, железнодорожникам. Наркомату госконтроля, прокуратуре, Наркомату иностранных дел и еще кому-то, точно не помню.
   – Гляди-ка, – искренне удивился Никитин.
   Они переговаривались, но цепко следили за светлым Лениным воротником. Вот начал к ней проталкиваться высокий военный. Нет. Прошел мимо, да и не похож он на Артиста. Они ехали в полупустом вагоне. Шагали гулкими вестибюлями на пересадках. А Артиста все не было.
//-- Данилов --//
   Они успели как раз. Только подъехали, как из метро вышла Лена. И снова все повторилось. Ожидание трамвая и гонка по заснеженным улицам Соколиной Горы. И снова ожидание, теперь уже на Лениной остановке. Опять трамвай. Вот Лена, вот Никитин и Самохин.
   Быков загнал машину в соседний двор. И Данилов вышел. Пройдя через заваленную снегом детскую площадку с поржавевшими качелями и полуразобранными на дрова грибками, он свернул к двухэтажному дому с аркой, пересекая путь Лене и ее спутникам.
//-- Никитин --//
   Лена шла, почти бежала впереди, и они тоже прибавили шаг. Вот она пересекла улицу, минуя сугробы, шагнула на тротуар, вот подошла к кирпичному дому с аркой. Скрылась в ней. Они вошли следом.
   Никитин сразу узнал его. Высокий парень в кожаном пальто с меховым воротником и серой пушистой кепке стоял рядом с Леной. Никитин напрягся для прыжка…
   – Ни с места! – крикнул Самохин. – Милиция!
   И тут случилось неожиданное. Парень выхватил пистолет, развернул Лену, закрывшись ею как щитом, и приставил ствол к голове девушки.
   – Стоять, – хрипло крикнул он.
   Лена почти висела у него на руке – безвольно и расслабленно.
   – Ты чего, мужик? Чего? – под дурачка затараторил Никитин, медленно, шажок за шажком, приближаясь к нему.
   – Стой. Я крови не хочу.
   – Ты чего, чего?
   – Стой! Бросайте оружие и отходите к стене. Иначе…
   Пистолет в его руке ходил ходуном, глаза были бессмысленно пусты от страха. И Никитин понял, что от глупого ужаса этот человек вполне может надавить на спусковой крючок. Он вынул из кармана «ТТ» и бросил его на землю. Бросил и отошел. Самохин сделал то же самое.
//-- Данилов --//
   Он посмотрел на часы. Лена с сопровождающими давно уже должна была пройти. Значит, что-то случилось. Возможно, что-то задержало их.
   Он зашагал к арке.
//-- Никитин --//
   Артист отпустил Лену, и она осела прямо в снег. Держа пистолет наизготове, он подошел к брошенному оружию.
   «Наклонись. Ну наклонись, сука», – мысленно просил его Никитин. Он напряг ноги и весь стал как сжатая пружина, готовая расправиться стремительно и сильно. Артист подвинул ногой его пистолет к себе.
   И тут Никитин увидел Данилова.
//-- Данилов --//
   Он сразу же оценил обстановку. Девушка лежала на земле, в снегу валялись пистолеты, а этот хлыщ в коже пытался ногой подтянуть к себе «ТТ».
   Данилов вскинул пистолет и выстрелил. Под аркой выстрел прозвучал ошеломляюще, пуля ударила у ног Артиста. Он вскрикнул, обернулся на секунду. Всего на секунду. И Никитин прыгнул. Прыгнул и сбил его на землю. Отлетел в сторону пистолет.
   Баранов пытался вырваться. Но что он мог сделать против Никитина?
   Щелкнули наручники.
   – Эх, дать бы тебе в глаз. – Никитин длинно выругался, Самохин и Данилов поднимали Лену. Ревя мотором, под арку влетела «эмка».
   – Что? – крикнул Быков.
   – А ничего, – достал пачку «Беломора» Никитин, – последние папиросы сломал из-за этой падали.
   На столе лежали вещи, отобранные у Баранова. Пистолет «Чешска-Зброевка», модель «В», калибр 5,6, замысловатый нож, выполненный в виде лисички. Морду плексигласового зверька почти закрывала кнопка. Нажал – и пружина выкидывает узкое лезвие. Паспорт. Сложенная вчетверо бумага-броня. Удостоверение Москонцерта, где написана должность – артист. Данилов развернул броню. Бланк, печать. «Освобожден от призыва в армию по май 1944 года артист Москонцерта Баранов Евгений Петрович как участник фронтовых бригад». Подпись, печать. Все на месте. Только никому в Советском райвоенкомате не известен был гражданин Баранов тысяча девятьсот девятнадцатого года рождения. Там стояла отметка – выбыл в эвакуацию.
   Еще лежали на столе деньги. Десять тысяч. Две пачки дорогих папирос. Записная книжка. И конверт местного письма, наполовину оторванный, но адрес на нем сохранился: Колпачный пер., дом 7, кв. 23. Латовой В. Р. для Баранова.
   И еще одну вещь нашли в кармане пальто Баранова: «Голубень», сборник стихов Есенина.
   Данилов прочел первое стихотворение – прекрасное стихотворение об убитой лисице, которое он впервые увидел еще в шестнадцатом году в журнале «Нива». Потом другое, третье…
   Напевность есенинских строк на какое-то время заставила его забыться. Он потерял ощущение реальности и времени.
   В двадцать втором году Данилов был на выступлении поэта в Доме печати, и его очаровал красивый человек, читавший стихи звучным, чуть грустным голосом.
   Ему не пришлось побывать на похоронах поэта. Данилов в тот день был в Воронеже. Потом – госпиталь. И о смерти его узнал только через несколько месяцев.
   В середине тридцатых годов о Есенине начали скверно писать. Некоторые ревнители поэзии называли его чуть ли не литературным подкулачником…
   Стукнула дверь, Данилов неохотно оторвал глаза от книги.
   Вошел Серебровский.
   – Ваня, значит, ты все-таки этого парня заловил?
   – Взяли мы его, Сережа.
   – Допрашивал?
   – Пока нет.
   Серебровский взял со стола книгу.
   – У него нашел?
   – Да.
   – Я в сорок первом однотомник Есенина выменял на три бутылки коньяка. Я Есенина и Симонова люблю очень.
   – Лирик ты, Сережа.
   – Ваня, ты когда этого парня допрашивать будешь?
   – Да прямо сейчас.
   – Не возражаешь, если я посижу у тебя?
   – О чем ты говоришь, конечно.
   Данилов поднял телефонную трубку:
   – Приведите Баранова.
   Серебровский сел на диван, в темноту, вытянул ноги, достал папиросы. В коридоре послышались тяжелые шаги конвоя. В дверь постучали.
   – Да! – крикнул Данилов.
   Вошел старшина.
   – Товарищ подполковник, арестованный Баранов доставлен.
   – Заводи.
   У него даже ниточка усов обвисла. Совсем не тот был Женька Баранов. Совсем не тот. С фотографии глядел на мир самоуверенный красавец, удачливый и избалованный. А в кабинете сидел человек с растрепанными волосами, в ботинках без шнурков, в костюме, который сразу же стал некрасиво помятым.
   Данилов повернул рефлектор лампы к задержанному, и тот зажмурился от яркого света, бьющего в лицо.
   – Баранов, вы находитесь в отделе борьбы с бандитизмом Московского уголовного розыска. Мы предъявляем вам обвинение по статьям 59.3, 72, 182, 73, 73.2, 107, 59.4 УК РСФСР [5 - Статья УК РСФСР в редакции 1943 года.]. То есть вы обвиняетесь в участии в бандитской группе, в подделке документов, незаконном ношении огнестрельного оружия, сопротивлении представителям власти, спекуляции, принуждении к спекуляции несовершеннолетних и уклонении от воинской службы. Вам понятен смысл статей?
   – Ты забыл еще сто девяносто третью. Разбойное нападение на Елену Пименову, – сказал из темноты Серебровский.
   Баранов молчал, только дышал часто и тяжело, как человек, взбежавший на десятый этаж.
   – Вам понятен смысл статей, гражданин Баранов?
   Баранов попытался что-то сказать, издал горлом непонятный звук.
   Серебровский встал, шагнул в свет лампы.
   – Ну, Артист, чего молчишь? Будь мужиком. Умел пакостить, умей держать ответ. А суд чистосердечное признание всегда в расчет принимает. Хочешь пойти молчком? Так по военному времени тебе по одной 59.3 высшая мера светит.
   – Я никого не убивал! – крикнул Баранов. – Не убивал я и не грабил!
   – А папиросы из продмага на улице Красина? – спросил Данилов. – Там, между прочим, Баранов, человека убили.
   – Не был я там, не был! – завизжал Артист.
   – Откуда папиросы взял? – Серебровский наклонился к задержанному.
   Баранов испуганно дернул головой.
   – Наслушался от блатняков. Это у вас руками махать можно. Нам закон не позволяет. Ну?
   – Давали мне их, – чуть слышно проговорил Баранов.
   – Кто давал, не помните, конечно? – насмешливо поинтересовался Данилов.
   Баранов молчал.
   – Хотите, я за вас изложу то, что вы хотите нам рассказать? Молчите? Так слушайте. Однажды на Тишинском рынке к вам подошел человек, лицо его вы плохо помните, он предложил вам купить водку, шоколад, консервы, папиросы. Пистолет вы нашли на улице. Обойму снаряженную – там же. А шрифт брали исключительно из любви к полиграфии. Это ваша версия, Баранов, слушать ее мы не намерены. Вы должны рассказать нам о человеке, который сделал вам фальшивую броню, для кого вы доставали шрифт, кому отдавали деньги за реализованный товар. Вот что мы хотим услышать. Вы знаете этого человека?
   Данилов бросил на стол фотографию Витька.
   Серебровский взял ее, поднес к свету.
   Баранов посмотрел, зажмурился и кивнул головой.
   – Кто его убил? – спросил он тихо.
   – Это неважно. Вы знали его?
   – Да. Он брал у меня шрифт, приносил папиросы.
   – Кто давал вам все это?
   – Вы можете мне не верить… Но я знаю, что человека этого зовут Павел Федорович. Я встречался с ним несколько раз.
   – Где вы с ним познакомились?
   – В Риге в сороковом году. Он там каким-то юрисконсультом работал в организации, занимающейся текстилем. Давал мне вещи, я их продавал. Потом война, он сделал мне броню. Велел не жить дома. Познакомил с хироманткой…
   – С кем? – удивленно спросил Серебровский.
   – С Ольгой Вячеславовной, хироманткой.
   – Это с гадалкой, что ли? – Серебровский никак не мог уяснить профессию Ольги Вячеславовны.
   – Да… Она инвалид…
   – Ее инвалидность такая же, как и ваша броня? – Данилов посмотрел на Артиста.
   Этот будет говорить. Истеричен, труслив. В состоянии аффекта от страха своего глупого готов на любой поступок. Даже на убийство. О таких еще в ВЧК его первый начальник Мартынов говорил: «У него вместо души пар».
   – Нет, она старенькая. Но она тоже с ними, меня в этих преступных сетях запутала. Я сам хотел на фронт, но боялся их, очень боялся. Один раз Павел Федорович пришел с человеком. Страшный, у него на руке шрам. Бандит, убийца.
   – Как его зовут?
   – Не знаю. Павел Федорович называл его Слон.
   – Как, как? – переспросил Серебровский. – Слон?..
   Он стремительно вышел из кабинета.
   – Ольга Вячеславовна знает, где живет Павел Федорович?
   – Не знаю, у них не было разговора об этом.
   Данилов увидел, как Баранов жадно смотрит на папиросы.
   – Курите.
   Баранов схватил «беломорину», затянулся со всхлипом.
   – Спасибо. Что мне будет?
   – Если поможете следствию, то срок вам будет. Большой срок. Но вы еще молодой, Баранов, у вас вся жизнь впереди. Есть время подумать. Сейчас мы поедем на Колпачный. Там, кажется, живет ваша хиромантка?
   Баранов молча кивнул головой.
   – Теперь так, Баранов, мы поедем вместе.
   – Нет… Я не поеду! – Артист вскочил. – Нет!
   – Это почему же?
   – Боюсь я ее и его боюсь.
   – Вы теперь под охраной закона, гражданин Баранов, – сказал Данилов, – так что вам бояться нечего.
   В комнату вошел Серебровский.
   – Договорились? – спросил он.
   – Вроде да.
   – Ты, Артист, пойди отдохни в коридоре, мы тебя потом позовем.
   Баранов вышел.
   Серебровский плотнее закрыл дверь, сел на стул верхом, махнул рукой, прося опустить рефлектор лампы.
   – Ваня, ты знаешь, кто такой Слон?
   – Нет.
   – Ленинградский налетчик. Я им в наркомате занимался. Грабежи и разбой. Грабил пару раз церкви. Из Ленинграда исчез перед войной. Настоящая его фамилия Димитрук Аркадий Петрович. Гад из гадов. Кличку свою получил за необыкновенную физическую силу. Вооружен и очень опасен при задержании.
   – Каждая минута общения с тобой, Сережа, приносит мне радость.
   – Что делать, Ваня, такой уж я человек. Так как решим?
   – Я думаю, надо сначала послать ребят, пусть подразузнают и за квартирой посмотрят. Ну а потом мы двинем.
   – Кого пошлем?
   – Никитина и Белова. Пусть они проверят паспортный режим.
//-- Никитин и Белов --//
   Они прихватили с собой участкового, проинструктировав его, что и как он должен говорить. Участковый вел их проходными дворами, пока наконец они не увидели на маленьком двухэтажном доме вывеску «Домоуправление».
   – Здесь, – отдуваясь, сказал провожатый. Был он совсем старый, наверное, призвали из запаса, когда на фронт ушли работники московской милиции.
   Никитин с сожалением посмотрел на участкового. Шинель на нем топорщилась, сразу было видно, что под нее он напялил ватник. Шапка налезала на уши. Погоны с одной звездочкой замялись и торчали, словно крылышки.
   – Сейчас к управдому пойдем, Феликсу Мартыновичу, он мужчина серьезный – прямо Наполеон.
   Участковый уже пятый день читал книгу академика Тарле, поэтому всех именовал соответственно с прочитанным.
   – Наполеон так Наполеон, – миролюбиво сказал Белов, – пошли.
   Они спустились в полуподвальный этаж. У дверей с массивной табличкой «Управляющий» участковый остановился и поправил пояс. Он махнул Никитину и Белову рукой и распахнул дверь.
   В кабинете, стену которого занимала огромная красочная карта военных действий, утыканная флажками, за столом сидел совершенно лысый человек.
   Свет лампы отражался на его словно лакированном черепе. Увидев вошедших, он встал и вышел из-за стола.
   Крепкий это был мужичок, коренастый, худой, но крепкий. На нем как влитая сидела зеленая диагоналевая гимнастерка, перетянутая широким комсоставским ремнем со звездой. На груди переливались эмалью знаки «Ворошиловский стрелок», «Отличник МПВО» и «Отличник коммунального хозяйства».
   – Здравствуйте, товарищи офицеры, – приветствовал он их строгим, но необыкновенно тонким дискантом. – Зачем пожаловали?
   Он смотрел на работников милиции так, словно хотел сказать: «Что без дела шастаете, занятых людей отрываете?»
   – Это, Феликс Мартынович, из городского паспортного стола товарищи. Пришли посмотреть, какие у нас здесь порядки.
   – Ну что ж, – благосклонно произнес Феликс Мартынович, – нам есть чем похвастать. Наша дружина МПВО занимает первое место в районе и третье в городе. Регулярно проводится военная подготовка. Политчас, конечно. Субботники по уборке территории. Мы на первом месте по сбору металлолома, шефствуем над госпиталем. Книги раненым бойцам и офицерам отправляем, табак, продукты…
   – Это все прекрасно, Феликс Мартынович, – перебил его Белов, – только задание наше несколько более узкое. Мы паспортный режим проверяем. Вот и хотели бы взять три квартиры на выборку.
   – Какие?
   – В соседнем доме мы проверяли четные, ну а у вас нечетными ограничимся.
   – Третья, пятая и седьмая, к примеру, – вмешался в разговор Никитин.
   – Кстати, – продолжал Белов, – кто там живет?
   – Третья коммунальная, в ней прописаны четыре семьи, люди все больше трудящиеся. В пятой – две семьи проживают. Пенсионер и работник военкомата. А в седьмой… – Управдом помолчал и продолжил: – В седьмой Ольга Вячеславовна Дубасова проживает. Тоже пенсионерка. За мужа, крупного железнодорожного инженера, пенсию получает.
   – А пенсия-то велика? – сверкнул золотым зубом Никитин.
   – Тысяча двести. От НКПС.
   – Ничего. Побольше, чем у нас жалованье.
   – Она женщина тихая, квартплату вносит вовремя, карточку отоваривает в срок. Книгами нам помогла для госпиталя. У нее их много. Когда цветные металлы собирали, подсвечники бронзовые отдала, теплую одежду тоже.
   – Это, конечно, поступок, – Белов надел шапку, – поступок. Но все же нам пора.
   – Не могу задерживать, – с некоторой обидой в голосе сказал домоуправ, – служба она есть служба.
   Они снова прошли двором, занесенным снегом, и Белов подумал, что не все, видимо, так гладко у Феликса Мартыновича, во всяком случае с благоустройством.
   – Слушай, младшой, – поинтересовался Никитин, – а сколько твоему Наполеону лет?
   – А вы сколько дадите?
   – Полтинник, не больше.
   – Семьдесят четыре, – участковый засмеялся, довольный произведенным эффектом.
   Они вошли в подъезд дома, поднялись на второй этаж.
   – Начнем с третьей квартиры, – сказал Белов, – чтобы все натурально было.
   Участковый повернул звонок, он хрипло брякнул за дверью, и она распахнулась, словно кто-то специально ждал их прихода. Из квартиры выскочил мальчишка лет десяти в зимнем измазанном пальто и красноармейском шлеме со звездой. Чуть не сбив с ног участкового, он стремительно бросился по лестнице.
   – Витька, паршивец, только вернись домой, уши оборву, – крикнула в темноте коридора женщина.
   – Ах, Гусева, Гусева, передовая работница, а с сыном справиться не можешь.
   – А твое какое дело, Антоныч, я женщина трудовая, сын мой не хулиган. Ращу его, между прочим, без отца, который вместо тебя на фронте воюет да вместо твоих дружков.
   Белов даже в полумраке лестницы заметил, как мучительно покраснело лицо участкового. Он хотел что-то ответить, но махнул рукой и отступил в сторону.
   – Ты, гражданка, – шагнул к дверям Никитин, – нас своим мужем-фронтовиком не кори и на младшего лейтенанта не кати бочку. Ему возраст вышел тихо на пенсии чай пить, а он пошел вас от шпаны защищать. А что нас касается, то я под Тулой трижды ранен был, а товарищ мой – под Москвой. Стыда у тебя, гражданка, нет.
   Никитин с силой закрыл дверь. Так, что грохот прокатился по подъезду.
   – До чего же подлый народ бабы, – плюнул Никитин. – Пошли дальше.
   Дверь в квартире пять открыл старичок в вязаной теплой кофте. Белов сразу не понял, ему показалось, что он смотрит на них тремя глазами, только потом он сообразил, что на лоб старичок поднял окуляр, которым пользуются часовщики.
   – Здравствуйте, Петр Степанович, – участковый приложил руку к шапке, – как у вас с паспортным режимом, живут ли посторонние?
   – Я, старуха да сосед Сергей Викторович, работник военкомата.
   – Значит, посторонних нет, а вы что, часы чините?
   – Знаете, Алексей Антоныч, хорошему часовщику, даже ушедшему на покой, всегда найдется работа.
   – Ну, работайте, работайте.
   Теперь оставалась седьмая квартира. Ради нее они и пришли в этот дом, ради нее разыгрывали комедию, чтобы никто не заметил их заинтересованности в некой вдове крупного инженера, а ныне хиромантке на пенсии Ольге Вячеславовне.
   Данилов, направляя их сюда, просил проверить, как обстоят дела в ее квартире, сколько выходов, сколько комнат, живет ли там еще кто-нибудь. «Если что, – сказал он, прощаясь, – действуйте по обстановке».
   А что значит эта фраза: «Действуйте по обстановке»? Для них слишком даже много. Потому что нелегким был этот третий год войны.
   У дверей квартиры Никитин расстегнул кобуру и сунул пистолет в карман, Белов тоже. Участковый посмотрел на них и переложил оружие.
   – Звоните, – сказал участковому Белов.
   Он быстро оглядел дверь и понял, что здесь поработали мастера. Под плотной обшивкой угадывалось массивное дерево, возможно, прошитое стальным листом. Такие двери Белову приходилось видеть пару раз. Они появились в последнее время. Жильцы пытались таким образом защитить себя от некой злой силы.
   Но ведь солисту Москонцерта Минину не помогли ни двери, ни замки, его просто подкараулили на лестничной площадке.
   Были наивные люди, спрятавшиеся за этими дверями. Но были и другие, для которых подобное сооружение являлось как бы крепостными воротами, которые необходимо штурмовать долго и обязательно с потерями.
   Участковый повернул рукоятку. Но звонок словно растаял за дверью. В квартире по-прежнему стояла тишина. Он позвонил еще раз, потом еще.
   – Слушай, может, у этой гадалки звонок не работает? – сказал Никитин.
   – А кто ее знает, гадалка все же, – с недоумением сказал участковый.
   Никитин стукнул в дверь кулаком. Она отдалась тяжелым коротким гулом.
   – Слышь, Белов, я так и подумал, что у нее дверь изнутри железом обита. Видишь, как гудит, словно корыто луженое.
   Никитин ударил еще раз и приложил ухо к дверям.
   – Может, она ушла куда? – повернулся он к участковому.
   – Ольга Вячеславовна зимой на улицу не выходит.
   – А карточки отоваривать?
   – К ней женщина приходит, навроде домашней работницы.
   – А ты ее знаешь?
   – В соседнем подъезде живет.
   – У нее ключ от квартиры есть? – вмешался в разговор Белов.
   – Не знаю, товарищ старший лейтенант.
   – А вы узнайте, мы здесь подождем.
   Участковый не по возрасту проворно застучал сапогами вниз по лестнице. Никитин сел на ступеньку.
   – Сережа, у тебя закурить есть?
   Белов полез в карман шинели, вынул смятую пачку «Беломорканала», встряхнул ее.
   – Три штуки осталось.
   – А до пайка жить да жить, – философски изрек Никитин, беря папиросу, – я, конечно, с табачком пролетел сильно. Пришлось этому жмоту на вещевом складе подкинуть.
   – Коля, быть красивым в наше время – дело нелегкое.
   – И не говори. – Никитин поднялся. – Холодно все же.
   Они курили, и плотный папиросный дым висел в остылом воздухе подъезда. Он был похож на комья снега, повисшие под потолком.
   За тусклым от грязи, перехваченным бумажными крестами окном подъезда плыл январь сорок третьего. Тревожный и студеный. Где-то, как писали газеты, на энском направлении шли бои. Их ровесники в ватниках, потерявших цвет, в шинелях, измазанных кровью и глиной, умирали и побеждали.
   Этих двоих война сама отторгла от себя. Она смяла их, покрыла тело рубцами, хотела сломать, но не смогла. Молодость брала свое. Она помогла им залечить раны, помогла найти новое дело. Конечно, им было обидно слушать горькие слова женщины из третьей квартиры. Обидно. Но вины своей перед ее мужем они не чувствовали. Ведь не в ОРСе и не на продскладе поджирались они. Жизнь вновь вывела их на линию огня.
   Внизу хлопнула дверь, послышался хозяйски строгий голос участкового и испуганная женская скороговорка. На площадку поднялся запыхавшийся участковый и женщина лет шестидесяти, закутанная в темный вязаный платок. Белов сразу же отметил какое-то несоответствие в ее одежде. Валенки, подшитые светлой резиной, этот платок и пальто черного драпа с потертым воротником из чернобурки. Причем голова зверя висела над правым плечом, хитро вытянув остренький нос. Пальто было явно не по росту и напоминало по длине кавалерийскую шинель.
   – Вот, – переводя дух, доложил участковый, – вот, товарищ старший лейтенант, и домохозяйка Ольги Вячеславовны, значит, Наумова Лидия Алексеевна. Такая у нее, значит, профессия.
   – Где Ольга Вячеславовна? – спросил Белов.
   – А где ей быть? Дома небось.
   – Мы звонили, стучали, никто не открыл дверь. Когда вы ее видели в последний раз?
   – Так утром сегодня, карточки ей отоваривала.
   – Она никуда не собиралась уходить?
   – Так Ольга Вячеславовна зимой никуда не ходют.
   – У тебя, мамаша, ключи от квартиры есть? – вмешался в разговор Никитин.
   Он не любил продолжительных бесед, как всякий человек действия.
   – Ну?
   – Чего «ну»? – передразнил Никитин. – Я тебе не мерин, а офицер московской краснознаменной милиции.
   Наумова посмотрела на Никитина с испугом, видимо, полный титул московской милиции сыграл свою магическую роль.
   – Есть, – ответила она.
   – Открывай.
   – Ольга Вячеславовна сердиться будут.
   – Мы ее, мамаша, уговорим.
   – Ну, если так…
   Сказала Наумова это с видимой неохотой, поглядывая на трех милиционеров недоверчиво.
   Она раскрыла большую клеенчатую сумку, достала связку ключей. Их было много, штук шесть. И Белов почему-то вспомнил пьесу «Васса Железнова», которую смотрел перед войной, и вспомнил брата Вассы – Прохора, который собирал странную коллекцию ключей и замков. Много, наверное, отдал бы он за этот набор.
   Никогда еще не приходилось Белову видеть столь сложные конфигурации бородок ключей. Они по форме напоминали маленькие крепости с зубчатыми стенами и приземистыми башнями по бокам.
   – Да, – изумился Никитин, – штучная работа, большой цены вещь.
   Наумова как-то испуганно подошла к двери, постояла некоторое время, не решаясь вставить ключ в замок, потом трясущейся рукой попыталась вложить его в фигурную скважину.
   – Эх, мамаша, – Никитин взял у нее из рук связку и начал работать ключами.
   Замки щелкали, отдавались металлическим звоном. Наконец первая дверь распахнулась. Никитин достал фонарик и осветил полумрак тамбура. Еще одна дверь. Еще набор замков.
   Они увидели темный коридор, пол его был застелен ковровой дорожкой, на которой что-то лежало.
   – Я же убиралась утром, – сказала за спиной Никитина женщина, – все в порядке было.
   – Хозяйка! – позвал Никитин, войдя в коридор. – Эй, есть кто живой?
   Белов, войдя следом за ним, нажал на рычажок выключателя.
   Свет в Москве давно был тусклым, фонарь мутного хрусталя, зажатый по бокам грудастыми серебряными дамами, висел под потолком. Никитин наклонился над темным предметом на ковре.
   – Между прочим, котиковая шуба, – сказал он.
   Никитин предчувствовал событие, и сердце его наливалось яростью.
   – Подожди. – Белов распахнул дверь в комнату.
   Большой круглый стол, стулья, картины на стенах. Вторая дверь, вторая комната. Письменный стол, модели мостов, паровоз с большими медными колесами. Плотный ряд фотографий в темных рамках, написанный маслом портрет человека в путейской форме, диван. Третья дверь – третья комната. Совершенно темная, запах духов и еще чего-то, а вот чего, Белов не понял. Он лучом фонаря пересек комнату. Стены, обитые голубым материалом, голубые шторы, голубой ковер на полу, стол, шандалы со свечами…
   На полу лежала женщина в голубом халате, беспомощно откинув в сторону руку.
   – Никитин! – крикнул Белов. – Свет! Немедленно свет!
   Он наклонился над женщиной, взял ее почти невесомую руку, нащупывая пульс. Наконец под пальцами дрогнула кожа.
   – Врача! – крикнул Белов. – Никитин, звони нашим!
//-- Данилов --//
   В странно голубой комнате горели свечи. Свет их прыгающе отражался в двух огромных зеркалах. Пахло лекарствами, духами и ладаном.
   Данилов взял со стола странную колоду карт. Выкидывая одну за одной, он глядел на сложное переплетение фигур и цифр на атласных рубашках и вспомнил, как в четырнадцатом году в Брянске, когда он был еще совсем юным реалистом, все покупали гадальные карты девицы Ленорман, предсказавшей гибель Наполеона.
   – Доктор, – спросил Данилов, положив карты, – как она?
   – Ее ударили тупым предметом по голове, она потеряла сознание. Но сердце крепкое, думаю, все будет в порядке.
   Вошел Муравьев, с интересом оглядел комнату.
   – Иван Александрович, мы тайник нашли.
   – Где?
   – В гостиной.
   – Пустой, естественно?
   – Конечно.
   Данилов встал, прошел по коридору мимо сидящих, как скованные, испуганных понятых и вошел в гостиную. Огромный ковер был скатан в трубку, и в полу зияло квадратное отверстие.
   Данилов подошел, опустился на колени.
   – Ну-ка, посвети мне.
   Эксперт зажег фонарь, и Данилов увидел металлический ящик, вделанный в пол, крышка его была умело покрыта паркетом, так что почти не отличалась от остальной поверхности.
   – Посвети-ка, посвети.
   Луч света уперся в дно ящика, покрытое пылью, в углах засеребрилась паутина.
   – Я так думаю, что в этот тайник года четыре никто не заглядывал. Ищите, просто так хиромантов у нас в городе по голове не бьют.
   Он снова вернулся в эту странную комнату, напоминающую кадр из какого-то немого фильма, которые крутили во время НЭПа на Тверской.
   – Мы сделали ей укол, – повернулся к нему врач, – надеюсь, что скоро она придет в себя.
   И словно в ответ, женщина застонала и попыталась сесть.
   – Лежите, лежите, – взял ее за плечи врач.
   – Нет, – неожиданно звучно ответила она и села.
   И Данилов увидел глаза. Только глаза. Огромные и темные, казавшиеся бездонными в свете свечей.
   – Кто вы? – спросила она.
   – Мы из милиции.
   – Тогда убейте его.
   – Кого?
   – Он пришел и потребовал все деньги и драгоценности. Я отказала, тогда они накалили на керосинке гвоздь и начали прижигать мне руку.
   – Он или они? – перебил ее Данилов.
   – Их было двое…
   Женщина замолчала, глядя на Данилова странными, почти без зрачков, глазами. Лицо ее, тонкое и нервное, странно освещенное колеблющимся от сквозняка желтым светом, казалось сошедшим со старой гравюры.
   – Потом он ударил меня… – так же в никуда и никому сказала женщина.
   – Вы отдали ему ценности?
   – Все: и деньги, и золото, и облигации. Он взял все.
   – Кто он?
   – Виктор.
   – Его фамилия?
   – Я не помню.
   – Где он живет?
   – В Камергерском переулке.
   – Дом?
   – Угловой первый дом, третий этаж, квартира двадцать четыре.
   Женщина внезапно начала оседать на подушку, что-то бормоча совсем непонятное.
   – Что с ней? – спросил Данилов.
   – Так, – ответил врач, – ничего опасного нет, но придется отправить ее в больницу.
   Данилов вышел в коридор. Странная обстановка, странная женщина в голубом, ее глаза и слова… Она говорила в сомнамбулическом состоянии. Видимо, в этом и заключался ее секрет как предсказательницы.
   – Товарищ подполковник, – в коридор выглянул врач, – знаете, что она сказала про вас?
   – Про меня? – удивился Данилов.
   – Да. Она сказала: у него будет долгая жизнь, но он увидит много горя.
   Данилов вспомнил глаза Ольги Вячеславовны, и ему стало не по себе.
   – Доктор, она больная?
   – Нет, это странный психический феномен. У нас о нем не любят говорить. Но тем не менее он существует.
   – И вы в это верите?
   – Я не специалист.
   – Странно. Нельзя ли больную перенести в гостиную, мы должны осмотреть ее комнату?
   – Ваши люди помогут нам?
   – Конечно. Муравьев!
   Игорь, застегивая воротник гимнастерки, вышел в коридор.
   – Распорядись, чтобы перенесли хозяйку в гостиную, и зайди ко мне на кухню.
   Данилов налил стакан воды, благо кухня уже осмотрена, и выпил ее в два глотка. Но никотиновая горечь во рту все равно не исчезла, казалось, что он пропитался ею раз и навсегда.
   На кухню вошел Муравьев, на ходу подтягивая пояс, на котором висела кобура, ярко-желтая, из хорошей свиной кожи.
   Он вопросительно поглядел на Данилова.
   – Поедешь в Камергерский переулок, ныне проезд Художественного театра. В угловом доме на третьем этаже есть двадцать четвертая квартира, там живет некто по имени Виктор. Устанавливать его нет времени. Надо брать. Помни, что они работали здесь вдвоем. Возьми людей и езжай.
   Данилов подошел к телефону и приказал дежурному допросить Баранова, выяснить все о Викторе. Потом он сел на кухне, прижавшись плечом к шкафу, и задремал.
//-- Муравьев --//
   Ну до чего же много снега намело. Большая Дмитровка стала узкой, как щель. Благо движения нынче в Москве почти никакого нет. В «эмке» было холодно. Печка не работала. Да и что это за печка – кусок гофрированной трубки. Только руки погреть, и все.
   Игорь поднял воротник черного полушубка, отгородившись им, как ширмой, от зимней Дмитровки, холодной машины и вообще от всей суетной жизни.
   Вчера он получил письмо от жены. Их институт эвакуировался в Алма-Ату, она писала о том, что работает над дипломом, очень скучает, сообщала о здоровье его матери.
   Слава богу, у них все было в порядке. Но какое-то странное чувство жило в нем уже не первый год. Они расписались накануне ее отъезда, поэтому была у них всего одна ночь. И хотя Муравьев верил жене, но все же с каким-то непонятным мучительным любопытством выслушивал веселые истории о женщинах, которые бесконечно рассказывал Никитин.
   – В отделение заезжать будем? – спросил Быков.
   – Туда позвонили, у дома нас будут ждать.
   Оперативники ждали у дома. Одному было около шестидесяти, второй – совсем молодой парнишка в очках.
   – Это Виктор Розанов, – сказал тот, что постарше, – я его, Муравьев, знаю. Студент, вроде за ним ничего не водилось.
   – Почему не на фронте?
   – Броня.
   – Значит, так. – Игорь окинул взглядом людей. Два муровских парня очень отличались от оперативников отделения. И Муравьев подумал с гордостью, что ОББ есть ОББ, в нем и люди работают совсем другие.
   – Пошли, – скомандовал он, – приготовьте оружие.
   Никакого определенного плана у него не было. Да, впрочем, и быть не могло. Ничего, кроме номера квартиры и имени Виктор, он не знал.
   Дверь в квартиру была распахнута, где-то в комнате патефонный голос Минина пел об утомленном солнце. На площадке красились две девицы. Одна держала маленькое зеркало, вторая подводила губы под Дину Дурбин.
   Как ни странно, электричество здесь горело ярко, видимо, дом снабжался от одной линии с Центральным телеграфом.
   – Витя дома? – спросил девиц Муравьев.
   – Кто? – удивилась та, что держала зеркало.
   – Хозяин.
   – Высокий такой? Дома.
   Они вошли в прихожую, услышали гомон голосов, смех, звон посуды.
   – Перекрыть двери, – сквозь зубы скомандовал Игорь, доставая из кармана пистолет.
   Он шагнул в комнату. Стол. Четверо мужчин и три женщины, бутылки. Много бутылок, вот что он отметил сразу.
   И глаза их увидел. Они словно воткнулись в него, уперлись. И были они полны ненависти. И лицо он увидел человека, сидящего во главе стола. Коротко стриженные волосы, шрам на лбу.
   – Всем оставаться на местах. Уголовный розыск. – Игорь поднял пистолет.
   Молодой оперативник из отделения, оттерев его, рванулся в комнату, и сразу же тот, кто сидел во главе стола, выстрелил. Парнишка, переломившись пополам, начал оседать, а Игорь, прыгнув на вспышку второго выстрела и почувствовав, как пуля прошла совсем рядом, опалив волосы, ударом ноги перевернул стол и бросился на короткостриженого. Тяжелая столешница ударила бандита в грудь, и он, падая, выстрелил в потолок. Опережая его, не давая вновь поднять пистолет, Игорь навалился на него, прижимая к полу руку с оружием. Тяжелый полушубок мешал ему. Противник попался худощавый и верткий. Он хрипел, смрадно дыша перегаром, пытаясь левой рукой добраться до горла Игоря.
   На секунду он увидел его глаза, светлые и беспощадные, и, не раздумывая, ударил бандита рукояткой вальтера в висок. Тот обмяк, и Муравьев, подняв его оружие, обыскал, достал еще один пистолет и финку, поднялся.
   Все было кончено. У стены стояли с поднятыми руками трое мужчин, женщины в ужасе сбились в углу. Над раненым оперативником склонился его товарищ.
   – Как он? – расстегивая тулуп, спросил Игорь.
   – Плохо, в живот угодил подонок.
   – Вызывайте «Скорую», арестованных в машину.
   Ему было нестерпимо жарко, ворот гимнастерки давил горло, по телу текли липкие капли пота.
   – Ну, что нашли?
   – Вот у этого наган, – оперативник кивнул на высокого парня в темном бостоновом костюме, в рубашке крученого шелка и ярком полосатом галстуке.
   – Ну, Виктор, – усмехнулся Муравьев, – пойдем поговорим.
   – Куда?.. Я не пойду… Зачем?.. – испуганно забормотал парень.
   И Муравьев, глядя на его искаженное страхом лицо, понял, что он скажет все.
   – Пойдем, пойдем, – подтолкнул его к дверям Игорь, – не трясись. Пойдем.
   Он вывел его в другую комнату с потертым ковром на полу и кроватями, закрыл дверь и стянул полушубок.
   Он стоял перед Виктором, еще не остывший от схватки, в форме, плотно облегающей сильное тело, подбрасывая в руке трофейный пистолет.
   – Ну, – сказал Игорь, – быстро. Что взял у Ольги Вячеславовны?
   – Это не я… Он пришел… Сказал, пойдем… Она на твой голос дверь откроет…
   – Кто он?
   – Андрей.
   – Тот, что стрелял?
   – Да.
   – Пытал старуху он?
   – Да.
   – Кто тебе дал наган?
   – Он.
   – Где вещи?
   – В шкафу, я все отдам…
   – Ты думал, что убил ее?
   – Да.
   – Почему ты ударил ее?
   – Андрей заставил, сказал, что надо помазаться кровью.
   Густая волна ненависти захлестнула Игоря.
   – Значит, кровью хотел замазаться? Чьей кровью? Ты бы лучше на фронт пошел, немного своей отцедил. Совсем немного. Значит, так, кто такой Андрей?
   – Это человек, это человек…
   – Я сам вижу, что не жираф. Кто он?
   – Дядя мой имеет с ним дело.
   – Кто дядя?
   – Адвокат. Розанов его фамилия. Они у него дома живут, в Кунцеве.
//-- Данилов --//
   – Ты, Игорь, молодец, – сказал Иван Александрович, с удовольствием глядя на Муравьева. – Вот только глаз он тебе подбил. Но ничего, намажь бодягой, пройдет.
   Глаз Муравьева даже в тусклом свете лампы отливал угрожающей синевой.
   – Иди, Игорь, работай с ними, узнай все про дядю Розанова.
   Муравьев ушел. Данилов встал из-за стола, пересел на диван. Ему очень хотелось снять сапоги, вытянуть ноги и сидеть бездумно, чувствуя, как усталость постепенно покидает тело. А всего лучше закрыть глаза и задремать хоть ненамного, ненадолго. И чтобы сны пришли непонятно-ласковые, как в детстве.
   До чего же смешно, что именно тогда, когда человек счастливее всего, ему так хочется переменить жизнь. Зачем стараться быстрее взрослеть? Прибавлять года, часами у зеркала искать на губе первый пушок усов. Зачем? Все равно самое доброе и прекрасное люди оставляют в детстве. Только в нем в мире столько красок, только в нем столько любви. Неужели в детстве он мог представить, что будет сидеть в этой маленькой комнате со столом, диваном, пузатым сейфом и картой на стене? Нет. Он-то тогда знал точно, что будет моряком или на худой конец авиатором, как знаменитый Сережа Уточкин.
   Данилов даже услышал голос, поющий модную в те годы песенку:

     Если бы я был Уточкин Сережа,
     Полетел бы я, конечно, тоже,
     Полетел бы я повыше крыши,
     На манер большой летучей мыши…

   Вот и все, что осталось у него от счастья. Старенький, прыгающий мотивчик, его хрипели все граммофонные трубы; желтая, твердого картона фотография матери, и щемящая грусть, которая приходит к людям, так и не нашедшим счастья. Но закрывать глаза было нельзя. Потому что дел многовато накопилось.
   Конечно, им сегодня повезло. Бывает такое слепое везенье. Ох уж эта блатная романтика! Кровью им надо обязательно повязаться. Впрочем, не романтика это. Нет. Окропились кровушкой, значит, молчат на допросе оба. Господи, сколько же сволочи на свете! С ножами, пистолетами, дубинками. Гадость и гниль! А к тебе мысли о детстве лезут. И Данилов вспомнил, как, войдя в соседнюю комнату, он увидел застывшее от ненависти лицо Никитина и его пудовый кулак, словно молоток, лежащий на столе.
   – Не могу, товарищ подполковник, – скрипнул он зубами, – разрешите выйти.
   – Иди. – Данилов сел на край стола, достал папиросу.
   – Дешевку куришь, начальник. Я ниже «Казбека» не опускаюсь.
   Тот, кого Розанов называл Андреем, сидел на стуле свободно, с профессиональной кабацкой небрежностью.
   Данилов молча курил, разглядывая его. Потом встал, ткнул окурок в пепельницу.
   – Тебе пальцы откатали? – спросил он.
   – Да.
   – Значит, через два, может, три часа мы будем знать о тебе все. Я думаю, за тобой много чего числится. На высшую меру как раз хватит.
   – А ты меня, начальник, не пугай.
   – А я тебя и не пугаю. Я для чего веду нашу неспешную беседу? Чтобы ты понял, сколько еще жить осталось. И не смотри на меня так. Твои показания нам нужны для формальности. Виктор наговорил столько, что нам этого вполне достаточно. Тебя сейчас в камеру отведут, так ты подумай по дороге, один пойдешь в трибунал или с компанией.
   – А если я скажу все, – задержанный, прищурившись, глядел на него, – будет мне послабление?
   – Ты что, впервые на допросе? Нет у меня права смягчать или ужесточать приговор. У меня есть одно право: написать, как ты себя вел на предварительном следствии. Оказал помощь или нет. Но помни – и это шанс. Маленький, еле видимый, но шанс.
   Задержанный молчал. Пальцы его побелели, так плотно он сжал руками сиденье стула.
   – Думай. А я пойду. Только не мотай нервы моим людям. Они сегодня водку, как ты, не пили, они работали.
   Данилов пошел к двери.
   – Погоди, начальник…
   Иван Александрович оглянулся.
   – Ты хоть соври, начальник, хоть пообещай. Мне же тридцати нет.
   – А зачем мне врать, разве ложь приносит радость?
   – Мне сейчас все радость принесет. Жить-то хочу.
   – А ты думаешь, Олег Пчелин, которого ты подстрелил сегодня, не хотел жить? А женщина, которую вы чуть не убили?
   – Сука она, начальник. Падло буду, сука. Она с ними повязана.
   – С кем?
   – С Розановым этим.
   – Виктором?
   – Шестерка, дерьмо. Дядька у него всем заправляет. В большом авторитете он. Среди наших кличка ему Адвокат.
   – А при чем же здесь старуха?
   – У нее вроде малины с девками.
   – А ты ничего не путаешь?
   – Нет, начальник, слово мое верное. Я сам-то в Москве двадцать дней всего. Еще их всех дел не знаю. Но слышал, что у гадалки этой и деньги, и рыжевье, и камни. Думал, возьму и подамся в Ташкент. Вот и начал этого фраерка подговаривать. Пошли к ней да пошли. А он на деньги падкий. Девок больно любит. Дядька ему кидает скупо, а девки нынче вино да шоколад любят.
   – Ты бы хоть фамилию назвал для порядка.
   Данилов вернулся, взял стул, сел рядом с задержанным.
   – А я тебя, начальник, знаю. У нас в Питере про тебя слухи ходили.
   Данилов усмехнулся и ничего не ответил.
   – Так все же как твоя фамилия?
   – Их у меня за двадцать девять лет штук семь было.
   – Ты мне настоящую скажи.
   – Лапухин я, Мишка Лапухин. Кликуха моя Валет.
   – Ну вот видишь, и познакомились. Ты мне, Миша, одно скажи: ты Царевича знаешь?
   – Пацана этого? Видел, только он не у Адвоката работает. Адвокат вроде перекупщика. А есть люди, которые магазины молотят. Продукты Адвокату сдают, а кто они, не знаю.
   После разговора с Валетом пришел Белов и подробно доложил о допросе Виктора Розанова.
   Его дядя оказался весьма любопытной фигурой. В тридцать шестом году его исключили из коллегии адвокатов за неблаговидные дела. Он устроился юрисконсультом в артель, выпускавшую трикотаж, начал спекулировать антиквариатом. В сороковом попал в Ригу. Здесь в показаниях Розанова-младшего оказались некоторые провалы. Что делал его дядя в Риге, Виктор не знал. С самого начала войны он был освобожден от военной службы, в мае сорок первого квартиру на Остоженке обменял на дом в Кунцеве.
   Виктор по памяти нарисовал план дачи. Находилась она в Почтово-Голубином тупике. Дальше начиналось поле, за ним железная дорога и лес. Теперь все начинало складываться. Розанов скупал у банды продукты, реализовывал их частично на рынке, а большая часть оседала где-то. Вот это «где-то» и необходимо было выяснить.
   И конечно, главное – банда. Где они – Розанов должен знать наверняка. Вообще-то, конечно, дело странное. Убийства, грабежи, спекуляции – и вдруг типографский шрифт. Неужели Розанов хотел наладить производство фальшивых продовольственных карточек?
   В час ночи Иван Александрович решил поспать, благо Розанова решено было брать на рассвете. Пока дом блокировали. Данилов открыл сейф, старинные куранты звонко отбили свою мелодию. Перезвон старого менуэта напомнил ему лес, утро, восход солнца.
   На верхней полке лежал маузер в побитом деревянном футляре. Иван Александрович вынул его, вщелкнул обойму, проверил патроны.
   Тупорылые, в гильзовой латуни, они плотно лежали в приемнике. Данилов, усмехнувшись про себя, подумал, что самым изящным и совершенным изобретением человечества за всю его многолетнюю историю стали средства уничтожения.
   Иван Александрович протер маузер чистой тряпкой, снимая с него остатки смазки. Без стука распахнулась дверь, на пороге стоял Никитин.
   – Иван Александрович, Грузинский Вал, дом 143, магазин…
   – Сторож?
   – Убит.
//-- Данилов (ночь) --//
   Автобус, надсадно ревя, мчал по пустынной улице Горького. Данилов молча глядел в окно. Он не мог говорить, боясь сорваться, и его люди, знавшие начальника не один день, молчали. Даже Никитин. Никогда еще Иван Александрович не испытывал такого острого чувства вины. За много лет работы в органах ему постоянно приходилось становиться причастным к чужой беде. Казалось, должен был выработаться иммунитет, притупиться острота восприятия.
   Машину занесло на повороте. Недовольно зарычала собака. Тихо выругался Никитин.
   – Где? – спросил Данилов.
   – В этом доме, товарищ начальник, – ответил кто-то. Но тротуаре вспыхнул свет карманного фонаря.
   Автобус затормозил.
   Данилов выпрыгнул и, не отвечая на приветствия, пошел к дверям магазина.
   – Свет! – скомандовал он.
   Вспыхнули аккумуляторные фонари, осветив занесенный снегом тротуар, обмерзлые ступеньки магазина, распахнутую дверь и тело человека. Совсем маленькое на белом снегу. Казалось, что сторож просто прилег, поджав под себя ноги и вытянув вперед сухонький старческий кулачок.
   – Где директор магазина? – спросил Данилов.
   – За ним поехали, – ответил кто-то из темноты.
   Данилов, обходя труп, вошел в магазин. Свет фонарей услужливо двигался вместе с ним, фиксируя разоренные прилавки, выбитую дверь в подсобку, разбросанные на полу продукты, горки крупы. Под ногами скрипел сахарный песок.
   У прилавков, ручек, замков уже начали работать эксперты, а Данилову все время казалось, что он забыл какую-то важную деталь. Он вышел на крыльцо магазина и увидел. Телефонный аппарат на длинном шнуре стоял на ступеньках рядом с трупом, уже прикрытым брезентом.
   Почему телефон оказался здесь? Почему?
   – Иван Александрович, – подошел эксперт, – почерк тот же. Был левша, отпечатков много.
   – Что взяли?
   – А вон директор идет.
   Директор магазина – крашеная дама лет сорока в котиковой шубе и фетровых ботах – заголосила сразу, увидев взломанную дверь.
   – Вы директор? – подошел к ней Данилов.
   – Я, товарищ начальник.
   – Утром снимете остатки, акт нам. Упаси бог вас приписать хоть один лишний грамм.
   – Да как можно. – Женщина всхлипнула.
   – Иван Александрович, – подошел Муравьев, – постовой милиционер делал обход в час тридцать, видел сторожа живым; в два десять, возвращаясь обратно, увидел труп сторожа и взломанную дверь. Эксперты нашли четкий след колес, предположительно «ГАЗ-АА». След загипсовали.
   – Хорошо, хорошо, – Данилов махнул рукой, – работайте.
   Значит, они приехали на машине и управились за сорок минут.
   Кому же открывают двери сторожа? Плачущему ребенку? Бездомной собаке? Глупо. Но почему телефон стоял на крыльце?
   Может быть, сторож открыл дверь и дал кому-то аппарат? Что могло заставить его? Только человеческое горе. Нет, он бы выслушал через дверь и позвонил сам. Что-то другое. Совсем другое. Они все не могли отказать. Кому? Значит, они, все трое погибших, знали этого человека. Но так же не бывает. Не бывает так.
   – Товарищ подполковник, – подошел начальник уголовного розыска отделения милиции, – сторож – Ефремов Михаил Егорович, ему семьдесят лет. Живет с невесткой, сын на фронте. Семья хорошая. Да и старик был добрый, честный. Крошки в магазине не взял.
   – Как ты думаешь, Соловьев, почему Ефремов открыл дверь?
   – Не знаю.
   – А на улице Красина?
   – Рок какой-то.
   – А ты, Соловьев, мистик.
   – Не понял, товарищ подполковник.
   – Ничего, это я так, мысли вслух. Вы работайте, а мы поедем. Эксперты останутся с вами.
//-- Данилов (утро) --//
   Они вышли из машины за две улицы до тупика со смешным названием. Придумал же хороший человек ему имя – Почтово-Голубиный. Шли по узкой тропинке тротуара мимо угадывавшихся в темноте маленьких одноэтажных домиков-дач. Кунцево было не столько районным городом, сколько дачным местом Москвы.
   До войны Данилов с Наташей бывали здесь несколько раз у Серебровского, которому как работнику наркомата полагалась казенная дача. У Сергея была тогда очередная любовь. Самая последняя, как уверял он Данилова. На лужайке перед домом топили шишками самовар, женщины суетились с закуской, а Серебровский, наигрывая на гитаре, пел приятным хрипловатым баритоном.
   Сапоги скользили, снег под ногами скрипел, как несмазанные петли двери. И Данилову казалось, что звук этот, неприятный и резкий, прорывается сквозь плотно прикрытые ставни домов.
   – Далеко еще? – спросил он.
   – Метров двести.
   Операцию проводили совместно с Кунцевским райотделом милиции. Они и давали установку на Розанова. Ни в чем предосудительном бывший адвокат замечен не был. Работал юрисконсультом районного отделения ВОС [6 - Всероссийское общество слепых.], преподавал в городской юридической школе, активно откликался на все общественные мероприятия.
   Обыкновенный законопослушный гражданин.
   Кончилась длинная, прямая как стрела Почтовая, налево началась Полевая. Тупик с добрым названием оказался коротким и широким. В нем было всего четыре дома. Дача Розанова стояла на самом краю города: двухэтажная, со странной башенкой, изящной и островерхой.
   – Ничего дом, – сказал Муравьев за спиной Данилова.
   – Только брать его трудно, – хохотнул Никитин.
   – Товарищ подполковник, – подошел старший оцепления, – в доме тихо, никто не приезжал, никто не выходил.
   Данилов еще раз посмотрел на дом. Снег кончился, ветер разогнал тучи, и утренние звезды повисли над городком. На фоне неба остроконечная башенка на доме Розанова гляделась легкомысленно и добро.
   – Сколько человек в доме? – Данилов расстегнул шинель, вынул из кобуры маузер.
   – Трое. Пришли вчера в девятнадцать со стороны поля.
   – Ребята в поле замерзли, наверное?
   – Есть немного. Всю ночь ведь, товарищ подполковник.
   Итак, дом блокирован, подходы к нему также. Теперь оставалось совсем немного – попасть в дачу. Конечно, можно было пойти постучать в дверь, сказать, что телеграмма. Но не те люди сидели за этими закрытыми дверями. Окна заложены ставнями, двери крепкие. Если они начнут стрелять, то положить могут многих.
   – Где начальник райотдела? – повернулся к людям Данилов.
   – Я здесь, Иван Александрович.
   – Нужна машина или телега с дровами.
   – А уголь подойдет?
   – Подойдет.
   – У нас во дворе полуторка с углем стоит, должны разгрузить с утра.
   – Найдется, во что переодеть троих?
   – Смотря во что.
   – Валенки, ватники, брюки ватные. Ну чтобы на грузчиков похожи были.
   – Попробуем.
   – Тогда пошли.
   Через тридцать минут, ревя мотором, в Почтово-Голубиный тупик въехала полуторка, груженная углем. В кузове на брезенте лежал человек в грязном ватнике, некоем подобии шапки и разношенных валенках. В кабине сидели еще двое, грузчик и шофер. Машину вел Данилов. Он давно уже не сидел за баранкой, а на грузовиках вообще не ездил, поэтому полуторка шла странными скачками.
   – Пожгет сцепление, – с сожалением сказал начальник райотдела, глядя, как машина, дергаясь, моталась из стороны в сторону.
   Но все же Данилов освоился с машиной и к даче Розанова подкатил сравнительно грамотно. Полуторка затормозила, почти уткнувшись носом в ворота.
   Никитин выпрыгнул из кузова, обошел машину, стукнул валенком по переднему скату и, подтянувшись на руках, перемахнул через забор.
//-- Никитин --//
   Ничего себе участок отхватил этот адвокат. Дачка, сарай, сад. Летом здесь, наверное, красота. Ворота были заперты.
   Никитин распахнул калитку и крикнул:
   – Петя, погуди им!
   За забором хрипло заревел клаксон. Никитин вразвалку зашагал к дому, на ходу цепко поглядывая на забранные ставнями окна, на массивную дверь, на стекла террасы, перетянутые бумажными крестами.
   Дом молчал. Никитину не нравилось это. Он был как ростовая мишень на белом снегу. В любую минуту утреннюю тишину мог разорвать выстрел… А там… Не очко меня сгубило, а к одиннадцати туз, как любил говорить его товарищ из Тульского угрозыска.
   Но пока ничего, до крыльца дойти дали.
   Клаксон ревел. Никитин кулаком забарабанил в дверь.
   – Чего тебе? – спросил голос за дверью.
   Значит, стояли, следили за ним, но не выстрелили. Значит, наживку сглотнули.
   – Я тебе, между прочим, не нанялся, – заводя себя, заорал Никитин, – ты тут сны видишь, а я вам уголь вози.
   – Чего орешь? Какой уголь? – так же спокойно спросили за дверью.
   – Какой?! Черного цвета, – рявкнул Никитин. – Давай открывай ворота, или я его на улице выброшу.
   Он полез в карман, вытащил накладную.
   – Распишись и сам таскай, мы тебе не нанялись.
   За дверью молчали.
   Никитин вновь полез в карман, вынул газетную бумагу, сложенную книжечкой, махорку, лихо скрутил самокрутку.
   – Дай спички, хозяин. – Никитин оглянулся и увидел идущего к даче Муравьева, он нес в руках совковую лопату.
   – Ну чего они? – крикнул Муравьев.
   – Спят, падлы. Давай сгружать на улице. – Никитин закончил фразу матом. – Так дашь ты спичку или нет?
   – Кто уголь прислал? – спросил за дверью другой голос.
   – Слепые. ВОС. Не хочешь брать, распишись.
   Загремела щеколда. Дверь распахнулась. На пороге стоял человек в свитере, похожий на квадрат.
   «Слон», – понял Никитин.
   – Где расписаться? – спросил Слон.
   – Дай спичку.
   Слон полез в карман, достал коробок, протянул Никитину.
   Никитин схватил протянутую руку, почувствовав под свитером стальную упругость мышц, и, падая, потянул Слона на себя. Они покатились с крыльца, и Никитина словно припечатала к земле тяжесть чужого тела.
//-- Муравьев --//
   Он увидел, как Никитин, падая, потащил за собой здорового амбала, увидел открытую дверь и, вытащив пистолет, бросился к крыльцу.
   За спиной его взревел мотор полуторки, раздался удар, заскрипели ворота. Он обернулся на крыльце и увидел Никитина, прижатого к земле, и финку в поднятой руке его противника, которая вот-вот должна опуститься.
   Игорь дважды выстрелил в широкую квадратную спину, обтянутую свитером, и вбежал на террасу. Пусто. Дверь дачи закрыта. Игорь трижды выстрелил в замочную скважину, рванул дверь, она начала поддаваться. Пуля, выбив щепки, просвистела совсем рядом, и Муравьев отскочил в сторону.
   – Возьми монтировку. – Рядом стоял Данилов.
   Никитин без шапки, в ватнике с оторванным рукавом, морщась от боли, поднимался по ступенькам.
//-- Данилов --//
   К даче бежали люди. За дверью кто-то бессмысленно стрелял. Летели щепки, звенели разбитые стекла террасы. Никитин, бормоча что-то злое, вогнал монтировку в дверь и, не обращая внимания на пули, налег на нее плечом.
   Дверь распахнулась. Они вбежали в прихожую.
   В полумраке дома Данилов заметил силуэт человека и скорее догадался, чем увидел гранату в его поднятой руке, он выстрелил и крикнул:
   – Ложись!
   Граната рванула тяжелым гулом, многократно повторенным стенами, потолком, полом. Упругая взрывная волна выдавила стекла, и ставни с треском лопнули. Над их головами по-поросячьи взвизгнули осколки, тупо ударяясь в стены.
   Данилов бросился в комнату. На полу лежало нечто, оставшееся от человека. Граната есть граната.
   Огромная комната, тусклое мерцание стекол шкафов и золотого багета рам на стенах. Еще одна дверь.
   Выстрел.
   Пуля ушла выше.
   Опять выстрел. И снова пуля ушла куда-то.
   Видимо, стрелял человек с нетвердой рукой, человек, не привыкший к оружию.
   Комната. Горящие свечи в канделябрах, свет, прыгающий в темно-красном дереве мебели. У стены человек с пистолетом. Плотно сжатый рот. Дергающиеся щеки. Пистолет в руке ходит ходуном.
   – Бросайте оружие, – спокойно сказал Данилов, опуская маузер, – бросайте, бросайте.
   Человек улыбнулся криво, опустил пистолет.
   – Вот так-то лучше. – Данилов шагнул к нему.
   – Нет! – крикнул тот. – Нет!
   Человек сунул ствол в рот и надавил на спуск.
   Открыли окна, и запах пироксилина, сладковато-едкий и стойкий, медленно покидал дом.
   Данилов с отвращением скинул ватные брюки и грязный ватник. Перетянув шинель ремнем с портупеей, он вошел в комнату, в которой застрелился Розанов. Видимо, она служила хозяину кабинетом. Огромный стол красного дерева, такой же диван, три кресла, ковер на полу.
   На стенах картины. Много картин. Они висели так плотно, что, кажется, палец не вставишь в щель между ними.
   Данилов шел по дому. Картины, картины. Шкафы с золотыми и серебряными кубками, какие-то шкатулки и ларцы редкой работы. Хрусталь в серебре. Подносы, кувшины.
   – Муравьев! – крикнул он.
   – Слушаю вас, Иван Александрович.
   – Пойди в райотдел, позвони в Москву, пусть пришлют специалиста по антиквариату, желательно опытного искусствоведа.
   – Слушаюсь.
   Санитары выносили из дома трупы. У забора милиционеры сдерживали толпу любопытных. Все как обычно. Такая у них работа. Хорошо, что обошлось без потерь. Правда, он провалил операцию.
   Три трупа. А ему нужны не покойники, а свидетели. Ах, как нужен ему был живой Розанов! Ведь он являлся связующим звеном между бандой и рынком. Розанов, Розанов… Кто же мог подумать, что ты на такое решишься? Обычно жулики любят себя, боятся смерти. А этот? Ну прямо гвардейский корнет, уличенный в нечестной игре.
   Данилов вошел в кабинет, сел к столу, выдвинул ящик. Нож для разрезания бумаги, словно сотканный из тонкой серебряной паутины. Золотой портсигар с алмазным орлом на крышке, старинный кремневый пистолет с золотой насечкой, фигурки каких-то животных с камнями вместо глаз.
   В ящиках правой тумбы лежали документы районного отделения ВОСа, конспекты для занятий в юршколе. В левой тумбе в верхнем ящике пачка чистой бумаги и конверты.
   Данилов начал перебирать их. Конверты были еще довоенные, с красивыми глянцевыми марками. В один из них что-то вложено. Иван Александрович раскрыл конверт, вынул листок бумаги в косую линейку с прыгающими буквами, написанными химическим карандашом.
   «Дорогой Отец! У нас здесь тихо. Город обстреливают, но ничего, мы отсидимся. Посылку твою получил и пустил в дело. Брат передает тебе цацки. Торопись, так как положение с продуктами улучшается. Посылаю тебе бумагу. Печатай новые талоны по присланным образцам. Это дело золотое. Слона придерживай. Пусть не светится. С января к нам обещают пустить паровоз. Ищи связи. Я не хочу, чтобы Брат рисковал. Твой Николай».
   Данилов пробежал письмо еще раз. Есть зацепка, есть. Только ради этого стоило штурмовать этот дом. Он подумал о разговоре с начальником, и стало муторно на душе. Как человек самолюбивый, Иван Александрович не любил никаких замечаний. Все-таки странная служба у них. Строгая. И ценят тебя не за прошлое, а только за настоящее. Все, что ты сделал хорошего раньше, зачеркивается одной сегодняшней ошибкой. Потому что за каждым промахом человеческие жизни.
   – Иван Александрович, – подошел начальник райотдела, – закончили обыск.
   – Что нашли?
   – Станок печатный, самодельный. На нем они отрывные талоны к карточкам делали. Только талоны не московские. Продуктов много, ценности, конечно, четыре комплекта офицерской формы старого образца, знаки различия военно-медицинской службы. Два пистолета «ТТ», патронов триста сорок штук, семьсот тысяч денег.
   – Богато он жил, а, майор?
   – Да уж. Под носом, можно сказать.
   – Себя не вините. Таких людей ухватить трудно. Засаду оставлять не будем. Я не думаю, что после нашего сражения кто-нибудь придет сюда. Но посмотреть за домом следует.
   – Сделаем.
//-- Данилов и начальник --//
   Он долго смотрел на Данилова, постукивая карандашом по столешнице. И каждый удар неприятно и резко отдавался в голове Ивана Александровича.
   Начальник молчал, тикали часы, карандаш стучал по столу. Пауза затягивалась, и Данилов мучительно ожидал начала разговора.
   Он не снимал с себя вины сегодня, как, впрочем, и всегда. За много лет работы в органах он научился нести ответственность за свои поступки, но каждый раз, когда его вызывали «на ковер», Данилов чувствовал себя маленьким реалистом, принесшим на урок дохлую крысу.
   – Ты думаешь, Иван, что я буду кричать, ногами топать? Нет. Не буду. Потому что у тебя тогда козырь на руках окажется. Ты мне рапорт на стол: прошу, мол, отправить на фронт.
   – Я не подам рапорта, ты же знаешь.
   – А кто тебя знает, нынче все нервные. Плохо, Ваня, у тебя получилось. Неужели хотя одного живым взять нельзя было?
   – А я разве говорю, что получилось хорошо? Сам знаю, что плохо. Хуже некуда.
   – Тогда давай излагай диспозицию.
   – Ты, пожалуйста, карандаш положи. А то этот стук в голове отдается.
   – Извини.
   Начальник положил карандаш, взял коробку спичек и начал крутить ее в руках.
   «Психует, – подумал Данилов. – Держится на пределе». Зазвонил телефон, начальник поднял трубку.
   – Да… Где?.. А для чего тебя уголовным розыском района поставили руководить? Ты хочешь, чтобы я приехал твоих карманников ловить?.. Что?.. Пусть твои лодыри по магазинам бегают… Ты знаешь, что такое для семьи карточки продуктовые на месяц?.. Через три дня доложишь… У меня все.
   Начальник положил трубку, усмехнулся.
   – Вот наорал на Чумака, и легче стало. Слушай, на тебе лица нет. Говорят, ты там чудеса храбрости показывал.
   Данилов поморщился, достал папиросу, закурил.
   Они помолчали. Многолетняя дружба, прошедшая самые тяжелые испытания, накрепко связала их. И даже молчание иногда говорило больше, чем самые красивые слова.
   – Я думаю так. Розанов был главарем всей группы. Какие-то люди, среди них один из банды Пирогова, грабили магазины, добычу свозили к Розанову. Кто эти люди, нам необходимо установить, и мы установим. Но цепочка складывается так.
   Розанов – Баранов. Баранов – пацаны – спекулянты. Туда Адвокат выкидывал малую толику. Так, деньги на мелкие расходы. Далее Розанов – бандиты с машиной. Это основное. Связь с ними поддерживал Витька-Царевич. Самохину удалось кое-что выяснить, и прежде всего, что Виктору Капытину не семнадцать, а девятнадцать лет. Я думаю, что фальшивую метрику, как и броню Баранову, изготовил Розанов. Он, как юрисконсульт ВОСа, то есть организации инвалидной, имел допуск к подобным бланкам. Этот Царевич был связным между Барановым – Розановым и бандой. Убитый на даче числится в картотеке наркомата, «работал» перед войной в Ленинграде, Громов Павел Петрович, кличка Матрос.
   – Слушай, Иван, не слишком ли много бандюг залетных?
   – А теперь они все залетные. Война.
   – Я имею в виду Ленинград. Трое: Матрос, Слон и этот Андрей.
   – Вот письмо при обыске я нашел интересное. – Данилов протянул начальнику конверт.
   Тот взял его, вынул письмо, долго внимательно читал, потом зачем-то даже посмотрел бумагу на свет.
   – Любопытный документ. Весьма любопытный. Судя по некоторым деталям, обстановка четко напоминает Ленинград. Надо сориентировать ЛУР, подготовь спецсообщение.
   Дверь кабинета открылась, и на пороге появился помощник.
   – Товарищ полковник, капитан Муравьев срочно хочет видеть подполковника Данилова.
   – Зови, – сказал начальник. – Знаешь, Иван, нет ничего хуже, когда на штатских мундир надевают. Одних он тяготит, а другие, наоборот, превращаются в ходячий строевой устав. Полковник, подполковник, капитан. Ему бы в городской комендатуре цены не было.
   – Разрешите? – вошел Муравьев.
   Был он, как всегда, подтянут и бодр. Ни бессонная ночь, ни захват дачи Розанова совершенно не отразились на нем. И Данилов позавидовал его силе и молодости, вспоминая, с каким трудом он сам собирался на беседу в этот кабинет.
   – Товарищ полковник, – Игорь подошел к столу, – эксперты-искусствоведы дали заключение.
   – Давай. – Начальник взял акт.
   Он опять долго и внимательно читал его. Слишком долго, тем более что акт экспертизы написан страницах на пятнадцати.
   Начальник читал, что-то постоянно подчеркивая красным карандашом.
   Данилову внезапно захотелось спать. Состояние это было мучительным. Сон волнами наплывал на него, и тогда на секунду Иван Александрович отключался. Всего на одну секунду. Но секунды эти чередовались с удивительной последовательностью и становились все длиннее и длиннее.
   Начальник посмотрел на Данилова и шепнул Муравьеву:
   – Скажи, чтобы нам чай дали покрепче.
   Данилов не слышал этого, он спал. И во сне снова видел синие в утреннем свете сугробы у дачи Розанова, дом со смешной башенкой и поле до самого горизонта.
   – Иван, а Иван, – начальник дотронулся до его плеча.
   Данилов открыл глаза, тряхнул головой.
   – Прошу прощения. Не понимаю, как это могло случиться.
   – Ничего, не у чужих людей, на, пей.
   Чай был ароматен и крепок. Данилов пил его мелкими глотками и чувствовал, как отступает сон и вязкая пелена инертности покидает его уставшее тело.
   – Ну, что сказать. Эксперты пишут, что у Розанова обнаружено много ценных вещей из собраний ленинградских коллекционеров и даже из госхранилища. Тут перечисляются предметы, представляющие особую ценность. В частности, золотой кубок работы Бенвенуто Челлини. Кстати, Муравьев, где вещи, изъятые у Розанова?
   – Как положено, товарищ начальник, в хранилище.
   – Ты их мне потом покажи. Больно они поэтически про них пишут. А то живем дураки дураками. Кражи да налеты. Продолжим наши игры. Какие соображения по поводу банды?
   – Будем усиленно работать с задержанными. Белова пошлю в Салтыковку, пусть отрабатывает связи Царевича.
   – А что с Дубасовой?
   – Потерпевшая. Доказательств связи с бандой нет. Баранов ничего толком сказать не может. Он же только ночевал у нее. Утром Дубасова его выгоняла, разрешала возвращаться перед комендантским часом. Ночного пропуска у него не было.
   – Забавно. Действительно, предъявить ей нечего. У нас пока за хиромантию не судят.
   – Когда представить план опермероприятий?
   – Утром. А сейчас езжай домой и ложись спать. Спецсообщение для ленинградцев Муравьев подготовит.
   Они вышли из кабинета начальника, и Данилов сказал:
   – Игорь, вызови мне машину, а то у меня даже на это сил нет.
   Он ехал в машине, которую дважды останавливали ночные патрули, но не слышал этого, он спал.
   Наташи не было, видимо, ее опять задержали на работе. Данилов вошел в прихожую, скинул шинель, стянул, постанывая, сапоги и, как был, в кителе и галифе, упал на диван. Последним осознанным движением, автоматически выработанным за много лет, он вытащил из кобуры пистолет и сунул его под подушку.
   Наташа пришла домой около двенадцати, раскрыла дверь и увидела мужа, спящего в полной форме. Она не стала входить, зная, что, как бы Данилов ни устал, он сразу же просыпается от присутствия человека в комнате. Раньше ее немного пугало это. Она говорила мужу, что он спит по-волчьи. Потом, через много лет совместной жизни, Наташа поняла, что это один из необходимых компонентов службы мужа.
   Данилов проснулся ночью. Снял китель и галифе, умылся и пошел в спальню к жене. Наташа проснулась, зажгла свет, засмеялась. Уж слишком комично выглядел муж в нижнем белье с пистолетом в руках.
   – Данилов, – спросила она, – когда ты не будешь класть пистолет под подушку?
   – Когда уйду из милиции.
   – Значит, нам втроем спать всю жизнь?
   – Он мешает тебе?
   – Нет, я все эти годы боюсь, что когда-нибудь он выстрелит, как чеховское ружье.
   – Он у меня умный и шалить не будет.
   – Тогда неси его сюда.
   Когда Данилов проснулся, в комнате было совсем светло. Он посмотрел на часы. Десять. Однако неплохо он поспал. Сел на кровати и увидел свои тапочки. Обыкновенные домашние тапочки, которые перед войной выпускала фабрика «Скороход». Они были совсем новые. Некому их носить в этой квартире, некому.
   Со странным ощущением покоя он всунул в них ноги и пошел в кухню. На плите стоял чайник, накрытый куклой со стеганым широким подолом платья. Данилов налил горячей воды и пошел бриться. Он внимательно рассматривал свое лицо и отметил, что пока выглядит совсем неплохо. Даже седина ему к лицу. Да, господи, какие его годы, всего сорок три. Отоспаться дня два, и он еще хоть куда. На полочке у зеркала стоял флакон «Тройного» одеколона, видимо, из старых довоенных запасов. Интересно, работает ли газовая колонка? Иван Александрович двинул рычаг, зажег запал. Колонка работала.
   Он мылся, кряхтя от удовольствия. Сильная горячая струя била его по спине, отогревая, кажется, на всю жизнь промерзшее тело. Чистый, пахнущий одеколоном, он надел выглаженный китель и галифе, натянул сапоги и пошел завтракать.
   На столе стояла сковородка с жареной картошкой, залитой свиной тушенкой. Он не стал разогревать, он ел холодным это изумительное блюдо.
   В дверь позвонили. Данилов с сожалением отложил вилку и пошел открывать. Приехал Серебровский. Он хищно повел носом:
   – Ешь?
   – Ем. Пошли.
   Данилов достал тарелку. Но Сергей замахал руками:
   – Ты что, Ваня, вполне из сковородки поклюем, я тоже люблю холодную картошку.
   – Ты зачем приехал?
   – Ваня, пока ты являл чудеса храбрости в Кунцеве, я, как человек с умом аналитика…
   – Богатое слово выучил, Сережа.
   – Так я продолжаю и подчеркиваю, с умом аналитика, решил провести одно мероприятие. Но как человек добрый и бескорыстный, разделю лавры победы с тобой.
   – Так что за дело, Сережа?
   – Ваня, я хочу тебе сюрприз приятный сделать. Можно?
   – Можно.
   Они доели картошку, аккуратно вытерли сковородку хлебной коркой, налили чай. Данилов намазал два больших куска хлеба маргарином. Они и их съели.
   – Пора, Ваня. – Серебровский закурил.
   Надев шинель, Серебровский лихо заломил серебристо-каракулевую папаху.
   – Вот, Ваня, что значит полковничий чин. Шапкой какой пожаловали.
   Данилов невольно залюбовался им. Хорош был Серебровский. Очень хорош. И форма ему шла, и папаха сидела с каким-то особым щегольством.
   – Трудно, Сережа, жениться с такой внешностью.
   Серебровский довольно улыбнулся:
   – С характером таким, Ваня. Ты у нас тоже мужик не последний, а вот однолюб. А я все сильное чувство ищу.
   – Ты лирик, Сережа. Правда, с некоторым отклонением.
   – Ладно, пошли.
   На улице их ждал агатово-черный длинный «ЗИС».
   – Вот это да, – ахнул Данилов, – на нем же нарком ездит. Где взял?
   – Страшная тайна. Сей кабриолет разбили в прошлом году в куски. Списали его из Наркомата внешней торговли. Наши ребята его утянули в гараж, год возились и привели в порядок. Теперь мы из него оперативную машину делать будем, а пока поездим на этой красоте.
   Машина плавно катилась по заснеженным улицам. Вовсю работали дворники, тротуары практически стали свободными от снега.
   Данилов ехал, отмечая, как все-таки изменилось лицо города. Людей на улицах больше, правда, преобладают военные, из витрин магазинов убрали мешки с песком, с домов сняли маскировочные щиты. Нет уже крест-накрест заколоченных дверей. И очередей у магазинов нет, потому что работающих магазинов стало больше.
   Нет, изменилась Москва. Убрали противотанковые ежи с улиц, зенитки не стоят в скверах. Тыловым стал город, тыловым, потому что война откатилась на запад.
   – Знаешь, – сказал Серебровский, – скоро рестораны откроют.
   – Кто тебе сказал?
   – На совещании в горкоме. Они будут называться коммерческими.
   – Это хорошо. Театры возвращаются, рестораны откроют. Нормально заживет город.
   – Это все Сталинград. В «Правде» прямо так и написано – переломный момент в войне.
   – Долго же мы его ждали, этого момента, Сережа.
   – Главное, что дождались.
   Они замолчали, думая каждый о своем. Вспоминая, как ждали этот день, как по мере сил приближали его. И Данилов вспомнил июньское утро, тучки в рассветном небе, чистую Петровку, деревья, Эрмитаж. Тогда он узнал, что началась война.
   Его отдел ощутил ее сразу. Никогда еще со времен двадцатых в Москве не было таких дерзких банд.
   Война. В сорок первом погиб от пули сволочи Широкова Ваня Шарапов. В сорок втором в райцентре Горский застрелил Степу Полесова. Стоит над их могилами маленькая колонночка со звездой. Такая же, как над тысячами солдатских могил.
   Машина свернула на Неглинку, подъехала к клубу милиции.
   – Ты меня на концерт самодеятельности привез? – удивился Данилов.
   – Точно, Ваня. Выступает хор Бутырской тюрьмы. Рахманинов, «Мы сидели вдвоем», – засмеялся Серебровский, – пошли, сейчас все узнаешь. – И скороговоркой пояснил Данилову: – Я собрал ночных сторожей. Всех в предполагаемом районе действия банды. Не может быть, чтобы они ничего не заметили.
   – Молодец, Сережа, вот что значит наркоматовский масштаб.
   – Я же сказал тебе, ум аналитика – основа руководства.
   Их ждал Никитин.
   – Собрались? – спросил Серебровский.
   – Полный зал кавалерийско-костыльной службы, – сверкнул золотым зубом Никитин.
   Они вышли на сцену. Данилов поглядел в зал. В полумрак уходили ряды кресел. Все места были заняты.
   – Товарищи, – Серебровский подошел к краю сцены, – вы наши первые помощники. Вы несете нелегкую службу по охране госсобственности. Наверное, вы слышали, что бандиты ограбили три магазина и убили сторожей. Мы пригласили вас, товарищи, помочь нам. Пускай к сцене подойдут сторожа магазинов Советского района.
   В зале началось движение, захлопали крышками кресел. К сцене подходили люди. Наверное, никогда в жизни Данилов не видел столько стариков сразу. Причем крепких стариков. Таким еще жить да жить.
   – Давай, Данилов, – сказал Серебровский, – твое соло.
   – Товарищи, два дня назад ночью был ограблен магазин в доме 143 по Грузинскому Валу. Кто из вас дежурил в эту ночь, поднимите руки.
   Руки подняли все.
   – Хорошо. Теперь вспомните, ничего необычного не случилось в эту ночь?
   Сторожа молчали. Думали.
   – Позволь. – Толпу раздвигал крепкий усатый старик со значком «Отличный железнодорожник» на стареньком черном кителе с петлицами. – Вы, товарищ милиционер, спросили, было ли что-то в ту ночь. У меня точно было.
   – Что именно? Вы поднимайтесь к нам, – предложил Данилов.
   Старик поднялся на сцену, протянул руку:
   – Егоров Павел Кузьмич.
   – Данилов Иван Александрович.
   – Слушай меня, Иван Александрович, было происшествие, я о нем постовому утром сказал, да тот отмахнулся только, говорит, не до тебя, дед. Так мы где говорить будем? Здесь? Или пойдем куда?
   – Иди в комнату за сценой, – махнул рукой Серебровский, – а я с остальными поговорю.
   Они прошли в комнату, где переодевались артисты, сели у длинного стола. Павел Кузьмич, не торопясь, степенно достал кисет, начал крутить самокрутку.
   – Угощайтесь, – протянул он кожаный мешочек.
   Данилов отказался, а Никитин взял, стремительно скрутил здоровенную цигарку, прикурил и сделал первую глубокую затяжку. Данилов увидел, как переменилось лицо Никитина и глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Он закашлялся тяжело и надсадно, перевел дыхание и, вытирая слезы, спросил:
   – Ты, дорогой папаша, в табак перец мешаешь?
   – Слабы вы еще, молодые, табак – чистый трабизонд, я его под окном выращиваю летом, сушу, конечно. Семена я, еще когда проводником работал, из Сухума вывез.
   – Так, Павел Кузьмич, вы хотели нам что-то рассказать?
   – Я в двенадцать чай пью. В магазине. В подсобке печка есть, я на ней, значит, чай грею. Только я пить собрался, стучат в дверь. Я, конечно, пошел. Смотрю, женщина военная, погоны, как у вас, серебряные, узкие.
   Я к дверям подхожу, смотрю, машина зеленая с красным крестом. А девушка военная кричит мне: пусти, мол, дед, по телефону позвонить. Я ей, как это? А она, мол, машина сломалась, раненые бойцы мерзнут. Я ей, конечно, отвечаю: звони из автомата. Она мне: сломан он. Я тогда говорю, давай телефон, позвоню. Она рассердилась, стучать начала. Тыловой крысой назвала меня. Говорит, людей тебе не жалко, старый хрыч, которые за тебя кровь льют. Ну, она, конечно, кричит, страмотит меня. А я ей, мол, товарищ военная девушка, вы на меня не кричите. Я при посту. Хотите, в милицию позвоню, они вам помогут.
   Тогда она обругала меня матерно. Да ловко так, как мой унтер на действительной службе. Плюнула. Ты, говорит, старая падла, попадешься мне. Рот твой ссученный.
   – Как она сказала? – Данилов подался к сторожу.
   – Рот твой ссученный.
   – Блатная, – категорически изрек Никитин, – урка.
   – Дальше что? – Данилов уже понял, почему телефон в магазине на Грузинском Валу стоял на крыльце, понял, почему открывали двери ночные сторожа. Они помогали раненым бойцам. Ах, гады, нашли же, на чем спекулировать. Девушка-военврач и раненые в кузове. Санитарный фургон. Кто остановит его?
   – А дальше она к машине пошла, села и поехала. Я еще удивился: говорит, машина сломана, а она поехала.
   – Номер не запомнили?
   – Так темно было.
   – И то правда. Вы очень помогли нам. Спасибо.
   Когда возвращались, Серебровский сказал Данилову:
   – Этот фургон еще три сторожа видели. Только никто внимания не обратил. Машина милосердия. Тот, кто придумал это, четко рассчитывал на психологию войны.
   Санитарная машина, девушка-врач. Наверное, раненые в кузове. Это придумал человек умный.
   – Может быть, Розанов?
   – Нет, Иван, Розанов хоть и адвокат, но этого придумать не мог. Человек, знающий армию, стоит за этим делом. Помяни мои слова. Подготовленный человек.
   – Так они взяли магазины, машину с продуктами. Только вот квартира Минина… У Розанова не нашли ни одной его вещи.
   – Значит, они брали ее не для Розанова. – Серебровский повернулся на переднем сиденье: – Трудное дело, Иван.
//-- Белов --//
   – В этом доме он и живет, – показал на длинный дощатый барак оперативник Балашихинского РОМа Вася Паршиков.
   Перед этим он час рассказывал Белову о Царевиче. Вася знал его брата Илью, воевавшего на Крайнем Севере. Илья мужик был твердый. Отличник Осоавиахима, стахановец. Витька вроде тоже пареньком был неплохим. Но слабеньким очень. Болел много. В восемнадцать выглядел с натяжкой на шестнадцать лет. По состоянию здоровья на военном учете не стоял. В сорок первом уехал рыть окопы под Клин. Вернулся только в середине сорок второго. Говорил, что работает в военном госпитале. Несколько раз за ним заезжала санитарная машина.
   – Какая квартира? – Белов рассматривал грязно-бурую стенку барака. Штукатурка отвалилась, и из стены торчала дранка.
   – Пятая. Ты чего смотришь? Неужто в Москве таких нет?
   – Да так.
   – Ну раз так, пошли.
   Дверь в пятую комнату была приоткрыта. Они вошли и поняли сразу, что до них здесь кто-то основательно поработал. Стол был сдвинут, печка-«буржуйка» валялась на полу, лист жести, на котором она стояла, сорван. Из распахнутого шкафа кто-то повыкидывал все немудреные пожитки, даже матрас на кровати вспороли.
   – Чего же они здесь искали? – оглядел комнату Паршиков.
   – Это у них надо спросить, – Белов снял шапку, – поработали неплохо.
   Они и не заметили, как в комнату вошла пожилая женщина в стеганой душегрейке.
   – Вы кто такие будете? – спросила она.
   – Мы, гражданочка, из милиции. – Паршиков вынул удостоверение. – А вы кто?
   – Я соседка.
   – Зовут-то вас как? – Белов вспомнил наставления Серебровского, который говорил, что свидетеля надо брать на обаяние, и улыбнулся.
   – Зовут меня Надежда Михайловна. Только сюда уже с Витиной работы приезжали.
   – Откуда? – переспросил Белов.
   – Из госпиталя, где Витя работает. Девушка в форме и мужчина. Врачи.
   – А как девушка выглядела?
   – Симпатичная. Родинка у нее под глазом.
   – Под каким?
   Женщина задумалась на минуту, поводила пальцем по лицу и остановилась: под правым глазом.
   – Тут.
   – А мужчина?
   – Обыкновенный, военный. Высокий.
   – Они пешком пришли?
   – Нет, на зеленой «Скорой помощи» приехали.
   – На военной?
   – Зеленой, с красным крестом. А какая она, военная или еще какая, я не знаю.
   Они шли по улице в сторону шоссе, мимо заколоченных дач и упавших заборов, по тропинке, с трудом протоптанной в огромных девственно-белых сугробах, и Белову казалось, что где-то за углом лежит тропинка, которая приведет его к дому, пахнущему свечами и елкой. Дому, в котором ждут его красивые, веселые люди. Потом он ехал в электричке в Москву. В полупустом вагоне было холодно, и Сергей, прижавшись плечом к промерзлой стене, бездумно смотрел в окно.
//-- Данилов --//
   Считалочка была такая в детстве: «На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной – кто ты такой?» Глупая считалочка. Но после нее начинали играть в прятки. А у него наоборот. Сначала прячутся, потом считаются, а он водит. Долго уже водит, очень долго. В восемнадцатом он ловил банду Сережи Барина, в двадцатом – Дегунина, в тридцать четвертом – Лосинского, перед войной – Цыгана. Потом Широкова, Гоппе. Это только крупные банды, а сколько он взял налетчиков и грабителей! Водит, все время водит. Такая уж у него судьба. Он водит, а где-то по улицам носится машина милосердия и сеет смерть.
   Утром его с начальником вызывали в наркомат. Разговор состоялся неприятный, но, слава богу, короткий.
   Начальник ГУББ, глядя куда-то поверх его головы, сказал:
   – Когда я работал в Чите, мне все уши прожужжали: Данилов, Данилов. Где ваша хватка, подполковник, где хваленое оперативное мастерство? Медленно работаете, преступно медленно.
   На обратном пути в машине начальник МУРа посмотрел на застывшее, каменное лицо Данилова и сказал сочувственно:
   – Иван, я такое удовольствие имею ежедневно в пяти инстанциях. Ты успокойся. Но помни: с тебя спрос большой.
   Три дня он сам допрашивал задержанных. Баранов не знал ничего, Виктор Розанов тоже.
   Ночью Данилов вызвал Никитина и попросил привести Андрея.
   – Ты уж извини, что поднял тебя, – сказал Иван Александрович, – но дела так складываются.
   Он посмотрел на задержанного, на его горящие сухим светом глаза, на лицо, на котором сразу выступили скулы, и понял, что парень не спит. Не до сна ему нынче.
   – Кури, правда, не «Казбек», но все же.
   Задержанный взял папиросу, прикурил медленно, посмотрел на Данилова.
   – Как паренек этот, в которого я стрелял?
   – Повезло, бок ты ему прострелил. Врач сказал, на сантиметр левее, и пуля в живот вошла бы.
   – Значит, и мне повезло. Может, поживу еще, начальник?
   – Может быть. А хочется?
   – А как ты думаешь? Тварь бессмысленная и то жить хочет, а я же человек.
   – Поздно ты вспомнил об этом. Очень поздно.
   Андрей молчал, крутя папиросу в пальцах.
   – Ты мне вот скажи без протокола, для чего тебя Слон из Ярославля высватал?
   – Он мне сказал, что человек есть, вроде барыга. Они у него с Матросом пока в шестерках бегают, но до поры. Ждут, когда он большое дело слепит, тогда порешат его и заберут товар и деньги.
   Данилов внутренне усмехнулся, он вспомнил, как Виктор Розанов, захлебываясь, говорил, что среди блатных он наконец нашел верную дружбу и настоящую мужскую честность. Нет. В этом мире вместо дружбы предательство. А вместо честности – вероломство.
   – Ты что-нибудь о банде слышал?
   – Мало. Знаю только, что у них машина и они под Москвой шуруют. Знаю, что есть еще один человек. У него с Питером связь. Вот он и связан с бандой.
   Данилов отправил задержанного в камеру и долго думал о том, что у него нет никаких подходов к банде.
   Оставалась единственная надежда, что санитарная машина нарвется на заградительные посты. Спецсообщение было разослано всем подразделениям милиции, подвижным КПП, в штаб войск по охране тыла действующей Красной армии, в НКГБ. Шли дни, но машина не появлялась. Банда, как говорят подводники, «легла на грунт». Но это не меняло дела. Весь январь сотни людей в Москве и области искали любые следы.
   Двадцать пятого января комендантский патруль проверял документы в дачном поезде, идущем в Загорск, пытался задержать человека в форме капитана медицинской службы, тот, отстреливаясь, выпрыгнул на ходу из вагона и скрылся. На месте перестрелки остались гильзы от пистолета «Радом».
   Значит, банда не ушла, а только затаилась. До времени. Возможно, до весны. Теперь любое происшествие в городе Данилов «примерял» к этой банде, старался найти любую зацепку. Время шло, а следов пока не было.
//-- Москва – Ярославль – Волховстрой – Ленинград – Москва. Февраль --//
   Утром Данилову позвонил Серебровский. Он выполнял обязанности начальника МУРа. Начальник лежал в госпитале после операции аппендицита. Данилов два дня назад вырвался к нему. Начальник читал «Три мушкетера» издания Академии.
   – Слушай, – печально сказал он Данилову, – веришь, нет, после гимназии впервые перечитываю. Книга-то великая. Нужная книга, она людей мужеству и верности учит.
   Начальник в белой казенной рубахе, схваченной пуговичкой на горле, казался совсем молодым. А может быть, книга их юности наложила свою печать на его лицо? Данилов хитрыми путями достал яблоки и принес ему. Тот взял одно, понюхал и сказал печально:
   – Детством пахнет.
   Данилов потом шел по улице и вспоминал печальные глаза начальника, потрепанный томик «Трех мушкетеров» и яблоко в его руке.
   Серебровский позвонил и сказал зло:
   – Собирайся, Иван, начальник главка вызывает. Сейчас он с нами поговорит кое о чем и о пряниках.
   Данилов пошел в отдел, где стоял большой платяной шкаф, оставшийся с тех пор, когда они официально жили на казарменном положении, вынул новый китель, снял гимнастерку и пошел чистить сапоги. В туалете он посмотрел на себя в зеркало. Вроде все нормально, щеки глянцево блестели.
   Много лет назад в коридоре МЧК его встретил Дзержинский.
   – У вас мало времени, Данилов? – спросил он.
   – Есть время, Феликс Эдмундович.
   – Тогда не забывайте бриться по утрам.
   Данилов мучительно и жарко покраснел. С тех пор его никто не видел небритым.
   Серебровский ждал его внизу. Он нервно ходил по тротуару, забросив руки за спину.
   – Готов? – спросил он.
   – Как видишь.
   – Тогда поехали.
   – Зачем вызывают?
   – Из-за «докторов».
   Так в МУРе называли ту самую банду.
   – Значит, ордена нам сегодня не дадут. – Данилов открыл дверь машины.
   Коридоры наркомата были пустынны и строги. Вся жизнь проходила за дверьми кабинетов с эмалированными овалами номеров.
   Приемная начальника главка, огромная и сумрачная, была обита темными дубовыми панелями. Навстречу им поднялся капитан. Левая рука, затянутая в черную перчатку, беспомощно висела вдоль кителя.
   – Полковник Серебровский и подполковник Данилов? – спросил он.
   – Так точно, – ответил Серебровский.
   – Подождите. – Адъютант скрылся за дверью, выполненной под шкаф.
   – Порядок у вас тут, – мрачно сказал Данилов, – ни тебе здравствуйте, ни тебе…
   Дверь распахнулась, на пороге стоял капитан.
   – Прошу.
   Начальник Главного управления, комиссар милиции второго ранга, сидел за огромным полированным столом. Ничего не было на этом столе, только пепельница и календарь.
   – Товарищ комиссар, по вашему приказанию полковник Серебровский прибыл.
   – Товарищ комиссар, по вашему приказанию подполковник…
   Комиссар махнул рукой:
   – Садитесь.
   Они сели. Начальник главка достал пачку «Казбека», толкнул ее через стол:
   – Курите.
   Они закурили, и синий ароматный дым поплыл по комнате.
   – Ну что же, товарищи, я прочитал вашу справку по делу о банде «докторов». Кое-что, безусловно, вами сделано, но этого мало. Вы взяли второстепенных персонажей этой драмы. А главные герои еще на свободе.
   Начальник главка был женат на актрисе, постоянно общался с деятелями театра, поэтому любил щегольнуть искусствоведческой эрудицией.
   – Да, – продолжал он, – мало этого, у нас сегодня практически нет подходов к банде. Как ваше мнение, Данилов?
   – Я изложил свое мнение в рапорте, но могу повторить: пока подходов нет.
   – А вы смелый человек, Данилов.
   – Какой есть, товарищ комиссар.
   – Вы сказали, пока нет подходов, как понимать это пока?
   – Работаем, ищем.
   – Долго. Преступно долго. Я прочитал ваш рапорт. Наконец, нам товарищи из Наркомата торговли дали заключение по поводу изъятой вами бумаги для отрывных талонов и шрифта. Таким типом карточек пользуются в Ленинграде. Мы дали команду нашим товарищам в ЛУР, они кое-что нашли. Поэтому я принимаю решение. Вы, Данилов, берете двоих своих и едете в Ленинград. Блокада уже частично снята, и с четвертого февраля туда на поезде доехать можно. Правда, с пересадками, но можно. Помните, выход на банду там. У меня все.
   Данилов и Серебровский встали и пошли к дверям.
   – Данилов, – сказал комиссар, – задержитесь.
   Он подошел к Данилову.
   – Дело взял под контроль первый замнаркома. А вы знаете, что он человек крутой. Вы должны сделать все возможное. Поняли?
   – Так точно.
   – Нет, вы не поняли. Последствия провала операции будут оцениваться по суровым обстоятельствам войны.
   Данилов помолчал, глядя на комиссара, потом ответил:
   – Товарищ комиссар, я готов нести любую ответственность в любое время.
   – Ну что ж, я предупредил вас. Смотрите.
   – Я могу идти?
   – Да. Впрочем, постойте. Вы пишете в рапорте, что ни у одного из задержанных не обнаружены вещи артиста Минина?
   – Так точно.
   – Ваши соображения?
   – Мне думается, что есть еще кто-то, видимо, тот самый Брат, о котором говорится в письме. Наверное, он. С какой стати брать именно квартиру Минина? Мы сейчас отрабатываем все связи Артиста. Возможно, и выйдем на Брата.
   – Желаю удачи. – Комиссар протянул руку.
   В машине Серебровский спросил:
   – Пугал?
   – Немного.
   – Он мужик неплохой. Из сыщиков, все понимает, но над ним начальство, – Серебровский присвистнул.
   Шофер недовольно посмотрел на него.
   – Ты чего? – хитро прищурился Серебровский.
   – Нельзя свистеть, примета плохая, – мрачно изрек водитель, – полковник, а бесчинствуете, как извозчик.
   Серебровский захохотал.
   – Вот, Иван, кто у нас главнее всех. Тебе хоть начальник главка фитиль вставлял, а мне шофер.
   В кабинете Данилов, не снимая шинели, сел за стол и долго смотрел на карту на стене. Черным широким пятном на ней расползся Ленинград.
   В августе сорокового его премировали поездкой в этот город, он уже собрал чемодан, как начались грабежи дач. Объявился в Москве бежавший из лагеря Цыган. В Ленинград уехала одна Наташа.
   Данилов был в этом городе, но тогда он назывался еще Петроград. Как же давно это было… Перестрелка в ресторане, дом на Канавке. Девушка по имени Лена, с которой он гулял ночью вдоль каналов, мостов, высокомерных домов Северной столицы. Но Москва все равно была милее ему. В ней не было стрельчато-прямого ранжира улиц, зданий таких не было, мостов. Дома в Москве сгрудились, как зеваки на происшествии, улицы искривились и сгорбатились. И была она вся, с деревянным двухэтажным Замоскворечьем, с элегантным Арбатом и прудами, подернутыми ряской, родной и доброй.
   Данилов поднял телефонную трубку, позвонил дежурному и приказал разыскать Никитина и Муравьева.
   Потом снял шинель и начал думать о дороге.
   Через полчаса появились разысканные в столовой оперуполномоченные.
   Никитин выглядел недовольным. Обед он считал делом святым и не любил, когда его отрывают.
   Муравьев был, как всегда, невозмутим.
   – Вот что, герои московского сыска, едем в командировку. Завтра. Оформляйте документы и собирайте вещи.
   – Куда? – с деланым равнодушием поинтересовался Муравьев.
   – В Ленинград.
   – Вот это да! – вскочил с дивана Никитин. – Вот это дело!
   – Вам все понятно? – умышленно строго сказал Данилов.
   – Так точно! – заорали оперативники и, толкаясь, выбежали из кабинета.
//-- Никитин --//
   Все документы они с Муравьевым оформили стремительно. Потом он поехал в общежитие на Башиловку собирать вещи.
   В комнате их жило шесть человек. Вернее, они иногда ночевали здесь. И сегодня у окна спал парень из ГАИ, недавно по ранению списанный вчистую из армии.
   Никитин достал вещмешок, раскрыл его.
   Да, не много за двадцать семь лет нажил он вещей. Висел в шкафу единственный штатский пиджак да одна рубашка. А все остальное имущество получал он по арматурной ведомости на вещевом складе.
   Никитин уложил в мешок теплую военную фуфайку, их выдавали разведчикам на фронте, носки, две пары байковых портянок, бритву, помазок, кусок мыла. Вот и все.
   В Туле перед войной он «построил» себе новый костюм. До чего же хороша была вещь. Светло-серый коверкот. Пиджак с хлястиком и кокеткой, брюки фокстрот, тридцать два сантиметра. Король он был тогда на танцах.
   В 41-м в дом, где ему дали комнату, попал снаряд, и погубил немец замечательный костюм. И еще кое-что погубил. Была эта комната первым его настоящим домом. Туда он принес патефон и никелированный чайник, купил чашки со странным названием «ворошиловские».
   Теперь его дом – койка в холодном общежитии или промятый диван в его комнате в МУРе. Никитин затянул горловину мешка и вышел, осторожно прикрыв дверь. На работе он бросил мешок под стол и начал просматривать бумаги.
   Дверь отворилась, и вошел парень из соседнего отдела. Фамилии его Никитин не помнил, знал, что его зовут Миша.
   – Коля, ты в Ленинград едешь?
   – Еду, Миша, еду.
   – Возьми. – Миша поставил на стол банку тушенки.
   Это было началом. К ним в отдел заходили сотрудники, приносили консервы, сахар, сухари. Даже мятное драже принесли. К вечеру стол был завален продуктами. Ребята оставляли и говорили, уходя:
   – Передашь нашим в ЛУРе.
   Нашим. Они не знали своих ленинградских коллег, но знали, что им пришлось пережить. Читали в газетах о цене ленинградского хлеба. И сотрудники МУРа хотели хоть как-то помочь своим ленинградцам, хоть на час, хоть на день доставить им радость.
   Вечером зашел Данилов, посмотрел и сказал:
   – Зайди ко мне, мне тоже кое-что нанесли.
//-- Данилов --//
   Уже у машины их догнал Серебровский и сунул две бутылки коньяка.
   – У нас водка есть, – слабо простонал Данилов.
   – Возьми, Ваня, поддержи на местах звание столичного сыщика. Счастливо.
   Данилов протянул коньяк Никитину:
   – Спрячь. Приедем в Питер, ребят угостим.
   На вокзале их встретил сотрудник транспортной милиции.
   – Пойдемте, поезд скоро отправляется.
   – Сколько ехать до Ярославля? – поинтересовался Данилов.
   – Как повезет, товарищ подполковник. Но сутки точно.
   – Очень хорошо.
   Собеседник посмотрел на него с удивлением. Но ничего не сказал и повел сквозь гомонящий вокзал.
   У поездов дальнего следования, а их у платформы было всего два, царил казарменный порядок. Солдаты и офицеры войск охраны тыла, работники милиции проверяли пропуска и документы. У них тоже проверили документы. Молодой армейский старший лейтенант с зелеными полевыми погонами на шинели долго и внимательно читал пропуска, командировочные предписания, разглядывал удостоверения личности.
   – Извините, товарищ подполковник, – обернулся он к Данилову, – если, конечно, это не секретно, что такое ОББ?
   – Отдел борьбы с бандитизмом.
   Старший лейтенант с уважением посмотрел на трех офицеров милиции, козырнул:
   – Счастливого пути.
   У вагона стоял капитан из транспортного отдела с туго набитым вещмешком в руках.
   – Товарищ подполковник, – подошел он к Данилову, – возьмите посылочку.
   – Кому?
   – Нашим ребятам из транспортного отдела на Финляндском вокзале.
   – У вас там друзья?
   – Да нет, товарищ подполковник. Просто наши ребята собрали для ленинградцев. Вы с первой оказией едете. Вот мы и решили…
   – И правильно решили, капитан. Возьми, Игорь.
   Как все же прекрасно это. Ведь они отрывали консервы и хлеб от себя и своих семей. Ради того, чтобы доставить радость совсем незнакомым людям. Впрочем, нет такой категории, знакомых и незнакомых. Война как никогда сплотила людей. Сделала их мужественнее, строже, щедрее.
   Ребята-транспортники проводили их до купе, которое было предусмотрительно заперто.
   – Мягкий вагон, – с гордостью сказал капитан, открывая дверь, – проводник клялся, что кипяток будет регулярно, ну а чай и сахар ваши.
   Транспортники попрощались, пожелав счастливого пути, ушли.
   Никитин ловко и стремительно разложил вещи, и буквально через минуту на столике стояла открытая банка консервов, хлеб.
   Дверь открылась, и в купе вошел человек в серой железнодорожной шинели с серебряными погонами.
   – Добрый день, – сказал он.
   – Здравствуйте.
   – Я ваш сосед. Инженер тяги второго ранга Алексей Сергеевич Полторак.
   Офицеры представились.
   Человек с мудреным чином был опытным командированным, через минуту на столе лежали домашние пирожки, кусок колбасы.
   Поезд тронулся, поплыли мимо окон люди, перрон, эстакада.
   Поезд набирал скорость. Вагон был старый, изношенный совсем. Он скрипел и стучал на разные голоса. Но звук этот, пришедший практически из воспоминаний, стал для них удивительно уютным и успокаивающим.
   Вагон, дорога, немудреная снедь на столе, беседа с приятным человеком. Да что еще надо. Вот она, полоса отчуждения. Вот время, вырванное у жизни. Время покоя и раздумий.
   – Скажите мне, – спрашивал Никитин Полторака, – вот у вас два просвета на погонах и две звезды. Вы, по-нашему, вроде подполковник.
   – Ей-богу, не знаю. Учредили форму, выдали. Иду по улице, бойцы козыряют, а я как пень, ответить им как надо не могу. Нынче многим гражданским ведомствам погоны ввели.
   – Только звездочки у вас в одну строчку расположены, – пытался дойти до сути реформы Никитин. – Почему?
   – Да кто же это знает?
   Данилов краем уха прислушивался к разговору. Движение убаюкивало его. Он расслабился. Глядел в окно на пробегающие дачи.
   Потом стянул сапоги и залез на верхнюю полку.
   – Все, – сказал он, – до Ярославля не будите.
   Засыпая, он слышал напористый баритон Никитина и смех инженера-путейца.
   Потом голоса ушли куда-то, и он заснул.
//-- Муравьев --//
   Он всю жизнь завидовал людям, которые много ездили. Ему это никак не удавалось. Школа, училище НКВД, МУР. А куда поездишь в МУРе, особенно во время войны? Правда, в прошлом году он летал к партизанам, потом выезжал под Москву, но настоящая дорога – это поезд. Игорь смотрел в окно, не слушая веселый треп Никитина, и думал об Инне, матери, о том, что скоро институты возвратятся в Москву. Он ждал встречи с женой и одновременно боялся ее. Слишком уж мало находились они в этом качестве. Один день. А потом почти три года разлуки.
   Дверь купе распахнулась, в ее проеме стоял проводник, за ним два офицера с повязками на рукавах.
   – Проверка документов.
   Проводник скрылся в коридоре. Один из офицеров вошел в купе, второй, не вынимая руки из кармана, стоял, прислонясь к дверям плечом.
   Игорь немедленно отметил их профессионализм. Лейтенант, вошедший в купе, огня не перекрывал. Никитин взял полевую сумку, достал документы.
   – Вы потише, ребята, – попросил он, – а то наш подполковник спит.
   Офицер просмотрел бумаги, вернул.
   – Товарищи, – сказал лейтенант, – если что, сами смотрите.
   – Будем по обстановке действовать.
   – Счастливо.
   – Удачи вам, ребята.
   Потом поезд остановился и долго пережидал чего-то у выходной стрелки. Игорь вышел в тамбур. Морозный пар клубился, врывался с улицы через открытую дверь. Проводник стоял на насыпи, пыхтя самокруткой.
   – Почему стоим? – спросил Игорь.
   – Да какая нынче езда, – плюнул проводник, – сплошные нервы. Ни графиков, ни расписаний. Пропускаем эшелон. Не жизнь, а чистое конфетти.
   Игорь высунулся из дверей. В сумерках тревожно горел красный круг семафора.
   – Простудитесь, – сказал проводник, – идите в вагон да спать ложитесь.
   Муравьев так и сделал. В купе уже спали, и он тоже лег. Мимо окон с грохотом промчался эшелон, и через несколько минут поезд тронулся. В Ярославль приехали к вечеру. У соседнего перрона разгружался санитарный поезд. Бинты, носилки, стоны раненых. Они прошли сквозь военное горе, немного стесняясь своей формы, которая точно определяла их положение в тылу. Мимо них пробегали усталые санитарки, спешили куда-то женщины в военных шинелях, надсадно кричал военный комендант. В отделе милиции они выяснили, что поезд на Волховстрой уходит ночью.
   – Вы пока по городу погуляйте, – сказал дежурный, – город у нас красивый очень. В кино сходите. Новый заграничный фильм демонстрируется, «Три мушкетера». Веселый фильм.
   Дежурный улыбнулся.
   Что оставалось делать? Они пошли на продпункт, где по карточкам их накормили супом и кашей, и вышли в город. Он был приземистым и широко разбросанным, этот город. Двухэтажные каменные дома словно осели под тяжелыми снежными шапками. Сквозь сугробы пробирались смешные маленькие трамваи, в Москве таких уже давно не было.
   – Я в Брянске из реального училища домой на таких ездил, – засмеялся Данилов, – смотри-ка, бегают пока.
   И, словно в подтверждение его слов, трамвай проехал мимо них, нещадно треща, не звеня, а треща сигналом.
   – Чего он не звонит? – удивился Игорь.
   – Старый. Раньше на них стояли трещотки.
   Они спустились к набережной. Во льду намертво застыли буксиры и еще не потерявший веселой белизны речной трамвай, напоминающий покинутую дачу.
   Муравьев глядел на широкую ленту льда и думал о том, как тяжело было в Сталинграде переправляться через эту реку под огнем немцев. Потом они опять гуляли по городу. Мимо кремля, по центральной улице, по бульвару у драмтеатра.
   – Иван Александрович, – сказал Никитин, – клуб шинников.
   – Ну и что?
   – «Три мушкетера» идут.
   Данилов вспомнил начальника, прижимавшего к груди книгу, и зашагал к клубу. Нет, это были не те мушкетеры. Умелая рука сценариста превратила элитарных солдат Людовика в поваров.
   Но в фильме много музыки, и женщины на экране были необычайно хороши. Данилов и Никитин от души смеялись, следя за немудреными приключениями поваров.
   А Муравьев сидел насупившись и не улыбнулся ни разу. Они вышли из кино, и Никитин засвистел веселую мелодию, которую пел гасконец по дороге в Париж.
   – Ты что такой мрачный? – спросил Игоря Данилов.
   – Разве можно такую ерунду показывать?
   – Можно, Игорь, и даже нужно. Людям сейчас смеяться надо.
   – Я не об этом. «Три мушкетера» – любимая моя книга.
   – Считай, что это музыкальная пародия на нее. Запомни, консерватизм в твоем возрасте опасен.
   Потом они вернулись на вокзал. Начальник транспортного отдела напоил их чаем и устроил отдохнуть в маленькой комнате для приезжих. Данилов и Никитин уснули сразу, а Муравьев вышел на темный перрон. Где-то в ночи перекликались паровозы. Свет семафоров на фоне черного неба казался огромными звездами. Вдалеке простучал по рельсам поезд. Звук его удалялся все дальше и дальше, пока не растаял совсем.
   Темный вокзал жил непонятно и суетливо. Перекликались какие-то люди, долетали обрывистые слова команд, с грохотом катились по обледенелому асфальту тележки.
   Бесконечная ночь, а за ней неизвестное утро.
//-- Данилов --//
   – Товарищ подполковник! – Его кто-то тряс за плечо.
   – Да. – Данилов вскочил, автоматически нашарив пояс с кобурой.
   – Пора.
   Они быстро оделись, взяли вещи и вышли на улицу. После сна, дивного ощущения теплой комнаты ночной ветер показался холоднее и злей.
   – Лучше маленький Ташкент, чем большая Сибирь, – зевнув, изрек Никитин.
   Что правда, то правда. По перрону гуляла февральская метель. Скользя сапогами по обледенелому бетонному покрытию, они шли вдоль длинного темного поезда, составленного из теплушек и дачных вагонов.
   – Здесь, – сказал провожатый. – Вагон, правда, дачный, но ничего, к утру будете на месте.
   В вагоне было темно и душно, отвратительно пахло чем-то горелым.
   – Располагайтесь. – Провожатый осветил фонарем две покрытые облупившимся лаком скамейки.
   Они попрощались.
   – Ну что ж, будем спать по очереди, – сказал Данилов.
   – Вы спите, Иван Александрович, – ответил Никитин, – а мы с Игорем ночку разделим. Давай, Игорь, ложись, ты не спал совсем, а я покараулю вас.
   Поезд дернулся. С грохотом посыпались вещи, кто-то выругался вполголоса. Поезд опять дернулся и, медленно набирая скорость, пополз к выходной стрелке. Данилов, подложив под голову вещевой мешок, лежал, прикрывшись шинелью, на твердой вагонной скамейке, пытаясь заснуть.
   Вагон немыслимо мотало, и Данилову приходилось держаться рукой за угол спинки, чтобы не упасть на пол. Наконец не выдержал и сел, прислонясь плечом к стене вагона. Сквозь полудрему он слышал чьи-то голоса, до него долетали обрывки фраз. Потом это все отдалялось куда-то и снова возвращалось. И вдруг сквозь стук и топот он услышал обрывистый шепот:
   – …Ты не кричи… Слышь, тихо… Дура… я тебе сала дам…
   И придушенный девичий голос:
   – …Не надо… Дяденька, не надо… Миленький…
   – …Молчи… Молчи…
   Никитин пружинисто вскочил со скамейки. Вспыхнул электрический фонарь.
   – А мне ты сала дать не хочешь, гад? – рокотнул баритон Никитина. Потом послышался глухой удар. И кто-то завыл просяще и жалобно:
   – Пусти… Слышь, пусти…
   – Документы! – резко скомандовал Никитин. – Мешки чьи? Твои мешки? Сейчас проверим, что ты в них везешь.
   – Ты чего?.. Ты чего?.. – заговорил кто-то быстрой скороговоркой.
   – Ты, гнида, – с ненавистью выдавил Никитин, – чего к женщине пристаешь? А? Документы!
   – Есть… Есть документы…
   Данилов не вмешивался, он знал крутой нрав Никитина, его обостренное чутье на всякую мразь. И раз уже лейтенант взялся за этого мужика, то он дело доведет до конца.
   – Что случилось? Что случилось? – По вагону бежал проводник.
   – Как же это так, папаша? – спросил Никитин строго. – Сажаете человека без всяких документов?
   – Так разве уследишь за всеми, товарищ начальник?
   – Патруль едет в поезде?
   – Едет.
   – Зови. Пусть они сдадут его куда следует.
   Через полчаса в вагоне появился офицер и два сержанта. Они вели мешочника по проходу, и он причитал, бил на жалость:
   – Инвалид я… В окопах грудь застудил… Совести у вас нет.
   – Вот паскуда, – выругался Никитин, усаживаясь, – все нынче инвалиды, все из окопов. Вы бы, Иван Александрович, на его морду посмотрели. Да на нем гаубицы можно возить.
   А потом наступило утро. И было оно солнечным и ярким. Даже грязный вагон в его лучах стал наряднее.
   – Волховстрой, – крикнул проводник, – подъезжаем.
   Мимо окон плыли разбитые дома, стены, глядящие на мир пустыми глазницами, груды кирпича, сожженные доски.
   – Бомбит город фашист, – сказал проводник, – хочет связь с Ленинградом нарушить.
   – Папаша, – поинтересовался Никитин, – где здесь горотдел милиции?
   – Так кто его знает, сынок, центр-то весь разбомбили.
   Они спрыгнули с подножки и пошли в сторону развалин. В этом городе не было привычного вокзала, привокзальной площади. Да и домов почти не было. Только развалины и пепелища. Но тем не менее город жил. Даже киноафиши висели на разбитых стенах.
   Нет, не сломлен был город, потому что мужественные люди жили в нем.
   Они вышли на какую-то улицу, и закричала, завыла сирена. Данилов взглянул на небо и увидел шесть самолетов, заходящих от солнца.
   Забухали зенитки. Разрывы, как фантастические цветы, распустились в воздухе, четко заработали счетверенные пулеметы. Самолеты, перевернувшись через крыло, с воем пошли к земле.
   – Ложись! – крикнул Никитин, и голос его утонул в грохоте первого взрыва.
   Они лежали на земле, вжавшись в снег, будто он мог защитить их от ревущей над головой смерти. Тяжелый грохот авиабомб больно давил на уши, низко стелился по улицам дым, рушились стены домов, летела земля, обломки бревен и кирпичей.
   Сколько длился налет? Пять минут? Двадцать? Час? Данилов не понял. Время остановилось в вое и кошмаре разрывов. Он лежал. Скрипел на зубах снег с землей. Другой отсчет жизни шел сейчас, совсем другой отсчет. Самолеты ушли, напоследок полоснув улицы длинными очередями автоматических пушек.
   Город горел. Вернее, горело то, что осталось от него. По улицам со звоном неслись пожарные машины, грузовики, набитые бойцами, машины «Скорой помощи». Протяжно и страшно, на одной ноте кричала женщина, где-то плакал ребенок.
   – Товарищи, товарищи, – к ним подбежала девушка в военной форме, – детей завалило! Помогите!
   Данилов скинул шинель и остервенело ломом откатывал здоровые обломки бетона. Руки саднило, гимнастерка пропиталась потом, но он бил и бил тяжелым ломом, прорываясь сквозь завал к подвальным окнам. Рядом работали Никитин и Муравьев, еще какие-то люди, военные и штатские.
   Наконец проход был расчищен. Из темноты слышались стоны и плач. Данилов зажег фонарь и прыгнул в черное отверстие. Среди обвалившихся балок и опор, в красной кирпичной пыли ползали, словно незрячие, дети.
   Данилов схватил первого ребенка, почувствовал его невесомую беззащитность, на секунду прижал к себе и протянул наверх. Добрые руки, добрые и любящие, приняли у него спасенного.
   …Всю дорогу перед Ленинградом Данилов не отходил от окна. За окном лежала земля после битвы. Это была необычная земля. Каждый метр ее покрылся искореженным, обожженным металлом. Какой же силы должен был быть взрыв, чтобы расколоть, словно яйцо, огромную самоходную установку! Сколько тротила взорвалось, прежде чем оставить эти страшные воронки.
   Техника, взрывчатка, стрелковое оружие – все против тех, кто сидел в зигзагообразных окопах, шрамами легших на землю. Не было деревни, домов, деревьев. Все смела страшная поступь войны. Много дней на этой земле дрались за каждый выступ оврага, за каждый бугорок. Дрались и умирали.
   Данилов смотрел и думал, что нет ничего чудовищней и страшней войны. Никогда не привыкнет к этому человек, потому что нельзя привыкнуть к смерти.
   Но все же жизнь брала свое. На маленьких станциях, назло хаосу и смерти, выросли домики из свежеоструганных досок, рядом притулились землянки. Над их крышами уютно клубился дымок.
   Проплыла мимо окон будка стрелочника, а рядом с ней поленница дров. Брала жизнь свое. Брала. Назло смерти, назло искореженному железу, бессмысленному символу войны.
   Простучал под колесами новый мост через Неву. Деревянный, но сделанный добротно, на долгие годы.
   – Под огнем за несколько дней возвели, – сказал за спиной Данилова проводник. – Скоро Ржевка, а там уж и Ленинград.
   Город вырастал за окном, закрывая поля, деревья, небо. Состав шел мимо улиц, разбитых снарядами домов. Снег занес разрушенные здания. И шли по этим улицам люди, проезжали машины, нещадно звеня, прокатил трамвай.
   Жил город. Все выдержал он и остался. Как памятник воинской славы и человеческого мужества. Купол Финляндского вокзала пробит снарядами, высокий перрон расколот в нескольких местах. Но все же это был настоящий вокзал, по-петербургски щеголеватый и элегантный.
   Отдел милиции они разыскали быстро. Усталый дежурный, увидев подполковника, встал, застегивая воротник гимнастерки.
   – Слушаю вас, товарищ подполковник.
   – Вот что, лейтенант, вызовите кого-нибудь из руководства.
   – Минутку, – дежурный поднял телефонную трубку.
   Через несколько минут в дежурную часть спустился невероятно худой капитан, китель висел на нем совершенно свободно, впалые щеки резко обтянули скулы.
   – Начальник отдела капитан Ревич.
   – Подполковник Данилов, начальник ОББ Московского уголовного розыска. – Иван Александрович вынул удостоверение.
   – Из самой Москвы? – радостно переспросил капитан. – Вот это да! Первые вы, товарищи москвичи.
   – Никитин, – скомандовал Данилов.
   Никитин положил на стол дежурного тяжелый мешок. И тут только Иван Александрович увидел, что он разорван.
   – Это осколок, наверное. Мы в Волховстрое под бомбежку попали. Продукты эти ребята из отдела милиции Ленинградского вокзала собрали для вас.
   Капитан развязал горловину, начал вынимать банки и свертки. В одной из банок торчал зазубренный, сине-стального цвета острый обломок металла.
   – Вот он, – капитан попробовал вытащить осколок из банки. – Здорово засел, плоскогубцы нужны.
   На столе лежали продукты. Смотрели на них офицеры милиции. И каждый думал о той незримой связи, которая объединяет людей в годы испытаний. И каждый знал, что силы их именно в этой связи, которую потом в официальных документах именуют монолитностью и единством.
   – Спасибо вам. – Начальник отдела пожал всем руки. – Спасибо. Мы продукты эти по многодетным семьям распределим. Прямо вечером на разводе.
   – Нам пора. – Данилов посмотрел на часы.
   – Тимин, – спросил капитан, – где полуторка?
   – На месте.
   – Мы вас до Невского подкинем, а там до Дворцовой площади два шага.
   Каким же представлял Данилов себе Ленинград? Кадры кинохроники и фотографии в газетах создавали образ сурового города, переживающего горе. Конечно, из окна машины много не увидишь. Но висят в небе аэростаты ПВО, четыре на фоне яркого солнечного неба. Дома на улицах разбиты огнем артиллерии и авиабомбами. А все равно живет город. Улицы расчищены, в развалинах работают восстановительные бригады. Женщины с лопатами чистят тротуары, сгоняя снег в огромные кучи. Много военных на улицах, особенно моряков. И конечно, очереди у магазинов-распределителей.
   – Сейчас жить можно, – сказал шофер, – карточки отоваривают как надо. И жиры, и сахар, и мясо. Не то что в прошлом году.
   – Натерпелись? – спросил Данилов.
   – Всякое было, товарищ подполковник.
   Они вышли на Невском и пошли в сторону Дворцовой площади. Многолюдно было на главной улице города, у лотков с книгами стояла очередь.
   Данилов встал тоже и купил двухтомник Бальмонта, за которым много лет охотился в Москве. Игорь тоже купил несколько книг и конверты с ленинградским штемпелем.
   Никитин же завел веселый треп с хорошенькой, до синевы худенькой, большеглазой девушкой-продавщицей. Немедленно назначил свидание.
   – Быстрота и натиск, – усмехнувшись, сказал он Муравьеву. – Девушка классная, зовут Оля.
   – Ну и что?
   – Пойду на свидание.
   – Если тебя Данилов отпустит.
   – Он мою личную жизнь разбить не посмеет.
   – Данилов все может, – мрачно изрек Игорь.
   – Вы это о чем? – подошел к ним подполковник.
   – О субординации, Иван Александрович, – нашелся Муравьев.
   Они шли по Невскому мимо заваленных мешками с песком витрин, мимо заколоченных досками и фанерой окон, мимо надписей: «Эта сторона улицы особо опасна при артобстреле».
   Они шли по главной улице города, и каждый думал о своем. Никитин со злобной яростью вспоминал немцев, подсчитывая, сколько легло их на подступах к городу. Игорь пытался восстановить в памяти пушкинские строки, связанные с невским чудом. А Данилов жадно вглядывался в лица людей, словно читал по ним страшную блокадную книгу.
   Война, сколько она принесла горя и сколько принесет еще! Сколько пережили эти девушки, спешащие им навстречу? А этот старик с гвардейской осанкой, в высокой каракулевой шапке? А этот пожилой милиционер, стоящий на углу Невского? Неужели пройдут годы и забудут подвиг этих людей, подвиг бегущего ему навстречу пацана в промасленном ватнике, заменившего у станка отца?
   И сам себе Данилов ответил, что не забудут. Всем воздадут по заслугам, каждому найдется место в многотомной истории подвига его соотечественников.
   В комендатуре Ленинградского уголовного розыска их документы проверили с особой тщательностью. Дежурный долго читал командировочные предписания, проверял удостоверения, сравнивая фотографии с оригиналами. Наконец Никитин не выдержал:
   – Ну чего ты бумажки рассматриваешь? Позвони начальству, оно в курсе.
   Дежурный протянул им документы и сказал:
   – Вы у нас первые гости из Москвы. Вроде как символ.
   При слове «символ» Никитин замолчал, видимо, это слово ассоциировалось у него с памятником.
   – Так что, товарищи, – продолжал комендант, – милости просим. Степанов, проводи москвичей к начальнику.
   Их уже ждали. И Данилов понял маленькую хистрость коменданта. На столе дымились стаканы с чаем, лежали скромные бутерброды. Начальник Ленинградского уголовного розыска встретил их у дверей, крепко пожал руку.
   – Знакомьтесь, товарищи, это наш начальник ОББ, – он показал на невысокого подполковника.
   Никитин молча, не ожидая приказания, поставил на стол мешки.
   – Это, значит, – сказал он, – товарищ подполковник, наши ребята из МУРа посылку вам прислали.
   Начальник сунул руку в мешок, достал пакет с сахаром.
   – Спасибо. Мы эти продукты отправим в наш профилакторий, где лежат сотрудники Ленинградской милиции. Истощение у многих из них.
   Они пили чай, и Данилов рассказывал о Москве. Ленинградцев интересовало все: вернулись ли из эвакуации театры, начали ли работать институты, каковы продовольственные нормы, идет ли строительство метро? Данилов хотел услышать о Ленинграде, о днях блокады, но хозяев интересовала Москва.
   И Данилов понял их. Слишком долго эти люди были отрезаны от Большой земли. Теперь им хотелось знать все о ней.
   – Мы вас неподалеку разместим, в нашем общежитии, – сказал начальник ЛУРа.
   – Может, вечерком заглянете на огонек? – предложил Данилов. Начальник полистал отрывной календарь.
   – Часиков в двадцать устроит?
   – Конечно.
   – Ну до вечера.
   Муравьев и Никитин пошли устраиваться, а Данилов с начальником ОББ Трефиловым сидели в его кабинете.
   – Вот смотри, Иван Александрович. – Трефилов положил на стол листы бумаги, на которых были наклеены красные, зеленые, желтые, синие квадратики.
   Данилов взял их. На квадратах четко было напечатано: хлеб, жиры, сахар, мясо, водка.
   – Это отрывные талоны от карточек. Ими магазин отчитывается за количество проданных продуктов. Туфтовые талоны давали преступникам возможность создавать излишки продуктов в магазинах. Эти излишки и обменивались на ценности. Эксперты дали заключение. Вот, – Трефилов ткнул пальцем в один из листов, – это производство фирмы «Розанов и К°», а те – подлинные.
   – Установлены фигуранты?
   – Да. Некто Суморов, директор продовольственного магазина. Продукты он свозит к себе на квартиру, улица Салтыкова-Щедрина, дом 8, квартира 3. Прячет их в сарае. По средам продукты забирают.
   – Среда завтра.
   – Вот и задержим их.
   В пять часов Никитин до изумительного блеска надраил сапоги и начал остервенело чистить шинель. Игорь, лежа на кровати, хитро поглядывал на него.
   – Муравьев, – сказал Данилов, – накрывай на стол.
   – Товарищ подполковник, – вытянулся Никитин, – разрешите удалиться на два часа.
   – Куда это?
   – По личным делам.
   – Уже?
   – Он такой у нас, – засмеялся Муравьев.
   – Ну иди. – Данилов вынул из мешка плитку шоколада и протянул Никитину. – Девушке подаришь вместо цветов.
   – Спасибо.
   Данилов пошел умываться, а Никитин взял гитару, которую оставил здесь предыдущий жилец.
   Он пробежал пальцами по струнам и запел:

     Это было весною,
     Зеленеющим маем,
     Когда тундра оделась
     В свой зеленый наряд.
     Мы бежали с тобою,
     Ожидая погони,
     Ожидая тревоги,
     Громких криков «Назад!».
     По тундре, по железной дороге,
     Где мчит курьерский Воркута – Ленинград.

   Данилов вошел, послушал.
   – Опять?
   – Что «опять»? – непонимающе переспросил Никитин.
   – Блатнягу поешь. Что, других песен нет?
   – Так я же, товарищ подполковник, в МУРе работаю, а не в филармонии.
   – Оно и видно.
   Никитин, чувствуя изменение настроения, быстро натянул шинель и исчез.
   – До чего же у него в башке мусора много, – с недоумением сказал Данилов. – Где он этого всего поднабрался?
   – Он опер классный, – примирительно сказал Муравьев.
//-- Никитин --//
   Он везде ориентировался, как в своей родной Туле. Даже в лесу.
   И в Ленинграде путем опроса населения он быстро нашел дорогу к Измайловскому проспекту, сделав по пути кучу добрых дел: разогнал дерущихся пацанов, помог женщине достать воды из канала, заволок на пятый этаж дрова старику.
   Чувствуя себя благородным и сильным, спешил Колька Никитин к собору на свидание с худой, большеглазой девушкой Олей. Понравилась она ему. Сразу понравилась. То ли глаза ее светлые вполлица, то ли еще что. Да разве можно сказать, за что тебе нравится человек? Наверное, нет.
   Никитин шел, насвистывая танго. Чувствуя силу и молодость. Даже мороз его не брал.
   Он всего лишь три раза обошел вокруг собора, и появилась Оля.
   – Не замерзли? – спросила она.
   – Пока нет, – Никитин полез в карман, – бегал по вашему городу, цветы искал. Говорят, что зимой не растут. Так это вместо них.
   – Что это?
   – Шоколад.
   – Коля, я его вечность не видела.
   – Тем более берите.
   Оля взяла плитку, понюхала.
   – Да вы ешьте, что его нюхать-то.
   – Вы из Москвы, Коля?
   – Да.
   – И всю войну там были?
   – Нет, я с первого дня по май сорок второго воевал. Ранили меня и списали по месту прошлой службы.
   – В госпитале лежали?
   – Все было, и резали, и шили. А вы, Оля, неужели всю войну здесь?
   – Да. В комсомольской дружине. Пожары гасили, дрова заготовляли, немощным помогали, хоронили мертвых.
   Никитин молча слушал рассказ девушки. И все, что происходило с ним, начинало казаться ему пустым и легким в сравнении с тем, что пережила его спутница. До чего же многолика война! И какой стороной ни поверни – везде одно сплошное горе.
   Перед ними в сумерках лежал широкий и прямой, как шпага, Измайловский проспект. Ветер носил по нему клочья снега, неприятно бьющие в лицо. Но они не чувствовали ни ветра, ни холода. Им было хорошо вдвоем в этом огромном городе, на этой громадной земле.
//-- Данилов --//
   Гости пришли ровно в двадцать. Сняли шинели и стали у стола, потирая руки.
   – Ну и стол ты сочинил, Данилов, – сказал Трефилов. – Я давно такого изобилия не видел.
   На столе лежали две пачки печенья, крупно нарезанная копченая колбаса, банка американского шпига, сахар.
   – Садитесь, – пригласил Данилов и достал из мешка коньяк, разлил коричневую ароматную жидкость по стаканам.
   – За победу, – сказал начальник ЛУРа и выпил залпом. Потом выпили еще, закусили. Данилов и Муравьев старались есть меньше, подкладывая куски побольше и вкуснее гостям. За столом они говорили о работе. Потому что о чем ни начинали беседу, она опять переходила на нелегкую службу.
   Данилов и Муравьев услышали такое, что не узнаешь в сухих строчках оперативных материалов, не прочтешь в газетах. Голодные, чуть живые от истощения люди боролись с бандитами и спекулянтами, ракетчиками и агентами врага.
   И увидел Данилов комнату, полную продуктов, и человека увидел, сидящего углу, и Трефилова увидел, упавшего от голода в обморок. Данилов слушал их рассказ, смотрел на этих людей и думал о том, что пройдет время, люди расскажут о подвиге бойцов и офицеров на передовой, о доблестном труде рабочих у станков, а вспомнят ли о них? Ведь служба в милиции должна быть незаметной. Человек просто не должен ощущать, что его охраняют.
   Они говорили о своей службе, вспоминая трагические и смешные случаи. Говорили о будущем, которое казалось им прекрасным, тем более что фашистов гнали на всех фронтах.
   Вскоре пришел Никитин. Он был неожиданно тих и задумчив. Снял шинель, поздоровался, спросил разрешения сесть к столу. Это было настолько непохоже на него, что Данилов спросил даже:
   – Ты, Коля, не заболел?
   – Здоров, Иван Александрович.
   – Ну-ну.
   – Это у Николая нравственная перестройка началась, – съязвил Игорь.
   Никитин глянул на него быстро, но опять промолчал, сел у зашторенного окна и закурил.
   – Слушай, Коля, сыграй что-нибудь.
   Никитин встал, взял гитару, подумал немного, подбирая на струнах мелодию, и запел есенинские стихи о клене. До чего же хорошо пел Никитин! Грустная вязь прекрасных слов обволакивала слушателей, уносила их из этой комнаты и этого времени. Каждый, слушая, думал о чем-то потаенно своем, словно только сейчас встретился с первой любовью.
   Разошлись они поздно. Давно уже не выходили им такие вечера.
   – Спасибо, братцы, – сказал начальник ЛУРа, – на целый год зарядились хорошим настроением. До завтра.
//-- Данилов (следующее утро) --//
   И наступило завтра. Среда наступила.
   Оперативники кольцом охватили дом восемь на Салтыкова-Щедрина. Трефилов был человеком серьезным, он учел все проходные дворы, сквозные подъезды, развалины. Запечатал он улицу. Накрепко. В своей работе подполковник не признавал формулировки «незапланированная случайность».
   – Пошли, – сказал он Данилову, – навестим гражданина Суморова Андрея Климыча.
   Третья квартира была на первом этаже. По раннему времени светомаскировочные шторы еще не поднимали. Кроме штор в окошко были вделаны решетки из толстого железа. Берег свою квартиру завмаг.
   – Привыкает. – Никитин бросил папиросу. – Решетка-то прямо тюремная.
   Стучать им пришлось долго. Видно, крепко спали в этой квартире.
   – Кто? – наконец послышался за дверью женский голос.
   – Из домоуправления, – сказал приглашенный в качестве понятого дворник, – Архипов.
   Дверь распахнулась. На пороге стояла миловидная блондинка в шелковом халате, по которому летали серебряные драконы. Она была хорошенькая, молоденькая, теплая со сна.
   – Ой! – вскрикнула она. – К кому вы? К кому?
   – К вам, – сказал Трефилов, по-хозяйски входя в квартиру. – Хозяин-то где?
   – Нет его. Нет. На базу уехал.
   – А врать старшим нехорошо.
   Трефилов и Данилов вошли в спальню. На широкой, старинной работы кровати, отделанной бронзой, кто-то лежал, укрывшись с головой одеялом. Трефилов сдернул его, и Данилов увидел маленького лысого человека в яркой атласной пижаме.
   – Что же это вы, Суморов, к вам гости пришли, а вы в пижаме?
   – Я сейчас, я сейчас…
   Никитин пересек комнату, он привычно проверил под подушкой, потом взял висящую одежду, похлопал.
   – У меня лично нет оружия, не имею.
   – Береженого бог бережет, не береженого конвой стережет, – мрачно сострил Никитин.
   – У меня постановление прокурора на производство обыска в вашей квартире и во всех подсобных помещениях. Согласны ли вы выдать добровольно незаконно полученные продукты?
   Суморов уже переоделся в полувоенный костюм, первая растерянность прошла, и он оценивающе разглядывал офицеров милиции, мучительно высчитывая, что для него выгоднее.
   – Запишите добровольную выдачу.
   – Битый, видать, сидел, – прокомментировал Никитин.
   – Было, начальник, так как?
   – Запишем, – твердо сказал Трефилов.
   Никогда еще Данилов не видел в доме столько продуктов сразу. Десять ящиков шоколада, три – водки и шесть – портвейна, десять ящиков консервов, пять ящиков зеленого горошка, семьдесят буханок хлеба. Ванна была полна подсолнечным маслом, шкаф завален рафинадом.
   Понятые, сжав зубы, смотрели на немыслимое богатство.
   – Этими харчами, – сказал Трефилов, – неделю детский сад кормить можно.
   Ленинградские оперативники старались не смотреть на продукты. И Данилов, вспоминая вчерашний разговор, думал о том, как тяжело было им, голодным, истощенным, изымать у этой сволочи продукты. Видеть, трогать и не взять ничего. В общем-то, какая разница – бриллианты, золото, деньги, продукты, для них они теряли свою первоначальную ценность, превращаясь в безликие предметы изъятия.
   Один из оперативников побледнел. Под глазами резко обозначились синие круги, он, шатаясь, вышел в коридор.
   – Ребята, – спросил Трефилов, – хлеб есть у кого-нибудь?
   – Что такое? – забеспокоился Данилов.
   – Голодный обморок.
   Никитин выскочил в коридор, где на стуле, беспомощно опустив руки, сидел оперативник, вынул из кармана шинели сухарь и кусок сахара, сунул ему.
   – Воды принесите.
   Он смотрел, как медленно, словно неохотно, ест этот немолодой, изможденный человек, и сердце Николая наливалось ненавистью. Никитин ногой распахнул дверь в комнату, рванул застежку кобуры.
   – Гад! – крикнул он. – Я на фронт пойду, но не жить тебе!
   Он выдернул пистолет, услышал, как заверещал, закричал тонко толстенький человечек, прячась за шкаф.
   Данилов крепко схватил Николая за руку.
   – Пусти, – рванулся Никитин.
   Данилов словно железом продолжал давить руку.
   – Лейтенант Никитин, спрячьте оружие и выйдите из комнаты, взыскание получите позже.
   Никитин словно во сне сунул пистолет обратно и, никого не видя, вышел в коридор.
   – Товарищи, товарищи, – застонал за шкафом Суморов, – уберите этого психического…
   – Мы вам не товарищи, гражданин Суморов. И обращайтесь к нам как положено. За действия своего сотрудника приношу извинения. Он будет наказан.
   Вошли оперативники, обыскивавшие сарай.
   – Там целый магазин, товарищ подполковник. Бочка повидла, пять ящиков водки, три мешка гречки, мешок меланжа, мука.
   – Ну, Суморов, – Трефилов сел рядом с задержанным, – когда купец приедет?
   – А время сколько?
   – Девять.
   – В полдвенадцатого.
   А на стол продолжали выкладывать пачки денег, золото, камни. Лежали на полу штуки отрезов, дорогие шубы, блестящие кожаные пальто.
//-- Муравьев --//
   Он смотрел на продукты, вещи и никак не мог понять, для чего этот человек, лысенький, маленький, розовощекий, пошел на преступление. Суморов же жил в Ленинграде. Видел, как страдают люди, как гибнут от недоедания дети. Каким же надо быть негодяем, как надо любить эфемерные земные блага, чтобы пойти на самое страшное – лишить умирающего от голода куска хлеба.
   «Купца» ждали в сарае. Сарай и квартира были приведены в порядок, и со стороны никто бы не увидел, что несколько часов назад здесь проходил обыск. Никитин, скрипя сапогами, мерил сарай по диагонали, насвистывая какой-то тягучий мотив.
   – Коль, не мечись как маятник, в глазах мелькает, – попросил Игорь.
   – А ты глаза закрой, – мрачно посоветовал Никитин, но все же сел. – Я бы, Игорь, того Суморова без суда к стенке.
   – Я бы тоже, Коля, но закон.
   – Закон, закон. Объявить бы таких, как он, вне закона. Когда «купцы» придут?
   – Через полчаса.
   И потянулись долгие полчаса в холодном сарае, набитом продуктами.
   Ленинградские коллеги молчали, Никитин рассматривал головки сапог, а Игорь вспоминал, кто же написал стихи:

     А над Невой посольства полумира,
     Адмиралтейство, Мойка, тишина.

   Он совсем перестал читать, и это угнетало его. Приедет Инна, вокруг нее будут крутиться начитанные, остроумные ребята, а он – пень пнем. Последнюю книгу, без начала и конца, читал в засаде в Марьиной Роще. Пытался хотя бы приблизительно определить автора и не смог.
   До чего же медленно ползет стрелка по циферблату. Может, у них в Ленинграде особое, замороженное время? Должны приехать в одиннадцать тридцать. А вдруг опоздают? Сиди в этом леднике, как скоропортящийся продукт.
   Полуторка въехала ровно в одиннадцать тридцать. В кузове сидели два мрачных грузчика в ватниках. Из кабины вылез человек, совершенно не вяжущийся обликом с блокадным городом. Был он высок, в круглой бобровой шапке, в тяжелом пальто, с таким же шалевым воротником, в руке тяжелая трость с серебряным набалдашником.
   – Вот это да, – удивленно сказал Никитин, – смотри, Игорь, прямо артист.
   Человек вышел, огляделся, постучал тростью в окно. За стеклом появилось кивающее лицо Суморова.
   Человек махнул тростью, и полуторка подъехала к сараю.
   – Ну, – свистящим шепотом произнес Никитин, – держитесь, гады!
   Барского обличия мужчина подошел к сараю, достал ключ, открыл замок.
   – Давай, – скомандовал он грузчикам.
   Никитин заранее выбрал себе покрепче, мордастого, краснорожего.
   Грузчики вступили в полумрак сарая.
   – Руки, – тихо, не повышая голоса, сказал Муравьев, – быстренько.
   Он повел стволом пистолета.
   Один из грузчиков послушно поднял руки, мордастый напрягся для прыжка и выдернул из-за голенища финку.
   Всю ненависть к этому откормленному ворью, жиреющему на чужом горе, вложил Никитин в удар. Мордастый сделал горлом икающий звук и покатился по полу, выплевывая зубы и кровь, финка воткнулась в доски и задрожала, как камертон. Оперативники навалились на него, щелкнули наручники. Человек в бобрах, услышав шум в сарае, побежал к машине, тяжело, по-стариковски выбрасывая ноги в лакированных ботинках с гетрами. У кабины его ждали Трефилов и Данилов.
   – Нехорошо, Шаримевский, – Трефилов поднял пистолет, – вы же мошенник, а связались с бандитами.
   – Ах, гражданин начальник, – Шаримевский никак не мог отдышаться, – какие бандиты? Бог с вами. Торгую продуктами.
   – Мы к вам сейчас в гости на Лиговку поедем, правда, незваный гость…
   – Вы всегда приятный гость, гражданин начальник.
   – Ну, коли так, поехали.
//-- Данилов --//
   Две комнаты в квартире Шаримевского были заставлены картинами, дорогими вазами, даже две одинаковые фигуры Вольтера словно стражники стояли по обеим сторонам дверей.
   – Вы, Михаил Михайлович, – устало спросил Трефилов, – деньги, оружие и ценности сами сдадите?
   – Зачтется?
   – Как всегда.
   – Оружия не держу, а деньги и камушки в печке-голландке. Вы это в протоколе отметьте.
   – Обязательно. Мы пока протокол обыска писать будем, а вы с товарищем из Москвы побеседуйте. Специально из столицы ехал на вас посмотреть.
   – Гражданин начальник, я даю чистосердечное признание под протокол. Получаю свою 107-ю и еду в края далекие.
   – Пойдемте, – сказал Данилов.
   Они вышли на кухню, единственное место в квартире, не заставленное краденым.
   К столу сел Муравьев с бланком протокола, Шаримевский устроился на стуле, Данилов прислонился к подоконнику. Он посмотрел в окно и увидел ребятишек, бегающих на коньках по льду Обводного канала.
   Нет, война не может остановить течения жизни. Осложнить может, а остановить – никогда.
   – Михаил Михайлович, – начал Данилов, – я начальник ОББ МУРа.
   – Ого, – Шаримевский с уважением посмотрел на Данилова.
   – Это ваше письмо? – Данилов вынул из планшета письмо, найденное на даче Розанова.
   – Отказываться нет смысла, вы же все равно проведете экспертизу?
   – Конечно. Наши графологи умеют работать.
   Шаримевский достал массивный золотой портсигар с алмазной монограммой, вынул папиросу, закурил.
   – Я буду лапидарен. Кратким буду. Пишите.
   Он затянулся глубоко и начал:
   – Ничего общего с бандой не имею. Розанова знаю. Он был подпольным адвокатом. Защищал уголовников, брал и давал кое-кому взятки. В Ленинград он наведывался часто. Особенно в скаковые дни. Любил рискнуть. Его клиенты, бежавшие из лагеря, находили у него приют и материальную поддержку. Он им помогал, они ему награбленное сбрасывали. Из коллегии его поперли. Но он дела крутить продолжал. До войны у него Лапшин прятался.
   – Из банды Пирогова, – перебил Данилов, – левша?
   – Да. Он его со своей племянницей свел, Кирой. Девкой распутной и алчной. Это она придумала фокус с санитарной машиной.
   – Кто она по профессии?
   – Врач-гинеколог. Была осуждена за незаконное производство абортов.
   – Кто такой Брат?
   – Климов Валерий Павлович, бывший муж Киры.
   – Как он попадал в Ленинград?
   – По-всякому. Его на фронт не взяли из-за близорукости. Он в сорок первом пристроился в организацию, снабжавшую блокадный Ленинград промышленными деталями. Летал на самолетах, сопровождал грузы, ну и, конечно, продукты привозил мне. Я их менял на ценности.
   – Он же жизнью рисковал.
   – Так без риска копейки не наживешь. Потом Дорогу жизни пустили, он и по ней ездил. А потом перешел в Москонцерт администратором, стал артистов из Москвы возить. Реквизита тонны, кто заметит лишние ящики? Но все же дело опасное. Тогда я в типографии достал бумагу для отрывных талонов, ну и начали печатать.
   – Почему у Розанова оказались Слон, Валет и Матрос?
   – Он боялся Лапшина, особенно после того, как они квартиру Минина взяли. Я прислал ему людей для охраны.
   – Когда вы видели Климова в последний раз?
   – В январе.
   – У него твердая связь с бандой?
   – Он наводит.
   – Адрес?
   – Московский. Остоженка, 6, квартира 25. Дача у него в Кратове, на Лучевой, дом 11. Телефон на даче И‐1–17–21. Домашний Г‐1–31–19. Все, – сказал Шаримевский, – все, мне больше добавить нечего.
   – Сколько человек в банде?
   – Этого не знаю.
   – Место дислокации?
   – Тоже не знаю.
   – Откуда они взяли фургон и форму?
   – Климов говорил, что остановили на дороге машину, а нужную форму снимали с убитых.
   – Кем убитых?
   – Ими, конечно.
   Он произнес это настолько спокойно и устало, словно говорил о разбитой чашке или сломанном стуле.
   – Вам нечего добавить?
   – Нет.
   – У тебя готово, Игорь?
   – Да.
   – Подпишите.
   Шаримевский достал черепаховый футляр с бриллиантами на крышке, вынул очки в золотой оправе. Читал долго и внимательно. Потом взял карандаш и подписал.
   – Все верно?
   – Да.
   – Пойдемте.
   В комнатах сотрудники милиции упаковывали вещи.
   – Не жалко добра, папаша? – весело спросил Никитин. – Наживал, копил, и все прахом.
   – Вещи – тлен, – назидательно ответил Шаримевский, – главное – душа, она вечна.
   – Вот ты, папаша, о ней и подумай, у тебя время будет.
   – Прекратить, Никитин, – оборвал лейтенанта Данилов.
   Вечером он стоял у Невы. Глядел на темное полотно льда, на морды сфинксов, истертые веками, на гранит набережной и думал о высоте человеческого мужества. Он мало пробыл в Ленинграде, совсем мало, но того, что увидел он, вполне могло хватить на целую жизнь.
   – Разрешите прикурить, товарищ подполковник. – Рядом с ним стоял молодой морячок в бескозырке, винтовка за плечами, пулеметные ленты крест-накрест через грудь.
   И у Данилова защемило сердце. Из далекого восемнадцатого пришел к нему этот парнишка со светлой челкой.
   Значит, продолжается подвиг, а следовательно, продолжается жизнь.
//-- Муравьев --//
   Они уезжали с Даниловым поездом. Никитин повез Шаримевского в Москву на самолете. Начальник Ленинградской милиции договорился с военными, и они взяли арестованного с конвоиром на проходящий борт. Сквозь разбитый вокзальный купол просвечивали звезды, особенно яркие в полной темноте. Муравьеву казалось, что они медленно опускаются на город, как ракеты на парашютах, и что это не вокзальный купол, а залатанное небо над его головой. Он мысленно представил себе обратную дорогу, Волховстрой, потом Ярославль, потом Москва, и позавидовал Никитину, который завтра уже будет дома.
   Они попрощались с Трефиловым, сели в душно натопленный вагон, и поезд тронулся. Игорь отодвинул маскировочную штору. За окном лежала темная земля, только звезд на небе стало больше, и они постепенно отдалялись от него. Протяжно и грустно прокричал паровоз. Он увозил их в темноту ночи, в неизвестность. Новый день, к которому они так спешили, мог стать последним в его жизни и в жизни Данилова.
//-- Белов --//
   Он отрабатывал связи Минина. Пять страниц машинописного текста с фамилиями и адресами.
   Целый день Сергей сидел в десятом отделении, куда вызывал для беседы людей, так или иначе связанных с певцом.
   Аккомпаниатор Мондрус Виктор Исаакович был на концерте в госпитале. Домработница Глебова Вера Ивановна была с женою Минина в Сандуновских банях. Полковник Калашников – в комендатуре. Концертмейстер Альберт Францевич Цоо – в Москонцерте. Поэт-песенник Лебедев лежал больной. Композитор Строков – в поездке на фронт. Администратор Москонцерта Климов возил группу в воинскую часть. Врач Либерзон – в больнице.
   Почти у всех людей, перечисленных в списке, было алиби. Но Белов продолжал проверять каждого и уцепился за то, что Климов часто ездил в Ленинград. Это была хоть и слабая, но зацепка. Сергей начал отрабатывать связи Климова и из документов выяснил, что он был женат на Кире Розановой. Это уже было кое-что. Но мало ли кто на ком был женат? Брак Климова и Киры Розановой еще ничего не доказывал.
   Пожили-пожили да и разошлись. По документам все выглядело именно так.
   Сергей позвонил Минину. Телефон долго не отвечал, длинные басовитые гудки бились в эбонитовой трубке.
   Но Белов не разъединялся, ожидал ответа.
   Наконец женский голос ответил:
   – Да.
   – Можно Александра Петровича?
   – Это из филармонии?
   – Нет, из милиции.
   Женщина на том конце трубки помолчала некоторое время, потом сказала:
   – Минутку.
   Белов уже знал, что Минин недавно вышел из больницы, что состояние его удовлетворительное и дело явно идет на поправку.
   – Слушаю, – подошел к телефону Минин.
   – Александр Петрович, старший лейтенант Белов из МУРа беспокоит. Вы бы не смогли уделить мне полчасика?
   – Когда?
   – Да прямо сейчас.
   – Приезжайте.
   Дверь Сергею открыла высокая красивая женщина.
   – Что же вы не спрашиваете, кто там? – поинтересовался Сергей.
   Женщина улыбнулась:
   – А нам, товарищ старший лейтенант, уже некого бояться. Взяли все, что могли. Вы проходите, Александр Петрович ждет.
   Минин сидел в кресле. Одет он был в темную байковую пижаму.
   – Вы уж извините меня, – сказал он, – пока еще в себя прийти не могу.
   Певец был желтовато-бледным, сложное переплетение бинтов окутывало голову.
   – Вы садитесь, – пригласил он Белова.
   Сергей сел.
   – Слушаю вас. – Минин потянулся за папиросой.
   – Александр Петрович, вы знаете Климова?
   – Конечно. Очень милый человек, наш администратор.
   – Вспомните, перед вашим… – Сергей сбился, не зная, как сказать.
   – Вы имеете в виду перед ограблением? – усмехнулся Минин. – Да, Климов заходил. Говорил о каком-то концерте в госпитале.
   – А вы не заметили ничего необычного?
   – Пожалуй, нет. Только я дал согласие Климову, а утром позвонил в филармонию уточнить. А мне сказали, что ничего об этом концерте не знают. Правда, у нас такое бывает.
   – Долго пробыл у вас Климов?
   – Минут сорок.
   От Минина Сергей позвонил в филармонию и точно узнал, что никакого концерта в госпитале не намечалось.
   Значит, Климов приходил за другим. Квартиру он проверял, а потом наводил.
   Он приехал в МУР и встретил в коридоре Никитина.
   Тот шел, поскрипывая сапогами, насвистывая бесконечное «Утомленное солнце».
   – Приехали? – обрадовался Сергей.
   – Только я. Самолетом прилетел. Данилов и Муравьев на перекладных трясутся.
   – Вышли? – спросил Белов.
   – А то.
   В кабинете Никитин развернул протокол допроса Шаримевского. Белов читал долго, потом засмеялся и положил перед Никитиным свои документы. Тот проглядел их, одобрительно хмыкнул:
   – А ты молодец, Сережа. Вышел все-таки.
   – Да разве это вышел, здесь работы еще на месяц.
   – Пошли к Серебровскому. – Никитин подтолкнул его к дверям.
//-- Данилов и Серебровский --//
   – Ну, с приездом, Ваня. Знаю, все знаю о твоих успехах. Какие мысли?
   – Как ведет себя Климов?
   – Обычно. Работа, дача, на городской квартире не бывает.
   – За ним хорошо смотрят?
   – Дай бог. Что думаешь предпринять.
   – Брать его будем, Сережа, не думая. Что о нем известно?
   – Тут, понимаешь, история романтическая. Климов человек слабый, ну, конечно, любил пожить хорошо. Женился на Кире Розановой, бабе шалавой, для которой, кроме ресторанов и Южного берега Крыма, никаких других развлечений не существовало. Климов зарабатывал немного. А ей жить хотелось. Вот и открыла она подпольный абортарий. Села. Он ее ждал. Она пришла в сороковом и еще пуще во все тяжкие пустилась.
   – Красивая дама?
   – Говорят, весьма ничего. Врачебную практику забросила, устроил ее дядюшка в меховой магазин. И подумай, в какой?
   – Я тебе гадалка, что ли?
   – Да в тот, который банда Пирогова колупнула.
   – Так, – Данилов зашагал по комнате, – так. Видишь, откуда нитка-то идет?
   – Твой Шаримевский показывает, что ушел один Лапшин, это он у Киры отсиделся. Роман у них. Знойная любовь.
   – А при чем здесь Климов?
   – Он любит ее, понимаешь, любит. Готов для нее на все. Ну и наводит, конечно. Деньги и ценности копит, думает вернуть свою красавицу.
   – Откуда столь интимные сведения?
   – Ты будешь смеяться, но от бывшей домработницы Климова.
   – Сколько ей лет?
   – Говорит, семьдесят пять, но я думаю, кокетничает.
   – У тебя, Сережа, дар «колоть» женщин всех возрастов.
   – Свойство характера. Иди пиши план опермероприятий.
//-- Данилов --//
   В гостях хорошо, а дома лучше. Только работы дома больше.
   Иван Александрович чувствовал, что дело «докторов» входит в последнюю, заключительную фазу. Теперь ошибиться он не мог никак.
   Целый день он провел на Остоженке, осматривал подходы к квартире Климова. Два проходных двора, черный ход из квартиры, сквозной подъезд, узкий проезд между домами, куда незаметно может въехать санитарный фургон. Все это было аккуратно нанесено на схему. И сразу же ожила схема. Плотно перекрыли работники милиции Остоженку.
   Теперь дача. Стояла она среди недостроенных домов, рядом с дорогой, за которой начинался лес. Не то чтобы очень густой, обычная дачная роща, но все же лес. Перед дачей огромная поляна, метрах в двухстах одноэтажный бревенчатый домик поста ВНОС [7 - Пост воздушного наблюдения, оповещания, связи.]. В нем девять бойцов и лейтенант.
   Данилов связался с их командованием и приехал на пост вместе с щеголеватым майором из штаба ПВО. Свободные от дежурства люди собрались в ленинской комнате.
   – Товарищи бойцы и сержанты, – начал майор, – к вам приехал подполковник милиции Данилов. У наших органов есть к вам просьба и важное поручение.
   Данилова слушали внимательно. Он сразу понял, что за народ служит на посту. Понял по наградам на гимнастерках, по нашивкам за ранения. Списали этих ребят по здоровью в тыл. Поэтому Данилов рассказал о потерях, рассказал о тех, кого убила банда. И о Ленинграде рассказал. О людях, умирающих от истощения, и продуктах, найденных на обыске.
   Его слушали внимательно. Разглядывали его ордена боевого Красного Знамени, Красной Звезды, медали. Эти молодые ребята, прошедшие фронт, понимали, что просто так эти награды не дают.
   – Вы должны нам помочь, товарищи, – закончил свое выступление Данилов.
   Встал лейтенант, начальник поста.
   – Мы все поняли, товарищ подполковник, поможем, если надо, людьми и огневыми средствами. Мы считаем, что бандиты те же фашисты. И долг наш уничтожить их. Только одно: мы люди военные и, более того, технические, в деле вашем разбираемся слабо. Вы уж пришлите нам специалистов.
   Так на посту появились еще десять бойцов и техник по телефонной связи.
   Наблюдение за Климовым пока ничего не давало. Вел он себя как обычно. Ездил в Москонцерт, потом с бригадами артистов по госпиталям, заходил в магазин, отоваривал карточки и ехал в Кунцево. Правда, однажды поехал на Перовский рынок, купил шоколада, десять пачек папирос «Казбек» и вина. Для скромного администратора это были расходы непосильные. Купив все это, Климов вернулся на дачу.
   Шло время. Февраль уходил, а банда Лапшина не проявлялась. От телефонных звонков с разных уровней у Данилова начал портиться характер. Он и домой перестал ездить, боясь выплеснуть на Наташу все накопившееся за эти месяцы раздражение. Сотрудники отдела старались не встречаться с ним в коридоре.
   Только один Серебровский был безмятежен и весел.
   – Никуда они не денутся. Без Климова им крышка, он их разведка.
   Двадцатого февраля наружное наблюдение сообщило, что Климов посетил три квартиры: народной артистки СССР Беловой, эстрадного куплетиста Набатского и руководителя популярного джаза Скалова. Во всех трех квартирах он договаривался о концертах в подмосковных госпиталях.
   У Беловой был необыкновенный набор бриллиантовых украшений. Набатский собирал старинное серебро, а у Скалова имелось все. Человек он был легкомысленный и добрый, поэтому всегда держал дома большие суммы денег.
   Все. Климов начал действовать.
   Ночью Данилова разбудил Никитин и положил на стол запись телефонного разговора:
   Мужчина: Алло.
   Женщина: Это я, Климов.
   Мужчина: Кира! Кира, где ты?
   Женщина: Где надо.
   Мужчина: Кира, милая, я не могу без тебя.
   Женщина: Хватит об этом, Климов, хватит.
   Мужчина: Сколько ты будешь мучить меня?
   Женщина: Награду надо заработать.
   Мужчина: Я нашел.
   Женщина: Сколько?
   Мужчина: Три точки. Все в одном районе.
   Женщина: Жди моего звонка вечером.
   Мужчина: После этого ты останешься со мной?
   Женщина: Да.
   Данилов прочитал, усмехнулся и подумал, что любовь тоже принимает формы сумасшествия.
   Он встал и скомандовал Никитину:
   – Едем.
   В машине он спросил у Быкова:
   – Ты жену любишь?
   – Чего? – удивился шофер.
   – Жену любишь?
   – Уважаю, конечно, она у меня готовит хорошо. А что, товарищ начальник?
   – Да так, просто для информации.
   Быков покосился на Данилова и подумал, что начальник от недосыпа совсем ослабел на голову.
   Данилов ехал и думал о странных особенностях любви. Чувства совершенно неуправляемого, прекрасного и жестокого. Вот Климов, чтобы переспать ночь со своей Кирой, готов подставить под бандитский нож трех самых популярных в стране артистов. Он видел фотографию Климова. Большие очки, высокий лоб, волосы расчесаны на косой пробор, мягкие, бесформенные губы, безвольный подбородок. Лицо приятное, интересное даже, но совсем не мужское. На нем не было ни одного отпечатка воли и мужества.
//-- Климов --//
   Дачу эту он купил перед войной. Деньгами помог Кирин дядя. Электричества в ней не было, зато телефон проведен. Дом был недостроенным. Комната на втором этаже большая, метров тридцать, столовая на первом. Кире особенно нравилась столовая, в ней она могла собрать много гостей.
   Климов налил портвейна в стакан, закурил папиросу и заметался по комнате.
   – Позвони, – просил он вслух, – ну позвони, пожалуйста. Ну что тебе стоит. Позвони.
   Он ходил по комнате, повторял как заклинание слово «позвони».
   Он любил Киру. Сильно, безумно. Чувство это атрофировало в нем все остальное: разум, нравственность, гордость.
   Они познакомились в тридцать восьмом в курзале в Пятигорске. Роман их был стремительным и искрометным. Там же, в Пятигорске, они пошли в загс. Потом для Климова началась страшная жизнь. Кабаки, компании молодых мужчин, Кирины исчезновения на неделю, а то и больше.
   Другой бы на его месте набил ей морду, развелся и жил себе в свое удовольствие. Но он не мог. Каждая близость с ней была для него прекрасна, мучительна и терпка. У него до нее были женщины, но ни с одной он не чувствовал себя так полно и самозабвенно.
   Кира жила в нем, как болезнь. Нужны были деньги, много денег. Тряпки, «Метрополь» и «Савой» сжирали его зарплату в первую неделю. Он начал заниматься сомнительными делами. А Кира на даче принимала женщин. В те годы аборты были запрещены. Ее осудили. Климов ездил к ней в лагерь. Плакал на свиданиях, возил дорогие передачи. Из лагеря она вернулась циничной и грубой. И у нее сразу же начался роман с этим бандюгой Лапшиным. Он красив был, Борис Лапшин. Высокий, с военной выправкой, со светлыми, всегда прищуренными глазами, холодными и страшными. Розанов говорил, что Борис служил в офицерском Дроздовском полку у Деникина, потом у Врангеля в Крыму. Не успел на пароход и остался в России, переходя из банды в банду.
   Когда Климов глядел на этого человека, ему казалось, что в его глазах он видит далекое зарево пожаров и степь под Чонгаром. Иногда, выпив, Борис брал гитару и пел всего лишь одну песню:

     Нас уже не хватает в шеренгах по восемь,
     И без мертвых в атаку идет эскадрон,
     И крестом вышивает последняя осень
     По истертому золоту наших погон…

   И тогда Климову становилось страшно.
   Лицо Лапшина твердело, он незряче глядел в окно, словно видел что-то такое, ведомое только ему одному. Они с Кирой спали в верхней комнате, и однажды, когда ревность мучительно и яростно захлестнула его, Климов взял топор и пошел наверх.
   Он не успел открыть двери. Сильная рука вырвала топор и толкнула его вниз. Он полетел по ступенькам, больно ударяясь об их острые бока.
   Лапшин бросил топор, спустился и сказал насмешливо:
   – Послушайте, юнкер, ревность – чувство дикое. Оно позорит мужчину. Опомнитесь. Иначе я вас шлепну и закопаю в саду. – Лапшин повернулся и пошел наверх, насвистывая свою мрачную песенку.
   Как он жил потом? То ли во сне, то ли в бреду. Зимой в Ленинград ездил на машинах по Ладоге. Его бомбили и обстреливали. И Климов хотел, чтобы все это увидела Кира. Увидела и поняла, что он стал мужчиной.
   Он выпил портвейн, закурил новую папироску и сел, глядя на безмолвный, как языческий божок, телефонный аппарат.
   Пусть она позвонит и скажет: «Я еду к тебе».
   И больше ему ничего не надо.
   Он ходил по комнате, повторяя всего лишь одну фразу: «Ну позвони, позвони, чего тебе стоит».
   В дверь постучали. Звук гулко разнесся по даче.
   «Кира», – подумал Климов и сбежал вниз.
   – Кто? – срывающимся голосом спросил он.
   – Соседи с поста ВНОСа, у нас дизель сломался, электричества нет. Пару свечей не одолжите?
   – Сейчас, сейчас, – засуетился Климов, открывая замки. Он раскрыл дверь, и из темноты шагнуло несколько человек. – Кто?.. Зачем?..
   – Уголовный розыск, Климов, вы арестованы.
//-- Данилов --//
   – Мы все знаем, Климов, и о ваших вояжах в Ленинград, и о Шаримевском, о Кире, о Лапшине. Мы знаем, что вы связник и наводчик банды.
   Климов молчал, протирая платком стекла очков.
   – Мы знаем, что сегодня вам позвонит Кира и вы наведете ее на квартиру.
   – Может быть, лучше, что вы все знаете, – сказал спокойно Климов.
   Данилов смотрел на него, понимая, что чувство страха умерло в этом человеке. И он стоит на самом краю, когда безразлична жизнь, не страшна смерть. Сейчас в нем живет только тоска-усталость.
   – Где краденые вещи, Климов?
   – На чердаке.
   – Вас проводят туда.
   Климов встал, надел очки и равнодушно, как автомат, пошел за оперативниками.
   А Данилов никак не мог отделаться от мысли, что где-то уже слышал его голос.
//-- Климов --//
   Вот и все. Вот и все. Конец. Теперь не будет ни его, ни Киры. А главное – сволочи Лапшина не будет.
   Они поднимались на чердак. Лестница скрипела под ногами, отсчитывая шаги.
   Карманные фонари осветили недостроенную крышу.
   – Где? – спросил оперативник.
   – Вон сундуки.
   – Помоги-ка, – попросил оперативник товарища.
   Они попытались сдвинуть сундук.
   – Тяжелый, стерва.
   Климов стоял у края крыши, внизу лежали под снегом кирпичи, которые он запас еще до войны, надеясь отделать дачу.
   «Надо быть мужчиной», – сказал он про себя и головой вниз, как в морс, прыгнул в темноту.
//-- Данилов --//
   Он стоял у распростертого тела. Кровь из разбитой головы выкрасила снег в черный цвет.
   Данилов смотрел на труп Климова, и тяжелое предчувствие беды захватывало его.
   – Уберите. И следы закройте.
   Иван Александрович поднялся наверх, где милиционеры делали опись изъятия вещей. Сел на диван. Ну что теперь делать? У трех квартир засады, здесь тоже. А если они не придут? Тогда все прахом. Тогда никому не нужны их жертвы и нервы. Никому. Потому что в работе оперативника важен только конечный результат.
   Люди работали, переговариваясь шепотом, боясь попасться на глаза начальнику отдела. А он каменел лицом, ненавидя и мучаясь. И вдруг Данилов услышал внизу голос Климова. Это было как в бреду, как в дурном сне. Голос был отчетлив и весел.
   – Кто?! – крикнул Данилов.
   В комнату поднялся Белов.
   – Я говорил, товарищ подполковник.
   – Вот и хорошо, – Данилов засмеялся, и смеялся долго.
   А вокруг стояли ничего не понимающие сотрудники.
   – Вы чего, Иван Александрович? – встревоженно спросил Муравьев.
   – Игорь, – засмеялся Данилов, – у них голоса похожи, как две гильзы от нагана.
   Никитин подмигнул Белову и покрутил пальцем у виска. Мол, чокнулся начальник. Точно чокнулся.
   – У кого? – спросил Муравьев. – У Белова и Климова? Ну и что?
   – Кира будет звонить по телефону.
   Они целый час репетировали текст и просящие интонации Климова.
   В качестве эксперта с поста ВНОСа был вызван опертехник, слушавший первый разговор.
   Наконец после трех телефонных бесед он сказал:
   – В цвет. Тебе, Белов, в театр надо поступать.
   Шло время, трещали дрова в печке, телефон молчал. Он зазвонил около двенадцати.
   – Алло, – протяжно пропел Белов.
   – Это я.
   – Кира, Кира, где ты?
   – Где надо.
   – Когда ты придешь ко мне?
   – Дело говори, дело.
   – Эти три точки отменяются.
   – Почему? Мы готовы.
   – Есть дело лучше.
   – Какое?
   – Район собрал в фонд обороны много ценностей и денег. Их повезут завтра утром. В восемь машина «эмка» должна пройти сорок второй километр. Там лес, Кира, пустой проселок, шоссе ремонтируют.
   – Охрана?
   – Один инвалид. Шофер наш человек, он уйдет с вами. Когда ты придешь, Кира?
   – Завтра.
   «Ту-ту-ту», – запела трубка.
   У Данилова длинно и мучительно заболело под лопаткой, он осторожно сел на диван, старясь не дышать. Боль ворочалась в его большом и сильном теле, то затихая, то возвращаясь.
   И он с грустью подумал, что еще две-три такие операции – и он вполне может отдать концы. Как быстро это пришло к нему, быстро и неожиданно. Первый приступ – в райцентре летом прошлого года, сейчас второй.
   Обидно умереть в больнице. Не солдатская это смерть. А впрочем, везде обидно умирать. Смерть она и есть смерть. Дальше ничего не бывает.
   – Вам плохо? – участливо спросил Белов.
   – Ничего, Сережа, ничего.
   Данилов встал и подошел к телефону, нужно было блокировать дорогу.
//-- Данилов (утром) --//
   Из «эмки» они вынули заднее сиденье, настелили брезент, и там разместились Никитин и Белов с автоматами. Свой автомат Данилов держал на коленях, ощущая его тревожную тяжесть.
   Быков вел машину, мрачно глядел в окно.
   – Ты наган в карман переложи, – посоветовал Данилов.
   – Уже.
   – Смотри, Быков.
   – А чего смотреть, мне не впервой.
   Дорога была пуста, изредка торопились куда-то полуторки с газогенераторными баками по обе стороны кабины. Данилов был спокоен, он волновался всегда накануне, перед началом операции.
   Один его приятель, известный боксер, рассказывал:
   – На ринг иду – еле ноги передвигаю от волнения. Как только коснусь канатов рукой – все. Спокоен. Готов драться.
   Вот и он сейчас коснулся канатов рукой.
   – Долго еще? – спросил сзади Никитин.
   – Лежи, – буркнул Быков, – скоро.
   – Так ноги затекли.
   – Терпи.
   Поворот. Табличка с цифрой сорок два.
   Быков свернул на проселок. Начался лес.
   Санитарная машина стояла, уткнувшись носом в сугроб. Женщина-военврач бежала навстречу «эмке», размахивая руками.
   Данилов передернул затвор автомата. Он подался мягко и свободно. Патрон ушел в ствол. Быков затормозил, открыл дверцу, вышел.
   У поднятого капота копался человек в ватнике.
   – Что у вас? – спросил Быков с деланым равнодушием.
   – Товарищ шофер, раненых везем, мотор барахлит, – просяще объяснила девушка.
   «А она ничего, – подумал Данилов. – Из-за такой вполне можно потерять голову».
   Быков подошел к машине.
   – Ценности там? – спросил человек в ватнике.
   – Да.
   – Где Климов?
   – На даче.
   – Охранник?
   – Фронтовик контуженый.
   – Ясно. – Шофер открыл кабину, взял автомат. – Пошли.
   – Вы его сами кончайте, я не могу, утром чай вместе пили.
   – Смотри.
   Данилов увидел человека с автоматом. Он был в ватнике, галифе и сапогах. Даже в этой одежде Лапшин выглядел красиво и нарядно.
   Они шли с Кирой к машине, девушка похлопывала пальцами по кобуре.
   Быков остался у санитарной машины.
   Они повернулись к нему спиной, и Быков вынул наган.
   – Стой, руки вверх, – скомандовал он.
   Данилов нажал на дверь и вывалился на снег с автоматом. Сзади выскочили Никитин и Белов.
   Лес ожил. Из-за деревьев, охватывая машину кольцом, шли вооруженные люди.
   – Я – начальник отдела борьбы с бандитизмом Московского уголовного розыска подполковник Данилов, – Иван Александрович поднял автомат, – вы арестованы.
   Лапшин оглянулся, увидел людей, идущих к дороге, и бросил оружие. Никитин подошел к Кире, расстегнул кобуру, достал «ТТ».
   – Не для вас эта игрушка, девушка.
   – Внимание, – Данилов подошел к машине, – выкидывайте стволы и ножи и выходите по одному. Принимая во внимание особую опасность вашей банды, имею указание открывать огонь на уничтожение. Считаю до трех.
   – Раз!
   Дверь фургона распахнулась, и на снег полетели ножи, еще один автомат, две «лимонки», пистолеты.
   – Все?
   – Все, – ответил чей-то голос.
   – Выходи по одному.
   Бандитов обыскивали, надевали наручники. Оперативники сносили оружие в подъехавший грузовик.
   Данилов почувствовал смертельную усталость, протянул автомат Быкову и пошел к машине…
   За его спиной что-то хлопнуло, будто открыли бутылку шампанского. Острая боль пронзила тело, он повернулся и почувствовал второй удар и боль.
   Последнее, что он увидел, – маленький, почти игрушечный, браунинг в руке у Киры и падающие на него деревья.
//-- Никитин --//
   – Сука! – закричал он и кулаком сбил женщину на снег, потом наступил на руку с браунингом.
   – В рукаве прятала. – Никитин поднял оружие. – «Клемент» 4,25.
   Муравьев с Беловым, располосовав кожух и разорвав гимнастерку, перевязали Данилова.
   – Заводи, – крикнул Никитин Быкову, – здесь километрах в семи больница.
   Голова Данилова лежала на коленях Никитина. Быков вел машину осторожно, старательно объезжая колдобины. Данилов широко открытыми глазами глядел в потолок. Лицо его заострилось и стало жестким и бледным.
//-- Данилов (март) --//
   Он открыл глаза и увидел бревенчатую стену и портрет Джамбула на ней. Солнце било в окно, и в палате было бело и радостно.
   – Ну, слава богу, – сказала пожилая санитарка, – открыл глаза. Сейчас попить принесу. А то две недели в сознание не приходил.
   Данилов смотрел в окно. С сосулек, прилипших к карнизу, падали золотые от солнца капли.
   За стеной кто-то печально играл на гармошке. Мелодия была очень знакомая, только вот какая, Данилов вспомнить не мог.
   Он лежал, закрыв глаза, ощущая на лице солнечное тепло. Заново привыкая к звукам и запахам. Заново привыкая к жизни.

Эдуард Хруцкий Приступить к ликвидации

МЧК сообщает…

Комендантский час 1941

Глава 1 Минск. 6 июля, утро

Глава 2 Москва. Июль

Глава 3 Москва. Август

Глава 4 Москва. Сентябрь

Глава 5 Москва. Октябрь

Тревожный август 1942

Глава 1 Москва. 8 августа

Глава 2 Москва. Май

Глава 3 Москва. 8 августа (продолжение)

Глава 4 Райцентр. 8–10 августа

Глава 5 Москва. 11–12 августа

Глава 6 Райцентр. 13 августа

Глава 7 Москва. 14 августа

Глава 8 Райцентр. Ночь с 14 на 15 августа

Глава 9 Москва. 15–16 августа