-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Виктор Улин
|
| Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин
-------
Виктор Улин
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин
От автора в нынешнем времени
Этот очерк родился давно.
Как крик мятущейся и не находящей себе опоры души. Которая не видела света в конце тоннеля – точнее свет остался лишь в его начале.
В этом очерке я изложил лишь малую толику своих мыслей и привязанностей к памяти Иосифа Виссарионовича Сталина – точнее, ее эмоциональную часть.
Все рациональное же по-прежнему сидит во мне, находясь во взведенном состоянии, как УСМ пистолет-пулемета, стреляющего «с заднего шептала» и готового к выстрелу при первом нажатии спуска.
Сейчас, по прошествии многих лет с написания этого очерка, я уже не пользуюсь оговорками, а заявляю прямо: Да, я поклоняюсь Иосифу Сталину.
(Как поклоняюсь ряду титанов власти других стран и режимов).
Да, я презираю нынешнюю Российскую власть – эту мышиную возню дегенератов и гидроцефалов, отчаянно делающих вид самостоятельной занятости при том, что пляшут они исключительно на заграничные деньги. Не совсем заграничные – а так называемые «новорусские» – то есть украденные у нас с вами, дорогой читатель, а также у предшествующих поколений – которые строили все это – и у будущих – которые, низведенные до уровня имбецилов, будут совершать простейшие операции работников сырьевых отраслей.
Да, я ненавижу свою нынешнюю «родину», ибо моей Родиной был Союз Советских Социалистических Республик, который жил по совершенно иным законам.
При этом я не примыкаю ни к коммунистам, ни к русским фашистам, ни к прочим, финансируемым Кремлем, партиям игрушечной оппозиции. Ибо вижу их роль и знаю, что силу денег, переведенную в зарубежные авуары, невозможно переломить ничем.
Я не верю в благополучный исход нынешнего существования.
И меня это не волнует.
Ибо я свое уже практически отжил, полагавшихся женщин отымел (некоторых даже не по одному разу), полагавшиеся водку, коньяк, джин, виски и текилу выпил.
А на молодое поколение мне мягко говоря, наплевать: еще великий Бисмарк говаривал, что любой народ заслуживает того правительства, какое имеет – так пусть сами и разгребаются с ним.
Вообще гениальные немцы несколькими фразами предвосхитили все, чем будет определяться жизнь людей в XXI веке.
Адольф Гитлер отметил, что в сравнении с политиком любой сутенер покажется человеком чести.
А мой коллега, доктор философии Пауль-Йозеф Геббельс вообще дал установку всем грядущим политикам, особенно российским новейшего времени:
«Чем беспардоннее ложь, тем легче в нее верят люди».
Мне в общем нечего ждать и не во что верить.
НО.
Когда совершенно неожиданно я получил от ЦК КПРФ награду – памятную медаль, посвященную 130-летию со дня рождения Генералиссимуса, во мне что-то повернулось.
Кому-то я еще могу быть нужен.
И стержень, который еще не удалось во мне сломать, все-таки надежен.
Ну а теперь – читайте.
1
В последнее время я часто ощущаю странную и в общем беспричинную тоску.
То есть абсолютно беспричинной ее, конечно считать нельзя.
Мое нынешнее состояние достаточно типично и даже имеет соответствующую психологическую классификацию. Оно обычно называется кризисом среднего возраста, который в этой стране настигает практически каждого из нас.
Когда ты мужчина и тебе сорок пять лет, и при этом ты сохранил ясность рассудка, которая заставляет понимать, что ты ничего не достиг в этой жизни – и, скорее всего, уже не достигнешь, поскольку путь спустился с перевала… Чтобы понять все, нужно быть мужчиной сорока пяти лет и так далее… В общем, все это не прибавляет радости.
Все чаще, глядя на себя в зеркало – не будучи нарциссом, а из необходимости, когда бреюсь по утрам – я думаю, насколько прав был Соломон, говоря, что нет прока человеку в трудах его, ибо все есть лишь суета.
Суета сует, пустая мышиная возня. Которая изнуряет, высасывает силы и сокращает время жизни – не давая взамен ничего. Кроме возможности отложить смерть от голода с сегодняшнего дня на завтра.
Хотя с реальной точки зрения это тоже немало.
Зеркало равнодушно констатирует, что несмотря на возраст, я сохранился довольно хорошо. По инерции я держу себя в опрятности. К тому же не имею толстого живота, и не грызу ногти.
И жена всерьез утверждает, что я до сих пор нравлюсь женщинам.
Но сам я в это не верю.
Точнее, не так…
Мне это все равно.
//-- * * * --//
Моя жизнь, текущая с виду ровно, представляет наслоение разорванных противоречивых периодов.
Впрочем, до написания истинных мемуаров я еще не дорос. Хотя уже сейчас мне есть что рассказать, а следы в памяти постепенно тают – теряют очертания, цвет, запахи и звуки…
Однако эту вещь я расцениваю не как попытку мемуаров.
Мне трудно сформулировать цель и смысл ее создания. Но она рвется из меня; и я не могу противостоять нарастающему внутреннему давлению.
Если отбросить стеснения и коснуться сути, то она проста: я ощущаю острейшую необходимость сказать несколько слов о себе.
Вернее, о странном ощущении сдвига места и времени, которое стало меня посещать.
Как говорил обожаемый мною антипод Лев Иваныч Гуров из романов Николая Леонова, первую половину жизни ты работаешь на свое имя, вторую твое имя работает на тебя.
Я не зря назвал любимого литературного героя своим антиподом: мы различны и во взглядах на жизнь, и в результатах самой жизни. Даже приведенное мною высказывание справедливо для счастливых людей, выбравших правильный путь и осуществивших полный подъем.
Увы, я не могу отнести себя к подобным.
Счастливая судьба у меня не сложилась по многим причинам.
Я должен был стать летчиком, но этого не позволило здоровье.
Я стал математиком, совершив главную ошибку всей жизни и убив попусту свои лучшие годы.
…Опять мысль рыскает по курсу, не держась прямо.
Несмотря ни на что, мне выпал период – около двух лет – когда я ощущал себя обеспеченным человеком, уверенным не только в завтрашнем, но и в послезавтрашнем днем. Потом…
Впрочем обо всем, что случилось потом, не хочется вспоминать.
Пережив годы полной безысходности, я вроде снова начал подниматься. Переменил несколько видов деятельности, из которых каждая последующая была еще более унылой и безрадостной, нежели предыдущая.
Однако все-таки вернулась минимальная, согласно моим понятиям, обеспеченность. А по меркам среднего российского гражданина наша семья живет очень хорошо, имея всю необходимую технику вплоть до посудомоечной машины, несколько автомобилей, отдыхая летом за границей – причем не по одному разу – и так далее…
С моей же точки зрения нынешняя жизнь подобна балансированию… нет, не на краю пропасти и даже не на перилах балкона.
Над ямой с жидким навозом.
В которой не утонешь до смерти, рано или поздно выберешься, только запах останется надолго.
Но проблема моя заключается не в безвозвратной потере прежнего спокойного благополучия.
Просто совершенно незаметно, шаг за шагом и ступенька за ступенькой, я опустился вниз и сделался другим человеком в отношении к жизни и самому себе.
//-- * * * --//
Когда-то давно я прочитал фразу, которая меня потрясла и навсегда врезалась в память: «Потерпевшие кораблекрушение в океане умирают обычно не от жажды, голода или холода, а от СТРАХА перед неизвестностью».
Это выражение точно описывает мое внутреннее состояние – как, наверное, и большинства моих ровесников, не имеющих родственников среди высших госструктур и не пробившихся в нефтяные монополии.
Страх перед неизвестностью завтрашнего дня точит душу изнутри.
Неизвестность – в России и с некоторого возраста – по определению всегда означает неприятность.
Даже с том случае, если конкретно сейчас некоторая уверенность все-таки есть.
И дело, пожалуй, не в страхе как элементарной эмоции, испытываемой осознанно.
Этот страх неизбежного завтра обрушился внезапно и ударил, подобно разряду смертоносной молнии.
Он прошел сквозь меня, сжигая нервные клетки и опустошая самые отдаленные уголки сознания.
Убив не меня – а мой собственный интерес к жизни.
Да, именно так.
Оставаясь внешне привлекательным мужчиной и – жене стоит верить – имея некую абстрактную потребительскую ценность в сторонних глазах, я сделался абсолютно безразличным самому себе.
Потому что в жизни исчезла адекватность. Иными словами, я вдруг обнаружил, что не имею дела, без которого не может жить нормальный мужчина.
Я перестал испытывать положительные эмоции; меня уже ничто не радует в выморочном, вялотекущем существовании.
Кроме, пожалуй, двух последних вещей: выпивки и автомобиля.
Однако здоровье мое, отнюдь не улучшенное годами, лишенными радости бытия, не позволяет мне пить достаточно для поддержания минимального тонуса.
А автомобиль, на котором я сейчас езжу, приводит в ужас окружающих. У него хороший двигатель и со светофора я могу уйти метров на сто вперед всех. Но он непрестижен, стар и разбит, от подвески ничего не осталось, а покрашенный кисточкой кузов кажется расстрелянным из крупнокалиберного пулемета.
Сам я не замечаю этого; изнутри ничего не видно, а за рулем я оживаю, ненадолго делаясь иным человеком.
Но в самом деле, мало кто из моих ровесников не постыдился бы ездить на такой машине.
А я езжу и мне наплевать на мнение окружающих. Езжу на ней от отчаяния перед судьбой. И от переполняющей меня злобы к ненавидимому мною обществу. Я шокирую дороги своими маневрами на старой убитой машине и испытываю от этого эпатажа острейшее наслаждение, в сравнении с которым все прочие источники ощущений – не более чем соевая плитка перед настоящим черным шоколадом.
Впрочем, все это эмоции, которыми обманывает себя человек.
Истинная причина проще: я не имею возможности ее поменять. И в общем смирился с тем, что никогда не сумею заработать денег, достаточных, чтобы купить хорошую новую машину.
И даже не смогу найти себе такую работу, на которой нужную сумму можно было бы просто украсть.
(Сделаю не красящее меня признание: я не считаю подобное воровство преступлением. Правительство и государство украли у моего поколения жизнь, и восполнить это морально невозможно, даже если растащить по кирпичикам кремлевскую стену и продать ее на стройматериал для общественных туалетов где-нибудь в Южном Бруклине…)
Нехороший симптом, когда мужчине становится все равно, на какой машине ездить. Факт такого равнодушия еще более удручающ, нежели безразличие к своему отражению в женских глазах.
Но мне в самом деле безразлично. Причем и то и другое.
Я знаю, что это страшно, поскольку означает предел, за которым остается лишь смерть. Пусть ты еще ходишь и дышишь.
Меня не напрягает даже такая мысль.
Констатируя это, я осознаю окончательно: живой снаружи, я давно умер внутри.
Вера, позавчера… неважно. Но умер. И то, что видят знакомые мне люди – тающая тень прежнего меня.
2
Но все-таки я пытаюсь разобраться.
Почему так случилось, что интерес к жизни капля за каплей вытек из меня? Причем столь незаметно что сам я не ощутил своего медленного умирания.
Вроде бы недавно я любил ходить на вечеринки, в гости к друзьям, и принимать друзей у себя. Великолепный, в белоснежной рубашке и очень красивом галстуке с золотой заколкой, я говорил изящные тосты. Играл на гитаре и пел любимые романсы. Ощущая страсть к жизни от этого мимолетного самоосознания: вот, я хорошо выгляжу, и голос мой звучит мощно, и женщины слушают с горящими глазами. И я не просто существую – я живу.
И вдруг оказалось, что давно уже не живу.
Более того, я не помню, когда в последний раз по-настоящему: с друзьями и песнями – отмечал собственный день рождения.
И мне кажется, что дело не в личных неудачах. Что такое состояние симптоматично моим ровесникам вообще.
Конечно, за последние годы очень сильно переменилась сама жизнь. Но течение времени всегда непрерывно, и совсем не обязательно, чтобы медленные перемены резко крушили что-то внутри человека.
Но мне – точнее, нам – не повезло: перелом общества пришелся на лучшую пору жизни моего поколения. И действительно необратимо сломал многих из нас. Меня в том числе.
//-- * * * --//
Любопытно и как-то странно представить себе масштаб прошедшего времени.
Я родился всего через шесть лет после смерти Сталина. Дыхание той великой и страшной эпохи, обезглавленной, но отнюдь не сразу прекратившей свои мощные конвульсии, ощущалось на протяжении некоторого периода моего детства.
Шесть лет… Для сравнения – ровно столько отделяет нас сегодняшних от кризиса 1998 года. Очень небольшой срок.
И это прошлое, черное и чужое по сути, преследует меня практически всю жизнь. Именно с раннего детства.
Правда, отпустило ненадолго, когда мое бытие приняло нормальные очертания. Но обрушилось вновь, едва все вернулось на свои убогие круги.
Впрочем, иного просто не могло быть.
Ведь я потерял интерес к настоящей жизни; тем более не вижу ничего в будущем.
Осталось лишь прошлое.
Которое, надо признать, в дни моей молодости было пронизано отголосками Сталинской эпохи.
Я восемь лет прожил в Ленинграде. Эти годы пришли на границу семидесятых и восьмидесятых – квинтэссенции застойного периода, когда в Советском союзе для человеческой жизни простого обывателя не существовало уже вовсе ничего. Начиная от телевизоров и кончая канцелярскими скрепками. И вся государственная пропаганда держалась лишь на памяти минувшей войны. Бесконечно перемалывалось наследие все той же единственной эпохи, как бы ни замалчивалось имя Сталина и ни переиначивались бы песни с его упоминанием.
Впрочем, об этих песнях я еще скажу…
//-- * * * --//
Любопытно признать, глядя с высоты возраста уже как бы посторонним глазом, что я, родившийся хилым очкариком в глубоко интеллигентной семье, всегда ощущал себя человеком военным.
Вероятно, любой мужчина изначально рождается именно для службы; недаром в Древнем Риме у ложа роженицы дежурил воин с мечом. Чтобы в том случае, если появится мальчик, первым ощущением новорожденного стало прикосновение к холодной стали оружия.
Конечно, все это давно изжило себя. Человечество отвоевало положенную ему дозу, как перетерпело эпидемии проказы, чумы и прочих изведенных к нынешнему времени болезней.
Однако…
Я ничего не могу с собой сделать.
С редкими друзьями, которые способны меня понять, могу часами обсуждать, чем сложный телескопический затвор, применявшийся на немецком пистолет-пулемете «МР40», совершеннее стальной болванки нашего примитивного «ППШ».
Студентом я с парой таких же маньяков ездил на бывшую финско-советскую границу 1940 года, где практически целиком сохранилась легендарная линия Маннергейма. Вооружившись веревками и фонариками, мы лазали по старым, на три этажа ушедшим под землю финским дотам. В разросшихся перелесках угадывали оплывшие и почти неразличимые остатки наших окопов и тщательно перерывали песчаный грунт в поисках оружия. Правда, безрезультатно: попадались лишь патроны; в основном от мосинской трехлинейки, изредка от «ТТ» – да стабилизаторы разорвавшихся мин.
Зачем нам требовалось оружие – этого я не могу объяснить.
Мы не собирались грабить или даже просто хулиганить, мы жили в ладу с законом. Но каждому из нас хотелось найти что-нибудь, промыть керосином, отчистить детали затвора, взвести курок и на секунду почувствовать себя не ничтожным мальчишкой, студентом совершенно штатского математико-механического факультета Ленинградского государственного университета – а кем-то иным.
Потому что лишь с оружием в руках существо мужского пола становится мужчиной.
И признаться честно, оружие до сих пор играет исключительную роль в моей жизни. Оно интереснее женщин, хотя в моем возрасте еще должно быть наоборот.
Нет, конечно, мужское не умерло во мне без остатка. Случается иногда подсмотреть где-нибудь на рынке, в убогой суете возле овощных рядов нечто внезапное и женское, разящее сильнее подкалиберного снаряда: темный сосок, просвечивающий сквозь блузку из-за сползшего бюстгальтера… В такие секунды даже я чувствую мгновенный удар желания. Словно напоминающий о том, что я еще жив. Слишком долгий взгляд даже рождает ошеломительный порыв к какому-то действию.
Но – только порыв.
Что показывает степень моего внутреннего опустошения.
И дома я скорее сяду смотреть документальный фильм про развитие тяжелых бомбардировщиков, нежели ночной секс-канал или даже собственную порнографию…
В общем я понимаю, что по восприятию окружающего мира отличаюсь от усредненности. К примеру, не перевариваю эстрадного юмора и в целом не люблю комедий – мне не то чтобы не смешно, а просто как-то неинтересно их смотреть. Не переношу телешоу и сериалов – хотя не так давно сам продал права на создание телесериала по своему произведению. Я не знаю ни политических, ни светских новостей: кого куда назначили, кто с кем в какой позе переспал. И даже сколько и где украл денег.
И, что уж совершенно неприемлемо для «настоящего русского мужика», я абсолютно равнодушен к спорту.
Я понятия не имею, кто выигрывает футбол или хоккей, мне это безразлично. Даже с точки зрения элементарного болельщика: у меня уже давно нет никаких «наших», я сам себя чувствую чужим в этой стране.
Впрочем, я опять отклоняюсь.
Мне хочется наконец вывести вас к заглавию очерка.
//-- * * * --//
Я всегда рос нервным и чувствительным: сначала ребенком, потом отроком, юношей, просто человеком… И ощущал все патетическое гораздо сильнее и глубже, нежели окружающие – не просто воспринимая, а пропуская сквозь себя самого. Приходится признаться, что даже в сорок пять лет я не могу сдержать слез при звуках яростного военного марша.
Почему именно военного?
Да потому, что лишь связанное с боем, опасностью, атакой всегда представляло для меня высший смысл жизни.
И я до сих пор люблю военные фильмы. Недавно, оставшись на долгое время в одиночестве опустевшей квартиры, я сделал себе подарок: накупил кучу кассет и ночами смотрел кино про войну, запивая водкой, и ощущая себя так, как будто что-то изменилось в этой жизни.
Разумеется, все это глупо и ненормально.
Последняя, вторая мировая война, была именно последней в смысле настоящих больших войн в истории человечества.
Все что случилось потом, оказывалось военными забавами или просто играми негодяев вроде бойни в Афганистане или Чечне.
Но фильмы про Великую Отечественную остались прежними. Они неизменно вызывают у меня катарсис – очищение души после пропущенного сквозь себя чужого страдания.
И вот тут, пожалуй, можно перейти к самой теме.
3
В детстве и даже юности, сколько себя помню, я боготворил Иосифа Виссарионовича Сталина.
Мне нравилось в нем абсолютно все: от простой внешности, до скупых и, как тогда казалось, гениальных формул типа «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами».
Впрочем, я любил Сталина и из чувства бессмысленного противоречия всему, навязываемому сверху: ведь я рос в партийную брежневскую эпоху, когда роль Верховного Главнокомандующего, хоть и не зачеркнутая совсем, сильно принижалась.
Особенно остро я ощущал это в песнях. Впрочем, до песен, пока дело все еще не дошло.
Потом, когда мне было около тридцати лет, настали совершенно иные времена. Началась перестройка; под ударами демократических писателей и журналистов рухнула прежняя система, имевшая вид хоть не безупречной, но относительно разумной.
Сталин оказался кровавым тираном и убийцей и губителем душ; на него возложили вину в поражениях первого периода Великой Отечественной войны; он был объявлен организатором блокады Ленинграда, желавшим во что бы то ни стало заморить голодом ненавистный оппозиционный город… И так далее, и тому подобное.
Будучи разумным человеком, я не могу не признать правоты большинства этих обвинений.
Да, Сталин тиран и убийца и душитель свободы и еще какие там слова упреков придут на память – все они окажутся справедливыми.
С этим нельзя не согласиться.
//-- * * * --//
Хотя, если отступить и заглянуть подальше в Российскую историю, то чем именно Сталин хуже всех иных правителей, жестокими усилиями пытавшихся вытащить ленивый и непритязательный народ из тысячелетнего болота к цивилизации?
Двухметровый самодур из Романовых с физиономией кастрированного за свое паскудство кота, построивший на костях соотечественников столицу империи в наихудшем месте всей Европы – среди гнилого болота, где не отваживались селиться даже глупые чухонцы – разве он меньше уничтожил сограждан? Думаю, что в процентном соотношении численности тогдашней и Сталинской России даже больше. Причем мало чем отличающимися методами: та же слежка, те же доносы на пустом месте, пыточные застенки, массовые казни инакомыслящих, и прочее.
Но он официально поименован великим, и множество памятников расставлено по всем углам России. За триста лет, прошедшие со времен его кровавого тиранства, все снивелировалось и цель негласно признана оправдавшей средства. Правда, первые памятники появились практически сразу после его смерти: в те времена человеческая жизнь не стоила вообще практически ничего, и он считался не душегубом, а нормальным императором. Очень прогрессивным деятелем, толкавшим Россию к свету.
Впрочем, по моему глубокому убеждению, Россию в самом деле невозможно толкать к свету иначе, как пинками кованого сапога под зад.
И единственной серьезной правительницей, которая делала это относительно бескровными методами, была страдавшая бешенством матки Великая императрица-немка: она полностью расходовала свою внутреннюю разрушительную энергию и могла обходиться без неоправданного насилия над подданными.
Косность, ограниченность и полная нетребовательность к условиям жизни, истинно рабский менталитет русской нации определил ее вековое прозябание. Недаром в отличие от других европейских стран, быстро переболевших детской болезнью большевизма, именно Россия терпела коммунистов почти три четверти века – лишив человеческой жизни два, а то и три поколения.
И не подумай, читатель, что я унижаю русских, глядя со стороны: увы, я и сам целиком принадлежу к этой великой и несчастной нации.
И рабский труд, с помощью которой Сталин Россию навозную превратил в Россию термоядерную есть всего лишь логическое продолжение главного русского столпа: общины. Уклада, при котором один труженик пашет, а десять бездельников кормятся за его счет.
В бесплодных попытках уничтожить этот вековой двигатель регресса сломали зубы многие. Среди них лучший и несомненно самый умный, Петр Аркадьевич Столыпин – яснее других видевший, что погрязшую в лени и пьянстве страну может спасти лишь фермерство. При котором вымрут патологические лентяи, а останутся лишь нормальные члены общества.
Паскудные большевики, не придумав ничего принципиально нового, весьма умело подыграли на главной русской струнке. Объявили работящих крестьян кулаками, а лодырей и пьянчуг – сельским пролетариатом. Физически уничтожив первых и их имуществом возвысив вторых.
Однако пьяница и бездельник останется пьяницей и бездельником, даже если поименовать его гегемоном государства. Поэтому, когда запас награбленного кончился – пьяниц и бездельников на Руси всегда было неизмеримо больше, нежели работящих людей, и хватить всем и надолго просто не могло – то паровозная топка остыла. И иллюзия развития сошла на нет. Вот тогда именно гениальный товарищ Сталин повернул штурвал на сто восемьдесят румбов.
Вы мечтали иметь государство беззаботных пропойц, но при этом жить лучше и веселее – так получайте армию рабов, которые будут вас содержать. Но помните: рабом может стать каждый из вас и в любой момент. На кого бог пошлет.
Само создание лагерной системы было продиктовано экономикой и лишь прикрыто политикой. Так неизбежно обуславливала схема российского «социализма». Государство, где вытравлен менталитет свободного труженика и нет материальных рычагов воздействия, в принципе не может развиваться на иной основе, нежели реставрация древнего рабовладельческого строя.
Слегка изменившего свой неприглядный лик: рабами стали граждане, а рабовладельцем государство.
//-- * * * --//
Опять приходится делать оговорку.
Все написанное в предыдущем разделе ни в коей мере есть не попытка апологетики Иосифа Виссарионовича. И тем более всей Сталинской эпохи.
Во-первых, на мой взгляд, любая апологетика бессмысленна по своей сути: в истории все расставляет по местам лишь последующий ход событий.
Во-вторых, в самом оправдании истории нет ничего более глупого, чем потуги дилетанта. Все мои суждения о Сталине базируются лишь на обрывках собственный знаний, почерпнутых в случайном порядке.
Да, я не историк. Но я homo sapiens – то есть «человек думающий».
(Хотя когда я смотрю на современников, мне кажется, что латинскую классификацию нашего вида пора изменить. Жаль, я знаю язык римлян лишь на уровне пословиц, стихов и нескольких фраз из Цезаревских «Записок о галльской войне». И не могу сказать на латыни «человек без мозгов» или «человек пивной», и уж тем более – «человек с мозгами между ног и жвачкой в голове». Увы, моего почти классического образования для этого не хватает.)
Но я – думающий. И имеющий право на собственную мысль.
Тем более, мысли вижу путем образов, поскольку являюсь писателем.
Последним я горжусь, хотя творчество мое остается невостребованным.
Я не виню наше время, но не могу переделать себя.
Потому что пишу классическую прозу.
Которая остается классической, даже будучи облеченной в форму порнографического жанра, ибо описывает реальные отношения и реальные страдания простых реальных людей. В которой нет насилия, которое не служило бы ответом на априорное зло. Нет политики, а есть лишь ненависть к ее выразителям. Может ли такая проза быть востребована сегодня ?
Могу ли я конкурировать с авторами описывающими неземные страсти новых русских богачей – или с теми, кто методично загрязняет юношеские мозги наркоманским бредом под названием «фэнтэзи»?
Ясное дело, нет. Я здравомыслящий человек и отдаю себе отчет о своем положении.
Хотя и сейчас у меня есть десятки благодарных читателей, сама мысль о существовании которых вселяет в меня силы при работе над очередным никому не нужным произведением.
Кроме того, я верю в диалектику истории. Потому знаю: культурное развитие совершит очередной виток, все нынешнее отомрет, и вдруг станет востребованной именно моя проза.
«Жаль только, – как говорил, хоть и по другому поводу, великий русский картежник Николай Алексеевич Некрасов, – Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе…»
Но я опять отвлекся.
Теперь уже на свою собственную персону.
А мне следует возвратиться к Сталину.
//-- * * * --//
Хочу вспомнить поучительный эпизод из моего недавнего прошлого.
Году примерно в девяносто девятом мне случилось оказаться на сабантуе – то есть, по-русски, празднике окончания весенних полевых работ – в одном из районов республики. Мы сидели за столом русского колхоза: точно помню, тогда там еще существовали именно колхозы, олицетворение истинного беспорточного коммунизма, рая для пьяниц, болтунов и лодырей. Не помню, как назывался тот колхоз. «Красный лапоть», или «Знамя портача», или «40 лет без урожая»… Впрочем, не это важно.
Мы сидели за щедро накрытым, манящим шашлыками и хрустальной водкой деревянным столом на лужке под безоблачным небом. Тамадой, разумеется, выступал хозяин – председатель колхоза. Прежде, чем говорить первый тост, он представился:
– Петр Лаврентьевич.
Мы с ним были примерно одного возраста, плюс-минус года три.
Для человека моего поколения имя «Лаврентий», как мне казалось, столь же значимо, как для нынешних отморозков слово «драйв» – или другая подобная лажа, вбиваемая с телеэкрана.
И напившись как следует, я не удержался от вопроса:
– Петр Лаврентьич, а батюшку вашего, часом, не Лаврентий Палычем звали?
Председатель колхоза – симпатичный, неглупый и в общем хороший, судя по всему, мужик – серьезно ответил, как звали его отца.
Я этого, разумеется, не запомнил, потому что в самом деле был довольно пьян, да это меня и не интересовало.
Важным, поразившим до глубины души, казался факт того, что он не понял моей шутки.
Я неожиданно остро осознал, что чужое прошлое – темное прошлое моей страны, тугим комком клубящееся в углах моего подсознания, никак не желающее слабеть и, видимое, обреченное умереть вместе со мной – уже забыто обычными людьми.
Нормальными, живущими простыми заботами и не обременяющими себя умствованием.
Но во мне это жило и живет так, будто является моим собственным.
//-- * * * --//
Дело в том, что дед мой Василий Иванович Улин, одна тысяча девятьсот седьмого года рождения, был профессиональным партийным работником союзного масштаба. Поэтому имена вождей и прочих высоких лиц, известных по портретам, газетам и фильмам, для меня говорили больше, чем для моих сверстников. Пусть я не знал – или не запомнил – о них чего-то важного в значительном объеме, но они незримо присутствовали в нашей семье. Как герои детских сказок.
Знал я про такие мелочи быта ушедшей эпохи, как определенная неприкосновенная сумма денег, всегда носимая в дедовом кармане, когда еще до войны он работал на одном из Ленинградских заводов. Не пошлая заначка от жены, а вполне конкретные деньги для найма такси на случай форс-мажора в виде трамвайной пробки: за десятиминутное опоздание к началу смены в те годы давали десять лет тюрьмы.
Не ушли от меня и более поздние штрихи тогдашней жизни – военное время. Когда дед был вторым секретарем обкома ВКП(б) Башкирской АССР. И наломавшись за день (для тех, кто не знает, поясню: в Уфу был эвакуирован ряд оборонных заводов; в частности Рыбинский завод авиационных двигателей, который снабжал фонт моторами Климова для истребителей «Як»), он – как и весь обком – был вынужден, с поправкой на московское время, до утра дежурить на рабочем месте, ожидая ночного звонка. Ведь Сталин, как вампир, превращал день в ночь, а ночь в день и чрезвычайно любил совещания в самую глухую пору.
Я хорошо представляю себе партийных вождей.
Ленина я никогда – даже в годы своей самозабвенной комсомольской веры – не любил за его показную конфетность. Он казался приторным до тошноты, как бескалорийный заменитель сахара.
Про легендарного Мироныча – Сергея Мироновича Кирова – я знал конкретно от деда, что он, как любой здоровый русский мужик, имеющий органы и не отягощенный раздумьями, был пьяницей и бабником.
(Впрочем, моей легендарный дед Василий Иванович был пьяницей еще более крепким. Существовало семейное предание, что после праздничного парада на Дворцовой площади в Ленинграде 1 мая 1932 года Мироныч заглянул на танковый завод имени Ворошилова, чья продукция шла перед трибунами. И там праздник продолжился, и мой скромный дед перепил первого секретаря Ленинградского обкома: Киров лег, а Улин принял еще стакан водки и пошел плясать на голове, как умел только он. Правда, дед все-таки был гораздо моложе.)
Известно, что исключительно благодаря пристрастию народного любимца к ляжкам балерин Мариинский императорский театр оперы и балета в Ленинграде получил имя Кировского.
Хотя, несомненно, Киров был действительно нормальным руководителем для своего времени. (Я не ханжа и отнюдь не считаю свойство быть бабником чересчур отрицательной чертой настоящего мужчины.) И, возможно, в самом деле он составлял конкуренцию Сталину, затаившемуся в Москве и люто ненавидевшему оппозиционный Ленинград. Но я до сих пор верю, что Иосиф Виссарионович не убивал своего соперника, а лишь провел гениальную комбинацию на случайном результате. Воспользовавшись тем, что ненасытного Мироныча застрелил чей-то разъяренный муж просто-напросто из ревности, без всяких политических мотивов…
Кто там был еще в пантеоне бессмертных?
Жданов, в университете чьего имени я имел честь отучиться – разожравшийся до неприличных размеров, после войны громивший литературу, но в остальном бесцветный.
Секретарь Ленинградского горкома партии Кузнецов – очень хороший человек, с которым дед тоже был знаком лично – и которого действительно уничтожили как опасного конкурента. Не самому Сталину, а его верным клевретам.
Калинин…Михаил Иванович, ничтожный мужичонка с такой отвратительной козлиной внешностью, что страшно делать догадки о его потаенных наклонностях.
И прочие…
В целом, конечно, многие вожди были истинными моральными уродами. Обладали всеми отрицательными человеческими качествами, которые всегда разрастаются тысячекратно, стоит носителю подняться на уровень вседозволенности.
Впрочем, в отношении вседозволенности абсолютно во всем – от власти над людьми до растления малолеток – никто не мог потягаться с Берией.
О нем писать не хочу ничего. Разве что упомянуть, как дед мой, в военные и послевоенные времена, не раз имел с ним телефонные контакты. Для нас Берия олицетворяет НКВД – то есть абсолютное зло. А он, по традиции ЦК ВКП(б) тех времен, «курировал» еще и тяжелую промышленность. И деду несколько раз приходилось обращаться в Кремль по поводу снабжения заводов Уфы энергоносителями – говоря человеческим языком, просить угля для местных ТЭЦ.
Как ни странно, всякий раз Лаврентий Павлович оперативно и без проволочек решал нужный вопрос. Видимо, он в самом деле был очень деловым человеком.
Больше никого вспомнить не могу…
Впрочем, нет. Ряд имен подсказывает популярная частушка, имевшая хождение в 1953 году, когда после смерти Сталина был осуществлена операция по аресту, обвинению в «иностранном шпионаже» и молниеносному расстрелу Берии:
– Цветет в Тбилиси алыча
Не для Лаврентий Палыча,
А для Климент Ефремыча
И Вячеслав Михалыча!
Берия, Берия,
Нет тебе доверия:
Сам товарищ Маленков
Надавал тебе пинков!
Ну вот, всплыл кое-кто еще.
С Лаврентий Палычем все ясно.
Климент Ефремыч – это Ворошилов. Герой гражданской войны, действительно смелый человек, но хороший лишь на своем прежнем месте.
В популярной в свое время песне под названием «Дальневосточная» о нем есть такие – мне говорящие абсолютно все – слова:
– Когда Луганский слесарь Ворошилов
Водил полки по сопкам и полям…
Бравый вояка с мышлением эскадронного командира, который волею судьбы и большевистского блата стал маршалом – тем самым «первым маршалом» из моей самой любимой песни сталинских времен – наркомом обороны и пр. Благодаря угодливости по отношению к Сталину держался на своем посту неизмеримо долго и даже умер естественной смертью. Вред, нанесенный Климом Ворошиловым обороноспособности СССР, не поддается измерению. От запрета на применение в РККА двойного хвата, то есть удержания пистолета двумя руками – который введен в боевые уставы всех армий мира как повышающий точность боя – по причине того, что сам нарком стрелял только с одной руки. До ужасных стратегических и тактических ошибок первых месяцев войны, когда Ворошилов, ведомый психологией двадцатых годов гнал кавалерию на танки.
Маленков – о нем не знаю практически ничего, кроме того, что он был толще самого Жданова.
Нет, пришел на память еще реальный эпизод: в один прекрасный день смутного лета пятьдесят третьего мой партийный дед, решая очередную проблему местной тяжелой промышленности, никак не мог дозвониться до Берии. Обычно соединяли молниеносно – а тут Лаврентий Павлович почему-то отсутствовал – то «на совещании», то «в наркомате», то еще бог знает где. О тайнах кремлевского переворота в регионах никто не ведал. И лишь когда, позвонив в очередной раз, дед вместо Берии услышал Маленкова, который ни с того ни с сего взялся за вопрос, лежащий в компетенции исключительно Лаврентий Палыча, все стало проясняться.
Пока писал этот абзац, вспомнилось, что, кажется, именно товарищ Маленков не только надавал Берии пинков, но вполне конкретно в темный промежуток между смертью Сталина и воцарением Хрущева был генеральным секретарем ЦК.
И потом, когда Никита Сергеич – всего несколько лет назад лихо дравший гопака в угоду Иосифу Виссарионовичу – устроил на ХХ съезде партии (делегатом которого был и мой героический дед) внезапный разгром памяти мертвого тирана, именно Маленков возглавил партийную оппозицию. Которая пыталась противодействовать развенчанию «культа личности».
Группу оппозиционеров не посадили и даже не выслали: в тот момент ненадолго воцарились демонстративно свободные времена. Только сняли с постов и исключили из партии. Ну, и разумеется, предали анафеме через большевистский рупор – газету «Правда». И до меня, в те годы еще не существовавшего, каким-то образом дошла клишированная формулировка передовицы, многократно перечислявшая имена отступников:
«Молотов, Маленков, Каганович… еще кто-то имярек… и примкнувший к ним Шипилов».
Про Маленкова я уже сказал.
Каганович – скорее всего Лазарь Моисеевич, старший из двух или трех братьев, довольно долго кочевавших по вершинам власти разных советских наркоматов.
Кто такой был несчастный Шипилов – не имею понятия. Но помню, что эпитет перед его фамилией породил тайный анекдот:
– Какая самая длинная фамилия в СССР?
– «Ипримкнувшийкнимшипилов»!
А вот Молотов… Про него несколько слов отдельно. К тому же его прославляли и в дурацкой песенке, упоминая «Вячеслав Михалыча».
На мой взгляд, Вячеслав Михайлович Молотов – один из немногих, достойный истинного уважения…
Бывший нарком, то есть министр иностранных дел, исключенный Хрущевым из партии, на протяжении многих лет продолжал платить взносы, поскольку считал себя истинным коммунистом вне зависимости от веяний ЦК. Насколько я помню, с началом перестройки в процессе реабилитации и ре-реабилитации всех незаконно ущемленных Вячеслава Михайловича восстановили в партии. Перед самой смертью. Но думаю, этот факт был для него важнее самой жизни.
Этого невидного, слегка заикающегося человека я не могу не уважать хотя бы за личное мужество. За перелет в США, совершенный во время войны на бомбардировщике, поскольку тогда не было дальних пассажирских самолетов.
Вы, привыкшие справедливо сетовать на сомнительный комфорт российских самолетов, представляете, что такое долгий полет на поршневом, трясущемся и вибрирующем всеми заклепками бомбардировщике, имеющем скорость чуть больше четырехсот километров в час и абсолютно не приспособленном для транспортировки пассажиров?
И кто из нынешних московских шибздиков, карабкающихся на трибуны, мог бы повторить этот подвиг?
//-- * * * --//
Не обладая ни крепким здоровьем, ни сильным духом, я всегда преклоняюсь перед личным мужеством человека.
И мне по сути неважно кто это – двадцать восемь ли героев-панфиловцев, остановивших танки под Москвой? Или японские летчики-камикадзе, наводившие самолет-снаряд и державшие прицел до взрыва. Или такие же, по сути дела, добровольные смертники – пилоты американских «Митчеллов», поднявшихся в безумный налет на Токио. Даже какой-нибудь власовец, прикованный к пулемету и поливающий огнем наступающие русские войска вызывает во мне определенное уважение, поскольку продолжает безнадежно сражаться вместо того, чтобы перебить цепь и бежать куда подальше.
Хотя я против терроризма и ненавижу ислам, но все-таки испытываю что-то совершенно недопустимое по отношению к тем маньякам, которые сентябрьским днем 2001 года взорвали покой зажравшейся в Америки.
И вспоминая продиктованное «стратегическими соображениями» бегство из американской столицы вонючего кролика Буша, я не могу не констатировать опять-таки личного мужества Сталина. Он твердо остался в Москве, хотя фашисты фон Бока дошли уже до Химок – нынешней станции метро «Речной вокзал».
Сталин убивал лучшую часть граждан – ту, которая могла представлять для него опасность. Но как ни парадоксально, в своей параноидальности он руководствовался интересами личной власти во благо России.
Я уверен: в самом крайнем случае он умер бы вместе с погибающей Россией.
Как Гитлер и Геббельс со своей Германией – коим поступком, при всей звериности своих черт, они тоже затрагивают нечто неподвластное разуму.
//-- * * * --//
Думая о забывшем Берию председателе колхоза Петре Лаврентьевиче, я понимаю, что это естественно. И он тысячу раз прав.
Но сам не могу забыть ничего.
Непережитое прошлое терзает мою память.
И ощущая ненормальность своего внутреннего состояния, я осознаю, что душа моя превратилась в некий кенотаф. То есть надгробие на пустом месте. Намогильный памятник, под которым нет могилы. Какие в прежние века ставили на берегу как память об утонувших в далеком океане моряков.
Ибо Сталинская эпоха все-таки была не моей; она умерла, когда меня не существовало даже в планах; а еще за три года до моего рождения сам мой дед под нажимом Хрущева голосовал на ХХ съезде КПСС за принятие постановления о ликвидации последствий культа личности.
Я понимаю, что это иррационально.
Что называть эту эпоху своей имел право старший, нежели я, Эдуард Лимонов. Которого я уважал и продолжаю уважать, будь он хоть трижды гомосексуалистом. Поскольку не просто гомосексуалисты, а полные пИдАрасты правят сегодня всей Россией.
Но та Эпоха живет во мне.
И не собирается умирать вперед меня.
4
Когда началась перестройка и было полностью развенчано величие сталинизма, я все-таки некоторое время продолжал держаться за привычное имя.
Получая на себя все возможные ярлыки, однако не реагируя на них.
Но мне были абсолютно непривлекательны всякие политические объединения типа забытой ныне «Памяти». Прожив определенную часть жизни профессиональным комсомольским работником, я полностью разочаровался в подобной деятельности и пришел к выводу, что абсолютно все политики, от мельчайших до самых главных – уроды, мерзавцы и отъявленные скоты. В России иной человек просто не может пробиться к власти.
Потом начались новые, жесткие рыночные времена. Которые заставили переломить сам ход моей привычной жизни. Я отказался от себя, стал иным человеком. Будучи вполне сформировавшимся писателем и имея огромный журналистский багаж, почти на десять лет прервал литературное творчество.
А также напрочь забыл всех и обо всем.
За эти годы я сильно поумнел.
В частности, понял окончательно, что здравомыслящий человек не должен иметь кумиров. Будь то Сталин, Иисус Христос, или рок-звезда с бриллиантом в пупке.
Что вообще поклонение кому бы то ни было есть testimonium paupertatis – свидетельство о скудости души, неспособной найти внутренние сил для самоподдержки.
И я действительно перечеркнул в себе все прежнее.
По крайней мере, убедил себя в том, что его удалось перечеркнуть.
И зажил как, самый счастливый человек – человек без прошлого.
//-- * * * --//
Такое блаженное состояние свободы от внутренних привязанностей продолжалось до тех пор, пока я, как мышь в колесе, зарабатывал деньги.
Но потом в судьбе произошел обвал, выбросивший меня на берег полной безнадежности.
И вот тут, оглянувшись, я вдруг осознал, что вместе с опустением бумажника и уходом веры в завтрашний день неожиданным образом изменилась моя душа.
Что меня воротит от всего, что творится вокруг и называется современной российской действительностью.
Этот суррогат человеческой жизни оказался полностью направляемым и регулируемым средствами массовой информации. Точнее сказать – самым навязчивым из них.
Телевидение я просто ненавижу. Оно насилует мой мозг, мое мировоззрение и мировосприятие.
Ведь оттуда, стоит включить аппарат, на меня обрушивается сокрушающая лавина. Воинствующая и вползающая во все дырки идеология нынешней масс-культуры.
Самая настоящая религия. Причем языческая, требующая жертв сразу для многих кумиров. Религия секса и денег, сильно разбавленных пивом.
Я вижу дорогие автомобили, которые никогда не смогу купить; ухоженных женщин, которые – существуй реально – никогда не взглянули бы в мою сторону; экзотические страны, в которых я уже никогда не смогу побывать… и так далее.
Наткнувшись на рекламу клинского пива, полную беснующихся тинэйджеров с кастрированными мозгами, я хочу взять бутылку потяжелей и швырнуть в экран. Я все-таки не делаю этого, мне жаль свой очень хороший и дорогой телевизор. На нем я смотрю свои любимые военные кассеты.
Но я не могу видеть эфир и воспринимать окружающую реальность, я не могу жить в этом мире. Выбросившем меня, еще живого, подыхать от безнадежности на необитаемый остров.
И тогда я осознал: все оттого, что мне не на что опереться внутри себя.
Денег не предвиделось. Жить имея во главе угла лишь преподносимый по-разному секс, невозможно. Тем более, что способность моя к последнему сделалась ныне весьма и весьма скромной.
Вспомнились слова Зигмунда Фрейда, вроде бы подходящие к моему случаю: «Религия есть оптимальный способ сублимации деструктивных компонентов либидо».
Все было точным. Ибо конструктивных компонентов у моего либидо давно не осталось: что положительного может нести постоянная неудовлетворенность своей жизнью?
Но «оптимальный способ», предложенный умным евреем, тоже не подходил.
Я глубоко антиклерикальный человек. Мне настолько противна любая религия и я так много писал о том, что сейчас даже не хочу повторяться.
Я не знал, за что уцепиться; душа была пуста, как выпитая бутылка из-под джина. И когда, спрятавшись в космическом одиночестве, я плакал просто так – ни над чем, а над своею пропадающей судьбой – то это звуки отдавались во мне, как в пустом дереве.
//-- * * * --//
Я не помню, когда и как случился возврат к прошлому.
Возможно, в прошлом году? Тогда я вдруг нашел новую и вроде перспективную работу в филиале московской компании – увы, оказавшуюся таким же мыльным пузырем, как и все остальное. Но получил-таки от фирмы нежданный подарок: месячную стажировку в Москве. Словно призрачный возврат к моей литинститутской, надежной молодости. Однажды, бродя по районе Ленинской библиотеки, я случайно вышел к зданию Главного управления бронетанковых войск. Возможно, сейчас там разместилось нечто другое, но архитектурный облик остался в сохранности. И до сих пор цело старое название, сделанное в тридцатые годы не в виде таблички, а представляющее сложный барельеф, изображающий неузнаваемые для нашего времени, высокие и угловатые танки.
Или я поставил кассету с любимым прежде фильмом «Трактористы» и при звуках песни «Броня крепка» вдруг почувствовал, как твердеет душа.
А, может, разбирая старые вещи, я просто наткнулся на дедовы военные награды. И взял в руки бронзовую медаль на полосатой ленточке – с профилем Верховного Главнокомандующего и словами о правоте нашего дела.
То ли случилось еще не знаю что…
Но результат проявился: образ Сталина ожил во мне.
Время отфильтровало все.
Причем то был странный фильтр. Он не отбрасывал объективного. Не отсеял плохое, равно как и не оставил самого хорошего.
Обладая иррациональной структурой ячеек, он сохранил в душе лишь то, что было необходимым ей самой.
Сталин вернулся в меня, сделавшись уже не реальным человеком и даже не созданным мною иллюзорным образом. Он превратился в некий – вероятно, мало общего имеющий с реальностью – символ.
Символ смысла самого бытия.
Последнюю соломинку, за которую я хватаюсь, пытаясь не утонуть в дерьмовороте жизни.
Верховный Главнокомандующий вошел в мое сознание опять и так глубоко, что когда я, составляя прощальное письмо для рассылки по сети перед уходом с той, не оправдавшей надежд, работы в московском филиале, то не смог удержаться от самопроизвольно вырвавшихся слов: «Друзья! Братья и сестры!..»
Правда никто из сослуживцев не понял первоисточника.
И наконец я нашел в Интернете сайт с подлинными песнями о Сталине.
//-- * * * --//
Как уже говорил, я очень люблю военные песни и марши.
Они очищают душу, выпрямляют в полный рост – пусть ненадолго и без всякого результата – оживляют во мне что-то лучшее и сильное, о чем я обычно и не подозреваю.
И сквозь угарную муть секса, денег и пива пытаются вытянуть дальше и выше.
Умом – которым, к сожалению, не обделила судьба – я понимаю, что «дальше и выше» просто нет. Что менталитет планетарного человеческого социума в целом зашел в окончательный тупик. И надо либо смиряться с тем, что мы добровольно сделались тупым стадом баранов, либо просто кончать свою жизнь.
Или – или.
Entweder – oder, как звучит соответствующая пара исключенного третьего в немецком языке.
Но я запускаю военный марш – и ухожу в иллюзорную реальность.
Советская эпоха, при всех ее недостатках, создала огромное количество сильно заряжающей музыки.
Я знал – я подозревал! – что многие песни, распевавшиеся в дни моей юности и временами звучащие до сих пор, имели прежде слова о Сталине. Только тексты их были тщательно выхолощены сначала в Хрущевскую, а затем в Брежневскую эпоху.
Поиск по сайту позволил восстановить купюры.
Оказывается, Сталин присутствовал в самых распространенных, известных даже нынешнему поколению песнях.
Вот лишь несколько из них.
Например, славящая Советскую (а теперь Российскую) Армию «Несокрушимая и легендарная»:
– Ленинград мы в боях отстояли,
Отстояли родной Сталинград.
Нас ведет в наступление Сталин,
Наши танки фашистов громят!
Или популярная до сих пор «Москва Майская»:
– Чтобы ярче заблистали
Наши лозунги побед,
Чтобы руку понял Сталин,
Посылая нам привет!
Или суровая, мощная и страстная, как настоящий военный марш, «Песня о Москве»:
– Над Москвою знамена славы,
Торжествует Победу народ.
Здравствуй, город великой державы.
Где любимый наш Сталин живет!
И уж, конечно, теперь навсегда списанная, но еще не забытая полностью «Широка страна моя родная»:
– За столом никто у нас не лишний,
По заслугам каждый награждён.
Золотыми буквами мы пишем
Всенародный Сталинский закон!
Я не говорю о чисто военных песнях, из которых ни одна не обходится без имени Сталина:
– Ордена недаром нам страна вручила,
Это помнит каждый наш боец!
Мы готовы к бою, товарищ Ворошилов,
Мы готовы к бою, Сталин – наш отец!
И множество, множество подобных.
И походя хочется спросить: знают ли те кремлевские узколобые умники, которые пытаются перелицевать старый гимн СССР на современную ублюдочную Россию, что центральным куплетом там был следующий:
– Сквозь бури сияло нам солнце свободы,
Нам Ленин великий пути озарил,
Нас вырастил Сталин для службы народу,
На труд и на подвиги нас вдохновил!
Не спорю, слова этих вычеркнутых из жизни и найденных мною строф – как и всех подобных песен – наивны, несовершенны и в общем примитивны. Однако известно, что из действительно глубоких стихов нельзя создать хорошую песню или даже романс.
А уж в марше, главную роль играет напор музыки, отдельные слова лишь помогают движению вперед.
И есть вещи, могучая сила которых ощущается до сих пор. Независимо от времени создания и нашего восприятия.
Например, «Прощание славянки».
Или знаменитая, страшная и грозная, вызывающая дрожь души своей фанфарой в восходящей секвенции – хоть и написанная за один день «Священная война».
(Думаю, что уже никогда и ни при каких обстоятельствах выродившееся человечество больше не сможет создать такой песни).
Равно как и менее знаменитый, но столь же грозный и страшный «Марш защитников Москвы». В котором, к сожалению, даже словам о Сталине не нашлось места.
И даже откровенно шапкозакидательская песня – программа советской военной доктрины конца 30х – начала 40-х годов – «Если завтра война».
Не говоря уж о моем самом любимом марше танковых войск…
//-- * * * --//
Уверен, меня не поймут – и, скорее всего, даже не попытаются понять – представители современного молодого поколения. Для которых музыкальная культура сводится в выкрикам под бухающий ритм, а все темы сокращены до двух основных.
«Я ему дала, а он ушел к другой» или «Я ее люблю, но она мне не дает».
Бог с ними.
Я свою жизнь уже почти прожил.
А им еще жить в мире, измазанном жвачкой и заваленном использованными презервативами.
Я сам понимаю, что время гражданской лирики прошло – как, например, умерла в свою пору эпоха высокой трагедии. Теперь слово «гражданская песня» бессмысленно, поскольку само понятие гражданственности чуждо большинству людей.
И в этом кроется еще один великий парадокс восприятия окружающей эпохи.
В Сталинские времена, когда беспощадная машина органов внутренних дел ломала кости и планомерно уничтожала советских людей, просеивая их сквозь мелкое сито, свободный человек ощущал себя гражданином. А сейчас, в эру полной внутренней и внешней свободы, возможности любого приложения сил, мы видим себя не гражданами – поскольку равнодушны к поработившей нас стране – и не людьми, а крошечными винтиками. Не винтиками, даже – подстилкой, о которую вытирают ноги все имеющие власть и деньги, пробираясь к еще более высокой власти и еще более крупным деньгам.
Я понимаю это.
Гражданские песни умерли, подобно олимпийским богам в христианском Древнем Риме. Попытка оживить их есть не что иное, как гальванизация трупа. Дело, всегда бывшее неблагодарным и бесполезным.
Я все понимаю.
Но…
//-- * * * --//
Но когда я, вывернув на полную мощность своею убогую магнитолу – так, что она оглушает меня самого и загораживает от несущегося со всех сторон бульканья сабвуферов из тонированных «десяток»… Когда я, поставив грозную песню, остервенело лечу на своей утлой машине по левому ряду и не уступаю дороги ни «десяткам», ни «джипам», ни «мерседесам», поскольку самоубийственно выжимаю из старого двигателя предельно возможную скорость, по-настоящему опасную в городе…
– …Не смять богатырскую силу,
Могуч наш напор огневой.
Загоним фашистов в могилу
В туманных полях под Москвой!!!..
Тогда… меня охватывает упоительное чувство боя. И мне кажется, что в руках моих не разваливающийся «москвич» – а штурмовик «Ил-2». И что кругом одни враги – впрочем, именно в этом я нисколько не сомневаюсь, поскольку иначе как окружением врагов не могу объяснить космическое одиночество своей души… Когда кругом враги, а вооружения нет или кончились снаряды – всегда остается последнее средство.
Таран, оружие русского смертника.
Надо только, чтобы погромче гремела победная музыка, отрывающая от земли и несущая бог весть куда, хоть на тот свет:
– А если враг пойдет на нас матерый —
Он будет бит повсюду и везде.
Тогда нажмут водители стартёры,
И по лесам, по сопкам, во воде
Гремя огнем, сверкая блеском стали.
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин,
И первый маршал в бой нас поведет!!!!
5
О господи…
«Нет хуже дурака, чем старый дурак,» – как говорил мудрый Джеральд Даррелл.
Какой бой???!!!!!
Да, я в общем военный человек.
Офицер запаса, старший лейтенант ракетных войск и артиллерии; не рухни прежняя система, сейчас за выслугу был бы уже капитаном или даже майором.
Я знаю военное дело, разбираюсь в оружии, даже умею наводить пушку.
Я могу воевать не хуже других.
Но я не буду воевать ни при каких условиях.
Я не агрессор по натуре. И война для меня – это лишь та, о которой поется в лучшей песне всех времен и народов, прозвучавшей 22 июня 1941 года.
Я способен только защищать.
Но – кого защищать?
Родину??!!
У меня нет Родины.
Моя Родина – Союз Советских Социалистических республик. А вовсе не нынешняя Россия, покрытая трупными пятнами «суверенных» национальных республик. Распавшаяся на каганаты с ханствующими мурзами, собирающими дань для кремлевских хорьков.
И я ненавижу эту Россию сильнее, чем ненавидели ее все Наполеоны, Батыи и Гитлеры вместе взятые.
Потому что им предстояло ее всего лишь завоевать, а я вынужден тут жить.
Кого защищать?
Может, правителей?
Столичных дегенератов, день и ночь грызущиеся в дележке наших с вами денег?
Или местного спрута, представленного во всех структурах выходцами из одной деревни?
Или кого-то еще?
Нет. Своих правителей я бы сам растер танком в кровавый порошок.
Мои враги, которым ненавистен я, и которых я тоже ненавижу всей сутью, прячутся не за границей, а за кремлевской стеной. И даже еще ближе – за стенами местного «белого дома».
Так кого же?
Может, тех, кто делает Россию – живущих в телевизоре москвичей? Полубритых кумиров теленовостей? украшенными серьгами шоуменов, штампующих хэппенинги для даунов? Или лохматого педерастического придурка, который веселит страну по добрым утрам выходного дня, заняв прежнее место двух таких же полудурков – и тоже имеющих счета в надежных банках?
Или… Или моих соотечественников? Тех, чьи дети регулярно обмазывают соплями кнопки лифта в моем доме?
Нет. У меня нет не только Родины, но и вообще ничего, что бы я стал защищать.
Я не заслоню грудью банковские небоскребы, коттеджные поселки новых русских, или проданные иностранцам заводы.
У меня есть лишь одно родное существо, за которого я действительно пошел бы воевать.
Моя маленькая жена Светлана.
Но она в самом деле такая маленькая, что я запросто смогу прикрыть ее своим телом.
И этого будет достаточно.
Потому что если погибну я, то не будет жить и она.
И наоборот.
Поэтому ни при каких условиях я воевать не стану.
Мне не за что и не за кого воевать.
//-- * * * --//
Все это я понимаю, пока разумен, трезв и поблизости находится жена.
Потому что, несмотря на опустошение души, я все-таки адекватно оцениваю свое место.
//-- * * * --//
Но когда я остаюсь…
Когда я остаюсь один, моя душа жаждет только водки как единственного средства, позволяющего вернуть все на положенные места.
А руки, вопреки общепринятому заблуждению – они рвутся не к свежим, неизведанным женщинам…
Нет. Они стремятся к действительно невозможному. Им хочется ощутить штурвал. Или ребристые ручки перископа и кнопку пуска торпед под большим пальцем. Или маховики орудийной наводки.
И в памяти, просветленной и освобожденной нужной порцией алкоголя, всплывают не хранящиеся у любого нормального мужика потайные номера телефонов. Вопреки здравому смыслу, рвутся бессмысленные в своей властности фразы:
– Батарея, беглым, огонь!
– Первый, второй носовые – пли!
– За Родину, за Сталина… Батальон – вперед!
– Делай, как я!
– Прикрой, атакую!!!!!
Я включаю музыкальный центр и ставлю свой любимый диск, и нахожу нужную дорожку.
– Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин.
И первый маршал в бой нас поведет!!!!!
Не знаю, почему, но эта песня самая любимая из всех.
Хотя я по жизни – несостоявшийся летчик.
Возможно, потому что мой дед до выхода на партийную работу был именно танкистом.
Или в душе до сих пор жива неисполнимая мечта: пропахать ненавистный город на танке. Вдоль, потом поперек, потом наискось.
Я жму кнопку увеличения громкости, пока указатель не упирается в отметку «MAX».
Кажется, снизу начинают стучать соседи.
Я не слышу этого.
Я распахиваю балконную дверь, и ночной летний ветер овевает мое лицо.
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин!
И вдруг осознаю, что жизнь моя настолько постыла и никчемна, что я хочу воевать. Именно воевать. Я хочу на войну, хочу в атаку, хочу лететь на врага, захлебываясь в очередях собственных пушек и пулеметов…
Но не в какую-нибудь из современных потасовок – в далекое прошлое. В ту войну, когда все было четко и ясно. Где в бой шли не за деньги. А на каждой бомбе, качающейся под крыльями «Пе-восьмых», было четко указано:
«За Родину».
«За Сталина».
«За Ленинград»…
Но ведь на войне могут и убить.
Я наливаю еще водки.
И постепенно ощущаю, как душа моя – в которую я не верю, будучи атеистом – отрывается от телесной оболочки и круто набирает высоту.
Закрылки – во взлетную позицию.
Двигатель на форсаж, впрыск воды включен…
Убить? Могут у-бить? Меня? Меня… Меня. Меня?!
Ну и пусть.
Мне не просто скучно.
Я больше не хочу жить.
Так жить.
Так жить – не хочу; по-другому уже не получится.
Слишком поздно.
Точка возврата пройдена.
И мое отуманенное хмельными парами существо содрогается от единственного желания.
Я хочу, чтобы меня убили на войне.
Мне в самом незачем жить дальше.
Потому что потерян смысл. Потому что ничего нет впереди.
Потому что…
Я выпиваю еще.
И наконец невесомо – ведь душа уже покинула мое измученное тело – выхожу на балкон.
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин!!!!! – могуче доносится из глубины темной, как пещера, квартиры.
И, кажется, весь дом дрожит под моими ногами.
Или это уже идут в бой могучие, как сама Советская страна, танки?
И летят самолеты?
И натужно гудят, поворачиваясь в поисках цели, башни главного калибра огромных линкоров?
Я подхожу к краю балкона.
Как к брустверу.
Или к мостику боевой рубки.
Впереди хорошо видна цель.
Светящееся огнями ночное кафе.
Откуда несутся обрывки дебильной музыки.
Где продолжается жизнь.
Ненавистная мне до судорог, поскольку не моя.
Чуждая, враждебная жизнь, в которой я никогда уже не стану своим.
Там кипит веселье.
Там беззаботно пьют пиво и до утра играют в дурацкий бильярд.
Там женские тела покорны рукам и ждут прикосновений.
Там…
Я хватаюсь за последнюю преграду.
Мне не влиться в эту жизнь обратно.
Река утекла; в нее нельзя войти дважды. Об этом догадался умный человек тысячи лет назад. Поэтому все попытки что-то вернуть изначально обречены.
Деревянные перила теплы и послушны, как рукоятки танковых фрикционов.
Все однозначно.
Отныне и навсегда.
Я вижу путь к прежней спокойной ясности.
…Когда нас в бой…
Остается сделать всего несколько движений. Остальное довершит не зависящая от меня классическая механика Земли.
…пошлет…
Привстать на цыпочки.
…товарищ Сталин…
И посильнее нагнуться вперед.
2004 г.