-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Виктор Улин
|
| Девушка по имени Ануир
-------
Виктор Улин
Девушка по имени Ануир
Р.Г.
«Иногда я думаю, что люди умирают не от старости, а просто от того завистливого сознания, что им больше никогда не быть молодыми.»
(Энн Ветемаа. «Усталость»)
* * *
– …Николай Николаевич, – проговорила Маша, глядя прямо перед собой, на стремительно налетающую серую холмистую трассу.
Ее голос прозвучал так неожиданно в прохладной тесноте машины, где рев покрышек на скорости сто шестьдесят километров в час заглушал несущиеся откуда-то сзади еле слышные звуки музыки, что Казанцеву показалось, будто он очнулся от сна. Ведь ехали они практически молча.
Правда, Казанцев летел так бешено, что его не спас бы и радар-детектор: по предупредительному сигналу он все равно бы не успел сбросить скорость до зоны захвата радаром. Правда, участок самой длинной российской трассы М5 в этом месте был гладко заасфальтирован, Машина хорошо держала дорогу, а рельеф, простирающийся далеко вперед ощутимым спуском, а затем также ощутимо шедший на подъем, гарантировал от засады на открытом месте. Поэтому, хоть и отдавшись стремительному полету, он был одновременно и сосредоточен и совершенно спокоен. Как летчик-истребитель, уверенный в своей машине. Точнее, как штурмовик. Зеленая «нексия» напоминала Казанцеву именно немецкий «Юнкерс-87», он так и называл ее – «Штука».
Одной рукой он привычно придерживал руль, надежный, как штурвал. А правая, удобно опустившись на подлокотник, держала рукоятку переключения, выдвинутую вперед на пятую, самую повышающую передачу – на которой машина шла, прижавшись к земле, как атакующий «Юнкерс». И по большому счету, нужды держать рычаг не имелось, поскольку Казанцев, помнящий дорогу до мелочей, знал: разогнавшись, он может ехать, не переключаясь, еще километров двадцать – упадет в низину, затем по инерции взлетит на гору, потом пройдет еще один такой же перевал, после которого покрытие станет неровным, и можно будет вообще выключить передачу и ехать накатом километра три до разворота к дороге на дачу.
Но он все-таки привычно держал руку на рычаге. Как на ручке управления самолетом, готовый в любой момент нажать пушечную гашетку или кнопку сброса бомб.
Конечно, если бы рядом сидела обычная женщина, Казанцев использовал бы правую руку по истинному назначению.
В давным-давно умершие времена удач, благополучия и мужской уверенности, имея джип с автоматической коробкой передач, он любил на бешеной скорости, поддерживаемой круиз-контролем, доводить пассажирку до оргазма умелыми манипуляциями свободной руки. Поскольку всегда во все времена любую из своих машин всегда вел одной левой.
Но это было так давно, что сейчас казалось неправдой, будто происходило и не с ним.
Тем более, что и Маша не являлась женщиной в точном смысле слова. Она была девушкой, с которой их связывали странные и неестественные отношения.
Которые не могли быть естественными, поскольку Казанцеву через месяц предстояло отмечать пятидесятилетие – о самом факте которого он думал с отвращением. А Маше исполнилось всего 24, и он был старше ее отца.
И максимум что позволялось ему в машине – это изредка отпустить нагревшийся рычаг переключения передач, поймать ручку девушки и быстро сжать ее небольшие, крепкие пальчики.
И сейчас, услышав голос, Казанцев лишь чуть-чуть обернулся к ней, не выпуская из поля зрения дорогу:
– Что, Маш?
– Николай Николаевич, а зачем вам навигатор? – девушка словно сейчас заметила прибор на панели. – Вы что, дорогу на свою дачу не знаете?
– Зачем… – он машинально взглянул на дисплей GPS.
Отметив, что навигационная скорость составляла всего сто сорок три километра в час, то есть оказывалась на семнадцать километров ниже приборной. Обнаружив такое явление впервые, он поинтересовался в сервис-центре, и ему сказали, что навигационная скорость абсолютно точна и лишь значение ее может запаздывать на минуту из-за скачка связи со спутником. Казанцев и раньше знал, что спидометры всегда показывают завышенную скорость – вероятно, чтобы владельцы машин были более удовлетворены их характеристиками. Теперь ему захотелось проверить, нельзя ли вообще ездить, не глядя на спидометр, а соблюдая скоростной режим по GPS. Разумеется, проверка оказалась неудачной: он сразу попал в радарную засаду и был обут на 200 рублей, поскольку ментовские радары были настроены на завышенную приборную, а отнюдь не на реальную навигационную скорость. Решив выяснить вопрос до конца, Казанцев заявил что ехал по навигатору, на что капитан ДПС показал ему точно такой же прибор, стоявший в их машине. И добавил, что навигатор врет и показывает скорость заниженную. Казанцев спорить не стал, он просто выяснил истинное положение дел, и после разговора расстался с ментами почти дружески, не жалея двухсот рублей за эксперимент.
– Зачем… – повторил он. – Маша, это трудно объяснить.
Девушка молчала, все так же не глядя на него.
– Я знаю все. Но как бы это сказать… Когда навигатор включен, она – эта женщина, чей голос там записан – дает указания. Словно постоянно говорит со мной. И… мне кажется, что она едет рядом… тебе смешно?
– Нет, – кратко ответила девушка.
– Иллюзия, конечно. Эту женщину нельзя, к примеру, за ногу потрогать…
Он усмехнулся, сделав паузу.
– Но все равно кажется, что я не один. Потому что когда все время один, то на дороге порой хочется умереть от тоски. Понимаешь?
– Да, – кивнула Маша.
Казанцеву хотелось именно сейчас погладить ее тесно сдвинутые золотистые бедра, сияющие в невероятной близости… хоть и совершенно не нуждающиеся в его ласках.
Но он этого не сделал.
Поскольку такой знак внимания не входил в число разрешенных.
1
Маша появилась в его жизни года полтора назад.
Она просто подрабатывала у Казанцевых: приходила раз в неделю и убирала квартиру.
Жена Казанцева с какого-то момента оказалась не в состоянии заниматься уборкой сама, а ему убираться запретила.
Так и стали появляться домработницы. Молодые девушки, вынужденные перебиваться приработками в определенные периоды жизни. Они появлялись, а потом исчезали, как только выходили замуж или находили что-то лучшее. Теперь в квартире убиралась Маша.
Сами по себе домработницы – сколь угодно молодые и свежие – не могли значить ничего серьезного в его жизни.
Поскольку Казанцев любил только одного человека: свою вторую и последнюю жену. Правда, в их браке не было детей; он не любил их, да и жена не стремилась к полноценной семье.
Они жили очень счастливо несколько лет, пока не случился самый первый, самый страшный кризис 1998 года, который оставил Казанцева без очень хорошей и денежной работы. Лишив в одночасье сразу всего: уважения к себе, уверенности в будущем, и самого главного – мужской силы. Жена без работы не осталась; ее профессия оказалась востребованной. То есть семья не голодала в полном смысле слова, а бессилие Казанцева стоило считать временным несчастьем, которое совместными усилиями, наверное, могло быть устранено. Но они как-то сразу пошли по не тем путям, и отношения межу ними не то чтобы охладели, а начали расслаиваться, подобно старому картону.
Казанцев ошалело метался в поисках работы, и с каждым днем впадал во все большее отчаяние. Так и не найдя ничего путного, он сделал шаг, на который вряд ли решился бы обычный человек в его положении. Шаг, который, внешне ничего не изменив, видимо, полностью сломал его внутри, сделав в итоге абсолютно другим человеком, нежели прежним Николаем Казанцевым, счастливо жившим вдвоем с женой.
Он завербовался во французский Иностранный легион, куда до сих пор принимали всех желающих и он еще проходил по возрасту. Казанцев отчаялся на такое решение, надеясь или заработать за год достаточную сумму денег или погибнуть где-нибудь в джунглях – работу легиона он представлял себе только по старым фильмам и почему-то исключительно в джунглях.
Жена пришла в ужас от его решения, но ничего иного ему не оставалось. Ей даже пришлось дать ему денег на билет до Обани, где находился вербовочный пункт для выходцев из России – в эту богом проклятую Францию приходилось добираться за свой счет.
Легион Казанцева полностью разочаровал.
Возможно, сказалась его полная неспособность к французскому языку или хотя бы к английскому – немецкий, которым он владел еле-еле, здесь не использовался. Или его сразу шокировала потеря российского офицерского звания и необходимость служить рядовым под началом капрала жирного – как везде и во все времена – наглого хохла. Чувствовавшего свою безграничную власть, поскольку огромную массу легионеров составляли его земляки, безработные выходцы с Украины. Но главным оказалось то, что легион не вел боевых действий – хотя Казанцева от неустроенности и озлобленности на судьбу еще на Родине охватило страстное желание убивать все равно кого и все равно где – а действовал совместно с различными «миротворческими силами». И весь год ему бывшему капитану ВВС СССР, пришлось носить позорные погоны рядового и нести дежурство по охране каких-то складов. То ли с боеприпасами, то ли вовсе с продуктами. Правда, с американской винтовкой «М16» в руках. Единственным, оставшимся от прежнего Иностранного легиона, был его штат, напоминающий полууголовный сброд. Причем русских почти не находилось, верх держали хохлы. Которые, разумеется, по напоминающим тюрьму внутренним законам легиона сразу начали привязываться, пытаясь подмять под себя.
Казанцев не обладал физической силой и никогда не умел драться. Но превращение в наёмного солдата уничтожило в его душе не только прежние принципы человеческого общежития, но даже элементарный страх за свою жизнь. Словно он в самом деле оказался на зоне. Почувствовав, что его вот-вот достанут всерьез, он совершил дисциплинарный проступок. Заступив в наряд, бросил свой пост и вернулся в казарму – точнее на съемную квартиру, где легионеры жили небольшими группами, с тяжелой штурмовой винтовкой наперевес. И быстро – пока никто ничего не сообразил – отщелкнул предохранитель и упер дуло между глаз главному своему обидчику… Нет, не упер – ткнул с размаху. Так, что, кажется, услышал приятный хруст черепа. Наверное, в глазах Казанцева тогда вспыхнуло нечто, заставившее оцепенеть всех. Насладившись несколькими минутами молчания, он убрал винтовку и увидел на коже капрала ровно выдавленный кружок. Который сначала был белым, но почти сразу налился и сделался фиолетовым, а потом менял цвет, темнея и желтея, в течение нескольких дней. Правда, процесса Казанцев не видел, поскольку эти дни провел на гауптвахте. Но хитрые хохлы поняли, что русский отморожен и потому опасен, и оставили его в покое.
Отслужив год и скопив около двенадцати тысяч евро – значительно меньше, чем рассчитывал – Казанцев получил обратно российский паспорт и вернулся домой.
Где вроде бы ничего не изменилось. И в то же время изменилось все. Жена отдалилась полностью и сделалась совершенно чужой; у нее этот год шла своя, нормальная жизнь. Хотя она и обрадовалась его возвращению.
– Ты… убивал кого-нибудь? – спросила она в первый вечер.
– Нет, хотя стоило, – скупо ответил Казанцев.
На этом расспросы закончились. Однако человек, прослуживший даже всего год в Иностранном легионе, не мог остаться прежним.
Вернувшись, Казанцев ощущал в себе новую мертвую силу.
За год в России кое-что изменилось к лучшему. Он сумел устроиться по специальности. Правда, в бесперспективную организацию и на малую зарплату.
Хуже всего было то, что мужская сила к нему так и не вернулась. Несколько попыток наладить отношения с женой убедили в бесполезности усилий.
Тем более, он уже понял, что жене практически не нужен как мужчина, а среди ее любовников встречаются в основном богатые.
Но все-таки на вырученные в Легионе деньги он купил ей хорошую дорогую машину.
Потому что вопреки очевидному, он продолжал любить свою жену. И хотел, чтобы она не чувствовала себя нищей в кругу своих поклонников. На себя же ему стало уже абсолютно наплевать.
А жена… Казанцев знал, что несмотря на внешнюю благополучность, она не нужна всерьез никому, кроме него. И что какой-то иррациональной частью своей она души по-прежнему любит его – безденежного неудачника-импотента. Неудачливого до такой степени, что ему пришлось вернуться живым из Иностранного легиона, где по идее его должны были убить.
Потом жизнь стала постепенно налаживаться, Казанцев, проявляя жесткость и бессердечие в делах карьеры – качества, которые он открыл в себе, борясь с украинцами – скоро стал довольно крупным начальником в своем бюджетном предприятии. Смог взять автокредит и купил себе эту серо-зеленую «Штуку».
Вот только отношения с женщинами по-прежнему остались закрытыми.
Жена вела себя странно.
С нею случались истерики, во время которых она обзывала его неудачником, алкоголиком и импотентом.
В предпоследнем слове содержалась стопроцентная правда, поскольку ощутив мужской крах, Казанцев стал очень серьезно пить. Зная, что лишь усугубляет свой недуг, но продолжая назло всему. И прежде всего самому себе.
Однако в те редкие периоды, когда он вдруг чувствовал иллюзию возвращения своей силы, жена не подпускала его к себе, ссылаясь кучу разных причин.
Казанцев понимал, что она его просто не хочет. И снова начинал пить.
А жена меняла любовников, совершенно не скрывая этого от него.
Он любил ее больше жизни и не мог причинить ей никакого зла.
Но послужив в Иностранном легионе, пусть никого не убив, не испытав возможности участвовать даже в какой-нибудь операции по уничтожению террористов, он все равно уже ни во что не ценил человеческую жизнь.
Закон об оружии вышел в СССР еще до его отъезда во Францию, и он успел получить лицензию на гражданское оружие. И сейчас, возвратясь к относительно обеспеченной жизни, обзавелся целым арсеналом пистолетов.
И в самые страшные минуты, спускаясь часа 3 в ночи во двор, чтобы поставить на парковку машину вернувшейся от очередного мужика жены: сам он мог сделать это в полумертвом виде, а она была способна поцарапать бок даже днем – в эти минуты, задыхаясь в пьяной злобе, он обещал, что завтра же убьет этого Павла, Евгения или Константина.
Жена бледнела от ужаса; она понимала, что человек, целый год носивший боевую винтовку, смотрит на жизнь иначе, чем тот, который ее не носил.
И умоляла не убивать всех этих людей, а просила его, Казанцева, чтобы он нашел себе женщину, которая вернула бы ему жизнь. После чего смогли бы восстановиться и их внутренние семейные отношения.
Казанцев в последнюю возможность не верил.
Красная злоба застилала глаза; он знал, как убить человека из любого гражданского ствола; проблема состояла лишь в сокрытии следов.
Жизнь превратилась в полный ад. В трезвые моменты он понимал, что следует развестись с женой и попытаться начать жить заново.
Но он разочаровался в жизни, разочаровался в женщинах – потеряв возможность обладать ими – и знал, что сразу после развода, оставшись совершенно один, тут же допьётся до смерти. В жизни уже практически все потеряло смысл, начал угасать и инстинкт самосохранения Жена, видимо, понимала это и на разводе не настаивала. Ведь она гуляла на стороне, разумно предпочитая не пускать никого в дом.
А чаще повторяла слова о том, что он должен найти женщину.
Наконец прямо указала на последнюю найденную домработницу.
//-- * * * --//
Маша пришла в их дом так же тихо, как и все прежние девушки.
В ней не находилось ничего, выделяющего из общей массы.
Она была небольшого роста, средняя фигура не отличалась особыми достоинствами. Ноги – которые Казанцев увидел лишь спустя год, когда она летом пришла в юбке вместо брюк – не поразили. Грудь – не спрятанная, но и не выставленная – тоже казалось средней.
Единственным, что привлекало в этой Маше были ее очень черные волосы и вообще слегка восточная внешность, несмотря на русское имя.
Увидев ее в первый раз, Казанцев почувствовал, как память внезапно и совершено беспричинно метнулась по неподвластным разуму каналам к старому печальному фильму «Земля Санникова» и сказала, что Маша – это как две капли воды девушка по имени… Девушка по имени… Имя вылетело напрочь. Фильм этот Казанцев смотрел в последний раз лет двадцать назад. Но запомнил девушку-туземку волнующей и непривычной красоты и с таким же странным, но подходящим ей именем. Девушку, любившую – разумеется, безответно – положительного до мозга костей и благороднейшего, как сплав платины с золотом, главного героя. Хотя стоило присмотреться, как выяснялось, что между ней и Машей нет никакого внешнего сходства.
А жена сходу заявила Казанцеву, что он Маше небезразличен.
– Поверь мне, как женщине, – добавила она. – Я вижу ее взгляд на тебя.
Как женщине он жене верил. Поскольку сама она была женщиной даже не на 100, а на гораздо более опасное для жизни количество процентов.
Но осторожные ухаживания за Машей сразу показались бессмысленными.
Жена, которая хотела довести дело до конца, выяснила, что Маша девственна и собирается это состояние сохранить до замужества.
О чем с возмущением сообщила Казанцеву. А он даже не удивился, не испытал досады; он знал, что его удачи с женщинами закончены навсегда.
Однако Маша все-таки нравилась ему по необъяснимым причинам.
И однажды он осторожно дернул ее за хвостик черных волос.
Потом как-то раз в шутку обнял ее, когда она пришла убираться.
И наконец, когда она что-то протирала в ванной, подошел сзади и, словно бы ненароком коснулся ладонями ее груди груди.
– Не надо, Николай Николаевич, – спокойно ответила девушка.
Обиженный, хоть и явно неправый, Казанцев ушел в другую комнату и больше с Машей не разговаривал. Но перед уходом, заплатив за работу, обнял ее у самой двери. Как ни странно, Маша оттолкнула его не сразу.
И Казанцев понял, что жена не так уж неправа в отношении того, что девушка тоже испытывает к нему какой-то смутный интерес.
//-- * * * --//
Так их отношения начали понемногу развиваться.
И хотя Казанцев, несколько раз поговорив с Машей, убедился, что по возрастной категории он абсолютно не интересует ее как мужчина, но все-таки она стала молча принимать его знаки внимания.
Выражавшиеся в тех же осторожных объятиях и даже попытках поцелуев.
Иногда, когда Маша убиралась, а жена была где-нибудь в фитнесс-клубе, он пытался раскрыть девушку на разные откровенные темы.
– Ты не бойся меня, – прямо говорил Казанцев. – Все мои знаки внимания – просто глупые ухаживания, поскольку я ни на что неспособен, как мужчина. Поверь и не думай, что я к тебе пристаю.
– И все-таки это выглядит как приставания, – возражала Маша.
– Почему? – спрашивал он.
– Потому что ухаживают по-другому.
– А… как ухаживают? – уточнял Казанцев, желая поставить все точки над i хоть и зная априорную бесполезность попыток.
– Когда ухаживают… – Маша неожиданно вздохнула. – То дарят цветы и подарки и вообще…
Казанцев подумал, что такой способ ухаживания за женщинами для него завершился давно. А цветы он принципиально дарил только жене, несмотря на все ее прегрешения.
Но с того дня стал внимательнее присматриваться к Маше.
И понял, что преграда не в девственности, а в ее закрытости во всем.
На лице ее почти всегда оставалось замкнутое грустное выражение. Которое усилилось, когда Маша в разгар кризиса потеряла хорошую работу и единственным источником доходов у нее остались уборки у Казанцевых.
Маша редко радовалась всерьез даже практически новым вещам, которые жена отдавала ей, будучи занятой непрерывным обновлением гардероба.
Иногда она приходила просто в ужасающей депрессии, и он изо всех сил пытался ее развеселить.
Что получалось плохо.
Лишь очень-очень редко, когда они оказывались в квартире вдвоем и Маша оставалась после уборки выпить с ним чаю – к которому он всегда наливал еще и рюмочку коньяку – забыв свои проблемы, она вдруг начинала рассказывать Казанцеву что-нибудь из своей смешной, по его понятиям, девичьей жизни… Лишь в такие моменты ее грустное личико расцветало и внезапная улыбка освещала, казалось, самого Казанцева.
За такую улыбку, обращенную к нему, он был готов отдать год жизни.
Эти короткие застолья с Машей ласкали душу и в то же время удивляли: не подпуская к себе, отвергая чуть более настойчивые прикосновения, Маша полностью доверяла ему, не боясь выпивать с ним вдвоем.
А сам Казанцев вдруг понял, что всю неделю ждет прихода Маши как какого-то чуда, способного осветить его жизнь.
Разумеется, чуда не свершалось.
Жена по выходным вечерами уезжала с кем-нибудь в ресторан.
Оставаясь один в пустоте чистой, но одинокой квартиры, Казанцев в отчаянии забрасывал Машу идиотскими СМС, на которые она, как умная девушка, не отвечала.
Если бы его спросили, как он относится к Маше и что от нее хочет, он пожал бы плечами в бессилии.
Он не любил Машу; душа его была мертва после всех кризисов жизни, в ней теплилась лишь капелька любви к жене, которую он видел прежней.
Он не испытывал к ней желания – то есть испытывал, но абстрактно, поскольку опыты с женщинами констатировали факт его несостоятельности.
Его мучили приступы нежности к этой девушке, потребность ласкать ее небольшое тело и доставлять теплоту, в которой – как он понял – она абсолютно не нуждалась.
Но ему сделалось по-настоящему страшно, когда он вдруг с мучительной ясностью осознал, что только рядом с Машей – которой он безразличен – чувствует себя хорошо и комфортно.
Это напоминало старческий маразм, но оставалось именно так.
Когда Маша была рядом с ним – молча убиралась в квартире, а он тихонько ходил следом – то Казанцев ощущал такое счастье, какого у никогда не было… и уж точно не предвиделось в жизни.
Жена – наблюдательнейшая из женщин – заметила все это сразу.
И хотя сама обратила его внимание на новую домработницу, теперь дразнила его тем, как он ждет прихода своей… тут она обычно употребляла нецензурное слово, которое с особенной остротой подчеркивало безнадежность всего происходящего.
Вот так и шла эта глупая, раздерганная, ненужная жизнь, соединившая нескольких человек, которым бы гораздо лучше жилось каждому по отдельности.
2
Вчера Казанцев «ухаживал» за Машей по своему разумению.
//-- * * * --//
Жена его улетела на неделю в Грецию. Залечивать душевную рану после неразумно спровоцированной ссоры и разрыва с последним мужиком. Богатым человеком, кинувшим ей на всякую мелочь несколько десятков тысяч. Теперь, когда они поссорились по вине Казанцевской жены – превратившейся во вздорную истеричку – она рыдала целыми днями, не ходя на работу, и Казанцеву было страшно возвращаться домой.
Он все еще продолжал ее любить. И страдания ее рвали его сердце на куски. Вытерпев неделю, он вечером взял в ладони заплаканное лицо жены и, глядя ей в глаза, спросил просто:
– Хочешь, я убью его?
Эти слова звучали бы шелухой в устах любого человека, но только не служившего в Иностранном легионе, на весь остаток несчастливой жизни запомнившего покорную тяжесть штурмовой винтовки и владеющего арсеналом пусть «нелетального», но достаточно опасного оружия.
– Убьешь?…
– Убью. Как ты захочешь, так и убью. Могу на пороге офиса. А могу даже дома, на глазах его собственной жены.
Казанцев произносил страшные для нормального, скованного веригами морали обывателя фразы слова неторопливо и спокойно. Так, будто он уже не раз убивал людей. Впрочем, он служил там, куда прежде нанимались именно для того, чтобы убивать, когда не хочет марать рук чья-то регулярная армия. И лишь по неудачному стечению обстоятельств ему так и не пришлось ничего совершить. Однако сам факт того, что поступая на службу, Казанцев был внутренне готов убивать, значил больше, нежели его несвершенность. И сейчас, предлагая жене убить обидевшего ее мужчину, он говорил совершенно серьезно. Параллельно думая, что реализовать дело и остаться безнаказанным будет достаточно трудно… И тут же с ясной, холодной обреченностью думая, что главное – убить его, все последующее уже не имеет значения. Поскольку жизнь его потеряла право именоваться жизнью. Осталось только качение под откос. Нелюбимая работа, отсутствие положительных эмоций. Потеря мужской силы, составляющей главную радость. Ощущение того, что он не нужен никому на свете – ни жене, ни Маше, за которую пытался уцепиться… И следовательно, жизнь его приобрела в этом мире нулевую ценность. И, скорее всего, наступил достойный случай завершить затянувшееся на целых пятьдесят лет существование: убить нового русского и закончить свой жизненный путь.
– Нет… – заплаканная жена помотала головой. – Я… я хочу с ним помириться… Не убивай… А вдруг тебя посадят…
– Не посадят, – спокойно возразил Казанцев. – Я живым не дамся.
Он говорил, а сам видел страшный четкий кружок, выдавленный стволом винтовки на лбу побелевшего, как мел украинского капрала…
– Тем более… Я без тебя умру… Лучше разреши мне уехать на неделю…
– У меня нет денег купить тебе путевку. Кредит и мы же собрались на даче крышу чинить.
– У меня есть… Мне бонус хороший дали в этом месяце. Я хотела тебе новый костюм и обувь купить, но…
Да, и в этом тоже виделся парадокс их жизни. Став абсолютно равнодушной к мужу, жена изредка отмечала, что он стал похож на бомжа и насильно покупала ему новый гардероб. Видимо, по какой-то инерции.
– Для меня одежда давно некритична, – перебил Казанцев. – Уезжай. То есть улетай. Это необходимо тебе.
– Ты правда так считаешь? – спросила жена. – Ты меня простил?
– Я и не сердился на тебя никогда, – ответил он.
И это, как ни странно, тоже было правдой.
//-- * * * --//
– Прощайте, красотки,
Прощай небосвод:
Подводная лодка
Уходит под лед!
– подпевал Казанцев Юрию Визбору на обратном пути из аэропорта.
Подводная лодка —
Морская гроза.
«Столичная» водка,
Стальные глаза…
Насчет красоток он не обольщался. Ибо отлет жены не возвращал прежней силы. Но что касалось водки… Он знал, что сейчас заедет в супермаркет, возьмет литровую бутылку «Смирнова № 21» и начиная с этого момента, никем не контролируемый, будет пить до остекленения.
Чтобы забыть все.
И то, что когда-то жена любила его одного.
И то, что когда-то он мог получать удовольствие с женщинами.
И что вообще в детстве он рассчитывал на счастливую жизнь.
//-- * * * --//
Не зная, для чего, он сразу причинил себе дополнительную боль.
Вызвонил одну из старых подруг и в первый же вечер устроил попытку разврата – как поименовал ее сам. Разумеется, ничего не вышло.
Казанцев решил добить себя до конца и через день устроил свидание с другой. Получилось еще хуже. Оказалось, что он вполне мог доставить женщине всю полноту наслаждений, опустошить до дна и отвезти домой разомлевшую от счастья. Но сам не чувствовал вообще ничего, даже малого удовольствия, не говоря уж о реальном удовлетворении.
Возможно, дело было в женщинах… Хотя нет, они старались для него. Скорее всего, он был прав, поставив на себе точку. Оживить и вернуть его к прежней жизни не мог уже никто.
Даже – если б такая возможность представилась чисто теоретически – тихая девушка Маша, на которую возлагала надежды жена.
//-- * * * --//
И больше он никаких попыток не предпринимал.
Каждый вечер ставил диск с фильмом про войну и напивался до беспамятства.
А ночью просыпался и, не в силах остановить себя, плакал часами от страшной, высасывающей душу тоски по жене.
Да, по жене, которую он любил – как свою навсегда ушедшую жизнь.
Это были ужасные, недостойные мужского звания приступы истерики, от которых не помогало ничто, даже водка «Смирнов № 21».
Спасало лишь одно средство: выйти голым на балкон, смотрящий с девятого этажа, и несколько раз грохнуть в пустоту из «ПСМ» – пистолета, который благодаря узкому относительно резиновой пули стволу гремел, как противотанковое ружье и поднимал вой сигнализаций в нескольких соседних дворах. Но чересчур активно прибегать к этому средству Казанцев опасался, ведь кто-то из неспящих мог проследить место, откуда стреляли, и донести в МОБ – милицию общественной безопасности – после чего его лишили бы лицензии и последней радости в жизни, его оружия.
И поэтому обычно он лежал и тихо плакал, пока за окнами не начинало светлеть. Тогда усталость брала верх и он на пару часов засыпал.
Чтобы утром ехать на нелюбимую работу, заранее зная, что вечером будет то же самое, что вчера и ночью – тоже. И что с этим ничего нельзя сделать.
Абсолютно ничего.
//-- * * * --//
А потом настал вчерашний день – воскресенье.
Казанцев позвал Машу убираться именно в воскресенье, а не в субботу, как обычно: жена возвращалась в среду, и он хотел, чтобы квартира была боле чистой. Поскольку в их пропыленном городе сказывался даже один день, прошедший после уборки.
Измученный минувшей неделей, Казанцев все-таки с прежним трепетом ожидал Машу.
Так, будто в этот раз между ними должно было произойти что-то, могущее вернуть жизнь.
Хотя он абсолютно точно знал, что между ними ничего не произойдет никогда и ни при каких условиях.
Однако когда Маша явилась в условленный час, Казанцев поразился.
Девушка знала, что Казанцев один. И оделась как-то по-особенному.
Нет, она не надела короткой юбки, пришла в привычных джинсах. И в простой белой футболке, сквозь которую неназойливо просвечивал такой же белый бюстгальтер на небольшой груди. И накрашена она была не ярче обычного. Просто она искрилась радостью хорошего настроения.
Стоя в прихожей, пока Маша разувалась, Казанцев бросил взгляд на свое отражение в зеркале. Высокий, худой, далеко не атлетического сложения, пару дней назад наголо обрившийся мужчина с резко сбегающими вниз носогубными складками. Нет, жена ошибалась, такой тип не мог нравиться девушке. Тем более не склонной к мужчинам старшего возраста.
Но все-таки Маша лучилась, как еще никогда не бывало. Когда она выпрямилась, он увидел, что в свои черные волосы она вплела прядь со сверкающими стразами. Блеск которых странно и чарующе преобразовал ее личико – и хотя эти стразы и эта прядь и, конечно, эта белая футболка не имели ни малейшего сходства с образом из старого фильма, сейчас Маша казалась особенно похожей на девушку, чьего имени он не помнил.
Которая, повинуясь привычкам своего дикого племени, обращалась к возлюбленному словами «чужой человек». Хотя по состоянию души тот не был для нее чужим. В отличие от него, Казанцева, для Маши… Он подумал об этом и ему опять стало грустно.
– Какая ты сегодня красивая! – сказал он, давя в себе тоску.
И, не удержавшись, обнял девушку прямо у порога.
Маша позволила сделать это без сопротивления. Казанцев уже не сомневался, что она пришла в хорошем настроении.
И решил устроить ей… именно ей, а не себе маленький праздник.
– Маш, ты убирайся, а мне надо отъехать ненадолго – сказал он.
– А вы вернетесь, Николай Николаевич? Или опять мне бумажку с кодом оставите?
Такое уже бывало не раз, когда Маша приходила, а они с женой уезжали на дачу и просили ее уходя, сдать квартиру на сигнализацию.
– Конечно вернусь. Я же сказал, что ненадолго…
//-- * * * --//
Он спустился во двор, быстро переставил машину жены: парковки не хватало, и первый из них, кто возвращался с работы, ставил машину наискосок. Сейчас жены не было, поэтому, отъезжая на своей «Штуке», Казанцев просто перекашивал красную «Церато» жены, занимая два места, а возвращаясь, снова ставил обе параллельно.
Проехать пришлось в три места: Казанцев точно знал, что ему требуется, и где это можно купить.
Сначала он посетил в ближайший супермаркет, поскольку конфеты «Раффаэлло» там всегда были свежими. В выборе он не колебался, зная, что обвалянные кокосами белые шарики обожают абсолютно все женщины.
Фрукты он купил на соседнем рынке.
А вот за спиртным пришлось ехать в специализированный магазин за несколько кварталов: Казанцев уже знал, что из крепких напитков Маша предпочитает коньяк, а те, которые предлагал супермаркет, не годились никуда. В магазине же еще нашелся французский коньяк местного разлива в непривлекательной прямой бутылке с простым названием «Солнечный» – но который Казанцев пил не раз и знал, что он настоящий.
Совершив покупки и спеша обратно, он вдруг отметил, что к тем двум свиданиям, от которых чего-то ждал, готовился куда менее серьезно, чем сейчас, устраивая априорно безрезультатную встречу с девушкой…
Вернувшись, он спрятал покупки.
Потом, когда Маше осталось только дочистить ванну, он быстро накрыл журнальный столик в гостиной, поставил диск с приятной музыкой и задернул шторы, поскольку солнце жарило уже довольно сильно.
И лишь когда Маша все закончила и, закрывшись в спальне, переоделась в обычную одежду, он взял ее за руку и провел в гостиную.
– Это что? – спокойно спросила девушка, увидев столик.
– Это я так за тобой ухаживаю. Ты же сама говорила – когда ухаживают, то цветы, подарки и все такое… Я, правда по другому решил… устроить тебе маленький праздник. Не откажешься, надеюсь?
– Не откажусь, – сказала девушка. – Только зачем?
– Что – зачем? – не понял Казанцев.
– Зачем вы за мною ухаживаете?
«Затем, что мне хорошо только когда ты рядом и я уже не могу без тебя жить» – едва не сказал он.
Но сдержался и ответил иначе:
– Низачем. Просто ты заслуживаешь хотя бы такой малости.
При последних словах он обнял девушку и прижал ее к себе.
И поскольку стоял он за Машиной спиной, то ладони его легли на ее аккуратные грудки.
Как ни странно, девушка на скинула его рук, и Казанцев постоял так, немея не от желания, а от какой-то никогда прежде не испытанной – или испытанной, но очень-очень давно и полностью забытой – нежности. Постоял некоторое время, а потом сам – чтобы не сломать трепетный момент своей чрезмерностью – отпустил Машу, и они пошли к столику.
//-- * * * --//
Казанцев не надеялся, что девушка проведет с ним достаточно времени.
Ей постоянно кто-то звонил на мобильный, и после каждого звонка он напряженно ждал Машиных слов о том, что ей пора идти.
Но он ошибся: они просидели не один час – так, что диск с музыкой пришлось переставлять. Сидели до тех пор, пока в том имелся смысл, то есть до опустошения бутылки.
Да, как на странно – Казанцев с девушкой Машей незаметно выпили пол-литра коньяка… Разумеется, три четверти – если не больше – дозы пришлось на его долю. И с учетом минимума закуски, состоявшей лишь из «Раффаэллы» да бананов, не казалось странным. что под конец Казанцев ощущал себя очень сильно пьяным.
Душа его отделилась от тела, которое существовало само по себе.
Маша, разумеется, видела его состояние, но совершенно не боялась. Точно понимала, что граница, поставленная ею является непреодолимой.
Впрочем, и Казанцев никогда в жизни, даже будучи мертвецки пьяным, не терял самоконтроля.
Так что их посиделки, со стороны могущие показаться пьяной оргией старого павиана, на самом деле вышли невинными, как у пионеров.
Казанцев не был дураком и, по-всякому подступаясь к Маше уже больше года, четко знал, на что он может рассчитывать, а на что нет – и чего не стоит предпринимать, чтоб все не испортить.
Например, ему страшно хотелось, чтобы хоть сейчас, тоже выпив изрядно, девушка назвала его на «ты». Но он не просил об этом, предчувствуя отказ. Причина которого была заранее очевидна: переход на «ты» означал слом возрастной границы, что неизбежно вело бы к иному уровню отношений, который девушке был попросту не нужен.
Тема разговоров тоже была ясна заранее. Он-то, Казанцев знал – со слов жены – что у Маши нет парня, который бы ей всерьез нравился. Он догадывался, что она ни черта не смыслит в психологии мужчин вообще, и мог бы открыть ей бездну знаний, вооружив для будущей жизни. Но в то же время предугадывал, что разговор на эту тему девушка воспримет как словесное приставание. Ему хотелось говорить Маше о том, насколько она ему дорога, представляя сейчас единственный островок его жизни. Однако он знал, что Маша – опять-таки глядя на него из-за возведенной ею границы – не примет признаний. А может просто уйти. И поэтому он рассказывал разные случаи из своей жизни. А еще больше слушал ее: выпив и расслабившись, Маша порозовела и рассказывала о всякой девчоночьей чепухе типа свадеб своих подружек. Разумеется, Казанцеву до лампочки были ее подружки, а слово «свадьба» с каких-то пор стало для него ненавистным. Но он глядел на ее улыбающееся личико и был счастлив.
Как ни парадоксально, они сидели, почти прижавшись друг к другу на довольно просторном диване. И в течение этих часов Казанцев непрерывно прикасался к девушке, ощущая, как в него втекает жизнь.
Просто и тут соблюдались свои, молча установленные правила игры, и он ни разу не переступил границы дозволенного.
Поцелуев в губы Маша не разрешала, и он давно отказался от попыток.
Но она позволяла сколько угодно играть ее густыми, черными, душистыми волосами. Прижавшись к ее плечу, нырнуть под темную копну и с осторожной нежностью целовать ее шею и оголенные футболкой плечи.
Футболка была короткой, джинсы тоже доходили до бедер.
Когда Маша склонилась к столу за конфетами, футболка полезла вверх, а джинсы сползли вниз. И Казанцев, немея от молчаливой нежности, гладил ее голую спину, запуская руку под футболку, но соблюдая предел дозволенного – то есть не добираясь до места, где лопатки перечеркивала застежка белого лифчика. Потом опускал руку вниз и гладил ее оголившиеся бедра и верхнюю часть ее немаленькой попки, не прикасаясь к резинке трусиков.
Выпрямляясь, Маша каждый раз спокойно обдергивалась, и он снова возвращался к игре с волосами. Но стоило девушке потянуться к столу, как одежда – Казанцевская молчаливая союзница – снова обнажала все позволенное для ласки. Так происходило бесконечное число раз и Маша – видимо, оценив его нежную осторожность – ни разу его не остановила.
//-- * * * --//
Наверное, будь бутылка больше, они сидели бы дольше. Но опустошение ее подводило итог.
И теоретически – не в их случае, а чисто теоретически – служило сигналом к переходу на следующий уровень отношений.
Для них сигналов не могло быть.
Наверное, девушка решила, что засиделась сверх меры. Или у нее были какие-то свои дела.
Просто встала без слов и взяла поднос с остатками закуски.
– Оставь, – сказал Казанцев, не пытаясь ее задержать. – Я сам все уберу…
– Нет, Николай Николаевич, я вымою, – возразила она.
Тяжко покачиваясь, Казанцев проследовал за ней на кухню и продолжал обнимать ее, обхватив сзади.
– Неужели не наобнимались? – с усмешкой спросила девушка.
– Нет, – признался он. – Мне с тобой никогда не наобниматься…
Маша не ответила.
Аккуратно поставила на сушилку вымытую посуду и пошла в переднюю.
Он стоял, любуясь профилем ее тела, пока она молча подкрашивалась перед зеркалом.
Казанцев знал, что вот сейчас она уйдет, и он опять не увидит ее целую неделю, и вдруг показалось, что этой недели ему не прожить.
– Поедем завтра на дачу? – неожиданно для себя предложил он.
– А вы разве завтра не работаете? – спросила Маша. – Понедельник же.
– Я могу с утра на работу съездить, потом срулить. Придумаю что-нибудь. Так поедем?
– Поедем, – согласилась девушка. – Во сколько?
– Ну… Как выспишься. Часов в одиннадцать нормально будет?
– Нормально, – кивнула Маша.
Этот внезапный разговор и легкое согласие Маши на поездку имели простое обоснование. Которое, возможно, служило истинной причиной интереса девушки к неподходящему мужчине: Маша любила стрелять.
А Казанцев обладал достаточным арсеналом. И кроме того, умел обращаться с оружием, как не умеет простой мирный человек.
В Иностранном легионе, надо сказать, у вновь прибывших были некоторые возможности выбора. Казанцев хотел стать снайпером. Он и стал бы им, если бы не полная неспособность к языкам, помешавшая учебе и вынудившая служить год в этой самой отстойной охранно-караульной роте. Однако все-таки кое-чему он успел научиться.
В прошлом году жена, надеясь свести его с Машей, сама отправляла их на стрельбы в ближайший к району лесопарк.
Казанцев учил Машу стрелять по правилам современного боя, словно готовил маленькую Никиту.
Запрещал зацеливаться и отбирал пистолет, если она слишком долго не стреляла. Показывал приемы двойного хвата. Упорно приучал ее стрелять, как профессионалку – то есть с обоими открытыми глазами. И так далее. Маше это нравилось. И кажется именно во время первого урока стрельбы, когда он, ставя в правильную стойку, обнял ее по-мужски, она впервые не высвободилась из его рук. Правда, с тех пор прошел почти год.
Недавно Казанцев пополнил свою коллекцию гражданским вариантом автоматического пистолета Стечкина.
Маша, питавшая недевичью любовь к оружию, восхитилась этим монстром. Поэтому предложение поехать и пострелять на даче, где у Казанцева имелась даже размеченная дистанция, было принято сразу.
Замирая по-глупому одной мысли, что завтра он опять увидит девушку, он обнял ее еще раз и запер дверь, пьяный и счастливый.
//-- * * * --//
Правда, кончился тот благостный день нехорошо. Пожалуй даже вовсе безобразно.
Проводив Машу и наконец ощутив, как по телу разливается запоздалое, свинцово-невесомое коньячное опьянение, Казанцев вышел на балкон.
Не на тот, который выходил во двор – а на второй, что смотрел на реку. Борясь с внезапным головокружением, которое затягивало в пропасть девяти этажей, он крепко ухватился за перила.
Замер, слушая доносящееся из плавней дружное лягушачье кваканье.
И подумал, что общения с Машей ему сегодня все-таки не хватило, и если учесть, что живет она по стечению обстоятельств в паре километров, так здорово был бы сейчас прогуляться с ней вдоль реки.
Прогуляться с девушкой – чего с ним не случалось уже много лет. Прогуляться вдоль реки, по узеньким заросшим тропинкам, слушая лягушачье кваканье и плеск быстрой волны.
Он вернулся в гостиную и с неимоверным трудом, спьяну набирая не те буквы, послал Маше СМС с предложением послушать лягушек.
На подобные пьяные послания девушка не отвечала. Но сейчас ответила почти сразу, сказав, что у нее к сожалению, другие планы на вечер.
В Казанцеве что-то поднялось и опустилось, и несмотря на Машин отказ, он решил назло всему – назло ей, назло уехавшей жене, назло так подло прокинувшей его жизни – прогуляться в одиночестве.
Лишь выйдя на улицу, он в полной мере осознал, до какой степени, оказывается, пьян.
Тело не слушалось, ноги шли куда хотели.
Разумнее было сразу вернуться домой, принять контрастный душ и лечь.
Но Казанцев набычившись с внутренней злобой, направленной прежде всего против самого себя, пошел к реке, к лягушкам и простору.
Пологие берега вдруг стали покатыми, идти оказалось невозможным. Земля качалась и уходила из под ног, и в конце концов, переходя по узкой дорожке, он упал в недавно вырытую дренажную канаву.
Упал жалко и жестоко; ободрав себе ладонь, больно подвернув ногу и ударившись бедром. И вдобавок от падения спьяну обмочившись, что было уж совершенно позорным фактом и вынудило наконец повернуть обратно, чтоб скорее бросить в стиральную машину позорно испоганенные светлые брюки а заодно и запачканную землей светлую куртку.
Из руки текла кровь, через несколько минут начала болеть кисть; видимо, ее он тоже подвернул.
Как назло в доме не нашлось йода – его забрала с собой в Грецию жена. Облив ладонь водкой, Казанцев долго мылся под душем.
Не трезвея, а лишь приходя в себя и наливаясь злобой на весь белый свет.
После этого сил хватило лишь на то, чтоб упасть в постель и забыться недобрым сном.
Среди ночи он по обыкновению проснулся, и его опять била истерика по навсегда потерянной жене.
Казанцев вывалился на дворовый балкон и обнаружил новую неприятность: за последние дни он расстрелял весь запас патронов для «ПСМ», а купить новых не удосужился.
Несколько раз выстрелив из «ТТ» – который был гораздо больше, но грохотал не в пример слабее – и нисколько не удовлетворившись, он вернулся в постель.
Занимался рассвет.
Обещавший скорый приход второго сна.
Открывающий новый день.
День, обещанный Машей провести с ним на даче – но теперь, после его очередной выходки с пьяным СМС наверняка обещавший лечь не в масть…
3
Наутро, бреясь и рассматривая свою сильно помятую рожу в большом зеркале ванной, Казанцев с тоской отмечал, что сегодня он как никогда прежде напоминает Брюса Уиллиса.
Причем сильно постаревшего, опустившегося и спившегося, в финале одного из последних фильмов.
Да, все черты его неглупого, но страшно несчастливого лица напоминали Брюса – и неестественно резкие складки, и успевшая отрасти за ночь невеселая щетина, и высокий недавно обритый лоб.
Стопроцентность сходства довершал небольшой, но достаточно заметный синяк на левой стороне этого лба.
Содрогаясь от стыда за себя самого, Казанцев вспомнил, как вчера, вернувшись с позорной прогулки и торопливо сдирая с себя обмоченную одежду, он не удержался на ногах и упал еще раз уже дома, ударившись головой то ли о дверной косяк, то ли просто о шкаф.
Пытаясь все забыть, он тщательно побрился и отмылся под душем, намазался дезодорантом и опрыскался одеколоном, который жена еще в лучшие времена привезла ему из Стокгольма.
Надел привычный тонкий костюм с белой рубашкой.
Пристегнул невероятно удобную оперативную кобуру, куда сунул «Стечкина».
И слегка покачиваясь: последействие коньячного перепоя всегда выражалось наутро в ощущении бреющего полета – пошел к машине.
//-- * * * --//
К удивлению Казанцева, Маша проигнорировала его вчерашнюю пьяную выходку.
И когда он, быстро решив вопросы на работе, вышел в коридор и позвонил ей, она подтвердила свое согласие ехать на дачу.
Хотя Казанцев прекрасно понимал, что там все ограничится стрельбой, он опять ощутил мальчишескую радость от предстоящего свидания.
Выпил два стакана эспрессо из кофейного автомата, чтоб скорее избавиться от головокружения, и поехал за ней.
По дороге завернув в оружейный магазин и купив два пачки патронов для «Стечкина» вдобавок к двум полным магазинам.
Когда девушка выбежала к нему из прохода между домами: так было удобнее, поскольку ее двор не асфальтировался лет десять и состоял из одних ям – Казанцев едва не задохнулся от давно не испытанного им счастья.
Стояла настоящая, плотная летняя жара.
И девушка пришла практически голой: в очень короткой юбке и таком же топике, полностью обнажающем ее плечи и начало ложбинки на груди сверху и аккуратный пупок снизу…
Постаравшись сразу задавить черной тенью мелькнувшую мысль, что красота ее свежего тела никогда ему не достанется, а рано или поздно ей воспользуется какой-нибудь прыщеватый сверстник с наушниками от плеера в ушах, Казанцев открыл дверцу.
Когда Маша села и слегка отодвинула сиденье, ему показалось, ее золотистые бедра излучают свет.
Из последних сил подавляя потребность немедленно коснуться источника этого света – зная что это может сломать сразу и все – Казанцев попросил, чтобы она пристегнулась.
– Мы надолго едем? – спросила девушка.
– Насколько хочешь, – ответил он. – Можем хоть до вечера там остаться.
Хотя, конечно, знал, что до вечера Маша не останется.
– До вечера нет. У меня другие планы… Туда сколько ехать?
– Думаю, в такое время за полчаса доедем.
– Тогда… часа за три управимся? – уточнила девушка.
– Управимся, – ответил Казанцев, выезжая на дорогу.
//-- * * * --//
И вот сейчас они летели на бешеной скорости к даче, и Маша покачивалась рядом. Оставаясь близкой и одновременно далекой, как всегда.
Сейчас Казанцев в очередной раз отметил закрытость девушки.
Несомненно, она не боялась его ни капли, вчерашняя безудержная выпивка подтвердила то окончательно.
Но сидела она, держа на коленях свою немаленькую сумку со всяким барахлом.
Казанцев предлагал положить ее в багажник или хотя бы на заднее сиденье – девушка отказалась, сославшись, что в сумке у нее сотовый и еще что-то, могущее понадобиться в любой момент.
И всю дорогу она закрывалась от него этой трижды чертовой сумкой, прижатой к животу.
Так, словно он собирался тискать ее на ходу в машине. И – абсурд! – будто сумка могла бы от этого спасти…
– Через полтора километра по возможности развернитесь, – напомнила женщина, живущая в навигаторе.
Машина одолела самый крутой перевал, и Казанцев выключил передачу: теперь шел крутой спуск, где приходилось медленно тормозить, после чего следовал разворот и подъем обратно метров на триста, где от трассы ответвлялась дорога, идущая к его даче.
– В зоне привода, – сказал Казанцев. – Готовимся к приземлению.
Маша ничего не ответила. Вероятно, ничего не поняла. Ведь офицером ВВС был он, а не она.
Она вообще молчала всю дорогу. Впрочем, рев покрышек все равно мешал говорить.
Сразу после поворота на дачную дорогу за узкой лесополосой раскинулся луг, на котором чуть позже вызревала лесная земляника.
А сейчас там просто волновались невысокие полевые цветы, между которыми реяли на длинных стеблях душистые султаны лабазника.
– Ой, кто там? – вдруг воскликнула девушка, прильнув к окну.
– Суслик, наверное, – ответил Казанцев, ничего не заметив. – Серый?
– Желтый. С маленькую кошку. А хвост, как у белки.
Девушка оживилась, глаза ее блестели столь любимым им блеском.
– Точно суслик. Неужели ты ни разу не видела?
– Нет, ни разу…
– Хочешь посмотреть?
– Хочу.
Машино грустное лицо сияло от неожиданного интереса.
– Выйдем посмотреть?
Девушка кивнула.
– Только очень осторожно, – сказал Казанцев, медленно останавливаясь на обочине. – Проезжающих машин они не боятся. Но когда кто-то выходит…
Они осторожно выбрались наружу, и Казанцев не стал глушить мотор, чтобы не спугнуть зверьков звуком сигнализации. Но едва они подошли к краю канавы, за которой простирался луг, как из травы раздался резкий пронзительный свист и во многих местах что-то зашуршало.
– Это что? – почти испуганно спросила Маша.
– Это сторожевой суслик нас заметил, – ответил он, обняв девушку за плечи.
– Сторожевой?
– Ну да. У них все четко поставлено. Все делом занимаются, а один или два следят за опасностью. И с земли с воздуха…
– С воздуха?! – всерьез поразилась девушка.
– Конечно. С воздуха – главная опасность. Знаешь, сколько тут ястребов?
– И они… сторожевые… приняли нас за больших ястребов?
– Что-то вроде того, – усмехнулся Казанцев.
– А когда они появятся опять?
– Кто их знает. Суслики очень осторожные. А глаза у них знаешь какие большие? Может, так и будут сидеть, пока мы не уедем.
– Тогда давайте поедем, Николай Николаевич, – предложила она.
– Поедем. На обратном пути пробуем посмотреть осторожнее.
//-- * * * --//
Черный автоматический пистолет Стечкина казался неправдоподобно огромным в Машиной руке. Дуло гуляло, не останавливаясь на мишени.
– Я стрелять разучилась за год, – вздохнула девушка. – Такой тяжелый пистолет, не могу удержать.
– Это тебе кажется, – сказал Казанцев, поправив ей осанку. – Просто он очень большой. Но на самом деле если сравнить с «ТТ», из которого мы с тобой стреляли в прошлом году… Помнишь? Большой и весь черный?
– Помню.
– Так если сравнить с «ТТ», то «Стечкин» тяжелее его всего на чуть-чуть. Хотя больше в полтора раза. Просто конструкция продуманная, лишний металл убран. Вспомни двойной хват, как я тебя учил.
– Так, кажется… Да, вспомнила, – Маша обернулась к нему. – Он заряжен, Николай Николаевич?
– Магазин вставлен, но еще не заряжен. Дай, я заряжу.
– А у меня самой не получится?
– Вряд ли, – сказал он. – Ты давно не тренировалась. И хотя у «Стечкина» длинная возвратная пружина, ты не сможешь точно дослать патрон. Уткнется. Дай-ка сюда…
Казанцев взял пистолет у девушки, снял с предохранителя, взвел курок – так он делал всегда, поскольку даже мужчине легче заряжать пистолет, когда боевая пружина взведена – и быстрым движением передернул затвор. Механизм лязгнул и плотно закрылся, подтверждая, что гильза заняла место.
– Держи, – сказал он, вкладывая рукоятку пистолета в ладошку девушки. – Можешь стрелять. Помни главное правило. Не опускай пистолет сразу после выстрела. Продолжай целиться – это не собьет прицел.
Маша наложила ладонь левой руки на правую ниже спусковой скобы и стала целиться.
Долго, как всегда. Черное дуло, пару секунд остававшееся неподвижным, снова стало гулять.
– Маша, не зацеливайся! – прикрикнул Казанцев.
И зашел сбоку, чтобы увидеть ее лицо.
– Опять щуришься, – сказал он, увидев закрытый левый глаз. – Открой немедленно!
– Я… разучилась… С открытыми глазами не попаду… Не могу…
– Можешь! – жестко сказал Казанцев и взял ее за плечи. – Ты профессиональная убийца. Ты ведешь ближний бой. Ты не должна закрывать второй глаз, потому что направляющий видит только мишень, а тебе нужен полный обзор всего, что может угрожать. Как тем сусликам! Немедленно открой оба глаза и стреляй! Стреляй, а то отберу оружие!
Выстрел грохнул почти тут же, пролетел над бегущей под обрывом железной дорогой, достиг реки и несколько раз пробежался далеким затихающим эхом. Но все равно звук был несоизмерим с огромным размером пистолета: Казанцев знал, что патроны 10х22 Т, выпускаемые для «Стечкина» имеют слишком малую мощность порохового заряда. Что отражалось на в поведении пистолета после выстрела.
Если «ТТ» бросал свои громадные оцинкованные гильзы метров на 10 назад и вверх, то «Стечкин» их просто выплевывал под ноги стрелку.
Этот патрон оказался совсем слабым.
– Ой! – воскликнула Маша почти одновременно с выстрелом.
– Промазала с первого раза. Ерунда.
– Да нет… Мне гильза попала…
– Куда попала? – обеспокоенно перепросил Казанцев. – В глаз?
– Нет, не в глаз…
Опустив пистолет, Маша обернулась к нему и, смущенно улыбаясь, показала ложбинку над краем топика.
– Вот сюда… И там… застряла. Жжется.
– Надо же… – невольно усмехнулся он.
Подумав, что пистолет оказался настоящим другом и позволил хоть стреляной гильзе побывать там, где ему оказаться не светило.
– Николай Николаевич, отвернитесь, мне вытащить ее… оттуда надо.
Он принял из ее руки пистолет. И тайно наблюдал боковым зрением, как Маша шарит среди невидимой мякоти своих грудок.
– Иди в дом, разденься, я здесь подожду, – предложил он.
– Да нет, нашла уже, – и она раскрыла перед ним ладонь.
На которой сверкала, как настоящее золото, слегка тронутая черным нагаром латунная гильза. Казанцев остро подумал, что на Машиной груди тоже остался пороховой след и прежде, чем девушка бросила гильзу на дорожку, взял ее с ладони.
Она была горячей.
То ли от выстрела, то ли успев нагреться в темной желанной тесноте.
Казанцеву хотелось верить во второе.
Он быстро, чтоб не заметила Маша, с непонятной целью спрятал гильзу в карман.
//-- * * * --//
– Все-таки хоть куда-то я попала, – проговорила девушка, рассматривая мишени с большими рваными дырками от пуль.
– Конечно попала. Вон, даже семерка есть. Имей в виду, это же не боевой пистолет, – ответил Казанцев. – Я у своего мастера спрашивал, оружие с резиновыми пулями невозможно точно пристрелять. И реально оно годится только для стрельбы в упор. И желательно – в глаз. Хотя это запрещено.
– А помните, вы говорили мне в прошлом году, Николай Николаевич… – Маша задумчиво очертила ногтем овал, охватывающий пробоины. – Что неважно, хорошо или плохо ты стреляешь, неважно, какой у тебя пистолет, важно – в кого ты стреляешь…
– Помню, конечно. Именно так… Стрельба не спорт, а серьезное дело.
– И если передо мной враг, – продолжала девушка. – И я должна его убить, то я убью его непременно, стоит только захотеть.
– Молодец, ты замечательная ученица, – сказал Казанцев.
Привлек девушку к себе и поцеловал ее черные волосы.
И подумал, что их разговор со стороны звучит дико.
По крайней мере наполовину: высказывания Казанцева не являлись удивительными для человека, служившего в Иностранном легионе. Странным казалось то, что эта страшная, безысходная по сути идеология одиночки, вынужденного обороняться против всего света, была безоговорочно принята молодой девушкой.
Видимо, несмотря на возраст она была несчастлива в жизни еще больше, нежели он. И ее действительно тянула к нему жестокая страсть к стрельбе.
Расстреляв все патроны, они поднялись на верхнюю террасу и сидели бок о бок в шезлонгах.
Маша вытянула вперед свои ровные ноги так, что Казанцеву было невыносимо смотреть.
Внизу загремел бесконечный товарный поезд. Замедлил ход, потом остановился. Через пару минут его обогнал пассажирский: там был разъезд.
– Николай Николаевич, а вы ездили когда-нибудь на поезде долго-долго? – спросила девушка, когда стих шум многих пар колес.
– «Долго-долго» – это сколько? – уточнил он.
– Ну… не знаю. Просто долго.
– Самое долгое – однажды пришлось ехать из Москвы на простом пассажирском и ночевать три ночи. Это многовато.
– А вообще – интересно ехать в поезде долго?
– Интересно. Когда приходится ехать больше суток. Утром сел, весь день ехал, потом выпил, лег, выспался как следует… Потом проснулся и на следующий день приехал.
– А не страшно?
– Что «не страшно»? – не понял Казанцев.
– Что случится что-нибудь. Вещи украдут, или еще что-то…
– Эх ты, трусишка, – усмехнулся он. – Из пистолета стрелять не боишься, а поезда опасаешься.
Маша пожала плечами.
– Слушай, – сказал он без всякой связи. – У тебя такая кожа, что, кажется, ты прямо на глазах загораешь.
И не в силах больше сдерживаться, потрогал бедра девушки. Оказавшиеся горячими от солнца.
Опустил ладонь и замер, пытаясь предугадать момент, когда она сбросит его руку и успеть сделать это первым.
Но Маша почему-то позволила ему доселе запретное прикосновение.
Сидела молча, глядя в даль за железную дорогу.
А он боялся шевельнуться. Просто касался голой девушкиной ноги и ощущал, как жизнь возвращается бурным, торопливым потоком.
Это длилось один миг как целую вечность.
Пока в Машиной сумке, висевшей на крыльце, не затрещал проклятый сотовый.
«Все», – понял Казанцев. Сомнений почему-то не оставалось.
– Николай Николаевич, возвращаться пора, – поговорив, сказала девушка.
– Поедем, – кивнул он и встал, чтобы сложить шезлонг.
Маша, не дожидаясь, стала складывать свой.
Казанцев молча, словно боясь что-то расплескать, запер дом.
Потом остановился на крыльце и взял девушку за плечи.
– Маш… – пробормотал он.
Девушка посмотрела на него.
– Маш, за эти два дня я так привык, что ты рядом… – он перевел дух. – Завтра еще один день, последний из возможных. Может быть, мы опять…
– Нет, – ответила девушка. – На завтра у меня другие планы.
– Жаль, – просто вздохнул сказал он.
Зная, что уговаривать Машу бесполезно и она делает лишь то, чего захочет.
– К хорошему привыкаешь быстро, – неожиданно для него сказала она. – А кончается оно еще быстрее.
Казанцев нагнулся и порывисто поднял девушку на руки. Ощутив, сколь нежны ее бедра, прохладные и чуть влажные там, куда не попадало солнце.
– Николай Николаевич, думаете это нужно? – спросила девушка, ухватившись за его шею, чтоб не упасть – Мне кажется этого уже не надо.
– Не знаю… – с внезапным опустошением ответил он. – Может нужно. Может нет. Но пятнадцать секунд все равно ничего не решат.
Маша не ответила.
Он поставил ее на землю и они пошли к машине.
//-- * * * --//
– Сусликов будем смотреть? – напомнила Маша, когда, одолев затяжной подъем, они выехали к лугу.
– Будем, конечно, – ответил Казанцев.
Отметив, что так и не понимает странную натуру этой девушки. Замкнутую, не подчиняющуюся ни чьей воле, и в то же время запавшую на этих сусликов.
– Машину оставим тут, сами выбираемся тихонько.
Правда, Казанцев сразу понял, что высматривать сусликов сейчас бесполезно: над лугом, отблескивая рыжеватыми перьями характерного вилкообразного хвоста, парил довольно крупный ястреб. И, разумеется, все зверьки сидели по норам, и лишь дозорный, высунув конец мордочки с огромным черным глазом следил откуда-то за опасным небом.
Но Маша не заметила птицы. Или заметила, но не обратила внимания. Или еще что-то… Во всяком случае, перешла дорогу и остановилась у обочины.
Он же был готов бессмысленно ждать хоть целый час. Лишь бы побыть с девушкой еще какое-то время.
В самом деле, несмотря на то, что между ними не произошло ничего, могущего помешать дальнейшим отношениям, что Маша придет убираться – правда, уже при жене – через неделю, несмотря на отсутствие каких бы то ни было намеков, Казанцев вдруг ощутил обреченность.
Будто знал, что сейчас он с Машей последний раз в своей жизни.
Маша стояла, молча глядя на замерший луг.
А он прижался к ней сзади, держа за плечи.
И думал, что если бы можно было остановить жизнь, то лучше всего было бы сделать это именно сейчас.
Сейчас, когда девушка еще с ним. Он так остро ощутил проходящее сквозь него время, что у него закружилась голова.
И вдруг ни с того ни с сего Казанцев вспомнил, как звали туземную девушку из фильма, которую Маша напомнила ему с первого взгляда. Уже казалось странным, как можно было вообще забыть то имя. Которое жило в фильме специально – ждало много лет, пока наступит момент, когда оно станет означать его жизнь.
– Ануир!.. – прошептал он. – Ануир…
– Что вы сказали, Николай Николаевич?
Девушка обернулась к нему, и стразы, обжигая безнадежностью иллюзий, сверкнули в лучах солнца.
«Что вы сказали, чужой человек?»
– Ануир, обними меня… – тихо попросил он.
– А почему вы так называете меня, Николай Николаевич?
– Потому что ты напомнила мне девушку из одного фильма моего детства. Очень старого, ты его наверняка не смотрела.
Маша не спросила название фильма, и Казанцев этому не удивился. Он знал ее поколение, отличное от его собственного – ограниченное лишь в себе, зацикленное на мобильниках и тряпках, и абсолютно не интересующегося пластом иной культуры.
Но девушка смотрела на него. Как-то иначе, нежели обычно. И круглое личико ее было запрокинуто вверх.
В какой-то миг Казанцев подумал…
Нет, не подумал, а точно понял, что сейчас можно преодолеть еще один рубеж. Поцеловать ее, не получив отпора.
Но ощутив вдруг, как внутри что-то откатывается назад и останавливается, наткнувшись на преграду, точно затвор опустевшего пистолета, он не попытался этого сделать.
А просто повторил еще раз:
– Обними меня, пожалуйста.
И тут же почувствовал, как тонкие руки девушки послушно обнимают его.
– Крепче… – прошептал он.
– Хорошо, Николай Николаевич.
– Еще крепче…
Всем телом он ощутил близость ее небольшого тела и даже мягкость ее щеки, прижавшейся к его груди.
Казанцев стоял, вдыхая необходимый до потери сознания запах ее волос, и думал сразу о нескольких вещах.
О том, что его, пятидесятилетнего, почти старика, все-таки еще обнимает молодая девушка.
Но обнимает по его просьбе. Ему было неприятно, но факт мелькнул черной тенью сквозь сознание: она зависит от него, он дает ей небольшой, но постоянный заработок. И еще делает то, что не смог бы предложить никто из ее прыщавых одногодков: учит ее стрелять.
И что на самом-то деле настало время, когда его уже никогда не обнимет просто так девушка, подобная Маше.
Что каждому времени свои радости, но в его жизни – жизни почти окончательно спившегося неудачника-импотента, радостей нет. И не будет.
Он точно знал, что будет дальше.
Через какое-то время: все равно, через полминуты, через полчаса, или даже через час – они разъединятся и нырнут обратно из этого знойного, но не приносящего счастья дня в кондиционированный но тоже несчастливый рай его машины.
Что он будет ехать медленно, но рано или поздно они расстанутся.
А дальше все пойдет по обычному сценарию.
Водка, водка и еще много раз водка.
Бессмысленные отчаянные СМС, на которые девушка, как обычно, не ответит.
Короткий отдых пьяного сна.
Ночное пробуждение, ночная истерика, рыдания от тоски.
Ночная стрельба… Кажется, у него еще остались патроны для «ТТ», а в крайнем случае можно взять и «наган».
Забытье предрассветного сна.
Тяжкое ненужное пробуждение, острый запах пороха от зажатого в уснувшей руке пистолета.
И следующий день.
Помятая рожа фальшивого Брюса Уиллиса в ванном зеркале, потом работа.
Бесконечный, постылый день.
Но уже без Маши.
Без Маши.
Он стиснул объятья сильнее возможного и ощутил, что девушка прильнула к нему еще теснее.
Но в этой внезапной близости произошла необратимая перемена.
Он почувствовал, какими глупыми иллюзиями жил весь этот год, страдая по девушке, завоевывая рубеж за рубежом и на что-то надеясь.
На что можно было надеяться, если Маша, даже взятая на руки, даже обнимая его по просьбе, называла его Николаем Николаевичем.
То есть чужим человеком.
Он был для нее чужим человеком, был и останется навсегда.
Иллюзии обречены.
Как бы он ни тешил себя ими.
И если последние два дня ему мнилось, будто он черпает в общении с Машей жизненные силы, то сейчас он ощущал прямо обратное.
Да, что-то жизненное в него в самом деле влилось.
Но он остался чужим человеком.
И сейчас девушка служила мостиком на ту сторону. Он физически ощущал, как жизнь уходит из него.
И чем крепче он обнимал Машу, тем быстрее вытекала эта жизнь.
И если, выйдя из машины, он еще жил, то сейчас с ураганной быстротой превращался в выжженное молнией дерево. В пустой ходячий труп.
Но как ни странно, он был благодарен Маше за то, что ее внезапно покорная нежность наконец освободила его от главного зла, терзавшего последние годы: мучительной жажды жизни.
Теперь она кончилась, и он, чужой человек, с облегчением возвращал жизнь обратно земле.
Не чувствуя сопротивления, он стискивал ее все крепче, словно стремясь в последнем вздохе осознать все, что оставалось за бортом падающего штурмовика.
Верный пистолет Стечкина больно врезался в левый бок. И Казанцев вдруг подумал: а зачем…
Зачем тратить силы, убивать любовника жены, устраивать сцену уничтожения рода… Если все можно решить гораздо проще. Ведь никто еще не возвращался из долины предков и никто не может стопроцентно доказать, что мир, осязаемый, обоняемый, видимый и ненавидимый им, существует сам по себе, а не просто в его сознании. И, наверное, можно сделать всего один выстрел, разом решив все проблемы…
Эта внезапная, просветляющая мысль мелькнула в общем потоке, ничуть не испугав. Она требовала только осмысления, не более того.
Ведь уходя в Иностранный легион, он был готов ко всему. Готов как убивать, так и быть самому убитым. И последняя мысль родилась не на пустом месте. А выросла, как гриб, на навозной куче его неудавшейся жизни.
Девушка Маша по имени Ануир судорожно обнимала его, помогая отдать остатки.
И, возможно, не требовался даже «Стечкин»… И все было готово решиться само собой.
А ястреб, которого он видел, глядя поверх ее душистых черных волос, все кружил и кружил над лугом. В тайной надежде, что какой-нибудь совсем глупый суслик, устав ждать сигнала от дозорного, высунется из своей надежной норы.
2009 г.