-------
| bookZ.ru collection
|-------
| Александр Вулых
|
| Исповедь Роллс-Ройса
-------
Александр Вулых
Исповедь Роллс-Ройса
Поверь, любезный Читатель, трудно удержаться даже от самого краткого изложения каждого из поэтических сочинений моего младого талантливого друга – автора книги, которую тебе выпала масть сейчас вот держать в руках, – чрезвычайно трудно.
Но я радуюсь: впереди тебя ждет кайф самого высокого разлива, а также доброкачественный смех, порою неудержимо переходящий в хохот, и, главное, узнавание черт современной тебе действительности, изображаемой А. Вулыхом – лириком, сатириком, юмористом, остряком, каламбуристом – с безукоризненным мастерством, не так уж и часто встречающимся на нынешнем густо населенном Олимпе.
Усмиряя усилием воли спазмы хохота и вчитываясь в стихотворения, напоминающие то остросюжетные баллады, то авантюрные новеллы, то карнавальные анекдоты, ты, Читатель, непременно вспомнишь, так сказать, древнейший НИИ Шутовства и, естественно, его ведущих научных сотрудников, профессиональных шутов, которым Культура Времени вменяла в служебный долг использовать не только лирические экзерсисы и виды забавного «развлекалова», но и ту страсть нрава, то есть ума и души, которую великий поэт Державин именовал способностью «с сердечной простотой беседовать с Богами и истину царям с улыбкой говорить».
Ну, разумеется, и сегодня, как всегда, любой человек волен сердечно побеседовать с Богами о неразрешимости мировых вопросов и насчет недостатков социальной житухи, а вот высказать нынешним вышеупомянутым «царям» много чего наболевшего на душе – тут хоть и разгонишься, да не разговоришься из-за не совсем еще долитой после отстоя перестроечной пены демократичности. Это и пытаются делать вместо нас, как говорится, простых людей доброй воли и довольно инертных граждан, бесстрашные научные со-труднники этого самого НИИ.
Именно благодаря им высшие чины, временно исполняющие обязанности богов, по совместительству – царей, с большим, полагаю, удовольствием наматывают, будут наматывать себе на ус печально-горькую правду о неприглядных сторонах действительности, об образцах некрасивого поведения богемствующей, как теперь говорят, элиты, об абсурдностях и уродствах быта, короче, о сложностях жизни «разнокалиберных» людей от обывателей, таксистов, буфетчиц, ментов до прокуроров, олигархов, упакованных спортсменов, крутых урок и, прости, Господи, за сквернословие, гламур-ных блядей полусвета, а об «одиссее» человекоподобного роллс-ройса я уж и не говорю.
Все это удивительно интересное чтение нам дарит с большой буквы Шут, Шут современный, Саша Вулых, автор блистательно смехотворных, а потому и в высшей степени оздоровительных сочинений, каждое из которых… стоп, стоп, воздержимся, любезный Читатель, хотя от пересказа первая книга поэта, конечно, не «выдохнется», но, как-никак, потеряет градуса полтора своей восьмидесятиградусной поэтической крепости, чего я безумно страшусь как пьяница с полувековым стажем.
Юз Ялешковский Июль 2010
Душа наизнанку
Плач народного любимца
Я с детства стать хотел звездой
В божественном сиянье,
Чтоб мне в любви своей святой
Признались россияне!
И чтоб, когда я пел бы стих
Культуры нашей ради,
Хватал поклонниц бы моих
Сердечный друг кондратий.
И чтоб сиял на сцене я
От восхищенных взоров,
И чтоб автограф у меня
Брал сам Филипп Киркоров!
Чтоб гонорар мой был высок,
Как Эйфелева башня,
И чтобы, как цветы у ног,
Мои шуршали башли!
Чтоб журналюги по стране,
Везде, куда ни гляньте,
Писали оды обо мне
И о моем таланте!
И чтоб пьянили, как вино,
Торжественные звуки…
Но есть сомнение одно —
Ведь не напишут, суки!
Точней, напишут, но не то,
Что надо написать бы…
Напишут, что блевал на стол
Во время чьей-то свадьбы,
Что я газетчикам грублю,
Что я в душе подонок,
И что я мальчиков люблю
Сильнее, чем девчонок!
И даже если про меня
Дают телесюжеты,
Вся эта лживая фигня
Крадется из газеты,
В которой красною строкой
Написано бесстыдно,
Что я не ангел, не герой…
А мне до слез обидно!
Но я, презрев и стыд, и страх,
За счет своей фактуры
Останусь в девичьих сердцах
Разносчиком культуры,
Когда, мечту свою храня,
В ответ скажу на это,
Что жопы нету у меня,
А есть душа поэта!
Старшина
– Товарищ старшина, скажите, а крокодилы летают?
– Нет, они передвигаются по-пластунски.
– А вот товарищ полковник говорил, что они летают.
– Ну да, правильно, летают, но низенько так, совсем низенько.
Армейский анекдот
//-- 1 --//
Старшина милиции Мезенко
Хохотал, вцепившись в руль рукою:
– «Крокодилы летают низенько!»
Это ж надо выдумать такое!
Крокодилы летают… Да что ты!
Ну и насмешил меня, Сафронов!
Раньше б за такие анекдоты
Жрал бы ты лапшу из макаронов!..
Он притормозил у светофора.
– Мысли у тебя не там витают.
А вообще, забавный ты… умора!
Жаль, что крылья скоро обломают.
Жизнь такая, елкины моталки…
Желтый милицейский «жигуленок»
Зыркнул глазом бешеной мигалки
По ночной гостинице «Орленок».
– Вы, товарищ старшина, напрасно.
Может, Вам, конечно, и виднее,
Но взгляните, как земля прекрасна,
Как ночной простор жасмином веет!
Над Москвой, огнями заселенной,
Было гулко, как в огромном зале…
Ты, Сафронов, молодой, зеленый…
Как тебя в милицию-то взяли?
– Ой, да лучше б Вы, Василий Фролыч,
Рассказали о своей награде!
– Глянь-ка, под колеса лезет, сволочь!..
Да чего рассказывать, Геннадий?
Был при исполненье… Ух, паскуда!
Да куда ж ты, сучий ты окурок?
– Может, ей, Василий Фролыч, худо,
Может, у нее мужик придурок?
Неужели Вам ее не жалко?
Может, есть какая-то причина?
– Что, впервые увидал давалку?
Эх, Сафронов, тоже мне, мужчина!..
Третий, третий, слышишь, я – четвертый!
Как прием? Пора б уже проспаться.
Тут подруга ждет тебя у «Спорта»,
Спрашивает: «Где сержант Бабадзе?»
«Жигули» свернули.
– Понимаешь,
Ты, Сафронов, как с луны свалился.
По ночам стишки, небось, кропаешь?
Ладно, я шучу… Ты где родился?
– Я, товарищ старшина, нездешний.
– Понимаю. Значит, не столичный…
Так откуда?
– Я б сказал, конечно,
Только Ваш вопрос сугубо личный.
– Все-тки ты толкуешь по-уродски…
Не пойму я, кто ты по породе?
Вот служил со мной Илюха Бродский,
Тоже вякал что-то в этом роде.
Зря темнишь насчет происхожденья,
Ведь у нас сейчас другое время:
Я вот проявляю уваженье
К чукчам или к разным там евреям.
Ладно, не серчай… Хозяин – барин.
А вообще, ей-богу, горе с вами…
Э… послушай, эй, взгляни-ка, парень,
Что это летит над проводами?
Старшина нажал акселератор,
«Жигули» рванули с диким хрустом.
– Я клянусь Миколой, родным братом,
Это вроде той бандуры с Рустом!
«Жигули» летели по проспекту.
– Ты держись, сказал, держись, Сафронов!
Ща работка будет интеллекту,
Только бы хватило нам патронов!
Старшина рванул со страшной силой
Кобуру с ремня на портупее.
На вспотевшем лбу набухли жилы…
– Только бы успеть!.. Ах, не успею!
Руль возьми, кому сказал, а ну-ка!
Погоди, сейчас догоним гада.
Стой, ты слышишь, приземляйся, с-сука!
Я стреляю!!!
– Старшина, не надо!
– Ты с ума сошел, ты спятил, Гена!
Улетит, уйдет же за границу!
Синяя протяжная сирена
Распорола гулкую столицу.
Старшина обеими руками
Стиснул рукоятку пистолета.
Где-то под ночными облаками
Вспыхнула во тьме полоска света.
Вспыхнула – и в это же мгновенье
Пять хлопков под вопли «На, зараза!»
Предварили грохот столкновенья
Фонаря с передней частью «ВАЗа».
Высоко в ночи горели звезды,
Слабый свет позвякивал в плафоне.
Цвел жасмин, и теплый майский воздух
Был особо свеж на этом фоне.
Над проспектом провисала полночь.
Старшина коряво встал с асфальта.
«– Вроде жив, – решил Василий Фролыч, —
Надо ж совершить такое сальто!»
Он лицо ощупал, матюгнулся
(бледная луна едва светила),
Осторожно сделал шаг, споткнулся
И увидел… тело крокодила.
Длинное приплюснутое тело
С панцирем зеленого оттенка,
С головой, которая глядела
Грустными глазами на Мезенко,
И с хвостом чешуйчатым, как шина,
С рваными следами от проколов…
– Бог еп-понский, что за чертовщина?
Надо бланки взять для протоколов!
Старшине внезапно стало жарко.
– Это дело так нельзя оставить!
Может, он сбежал из зоопарка?
Точно. Надо протокол составить!
Нет, постой… А если из Египта?
Может, у него какое свойство?
Хорошо, но он ведь здесь погиб-то…
Точно. Надо позвонить в посольство!
В будке с телефоном-автоматом,
Пахнущим арабским «Флер д'амуром»,
Он протяжно выругался матом
И набрал знакомый номер МУРа:
– Позовите мне посла Бабадзе,
Я Мезенко, старшина, Василий.
Поскорее приезжайте, братцы,
Крокодила вашего убили!…
//-- 2 --//
Красноватый свет горел при входе
В тишине приемного покоя.
– В операционную, Володя!
Побыстрей давай!
– А что такое?
– Побыстрее! Кто сейчас дежурит?
– Абрамян… А что с тобою, Вера?
– Да со мной, как видишь, все в ажуре,
Привезла вот милиционера.
Там у них авария случилась,
Приезжаем – вроде все живые,
А пока везли – так прояснилось:
У него раненья пулевые!
Пять ранений… Подними подушку.
Думала, ей-богу, не доедем…
– А второй?
– Отправили в психушку.
Он о крокодилах что-то бредил.
Все кричал: «Да вот он, окаянный!
Я его убил!»… Ты понимаешь?
– Что, и вправду так?
– Володь, ты пьяный
Или просто дурака валяешь?
– Погоди ты… Дай-ка я хоть гляну
На него… Мне надо разобраться!
– Да вези скорее к Абрамяну,
После будешь этим заниматься!
– Подожди!… – он приподнял подушку
И откинул полог покрывала.
– Что с тобой, Володенька?
– Мне душно…
Здесь вот… Слушай, Вера, этот малый
Круче терминатора… на теле
Там все чисто… даже нету пятен!
Но в него стреляли в самом деле!
– Вовка, ты с ума сошел, ты спятил?
//-- 3 --//
Желтая решетчатая стенка
Заслоняла корпус психбольницы.
– Эй, ты кто?
– Я старшина Мезенко,
А тебя как звать?
– Поэт Синицын.
– Слышь, поэт, мне снова Это снилось.
Ты б растолковал, куда мне деться?
Дверь в палату резко отворилась.
– Ну-с, как самочувствие, гвардейцы?
Все еще во сне читаем Кафку
Или с крокодилами летаем?
Вижу, вижу, дело на поправку,
Скоро все залечим, залатаем.
Скоро делом, наконец, займетесь
В здравом духе и в здоровой силе!
Вы, Синицын, на завод вернетесь,
Вы, Мезенко… кстати, нам звонили,
Спрашивали, как себя ведете,
Как готов к труду и обороне?
Говорили, приступил к работе
Ваш товарищ… как его… Сафронин.
У него раненье не опасно.
Все прошло, как белый дым… Короче,
Поправляйтесь, вон как жизнь прекрасна!
Хватит людям головы морочить!
Он ушел. Мезенко встал с кровати.
– Пусть отпустют, если так считают.
Мож, и впрямь башку морочить хватит,
Но тогда чего же в ней летает?
Слышь, Синицын, ты, наверно, знаешь, —
Старшина ударил в грудь рукою, —
Здесь Оно летает, понимаешь?
Хрен ё знает, что это такое?
А усну – так ляжет предо мною,
Выпучив такие, знаешь, зенки…
Хрен ё знает, что это такое! —
Простонал в отчаяньи Мезенко.
– Ночь за ночью эта гнида снится!
Разъясни мне, кто она, подлюка?
– Это же душа… – сказал Синицын, —
Страшная, Василий Фролыч, штука!
– К черту все лекарства и уколы!
Разъясни, я поделюсь обедом,
И клянусь, клянусь тебе Миколой —
Никому на расскажу об этом!
Только облегчи мое страданье!
– Ладно… Глянь, стоит ли кто под дверью…
В общем, слушай, есть одно преданье.
Есть одно восточное поверье…
//-- 4 --//
Снежная поземка ворошила
Жухлую листву по тротуару.
Желтая патрульная машина
Медленно катилась по бульвару.
Город был красивый и нарядный,
Как бы в ожидании парада…
– Ген, давай свернем-ка к Баррикадной,
Заскочить в одно местечко надо.
Он притормозил у светофора,
Сделал разворот, остановился.
– Подожди в машине, Ген, я скоро.
Ты совсем, я вижу, простудился.
Он поправил серую фуражку
Со словами «Тут кругом запарка!»
И в плаще, раскрытом нараспашку,
Побежал к ограде зоопарка.
Он бежал, бежал что было силы.
Кто-то испугался: «Что, облава?»
Он окликнул:
– Где тут крокодилы?
– Ради Бога, прямо и направо…
– Только бы успеть, ах, не успею…
Надо было все-таки без Генки!
Он свернул и побежал быстрее.
За вольером у какой-то стенки
Он услышал, как сказал служитель:
– К ним нельзя! Они сейчас закрыты.
– Смирно! – крикнул он. – Вы доложите,
Как питанье? Крокодилы сыты?
Дверь открыли.
– Только не сердитесь.
Одному сейчас мне очень трудно…
Народились вот… Да вы садитесь…
Тут окрокодилилась Гертруда.
Старшина поправил портупею,
Вытащил из кобуры пакетик:
– Дайте, батя, я их пожалею,
Как-никак, а все-тки ж это дети!
Только народились, говорите…
У меня конфеты тут, горошек…
Нате вот, конфетки, нате, жрите…
С хлебом жрите… Уй ты мой хороший!
Ладно, я пошел…
Он встал неспешно,
Отряхнул с ладоней крошки хлеба.
Веяло холодным и предснежным
Празднеством ноябрьского неба.
Старшина милиции Мезенко
На ремне поправил портупею.
– На носу зима, ты чуешь, Генка?
Глянь, как по земле поземка веет…
Глянь, как стужа над землею бродит…
А весной опять набухнут почки…
Как считаешь, есть душа в природе
Или нет? Как думаешь?…
– Так точно!
– Точно… Вот ее я и шукаю.
Объясни, чего о ней ты понял?
– Я, товарищ старшина, не знаю.
Я, товарищ старшина, не помню.
Над Москвой, огнями заселенной,
Было гулко, как в огромном зале…
– Да, Сафронов, ты еще зеленый.
Как тебя в милицию-то взяли?
апрель 1988 года.
Митя Рудаков
Российскому электорату посвящается
Нам порой в аду легко и сладко,
А в раю – тоска, хоть помирай.
Русская душа – она загадка,
И ее попробуй разгадай.
Он работал в банке на Таганке,
У него был сейф и дырокол,
И портрет жены на фото в рамке
Украшал его рабочий стол.
Был он честен по российским меркам,
Не имел ни денег, ни врагов…
Вот таким вот неприметным клерком
Шел по жизни Митя Рудаков.
Но в одно прекрасное мгновенье,
Будто бы во сне или в бреду
В лифте с председателем правленья
Он столкнулся на свою беду.
И в раздумьях, видимо, о вечном,
Посмотрев на Митю, как отец,
Тот сказал, обняв его за плечи:
– Знаешь, Митя, нам пришел пиздец!
На прощанье, улыбнувшись криво,
Заглянув за грань добра и зла,
Он ушел, а с ним ушли активы
И зарплата Митина ушла.
Можно было ахать или охать,
Только след начальника простыл.
Думали сперва о шефе плохо,
Но потом, как водится, он всплыл.
Понапрасну имя не позоря,
Сохранив в глазах былой кураж,
Всплыл у ресторана «Мама Зоя»,
Оживив собой речной пейзаж.
Всплыл, слегка подпортив настроенье
Свадьбе, что справлял Иван Черных.
– Ни хуя себе благословенье! —
произнес растроганный жених.
Но раскинув в этот миг мозгами,
Тамада сказал, насупив бровь:
– Пусть так будет с вашими врагами,
а вообще – совет вам да любовь!
//-- * * * --//
Горько было на душе у Мити
И темно, как в чреве полыньи:
Обрывались жизненные нити,
Связанные с будущим семьи.
И когда, придя домой на ощупь,
Он явил моральный крах и треск,
То в глазах своей любимой тещи
Обнаружил он знакомый блеск.
Нежным взором и душевной фразой
Одарила теща из-под век:
– Митенька, ты просто скотобаза!
Я не вижу, где здесь человек?
Весь в говне, оплеван и заблеван,
Как лесной какой-то партизан…
У Наташки вон у Королевой
Муж – красавец, человек, Тарзан!
И таким как он – не грех гордиться,
Мускулы, улыбка на лице,
И жена – любимая певица,
Да и сам он – бывший офицер.
Ты глуши хоть водку, хоть чинзану,
Но семьей обязан дорожить.
В общем, знаешь что? Иди к Тарзану,
Может, он тебя научит жить!
//-- * * * --//
О семье потерянной тоскуя,
Ощетинясь, как в иголках еж,
Бедный Митя вышел на Тверскую,
Где канючил моросящий дождь.
И наперекор стихии вздорной
Он пошел куда глядят глаза,
Прямо в клуб, где брился в гримуборной
Человек по имени Тарзан.
– Вы меня, конечно, извините,
Я ведь к вам, я – Митя Рудаков.
– Я все знаю, – произнес Учитель, —
Кто послал и кто ты сам таков.
Я все вижу, ты не сомневайся,
Жизнь – она такая: кто кого.
Не горюй. Вставай и раздевайся,
И не бойся, Митя, ничего!
Обнажив несмело ягодицы,
Митя встал, футболку теребя…
И Тарзан сказал ему: «Годится!
Сделаем мужчину из тебя!
Я тебе открою два секрета.
Первый: если сердце слезы льет,
Знай, проходит все, пройдет и это,
Помни имя-отчество свое!
И еще – за жизнью показушной
Истина скрывается одна:
Женщины коварны и бездушны.
Исключенье – лишь моя жена.»
//-- * * * --//
Зал был залит мягким светом в блестках
В поздний час, когда из-за кулис
В белых стрингах и носках в полоску
Митя вышел танцевать стриптиз.
И среди расплывчатых, как пятна,
Женских лиц, смотрящих на него,
Ощутил он чей-то взгляд приятный
Местом, где кончается живот.
Он поднял глаза, и женский пальчик
Поманил брильянтовым кольцом:
– Ну, иди сюда, хороший мальчик,
Потанцуешь – будешь молодцом!
В кабинете для приватных танцев
Женщина сказала: – Эй, ковбой!
Ты пока не губернатор Шанцев,
Будь попроще, стань самим собой!
И тогда взволнованный, вспотевший,
Закатив глаза под потолок,
Он затанцевал, как потерпевший,
Зажимая даму между ног.
А когда рука Элеоноры
Заползла в матерчатый лоскут,
Митя ощутил своим прибором
Благодарность за нелегкий труд.
– Что, малыш, никак озябли плечи?
Я могу их чем-нибудь укрыть.
Если б мы продолжили наш вечер,
Денег бы могло побольше быть!
– Я не знаю, – отозвался Митя,
посмотрев с опаскою назад, —
Разрешит ли это мой Учитель,
Человек по имени Тарзан?
И застыв в предчувствии ответа,
Он услышал: «Отправляйся в путь.
Знай – проходит все, пройдет и это,
Главное, про имя не забудь!»
//-- * * * --//
В «БМВ», летящем на Рублево,
Митя осязал неясный страх.
Что-то не к добру водитель Лева
Улыбался фиксой на зубах.
И потом – задернутые шторы,
Словно это черный «воронок»,
Да еще рука Элеоноры,
Гладящая Митю между ног.
Митина душа была не рада:
Ночь, среди кромешной тишины —
Особняк, высокая ограда…
А с другой, конечно, стороны
Пятьдесят свечей в огромном зале,
Сумрачном, как кинопавильон,
И она – с бездонными глазами,
И в ее руке – «Дом Периньон».
И глоток шампанского в постели,
И слетевший с головы парик,
И слова Тарзана, еле-еле
Слышимые сквозь животный крик:
– Митя! Митька! Ми-ай-ми-ой-милый!
Да, Митюша! Ми-ай-ми-ой-е!
Делай так! Сильнее! Изнасилуй!…
– Помни имя-отчество свое!
– Митенька-а-а! Ударь меня с размаху!
– Ах, с размаху? Получай, коза!
– Помни имя…
– Да пошел ты на хуй!
– Как «пошел ты на хуй?» Я Тарзан!
В тот же миг торжественно и чинно,
Точно зная, в жизни что почем,
Опустилась вдруг рука мужчины
Мите на горячее плечо.
Митя вздрогнул и, покрывшись потом,
Закричал пронзительно: «Кто тут?!»
– Это Гагик, – отозвался кто-то, —
Гагик это… Так меня зовут.
В тот момент, крича от страха матом,
Митя и не знал, что, например,
Гагик был народным депутатом
С голубым значком ЛДПР.
Он носил салатовые гольфы
И широкий фетровый берет.
От него балдел Владимир Вольфыч
И тащился весь подкомитет.
Он имел спокойный кроткий норов
И улыбку детского врача,
А его жена Элеонора
В фитнес-клуб ходила по ночам.
И сейчас, когда она слиняла
Из-под Мити в тренажерный зал,
Гагик вставил Митю в одеяло
И спокойным голосом сказал:
– Вы меня, конечно, извините,
Только все же, вопреки молвы
Мы за русских, мы за бедных, Митя,
Это значит – за таких, как вы!
Наш народ не прост, он очень сложен,
И судьба его порою зла.
Митя, вы на наш народ похожи,
Тоже вот раздеты догола.
Кнут нужды вас всех и бьет, и лупит,
А ведь, между нами, впереди
Знаете, какая жизнь наступит
На Земле, когда мы победим?
Хочешь, я спрошу тебя на ушко,
За кого бы ты голосовал?..
Бедный Митя укусил подушку
И по-русски горько застонал.
//-- * * * --//
Пережив еще одно паденье
Вскоре не во сне, а наяву
Он лежал на кожаном сиденье
В той же тачке по пути в Москву.
И, ощупав свой карман понуро,
Он достал оттуда не спеша
Сотенную мятую купюру
В деньгах государства США.
В голове его варилась каша:
«Матушка родная, Боже мой,
Что расскажет он жене Наташе,
Принеся вот это вот домой?»
– Что там, деньги? Баксы – это клево!..
Не спеша водитель сбросил газ.
– Раздевайся, я Рублёвский Лёва,
У тебя еще оплачен час!
Что-то у тебя в кармане густо,
А ведь деньги, Митя, это зло.
Ну, давай, давай сюда «капусту»,
Что ж, тебе сегодня повезло!
//-- * * * --//
В клуб вернулся Митя лишь под утро,
Тихо, как бродячий пилигрим,
В час, когда зари рассветной пудра
На Москву накладывала грим.
За рекою над Нескучным садом
Звездочка скатилась, как слеза.
– Ничего не говори, не надо.
Я все знаю, – произнес Тарзан.
И на грудь упав к нему невольно,
Митя понял прошлой жизни суть.
– Больно, Митя?
Он ответил: «Больно».
– Где?
– Вот здесь, – он показал на грудь.
– И еще… вон там…
По небу где-то
Розовый рассвет привычно плыл.
– Знай, проходит все, пройдет и это,
Хорошо, что имя не забыл!
//-- * * * --//
Просветленный, как с глотка нарзана,
Окунаясь в грохот городской,
Митя возвращался от Тарзана
По рассветной утренней Тверской.
А Москва дышала свежим дымом
Выхлопных столичных сигарет
И летела птицей-тройкой мимо,
Не заметив, как на красный свет
Сиротливо поднимая плечи,
Без двора, без денег, без кола
Шел прохожий, шел заре на встречу,
И душа его была светла.
Поэт и телешоу
Вадиму Степанцову
Мой друг Вадим, изящной фразы мастер,
Отнюдь не ради славы и лавэ
С большой охотой принимал участье
Во всевозможных шоу на ТВ.
Ленивым взором вглядываясь в лица,
Лишенные дыхания любви,
Он просто жаждал с ними поделиться
Тем, чем поэты делятся с людьми.
А именно – не скотством и не блядством,
Не тем, чем обладают торгаши,
А скромным нерастраченным богатством
Крылатой неприкаянной души.
На шоу Лики Кремер и Лолиты,
Где он читал стихи и песни пел,
Он видел тех, кто были знамениты,
Но в ком родник души заплесневел.
И он, как врач, целил его глаголом,
Когда среди житейских вьюг и стуж
Своим талантом беззащитно голым
Он наполнял лоханки слабых душ.
Он шел на эти шоу, как на плаху,
Безропотно доверившись судьбе,
И вот однажды сам Андрей Малахов
Решил поэта пригласить к себе.
– Вадим, солдатик, душечка, кормилец,
Приди ко мне во вторник на эфир,
Там соведущий, мой однофамилец —
Геннадий, очень сложный пассажир!
От всех его рецептов этих рвотных
Я в камеру, Вадим, могу сблевать.
А ты глаголом жжешь сердца животных,
Тебе, я знаю, нечего терять!
Ты сможешь с ним общаться без облома,
Тебе подобный стресс необходим.
И тема хорошо тебе знакома —
Мужская импотенция, Вадим!
У нас там был герой из Кондопоги,
Один дедок. Но знаешь, в эту ночь
Он гонорар забрал и сделал ноги…
Теперь, Вадим, ты должен нам помочь!
Ну все, договорились, муха-бляха?
До завтра, не забудь взять документ!
Целую, Вадик, твой Андрей Малахов.
Смотри не наебенься, импотент!
Поэт с его высокими мечтами
От приглашенья не пришел в восторг…
В тот вечер, позвонив какой-то Тане,
Он пригласил девчонку в «Главпивторг».
Они сидели друг напротив друга.
Вадим смотрел, как прямо впереди
Под красной блузкой двигались упруго
Округлости ее тугой груди.
Он ей читал поэмы и сонеты,
В нее вперяя пылкий страстный взгляд.
Так постоянно делают поэты,
Когда духовной близости хотят.
Она уже такой имела опыт,
Она уже все знала наперед:
И это вот дыхание и шепот,
И поцелуи в шею и в живот,
И этот скучный неуютный город,
И глупые прогулки при луне,
И эта фраза, что он скажет скоро:
– Поехали в Сокольники ко мне…
Он снова посмотрел на эту сучку
С душой, обитой под диванный плюш,
И прошептал, погладив нежно ручку:
– Поехали в Сокольники, Танюш!
– В Сокольники? Хорошая идея, —
Она нагнулась подтянуть чулок,
И трусики из «Дикой Орхидеи»
Под юбочкой мелькнули между ног.
Ах, эти престарелые мальчишки!
Как все они забавно хороши!
Он будет ей читать стихи из книжки
И говорить о красоте души,
А после, посмотрев вполне серьезно,
Нетрезвую торжественность храня,
Он скажет ей:
– Уже довольно поздно!
Ты знаешь, оставайся у меня!
Они сидели у него на кухне.
Поэт был возбужденный и хмельной:
– Ну что, Танюш, как говорят, эй, ухнем?
– Ты ухай. Я поехала домой.
– Зачем домой? Танюша, оставайся!
Не надо, ничего не говори!
Вот комната – ложись и раздевайся,
А я на кухне лягу у двери…
– Вадим, не продолжайте эту фразу!
Во-первых, я шаблонов не люблю,
И во-вторых, я не могу так сразу,
Ну и потом, я только дома сплю!
К тому же завтра ваше телешоу,
Ваш суперзвездный вечер, так сказать,
И вам, Вадим, по правде, хорошо бы
Перед эфиром чуточку поспать.
Не пейте водки и не ешьте луку,
Чтоб не разило, как от мужиков…
Ну все, поэт, пока, целуйте руку
И не читайте больше мне стихов!
Он дверь закрыл за девушкой, икая
И проклиная глупый романтизм:
«Какая сука, падаль, тварь какая!
Какая бездуховность и цинизм!!!»
//-- * * * --//
Наутро наш поэт, как говорится,
Немного изменившийся в лице,
Не в силах ни умыться, ни побриться,
Надел пиджак и двинул в телецентр.
На телешоу было многолюдно.
Дух телецентра – это целый мир!
Андрей Малахов с криком «Ах, как чудно!
Приехал Вадик!» убежал в сортир.
Администратор, чуть нахмурив брови,
Сказала, бутер откусив с икрой:
– Щас он придет, Геннадий, бля, Петрович,
А вы, как понимаю, наш герой?
Наш импотент. Ну что ж, Вадим, отлично!
А вот он и ведущий, наш кумир.
Сейчас вы познакомитесь с ним лично.
Готовьтесь, через пять минут эфир.
Зажглись софиты в желто-красной гамме.
На сцену вышел лысый Айболит:
– Сеходня я, Хеннадий, буду с вами!
Андрея нет. Его опять тошнит!
А тема нашей телепередачи —
Мужской проблемный пенис, или член,
Но только, к сожаленью, нестоячий…
А вот он, наш херой и супермен,
Поэт Вадим! Давайте дружно встретим
Участника и спросим у него:
«А как давно у вас проблемы с этим,
С тем, что тревожит наше естество?
Скажите нам, какая в том причина,
В чем неудачи вашей прецендент?
Ведь вы сперва, в конце концов, мужчина,
А уж потом – поэт и импотент!»
Скользнув по любопытным лицам мимо,
Вадим устало обронил в тиши:
– Причину вижу в тонкой и ранимой
Моей организации души!
Поэт – он не животное, поймите,
Его душа – небесная звезда.
И как руками член его ни мните,
Он без любви не встанет никогда!
– Друзья, какие есть еще вопросы?
Вот вы, товарищ, стриженный под ноль?
– Вадим, а вы курили папиросы
И это… принимали алкоголь?
– Да, принимал. В года социализма
За океаном я искал ответ.
И там лечился от алкоголизма,
Я тело исцелил. А душу – нет.
– Вадим, спрошу вас не из-за кокетства,
У нас интересуются врачи:
Как половой вопрос решали в детстве?
– Да очень просто. Как и все. Дрочил.
– Как вы мохли, Вадим? Какая хадость!
Какой развратный низменный рефлекс!
Теперь понятно, почему не в радость
Вам брак здоровый и семейный секс!
В процессе мастурбированья члена
На протяжении последних лет
Вы не смохли, Вадим, сбежать из плена
Фантазий, потому что Вы – поэт.
А я, ведущий телепередачи,
Любил супруху и не впал в маразм,
И каждый раз от этого бохаче
И ярче становился мой орхазм!
К тому же Вы во власти рефлексии,
В период убывающей луны,
Пропили и достоинство России,
И уваженье собственной жены!
Вы перед каждой красноперой шлюшкой
Хотовы трепетать день ото дня.
Вам не помохут сельдерей с петрушкой
И вытяжка из корня жень-шеня.
Кохда в похоне за капризной музой
Вы потеряли свой ориентир,
Вам стал невыносимою обузой
И мир духовный, и животный мир.
Пусть эта фраза прозвучит тревожно,
Но жизненный закон у нас таков:
В одну телеху впрячь, увы, не можно
Стоячий член и рифмованье слов!
Нельзя душой нырять в хлубины бездны,
И чувствовать эрекцию в пути…
Вот вы, хражданка, будьте так любезны
Буквально на секунду подойти!..
Вадим застыл в тревожном ожиданьи,
И словно в грудь ужалила пчела:
Ему навстречу шла из зала… Таня,
Та самая, что ночью не дала.
Она была сейчас еще красивей,
Чем во вчерашний вечер в кабаке,
В короткой узкой юбке темно-синей
И в туфлях на высоком каблуке.
Покачивая бедрами картинно
Она прошлась походкой разбитной
И повернулась, глядя на Вадима,
К Геннадию Петровичу спиной.
Он всех призвал вести себя потише,
Неспешным шагом к даме подошел
И со словами «Мы стихов не пишем!»
Достал, нагнул за шею и вошел.
Она смотрела молча на поэта,
Покачивая в ритме головой,
И в такт, не отводя глаза при этом,
Роняла междометья «ай!» и «ой!»
Она уже и выла и стонала,
Когда, рукой почесывая нос,
Вошел директор Первого канала,
Секунду постоял и произнес:
– Вот вы, и режиссер, и оператор,
Во-первых, я вас очень попрошу:
Держите в кадре крупный план, ребята!
Звуковики, добавьте интершум!
И светом контровым весь кадр согрейте,
Чтоб заиграл на сцене интерьер!
Я чувствую, что будет знатный рейтинг,
Мы обойдем «Аншлаг» на РТР!
Ну ладно, продолжайте, извините,
Помимо вас еще полно хлопот…
А с вами, дорогой вы наш целитель,
Пожалуй, я продлю контракт на год!
Взяв со стола коктейль из керосина,
Разбавленного конскою мочой,
Он отхлебнул, сказав: «Вот это сила!»
И, уходя, захлопнул дверь плечом.
Ведущий проводил на место даму,
Поцеловал ей руку и сказал:
– Спасибо всем, хто мне вести прохрамму
«Малахов + Малахов» помохал!
Вадим ушел из студии последним
В необъяснимых мыслях о своем.
Раскрытое окно дышало летним
Недавно прекратившимся дождем.
У проходной с дежурными ментами
Вадима кто-то тронул за рукав.
Он оглянулся и увидел Таню,
И понял, что вчера он был не прав.
Она не тварь, не падаль, не паскуда,
Как он, разбив бокал, кричал ей вслед,
А просто всей душою жаждет чуда,
Глумясь над телом, если чуда нет.
– Прости меня, Танюша, бога ради!
Он приложил ладонь к своей груди…
– Прошу тебя, не извиняйся, Вадик!
У нас еще с тобой все впереди.
«Пятница 13»
У Маргариты Деревянко
В связи с работой нелегальной
Была пониженная планка
Ответственности социальной,
Поскольку без высокой цели
И благородных идеалов
Она работала в борделе
Недалеко от трех вокзалов,
Где в череде ее клиентов
Мелькали, словно деньги в банке,
Глаза голодных претендентов
На междуножье Деревянки,
Среди которых были ары,
Вьетнамцы, чехи, два канадца,
А также – совладелец бара
С названьем «Пятница 13»
Владимир Осипович Картер,
Что приходил к своей подруге,
Нахально предлагая бартер
В обмен на Ритины услуги.
В тот день, горя от вожделенья,
Он ей сказал:
– Марго, я помню,
Что в пятницу – твой день рожденья.
Все что захочешь – я исполню!
Накрою стол тебе хороший,
Бухнем под песни Гриши Лепса,
Ну что? Иди ко мне, Маргоша!..
– В тот раз ты обещал мне «Лексус»!
– И «Аексус» будет, моя радость,
Я заказал его у Гоги,
И «БМВ», и новый «Брабус»…
Давай… Раздвинь быстрее ноги!
Я ресторан закрою на ночь,
К тебе никто не прикоснется…
– А как твой компаньон Иваныч?
Он на меня не залупнется?
– Маргоша, ты чего как эта?
Иваныч нам не помешает!
Он, правда, пригласил поэта…
Да хуй с ним, пусть стихи читает!
И ресторатор со словами
«Кто возбухнет – те будут биты»,
Вращая дикими глазами,
Вошел в межножье Маргариты.
//-- * * * --//
Тем временем поэт Вулканов,
Куря на кухне папиросы,
Башкою, полной тараканов,
Искал ответы на вопросы.
– Ну вот и пробил час мой звездный
Читать о подвигах, о славе…
А если размышлять серьезно —
Не знаю, буду ли я вправе
Душевный плод своих терзаний
Продемонстрировать на сцене?
Что будет думать зритель в зале?
Как слушатель меня оценит?
Прочь от сомнений и рефлексий!
Они уже мне ночью снятся,
Ведь мне звонил сам Герман Векслер,
Хозяин «Пятницы 13»,
Который звал зимою на ночь
Гостям читать стихи на даче…
Сам Герман Векслер! Сам Иваныч!
А это что-нибудь да значит!
Да, цикл моих стихов про осень,
Что я писал четыре ночи,
Выходит, людям нужен очень…
(Какая рифма: «очень – осень»!)
Ну и потом – не забесплатно
И не за фигу в тюбетейке.
Сто долларов – ежу понятно —
Не миллион, но все же деньги!
Хотя ведь главное – не это,
Ведь не бабло – всему основа —
Сам Векслер пригласил поэта
Нести в народ культуру слова!
//-- * * * --//
А между тем сам Герман Векслер
В тот миг при всем своем цинизме
Задумчиво качаясь в кресле,
Сентиментальничал о жизни:
– Вот компаньон мой Картер Вова —
Достал меня аж до печенок:
И бизнес он ведет хуево,
И в жизни – конченый подонок!
Бесплатно дрючит проститутку,
Она гуляет по буфету,
А я, позвольте на минутку,
Потом плачу за тварь за эту!
А эта сука в караоке,
Притом с отрыжкою от «швепса»,
Уставив нагло руки в боки,
Горланит песни Гришки Аепса,
Кося налево и направо
Своими блядскими глазами,
А Вольдемар кричит ей «браво!»
И обливается слезами,
И после с этой пьяной дурой,
Махнув стакан, поет дуэтом…
А наш театр с литературой
Ему, блядь, по хую при этом!
Он только может, как наездник,
Скакать на Ритке в туалете…
А кто такие Пушкин… Резник —
Он хуй когда кому ответит!
Довольно! Хватит! Песня спета!
Пора нести культуру в массы:
Я в пятницу позвал поэта —
Пусть просветятся, пидарасы!
//-- * * * --//
Спустя неделю за накрытой
Поляной в «Пятнице 13»
Сидели гости Маргариты —
Тигран, вьетнамец, два канадца,
Иса, Муса, Умар, Оксана —
Крупье на «Александре Блоке» —
И некто Костя Челентано,
Певец шансона в караоке.
В пустом и полутемном зале
У них была не просто пьянка —
Они в тот вечер выпивали
За счастье Риты Деревянко.
А в это время в кабинете,
Где догорала сигарета,
За свет духовности в ответе
Иваныч наставлял поэта:
– Вот он какой, дружок мой Вова:
Устроил пир в честь этой клуши!
Не ссы, поэт, все будет клево!
Прожги им, блядь, глаголом души!
Поэт Вулканов как-то нервно
Спросил, боясь возможной лажи:
– А кто меня представит, Герман
Иванович, кто слово скажет?
– Ты напиши, что хочешь, вкратце,
Вот здесь, на этой промокашке,
И чтобы долго не ебаться,
Я прочитаю по бумажке…
И через пять минут со сцены
Он произнес под гул банкета:
– Прошу вниманья, джентльмены,
Сейчас послушаем поэта!
И, звякнув вилкой по тарелке,
Добавил, отхлебнувши виски:
– Он сочинял для группы «Белки»
И для певицы Жанны Киски,
А также – Игорь Муруханов
На тексты Саши сделал много…
Встречайте – Александр Вулканов,
Как говорят, – поэт от бога!
Вулканов вышел к микрофону,
И там, прокашлявшись раз восемь,
Без предисловия с разгону
Он произнес: «Стихи про осень»!
– Осенний лист упал на гравий
Так обреченно, как на плаху.
Твое лицо в очков оправе
Я забываю…
– На хуй! На хуй!..
Поэт Вулканов оглянулся
На стол, смеявшийся безбожно,
И виновато улыбнулся,
Сказав: «Друзья, а тише можно?»
– Он кто? – спросила Маргарита, —
Певец любви, поэт печали?
Вулканов промолчал…
– А мы-то
Поэта, блядь, не приглашали!
Вулканов сдулся как-то сразу,
И, видно огорчившись очень,
Он обронил при этом фразу:
– На этом наш концерт окончен!
Поэт слетел со сцены молча,
Как будто раненая птица.
Ему хотелось что есть мочи
Поссать и где-нибудь укрыться…
Но Векслер, вышедший навстречу,
Сказал поэту удрученно:
– Мне очень жаль, но этот вечер
Не нашим был определенно!
Я извиняюсь перед вами
За всю поэзию за нашу!
Я отомщу им не словами,
Я их, блядей, размажу в кашу!
Урою Вову, уебана!
Размажу Маргариту, крысу!
За Блока и за Шаферана,
И за Рубальскую Ларису!
Я уничтожу Вову-гада!
Меня так просто не обидишь!
– Иваныч, может быть, не надо?
– Не ссы, поэт! Сейчас увидишь!
И тут же, дверь открыв, в подсобку
Войдя нетвердою походкой,
Он вытащил во двор коробку,
Забитую «столичной» водкой.
И с громким криком «За поэта!»
Он, как мясник, поднявший тушу,
Ударил об асфальт все это —
И звон стекла порезал душу!
– Ты что, Иваныч, спятил? Вот как?
Ты дружбу так решил разрушить?
– Да, Вова! Хуй вам, а не водка!
Поэта надо было слушать!
Баллада о красе ногтей
Это было за оградой сквера
У дверей салона красоты:
Там припарковался джип «паджеро»
Посреди столичной суеты.
Так случилось, что хозяин джипа,
Колесом забравшись на бордюр,
В тот салон заехал, чтобы типа
На ногах поправить педикюр.
У него на шее красовалась
Цепочка с гимнастом на кресте,
И ему не часто удавалось
Думать о красе своих ногтей.
А в салоне том работал мастер
Серебристой пилочкой в тиши.
Он, как Чехов, думал, что отчасти
Ногти – это зеркало души.
И когда пред ним хозяин джипа
Обнажил все ногти догола,
Боль, как будто острая аджика,
Мастеру всю душу обожгла,
Потому что он одним моментом,
Прикусив от ужаса губу,
Прочитать смог по ногтям клиента
Всю его нелегкую судьбу.
Он увидел, сколько много крови,
Пролитой в убийствах и грехах,
Отразилось в роговом покрове
Пальцев на мозолистых ногах.
И тогда он пилочкой волшебной
Чистить ногти стал от шелухи,
Чтобы у хозяина «паджеро»
Снять с души все тяжкие грехи.
И почистив ногти все до скрипа,
И тяжелый камень сбросив с плеч,
Он услышал, как хозяин джипа
Произнес ему такую речь:
– Ты хороший мастер педикюра,
Ты, в натуре, просто молодец!
Наплевать мне, что ты педик, Юра,
Для меня ты как святой отец!
Потому за свет в душе и веру —
Ту, которой снова я горю, —
Я дарю тебе свою «паджеру»,
Да и дачу в Жуковке дарю!
Он сказал и крупную купюру,
Из кармана вынув, показал.
А счастливый мастер педикюра
Все не верил собственным глазам,
Потому что в этот вечер душный,
Соблюдя достоинство и честь,
Он облагородил чью-то душу,
Сохранив ее такой, как есть.
Не старайтесь тут найти морали,
Никакой морали нету тут.
Просто те, кто душу не марали,
В этой песне смысла не поймут.
Случай на вокзале
Там, где ночь огнями завязала
В зыбкий узел серебристый снег,
На перрон Казанского вокзала
Из вагона вышел человек,
Вынул сигарету, повернулся,
Тусклый взор от ветра заслоня,
Чиркнул зажигалкой, чертыхнулся
И напрягся в поисках огня.
А из параллельного состава,
Что пыхтел почти на всех парах,
Тоже вышел человек усталый
С сигаретой, тлеющей в зубах.
Словно дым над белым пепелищем,
В зимнем небе растекался свет…
– Не найдется ль огонька, дружище?
– Вовка, ты? Не верю… Сколько лет?
Как там поживают твои жены?
Как там Светка, Нинка, Гаянэ?…
– Это ты, Серега? Хрен моржовый…
Вот так встреча! Ё-ка-лэ-мэ-нэ!
Спрашиваешь, как там Светка с Нинкой?
Я расстался с ними без обид…
Раньше был я швейною машинкой,
А теперь лет пять, как не стоит.
– Значит, ты, дружище, без гарема,
И глаза, я вижу, без огня…
У меня такая же проблема,
Веришь, та же самая херня!
Нож гудка разрезал плоть мороза,
Передав колесам дробный зуд:
Значит, до отхода паровоза
Оставалось меньше двух минут.
Пассажир, кого назвали Вовкой,
Посмотрел на друга своего:
Старый, лысый, правда, нос морковкой,
Но прогнившей, только и всего.
– Ну давай, до скорого, Серега,
Свидимся с тобою, может быть…
У меня вот дальняя дорога:
Трое суток в Казахстан пилить…
Он обнял товарища за плечи,
Притянул к себе, поцеловал…
– Вслед за расставаньем будет встреча! —
Что-то в этом роде он сказал.
Пассажир, кого Серегой звали,
Тоже друга захотел обнять,
И почуял прямо на вокзале
То, что он не чувствовал лет пять.
То, над чем он с докторами бился,
Принимая «Золотой Конек»,
То, чего он в койке не добился
Даже с резвой Машей Паренек!
По его щекам катились слезы
Он стоял и плакал, как юнец,
Но гудок прощальный паровоза
Их объятьям положил конец.
Встретились два друга на вокзале,
Видимо, не виделись давно.
Одного из них Серегой звали…
Вот такое грустное кино!
Баллада о неудачливом киллере
Мрачный киллер Василий Приблуда
Шел по улице в черном плаще.
На душе его было паскудно
От работы своей и вообще.
Под плащом вместе с пачкою «Кента»
И визиткой Турсуна-заде
Было спрятано фото клиента
И оружие марки ТТ.
Снег лежал, словно след от кефира
В недомытом стакане на дне.
Весь аванс за заказ на банкира
Был потрачен на шубу жене.
И к тому же Сереге Монголу
Занести надо было должок,
Да еще в музыкальную школу,
Где пиликал на скрипке сынок.
У него в этих хлопотах сраных
Как-то было все не по уму.
Он давно не сидел в ресторанах,
А питался в столовых «Му-Му».
И когда он ронял чьи-то снимки,
Из штанов выгребая рубли,
Проститутки из города Химки
Издевались над ним как могли.
И от смеха ни разу не дрогнув,
Повторяли они всякий раз:
«Вы, наверное, бедный фотограф?
Так снимите по соточке нас!»
Было все ему делать отвратно,
Но отвратней всего сознавать,
Что работал он как бы бесплатно
И бесплатно ходил убивать.
В жизни явно ему не фартило,
Не мигал ему счастья маяк.
Получалось, что, как Чикатило,
Он не киллер, а просто маньяк,
Что в стране этой в зной или в стужу,
Где ему суждено выживать,
Даже самую жалкую душу
Невозможно за деньги продать.
А ведь не был всю жизнь он Иудой,
А ведь был кандидат в мастера,
И спортсменки в постели с Приблудой
При оргазмах кричали: «Ура!»
И портвейн разливался рекою,
И хотелось весь мир обнимать,
И вообще было время другое…
Эх, да что там теперь вспоминать!
Вот с такой невеселою думой
Хмурым утром в назначенный час
Шел Василий, смурной и угрюмый,
Выполнять свой преступный заказ.
Он вошел в подворотню спокойно,
Постоял, оглянулся окрест,
И, вогнав три патрона в обойму,
Просочился в закрытый подъезд.
А из тридцать девятой квартиры,
Совершенно не чувствуя страх,
Вышли телохранитель банкира
И банкир Леонид Трахтенбах.
Он, понятно, был крут и удачлив,
С теннисистами в карты играл,
Разводил себе зелень на даче
И имел уставной капитал.
Что ему позволяло, как птице,
За границу летать через день,
Заниматься раскруткой певицы
Из салона одежды «Шагрень»
И вообще – жить на благо отчизне
С беззаботной душою святой
И не думать о бренности жизни,
Занимаясь ее суетой.
Освежившись с утра пивом «Миллер»
Вышел он из квартиры своей…
– Виктор, глянь, не стоит ли там киллер?
Не могу разглядеть, хоть убей!
Бугаина по имени Виктор,
Глянув в лестничный темный пролет,
Произнес с выраженьем, как диктор:
– Да как будто стоит, идиот!
– Вот сейчас он перчатки наденет
И глаза ощетинит, как зверь…
Так вот, Виктор, а все из-за денег,
Вся херня из-за денег, поверь…
Тут разумное, вечное сеешь,
А тебя вот берут на прицел…
– Точно так, Леонид Моисеич,
Хоть бы разум он, что ли, имел!
Скольких киллеров вы повидали —
Каждый думал, что самый крутой.
Только все они в ящик сыграли,
А вы тут, потому как святой!
Хоть в мозгах бы извилиной вник-то,
Что ведь зла мы ему не хотим…
– Знаешь что, не ругай его, Виктор,
Не суди и не будешь судим!
Он на этих словах обернулся,
Словно подал Приблуде сигнал.
Киллер выстрелил и… промахнулся,
Снова выстрелил и… не попал.
Так вот пасмурным утречком ранним,
Говоря о добре и деньгах,
Выходил из подъезда охранник
И банкир Леонид Трахтенбах.
А в подъезде под действием чуда
У распахнутых настежь дверей
Плакал киллер Василий Приблуда
О нелегкой судьбине своей.
Письмо журналиста Ваньки Жукова на деревню дедушке Нельсону Манделе в далекую Африку
Посвящается бескорыстным труженикам пера лихих девяностых
Милый дедушка, Нельсон Мандела,
Забери меня на фиг отсюда!
Забери меня от беспредела,
Беспробудного пьянства и блуда!
В этом крае суровом и мглистом
Без души, за гроши и копейки
Я служу у господ журналистом
И в газету кропаю статейки,
И порой понимаю, к рассвету
Приподняв зимней ночи завесу:
У меня ж ничегошеньки нету —
Ни судьбы, ни колес к «мерседесу»!
Милый дедушка Нельсон Мандела,
Может быть, я помру с голодухи…
Может быть, что тебе нету дела
До моей невозможной житухи!
Если б мне хоть немного упорства,
Я б добился признанья в народе —
Только я, окромя щелкоперства,
Ни на что не гожусь уже вроде…
А вчерась я ходил в пополаме,
Утираясь с досады соплями:
Писарь Васька на скрытой рекламе
Двести штук заработал рублями!
Он сказал, что проел их в столовой,
Где в обед появились тефтели…
А Москва, деда, город здоровый,
Его строил Зураб Церетели…
И вообще, это город контрастов:
Подворотен, дворов и соборов,
Где на восемь певцов-педерастов
По статистике – пять светофоров.
Скоро служба откроется в храме,
Что на месте купальни построен…
А еще на Тверской вечерами
Сотни девок становятся строем…
И в глаза этих ангелов добрых
Я гляжусь и от жалости таю,
И, как бедный газетный фотограф,
Их по сотке беру и снимаю…
Ты не думай, что я тебе ною.
Если б ты все увидел как зритель,
Моментально прислал бы за мною
Из Претории «Як»-истребитель!..
Увези меня, дедушка, милый,
На душе накопилась обида:
В этой ночи московской постылой
Есть предчувствие апартеида!
И пускай с виду бледен я рожей,
Выходя в этот город жестокий,
Я душою, как ты, темнокожий,
Я душою, как ты, одинокий!
– Письма в Африку – это не дело! —
Кто-то скажет, поддернув плечами…
Милый дедушка Нельсон Мандела,
Что он знает о нашей печали?
Ну да ладно, пора и прощаться…
Что-то я перед сном разболтался.
Но к кому мне еще обращаться?
Только ты у меня и остался!
Соловушка
Я родилась в Кривом Рогу,
Где цвел жасмин на берегу,
Где над кустом ракиты голосила птица,
И там в украинской тиши
Во глубине своей души
Я поняла, что я такая же певица.
И часто плача над прудом,
Мы вместе думали о том,
Что коротка любовь, как будто вспышка спички.
И все ж на поиски любви
С глубоким трепетом в крови
Я тихо тронулась в Москву на электричке.
Я знала: сердце запоет.
И я приехала в нее
С душою глянцевой, как фото из журнала.
И на Садовом на кольце
С огромным счастьем на лице
Я увидала вдруг того, о ком мечтала.
Я увидала вдруг его
На иномарке легковой,
И был одет он и обут в хорошем вкусе.
И хоть и был он лысоват,
Но я его поймала взгляд,
И он сказал мне, что теперь он – мой продюсер.
Не сомневаясь ни на грамм,
Я отдалась его рукам,
Как говорится, за подробности простите.
И в тот же вечер на тахте
В кромешной душной темноте
Я голосила, как соловушка в раките.
А через час он мне сказал,
Чтоб я катилась на вокзал,
Чтоб побыстрей добраться до Кривого
Рога.
А я его не поняла
И догадаться не могла,
Зачем со мною поступил он так жестоко.
И стало ясно мне одно,
Что жизнь певицы – не кино,
Не «Мимино», не домино и не игрушки.
И я ответила тогда:
– Гори, гори, моя звезда!
Ведь Пугачева тоже плакала в подушки!
И в тот же миг запела я,
Как птичка певчая моя,
Что на реке в Кривом Рогу была со мною.
И понял он, продюсер мой,
Что не уеду я домой
И что я стану обязательно звездою.
И понял он, что круто влип,
И сфинансировал мой клип,
Ведь не в кино же только это все бывает.
С тех пор прошло немало лет,
А то, что в жизни счастья нет,
Один соловушка в кустах ракиты знает…
Баллада о слепом хирурге
Фотомодель Коровникова Мила,
В себе пытаясь что-то изменить,
Утерянную девственность решила
За двадцать тыщ рублей восстановить.
Такую цену ей назвал знакомый
Хирург Аполлинарий Голубец,
Болевший в раннем детстве глаукомой
И потерявший зренье наконец,
Когда он, посетив факультативом
Любимый хирургический кружок,
Пролил на глаз реторту с реактивом
И получил существенный ожог.
Еще он от рожденья был якутом,
Но это не беда в сравненьи с тем,
Что был к тому же он и лилипутом,
А в остальном он не имел проблем.
Его всегда притягивала тайна,
Которой дышит внутренний наш мир,
И потому, быть может, не случайно
Надел он хирургический мундир,
И несмотря на рост и глаукому,
И прочие проблемы бытия,
Он скальпель брал и резал по живому,
И повторял: «Держись, душа моя!»
Но говоря о голубцовском даре,
Чтоб объективно подвести итог,
Скажу по правде, что Аполлинарий
Нормально оперировать не мог,
А потому он поступил иначе:
В своей работе, не жалея сил,
Он специализироваться начал
На том, о чем я раньше говорил.
И девушка Коровникова Мила,
Придя к нему, раскрыла с ходу рот:
– Я к вам пришла, я денег накопила,
Здесь двадцать тысяч, посчитайте, вот
Все, что я заработала за эти
Недели мод, показы, дефиле…
Верните, доктор, девственность, зашейте,
Мне тяжело жить с этим на земле!
– Душа моя, красавица, подруга,
Зачем судьбу уродовать свою?
У вас и так, смотрю, с мозгами туго,
Теперь еще и там я вам зашью!
– Вы, доктор, не стесняйтесь, зашивайте,
Кто не рискует – тот не пьет вино!
Мне все равно, вы это так и знайте,
Ну то есть, в смысле, что не все равно!
Я потеряла веру жить в надежде
На светлую и добрую любовь,
Но я хочу, чтоб стало все как прежде,
Чтоб чистота ко мне вернулась вновь,
Чтоб снова с юга прилетели птицы,
Чтоб ласковое солнце по плечам…
Я верю в то, что это возвратится!
Аполлинарий думал и молчал.
– Вот вы молчите тут о чем попало
И вам меня, наверное, не жаль,
А я недавно в книжке прочитала
Про чашечку одну – Святой Грааль, —
Которую когда-то потеряли
Да и насрали там в конце концов…
Вот так вот и в моей святой граале
Паслись десятки конченых козлов!
Да, в жизни у меня все это было,
Я признавала только барахло,
Я никого бесплатно не любила,
Я отдавалась тупо за бабло!
– Душа моя, – сказал Аполлинарий, —
Мы все не святы, это не секрет,
Но стоит ли свой прятать дельфинарий,
Подумайте, Аюдмила!..
– Доктор, нет!
Мне образ этой штуки безобразен,
Я поняла, что жизнь моя – обман,
Я больше не хочу всей этой грязи,
Мне ненавистен Петр Листерман!
Зашейте мне ее, Аполлинарий,
Чтоб никому, нигде и никогда,
Чтоб ни один малюсенький комарик
Свой сраный хобот не макал туда!
Хочу, чтобы рассвет ко мне вернулся,
Я больше не могу так гнусно жить!..
Аполлинарий грустно усмехнулся:
– Так вам восстановить или зашить?
Восстановлю, зашью ли – все пустое,
Скажу вам, дорогая, не тая:
И так и этак обосрут святое…
Ну как решили вы, душа моя?
– Восстановить…
Аполлинарий хмуро
Достал из шкафа скальпель не спеша
И тихо произнес:
– Какая дура,
Моя святая русская душа!
Баллада о публичном одиночестве арбитра
Посвящается швейцарскому футбольному арбитру Массимо, или, по-нашенски, Массимо Бузакке, впервые в истории футбола показавшему «фак» футбольным фанатам в ответ на оскорбительные выкрики с трибун, а также справившему малую нужду во время проведения матча чемпионата Катара
С наивной душою, как малые дети,
Пытаясь добраться до собственной сути,
Мы все одиноки на этой планете —
Поэты, бомжи и футбольные судьи.
Швейцарский арбитр Массимо Бузакка
В трусах по колено в любую погоду
По полю за мячиком, словно собака,
Носился футбольной фемиде в угоду.
И если случались толчок и подножка,
Офсайд или аут, конфликт или драка,
И если кого-то срубили немножко —
Швейцарский арбитр Массимо Бузакка
Без тени сомнений свистя, как гаишник,
Сгибал указательный палец в суставе,
И, резко достав из кармана «горчичник»,
Его предъявлял нарушителю правил!
Но вместо «спасибо» торсида вопила
Слова, от которых вскипала обида:
«Бузакку купили! Бузакку на мыло!
Судья пидарас и продажная гнида!»
Назло оскорблениям этим поганым,
Не в силах терпеть бездуховные лица,
Однажды он «фак» показал хулиганам,
Но те пуще прежнего стали глумиться.
Футбольный арбитр Бузакка Массимо
В кулак собирал свою волю и разум,
Хотя без сомнения невыносимо,
Когда называют тебя пидарасом!
И хоть незаслуженно было все это,
Никто не рискнул разделить его горе…
И лишь под трибуной в тиши туалета
Он после игры изливал свою горечь.
Однажды в момент проведенья в Катаре
Турнира за очень престижную вазу
Трибуны особенно были в ударе,
Скандируя хором любимую фразу:
«Судья – пидарас!» – разносилось над Дохой,
Столицей зажиточного эмирата, —
«Махмуд, умоляю, судью отмудохай!» —
Врывался призыв молодого фаната…
В руках замелькали бейсбольные биты,
К футбольному полю с трибуны кочуя,
И в это мгновенье швейцарский арбитр
Свое одиночество остро почуял.
Неласковой жизни печальная мудрость
В глазах у судьи промелькнула украдкой,
И он, повернувшись к разгневанным ультрас,
Трусы приспустил над штрафною площадкой,
И брызнула струйка легко и красиво
На поле футбольное, как из фонтана,
И вздох облегченья арбитра Массимо
Взлетел над трибунами в час Рамадана.
От этого шока фанаты присели
Без лишнего крика и дикого свиста,
Как перед известной скульптурой в Брюсселе
Всегда приседает душа у туриста.
А после футбола коварно и хитро
Используя местный канал «Аль-Джазира»,
Общественность дружно клеймила арбитра,
Восставшего против жестокости мира.
Пойдя на него в штыковую атаку,
Джихад объявили швейцарцу Массиме,
И даже сослали арбитра Бузакку
Судить в Лужниках матч со сборной России!
И мало кого волновало, однако,
Что, душу свою изливая на поле,
Швейцарский арбитр Массимо Бузакка
Очистил себя от обиды и боли.
Про Хулио
Солнце в поднебесье занавесилось
Давними страданьями и болями.
Хулио приехал ты, Иглесиас,
Со своими сольными гастролями?
Слушая твои хиты слащавые,
Грусть-печаль свою забыть смогу ли я?
Нынче ходят девушки прыщавые,
Оттого что не дают нам, Хулио.
А ведь было время, не пригрезилось,
Бледные, как бабочки-капустницы,
От одной фамилии – Иглесиас —
В обморок ложились первокурсницы.
Без вина, наркотиков и курева,
Не прося за это даже денежки…
«Хочешь, я тебе поставлю Хулио?» —
Говорил я при знакомстве девушке.
И она читала, как Экклезиаст,
Моего намека откровения.
Хулио приехал ты, Иглесиас?
Поздно останавливать мгновения.
Поздно мне не высыпаться сутками
И ходить с прической Джорджа Ровалса.
Встретил я тут как-то бабу с сумками
И, столкнувшись с ней, не поздоровался.
А ведь вспомнил: улица Мантулина,
Мятая кровать, бутылка красного,
У меня на шее загогулина
От ее засоса безобразного,
Шумный гомон уличного улея,
Бьющий через форточку по темени
И как будто с неба голос Хулио:
– Не теряй, дурак, напрасно времени!
Только в жизни чаще получается
На любовь нелепая пародия.
Крутится пластинка, и кончается
Песенки слащавая мелодия.
Ты прости меня, моя любимая!
Больше негде черпать вдохновения.
Обосралась почта голубиная.
Поздно останавливать мгновения.
Солнце в поднебесье занавесилось
Облаков дырявыми конвертами.
Хулио приехал ты, Иглесиас,
Со своими сольными концертами?
Про Энрике
Опять отбрасывает блики
Сиянье звездного лица.
Зачем приехал ты, Энрике,
Позорить своего отца?
Твой знаменитый папа Хулио,
Хоть брал на душу этот грех,
Но не позорил, как сынуля,
Родимый свой эстрадный цех.
А ты погнался за успехом,
Не покорив и Брайтон-бич.
Зачем ты в наш колхоз приехал,
Энрике Хулииевич?
И почему карманный кукиш
Ты прячешь в песне «Байламос»,
Когда девчонкам нашим пудришь
Их неокрепший глупый мозг?
Ты все прекрасно понимаешь,
Но, закосивши под фирму,
Стоишь, поешь, не отвечаешь…
А я-то знаю почему!
Когда при всех, давясь куплетом,
Глотая лживую слезу,
Ты вышел к публике дуэтом
С татарской девочкой Алсу,
Известно, из какого стойла
Ты уводил ее, блудник,
И нефтедоллары «ЛУКойла»
Тебе мерещились в тот миг!
С циничной похотью гурмана
Тогда взирал ты на Алсу,
Как посетитель ресторана
На антрекот или азу.
Не спорю, что у нас в России
Не все, конечно, на мази:
Растрачена былая сила,
Былой авторитет в грязи,
Но это же не значит, братцы,
Что нас купив, как колбасу,
Энрике может ковыряться
В душе у девочки Алсу?
Не зря же пресса отмечает,
Певице воздавая дань,
Что это имя означает
Нефтепровод Москва-Казань.
И по тому нефтепроводу,
Как хит-парад по MTV,
Течет к российскому народу
Святая правда о любви.
А все Энрикины рыданья
Обманны в сущности своей,
Но гордость и самосознанье
У русских девушек сильней!
И сладострастные их крики
Не для фальшивого певца.
Зачем приехал ты, Энрике,
Позорить своего отца?
Обращение деревенского парня Василия к добрым людям
Я к вам пишу промеж делами
Из головного леспромхоза,
Чтоб знали вы, какая с нами
Случилася метаморфоза.
Живу я, стало быть, херово,
В деревне среди пчел и ульев.
Мой дед – Петров и мать – Петрова,
Ну а мое фамилье Хульев.
Мне мать про батю говорила,
Рассказывая популярно,
Что он работал на Курилах,
Ну, в смысле, летчик был полярный.
Любил футбол, любил корриду,
И по душевному порыву
Возил пингвинам в Антарктиду
Свежемороженую рыбу.
Летал и с килькой, и с сардиной,
В поставках соблюдая график.
Полгода дрейфовал со льдиной,
Ну и замерз на льдине на фиг.
Над фоткой, занесенной пылью,
Твердила мать: «Гордись им, Вася!»
А я все думал про фамилью:
Откуда, блин, она взялася?
По отчеству я – Эспаньолыч,
Отец испанского был пола,
Но вкалываю я, как сволочь,
А не как отпрыск Эспаньола.
Зато играю на баяне
Аатинский танец хабанеру.
Вживую пальцами хуярю,
Не то что звезды – под фанеру.
Еще пою про кукарачу
(ее у нас в деревне знают).
Я эту песню так херачу,
Что в доме стекла вылетают
И штукатурка между стульев
Слетает с потолка, как перхоть.
Но почему фамилье – Хульев?
Ну хоть убей, не мог я въехать!
И вот однажды в хмурый вечер,
Когда весна дождем дристала,
Зажгла моя маманя свечи
И фотку батину достала.
Грешно, конечно же, смеяться:
На фотке, вынутой из шкафа,
Он сам себя держал за яйца
И пел, зажмурившись от кайфа.
Я сел, упершись в стол локтями,
Сложив свои мозги в кулечек:
– Неужто это мой батяня?
Выходит, мама, он не летчик?
Не зря я все-тки волновался,
Видать, в пушку у бати рыло?
– Ты сам об этом догадался,
Я ничего не говорила.
Но час настал, я рву, сыночек
Все нити в этой паутине:
Отец твой жив, и он не летчик,
И он не замерзал на льдине!
В московскую Олимпиаду,
Когда еще была в расцвете,
Я торговала лимонадом
В одном гостиничном буфете.
И вот однажды на закате,
Когда я кассу сдать хотела,
Он в наш буфет зашел некстати
И я, как дура, обалдела.
И вспомнив, как у канареек
Дрожат от возбужденья лапы,
Я горсть растерянных копеек
При этом уронила на пол.
И до сих пор перед глазами
Его лицо с его губами,
Поющими: «О, мами, мами,
О, мами блю, о, мами, мами…»
Он был красивый, сильный, бойкий…
Мне стало трепетно и томно.
И все же на буфетной стойке
Нам было очень неудобно.
Как неудобно было, впрочем,
Тебе признаться, мой котенок,
Что твой папаша был не летчик,
А гастролер, артист, подонок.
Сейчас, когда я горько плачу,
Что во грехе ты был нагулян,
Я вспоминаю про мучачо,
Про твоего папашу Хулио.
Конечно, твой папаня – сволочь.
Но пусть судьба не задалася,
Зато теперь ты – Эспаньолыч,
Зато теперь ты – Хульев, Вася!
Теперь тебе открыта тайна,
Чтоб в душу нам никто не капал.
Живи, дитя любви случайной,
И знай отныне, кто твой папа!
Я сразу подскочил на стуле
И в тот же миг зашелся в крике:
– Я – сын Иглесиаса, Хульев,
А не какой-то там Энрике,
Который задницей виляет,
Как будто киллер пистолетом.
И что себе он позволяет?
С самой Алсу поет дуэтом!
Бездарный наглый самозванец,
Который не поет, а лает —
А я живу, как оборванец,
И папа обо мне не знает.
Прошу вас, люди, помогите
(кто мне помочь, конечно, в силе),
Иглесиасу там скажите,
Что, дескать, сын его Василий
Не растерял талант по пьяни,
А, сохранив любовь и веру,
Еще играет на баяне
Аатинский танец хабанеру.
Про Анну
Это было в Ницце или в Канне,
Или это был другой курорт —
Теннисистка Курникова Аня
Выходила вечером на корт.
Месяц плыл по небу серебристо,
И качались плавно, как весы,
Дорогие, долларов под триста,
Сшитые Юдашкиным трусы.
Груди идеального объема
Целились сосками в небеса,
И трусов касалась окоема
Золотая русская коса…
В то же время где-то в Коста-Рике,
Загоняя публику в экстаз,
Пел артист Иглесиас Энрике,
Конченый латентный… ловелас.
Пел как будто о своих страданьях,
С чем он в жизни вряд ли был знаком,
А спортсменка Курникова Аня
Думала в то время о другом.
Думала о том, как грациозно,
Устремляясь прямо в облака,
Полукруг опишет в небе звездном
С теннисной ракеткою рука,
И она рукой своей атласной
Красоту закатную затмит…
«Задержись, мгновенье, ты – прекрасно!» —
Небеса воскликнут в тот же миг
И добавят: «Анна, понимаешь,
В этот ослепительный момент
Ты собою нам напоминаешь
Матери-Отчизны монумент,
На который взглянешь – и по коже
Пробегает радость и покой.
Только ты красивей и моложе
Статуи над Волгою-рекой.
Губы цвета зреющей брусники,
Ясный взор красивых синих глаз…
На фига, скажи, тебе Энрике,
Конченый латентный ловелас?»
И спортсменка Курникова Аня
Вспомнила за пеленою слез,
Как она мечтала, лежа в ванне,
О певце по кличке Байламос,
Как она ждала того мгновенья,
Чтобы он прижал ее к себе,
Как потом от перевозбужденья
Появился прыщик на губе,
Как она врачей звала на помощь,
От досады рухнув на кровать,
И в конце концов как эта сволочь
Отказался Аню целовать.
А она, с такой натурой тонкой
И с ногами от самих ушей,
Все ждала и верила в подонка
С грязными желаньями в душе.
Этот сладкий голос, этот шепот,
Этот нимб, светящийся над ним…
Да пошел, в конце концов, он в жопу
Вместе с папой Хулио своим!
Надо было на хоккейной теме
Завершить проблему, наконец.
Хоккеист, хотя не академик,
Все равно получше, чем певец,
Что со сцены не поет, а дрищет,
Только в микрофон и через рот…
Обнаружил, видите ли, прыщик —
На себя бы посмотрел, урод!
Так что получай, скотина, сдачи!
Мне любовь такая ни к чему!..»
И она, подбросив в небо мячик,
Шваркнула ракеткой по нему.
//-- * * * --//
«Ты лети, лети, мой желтый мячик —
Символ наших теннисных побед,
Накажи безжалостного мачо!» —
Повторяла девушка вослед.
И со свистом авиаснаряда
Через весь Лазурный бережок
Полетел с шальною чайкой рядом
Теннисистки желтенький дружок.
Он летел через моря и горы,
Над полями сплетен и молвы,
Через горнолыжников Андорры,
Через гандболистов из Литвы,
Через Барселону, Лондон, Химки,
Через косметологов-врачей,
Через жениха Мартины Хингис,
У которой не было прыщей,
Встречному дождю и ветру в пику,
Что хлестали мячик по лицу,
Прямо в государство Коста-Рику,
Прямо в лоб несчастному певцу!
И, отрикошетив от Энрике,
Закатившем в ужасе глаза,
Над толпою, что забилась в крике,
Анин мячик полетел назад.
И пока над морем и над сушей
Возвращался он к себе домой,
Расцветали яблони и груши,
И плыли туманы над рекой,
И в траве кузнечики трещали,
Очищая пением сердца…
А лицо певца пошло прыщами,
Вся физиономия лица.
Зря Энрике мазал «клерасилом»
Воспаленный кожный свой покров,
Зря обидел он красу-Россию
С золотой косою до трусов,
Потому что в Ницце или Канне,
Прославляя наш российский спорт,
Теннисистка Курникова Аня
Покидала на рассвете корт,
И бежали по спине мурашки,
Как морской волны девятый вал,
И красивый лейбл «В.Юдашкин»
Над Лазурным берегом вставал.
Тафгай
Во имя спорта, мира и прогресса
Высокие задачи выдвигая,
Хоккейный клуб «Тарзан» из Гудермеса
Решил купить канадского тафгая.
Тем, кто в хоккей въезжает слабовато,
Я поясню, чтоб им понятней было:
Тафгаи – это крепкие ребята,
Которые друг другу чистят рыла,
Чтоб зрители, купившие случайно
На зрелище хоккейное билеты,
Не спали, не зевали, не скучали,
А с интересом наблюдали это,
На позитивный лад себя настроив,
Поскольку абсолютно всем известно,
Что без кровавых драк и мордобоев
Игра в хоккей не очень интересна.
А клуб «Тарзан», хоть был чеченским клубом,
Играющим задорно и зубасто,
Но вел себя корректно и негрубо
И потому выигрывал нечасто,
Хотя среди хоккейных ветеранов
Не раз на льду блистали без вопросов
И опытный вратарь Ачкой Мартанов,
И славный капитан Еди Наросов.
Их упрекнуть посмеет кто едва ли!
И, не позоря имена кумиров,
Цвета «Тарзана» с ними защищали
Замир Играев и Умри Замиров.
Страна не отходила от экранов,
Когда, вонзая взгляд, как Кашпировский,
Таранил вратарей Парви Баранов,
Пытаясь им забросить по-бобровски!
Не раз срывали гром аплодисментов,
Искусные финты на льду рисуя,
Пришедшие в команду из студентов
Лети Забортов и Куда Пасуев.
«Тарзан» была команда неплохая,
Но все же для создания интриги
Ей не хватало сильного тафгая,
Чтоб брать очки в Континентальной лиге.
А как возьмешь очки у фаворитов,
Когда из строя с травмой мозговою
Надолго выбыл форвард Ваха Битов,
Ударившийся в штангу головою,
И поломал ребро Мартан Ачкуев,
Герой оборонительных редутов,
И перестал играть Забей Шайбуев,
И перешел в дзюдо Рамсы Папутов?
Директор клуба Ичкерович Леча
Предупреждал об этом руководство.
К тому же скоро назревала встреча
С командой «Викинг» из Краснозаводска,
Которую отнюдь не испугает
Чеченских хоккеистов появленье,
Поскольку в ней играли сплошь тафгаи,
Имевшие приводы в отделенье.
И Костя Домов, и Антон Подглазов,
И Феликс Чуев, и Степан Пробитов,
И молодой игрок Егор Промазов,
И ветеран Савелий Простатитов
Имели в прошлом нелады с законом,
И, сохранив пацанские повадки,
Рубали, как яичницу с беконом,
Соперников на ледяной площадке.
Поэтому совет акционеров
«Тарзана» на собрании без понта
Решил послать двух селекционеров
В хоккейный клуб «Блю Джекетс» из
Торонто.
В Канаду для покупки хоккеиста —
Профессора ледовых мордобоев —
Отправились два брата-финансиста
Урви Баблоев и Гони Баблоев.
Но в турагентстве «Дикая Наяда»
Им объяснили, улыбнувшись криво:
– Зачем нужна вам скучная Канада?
У нас есть скидки на билеты в Рио!
– Мы это, блять, мы селекционеры,
Мы за тафгаем, – объяснили братья.
– Так их там много, в Рио-де-Жанейро,
Не стану же вам, в самом деле, врать я!
Такое счастье выпадает редко,
И денег сэкономите немало!
– Давай сюда билеты, профурсетка,
Уговорила, все, закрой ебало!
Спустя два дня на пляж Копакабаны,
Испив бразильской водки грамм по триста
И нацепив холщовые «бананы»,
Ступили два чеченских финансиста.
И со словами «Чё, ну где тафгаи?»
Они пошли в лучах ночного света,
Своим вопросом по пути пугая
Всех, кто не знал на их вопрос ответа.
Но через час, надеждой сердце грея,
Урви Баблоев обратился к брату:
– Гони, иди сюда, братан, скорее!
Задай вопрос вот этому мулату…
Под вывескою клуба в ярком свете
Фуфырились накачанные парни,
Показывая всем, что на планете
Навряд ли встретишь мужиков шикарней.
«Найт клуб „Блю Джэкетс“ – прочитал, мотая
Счастливой головой, Гони Баблоев, —
Танцуй лезгинку, мы найдем тафгая,
Он здесь, среди вот этих зверобоев!»
– Ху ар фром ю вонт гоу, блять, ту Раша
Играть за честь «тарзановского» клуба?
Мулат, который был других постарше,
Шагнул и растянул в улыбке губы.
Внушительного роста, в тесной майке,
В штанах из черной кожи, при параде,
Он был куда эффектнее, чем байкер
Из голливудской ленты «Easy Rider».
– Тафгай? – спросил его Урви Баблоев.
– Сим! Педро Гомеш Хулиуш да Тутуш.
Тафгей! – добавил парень, успокоив
Двух скаутеров в эту же минуту ж.
– Какая, в жопу, разница? Короче,
«Тафгай – тафгей», давай пиздуй за нами!
Нам с братом не хуй головы морочить,
Не тормозируй, разберемся сами!
Вот бабки, вот контракт, давай скорее
Подписывай бумагу, Педро Гомес! —
Сказал Урви уже чуть-чуть добрее,
За результат почти не беспокоясь.
– Не согласишься – пиздюлей навесим,
В причины для отказа не вникая,
А так – дадим квартиру в Гудермесе
И тачку для тебя как для тафгая!
– Акордо, обригадо, сим сеньорас! —
С улыбкою ответил Педро Гомеш.
– Давай, включай под жопой третью скорость,
А то, клянусь, надолго нас запомнишь!
В дорогу Педро Гомеш взял помаду,
Два тюбика густого бриолина,
Аюбимый свой роман Жоржи Амаду,
Интимный спрей и банку вазелина.
Баблоевых встречали всей командой,
Порою раздавались чьи-то крики:
– А чё у вас канадец шоколадный?
Его же загрызет голодный «Викинг»!
– Ты чё, Ачкуев, предъявляешь мне тут?
Не нравится? Купи другого, дурень!
– А чё он улыбается, как этот?
Баблоев, ты кого привез, в натуре?
А может, ты ему уже заехал?
– Мартан, ты чё, тебе в табло неймется?
– Давай его покажем Иржи Чеху —
Он главный тренер, пусть и разберется!
При взгляде на бразильского тафгая
У Иржи Чеха задрожало веко:
– Так вот она история какая…
Похоже, вы купили гомосека.
Вы как с ним разговаривали, братья?
Должно быть, выпив литра два кашасы?
Его в состав не собираюсь брать я,
Ему б на волю, к пидорам, в пампасы!
Ведь он умеет танцевать ламбаду?
– Сим, сим! – пролепетал король тафгаев.
– Вот и танцуй, а мне таких не надо,
В Чечне один танцор был – Эсамбаев!
С глазами опозоренных героев,
Лишившихся и славы, и успеха,
Урви Баблоев и Гони Баблоев
Внимали монологу Иржи Чеха.
Упомянув великого артиста,
Тот загрустил, похоже, не на шутку…
– Мы это, Иржи Милошевич, быстро
С тафгаем с этим выйдем на минутку…
Дверь в коридор открылась от удара…
Спустя мгновенье, белый свет ругая,
В мужском сортире возле писсуара
Два финансиста пиздили тафгая.
– Как мы могли купить тебя, подонка? —
Шептали братья, как бы удивляясь,
А Педро Гомеш лишь стонал негромко
И тихо охал, не сопротивляясь.
– Решил помочь чеченскому хоккею?
Так научись выдерживать нагрузки!
– Я на коньках стоять-то не умею! —
Сказал он неожиданно по-русски.
Еще не осознав масштаб победы
На ниве лингвистической науки,
Они прервали бурные беседы
С легионером, издававшим звуки.
– Короче, слышь, бразильская тупица,
Вот видишь пистолет системы Стечкин?
Есть день, чтоб на коньки встать научиться,
И день, чтоб с клюшкой бегать, как Овечкин.
А стринги и помаду лучше выкинь! —
Один из братьев перешел на шепот.
– В Краснозаводске есть команда «Викинг»,
Они тебе натянут глаз на жопу!
Мы с ними через пару дней играем,
У них там все – нахальные, как гуси.
О том, что мы усилились тафгаем,
Они наверняка должны быть в курсе,
А это значит, пиздить будут щедро —
У них одни мокрушники в составе…
Короче, если выдержишь, дон Педро,
То мы тебе в подарок жизнь оставим!
Спустя два дня в дыму с весельем диким
В полночный час в Краснозаводском баре
Гуляли хоккеисты клуба «Викинг»,
Куря кальян под куантро с кампари.
Игрок краснозаводцев Феликс Чуев,
Приехавший в стрип-клуб на новом «порше»,
Сидел, глазами медленно кочуя
По ягодицам голой стриптизерши.
Он в клубе перетрахал по порядку
Всех девок, но сидел мрачнее тучи,
Ведь эту быстроглазую мулатку,
Сказать по правде, он еще не дрючил.
«Оксана, подойди ко мне, ссыкуха,
Пока я добрый, подолью дюшесу.
Давай, соси, а то получишь в ухо!» —
Сказал спортсмен, не склонный к политесу.
– Я Феликс Чуев из команды «Викинг»,
Зовут меня «кувалдой» между нами!
Ну, чё молчишь, забыла русский спикинг?
Возьми вот десять долларов рублями!
Ты не принцесса, девочка, а шлюха,
И из тебя не сделать Хакамады…
И громкая, как выстрел, оплеуха
Накрыла глаз любимчика команды!
А вслед за тем раздался дружный хохот:
– Какой же, Фил, ты редкостный мудила!
Неплохо, в самом деле, ох, неплохо
Оксанка по «кувалде» зарядила!
– Над кем вы надсмехаетесь, балбесы? —
Спортсмен поднес ладонь к больному глазу, —
Забыли, что играем с Гудермесом?
Хорош курить кальян! Пошли на базу!
У выхода он оглянулся хмуро
И произнес, рукой касаясь уха:
– Ну а тебе, нерусская профура,
Я отомщу за эту оплеуху!
– Не обижайся на него, Оксана, —
Сердечно произнес Антон Подглазов, —
Вообще-то он в команде добрый самый,
Он никого не убивал ни разу.
Ну, может быть, он ехал из Капотни
И по пути травы тяжелой дунул…
Ты на игру-то приходи сегодня,
Возьми вот, кстати, пропуск на трибуну…
Игра привычно началась с накладки:
Как будто в битве эльфов и вампиров,
За полчаса до матча на раскатке
Сцепились Домов и Умри Замиров.
Предвидя, как в дальнейшем отзовется
Его неблаговидная затея:
– Умри! – сказал тафгай краснозаводцев
И клюшкой дал Замирову по шее.
К началу матча в местную больницу
Для пожилых людей и ветеранов
Доставили немного подлечиться
Двух «викингов» и четырех «тарзанов».
Когда тафгей печально, по-коровьи,
Следил за этой дракой со скамейки,
Он понимал, что за его здоровье
Никто не даст и ломаной копейки.
На первой же минуте Феликс Чуев
Подъехал к борту и, расправив плечи,
Сказал: «Ну, выходи, бразилец хуев,
Я буду есть твою сырую печень!»
Едва ступив на лед, тафгей-«тарзанец»
Почувствовал печенкой среди гвалта,
Как на него с квадратными глазами
Летит краснозаводская «кувалда».
Он даже не успел святой Марии
Сказать о том, что на душе скопилось,
Как сразу в мясо из кулинарии
Его лицо мгновенно превратилось.
Одним ударом уложив тафгея
И агрессивные движенья множа,
Краснозаводский корифей хоккея
Продолжил избивать бразильца лежа.
С недобрым криком «Будешь знать, как наши
Дерутся в Подмосковье хоккеисты!»,
Он сдернул с Педро Гомеша гамаши
И пояс для гамаш от фирмы «Easton».
Кладя удары, страшные по силе,
Один другого тягостней и горше,
Он вспомнил, что такого цвета были
Зеленые чулки на стриптизерше.
– На, получи еще, мустанг в попоне,
За оплеуху от одной скотины!..
И в этот миг тафгей впервые понял,
Как могут быть неласковы мужчины!
В углу площадки с вывернутой шеей,
Беспомощный, как будто хряк на блюде,
Он осознал, что близких отношений
С мужчиной у него уже не будет!
Тафгай команды «Викинг» Феликс Чуев,
От вида крови яростно зверея,
С прощальным криком, смерть врага почуяв,
Поднял и через борт швырнул тафгея…
И мутного сознания граница
Подернулась рубиновым закатом,
И в образе валькирии девица
Спустилась с неба на коне крылатом.
Обняв его порывисто и сладко,
Она к хозяйству воина прильнула…
– Но почему валькирия – мулатка? —
В мозгу у Педро Гомеша мелькнуло.
– Все очень просто! – объяснила дева,
Неслышно опустившись на колени. —
Меня зовут Оксаной, мама – Ева,
А папа мой учился в РУДээНе.
Он джинсы продавал тогда, «Монтану»,
Когда летал к нам на Олимпиаду,
И соблазнил на дискотеке маму
Под жаркую бразильскую ламбаду…
– О, девочка, не отвлекайся, боже!
Ты доведешь до головокружений!
Ты видишь, у меня мороз по коже
От этих поступательных движений!..
Мне раньше это делали сеньоры,
И я им делал это, как ни странно…
Оксана, мне по силам сдвинуть горы!..
Ты слышишь, я люблю тебя, Оксаа-наа!!!
И клюшку взяв, как на бейсболе биту,
Бразилец перепрыгнул через бортик
И, сокрушая грозную защиту,
Ворвался, как из табакерки чертик,
Как раз на пятачок команды «Викинг»,
Где, выиграв решающую схватку,
Он кистевым на кураже и крике
Забросил шайбу в левую девятку!
Спустя всего секунду прозвучала
Финальная сирена, а за нею
Команда вместе с тренером кричала
«Гип-гип-ура!» вчерашнему тафгею.
Расстроенные краснозаводчане
Смотрели исподлобья на героев,
Среди которых громче всех кричали
Урви Баблоев и Гони Баблоев!
А сам легионер под крики «браво!»
Усталым взглядом обводил арену,
И восхищенных девушек орава
Цветы бросала под ноги спортсмену.
Ну а его глаза искали встречи
С мулаткой, что его спасла невольно…
И он еще не знал, что в этот вечер
По телефону прямо из «ЛУКойла»
Сам Леонил Федун задаст герою
Вопрос, который душу растревожит:
– Я видел матч. Я потрясен игрою!
А Вы футболом занимались тоже?
И вскоре, перейдя в «Спартак» футбольный,
Он в новом амплуа преобразится,
А клуб «Тарзан» получит от «АУКойла»
Пятнадцать миллионов за бразильца.
И заплатив налоги, между прочим,
Ну и дождавшись наконец награды,
Баблоевы уедут строить в Сочи
Хоккейный комплекс для Олимпиады.
А Феликс Чуев станет депутатом
И будет в Думе день за днем трудиться,
Чтоб каждый стал счастливым и богатым
В стране, где вольно дышится и спится!
И на земле любовь восторжествует,
Поскольку это знают даже дети:
Когда мужчину женщина целует,
То происходят чудеса на свете!
Исповедь Роллс-Ройса
Родился я и изобрелся
В Манчестер-сити по весне.
Мой папа был Стюартом Роллсом,
А Генри Ройс был мамой мне.
Меня вручную собирали —
Колеса, кузов и кардан —
И слоем дорогой эмали
Мне покрывали мой седан.
На полированной торпеде
Раскинули приборный блок
И статуэткой Сильвер Леди
Украсили мой передок.
За неземной дизайн модели
В своем величии крутом
И за примочки на панели
Мне дали прозвище Фантом.
Да и вообще, как говорится,
Я был рожден в семье своей
Для лордов, герцогов и принцев,
Для королев и королей!
Я был красив, как Дух Экстаза,
А то и краше был подчас…
Моим хозяином стал сразу
Его высочество принц Чарльз.
Я помню, как-то летом жарким,
Пылающим, как Жанна д'Арк,
К любовнице Камилле Паркер
Возил я Чарльза в Риджент-парк.
Я помню аромат «Шанели»,
Когда в салоне, как змею,
Валтузил жопой по панели
Принц Чарльз любовницу свою,
А после, как бывало часто,
Храня достоинство в груди,
Я вез обратно принца Чарльза
Домой, к законной леди Ди.
Ах, эти милые забавы!
Скажу по правде, что в душе
Я был растроган ими, право,
Как шалостями малышей.
Клянусь любимым старшим братом,
Который Аенина возил,
Я был тогда аристократом
В полтыщи лошадиных сил!
И моему крутому бренду
Завидовали лорд и сэр…
А вскоре взял меня в аренду
Премьер-министр Тони Блэр.
Он был вполне достойным сэром,
Он в жизни многое видал,
Но в алкогольных дринках меру
Порой не сильно соблюдал.
И как-то, будучи в угаре
От дегустаций разных вин,
Играл он дома на гитаре
Репертуар ансамбля «Queen»
И, находясь во власти танца,
Он не заметил, как в тиши
Меня украли два албанца:
Мехмет и брат его Хашим.
На мне неделю колесили,
Мне перебили номера…
И оказался я в России,
Когда открыл глаза с утра.
И в миг, когда в меня угрюмо
Влез мой владелец наконец
Народный депутат Госдумы…
Я понял: мне пришел пиздец!
Хотя он слушал «Мумий Тролля»
С неадекватнейшим лицом,
Он был главой Наркоконтроля,
Непримиримым, блядь, борцом!
Он через нос и внутривенно
Во мне борясь с врагом своим,
Уничтожал попеременно
Один наркотик за другим,
А после этого устало
Моей конструкцией руля,
Он гнал меня со спецсигналом
В стрип-клуб с названьем «О-ля-ля!»
И там я ждал его, о Боже,
Не как Роллс-Ройс, а как холуй,
Пока на мне один прохожий
Не нацарапал слово «хуй»!
И мой владелец, лоб наморщив
И замотавши головой,
Сказал знакомой стриптизерше:
– Возьми его! Теперь он твой!
Бери! Бери его, Анфиса!
До основанья самого!
Паскуда! Девочка! Актриса!
Ты заработала его!
– Вот это да! Вот это здрасьте!
Вот это, на хуй, конь в плаще!
Я щас уписаюсь от счастья!
Сергей Сергеич! Ну ваще-е!
Ой, я на нем поеду в «Дягу»!
А после – в «Оперу» и в «Рай»!..
– Езжай! Катись! Ебись во благо!
Ну, и меня не забывай!..
И стриптизерша с криком «вау!»
Мгновенно прыгнула за руль…
И я помчал ее, шалаву,
В ночной расплавленный июль!
Два месяца я слушал визги
Аулу, Анфисы и Мари,
Когда под песни Жанны Фриске
Их драли у меня внутри!
Их похотливейшие рожи
Мой организм вгоняли в страх,
Они царапали мне кожу
Своими шпильками в туфлях!
Обертки из-под шоколадок,
Огромных членов муляжи,
Трусы, коробки от прокладок
Мне сильно отравляли жизнь!
И больше не хватало силы,
Чтоб этот пережить Содом,
Где игры Чарльза и Камиллы
Казались сладким детским сном!
Однажды это прекратилось,
Когда в ночном сиянье фар
Ко мне спустилась Божья милость
С кавказским именем Джохар.
Меня подрезали два джипа,
И, строго глядя мне в глаза,
Оттуда вылезли три типа:
Джохар, Умар и Бекмурза.
Джохар достал кинжал военный
И, даже не спросив, как звать,
Сказал Анфисе откровенно:
– Короче, вылезай, билять!
И, не услышавши отказа,
Умчал в рассветную Москву…
Теперь вот я в горах Кавказа
В селеньи Старый Юрт живу.
Я перекрашен в цвет зеленый,
Мне в крышу ввинчен пулемет,
Во мне сидит объединенный
Чеченский боевой расчет.
Владелец у меня серьезный,
Я стал ему теперь как брат.
Я с ним готовлюсь в город Грозный
Поехать скоро на парад.
Нередко при команде «Стройся!»
Мне мой хозяин говорит:
– Вот кем ты был? Простым Роллс —
Ройсом…
Теперь ты воин и джигит!
И нет тебя на свете краше!
Ты кровью смыл былой позор!
Теперь, мой брат, тебе не страшен
Ни танк, ни бронетранспортер!
И я, не возражая брату,
В полночной горной тишине
Свой охлаждаю радиатор
И засыпаю при луне.
Но только в этом тихом месте,
Где спит фантом моих геройств,
Мне снится старенький Манчестер,
И папа Роллс, и мама Ройс.
Вот и вся любовь
Баллада о случайной любви
Мужчина Илья Николаевич Уткин
Работал в столичном Мосводоканале.
Он не был уродлив, хотя проститутки
Ему и за деньги порой не давали.
Он после работы не смел показаться
Ни в кинотеатре, ни в чьей-то прихожей,
Поскольку весь запах полей аэрации
Впитал он в себя всеми фибрами кожи.
Поэтому часто, кусая в кровь губы,
Он просто гулял, не мечтая о чуде,
В районе, где возле известного клуба
В ночи тусовались мажорные люди.
А стройная девушка Котова Нелли
В модельном агентстве «Вивендис
Петролиум»
Была, разумеется, фотомоделью,
Снимавшейся в клипах у «Мумия Троля».
На кастингах, что ежедневно бывали
Для всяческих съемок, больших или малых,
Ее как модель никогда не сливали,
А даже напротив, снимали в журналах.
Она разъезжала на красной «феррари»,
На малолитражной, но очень прикольной,
Которую ей подарил ее парень,
Работавший старшим курьером в «ЛУКойле».
И вот после кастинга в «Дикой гвоздике»
Она направлялась в тусню на танцполе,
И песня дуэта Алсу и Энрике
Привычно звучала в ее магнитоле.
И тут перед ней в городской карусели
Мужской силуэт промелькнул возле арки,
И еле успела несчастная Нелли
Педаль тормозную нажать в иномарке.
– Да что ж вы, не видите, едет машина! —
Она закричала подобно белуге,
И вдруг осеклась, увидав, как мужчина
Застыл перед ней в неподдельном испуге.
– Илья… – он сказал, уронив сигарету.
Она обронила в ответ:
– Извиняюсь…
Я, в общем-то, с кастинга, в общем-то, еду, —
Зачем-то она уточнила смущаясь.
– Садитесь… – он сел.
– Вам куда?
– Я не знаю…
И сколько б еще продолжался театр,
Но через секунду, того не желая,
Она надавила на акселератор…
Они по Москве на машине летели
Сквозь лица, что были темны и угрюмы…
Она говорила, что ей надоели
Все эти духи и все эти парфюмы,
Что вот повстречался мужик, в самом деле,
Который не пахнет «Картье» и «Шанелью»…
А он наблюдал за коленкою Нелли,
За голой ногой под приборной панелью.
Стеснительный дождь моросил на бульваре,
Слегка освежая усталые вязы…
Она отдалась ему прямо в «феррари»,
Истошно крича непристойные фразы.
Но дождь все сильнее стучал по кабине,
И утро сгущало свинцовые краски…
Ее ожидали друзья в «Цеппелине»,
Его – полбутылки молдавской «Фетяски».
Была ли любовь у Ильи и у Нелли?
Была ли их встреча наполнена светом?..
Он в Яузу бросится ночью в апреле.
Она никогда не узнает об этом.
Баллада о неслучившейся любви
Адольф Соломонович Ножиков
Году в девяносто восьмом
Служил дрессировщиком ежиков
В израильском цирке «Шалом»,
А девушка Аеночка Ященко
Как раз той же самой порой
Работала в клинике Кащенко
Простой медицинской сестрой.
Смешливая, добрая, рыжая,
Алена любила врача,
Страдавшего паховой грыжею
Во время дежурств по ночам.
А он по причине опасности
Проделывать акт половой
Не мог медработнице, в частности,
Платить той же самой ценой,
Поэтому доктор уверенно
Использовал в этой связи
Портрет парикмахера Зверева
С обложки журнала «Зизи».
Издателю Зорику Жвания,
Конечно, не снилось во сне,
Что будет обложка издания
В дурдоме висеть на стене
В такой ситуации аховой,
Когда психиатр Семенной
С ладонью над грыжею паховой
Работал в ночи над собой
И думал о том, как в Японии,
От бренных забот вдалеке,
Японцы в любви и в гармонии
Вкушают сашими с саке,
И в лике цирюльника Зверева
Он видел в сладчайшем бреду,
Цветенье вишневого дерева,
Растущего в вешнем саду,
Укрытом от клиники Кащенко
Грядою загадочных гор…
И девушку Леночку Ященко
Он просто не видел в упор.
А в отблесках света ажурного
От тусклых больничных огней
Она с телефона дежурного
Звонила подруге своей,
В руке теребя, словно веточку,
Кудрявых волос завиток,
Чтоб просто поплакать в жилеточку
О том, что не любит никто,
О том, что в течение месяца
У ней никого уже нет.
Вот разве что хочет повеситься
Из пятой палаты поэт,
Что ей назначает свидания
Под пальмой в японском саду,
Всегда завершая послание
Словами: «Не жди, не приду!»
Еще этот шизик из Нальчика
Ночами всем жару дает…
А доктор все ходит с журнальчиком
И даже не видит ее.
Но только была тем страданиям
Подруга не в силах помочь,
Поскольку с издателем Жванией
Она проводила ту ночь,
И счастье подруги, возможно бы,
Чирикало, как воробей,
Когда бы не дума тревожная:
«А сколько заплатит он ей?»
Поэтому, глядя опасливо
В ночную оконную тьму,
Она была тоже несчастлива
В любви, что давала ему.
А утром, в разгар вознесения
Листвы, отдающей концы,
В Москву на гастроли осенние
Приехал израильский цирк.
В Москве, где артистов-художников
Полно, как бродячих собак,
Приезд дрессированных ежиков
Не вызвал особый аншлаг.
Пожалуй, лишь Леночка Ященко
Наутро закончив дела,
Домой возвращаясь из Кащенко,
Случайно афишу прочла
И, стоя на маленьком дождике,
Неслышно смеясь про себя,
Сказала: «Ну надо же, ежики,
Какая смешная фигня!»
И дрогнувшим тоненьким росчерком,
Не зная сама почему,
Увидев портрет дрессировщика,
Она улыбнулась ему.
Но в мире, где звездочкой светится
Любовь неземная в тиши,
Им не суждено было встретиться
Как двум половинкам души.
Зоологическая поэма
Баронесса Виктория фон Траховицер
В прошлой жизни в родном городке Кременчуг,
Между прочим, была симпатичной девицей
Викториной Остаповной Миколайчук.
Лет в пятнадцать на свадьбе у старшего брата,
Где в крови у гостей разыгрался гормон,
Вику встретил подвыпивший кооператор,
Кучерявый брюнет Траховицер Семён.
И склонившись над нею, как хищная птица,
Он сказал, застегнув свой бордовый пиджак:
– Разрешите представиться, я —
Траховицер,
Траховицер Семён, чистокровный казак!
Я на свадьбе на этой почти иностранец,
Я в гробу вашу свадьбу вообще-то видал,
Я хочу пригласить вас на медленный танец,
Я «Отель Калифорню» для вас заказал…
И минуту спустя, ухватившись за фикус,
Под прерывистый шепот «Ну, сучка, держись!»,
Молчаливо прогнувшись под музыку «Eagles»,
Викторина шагнула во взрослую жизнь.
А Семён с той поры, не позоря фамилию,
Вечерами ей стал назначать рандеву,
И полгода спустя, бросив Муню и Цилю,
Вместе с юной подругой уехал в Москву.
И в столице как верный борец за идею
И казачьего племени пламенный сын
Он создал свою фирму по трансферу денег
В Казахстан под названьем «Файнэншл
Жаксы» [1 - Финансы хорошо (казахск.)].
Так и жили они, Викторина и Сеня,
Соблюдая супружества строгий закон:
Вика днями работала телом в бассейне,
А ночами над телом работал Семён.
Через год, чтоб в столице пробиться
В элиту
Приближенных к высокому кругу персон,
Он купил Викторине Остаповне титул
Баронессы с почетной приставкою «фон»,
Чтоб теперь, посмотрев на нее в этом свете,
Не пришло бы на ум никакому хрычу
Отодрать ее сзади в мужском туалете
Как девчонку с фамилией Миколайчук.
Как порою в любви мы бываем беспечны,
На карете въезжая в роскошный дворец…
Говорят, что любовь – это сказка о вечном,
Но у сказок обычно бывает конец.
Все проходит, и чувств первозданная свежесть,
Увядая, теряется даже в раю…
Вот и наш Траховицер все реже и реже
Навещать стал в постели супругу свою.
Кто бы мог объяснить, что могло это значить,
Кто бы вовремя дал на вопросы ответ,
Но все чаще Семён ночевать стал на даче,
А Виктория фон Траховицер – в Москве.
И однажды, когда среди ночи мобильный
Телефон зазвонил под подушкой у ней,
Вика в трубке услышала голос дебильный:
– Приезжайте на дачу. Как можно скорей!
Вику встретил на даче задумчивый опер:
– Вы крепитесь, никто, к сожаленью, не свят.
Ваш супруг обнаружен с вибратором в жопе,
То есть, в заднем проходе пардон, виноват!
Не волнуйтесь, гражданочка, вы через меру,
Я сейчас говорил с медицинской сестрой:
Может быть, он таким необычным манером,
Извините за грубость, лечил геморрой.
В результате погиб от случайности мелкой…
Ваш супруг был здоровым, и кто тут виной,
Что вибратор его оказался подделкой,
Ну, не фирмы «Самсунг», а тайваньской херней.
Электрический ток, он ведь шуток не любит,
И тем более в жопе… Тут, как ни крути,
Если все это анализировать вкупе,
То скорей всего провод замкнуло в сети.
Погрустила Виктория фон Траховицер,
Отлежалась, отнюхалась нашатырю,
Но слезами ведь горю-то, как говорится,
Не помочь в этом мире, горюй – не горюй!
И лелея под сердцем душевную травму,
Проведя трое суток со свечкой в углу,
На четвертые, превозмогая свой траур,
Викторина рванула в любимый стрип-клуб.
Там в мерцанье огней, потакая капризу,
Баронесса мужчинам швыряла рубли.
Но, однако, утехи мужского стриптиза
Ей душевной гармонии не принесли.
И когда покидала она на рассвете
Дорогого релакса культурный очаг,
Душу ей не согрел даже секс в туалете
С популярной тусовщицей Ксюшей Колчак.
Но, открыв дверцу, «мерина» цвета индиго,
На прощанье совет Ксюша выдала ей:
– Слушай, Вика, а ты заведи мини-пига,
В смысле – мини-свинью благородных кровей.
Ты, Викуся, ко мне относись как угодно,
Только я ведь советы даю не со зла —
Ты пойми, что в Европе сейчас это модно:
Мини-хрюшка заменит любого козла!
Говорят, ничего нет милее на свете
Этих чудных созданий… Я, Вика, не вру!
Если ты мне не веришь – взгляни в Интернете:
«Вэ вэ вэ мини-пиг хрю собака ком ру».
Если ты подустала от всей этой жути,
Подведи в своей жизни под прошлым черту.
Все равно мужики – это свиньи по сути,
Только хрюшки гораздо приятней в быту.
Так что делай как я: не грусти, баронесса,
Если хочешь, слетаем с тобой на Бали…
И, усевшись за руль своего «мерседеса»,
Ксюша в облаке пыли исчезла вдали.
Целый день проведя в непонятной тревоге,
Отложив даже срочный визит в ателье,
Вика дома листала зоокаталоги,
Изучая раздел «Мини-пиги в семье».
А назавтра, в прихожую дома впуская
Представителя фирмы «Твой маленький ДРУГ»,
Вика вздрогнула: «Господи, прелесть какая!»
Мини-пиг, тихо пукнув, издал слабый хрюк.
Вика в тот же момент расплатилась с агентом
И у хрюшки потрогала хвостик витой.
Звали мальчика Генри Эсквайр Саутгемптон
Винстон Сандерленд Нельсон Мандела Шестой.
Мини-пиг был покрыт светло-розовой шерсткой,
Той, которой обычно покрыт минипиг:
И не то чтобы мягкой, не то чтобы жесткой,
А как будто с трехдневной щетиной мужик.
Вика нежно прижалась щекою к щетинке,
И, как будто нахлынувший сладостный сон,
Промелькнули родные до боли картинки:
Кременчуг, ресторан, Траховицер Семён…
Те же глазки, как две розоватых пилюли,
Помогавшие ночью спокойно заснуть,
Тот же взгляд, те же тонкие длинные слюни,
Что стекали и капали Вике на грудь.
Та же самая сладостно-горькая мука
Пониманья того, что в словах не сказать,
Только он не кричит: «Чё уставилась, сука?»,
А доверчиво хрюкает, глядя в глаза.
Ни обидного слова, ни хамского крика,
Ни тебе подозрительных взглядов косых…
«Так ведь вот оно – счастье!» – подумала Вика
И дала сэру Генри кусок колбасы.
Поросенок не стал в этот вечер поститься
И заставил себя это блюдо сожрать.
Той же ночью Виктория фон Траховицер
Мини-пига с собой уложила в кровать.
И лаская за ушком его, между делом
Извинялась в его поросячий пятак:
«Вы простите меня, Генри Винстон Мандела,
Я ведь с первого раза не с каждым вот так!»
Не поняв мотивации женского трюка
И пока что не чуя себя подлецом,
Поросенок сопел и доверчиво хрюкал
И совсем не по-свински дышал ей в лицо.
Как изменчива жизнь! Как фортуна лукава!
Как огромны масштабы иных пустяков!..
Вроде хрюшка-игрушка – пустая забава,
А для женщины – солнце среди облаков!
И тогда сквозь неведомых чувств отголоски
Баронесса, забыв про другие дела,
Мини-пигу купила ошейник Сваровски
И стилиста от Зверева в дом привела,
И давала для Генри под соусом «чили»
И арбузные корки, и свежий буряк…
Все, что раньше мужчины недополучили,
Мог теперь на себе ощутить мини-хряк.
Перед тем как гулять с поросенком по лужам,
Вике очень хотелось, чтоб он был пригож,
Как и фотопортрет ее бывшего мужа,
На которого Генри был чем-то похож.
Кружевные трусы, головные уборы,
Ванны с грязями и дорогой педикюр,
Травяные шампуни и «лондаколоры»
Были призваны сделать его Haute Couture.
Ну и как результат этой артподготовки,
Появленьем своим вызывая столбняк,
Вика стала показывать пига в тусовке:
В «Vogue café», в «Галерее» и в клубе «Маяк».
И в «Мираж», и в «Метелицу» с ним заглянула,
Где в ночи концертировал Дима Билан,
А спустя две недели и вовсе рванула
Из Москвы на Высокую моду в Милан.
Там она мини-пига с собою таскала,
Как бы жестом таким демонстрируя «фак!»
Правда, их не пустили в театр «Да Скала»,
Но Каррерас не Дима Билан – это факт.
В ресторане с названием «Japanese Candle»,
Где царил необузданный хохот и крик,
Вике встретилась пьяная Наоми Кэмпбелл,
Закричавшая: «C'est magnifique minipig!» [2 - Какой волшебный мини-пиг! (франц.)]
И, отставив стакан недопитого виски
И налив поросенку на блюдечко «спрайт»,
Стала дергать отросточек мини-пиписки
Со словами: «Ye, babe! I want you tonight!»
Вика очень обиделась за мини-пига
И, немедленно вырвав его у звезды,
Что есть сил завопила: «Вали, кроколыга!
А не то, я сказала, получишь пизды!
Пусть порвет тебя, сука, какой-нибудь хачик,
И чечен-терорист с гонорейным прыщом,
А его ты не трогай, он маленький мальчик,
Понимаешь, блядина, он мальчик еще!»
И пока на скандал подбегала охрана,
Вика плюнула Наоми Кэмпбелл в глаза,
И немедля уехала прочь из Милана,
И с подавленным чувством вернулась назад.
– Как же все вы погрязли в разврате и блуде! —
Вопрошала Виктория: – Боже, скажи,
Что плохого я все-таки сделала людям
И за что так жестока ко мне эта жизнь?
Ничего… ничего у меня не осталось,
Кроме старых, написанных болью страниц…
Разве только вот эта пустячная малость —
Благородный мой хрюндель, мой маленький принц!
Он – единственная в этой жизни отрада,
Только он может сердце и душу спасти.
Надо вызвать ему парикмахершу на дом:
Что-то шерстка на попочке стала расти…
Уля Целкина из парикмахерской «Локон»
К баронессе уже приходила не раз.
У нее был загадочный взгляд с поволокой
И раскосый разрез фантастических глаз.
Жизнь Ульяны таила немало загадок,
Мол, работала Уля не ради бабла.
Мужики от нее выпадали в осадок,
Но она неприступной и гордой была.
Потому и ценила ее Викторина,
Потому допускала Ульяну в семью,
Ведь по сути она-то была не блядина,
А безумно любила работу свою.
Правда, были у ней и свои заморочки —
Одевалась, ну так, что ее не поймешь:
К Вике Уля явилась в чулках с поясочком
И в коротенькой кожаной юбочке клеш.
«Да, неслабо одета, – подумала Вика
Для такого-то часа – двенадцати дня, —
Ну, а впрочем, пускай для других это дико,
А по мне – так нормальная, в общем, фигня.»
– Обработай его миниспреем от пота,
постриги ему попку – и можешь идти…
И, оставив Ульяну, пошла на работу,
Обещая вернуться к семи тридцати.
В этот день в своей фирме по трансферу денег
В Казахстан под названьем «Файнэншл Жаксы»
Вика быстро подбила итоги недели
И рассеянно бросила взгляд на часы.
Только-только закончилось время обеда,
Солнце грело лучами небес бирюзу…
«Как там Генри? – подумала Вика – Заеду,
Кукурузки с морковкой ему отвезу.»
И с работы бесшумно уйдя по-английски,
Прикативши домой, заглушила мотор…
Но, не встретив за дверью знакомого писка,
Напряглась и прошла через весь коридор,
И у спальни услышала странные звуки,
От которых у бедненькой Вики тотчас
Затряслись в лихорадке и ноги, и руки,
Задрожала губа и задергался глаз.
И когда распахнула она створку двери,
То сперва заслонила ладонью глаза,
А потом прошептала тихонько: «Не верю!»,
Как в бреду, отступив на полшага назад.
Если б эту картину увидели боги,
То придумали б миру иной креатив…
Да, Ульяна лежала, раскинувши ноги
И кусая подушку, глаза закатив,
Извивалась, как будто на палубе килька
Перед тем, как в консервах попасть в Кременчуг.
А ее босоножки на тоненьких шпильках
Разрывали на спинке дивана парчу.
И, как высшая степень того беспредела,
Между голых, бесстыже раскинутых ног
Не по-детски сопел Генри Винстон Мандела,
Прислонив к парикмахерше свой пятачок.
В тот же миг от истошного женского крика
Уля вздрогнула и оглянулась на дверь…
– Это вовсе не то, что ты думаешь, Вика!
Это вовсе не так, умоляю, поверь!
– Уходи! – прошептала Виктория – Мигом!
Уходи лучше сразу – и дело с концом!
А тебя… – обратилась она к мини-пигу
И, заплакав, уткнулась в ладони лицом.
– Боже мой, почему же я дура такая!
Почему я страдала всей этой херней?
Я-то думала – сэр Генри Винстон Эсквайер!
Только он оказался обычной свиньей!
Я счастливой была… Я была самой гордой
Я забыла о приступах жуткой тоски…
Мини-пиг!.. Пидарас и жидовская морда!
И такой же подонок, как все мужики!..
Вика слезы смахнула рукою и быстро
На мобильную связь положила ладонь:
– «Шатильон»? Мне шеф-повара Жана – Батиста!
Я хочу заказать у него фрикандо!
– Уи, мадам… By ле ву фрикандо а ля в супе?
Увезем, привезем ле гурмэ фантастик…
Жан-Батист Оливье гастроном пупер – супер!
Пти кошон! О-ля-ля! Манифик мини-пиг!
Как бы чуя животным инстинктом тревогу,
От того, что придется расстаться навек,
Мини-пиг робко терся о Викину ногу
И повизгивал, жалобно глядя наверх.
Над Москвою слезился октябрьский вечер,
Улетавшие птицы кричали в окне.
Вика вытерла стол и поставила свечи,
И плеснула в хрустальный бокал шардоне.
– Нам придется расстаться, промолвила Вика.
Ничего нет на свете противнее лжи…
Только я попрошу без скандала и крика,
Я устала. Ты мне искалечил всю жизнь…
На душе было тихо, пустынно и чисто…
Так что Вика звонок услыхала сквозь сон.
– Ресторан «Шатильон». Я от Жана – Батиста…
Вы Виктория фон Траховицер? Пардон…
Вот, мадам, фрикандо… С вас пятьсот…
До свиданья…
Жан-Батист передал вам горячий привет…
Вика всхлипнула, еле сдержала рыданья
И взяла ароматный и теплый пакет.
И забилось в агонии чувство былое,
Непонятное, словно египетский сфинкс…
И соседи за стенкой включили «Pink Floyd»,
То была композиция «Pig On The Wing».
Вика тихо от мяса отрезала сало,
На молочный кусочек ножом надавив,
И куда-то в окно еле слышно сказала:
– Как бессмысленна жизнь, если нету любви!
И, поддев своей вилкой кусок ананаса,
Вдруг поймала на мысли себя под конец:
«Между прочим, неплохо прожарено мясо,
Это надо признать. Жан-Батист молодец!»
Бородавочник Анри
Поэт в России больше чем поэт,
Стоящий со стаканом на балконе.
А мини-пиг, сказать по правде, нет,
Он даже меньше антилопы Конни.
А взрослый бородавочник Анри
По твердости характера и силе —
Он покрупнее, что ни говори,
Он даже больше, чем поэт в России.
Но больше, чем у хряка голова,
(и этот факт бесспорно признан всеми),
Есть город под названием Москва,
Где на веранде вечером осенним
Сидели в ресторане при свечах
И не могли никак наговориться
Звезда тусовки Ксения Колчак
И баронесса Вика Траховицер.
Покуда по соседству за столом
К ним два придурка подбивали клинья,
Они делились мыслями о том,
Что все мужчины, как известно, свиньи,
Что им, по сути, нужно только то,
Что лишено любви и уваженья:
Пристроить своего коня в пальто
И хрюкать, хрюкать до изнеможенья,
А в тот момент, когда взойдет луна
И свет любви в ночи засеребрится,
Насрать, нагадить, навалить говна —
И даже не подумать извиниться.
Пытаясь успокоить нервный тик,
Виктория ладонью глаз прикрыла:
– Ты помнишь, у меня был мини-пиг?
Подумать только – я его любила…
А он – как подколодная змея,
Как будто кукурузку, съел мне душу…
Ах, Ксюша, Ксюша, девочка моя!
Кого теперь любить?.. Мне больно, Ксюша!
– Не плачь, Викуся, и утри глаза,
Пускай болит и жжет сильнее перца!
Как любит говорить мой друг Рамзан:
«Боль – это санитар души и сердца!»
Не прогоняй ее, останься с ней,
Нет худа без добра, моя мучача,
Зато мозги становятся ясней,
Когда душа болит, а сердце плачет!
И не впадай, Викуся, в пессимизм,
Кого теперь любить? – вопрос наивный:
Мужчина – очень сложный организм,
Хотя, конечно, очень примитивный.
Когда он внешне сладок и пригож,
То, значит, он в кармане держит фигу.
Когда на мини-пига он похож,
То и душой он равен мини-пигу!
Когда же он уродлив и страшен,
Когда он с виду грубый и скабрезный,
Тогда душой он – «битте данке шен!»,
Как часто любит повторять мой крестный.
Тогда он – настоящий человек,
А не начинка, блин, для чебурека…
Ты видела мультфильм с названьем «Шрек»?
Ну вот… найди себе такого шрека!
– Ну ты сказала, Ксюша, вот те на!
И где же я найду себе урода?
Я знаю лишь артиста Петкуна,
Который песню пел про Квазимодо.
Возможно, с виду он и вправду чмарь,
Но только с ним – тут и ежу понятно —
Я не легла бы даже за косарь —
Уж больно, Ксюша, он поет отвратно!
– Да что ты привязалась к Петкуну?
Он не урод, да и поет он мило…
Нет, ты найди такого, чтобы, ну,
Тебя при встрече сразу бы стошнило!
– Но как найти подобный экспонат?
Таких, наверно, в мире очень мало.
Хотя постой – лет пять тому назад
Я слышала вокал певца Цекало…
– Ну, знаешь, Вика, у меня нет слов!
Езжай-ка ты обратно в свой Чернигов…
Я говорю про диких кабанов,
А ты мне называешь мини-пигов!
Твой нервный организм совсем больной,
Ты пребываешь в состояньи стресса…
– Не смей так грубо говорить со мной,
Ведь, как никак, я все же баронесса!
И я пока что не сошла с ума,
Тебя я старше на четыре года!
– Тогда иди, ищи его сама!
– Кого искать?
– Да своего урода!
//-- * * * --//
В ту ночь приснился Вике странный сон:
Она сидит в кафе с названьем «Колос»
И слушает по радио «Шансон»
Мужской приятный хрипловатый голос.
В табачных кольцах меркнет тусклый свет,
Качая люстру, как на ветке грушу,
А он поет сквозь дым от сигарет,
И песня Вике разрывает душу:
«Я взрослый бородавочник Анри,
Я сдерживать уже не в силах крика:
Поговори со мной, поговори,
Красючка-сучка, ежевика-Вика.
Разлука-злюка мне пришила срок
В поганом зоопарке за решеткой.
А ты живешь на воле, как цветок,
И мне не светит ночь с такой красоткой!
Вика-Вика, не дури,
Покури-ка дури.
Бородавочник Анри
Не козел, в натуре.
Бородавочник Анри
Вовсе не паскуда.
Вика-Вика, забери
Ты меня отсюда!
За что сюда попал – не знаю сам,
Но я сижу в загоне год за годом.
Должно быть, ясно только небесам,
За что родился я на свет уродом.
А я хочу слоняться по кустам,
Чтоб сердце распускалось, как гвоздика.
Волкам позорным и козлам-ментам
За ночь с тобой продам я душу, Вика!
Вика-Вика, не дури,
Усмири свой норов.
Бородавочник Анри
Только с виду боров.
Вика-Вика, не смотри
На мое увечье,
У кабанчика Анри
Сердце человечье!»
Она в тумане смотрит на кабак,
И вдруг из дыма грустно и уныло
Является щетинистый пятак
И два клыка, торчащие из рыла…
– Какой же у него отвратный вид!
Что это за уёбище такое?
При взгляде на него ее тошнит,
И быстро, прикрывая рот рукою,
Она в слезах бросается к нему,
Кричит: «Не надо! Умоляю! Хватит!»
Рыдает, задыхается в дыму
И, просыпаясь, падает с кровати.
– Какой кошмарный сон, черт побери! —
Шептала Вика в диком изумленье, —
Какой-то бородавочник Анри…
Что означает это сновиденье?
И тут ее прошиб холодный пот
От мысли, что мелькнула пулей мимо:
– А может, он как раз и есть урод,
Которого найти необходимо?
И, внутренне горя, как Жанна д'Арк,
На огненного цвета «ламборгини»
Она рванула с ходу в зоопарк,
Купив травы в цветочном магазине.
И, миновав вольеру со слоном,
А следом клетку с грустноглазым пони,
Нашла загон с барьером, а на нем
Доску с названьем «Антилопа Конни».
И рядом на решетке у двери
Она прочла, зардевшись, как клубника:
«Масайский бородавочник Анри».
«Анри Масайский», – повторила Вика.
– О господи, неужто это он?
Неужто я его слыхала голос
Тогда во сне, когда он пел шансон
В прокуренном кафе с названьем «Колос»?
Но я его не вижу… Ежкин пес!
Где этого загона обитатель?
– Эй, сторож, я хочу задать вопрос:
Скажи, где бородавочник, приятель?
Небритый сторож высморкал соплю:
– Не бойся, не останешься внакладе.
Чичас, я антилопу покормлю
И выпущу его, будь он неладен…
Поблизости раздался чей-то лай,
И Вике стало нестерпимо жарко.
Ей показалось – это вертухай,
А вовсе не служитель зоопарка!
Внезапно к горлу подступил комок,
И Вика в сердце ощутила жженье:
– За что? За что Анри мотает срок?
Какое совершил он преступленье?
«А может, это злое колдовство?» —
Подумала Виктория в досаде,
Но в тот же миг увидела его,
И взгляд ее в его растаял взгляде.
Он лег и в лужу погрузил живот,
Взглянув на Вику с чувством превосходства.
– О да! – шепнула Вика, – он урод!
Но как прекрасно у него уродство!
Кусок травы, торчащий на клыке,
На шее и спине седая грива,
И бородавка на его щеке,
Такая, как у Роберта де Ниро.
И, глядя на щетинистый пельмень,
Она проговорила обреченно:
– Так вот какой ты, северный олень,
Анри Масайский, русский заключенный!
Она открыла фирменный пакет,
Который украшала надпись «Gucci»,
И осторожно извлекла на свет
Пучок травы и цикламен до кучи.
И, ощутив вибрацию внутри,
От сильного волненья чуть не плача,
Проговорила: «Это вам, Анри,
На кичу как бы с воли передача!»
Кабан лениво поднялся с колен,
С невозмутимым видом, как профессор,
Обнюхал магазинный цикламен
И стал жевать подарок баронессы.
Внезапно пищу отрыгнув назад,
Он ужин со второго съел подхода…
– Да, он, конечно, не аристократ,
Скорей, дикарь, но в нем видна порода!
О женщины – исчадья доброты!
Ну как, скажите, вами не гордиться?
Придумав призрак собственной мечты,
Вы в свой фантом стараетесь влюбиться:
В козла, в барана, в свинку или в мышь,
В орла, в кентавра, в чайку или в овощ…
Но сердцу ведь любить не запретишь:
Как говорят в народе – бог вам в помощь!
Над парком зажигались фонари,
А Вика все шептала у барьера:
– Не плачь, я помогу тебе, Анри!
Ведь благородство женщин не химера!
Когда вовсю стемнело, через час
Ей на мобилу позвонила Ксюша:
– А ты не хочешь в «Золотой Палас»
Зайти сегодня музыку послушать?
Концертная программа будь здоров!
Короче, вечер должен быть улетный:
Там будут Розенбаум и Серов,
И новая звезда Гордей Залетный!
– А кто это?
– Какой-то странный хер…
Ну, типа, исполнитель из народа,
Но внешность, Вика – это твой размер,
Твой гардеробчик, круче Квазимодо!
Чтоб излечиться от сердечных ран
Ты в нем отыщешь для себя забаву…
Когда они поднялись в ресторан,
Заканчивал программу Розенбаум.
Он что-то пел, мотая головой,
Про глухарей и про судьбу-бродягу.
На адмиральском кителе его
Сверкало семь медалей за отвагу.
Закончив, Розенбаум зачехлил
Гитару, и с ухмылкой мимолетной
Ведущий Игорь Верник объявил:
– Встречайте, господа, – Гордей Залетный!
С гитарою, зажатой в кулаке,
Он вышел, как посол иного мира
С пикантной бородавкой на щеке,
Такой же, как у Роберта де Ниро.
На лоб спадала прядь седых волос,
Которые, сплетаясь в паутину,
Красиво обрамляли мощный нос
И на щеках небритую щетину.
И Вика задрожала изнутри,
Когда Гордей зашелся в песне дико:
– Я взрослый бородавочник Анри,
Я сдерживать уже не в силах крика…
Не в силах больше сдерживать себя,
Шепнула Вика: «Я пошла пописать…»
И, от волненья платье теребя,
Отправилась к Гордею за кулисы.
– Как он уродлив, как брутально дик! —
Подумала Виктория, зверея,
И в это время перед ней возник
Щемящий душу силуэт Гордея.
Она, не поднимая головы,
Спросила, от волненья заикаясь:
– Признайтесь, это правда? Это вы?
– Да, это правда. Это я. Признаюсь.
– Выходит, значит, я была права:
Гордей Залетный и Анри Масайский…
– Не надо, Вика повторять слова,
Здесь всюду уши… Я боюсь огласки!
Они спустились через казино
На улицу, где ночь в дожде шаталась.
В ее машине он открыл вино.
– Портвейн?
– Портвейн. А как ты догадалась?
– Хотите выпить?
– Да, я буду пить…
Да, я нажрусь сегодня, как скотина.
Тебе меня не следует любить,
Ты адресом ошиблась, Викторина!
Я взрослый бородавочник Анри,
Я не хочу казаться моралистом,
Но я не понимаю, хоть умри,
Кем хуже быть – свиньей или артистом?
Я лишь наполовину человек,
Когда я ночью в образе Гордея
Пою про свой лихой недолгий век,
А после пью, от мысли холодея,
Что этот мир бессмыслен и жесток,
Что снова ночь окажется короткой,
И что с утра опять мотать мне срок
В поганом зоопарке за решеткой.
Но ровно в полночь, как взойдет луна,
Я прорываю дырку у забора
И, понимая то, что мне хана,
В ночного превращаюсь гастролера.
Не разберешь, где я, а где не я,
Смешались, в общем, в кучу кони, люди…
В ночи – артист, а поутру – свинья,
Таких, как я, Виктория, не любят!
– Зачем же вы тогда в том странном сне,
Словами песни тронув вечер дымный,
В любви открыто признавались мне
И намекали на контакт интимный?
Не знаю, не могу сказать, Гордей,
В чем ваше обаяние и сила…
Я не люблю артистов и свиней,
Но вас я почему-то полюбила!
Возможно, потому, что только я
В душе переживаю, как ребенок,
За то, что днем вы – взрослая свинья,
А ночью – гастролер, артист, подонок!
И мне на мненье общества плевать,
Я не такая, как они, поймите…
Я вас могу сейчас поцеловать
Туда, куда вы сами захотите!
– Что ты посмела, девочка, сказать?
Нет, повтори, что ты сейчас сказала?
Откуда ты могла об этом знать,
Ведь ты не в бровь, а в глаз сейчас попала!
Да, к сожаленью, заколдован я,
И здесь, и там я узник заключенья.
И только ты, о девочка моя,
Способна прекратить мои мученья.
Дотронешься губами до щеки —
И в тот же день рассветным часом мглистым
Исчезнут бородавки и клыки
И стану я заслуженным артистом!
А если поцелуешь ты меня,
Лаская язычком до основанья,
Останусь бородавочником я,
Зато не в зоопарке, а в саванне!
Я буду вольным, как морской прибой,
Я буду быстрым, как свободный ветер,
Но только, Вика, мы тогда с тобой
Вдвоем рассвет любви уже не встретим!
Итак, моя судьба в твоих руках!..
Его рука скользнула ей под платье
Она невольно прошептала: «А-ах!»
И отдала себя в его объятья.
И в тот же миг у ней снесло чердак.
Давно у Вики не было такого.
И тот случайный половой контакт
Со стриптизером Митей Рудаковым —
Он был забыт. Кружилась голова,
Она стонала и дышала в ухо,
И повторяла вечные слова:
– Не надо! Да! Распни меня, как шлюху!
Гордей! Гордейчик! Горюшко мое!
Я никогда так прежде не любила!
Скотина! Бородавочник! Зверье!
Порви! Убей и съешь меня, мудила!..
Разрушь мне мозг! Вонзи под сердце нож!
Я умираю! Мама, я балдею!..
Гордей в ту ночь и вправду был хорош.
В ту ночь и я завидовал Гордею!
Она проснулась через три часа…
Струился пар от мокрого асфальта.
С водительского зеркальца свисал
Ее бордовый кружевной бюстгальтер.
Не в силах что-то вспомнить и понять,
Виктория чуть слышно прошептала:
– Он в щечку ведь просил поцеловать,
А я его куда поцеловала?
Какой-то бред… Какая-то фигня…
Добравшись до квартиры, баронесса
Не выходила из дому три дня,
Пытаясь как-то отойти от стресса.
Но все ж сорвавшись и спустив собак
По телефону на подругу Ксюшу,
Она рванула утром в зоопарк,
Надеясь втайне успокоить душу.
Найдя загон с решеткой у двери,
Она достала нервно сигарету:
– А где ваш бородавочник Анри?
– Он одичал. Его здесь больше нету!
– Как нет? Не понимаю ничего!
– Да тута все понятно и болвану:
Мы в Кению отправили его,
К сородичам, в масайскую саванну…
– В масайскую саванну… Вот те раз! —
Ее спина мгновенно стала потной.
– Так… Надо ехать в «Золотой Палас»,
Узнать, когда поет Гордей Залетный!
Она идти решила до конца.
Но в «Золотом Паласе» ей сказали,
Что, мол, с подобным именем певца
Здесь, к сожаленью, никогда не знали.
Покинув в шоке «Золотой Палас»,
Она серьезно напряглась на Ксюшу.
В тот вечер Вика сильно напилась
И позвонила президенту Бушу.
Прошло полгода. Начинался май.
Они сидели в казино «Гавана».
Вдруг Ксюша предложила: «А давай
Махнем с тобой в масайскую саванну.
Компания, поверь мне, будь здоров!
Все наши – ты их видела когда-то:
Рамзан с Умаром, пара шоферов
И с президентской гвардии ребята.
Почувствуешь сафари изнутри.
И, кстати, Вика, я прошу заметить:
Ты не забыла своего Анри?
Хороший, кстати, шанс его там встретить
И посмотреть в бесстыжие глаза
Со всей его двуличной подноготной.
И, глядя сквозь прицел, ему сказать:
– Ну что, допелся, блядь, Гордей
Залетный?
Как девочку в машине охмурить —
Так ты на это завсегда гораздый,
А как жениться – ты кабан Анри!
Ты не Анри, запомни, пидарас ты!..
Смотри, я преподам тебе урок
За грубость, хамство, наглость и строптивость!»
И в это время ты нажмешь курок —
И тут восторжествует справедливость!
Спустя неделю, зарядив патрон
И скрывшись за кустом, как за диваном,
С винтовкою системы «ремингтон»
Она сидела в зарослях саванны
И сквозь глазок прицела изнутри
Внимательно следила, взяв на мушку,
Как взрослый бородавочник Анри
Рыча, гоняет молодую хрюшку.
«Я так и знала, – думала она, —
Блядун, скотина, тупорылый урод!
А я вот здесь, в кустах, лежу одна
И кабана к свинье ревную, дура…
А он при мне, блаженства не тая,
Катается, как сыр «виола» в масле…
Ну почему так счастлива свинья?
И почему так женщина несчастна?
Смотри, я преподам тебе урок
За все, что в жизни я перетерпела!» —
Она хотела надавить курок,
Но смазала слеза глазок прицела.
Аадонью Вика вытерла глаза:
– А может, это все опять мне снится?
Внезапно за спиной возник Рамзан.
Раздался выстрел – и вспорхнула птица.
– Не убежал, шакал позорный, блять!
Хотел уйти, а я подумал: – Хули!
Не вовремя ты вышел погулять!
И засадил в него четыре пули!
– Что ты наделал? Это был Анри!
Анри Масайский. Я его любила!
– Клянусь аллахом и держу пари:
Я видел наяву свиное рыло!
Четыре пули – это мой ответ,
Для входа в рай перед аллахом ксива.
Я поступил, как истинный поэт.
Я зверю небо подарил красиво!
– Но как же после этого мне жить,
Кого теперь любить на белом свете?
– Могу сказать тебе, кого убить.
Кого любить – ответит только ветер!
Милицейская история
Он служил в отделении внутренних дел
Городского района Хамовники,
Вспоминая о юности в Караганде,
Где когда-то он строил коровники.
С белобрысым пушком по-над верхней губой,
Напевая «Калинку-малинку»,
Он ходил на дежурство, таская с собой
Автомат АКС и дубинку.
Патрулируя в скверах, где было темно,
Паспорта он у девушек требовал,
Но любви настоящей, как будто в кино,
У него самого-то и не было.
Может быть, потому что он был некрасив
На лицо и на прочую внешность,
Но в душе его, словно в пруду караси,
Молчаливая плавала нежность.
И однажды, когда он устраивал шмон,
В подворотне затворами клацая,
Вдруг увидел красивую девочку он
С документами без регистрации.
Словно с неба на землю спустилась луна,
Серебрясь над ночной мостовою.
– Здравствуй, милый, – тихонько сказала она,
Вот и свиделись, значит, с тобою!
Он хотел возразить, он хотел отказать,
Как учил их министр юстиции,
Но зачем-то сказал, опуская глаза:
– Честь имею… А я… из милиции…
Он смотрел на нее, опьяненный весной,
А тем временем злобно и тайно
Наблюдая за ними, возник за спиной
Подполковник Тарас Предыбайло.
Узловатой своею рукою держа
Милицейскую старую рацию,
Он сурово промолвил: «Отставить, сержант!
Так нельзя проверять регистрацию!»
И схватил ее грубо, пытаясь толкнуть
И сорвать с нее блузку жестоко…
И сорвал, и толкнул на сомнительный путь
Искушенья, греха и порока.
Так зачем в эту ночь за Садовым кольцом,
Пережив свои драмы житейские,
Рвал сержант с перекошенным бледным лицом
С плеч погоны свои милицейские?
И зачем уносилась любовь, как такси,
Посылая другому флюиды?
И зачем умирали в пруду караси,
Задыхаясь от жгучей обиды?
Сказание о печальном витязе, или Чайка по имени Марина
Манекенщик красивый Кирилл
Ростом сто девяносто четыре
Никогда сигарет не курил
И не жил в коммунальной квартире.
А студентка Марина жила
С бандюганом по кличке Горилла,
Но его не любила она,
Потому что любила Кирилла.
А Кирилл никого не любил,
Загорая утрами на пляже.
Аишь ночами печально дрочил
На свое отраженье в трельяже.
В городке на морском берегу
Он фланировал в «найковской» майке,
И его очертания губ
Походили на контуры чайки.
И когда он дарил небу взгляд,
У людей впечатление было,
Что как будто над морем летят
Косяками улыбки Кирилла.
И за это любила его
Молодая студентка душою,
И журналы с названием «VOGUE»
Покупала с надеждой большою,
Что раскроет страницу, а там
В импозантном костюме от Гуччи,
Сексуальней, чем Жан-Клод Ван Дамм,
Белозубой улыбкою жгучей
Ослепит манекенщик Кирилл…
Боже, как же хотелось студентке,
Чтоб он ей свои взоры дарил
И не только на фотках со стенки,
Чтобы нежным касанием губ
Он бы дрожь вызывал в ее теле…
А Горилла был мерзок и груб
И всегда делал больно в постели,
И, сношаясь, вопил, как дебил,
И, дыша в нее запахом лука,
Называл ее сукой и бил,
А она была вовсе не сука,
Как привык он ее называть,
А напротив – девчонкой с мечтою:
Ей хотелось любить и летать,
Словно чайка над вольной волною.
И однажды, когда, как струна,
Аучик солнца звенел на закате,
Прогуляться решила она
И надела нарядное платье.
И такая воздушная вся
Шла Марина по берегу моря,
Никого ни о чем не прося
И с лазоревым небом не споря.
И когда свой червонный закат
Небо морю на память дарило,
Горделиво плывя, как фрегат,
Показалась фигура Кирилла.
Как мифический царственный скиф
Со стрелой купидона в колчане,
Был Кирилл нереально красив
В белой майке и красной бандане.
И когда поравнялись они
Там, где чайки у пирса качались,
Все прожитые девушкой дни
Перед ней за мгновенье промчались.
– Боже, как я люблю вас, Кирилл,
Мой прекрасный загадочный витязь!
Заберите меня от горилл
И на трепетный взор отзовитесь!
Мое сердце сейчас унесет,
Вы скажите одно только слово…
Ради вас я готова на все,
Я не знаю на что, но готова!
Сверху вниз на нее посмотрев,
Сфокусировав взгляд ненадолго,
Он сказал про себя нараспев:
«Вот еще одна глупая телка…
Только пальцем ее позови,
И она упадет на колени…
Что она понимает в любви,
В настоящей любви и измене?»
– Я, увы, не могу вам помочь,
Вы б сходили к врачу для начала…
И ушел мастурбировать в ночь,
Глядя в зеркало волн у причала.
А Марина осталась одна
Перед черно-багровою далью,
И отчаянных слез пелена
Застилала глаза ей печалью.
Но рвалась в поднебесье душа
Белой чайкой на черном просторе.
Оставался один только шаг,
И она его сделала вскоре…
А Кириллу приснилась в ночи
Белокрылая длинная птица,
Что шептала при свете свечи:
– Разреши мне с тобою проститься…
И его обнимала крылом
Так искусно, что фибрами в теле
Он испытывал сильный облом
От того, что рука не при деле.
А наутро сказала: «Прости, —
улетая, как песня протеста,
– Если очень захочешь найти,
приходи на причал в то же место…
Там при свете ночного огня
Буду я прилетать с птичьей стаей…
Если ты не узнаешь меня,
Я в ночи растворюсь и растаю.
Ну а если узнаешь, любя,
Накроши мне скорей марципану,
И тогда на глазах у тебя
Я опять прежней девочкой стану.
С той минуты несчастный Кирилл,
Посещая причал, словно школу,
Вечерами исправно кормил
Жирных чаек, слетавшихся к молу.
И хоть был молчалив он и тих,
К стае птиц приходя на смотрины,
Но не мог распознать среди них
Он своей ненаглядной Марины.
Вот и все. А бандит Горилян
С пистолетом «беретта» в кармане,
Возвратившись наутро, был пьян,
Словно чуя, что баба обманет.
Гибель стриптизерши
Ты девочкой была, танцовщицей была,
А я тебя по-взрослому любил,
И ночи до утра я в поисках тепла
Лишь о тебе мечтая проводил.
В стрип-клубе городском, взяв пачку сигарет,
Я за тобой украдкой наблюдал,
Любуясь, как в дыму твой голый силуэт
Ногами шест блестящий обнимал.
И ты дарила мне в мерцании огней
Бесстыжий и кокетливый свой взгляд,
И я сходил с ума от нежности своей,
Ведь я любил тебя нежней, чем брат.
Но вот однажды я увидел, как в стрип-клуб
Зашел какой-то наглый бизнесмен
И заказал коньяк, и уголками губ
Он на тебя цинично посмотрел.
Ты молча подошла, раскачиваясь чуть
На тонких и высоких каблуках,
И круглая твоя немаленькая грудь
Вдруг оказалась вся в его руках.
Он заказал тебе приватное мамбо,
Не пряча похоть, не скрывая страсть,
И ты, качаясь в такт, при свете голубом
Его объятьям жадным отдалась.
И эта злая ночь была для вас двоих
Понятна и близка без лишних слов.
А после ты ушла, и в трусиках твоих
Лежала пачка новеньких гринов.
И вот с тех самых пор я больше
Не встречал
Любовь свою в стрип-клубе городском.
И лишь однажды я случайно увидал
Тебя сидящей в тачке за рулем.
И в тот же вечер я в кафе напился в хлам,
И понял я, порезав вены в кровь,
Что больше никогда не улыбнется нам
Красивая и чистая любовь.
А ровно через день в «Дорожном патруле»
Тот самый «мерседес» горел огнем,
С разбитой парой фар и вмятиной в крыле,
И понял я, что нам не быть вдвоем.
О, кто тебя взорвал, любимая моя,
Заместо бизнесмена твоего?
У перелетных птиц спросил все это я,
Но птицы не сказали ничего…
Волжская баллада
По Волге-матушке гуляли пароходы:
Один из них с большой дымящейся трубой,
Ну а другой как будто женской был породы —
С высокой мачтой и красивою кормой.
Они сплетались на причале якорями
И свято верили в счастливую судьбу:
Один корабль звали «Композитор Скрябин»,
Другое судно звали «Розой Люксембург».
Они всегда, казалось, были неразлучны,
Ходили вместе вдоль по матушке-реке,
И голоса их вечерами благозвучно
В одном сливались продолжительном гудке.
Но вот однажды в час вечернего заката
Невдалеке от крутобоких Жигулей
Он встретил яхту, уплывавшую куда-то,
И поспешил по Волге-матушке за ней.
Для них река было глубока и упруга,
Им было сладостно лежать на ней вдвоем,
А пароходная вчерашняя подруга
Была забыта в дебаркадере своем.
И в ту же ночь вдруг налетел холодный ветер,
И «Розу» белую он с якоря сорвал
И, от нее сопротивления не встретив,
Он до утра ее хлестал и целовал!
По Волге-матушке гуляли пароходы —
С большой трубой и с белоснежною кормой.
Они любовь свою сквозь годы и невзгоды
Не сберегли и разошлись, как мы с тобой.
Весна
Опять весна подкралась в незаметном
Своем дурацком венчике из роз.
И вновь любовь с дежурным тазом медным
Нас тихо ждет у сосен и берез.
Она стоит и курит сигарету,
На ней лежит усталости печать,
И я хочу сказать вам по секрету,
Что не хочу глаза ее встречать.
Но все равно она неповторима,
Когда, гримасу верности храня,
Моя любовь пускает струйку дыма
И лживым взглядом смотрит на меня.
Что будет дальше – мы еще не знаем,
Но в этот миг, оставшись с ней вдвоем,
Мы хорошо друг друга понимаем
И ничего хорошего не ждем.
Не ждем рублей, потраченных напрасно
На суету, на выпивку, на снедь.
В аду горит пузырь «Рубина» красный,
Но никого не может он согреть.
И все равно в весенний тихий вечер
Спустя сто лет, как будто в первый раз,
Я к ней иду на гибельную встречу,
Не поднимая обреченных глаз.
Осенняя элегия
Когда смотрю на этот мир в зеркальной раме,
То прихожу к печальным выводам опять:
У нас лишь доллар подымается утрами,
Об остальном мне даже стыдно вспоминать.
Мне стыдно, милая, в кафе садясь за столик,
Среди разгула и веселья посреди
Воспринимать лишь только твой духовный облик,
А не расстегнутую блузку на груди.
Но, к сожалению, я не имею смелость
Сказать при всех, уподобляясь тамаде,
Что он не так богат, как это б мне хотелось,
И потому я одинок в своей беде.
И потому, когда во мне бряцает лира
И мы под музыку идем к тебе домой,
Несовершенство окружающего мира
Мешает нашей адекватности с тобой.
Взгляни, как много в мире горя и кручины,
Как озабочен и угрюм Саддам Хусейн,
Как вымирают в Мозамбике бабуины
И как некачественно делают портвейн.
А ты заводишь эту старую пластинку
И забираешься с ногами на кровать,
И пробуждаешь первобытные инстинкты,
Верней, пытаешься во мне их пробуждать.
Не надо грязи с элементами стриптиза.
Ты лучше б, милая, задумалась о том,
Что ради удовлетворения каприза
Мне надо сделаться бесчувственным скотом
И потерять к себе остаток уваженья,
И уподобиться духовному дерьму,
И совершать вот эти глупые движенья,
Не приносящие ни сердцу, ни уму
Чего-нибудь, что очищало бы мне душу,
Что приводило бы к катарсису в себе…
Вот так вот, милая, задумайся, послушай,
Вообще, не мне должно быть стыдно, а тебе!
Ты посмотри по сторонам, моя родная,
Уже ничто не поднимается вокруг,
Деревья медленно свою листву роняют
И прогоняют перелетных птиц на юг.
Уже висит на волоске над нами осень,
Дома надели облака, как свитера…
Лишь доллар нынче, как и прежде, есть не просит.
Опять на три копейки выше, чем вчера.
Кипрская элегия
Опечалившись самую малость,
Но обиду в душе затая,
Из отеля с названьем «Аматус»
Я уеду в родные края.
Я не верил обманной России,
Что любовь продает за пятак,
Почему же глазам твоим синим
Я поверил, как полный дурак?
Ведь не зря предсказанья Кассандры
У меня шевелились в мозгу:
«Заколдуют тебя олеандры
На далеком морском берегу!..»
Я поверил тебе, как ни странно,
И со мной приключилась беда.
Не пиши мне, прекрасная Анна,
Я тебя не прощу никогда!
Над твоей полосатой рубашкой,
Расстегнуть не решаясь ее,
Беззащитной обманутой пташкой
Билось бедное сердце мое.
Если б снова вернулось ко мне бы
Это утро, когда, может быть,
Я просил Управителя неба
Нашу встречу с тобою продлить —
Опьяненный красой первозданной,
Я б не встал у любви на краю…
Не пиши мне, прекрасная Анна,
Позабудь эту глупость мою!
В тот злопамятный розовый вечер
Как я звал, как я ждал, наконец,
Не случившейся сладостной встречи
Одиноких озябших сердец,
Как над белой косой Лимасола,
С незатейливой флейтой паря,
Исполняла душа моя соло,
Исполняла, да только зазря…
Что ж, прощай, Афродитова ванна,
Ты меня не согрела, адье!
Не пиши мне, прекрасная Анна,
И забудь даже имя мое!
В тот же вечер с лицом идиота
Я бродил, покорившись судьбе,
И какие-то два киприота
Предложили замену тебе.
И когда я вошел в двери клуба,
Где вином отравляется кровь,
Где порочные алчные губы
Что-то шепчут тебе про любовь,
Я в путане увидел нежданно
Опустевшей души своей взгляд.
Не пиши мне, прекрасная Анна,
Звезды этого нам не простят!
Из отеля с названьем «Аматус»
Я уеду в пенаты свои,
И заплачет под пальмою кактус
О несбывшейся нашей любви.
Да и ты, безутешное горе
От себя не пытаясь скрывать,
Обо мне запечалишься вскоре
И уронишь слезу на кровать,
И заплачешь, как плакают бабы,
Потерявшие в сердце покой:
«А ведь именно с ним я смогла бы
Быть на свете счастливой такой!..»
И когда невозможная рана
Доберется до нерва души —
Напиши мне, прекрасная Анна,
О страданьях своих напиши!
Белая сирень
За колючкой белая сирень
Распустилась в середине мая.
А на женской зоне в этот день
Нового прислали вертухая.
А в гнилом бараке, слыша крик
Птичьих стай, зовущих в небо звонко,
В ту весну мотала пятерик
Как сирень цветущая девчонка.
Но весна жила в ее крови
И щемила душу ей до боли,
И она ждала своей любви,
Той, что можно встретить лишь на воле.
Где она, кусая губы в кровь,
На продрогшем от дождя вокзале,
Провожая первую любовь,
К пареньку бежала со слезами.
Может, показалось, может, нет,
Или просто тень не так упала,
Только вертухая силуэт
Ей напомнил паренька с вокзала.
И когда увидела его,
С первого на вышке появленья,
Словно в исполненье приговор
Привела себе без промедленья.
И любви капроновая нить
По живому сердце ей прошила.
В тот же день, поняв, что ей не жить,
От любви она бежать решила.
И, рванув под вечер напрямик
За ограду лагерного мира,
Услыхала то ли птичий крик,
То ли резкий окрик конвоира.
Никому на свете не понять,
Отчего любовь так сердце гложет.
От конвоя можно убежать,
От любви сбежать никто не может.
И смертельно бледный вертухай
С высоты прицелился умело.
И раздался автоматный лай,
И девчонка вскрикнуть не успела,
И души невидимая тень
Отлетела, небесам внимая…
А хмельная белая сирень
Все кипела в середине мая.
Любимый, я тебя не предавала
Она была наивна, как ветерок на пляже,
Она была красива, как перстень с бирюзой.
Ее дружка забрали по подозренью в краже
И до поры до срока отправили в СИЗО.
Но следователь Фишман ей не давал свиданья
И нагло ухмылялся, от похоти сопя.
А по ночам неслышно ее душа святая,
Судьбе сопротивляясь, шептала про себя:
Любимый, я тебя не предавала,
Когда менту легавому давала,
Давала показания свои.
Любимый, я душой не согрешила,
А все, что я невольно совершила,
Во имя нашей гибельной любви!
А вскоре с понятыми менты в его квартире
Нашли во время шмона какой-то порошок,
И следователь тихо сказал ей: «Или-или», —
И невзначай добавил: «Все будет хорошо».
Ее сердечко ночью скулило, словно сука,
Когда вспотевший Фишман не сдерживал свой крик.
Она лежала молча, не вымолвив ни звука,
Лишь губы еле слышно шептали в этот миг:
Любимый, я тебя не предавала,
Когда менту легавому давала,
Давала показания свои.
Любимый, я душой не согрешила,
А все, что я невольно совершила,
Во имя нашей гибельной любви!
А в ту же ночь, заточкой подрезав конвоира,
Бежал ее любимый на волю из СИЗО,
И утром, без звоночка войдя в свою квартиру,
Он, словно зверь гонимый, был голоден и зол.
И он сказал ей: «Бикса, ты с кем была, профура?
Наверное, так рано меня ты не ждала?»
В зубах сверкнула фикса, и лезвие сверкнуло,
Но зажимая рану, она произнесла:
Любимый, я тебя не предавала,
Когда менту легавому давала,
Давала показания свои.
Любимый, я душой не согрешила,
А все, что я невольно совершила,
Во имя нашей гибельной любви!
Ее похоронили прохладным ясным утром,
И небеса над нею струили благодать.
Она была наивна, как ветерок попутный,
Который не умеет обманывать и лгать.
Наташка
Он сказал ей: «Расстаемся ненадолго,
Не заметишь ты, как времечко промчится.
Улетишь ты на два месяца – и только,
В Истанбуле поработать танцовщицей.
Я тебя, моя малышка, не забуду,
Буду в мыслях согревать тебя любовью.
А потом, когда вернешься ты оттуда,
Мы поженимся, Наташенька, с тобою!»
Самолет ее унес в полете скором
В грязный город, где росли дома кривые,
Где сутулый полумесяц над Босфором
Свой соленый свет ронял на мостовые.
А затем какой-то турок бородатый
Отобрал ее билет и документы
И потом по темной улочке горбатой
Он в какие-то повез апартаменты.
Было больно, было горько, было тяжко,
Было жутко сознавать, что все не шутка.
Он по-русски называл ее Наташка,
По-турецки это значит проститутка.
День за днем с высокой башни минарета
Муэдзины полусонно голосили,
И она тушила в рюмке сигарету,
Как сгоревшую надежду на Россию.
И однажды в час багряного заката,
Когда небо облаками затянулось,
За морской волной она ушла куда-то
И наутро в грязный город не вернулась.
А на родине, где яблонька качалась
Под далекою кубанскою станицей,
В полутемное окно крылом стучалась
Из-за моря возвратившаяся птица.
Французская любовь
Помнишь, Люба, прошлым летом
Ты была дояркой яркой?
Я пришел к тебе с приветом
Накануне ночи жаркой.
В зале маленького клуба
Мы смотрели киноленту,
И твоя ладошка, Люба,
На мою легла коленку.
У твоей прозрачной блузки
Заграничный был фасон,
И, казалось, по-французски
Мы вздыхали в унисон.
А потом на волнах сена
Был закат вечерний рыж,
И, казалось, речка Сена
Нас несет с тобой в Париж…
Истекая лунным соком,
Догорали свечи звезд…
Быстро высохла осока
На реке французских грез.
Над речной полоской узкой
Облетели тополя.
Отцвели в деревне русской
Елисейские поля…
Что молчишь? Ну, говори же,
Отчего так нынче хмуры
В славном городе Париже
Синеглазые амуры?
Так кончаются, подружка,
Все истории любви…
Вот такая вот петрушка,
Вот такая се ля ви!
Про русалку
Я надену акваланг и ласты,
Не спеша засуну трубку в рот,
И такой вот классный и скуластый
В городской нырну водоворот.
Все равно, с какой волною споря,
Мне простор житейский бороздить.
– Далеко ли, девушка, до моря?
Мне на суше не с кем говорить.
Что за прок от этой жизни жалкой?
То ли дело – синий водоем!
Может быть, вы станете русалкой?
Может быть, мы вместе поплывем?
Выберем одну из тех дорожек,
Чтоб по жизни шлепать не спеша.
У русалок хоть и нету ножек,
Но зато есть жабры и душа.
В тот же миг разверзнутся за нею
Сумерек небесные края,
И ее коса зазеленеет,
И засеребрится чешуя,
И она с лицом неколебимым
Где-нибудь под ивовым кустом
Назовет меня своим любимым,
Маленьким своим Жак-Ив Кустом.
И поманит дальняя дорога,
Чтоб друг другу счастье подарить.
Пусть русалки говорят немного —
О любви не стоит говорить.
Может, это все не нужно на фиг
Ни умом, ни сердцем понимать,
Но тому, кто не въезжает в дайвинг,
Никогда русалки не поймать!
Бедуин
Над Сахарой в небе низко
Распрямляет солнце плети.
Смуглолицая туниска
Тихо плачет у мечети.
На душе горит обида,
Как порезанная вена.
Сердце девичье разбито,
Словно стены Карфагена.
Бедуин, устав от блуда,
Покурил марихуаны,
Сел на гордого верблюда
И уехал за барханы.
Так не плачь из-за мужчины,
Не губи напрасно годы,
Потому что бедуины
Не мужья, а скотоводы.
Метро «Пионерская»
Познакомься со мной в вестибюле метро «Пионерская»,
Где я буду стоять, маскируя судьбу неудачника.
Подойди и скажи: «Я такая, вы знаете, дерзкая,
Что хочу пригласить вас в театр Немировича-Данченко».
Я, конечно, отвечу, что я с незнакомыми дамами
Не знакомлюсь в метро, даже если они звезды Эроса,
Даже если они обладают вокальными данными,
Как у самых отвязных поклонниц бельканто Каррераса.
Мне друзья рассказали, что если такие встречаются
Со следами постигшей в боях сексуальной контузии,
То обычно известно, чем эти знакомства кончаются:
Утомленной душой и осколками хрупкой иллюзии.
Не об этой любви я мечтал, не об этой идиллии,
Чтобы сразу в метро разомлеть под глазами распутными.
Что я вам, в самом деле, какой-то путан с Пикадилии?
Я не юноша на ночь, вы, видно, меня с кем-то спутали!
Обо мне вы подумали как о хорошеньком кочете,
Что в курятнике топчет своих непоседливых курочек.
Вы меня не в театр пригласить, разумеется, хочете,
А слегка поматросить и выбросить, словно окурочек.
Уезжайте отсюда, погода на улице мерзкая.
Не тревожьте мне душу своими глазами лучистыми.
Ну а я остаюсь в вестибюле метро «Пионерская»,
Чтоб хотя бы в мечтах мы остались святыми и чистыми!
Эльвира Гуляева
Лицу телеканала «Хрен-ТВ»,
Красавице Гуляевой Эльвире,
Ток-шоу о хоккее на траве
Доверили вести в прямом эфире.
Гуляева старалась как могла,
Но только, к сожалению большому,
Происходили странные дела:
Был очень низкий рейтинг у ток-шоу.
Начальство говорило ей слова:
«Ну как же так, Эльвира, получилось?
В ток-шоу и хоккей есть, и трава,
А рейтинга ты так и не добилась!
Ты обещала: будет все о'кей!
Ты строила нам радужные планы!
А в результате, Эля, где хоккей?
И гости почему, как наркоманы,
Не могут рассказать ни бе ни ме?
И это полтора часа эфира!
Ты подмочила наше реноме.
Короче, ты уволена, Эльвира!»
«Уволена!» – вот так же год назад,
Перед порогом девушку построив,
Сурово глядя в мокрые глаза,
Сказал ей бывший муж Сослан Героев,
Который, молча теребя усы,
Так и не смог простить супруге Эле
Мужские баскетбольные трусы,
Что невзначай нашел в своей постели.
А между тем за скромное лавэ
И с риском попаданья под раздачу
Она о баскетболе на траве
Хотела сделать телепередачу.
Героя передачи, как всегда,
Эльвира привела в свою квартиру,
А получилась, в общем, ерунда:
Мужчины недопоняли Эльвиру…
И вот сейчас такие же дела.
Она ведь, если честно, так и знала.
А почему? Да просто не дала
Пердяеву, продюсеру канала.
И здесь хоккей с травою ни при чем,
Мужчины ведь в обидах так жестоки…
В тот вечер, не жалея ни о чем,
Она пошла в любимый караоке.
На Белорусской в клубе «Пей и пой»
Она достала яркую помаду
И песню «Полюби меня такой»
Исполнила четыре раза кряду.
И в тот же миг, сказав: «Ай, хорошо!
В такой, как ты, лишь я влюбиться сможет!»
К ее столу неспешно подошел
Мужчина с негритянским цветом кожи.
– Вы кто? – спросила вежливо она.
Он улыбнулся ей: «Моё фамильё
Узнает очень скоро вся страна —
Я футболист Перделеле Мудильо!»
Я центрфорвард клуба «Вторчермет»
По прозвищу Перделеле Красавец!
– А я, – она промолвила в ответ, —
Подумала – вы Шоколадный Заяц!
Он рассмеялся: «Нет! Но я зато,
Как здесь у вас в народе говорится,
По этой части «сладкий на все сто»!
Сегодня ночью сможешь убедиться!»
Внезапно воцарилась тишина
Глубокая, как глотка крокодила.
– А вы нахал! – ответила она,
Но про себя логично рассудила:
– Хороший мальчик, слов, конечно, нет,
Хотя я что-то не припоминаю,
Чтоб он играл в команде «Вторчермет» —
Я там их как облупленных всех знаю!
Защитник Бздо, вратарь Сергей Стояк,
Администратор Жан-Батист Устинов,
Опорный стоппер Вася Головняк
И капитан Кирилл Мирамистинов —
Они ведь приходили все ко мне
В панельный дом на 1-й Магистральной,
Когда я о футболе на траве
Хотела сделать фильм документальный.
И левый крайний Трахман Михаил —
Ко мне в квартиру заезжал он тоже.
Мой муж Сослан их очень не любил,
В особенности Стояка Сережу…
И в результате прошлою весной
Его он выкрал с тренировки прямо,
Ну и продал в селенье Центорой,
Чтоб выступал за местное «Динамо».
А сам он, как известно из газет,
За два лимона вытащил спортсмена.
Сослан входил в Госдуме в комитет
По выкупу заложников из плена.
Вообще-то он ведь добрым был всегда,
И нервы были у него из стали.
Он только раз ей выбил зуб, когда
Ей интервью при нем за стенкой дали.
И жили бы с Сосланом, как в раю,
И блинчики ему пекла бы к чаю,
Когда б она во время интервью
Не заорала: «Мама, я кончаю!»
Да, не дано понять нам, господа,
Как отзовется в мире наше слово.
Вот так и люди тоже не всегда
Способны понимать один другого.
Но получилось так само собой,
Как будто при игре в одно касанье,
Что в этот вечер в клубе «Пей и пой»
Произошло взаимопониманье.
– Ты убедишься в том, что ай ляв ю! —
Сказал он, глядя на звезду эфира —
Поехали к тебе на интервью?
– Поехали… – ответила Эльвира.
– С вас восемь тысяч двадцать три рубля!
Перделеле достал лимонный «орбит».
– Ты за рулем? А то я без руля!
И без рубля… – смеясь, добавил форвард.
Эльвира заплатила за бокал
Коктейля под названьем «Панчо Вилья»,
За караоке и за бэк-вокал
И за банановый ликер Мудильо,
И, претворяя в жизнь созревший план,
Открыла дверцу «хонды», между прочим,
Которую ей подарил Сослан
На годовщину первой брачной ночи.
– Должно быть, он бразилец, это факт, —
Подумала Эльвира и спросила:
– А на какую сумму ваш контракт?
– Два миллиона за год…
– Очень мило!
– Да ладно… Два лимона – ерунда!
А ты чем занимаешься, мучача?
– Я телевизионная звезда, —
Сказала Эля, взгляд смущенно пряча.
– И я люблю профессию свою… —
Добавила она, войдя в квартиру.
– Тогда приступим сразу к интервью? —
Спросил нахал Перделеле Эльвиру.
– А мы вообще – на ты или на вы?
Хотите абрикосы и бананы?..
Ну и второй вопрос: а каковы,
Скажите, ваши творческие планы?
– Какие планы? Тихо, не кричи…
Дать интервью о вкусе абрикосов!
– Так я беру…
– Берешь? Тогда молчи
И больше мне не задавай вопросов!
И в тот же миг он властною рукой
Нагнул ее, и бедная Эльвира,
Остолбенев от наглости такой,
Увидела хозяйство бомбардира.
И, ощутив напрягшуюся плоть,
Эльвира прошептала еле слышно:
– И как же это он, прости господь,
В футбол еще играет с этим дышлом?
В моей не уместится голове:
Неужто впрямь такое вот бывает?
Он что, им, как в хоккее на траве,
Голы таким макаром забивает?
Но, размышленьям положив конец
И даже не зайдя помыться в ванну,
Бесцеремонный футболист-самец
Толкнул руками девушку к дивану.
И параллельно с этим, как в кино,
Ну, может быть, одной секундой позже,
С ее большого черного трюмо
Упало фото Стояка Сережи.
А через час, перебудив весь дом
Истошным криком гибнущей русалки,
Она уснула сладким мирным сном
Невинной целомудренной весталки.
И ей приснился сон: кругом народ
Переполняет стадион здоровый —
Она в воротах, и она берет
Одиннадцатипрямтакиметровый!
И рукоплещет восхищенный зал,
А с ним – Москва, Париж, Милан,
Севилья…
И, открывая сонные глаза,
Она глядит на спящего Мудильо.
Вот он лежит, Перделеле родной,
С двухмиллионным годовым контрактом.
Как я могу не стать его женой,
Закончив акт любви гражданским актом?
Ах, как же он целует горячо,
Вонзая в небеса свою ракету,
И если он владеет так мячом —
Ему и впрямь цены, наверно, нету!..
Подумайте, ну что за волшебство
Таит природа женского оргазма,
Что иногда последствия его
Доводят до полнейшего маразма!
Вот он, родной Перделеле, лежит
И говорит, открыв глаза внезапно:
– Любимая, пожалуйста, скажи,
Мы в ЗАГС идем сегодня или завтра?
– Сейчас!
– Тогда я вызову такси?
Перделеле ее целует нежно.
– А мы кого на свадьбу пригласим?
– Мутко и Гуса Хиддинка, конечно!
– О да! – она сказала нараспев, —
Потом еще Киркорова, Мазая,
И чтобы нас поздравил Герман Греф —
Мне хочется позвать министра, зая!
– На нашу свадьбу Грефа пригласить?
Ты с ним была?
– Пойми, не в этом дело…
Я не могу тебе все объяснить,
Наверно, я от счастья одурела!
Ах, это счастье! Эта суета!
Входная дверь в районный ЗАГС в субботу,
Прозрачная Эльвирина фата,
В замужестве четвертая по счету,
У ресторана – белый шевроле,
На пальцах – кольца, свадебная лента,
Подарки, телеграмма от Пеле
И поздравление от Президента,
Перделеле в костюме и с цветком,
В руке держащий с гордостью красиво
Российский паспорт, выданный Мутко,
И приглашенье в сборную России,
Контракт с английским клубом «Арсенал»,
Отъезд на сборы… И в борьбе упорной
Сраженье за путевку на финал
В решающей игре с монгольской сборной!
Ничейный счет, минута до свистка,
Мяч в центре поля и надежды мало,
Но тут Мудильо резко бьет с носка —
И мяч влетает в сетку Цеденбала!
В России – праздник! Флагов частокол.
Москва встречает футболистов стоя.
Премьер-министр за победный гол
От всей души благодарит героя!
Эльвира на вершине торжества.
Она – жена футбольного титана,
Которого боготворит Москва
Куда сильнее, чем Париж – Зидана!
Ее портреты – в «Правде» и в «Труде»,
И на обложке модного журнала,
Она желанна всюду и везде,
У ней теперь есть все, о чем мечтала:
И на Рублёвке трехэтажный дом,
И яхта в Каннах, и французский штурман,
И предложенье записать альбом
От популярной группы «Уматурман»,
Но, предложенье это отклонив,
Она сама в порыве вдохновенья
Придумывает шлягерный мотив,
А на него – слова стихотворенья:
«Ты за ночь мне забил четыре гола,
А я в ответ хочу тебя забыть.
Я не могу любить звезду футбола,
Мне больно это все переносить!
В Мадриде ли, в Москве ли, в Дели ли,
Везде, куда ни посмотреть,
Мне больно, милый мой Перделеле
За нашу сборную болеть!»
Она берет слова из глубины,
От сокровенных струн душевной лиры,
И все радиостанции страны
В ротацию включают хит Эльвиры.
Гитарный трек, что прописал Зинчук,
Так воспаряет в облака эстетства,
Что несравненный Фёдор Бондарчук
Снимает клип за собственные средства!
Гуляева становится звездой,
Ее враги переживают гулко.
От зависти пытается с собой
Покончить поп-певица Таня Булка,
Которая так подло увела
От Элички ревнивого Сослана,
Но Эля все равно не держит зла,
Став за короткий срок звездой экрана.
О ней в Санкт-Петербурге и в Москве
Снимают фильм с названием «Кумиры»,
Продюсеры канала «Хрен-ТВ»
Хотят вернуть в эфир лицо Эльвиры.
Но для нее их прайс ничтожно мал,
Ей рамки «Хрен-ТВ» узки и тесны,
И горы денег, что дает канал,
Суперзвезде уже не интересны.
У ней сейчас куда важнее план,
Негоже ей впустую тратить время.
Она уже летит за океан
Как номинант на статуэтку «Грэмми».
И получает «Грэмми», черт возьми!
И говорит, слезу стерев умильно:
– Я благодарна всем российским СМИ,
И Богу, и Перделеле Мудильо
За то, что здесь пред вами я стою
И, исполняя в этот вечер соло,
Я песню легендарную пою:
«Ты за ночь мне забил четыре гола!»
И солнца луч так светит из окна,
Производя в душе процесс астральный,
Что снова просыпается она
В панельном доме с 1 – й Магистральной,
Где сумрачного быта торжество,
И где на простыне в квартире душной
Лежит она, и рядом никого —
Лишь скомканная мятая подушка.
Она встает, не застелив постель,
И очень скоро понимает четко:
Куда-то делась пудра от «Шанель»
Лак для ногтей, шампунь, зубная щетка,
Полбанки кофе, портативный фен,
Что ей Сослан привез из Барбадоса,
Питательное молочко «Герлен»,
Фиксатор для волос и спрей для носа.
Куда-то делись сумка с кошельком,
Журналы «Офисьель», «Гламур», и даже
То фото, где с Сережей Стояком
Они лежат в Геленджике на пляже.
Растаяли, как крылья от фаты,
Прокладки и тампоны с ними тоже,
А главное – все женские мечты,
А этому прощенья быть не может!
Она раскрыла в пыльную Москву
Окно, где, как обертки от гондонов,
Аениво мел осеннюю листву
Таджикский дворник Момали Рахмонов.
Залаял Тузик. Дворник с криком «Черт!»
С размаху стукнул сломанною веткой,
Как будто при двойной ошибке в корт
Врубился Сафин теннисной ракеткой.
Она скользнула взглядом по листве,
Разгладив смутных мыслей паутину:
– Наверно, мне про теннис на траве
Пора уже снимать кинокартину.
Змея на груди
Геннадий Плутонов, король рок-н-ролла
Экс-клавишник группы «Крепленый компот»,
Геннадий Плутонов, король рок-н-ролла,
Проснулся, безмолвно разинувши рот,
В салоне машины «Тойота Королла».
Навстречу летели ночные огни,
Которые пахли французским парфюмом.
Плутоновский мозг от подобной фигни
Предался хмельным лихорадочным думам.
«Куда меня мчит дорогое авто,
Где вся в жемчугах, как нарядная елка,
Сидит за рулем, распахнувши манто,
Гламурного вида шикарная телка?
В какую тревожную смутную даль
Уносят меня по шоссейной дороге
Ласкающие под панелью педаль,
Слегка разведенные женские ноги?»
Геннадий, добрейшей души человек,
Отдавший здоровье служению музе,
От женщин хороших поступков вовек
Не вправе был ждать и не строил иллюзий.
– Вы кто? И куда вы везете меня? —
Спросил музыкант у загадочной крошки,
В ушах у которой, призывно маня
Лучистым сияньем, сверкали сережки.
Листая глазами обрывки афиш,
Он ждал ее реплики, как приговора.
Она обернулась: «Не бойся, малыш!..» —
Промчавшись на красный сигнал светофора.
Последовал визг тормозов и удар,
Поскольку с секундным почти интервалом,
Раскинув в ночи полыхнувший пожар,
Столкнулись им вслед бензовоз с самосвалом!…
– Не бойся, малыш! – повторила она, —
Наш вечер продолжится в «Национале»…
Ты просто понравился мне, старина!
Ты классно играл в «Маяке» на рояле!
Твой друг, с кем ты вместе сидел за столом,
Тебя тупо спаивал водкой с текилой,
Притом называл тебя старым ослом,
А мне показалось – ты добрый и милый…
Ты сел к фортепьяно и начал играть,
По-моему, Кшиштоф звучал Пендерецкий…
А я так люблю Пендерецкого, блядь,
Люблю и тащусь от него не по-детски!..
На этих словах, не владея собой,
Она надавила на тормоз ногою,
И бедный Геннадий своей головой
Чуть было не выбил стекло лобовое!
– Малыш, извини! Меня глючит, когда
Я музыку мысленно чувствую кожей!
– Ну что вы, не стоит… пустяк, ерунда…
Я, в общем, люблю Пендерецкого тоже!..
Но вы не представились, как вас зовут
И кто я теперь – ваш заложник? Ваш пленник?
Она улыбнулась:
– Какой же ты плут!
Какой же ты… толстенький маленький членик!
Ведь я угадала?
– Не маленький я…
– Ну ладно, прости, пошутила некстати…
Мне правда понравилась скромность твоя, —
Она помолчала… – А звать меня Катя…
Король рок-н-ролла взглянул на нее
И взор Катерины обжег его сердце!
Как будто на рану накапали йод,
В который добавили соли и перца!
Сквозь негу и боль потянулась душа
К брюнетке с глазами зеленого цвета…
– Ебать-колотить, до чего ж хороша!
Она меня хочет – я чувствую это!
«Тойота Королла» уже поутру
Подъехала к зданию «Националя»…
– Ну вот и добрались, мой маленький друг!
Давай, вылезай, повелитель рояля!
Войдя в полулюкс на втором этаже,
Она расстегнула Геннадию брюки:
– Вот это, малыш, у тебя Фаберже!
Я точно в постели умру не от скуки!
Она потащила его на кровать,
Лаская рукой волосатую ногу…
Он тихо шептал:
– Ну зачем умирать?
Не надо! Прошу тебя, Катя, ей-богу!..
– Нет, нет, я умру на тебе, это факт!
Возьму и умру!.. Хорошо тебе, зайчик?
Вот так хорошо? Хорошо тебе так?
А так хорошо?.. Гена! Миленький!
Мальчик!..
Ты все же добился, малыш, своего!
И вот я твоя, вся в слезах и в помаде.
Хочу лишь тебя, лишь тебя одного!
Да что же со мною ты сделал, Геннадий!
Ни с кем никогда не могла испытать
Того, что с тобой испытала до дрожи!..
Я кончу!.. Давай Пендерецкого, блядь,
Напой! Насвисти!.. Гена! Геночка! Боже!..
Она задрожала, и крик в тишине
Ударился в окна отеля и замер…
Геннадий в рубашке лежал на спине
И как-то растеряно хлопал глазами.
– Ах, Гена, я так благодарна судьбе!
Ты – мой пирожок, мой дымящийся пончик!
Я кончила, милый, спасибо тебе!..
Плутонов очнулся:
– А я вот не кончил…
Прости, я устроил тебе геморрой…
Наверно, я пьяница и алкоголик!
– Нет-нет! Ты красавец! Мужчина! Герой!
Сдержался, не то что какой-нибудь кролик!..
Ты вовсе не пьяница, Гена, окстись!
Ты – супер! Скажи, ты на мне бы женился?
– Вообще я женат, но могу развестись —
Я тоже в тебя не на шутку влюбился!
Тебе было больно?
– Да, больно порой,
Но очень приятно!
– Моя королева!
– А ты – мой жестокий и нежный король!
– Так, значит, Ромео с Джульеттой форэва?
Она улыбнулась:
– Форэва, май бой!
Тугеза форэва, ты не сомневайся!
Однако пора собираться домой!
Ну что ты разлегся? Давай одевайся!..
Покинув отель, они вышли в туман,
Где свора моторов ревела безбожно…
– Куда подвезти тебя, мой Дон Жуан?
– На Курский вокзал, если это возможно…
– Конечно, возможно, подброшу, малыш!
Да ты, как я вижу, расстроенный вроде…
Скажи мне, любимый, о чем ты грустишь?
– Поеду с женой говорить о разводе…
Она провела по его волосам
Холеною ручкой в изящном браслете:
– Ну что ты? Меня успокоил, а сам…
Прощаемся прямо как малые дети!
В машине при виде Катюшиных ног
Он вспомнил о долгом и нежном феллацио…
– Не надо мне гладить коленки, дружок,
Ты едешь к жене, ни к чему возбуждаться!
Она подвезла его прямо к метро.
– Ну что же, прощайте, мое наважденье!..
Увидев на вывеске слово «бистро»,
Плутонов неспешно вошел в заведенье.
– Вот так вот на свете спокойно живешь,
И душу ничто не тревожит, не ранит…
Любви, как поется в романсе, не ждешь,
Но вот она, сука, возьмет и нагрянет!
Я раньше-то думал, что женщины там —
Продажные и меркантильные сучки,
За бабки готовые дать и ментам,
И авторам песен для Верки Сердючки!..
А вот оказалось, что это не так,
Что жизнь посложней, чем симфонии Брамса…
Какой же я все-таки круглый дурак,
Ни в чувствах, ни в женщинах не разбирался!
А тут нереальной красы существо,
Которое можно представить едва ли,
Душой полюбило мое естество
За то, что играл в «Маяке» на рояле!
Да я ведь к тому же был пьян, наконец,
И просто не помню, что было со мною!
Какая-то сказка… Какой-то пиздец!..
– Геннадий! – услышал он крик за спиною.
Плутонов застыл, оглянувшись на зов
Мужчины с лицом симпатичной бабуси…
– Да это же Юрка, Юрец Васнецов,
Певец, композитор и кинопродюсер!
– Здорово, Геннадий!
– Здорово, Юрец!
Я голос услышал, а чей – не врубился…
Да ты, я смотрю, похудел… Молодец!
А я… не поверишь, сегодня влюбился!
– Да что ты? Ну, я поздравляю! В кого?
– В богиню, Юрец! Ты увидел бы – ахнул!
– Ты трахнул ее?.. Как она, ничего?
– Причем тут, прости меня, трахнул – не трахнул?
Она всех красивей, добрей и умней!..
Вчера в «Маяке» мы с Вадюхою пили,
И вдруг я проснулся в машине у ней!..
А кстати, вот фото – взгляни на мобиле!
Красивая, да?.. Вот и я прибалдел…
Зовут ее Катенька… Катя… Катюша…
Юрец на мгновение окаменел,
Как будто в потоке холодного душа…
– Я знаю ее! Этот рот и глаза
Я встретил в одной нехорошей квартире.
Ее мне представили месяц назад
Как телеведущую «Дома-4».
Сначала я тоже, мудями звеня,
В сокровище это влюблен был по-зверски,
А после узнал, что ее для меня
Купил на две ночи Серега Печерский…
Плутонов застыл, откусив бутерброд,
В покупку которого внес всю наличность…
Юрец продолжал:
– Слушай дальше, так вот,
Серега – известная в Киеве личность.
Когда компаньоны меня подвели
И бабок не дали на съемку картины,
Серега узнал, что я тут на мели
И тут же в Москву прилетел с Украины,
И, чтобы поднять мой моральный настрой,
Мое состояние чуя печенкой
И как бы пытаясь смягчить геморрой,
Придумал историю с этой девчонкой!..
Теперь-то, конечно, и вспомнить смешно,
Как я, ее ложь принимая на веру,
Тогда обещал ей и роли в кино,
И денег на сольную типа карьеру!..
И даже не думал, что тонны бабла
Срубила с Сереги бесстыжая жучка!..
И веришь, она мне сперва не дала,
Почти что два дня не давала мне, сучка!
А я с ней ходил в парк культуры гулять,
И в парке она повторяла, как дура:
– Я, Юра, люблю Пендерецкого, блядь,
А вы Пендерецкого любите, Юра?
Она все смешала в моем чердаке,
В который вселились бесовские духи!..
Так с кем, говоришь, ты кирял в «Маяке»?
Кто в пьянке участвовал кроме Вадюхи?
Геннадий не слышал уже ничего,
С таким откровеньем навряд ли поспоришь…
Серега Печерский… Он вспомнил его:
Поэта Вулканова киевский кореш.
Плутонов ему признавался, что вот,
Хотя он неделю практически болен,
За пьянку из группы «Крепленый компот»
Он был беспощадно Вадюхой уволен,
Что нынче без музыки он одинок,
Как шут, над которым никто не смеется,
Как будто земля у него из-под ног
Ушла и обратно уже не вернется,
Что больше никто не поможет ничем,
Что женщины с ним и бездушны, и строги,
При этом Геннадий рыдал на плече
У сильного, щедрого парня Сереги…
Плутонов с прозревшим печальным лицом,
Поднявшись со стула, споткнулся, как лошадь,
И медленно, не попрощавшись с Юрцом,
Ушел из бистро на вокзальную площадь,
Где вдаль уплывала дневная Москва
С глазами осеннего опустошенья
И в стынущих лужах кружилась листва,
Как шлюпки на волнах кораблекрушенья.
Незнакомка
Налейте девушке вина!
Вам повезло, что в этот вечер
К ней кто-то не пришел на встречу
И девушка сидит одна.
Она скучает в тишине,
Как блоковская Незнакомка…
Заката рыжая каемка
В туманном движется окне.
Налейте девушке вина,
Совсем чуть-чуть, и все… и хватит!
Она немножечко накатит,
Но не допьет бокал до дна.
Она не любит залпом пить
И крайне редко выпивает,
Но просто так порой бывает,
Что просит девушка налить…
Бокал, стоящий на столе,
Она поглаживает нервно.
Вы поступили, кстати, верно,
Что заказали божоле.
Закат протягивает нить
Над одиночеством бетонным…
Да, непременно вечер томным
Сегодня обещает быть!
Налейте девушке вина,
Чтоб стало ей легко и сладко,
И вам откроется загадка,
О чем задумалась она…
О том, что жизнь чудес полна,
О том, что вам идет, мужчина,
Как и актеру Аль Пачино,
Небритый вид и седина…
И про седые облака
Она нашептывает пылко…
И потянулась за бутылкой
Вся в кольцах узкая рука.
Подлейте ей еще вина,
Не будьте к даме так жестоки!
Вы не поете в караоке?…
Ну и мудак!… А вот она
О том, что если высока
Аюбовь, то поцелуи низки,
Сейчас споет… Налейте виски!
А следом можно и пивка…
Ну что ты смотришь прямо в рот,
Как это делают дебилы?
Нет виски? Наливай текилы,
Не видишь, девушка поет?
Да, вам, баранам, не понять
Возвышенность ее натуры,
С подобным уровнем культуры
Вам не Ассоль нужна, а блядь!
Ты думаешь, она пьяна,
И в этом виде мимоходом
Перед таким, как ты, уродом,
Раздвинет ноги? Ни хрена!
Что, альпачинистый медведь?
Ты в зеркале себя-то видел?
Зачем ты девушку обидел,
Сказав, что ты не любишь петь?
Про высокую моду
Когда улягутся метели
Моих смертельных авантюр,
К тебе приду я на неделе
Высокой моды (Haute couture).
И ты с улыбкой Клавы Шиффер
Во мне весну разворошив,
Сорвешь слегка замшелый шифер
На крыше дремлющей души.
И вовсе не подозревая
Про наступивший форс-мажор,
Ты этим самым, дорогая,
Себе подпишешь приговор.
Забыв о платье из муара,
Ты только вздрогнешь, как коза,
Увидев в ложе бенуара
Мои распутные глаза.
Ты в них почуешь на мгновенье
Своих желаний конфитюр,
И золотое шелестенье,
Как от купюр на Haute couture.
И ты вспорхнешь, как будто птичка,
Не замечая, что на мне
Костюмчик фирмы «Большевичка»,
Слегка помятый на спине,
И брюки с дыркою в кармане
Тебе покажутся тотчас
Моделью Джорджио Армани
Из ткани, сшитой на заказ.
И ты слетишь ко мне в объятья,
Как канарейка в лапы льву,
И, поправляя вырез платья,
Смущенно спросишь: «Voulez-vous?..»
Да, я хочу, хочу, не скрою,
И сквозь уснувшую метель
Я повлеку тебя с собою
В пустынный сумрачный отель,
И закоптит в ночи лампада,
И в трепетанье сонных свеч
Бесшумно платье будет падать
С твоих покорных голых плеч
И уползать с груди по стану
На белоснежную кровать…
А я возьму перо и стану
Стихи нетленные писать.
А ты, коза, как можно тише
Сиди напротив и молчи,
Поскольку нету моды выше,
Чем сочинять стихи в ночи!
Откровение футболиста Несчастных
О причинах поражения сборной России сборной Италии в стыковом матче за выход в финальный турнир чемпионата мира по футболу
Я летел на нашем лайнере в Неаполь
Из Москвы навстречу собственной судьбе
И, поставив поудобней ноги на пол,
Просто думал о России и тебе.
В темном небе месяц красился багрянцем,
И, следя в иллюминаторе за ним,
Думал я: мы не уступим итальянцам,
Не уступим и страны не посрамим!
Думал я… но только мысль одна смущала,
Так смущала – не хватало даже зла:
Почему ты мне полгода обещала,
Но пока еще ни разу не дала?
А в Неаполе их парень Казераги
В это время макароны уминал
И не думал ни о чести, ни о флаге
И, конечно, о тебе не вспоминал.
И когда он уходил от Чиччолины,
Разорвав на ней в экстазе неглиже,
То ему казалось, будто мед пчелиный
Растекается тихонько по душе,
И в мозгу его не ныла, не трещала
Черной мысли ядовитая игла:
Почему ты мне полгода обещала,
Но пока еще ни разу не дала?
А на следующий день, надев ботинки,
Что народ когда-то бутсами назвал,
Мы схлестнулись с ними в главном поединке
За заветную путевку на финал.
И когда я убегал от итальянца
С опьяняющим предчувствием в груди,
И когда мне не мешали даже яйца
И казалось, что Россия победит —
В этот сладкий миг внезапно запищала
За моей спиной зловещая стрела:
Почему ты мне полгода обещала,
Но пока еще ни разу не дала?
То, что мы играли хуже, – это враки,
Это просто злые происки врага.
Если честно, этот самый Казераги
Не годится мне в подметки ни фига!
Просто ты своим поступком некрасивым
Покалечила судьбу не только мне —
Ты унизила достоинство России,
Уронила ее честь и реноме.
И, призвав тебя к ответу для начала,
Я хочу вопросом сжечь тебя дотла:
Почему ты мне полгода обещала,
Но пока еще ни разу не дала?
ноябрь 1997 года
Не надо женщин обижать
Не надо женщин обижать,
Не надо в них бросать гранату,
А надо женщин обожать
И отдавать им всю зарплату.
Не надо женщине хамить
И затыкать ее, как дуру,
А надо женщину хранить
И привносить в нее культуру.
Не надо женщину склонять
Под водопад ее истерик,
А надо просто объяснять,
Что просто нету просто денег.
Не надо женщину карать,
Орать в нее, хватать за икры,
А надо с женщиной играть
В подвижные простые игры.
Про музу
Порой, ночами песни сочиняя,
Ты ждешь, когда в молчанье ледяном
Появится, лучи свои роняя,
Божественная муза над столом.
И, прикасаясь пальчиками к лире,
И не сказав при этом ничего,
Она раскинет по твоей квартире
Флюиды вдохновенья своего.
И ты начнешь строчить, промежду прочим,
Великие народные хиты
И вскоре популярным станешь очень,
И на вершине счастья будешь ты!
А утром, бросив взгляд на эти листья,
Ты вдруг поймешь, душой сгорев дотла,
Что ты хиты не сочинил, а спиздил,
А муза профурсеткою была!
БАСНЯ ПРО ОВЦУ
Когда овца ведет себя по-свински,
Ей не нужны духовные корма.
Вот взять, к примеру, Монику Левински —
Овцу с Капитолийского холма.
Когда б в душе я не был гипертоник,
Имел бы ровный регулярный стул,
То я давно бы всех Левинских Моник
В гармонику трехрядную свернул.
Лахудра, похотливая скотина,
Ничтожество, а вот в один момент
И грязью человека окатила,
И вызвала в народе импичмент.
В ту злую ночь за чашкой чая «липтон»
Сидел в их Белом доме не спеша
Американский парень Билли Клинтон —
Саксофонист и добрая душа.
Горел камин в Овальном кабинете,
Стена играла отблеском огней,
Но даже тени мыслей о минете
Не допускали в плоскости своей.
И он трубил себе на саксофоне,
Закрыв от удовольствия глаза,
И чистый отзвук девственных симфоний
В ночные уносился небеса.
И в тот момент, когда звездой холодной
Вдруг озарилась часть его лица,
Инкогнито змеею подколодной
Вползла она – позорная овца.
Сорвав покровы музыки душевной
И осквернив собою Белый дом,
Она заткнула дудочке волшебной
Духовный мир своим порочным ртом.
А перед тем промолвила: «Не пейте
Из лунной чаши неба глубину.
Давайте лучше я на вашей флейте
Сыграю вам мелодию одну».
И, предвкушая в этой ночи зыбкой,
Какой предпримет дело оборот,
Она с ехидной, подленькой улыбкой
Взяла мундштук от саксофона в рот.
И запыхтела, оголивши груди,
Как рыболов над спиннингом в пруду…
Мужчины беззащитны ведь, по сути,
Когда у них духовный мир крадут.
Мы все когда-то были в роли Билла —
От жалкого глупца до мудреца,
Ведь каждого из нас не раз губило
Безмозглое животное – овца!
За что люблю я этих женщин
Надежда Константиновна Крупская
И чиста по-женски, и невинна,
Словно капля летнего дождя, —
Крупская Надежда Константинна,
Преданная спутница вождя.
Скромная, не то что Волочкова,
Верная, не то что Катя Лель,
Ничего не сделала такого,
Чтобы осквернить свою постель.
Помогала юным пионерам
Набираться разуму-уму
И во всем всегда была примером
Верности супругу своему.
Безоглядно, преданно и свято
Доверялась всем его речам,
А ведь понимала, чем чревато
То, что Крупский пишет по ночам,
И не проявляла интереса,
Чтоб не знать, доверившись судьбе,
Для чего ему звонит Инесса,
Эта коминтерновская бэ…
Наденька! Для многих это имя —
Символ преклонения колен.
Если б жены были все такими —
На земле бы не было измен!
Екатерина Вторая
Как женщина из глубины веков
Она хотя бы тем неповторима,
Что за любовь с хороших мужиков
«капусты» не брала Екатерина.
Напротив, воспаряя к облакам,
Ценя их за большие габариты,
Она сама платила мужикам
Тем, что их возводила в фавориты.
Потёмкин, Разумовский, граф Орлов
За то, что кувыркались с ней в постели,
Наград добились в жизни и чинов
И получили все, чего хотели:
За это им и сотни деревень,
И крепостных крестьян она вручила.
А сука Клеопатра в тот же день
На месте Кати их бы замочила!
Девчонки, обращусь к вам, так и быть:
Наташи, Лены, Маши и Марины —
Учитесь бескорыстно нас любить,
Берите все пример с Екатерины!
Венера Милосская
Я люблю Милосскую Венеру
За ее божественную стать,
За ее культурную манеру
Деликатно слушать и молчать
И не издавать напрасно звуки,
Думая, что хорошо поет,
И в конце концов за то, что руки
Распускать не позволяет, вот!
Фаина Раневская
Ее не шибко домогались кавалеры,
Чтоб предложить Раневской в жизни роль жены,
Зато, сказав: «Идите в жопу, пионэры!»,
Она навек вошла в историю страны.
Анна Курникова
В час, когда, я лежа на диване,
Задремал, витая в облаках,
Мне приснилась Курникова Аня
С теннисной ракеткою в руках.
Я в сердцах воскликнул: «Мама мия!
Ты чего стоишь во всей красе?
Ты же не Шарапова Мария —
Про тебя уже забыли все!
Ты не издаешь, как Маша, крики,
Разрывая душу пополам.
Муж твой, хоть Иглесиас Энрике —
Только он не Дима, не Билан…»
– Да, ты прав, мое забыли имя,
Прежний интерес ко мне остыл…
Но, сказать по правде, хрен бы с ними:
Ты же почему-то не забыл?
Значит, что-то есть во мне такое,
Что лишает мужиков покоя
И способно поднимать вопрос,
Только это не «Ролан Гаррос»!
Мне нравятся все женщины
Мне нравятся все женщины на свете,
Особенно из Буркина-Фасо!
Я там себе красоточку приметил:
Кольцо в носу и ноги колесом!
Мне ночью все равно с кем целоваться:
Ее лица во тьме не различить,
А днем я перед тем, как любоваться,
Всегда успею водки накатить!
И в тот же миг я становлюсь влюбленный,
Во власти нежных романтичных дум…
На свете нет любви неразделенной,
А есть тяжелый утренний бодун!
Про Катю Герасимову
Посвящается скромным труженицам Роспутантреста, разоблачающих диссидентов и злопыхателей нашей Родины
Розовый закат на съемной хате
Гладит потаенные углы.
Девушка Герасимова Катя
Достает из шкафа кандалы.
Через полчаса в ее квартире
Должен снять и брюки, и жилет
Лидер оппозиции – сатирик
И по совместительству поэт.
Катя, аппетитная, как сдоба,
Мужиков умеет ублажать,
Но при этом не выносит стёба
Над словами «партия» и «мать»!
Потому в квартире для леченья
Тех, кто распускает язычки,
Скрыты средства тайного слеженья,
Камеры и радиожучки.
Если вдруг поднимет Катя ногу,
Обнажив с резинками чулки,
Перед нею устоять не смогут
Даже педерасты-мужики!
В обморок среди ее клиентов
Падали военные чины!
Что уж говорить про диссидентов
И про оппозицию страны!
Так что заходи, поэт-сатирик,
Автор обличительных цитат.
Для тебя припрятаны в сортире
Камера и фотоаппарат!
Упадет в лучах заката платье,
Сорванное с бедер, как в бою,
Пусть все видят, как ты дрючишь Катю,
Любящую партию свою!
Ни бабло, ни кокаин, ни водка
В этот миг ей даром не нужны,
Потому что Катя – патриотка,
Молодая гвардия страны!
Пусть кривятся диссидентов хари
И бессильно скалится злодей —
Не переведутся Маты Хари
На постелях Родины моей!
С любовью к женщине
Любите женщину, как коллектив – коллегу,
Любите женщину не просто как-нибудь,
Любите женщину за грусть ее, за негу,
Любите женщину за ногу и за грудь!
Сестру любите вашу всей душою,
Как наркоманы любят анашу,
Сестру любите с радостью большою,
Сестру! Я по-хорошему прошу!
Прошу, жену, жену, прошу, любите,
Жену любите, как алкаш вино,
И десять раз на дню ее целуйте:
Жену свою, чужую – все равно!
Любите девушку, как дети любят елку!
Любите девушку, как Ленин – октябрят!
Любите девушку не только втихомолку,
Любите девушку, всю девушку подряд!
Любите женщину – источник оптимизма,
А если не по силам этот вес,
Любите женщину, как призрак коммунизма,
В который верил член… КПСС!
С любовью к родине
Я хочу тебя, Родину милую,
В час, когда над тобой тишь да гладь,
Обнимать с неизбывною силою
И державные груди лобзать,
И, зажавши в тиски небывалые,
Чтобы в такт содрогалась земля,
Вцеловаться в соски твои алые
Над расстегнутой блузкой Кремля!
Я хочу пятерни растопырчатость
По просторам твоим распустить,
Чтоб чулочно-молочную дымчатость
С длинноногих березок спустить,
В ожидании часа рассветного
Меж стволов нежно гладить траву
И у лобного места заветного
Преклонить на коленях главу!
Я такого хочу восприятия,
Чтоб, отбойным дрожа молотком,
Все заводы и все предприятия
Из тебя отозвались гудком,
Чтобы слышать дыхание мерное
Все ритмичней, все громче в груди…
Вот и все. Я кончаю… Наверное…
А теперь – уходи! Уходи!
Скелет в шкафу
Бубновый туз
(поэма о штосе)
Дух Сатаны – порочный Мастер —
Летал над грешною Москвой,
Рассыпав карточные масти
Над городскою мостовой.
Он был печален и рассеян,
Когда своей колодой карт
В столичном городе посеял
Разврат, коварство и азарт.
В ту пору над зарей вечерней,
Как будто бубна или черва,
Звезда плясала над Кремлем,
Во тьме глядясь в речной проем.
А там в обнимку с нею вместе
Качались в танце пики, крести,
И ветер, залетев под мост,
Вовсю играл с рекою в штос.
Весь город, словно стол истертый,
Качался в дьявольской игре:
Мелькали «жигули»-шестерки
Среди дерев породы треф…
И долго-долго дух порочный
Над стольным городом летал,
Его шпилевкой заморочил,
Но под конец и сам устал.
И, пролетев вокзал впритирку,
Уже заканчивал денек,
Когда на Войковской в квартирку
Он залетел на огонек…
А там наклевывалась драма:
На плешку возложив ладонь,
Сидел Виталий, сын Абрама,
И некто – просто Молодой.
Они не то чтобы дружили —
Они по-дружески пыжили.
Виталий, а точнее, Боцман,
Довольно опыта имел:
Колод в открытую не коцал,
Но если надо, то умел…
Умел без дела деньги делать
(без них, понятно, жизнь плоха),
Умел, насторожившись телом,
Приветливо встречать лоха,
Умел слегка пожать плечами,
Куш получая или долг,
И вновь с волненьем и печалью
Садиться за игральный стол,
Аюбил словечки «горка», «сонник»,
Свой столик и игру за ним,
Аюбил по радио «Эстония»
Послушать Иерусалим,
Любил руками карты мацать,
Болтать о всякой ерунде
И был похож на Карла Маркса
В своей курчавой бороде.
Любил свою собаку Весту,
Жену Галину, как невесту,
Любил за газовой плитой…
Но все – о Боцмане довольно!
Предвижу ваш вопрос невольно:
А кто же этот Молодой?
Он риск любил и был поэтому
Авантюрист, почти Икар.
Как мудро сказано поэтом,
Жизнь для него – колода карт.
Она бы моментально скисла,
Когда б не карты и не риск,
И просто не имела б смысла,
Как плов, куда не клали рис.
Для этой жизни бесшабашной,
Где мать – Игра, отец – Азарт,
Родился сразу он в рубашке,
В рубашке от игральных карт.
И сразу, с самого рожденья
Впадал он от «шпилевки» в раж,
Но самым верхом наслажденья
Был для него… чужой мандраж.
Той дрожью рук, что держат карты,
Он наслаждался много лет,
Как старой фреской Леонардо —
Какой-нибудь искусствовед.
Он был эстетом в этом роде,
И это не понять другим,
Когда зрачки в глазах напротив
Растут, как по воде круги,
Когда бесчувственная челюсть
Под напряженьем мандража
Со скрипом парковых качелей
Отвиснет, мелко задрожав,
И, будто бы к груди прикована,
Застынет после, офигев,
Как от удара Черенкова
Английский город Бирмингем.
Когда затягиваешь узел,
Когда уже петлю дожал,
Когда кадык по горлу Зюзи
Скользит, как лифт по этажам,
Когда безумный и убогий
шпилевщик, карты теребя,
Как прихожанин синагоги,
Бормочет что-то про себя
И, обозвав кого-то поцем,
Задолбит в стену головой…
Будь то Порецкий или Боцман —
Какое счастье, боже мой!
И Молодой, герой поэмы,
Не мог без этого прожить,
И, может, именно поэтому
Он ездил к Боцману пыжить.
Но все ж он понимал отлично,
Что, не играя задарма,
Виталий уважал наличку
И не любил пустой карман.
И лишь того, кто очень беден,
Он допускал без бабок в дом…
И Молодой в тот день был бледен —
Он вез последнее пальто!
Не видел Мейерхольд с Захавой
В таком спектакле – высший сорт! —
Как Боцман то пальто захавал
И прометал от шестисот,
Как поминались все святые,
Как вспоминалась чья-то мать,
Как в «сонник» прятались цветные,
А через карту – за всю масть.
Как было Боцману фигово,
Когда в безумии глухом
Он даже бога Иегову
Назвал пархатым петухом!
И раз за разом, кон за коном
Все безутешней он грустил,
Вслед за своим магнитофоном
Чего-то там еще спустил…
Они уже играли долго,
А за окном внизу, в пыли
Стояли бежевая «волга»
И голубые «жигули».
От той видавшей виды «трешки»,
Что отдыхала во дворе,
Разило изредка немножко
Таким изысканным амбре.
Причина всем была известна:
Там, во дворе, недогуляв,
Знакомая собака Веста
Любила ездить в «жигулях».
И вот, когда вспотев в рубахе,
Исторг хозяин слабый стон,
Любимейшая вещь собаки
Была поставлена на кон!
В тот миг, когда назрела драма
И Молодой, прикрыв глаза,
Поставил наугад на даму
И на бубнового туза,
Когда, казалось, небо рухнет
Иль потолок над головой,
Раздался с боцмановской кухни
Протяжный жалостливый вой:
Там с ощущением блевотным,
С трудом жуя мясной гуляш,
Скулило бедное животное
По милым сердцу «жигулям»!
Уж был забыт соседский Бобик
И с прошлой выставки медаль —
Лишь ощущение тревоги:
Хозяин Боцман банк метал!
Ругаясь вычурно и длинно,
Представил он себе на миг,
Как назовет его Галина,
Что скажут Зюзя, Воловик?
И так, уставившись в пространство
Стеклянным взглядом, как сова,
Он отрешенно и бесстрастно
Колоду эту тасовал.
От напряженья сердце сжалось,
Струились капли по лицу…
Развязка, в общем, приближалась,
Шпилевка двигалась к концу.
Рукой размазав пот холодный,
Как тигр, выгнувшись в спине,
Он резко повернул колоду
И вдруг застыл, остолбенев.
В глазах, багровых от бессонниц,
Угас железный блеск рублей:
Там, под девяткой снизу, в соннике,
Лежал нахальный туз бубей!
Но как бы ни было там горько,
Кошмар стараясь позабыть,
Он снял туза, валета с горки
И прошептал: «Не может быть!
Не может быть!» – он карты бросил
И вслед приемник пробасил:
«Не может быть!»
«It is impossible» —
Ворвался голос «Би-би-си».
«Не может быть!» – звучало веско
Шальное эхо над Москвой…
«Не может быть!» – кричала Веста,
Уткнувшись в лапы головой.
«Не может быть!» – во сне бредовом
Ворчал угрюмый Воловик,
И только голос Молодого
Сказал: «Бывает… Се ля ви!»
Как пишут языком газетным,
Усталый, но довольный, он
Спокойно встал, забрал кассетник,
Потом – еще магнитофон,
Еще какие-то там вещи —
Все те, что выиграл… Потом
Он подошел к хозяйской вешалке
И снял то самое пальто.
А через две минуты юзом
У светофора пригуляв,
Он по Варшавке мчался к Зюзе
На этих самых «жигулях».
Наверно, было бы уместно
Прочесть мораль, читатель, вам.
Но что же сталось с бедной Вестой? —
Предвижу возглас милых дам.
Так пусть сомнения развеются:
Собрав последние рубли,
Хозяин Весты, он же Вейцман,
Купил ей снова «жигули»!
1985 год
Во власти страсти
(Приложение к поэме)
Чапаев
Василь Иванович Чапаев
Однажды плыл Урал-рекою,
С трудом саженки загребая
Одной единственной рукою.
Вдали туман спускался на ночь,
Луна белела, словно редька…
– Брось чемодан, Василь Иваныч! —
Ему кричал с обрыва Петька.
– Уж лучше сбросил бы штаны я,
Чем чемодан в уральски воды:
Ведь там же карты, блин, штабные,
Штабные карты… Две колоды!
Чайковский
Композитор Пётр Ильич Чайковский
Был великолепный пианист.
К женщинам был холоден чертовски,
Но зато любил буру и вист!
Если над душою не стояли
В этот миг его сестра и мать,
Он любил часами на рояле
В игры эти самые играть.
Извлекая нот чудесных гамму,
Он пытался суть игры постичь.
В результате «Пиковую даму»
Написал об этом Пётр Ильич!
Пётр Первый
Российский император Пётр Первый
Зело ругал картежников не раз.
Он называл императрицу стервой
За то, что та любила преферанс.
При нем так было велено указом:
Всех заподозренных в желании играть
Арестовать и тут же высечь разом,
И карты у мерзавцев отобрать.
Конечно, царь со шведом храбро дрался,
Да и как плотник тоже был неплох,
Но в области запрета преферанса
Он вел себя как настоящий лох!
Лев Толстой
Лев Николаевич Толстой,
Особенно в младые годы,
Бывал порой совсем пустой
На фоне карточной колоды.
Проигрывал великий граф,
Причем проигрывал помногу.
Возможно, граф бывал неправ,
Но он любил игру, ей-богу!
Проблемы были у него,
И совесть грызла не на шутку.
Зато сполна хлебнув всего,
Он написал про проститутку!
Кутузов
Фельдмаршал и светлейший князь Кутузов
Лицом был, как известно, одноглаз,
Но раздевал буквально до рейтузов
Противника за картами не раз.
Используя в игре свое уменье,
Однажды летом удалось ему
У друга в карты выиграть именье
Во время пребывания в Крыму.
Он поднял ввысь победные знамена,
Но если бы он карты не любил,
Навряд ли бы разбил Наполеона
Светлейший князь Кутузов Михаил.
Казанова
Венецианский проходимец Казанова
Знал толк не только в женской плоти и в белье,
Но он и в карты мог легко раздеть любого
Простолюдина или даже шевалье.
И под воздействием любовного порыва
Часами мог срывать любви запретный плод,
Но он и в карты мог играть без перерыва —
И не часы, а даже сутки напролет.
Авантюрист! Но как его ни назови,
Ему всегда везло и в картах, и в любви!
Крылов
Иван Андреевич Крылов,
Строки эзоповой художник,
Известен был как острослов
И как азартнейший картежник.
Он был прикольным старичком,
Рубившим правильную фишку,
И потому игре в очко
Он в басне научил мартышку.
Алябьев
Композитор Алябьев был страстный игрок,
Он захвачен был этой игрой,
Но однажды ему беспощадный урок
Был преподан злодейкой-судьбой.
Как-то раз за игрою какой-то наглец
В подтасовке его обвинил,
И Алябьев с отчаянным криком «Вы лжец!»
Канделябром того замочил.
И тогда государь музыканта сослал
Из столицы в глухие края,
Где его осенил вдохновения вал
И где он написал «Соловья»!
Достоевский
Писатель Фёдор Достоевский,
Увы, несчастлив был в игре,
Но всякий раз с упорством детским
Он брал на душу этот грех.
Своей жене писал он: «Аня,
Я понимаю, что игрой
Я приношу тебе страданья,
Но вышли денег, ангел мой!»
Писатель мучился, терзался,
Играя в штос и в дурака,
Но если б он не проигрался —
Не написал бы «Игрока»!
Пушкин
Александр Сергеевич Пушкин,
Величайший поэт и пророк,
От мизинца ноги до макушки
Был азартный и страстный игрок.
Как-то раз, проиграв всю наличку,
Он поставил на кон наяву
При игре то ли в штос, то ли в сичку
Из «Онегина» третью главу.
Был бы продан «Онегин Евгений»,
И писатель попал бы в капкан,
Но, поскольку Сергеич был гений,
Он не смог засадить свой роман.
Елизавета Петровна
Дочь императора Петра Елизавета
Любила в карты с приближенными играть,
Но тем не менее других она за это
Повелевала наказаньям подвергать!
Конечно, многие ее считали стервой,
Которой свет, как говорится, не видал,
Но, между тем, она была в России первой,
Кто оценила золотой империал!
Прокурорский роман
//-- 1 --//
Над Москвой сгущался сумрак ночи,
А в домах, как в плитках домино,
Посреди оконных многоточий
Затерялось скромное окно.
В том окне, как в корабельном трюме,
Наклонясь над кипой важных дел,
В голубом с нашивками костюме
Генеральный прокурор сидел.
Находясь в отчаянной запарке
И в груди лелея боль и грусть,
Думал он о том, как олигархи
Обокрали горемыку-Русь.
Вытирая с шеи капли пота,
Кропотливо изучал он текст
Про секретный счет «Аэрофлота»
И про деньги фирмы «Мобитекс»,
И про банк под вывескою «АГРО»
С аббревиатурой «СБС»…
Если б так не мучила подагра,
Он бы выдал ордер на арест!
Заварив в стакане чаю на ночь,
Он достал из банки леденец…
– Ах, какой шельмец, Парис Абрамыч, —
Прошептал он – Ах, какой шельмец!
Надо объявить мерзавца в розыск…
И едва родился этот клич,
Острый приступ остеохондроза
В организме ощутил Ильич.
– Боже мой, как неприятно это! —
Прошептал невольно он, и вдруг
Взгляд упал на старую газету
С неприметной рубрикой – «Досуг».
– Что ж, пока спина не раскололась,
Сделаю массаж для позвонков…
– Слушаю! – ответил женский голос
После двух прерывистых гудков, —
Что вы говорите? Есть причина,
Чтобы к нам приехать поскорей?
Вам у нас понравится, мужчина:
Час досуга – девятьсот рублей.
С примененьем полного контакта
Профессиональных женских рук…
В общем, кроме полового акта —
Широчайший перечень услуг!
Современным способом «крест-накрест»
Аечим даже остеохондроз…
– Хорошо, записываю адрес,
Девять сотен – это не вопрос! —
Произнес он голосом суровым,
Думая о тяготах спины.
– Надо быть практически здоровым,
Чтобы бить грабителей страны!
И, болезнь проклятую ругая,
Он набрал домашний номер свой:
– Ты ложись пораньше, дорогая,
Я не скоро возвращусь домой!
//-- 2 --//
Дверь открыла девушка в халате
И, потупив от смущенья взор,
Еле слышно прошептала:
– Катя…
– Юра, – отозвался прокурор.
– Мамочки, какая же я дура!
Прям смутилась так, увидя вас…
Ради бога, проходите, Юра,
Проходите в спальню, я сейчас!
Он прошел недлинным коридором,
Перед этим сняв свое пальто…
– Господи, не будь я прокурором,
Я бы мог подумать черт-те что!
Накопилась все-таки усталость…
Прокурор застыл:
– Едрёна мать!..
Перед ним, как море, простиралась
Гладкая широкая кровать,
У которой мягкая перина
Ослепляла свежей белизной.
– Здравствуйте, меня зовут Алина! —
Прозвучало за его спиной.
– Вы, случайно, часом, не из МУРа?
Вы так строго смотрите на нас?
– Нет, случайно – нет, я просто Юра,
Не из МУРа, я здесь в первый раз.
Сердце прокурорское забилось,
Бросив естество мужское в дрожь.
– Знаешь, Катя, я в него влюбилась,
Он на зайку, Катенька, похож!
– Да и я хочу его, Алина,
Прямо как невеста – жениха,
Прямо как Мария Магдалина
Перед совершением греха!
– Аадно, все, с меня довольно, хватит! —
Прокурор поднял глаза и – ах! —
В тот же миг увидел ноги Кати
В тонких фильдеперсовых чулках.
Взгляд ее был трепетней слезинки
(Как сказал бы Александр Блок),
И четыре розовых резинки
К поясу тянулись от чулок.
Прокурор достал платок-сопливчик
И на волю выпустил соплю,
Но Алина расстегнула лифчик
И сказала:
– Я тебя люблю!
От таких негаданных пассажей
Прокурор занервничал:
– Друзья,
Я сюда приехал за массажем,
А любить мне вас никак нельзя!
Но, на прокурора сверху глядя
Взглядами небесной глубины,
Девушки сказали:
– Поздно, дядя!
Не канючь, расстегивай штаны!
//-- 3 --//
В это время в городе Париже,
К трубке прижимаясь головой,
В ресторане «Риц», слюною брызжа,
Тверезовский говорил с Москвой:
– Вы сумели подложить подлянку
Прокурору, черт вас побери?
Что, уже приехал на Полянку?
Что, разделся? Дальше говори!
Как там наши маленькие пчелки?
Не хотят обратно на панель?
Молодцы, хорошие девчонки,
Я им привезу флакон «Шанель».
Пусть дадут служителю Фемиды
Для проглота собственных проблем,
Чтобы он забыл про «пирамиды»,
«АВВу», ГКО и «МММ»,
Чтоб запомнил фарисей-повеса,
Зарубив на собственной ноге,
Кто есть бывший секретарь совбеза
Бывших стран, входивших в СНГ!
Чтобы ордер о моем аресте
И еще возможно кой-кого
Находился в подходящем месте,
То есть в унитазе у него!
В общем, выполняйте указанья,
Если что не так – поднимем хай.
Ну, Москва, целую, до свиданья,
Все, агыцин паровоз, лехайм!
Как мне все же край родимый дорог! —
Выдохнул он, трубку положив,
И оркестру заказав «Семь сорок»,
Стал плясать под свой родной мотив.
И когда в порыве молодецком
Он рванул рубаху на себе,
Гулким эхом на мосту Кузнецком
Жахнул взрыв у входа в ФСБ!
//-- 4 --//
А на съемной хате, выгнув спину,
Под чужой отравленный мотив
Прокурор насиловал Алину,
За волосы Катю ухватив.
И над взмокшей порванной периной
В тот трагичный для России миг
Раздавался женский стон звериный,
Походящий на тарзаний крик:
– Юра! Юрка! Юрочка, не надо!
Умоляю! Ну, давай, Юрец!
Боже, как я счастлива, как рада!
Ты гигант! Ты просто жеребец!
Ты сейчас подобен самураю!
Ты какой-то Кибальчиш-Мальчиш!
Я от наслажденья умираю!
Катя, Катя, что же ты молчишь?
– Юра! Юра! Это так прекрасно!
Я уже почти пятнадцать раз!
Никогда мне не было так классно,
Как с тобой, любимый мой, сейчас!
– Да, я Юра! Да, держитесь, суки!
Юра – это символ мужиков!
Юра – это Юрий Долгорукий,
Мэр московских заливных лужков!
Ну давай, кончай скорее, дура!
Я не опозорю свой мундир!
И Шаймиев, кстати, тоже Юра,
Хоть по документам – Минтимир!
И когда в конвульсиях девица
Закатила хитрые глаза,
На ее размазанных ресницах
Заблестела лживая слеза.
Вслед за тем утихли звуки бури,
И, воскликнув: «Мать твою ети!», —
Приходя в себя, очнулся Юрий
И добавил:
– Господи, прости!
Потому что он в углу кровати,
Где еще недавно тряс елдой,
Обнаружил сорванную с Кати
Цепочку с Давидовой звездой!
– Ах, какое низкое коварство! —
В ужасе подумал прокурор, —
А ведь ларчик просто открывался…
Господи прости, какой позор!
Аучше быть последним онанистом
И кончать от собственной руки,
Чем попасться в лапы сионистам,
Втихаря расставившим силки!
Он вскочил с предательской кровати
И, уже не зная что сказать,
Не смотря в глаза красотке Кате
Девять сотен бросил на кровать
И ушел с решимостью мужчины,
Клацая зубами, словно зверь,
И, упав в салон своей машины,
За собой захлопнул с силой дверь.
//-- 5 --//
Депутат парламента Смелюхин
За столом готовил свой доклад.
Как всегда, он был слегка не в духе
И ругал в докладе всех подряд.
Может быть, живот с кефира пучил,
Может, просто съел чего-нибудь,
Но в его мозгах бурлили путчи,
Мятежи и всяческая жуть,
И когда раздался телефонный
И бесспорно вражеский звонок,
Он схватил сначала нож кухонный,
Но затем одумался и лег.
Телефон звонил, не умолкая
Более, чем двадцать раз подряд.
– Вот зараза, вражья тварь какая! —
Возмущаясь, думал депутат.
– Все они ответят по закону!
Все, кто причинял России зло!
Депутат рванулся к телефону
И с надрывом заорал:
– Алло!
И, рукой нащупав выключатель,
Погасил на всякий случай свет.
– Добрый день, звонит доброжелатель,
Я хочу вам дать один совет.
Слышь, Смелюхин, ваша песня спета,
Спета ваша песня, психопат!
Там под дверью у тебя кассета…
В общем, наслаждайся, депутат!
Мягкими прыжками хищной пумы
Не спеша, минуты через три,
Председатель комитета Думы
Подошел к своей входной двери.
Не включая света в коридоре,
Он с опаской посмотрел в глазок.
Никого не обнаружив, вскоре
Посмотрел в него еще разок
И заметил на листке газеты
Рядом с лифтом в сумрачном дыму
Очертанья видеокассеты,
Той, в которой, судя по всему,
Находилось кое-что такое,
От чего случается порой
И невроз, и даже паранойя,
И другой подобный геморрой.
Вскоре с придыханием и свистом
Он кусал от гнева свой кулак.
Хоть и был Смелюхин коммунистом,
А имел и телек, и видак.
И когда его включил он кстати,
Загрузив кассету в агрегат,
Можно догадаться, мой читатель,
Что увидел бедный депутат!
– Боже мой, да это ж просто шлюхи,
Просто суки, просто ё-комбат!
Депутат парламента Смелюхин
Назаметно перешел на мат:
– Ясно, кто устроил это шоу!
Я им всем узды хорошей дам!
Позвоню Мольберту Какашову —
Главному эксперту по жидам!
Он вцепился в телефон:
– Скорее!
Это вы, товарищ Какашов?
– Слушаю! Так точно! Где евреи?
Молодец, Смелюхин! Хорошо!
Говоришь, подосланные шлюхи? —
Генерал налил в стакан воды, —
Сто процентов – в этой заварухе
Как всегда замешаны жиды!
Так что ты спокойно спи, дружище,
И хотя не избежать войны,
Все равно наш Генеральный чище
И честней грабителей страны!
//-- 6 --//
После заседания Госдумы
Прокурор вернулся чуть живой,
И, на кухне сев за стол, угрюмо
Как бы поздоровался с женой:
– Что, опять молочные сосиски? —
Генеральный процедил с трудом, —
Застегнула б для приличья сиськи:
Все же кухня – не публичный дом!
Не уподобляйся потаскухе,
Ты же прокурорская жена!
– Милый мой, ты, кажется, не в духе?
– Я не в духе? Да пошла ты на…
Жалобно, пронзительно и тонко
Женский плач раздался у плиты.
– Лерочка, прости меня, подонка,
Хочешь, я куплю тебе цветы?
– Как же, дожидайся… Так и купишь…
– Ты не веришь? Спорим, что куплю!
– Юра, ты меня уже не любишь?
– Ты оглохла? Я сказал – люблю!
– Ты прости, что я такая дура,
Но за что ты на меня кричишь:
У меня испортилась фигура?
– Лера, что за чушь ты говоришь?
И когда они умолкли вместе,
Телевизор сам включился в сеть…
– Аера, помолчи, в эфире «Вести»,
Дай спокойно «ящик» посмотреть!
//-- * * * --//
А в Москве повсюду шла к разгару
Новая весна со всех сторон,
В сером небе каркала «Шизгару»
Стая наркоманистых ворон,
На Москве-реке купались утки,
Разводя пернатые понты,
У Кремля сновали проститутки
И бандитов грабили менты.
Во дворах заливисто и зычно
Лаяли хозяева собак.
Город жил своей судьбой обычной
И не реагировал никак
На проблемы собственных сограждан,
Вызванные болями в спине,
И на то, что в нем стряслось однажды
На закате солнца по весне.
апрель 1999 года
История одной артистки
(почти по Гоголю)
Жопа – это лицо Российского шоу-бизнеса
Проктолог Давид Толстопальцев
В поселке с названьем Лужки
Обслуживал бедных страдальцев
С болезнями толстой кишки.
За годы работы в больнице,
Где он никогда не скучал,
Встречал он различные лица
И разные судьбы встречал:
Банкиров, штабных генералов,
Бандита по кличке Халдей,
Продюсеров телеканалов
И просто хороших людей.
И с каждым из них, как с ребенком,
Чего уж греха там таить,
Как всякий проктолог, он тонко
Любил иногда пошутить.
И палец достав из анала,
От смеха тряся головой,
Давид каламбурил: «Це кало! —
Такой есть артист цирковой!»
В ответ пациента обычно
Бросало от хохота в дрожь:
«А я ведь общался с ним лично…
Действительно, очень похож!»
Но краткий прием подытожив,
Давид говорил не спеша:
«Мы все на кого-то похожи,
С вас двести рублей США!»
Ах, бедный Давид Моисеич,
Не знал он, не ведал о том,
Что пасмурным утром осенним
К нему в кабинет на прием,
Оставив на стуле в прихожей
Из розовой кожи куртец,
Заглянет на всех не похожий
Известный в народе певец.
И, встав перед доктором раком
Он скажет, кусая кулак:
– Профессор, проверьте мне сраку,
Бля буду, там что-то не так!
– Да что же не так там, голуба?
И что ожидали вы тут?
Анал, извиняюсь, не клумба —
Там розы, увы, не растут!
– Не это меня угнетает,
Скажу я лишь вам одному:
Мне роз на концертах хватает,
Мне в жопе они ни к чему…
Певец оглянулся устало.
– Я, доктор, скажу не тая:
Она разговаривать стала…
– Кто стала?
– Да жопа моя!
Устал от нее, от заразы,
Не знаю, как это пресечь…
– Должно быть, вас мучают газы?
– Не газы, а русская речь!
Казалось бы, жопа как жопа,
Такая, как ваша, точь-в-точь…
Так нет, этот гребаный шепот
Мне слышится каждую ночь
О том, что и знать не хочу я —
Любимый народом певец,
О том, что она, типа, чует,
Что мне наступает пиздец,
Что как бы моя популярность
Ну, типа прижмет себе хвост,
И скоро любая бездарность
С какой-нибудь «Фабрики звезд»
По версии жопы, профессор,
Забывшей про свой целлюлит,
Засунет меня в это место,
Откуда она говорит!
Профессор, скажу вам короче,
Ну, в общем, такая фигня:
Она отделиться, блин, хочет
И петь, типа, вместо меня!
– Да-а, случай такой, извините,
Что я бы сказал: «ё-моё!»…
А что ж от меня вы хотите?
– Продюсером стать у нее!
– Вы это серьезно, Аркадий?
Скажите, голуба моя,
Скажите же мне, бога ради,
С чего вы решили, что я…
Могу этим делом заняться?
Мне в жизни хватает говна…
– Профессор, не надо смеяться,
Меня попросила ОНА,
Когда я, на корточках сидя,
Окучивал свой унитаз.
Не верите мне – так спросите
У ней прямо здесь и сейчас,
И сможете в том убедиться!
Проктолог на всю ширину
Раздвинул рукой ягодицы
И взгляд устремил в глубину,
И дикторским голосом низким
Вопрос свой направил туда:
– Ты правда стать хочешь артисткой?
И жопа ответила: «Да!»
Профессор с певцом закурили…
А вскоре в таблоиде «Жизнь»
За подписью Кушанашвили
В заметке «Звезда, покажись!»
Объемом так строчек под тридцать
На общий читательский суд
Был вынесен взгляд на певицу,
Которую Жопой зовут.
«Я многое видел, к несчастью, —
Писал возбужденно Отар, —
Я видел и Стоцкую Настю,
И прочий подобный кошмар,
Распутину видел, и Свету,
У Бабкиной видел пупок,
Но Жопу – такую, как эту, —
Я даже представить не мог!
Увидев, я вклинился в штопор,
Твердя про себя лишь одно:
Реально поющая Жопа!
Иван Шаповалов – говно!
Да, Жопа! И крыть ему нечем!
Какие там, на хер, «Тату»!
Я понял, что я в этот вечер
В реале увидел мечту!
Она – воплощенье искусства,
Которое вышло в народ,
Которое с толком и с чувством
Слова Пеленягрэ поет!
А может, и не Пеленягрэ…
У Жопы ведь текст крайне прост!
Какая там группа «ВИА ГРА»?
Какая там «Фабрика звезд»?
Она Салтыковой красивей!
Она сексуальнее всех!
Она будет гордость России!
Я ей предрекаю успех!»
Проктолог Давид Толстопальцев
Закончил читать матерьял:
«Видать, у ментов-португальцев
Отар все мозги потерял!
Он так же Фадеева Макса
Недавно пиарил в «Гудке».
Зачем на свои триста баксов
Его я поил в кабаке?..
А может, я зря на Отара
Напрягся, как глупый осел?
А может, он – гений пиара,
А я лишь проктолог и все?
И, может быть, вовсе не лажа
Газетная эта статья?
Не знаю, пусть время покажет…
Эх, жопа ты жопа моя!»
Спустя две недели к Давиду
В рабочий его кабинет
Зашел с вызывающим видом
Маститый народный поэт.
Рукой почесав ягодицы,
Он молвил: «Профессор, Давид!
Я, в общем, для вашей певицы
вчера сочинил суперхит!»
Считайте, победа за нами,
Сейчас я его напою:
– «Я рву на британское знамя
себя за Россию свою!»
Ну как? Что продюсер мне скажет?
Порвем всей Европе анал?
– По-моему, с музыкой лажа…
– Фадеев и Дробыш писал!
Они ведь не пишут параши,
Тем более песня про флаг
В беспомощной критике вашей
Нуждаться не будет, вот так!
И песня понравится людям.
А вам не мешало бы знать,
Что мы в Евровиденье будем
На следующий год выступать!
Назад, извините, ни шагу!
Заряжено в пушку ядро.
Аксюта готовит бумагу,
И Эрнст дал на это добро!
И Алла Борисовна даже
Сказала в своем интервью:
– Мы Жопу Европе покажем
И видели всех на хую!..
Мы выйдем на первое место,
Чтоб чашу победы испить!
Пришло наше время, профессор!
Россия должна победить!..
И вскоре на Первом канале
Уже накануне весны
О новой певице узнали
Все зрители нашей страны,
Когда с «фабрикантами» вместе,
Раскрыв голосистый свой рот
Певица исполнила песню,
Ушедшую прямо в народ.
И голос Артистки красиво
Звучал, уносясь в синеву:
«За матушку нашу Россию
Себя, как ромашку, я рву!»
В финале заплакала Алла
И Филя вздохнул в уголке,
И встал потрясенный Цекало
И вытер слезу на щеке.
И тонкий, изящный, как витязь,
Протиснувшись к сцене бочком,
Певицу приветствовал Витас
Высоким протяжным гудком.
И даже Иосиф Пригожин
В мерцанье концертных огней
К Артистке приблизился тоже,
Забыв о супруге своей.
Летели недели, как птицы,
И вот, как на солнце медаль,
В одной европейской столице
Зажегся большой фестиваль!
Румыны, французы, испанцы,
Болгары, хохлы, латыши,
Поляки, хорваты, албанцы —
Все были вокруг хороши!
Кипела и пела Европа,
А в зале, набитом битком,
Певица по имени Жопа
С трехцветным российским флажком
С задачей пробиться сквозь стену,
Которой конца не видать,
Готовилась, выйдя на сцену,
Европе себя показать!
На ней было, как говорится,
Все то, что волнует народ:
Две розочки на ягодицах
И надпись: «Россия, вперед!»
Ведомая к сцене Давидом,
Пытаясь волненье унять,
Она как бы всем своим видом
Давала Европе понять,
Что нету на свете чудесней
Естественной краски зари,
Что с нашей российскою песней
Она завоюет Гран-при.
Победа нам трудно давалась,
Задача была непростой.
Певица слегка волновалась,
Но справилась с этой бедой.
По залу бежали мурашки,
И если всю выразить суть,
Мы – можно сказать без натяжки —
Европу смогли натянуть!
И вот прозвучали фанфары,
И диктор достойно, как лорд,
Под звуки электрогитары
Поставив финальный аккорд,
Сказал баритоном красивым
Слова, улетевшие ввысь,
Которые ждали в России
И вот наконец дождались!
Профессор Давид Моисеич,
Не пряча сияющих слез,
Смеясь, обнимался со всеми,
Целуясь при этом взасос.
Ведущий Андрюша Малахов
От радости пел и плясал,
Крича: «Эх, ура, муха-бляха!
Да здравствует Первый канал!»
И пьяная Верка Сердючка,
Откинув горжетку свою,
Вопила, целуя ей ручку:
– Я Юльку в тебе узнаю!
И даже Отарик – проказник,
В эфире напившийся в дым,
Опошлить не смог этот праздник,
Сравнив ее с пальцем своим!
А дома на следующий вечер
С веселым салютом в конце
Москва ей устроила встречу
Концертом в Кремлевском дворце.
Она получала подарки
Как суперзвезда среди звезд.
Политики и олигархи
За ней увивались, как хвост,
Храня драгоценные ленты
Ее туалетных афиш.
Она стала ездить на «бентли»,
Летая обедать в Париж
С одним дипломатом из МИДа.
И чтобы поднять дивиденд,
Уволив с работы Давида,
Себе отсудила свой бренд
И стала богатой и полной,
Как высшей красы эталон,
Даря обаяния волны
Всем тем, кто в нее был влюблен.
//-- * * * --//
Однажды порою осенней,
Когда на бульваре Цветном
Вовсю тополя облысели,
И ветер свистел за окном,
И сырость, пронзая до дрожи,
То дождь рассыпала, то снег,
Подняв воротник, шел прохожий,
Похожий на всех человек.
С почтением благоговейно
За пазухой в воротнике
Держал он бутылку портвейна
В дрожащей промокшей руке.
Внезапно откуда-то сзади
Вопрос просвистел, как свинец:
– Простите, а вы не Аркадий?
– Аркадий…
– Вы бывший певец?
Прохожий скривился в печали,
Как будто бы сердце болит:
– Откуда меня вы узнали?
– Я бывший проктолог Давид…
– Ах, кажется, вспомнил: поселок
Лужки, вспомнил вас, наконец…
– Я больше уже не проктолог…
– А я… Я уже не певец.
Задумчиво под ноги глядя,
Они постояли в снегу.
– Портвейн? Открывайте, Аркадий…
Давайте я вам помогу…
Внезапно на край тротуара,
Где двое стояли в пальто,
Торжественно брызнули фары
В огнях дорогого авто.
Сидящая в тачке певица,
Известная в нашей стране,
Скользнула глазами по лицам
Людей, промелькнувших в окне.
И как бы почуяла кожей,
Исчезнув в вечернем дыму:
«Они на кого-то похожи…
А вот на кого – не пойму…»
Голубая элегия
(По заказу Романа Трахтенберга)
У меня растут года,
Борода и рожа,
Между ног моих балда
Выросла дай боже!
Подросла, как у коня,
И брюшная полость,
А вдобавок у меня
Вырос рыжий волос,
Кучерявясь от плечей
До голеностопа,
И, как тыква на бахче,
Откормилась жопа!
И с таким богатством я,
Не считая хуя,
Не врубаюсь ни хуя,
Для чего живу я!
Мне живется хорошо,
Но могло бы лучше:
Я бы в пидоры пошел —
Пусть меня научат!
Ведь в стране, где светит шиш
Пролетарским массам,
Хорошо живется лишь
Только пидарасам!
В наши дни для петушков
Двери нараспашку,
Чтоб им было вглубь кишков
Легче гнать какашку,
Ведь сегодня не секрет,
Что во всей Европе
Ничего важнее нет
Осложнений в жопе!
Потому из рук страны
Только пидормоты,
Как участники войны,
Получают льготы.
Им – элитные часы,
Им и икебана,
Им положены трусы
Дольче и Габбана,
Им, родным, и кокаин,
И любви томленье,
И гламурный вазелин
Для проникновенья,
Виллы, тачки и дворцы
С голубой окраской,
Чтобы в жопах их концы
Двигались со смазкой!
Милосердна к ним и власть,
И народ попроще,
Чтоб они долбились всласть,
Словно дятлы в роще.
К ним бабло само течет
Прямо в рот и на нос,
Им и слава, и почет,
И фиалка в анус!
Очень хочется и мне
Быть необходимым
И народу, и стране,
И певцам любимым,
И ромашки на лугу
Собирать средь ночи…
Но боюсь, что не смогу —
Я смешливый очень!
октябрь 2009 года
Я не написал российский гимн
Может быть, я встал не с той ноги,
Но сегодня я грущу, как евнух.
Я не написал российский гимн,
Не придумал слов таких душевных.
Помню, как, меся ногами ил
В ночь, когда бродил я по болотам,
Говорил мне Глинка Михаил:
– Напиши, старик, не ссы, чего там…
И когда шальной звезды свеча
Над полями зажигалась на ночь,
Я ему тихонько отвечал:
– Напишу, не бзди, Михаил Иваныч!
Сочиню стихи про нашу Русь,
Про зарю, что кумачом пылает.
Если как поэт не обосрусь,
Про меня еще страна узнает!
Про полет загадочной души
И красу космических скафандров…
– Ты уж постарайся напиши, —
Повторял за Глинкой Александров.
– И давай уже без дураков.
А не сочинишь, клянусь могилой,
За тебя напишет Михалков
Или Резник, Господи помилуй!
К сожаленью, не сдержал я слов,
Не создал стихов о синеокой.
Видно, был морально не готов
В ту эпоху к миссии высокой.
И теперь, хоть это и грешно,
Я под гимна пафосные такты
Без заветных слов хожу в кино,
Совершаю половые акты.
И не помня, на свою беду,
Про присягу, данную отчизне,
Без зазренья совести веду,
В общем, бездуховный образ жизни,
И во сне лишь только став другим,
В оправданье признаюсь мессии:
– Я не написал российский гимн.
Как я много сделал для России!