Рётаро Сиба
Последний сёгун

I. Высокие надежды

   Иногда судьба человека напоминает роман, через который красной нитью проходит определенная тема.
   В первой половине своей жизни Ёсинобу Токугаве, пятнадцатому и последнему сёгуну [1 - Сёгун – сокращение от «сэйи тайсёгун», «великий полководец, покоритель варваров» (яп.) – с 1192 года звание военных правителей Японии из феодальных кланов Минамото (1192–1333), Асикага (1335 0 1573) и Токугава (1603–1867). Сёгунам принадлежала фактическая власть над страной, в то время как императору отводилась чисто «декоративная» функция.]Японии, суждено было воплотить в себе надежды и чаяния нации, а также ее страхи. Мало кому за всю историю человечества выпадала подобная роль. Это и стало красной нитью его судьбы.
   Ёсинобу не принадлежал к семье сёгуна по рождению. Появился на свет он в клане Мито – одном из «трех знатных домов» (госанкэ) правящего рода Токугава, наряду с Кии из Вакаямы и Овари, чьи владения располагались на территории современной префектуры Айти. Ни высоким жалованьем, ни авторитетом самураи Мито, проживавшие на землях современной префектуры Ибараки, похвастаться не могли. Даже наоборот: из трех вышеперечисленных домов Мито считался самым бедным и незначительным. Выходцы из остальных были вправе рассчитывать на положение старшего советника государства, но Мито никогда не поднимались выше тюнагонов – советников среднего ранга. Сыновьям Кии и Овари предоставлялся шанс занять место сёгуна в случае, если тот не произведет на свет наследника, а сыновьям Мито – нет. Таким образом, дискриминация была налицо.
   И все же в одном Мито обошли других. Закон обязывал всех даймё [2 - Даймё – владетельные князья (яп.)]содержать дома в административной столице Эдо [3 - В Эдо находилась ставка всех сёгунов из рода Токугава.] (современный Токио), но только князь Мито был свободен от повинности санкинкотай – ему не приходилось проводить попеременно год в Эдо и год в своих владениях, оставляя жен и детей при дворе сёгуна в качестве заложников. Поскольку лишь глава семейства Мито постоянно находился при военном правителе, его стали неофициально называть дайри-сёгун – «заместитель сёгуна». Со времен знаменитого Комона Мито [4 - Комон Мито – прозвище Мицукуни Токугавы (1628 = 1700), второго главы самурайского дома Мито и основателя школы изучения национальной науки.] жители Эдо даровали этот титул князьям Мито в знак почтения. Формально подобной должности не существовало, однако на эту деталь бакуфу [5 - Бакуфу – «полевая ставка» (яп.) – то же, что сёгунат, военное правительство, возглавляемое сёгуном.]милостиво закрывало глаза, принимая во внимание высокородство выходцев из Мито.
   Вот в этой семье и родился Ёсинобу, или Кэйки – имя, под которым его знали до восшествия на пост сёгуна и которым мы будем пока называть его.
   Отец Кэйки, Нариаки Токугава, даймё Мито, был кумиром «людей высокой цели» – патриотов, чьи политические пристрастия находились на стороне императора. Они были враждебно настроены по отношению к сёгунату, поскольку считали, что последний незаконно узурпировал власть над страной. Старейшина Мито, как называли Нариаки, являлся ревностным сторонником мер по выдворению иностранцев из Японии, возвышению Небесного государя [6 - Небесный государь (тэнно) – обозначение японских императоров, указывающее на божественное происхождение императорского рода.] и великих даймё. Его единомышленники верили, что, пока жив Нариаки, есть возможность положить конец вторжениям ненавистных варваров и тем самым спасти Японию. Режим Токугава запретил какие бы то ни было связи с иноземными державами; это было время, когда Япония находилась в полной самоизоляции и контакты с внешним миром сводились к минимуму. Однако постепенно интернациональный прессинг становился все сильнее, иноземные военные суда постоянно курсировали у берегов Японских островов, требуя открыть порты и начать торговлю с зарубежными странами. Возмущенные столь непочтительным отношением к Японии, напуганные превосходящими военными силами Запада и все же полные решимости любой ценой уберечь родину от посягательств иноземцев, «люди высокой цели» боготворили Нариаки. И все же это непомерное почитание было не чем иным, как иллюзией, рожденной безумным временем.
   Нариаки Токугава обладал весьма скромными возможностями в плане влияния на внутреннюю политику, но дерзости и самоуверенности ему было не занимать, к тому же он сумел сплотить вокруг себя необычайно мудрых советников во главе с выдающимся представителем конфуцианской школы Токо Фудзитой. Клан Мито также стоял у истоков Митогаку – школы изучения национальной истории, основанной в конце XVII века и сформулировавшей главный лозунг кампании по закрытию страны в эру Токугава – «Сонно дзёи» («Чти императора, изгони варваров»). Сам Нариаки, мнивший себя настоящим дайри-сёгуном, был завсегдатаем Эдоского замка и всякий раз вступал под его своды с гордостью и достоинством. Ничего удивительного, что в глазах «людей высокой цели» он стал настоящим героем.
   В личной жизни Нариаки был отъявленным ловеласом. Он даже позволил себе проникнуть в Ооку («святая святых») – внутренние покои Эдоского замка, в которых обитали исключительно дамы, находящиеся в услужении у сёгуна, – и сделал попытку прочно обосноваться там. В результате влиятельные женщины Ооку начали презирать князя Мито. Отсутствие поддержки с их стороны негативно повлияло на его политическую карьеру. И все же надо отметить, что это неистребимое волокитство принесло определенные плоды: Нариаки стал отцом двадцати одного сына, из которых двенадцать дожили до совершеннолетия, а также шести дочерей. Его многочисленное потомство принесло клану Мито немало благ.
   Жена Нариаки родилась в Киото. Это была женщина императорских кровей, из семейства принца Арисугавы, приемного сына императора Нинко, и в девичестве носила имя Томиномия Ёсико. Император Нинко дал свое согласие на этот брак сразу же, соизволив заметить:
   – Князья Мито – из военной знати, но вот уже многие поколения они преданно служат Хризантемовому престолу. [7 - Шестнадцатилепестковая хризантема – герб японского императорского дома.] Это идеальный вариант.
   Принцессу Томиномия высоко ценили во дворце за ум и красоту, слухи о ней дошли и до Мито. Впоследствии Нариаки был предан жене и часто повторял: «Красота увядает, а ум ничем не заменишь. Надеюсь, она подарит мне прекрасного сына».
   В скором времени так и случилось – у них родился мальчик. На тот момент у Нариаки уже был сын от наложницы, но конечно же наследником и следующим даймё Мито становился ребенок от официального брака. Это был Цурутиё, или Ёсиацу, десятый глава дома Мито, человек с мягкими чертами лица и манерами киотоского аристократа. Он был начисто лишен воинственности, которую так ценил Нариаки. Разочарованный отец провозгласил, что в его сыне одержала верх изнеженная кровь двора.
   Вслед за Цурутиё у него родились еще пять сыновей, один за другим, но не все от жены. Им были даны имена по порядку рождения: Дзирома («второй сын»), Сабурома («третий сын») и так далее. Второму и пятому подарила жизнь Ёсико, но один из них умер в раннем детстве, а другой, как и Цурутиё, всей повадкой пошел в придворную знать. Нариаки сетовал на то, что киотоская кровь взяла верх в его сыновьях, а личный вклад отца оказался весьма незначительным. И вот в 1837 году Ёсико произвела на свет Кэйки, которого в младенчестве называли Ситирома – «седьмой сын». С самого первого дня Нариаки не спускал глаз со своего отпрыска, стараясь найти ответ на волновавший его вопрос: в кого же пойдет мальчик?
   Нариаки был человеком разносторонним, одним из его страстных увлечений являлось воспитание детей. Не в пример многим даймё, он зорко следил за тем, как и чему обучают сыновей. Сам он мальчишкой ненавидел, когда его наставляла няня.
   – Мужчину должен воспитывать мужчина! – заявил он однажды своему отцу и настоял на том, чтобы ненавистную няньку сменила пара широкоплечих самураев.
   Закон санкинкотай обязывал князей растить детей в Эдо. Однако Нариаки сумел добиться для своих отпрысков особых привилегий. Рождались они в резиденции клана Мито в столице сёгуната, но в раннем детстве их отправляли в провинцию и отдавали на воспитание самураям. Нариаки хотел быть уверенным, что столичная роскошь не избалует его сыновей.
   Это вошло в правило, и Кэйки воспитывался в том же духе – не как изнеженный придворный ребенок, а как настоящий воин Мито. Через год после рождения его оторвали от матери и отослали в семейный замок в Хитати. Когда мальчику исполнилось десять лет, Нариаки вернулся домой из Эдо и с гордостью увидел, каким прекрасным подростком стал его сын. Год за годом, бывая наездами в Мито, Нариаки с удовлетворением наблюдал за физическим и духовным развитием своего любимца и даже самонадеянно заявил перед советом старейшин сёгуната:
   – Помяните мое слово, этот мальчик вырастет совсем другим.
   То есть он хотел сказать, что наконец-то один из его сыновей оказался не похожим на слабовольных киотоских принцев.
   Втайне Нариаки надеялся, что Кэйки станет реинкарнацией Иэясу, [8 - Токугава Иэясу (1542–1616) – самурай клана Имагава, участвовавший в борьбе за власть и объединение Японии наравне с выдающимися полководцами Нобунагой Одой и Хидэёси Тоётоми. В 1603 году был провозглашен сёгуном.] великого основателя династии Токугава.
   – Приучайте его к дисциплине, – напутствовал он каждого, кто имел отношение к воспитанию ребенка, начиная с главных вассалов клана и наставников Кэйки, заканчивая женщинами, проживавшими на своей половине фамильного замка.
   Само собой, самураи из Мито разделяли взгляды своего господина и тоже прочили мальчику большое будущее. Нариаки твердо верил, что даймё должен быть гораздо сильнее обычного самурая, и его сыновья воспитывались в соответствующей строгости. А поскольку на Кэйки он возлагал особые надежды, то строгость эта в отношении седьмого сына не имела границ.
   Во сне воин обязан лежать прямо – таково было одно из убеждений Нариаки, а потому он часто заглядывал в спальню Кэйки без предупреждения, желая проверить, в какой позе спит мальчик. И каждый раз оставался недоволен увиденным. В итоге Нариаки призвал к себе самурая-наставника и отдал строжайший приказ:
   – Если он будет кататься по постели, самурай из него не получится. Воткните мечи по обеим сторонам изголовья.
   С той самой ночи Кэйки был вынужден спать на своем деревянном подголовнике между двух поставленных вертикально мечей. Поворачиваться приходилось с особой осторожностью, иначе можно было серьезно поранить лицо или затылок.
   Но и это еще не все. Наставник Кэйки, Кандзабуро Иноуэ, постоянно следил за тем, чтобы подопечный спал, положив правую руку под себя. В данном случае, если врагу и удастся напасть на воина внезапно, во сне, и тот потеряет одну руку, вторая – правая – останется целой, и он будет способен отбить атаку. В результате у Кэйки на всю жизнь вошло в привычку спать в столь неудобной позе.
   Мальчиком Кэйки никогда не подвергал сомнению подобные методы воспитания, хотя, из-за веры отца в то, что даймё является избранным и самым безупречным воином, его режим был куда более суровым, чем у сыновей самураев. Одежда и постельное белье для него шились из пеньки и хлопка, шелк начисто исключался. День его начинался с первыми лучами солнца. Умывшись, седьмой сын под присмотром наставника читал вслух отрывки из Четверокнижия и Пятикнижия, [9 - Четверокнижие и Пятикнижие общие названия книг конфуцианского канона. Четверокнижие включает в себя «Да сюэ» («Великое учение»), «Чжун юн» («Середина и постоянство»), «Лунь юй» («Суждения и беседы», изречения Конфуция) и «Мэн-цзы» (сочинение философа Мэн Кэ, второго идеолога раннего конфуцианства). Пятикнижие «И цзин» («Книга перемен»), «Ши цзин» («Книга песен»), «Шу цзин» («Книга документов»), «Ли цзин» («Книга ритуалов») и «Чунь цю» («Весны и осени»).] затем наступало время завтрака. После еды до десяти утра мальчик упражнялся в каллиграфии. Потом отправлялся вместе с братьями и детьми самураев высшего ранга в школу клана, откуда возвращался в полдень. После обеда ему разрешалось немного поиграть. Остаток дня посвящался изучению воинского искусства. Вечером, отужинав, он заканчивал задание по чтению, оставшееся с раннего утра, и ложился спать. Никаких отклонений от этого распорядка не допускалось. Несмотря на всю строгость воспитания, Кэйки не был послушным от природы; Нариаки пришлось силой приучать его к режиму. Юный сын даймё с удовольствием предавался изучению военного дела, а вот чтение ненавидел. Несчастный учитель предупредил его:
   – Если не станете читать, придется прижечь вам палец.
   В итоге он заставил ребенка выставить указательный палец и приложил к нему горящую полынь. Боль была нестерпимой, но Кэйки упрямо заявил, что на все готов, лишь бы не читать вслух китайскую классику. Многократное повторение наказания привело к тому, что палец загноился, но мальчик продолжал упираться.
   Потерпев поражение, учитель был вынужден обратиться к Нариаки и описать ему сложившуюся ситуацию. Отец тут же велел наказать сына. Для этого в гостиной отгородили один угол. Ширму крепко привязали, и ребенка посадили внутрь, оставив его без еды. Этого мальчик уже выдержать не смог и действительно стал более послушным. Однако учился он по-прежнему неохотно. До двадцати лет Кэйки вообще не проявлял особого интереса к книжным наукам. Вот что сказал насчет его раннего обучения один из выдающихся чиновников бакуфу Тосиакира Кавадзи: «Военное искусство не должно относиться к книжной премудрости как семь к трем! Если воспитание ребенка не будет сбалансировано надлежащим образом – пятьдесят на пятьдесят, – то настоящего сына Мито не получится».
   Короче говоря, Кэйки был настырным, шальным, легкомысленным и хитрым малышом, безо всякого намека на очарование. Горома («пятый сын»), его старший брат, рос мальчиком тихим и любил играть со своими служанками в куклы-хина. [10 - Куклы – хина обрядовые куклы для Праздника девочек (Хинамацури), который с давних времен традиционно устраивается в Японии в начале весны, на третий день третьего месяца.] Однажды Кэйки ворвался в комнату, в которой играл Горома, и закричал:
   – Какой же ерундой ты занимаешься, братец! – после чего сгреб глиняные куклы в охапку и побросал их на пол, разбив на мелкие кусочки.
   Служанки тут же начали шептаться между собой, что седьмой сын – просто невыносимое отродье.
   Несмотря на эти грубые выходки, Нариаки всегда радовало в Кэйки одно достоинство – его твердый, энергичный почерк. Нариаки считал, что в почерке человека отражается его характер и внутренний мир, на этом и основывалась его уверенность в том, что ребенок далеко пойдет. Отец втайне лелеял надежду, что в один прекрасный день Кэйки станет сёгуном.
   Однажды из дома Кии поступила просьба прислать мальчика Мито для усыновления в качестве наследника. Это была драгоценная возможность сблизиться с могущественными Кии. Но когда Токо Фудзита донес эту весть до Нариаки, тот сразу предупредил, что Кэйки он желает оставить в семье на случай, если что-то произойдет с Цурутиё, нынешним наследником. Пусть забирают Горому. Он любит играть в куклы и никогда ничего не добьется; ни добра, ни зла от него ждать не приходится. В общем, невелика потеря – пусть он и становится наследником другого клана.
   Столь упорное нежелание отсылать юного Кэйки даже в дом Кии, самый влиятельный из «трех знатных домов» Токугава, яснее ясного доказывает, что у Нариаки имелись на его счет определенные, только ему известные планы, и он лукавил, утверждая, что этого сына бережет в качестве «запасного варианта». (В итоге усыновление по каким-то причинам так и не состоялось; брат Кэйки, вместо того чтобы сделаться наследником Кии, отправился в дом Икэда из Тоттори и в свое время стал известен как Ёсинори Икэда, князь Тоттори.)
   Для Кэйки же была уготована иная судьба. В 1847 году, в то лето, когда мальчику исполнилось десять лет, Масахиро Абэ, глава совета старейшин сёгуната, призвал к себе Накаяму, старшего вассала клана Мито, и сказал ему:
   – Из конфиденциальных источников я узнал, что сёгун желает, чтобы Кэйки усыновило семейство Хитоцубаси.
   Конфиденциальные ли, нет ли, но новости эти были равносильны прямому приказу Иэёси – двенадцатого сёгуна из рода Токугава.
   Накаяма был тверд и непреклонен:
   – Почему не выбрали кого-нибудь другого из сыновей хозяина? Пусть берут любого, только не этого! – И он пустился в объяснения, какие надежды Нариаки возлагает на мальчика и отчего не желает отпускать его от себя.
   «Ну и глупец, – раздраженно подумал Масахиро Абэ о Накаяме. – Неужели не понимает, что стоит за этим предложением?» Будучи человеком весьма проницательным, Абэ добился репутации самого компетентного из всех политиков бакуфу своего времени. Несмотря на то что и бакуфу, и все до одного кланы из рода сёгуна осуждали Нариаки Токугаву из Мито за фанатичную настойчивость, с которой тот желал возвращения к императорскому правлению, Абэ питал к этому опасному государственному мужу изрядное уважение и даже вынашивал тайные планы по заключению союза с ним, чтобы разрешить сложнейшую проблему защиты берегов отечества.
   «Черные» корабли [11 - «Черными» японцы называли все корабли западных держав.] американского коммодора Мэтью Перри еще не совершили своего ошеломительного вторжения в воды Японии. [12 - Это произойдет в 1853 году. Американская военная эскадра под командованием Перри должна была заставить японское правительство отказаться от политики изоляции, которой оно придерживалось с 30-х годов XVII века, и установить торговые и дипломатические отношения с США.] И все же редкие появления западных военных судов держали правительство в постоянном напряжении. Абэ ничего не оставалось, как положиться на ум, отвагу и популярность Нариаки, который не только выступал на стороне императора, но и яростно защищал политику изгнания иностранцев с помощью силы. Однако публично в своих планах Абэ признаться не мог, поскольку Нариаки был фактически взят под домашний арест в своей эдоской резиденции в наказание за столь радикальные политические взгляды и соответствующее поведение.
   Руководствуясь теорией, что даже ядовитое растение можно использовать в лекарственных целях, Абэ вознамерился сыграть на руку Нариаки ради будущих свершений. Предложение об усыновлении от Хитоцубаси должно прийтись Нариаки по вкусу – в этом он нисколько не сомневался, потому отослал Накаяму, заметив мимоходом, что тому не стоит возлагать на себя единоличную ответственность за столь важное решение. «Обсудите это с отцом мальчика», – посоветовал он.
   У себя дома в Коисикаве (район Эдо) Нариаки впервые услышал о неофициальном желании сёгуна. Масахиро Абэ не ошибся в своих расчетах – старейшина Мито тут же ухватился за эту идею.
   Кэйки сможет стать сёгуном. Логика, которая привела Нариаки к этому выводу, сродни логике великого шахматиста, просчитывающего партию на много ходов вперед. Он рассуждал так: правящий сёгун, Иэёси, не отличается крепким здоровьем и вряд ли сможет протянуть слишком долго; его будущий преемник, Иэсада, и того хуже: хрупкий и болезненный с самого рождения, он не в состоянии вступить в сексуальную связь с женщиной, а потому, похоже, ему предначертано умереть молодым, не оставив после себя наследников. Выходит, власть Токугава должна перейти к приемному сыну. Кандидатов будут подбирать только из двух «знатных» семейств – Кии и Овари – или из «трех благородных домов» (госанкё) – Хитоцубаси, Симидзу и Тая су. А Кэйки может войти в дом Хитоцубаси. Это реальный шанс!
   И в самом деле, шанс действительно был весьма многообещающий. Из двух «знатных» семейств одно в расчет не принималось: Овари недавно самим пришлось усыновить мальчика из другого клана, а потому предложить своего наследника в кандидаты на пост сёгуна они не имели права. Юный князь Наримаса из дома Кии умер примерно год назад, оставив после себя младенца по имени Кикутиё. Таким образом, и второе семейство можно было не учитывать. Далее, Ёсиёри, глава Таясу, одного из «трех благородных домов», только что достиг совершеннолетия, и ему еще предстояло стать отцом наследника; у Симидзу в то время главы вообще не было – годом раньше Нарикацу поспешно переехал к Кии, чтобы заполнить пустоту в этой семье. Таким образом, оставались только Хитоцубаси. Здесь, впрочем, тоже трагедия следовала за трагедией. В течение нескольких поколений семейство было вынуждено усыновлять мальчиков из других ветвей, чтобы продолжить свой род, но по странному стечению обстоятельств все они умирали молодыми. Нынешний наследник, Масамару, происходивший из клана Овари, уже был при смерти. Таким образом, Кэйки переходит к Хитоцубаси, и, когда сёгуну потребуется преемник, больше обратиться будет некуда. И один из Мито наконец-то сможет встать у кормила власти!
   За все 250 с лишним лет правления Токугава ничего подобного не случалось, а если уж на то пошло, и за все предыдущие столетия существования сёгуната – тоже. Именно это и вдохновляло главу дома Мито. Если все сложится так, как задумано, то он, Нариаки, родной отец сёгуна, займет в Эдоском замке соответствующее положение. Он сможет даже возглавить правительство и заткнуть рот мощнейшей иерархии Ооку. Подобная перспектива завораживала его. Нариаки был человеком честолюбивым, и по этой причине старшие советники бакуфу недолюбливали и сторонились его, хотя в основе амбиций князя лежала патриотическая забота и возмущение состоянием дел в родном государстве, над которым, как он видел, нависла угроза иностранного владычества. Так или иначе, но Нариаки твердо решил добиться власти и взять в свои руки контроль над правительством Японии.
   «А этот Абэ – парень не промах», – с восхищением думал князь Мито о двадцатидевятилетнем тайро – «великом старейшине» сёгуната – Масахиро Абэ, чье тайное содействие открыло для него дверь во власть. Фактически, он был едва знаком с этим блистательным правителем Исэ, владельцем замка Фукуяма. То, что Абэ протянул ему руку столь замысловатым способом, – факт весьма удивительный.
   Нариаки немедленно передал свое согласие через старшего вассала.
   Услышав об этом, Абэ втайне вознес хвалу собственному политическому чутью. Сам он о юном Кэйки абсолютно ничего не знал и мнение свое основывал лишь на слухах о надеждах, которые возлагал на него князь Мито.
   Вышло так, что отцовские ожидания Нариаки породили слухи, и эти слухи, в свою очередь, вывели его седьмого сына на тропинку невероятной судьбы.

II. Воспитание будущего сёгуна

   Естественно, десятилетний Кэйки даже не подозревал об этом. Ранней осенью 1847 года он отправился из замка Мито в Эдо по приказу отца, который велел ему срочно явиться в столицу. Путешествовал мальчик верхом в сопровождении тринадцати самураев, включая его наставника, Кандзабуро Иноуэ. За три дня они добрались до резиденции Мито в Комагомэ (район Эдо).
   Утром первого дня следующего месяца тайро Масахиро Абэ и Тадамаса Тода, один из старших советников бакуфу, навестили Нариаки в качестве посланников сёгуна Иэёси и официально объявили о желании его превосходительства передать мальчика на усыновление в дом Хитоцубаси. Это семейство имело ежегодный доход в 100 000 коку. [13 - Коку – мера риса; во времена Токугава. Один коку равнялся примерно 180 кг. Жалованье самураев и зажиточность даймё исчислялись в коку.]Оно не было независимым, как «три знатных дома» Токугава, поместьями не владело и не имело собственных вассалов, поэтому не причислялось к хан, или феодальным кланам. Вместо самураев семейству прислуживали хатамото («знаменосцы»), вассалы бакуфу, которые имели статус прямых подданных сёгуна; им вменялось в обязанность заботиться только о личных нуждах Кэйки, не более того. Поскольку «три благородных дома» – Хитоцубаси, Симидзу и Таясу – числились среди тех, кто мог по закону предоставить наследника сёгунату, считалось, что их вассалы находятся на службе у сёгуна и семьи как бы берут их взаймы. Эта система была введена при восьмом сёгуне, Ёсимунэ, который желал укрепить наследственную линию Токугава. Единственной задачей «трех благородных домов», поставленной перед ними военным правителем, было хранить свою линию в добром здравии, никакой иной роли – в политической или общественной жизни – им не отводилось.

   Итак, Кэйки вступил в дом Хитоцубаси. Эдоские сановники шептались, что, поскольку он выходец из Мито, его кровная связь с главной линией Токугава довольно призрачна. Но делать было нечего. Кии и Овари состояли в близком родстве с правящими Токугава, и доверие к сёгуну с подобной родословной было бы безупречным, но то, что Мито встал в очередь на наследование – случай беспрецедентный. Основателем рода Мито являлся Ерифуса, одиннадцатый сын Иэясу. С тех самых пор никаких брачных связей с прямыми потомками сёгуна выходцы из Мито не заключали, так что, хотя этот клан и считался одним из «трех знатных домов», единственная кровная ниточка, которая связывала его с Токугава через Иэясу, отстояла на два века. То, что Кэйки, младший отпрыск этой ветви, попал в претенденты на пост сёгуна, – дело из ряда вон выходящее.
   Однако сёгун Иэёси остался доволен. Его любимая бывшая принцесса Сати, приходилась матери Кэйки сестрой, а сам Иэёси, соответственно, был ему дядей. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы сёгун начал питать расположение к мальчику еще до первой встречи с ним.
   – Говорят, наш племянник – малыш смышленый и подающий большие надежды, – сказал он супруге.
   Масахиро Абэ всегда держал ухо востро, поэтому заранее позаботился навести справки, обнаружил эту родственную связь и быстро оценил ее политическое значение.
   После знакомства с Кэйки Иэёси еще больше привязался к мальчику. «Гёбукё, учись прилежно», – улыбался он племяннику, называя его наследственным титулом старейшин Хитоцубаси. Предыдущий глава семейства, юноша по имени Акимару, скончался как раз перед усыновлением Кэйки. В те времена вырастить из высокородного ребенка взрослого мужа было делом нелегким. Иэёси и сам был вторым сыном, он принял бразды правления от своего старшего брата, Такэтиё, который рано умер. Сёгун слыл человеком добросердечным и дурных чувств ни к кому не питал.
   Следует отметить, что хатамото дома Токугава не были столь близки с Нариаки, князем Мито, как с представителями Кии и Овари. Последних они считали своей семьей, но на Мито посматривали немного враждебно, словно чувствуя глубоко укоренившуюся отчужденность. Одной из причин подобного отношения была слишком слабая кровная связь ветви Мито с древом Токугава, о чем уже упоминалось выше; другой – рожденная на земле Мито идеология «Сонно дзёи» – «Чти императора, изгони варваров», – имеющая целью свержение сёгуната и возвращение к единовластному правлению Небесного государя. Многие годы члены клана тратили огромные суммы на то, чтобы собрать оппозиционно настроенных ученых и ускорить их работу над колоссальным трудом «Дай Нихон си» – «История великой Японии», – насквозь пропитанным национализмом и монархическими настроениями. Это был своего рода поклон в сторону Киото [14 - В Киото находилась резиденция императора.] и откровенное оскорбление военных правителей. К примеру, в то время как последние превозносили до небес полководца Такаудзи Асикагу за его роль в реставрации власти Минамото, с точки зрения ученых Мито он являлся разбойником и изгоем, обвинялся в развязывании гражданской войны и изгнании из столицы законного императора Годайго. [15 - Император Годайго (1288–1339) в 1-й четверти XIV века возглавил антисёгунекий заговор, был отправлен в ссылку и начал войну с камакурским бакуфу и правящим военным домом Ходзё. Полководец Такаудзи Асикага (1305 1358) поначалу поддерживал мятежного императора, но в 1335 году отрекся от него и основал новый сёгунат.] Вместо этого они нахваливали выдающегося военного тактика Масасигэ Кусуноки, выставляя его образцом добродетели за то, что он, хоть и безуспешно, противостоял военному правлению. [16 - Полководец Масасигэ Кусуноки, выступавший на стороне Годайго, принял сражение с войсками дома Ходзё; потерпев поражение, прикрыл отступление императора и покончил с собой.]
   Взгляд ученых из Мито на историю неизменно вызывал едкие комментарии бакуфу Токугава. «Мятеж у них в крови» – таков был вердикт совета старейшин, и на его основании строилось отношение вассалов сёгуна ко всем представителям клана Мито. По слухам, в этом семействе из поколения в поколение передавался тайный наказ, прозвучавший из уст Мицукуни Токугавы: «Если когда-нибудь разгорится война между эдоским правительством Токугава и киотоским двором императора, сложите оружие и служите Небесному государю». Позднее Кэйки собственными словами и поступками подтвердил, что этот наказ – не просто легенда, он действительно прозвучал много лет назад.
   За это клан Мито и ненавидели. Кроме того, Нариаки считался весьма опасным вольнодумцем. Естественно, для сёгуна Иэёси он был фигурой нежелательной, от которой стоило избавиться. Однажды Иэёси в личной беседе с Масатоси Асахиной, своим главным поверенным в делах и начальником канцелярии бакуфу, отозвался о Нариаки как о «человеке, коего следует остерегаться». Однако обычно сёгун говорил о нем со своими подданными как о «выдающейся личности», имея в виду, что это государственный муж высокого полета, даже несмотря на то, что происходит он из столь незначительного семейства. Оба эти высказывания весьма характерны для здравомыслящего и уравновешенного Иэёси. Как глава дома Токугава, он смотрел на Нариаки и Кэйки беспристрастно, каждый из них занимал в его сознании свое собственное место. Более того, у него даже возникала мысль самому усыновить Кэйки, что подтверждает следующая история.
   Одним из самых влиятельных лиц в окружении сёгуна являлся «главный глашатай высочайшей воли», своего рода личный секретарь правителя. При Иэёси пост этот занимал человек по имени Хонго. Видя, что его друг, начальник канцелярии бакуфу Масатоси Асахина, уже долгое время не получает прибавки к жалованью, Хонго со всем почтением поднял этот вопрос перед Иэёси.
   Повод для повышения жалованья Асахины имелся: он отвечал за организацию охоты на оленей – освященного веками торжественного мероприятия, которое проводилось один раз в правление каждого сёгуна. Традиционно старший распорядитель охоты на оленей получал повышение на 500 коку, но отчего-то Асахина стал исключением.
   И все же Иэёси ходатайство Хонго отклонил, сказав ему:
   – В том нет необходимости. Асахина все равно вскоре поднимется на одну ступень с тобой, это всего лишь дело времени.
   Замечание было очень важным, и не только для Асахины, но и для сына Нариаки из Мито. Когда Хитоцубаси усыновили Кэйки, Асахина начал прислуживать ему. Стань теперь Кэйки сёгуном, Асахина непременно получит должность «главного глашатая высочайшей воли» – самую высокую в бюрократическом аппарате военного правительства. Вот что имел в виду Иэёси, и вот почему с повышением жалованья можно было не торопиться. Из этого видно, что Иэёси прочил Кэйки блестящее будущее.
   По замку быстро поползли слухи, что сёгун в частной беседе недвусмысленно высказался по поводу наследника. В штате замка состояла особая категория челяди – бодзу, или «жрецы». Они занимались случайными делами, такими, как, например, прислужить за обедом или подать чай, облачившись в жреческое одеяние, а также постоянно посещали усадьбы, которые каждый князь содержал в Эдо, и с готовностью выбалтывали любому желающему придворные тайны и сплетни. Суммы, которые им выплачивались за это, составляли неплохое дополнение к доходу.
   Поскольку бодзу быстро разносили слухи, вскоре каждый князь был в курсе планов Иэёси. В мгновение ока имя Кэйки Хитоцубаси приобрело в Эдо невероятный вес. Вот какими способами решается судьба человека.
   Вскоре в резиденцию Хитоцубаси стали стекаться даймё, высокопоставленные чиновники и хатамото, ищущие повышения. Обувь в прихожей выстраивалась в ряды, красноречиво свидетельствуя о нескончаемом потоке посетителей. Вышло так, что зерна самых заветных надежд Нариаки из Мито, много лет назад развеянные по ветру, все-таки дали ростки и заколосились в чужих душах. В итоге все эдоское сообщество стало уповать на его сына.
   Но Кэйки, объект этого пристального внимания, был пока еще мальчишкой, которому больше всего на свете нравились физические упражнения. Однажды он гулял со своим слугой по берегу залива Синагава и увидел, как рыбак забрасывает сеть.
   – Мне бы тоже хотелось попробовать, – заявил Кэйки, не желая слушать никаких возражений. В итоге он влез в рыбачью лодку и забросил сеть под руководством озадаченного инструктора. На деле все оказалось гораздо труднее, чем виделось со стороны. Сеть запуталась еще в воздухе и рухнула в воду сбившимся клубком.
   – Да так ты только рыбу всю распугаешь, – усмехнулся рыбак, которому даже в голову прийти не могло, что это и есть тот самый знаменитый наследник рода Хитоцубаси. – Бросать нужно с подкруткой, чтобы она расправилась на лету, прежде чем упасть на воду. Вот как надо, смотри. А у тебя она камнем падает, и все дела. Ну, от новичка другого ждать и не приходится. Этому три года учиться надо, только тогда можно сноровку приобрести.
   – Три года?! – поразился Кэйки.
   Он заплатил за сеть, забрал ее домой и начал тренироваться в саду у пруда как одержимый. К концу месяца мальчик сумел отточить движения настолько, что сеть расправлялась в воздухе и плавно ложилась на воду. «Ха! Тот рыбак говорил, что на это три года надо, а я за месяц сумел!» – ликовал он.
   Это невероятное упорство, которое сопровождало его всю оставшуюся жизнь, зародилось еще в раннем детстве. И хотя умение забрасывать сеть для человека его положения представляло весьма сомнительную ценность, нельзя не подивиться тому, что сын даймё ухитрился быстро и ловко освоить сложное мастерство, которое обычно с трудом постигали люди, чья жизнь напрямую зависела от этих навыков.
   Токо Фудзита, ученый муж и один из самых мудрых советников Нариаки, прекрасно разбирался в людских характерах. Усмотрев в Кэйки необычайно одаренного ребенка, он начал бояться за его благоденствие и написал предостерегающее письмо Таитиро Такахаси, главному секретарю резиденции клана Мито в Эдо. В частности, в письме говорилось следующее: «Необычайная сила духа и ловкость могут навредить ему. Его блистательные успехи способны вызвать в людях зависть и недовольство, а сам он, увлеченный стремлением к совершенству, не заметит готовый обрушиться на голову удар. Скажите, пусть не выставляет своих достижений напоказ, а на людях проявляет покорность и почтительность».
   «Нет ничего страшнее клеветы и наговоров», – утверждал Фудзита, проявляя глубочайшее понимание жизни и человеческой природы.
   Примерно в то же время личный врач сёгуна, Соэки Ито, послал приватное письмо одному из приближенных Нариаки. Ито числился в неофициальной платежной ведомости Мито, за что с радостью выдавал им все секреты бакуфу. К подобному способу добычи информации о том, что происходит в доме Токугава и внутренних кругах сёгуната, прибегали не только Мито, но и все остальные кланы.
   Содержание письма Соэки Ито было весьма необычным. В нем высказывалось мнение по поводу состояния здоровья Иэсады – нынешнего наследника сёгуна Иэёси. Сочетавшись браком в возрасте шестнадцати лет с принцессой Сати, Иэёси стал отцом двадцати трех детей, рожденных женой и наложницами. Почти все дети умерли во младенчестве; выжил только один – Иэсада, четвертый ребенок. Теперь ему было уже двадцать пять лет, но добрым здоровьем он, мягко говоря, похвастаться не мог. Ито заявлял, что у Иэсады «весьма слабая конституция». И добавлял: «Особым умом он тоже не блещет». Иными словами, умственные способности наследника были весьма своеобразными, если не сказать сомнительными. Далее в письме говорилось: «Когда он подхватывает простуду и за ним требуется непрестанный уход, слишком большое количество желающих позаботиться о наследнике придворных дам расстраивает его и ему становится только хуже. По этой причине приглядывает за ним только одна, к которой он привык. Учитывая такое безразличие к женщинам, он вряд ли когда-нибудь станет отцом».
   Итак, по словам врача, Иэсада не питал интереса к противоположному полу и к воспроизводству потомства не имел ни склонности, ни сил. Далее Ито сделал одно замечание, проявив невероятную политическую прозорливость: как раз благодаря столь скромным умственным способностям Иэсады чиновники наверняка сочтут, что управлять им будет куда проще, чем его отцом-сёгуном.
   Ясно, что придворный лекарь передал эти сведения, проявляя заботу об интересах Кэйки Хитоцубаси. Если бы Кэйки был усыновлен бездетным Иэсадой, он оказался бы вторым претендентом на пост сёгуна.
   Однако все было не так просто. Враждебность по отношению к клану Мито была у бакуфу в крови, а кроме того, и чиновники, и придворные дамы предпочли бы видеть сёгуном человека, который готов слепо исполнять их волю, а не того, кто способен думать и действовать самостоятельно. Этот факт сомнению не подлежал. Не было никакой гарантии, что Кэйки выпадет шанс встать в очередь за властью.
   Один человек, Ёсимити, монах из фамильного буддийского храма Токугава в Уэно, предсказал Кэйки иное будущее. Одаренный ученый и настоящий аскет, чьим единственным недостатком была невоздержанность в речах, Ёсимити обучался у великих мастеров, и с ранней юности ему предсказывали большую карьеру, венцом которой должен был стать пост настоятеля влиятельного храма. Однако он так и не сумел справиться со своим языком и продолжал высмеивать неосмотрительные поступки ближних, делая шокирующие разоблачения и пользуясь каждой возможностью предаться зубоскальству, пока остальные монахи не настроились против него, в результате чего острослова перевели в захудалую обитель.
   Однажды Ёсимити увидел, как Кэйки Хитоцубаси молится в храме, и пробормотал: «У этого человека физиогномика точь-в-точь как у меня!»
   Умение распознавать характер человека по чертам лица превратилось в хобби Ёсимити. О Кэйки монах сказал, что ему не быть ни правителем, ни полководцем – скорее всего, он станет весьма толковым советником. Иными словами, Кэйки не достигнет величия Хидэёси Тоётоми или Иэясу Токугавы, гигантов японской истории, которые сумели объединить страну; ему уготована гораздо более скромная роль управляющего – человека больших умственных способностей, но лишенного величия истинного правителя. (Кстати говоря, именно за это столь опрометчивое предсказание, которое было услужливо передано его собратьями людям Мито, Ёсимити вскоре сослали в захолустный храм.)
   Кэйки между тем был нужен хороший помощник, который сумел бы стать его правой рукой. Нариаки попросил преданного Токо Фудзиту порекомендовать в слуги своему сыну образованного хатамото с твердым характером. Токо назвал Энсиро Хираоку, вассала сёгуната и человека неоспоримо честного.
   Энсиро, четвертого сына обедневшего самурая по фамилии Окамото, усыновило в свое время семейство Хираока. Это был довольно эксцентричный молодой человек, преуспевший в учении, но относившийся спустя рукава к придворному этикету. Манеры его оставляли желать лучшего, к светским условностям он особого уважения не питал и даже отказывался кланяться в доме старшего по положению. В то время, когда поступило предложение стать слугой Кэйки Хитоцубаси, он занимал очень скромную должность в судебной управе без всякой надежды на дальнейшее продвижение. Поступив на службу к Хитоцубаси, Хираока получал возможность достичь головокружительных высот в том случае, если Кэйки станет сёгуном. Одним словом, предложение это было весьма многообещающим, и все же он с ходу отказался, заявив, что будет чувствовать себя на этом месте не в своей тарелке. Отказ Хираоки вызвал настоящую бурю. Находясь под впечатлением от необыкновенной искренности и прямолинейности этого человека, Нариаки вмешался и лично уговорил его согласиться.
   В итоге Хираока все же поступил на испытательную службу к Кэйки, который в ту пору уже превратился в юношу. Жалованье слуге было установлено щедрое – больше, чем у самураев знатных кланов. Кроме всего прочего, в его обязанности входило подавать рис. В первый раз прислуживая своему господину за обедом, Хираока неловко подвинул к себе бадью, взял черпак и начал раскладывать рис по чашкам, но получалось у него не слишком хорошо, и каждый раз он рассыпал немалое количество зерен.
   – Что, Хираока, разве ты не знаешь, как раздавать рис? – сочувственно поинтересовался Кэйки у своего подчиненного, который был на пять лет старше его. Он забрал у Хираоки бадью, черпак, чашки и продемонстрировал, как это делается. Сказать, кто кому прислуживает, не было никакой возможности.
   Хираоку бросило в холодный пот оттого, что он так опозорился перед господином. В то же время бедняга ужаснулся действиям Кэйки. Какой еще даймё стал бы как ни в чем не бывало обучать слугу премудростям раздачи риса? Кэйки в очередной раз проявил себя человеком одаренным, для которого, казалось, нет ничего невозможного.
   Еще один подобный случай произошел с недавно продвинутым по службе самураем по имени Рёдзо Ватараи, которому светская церемонность была так же чужда, как и Хираоке, и который, приехав в столицу сёгуната из далекого захолустья, еще не успел привыкнуть к своему новому окружению. Когда Кэйки организовал для братьев состязание в стрельбе из лука, Ватараи было поручено подбирать и подавать стрелы, но он оказался совершенно не готов к этому. Снаряжение было не боевое, а гораздо меньших размеров: луки длиной два с половиной сяку, [17 - Сяку – японская мера длины, равная 30,3 см.] стрелы – всего в один сяку; мишени находились на расстоянии восьми кэнов. [18 - Кэн – японская мера длины, равная 1,81 м.]Подобные соревнования издревле являлись придворной забавой, и для них были установлены строгие правила. Видя, что Ватараи пребывает в полной растерянности, Кэйки выступил вперед.
   – Смотри, как надо! – сказал он и с энтузиазмом выполнил работу слуги.
   Брить Кэйки волосы над лбом и поддерживать в порядке его прическу самурая выпало на долю другого слуги, Кацусабуро Игаи. Однако цирюльник из него вышел никуда не годный – он регулярно оставлял на голове Кэйки порезы. Ни разу не потеряв терпения и не проявив недовольства, юный князь в конце концов заявил, что сейчас покажет, как это надо делать, усадил Игаи на свое место и ловко побрил ему голову. Оставалось только гадать, где он мог постичь это ремесло, поскольку юноше его положения никогда в жизни бритву в руки не давали. Но ему каким-то непостижимым образом удалось с блеском справиться с этой задачей. Игаи был ошеломлен и восхищен одновременно. В самом деле, монах Ёсимити оказался прав: из Кэйки вышел бы прекрасный вассал или советник, ступи он на эту стезю. Родись он в семье торговца, наверняка достиг бы небывалых высот и на этом поприще.
   Со времени вступления в семейство Хитоцубаси дни Кэйки были хлопотными и насыщенными частными уроками. Всего он изучал девять предметов: каллиграфию, китайский, японский, классическую поэзию, искусство верховой езды, стрельбу из лука, фехтование, метание копья и стрельбу с лошади. В каждом из них юноша добился всего, чего может достичь любой способный ученик, но не более того. Это было характерной чертой Кэйки – он не слишком хорошо усваивал то, чему его обучали другие, предпочитая приобретать навыки и знания самостоятельно. Токо Фудзита понимал, что это – признак истинного величия. Позднее даже враги признавали Кэйки героем, подобным Иэясу; зашел ли Фудзита настолько далеко в своей оценке, история умалчивает.
   Сёгун Иэёси так привязался к Кэйки, что даже его приближенным это казалось странным. Иэёси воспитал в себе гуманность и благородство – конфуцианские добродетели, но как политик всегда оставался человеком хитрым и подозрительным; особенно настороженно он относился к Нариаки, так что, похоже, его интерес к Кэйки не носил политической окраски. Наоборот, сёгун обожал этого крепкого юношу за его личные качества. Разочарованный в собственном сыне – тугодуме Иэсаде, будучи не в состоянии подарить ему безотчетную любовь, он, по всей видимости, перенес свои нерастраченные отцовские чувства на бойкого и сообразительного Кэйки.
   В январе 1853 года, когда Кэйки исполнилось пятнадцать, произошло неожиданное событие, в результате чего приближенные Иэёси с превеликим изумлением пришли к выводу, что сёгун действительно планирует сделать Кэйки наследником своего сына. Среди особых ежегодных мероприятий военного правителя числилась соколиная охота в Микавасиме, после которой он отправлялся в Киото и вручал императору собственноручно добытую дичь.
   – На этот раз я возьму с собой Кэйки, – внезапно заявил Иэёси начальнику канцелярии Асахине, которому было поручено опекать юношу.
   Асахина был немало удивлен, поскольку, согласно обычаю, сёгуна должен был сопровождать прямой наследник. Это было равносильно тому, что Кэйки объявили преемником Иэсады.
   Должность, которую при Кэйки занимал Асахина, дала последнему повод лишний раз порадоваться, поскольку его положение должно было непременно повыситься вместе с положением его хозяина. Но как же бакуфу? Не встанут ли противники Мито в яростную оппозицию, сведя шансы Кэйки к нулю? Почувствовав опасность, Асахина отправился за консультацией к главе совета старейшин бакуфу Масахиро Абэ.
   На мгновение лицо Абэ просветлело от удовольствия, когда он услышал прекрасные новости о своем протеже, но вскоре тайро впал в глубокую задумчивость и в итоге покачал головой. Он признал, что для Кэйки ситуация складывается угрожающая. Асахина поспешил передать мнение Абэ Иэёси.
   – Слишком рано, да? – понимающе усмехнулся сёгун.
   Эта лаконичная ремарка только подтвердила его твердое намерение сделать Кэйки наследником своего сына, когда придет время. Бесхитростное замечание выдало тайные помыслы сёгуна.
   Нариаки был вне себя от радости, услышав весть об этом.
   Однако разве дано простым смертным предвидеть все хитросплетения судьбы? Через несколько месяцев, в июле 1853 года, Иэёси умер от болезни, не успев предпринять никаких официальных мер по назначению Кэйки преемником. Вначале врач Соэки Ито поставил диагноз: обыкновенный тепловой удар, но уже через три дня сёгун Иэёси лежал в гробу.
   А времена меж тем настали весьма драматичные. Всего за несколько дней до смерти сёгуна, 8 июля, американский коммодор Мэтью Перри ввел свою эскадру в бухту Эдо и предъявил бакуфу ультиматум, заявив, что он готов силой открыть страну и тем самым положить конец самоизоляции Японии, продлившейся два с половиной века. И бакуфу, и весь народ пришли в небывалое смятение. Так началось падение дома Токугава, которому отныне оставалось простоять еще не более пятнадцати лет.
   Послание Перри носило недвусмысленный характер: «Открывайте страну или примите бой». Отбросивший мягкую дипломатию Запада, которую иностранные державы использовали прежде в отношении непокорных японцев, Перри был твердо убежден, что одной любезностью при установлении связей с Японией не обойтись – здесь только военная сила поможет. Он был готов, если потребуется, оккупировать архипелаг Рюкю.
   Перри даже представить себе не мог, какой шок вызвало его заявление у японского народа. Граждане были полны неистовой решимости защитить отечество и любой ценой «изгнать варваров». Однако в кругах бакуфу это событие стало началом пораженческого курса внешней политики, призывавшей пасть ниц перед лицом превосходящих сил противника. В основе трений и конфликтов между сторонниками этих двух диаметрально противоположных идей лежало всеобщее смятение, наступившее в стране на закате эры сёгунов Токугава, дни которых уже были сочтены.
   Что касается торговых переговоров, к которым также стремился Перри, из-за его неприкрытой агрессии японская правящая элита пришла к выводу, что пойти на них будет равносильно капитуляции. «Зачем сдаваться без боя? – вопрошали они. – Давайте сразимся, и уж если проиграем, тогда и капитулируем».
   Таково было мнение всех патриотов, во главе которых на западе Японии стоял император Комэй, а на востоке – Нариаки Токугава из Мито.
   Одним словом, сёгун Иэёси скончался в самый разгар суматохи, вызванной появлением коммодора Перри и его «черных» кораблей. Сообщая Перри о смерти Иэёси, сановники бакуфу в своих посланиях именовали сёгуна тайкун – «великий господин». Проблема возникла весьма деликатная: назвать его правителем или монархом при здравствующем императоре они не могли, перевести слово «сёгун» буквально, как «великий полководец», – тоже, поскольку в данном случае он становился всего лишь солдатом, лишенным политического веса. Пришлось выдумать новое слово, которое все иноземцы, и в особенности французы, перевели как «коронованный вождь». Таким образом, до иностранных сил донесли весть о том, что «коронованный вождь» Японии мертв, а его преемник – человек умственно неполноценный.

III. Упущенная возможность

   Кэйки несколько раз встречался с Иэсадой, новым верховным правителем Японии.
   – Что это за человек? – неоднократно пытался разузнать Энсиро Хираока, приближенный Кэйки, но тот неизменно отвечал:
   – Я не могу обсуждать сёгуна. Кэйки был наделен природой даром красноречия и любил поболтать, но, наверное, воспитание в духе Мито принесло свои плоды, и с годами он стал более сдержанным на язык.
   На деле же юноша оказался свидетелем нескольких шокирующих сцен. Еще до того, как Иэсада был провозглашен сёгуном, Кэйки однажды навестил его в западном крыле Эдоского замка – традиционной официальной резиденции наследника.
   – Кто там? – спросил Иэсада, резко подняв голову. Лицо его было бледным, взгляд блуждающим. Прямо перед ним стояла жаровня, отделанная золотой фольгой, на углях разогревалась глиняная сковорода. Иэсада предавался своему любимому плотскому наслаждению – поедал бамбуковыми палочками жареные бобы.
   – А, Хитоцубаси, это ты! Отведай бобов! – воскликнул он и положил несколько штук на ладонь Кэйки.
   В этот самый момент через ограду замкового сада перемахнул петух. Иэсада с визгом бросился вниз с галереи-энгава и погнался за птицей. И это взрослый мужчина, который успел дважды овдоветь! Первой его женой была дочь кампаку [19 - Кампаку – высшее правительственное звание в Японии IX–XIX века, канцлер.]Сукэхиро Такацукасы, второй – дочь бывшего кампаку Итидзё; обе женщины умерли вскоре после церемонии бракосочетания.
   С тех пор как Иэсада стал тринадцатым сёгуном, каждая его встреча с Кэйки неизменно проходила в саду. И в тот раз он тоже был там, разгуливал своей нетвердой, немного прихрамывающей походкой вокруг пруда. В руках – ружье со штыком, подарок голландца. Иэсада всегда увлекался оружием и теперь потрясал им над головой, преследуя своих слуг, носился за ними следом и радостно хихикал, забавляясь тем, как перепуганные до смерти мужчины разбегаются в разные стороны.
   Пребывая в полном смятении, Кэйки подошел к пруду и в ожидании опустился на колени. Вскоре Иэсада бросился и на него в атаку, но, узнав Кэйки, побледнел и отбросил ружье в сторону. Вид у сёгуна при этом был такой, словно он столкнулся один на один с демоном. На глаза его навернулись слезы, он начал истерично звать няньку:
   – Осигэ, мне страшно! Здесь Хитоцубаси!
   Кэйки был протрясен до глубины души. Он много раз встречался с Иэсадой и считался членом семьи. Но никогда ранее такой реакции не было. Приближенные сёгуна тоже впали в оцепенение и поспешили попросить Кэйки удалиться, что он и сделал без всяких протестов, однако обида и унижение все же терзали его. «Разве я чудовище?» – спрашивал он себя. Должно быть, кто-то настроил недалекого Иэсаду против него, скорее всего дамы из замка.
   Естественно, восшествие на престол нового сёгуна означало перетасовки в Ооку, «святая святых», иерархии женщин, прислуживающих сёгуну. При Иэсаде хозяйством заправляла его родная мать, О-Мицу. Дочь хатамото по имени Юдзаэмон Атобэ, она стала супругой Иэёси, когда тот был еще наследником. Судьба необычайно благоволила ей. Хотя Иэёси было далеко до своего плодовитого отца Иэнари, одиннадцатого сёгуна, родившего пятьдесят пять детей от сорока наложниц и державшего в замке еще несколько сотен дам для утех, супруг О-Мицу все же поддерживал связь с пятьюдесятью шестью женщинами, двадцать из которых забеременели. Однако почти все его дети умерли в младенчестве. Единственный оставшийся в живых – умственно неполноценный сын О-Мицу.
   После смерти Иэёси и перехода власти к Иэсаде О-Мицу дала буддийский обет и стала известна как Хондзю-ин, но своего огромного политического влияния не потеряла. Подобные прецеденты уже случались: Масако Ходзё называли «монахиня-сёгун» из-за пожизненного влияния, которое эта женщина оказывала на политику сёгуната после смерти в 1199 году ее мужа Ёритомо из рода Минамото, основателя камакурского сёгуната. Физическая и умственная немощь Иэсады, из-за которой он был не в состоянии свободно общаться ни с кем, кроме своей матери и няни, означала, что толкование воли сёгуна Японии всецело легло на плечи О-Мицу.
   Твердо убежденная в том, что Нариаки желает с помощью Кэйки прорваться к власти, О-Мицу была настроена чрезвычайно враждебно по отношению к клану Мито. И в общем-то небезосновательно. Именно по этому сценарию и должны были развиваться дальнейшие события: как только Кэйки становится правителем, Нариаки тут же занимает должность огосё, опекуна сёгуна. Войдя в Эдоский замок в этом качестве, он пересмотрит политический курс и встанет грудью против зарубежных сил.
   Зарубежные силы О-Мицу совершенно не волновали, но она прекрасно знала, что экономный Нариаки тут же упразднит институт Ооку, а вместе с ним вытеснит из политики и ее саму.
   – Старик Мито – сущее чудовище, – внушала она своему сыночку-сёгуну денно и нощно. – И его отродье, юный князь Хитоцубаси, тоже. Если вы сделаете его своим наследником, неизвестно, что станется с вами.
   Она шептала и шептала эти слова в ухо безответному Иэсаде, словно колдунья, пытающаяся оживить куклу. В момент наития Кэйки понял, как обстоят дела: власть имущие настроены против него и наверняка сделают все, чтобы он закончил свои дни вдали от главных покоев, сердца замка, а также от западных покоев – резиденции наследника. Кэйки был раздражен и обижен. Природа наделила его многими выдающимися качествами, но амбициозность не входила в их число – голова его ни разу не закружилась от желания стать сёгуном.
   «Какая нелепость!» – повторял он сам себе ночь за ночью в тиши своей опочивальни. Постель он делил с наложницей по имени Суко. Каждую ночь, когда Кэйки возлежал с ней, снова и снова повторяя одно и то же слово «Нелепость! Нелепость!», она робела и приходила в отчаяние. Суко казалось, что это он ее критикует.
   Всю жизнь Кэйки отличался отменным любовным аппетитом. Он был крепок физически, рано возмужал и в тот год, когда ему исполнилось шестнадцать, познал первую любовницу. Привели ее к юноше не по его требованию, а по повелению наставников. Выбор пал на вышеупомянутую Суко, дочь вассала Мито по фамилии Иссики. Кстати говоря, Суко оставалась с Кэйки всю его жизнь, и после того, как он женился.
   Когда Суко впервые появилась в его опочивальне, Кэйки с огромным интересом принялся изучать ее анатомию, предаваясь этому занятию с той же страстью, с какой когда-то забрасывал сеть. Она, обнаженная, ложилась перед ним, а он придвигал поближе бумажный фонарь и изумлялся:
   – Совсем не так, как у мужчин! Молодой князь зачарованно взирал на первую наложницу – с той же сосредоточенностью, с какой оттачивал свое мастерство, ставил эксперименты и учился. На этом дело не кончилось. Он позвал к себе Энсиро Хираоку, сказал ему:
   – У нее вот такое тело, – и набросал что-то вроде распустившегося цветка ириса на листе рисовой бумаги.
   Хираока оказался в весьма затруднительном положении, но Кэйки – без малейшего намека на улыбку – был так занят рисунком, что приближенный лишь вежливо поклонился ему.
   Внимание Кэйки к деталям завело его еще дальше. Он достал краски и начал раскрашивать свой набросок, стараясь достичь правдоподобия. После каждого мазка оценивающе склонял голову, и так – пока не достиг полного сходства с моделью.
   В итоге он произнес:
   – Вот. Это Суко. Они все такие?
   Хираока был не в состоянии ответить, поскольку никогда не разглядывал интимные места своей жены.
   – Я не знаю, – застенчиво признался он, и тогда Кэйки впервые рассмеялся:
   – Ну, тогда ты дилетант!
   Был ли Кэйки попросту нескромным или же отсутствие чувства стыда присуще всем людям его положения – этого Хираока сказать не мог. В любом случае, ни разу в жизни он не попадал в такую ситуацию, когда язык отказывается повиноваться и человек двух слов связать не может.
   И вот теперь Кэйки, обнимая Суко, снова и снова повторял, насколько все «нелепо», пока в конце концов женщина не выдержала. Стыдливо спрятав лицо в ладонях, она чуть слышно спросила:
   – Господин, вы меня имеете в виду?
   И только тогда Кэйки осознал, что говорит вслух. Но он не собирался открыто признаваться Суко в том, насколько несчастным чувствует себя, попав в немилость к сёгуну Иэсаде и его матери. Ответ его прозвучал весьма странно:
   – Женщина – страшное создание.
   Вдруг Суко, стенающая под его ласками, родит ему сына? Тогда, если он, Кэйки, станет сёгуном, именно этот ребенок будет его наследником, а Суко станет влиять на дела государства и займет положение, равное положению госпожи О-Мицу, то есть Хондзю-ин. Именно это он хотел сказать.
   – Говорю же тебе, это сущая нелепица.
   – Что? Вы о нас толкуете, господин?
   Хотя Суко и была старше на два года, она не поспевала за резвыми скачками острого ума Кэйки. «Как нелепо, – думал он в тот момент, – что именно теперь, когда Япония стоит на пороге величайшего кризиса, бразды правления находятся в руках глупого сына и ничего не смыслящей матери». Над страной нависла угроза иностранного вторжения, нация была в опасности – и никто ничего не мог поделать. «Лишь бы меня не трогали», – вздохнул князь. Патриоты, «люди высокой цели», входившие и не входившие в правительство, хотели, чтобы он стал наследником Иэсады, тем самым превратился в доверенное лицо сёгуна и взял на себя контроль над делами государства. Но сам Кэйки ничего подобного не желал. Будучи весьма осмотрительным, в данном случае он подчинялся инстинкту воина-ветерана – залечь на дно.
   Однако на политической сцене в ту пору выступал один чрезвычайно деятельный человек, который был убежден, что сделать Кэйки Хитоцубаси наследником сёгуна крайне необходимо, причем срочно, – другого пути спасти нацию не существует, и неудача будет означать непременный крах Японии. Человек этот пустил в ход все средства и силы, чтобы добиться своего. Кэйки конечно же не просил его помощи – молодой князь вообще лишь краем уха о нем слышал. Это был Ёсинага Мацудайра, хотя по большей части его знали как «воеводу Этидзэн». Позднее, во время Ансэйского террора 1858 года, он будет взят под домашний арест и примет имя Сюнгаку, [20 - По традиции государственные деятели в дореформенной Японии меняли личные (но не родовые) имена в связи с какими-либо важными событиями в жизни, переменами в судьбе.] под которым и войдет в историю.
   Означенный Сюнгаку Мацудайра был даймё Этидзэн, княжества с доходом 320 000 коку, и главой клана Фукуи. Родился он в семействе Таясу, одном из «трех благородных домов» рода Токугава, и в возрасте семнадцати лет был усыновлен влиятельным кланом Мацудайра. Даймё, получавшие свой титул по усыновлению, обычно оказывались гораздо толковее и активнее, чем наследники крови, и мало кто из князей за два с половиной века правления Токугава обладал мудростью и дальновидностью Сюнгаку. Еще до появления Мэтью Перри и его «черной» эскадры Сюнгаку начал проводить в своем княжестве политику вестернизации; он хотел, чтобы местная экономика перестала целиком и полностью зависеть от риса и других зерновых, потому делал ставку на промышленность. Сюнгаку также являлся весьма прогрессивным общественным деятелем, который снизил в Японии смертность от оспы, силой насаждая прививки. Походил он скорее не на даймё, а на школяра, на страдающего идеализмом студента от политики. Каким бы одаренным руководителем ни был этот человек, он, остро ощущая нависшую над страной угрозу иноземного вторжения, усиленно поддерживал политику закрытости и яростно защищал идеологию школы Мито (хотя позднее изменил свои взгляды).
   Однажды поздно вечером Сюнгаку Мацудайра явился в резиденцию Хитоцубаси в женском паланкине. Как только он очутился в особняке, тут же попросил разрешения переговорить с Кэйки. То, что один даймё вот так запросто наведался к другому – дело само по себе неслыханное. Заверив сгрудившихся у входа взволнованных слуг, что, поскольку прибыл он инкогнито, никакой необходимости в соблюдении протокола или правил гостеприимства нет, Сюнгаку стремительно исчез во внутренних покоях.
   – Я из Этидзэн. Мы встречались однажды возле уборной, – непринужденно представился он и весело поинтересовался, помнит ли его Кэйки. Смех у него был высоким, как у женщины.
   Значит, это и есть воевода Этидзэн, подумал Кэйки. Будучи необычным даймё, Сюнгаку представлял семейство, следующее по рангу за «тремя знатными домами» и «тремя благородными домами». [21 - Фамилия Мацудайра была присвоена младшей линии (гокамон) потомков Иэясу Токугавы.]
   – Смею надеяться, вам уже известно, что я делаю все возможное, дабы увидеть вас наследником сёгуна, – продолжал Сюнгаку. – Однако притом я слишком мало о вас знаю. Так дальше дело не пойдет!
   После этого князь Этидзэн пояснил, что он явился сюда втайне от всех именно для того, чтобы повнимательнее присмотреться к Кэйки, и заговорил о нависшей над Японией угрозе, ответом на которую, по его мнению, был старинный девиз «Сонно дзёи» – «Чти императора, изгони варваров». Для предотвращения краха требовалось единовременно решить три задачи: укрепление национальной обороны, снаряжение японских воинов оружием западного образца и единство национального духа. Но даже если удастся достичь все три цели разом, с таким неполноценным правителем, как Иэсада, это ни к чему не приведет. Нужен кто-то еще, человек смелый и дерзкий, который смог бы выступить доверенным лицом сёгуна, возглавить объединение страны и борьбу княжеств с иноземными варварами. И единственная подходящая кандидатура – сам Кэйки Хитоцубаси. Вот почему он, Сюнгаку, горящий желанием спасти нацию, сконцентрировал все свои усилия на том, чтобы сделать Кэйки наследником сёгуна и без устали работал во всех направлениях, заручаясь поддержкой со стороны сановников бакуфу, придворных дам и самых влиятельных даймё. Даже на подкуп шел, по его собственному признанию.
   – И все же, – со вздохом заключил он, – я только одну вещь упустил – не сел лицом к лицу с избранником нации и не выразил ему своего глубочайшего уважения.
   – Слишком много чести для меня, – растерялся Кэйки.
   Сюнгаку провел в беседе с ним два часа и отбыл весьма довольный увиденным: молодой человек, на которого он возлагал надежды, оказался даже более талантливым и умным, чем о нем говорили.
   «Что за околесицу он тут нес?» – покачал головой «избранник нации», когда гость удалился. Кэйки нашел его речи абсурдными. Забавно, что люди в поисках вождя обращают взоры к нему, Кэйки, когда он вовсе не желает брать на себя такую ответственность. Похоже, не только Сюнгаку Мацудайра, но и трое даймё из влиятельных княжеств Тоса, Сацума и Увадзима, не говоря уже обо всех патриотах, «людях высокой цели», вплоть до самого ничтожного и неприметного, спят и видят, чтобы Кэйки Хитоцубаси стал наследником Иэсады. Все они убеждены, что, стоит ему занять это положение, несчастья страны испарятся, словно капли росы в жаркий день.
   Подтверждением этой наивной веры служит следующая история. После одной из побед, одержанных в борьбе за продвижение Кэйки к власти, Сюнгаку остановился в Тосе, чтобы поделиться радостной новостью с местным даймё, Тоёсигэ Яманоути, впоследствии принявшим имя Ёдо. А произошло вот что: один из членов высшего совета, Тадагата Мацудайра, не устоял под давлением Сюнгаку, принял от него подношение и согласился поддержать кандидатуру Кэйки. Обещание сановника, разумеется, ничего не стоило, но Сюнгаку, вечный школяр-идеалист, легко попался на удочку. Да и Ёдо оказался не лучше: услыхав эту весть, он отставил чашку сакэ, вскочил на ноги и мелодраматично воскликнул:
   – Страна спасена! – а затем, раскрыв веер, пустился в пляс.
   Другой влиятельный человек, поддерживавший Кэйки, Нариакира Симадзу, князь Сацумы, пошел еще дальше. Среди прочих даймё из окружения Кэйки он был самым прогрессивным, образованным, политически проницательным, и все это проявилось в одном весьма примечательном и ловком трюке: чтобы смягчить могущественных дам из Эдоского замка, настроенных негативно по отношению к Мито, он выдал свою приемную дочь за Иэсаду. В качестве его жены она могла беспрепятственно направлять волю слабоумного сёгуна в нужную сторону.
   – Сёгун – человек больной. Я сочувствую тебе, но в первую очередь следует подумать о стране, так что можешь считать свой брак неизбежной жертвой во благо отечества, – с такими словами обратился Нариакира Симадзу к молодой женщине, умной и красивой дочери своего родственника. В свое время, узнав о ее незаурядных способностях, он удочерил девочку и дал ей имя Ацухимэ, более подходившее дочери даймё. Затем отдал ее на удочерение в семейство Коноэ, чьи мужчины имели право становиться регентами сёгуна, – таким образом она получила возможность выйти замуж за главу бакуфу.
   Свадьбу устроил Масахиро Абэ, который занимал при сёгуне должность, равную по значению современной должности премьер-министра. Они с Нариакирой поклялись в вечной дружбе. Оба уважали друг друга за острый ум, и в то же время каждый из них старался использовать побратима в своих интересах. Сойдясь с Нариакирой Симадзу, князем Сацумы, Абэ нарушил многовековое табу. Еще со времен Иэясу одной из главных задач внутренней политики сёгуната была защита от возможного восстания двух крупных юго-западных княжеств из числа так называемых тодзама, «посторонних» или «внешних», [22 - То есть владений, чьи правители не являлись наследственными вассалами Токугава. В 1600 году тодзама-даймё сражались против Иэясу в битве при Сэкигахаре, лишь со временем покорились ему и впоследствии постоянно находились под подозрением бакуфу.] – Тёсю, где заправлял клан Мори, и Сацумы, принадлежавшей Симадзу. Наибольшее опасение вызывало то, что они могли объединиться с императором и встать в оппозицию сёгунату. Вот почему Иэясу завещал похоронить свое тело на горе Куно лицом на запад, навстречу опасности. Тем же самым руководствовались его последователи при возведении замков: ожидалось, что потенциальные враги бакуфу из Тёсю и Сацумы могут пробиться к столице по дороге, бегущей по берегу Внутреннего моря и соединяющей Киото с западными провинциями, а потому в Химэдзи, Осаке и Нагое выросли мощные форпосты, которые должны были встать на пути нашествия.
   И теперь глава Сацумы вот-вот должен был заключить союз с первым человеком бакуфу, Масахиро Абэ. Более того, Абэ установил добросердечные отношения с кланом Мито, который слыл ядовитой змеей, затаившейся в доме Токугава, а расстарался он так для того, чтобы в дальнейшем иметь возможность воспользоваться мощью Мито для отражения иностранной интервенции. Нет ничего удивительного в том, что Абэ изо всех сил стремился устроить брак Ацухимэ с сёгуном Иэсадой, а Кэйки сделать его преемником.
   Ко времени визита Сюнгаку к Кэйки в женском паланкине Ацухимэ уже стала третьей женой сёгуна.
   – По-видимому, ей это нелегко далось, – разоткровенничался с Кэйки Сюнгаку Мацудайра, намекая на интимные отношения в браке. Неспособный к выполнению супружеских обязанностей, Иэсада не горел любовью к женщинам, их присутствие только раздражало его. Влиятельная мать сёгуна, Хондзю-ин, относилась к Ацухимэ с подозрением и старалась держать ее на расстоянии. – И все же, – добавил Сюнгаку, – теперь я точно знаю, что творится на женской половине дворца.
   Конфиденциальные встречи с Ацухимэ, на которых присутствовал он сам или его представители, проходили в эдоской резиденции Мацудайра. Кроме того, Нариакира делился с Сюнгаку любой добытой информацией.
   Эти политические интриги оставались для Кэйки тайной за семью печатями. Несмотря на утверждение Сюнгаку, что только он, Кэйки, способен спасти Японию, надежда нации не понимал, каким образом столь юный человек может так сильно повлиять на события.
   – Ну разве это возможно? – спросил он однажды у Энсиро Хираоки.
   Преданный вассал сильно возмужал со времени своего поступления на службу к семейству Хитоцубаси. Несмотря на бесславное начало карьеры, когда он даже рис раздать не умел, к настоящему времени, благодаря своему достойному поведению, этот человек заслужил уважение всех патриотов и влиятельных людей, посещавших резиденцию Хитоцубаси. Хираока никогда не признавался в этом Кэйки, но на самом деле он являлся центральной фигурой в «рекламной кампании», развернутой для продвижения кандидатуры его хозяина на пост сёгуна. По просьбе Сюнгаку Хираока вел летопись ежедневной жизни Кэйки под заголовком «Изречения и деяния Кэйки Хитоцубаси». Сюнгаку заставлял своих вассалов переписывать листы и рассылать влиятельным сторонникам бакуфу, а также всем даймё, с тем чтобы дарования Кэйки стали всеобщим достоянием. Сюнгаку твердо вознамерился сделать из юноши героя, и Хираока верил, что его план сработает.
   – Господин, – ответил он, – мне кажется, что степень влияния человека частенько основывается на его уверенности в себе. Вот что вам сейчас нужно. Если позволите сказать, то вы – величайший гений нашей страны со времен самого Иэясу. Вы, и только вы способны изгнать варваров, вернуть отечество к миру и процветанию, а также воплотить в жизнь чаяния императора.
   – Нет, это задача для моего отца, – криво усмехнулся Кэйки. Он считал, что никто не в состоянии добиться большего общественного доверия, чем Нариаки. Многие патриоты считали главу дома Мито чуть ли не сверхчеловеком. Конфуцианское воспитание заставляло Кэйки преклоняться перед отцом, и все же до него начинало медленно доходить, что Нариаки совсем не таков, каким его считают окружающие, что за его спиной стоят мудрый Токо Фудзита и другие вассалы, благодаря усилиям и способностям которых он и вознесся до небес. Кэйки полагал, что образ его отца в сознании общественности – по большей части фикция, и от этой мысли ему делалось не по себе. – Я не желаю даже малой толики подобной славы, – заявил он.
   Удивленный Хираока в момент наития осознал, что Кэйки начисто лишен честолюбия – скорее всего, это результат аристократического воспитания. Незаконные отпрыски любовниц влиятельных мужей зачастую вырастали людьми весьма амбициозными, но Кэйки был рожден от законной супруги отца. Аристократ безупречного происхождения, он всегда пользовался приличествовавшими его положению привилегиями, которые принимал как должное, так что ни обычного человеческого стремления к лучшей доле, ни особой нужды в этом он не испытывал.
   Что-то надо делать, подумал верный вассал. Отмеченный в свое время за честность и прямодушие, достойные мудрецов прошлого, Хираока начал осознавать рост собственных амбиций. Если Кэйки станет сёгуном, ему, Хираоке, будет поручено вести текущие дела государства. Для человека нет ничего приятнее, чем воплощать в жизнь свои идеи, не говоря уже о внутреннем удовлетворении от достижения столь высокого положения. Но чтобы эти сладостные мечты превратились в реальность, прежде всего надо сделать Кэйки наследником сёгуна.
   Не только Сюнгаку, но и весь дом Мито неустанно плели закулисные интриги, чтобы услышать наконец, как Кэйки провозгласят преемником Иэсады. Нариаки прилюдно заявлял, что не имеет к этому никакого отношения. На деле, однако, тайные маневры шли полным ходом. Сам Нариаки обладал задатками великого конспиратора. Он назначил Токо Фудзиту и Тадамасу Тоду ответственными за политическую игру, и вместе заговорщики разработали секретный код, которым надлежало пользоваться в разговорах и при письменных сношениях.
   Кэйки было присвоено кодовое имя Амииса, вероятно, из-за того, что он обожал ловить рыбу сетью – «или». Сам Кэйки, понятия не имевший о своем тайном имени, узнал о коде, случайно застав Хираоку за чтением записной книжки, странички которой были испещрены знаками катакана, [23 - Катакана – одна из двух японских слоговых азбук.] как будто подобранными наугад.
   – Что это? – удивился молодой человек, выхватив записную книжку у Хираоки из рук.
   Тот на мгновение пришел в замешательство, но быстро собрался с мыслями и сказал правду.
   – Господин, – добавил он, – вы должны приготовиться к тому, что вас ожидает.
   Кэйки побледнел и поморщился от отвращения:
   – Это слова предателя!
   Он удалился в свою комнату и набросал сердитое послание отцу. «Ходят упорные слухи, что меня хотят сделать преемником сёгуна, – идея, которая мне претит, – писал он. – Если под этими слухами имеются основания, я прошу, чтобы вы немедленно выступили с опровержением».
   Письмо это он доверил не мужчине, а женщине по имени Карахаси (которая вообще не питала каких бы то ни было политических пристрастий), с тем чтобы послание его не перехватили по дороге и не прочли. Карахаси была дочерью вельможи из Киото; и, хотя многие исторические источники называют ее «старухой», на самом деле ей в ту пору едва исполнилось двадцать два года.
   Когда Кэйки, Микако, приемная дочь регента Тадаки Итидзё, отправилась в свадебное путешествие из столицы в Эдо, Карахаси сопровождала ее. Теперь она являлась старшей управляющей домашними делами в семействе Хитоцубаси и, если Кэйки становился сёгуном, автоматически поднималась до тюро, а то и выше, – положение, равнозначное титулу даймё для мужчин.
   Энсиро Хираока частенько предупреждал Кэйки, чтобы тот «держал Карахаси в чистоте и непорочности». Если бы князь посягнул на интимные отношения с ней, она лишилась бы права вести хозяйство, когда он станет сёгуном. Подобного рода предупреждения доказывают, что Энсиро Хираока в душе ужасался масштабам распутства Кэйки. «У его светлости сильное либидо», – приговаривал он. Само по себе это было совсем неплохо для мужчины, особенно для даймё, но Хираока сожалел, что необычайное жизнелюбие Кэйки не могло трансформироваться в общественные амбиции. Более того, он чувствовал, что такой человек, как Кэйки, просто не имеет права закончить свои дни безропотным даймё, которого интересует только продолжение рода.
   «Знаю, знаю», – кивал Кэйки, когда ему напоминали о необходимости избегать интимной близости с Карахаси. Но женщина эта отличалась редкостной красотой, и противостоять искушению было не так уж легко. Ростом она, правда, не вышла, зато руки у нее были совершенной формы, а пальчики – длинные, изящные и тоненькие, словно палочки для еды. Кэйки поражало, как женщина с такими пальцами может ловко и энергично управляться со своей работой. «Интересно, как она сложена? – не раз задавался князь вопросом. – Как у нее все остальное выглядит?» При виде Карахаси он приходил в трепет, волна любопытства накрывала его с головой. Эта странная одержимость была сродни любви. Любой мужчина положения Кэйки всегда легко удовлетворял свои физические потребности, без каких-либо переживаний, сантиментов и романтической привязанности. Почти все женщины-служанки Кэйки становились объектом его вожделения. Хираока считал подобное поведение элементарной распущенностью.
   – Я хочу, чтобы ты позволила мне воспользоваться услугами Карахаси, – объявил Кэйки своей жене. Поскольку Карахаси являлась служанкой его супруги, приказ доставить письмо адресату должен был исходить лично от нее.
   Выслушав инструкции Микако, Карахаси села в женский, отделанный серебром паланкин и отправилась с письмом в особняк Мито в Комагомэ. Вернулась она вечером и дала Микако отчет, но казалась какой-то странной: дыхание ее было прерывистым, и выглядела она расстроенной. Когда хозяйка спросила, в чем дело, женщина лишь покачала по-детски головой, не поднимая взгляда. Карахаси плакала.
   Вскоре все прояснилось. Кэйки передал ей, что, поскольку письмо не предназначено для посторонних глаз, она должна испросить разрешения лично пройти в резиденцию его отца и проследить за тем, чтобы он вскрыл послание в ее присутствии. Так она и поступила. Нариаки принял ее в чайном павильоне. Внимательно прочитав послание, он поблагодарил Карахаси и… внезапно заключил ее в свои объятия. «Так сказано в письме, – зашептал он. – Ты должна подчиниться моей воле». Старейшина Мито дал бедняжке понять, что сын преподнес ее, Карахаси, ему в дар, а потом вручил послание девушке, чтобы она доставила его в усадьбу клана. Позднее, отвечая на вопросы Микако, Карахаси призналась, что сопротивлялась, но тщетно. Если бы ее изнасиловали без комментариев, она бы ничего не сказала госпоже, во всем обвинив себя и отнеся этот факт на счет своей неопытности. Но дело обстояло совершенно иначе: оказывается, Кэйки подарил ее своему отцу, да еще письмо сопроводительное написал. Карахаси чувствовала, что ее предали.
   – Как такое возможно! – убивалась она, растягивая слова с киотоским акцентом, и обливалась слезами. Кэйки всегда казался ей самым благородным мужчиной на свете; она даже была тайно влюблена в него. Ей и в страшном сне не могло привидеться, что он так грубо отплатит за доверие.
   Когда Кэйки услышал от жены эту историю, настал его черед разъяриться из-за предательства. Нариаки был для него не только отцом, но и добрым товарищем. А чтобы один даймё изнасиловал женщину другого – дело неслыханное!
   «Так вот каков мой отец на самом деле», – с отвращением подумал Кэйки. То, что Нариаки был известным развратником, казалось ему несущественным. Но чтобы мужчина обратился к столь гнусной уловке, стремясь совратить женщину?! Кэйки как будто душок от его внутренностей учуял. Он изо всех сил старался побороть свои эмоции. Будь он безрассудным даймё Эпохи воюющих провинций, [24 - Эпоха воюющих провинций (Сэнгоку дзидай) – период с конца XV по конец XVI века, в течение которого в Японии шла борьба за перераспределение феодальной власти.] мог бы запросто выразить свое негодование напрямую, не испытывая при том никаких угрызений совести. Но Кэйки родился на закате эры Токугава, когда повсеместно насаждалось конфуцианское учение с его акцентом на сыновнюю преданность. Все образование сына Нариаки было насквозь пропитано конфуцианской моралью. Более того, это было время, когда образование определяло поведение и поступки человека. Кэйки считал, что обязан держать свои эмоции при себе. Иначе поступить он просто не мог.
   – Отец – истинный воин, – сказал он своей жене, когда пришло время дать объяснение. – Даже теперь случается так, что боевой дух и воинские инстинкты берут верх над этикой – для полководцев Эпохи воюющих провинций это было делом обычным. В любом случае, поверь мне, в том письме не было ничего такого, что могло завлечь Карахаси в ловушку, – закончил он, а сам отметил про себя: «Отца надо остерегаться».
   И был абсолютно прав: Нариаки не следовало недооценивать. Получив письмо Кэйки, старик немедля сделал копию и переслал ее своим соратникам Тоде и Фудзите, прибавив в конце: «Вот подлинные слова Амиисы. Если подобные слухи дошли даже до его ушей, нам остается только порадоваться. Это служит доказательством тому, что наше стремление сделать его наследником сёгуна близко не только узкому кругу заговорщиков – оно обретает поддержку в обществе».
   Однако в стенах Эдоского замка набирало обороты движение в поддержку малолетнего Ёситоми Токугавы из дома Кии, которое, похоже, и должно было в итоге одержать верх, тем более что движение это держалось в строжайшей секретности. Любой здравомыслящий человек понимал, что означенный Ёситоми, мальчик двенадцати лет, не сможет встать во главе трехсот даймё и помочь им благополучно пережить время национальных бедствий. Более того, если его изберут главой рода Токугава, то Кии сами останутся без наследника. В любом случае, Ёситоми был совершенно неподходящей кандидатурой на пост сёгуна.
   И все же некоторые политики вознамерились во что бы то ни стало сделать следующим сёгуном именно Ёситоми, и никого другого. Люди, отобравшие бразды правления у неполноценного сёгуна, привыкли руководить страной так, как сами того желали, и если они хотели войти в следующую эру, оставаясь на прежних постах, то сообразительный, способный правитель, готовый провести реформы, их абсолютно не устраивал. А вот ребенок идеально отвечал их требованиям. Кроме того, от Кэйки Хитоцубаси за версту несло политикой. Даже если он сам и не имел никаких амбиций, за ним стояло семейство Мито, и Нариаки наверняка рассчитывал занять не последнее место в государстве. Фракция Кии называла Нариаки Драконом Зла. И этот самый Дракон Зла готовился взлететь на самую вершину и захватить всю власть в свои руки.
   Как бы там ни было, последнее слово оставалось за сёгуном Иэсадой, которому матушка, Хондзю-ин, без устали нашептывала: «Если вы изберете в наследники князя Хитоцубаси, я перережу себе горло и умру. Неужто вы, зная об этом, отдадите ему предпочтение?» Для нее Кэйки был всего лишь сыном Дракона Зла.
   Единственным лучиком надежды для государственных мужей, ратовавших за Кэйки, оставался Масахиро Абэ.
   «Я поговорю с сёгуном, как только представится подходящий случай», – обещал он Сюнгаку и всем остальным. Но «подходящий случай», похоже, так и не представился – Иэсада был не способен адекватно воспринимать человеческую речь и напрямую общался лишь со своей матерью и няней. Мечтам заговорщиков, таким образом, суждено было осуществиться лишь при одном условии: если действующий сёгун умрет молодым.
   Но вышло так, что внезапную смерть принял сам Масахиро Абэ, причем раньше Иэсады. Было ему всего тридцать восемь лет. Кончина Абэ означала крах надежд на то, что Кэйки станет четырнадцатым сёгуном. Следующий шанс выпал только через десять лет.

IV. Ансэйский террор

   Сторонники Кэйки были настроены весьма решительно и не думали отступать. Даже смерть Масахиро Абэ их не обескуражила. А поскольку они руководствовались патриотическим рвением, а не личными интересами, оппозиционная фракция не могла выступить против них открыто. Кэйки получил единодушную поддержку не только со стороны группы молодых и толковых чиновников бакуфу, на него также возлагали надежды большинство даймё. Даже придворная знать и принцы крови в Киото возносили молитвы, мечтая о том, чтобы поскорее пришло время князя Хитоцубаси. Но лишь немногие из этих энтузиастов видели самого героя нации, не говоря уже о том, чтобы иметь с ним личную беседу. Более того, молодость Кэйки означала, что выдающихся достижений за ним не числится, он даже не написал ни одного существенного труда, по которому можно было бы судить о его умственных способностях. Общественное мнение создало образ героя на основании слухов. Молва о необыкновенной одаренности, храбрости и находчивости Кэйки распространилась повсеместно, подогревая воображение публики. «Люди высокой цели» видели в нем вождя, призванного спасти нацию. Они возвысили его в собственных глазах, возвели на пьедестал и яростно поддерживали.
   Неизвестно, найдется ли в истории еще хотя бы один пример тому, как человек становится национальным героем столь необычным способом. Даже сам Кэйки был ошеломлен поднятой вокруг его имени шумихой. «Массовое сумасшествие», – твердил он сам себе.
   Будучи человеком проницательным, Кэйки прекрасно понимал, что происходит. Оказавшись перед угрозой иностранного вторжения, нация трепетала от страха, предчувствуя падение империи. Находясь в состоянии напряжения и ужаса, терзаемый дурными предчувствиями народ жаждал узреть спасителя, который переложил бы его заботы на свои плечи и дал бы людям вздохнуть с облегчением. Твердо уверенные в том, что такой герой вот-вот появится, они зациклились на нем, Кэйки, возомнили его человеком времени и позволили своим иллюзиям взять верх над разумом. Положение сложилось хуже некуда.
   «Даже если мне действительно суждено стать «великим полководцем, покорителем варваров», я все равно не смогу ничего изменить», – не раз повторял он в разговорах с Энсиро Хираокой.
   Но его сторонники не принимали эти слова во внимание и в отчаянии перенесли свою рекламную кампанию в Киото, во дворец императора, предлагая назначить Кэйки преемником сёгуна высочайшим указом. Подобных нелепых прецедентов еще не случалось.
   И все же вскоре наступили перемены. В высших эшелонах бакуфу появился новый сановник по имени Наоскэ Ни, даймё могущественного княжества Хиконэ, но, несмотря на это, человек мало кому знакомый. Тому, что до момента своего назначения он пребывал в безвестности, легко найти объяснение. Четырнадцатый сын предыдущего князя Хиконэ, Наоскэ находился в полной зависимости от родителей до тридцатилетнего возраста, тихо жил на скромное жалованье, предавался изучению классической поэзии, чайной церемонии и другим художественным изыскам. Он также являлся знатоком японского языка, и из-под его пера выходили прелестные произведения в прозе. Наоскэ не единожды делал попытки породниться с другими даймё, но каждый раз переговоры срывались. Затем он замыслил стать приемным сыном настоятеля буддийского монастыря в Нагахаме, что неподалеку от Хиконэ, но и этот план потерпел неудачу.
   И только после ряда смертей судьба наконец-то улыбнулась Наоскэ Ни. Сперва занемог и умер сын его старшего брата Наоаки, главы княжества, в результате чего брат был вынужден объявить Наоскэ своим наследником. Затем болезнь унесла жизнь самого Наоаки, и тридцатипятилетний Наоскэ встал во главе клана Ии с изрядным доходом в 350 000 коку. Когда он послал тридцать золотых слитков Тадагате Мацудайре из совета старейшин сёгуната в качестве вступительного взноса, чтобы иметь возможность приобщиться к политической жизни Эдо, сановники не желали принимать его, поскольку считали человеком праздным, который только и думает что о чайных церемониях и составлении букетов. И тем не менее означенный Наоскэ Ии совершил фантастический скачок во власть – в двадцать третий день четвертого лунного месяца пятого года Ансэй [25 - В Японии до сих пор широко применяется система летосчисления по годам или девизам правлений императоров. Эра Ансэй началась в ноябре 1854-го и закончилась в марте 1860 года.] (13 мая 1858 года) его назначили на пост тайро, «великого старейшины» бакуфу, и он извлек из своего нового положения все возможное, сделавшись в дальнейшем фактическим диктатором Японии.
   До и после головокружительного взлета к вершинам власти Наоскэ Ии был крепко связан с Кии. Совместно с представителями этого клана и дворцовыми сановниками он разработал секретный план, целью которого было избрание наследником двенадцатилетнего Ёситоми Токугавы, рожденного в доме Кии, в княжестве Вакаяма. Новоявленный тайро питал глубокую неприязнь к Мито вообще и к отцу Кэйки, Нариаки, в особенности. Ии стоял за сохранение традиций. Он полагал, что личные качества будущего правителя не имеют никакого значения. Не всех сёгунов можно было признать одаренными людьми, и все же правление Токугава длилось к тому времени более двухсот лет – довольно показательный факт. И все потому, что даймё и вассалы бакуфу свято чтили кровь Токугава. Ёситоми, внук Иэнари, одиннадцатого сёгуна из этого дома, находился в более близком кровном родстве с главной линией Токугава, чем Кэйки Хитоцубаси. Этого было вполне достаточно, чтобы решить, кто больше подходит на пост сёгуна. Если наследником станет мужчина отдаленного родства, дом Токугава потеряет свою мистическую защиту. Кроме того, массы выступали за Кэйки только потому, что он был яркой личностью. Нет ничего более вредоносного для стоящих у власти, чем поддаться требованиям народа возвести на престол того правителя, который ему по душе. Если низшее сословие возомнит, что способно взять на себя право избирать правителей, это не приведет ни к чему, кроме гражданских волнений.
   Именно такие консервативные взгляды и заставили Наоскэ Ии горой стоять за Ёситоми, но при этом он держал свои мысли при себе и помощь в деле осуществления плана оказывал тайно.
   Сюнгаку Мацудайра встретился с новым тайро, не имея ни малейшего понятия об этой его позиции, и попытался склонить его на сторону Кэйки. Ни к чему определенному они не пришли, и у Сюнгаку сложилось впечатление о Наоскэ Ии как о человеке надменном и властном, ничуть не заботящемся о своем государстве.
   Тайро Ии частенько отсылал под разными предлогами всех приближенных сёгуна и вел с Иэсадой беседы наедине в попытке заставить его сформулировать мнение по поводу наследника.
   – А теперь скажите мне, ваше превосходительство, кто вам больше нравится, князь Кии или князь Хитоцубаси? – терпеливо спрашивал он, словно разговаривал с малым ребенком.
   И каждый раз Иэсада отвечал:
   – Мне нравится Кии. Мне не нравится Хитоцубаси.
   Тайро дважды проделывал этот трюк – впервые 18 июня, затем повторил 23-го. Естественно, все происходило без свидетелей.
   Наоскэ Ии не стал делать официальных заявлений, вместо этого распустил слухи о предпочтениях сёгуна. В то же время он начал потихоньку смещать с должностей сторонников Кэйки, многие из которых являлись самыми компетентными чиновниками бакуфу. Баланс сил был нарушен.
   Между тем полным ходом шли переговоры о подписании торгового соглашения с консулом Соединенных Штатов Таунсендом Харрисом – еще одна важная тема, которая тесно переплеталась с вопросом о выборе наследника сёгуна. Угроза Харриса призвать на помощь американский военно-морской флот привела к желаемому результату. Ии был уверен, что во избежание вооруженного нападения противника, значительно превосходящего по силе, нужно принять срочные меры, и 29 июля 1858 года, через пять лет после появления Перри у берегов Японии и всего через два с половиной месяца после назначения Ии на пост тайро, договор был подписан – без соответствующей санкции императора.
   На следующий день Ии воздержался от визита в Эдоский замок, сказавшись больным, и остался дома, с нервной дрожью ожидая, в какую сторону качнется общественное мнение. Прослышав о протестах разъяренной оппозиции, он тотчас явился в замок и уволил двух министров, которые прорабатывали детали этого договора. Одним из них был Тадагата Мацудайра, порекомендовавший его на пост тайро. Было ясно, что Ии решил переложить всю ответственность за столь непопулярный политический шаг на плечи своих подчиненных.
   – Какое беззаконие! – воскликнул Кэйки, которому к тому моменту уже исполнился двадцать один год. Именно тогда он впервые выступил на политическом поприще. Кэйки поддерживал теорию Мито о государстве, согласно которой настоящим правителем Японии является император, наделивший бакуфу властью решать государственные дела. Конечно же Иэясу и в мыслях не держал ничего подобного, когда основывал сёгунат Токугава, но Мито и их сторонники твердо придерживались этой точки зрения, и теперь, когда угроза западного вторжения стала реальностью, их теория легла в основу веры наиболее радикально настроенной части населения. – Князь Ии должен ответить за пренебрежение волей императора, – заявил Кэйки.
   Наоскэ Ии все устроил так, как будто сам сёгун проигнорировал волю Небесного государя и принял решение в масштабе национальной политики единовластно. Если оставить все как есть, люди начнут считать подобные выходки со стороны бакуфу нормальными, и теория Мито о передаче власти будет дискредитирована.
   – Я собираюсь в замок. Поставьте Ии в известность, – приказал Кэйки Энсиро Хираоке, который, в свою очередь, предупредил об этом чиновников бакуфу и сделал все необходимые приготовления.
   Поездка Кэйки в Эдоский замок была назначена на 2 августа, четвертый день после подписания договора.
   Вскоре повсеместно – и в бакуфу, и за его пределами – распространились слухи о том, что Кэйки Хитоцубаси собирается разоблачить тайро. Это была настоящая сенсация. Говорили, что самого Ии «словно громом поразило». Семействам из рода сёгуна полагалось находиться вне политики, они не имели ни права голоса, ни влияния. Где это видано, чтобы представитель дома Хитоцубаси явился в замок и стал требовать аудиенции? Ии находил подобное поведение возмутительным.
   Тем не менее в назначенный день Кэйки прибыл в замок. После недолгого отдыха в приемной, где ему подали чай, замковый бодзу провел его по коридору во внутренние покои. Там гостя ожидал тайро Ии, опустившийся согласно этикету на колени; он низко поклонился, коснувшись лбом пола, и долго пребывал в этой позе, прежде чем поднять голову. Молодой человек объявил: «Я Кэйки». Наоскэ снова простерся перед ним, затем сел прямо, разглядывая гостя и негодуя про себя: «Ну-ну. Упрямый юноша».
   Кэйки, в свою очередь, изучал массивное лицо дородного Ии с непропорционально узкими глазками и думал, что этот человек больше похож не на благородного даймё, а на старшину рыбачьей ватаги из деревни.
   Многие поколения дом Ии главенствовал над прочими семьями рода Токугава. Со времен эпохальных битв при Сэкигахаре и Осаке [26 - В сражении возле деревни Сэкигахара в 1600 году Иэясу Токугава разбил западную коалицию, возглавлявшуюся полководцем Мицунари Исидой, и стал фактически единоличным правителем страны. После того как в 1603 году он объявил себя сёгуном, даймё из западных земель снова объединились вокруг его противника Хидэёри Тоётоми и заняли оборону в Осаке. Длительная осада и штурм замка принесли Иэясу очередную победу, которая ознаменовала собой превращение Японии в централизованное государство.] самураи Ии удостаивались чести служить в авангарде на полях сражений, и только мужчины из кланов Ии и Сакаи могли занимать пост тайро. Наоскэ неожиданно стал главой дома Ии, и с тех пор жизнь новоиспеченного богатого даймё пошла как по маслу. Положение, в котором он оказался, было для него новым и захватывало воображение, сила и власть кружили голову, а в душе разгорались пока еще смутные амбиции и страсти. Наоскэ, вне всякого сомнения, лелеял смехотворную идею, что, будучи главой клана Ии, он, и только он один, обязан грудью встать на защиту рода Токугава. Этим и объясняется его враждебность по отношению к Мито, решил Кэйки.
   Что же касается Наоскэ, для него проимперские пристрастия Мито представлялись настоящим предательством. И теперь, глядя на Кэйки, Наоскэ думал только о силе стоявшего за спиной юноши клана. «Вот он каков, их Кэйки, – думал тайро, внимательно разглядывая посетителя. – На лице и в сердце – печать ума и благородства, манеры настоящего аристократа. И все же он всего-навсего ребенок. Ничего серьезного от него ожидать не приходится».
   Пока Наоскэ Ии предавался размышлениям, Кэйки заговорил. К величайшему удивлению собеседника, начал он с формальных комплиментов:
   – Недавно почтенный господин получил пост тайро. Приятно сознавать, что в наши трудные времена необычайная преданность почтенного господина оценена по достоинству. – Несмотря на заключенную в этих словах фальшь, речь Кэйки текла плавно и непринужденно, была безупречно вежливой, а голос – бодрым и веселым, причем в каждой нотке слышалась внутренняя сила. На сцене он, вне всякого сомнения, стал бы ведущим актером.
   Ии был вынужден поклониться, как того требовал этикет, показывая, что якобы тронут этой данью уважения.
   Кэйки тем временем продолжал:
   – Многие поколения клан Ии находился в особых отношениях с домом Токугава, и у всех нас становится тепло на сердце, когда мы видим, что почтенный господин несет свою службу с тем же радением, что и его великие предки.
   Наоскэ расслабился. Довольная улыбка, которой он ответил Кэйки, выдала его удивительное простодушие.
   – Я не заслуживаю той величайшей ответственности, которая так неожиданно упала на мои плечи, но сделаю все от меня зависящее, дабы с честью выполнять свои обязанности. – В душе тайро был поражен изяществом и политической зрелостью приветствия столь юного человека.
   Затем Кэйки перешел к главной теме. В голосе его зазвучали ледяные нотки – словно осенним морозцем повеяло. Упреки его были чрезвычайно логичны и высказаны с такой скоростью, что слушатель даже глазом моргнуть не успел. Кэйки обвинил Наоскэ в неслыханном преступлении – нарушении воли Небесного государя, а также в откровенном нежелании увидеть и признать свою неправоту, о чем яснее ясного говорило то, как был представлен в Киото отчет о подписании торгового соглашения – без соблюдения приличествующего случаю церемониала, словно это какой-нибудь законопроект. О чем только думал князь Ии?
   – Можно ли считать подобное отношение почтительным? – задал вопрос Кэйки и сам же ответил: – Думаю, что нет. Я прав? А?
   Некоторое время молодой человек продолжал в том же духе. Он не стал бросаться абстрактными обвинениями – изложил факты и потребовал от собеседника ответа по каждому пункту.
   Реакция Наоскэ Ии была довольно странной. Он знай себе повторял, складываясь пополам:
   – Прошу прощения. Покорно прошу прощения.
   Оправдательных речей тайро не произносил, голос его был необычайно жалобным – полная противоположность грозной внешности, – как будто котенок мяукал. Несмотря на литературный талант, Наоскэ не владел искусством ведения логических споров, был не в состоянии мгновенно приводить связную аргументацию и опровергать доводы противника; этим и объясняется, по крайней мере отчасти, его столь скромное поведение.
   И все же нет никакого сомнения в том, что, по сравнению с дошедшим до белого каления, перевозбужденным Кэйки, Наоскэ Ии гораздо лучше управлял своими эмоциями и его манера держаться куда больше соответствовала той, каковая подобает государственному деятелю. Он решил во что бы то ни стало уклониться от ответов. За спиной у Кэйки стоял клан Мито и решительно настроенные даймё. Бросаться фразами, пусть даже вполне невинными, было рискованно, поскольку в дальнейшем это могло обернуться против самого тайро. Кроме того, какой смысл вступать в дискуссию с таким молокососом?
   Натолкнувшись на молчание Наоскэ, Кэйки растерял весь пыл и тоже замолчал. Писклявый голос собеседника, извинявшегося на все лады, выводил его из себя, и в итоге молодой человек решил сменить тему.
   – Что касается выбора наследника… – Кэйки смутился, услышав собственные слова, – тема казалась абсолютно неуместной. Однако, начав говорить, он не мог остановиться на полпути. Призвав на помощь всю силу красноречия, коим был одарен от рождения, Кэйки продолжил, высказавшись прямо, но почтительно: – Позволю себе осведомиться у почтенного господина: какое решение принял сёгун?
   Записи беседы свидетельствуют, что при этом «лицо тайро внезапно сделалось пунцовым». Очевидно, Ии не смог скрыть своего волнения, когда услышал этот вопрос не от кого-то, а именно от Кэйки. Он низко поклонился и снова забормотал:
   – Прошу прощения, нет мне оправдания.
   Кэйки криво усмехнулся:
   – Полно вам, незачем так смущаться. Это останется между нами, – и поинтересовался, напустив на себя безразличный вид: – Он еще ничего не решил?
   Но ответ был все тем же – низкий поклон и извинение.
   Кэйки понял, что ничего большего от собеседника не добьется. В итоге он собрал все свое мужество и произнес:
   – По слухам, сёгун остановил свой выбор на князе Кии. Это правда?
   На сей раз Наоскэ поднял голову и внимательно изучил выражение лица гостя, прежде чем кивнуть, подтверждая его слова.
   Кэйки попал в довольно щекотливое положение, но он был прирожденным актером и умел с честью выйти из любой ситуации. Лицо его просияло, в голосе зазвучало нескрываемое удовольствие:
   – Великолепно! Вот повод для радости!
   Слухи на эту тему ходят весьма противоречивые, пояснил далее молодой князь, упоминается даже его собственное имя, потому он так и разволновался, но ничто не может порадовать его больше, чем новости о том, что все благополучно разрешилось. Чудесно! Кстати, ему говорили, что юный князь Кии страдает эпилепсией, но на днях он случайно наткнулся на него в замке, и тот совершенно не выглядел больным и даже показался ему довольно рослым для своего возраста. И это тоже просто замечательно. Некоторые полагают, что двенадцатилетний ребенок не годится на подобный пост, но, если у него будет такой помощник, как тайро Наоскэ Ии, все образуется и пойдет на лад.
   – И, – заключил Кэйки, уже на другой нотке, – почтенный господин может не сомневаться: я тоже буду к услугам сёгуна в любом деле и приложу столько усилий, сколько потребуется. – Таким образом, он закончил свою речь заверением, что готов стать для нового военного правителя самым преданным вассалом.
   Выслушивая поток льстивых слов, Наоскэ снова растаял на мгновение, потерял было бдительность, но быстро пришел в себя и принялся болтать с гостем, расточая фальшивые улыбки. Во время этого сумбурного разговора Кэйки как бы невзначай осведомился, кто встанет во главе семейства Кии, поскольку место это теперь, само собой, будет вакантным.
   Очевидно, Ии пока еще не задумывался над этим вопросом. Он поперхнулся, затем с улыбкой склонил голову набок, словно старый кот, и некоторое время изучающе смотрел на Кэйки. Молодой человек ощутил внутреннюю дрожь. Всю оставшуюся жизнь он не мог забыть эту улыбку – и заискивающую, и угрожающую одновременно.
   – А сами вы не испытываете подобного желания? – спросил Ии.
   Другими словами, сановник хотел знать, не рассматривал ли Кэйки возможность стать даймё Кии. Поскольку сам он был вынужден большую часть жизни из-за низкого происхождения матери провести в тени, Ии нисколько не сомневался, что перед подобным предложением невозможно устоять. Если Кэйки заинтересуется, он с радостью сделает все от него зависящее, вкрадчиво пообещал тайро, чуть было не хлопнув собеседника панибратски по колену.
   Для Кэйки это стало последней каплей. На мгновение он лишился дара речи, но затем твердо отказался.
   – У меня нет никакого желания покидать дом Хитоцубаси, – заявил он, тщательно подбирая слова. – Именно поэтому я объявил, что не буду приемным сыном дома Токугава, не говоря уже о Кии!
   Кэйки покинул замок. Вернувшись в свою резиденцию, он, как обычно, сохранял полное молчание, но Энсиро Хираока так настойчиво расспрашивал его о тайро, что в итоге молодой князь сдался и ответил начистоту:
   – Человек решительный, но лишенный мудрости.
   Вот такое мнение сложилось у него о Наоскэ Ии. Этот государственный муж откровенно заискивал перед ним, но Кэйки слышал, что со всеми, кто стоит ниже «великого старейшины» бакуфу, он общался с нескрываемой надменностью. Всякий, кто подхалимничает с вышестоящими и унижает нижестоящих, лишен уверенности в собственных силах и некомпетентен – так учил его когда-то старый наставник Кандзабуро Иноуэ.
   – Я бы сказал, что на этого сановника не стоит обращать особого внимания, – подвел итог Кэйки.
   Но вскоре он понял, что человека стоит оценивать не по его замыслам или умственным способностям, но по той власти, которая сосредоточена в его руках. Вскоре после беседы в Эдоском замке Наоскэ Ии стал вдохновителем жестоких репрессий, вошедших в историю под названием Ансэйский террор, по девизу правления того времени. За весь период существования Япония не видела столь вредоносного, беспощадного и кровавого политического произвола.
   Нет, даже не политического. Никакого прямого отношения к политике это не имело. Мотивы Наоскэ были куда более простыми: обыкновенная месть. С его точки зрения, Нариаки из Мито долгие годы планировал оттеснить от власти главную ветвь древа Токугава и упорно шел к своей цели, изобретая одно средство за другим. Тайро был твердо уверен в этом, но без доказательств его мнение оставалось всего лишь ничем не подтвержденной теорией. Плоть и кровь ей придал вассал Наоскэ, Сюдзэн Нагано.
   Нагано постоянно занимался шпионажем и, отчитываясь о результатах своей деятельности, любил всячески приукрасить добытые факты, снабдить их романтическим ореолом. Его подозрения строились на следующем: 1) Нариаки желает сделать сына сёгуном, чтобы взять контроль над бакуфу в свои руки; 2) для достижения этой цели он использует Сюнгаку Мацудайру, которому обещан в награду за помощь пост тайро; 3) Нариаки уже пытался повлиять на придворных сановников Киото, чтобы те поддержали Кэйки при выдвижении на пост сёгуна, и взял в оборот принца Сёрэнъина, доверенное лицо императора, пообещав, что он станет следующим претендентом на Хризантемовый престол. И так далее, и тому подобное. По мнению Сюдзэна Нагано, Нариаки из Мито являлся узурпатором, планирующим захватить власть над страной.
   Ии дал Нагано задание раздобыть веские доказательства, подтверждающие это обвинение. Он намеревался начать с арестов монархически настроенных ронинов, [27 - Ронин – воин, принадлежащий к самурайскому сословию, но не состоящий на службе у какого-либо клана.]которые активно действовали в Киото, пытать их и заставить очернить Нариаки. Сначала люди тайро принялись за ученого ронина Умпина Умэду из Вакасы, но от него никакого признания получить не удалось. Затем, один за другим, были взяты под стражу другие подозреваемые, и так продолжалось, пока в список заключенных не вошли слуги и советники придворной знати и даймё. Границы расследования Ии все расширялись и расширялись, пока не охватили самих киотоских вельмож и владетельных князей, поскольку он мечтал обезвредить всех сторонников императора.
   Даже Кэйки не избежал этой участи. За два месяца до ареста в Киото Умпина Умэды ему было запрещено находиться на территории дворца сёгуна. Это случилось всего через пару недель после того, как Наоскэ Ии униженно кланялся перед ним в Эдоском замке. Официальное уведомление о запрете на приближение к замку содержало следующую фразу: «В соответствии с пожеланиями сёгуна». Другими словами, выходило так, что это прямой приказ Иэсады. Но тот уже долгое время находился при смерти, и, по сведениям информаторов Мито, сделал последний вдох 13 августа, за день до появления приказа об отлучении Кэйки от дворцовых дел. Однако смерть сёгуна держали в строжайшем секрете, и Наоскэ тщательно охранял его. Если весть о кончине правителя просочится за пределы замка, Нариаки тут же воспользуется возможностью, чтобы поднять мятеж. По ошибочному мнению тайро, старейшина Мито уже имел четкий план того, как вырвать власть из рук бакуфу, а Сюнгаку Мацудайра и принц Сёрэнъин, его верные помощники, были хитроумными шутами в этом кёгэн. [28 - Кёгэн – средневековый фарс, исполнявшийся как интермедия в спектаклях театра Но.]Недаром в переписке Нариаки принц носил кодовое имя «актер».
   Кэйки почувствовал, что Наоскэ Ии готов сделать решительный шаг. Зачем еще скрывать смерть сёгуна и издавать подложный указ от его имени, поддерживая тем самым иллюзию, что он все еще жив?
   Постановление не ограничивалось изгнанием Кэйки с земель дворца. Ему также строго-настрого запрещалось пользоваться главными воротами, повседневным входом и кухонным входом эдоской резиденции Хитоцубаси. Для него была открыта лишь калитка перед покоями его жены.
   – Непонятно, чего они этим добиваются, – ворчал Энсиро Хираока. Он тайно попросил бродячих торговцев проверить, что творится в резиденции Мито. Оказалось, против Нариаки и Сюнгаку тоже успели выдвинуть обвинения. Нариаки заключен под домашний арест, его полномочия главы клана отменены, общение и переписка с кем бы то ни было запрещены. Сюнгаку Мацудайру вынудили подать в отставку.
   Время шло, число пострадавших росло. Ансэйский террор начался с ареста ронинов из числа «людей высокой цели» 20 июня 1858 года, вскоре после того как Ии занял пост тайро, и продолжался до начала 1860-го. Был казнен советник Сюнгаку Мацудайры Санай Хасимото; Такамори Сайго, сацумский лидер в движении против Токугава и первый помощник Нариакиры Симадзу, выполнявший его поручения в Киото и в Эдо, сбежал со своим другом, буддийским монахом, в родное княжество; Кокити Угай, доверенный человек Нариаки, был обезглавлен, а голова его выставлена на воротах тюрьмы. Репрессии докатились даже до таких невинных подданных, как Сёин Ёсида из Тёсю, учитель, который был взбешен откровенным пресмыкательством сановников бакуфу перед иностранцами, неуважением к Небесному государю и заносчивостью по отношению к народу Японии, но не принимал никакого участия в движении за избрание Кэйки. Тем не менее он был допрошен агентами бакуфу, доставлен в Эдо в клетке и казнен в 1859 году. Короче говоря, сколько людей погибло и пропало без вести, точно не знает никто.
   Кроме ронинов, бодзу и вассалов даймё, суровые меры были применены к десяти представителям придворной знати, десяти даймё и четырнадцати хатамото. Из них наиболее безжалостно – что и неудивительно – обошлись с Нариаки из Мито. Изначальный приказ о домашнем аресте в эдоском особняке был изменен для него на пожизненную ссылку в княжество Мито. Ёсикуми Токугава, даймё Овари, тоже поддерживал кандидатуру Кэйки и был взят под домашний арест, также как Сюнгаку Мацудайра из Этидзэн, Едо Яманоути из Тосы и Мунэнари Датэ из Увадзимы (в настоящее время часть префектуры Эхимэ). Из даймё – сторонников реформ только Нариакира Симадзу сумел избежать заключения, и то лишь потому, что тяжело заболел, находясь у себя в Сацуме, и умер в разгар Ансэйского террора.
   Наказание Кэйки вскоре ужесточили: теперь он не имел права не только входить в замок сёгуна, но и выходить из собственного дома.
   – Что все это значит?! – воскликнул он, услышав эту новость, и тут же замолчал. Выбора у него все равно не оставалось. Тайро при помощи шпионов получил контроль над страной, его агенты шныряли и по Эдо, и по Киото. Поговорка «и у стен есть уши» была на устах у всех странствующих монахов. Если бы Кэйки выразил хоть малейшее недовольство, слова его тут же передали бы Наоскэ Ни, тот не замедлил бы провозгласить: «Вот настоящий виновник!» – и приговорил бы его к смертной казни.
   Указ о домашнем аресте означал, что в заточении окажется все окружение Кэйки. Все ворота были заперты. Хозяин особняка не имел права покидать свои покои, ставни на окнах разрешалось приоткрывать лишь на пару сунов, [29 - Сун – японская мера длины, соответствует 3,03 см.]чтобы впустить солнечный свет, но не более того. Кэйки даже делать сакаяки [30 - Сакаяки – самурайская прическа (волосы выбриваются в форме полумесяца выше лба).]не дозволялось: особым распоряжением бакуфу ему предписывалось носить длинные волосы. Вскоре из-за отросших волос он стал походить на обычного ронина.
   Обычно преданные вассалы каждое утро приходили справиться о нем, но теперь и это строго-настрого запрещалось. Семья была полностью отрезана от внешнего мира; даже в случае землетрясения обитатели резиденции Хитоцубаси имели право всего лишь послать гонца узнать, не пострадал ли Эдоский замок.
   Все это время Кэйки провел в своей запертой комнате, одетый в камисимо, [31 - Камисимо – старинный парадный костюм.]сидел в одиночестве и предавался чтению. Поговорить было не с кем. Даже Энсиро Хираока попал под подозрение, и ему было велено не являться на службу. Кэйки сожалел о потере Хираоки, которого считал своим настоящим другом, и хотя князь время от времени поддразнивал верного вассала за то, что тот любил все делать окольным путем, за простодушие и упрямство, одно оставалось несомненным: постоянно общаясь с выдающимися людьми Японии, мечтавшими привести Кэйки к власти, Энсиро Хираока быстро поумнел и возмужал.
   Одним из тех, с кем у Хираоки установились особенно близкие отношения, был Санай Хасимото, советник Сюнгаку и один из самых умных людей своего времени. Однажды Сэкко Наканэ, другой видный деятель из Этидзэн, так отозвался об этих двоих:
   – Энсиро Хираока – человек необычайного ума и красноречия, при этом чрезвычайно строгий. Санай Хасимото обладает мудростью и дальновидностью, он человек удивительно разумный. Один опьянил меня, другой отрезвил.
   Поначалу Хираока не отличался особым даром красноречия. Это качество, вне всякого сомнения, в нем взрастил Кэйки, который хоть и был довольно сдержанным на язык, временами все же выдавал незабываемые тирады. Постоянный пример юного хозяина, всегда говорившего красиво и без малейшей запинки, очевидно, побудил Хираоку развивать собственные способности, пока в конце концов не добился репутации человека «необычайного ума и красноречия».
   Однако судьба уготовила ему печальную участь. По приговору его отправили в провинцию Каи (современная префектура Яманаси), чиновником самого низшего ранга. Для хатамото на службе сёгуна перевод на подобную должность был равноценен ссылке, поскольку таких людей редко когда возвращали в Эдо.
   «Бедный Хираока, жизнь его все равно что кончена», – грустно думал Кэйки. Откуда было знать молодому князю, что, поскольку самому ему предначертано было вернуться к общественной жизни, то же самое ждало и Хираоку, который еще завоюет себе репутацию одного из самых мудрых государственных деятелей своего времени.
   Единственный сторонник Кэйки в правительстве бакуфу, Норитакэ Мацудайра, втайне прислал к нему гонца со словами утешения: «О будущем человека нельзя судить по той доле, каковая отведена ему в настоящем». Кэйки конечно же воспринял это как обыкновенное проявление учтивости.
   День за днем он только и делал, что читал, по большей части китайские исторические сочинения, такие, как «Ци-чжи тун-цзянь» («Всестороннее отображение в помощь правительству») Сыма Гуана и «Ши цзи» («Исторические записки») Сыма Цяня, пытаясь изучить с их помощью закономерности взлета и падения империй. Никогда в жизни Кэйки не читал столько, сколько в годы домашнего ареста. Позднее он заявил, что своими знаниями обязан Наоскэ Ии.

   Шли дни. Через восемнадцать месяцев после отлучения Кэйки от политической жизни, в 1860 году, эра Ансэй сменилась эрой Манъэн. К той поре до князя Хитоцубаси стали доходить слухи о тайных прожектах клана Мито, но разузнать что-либо конкретное в подобных условиях он не имел возможности. В жизни его не было никаких изменений. Длительность заключения уже начала сказываться на нем: он постоянно пребывал в подавленном настроении и большую часть времени проводил глядя в одну точку.
   «Что я за человек?» – угрюмо думал Кэйки, не в силах противиться желанию пожалеть себя и посетовать на горестный поворот в жизни, который уготовила ему насмешница судьба. В конце концов, в чем его обвиняют? Ни одного незаконного деяния он не совершил. И что же? С ним обращаются как с преступником, держат взаперти. А все из-за той проклятой молвы о его необычайных способностях. «И ведь даже не я эти слухи распускал», – сокрушенно качал головой Кэйки. Если подумать, то, сколько он себя помнил, отец пел ему дифирамбы перед каждым встречным-поперечным. «Однажды мой сын поднимется на самый верх», – убеждал всех Нариаки, а люди слушали и верили ему. Эта легенда разошлась по всей империи. И к чему это привело? В итоге он, Кэйки, надежда нации, оказался преступником.
   «Какая чудовищная нелепость», – бормотал он себе под нос.
   Кэйки проштудировал историю Китая и Японии в поисках аналогичных примеров взаимоотношений отцов и сыновей с похожей судьбой, но ничего не нашел. Это означало, что он действительно попал в весьма необычное положение – и только боги знали, какие еще несчастья выпадут на его долю.
   Настал март. Это был месяц весенних праздников, когда все даймё собирались в замке сёгуна. В обычное время Кэйки, как самый высокопоставленный из князей, шел бы во главе процессии и лично предстал бы перед главой бакуфу – четырнадцатым сёгуном Токугава по имени Иэмоти, Как нарекли мальчика из дома Кии. Но вот уже второй год подряд князя Хитоцубаси исключали из списка участников.
   – Похоже, снег идет, – пробормотал в то праздничное утро Кэйки у себя в спальне.
   Он проснулся поздно – довольно редкое для него явление. Жена его, Микако, уже встала. Он слышал шуршание шелка за ширмой. Прошлым летом Микако родила девочку. Кэйки не мог вспоминать о тех временах без боли в сердце. Отрезанный от всего мира, он не имел возможности ни отпраздновать это событие, ни официально объявить о рождении дочери. Дитя прожило несколько дней и на пятый день скончалось.
   – Весенний снег идет, – повторил Кэйки, прислушиваясь к тихому шороху за закрытыми ставнями.
   Говорил он громко, чтобы жена, наряжавшаяся за ширмой, могла услышать его. Однажды она с изяществом киотоской придворной дамы посетовала, что скучает в Эдо по весеннему снегу. Он запомнил.
   После второго замечания Микако кашлянула в ответ. Так она всегда давала мужу понять, что слышит его. И только когда она оденется и сядет на татами, только тогда ответит словами.
   Кэйки поднялся. По пути в уборную он увидал сквозь раскрытые ставни, что снег простирается вокруг, насколько хватает глаз. Вся земля за пределами галереи-энгава была белой. А снег все шел и шел, и Кэйки слышал, как падают тяжелые белые хлопья. Для Эдо такой снегопад в конце марта – случай небывалый.
   Как раз в это мгновение с башни дворца раздался бой ручного барабана, за ним еще несколько ударов огромного тайно – восемь утра, вхождение даймё в замок. Кэйки и не подозревал, что в это самое время у ворот Сакурада происходили события, которые перевернут всю его жизнь. Он узнал о них в три пополудни, через семь часов после того, как все закончилось. Именно тогда один из монархистов Мито, переодетый торговцем рыбой, проник в резиденцию Хитоцубаси через задний вход, тайно встретился со старым наставником Кандзабуро Иноуэ и вкратце изложил ему факты.
   Наоскэ Ни мертв.
   Подробности Кэйки услышал на следующий день. По ходу следования процессии, направлявшейся в замок, на Ни устроили засаду. В число заговорщиков входили семнадцать самураев из Мито и один из Сацумы. Сначала Ии поразили мечом, когда он был в своем паланкине, затем выволокли на снег и ударили еще. Каждый раз, когда меч входил в плоть, раздавался звук, похожий на стук резинового мячика. По словам одного из домочадцев Хитоцубаси, так говорил обитатель близстоящего особняка, который стал свидетелем этого инцидента.
   – Стук резинового мячика, – повторил Кэйки.
   Он принес мячик в свою спальню и подбросил его на веере несколько раз, задумчиво прислушиваясь к легкому стуку.

V. Восхождение в сонм богов

   В Эдо четырежды сменились времена года. Прошло двенадцать месяцев после убийства Наоскэ Ии у ворот Сакурада, но Кэйки, как и раньше, томился в стенах резиденции Хитоцубаси – отбывал заключение за преступления против государства. Надо сказать, что не отпустили также никого из придворных вельмож и даймё, пострадавших во время Ансэйского террора, хотя упорно ходили слухи, что новая административная реформа – дело решенное.
   – Надо набраться терпения, – подбадривали вассалы своего господина.
   – Что вы хотите этим сказать? – неизменно вопрошал Кэйки.
   – Ну, наверняка скоро объявят амнистию. И тогда вы будете свободны.
   – Чушь, – фыркал он.
   Кэйки был человеком эксцентричным. В разговорах с окружающими он никогда не упускал возможности туманно заявить с мрачной обреченностью:
   – Не должно быть никакой амнистии. Другими словами, тайро нет оправдания. Жертв репрессий и далее следует держать в тюрьмах и под домашним арестом.
   Поначалу вассалы лишь удивлялись, но мало-помалу начали понимать ход его рассуждений. Больше всего на свете их господин уважал логику. Освободить вчерашних преступников только потому, что Ии убит, означало бы признать незаконными официальные действия первого человека бакуфу, тем самым подорвать доверие к военному правительству и подготовить почву для его свержения.
   Эксцентричность Кэйки проявлялась не только в его преданности логике, но и в том, что эта слепая преданность доставляла ему мир и покой.
   «Как вам, должно быть, скучно», – сочувствовали узнику доброжелатели, но эти соболезнования были совершенно неуместны. Он просто не умел долго скучать. Человек одаренный, Кэйки всегда находил, чем себя занять. Он рисовал, изучал физиологию лошади, проводил тайные исследования анатомии женщин из своей свиты, сравнивая собственные открытия с голландскими текстами на эту тему. Время от времени он даже брался за пилу и рубанок и принимался за починку всяких вещей в доме. И только невозможность заняться своим любимым видом спорта, поло, удручала его.
   Когда сведения о сфере интересов опального князя Хитоцубаси достигли ушей его сторонников, люди начали шептаться, что и в этом Кэйки напоминает великого Иэясу. Согласно преданию, не слишком сведущий в изящных искусствах основатель династии Токугава разбирался в медицине лучше обычного мирянина, развивал физическое мастерство в таких областях, как владение мечом, верховая езда и соколиная охота. Но даже великий Иэясу не был способен создать что бы то ни было своими руками. Когда Кэйки, его потомок в десятом колене, строгал доску, стружка выходила тонюсенькая, как дым, а поверхность дерева блестела, точно зеркало.
   Через два полных года после убийства Ии, на двадцать пятый день четвертого лунного месяца второго года Бункю (23 мая 1862 года), Кэйки разрешили принимать у себя посетителей и вступать в переписку. Однако он предпочел залечь на дно и воздерживался от контактов с внешним миром. Но даже этот факт лишь добавлял притягательности его образу, запечатленному в сердцах «людей высокой цели». Киотоская знать и сторонники императора из Сацумы и Тёсю, двух самых могущественных княжеств юго-западной Японии, были наслышаны о его репутации. Имя его было у всех на устах. Находились даже такие, кто считал Кэйки будущим спасителем страны. Триумвират настроенных на реформы даймё (Сюнгаку Мацудайра, Едо Яманоути и Мунэнари Датэ) превозносил своего подопечного до небес. А Едо, имевший склонность к высокопарным речам, торжественно вопрошал:
   – Что станет с государством Токугава, если он не выступит вперед?
   И все же Едо знал о Кэйки лишь понаслышке, от Сюнгаку. Поскольку Кэйки никогда не занимал никакой официальной должности, его достижения равнялись нулю, и судить о его политическом весе по поступкам не представлялось возможным. Короче говоря, в умах общественности быстро обрастал новыми деталями образ, который не имел никакого отношения к реальной жизни и был основан лишь на слухах.
   Вслед за открытием портов в 1859 году на основании соглашений, подписанных с зарубежными державами, присутствие иностранцев в Японии подхлестнуло активный рост ксенофобии и придало лозунгу «Дзёи» («Изгони варваров») новое значение. Среди рядовых «людей высокой цели» преклонение перед Кэйки приобрело чуть ли не религиозную окраску. Они могли руку дать на отсечение, что если только он возьмет руководство на себя, то непременно вынудит бакуфу изгнать всех иностранцев, объявит на них охоту и восстановит неприкосновенность Земли Богов. Однако в правительственных кругах бакуфу и придворной знати предубеждения против Кэйки, как врага сёгуна, были все еще сильны. Эту личную беду Кэйки патриоты превратили в горе нации, тем самым распаляя себя и собственное нетерпение.
   При дворе в Киото бытовало мнение, что единственный шанс для Кэйки подняться на вершину – это личное вмешательство императора, который должен надавить на бакуфу. В итоге 27 июня 1862 года в Эдо был отправлен императорский посланец Сигэтоми Охара, престарелый дворянин и ревностный сторонник движения против иностранного присутствия. Хисамицу Симадзу, отец юного даймё Сацумы, сопровождал его с отрядом хорошо вооруженных воинов, подкрепляя этой демонстрацией силы предложение императора, которое вез с собой Охара. В послании содержался призыв реформировать бакуфу и изгнать варваров, а достигнуть этого предполагалось, выдвинув на высшие посты двух человек: Кэйки Хитоцубаси и Сюнгаку Мацудайру. Кэйки надлежало сделать опекуном юного сёгуна, а Сюнгаку – тайро, «великим старейшиной» военного правительства.
   Эдоские сановники сочли это дурным знаком. Что может быть хуже вмешательства императорского двора в дела сёгуната? С какой стати император взялся подбирать чиновников для бакуфу? Хуже того, давление со стороны Киото подкреплялось анти-сёгунскими силами Сацумы – одного из княжеств тодзама, чьи даймё изначально являлись соперниками или врагами дома Токугава. Так что пойти на уступки – все равно что сдаться и, вполне возможно, окончательно потерять свое лицо.
   Мало того что рекомендации, прозвучавшие со стороны Киото, показались чиновникам бакуфу совершенно неуместными, они также были категорически против кандидатуры Кэйки Хитоцубаси. Он приходился родным сыном бунтовщику Нариаки из Мито, к которому в кругах бакуфу уже давно укрепилась сильнейшая антипатия. Правда, Нариаки заболел и умер еще в 1860 году, вскоре после убийства Ии, но кто может сказать, какие козни способен выстроить его сын против дома Токугава? Невероятные способности Кэйки только увеличивали эту опасность.
   Если князь Хитоцубаси станет опекуном сёгуна, это будет означать конец правления Токугава – таково было единодушное мнение всех истерически настроенных обитателей Эдоского замка, от старших советников до мастеров чайной церемонии и служанок. Красноречие, храбрость и сметливость Кэйки подавят волю юного сёгуна, да и волю старших советников тоже; тодзама-даймё из Сацумы, Тёсю и прочих княжеств начнут подстрекать его, что приведет к недовольству фудай-даймё, [32 - Фудай-даймё – владетельные князья, являвшиеся наследственными вассалами сёгуна и выступавшие на стороне Иэясу Токугавы в битве при Сэкигахаре.] которые могут подняться на защиту сёгунских семейств. А закончится все это гражданской войной. Тогда Хитоцубаси воспользуется возможностью и провозгласит себя повелителем страны. Даже сама миссия Охары и Симадзу, говорили они, является плодом мятежного духа Кэйки.
   И все же в конце концов военному правительству пришлось уступить императору.
   Услышав об этих событиях, Кэйки сказал своим вассалам:
   – Это начало конца бакуфу.
   Сёгунат проявил фатальную слабость. Отныне тодзама-даймё смогут добиться решения в свою пользу любого вопроса. Для этого им потребуется просто-напросто вооружиться приказом императора и заручиться поддержкой сильной армии – бакуфу ничего не останется, как снова уступить.

   В положенное время Кэйки было доставлено письмо о назначении на государственный пост. «В соответствии с волей Небесного государя, – говорилось в нем, – вы назначаетесь опекуном сёгуна». Открытая ссылка на желание императора – беспрецедентная формулировка для подобных документов бакуфу – яснее ясного показывала, что оно противоречит воле сёгуна. Старшие советники даже не пытались скрыть своего негодования. Послание Сюнгаку Мацудайре, в котором он назначался «государственным управляющим», было составлено в тех же выражениях.
   Если пост опекуна сёгуна считался традиционным, то должность государственного управляющего была явлением совершенно новым. Теперь весь административный аппарат бакуфу подчинялся Сюнгаку Мацудайре и полномочия его превышали власть совета старейшин. Пост этот приравнивался к посту первого министра или тайро. Но если Кэйки не стал противиться «воле Небесного государя», Сюнгаку решил отказаться. Все его вассалы также были против этой идеи, считая подобное назначение оскорблением правящего семейства Токугава. Со времен основателя династии, Иэясу, в администрацию бакуфу входили только фудай-даймё. Они играли ту же роль, что и управляющие в семьях купцов. Но глава уважаемого дома Мацудайра являлся главой одной из ветвей рода Токугава, а не «управляющим», как даймё Ни, Хонда или Сакаи. Для Сюнгаку стать «государственным управляющим» означало опуститься ниже своего уровня, все равно как если бы хозяин дома взял на себя обязанности своих подчиненных.
   Сюнгаку несколько раз отклонял предложение, но в конце концов его сопротивление было сломлено и он тоже занял свою должность.
   Народ ликовал. Люди воспылали надеждой: пока эти двое стоят у власти и занимают важные посты в правительстве, Япония сможет устоять под натиском иноземных захватчиков – судьба, от которой не удалось уклониться, например, их соседу Китаю. Даже такой рассудительный человек, как Итидзо Окубо, чиновник из Сацумы, который стал одним из самых выдающихся лидеров новой Японии после Реставрации Мэйдзи, [33 - Реставрация Мэйдзи (Мэйдзи исин) – политический переворот 1867 1868 годов, в результате которого был свергнут сёгунат Токугава, восстановлена власть императора и проведены реформы, положившие конец изоляции Японии как в социальном, так и в экономическом плане.] чуть в пляс не пустился, услышав эти новости. «Радость моя столь безгранична, что я даже боюсь, не сон ли это!» – признавался он окружающим. И был не одинок в своем ликовании – волна возбуждения и облегчения прокатилась по всей стране.
   Кэйки между тем отправился во дворец встретиться с сёгуном Иэмоти и выразить ему, как того требовал этикет, свое почтение. В течение всей аудиенции лицо его сохраняло бесстрастное выражение, и Иэмоти, со своей стороны, также не проявлял никаких эмоций, строго следуя протоколу, как и подобало главе дома Токугава. Он был всего-навсего шестнадцатилетним юнцом, красивым и скромным, даже слишком. Оставалось загадкой, как и где он приобрел трогательное поклонение перед императорским престолом. Иэясу в свое время захватил власть, сделался верховным правителем Японии, принял на себя командование в качестве сёгуна и взял императора в тиски, обозначив законом, что императорская семья должна заниматься исключительно «наукой и поэзией». Позднее Хакусэки Арап [34 - Араи Хакусэки (1656–1726) – конфуцианский ученый и советник бакуфу по торговым и финансовым делам.]подвел под главенство сёгуна теоретическую базу, провозгласив императора особой священной лишь в городе Киото и его окрестностях. С появлением Перри начала набирать силу теория Мито о том, что власть делегирована сёгуну императором; причем особую популярность она обрела среди тодзама-даймё из юго-западных земель. Восточные фудай-даймё не так быстро меняли свои взгляды. И все же Иэмоти, возможно именно благодаря своей молодости, принял новую идею и стал ее горячим сторонником.
   Доверчивый от природы, юный сёгун, который к тому же никогда не задавал лишних вопросов, имел еще одно достоинство – беспристрастное отношение к людям. И чиновники бакуфу, и дамы из Ооку восхищались милым неиспорченным мальчиком и в один голос заявляли, что служить ему – сущее удовольствие, более покладистого господина у них никогда не было. И только к одному человеку Иэмоти относился с изрядным недоверием – к Кэйки Хитоцубаси, к которому ему методично внушали ненависть и презрение. С Кэйки всегда держи ухо востро, постоянно предупреждали его, и постепенно он стал воспринимать опекуна как чудовище в человеческом обличье. Однако в отличие от своего умственно неполноценного предшественника Иэмоти умел скрывать свои чувства.
   Не только юный сёгун смотрел на Кэйки с подозрением и видел в нем темную лошадку. Вскоре после того как князь Хитоцубаси стал опекуном сёгуна, Сюнгаку Мацудайра понял, что знает его недостаточно хорошо. Сюнгаку активно поддерживал Кэйки с самого начала продвижения его кандидатуры в наследники Иэсады, из-за чего даже попал в лапы Наоскэ Ии и, соответственно, под арест во время Ансэйского террора.
   В ту осень бакуфу следовало раз и навсегда решить, какой курс избрать в отношении иностранных государств. Выбор стоял недвусмысленный: либо придерживаться торговых соглашений, подписанных Наоскэ Ии под нажимом западных сил, либо воплотить в жизнь распоряжение императора «изгнать варваров» – то есть в одностороннем порядке аннулировать Ансэйские договоры 1854–1858 годов и бесстрашно ввязаться в войну, которая непременно в этом случае начнется. И то и другое было неприемлемо. Открытие страны для связей с иностранными державами означало бы, что бакуфу проявляет лояльность по отношению к интернациональному сообществу и предает императора, а потому становится уязвимым для нападок со стороны тодзама-даймё и всех патриотов – «людей высокой цели». Нарушение же условий торговых договоров непременно привело бы к военному вторжению разъяренных варваров, а в итоге – к расчленению и колонизации Японии.
   Сюнгаку Мацудайра всегда прислушивался к общественному мнению и, чтобы избежать неминуемого бунта внутри страны, решил придерживаться второго пути, то есть аннулировать соглашения и изгнать варваров. Разведать, что об этом думают другие советники, было поручено Тадахиро Окубо, личному секретарю сёгуна.
   Советники выразили единодушное несогласие с решением Сюнгаку. Окубо тщательно записал все высказанные мнения и только потом пошел к Кэйки выяснить, на чьей стороне опекун сёгуна. У него не имелось никаких сомнений насчет того, что Кэйки выступит в поддержку плана Сюнгаку. В конце концов, Кэйки был членом клана Мито, в котором появилась и всегда поддерживалась доктрина «Сонно дзёи» – «Чти императора, изгони варваров». Более того, он являлся наследником Нариаки, средоточием надежд всех патриотов и выдвиженцем самого Сюнгаку – как мог такой человек выступить против плана государственного управляющего, который призывал противостоять иностранцам? Но когда Тадахиро Окубо смиренно простерся на полу в ожидании ответа Кэйки, он услышал такую фразу:
   – Выходит, Сюнгаку совсем ума лишился.
   Окубо затаил дыхание.
   – Прошу прощения, господин…
   – Изгнать варваров невозможно.
   Окубо ушам своим не мог поверить, а Кэйки со свойственным ему красноречием яростно бросился на защиту политики открытия страны.
   – В наши дни, когда народы всего мира наслаждаются дружескими связями, основанными на принципах всеобщей справедливости, Япония не должна цепляться за прошлое и оставаться в изоляции. И все же правда остается правдой: Наоскэ Ни, который сам поддерживал идею недопущения в страну иностранцев, под нажимом Америки был вынужден подписать соглашения, приняв это решение единолично, не ожидая одобрения императора. Нельзя отрицать, что действовал он неподобающим образом. Но некорректность его поступка – дело сугубо внутреннее, не имеющее никакого отношения ко всем остальным странам. Аннулировать эти договоры теперь, на подобном основании, было бы настоящим вероломством и вызвало бы всеобщее порицание Японии. В таком случае нам не удалось бы избежать войны. Даже если мы сумеем одержать победу, чести она нам не сделает; мы станем посмешищем для всех последующих поколений. А если мы проиграем, то позор, который падет на наши головы, будет несмываемым. Неужели Сюнгаку, прекрасно это понимающий, все еще решительно настаивает на претворении своего плана в жизнь?
   Пораженный Окубо ответил, что план этот не отражает истинных взглядов государственного управляющего, что в душе Сюнгаку тоже поддерживает политику открытия страны. Но император придерживается противоположной точки зрения, к тому же нельзя сбрасывать со счетов силу тодзама-даймё и общественное мнение, вот Сюнгаку и подумал, что лучше будет согласиться с ними, а поскольку ведьмы визжат, требуя изгнать варваров, следует задобрить оппозицию и временно присоединиться к популярным настроениям. После этого, заверил он Кэйки, Сюнгаку потихоньку разработает новые планы, когда представится такая возможность.
   – Дешевый трюк! – немедленно отреагировал Кэйки, считавший, что нужно спорить с императором и его сторонниками, убедить и просветить их.
   Услышав мнение князя Хитоцубаси, переданное ему Окубо, Сюнгаку Мацудайра был так потрясен, что слова вымолвить не мог. Более всего его поразило то, что Кэйки, оказывается, все-таки не поддерживает политику изгнания варваров. Вместе с тем управляющего взбесил тот факт, что его обозвали умалишенным. Всю жизнь люди восхищались его дарованиями, общество уважало его суждения, вассалы любили его за благожелательность. Особенно гордиться, конечно, не пристало, но и сносить оскорбления негоже! Возможно, Кэйки все-таки не подходит на роль сёгуна, размышлял Сюнгаку, вынужденный пересмотреть свое отношение к молодому князю.
   Кроме того, управляющему было обидно, что Кэйки не оценил его хитроумный замысел: как и все остальные проницательные люди, он, Сюнгаку, не поддался застарелому порыву изгнать всех иностранцев, ибо прекрасно понимал, что открытие страны для связей с иноземными державами неизбежно. Но если он срочно не сделает вид, что встал на сторону желающих избавиться от варваров, то ни императорский двор, ни общественное мнение смягчить не удастся. Это было просто уловкой, средством положить конец выступлениям против открытия страны.
   Сюнгаку отправился прямиком в замок, вошел в кабинет Кэйки и выложил все как на духу. В ответ Кэйки перечислил губительные последствия подобного обмана. В итоге государственный управляющий уступил.
   – Хорошо, я последую вашему совету, – сказал он, открыто поддержав тем самым политику открытия страны.
   Но, будучи главой бакуфу, Сюнгаку встал перед серьезной проблемой: из Киото уже выехали два посланника, снабженные приказом императора поторопиться с немедленным изгнанием варваров. Одним из гонцов был советник среднего ранга Санэтоми Сандзё, другим полководец Кинтомо Анэгакодзи – оба ярые противники установления связей с чужеземными державами. Если государственный управляющий откажется подчиниться высочайшему приказу, который они везут с собой, то и его, и бакуфу обвинят в неоказании должного уважения императору.
   – От меня ничего не зависит, – развел руками Сюнгаку.
   Кэйки заверил его, что волноваться не о чем. Не важно, что скажут экстремисты, – следует просто игнорировать их, и все. Единственное, что имеет значение, – мнение императора Комэя. Его надо вразумить, открыть ему глаза.
   – Я поеду в Киото, добьюсь аудиенции и лично объясню его величеству положение дел, – самонадеянно заявил Кэйки.
   Но на практике это предложение оказалось совершенно невыполнимым. Все понимали, что, поскольку императорские посланники находятся уже на пути в Эдо, их столкновение с Кэйки, который помчится навстречу с целью совершенно противоположной, вызовет переполох и беспорядки. Поездка так и не состоялась.
   Однако Сюнгаку опасался общественного мнения не меньше, чем посланников императора, поэтому, несмотря на беседу с Кэйки, он немедленно вернулся на прежние позиции закрытых дверей, смиренно принял приказ Небесного государя и начал соответствующим образом выстраивать политику бакуфу. Таким образом, его уступка опекуну сёгуна оказалась очередным хитроумным трюком.
   А Сюнгаку-то – человек слабовольный, удивился Кэйки. Но без дальнейших возражений принял официальную линию бакуфу. Вскоре после этого в разговоре с Сюнгаку он неожиданно припомнил кое-что.
   – Послушайте, Сюнгаку. Я о том деле.
   – Прошу прощения?
   – О том, что я сторонник открытия страны. Я нисколько не сомневаюсь, что вы понимаете это, но вам следует хранить догадки при себе.
   «Еще бы!» – мысленно усмехнулся Сюнгаку. В сыне Нариаки из Мито все патриоты видели надежду на изгнание иностранцев, и его назначение на пост опекуна сёгуна помогло поднять популярность бакуфу. Если станет известно, что князь Хитоцубаси не только не поддерживает политику изоляции империи, но даже наоборот – твердо уверен, что страну надо открыть для торговли, тогда хлопот не оберешься.
   То, что истинную позицию опекуна сёгуна нельзя выдавать никому ни при каких обстоятельствах, государственному управляющему уже успел растолковать Едо Яманоути, еще один мудрый человек и давний сторонник Кэйки. Последствия могут оказаться совершенно непредсказуемыми, предупредил он.
   Едо также предостерег и самого Кэйки, сказав ему:
   – Как только прибудут императорские посланники, что бы вы ни услышали, не говорите с ними об открытии страны. Оба они молоды, упрямы и так разозлятся, что бросятся докладывать обо всем в Киото.
   Все знали, что за этими посланниками стоит влиятельное княжество Тёсю, управляемое антисёгунскими и националистическими силами. Если посланники расскажут при императорском дворе о предполагаемом предательстве Кэйки, самураи из Тёсю поднимут шум; затем, заручившись поддержкой императора и знати, они вполне могут воспользоваться случаем и добьются указа об упразднении сёгуната.
   Кэйки понимающе кивнул и поблагодарил Едо за предупреждение.
   В итоге бакуфу заверило посланников императора, что изгонит варваров в полном соответствии с волей Небесного государя. Общественное мнение отреагировало следующим образом: «Выходит, бакуфу все же преодолело нерешительность и встало на сторону желающих избавиться от варваров. Самое время! Какие разительные перемены по сравнению с днями Наоскэ Ии! А все потому, что у нас есть Кэйки Хитоцубаси, сын Нариаки, и он стал опекуном сёгуна».
   Почитание «людьми высокой цели» клана Мито в целом и Нариаки Токугавы в особенности граничило с религиозным фанатизмом. Кэйки тоже вошел в этот сонм богов.

VI. «Познай cвoux врагов, познай себя, и ты победишь в сотне сражений»

   Жил в те времена один молодой крестьянин, чье страстное желание изгнать варваров в конце концов привело его к мысли, а не захватить ли замок Такасаки, что рядом с Эдо, в попытке встряхнуть бакуфу. Это был Эйдзиро Сибусава, старший сын зажиточного земледельца из деревни Тиараидзима в провинции Мусаси (современные префектуры Сайтама и Токио). Позднее он сменил имя на Эйити и вошел в историю как основатель японского капитализма.
   Кроме земледелия, его родственники также занимались довольно прибыльной торговлей шариками индиго, которые использовались при покраске тканей. Сибусава стали одной из самых богатых семей в тех местах, и им было даровано право иметь фамилию и носить мечи, что являлось привилегией самураев.
   Эйити был маленьким круглолицым юнцом с блестящими черными волосами, и ему очень шла прическа сакаяки. И вот однажды, как раз когда карьера князя Хитоцубаси устремилась в гору, парень в полном воинском облачении явился в дом Энсиро Хираоки (как только Кэйки простили все прегрешения и назначили опекуном сёгуна, Хираока был возвращен из ссылки и восстановлен в качестве его первого советника).
   Единственный способ пробиться к князю Хитоцубаси – пойти прямиком к Энсиро Хираоке, решил юноша из Тиараидзимы.
   С раннего детства Эйити помогал готовить и продавать шарики индиго и часто в поисках листьев этого растения добирался даже до Синею. Однако и уроками фехтования он не пренебрегал и всякий раз с удовольствием облачался в платье самурая, отправляясь в Эдо на занятия. Учился он под руководством Хомпэя Кайхо, мастера школы Одинокого луча Полярной звезды.
   Если придется поднимать армию, думал Эйити, надо сперва заручиться неофициальной поддержкой Хитоцубаси. Это указывало на громкую популярность Кэйки.
   Эйити Сибусаве сравнялось в ту пору двадцать три года, Кэйки – двадцать пять.
   Крестьяне Мусаси слыли горячими парнями, обожавшими драки, и, хотя они были простыми земледельцами, почти все умели управляться с мечом. Некоторым удалось извлечь из своих навыков выгоду, как, например, Исами Кондо и Тосидзо Хидзикате, ставшим видными фигурами в «Синсэнгуми» – особом воинском подразделении ронинов на службе у сёгуната.
   Но Сибусава вынашивал более грандиозный замысел: созвать молодых сорвиголов, таких же как он сам, и предпринять атаку на замок Такасаки в том же 1862 году, в ночь зимнего солнцестояния. Затем, укрепившись в этом замке, они могли бы набрать солдат из восьми восточных провинций и выставить войско против интервенции. Заговорщики планировали занять Камакурский тракт и напасть на открытый порт Иокогама, перебить иностранцев и заставить бакуфу положить конец ненавистному присутствию варваров на Земле Богов.
   Сибусава был не одинок в своих чаяниях. Ученый по имени Гихати Момонои из соседней деревни Накасэ поддерживал с ним переписку и набирал добровольцев, с которыми рассчитывал в тот же самый день напасть на замок Нумата в Кодзукэ (современная префектура Гумма).
   Сибусава часто наведывался в Эдо, чтобы собрать под своими знаменами необходимое число людей и раздобыть достаточное количество оружия. Синноскэ Умэдая, торговец из эдоского района Канда, обеспечивал его мечами, копьями и кольчугами.
   Услышав о планах Сибусавы, Энсиро Хираока воскликнул:
   – Ты что, с ума сошел?!
   – Вовсе нет, – ответил Сибусава. – Я открыл вам этот секрет, несмотря на то что меня наверняка арестуют, если бакуфу проведает о моих планах, и сделал это по одной-единственной причине: я вам доверяю. По той же причине мы хотим, чтобы вы помогли нам стать слугами князя Хитоцубаси. Мы не просим никакого жалованья. Будет вполне достаточно, если он просто признает нас своими вассалами. В моем распоряжении имеется около пяти дюжин храбрых бойцов. Случись что с Кэйки Хитоцубаси, мы жизнь готовы за него отдать!
   – Постой-ка, – прервал его Хираока.
   Он уже давно не верил, что изгнание иностранцев поможет стране, и, как и Кэйки, выступал на стороне политики открытости. Но если бы он начал обсуждать с этим фанатиком всю нелепость националистического бешенства, тот мог бы зарубить его на месте. Прекрасно понимая это, Хираока сделал вид, что согласен с гостем.
   – Всему свое время, – попытался он успокоить юнца. – Погоди немного.
   Само собой, такой ответ не удовлетворил Сибусаву.
   – Выходит, господин Хираока тоже примкнул к тем, кто не чтит императора?
   – Что ты сказал?
   – То, что весь Эдо говорит. Что причина, по которой князь Хитоцубаси так мало сделал с тех пор, как стал опекуном сёгуна, одна: вы перечите ему, потому что поддерживаете открытие страны, и затуманиваете его взор!
   – Это не так, – заверил молодого человека Хираока и попросил прийти снова, обращаясь с ним теперь уже со всей вежливостью и почтением, которые надлежит проявлять по отношению к «человеку высокой цели» – патриоту, который за свою страну жизни не пожалеет. А сам бормотал себе под нос: «Вот бы он на нашей стороне был».
   Дому Хитоцубаси действительно до крайности нужны были такие люди, как Сибусава. Вскоре Кэйки предстояло уехать на постоянное жительство в Киото, и ему требовались преданные вассалы. Даже несмотря на то, что Хитоцубаси получали от бакуфу жалованье в 100 000 коку, они все равно оставались побочной ветвью древа Токугава и не являлись собственниками земель княжества. Конечно, у семейства были слуги, как, например, сам Хираока, но, в отличие от вассалов других даймё, которые давали обет верности одному хозяину, это были хатамото, взятые взаймы у сёгуна, и службу они несли не военную, а административную.
   В Киото Кэйки понадобится беззаветно преданный и умный помощник, тот, кто мог бы смешаться с остальными самураями и собирать информацию о государственных делах. Иначе в Киото Хитоцубаси останется в изоляции и будет не в курсе событий и настроений в различных княжествах.
   Такой сорвиголова – как раз то, что нужно, подумал Хираока о юном Сибусаве.
   Напряжение в стране все нарастало. Хираока припомнил слова, написанные его приятелем Хатиро Киёкавой в прошении о формировании особого корпуса ронинов «Синсэнгуми»: «В необычные времена для победы нужны необычные люди».

   Кэйки отправился в Киото. Сначала он должен был сопровождать сёгуна, но затем планы изменились. «Поезжайте вперед», – велели ему. Виной всему была взрывоопасная ситуация в восточной столице, о чем чиновник из Киото, Наомунэ Нагаи, в отчаянии написал совету старейшин. Резиденция императора фактически превратилась в независимую политическую единицу, и при дворе всеми делами заправляли представители Сацумы и Тёсю. В подобных обстоятельствах скромный чиновник, такой, каким и являлся Нагаи, был не в состоянии представлять власть сёгуна, так что для бакуфу срочный приезд князя Хитоцубаси являлся жизненно важным. «Влияние Эдо убывает день ото дня, – бил тревогу Нагаи. – Пропасть между императорским двором и бакуфу становится непреодолимой, а общение – практически невозможным. Сацума, Тёсю и другие княжества тодзама встают на сторону императора, и у них достанет сил добиться удовлетворения своих требований. Если князь Хитоцубаси и прочие высокопоставленные особы срочным образом не прибудут в Киото и не продемонстрируют свое искреннее поклонение императору, ситуация может окончательно выйти из-под контроля».
   Это послание привело обитателей Эдоского замка в ярость. Старшие советники единодушно выступили за срочную отправку Кэйки в Киото. Он не отказывался, но у него не было под рукой толкового самурая, на которого можно положиться. Будучи уроженцем Мито, Кэйки чувствовал себя немного неловко при мысли, что надо будет просить нужных людей у бакуфу, и вместо этого решил обратиться к представителям своего бывшего клана. Он пригласил к себе Коунсая Такэду, старшего вассала семейства Мито, и сказал ему:
   – Мне бы хотелось взять у вас на время десяток человек, которые в курсе текущих событий, тверды характером, способны дать мне дельный совет и готовы умереть за меня, если это потребуется.
   Такэда согласился помочь и после тщательных поисков отобрал восьмерых. Среди них были и те, кто станут главными стратегами Кэйки, включая Итиносина Хару, Маготаро Умэдзаву и Сэйдзиэмона Кадзи.
   Когда вспыльчивый Эйдзиро Сибусава пришел на встречу с Энсиро Хираокой, Кэйки уже покинул Эдо и был на пути в Киото.
   Вскоре после наступления третьего года Бункю (в конце января 1863 года) Кэйки – ныне официальный посланник бакуфу – вступил в Киото. Жилье ему предоставил храм Хигаси Хонгандзи. Через три дня князь отправился с визитом в дом кампаку Коноэ и к другим высшим должностными лицам двора. Процессия, которую он возглавлял, в представлении жителей Киото ломала все традиционные устои. Путешествовал посланник не в паланкине, а верхом. Более того, он бесстыдно пользовался седлом западного образца – для сторонников изгнания иностранцев выбор непростительный – и вел за собой сформированный по западному же стилю новый корпус кавалерии бакуфу с полным сопровождением – тоже верхом, – включая даже младших советников и казначеев. Всего набралось около пятидесяти всадников. Грохот копыт по главной дороге Киото вызвал настоящую сенсацию. «Это не простой князь», – решили обыватели, а даймё и придворная знать и вовсе не знали, что думать.
   Еще до вступления в Киото Кэйки завоевал репутацию, основанную на мнении советника его отца, прославленного ученого школы Мито Токо Фудзиты, который погиб во время Ансэйского землетрясения в 1855 году. Со слов его земляков, самураев из Мито, размещенных в киотоском храме Хонкокудзи, Фудзита сказал о Кэйки следующее: «Он намного превзошел своего отца, и равных ему будет мало. А поскольку в стране нашей не хватает настоящих мужчин, даже если оставить все как есть и положиться на случай, наступит день, когда бразды правления будут переданы именно в эти руки».
   Выступающие против иностранцев «люди высокой цели» идеализировали образ Токо Фудзиты, потому его изречение имело особое влияние на ронинов, собравшихся в Киото. Вскоре после прибытия Кэйки один молодой человек в особняке клана Тёсю с энтузиазмом ударил себя по колену. Это был Гэндзуй Кусака, глава наиболее радикальной фракции Тёсю.
   – Ладно, – провозгласил он. – Поеду-ка я сам посмотрю, из какого теста слеплен этот князь Хитоцубаси!
   Тюдзабуро Тэрадзима из Тёсю, Бухэй Тодороки из Хиго и Гэнсай Каваками, также из Хиго, тотчас вскочили на ноги и выразили желание отправиться вместе с ним. Каваками был известен под прозвищем Убийца Гэнсай, и даже он сам не мог сказать, сколько сторонников сёгуната и политики открытия страны пали от его руки за последний год.
   Гремя деревянными подошвами, посверкивая ножнами длинных мечей, Кусака и компания прибыли в буддийский храм, где остановился Кэйки, и потребовали аудиенции, протянув встретившим их самураям свои визитные листки. Само это действо показало, какой беспорядок творится в Киото – в обычное время простые вассалы, каковыми они и являлись, даже помыслить не могли о том, чтобы встретиться напрямую с кем-то из высшего эшелона сёгуната, равным по положению Кэйки. И вот подданные сами обходят дома придворных, запугивая и умасливая их, и, в общем и целом, обращаясь с благородными людьми довольно фамильярно, как с ровней. Всё чувство такта растеряли. И надо сказать, некоторые из них действительно имели влияние при дворе. Нередко случалось так, что пьяные откровения ронина на следующий день разносились по округе в качестве императорского указа. А поскольку бакуфу в те дни бросалось исполнять любое желание императора, нет ничего удивительного в том, что каждый выскочка, подобный Гэндзую, мог вломиться в покои Кэйки и потребовать принять его.
   «В Эдо о таком даже не помышляют, – думал князь. – Такое только в Киото может произойти». Однако он довольно быстро приспособился к реалиям столичной жизни.
   – Пусть войдут, – приказал Кэйки, услышав о приходе дерзких самураев. Он, двадцатишестилетний мужчина в самом расцвете физических и умственных сил, не боялся даже самых ожесточенных дискуссий. Наоборот – горел желанием разнести доводы посетителей в пух и прах и тем самым нейтрализовать их.
   Но один из советников, прибывших в Киото в свите посланника бакуфу, остановил его. Этот высокопоставленный чиновник сёгуната, Окабэ, так рьяно и убедительно отговаривал Кэйки от открытой конфронтации, что тот передумал и в итоге сказался больным.
   Однако гости уходить не собирались. В конце концов Окабэ сам согласился принять их, и самураев проводили к нему.
   Гэндзуй Кусака тут же пустился в разглагольствования.
   – В настоящее время спор на тему открывать или не открывать страну так и остается незаконченным, – торжественно заявил он. Двадцатитрехлетний Гэндзуй был полон рвения и, излагая свою точку зрения, говорил на редкость гладко, как будто читал вслух отрывки из учебника классической японской словесности. Суть его выступления заключалась в том, что представителям бакуфу следует немедленно принять меры по выдворению иностранцев из Японии в полном соответствии с ясно высказанными пожеланиями императора. Если они этого не сделают, то заслужат всеобщее презрение как предатели, осмелившиеся пойти против воли самого Небесного государя.
   Когда эти слова передали Кэйки, тот лишь удовлетворенно покивал. Так он всегда и думал: пламенные речи о ненависти к чужеземцам являлись всего лишь прикрытием антисёгунского радикализма.
   – Говорить с ними по-человечески просто невозможно, – вздохнул он и через Окабэ передал свой уклончивый ответ, который только еще больше распалил гостей.
   – Мы пришли не за тем, чтобы всякую пустую болтовню выслушивать! – разозлился Гэндзуй. Он упорно отказывался сдвинуться с места до позднего вечера в бесплодной попытке вынудить Кэйки назначить дату начала военной кампании по изгнанию варваров. А напоследок выкрикнул: – Я слышал, что князь Хитоцубаси является надеждой нации и заслуженно пользуется всеобщим уважением, но что же я увидел?! Увертки и уклончивые ответы его ничем не отличаются от лживых речей трусливых чиновников. Если князь Хитоцубаси таков и есть на самом деле, тогда все ясно: пусть хоть сам сёгун в Киото явится, бакуфу все равно даже пальцем не пошевелит, чтобы варваров изгнать. Никакого уважения к императору!
   Кэйки прекрасно знал, где скрыт источник надменности и высокомерия этих буйствующих патриотов: в Гакусюин. [35 - Гакусюин – школа, в которой обучались отпрыски императорского рода.] Со времен сёгуната Муромати [36 - Муромати (1333–1573) – период в истории Японии, связанный с военным правлением клана Асикага и усилением влияния юго-западных княжеств тодзама.] в Киото не было института обсуждения политических проблем. В предыдущем месяце, перед лицом надвигающегося кризиса, для этой цели были избраны двадцать девять вельмож, которые начали проводить совещания в покоях Гакусюин. Почти все они симпатизировали Тёсю, колыбели национализма, и в вождях у них числились Санэтоми Сандзё и Кинтомо Анэгакодзи. У этих-то сановников и состояли на побегушках Гэндзуй Кусака и его соратники, кроме того, именно из Гакусюин исходили фиктивные императораторские указы. К примеру, когда монархист Яэмон Огава из княжества Ока был взят под домашний арест, тамошний даймё получил приказ императора освободить его и, несмотря на свое величайшее изумление, подчинился. Документ оказался чистой воды фальшивкой, совместной работой вельмож и «людей высокой цели», обосновавшихся в Гакусюин.
   На восьмой день пребывания в Киото Кэйки приказал седлать лошадей для визита в Гакусюин. Он не мог позволить себе никак не отреагировать на появление Кусаки со товарищи в его резиденции. Желая раз и навсегда положить конец подобному нахальству, он вооружил отряд всадников, прибывших с ним из Эдо, ружьями нового образца, проскакал по городу, оставляя за собой облако пыли, и вошел в Гакусюин.
   Официально это был визит вежливости, но настал полдень, а Кэйки и не думал трогаться с места, больше того – достал припасенный обед и принялся жевать, продолжая поддерживать беседу.
   – Иностранцев следует выдворить вон, раз уж таково желание императора, – заявил он. – Как говорится, познай своих врагов, познай себя, и ты победишь в сотне сражений. Сегодня я хочу поговорить о врагах.
   После такого вступления он попытался начать дискуссию по поводу мировых проблем, но придворная знать, по большей части несведущая в подобных вопросах, лишь зачарованно взирала на него да слушала.
   В заключение князь сказал:
   – Я верный слуга императора и приложу все усилия для того, чтобы спасти отечество от нашествия варваров. Выступить против иноземцев – означает бросить вызов всему миру, и вы к этому готовы. Так приготовьтесь и к тому, что очень скоро по горам и долинам Японии прокатится грохот пушек и орудийный огонь, который накроет каждый клочок японской земли. Когда настанет время, смотрите, как бы вам не пришлось в спешке уносить ноги, заслышав канонаду. – Поджав губы, Кэйки внимательно поглядел в глаза каждому присутствующему.
   Парализованные страхом вельможи не проронили ни слова. Одна мысль о том, что среди малодушных чиновников бакуфу имеется один, способный произносить такие пугающие речи, приводила их в смятение.
   Однако Кэйки действовал осторожно и не высказывался напрямую против самой идеи изгнания иностранцев, ибо прекрасно понимал, что, поступи он так, тут же раздадутся крики о его неуважении к императору, и тогда он вместе с сёгуном попадет в очень неприятную ситуацию, а бакуфу Токугава придет конец.

VII. Решительные действия

   Единственными сторонниками Кэйки в Киото были его старинные товарищи, триумвират прогрессивных даймё, известных как «три мудреца»: Едо Яманоути из Тосы, Сюнгаку Мацудайра из Этидзэн и Мунэ-нари Датэ из Увадзимы. Едо и Мунэнари были назначены на должности «советников по государственным вопросам» с довольно туманными обязанностями. Однако в столице начали придерживаться мнения, что этим троим больше нельзя доверять, что они перевертыши, которые отошли от священного курса на изгнание варваров и в настоящее время исповедуют предательскую идею открытия страны, преклоняясь перед военной мощью Запада.
   После прибытия Кэйки в Киото враждебность расквартированных в императорской столице монархистов по отношению к бакуфу достигла апогея.
   – Даже с даймё, если он негодяй, мы будем обращаться как с негодяем и заставим понести заслуженную кару! – похвалялись они, и на ворота храма, где остановился Мунэнари Датэ, князь Иё, приколотили свиток, на котором черным по белому было написано:

   «Великому предателю князю Иё: Ваши заявления являются беззаконием и надругательством. Если вы не раскаетесь в содеянном, в наказание за преступление – а именно неповиновение воле императора – мы нападем на ваши покои и бросим ваше окровавленное тело на алтарь свободы от иноземного владычества!»

   Это случилось на десятый день нового года Бункю. Ровно три недели спустя на галерее колокольни Хигаси Хонгандзи, в котором остановился Кэйки, кто-то поставил небольшой деревянный алтарь для жертвоприношений. На нем красовалась человеческая голова с прической главного смотрителя дворца и надписью «ПРИНОШЕНИЕ КНЯЗЮ ХИТОЦУБАСИ».
   Кэйки выяснил личность убиенного. Это был настроенный против бакуфу самурай из клана Тигуса, главный смотритель Хадзимэ Кагава. В свое время он принимал участие в подготовке Ансэйского террора совместно с Сюдзэном Нагано, советником Наоскэ Ии. За два дня до появления в Хигаси Хонгандзи страшной экспозиции несколько ронинов ворвались в его резиденцию, запугали служанку и попытались силой узнать, где находится ее хозяин. Когда она отказалась отвечать им, один из ронинов схватил сына Кагавы и сделал вид, что собирается убить его. Тут Кагава выскочил из потайной комнаты, где прятался все это время, и стал умолять отпустить ребенка в обмен на его жизнь. Прямо на глазах насмерть перепуганного мальчика ронин лишил Кагаву головы. Затем они положили его отрубленную левую руку у дома Томоми Ивакуры, приближенного императора, который не одобрял наиболее экстремистские антисёгунские настроения самураев и поддерживал движение за объединение императорского двора с бакуфу. После этого убийцы подбросили отрубленную голову Кагавы князю Хитоцубаси. Послание было недвусмысленным: только попробуй ослушаться приказа императора очистить страну от варваров, и тебя постигнет та же участь.
   На следующий день Кэйки посетил кампаку Коноэ, человека, известного своей кротостью и малодушием.
   – Говорят, все это делается по воле императора, – раздраженно начал Кэйки. – Имеет ли его величество представление о том насилии, которое творят эти люди его именем?
   – Ему ничего об этом не известно, – ответил Коноэ и пояснил далее, что его величество не только не одобряет радикальных экстремистов, но даже презирает их. И «людей высокой цели» из Тёсю, которые манипулируют ими, – тоже. Он хочет от них отмежеваться. Все так называемые указы, распоряжения императора и тому подобные документы, якобы выданные их представителям, – фальшивки, дело рук Санэтоми Сандзё, Кинтомо Анэгакодзи и их приспешников.
   Услышав это, горячий Едо Яманоути из Тосы схватился за меч, осушил чашку сакэ и, горя праведным гневом, направился в дом Санэтоми Сандзё. Его клан был связан с семейством Сандзё брачными узами, и, ухватив Санэтоми за рукав, Едо потребовал от него сказать правду во имя их родства.
   – Вы многих обвиняете в том, что они идут против высочайших указов. И теперь я хочу знать: отдавал его величество эти указы или нет?
   Перепуганный глава семейства Сандзё признался, что ничего подобного не было. Едо решил нажать посильнее.
   – Западные силы многократно превосходят военную мощь Японии, и выдворить их из страны будет не так-то просто. Ведомо ли о том его величеству?
   – Нет.
   – Тогда почему вы не скажете ему правду? Вы же советник императора, разве это не ваша прямая обязанность?
   Сандзё съежился и всхлипнул:
   – Князь Едо! Если я сделаю это, «люди высокой цели» убьют меня!
   Похоже, грозные представители Тёсю держали беднягу в ежовых рукавицах и силой заставили принять их линию поведения. В конце концов он взмолился:
   – Прошу вас, вместо того чтобы обвинять меня и призывать к ответу, постарайтесь понять, в каком положении я оказался!
   Узнав об этом, Кэйки решил, что прежде всего следует призвать к ответу верноподданных ронинов, расквартированных в Киото, и навести среди них порядок. Вызвав к себе Катамори Мацудайру – князя Айдзу и генерал-губернатора Киото, – он посоветовал принять суровые меры: пусть город ежедневно объезжают вооруженные патрули и силой заставляют горожан сохранять спокойствие на улицах.
   Катамори выслушал это предложение и склонил голову набок, раздумывая над ним.
   – Мне кажется, это невозможно, – вздохнул он в итоге.
   Будучи человеком мягким, генерал-губернатор конечно же не мог принять политику насилия. Несмотря на его сопротивление, Кэйки продолжал настаивать на своем и в итоге вынудил Катамори сформировать «Синсэнгуми» – отряды преданных военному правительству ронинов, которым вменялось в обязанность поддерживать порядок в городе. Результатом стали многочисленные кровавые столкновения на улицах.

   Тем временем активность ярых сторонников изоляции Японии набирала обороты, достигнув пика на четвертый день третьего лунного месяца с прибытием в Киото сёгуна Иэмоти. У них созрел план: вынудить императора совершить паломничество к святилищу Хатимана [37 - Xатиман – бог войны в синтоистском пантеоне; считался покровителем рода Минамото.] в Ивасимидзу, что к югу от города, с тем чтобы официально воззвать к выступлениям против иностранцев и вознести молитвы за победу над силами Запада. Сёгун, естественно, обязан будет отправиться вместе с ним. «Великому полководцу, покорителю варваров» придется подняться по длинной каменной лестнице храма, и там, наверху, сам Небесный государь дарует ему сокрушающий варваров меч. После этого военное правительство больше не сможет тянуть с изгнанием иностранцев и будет вынуждено предпринять немедленные действия по освобождению отечества. Если же сёгун посмеет ослушаться прямого приказа императора, он будет объявлен предателем и врагом Хризантемового трона, на него падет всеобщее презрение.
   Хитроумная уловка, подумал Кэйки, и великолепно подстроенная ловушка.
   – У них очень умный советник, – прокомментировал полученные сведения Энсиро Хираока, который закончил свои дела в Эдо и прибыл в Киото, чтобы присоединиться к своему господину. Согласно рассказу информаторов Хираоки, план, взятый на вооружение монархистами, являлся плодом раздумий синтоистского священника по имени Идзуми Маки из Курумэ. Гэндзуй Кусака и другие экстремисты из Тёсю будут следовать намеченному им курсу. Он также являлся автором фальшивых указов императора, которые распространяли Санэтоми Сандзё и остальные. – Да уж, он необычайно сметлив, – добавил Хираока.
   – Сметлив? – пробормотал Кэйки, у которого этот эпитет вызвал неприятные воспоминания. В Эдо члены военного правительства непрерывно критиковали его, причем критика по большей части основывалась на эмоциях и содержала обличительные выпады против клана Мито, которые он оставлял без ответа. И все же речи одного из хулителей достигли своей цели. Советник Хиротика Кудзэ, на тот момент единственный сторонник Кэйки в высших кругах бакуфу, сказал: «Есть люди, которые утверждают, будто князь Хитоцубаси является реинкарнацией великого Иэясу, но мне кажется, что это слишком сильно сказано. Подозреваю, что он просто человек сметливый», – иными словами, неглубокий и пронырливый, как он это понимал.
   «Хмм. Да что такая посредственность, как Кудзэ, вообще может обо мне знать?» – вот что подумал выведенный из равновесия Кэйки, когда ему передали этот комментарий. И вот теперь Хираока провозгласил Идзуми Маки человеком необычайно сметливым. «Ну, коли он и правда таков, ни один монах из Курумэ не возьмет над ним верх», – горько усмехнулся Кэйки.
   Однако самураи из Тёсю и их сторонники при дворе уже взялись за воплощение плана Маки в жизнь, и небезуспешно. В то же время начали ходить слухи, что сёгун Иэмоти будет убит в день церемонии. Словно в доказательство этого, из Киото исчез некто Тадамицу, придворный из рядов экстремистов. Молва утверждала, что он должен взять на себя командование над ронинами из Тёсю и Тосы, врезаться в императорскую процессию и захватить паланкин Небесного государя; затем он станет молить незамедлительно назначить его орудием Кары Небесной, которая должна пасть на голову сёгуна, после чего его приспешники прямо на месте приведут приговор в исполнение. Сценарий этот казался весьма правдоподобным и действительно внушал доверие.
   Кэйки попытался отложить визит императора в храм Хатимана, но тщетно. Тогда он отправился в замок Нидзё в Киото и испросил аудиенции у сёгуна.
   – Во имя нашей страны, умоляю, пересмотрите свое решение участвовать в паломничестве императора, – взмолился он и, понизив голос, выложил сёгуну все обстоятельства дела.
   Иэмоти был честным юношей и питал отвращение к интригам. Щеки его зарделись.
   – Но это же с моей стороны будет предательством и малодушием! – возразил он.
   Кэйки продолжал настаивать. В итоге ему удалось уломать чиновников бакуфу, и было решено, что никто из них не покинет в назначенный день территории замка, сославшись на нездоровье.
   Единственным противником контрзаговора оказался Катамори Мацудайра, генерал-губернатор Киото. Явившись в замок Нидзё, он провозгласил:
   – Не важно, какие слухи бродят по городу, я сумею защитить его величество и его превосходительство ценою собственной жизни. Вы сами и ваши кланы – наша опора, воины. Если вы позволите досужим сплетням затмить свой разум и, охваченные страхом, затаитесь в замке, военному престижу бакуфу будет нанесен непоправимый урон.
   Но Кэйки удалось отстоять свой план.
   Вскоре настал день паломничества – 28 мая 1863 года. В шесть утра императорская процессия выступила из ворот дворца Госё в районе Сакаи. Конный выезд возглавлял Тикара Ёкояма, старший вассал клана Айдзу, замыкал Сёдзюро Катакура, старший вассал клана Сэндай. В процессии принимали участие более десяти тысяч человек, включая придворных аристократов и чиновников, а также Кэйки и другие даймё. Сёгун Иэмоти и Ёсикацу Токугава, князь Овари, остались в своих покоях с мнимым приступом лихорадки. Кэйки выступал в качестве их представителя. Процессия медленно проследовала по тракту Тобэ, плавно перелилась через мост Едо и в восемь вечера прибыла к подножию Ивасимидзу. Император провел ночь в жилище монаха у склона горы.
   В соседней хижине Кэйки снял церемониальное облачение и лег спать. Планировалось отдохнуть несколько часов, а затем, в половине первого ночи, подняться на гору с факелами. Не было никакого сомнения в том, что его, как представителя сёгуна, ожидает встреча с мечом. С тем самым мечом, который на протяжении веков сверкал в руке императорских полководцев во время военных походов, а после триумфального вступления в столицу возвращался в ножны в строгом соответствии с древней традицией, которую Япония переняла у своего соседа Китая в эпоху Хэйан. [38 - 794 – 1185 годы] Если Кэйки примет этот меч, то бакуфу будет обязано сначала применить войска для изгнания всех до единого иностранцев из открытых портов, а затем вступить в битву с объединенными силами Запада, которые неизбежно обрушатся на Японию в ответ на эти меры.
   Неожиданно Кэйки резко сел и позвал своего телохранителя и советника Тёдзюро Наканэ, человека, который состоял при нем еще во времена Нариаки.
   – Тёдзюро! У меня жар. Голова раскалывается. Позови лекаря.
   Его тошнило, и на гору он вряд ли мог подняться в таком состоянии. Тёдзюро должен был немедленно передать весть о его болезни соответствующим лицам.
   Сообразительный телохранитель расплылся в улыбке, как будто говоря: «Вот и славно, господин!» Он кивнул и бросился выполнять указания Кэйки. Среди придворной знати, расквартированной в разбросанных по округе бедных лачугах, поднялся настоящий гвалт. Заявление Кэйки о болезни в такой час произвело эффект разорвавшейся бомбы. Настоящий ли, выдуманный ли, его недуг представлял собой политический акт со всеми вытекающими последствиями. Радикально настроенные монархисты незамедлительно послали к нему гонца с уведомлением: «Император приказывает вам срочно явиться к нему».
   Через Тёдзюро Кэйки ответил: «Кто бы мне ни приказывал, я физически не в состоянии явиться куда бы то ни было».
   Первого гонца сменил второй, с тем же посланием. Кэйки отправил его обратно с таким же заявлением, повернулся к Тёдзюро и сказал:
   – Давай убираться отсюда.
   Если так пойдет дело, то придворная знать, чего доброго, на руках внесет его на гору. Паланкин Кэйки был наготове. Побег его оказался столь внезапным, что ни воины, ни свитские этого не заметили.
   – Пусть все, кто расположился по соседству, отправляются следом, – распорядился он и, спешно покинув монашескую хижину у подножия горы, пустился в путь по чернильно-черному тракту.
   В пути все больше и больше провожатых Кэйки нагоняло его, и к моменту прибытия в храм Дзёнан их число уже перевалило за две сотни. Остаток ночи Кэйки решил провести там.
   Неожиданный побег посланника сёгуна привел киотоских монархистов в бешенство. Шесть дней спустя, 4 июня, кто-то вывесил на подступах к мосту Сандзё следующее объявление:
   «Мнимая болезнь сёгуна и бегство его представителя Хитоцубаси во время визита императора в святилище Хатимана – непростительная дерзость! Да обрушится Кара Небесная на головы нечестивцев!»
   Хоть жители Киото и привыкли к самурайским распрям, но и они глазам своим поверить не могли. Уже примерно с год или около того бесчисленное множество раз появлялись извещения с призывами обрушить Кару Небесную на головы злодеев, но вот так открыто ни о сёгуне, ни о Кэйки не упоминалось. Никто не знал, чьих это рук дело, но сразу же после обнародования объявления даймё Тёсю покинул город и вернулся в свое княжество. Выходит, виновниками могли быть лишь люди из его клана.
   Кэйки негодовал. Помимо вышеприведенных, в листовке были и такие строки: «Эти отступники стараются выиграть время, тем самым выказывая свое неуважение императору и презрение к высочайшей воле».
   Никогда в жизни его еще так не оскорбляли.
   «Если придворной знати не терпится изгнать варваров, мне придется опередить их и сделать это самому», – шипел он сквозь зубы. Пусть эти невменяемые вельможи увидят своими глазами, что может сделать война со страной. Кэйки не мог и дальше сносить нападки. Пусть сами убедятся, тянет он время или нет!
   Вскоре из дворца доставили письмо с требованием ответить, собирается ли он изгнать иностранцев и назначить точную дату начала акции.
   – Конечно. Десятый день пятой луны, [39 - 25 июня.] – заявил Кэйки.
   Таким образом, до объявления войны оставалось всего три недели. После ухода императорского посланника все чиновники бакуфу в страхе и растерянности собрались вокруг Кэйки.
   – Вы уверены, что все будет в порядке? – вопрошали они.
   – Сама идея изгнания иностранцев – сущая нелепица, – горько рассмеялся Кэйки. – Поскольку сделать это все равно не удастся, наша единственная цель – назначить дату поближе, чтобы не было времени на подготовку.
   – Советники императора решат, что вы специально это подстроили.
   – Ну и пусть.
   Вскоре прибыл еще один посланник двора.
   – Ваш план достоин восхищения. Отдаст ли бакуфу приказ всем даймё самостоятельно, или это следует сделать императору?
   – Пусть это сделает император.
   Идея изгнания варваров принадлежала киотоским придворным, так что и приказ пусть от них исходит. В таком случае ответственность за поражение и разрушения ляжет и на их плечи.
   – В сложившихся условиях, – добавил Кэйки, – я вынужден срочно отбыть в Канто, [40 - Канто – район Японии, включавший в себя по старому делению город Эдо и провинции Сагами, Мусаси, Ава, Кадзуса, Симоса, Хитати, Кодзукэ, Симоцукэ.] с тем чтобы начать приготовления.
   Посланнику вменили в обязанность поставить всех сановников двора в известность о том, что князь Хитоцубаси вскоре покинет столицу.
   Иэмоти остался в Киото, но Кэйки уехал. В замке Нидзё зазвучали недовольные возгласы: «Почему опекун оставил сёгуна одного?»
   Кэйки же считал, что у него есть на то веская причина:
   – Сёгун должен остаться в Киото. А мне надлежит отправиться в Эдо, дабы руководить изгнанием чужеземцев.
   Если приказ императора о выдворении варваров все же придется привести в исполнение, он, Кэйки, обязан принять командование вооруженными силами Японии. Место его, как главнокомандующего, было в замке Эдо – военном и политическом центре государства.
   И даже постоянно пребывавший в Киото старейшина сёгуната, тайро Кацукиё Итакура, который занимал пост, равный по значимости современному посту премьер-министра, не смог постичь истинные мотивы Кэйки. «Неужели князь Хитоцубаси всерьез намерен исполнить волю императора и объявить иностранцам войну?» – удивлялся он.
   Все пришли к единодушному выводу, что намерения Кэйки более чем серьезны. Прежде всего, уезжая в Эдо, он взял с собой старшего советника Такэду из Иги, лидера радикально настроенных представителей клана Мито, ратовавших за политику «Сонно дзёи». Такэда любил похвастаться, что он является духовным наследником Нариаки Токугавы из Мито, и в общем и целом общественное мнение было с ним согласно. Если Кэйки взял с собой на восток самого выдающегося ревнителя идеи изгнания варваров, стоит ли сомневаться в его намерениях?
   Итак, они отправились в Эдо по суше, выехав 6 июня и остановившись на ночь в гостинице «Цутияма», что на Восточной Морской дороге. Эта гостиница была специально построена для приема даймё. Сопровождавший Кэйки чиновник военного правительства Окабэ из Суруги остановился на постоялом дворе для простых путников. Ночью десять убийц прокрались в сад постоялого двора, забросали дом камнями, проломили сёдзи [41 - Сёдзи – раздвижные перегородки в японском доме, которые отделяют внутренние помещения от галереи-энгава.]и ворвались внутрь с воплями: «Где этот злодей Окабэ из Суруги?» Пока слуги Окабэ отбивались от вероломных убийц, сам он еле унес ноги, сбежав через заднюю дверь. По слухам, банду головорезов подослал Кинтомо Анэгакодзи.
   В Куване Кэйки и его соратники взошли на корабль, а заночевали в Ацуде, что в Овари. В ту ночь Кэйки сделал нечто весьма странное. Запершись в гостиничных покоях, он достал тушечницу и сочинил два письма, одно длинное, другое короткое. Длинное предназначалось старшим советникам бакуфу. Начав с пары полагающихся по такому случаю вежливых фраз, в которых описывалась теплая погода и выражалась надежда, что все читатели сего письма пребывают в здравии, он ознакомил их с подробностями полученного от императора приказа и велел начинать приготовления.
   Второе, короткое, послание было адресовано кампаку Сукэхиро Такацукасе. В этом письме Кэйки подавал в отставку. «Я не могу более выступать уполномоченным сёгуна», – заявил он. Таким образом, отправив в Эдо приказ о начале приготовлений к изгнанию варваров, он одновременно уволил сам себя за то, что этот приказ отдал.
   «Другого пути нет», – сказал себе Кэйки, тем самым доказав, что является великолепным тактиком. Уже выезжая из Киото, он знал, что поступит именно так.
   После этого Кэйки неспешно двинулся вперед по Восточной Морской дороге. Эта неспешность также входила в его планы. Между Киото и Эдо лежало более ста pu, [42 - Ри – японская мера длины, равная 3927 м.]он преодолеет расстояние за шестнадцать – семнадцать дней и прибудет в столицу сёгуната вечером 23 июня.
   24 июня, уже находясь Эдо, он послал доклад в замок. Война против сил Запада должна была начаться на следующий день, 25-го числа. Поскольку времени на подготовку совсем не оставалось, то и сделать ничего уже было нельзя. Несмотря на это, Кэйки собрал старших советников, младших советников, чиновников кабинета иностранных дел и передал им распоряжение императора. Затем он сказал им:
   – Таков приказ Небесного государя. Пусть каждый сделает все от него зависящее для изгнания варваров.
   Вот так. И ни слова о конкретных действиях. Даже не поинтересовавшись, имеются ли у чиновников какие-нибудь вопросы, Кэйки удалился. Члены правительства пребывали в растерянности, пока, наконец, до них не стало доходить, что это всего-навсего очень умная уловка.
   «Это же способ избежать осуществления плана по изгнанию иностранцев!» – единодушно пришли они к выводу и чем дольше над этим размышляли, тем отчетливее понимали, что представление только начинается и главное – впереди.
   Через четыре дня Кэйки вернулся в Эдоский замок и снова собрал совет.
   – После долгих размышлений я решил сложить с себя полномочия опекуна сёгуна, – заявил он. – Позаботьтесь о том, чтобы были соблюдены необходимые формальности.
   Изумленные до глубины души этим решением, последовавшим сразу за приказом поднять войска и силой выдворить иностранцев из Японии, слушатели лишились дара речи.
   «Ага, так вот что он замыслил!» – думали они про себя. Чтобы исполнить свой долг перед Киото, Кэйки отдал формальный приказ, не потрудившись объяснить, каким образом следует привести его в исполнение. Следовательно, начать соответствующие действия бакуфу не могло, а пока потрясенные чиновники сидели сложа руки, тот самый человек, который отдал им этот приказ, подал в отставку! В итоге Кэйки и бакуфу выходили сухими из воды, никто не мог их ни в чем упрекнуть.
   О, ум и ловкость этого государственного мужа не знают пределов! После подобного политического подвига и мужчины бакуфу, и женщины Ооку с новой силой принялись возносить Кэйки до небес. Он вывел их из кризиса, и теперь, думали чиновники сёгуната, все позади.
   Но сценарий Кэйки на этом не заканчивался.
   После подписания отставки он вызвал к себе замкового бодзу и попросил его принести с собой письменные принадлежности. Когда бодзу начал растирать тушь, Кэйки отобрал у него чернильный камень и настоял на том, чтобы сделать это самостоятельно. Таков он был во всем: за что бы ни брался, предпочитал полагаться только на собственные силы, и даже тушь получалась темнее, когда он готовил ее своими руками.
   В конце концов Кэйки взялся за кисть и начал сочинять послание кампаку Така-цукасе в Киото. В письме говорилось об отставке и ее причинах. Он уже отправлял Такацукасе отчет из Ацуды, что в Овари, и на этот раз пустился в более подробные объяснения, с тем чтобы прояснить смысл своего поступка.
   Придерживаясь формального эпистолярного стиля, Кэйки писал:

   «Ведомый волей Небесного государя, возжелавшего изгнать варваров с Земли Богов, ваш покорный слуга без промедления выступил на восток, дабы донести высочайший указ до слуха всех подданных, хоть и нет у нас надежды на победу. Однако же слово императора – закон, посему ваш покорный слуга прибыл в Эдо, приготовившись умереть в сражении бок о бок с другими воинами бакуфу, но никто из старших советников либо других чиновников высшего и низшего ранга не изъявил желания подняться на борьбу с чужеземцами. Более того, они возомнили, будто ваш покорнейший слуга намеревается воспользоваться всеобщей сумятицей, каковую вызовут военные действия, и захватить власть над державой. Посему спешу сообщить вам, что не вижу возможности привести императорский указ в исполнение. Могу лишь выразить Его Величеству и придворным сановникам свои глубочайшие извинения и отступить в сторону. Покорно прошу довести сие до сведения государя».

   Удалившись в свою резиденцию в Коисикаве, он собрал Тёдзюро Наканэ, Энсиро Хираоку, Кибэя Курокаву и других ближайших помощников на совет и объяснил им сложившуюся ситуацию.

VIII. Уловка Кэйки

   Прежде всего от виртуозной игры, затеянной Кэйки, пострадали его приближенные – Энсиро Хираока и другие. Каждый уважающий себя патриот, настроенный на изгнание иностранцев и исповедующий поклонение императору, считал своим долгом врываться в их дома и, потрясая оружием, требовать ответа: выступают они против приказа изгнать варваров или же готовы привести его в исполнение немедленно. И Эйдзиро Сибусава, близкий друг Хираоки, не оказался исключением.
   – Все верноподданные императора рвут и мечут, – заявил он.
   – Недовольны князем Хитоцубаси? – поинтересовался Хираока.
   Нет, ответил Сибусава, они недовольны самим Хираокой и другими вассалами князя. Вера в Кэйки была чрезвычайно сильна среди «людей высокой цели»; им даже в голову не приходило, что он может оказаться отступником. Вместо этого патриоты пришли к выводу, что во всем виноваты его доверенные вассалы – это они тянут время, устраивают раздоры по пустякам, вводят князя в заблуждение и очерняют его светлый образ.
   – Есть и такие, кому не терпится снести вашу голову с плеч, – добавил Сибусава, желая не столько донести на своих приятелей, сколько воспользоваться общественным мнением, дабы повлиять на Хираоку и заставить его определиться в своем отношении к внешней политике.
   До вхождения во власть Хираока, наравне с остальными патриотами, ревностно поддерживал политику изгнания варваров, но Сибусаве начало казаться, что после того как этот человек объединился с Хитоцубаси и стал сам влиять на национальную политику, пыл его поостыл. Похоже, Хираока поставил под сомнение непорочность призыва «Сакоку дзёи» – «Закрой страну, изгони варваров» – и начал исповедовать доктрину «Кайкоку хайгай» – «Открой страну, преклоняйся перед чужеземцами».
   – Будьте осторожны, – предупредил его Сибусава.
   После этого разговора Хираока начал проявлять необычайную осторожность, стараясь избегать каких бы то ни было сборищ и не выходить из дому с наступлением темноты. И все же он не мог отвернуться от своих старинных друзей и приятелей, которых, как и прежде, принимал у себя. Гости постоянно донимали его расспросами, и однажды загнанный в угол Хираока ответил им, полыхая злой бравадой:
   – Послушайте, я вовсе не защищаю политику выжидания. Я всегда верил и верю в изгнание варваров. Я насквозь пропитан духом Нариаки Токугавы!
   – Тогда кто же внушает князю Хитоцубаси крамольные идеи? – не отступались приятели.
   – Тёдзюро Наканэ! – выпалил Хираока под нажимом.
   Это конечно же было неправдой. Никаких политических пристрастий, а уж тем более влияния Тёдзюро Наканэ не имел; он являлся начальником Хираоки и занимался всего лишь коммерческими делами семейства Хитоцубаси, будучи главным управляющим. Хираока назвал его просто так, лишь бы выгородить себя самого. Он был уверен в том, что такой простак, как Наканэ, послужит идеальным прикрытием. Однако для Наканэ это заявление стало роковым.
   Через несколько дней, возвращаясь вечером домой, Тёдзюро Наканэ прошел через ворота Кидзибаси. Лил дождь. Выходя с территории замка, Наканэ наклонил свой зонтик, и тут на него напали. Он и понять ничего не успел, как вдруг на его голову и плечи посыпались удары мечей. Наканэ скончался на месте от двух дюжин резаных ран.
   Узнав о случившемся, Кэйки тут же отдал приказ найти виновных, но поиски окончились ничем. Тогда Энсиро Хираока явился к нему и сказал:
   – Прошу вас, выслушайте меня, господин. Это я во всем виноват.
   И передал ему тот разговор с «людьми высокой цели».
   Кэйки молча выслушал Хираоку, слегка склонив голову набок, что вошло у него в привычку, и ответил:
   – Нет, винить нужно наступившие времена.
   Хотя по большому счету всему виной были чересчур запутанные политические схемы самого Кэйки. Наканэ пал жертвой его хитроумной игры, и Хираока подозревал это, поскольку, если бы не Наканэ, мечи обрушились бы на него, Хираоку. Однако Кэйки подобными размышлениями голову себе не забивал. В этом отношении он был настоящим аристократом.
   Тем временем представление Кэйки разыгрывалось по задуманному им сценарию. По понятным причинам его отставка всколыхнула Киото. И императорский двор, и сёгун в замке Нидзё пребывали в полной уверенности, что изгнать варваров можно только с участием князя Хитоцубаси, надежды нации. Никто другой не занимал столь высокого положения и не обладал столь громкой популярностью, а значит, не мог возглавить Японию в борьбе с иностранными державами. Из Киото начали вереницей прибывать посланники с просьбами остаться на своем посту. Специальным указом бакуфу обязало старшего брата Кэйки приехать в Эдо и уговорить его переменить свое решение, до увещеваний снизошел даже один из важных чиновников сёгуната, который никогда не был поклонником Кэйки, но в данном случае действительно выглядел расстроенным его отставкой. В конце концов кампаку Такацукаса прислал из Киото весть о том, что сам император приказывает Кэйки вернуться в аппарат бакуфу. По его словам, со дня ухода Кэйки в отставку Небесный государь лишился сна и аппетита.
   – Но решимость его величества изгнать варваров непоколебима. Должен напомнить вам, что обратного пути нет. Он готов заплатить высокую цену, даже сровнять империю с землей, если придется.
   Кэйки пал духом. Он подозревал, что император Комэй – человек необычайной силы воли, мудрости и способностей, но, поскольку вокруг него сплотились экстремисты, которые держали своего государя в полном неведении относительно истинного положения вещей, внешнюю политику он вел, словно дитя неразумное. Это может показаться невероятным, но все, что увидел император после прибытия «черной» эскадры, – фантастический портрет Мэтью Перри, нарисованный мастером укиё-э [43 - Укиё-э – «картины изменчивого мира» (яп. ) направление в японском искусстве эпохи Токугава, посвященное изображению сценок повседневной жизни, людей, животных и пр.]из Эдо. На портрете у Перри было лицо демона, более походившее на звериную морду. Допустить таких людей на землю Ямато – все равно что обесчестить богов и оскорбить предков; военные вассалы обязаны изгнать агрессоров. Вот такой позиции и придерживался император Комэй. И все же, в отличие от придворных радикалов, он не питал анти-сёгунских настроений, даже напротив, активно поддерживал бакуфу, полагался на него и пытался воспользоваться им для восстановления мира и покоя в государстве. В этом смысле Небесный государь, возможно, проявлял еще больше консерватизма, чем ближайшие советники самого сёгуна.
   Император вряд ли когда-нибудь изменит свои взгляды – Кэйки давно перестал в этом сомневаться и питать ложную надежду, но во всем остальном он был вполне удовлетворен результатами игры. Теперь, после всего случившегося, когда придворная знать осознала, сколь высоко император ценит князя Хитоцубаси, его задача упрощалась. Этому в полной мере способствовало и поведение военного правительства, которое только и могло что хватать его за рукава и умолять остаться на своем посту. Возможно, теперь ему удастся провести кое-какие реформы и управляться с бакуфу станет легче. Его хитроумная комбинация принесла свои плоды.
   «Совесть не позволяет мне и дальше отказываться», – говорил Кэйки всем и каждому, давая понять, что планирует вернуться в Киото. Его уловка сработала, но он продолжал игру, и теперь даже с большим азартом, чем раньше, еще раз доказывая свое мастерство. «Нет никаких сомнений, что я погибну в грядущей войне», – мысленно повторял Кэйки и немедленно принял меры по усыновлению наследника, избрав на эту роль своего младшего брата Ёкумаро. И это еще не все. Он также попытался вывезти из резиденции в Коисикаве свою жену Микако и вдову отца, Токусин-ин. Их надо было отослать прочь, подальше от горнила войны. Но и на этом он не остановился – попросил жен и детей вассалов Хитоцубаси последовать примеру своей семьи. Люди не знали, что и подумать, но глава дома Хитоцубаси, как оказалось, пребывал в здравом уме и твердой памяти.
   – Эдо превратится в поле битвы, – веско заявил он.
   Эти действия Кэйки произвели неизгладимое впечатление на радикальных сторонников политики «Дзёи» (хотя на самом деле его семья так никуда и не уехала, поскольку для нее не нашлось подходящего особняка в провинции). «Хитоцубаси – наша надежда!» – со вздохом облегчения восклицали они. Теперь, если по какой-то причине Кэйки не сумеет выполнить свою миссию, «люди высокой цели» будут абсолютно уверены в том, что всему виной происки его приближенных.

IX. Колесо судьбы

   декабря 1863 года Кэйки вышел в море на борту парохода бакуфу «Хандомару». Ему предстоял второй визит в Киото. В последнее время события развивались в выгодном для него русле. В результате сентябрьской политической сумятицы во время его пребывания в Эдо отряды Тёсю были изгнаны из столицы совместно с семью монархистами из придворной знати, таким образом, двор очистился от оголтелых экстремистов. Однако появилась еще одна причина для головной боли: ради изгнания представителей Тёсю из Киото клан Сацума объединился с самураями из княжества Айдзу, и теперь они представляли собой главную политическую силу столицы, в чем фактически проявился старинный закон изменчивости судьбы, как в древнем противостоянии домов Тайра и Минамото. [44 - Тайра и Минамото – могущественные военные кланы, долгое время соперничавшие в борьбе за власть. Минамото были вытеснены из столицы самураями дома Тайра, но влияние последних быстро пошло на убыль, и Минамото снова вернулись к власти в результате кровопролитной гражданской войны 1180 1185 годов под руководством Минамото-но Ёритомо. В конце концов он подчинил себе все восточные земли Японии и установил первое в истории военное правление, которое просуществовало почти семьсот лет.]
   Вскоре после отъезда Кэйки Эйдзиро Сибусава и его кузен Кусаку пришли в дом Энсиро Хираоки, который в то время еще был в Киото. Не сумев собрать армию для выдворения иноземцев, молодые самураи тоже вознамерились отправиться в императорскую столицу, чтобы собственными глазами увидеть, как обстоят дела. Для удобства они хотели совершить это путешествие в качестве временных вассалов Энсиро Хираоки. Тот уже дал свое согласие и распорядился предоставить им кров, если они явятся в его отсутствие. Вскоре все было готово к путешествию, и братья пустились в путь.
   По прибытии в Киото они разместились неподалеку от храма Хигаси Хонган-дзи, где был расквартирован Кэйки со своим окружением, и без промедления послали Хираоке весточку.
   С того самого дня эти двое зачастили на территорию Хигаси Хонгандзи, как если бы являлись полноправными вассалами Хитоцубаси. Хираока настаивал на том, чтобы они поступили на постоянную самурайскую службу. У Хитоцубаси было слишком мало достойных вассалов, они взяли с собой из Эдо всего лишь две сотни солдат из военного лагеря сёгуната да дюжину самураев, предоставленных Мито. «Нам не хватает воинов, не говоря уже о талантливых людях», – сетовал Хираока.
   «Времена настали смутные», – подумал Сибусава. Взять на службу бывшего крестьянина, каковым он и являлся, человека, который планировал вооруженное восстание, для того чтобы изгнать иностранцев и свергнуть правительство бакуфу, – чем не яркое доказательство тому?
   Хираока посвятил Сибусаву в режим дня и привычки Кэйки. Оказалось, больше всего князь любил свинину. Возможно ли, чтобы человек, по требованию которого ежедневно привозят свинину из открытого порта Иокогама, являлся истинным почитателем императора и сторонником политики изгнания варваров, тем, кто способен очистить Землю Богов и вернуть ее обитателей к здравомыслию?
   – Это тебя шокирует? – осведомился Хираока, разглядывая Сибусаву в упор. Он желал просветить юношу, заставить его мыслить теми же категориями, которыми мыслили он сам и Кэйки. – Особенно ему нравится верховая езда.
   Каждое утро перед рассветом Кэйки прилаживал на своего любимого коня по имени Удар Молнии седло западного образца, пускал его рысью и скакал пару-тройку часов. Он был без ума от западного искусства верховой езды, и, когда предводитель конницы бакуфу в Киото, князь Такаси из Осуми, начал давать ему уроки, так быстро уловил все тонкости этого стиля, что вскоре превзошел своего учителя. Короче, по крайней мере в том, что касается свиней и лошадей, Кэйки придерживался западных вкусов – для твердолобых патриотов это было настоящим отступничеством.
   И еще ему нравилось фотографироваться. Чтобы отметить свое второе прибытие в Киото, он снялся сидя на подушечке на фоне дюжины поставленных стоймя ружей.
   «Если монархисты пронюхают об этом, они такой гвалт поднимут, – покачал головой Хираока, разглядывая фотопортрет. – Но господин клянется, что именно ружье да еще четырехфунтовая гаубица спасут нашу страну. Ну разве нельзя его назвать человеком героических качеств?»
   После своих неудачных попыток поднять восстание против иностранного присутствия на островах и свергнуть бакуфу, при мысли о будущей присяге на верность князю Хитоцубаси, Сибусава чувствовал вполне объяснимое внутреннее сопротивление, но то, что рассказал ему Хираока о Кэйки, постепенно склонило юного самурая на их сторону. Каким бы ни было его отношение к открытию страны, ему казалось, что Кэйки может стать спасителем нации и вывести Японию из состояния смуты и хаоса, в которое она погружалась все глубже и глубже. Кроме этого, было еще кое-что. Приобретя официальный статуе самурая Кэйки Хитоцубаси – вельможи, к которому прикованы взгляды подданных империи и к чьим словам прислушиваются все и каждый, – он сможет много добиться в этой жизни. Одним словом, Сибусава решил принять предложение Хираоки.
   Проблема таилась только в одном: нынешний статус крестьянского сына формально запрещал ему встречаться с Кэйки.
   – Не думай об этом, – посоветовал ему Хираока, у которого имелась на сей счет своя идея. Он, Хираока, заранее поговорит с Кэйки о Сибусаве. Затем, рано утром, когда князь начнет упражняться в верховой езде, Сибусава должен будет ждать его у Мацугасаки, а когда Кэйки подъедет поближе – выбежать на дорогу, чтобы обратиться к нему напрямую.
   Сибусава рассмеялся.
   – Похоже на сцену из жизни Хидэёси Тоётоми! [45 - Знаменитый полководец Хидэёси Тоётоми (1536–1598), военный диктатор и противник Иэясу Токугавы, был выходцем из крестьянской семьи, жившей в провинции Овари. Он поступил на самурайскую службу к военачальнику Нобунаге Оде (1534–1582), стал доверенным лицом сёгуна и, в знак признания особых заслуг перед троном, получил от императора аристократическую фамилию Тоётоми.] – заявил он.
   На следующее же утро юноша взялся за осуществление этого плана. Расположенная на севере Киото местность Мацугасаки, или Сосновый Мыс, получила свое название из-за сосен, которые покрывали все здешние холмы своими зелеными ветвями. Каждое утро Кэйки в сопровождении пятидесяти всадников и двадцати пеших воинов проезжал верхом с южной окраины Киото через центр города и добирался до самого Мацугасаки. Конный отряд состоял из стрелков бакуфу и прославленных мастеров кэндо [46 - Кэндо – японское искусство боя на мечах.]из Школы воинских искусств при сёгунате. Несомненно, это был самый неустрашимый охранный корпус во всей Японии, не считая «Синсэнгуми».
   Перед рассветом Сибусава и его двоюродный брат Кисаку спрятались в бамбуковых зарослях, поджидая, когда появится Кэйки со своим окружением. Как только небо на востоке начало светлеть, они услышали сотрясающий землю топот копыт, и Сибусава выбежал вперед. Сопровождавшие князя воины проскакали мимо чуть ли не у него перед носом.
   – Какие быстрые лошади! – восхитился Кисаку.
   Дважды братья потерпели неудачу. В третий раз они побежали следом за всадниками. Вскоре охрана забила тревогу, повернула назад и окружила двоих мужчин. Сибусава обнажил меч, бросил его на землю, встал на колени и поклонился в сторону Кэйки. Тот натянул поводья и сделал юноше знак кнутом, подзывая его к себе. Сибусаве показалось, что фигура Кэйки окружена сиянием, он как будто узрел знамение того, что этому человеку суждено сыграть важную роль в истории.
   Словно во сне, Сибусава подошел к нему; словно во сне, заговорил с ним. Он откровенно выложил свою точку зрения по поводу наступивших времен, но впоследствии и слова не мог припомнить из той пламенной речи. Когда он закончил, Кэйки кивнул и коротко ответил, что поговорит с Хираокой. Затем развернул коня и поскакал прочь. Вот и все. Тем не менее Сибусаву бросило в дрожь, он подумал, что за такого благородного человека и жизнь отдать не жалко.
   На следующий день Сибусава пошел к Хираоке и обнаружил, что дотошный Кэйки уже позаботился обо всех деталях, включая вопрос о его статусе. Юношу назначили внутренним стражем с жалованьем в четыре коку, хотя для подобной должности было достаточно и двух. Кроме того, он получил денежную прибавку на все время пребывания в Киото. В начале следующего года его продвинули вверх по служебной лестнице, и впервые в жизни он получил право путешествовать в паланкине на длинных шестах и командовать собственными копьеносцами.
   Между тем все указывало на близость гражданской войны, не слишком отличной от междоусобиц Эпохи воюющих провинций.
   Оказавшись вторично в Киото, Кэйки преследовал цель захватить абсолютную власть над политическим миром, подчинить себе придворных чиновников и даймё. Другого способа противостоять грядущему хаосу он не видел.
   Вскоре после прибытия князь перебрался из Хигаси Хонгандзи в пустой особняк, принадлежавший семейству Сакаи из Вакасы. Он часто призывал в свои новые покои троих самых преданных друзей – Сюнгаку Мацудайру из Этидзэн, Мунэнари Датэ из Увадзимы и Хисамицу Симадзу, опекуна сацумского князя. Едо Яманоути из Тосы также не остался в стороне, но это был человек непредсказуемый, настроение его часто менялось, и в резиденцию Хитоцубаси он наведывался довольно редко.
   – Давайте назовем это «встречами в ставке опекуна сёгуна», – предложил Кэйки.
   Каждый из собравшихся являлся главой влиятельного клана; никто иной из представителей военной элиты не был столь сведущ в делах государства, как они. Кэйки хотел использовать эти встречи для установления политических связей, с помощью которых можно было бы контролировать и императорский двор, и бакуфу. Но в то же время все четверо оказались людьми упрямыми, если не сказать упертыми. Разногласия не заставили себя ждать. Даже Сюнгаку, наиболее уравновешенный из всех и легкий в общении, начал сомневаться в Кэйки. «Неужели он считает, что для управления страной достаточно одной изобретательности? – размышлял он. – Слишком уж много у него хитроумных планов. Этого человека никогда на слове не поймаешь».
   Кэйки, в свою очередь, никогда особенно не доверял Хисамицу Симадзу. Он подозревал, что клан Сацума намеревается воспользоваться своим влиянием при дворе для того, чтобы упразднить сёгунат Токугава и учредить собственное правительство. Это его подозрение разделяли все члены бакуфу, оно как нельзя лучше объясняло политические маневры сацумских патриотов. На данный момент императорский двор, можно сказать, был у них в кармане. Три самых доверенных приближенных императора – принц Накагава, бывший кампаку Тадахиро Коноэ и кампаку Нариюки Нидзё – являлись куклами в руках Сацумского княжества, которое оплачивало львиную долю их расходов, а последние, надо отметить, выросли чуть ли не до небес. Деньги, рис и людские силы нескончаемой рекой лились из Сацумы на Киото. Вскоре «встречи в ставке опекуна сёгуна» сошли на нет из-за внутренних раздоров, а тем временем Хисамицу и его последователи усилили давление на императорских придворных, в результате чего те начали поддерживать политику открытых дверей в Японии.
   Поначалу Кэйки даже не подозревал о подобном развитии событий. Однажды он воспользовался возможностью и сказал старшему советнику Тадасигэ Сакаи и еще одному чиновнику бакуфу, что «избавление страны от иностранцев более не является жизнеспособным курсом. Чем позволять этому неосуществимому политическому решению вклиниться между двором и бакуфу, почему бы не отдать недвусмысленный приказ открыть страну?».
   Ответа не последовало.
   – Почему вы молчите? – подозрительно прищурился Кэйки. Он полагал, что члены правительства, которые давно страдают от растущего прессинга со стороны иностранных держав, быстро оценят все достоинства этого плана и ухватятся за него.
   Наконец Сакаи сказал:
   – Господин, вы в курсе недавних деяний Сацумы? Похоже, их закулисные маневры увенчались успехом – им удалось склонить императора и его окружение на сторону политики открытия страны для внешней торговли.
   Старший советник придерживался мнения, что, если они начнут метаться между кланом Тёсю, поддерживающим политику изгнания иностранцев, и кланом Сацума, готовящим нововведения и призывающим к открытию страны, бакуфу окончательно потеряет лицо. Более того, смени они сейчас свой политический курс, и авторитет Сацумы взмоет на небывалую высоту. В общем, если Кэйки станет настаивать на проведении реформ по открытию страны, весь кабинет сёгуна немедленно подаст в отставку.
   Услышав подобные речи, Кэйки уронил свой веер и ошеломленно уставился на собеседников. В обычных обстоятельствах он просто посмеялся бы над ними, как над узколобыми ретроградами, и заявил бы: «Вот почему авторитет бакуфу Токугава – ниже некуда!» Но сейчас он был не в тех условиях, чтобы открыто выражать свою точку зрения. Кэйки прекрасно понимал, что стоит на перекрестке дорог. Если он выступит в пользу открытия страны и примкнет к Сацуме, то люди, которые всегда относились к нему с подозрением, начнут бить себя в грудь и говорить, что они оказались правы. Поползут слухи, что он вступил в сговор с Сацумой в стремлении захватить власть, и его объявят предателем. С другой стороны, если он выступит против Сацумы и выскажется в поддержку политики закрытых дверей, то обретет доверие бакуфу. Хотя Кэйки и являлся представителем военного правительства, эдоские чиновники никогда не считали его по-настоящему своим. И он выбрал наиболее мудрый и целесообразный политический курс: укрепить свои позиции, поступившись принципами.
   – Отлично. Пусть порт Иокогама будет закрыт, – провозгласил он.
   Закрытие Иокогамы – давняя мечта настроенных против иноземного присутствия придворных экстремистов со времен расцвета Тёсю. Время от времени они давили на бакуфу, пытаясь добиться решения этого вопроса. Закрыв порт, скинув иностранных консулов и торговые дома в море, сторонники политики «Дзёи» – «Изгони варваров», – вне всякого сомнения, навлекут на себя гнев западных держав. В таком случае, рассуждал Кэйки, не удастся уйти от войны. Теперь Сацума – их враг.
   Необходимо было привлечь двор на свою сторону. Кэйки попытался обратиться за советом к Сюнгаку Мацудайре и Мунэнари Датэ, надеясь заручиться их поддержкой, но обнаружил, что сацумцы уже успели добраться до них и склонить обоих на свою сторону. Кэйки понял, что потерпел поражение.
   Тогда он послал Энсиро Хираоку и Итиносина Хару озвучить его взгляды для принца Накагавы и других придворных и обнаружил, что выход высочайшего указа об открытии страны – всего лишь дело времени. И тут его обошли, опять проигрыш.
   Сначала Тёсю, теперь Сацума заставили императора издать нужные им указы, думал он, пытаясь скрыть за раздражением ощущение личного поражения. Это надругательство и форменное беззаконие. У Японии даже официального правительства для решения практических задач нет.
   Кэйки пошел в контрнаступление. Первым он перетянул на свою сторону принца Накагаву, ставленника Сацумы, и через некоторое время преуспел в получении директивы о закрытии Иокогамы. Хисамицу Симадзу, Сюнгаку Мацудайра и Мунэнари Датэ яростно сопротивлялись этому, причем Сюнгаку был настолько рассержен, что в личной беседе заявил: «Хитоцубаси лишился рассудка». Вся троица встретилась с Кэйки и насела на него, но в результате им самим пришлось защищаться.
   – Вы все не правы, – без обиняков заявил он. – А вы, почтенный Сюнгаку, – в первую очередь. Вы же сами, будучи государственным управляющим, выступали за закрытие гавани! Но давайте оставим прошлое в покое. Я хочу поговорить о настоящем, о той ситуации, которая сложилась теперь. Открытие Иокогамы и других портов привело к росту цен, и от этого пострадал прежде всего простой народ. Ясно, что торговые сношения с иноземными державами нанесли стране вред. Если из трех гаваней закрыть лишь одну, Иокогаму, зачем кому-то поднимать шум? – В своем экстремизме он сумел превзойти даже радикалов Тёсю.
   Троица переглянулась, пораженная столь внезапной переменой в Кэйки, и вышла, не проронив более ни слова. Однако Хисамицу Симадзу разработал собственный проект, призванный нарушить планы Кэйки. Он хотел уговорить принца Накагаву воспользоваться своим влиянием и не допустить подписания приказа о закрытии Иокогамы. Принц, который в очередной раз переметнулся на другую сторону, обещал Симадзу поддержку, и маневры Сацумы принесли свои плоды.
   К этому времени сёгун Иэмоти вернулся в Киото и поселился в замке Нидзё. Однажды, когда Кэйки сидел в своем замковом кабинете, вошел Иэмоти и предложил выпить сакэ. Сюнгаку Мацудайра, Мунэнари Датэ и Хисамицу Симадзу также были приглашены, и Иэмоти собственноручно разлил напиток по чашкам. После того как сёгун удалился в свои покои, Симадзу подсел поближе к Кэйки и повел с ним доверительную беседу.
   В то утро вассал Симадзу, Тётаро Такасаки, был приглашен в резиденцию принца Накагавы, где ему сообщили, что приказ о закрытии гавани Иокогама вышел ошибочно, что на самом деле он не отражает желаний императора и что впредь к нему следует так и относиться.
   – Я подумал, что вам надо это знать, – сказал Симадзу, закончив повествование.
   Кэйки молча посмотрел на всех троих. Он не находил слов. Этот факт был оскорбительным не только лично для него, но и для всего бакуфу. Директива императора, добытая через принца Накагаву людьми Сацумы, считалась полноценной, но если он, Кэйки, поступал так же – объявлялась фальшивкой!
   Он не мог так этого оставить. Пришло время положить конец столь бессовестному вмешательству в государственные дела. Либо он возложит на себя обязанность лично передавать все приказы императора бакуфу, либо болезни нации уже ничем не излечить.
   Кэйки вскочил и сказал:
   – Я немедленно отправляюсь к принцу. Идемте со мной. Выясним, что к чему.
   Мужчины неохотно поднялись, и все вместе покинули замок, причем Кэйки чуть ли не силой тащил остальных в дом принца Накагавы.
   Принц, известный в свое время под прозвищем Лев, всегда был ревностным сторонником политики изгнания иноземцев. После Ансэйского террора он начал активно поддерживать бакуфу, а теперь стал предводителем придворных сановников, поддерживающих Сацуму. Он быстро сообразил, к чему приведет этот неожиданный визит. Чувствуя, что посетители не в духе, принц решил поднять им настроение и немедля послал за напитками и закусками, разыгрывая роль радушного хозяина. Кэйки тут же раскусил его уловку и решил воспользоваться сложившейся ситуацией.
   – Эти чашки слишком малы, – заявил он и заставил прислужницу налить ему сакэ в перевернутую крышку суповой миски.
   Кэйки, который в этот период своей жизни особого пристрастия к спиртному не имел, в тот вечер удивил собеседников количеством выпитого сакэ. Вскоре даже руки и ноги его стали красными, глаза засверкали.
   – Правда ли то, что я слышал? – осведомился он, намекая на отзыв указа императора.
   Загнанный в угол принц Накагава соврал было, что не помнит, чтобы когда-нибудь говорил нечто подобное людям Сацумы, но присутствие Хисамицу Симадзу свело на нет все его усилия. История его звучала совершенно неправдоподобно. Через некоторое время принц запутался в собственной лжи и умолк.
   – Это непростительно! – прорычал Кэйки. – Ваше высочество, вы что, поиграть с Японией захотели? – И обрушил на несчастного принца все свое красноречие.
   Голос у него всегда был громоподобным, таким, что даже пыль со стропил слетала, и в то же время мог звучать ласково и вкрадчиво, отчего эффект достигался поистине драматический. Кэйки был прирожденным актером. Через некоторое время он поднял голос еще на один тон и словно плетью стеганул:
   – Зловредные планы Сацумы по всей земле известны!
   Присутствующие побледнели. Хисамицу Симадзу с такой силой вцепился в свои парадные хакама, [47 - Хакама – широкие штаны, элемент парадного костюма японского аристократа.]что казалось, будто у него даже вены на руках вздулись. Сюнгаку и Мунэнари тоже приняли гнев Кэйки на свой счет, поскольку были не меньше Хисамицу замешаны в пресловутых «зловредных планах». Сюнгаку нижнюю губу – он всегда так делал, когда волновался. Мунэнари Датэ, чьи волосы уже поседели в тридцать восемь лет, не знал, как принять подобный выговор от человека на десять лет младше его. Отставив чашку с сакэ, он напустил на себя невозмутимый вид и уперся взглядом в потемневший от времени растительный орнамент на колонне: шестнадцатилепестковые хризантемы.
   Кэйки не обратил никакого внимания на то, в какой шок повергли окружающих его неосмотрительные речи.
   – Ваше высочество, вняв гнусным увещеваниям негодяев из Сацумы, вы отступились от своего обещания и совершили тем самым ужасающую ошибку, граничащую с преступлением. Если слово вассала Сацумы принимается, а слово опекуна сёгуна игнорируется, дни японской нации сочтены. Поначалу я намеревался принести вас в жертву империи, а затем покончить и с собственной жизнью, для чего и захватил с собой этот меч. Но теперь вы, похоже, указали, что истинные обстоятельства дела выглядят совсем по-другому. Да будет так. Я не стану более настаивать. Позвольте мне сказать лишь одно: пока высочайшие оповещения, приказы и личные послания императора изменяются и отменяются по прихоти вельмож, каковые идут на поводу у наушников, – страна в опасности. Хочу, чтобы вы поняли, что отныне бакуфу не станет более искать одобрения Небесного государя по каким бы то ни было вопросам, но будет решать дела всенародные так, как сочтет потребным и правильным.
   Плечи принца поникли, он не мог вымолвить ни слова. Кэйки некоторое время пристально смотрел на него, затем развернулся к Сюнгаку, Мунэнари и Хисамицу:
   – Что до вас троих, вы – самые непроходимые тупицы и самые гнусные злодеи во всей Японии!
   Троица ушам своим не могла поверить. За все время существования сёгуната Токугава ни один даймё не подвергался столь суровой головомойке. Кэйки вовсе не стремился продемонстрировать лишний раз свой ум и блистательную иронию, ими тут и не пахло – он говорил от чистого сердца и был уверен в правоте своих слов. «Три мудреца» могли гордиться собственной мудростью и патриотизмом, и, вне всякого сомнения, намерения их были самыми чистыми, но они попрали великий закон, состоящий в том, что дела общегосударственной важности надлежит решать бакуфу, и только ему, и попытались воспользоваться влиянием глупых императорских сановников, чтобы добиться своего. Они были очень умны, и поэтому их стоило опасаться. В то же время эти трое выглядели настоящими болванами из-за неспособности понять, что, хотя они и не выступают против бакуфу открыто, на деле их действия принижают престиж Токугава. Кэйки считал, что их единственная надежда состоит в бескровном приспособлении древней теории управления государством к современной политической ситуации. В этом смысле Хисамицу Симадзу, Мунэнари Датэ и Сюнгаку Мацудайра угрожали будущему Японии больше, чем любой радикал из клана Тёсю. И они были не одиноки в своих чаяниях.
   Кэйки поднял голову и поглядел на принца Накагаву. Этот человек, любимец императора, являлся самой большой помехой. Кэйки был готов излить на него весь свой гнев и презрение, но в итоге вооружился иронией.
   – Скажите мне, что заставило вас довериться этим троим? А? О да, конечно, Хисамицу Симадзу отвечает за финансовые дела. Вот отчего вы стали таким послушным!
   Намек был слишком прозрачным: князь хотел сказать, что Накагава получает от Сацумы деньги и потому позволяет командовать собой.
   Принц силился найти слова протеста и возмущения.
   – Не пытайтесь защитить себя! – опередил его Кэйки пьяным выкриком. – Начиная с завтрашнего дня я сам буду платить вам, так что впредь вы станете делать то, что велю я! – Этим он ясно дал понять, что принц – беспринципный злодей, руководствующийся лишь своей жадностью. – Так что с этих самых пор, – повторил князь, чья речь становилась все более невнятной, – прошу не воротить носа от меня, опекуна сёгуна, между прочим. И не путайте меня с этими тремя лошадиными задницами. Не за… забудьте…
   Не договорив, Кэйки повалился на стоявший перед ним низкий столик. Посуда разбилась, соевый соус разлился, бутылочка сакэ опрокинулась. Кэйки лежал на полу без движения. Этой выходкой князь желал продемонстрировать присутствовавшим, насколько он пьян. Если впоследствии его кто-то станет осуждать за резкие слова, у него всегда будет возможность сказать, что виной всему слишком крепкий напиток и он помнить не помнит, что наплел во хмелю.
   Вид распростертого на полу Кэйки потряс его собеседников.
   – Что же нам делать? – прошептал Сюнгаку. Опекуна сёгуна следовало пронести через парадный вход. Они могли бы попросить своих вассалов, но чтобы человека столь высокого положения, как Кэйки, в буквальном смысле слова тащили люди низкого ранга – дело неслыханное. Нет, у этих троих, которых Кэйки только что обозвал лошадиными задницами, не было иного выбора, как только собственноручно вынести его.
   – Не просите меня делать это, – заявил Хисамицу Симадзу, который был не в состоянии унять свой гнев.
   Хотя Сюнгаку не отличался физической силой, ему пришлось склониться над бессознательным Кэйки, подсунуть под него руку и взвалить себе на плечи. Мунэнари Датэ поддерживал князя за пояс, его длинное строгое лицо, казалось, еще больше вытянулось и посуровело.
   После этого случая от князя Хитоцубаси отшатнулись даже его сторонники. Однако Кэйки был не из тех, кто боится одиночества. Он занялся укреплением своей политической позиции в Киото, не обращая ни малейшего внимания на чувства окружающих.
   Вскоре Кэйки случайно узнал о том, что Симадзу обратился к кампаку по делу чрезвычайной важности: защита бухты Осака. Он предлагал разместить вдоль всего берега батареи и послать туда большое количество солдат, с тем чтобы, когда иностранные военные корабли войдут в залив и попытаются прорваться к Киото, силы Сацумы были готовы отразить удар. Однако и бакуфу, и все остальные княжества расценили намерения Сацумы иначе. Им виделось это следующим образом: единственная причина, по которой сацумцы желают разместить армию в Осаке, в непосредственной близости от Киото, заключается в том, что они сами рассчитывают захватить императорскую столицу, предприняв стремительную атаку.
   Замок Нидзё полнился слухами.
   Может, это и правда, размышлял Кэйки. Вне всякого сомнения, сацумские вожди действительно вынашивали подобные планы. Он же хотел перехватить инициативу и лишить их надежды на успех. Для этого его вассал Энсиро Хираока вошел в тесный контакт с представителями придворной знати, по большей части проводя переговоры с принцем Накагавой. С того самого вечера, когда Кэйки дал волю языку, казна дома Хитоцубаси была открыта для принца, тот поддался на уговоры и добился от императора прямого приказа, о котором даже кампаку ничего не знал. В то же самое время, чтобы окончательно расстроить планы сацумцев, Кэйки вытребовал для себя пост начальника дворцовой стражи – теперь он официально числился «командующим силами морской обороны и хранителем дворца», таким образом ему удалось укрепить свои позиции как в Киото, так и в Осаке.
   Однако общественное мнение не одобрило этот политический шаг. В бакуфу поговаривали: «Темна воля Небесного государя. К чему этот указ? В конце концов, у Киото уже есть хранитель – генерал-губернатор Катамори Мацудайра, князь Айдзу».
   В Эдо только и делали, что открыто обсуждали планируемый князем Хитоцубаси «мятеж», и эти слухи вызвали такую волну неприязни к Кэйки, что люди гнушались даже имя его произносить. Вместо этого они называли его Двуликим, ибо, по их мнению, он вознамерился свергнуть сёгунат и провозгласить себя единовластным правителем.
   И еще его называли Свиноед. Подобное прозвище было особенно оскорбительным, поскольку оно намекало не только на его отвратительное пристрастие к мясу, но также и на то, что человек столь неестественных наклонностей способен бог знает на какое предательство. Одним словом, никто в бакуфу не питал к Кэйки расположения. За исключением главного советника Кацукиё Итакуры, все чиновники были его врагами.
   Даже люди Сацумы распускали лживые слухи, что князь Хитоцубаси – «честолюбивое ничтожество, хитроумный интриган, каких свет не видывал». Для некоторых это были всего лишь слова. Но находились и такие, как, к примеру, лидер Сацумы в Киото Итидзё Окубо, кто искренне верил, что так оно и есть.
   Получив новую должность, Кэйки призвал к себе Хираоку и приказал ему провести смотр вооруженных сил. Семейство Хитоцубаси тоже нуждалось в воинах. Теперь Кэйки по чину полагалось иметь в своем распоряжении по меньшей мере столько же солдат, сколько насчитывалось в расквартированных в Киото отрядах крупных княжеств. В конечном счете предполагалось полностью укомплектовать личный состав, а пока Хираока одолжил двести человек у клана Мито. Эти его действия лишь еще больше насторожили общественность. Кэйки подозревали в том, что он выступает заодно с националистическими элементами из княжества Мито, собирается захватить Киото и присвоить себе государственную власть. Даже принц Накагава, который находился в союзе с Кэйки, предупредил Хираоку, что перевод такого большого числа радикально настроенных самураев из Мито в Киото вызовет новую волну недоверия.
   Вскоре даймё начали покидать Киото, один за другим. К началу лета Сюнгаку Мацудайра, Мунэнари Датэ и Хисамицу Симадзу вернулись в свои поместья, и напряжение последних нескольких лет в императорской столице стало спадать, уступая место чувству бренности всего сущего. Кэйки это было на руку, но в Сацуме не переставали перешептываться: «Киото заброшен. Этого в Тёсю только и ждали!»
   Люди Тёсю, которые смирно сидели по домам со времен прошлогоднего политического кризиса, теперь зашевелились и начали строить хитроумные планы по возвращению в столицу, желая отвоевать оставленные позиции. Переодетые ронинами, мелкими торговцами и подобным сбродом, они проникали в город в огромных количествах и были в ответе за разыгравшуюся повсеместно резню. Среди самых известных жертв числились Канаэ Мацуда из Айдзу и Кэннодзё Такахаси, приближенный принца Накагавы. Оба были зарублены неизвестными преступниками, считавшими себя орудием Кары Небесной.
   Бакуфу провело собственное расследование. 8 июля 1864 года, когда стало известно, что ронины-лазутчики из Тёсю должны будут собраться в «Икэдая», гостинице в центре Киото, «Синсэнгуми» устроили там засаду, многих перебили и взяли в плен.
   Кровавый инцидент разозлил радикально настроенных «людей высокой цели» во всех уголках страны, они пришли к выводу, что за этим стоит Кэйки, а потому сконцентрировали свою ненависть именно на нем. По городу были развешены листовки, обвиняющие Кэйки в подстрекательстве к мятежу. «Князь Хитоцубаси строит жестокие козни, берет в плен и убивает людей, преданных императору и выступающих за торжество справедливости. Его покои следует предать огню!» – заявлялось в одной из них. «Недавняя резня – его рук дело. Хитоцубаси – величайший преступник империи, и вскоре на него падет Кара Небесная», – говорилось в другой.
   Дней через десять Энсиро Хираока вышел из резиденции Кэйки и свернул на восток. Несмотря на невыносимую летнюю жару, одет он был аккуратно и в соответствии с правилами шел пешком, веера не раскрывал. Его сопровождали двое слуг и сын самурая Кэйдзюро Кавамура, с которым Хираока подружился во время ссылки в Каи. Возвратившись из политического изгнания, Хираока порекомендовал этого юношу семейству Хитоцубаси. Более склонный к воинским искусствам, нежели к книжной премудрости, Кавамура следовал за Хираокой везде и всегда в качестве телохранителя.
   Они уже подходили к мосту Хорикава, когда кто-то позвал Хираоку из правой аллеи, и тот допустил ошибку, развернувшись в ту сторону. Убийцы выскочили слева, как из-под земли, и перегородили тропинку. Один из них молниеносно взмахнул мечом и, рубанув наискосок, рассек Хираоку от правого плеча до левого бока. Деревянная ограда стоявшего слева от Хираоки особняка окрасилась его алой кровью. Разумеется, удар оказался смертельным.
   Кэйдзюро Кавамура без промедления обнажил меч и разрубил убийцу, снова взмахнул клинком и опустил его на голову другого нападающего. За это время остальные заговорщики успели прикончить двух слуг Хираоки и разбежались в разные стороны. Улицы были темными. Раненый Кавамура погнался за двумя убийцами, но вскоре ему пришлось бросить эту затею. Лиходеи удрали по улице Хорикава и, задыхаясь, остановились перед цветочной лавкой. Там один из них выпустил себе кишки собственным мечом, а второй вонзил клинок себе в горло. Так они и лежали рядышком, в крови. Для убийц смерть они приняли благородную, и этот случай еще долго вспоминали в округе.
   Кэйки услышал новости уже за полночь. С ним делила ложе девушка из Эдо по имени О-Ёси. Заслышав возбужденные крики, князь накинул одежду, не вылезая из-под москитной сетки, и схватил меч. Воином он был умелым и проворным. Немногие мужчины его происхождения могли похвастаться подобной физической подготовкой.
   – Самми-сама, – позвала его О-Ёси, употребив вежливое обращение, которым пользовались все наложницы. Она тоже поспешно оделась, стараясь не шуметь. – Что там?
   Кэйки ничего не ответил. Развешанные по улицам листовки, призывавшие к расправе над ним, не оставляли никаких сомнений в происхождении этих криков – Кэйки решил, что в особняк ворвалась банда головорезов. Однако вскоре он узнал горькую правду: Хираока мертв.
   – Кто это сделал? – потребовал он ответа, но подробности были пока еще неизвестны. Утром трупы осмотрят, тогда и появится новая информация.
   Кэйки вернулся в спальню, но дышал все еще тяжело. Чтобы успокоиться, он зажег свечи. О-Ёси почувствовала себя лишней и хотела было уйти, но он уговорил ее остаться, одарив эту юную дочь пожарного из Эдо взглядом, полным страха и растерянности, которые всегда скрывал ото всех при свете дня.
   – Хираока принял смерть вместо меня, – простонал он и закрыл лицо руками. Но аристократическое воспитание взяло верх над эмоциями, и следующие его слова сделали честь истинному воину Мито: – Он умер так, как хотел бы умереть.
   Умереть за своего господина – долг каждого самурая, так что случилось именно то, что должно было случиться. И все же оставались два вопроса: кто это сделал и на чьей стороне были убийцы?
   Нехватки в противниках у Кэйки и Хираоки не было ни с одной стороны. Это и преданные военному правительству хатамото, которые смотрели на Кэйки как на предателя; и политические враги из Сацумы, к которым теперь прибавились и самураи из Тёсю. У него ни одного друга во всем государстве не осталось. О-Ёси была чуть ли не единственным человеком, который пошел бы за ним хоть на край света. И может быть, еще ее отец, эдоский пожарный Тацугоро Симмон.
   Перед отъездом из Эдо Кэйки сказал Хираоке и другому вассалу, Кахэю Курокаве, что боится заскучать по дому в чужой стороне, а потому желает взять с собой в Киото женщину. Обращаться к своим приближенным с подобными просьбами Кэйки не привык, но знал, что выбора у него нет. Жена его, Микако, была по натуре ревнивой; если бы он попросил об этом одолжении какую-нибудь даму из ее окружения, она наверняка бы о том узнала, и тогда неизвестно, чем бы все закончилось.
   Кэйки не мог заснуть, если проводил без женщины более одной ночи. Вне всякого сомнения, в нем играла кровь его отца, Нариаки. И все же в женщинах он был разборчив, и уроженку Киото держать рядом с собой не хотел – отчасти потому, что жена его происходила из этих мест и через нее он уже пресытился столичными красавицами. Для себя Кэйки решил, что нет никого лучше дочерей эдоских простолюдинов, поэтому Курокава без промедления договорился со своим другом, пожарным по имени Тацугоро Симмон. Вот так Кэйки и познакомился с О-Ёси.
   В Киото князь почувствовал нужду в верных людях, к тому же ему потребовалась пожарная бригада, и он послал за отцом своей наложницы в Эдо. Тацугоро тут же ухватился за выпавший ему шанс и заявил во всеуслышание, что готов служить князю до скончания своих дней. Набрав себе в попутчики двести человек, он взошел на борт парохода бакуфу и отбыл на запад. Через некоторое время Симмон уже отвечал за охрану резиденции Кэйки и снабжение рабочей силой, а двадцать самых толковых парней из тех, что прибыли с ним, спешно обучались западному искусству пожаротушения.
   На рассвете один из чиновников судебной управы пришел доложить о погибших убийцах. К всеобщему удивлению, ими оказались вассалы клана Мито по имени Тюгоро Хаяси и Тэйситиро Эбата, два наиболее радикально настроенных члена националистической группировки.
   – Люди Мито? Неужели? – изумился Кэйки. Если даже вассалы дома, в котором он родился, начали выступать против него, в таком случае ни в одной из более чем шестидесяти провинций Японии поддержки ему не найти.
   После гибели Хираоки среди вассалов Хитоцубаси распространился слух, что все началось, когда несколько ярых сторойников политики изгнания варваров, уверенных в том, что в семействе Хитоцубаси появился отступник, наведались в дом Итиносина Хары. В свое время Хара перенял взгляды старшего вассала Мито Коунсая Такэды и был известен как фанатичный приверженец идеи «Дзёи». Кэйки оценил ум и энтузиазм этого человека и испросил разрешения у клана взять его с собой в качестве главного советника.
   Однако вышло так, что именно Кэйки стал наставником Хары, а не наоборот. Вместо того чтобы давать советы своему господину, Хара сам перешел в его веру, отступившись от былой предубежденности против иностранцев уже на десятый день пребывания в свите князя Хитоцубаси. Политика «Дзёи», конечно, имела много сторонников в обществе, но по сути была весьма непрактичной. Без лишнего шума Хара превратился в защитника курса на открытие страны. Патриоты из клана Мито в Киото быстро пронюхали о том, что он переметнулся на другую сторону. «Итиносин – человек лукавый», – вынесли они вердикт и обвинили его в том, что своими хитроумными речами он сбил Кэйки с пути истинного. Только этим они могли объяснить смысл непостижимо быстро сменявшихся политических пристрастий Кэйки. Разъяренные патриоты явились к Харе и осудили своего старинного друга. Под градом обвинений Хара заявил, что никакой он не предатель.
   – Ладно, тогда кто же? – потребовали ответа фанатики.
   Если бы он не назвал имя, его, несомненно, убили бы прямо на месте.
   – Это Энсиро Хираока! – выкрикнул загнанный в угол Хара.
   Через день Хираоку зарубили, старинная вака [48 - Вака – «японская песнь» (яп.) классическая японская поэзия, включающая в себя несколько жанров.]была переписана женской рукой на полоске бумаги и вывешена на ветке дерева в саду резиденции Хитоцубаси:

     Мир колесо судьбы,
     Что движется без остановки.
     Доброе и дурное
     Приходят на смену друг другу
     В этом извечном вращенье.

   Все произошло, как и в тот раз, когда неосмотрительность Хираоки привела к гибели Тёдзюро Наканэ у ворот Кидзибаси Эдоского замка. Теперь настал черед Хираоки расплачиваться за свой поступок. Как Наканэ прикрыл спину Хираоки, так и ныне смерть Хираоки спасла жизнь Харе. Переписанное женской рукой стихотворение прямо указывало на то, что и Хара ни от чего не застрахован.
   «Колесо судьбы?» – пробормотал Кэйки себе под нос, разглядывая послание в саду и раздумывая над тем, не камень ли это и в его огород, но быстро отогнал опасные сомнения. Для князя не должно существовать ни слабости, ни поражения. Вся вина за слабость и поражение ложится на его советников. Таков был основной принцип отношений между господином и вассалом – краса и слава феодальной эпохи. Будучи истинным князем по рождению и воспитанию, даже Кэйки, человек беспримерной душевной тонкости, в этом отношении ничем не отличался от других даймё. Мысли о том, что его акробатические трюки на политической арене стоили людям жизни и дорога его была усеяна трупами преданных вассалов, даже не приходили ему в голову.

X. Схватка y ворот Хамагури

   Если Кэйки считать актером – каковым он, в сущности, и являлся, причем очень даже недурным, – можно сказать, что занавес на его сцене никогда не падал.
   Налет на гостиницу «Икэдая» и убийство Хираоки у моста Хорикава произошли в июле 1864 года. Затем, в конце этого месяца, отряды Тёсю высадились в бухте Осака и пошли по направлению к императорской столице; там они отрезали доступ к трем важнейшим дорогам и взяли город в кольцо, оставив открытым только путь на север. Среди придворной знати разгорелись споры по поводу того, следует ли вывести императора по северному тракту и препроводить его на гору Хиэй [49 - Хиэй – гора в окрестностях Киото, на которой находились буддийские монастыри.] в целях безопасности. Придворные дамы и вельможи растерянно метались по дворцу; быстро распространившиеся слухи вызвали небывалую сумятицу.
   Будучи начальником дворцовой стражи, Кэйки получил под свое командование дружины нескольких княжеств для подавления беспорядков в Киото. Более того, его привлекали к решению стратегических вопросов. В ту пору его героем был не гражданский президент Джордж Вашингтон, отец-основатель Соединенных Штатов, а Наполеон I – человек военный, который установил во Франции порядок и был непобедим в сражениях с иноземцами до того, как стал императором. И все же пока Кэйки держал свои войска вокруг дворца, не желая предпринимать дальнейшие шаги. Вместо этого он упорно пытался заставить клан Тёсю отказаться от насилия. Противостояние длилось три недели. По ночам костры воинов Тёсю окрашивали небо на западе и на юге в багряно-алый цвет, и от этого зрелища у обитателей дворца кровь стыла в жилах.
   Пышным цветом распустились слухи о союзе Кэйки с Тёсю, и не только в Киото, но и в кругах бакуфу, а также среди населения Айдзу и Сацумы. Многие видели в нем лукавого политика, этакого Макиавелли. Он тайно протянул руку Тёсю и непременно воспользуется обстановкой в стране для того, чтобы захватить власть над империей, поговаривали вокруг. «Сонно дзёи» – «Чти императора, изгони варваров» – таков старинный лозунг Мито, а теперь ревнителями и исполнителями этой воли стали люди Тёсю. Почему же сын Нариаки должен с ними бороться, в конце концов? Вот как рассуждал народ.
   Кэйки и правда был вовсе не беспристрастен в своем отношении к двум княжествам. Сацуму он ненавидел до конца дней, но к ультранационалистам из Тёсю никогда не испытывал антипатии. На склоне лет он так объяснял свою позицию: «В действиях самураев из клана Тёсю была своего рода искренность и невинность. Они с самого начала несли высоко над головой знамя с призывом «Долой Токугава!», открыто заявляя, что они нам – враги. Вот что мне в них всегда было по душе. Сацумцы не таковы. Они ратовали за объединение императорского двора с сёгунатом, давая понять, что являются моими союзниками, и вели умиротворяющие речи – а все для того, чтобы в последний миг выхватить меч и ударить бакуфу в самое сердце. Подобное лицемерие мне претит».
   Так было и теперь. Увидев возможность уничтожить военные силы Тёсю, представители Сацумы с такой яростью взялись выступать за начало атаки – превзойдя в своем рвении даже поддерживающих сёгунат самураев из Айдзу, – что казалось, будто они сами готовы броситься в бой. Лидер сацумцев Такамори Сайго спешно послал домой гонца, предупреждая о сильно разросшихся слухах, что Хитоцубаси может пойти на сделку с Тёсю. У Сацумы были все основания для тревог. Войска Тёсю, взявшие город в кольцо, напугали принца Накагаву и бывшего кампаку Коноэ до беспамятства, и они, того и гляди, могли сдаться. Случись это, влияние сацумских советников на императора в одночасье сойдет на нет. Если Кэйки Хитоцубаси и впрямь сговорится с вождями Тёсю, придворным чиновникам ничего не останется, как присоединиться к нему. И тогда альянс бакуфу и Тёсю укажет представителям Сацумы на дверь.
   – Вы понимаете, что Сацума теряет терпение? – сказал Кэйки новоспасенный Итиносин Хара.
   Кэйки кивнул. Волнение, охватившее ставленников Сацумы при дворе, не было для него новостью. В этом заключалась одна из причин, по которой он воздерживался от объявления войны, желая довести противника до состояния паники, – открытое проявление его ненависти по отношению к этому княжеству. Он все еще имел преимущества перед Сацумой, и стратегия его вела к победе.
   – Что вы намереваетесь сделать в конце, господин? – спросил Хара.
   – Нанести удар.
   Хара хлопнул себя ладонью по колену, довольный, что намерения Кэйки совпадают с его собственными.
   В любом случае, атака сил Тёсю принесла Кэйки такое же облегчение, как дождь после засухи. До этого все его сторонились – и друзья и враги, – он находился в ужасающей изоляции. Однако теперь люди объединились против общего недруга – Тёсю, и пусть временно, но все они находились под командованием князя Хитоцубаси. Придворные только на его военное искусство и надеялись. Даже самураи из Тёсю не питали к Кэйки особой ненависти. Как свидетельствовал их флаг, причиной мятежа было желание сразиться с выступающими за бакуфу силами Сацумы и Айдзу. На другом их стяге был начертан призыв «Сонно дзёи» – «Чти императора, изгони варваров». Кэйки невооруженным глазом видел их искренность и чистоту намерений.
   – Каковы наши перспективы? – осведомился Хара.
   – О, это будет легко. Мы сотрем их с лица земли одной-единственной атакой.
   Не согласиться с этим было бы трудно. Императорский дворец защищали расквартированные в Киото объединенные силы двадцати пяти княжеств; ядро составляли отряды Сацумы и Айдзу, самые сильные в стране. Тёсю обрекли себя на битву, победить в которой не имели даже призрачной надежды.
   – Бедные Тёсю, – вздохнул позднее Итиносин Хара в разговоре с Кибэем Курокавой и Эйдзиро Сибусавой по возвращении из резиденции Кэйки. Хара частенько называл народ Сацумы «бататом», по корнеплоду, которым прославилась эта провинция. – Они идут прямо в ловушку «сладких картофелин». Им уже четыре раза предлагали отступиться, но они упрямятся, как распоследние глупцы. Вот если бы они увели своих воинов, сацумцы стали бы себе локти кусать, все их хитроумные планы пропали бы даром. Если Тёсю откажутся проявить благоразумие и начнут военные действия, единственным победителем может оказаться только «батат».
   Кэйки было невыгодно пускать в ход союзные войска – ведь это лишь укрепило бы военную мощь Сацумы, а потому он как мог оттягивал объявление войны. Но 20 августа армия монархистов Тёсю, окружившая Киото с трех сторон, сама бросилась в бой, и одно из подразделений достигло территории дворца в начале шестого утра. К шести они уже штурмовали ворота и открыли артиллерийский огонь, таким образом вынудив противника ответить им тем же.
   Около половины пятого утра Кэйки узнал о том, что войска Тёсю начали атаку. В ту ночь О-Ёси была с ним. Когда вассал объявил из-за раздвижных перегородок о маневрах неприятеля, Кэйки вскочил на ноги, воскликнув:
   – Вот оно! – и шепнул наложнице в темноту: – О-Ёси, ты готова?
   Забыв о себе, она тут же ответила с отвагой дочери эдоского пожарного:
   – Так точно!
   Кэйки рассмеялся. Он имел в виду, готова ли она умереть за свою землю, как подобает домочадцам самурая. Не вдаваясь в объяснения, князь отправился в соседние покои и облачился в церемониальное платье для визита во дворец, отдавая по ходу дела приказы. Быстрота его команд и полное хладнокровие произвели на приближенных неизгладимое впечатление, заставив их думать, что, живи князь Хитоцубаси в неспокойную Эпоху воюющих провинций, он наверняка стал бы правителем империи.
   Кэйки вышел из ворот, вскочил в седло, поднял кнут и пустил скакуна в галоп. Он ехал в сопровождении всего четырех или пяти верховых – подобная смелость тоже сильно отличала его от прочих феодальных князей того времени. На улице было темно. В районе Такэя Кэйки наткнулся на пару пеших воинов, бежавших по узкой улочке. Они были в светлых доспехах, на головах – белые повязки, в руках пики наперевес. Через некоторое время он встретил еще двух солдат, одетых так же, как и предыдущие. «Должно быть, разведчики Айдзу, – с восхищением подумал Кэйки, проезжая мимо и щелкая кнутом. – Несутся, словно ветер». Позднее он узнал, что это и в самом деле были разведчики, но разведчики клана Тёсю, высланные в город передовым отрядом. В свою очередь, воины Тёсю, увидев всадника в церемониальном облачении, решили, что это один из императорских придворных, и не обратили на него никакого внимания.
   Кэйки вошел во дворец. Повидавшись с кампаку, он получил дозволение приблизиться к Хризантемовому трону, расположенному за бамбуковой ширмой.
   – Немедленно начинайте карательную экспедицию, – раздался голос самого императора Комэя – низкий, с хрипотцой, еле слышный.
   До сего момента Кэйки получал послания Небесного государя через посредников-придворных, приукрашивавших и искажавших их, как заблагорассудится, а временами извращавших слова императора до неузнаваемости, – так что это был небывалый случай. Небесный государь заговорил собственным голосом – ясный признак паники, охватившей двор.
   Как только Кэйки удалился от трона и зашагал по коридорам дворца, кампаку в сопровождении нескольких молодых вельмож кинулся за ним следом:
   – Князь Хитоцубаси, князь Хитоцубаси! Как там военная обстановка? Следует ли переместить трон? – Он имел в виду, следует ли препроводить императора в безопасное место – на гору Хиэй.
   Молодые придворные щеголяли в парадных одеждах, длинные рукава которых были подвязаны, как для боя, – весьма необычное зрелище.
   Кэйки резко обернулся к ним:
   – Пока я здесь и пока защищаю его величество, можете быть уверены – для паники нет никаких причин.
   Он говорил с привычной театральностью, и величие его тона вселило в придворных уверенность.
   Покинув дворец, Кэйки отправился надевать доспехи. Вид у него при полном парадном облачении был просто блистательным. Голову его украшала высокая шапка-эбоси, отделанная лавандовой лентой; поверх защитных пластин он накинул белоснежную накидку-хаори с черным гербом – стилизованным цветком мальвы. На поясе был закреплен отделанный золотом меч в ножнах из медвежьей шкуры, в руках блестел золотой жезл командующего. Одевшись соответствующим образом, князь оседлал своего коня по имени Удар Молнии и поехал от ворот Кугэ к воротам Хамагури. К седлу был приторочен высокий шест, увешанный серебристыми гохэй. [50 - Гохэй – бумажные полоски с синтоистскими молитвами]За ним следовали десять приближенных, включая Итиносина Хару, конная сотня, пятьдесят стрелков бакуфу с ружьями, рейдовый отряд в сто пятьдесят человек и сотня особого назначения, а позади – сотня пеших самураев, две сотни воинов низкого происхождения и двенадцать пушкарей.
   Сражение началось в начале седьмого утра. У ворот Хамагури силы Тёсю на время взяли верх. В конечном счете обе стороны открыли артиллерийский огонь, на территории дворца воины вступили в рукопашную. Отряды Айдзу быстро потерпели поражение. Отряды Фукуоки оставили свои позиции и отступили к парадному входу во дворец. Кэшей лично отчитал их и отправил обратно, приказав встретить врага лицом к лицу. Самыми сильными оказались отряды Сацумы во главе с Такамори Сайго. Высочайшая дисциплина и скоординированные действия ставили их выше всех остальных. В разгар сражения они добились необычайного успеха, нанесли войскам Тёсю сокрушительное поражение и обратили их в бегство.
   К полудню все было кончено, осталось только вымести из города разрозненные остатки войск противника, и Кэйки отправился во дворец императора перевести дух. Пока он отдыхал, Итиносин Хара бродил вокруг, прислушиваясь к досужим сплетням придворной знати, которые по большей части касались блистательного командования Кэйки и храбрости сацумских самураев. Если так пойдет и дальше, если сплетни эти расползутся среди народа и приобретут черты общественного мнения, то тогда, решил Хара, князь Хитоцубаси и Сацума пожнут равную славу.

XI. Смерть Иэмоти

   Возвратившемуся в Эдо сёгуну Иэмоти в тот год должно было исполниться восемнадцать лет. Когда члены высшего государственного совета сообщили ему о победе Кэйки, он воскликнул: «Великолепно!» – и просиял от радости.
   Стоило Иэмоти заявить о своем удовлетворении действиями князя Хитоцубаси, сановники бакуфу тут же заверили его, что Кэйки преуспел только благодаря мудрому руководству самого сёгуна. Им хотелось принизить, если не свести на нет, все заслуги князя. Временный подъем его популярности в Киото затмил их собственную, и без того пошатнувшуюся репутацию в Эдо. Если жителям Киото подозрения в том, что Кэйки воспользуется своей вновь обретенной славой, чтобы подмять под себя двор и поднять западных даймё против бакуфу, казались притянутыми за уши, то эдосцы в это верили безоговорочно.
   Доказательствам против него не было видно конца. Люди Мито все одинаковые – такой вывод сделали сторонники сёгуната, которые считали это княжество гнездом мятежной ереси и политических интриг. Все они твердо верили, что у Мито припасена на черный день тайная доктрина, содержащая четкие указания к тому, как достичь власти. И вот слава князя Хитоцубаси уже гремит по всей стране. Китайские мудрецы учат: закон природы состоит в том, что подданный, чьи небывалые успехи сотрясают трон его господина, со временем найдет способ сей трон опрокинуть. А князь Хитоцубаси однажды уже чуть было не стал четырнадцатым сёгуном…
   Зерно сомнений было брошено на благодатную почву Эдо, в ста двадцати ри от Киото, и подозрения начали плодиться и множиться, словно грибы после дождя. В послании, доставленном во дворец, Кэйки высказал мнение, что победу стоит закрепить, пустившись в погоню за отступающими мятежниками, ввести союзные войска на территорию Тёсю и нанести им окончательное поражение, взяв замковый город Хаги. Однако это не было мнением самого Кэйки, так считал Татэваки Комацу, главный вассал клана Сацума; да и бумага эта представляла собой скорее рапорт о текущей политической ситуации в столице. Но высшие сановники бакуфу придерживались иной точки зрения. «О, теперь понятно, куда клонит Двуликий! – думали они. – Двуликий тщательно скрывает свои истинные намерения, которые состоят в том, чтобы подчинить себе все западные земли Японии, хитроумно приписав этот план Сацуме, а заодно он воспользовался случаем проверить реакцию Эдо».
   Уверенные в своей правоте, сановники показали это послание сёгуну и на свой манер растолковали ему суть. Не то чтобы они специально наговаривали на Кэйки – эти люди искренне верили, что говорят чистую правду, старались защитить наивного Иэмоти от человека, которого считали самым коварным интриганом всех времен и народов. Они любили юного сёгуна за мягкость характера – любовью возвышенной и чрезмерной, как и полагается вассалам; и чем жарче разгоралась их любовь к Иэмоти, тем больше крепла ненависть к Кэйки. Даже среди мастеров чайной церемонии из свиты сёгуна теперь бытовало мнение, что настоящая опасность для их господина исходит не из Тёсю и Сацумы, а от князя Хитоцубаси. Во всех его докладах, даже самых пустяковых, чиновники бакуфу пытались прочесть между строк скрытые мотивы.
   К примеру, сразу же после инцидента у ворот Хамагури Кэйки послал к сёгуну гонца с просьбой приехать в Киото и лично возглавить кампанию по борьбе с повстанцами, добавив в конце, что того же мнения «придерживаются при дворе все начиная с самого императора». Будучи не в состоянии адекватно воспринять даже такую записку, чиновники бакуфу сочли, что Кэйки все задумал в своих интересах. Они доложили Иэмоти, что это не рескрипт императора, и послание, скорее всего, выражает личное желание Кэйки. Письмо так и осталось без ответа.
   С приходом нового 1865 года вновь сменился девиз правления. Настал первый год Кэйо. Дело Тёсю становилось все более запутанным. С одной стороны, мятежники всячески выказывали учтивость и верность бакуфу, с другой, они явно готовились к войне. Эдоские чиновники понимали: единственный способ восстановить свой авторитет – атаковать. Однако остальные княжества не спешили вступать в бессмысленную гражданскую войну, особенно теперь, когда расходы и так сделались непомерными. Кроме того, они сочувствовали злосчастному клану Тёсю и на приказ бакуфу о начале мобилизации реагировали довольно вяло. Представители Сацумы, некогда горевшие желанием сотрудничать, и те заявили, что вторая карательная операция просто невозможна. «Даже если соберется военный совет, мы свои войска посылать не намерены», – так, согласно слухам, говорили вожди Сацумы.
   В данных обстоятельствах сёгуну Иэмоти пришлось самому начинать военные действия. Вдали от Киото эдоские полководцы полагали, что это подтолкнет даймё к действиям. Однако живущему в императорской столице Кэйки было виднее. «Они ничего не предпримут», – такой он сделал вывод. Но с чиновниками бакуфу делиться своим мнением не стал, мудро рассудив, что, когда речь заходит о Тёсю, раскрыть лишний раз рот – означает вызвать волну новых подозрений.
   14 июня Иэмоти вошел в Киото, а затем перебрался в Осаку. Осакский замок должен был стать главным форпостом бакуфу в кампании против Тёсю. Однако у военного правительства не было средств на ведение войны, а даймё не пришли к окончательному соглашению, так что остаток года истек тихо, ни одного ополченца из провинций прислано не было.
   В то время Катамори Мацудайра приехал выразить свое почтение сёгуну, и Иэмоти заметил:
   – Я слышал, что князь Хитоцубаси вынашивает коварные планы против бакуфу. Так ли это?
   Никогда ранее сёгун не высказывал своих сомнений прилюдно; это заявление само по себе являлось политически беспрецедентным. Пораженный Катамори стал отрицать подобные слухи, приводя пример за примером безупречного поведения Кэйки. Он не просто пытался обелить князя в глазах сёгуна, он был убежден, что в душе Кэйки действительно верен дому Токугава. Катамори знал, что сын Нариаки исключительно умен и талантлив. Мозг Кэйки просчитывал любую ситуацию на десять ходов вперед, и, поскольку логика в его действиях просматривалась не сразу, а в притворстве ему не было равных, люди заурядные боялись его как огня.
   Выслушав Катамори, Иэмоти устыдился того, что позволил себе усомниться в благонадежности князя Хитоцубаси, и, покраснев, он взял свои слова обратно.
   Когда этот разговор дошел до ушей Кэйки, тот впервые узнал, что на самом деле думает о нем молодой мягкосердечный сёгун. Но неудовольствия не почувствовал – скорее, остро ощутил собственную несостоятельность и стыд за свои поступки. Такая реакция была прямым следствием аристократического воспитания, которое он получил в семействе Мито, последовательно создававшем миф о своем отпрыске как о надежде и опоре дома Токугава, а также проявлением конфуцианской почтительности к старшим по положению. Старик Нариаки и сам не осознавал, что у подобного воспитания есть и слабые стороны.
   До некоторой степени эту поразительную слабость князя Хитоцубаси чувствовал главный советник Кацукиё Итакура, но чиновники бакуфу видели в Кэйки фигуру более грандиозную, чем сама жизнь, и воображали, что этим человеком, как и всеми гигантами, движут жажда власти и неуемная амбициозность. Подобные измышления пагубно отражались на его популярности.
   Приблизительно в то же время произошел один случай, который загнал сёгуна и бакуфу в угол. Встал вопрос о изоляции Хёго (современный Кобэ). Западные силы настаивали на открытии этой гавани, подкрепляя свои требования пушками, а императорский двор стойко сопротивлялся. Попав между двух огней, Иэмоти был вынужден взять решение проблемы на себя. В итоге, пребывая в полном отчаянии, он собрал советников в церемониальных покоях Осакского замка и объявил о своем намерении уйти с политической сцены:
   – Я, «великий полководец, покоритель варваров», ухожу на покой и намерен как можно скорее осведомить о том двор. Теперь Хитоцубаси может занять мое место.
   Он тут же велел одному из подчиненных набросать черновик прошения об отставке.
   Весть о поступке сёгуна стала ужасным ударом для сторонников бакуфу в Осаке, Киото и Эдо. Один из очевидцев писал: «Казалось, все обитатели замков посходили с ума».
   Пребывавшему в Киото Кэйки ничего об этом не доложили. Хатамото из Осакского замка пришли к выводу, что именно его гнусные происки вынудили впавшего в отчаяние сёгуна пойти на такой шаг. Многие даже угрожали отправиться в столицу, взять штурмом резиденцию Кэйки и зарубить его, как предателя. Телохранители сёгуна нижайше просили своего начальника Мурогу передать совету старейшин следующее послание: «Мы конечно же обязаны защищать нового сёгуна, но на сей раз слагаем с себя полномочия. Коли нас призовут служить ему, мы все как один готовы отдать свои жизни, штурмуя дом Хитоцубаси. Не извольте сомневаться».
   Услышав это, Иэмоти нахмурился, но в то же время дал понять, что он доволен. Обитатели же Эдоского замка пришли в полнейшее смятение. Женщины в слезах метались по коридорам. Одна даже выкрикнула: «Если сын Нариаки из Мито благодаря своим хитроумным козням переступит порог этого дома, жить больше не стоит!» – и прыгнула в колодец.
   Безмерно пораженный тем, что сёгун подал в отставку из-за вопроса об открытии Хёго, Кэйки созвал всех придворных и с обычным для него мастерством и убедительностью начал приводить аргументы, в итоге обратившись к угрозам и запугиванию, чтобы получить императорское одобрение договора об открытии гавани. Он заявил собравшимся:
   – Если после всего мною сказанного и сделанного санкции Небесного государя не последует, мне ничего не останется, как только признаться в собственной неспособности должным образом служить сёгуну и совершить сэппуку [51 - Сэппуку – ритуальное самоубийство путем вспарывания живота.]здесь и сейчас. Увы, не могу предсказать, каким образом отреагируют мои вассалы и что они сделают с придворными сановниками в отместку за это. Готовы ли вы к такому повороту событий? Если да, что ж, продолжайте в том же духе, поступайте, как вам заблагорассудится.
   С этими словами он направился к выходу, но придворные поспешили остановить его и, мгновенно пересмотрев свое мнение, проголосовали за принятие договора.
   Позднее Кэйки понял, насколько глубоко укоренилось в сознании чиновников бакуфу отношение к нему, как к ставленнику Мито. О поднявшемся в Эдоском замке шуме, включая сумятицу на женской половине, он узнал из письма, полученного из резиденции Мито в Коисикаве. Кэйки прекрасно понимал: даже если события будут и дальше развиваться благоприятным образом и ему выпадет шанс стать сёгуном, на практике принять на себя управление домом Токугава и бакуфу будет просто нереально.
   Он тщательно обдумал сложившуюся ситуацию, прикинул, стоит ли продолжать работать на бакуфу, несмотря на сгустившееся над ним облако подозрений. У князя было достаточно причин для негодования. Но более всего его доверенных вассалов и самого Итиносина Хару, который прекрасно знал Кэйки, удивил тот факт, что он ни разу даже словом не обмолвился о своей затаенной обиде. Вот единственное замечание, выдавшее его истинные чувства: он признался однажды, что испытывает «страх и ужас» при мысли о том, что сам факт его существования является для сёгуна источником страданий. Хара ушам своим не мог поверить, но Кэйки сказал это вовсе не для отвода глаз и не пытался скрыть то, что было у него на душе; похоже, слова эти действительно вырвались из самого сердца. Казалось, он даже получал определенное удовольствие, заменяя «страхом и ужасом» внутреннюю пустоту и неудовлетворенность собой.
   Хара понимал, что единственное, чем можно объяснить непомерное чувство верноподданического долга Кэйки, – это его конфуцианское воспитание. Образование, которое Нариаки дал своему сыну, стремясь вырастить истинного воина Мито и будущего даймё, установило в сознании мальчика определенные рамки, в черте которых он действовал всю жизнь.
   Кэйки подал в отставку с поста командующего морской обороной. Однако Иэмоти не даровал ему своего одобрения и отставку не принял. Тогда Кэйки попытался покинуть пост советника военного правительства, но с тем же результатом.
   Иэмоти по-прежнему находился в Осаке. Год подошел к концу, начался новый, 1866-й, но войска в Тёсю так и не были отправлены, несмотря на громкие призывы общественности провести карательную экспедицию. И только в июле на запад выступил авангардный отряд. В следующем месяце самураи бакуфу приняли сражение с Тёсю на границе княжества, но военные силы Тёсю доказали свое превосходство, наголову разбив противника. Вести об этом поражении скрывали от Иэмоти, состояние здоровья которого оставляло желать лучшего. И без того болезненный, сёгун в начале августа окончательно слег. Самочувствие его ухудшалось день ото дня, дворцовый лекарь поставил диагноз: острый приступ бери-бери.
   Болезнь сёгуна держалась в строжайшем секрете. Даже Кэйки в Киото подробностей не сообщили. Сначала ему сказали, что Иэмоти слег от переутомления. Истинная причина недомогания правителя стала известна лишь 26 августа – в тот день Кэйки узнал, что на протяжении прошедшей недели Иэмоти был не в силах управлять делами и что он уже почти пять суток не спит. Сёгун страдал от непрерывных судорог и конвульсий, мучения его были просто невыносимы.
   Охваченный ужасом Кэйки поспешно прибыл в Осаку, испросил аудиенции и был немедленно препровожден в опочивальню больного. Иэмоти покоился на ложе, вид у него был изможденный, но в общем и целом Кэйки нашел его не в столь плачевном состоянии, как ожидал. В ответ на взволнованные расспросы князя Иэмоти сумел выдавить улыбку и даже сказал ему несколько слов. Голос его был слаб и едва слышен.
   – До недавнего времени я хоть садиться мог, – пожаловался молодой сёгун, – но сегодня и на это не способен. Лекарь вам все объяснит. – И с тревогой поинтересовался: – Как там, в Киото? – выразив тем самым заботу о государстве, несмотря на свое недомогание.
   Тронутый до глубины души Кэйки поспешил успокоить его:
   – Все тихо. Поэтому я и смог так легко приехать сюда, в Осаку.
   Затем он откинул покрывала и начал обеими руками массировать ноги сёгуна. Мышцы несчастного были ужасно напряжены. Минут через тридцать Иэмоти задремал, и Кэйки выскользнул из его покоев. После этого он вернулся в Киото. Следующей ночью состояние Иэмоти внезапно ухудшилось, и вскоре сёгун скончался. Ему было всего двадцать лет.
   Наследников Иэмоти не оставил, но успел дать распоряжения по поводу своего преемника. Уезжая из Эдо, он обратился к приближенным со словами:
   – Если мне придется ступить на поле битвы, быть может, я паду в сражении или умру от болезни. В этом случае пусть следующим сёгуном станет Камэноскэ из дома Тая су.
   Камэноскэ был сыном Ёсиёри Таясу, главы одного из «трех благородных домов». Эту просьбу сёгуна передали престарелой даме по фамилии Такияма, и в тот день, когда Иэмоти покинул Эдо, она поделилась новостью с его женой, принцессой Кадзу. Дамы Ооку были вне себя от радости, что выбор не пал на Кэйки, но бакуфу пребывало в полной растерянности.
   Камэноскэ Таясу исполнилось всего два года. «Разве может такая кроха помочь сёгунату удержаться на плаву в столь трудные времена, особенно теперь, когда новости о поражениях в битвах с Тёсю приходят чуть ли не ежедневно?» – вздыхали государственные мужи.
   Понимая, что выбора у них нет, чиновники сёгуната добились от императорского совета и видных даймё одобрения кандидатуры князя Хитоцубаси. Главный советник Кацукиё Итакура поспешил в Киото, с тем чтобы уговорить Кэйки взять на себя обязанности сёгуна.
   Кэйки отказался. Итакура старался изо всех сил, пытаясь убедить князя, но тот лишь отмахивался от него:
   – Полно вам. У меня таких намерений нет. – И это была чистая правда. Кэйки понимал: даже если он примет предложение, его шансы на успех будут равны нулю, особенно теперь, когда со всех сторон напирают недоброжелатели. – Пусть следующим сёгуном будет Камэноскэ. Я с радостью стану его опекуном.
   Но Итакура был не из тех, кто легко сдается. Он остался в Киото и ежедневно наносил Кэйки визиты, упорно отстаивая свою точку зрения. В итоге Кэйки, который не уступал советнику в упрямстве, перестал принимать его.
   Смерть Иэмоти какое-то время держалась в секрете, но слухами земля полнилась. «Пост сёгуна свободен!» – шептались в народе. В Киото об этом знали даже дети бедняков.
   А Кэйки продолжал упорствовать, прекрасно понимая, что его отказ – это политический шаг, который вскоре сам по себе создаст ему определенную репутацию.

XII. «Пропойца поневоле»

   Кэйки ни в какую не желал становиться сёгуном.
   Наступило 29 августа 1866 года. Мертвое тело предыдущего сёгуна, Иэмоти, лежало в Осакском замке. Впавшие в оцепенение от столь внезапной кончины правителя члены высшего совета бакуфу держали его смерть в секрете и тайно назначили князя Хитоцубаси преемником. Императорский двор принял это назначение как само собой разумеющееся, Сюнгаку Мацудайра и другие влиятельные даймё упрашивали Кэйки принять этот пост, но он оставался неумолим.
   Шли дни, развязка все не наступала.
   Официально Иэмоти по-прежнему числился сёгуном, документы подписывались от его имени, но фактически бакуфу Токугава возглавлял труп, спрятанный в тайнике Осакского замка и полуразложившийся на летней жаре.
   «Что же нам делать?!» – восклицал император Комэй, терзаемый горем и злостью. Будучи человеком патологически консервативным, он всегда стоял в первых рядах сторонников бакуфу и с энтузиазмом поддерживал политическую доктрину кобугаттай – объединение императорского двора и совета старейшин сёгуната. Он свято верил в то, что Япония – нация особенная и ей обязательно нужен военный правитель, а Тёсю считал княжеством мятежников. Как же может пост «великого полководца, покорителя варваров» оставаться свободным, когда внутри страны мятежники пытаются подорвать основы государственности и раздуть искру гражданской войны, а иностранные державы пристально наблюдают за страной извне, готовые в любой момент совершить нападение?
   Но Кэйки, каковы бы ни были его причины, сдаваться не собирался.
   Других подходящих кандидатур у бакуфу не было. Формально несколько человек могли бы заявить свои права на этот пост, но все они никуда не годились. Маленький Камэноскэ, которого дамы Ооку прочили в сёгуны, еще из пеленок не вылез, а сам глава семейства Тая су, Ёсиёри, был непроходимо глуп. Лучшие годы Ёсикацу Токугавы, даймё Овари, давно остались позади. Никого, кроме Кэйки, принять в расчет было нельзя – и сам Кэйки, с его проницательностью и умением разбираться в кадровой политике, прекрасно это понимал. Тем не менее он твердил всем и каждому, что не собирается становиться сёгуном, и не забывал напомнить о своем принципе: раз уж он дал слово, то обязательно его сдержит. Сомневаться в этом не приходилось – недаром даймё нередко называли его между собой Упрямцем.
   Вероятно, из-за того, что Кэйки был сильной личностью, прозвищ у него насчитывалось предостаточно, и Упрямец было чуть ли не самым дружественным. Настроенные враждебно по отношению к Киото эдоские хатамото называли его за спиной Двуликим, намекая на тесную связь с императорским двором – связь, которая, по их мнению, могла в один прекрасный день толкнуть его на предательство дома Токугава. В частных разговорах недоброжелатели никогда не величали его официальным титулом «посланник сёгуна князь Хитоцубаси», но неизменно именовали Двуликим. Вне всякого сомнения, одной из причин появления такого прозвища были и его кровные узы с кланом монархистов Мито, но со временем к нему стали относиться, как к умному интригану, что придало этой кличке новый смысл.
   Существовало еще одно прозвище – Свиноед, которое ввели в обиход то ли прихлебатели лагеря сёгуна, то ли эдоская чернь. В отличие от своего отца, Нариаки, или ученых из клана Мито, которые считали Японию Землей Богов, Кэйки придерживался западных вкусов, распространявшихся даже на его кулинарные пристрастия. Говядина и свинина ежедневно доставлялись ему из Иокогамы. Кличка Свиноед носила оскорбительный характер и намекала на то, что он порочит себя, поедая мясо четвероногих животных. Начиная со времен Иэясу никого из дома Токугава низшие сословия не клеймили столь унизительными прозвищами.
   Новую кличку Кэйки дал Сюнгаку Мацудайра, который не оставлял упорных попыток заставить его сделаться преемником Иэмоти.
   – Да он тот, кого называют «пропойца поневоле», – в сердцах выпалил Сюнгаку однажды.
   Бывало, на пирушках встречались такие хитрецы, которые заявляли, что им уже хватит пить, но стоило собутыльникам надавить на них посильнее, то есть начать, образно выражаясь, выкручивать руки, как они снова брались за чашу и могли истребить поразительное количество спиртного. А если не находилось желающих настоять на том, чтобы они выпили еще, у этих «пропойц поневоле» сей же час портилось настроение.
   Подобное сравнение пришло Сюнгаку Мацудайре на ум не случайно. Минула целая неделя со дня смерти Иэмоти, и Сюнгаку наведался в резиденцию Кэйки, находившуюся неподалеку от замка Нидзё. Было десять часов утра.
   Войдя, Сюнгаку обнаружил там главного советника Кацукиё Итакуру, который разве что не поселился у Кэйки, пытаясь уговорить его принять наконец назначение. Утро выдалось на редкость жарким. Утомившись от бесплодных споров с Кэйки, Итакура распахнул ворот кимоно – непростительная вольность для даймё, – и слуга обмахивал его веером.
   Безмерно удивившись появлению Сюнгаку, Итакура поспешно принялся приводить одежду в порядок, но Сюнгаку остановил его:
   – Не волнуйтесь, – и быстренько ослабил завязки на вороте собственного кимоно, будто соглашаясь с тем, что жара действительно невыносимая. Этот человек имел талант выйти из любого положения и знал, как потрафить другим. – Каково последнее слово? – спросил он, отдуваясь.
   Итакура развел руками:
   – Ничего обнадеживающего. Такое впечатление, что князь Хитоцубаси забыл, как произносится слово «да».
   Однако, услышав подробности спора Итакуры с Кэйки, Сюнгаку заулыбался:
   – Из того, что вы мне поведали, можно сделать вывод, что нам еще рано терять надежду.
   – Правда?
   – Несомненно. Я не шучу. Он из тех, кого называют «пропойцами поневоле». Человек, который быстро сдается, стоит на него немного нажать. Если дать ему достаточно времени, он непременно уступит!
   Но сами «пропойцы поневоле» подчас даже не подозревают об этой своей слабости. То же самое происходило теперь и с Кэйки. Отказ от предложения возглавить бакуфу никоим образом не был уловкой. Более того, Кэйки был твердо уверен, что в этом заключается его долг. К тому же он ясно видел сложившуюся ситуацию. Какой ему прок становиться сейчас сёгуном? Прежде всего, кому, как не Кэйки, было знать, что эдоские военные чины, чьим предводителем ему предстояло стать, питают к нему мало уважения. Судя по всему, они бы не погнушались и открытой изменой. Как только он станет сёгуном, чиновники бакуфу тут же начнут оказывать сопротивление. И что еще хуже, эти настроения разделяли не только вассалы сёгуната. Даже идеологические противники Нариаки из клана Мито ясно дали понять, что в случае, если преемником сёгуна станет князь Хитоцубаси, жизнь его и в горстку риса никто не оценит и что они готовы, если понадобится, остановить его силой.
   В Киото ситуация сложилась и вовсе критическая. Князья Абэ из Бунго и Мацумаэ из Идзу были преждевременно смещены со своих постов в совете, и самураи обоих княжеств возлагали всю вину на Кэйки. Кэйки донесли, что на заседании даймё в Киото было сделано следующее публичное заявление: «Если князь Хитоцубаси станет сёгуном и нам прикажут присягать ему, мы ни одного дня самураями не останемся. Клянемся взять его резиденцию штурмом с обнаженными мечами в руках». Никогда ранее кандидат в сёгуны не сталкивался с подобной стеной враждебности.
   – Сердце подсказывает мне, что не стоит становиться сёгуном, – признался Кэйки своему самому близкому вассалу, Итиносину Харе.
   И все же Хара сомневался, что слова его господина исходят из самого сердца.
   В то утро, прежде чем повидаться с Сюнгаку Мацудайрой, Кэйки сказал Харе:
   – Бакуфу Токугава обречено, и, так или иначе, конец уже близок. Я думаю, оно продержится год, от силы два. Стать сёгуном сейчас – все равно что броситься с головой в объятое пламенем здание.
   Беда Кэйки заключалась в том, что он слишком ясно видел будущее.
   «Что я могу сделать, став сёгуном в этот час?» – задавался он вопросом.
   Хара прекрасно понимал его. Любой здравомыслящий человек невооруженным глазом видел, что старая японская государственная система нежизнеспособна. До 1853 года императорский двор в Киото исполнял исключительно декоративную функцию, но под прессингом некоторых княжеств и отдельных вельмож император получил право накладывать вето на решения военного правительства, и теперь ситуация сложилась хуже не придумаешь: система двойного управления. Бакуфу связали руки, и оно не могло самостоятельно предпринять ни одного внешнеполитического шага.
   Глядя на эту аномалию, английские дипломаты предложили свои услуги, изъявив готовность объяснить суть своего государственного устройства и сформировать новое правительство Японии по европейскому образцу. Верховная власть над Японией принадлежит императору, заявляли они, а не сёгуну, которому Небесный государь всего лишь предоставил определенные права. Следовательно, французы, воспринимающие сёгуна как коронованного главу Японии, не правы. Это мнение было опубликовано в газете Иокогамы, его разделяли все монархисты Сацумы и Тёсю. Они даже пошли дальше, заявив, что сёгун является господином не всех даймё Японии, а лишь некоторых.
   К несчастью, лучше других в этом европейском юридическом анализе мог разобраться не кто иной, как Кэйки, который считал его абсолютно точным. И Хидэёси Тоётоми, и Иэясу Токугава были вождями вольных даймё, а не правящими монархами. Аристократия вознесла их обоих на верхнюю ступеньку феодальной лестницы, одного в качестве кампаку, а второго – в качестве сёгуна, «великого полководца, покорителя варваров». Когда могущество их находилось в зените, сёгуны имели возможность управлять остальными даймё железной рукой, выступая при этом не официально, но фактически истинными монархами, однако когда авторитет бакуфу пошел на убыль, контроль над даймё ослаб, и правда, заключавшаяся в том, что сёгун всего лишь военный вождь, а не глава государства, снова выплыла на поверхность. Эти настроения особенно ярко проявились во время карательной экспедиции против Тёсю. Княжество Сацума не откликнулось на призыв бакуфу к мобилизации, отказавшись предоставлять своих воинов. А все из-за той древней истины, согласно которой приказ сёгуна – совсем не то, что приказ Небесного государя. В данном случае в княжестве Сацума этот акт неповиновения не считался предательским, ибо всем было совершенно очевидно, что у сёгуна нет тех полномочий, какие имеются у правящего монарха.
   Успех вождя основан на военной мощи, полагал Кэйки. Именно военная мощь позволила дому Токугава держать в повиновении три сотни вельмож в течение трех веков. Даймё страшились силы оружия Токугава. Однако теперь сила эта практически сошла на нет. В кампании против Тёсю войска бакуфу проигрывали княжеству тодзама, доход которого с трудом дотягивал до 370 000 коку. С полей Тёсю приходили новости о поражениях. Сёгунат на глазах терял остатки былого могущества. Кэйки прекрасно понимал, что означает стать сёгуном в такой момент.
   – Это означает войти в историю в качестве предателя, – сказал он Харе.
   Баку фу суждено пасть, но конец правления Токугава не будет тихим и естественным, как, к примеру, падение гнилого дерева на ветру. Кабы все произошло именно так, то стать сёгуном хоть на день, занять свое место среди великих правителей Токугава, было бы более чем почетно. Но история учит, что для людей потеря силы не проходит столь мирно, как для растений. Кэйки хорошо выучил уроки истории и верил в то, что она имеет тенденцию повторяться. Его связь с кланом Мито – колыбелью национальной науки – только укрепляла эту веру, хотя, как человек рациональный, он не разделял взглядов своих сородичей. Образ мышления Кэйки, его понимание событий основывались на уроках истории. А история не знает примеров, когда слабеющей власти удавалось упокоиться с миром. На горизонте непременно должен появиться кто-то новый, он обнимет императора, объявит представителей старого порядка мятежниками, затем объединится со своими сторонниками по всей стране и устремится в атаку. И Кэйки, стань он сёгуном, превратится в мишень этой атаки.
   – Будь я проклят, если сделаю такую глупость! – подвел он итог.
   Выслушав его, Итиносин Хара низко склонился в восхищении перед проницательностью своего господина. Но ему тут же пришло в голову, что Кэйки не отвергает возможность стать сёгуном окончательно и бесповоротно. Появись иной претендент на это место (какими бы скромными ни были ряды избранников), Кэйки будет недоволен. Именно поэтому, невзирая на отсутствие прямого приказа, Хара тайно занялся кампанией по продвижению кандидатуры своего господина в сёгуны, переговорив по этому поводу с принцем Накагавой и Сюнгаку Мацудайрой.
   Хара был человеком необычным. На службе у Мито он слыл ярым сторонником доктрины «Сонно дзёи», а став советником Кэйки, тут же переметнулся на другую сторону, убедившись в необходимости открытия страны. Он побуждал господина принять решительные меры по отношению к старинным товарищам, Коунсаю Такэде и другим, приговорить их к смерти; и надо сказать, что постепенно его аргументы начинали перевешивать. В итоге он отбросил и первую часть доктрины – «Сонно», «Чти императора».
   – Почитание императора – дело духовное, а не политическое, – любил повторять Хара. – И пусть вельможи из императорского дворца задирают нос – пока я жив, они бакуфу и пальцем не тронут.
   Итиносин Хара был наделен необычайными талантами и способностями. Такие одаренные люди черпают вдохновение в постоянных испытаниях собственных возможностей, а не в преданности какой-то определенной идее. Честолюбие Хары не знало пределов. Он просто обязан был сделать своего господина сёгуном. Как только это случится, он, Хара, тоже вплотную подберется к власти над всей страной.
   Но Кэйки колебался, терзаемый сомнениями, как чревоугодник, которому отчаянно хочется съесть рыбу фугу, но он боится, что она может оказаться ядовитой. Таким образом, перед Харой стояла задача извлечь весь «яд» из того, что связано с должностью сёгуна, – задача довольно опасная, требующая сосредоточения всех способностей.
   Вскоре преданному вассалу стало понятно, что Кэйки не меньше его самого был занят размышлениями над этой проблемой. В то утро после завтрака он призвал к себе Хару и спросил:
   – Почему бы просто не бросить эту игру? – Князь хотел сказать: почему бы не оставить любые притязания на политическую власть? Это не было итогом длительных размышлений; напротив, Кэйки рассуждал вслух о том, над чем думал в тот самый момент, – привычка, которой он часто поддавался в разговорах со своим доверенным вассалом. И хотя Кэйки еще не пришел к окончательному заключению, он добавил: – Другого пути нет, – как будто только сейчас понял это.
   Князь имел в виду вовсе не себя – он предлагал отказаться от политической власти сёгунату Токугава. Если сравнить сёгунат с тигром, то тигр этот, вне всякого сомнения, самый что ни на есть настоящий, но мертвый – а если и не совсем мертвый, то уже при смерти, девять десятых его внутренних органов отказали, пульс едва прощупывается. Вдохнуть в него жизнь – задача разве что для кого-нибудь из богов. Лучше всего бросить умирающего тигра на дороге, пусть его подберут токийские вельможи или сацумские самураи – и те и другие сгодятся. Когда тебя прижимают к стенке, да так, что не пошевелиться, остается только изменить образ мышления – выполнить своего рода умственную гимнастику, совершить интеллектуальный подвиг. В данном случае это означает признать, что Токугава превратятся в простых даймё.
   Изложив свое понимание ситуации, Кэйки полюбопытствовал, что советник об этом думает.
   – Ну-у… – Хара осекся и замер на несколько секунд, уставившись на своего хозяина, даже дышать перестал, на лбу выступила испарина. – Если позволите сказать, господин, – осторожно продолжил он, – похоже, что временами вы слишком далеко вперед заглядываете.
   Другими словами, Кэйки, по мнению Хары, перешел границы разумного, выстраивая планы на будущее. Хара полагал, что политика требует приземленного, практичного и где-то даже циничного подхода к решению насущных проблем. Но Кэйки и сам был аристократом из рода Токугава, а говорил о печальном будущем сёгуната совершенно отстраненно, бесстрастно расчленил его на разделочной доске истории, как сделал бы это простой самурай или ученый, без чувства личной причастности и ответственности. Так не годится. И сейчас, когда Кэйки в любой момент может стать сёгуном, совершенно неуместно смотреть на политическую ситуацию в стране так, будто она не имеет к нему никакого отношения.
   Потому, будучи провинциалом, да еще выходцем из Мито, Хара решил высказаться без обиняков.
   – Говорят, беда рождается за княжеской ширмой. (Иными словами, князь никогда, даже в разговоре со своим самым преданным вассалом, не должен позволять себе опрометчивых речей; если такое случается – жди беды.) Никогда и никому не повторяйте того, что вы сказали мне, господин, – предостерег он Кэйки.
   – Понятно. – Князь задумчиво потер подбородок. Его лицо ничего не выражало, но в душе он был потрясен. Благодаря честному вассалу, князь впервые заметил этот свой недостаток: для политика он обладал слишком острым умом, и все бы ничего, кабы умел держать свои мысли при себе, но стоило ему напороться на безмозглого собеседника, он не мог сдержаться. И тогда слова лились из него рекой, порождая ненужные вопросы, недопонимание и лишних врагов.
   Кэйки поднялся и вышел в гостиную, где его ждал Сюнгаку Мацудайра. Шелковые хакама князя шуршали при каждом шаге. Он прекрасно знал, что нужно от него гостю. Сейчас Сюнгаку опять заведет разговор о назначении на пост сёгуна, в очередной раз попытается его уломать.
   Князь уселся на почетное место, и Сюнгаку, как и полагается, опустился перед ним на колени. Приблизившись к Кэйки, он произнес своим высоким птичьим голосом:
   – Не стану тратить времени на пустые беседы. Пришли ли вы к какому-нибудь решению?
   – Это бесполезно.
   – Бесполезно? – повторил ошеломленный Сюнгаку. – Прошу прощения?
   Все безнадежно, никто больше не может быть сёгуном, бакуфу в нынешнем виде неуправляемо – вот что имел в виду Кэйки. Забыв и совет Итиносина Хары, и свои размышления минутной давности, он принялся рассуждать вслух:
   – Подумайте сами. Политическая система устарела. Никто не сумеет заставить ее работать.
   Государственная структура, введенная Иэясу Токугавой, чтобы покончить с хаосом Эпохи воюющих провинций, – реликт двухсотшестидесятилетней давности. Любые попытки установить с ее помощью связи с чужеземными державами и внедрить новшества, которые они несут с собой, бесполезны. Новая жизнь требует новых порядков – такова была суть его выступления.
   Сюнгаку оказался прекрасным слушателем. Говорил он мало; временами, когда Кэйки попадал в самую точку, согласно кивал. Польщенный Кэйки разошелся не на шутку.
   – А что нам делать с хатамото, скажите на милость? – потребовал он ответа.
   Вопрос этот был весьма щекотливым. Кэйки указал на то, что последние двести пятьдесят лет хатамото жили в праздности. Изначально люди военные, в чьи обязанности входило защищать бакуфу, с течением времени они оказались не у дел. Современное военное искусство, продолжал князь, требует умения обращаться с ружьем и пушкой. Однако хатамото заявили, что это занятие для нижестоящих асигару, «пеших воинов», и до сих пор наотрез отказываются брать в руки ружья и проходить обучение. В итоге пришлось дополнительно набирать рекрутов из простолюдинов. Сюнгаку, должно быть, в курсе, что пехотный батальон бакуфу, созданный по французскому образцу, составлен из таких рекрутов, как, впрочем, и артиллерия. Именно они участвовали в карательном походе против Тёсю. А что же тем временем поделывают хатамото? Живут себе припеваючи в эдоском раю для лентяев, получают жалованье, которого ничем не заслужили. Ни одно правительство в мире не может позволить себе содержать десятки тысяч бездельников, а вместо них набирать десятки тысяч честных воинов; финансовый крах при таких обстоятельствах неизбежен. Одного этого достаточно, чтобы подорвать основы бакуфу. Хатамото сожрали и свой дом, и свою родину.
   – Э-э… да… – вынужден был ответить Сюнгаку. Конечно же он был достаточно умен, чтобы понять точку зрения Кэйки, который толковал о том, что единственный открытый путь к спасению Токугава – добровольный уход бакуфу с политической сцены, упразднение феодальной системы и установление централизованного управления по европейскому образцу, как, к примеру, при нынешнем правителе Франции, Наполеоне III. Само собой, в результате три сотни даймё останутся не у дел. Подумать только, что он несет, размышлял про себя Сюнгаку. Он и сам был даймё Этидзэн с доходом в 320 000 коку.
   Сюнгаку прекрасно знал, что политическая доктрина, которую излагал ему сейчас Кэйки, широко распространена в Сацуме и других западных княжествах. Говорили, что прародителем ее является министр финансов Тадамаса Огури, который многому научился во время поездки по Соединенным Штатам. Некоторые утверждали, что на него повлиял Дзёун Куримото, уполномоченный по международным делам, другие были убеждены, что он нахватался этих идей у самого Леона Роша, французского посла в Японии. По слухам, Кэйки тоже поддерживал эту линию, но Сюнгаку, знавший, что Кэйки не видел в Огури особых достоинств, никогда не придавал этим сплетням значения. И вот вам пожалуйста, говорит как настоящий новообращенный!
   Похоже, он тоже купился, подумал Сюнгаку. Кэйки питал слабость к Франции и даже одно время пытался выучить французский язык. Он также был неравнодушен к французскому оружию и военному искусству, любил послушать о французском правительстве и славном прошлом этой страны. Более того, французский посол Рош снискал такое уважение среди японцев, что неофициально стал чрезвычайным советником бакуфу. В то время как английский посол Парке и другие обращались к сёгуну «ваше превосходительство», Рош единственный называл его «ваше величество», твердо уверенный в том, что наследники Иэясу являются коронованными правителями Японии. Вне всякого сомнения, Рош поделился с Кэйки своим планом переустройства государства.
   В прошлом (хотя Сюнгаку ничего об этом не знал) Рош, будучи слугой Наполеона III, прошел хорошую школу и мог справиться с любой поставленной перед ним задачей. Положение, в котором находился его государь, Шарль Луи Наполеон Бонапарт III, напоминало положение Кэйки. Племянник прославленного Наполеона I, он стал преемником императора в результате ранней смерти своего старшего брата, а также сына Наполеона, герцога Рейхштадтского. Эра Наполеона I во Франции уже стала достоянием истории, но Наполеон III собрал войска и провозгласил себя императором. За это он был арестован и изгнан из Франции, но после февральской революции 1848 года его избрали в Законодательное собрание, затем он стал президентом республики, а после нескольких государственных переворотов, в 1852 году, добился титула императора. Наполеон III очень интересовался Японией, гораздо больше, чем того требовала дипломатия, и сочувствовал бакуфу. Он никогда не советовал сёгуну напрямую последовать собственному примеру, но все же доводил до него свои идеи косвенно, через посла Роша.
   Все это было хорошо, просто замечательно. Сюнгаку тревожило другое: пропагандируя подобные идеи, Огури и иже с ним вдохновят влиятельные западные княжества на восстание. Ходили слухи, что Огури призывает к повторению битвы при Сэкигахаре – сражения 1600 года, после которого утвердилась власть Иэясу, – для того чтобы установить централизованное правление Токугава. Построенную по французскому образцу армию бакуфу, по его мнению, надо укрепить и с ее помощью пресечь, наконец, любые антисёгунские движения, будь то в Тёсю, Сацуме, Тосе, Этидзэн или где-то еще. Затем будет в одночасье упразднена феодальная система, и так начнет свое существование новый режим Токугава. Услышав это, даже ярый сторонник бакуфу Едо Яманоути из Тосы возмущенно хлопнул рукой по татами. Сюнгаку самолично присутствовал при этом. После того как слухи стали множиться, отношение сацумцев к бакуфу внезапно переменилось. Для тодзама-даймё, которые не принадлежат к роду Токугава, это нормально, думал Сюнгаку, но вот теперь сам Кэйки сидит перед ним и бесстыдно высказывает опасные идеи!
   «Ладно, сам-то я из боковой ветви Токугава, но что, если это услышат другие даймё?» – подумал он и начал искать повод прекратить разговор. Он попытался выразить свой протест, но сообразительный Кэйки, который сразу понял, что у Сюнгаку на уме, остановил его взглядом. Затем жестом дал понять, что его не следует прерывать. Сюнгаку, который по природе своей был малодушным, молча потупился. И Кэйки продолжил:
   – Если бакуфу Токугава суждено исчезнуть, следующего сёгуна избирать не нам.
   Под словом «нам» он имел в виду всех Токугава.
   До конца своих дней Сюнгаку вспоминал эту речь с восхищением. Анализ политической ситуации был настолько логичен и остр, как будто его провел обладатель ученой степени по современной юриспруденции. Вкратце доводы Кэйки сводились к следующему: Иэясу, первый сёгун из рода Токугава, поднялся к вершине власти на волне гражданской войны, и его положение как первого князя среди равных базировалось и на имени, и на поддержке всех даймё, которые присягнули ему на верность, признав его превосходство. Если же военная мощь сёгуна со временем слабеет, даймё вовсе не обязаны по-прежнему считать его своим вождем, они вправе склонить головы перед сильнейшим. Подобный прецедент произошел в XVI веке, когда военачальник Нобунага Ода сбросил сёгуна Асикагу. Так пусть же и теперь даймё сами выберут себе вождя.
   – Что? Даймё сами выберут сёгуна? – не смог скрыть удивления Сюнгаку.
   – Да. Оставим этот вопрос на их усмотрение, – кивнул Кэйки.
   Окончательно выведенный из равновесия Сюнгаку промолчал. Он просто не смог придумать подходящего ответа. Что-то в произнесенных командным тоном словах Кэйки было не так, в них крылась какая-то фатальная ошибка; однако с точки зрения ораторского искусства его выступление представляло собой шедевр бесспорной логики. Сюнгаку был не в состоянии спорить.
   – Хотите собрать всех даймё? – беспомощно развел он руками.
   Кэйки кивнул. Конечно, все триста даймё должны собраться вместе, чтобы выбрать себе вождя. Это их привилегия.
   И тут Сюнгаку наконец увидел выход из положения. Часть даймё умственно неполноценны, напомнил он Кэйки. Стоит ли так рисковать?
   У Кэйки и на это нашелся ответ:
   – Даймё сами могут решить, кого из них стоит исключить.
   Тем, кому будут предоставлены избирательные права, проведут голосование. Избранный таким образом сёгун более не будет являться просто сёгуном, но станет кем-то вроде европейского президента. Наполеон III провел подобную акцию в 1852 году, после чего на всенародных выборах получил семь с половиной миллионов голосов и был назначен президентом на десятилетний срок. Наверное, именно этот пример стоял у Кэйки перед глазами.
   Он продолжил:
   – Вы правы, Сюнгаку; не все даймё мудрецы. Но дураков отошлют назад, в их поместья, останутся только люди разумные. Все вместе они изберут сёгуна, а потом хорошенько обдумают состав правительства, поделят между собой различные министерства, усовершенствуют по необходимости структуру бакуфу. Они смогут уволить лишних чиновников, дать ружья хатамото и из всех замковых прихлебателей сделать образцовых солдат.
   У Сюнгаку вырвался вздох облегчения. Значит, это все-таки не план Огури. Институт даймё будет сохранен. Дела будут решаться объединенными силами избранного сёгуна и совета толковых даймё. «Да, – мысленно кивнул он сам себе, – видно, это действительно единственный способ спасти дом Токугава и страну». В следующую секунду он поднял голову:
   – Прошу прощения, но человек, которого должны избрать вождем всех даймё… что, если им окажетесь вы, господин? Вы же не хотите сказать, что даже в этом случае откажетесь от власти?
   – Конечно же нет. – Кэйки неожиданно улыбнулся. – Я всегда руководствуюсь здравым смыслом. Если такое случится, я буду счастлив принять предложение возглавить правительство.
   – Рад это слышать. – Сюнгаку глубоко вздохнул и поднял другой вопрос: наследование внутри самого семейства Токугава. Ему было известно, что Кэйки сделал довольно странное заявление главному советнику Кацукиё Итакуре – мол, назначение на пост сёгуна он принимать не хочет, но главой дома Токугава быть согласен.
   Кэйки объяснил это тем, что семейные дела Токугава касаются только представителей рода. Даже если бакуфу Токугава исчезнет, на семье это никак не отразится, и кому-то все равно нужно будет ее возглавить, с тем чтобы соблюсти обычай наследования и продолжить род. Но это дело частное, не то что вступление в должность сёгуна, которая является достоянием общественности. Он, Кэйки, настаивает на том, чтобы четко отделять одно от другого.
   Для Сюнгаку – да и для любого здравомыслящего человека – логика эта была странной и непривычной. Сёгун и глава дома Токугава едины по своей природе, и со времен Иэясу никто никогда их не разделял, даже в мыслях. И все же Сюнгаку не испытывал никакого желания вступать в спор с этим мастером логических умозаключений, однако решил удостовериться, правильно ли понял его.
   – Вы сказали, что согласны стать главой рода. Вы уверены, что не передумаете?
   – Я не горю желанием делать это, но поступить иначе означало бы оскорбить своих предков. У меня не хватит духу отказаться. Хоть и без особой охоты, но я согласен быть главой дома Токугава.
   – Правда?
   – Да, правда, – заверил его Кэйки.
   Не успел он закрыть рот, как Сюнгаку уже кивал, да так, что чуть голова не отвалилась.
   – Передать не могу, какое это для меня облегчение, господин! – воскликнул он и, сообщив, что ему не терпится поделиться хорошей новостью с остальными, исчез в другой комнате, где его ждал не только Итакура, но и генерал-губернатор Киото Катамори Мацудайра, который ради этого случая превозмог недуг, приковавший его к постели, и явился в резиденцию Кэйки вместе со своим младшим братом Садааки. Сюнгаку немедля поведал им о своем разговоре с князем.
   Сановники обменялись взглядами.
   Вскоре совещание было закончено. Аргументация Кэйки казалась им слишком сложной, и они не всегда могли понять его логику, но одно было ясно: нельзя сказать, что Кэйки наотрез отказывается от предложения стать следующим сёгуном. Такое впечатление сложилось у всех собравшихся.
   – Ну и ну, – пробормотал себе под нос Катамори Мацудайра, образец честности и неподкупности. – Может, Сюнгаку действительно прав. Может, наш дражайший князь Хитоцубаси и в самом деле «пропойца поневоле»…

XIII. «Великий yдаp»

   Co дня смерти Иэмоти прошло семь дней.
   От своего обещания стать главой дома Токугава Кэйки не отказался, но, поскольку он не вступал одновременно в должность сёгуна, отдельной церемонии на этот случай не предусматривалось. А так как он все еще находился в Киото, обряд наследования все равно не могли провести, как того требовал обычай, – в Эдоском замке. В подобных обстоятельствах вообще было непонятно, что делать.
   Озадаченный главный советник Кацукиё Итакура, в чьи обязанности, помимо прочего, входило также проведение обрядов и церемоний сёгуната, в итоге направился к Кэйки за советом. Спокойно и обстоятельно, словно он уже сотню лет пробыл функционером бакуфу, князь Хитоцубаси объяснил, что необходимо предпринять.
   Итакура последовал его совету. От имени покойного сёгуна Иэмоти, который официально все еще числился главой бакуфу, он представил императору записку. В ней говорилось, что Иэмоти занемог в конце весны, болезнь его зашла слишком далеко и теперь он уже не может выполнять свои обязанности, а на случай, если его состояние ухудшится, желает, чтобы главой дома Токугава стал князь Хитоцубаси. Император без промедления одобрил это решение. Проще и не придумаешь.
   Положение Кэйки осталось прежним, а пост сёгуна все еще занимал мертвый Иэмоти Токугава.
   Санкция императора была получена 7 сентября 1866 года. Итакура отправился в резиденцию Кэйки в Киото сообщить ему эту новость. Кэйки выслушал ее молча, сидя на возвышении, словно изваяние. Доклад был закончен, но князь продолжал хранить молчание.
   Итакура с тревогой поглядывал на Кэйки, раздумывая, что же он сделал не так. Молчание нового главы дома Токугава было каким-то странным. Казалось, даже воздух вокруг этого человека изменился, превратился в плотный прозрачный занавес, отделивший его от всего остального мира.
   В конце концов, не в силах более выносить тишину и неопределенность, Итакура простерся перед князем, отдавая первые почести новому главе дома Токугава. Затем он приподнял голову и смиренно спросил, желает ли его сиятельство высказаться.
   Но Кэйки молчал. Взгляд его был устремлен поверх головы Итакуры к побегам бамбука, нарисованным на раздвижных перегородках-фусума. Кэйки и сам оказался не готов к собственной реакции на известие об официальном признании его статуса. Он просто-напросто был не в состоянии произнести ни единого слова, горло свело судорогой, голосовые связки отказывались служить. Отчего он так сильно растроган? До слез, до потери дара речи? Даже если он и не станет сёгуном, его признали пятнадцатым главой могущественного дома Токугава. Груз истории, семейной чести, традиций, незыблемых на протяжении нескольких столетий, со времен самого Иэясу, теперь лежал на его плечах. Кэйки даже представить себе не мог, как ошеломительно тяжела эта ноша. Логика подсказывала ему, что бремя истории должно быть гнетущим и мрачным, но ничего подобного он не испытывал. Напротив, к его глубочайшему удивлению, мир вдруг начал расцветать яркими красками, в глубине его души пробуждалась несказанная радость. Кэйки был потрясен. Он боялся открыть рот, боялся не справиться со своими эмоциями, выдать себя, закричать от восторга. Он изо всех сил пытался подавить этот странный приступ ликования. Молчание затянулось.
   Наконец разум его прояснился, мозг снова вошел в рабочий режим. Эта радость – вне всякого сомнения, ненавистная и постыдная – должна быть направлена в иное русло. Надо обратить ее во что-нибудь, придать ей другую форму, чтобы можно было освободиться от нее, выплеснуть наружу без зазрения совести, иначе она разорвет его изнутри, иначе он не выдержит и завизжит от счастья. Мозг Кэйки лихорадочно искал выход. И вспышка озарения указала ему путь: Тёсю. Война!
   Карательная экспедиция, отправленная в Тёсю в середине июля, переживала определенные трудности, бакуфу терпело одно поражение за другим от маленького княжества тодзама. Вот о чем надо срочно поговорить! Теперь, будучи главой Токугава, он, Кэйки, вправе принять командование на себя. Необходимо сменить тактику и стратегию, построить битву на совершенно иной основе. Они пошлют новую огромную армию, начнут наступление, похоронят Тёсю в дыму и пушечном огне, тем самым обретут былой престиж и в один миг возродят веру в бакуфу, которая давно умерла как в Японии, так и за границей. Для этого он, Кэйки, лично отправится на передовую поддерживать боевой дух воинов, будет сам отдавать приказы, как когда-то делал Иэясу в битве при Сэкигахаре, которая привела клан Токугава к власти. Иначе какой прок от того, что его избрали старейшиной дома?
   – Ига! Эй! Ига! – громогласно призвал он к себе Кацукиё Итакуру, князя Иги, хотя тот сидел прямо перед ним. – Нанесем великий удар по Тёсю!
   Итакура лишился дара речи. Кэйки трижды повторил свою команду – Итакура чуть не оглох от его криков. Новоявленный глава дома Токугава на ходу придумал термин оутикоми – «великий удар». Вскоре это яркое образное выражение станет невероятно популярным среди императорских придворных и представителей бакуфу.
   – Я сам возглавлю поход! – заявил Кэйки и тут же, рассуждая вслух, принялся разрабатывать план наступления. Бакуфу больше не станет полагаться на помощь феодальных княжеств, оно будет рассчитывать только на собственные силы. Кроме отрядов меченосцев и копейщиков, в войско войдут подразделения, сформированные по западному образцу. В Эдо и Осаке в настоящий момент расквартированы тринадцать отрядов пехоты. У артиллеристов на вооружении восемьдесят пушек. Через несколько дней он, Кэйки, сам поведет их на запад, к Тёсю. Итакура должен присмотреть за тем, чтобы подготовили еще двадцать батальонов новобранцев на случай крайней необходимости. Все это Кэйки произнес на одном дыхании, как будто пересказывал выученный наизусть текст.
   Далее он перешел к деталям собственного путешествия. Больше никаких смехотворных длинных процессий, в которых каждый даймё тащит за собой всякую ерунду, вплоть до ванны-фуро. Подобно полководцам Европы, и лучшему из них – самому Наполеону, он соберет с собой не более трех ранцев. В один положит теплое одеяло, в другой – смену исподнего, в третий – часы и другие личные вещи. Еда? Как и все остальные солдаты, он будет получать паек.
   Слова лились рекой, словно их выталкивали лопасти вращавшейся у него внутри мельницы. Речь Кэйки была наполнена блестящими новыми идеями и подробными, вполне конкретными указаниями. У Итакуры голова шла кругом. Что за выдающийся ум у нового главы дома Токугава!
   Затем Кэйки призвал Итиносина Хару и других своих приближенных на военный совет. Сражение состоится примерно через десять дней, но сначала надо приобрести пару линейных кораблей. Ходят слухи, что иностранные торговцы уже привели два судна на продажу – одно в Нагасаки, другое в Иокогаму.
   – Купите их, – велел Кэйки. И напоследок отдал приказ: – Расскажите всем о «великом ударе». Пусть ваши голоса звучат громко!
   Он надеялся, что заранее поднятый шум деморализует войско Тёсю и поднимет престиж бакуфу по всей стране.
   Сюнгаку Мацудайра услышал, как люди на улицах выкрикивают эту новость, и был немало удивлен. Он незамедлительно отправился в резиденцию Кэйки и испросил аудиенции. В тот день у Кэйки было много посетителей – Сюнгаку пришлось подождать своей очереди в боковой комнате, где ему подали чай.
   Этот человек совершенно непредсказуем, мысленно ужасался Сюнгаку, не зная, что и думать о Кэйки. Сам он всегда был противником похода на Тёсю. И не только он, но и все его друзья – так называемые «мудрые даймё», в числе которых были Яманоути Ёдо, Мунэнари Датэ и другие, – тоже не выказывали особого расположения к этой затее. Они считали, что развязать гражданскую смуту на глазах у зарубежных сил – означает подвергнуть нацию опасности и сократить бакуфу жизнь, которая и так висит на волоске. Кроме того, собрать войско княжествам просто не по карману, этого бремени им не вынести. К тому же, если из-за войны цены поползут вверх (а после прихода иностранцев они и так уже выросли), народ начнет возмущаться и повсюду на островах вспыхнут бунты.
   Но более всего прочего в тот момент Сюнгаку волновало расхождение между словами и поступками князя Хитоцубаси. Разве не говорил ему Кэйки на днях, что желает собрать всех даймё на совет? Как мог он развернуться на девяносто градусов и единолично принять такое важное решение, ни с кем не посоветовавшись? Бессмыслица какая-то!
   В конце концов Сюнгаку был допущен к Кэйки и в своей обычной деликатной манере изложил ему критические замечания.
   Но Кэйки ничуть не смутили его речи.
   – Я имел в виду, что, если когда-нибудь меня изберут сёгуном, я вступлю на этот пост, – сказал он. – А пока я всего лишь согласился стать главой дома Токугава, и собирать всех даймё на совет сейчас недосуг.
   Объяснение вроде бы внушало доверие, но Сюнгаку, разумеется, волновал совершенно другой вопрос – он хотел узнать истинные замыслы Кэйки. Если устремления князя меняются чуть ли не каждый день, сторонники бакуфу, да и весь народ, могут неправильно понять его и задуматься, какие же мотивы движут им на самом деле. Но у Сюнгаку не хватило духу высказать свои сомнения в лицо собеседнику.
   Кэйки смотрел на него так, словно спрашивал: «Сюнгаку, неужели ты не понимаешь моих истинных намерений?» А вслух говорил: «Я хочу нанести удар». Он разобьет Тёсю, тем самым сохранит честь бакуфу и блистательно закончит эту войну. Чтобы наступление увенчалось успехом, он сам возглавит атаку с юга, а другой военачальник Токугава, Мотицугу, поведет солдат с севера. Оба направятся к столице княжества Ямагути, где и заставят Тёсю подписать договор о капитуляции. Задуманный поход преследует не военную, а политическую цель.
   В заключение Кэйки выразил уверенность, что такой разумный государственный муж, как Сюнгаку, способен понять это лучше, чем кто бы то ни было.
   Польщенный Сюнгаку немного смягчился.
   Для того чтобы усилить психологический эффект от своих действий, Кэйки необходима была поддержка императорского двора. Представители клана Тёсю до сих пор числились «врагами трона», и Кэйки хотел нанести удар по мятежникам, руководствуясь волеизъявлением самого Небесного государя. Это должно было окончательно деморализовать противника.
   Императорский указ был выдан без промедления. Почти все придворные вельможи и принцы поддерживали бакуфу, а император Комэй презирал Тёсю, так что предложение Кэйки получило всеобщее одобрение.
   И вот приготовления подошли к концу. Спустя несколько дней Кэйки облачился в церемониальное платье посланника сёгуна и нанес визит во дворец в качестве уполномоченного бакуфу, верховного главнокомандующего и фактического держателя власти над страной.
   Император Комэй ожидал его в Малом павильоне в пределах дворцовых земель. Двое мужчин молча поприветствовали друг друга, затем император пригласил гостя в хранилище документов и велел огласить в торжественной обстановке высочайший указ атаковать и усмирить клан Тёсю. В дополнение к этому он вручил Кэйки свой меч.
   И в Китае, и в Японии существовала традиция, согласно которой выступающий в поход предводитель имперских военных сил получал меч Небесного государя, священный клинок, которым ему надлежало поразить повстанцев. В эпохи Нара [52 - Эпоха Нара – 710–784 годы, период формирования в Японии централизованного государства по образцу Танской империи.] и Хэйан это было делом обычным, но после того как Еритомо Минамото в 80-х годах XII века основал камакурский сёгунат – первое военное правительство Японии, – ратные дела стали привилегией самурайского сословия. Военные экспедиции, проводившиеся исключительно по распоряжению императора, ушли в прошлое, с ними вместе исчез обычай торжественной передачи меча от императора полководцу. Таким образом, меч, который принял Кэйки, символизировал собой возрождение древних традиций после шестисотвосьмидесятилетнего перерыва.
   Разумеется, церемония проводилась отнюдь не по инициативе императора – таково было желание Кэйки. Двор во всем поддерживал его план. Тот факт, что посланник сёгуна принял меч из рук Небесного государя, означал фактический отказ военного правительства от полномочий впервые со времен Ёритомо. Подобно прочим полководцам дохэйанской эпохи, новый глава дома Токугава получил священное оружие как вассал императора.
   В любом случае, поход Кэйки против Тёсю должен был вот-вот начаться, и даже император был задействован в бурной подготовке к этой операции. Небесный государь отдал приказ, чтобы в соответствии с древней традицией в семи буддийских храмах и семи синтоистских святилищах читались молитвы о победе над мятежниками.
   Однако через шесть дней после церемонии передачи меча Кэйки ошеломил политические круги Киото заявлением, что собирается бросить эту затею.
   Причины столь неожиданной перемены решения никто не знал. Тем не менее наступление было приостановлено, а поскольку Кэйки любил все делать по правилам, он даже попросил трон выслать к нему гонца с письменным приказом об отмене похода. О начале военных действий было объявлено 13 сентября, указ об их отмене прозвучал спустя какие-то десять дней. Даже терпеливый император Комэй пришел в ярость.
   Вскоре стала понятна причина столь внезапного поворота в политике. Поначалу у бакуфу было преимущество в борьбе с Тёсю – замковый город Огури, но 10 сентября случилось непредвиденное. Штурмовой отряд кихэйтай – ополченцев Тёсю – ворвался туда под командованием Синсаку Такасуги и одержал победу над самураями верного бакуфу клана Огасавара. Князь Тоётиёмару Огасавара сам поджег город и объявил отступление. Старший советник Нагамити Огасавара бежал на военный корабль бакуфу, оставив поле боя, и отплыл в Хёго, что на пути к Нагасаки. Когда он добрался до Киото и объявил Кэйки о поражении, было уже 20 сентября. Отчасти желая оправдать свой побег, Огасавара нарисовал ужасающую картину: в войсках бакуфу царит полный беспорядок, теперь они ни за что не сумеют победить Тёсю.
   – Победа невозможна? – снова и снова допытывался Кэйки.
   – Невозможна, – раз за разом отвечал Огасавара.
   Мозг Кэйки работал на полную мощность, привычно анализируя ситуацию. Ему совершенно не хотелось посылать войска на заведомо проигрышную битву. Отвагой и военным опытом Иэясу Токугавы он не обладал и переломить ход войны не сумел бы.
   Не успел Нагамити Огасавара удалиться, как Кэйки передумал предпринимать нападение.
   Итиносин Хара и остальные вассалы понимали своего господина. Даже прослыть беспринципным человеком, который ежеминутно меняет решения, – все лучше, чем привести армию к поражению. Они объяснили суть дела главному советнику императора, прибывшему в замок Нидзё.
   «В таком случае он – просто трус!» – таково было единодушное мнение собравшихся в Киото самураев из других провинций. Даже придворная знать, которая была на стороне бакуфу, считала, что у Кэйки нет шансов восстановить свою репутацию. Катамори Мацудайра, генерал-губернатор Киото и давний сторонник жесткой политики в отношении Тёсю, места себе не находил от негодования. Сюнгаку Мацудайру, с самого начала выступавшего против этого похода, мучили опасения: как этот неприятный политический ход скажется на общественном мнении о бакуфу? Насколько ему было известно, никто за всю историю военного правления Токугава не сподобился на такое безумство. И все же мало кто мог бы назвать Кэйки безумцем. Его политическое чутье было сродни безошибочной интуиции Иэясу и Ёсимунэ, [53 - Ёсимунэ (1716–1745) – восьмой сёгун из рода Токугава.] а мудростью и образованностью он намного превосходил их обоих. И все же раз за разом этот человек совершал поступки настолько безрассудные, что с ним ни в какое сравнение не шли даже наиглупейшие сёгуны прошлого. Почему? «А вот почему, – заключил Сюнгаку. – Он наделен блестящим умом и выдающимися способностями, но у него нет ни капли мужества. Без мужества любой гений годится лишь на то, чтобы развлекать чернь дешевыми фокусами».
   Несмотря на всеобщее осмеяние, Кэйки не испытывал ни стыда, ни сожалений. В этом отношении он проявил необычайное мужество. Он сам задумал и подготовил «великий удар» и теперь был готов отвечать за свои действия в одиночку. И в этой спокойной уверенности его истинный аристократизм проявился намного ярче, чем в буйстве темперамента или тупом упрямстве.
   Как бы то ни было, быстрота реакции Кэйки на меняющуюся ситуацию заслуживает всяческих похвал. Объявив императору об отказе от «великого удара», он отправил министра флота в Тёсю для начала мирных переговоров.

XIV. Пятнадцатый сёгун Токугава

   Наконец, после ряда политических перипетий, споров и разговоров Кэйки был объявлен сёгуном и принял имя Ёсинобу Токугава. Как ни старался он в соответствии со своим давним намерением остаться главой дома Токугава и при этом отклонить звание сёгуна, дабы таким образом создать уютную нишу для себя одного, ни двор, ни бакуфу такую неловкую и неестественную ситуацию в государстве терпеть не собирались. И они победили, чуть ли не силой вынудив его заступить на пост военного правителя. Кэйки долгое время упорно игнорировал их просьбы, но его вассал Итиносин Хара приложил все усилия, чтобы привести обе стороны к согласию. В итоге Кэйки – или Ёсинобу, как мы будем теперь его называть, – сдался.
   «Не желаю я становиться сёгуном!» – снова и снова твердил он всем и каждому, словами и делами выражая свое пренебрежение к власти. Будучи человеком осторожным, Ёсинобу никогда не предпринимал чего бы то ни было, не подготовив себе заранее пути к отступлению. В данном случае он искусно создал в умах общественности впечатление, будто его вынудили занять этот пост, и теперь, что бы ни произошло, – он не виноват. Как только возникнут первые трудности, он умоет руки и укроется в безопасном месте. Его острый взгляд уже успел подметить назревающие перемены, что-то обязательно должно было произойти, и Ёсинобу начал готовиться к очередному спектаклю, участие в котором ему непременно придется принять, когда наступит время, – оттачивал свое актерское мастерство, разучивал роль и размышлял над главной темой сценария. Но вдруг это «что-то» так и не произойдет? «Тогда я пробуду сёгуном лет сто», – усмехался он. Трусость и отвага сочетались в нем самым невероятным образом.
   Ёсинобу стал пятнадцатым сёгуном 10 января 1867 года, более чем через сто пятьдесят дней после смерти четырнадцатого сёгуна Иэмоти. Период безвластия продлился столь долго, что будущее бакуфу представлялось довольно мрачным.
   Но положение Ёсинобу и рода Токугава еще более осложнилось в результате одного случая, а именно: не прошло и трех недель с момента его вступления в должность, как император Комэй заболел и умер.
   Бакуфу пришел конец – вот первое, о чем подумал Ёсинобу. В последнее время, когда стало модно верить в реставрацию единовластного императорского правления, сам Комэй, несмотря ни на что, по-прежнему относился к бакуфу лояльно и всеми силами поддерживал его жизнеспособность. Император высоко ценил деятельность княжества Айдзу, которое стояло на страже безопасности сёгуната и поднимало его престиж в Киото. Он также ценил и любил Катамори Мацудайру, генерал-губернатора Киото и князя Айдзу, больше, чем любого из своих придворных.
   «С таким императором мы еще продержимся», – небезосновательно полагали сторонники бакуфу. Теоретические основы доктрины кобугаттай – движения за объединение императорского двора и сёгуната, которое зиждилось на вере в то, что без бакуфу не будет и уважения к императору, также заложил государь Комэй. И вот теперь он мертв.
   Наследнику престола едва исполнилось четырнадцать лет. Его дедом по материнской линии был великий министр Тадаясу Накаяма, мать звали Ёсико. Дед являлся его официальным опекуном и хранителем императорской печати, которой скреплялись все высочайшие указы. Стоило какому-нибудь заговорщику объединиться с этим старым придворным, и он легко мог бы устроить так, чтобы вышел указ, провозглашающий бакуфу главным врагом государства.
   И такие заговорщики были. Один – Томоми Ивакура, отправленный покойным императором в изгнание, а другой – его второе «я», специалист по закулисным играм Итидзо Окубо из Сацумы. Более того, случилось то, чего более всего опасался Ёсинобу: через десять месяцев после смерти Комэя секретарь Ивакуры, Мисао Тамамацу, состряпал «Тайный указ императора кланам Сацума и Тёсю о борьбе с бакуфу». Старик Накаяма вложил императорскую печать в руку юного государя и заставил его заверить этот рескрипт, пока Окубо договаривался с ткачами Киото, чтобы те изготовили парчовые знамена. Совместными усилиями они уже набросали черновик сценария по свержению бакуфу, осталось лишь отшлифовать детали и переписать его набело. Когда еще найдется такое раздолье таланту конспиратора, как не в смутные времена, грозящие революцией?
   Ёсинобу был вынужден защищаться. Ему пришлось зорко наблюдать за заговорщиками, и он ни на минуту не мог ослабить бдительность, предугадывая каждое их движение и принимая превентивные меры. Из череды постоянных атак, глухой обороны, ответных ударов и состояло его сёгунское правление, которое продлилось около года. Все это время он укрывался в замке Нидзё, постоянно был настороже, не имел возможности даже вздохнуть спокойно. И для Ёсинобу, и для всей Японии эти несколько месяцев его пребывания у власти оказались поистине критическими. Даже у сверхчеловека не хватило бы ни нервов, ни физических сил, чтобы выдержать такое напряжение.
   У Ёсинобу была репутация сёгуна, с которым шутки плохи. Не важно, с чем приходили к нему даймё и придворная знать, – никому не удавалось победить его в споре. Присутствуя на советах даймё, он не был простым украшением стола, как сёгуны прошлого, но служил судьей, организатором, защитником и обвинителем, выдвигал всевозможные предложения, умел наголову разбить противника и возвести несокрушимую стену собственных аргументов.
   Тем временем в политических кругах Киото шли пересуды по поводу того, открывать или не открывать для торговли порт Хёго. Это был самый актуальный вопрос на тот момент.
   «Мы сокрушим бакуфу, став в оппозицию открытию гавани», – заявил Итидзо Окубо из Сацумы, а его друг сэр Эрнст Сатов, переводчик британского посланника, заметил, что «не стоит упускать шанс устроить революцию. Если Хёго будет открыт, даймё могут распрощаться со своими надеждами на будущее». Даже иностранные дипломаты ясно видели, что бакуфу переживает кризис.
   Примерно за год до этого военное правительство Японии получило выговор от зарубежных держав за то, что не выполнило соглашение, согласно которому гавани Хёго уже давно надлежало быть открытой. Зажатому в тиски бакуфу пришлось дать очередное обещание, что Хёго будет к услугам заморских кораблей «в самое ближайшее время». Теперь иностранные дипломаты требовали выполнить это обещание, и никаких отговорок у военного правительства уже не осталось. Единственное, что оно смогло сказать: «Санкция императора еще не получена». Силы Запада лишь посмеялись над таким ответом: «Мы думали, что бакуфу Токугава – единственный официальный орган власти в Японии. Или вы хотите сказать, что, оказывается, есть правительство повыше вашего?» Этот пункт был ахиллесовой пятой бакуфу в отношениях с другими державами, и прямое указание на него воспринималось весьма болезненно.
   Но иностранным министрам было еще что добавить: «Нет никакого смысла разговаривать с правительством, которое не обладает реальной властью. Видимо, нам стоит самим съездить в Киото и встретиться с вашим микадо. [54 - Микадо – древнее обозначение японского императора.]Как вы на это смотрите?» Естественно, они ожидали, что бакуфу испугается и занервничает. И слова эти действительно посеяли панику среди эдоских чиновников. Если иностранные послы будут напрямую допущены к императору и начнут вести переговоры с двором, бакуфу в глазах мировой общественности лишится своего статуса основной государственной власти Японии. Внутри страны подобный поворот событий также приведет к немедленному расколу и крушению всей государственной системы. Так или иначе, но бакуфу надо было срочно умаслить посланников.
   Между тем двор даже не собирался давать долгожданную санкцию. Окубо подогревал среди невежественных придворных националистические настроения:
   – Нагасаки и Иокогама – это полбеды, но пустить иностранцев в Хёго, который так близко от Киото, – значит осквернить Японию и нанести непоправимую обиду его величеству. Кроме того, покойный государь выступал за то, чтобы оставить эту гавань закрытой!
   Подобными доводами он перетянул придворную знать на свою сторону. Пока Киото не дает официального одобрения, власть бакуфу будет слабеть на глазах. Если же эдоские чиновники заключат договор с иностранцами без дозволения императора, как в свое время сделал тайро Наоскэ Ии, это будет на руку их врагам, которые тут же поднимут крик, что правила нарушены, соберут даймё и с полным на то основанием начнут военную кампанию против бакуфу.
   Вот такой сложный узел противоречий пришлось развязывать Ёсинобу, не успел он стать сёгуном. В апреле 1867 года он встретился с представителями Англии, Франции, Голландии и Соединенных Штатов и со всей уверенностью заявил:
   – Хёго будет открыт!
   Западные державы были потрясены таким проявлением силы бакуфу. Принимая во внимание взрывоопасную внутриполитическую обстановку, сложившуюся в Японии, слова Ёсинобу прозвучали слишком самонадеянно. Эрнст Сатов, неплохо разбиравшийся в хитросплетениях японской политической жизни, усомнился в этих речах и через старших советников испросил дозволения опубликовать заявление сёгуна Ёсинобу в газетах Иокогамы и Британии. Ответ Ёсинобу оказался еще более смелым: «Как вам будет угодно».
   Несмотря на дружеские связи с Сацумой, Сатов питал симпатию к Ёсинобу. В своих мемуарах он отметил: «Пятнадцатый сёгун Токугава являлся одним из самых аристократичных японцев, которых мне доводилось встречать; прекрасно сложен, высокий лоб, чудесный нос – эдакий джентльмен».
   Итак, Ёсинобу засучив рукава взялся за решение вопроса об открытии Хёго. Для начала он созвал на совет «мудрых даймё», сторонников реформ. Список этих князей менялся время от времени, и в тот раз среди них оказались Ёдо Яманоути из Тосы, Сюнгаку Мацудайра из Этидзэн, Мунэнари Датэ из Увадзимы и Хисамицу Симадзу из Сацумы. Нельзя сказать, что эти четверо относились к обсуждаемому вопросу одинаково и мнения их полностью совпадали.
   Симадзу из Сацумы, подстрекаемый своим советником Окубо, упорно настаивал на том, что проблема Хёго неизбежно приводит их к проблеме Тёсю.
   – Сначала выведите войска бакуфу из Тёсю, а там посмотрим, – упорствовал он и, подняв эту совершенно постороннюю тему, пустил переговоры под откос.
   Ёсинобу пустил в ход все свое красноречие, но его политический противник – каковым на данный момент являлся Симадзу, – лишенный таланта оратора и молчаливый от природы, лишь упрямо, словно глиняный болванчик, качал из стороны в сторону головой, а иногда даже поднимался и выходил в другие покои за советом Окубо. Спор шел по кругу, ни к какому заключению так и не удалось прийти.
   Пять дней спустя Ёсинобу снова пригласил эту четверку в замок Нидзё. Едо Яманоути приболел и не смог прийти, но остальные трое «мудрецов» явились.
   Теперь первенство на заседании, которое продолжалось с полудня до шести часов вечера, захватил Ёсинобу. Он говорил и говорил. Несмотря на свое высочайшее положение сёгуна, этот человек общался со своими слушателями открыто, на равных. Он поступил так по совету занемогшего Ёдо, по мнению которого все средства были хороши, чтобы нейтрализовать Хисамицу Симадзу. Но и это еще не все. Хотя членам совета и без того была дарована исключительная милость получить особую аудиенцию у сёгуна, Ёсинобу дозволил им курить, и слуги поставили перед каждым гостем пепельницы. Чтобы еще больше разрядить атмосферу, он даже велел принести сладости, и сам подал присутствующим пример, отправив конфету в рот. Если бы кто-то из предыдущих четырнадцати сёгунов увидел с небес эту картину, он бы ужаснулся и глазам своим не поверил. И не только это – само по себе количество слов, произнесенное Ёсинобу в тот раз, вне всякого сомнения, превосходило все сказанное во время публичных аудиенций всеми его четырнадцатью предшественниками, вместе взятыми.
   Заметив, что гости притомились, Ёсинобу объявил короткий перерыв и повел их в сад сфотографироваться на память. Искусство фотографии в ту пору только зарождалось, и первый профессиональный фотограф появился в Нагасаки всего пять лет назад. Обожавший все западное Ёсинобу любил фотографироваться, и у него было довольно много портретов, в том числе преподнесенный французами, которые запечатлели его верхом в военной форме установленного образца.
   В тот день, чтобы развлечь трех князей, Ёсинобу велел повесить в саду белую ткань – получилась небольшая студия на свежем воздухе. После группового снимка были сделаны портреты каждого «мудреца». На фото Сюнгаку Мацудайра сидит в своей привычной позе, взгляд немного опущен, что, несомненно, выдает его слабохарактерность, руки, как и принято, сложены на коленях. Хисамицу Симадзу широко расставил ноги, спина прямая, в объектив не смотрит, голова наклонена, лицо мальчишеское, упрямое. Фотоаппарат четко уловил несгибаемый дух главы влиятельного клана Сацума. Вытянутое лицо Мунэнари Датэ из Увадзимы также было запечатлено для истории.
   Однако в тот день совещание снова закончилось ничем, ибо Хисамицу Симадзу по-прежнему противостоял Ёсинобу – теперь уже своим молчанием.
   Ёсинобу устал. Несмотря на все его усилия, выходило так, что он танцует в одиночестве, без партнера. Вассалы бакуфу лениво наблюдали за этим представлением в театре одного актера, а его давние союзники Едо и Сюнгаку не могли включиться в танец из-за сложной политической обстановки, сложившейся в их родных княжествах. Даже Катамори Мацудайра, князь Айдзу, который всегда был настроен лояльно по отношению к главе дома Токугава, подозревал в Кэйки двуликого хитреца, чьему слову нельзя доверять. Никогда еще история не видела сёгуна столь разумного, одаренного и… одинокого.
   А времена меж тем менялись быстро и решительно. Чем больше усердия вкладывал Ёсинобу в свой одинокий танец, тем быстрее почва уходила у него из-под ног.
   Ночами он, как и прежде, непременно искал женского общества. В Киото у него было несколько наложниц, и только с ними этот неисправимый волокита мог быть самим собой, хозяином своего тела, и никем более. Лишь в постели он спасался от терзавшего его одиночества. Среди прочих дам любимицей Ёсинобу была та, которую он привез с собой из Эдо, – О-Ёси, дочь начальника пожарной бригады Тацугоро Симмона. Эта невысокая смугляночка с крепким гибким телом никогда не забивала свою прекрасную головку всякой ерундой, жила весело и беззаботно, умела говорить, как полагается женщине наедине с мужчиной, – одним словом, была настоящей дочерью эдосца. Каждой клеточкой своего тела она помогала Ёсинобу преодолевать тоску по дому. И только с О-Ёси сёгун неожиданно для себя самого делился тем, что было у него на уме, – к ее величайшему смущению.
   – Ни сотня планов, ни сотня доводов не могут перебороть дух времени, – сказал он ей однажды. Перед глазами Ёсинобу стояло круглое смуглое лицо Хисамицу Симадзу, который встречал все его слова с молчаливым упрямством, а рот открывал только для того, чтобы сказать «нет». Сёгун чувствовал, что этот человек не слышит его доводов. Почему? Да потому, что времена на стороне Симадзу. Этот невежда – а Ёсинобу не мог относиться к нему иначе – восседал перед ним, олицетворяя собой дух времени. Можно из кожи вон вылезти, танцуя перед ним, но настырный Симадзу, словно капризный ребенок, ни разу не улыбнется и не выйдет в круг.
   Поскольку Ёсинобу сам обладал необыкновенным даром улавливать в воздухе малейшие изменения политической обстановки, он был убежден в непобедимости человека, находящегося на одной волне со своей эпохой, и убеждение это исходило из самых глубин его души. Узколобый консервативный Симадзу должен был бы по праву занять его место, а он – остаться провинциальным князьком. Но к величайшему сожалению, именно он, Ёсинобу, носил звание сёгуна.
   У него, правда, была в запасе еще одна идея по поводу того, как решить проблему Хёго. Надо собрать совет во дворце императора, в этом гнезде оппозиции открытию портов, пригласить наиболее влиятельных сановников и даймё и сломить их сопротивление безупречными доводами.
   Ёсинобу немедленно взялся за претворение этого плана в жизнь. Но клан Сацума воспротивился, и Хисамицу, поддавшись уговорам Окубо, не явился. В результате Мунэнари Датэ из Увадзимы занял позицию «поживем – увидим» и также не пришел, опасаясь, что будет вынужден раз и навсегда переплести свою судьбу с судьбой Ёсинобу. Даже Сюнгаку Мацудайра не хотел идти. Он уже махнул рукой на будущее бакуфу и, несмотря на то что в прошлом оказывал Ёсинобу всяческую поддержку, теперь боялся связываться с ним, опасаясь, что и его, Сюнгаку, выметут вон той же поганой метлой. Хоть и позже других, но он тоже встал на позицию остальных даймё: надо незаметно оборвать все связи с Токугава и создать систему независимых княжеств, которая сможет справиться с назревающей национальной катастрофой. Если он в ближайшее время не отделится от Ёсинобу, его клан Фукуи постигнет печальная участь распада и гибели.
   И все же Сюнгаку Мацудайра был человеком слабовольным. Поддавшись настоятельным просьбам сёгуна, он единственный из «мудрецов» явился в Тигровый зал императорского дворца. В число остальных членов совета вошли вельможи Нидзё, левый и правый министры, два бывших императорских канцлера – кампаку, пять старших советников и еще двое придворных.
   Встреча проходила на двадцать третий день пятого лунного месяца (25 июня), жара стояла просто невыносимая. В строгом соответствии с обычаями дворца она началась после захода солнца. Заседание обернулось марафоном, который продлился всю ночь и весь день и закончился только в одиннадцать часов следующего вечера. Было несколько передышек и перерыв на короткий сон, но, как председатель собрания, других поблажек Ёсинобу не допустил.
   – Теперь, когда империя находится на краю пропасти, вы обязаны пожертвовать своим отдыхом, – заявил он в лицо тем, кто хотел уйти пораньше. Сёгун считал, что единственный способ справиться с придворными и даймё – собрать их всех в одном помещении и силой заставить довести дело до конца. Такова была его цель. Более того, на протяжении всех двадцати часов он выступал с такой страстью, что у него даже голос сел, зато никто из членов совета не только не посмел, но и попросту не сумел задремать. Все присутствовавшие были ошеломлены. Ни один не отважился вступить с ним в спор. В итоге к одиннадцати часам вечера следующего дня они поддались его нажиму, и было вынесено официальное решение: порт Хёго должен быть открыт.
   Таким образом, бакуфу, которое находилось на волосок от гибели, сумело избежать катастрофы и ненадолго продлить себе жизнь. Тем, кто плел против него интриги, осталось только скрежетать зубами. Но вместо того чтобы продолжить наступление на бакуфу как институт власти, враги военного правительства обратили свою ненависть против самого Ёсинобу. Хуже того: они научились его бояться. Страх перед сёгуном породил в воспаленном воображении Такамори Сайго из Сацумы бредовую идею: юному императору угрожает опасность и, если Ёсинобу не уничтожить, от этой угрозы избавиться не удастся. Отношение Сайго к сёгуну так и не изменилось до самого конца, оно подогревало его пыл и вело вперед, когда он разрабатывал план атаки на Эдоский замок.
   Дзюнъитиро Кидо, глава княжества Тёсю, пошел еще дальше в оценке исходящей со стороны Ёсинобу угрозы и заявил своим товарищам:
   – Отвагой и находчивостью этот человек не уступает самому Иэясу. Пока он остается нашим врагом, Сацума и Тёсю должны проявлять великую твердость, иначе мы неизбежно рухнем в пропасть. Ёсинобу не замедлит реформировать структуру государственного управления в Канто, и, когда он сделает это, бакуфу, вместо того чтобы пасть, вполне может подняться на небывалую высоту!
   Ёсинобу был выписан слишком большой кредит доверия. Но в то же время именно эта переоценка его возможностей породила страх, и сразу же после успешного открытия порта Хёго в Сацуме и Тёсю начал быстро набирать обороты заговор, имевший целью силовое свержение бакуфу. Наряду с этим в Киото стараниями Томоми Ивакуры и других придворных полным ходом шли приготовления к выпуску Указа императора о низложении бакуфу. Приостановить стремительный рост влияния Ёсинобу могли только действия быстрые и решительные.

XV. Решение о капитуляции

   Ёсинобу подозревал, что в Киото люди Сацумы и Тёсю спешно разрабатывают план по свержению сёгуната. И поступавшие из надежных источников сведения подтверждали его догадки. Одной из выдающихся особенностей управленческой политики Токугава было хорошо поставленное разведывательное дело. Князь Айдзу, генерал-губернатор Киото, целиком и полностью полагался на шпионов, а также на «Синсэнгуми» – отряды ронинов, сформированные бакуфу и находившиеся под его командованием. Доверенный вассал Ёсинобу Итиносин Хара пользовался всеми доступными ему средствами для того, чтобы раздобыть секретную информацию. Его агенты пристально следили за всеми телодвижениями сацумцев. Однако эта сложная разведывательная сеть упустила один очень важный факт: заключенный между кланами Сацума и Тёсю тайный альянс, в который они вступили при посредничестве Ремы Сакамото из Тосы, сумевшего объединить эти некогда враждовавшие княжества под знаменем ненависти к бакуфу. В дальнейшем даже несведущие в этом деле обыватели не могли не заметить, что все действия Сацумы указывают на существование подобного союза.
   После решения вопроса об открытии порта Хёго Едо Яманоути из Тосы понял, что патриоты Сацумы и Тёсю, должно быть, сговорились. Он предвидел скорое вооруженное восстание в Киото и гибель бакуфу. Едо был человеком добросердечным и относился к Ёсинобу и эдоскому правительству с большей лояльностью, чем другие фудай-даймё; и тем не менее он не испытывал желания сражаться на стороне сёгуна и разделить судьбу бакуфу. Его собственное княжество, Тоса, всегда было и оставалось для него на первом плане. Если страна вернется к временам противоборствующих полководцев, все, что он сможет сделать для бакуфу, – это подбодрить его со стороны, формально сохраняя нейтралитет. Более того, он прекрасно знал, что высокопоставленные подданные его княжества, включая военачальника Тайскэ Итагаки, вступили в сговор с Сайго и компанией. Развитие событий достигло того предела, за которым даже такой могущественный человек, как Едо, был не в силах повлиять на наиболее радикально настроенных самураев и призвать их к дисциплине.
   Теперь спасти бакуфу не представлялось никакой возможности. Едо в отчаянии наблюдал за состоянием дел в государстве.
   Примерно в то же время, в августе 1867 года, Сёдзиро Гото, первый вассал клана Тоса, наведался в Киото и примчался обратно в Нагасаки с потрясающим известием: у него есть чудесный план спасения, который поможет вытащить Токугава из пропасти и притом умиротворит Сацуму и Тёсю. Выполнить задуманное проще простого: бакуфу должно добровольно передать бразды правления императору. Разработчиком этого плана являлся Рема Сакамото, однако Гото даже не подумал упомянуть его имя, представив Едо проект как свой собственный. Ради единства политической системы, разорванной на две части – императорский двор и сёгунат, – Ёсинобу придется уступить власть, но дом Токугава сохранится, и более того – укрепит свое положение, как внесший самый большой вклад в революцию.
   – Великолепно! Поздравляю! – возликовал Едо, от избытка чувств ударив себя по колену. Это был шанс для клана Тоса, обойденного Сацумой и Тёсю, сделать так, что оба эти княжества будут ходить у него в должниках, а Тоса тем временем обретет всенародную славу и встанет во главе нации. Гениальный политический ход!
   Оставалось только заставить Ёсинобу сыграть свою роль в этом спектакле. Едо опять отправил Гото в императорскую столицу. Тот доплыл на пароходе до Осаки и оттуда добрался до Киото, где при помощи Сакамото склонил на свою сторону людей Сацумы и еще нескольких дружественных княжеств, а также доверенных советников Ёсинобу в бакуфу.
   Сам Ёсинобу ничего не знал о происходящем. К несчастью, он потерял свой источник информации. 11 сентября его советник и самый верный вассал Итиносин Хара был убит фанатиками, выступавшими против иностранного присутствия на островах. Некоторые хатамото уже давно ненавидели Хару, обвиняли его в странном и непостижимом с их точки зрения поведении Ёсинобу. Будучи самураем из дома Мито, колыбели монархической доктрины, он, должно быть, пытается заставить Ёсинобу предать бакуфу, – сделали они вывод. В убийстве участвовали двое, оба – вассалы сёгуната. Утром они прибыли к воротам резиденции Хары, объявили себя «людьми Мито» и проникли в особняк. Застав Хару за расчесыванием волос, злодеи обнажили мечи, убили его и скрылись, прихватив с собой его голову. Один храбрый юноша из семейства Хара бросился в погоню за преступниками и зарубил одного из них.
   Услышав об этом инциденте, Ёсинобу закрыл лицо руками и зарыдал, содрогаясь всем телом. Убийцы отняли жизнь его первого вассала, Тёдзюро Наканэ, у ворот Кидзибаси Эдоского замка, затем от их рук в Киото пал Энсиро Хираока, и вот теперь – Итиносин Хара. Враги Ёсинобу не пытались уничтожить его самого – знали, что это бесполезно, – вместо этого сносили головы его ближайших советников. Смерть этих троих служила ярким доказательством того, что политические действия Ёсинобу с тех пор, как он покинул Эдо, оставались для большинства людей неприемлемыми и непостижимыми.
   Как бы то ни было, лишившись своего самого толкового вассала, сёгун быстро утратил контроль над ситуацией, перестал получать информацию о том, что происходило вокруг. Он даже не подозревал о существовании плана реставрации власти императора, пока Гото и Сакамото не перетянули на свою сторону влиятельных князей и чиновников сёгуната. И только генеральному инспектору Наомунэ Нагаи хватило смелости сообщить об этом Ёсинобу – ему для этого понадобилось собрать все свое мужество, хотя, как оказалось, нервничал он понапрасну. К величайшему изумлению Нагаи, ни гнева, ни раздражения сёгун не выказал. Напротив, он вроде бы даже несказанно обрадовался. Выложив ему новости, Нагаи не осмеливался поднять голову, ожидая, что на него обрушится ярость правителя.
   – Понятно, – произнес сёгун. И замолчал.
   Ёсинобу ничего больше не сказал Нагаи, ничем не выдал свою радость, но это был один из самых счастливых моментов в его жизни. С тех самых пор, как он стал пятнадцатым сёгуном – авантюра куда более опасная, чем прогулка по лезвию ножа, – единственным способом разрешить назревший в стране кризис ему виделась передача политической власти императору. Если бы события окончательно загнали его в угол, ему бы ничего не осталось, как взять эту самую политическую власть и бросить ее через ограду дворца к ногам императора, а потом вернуться обратно в Канто. Он и прощальное письмо уже сочинил: «Отныне дела будут вершиться по воле Небесного государя». И только погибший Итиносин Хара знал об этой заветной мечте своего господина – больше Ёсинобу ни одной живой душе о ней не обмолвился.
   Какой же он умница, этот Ёдо, подумал сёгун, пораженный умением князя читать его мысли. Он даже не догадывался, что автором этого плана был не Ёдо, а другой человек из Тосы – Рема Сакамото, с которым Ёдо никогда не встречался.
   Между тем помощник Ёдо, Сёдзиро Гото, без устали продолжал плести закулисные интриги. В итоге он добился частичного одобрения Сацумы и представил бакуфу официальный проект меморандума, в котором говорилось о реставрации единовластного императорского правления. Датирован этот документ был третьим днем десятого лунного месяца третьего года Кэйо (29 октября 1867 года).
   Однако сацумцы, которые на словах весьма неохотно согласились с условиями меморандума, на деле решительно вели последние приготовления к началу вооруженного восстания. По случайному совпадению в тот самый день, 29 октября, когда Гото подал документ на рассмотрение бакуфу, самурай секретной службы Тёсю Ядзиро Синагава тайно прибыл в Киото и направился в резиденцию клана Сацума.
   Многочисленные сведения о подозрительной активности сацумцев уже достигли ушей представителей Айдзу и «Синсэнгу-ми», узнал о том и Ёсинобу – от своего нового помощника Наомунэ Нагаи. К этому времени Ёсинобу уже перестал строить из себя сёгуна и превратился в наблюдателя, который с нетерпением ждет дальнейшего развития событий. Даже Тацугоро Симмон и его пожарные были разосланы по трактирам и «веселым кварталам» в качестве тайных соглядатаев Ёсинобу. Им приказали держать ушки на макушке, но пока еще никто из них ничего не разнюхал.
   И все же в воздухе пахло переменами. Что-то, несомненно, назревало, и Ёсинобу решился.
   – Это единственный способ унять сацумцев, умерить их амбиции, – взялся он убеждать главного советника Кацукиё Итакуру, пытаясь объяснить ему все преимущества проекта реставрации императорской власти. Сёгун поверил Гото, заявившему, что для Токугава нет ничего более выгодного, чем последовать этому плану, – в случае успеха они сумеют сохранить свои земли и вассалов, а расстанутся лишь с бременем политической власти.
   Вышло так, что Гото изъял из плана Сакамото жало, представив его высшим чиновникам военного правительства в виде сладкой приманки, и Ёсинобу тоже попался в эту ловушку.
   И все же его мучил один вопрос: что же император будет делать потом? Принимая во внимание некомпетентность дворцовой знати и слишком низкий доход киотоского двора, нет никакой надежды на то, что им удастся сформировать достойное правительство. Кто-нибудь когда-нибудь слышал о правительстве, у которого нет ни единого солдата и ни единого военного корабля, способных встать на его защиту?
   Более того, согласно плану Сакамото, предполагалось учредить двухпалатный законодательный орган по образцу парламента Соединенных Штатов, который будет руководить всеми действиями правительства. Гото тактично предложил Ёсинобу на пост главы этого законодательного органа. В таком случае Ёсинобу на самом деле не лишится политической власти. Как новое правительство сможет обойтись без земель, людей, денег и армии? Им просто придется положиться на Токугава, в распоряжении которых есть четыре миллиона коку, дюжина военных кораблей и десятки тысяч солдат.
   Если кто-то что-то и потеряет от передачи власти, то только сам император, пришел к выводу Ёсинобу. Он находил подобную перспективу весьма заманчивой. С другой стороны, возникало опасение, что в процессе долгих споров и обсуждений изначальный план реставрации императорской власти, в том виде, в каком он был представлен бакуфу стараниями Гото, наверняка подвергнется изменениям, обрастет поправками и дополнениями. Тогда ему, сёгуну, ничего не останется, как смириться и приспособиться к искусственно созданной ситуации. Поэтому чем раньше этот план будет принят официально, тем лучше – таким образом можно обезопасить себя от новых хитростей Сацумы. Вот об этом Ёсинобу и толковал Итакуре, который, будучи не в силах дать достойный отпор, в конце концов согласился скрепя сердце.
   Осталось уломать чиновников бакуфу. Ёсинобу пообещал лично все им объяснить и добиться поддержки.
   Прекрасно понимая, что ему с подобной миссией не справиться, Итакура пал перед сёгуном ниц:
   – Нижайше молю ваше превосходительство сделать это!
   Если он, Итакура, прямой вассал бакуфу, сам поднимет столь серьезный вопрос и предложит отстранить сёгуна от должности, то может и с головой распрощаться. Ни душевных сил, ни веских аргументов ему не найти. В такой ситуации ничего не остается, как только просить самого красноречивого государственного мужа, сёгуна Ёсинобу, взять на себя эту обязанность.
   – Я смогу их убедить! – заверил Ёсинобу, уже предвкушавший словесную баталию.
   Странный он был человек, очень сложная личность – готовился своими руками разрушить то, что создавалось его предками на протяжении двух с половиной веков, объявить о самоликвидации сёгуната Токугава, и при этом не испытывал ни священного трепета, ни страха, ни сожаления. Им двигала не сентиментальность, его захлестнуло волнение совсем иного рода – вскоре он сам разъяснит суть головокружительных перемен в судьбе страны своим подданным, получит возможность в очередной раз воспользоваться силой ораторского мастерства и заставит их уступить своей несокрушимой логике. Конечно же Ёсинобу ничего не знал о замечании, которое однажды сделал Сюнгаку Мацудайра в его адрес: «Есть у него один недостаток: он привык полагаться лишь на себя самого и собственные силы, не принимая в расчет остальных».
   7 ноября того же года Ёсинобу собрал всех чиновников бакуфу в главном церемониальном зале замка Нидзё. Затаив дыхание присутствующие ждали главного героя, сгорая от желания узнать, в чем дело.
   Наконец появился сам сёгун и занял свое место. Все тут же простерлись перед ним. Ёсинобу повелел зачитать вслух меморандум о возвращении политической власти императору и вслед за этим начал свое выступление. Речь его была чересчур витиеватой по форме и содержанию, но обладала необычайной силой воздействия.
   «Нам не на что больше надеяться…»
   «Это единственный способ сохранить великое наследие Иэясу…»
   «Молва шумит, что мятежники уже обнажили оружие и готовы в любой момент выступить против сёгуната; но мы принимаем это решение о передаче власти не потому, что боимся их. Сколь многочисленными ни были бы их ряды, мы легко сумеем справиться с ними. Однако устраивать кровопролитные схватки на улицах имперской столицы недопустимо…»
   «Пусть все идет так, как шло, можете сказать вы, но даже это уже невозможно. Чтобы сохранить существующее положение вещей, потребуются реформы куда более решительные, нежели простая передача власти, а мы ограничены в своих действиях. Чтобы сделать хоть что-то, придется упразднить институт хатамото и даймё, но они – часть меня самого, мои плоть и кровь, я не могу взять и отбросить их в сторону, как не могу вытащить из собственного тела кости и внутренности…»
   «Неестественность сложившейся в империи ситуации сказывается и на наших отношениях с западными державами. Вассалы сёгуната отправляются с миссиями за границу. С точки зрения императорского двора, это вассалы вассалов, обычные слуги низшего ранга. Посылая подобных второсортных представителей к коронованным особам мира, в то время как все остальные страны отправляют к нам послов самых высочайших званий и регалий, Япония наqгрубейшим образом нарушает международный этикет. Если правительственные указы будут исходить из одного источника, то даже снаряженные за море по указу Небесного государя вассалы Токугава будут считаться полномочными представителями правительства Японии…»
   «Ныне правители различных княжеств сражаются каждый сам за себя, как в Эпоху воюющих провинций. Влияние бакуфу слабеет, князья не являются на наш зов. Японии грозит распад на три сотни независимых крохотных государств. Если дом Токугава вернет бразды правления императору, можно будет добиться объединения. Этот план поможет сохранить мир и порядок на нашей земле. Именно для этого более двухсот пятидесяти лет назад Иэясу основал сёгунат. И теперь я отрекаюсь от власти ради той же цели. Разрушая то, что создал мой великий предшественник, я выполняю его волю…»
   Речь сёгуна звучала несколько часов, он снова и снова возвращался к одним и тем же вопросам, пока в итоге не произнес:
   – Есть возражения? Я готов выслушать.
   Никто даже не шелохнулся.
   Пораженные до глубины души, собравшиеся онемели. «Мы как будто опьянели от его красноречия», – написал один из них в своем дневнике, стремясь передать странную атмосферу той встречи.
   – Хорошо. В таком случае я возвращаю власть императору. – Ёсинобу удовлетворенно кивнул, обводя взглядом зал.
   И только минут через десять после его ухода люди начали приходить в себя. Поднялся невероятный гвалт, присутствующие сгрудились вокруг главного советника и генерального инспектора, но все уже было кончено. Сёгун интересовался их мнением, хотел вызвать на спор, но никто не сумел собраться с силами и выйти из коллективного транса. А когда он сказал «Хорошо» и поднялся, никто не очнулся, не воспользовался моментом и не схватил его за рукав, чтобы удержать.
   – Завтра же соберите самураев из всех княжеств, – приказал Ёсинобу.
   Это была полная неожиданность для чиновников, они возроптали, напомнив, что самураям не дозволяется встречаться с сёгуном. То ли дело созвать всех даймё империи – издавна заведено так, что лишь они удостаиваются чести лицезреть правителя.
   Но Ёсинобу только покачал головой:
   – Что могут ваши даймё?
   Он прекрасно понимал: власть, некогда принадлежавшая даймё, теперь сосредоточена в руках их толковых вассалов. Именно к ним и следовало обратиться с призывом, чтобы перетянуть общественное мнение на свою сторону.
   На следующий день чиновники бакуфу сделали необходимые приготовления.
   К полудню 8 ноября в замок Нидзё прибыли четыре десятка самураев, которые представляли более тридцати различных кланов, державших на тот момент свои войска в Киото. Кэйки повторил перед ними вчерашнее заявление и пояснения к нему. Свою речь он завершил следующими словами:
   – Если у кого-нибудь из вас возникнут сомнения по поводу этого решения, я готов встретиться с ними позже и обсудить спорные вопросы.
   Неслыханное нарушение традиций поразило собравшихся меньше, чем невероятная смелость сёгуна. Он изъявил желание назначить аудиенцию для обсуждения спорных вопросов! Шесть человек из пяти провинций – Сацумы, Аки, Тосы, Бидзэн и Увадзимы – поймали его на слове. Среди них были Татэваки Комацу из Сацумы и Сёдзиро Гото из Тосы. На этой встрече даже Гото, человек не ведающий страха, так переживал при мысли о первой приватной беседе с сёгуном, что с него пот градом катил. Вчерашние храбрецы были просто не в состоянии начать беседу. Не в силах выдавить ни слова, прибывшие простерлись перед Ёсинобу и вознесли хвалу его решительности. Ёсинобу же воспользовался этим случаем, чтобы произнести очередную речь.
   «О, я говорил им что-то, но забыл, что именно», – годы спустя, когда эра Мэйдзи [55 - Сентябрь 1867-го – июль 1912 года.] уже подходила к концу, сказал он своему биографу по поводу этой импровизации. А шестеро мужчин в тот, показавшийся Ёсинобу столь незначительным, день аудиенции только и способны были, что лежать ниц, расхваливать смелость правителя и благодарить его за мудрое решение. Из замка они ушли только после заката.
   Сёдзиро Гото, отвечавший за осуществление плана передачи власти, отправился после этого с визитом к кампаку и засиделся у него допоздна, а Рема Сакамото, истинный автор идеи об отречении сёгуна, тем временем с волнением ждал вестей о судьбе своего детища. Он уже начал впадать в отчаяние и сказал вассалам, что отречение сёгуна неизбежно должно было закончиться кровавым побоищем. Однако вскоре прибыло нацарапанное в спешке послание Гото. Раздираемый эмоциями Сакамото дрожащими руками схватил свиток. И вот, после стольких лет борьбы за возвращение власти императору, этот заклятый враг бакуфу впервые отдал должное главе военного правительства:
   – Представляю, что должен чувствовать сёгун в такой день! Сколько смелости надо иметь, чтобы пойти на такой шаг! Клянусь, я бы с радостью отдал жизнь за этого великого человека!
   Но Сакамото недолго задержался на этом свете, попасть в мир иной ему помогли наемники бакуфу из Киото.
   Годы спустя Ёсинобу пристрастился к чтению документов, имеющих отношение к Реставрации Мэйдзи; вот так он впервые узнал о том, что происходило за пределами замка.
   Два дня спустя, 10 ноября, меморандум о передаче власти был официально одобрен императором. Эпопея завершилась.
   Или, лучше сказать, с этого момента все и началось.
   Планы сацумцев по проведению кровавого переворота были расстроены, но заговорщики не собирались сдаваться. Они пришли к выводу, что отсрочка неизбежна, и заняли выжидательную позицию. Не то чтобы ожидание это было пассивным – нет, они использовали любую возможность спровоцировать бакуфу, норовя создать условия для вооруженного восстания, подсылали в Эдо ронинов с целью организовать поджоги, разбои и иные беззакония в столице сёгуната. Хуже того, они подстрекали двор нанести Ёсинобу жестокий удар в спину: не только отправить его в отставку, но и упразднить все ведомства сёгуната, а также конфисковать богатые земельные владения Токугава.

XVI. Отступление к Осаке

   Идея лишить сёгуна всего, что у него осталось, и сделать его рядовым подданным империи принадлежала Итидзо Окубо. Если заставить Ёсинобу вернуть трону обширные земли Токугава, то он превратится не просто в даймё, а в бедного ронина.
   – Никогда не знаешь, чего ожидать от него в следующий момент. Он может долго сопротивляться, а потом внезапно взять и уступить без лишнего шума, – сказал Окубо своему сообщнику, киотоскому аристократу Томоми Ивакуре.
   В качестве штаб-квартиры для подготовки заговора эти двое выбрали обычный чайный домик в городе. Собираясь на очередную встречу, Ивакура для маскировки переодевался странствующим монахом или самураем низшего ранга, чтобы никто не заподозрил в нем вельможу.
   – Может, и так, – кивнул он товарищу.
   Даже эти бывалые интриганы благоговели перед стратегическими талантами Ёсинобу, его способностью угадывать их самые секретные планы и водить всех за нос. Ясно, что Ёсинобу уловил саму суть сложившейся политической ситуации, разобрался в возможных последствиях и, вместо того чтобы сражаться с обстоятельствами, выбрал иной путь: приспособиться к ним и тем самым свести на нет урон, который в ближайшем будущем враги могли нанести и ему лично, и дому Токугава. Этот человек никогда не плыл против течения – наоборот, старался двигаться вместе со всеми в основном потоке. Таков был его основной принцип. Иначе зачем он месяц назад, не дожидаясь принуждения, отрекся от своих полномочий?
   – Этот человек хитер как лис! – воскликнул изумленный Такамори Сайго.
   – Но теперь он непременно заупрямится, – заметил Ивакура. Он задумчиво склонил голову набок. Без титула и земель сёгун станет простым ронином, то есть никем… Да, эта идея ему нравилась все больше. – Даже если выйдет указ императора, я не верю, что он сдастся без борьбы.
   В конце концов, добровольно вверив бразды правления императору, Ёсинобу сослужил государству великую службу, равной которой история не знала. И он прекрасно понимал все величие своего поступка, а потому вряд ли стоило ожидать, что сёгун молча проглотит несправедливое требование уступить трону земли Токугава.
   – Но вся краса Ёсинобу, – иронично усмехнулся Окубо (хотя ему стоило бы сказать не «краса», а «слабость»), – заключается в страхе перед микадо.
   И в самом деле, никто так не боялся прослыть врагом трона, как Ёсинобу. Более всего он страшился, что на него могут повесить ярлык предателя. Чем еще можно объяснить невероятную сговорчивость этого рационального во всем остальном человека? Его великий предок Иэясу Токугава таких слабостей не имел, отсутствие подобного рода страхов развязало основателю династии руки и подарило свободу действий. Но в отличие от Иэясу Ёсинобу родился во времена, когда развелось слишком много читателей, да и сам Ёсинобу был начитан не в пример Иэясу. Именно по этой причине его не могло не заботить то, в каком свете имя пятнадцатого сёгуна Токугава будет представлено в печатных изданиях. Вердикт будущих историков волновал Ёсинобу более всего остального. Отчасти причиной тому было его родство с кланом Мито. Он происходил из семьи основателей Митогаку – школы национальной истории, проповедовавшей доктрину «Сонно» и клеймившей позором средневекового сёгуна Такаудзи Асикагу, врага императора. Как представителю дома Мито, маленькому Кэйки накрепко вбили в голову эту идею. Потому, из страха стать очередным Такаудзи Асикагой, он не мог допустить, чтобы в нем хотя бы заподозрили предателя.
   Все это прекрасно понимал Итидзо Окубо, человек тех же взглядов. Он знал: стоит только официально, именем Небесного государя, потребовать от сёгуна упразднить придворную администрацию бакуфу и передать земли Токугава трону – Ёсинобу немедленно уступит, отречется от последних атрибутов власти и добровольно станет простым человеком.
   – Однако, – добавил Окубо, – если сам Ёсинобу и пойдет на это без колебаний, то его войско численностью восемьдесят тысяч человек без борьбы не сдастся. Земли сёгуната оцениваются в четыре миллиона коку, а некоторые утверждают, что даже в восемь миллионов. Если все это будет передано императорскому двору, вассалы бакуфу останутся на мели, будут выброшены на улицу. Согласятся ли они на это? Конечно нет. Они без колебаний поднимут мятеж. Тогда нам останется только провозгласить их врагами трона и призвать верных даймё, дабы помогли нам свершить правосудие. В этом и состоит наш план.
   – Понятно, – кивнул Ивакура. – Но сначала нам надо провести реформу двора.
   Но как? Сам он являлся придворным невысокого ранга и не мог настоять на том, чтобы был издан соответствующий указ императора. Более того, на его стороне выступали всего трое знатных вельмож. К счастью, Тадаясу Накаяма, дед юного императора Муцухито (Мэйдзи) по материнской линии, наверняка исполнит просьбу Ивакуры, и через него они смогут добиться подписания соответствующего документа. Если все сделать от имени императора, реформа двора пройдет так, как того желают заговорщики.
   На несколько дней Ивакура с головой погрузился в работу. Вскоре в его распоряжении уже были и надежные люди на ключевых постах, и отлаженный механизм предъявления Ёсинобу дополнительных требований. Он устроил так, что за все политические дела теперь отвечал недалекий и сговорчивый принц Арисугава. Когда понадобился верный человек, через которого заговорщики могли бы диктовать принцу свою волю, Ивакура отыскал другого императорского сына, принявшего духовный сан в монастыре Ниннадзи, и вернул его к светской жизни под именем принца Ниннадзи. Нашлось также местечко во власти для бывшего старшего советника государства Тадаясу Накаямы и друзей детства Ивакуры – Цунэюки Накамикадо и Санэнару Сандзё. Помимо них, к проекту были привлечены Едо Яманоути из Тосы, Сюнгаку Мацудайра из Этидзэн и Мотихиса Симадзу из Сацумы. Всем им Ивакура подобрал должности во временном правительстве по своему усмотрению.
   Окубо он пояснил:
   – Наиболее вероятно, что, когда придет время, быстрее всех остальных уступит Сюнгаку. Едо Яманоути может поднять шум, но он одинок. Если все остальные объединятся против него и выступят за нас, то волноваться не о чем.
   3 января 1868 года созданная Ивакурой бюрократическая система вступила в действие, и в то же самое время прошла официальная церемония реставрации правления императора.
   За день до оглашения высочайшего декрета о императорской власти Кацукиё Итакура по секрету сообщил Ёсинобу, что его имя не значится в списке членов нового правительства. Незадолго до этого, перед тем как сложить с себя административные полномочия, Ёсинобу заверил Итакуру и других своих вассалов в Киото: «Даже после того как бразды правления официально перейдут к императору, я по-прежнему буду решать государственные дела и наравне с другими даймё помогать его величеству. Никаких ощутимых перемен по сравнению с нынешним положением вещей не предвидится».
   И вот, самым необъяснимым образом, имя его было окружено стеной молчания.
   Он лишь пожал плечами в ответ на сообщение Итакуры. Сёгун понимал, что за таким поворотом событий кроются махинации сацумских заговорщиков. Время от времени им все же удавалось обойти его. Мысли Ёсинобу неслись галопом. Чем горевать и убиваться из-за того, что его провели, как мальчишку, лучше заняться переоценкой своего положения на шахматной доске политики и продумать следующий шаг.
   Не в силах постичь ход мыслей Ёсинобу, Итакура неправильно истолковал его реакцию и теперь сокрушался по поводу того, что этот великий государственный муж не в состоянии испытывать ни горечь, ни ярость, ни какие бы то ни было человеческие эмоции.
   – Стратеги Тосы проиграли стратегам Сацумы, – сказал Ёсинобу, анализируя случившееся.
   Для клана Тоса смерть Ремы Сакамото и Синтаро Накаоки – активистов, убитых подосланными сёгунатом ронинами в Киото, – явилась серьезным ударом. С того самого момента все связи между Сацумой и Тёсю были прерваны. Но Ёсинобу, говоря о «стратегах», конечно же ссылался не на этих двоих – они являлись скорее фигурами общенационального масштаба, нежели простыми выразителями и защитниками идей отдельно взятого клана. Для сёгуна главным стратегом Тосы был Сёдзиро Гото. Последние несколько недель Гото бегал с поручениями Ёдо Яманоути, работая на спасение дома Токугава; но в отличие от Сацумы и Тёсю у него не было связей при дворе, и в итоге он проиграл Окубо. Ёсинобу ясно видел, что императорский двор в настоящий момент кишит сторонниками Сацумы и Тёсю.
   Ёдо Яманоути, который должен был получить в новом правительстве высокий пост, прибыл в Киото за день до оглашения высочайшего указа и поселился в гостинице под названием «Дайбуцу». Гото просветил его, сообщив о состоянии дел в городе и слухах о том, какая судьба ожидает Ёсинобу. Но не успел он закончить, как Ёдо вспылил:
   – Что за гнусность задумал Симадзу! У него лисий ум. Решил воспользоваться реставрацией императорской власти, чтобы захватить государство с помощью военной силы. Если я завтра явлюсь на заседание, то окажусь в меньшинстве… Нет! Я в этом участвовать не собираюсь. И мне все равно, чей это приказ, я ни единого самурая не пошлю, вот так! – Он решительно потребовал себе сакэ и остаток вечера провел за возлияниями.
   На следующее утро Ёдо снова взялся за это занятие, хотя прекрасно знал, что его ждут во дворце. В конце концов, поддавшись на уговоры своих вассалов, он забрался в паланкин и отправился в путь.
   Согласно обычаю, совет начался ближе к вечеру и продолжался всю ночь до рассвета. Ёдо с жаром выступал в защиту Ёсинобу и напоследок гневно заявил:
   – Замыслы кое-кого из придворных весьма хитроумны и коварны, но вполне очевидны. Я подозреваю, что они норовят дорваться до власти и править от имени юного императора!
   Один из вельмож, присутствовавших на совете, позднее написал в своем дневнике: «Ёдо был взволнован и в выражениях не стеснялся. Поведение его иначе как оскорбительным не назовешь».
   Однако постепенно Ёдо Яманоути начал уступать под напором сторонников Ивакуры. В конце концов он почувствовал, что дальнейшее сопротивление бесполезно, и замолчал. Он уже сделал все от него зависевшее и теперь своим молчанием подписался под теми не в меру жесткими условиями, которые должны были сопровождать капитуляцию пятнадцатого сёгуна Ёсинобу после двухсотпятидесятилетнего правления дома Токугава. В оборот взяли и Сюнгаку Мацудайру. Была даже принята резолюция, согласно которой Сюнгаку предписывалось отправиться вместе с князем Овари в замок Нидзё и заставить Ёсинобу принять эти условия. И Сюнгаку был вынужден повиноваться. Уже в который раз, как и во многих других случаях во время критических поворотов в жизни Ёсинобу, именно он, Сюнгаку, выступал в роли посланника судьбы.
   Ёсинобу был у себя.
   На территории замка расположились вооруженные отряды кланов Айдзу и Кувана, готовые все, до последнего самурая, отдать свои жизни за бакуфу. Сюнгаку явился в замок в простом платье. Когда он проталкивался через толпу воинов, те рассерженно кричали ему: «Сацума и Тоса сговорились разрушить дом Токугава? Посмотрим, чья возьмет!» Сюнгаку продолжал прокладывать себе путь сквозь ряды самураев, не обращая внимания на эти выкрики, и вскоре оказался лицом к лицу с сёгуном.
   Ёсинобу внимательно выслушал послание и, когда Сюнгаку закончил, переспросил:
   – Приказ императора, говорите? В таком случае я должен переодеться в официальное платье. – С этими словами он удалился во внутренние покои и оставался там до самого вечера.
   Два часа Ёсинобу провел в глубоких раздумьях. И консультировался с Кацукиё Итакурой. Но к тому времени Итаку – ра уже не мог мыслить здраво, и советчик из него был никудышный.
   Затем Ёсинобу вновь вышел к Сюнгаку.
   – Я согласен сложить с себя полномочия главы бакуфу, – сказал он. – Что касается остальных требований…
   Предыдущим вечером Сюнгаку с жаром отстаивал интересы Ёсинобу, и ему удалось-таки добиться двух довольно значительных уступок. Первая: будут упразднены не все официальные посты бакуфу, а лишь должности высшего ранга. Вторая: из всех земель Токугава стоимостью в четыре миллиона коку трону следовало вернуть лишь половину.
   – Здесь у меня также возражений не имеется, – продолжил Ёсинобу. – В целом не имеется. А в частности…
   Император, по его мнению, подписал этот указ, исходя из широко распространенного в стране заблуждения, что земли Токугава стоят четыре миллиона коку. На деле же доход бакуфу составлял только два миллиона коку в год. Таким образом, получается, что ему, Ёсинобу, придется передать трону не половину земель Токугава, а все владения клана. В свое время он выполнит и это распоряжение, но в данный момент окончательного ответа дать не может из-за нежелания будоражить общественность. Он сообщит о своих намерениях императору позже, когда все успокоятся.
   А общественность между тем уже была взбудоражена. В Эдо фудай-даймё собрались на совет и решили отречься от своих титулов, дарованных императором. «Поступив так, мы разорвем все связи с Хризантемовым троном, ибо желаем принять смерть, будучи вассалами Токугава!» – заявили они.
   Предводители сформированных по западному образцу войск бакуфу также были в ярости от подобного развития событий. Не дожидаясь приказа, они спешно собрали свои отряды и повели их из Эдо на военные корабли, отправляющиеся в Киото. Численность этих войск составляла не менее пяти, если не все десять тысяч человек.
   В киотоских воинских частях, находившихся в прямом подчинении бакуфу, насчитывалось пять тысяч пеших бойцов под командованием хатамото, там же, в императорской столице, были расквартированы три тысячи воинов из княжества Айдзу и еще полторы или около того из Куваны, то есть всего примерно десять тысяч верных дому Токугава солдат. У Сацумы же едва набиралось две тысячи. В тот месяц, впервые с 1863 года, войска Тёсю открыто подошли к столице и стояли лагерем на окраине города, количество воинов у них равнялось от силы одной тысяче. Объединившись, два княжества могли выставить всего лишь трехтысячное войско. Если бы армия Токугава решилась начать атаку, она имела бы внушительный численный перевес и могла легко одержать победу, одним ударом стерев с лица земли силы Сацумы – Тёсю. Это была одна из причин, по которой обезумевшие от бездействия самураи бакуфу метались в стенах замка, требуя вступить в сражение. Опасавшийся бунта Ёсинобу велел всем воинам покинуть городские казармы и собраться на территории замка, после чего ворота были закрыты. Призвав к себе полководцев, он отдал им строгий приказ:
   – Слушайте меня! Когда вы узнаете, что Ёсинобу Токугава совершил сэппуку, поступайте как душе угодно. Но пока у меня в жилах течет горячая кровь, извольте исполнять мои команды. Никакого самоуправства я не потерплю!
   Эмоции были так накалены, что несколько самураев ворвались в покои замка и там вспороли себе животы. В суматохе не удалось выяснить даже имена погибших. Тела тут же убрали, но кровь вытереть никто не позаботился. Проходя по коридору, Ёсинобу смотрел на лужи крови безымянных самоубийц и думал, что теперь катастрофа неизбежна.
   Повернувшись к Катамори Мацудайре, князю Айдзу и бывшему генерал-губернатору Киото, который в последние дни ни на шаг от него не отходил, Ёсинобу спросил:
   – Понимаете ли вы, что я чувствую?
   Да, вместо того чтобы уступить власть императору, он мог бы избрать другой путь – уничтожить войска Сацумы в Киото, привести сюда свою армию из Эдо и с боем занять город. Но тогда его конечно же заклеймили бы как предателя, а там, глядишь, развязалась бы гражданская война. Коли до этого дойдет, Токугава непременно проиграют. Взвесив все «за» и «против», Ёсинобу решил не поддаваться на провокации сацумцев и впредь твердо придерживаться своих принципов.
   – Только так можно им противостоять, – заключил он, поделившись своими соображениями с Мацудайрой.
   Катамори Мацудайра тоже прекрасно понимал, что клюнуть на наживку было бы непростительной ошибкой. Он кивнул, и Ёсинобу внезапно сказал:
   – Мы отойдем к Осаке.
   Сёгун имел в виду, что, пока многочисленная армия бакуфу находится здесь, в Киото, сохраняется опасность нежелательных случайностей, поэтому нужно срочно отвести войска.
   – Хотите сказать: бежим из столицы? – побледнел Катамори. Быстро придя в себя, он решительно заявил, что воины сёгуната никогда не подчинятся подобному приказу. Кое-кто из вассалов Токугава уже угрожал расправиться с Ёсинобу. Катамори об этом знал. Наиболее отчаянные смутьяны поговаривали, что главная причина всех бед – это сам сёгун из Мито, предавший дом Токугава, и были готовы принести его в жертву всем четырнадцати правителям из этого славного рода. Доводы их звучали сомнительно, но и времена настали необычные, так что слушали подстрекателей весьма охотно. Именно поэтому Катамори, преданный дому Токугава душой и телом и прекрасно понимавший всю опасность сложившейся ситуации, ни на шаг не отходил от Ёсинобу. Если враждебно настроенные самураи ворвутся в замок, он готов отразить нападение с помощью своих воинов из Айдзу.
   Но Ёсинобу, разумеется, даже не подозревал об этом. Он полагал, что больше других противиться отступлению к Осакскому замку станут именно люди Айдзу, и в этом был, между прочим, прав. Никто не питал к сацумцам такой ненависти, как они, и никого не переполняла столь отчаянная решимость сложить голову в битве при Киото. Если им отдадут приказ отступить к Осаке, они, скорее всего, умрут на месте в припадке ярости.
   По поводу того, как уговорить их уйти из Киото, Ёсинобу по своей давней привычке ни с кем советоваться не стал. Он смело полагался только на планы собственного сочинения, поскольку в душе не доверял ни своим вассалам, ни самураям Айдзу. Поразмыслив, Ёсинобу сказал Катамори, что желает лично встретиться с его главным вассалом. Танака Тоса, верховный командующий объединенными войсками всех кланов в Киото, не замедлил явиться. Ёсинобу попросил его подойти поближе, доверительно сообщил: «Буду с вами откровенен», – и поведал ему о своем плане отступления к Осаке. Танака план одобрил. Вернувшись в военный лагерь, он изложил остальным командирам соображения сёгуна, но Камбэй Сагава и Гонскэ Хаяси, предводители боевых подразделений клана Айдзу, даже слушать его отказались. Они жаждали крови.
   Услышав об этом, Ёсинобу призвал к себе двух упрямцев и начал разговор с похвалы.
   – Храбрые воины достойны восхищения, – улыбнулся он им и продолжил, понизив голос: – Однако у меня имеются серьезные причины для отхода в Осаку. Большего я вам пока сказать не могу. Если я не сохраню свои намерения в секрете, то проиграю. Не волнуйтесь попусту, просто выполняйте приказы, и все.
   Боевой дух воинов поднялся до небес, сердца пламенно застучали в груди. Решив для себя, что сёгун собирается окопаться в Осакском замке, самом крупном фортификационном сооружении западной Японии, и только потом начать борьбу против Киото, они бросились к своим подчиненным и радостно поведали им об этом. Вскоре настроение в стане Айдзу чудесным образом изменилось, многие самураи даже решили, что чем быстрее они уйдут из Киото, тем лучше.
   – Значит, они притихли? Отлично, – сказал Ёсинобу, выслушав доклад приближенного, и удовлетворенно кивнул. Затем хотел было снова приняться за чай, который как раз смаковал, но вдруг отставил чашку и задумался: отчего он должен всегда использовать свой талант стратега для отступления, а не для того, чтобы вести армию к победе? Не в ту эпоху родился, попенял себе Ёсинобу, поднял чашку с чаем и осушил ее. Когда показалось дно, бесполезные мысли вылетели у него из головы. И без того полно хлопот. «Мы покинем Киото сегодня же вечером», – решил он и отдал приказ готовиться к выступлению.

XVII. Пoбeг и его последствия

   На склоне лет Ёсинобу постоянно преследовали сны о событиях той ночи. Мало кому довелось пережить столько драм, сколько выпало на долю этого человека, но ничто не отпечаталось в его памяти столь отчетливо, как ночь двенадцатого дня двенадцатого лунного месяца третьего года Кэйо (ночь на 7 января 1868 года).
   В тот вечер он собрал несколько тысяч самураев во дворе замка и велел открыть бочки сакэ. Каждому дали глиняную чашку с золотым тиснением по ободу и гербом – стилизованной павлонией. Когда-то их подарил Ёсинобу храм Хигаси Хонгандзи, в то время поддерживавший бакуфу. Он первый поднес чашку к губам и осушил ее. Затем каждый последовал его примеру, разбив пустую посуду оземь в соответствии с освященным временем обычаем уходящих на битву воинов.
   Было шесть часов. Солнце село, и ворота замка распахнулись в темноту. Очень скоро первый отряд отправился в путь, однако, в строгом соответствии с приказом, огней зажигать не стали; дорогу освещал единственный фонарь во главе каждого отряда. В качестве опознавательного знака каждый самурай подвязал один рукав белым хлопковым шнурком. И только у Ёсинобу, который ехал верхом в самом центре колонны, были подвязаны оба рукава парадного облачения с фамильными гербами – чтобы выделить сёгуна среди остальных. Шнурки смутно белели в ночи, все остальное оставалось невидимым взору.
   Они прошли по улице Омия, свернули у Сандзё и направились на запад. С улицы Сэндон попали на развилку, ступили на дорогу, ведущую к деревне Тоба, и покинули Киото.
   Ёсинобу убегал из столицы. Огни Ситидзё постепенно растворялись во мраке у него за спиной, и холодное чувство реальности захлестнуло душу. Пять лет прошло с того весеннего дня, когда он впервые вступил в Киото и в качестве опекуна сёгуна явился во дворец. Никто за всю историю рода Токугава не был так обременен делами, как он в те годы. Все силы без остатка отдавал служению императору и своей стране, но что проку? Теперь вот вынужден уносить ноги из столицы, словно неприкаянный изгнанник. Обычно даже в самых драматических ситуациях Ёсинобу не давал воли эмоциям, призывая на выручку всю мощь своего духа и интеллекта, но на этот раз не смог устоять и поддался печали. Он ехал верхом в окружении молчаливых воинов, и по щекам его катились слезы.
   «Никогда уже я не вернусь сюда…»
   Мысль эта грозила превратить его из мужчины в трепетную девицу, но Ёсинобу все же сумел справиться с собой и не зарыдал в голос. Подобрав поводья, выпрямившись в седле, он двинулся вперед, высоко подняв подбородок. Никто, даже ехавший рядом Катамори Мацудайра, не заподозрил, что сёгун плачет.
   Интуиция Ёсинобу не подвела: он действительно не вернулся в Киото. Никогда за всю свою жизнь не ступил он более на эту землю.
   Рассвет застал их в Хиракате.
   В Осакский замок они прибыли в четыре часа пополудни. Решение покинуть столицу было принято столь внезапно, что подготовить замок к приезду Ёсинобу и его людей не успели. Когда пришло время обеда, еды хватило только для сёгуна. Он собственноручно разделил пищу на две части и отдал половину Катамори Мацудайре.
   После этого новое гражданское правительство в Киото (на самом же деле Томоми Ивакура и влиятельные сацумцы) обрело настоящую власть. В попытке спровоцировать Ёсинобу и верных ему людей звучали настойчивые требования исполнить наконец императорский указ о конфискации земель Токугава и разжаловании сёгуна. Ёдо и Сюнгаку делали все от них зависящее, чтобы смягчить жесткие условия капитуляции, но тут в Эдо случилась беда. Когда сацумские ронины начали намеренно возмущать спокойствие, устраивая беспорядки в городе, совет бакуфу потерял терпение и приказал войскам из Ямагаты поджечь штаб клана Сацума. Как только вести об этом инциденте достигли Осаки, воины сёгуна, вдохновленные поступком своих соратников, не дожидаясь команды Ёсинобу, рассредоточились между Киото и Осакой и заняли боевые позиции, чтобы иметь возможность в любой момент вступить в сражение с врагом. Ситуация вышла из-под контроля главного советника Кацукиё Итакуры.
   Явившись к Ёсинобу, который не мог покинуть свою опочивальню из-за жесточайшей простуды, он без устали настаивал на том, чтобы повести войска на Киото. Однако Ёсинобу был не в состоянии подняться с постели. Последующие несколько дней он пытался предугадать намерения киотоского правительства, в голове его рождалось множество планов, но ничего блистательного так и не было предпринято. Если он вернется в Киото, то, вполне возможно, сумеет одержать победу в бою, но на политическом фронте проиграет. А вот Итидзо Окубо и Такамори Сайго вполне способны превратить свое поражение на поле брани в политический триумф. Ёсинобу поймал себя на том, что мысли его по большей части заняты размышлениями не об Итакуре и остальных членах совета бакуфу, а о врагах – Окубо и Сайго. Ему казалось, что его усадили с ними за одну шахматную доску, растянутую на многие ри по дороге Кэйхан между Осакой и Киото, а исход партии зависит от каждого хода.
   Поняв, какой вес эти двое имеют для него, он открыл главу из классического трактата «Сунь цзы» («Искусство войны»), который перечитывал в то время, и показал ее Итакуре.
   – Здесь сказано: «Познай своих врагов, познай себя, и ты победишь в сотне сражений». И вот я спрашиваю вас: найдется ли среди наших фудай-даймё и вассалов бакуфу хоть один равный Такамори Сайго?
   Итакура задумался, прежде чем ответить.
   – Нет. Такого нет.
   Тогда Ёсинобу задал следующий вопрос:
   – Способен ли кто сравниться с Итидзо Окубо?
   Итакура опустил голову и признал, что нет и такого. Он был поражен, что Ёсинобу знает имена сацумских вождей, а сёгун между тем одного за другим перечислял самураев Сацумы и всякий раз спрашивал:
   – Есть ли у нас равный ему?
   И всякий раз Итакура с сожалением отвечал, что нет.
   – Вот почему мы не сможем победить, даже если пойдем на них войной, – вздохнул Ёсинобу. Он рассудил, что единственный способ не пасть жертвой стратегических уловок врага – это занять позицию непротивления. Шаг в сторону – и для бакуфу все будет кончено.
   Но волна событий уже накрыла Ёсинобу, и бурный поток увлек его за собой. Провоенная фракция его вассалов решила предпринять вооруженное нападение на Киото, и 26 января под антисацумским знаменем вся армия Токугава численностью в пятнадцать тысяч человек устремилась на север, прихватив с собой пушки. Ёсинобу ничего не оставалось, как уступить им. И теперь, когда его воины отправились в поход, он мечтал о победе. Войска Сацумы в Киото малочисленны, армия бакуфу сможет одержать над ними верх, по крайней мере на данный момент. Установив над столицей контроль, он, Ёсинобу, возглавит императорское правительство и обретет власть над страной, проведет необходимые реформы и обрушится на кланы Сацума и Тёсю, объявив их врагами государства. Сценарий казался таким привлекательным!
   Но это только мечты, посмеялся над собственными фантазиями рассудительный Ёсинобу. Даже если Сайго и Окубо проиграют битву, они не такие дураки, чтобы оставить юного императора в Киото. Нет, они возьмут его с собой и, очутившись в безопасном месте, выпустят обращение Небесного государя ко всем даймё и самураям. Не успеют сторонники сёгуна и глазом моргнуть, как миллионы людей, объединившись под пресловутым лозунгом «Сонно» («Чти императора»), стекутся в Киото со всех концов страны, чтобы в едином порыве обрушиться на него, Ёсинобу, и раздавить осколки режима Токугава.
   События гремящим потоком неслись вперед, вихрились водоворотами, сминали все на своем пути, словно колеса пушечных лафетов. 27 января у деревни Тоба началось сражение, и армия бакуфу открыла огонь по объединенным силам Сацума – Тёсю на дороге к Фусими. Гром пушечной канонады долетал до самого Осакского замка. С наступлением темноты Ёсинобу посмотрел из окна на север и увидел, что небо в той стороне окрашено красным – город Фусими горел.
   Исход сражения был неизвестен.
   Никаких вестей с поля боя не поступало. Дороги были забиты, гонцы не могли добраться к Ёсинобу. И только через семьдесят часов с начала военных действий, в семь вечера 30 января, наконец-то все прояснилось. Новости принесли не гонцы, а сами наголову разбитые воины бакуфу, отступавшие к Осаке. Замок не был свидетелем такой ужасной суматохи со времен поражения Хидэёри Тоётоми, [56 - Тоётоми Хидэёри – сын Хидэёси, противостоявший Иэясу Токугаве в битвах при Сэкигахаре и Осаке.] которое случилось более трехсот лет назад.
   Но боевая лихорадка еще не отпустила самураев Айдзу. Они с жаром призывали сёгуна встать во главе своей армии, повести ее в новое сражение, и призыву этому вторили воины бакуфу. Поскольку урон был нанесен только авангардным отрядам, они полагали, что, если Ёсинобу лично возглавит свежие силы арьергарда, бойцы воспрянут духом и победа будет за ними. Так учила военная мудрость.
   Будучи не в состоянии унять гул голосов, требующих реванша, Ёсинобу вошел в главный зал, где собрались его полководцы. В пламени свечей он увидел помещение, битком набитое людьми в окровавленных повязках, некоторые были так тяжело ранены, что не могли пасть перед сёгуном ниц, как того требовал обычай. И, созерцая эту картину, Ёсинобу впервые в жизни лишился дара речи.
   Итакура тихо выступил вперед и спросил собравшихся:
   – Что будем делать?
   В зале тут же поднялся шум, и последовал единогласный ответ:
   – Сражаться!
   – Сдержите их как-нибудь… – велел Ёсинобу. Надо было что-то делать с этими вояками.
   Он покинул зал и, призвав к себе Итакуру и генерального инспектора Наомунэ Нагаи, заявил им:
   – Я возвращаюсь в Эдо.
   Итакура остолбенел. Если об этом решении сёгуна станет известно здесь, в замке, где люди жаждут только одного – снова ринуться в бой, никто не сможет поручиться за его здравие. Да и сам Итакура тоже был настроен на войну. Он полагал, что вернуться в Эдо без сражения – равносильно бегству. И Нагаи придерживался такой же точки зрения.
   Ёсинобу остался один, даже ближайшие соратники его не поддержали. Придется и этих двоих обмануть.
   – Я вернусь туда, потому что у меня есть план, как действовать дальше, – сказал он, дав тем самым понять, что будто бы хочет окопаться в Эдо и превратить его в последний форпост обороны.
   Итакура и Нагаи обрадовались. В таком случае, заявили они, ему необходимо вернуться в Эдоский замок со всей возможной поспешностью, но что же им тем временем делать с бурлящей Осакой? Как он вообще собирается выбраться отсюда?
   – Что вы собираетесь предпринять, ваше превосходительство?
   – Не догадываетесь?
   Ёсинобу сгорал от нетерпения. В бухте Осака стоял голландский фрегат «Кайёмару», принадлежавший бакуфу; если он сумеет добраться до корабля, останется только поднять якорь.
   «Догадываемся. Вы бросите своих полководцев и воинов на произвол судьбы», – было написано на лице Итакуры. Но Ёсинобу бесстрастно ответил на его молчаливый протест:
   – Теперь это уже не мои полководцы и воины. Это обезумевшая толпа.
   Далее он сказал, что возьмет с собой Катамори Мацудайру, князя Айдзу, и его брата Садааки, князя Куваны. Оставлять этих двоих тут чрезвычайно опасно, поскольку именно их отряды взвинчены более других. Как только Ёсинобу уедет, они, вне всякого сомнения, вместе со своими самураями займут круговую оборону в Осакском замке и возглавят борьбу с новым правительством в Киото. Единственный способ предотвратить это – взять их с собой в качестве своего рода заложников.
   Послали за братьями Мацудайра. Итакура внимательно наблюдал за ними, желая увидеть реакцию на слова сёгуна. Что станут делать самураи двух княжеств без своих даймё? У них не останется иного выбора, как только бежать из Осаки, и бегство это будет трагическим.
   Но братья Мацудайра заявили, что в столь грозный час они более всего желают защитить его превосходительство Ёсинобу. Беззаветно преданные сёгуну, они до самого последнего момента верили, что господин хочет взять их с собой в качестве охранников.
   – Положитесь на меня. Я сам займусь разработкой плана отступления, – сказал Ёсинобу. В критических ситуациях он всегда думал и действовал с характерной для него четкостью.
   Сёгун вскочил на ноги и направился в зал, где его решения ждали полководцы. Самураи толпились и в коридорах. Когда Ёсинобу начал прокладывать себе путь вперед, к залу, они заступали ему дорогу и чуть ли не дергали его за хакама, уговаривая повести армию в бой.
   Наконец он остановился на пороге зала и выкрикнул:
   – Да будет так! Если нам суждено вступить в бой, сделаем это безотлагательно. Всем приготовиться!
   Стены замка содрогнулись, когда воспрявшие духом воины бросились готовиться к битве, каждый на свой пост, а Ёсинобу тем временем скрылся во внутренних покоях замка и незаметно выскользнул во двор, прихватив с собой человек восемь-девять, включая братьев Мацудайра. Все они были в простой одежде и беспрепятственно пересекли территорию замка – в толпе и темноте никто их не узнал.
   Было уже десять часов вечера. Они добрались до ворот. Стражник поднял ружье и крикнул:
   – Кто идет?
   Ёсинобу невозмутимо ответил:
   – Смена караула.
   В сообразительности ему не откажешь. Способность быстро принимать решения в критических ситуациях – редкий дар, из-за которого, вероятно, люди и прозвали его мастером обмана. Как бы то ни было, он успешно обвел вокруг пальца целую армию.
   Беглецы сели в лодку и плыли вниз по течению реки, пока не добрались до моря. Случилось это уже поздней ночью. В темноте было совершенно невозможно определить, где стоит «Кайё-мару». Прямо перед ними возвышался огромный американский линкор. Ёсинобу сказал, что можно передохнуть на борту этого судна до рассвета, и послал одного из своих людей на переговоры. Американский капитан с готовностью согласился принять нежданных гостей, велел разместить их по каютам, принести еды и спиртного. На рассвете японцы определили расположение фрегата бакуфу, группа забралась в небольшую шлюпку, предоставленную им американцами, и отправилась к своему кораблю. «Кайё-мару» не теряя времени даром покинул бухту под прикрытием утреннего тумана. Как раз в это время в Осакском замке стало известно об исчезновении сёгуна.
   Ёсинобу расслабился только после того как корабль вошел в пролив Кии. Он послал за Итакурой и остальными и впервые поделился с ними своими истинными намерениями. По возвращении в Эдо он не собирается начинать сопротивление, а будет продолжать выказывать свою беззаветную преданность императору.
   «Нас провели», – подумали его спутники. Со всех сторон окруженные морем, без единого вассала, Катамори и Садааки не имели возможности принудить Ёсинобу изменить решение.
   – Вы же понимаете меня, не так ли? – с нажимом спросил сёгун, глядя на Катамори.
   Тот уставился на стоявший перед ним стол, голова опущена, лицо посерело. Но, единожды поклявшись связать свою судьбу с Ёсинобу, он лишь кивнул в ответ.
   «Кайё-мару» подошел к Синагаве и встал на якорь вечером одиннадцатого числа. Беглецы провели ночь на борту, а на рассвете двенадцатого сошли на берег и направились прямиком в замок на побережье. По топоту копыт местные жители поняли, что мимо пронесся верховой отряд, но у них, естественно, даже мысли не возникло, что это вернулся сёгун. Час был слишком ранним, и Эдо еще не проснулся. Хатамото пребывали в неведении.
   Когда солнце поднялось над горизонтом, капитан военного корабля Такэаки Эномото отдал приказ салютовать из пушки в сторону Эдо. В своем особняке в Акасаке Кайсю Кацу, бывший уполномоченный по морским делам, молча подсчитал количество пушечных выстрелов и понял, что они производились в честь первого министра или сёгуна.
   Должно быть, это Ёсинобу вернулся после поражения, подумал он. Вскоре в его резиденцию прибыл гонец.
   Кайсю Кацу уже догадался о содержании послания. Ёсинобу ему никогда особенно не нравился, обласкан сёгуном он не был, высоких постов при нем не получал, а в данный момент был освобожден от занимаемой должности и фактически находился под домашним арестом. Очень странно, что Ёсинобу обратился к нему. Наверное, это потому, что он проиграл битву, смекнул Кацу. Из всех вассалов дома Токугава только он, Кацу, заслужил любовь и уважение патриотов Сацумы и Тёсю. Может, Ёсинобу решил призвать его к ответственности за поражение?
   Кацу со всей поспешностью прибыл в прибрежный дворец, ступил за ограду и был препровожден на обширную лужайку, в центре которой высились два западных кресла. Вне всякого сомнения, несмотря на холодную погоду, эти приготовления были сделаны специально для его встречи с Ёсинобу, с тем чтобы гарантировать конфиденциальность беседы. Вскоре появился сам сёгун и уселся в кресло. Некоторое время он молчал, затем выражение его лица изменилось. Кацу пристально вгляделся в своего господина. Глаза Ёсинобу блестели. В следующее мгновение слезы покатились по его щекам. Впервые со времени ухода из Киото Ёсинобу открыто плакал перед своим вассалом.
   – Они несли парчовое знамя, – проговорил он.
   Битва началась 27 января 1868 года, а 29 января над станом врага взвилось парчовое знамя, которое означало, что кланы Сацума и Тёсю действуют по повелению Небесного государя и их войска состоят на службе императора. Ёсинобу таким образом превратился в мятежника, предателя трона. И клеймо это уже не смыть. В итоге его все-таки поставили в положение, которого он больше всего боялся. Как только Ёсинобу услыхал эту весть, он покинул Осакский замок, бросив своих самураев, и вернулся в Эдо. Он знал, что Кацу поймет все по одной-единственной фразе и дальнейших объяснений не потребуется.
   – Примите необходимые меры, – отдал он приказ и поднялся.
   Из прибрежного дворца Ёсинобу верхом отправился в Эдоский замок и вступил под его своды впервые с того дня, когда был официально объявлен сёгуном. Его путь лежал на женскую половину – Ёсинобу хотел отдать дань уважения своей родственнице Сэйкаку-ин, бывшей принцессе Кадзу, вдове сёгуна Иэмоти. Он назвал себя ее фрейлине, но в аудиенции было отказано. «Я не стану встречаться с врагом трона», – заявила бывшая принцесса.
   Следующей на очереди была Тэнсё-ин, уроженка Сацумы и вдова сёгуна Иэсады, дочь его старинного друга Нариакиры Симадзу. Она приняла Ёсинобу в тот же день около четырех часов. Он рассказал ей все, что случилось, поведал о горестной битве при Тобе и Фусими, о том, как его войска двинулись на Киото в надежде вытеснить силы Сацума – Тёсю из императорского дворца, но их остановили на подступах к столице, где они и потерпели сокрушительное поражение. Он раскрыл перед ней все свои чувства и так искусно выразил их, что Тэнсё-ин даже забыла о трагизме ситуации, наслаждаясь музыкой его слов. Фрейлина вдовы, Ханако Миноура, которая надолго пережила свою госпожу, застав расцвет эпохи Мэйдзи, не уставала повторять, что в тот раз Ёсинобу превзошел красноречием даже известного актера Дандзюро и что ей хотелось бы иметь запись его захватывающего повествования. Вероятно, ни один полководец за всю историю войн не произносил столь блистательной речи о своем поражении. Однако рассказу Ёсинобу суждено было прозвучать один-единственный раз. Завершив беседу с Тэнсё-ин и откланявшись, гениальный лицедей больше не проронил о той битве ни слова. Он хранил молчание о прошлом всю оставшуюся жизнь.
   В то время Ёсинобу действительно испытывал духовную потребность в общении с дамами киотоского высшего света, однако не забывал, что в этом есть и политическая необходимость. Он надеялся, что Тэнсё-ин, дочь клана Сацума, проведет дипломатические переговоры с императорской армией от его имени. Ему также хотелось снискать расположение Сэйкаку-ин, которая была тесно связана с семьей императора. После того, первого, отказа в аудиенции вдова Иэмоти все же согласилась на встречу с ним – благодаря вмешательству Тэнсё-ин – и, услышав из уст Ёсинобу рассказ о сложной ситуации, в которой он оказался, приняла его сторону, а впоследствии даже попыталась отстоять бывшего сёгуна перед киотоским двором. Такова была магическая сила слова Ёсинобу.
   Отныне всем своим поведением ему предстояло выказывать благонамеренность, смирение и преданность, причем не столько властителям мира сего – придворной знати, даймё и государственным мужам, – сколько истории будущего, для того чтобы развеять вокруг себя отвратительный бунтарский ореол, стереть позорное клеймо предателя. Другого пути противостоять новой власти у него не было.
   Для своего появления в новом акте спектакля Ёсинобу выбрал беспроигрышное амплуа. Японцы любили театральные зрелища, обожали драмы и питали особую слабость к трагическим героям. Есицунэ из рода Минамото, [57 - Минамото-но Ёсицунэ(1159–1189) – младший брат Ёритомо, основателя первого в истории Японии сёгуната. Под командованием Ёсицунэ войска клана Минамото одержали победы в ряде важных сражений с домом Тайра. Впоследствии он поднял против Ёритомо восстание, которое было подавлено, и покончил с собой.] блистательный, но неудачливый воин эпохи Хэйан, был национальным героем. И Ёсинобу старался представить свою жизнь в том же свете. Пока ему это удается, общество будет видеть в нем неудачника, а пока он остается героем-неудачником, Сацума и Тёсю в умах общественности будут рисоваться бессердечными злодеями. Это была последняя уловка из арсенала хитроумного фокусника Ёсинобу.
   В стремлении обелить себя перед историей Ёсинобу без зазрения совести приносил в жертву других людей. Вассалам бакуфу он объявил:
   – Покиньте Эдо. Те из вас, у кого есть поместья, удалитесь туда, постройте себе новую жизнь.
   Слова его были встречены в штыки и вызвали всеобщую неприязнь. Больше всех стоит, пожалуй, посочувствовать братьям Мацудайра, которые не щадили сил, чтобы защитить Ёсинобу. Объявленные врагами императора, ненавидимые кланами Сацума и Тёсю, в Эдоский замок они допущены не были. Братьям пришлось покинуть город – их фактически выставили оттуда вон. Катамори вернулся в Айдзу, а младший Мацудайра, Садааки, который не мог появиться у себя в Куване, поскольку княжество было оккупировано армией императора, отвел остатки побежденных войск в Этиго (ныне префектура Ниигата). Им, уже покрывшим себя позором в глазах Небесного государя, а теперь брошенным кланом Токугава на произвол судьбы, ничего не оставалось, как только бороться и умереть среди холмов и болот Этиго.
   Полный горечи от того, как обошелся с ними Ёсинобу, Катамори нашел отдушину в поэзии, написав скорбные строки:

     Великое древо сбросило листья,
     Само преломило ветви свои.
     Как же так?

   День ото дня Ёсинобу все глубже вживался в новую роль, неустанно демонстрируя покорность и преданность. 6 марта он оставил Эдо и удалился в Канъэй-дзи, родовой храм Токугава в Уэно, замкнулся в его стенах от внешнего мира, а 3 мая заставил Кайсю Кацу сдать Эдоский замок войскам императора. В утро того дня, когда должна была состояться окончательная капитуляция, он покинул храм и отправился в Мито, свое родное княжество, где ему надлежало безвыездно пребывать после отставки.
   На следующий год, в октябре 1869-го, Ёсинобу получил свободу. Примерно в то же время он переехал из Мито в Сидзуоку, поместье Токугава, после чего окончательно исчез со страниц истории.

   В Сидзуоке Ёсинобу поселился в особняке, некогда принадлежавшем судебной управе. Он был слишком молод для человека, ушедшего в отставку, ему исполнилось всего-навсего тридцать два года.
   В день приезда в Сидзуоку он сказал:
   – Теперь мне придется прожить бесконечную череду дней.
   Такэо Симмуру, его слугу, поразил столь несвойственный Ёсинобу мрачный тон, и при мысли о том, что даже этот человек несгибаемой силы духа способен поддаваться тоске и сожалениям, у него сдавливало горло – пока он не понял, что ошибается. Ёсинобу хотел сказать, что, поскольку дни будут тянуться бесконечной чередой, ему придется хорошенько постараться, чтобы развлечь себя.
   С тех самых пор Ёсинобу все свободное время, которого у него было предостаточно, посвятил своим увлечениям. Излюбленными его занятиями были стрельба из лука, поло, соколиная охота. И в каждом он достиг совершенства. Ежедневно отставной сёгун тренировался выпускать сокола со своей руки, затем наступал час для песнопений школы Хосё и рисования масляными красками. Ёсинобу обожал рисовать и, еще будучи главой дома Хитоцубаси, изучал традиционную технику пейзажа под руководством мастера Танъэна Кано, но живопись маслом давалась ему еще легче.
   «Бывает, я радуюсь тому, что оставил пост сёгуна, и радость эту порождают во мне занятия живописью», – писал в своем дневнике не ведающий скуки Ёсинобу.
   Он обучился основам живописи у своего бывшего вассала по имени Сётаро Накадзима, который немного разбирался в искусстве, но необходимых для этого материалов в Сидзуоке не было, поэтому приходилось пользоваться подручными средствами. Полотнами ему служила пропитанная квасцами марля, а поскольку раздобыть масляные краски было также весьма проблематично, он их готовил сам.
   Фотография тоже всегда завораживала его. После отставки он всерьез взялся за изучение этого искусства и частенько ночи напролет пропадал в темной комнате, проявляя снимки. Особенно он был неравнодушен к пейзажным съемкам и заснял на пленку чуть ли не каждый уголок природы в Сидзуоке и окрестностях.
   С вышивкой было то же самое. Он шил кошелечки и тому подобные вещицы и вышивал на них стилизованные пионы, китайских львов, бабочек, а потом дарил их своим слугам. Однажды он начал вышивать большое полотно, сказав, что хочет преподнести его семье принца Арисугавы, родственникам по материнской линии, но, когда работа была завершена, ему не понравился результат, и он потратил несколько дней, распарывая свое творение.
   – Почему бы не оставить все как есть? – спросил его один из слуг.
   Ёсинобу покачал головой, пояснив, что если он так поступит, то после его смерти вышивку представят миру как творение рук последнего сёгуна, а этого допустить нельзя. И что с того? Это же всего-навсего вышивка, подумал слуга, но Ёсинобу прекрасно осознавал свою роль в истории, и его очень заботило то, как последующие поколения отнесутся к нему.
   Он наотрез отказывался встречаться с бывшими своими вассалами. Ведь в беседах со старинными друзьями не избежать воспоминаний о днях минувших – Ёсинобу боялся, что его слова начнут передавать из уст в уста и истолкуют неверно, а то и вовсе переврут. Принимал он только верного Эйити Сибусаву, а также Кайсю Кацу, который поддерживал его при дворе Мэйдзи. Когда Сибусава приехал в Сидзуоку году эдак в 1877-м и привез с собой Наомунэ Нагаи (бывшего генерального инспектора, которого Ёсинобу сделал своим личным секретарем в Киото), отставной сёгун согласился повидаться только с Сибусавой, а Нагаи аудиенции не получил. В то время как Сибусава занимался теперь бизнесом и официального поста не имел, Нагаи служил в новом правительстве в качестве главного секретаря парламента. По-видимому, Ёсинобу не желал, чтобы в умах чиновников сложилось о нем неверное представление.
   «Неужели ему не хочется повидаться со мной просто так, в память о прошлом?» – удивлялся Нагаи. В Киото, после убийства Итиносина Хары, он сделался советником сёгуна, стал одной из центральных фигур бакуфу и решал многие важные проблемы своего господина.
   Более всего Ёсинобу, вне всякого сомнения, было бы приятно поговорить о временах минувших с двумя соратниками – Кацукиё Итакурой и Наомунэ Наган. Но он боялся этих разговоров. Стоит ему открыть рот, многое из того, что он скажет, неизбежно будет пропитано горечью. Люди услышат об этом и решат, что он полон сожалений и ропщет на судьбу. По этой причине Ёсинобу и отказывался принимать кого бы то ни было, кроме Сибусавы и Кацу.
   Он даже с Сюнгаку Мацудайрой не общался. После Реставрации Сюнгаку занял один из самых высоких постов в правительстве Мэйдзи и перебрался из Киото в Токио – так теперь стали называть Эдо. Во время переезда он останавливался в Сидзуоке, однако, подчиняясь веянию времени, даже не пытался повидаться с Ёсинобу. И другие чиновники – старые приятели бывшего сёгуна, которые часто путешествовали по делам из Токио в Киото и обратно, старались держаться от Сидзуоки подальше, чтобы избежать кривотолков. Ёсинобу такое отношение нисколько не обижало. Напротив, он был даже рад этому. Ему хотелось как можно надежнее отгородиться от внешнего мира.
   Наомунэ Нагаи позиция Ёсинобу была ясна, но вот отсутствия ностальгии он ни понять, ни принять не мог.
   Нагаи слышал, что репутация Ёсинобу среди бывших вассалов сёгуната в Сидзуоке не слишком высока. Перед этим новое правительство провозгласило Камэноскэ, отпрыска рода Таясу, новым главой дома Токугава, положив ему доход в 700 000 коку и переселив из Токио в Сидзуоку. За ним последовали примерно пять тысяч бывших вассалов бакуфу, которые прекрасно понимали, что для них никакого жалованья не предвидится. По прибытии оказалось, что жить им тоже негде – они были расквартированы по домам торговцев и земледельцев, прозябали в нищете. В разгар этих событий Ёсинобу, страстный любитель всего нового и необычного, катался по городу на велосипеде, вызывая в душах старых подданных сёгуната волну возмущения и негодования. За спиной у него сердито перешептывались – мол, у высокородных людей совсем нет чувств.
   После того как Наомунэ Нагаи проделал долгий путь до Сидзуоки, чтобы повидать Ёсинобу, и все понапрасну, он тоже решил, что в эмоциональном плане этот вельможа сильно отличается от людей, воспитанных в обычных условиях.

   Ёсинобу провел тридцать долгих лет в добровольной изоляции в Сидзуоке. В 1888 году неподалеку от его дома была построена железнодорожная станция, и шум стал настолько невыносимым, что он переехал. Похоже, Ёсинобу делал все возможное, чтобы скрыться от людей, и терпел общество только самых близких родственников. Уйдя в отставку, он, судя по всему, решил посвятить себя отцовству. В 1881 году родились его первый и второй сыновья. На следующий год оба они умерли, и появился на свет третий. Через год, когда умер и этот третий ребенок, родилась дочь. До совершеннолетия дожили десять мальчиков и одиннадцать девочек. Дел было невпроворот – само собой, одна мать с подобной задачей не справилась бы, и отец принимал деятельное участие в воспитании детей.
   В 1897 году, когда Ёсинобу исполнилось шестьдесят, в его резиденцию проникли двое грабителей, уничтожили все ценности в доме и украли часть богатств Токугава. Преступников вскоре поймали, но после этого инцидента Ёсинобу не мог более оставаться там. В ноябре того же года он вернулся в Токио, поселился в Сумаго и впервые после Реставрации стал столичным жителем. Он по-прежнему стремился вести существование замкнутое и тихое, но принц Арисугава пожалел его и стал настойчиво зазывать в замок со словами: «Вот ты снова в Токио живешь, а в гости к нам не заходишь. Почему же?»
   Ёсинобу упорно отказывался от приглашения, объясняя свою позицию так: однажды его заклеймили как врага трона, и, хотя с тех пор много воды утекло и его давно простили, он все еще блюдет волю Небесного государя и не имеет права наведываться в замок.
   Принц Арисугава понял его неправильно. Или, вернее, уловил самую суть: он решил, что Ёсинобу до глубины души уязвлен тем, что его объявили предателем. Вероятно, так оно и было. Бывшего сёгуна крайне возмущал тот факт, что к нему отнеслись подобным образом после того, как он добровольно отрекся от власти. И это пропитанное горечью возмущение распространялось не на сам двор, а на Окубо и Сайго.
   Злость на кланы Сацума и Тёсю накрепко засела в нем. Однажды он признался своему слуге:
   – Люди Тёсю с самого начала видели в бакуфу врага, так что про них я ничего дурного сказать не могу. А вот народ Сацумы не таков. Сперва они были очень близки с бакуфу, и мы вместе нанесли поражение Тёсю. Но как только обстоятельства переменились, они сделали вид, будто остались на стороне бакуфу, а на деле начали плести против него интриги, после чего и вовсе нагло пошли на обман.
   Слова эти стали широко известны и достигли ушей Арисугавы. Полагая, что причина отказа Ёсинобу посетить дворец кроется в этой обиде, принц сказал ему:
   – Уже двадцать лет минуло с тех пор, как эти люди (он имел в виду Окубо и Сайго) сподобились на предательство. Многие свидетели тех событий уже сошли в могилу, прошлое давным-давно мхом поросло. Какой прок бередить застарелые раны, к чему твердить об одном и том же?
   Ёсинобу вежливо возразил, что ненависти к Сайго и Окубо не питает, напротив, они являются великими государственными деятелями, – и вдруг замолчал. У него кончились аргументы, он не знал, чем оправдать свой отказ.
   – У меня нет подходящей западной одежды, чтобы явиться во дворец, – выдвинул он, наконец, совершенно ребяческий довод.
   Принц Арисугава лишь руками развел. Церемониальное кимоно вполне сгодится, и вообще, зачем ему понадобилось западное платье?
   Между тем у принца имелась веская причина зазвать его во дворец. У Ёсинобу до сих пор не было ни чина, ни титула. Он не являлся ни членом палаты советников в новом парламенте, ни рядовым верноподданным, был связан с семейством Арисугавы кровными узами и, более того, находился в родстве с нынешним императором. Старым даймё, в том числе братьям Мацудайра, было даровано высшее аристократическое звание с правом заседать в палате советников, а их бывший предводитель, Ёсинобу, вообще никак не отмечен. Ситуация сложилась весьма странная и неловкая.
   Кроме того, со времени Реставрации уже тридцать лет прошло, и события тех дней действительно стали историей. Теперь, когда страсти улеглись и японцы получили возможность объективно взглянуть на дни минувшие, стало понятно, что могло произойти, не откажись Ёсинобу от власти добровольно. Открыто об этом в правительстве Мэйдзи предпочитали не высказываться, но многие полагали, что наибольший вклад в установление нового режима внес не кто иной, как Ёсинобу Токугава. Людям хотелось, чтобы в награду он получил какой-нибудь титул, а для этого ему надлежало сначала принести дань уважения императору.
   Однако Ёсинобу продолжал упорствовать. Он лишь пообещал посоветоваться с Кацу. Кацу, в свою очередь, повел себя осторожно – воздержался от того, чтобы открыто подтолкнуть его к этому шагу, но сказал, что в общем-то вреда в том никакого не видит.
   В конце концов Ёсинобу появился-таки при дворе. Шел 1898 год, ему исполнился шестьдесят один. Нарочно воздержавшись от положенной случаю западной одежды, он облачился в черное кимоно с фамильным гербом – цветком мальвы – и поднялся по ступенькам замка, в котором некогда жил.
   Его препроводили в покои, обустроенные в японском стиле. Эти покои, а не зал западного образца, выбрали отчасти потому, что Ёсинобу был одет соответствующим образом, а также из-за того, что император Мэйдзи желал встретить гостя в неофициальной обстановке, как члена своей семьи.
   Ёсинобу принимали император и императрица. Она сама поухаживала за гостем, налив ему в чашечку сакэ. Ёсинобу уже встречался с ней раньше, в Киото, когда, бывало, наведывался в дом Итидзо, и помнил ее маленькой девочкой. Она, должно быть, тоже помнила его, поскольку в то время он был верховным правителем Японии.
   Встреча прошла благополучно.
   На следующий день император вызвал премьер-министра Ито Хиробуми и шутливо произнес:
   – Вчера я наконец-то смог хоть как-то проявить свою благодарность Ёсинобу. Я ведь должен быть ему благодарен – как-никак я отобрал у него страну!
   Это высказывание, столь типичное для императора Мэйдзи, произвело благоприятное впечатление на всех, кто его слышал, и разнеслось по всем закоулкам государства.
   Через день после этого Кайсю Кацу явился во дворец в качестве бывшего вассала сёгуната и выразил императору свое почтение.
   Четыре года спустя, для того чтобы Ёсинобу смог основать новую ветвь рода Токугава, ему, как того требовал закон, было даровано звание советника и титул маркиза.
   Позднее, в 1903 году, Ёсинобу предпринял свое первое долгое путешествие со времен Реставрации – поехал в Осаку. Он вошел в замок, который теперь находился под контролем 4-й армейской дивизии, поднялся на смотровую площадку главной башни и окинул взглядом окрестности. Его сопровождали два офицера, оба держались на почтительном расстоянии, не желая вставать на пути вихря воспоминаний, который наверняка обрушится на бывшего сёгуна. Потом они отвезли гостя на экскурсию на возведенный к востоку от замка артиллерийский завод, простиравший к небу свои многочисленные трубы. Офицеры знали, что сёгун в давние времена питал особую слабость к огнестрельному оружию. Однако, к их удивлению, Ёсинобу не проявил ни малейшего интереса к новомодным пушкам. Более всего он заинтересовался солдатскими походными рисоварками, которые производились там же.
   – Как этим пользоваться? – спросил он, рассматривая одну из них. Ему подробно объяснили, куда закладывать рис, как заливать воду, и преподнесли рисоварку в дар.
   Старик пришел в восторг и вдруг нахмурился:
   – Прошу прощения, но не вреден ли алюминий для здоровья? – Он собирался пользоваться этой вещью в быту.
   Офицеры не нашлись, что ответить.
   С серебром точно проблем не будет, подумал Ёсинобу, который привык во всем добиваться своего, и, возвратившись в Токио, отправил на артиллерийский завод брусок серебра с просьбой изготовить для него рисоварку. Просьбу его удовлетворили, рисоварку прислали, и старик остался так ею доволен, что до самой смерти три раза в день готовил в ней рис.
   В следующем году Ёсинобу стал свидетелем шумихи, поднявшейся вокруг Русско-японской войны, которая окончилась победой Японии, но остался равнодушен к ее последствиям. Однако, при всем этом, он вовсе не был равнодушен к текущим событиям и даже в старости ежедневно читал газеты.
   В 1910-м, когда по подозрению в организации покушения на императора были арестованы глава анархистов Сюсуй Котоку и его одиннадцать последователей, Ёсинобу подумал, что и Небесного государя, и всю современную государственную систему ожидает та же участь, какая постигла когда-то его самого и сёгунат Токугава. Собрав вокруг себя всех своих детей, он предостерег их:
   – В наши времена, чтобы не оказаться на обочине мира, надо всем вам, и женщинам в том числе, найти работу. – Это был его первый и последний отеческий совет.
   В ту пору Ёсинобу уже разменял восьмой десяток. Он дожил до семидесяти шести и в ноябре 1913 года схватил легкую простуду. Вскоре у него началась лихорадка. Он снова и снова повторял своим врачам одну и ту же фразу:
   – Если это пневмония, я готов умереть. Как вы думаете, это пневмония?
   И действительно, подозрения оправдались: у него оказалось двустороннее воспаление легких.
   Врач наклонился к умирающему и спросил:
   – Вам больно?
   Ёсинобу тихо ответил, точно описав свое состояние:
   – Нет, я чувствую слабость. Боль ушла.
   Это были его последние слова. Через несколько мгновений, в 16 часов 10 минут 21 ноября 1913 года Ёсинобу скончался.
   Похороны состоялись тридцатого числа в семейном храме Токугава Канъэйдзи, что в Уэно. Со времен Иэясу похоронный обряд над сёгунами совершали буддийские монахи из сект Тэндай и Дзёдо, но похороны Ёсинобу прошли по синтоистскому ритуалу, как он сам того желал. Синтоизм был официальной религией Мито, и, похоже, Ёсинобу хотел, чтобы его проводили в последний путь как отпрыска этого рода.
   На похоронах присутствовал представитель императора вместе с тремя сотнями бывших даймё. Собралось много скорбящих из семей бывших хатамото, но больше всего присутствующих поразило огромное количество представителей зарубежных держав. С их точки зрения, в мир иной отходил бывший глава государства, и они отдавали ему соответствующие почести. Президент Соединенных Штатов Вудро Вильсон передал через своего посла в Японии официальные соболезнования. Большего знака уважения к бывшему сёгуну Японии и представить нельзя.
   «Последний сёгун мертв», – говорили в народе, и люди выстраивались вдоль токийских улиц, по которым несли гроб покойного. Особо стоит отметить появление всей пожарной бригады города, в новеньких бриджах и камзолах, заказанных специально для этого случая. Они пришли отдать дань уважения последнему сёгуну, который проявил столько заботы и любви к одному из них – пожарному по имени Тацугоро Симмон.
   Со смертью Ёсинобу Токугавы эпоха Эдо внезапно стала по-настоящему далеким прошлым. С того самого дня Ёсинобу прочно поселился в сердцах тех, кто с ностальгией оглядывается на ушедшие дни.

Послесловие автора

   Послесловия здесь не требуется, но я все же собираюсь написать его, потому что даже теперь, когда книга завершена, в душе моей никак не стихнет буря. Быть может, начертав эти строчки, я смогу обрести покой.
   Много времени прошло с тех пор, как я впервые задумал рассказать читателям о Ёсинобу Токугаве. Все эти годы он постоянно присутствовал в моих мыслях, сопровождал меня и в путешествии в Кагосиму (современное название бывшего княжества Сацума), которое я предпринял пару лет тому назад.
   Осматривая достопримечательности города, я заглянул в одну книжную лавку и приобрел сочинение под названием «Рохэн нанкокуки», принадлежащее кисти Тадасигэ Симадзу, родившегося в 1886-м, девятнадцатом году эпохи Мэйдзи. Он был главой старого самурайского дома Симадзу и приходился внуком Хисамицу. Признанный эксперт по английскому оружию, офицер императорского военно-морского флота, он ушел в отставку в звании контр-адмирала, после чего возглавил палату советников. Отец его, Тадаёси, был бы двадцать девятым князем Сацумы, а сам Тадасигэ – тридцатым.
   На следующий день пошел холодный дождик, и мысли об экскурсиях на открытом воздухе не грели душу. Выбора у меня особого не было, и я остался в номере гостиницы читать эту книгу. Она представляла собой автобиографическое эссе, из которого я, к своему величайшему изумлению, узнал, что Ёсинобу впервые встретился лицом к лицу с главой дома Симадзу лишь на излете эпохи Мэйдзи.
   По всей вероятности, это случилось в 1909-м или 1910-м году, или даже в 1912-м. В то время автор, вероятно, состоял в чине младшего лейтенанта, а Ёсинобу, которому уже перевалило за семьдесят, еще был бодр, интересовался многими вещами и не выказывал никаких признаков старости. Каждое утро он читал газеты и пристально следил за судьбами тех, кто участвовал в Реставрации. В особенности Ёсинобу занимали сведения о жизни лидера и главного стратега Сацумы Тосимити Окубо, его Немезиды, [58 - Немезида – в греческой мифологии богиня возмездия, карающая за нарушение общественных и моральных норм.] и отставной сёгун собирал по крупицам знания о политической эпохе, во все перипетии которой даже он в свое время не был посвящен. Судя по всему, ум его нисколько не притупился с годами.
   Со слов Тадасигэ выходит, что их свел вместе Иэсато из главной линии рода Токугава. Встреча проходила во дворце. Вот так ее описал сам Тадасигэ: «Меня поразил маленький рост Ёсинобу. В ту пору уже человек престарелый и немощный, он оказался довольно приветливым, говорил мало. Когда Иэсато представил меня ему: «Это Тадасигэ Симадзу, сын Тадаёси и нынешний глава дома Симадзу», Ёсинобу сказал лишь: «Надо же», – и окинул меня придирчивым взглядом. Я был ошеломлен, увидев слезы в глазах этого пятнадцатого и последнего сёгуна Токугава. Его молчаливость только подтверждала первое впечатление: он был тронут до глубины души. Поддавшись атмосфере этой встречи, я тоже все больше помалкивал. Ёсинобу умер в 1913 году, в возрасте семидесяти шести лет. Если бы я знал, что это была наша первая и последняя встреча, я бы с ним о многом поговорил».
   Вот и все, что он написал о знакомстве с отставным сёгуном.
   Как бы ни изменились времена, Ёсинобу не мог остаться равнодушным при виде юного главы клана Симадзу из Сацумы, княжества, которое, прибегнув к военной хитрости, поставило ему подножку и лишило власти. На людей Тёсю Ёсинобу зла не держал. Но антипатия к жителям Сацумы крепко-накрепко укоренилась в его сознании, и он не смог избавиться от нее, даже когда Реставрация Мэйдзи стала историей. Что творилось в его душе в тот день, когда он повстречался с Тадасигэ? Эта мысль не давала мне заснуть всю ночь.
   Так случилось, что я остановился в бывшем особняке Симадзу, который теперь превратился в гостиницу у моря под названием «Сигэтомисо». На фусума в моей комнате был начертан мон [59 - Мон – фамильный герб (яп.)]Симадзу, за окном раскинулся огромный сад, в котором росло такое старое земляничное дерево, что, наверное, сам Хисамицу Симадзу в свое время смотрел на него. Ночуя в доме, где когда-то жили вершители государственной политики, размышляя над тем, что думал и чувствовал один из тех, кто пал жертвой неумолимого колеса истории, я ясно увидел перед глазами образ Ёсинобу, оставившего в этой самой истории неизгладимый след. Именно тогда я и решил написать о нем.
   Однако воплотить это решение в жизнь было нелегко, поскольку рассказать о Ёсинобу – задача довольно сложная. Он был политиком, а книги о политиках редко пользуются успехом у публики, если не считать «Жозефа Фуше» Стефана Цвейга. Судьба политического деятеля обретает форму в горниле политических событий, а потому может быть понята и описана только в тесной связи с этими событиями. Нескольким строкам, живописующим человека, который находится в водовороте времен, должны предшествовать несколько страниц детального описания всей политической обстановки. Хуже того, если события эти давно уже отошли в далекое прошлое, то интерес у нынешнего читателя они вызовут еще меньший, чем колонки новостей в запыленных прошлогодних газетах.
   И все же у меня имелось одно преимущество. Политическая круговерть времен Ёсинобу не только не была похожа на подборку безжизненных фактов из пожелтевших газет, она представляла собой неотъемлемую часть эпохи, которая только-только начала просачиваться в учебники истории. И это придавало мне уверенности.
   «Последний сёгун» был впервые опубликован в специальном выпуске ежемесячного журнала «Бунгэй сюндзю». Я хотел напечатать книгу целиком, а не по частям, но, исписав сто двадцать страниц, понял, что не могу остановиться на достигнутом, и добавил еще сотню для следующего издания. Однако и этого оказалось недостаточно, и я не успокоился, пока не дописал еще двести страниц для очередного выпуска журнала.
   Ёсинобу Токугава пробыл сёгуном менее двух лет. Вначале мне даже в голову не приходило, что потребуется столько слов, чтобы отдать ему должное. Почему же тогда меня до сих пор терзает сожаление, что я не написал больше? Оставив в стороне вопрос о своих скромных способностях, выскажу лишь одно предположение: образ Ёсинобу Токугавы пьянит, как хорошее вино, и при неосторожном обращении может запросто ударить в голову. Других объяснений у меня нет.
   Рётаро Сиба

Рётаро Сиба Последний сёгун