В творческой лаборатории журналиста

Введение

   Творчество – процесс сугубо индивидуальный. Даже тогда, когда созидают в коллективе, в соавторстве, все равно носителем творческого начала является не коллектив, а личности. И потому этот вид деятельности характеризуется неповторимостью процесса созидания, как впрочем, и уникальностью его результатов. Это относится абсолютно к любому цеху творцов.
   Попытки проникнуть в тайны сотворения наиболее успешных из них – постоянны. Исследователям просто не дает покоя страстное желание разгадать, выудить, вытянуть то самое-самое, сокровенное, что откроет и сделает доступным для других их умение творить.
   Чаще всего «подопытными» становились, пожалуй, поэты и писатели. Но и журналисты из этого же цеха, и у них рабочим инструментов является слово, а «производственным» процессом – письмо.
   Материалы этого сборника раскрывают «технологии» творчества и писателей, и журналистов. Кстати, из рядов последних вышло немало прозаиков, а многие из них, будучи уже признанными беллетристами, довольно часто обращались к журналистским жанрам.
   После каждого материала, представленного в сборнике, студенту дается то или иное задание. Выполнение их требует творческого подхода, раздумий, наблюдений, анализа. Поэтому не торопитесь, но выполните их обязательно. Результаты запишите в свой дневник или записную книжку. Так исподволь вы подготовитесь к семинарским занятиям. Надеемся, что учебно-практическое пособие поможет вам в поиске собственного, неповторимого и чудодейственного умения творить.

   Владлен Кривошеев

В начале было Слово… и Слово было бог

   Этот раздел призван помочь студенту овладеть, точнее, овладевать словом, ибо словотворчество это и есть писание, а писание есть творчество словом. И каждый раз когда «пальцы тянутся к перу, а перо к бумаге», мысль обращается к вашему запасу слов, к собственному словарю. Начинается трудный, подчас изнуряющий поиск нужного слова, единственно точного, незаменимого, яркого, светлого, такого, которое «просвещает всякого человека, приходящего в мир» (От Иоанна. 1.9)
   Словарь каждого автора есть результат непрекращающийся на протяжении всей его творческой жизни «работы над словом».
   Умение говорить – прирожденное умение, владение словом – приобретенное.

Константин Федин

Константин Александрович Федин (1892—1977) – русский советский писатель, общественный деятель, академик АН СССР, автор многих популярных произведений. Наиболее известны – трилогия «Первые радости», «Необыкновенное лето», «Костер». Замечательный рассказчик и эссеист. Ярый страж чистоты русского языка, нередко выступал в прессе против его засорения неправильным словоупотреблением, надуманными неологизмами, неоправданными иноязычными «эквивалентами».

Как мы пишем [1 - Федин К. Как мы пишем // Писатели о творчестве. М., 1966.]

   1. Разговор о мастерстве писателя следует начинать с языка.
   Язык всегда останется основным материалом произведения. Художественная литература – это искусство слова. Даже столь важное начало литературной формы, как композиция, отступает перед решающим значением языка писателя.
   Мы знаем хорошие произведения литературы с несовершенной или даже плохой композицией. Но хорошего произведения с плохим языком быть не может. Из негодного леса нельзя выстроить хорошего дома, хотя хороший дом не всегда бывает удобным: это зависит от плана, а не от добротности леса. Однако что толку в удобном плане, если жилые стены не держат тепла? <…>
   …для писателя никакие достижения немыслимы без постоянной, я сказал бы, – без пожизненной работы над словом.

   2. Я убежден, что молодому писателю очень полезна работа в газете. Это – школа, заменить которую в литературе нечем.
   Что дает школа газеты? Она вырабатывает самые дорогие качества, необходимые в художественной прозе: краткую форму, точность выражения, ясность мысли.
   Недостаток многих наших романов последнего времени – расплывчатость, многословие, то, что Лев Толстой называл «жиром» в отличие от «мускулов».
   Газета развивает у прозаика мускулы. Она не позволяет прозе растекаться, ползти. Если газета печатает безмускульную прозу, то это вина газеты. По своей природе газета требует от литератора, так сказать, спортивной формы.
   Многословие – враг газеты, потому что лишние слова занимают лишнее место и потому что они затуманивают мысль, а газета должна выступать только с ясными мыслями.
   Точность слова является не только требованием стиля, требованием здорового вкуса, но, прежде всего, – требованием смысла. Где слишком много слов, где они вялы, там дрябла мысль. Путаница не поддается изъяснению простым, точным словом. Когда у прозаика исчерпано содержание, возникают длинноты.
   Первый великий учитель русской литературы Михайло Ломоносов сказал: «Смутно пишут о том, что смутно себе представляют». Это было истиной в XVIII веке, останется истиной в XX и останется ею навсегда.
   Наш современник, большой советский писатель Алексей Толстой в пору своей полной зрелости заявил: «Язык – орудие мышления. Обращаться с языком кое-как – значит мыслить кое-как».
   Газета – школа наблюдения жизни. Писатель, работающий для газеты, нуждается в прочных, но подвижных связях с действительностью. Рассказ о чем-нибудь, а больше – ни о чем, газета не напечатает. Ее страницы – это наш день. Но она вовсе не ждет от писателя репортажа о событиях дня. Это сделает репортер.
   Писатель должен в коротких чертах, в отчетливом действии и проникновенно вскрыть внутреннюю жизнь современного героя.
   Горький прошел и в полную меру узнал трудности профессиональной работы газетчика, но художественные рассказы Горького написаны тоже для газеты, и он отмечал, что работа для нее многому его научила. Наш удивительный мастер рассказа Чехов годами печатал свои произведения в газетах. Он оказался непревзойденным в области короткой формы и как новеллист нашел признание во всем мире. <…>
   Нет «низких жанров», но существует низкое отношение к жанрам. Оно возникает по вине тех литераторов, которые считают ниже своего достоинства всегда трудиться с одинаковой страстью, с одинаковым напряжением.
   Надо писать для газеты во всю силу своих способностей, по призванию литератора.

   3. Нередко говорится о порче языка газетой, о плохом и даже «разрушающем» влиянии газеты на писателя.
   Почему, однако, писатель должен повторять слабости и недостатки газетной речи, газетной формы? Кем это предписано? Я понимаю, что подавляющее большинство репортеров разумеет свою профессионализацию как навык размножать общепринятые репортажем шаблоны. Но я говорю о пользе газетной работы вовсе не ради побуждения писателя к тому, чтобы он учился шаблонам.
   Развивать свою индивидуальность художника, особенно в области слова, – значит избегать в языке коверкания и ошибок, допускаемых газетой, и, стало быть, поднимать общий уровень газетной речи.
   Писатель повторяет ошибки газетного языка и говорит: ах, на меня разлагающе влияет работа в газете! Но надо писать так, чтобы твой язык влиял на газету, а не так, чтобы газетчик мог оправдаться: чем, мол, язык мой плох, когда он освящен художественной литературой?
   А у нас нередко пишут таким языком, что не знаешь, где кончается репортаж, где начинается повесть.
   Газета не всегда может пользоваться живой, образной речью. Термины канцелярий, ведомств переходят в газету, воспроизводятся ею, становятся ее языком.
   Интересно, например, как постепенно газета подчинилась неправильному употреблению множественного числа в тех случаях, когда это противно русскому языку.
   Пишут: «Подсудимым предоставлены последние слова». Но какой суд допустит, чтобы перед его лицом подсудимые выражались «последними словами»? Им дано право последнего слова, и только.
   Пишут: «В приказе объявлены благодарности». Но «благодарности» и «благодарность» – разные вещи. Мы говорим, что угодливый подчиненный «рассыпался в благодарностях» перед начальником. И мы говорим, что десяти сотрудникам начальник «объявил в приказе благодарность».
   Возможно, газета считает своей обязанностью по отношению к ведомственному языку писать так: «Завод обладает малыми производственными площадями». Но подобной обязанности нет у писателя. И если он повторяет за газетой: «Колхоз добился увеличения посевных площадей», то это означает, что ему безразлично, как звучит его слово.
   Можно указать на примеры языковых искажений, родившихся не где-нибудь в канцелярских недрах, а в самих редакциях газет. «Культура и жизнь» опубликовала обзор работы одного периодического издания. В обзоре слово «материал» утратило присущее ему собирательное значение и стало подобием понятия «вещь». Вот как выражается газета: «… напечатано около 430 материалов собственных корреспондентов и ТАССа». Неужели и автор обзора и редакции всерьез считают, что будет правильно сказать: один материал отклонили, пять материалов приняли? Увы, газеты почти узаконили это уродливое выражение.
   Бытование языковых ошибок в печати покоится на обоюдном отпущении грехов: писатель смотрит сквозь пальцы на ошибки газеты, она – на ошибки писателя.
   Недавно в одной из моих статей, опубликованных журналом «Новое время», слово «заглотить» редакция заменила словом «сглотнуть». Удав, по ее мнению, не заглатывает добычу, а «сглатывает» ее. Просматривая уже напечатанную статью, я обнаружил эту «поправку», посердился и махнул рукой. Верно ли я поступил? Думаю – нет, потому что редактор уверится, будто весьма дурное слово «сглотнуть» вполне литературно и будто своей правкой он оказал благодеяние и писателю и читателям.
   В «Литературной газете» была напечатана статья Александра Чаковского, где я встретил следующую фразу: «Мост, соединяющий две половины города, разделенные рекой…» Верно ли поступила «Литературная газета», не исправив выражения «две половины»? Думаю – нет. Разумеется, Чаковский не станет после этого писать – «три половины», но газета поддержала его, так что «две половины», кой грех, перейдут и в книгу писателя.
   Наша требовательность к слову должна быть очень большой, и нельзя прощать себе ошибок, кивая на слабости газетного языка. <…> <Далее следует отрывок из главы «К дискуссии о языке».>
   Надо отметить, прежде всего, жесткую взаимную зависимость между художественной литературой и публицистикой. Обособленность литературного издательства от газетной редакции создает мнимую разорванность двух видов работы над словом. А они связаны непосредственно. В чем разница между очерками газетчика и книгой очерков писателя? Короткий рассказ, который сейчас собираются сделать статьей литературных расходов, живет в газете ничуть не хуже, чем в книге. Не может быть двух культур слова – книжной и газетной. (Выделено ред.) Работа писателя над речью не проходит мимо публициста. Влияние так называемой «большой литературы» на несметную армию фельетонистов, очеркистов, критиков, репортеров, несомненно. Наоборот, тысячекрат повторенная газетой речевая ошибка часто усваивается молодым писателем, а счастливо найденное газетчиком живое слово начинает бытовать в «большой литературе». Поэтому нельзя недооценивать значения газетной практики в борьбе за здоровую языковую культуру, когда в Союзе Советов не осталось значительно населенного городишка и хорошего завода без своей газеты. Это, мол-де, ошибка газетная, чего требовать от газеты и т. д. – такое отмахиванье показывает непопулярность в литературной среде проблемы языковой культуры.
   Как же можно поставить вопрос о языке в художественной литературе? Установить правильное отношение к вопросу о языке – значит установить правильное отношение к вопросу о форме произведения.
   Язык есть одно из главных слагаемых формы, и, значит, вместе с нею служит средством к цели. <…>
   Летом я решил «противиться» употреблению глагола «довлеть». Осенью появилось письмо Гладкова [2 - Ф.К. Гладков (1883—1956) – русский советский писатель. Автор романов о становлении отечественной экономики «Цемент» (1925), «Энергия» (1932—1938) и принесшей широкую популярность лирико-героической трилогии «Повесть о детстве» (1949), «Вольница» (1950), «Лихая година» (1954). Лауреат Государственных премий 1950, 1951 годов. Ред.], предложившего «вычеркнуть из литературы и живой речи как несвойственное русскому языку» слово «довлеть». В первый момент я хотел поддержать Гладкова, но задумался, расхоложенный его тоном: «исключить», «вычеркнуть», «терпеть больше нельзя…» Таким языком говорят цензоры, это не язык… для разговора о языке. Сейчас, 11 декабря 1951 года, в той же газете – статья академика Виноградова [3 - В.В. Виноградов (1894—1969) – советский языковед, литературовед, академик АН СССР. Директор Института языкознания и Института русского языка АН СССР. Исследователь грамматики, лексики, истории русского литературного языка, стилистики Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского. Автор трудов по теории частей речи, словообразования, фразеологии, типологии лексических значений. Лауреат Государственной премии 1951 года. Ред.] – ответ Гладкову, где, впрочем, уклончиво отводится претензия Гладкова на уничтожение в нашей речи глагола «довлеть».
   Исторически подход Виноградова правилен: конечно, это задача стилистики – определить правильность или неправильность того или иного словоупотребления. Но ведь сказать, какая наука должна заниматься таким определением, или сказать, что задача стилистики – решить вопрос «…можно ли и должно ли парализовать и задержать…» процесс исторического развития русского языка, значит, не сказать ничего.
   Практически же вопрос по-прежнему заключается в споре: употреблять или не употреблять этот несчастный глагол в значении, которое ему многие придают.
   Если лично Виноградову, и мне, и Гладкову и т. д. неприемлемо (как признается Виноградов о себе) употребление выражения «довлеть над кем-чем», то к чему же ссылаться, что «большие знатоки современного русского языка не брезгуют им», как делает это Виноградов, приводя примеры из М.И. Калинина [4 - М.И. Калинин (1875—1946) – профессиональный революционер (1898—1917), Председатель высшего органа государственной власти ВЦИК, ЦИК, Верховного Совета СССР (1919—1946). Ред.], Н.С. Тихонова [5 - Н.С. Тихонов (1896—1979) – русский советский поэт и общественный деятель, депутат Верховного Совета СССР, лауреат Государственных премий 1942, 1949, 1952 годов. Ред.]? Кто же более прав – Виноградов с Гладковым или Калинин с Тихоновым? Весь исторический анализ, приводимый Виноградовым, доказывает, что скорее прав он с Гладковым, а вывод как будто в пользу… «больших знатоков». Выходит, что сам академик отказывается признать себя большим знатоком, чем те, кто употребляет для него, академика, «неприемлемую» форму… Ведь почему-то она для него неприемлема? Неужели действительно только по субъективному вкусовому восприятию? Это для ученого-то, который пишет, что «стилистика обязана выделить в системе современного языка отживающие и отмирающие явления!..» Ну и выделяйте! И не «по вкусу», а доказательно, как полагается в науке, чтобы было ясно, желаете вы «парализовать» или поощрить употребление исторически неправильного, но не отмирающего, а живущего даже среди «больших знатоков» выражения. Либо – либо. А у Виноградова получилось и нашим и вашим, а, в общем, никому.
   Вот вопрос: в каком случае мы должны узаконить, признать закономерностью перемену смыслового значения слова, как результат «исторического развития» слова, и в каком «парализовать» (!!) это развитие, «задержать» его, признавая незакономерным перемену смыслового значения слова?
   Почему метаморфоза смысла глагола «довлеть» – закон?
   Как быть с происшедшей на наших глазах в живой речи переменой (подменой!) смысла наречия «обратно»? Этому слову придано сейчас в народе значение наречия «опять» («обратно пошел снег», «он обратно твердит свое» и т. д.).
   Результат ли это «исторического развития» или просто ошибка словоупотребления, эпидемически распространившаяся, заразная, как всякая «мода»? [6 - Ныне модным стало у нас употребление «озвучил» вместо «сказал», «заявил», «сообщил», «огласил», «объявил», «обнародовал», «известил», «оповестил», «осведомил», «уведомил», «проинформировал», «довел до сведения», «поставил в известность» и еще ряда синонимов, что, несомненно, стилистически обедняет речь, свидетельствуя о ленности авторов при работе со словом. Ред.]
   В какой момент филолог признает эту ошибку «законом»? Допустим, вместо «опять» будут говорить «обратно»… «большие знатоки современного русского языка». Сделается ли такое словоупотребление правильным, закономерным исторически?..
   Я очень часто задавал себе вопрос: как «парализовать», приостановить распространяемое речевой практикой неправильное словоупотребление? Во власти ли это отдельного ученого, писателя, газетчика, если неверно говорит стомиллионная масса?
   Но:
   1) у нас все население грамотно;
   2) перед учителями в школах, перед редакторами, корректорами сотен и тысяч редакций лежат «Ушаковы»; [7 - Имеется в виду орфографический словарь русского языка под редакцией чл. – кор. АН СССР Д.Н. Ушакова (1873—1942). Автор применил один из видов тропа – образного речения: метонимию, замену одного слова другим, на основания связи их по смежности. Ред.]
   3) «Ушаковы» – это академия, университеты, наука! Как же при таких условиях не повлиять на массу? Как не овладеть речевой практикой, не сделать ее осмысленнее, организованнее, нежели она была в старину?
   Но у нас сами редакторы чересчур мало работают над своим языком. К самим «Ушаковым» мы чересчур либеральны. Сама академия чересчур во многом колеблется, кивая на «знатоков» речи, которые никогда сами себя не считали знатоками.
   И миллионы продолжают творить свою речь, как творили ее в старину, делая «закономерными» свои заблуждения, без оглядки на ученых и ученость.
   Грамматика создается на основе того словоупотребления, того языка, который живет в момент ее создания.
   Но проходит время, и грамматика превращается в канон. Словоупотребление изменяется, язык обновляется.
   Противоречие между установленными грамматикой нормами и новой живой речью усугубляется.
   Кто-то кому-то (что-то чему-то) должен уступить. Живое развитие не может уступить канону.
   Но важно то, что в наше время мы сознательно (организованно и на научной основе, то есть на основании изученного опыта) участвуем, вернее – хотим, или хотели бы участвовать в конструировании речи, в ее развитии.

Задание

I

   «Смутно пишут о том, что смутно себе представляют». – М.В. Ломоносов.
   «Язык – орудие мышления. Обращаться с языком кое-как – значит мыслить кое-как». – А.Н. Толстой.
   «Где слишком много слов, где они вялы, там дрябла мысль». – К. Федин.
   «Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает». – А. Аграновский.

   Сформулируйте свой афоризм на эту тему.

II

   Пишут в газетах и журналах, говорят на телевидении и радио: «в эпицентре взрыва», «в эпицентре пожара», «в эпицентре событий».
   Во всех трех случаях – ошибка в словоупотреблении. В чем она?
   Попытайтесь объяснить причину появления этой ошибки, попробуйте привести доводы в ее «оправдание».

Самуил Маршак

Самуил Яковлевич Маршак (1887—1964) – выдающийся русский советский поэт, переводчик, эссеист, классик советской детской литературы. Его перу принадлежит обширное собрание стихотворений, сказок, загадок для детей, на которых воспиталось несколько поколений. Переводы Р. Бернса, сонетов В. Шекспира вошли в золотой фонд отечественной литературы. Его работы были отмечены Государственной премией в 1942, 1946, 1949, 1951 и 1963 годах.

Мысли о словах [8 - Маршак С. Мысли о словах // Соч.: В 4 т. М.: ГИХЛ, 1960. Т. 4. Статьи и заметки о мастерстве.]

   Писатель должен чувствовать возраст каждого слова. Он может свободно пользоваться словами и словечками, недавно и ненадолго вошедшими в нашу устную речь, если умеет отличать эту мелкую разменную монету от слов и оборотов речи, входящих в основной – золотой – фонд языка.
   Каждое поколение вносит в словарь свои находки – подлинные или мнимые. Одни слова язык усыновляет, другие отвергает.
   Но и в тех словах, которые накрепко вросли в словарь, литератору следует разбираться точно и тонко.
   Он должен знать, например, что слово «чувство» гораздо старше, чем слово «настроение», что «беда» более коренное и всенародное слово, чем, скажем, «катастрофа». Он должен уметь улавливать характерные речевые новообразования – и в то же время ценить старинные слова, вышедшие из повседневного обихода, но сохранившие до сих пор свою силу.
   Пушкин смолоду воевал с архаистами, писал на них эпиграммы и пародии, но это не мешало ему пользоваться славянизмами, когда это ему было нужно:

     …Сии птенцы гнезда Петрова –
     В пременах жребия земного,
     В трудах державства и войны
     Его товарищи, сыны…

   Высмеивая ходульную и напыщенную поэзию архаиста графа Хвостова, Пушкин пишет пародию на его оду:

     И се – летит предерзко судно
     И мещет громы обоюдно.
     Се Бейрон, Феба образец…

(Курсив мой. – С. М.)
   Но тем же, давно уже вышедшим из моды торжественным словом «се» Пушкин и сам пользуется в описании полтавского боя:

     И се – равнину оглашая –
     Далече грянуло ура:
     Полки увидели Петра.

   Современное слово «вот» («И вот – равнину оглашая») прозвучало бы в этом случае куда слабее и прозаичнее.
   Старинные слова, как бы отдохнувшие от повседневного употребления, придают иной раз языку необыкновенную мощь и праздничность.
   А иногда – или даже, пожалуй, чаще – поэту может как нельзя более пригодиться слово, выхваченное из живой, разговорной речи.
   Так в «Евгении Онегине» автору понадобилось самое простонародное, почти детское восклицание «у!».

     У! как теперь окружена
     Крещенским холодом она!..

   Каждое слово – старое и новое – должно знать в литературе свое место.
   Вводя в русские стихи английское слово vulgar, написанное даже не русскими, а латинскими буквами, Пушкин говорит в скобках:

     Люблю я очень это слово,
     Но не могу перевести:
     Оно у нас покамест ново,
     И вряд ли быть ему в чести.
     Оно б годилось в эпиграмме…

   Тонкое, безошибочное ощущение того, где, в каком случае «годятся» те или иные – старые и новые – слова и словесные слои, никогда не изменяло Пушкину.
   Это особенно отчетливо видно в его стихотворении «В часы забав иль праздной скуки…».
   Тема этих стихов – спор или борьба прихотливой светской лиры и строгой духовной арфы. Но спор здесь идет не только между светской романтической поэзией и поэзией духовной. В стихотворении спорят между собою и два слоя русской речи – современный поэтический язык и древнее церковно-славянское красноречие:

     В часы забав иль праздной скуки,
     Бывало, лире я моей
     Вверял изнеженные звуки
     Безумства, лени и страстей.
     Но и тогда струны лукавой
     Невольно звон я прерывал,
     Когда твой голос величавый
     Меня внезапно поражал.
     Я лил потоки слез нежданных,
     И ранам совести моей
     Твоих речей благоуханных
     Отраден чистый был елей.
     ……………………………………….
     Твоим огнем душа палима
     Отвергла мрак земных сует,
     И внемлет арфе серафима
     В священном ужасе поэт.

   Если первая строфа этих стихов вся целиком пронизана причудливым очарованием свободной лирики, то во вторую уже вторгается иной голос – голос торжественного и сосредоточенного раздумья. Постепенно он берет верх и звучит уже до конца стихотворения.
   Таким образом, стихи не только развивают основную тему, но и как бы материально воплощают ее в слове.
   Человек нашел слова для всего, что обнаружено им во вселенной. Но этого мало. Он назвал всякое действие и состояние. Он определил словами свойства и качества всего, что его окружает.
   Словарь отражает все изменения, происходящие в мире. Он запечатлел опыт и мудрость веков и, не отставая, сопутствует жизни, развитию техники, науки, искусства. Он может назвать любую вещь и располагает средствами для выражения самых отвлеченных и обобщающих идей и понятий. Более того, в нем таится чудесная возможность обращаться к нашей памяти, воображению, к самым разным ощущениям и чувствам, вызывая в нашем представлении живую реальность. Это и делает его драгоценным материалом для поэта.
   Какое же это необъятное и неисчерпаемое море – человеческая речь! И литератору надо знать ее глубины, надо изучать законы, управляющие этой прихотливой и вечно изменчивой стихией.
   Поэт, который умеет пользоваться всей энергией слова, накопленной веками, способен волновать и потрясать души простым сочетанием немногих слов.
   «Чертог сиял», – говорит Пушкин, и этих двух слов вполне довольно для того, чтобы вы представили себе роскошный пир изнеженной и самовластной восточной царицы.

     …А все плащи да шпаги,
     Да лица, полные воинственной отваги, –

   всего только две строчки, но как передают они суровое и строгое величие двенадцатого года.
   Если поэт живет в ладу со своим родным языком, в полной мере чувствует его строение, его истоки, – силы поэта удесятеряются. Слова для него – не застывшие термины, а живые, играющие образы, зримые, внятные, рожденные реальностью и рождающие реальность. Его словарь – оркестр.
   И это мы видим не только на примере классиков – создателей нашего поэтического языка.
   Какой звучности стиха и меткости изображения достигает наш современник Александр Твардовский в описании будничного зимнего утра на фронте:

     Шумным хлопом рукавичным,
     Топотней по целине
     Спозаранку день обычный
     Начинался на войне.
     Чуть вился дымок несмелый,
     Оживал костер с трудом,
     В закоптелый бак гремела
     Из ведра вода со льдом.
     Утомленные ночлегом,
     Шли бойцы из всех берлог
     Греться бегом, мыться снегом,
     Снегом жестким, как песок.

   Язык отражает глубокое знание жизни и природы, приобретенное человечеством. И не только специальный язык разных профессий – охотников, моряков, рыбаков, плотников, – но и общенародный словарь впитал в себя этот богатый и разнообразный житейский опыт. В живой народной речи запечатлелось так много накопленных за долгие века наблюдений и практических сведений из тех областей знания, которые по-ученому называются агрономией, метеорологией, анатомией и т. д.
   Вступая во владение неисчерпаемым наследством своего народа, поэт получает заодно заключенный в слове опыт поколений, умение находить самый краткий и верный путь к изображению действительности.
   В одной из глав «Василия Теркина» («Поединок») изображается кулачный бой.
   Дерутся герой поэмы, «легкий телом» Теркин и солдат-фашист, «сытый, бритый, береженый, дармовым добром кормленный».

     В этом неравном бою
     …Теркин немцу дал леща,
     Так что собственную руку
     Чуть не вынес из плеча.

   Кажется, невозможно было изобразить более ловко и естественно тот отчаянный, безрасчетный, безоглядный удар, который мог, чего доброго, и в самом деле вынести (не вырвать, а именно «вынести») руку из плеча.
   Мы знаем немало литераторов, которые любят щеголять причудливыми простонародными словечками и затейливыми оборотами речи, подслушанными и подхваченными на лету.
   Но не этими словесными украшениями определяется качество языка. Такие случайные речевые осколки только засоряют язык. Подлинная народная речь органична, действенна, проникнута правдой наблюдений и чувств.
   Мы должны оберегать язык от засорения, помня, что слова, которыми мы пользуемся сейчас, – с придачей некоторого количества новых, – будут служить многие столетия после нас для выражения еще неизвестных нам идей и мыслей, для создания новых, не поддающихся нашему предвидению поэтических творений.
   И мы должны быть глубоко благодарны предшествующим поколениям, которые донесли до нас это наследие – образный, емкий, умный язык.
   В нем самом есть уже все элементы искусства: и стройная синтаксическая архитектура, и музыка слова, и словесная живопись.
   Если бы язык не был поэтичен, не было бы искусства слова – поэзии.
   В словах «мороз», «пороша» мы чувствуем зимний хруст. В словах «гром», «гроза» слышим грохот.
   В знаменитом тютчевском стихотворении о грозе гремит раскатистое сочетание звуков – «гр». Но в трех случаях из четырех эти аллитерации создал народ («гроза», «гром», «грохочет»), и только одну («играя») прибавил Тютчев.
   Все, из чего возникла поэзия, заключено в самом языке: и образы, и ритм, и рифма, и аллитерации.
   И, пожалуй, самыми гениальными рифмами, которые когда-либо придумал человек, были те, которые у поэтов теперь считаются самыми бедными: одинаковые окончания склонений и спряжений. Это была кристаллизация языка, создававшая его структуру.
   Однако немногие из людей, занимающихся поэзией, ценят по-настоящему грамматику.
   В обеспеченных семьях дети не считают подарком башмаки, которые у них всегда имеются. Так многие из нас не понимают, какое великое богатство – словарь и грамматика.
   Но, тщательно оберегая то и другое, мы не должны относиться к словам с излишней, педантичной придирчивостью. Живой язык изменчив, как изменчива сама жизнь. Правда, быстрее всего стираются и выходят из обращения те разговорно-жаргонные слова и обороты речи, которые можно назвать «медной разменной монетой». Иные же слова и выражения теряют свою образность и силу, превращаясь в привычные термины.
   И очень часто омертвению и обеднению языка способствуют, насколько могут, те чересчур строгие ревнители стиля, которые протестуют против всякой словесной игры, против всякого необычного для их слуха оборота речи.
   Конечно, местные диалекты не должны вытеснять или портить литературный язык, но те или иные оттенки местных диалектов, которые вы найдете, например, у Гоголя, Некрасова, Лескова, Глеба Успенского, у Горького, Мамина-Сибиряка, Пришвина, придают языку особую прелесть.
   Всякая жизнь «опирается» не только на законы, но и на обычаи. То же относится и к жизни языка. Он подчиняется своим законам и обычаям – то выходит из своего русла, то возвращается в него, меняется, играет и зачастую проявляет своеволие.
   Нельзя протестовать, скажем, против установившегося у москвичей обычая не склонять слово «Москва», когда речь идет о Москва-реке. Собственное имя реки, озера или города у нас как бы сливается со словами «озеро», «река», «город». И в этом своеобразное очарование (Пан-озеро – на берегу Пан-озера; Ильмень-озеро–на берегу Ильмень-озера; в Китеж-граде, в Китай-городе).
   Чистота языка – не в педантичной его правильности.
   Редактор «Отечественных записок» Краевский настойчиво указывал Лермонтову на неправильность выражения «Из пламя и света рожденное слово».
   Лермонтов пытался было исправить это место в стихотворении и долго ходил по кабинету редактора, а потом махнул рукой. Пусть, мол, остается, как было: «Из пламя и света»!
   И хорошо, что оно так и осталось, как было, хотя, разумеется, счастливая вольность Лермонтова никому не дает права пренебрегать законами языка.
   Живое слово богато и щедро. У него множество оттенков – в то время как у слова-термина всего только один-единственный смысл и никаких оттенков.
   В разговорной речи народ подчас выражает какое-нибудь понятие словом, имеющим совсем другое значение, далекое от того, которое требуется по смыслу. Так, например, слова «удирать», «давать стрекача», «улепетывать» часто заменяют слова «бежать», «убегать», хотя в буквальном их значении нет и намека на бег. Но в таких словах гораздо больше бытовой окраски, образности, живости, чем в слове, которое значит только то, что значит.
   О живом языке лучше всего сказал Лев Толстой:
   «Сколько я теперь уж могу судить, Гомер только изгажен нашими, взятыми с немецкого образца, переводами… Невольное сравнение – отварная и дистиллированная теплая вода и вода из ключа, ломящая зубы, с блеском и солнцем и даже со щепками и соринками, от которых она еще чище и свежее». (Из письма Л.Н. Толстого А.А. Фету, 1–6 января 1871 г.)

Задание

Составьте словарик из 20—25 слов, вошедших в обиход в последние 25—30 лет.

Ольга Лаптева

Ольга Алексеевна Лаптева – доктор филологических наук, профессор Института русского языка имени А.С. Пушкина. Замечательный исследователь «стихии» слов. На протяжении многих лет изучает и описывает процессы, происходящие в русском языке.

Магия журналистского слова [9 - Журналистика и культура русской речи. 2003. № 1.]

Очерки

   О, я хочу безумно жить:
   Все сущее – увековечить,
   Безличное – вочеловечить,
   Несбывшееся – воплотить!
А. Блок

   Вот уже лет двадцать кряду я каждодневно, неусыпно и неукоснительно внемлю Ему и Ей. Они неразлучны, и, как всегда бывает это, определяют облик друг друга. Он – это журналист. Она – русская речь. Она, конечно, прекрасно себя чувствовала бы и без него, как это и было до его появления. Но не прожила бы без буквы – литеры – литературы. Без автора – писателя, литератора никто не заботился бы ни о ее образовании, ни о ее красоте. Ее природное очарование само по себе не смогло бы вывести ее на всенародную дорогу литературности. Тысяча лет потребовалась для такой шлифовки. Все это время она приумножала и приумножала свое богатство и теперь раскидывает его перед пишущим и говорящим: посмотри, как сверкают краски, какой выбор возможностей – на все вкусы, на любую надобность, на все случаи жизни. Бери что хочешь, но – не ошибись. Меня надо понимать, любить и беречь, в нечутких руках я поблекну, испорчусь, завяну.
   Значит, он – это писатель? Но кто сказал, что журналист не писатель? Разница не абсолютна, сила воздействия их творений велика. Они разделены, конечно, своим основным устремлением. Одному нужно мгновенно, сразу запечатлеть средствами языка последнее событие, ощущение, мысль. Другому – не зная спешки, оттачивать эти средства, чтобы воплотить вымысел, образ, эфемерность, реальность которых лишь в их узнаваемости. Этот другой – художник слова. А что же выпадает на долю первого? Он простой поденщик? Но разве людям интересно, пропуская через себя его речевое творение, встретиться с неинтересным человеком, с беспомощной, бедной, бледной, неточной и некрасивой речью? Конечно, строгим жанрам, имеющим готовую официальную болванку и призванным выполнять сугубо практическую информативную функцию, не до красоты. Они на службе. Но нестрогие жанры, которые и определяют лицо издания, обязаны показывать своего творца – умного, справедливого, чуткого, остро чувствующего гармонию и соразмерность. И для этого единственный способ – языковые средства. Только так можно воплотить функцию воздействия. Вот здесь и сошлись журналист и писатель. Оба проявляют свою личность в речи, и это элемент ее культуры.
   Усредненная, стандартная, неиндивидуальная речь не может быть эстетически выразительной. А ее нормативность лишь продолжает ее личностные качества. Речь призвана доставлять удовольствие своему адресату.
   Журналист пишет не на века, как писатель. Его пульс бьется вместе со временем. Он в гуще жизни – и значит, в горниле живой, сегодняшней, массовой речи. Она стихийна, капризна и своенравна, как красивая женщина. Она и становится речью журналиста, однако, не в своем первозданном виде. Не преобразовывать и не организовывать ее он не может. Он создатель, творец, а речь – орудие его производства. Как всякий мастер, он подгоняет, подлаживает инструмент под себя – в соответствии со своими вкусами и пристрастиями.
   Вот тут-то и возникает это парадоксальное взаимодействие: речь как инструмент журналистского творчества берется автором из жизни, а возвращается им в жизнь уже со следами ее обработки. Процесс взаимный: жизнь дает журналисту слово, журналист возвращает его в жизнь. Тем самым оно получает силу обратного воздействия на живую речь. Ведь общество у нас и читающее, и слушающее, и смотрящее. Именно в этой точке и сосредотачивается ответственность журналиста: он обретает магическую силу влиять на живую речь. Вот почему лингвисту столь интересна речь газеты, радио, телевидения. Состояние живой речи в момент творения определяет выбор журналиста в поиске языкового средства, а выбор журналиста, в свою очередь, может повлиять (и влияет) на объективные процессы, совершающиеся в живой речи. Внутренние процессы языкового развития, творец которых – сам язык, дополняются действием культурных и социальных факторов общественной жизни, в формировании которых журналист очень влиятелен. Пользуясь возможностями избирательности языкового средства, он влияет на степень массовости употребления того или иного явления языка, охвата им разных слоев общества, на меру их проникновения в литературный язык и закрепления в нем.
   Ответственность журналиста в выработке общественного языкового вкуса преувеличить невозможно. Она требует от журналиста высокой культуры во всем. Речевая культура не может существовать отдельно от личностной культуры – точно так же, как не может быть, например, культуры поведения в общественном транспорте отдельно от культуры отношения человека к другому человеку и чувства толерантности. Речевую культуру определяет не одно лишь следование строгой литературной норме. Ею руководит и общее филологическое образование, и общий вкус языковой личности, не в последнюю очередь – понимание и ощущение красоты и гармонии, меры и пропорции, поэтического и прозаического, комического и трагического. Во всем этом – залог удачи журналиста, удачи воплощения его замысла в языке. Он должен быть властелином всех богатств царства слова, ощущать – на основе знания, но уже на уровне интуиции – выразительные и эстетические возможности всех пластов литературного языка. Как ни странно, журналистские пристрастия влияют даже на формирование орфографических и пунктуационных правил!
   Названное в какой-то степени может определять модель журналиста. И она, прежде всего, предполагает виртуозность в использовании всех языковых богатств, любовь к слову, восхищение и любование им, отношение к нему как к чуду. В академическом Словаре современного русского литературного языка представлено приблизительно 129 тысяч слов. То, что в реальном общественном употреблении находится лишь их небольшая часть, закономерно и неудивительно: языковые богатства накапливаются исторически, и доступ к ним открыт посвященным. Но ведь журналист – профессионал слова.
   Примером постижения возможностей языка может послужить один случай приставочного словообразования. В русском языке издавна существует соотносительность приставок с– и со-. У нас есть пара скрытый, скрытный есть глагол совершать. Журналист пишет:
   «– Не ввести платный трафик было невозможно хотя бы потому, что любое бесплатное соединение запрещено законом, это трактуется как скрытие доходов». (Изв. 11.12.02.) Почему выбрана эта приставка – понятно: это отглагольное существительное. Но есть ли такое слово? Видимо, есть как профессиональный термин, и 17-томный словарь его дает (без указания на сферу употребления), а сокрытие считает словом устаревшим, употребляющимся преимущественно в официальной речи. То есть обратно приведенному в примере употреблению. У Ожегова же есть сокрытие, а скрытие отсутствует. Между тем читаем у Блока:

     Простим угрюмство. Разве это
     Сокрытый двигатель его?
     Он весь – дитя добра и света,
     Он весь – свободы торжество.

   И это в 1914 году, всего за 88 лет до нас, что по историческим меркам совсем немного. И здесь же угрюмство с суффиксом, который для нас в этом слове невозможен, должен быть – ость. Обратимся к Пастернаку:

     Во всем мне хочется дойти
     До самой сути.
     В работе, в поисках пути,
     В сердечной смуте….
     Все время, схватывая нить
     Судеб, событий,
     Жить, думать, чувствовать, любить,
     Свершать открытья.

   Написано всего за 40 с небольшим лет до нас. Ударение судеб, ср. и у Пушкина:

     И всюду страсти роковые,
     И от судеб защиты нет.

   Что делать журналисту со всем этим знанием? По крайней мере, иметь его, чтобы делать сознательный выбор.
   И чтобы от незнания не возник комический эффект, помимо его воли. Хотя приведенный пример – из интервью, но ведь публикует-то его журналист. А у поэтов – только ли требование размера? Назовем здесь хотя бы пресловутые как бы; достаточно, неверное управление с о том что, заполонившие устную речь и уже вплотную подобравшиеся к письменной.
   Другой пример – на этот раз явно положительный. Великолепно пишущий молодой Дм. Соколов-Митрич, невзирая на все стенания о засилье жаргонизмов в газете, в очерке из Урюпинска (Изв. 11.12.02 – тот же номер газеты) обильно уснащает ими и свою речь, и речь персонажа. Здесь и забили стрелку, и крепко попал, и оттягиваются по полной программе (пенсионеры!), и что-то супер, и шмаляет по ходу человек сто, и было где оттянуться. А, кроме того – модные шокировать шокировал (в близком соседстве), позиционировали себя. Но он – мастер. Все к месту – и в речи персонажа, и в авторской. Он в русле современного вкуса, и все в меру, все уместно. Он не подделывается, каждое слово у него выполняет свою изобразительно-характерологическую функцию.
   Вернемся к нашему вопросу. Так что же журналист способен сделать с языком, как может повлиять на него? Журналист может следующее.
   1. Отражать, фиксировать живое явление, пользоваться им в своем тексте и этим способствовать кодификации живого явления, вводя его в литературный язык и его норму.
   2. Повинуясь языковой моде и языковому вкусу времени, подражая реально существующему употреблению языкового средства и друг другу, соревнуясь – кто больше введет таких средств на газетную полосу, журналисты распространяют явление и этим ускоряют его вхождение в общий язык, даже если это «отрицательный материал».
   3. Последовательно, не обращаясь к языковому богатству во всем его объеме и не зная его, журналист может замедлить употребление языкового средства и этим способствовать его выходу из литературного обихода, в результате чего оно может и полностью исчезнуть. Лишь немногие из журналистов могут играть на исторически сложившихся соотношениях (приблизительно такую же мысль высказал Д.С. Лихачев в нашем журнале. См. № 2). Радует пример из «Известий» (05.01.01), где в одном предложении журналист прибегает к словам своеобразный, самобытность, своеобычность. И все же ряд этих сложений гораздо шире: самоотверженность, самоотречение, самоистязание, самоограничение, самонадеянность, самозванство, самопожертвование, самосохранение, самосозерцание, самоуспокоение, самодовольство, самохвальство, самодурство, самодостаточность, самоценность, самосовершенство, самостоятельность, самоуверенность, самовластие, самодержавие (это термин), самобытность, саморазрушение, самовлюбленность, самолюбие (и себялюбие), самодеятельность (обрело новую жизнь), самостоятельность, самовоспроизводство, самозабвенность (ряд отнюдь не исчерпан). У многих из этих существительных есть соответствующие прилагательные.
   Подобных рядов к нам из прошлого пришло в изобилии. Назовем ряды с благо– (о них писала в журнале С.В. Светана. См. № 2); любо-, легко-, лице-, мило-, добро-, едино-, здраво-, много-, слабо-, ино-, инако-, чуже– и др. Не будет преувеличением сказать, что немало слов рискуют исчезнуть от неупотребления. Журналистам гораздо проще жонглировать жаргонизмами и варваризмами, впаривать их, тем самым создавая новый бренд (его пишут и брэнд) (см. п. 2).
   4. Наконец журналист способен изменить само явление, вставляя слово в несвойственный ему контекст и этим преобразуя его семантику. Так, например, случилось с чрезвычайно модным и потому забивающим весь ряд своих синонимов словом шокировать. Оно пришло к нам, скорее всего, в XIX веке и имело своим четким значением «смутить неприличным поведением» (во французском у него есть дополнительная сема «оскорблять»). Иногда в наших газетах оно и поныне употребляется приблизительно в этом смысле (ср.: Правительственный Институт национальной памяти Польши обнародовал доклад, в котором содержатся шокирующие для жителей страны сведения (Изв. 04.11.02) о том, что в еврейских погромах участвовали не только немцы, но и поляки). Соответствующее ему шок изначально отклонялось от него по значению и в языке-источнике, и у нас, и смысл его был «болезненное состояние оцепенения» и даже «апоплексический удар». В таком значении оно употреблялось в газетах во время трагедии захвата заложников в ДК на спектакле «Норд-Ост»: «А сразу после захвата ДК в прямом эфире первого канала продюсер мюзикла “Норд-Ост” Александр Цекало (возможно, пребывая в состоянии шока, а возможно, просто не подумав о последствиях), описал схему здания» (Изв. 26.10.02); «В неполноте информации виноват фактор неожиданности. Не только наши власти, и мы, и весь мир были в шоке от случившегося» (Изв. 31.10.02).
   Чрезмерное, чрезвычайно широкое употребление этих слов в СМИ при пренебрежении имевшимися в языке для выражения нужного значения другими словами привело к неминуемому и неизбежному результату: их значение сместилось, неопределенно расширилось, стало нечетким. «Неприличное поведение» быстро отпало, вместо «смутить» появилось «привести в замешательство», далее «неприятно удивить, поразить», затем отпало и «неприятно» и заменилось семой «сильно». Отрицательной оценки не стало, даже появилась положительная. Это в глаголе. А в существительном ушло медицинское значение и усилилось состояние оцепенения. Потом и оцепенения не стало, и стали возможными фразы вроде: Его доставили до «Рэдисон-Славянская» за 16 минут. Он просто был в восторге и шоке (Радио России, вед). Вот телереклама автомобиля БМВ: Вы еще успеете выключить телевизор. Это зрелище может вас шокировать.
   Интересно, что изменения значения в сторону их расширения и смещения охватывают всю группу модных слов. Перечислю их суммарно: уникальный, оптимальный, симпатичный, проблемный, проблематичный, лицезреть, сенсация, эксклюзивный, пафосный, знаковый, культовый, сенсационный, престижный, элитный, актуальный, статусный и некоторые другие. Сейчас к ним прибавилось позиционироваться, агрессивный, серьезный. Смещение в значении у них протекает по некоторым типам, в целом близким к обозначенному для слов шок, шокировать. Надо заметить, что обновлять подобные слова журналисты вынуждены, потому что от долгого и частого употребления заложенная в них экспрессия стирается, а без нее в газетном тексте не обойтись.
   Не так давно появились у нас еврокуры, евробонды, евро-концерты, евроистребитель, европрестиж, евротур, евровокзал, евроспецодежда, евробутылки и другое в этом роде. Но быстро стали надоедать, чему свидетельством евробюрократы в «Известиях» (09.11.02), употребленные в заголовке отнюдь не с восхищением качеством, а с явной иронией. Но свято место пусто не бывает. В самое последнее время стремительно распространились тоже иронические гимночистка, спецгосударство, спецбюрократия, спецполитхолуи, худдостоинства, пока еще как авторские находки. А само стремление к таким сокращениям, уже без иронии, ширится и растет: юрлицо, физлицо, физматшкола, физматлицей, Совфед, Совбез и др.
   Все это быстро распространяется и подхватывается обществом весьма охотно: кем-то с усмешкой, а кем-то и серьезно – видимо, из соображений «престижности». С легкой руки журналистов.
   А новые варваризмы! Некоторые разделы газет сплошь пестрят ими. Нас осаждают и требуют участия и понимания (да разве все читатели обязаны и могут их понимать?): саунд-продюсер, тренд, бренд (брэнд) керлинг, боулинг, картинг (не говоря уже о рейтинге), инсайт, на грани фола, миллион холденов колфилдов, алертность, аппер-мидл-класс, артефакт, маргиналитет, президент заветировал закон, экзоты, драйв, кайф, трэш, трейдеры, снорклинг, фронтмены, спамы, картируют пятна и проч. и проч. – несть им числа. Про девелоперов и риэлтеров уж не говорю. Шопинг – празднинг зазывает реклама с неподражаемым юмором. А заседание сквотов – это что такое? Журналисты, галопом скачущие по таким словечкам и преподносящие их читающей публике в качестве десерта, явно эксплуатируют тот факт, что заимствования, в разные эпохи массами двигавшиеся в наш язык, на удивление легко им осваивались и усваивались и в итоге его обогащали. Но они не принимают во внимание, что усваивались те иноязычные заимствования, которые были функционально нагружены (они или становились терминами, или получали необходимое значение и осваивались). О них упоминал Д.С. Лихачев. Журналисты, злоупотребляющие ненужными, необязательными, непонятными варваризмами, нарушают главную функцию газетного текста – информативную. Неужели они полагают, что и такие войдут в язык? Вряд ли…
   Желанная свобода слова, понимаемая как свобода мысли, оборачивается полной свободой самого слова, не регулируемой чувством меры и вкуса автора текста. Не хватает ответственности. Не хватает меры и вкуса.
   Общество не осталось равнодушным к этой всепожирающей тенденции. Так, «Известия» (09.12.02) поместили едкое и остроумное письмо-пародию Ю.Е. Седельникова из Казани под названием «Фильтруйте юсадж». Полное боли за судьбу русского языка, письмо заканчивается обращением к журналистам:
   «Вы пишете для детей, нэйтивный язык которых – рашенский. Постарайтесь, по поссибильности, избегать косаджа (это слово я не поняла!) американских вордов в русской транскрипции. Беливте мне, от этого вы только выиграете».
   Я привела примеры из газетных текстов. Устная журналистика на радио и телевидении имеет свои особенности. Это касается, конечно, не прямого прочтения (то есть устного воспроизведения) письменного текста. При таком воспроизведении ни структурные, ни лексические характеристики письменного текста не меняются, и собственно устными оказываются лишь фонетические приметы речи того или иного журналиста, которые вполне индивидуальны и зависят от произносительных навыков, полученных и усвоенных им в детстве из окружающей среды. Они оказываются очень прочными и плохо поддаются самокоррекции уже взрослого человека. Наблюдая за ними, обычно можно увидеть следы региональной фонетики, не совпадающей с литературными произносительными нормами, в основу которых легла речь московского региона. Так сложилось исторически. Эти следы не могут пройти незаметно для нормы литературной и не оказать на нее воздействия: видимо, она станет менее строгой, ведь радио и телевидение общенациональны и общенародны, как и норма.
   Другое дело – сама продукция устной речи. В комментарии события, репортаже, обозрении, интервью журналисту и легче, и лучше для дела опираться не на сформулированный письменный текст, а лишь на ключевые моменты его содержания. Так обычно и бывает. Это лучше потому, что речь становится естественной и соответствующей свободной устной литературной речи. Если у журналиста в эфире есть собеседник – не профессионал речевого мастерства, а просто интересный своими мыслями, знаниями, соображениями человек, то этот собеседник обычно без затруднений продуцирует устную речь. Журналист лишь должен помочь в создании непринужденной атмосферы взаимного понимания. Для такого взаимодействия годится только свободно льющаяся устная речь, которую не должны менять условия студии.
   Лингвистические особенности речи очень важны для понимания характера ее нормативности. Она должна быть нормативной – эфир обязывает. Вот тут-то и возникает кардинальное противоречие: ведь кодифицированная, узаконенная литературная норма в области грамматики и лексики основана на письменном тексте. Для его формирования и формулирования есть время и возможность исправления. А в условиях свободного продуцирования ни времени, ни возможности для этого нет. Слово не воробей, вылетит – не поймаешь. Поэтому вопрос о литературных нормах устной речи сложнее.
   Те явления, устройство которых одинаково и в письменной, и в устной речи, принадлежат кодифицированной норме. И в том и в другом виде речи с равным успехом и на законных основаниях может быть употреблена, например, фраза: Я сегодня устал. Ее можно продолжить: За окном хмуро. Что-то мне нездоровится. Пойду погуляю. И хотя здесь речь от первого лица, видимо, более характерная для устной формы, ее без преобразований можно включить и в письменный художественный текст. Но есть и такие явления, организация которых различается в зависимости от формы – письменной или устной.
   В письменной речи представлена кодифицированная норма, она обязательна и обеспечивает понимание, восприятие и воздействие письменного текста на ум и чувства читателя, потому что благодаря ей текст приобретает законченную и совершенную форму и не вызывает отторжения. А что в устной? Этот пласт литературной речи должен, с одной стороны, подчиняться общим правилам литературного языка. Но это далеко не всегда просто и исполнимо из-за принципиально иного способа формирования речевого потока в устной форме сравнительно с письменной: при устной форме он осуществляется вместе с течением времени, при письменной непосредственно от него не зависит. Это противоречие, как обычно и бывает в языке, решается силами и возможностями его самоорганизации. В устной речи, кроме нормы кодифицированной, действуют еще два типа норм (литературных!): устно-литературная и устно-разговорная.
   Они складываются как норма потому, что отвечают некоторым типическим и также обязательным характеристикам устной речи. Устно-литературная норма складывается на основе сегментации, то есть членения паузами потока речи на отрезки самого разного структурного устройства. Они не совпадают (но могут и совпадать) с компонентами структуры предложения: членами предложения, словосочетаниями, частями сложного предложения и под. Паузы-остановки возможны в любом месте и определяются удобством произнесения и ходом мыслительной деятельности в момент речи. Характерный пример из интервью в программе «Время» (ОРТ): Я бы хотел здесь рассказать один вопрос / осветить / остановиться на одном вопросе. Паузация, позволяющая останавливаться чуть ли не в любом месте речевого потока, дает возможность поиска слова, обдумывания продолжения, уточнения сказанного, пояснения. В приведенном примере она представляет устно-литературную норму организации речевого потока, в котором далеко не всегда удается «поставить точку» в правильном с письменной точки зрения месте. Как показывает пример, здесь открываются широкие возможности для появления «лишнего» глагола или даже целой их серии, а это – основа возникновения не предусмотренной структурой предложения дополнительной предикации, которая в соответствии с этим типом нормы дает начало новым языковым (речевым) формам организации. Однако в этом примере есть и случай прямой ошибки: это невозможное ни в каком типе речи сочетание «рассказать вопрос».
   Подобные отступления от любого типа нормы не встречаются, пожалуй, лишь в высококультурной речи опытного оратора. В идеале они недопустимы. Они царапают слух, снижают образ говорящего в глазах собеседника, их, конечно, следует избегать и строже относиться к себе. Но они могут пройти и незамеченными. Ведь собеседники увлечены содержанием. Чтобы избежать ошибки, порой излишне строго относящийся к своей речи говорящий, боясь попасть в ловушку неграмотности, бросается в другую крайность: заставляет себя говорить «по-письменному», в соответствии с кодифицированной нормой, не обращаясь к норме устно-литературной. Получается речь неэмоциональная и неэкспрессивная, лишенная живости, человек «говорит, как пишет», а функция воздействия ослаблена. Лучше всего профессионалу выбирать для себя такой устный слог, который мог бы представлять золотую середину: живая сегментированная речь без отступлений от кодифицированной нормы.
   Устно-литературная норма свойственна любому типу литературной речи в устной форме. Однако в устно-литературной речи, речи преимущественно бытовой, формируется собственный, более узкий, тип устно-литературной нормы – устно-разговорная норма. Речевые привычки говорящего и стремление к непринужденности определяют возможность появления нормы этого типа в радио– и телевизионной речи. Количественно таких случаев здесь меньше, чем в обычной повседневной речи, но они есть и не должны считаться неправильностями. Часто здесь употребляются частицы-актуализаторы вроде вот, вот это, вот этот вот, очень удобные для дубляжа местоимения существительными и наоборот: Понимаете, вот эти вот вопросы у нас они находятся в ведении…; и меня щас волнует / вот те миллионы малообеспеченных людей /особенно это видно на Васильевском острове/ вот как они будут жить?; Работают многочисленные комиссии. И если бы от них был прок от этих комиссий.
   Замеченная при иллюстрировании устно-литературной нормы повышенная глагольность становится базой для организации в устно-литературной норме устойчивых структур такого, например, типа: Свежий товар вывозят прямо с фабрики дают; Когда я работаю или в крытом стадионе на проспекте Мира или в Лужниках пою; Пришли где-то к четырем утра добрались. Они характеризуются четкостью и повторяемостью акцентов, расположения членов, обязательностью двойных глаголов. Их устно-разговорная специфика проявляется главным образом в синтаксисе, слабо затрагивая морфологию.
   Здесь особенно ярко проявляются живые процессы в русском языке.
   Таким образом, специфика устного мастерства журналиста состоит не просто в строгой кодифицированности, нормативности речи, но в умелом маневрировании сочетаниями всех трех типов норм: кодифицированных, устно-литературных и устно-разговорных. Неправильностей в глагольном управлений, пристрастия к модным словечкам и оборотам, порой бессмысленным (например, тем же как бы и достаточно) путаницы слов и вообще ошибок разного рода надо стремиться избегать. Они портят речь, снижают ее культуру.
   Есть и еще один тип литературной нормы – книжно-письменный. Ему следует появляться в устной журналистской речи только в профессионально точных формулировках и при чтении письменного текста. Сравним с газетой: там книжно-письменная норма уместна в строгих жанрах и в официальных текстах.
   Получается некоторая система из четырех типов нормы, где резко противопоставлены друг другу норма книжно-письменная и норма устно-разговорная. Именно в их употреблении журналисту следует избегать крайностей чрезмерного увлечения той или иной из них. Обычная же общелитературная кодифицированная норма и норма устно-литературная ложатся в основу журналистской устной речи.
   Ясно, как много неудач разного рода может подстерегать журналиста, имеющего дело с устной речью. Приходится без устали над ней работать, контролировать процесс говорения. Хотя это и противоречит автоматизму порождения естественной речи, такой контроль для говорящего публично необходим.
   Язык – живой всегда, каждую минуту своего присутствия в постоянно меняющемся обществе. Обеспечивая все стороны жизни общества, он сам тоже постоянно меняется. Эти изменения, даже если они обусловлены социальными причинами, всегда регулируются внутренними механизмами самоорганизации языковой системы. Однако упорядочивающая его литературная норма обладает свойством устойчивости и консерватизма. Благодаря этому языковая преемственность поколений становится реальностью. Обращаясь к новым живым языковым средствам, журналист не может пренебрегать нормой.
   Велика сила печатного и сказанного слова.

Задание

Составьте толковый словарик следующих терминов: саунд-про-дюсер, тренд, бренд (брэнд,) керлинг, боулинг, картинг, инсайт, на грани фола, миллион холденов колфилдов, алертность, аппер-мидл-класс, артефакт, маргиналитет, президент заветировал закон, экзоты, драйв, кайф, трэш, трейдеры, снорклинг, фронтмены, спамы, картируют. Попытайтесь найти им русскую замену.

Евгений Петров

Евгений Петрович Петров (Катаев) – писатель-сатирик, публицист (1903—1942). Начал публиковаться в журнале «Красный перец», где работал выпускающим, ответственным секретарем. Затем – литредактор в газете «Гудок». В соавторстве с И. Ильфом им написаны сатирические романы «Золотой теленок» и «Двенадцать стульев», книга-путешествие «Одноэтажная Америка». Во время Великой Отечественной войны был военным корреспондентом Совинформбюро. Его фронтовые очерки публиковались в журнале «Огонек», газетах «Красная звезда», «Известия», «Правда». Погиб во время выполнения редакционного задания, возвращаясь из осажденного Севастополя.
Журналист (имярек) комментирует статью, посвященную писательскому труду, в поисках ответа на вопрос – чем отличается труд журналиста от труда писателя? Комментарий набран жирным курсивом, взят в скобки.

Серые этюды [10 - Лит. газ. 1939. № 39. 15 июля.]

   Итак, молодой писатель садится за письменный стол и придвигает к себе лист бумаги. Если это писатель, а не графоман, он знает, о чем собирается писать. Он видит перед собой неясные очертания рассказа или повести, рисуются ему человеческие характеры, события, разговоры. Во всем этом еще много тумана, но писатель уже ощущает нечто цельное, хочется сказать – круглое. Ему совершенно ясна мысль произведения. У него есть записи наблюдений, может быть специально подобранная литература. Одним словом, садись и пиши. И вот тут-то начинается самое главное, начинается то, от чего зависит судьба человека, присевшего к письменному столу, – начинается сочинительство. (Полностью относится и к журналисту.)
   Вероятно, у разных писателей процесс сочинительства протекает по-разному. Маяковский, например, сочинял иногда на ходу, а потом записывал. Но не в этом дело. Я хотел бы быть правильно понятым. Дело не в том, в каком порядке идет процесс сочинительства, а в том, что в какую-то минуту, покорные движению мысли, на бумаге начинают складываться слова, и от того, как они будут сложены, зависит судьба писателя. (И в этом случае полностью распространяется на труд журналиста.)
   Прошу не обвинять меня в преступном стремлении оторвать форму от содержания. Ей-богу же, я не формалист, никогда им не был и не буду. Напротив. Я считаю, что форма и содержание в искусстве абсолютно слиты, и именно поэтому судьба писателя зависит от того, как он сложил на бумаге слова.
   Всем, вероятно, известны люди, которые умеют замечательно рассказывать, подмечать характерные явления, сочинять интереснейшие истории, люди к тому же умные и оригинальные, которым постоянно твердят: «Да запишите вы это все, у вас должно чудесно получиться», которые садятся, наконец, писать и убеждаются, что писать они не умеют.
   Это очень распространенный тип, если можно так выразиться, однобоко одаренного человека. Ему дано природою хорошо, по-писательски, видеть, интересно рассказывать, ему дан оригинальный ум, рождающий оригинальные мысли, но ему не дано владеть формой. И именно потому, что форма и содержание составляют органическое целое, такой человек овладеть формой никогда не сможет. Он просто не писатель. Природа не наделила его способностью быть писателем в полном смысле этого слова. (Точно также природа наделяет человека способностью журналиста – способностью живописать на заданную тему, да еще часто в заданный срок, да еще уложиться в заданное количество строк, чего очень часто не умеют делать даже самые одаренные и признанные писатели.)
   Следовательно, литературная судьба писателя зависит от того, как он сложит слова на бумаге, сумеет ли он складывать их по-своему или не сумеет, будет он петь своим голосом или чужим, выработается ли у него собственный, ему одному присущий стиль, по которому читатель сможет мгновенно отличить этого писателя от другого, или же заимствует чужой стиль и превратится в эпигона [11 - Эпигоны (от греч. Epigonoi – родившиеся позже) – сыновья «Семерых против Фив», которые спустя 10 лет после неудачного похода их отцов, завладели Фивами, III в. до н. э. В переносном смысле – ничтожные последователи. Эпигонство – в литературе, искусстве – нетворческое, механическое следование традиционным художественным приемам какого-либо стиля, либо признанного автора, слепое подражательство. Ред.]. (Никакого отличия и в этом случае нет.)
   Пожилому эпигону, написавшему десяток книг и набившему, таким образом, руку, помочь уже ничем нельзя. Он напишет еще десяток книг, некоторые будут лучше, некоторые хуже, и все они будут на что-то и на кого-то похожи, потом он умрет, и в ту же минуту умрут его книги. А бывает и хуже. Бывает так, что книги умирают еще при жизни их сочинителя! Но вот молодому писателю, только еще входящему в литературу, если ему угрожает опасность стать эпигоном, помочь можно и нужно. (Долгожительство трудов журналиста по сравнению с писательскими плодами – случаи единичные. В истории журналистики из сотен тысяч имен остались считанные единицы, чьи сборники работ по прошествии какого-то времени пользуются читательским вниманием. И факт этот объясняется не наличием или отсутствием таланта журналиста, а самой природой журналистского труда, который, в отличие от писательского, требует мгновенной реакции на события злободневные, хоть и важные для жизни общества, но преходящие.)
   Книга рассказов А. Письменного «Через три года» представляется мне эпигонской.
   В чем беда Письменного и его литературной манеры?
   Когда писатель сочиняет, он бывает тесно, как воздухом, окружен чужими метафорами, эпитетами, когда-то кем-то сочиненными словесными комплектами, тысячами, миллионами давно сложившихся литературных подробностей. Они, как воздух, незаметны и неощутимы, и на первый взгляд пользоваться ими так же естественно и легко, как дышать воздухом. Но это только кажущаяся естественность и чрезвычайно опасная легкость. Она засасывает писателя, покоряет его и превращает в эпигона. И в самом деле. Достаточно писателю протянуть руку, как тотчас же в ней окажется совершенно готовый, иногда очень красивый, но, к сожалению, кем-то уже сочиненный словесный комплект. Нужно обладать сильной волей, хорошо развитым вкусом и огромной любовью к труду, чтобы удержать свою руку, вовремя схватить ее, когда она потянулась за чужим литературным добром. Весь ужас молодого писателя, покоренного кажущейся легкостью сочинительства, заключается в том, что он не может брать для себя хорошие словесные комплекты, так как всегда известно, кому они принадлежат. Он не может написать – «Чуден Буг при тихой погоде» или «Чудно Черное море при тихой погоде», не может начать роман словами «Все смешалось в доме Синицыных» или кончить рассказ словами: «Манечка, где ты?», потому что все – и первую голову сам писатель, если он честный человек, – вспомнят про Гоголя, Толстого и Чехова. Да дело тут и не в плагиате. Плагиата по существу нет. Имеется в виду именно честный писатель, которому чужого не надо. Он ни за что не напишет, что когда послышался гром, это было похоже на то, что кто-то прошелся босыми ногами по железной крыше. Потому что это сочинил Антон Павлович Чехов и это все знают. А берется по этой причине (и совершенно бессознательно) плохой, серый, невыразительный комплект, который до этого побывал в руках сотни серых, невыразительных писателей. (В полной мере относится и к журналистам. В этом цеху немало тех, кто очень легко, без зазрения совести, пользуется чужими и словечками, и целыми «словесными комплектами» – «озвучить», «но это уже другая история…», «только ленивый не…». А «проект»? Этот почему-то полюбившийся казенный термин прилаживают и к книге, песне, программе в цирке, и на ТВ, спектаклю… того и жди, что скоро меню в ресторане окрестят «проектом» обеда.)
   Поэтому у А. Письменного в рассказе «Через три года» есть старушка, которая «суетилась и говорила без умолку», а через несколько страниц, в рассказе «Одни бабы», опять есть старуха, которая суетилась.
   Старушки всегда суетятся. Уж такая судьба старушек в плохих рассказах!
   Поэтому А. Письменный, человек хороший и любящий Чехова, позволяет себе писать: «Расплывчато и тускло засветилось маленькое оконце» (стр. 18), поэтому на странице 19-й платье туго обтягивает грудь, а на странице 21-й платье завихряется вокруг босых ног женщины и, конечно же, открывает тугие икры. Но рука протянута и протянута недалеко. Тут рядом, между чернильницей и пресс-папье, уже лежит, трепыхаясь, готовенький прелестный комплект: «…подрагивают ее груди под синим платьем» (стр. 22). Недалеко от вышеуказанных грудей написана скучная, казенная фраза: «Она приехала сюда в связи с вопросом об изыскании…» (стр. 11), а на странице 55-й: «вопросы… не выявляли его манеры работать».
   Писалась книга небрежно, невнимательно. На странице 121-й Письменный пишет: «Снега нигде уже не было», и буквально через пять строчек повторяет:
   «Снега уже нигде не было». В том же рассказе («Кочевник») два раза сообщается, что дни стали короче. На стр. 126-й написано: «Все удивлялись, как профессор проехал по такой грязи и ухитрился не запачкать ног». Ведь он же приехал, а не пришел. Следовательно, удивляться нечему. (Не согласимся с критиком. Ведь до «транспорта» надо дойти, чтоб в нем оказаться, и после выгрузиться, а если это по грязи? Выходит, удивляться есть чему.) Дальше идет совершенная уже чепуха. На стр. 131-й написано: «Шли дожди. В мягкой земле легче было вести работу. Но вскоре начались заморозки, и работать стало трудней». Мало того. В следующей строчке указывается, что появился лед. А еще в следующей строчке: «Приехал старший геолог. Лошадь его по брюхо была в грязи, и сам он весь был забрызган грязью, брызги были даже на стеклах его пенсне». (Позволю себе опять не согласиться с классиком. Ведь не мороз, а лишь заморозки. А потому под ледяной коркой, затянувшей лужу, вполне возможна и жидкая, еще не замершая, грязь. Пусть и это будет несогласием газетчика, прошагавшего пешком по проселкам – и в морозы, и в заморозки – ощутимо больше писателя, журналисту просто гораздо чаще приходится окунаться в прозу жизни.) Может быть, Письменный скажет, что все это мелочи и что я попросту к нему придираюсь. Но он будет неправ. Эти мелочи, важные сами по себе, лишь отражение эпигонской манеры писателя. Освободив себя от необходимости с величайшими, я бы сказал, мучительными, трудами находить свое собственное, неповторимое, с боем создавать оригинальную манеру, легкомысленно хватая первое, что подвернется под руку, и увлекаясь кажущейся легкостью сочинительства, Письменный утерял литературную бдительность, вернее не нашел того уровня литературной бдительности, которого во что бы то ни стало должен достичь молодой писатель, если он не хочет сделаться эпигоном. (Журналист очень часто не задумывается над словарем, по той простой причине, что время подстегивает, газеты выходят по строгому графику, расписанному до минут. Поэтому хроникер, репортер озабочен, в первую голову, описанием события, преподнесением факта, не очень задумываетсянад формой. Но если журналист не будет пополнять свой словарный запас, а пользоваться лишь тем, что уже имеет, он рискует довольно скоро превратиться в «людоедку Эллочку». Поэтому, на одно написанное им слово, он должен прочитать тысячу, написанных другими, но только не в газетах и «глянцевых» журналах, что сами обходятся словарем в 200—300 слов, а с большой буквы – Литературе.)
   В последние годы у нас появилось несколько писателей, которые, выражаясь дипломатически, пишут в чеховской манере. Но если отвлечься от дипломатии, которая в нашем суровом деле совершенно не нужна, необходимо со всей точностью и резкостью сказать, что они подражают Чехову, пародируют Чехова. Это очень плохо. И не потому, что плох Чехов (Чехов более чем хорош), а потому, что плохи они, его подражатели.
   Можно часами говорить о литературной манере Чехова. Как и у всех великих писателей, она совершенно своеобразна и неповторима. Большой симфонический оркестр складывается из нескольких десятков более важных и менее важных, но одинаково необходимых инструментов. Тоже и литературная манера. Она состоит из более важных и менее важных, но одинаково необходимых качеств. Чехов умеет чрезвычайно коротко говорить об очень важных событиях. Это раз. Он виртуозно владеет сюжетом. У него нет ни одного так называемого бессюжетного произведения, хотя некоторые, как, например, «Три года» или «Моя жизнь», на взгляд дилетанта, как бы бессюжетны. Это два. Рисуя характеры действующих лиц, даже самых маленьких и появляющихся на одну лишь минуту, он каждому из них дает такие черты, которые запоминаются на всю жизнь. Это три. Блистательный юмор. Это четыре. И, наконец, особая прелесть чеховской фразы. Ее невозможно определить одним словом. Если продолжить сравнение чеховской прозы с симфоническим оркестром, то эта особая прелесть, быть может, заключена в самом скромном инструменте – треугольничке; но она особенно характерна для Чехова, и состоит в том, как, Чехов строит свою фразу. Вот тональность Чехова: «Он долго ходил по комнате и вспоминал, и улыбался, и потом воспоминания переходили в мечты…», «Гуров не спал всю ночь и возмущался и затем весь день провел с головной болью», «И ему казалось, что…», «И позже, когда…» и так далее. Когда играет весь могучий чеховский оркестр, этот треугольничек придает ему особенную прелесть. Но сам по себе треугольничек не может существовать. На нем не играют соло, а бренчать на нем может и трехлетний ребенок, так как, для того чтобы на нем бренчать, не нужно никакого искусства.
   А подражатели, вернее пародисты Чехова беспрерывно бренчат на треугольничке, воображая, что звуки треугольничка и есть музыка. Десятки же сложнейших инструментов, из которых, собственно, и состоит оркестр, остаются недоступными.
   Чем замечательный писатель, тем труднее у него учиться и тем легче его пародировать.
   Пародировать Чехова особенно легко. Рассказы «под Чехова» можно просто диктовать стенографистке (по рассказу в день). И весь ужас заключается в том, что при всей своей непроходимой серости они будут похожи на настоящие и их можно будет напечатать.
   А. Письменный поторопился издавать книгу рассказов «Через три года». Уже говорилось о том, что она написана небрежно. Но главная беда ее не в этом. Употребляя в своих рассказах чеховскую интонацию («И когда Петкер ехал сюда, ему казалось…», «Он думал о Елизавете Федоровне, о том, какое у нее тонкое лицо…», «и как всегда…» и т. п.), автор доводит ее до абсурда. Иногда прелестная чеховская интонация, к которой добавляется небольшая доза интонаций Хемингуэя, кажется просто отвратительной. К месту и не к месту употребляя союзы «и», «а» и «но», А. Письменный составляет такие фразочки: «И на лбу был маленький старый шрамик, и брови были выпуклые, а ресницы длинные, но она стояла спокойно, не подпрыгивала, не делала резких движений на повернутых носками внутрь ногах и не взмахивала руками, как раньше, она просто стояла и улыбалась, но улыбалась почти как раньше – чуть виновато и прикусив губу».
   И все-таки не это главная беда. Главная беда в том, что ни одно из действующих лиц книги (а их в книге великое множество) не запоминается, как не запоминаются (за редким исключением) их действия, потому что они внутренне совершенно нелогичны. Герои Письменного могут поехать куда-нибудь, но могут и не поехать. Они могут вдруг заплакать, а могут и не плакать, могут совершить любой поступок в любом положении, и это никого не удивит, потому что люди это серые, неясные, какое-то тесто, а не люди. Пусть Письменный простит меня, но я попробовал проделать с его рассказами один шуточный эксперимент. Оказалось, что во многих из них можно в любом месте заставить любое действующее лицо, скажем, застрелиться. Для этого достаточно только вставить такую фразу: «А потом, вечером, он застрелился, и Маша (Соня, Катя) подумала, что так надо, и она надела новую кофточку, но не пошла в клуб, как всегда, и долго плакала, хотя бабушка, суетливая старушка, и предлагала ей чаю, а потом все-таки пошла и т. д.» Или: «Потом он вернулся в Москву, и когда ему как-то сообщили, что Маша (Соня, Катя) застрелилась, он не очень удивился, хотя и огорчился, и потом долго сидел в кино, и ему казалось и т. д.» Или: «А потом они поженились, и когда однажды Маша (Соня, Катя) сообщила ему, что бабушка, суетливая старушка, застрелилась из охотничьего ружья, они тихо поплакали, а позже они уже шли в геологическую разведку, и им казалось и т. д.»
   Это, товарищи, не пародия. Это действительно можно вставить в некоторые рассказы, и читатель, в общем, не очень-то будет обескуражен. Подобным образом можно определить любое действующее лицо на любую службу, заставить его вступить в брак или отказаться от брака, упасть в яму и вывихнуть ногу или получить орден. (И в хорошем журналистском материале не удастся без смысловых утрат оборвать повествование в произвольном месте. В плохом, алогичном, графоманском это можно сделать без ущерба для содержания. Особенно легко, когда уже доказанный тезис подтверждают однопорядковыми фактами.)
   Таким способом написан и рассказ Атарова «Араукария» и многие другие рассказы чеховских подражателей, которые мне довелось прочесть. Беспрерывное употребление слов: «какой-то», «где-то», «почему-то», «зачем-то», неправильное, бессмысленное употребление союзов, в духе фразы Письменного – «а ресницы длинные, но она стояла спокойно», отсутствие характера, нелогичность поступков действующих лиц, отсутствие фабулы, стертые общие места, выдаваемые за свежие наблюдения, – и все это написано с обезображенными чеховскими интонациями.
   Это особенно обидно потому, что и у Письменного и у Атарова есть несомненное достоинство – любовное отношение к нашей советской жизни. Роман Письменного «В маленьком городе» во многом интересен, а плохой рассказ Атарова «Араукария» очень хорошо задуман. Но пишут они пока еще не самостоятельно. Об этом необходимо сказать со всей резкостью, потому что никто им об этом не говорит, а в статьях, которые о них пишутся, и на диспутах, им посвященных, речь идет о том, правильно или неправильно они делают, описывая советские будни. Одни говорят, что писать о буднях не нужно, а нужно писать лишь о героических делах. Другие утверждают, что о героических делах писать не нужно, что это «кузьма-крючковщина» и что им становится дурно, когда они читают рассказы о пограничниках, а нужно писать, как Письменный или Атаров, то есть о буднях.
   Тут необходимо сказать о статье Н. Атарова «Обыкновенные этюды», в которой он горячо полемизирует со своими противниками. В общих чертах мысли Н. Атарова сводятся к следующему. Есть писатели, которые пишут о живой действительности, о буднях нашей страны, о самых обыкновенных, хороших советских людях, и есть какие-то «королевские солдаты», которые мешают им это делать. «Королевские солдаты» предпочитают в литературе «лобовую атаку», а скромные писатели, которые пишут о буднях, как, например, Письменный, предпочитают «обходной литературный прием». Н. Атаров приводит много цитат, упоминает о Флобере и о Ван-Гоге, и, очевидно, цель его статьи – защитить скромных писателей от «королевских солдат» и дать скромным писателям возможность в спокойной обстановке пользоваться своим «обходным литературным приемом», а также «боковым раскрытием образа». В статье дается понять, что есть в нашей литературе целое направление, очень хорошее, единственно правильное направление, и надо наконец это понять.
   Все это, конечно, совершенно неверно.
   Можно плохо написать о пограничниках (это делается у нас довольно часто), но можно и очень хорошо написать о пограничниках (например, книга С. Диковского). Можно хорошо написать о том, как молодой геолог приехал в район и как искали руду, но Письменный написал об этом плохо. И никаких «литературных платформ» подвести под это нельзя и не нужно подводить.
   Вместо того чтобы биться за право писать о серых будничных происшествиях, какового права никто ни у кого не отнимает и отнять не может, надо перестать писать серым будничным языком. Вот в чем секрет. (И в журналистикеточно также – тема не спасает дурно написанный материал. Хотя сенсационное преподнесение, крикливая, броская подача может затушевать литературную беспомощность автора, языковую неряшливость, нелогичность изложения. Сам факт, его яркость, уникальность выступают на первый план, и уже не так важно как он изложен. Этой особенностью читательского восприятия пользуются не очень одаренные журналисты: рядовые события они преподносят, привлекая внимание читателя, в сенсационной форме. Но подобные материалы, в раздражении раскусив обман, бросают читать где-то в первой трети изложения.) Надо изо дня в день корпеть над словом, трястись над ним, сбрасывать с себя понемногу тяжелый груз эпигонства, с великими трудами создавать свое собственное, неповторимое писательское лицо, а не подводить «теоретическую» базу под плохую беллетристику!
   Совершенно непонятно, почему Атаров считает особой заслугой Письменного то обстоятельство, что он описывает старый завод, а не новый, и старика директора, а не молодого директора! Можно описать и того и другого, можно вообще описать все что угодно. Никто Письменному никаких препятствий не ставил, не ставит и не будет ставить. Но при чем тут «повышенное чувство правды», какой-то там «тактический прием», «глубокое движение на фланге», «сообщающиеся сосуды», «художественный принцип Письменного» и прочие красоты?
   Если начать говорить о главном, то есть о том, как написано – хорошо или плохо, то окажется, что и цитаты из Ван-Гога ни к чему, и ни к чему глубокие соображения насчет «хаоса житейских частностей» и прочих «процессов гибридизации жанра».
   Н. Атаров приводит превосходную цитату из Ван-Гога: «В обыкновенных этюдах есть нечто от самой жизни». Я очень люблю Ван-Гога, и мне очень нравится цитата. Но я уверен, что, высказываясь подобным образом, Ван-Гог имел в виду не просто обыкновенные этюды, а хорошие этюды. С этой поправкой отпадают и все теоретические рассуждения Н. Атарова.
   Следовательно, условимся: никакого особого направления в литературе т. Атаров не открыл. Его просто не существует. А существуют молодые писатели, деятельные, работоспособные, любящие жизнь, но недостаточно серьезно относящиеся к своему писательскому труду.
   1939 г.

   Думаю, наше прочтение статьи Евгения Петрова показало, что в самой технологии труда писателя и журналиста разницы нет. Работа над словом требует равноодинаковых усилий. В чем же отличие? Главное, определяющее, в том, что писатель имеет право на вымысел, а журналист – нет.
   Кстати, в чешском языке – журналист – dopisovatel, а писатель – spisovatel… Нет, я не о приставках, превращающих в русском звучании эти слова в комическую двусмыслицу, а о том, что они одного корня.
   Комментировал Владлен Кривошеев.

Задание

Проведите небольшое исследование: с карандашом в руках прочтите несколько публикаций, в любой газете, – не оперативных, написанных срочно в номер, а очерковых, и отметьте словесные штампы, потом повторите опыт с очерками Анатолия Аграновского в этом сборнике.

Практикум

   Заведите словарик, вносите в него понравившиеся вам слова, выражения, слова непонятные (потом найдите им толкование).
   Устройте в словарике несколько разделов – «специальные слова (термины)», «табу на слова» (то есть слова, которые вы не будете употреблять из-за их «затертости», «слова-паразиты», жаргонизмы и пр.); «пословицы и поговорки», «эпитеты», «собственное словотворчество», подмеченные «ляпы» в речи и текстах, и др.
   Слова лучше вносить в алфавитном порядке. Запись ведите так, чтобы оставалось место для продолжения ряда синонимов.

   ТАБУ на слова и выражения:
   «Озвучить». Этот техницизм, применявшийся в узкопрофессиональной аудитории, означавший всего лишь «приспособление» к передаче звука на радио, в кино, при изготовлении игрушек, теперь стали употреблять вместо «сказать», «сообщить», «заявить», «огласить», «обнародовать», «высказать», «молвить», «вещать», «изречь», «произнести», «поведать», «проронить», «ляпнуть», «сказануть», «выболтать»; «поставить в известность», «довести до сведения» и др. из этого синонимического ряда. Посмотрите, как стилистически обеднило речь это «озвучить», оно лишило автора возможности выказать свое отношение к обнародованной информации. Дерево с кудрявой кроной превратили в столб!
   «ТАСС уполномочен озвучить»
   «Как бы» – слово-прокладка («с крылышками»!), оно бездумно порхает в устных текстах, слетая с языка не очень утруждающих себя говорунов. Слава Богу, что в письменной речи, прокладывание мыслей этим речевым паразитом практически невозможно: абсурдность устного заявления «Я как бы поехала на работу…» на письме становится явной, ведь из дальнейшего выясняется, что автор действительно поехал, а не пошел или не сделал лишь вид, что куда-либо отправился.
   «Проект» – у этого термина, применявшегося ранее в довольно ограниченных случаях, вдруг резко расширился круг употребления. Теперь это не только планирование будущего, но и реальность настоящего: авторы говорят о фильме, который уже вышел на экраны, об уже состоявшемся концерте, реализованной программе, сборнике стихов, написанной книге и пр.
   «Достаточно» – слово-паразит, часто превращает речь в бессмыслицу – «достаточно мало», «достаточно плохо». Лучше уж довольно плохо, довольно мало.
   «Супер» (от лат. super) – «наверху», «вверху», «сверх», «сверх того». Приставка, обозначающая: 1) превышение «через-», «пере-», «пре-», а также «на-», «над-». 2) остаток, излишек. Еще можно как-то принять, когда на вопрос: «Как отдохнули?» отвечают. – «Супер!». Скорее, это уже междометие, выражающее восторг. Но вот расхожий рекламный клич: «Суперцены!», что под этим понимать? А что означает «супер премьера»?
   Посмотрите, что означает «super» в английском языке, откуда, скорее всего, оно и пришло в современный русский язык.
   «Только ленивый не….» – надоевший штамп.
   «Но это уже другая история», «Цена вопроса», «Дорогого стоит» – см. выше.
   Продолжите этот перечень.

   ЭПИТЕТЫ – слова, определяющие, поясняющие, характеризующие какое-либо понятие. Русский язык богат эпитетами, что делает речь образной, красочной, точной, мудрой, остроумной, яркой, ясной… продолжите этот перечень. (Заметим, словари зафиксировали около 350 эпитетов к слову «речь»).
   Взгляд – (как выражение глаз) беглый, бархатный, пытливый, безразличный, скорбный, думающий… (как точка зрения) ошибочный, разумный, предубежденный… продолжите. У этого слова в словаре эпитетов их приведено свыше 400.
   Вода – чистая, горячая, бурливая, большая, чудодейственная, болтливая, газированная… продолжите перечень (в словаре около 150 эпитетов), распределяя эпитеты по группам: 1) о цвете, чистоте, запахе, степени прозрачности 2) о температуре, 3) о характере поверхности, быстроте течения, о звуках, издаваемых водой, 4) о приливах, наводнениях, 5) о способности физического воздействия и прочих ее свойствах.
   Рука –… (более 250 эпитетов)
   Женщина –… (более 250 эпитетов)

   Не следует вымучивать эти перечни, натужно извлекая эпитеты из памяти, а собирайте их исподволь, вчитываясь, вслушиваясь…

Технология творчества

Если вся сложность работы со словом лишь поиск его, единственно меткого, выразительного, то умение «нанизывать» найденные слова, живописать ими картины, творить «полотна», передающие мысль автора, и есть «адова работа» – сотворение, созидание. Этот процесс сугубо индивидуален, у каждого автора своя, неповторимая технология творить. Стоит присмотреться к тому, как творили мастера, заглянуть в их мастерскую…

Вячеслав Полонский

Вячеслав Павлович Полонский (Гусин) (1886—1932) – очень популярный в свое время советский критик, историк, исследователь и теоретик писательского творчества. Наиболее известные труды «Уходящая Русь» (1924), «О современной литературе» (1928) и нашумевшая монография «Сознание и творчество», увидевшая свет уже после его смерти (1934).

Еще раз о вдохновении [12 - Полонский Вяч. Сознание и творчество. Изд-во писателей в Ленинграде, 1934. С. 103—108.]

   Как горной бури приближенье,
   Как натиск пенящихся вод,
   Теперь в груди моей растет
   Святая сила вдохновенья.
Ал. Толстой

   …Вокруг «вдохновенья» накопилось недоразумений и ложных взглядов, пожалуй, не меньше, чем вокруг «интуиции»…
   Пушкин большое значение придавал вдохновенью.

     …В минуту вдохновенья
     К тебе я прибегал –

   обратился он однажды к своей чернильнице. В другом стихотворении поэт показывает, что делалось с ним, когда «вдохновенья» не было:

     Беру перо, сижу, насильно вырываю
     У музы дремлющей несвязные слова…
     Ко звуку звук нейдет… Теряю все права
     Над рифмой, над моей прислужницею странной.
     Стих вяло тянется, холодный и туманный…

   Сторонники теории «вдохновенья» в этих признаниях находят как будто могучую поддержку: «вдохновение» и есть сила, которой обязано своими успехами творчество. Вдохновенье «снизойдет», «осенит» оно поэта своим крылом – тогда охватит его лирическое волненье, тогда он, «как во сне», ищет «излиться, наконец, свободным проявленьем».
   Сторонники этой теории в сборнике «Как мы пишем» говорят: вещь писалась «легко, хорошо, успешно» потому, что писателя «осенило». На поверхностный взгляд это кажется убедительным. Мы, однако, возражаем.
   Мы говорим наоборот: не потому ли писатель ощущает «вдохновенье», что вещь писалась «легко, хорошо, успешно»?
   Это кажется парадоксом? Но присмотримся к процессу творчества. Протекает он без натуги, художник без труда находит, что ищет, работается ему «хорошо, весело, пьяно», он знает, что «вещь выйдет», – вот этот стремительный, как бы не произвольный, не встречающий препятствий, процесс творчества и вызывает состояние «счастья» «удачи», «успеха». Это и называется «вдохновеньем».
   Тогда-то вот:

     Холод вдохновенья…
     В часы подъемлет на челе.

   А протекает процесс трудно, «мышление» не дается, «образы» не возникают, работа «тормозится», творческая энергия не разряжается в образе, автор испытывает торможение как страдание, как беспокойство. «Восторга», «счастья», «сознания успеха» – нет. Это испытывается как отсутствие «вдохновения».
   Пушкин изумительно показал такое состояние в стихотворении, приведенном выше:

     Стих вяло тянется, холодный и туманный.
     Усталый, с лирою я прекращаю спор…

   Но почему в одном случае пишется «хорошо, весело пьяно», а в другом – трудно, медленно, скучно, и не получается ни «радости», ни «восторга»? Нам отвечают поспешно: это оттого, что нет вдохновенья. Но ведь это не ответ: самый факт появления и исчезновения вдохновенья нуждается в объяснении.
   Ответа надо искать в тех конкретных, внутренних и внешних условиях, в которых совершается творческий акт.
   Сознание писателя в каждую данную минуту оказывается комплексом множества ощущений, переживаний, воспоминаний, эмоций, мыслительных актов. Оказывают здесь влияние и «равновесие» внутренних сил, гармония, настроенность чувств; концентрация внимания и воздействия внешней среды, обостряющие или притупляющие интерес, и характер «материала», с каким имеет дело писатель.
   Если при всех прочих благоприятных условиях материал близок писателю, глубоко его интересует, «выношен» им, продуман, прочувствован; если материал становится «неотвязным», делается страстью; художник любит его, «захвачен» им, ходит, как «загипнотизированный»; думает о нем на заседании, на улице, в ванне, в концерте, в постели; когда жизнь внутренних образов достигает «состояния кипения»; когда образы, увлекаемые логикой своего существования, ищут выхода, требуют оформления, стесняют дыхание, буквально мешают жить, – такое вот состояние поэта, обусловленное не «наитием», но характером и потребностями его внутреннего, личного и социального опыта, такое состояние поэта и испытывается им как творческий подъем. Повышенное, волнующее, оно еще до самого творческого провесов внушает поэту как бы предчувствие, что вещь выйдет, удастся, а такое предчувствие, уверенность еще более окрыляет творческий акт. Пушкин дал превосходное описание такого состояния:
   «Однажды утром Чарский чувствовал то благодатное расположение духа, когда мечтания явственно рисуются перед вами, и вы обретаете живые, неожиданные слова для воплощения видений ваших, когда стихи ложатся под перо ваше, и звучные рифмы бегут навстречу стройной мысли:
   Чарский погружен был в сладостное забвение…» [13 - Пушкин А.С. Египетские ночи / АН СССР; Ин-т рус. лит. (Пушкинский дом). М.; Л., 1950. Т. 6. С. 373.] Когда образы ищут выхода наружу, когда «рука просится к перу, перо к бумаге», – такое состояние и есть то, что именуется словом «вдохновенье».
   Оно – сложное состояние духа, сопровождающее подлинное творческое напряжение. Если на его пути к оформлению не встречается препятствий, ничто не тормозит его ни извне, ни изнутри, когда все складывается благоприятнейшим образом для кристаллизации «образов», для исполнения желания, ставшего неотвязным, – тогда-то вот и получается ощущение «творческого разряда». Происходит как бы освобождение, нечто подобное тому внутреннему освобождению и очищению, которое обозначалось словом «катарзис» [14 - Современное написание «катарсис» от греческого katharsis. Большой энциклопедический словарь толкует это слово как: 1) термин «Поэтики» Аристотеля, очищение духа при помощи «страха и сострадания» как цель трагедии. Понятие К. имело многочисленные толкования; 2) в психоанализе З. Фрейда – один из методов психотерапии. Ред.]. Иногда это происходит с болью, в «муках», – не случайно процесс творчества сравнивают иногда с муками родов. Но всегда благополучные «муки» сопровождаются особым чувством, «восторгом», вызывающим «слезы вдохновения».
   В переписке Ф.М. Достоевского мы находим много замечаний о процессе его творчества. Вот что, например, узнаем мы о том, как писал он «Бесы».
   Начав роман в конце 1869 года, Достоевский рассчитывал окончить его к июлю 1870 года. Расчет оказался неверным. «Весь год я только рвал и переиначивал, – сообщает он Н.Н. Страхову из Дрездена 2 (14) декабря 1870 года. – Я исписал такие груды бумаги, что потерял даже систему для справок с записанным. Не менее десяти раз я изменял весь план и писал всю первую часть снова. Два-три месяца назад я был в отчаянии». Роман получал вид неудовлетворительный. И лишь после нескольких месяцев неудач («никогда никакая вещь не стоила мне большего труда») Достоевский стал овладевать замыслом. «Вначале, – сообщал он Н.Н. Страхову 9 (21) октября 1870 года, – то есть еще в конце прошлого года, я смотрел на эту вещь, как на вымученную, как на сочиненную, смотрел свысока. Потом посетило меня вдохновение настоящее, я вдруг полюбил вещь, схватился за нее обеими руками – давай черкать написанное». [15 - Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. 1883. Т. 1. С. 296, 299.]
   Почему же «посетило его вдохновение настоящее»? И откуда явилось оно? Слетело с неба? Пробудилось от сна? Витало где-то вне его сознания, в воздухе, а потом «вдруг» взяло его и осенило? Совершенно очевидно, что причина «вдохновения», особого «душевною подъема», «восторга», «окрыленности» есть результат предшествовавших усилий. Это тот эффект, который сопровождает успешную работу чувств и мыслей.
   В. Маяковский язвительно издевался над вдохновеньем.
   – Почему не пишете? – спрашивает он молодого поэта.
   – Да знаете, В. В., вдохновенья нет.
   – Так вы что, так и будете ждать это самое вдохновение, когда слетит с неба?
   Маяковский был прав, отрицая «вдохновенье» как «причину» творчества, как «наитие», без которого творчества нет. Но, как эго бывало нередко с Маяковским, в своем отрицании он переходил через «крайний край», и отрицание его теряло познавательное значение.
   Проблема не в том: существует «вдохновенье» или нет, отрицать его или признавать. Здесь и спорить нечего: особое состояние, именуемое «вдохновеньем», есть. В статье «Как делать стихи» [16 - Маяковский В.В. Как делать стихи // Собр. соч. М.: Госиздат, 1927. Т. V. С. 40.] Маяковский отметил мимоходом, что некоторые из его вещей делались «при большом душевном подъеме». Это именно и есть «вдохновенье». Суть спора в том: является ли «вдохновенье» особой самостоятельной силой, без которой поэт не может приниматься за творчество? Или же «вдохновенье» есть не что иное, как «огромный душевный подъем», приводящий во время работы, овладевающий поэтом в тех случаях, когда объект творческих усилий выбран удачно, затронул все силы психики, создал такое состояние, при котором,

     Душа охвачена лирическим волненьем…

   А слова, образы, мысли толпятся в сознании, как бы сами даются в руки. «Вдохновенье» есть психическое состояние, появляющееся всегда, когда создаются благоприятнейшие внутренние и внешние условия для творческого акта. Оно поэтому нужно как в поэзии, так и в геометрии. И опять вспомним Пушкина: «Вдохновенье есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно, и объяснению оных».
   Такое психическое состояние есть «эффект», но не причина, не «источник» творческих удач. Только тогда разряжается энергия в творческом акте, когда она была «накоплена» заранее, когда были обеспечены внутренние условия, благоприятствующие разряду. Е. Замятин, противореча собственной теории «сна» и «вдохновенья», приводит пример с насыщенным раствором: достаточно толчка или мелкого кристалла, брошенного в сосуд, чтобы раствор начал кристаллизоваться. <…>
   Попытка отождествить «вдохновенье» с «интуицией», приписать «вдохновенью» особую силу «творить» помимо сознания и вне сознания, наделить его магической силой, в которой кроется «тайна искусства», – такая попытка означает упорное желание некоторых наших художников и «теоретиков» морочить головы доверчивой молодежи. Она реакционна, эта попытка, ибо открывает двери той «мистической интуиции», которая является старым и непримиримым врагом всякого научного, то есть объективного, понимания художественного творчества и самого искусства.
   Вдохновенье – спутник подлинного творчества, но не причина его, не особая сила, нисходящая на главу поэта, и не «талант», которым одних природа награждает, других лишает. Вдохновенье – особое состояние сознания, возникающее во время творческого акта. Последний может начаться и без него. Именно поэтому И.С. Тургенев, которому нельзя отказать в известном авторитете по интересующему нас поводу, советовал: «Что же касается до труда, то без него, без упорной работы всякий художник останется дилетантом; нечего тут ждать так называемых благодатных минут вдохновения; придет оно – тем лучше, а нет – все-таки работать надо» [17 - Некоторым молодым товарищам, пробующим силы в области художественной работы, не мешает помнить эти советы Тургенева. После слов, приведенных нами, он продолжает:«Да не только над своей вещью работать надо, над тем, чтобы она выражала именно то, что вы хотели выразить, и в той мере и в том виде, как этого хотели: нужно еще читать, учиться беспрестанно, вникать во все окружающее, стараться не только уловлять жизнь во всех ее проявлениях, но и понимать те законы, по которым она движется и которые не всегда выступают наружу; нужно сквозь игру случайностей добиваться до типов – и со всем тем всегда оставаться верным правде, не довольствоваться поверхностным изучением, чуждаться эффектов и фальши» (Тургенев И.С. Основы поэтики А.А. Потебня // Вопр. теории и психологии творчества. 1910. Т. II, вып. 2. С. 68—69).] и т. д.
   Совершенно в духе такого понимания работал Золя: есть вдохновенье или нет его – он каждый день садился за работу: чаще всего оно приходило. «Уединяйтесь на три часа ежедневно, – советовал Морис Метерлинк Франсису Карко, – и даже если работа не клеится, не выходите до назначенного часа из комнаты» [18 - Карко Фр. От Монмартра до Латинского квартала. Л.: Прибой. 1927. С. 54.] «Лишь начав, увлекаешься» – признается Ал. Толстой [19 - Федин К. Как мы пишем // Писатели о творчестве. М., 1966. С. 46.]. А П.И. Чайковский написал однажды: «Ждать нельзя вдохновенья – это такая гостья, которая не любит посещать ленивых» [20 - В письме фон Мекк. См. Грузенберг С.О. Психология творчества. Минск: Белтрестпечать, 1923. С. 45.]. Вдохновенье появится, если творческий акт не ограничится холодным размышленьем, рассудочной работой ума, а захватит, взволнует все сознание, всю психику поэта до глубочайших глубин, когда творчество сделается жизнью, страстью, ненавистью, любовью.
   Тогда-то всякий художник сможет повторить вслед за Пушкиным:

     … – И пробуждается поэзия во мне…
     Душа стесняется лирическим волненьем,
     Трепещет и дрожит и ищет, как во сне,
     Излиться, наконец, свободным проявленьем…

   В указанном уже неоднократно сборнике «Как мы пишем» М. Зощенко рассказывает читателю: «Все десять лет моей литературной работы свелись именно к тому, чтобы научиться той высокой технике, при которой качество продукции все время держится приблизительно на одинаковом уровне. Это позволяет мне не зависеть от вдохновения и не ждать его».
   Это означает лишь, что М. Зощенко овладевает «техникой», «ремеслом». Ничего нельзя возразить против такого упорства в писательской работе. Именно такие советы – работать, не ожидая вдохновенья, – давали Тургенев, Золя, Метерлинк. Но было бы ошибкой полагать, будто творчество без «волнения», без того «подъема», который называется «вдохновеньем», – будто такое «холодное» творчество может когда-нибудь подняться над уровнем среднего, хотя и культурного, ремесла. Всякое высокое творчество сопровождается, должно сопровождаться этим «волненьем». Без такого волненья нет и не может быть большого, подлинного искусства, потому что творчество есть борьба, подымающая все страсти человека, возбуждающая всю эмоциональную стихию его. Потому-то спутником подлинного творчества всегда является вдохновенье.

Задание

   Припомните случаи, когда вы делали что-либо в состоянии «душевного подъема». Неважно что – может быть, это была просто штопка носков (неужели еще кто-то штопает прохудившиеся носки?); может чистка аквариума; может, жаренье блинчиков, а может что-то творческого толка – рисование, стихотворчество и пр., и пр., и пр. И проанализируйте ситуацию, вызвавшую вдохновение. Что, собственно говоря, вас воодушевило? Само дело? Окружающие? Какое-либо вознаграждение, поощрение?

     – Что ты затосковал?
     – Она ушла!
     – Кто?
     – Муза.
     Все сидела рядом.
     И вдруг ушла, и даже не могла
     Предупредить хоть словом или взглядом.
     Что ни пишу с тех пор – все бестолочь, вода
     Чернильные расплывчатые пятна…
     – Брось тосковать!
     Что за беда? Догоним, приведем обратно.

     – Что ты затосковал?
     – Да так…
     Вот фотография прибита косо.
     Дождь на дворе,
     Забыл купить табак:
     Обшарил стол – нигде ни папиросы.
     Ни день, ни ночь, –
     Какой-то средний час.
     И скучно, – и не знаешь, что такое…
     – Ну, что ж, тоскуй
     На этот раз Ты пойман настоящею тоскою… [21 - Симонов К. Стихи и поэмы. 1936—1954. М.: ГИХЛ, 1955. С. 54.]

(Из стихотворения К. Симонова «Тоска», цикл «Дорожные стихи»)
   Что чаще всего приводит Вас в хорошее «расположение духа»? Надолго? Что чаще всего выводит из равновесия?
   Не стесняйтесь заниматься самоанализом! «Препарируя» ситуации, Вы научитесь управлять своими эмоциями, что чрезвычайно важно в работе журналиста.

Сергей Есин

Сергей Николаевич Есин родился в 1935 году в Москве. По образованию филолог. Секретарь Союза писателей России, академик Академии российской словесности, Президент Международного союза книголюбов. До недавних времен – ректор Литературного института. Начинал творческую биографию в «Московском комсомольце» – репортером, очеркистом. Как писатель заявил о себе в конце шестидесятых годов. Его роман «Имитатор» стал литературной сенсацией, вызвавший у критики, и у читателей стойкий интерес ко всем последующим произведениям писателя – «Соглядатай», «Казус или эффект близнецов», «Затмение Марса».

…Как это все-таки делается? [22 - Литературная учеба. Книга первая. 2003, янв. – февр. С. 167—179.]

   В юности мне попалась в руки знаменитая книга Яна Парандовского «Алхимия слова». Вот, кстати, еще и образец названия, образец тщательности, с которой должен работать писатель, – не только сам, вдохновенный и вдохновенно «отутюженный» текст, но и название. Сколько же в этом названии блеска! Здесь и старые фальшивомонетчики, и химики, что-то вываривающие в своих ретортах, и Слово, с которого все начиналось, и рукотворный труд, потому что химия это и труд, и нечто волшебное – алхимия, – вот он, большой котел ассоциаций.
   Вообще, о названиях можно говорить много. С чего, собственно, начинается книга, с названия или с первой страницы? Но у талантливого писателя талантливо все. Другое дело, что «Идиот» мог получиться книгой про шизофреника, а «Война и мир» – оказаться скучным и заурядным трактатом. Но это все между делом. Суть моих размышлений в другом.
   В книге «Алхимия слова», которую я настоятельно советую прочитать всем любителям словесности, много любопытного сказано о литературном мастерстве. Как это делалось, как создавалось, как возникал сюжет. Долго и успешно практикующий писатель обычно всегда хочет обобщить и выявить теорию своего дела и своего мастерства. И всегда, кстати, писатель понимает, что при всей его страсти к объективизму, теория его – это, в основном, его теория, которая хороша и подходит лишь для его индивидуальности. Так вот, возвращаюсь к началу: в книге мое воображение поразили несколько фактов самого момента написания произведения. Кажется, Шиллер создавал свои шедевры, неизменно выпив полбутылки шампанского и поставив ноги в таз с холодной водой. Что же в этот момент происходило в шиллеровском организме, как же кипела кровь и переливалась она по жилам? Это навсегда останется тайной, которую может разрешить только воображение.
   Но согласимся, что у каждого, и большого, и маленького, писателя, есть свои приемчики. Мне часто говорили и критики, и читатели, что в моих сочинениях есть ощущение потока, фраза цепляется за фразу и несет, несет, говорили, что пишу я непрерывно, очень быстро, как бы таким могучим импульсом… Я в этот момент всегда карикатурно представляю себя в виде некоей фигуры, безостановочно бьющей по клавишам пишущей машинки, да так, что из этой пишущей машинки летят искры. Нет, не так пишу я, и я об этом не раз говорил. Пишущая машинка обычно у меня стоит высоко, как бы почти на конторке, а если я работаю на даче, на террасе, то – на стремянке, и я работаю, как правило, стоя, вот выбью одну-две фразы, а потом похожу, подумаю, и – «клюну» клавиатуру. А мой приятель, тоже писатель, пишет обязательно по утрам, в другое время, говорит он, душа у него мертва и нема, пишет на портативном компьютере, поставив его на колени и лежа в постели. Кстати, в постели, не вставая порой до обеда, любил писать Пушкин. Вот это был человек вдохновения! Мы-то, правда, знаем, что это вдохновение часто корректировалось потом невероятной усидчивостью и часто прагматической правкой, но писал он действительно вдохновенно, пропуская трудные места, дописывая и дорабатывая их позже.

   Так как все-таки это делается, с чего начинается произведение? Как писатель ведет себя, сожительствуя с собственным даром придумывать, конструировать жизнь? И конструирует ли он ее?

   Еще раз об известном и надоевшем.
   Искусство требует каждодневной работы в течение всей жизни, безоглядного служения, и тогда, когда тебя печатают, и тогда, когда тебя не печатают. Каждый день!
   Юрий Кувалдин (1995) [23 - Новый мир. 1995. № 6. С. 108.]

   И еще раз, но с акцентом на внутреннюю сущность.
   Проникновение в жизнь необходимо отличать от житейской деятельности, и еще необходимо помнить, что любое искусство, поскольку речь идет о его осуществлении, это нечто великое и очень трудное, и всю жизнь надо положить на то, чтобы дойти в нем до подлинного мастерства.
   Гете (1826) [24 - Эккерман И. Разговоры с Гете. М., 1986. С. 156.]

   Первое усилие творческий человек совершает в душе.
   У Гомера мы имеем описание всенародной игры в мяч. Бросая мяч, юноша взвивается в воздух и не опускается на землю до тех пор, пока не поймает его. Вот прыжок и баллон, которые могли бы быть предметом национальной гордости. Перед глазами уже не диалектический крикун и не торгаш, а герой, победитель при Марафоне и в Саламинской бухте. Как все это прекрасно и многозначительно! Надо учиться прыгать по следующему незыблемому методу: прыжок сначала в душе, а потом в пространстве – таков должен быть порядок обучения и упражнения.
   А.В. Волынский (1992) [25 - Волынский А. Азбука ликования. М., 1992. С. 115.]

   Искусство оплодотворяет литературу.
   Я всякий год читаю несколько пьес Мольера, так же как время от времени рассматриваю гравюры по картинам великих итальянских мастеров. Мы, маленькие люди, не в силах долго хранить в себе величие подобных творений и поэтому обязаны иногда возвращаться к ним, дабы освежить впечатление.
   Гете (1825) [26 - Эккерман И. Указ соч. С. 160.]

   Начать работу – это наполовину ее сделать.
   Всегда улыбаюсь, когда мы касаемся в разговоре его будущей книги. Это совершенно фантастическая затея. Стоит ему сказать «моя книга», как мир теряет объемность, сжимаясь до ван Нордена и К°. Его книга должна быть совершенно и абсолютно оригинальной. Вот почему он не может ее даже начать. Едва у него появляется идея, он начинает сомневаться в ней. Он вспоминает, что Достоевский, или Гамсун, или еще кто-то ее использовал. «Я не говорю, что хочу быть лучше их, но я хочу быть самобытным», – объясняет ван Норден. И вместо того, чтобы писать книгу, он читает все новинки; таким образом, он может быть уверен, что не собирается воспользоваться чужими идеями. Но чем больше книг он читает, тем больше презирает их авторов. Ни один из них не удовлетворяет его требованиям, ни один из них не приблизился к тем вершинам совершенства, которых он собирался достичь. Забывая, что он не написал даже одной главы, ван Норден говорит о них с пренебрежением и снисходительностью, точно в библиотеках целые полки заняты его книгами, которые знает весь мир и которые поэтому нет надобности называть.
   Генри Миллер [27 - Миллер Г. Тропик рака. М., 1992. С. 140.]

   Наблюдательность – профессиональная особенность.
   …никогда, однако же, даже среди одушевленных и жарких прений, не покидала его лица постоянная, как бы приросшая к нему, наблюдательность. Для Гоголя как здесь, так и в других сферах жизни ничего не пропадало даром. Он прислушивался к замечаниям, описаниям, анекдотам, наблюдениям своего круга – и, случалось, пользовался ими.
   Василий Розанов [28 - Розанов В. Сочинения. 1990. С. 15.]

   Об умении сократить написанный текст.
   Если читатель пропускает какие-то страницы книги, это почти всегда случается потому, что автор вовремя не выкинул их сам. Знаете одно остроумное замечание – не помню только чье. Оскара Уайльда? Флобера? О том, что он все утро вставлял в текст одну запятую, а потом полдня ее из текста убирал – так это вовсе не шутка.
   Гилберт Адэр [29 - Адэр Г. Закрытая книга // Иностр. лит. 2001. № 6. С. 39.]

   Писатель похож на чернорабочего.
   Настоящий писатель работает по десять часов в день.
   – А когда останавливается конвейер…
   (Продолжение цитаты)
   Часто у него застопоривает, и тогда проходит день, и еще день, и еще много дней, а он не может бросить и не может писать дальше и с бешенством, почти со слезами чувствует, как проходят дни, которых у него так мало, и проходят впустую.
   Юрий Казаков (1966) [30 - Казаков Ю. О мужестве писателя. Северный дневник. М.: Сов. Россия, 1973. С. 200.]

   Писатель за работой никогда не пьет.
   (Так ли это?)
   – …А пока суд да дело – как насчет кофе? Или, может, хотите чего-нибудь покрепче? Скажем, стаканчик вина?
   – Нет-нет-нет. Кофе, и только кофе. За работой писатель не пьет никогда. Это не менее опасно, чем пить за рулем.
   – Неужели? А как же Хемингуэй? Или Чарльз Буковски?
   – Буковски – это макулатура.
   – А Хемингуэй?
   – Вы считаете, Джон, он из тех же писателей, что и я? Отчаянный, суровый, хлещущий виски?
   – Пойду сварю кофе.
   Гилберт Адэр [31 - Адэр Г. Указ. соч.]

   Об опасности работать со слишком личностным материалом.
   Провожая гостя на поезд, Уайльд вдруг заговорил о «Яствах земных»; ранее он отозвался об этой книге лишь в общих выражениях. «Милый мой, – сказал он Жиду, – вы должны мне кое-что пообещать. «Яства земные» – прелестная вещь… прелестная… Но обещайте мне, дорогой мой, с нынешнего дня отказаться от местоимения «я». В искусстве не может быть первого лица».
   Ричард Эллман [32 - Эллман Р. Оскар Уайльд. М.: НГ, 2000. С. 603.]

   Время работы.
   Если говорить о внешней, технической стороне работы, которая, разумеется, имеет мало общего с внутренней, духовной ее стороной, можно сказать, что я пишу так. Передо мной лежат на столе два листа бумаги. На одном я набрасываю фразу, пробую ее в уме и на слух. Потом (подчас после многочисленных исправлений) переношу на другой лист. Это и есть черновик. На его полях я, в свою очередь, делаю поправки. К нему же впоследствии возвращаюсь, переписываю его снова и снова.
   Вениамин Каверин [33 - Каверин В. Каждая книга – поступок // Лит. базар. 1995. № 11—12.]

Особые приемы технологии
(ставшие повседневными)

   Вы пишете на компьютере. А не считаете ли вы, что текст от этого становится как бы бездушным? Вы не боитесь пользоваться орудием графоманов? Я думаю, что компьютер облегчает труд в одинаковой степени как писателю, так и графоману. А поскольку графоману заведомо легче писать, чем настоящему писателю, получается, что труд графомана облегчается вдвойне…Это просто новая технология. Я начинал писать от руки, потом понял, что это тяжело в плане переписки, стал печатать на машинке – это тоже тяжело.
   Стал печатать на компьютере. Работа с компьютером очень своеобразна: компьютер тебе все время выдает чистый лист, а это возможность неограниченной правки. Кто-то может это выдержать, кто-то не может чисто психологически. Компьютер нужен для людей, работающих над прозой, и возможности для них в этом случае огромны.
   Олег Павлов (1996) [34 - Павлов О. Интеллигенция никогда не жила жизнью народа // Лит. Россия. 1996. № 13.]

   Должен ли писатель знать материал?
   (Скорее, да…)
   Реальное событие является для писателя чем-то вроде тех мраморных глыб, которые для Микеланджело, когда он отправился на них взглянуть, стали материалом и моделью для подражания.
   Андре Моруа [35 - Моруа А. От Монтеня до Арагона. М., 1983. С. 314—315.]

   (…А, возможно, нет)
   У меня странная литературная судьба: своего Кюхлю я написал без материалов – на ура, по догадке, – а все думали, что тут каждая строка документальна. А потом, когда появился роман, я получил документы.
   Юрий Тынянов [36 - Чуковский К. Дневник, 1930—1969. М., 1994. С. 134.]

   Сбор материала.
   Надо разговаривать с людьми, я совершенно не знаю сегодняшней жизни. Но общения с мужчинами не выйдет. Они либо пьют, либо несут фальшивый вздор, либо крепко молчат. Женщины куда открытей, искренней.
   Юрий Нагибин [37 - Нагибин Ю. Дневник. М., 1995. С. 413.]

   Мы собираем материал или постоянно придумываем персонажи?
   В сущности, про реальных людей можно сказать гораздо меньше, чем про литературных героев: в распоряжении автора имеются только сплетни и личные впечатления, остающиеся так или иначе личным его, автора, делом.
   Ольга Славникова (1999) [38 - Новый мир. 1999. № 12.]

   План, черновые наброски, скорость письма.
   В ранние годы я тщательно разрабатывал план – главу за главой, прежде чем приняться за работу. Так было с романом о великом русском математике Лобачевском. План был тщательно продуман, материал собран, а роман так и не написан. Потом я стал свободнее обращаться с планом. Я уже знал, что он сильно меняется, когда начинаешь писать.
   Принимаясь за работу, я открываю черновую тетрадь. План и заметки, связанные с композицией в общем смысле слова, с постройкой сюжета, наброски диалогов – все находит свое место в этой тетради.
   Как правило, я пишу медленно, в лучшем случае не больше одного печатного листа в месяц. Всегда завидовал тем писателям, которые работают быстро, и не раз пытался узнать у них тайну этой скорости, при которой книга пишется в течение двух-трех месяцев.
   Вениамин Каверин [39 - Каверин В. Указ. соч.]

   Записная книжка.
   Записывать необходимо все, только тогда начинаешь давать себе отчет в своих поступках.
   Юрий Нагибин [40 - Нагибин Ю. Указ. соч. С. 11.]

   Натура и воображение.
   Поскольку изображенные в этом произведении предметы по большей части существуют только в воображении, художник смеет надеяться на снисходительность людей понимающих, ведь он не подражал чужим образцам и не мог следовать натуре. И если удачное воспроизведение натуры столь же трудно, сколь достойно восхищения, то нельзя не отдать должного и тому, кто полностью отвлекся от натуры и зримо представил формы и положения, существовавшие доселе лишь в человеческом сознании, омраченном невежеством или разгоряченном необузданными страстями.
   Дарио де Мадрид (1799) [41 - Гойя. Серия офортов на сюжеты «Капричос». М., 1992. С. 1.]

   Два определения, имеющие отношения к теме:
   Писатель на ловле теней…
   Застенчивый и взыскательный, живя всегда в гору, тратя все свои силы на преследование бесчисленных существ, мелькнувших в нем, словно на заре в мифологической роще, он уже не мог принуждать себя к общению с людьми для заработков или забавы…

   А здесь акцент – на нехоженые тропы.
   Хочешь, я тебе признаюсь: ведь я-то сам лишь искатель словесных приключений, – и прости меня, если я отказываюсь травить мою мечту там, где на свою охоту ходил отец.
   Владимир Набоков (1937) [42 - Набоков В. Собр. соч.: В 4 т. М., 1990. Т. 3. С. 75, 125.]

   Писатель иногда пишет быстро и без четкого плана.
   Непосредственный писатель может создавать прекрасные произведения и вопреки собственным творческим установкам. Работая над «Фиестой», Хемингуэй шел наперекор продуманной и четкой «теории прозы»: писал и ночью, и тогда, когда уставал, и когда не знал, что будет дальше, он написал роман за шесть недель и почти год дорабатывал.
   Андрей Воронцов (1995) [43 - Новая Россия. 1995. № 3. С. 83.]

   Стоит ли писать медленно и долго править свои тексты?
   «В настоящей работе я поставил себе задачей…» – и дальше, без помарок, в час или два, с этой «задачей» справляется: статья готова, хоть отдавай ее в печать. Так писал, например, Бердяев. Отчасти это ему помогло стать «Бердяевым», то есть фигурой, авторитетом, знаменитостью, – потому что иначе, при большей словесной взыскательности, он не мог бы написать и половины своих книг.
   Георгий Адамович [44 - Адамович Г. С того берега. М., 1996. С. 320.]

   Возле темы можно высказаться точнее.
   Можно гораздо точнее и подлиннее высказаться, бродя «около темы», в ее плодотворных окрестностях.
   Владимир Набоков [45 - Набоков В. Цит. по кн.: Адамович Г. Указ. соч. С. 272.]

   Человек всегда жаден к видениям материального мира. Вот мотор. Какой он большой, сочный, красивый и сильный, как плотно входят в пазы поршни, с какой удивительной точностью влетает искра, чтобы поджечь горючую смесь и превратить взрыв в энергию движения! Я всегда удивляюсь тому, как это получается. Я умею удивляться и считаю это одним из фундаментальных свойств писателя. Можно удивляться не только книге, картине, фильму, но и построенному дому, воздушному аппарату, машине для резки картофеля и пылесосу. Сколько во всем этом божественной выдумки, как все сочленено, как удивительно все взаимодействует. Но с чего все это началось, как это получилось?
   В детстве я любил разбирать свои машины, развинчивать старые часы и даже раскручивать мясорубку. Всегда восхищает идея, то есть начало. Божий ли это посыл, Божья ли конструкция, когда сначала что-то забрезжило, а потом блеснуло в человеческом сознании?
   А как невероятно построена литература, какие поразительные повесила она полотна. Как в жизни? Правдивее, чем в жизни. Ахматова сказала фразу, которую сейчас уже стыдновато цитировать, но ведь как точно!
   Недавно я сидел на спектакле в театре у режиссера Погребнички. Вроде бы знакомая пьеса Островского. Но все совершенно по-новому. Каким образом возникла такая интерпретация, как актер изобрел такое движение? А какие подтексты литературы дают возможность писателю осуществить самые смелые его замыслы? Выстроить новое царство или новую социальную систему…
   У меня в Литературном институте есть два-три студента, предельно амбициозные, и я бы даже сказал – наглые. Я полагаю, что у этих ребят очень средняя одаренность. У них еще, вдобавок ко всему, не все в порядке со сдачей экзаменов и зачетов. У меня с ними были какие-то едкие конфликты. Ну и что – настаивать, выгонять из института с ощущением мстительной несправедливости? Но я слишком много видел в жизни, чтобы поступать так, и потом я – писатель, у меня есть возможность поместить их в реторту моих замыслов и там сказать все, что я о вас думаю, Гриша и Руслан. Вы – моя будущая жертва, и я, как древний охотник, притаился на ветке над тропой.
   Как все это пишется и когда? С возрастом понимаешь, что не стоит мучиться от бессонницы. Бессонница – это антракт во время сна. Возле койки лежит книжка, которую я всегда читаю с карандашом в руках. Можно час или два почитать, пока под утро не сморит краткий спасительный сон, можно занести в блокнот 3–4 фразы, так сказать – «наклевушек» образам.
   За свою жизнь я писал – и достаточно серьезные вещи – в поездах, в гостиницах, в трамваях. Когда я езжу с дачи из Обнинска в Москву, то я знаю: за два раза, туда и обратно, я могу в записной книжке, не торопясь, написать статью. Когда я был помоложе и время было такое, что необязательно было работать, чтобы заработать себе на хлеб, и дополнительно можно было бегать, заниматься спортом, следить за здоровьем, – я писал в бане. Утром уходил по вторникам в баню, когда она, после понедельничного санитарного дня, была чистой, брал с собой большую записную книжку или школьную тетрадь, и в перерывах между первым, вторым, третьим и пятым паром, минут по 20—30 что-то писал или учил английский язык. А рассказ «Текущий день» я написал при таких обстоятельствах: у меня умирала, вернее, тяжело болела мать.
   Каждый день я ездил к ней с Проспекта мира, где у меня была квартира, на Ленинский проспект, где я живу сейчас, я ездил так около месяца, и за это время в обычной школьной тетрадке без помарок, без особой правки я написал один из лучших своих рассказов, по которому потом был снят фильм.
   Определенно, писатель начинается не где и когда, а если ему есть что сказать. Пространство и место не имеют никакого значения. Но писатель должен ценить время…
   Говорят, Пушкин, этот счастливец творческого духа, – я уже об этом писал, – пропускал трудные места, которые в тот момент ему не давались, и шел дальше. Где я это прочел или кто мне это рассказал из читанного, не помню. Но вот когда я был в Болдино, я смотрел на дом, на не очень богатые интерьеры и представлял себе, как этот «счастливец», до обеда лежа в постели, гонит свой замечательный текст. А уж затем, с заднего крыльца, обыкновенно подавали ему донского жеребца…
   Кстати, интересная вещь. В доме Пушкина ни одного письменного стола. Так и было всегда – ломберные, карточные, обеденные, в конторе – стол, на котором мерили полотно и взвешивали масло… оброк! А письменного стола нет.
   Писатели часто любят письменные принадлежности, обкладывают ими себя, готовят бумажки, скрепочки. Кажется, Маргарита Алигер говорила, что чистый, прибранный, без единой бумажки письменный стол вызывает у нее рефлекс письма. Возможно, возможно. Каждый, в конце концов, вызывает этот рефлекс у себя по-разному. В XVIII веке пили кофе, в XIX – кутили, ездили к цыганам и напивались. В XX (опыт Берроуза и Керуака) пробовали наркотики. Но, клянусь, все это – лишь внешние приемы профессионалов. Существует еще какой-то внутренний стержень писательства, какая-то линия, с которой настоящий писатель никогда не сходит. Но каким образом классики «доили» себя всю жизнь? Каким образом хватало им ума, внутренней подпитки, духовного трепета, знаний и нервов?
   Позволю себе отметить, что здесь дело не только в таланте, дело не только во врожденном свойстве, когда писатель начинает чувствовать себя некой машиной для письма, неким медиумом, отвечающим внешним, может быть, даже небесным силам.
   Большой писатель – всегда профессионал. Известно, что Пушкин был первым русским профессиональным литератором. Но и самым ярким русским профессионалом. Какая универсальность! Какое умение захватить действительность с любой стороны, какой диапазон тем и, в конце концов, какая удивительная эрудированность!
   Профессионализм – особое писательское свойство. Это уже не врожденное, это благоприобретенное. Это умение, как у грузчика, не только поднять тяжелый предмет, но и употреблять накопленные народными поколениями тяжелоатлетов приемы и ухватки. Вдвоем несут рояль, один несет пианино, да ведь не так просто несет, а с ремешками, с помощью каких-то различных конструкций, знает, как разместить центр тяжести. Это все входит в профессию, так же как и тысячи навыков – веер различных знаний – входит в профессионализацию писателя. В общем, я уверен, что все понимают, из чего состоит профессионализация.
   Вот если посмотреть в учебный план Литературного института, то там мы встретим и историю античности, и историю средневековой литературы, и латынь – «латынь из моды вышла ныне», но неизвестно, вышла, ушла или все-таки необходима для того, чтобы создавать новые эпиграфы. Входит в учебный план и история отечества, история русской литературы, и такие знаковые предметы, как старославянский язык, – о, эти истоки российской словесности! Входит в план русская диалектология, потому что где язык черпает свои объемы, свою точность, как не в омуте языковой народной жизни. В учебный план входит и современная литература, современная западная литература, и иностранный язык, и русская грамматика, и умение написать заявление – по-моему, это называется «деловой стиль», и такая тьма других предметов, что, кажется, эта тьма никогда не уложится ни в чью голову, кроме как в голову очень юного существа. Юность – время поэтов, проза – это уже некая зрелость. Но я все это перечисляю к тому, что это нигде еще не обозначено, хотя само собой подразумевается.
   Профессионализм писателя – это, в основном, качества внутренние, и самое главное и основное из них – постоянное приобретение этих качеств. Ничто так быстро не исчезает, как мастерство. Это как велосипед – перестань крутить педали и упадешь.
   Вызывая в своей памяти авторов русской литературы, я всегда помню, как эти люди, тени от которых легли и на наше столетие, умели работать над собой. Яснополянский старец на восьмом десятке жизни начал изучать новогреческий и, кстати, учился ездить на велосипеде – тоже дополнительное знание. А как, не уставая, про запас на будущее, работал над собой все тот же Александр Сергеевич, ленивец и жуир, какая невероятно полная библиотека сохранилась на Мойке, как ловил он любой внутренний отклик в своей душе и как четко фиксировал его. Писатель – это не последний результат, писатель – это чтение, умение быть в гуще обстоятельств, отвечать на письма, вести счеты с жизнью и с книгопродавцами и фининспекторами, формулировать ситуацию в дневнике, все время создавать для себя некое поле раздумий. Вот это, собственно говоря, главное в определении писателя как профессионала: силовое поле, которое он постоянно создает вокруг себя и внутри себя.
   Я приведу так любимые мною балетные аналогии, потому что это, пожалуй, самое абстрактное из зримых искусств, хотя и питается самым земным. Если даже у балерины вечером спектакль – утром она становится к станку и худо-бедно разминается, а уж вечером в состоянии «лететь как пух от уст Эола». Для того, чтобы свивать и развивать свой стан, нужна большая гибкость в суставах. Для того, чтобы прийти к внутреннему озарению, нужно большое напряжение в душе. Вот этот постоянный внутренний труд, не прекращающийся и бескомпромиссный, – главное в профессионализме писателя.
   Все остальное – вещи внешние. Понятно ли?

   Оказывается, есть оселок, по которому профессионал выверяет дарование.
   По мнению другого Толстого – старшего, великого Льва, – небрежность есть признак слабости дарования. Небрежен, по его словам, тот, кто не придает значения своим писаниям, не любит их, не способен вложить в них лучшие части души, т. е. кто не талантлив.
   Георгий Адамович [46 - Адамович Г. Указ. соч. С. 106.]

   Профессионал должен все знать об особенности своего видения.
   – …С чего у вас началось?
   – С прозрения азбуки. Простите, это звучит изломом, но дело в том, что у меня с детства в сильнейшей и подробнейшей степени audition coloree (цветовой слух – фр.).
   – Так что вы могли бы тоже…
   – Да, но с оттенками, которые ему не снились, – и не сонет, а толстый том. К примеру: различные, многочисленные «а» на тех четырех языках, которыми владею, вижу едва ли не в стольких же тонах – от лаково-черных до занозисто серых – сколько представляю себе сортов поделочного дерева. Рекомендую вам мое розовое фланелевое «м». Не знаю, обращали ли вы когда-либо внимание на вату, которую изымали из майских рам? Такова буква «ы», столь грязная, что словам стыдно начинаться с нее. Если бы у меня были под рукой краски, я бы вам так смешал siemie brulee (огненные буквы) и сепию, что получился бы цвет гуттаперчевого «ч»; и вы бы оценили мое сияющее «с», если я мог бы вам насыпать в горсть тех светлых сапфиров, которые я ребенком трогал, дрожа и не понимая, когда моя мать, в бальном платье, плача навзрыд, переливала свои совершенно небесные драгоценности из бездны в ладонь, из шкатулки на бархат…
   Владимир Набоков (1937) [47 - Набоков В. Указ. соч. С. 68.]

   Обзор действительности начинается с приятия жизни.
   (Профессионал знает – так виднее)
   Пессимист отвергает действительность, а художник принимает ее такой, как она есть.
   Сомерсет Моэм [48 - Моэм С. Искусство слова. М., 1989. С. 89.]

   В мое собрание досужих, но терпеливых цитат не вошла одна мысль, которую я помню не по первоисточнику, а по книге Парандовского. Это высказывание о творчестве основоположника всей новой европейской лирической литературы – Петрарки. Близко к тексту это звучит следующим образом: сплю ли я, бодрствую ли; еду ли верхом на лошади, беседую с друзьями или пирую – рядом со мной лист бумаги (пергамента), перо или кисточка для туши (не помню)…
   Писатель должен работать всегда.
   Этим цитата заканчивается, а от себя добавлю: да, писатель должен работать всегда и, во-первых, конечно, быть в творческом силовом поле, а во-вторых, – постоянно думать о двух собственных свойствах. 1. Какую бездну должен знать писатель – я не говорю здесь о профессиональных, академических знаниях, он может многое знать в ощущениях. Но знать должен. В этом смысле он – универсал, который может присовокупить свою жизнь к жизни негра на Таити, к жизни уссурийского тигра, начать думать собачьим сердцем. 2. И это, может быть, главное: писатель должен все время что-то делать со своей душой. Какой это тонкий и послушный инструмент, какой гибкий, какой многообразный, сколько тонов способный издавать, какие разнообразные чувства способен воспринимать и воссоздавать. Но это инструмент, который требует удивительно бережного с собой обращения, как компьютер, который не должен находиться во влажной атмосфере, в сырой и когда слишком жарко… Мне не очень нравится эта аналогия с компьютером, потому что здесь мы имеем дело с некой абсолютно живой и самостоятельной субстанцией, которую легко повредить, которая может замолчать, закрыться, и тогда с чем, собственно, останется писатель? С души своей он живет, и пусть меня простят, но считаю, что и к собственной душе должен быть профессиональный и тонкий подход?
   Душа – это тот инструмент, настройке которого мы посвящаем всю жизнь, а когда, казалось бы, он настроен и способен играть в немыслимых диапазонах, свет заканчивается, цветок сворачивается и остаются лишь произведения, лишь тени, лишь отблески вечной духовной диалектики. В этом жестокий профессионализм жизни.

Задание

I

В списке литературы, приведенном С.Н. Есиным, отметьте авторов, с произведениями которых Вы еще не знакомы. Поставьте задачу ликвидировать этот пробел.

II

   Не постесняйтесь перенести в свою записную книжку приглянувшиеся цитаты, приведенные С.Н. Есиным. Пусть они положат начало Вашей коллекции (если таковой у Вас еще нет), поверьте, это хорошее подспорье в работе журналиста. Повторим одну из записей автора статьи:
   «Записывать необходимо все, только тогда начинаешь давать себе отчет в своих поступках».
   Юрий Нагибин

   Не путайте «записную книжку журналиста» с «блокнотом журналиста»: в последний вносят факты, имена, адреса, номера телефонов, описывают ситуации, разговоры и делают прочие записи при работе над конкретным материалом. И такой блокнот «живет» от задания до задания. А записная книжка на долгие годы, если не на всю жизнь. Коротко:

   книжка – для мыслей, блокнот – для фактов.

Анатолий Аграновский

Анатолий Абрамович Аграновский (1922—1984). Военное образование – штурман-бомбардировщик, мирное – преподаватель истории. Тяга к писательству победила то и другое призвание: начал журналистскую карьеру в «Литературной газете», окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте им. М.А. Горького, более двух десятков лет – специальный корреспондент «Известий». Автор нескольких публицистических сборников, 30 сценариев документальных фильмов и трех художественных – «Им покоряется небо», «Иду искать», «Поэма о крыльях». Член Союза Советских писателей (1955). Лауреат премии Союза журналистов СССР (1965).

Что такое публицистика? [49 - Аграновский А. Суть дела. Заметки писателя. М.: Изд-во полит. лит., 1968.]

   Повторить описание всегда считалось стыдным делом – это плагиат. Повторить фабулу тоже опасались – это заимствование. А вот повторить мысль, уже высказанную другими литераторами, повторить в сотый, в тысячный раз, да еще теми же затертыми словами – это почему-то не считалось зазорным. Многое делает художественный очерк – композиция, язык, пейзаж, диалог, портрет, – но без мысли, глубокой, умной, желательно свежей, современного очерка попросту нет.
   Что такое публицистика?
   Есть много определений, и каждое по-своему правильно. Главное для меня такое: публицистика призвана будить общественную мысль. Из этого буду исходить.
   Обычно автор говорит о многом и о многих, описывает дела других людей, но о своих молчит. Это не принято – писать о своей работе. Может быть, даже нескромно. Хочу эту традицию нарушить. Хочу договориться с читателями книги о том, какова она должна – быть.
   В ней – итог многих поездок автора по стране и за пределы страны. В ней – встречи с разными людьми, хорошими и плохими: с рабочими, колхозниками, учеными, студентами, финансистами, следователями, летчиками-испытателями, строителями, учителями. В ней – попытка понять, собрать, передать на бумаге раздумья этих людей.
   Публицистика должна будить мысль. Когда литератор, садясь за стол, ищет новый поворот темы, новый сюжет, новые слова, все это делается для того, чтобы повести читателя путем мысли. Если же публицистика монотонна, если повторение сказанного выдается за постановку проблемы, то мысль общества не будится, а усыпляется. Писания такого рода называют порой бесполезными. С этим не могу согласиться. Бесполезное – вредно.
   Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает.
   Работая над очерками, составляющими эту книгу, вновь увидел, какая бездна у нас умных людей. Мы еще удивляемся, иной раз, встрече с интересным человеком, а пора уже удивляться, когда литератор таковых не находит. Это вранье, что где-то есть «простые» люди, которые-де ничего стоящего рассказать не могут. Нет таких. А если находятся, то это значит только, что мы были очень скучными собеседниками, что мы пустые вопросы ставили и не умели выслушать толком и понять человека. Помню совет отца, старого журналиста: «Идешь на первое интервью – говори сам. Во второй вечер можешь уже слушать. Вот тогда выйдет разговор».
   Дело, однако, не только в том, чтобы научиться беседовать с людьми. Куда важнее, во имя чего ведутся эти беседы. Было время, мы шли к своим героям за готовым. Публицист сам все знал наперед, ему требовалось только подтверждение. К людям шли за фактом, за цифрой. Лучшие шли за метким словцом, за краской: взглянуть, какие руки у героя, увидеть его глаза, не пошло описать современника. Но редко шли за мыслью.
   Скажу больше, профессионал (знаю это и по своему опыту) всегда мог так построить беседу, чтобы ему говорили только то, что «нужно для очерка». Это и брал в блокнот. А что не нужно, пропускал мимо ушей. В конце концов, не даем же мы обязательства, что будем писать абсолютно все – у нас есть право отбора.
   Нынешний очеркист так уже не может. Ненаигранный интерес к мысли или, беря привычную формулу, к духовному миру современника ведет советских литераторов. С другой стороны, отходит на второй план стандартная патетика, уходят всякого рода беллетристические завитки, призванные скрыть безмыслие.
   Корень публицистики – убежденность автора. Идейная убежденность. Лучшие выступления рождаются, когда писатель мог бы воскликнуть: «Не могу молчать!» Худшие – когда «могу молчать». Я верю автору, если чувствую: его волнует то, о чем он пишет.
   <…>
   …Трудно приковать внимание читателей к очерку, посвященного хозяйственным, экономическим, социальным темам. Во всяком случае, сложнее, чем к фельетону или заметкам из зала суда. Говоря попросту, нынешнего читателя трудно стало удивить. Мешают штампы, мешает стертость высоких слов, мешает исхоженность дорог. Первый трактор в деревне больше поражал воображение людей, нежели первый спутник… На фельетон может прийти опровержение, мы предвидим это и строги в проверке, последовательны в логике рассуждений, а на очерк опровержений, как правило, не бывает. Тут мы как бы освобождены от необходимости доказывать свою правоту. Но еще Пушкин высмеивал таких авторов, которые «…говорят обыкновенно: это хорошо потому, что прекрасно, а это дурно, потому что скверно. Отселе их никак не выманишь».
   В положительной, утверждающей публицистике тоже нужны доказательства, нужны резоны, нужна проверка фактов. Нужно, говоря профессиональным языком, расследование подвига… В жизни каждого литератора бывает так, что узнаешь подробности, которых лучше бы не знать. Так сказать, мешающие детали. В подобных случаях мы прибегаем к фигуре умолчания. И потери наши очень велики. Еще известный знаток человеческих душ Шерлок Холмс заметил «Побочные обстоятельства бывают иногда красноречивы, как муха в молоке». В «мешающих» подробностях иногда бывает заключено самое интересное. Как ни странно, случай частный, отличный от других, «заостренный» дает больше возможностей для обобщения, чем среднестатистический, который кажется нам типичным.
   Однажды меня послали на станцию, где произошло крушение поезда: пьяный тракторист разворотил рельсы, машинист героически спас пятьсот душ, а сам погиб. Задание мне сформулировали так: вы должны написать такой очерк, чтобы во всех депо повесили портрет героя-машиниста.
   Такого типа очерк, в конце концов, появился. Только автором его был не я. Вот суть этого очерка: машинист увидел развороченные пути, в эту минуту вся жизнь пронеслась перед его мысленным взором, и он не мог позволить, чтобы женщины, дети, едущие за его спиной, погибли, и он пошел на смерть, спасая людей.
   Как человек, я тоже свято верил, что так оно все и было. Как публицист, обязан был «подвергать сомнению». На паровозе я проехал тот же перегон, засекая время секундомером. Мы ехали с той же скоростью, и от того момента, когда помощник крикнул: «Коля держи!», до момента аварии прошло всего несколько секунд. Я понял, какой работой были заполнены они. Что делал машинист, какой рукой крутил реверс, какой – давал контрпар, останавливая состав. Я говорил с помощником, который случайно остался жив, и он мне сказал, что выпрыгнуть машинист все равно бы не управился. И если бы я написал: «Перед его мысленным взором…», – я обманул бы дантистов, домашних хозяек, колхозников, но тех путейцев, которые должны были в каждом депо повесить портрет машиниста, – нет, не обманул бы.
   Мне кажется, я понял в этой поездке нечто гораздо более важное. Легенды нынче сочиняют ленивые и нелюбопытные люди, которым неинтересно, что было на самом деле, и лень это узнать. А жизнь все время сталкивает нас с такими судьбами, которые «сочинять» грех… У героя-машиниста не было дилеммы: прыгать или не прыгать. В Министерстве путей сообщения мне сказали, что за долгие годы в стране не было ни одного случая, чтобы машинист выпрыгнул из паровоза, спасая свою жизнь, и погубил пассажиров. Всей своей жизнью машинист был подготовлен к подвигу в высшем понимании этого слова: человек делает то, что он должен делать, несмотря ни на что. Ему не надо было размышлять, взвешивать – он выполнял свой долг. И это правда. – И правда оказалась сильней.
   Очерк «Столкновение» был написан, он дал название моей книге, выпущенной Политиздатом в 1966 году.
   А как же с правом на домысел? Споров о «допустимой степени художественного обобщения» было у литераторов множество. Что ж, я думаю, в очерке она может быть любая. И в этой книге – наперед предупреждаю читателей – я не стремился во что бы ни стало тупо следовать за фактом. Но путаницы, быть не должно. Не следует вымысел выдать за правду, а факты объявлять вымыслом. В книге П.П. Вершигоры «Люди с чистой совестью» партизанский разведчик, который свои донесения неизменно делил на три части: «Видел сам. Слышал. Предполагаю». Вот так примерно и надо работать. [50 - П.П. Вершигора (1095—1963) – русский советский писатель. Герой Советского Союза, участник партизанского движения в Великую Отечественную войну 1941—1945 годов, лауреат Государственной премии 1947 года. Ред.]
   Есть известная сказка о дураке, который на свадьбе плакал, а на похоронах смеялся. Мне иногда казалось, что вовсе он никакой не дурак, просто он боится перегибов. И когда случается шараханье из одной крайности в другую, то долг партийного публициста – убежденно, честно, а главное, своевременно сказать об этом.
   <…>
   Раскрою еще один «секрет» нашего производства. Автор должен уважать своих героев, а истинное уважение это непредвзятость, интерес к человеку, желание его понять. Бывает, приходишь к знатному ли рабочему или министру, и он для тебя вначале не живой человек, а скорее имя, должность. И надо заземлить его, сделать самим собой, потому что, стоя перед ним по стойке «смирно», писать невозможно.
   Я убежден: когда Горький писал о Ленине, он не смотрел на Ильича снизу вверх. С великим человеческим интересом он изучал его, как изучал всех героев, потому-то и получился портрет Ленина, лучше которого нет ни в публицистике, ни в художественной литературе. [51 - Горький А.М. Литературные портреты. В.И. Ленин // Полн. собр. соч. М.,1952. Т. 17. С. 5–47. Ред.]
   Часто я вспоминаю урок, который преподал мне, я только начинал работать, писатель Александр Бек [52 - А.А. Бек (1902—1972) – русский советский писатель. Наиболее известные произведения: повесть об обороне Москвы «Волоколамское шоссе», романы «Жизнь Бережкова», «На другой день», «Новое назначение». Два последних романа опубликованы посмертно в 1986—1989 годах, так как содержали острую критику режима. Ред.]. Он великолепный «беседчик», профессионал этого дела. Вместе с ним я попал однажды к известному авиаконструктору, ныне покойному. Он принял нас в генеральском мундире, в кабинете, где был его же мраморный бюст. Не скрою, я оробел. Бек же в три минуты заставил конструктора стать самим собой. Он спросил, кивая на бюст:
   – Это кто вас делал, Виленский?
   (После я узнал: Бек заблаговременно выяснил, что в кабинете есть бюст и что автор его – скульптор Виленский.)
   Конструктор подтвердил. Бек посмотрел на него, посмотрел на бюст, сравнивая. Наконец сказал:
   – Понимаете, это ведь было трудно. Дать сочетание высокого интеллектуального лба с курносым простонародным носом и безвольным подбородком… В общем, получилось.
   И конструктор на глазах превратился из генерала в обычного человека, который готов был запросто говорить с нами о жизни.
   Последнее соображение: публицист собирает мысли многих своих современников, но за спинами их не прячется. Настоящая публицистика лирична. Говорю, разумеется, не о сантиментах, не о всхлипах. Лирична она в том смысле, что автор берет на себя смелость выступить со своими переживаниями, навеянными жизнью общества. Еще несколько лет назад споры у журналистов: как лучше писать – «я» или «мы». Редко кто отваживался на «я». Сейчас спора нет, сейчас все пишут «я»: я приехал, я вижу, я думаю… Но уж коли так, то не пиши: «Я думаю, что Афины – город контрастов» или: «Я был в Астрахани и лично убедился, что Волга впадает в Каспийское море». Если уж «я», так ты должен увидеть то, чего до тебя никто не увидел, найти факт, которого никто не нашел, высказать мысль новую и незатертую…

Задание

Сформулируйте коротко выводы, положения, которыми, по мнению А. Аграновского, следует руководствоваться журналисту. Попытайтесь расположить их по степени убывания важности, на ваш взгляд.

Анатолий Друзенко

Анатолий Иванович Друзенко (1940—2005) родился в Луганске в семье военнослужащего. Вырос в городе Ровно, где окончил школу с золотой медалью. Журналистикой стал заниматься еще в школе. На средства, полученные от сбора металлолома и выступлений в концертах, с группой старшеклассников издавал многотиражку. Будучи студентом журфака МГУ начал работу в «Известиях», где проработал тридцать семь лет (с 1961 по 1998 год) – стажер, литсотрудник, спецкор, заместитель редактора отдела права и морали, собкор в Польше, член редколлегии, редактор отдела права и морали, ответственный секретарь, первый заместитель главного редактора. С 1998 по 2005 год зам. главного редактора, обозреватель «Литературной газеты».
Лауреат премии Союза журналистов СССР (1987) и премии имени Воровского (1983). Автор нескольких книг публицистики.

Хорошо пишет тот, кто хорошо думает [53 - Комментарии 2004 года написаны специально для настоящего учебно-практического пособия.]

   Сначала представлю героя очерка, опубликованного почти двадцать лет назад.
   Анатолий Абрамович Аграновский…
   Самый глубокий, самый читаемый и почитаемый журналист 60–80-х годов. Лучше и полнее других он олицетворял понятие «специальный корреспондент», то есть журналист, выезжающий на место события и не только описывающий, но исследующий его.
   Аграновский работал в двух редакциях: сначала – в «Литературной газете», затем – в «Известиях». Писал редко, но каждый его очерк становился событием – причем не только для читателей, но и для властипредержащих.
   Он умер в 1984 году, и это была действительно невосполнимая потеря для отечественной журналистики. Чтобы попытаться сохранить опыт выдающегося газетчика, его коллеги и друзья издали книгу «Уроки Аграновского». Там и был помещен мой очерк ПОСЛЕДНЯЯ КОМАНДИРОВКА, в котором я попытался исследовать технологию работы Анатолия Абрамовича.
   Предлагаю его вашему вниманию с небольшими комментариями, учитывающими особенности сегодняшнего дня. Чтобы отличить их от собственно текста очерка, воспользуюсь вынесенным на поля курсивом, с пометой «сегодняшний комментарий».
   (Владимир Даль определяет значение «курсива» не только как вид шрифта, но и как «искос в повествовании». В нашем разговоре курсив будет означать взгляд на проблему из сегодняшнего дня.)
   Последней прижизненной – то есть написанной от начала и до конца, отшлифованной, выверенной разумом и сердцем, вычитанной в полосе от первой до последней запятой – публикацией Аграновского в «Известиях» был очерк «Берегись автомобиля».
   …Хорошо помню сентябрьские дни 1983 года. В редакции только-только создали, точнее – воссоздали существовавший когда-то отдел права и морали. Мы старались вовсю, чтобы завоевать место на известинских страницах и обратить на себя читательское внимание.
   Однажды – как всегда, «просто так» – заглянул к нам Анатолий Абрамович. Поговорили о газете, новых веяниях («Известия» после почти семилетнего перерыва вновь возглавил Лев Николаевич Толкунов), об удавшихся – и «не очень» – выступлениях, о видах на подписную кампанию и прочем.
   Уходя, Аграновский – мимоходом, как он умел, – попросил:
   – Если в почте будет что-нибудь интересное, для командировки – не забудь про меня, хорошо?..
   Почему он выбрал именно то, пришедшее из Бахмача письмо? Чем привлекла его история семейной передряги, суть которой он коротко изложил в самом начале очерка:

   «В городе Бахмаче сын порвал с отцом и отказался от матери – из-за имущества. Какого? Вопрос не пустой. Если я скажу, что десятка их развела, вы не поверите. Назову сто рублей – пожмете плечами. А если пятнадцать тысяч? То-то и беда, что вы уже задумались.
   Само собой, безнравственна эта торговля, но факт остается фактом; до «Волги» все у них шло хорошо. Жили-были две семьи, работящие и непьющие. Сын Скребцов женился на дочке Сипливых, стали они сватами, появились общие внуки, и машину-то эту решили подарить зятю тесть с тещей. Они дали деньги, а купил отец, потому как именно ему выпала такая возможность. И встала во дворе на зависть соседям новая «Волга».
   После этого, судя по письму в редакцию, семейство пошатнулось и рухнуло. Скребец-старший Скребцу-младшему автомобиль не отдал. Дарственную писать отказался. В спор втянуты родня, сослуживцы, улица, прокуратура, райком, милиция, наконец, суд. Сыну пришлось уйти из отчего дома, и теперь он, как нам пишут из Бахмача, остался при живых батьках сиротой.
   «Приезжайте скорей, – кончалось письмо, – чтоб вышла поучительная статья о таком нехорошем, ненужном, редкостном случае».
   И вот я ехал и думал: из-за машины, из-за чертовой железки родители лишились сына, сын отрекся от матери и отца…»

   Почему же все-таки он выбрал именно это письмо? Не его тема – это ясно. Он и в блокноте об этом написал, отправляясь в командировку, и в очерке потом вскользь отметил («есть у нас проблемы покрупнее, да и мне они ближе…»). Отчего же, тем не менее, заинтересовался и после некоторого колебания поехал?

   Комментарий 2004 года
   В дореформенные времена командировка была важной составляющей работы газетчика. Теперь, к сожалению, выезды на место события или по письму читателя – редкость.
   Я провел небольшой эксперимент. В четверг, 25 декабря 2003 года, купил «Известия», «Комсомольскую правду» и «Российскую газету». И посмотрел, сколько публикаций явились плодом журналистских командировок.
   Оказалось, всего четыре.
   В «Известиях» небольшой репортаж из Керчи о встрече Путина и Кучмы и корреспонденция о конкурсе поваров в исправительных колониях Карелии.
   В «Комсомолке» – репортаж о судьбе дагестанского мальчика, взятого в заложники, и корреспонденция об экономических пертурбациях на российско-китайской границе.
   В «Российской газете» ни одного «выездного» материала.
   Что тут сказать? Конечно, этого мало. Да и темы выступлений выдающимися не назовешь

   Теперь уж – не узнать. Можно только предположения строить. Это теперь ясно, что главной для него тогда была работа над «Сокращением аппарата» – исследовательская, многомерная, глубинная, увидевшая свет уже после кончины автора незавершенной (впрочем, только по форме – суть же и мысли были завершенными, выношенными, новаторскими)… Но одновременно, как мне кажется, его притягивало наступавшее в «Известиях» возрождение морально-этической темы, очерка вообще. Он хотел помочь, посодействовать – непосредственно, пером – этому возрождению, отражавшему, что очень важно, новую линию и направленность газеты. Тут надо прямо сказать, что до этого Анатолий Абрамович в течение почти семи лет для «Известий» практически не писал. Можно долго объяснять, какой характер – и почему – приобрела газета во второй половине семидесятых и в начале восьмидесятых годов и отчего очерки Аграновского с их удивительно органичным сплетением экономики, политики и нравственности вдруг перестали ей «подходить». Однако лучше – тем более, если есть такая возможность – обратиться к первоисточнику и послушать самого Аграновского. Вот что писал он в декабре 1976 года человеку, с которым его связывало нечто большее, нежели знакомство, привязанность и даже дружба, известному алтайскому педагогу Адриану Митрофановичу Топорову:
   «…Окружение, издательские дела, редакционные обычаи и все такое прочее – сие, увы, от нас с Вами не зависит. Это я начинаю испытывать и на себе… «Известия», если следите Вы за моей родной газетой, изменили свой облик. В наибольшей цене сейчас всяческая информация, мелкие заметки, «крупа» хроникальная. Я лично против этого возражать не могу, читатель хочет знать новости, газета должна их давать, все так, но я-то, к сожалению, этим не занимаюсь. Потому и помалкиваю уже несколько месяцев. Статьям проблемным, критическим… места пока нет».
   Анатолий Аграновский писал эти строки после нескольких месяцев молчания в родной газете. Мог ли он знать тогда, что это «пока» продлится годы, что хроникальное и фотографическое «пшено» надолго вытеснит с газетных страниц настоящий очерк?..
   Впрочем, в 1983 году дело заключалось не только в возрождении очерка. Менялась вся газета, менялась обстановка в редакции, объявлялась война набившим оскомину штампам, схематизму, рутине, поощрялись находки, публицистичность, острота материалов, придумывались новые рубрики, по-новому строились целые номера, субботние и воскресные выпуски, к примеру, полностью изменили свое лицо.

   Комментарий 2004 года
   История повторяется, накручивая одни и те же спирали. И сегодня в газетах преобладает информация, хроникальная «крупа», а проблемные статьи, очерки нравов, испокон веков бывшие сильнейшей стороной отечественной журналистики, появляются лишь от случая к случаю. Для ведения подобного рода газеты достаточно сидеть у компьютера и читать (то бишь, переписывать) сообщения агентств или черпать сведения из Интернета, изредка добавляя от себя – «как стало известно из достоверных источников». Проблемные статьи и очерки тоже требуют информации, это – их основа, но к ней непременно добавляются собственные наблюдения, мнения, мысли. Нынче они – главный дефицит на газетных полосах

   Ясно – да и могло ли быть иначе? – что перемены такого рода Аграновского увлекли, он очень хотел внести свою лепту – причем, естественно, на своем, то есть высшем публицистическом уровне – в перестройку газеты. Это было непросто – после столь долгого молчания. Но он искал, напряженно, если не сказать – мучительно искал тему публикации, которая, помимо всего прочего, означала бы еще и его возвращение на страницы «Известий».
   Работа над статьей – а может и циклом статей – о том, как же все-таки быть с нашим уважаемо-несокращаемым управленческим аппаратом, затягивалась, требовала времени, а газета, конечно же, ждала его возвращения. Он это чувствовал, думал о командировке, адрес которой, кстати, как это часто бывало, и могло подсказать читательское письмо.
   Из нескольких Анатолий Абрамович выбрал теперь уже известное послание сына, призывавшего вывести на чистую воду родного отца, с которым он не поделил только что купленную «Волгу». Но почему же все-таки выбор пал именно на этот сюжет? Мне кажется, да нет, это наверняка: опытнейший очеркист, аналитик, прочитав письмо, он сразу уловил, что оно дает – должно дать – возможность рассказать не просто о ссоре семье (мало ли их случается?!), а о явлении.
   На меньшее он никогда не претендовал.
   С тем, собственно, и взял билет на поезд – в Бахмач…
   …Передо мной – блокнот Аграновского. Из этой – последней – командировки. Как же много он говорит о нем! И как же мало мы, восхищаясь его очерками, которые становились событием не только для читателей, но и для нас, профессионалов, представляли, какого объема работа стояла за ними!..

   Комментарий 2004 года
   Принципиально важно, что поводом для командировки стало письмо читателя. Сейчас этого почти не бывает. Да, письма изредка печатают, делают их обзоры, но чтобы положить изложенную читателем коллизию в основу журналистского исследования – на такой поступок как-то не решаются.
   И прерывается существенное – связь газеты с читателем.
   Вообще отношение к письмам стало пренебрежительным.
   Мы поспешно переняли западный опыт и не считаем нужным даже отвечать читателям. Возможно, в развитых странах, где уже создано гражданское общество, это хотя и с натяжкой, но объяснимо. В наших условиях письма способны помочь изданиям поддерживать критический взгляд на действительность, что, по-моему, крайне важно.
   В уничижаемые сегодня советские времена это учитывалось.
   Вспоминаю в связи с этим забавный анекдот. Поселившиеся на Брайтон-Бич, что возле Нью-Йорка, эмигранты, недовольные работой коммунальных служб, написали в «Нью-Йорк Таймс». Месяц ждут, второй – никакого ответа. Снарядили гонцов в редакцию. Там долго не могли понять, чего требуют ходоки. А когда поняли, сообщили, что редакция не обязана отвечать. Один из посланцев воскликнул: «Так уже месяц прошел! Есть же постановление ЦК!».
   Сработала инерция: в Союзе действовало тогда правило, обязывающее любую инстанцию рассматривать письма трудящихся в течение месяца.
   Не призываю повторять советский опыт в буквальном смысле, но не вижу ничего плохого в административном рычаге, который заставлял бы чиновников, да и представителей СМИ, относиться к читательским сигналам с большим вниманием

   На первой странице блокнота четко выведено и подчеркнуто: «12 октября 1983». Чуть ниже – «Москва». Интересно: значит, записи сделаны еще до отъезд в Бахмач. (Все выдержки из блокнота, цитируемые далее, помечены вертикальной чертой.)
   Наверное, есть в этом определенный риск. Когда заранее строишь предположения о том, чем обернется командировка, куда, так сказать, дело повернется, невольно можешь попасть под влияние тобою же выстроенной версии. В итоге – настроишься на одно, приедешь на место – а там все не так… Хотя у Аграновского – другое. Он просто записывает мысли «по поводу» письма. Они ни в коей мере не являются заключающими, а служат как бы отправной точкой для предстоящего расследования изложенных в письме обстоятельств. И к возможным неожиданностям он готов, замечая:

   «Сюжет заранее известен. Но, может быть, самое интересное откроется на месте. Так бывает. Нечто такое откроется, что и не придумаешь…»

   Словом, если и настраивает он себя на что-то, то только на одно: ищи конфликт, причины, явление – иными словами, не упрощай!

   Комментарий 2004 года
   Сам Аграновский считал – и часто говорил об этом – что журналистика имеет три уровня. И определяется каждый из них тем вопросом, который ставит перед собой журналист, приступая к сбору материала.
   Низший уровень – когда он задается вопросом «ЧТО?».
   Средний – «КАК?».
   И, наконец, журналистика высшего уровня предполагает хотя бы попытку ответить на вопрос «ПОЧЕМУ?».
   Почитайте сегодняшние публикации с этой точки зрения, проследите, какой вопрос ставят перед собой их авторы.
   Уверен, вы придете к любопытным выводам

   Первая же запись в блокноте – вопросы. К самому себе. Полная неожиданность!

   «Зачем я еду в эту командировку? Что надеюсь найти? В чем разобраться?..»

   Удивительно, но эти вопросы задает Мастер…
   Запись в блокноте. Для себя. Разговор с самим собой. Что называется, без свидетелей. Не мог же он предполагать, что когда-нибудь эти строки будут публиковаться, в них будут вчитываться, стараясь понять…
   Ну, в самом деле, к чему эти вопросы, уместные разве что в устах робкого новичка, а не известного на всю страну и всеми признанного, умудренного колоссальным опытом, лучшего из отечественных наших газетных писателей? Скромность? Недооценка себя? Неуверенность? Да нет, не то… А может, тут другое? Может, вопросы эти ему-то самому казались вполне естественными? Действительно, зачем ехать, что искать, в чем, собственно, разбираться? Наверное, все дело в том, какой смысл – и какие требования к себе – вкладываются в это самое «что?».
   И еще – это уже субъективное ощущение: к каждому своему выступлению в газете Аграновский и впрямь подходил словно новичок. В том смысле, что относился к нему с той степенью серьезности и трепета, как если бы это был его дебют в газете. Иначе каждое его выступление и не становилось бы событием… Нечто подобное, кстати, нередко говорят в интервью знаменитые, талантливые актеры: мол, сколько ролей уже сыграно, выхожу на сцену в сотый раз и все равно волнуюсь, будто впервые. Слова затертые, примелькавшиеся, но, думаю, часто так именно и бывает…
   Некончающийся дебют – это и к журналисту, самому премаститому, может относиться…
   Следующий вопрос – из блокнота. Опять же – самому себе. Очень важный:

   «Какая тут еще нужна публицистика?»

   Мне кажется, слово «публицистика» здесь вполне заменимо словом «мысль» (поскольку одно без другого просто невозможно). И все сразу становится на свои места. Он настраивается не на обычный «очерк нравов» (хотя и такой был бы очень кстати газете), но на мысль, извлеченную из обозрения нравов, мысль, характерную именно для него, для Аграновского, то есть свежую, острую, яркую – похожую на луч, что высвечивает какое-то явление нашей жизни.
   Рискну даже предположить: если бы, съездив в Бахмач, Анатолий Абрамович обнаружил массу деталей, живописующих быт и нравы, но не вынес – представим себе такое – мысли-наблюдения, мысли-предостережения, мысли-прогноза, писать бы он не стал. Другому, пусть талантливому, умному, наблюдательному и т. д., очеркисту, возможно, было бы достаточно детального изображения данной житейской коллизии; Аграновскому – нет.
   Он будет искать – и найдет – публицистику в том совершеннейшем «быте», что откроется ему в Бахмаче. Хотя это трудно, крайне трудно, поскольку, как он сам записал, еще перед отъездом:

   «тут – курьез, анекдот и, кажется, ничего сверх него».

   Ничего? Да нет же! «Курьез, анекдот» – это ведь чаще всего нечто неожиданное, острое, бросающееся в глаза, останавливающее внимание, наводящее на размышления. В какой-то детали быта, в малой частности, особенно если проявилась она именно в анекдотическом, курьезном виде, можно увидеть – было бы только это особого рода «зрение» – общее, типическое, закономерное. От факта – к явлению! – вот столбовая дорога настоящей публицистики. И Аграновский записывает, отталкиваясь от факта, о котором сообщило читательское письмо:

   «Пока (из общих идей) приходит в голову вот что. Всеобщее образование не обеспечивает всеобщей нравственности – это разве что две параллельные линии. Технологический прогресс никак не влияет на людскую мораль. Пушкин, как известно, отводил два века на строительство дорог, мостов, тоннелей в горах и под водой, а заключил так: «И заведет крещеный мир на каждой станции трактир».
   Прогресс в том, что прежде делили чересседельники – теперь на станции Бахмач делят «Волгу».
   И еще (может оказаться верно); желание сына выволочь на всеобщее обозрение «подлости» родного отца – оно сродни тому, как обыватель выволакивает на обозрение улицы домашние дрязги.
   Тут есть, конечно, тема вещизма, «деньжизма». Мы не пришли еще к уровню общества потребления, но иные оказались уже в обществе «доставания»… Отсюда всяческие уродства.
   Придется думать (и писать) о деньгах. Человек должен уважать деньги – им честно заработанные… Беда в том, что есть разные деньги. Конвертируемые в товар (для одних) – и не конвертируемые (для других).
   Арифметика как основа морали. 100 рублей присвоят – одно. 15 тысяч – другое.
   Разные деньги: 15 тысяч за автомобиль–одно, 25 (за кот. можно ее продать) – другое.
   Бывает так, что люди путают свои роли.
   Там, похоже, своровано.
   Но я должен избежать предвзятости, – только послевзятость…
   Мера труда и мера потребления… (и мера распределения, добывания).
   Нравы и нравственность – непременно узнать, послушать, как относятся к «анекдоту» в депо. Позиция окружения. Может быть, в этом корень…»

   Все-таки полезно поразмышлять перед командировкой – и после того, как уже решено ехать, а в секретариате выписано командировочное удостоверение, увенчанное редакционной гербовой печатью, полезно отобрать «из общих идей» те именно, что соотносимы с конкретной ситуацией, о которой поведало читательское письмо. Хотя многое, конечно, зависит от того, кто размышляет. Если это делает такой публицист, как Аграновский, стоит ли удивляться снайперской точности его размышлений? Несовпадение всеобщего образования и всеобщей нравственности, влияние (а точнее отсутствие оного) технического прогресса на людскую мораль, явление «вещизма», так изменившееся в своих внешних проявлениях (прежде делили чересседельники, теперь не могут поделить «Волгу»), уважение к честно заработанному рублю, молва, что любит опираться на элементарную арифметику (100 рублей присвоил – одно, 15 тысяч – другое), – все это предугадано удивительно точно и, после «стыковки» с расследованными на месте обстоятельствами, прямо перейдет в очерк, станет его философской основой. Хотя главная, на мой взгляд, проблема, главная мысль, извлеченная автором из обычного житейского происшествия, все-таки определится уже на месте, сформулируется позднее, к концу командировки, к чему я еще вернусь.

   Комментарий 2004 года
   И сегодня мне остается повторить то же самое. И не надо впадать в огульное отрицание и очернение всего, что было в журналистике советского периода нашей истории. Там был не только пресловутый Агитпроп. Там был и Аграновский, учиться у которого, право, никогда не поздно.
   Он расписывает по часам и, если поезд опаздывает и намеченный в Москве график работы приходится уплотнять, набрасывает план

   …Поезд № 47 сообщения Москва – Кишинев, которым отправился в командировку Аграновский, отошел от столичного перрона с опозданием на три с половиной часа и в Бахмач прибыл не в 8 утра, как полагалось по расписанию, а в половине первого. Упоминаю об этом эпизоде, чтобы обратить внимание на следующую, по-моему, весьма характерную запись в блокноте, сделанную Анатолием Абрамовичем:

   «Значит, первый день наполовину потерян».

   С какой, скажите, интенсивностью работает газетчик в командировке? И может ли он, устав от редакционной текучки и нервотрепки, позволить себе, так сказать, расслабиться? Что ж, бывает, особенно, как это ни странно, у молодых, что командировки путают с круизом. Во всяком случае, редко расписывают все свои действия – там, «на месте, – по часам. Что тут сказать? Только повторить: учитесь у Аграновского!

   «Сегодня четверг.
   Надо два дня тратить на присутственные места – горисполком, суд, депо, где работает отец (может, с него и начну, прямо на станции). Тут мне нужны администрация, завком, партком.
   А дела семейные – это можно и в субботу…
   Еще, если есть музей.
   Местная газета – выбрать часок…»

   Думаю, комментарии здесь будут все-таки не излишни. Стиль работы журналиста – дело, понятно, индивидуальное, а навязывать кому-то чей-то стиль – дело бесполезное. Но вот вопрос из нашей технологии (или, как говорят, «кухни»): сколько собеседников требуется газетчику для расследования конкретного письма? Опять же могут сказать: тут рецептов быть не может. Наверное. Потому не о рецептах здесь речь, а об опыте ведущего нашего публициста и очеркиста. А он, опыт, говорит на сей счет: максимум любопытства, максимум собеседников, максимум мнений.
   Общеизвестна – в данном сборнике об этом наверняка пишут и другие – неуемность, с какой Анатолий Абрамович советовался с товарищами по редакции относительно волновавшей его темы и проблемы. Поражала и та настойчивость, с какой он расспрашивал – любого, даже начинающего известинца – о том, что тот думает о каком-то явлении, и то внимание, с каким он слушал собеседника. И уж совсем поразительным был тот широчайший круг специалистов, с которыми он встречался, прежде чем составлял собственное представление о проблеме. Вот ведь какая закономерность: чем умнее, глубже публицист, тем более интересуется он мнением других; и наоборот, набивший руку очеркист, скользящий по поверхности явлений, чаще обходит собеседников, нелюбопытен, поскольку, как считает, «сам с усам».
   Есть тут еще один принципиальный момент. Говорят, газетчик, как сапер, дважды не может ошибиться. В сравнении этом есть, конечно, преувеличение, хотя в чем-то оно и оправданно. Особенно, мне кажется, относимо это правило к публикациям на морально-этическую тему, которые многомиллионно тиражируют оценки реально существующих людей. Уж здесь-то нужна абсолютная достоверность, ибо ошибка в данном случае может оказаться, действительно, непоправимой.
   Три дня провел Аграновский в Бахмаче. Вот – протокольным стилем – с кем он встречался и беседовал, выясняя, почему же рассорились и стали судиться из-за злополучной «Волги» два почтенных семейства.
   День первый (вернее – помните, опоздал поезд, – половина дня), четверг.
   Встреча с местными руководителями. Собеседников – трое: председатель райисполкома, председатель горсовета, заместитель председателя райисполкома.
   Беседа в депо – с начальником, секретарем парткома и председателем завкома.
   Разговор – долгий, с выяснением, в деталях, истории ссоры – в доме одного семейства, с тестем и тещей автора письма.
   Разговор – вечером, в гостинице – с автором письма и его женой.
   День второй, пятница.
   Встреча с председателем народного суда.
   Беседа с судебным исполнителем.
   Беседа с адвокатом.
   Беседа с начальником районного отдела внутренних дел.
   Разговор – опять-таки детальный – в доме другого семейства, с родителями автора письма.
   День третий, суббота.
   Беседа в местном ГАИ – со старшим госавтоинспектором.
   Разговор с главврачом местной больницы, посвященным в подробности конфликта.
   Еще один разговор – в доме тестя и тещи автора письма…
   Какой тут можно сделать вывод? Наверное, круг собеседников определяется опять-таки задачами, которые ставит перед собой журналист. Одно дело – проверить изложенные в письме факты. Совсем другое – постараться понять мотивы, которыми руководствовались люди, причастные к этим фактам. Аграновского интересуют истоки, поэтому каждый его рабочий день в командировке абсолютно не нормируем и так насыщен самой что ни на есть черновой журналистской работой – в присутственных местах, в домах, где живут «действующие лица», в гостиничном номере, просто на улице.
   И вся эта напряженная работа есть непрестанный поиск социально значимой мысли, вывода, а еще – деталей, которые должны кратчайшим путем, ярко и доходчиво донести эту мысль до многомиллионного читателя. Сколько же их разбросано в аккуратно исписанных листках блокнота! Записи эти, понятно, черновой материал. Потом состоится естественный – для Аграновского – отбор и все уплотнится до той законченности, которая и поднимает в отдельных случаях журналистику до искусства.
   Это – творчество. Мастерская, войти в которую не так-то просто. А если все-таки попробовать? Если сравнить, как отражен Аграновским один из рабочих моментов командировки в блокноте и каким он предстал в завершенном очерке?..
   Итак, разговор в доме у родителей. Записано:

   «Скребец
   Мария Ал-др. Иван Васильевич
   Поженились в 54 г.
   Он: – 7 ноября свадьба.
   Подойшов во всим.
   Веселый, всегда с песней. И сейчас – балалайка.
   Всегда в самодеятельности. Солистом был. Даже по радио передавали по району. Песня «Незабудка».
   То мы уж в дому жили.
   Двое детей.
   Я приехал с Жданова, с Донбасса в отпуск. (В село Курень.) Пошел на танцы, глазами провел. Думаю, как бы ее пригласить… Просидел вечер, не подошел.
   Потом уехал, прошел год, я уже там рассчитался. Как раз Сталин умер… На работе смена поменялась – на Мирон. ГРЭС – жили в общежитии. Монтировали котел (30—40 м – залезешь, страшновато – с ремнем). Швеллер сорвался – убил человека. Рассчитался. Приезжаю до дому – чем заняться? Давай шить чоботы. Меньшому брату пошил… Сумел.
   Заходит друг, из армии, – пойдешь гулять? Пошли. В хату. Смотрю: та самая, что мне понравилась. И мы вдвоем пошли… До двух годов водився с ней. А как 300-летие воссоединения России с Украиной, вечером прихожу: «Давай играть свадьбу».
   – Если б не веселая, я б и знаться не знал.
   Поехал, купил кабана, зарезал – и свадьба. Як раз на Октябрьские. Ну и погода была… Бригадир тройку дал – и айда!
   Где она на квартире была, я научился крыши соломой крыть. Клуб зробыв – берут в колхоз бригадиром строителей. «Трудодни писал, а грошей нема». И перешел в депо.
   Жена взяла участок – от горсовета. Лес выписали – строили дом сами. От низу до верху. Фундамент – шлак с путей. Штукатурку – сам.
   Понаружи – 7 на 10 (с верандой)
   Я бревна ворочал такие, что не верили…
   Скильки я хат построил – сам. После работы просят люди.
   Она: – А я с детьми. Особенно худо, когда в выходной. Садик закрыт. Если я три часа то много.
   Толик спокойный с самого детства. А меня живей. И читать: без книги не может.
   Толик болел корью: то еще в Бахмаче-2. Васи еще не було. А ему меньше двух лет. Температура высокая.
   Отец ночью носил на руках.
   Толик больше до батьки. Вася – до меня. Вася мазун был. Чуть не по его, в плач. Капризный.
   В школу Толик пошел уже из этой хаты:
   (Вася в садике.) Толик и музыкальную кончил – баян. И солист был. Голос был высокий. Я повела в музшколу. Проверить – если есть талант. Приняли.
   В велосекции – разрядник. И по лыжам тоже есть диплом. «Ось, на стене».
   (На стенах грамоты, снимки братьев, в рамке – вся родня – там и Толик, и Тамара.)
   Он: – В Москве раза четыре были – на рынке. Она торгует, а я все обойду. (Фасоль и яблоки.) У меня билет бесплатный.
   Что детям привезти… Цену – походишь, подывишся… (Чеснок возил – есть грядка.) 1 р. 50 кило – фасоль. (Сушеная.) Возили не вовремя – уже зелень шла. «Нас интересовало использовать билет». Яблоки зеленые возили – брали люди, на компот.
   Я детей лечил. «Пап, ты не дуже!» Возьмусь растирать. 39°. Массаж як заделаю – и все. За два часа температуры не стало.

   «Сельск. жизнь». Районную. «Медицинскую» – сын. «Деснянскую правду», «Огонек», «Перец», Фельдшер-акушерка», «Ровесник»…

   Посмотрел участок. Хозяин накинул безрукавку (ватник) – повел.
   Было уже темно, но главное я увидел. У них на участке яблони, сливы (красные). Все уже убрано. Есть куст малины – подано было к чаю варенье. Огород невелик. (В Бахмаче, сказал хозяин, некоторые «сеят» виноград – зреет. И абрикосы – тоже. Но у них – нет.)
   Было впечатление неприбранности.
   На участке, в глубине – гараж. Кирпичный. Железные ворота. Над ним пристройка – летняя кухня. Поднялись сбоку наверх, он зажег свет – голую лампу. Большая комната, разделенная перегородкой. В нее встроена «грабка» – железная печка. Часть потолка скошена. Осталась постель, этажерка.
   – Здесь дети жили?
   – Ага.
   – Тесно было?
   – Само собой.
   Пусто, голо.
   Спустились вниз. Зашли в гараж. Там стояла она – «Волга». Белая, с налетом пыли. Как загнали ее сюда? Я пробрался боком к задней стене – машина едва не прижата к ней бампером. Пальцы не прошли. Впритык. И спереди ворота, запертые, зажимали бедную «Волгу». Она угрюмо стояла, помалкивала, тусклы были никелированные детали… Чехлы на сиденьях из материи в рубчик – да, были.
   – Гараж сразу строили?
   – Ага.
   – Еще до «Волги»?
   – Конечно.
   Ничего он не запирал. Погасил свет, ушли. Машины тут не угоняют. За год, сказали в милиции, был один случай. Нашли в тот же день.
   Дом у них победней, чем у Сипливых. Но просторен, высокие потолки, кухня, прихожая, зала, спальня, где спал теперь Василь. Тоже ощущение неприбранности.
   Телевизор «Славутич», цветной. Радиоприемник «Ленинград». Горка тоже есть, но хрусталя поменьше, чем у сватов. Перед зеркалом – тюльпаны из плексигласа. («Один мастер делал – из Конотопа».)
   В спальне на полу – модные джинсы. Василь как вышел, так и бросил. «Друг зашел – пошли в дискотеку». Постель не убрана. Шкаф. Больше нет ничего.
   Книги нашлись на чердаке – комната над верандой. Не достроена, не утеплена. Шкаф с книгами, кот. давно не трогали, – это видно.
   – Где-то у него еще есть. Книг у него богато!
   Само собой на стене ковер, хорошего класса, стоящий сейчас за тысячу…
   Скребец-старший человек порыва, правда, может и себе во вред.
   Еще из разговоров.
   – Отдав бы – я ж не шофер, на шо она мне сдалась?
   – Покупали сыну?
   – А кому еще? У нас и Василь не водит… Интересно, кто ж вам про то написал?
   – Месяцев семь тягали меня – то в милицию, то в уголовный розыск, то в суд. И родичи все узнали, и деповские… Кто ж это написал вам?
   Я молчу в ответ. Берегу, пожалуй, и их, стариков, и сына не хочу выдавать. Но вчера вышел Сипливый к машине (за мной приехал председатель горисполкома), всего минуту и поговорили с ним, а у порога он мне сообщил: «То сын писал». Значит, нужно им, чтобы отец это знал. Выходит, и таить нечего – хотят выволочь на улицу. Им это надо.
   – Тут можно полдня рассказывать, всего не расскажешь… Есть на «Волге» утес!
   Он с юмором, старший Скребец…»

   Такие записи остались в блокноте Аграновского после разговора в доме одного из героев будущего очерка. А вот как сказано об этом в самом очерке:

   «Он (Скребец) хорошего роста, не старый, хотя седой, руки у него тяжелые, большие, смотрит прямо и говорить не горазд. Сразу подтвердил, что взял машину для Толика, для сына: «Мне ни к чему. Я ж не шофер». И доверенность на вождение дал ему, его жене и тестю: «Запили магарыч, все рады, а там пошли меня тягать». – «Вы что же, и раньше ссорились со сватами?» «Зачем, – сказал он. – Тамару мы брали по желанию, люди смирные, незлые, жили дружно… Да ну их к черту!»
   Вечером мы говорили в доме, который он построил своими руками, дом был хорош, обставлен как надо, но во всем ощущалось запустение. На стене в общей раме висели снимки: «Вот наш Толик, вот Тамара», под стеклом были спортивные грамоты Толика, еще он окончил музыкальную школу по классу баяна. «Рос тихий, не мазун», – вспоминала Мария Александровна, мать. Как заболеет, заранее просил: «Пап, ты не дуже», а отец возьмется растирать своими ручищами, и к утру здоров. На этажерке скучали без детей учебники, книги, на полу – стопка журналов, газет.
   Что говорить, я застал обломки, руины семьи, тут надобны были раскопки. Первый пласт – их молодость, послевоенная, тяжелая, когда «всего хотелось и не было ничего». Работали, сколько помнят себя, ютились в землянке, в хате под соломой. Сперва в селе, потом его мобилизовали на стройку, так стал рабочим. Ворочал тяжеленные бревна, до грыжи дошел, но хирург в Конотопе заштопал на совесть. И все же они весело жили, всегда с песней. Балалайка Ивана Васильевича сейчас пылится на шкафу, а тогда он был участник самодеятельности, песню «Незабудка», которую он пел, даже передавали раз по районному радио. И второй, нынешний пласт, когда «все есть, да уже не поется».
   Показал мне участок, где росли яблони, слива, в глубине была летняя кухня, где жили прежде молодые, а внизу гараж, а в нем она – «Волга». Присмиревшая, угрюмая, с налетом пыли. Тут, с глазу на глаз, я спросил, что же стряслось у них, отчего машину раздумал отдавать сыну. «Да не сыну – свату!» И пошла путаница, мелочи быта, в которых разобраться было непросто…»

   Еще один урок Аграновского: больше подробностей, больше деталей, все – в блокнот: разговор, отдельные реплики, внешние приметы – люди, вещи, дом, улица, словом, все. Прагматик скажет: а зачем, если от всего этого в очерке-то остаются всего лишь крупицы. Но в том-то и суть, что именно знание подробностей и дает то знание ситуации (явления), которое исключает появление в очерке лишних слов и позволяет в итоге всего на десяти – двенадцати машинописных страницах сказать так много.
   Пробегите еще раз записи в блокноте. Сколько там пометок – «шил чоботы», «бревна таскал», «хаты крыл соломой», «дом поставил», а в очерке этому посвящено всего несколько слов: «Работали, сколько помнят себя». Но чтобы написать так, надо непременно знать и про чоботы, и про бревна, и про соломенные крыши. Вспомните, как подробно и ярко нарисована картина в рабочих записях: гараж и стоящая там главная «героиня» очерка. Кажется, готовые абзацы, можно включать полностью, но и здесь слова как бы спрессовываются в короткую строку: «А в нем она – «Волга». Присмиревшая, с налетом пыли». И, наконец, великолепная находка – думаю, его самого, Аграновского, хоть он и закавычил эти слова, – сказавшая о том, как жили эти люди раньше

   («всего хотелось, и не было ничего»)

   и как живут теперь

   («все есть, да уже не поется»).

   Эта точность, афористичность – как раз от знания подробностей.
   (Осталось несколько страниц-черновиков, свидетельств работы Аграновского над очерком «Берегись автомобиля». Анатолий Абрамович выписал высказывания мудрых людей о нравах и нравственности, о ценностях подлинных и мнимых, словом, как бы «комментирующих» случившуюся в Бахмаче историю. Перечислю, откуда взяты высказывания: «Капитанская дочка», Монтескье, французская пословица, письмо Пушкина, «Повесть о Горе-Злочастье», Герцен, Г. Успенский, Горький, Чехов, Лесков, Фонвизин, Тацит, Б. Шоу, Аввакум, Достоевский, Светлов, Дидро, Гоголь, Толстой, Гейне, «Путешествие в Японию» Головнина, Монтень. В очерке же он использовал лишь цитату из «Повести о Горе-Злочастье»: «Когда у меня нет ничего, то и тужить мне не о чем» – и помеченные в блокноте слова Пушкина о трактирах, которые может завести «крещеный мир» и при самой развитой в техническом отношении цивилизации. Вот пример интенсификации труда – нашего, журналистского!)
   …Он возвращался из командировки в воскресенье. И продолжал работать. Размышлять. Представляю: купе, до прибытия в Москву – полтора часа, проводники начали постели собирать, суета, маленький столик слегка пошатывает, а в блокнот заносятся мысли, уже с учетом всего того, что открылось, увиделось, узналось на месте.
   Читаешь теперь эти записи – и буквально осязаешь, как развивается, зреет мысль, как очерчивается тот самый вывод, что поднимает, казалось бы, обыкновенную имущественную склоку до уровня явления, которым должно озаботиться государство и общество:

   «Поезд. Через полтора часа буду в Москве. Некоторые итоги.
   Обидней всего, что люди все мастеровые, непьющие. Как, впрочем, и большинство в Бахмаче. Город тихий, хулиганов не слышно. Хотя, конечно, всякое бывает.
   Молодежи, которая огородами «не увлекается», деть себя некуда. В гости, на танцы, в кино – все. Появился Дом культуры (или Дворец) химмаша – зал 700 мест. Года два назад был проездом Гнатюк – помнят. Шесть «сеансов» дал за два дня – зал битком. Не тот Гнатюк, что народный, а молодой, эстрадный. Хоры приезжали, ансамбли.
   Спортзала в городе нет. Библиотеки не шибко популярны. Еще сидят у телевизоров, хоть «зона неуверенного приема».
   Одно остается развлечение – накопительство…
   В субботу был день свадеб… Ехали молодые к памятнику Славы – по пять машин цугом. Чем больше, тем богаче. «Жигули», «Москвичи», «Нивы»… «Волг» не видел ни одной – это тут пока что явление выдающееся.
   Можно понять Скребца: обидно ему – женили племянника, сына младшего брата, – не дали «Волги». Сватья сказала: «Не можно». Ему объяснили: «Тече». Он не шофер, он не понял. Что, где течет? «Надо подтянуть». Что, где?
   «Волга» закрыта в гараже, на спидометре километров 800 (включая перегон из Сум).
   Куда на ней ездить в Бахмаче?.. Вот ведь машина – благо. Связывает людей с культурой – час до Конотопа, час – до Нежина. Там театр. В голову не придет поехать. Киев близко – поездом два часа. «Ездили в Киев?» – «Та нет, там свои есть». – «Кто?» – «Ну, огородники». И машина в понятии многих – средство накопления: купить, продать. Везут «продукт» в Воронеж, Могилев, на Курскую Магнитку.
   «Все – своими мозолями, горбом…» Горбят – это точно. И вот (еще проблема): на производстве охрана труда, нормированное время, санитария, профсоюз – тут ничего. Как защитить их от них самих? Одно может защитить – собственный разум, свое чувство меры…
   Сипливый работает у самого дома – ну, от силы, сорок шагов. Пищезавод. Что производят? Вино, пряники. Есть там котельная, он – кочегар. Так и числился по штату. А работал слесарем-наладчиком, чего не отрицает. Однако смекнул: кочегар имеет право выйти на пенсию в 55 лет. И стал требовать – отказали. «Как, по-вашему, товарищ корреспондент, правы они?» Я сказал: правы.
   Одна из бед: человек не может (и не хочет) реализовать себя в общественном труде. 160, но законные – это Сипливому тьфу. Но каковы ж его «внутренние резервы», если сверх этого шабашит по окрестным колхозам с 65 года, да и это было «между дел», а главное – домашние теплицы да торговля…
   Непременно оговорить: ничего противозаконного и даже нечестного в его труде нет. Труд не может быть грязен, аморален, нечист. А мотивы труда, цели, смысл для человека – тут иное… Строил отопление в школах, клубах, коровниках, делал на совесть – польза. Выращивал своим потом огурцы (нежинские и те же «московские», как именуют здесь огромные), помидоры – так и это не за океан шло, на стол нашим людям…»

   Какая напряженная работы мысли! Как много точных наблюдений, каждое из которых достойно отдельных очерков и статей. Но главный вывод пока еще не найден, только нащупан, проступают его контуры. Окончательно же он сформулируется в уже завершенной работе.

   «Вот характер, тип, которого не было прежде, который по крайности не лез на глаза, а нынче распрямился, живет. Он труженик, но на работе не особо заметен. Он не жалеет себя, но за пределами работы. Он не жулик, но получает много больше зарплаты. Образец его нравоучений: «Все, брат, своим горбом».
   В суде слушали свидетельницу, которая случайно вошла в дом, когда семейство считало доход. Вообще-то странно, что на сей случай не заперли дверь, но она подтвердила: «Сроду не видела таких деньжищ!» «Где увидели?» – спросил судья. «А весь диван был ими завален». – «Что же вы сделали?» – «Я испугалась».
   Мне не по душе перебирать чужие накопления, но свидетельницу просили вызвать сами владельцы денег – Сипливые. Они своих достатков не таят. Это раньше считалось неприлично выставлять их на всеобщее обозрение. Теперь иные нравы. Пусть знают соседи, что дом у них – полная чаша, что есть полированные гарнитуры, цветной телевизор, ковры, хрусталь, пусть видят их автомобиль, а хорошо бы два: «Все, брат, своим горбом».
   Действительно, ломят, пашут, вкалывают и мозоли нажили самые натуральные. А они всегда вызывают уважение. Потому что труд не бывает низок, нечист. Прасковья Дмитриевна, хозяйка, в иные дни спину не может разогнуть. Григорий Павлович забыл, когда и отдыхал. Человек умеет, хочет, готов трудиться, но на заводе ему установлен строгими финансистами «потолок»: хоть он разбейся, больше 160-ти в месяц не принесет.
   На стол ложится папка с договорами (они фигурировали и в суде): все свои вечера, выходные, отгулы, отпуска он выполняет подряды на монтаж отопления. Итог за ряд лет подбит его же рукой: 19 тысяч 777 рублей. Потом ведет меня на свой двор, по асфальтовой дорожке, под арку, увитую виноградом, показывает две обширные, с обогревом теплицы, и мне становится ясно, почему гора купюр, напугавших соседку, раскладывалась на диване по пятеркам, по троякам, – конечно же, это были базарные деньги.
   Что тут можно сказать? Тепло, которое ладил он в окрестных колхозах, школах, пекарнях, медпунктах, куренях, оно ведь необходимо людям. И ранние помидоры, парниковые огурцы не в Оклахому ушли, а на наш стол. Дело разрешенное. Поощряется. Полезно государству. И нельзя, ратуя за развитие личных подсобных
   хозяйств, смотреть с подозрением на всякого, кто эти самые трояки и пятерки с базара понесет. Если же вы полагаете, что «лишние» деньги, даже добытые трудом, порочат человека, если для вас тот работник лучше, чей заработок хуже, то, стало быть, ваш идеал – лодырь, пьяница, дармоед, доход которых вовсе не велик.
   Задуматься стоит о другом. Почему (подчеркнуто мною. – А.Д.) тип, характер, занимающий нас, не может реализовать себя на производстве со всею его механизацией и охраною труда? Почему там его отличает скорее отсутствие пороков, чем наличие достоинств? Почему силу, сноровку, изобретательность, ум ему подручнее пустить в дело за воротами завода, колхоза, стройки? Все же при нормальном устройстве жизни должно быть выгодно (и личности, и обществу), чтобы пироги пек пирожник, а сапоги тачал сапожник. Притом не кустарно, а в коллективе, не на досуге, а в рабочее время.
   Рычаги экономики неумолимы: что в оплате второстепенно, к тому и меньший интерес. Опыт Сипливых подтверждает это вполне. Она раньше времени бросила работу свою, стала домашней хозяйкой, и он хотел выправить пенсию до срока, с 55 лет, поскольку числится в штате кочегаром. А на самом деле? На самом деле он слесарь-наладчик. Ему, понятно, отказали, да ведь тоже готов был податься в «домашние хозяева». Основной заработок для них давно не основной, побочное стало главным, главное отошло на второй план – эти люди живут в перевернутом мире.
   Отсюда, если вдуматься, и семейная драма».

   Очерк напечатали в конце ноября 1983 года. В субботнем выпуске. Этим номерам мы старались тогда придать новый облик, и одной из «новаций» было предварять особо интересный материал небольшим портретом автора и его краткой биографической справкой.
   На фотографии Аграновский выглядел задумчивым и даже отрешенным. Рядом – суховатые строки: «Имя Анатолия Аграновского хорошо знакомо…» Меньше полугода оставалось до того невыносимого дня, когда газета снова вышла с его фотографией и словами: «Есть горестные вести, тягостную необратимость которых не дано ни пережить сразу, ни осмыслить. Так не можем мы, известинцы, поверить, согласиться, понять – нет больше Анатолия Абрамовича Аграновского».
   Так до сих пор: ни поверить, ни согласиться, ни понять.

   Комментарий 2004 года
   Мы заглянули в мастерскую журналиста, дававшего лучшие образцы журналистики от первого лица. В основе ее – простые принципы: «я видел», «я расспросил», «я узнал», «я понял», «я думаю».
   Сегодня – и это странно, ибо объективно свободы высказывать свое мнение гораздо больше, чем прежде – в моде «кабинетные» жанры и, прежде всего, комментарии, не требующие личного присутствия. Отсюда – преобладание безличной журналистики.
   Но я уверен: при всей важности информации, будущее, тем не менее, за журналистикой от первого лица.
   Она вернется.
   Непременно

Задание

I

Обратите внимание, какие «мелочи», детали, штрихи характера героев, взаимоотношений, их словаря, особенности речи, быта подметил автор, что и как из этих наблюдений было использовано в очерке.
Особенность записных книжек А. Аграновского – в них не только перемежаются мысли и факты, связанные с работой над конкретным материалом, но и рассуждения и вопросы к самому себе, «чужие мысли по поводу» и даже дневниковые записи, не имеющие отношения к конкретной газетной теме, скорее из жанра «исторические хроники». (См. Аграновский А. Апрель в Праге. 1968 год / из записной книжки // Знамя. 1990. янв. С. 167—191. Публикация Г. Аграновской.)

II

Творчество – процесс, зависящий от многих условий: от душевного настроя, именуемого вдохновением, от сопереживания с героем, или напротив, его острого неприятия, от глубины проникновения в исследуемый материал, от погоды, удобного рабочего места, морального климата в семье, в рабочем коллективе и еще от множества факторов, часто даже не улавливаемых сознанием. Вам «не пишется»? Что-то мешает? Невозвращенный долг товарищу, болезнь мамы, «дождь на дворе, забыл купить табак», вчерашний боевик «застрял в голове». А вдруг оттого, что у Вас пока не развиты способности к творчеству? Давайте проверим, обратившись к тесту профессора В. Олешко.

Владимир Олешко

Владимир Федорович Олешко (1955), доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой периодической печати и отделением «Менеджмент, маркетинг, реклама в СМИ» Уральского государственного университета им. А.М. Горького. Сфера интересов: психология творчества, технологии журналистской деятельности, моделирование массово-коммуникационных процессов. Автор четырех монографий. Более тридцати лет в практической журналистике. Лауреат премий Союза журналистов России и Свердловской области.

Ваш творческий потенциал [54 - Олешко В.Ф. Журналистика как творчество. М.: РИП-холдинг, 2003. С. 196—201.]

   Самый трудный вопрос для любого по-настоящему творческого человека, – а обладаю ли я вообще потенциалом для того, чтобы успешно заниматься тем или иным видом деятельности? В предлагаемых тестах я постараюсь дать или, по крайней мере, обозначить направления основных методик прикладных исследований личности журналиста, менеджера массмедиа. Все предлагаемые автором тесты, ситуационные задачи апробированы в учебной работе со студентами факультетов журналистики многих университетов России, в частности Уральского, Санкт-Петербургского, Тюменского, Магнитогорского, ряда других. Применялись они и в ходе семинаров, проводимых Союзами журналистов областей Уральского федерального округа.
   И еще одно предваряющее замечание. Конечно, по многим причинам неверно было бы абсолютизировать результаты данных тестов: очень уж тонкая и до сих пор малоисследованная сфера – Природа творческих способностей индивида. Давайте сразу договоримся воспринимать эти результаты в большей степени как материал, иллюстрирующий те или иные положения, концепции, выдвигаемые автором. Надеюсь, он поможет вам, читатель, получить о себе как творческой личности какие-то начальные сведения, а также выявить и как-то систематизировать наблюдаемые в современной журналистской практике тенденции.

   Есть ли у Вас склонность к творчеству?
   Вопросник составлен на основе нескольких хорошо зарекомендовавших себя методик и предназначен для определения степени выраженности творческого компонента личности. И если его автор (Д. Холмс, 1976) делал акцент на получении результатов для отбора в определенные творческие вузы, то в нашей редакции он, как мне кажется, поможет лучше узнать творческий потенциал именно человека связанного со СМИ или мечтающего о журналистике как профессии.
   Если эту книгу будете читать не Вы один, то предварительно страницы теста лучше ксерокопировать. Отвечать нужно спонтанно, без долгих раздумий, и ни в коем случае не менять выбранные варианты. Конечно же, нельзя сразу заглядывать в ответы, даже для предварительного ознакомления – иначе теряется весь смысл тестирования. Далее. Слева от номера каждого вопроса или утверждения поставьте букву, значение которой точнее всего отражает степень Вашего согласия с данным утверждением. Буквы означают:
   А – полностью согласен.
   Б – согласен.
   В – затрудняюсь ответить определенно.
   Г – не согласен.
   Д – совершенно не согласен.
   1. Творческие способности к журналистике у меня выше, чем у большинства обычных людей, и я их с успехом реализую.
   2. Я больше, чем другие люди, забочусь о впечатлении, которое я произвожу на окружающих.
   3. Я проявляю большую независимость в суждениях и меньший конформизм мышления, чем большинство людей.
   4. Когда мне приходится собирать материал для проблемного выступления в СМИ или готовить его к печати, эфиру, я очень осторожен и работаю более медленно, чем мои коллеги.
   5. Я рискую чаще, чем многие люди. Даже тогда, когда нет гарантии выигрыша.
   6. Я более осторожен в отношении случайностей, чем большинство людей.
   7. Я считаю себя более избирательным, изобретательным, решительным, независимым, бескорыстным, полным энтузиазма и более трудолюбивым, чем большинство людей.
   8. Меня больше, чем других, занимает мысль – что люди думают обо мне.
   9. Я чаще всего даю более нестандартное описание, рассказ о событиях, на которых побывал вместе с коллегами из других СМИ.
   10. У меня, по-видимому, более слабое, чем у большинства людей, чувство своей индивидуальности и удовлетворенности собой.
   11. Я больше, чем другие, чувствую себя одиноким, подчиненным данному свыше жизненному призванию, и это чувство отдаляет меня от обычных забот обычного человека.
   12. Я талантливый журналист, поэтому, если кто меня и критикует за те или иные мои работы, то только из чувства зависти.
   13. У меня больше авторитарных замашек, чем у многих других.
   14. Когда я пишу материал, готовлю передачу, я работаю медленнее коллег лишь потому, что пытаюсь синтезировать всю собранную мной информацию.
   15. Я считаю себя более ответственным, искренним, надежным, заслуживающим доверия, здравомыслящим, терпимым и понимающим, чем большинство людей.
   16. В моем понимании, я более способен, чем другие люди, гибко реагировать, рассуждать, менять один аргумент на другой.
   17. У меня больше признаков психического здоровья, чем у большинства людей.
   18. Я менее других людей способен стоять на своем, когда мне приходится не соглашаться с другими.
   19. Я более субъективен, чем большинство людей.
   20. Я более творческий человек, чем большинство моих коллег, и мешают мне полностью реализовать огромный потенциал чаще всего препятствия, которые сам я устранить не в силах.
   21. Я чаще других людей стараюсь избегать ситуаций, в которых чувствовал бы в чем-то свою неполноценность.
   22. Я более свободен, чем другие люди, и меньше поддаюсь жесткому контролю.
   23. Я без колебаний, ни на что несмотря, берусь за материалы, передачи, в которых могу выразить свои взгляды, точку зрения, соответствующие моим убеждениям.
   24. Чаще других людей я, в силу особенностей журналистской профессии, основываю свои суждения и выводы, опираясь на характер источника информации, нежели на саму информацию.
   25. Я как человек творческий в большей степени, чем другие люди, не приемлю внешнего давления.
   26. Я более самостоятелен в экономическом отношении, чем большинство людей.
   27. Я лучше информирован, чем большинство людей с такими же умственными способностями и с таким же уровнем образования.
   28. По сравнению с большинством людей, я более склонен менять свои интересы ради сохранения места работы, нежели менять работу ради отстаивания своих интересов.
   29. У меня меньше жизненной силы и энтузиазма, чем у большинства других людей.
   30. Больше многих других людей меня привлекают сложные проблемы и ситуации, нежели простые и понятные.
   31. Меня интересует более широкий круг вопросов, чем тот, что характеризует моих коллег.
   32. Я менее властен и агрессивен, чем большинство людей.
   33. Я менее свободен от скованности и запретов, чем многие люди.
   34. Вероятно, я в большей степени, чем большинство людей, склонен рассматривать авторитет как абсолют, а не как традицию.
   35. Я в большей степени, чем коллеги, предпочитаю нормативные ситуации тем, которые требуют какого-то решения.
   36. У меня больше энергии, чем у большинства других людей.
   37. Мне присуща большая гибкость мышления, чем коллегам.
   38. Больше других людей я стараюсь придерживаться «реалистичного», предсказуемого стиля поведения.
   39. Мои интересы более ограничены, чем у большинства людей.
   40. По сравнению со многими, меня больше интересуют межличностные отношения, я не боюсь общения с кем бы то ни было, и я менее скован.
   41. По сравнению с большинством людей, я также в большей степени доволен собой, чувствую себя более удовлетворенным.
   42. Я не столь самоуверен, как большинство коллег-журналистов.
   43. Больше других людей я, в силу специфики своей профессии, стремлюсь к результату. И у меня часто просто нет возможности досконально изучить вопрос, собрать максимум информации по нему, прежде чем писать статью, готовить передачу.
   44. Я чаще других способен удивить собеседника тем, что говорю.
   45. Во взаимоотношениях с подчиненными, в отличие от многих руководителей, у меня существует или существовал бы такой принцип: подчиненные должны быть мне безоговорочно верны.
   46. Мой личностный склад сложнее, чем у большинства людей.
   47. Когда я вслух обсуждаю проблему, я могу более гибко, чем большинство людей, менять подход к ней.
   48. Я не таков, как большинство людей.
   49. Я хуже, чем многие другие люди, воспринимаю свои внутренние импульсы.
   50. Когда возникает необходимость в этом, я способен выдвигать больше идей и делаю это быстрей, чем большинство коллег-журналистов.
   51. В большей степени, чем другие люди, я могу проявить в отношении своих руководителей такие качества, как беспрекословное подчинение, преданность и уважение, граничащее с восхищением.
   52. Я более, чем коллеги, восприимчив к эстетической стороне мира.
   53. Больше, чем представители других профессий, я ценю свой социальный статус, положение, неплохую зарплату, а не сам «интерес к работе».
   54. Я более скрытный, чем большинство людей.
   55. Я иначе, чем большинство других людей, реагирую на сложности – скорее как на вызов, чем на то, чего следует избегать.
   56. Вероятно, я, в отличие от многих других людей, вижу свое будущее в основном связанным со своей газетой (телерадиокомпанией), и меня очень волнует все происходящее здесь.
   57. Я, прежде всего, в силу специфики и социального статуса профессии журналиста, более ответственно, чем большинство людей, работаю над каждым своим произведением.
   58. Я делаю выводы быстрее и точнее, чем большинство людей.
   59. По критериям научной психологии я, может быть, не очень хорошо приспосабливаюсь к обстоятельствам, но я хорошо приспособлен к жизни в том смысле, что я занимаюсь полезным для общества трудом и доволен своей работой.
   60. Я более других способен к конструктивной критике.
   61. Чувство интуиции и проницательность у меня развиты лучше, чем у большинства людей.
   62. В трудных жизненных обстоятельствах я обычно обнаруживаю меньше свидетельств силы воли, характера, чем большинство людей.
   63. По сравнению с коллегами, я в большей степени ориентирован на успех.
   64. Я более динамичен, чем большинство людей.
   65. Я, в отличие от некоторых своих коллег-журналистов, предпочитаю избегать готовить журналистские материалы на актуальные, но «скользкие» темы – а вдруг придет опровержение или на меня подадут в суд?
   66. Многие темы моих журналистских выступлений настолько новы и оригинальны, что публикации (передачи) нередко вызывают легкую зависть у коллег.
   67. Я ценю и, как мне кажется, понимаю юмор больше других людей.
   68. Я меньше других способен пререкаться с начальством.
   69. Я меньше других людей склонен поддерживать, а иногда и сам совершать «безрассудные» поступки.
   70. У меня менее, чем у большинства людей, догматичный взгляд на жизнь, я хорошо понимаю, что все относительно.
   71. Мне кажется, что у меня более острая, чем у других, потребность в разрешении трудных и сложных проблем.
   72. Я терпимее, чем большинство других людей, отношусь к явному беспорядку.
   73. Специфика моей профессии чаще, чем у большинства людей, предполагает работу в сложных и совершенно новых условиях.
   74. Я более свободно выражаю «женские» интересы, чем большинство других мужчин (отвечают мужчины).
   75. Я более свободно выражаю «мужские» интересы, чем большинство других женщин (отвечают женщины).

   Подсчет и оценка результатов:
   Все утверждения из вопросника делятся на две категории: сформулированные позитивно и сформулированные негативно, то есть согласие с последними означает отрицание склонности к творчеству. Оценка утверждений из этих двух категорий проводится противоположным образом.
   К позитивно сформулированным вопросам (утверждениям) относятся:
   1, 3, 4, 7, 9, 11,16,17,19, 22, 23, 25, 26, 27, 30, 31, 37, 44, 47, 48, 50, 52, 55, 57, 59, 60, 61, 63, 64, 66, 67, 70, 71, 72, 73, 74, 75.
   Ответы на эти вопросы оцениваются следующим количеством баллов:
   А = +2, Б = +1, В = 0, Г = –1, Д = –2.
   К негативно сформулированным вопросам (утверждениям) относятся:
   2, 5, 6, 8, 10, 13, 14, 15, 18, 21, 24, 28, 29, 32, 33, 34, 35, 36, 39, 40, 41, 42, 43, 45, 46, 49, 51, 53, 54, 56, 58, 62, 65, 68, 69.
   Ответы на эти вопросы оцениваются следующим образом:
   А = –2, Б = –1, В = 0, Г = +1, Д = +2.
   Ответы на вопросы 12 и 20 не оцениваются.
   Подсчитайте общую сумму набранных баллов и соотнесите ее с приведенными ниже категориями:
   – Более 100 баллов – ярко выраженные творческие наклонности.
   – От 60 до 99 баллов – выраженные творческие наклонности.
   – От 0 до 60 баллов – средние способности к творчеству.
   – Менее 0 – слабая склонность к творчеству.
   Еще раз повторим, что эти результаты, конечно же, весьма условны. Во-первых, в связи с тем, что данный тест в полном авторском варианте включает в себя более 200 вопросов, и итоги соотносятся с помощью компьютерной программы с результатами других тестов. Во-вторых, при его проведении необходимо достаточно строго соблюдать процедурные требования. В-третьих, полная версия в обязательном порядке предполагает включение в тест «вопросов-ловушек», с помощью которых контролируется степень искренности ответов.
   Но, думается, даже отраженные в тесте характеристики журналистской профессии помогли Вам, читатель, сориентироваться в том круге проблем и вопросов, которые принято относить к сфере влияния психологии журналистики в целом и психологии творческой деятельности личности в частности.

Жанр и слово

Из множества журналистских жанров «королями» можно считать лишь два – очерк и репортаж. Поэтому они стали «героями» последнего раздела нашего учебного пособия.
Жанр диктует творческие условия журналисту, ставит его в определенные рамки. Среди жанровых канонов «весомых, зримых» есть и не очень явные, тонкие – лингвистические требования, о которых авторы и не задумываются, они самопроизвольно проявляются. Попробуем на конкретных материалах проникнуть в мастерскую слова, адекватного жанру. И проверим свои способности к творчеству…

Иван Шмелев

   Имя Ивана Сергеевич Шмелева (1873—1950) на долгие годы было вычеркнуто из русской литературы как «перебежчика», не принявшего Октябрьскую революцию. В повести «Человек из ресторана» он рассказал о судьбе «чеака» – так окликали официанта в дореволюционные времена, подчеркивая пренебрежение к тем, кто «подносит и относит». Из произведения, раскрывающего сложный внутренний мир «маленького человека», мы для нашего учебного пособия выбрали лишь отрывки, в которых показана самооценка, осознание места, занимаемого в обществе, и «техника» работы официанта. Это дало нам возможность сопоставить приемы, присущие соответствующим жанрам, в описании явления одного и того же порядка.
   В трех различных по жанру произведениях – повести (И. Шмелева), очерке (А. Аграновского), репортаже (В. Кривошеева), в которых главное действующее лицо – официант, обращает на себя одинаковость в раскрытии техники работы представителя этой профессии. И резко отличные профессиональные самоощущения, оценки значимости своего труда, положения в обществе.
   Различные задачи стояли перед авторами. Различными языковыми средствами они пользовались. Замечательный русский писатель Иван Шмелев в своей повести бытописал жизнь «низшего» сословия российского общества. Вовсе не труд официанта интересовал автора как художника, а «я» маленького человека, столкновения с сильными мира сего, в числе которых оказывались и личности, коих никак нельзя было отнести к «верхним» или даже «средним» социальным слоям. По тогдашней литературоведческой терминологии повесть Шмелева относится к жанру «физиологического очерка». «Физиология» заключалась в том, что авторы исследовали жизнедеятельность своих героев, что называется, изнутри и, по выражению Бальзака, «живьем». Повесть написана от первого лица, как исповедь, что «вынудило» автора пользоваться словарем, интонацией, красками устного повествования человека из народа и из ресторана одновременно. Просторечье, пересыпанное терминами и профессиональными жаргонизмами, «нахватанными» словами от «приличных» и «образованных» гостей – основной художественный прием, использованный автором для создания образа из галереи персонажей «физиологических» очерков – кухарок, слуг, денщиков, извозчиков, дворников, белошвеек, «нижних» партикулярных и военных чинов.

Человек из ресторана [55 - Шмелев И.С. Повести и рассказы. М., 1960. С. 116—251.]

I

   Я человек мирный и выдержанный при моем темпераменте, – тридцать восемь лет, можно так сказать, в соку кипел, – но после таких слов прямо как ожгло меня. С глазу на глаз я бы и пропустил от такого человека… Захотел от собаки кулебяки! А тут при Колюшке и такие слова!.. <…>
   – Видите, папаша… Всякий негодяй может ткнуть пальцем!..
   А я смолчу и думаю себе: молод еще и не понимает всей глубины жизни, а вот как пооботрется да приглядится к людям, – другое заговорит.
   А все-таки обидно было от родного сына подобное слушать, очень обидно! Ну, лакей, официант… Что ж из того, что по назначению судьбы я лакей! И потом я вовсе не какой-нибудь, а из первоклассного ресторана, где всегда самая отборная и высшая публика. К нам мелкоту какую даже и не допускают, и на низ, швейцарам, строгий наказ дан, а все больше люди обстоятельные бывают – генералы, и капиталисты, и самые образованные люди, профессора там, и, вообще, коммерсанты, и аристократы… Самая тонкая и высокая публика. При таком сорте гостей нужна очень искусственная служба, и надо тоже знать, как держать себя, в порядке, чтобы не было какого неудовольствия. К нам принимают тоже не с ветру, а все равно как скрозь огонь пропускают, как все равно в какой университет. Чтобы и фигурой соответствовать, и лицо было чистое и без знаков, и взгляд строгий и солидный. У нас не прими-подай, а со смыслом. И стоять надо тоже с пониманием и глядеть так, как бы и нет тебя вовсе, а ты все должен уследить и быть начеку. Так это даже и не лакей, а как все равно метрдотель из второклассного ресторана.
   – Ты, – говорит, – исполняешь бесполезное и низкое ремесло! Кланяешься всякому прохвосту и хаму… Пятки им лижешь за полтинники! <…>

   Посмотрел бы он, как кланяются и лижут пятки и даже не за полтинник, а из высших соображений! Я-то всего повидал.
   Когда раз в круглой гостиной был сервирован торжественный обед по случаю прибытия господина министра и я с прочими номерами был приставлен к комплекту, сам собственными глазами видел, как один важный господин, с орденами по всей груди, со всею скоростью юркнули головой под стол и подняли носовой платок, который господин министр изволили уронить. Скорее моего! поднял и даже под столом отстранил мою руку. Это даже и не их дело по полу елозить за платками… Поглядел бы вот тогда Колюшка, а то – лакей! Я-то, натурально, выполняю свое дело, и если подаю спичку, так подаю по уставу службы, а не сверх комплекта…
   Я как начал свою специальность, с мальчишек еще, так при ней и остался, а не как другие даже очень замечательные господа. Сегодня, поглядишь, он орлом смотрит, во главе стола сидит, шлосганисберг или там шампанское тянет и палец-мизинец с перстнем выставил и им знаки подает на разговор и в бокальчик гукает, что не разберешь; а другой раз усмотришь его в такой компании, что и голосок-то у него сладкий и сидит-то он с краюшку, и голову держит, как цапля настороже, и всей-то фигурой играет по одному направлению. Видали…
   И обличьем я не хуже других. <…>

   Конечно, жизнь меня тронула, и я несколько облез, но не жигуляст [56 - Не вертляв, не суетлив. От жига – волчок. (Елистратов В.С. Язык старой Москвы. М.: Русские словари, 1997.). Ред.], и в лице представительность, и даже баки в нарушение порядка. У нас ресторан на французский манер, и потому все номера бритые, но когда директор Штросс нашего ресторана, изволили меня усмотреть, как я служил им, – у них лошади отменные на бегах и две любовницы – то потребовали метрдотеля и наказали:
   – Оставить с баками.
   Игнатий Елисеич живот спрятал из почтения и изогнулся:
   – Слушаюсь. Некоторые одобряют, чтобы представительность…
   – Вот. Пусть для примера остается.
   Так специально для меня и распорядились. А Игнатий Елисеич даже строго-настрого наказал:
   – И отнюдь не смей сбрить! Это тебе прямо счастье.
   Ну, счастье! Конечно, виду больше и стесняются полтинник дать, но мешает при нашем деле.
   Вообще вид у меня очень приличный и даже дипломатический, – так, бывало, в шутку выражал Кирилл Саверьяныч. Кирилл Саверьяныч!.. Ах, каким я его признавал, и как он совсем испрокудился в моих глазах! Какой это был человек!.. Ежели бы не простое происхождение, так при его бы уме и хорошей протекции быть бы ему в государственных делах. Ну, и натворил бы он там всего! А у него и теперь парикмахерское заведение, и торгует духами. Очень умственный человек и писал даже про жизнь в тетрадь.
   Много он утешал меня в скорбях жизни и спорил с Колюшкой всякими умными словами и доказывал суть.
   – Ты, Яков Софроныч, облегчаешь принятие пищи, а я привожу в порядок физиономии, и это не мы выдумали, а пошло от жизни…
   Золотой был человек!
   И вот когда во всем параде стоишь против зеркальных стен, то прямо нельзя поверить, что это я самый и что меня, случалось, иногда в нетрезвом виде ругнут в отдельном кабинете, а раз… А ведь я все-таки человек не последний, не какой-нибудь бездомовный, а имею местоположение и добываю не гроши какие-нибудь, а когда семьдесят, а то и восемьдесят рублей, и понимаю тонкость приличия и обращение даже с высшими лицами. И потом у меня сын был в реальном училище, и дочь моя, Наташа, получила курс образования в гимназии… И вот при всем таком обиходе иной раз самые благородные господа, которые уж должны понимать… Такие тонкие по обращению и поступкам и говорят на разных языках!. Так деликатно кушают и осторожно обращаются даже с косточкой и когда стул уронят, и тогда извиняются, а вот иногда…
   И вот такой-то вежливый господин в мундире, на груди круглый знак, сидевши рядом с дамой в большущей шляпе с перьями, – и даму-то я знал, из какого она происхождения, – когда я краем рыбьего блюда задел по тесноте их друг к дружке за край пера, обозвал меня болваном. Я, конечно, сказал – виноват-с, потому что же я могу сказать? Но было очень обидно. Конечно, я получил на чай целковый, но не в извинение это, а для фону, чтобы пыль пустить и благородство свое перед барыней показать, а не в возмещение. Конечно, Кирилл Саверьяныч по шустроте и оборотливости ума своего обратил все это в недоумение, которое постигает и самых прославленных людей, и все-таки это нехорошо. Он даже говорил про книгу, в которой один ученый написал, что всякий труд честен и благороден и словами человека замарать нельзя, но я-то это и без книги знаю, и все-таки это нехорошо. Хорошо говорить, как не испытано на собственной персоне. Ему хорошо, как у него заведение, и если его кто болваном обзовет, он сейчас к мировому. А ты завтра же полетишь за скандал и уже не попадешь в первоклассный ресторан, потому сейчас по всем ресторанам зазвонят. А ученый может все писать в своей книге, потому его никто болваном не обзовет. Побывал бы этот ученый в нашей шкуре, когда всякий за свой, а то и за чужой целковый барина над тобой корчит, так другое бы сказал. По книгам-то все гладко, а вот как Агафья Марковна порасскажет про инженера, так и выходит на поверку…
   Ужинали у нас ученые-то эти. Одного лысенького поздравляли за книгу, а посуды наколотили на десять целковых. А не понимают того, с кого за стекло вычитает метрдотель по распоряжению администрации. Нельзя публику беспокоить такими пустяками, а то могут обидеться! Они по раздражению руки в горячем разговоре бокальчик о бокальчик кокнут, а у тебя из кармана целковый выхватили. Это ни под какую науку не подведешь.
   Поглядишь, как Антон Степаныч деликатесы разные выбирает и высшей маркой запивает, так вот и думается – за какой-такой подвиг ему все сие ниспослано, и дома, и капиталы, и все? И нельзя понять. И потом его даже приятели прямо жуликом называют. Чистая правда. <…>

XI

   А время было самое горячее для ресторанов, после рождества. Работа и работа. Такие бывают месяцы в нашем деле, что за полгода могут прокормить. Сезон удовольствий и бойкой жизни. Возвращаются из-за границы, из теплого климата, и опять обращаются к жизни напоказ. И потом господа из собственных имений… По случаю как продадут хлеб и другое, и также управляющие богачей. Очень любят глотнуть воздуха столицы. А потом коннозаводчики на бега, а этот народ горячий для ресторанов и любят рисковать очень на широкую ногу. Такое кипение жизни идет – оборот капиталов! А потом из Сибири подвалят, народ – особенный, сибирский… В один день год норовит втиснуть да чтобы со свистом. А это купечество и доверенные приезжают модные и другие товары закупать на летний сезон.
   Вот такой сорт публики для нас очень полезный. Копейке в зубы не засматривают… Ну, и измотают, конечно, так, что по ногам-то ровно цепами молотили. Наутро едва подымешься.
   Таких-то дней не только мы ждем. Метрдотель-то еще больше нашего ждет… А ведь это штука не малая.
   Вот метрдотель… Ведь вот кто хорошо не знает – не может понять даже, что такое метрдотель!.. А это уж как кому какое счастье. Это не простой человек, а, можно сказать, выше ученого должен быть и уметь разбирать всех людей. Настоящий, породный, так сказать, метрдотель – это как оракул какой! Верно скажу. Чутьем брать должен. Другой скорей, может быть, в начальники пройдет, и в судьи, и даже, может быть, в губернаторы, а метрдотель выше его должен быть по голове. Взять официанта, нашего брата… Хороший лакей – редкость, и большой труд надо положить, чтобы из обыкновенного человека лакея сделать по всем статьям, потому что обыкновенный человек по природе своей приспособлен для натурального дела и имеет свой обыкновенный вид, как всякий обыкновенный человек. А лакей – он весь в услугу должен обратиться и так, что в нем уж ничего сверх этого на виду не остается. Уж потом, на воздухе, он может быть как обыкновенно, а в залах действуй, как все равно на театре. Особенно в ресторане, который славен. Ну, прямо как на театре, когда представляют царя или короля, или там разбойника. А метрдотель… это уж высший номер наш, как королек или там князек из стерлядки, значит белая стерлядка, редкость. Он должен проникнуть в гостя и посетителя и наскрозь его знать. Так знать его по ходу, чтобы не дать ошибки. И потом ответственность! Как тоже к гостю подойти и с какой стороны за него взяться, в самую точку попасть! И чтобы достоинство было и движения… Это любят. Такие движения, чтобы как дипломат какой. И потом чтобы был весь во всей фигуре. Маленький метрдотель даже и не может быть. Тогда он должен в ширину брать… И тощих тоже нельзя, потому на взгляд не выходит. И такой должен быть, чтобы от обыкновенного официанта отличался. По зале пройдет, так что как бы и гость, но так, чтобы и с гостем не перепутали…
   Может выйти неприятность, да и бывали. Раз вот так-то с артисткой вышла история. У нас на парадных обедах дамам букеты цветов подают, так вот одна артистка шла в зал, а у двери наш метрдотель Игнатий Елисеич букет подал с таким движением и такой взгляд сделал, что она ему головой так кивнула и такую улыбку приятную сделала. Подумала, что это ей любитель. И потом, как узнала все, ее кавалеры выговор сделали метрдотелю, зачем так подал. Это уж перестарался.
   Очень трудное дело при тонкости публики. У ней все на расчете: и не глядит, а все примечает и чует. Надо такую линию вести и изображать, чтобы и солидность, и юркость чтобы светила. Чтобы просвечивало!
   А капитал у него, может, побольше кого другого. Хороший метрдотель только времени выжидает, и как свой курс прошел и капитал уловил, выходит обязательно в рестораторы… И на чай ему нельзя принять просто, а надо по-благородному. Ему на чай идет как за труд мозга и с куша, и больше по кабинетам, и за руководительство пира.
   А это очень трудно. Надо очень тонко понимать, как и что предложить, чтобы фантазия была! Только немногие знатоки могут сами выбирать обед или ужин деликатес. Да вот, и просто, а… Придет какой и важно так – карту! И начнет носом в нее и даже совсем беспомощно, и никогда сразу и по вкусу не выберет. И выберет, так общеизвестное. Знают там провансаль, антрекот, омлет, тифтели там, беф англез… А как попал на трехэтажное, ну и сел. Что там означает в натуре, и какой вкус? Гранит виктория паризьен де ля рень? Что такое? Для него это, может, пирожное какое, а тут самая сытость для третьего блюда!.. Или взять тимбаль андалуз корокет? Ну что? Он прямо беспомощен и, чтобы не сконфузиться, не закажет, а если заказал, тоже осрамился. Потому что это даже и не блюдо, а пирожки…
   Мы, конечно, прейскурант должны знать наизусть, как отче наш, и все трудные имена кушаньев, ну, иной раз и посоветуешь осторожно. Но могут и обижаться. Один вот так заказывал-заказывал мне при барынях закуску, рыбку и жареное, а потом и говорит важно так:
   «А потом еще для четвертого – тюрьбо». Ему название понравилось. Я и скажи, что рыбка это будет, потому, вижу, не понимают они… А он на меня как зыкнет: «Знаю, знаю!» Однако отменили потом.
   Вот тут-то метрдотель и нужен. Он так может изобразить и направить, что вместо красной на четвертной [57 - В обиходной речи очень часто вместо названия банкноты по достоинству называли ее цвет – традиционно в России каждая банкнота имела свой цвет и размер в зависимости от номинала. «Красненькая» – десять рублей, «синенькая» – пять. Рубль был желтым, а три рубля – зелеными. Но эти банкноты по цвету не называли, рубль чаще всего звался «рубчиком», а три рубля «трешкой» или «трояком». «Четвертной» – банкнота в четверть сотни – 25 рублей. Ред.] взведет, да еще красненькой-то и накроет, если гость стойкий.
   А вот для тех, которые из Сибири, метрдотель прямо необходим. Уж такого-то он, как дите, должен взять в свою заботу и спеленать. Тут его фантазия как раз. Такие блюда может изобразить – не поверишь. Ну, и мазь тут уж обязательно бывает. С примастью, так сказать…<…>

XXIII

   …Будет работка… Глаза вот слезиться стали, бессонница у меня… Ну, а в залах-то я ничего, в норму, и никакого виду не показываю. Вчера вот на этом… как его… порожек у нас к кабинетам есть, так за коврик зацепился и коленкой о косяк, а виду не подал. Так это маленько вприпрыжку стал, а ничего… Что поделаешь! Намедни вот прохвост этот, которого от Бут и Брота выгнали, с компанией за мой стол сел – ничего, служил. На, смотри! Все одно. У меня результат свой есть, внутри… Всему цену знаю. Ему ли, другому ли… Антрекот? – пожалуйте. В проходы? – пожалуйте, по лесенке вниз, направо. В нулик-с вам? Налево, за уголок-с. А уж мое при мне-с. Какое мое рассуждение – это уж я знаю-с. Вот вам ресторан, и чистые салфетки, и зеркала-с… Кушайте-с и глядите-с… А мое так при мне и останется, тут-с. Только Колюшке когда – сообщишь из себя… Да-с… А впрочем, я ничего…
   Много новых гостей объявилось, ну и старые не забывают. И которые, бывало, очень резко осуждали, тоже ездят, ничего. Только, конечно, теперь все очень строго и воспрещено рассуждать насчет чего – ни-ни! Но чествуют, конечно, за юбилеи там и промежду собой все-таки говорят насчет… вообще… Собственно, вреда никакого нет… Стоишь и слушаешь. Так это, скворчит в ухе: зу-зу-зу… зу-зу-зу… Один пустой разговор…
   1911 г.

Анатолий Аграновский

Анатолий Аграновский вошел в историю отечественной журналистики как блестящий публицист, выступавший в жанре художественного очерка. «Писатель в газете» – его амплуа. Практически любой из его очерков может служить образцом филигранной работы газетчика, безукоризненно владеющего словом, умеющего вынести тему-проблему на «пик» общественного внимания. Из его богатого творческого наследия мы выбрали очерк «Официант», опубликованный в «Известиях», тематически совпадающий с повестью И. Шмелева и репортажем В. Кривошеева, чтобы продемонстрировать различия в языке авторов и их героев, продиктованные и временем и требованиями жанра.

Официант

   Когда мы были уже хорошо знакомы, я спросил, не унизительно ли это – обслуживать.
   – Как посмотреть, – сказал он. – Вот я вас обслужу, а после приду домой, раскрою «Известия» – вы меня будете обслуживать… Все мы друг другу служим.
   Тут я понял, что буду о нем писать.
   В Мурманск я приехал совсем за другим. Но три раза в день спускался в ресторан «Север», садился за столик у окна, и меня кормил этот человек, которого я не замечал вначале, к которому присмотрелся потом. Черт возьми, думал я, мало ли мы пишем о моряках, о рыбаках, о лесорубах, о летчиках? Пусть будет на сей раз официант… Мысль эта почему-то вызывала противодействие во мне, и я разозлился на себя и окончательно сделал свой выбор.
   Мой герой был худощав и изящен. У него было продолговатое, нервное, пожалуй, красивое лицо, мягкие волосы, светлые глаза, длинная худая шея – «свободный верхний шарнир», как он сказал. По этикету, объяснил он, мужчина должен приветствовать гостя кивком головы: одного шарнира вполне достаточно. И незачем сгибаться в полупоклоне. А откуда полупоклон? План давит – вот откуда. Все спешишь, все некогда, посетителей когда встречаешь и когда провожаешь, уже занят: прибираешь на столе… Надо, конечно, изживать в себе.
   Работал он красиво. Бегал между столиков танцующей походкой, слегка жонглировал подносом, а бутылки откупоривал, будто это фокус со штопором и салфеткой. Еще он улыбался, и улыбка была не механически заученная, а добродушная, тонкая, чуть снисходительная. Давно я не встречал человека, столь явно удовлетворенного своей ресторанной работой. И это показалось мне странно. «Событие скорей единственное, нежели редкое», – как с изяществом физика выразился однажды Бруно Понтекорво. [58 - Английский физик-атомщик, в 50-х годах прошлого столетия эмигрировавший из Великобритании в СССР. Ред.]
   Почему молодой парень выбрал такую профессию, когда все пути открыты перед ним? Неужто и в самом деле он доволен своей судьбой? Ему ведь всего двадцать четыре года… Тут, как мне казалось, была какая-то неправильность, своего рода аномалия, и нелепый, в сущности, вопрос, какого я не задавал ни морякам, ни врачам, ни плотникам, – зачем он пошел в официанты (с оттенком «как дошли вы до жизни такой») – стал началом нашей беседы. Вот рассказ Геннадия Петровича Рощина.

   – Вы москвич? Земляки, значит… Вот некоторые не признают заказывать музыку в ресторане. А мне нравится. Недавно был такой случай, моряки справляли какой-то свой юбилей. И просят «Темную ночь». Смотрю, притих один, здоровый такой дядя, и слеза у него. Войну, значит, вспомнил. А я как услышу «Барон фон дер Пшик» [59 - Очень популярная в годы Великой Отечественной войны сатирическая песенка, исполнявшаяся Леонидом Утесовым. Ред.], и сразу перед глазами комнатенка наша семь метров, отец за столом гуляет, пол-литра, патефон крутится, а за окном каменный двор, и мальчишки бегают, мои друзья… Но это так, не к делу.
   Жили не очень хорошо, плохо жили. Мать убило в войну, я ее и не помню, бабка меня растила. Дед на гражданской [60 - Оборот разговорной речи. Имеется в виду Гражданская война 1919—1922 годов. Ред.] погиб, был, говорят, комиссар. Отец сапожник, после в органах [61 - Оборот разговорной речи. Имеется в виду «в органах внутренних дел», так тогда называли организации Министерства внутренних дел и Комитета государственной безопасности. Ред.] работал, модельером в ателье КГБ. А я долго рыпался, выбрать не мог. Был я, знаете, чудак. Басни в многотиражку [62 - Газета, издаваемая, как правило, на крупных предприятиях, в институтах, учреждениях. «Многотиражка» в отличие от стенной газеты имела тираж в сотни, а иногда и в тысячи экземпляров. Ред.] сочинял – это уж в ремесленном [63 - Разговорное. Речь идет о ремесленном училище – профессиональном учебном заведении, совмещающем среднее образование и подготовку к какой-либо рабочей профессии. Ими руководило Министерство трудовых ресурсов. Учащиеся РУ носили униформу. В языке широко бытовали «ремеслуха» по отношении к училищу, «ремесло» по отношению к учащимся. Ред.]. Басни повернулись против начальства и меня отчасти дискредитировали. Сила печатного слова. Между прочим, ходил в редакцию на Чистые пруды [64 - На Чистых прудах (Чистопрудненский бульвар) находились редакции столичных газет – «Московской правды», «Вечерней Москвы», «Московского комсомольца» и областной газеты «Ленинское знамя». А также издательство «Московский рабочий». Ред.], там читали, говорят: если понадобитесь – вызовем. Вот жду до сих пор… Еще хотел фокусником. Стекло иглой прокалывал, ленту тянул изо рта, и был у меня концовый трюк. Это уж когда кланяешься, вроде ты все показал и вдруг «вспоминаешь»: столик остался. А на нем скатерка. Сдернешь ее, а на столе графин, рюмки с вином. И опять неудача… Знаете, по Марксу: деньги – товар – деньги. За деньги ты дай товар, а у меня какой товар? Лежалые трюки, общеизвестные. Вообще я не встречал, чтоб кто-нибудь по книжке Кио стал иллюзионистом. По-родственному или там по знакомству. Я ведь тоже писателем собирался и книгу начал про шпионов, две главы написал… У нас в бригад-миле [65 - Бригадмил – бригады содействия милиции – добровольная организация, созданная в помощь милиции для патрулирования улиц гражданами, как правило, в вечерние часы. Ред.] был старшина из пограничников, здорово рассказывал. И все у меня было продумано: война, колосья, этот скрывается, в конце его, конечно, ловят, а тому орден. Но географических знаний не хватило – писать бросил.
   Официантом как? Ресторанов я при моем тощем кармане не посещал. На тот день, что решил в официанты, ни разу не был. Увидел афишку: набирают на курсы при «Метрополе» [66 - Одна из самых фешенебельных в то время московских гостиниц, находится на Театральной площади. Ред.]. И пошел в семнадцать лет. Приняли. Это было счастье, равносильное выигрышу «Москвича». Мне тогда казалось, все в этой работе, о чем я мечтал. Играет музыка, много света, чистота вокруг, нарядные люди сидят – и вот мой выход… После-то я понял.
   Я ведь – долго еще рыпался. Шесть лет стажа имею при моих годах. Ходил пароходным официантом от Горького до Астрахани. Барменом пробовал, но это не по мне, хотя денежно. Махнул в Сочи: думал, на юге счастья навалом. Нет, не навалом. Женился там, жалел ее, а на работе через день до ночи, она и спуталась с одним. Плюнул, бросил все, и сюда, на Север, – ничего, живу…
   Нет, вы не думайте, работа действительно интересная. Если только с душой. Официант кто? Проповедник культуры. Это еще на курсах нам говорил преподаватель Никишов, толстый такой дядька, юморист, дай бог ему здоровья. Вот вы сели, и у вас на столе три хрусталя (всего-то их десять): что из чего пить? Сервировку – знай, кулинарию – знай, подход к людям – само собой. Меня в этой работе что привлекло? Разнообразие, живость, артистизм. А если только «подай да прими», если одно материальное держит – это для человека не судьба. У меня вот, например, пятый разряд, а как я его оправдаю, если наш ресторан второго разряда?
   Он прерывает рассказ и декламирует с улыбкой:
   – Но вреден «Север» для меня…
   Хороший ли Рощин официант? Так сказать, передовик ли он? Не знаю. План он всегда дает. Благодарности? Есть, но их сколько угодно можно получить. Сейчас в «Севере» эту книгу простым смертным почти и не дают, разве что генерал захочет написать. Жалобы? У Рощина был случай: нагрубил посетителю. То есть они друг другу нагрубили, но тут официант всегда виноват: он на работе. И перевели Рощина на месяц на склад – «плоское таскать, круглое катать». Плохо, конечно, но и это о многом, в сущности, не говорит.
   Услуга в запас не делается. Материализации не поддается. Сантиметром ее не измеришь. Между производителем и потребителем нет ни времени, ни расстояния. И тут особую роль приобретают личные качества человека – порядочность, радушие, учтивость. Но и в сфере обслуживания есть производительность труда, или, как в этом случае предпочитают говорить, эффективность. И здесь нужны рабочая сноровка, умение, спорость.
   Вот, приняв заказ, Рощин легкой своей походкой скрывается за занавеской, куда обычно мы не заглядываем. Я заглянул. Прямо по курсу – касса. Глядя в свою книжечку, Рощин на ходу переводит блюда в рубли и копейки: «Женя, пробей три по сорок пять, два по девяносто шесть, раз семьдесят шесть…» Потом с чеками и посудой (успел захватить) – к «холодному цеху»: «Люда, омары – три». И бегом к повару на раздачу: «Раиса Михайловна, две солянки, лангет…» Чеки он дает марочнице, берет хлеб и сразу к буфету: «Тоня, три водки, три пива, три «Шипки» [67 - Популярные в то время сигареты болгарского производства. Ред.], три спички!» Все это ставится на поднос, и танцующей походкой, с улыбкой за занавеску, в зал. И так всю смену, до глубокой ночи…
   – Вы ведь не слышали, чтоб я жаловался: кто-то долго сидит. Быстро! Срочно! – этого не люблю. А так сиди хоть три часа, на то мы и ресторан, чтобы хорошо посидеть. Есть мнение, что-де выгодно официанту напоить гостя. Погодите возражать, выслушайте… Это еще вопрос, что для меня лучше – напоить или накормить? И второй вопрос – чем напоить? Сто граммов водки – восемьдесят восемь копеек, а бутылка «Гурджаани» – три рубля. Вот и считайте. Он выпьет хорошего вина – у него аппетит. Считайте дальше: солянка – девяносто шесть копеек, купаты – рубль двадцать девять копеек, по-киевски – рубль сорок копеек. Что мне выгодней? Что лучше – бегать к буфету с графинчиком или взять с раздачи хорошее блюдо?
   А вообще-то пьют. Вернутся рыбаки, три месяца плавали у берегов Канады, денег – мешок. Где оставят? В «Севере». И опять вопрос: как их взять? Можно в два счета: дал ему водки сверх нормы, пива дюжину, закуски чуть – через час он готов. Вывели со швейцаром с крыльца – и адью. На улице замерзай или в вытрезвителе спи – наше дело маленькое. А можно культурно: сидите, отдыхайте, разговоры говорите, пейте южное вино в увязке с качественной закуской – и мне хорошо, и людям удовольствие… Чем я занят, официант? Перераспределением национального дохода – вот чем. Вы не улыбайтесь, это тоже на курсах говорили. План-то нам не в калориях спускают – в рублях, ясно?
   Я как почитаю «Общественное питание» [68 - Профессиональный журнал, издаваемый Министерством торговли и ЦК профсоюзов работников общественного питания. Ред.], то Латвию хвалят, то Молдавию. А почему не Мурманск?.. Я и на активе [69 - Так в обиходе называли собрания наиболее активных, успешных работников предприятий, представителей министерства и партийно-хозяйственных руководителей района, области, края, республики, на которых обсуждались наиболее злободневные проблемы развития отрасли. Ред.] ставил вопрос: салфеток нет, формы у официанта нет. Мы кто, кабак, харчевня? Денег, говорят, нет на балансе. А почему нет? Вот у нас мангал в бездействии, а шашлыки жарим на сковороде. Почему? Мало проходит шашлыков. А почему мало? Плохие шашлыки. А почему плохие? Потому что на сковороде. Я бы что в «Севере» сделал? Убрал бы сверху наши прожектора – не ресторанный свет. Малые светильники на стол, торшеры по углам, стены в салатный цвет, приятный для глаз, серванты бы поставил. Тогда я солянку смогу перелить, прибор сменю рыбный на мясной – мне трудней, а окупится. И назвал бы ресторан: «Домашний»…
   Планы строит человек, эскизы чертит (я видел), мечтает, загадывает… Я думаю, Рощин хороший официант.
   А чаевые?.. Видимо, тонкий этот вопрос у многих вертится на языке. Чаевые Рощин берет. Мы боролись с этим пережитком по-всякому. Писали на стене: «Здесь чаевые не берут». А под этой надписью брали. Писали: «Граждане, не унижайте достоинства официанта». Все равно брали. Еще красивей писали тексты по красному фону. Брали. Нет ничего хуже таких вот надписей, бесполезность которых самим пишущим ясна наперед.
   Бесполезное – вредно.
   В один из вечеров, когда Рощин был свободен, мы с ним пошли в перворазрядную «Арктику». Он солидно поздоровался с метрдотелем, кивнул официанткам. Мы выбрали столик, сделали заказ. Ресторан был просторный. Вообще в Мурманске новые «точки» делаются с размахом и со вкусом – легкие занавеси, настенная резьба по дереву, аппликации из металла. В ожидании закуски Рощин учил меня «угадывать гостей».
   – Каждый официант если не психолог, то уж физиономист. Я от двери угадаю гостя: процентов восемьдесят – по лицу, процентов десять – по костюму (хотя это обманчиво), еще десять – по манере. Ну, бывает, ошибусь. Не ошибается тот, кто не работает.
   «Гости» делились на категории. Есть хороший гость: не спешит, не напивается, не слишком придирчив. Есть нервотрепатели, их Рощин не любит, хотя они бывают щедры. И стиляг [70 - Так называли молодых людей, которые «стильно» одевались. Синоним – «пижон». Ред.] не любит, хотя и эти денег не берегут: «Пусть лучше у меня стол будет пустой… Не свои тратят». Есть тип гостей, встречающийся все реже: принеси-чего-нибудь. Есть лимонадники, есть полсупники… К концу вечера я пробовал угадывать. Рощин только поправлял: «Нет, ошибаетесь. Какой же он хороший гость? Меню взял сам, на ходу. Сел за грязный стол… Нет».
   – Не сразу дается, – утешал он меня, – нужен глаз. Вот у меня вчера вошел невидный такой, в очках. Между прочим, с дамой. Ну, пара у нас не котируется. На юге – да, или в центральной полосе. У нас лучше всего, когда три морячка. Ладно, садятся на моей позиции, заказ скромный, тихим голосом. Решил – лимонадники. А оказались Олег Табаков и Нина Дорошина из театра «Современник». Вполне интеллигентные оказались гости.
   Мы немного выпили, самую малость, и снова я заговорил о чаевых: каковы его прогнозы на сей счет? Рощин отвечал охотно. Раньше такая была у официанта ставка, что без чаевых он прожить никак не мог. Вот и вся мораль. Теперь зарплату повысили, и хоть берут чаевые, а все не так. Теперь возьмите в Мурманске любого официанта: обсчитывать не станет. Зачем рисковать? Вынуждать чаевые, медью бренчать – и этому конец. Теперь сдачу всегда выложишь сполна, а уж если гость хочет – другое дело. Самое подлое отошло. Так вот постепенно и отомрут чаевые, в свое время или несколько позже… Тут мне вспомнилась молитва святого Августина:
   «Даруй мне чистоту сердца и непорочность воздержания, но не спеши, о господи!»
   Не подумайте, что я ратую за чаевые. Просто я думаю, что молчать о «пережитке» – не лучший способ борьбы с ним. Просто я констатирую факты бытия, которое, как известно, определяет сознание людей. А воспитывать их, разумеется, надо. Зарплата им повышена, уровень жизни возрос, и теперь можно и нужно добиваться, чтобы сознание опережало, толкало бытие.
   Рощин тем и заинтересовал меня, что сознание его разбужено: он думает о своей работе, хочет понять свое положение в обществе.
   – Официант ведет свое происхождение от лакея – это, конечно, факт. Но, с другой стороны, посетитель – от барина, и это тоже факт. Вежливый – от аристократа, хам – от купца. Я замечал: работяги придут, моряки с рейса, рыбаки, лесорубы – всегда с уважением. Или капитан сидит с нашивками, профессор из Ленинграда – не забудут спасибо сказать. Нервотрепатели – «среднее звено». Какой-нибудь зам, пом: первое удовольствие ему отчитать официанта. «Молодой человек! Не стыдно тебе тарелки таскать! Да я в твои годы…» – выпил, умом делится. А приглядишься, у него у самого-то в обрез. И лестно ему поучать меня, стоящего перед ним. Пусть… Я ж понимаю, он натерпелся от начальника, надо ему на кого-то свалить. Есть, значит, кто-то хуже его. Самый это доступный способ возвысить себя в своих глазах – другого унизить. Я стою перед ним, живой знак вопроса, молчу. Если ты барином пришел в ресторан, пусть тебе будет стыдно. Все мы нынче друг другу служим – эта я не вам первому сказал.
   – Но все же есть разница?
   – Есть. Тут фокус в одном – непосредственное обслуживание. Но если исторически посмотреть, то при барах и учителя в лакеях ходили, и лекари были полулакеи, и музыканты брали чаевые, и даже, я читал, поэты были придворные, тоже, значит, непосредственно обслуживали. В старое, конечно, время. Я вам так скажу: любую профессию можно охолуить. Все зависит от самого человека: как он понимает себя, каким себя видит. И еще – каким его люди видят. Прав я или не прав? Вы мне ответьте…
   Да, есть социальная сторона вопроса. Подойдем к ней непредвзято и безбоязненно. Кто он такой, нынешний человек из ресторана? Останется ли в будущем этот вид труда?
   Для начала полистаем справочники ЦСУ. В стране сейчас 70 000 официантов. Больше, чем артистов, больше, чем наборщиков, больше, чем сталеваров. Да прочих «работников зала» – 250 000, да «торговая группа» (буфетчики и т. п.) – 200 000. А всего в общественном питании – около 1,5 миллиона человек. А в сфере обслуживания в целом – 20 миллионов! Вот и судите сами, надо ли думать всерьез о положении этих людей?
   Главные линии сферы обслуживания – просвещение, здравоохранение, культуру – мы развили чрезвычайно широко и быстро. И сделали их в основном бесплатными, безденежными – это наш приоритет, его мы никому не уступим. А вот в денежной сфере – торговле, бытовых услугах, общественном питании – уровень долгое время был невысок, и развивали мы эти отрасли медленней, и считалось, что так оно и должно быть. Теперь иное время, иные возможности, иные задачи. «Увеличение реальных доходов населения будет перекрываться быстрым ростом массы товаров и услуг…» – это записано в Программе партии.
   Вот еще цифры: предприятий общественного питания в 1955 году у нас было 118 000, в 1959 году – 130 000, а сейчас – 180 000… Не случайно ЦК ВЛКСМ призвал комсомольцев и молодежь в сферу обслуживания: «Юноши и девушки страны должны взяться за эту работу с таким же энтузиазмом, размахом и деловитостью, с какими шли они на штурм целины, трудятся на ударных стройках, борются за развитие большой химии!» [71 - Одна из форм массового организованного набора рабочих профессий для работы в отдаленных районах, в сложных природно-климатических и бытовых условиях на крупных стройках Сибири, Крайнего Севера, казахстанских степях. Ред.] Это не только призыв: ежегодный прирост работников в общественном питании уже достиг ста тысяч человек. Другими словами, сто тысяч юношей и девушек уже сегодня, пока мы рассуждаем с вами, должны избрать для себя это поприще. И изберут непременно… Так кто же нужен стране – те, кто придет сюда «от беды», или те, кто придет по комсомольской путевке, с сознанием общественной значимости своего дела?
   Такова эта государственная (немалая) проблема. Потому что вслед за молодыми официантами встают молодые парикмахеры, кондитеры, портные, почтальоны, продавцы, повара, прачки и прочие, чей труд не все еще научились по-настоящему ценить и уважать. Откуда в нас этот нелепый аристократизм? Почему люди, обслуживающие машины, у нас в большем почете, чем люди, обслуживающие людей? Почему я сам позволил себе говорить о Рощине в эдаком сочувственном тоне? Да и вы, читатель, думали то же: молодой, а туда же, в официанты… Думали ведь?
   Как ни странно это может показаться, корни «аристократизма» тянутся не только из старины. Я видел официантов в Париже, Гетеборге, Каире, Сан-Франциско, Риме, Триполи. Очень разные были они – униженные, респектабельные, поющие, усталые, кланяющиеся. В любой момент хозяин мог выгнать их на улицу, богатые гости, люди другого класса, стеной были отгорожены от прислуги, но при всем том официанты не казались обиженными судьбой, напротив, они счастливы были получить эту работу: другие пути были закрыты для них.
   А у нас – открыты. Каждому у нас открыты все пути. Но это вовсе не значит, что каждый путь открыт всем. Каждый может стать космонавтом, но заранее известно, что все космонавтами не станут. И физиками все не станут, и актерами, и доменщиками, и водолазами… Очень это важно сейчас всем нам вместе научиться уважать «неставших». Труд всякий хорош – пора понять, что в этом правиле нет исключений.
   В высшей степени интересные сдвиги в сознании людей происходят сейчас. Сфера обслуживания, считавшаяся прежде делом второстепенным, едва ли не «накладным расходом», признается ныне заботой государственной важности. Вот и стоит на переломе такой Геннадий Рощин, стоит «живым знаком вопроса»: позади – пренебрежение к его профессии, впереди – признание важности ее. Не будем преувеличивать, не будем улучшать Рощина. Он еще не научился ценить людей, которые лимонад предпочитают водке, – это плохо. Но он уже не мерит свое отношение к гостям только степенью их щедрости – это обнадеживает. А главное, он уже начинает понимать общественную полезность дела, которое избрал для себя.
   Снова о будущем. По-видимому, многие виды труда, тяжелого, вредного, неблагодарного, вовсе исчезнут. Не исключено, что и профессия официанта попадет в их число. Ввели же мы самообслуживание в столовых и закусочных – отличная вещь. В брошюре Л. Шпунгина «Общественное питание в семилетке» [72 - Экономика страны развивалась в соответствии с пятилетними планами развития народного хозяйства, которые принимались на сессиях Верховного Совета СССР, и имели силу закона. В 1962—1969 годы был принят семилетний план. Ред.] я прочел о дальнейшем прогрессе в этом деле: отобедав, люди сами на подносе относят грязную посуду в мойку. Следует обобщение философского плана: «Если находятся отдельные лица, которым такая форма самообслуживания не нравится, то это следует отнести к предрассудкам, к мелкобуржуазным пережиткам, от которых члены нашего общества должны освободиться». Освобождайтесь, читатель, пока не поздно! Следующий шаг на пути к прогрессу – будете сами мыть посуду. Следующий – будете варить борщи. Не нравится – пиши жалобу сам на себя.
   Я все же думаю, что официант останется. Он-то как раз и останется! Не будет судомоек, уж их работу механизировать нехитро, уборщиц заменит какой-нибудь могучий пылесос, и продавцов не будет, буфетчиков, кассиров, я даже полагаю, что бухгалтеры-ревизоры уйдут на покой, а человек, встречающий гостей, любящий вкусно накормить их, умеющий принять их широко, культурно, весело, – обязательно будет. Отпадет все унижающее его, отпадет тяжелое и грязное, но останется человек, призванием и профессией которого будет хлебосольство. И говорить о нем «обслуживает» забудут, как забыли это слово применительно к врачу, учителю, адвокату. Врач лечит, учитель учит, адвокат защищает. О моем герое скажут: «угощает», «кормит», «принимает гостей»… Очень, между прочим, красивая будет профессия.

   1965 г.

Владлен Кривошеев

Владлен Михайлович Кривошеев (1930) – журналист, кандидат экономических наук. Будучи еще учащимся средней школы начал работать в «Литературной газете» – спецкор по организации материалов, затем работал в «Московском комсомольце» – литсотрудник отдела рабочей молодежи, зав. отделом пропаганды и международной жизни, член редколлегии, в «Известиях» – специальный корреспондент отдела экономики, заместитель редактора по отделу внутренней информации, собственный корреспондент в Чехословакии. В «Известиях» ввел рубрику «Туризм – дело интересное, выгодное». Не переставая выступать в прессе, перешел на работу в туристскую организацию профсоюзов – зам. председателя Научно-технического совета Центрального совета по туризму и экскурсиям ВЦСПС, директор Всесоюзной научно-исследовательской лаборатории туризма и экскурсий (1969—1984). Впоследствии работал в экономических институтах АН СССР (1984—2003), экономический комментатор ЦТ в программе «Добрый вечер, Москва!» (1977—1991). Ныне – продолжает выступать в прессе как независимый журналист.

Профессия? Официант! [73 - Изв. 1966. 7 дек. (от собственного корреспондента в Праге).]

   История утверждает, что первые официанты появились в Древнем Египте – что-то около шести тысяч лет назад. Не у многих профессий столь древно генеалогическое древо. Однако только древность происхождения профессии еще ни о чем не говорит. За эти тысячелетия, например, от гончара пошли и фарфоровых, и стекольных, и кирпичных, и игрушечных дел мастера, и облицовщики, и даже токари. Ну а официанты? Увы, за тысячи и тысячи лет они не «породили» какой-либо новой профессии. Да и труд их внешне изменился до обидного мало. Бери, носи, подавай, относи – по этой схеме они работали в Древнем Египте, по этой же схеме работают сегодня и в Москве, и в Праге, и в Лондоне, и на Багамах.
   Так выглядит история профессии в общих чертах. Но рядовой посетитель ресторана, пренебрегая этими общими чертами, очень чутко реагирует на детали в обслуживании, и порой он нет-нет да и позволяет себе брякнуть:
   – Такой здоровый, а с тарелками возится. Пошел бы к станку или к нам на стройку…
   Ох, эта профессия официанта! Так ли уж она проста, легка и примитивна? «Приноси – относи» – и все? Чехословацкие специалисты, чтобы окончательно решить, идти ли официанту к станку или на стройку, вдруг обнаружили, что если идти официанту, как и подобает мужчине, на более тяжелую работу, то только в шахту или на рудник. Потому что установлено: самый тяжелый труд у горняков, вслед за ними идут официанты, а уж потом – металлурги, машинисты, станочники, строители, ткачи. До сорока километров проходит официант за свой рабочий день и перетаскивает за это же время до 2,5 тонн тяжестей.
   Как видите, совсем не легок труд человека в белом кителе и с салфеткой в руке. К тому же он совсем не прост.
   Официант, вопреки распространенному мнению, возится не с тарелками, хотя и это есть, – он в первую очередь работает с людьми. А всякая работа с людьми требует особой квалификации.
   Директор пражской школы, название которой на русском языке буквально звучит как «Школа гостеприимства», Мирослав Угер перечисляет мне требования, предъявляемые к официантам.
   Официант должен быть актером, дипломатом, врачом, психологом, коммерсантом, социологом, физически крепким, эмоционально сдержанным, приятным в общении, до некоторой степени полиглотом, находчивым и остроумным…
   Не слишком ли много требований?
   – Это еще не все, – словно угадав мои мысли, говорит директор. – Он должен знать технологию приготовления пищи, химию… Пойдемте-ка, лучше, по школе, посмотрим.
   И мы пошли по классам, кабинетам, лабораториям школы гостеприимства, которая недавно отметила свой столетний юбилей. На трех отделениях – поваров, официантов и кондитеров – учится 1370 юношей и девушек. Обучение трехгодичное. С первого курса у официантов – неделя занятий в школе, неделя работы в ресторане под руководством высококвалифицированного официанта. Предметы: сервировка, сырье, технология, химия, психология, калькуляция, гимнастика, этикет, чешский, русский, немецкий языки – обязательно, а по выбору французский или английский. Это, конечно, не полный перечень предметов, которые проходят в школе, куда принимают после девятилетки. Большинство учеников – из семей потомственных поваров, кулинаров, официантов. Им, кстати, на конкурсных экзаменах при поступлении отдается предпочтение. Конкурс? Да, на отделение официантов в два раза больше желающих, чем можно принять.
   Мы вошли в класс, оформленный, как зал ресторана. Вдоль стен – буфеты с хрусталем и фаянсом, за столиками – по четыре паренька. Профессор Йозеф Ржежач – двадцать лет работы официантом, экономический и педагогический институты – учит первокурсников накрывать стол скатертью. Пустяковое, казалось бы, дело, но попробуйте сделать это, когда с четырех сторон сидят гости, а их нельзя беспокоить, нельзя трясти скатертью над головами. Потом Йозеф Ржежач будет учить более сложным вещам. Скажем, в зал входит посетитель. И до того, как он опустится на стул, нужно определить, что он закажет. Пражские квалифицированные официанты определяют это точно в восьмидесяти случаях из ста.
   – Телепатия?
   – Нет. Профессиональная наблюдательность. Во-первых, кто вошел – мужчина или женщина? Молодой, пожилой человек? Хмур, весел? Тучен, худощав? Как прошел – энергично направился к пустующему, столику или ждет, пока метрдотель укажет, куда сесть? Цвет лица, выражение? Того, кто на диете, и любителя жареного мяса и острых соусов видно по походке. Женщина не будет заказывать жирной пищи. Пожилой предпочтет вареную телятину. Пышущие здоровьем и темпераментные молодые люди больше любят жареное.
   Хмурого человека надо обязательно приветствовать улыбкой и весело, не замечая его мрачности, сказать: «Добро пожаловать». А если он невесело буркнет «Здрасьте», снять с лица улыбку, и быстро, а главное – немногословно, посоветовать, что выбрать. Знаете, что часы у официанта и посетителя идут с разной скоростью? У последнего они идут предательски быстро: пять минут в ожидании еды равносильны двадцати минутам.
   Найдите занятие гостю – например, пусть познакомится с меню. Если меню почти тут же отложено, придите с советом. Если же оно чересчур долго изучается, тоже придите с советом. Короче говоря, не оставляйте гостя без внимания.
   – Ну а в чем же он должен быть актером?
   – Как актер перед выходом на сцену должен забыть самого себя, оставить за кулисами свои заботы, свое настроение, свои привычки, так и официант все, что мешает ему играть свою роль в зале, должен оставить до момента, когда опустится занавес…
   Тысячи самых различных тонкостей и хитростей профессии познаются за годы обучения в школе. И все же все познать в школьные годы не удается.
   В одном из пражских ресторанов я наблюдал такую сценку.
   Гость(молодому официанту, возможно, даже еще ученику-практиканту): Порекомендуйте, что у вас есть вкусного?
   Официант(очень доброжелательно, с улыбкой): У нас хорошие повара, и у нас все вкусно!
   Гость: Ну, тогда принесите мне все!
   Парень смущенно отошел и направился к старшему официанту. О чем-то пошептались. Старший, видимо, отчитал его и сам подошел к гостю. Молодой остался у стойки, но старший поманил его.
   Старший (рядом стоит неудачник, слушает): Будете обедать? Из закусок рекомендую… На первое лучше всего…
   Заказ принял, ушел. У стойки старший еще что-то сказал пареньку. Тот куда-то рванулся и через мгновение подкатил к гостю на тележке набор бутылок – коньяки, водки, вина.
   Официант: Что будете пить? Гость показал пальцем…
   Потом я подошел к старшему официанту (не буду называть его ни фамилии, ни названия ресторана, чтобы пятно не легло на их доброе имя. Ресторан действительно первоклассный и репутацией очень дорожит) и спросил: в чем проступок молодого?
   – Да разве так обслуживают? «Все вкусно!». А потом я его не посылал к столу – я сделал знак, чтобы он подкатил тележку с винами. И снова он поступил неправильно: «Что будете пить?». Гость может ответить: «Не буду». А надо, чтобы он выпил, у него аппетит лучше будет. Ему предложить надо. Вот как! И чему их только там учат? – кивнул он на молодого.
   Должен взять под защиту этого паренька: в школе их учат действительно многому, учат хорошо. Но школа – это только начало в профессии официанта. Еще нужны годы практики, потому что совершенствование, оттачивание мастерства приходит непосредственно в работе. Это все прекрасно понимают, и поэтому для официантов даже со стажем работы организуют курсы. После курсов они сдают экзамены. Для официантов устраиваются всевозможные конкурсы и соревнования. И не только, так сказать, в масштабах одного города, но и общереспубликанские. Потом я задал вопрос о тележке с винами.
   – Стало быть, официанту выгодно, если гость много пьет спиртного?
   Но оказалось, что ни на обороте ресторана, ни на зарплате официанта это никак не отражается. Более того, официанту выгоднее подать кофе или чай, потому что от продажи «безобидных» напитков, как и от продажи блюд, ему начисляется определенный процент к зарплате. А от продажи спиртного – отчислений никаких. Спиртное только для аппетита. А вот уж от хорошего аппетита гостя «есть смысл».
   Институт Гэллапа в США, выясняя факторы, определяющие выбор посетителем того или иного ресторана, приводит такие данные: для 63 процентов всех опрошенных главное – хорошая пища. Для 55 процентов – чистота. Для 35 процентов – атмосфера и внешний вид ресторана. Для 33 – хорошее, быстрое обслуживание, приятный, вежливый персонал. Как видите, для трети гостей основное – обслуживание. И хотя официант здесь главное действующее лицо, не все зависит от его профессионализма, знаний, умения. Очень многое – и от организации работы официантов.
   В Чехословакии принята бригадная система. За официантом закреплена не группа столиков, а группа блюд. Один подносит напитки, другой – закуски и первые блюда, третий – вторые, четвертый – бригадир, он рассчитывается с гостями. При такой системе посетитель никогда не услышит от официанта: «Подождите» или «Этот столик я не обслуживаю»…
   Такая система очень рациональна: в зале, где по вашим нормам трудится 8–10 человек, в Чехословакии – вдвое меньше. К тому же и время обслуживания сокращено в 2–4 раза.
   Петр Соммер, сотрудник НИИ внутренней торговли и член редколлегии журнала «Чехословацкое гостеприимство» в беседе обронил такую фразу: «Проблемы общественного питания должны быть предметом постоянного, глубокого исследования».
   Очевидно, это так. Надо, чтобы деятельность этого участка сферы обслуживания строилась на основе объективных данных. Часы работы ресторанов, кафе, столовых, баров, размещение, размер и оформление их, стоимость блюд, формы и методы обслуживания – вот тот далеко не полный круг вопросов, которые нужно решить на основе социально-экономических исследований.

Задание

I

   Повторим слова С. Маршака из статьи в настоящем пособии: «Писатель должен чувствовать возраст каждого слова. Он может свободно пользоваться словами и словечками, недавно и ненадолго вошедшими в нашу устную речь, если умеет отличать эту мелкую разменную монету от слов и оборотов речи, входящих в основной – золотой – фонд языка.
   Каждое поколение вносит в словарь свои находки – подлинные или мнимые. Одни слова язык усыновляет, другие отвергает».
   Прочтите материалы, приведенные в этом разделе пособия, внимательно, с карандашом в руках (библиотечный экземпляр не марать!), пометьте и выпишите идентичные по смыслу слова и выражения:
   а) «окрашенные» эпохой (ушедшие «по возрасту» из нынешнего лексикона, «отвергнутые»);
   б) из профессионального словаря, стойко пережившие без малого 100 лет, дошедшие до нашего времени, «усыновленные»;
   в) слова, не «уместные» в другом жанре.

   Подсказка – выискивайте слова и выражения в контексте, а не вырванные из него.

II

Жанровые различия не только и не столько лексические. Попробуйте найти (опираясь не только на материалы этого учебного пособия) и самостоятельно сформулировать жанровые признаки – повести, очерка, репортажа. Имейте в виду, что в очерке могут присутствовать элементы репортажа, а репортаж может, иной раз, походить на очерк. Повесть может быть более «очерковой», чем художественной. Пусть это взаимовлияние жанров не собьет вас с толку.

III

   Проведите еще одно самотестирование. Тест из вышеприведенной книги В.Ф. Олешко «Журналистика как творчество».

   Творческий потенциал журналиста-практика («Юнкор», «Ремесленник», «Творец»).
   Этот вариант теста Олешко выясняет коэффициент творческости. Но в данном случае он адресован прежде всего тем, кто уже работает в средствах массовой информации. Кто-то из студентов уральского профессора очень метко назвал данный тест «Юнкор», «Ремесленник», «Творец», ибо после подсчета полученных баллов каждый читатель может (и не только в шутку) узнать – на какой же ступеньке развития в профессии он находится.
   Итак, возьмите ручку, листок бумаги и на каждый из 19 вопросов ищите среди трех предложенных подходящий для Вас ответ. Затем запишите ту букву, которой он обозначен: «а», «б», «в». И, ни в коем случае, не подглядывать раньше времени в ответы.
   1. Считаете ли Вы, что с помощью журналистики можно добиться изменений в той или иной сфере деятельности человека?
   а) да; б) нет; в) да, но только кое в чем.
   2. Вам самому по силам работать в журналистике «преобразующей»?
   а) да, в большинстве случаев; б) нет; в) да, в некоторых случаях.
   3. Верно ли, что некоторые из Ваших идей привели бы к совершенствованию, а в конечном итоге – к более эффективной деятельности того или иного средства массовой информации?
   а) да; б) да, при благоприятных обстоятельствах; в) в некоторой степени.
   4. Считаете ли Вы, что в недалеком будущем станете в журналистике (или в какой-то другой смежной сфере общественной деятельности) играть столь важную роль, что сможете принципиально что-то изменить в окружающей Вас действительности?
   а) да, наверняка; б) маловероятно; в) не исключено.
   5. Когда Вы решаете предпринять какое-то действие, уверены ли Вы, что осуществите свое начинание?
   а) да; б) часто сомневаюсь; в) нет.
   6. Бывает ли у Вас иногда желание подготовить журналистский материал на тему, с которой практически не знакомы?
   а) да, я авантюрист(ка) в журналистике; б) нет, считаю, что дилетантизм здесь недопустим; в) все зависит от обстоятельств и характера будущего материала.
   7. Вы взялись за совершенно новую для Вас тему. Есть желание сразу подготовить неординарный, блестящий по исполнению материал?
   а) да; б) думаю, это нереально; в) да, если тема увлечет меня, я готов(а) буквально горы свернуть.
   8. Коллеги «подкинули» Вам оригинальнейшую тему. Однако, прежде чем появится публикация (сюжет в эфире), Вы должны изучить всевозможные аспекты данной темы, проверить будущую гармонию алгеброй расчета?
   а) да; б) нет, в журналистской спешке это сделать практически невозможно; в) нет, мне будет достаточно простого удовлетворения авторского любопытства.
   9. Представьте ситуацию. Публикация (или выход в эфир) все откладывается. Не пишется, не думается…. Или нет концепции выстраивания материала, не хватает фактов. Наконец, ясно осознаете – это Ваша творческая неудача. И тогда Вы…
   а) какое-то время упорствуете, пытаетесь «довести» материал;
   б) сразу же бросаете эту затею – без этого дел невпроворот; в) используете свою индивидуальную методику, имеющуюся на этот случай (отложить материал, а потом к нему вернуться; посоветоваться с опытным коллегой, другом; и т. п.).
   10. Вам кажется, что журналистика позволяет добиться: а) жизненных перспектив в любой области человеческой деятельности; б) стабильности положения, материального достатка;
   в) творческой самореализации – возможности делать то, что тебе «по душе», что умеешь делать лучше других.
   11. Путешествуя, или бывая в незнакомом городе в командировке, Вы обычно легко ориентируетесь?
   а) да; б) нет, в незнакомом месте все кажется типичным; в) да, но только там, где местность или архитектура неординарны или чем-то явно выделяются.
   12. Сразу же после интервью или беседы с человеком Вы и без блокнота или диктофона можете вспомнить суть, смысл разговора?
   а) да, без труда; б) чаще всего это сделать трудно или даже невозможно; в) запоминаю я разговор избирательно – только самое «яркое» или то, что считаю в данный момент главным.
   13. Улица для Вас – театр: чаще всего Вы непроизвольно запоминаете какие-то сценки, необычных «героев», можете, что называется, заглазеться на ту или иную мизансцену, на уличное происшествие?
   а) да, и эта черта раздражает не только моих близких, но и меня самого; б) нет, чаще всего мне не до уличного «театра»; в) да, но происходит подобное восприятие улицы непроизвольно, задерживаюсь же лишь в исключительных случаях.
   14. В свободное время Вы предпочитаете:
   а) полное одиночество; б) шумную компанию, где можно отвлечься от дел; в) мне в общем-то безразлично, все зависит оттого, как складываются обстоятельства.
   15. Вы занимаетесь каким-либо делом. А примете решение прекратить это занятие, когда:
   а) дело закончено и кажется Вам отлично выполненным; б) когда «заказчики» более-менее довольны; в) бывает нередко, что обстоятельства заставляют отложить то или иное дело, но обязательно возвращаетесь к нему.
   16. У Вас неожиданно выдался совсем свободный вечер. Вы дома один:
   а) есть возможность поразмышлять о каких-то абстрактных вещах;
   б) пытаетесь себе найти конкретное занятие или работу по дому; в) «допишу-ка я давно откладывавшийся материал (сценарий)».
   17. Когда какая-то идея захватывает Вас, то Вы станете думать о ней:
   а) независимо оттого, где и с кем Вы находитесь; б) Вы можете делать это только наедине; в) только там, где не очень отвлекают.
   18. В Вашем характере следующая черта:
   а) не упорствовать, если аргументы оппонентов в споре убедительнее;
   б) оставаться при своем мнении, какие бы аргументы не выслушивали; в) измените свое мнение, только если сопротивление оппонентов окажется сильным.
   19. Отвечая на вопросы, Вы:
   а) конечно же, немного потрафляли своему творческому самолюбию; б) были стопроцентно честны перед собой; в) все это – игра, и Вы просто приняли правила игры.
   Теперь подсчитайте количество баллов, учитывая, что ответ под буквой «а» оценивается 3 баллами, «б» – 1, «в» – 2 баллами.

   51 и более: В вас заложен творческий потенциал, который предоставляет богатый выбор творческих возможностей и открывает вам блестящие перспективы в журналистике. Хотя, наверное, вас уже и сейчас ценят коллеги и товарищи за нестандартное мышление и творческую мобильность.
   26—50: У вас вполне достаточный творческий потенциал и вы обладаете профессиональными навыками по его реализации. Но есть и проблемы, которые мешают вам в процессе творчества, найти и искоренить их вам поможет анализ вопросов теста. Выявите по ним свои «изъяны».
   25 и менее: Ваш творческий потенциал пока, увы, невелик. Может вам мешает набор комплексов, или вы недостаточно серьезно отнеслись к вопросам теста. Так или иначе, но вы только подступаете к настоящей творческой деятельности. А может вы просто случайный в журналистике человек? Если на вопрос 10 вы дали ответ «б», а на 19 – «в», то стоит подумать о смене деятельности.
   Успеха вам! Ни пуха, ни пера! Девять футов под килем! Да наполнит попутный ветер ваши паруса! (Продолжите этот ряд благопожеланий.)

Павел Балдицын

Павел Вячеславович Балдицын – профессор факультета журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова, доктор филологических наук. Специалист по зарубежной литературе. Не только отличный лектор (по признанию самих студентов), но и ученый. Автор более 40 научных, учебно-методических работ и монографии «Творчество Марка Твена и национальный характер американской литературы». Лауреат премии им. М.В. Ломоносова за педагогическую деятельность.

Эпистолярный дискурс в творчестве Твена – от бытового письма и газетной корреспонденции к художественной литературе

   Осенью 1861 года молодой американец по имени Сэмюэл Клеменс, отправившийся на поиски счастья далеко на Запад, получает от своей матери письмо с просьбой: «Напиши все, как есть, ничего не приукрашивая» («Tell everything as it is – no better, no worse»). Наверняка такие пожелания встречались в письмах в разные времена и в самых разных странах, ведь это простое требование к правдивому посланию, какого обычно и ждут от своих близких, но как выполнить эту просьбу, как «рассказать все, как есть», как добиться чистой правды? – вот в чем вопрос. Мы помним эту фразу только потому, что этот американец, который через полтора года возьмет себе псевдоним-маску Марк Твен, обессмертит себя и станет великим писателем. В то время он еще не достиг двадцати шести лет, однако уже имел изрядный опыт обращения с письменным словом. В тринадцатилетнем возрасте он стал учеником печатника и целых девять лет зарабатывал этим ремеслом себе на жизнь. Наборщик в тогдашней захолустной газете, где всего-то обычно и было два сотрудника – хозяин-редактор и его помощник-печатник, нередко не только набирал тексты, но и создавал их в меру своих сил. Мог перепечатать что-нибудь из другой газеты или из книги, а мог и сам написать, что, кстати, юный Сэм и проделывал не раз. К 1861 году он опубликовал также несколько очерков и рассказов в журналах, распространявшихся по всей стране.
   В ответном письме матери он предлагает такое описание территории Невады, которая еще и штатом не успела стать: «Ну что ж, “Золотой Холм” продается по 5000 долларов фут наличными. “Дикая Кошка” не стоит и десяти центов. Здешние места баснословно богаты золотом, серебром, медью, свинцом, углем, железом, ртутью, мрамором, гранитом, мелом, алебастром, ворами, убийцами, головорезами, дамами, детьми, адвокатами, христианами, индейцами, китайцами, испанцами, картежниками, шулерами, койотами (здесь их называют ки-йо-ти), поэтами, проповедниками и огромными зайцами породы “Ослиные уши”. На днях я слышал, как один джентльмен сказал: “Это самое проклятое место на свете”; и я вполне согласен с этой исчерпывающей характеристикой. Тут не бывает дождей, никогда не выпадает роса. Тут нет цветов и ни одна зеленая былинка не радует глаз. Птицы, которые пролетают над этим краем, прихватывают пропитание с собой. Одни только вороны да вороны живут тут с нами. Наш город стоит посреди пустыни – на одном песке, без всяких примесей, и на этой дьявольской почве ухитряется расти лишь отребье зеленого мира – полынь».
   В первых же фразах он сообщает самые важные факты, определяющие ось, вокруг которой вертится жизнь в старательском поселке Карсоне: почем продаются акции местных серебряных жил. Просто меряют эти акции на футы. Что могла понять простая женщина в городке Ганнибале, где приисков нет, а 5000 долларов – невероятные, просто-таки заоблачные деньги? И откуда ей было знать, что «Золотой Холм» и «Дикая Кошка» – это названия рудников, и что значит слово «фут» в данном контексте? Это понятно станет тем, кто прочтет книгу ее сына под названием «Налегке» (1872), рассказывающей о жизни старателей в Неваде.
   Потом в письме Твена идет своего рода каталог, в котором все «свалено в одну кучу»; он начинается как реклама или описание из путеводителя, но завершается уничтожающей характеристикой места, куда автора забросила судьба. Основной прием описания незнакомого мира на удивление прост – это сравнение его с миром знакомым, привычным, в результате чего, однако, возникает порой совершенно гротескный образ: «Если взять за образец карликовый кедр, смастерить дюжину таких деревьев из самой жесткой проволоки, посадить их на расстоянии фута друг от друга и, усыпав все вокруг слоем песка в двенадцать дюймов, попытаться пройти между ними, тогда поймешь, что значит пробираться в пустыне сквозь полынные заросли. Если сломать стебель полыни, он начинает пахнуть не совсем как магнолия и не вовсе как хорек, но чем-то средним между ними <…> Солянка – это поистине великолепная копия виргинского дуба в миниатюре, если только не считать цвета». И тому подобное. Незнакомый мир приобретает зримый облик, становится понятнее… и ужаснее. Однако и на свой мир читатель поневоле начинает глядеть как-то иначе. Дальнейшее описание поражает живописностью наблюдений, подлинностью ощущений, пластикой деталей и размашистым гиперболизмом, навеянным ощущением от местного пейзажа: «А со всех сторон нас окружают такие огромные горы, что поглядишь на них немного, да и задумаешься: какие же они величественные, и начинаешь чувствовать, как душа ширится, вбирая их огромность, и в конце концов становишься все больше и больше – настоящим гигантом, – и уже с презрением поглядываешь на крохотный поселок Карсон, и вдруг в тебе вспыхивает желание протянуть руку, сунуть его в карман и уйти отсюда». [74 - МТ, XII, 529–531]
   Сохранилась только часть этого письма, где автор от описаний природы и сведений о сельском хозяйстве Невады едва успел перейти к людям, по крайней мере, к характеристике их жилищ. Однако текст весьма примечателен, так как представляет собой попытку взглянуть на мир по-новому, своим собственным свежим взглядом, без всяких готовых правил и норм описания. Все в нем окрашено личностным восприятием автора и вместе с тем несомненным желанием дать достоверную картину далекого места, поразительной природы и необычного уклада жизни. В нем реализовано стремление писать просто и вместе с тем ясно, выпукло, зримо, так, как видят мир дети, подростки и неискушенные люди, не ведающие изысков риторики и беллетристики. Так в частном письме рождается новая эстетика, новый стиль. Сочетание точных фактов и подчеркнуто личностного восприятия, ярких наблюдений и буйной фантазии, направленное на то, чтобы лучше передать всю необычность неизвестного мира. Пластичный, осязаемый и в то же время готовый взорваться комическим замечанием текст, в котором гипербола мгновенно переходит в литоту – это узнаваемый твеновский стиль, индивидуально своеобразный и вполне типичный для реалистического письма с его установкой на подлинность.
   Эпистолярный жанр обладает чрезвычайной свободой, он практически не ограничивает себя ни материалом, ни формой, ни даже объемом. Главная его функция – сообщение, т. е. информация и совместное общение; суть письма и заключается в установлении контакта и передаче некоторых сведений. Обычно в зависимости от содержания и адресата исследователи выделяют различные типы писем: любовные, дружеские, родственные или деловые… Но все эти виды посланий располагаются между двумя полюсами. На одном – частное письмо как средство бытовой коммуникации. Оно предназначено для конкретного человека (или нескольких) и оттого сообщение может быть весьма узким и ограниченным и касаться только отправителя и получателя, предполагая знание людей, вещей и событий, доступное только двоим (или немногим). Все это нелегко восстановить постороннему читателю, поэтому публикация частных писем нередко требует дотошного исследования и подробного комментария. Однако иногда и самое интимное письмо может приобретать совершенно открытый характер в силу сообщенных в нем фактов, высказанных в нем идей или эмоций. На другом полюсе – письмо, предназначенное для публичного распространения, это жанр журналистики, публицистики, литературы, в таком случае его называют открытым письмом или корреспонденцией. Оно так же предполагает свободу и разнообразие тематики и стиля; так что форма писем может быть маской для самых разных жанров: информации, очерка, эссе, путевых заметок, сатиры, памфлета… Однако самая суть эпистолярного дискурса, которая заключается в напряженном соотношении установки на подлинность фактов и их личного восприятия, сохраняется везде.
   Письмо или сообщение как первичный речевой жанр заключает в себе, по сути, весь процесс коммуникации и поэтому нередко определяет судьбы журналистики, литературы и словесности в целом. Эпистолярный дискурс отличается удивительным многообразием, он открыт практически во все стороны речевого горизонта и может развивать в себе самые разные функции, изменяясь порой до неузнаваемости: во-первых, конечно, функцию информативную, и потому он лежит в основе СМИ, а письмо навсегда останется в газете одним из самых популярных жанров; во-вторых, наставительную, породившую с древних времен традицию дидактических посланий, содержащих в себе проповедь какого-либо учения, философского или религиозного; в-третьих, довольно близкую ей функцию пропаганды или рекламы; в-четвертых, полемическую, и здесь, так же как и в риторике, лежат корни публицистики; в-пятых, познавательную и исследовательскую, откуда родились и путевые заметки и научные статьи, которые изначально писались как письма коллегам; в-шестых, эпистолярная форма нередко служила плодотворной основой и для романов. Наверное, этим стоит и ограничиться, хотя возможны иные применения этого жанра и порожденного им дискурса.
   В некоторые эпохи «из бытового документа письмо поднимается в самый центр литературы», так считал Ю.Н. Тынянов, утверждая на материале истории русской словесности, что «в письмах были найдены самые податливые, самые легкие и нужные явления, выдвигавшие новые принципы конструкции с необычайной силой: недоговоренность, фрагментарность, намеки, “домашняя” малая форма письма мотивировали ввод мелочей и стилистических приемов, противоположных “грандиозным” приемам XVIII века. Этот нужный материал стоял вне литературы, в быту». Прямое обращение к повседневной реальности в документальной форме становится практикой и знаком преодоления искусственного языка и устарелого стиля.
   Во время Гражданской войны 1861—1865 годов и десятилетия после нее существенной задачей американской литературы стало освобождение от условностей и ограничений религиозной дидактики, дамской и семейной прозы, сентиментальной и романтической риторики. И помогал ее решить эпистолярный дискурс, сделавший приоритетом личное описание действительности. Он пришел в литературу из дешевой прессы (penny press), родившейся на Востоке США в 1830–1840-е годы в результате серьезных изменений социально-экономического, технологического и демографического характера, а в 1850–1860-е годы распространившейся и на Западе, освоение которого было ускорено «золотой лихорадкой» 1849 года. В американских газетах еще до войны весьма широкое распространение получили как письма подписчиков, так и корреспонденции из отдаленных мест. Этому способствовали технические новинки, а также 50 тысяч миль телеграфных линий, 30 тысяч миль железных дорог и пароходное сообщение, которые обеспечивали быструю доставку новостей, так что редактор газеты на Западе мог предложить своим читателям почти столь же своевременную доставку новостей, что и на Востоке. Многие газеты считали необходимым завести специального корреспондента, который мог рассказывать о жизни в далеких местах – в других регионах страны, в столице и за границей.
   Главные черты эпистолярного жанра, понадобившиеся американской журналистике и литературе после Гражданской войны все те же: свобода содержания и формы, информативность, обращение к подлинным фактам, отчетливо личный взгляд на вещи и, наконец, непосредственное обращение к читателю, предполагающее и формирующее его отклик, его реакцию.
   Интересно сравнить уже известное нам письмо Твена к матери с другим, написанным им три года спустя, которое также содержит информацию о Неваде. На этот раз письмо адресовано совершенно незнакомому человеку из штата Миссури и напечатано в газете под характерным названием «Информация для миллионов» (Information for the Million, 1864), и это совершенно иной жанр – открытое письмо, журналистский собрат и тезка бытового. Такое общение с читателем и есть коммуникация в чистом виде: с одной стороны – письмо с вопросами читателя, с другой, ответ, предназначенный для общего потребления. В твеновском названии схвачена самая суть – это массовая информация, хотя количество читателей и могло бы показаться явно преувеличенным, вряд ли у невадской газеты их было столько.
   У открытого письма совершенно иной контекст, иные задачи, хотя основные функции и установки остаются те же, однако резко возрастает установка на адресат, так что оно, по сути, может обратиться в пропаганду или рекламу. И здесь необходимо учитывать особенности тогдашней американской газеты, в которой информативная функция играла далеко не первостепенную роль. Историки журналистики так сформулировали приоритетные принципы городской «дешевой прессы» и на Востоке и на Западе США: «развлечение, сенсация и юмористическая смесь». Информация в ней обычно подавалась под соусом развлекательного комизма.
   В американской журналистике 60-х годов исследователи также отмечают две противоположных тенденции, которые определили направление всего творчества Марка Твена: «стремление к большей точности фактов и стремление ко все большим преувеличениям и прямой фабрикации новостей». Гражданская война установила новый стандарт точности и полноты отражения фактов в газете, который остался и в послевоенные годы. Читатель во время войны требовал честного, достоверного и полного освещения событий. Однако в то же время повсеместно и в особенности в западной прессе распространились газетные розыгрыши и прямой обман.
   Марк Твен с первых шагов своих как журналиста и писателя прекрасно знал все эти формы: он мог написать простой и честный отчет, но также дикую мистификацию и хлесткую пародию. Надо сказать, что Твен любил газетные розыгрыши, но обычно маркировал их так, чтобы читатель легко мог определить, где реальные факты, а где чистая выдумка. И в своих корреспонденциях он четко отделял информацию от фикции. Однако практически все его публикации в невадских и калифорнийских газетах 60-х годов построены на игре с фактами, которая требует от читателя внимательности и критического отношения к текстам. Игра эта подразумевает наличие зыбкой грани между действительностью и ее освещением, между фактом и выдумкой, между высказыванием и его интерпретацией.
   В «Информации для миллионов» присутствуют все атрибуты жанра письма: оно начинается с исходного послания читателя и содержит развернутый и последовательный ответ. Есть в нем вступительное обращение к адресату, где устанавливается контакт с ним и утверждается компетентность автора. Так Твен заявляет, что «мог бы подробнейшим образом расписать Вам историю Невады на пятистах страницах в осьмушку листа», и это могло бы показаться простым преувеличением, характерным для тогдашнего газетного стиля, однако сейчас мы можем сказать, что в этом автор ничуть не погрешил против реальности, ибо он через десять лет написал подобную книгу о своем пребывании на Западе.
   В сравнении с прежним письмом в этой твеновской статье куда меньше удивления, живописных подробностей и гротескных образов, все гораздо суше и проще. Изменился автор, прежде это был восторженный новичок, теперь он – старожил и знаток вопроса, разница существенная. Главный принцип здесь – именно информация, приправленная юмором, который создает важную перспективу: почти каждый факт подвергнут сомнению, оспорен самим текстом письма, его освещение и оценка колеблется и смещается, так что заставляет читателя все время размышлять, что же здесь реально, а что преувеличено, что серьезно, а что – нет. Таким образом юмор – не только и не столько приправа к основному блюду информации, но также и эффективный способ познания мира, определяющий стратегию подачи фактов и общения с читателем.
   В письме даны вполне достоверные, хоть и краткие сведения об истории Невады, точные данные о ее населении, климате и укладе жизни, который определяется добычей золота и серебра. Однако вместо сухих фраз справочника (например: «климат умеренный, континентальный, Невада считается самым сухим штатом страны…» и т. п.) Твен находит чрезвычайно выразительные детали и умело строит текст, так что чувствуешь, где он готовит сюрпризы для читателя, в каких местах ставит паузы, на какую реакцию рассчитывает. Вот, например, такова его характеристика местной погоды: «Дожди обычно начинаются в ноябре и льют (тут явно при чтении должна быть эффектная пауза. – А.Д.) дня четыре, а то и всю неделю подряд, после чего со спокойной уверенностью христианина, у которого на руках все четыре туза, вы можете отдать свой зонт взаймы месяцев на двенадцать». Здесь все детали играют: и карты в руках христианина и зонт. На вопрос миссурийца, раздумывающего переселиться в Неваду: «От каких болезней здесь чаще всего умирают?», Твен отвечает лаконично и с юмором, но удивительно точно: «Видите ли, раньше умирали главным образом от свинца и холодной стали, а теперь на первое место вышли рожистое воспаление и кишечное отравление…». Или его совет ни в коем случае не начинать свою деятельность с «торговли душеспасительными брошюрками. У нас Вам их не продать…». И в этом также дана выразительная характеристика собравшихся на Западе людей, далеких от религиозного лицемерия и праведной жизни.
   Но главное в этом письме – даже не впечатляющие детали, а общая стратегия подачи информации, которая генетически связана с двумя жанрами, казалось бы прямо противоположными друг другу – «правдивого сообщения» (true report) и небылицы (tall tale), балансирующей на грани реальности и вранья. «Правдивое сообщение» или «правдивый рассказ» (true relation) – так обычно назывались книги начала XVII века, создавшие жанр, с которого, собственно, и начинается история национальной словесности. Он сложился также в русле эпистолярно-информативного дискурса и предлагал достоверное описание Нового Света. Ученые отмечают довольно простой его канон, сложившийся согласно средневековому выделению четырех стихий (земли, воздуха, воды и огня), он включал описание природных богатств новооткрытых земель, очерк об аборигенах, которых называли то американцами, то индейцами, и пропагандистское обращение к читателю с прославлением колонизации. Твеновская «Информация для миллионов» – тоже рассказ о новых землях: богатства недр, климат, население и его занятия, привычки, смертность, и напоследок – реклама.
   Однако здесь же ощутимо присутствие и совершенно иного жанра – небылицы. Она предлагает совершенно ложную информацию, которая содержит в себе розыгрыш наивного слушателя или читателя. Этот жанр из устного творчества достаточно быстро и легко перекочевал в газету. По мнению исследователей американского фольклора в условиях фронтира, этой движущейся границы между освоенной и неосвоенной территорией, между цивилизацией и природой, небылица была словесной игрой, которая облегчала восприятие новых и потрясающих впечатлений жизни, цементировала сообщество людей совершенно разного опыта и традиций. В ней происходило «состязание двух перспектив восприятия мира – наивного и искушенного». Небылица фронтира строилась на постоянном колебании между фактом и фикцией, между достоверным и недостоверным и таким образом представляла собой призыв к общению и испытание человеческой способности критически воспринимать чужие слова, она подвергала сомнению истинность всяких «правдивых сообщений», перевертывала дискурсивную практику эпистолярно-информативного жанра, разрушая основную его установку на подлинность фактов. Что же в ней было – игра-состязание рассказчика и его аудитории, в котором происходило обучение – однако не прямое, а парадоксальное, от противного, и учил этот жанр критически относиться к любой информации, подвергать ее сомнению и отделять истину от лжи.
   Советы Твена в «Информации для миллионов» подчеркнуто неоднозначны и двойственны, они далеки от твердых моральных прописей, к которым человека приучали в школе и в церкви: «Здесь, если сбережешь здоровье, не сопьешься и будешь прилежно трудиться, можно заработать не только на один хлеб, – ну а если не сумеешь, так не сумеешь». Даже традиционная насмешка над деревенщиной, который задает вопросы о каком-то знакомом, который по слухам «владеет значительной долей в местных рудниках», содержит в себе урок, и очень важный урок – не быть легковерным, не «вкладывать деньги в рудники, о которых Вам ровным счетом ничего не известно». Здесь, между прочим, автор применяет весьма характерный прием – и для обычной торговой сделки, и для юмора фронтира – подсовывает адресату вовсе не то, что он спрашивал, и вместо сведений о Джоэле Х. Смите рассказывает о Джоне Смите. Такой прием Твен использовал в своей истории о знаменитой лягушке из Калавераса, которая в первоначальном виде также была изложена в форме письма-отчета о поисках некоего человека. Стертое имя и легковерное поведение вымышленного персонажа иллюстрирует урок, как притча в поучениях. Однако завершается «Информация для миллионов» вполне серьезно: «Не обращайте внимания на сарказм и явную чепуху, а поразмыслите просто над фактами, ибо факты есть факты, и изложены они лишь для того, чтобы их поняли и в них поверили» [75 - МТ, Х, 19–24]. Таковы убеждения Твена, он дйствительно высоко ценит факты, хотя прекрасно знает, что люди не всегда могут оценить их по достоинству и отличить их от вымысла.
   Свободный жанр письма имел две главных возможности – описание событий и изъявление собственного мнения, корреспонденция могла обернуться гневной филиппикой и честным отчетом. Можно вспомнить здесь две небольших публикации раннего Твена о полиции. Первая статья называется «Чем занимается полиция?» (What Have the Police Been Doing? 1866), в ней ироническое восхваление и мнимая защита полиции от нападок на самом деле оказываются посрамлением и обличением ее бездеятельности и безразличия: «Разве не добродетельна наша полиция? Разве не следит она за порядком в городе? <…> Разве это не подтверждается тем, что хотя многие важные преступники спокойно разгуливают на свободе, но стоит только какому-нибудь китайцу залезть в чужой курятник, как его в два счета засадят в каталажку и имена полисменов, задержавших похитителя курицы, будут увековечены на столбцах газет?» [76 - МТ, Х, 634–636]. Здесь безусловно виден зародыш твеновской публицистики и памфлета. В совершенно ином жанре та же тема представлена в сообщении «В полицейском участке» (In the Station House, 1867). Это – образцовый репортаж о действительном происшествии: Твен с приятелем ночью пытались разнять дерущихся на улице и угодили в участок. Автор спокойно говорит о продажности «служителей закона», впрочем, не без преувеличений, которые обязательно маркирует: «Два или три раза мы назначали полицейскому цену, чтобы он нас отпустил (полицейские обычно берут пять долларов при оскорблении действием и, я полагаю, двадцать пять в случаях преднамеренного убийства), но на этот раз было слишком много свидетелей, и нам отказали». «Здесь не судят людей, а только отбирают у них часть наличных денег и отправляют на все четыре стороны без всяких церемоний». Репортер честно и бесхитростно рассказывает о своих впечатлениях, ничуть не приукрашивая арестантов: это ветераны Гражданской войны, «жалкий… и обрюзгший старый бродяга», негр с разбитой головой, одна «старая карга», две малолетних проститутки и т. п. Он подчеркивает: «То, что я пишу сейчас, – не плод воображения, я просто пытаюсь набросать картину того, что происходило со мной в мерзостном нью-йоркском узилище для негодяев и несчастных» [77 - МТ, Х, 54–57]. Здесь нет ни одного имени, в отличие от первой вещи, где все же указаны конкретные имена нескольких полицейских. Может быть, это объясняется тем, что обличительную статью Твен написал в Сан-Франциско, где он прожил некоторое время, а репортаж – в Нью-Йорке, где провел всего несколько дней.
   Впоследствии Твен много раз обращался к форме писем, переписки, отчетов, информации и т. п., открывая в ней самые разные возможности. Во многих его юморесках использованы и дискурс и структура письма, будь то его ернические «полезные советы»: «Как я лечил простуду» или «Как выращивать кур», или многочисленные статьи, которые называются просто и емко: «Факты относительно…» Форма письма так же часто используется им для нужд сатиры и становится одеждой памфлета: «Открытое письмо коммодору Вандербильту», «Друг Голдсмита снова на чужбине», «Послание ордену «Рыцарей святого Патрика», «Письмо ангела-хранителя», «Человеку, во тьме пребывающему».
   Природа письма, которая заключается в сообщении фактов посредством личного видения и языка, сыграла весьма важную роль в становлении твеновского стиля и легла в основу многих жанров его прозы. Из этого общего корня выросли два главных побега, две линии его творчества – литература факта и публицистика. Основными жанрами первой были путевые заметки, воспоминания и репортаж, стержнем второй безусловно стал памфлет, выросший из полемического письма. Но была и третья линия – литература художественного вымысла, которая также явно унаследовала первостепенное уважение к фактам жизни и личностный взгляд. Рассказ от первого лица героя о его собственных впечатлениях составляет основу многих рассказов и самых знаменитых романов писателя, таких как «Приключения Гекльберри Финна» и «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура». Естественно, в романе этот эпистолярно-информативный дискурс присутствует обычно лишь в рамке повествования или в формах представления героев, но он задает тон и определяет основные речевые установки.
   Роман «Приключения Гекльберри Финна», который традиционно считается вершиной не только творчества Твена, но и все американской литературы XIX века, начинается с двух обращений автора к читателям. Первое – «Предупреждение» – выдержано в духе небылицы: Лица, которые попытаются найти в этом повествовании мотив, будут отданы под суд; лица, которые попытаются найти в нем мораль, будут сосланы; лица, которые попытаются найти в нем сюжет, будут расстреляны. По приказу автора Генгуб. Начальником артиллерийского управления». Второе – «Объяснение» – в духе точной информации, в нем автор сообщает, какие диалекты использованы в романе. И наконец, повествование начинается с доверительного обращения к читателям со стороны героя-повествователя, каким является здесь Гек Финн: «Вы про меня ничего не знаете, если не читали книжки под названием «Приключения Тома Сойера», но это не беда. Эту книжку написал мистер Марк Твен и, в общем, не очень наврал. Кое-что он присочинил, но, в общем не так уж наврал» [78 - МТ, VI, 7, 9]. Искренний, естественный тон, разговорный стиль письма, ссылки на уже зафиксированные факты, личный взгляд на мир и установка на адресата – все это напоминает эпистолярный дискурс.
   И эти установки сохраняются вплоть до последних и совершенно фантастических произведений. «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура», где рассказывается одна из самых фантастических историй – о перемещении во времени, также строится как рассказ очевидца, так же как и документально-биографический роман «Личные воспоминания о Жанне д,Арк». Жанровым камертоном своей «Автобиографии» Твен также выбирает письмо – на этот раз любовное, правда «из могилы». Самое последнее произведение писателя прямо называется «Письма Сатаны», в нем мы опять находим соединение двух противоположных дискурсивных практик – правдивого сообщения и небылицы.

Практикум

В самом начале пути журналиста возникают вопросы, от которых не отвертеться.

   1. Выбор темы, получение задания.
   Осмысление темы. Как избавиться от страха – «не справлюсь». Привлечение дополнительных, вспомогательных материалов. Нужно ли поискать и почитать ранее опубликованные материалы на подобную или близкую к ней тему? Вхождение в проблему. Сбор материала, чтение источников, консультации, беседы. Выбор жанра – корреспонденция, очерк, репортаж, интервью?
   2. «Муки творчества».
   Мысленная, дописьменная, работа над будущим текстом. Обдумывание будущего текста. Мысленная работа над кратким содержанием (фабулой). План в голове или на бумаге? Подробный или «в общих чертах»? Наброски. Нужно ли записывать первые, пришедшие в голову «нестоящие» мысли»?
   3. Ждать или не ждать вдохновения?
   С чего начать? С заголовка? С первого слова первой фразы? Или с абзаца, который можно потом будет отбросить, лишь бы начать?
   4. «Пошло-поехало!»
   Можно ли перебивать работу чтением текстов, не имеющих отношения к материалу и проблематике. Выбор первого читателя. Следует ли «сходу» учитывать мнение первых читателей?
   5. Для чего кладут на «отлежку» готовый текст?
   Что дает чтение своего материала «на свежую голову», после 2–3-часовой «отлежки». Последнее редактирование. Еще одно последнее редактирование. И еще одно последнее редактирование. И еще одно…
   6. Что делать, если материал «завернули»?
   Выбросить в корзину? Сразу взяться за переделку или подождать 2–3 дня? Отказаться от темы, «спихнуть» ее коллеге, взяться за другую?
   7. Ура-а-а!!! Меня опубликовали!
   Как и с кем отметить первую публикацию?

   При работе могут пригодиться.

Список избыточных выражений

   Среди массы полезных статей в так называемой Свободной энциклопедии Википедия (http://ru.wikipedia.org) опубликован список некоторых часто встречающихся выражений, в которых одно из слов ничего не добавляет к смыслу выражения (плеоназмов).
   Следует избегать применения плеоназмов, однако это не значит, что все приведенные ниже выражения – неправильны. Некоторые из них являются идиомами, другие избыточны только с этимологической точки зрения (например, «бутерброд с маслом» – поскольку бывают бутерброды и без масла). Некоторые из этих выражений избыточны только в определенном контексте и не являются таковыми в другом случае. Избыточность также может использоваться как стилистический прием для усиления значения главного слова.
   Избыточная часть выражений в перечне Википедии выделена курсивом, мы же убрали курсив (кроме первого, оставив его для примера). Определите сами, какое слово, на ваш взгляд, лишнее:
   1) актерское амплуа;
   2) американские индейцы;
   3) ареал обитания;
   4) базисные основы;
   5) безопасное укрытие;
   6) бесплатный подарок;
   7) бестселлер продаж;
   8) биография жизни;
   9) бутерброд с маслом;
   10) букет цветов;
   11) в анфас;
   12) в конечном итоге;
   13) ведущий лидер;
   14) вкусный деликатес;
   15) внутренний интерьер;
   16) воспоминания о прошлом;
   17) временная отсрочка;
   18) всенародный референдум;
   19) встретиться вместе;
   20) выделить запятыми с двух сторон;
   21) входить внутрь;
   22) героический подвиг;
   23) главный фаворит;
   24) главная суть;
   25) главный протагонист;
   26) демобилизоваться из армии;
   27) для проформы;
   28) дополнительная опция;
   29) дополнительный бонус;
   30) дополнительный плагин;
   31) другая альтернатива;
   32) жестикулировать руками;
   33) захватывающий триллер;
   34) известная звезда эстрады;
   35) имеет место быть;
   36) интерактивное взаимодействие;
   37) информационное сообщение;
   38) инжекторный впрыск;
   39) истинная правда;
   40) кивать в знак согласия;
   41) кивать головой;
   42) кивать своей головой;
   43) кивать утвердительно;
   44) коллега по работе;
   45) короткое мгновение;
   46) крайне экстремистский;
   47) краткие заголовки;
   48) краткий миг;
   49) круглосуточный нонстоп;
   50) лично я;
   51) маршрут движения;
   52) мемориальный памятник;
   53) местный абориген;
   54) месяц май (апрель, март и т. п.);
   55) мне это все равно;
   56) мусульманская мечеть;
   57) мэр города;
   58) на удивление странно;
   59) народная демократия;
   60) народный фольклор;
   61) начальные азы;
   62) необычный феномен;
   63) необязательный факультатив;
   64) неожиданный сюрприз;
   65) неподтвержденные слухи;
   66) непорочная девственница;
   67) непрерывный континуум;
   68) нижнее подчеркивание;
   69) окружить со всех сторон;
   70) основные принципы;
   71) основной лейтмотив;
   72) отара овец;
   73) ответная контратака;
   74) отступать назад;
   75) патриот своей родины;
   76) первая премьера;
   77) переизбыток;
   78) пернатые птицы;
   79) перспективы на будущее;
   80) печатная пресса;
   81) повтори снова;
   82) подниматься вверх;
   83) полная противоположность;
   84) полное фиаско;
   85) полностью уничтожен;
   86) полный аншлаг;
   87) популярный шлягер;
   88) потенциальная возможность;
   89) предварительное планирование;
   90) предварительный анонс;
   91) предварительный прогноз;
   92) предельный лимит;
   93) предсказание будущего;
   94) предупредить заранее;
   95) прейскурант цен;
   96) прецизионная точность;
   97) природный инстинкт;
   98) протокол FTP/HTTP;
   99) прямая конфронтация;
   100) пустой трюизм;
   101) равная половина;
   102) реальная действительность;
   103) сатирическая карикатура;
   104) саммит на высшем уровне;
   105) свободная вакансия;
   106) своя автобиография;
   107) сегодняшний день;
   108) селективный отбор;
   109) сервисное обслуживание;
   110) система СИ;
   111) слепить глаза;
   112) смешивать вместе;
   113) совместное сотрудничество;
   114) сосновый бор;
   115) сразу же, как только;
   116) страсть к графомании;
   117) сувенир на память;
   118) текущий прейскурант, иногда текущий прейскурант цен;
   119) тестовые испытания;
   120) топать (топтать) ногами;
   121) точно такой же;
   122) трудоустройство на работу;
   123) убить насмерть;
   124) удивительный сюрприз;
   125) уже существовал;
   126) установленный факт;
   127) устойчивая стабилизация;
   128) хронометраж времени;
   129) чистая правда;
   130) цейтнот времени;
   131) экспонат выставки;
   132) эмоциональные переживания;
   133) японское танку;
   134) CD-диск;
   135) DVD-диск;
   136) ERD-диаграмма;
   137) IT-технологии;
   138) RAID-массив;
   139) VIP-персона;
   140) система GPS, ABS и т. п.;
   141) язык SQL;
   142) часы времени.

Избыточные грамматические формы

   Превосходная степень некоторых прилагательных дублирует их основное значение:
   143) абсолютнейший;
   144) главнейший, самый главный;
   145) идеальнейший, самый идеальный;
   146) самый наилучший;
   147) самый оптимальный;
   148) самый первый;
   149) самый безупречный;
   150) самый прекрасный;
   151) очень прекрасный.

Ресурсы Интернета

   Энциклопедический словарь филолога.
   http://slovarfilologa.ru/93/

   Филологический портал Philology.ru – попытка компактно представить в Интернете различную информацию, касающуюся филологии как теоретической и прикладной науки. Центральным разделом портала является библиотека филологических текстов (монографий, статей, методических пособий). http://philology.ru

   Рубрикон – крупнейший энциклопедический ресурс Интернета.
   http://www.rubricon.com/

   Nigma.ru – интеллектуальная поисковая система.
   http://www.nigma.ru/

   Convert-me.com – интерактивные калькуляторы для множества систем измерений.
   http://www.ru.convert-me.com/ru/

   История ВСЕГО – различные истории обо всем. Первые исторические формы.
   http://www.istori9vsego.ru/
   Твое СмИ – социальная сеть начинающих журналистов. Если вы считаете, что ваше призвание журналистика, если вы хотите, чтоб ваши статьи увидели не только ваши друзья и знакомые, зарегистрируйтесь у нас на сайте, дайте имя своему блогу, настройте свою страничку, так как вам хочется, и пишите, пишите и еще раз пишите.
   http://smi4u.ru/

   Media – журналистские сайты. Каталоги ссылок на Интернет-ресурсы журналистских организаций и персональные странички журналистов.
   http://www.mediasprut.ru/jour/inform/links-home.shtml

   Все эти адреса лишь для «затравки»! Кликните в любом поисковике: «сайты для журналистов» и получите их сотни, на любой вкус и на любой интерес.

В творческой лаборатории журналиста

Введение

В начале было Слово… и Слово было бог

Константин Федин

Как мы пишем [1 - Федин К. Как мы пишем // Писатели о творчестве. М., 1966.]

Задание

I

II

Самуил Маршак

Мысли о словах [8 - Маршак С. Мысли о словах // Соч.: В 4 т. М.: ГИХЛ, 1960. Т. 4. Статьи и заметки о мастерстве.]

Задание

Ольга Лаптева

Магия журналистского слова [9 - Журналистика и культура русской речи. 2003. № 1.]

Очерки

Задание

Евгений Петров

Серые этюды [10 - Лит. газ. 1939. № 39. 15 июля.]

Задание

Практикум

Технология творчества

Вячеслав Полонский

Еще раз о вдохновении [12 - Полонский Вяч. Сознание и творчество. Изд-во писателей в Ленинграде, 1934. С. 103—108.]

Задание

Сергей Есин

…Как это все-таки делается? [22 - Литературная учеба. Книга первая. 2003, янв. – февр. С. 167—179.]

Особые приемы технологии (ставшие повседневными)

Задание

I

II

Анатолий Аграновский

Что такое публицистика? [49 - Аграновский А. Суть дела. Заметки писателя. М.: Изд-во полит. лит., 1968.]

Задание

Анатолий Друзенко

Хорошо пишет тот, кто хорошо думает [53 - Комментарии 2004 года написаны специально для настоящего учебно-практического пособия.]

Задание

I

II

Владимир Олешко

Ваш творческий потенциал [54 - Олешко В.Ф. Журналистика как творчество. М.: РИП-холдинг, 2003. С. 196—201.]

Жанр и слово

Иван Шмелев

Человек из ресторана [55 - Шмелев И.С. Повести и рассказы. М., 1960. С. 116—251.]

I

XI

XXIII

Анатолий Аграновский

Официант

Владлен Кривошеев

Профессия? Официант! [73 - Изв. 1966. 7 дек. (от собственного корреспондента в Праге).]

Задание

I

II

III

Павел Балдицын

Эпистолярный дискурс в творчестве Твена – от бытового письма и газетной корреспонденции к художественной литературе

Практикум

В самом начале пути журналиста возникают вопросы, от которых не отвертеться.

Список избыточных выражений

Избыточные грамматические формы

Ресурсы Интернета

Особые приемы технологии
(ставшие повседневными)