&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;&nbsp;Коллектив авторов<br>|<br>|&nbsp;&nbsp;Незабытые голоса России. Звучат голоса отечественных филологов. Выпуск 1<br>&nbsp;-------<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Звучат голоса отечественных филологов<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вып. I<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Незабытые голоса россии<br></h3><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;ИНСТИТУТ РУССКОГО ЯЗЫКА им. В. В. ВИНОГРАДОВА<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Руководители проекта:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;доктор филологических наук М. Л. Каленчук доктор филологических наук Р. Ф. Касаткина<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Под редакцией<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;кандидата филологических наук О. В. Антоновой<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;кандидата филологических наук Д. М. Савинова<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Исследование выполнено при финансовой поддержке<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ)<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Звучат голоса отечественных филологов» № 06-04-304а<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;и гранта фонда «Русский мир» № 133Гр/533-08<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Издание осуществлено при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ) проект № 07-04-94488<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Составители:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;О. В. Антонова, Р. Ф. Касаткина, Е. В. Корпечкова, Е. Ю. Кукушкина, Д. М. Савинов, Е. С. Скачедубова, Е. В. Щигель<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;НЕЗАБЫТЫЕ ГОЛОСА<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Голоса ушедших от нас людей мы помним долго, практически до конца нашей собственной жизни. Конечно, в памяти остается и их облик, и характер, и поступки. Время постепенно стирает многие из этих черт. Но в любом случае мы можем описать, передать на бумаге то, что сохранилось в нашей памяти: как жил человек, чем он был замечателен, какие его дела и поступки особенно значительны и ценны для нас. Можем описать его лицо, фигуру, манеру двигаться…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А голос? Как описать голос, чтобы это полностью соответствовало тому, что хранится – где? В памяти? В душе? В сердце? Ведь голос матери, любимого учителя (да и нелюбимого тоже), погибшего друга именно звучит в нас, а не просто запоминается. Но воспроизвести его – не в наших силах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Зато – в силах современной техники. Записанные когда-то, много лет тому назад, слова и речи тех, кто нам был близок или просто чем-либо интересен, мы вновь можем услышать, лишь вставив кассету в магнитофон или диск в компьютер и нажав нужную кнопку. Это несомненное чудо, появившееся в XX веке, чудо, которого были лишены наши предки. Да и мы сами не можем применить это чудо к тем великим, которые жили, например, в девятнадцатом столетии (а как было бы здорово, если бы мы сегодня, в начале ХХI века, могли услышать записанный на пленку голос Пушкина или Достоевского!).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Издание, которое вы держите в руках, – не обычная книга, а книга звучащая. По-видимому, в русском языке еще нет единого слова, чтобы назвать этот жанр. Пока такую книгу называют звучащей хрестоматией. Она совмещает в себе черты обычной хрестоматии – то есть книги, в которой объединены некоторые избранные тексты, – и хрестоматии в виде магнитофонных записей; тексты представляют собой расшифровку этих записей. Разумеется, главную функцию выполняют помещенные на диске магнитофонные записи: именно они воскрешают голос, интонацию, тембр, индивидуальные особенности произношения тех, кого с нами давно нет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В этом издании собраны голоса русских филологов середины и второй половины ХХ века – Д. Н. Ушакова, В. В. Виноградова, Р. О. Якобсона, С. М. Бонди, А. А. Реформатского, Р. И. Аванесова, В. Н. Сидорова, М. В. Панова, В. Д. Левина и других.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кое-кто из ныне живущих лингвистов и литературоведов – в основном, представители старшего поколения – слышали этих людей вживе, кто-то имел счастье общаться с ними, а некоторые у них учились. Но таких людей все меньше. А удел новых поколений филологов – общаться с научными авторитетами прошлого главным образом через их книги, через печатный текст, будь то «ушаковский» или «ожеговский» словарь, «Русский язык» Виктора Владимировича Виноградова или нестареющее «Введение в языковедение» Александра Александровича Реформатского.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вы можете услышать, как звучат голоса этих людей в разных жанровых «регистрах»: например, когда они читают лекции – в аудитории МГУ, как Сергей Михайлович Бонди и Роман Осипович Якобсон, беседуют за столом – как Александр Александрович Реформатский и Сергей Сергеевич Высотский, или – как Виктор Давидович Левин – выступают с пародией, высмеивая наукообразие иных ученых штудий…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эти записи сохранились благодаря усилиям сотрудников отдела фонетики Института русского языка имени В. В. Виноградова РАН. Раньше этот отдел назывался Лабораторией экспериментальной фонетики (ЛЭФ), и это название вполне соответствовало тому, чем занималась лаборатория: в ней на протяжении многих лет осуществлялась работа (а латинский глагол labor&#257;re, предок нашей лаборатории, как известно, и значил ‘работать’) – запись на магнитофонную ленту голосов писателей, филологов, ученых других профессий, носителей русских диалектов, просто интересных людей. Часть записей, собранных в книге, сделана сотрудниками ЛЭФ (под руководством С. С. Высотского) А. Б. Виницким, Р. Ф. Касаткиной, А. М. Куз нецо вой, а также сотрудниками ИРЯ РАН Е. В. Красильниковой, М. В. Китайгородской, В. В. Одинцовым, Н. Н. Розановой и Л. К. Чельцовой; другие – записи выступлений на радио, лекции – попали в звуковой архив отдела фонетики ИРЯ РАН иными путями. И вот накоплено то, что не назовешь иначе, как культурное богатство: ведь в этих записях сохранены и сами голоса ушедших филологов, и их интеллектуальный и духовный облик, и та культурная среда, в которой они жили и которую одновременно создавали своим научным творчеством.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кажется, что вместе с этими голосами не только входит в ваш дом филологическая наука прошлого, но и возрождаются иные, порядком стершиеся за последнее время нравственные принципы: верность научной истине (и в то же время терпимость к иному мнению), бескорыстие и преданность выбранной профессии, душевная щедрость, доброжелательность и ровность в общении и со студентом, и с ученым сверстником, и с академическим или университетским начальством.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вслушайтесь в эти голоса! В них все настоящее – и звучание, и смысл того, о чем говорят наши учителя. В них не только полновесное русское слово, но и подлинная филологическая культура, столь необходимая нашим современникам.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Л. П. Крысин<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ОБ УСТНОЙ ФОРМЕ РЕЧИ<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эта книга необычна. В ней представлены звучащие записи устной речи и их письменные эквиваленты (расшифровки аудиозаписей). Необычность книги состоит в том, что в качестве исходной, первичной формы здесь выступает устная речь, а письменная фиксация за ней следует. Это отличает данное издание от аудиокниг, где первичен письменный текст, который озвучивается чтецом (или чтецами). Это всего лишь «озвученная» письменная речь со свойственными именно этой форме законами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отношения между устной и письменной формами речи непростые и не всегда осознаваемые, даже в лингвистических кругах. Еще в конце 30-х годов ХХ в. Й. Вахек писал: «Оказывается безусловно необходимым различать “письменный язык” (“la langue ecrite”) и “устный язык” (“la langue parlee”) как две особые системы норм» (подчеркнем слово «особые») и отмечал, что языковеды лишь с большим трудом могут освободиться от гипноза графики, переходя от оптических знаков – букв к акустическим – звукам [1 - Vachek J. Zum Problem der geschriebenen Sprache. Впервые напечатано в 1939 г. в «Travaux du Cercle linguistique de Prague» (TCLP) 8, 1939. Цит. по: Вахек Й. К проблеме письменного языка // Пражский лингвистический кружок. М., 1967. С. 524.]. Об этом же совсем недавно говорил и М. Л. Гаспаров: «Несмотря на очевидную первичность устной речи, сложилась очень стойкая традиция, в силу которой устная речь воспринимается на фоне письменной речи и в параметрах этой последней» [2 - Гаспаров М. Л. Устная речь как семиотический объект // Семантика номинации и семиотика устной речи. I. Тарту, 1978.]. Н. И. Жинкин справедливо отмечал, что до недавнего времени мы «изучали “человека молчащего”».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;М. Л. Гаспаров пишет: «Даже в фонетике, области, которая, казалась бы, заведомо должна была эмансипироваться в рамках собственно устной речи, воздействие графического образа было и остается определяющим. Еще в начале прошлого века оно имело непосредственно наивную форму отождествления звуков с буквами. Однако и последующее интенсивное развитие фонетики и фонологии не изменило данного положения в принципе, поскольку это развитие протекало почти исключительно в рамках сегментных единиц, т. е. таких, которые коррелируют с графическими единицами, либо, во всяком случае, могут быть приведены в такую корреляцию с помощью транскрипции» [3 - Там же.].<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Применительно к русскому языку активное исследование устной речи как особого феномена началось лишь в 60-х годах прошлого столетия, причем в фокусе внимания исследователей был, а во многом и продолжает оставаться лишь один из жанров этой речевой формы – разговорная речь.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Одной из особенностей устной речи является наличие определенного адресата (индивидуального или коллективного): «Письменная и устная речь устроены принципиально различным образом. Устная речь – речь, обращенная к собеседнику, который не только присутствует лично, но и лично знаком» [4 - Лотман Ю. М. Устная речь в историко-культурной перспективе // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Т. 1. Статьи по семиотике и типологии культуры. Таллинн, 1992. С. 185.], и с этим обстоятельством отчасти связана такая особенность устной речи, как высокая степень эллиптичности. Устная речь опускает то, что собеседнику известно. Адресат письменного сообщения абстрактен, лишен индивидуальности, «поэтому письменная речь значительно более детализована» [5 - Там же.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ю. М. Лотман отмечает: «Устная и письменная речь находятся в постоянном взаимовлиянии, которое в разные культурные эпохи проявляется в стремлении уподобить законы устной речи – письменной или, наоборот, законы письменной речи – устной. Письменная речь дискретна и линейна, устная тяготеет к недискретности и континуумной структуре» [6 - Там же.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В связи с этими обстоятельствами письменные фиксации устной речи для читателя, даже искушенного в лингвистике, выглядят непривычно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В устной речи значительную роль играют невербальные средства коммуникации – жесты, мимика. Устной речи свойственна не только эллиптичность, но и ее противоположность – избыточность, которая проявляется в повторах, самоперебивах, аутокоррекции и т. д. В этой форме речи в качестве регулирующего и компенсирующего инструмента выступает просодия – фразовая интонация, система акцентов, паузация.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И эта сторона устной речи продолжает быть недостаточно изученной: «cравнительно очень мало известно о мелодике устной речи, т. е. тех компонентах ее звучания, которые не могут быть непосредственно репродуцированы в выработанной письменной традицией форме записи. Таким образом, звучание устной речи фактически предстает как звуковая корреляция письма» [7 - Гаспаров М. Л. Устная речь как семиотический объект // Семантика номинации и семиотика устной речи. I. Тарту, 1978.].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для каждой из двух форм речи характерен свой арсенал способов подчеркивания коммуникативно важных участков. В то же время существуют и некие общие для рассматриваемых форм речи ресурсы: набор дискурсивных слов (некоторые местоимения, частицы) и порядок слов. В устной речи дополнительно используется свой инструментарий создания семантической выделенности отдельных участков текста – набор разнообразных просодических средств. Это составляет специфику устной речи, специфику, роль которой еще недостаточно оценена в лингвистике. По образному выражению Ф. Мартена, просодические факты – это «бедные родственники официальной и узаконенной лингвистики, которая почти всегда отбрасывала их в сумерки маргинальности». А между тем по отдельным фактам, уже накопленным исследователями звучащей речи, угадываются очертания грандиозной картины, еще недостаточно изученной, отражающей роль просодии в устной форме речи. Темарематическая структура устного высказывания, выявление скрытых грамматических категорий (напр., категории определенности / неопределенности в русском языке), частеречная принадлежность лексем и многое другое – все это в устной русской речи подчинено просодии. В разных языковых системах весомость просодических средств разная, в русской речи она чрезвычайно велика.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Таким образом, устная речь использует три канала передачи информации – вербальный, просодический и визуальный (жесты, мимика), тесно связанные между собой и дополняющие друг друга.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Письменная и устная речь различаются не только по способам передачи информации, по содержанию сообщений и их адресации, но и по различному использованию языковых средств. Различия между двумя формами речи проявляются на разных языковых уровнях, но особенно ярко в синтаксисе и лексике. В многочисленных публикациях, посвященных исследованию разговорной речи, это неоднократно обсуждалось.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Следует различать подготовленные и неподготовленные аудиотексты. Разные жанры устной речи характеризуются разной степенью спонтанности vs подготовленности. Представленные в книге расшифровки аудиозаписей являются наглядной иллюстрацией этого положения: выступление по радио, произнесение («чтение»!) лекции, доклад перед коллегами, беседа с аспирантами, беседа с друзьями [8 - Из перечисленных жанров только последний можно отнести к сфере разговорной речи.] могут быть расположены по определенной шкале уменьшения подготовленности и нарастания спонтанности. Повторы, паузы хезитации, самоперебивы, паузация – все это в гораздо большей степени свойственно неподготовленной устной речи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Согласно У. Чейфу, при восприятии спонтанной речи «различия в порядке слов несущественны» т. к. оперативная память человека не превышает пяти секунд, и за это время слушающий успевает обработать отрезок речи «как единый объект, а не последовательность отдельных звуков» [9 - Чейф У. Роль интроспекции, наблюдения и эксперимента в понимании мышления // ВЯ. 2008. № 4. С. 782.]. Это заключение, основанное на экспериментальных данных американских психологов, позволяет предположить, что «нарушения порядка слов», свойственные устной речи, являются ее имманентной характеристикой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Устная речь может быть монологической, диалогической и полилогической. В нашей книге представлены в основном записи монологического характера. Вспомним, что под монол огом понимается такой вид речевого общения, когда коммуникативная активность принадлежит только одному из собеседников, и в процессе коммуникации не происходит мены ролей «говорящий – слушающий».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Делая письменные расшифровки записей устной речи, мы совмещаем несовместимое: сиюминутное превращаем в долговечнное, спонтанное в постоянное, континуальное – в дискретное. Сложную стереоскопическую структуру устной речи мы проецируем на плоскость. Публикуя эти записи, мы меняем и адресатов сообщений. Это обстоятельство объясняет, почему в записях известных филологов, блистательных лекторов, представленных в данной книге, так много «шероховатостей», «неправильностей» с точки зрения исследователей письменной формы речи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Проиллюстрируем сказанное примерами из помещенных в книге расшифровок аудиозаписей. Случаи аутокоррекции: Это не было учение о звуковом составе слова, а это было мировоззрение, это было миросозерцание (из доклада Р. И. Аванесова); Концепцию строить из анализа или хотя бы просмотра, пересмотра самих фактов (из лекции С. М. Бонди); И у нас получилось, получались очень тяжеловесные описания; Вот такие десять заповедей, десять заповедей культуры речевого поведения; Вот мы сейчас сказали о вреде многословия, а оно, чаще всего, одновременно есть и пустословие, суесловие. Это начало, интродукция, вступление в общение (из выступления на радио Т. Г. Винокур); Академическая наука, т. е. та филология, которая преподается, излагается на университетских кафедрах (из доклада В. В. Виноградова).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Примеры повторов: Я почему об этом говорю, и не раз говорю, потому что у нас принято считать, так сказать, похлопывать по плечу этих самых классиков (из лекции С. М. Бонди); Он имел образование, так сказать, общее; общее такое образование – Школа правоведения. Это был талантливейший человек, острейший, остро воспринимавший все. Это был один из самых острых умов, который я вообще в жизни когда-нибудь встречал (из доклада Р. И. Аванесова).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нарушение порядка слов: Это то, что называется классицизм, которого задача была именно такая (из лекции С. М. Бонди); Ну, система поэтического языка и система практического языка, это, значит, должно было разрабатываться (из доклада В. В. Виноградова); Мама заносила поднос, на котором в подстаканниках обязательно, непременно совершенно, подстаканник-стакан, чашки не подавались (из беседы Т. Г. Винокур); Я пришел в аудиторию, где Петерсон, Михаил Николаевич – ну вы их тоже, почти все, не знаете; ну, может быть, кто постарше, немножко знает – значит, введение в языкознание. Он на десять-двенадцать-тринадцать лет старше был нас (из доклада Р. И. Аванесова); Конечно, вопрос артикля в таком языке, как немецкий, да и похоже, что в английском тоже, хотя и не совсем тождественно, не такой уж простой, как это могло бы показаться на первый взгляд (из лекции А. В. Исаченко).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Имея дело с определенным адресатом и находясь в своем кругу, говорящий нередко прибегает к языковой игре: использованию диалектизмов, жаргонизмов, элементов просторечия, использует в речи стилистически чуждые элементы, играет с деформацией фонетического облика слов, расцвечивает свою речь «крылатыми выражениями» из латыни и греческого, инкрустациями из жаргона или других языков, занимается словотворчеством. Все это элементы языковой игры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Просторечные формы: Мы слыхали о Соссюре, но вообще не читали, и впервые о Соссюре мы услышали из лекции Михаила Николаевича Петерсона (из доклада Р. И. Аванесова); Самое было счастье, если он на колени пос&#243;дит (из беседы Т. Г. Винокур); Там хотя нету термина «фонема», но там дано первое, краткое описание фонологической системы (из доклада Р. И. Аванесова); Казалось непонятным, зачем нужно-то огород городить, так долго говорить (из доклада В. Н. Сидорова).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Молодежный жаргон: Как сейчас говорят?.. Ну?.. «Ваще тащусь!» Круто, да; «ваще», «ваще тащусь» (из беседы Т. Г. Винокур).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Окказионализмы: У нас возникли научные связи и так далее; то есть окололингвистика, а не сама лингвистика (из доклада Р. И. Аванесова); Она была самая главная уже сидельщица на коленях у Дмитрия Николаевича (из беседы Т. Г. Винокур); Мокропрозрение; попарадоксировать, разворошить все pro и contra (из пародии В. Д. Левина).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Использование иноязычных выражений: Академик Веселовский… <…>, затем уже переходя, так сказать, на то, что тогда называлось privatissimo, т. е. на домашние занятия (из выступления В. В. Виноградова). Этот дом имел cour d’honneur (из беседы А. П. Евгеньевой), в том числе латинских: eo ipso, sapienti sat, suum cuique, in vino veritas (из пародии В. Д. Левина); casus Levi (из лекции А. В. Исаченко).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Надеемся, что представленные в книге тексты будут интересны не только специалистам-филологам, но и самому широкому кругу читателей.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р. Ф. Касаткина<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р. И. Аванесов<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;О МОСКОВСКОЙ ФОНОЛОГИЧЕСКОЙ ШКОЛЕ<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ДОКЛАД НА УЧЕНОМ СОВЕТЕ ИНСТИТУТА РУССКОГО ЯЗЫКА АН СССР<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Очень трудно говорить о Московской фонологической школе, потому что говорить о Московской фонологической школе – это надо говорить о всей жизни (ну, кроме детства), с юных лет, с того дня, как я поступил в университет. С другой стороны, говорить о московской фонологии трудно один-полтора часа, можно – целый год, каждую неделю говорить, продолжать читать курс, как в университете читали. Поэтому я даже и не знаю, как мне построить свою беседу: я взял кое-какие материалы, случайно у меня оказавшиеся, но скорее это будет не раскрытие основных положений московской фонологической школы, потому что вы и сами хорошо все это знаете по работам представителей этой школы, сколько вот та атмосфера, в которой она создавалась, как мы встречались друг с другом, как постепенно у нас возникли научные связи и так далее; то есть «окололингвистика», а не сама лингвистика.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я дважды поступал в университет: один раз – только что кончив школу, в девятнадцатом году. Надо было подать заявление: «Прошу принять меня на филологический факультет»; причем не важно было, кончил ли я среднюю школу или что... Я проходил мимо университета, я увлекался Достоевским, не лингвистикой, хотел писать работы о Достоевском, подал заявление – «Прошу принять меня в университет». Через три дня я пришел, на стене увидел, что я принят в Московский университет <смеется>, но так больше ни разу не был. Не был, потому что это трудные годы, голод и так далее, начал работать – в общем, прошло три года. И вот я уже имел трудовой стаж два-три года, работал в желескоме Московско-Киево-Воронежской железной дороги, это «Железнодорожный лесной комитет». Наша организация готовила дрова для паровозов. Угля не было, ничего не было, значит, дровами топили паровозы. И я получил направление от профсоюза деревообделочников в университет, и меня тоже не спросили, ни что я кончил, ни почему я иду в университет, а просто зачислили, потому что этому профсоюзу было дано несколько мест. И вот первого сентября тысяча девятьсот двадцать второго года я пришел в аудиторию, где Петерсон, Михаил Николаевич – ну вы их тоже, почти все, не знаете; ну, может быть, кто постарше немножко знает – значит, <читал> введение в языкознание. Я сел на скамеечку, и рядом со мной подсел молодой человек, очень такой гривастый, черноволосый, скуластый, губастый – это оказался Владимир Николаевич Сидоров <смеется>. Мы с ним разговорились, и..., ну, с этого дня началась, собственно, совместная жизнь, дружба, совместная работа, которая продолжалась очень долго. Ну, до начала войны можно считать, что мы, собственно, все делали вместе. И порознь даже никто ничего не сделал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот я думаю, если говорить о зародыше, так сказать, того, что у нас началось, то вот это тогда, когда мы встретились в университете. Но надо сказать, что наше, вот, направление складывалось постепенно, из разных мест и разными путями. Как отдельные ручейки складываются в речку, или в реку, или в реку, лучше сказать, так и мы. Одна из этих тропинок, которая вела к Московской школе, это была совместная работа, моя и Владимир Николаевича. Надо сказать, что это были годы, когда наша наука очень сильно была отгорожена от западноевропейской науки, потому что начиная с четырнадцатого года и в послереволюционное, в особенности первое десятилетие, да и не только первое, не было таких крепких связей, которые установились потом, в наше время, с западноевропейской наукой. Мы слыхали о Соссюре, но вообще не читали, и впервые о Соссюре мы услышали из лекции Михаила Николаевича Петерсона. Причем в такой доморощенной, я бы сказал, редакции, что... Михаил Николаевич очень подчеркивал, что нельзя изучать отдельные особенности языка, а надо изучать язык в целом, «как систему», он говорил. Это первое, что мы услышали. Мы очень рано приобщились к диалектологической работе, потому что мы оба учились у Афанасия Матвеевича Селищева и Дмитрия Николаевича Ушакова, которые направили наши интересы в области фонетики, в области диалектологии. Уже в первые студенческие годы мы участвовали, вначале порознь, в диалектологических экспедициях. И первые мои работы, и работы Владимира Николаевича были посвящены отдельным говорам. В 1927 году мне было сделано сразу два предложения участвовать в диалектологических экспедициях. Одна – с Петром Саввичем Кузнецовым, с которым мы были более далеко связаны (об этом я скажу), а другая с Владимиром Николаевичем Сидоровым. И я колебался, в какую экспедицию поехать: с Петром Саввичем и Андреем Николаевичем Колмогоровым, втроем, на лодках, на Мезень мы собирались поехать, и я с ними уже договорился, но в последнюю минуту я изменил решение, поехал с Владимиром Николаевичем на Ветлугу&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. И вот я думаю, что наш интерес к описанию фонетической системы языка во всей сложности его функционирования относится ко времени, когда мы стали заниматься диалектологией. Мы хотели все осознать в целостности. Диалектологи обычно записывали то, что, как им кажется, отличает данный диалект от литературного языка. Мы же старались ухватить все. И у нас получилось, получались очень тяжеловесные описания, в которых очень многое было таким же, как в литературном языке, и в них тонули отдельные элементы диалектной речи. Немножко предвосхищая дальнейшее изложение, я скажу, что в двадцать восьмом году, кажется, наш учитель Михаил Николаевич Петерсон предложил вместе с нами, то есть мной и Владимир Николаевичем, поехать в диалектологическую экспедицию. Говорит: «Я у вас поучусь, вы уже опытные диалектологи», – а Петерсон уже пожилой профессор, но он никогда в диалектологических экспедициях не был. Мы поехали в село Дорофеево, Шатурского района, Московской области и собирались написать коллективную монографию: я фонетику, Владимир Николаевич морфологию, а он хотел синтаксис описать. Мы там побывали, составили, но мы ничего не напечатали, напечатал один Михаил Николаевич Петерсон в трудах ИФЛИ&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, в сороковом году, перед войной, в сороковом или сорок первом году&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, а наши материалы, как вообще значительная часть моих диалектологических материалов и материалов Владимира Николаевича, остались ненапечатанными. И вот в Московской диалектологической комиссии&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, наверно в двадцать восьмом году, я делал доклад: «О фонетической системе говора села Дорофеева Шатурского района Московской области». Этот доклад – не знаю, как он был: хорош, плох – но после доклада подошел (вот это характерно для представителей старой, младограмматической индоевропейской, так сказать, школы) Григорий Андреевич Ильинский. Он был очень вежливый человек, пожал мне руку (делал доклад я, от имени нас обоих): «Я очень Вам благодарен за Ваш очень интересный доклад. Но мне было бы интересно: почему Вы так много говорили о том, что является общим с литературным языком? Может быть, следовало бы выделить собственно диалектное?». Значит, хотя он сказал, что очень интересный доклад, но основная идея доклада как раз заключалась в том, чтобы дать систему диалекта, а не то, чем отличается диалект от литературного языка. Тем более, что я описывал – или мы описывали – подмосковный говор, прекрасный говор, в общем, очень близкий к литературному языку. Отличия там были минимальные. Но мы старались и чередования дать, и так далее. И для Григория Андреевича казалось непонятным, зачем нужно-то огород городить, так долго говорить, когда можно бы очень кратко выделить те особенности, которыми характеризуется этот диалект. И так мы с Владимиром Николаевичем пришли к понятию системы языка применительно к его звуковой стороне, через диалектологию. Другие товарищи наши иными путями приходили к этому же. Например, Александр Александрович [10 - Произнесено: Алексан Саныч.] Реформатский, которого я тоже знал с университетских лет (кстати, я скажу, что мы ведь хотя и погодки, но разных лет, и кто был помоложе курсом, кто постарше курсом; но в то время в университете не было курсовой системы; была система предметная, и могли первый и пятый курс встретиться на любом семинаре, выбирали просто лекции и курсы, которые слушали). Реформатский был старше нас и годами, и по курсам, но мы довольно рано встречались, хотя в первые годы особенно близки не были. Реформатский рано стал работать в издательствах, он был техредом, как говорится, техническим редактором, а потом даже работал по оформлению книг и написал прекрасную большую книгу, не знаю, видели ли вы ее или нет, уже в тридцатых годах, где обобщил свой опыт техники оформления книги&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Но там были и вопросы графики, вопросы орфографической системы, вообще, общие вопросы семиотики и так далее. Вот и из таких прикладных изучений графики, орфографии, оформления книги он постепенно тоже приходил к вопросам фонологии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Из самых ранних моментов в организации нашей группы и нашей работы в области фонологии относится объединение, которое, наверное Реформатский, назвал ДАРС. ДАРС – это было объединение четырех лиц. Первое лицо, вам как раз неизвестное, Сергей Иванович Дмитриев, наш товарищ по университету – Д, А – это Аванесов, Р – это Реформатский, С – это Сидоров. Значит, мы наметили писать какую-то большую книгу, вроде «Основы языковедения», где я должен был написать опять-таки фонетику, Реформатский – морфологию, Сидоров – синтаксис, а Дмитриев – лексику. Ну, из этой книги у нас ничего не получилось, но мы собирались, обсуждали, какие-то материалы готовили и больше всего наши интересы сходились вокруг вопросов фонологии. Говоря о развитии нашей Московской фонологической школы, я не могу не упомянуть еще одного человека, относящегося к поколению наших учителей, который непосредственно не был связан даже с Московской школой, но с которым мы были, в особенности я и Владимир Николаевич, связаны, – это Николай Николаевич Дурново. Дурново вернулся после длительной командировки, поездки из Праги; он там был четыре-пять лет, кажется, и был членом Московс кой диалектологической комиссии. Мы с ним стали встречаться. Это был удивительный человек. Человек, который не считал зазорным, так сказать, учиться у своих учеников. Дурново был до революции приват-доцентом Московского университета. У него учился Роман Осипович Якобсон. В Праге Дурново встретился с Романом Осиповичем, и когда он приехал, он нам, тогда еще только что окончившим университет, говорил, что он многому научился у своего ученика Романа Якобсона. Он так тогда этим загорелся также, идеями фонологии. И вот, в конце, наверное, двадцатых годов, мы с ним, втроем, наметили писать книгу – грамматику русского языка, где я должен был написать фонетику, Сидоров морфологию, а Дурново – синтаксис. Ну, как вы знаете, тоже из этого ничего не получилось, хотя должен сказать, что это был первый, так сказать, намек на будущую нашу книгу с Владимиром Николаевичем «Очерк грамматики современного русского литературного языка. Часть первая: фонетика и морфология»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, без синтаксиса. Дело в том, что в конце тридцать третьего года Дурново был арестован, и знакомство с ним и вообще эти связи дорого стоили Владимиру Николаевичу, который также через месяц был арестован, и, значит, эта работа осталась только начатой и незавершенной. Но мы с Владимиром Николаевичем связь установили очень быстро, через год после его ареста, потому что ввиду болезни ему назначили жить в Казани. И я летом тридцать пятого, тридцать шестого года к нему ездил, мы обсуждали разные вопросы, и мы все-таки сумели в это время – благодаря тому, что я был в Москве, были связи с издательством, – написать учебник по русскому языку для педтехникумов&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Там нету, кстати (он вышел в трех-четырех изданиях, в тридцать пятом, до сорокового, не помню, в каких годах), там хотя нету термина «фонема», но там дано первое, краткое описание фонологической системы русского литературного языка и даже там главка об орфографии, теория орфографии в свете фонологии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это, значит, Дурново. Теперь, важное значение для нас имело объединение многих из нас в работе над вопросом о реформе русской орфографии. В тридцатом – тридцать первом году была организована при Наркомпросе комиссия по реформе орфографии. В тридцать первом году мы стали ее обсуждать в научно-исследовательском институте языкознания; такой был НИИЯз при Наркомпросе, при Министерстве народного просвещения, помещался на улице Кирова. Там мы встретились с еще одним человеком, который оказался для нас очень ценным приобретением, как в нашей личной товарищеской жизни, так и в нашей научной работе. Это Алексей Михайлович Сухотин, о котором вы, может быть, слышали. Значит, было заседание, посвященное вопросам реформы орфографии. И вот какой-то пожилой человек уже; ну, мы совсем молодые были, а он на десять-двенадцать-тринадцать лет старше был нас, одетый в такую какую-то гимнастерку, такой, необычного очень вида, сказал, что вы вот тут говорите о реформе орфографии, а вы знаете, говорит, вот есть какие-то Аванесов и Сидоров, которые написали в «Русском языке в школе» статью – про реформу орфографии и проблемы письменного языка&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Вот там совершенно правильно подчеркивается то-то, то-то, то-то, что буква обозначает не звук, а фонему, что-то, какие-то такие вещи. А мы тут рядом сидим, и кто-то нас показывает. Мы тут познакомились с ним.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну, я не знаю, много ли вы слышали о Сухотине. Кстати, вот Панов – знает его, учился в Городском педагогическом институте, где преподавал, между прочим, и Алексей Михайлович Сухотин (о Городском пединституте я скажу). И, кстати, Сухотин первый заметил Панова и мне сказал. Говорит: «Рубен Иванович, вот очень хороший студент». Так вот, значит, Сухотин. Сухотин – это сын Сухотина, мужа одной из дочерей Льва Николаевича Толстого. Имение Сухотиных рядом с имением Толстого, и Алексей Михайлович Сухотин (в нашем кружке он назывался «Феодал», это Александр Александрович его назвал), он из дворянской среды; Алексей Михайлович Сухотин в детстве сиживал на коленях у Льва Николаевича Толстого. Он кончил аристократическое учебное заведение, Училище правоведения, и пошел по дипломатической линии. Он был нашим советником царского посольства где-то в Черногории и в Сербии; война застала его на дипломатическом посту, он был переведен в Париж, кажется; видел многих государственных деятелей Франции того времени, я не помню, Пуанкаре, Мильерана и так далее. Ну, в общем, когда он приехал в Россию – до революции или сразу после революции, – не знаю; но я видел его анкетные данные – я вот не сказал, я его принимал на работу в Городской педагогический институт, у него написано там шестнадцатый, четырнадцатый или шестнадцатый год – советник посольства в Париже; восемнадцатый год – член ревтрибунала Тамбовской губернии. Как это получалось, я не знаю. Но у меня была тысяча и одна неприятность с ним на работе, так сказать; потому что анкета такая, что она никуда не годится вообще. Значит, вот появился Сухотин. Сухотин, как я уже сказал, собственно, по годам относился к поколению наших учителей; восемьдесят девятого года рождения. Да. Но он стал нашим, если хотите, младшим другом, потому что он имел образование, так сказать, общее – Школа правоведения; я не знаю, это значит, вроде юридического факультета, но такого аристократического склада. Но в начале двадцатых годов он был аспирантом Николая Феофановича Яковлева. Изучал турецкий язык; тюркские языки, и в частности непосредственно турецкий язык, и был учеником Яковлева. Это был талантливейший человек, острейший, остро воспринимавший все. Это был один из самых острых умов, который я вообще в жизни когда-нибудь встречал. Но он, повторяю, был вроде нашего ученика даже, потому что русистики он не проходил, вообще филологического образования у него не было, но он самоучкой доходил до того, до чего многие из нас не могли дойти путем профессиональной многолетней выучки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я не сказал, но вы это сами знаете, что в стороне от нас был Яковлев, который, собственно, и во многом является предтечей всей московской фонологии. Еще в двадцать третьем году вышла его «Таблица кабардинской фонетики»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, кажется, где некоторые очень ясные фонологические положения остаются, сохраняют свою ценность до нашего времени. А немножко позднее, во второй половине двадцатых годов, у него превосходная статья «Математическая формула построения алфавита»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>; где, собственно, дано краткое описание фонологической системы в связи с ее отображением русской графикой и орфографией. Я думаю, что эта статья является этапной статьей вообще в истории развития фонологии. Таким образом, наши «дяди», так сказать, это, с одной стороны, Николай Феофанович Яковлев, с другой стороны, в какой-то мере, Дурново, который, во всяком случае, направлял нас в эту сторону, хотя сам этим не занимался; и наконец, наше постепенное объединение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итак, мы встречались в кругу, так сказать, «домашнем», потом, значит, в связи с реформой орфографии, наконец, с самого начала тридцатых годов постепенно стали мы встречаться в Московском городском педагогическом институте. В тысяча девятьсот тридцать втором году я был приглашен в Московский городской педагогический институт, который только что образовался, заведовать кафедрой русского языка. Кстати, в то время у нас никаких званий, степеней вообще не было. Значит, меня пригласили профессором; ну почему профессором, я не знаю. Значит, меня пригласили заведовать кафедрой и быть профессором этого университета. Я помню, когда через месяц или два оттуда позвонили домой: «Будьте добры, профессора Аванесова». А моя жена Лидия Моисеевна [Поляк. – Прим. ред.] расхохоталась прямо в трубку: «Какого профессора Вам?». Она даже вначале не поняла. Ну, потом я сказал, что я стал профессором. Значит, я сразу стал организовывать кафедру. Ну, естественно, что первым делом я пригласил Владимира Николаевича, а потом постепенно вообще всех; вот тут я держу перед глазами, товарищи, не свою какую-нибудь рукопись, а чужую рукопись. У меня рукопись Реформатского, похожая на что-то о московской школе&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Тут он перечисляет всех, кто был на моей кафедре. Значит, я организовал кафедру русского языка, ну я не знаю где, неважно. Бог с ним, в конце концов. Значит, в эту кафедру сразу я пригласил в разные годы все, что было в Москве вообще с моей точки зрения ценного. Это был Сидоров, это был Кузнецов, это был Реформатский, это был Сухотин, это был Григорий Осипович Винокур, о котором я еще отдельно скажу, это был Абрам Борисович Шапиро, Афанасий Матвеевич Селищев – он очень быстро вернулся из ссылки; потом, в середине тридцатых годов в Москву переехал из Ленинграда Сергей Игнатьевич Бернштейн, ученик Щербы, очень тонкий фонетист и глубоко интересовавшийся фонологией, – словом, все, что вообще могло быть. И надо сказать, что кафедра русского языка Московского городского педагогического института в тридцатых годах стала, собственно, основным центром лингвистической мысли, во всяком случае, в области фонологии русского языка, в Москве.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В 1939 году Сидоров вернулся в Москву. И мы с ним продолжили нашу общую работу. В тридцать девятом – начале сорокового года мы написали книгу «Очерк грамматики современного русского литературного языка», где я написал раздел фонетики, а он написал раздел морфологии. Мы здесь использовали частично и наши старые работы – учебник для педтехникумов, где иное распределение работы было; ну, мы использовали некоторые материалы этой книги и в сороковом году сдали в печать. Наша книга вышла в сорок пятом году. Она была набрана в конце сорокового – в сорок первом году, но не успела выйти до начала войны. Но она была заматрицирована, и матрицы сохранили случайно в типографии, где это печаталось. В сорок четвертом году их обнаружили, матрицы готовые, и в сорок пятом году напечатали. Таким образом, эта наша работа, в сущности, относится к сороковому году.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Какие были первые печатные сведения о новом направлении фонологии в Москве? Я думаю, что едва ли не самым первым будет (если не считать работ Яковлева, который организационно с нами не был связан, но идеи которого были чрезвычайно близки нам и идеи которого мы по мере того, как с ним познакомились, конечно, использовали); если оставить Яковлева в стороне, то, я думаю, что одна из первых заметок – это была наша с Владимиром Николаевичем статья «Реформа орфографии в связи с проблемой письменного языка»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, вышедшая, кажется, в тридцатом году, если не в двадцать девятом. Затем в тридцатых годах фактически фонологические краткие описания, популярные, в нашем учебнике по русскому языку для педтехникумов. И вот следующим крупным уже, пожалуй, явлением – ну, в нашем масштабе этой работы, – это была наша книга «Очерк грамматики современного русского языка»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Одновременно к этому времени под моей редакцией вышли труды Московского городского педагогического института по кафедре русского языка, где напечатаны были две – а я сам заболел в это время, вот я потерял слух, и моя статья там не оказалась – важные статьи, которые рядом с книгой моей с Владимиром Николаевичем послужили основой дальнейшего. Это статья Кузнецова о фонологической системе французского языка&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> и статья Реформатского о американских фонологах, не помню точное название.&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br><br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот к этому времени можно считать, что основные наши положения были уже высказаны. Значит, все это, можно считать, сложилось так вот в предвоенные годы, хотя наша книга вышла в сорок пятом году. У меня работа Реформатского. Я вчера ему позвонил по телефону, хотел спросить, могу ли я процитировать его, где я захочу. Ну, у него не отвечали. Но я думаю, он не посетует на меня, если я раза два процитирую. «Мы все шли разными путями. Основы этой школы – (нашей) – заложили Рубен Иванович Аванесов и Владимир Николаевич Сидоров, учившиеся вместе в Московском университете и разрабатывавшие фонологию на диалектологическом материале». И так далее; ну, я это рассказывал, да. Далее он указывает на очень важное значение статьи Яковлева для нас, двадцать восьмого года, «Математическая формула построения алфавита»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. И дальше пишет: «Ядро московской фонологической школы образовали Сидоров, Аванесов, Реформатский и я&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Основные положения ее отразились еще в статье Аванесова и Сидорова “Русский язык в школе”, тридцатый год. Тогда же возникла мысль о более крупном объединении всех, “кто по-московски верует” (это Реформатский). Это осуществил Рубен Иванович Аванесов, возглавив кафедру в Московском городском педагогическом институте, куда он пригласил Селищева, Бернштейна – (Бернштейна другого тоже, Самуила Борисовича), – Сидорова, Сухотина, Шапиро, Кузнецова, Зарецкого, Винокура, Реформатского, Ильинскую, Орлову». Ну, это он не совсем точен: Ильинская, Орлова, значит, ну, по крайней мере, Орлова, она моя ученица, вначале, в тридцатых годах, она была студенткой, а потом она была аспиранткой, и действительно, она попозже была приглашена, вместе с Ильинской, которая была параллельно ученицей Григория Осиповича Винокура, к нам. Так сказать, это все-таки второе поколение. «Не правда ли, блестящий ансамбль лингвистов!». Ну, я так бы не выразился, но это стиль Реформатского, не мой. «И здесь в практической потребности преподавания мы еще раз объединились… На наших заседаниях бывали очень многие: здесь бывал и Ушаков, и Щерба (Щерба не один раз у нас делал доклады), Булаховский, Лев Иванович Жирков, Розалия Осиповна Шор и многие другие». Мы в тридцать пятом году провели дискуссию на тему о фонеме, в которой выступил докладчиком Реформатский. Ну, а оппонентами были многие другие. Горнунг приходил к нам, но с Горнунгом и тогда казалось, у нас нет совершенно общего языка, потому что в то время как вот и другие инакомыслящие, как Сергей Игнатьевич Бернштейн, с которым мы могли спорить, с Борисом Владимировичем Горнунгом спорить трудно было, потому что у него какой-то был совсем не лингвистический аспект. Он, конечно, прекрасный, блестящий филолог, но лингвистического мышления нет. Вы знаете, я не сказал вот о чем: хотя мы говорим о московской фонологической школе, но, собственно говоря, фонология для нас – это не было учение о звуковом составе слова, а это было мировоззрение, это было миросозерцание. И чем бы мы ни занимались: грамматикой, лексикой.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;С. М. Бонди<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;О ЛИТЕРАТУРЕ КЛАССИЦИЗМА<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ЛЕКЦИЯ ДЛЯ СТУДЕНТОВ ФИЛОЛОГИЧЕСКОГО ФАКУЛЬТЕТА МГУ ИМ. М. В. ЛОМОНОСОВА<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нужно все понятия, все термины употреблять объективно, научно, чтоб не приходилось подгонять факты под готовую концепцию, а наоборот, концепцию строить из анализа или хотя бы просмотра, пересмотра самих фактов. И если эта концепция не совсем совпадет с тем, что мы видим, так нужно бросить концепцию и создавать новую, придумать такую, в которой бы это все уложилось. И на прошлых лекциях я, как мне кажется, постарался убедить вас в том, что единой задачи не только у всех искусств от архитектуры до балета, но и даже у литературы, основной из искусств, не существует. А потому как язык существует для выполнения самых разных задач, обслуживает человека в самые разные моменты и для самых разных целей его жизни, то и поэзия, и художественная литература также осуществляют самые разные задачи. Задачи перечислить все, написать в учебнике теории литературы список всех задач, которые литература выполняет или может выполнять, – это тоже не научно, потому что литература – это жизнь, психология и так далее. И заранее мы не можем сказать, что будут делать писатели в XXI веке или в XXII веке. Какие задачи встанут перед человечеством, которые понадобится так или иначе решать или участвовать в их решении писателям, поэтам. Так что мы можем говорить только о тех задачах, которые выполняет литература, говоря о прошлом и настоящем. Просто так пересмотреть – для чего была литература, что она исследовала в человеческой деятельности? И все время оглядываться на то, как это связано с нашей основной темой. Так вот, я говорил, помните, относительно того, что в давние времена одной из самых важных функций литературы была чисто религиозная, магическая, заклинательная, мистическая задача, которую писатели… не писатели, а поэты, которые и не писали еще, они чудесно выполняли, используя для этого все средства художественного воздействия. И в состав их произведений... и даже при выполнении этих задач им приходилось конечно частично решать и то, что мы можем назвать реалистической задачей, т. е. рассказывать о том, что в действительности есть, а не только выдумывать то, чего нет, что на том свете. Это значит, что элементы реалистические и в этой религиозной магической литературе были. Это одна задача. Нам слово «реализм» понадобится для другого. Дальше я начал в прошлый раз говорить об очень важной во все времена активно встающей задаче – это воздействие словом на действия человеческие. Это задача пропагандистская, агитационная, воспитательная, дидактическая. Какие угодно слова говорите. Это не познавательная задача и уж тем более не магическая. Я говорил вам в прошлый раз о том, что целиком этой задаче посвятил всю свою деятельность такой замечательный писатель, как Маяковский.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В XVII–XVIII веках в Европе целое литературное направление развивалось по-разному, вызывало к действию целый ряд талантов самых первоклассных для своего времени. Это то, что называется классицизм, которого задача была именно такая. Почему я хочу на этом подробно остановиться? На других литературных направлениях я не собираюсь подробно останавливаться. А здесь… Потому что, во-первых, это очень уж характерно, очень помогает понять самое основное положение, которое я хочу вам внушить, которое говорит о том, что в разные эпохи, в разных исторических обстоятельствах разные задачи ставятся. Объединять все в одну задачу, как бы она философски ни была привлекательна и нам бы ни была близка, ни в коем случае нельзя, это разные задачи. И, во-вторых, потому что как вот такая задача, которая, может быть, сейчас нам кажется не очень нужной, то есть в том виде, как она тогда была, сейчас я вам скажу, исторически… ну, как вот такая исторически важная, исторически прогрессивная, как вы увидите, задача воспитательная, как она мобилизовала самых талантливых людей и помогла, стимулировала создание самых первоклассных произведений, которые и сейчас, хотя эта задача давно уже устарела, но их художественные качества сохраняются и до сего времени. И классицизм это не… Ну, словом, это такое явление в европейской, мировой… Ну, мировой я не знаю, Китае или Индии, это сложный вопрос; скажем так, в европейской литературе это такое важное явление, которое мы должны, так сказать, в паспорт занести – есть такая вещь, была, потому что я вам расскажу, какие они были умные, эти самые и теоретики, и практики классической иностранной литературы. Это одно из замечательных изобретений человеческого ума. Я почему об этом говорю, и не раз говорю, потому что у нас принято считать, так сказать, похлопывать по плечу этих самых классиков – ну, мало ли что, ошибались там, три единства, зачем, например, единство времени, Чехов мог прекрасно обходиться без этого, мало ли что – это был XVIII век. Ничего подобного! Это было необычайно умно все. Так вот я говорю, что возникло это направление – классицизм – во Франции, как вы знаете. И сразу же выяснилось, если подумать, выясняется, что причина, отчего оно возникло, чисто социальная и даже политическая. Так бывает. Это не подтягиваю я, а так оно реально. В это время в XVIII веке во Франции, самом передовом государстве Европы, происходило очень важное событие: то есть феодальная Франция, разбитая на отдельные мелкие и крупные самостоятельные государства, которые находятся в разных взаимоотношениях к королю. Король, герцог, граф, бароны, и все они самостоятельны и могли даже воевать один против другого, и ничего подобного, измены никакой Франции не было. И эта старая разрозненная феодальная страна превращалась в единое государство, национальное французское государство, единое. И это как-то исторически и экономически объяснять не нужно, вы это все учили, но это несомненно было очень важным прогрессивным моментом, когда разрозненность уничтожалась и вся эта страна превращалась в единую Францию, а раз единая, то это должно быть единое правительство, единый король, а в ту эпоху это значит, что это не просто король, который царствует, но не управляет, как это в Англии было, а король, который управляет, то есть диктатура настоящая и исторически прогрессивная. Там это происходило, как вы знаете, Ришелье это делал, а потом Людовик XIV закрепил, а потом началось понемногу разрушение. И в эпоху, когда этот процесс происходил в истории, на помощь ему пришла литература. Лучшие, талантливейшие писатели того времени… не все, а только группа этих писателей, они пришли на помощь своими средствами, поставили задачу пропагандировать, проповедовать именно вот эти идеи единства Франции, отказа от раздробленности, разрозненности, таких частных и таких областных интересов, подчинение их, этих всех интересов, единому государственному политическому интересу населения Франции. Целый ряд писателей: Корнель, Расин, Буало, Фенелон, Мольер, все имена я называю знаменитые, которые и сейчас живы, никто их силком не заставлял это делать, они сами, именно так, как это и бывает в важные исторические моменты, самые талантливые и самые чуткие представители искусства приходят и включаются в этот исторический, а на самом деле политический процесс. Вот они и создали целое литературное направление, задачей которого было помочь в самой общей форме, помочь этому положительному, прогрессивному процессу. А конкретней сказать: обслуживать французское государство, французское автократическое, и не только, а даже диктаторское французское государство, которое ведет Францию вперед в прогрессивном направлении. Помочь этому делу своим художественным словом. Перевоспитать читателей грамотных, не крестьян, конечно, а главным образом это были дворяне, которые сами большие или малые феодалы или участники этого всего феодального строя или образованная и богатая буржуазия, которая, как вы знаете, во Франции колоссальную роль играла. Так вот буржуазия – разговор другой, с ними нетрудно было, у них и не было феодальных иллюзий, а это самое основное, вот господствующий-то класс, дворянство, нужно было с помощью художественного воздействия перевоспитывать их, вызвать в них такие чувства, которые были им совершенно чужды. Ну, например, то, что можно назвать патриотизм, французский патриотизм. У него патриотизм своей области был, своего герцогства, и потом ему ничего не стоило выступить даже воевать с французским королем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Только одно действие, один сюжет, один конфликт должен быть. Казалось бы, это такие капризные правила строгие, которые совершенно ни на чем не основаны. Тем более, когда они сами, эти теоретики классицизма, пытались обосновать, у них было так, как вы знаете, что в основе должно быть правдоподобие. Неправдоподобно, если занавес открылся, дело происходит в какой-то атмосфере, в какой-то комнате, занавес закрылся, через пятнадцать минут занавес открылся, смотришь – я сижу на том же месте, в том же кресле, смотрю туда, здесь уже совершенно другое. Это неправдоподобно. И буквально так они это рассуждали. И то же самое со временем. Как прошло… Идеально было бы конечно, чтобы… Сколько? – Два часа, три часа длится спектакль, вот и все действие должно в три часа уложиться. Ну, давайте растянем немножко. Но так, чтобы только что пошел, погулял в этом самом фойе, вернулся, открывается занавесь – уже это год прошел, это неправдоподобно. Вот это оправдание правдоподобия, оно, в сущности, неудачно. Конечно, здесь они ставили под удар эти очень умные правила. И поэтому все, кто боролись потом против классицизма, и Лессинг, и Пушкин, который писал… чудесно говорил: «О каком правдоподобии может идти речь в театре, который представляет собой зал, разделенный на две части, причем одни делают вид, что они не видят целые массы других, то есть, это те, которые на сцене. Они же действуют так, как будто на них никто не смотрит. Самое неправдоподобное из всех искусств…» Только нынче не точно процитирую его, он короче и умнее…&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Ну, конечно, он прав. Это самое доказательство, обоснование правдоподобия этих событий, оно не лучшее. Для нас гораздо важнее существо этих событий. Если подумать – действительно, а зачем это нужно – эти три единства?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И как люди, не думая о них, другие драматурги сами вводят такие же свои практики. Ну, в самом деле, если вы вспомните, вот будет у меня трагедия, а не комедия, проще, то же относится и к комедии. Вот вспомним основу трагедии. Это конфликт какой-то. Конфликт между двумя… двумя… Не то, что между двумя людьми борьба, нет, главным образом, между двумя системами чувств, системами мыслей, двумя чувствами &#8213; долг государственный, скажем, и частный. Или внутри этого может быть какой-нибудь долг совести и личное чувство, все равно, вот первое, вот задача &#8213; наиболее сильно, наиболее убедительно, наиболее волнующе зрителям представить этот конфликт.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так вот, спрашивается, нужно ли показывать, предположим, к какому-нибудь сюжету перейдем. Ну скажем, условно возьмем такой сюжет: я… нет, не я, а герой этот самый влюбился в дочку короля, так предположим, и знает, что жениться на ней нельзя, а между тем без этого он жить не может. Вот уж самый простенький такой сюжет. Нужно ли для разрешения этого, развития этих бурных чувств и для того, что происходит, событий, нужно ли показывать, как постепенно он пришел к этому чувству? Как он ее в первый раз увидел и обратил внимание, потом постепенно его любовь развивается и так далее. Не нужно, это само собой разумеется. Долг государственный есть государственный долг. Задача совершенно не в том, чтобы проследить, как в действительности такого рода события происходят, это не задача… Или как изменяется психика человека, возьмите «Три сестры» Чехова, как в каждом действии эти самые три сестры немножко меняются, и в то же время что-то сохраняется, &#8213; это не та задача. Задача в том, что известно одно чувство, одна система идеологии, и известно зрителям другое чувство, другая система идеологии, они сталкиваются, и происходит взрыв. Чем короче это будет, если это можно было бы в одном действии все показать, то это был бы страшный взрыв в художественном смысле, взорвались бы стены театра, это то, о чем мечтал бы сам драматург, чтобы так сильно подействовало. Это невозможно. Поэтому приходится немножко растянуть, постепенно, чтобы показалось и это, и это, и какие-то разные колебания, и немножко в одну сторону, и немножко в другую сторону, и потом, наконец, эта страшная, чаще всего страшная, а иногда и не страшная, иногда и благополучная развязка. Вот задача &#8213; острый конфликт, причины которого зрителям совершенно ясны, система психологии этих конфликтующих деятелей видна или внутри одного персонажа, или двух разных психологических систем, &#8213; все это знакомо и близко зрителям. Вопрос только – показать, как это короткое замыкание происходит. Но согласитесь сами, что растягивать эту вещь на несколько дней, на несколько месяцев, на несколько лет &#8213; так это к делу никакого отношения не имеет. Наоборот, чем короче, чем мгновеннее все, тем это лучше в художественном отношении.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Единство действия. Если еще попутно мы, увлеченные, завлеченные автором, вот этим конфликтом, еще будем интересоваться тем, как слуга влюбился в служанку или у них все параллельное это дело, так это отвлечет нас от самого главного. Это не нужно, не нужно. Это он другую пьесу об этом напишет с единством действия. Единство действия, единство времени &#8213; это эстетические категории, они нужны для боле сильного эстетического и, значит, всякого изобретательного идейного и т. д. воздействия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;То же самое относится в меньшей степени к единству места. Конечно, отвлекать зрителя, отвлекать, развлекать нужно чем-то. Открылась &#8213; ах, батюшки, уже берег моря видно! Тут не до берега моря, не до этого. А он, может, говорит, что же с героем случилось, что же, как же сейчас он будет себя вести. Кстати сказать, это менее всего соблюдалось. И разрешалось вот какие-то… Ну, скажем, если дело происходит во дворце, в разных комнатах дворца или во дворе дворца, это можно сделать или даже переместиться на берег, это не наиболее строго соблюдалось, и правильно, потому что здесь такого разрыва между целью и исполнением не может быть. А в остальном это совершенно верные правила, которые точно соответствуют основной цели этого произведения. И тут тоже нужен мне контекст, а между тем, мне хотелось бы привести два примера. Один пример я приведу, а следующий отложу до следующего раза.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как я уже говорил, когда драматург уже вне классицизма и может перед ним встать такая же задача, когда он должен изображать, такое может быть и у современных драматургов, какой-то конфликт такого типа, то он инстинктивно, не думая ни о каком классицизме, будет тому следовать. Один пример &#8213; это «Горе от ума» Грибоедова. Конечно, вы скажете, что там все происходит в одной квартире и происходит в один день, и уж, тем более, там единство действия. Вы скажете, что пережитки классицизма довлели над ним, тяготел он к классицизму. Ну, хорошо, тогда возьмем другое. «Ревизор» Гоголя. О «Ревизоре» я в следующий раз буду. А «Горе от ума» я вам напомню. Высокохудожественно построено по этим правилам трех единств. Ну, скажите, пожалуйста, начинаем с чего там, в чем конфликт? Вот существует Москва, московское общество. Это Фамусов, Скалозуб и Софья, которая воспитана этим обществом. И существует совершенно другая идеология, другой подход к жизни &#8213; это единственный человек во всей пьесе &#8213; это Чацкий. Он падает просто как ракета с неба туда, в это самое общество. И что же нам интересно, чтобы посмотреть, как он, верный, приехал из-за границы, разбирает свои вещи, чемоданы, вспоминает о Софье, колеблется – нужен ли ей? Это неинтересно, совершенно не это интересно. Или показать, как дошел до жизни такой Фамусов, показать его, как он в молодости был таким-то. Это все может и интересно. Это уже будут в середине XIX века или в конце XIX века. А тут нет, что такое фамусовское общество – все зрители знают, они сами участвуют в этом. Что такое вот этот самый, прилетевший откуда-то из-за границы, они слышали уже о таких, видели таких молодых людей. И вот это происходит: он является туда, и действительно происходит взрыв, и зачем же растягивать это надолго, довольно одного дня. А ведь результат какой! Он обратно улетает: «Вон из Москвы, сюда я больше не ездок!», «Искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок…» Молчалина теперь выгонят, потому что осрамили Софью. Софью к тетке «в глушь, в Саратов». Лиза, ее, значит, в свинарницы сошлют. А Фамусов хватается за голову: «Боже мой! Что будет говорить княгиня Марья Алексевна!». Вся его репутация потеряна. Вот это самое, это образец. Эта задача была Грибоедовым выполнена по строгим правилам трех единств. А попробуйте-ка их изменить, предложить ему: «Ты прими это или перемени, переведи в другое место! А еще расскажи, там намек-то есть: «А как не полюбить буфетчика Петрушу!». Вот там и Петруша «вечно ты с обновкой», может, и это побочное действие? Так это вы смеетесь, потому что это испортить всю пьесу. Такие пьесы были все пьесы классицизма. Всякого рода отступления от этих правил испортят всю пьесу.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В. В. Виноградов<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;РАЗРАБОТКА ВОПРОСОВ ПОЭТИКИ И СТИЛИСТИКИ В 20–30-е ГОДЫ<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ВЫСТУПЛЕНИЕ В ИРЯ АН СССР 28 МАРТА 1967 г.<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В прошлый раз Виктор Давыдович Левин задал мне такой вопрос: «Что же, так не было никаких конфликтов, столкновений, хотя они, может быть, в какой-то степени нашли отражение даже в печатной продукции наших, ленинградских филологов двадцатых годов?». Что на это я мог бы сказать… Борис Михайлович Эйхенбаум в одной из своих книжек, которые он мне подарил, написал такие стихи:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Враги былые, мы состарились и стихли.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не так уж важно: проза, драма, стих ли.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Живем не столь идеей, сколько сбытом;<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вы языком питаетесь, я – бытом.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;То есть он говорил о том, что он в это время занимался вопросами литературного быта. Так вот, это стихи, правда, в другой книжке, он написал – по-моему, чересчур пышно – о наших отношениях в истории литературы. Вот я и хотел бы подчеркнуть и с этого и начать беседу, что он писал в тридцатых годах, когда еще мы все-таки не так и состарились, «не так уж важно: проза, драма, стих ли». А тогда эти вопросы в первое время для нас были основными. Это и то, что часто разделяло нас. В самом деле, вы просто представьте себе обстановку конца десятых, потому что это уже конец десятых годов и начало двадцатых годов нашего столетия. Академическая наука, то есть та филология, которая преподается, излагается на университетских кафедрах (а между тем, мы могли получать, может быть, даже не меньше зарубежных книг, чем в настоящее время), нас она не удовлетворяет, особенно после ухода, отъез да Бодуэна де Куртенэ и смерти Шахматова. А почему? Потому что, казалось нам, что преподается нам не тот предмет, которым мы хотели бы заниматься. Не тот предмет – почему? Потому что преподавание языковедческих дисциплин свелось, главным образом, к изложению грамматической, шаблонной, стандартной схемы с историческими иллюстрациями или, поскольку эта сторона была самой сильной, к изложению исторической фонетики. Даже в тех случаях, когда был отход от этих традиций и когда ставились проблемы синтаксиса (после Шахматова иногда это бывало), такого изложения синтаксиса, которое давало бы историческую перспективу и было бы связано с разрешением вопросов изучения движения самих, скажем, синтаксических форм в пределах художественных произведений, литературных произведений разных типов, – для этого материала не было. В истории литературы и Шляпкин, профессор, занимавший тогда кафедру, и Дмитрий Иванович Абрамович, и, временно, Кадлубовский, который тогда прикреплен был к Ленинградскому (или Петроградскому) университету и который больше известен тем, что по его имени сформировалось отчество Леонида Арсеньевича Булаховского, которому он был крестным отцом. Кадлубовский занимался житиями святых, но тоже в плане, скорее, такого, культурно-исторического и, отчасти, религиозно-мистического обзора. Но я не буду давать полную картину. Это все-таки нас не удовлетворяло. Нас привлекали иногда случайные, уезжавшие потом за границу преподаватели и доценты университета, скажем, Боткин, который занимался изложением теории Фосслера и критиковал ее, применительно к романской филологии, к романскому материалу, и так далее. Это все можно было делать, потому что в университете ведь не было обязательного посещения тех или иных лекций. Каждый выбирал то, что ему нравилось. Привлекали курсы историков, очень интересные. И Данилевского [А. С. Лаппо-Данилевского. &#8213; Прим. ред.], и академика Платонова, и Середонина с его исторической географией, и так далее, и так далее. Но в пределах своей специальности мы все-таки не находили полного удовлетворения для тех новых задач, которые перед нами возникали в процессе более широкого ознакомления и с языковым, и с литературным материалом. А как я уже сказал и в прошлый раз, ознакомление с этим материалом было обязательно. Почему? Потому что и те, кто были оставлены при университете и готовились к магистрантскому экзамену, дававшему право на чтение лекций в университете, занимались не только языковедческими дисциплинами, но параллельно и самостоятельным исследованием целого ряда литературоведческих тем. И вот первый вопрос был такой, что самый предмет истории литературы пока еще не определен в полном смысле этого слова. Это говорили даже непосредственные ученики академика Веселовского, традиции которого были сильны в университете, но они все-таки сосредоточились в отдельных личностях, потому что академик Веселовский вообще считал, что задача университетского руководителя состоит в том, чтобы отобрать себе наиболее талантливых учеников. Он никогда не рассчитывал на широкую аудиторию. И первые его лекции были настолько сложны, что после них оставалось, как мне говорили (сам я не слушал никогда лекций Веселовского, но мне говорил Владимир Федорович Шишмарев), не больше десятка студентов, с которыми он продолжал дальнейшую работу, затем уже переходя, так сказать, на то, что тогда называлось privatissimo, то есть на домашние занятия; читались лекции уже на дому, где он свободно из своей библиотеки мог иллюстрировать свои лекции и непосредственным разбором, анализом текстов, и все это у него было под рукою. Чем мы хотели заниматься? Мы хотели выяснить специфику самой художественной литературы. В чем состояла эта специфика? Вот возникло еще во внеуниверситетских кругах противопоставление поэтического языка языку практическому. Говорилось так: противопоставление системы поэтического языка системе практического языка. Это то, на что опиралось такое собрание людей, которое получило название (и затем они сами дали себе это название) «Общество изучения поэтического языка»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Это был довольно пестрый состав людей, среди которых большим филологическим образованием обладал только Лев Петрович Якубинскиий. Ну, система поэтического языка и система практического языка, это, значит, должно было разрабатываться. Но вот дальше перед нами возник вопрос, и это первый вопрос: что такое поэтический язык? Определение не было найдено, были очень неясные, я хотел даже процитировать несколько таких определений. Говорилось о том, что поэтический язык – это установка на выражение, что здесь самые структурные функции очень важны, но при этом все-таки это было довольно уклончивое определение. Вот, Якубинский писал, что если говорящий пользуется своим языковым материалом с чисто практической целью общения, то мы имеем дело с системой практического языка, в которой языковые представления (это психологическая такая терминология, а потом начнется борьба с психологизмом), звуки, морфологические части и прочее самостоятельной ценности не имеют и являются лишь средством общения. Значит, язык выполняет чисто коммуникативную функцию, ну, если хотите, несет какую-то информацию. Но мыслимые существуют и другие языковые системы, в которых практическая цель отступает на задний план, и языковые сочетания приобретают самоценность. Ему вторит Якобсон: «поэзия управляется имманентными законами», – пишет Якобсон&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Функции коммуникативные присущи как языку практическому, так и языку эмоциональному (потому что он еще эмоциональный язык выдви гает). Значит, вот этот дуэт практического и поэтического здесь сводится к минимуму. Так как минимум определить? Поэзия индифферентна к предмету высказывания. Поэзия есть и оформление самоценного, самовитого, как говорит Хлебников, слова. Дальше, естественно, возникал целый ряд вопросов, на которые мы, собственно, нигде не могли найти непосредственного ответа. Почему? Все бросились совсем в другую сторону, изучали трактаты по эстетике: «Философия искусства» Христиансена&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, «Эстетика» Гамана&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, Мюллер-Фрейенфельс тогда был переиздан, издан в переводе с предисловием Белецкого&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> и т. д., и другие трактаты соответствующие, они не давали никаких образцов. Легче, конечно, изучать явления эвфонические, т. е. легче изучать стих. Но является ли стих исчерпывающим воплощением поэтического языка? Вопрос сразу получал противоречивые ответы. Противоречивые ответы в двух планах. Прежде всего, естественно, возникал вопрос: «А проза художественная, она же исклю чается из пределов поэтического?». А с другой стороны, все ли стихи, всю ли стихотворную речь можно отнести к поэзии? Я должен об этом сказать прежде всего, потому что этим определяется часть выбора самого предмета изучения. Сразу возникла проблема Некрасова, которая очень остро была поставлена и в работах Эйхенбаума, и в работах Тынянова, и в работах целого ряда других исследователей, вот Шимкевич такой был. Он писал даже целую работу «Некрасов и Пушкин»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Почему? Потому что вы знаете, что современники Некрасова, многие, начиная с Тургенева, они не считали стихи Некрасова поэтическими. Для этого не нужно даже большого количества примеров, надо знать, что Тургенев прямо заявлял, что поэзия тут и не ночевала. Андреевский&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> в своих критических статьях, которые имели в свое время очень большое распространение, прямо так и давал сначала почти буквальное изложение прозой стихов Некрасова, например, из «Русских женщин» он приводил пример: «Старик говорит: ты о нас-то подумай, ведь мы тебе не чужие люди. И отца, и мать, и дитя, наконец, ты всех нас безрассудно бросаешь. За что же?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Отец, я исполню закон.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Но за что ж ты обрекаешь себя на муку?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp; – Я там не буду мучиться. Здесь ждет меня более страшная мука. Да ведь, если я, послушная вам, останусь, меня разлука растерзает. Не зная покоя ни днем, ни ночью, рыдая над сироткой, я все буду думать о моем муже да слушать его кроткий упрек».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А потом рядом с этим приводились стихи Некрасова:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Старик говорил: «Ты подумай о нас,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы люди тебе не чужие:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;И мать, и отца, и дитя, наконец, —<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ты всех безрассудно бросаешь,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;За что же?» – Я долг исполняю, отец!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;«За что ты себя обрекаешь<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;На муку?» – Не буду я мучиться там!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Здесь ждет меня страшная мука… и так далее.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Получалось вообще, что разницы никакой нет, и, естественно, возникал вопрос, почему Пушкин пишет, скажем, «Бесы», и там: «Мчатся тучи, вьются тучи…», а Некрасов пишет:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;И откуда черт приводит эти мысли? Бороню,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Управляющий подходит, низко голову клоню,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поглядеть в глаза не смею, да и он-то не глядит,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;Знай накладывает в шею. Шея, веришь ли, трещит.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сопоставляете, с одной стороны, стихи, тот же самый ритм и так далее, тот же размер, он уже воплощается, наполняется другой лексикой и пр. Значит, возникает проблема поэзии: всегда ли стихотворная речь и только ли стихотворная речь может служить средством для изучения поэтических категорий, категории поэтического? Это с одной стороны, а с другой стороны, естественно, возникает вопрос: а что же делать с художественной прозой? Конечно, стихотворную речь легче изучать, и с нее, в общем, и началось изучение поэтического языка. Вот тогда возникли другие проблемы, в первую очередь – что можно изучать? Можно изучать звуковой строй, эвфонию, как будто имеющую специфическое качество для поэтической речи. Изучать ритмику, метрику, мелодику лирического стиха. Вот в эту сторону, так сказать, и направилось изучение, но это, конечно, не могло еще разрешить проблемы поэтического в целом. Почему? Потому что здесь, естественно, возникал вопрос: все-таки как изучать средства? Изучать их в чем? В стихотворении? Т. е. в каком-то, как тогда принято было выражаться, целостном эстетическом объекте? А внутреннее единство к чему приводит? К пониманию чего? Какого-то переживания или, все-таки, внутренней какой-то сущности? Или оно будет все время скользить по поверхности? Это одна сторона, а другая сторона, естественно, возникала в отношении изучения прозы. Появляется целый ряд работ о Пушкине, о его пути от поэзии к прозе. И делаются заявления, что проза и стих – это понятия соотносительные. Вот, я вам приведу еще одну цитату, в этом отношении очень характерную, которая как будто даже не к месту. Это я беру цитату, эту из книги Бориса Михайловича Эйхенбаума «Молодой Толстой». Толстой начинает писать стихи, потому что думает, что, занимаясь упражнением в стихах, он лучше будет писать затем прозаические произведения. Вот что пишет Толстой в своем дневнике: «Ездил верхом и приехавши читал и писал стихи. Идет довольно легко. Я думал, что это мне будет очень полезно для образования слога». (Интересно, что тем же занимался Руссо, как видно из его исповеди: «Иногда я писал посредственные стихи. Это довольно хорошее упражнение для развития изящных инверсий и для усовершенствования прозы».) Теперь по этому вопросу начинает рассуждать уже Борис Михайлович Эйхенбаум, рассуждает он так: «Проза и стих – отчасти враждебные друг к другу формы, так что период развития прозы обычно совпадает с упадком стиха. В переходные эпохи проза заимствует некоторые приемы стихотворного языка, образуется особая музыкальная проза, связь которой со стихом еще заметна. Так у Шатобриана, так у Тургенева (недаром он начал со стихов). Потом эта связь пропадает – воцаряется самостоятельная проза, по отношению к которой стих занимает положение служебное, подчиненное»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В. В. Виноградов<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;БЕРЕГИТЕ РОДНОЙ ЯЗЫК<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ВЫСТУПЛЕНИЕ НА РАДИО<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Надо вдумываться в речь, в слова, – говорил Чехов. – Надо воспитывать в себе вкус к хорошему языку, как воспитывают вкус к гравюрам, хорошей музыке». Чтобы воспитательная работа в области культуры русской речи была действенной и плодотворной, надо определить, с чем бороться, что признать языковыми ошибками и неправильностями, типичными для современности, и главное – надо выделить именно ходовое, типичное, а не развлекаться анекдотами, уродствами индивидуального словоупотребления. Не претендуя на исчерпывающую полноту, можно распределить трудности и неправильности, широко распространенные в современной русской речи, по нескольким группам, или категориям.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во-первых, самая сложная и разнообразная по составу – группа небрежностей и «неправильностей» в речи, вызванная недостаточным знанием стилистических своеобразий или смысловых оттенков разных выражений и конструкций, а также правил сочетаемости слов. Тут, прежде всего, выделяются случаи нарушения или неоправданного разрушения старых устойчивых словосочетаний и неудачного образования новых. Например, в разговорной речи львиная часть вместо львиная доля, играть значение вместо играть роль или иметь значение; одержать успехи вместо добиться успехов или одержать победу; носить значение вместо носить характер или иметь значение и тому подобное.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во-вторых, к границам разговорной литературной речи приблизились и иногда беспорядочно врываются в сферу литературного выражения слова и обороты областного или грубого просторечия ложить вместо класть, обратно вместо опять &#8213; обратно дождь пошел; крайний вместо последний; взади вместо сзади; заместо вместо вместо и так далее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Третье. Еще одно явление в жизни современного русского языка, особенно в разговорной речи, вызывающее у многих тревогу и беспокойство, – это широкое и усиленное употребление своеобразных вульгарных, а иногда и подчеркнуто манерных жаргонизмов. От них веет и специфическим духом пошлого мещанства, и налетом буржуазной безвкусицы. Таковы выражения оторвать вместо достать, приобрести – оторвать туфли с модерными каблуками; что надо, сила в смысле ‘замечательный’; звякнуть по телефону; законно, законный для обозначения положительной оценки; газует в смысле ‘бежит’; категорический привет и даже приветствую вас категорически вместо здравствуйте; дико в значении ‘очень’ – дико интересно; хата вместо квартира и тому подобное. Всех, кто ратует за чистоту русского языка, особенно смущает и возмущает распространение этого вульгарно-жаргонного речевого стиля. Многие готовы квалифицировать его, и вполне справедливо, как осквернение языка Пушкина, Толстого, Горького и Маяковского.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Четвертое. Не менее тяжелым препятствием для свободного развития выразительных стилей современного русского литературного языка является чрезмерное возрастание у нас употребления шаблонной канцелярской речи, ее штампованных формул и конструкций. В этой связи нельзя не вспомнить об ироническом отношении Владимира Ильича Ленина к «канцелярскому стилю с периодами в тридцать шесть строк и с “речениями”, от которых больно становится за родную русскую речь». Жалобы на засилье штампов, канцелярско-ведомственной речи в разных сферах общественной жизни раздаются со всех сторон. Неуместное употребление казенно-канцелярских трафаретов высмеял писатель Павел Нилин в своих «Заметках о языке»:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«В дверь кабинета председателя районного исполкома просовывается испуганное лицо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вам что? – спрашивает председатель.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я к вам в отношении налога…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через некоторое время в кабинет заглядывает другая голова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А у вас что? – отрывается от всех бумаг председатель.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я хотел поговорить в части сена…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вы по какому вопросу? – спрашивает председатель третьего посетителя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я по вопросу собаки, в отношении штрафа за собаку. И тоже в части сена, как они».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пятое. Естественно, что отсутствие прочных и точных литературных языковых навыков, влияние областного говора и просторечия особенно часто обнаруживаются в произношении, в воспроизведении звуковой формы слов. Сюда относятся и колебания в ударении, а часто – и просто нелитературные ударения в отдельных словах как разговорного, так и книжного происхождения, и в их формах: средства вместо средства; общества вместо общества; облегчить вместо облегчить; документ вместо документ; ходатайствовать вместо ходатайствовать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Можно закончить эту краткую беседу о русском языке и о некоторых неправильностях в его современном употреблении теми же словами, которыми закончил свою статью о любви к русскому языку покойный советский поэт Владимир Луговской: «Относитесь к родному языку бережно и любовно, думайте о нем, изучайте его, страстно любите его, и вам откроется мир безграничных радостей, ибо безграничны сокровища русского языка».<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;УШАКОВСКИЕ МАЛЬЧИКИ<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;БЕСЕДА С М. В. КИТАЙГОРОДСКОЙ, Н. Н. РОЗАНОВОЙ И Л. К. ЧЕЛЬЦОВОЙ<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я рассказывала, как каждый вечер собирались ушаковские мальчики. Что такое «ушаковские мальчики»? Конечно, не только они собирались, и не только именно вот мальчики; мальчики эти были, как говорил папа в сорок втором году, когда умер Дмитрий Николаевич [Ушаков. – Прим. ред.] и было заседание, посвященное его смерти; публикация была потом, стенограмма; он говорил: «Мы уже все старые, лысые, мы уже все больные, мы все невоеннообязанные», – вот это мальчики. Так что мальчики, конечно, здесь условно…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Собирались все авторы словаря, коллектив словаря&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, и еще приходили другие люди, которые тоже, – так или иначе, были ушаковские мальчики, не знаю. То есть, скажем, Абрам Борисович Шапиро, который никакого отношения к мальчикам словарным не имел, но он тоже был учеником Дмитрия Николаевича и тоже он принадлежал к этой среде, и очень многие другие люди. Потом уже, позже, Высотский приходил, и Панов отчасти, и так далее; все было.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это был такой длинный-длинный большой стол… Была столовая. Столовая была, собственно говоря, очень большая комната, но казалась маленькой из-за того, что ее занимал стол, длинный, длинный стол. Угощение было самое скромное, почти что символическое; но все-таки всегда что-то было. Не нужно забывать, что это были годы изобилия. Тридцать девятый год, вы понять не можете, что это такое было, как тогда было в магазинах, почти как в супермаркетах в вашей – и в нашей – Америке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это было довольно смешно, потому что мама говорила: иди в диетический, купи то-то, то-то, то-то, то-то; я шла-приносила огромное количество всяких продуктов… Она говорила: «Почему ты купила ранет? Папа ранет не любит, а любит бельфлер», – яблоки. Это вам не понять, гол&#253;бки мои. Но все равно, угощение было очень скромное, потому что, в общем… жили они очень скромно и внешнему никакого значения не придавали, но все-таки Александра Николаевна [Ушакова. – Прим. ред.] [11 - А. Н. Ушакова – жена Д. Н. Ушакова.], хотя она говорила сама, что она плохая хозяйка, но она всегда что-то или пекла, или было какое-то печенье, в общем, что-то было, бутерброды, чай... Никогда никакого спиртного. Тогда вообще не считалось даже не то что пристойным, а просто не было такого узуса – никакого не было спиртного. Люди приходили друг к другу, и угощение было – стакан чаю, с чем-то к чаю: печеньем там, домашним или покупным, это, в общем, не играло роли; и я, между прочим, помню, как – уже это было, году, наверное… Когда же? До – наверное, в сорок девятом? Да, когда Костя Богатырев вернулся из Германии, он рассказывал мне, как его позвали в гости – к его будущей жене: «Представляете? Я пришел в гости, подают чай. Кто, – говорит, – подает теперь чай?!». То есть, без бутылки вина – потом – ведь правда, после войны... Это считалось просто – просто оскорбление. А тогда, наоборот, тогда не было, и я очень хорошо помню, как к папе приходили гости; какие гости, вы знаете, я вам рассказывала, что гости все моей младшей сестрой назывались «студенты-аспиланты», потому что она ничего здесь не понимала; говорила, что «из всех папиных аспилантов я больсе всего люблю Усакова»; все были только такие – и то – подавался, значит, меня посылали, там – потом, когда я была старше, то мама заносила поднос, на котором в подстаканниках обязательно, непременно совершенно, подстаканник-стакан, чашки не подавались, чай, крепко заваренный, душистый, хороший, и какие-нибудь… даже не бутерброды, обычно какое-то печенье…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но у папы были такие индивидуальные приемы, либо к нему приходили студенты заниматься, аспиранты; тогда это был вообще другой совершенно стиль; в столовой просто занимались за круглым столом, читали рукописи, либо приходили аспиранты поодиночке, их обязательно кормили-поили чем-нибудь, чаем угощали, это у папы в кабинете было, а у Дмитрия Николаевича была вот такая система, так сказать, вечеров этих; причем разговорам таким, гостевым, хаотическим, меньше всего уделялось тогда; конечно, это было, без этого не существует наше общение, – но обычно бывали дела. Дела бывали, с одной стороны, словарные; хотя я говорю, что далеко не всегда были словарные люди там; и обычно бывало так, что папа шел с каким-то материалом туда: сейчас бы мы сказали «наработали», да? Мы говорим «наработать»; то, что они делали за день. Причем первую половину дня обычно – одно время так было, то папа ходил к Виноградову, то Виноградов ходил... Да, то, что они сделали вот за день; значит, в первую половину дня, вообще; в первой половине дня работали или отдельно, или вдвоем. И был период – первый том – когда, например, папа работал с Виноградовым. И он работал, значит; ну, приходил, или Виноградов к нам, это когда я совсем маленькая была еще, или папа ходил к Виноградову; хотя у Виноградова был совершенно роскошнейший кабинет, элегантнейший, он такой пижон был, а у нас было поскромнее, одни книжки, но тем не менее… И я вам уже рассказывала, это я повторила, наверное, у вас есть, как булочки я туда носила... И вот они работали вдвоем, допустим. И то, что сделано в первой половине дня (потом были другие дела, все уже преподавали, работали), вечером у Дмитрия Николаевича непременно обсуждалось. Папа брал конвертик или карточки, или что-то и шел. Но почти всякий раз, несколько раз на неделе, было так, что папа звонит и говорит: «Танька, там на левом, с левой стороны на письменном столе лежит вот такой-то конвертик или такая пачечка – принеси, пожалуйста». А это рядом ведь совсем. И я шла. Для меня это было – праздник, наслаждение было; я скакала туда, обожала я Дмитрия Николаевича безумной страстной любовью, значит, и прийти туда к ним в дом, и там покрутиться, повертеться, это только вот, кроме вообще наслаждения – ничего. Я несла. И иногда вдруг говорили, оставайся, вот чай… Обычно я уходила, потому что это вечером было, и мама говорила – сейчас же иди домой обратно, уроки надо делать, то да се… Но бывали и другие посещения; конечно, днем ходили, катались на собаке, я вам это все рассказывала. И Дмитрий Николаевич мне… Самое было счастье, если он на колени посодит (sic!), тут уже вообще… Как сейчас это говорят, как Лена мне вчера, моя внучка, сказала… Как сейчас говорят?.. Ну?.. «Ваще тащусь!» Круто, да; «ваще», «ваще тащусь». Значит, что? Общение с ним было счастьем действительно. Я, конечно, ничего не понимала, я была маленькая. Потом Надька [12 - Надежда Григорьевна Винокур, младшая сестра Татьяны Григорьевны.] уже выросла. Надька родилась в тридцать пятом году, и она была самая главная уже сидельщица на коленях у Дмитрия Николаевича, потому что это вообще… бороду ему трогать – это вообще все было – ну… кайф!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так. Теперь, когда вот, я вам рассказывала, по-моему, это только записали, вы потом мне будете… по-моему, вам лишняя это только пленка… Значит, когда Виноградов к нам ходил… И моя была роль такая: они все-таки работали много, и вот пили чай. И у нас внизу была булочная, где продавались очень вкусные, свежие, горячие булочки; вам тоже, девочки, этого не понять, такие совершенно необыкновенно сдобные, стоили, по-моему, пять копеек, если я не ошибаюсь. Вот обычно с этими булочками или с печеньем. Значит, поднос, опять-таки подстаканники, и нужно было идти. ...Все это была такая действительно удивительно интеллигентная среда, где – по сравнению с нашим речевым обиходом – это как, я не знаю, святые звуки музыки и какие-то заоблачные дали, потому что вся речь этих людей, общающихся друг с другом и в общем-то любящих и уважающих друг друга...<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кстати говоря, музыки ведь много. Вы говорили, что они все очень музыкальны были, исключительно…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;...Как раз вот – ну, во-первых, в этом же доме, в этой же квартире, если это можно назвать квартирой, это огромный первый этаж, жил Игумнов, Константин Николаевич, это вам уже может что-то… Интересно то, что Игумнов одновременно был крестником Сережиного отца (моего мужа, Сергея Владимировича), и там такая связь. И маленьким, оказывается, Сережа там бывал. Это была огромная комната, где… совершенно пустая, какая-то аскетическая, где два стояли огромных рояля, где он занимался с учениками и где тоже он меня сажал за рояль и что-то меня учил и так далее; музыка была все время, по-всякому; ну, а кроме того из самих мальчиков-то, например, Рубен Иванович [Аванесов. – Прим. ред.], папа мой и Александр Александрович [Реформатский. – Прим. ред.] частично, были меломанами страстными и действительно тут музыка… Как раз вот – именно он был – Дмитрий Николаевич был, слух-то у него был вообще абсолютный и в речи, но вот эту сторону, этих вкусов я его не знаю; и Наталья Дмитриевна [13 - Н. Д. Ушакова &#8213; дочь Д. Н. Ушакова.], кстати, не знает; а то, что он был живописец, акварелист – вы замечательно знаете. И не чужд он был вообще любому виду искусства. Он был человек – вот прямо нельзя сказать, как говорят – «человек театра», «человек науки», «человек искусства». Он был человек общения. И дальше вы прочтете там… Ну, эта публикация будет, я стенограмму дам, буду публиковать; потом в книжке, которую я сейчас – там вы видели ее, «Винокур – педагог» [14 - Речь идет о книге Г. О. Винокура «Филологические исследования. Лингвистика и поэтика». М., 1991.], там о Дмитрии Николаевиче написано, что он писание научных трудов как самоцель вообще не признавал. Он считал, что лучше научить одного человека, студента или аспиранта, даже не науке, а правильной речи, чем писать книги. Потому что… и это вот – человек общения, и учил он через общение. И вся его лингвистическая сущность выражалась через устное общение, скорее чем… Ну, Вы знаете, Нина [15 - Н. Н. Розанова.], библиография его ведь очень скупая… Поэтому кто… я не буду говорить всякие пошлые слова, «прикасался», там…, но кто вообще так или иначе входил в эту среду (ин&#225;че надо сказать), то это потом незабываемо, это какая-то точка отсчета, потом все кажется плохим; это просто несчастье. Надо привыкать, а там я с детства купалась в какой-то такой… Я потом… я-то все только растеряла и забыла, в войну, в жизнь эту собачью всю, в общем, во все это; но какая-то, вот то, что Люся [16 - Л. К. Чельцова.] называет «культура раннего детства» – это, конечно, каким-то необычайно, совершенно таким мерилом… действительно образчиком остается на всю жизнь: или печаль, что ты не можешь следовать, или радость, что ты это имела. Я, кстати, все ищу и не могу найти, хотя мне моя редакторша помогает, по радио, Татьяна Ивановна Абрамова, я хочу найти папину запись. Есть одна запись. Он… И никто сейчас не помнит, было это в сорок пятом или в сорок шестом году, и как я в архив туда они не… Вот – одна запись. На радио он выступал. Я не знаю, с какого боку – мы писали заявку в архив, там что-то сказали, что послевоенный архив только есть, а довоенный – а это вообще должно быть именно в первый послевоенный год, как я понимаю, или сорок пятый там, или сорок шестой. Я не помню сейчас. Когда он ходил и выступал, и потом мы все слушали… И я не знаю, как приступиться к этому. В ЦГАЛИ&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> там, это я все понимаю, а вот в этих архивах – понять невозможно. Ну Дмитрия Николаевича все-таки, слава Богу, мы слышим, а папа вот… А в ИРИ действительно было удивительно, и все те, кто его слышал, просто оставались под таким обаянием; хотя у папы не было такого чисто московского старого произношения. И уже потом, как-то рефлективно я заметила, что я не только папе, но и Дмитрию Николаевичу подражаю. Я все… так сказать, вот это все – просто чисто подражательные инстинкты… Но все равно: когда, как помню, Сан Саныч [Реформатский. – Прим. ред.] сказал: «Таня, все хорошо», – мы выступаем по телевидению. «Ну, скажем там, “б&#243;ряца” – ну это я Вам разрешаю, разрешаю, ну ладно» (что здесь «борются» я не сказала). «Ну, разрешаю; это, в конце концов, можно». В общем, все хорошо. Но все-таки, когда эти изысканности московские, типа «жыра» и так далее, все-таки, конечно, если я так говорю, это я играю. Естественно, что этого уже, наверное, нету; хотя всякие [шн] соблюдаются, и вот, например, на днях я по радио записывалась, я никак не могла сказать, что-то было, не «яишня», что-то было… подождите, что-то такое, что в общем [ч’н] может звучать, что же это было, а? Но я все-таки сказала [шн]; что же это было за слово, я сейчас теперь, думаю, будут писать эти слушательницы. – Песо[ш]ница.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот такого типа какого-то слово, и я думаю, Господи, ведь это ж пойдет пятьсот писем: что же она нам, сама говорить не умеет, это же вечно…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Так что для Вас выбора не было, куда идти? Как Вас с такой судьбой…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нет. Был, как ни странно, был, и очень большой, и тут Рубен Иванович… По-моему, вам тоже это рассказывала. Потому что значит я, как… и действительно… это не вторая профессия, это вторая жизнь была; я росла в музыкальной среде. Все были – либо вторая профессия, либо несостоявшиеся музыканты, либо безумные меломаны; слово хобби &#8213; никто понятия не имел, и вообще, даже смешно, но у всех это хобби было притом. Значит – причем тут смешно: Томашевский был замечательный музыкант, он замечательно играл на рояле. И… у него был очень тонкий слух, и… но это все он как-то загубил-забросил, так жизнь его складывалась; а когда он приезжал… Сергей Михайлович Бонди – это нет слов, какой это был музыкант! И какой тонкий ценитель музыки, и сколько он всего на свете знал. Папа мой был… Да, у нас еще был такой Филипп Матвеевич Вермель, который был арестован, это, в общем, из близких, самым близким был, собственно говоря, у папы один; его как троцкиста арестовали, он был замечательный музыкант, и он аккомпанировал, мы с папой дуэтом пели; он поэт был, хотя вообще он просто в каком-то учреждении работал. Вот они «Чет и нечет» издавали на свои деньги, альманах. Значит, Сергей Михайлович… Ну, про Рубена Ивановича я вообще не говорю, потому что он и композитор, и все на свете, и эта трагедия, когда он в тридцать девятом году потерял слух, это… после дифтерита, который он перенес во взрослом состоянии, и эта история с абонементами; все это все знают, я просто, мне сейчас некогда. Когда он купил – мы с ним ходили на концерты, и последний он купил, на тридцать девятый год, в тот год абонементами бетховенские симфонии все были, и у нас с ним абонемент, и мы должны были ходить. И вдруг я получаю конверт, и там написано: «Дорогая Танечка, вот абонементы, ты ходи с кем-нибудь другим, мне они больше уже никогда не понадобятся». Ну, потом-то этот аппарат, и потом уже, когда я здесь работала, у нас же были бетховенские вечера, у Рубена, каждую пятницу. Он ну у него был особый, очень строгий вкус, для него Бетховен, для него Моцарт; он не очень хорошо знал русскую музыку, он обожал Рихарда Штрауса; он написал оперу, Рубен, уже в последние годы, и как-то уже в восемьдесят втором году, это было перед самой его смертью, то есть, может быть в восемьдесят первом; я вам рассказывала ведь, как мы встретились внизу в коридоре, и он вдруг меня тащит и: «Ты знаешь, – говорит, – я вот; ты помнишь такую-то оперу Штрауса?»; а я уже не помню даже, о чем речь. Я говорю: «Я не помню, я не знаю». Он мне стал громко-громко петь. «Так вот, ты знаешь, у меня ведь была мелодия, которая очень похожа на это», и все прочее… У меня есть романс, подаренный мне и посвященный мне Рубеном Ивановичем, замечательный совершенно. Это была страшная трагедия. Папа мой – неудавшийся певец; то есть не неудавшийся, а ему вот в футболе сломали: он был вратарь, голкипер, мой папа; несмотря на то, что… И они играли в футбол в Сокольниках, и ему мячом засадили в нос и сломали перегородку; у него была сломана перегородка, ему делали операцию гайморовой полости, почему-то оказалось, что это ушло куда-то в лобную па<зуху>, короче говоря, это все отразилось на его слухе: так плохо сделали, что я так и толком не знаю; он на одно ухо не слышал. У него был замечательный тенор, такого собиновского плана, и был итальянец учитель, который у них пел все время. «Не хорошо ты поешь», &#8213; там, я не помню это имя совершенно, он мне постоянно рассказывал: «Надо петь вот – ты поешь так-то, а надо петь так: Прасти-и-ня…». «Какая простыня?» – а оказывается, это было «прости меня». Такой замечательный совершенно итальянец. Папа учился на первом курсе Консерватории. Ну, значит, <нрзб.> очень плох, я лучше его; и поэтому такие были вечера. Приходили – это у Реформанчика [17 - А. А. Реформатского.] есть немножко, что, значит, а у Маши [18 - М. А. Реформатской, дочери А. А. Реформатского.] даже есть, как аккомпанировали, кто пел; мы с папой – дуэт у нас было любимое дело, причем я пела второй… Что пели? Татьяну, Ольгу&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, Малека и Лакме из «Лакме»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>; Лиза и Полина&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, ну мало ли, Господи… Потом дивные дуэты, которых сейчас никто не знает; там изумительные совершенно; папа русскую музыку, наверное, она ему… тем не менее все же почему-то была ближе, хотя я не знаю, все он любил и все он на свете знал. И музыка составляла часть нашей жизни, поэтому я решила, что буду заниматься музыкой профессионально. Я поступила в училище при Консе<рватории>; я кончила Гнесинскую школу, потом поступила в училище при Консерватории, но тут началась война. Пианистки из меня, естественно, никакой и не вышло бы, хотя я и не собиралась, а я хотела учиться на таком историко-теоретическом отделении, преподавать историю музыки. Это была моя мечта. Я писала хорошо. Мне не хватало слуха. У меня слух не абсолютный. Хороший слух, но не абсолютный. Там ужасно было, потому что это отделение было объединено с композиторским, и у всех у них был абсолютный слух, и я сидела там полностью – не для записи – кое в чем, потому что у меня единственной был… не было слуха абсолютного, и мне трудно давалась гармония, а там был такой Способин – жесткий был мужик, очень известный теоретик музыки; но все-таки я училась и все такое прочее, а потом вот война. И вернулась я в училище, а не – еще не на филфак никакой, я не думала; еще экстерном не сдала за десятый класс, и вернулась я в училище и продолжала учиться, это был второй уже или третий курс. И, хоть у меня шло не очень хорошо, мне трудно было, мне не хватало музыкальных способностей. И я, видит Бог, человек не завистливый. Но чему я безумно завидую, черной завистью, не белой, – это, конечно, музыкальному дару. Я просто изнываю. И вот, мне не хватало, а потом еще и жизнь, и голодная жизнь, и мама с Надькой еще в Чистополе, и кормить папу, и бабушка умерла, и все мы несчастные, и как-то все ужасно; училась я плохо там, довольно лениво. А тут мне Рубен Иванович говорит, что вот ты пошла, тем более вот ты говоришь (но он, правда, не верил, думал, что я плюю), что у тебя такие средние способности, ты просто мало занимаешься, но вообще, говорит, я тебе скажу – из любимого дела нельзя делать профессию. Никогда. Должно быть самое любимое дело, и оно не должно быть профессией. И давай, вообще, бросай все это, и будешь у меня диалектологом; он же на меня жутко оскорбился, что я не поехала в экспедицию, что у меня какая-то там стилистика есть… Просто это было возмущение жуткое. И это тоже повлияло. И я пошла на филфак; сдала экстерном за десятый класс и пошла на филфак. Тогда экзаменов-то даже не было. Так что никакого ни блата, ничего, только все очень удивлялись, что Таня Винокур пришла. Конечно, на мне всегда… Этого не надо было делать, потому что на мне всегда было это – что я папина дочка.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ДЕСЯТЬ ЗАПОВЕДЕЙ КУЛЬТУРЫ РЕЧЕВОГО ПОВЕДЕНИЯ<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ЗАПИСЬ БЕСЕДЫ НА РАДИО С Т. И. АБРАМОВОЙ<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Я заранее свела все главные вопросы в такие вот группы, и получилось, что именно из этих групп можно вывести главные правила культуры речевого поведения. Я назвала эти правила заповедями, и они у меня здесь сформулированы. Вот такие десять заповедей, десять заповедей культуры речевого поведения. Не сочтите это название нескромным, ведь автор этих заповедей не я одна. У меня много очень соавторов: наши радиослушатели, другие информанты – все те, чью речь я исследую, с кем я советуюсь. Одним словом, это наши коллективные выводы. И, если помните, Татьяна Ивановна, я уже о них, так сказать, вчерне однажды говорила.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. И. Абрамова: Да, конечно, я помню. И тогда эта передача вызвала очень много вопросов, много интересных писем. А с чего бы Вы сейчас хотели начать и какую из названных Вами заповедей Вы считаете самой важной?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Ну вот именно начать удобнее всего с того, что наиболее понятно и очевидно и о чем нам очень много пишут. А пишут о неумении говорить кратко, говорить по делу. Поэтому первую заповедь я сформулирую, пожалуй, так: избегай многословия. Старайся это делать во всех случаях жизни. И в официальной, публичной речи, например. Ведь как оратор вредит себе, когда он говорит больше и дольше, чем того требует тема или чем в состоянии воспринять слушатели. Но и в бытовой, домашней речи то же самое. Ведь сколько ходит анекдотов о болтливой теще, о том, как муж пропускает мимо ушей трескотню жены там, и так далее…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. И . Абрамова: То есть Вы считаете, что это черта женского характера?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Представьте себе, что нет. Английские ученые, психологи английские, доказали, что даже наоборот. Мужчины в общей сложности, оказывается, говорят больше, но, правда, они говорят всегда на определенную тему, а женщины любят просто так болтать, как будто ни о чем. И вот на этом примере я хочу как раз сформулировать сразу и вторую заповедь: всегда знай, зачем ты вступил в разговор, какова цель твоей речи. Вот мы сейчас сказали о вреде многословия, а оно, чаще всего, одновременно есть и пустословие, суесловие. Чем меньше в нем содержательности, тем больше слов, болтовни. А помните у Пушкина, в «Домике в Коломне», есть строчки: «А кто болтлив, того судьба прославит / Вмиг извергом…». Ведь, наверное, у каждого из нас есть среди знакомых или близких такой вот «изверг», правда? Какая-нибудь, например, подружка, которая… Ну вот я сейчас попробую сымитировать. Приблизительно так она рассказывает: «Ну, значит, вот я сегодня утром просыпаюсь так, смотрю, будильник. Господи, будильник-то! Рано еще как-то. Думаю, покемарю еще. Встану, говорю: ой, Миш, вставай, говорю. Ему к десяти, знаешь, сегодня арбитраж, ну, во вторник всегда арбитраж. Ну, ладно, пока завтрак, туда-сюда, конфорочку зажгла… Так, ну что, ну, яишенку, что ли, сделать? Ох, смотрю в это время колотят опять в дверь… Ну, думаю, ладно, пойду сейчас в ЖЭК&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, по вторникам там у них нет никого, правда, до двух. Ну, ладно, до двух, думаю…». Представляете, сколько она до двух наболтает вот так ничего ведь, ни из чего.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. И . Абрамова: Заметьте, по телефону. Ну, конечно, у всех есть такие собеседники. Это ведь как раз классический пример пустословия, классический еще и потому, что непонятно, зачем все это говорится и кому говорится.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Вот насчет «зачем» я с Вами как раз согласиться не могу, Татьяна Ивановна. В том то все и дело: зачем? Мы должны помнить, что без причины никто никогда ни о чем не говорит. Другое дело – что это за причина? Что она может не осознаваться, превращаться в привычку, в потребность, которая реализуется чисто автоматически, – это так. Но какая же это потребность, какая цель у этой, такой, на первый взгляд, бесцельной болтовни? Очень простая: это общение, сам процесс общения. Желание вступить в контакт или поддержать сложившиеся отношения, тут много вариантов. Выказать расположение к соседу, наконец, или что-нибудь в этом роде. А попутно здесь ведь еще одна цель, одна задача – высказаться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. И . Абрамова: Высказаться – значит поделиться с кем-то своими мыслями. А поделиться – значит вступить в общение. Так что круг замыкается.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Ну, конечно. Мы сейчас говорим о речевом поведении, а значит, об общении при помощи речи. Конечно, общаться можно и без слов: можно движением, жестом, взглядом очень много сказать. И все-таки, общение и речь неотделимы друг от друга в нашем сознании. Вот, я думаю все и Вы, конечно, помните дивные стихи Тютчева «Silentium!» – «Молчание» по-русски. Там есть такие строки: «Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя?». Это, конечно, вопрос риторический. Ясно, что легче всего высказаться при помощи слов. Правда ведь? Или подобные строчки есть у Фета. Помните? «О, если б без слова сказаться душой было можно…»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Но мы и на это знаем про себя вполне прозаический ответ. Как высказаться? Конечно, при помощи слов. Но вот что важно: слова-то ведь имеют смысл только тогда, когда они обращены к кому-то. Причем этот кто-то может быть не обязательно конкретным живым лицом, человеком. Это может быть воображаемый адресат, может быть, наконец, сам говорящий, обращающийся к самому себе. Вот, у еще одного замечательного поэта, раз уж мы пустились в цитаты, у Гумилева, есть очень интересное замечание в одной из статей о поэзии. Он так пишет: «О своей любви мы можем рассказать любимой женщине, другу, на суде, в пьяной компании, цветам, Богу»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. И вот видите: цветам, Богу. Это, конечно, по сути дела, речь, обращенная к самому себе. Потом еще разговоры с животными… Вы знаете их специфику. Это очень интересно ведь, такой разговор с животным, живым, но бессловесным, однако понимающим тебя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. И . Абрамова: Я как раз хотела напомнить пример из чеховского рассказа «Иона». Помните? Извозчику необходимо поговорить, излить душу. У него умер сын, и он ищет сочувствия, но не находит ни одной отзывчивой души. И тогда он все рассказывает своей лошаденке, а она жует, слушает и дышит на руки своего хозяина. Помните?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Так не только помню, но признаюсь Вам, что я вот эти последние слова всю жизнь не могла читать без слез или, во всяком случае, большого душевного волнения. И как раз эти слова очень хорошо показывают: важен сам процесс речи как процесс общения. И вот, Татьяна Ивановна, что получается: для такой речи многословие не обязательно выступает как отрицательное качество. Вот Ионе, как я помню, хочется поговорить с толком, с расстановкой. Этим же часто отличаются наши любые разговоры по душам, разговоры для разговоров, просто чтобы поговорить. Без таких разговоров ведь общество не существует.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. И . Абрамова: То есть, Вы имеете в виду, например, разговоры в гостях, на прогулке, в очереди, в поезде, где-то в общественных местах, да?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Не только в общественных местах, но вообще разговоры там, где встречаются люди. Это могут быть и друзья, могут быть и просто случайные встречные. Вот именно такими разговорами мы вообще отличаемся, общество людей отличается от иных живых существ. Сообщество людей, оно без таких разговоров для общения не существует. И в такой речи очень много вариантов, очень большая амплитуда колебаний. Например, ее начальная, простейшая точка, так называемый речевой этикет: обращение, приветствие, прощание, благодарность – мы о них много говорили. Это начало, интродукция, вступление в общение. А вот усложненная, высшая, что ли, точка – это беседа уже. Иногда бывает прямо беседа как искусство. Причем есть такой тип беседы, который, наверное, не без оснований считается особенно характерным для нашего общества и для русского национального характера, то есть, например, за обедом мы можем обсуждать сложные философские вопросы, заводить политические споры, аж до хрипоты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. И . Абрамова: А вот, я читала, американцы очень этому удивляются, у них это не принято. За обедом, в гостях – только какой-то светский разговор о новой машине, о погоде, но не о делах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Может быть даже о делах, но о таких, обычных, не о серьезных, не о проблемах, и это правильно. А вот Вам, пожалуйста, у нас. Я уж тут прямо процитирую опять, чтобы не быть голословной, процитирую очень рассказ хороший. Он называется «Маленькая печальная повесть» Виктора Некрасова. Наверное, Вы читали. Я приведу маленький отрывок: «Уже третий или четвертый час шла их беседа. Нет, это не то слово. И вообще оно почему-то до сих пор не придумано. У Даля сказано: “Беседа – взаимный разговор, общительная речь между людьми, словесное их общение, размен чувств на словах”. Но что это за определение, да простит меня великий Даль? В нем нет главного – души. О каком размене чувств и мысли может идти речь, когда перед тобой рычащий поток, Терек, Кура, камни, водовороты, вспышки, протуберанцы, дробь пулемета и трель соловья?». Видите, какой тут накал страстей? Здесь трудно требовать соблюдения нашей первой заповеди – немногословия, потому что хоть, может быть, и много слов произнесено здесь, но не пустых ведь! Значит, важность первой заповеди – «избегай многословия» – зависит от цели речи. А знать эту цель, вступать в разговор, отдавая отчет в том, зачем ты вступил в разговор, – это вот вторая заповедь. И вот теперь скажу о третьей заповеди.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. И . Абрамова: И она, эта третья заповедь, тоже будет зависеть от второй, да?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Конечно, конечно. Ведь раз есть одна форма речевого поведения, одна его цель – общение, то значит, есть и другая. Эта другая цель и другая форма речевого поведения не общение, а сообщение, информация. И третья заповедь касается информативного речевого поведения. Поэтому она… Вот это как бы другой конец, подтверждение и продолжение первой заповеди. Если первая гласит: «Избегай многословия», – то вторая требует: «Говори не только кратко, но говори просто, понятно и, по возможности, точно». Понимаете, информативная речь в устах культурного человека категорически не терпит ни многословия, ни, тем более, пустословия. Давайте возьмем самый простой пример. Ну, спросите у меня что-нибудь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. И . Абрамова: Ну, например, я хочу спросить у Вас: «Как пройти к метро?».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Замечательный пример. Вы спрашиваете, как пройти к метро, а я Вам сейчас на это отвечу так: «Вам к метро? Ну вот так, значит. Пойдете, пойдете, пойдете, значит, увидите там прям налево, прям такой, знаешь, дом, ну, серый такой, ну, пойдете, за ним этот, ну, как его, ну, арка, обойдешь, туда не идешь, а идите за угол…».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. И . Абрамова: Это совсем как гоголевская девчонка, которая не знает, где лево, где право.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Вот именно. И конечно… Ну а вот такие ответы на вопрос «Как пройти?», наверное, слышите ежедневно. И, конечно, так ведут себя люди, которые не владеют культурной нормой речевого поведения. Если мы имеем информативное задание в чистом виде, то есть что это? Вопрос – ответ, согласие – возражение, сообщение, поучение, разъяснение и прочее, то все содержательно дефектное: длинноты, неточности, логические просчеты, сложные формулировки – все это остается невостребованным, лишним для того, кому адресована речь. Ведь для информации, то есть сообщения, самым важным все-таки остается содержание речи, о чем идет речь. И наоборот, сам факт вступления в общение для этого вторичен. Это только средство для получения или отправления информации. Можно спросить, который час, и можно взглянуть на часы, если они есть. Можно сказать: «Как тебе не стыдно? Отдай!». А можно просто, укоризненно глядя, отобрать взятую без спроса вещь. Средство для сообщения или реакция на него, таким образом, могут быть и не речевыми, не так ли? И не нужно тогда было бы вообще говорить о речевом поведении и его культуре. А следовательно, речевое средство информативного поведения должно быть, если уж оно есть, оно должно быть, как говорит сейчас молодежь, по делу. То есть нужно говорить именно то, что требуется для действия, для дела. И с этим будет связана моя четвертая заповедь. Вот уже она готова, чтобы быть сформулированной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. И. Абрамова: Да, пожалуйста.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Она такова: «Избегай речевого однообразия. Выбирая речевые средства, сообразуйся с ситуацией речи. Помни, что положение обязывает, что в разной ситуации тебя слушают разные люди и что в разной обстановке нужно себя вести по-разному и говорить по-разному». Ну, здесь ясная картина: чем выше культура речевого поведения человека, тем большим количеством речевых ролей он владеет. Это относится и к постоянным ролям, как мы говорим, то есть: профессия – учитель, и к переменным: тот же учитель, но в школе и дома. Вот интересный, кстати, приведу Вам пример. Один мой коллега, лингвист, и хорошо чувствует язык, он вообще такой нытик, и его самое любимое выражение – на день по сто раз он повторяет: «Ох, я устал как собака». А вчера мы встретились, оказались вместе в поликлинике, и я очень отчетливо слышала, как он пожаловался врачу. Он так сказал: что у него быстрая утомляемость, то есть, не «устал как собака», а что у него быстрая утомляемость, одно и то же, это синонимическое выражение, но если он может в обстановке привычной, друзьям, сказать «устал как собака», то врачу он так не скажет, он пожалуется на быструю утомляемость.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. И. Абрамова: Мне кажется, это был удачный выбор выражения и эта заповедь очень мудрая. То есть тот, кто не умеет выбирать слова согласно обстановке, приближать к ней свой речевой опыт, приближать его к предмету, о котором он говорит, к людям, с которыми говорит, – тот, конечно, не владеет нормами речевого поведения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Знаете, почему особенно важна эта заповедь? Потому что у нас очень много развелось ревнителей чистоты языка, но неумеренно, таких унылых пуристов, которые часто ломятся в открытые ворота. Ну, мы с Вами знаем, что есть студенческий жаргон, молодежный, что не все говорят всегда одинаково, скажем, нормативно, литературно, чисто, но можно ли, например, возмущаться, что студенты между собой, в своей среде, пользуются так называемым молодежным жаргоном? Ведь если они говорят между собой, то, в конце концов, на здоровье. Это может быть не очень, там, эстетически полноценно, не всякий вкус удовлетворит, но они говорят между собой, и это, в общем, довольно их такой, приватный, частный диалог. А если тот же студент к своему профессору придет и скажет: «Здорово, шеф! Я сегодня сваливаю!» или «Отваливаю!», или «Зачет свалил!», или «Чао!», или что-нибудь подобное, – вот это будет и наглостью, и пошлостью, и вообще нелепостью. Так что пуризм, не знающий границ, нам здесь плохой помощник. Помните, Татьяна Ивановна, как в шестидесятые годы пуристы набросились на Солженицына, когда появилась его первая повесть «Один день Ивана Денисовича»? Вдруг, видите ли, выяснилось, что у нас есть тюремный жаргон, что есть зэки, упаси бог, есть параши, которые вряд ли уместно было бы назвать туалетной бочкой, согласитесь. Но, вообще, любой жаргон – это нормальное явление в обществе. Общество всегда неоднородно и не может не иметь социально-групповых особенностей употребления языка, употребление языка не может быть однообразным. Поэтому и надо избегать однообразия, как гласит четвертая заповедь культуры речевого поведения, чтобы всегда быть понятым и всегда понимать других.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. И . Абрамова: Когда Вы советуете избегать однообразия, Вы также, наверное, имеете в виду профессиональные языковые привычки?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Ну, конечно. Ведь профессия тоже накладывает очень чувствительный отпечаток на речь человека. Об этом, кстати, замечательно сказал Бернард Шоу: «Профессия есть заговор для непосвященных». Музыканты называли себя лабухами, ученики называют лекцию парой: у меня сегодня две пары, фигуристы говорят: мы катали или откатали номер, программу – это все понять постороннему не всегда легко. Или даже не постороннему. А скажите, что это, общая речь или профессиональная? Я вчера по радио слушала: «Необходимо просчитать потребительскую корзину с учетом индексации цен». Ну, в общем, мы приблизительно понимаем, и все же эта потребительская корзина, вот в нашем таком, обывательском, образе представляется, чисто так вот, с точки зрения зрительного ряда, большая такая корзина, чем больше, тем лучше, правда ведь? Это все ведь специфическая профессиональная речь. Знаете, я когда-то специально записывала язык артистов балета. Интересовалась этим, у меня картотека есть. Они себя сами называют «балетные»: «Мы балетные». Ну, это не каждый же поймет, что это значит, например: «Ножку, ножку сильнее вынимай!» Или там: «Спина должна давать апломб». Или вот такое, например, выражение: «Ну, она долго у воды плясала, а потом в корифейки вырвалась». Сами танцоры, скорее всего, не чувствуют ничего особенного, потому что это их рабочая повседневная жизнь, а для других эта речь воспринимается иногда как своего рода кокетство, такое подчеркивание принадлежности к касте, отгораживание от непосвященных.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. И. Абрамова: По-моему, если мы пропагандируем такое правило, как понятность, простота речевого поведения и считаем это культурной нормой, то мы должны следовать этой норме, должны все же стремиться к общему языку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Да. Но ведь этот общий язык надо уметь найти! И как раз следующая моя заповедь так и гласит: «Умей находить общий язык с любым собеседником». К этому умению непременно нужно хотя бы стремиться. Вопрос, вообще, о том, как этому научиться, очень сложный, и о нем нужно специально говорить, но скажу только сразу, что нельзя заранее враждебно относиться к чужому способу выражения. Это вызовет непременно так называемую коммуникативную неудачу, как мы говорим, то есть не состоится полное и настоящее взаимопонимание.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. И . Абрамова: То есть умей находить общий язык – это пятая заповедь. Здесь нельзя быть экстремистом, да?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Вот совершенно верно, экстремистом. Вы хорошее модное слово сказали. В применении к языку и к общению при его помощи экстремист и есть пурист, вот этот, о ком я говорила. Он неоправданный такой запретитель. Причем таким неоправданным запретителем может быть человек ограниченный, то есть по модели: «Все вздор, чего не знает Митрофанушка»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Гораздо лучше уж, когда собеседники (сейчас я Вам тоже вверну модное словечко), гораздо лучше, когда они стремятся к консенсусу. Вот и у нас с Вами проявляется попытка найти общий язык, со временем хотя бы. Ради этого иногда приходится поступаться личными вкусами. Но Вы, я вижу, с этим не согласны?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. И. Абрамова: Нет, не согласна. И потому, что модные штампы невероятно быстро набивают оскомину, и нужно ли, Татьяна Григорьевна, себя так ломать? Мне кажется, любое иностранное слово можно перевести сразу на русский и употребить именно его.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Да, конечно. Видите ли, я сейчас говорю не только об иностранных словах и о штампах, в которые они успели превратиться, а о том, что, вообще, соблюдать культуру речевого поведения – это значит соблюдать норму. А норма, норма языка, норма поведения – это, само по себе, явление обобщающее и, в чем-то, усредняющее, оно не всегда совпадает с индивидуальными вкусами. И тот человек, чья культура выше и, следовательно, чей речевой опыт богаче и разнообразнее, такой человек легче найдет способ быть понятым и быть тактичным в случае несогласия с каким-либо способом выражения. Ну вот, например, меня бесконечно шокирует этот глагол взять в значении ‘купить’. Меня спрашивают на улице, например: «Вы апельсины где брали?». И я никогда не ленюсь, кроме самого необходимого в ответ «Там-то», сказать: «Я их купила на Арбате». Потому что я не могу согласиться с тем, что я эти апельсины «взяла». Я их не взяла, я их купила. Но учить постороннего человека не всегда ловко. Дома, детей – это другой вопрос. Но дома, если мать говорит «купила», а не «взяла», то вероятность того, что и дети будут говорить верно, наибольшая, и наоборот. А постороннему человеку я могу лишь намекнуть, что ли, что есть и другое слово, что оно мне кажется более правильным в данной ситуации, и скажу «я купила» в ответ на вопрос «где взяли?» Это такой пример своеобразного перевода с ненормативной речи на нормативную. Важно только при всем уважении к собеседнику, при всей благожелательности, которую мы все, по-моему, единодушно сейчас рекомендуем, все же не заигрывать с ним, не принимать предлагаемые им, навязываемые им способы общения, если вы их считаете не отвечающими культуре речевого поведения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. И . Абрамова: Но ведь очень часто именно это и приходится делать. Например, в разговоре с детьми.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Конечно, не только с детьми. Практически мы это делаем очень часто, жизнь заставляет. Вот помните старый роман, теперь уж он старый, шестидесятых годов, Василия Аксенова «Апельсины из Марокко»?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. И. Абрамова: Очень хорошо помню.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Да, хороший роман. И там есть как раз прекрасные примеры того, о чем мы с Вами говорим. Там герой, инженер, так о своей работе судит сам: «Я мастер. Мое дело цемент, наряды, бетономешалка. Мое дело сизый нос и щеки свекольного цвета, мое дело “Мастер, скинемся на полбанки!” – “Давай, давай, не робей, ребята, фирма платит”, мое дело находить общий язык». Вот хороший пример, правда? Или еще, у него же: он в одном рассказе о писателе, который вживался в быт флотской команды. Там такие даже есть примеры: «Потом мы [то есть флотские ребята. – Т. В.] даже забыли, что он писатель, потому что он вставал на вахту вместе с нами и вместе ложился, да, честно говоря, и не верилось, что он настоящий писатель. И он, как все, говорил: “Здорово, Гера!”, “Талант!”, “Рубай компот!” и так далее». Это так называемый синдром подражания, который связан с желанием найти общий язык, – явление более широкое. И вот синдром подражания, о нем тоже следует специально сказать, потому что это необычайно прилипчивое свойство, особенно у детей или у людей впечатлительных.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. И . Абрамова: Ну, так, знаете, в детстве, действительно, подражаешь каждой новой подруге, актеру, который понравился по кино или в спектакле, учительнице, да и вообще, мало ли кому.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Ну, Татьяна Ивановна, как это так «мало ли кому»? Вот здесь я Вам на это отвечу сразу следующей заповедью: «Следуй высоким образцам, умей их отличить», то есть отличить высокий образец от речи весьма средней, которой не следует подражать, ищи образцовую речь, ищи свой идеал культуры поведения. Вот такая вот заповедь. И тут я хочу предложить такой совет. Полезно видеть разницу между культурой самого языка и культурой речевого поведения. Для нашей заповеди, которую я сейчас назвала, это очень важно. Значит, первое, то есть культура языка, учит пользоваться правильным языком. Вот есть правильный нормативный язык, и культура языка учит им пользоваться. Что значит владеть культурой языка? Уметь склонять числительные: от пятисот – к пятистам, знать, что нужно говорить т&#243;рты, что нужно говорить включ&#250;т, что нужно говорить есть, а не кушать, что нужно помнить, что глаголы одеть и надеть имеют разные оттенки значения, что предложное слово благодаря управляет не родительным, а дательным падежом, что нужно быть в ладах с орфографией, и многое, многое другое. То есть это, конечно, основа основ. Я так и говорю в своей заповеди: «Владей культурой языка», это основа культуры речевого поведения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. И . Абрамова: Облегчает эту задачу то, что по культуре языка, культуре речи, есть много учебных средств: и специальных руководств, и словарей, и грамматик, а также каких-то других изданий справочного характера. Мы о них говорили в предыдущих передачах. А ведь настоящей культуре речевого поведения никакой учебник не научит.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Ну, с одной стороны Вы правы, но все же не совсем. Чему-то все-таки научит такой учебник, потому что некоторые вопросы здесь соприкасаются, они не могут не соприкасаться. Ну, допустим, есть стилистическое различие между словосочетаниями благодаря чего и благодаря чему. Я только что сказала, что современная норма – это дательный падеж, благодаря чему: благодаря плохой погоде, а не благодаря плохой погоды мы поехали или не поехали и так далее. И вот первое из них, благодаря чего, оно ненормативное сейчас, устарелое и специфически казенное. И это качество данного словосочетания указывается обычно во всех пособиях по культуре языка. А если указывается, что одно устарело, не годится, а другое годится и сейчас употребляется, то это уже указание, и благодаря таким указаниям можно продвинуться и к главной задаче культуры речевого поведения, т. е. не только пользоваться правильным языком, но уметь правильно пользоваться языком. Вот чувствуете, Татьяна Ивановна, разницу: пользоваться правильным языком и правильно пользоваться языком во всех обстоятельствах жизни? Второе вытекает из первого. Вот, например, знаменитый глагол кушать, мы сейчас говорили с Вами взять и купить, тот же самый знаменитый этот глагол кушать. Чем он сам неправильный? Сам по себе он совершенно ведь правильный. Так же как вот… Я могу взять подобные другие глаголы. Но ведь культурный человек, умеющий правильно пользоваться языком, далеко не всегда его употребит. Может быть, употребит этот глагол кушать культурный человек… ну, в обращении, допустим, к маленькому ребенку. Да и то ведь не всегда. Иными словами, успех общения целиком зависит от умения правильно пользоваться нашим бесценным богатством – языком. А культура это умение обеспечивает, помогает овладеть нормами речевого поведения. Без сомнения, наше повседневное использование языка объективно играет гораздо большую культурообразующую или же культуроразрушающую роль, чем это принято думать. Ну, разве это дело, что в современном обществе такие, с позволения сказать, нормы общения сейчас берут верх, как, например: «А ну, давай, бабка, &#8213; или, в лучшем случае, &#8213; бабуля, проходи, чего застряла!». Вот что такие формы и нормы общения взяли верх над «Будьте добры, разрешите пройти», разве это нормально?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. И . Абрамова: Вы, я вижу, хотите перейти к еще одной и, может быть, самой главной заповеди: «Помни, что вежливость и благожелательность – основа культуры речевого поведения». Я правильно сформулировала?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Совершенно правильно сформулировали и выступили как мой соавтор. Эта заповедь настолько очевидна, что и комментировать ее, по-моему, не стоит. Хотя именно она предана сейчас полному забвению и нуждается не в нашем сегодняшнем разговоре, а во всенародном обсуждении, или тоже опять скажем, референдуме, так? Можно опять употребить модное иностранное слово. Конечно, это… для такого вопроса нужен референдум. Ведь у нас ни в чем не знают середины. Недавно один мой друг замечательный сказал: «У нас получилось пустое пространство: от хамства мы сразу хотим перейти к милосердию и минуем при этом обычную вежливость». Это слишком серьезная болезнь – невежливость. И лечить ее нужно кардинально, а лечить кардинально может нам помочь лишь изменение общей нравственной ситуации в нашей жизни. Изменение же это, в свою очередь, Вы знаете, зависит от слишком глубоких причин, о которых в нашей передаче говорить не место. Для этого есть другие передачи. Но, вообще-то, здесь надо говорить о несоответствии, которое навязано нам, именно навязано, навязано всеми обстоятельствами нашего бытия. То есть о таком соответствии нормам общечеловеческим, нормам вежливости, доброты, этикета, которые необходимы для общества, об этом действительно надо кричать во весь голос. Тем более, что все-таки положение здесь не совсем безнадежное. Потому что, вот видите, ситуация все же меняется, и меняется она не всегда к худшему. Помните, мы обсуждали вопрос об обращении? Мы начали это примерно года три или четыре назад уже. И за это время общественное мнение по поводу этого вопроса претерпело очень значительные изменения. Я могу даже такую периодизацию сейчас представить себе. Первый этап был, когда вообще критика современных принятых обращений абсолютно не поддерживалась. Однажды я в передаче сказала, что обращение товарищ стало носить несколько казенный, слишком сухой, что ли, оттенок и уже не удовлетворяет говорящих; и что тем более такой оттенок имеет слово гражданин. Так была буря возражений от слушателей. И в этих возражениях виделись такие посягательства, что ли, на наш общественный строй в целом. И тогда, например, другие предложения относительно сударь, сударыня солоухинских, помните, они отвергались, нельзя было их вообще пытаться вводить, одобрять, и так далее; то есть мы одобряли, но это оставался глас вопиющего в пустыне. Ну, уж о дамах там, господах, говорить и вовсе не приходилось. Потом уже второй этап постепенно стал как-то образовываться. Стало возможным хотя бы все это обсуждать. Мнения стали разнообразнее. Вот можем опять посмеяться и сказать, что возник плюрализм мнений. Действительно, мы тогда получали письма, помните, от молодых людей, от девочек из десятого класса, которые тосковали по вежливому, ласковому обращению, предлагали поддержать обращение сударь, сударыня и так далее. Вот был такой второй этап. И, наконец, третий. Что мы видим сейчас? Во-первых, сейчас уже сами эти обращения, ну, не сударь, сударыня – их я мало<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;слышала, но дамы и господа я слышала много раз, вполне отчетливо и без всякой иронии. А теперь вспомните марафон ленинградский, благотворительный, на восстановление Ленинграда. Там обращение дамы и господа просто окрашивало все это действо, очень праздничное, очень нарядное, оно придавало ему высокую стилистику, очень приятную, причем ведущая обращалась так не только к гостям высокого, что ли, положения, но и к зрителям, и ко всем, и это обращение доминировало, так что тут нас безусловно ждут сюрпризы, и, наверное, приятные сюрпризы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. И . Абрамова: Да, очевидно, все вопросы собственно речевого этикета нужно будет обсудить отдельно, и особенно в связи с этой восьмой по счету, а вообще говоря, с первой по важности заповедью: «Владей нормой вежливого общения».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Вот: нормой вежливого общения. А раз речь идет об общении, то есть о взаимном речевом действии, нужно, наконец, сказать о роли слушателя. Очень важно соблюдать такую заповедь: «Умей не только говорить, но и слушать». Нет ничего более тягостного, чем человек, который слышит только самого себя, который глух к желаниям и нуждам собеседника, не умеет соблюдать, так сказать, стратегию и тактику разговора в роли слушателя. Иначе говоря, не умеет своей реакцией помогать говорящему высказаться. Важно отдавать себе отчет в том, что отсутствие реакции на слово является нарушением культурной нормы общения и, следовательно, речевого поведения. Ответить можно не только словом, мы говорили – жестом, улыбкой, но ответить необходимо. Осталась десятая заповедь, самая интересная. Она, на первый взгляд, даже противоречит всем предыдущим. Я бы так ее сформулировала: «Отстаивай право нарушить любую из заповедей, если это нарушение поможет тебе добиться особой выразительности речи, поможет наилучшим образом выполнить задачу, ради которой ты вступил в разговор».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. И. Абрамова: Может быть, Вы приведете пример?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Так примером как раз могут служить сами наши заповеди. Вы знаете, что этикетной, вежливой формой обращения служат у нас обращения на вы, а не на ты. И мы с Вами это правило сейчас неукоснительно выполняли, когда обращались друг к другу. Почему же мы, заметьте, нарушили его, когда включили в число собеседников наших слушателей? Ведь мы именно им, а не друг другу адресовали эти заповеди, правда? А заповедь, само заповедь, слово высокое, библейское, употребляя его, было бы неверно соединить его с вежливо-этикетным таким, проходным, вы: «Соблюдайте заповедь такую-то». Это снизило бы значимость самой заповеди. Ей больше, заповеди, подходит торжественное ты, причем именно торжественное, обобщенное, первозданное ты, а не сердечное. И вот это ты, торжественное, обобщенное, по-моему, помогло нам сформулировать правила культуры речевого поведения в виде заповедей, что, надеюсь, поможет их усвоить. Можно я на Вас проверю усвояемость, попрошу Вас их перечислить? И, может быть, тогда слушатели, если им интересно, запишут их.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур: Избегай многословия. Отдавай себе ясный отчет в том, зачем ты вступил в разговор. Говори просто, четко и понятно. Избегай однообразия речи. Владей основными правилами культуры языка. Умей находить общий язык. Умей не только говорить, но и слушать. Следуй высоким образцам. Помни, что вежливость и благожелательность &#8213; основа культуры речевого поведения. Помни, что ты имеешь право нарушать любую заповедь, если это помогает лучше достичь поставленной цели общения. Вот десять заповедей культуры речевого поведения.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;С. С. Высотский<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;О МОСКОВСКОМ НАРОДНОМ ГОВОРЕ<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ДОКЛАД НА УЧЕНОМ СОВЕТЕ ИНСТИТУТА РУССКОГО ЯЗЫКА АН СССР<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я нахожусь в большом затруднении, потому что у меня очень много материала, который накапливался буквально десятилетиями, и хотелось бы по многим разделам сказать в этом аспекте. И в то же время хотелось бы сказать немножко в другом плане, чем обычно говорят на тему о городской диалектологии, потому что очень много уже теоретического и практического известно. И вот мое сообщение – это один из аспектов изучения московского говора, а не энциклопедическое обозрение этого вопроса. Мне кратко приходится упоминать, я думаю, то, что вы сами знаете, но так для порядка нужно перечислить, например, что подразумевается под московским говором. Не только я даю это определение; конечно, языковеды старшего поколения давали такие определения. Здесь подразумевается речь коренного московского населения, наиболее отдаленная от литературного языка. Когда мы записываем диалектологический материал в деревне, там этот вопрос прозрачен, там все лежит на поверхности, что значит речь, наиболее отдаленная от литературного языка? А московский народный говор, как нас учили, лежит в основе литературного языка, литературный язык генетически близок московскому народному говору. Тут идет взаимовлияние; не известно, в какие эпохи приоритет или ведущее значение было литературного языка или говора, тут есть взаимообратная связь влияний. Но в конце-то концов надо все-таки напомнить, что московский народный говор, конечно, это обособленная единица в языковом подразделении, но края ее, периферия очень размыта. И в чем отличие московского говора от литературного языка? Тут я хочу напомнить о некоторых вам известных высказываниях наших классиков, филологов. Ну, например, Шахматов в историческом плане написал об этом еще в 1911 году, это в его литографированном курсе «Очерк современного русского литературного языка»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Там так говорится: «Между современным языком образованных классов и языком московского простонародья, в особенности в области произношения, различие незначительно». Ну, и тут всякие классические определения, которые более или менее пересматривались в поздний период: что консонантизм московского говора северный, вокализм – южнорусский. Позже Чернышев указывал, что многие примеры на ударения слов ближе к стихии севернорусской и лексика тоже тянет к севернорусской, а не к южнорусской; и так далее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь ранние высказывания Дурново, которые он повторял и позже, и даже в последнем издании «Введение в историю русского языка», изданном в Брно в 1927 году&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, он говорит, что в литературном языке произношение и формы словоизменения в общем совпадают с произношением и формами словоизменения московского говора. Словарный же состав и словообразование наполовину церковнославянские. Ну, вы понимаете, что под этой устаревшей терминологией кроется. Соболевский еще очень рано, в 97-м году прошлого века&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, говорил, что литературный язык – это говор, который употребляем мы сами, который слышится у образованных людей. Центр и родина его – Москва. Ему так хорошо говорить, он сам с Пресни, у них там свой собственный дом был, его брат&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> несколько лет назад только умер. Они были из духовного звания, там церковь Иоанна Златоуста&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, это на Средней Пресне. Сейчас тот район объявлен заповедником и там даже не ломают дома, улицы снова мостят булыжником. В общем, оставляют кусочек Москвы такого года, как она была в 1905 году.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Потом Соболевский в этой же работе, в «Опыте русской диалектологии», говорит: «Если мы обратимся к московскому простонародному говору, то увидим, что никаких звуковых особенностей он не имеет». Вот так. Что значит – не имеет? Ну, тут речь идет об особенностях, об экзотике. Но главное отличие его от нашего говора &#8213; в формах и словарном материале. Говор имеет ряд форм и слов, которые нам хорошо известны, но которые мы считаем вульгарными. Ну, пример: мо&#233;, тво&#233;, рублев, баранков, ден, пять ден, сажон, до кеих пор, жгет, жгем – вот это такое спряжение, положь, положьте, не трожь, слышь, хошь, пужать, пущать, сусед, евтот, таперича, дарма – вот это считалось вульгарным и не принималось в литературный язык, но это было свойственно и московскому народному говору.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь вот еще такие общеизвестные вещи, которые всегда приводятся на первых страницах в курсах общего языкознания или в курсах истории русского языка, что московский городской говор противопоставляется устной разговорной форме русского литературного языка. Различия между литературным языком и московским городским говором в области лексики, в словообразовании, в словоизменении по известным историко-лингвистическим причинам были незначительны еще в конце XIX века, но тем более в настоящее-то время эти различия стали минимальными.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот еще интересно привести высказывание о специфических признаках звукового строя московского говора Дмитрия Николаевича Ушакова в работе «Русская орфоэпия и ее задачи», это в сборнике «Русская речь» 1928 года&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Он говорит, что основные различия &#8213; в произношении, потому что слишком мало единиц различались лексических или морфологических. И тут он переходит с одного определения на другое, для него видно, что термин «народный говор» и «просторечие» – это одно и то же. Как вы знаете, термин «просторечие» – он уже не совсем настоящий термин, потому что допускает разные толкования. Но в данном случае, когда в старой литературе встречается выражение «просторечие» вот в этом плане, – это реминисценция понятия «простой народ», а во всех современных словарях сказано, что «простой народ» – это устаревшее понятие, в применении к дореволюционному периоду развития общества. В общем, слово «просторечие» все понимают по-разному, но в данном случае Ушаков имел в виду просто тот народный говор, о котором сейчас речь и идет. Но когда мы говорим «произношение», надо процитировать одно место из этой же работы Ушакова, и вот почему. Он пишет: «Не надо смешивать язык в широком смысле с произношением, относить к произношению то, что к нему не относится. Например, жгет, у моей жене, рублев, склизко – это не особые, неправильные произношения слов: жжет, у моей жены, рублей, скользко и так далее, а просто это другие слова, которые не приняты в литературном языке, но существуют в говорах, между прочим и в московском просторечии... Правильному литературному языку можно научиться из книг, написанных и немосквичами, и из устной речи немосквичей, правильному же произношению можно научиться только путем знакомства с устной речью москвича». И вот тут вспоминается знаменитая пушкинская просвирня. «Пушкинская московская просвирня – безусловный образец, конечно, только произношения, а не литературного языка в целом, так как она, конечно, могла говорить и склизко, и другие не допускаемые в книжный язык слова и формы. Однако эти неправильные слова она произносила правильно, по-московски». Я напомню, что это хрестоматийный пример из Пушкина. У Пушкина так сказано: «...не худо нам иногда прислушиваться к московским просвирням. Они говорят удивительно чистым и правильным языком»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Тут Ушаков добавляет, что Пушкин имел в виду главным образом, по-видимому, чисто русские слова и выражения, сочные и меткие, которых часто не хватает книжной речи. Мне кажется, отсюда все-таки трудно исключить и понятие живого звучания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь о необходимости различать понятия орфоэпии и правильного произнесения. Мне приходится отступить, сделать, так сказать, нежелательный экскурс в сторону. У славистов есть понятие не только орфоэпия [19 - Произнесено: [о]рф[о]эпия.], и ортофония [20 - Произнесено: [о]рт[о]фония.], ну если сказать по-русски – орфофония [21 - Произнесено: [о]рф[о]фония.], встречается неблагозвучное такое слово. Ну, это польское – ортофония [22 - Произнесено: [о]рт[о]фония.]. Лингвисты время от времени об этом напоминают: вот Дмитрий Николаевич Ушаков давно уже об этом хлопотал, чтобы лингвисты не путали; у Григория Осиповича Винокура незадолго до смерти статья такая была&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, Надия Александровна Янко-Триницкая писала об этом, чтобы не путали по плохой традиции, когда к фонетике неправильно относят фонемный состав слова, что на деле принадлежит области лексики и морфологии, а не собственно фонетике, не живому произношению. Так что в любом учебнике, в большинстве из них можно найти, что в число фонетических признаков часто ошибочно включается что? Ну, например, когда говорят о русских диалектах, говорят, что окончание третьего лица глагола т-мягкое в противоположность тому, что в других диалектах т-твердое. Или окончания прилагательных мужского рода, такого рода как тонкий – старое книжное и тонкой. Вот [к’ий] или [к&#601;й] – тоже считается фонетикой совершенно ошибочно. Или наличие ж, корреспондирующей группе жд, в словах надежа и надежда считается современной фонетикой. Или вот окончания глаголов ходют или ходят, когда известно, что это взято из другого спряжения. Но это все Ушаков предлагал в свое время, постоянно и другие авторы напоминают, чтобы это не называли произношением. Ведь в этом аспекте примеры он идеть или он идет одинаково ортофоничны. Ведь согласные звуки [т] или [т’] в конце слова одинаково допустимы в аспекте звукового оформления слова. Ну, посмотрите, слово быть и быт есть [23 - Произнесено: е[с’].], путь и пут, рать и рат, почему бы туда идеть и идет – вполне ортофонично. Но морфологический состав слова иной. Вот Дмитрий Николаевич Ушаков и говорит, что московский народный говор не этим отличается, а именно живым произношением. То есть, я считаю, можно так сказать, что для характеристики московского говора, фонетической в основном, нужно определение, показывающее специфику фонетического слова. А именно – живую вариативность гласных и согласных фонетического слова, обязательные позиционные и комбинаторные оттенки гласных и согласных, которые обусловлены ритмической структурой слова, местом его во фразе, фразовой интонацией. В этом аспекте, например, такие случаи, как произношение св[’a]той, т[’a]желый совершенно недопустимы, они противоречат живой тенденции оформления фонетического слова, поскольку, как в школе говорят, безударная буква я не читается как я. Это в школе говорят, и вполне лаконично сказано. Я должен напомнить, что для литературного языка такие произношения для полного стиля неправомерно, как мне кажется, допускал Щерба. Помните, вот в «Фонетике французского языка»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> у него есть пример русской транскрипции: «Я пам[’а]тник себе воздвиг нерукотворный», и там есть еще такого рода примеры буквенного произношения, которые не являются живой закономерностью языка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь после этих предварительных замечаний я хочу сказать вот о чем. Какова же история изучения московского говора? Сведения о речи коренного московского населения в специальную литературу поступали издавна и по двум линиям: в меньшей мере из этнографических очерков и статей в газетах и журналах XIX века. Очень [24 - Произнесено: очен.] много интересного специфического материала здесь можно найти. Но в основном начиная с XVIII века, еще в трудах Ломоносова, в рукописной грамматике Барсова&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> (она есть в библиотеке МГУ) [25 - Произнесено: [эмг’еу].], в работах Тредиаковского и так далее можно найти сведения о специфических признаках московской речи как основы литературного языка. Причем правильный социологический аспект – признания приоритета московской речи – в этом отношении нередко заслонялся сентенциями об ее эстетических достоинствах: благозвучии высокой московской речи по сравнению с более серой, некрасивой диалектной речью, в частности речью низкой. Между прочим если вы у Даля проверите эти термины – это народные термины. «Говорить свысока» или «говорить низким говором» – это обозначает лишь речь акающую и противопоставленную ей речь окающую. Возможно, социологическая база этих определений была, когда они возникали, – речь «высокая» и речь «низкая», но по словоупотреблению данных терминов, показанных у того же Даля, можно видеть, что здесь, когда говорят «речь свысока» – это просто аканье. Ну, например, «к Смоленску еще более свысока говорят» – не может же быть, чтобы Даль считал, что к Смоленску ближе лучше говорят. Тут момент, конечно, не эстетический, а чисто такой вот лингвистический.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На рубеже XIX–XX века история русского литературного языка и русская диалектология сложились как отдельные дисциплины. И вот в этот период ряд авторов – Корш, Соболевский, позже Дурново, Ушаков, Шахматов и другие – без особых предварительных разысканий, исходя лишь из своего практического знания московской речи – буквально это вещь в себе: никто ее не видел, не знает, и в то же время все как-то знают и понимают интуитивно. И вот они без особых разысканий создают характеристики основных признаков, именно той ее разновидности, которая именовалась тогда языком образованной части московского населения, и они говорили о литературном языке. При этом упоминалось, что существует хотя и близкий, но другой тип московской речи, а именно – городской мещанский говор, говор низших слоев населения, говор необразованных классов. Причем слово «класс» тут нетерминологично, под этим подразумевались различные социальные группировки, сословные, профессиональные и так далее, речь которых заметно контрастировала с литературно обработанной нормой национального языка. И вот несмотря на неотстоявшуюся терминологию, все же можно понять, что в таких случаях речь идет о подлинно народном говоре, в тот период называемом иногда просторечием, в связи с понятием о простом народе, о простонародном языке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нужно еще упомянуть вкратце о работе Кошутича. Планомерным изучением московского говора был занят сербский ученый Кошутич, который лет за 10 до Великой октябрьской революции специально наблюдал и транскрибировал речь группы коренных москвичей, представителей интеллигенции старшего и младшего поколений. В результате была написана известная «Граматика руског jезика» (в 1916 году, по-моему, она вышла&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>), где обширный фонетический раздел отражает не только специфику литературного произношения в московском изводе, так сказать, но и различия в речи двух поколений. Нам довелось слышать живую речь некоторых из этих испытуемых лет через тридцать после работы Кошутича и проверить точность транскрипции известного сербского фонетиста, который был на высоте своего мастерства. Одним из дикторов тогда был Дмитрий Николаевич Ушаков, которого я-то хорошо знал, он мой учитель был, речь которого, к счастью, оказалась зафиксированной, хотя и позже, в 30-х годах в граммофонной записи, я ее показывал года два назад здесь, но впоследствии эта запись была переведена на магнитофонную ленту. Значит, необходимые сравнения можно проводить и теперь. Кроме того, у нас есть возможность слышать живую речь членов семей тех дикторов, которые тогда были описаны Кошутичем в качестве «младых московлян». Я имею в виду семью Ушаковых, семью Щепкиных, профессор Щепкин.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кстати, к вопросу о цензе происхождения диктора. К категории коренных «младых московлян» Кошутич причислил одного диктора, сына профессора Щепкина&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Старшее наше поколение помнит и самого Щепкина, но его ныне здравствующая сестра&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> в современной речи обнаруживает элементы южнорусского говора, я имею в виду речь Марфы Вячеславовны Щепкиной, работницы Исторического музея. Мы давно уже, лет десять назад, ходили в Исторический музей и записали ее лекцию о древних рукописях. И вот оказалось, что в ее современной речи обнаружились элементы южнорусского говора, которых, по ее словам, в молодости не отмечалось. Ну, я думаю, что здесь налицо реминисценции детской речи, ну, как возрастное явление, ее мать, давно скончавшаяся, была духовного звания и родилась в Рязанской губернии, как она рассказала. Вот в этом аспекте материал Кошутича требует проверки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь изучение московского говора в наше время. Вот оказывается, что широкое систематическое изучение московской городской речи впервые предпринято сектором современного русского языка нашего института&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Эта работа ведется много лет большим коллективом. Это исследование не закончено, первая часть его сдана в печать, другие две части находятся еще в работе. Это исследование обещает дать плодотворные результаты. Но задача этого сектора – записывать, изучать речь в очень широком диапазоне параллельных вариантов языковых систем, от наиболее отдаленных от литературного образца до разговорно-бытовой формы литературного языка. Я достаточно в курсе дела, как ведется работа, потому что работа ведется методом магнитофонной записи, а тут по линии техники у нас были контакты давно уже.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эта заведомая неоднородность объекта наблюдения зависит от того, что современный срез языкового ландшафта большого города, как известно, представляет континуацию [26 - Произнесено: к[о]нтинюацию.], продолжение, наследие, как бы сказать, многих линий развития городской речи Москвы дореволюционного периода. Причем речи различных социальных кругов городского населения. В связи с новыми качественными условиями развития национального языка в послеоктябрьский период эти линии смешивались, нередко теряли свои прежние отличительные черты, испытывали влияние вновь складывающегося языкового стандарта, а с другой стороны – не могли устоять от воздействия на систему и диалектной речи пришельцев – новых москвичей, которых сейчас в Москве вместе с их вторым поколением, уже московскими уроженцами, до 80–90%. Если вспомнить, что до революции Москва была тоже неоднородной и с текучим составом, было около полутора мильена только населения, а сейчас до семи мильенов, и безусловно, Москва пополнилась в таком гигантском масштабе за счет приезжих, а не путем естественного прироста. Но когда мы говорим о приезжих, вопрос касается тех иммиграционных волн, которые наполнили Москву в начале и середине 20-х годов и затем в конце 20-х и 30-х годах. Социология этого вопроса не разработана, имеется общее представление, что если эти массовые иммиграционные волны все-таки в основном были представлены населением крестьянским, то в первой волне было довольно сильно присутствие жителей областных и районных городов. Когда разрушены были экономические основы торгового капитала в русской провинции, интеллигенция массово хлынула в центр. Это было начало 20-х годов, безусловно, большие сдвиги русский литературный язык тогда уже впервые получил. Колонизация Москвы, если можно сказать, конца 20–30-х годов – в основном крестьянская.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Предмет моего изучения по сравнению с предметом изучения сектора современного русского языка несколько сужен. Из всех разновидностей современной речи, которые можно сейчас наблюдать в Москве, я останавливаюсь на устно-разговорной речи определенных слоев коренного московского населения, наиболее противопоставленной разговорной форме литературного языка. Эта речь сохраняет преемственность дореволюционного мещанского московского говора и, несмотря на утрату многих специфических признаков, некогда отделявших ее от генетически близкого ей литературного языка, может еще относиться к самостоятельному языковому подразделению. Большое количество моментов совпадения московского городского говора с литературным языком показывает, насколько трудно выделить контур данного говора, но вовсе не снимает самой задачи. Ведь ее решение необходимо, поскольку пресловутый московский говор, претерпевший в новых исторических условиях качественное изменение, все еще репрезентирует [27 - Произнесено: [рэпрэзэ]нтирует.] во многих отношениях облик той стадии своего развития, который некогда изучали языковеды при разыскании источников возникновения русского литературного языка и который имели возможность наблюдать литераторы и драматурги, оставившие нам в своих произведениях яркие картины московского быта прошлого века. Я тут вспоминаю не только одного Островского. И вот как вещь в себе московский городской говор практически многим известен. По крайней мере в театральной практике его применение как стилистическая окраска роли бывает безошибочно точным и в то же время интуитивным, поскольку никакие пособия по сценической речи не излагают с необходимой подробностью правил старого народного московского произношения. Ну, в частности, с его растяжкой на предударных гласных, с характерной ритмикой и так далее. Интересный момент мне пришлось в жизни наблюдать. Я был на клубном спектакле при одной крупной фабрике, ставили «Бедность не порок» – пьеса, которая очень давно нигде не идет. Там был не очень удачливый режиссер, который по правилам речи ничего не мог сказать, тем более сам он не владел правильным литературным произношением. И вот оказалось, вы помните, там показана купеческая среда, святки, девушки приходят, по старому такому патриархальному купеческому быту поют подблюдные песни и так далее. И вот девушки, они ткачихи, ну, с образованием там пяти-шести классов, конечно, которые ни в каких тонкостях, закономерностях литературного языка и московского народного говора не разбирались. Вдруг меня поразило, что они произносят реплики своей роли с такой растяжкой, с такой интонацией, которая как раз и соответствует моему представлению о московском народном говоре. Я когда стал спрашивать: «Почему вы так странно говорите», – вот образцы такой записи я вам покажу, у меня магнитофонные записи есть. – «Почему вы так растягиваете [28 - Произнесено: растя[г&#601;]ваете.], странные какие-то ударения делаете, вы же так не произносите в живой речи?». Они говорят: «Так нужно». Они мне ответили: «Так говорят по-простому здесь». Я говорю: «Ну что значит по-простому? Какая-нибудь из колхоза приехала, будет по-деревенски говорить?» – «Нет-нет, так говорят замоскворецкие купчихи». Я говорю: «А вы же никогда и не видали купчих-то, тем более замоскворецких!» – «Нет, мы знаем, как надо». Вот они уперлись, что они знают как, но не могли мне показать источника своего знания. И вот характерно, когда мне приходится на занятиях показывать образцы московского народного говора, я встречаю массовое понимание. Какая-то улыбка, и говорят: «А, мы знаем в чем дело, как смешно, по-старинному, это вот так вот было, сейчас так нету». Значит, какое-то представление об этом есть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но в учебниках сценической речи ничего этого не сказано и не может быть, я знаю их, потому что некоторые из них писались, так сказать, с ведома нашей лаборатории. Вот известные авторы Промптова, Козлянинова, они работали у нас в лаборатории, и вот в ГИТИСе они излагали этот материал, который у нас они прослушивали и интерпретировали его. Кто видел спектакль «Валентин и Валентина»? Мы параллельно смотрели это в двух театрах: в театре «Современнике» и во МХАТе, мне удалось во МХАТе посмотреть. И меня поразило, что там ведь конфликт какой, что в интеллигентской семье дочка, а в семье, где мать проводница поезда, – сын. И вот не позволяют им жениться в современных условиях. Видно, этот спектакль очень долго редактировался и задерживался, наверное, шли дебаты [29 - Произнесено: [дэ]баты.] в соответствующих организациях, стоит ли в нашу эпоху открывать такие проблемы, которые существуют. Между прочим, эта интеллигентская семья, там по высказыванию («Мы сами не княжеского происхождения») видно, это первое или второе поколение из народа, интеллигенция. А там не интеллигентная современная московская семья. И вот интересно, что говорят стандартным литературным разговорным языком все, и главное – молодежь, представители этих двух антагонистических, как бы сказать, в лингвистическом плане семей, говорят одинаково. Но мать Валентина дает какие-то краски, которые, как говорится, «вот вьется, а в руки не дается». Что-то такое другое, что по старой терминологии можно было бы назвать простонародным, а вот попробуйте-ка подобрать термин теперь! Как назвать этот тип произнесения? Современная городская социология совершенно не разработана в этом аспекте, и хотя мы все знаем, о чем идет речь, мы не знаем, как это назвать, потому что терминология старая изжила сама себя, она получила новое социальное содержание и уже не покрывает всего понятия, и не знаем, как быть. А понятие об этом существует.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот я говорю о том, что такое московский народный говор в моем представлении. И если в момент своего возникновения когда-то московский городской говор и был четко приурочен к городским низам, к определенной общественной группе населения в качестве основного средства речевого общения, то впоследствии он, видимо, получил расширение социальной сферы своего применения. Как иллюстрации можно вспомнить простонародную речь, которой отличалась в высшем свете московская аристократка Ахросимова в «Войне и мире», мне тут помогли вспомнить ее фамилию. Безусловно, этот говор продолжительное время влиял и на формирование литературного языка, вспомните тут о пушкинской просвирне. Да, мне встречалось и такое, что вот в студенческой среде не понимают, что такое просвирня. Я студентам посильно объяснил, что такое просвирня, исходя не из этимологии этого слова, а в образном значении, что это кумушка, сваха, краснобайка московская. Ну, вот это в переносном смысле, а не буквально: та женщина, которая печет просфоры&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> при церкви.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, в настоящее время в числе носителей изучаемого говора можно найти представителей различных слоев общества, в том числе и интеллигенции и новой, и старой формации. Поэтому социальный базис старый, что это мещанский говор, он уже даже и в старом бы аспекте не годился в данном случае. Но чтобы все-таки удостовериться в типичности изучаемого материала, последний приходилось собирать в определенной этнографической среде, минимально связанной с практикой употребления литературного языка и на фактах своей лингвистической биографии показывающей, что здесь живет континуация, продолжение московского говора, который в дореволюционную эпоху квалифицировался как говор простого народа. Чтобы представить историческую перспективу развития московского говора, следует коснуться условий существования кругов его носителей в этнографическом плане и в таком несколько историческом плане.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сравним Москву с самого начала ее возникновения и Москву современную. И образно выражаясь, можно сказать, что старый народный мещанский говор от современного народного говора так же отличается, как вот эти две карты друг от друга. Можно подойти и разглядеть, вы узнаете эти районы, вот видите леса и болота на периферии, а сейчас леса новостроек, я сам живу там. Вот этнографическая структура говора, которую надо знать. Не обязательно коренным москвичом надо быть, чтобы все-таки знать место, где мы живем, в плане исторической этнографии. Я думаю, что я могу так быстро кое-что нарисовать [рисует на доске].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот предположим, это вот территория Москвы, вот это Дорогомилово, вот это Хамовники, вот это Замоскворечье, и потом идет Симоново и так далее. Ну Кремль &#8213; треугольник, первый посад, который позднее вырос в Китай-город. Потом позже Белый город по Бульварному кольцу, вот это линия бульвара, Камер-Коллежский вал на пересечении… Как говорили, Петербург строили, а Москва строилась. Много такого самодеятельного всего было в Москве, и объяснялось это, конечно, историческими причинами. Купечество, как вы знаете, это Замоскворечье. Купечество таганское &#8213; оно посерее. Рабочее население жалось на окраинах, где сосредоточились промышленные предприятия. Ткацкие фабрики – Трехгорная мануфактура и так далее, Черкизово, Семенка – это все ткацкое, а машиностроительные – это где более квалифицированный пролетариат, это вот Симоновское…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И вот слабо развитый общественный строй даже способствовал тому, что место жительства населения могло служить местом его работ. Мещанское ремесленное население было рассеяно по всему городу, во-первых, в районе Трубной, это исконно ремесленные такие территории, затем специализации: Марьина Роща – это башмачники, сапожники, с этой территорией неспроста связано московское старообрядчество, которое, как вы знаете, имело определенную топографическую весомость, сосредоточено было в восточной части население, а не там, где более интеллигентная, так сказать, просвещенная часть общества жила. Под какие влияния мог попадать московский народный говор, который, с одной стороны, питался народным говором, с другой стороны, опирался на литературный язык?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь мне хотелось бы несколько подробнее сказать о мещанах как этнографической группе в Москве, потому что, когда язык складывался, особенно в начале ХХ века, тогда он оправдывал термин «мещанский говор». Но вообще мне представляется, что как этнографическая группа она не соответствовала в целом понятию сословия мещанского, потому что она включала в себя население, принадлежавшее сословию купечества, духовенства и другим. По этнографическим описаниям XIX века замечается большое сходство в быте и языке. Вот эта языковая база населения этого что из себя представляла? Это с семьями своими мелкие ремесленники, кустари, мелкие торговцы, огородники на окраинах города, ведь Лужники на нашей памяти застроились, там же огородники жили. Служащие торговых предприятий, мелкое чиновничество, представители духовного звания, частично – рабочие на фабриках и в более-менее крупных мастерских. Тут я подчеркиваю [30 - Произнесено: подчер[к&#601;]ваю.]: не рабочие в Москве, ведь по паспорту рабочие тоже были мещане. Но основные рабочие массы в Москве были тесно связаны происхождением и в бытовом отношении с крестьянством, поэтому для рабочих прошлого века и начала ХХ века, да и теперь типична речь со следами сохранения или с подлинным сохранением диалектных особенностей. Я, к сожалению, не захватил, у меня в лаборатории есть фотографии начала 20-х годов, где сняты, видимо, рабочие Трехгорной мануфактуры. Это сидят старые женщины в платочках, некоторые из них заколоты булавками, то есть значит старообрядки, не узлом, а булавкой. Это совершенно крестьянская среда, даже по внешнему облику, эта фотография у меня в лаборатории есть. Москва – ситцевая столица со специфическим составом рабочих, женский труд, это не Ленинград металлургический с его Обуховским и так далее заводами. Представьте себе, что в Москве фабрики останавливались на Петра и Павла, ткацкие, на Петровки, на покос. Эту картину я видал в 39–40-м году в Наро-Фоминске, я там в округе собирал материал для диссертации&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Фабрика в Наро-Фоминске останавливалась на покос тоже на две недели. Значит, насколько быт крестьянский тесно был связан с бытом тогдашнего города. Конечно, когда мы говорим «язык, речь рабочей окраины», надо с большой осторожностью относиться вот к этому определению – рабочая окраина, потому что в большинстве своем их речь была связана с диалектной стихией.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь, когда мы говорим об этих кругах населения, которые я перечислял, какое доступное образование, образовательный ценз для них был? Это в основном для мужчин – начально-церковные прих&#972;дские школы, это два-четыре класса, городские мещанские училища, это образование ниже среднего, если теперь уравнивать. Женские прогимназии с неполным гимназическим курсом, женские епархиальные училища – это для духовного сословия, – а в ХХ веке уже женские и мужские гимназии, мужские реальные училища, куда дети стремились поступать. Вместе с этим было широко распространено домашнее образование, учителя-надомники, частные начальные школы были распространены, и поэтому процент грамотности повысился едва-едва только на рубеже ХХ века. Но характерный этнографический момент, что в старообрядческих кругах очень давно процент грамотных был очень высокий [31 - Произнесено: высо[к&#601;]й.], и мужчины, и женщины. Например, даже в XIX веке в деревне около Боровска грамотность доходила до 85%, до 90%, что в городах не всегда было. Правда, это грамотность определенного направления – церковнославянская, эти круги населения даже если писали письма, они славянскими буквами писали, а не гражданкой. Но все равно это был путь к овладению и грамотой гражданского образца.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь, этнографическая структура вот этого мещанского населения в XIX веке. Московское мещанство тогда было приписано к слободам, которые находились в составе города. Еще в сороковых годах, вот теперь лет 25 назад, сохранялась память в отдельных семьях об их несколько привилегированном положении – не приезжих, а коренных московских мещан, как след их цеховой организации, которая некогда содействовала ремесленному производству. Об этом в семьях, конечно, избегали распространяться, но все-таки говорили с гордостью: «Мы из мещан Бронной слободы», – мне в сорок шестом году так сказала референт из Института мирового хозяйства. Она имела оригинальную фамилию – Целовальникова. Это непосредственный момент, связанный с цеховым устройством мещанства. Она сказала: «Мы происходим из мещан Бронной слободы, мы не приезжие!» – с большой гордостью об этом говорила. Я знаю также потомков мещан Барашовской слободы, это у Покровских ворот, где церковь Воскресения в Барашах, у меня дикторы есть. И вот кроме мещанских слобод были ямские слободы, ну, известно, их функции какие были, там государевы ямщики жили, они получали содержание, обязаны были заниматься транспортом в эпоху до развития железных дорог. И вот память о них сохранилась у населения на рубеже XIX–XX веков. Это все в кругах мещанства так называемого. Какие слободы: Переяславка со своей церковью – отдельный мирок, Переяславка – это Большая, Малая, Средняя Переяславка у Рижского вокзала, Бутырки, Тверская-Ямская, Коломенка за Павелецким вокзалом&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Ну, конечно, в современном быту ничего этого застать нельзя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь, кто же жил на окраинах Москвы? Кроме того, что коренное московское население и их потомки из центра постепенно вытеснялись на периферию, так что настоящие коренные носители, потомки старого мещанского говора – вот на периферии у застав в своих трехоконных домиках жили. Это ремесленники, извозчики, огородники и их потомки, ну, еще 20–30 лет назад это было все более в реальном существовании, чем теперь. Конечно, все это трансформировалось. И потом вот что. Тут один такой момент очень важный был: в Москву приходили мастеровые на постоянную и сезонную работы. Землекопы шли из Смоленской губернии, грабари, плотники – из Владимирской и Рязанской, каменщики – из Владимирской и Тверской, и так далее. И естественно, они вставали, то есть селились на квартиру, на улицах у тех застав, откуда пришли. И часть их оседала и включалась в московское население. Так, в Дорогомилове в свое время был повышенный процент выходцев из западных местностей: Смоленщины и так далее. В селе Алексеевском, на Переяславке – из Ярославской губернии, по Владимирке, это шоссе Энтузиастов, – из Владимирской губернии, по Тульской – с юга, по Нижегородской – это Рязань (Нижегородская – это улица). Это население частично ассимилировалось коренным населением Московских окраин, а частично – уходило по окончании сезонных работ на родину. Отсюда в Черкизове, в Семеновском можно было услышать и оканье. Я знаком с рукописью Чернышева, языковед, диалектолог старшего поколения, он свидетельствует, что в двадцатых годах нашего века он даже вот в Ситникове, за Измайловом там, в Черницыне, в Абрамцеве, там, за Калошином, за Черкизовом он слышал еще оканье. Мне кажется, это все-таки не тот массив оканья, который от Москвы начинался в двадцати-тридцати километрах на север и шел прямо до Ледовитого океана. Это все-таки не материк того оканья, а вот осевшие мастеровые, которые пришли со своей территории и осели на соответствующей окраине. Конечно, все это надо учитывать, возможность диалектизмов, которые включались или перерабатывались, перемалывались в этом московском народном говоре.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну, ради курьеза сказал бы (может, не стоило упоминать) о национальных группах, которые оставили или, вернее, не оставили заметных следов в Москве. Древняя западноевропейская группа – это Лафертово: не Лефертово, а Лафертово в народном произношении – растворилась, ничего не осталось. Французы, представьте себе, на Кузнецком Мосту &#8213; там шляпники, перчаточники, которым еще Грибоедов возмущался, Кузнецким Мостом, я московские фамилии знаю Лафонт&#233;н, Депр&#233;, Месс&#972; – до сих пор они живут, ничем не отличаются от московского населения. Мы сами жили двадцать лет в доме Лафонтена около «Эрмитажа»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь, древнезападнорусская группа из Литовской Руси – в мещанских совершенно растворилась. Древнеукр&#225;инская группа – вот Маросейка, Хохловский переулок – это упрощение: Маросейка – это Малороссейка; совершенно ничего не сохранилось. Древне-татарская группа в Замоскворечье, там она была очень давно, и так давно, что когда татары еще не были магометанами. Там Спасоболвановка, там стоял их вот этот болван, где они поклонялись огню и так далее. И в магометанские времена, позже, там еще была мощная группа. Как вы знаете, татары после татарского ига насадили в Москве ремесло кожевников. Вот улица Кожевники, Татарская улица, Болвановка, вот та часть Замоскворечья, представьте себе, там до сих пор есть татарская группа населения современного, в Москве есть две группы. Но, безусловно, не связаны совершенно преемственностью со старыми татарскими семьями – они растворились. По своему положению это же были захватчики, господствующая привилегированная группа населения, из них многие вошли в круги русской аристократии: вот князья Мещерские – это касимовские князья, Юсуповы, Булгаковы, Баскаковы – вот это все дворянские фамилии, конечно, таких дворян, которые пришли от татарщины. Но вот новые группы татарские две: одна, представьте себе, на старом месте, но преемственности нет, это все татары-мешари, Мещер&#225;, из касимовских, сергачских татар, из Рязанской области, Горьковской области, но не из Казани. Другая группа – это торгово-ремесленная, позже возникла на Трубной, на 4-й Мещанской, живет до сих пор, но они тесно связаны с крестьянской родиной, и это полукрестьянское население до сих пор. Ну, там у них свои мечети, к тому же сказать, что в Замоскворечье даже ларек с конским мясом есть, где же это на других рынках найдешь, а там, на Старой Татарской улице, это есть на Замоскворецком рынке, около метро на Пятницкой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну вот. Теперь, древняя грузинская колония, название осталось Грузины, – ничего не осталось. Ну, может, ради курьеза можно упомянуть о цыганской колонии, которая около двухсот лет жила в Петровском парке и связана с их ресторанной загородной деятельностью: там рестораны «Яр», «Стрельна», «Мавритания» были. Они и до сих пор там живут. Там ведь целая династия: Шишкины, такие вот фамилии, еще во времена Пушкина они были. Смотрите, в цыганском театре до сих пор полно Шишкиных – сестер, братьев, внучек – это все с тех пор идет. Я знаю, что вот наша сотрудница Липовская как раз жила на той территории в детстве и в школе училась с цыганами. Она мне рассказывала, ну, они, конечно, уже сейчас или в рабочие пошли некоторые, от них отпочковалась интеллигенция. Опять-таки хочу сказать, это ради курьеза упоминаю, национальные группы, как в других городах, могли бы представлять из себя какой-то весомый ингредиент [32 - Произнесено: инг[рэ]диент.], который влияет на развитие языка. Ничего, все это перемололось и растаяло, ничего нет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь – бывшие крестьянские окраины уже издавна вошли в состав города. Следы этих старых поселений – вот площадь Восстания ведь еще называют Кудрино, не просто Кудринская площадь, а как Кудрино, живу в Кудрине, как село Кудрино. Или село Сущево около Новослободского метро, это Сущевская улица. Они очень давно, несколько сот лет назад вошли. Но вот нас могло бы привлечь, что в составе Москвы совсем недавно были крепостные деревни и деревни государственных крестьян, они могли, естественно, вносить определенный вклад в живую речь определенного диалектного качества, если иметь в виду принудительное переселение крепостных крестьян из разных мест. Я должен сказать, что вот на улице Красноармейская, Зыково, это где Всесвятское село, около метро Сокол, это вотчина царей грузинских и князей. Там в церкви, около метро Сокол, доски на стенах до сих пор есть князей: Багратиона, Орбелиани. Это их крепостные деревни были, немного больше ста лет назад там было вполне крестьянское население. Покровское-Глебово с Покровским-Стрешневом, много семей жило здесь до 40-х годов с фамилией Шуваловых, сейчас их переселили, там тридцать домов, все Шуваловы, Шуваловы. Конечно, они происходили из крепостных графа Шувалова, и они говорили: «Мы не родственники между собой, и неизвестно почему Шуваловы», – потому что второе-третье поколение уже забы вает о происхождении. Но мы понимаем, насколько это крестьянская стихия, целая деревня с одной фамилией. В Филях лет сто назад по справочнику были крепостные деревни, Останкино, Марьино, Алексеевское, Ростокино. Между прочим Останкинский музей до сороковых годов вел наблюдения, я не знаю, как сейчас, за семьями, потомками шереметевских мастеровых. Совершенно крестьянский быт, и в то же время территория города была. Ничего такого в мещанской среде быть не могло, это новое ассимилирование народное, потомки крестьян, они сейчас уже не отличаются от современного городского населения. Интересно, мне рассказывала информантка Гударева, что когда справляли свадьбу, собирали своих бывших односельчан, уже после того как переехали в новые дома к Соколу. Они еще по-старому чувствовали свою принадлежность к крестьянской среде. Связи бытовые были по зонам [показывает на карте]. Это вот лингвистический ландшафт вокруг Москвы. Я срисовал эти изоглоссы, чтобы показать, как близко они подходят к Москве, какое это имеет отношение к московскому народному говору.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;За пределами Камер-Коллежского вала – коренное крестьянское население, в речи которого встречаются диалектизмы того сектора диалектологической лингвистической карты, который примыкает к Москве [показывает на карте]. Вот Чагино, Выхино, Капотня имеют те языковые черты, которые идут: Бронницы – Коломна – Южная Рязань и прямо к самой Волге. Это особая ритмика слова, там лексика. Крупные изоглоссы – прямо у ворот Москвы: ведро мой, здесь ведро мое, а здесь ведро мой – вот Павшино, Троицкое-Лыково, за Хорошевом уже средний род заменяется мужским&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>… Я только называю, что эти изоглоссы существуют и очень выразительно себя проявляют. Яканье я сам еще фиксировал совсем недавно в Нагатине, в Коломенском, тут яканье. Московский говор никогда не был якающим. Московские жители не могли, они не смели якать. Яканье, как и еканье, это одиозная [33 - Произнесено: [о]диозная.] крестьянская черта, имея в виду тот антагонизм между мещанами и крестьянами, который был очень острым. А почему некоторые черты считаются одиозными, а некоторые нет – это загадка, потому что это не объясняется структурными особенностями языка. Почему, например, цоканье считается ужасным, а г-фрикативное простительно? Есть фонологическое объяснение. Но возможно и обратное явление, которое не объяснимо ни фонологией, ни чем другим.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Между прочим на новой карте показано, что Москва окружена зоной умеренного яканья, это мне непонятно, потому что умеренное яканье распространено не здесь, здесь еканье или иканье. Здесь интересный такой момент. У меня записан разговор о том, что по старым дорогам, по ямским дорогам, распространялась московская речь в виде мещанского резко напряженного иканья, так что вот около Люберец эта территория иканья по магистралям; здесь умеренное яканье, здесь иканье [показывает на карте]. Даже на территории уже оканья, за Пушкино, туда, к Братовщине&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, уже окающая территория, московская ямская дорога, ярославская, до Хотькова примерно, акает. Это цепочка акающих и икающих деревень. Значит, Москва как бы окружена вот такими радиусами сел и деревень с элементами московской речи, ну, а секторы между такими радиусами, конечно, более диалектные. Это вот лингвистический ландшафт, диалектологический ландшафт вокруг Москвы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В смысле этнографии надо вам сказать, что вот я упомянул об антагонизме, старом бытовом, который сейчас, конечно, он уже стерт, это было вызвано в свое время социально-экономическими отношениями этих групп населения в дореволюционную эпоху, сложившимися обособленными признаками быта. Из ближних деревень, даже до 20 верст, ходили пешком в Москву продавать продукты питания, холст, пряжу, возили дрова, камни, строительный материал, фураж. Но с мещанским населением глубоких бытовых связей не было, а браки даже осуждались. Но это, конечно, что это за брак! Надо было отказаться от привычного ведения хозяйства, бросить землю, переходить в город, ну, нельзя же. Это все имеет значение в деле определения характера городского говора. Интересно, что в подмосковных деревнях сохранилась память о старых названиях улиц и площадей Москвы: Мясницкая улица – Кирова, Остоженка – это Метростроевская, Тверская, Сухаревка – Колхозная, Драчевка – причем это Трубная улица – это одиозная улица, ну, как в Лондоне Whitechapel, вроде Хитрова рынка. Это одиозное название, это по просьбе жителей переименована была в Трубную. А до сих пор те крестьяне, которые, скажем, на Центральный рынок ездят, у них традиционные пути уже свои торговые есть, они в основном из Царицына. Я всегда спрашивал: «Почему вы ездите из Царицына? Это по Курской дороге». Он говорит: «Потом мы идем в мастерскую там, отдавать в чистку на Драчевку, все». – «Где ж эта Драчевка?» – я делаю вид, что не знаю. – «А по вашему Трубная». Это в качестве пережитка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так что я хочу сказать, старый московский говор, где же надо его искать? Учитывая географическое размещение в Москве местожительства носителей старого городского говора и их потомков, это, конечно, нельзя абсолютизировать, все же можно сказать, что материал для освещения поднятой проблемы нужно искать не в центре Москвы, а на ее периферии: у застав и за заставами. И, конечно, если мы смотрим, почему Зыкина хорошо поет, хорошо произносит, вернее, потому что она крестьянка из села Черемушки. Она по телевизору выступала, свою биографию рассказывала. Она любила в детстве сидеть на крылечке и петь, ее заметили, предложили учиться. Где это село Черемушки! Вот на этой территории на наших глазах тает Тропарево, Беляево-Богородское, вот эти деревни, Воронцово уже сломали, я на днях ходил, уже его нет, Воронцова, и Семеновского нету, совсем недавно было, года два-три назад. А вот туда бы надо было в свое время направлять экспедиции, хотя бы Московского областного педагогического института. Некоторые рвутся на далекую периферию, а сколько нужнее было бы изучать речь жителей коренных деревень московских, которые, может быть, на месте живут двести-триста-четыреста лет, а не приезжие жители центра, с улицы Горького. Вот куда бы направлять экспедиции диалектологические, но многое уже пропущено, это не восстановим.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь я не знаю, как мне быть. Может быть, мне надо хотя бы кратко сказать о некоторых языковых чертах, я говорил все время об этнографии этого явления. Вы обращаете внимание, что что же мне наблюдать: объект как вещь в себе все-таки как-то вырисовывается, мы его знаем, априорно уже знаем, куда идти, кого записывать, спрашиваем паспортные данные своих дикторов, которых мы опрашиваем. И оказывается, что действительно по морфологии, по лексике очень много такого общего, так называемого просторечного в современном смысле слова, но в фонетике есть моменты, так сказать, интимного характера, которые простой транскрипцией иногда не вскрываются, и они создают колорит старой московской речи. Если попробовать их систематизировать, оказывается, московский говор, очевидно, издавна не представлял собой того идеального единства, о котором говорили языковеды старшей поры. По крайней мере есть что-нибудь одно, но и другое, такое же исконное, взаимодополняющее, так что я не могу сказать, что это только одно московское, но не другое. Это неспроста: или это старые диалекты, которые создавались в Москве, как мельница языков Москва была, они перемалывались, и все, но не достигли того идеального единства, которое якобы достиг литературный язык, в котором тоже есть масса тайных диалектов. Вот я обращаю внимание на двойственность многих этих признаков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И в основном-то выходит, вот Соболевский говорил: «Большой разницы нет между литературным языком и диалектным». Да как нету! Вы сами услышите сразу же, с первых слов наших дикторов, что это что-то другое, а не литературное произношение. Не в составе звукового строя, то есть не в составе фонем, а в разновидностях позиционных изменений. К сожалению, в прежних фиксациях эти тонкости не могли получить детального [34 - Произнесено: [дэ]тального.] словесного описания и не отражены в транскрипции, довольно упрощенной. Ну, например, надо показать некоторые моменты. Вот ритмическая структура слова, мы имеем в виду такие слова, как пароход, самовар, опоздать, потакать – та-та-т&#225;, с ударением на конце. Она имеет критическое значение для определения многих говоров. Конечно, структура слова не складывается в этом отношении только из распределения длительности. Тут имеют значение еще вопросы: характер тембра, степень редукции, усиление или ослабление звука может быть. Но и длительность дает характерные вещи. Например, вот в новом стандартном языке слово потакать, мы берем здесь гласные – обозначим красными полосами и согласные – синими. Значит, в слове потакать я беру только [&#601;] – [а] – [&#225;], вот какое распределение в новом стандартном в массовом материале, который между прочим очень напоминает современное ленинградское произношение [показывает таблицу]. Все здесь выверено в миллисекундах, все это выявлено в процентах, ну, тут показаны натуральные картины распределения длительности гласных и согласных. Вот посмотрите: гласный под ударением, конечно, длиннее, ненамного покороче первый предударный и довольно короткий второй предударный. Теперь посмотрите московский коренной традиционный говор в отношении к этому новому стандарту. Эти отношения иные: довольно большой этот [показывает на гласный 1-го предударного слога] и довольно большой этот [ударный гласный], но за счет этого [гласный 2-го предударного слога]. Например, сапоги: не [сапаг’й], а [с&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>паг’й]. С чем это контрастирует? Это вятская скороговорка – та-та-т&#225;. Никак не могут студенты периферии выучиться центральной русской ритмике слова, мучаются, переучиваются, а никак не могут.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А вот владимиро-поволжская ритмика. Это [п&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>такат’], [г&#601;лова], [п&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>рох&#243;т], [с&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>мол’&#243;т]. Смотрите, как сильно растянут 1-й предударный и как проглатывается почти этот [гласный 2-го предударного слога]. Как это контрастирует с литературной ритмикой, отличается от нормы, стандарта. И когда я выбираю по картинке, к чему это ближе, то оказывается, что вот эта картинка [показывает таблицу распределения длительности гласных в московском народном говоре]. Посмотрите: это [с&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>мол’&#243;т], а это [с&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>мал’&#243;т]; это [п&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>ров&#243;с], а это [прав&#243;с] – то же самое, но только аканье. Теперь встает интересный исторический вопрос: кто на кого влиял? Неужели Москва влияла на владимиро-поволжскую группу? Не наоборот? В данном случае поразительно, что на восток и на юго-восток и на северо-восток от Москвы мы видим такую же ритмику, что на территории окающих говоров.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот с растяжкой, с повышением мелодии связано замечание Достоевского, когда он характеризует речь мещан при вводе ее в действие; он говорит, что у них была характерная слащавая растяжка предударного слога, растяжка гласного. Все-таки Достоевский хотя и петербургский писатель, но он родился у нас на Божедомке и знает, конечно, московское мещанское произношение. Вот эта растяжка гласных – са-aм&#940;, па-ашл&#225; – он считает – это слащавое, отвратительное и связывает это с московским говором.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь относительно аканья я вам скажу. Когда мы говорим об аканье, что такое аканье, мы знаем это в фонологическом плане. Московская речь склонна именно вот к этому типу произнесения гласных, а не к такому, который признавал у себя Щерба. Как вы знаете, Щерба, согласно своему произношению, записал так: л [пишет на доске], и так пишет и Реформатский. Но эта буква читается по-разному. Вот ленинградская фонологическая школа упорно придерживается этой транскрипции. Оказывается, Щерба все-таки отказался от этой записи, от применения вот этого знака (то есть и квалификации произнесения), он говорит, что на самом деле надо писать не эту букву ^, но а (со знаком подъема). Вот с этим мы согласны, это будет улучшение литературного произношения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь, в отношении еканья и иканья надо сказать. И вот иканье и еканье, очевидно, сосуществовали в Москве испокон веков. Очевидно, иканье – исторически более древнее, пришло с юга когда-то. Но нельзя сказать, что московская речь обязательно такая, а не такая, как говорится в некоторых справочниках. Это вот та речь, которая свойственна большинству из нас, это вот такое [и] этимологическое: п[и]ры – п[е]ро, это будет по-разному: п[и]ры, но п[е&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>]ро, и это называется мещанским иканьем в литературе ХХ века. Несколько расплывчатое понятие. Что значит мещанское иканье? Сам Ушаков проповедует, что надо не икать, а екать. В своей натуральной речи Ушаков и икает, и екает, но, насколько я представляю, у него преобладало иканье в бытовой речи, но оно не резало слух, как не режет всем нам. В мещанской речи оно носит, как раньше говорили, вульгарный оттенок. Но слово вульгарный изжило само себя. Что такое вульгарный? Вульгарная латынь – народная латынь, простонародная. У нас есть понятие вульгарного (условно говоря) иканья – это резко напряженное иканье – в в[и]сна, п[и]ры, п[и]рог. Это [и] режет слух, это иканье мы транскрибируем как не просто напряженное, а сверхнапряженное, и оно дает характерные призвуки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но вы можете послушать такую старую речь в ГУМе. Вот у некоторых продавщиц ГУМа (видимо, трудно попасть туда на работу, и у них «каста» своя) послушайте, какая у них речь, как они глотают второй предударный слог, растягивают [35 - Произнесено: растяг[&#601;]вают.] безударные, какая интонация.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чтобы наблюдать языковую панораму и методом статистики сортиро вать, сколько случаев в речи одного диктора еканья и иканья (по-моему на 25 минут это 2500-3000 слов), если иметь в виду, что процент по русскому языку таких слов, как голова, самолет, – 7 %, тогда слов 170-200 наберется из этого текста, и это довольно значительный для статистики материал. Некоторые люди очень пластичны в беседе, и они подчиняются чужой речи. Если они говорят с йкальщиками, они нечаянно начинают икать, хотя обычно екают. Тут кто кому поддастся в интонации в диалогической речи, кто кому подчиняется в интонации, кто какую песню начинает, подхватывает и ведет музыкальную фразу. Потом вскрылось и такое, что связано со стилем: если что-нибудь такое серьезное, торжественное – еканье; если что-то бытовое, небрежное – иканье. Потом заметим так, если во фразе есть много этимологического и, ну, типа пиры, то оно как бы абсорбирует, притягивает к себе и коренное и получается целиком икающая фраза, человек настраивается на иканье нечаянно. Если статистику ввести, чего больше, чего меньше в речи, без учета внутренной закономерности живой речи, которой еще никто не занимался в таком аспекте, то, конечно, мы не получим точного ответа.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мне еще хотелось бы сказать об оканье. Вот знаете, что в какой-то частной системе в литературном языке может быть оканье (например, в произношении иностранных слов). Как реализуется оканье в народном говоре? Какое-нибудь ш[о]ссе это будет ш[ы]ссе, какое-нибудь п[о]эт, р[о]манс будет п[а]эт, р[а]манс. Но вот местное население Мещанских улиц обнаруживало, как я называю, «стыдливое оканье», то есть произносили Б[о]бет: сохраняют оканье, но все-таки аканье выдает. При частом произнесении этих фамилий, может, и не дойдут до Б[а]бет, и все-таки это [о] есть в речи тех кругов населения, которые я изучал. Между прочим по встречаемости слогов [нэ] или [н’э] закономерности, очевидно, нет. Прекрасно умещается в слоге бэ, дэ, нэ, бе, де, не, и это не только в названии букв.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Последнее: мне хотелось бы сказать о таком противопоставлении: как надо в Москве говорить – &#233;[ж’]у или &#233;[ж]у. Конечно, &#233;[ж]у говорят в городе только молодые москвичи. Коренные москвичи говорили &#233;[ж’]у, др&#8300;[ж’]и. Мы знаем, что буква щ может произноситься как [ш’а] однородная и как [ш’ч’а], но в потоке живой речи встречаются часто преобразования, которые напоминают произношение новое литературное. Внешне оно как бы то же [ш’ч’а], но на самом деле тут как бы начинается [ш’] обычное, потом дальше идет [ш’] страшно напряженное, но не доходит оно до смычки, и дальше [ш’], знаете, как паровоз шумит на улице. Впечатление того, что это [ш’] как [ш’] и [ч’], на самом деле этого нет. Это относится к тем интимным моментам, которые взяты прикладниками на вооружение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я считаю, что московский говор как континуант старомосковского говора еще живет. Края этой языковой единицы, как я уже говорил, размыты, но это не дает основания снимать проблему с рассмотрения. Прежние авторы по-разному говорили о различиях между литературным языком и московским говором. Говорили, что там различия в фонетике незначительны, все. Но если совсем тают лексические, одиозные всякие особенности: оне или вот они, вот эти морфологические образования всякие: жгет или жжет, вот это пропадает, то целый фонетический пласт обнаруживает много особенностей, и если прежние авторы говорили о единстве говора, я считаю, что все-таки возможно отметить его неединство и, вероятно, исконное. Как вы видите, тема обширная, она могла бы быть, конечно, и коллективной, очень требует детального монографического описания, много тут есть материалов, их ответвлений очень много.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я не знаю, сейчас ст&#243;ит или нет, сейчас без десяти два, показывать некоторые образцы записей, или не ст&#243;ит. [В зале говорят: «Стоит, конечно, стоит»]. Тогда сейчас я должен предупредить, у меня тут поставлена одна запись, с восточной окраины Москвы дикторша, она интересна еще в том отношении, что она в 1917-19 году работала курьером в одном советском учреждении, ходила в Кремль, видела Ленина, там вот этот момент она описывает. Послушайте, во-первых, ее ритмику с растяжкой владимиро-поволжской, может быть, в конце потом можно убыстрить, потому что в конце она говорит слово ж[э]ра и ж[э]рища, со вкусом она это произносит. Мне надо сказать вот в каком плане еще. Одна преподавательница сценической речи, которая написала книгу о правильном московском произношении, об орфоэпии [36 - Произнесено: [о]рф[о]эпии.], когда я давал эти прослушать записи, она сказала: «Боже мой! Всю жизнь прожила и только сейчас впервые услышала ж[э]ра, хотя всю жизнь учим, что так надо произносить». Вот. Ну, заведите, пожалуйста, послушайте ритмику [прослушивают запись].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я пока расскажу кратко, может быть, одну минуточку (Игорь, вторую пока поставьте), до чего трудно мне, как диалектологу, работать в условиях городской диалектологии. Работать очень трудно. Как нас легко, приветливо встречают на периферии и как трудно работать на московской окраине. «Говорим мы, как вы, ничем мы не замечательны, что вы нас передразнивать что ли приехали? Ничего особенного нет!» Тут приходилось дипломатию разводить, это давно у меня было в Карачарове. Я проходил, там праздник какой-то был, и стоит женщина у своего домика. Это – шестнадцатый троллейбус кончает там ходить, это Хохловка где, конец, Карачарово. Вот это самый крайний дом, каменный низ и верх без отделки деревянный, его родители строили еще на деньги, которые они получили за отчужденную землю, когда строили окружную железную дорогу. Они получили страховку, как она говорила, и выстроили этот домик, и вот они живут уже там несколько поколений, в этом домике. Мне не хотелось заговаривать, она стояла облокотившись, думаю: «Как в деревне это просто, а тут как?». Ну, я прошел раз, прошел два и возбудил страшное любопытство. Она меня окликнула: «Гражданин! Вам что-нибудь нужно?». Я загадочно ответил: «Нет, мне ничего не нужно». «Ну, а чего же?» – тут я немножко согрешил, я говорю: «Знаете что, я тут был в детстве и ничего не узнаю». Меня осенило, что это путь к ее сердцу. «Знаете, я был в детстве, раньше здесь улица была, то, другое». Это сразу попало на ее любимую, видно, струнку, она сразу меня засыпала материалом после этого. Так у меня с ней был контакт, и пригласили ее сюда, и мы ее записывали, очень много текстов уже в институте мы здесь записывали&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь другой образец речи, из более культурной среды, но тоже вот континуация этого говора. Благодаря любезности одной нашей сотрудницы эта запись у меня здесь получена. Вот послушайте, она рассказывает о восемнадцатом-девятнадцатом годе [прослушивают запись].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В речи вот эта вот внутренняя структура распределения дифтонгоидов очень близка к владимиро-поволжской, можно нарисовать схему и не отличить от владимиро-поволжской, хотя это коренные городские московские жители из старых мещанских кругов, то есть основного городского населения. Сейчас я покажу в виде образца речь подмосковной деревни, которая совершенно слилась с городом. Она там, где вот Вера Николаевна Теплова живет. Вот там умеренное яканье. Это коренные местные жители, деревня Чагино, это ближе, чем Капотня, Капотня – это уж загород. Это образец крестьянского подмосковного говора, говор не с большой дороги, не большая ямская дорога, поэтому встречается там яв&#243; и ям&#253;, там в речи немножечко проскальзывает, при ритмике очень похожей, знакомой, вот вариативность гласных, варианты и вариации уже не собственно городские [прослушивают запись].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Представление о фонологии, оно присуще самому понимаю и знанию языка, это не то что теоретические выдумки ученых. Некоторые из них лексикализованы, просто как поговорки, пословицы: «Мы их дразним кол[’и]со – они всегда говорят кол[’и]со»…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сейчас я хочу показать кусочек очень маленький записи Дмитрия Николаевича Ушакова. Помните, я вам показывал года два назад обнаруженную недавно с большим трудом ленту, которую копировали-перекопировали, даже из театрального общества для артистов. Он уже умер за это время, но наследие его у нас осталось. Это образец лекции, которую Дмитрий Николаевич Ушаков произносил перед учителями о правильном московском произношении. Интересно то, что в конце он дает в своем собственном произношении рассказ Чехова «Дачники». Этот рассказ в дореволюционной его хрестоматии, русской диалектологической хрестоматии&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> (Дурново, Ушаков) приведен в транскрипции тоже, и вот проходит сорок лет, и он произносит то же самое. Интересно видеть сдвиг, как он транскрибировал себя в девятьсот десятом примерно году и как он произносит это около сороковых годов. Сдвиг, конечно, есть в сторону иканья. Значит, даже на протяжении одной лингвистической биографии Дмитрия Николаевича Ушакова можно наблюдать сдвиг, это очень интересный материал с этой стороны. Обратите внимание, как он сбивается с &#233;кания на иканье все время, хотя проповедует, что надо екать [прослушивают запись].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В завершение маленькая запись. Абрам Борисович Шапиро в свое время, где-то лет десять, наверное, назад, был в доме отдыха в Болшеве. Там он познакомился с одной преподавательницей английского языка из университета, заинтересовался ее ритмикой старомосковской и пригласил ее сюда, чтобы она объясняла свою речь. Вот интересно, о качестве своего языка как рассуждает эта самая особа, между прочим это образец того, что старомосковский говор может представлять и носительница языка, так сказать, литературного. И в то же время ритмика и интимные всякие вот детали фонетические – они целиком принадлежат природному московскому городскому говору. Вот послушайте, запись не очень хорошая, шумная, но по содержанию – беседа о качестве ее языка [прослушивают запись].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К сожалению, должен на этом закончить свое выступление с некоторой обидой, кто ее [37 - Имеется в виду преподавательница английского, речь которой только что слушали.] переучивает: одна приехала с Украины, другая грузинка, и все ее учат, как надо говорить…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;С. С. Высотский<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ФОНОТЕКА КАК ИСТОЧНИК ЗНАНИЙ О ЯЗЫКЕ<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ДОКЛАД НА УЧЕНОМ СОВЕТЕ ИНСТИТУТА РУССКОГО ЯЗЫКА АН СССР<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мне, конечно, гораздо легче было в первый раз, когда я говорил о московском говоре, потому что это широкий интерес в разных аспектах, а это более узкий интерес. Я скован заданием… Тема моего сообщения – фонотека. Эту фонотеку вы много раз сами посещали, видели и знаете ее структуру, так что мне приходится так варьировать на ходу. Но мне все-таки обещали показать некоторые фонограммы, которые могут представлять и общий интерес. Но я не делал особенно тщательного отбора этих фонограмм, потому что многие из наших сотрудников все-таки знают эти фонограммы. Я не старался найти что-то такое необыкновенное, новое, такое яркое, просто я хочу показать, что мы употребляем при наших систематических занятиях с группами факультетов повышения квалификации, которые к нам приходят из Московского университета, из Педагогического института, группы из Университета дружбы народов имени Лумумбы. В свое время приходили группы и аспирантов, или сотрудников, или учащихся из ГИТИСа&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, то есть из таких организаций, которые проявляют прямой или косвенный интерес к нашим материалам. Так что я вынужден, несмотря на такую квалифицированную аудиторию, все-таки придерживаться того плана, который мне дан.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тема моего сообщения – это фонотека Института русского языка и возможность ее использования при научных разработках, а также при изучении лингвистических дисциплин, я продемонстрирую отдельные виды звукозаписей. Ведь до сих пор прослушиванием звукозаписей и их анализом у нас занимались, главным образом, научные сотрудники тех секторов, где источником для исследования служит материал живой речи. Естественно, что объектом изучения здесь могут быть не только фонетические, но и другие разделы языка. А вот согласно с основной тематикой нашей группы, я выделяю здесь лишь один аспект изучения живой речи, именно фонетический, предоставляя возможность слушателям проявить инициативу и самим определить, как рациональнее использовать материал фонотеки для занятий остальными разделами языкознания или других современных областей. Ну, кратко нужно сказать, что фонотека представляет собой систематизированный подбор звукозаписей, фонограмм, комплектование которых является одной из форм современной организации фондов научных материалов. Я должен сказать, что дело это новое, действительно, на ровном месте все началось, и поэтому самые элементарные определения мне пришлось в свое время самому и сочинять. Я не знаю, насколько они отвечают действительности, но вот эти фразы могут казаться и стандартными, но я в свое время их сам сочинил, потому что мне не у кого было позаимствовать. И вот развитие технических средств звукозаписи повлекло за собой более глубокое, чем прежде, внедрение в практику изучения языка инструментальных методов записи и анализа устной речи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Звукозапись становится одним из главных средств при сборе материалов, когда основным источником для исследования призван служить не письменный текст, рукопись или книга, а речь в устах ее носителей живого произношения. Здесь звукозапись практически незаменима, ведь она обеспечивает фиксацию фонетической стороны речи близко к ее натуральному состоянию, конечно, не адекватно. Но все-таки она отражает тонкие оттенки тембра гласных, согласных, длительность, силу, ритмо-метрическую структуру слова, в общем все такое, что недоступно самым совершенным методам стенографии, а по сравнению с этим методом преимущество звукозаписи выступает и при фиксации явлений морфологии, синтаксиса, лексики, она позволяет создавать неограниченные по объему звучащие тексты с большой быстротой и максимальной достоверностью. При этом отрезки можно повторять неоднократно. Эти куски могут быть разной величины: от целых периодов, фраз и синтагм до отдельных слов, а с помощью сегментирующих устройств – до отдельных слогов, звуков и даже их частей, таких коротких сегментов гласных или согласных, насколько допускает разрешающая способность используемого аппарата, а также порог звукового восприятия аудитора. Я покажу кусочки этих сегментированных звуков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну и самодовлеющее значение остается, конечно, за простым прослушиванием звукозаписи, которая вводит наблюдателя непосредственно в атмосферу речевого процесса и может служить для многосторонних исследовательских целей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь несколько слов об организации фонотеки, я покороче расскажу. Согласно проблематике лингвистических институтов план развития фонотеки строится в аспекте частного и общего языкознания и органически связывается с деятельностью нашей лаборатории, а лаборатория наша является технической и методической базой инструментальной записи и анализа речи, обслуживающей, кроме нашего института, также Институт языкознания и другие институты Академии наук, где разрабатываются лингвистические проблемы. Это Институт славяноведения и балканистики, Институт Африки, Институт востоковедения и так далее. И кроме методической работы по экспериментальной фонетике, наша группа ведет самостоятельные исследования в области русской диалектологии, что является нашей местной специализацией.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь надо сказать о разделении труда. Дело в том, что инструментальный анализ речи является чрезвычайно трудоемкой работой, требующей стационарного экспедиционного сбора материала, применения сложной, подчас нестандартной аппаратуры, и кроме того, для технических средств, употребляемых при анализе речи, характерна замедленная продуктивность, что не способствует быстрому получению результатов исследования и не способствует хорошим контактам с администрацией, я бы сказал от себя. А ведь есть лаборатории, где речь анализируется и в прикладном аспекте и преимущественно для исследований в области закрытой тематики, есть лаборатории, где анализируется живая речь, в военных организациях и так далее. Так вот во избежание параллелизма работ между отечественными лабораториями лингвистического профиля существует разделение труда. Это разделение труда координируется Акустической комиссией Акаде мии наук, эта такая межведомственная комиссия, и туда входят и университеты, и педагогические институты, не только академические институты. Если наша группа небольшая ведет исследования в области русской диалектологии и является монополистом в этом отношении без дурного значения этого слова, то лаборатория Ленинградского университета, очень хорошо оснащенная, отрабатывает характеристики русского литературного произношения в его нормативном виде. Сейчас каждая культурная страна ведет сбор фондов характеристик национального языка. Так вот гл&#225;венство в этом отношении ленинградская лаборатория разделяет с московской лабораторией МГУ, где тоже ведется характеристика русского литературного произношения, но скорее, я бы сказал, в его стилистических разновидностях, там учитываются и эти тонкости. А в Ленинграде по стопам Щербы полвека занимаются анализом основного вида слова; конечно, это фундаментальные работы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В состав нашей фонотеки входит сейчас, если я не ошибаюсь, около 2000 фонограмм, это я не спросил последние цифры, Розалия Францевна [Пауфошима. – Прим. ред.] ведет у нас эту регистрацию. Здесь представлены, главным образом, сообразно с профилем лаборатории, фонограммы текстов русского языка в его диалектных разновидностях, а также фонограммы русского литературного языка в его так называемых локальных видоизменениях, поскольку в социологическом плане не принято говорить о наличии в составе литературного языка диалектных подразделений. Поскольку лаборатория обслуживает языковедов и других институтов, то в нашей фонотеке сосредоточены также фонограммы образцов языков и диалектов народов Советского Союза и ряда зарубежных стран, вот чем объясняются наши тесные многолетние контакты с Институтом языкознания, вернее, они и не прерывались с тех пор, как наши институты разделились. Если вы помните, это же был единый институт.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По своим жанрам фонограмм (фонограммы – это разные виды звукозаписи) это, во-первых, натуральный текст более или менее значительной длительности, обычно 10 минут, 20–25 минут – это уже большой текст, это монолог или диалог без специальной направленности. Конечно, в диалоге, как известно, выявляются более типичные явления разговорной речи, тогда как в монологе может встретиться больше отклонений в сторону риторического изменения структуры фразы или ее частей, подчеркивание ее отдельных моментов, стремление разнообразить ритмико-интонационный контур высказывания. А тем более в условиях записи материала диалектного, конечно, это не монолог, а диалог. И вот в натуральном речевом тексте элементы языкового строя выступают в своей реальной частотности. Здесь можно и не касаться вопроса об известном влиянии стиля и тематики речи на градацию частотности элементов различных уровней языкового строя, что особенно наглядно представляет, например, раздел лексики. Вероятно, в меньшей мере, но это отзывается на частотности элементов звукового уровня. Но наблюдения такого рода, то есть натуральной панорамы звучащей речи, могут не удовлетворить исследователя, если в его задачи входит быстрое и максимальное накопление сведений о конкретных звуках, формах и так далее. Уже априорно можно заявить, что некоторые элементы изучаемого строя языка в обычном речевом потоке встречаются слишком редко. Иногда приходится перебирать массу, условно говоря, ненужного материала, пока не накопится минимум примеров искомой категории, необходимых для квалификации изучаемого факта. Чтобы ориентироваться в планах научного исследования речи, я предпринял некоторые подсчеты, касающиеся характера встречаемости в потоке речи, конечно, определенного стиля и содержания, фонетических элементов, гласных и согласных, которые мне предстояло рассмотреть на уровнях фонетическом и фонологическом. Существующая статистика частотности звуков, форм и лексем освещает иные стороны проблемы. Я подсчитывал встречаемость контрольных позиций, по которым можно судить о функционировании в потоке речи гласных и согласных фонем. Вот несколько усредненных статистических выкладок, полученных при обработке небольшого текста в тысячу слов, затем в пять тысяч фонетических слов. Я имею в виду фонетическое слово, в состав которого входят проклитики и энклитики. В потоке речи в среднем встречаются слова (это в разговорном жанре, в диалектных условиях) примерно в два-три слога, ну, в среднем в два с половиной слога. При быстром темпе речи в десять минут проходит полторы тысячи слов, при среднем темпе – тысяча двести пятьдесят, при медленном – тысяча. Вот из расчета таких элементарных данных можно уже представлять себе, сколько мне нужно набирать материала, чтобы судить о каких-нибудь вариантах или вариациях, которые могут встретиться в фонетическом плане в тексте. Значит, я примерно могу рассчитывать, какого объема мне нужны тексты. Конечно, при учете нормальных небольших пауз в составе фразы и в составе периодов, то есть сочетания фраз. Так, при задаче выявления в безударном вокализме говора признаков оканья, ну хотя бы в элементарном виде этой системы, надо учесть, что в потоке речи при разговоре на обычную бытовую тему частотность необходимых примеров достаточно велика. Пожалуй, это самая продуктивная черта, которую можно наблюдать. Слова с этимологическим о в первом предударном слоге (это типа в[о]да, нак[о]пал и так далее, имеют произношение в[а]да, нак[а]пал, но лишь бы было бы этимологическое о) составляют примерно 16 % от всех слов, входящих в текст. Эта цифра высока из-за наличия фонетических слов с приставками, предлогами, среди которых много примеров с этимологическим о. В то же время слов с предударным этимологическим а находится лишь 6,5 %, то есть около 7 %. 16 % и 7 % – все-таки разница большая.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итак, оканье или аканье можно обнаружить в общих чертах буквально в первых фразах прослушиваемой фонограммы. Кроме того, опознаваемость этих типов вокализма фактически еще выше из-за возможности их обнаружения еще и в других безударных позициях слова, то есть не только в первом предударном. Ведь нам же знакомы случаи, когда рассудить оканье / аканье можно даже на большом расстоянии, чуть ли не за полкилометра. Представляете себе, вы слышите издали разговор где-нибудь тихим вечером, даже тут можно уловить оканье или аканье. Но для контраста можно привести пример, что для выявления произношения предударного гласного на месте фонемы /а/ после мягкого, ну типа пяток, глядят, исследователь имеет очень мало шансов при пассивном ожидании встретить необходимые слова. Они могут составить лишь 0,3 % текста. Точнее, перед твердым типа пяток 0,2 %, а перед мягким, это глядят, только 1 %. А позиция ведь очень важная, если это только не яканье (это мы сейчас исключаем), то это может быть элементом украинского языка. Все люди, которые в детстве владели украинским языком или выучились русскому языку в украинском окружении, они продолжают при нормальном нашем литературном аканье говорить гл[’а]дят, п[’а]ток, св[’а]той. Это может быть также следом некоторых севернорусских говоров, не всех, конечно, и следом орфографизмов, нередких в речи лиц, усвоивших русский язык в нерусской среде, например, в Прибалтике, на Кавказе. Кто помнит Мильту Петровну, нашего бухгалтера, латышку? Она всегда говорила: гл[’а]дит, св[’а]той, пр[’а]мой. Ведь латышский язык не дает оснований якать, он не родственный славянским. Откуда она это взяла, всю жизнь в Москве прожила? Конечно, это у нее от книжности. Это же самое и на Кавказе встречается в русском говорении грузин, если только они не у кубанских казаков, не у украинцев выучились этому произнесению. Так значит, просто с букв: как написано, так и говорят, да еще спорят, что так правильно. Значит, эта позиция очень важная при анализе многих материалов по различной тематике. А процентов-то мало – 0,3 % только. Совсем минимальна возможность встречи с примерами, где этимологическое а в первом предударном слоге присутствует после отвердевшего шипящего, типа жара, шалить – это 0,1 %, то есть на 1000 слов может встретиться в среднем один раз, да и того меньше. Значит, можно прочитать много страниц или прослушать длительные фонограммы текстов, прежде чем найдется искомый пример.<br>
<img border=0 src="_01.png">&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот второе дело. Для активизации сбора материала практически приходится нередко использовать другой способ общения с информантами. Это отличный от первого жанра фонограмм – он пассивный, а это образуются тексты с концентрированными исконными примерами. Такой текст является уже, значит, не пассивной фиксацией свободно развивающейся беседы, а его специально организуют посредством заданной темы разговора. Исследователь стремится получить от информатора максимум необходимых сведений в короткий срок, что достигается при помощи подготовленных вопросов, сгруппированных таким образом, чтобы общая линия беседы не распадалась на отдельные тематические отрывки, меньше отличалась бы от развития обычного бытового разговора. И вот если вышеназванный способ собирания материала используется и постоянно совершенствуется многими участниками диалектологических обследований, то следующий жанр текста, речевой записи уже носит более специальный характер. Здесь много нового внесено практикой сбора материала нашей группой лаборатории, которая в случае необходимости подвергает полученный материал инструментальному анализу, для чего особенно необходимо концентрированное расположение примеров в фонограмме. Так, при общении с информантом, обладающим хорошим языковым чутьем и положительной реакцией по отношению к проведению лингвистического опыта, потому что обращение к языковому сознанию информанта, когда последний отбирает и представляет типичные для своего родного говора примеры, – это соответствует постановке эксперимента, в первую очередь психолингвистического содержания. И вот если информант обнаруживает положительную реакцию по отношению к проведению опыта, иногда удается создать значительный адаптированный текст с информацией высокой научной ценности. Я покажу некоторые просто поразительные по тонкости примеры, которые собраны не нашей группой, но диалектологами. К ярким образцам адаптированных текстов относятся ответы информантов, характеризующих специфические черты своего собственного говора непосредственно в лингвистическом плане (насколько это доступно лицам без филологической подготовки, но одаренным языковым самосознанием). Собственно мне кажется, что языковое самосознание имплицитно присутствует у каждого человека, но далеко не все могут свободно направить свое внимание на характерные признаки родной речи и показать их в качестве примеров – вот эту способность нужно, конечно, развивать. И должен отметить, что за много лет работы в области диалектологии не только я, но и многие из наших товарищей сохраняют память о многих наших информантах, носителях диалектов, чрезвычайно способных помощниках в деле собирания научного материала, тонких знатоках своей родной речи и, без сомнения, филологически одаренных лицах. У нас и у других коллективов диалектологов нашего института, работников атласа&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, деулинского словаря&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> и так далее, нередко еще долго сохраняются связи с некоторыми из своих бывших информантов: и переписка, и встречи, и так далее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я тут пропускаю некоторые детали. Особый вид фонограммы – это образцы фиксации проведенных опытов. Сюда относятся контрольные звукозаписи, сопутствующие некоторым видам инструментальных опытов и служащие для проверки и обоснования их. Хранение подобного материала может иметь юридическое значение как документация опыта и его научного описания. Так, подтверждаются результаты анализа речевой артикуляции, например, при рентгенографии, палатографии, киносъемке артикуляции губ и так далее. В конечном итоге в качестве контрольной может рассматриваться каждая фонограмма, используемая при научном обобщении. Наконец, надо упомянуть еще об одном особом виде фонограмм – это хрестоматийные подборы звукозаписей различного объема и содержания, используемые при подготовке участников лингвистических обследований, экспедиций, при обучении сценической речи в ее разновидностях, характеризующих персонажей пьесы, а главное – нужные для проведения занятий по истории и диалектологии русского языка в университетах и педагогических институтах. С этой целью наша лаборатория ввела в практику своей деятельности рассылку фонограмм на места. Следует отметить, что ряд подборов фонограмм по специальному заданию разослан и в зарубежные страны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь в связи с вопросом о функционировании фонотеки, которая должна способствовать развитию лингвистических, в частности фонетических, знаний, мне представляется необходимым коснуться и общего положения современной фонетической подготовки языковедов. В настоящее время ни по составу научных проблем, ни по объему данных о звуковой природе языка вузовские программы по разделу фонетики не представляют полноты, которую требует современный уровень языкознания. Реализация этих программ рассчитана на незначительное количество часов. Поэтому филолог, получающий теперь подготовку, должен много заниматься самостоятельно, чтобы подойти к неизмеримо выросшей за последние десятилетия фонетической проблематике, а эта проблематика развилась вследствие развития электронной аппаратуры, стимулирующей развитие новых направлений инструментального анализа речи. Так вот эту отрасль знания особенно шир&#243;ко стали развивать представители ряда прикладных дисциплин, и нередко в области, как я говорил, закрытой тематики. В первые годы они попытали обойтись без помощи лингвистов, это психологи, физиологи, биологи, физики-акустики, инженеры связи и так далее. Отрицательные результаты такого обособления сказались очень скоро. Надо напомнить: в Институте связи проходили диссертации, где встречались физические характеристики русских звуков, в числе которых фигурировали я, ю, е и даже мягкий знак. Это была диссертация некоего Быкова, который приходил и спорил о тех таблицах, которые он составлял для проверки проходимости электропроводной связи. Люди совершенно не различают понятия звука и буквы даже в пределах знаний ученика школы пятого-шестого класса. И диссертации такие проходили.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Естественно, что в следующий период возникло содружество так называемых смежников с языковедами, о чем в свое время писал Лев Рафаилович Зиндер, у него статья была такая об одном содружестве языковедов с техниками&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Контакт со специалистами в области техники, физиологии и другими исследователями, занятыми анализом речи в своих аспектах, плодотворно развивается некоторыми коллективами эксперименталистов-языковедов, особенно в Ленинградском и Московском университетах. Но широкие круги отечественных филологов продолжают работать в значительном отрыве от фонетистов современного уровня, в чем отчасти сказывается и современная тенденция к специализации языковедов по сравнительно узким профилям. В современной фонетической подготовке студентов продолжает существовать почти то же положение, которое было несколько десятков лет назад. Здесь в значительной мере употребляются фонетические определения, созданные языковедами старшей поры еще на слух, в период до развития точных методов анализа речи. До сих пор в учебниках, очень авторитетных, пишут, что ударение – это усиление экспирации, хотя Зиндер страшно волнуется и в «Общей фонетике»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> пишет, что это безобразие. Что согласные глухие отличаются от звонких только отсутствием голосового тона, что дифтонги русских говоров имеют в первой части неслоговой элемент, и так далее. Эти сведения уже давно нуждались в пересмотре, хотя во многом они не могли считаться непригодными, некоторые из них были в основном верными, но отличались упрощенностью и неполнотой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И вот ослабление внимания к вопросам точной характеристики звучащей речи в период двадцатых-тридцатых годов имеет свое историческое объяснение. Известное оттеснение фонетики на задний план возникло как реакция на бывшее некогда неправомерное сужение проблематики других разделов языкознания, которые стали теперь развиваться за счет гипертрофированного прежде отношения к звуковой стороне речи. Здесь возникает противоречие. Следующий период развития теории языка вызвал к жизни активную разработку насущных вопросов фонологии, проблем системности языка. Фонетический уровень анализа языка, подчиненный фонологическому, оказался на второстепенном положении, и к тому же главные фонетические категории вполне четко, казалось бы, вырисовывались на базе самых элементарных обобщенных звуковых характеристик, трактуемых обычно на уровне представления о звуках речи, сложившегося на рубеже XIX–XX веков. Возможно, что основные фонологические построения могут до каких-то пределов обходиться и с прежним фонетическим вооружением. Но слишком полагаться на достаточность последнего нельзя. Некоторые авторы, вот как Якобсон, стали привлекать в своих фонологических разысканиях современные данные о физической природе звуков. Тем не менее фонологические схемы, недостаточно обоснованные фактическим состоянием звукового уровня, продолжают появляться до сих пор, поскольку их авторы, стремясь участвовать в разработке актуальных проблем современности, не представляют себе необходимости проверить физическую основу своих построений.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нередко разыскания в области фонологии одного языка или говора служат образцом для аналогичной работы, описывающей другой язык или говор, без учета специфики их звукового уровня, что коренным образом искажает результат исследования, возникает мнимонаучное построение. Наследие игнорирования фонетической подготовкой филологов ярко сказалось и в том, что в массовом научном предприятии – собирании материалов для диалектологических атласов&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> – не всегда удавалось добиться необходимого единства в качестве собранных сведений, которые могли бы участвовать в типологических характеристиках диалектных подразделений. Достаточно сказать, что в ряде местностей силами массовых диалектологов, особенно получивших подготовку в периферийных вузах, не удалось отметить наличие языковых черт, часть которых была свойственна самим участникам экспедиций. Это мы знаем по Ярославлю, по Курску, Орлу и по другим местам. Дело касается, например, наличия закрытых о и е, не корреспондирующих с историческим фонемами /&#969;/ и /&#1123;/. В ряде зон южнорусского наречия не сумели отметить шир&#243;ко распространенного там типа диссимилятивного аканья, реализуемого кое-где с малым контрастом противопоставленных звуковых форм. В белорусский атлас&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> по этой же причине не пришлось включить карт по таким, казалось бы, ярким чертам консонантизма, как дзеканье и среднеязычное образование [с], [з] – вот это шепелявенье. Массовые диалектологи-белорусы не слышали этого явления. Повторные обследования, особенно с применением средств звукозаписи, дают необходимые уточнения к картам атласа. Необходимо направить внимание языковедов на восстановление рационального отношения к задачам изучения фонетического уровня языка, так как недостаточное владение навыками фонетической оценки элементов живой речи приносит непоправимый ущерб науке, вызывает появление неточных фондов сведений о языке, которые влекут за собой ошибочные теоретические заключения. С целью популяризации некоторых звуковых определений, уточняющих обычные, нередко скудные сведения о фонетике русских говоров, а также для показа некоторых очень мало известных явлений я представлю несколько фонограмм. Я выбирал образцы звукозаписей из рубрик, возможно, не самых главных, но обозримых в условиях данного сообщения. О каждой фонограмме можно рассказать очень много, можно сделать ее предметом отдельной лекции, специального семинара и даже научной статьи. Естественно, мне придется лишь коснуться отдельных пунктов содержания каждой из этих звукозаписей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И еще об одной условности. Я прошу отнестись к демонстрируемым здесь образцам фонограмм не с точки зрения их внешней занимательности, как со мной случилось на прошлой беседе. Цель показа этих фонограмм – немалая, а именно: ознакомить вас с их теоретическим зерном, которое иногда проступает в очень скромной, может быть, серой фонограмме, без яркого выигрышного выражения. Ведь последнее необходимо только для нефилологов – вот эта вот выигрышность, яркость, эстрадность. Ведь собирать фонограммы – это не такое легкое дело, тем более группировать их по необходимым категориям. Я хочу сейчас показать вам одну фонограмму ([обращается к инженеру] будьте добры, первую поставьте, но не заводите пока). Вас, может быть, даже поразит, с какой стати я буду это делать, я вам покажу китайские тоны. Все когда-то учили по общему языкознанию, что китайский язык тоновый, что там есть тоны, в пекинском литературном принятом произношении пять тонов, в шанхайском, в кантонском – там где пять, где шесть и так далее. Для чего это я буду делать – я вам покажу. Несколько лет назад, где-то в 58-м году, из Венгрии в Пекин проезжал известный китайский фонетист У Джун Цзы, потом он стал профессором и академиком. Он хорошо говорит по-русски, я воспользовался случаем, сделал от него записи образцов тонов и задал ему несколько вопросов, которые, видимо, хоть они и элементарные, никто ему раньше не задавал. Я сперва нарисую картинки, чтобы их легко было слушать [прослушивают фонограмму].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Между прочим я этого китайца спросил: «А как вы говорите шепотом?» Он подумал, засмеялся и сказал: «Мы не можем шепотом выговорить все эти значения». Там есть компенсация другого характера: усиление, ослабление. Между прочим они не очень слышны, и получается просто шепотом никак не разберешь эту фразу. То же самое должно быть у латышей, как вы знаете, и особенно у литовцев. Литовцы с гордостью говорят, как в учебниках, я читал у Пупейкиса&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>: «Наш язык очень музыкальный, во-первых», – очень музыкальный – что это за определение? – «И вот у нас есть тоны». А когда в Литве начинаешь спрашивать, помните, у нас был тут известный диалектолог Сенкус, он говорит: «У нас там такая путаница, все друг друга не слышат, спорят, одни так говорят, другие этак». И все дело там уже, оказывается, переродилось, в массе там слушают не ход тона, а усиление или ослабление. И так интонацию-то называют по динамическому признаку, а не по тоновому в Литве: сильно-конечная и сильно-начальная, а вовсе не по тону. Они только так, как зазубрили в школе, что там восходящая и нисходящая интонация.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Может быть, вы знаете натуральные такие примеры, в свое время учили. Вот сербский, нас учили, вот есть два слова, написано разор. Одно значит то, что разорано, распахано, а другое – то, что разорено. Если сказать: «Разор [с нисходящим тоном]» – это будет ‘борозда’. Если сказать: «Разор» – это будет ‘разорение’. Вот что значит музыкальное ударение, тоновое. И вот оказывается, на полном серьезе есть современные филологи и доктора наук, которые проповедуют, что в белорусском языке, например, есть музыкальное ударение. В Ленинграде есть один диалектолог, который считает, что у нас в Центральной России есть музыкальное ударение. Один диалектолог, языковед, преподаватель кафедры общего языкознания в Оренбурге, то же самое считает. Группы этих товарищей, они иногда участвовали в составлении славянского атласа&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, были проездом в Москве. Они, эти группы, со студентами, которые, так сказать, снабжены вот такой информацией, у нас занимались. Я их видел, это полная убежденность, что если покопаться, у нас можно найти музыкальное ударение. А когда я спросил: «А вы знаете, что такое музыкальное ударение?» – оказалось, что они не знают и не понимают, и никогда и думать об этом не хотели. Вот что делается у нас. Я не называю фамилии, если спросите, я потом могу сказать, кто это такой был.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот это касается первой характеристики. Теперь я хочу вам показать другое ([обращается к инженеру] Вы вторую поставьте, пожалуйста). У нас есть прибор, который называется сегментатор [38 - Произнесено: [сэгмэ]нтатор.], он позволяет выделить из магнитофонной записи не все целиком слово и воспроизвести его, а только вот маленькую деталь, тот сегмент, который необходим. Мы послушаем сейчас [прослушивают фонограмму].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во-первых, я вам сначала показал звук<br>
<img border=0 src="_03.png">&nbsp;&nbsp;&nbsp;вы скажете, английское открытое [о], ладно, откуда оно в русском взялось? Мы знаем, откуда оно взялось в русском, мы де-факто рассуждаем, это мы копим фонды физических характеристик. Смотрим литературу, старые сообщения, и вот только теперь мы понимаем Даля; как вы знаете, в первом томе словаря Даля есть статья о наречиях русского языка. И там много есть такого странного дилетантского, и есть вещи, которые не поняты, их всегда пропускали. Нельзя пропускать, многое там соответствует самой прямой действительности. Даль говорил, что в некоторых русских говорах о бывает гораздо более открытое, полоротое, чем в русском литературном языке.<br>
<img border=0 src="_04.png">&nbsp;&nbsp;&nbsp;– это соответствует о. И где это есть? Он называет это в Рязанской области, никакие старые учебники по диалектологии об этом не говорили в свое время никогда. Говорили, что там было о-открытое / о-закрытое, но чтоб было единое [о], и вот такое, не адекватное по уровню подъема литературному языку, об этом раньше не говорили. Диалектологи-то наши, конечно, об этом знали.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь, как оно могло возникнуть? Оно, оказалось, существует и не только в Рязанской области, но и в севернорусских зонах тоже. И может быть, это неспроста, в тех зонах, где или на памяти вот двух-трех поколений, или еще раньше было два разных о: о-закрытое и о-открытое...<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;С. С. Высотский, И. С. Ильинская и А. А. Реформатский<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;БЕСЕДА О РУССКОМ ПРОИЗНОШЕНИИ<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Какое Вы сомнение высказывали по поводу текста?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Нет, я все поняла, что он хочет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Нет, а что Вы хотели бы? И что Вы сперва не понимали?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Я сначала думала, что это совершенно одно и то же. Нет. Я понимаю, что второе двустишие не должно давать… Вот второе: От этих язв / Страдает ЯСФ.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: А сперва Вы думали, что должно?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: А я сначала не разобралась. А теперь, так сказать, зная идею, я поняла. Но как я буду произносить, я не знаю. Постараюсь отбросить эти сведения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Во-первых, вы плохие дикторы: вы уже знаете…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Мы слишком много знаем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Уже вы договорились, а вы должны были не договариваться!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Ну да. Он не должен был мне раскрывать секрет! Но я же не знала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: После того, как Ирина Сергеевна напросилась в дикторы, значит, когда я ей рассказал это по телефону, и она мне воспроизвела по телефону, я при своем паршивом ухе все-таки расслышал то, что как раз я и ожидал, то это было очень хорошо. Меня единственно что смущает: как дать разъяснение этой аббревиатуры?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Дак там ведь объяснено…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Хорошо, так это включать в запись или не включать в запись?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Все равно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Включать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Иначе ведь что будет? Будет непонятно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Нет, почему? Человек, который будет произносить это, он все-таки должен знать, что он произносит, какое слово; какой у него смысл. Должен! Теперь, другое дело, что трудно будет понять, что это такое; допустим, уборщица, она никогда…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Вот, в том-то и дело; ведь не все дикторы могут…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: А ей заранее можно сказать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Ей заранее можно рассказать, да.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Нет, ну тогда, может быть, так сделать: последнее слово, вместо вот – ЯСФ – аббревиатура – опять сложно делаем…, для тети Моти-то будет – аббревиатура.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Ну, названия советских учреждений, знаешь там – Мосторг…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Ну все-таки она другого типа-то. Ведь буквенная же.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Ну конечно: сначала ничего не записывать, просто усадить эту Глашу, Ксению и сказать: «Вот, то-то, то-то, а вот ЯСФ – это, знаешь, бывает вот НИИ там такое-то, такое-то».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: НИИ – они это, слава Богу, знают, они его убирают.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Да. Ничего тут удивительного нет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Так что разъяснить диктору, но диктор сам это не включает в запись.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Он произносит это. Сказать, что есть такое вот учреждение, и называется оно так, потому-то называется.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Так оно пишется большими буквами, кстати. Это очень понятно, большие буквы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Да, большими буквами. Ну, ладно. Вот меня это как раз смущало.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Мне вот сначала непонятно было Ваше сомнение, когда вот Вы только сели на мой стул, то Вы сказали, что это должно расходиться или должно одинаково быть?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Я думала, что и то и другое будет совершенно одинаково.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: А почему Вы думали, что будет совершенно одинаково?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: А почему у Вас про первое двустишие нет сомнений, а тут у Вас возникло оно? Я, надо сказать, и не чувствую разницы, совершенно то же самое, что первое.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Если у Вас были какие-нибудь подозрения, что, может быть, одинаково.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Не надо только, не надо этого.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: По-моему, никаких подозрений у меня не было, а так просто не разобрала сначала, в чем суть в этом, во втором, а теперь я поняла; я поняла сразу, как только вы чуть-чуть подсказали. Ну вот, невнимательна.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Ну, может быть, Вы и прочтете уже, как нет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: И нужно тогда сказать, значит: седьмое января семидесятого года, диктор «И». Это Вы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Шестое, с вашего позволения!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Шестое, да.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: То есть сегодня Сочельник.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: «И жить торопится, и чувствовать спешит».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Да, да, сегодня Сочельник.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Да. Нехристи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Ну так вот, Вы начните с этого.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Шестое января тысяча девятьсот семидесятого года. Диктор «И»: Хотя я трезв / Но все же резв. От этих язв / Страдает ЯСФ.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Ну, может быть, теперь другой диктор?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Шестое января тысяча девятьсот семидесятого года. Диктор «Эр»: Хотя я трезв / Но все же резв. От этих язв / Страдает ЯСФ. ЯСФ – Ярославская зерновая фабрика, аббревиатура.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Ну, хорошо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Для пробы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Для пробы. А потом, значит, посмотрим и решим.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: А потом мы тогда в более широком масштабе можем сделать, если, так сказать, клюнет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Да. Нет ли Любы тут сейчас, а? У нас знаете, есть одна тут в кладовой Люба.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Золотой диктор.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Она уже у вас такой кролик, да?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Раза два она приходила и даже рассуждает иногда о фонематических позициях слова – очень хорошо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Вот это мы записывали, знаете, мой случай один: [ы] после гласной в русском языке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Это как?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: А это, значит, так: Отец и Тата пришли – Тата и отец пришли. «Тата и отец», понимаете – [ы] получается.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Там не дотягивается до [и].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Тата и отец пришли.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Потому что вот этот редуцированный гласный на конце Тата – он настолько слаб – что только усиливает его и действует на [и], понимаете?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Не то. Ну, ладно. Любы сейчас нету.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Это мы уже сделали. Это уже сдано в производство; в Пановский сборник&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Так. Ну что же? Тогда все?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Ну, хорошо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: А Вы сами-то произносите?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Ну! Я человек испорченный.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Совершенно; а вот тут еще товарищи?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Они слишком много знают; и самый у нас первый философ и теоретик это Саша&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, у которого ничего нельзя говорить. Все наперед знает.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Я вам эту штуку оставляю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Хорошо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Если вы кого достойного поймаете – запишите лишний раз.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Мне самому кажется, что постановка опыта не совсем хороша: не чист опыт, как говорят в лабораториях.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Нарочитость?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Есть нарочитость, потом большая подготовленность. Но можно без подготовки, конечно, сделать. Хуже то, что это – читаемый текст. Диалектологи норовят подловить в живой речи и натурально эти формы, но поди-ка сиди жди, пока эти формы мелькнут. Тогда у нас есть система наводящих вопросов, в виде викторины. Вот скажем: «Она трезва, а он?» Вроде как тут – женский род, а тут мужской; такие вот обороты…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Ну мы могли, конечно, тут что-то упустить. Важно посмотреть, что получится из этого. Если тут отгадка есть, то надо еще изучать вариации.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Да. Но мы уже в этой работе не участвуем. Сейчас. Не участвуем в работе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Какие-то вариации. А тут можно наскочить на два сорта ответов: вот «она трезва, а он – тоже». Ну и все.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Всяко бывает.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Вот вам и пропал эксперимент.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Да. Но и эксперимент этот тоже не совсем может быть чист, потому что у человека может быть идея проведения единой словоформы и, может быть, он натурально бы и сказал тре[сф], так сказать – по стереотипу русского оглушения. Но из-за того, что рядом слово трезва, а слово трезвый очень редко употребительно, и поэтому он в данной ситуации может сказать тре[зв]. И з-звонкое, дальше [ф], или в-звонкое тоже и поэтому з-звонкое – всякие комбинации могут быть. Они не натуральны все-таки, с моей точки зрения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Ну, нет, ну видите, в чем дело: я-то ведь на это натолкнулся совершенно чисто эмпирическим путем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Да. Но в живой речи по правилам русского языка, я считаю, что должно быть нормальное оглушение. В языке. В речи бывает неоглушение. Оно объясняется там, по-моему; я сейчас вам не буду проповедовать свою историю. Мы постоянно видим мнимые аномалии. Это не мнимые, это точно; ну, вернее, это не аномалии, они все объясняются – если подходить к этому материалу с точки зрения изучения речи. А мы здесь в лаборатории&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> постоянно изучаем не язык, а речь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Ну конечно, узус как данность, как данность, речь, да.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Конкретно видим отдельные случаи произнесения с желанием произнести, с намерением, с невыполненным намерением, то есть все, за что когда-то Щербу ругали, за психологизм: да здравствует психология, только так можно изучать. Но из этого потом нужно сделать фонологические и тому подобные выводы, которые относятся уже к категории языка. Там это уже очень ответственно, какие сделать выводы. Я бы не посмел бы сделать вывод, что для русского языка типично в этом случае неоглушение. Когда я иностранца обучал бы русскому языку, я бы ему никогда не сказал о таких сложностях, которые чисто русские люди – допускают. Это самое показывает хорошее владение языком, что он может сделать такое отклонение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Ну я-то думаю немножко иначе, что как раз здесь суть-то в языке, а в речи могут быть и то, и другое, факультативно. Вот в чем тут дело.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: То есть Вы думаете, что вот этого оглушения здесь не должно быть?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Не должно быть, но может быть у некоторых говорящих.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Я считаю, что совсем по-другому. Что должно быть обязательно стереотипное русское – центрально-русское – оглушение, но по особым риторическим признакам, когда мне нужно вас убедить или сказать, когда я допускаю орфографизм (я на о сейчас стал говорить, слышите? – [о]рф[о]графизм), хотя сейчас скажу [а]рф[а]графия; [а]рф[а]графизм; но для напора, для дидактичности, иногда ведь люди это говорят.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Полным стилем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Полным стилем, но полный стиль-то у нас бывает в составе одной фразы даже; в составе фразы – может быть кусочек ее полный стиль и неполный – всякое. Я могу на что-нибудь напереть, упор сделать. Вот я Адольфине Михайловне [Кузнецовой. – Прим. ред.] сейчас говорил на эту тему. Вот мы говорили; вот мне нужно сказать: «У нас есть секретный ко[д]». Я обязательно скажу – первый раз когда это слово – д-звонкое на конце. Но немножко погодя буду говорить, что у нас есть секретный ко[т]. Первый раз – я это слово не скажу; может, я один раз в году скажу это слово. И чтобы Вы меня поняли, чтобы не хлопотать мне об этом, я скажу ко[д], со звонким [д]. Что ж Вы скажете: у меня нет оглушения? Оно у меня есть. Если я буду фиксировать все свои отдельные случаи произнесения слова код (если, скажем, мы будем целый день беседовать по производственной линии и слово код будем употреблять), вы услышите очень много раз у меня – ну я бы сказал в рабочем порядке – «стыдливое оглушение», то есть гибридные формы. Мне как-то и хочется оглушить, и стараюсь не оглушить – это тогда идет бессознательно. Это речь, а не язык. Язык требует нормально оглушить. Ситуация требует неоглушения. Первый раз, особенно в классе или студентам там как-нибудь, я обязательно скажу ко[д], чтоб они не привязывались, что такое.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Нет клочка бумажечки, чтобы я вам написал два слова и попросил их произнести? Какой-нибудь клочочек.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Пожалуйста. Все равно, это опыт уже нехорош, потому что я знаю, что это подвох.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Нет, вот вам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Знаю, что это такое. Потом чтение – это не то, что нужно всегда.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Нет, вот: название амундсеновского корабля, а вот это – имя героини Голсуорси. Вот к&#225;к Вы их произнесете: одинаково или по-разному?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Я произнесу: корабль Мо[д] и Э[в].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: По-разному произнесли.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Все равно я сказал [д], я сказал [в]. Я не оглушил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: То есть Вы не оглушили – второй случай.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Да. Но я могу более или менее плохо не оглушить, потому что мне слышно – вот тут.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Я не скажу Э[ф], это название буквы – «эф» будет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Для того чтобы здесь не оглушить, Вам надо сделать постлаут.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Нет, я могу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: А здесь Вы можете без постлаута.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Нет, Александр Александрович, у нас есть два способа произнесения звонких согласных на конце. Один способ – так называемый французский, другой так называемый украинский. Французский требует постлаут. Это мы знаем в северо-восточных русских говорах, в Костромской области, даже и в Горьковской, и во Владимирской области это уже попадается. Это будет Мо[д&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>], с пазвуком (мы называем пазвук). Ну, на французский лад.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Или постлаут.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Украинская манера – такая (в литературном языке она зафиксирована): примерно третья часть или половина звонкая, потом постепенно заглухает. Лучше всего это слышно на фрикативных. Например, воз:<br>
<img border=0 src="_02.png">&nbsp;&nbsp;&nbsp;Начинается как [з] и кончается как [с]. Это камень преткновения для ленинградцев. Я их спрашиваю: какая ж там фонема: /з/ или /с/? Или это /з/, которое переходит в фонему /с/, значит, это дифтонг? В применении к консонантизму! Они не знают, что мне отвечать. Я их там язвить начинаю. Лучше всего мне говорить, что это этимологическое з, или фонема /з/, ну, этимологическое з, которое оглушается на трети, на половине.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Понятно, понятно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Украинский – прекрасно; там Тоцкая, кто этим занимается? Ну, в школе Сунцовой. И они этого не понимают. Самое интересное, что они употребляют терминологию ленинградскую, которая в данном случае не годится&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Не годится, да.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Так вот, я могу сказать так и этак. Я испорчен. Как раз последнее время я очень много слушал пазвуков в русских диалектах. Если Вы хотите, мы можем вам занести образцы, дать послушать. Если Вам интересно, как это звучит. У нас запись есть тоже такая – и связная речь; но связная речь – сиди ищи у моря погоды, пока это мелькнет словечко. А давно уже, лет чуть ли не пятнадцать назад, нам прислали из города Мурома, по нашей просьбе, запись, которую сделала в педагогическом институте преподавательница Тагунова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Варвара Ивановна?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Да-да. Она наблюдала там эту речь даже у студентов, брала студентов физического факультета, физмата; люди, которые не очень-то хорошо и по-русски говорят. Ну, в том смысле, что они не то что на о говорят, Бог знает как они говорят. И люди читают текст. Рассказ Горького «Лед[о]хо[д&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>]». Вот они и дают пазвук, и не дают пазвук. Мы эти пазвуки сняли на кимограмму. На кимограмме-то просто явный гласный в конце. И иногда он может факультативно достигать силы и размера – фонематического явления. Ну, фонематического – этимологического гласного, попросту сказать. Но они его не слышат, они говорят: «Нет, мы там ничего не произносим».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Ну да, конечно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Ну как иногда я говорю слово рубль – я знаю, что между [б] и [л’] вставляю гласный, явный. Иногда такой же сильный, как в слове трактор. Я сопоставлял слова тополь и вопль, трактор и театр и вот грубо ль и рубль. Попробовал: рубль, грубо ль. И не только на себе. На себе-то – я плохой диктор: я это снимаю и вижу расчеты, но никому не показываю, потому что мало ли чего я наговорил. У вас доверия не будет к моим материалам. Но зато по своим записям я читаю чужие записи легко. У чужих, у других людей, непредупрежденных и особенно так у малограмотных; мне очень нравится с такими иметь дело; которые не рассуждают там об орфографии: он мне орфографизм не может дать. Но на них тоже может давить парадигма. Не только словоформа и словоизменение вот этого гнезда. Они иногда стараются оканье даже допустить, ну, что-нибудь такое.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Вот вам будет очень интересно – тут для одного сборника я редактировал одиннадцать лет пропадавшую статью Тома шевского покойного под названием: «Передача французских имен в русском языке»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. На семьдесят семь страниц на машинке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Откуда ж Вы ее нашли-то?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: В сейфе нашли здесь, после того как академика отсюда вышибли, разобрали сейф и выяснили. Одиннадцать лет пролежала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Александр Александрович, Вы говорите об именах или словах вообще?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Об именах у него; но и вообще там…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Я знаю, что было упоминание, это я с детства знаю, что в «Войне и мире» очень хорошо Толстой изображает речь русских солдат, попавших в Париж. И как они там французскую речь передают&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Мне очень нравится.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Так это у костра, а не в Париж они попали.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Да?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Это у костра!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: У костра! А я думал, это в Париже…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Это Залетаев такой, у меня это обыграно давным-давно!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Да, Вы писали.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Я еще в пятьдесят втором году это публиковал&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Мне очень это нравится; я с детства этот пример знал; мне понравилось, что русский человек, неграмотный, не изображает носовой гласный слогом [ан], а просто как [а], потому что мы иногда домысливаем, что мы пишем: la maison. Никакого там [н] нет: en la maison. И для неискушенного русского уха там скорее [о]. Плохое, гнусавое, но [о], но нету [н], если хорошо произнесено по-французски.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Вот об этом там тоже есть, в статье Томашевского.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Если хорошо произнесено. И мне понравилось, что Толстой передает слоги с носовыми гласными как чистый гласный, в произнесении русского крестьянина. Ну, солдата. Значит, он действительно правильно себе представлял. Так это не во Франции уже дело-то было, нет?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Нет, нет, это у костра.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: А где, в какой ситуации?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: По-моему, это где-то такое в Белоруссии происходит, судя по всему.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: А почему русские там оказываются? Пленные? Или французы пленные?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Нет, француз пленный, Морель этот самый. Так одним словом, вот уже партизанская война идет когда; вот тут, в эту пору. Так вот, у него очень интересно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Это Томашевский?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Он там, например, полемизирует с Поливановым&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Он говорит, что вот Поливанов об интеллигентской речи пишет; так вот там насчет [&#246;] и [&#252;] разговор идет, в каких случаях и что, длинный разбор у Томашевского, потом говорит относительно l-среднего, что вот есть, конечно, такие манеры, но ссылка Поливанова на название ноты [l]a – не убедительна, потому что это цитатно. Вот я хочу Зиндеру потом написать, что его ссылка насчет [ы] изолированного как названия буквы тоже цитатна.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Это верно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Вот мне очень понравилась у Томашевского такая формулировка. И действительно, до-ре-ми-фа-соль-ля-си-до, [л’]я – зачем тут l-среднее, нормально; не фигурирует, конечно. Томашевский прав. Вообще, очень интересно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Так должно быть [l]a или [л’]я?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Да, по Томашевскому [л’]я просто, л-мягкое должно быть, наше, русское, а не l-среднее, европейское.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Вот современные массовые-то наблюдения показывают, действительно, что л-мягкое. Но я не думаю, чтобы Вы говорили [л’]я.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Но если кто мебль говорит, как Михаил Николаевич Петерсон, то, конечно, тот мог и [l]a сказать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Он уже не говорит.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Нет. Простите.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Я не понимаю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Нет, все-таки [л’]я не хочется сказать мне. Никогда. Хоть я мебль не скажу. Я мебль один раз у живого человека слышал, знаете, у кого? У Толстой; которая вот умерла, заведующая музеем-то была. Толстая-Есенина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: А Софья Андреевна?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Да-да. У меня огород рядом с ней был, в сорок втором-сорок третьем году, и мы, бывало, дежурили там, ночью сидели и разговаривали с ней. И она говорила мебль. Меня подергивало; мне казалось это нарочито.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Михаил Николаевич Петерсон так всю жизнь говорил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Нарочито. Я даже думаю, она кокетничала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: А, может быть, так она привыкла.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Я интеллигентскую среду такого уровня знаю хорошо. И сейчас они не все перемерли, живы старухи такие. Они не говорят дома мебль. Говорят мебель.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Михаил Николаевич говорил конк[рэ]тно. И был искренен.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: А как Вы говорите: ин[тэ]ллектуально или ин[т’е]ллектуально?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Я с твердым говорю, конечно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Ин[тэ]ллектуально?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Да.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: [л]? Я за собой европейское [l] знаю, в этом слове, инте[l]ектуально.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Нет, у меня этого нет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Ин[тэ]ллект.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Ин[т’е]ллект или ин[тэ]ллект?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Ин[тэl]ект.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: [l]. У Вас не совсем мягко [л].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: У меня мягкое, по-моему.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Под европейское. Но вот что ужасно режет, даже заслуженные артистки всякие, республики, по радио: знаете, есть междометие такое, тра-ля-ля?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Да.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Да.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: И вот они тра-ля-ля, тра-ля-ля, это ужасно. Или ля-ля-ля поют. Это ужасно неприлично, вульгарно. Люди понимают даже не очень образованные. Еще страшней, когда в детской музыкальной школе девчонки поют: ла-ла-ла, ла-ла-ла.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Это совсем ужасно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: И опять плохо. Но дело в том, что Вы вот привыкли: либо Вам мягкое [л’] давай, либо твердое, либо европейское.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Я не говорю [л’]я и не говорю [л]а.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Вот. Я с Вами согласен.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: А говорю среднее. Я всегда говорю [l]a.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: А мы, изучая речь, а не язык, мы всегда дразним фонологов (сами оставаясь фонологами), что нам не нужно знать, это л-мягкое или л-твердое, у нас есть целая гамма промежуточных явлений, промежуточных, переходных фактов. Но мы, конечно, можем потом сортировать: к какой фонеме это относится, к этой или к этой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Это l-среднее обычно бывает еще в собственных именах именно; ну вот таких, как А[l]онзо, Барто[l]о, [l]акме… Вот Григорий Осипович [Винокур. – Прим. ред.] [l]акме вс егда говорил, с l-средним. Не [л]акме и не [л’]акме, конечно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: [л’]акме вообще никто не говорит. [л]акме кто-то, по-моему, говорит.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Я говорю [л]акме, с л-твердым.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: [л]акме?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Вы с твердым говорите?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Пожалуйста.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: А я лицемерю: в Институте я скажу [л]акме, а дома [l]акме. Я дома говорю библиотека, а здесь говорю библиотека, чтобы не смеялась надо мной Адольфина Михайловна. Но вот е[жж]у – вот вы меня убейте, мне противно, ну, противно! Я и дома и тут скажу е[ж’ж’]у, хотя они, может, меня и дразнят.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Ну, что Вы, за это нельзя дразнить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: И они меня – что я говорю дразнют, а не дразнят. Они заставляют, чтобы я говорил дразнят. А я говорю дразнют. Для меня это фонема /у/. Это не фонетика. Это особая морфология для меня.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Правильно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Просто этот глагол у меня образуется вот с таким вот показателем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Это тоже связано с некоторыми лексическими явлениями. Вот я нарочно встала около прилавка, где продавали дрожжи, и думаю: ну-ка, кто как говорит? Кто ни подходит – разная публика, все говорят дро[ж’ж’]и. Никто не сказал дро[жж]и.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Да, интересно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: А вот я вам скажу, Суперанская мне сказала, что она дома говорила дро[ж’ж’]и, а пошла в магазин и от страха сказала: «Дайте мне дро[жж]и» – в детстве, потому что в магазине так говорили, а домой она пришла, опять стала говорить дро[ж’ж’]и.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Правильно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Этот случай она мне рассказала; а я всегда помню вот эти анекдоты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Моя мать рассказывала мне интересно очень.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Вот что Ваша мать? Вы хотели ее привести.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Нет, привести я ее не могла. Я вас все звала к себе. Она уже была трудно так транспортабельна. Она мне рассказывала: значит, в детстве она жила в Богородском. Это вот около Сокольников, там такое дачное место. И там много жило евреев, и она слышала, что говорят [йа]ички. И она решила, что так и надо, что взрослые люди, культурные, говорят [йа]ички. А она говорит [йи]ички.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: И вообще раньше говорили яйца, яички не говорили.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Да; но почему-то она, вот, в уменьшительной такой форме. Она, значит рассказывала: «Я прихожу в магазин и заставляю себя говорить: [йа]ички».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: «Заставляет», да? Она знает, как это слово пишется, знает?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Да.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Родственное слово яйца.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: И так же со словом лягушка; она мне говорила.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: [л’а]г&#253;шка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Да, [л’а]г&#253;шка. Там купанье было, и много народу было, и вот опять слышит она: [л’а]г&#253;шка. «Значит, я неправильно говорю, я, говорит, тоже стала говорить [л’а]г&#253;шка. А вообще-то я всегда говорила [л’и]г&#253;шка».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Фонограмма. Абрам Борисович Шапиро был в Болшеве. И познакомился там с одной особой, которая, по его впечатлению, очень хорошо говорила по-московски: с растяжением предударных гласных, и все. Эта особа сюда пришла, она разговаривала; у нас запись есть эта. Но в конце разговора мы уже ва-банк, значит – все стали спрашивать, острить там: «Никто не делает ли замечаний Вам, по поводу Вашей речи? Что Вы слишком говорите неправильно?». Она говорит: «Да, мне постоянно говорят, что я неправильно говорю по-русски». Сейчас она преподает английский язык в Университете. По происхождению она из мелких купеческих таких слоев; в Сокольниках у них там своя лавочка была; у дедушки, вернее; не у родителей. В общем, они вот таких кругов, значит. Это московская мещанская речь – с моей-то точки зрения. Она говорит: «Мне все говорят, что я очень плохо говорю по-русски. И особенно, особенно у меня там одна особа живет, которая постоянно меня поправляет. Правда, она грузинка! Но она меня переучивает, как надо говорить по-московски».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Хороший ментор.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Ну, Абрам Борисович рассердился и сказал: «Тоже мне, учителя!».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Учителя. Да, вот еще я помню случай с мамой. Я написала ей слово целую. И говорю: «Мама, ну-ка произнеси вот это. Ну как? Ну прочитай; произнеси». Она смотрит – [цы]лую. Я говорю: «Мам, ты не так произносишь. Ты сейчас нарочно как-то вот». – «Да ну тебя!» – «Ты произносишь [ца]л&#253;ю». – «Да что ты выдумываешь! Никогда в жизни я так не произношу». Вдруг звонит телефон, она снимает трубку, там говорит две-три минуты, потом: «Ну хорошо, [ца]л&#253;ю тебя!».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: То-то и оно, Ирина Сергеевна! Опять-таки, с моей точки зрения – я думаю, вы согласитесь – это не фонетика, это словообразование. В живой фонетике у нас нету сейчас такого случая, чтоб предударный слог – ну, этимологически там цолую писалось, потом [ца]лую, так бы произносился. Есть два разных слова: одно слово целую, другое слово – ну, [ца]л&#253;ю, может быть, это из цолую – совсем другое. И вот в зависимости от того, какое слово у них говорили… Это не фонетика. Я же слово царь склоняю – [ца]ря, а не [це]ря. Поэтому, когда я говорю тан[ца]вать, а не тан[це]вать – для меня там морфема -ова– – танцовать. Я акаю, поэтому говорю тан[ца]вать. Я не говорю тан[це]вать, как многие молодые говорят, потому что это пишется – танцевать. Это не фонетика, мы четко это стараемся расчленять. Но есть говоры русские, хотя бы около Егорьевска, где так и говорят: [це]рица и [це]ря. Вот там фонетика. Там слог предударный писался бы: целую, или там цолую, или цылую – как угодно, может быть произнесен только [це]лую. Ушаков Дмитрий Николаевич тоже [ца]лую любил говорить, но он мог говорить и [це]лую. Это не тот живой стереотип, который нас заставляет, как меня, заставляет акать – живой стереотип. И когда я говорю п[о]эт – я насильственно окаю. А что насильственность моя выражается в том, что я нечаянно допускаю стыдливое оканье, неполно выраженное оканье. Все равно фонологически там /о/: как бы я плохо его ни произнес, лишь бы это не совпало с тем, что есть в слове трава, потому что трава – я никогда в жизни не дам этого стыдливого оканья: тр[о]ва. А в поэте дам, поэтому фонологически все благополучно: оканье мы соблюли. Но это оканье бывает разное качественно. И вот мы обязательно в речи должны учитывать. Для одного, собственно, типично такое, для другого такое. Поэтому слово [ца]лую очень интересное, но оно не относится к области фонетики. В данном случае – к области лексики. Значит, в словарях это слово надо поместить, в алфавитном порядке, вот так – не как це-, а как цо-. Ну знаете, в старой орфографии, ну, в старых документах, бывало, писали даже через о, писали через а – именно это слово. Но и писали через &#1123;. А если через &#1123; – это другое слово, которое образовано как?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: Ну все понятно. В данном случае – подействовала на нее орфография, она ж видела ведь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Но мы в школе, то есть в деревне одной – видели написано слово петух, а ученик читает кочет. Я сам слышал и видел, и учительница говорила «Вот, – говорит, – какой упрямец». Ну это вроде как по английски: написано Манчестер, читается Ливерпуль. Так бывает. Между прочим, вчера пришла одна особа и сказала: «Здравствуйте, я Егорова из Манчестера». Игорь&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> как засмеется! Даже со стула упал. Она действительно оказалась Егоровой из Манчестера и требовала для Манчестерского университета записей. Я ей сказал: «Нет».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Ох ты, господи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Такое бывает. У нас.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Теперь, слушайте, насчет Дмитрия Николаевича Ушакова. Вот вы знаете, у него что было? Он, например, никогда не говорил по[ца]луй. Никогда. Он всегда говорил по[це]луй. Так? А [ца]лую – он говорил как формулу. Вот когда он кончал телефонный разговор, он всегда говорил: «Ну, [ца]лую». Это уж у него было как такая, как бы нараспев он что-то такое говорил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И: И вообще все это у него могло быть тоже так…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Какая-то стилистика.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Да, стилистика. И все это, конечно, свойственно, вот как для бабушки моей тоже могло быть, для мамы – нет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Но ему произнести по[ца]луй – это было невозможно, он так не мог произнести. Хотя казалось бы – что?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: Ну да, это вопрос лексикологический.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р: Первый предударный, дак того же корня, предударный тоже, а вместе с тем – нет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В: И мы постоянно тут заняты тем, что вычленяем, что такое фонетика, что такое не фонетика. И сталкиваемся с очень сложной проблемой выяснения, что такое нерегулярные фонетические явления. Как они смеют быть, как они нарушают понятие стереотипа. Очевидно, русские говоры еще не полностью выработали все в одинаковой степени стереотип. Вот. Ну, ввиду оформления фонетического слова.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;А. П. Евгеньева<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ВОСПОМИНАНИЯ<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;БЕСЕДА С Е. В. КРАСИЛЬНИКОВОЙ<br></h3><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Жизнь в Санкт-Петербурге<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я всю жизнь жила на Кировском проспекте. Чудное место! Но это была огромная коммунальная квартира, и об этом доме на Кировском проспекте можно рассказать очень много интересного, это дом собственных квартир и жили там удивительные люди, или это были очень богатые люди, известные тем, что они просто богатые люди… Этот дом замечателен тем, что каждая квартира была устроена так, как хотел ее владелец. Это большие очень квартиры, там квартиры по двадцать комнат были. Вот лестница [39 - Подъезд (петерб.).], по которой я жила, там жили такие люди: квартира Бутлерова – это сына химика, это двадцать комнат. Квартира Марии Капитоновны Петровой, это очень близкая сотрудница Ивана Петровича Павлова, та, которая в фильме представлена в виде Тани, если вы помните этот фильм, «Иван Петрович Павлов». Это тоже двадцать комнат квартира. Дальше, четвертый этаж, квартира академика Сергея Федоровича Платонова была, я у него еще лекции слушала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Этот дом имел cour d’honneur, который, значит, с Кировского проспекта. Так вот в той части были две интересные квартиры. В первом этаже тоже квартира двадцатикомнатная директора Императорских театров Теляковского, а в четвертом этаже тоже двадцатикомнатная квартира Бакеркиной, их было три сестры, две из них балерины, одна была возлюбленной генерал-губернатора Петербурга Дурново&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Так что этот дом совершенно удивительный. Ну а после революции, естественно, эти люди остались, правда, значительно сократив свои апартаменты. Мария Капитоновна Петрова разделила квартиру, у нее жили сотрудники Института экспериментальной медицины&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. В нашей квартире было четырнадцать комнат, а людей там было тридцать шесть человек и было двенадцать съемщиков, причем надо сказать, что комнаты – сорок пять метров, пятьдесят метров. Вот в нашей квартире был зал сто метров. И особенно изменился сос тав квартиры после войны, потому что некоторые не вернулись из эвакуации.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сначала там был только один хозяин, это очень интересный инженер. В квартире жила его семья: он, жена и две дочери, его в двадцать первом году посадили, и этим дамам нужно было как-то сохранить… Нет, тогда не отбирали, в двадцать первом году, в двадцать втором не отбирали ничего. А меня туда устроила бабушка Александра Евгеньевича Кудрявцева, был у нас такой в Герценовском институте&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>профессор. И на меня был записан этот зал (почему я знаю, сколько там метров), а потом его разделили на комнаты, четыре комнаты и тамбурчик. Когда я пришла туда, я была совершенно удивлена. Такого богатства, необыкновенного, я не видала, хотя я была в настоящих дворянских русских домах. Дело в том, что предводителем дворянства в Костроме был Сергей Иванович Бирюков, он был губернатором в Нижнем Новгороде в ту пору, когда там жил Горький, и он, так сказать, покровительствовал многим. И после революции Сергея Ивановича не тронули и семью его не тронули. А его брат, Павел Иванович Бирюков, это биограф Толстого, это и друг Льва Николае вича, отдавший всю свою долю земли в Костромской губернии молоканам&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, тем, кто был близок по мировоззрению к непротивленчеству Толстого. И тогда Павел Иванович вместе со всей семьей уехал в Швейцарию.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Языковеды<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я гораздо лучше и больше знала наших ленинградских языковедов, о Дмитрии Николаевиче Ушакове я много слышала от Александра Сергеевича Орлова, академика. Я в период своей докторантуры была ученым секретарем сектора древнерусской литературы&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Александр Сергеевич тогда уже был болен и редко бывал в институте, и поэтому я должна была приходить к нему каждую неделю для того, чтобы рассказать, как идут дела, принести почту. Все это было очень просто после войны-то, еще не был восстановлен весь штат, курьера не было, а Александр Сергеевич обычно после деловой части нашего разговора всегда меня задерживал, оставлял, чтобы поговорить, и вот тогда он много рассказывал о своем прошлом, он ведь коренной москвич. И конечно, очень жаль, что не сохранилось записей ни Александра Сергеевича, ни Бориса Дмитриевича Грекова, хотя, может быть, Борис Дмитриевич Греков и записан, и, думаю, Дмитрий Николаевич записан, у вас есть валики?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так вот, Александр Сергеевич рассказывал, как они, трое товарищей, готовились к магистерскому экзамену. У Александра Сергеевича есть целая поэма. Если попробовать посмотреть его архив в Академии наук, вообще нужно бы, конечно. Если говорить об истории русской филологии, то, конечно, нужно заняться и архивом Александра Сергеевича, потому что здесь какое-то такое объединение и московской, если можно так сказать, школы, ведь Александр Сергеевич, конечно, был представителем московской школы филологии, это продолжение Тихонравова, его работ. Александр Сергеевич (нехорошее это слово – «влюблен», сюда не подходит) Александр Сергеевич был таким истовым в своей любви к русскому языку, к русской литературе! Причем он как редкий филолог обладал поразительной памятью на те места русской литературной традиции, в которых с такой предельной силой выражается и искусство русского слова, и его национальные особенности. Меня он поразил тем, что говоря о «Слове о полку Игореве», он перебивал такой разговор какими-то воспоминаниями, вот тот сказал так, а вот этот говорил иначе, а ведь на самом деле, вот подумайте... И дальше шла цитата на память из Ипатьевской летописи, причем он так хорошо это читал, что становилось совершенно ясно, что для таких филологов, каким был он, какими были Срезневский, Соболевский, Шахматов, тот же Тихонравов, для них текст древнерусской летописи был таким же «своим» и легко понимаемым текстом, как текст Тургенева, Толстого. И он умел показать в своем чтении и в своих рассуждениях художественную связь этих вещей, и не только художественную, но специфику, я бы сказала, мелодики, плавности русской речи. Поэтому, я думаю, не только потому, что Александр Сергеевич был академиком, а следовательно, принимал участие в самых различных предприятиях филологического характера, но я думаю, что вот именно из любви к русскому языку, к русской речи, к русской литературе Александр Сергеевич и был членом Комиссии по русскому языку, в которой обсуждались предложения Дмитрия Николаевича Ушакова по поводу норм русского языка. Я несколько раз была на тех заседаниях, на которых присутствовали – сейчас я ведь уже не могу сказать, на каком заседании кто был, – но я помню на этих заседаниях Дмитрия Николаевича, Александра Сергеевича, Льва Владимировича [Щербу. – Прим. ред.], Василия Ильича Чернышева, конечно, Бориса Александровича Ларина, который так горячо принимал в этом участие. Это наиболее яркие представители, и помню еще очень хорошо Сергея Петровича Обнорского, Евгению Самсоновну Истрину. Так что, как видите, комиссия была весьма представительна и интересна, я помню очень горячий спор по поводу особенностей литературного произношения петербургской, ленинградской нормы и московской нормы. Вот об этом немного говорил и Сергей Петрович, и в особенности, Лев Владимирович.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Диалектологические экспедиции<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;На прошлой неделе в Ленинградском университете было заседание, посвященное работе по диалектологии, которая была начата в сорок пятом году, был создан кабинет диалектологический, ведь в сорок пятом году в Ленинградский университет заведовать кафедрой русского языка был приглашен Виктор Владимирович Виноградов. Он в течение нескольких лет заведовал кафедрой, до сорок восьмого, а может быть, и до сорок девятого года. А потом уже был Борис Александро вич [Ларин. – Прим. ред.], но Виктор Владимирович был тогда в большом подъеме, и это было все так интересно, потом время-то ведь было какое, победа, восстановление, возврат к тому, что было перед войной. В Ленинграде это было очень трудно и сложно. Так вот, Виктор Владимирович поставил вопрос об организации кабинета диалектологии. И в семьдесят пятом году исполнилось тридцать лет существования кабинета диалектологии. Кабинетом заведовала тогда я. И мы хотели сразу же начать диалектологическую работу. Девятого мая победа, а в экспедицию мы отправились в августе сорок пятого года, да и куда отправились!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда стоял вопрос о том, куда же поехать в экспедицию, то было два прямо противоположных мнения. Одни считали, что необходимо ехать в такие районы, которые не затронуты войной, а по тому плану диалектологического атласа&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, который был разработан перед войной (ведь работа по диалектологическому атласу началась с тридцать седьмого года, я говорю об экспедиционной работе, потому что этому предшествовала большая подготовительная работа), так вот по плану, который был разработан в тридцатые годы, в сорок первом году надо было обследовать Псковскую область. И так как все, кто занимался диалектологией в тридцатые годы, считали, что сейчас нужно продолжать эту работу немедленно, то было выдвинуто и такое положение, с того самого пункта, с той самой точки, на которой мы остановились в сорок первом году. И если у нас в сорок первом году по плану было обследование Псковской области, то сейчас, в сорок пятом году, давайте обследовать Псковскую область. Я была горячей сторонницей этого. В эту экспедицию отправились аспирант Виноградова Михаил Михайлович Орлов, Ирина Александровна Попова, вам, вероятно, хорошо известная, она работает сейчас в Московском университете, я и двенадцать студентов. Нас было пятнадцать человек. Куда поехать, какой район Псковской области выбрать? И мы взяли Пушкиногорский район. Не только потому, что это красивый район, а потому, что это пушкинские места. Но мы совершенно не принимали во внимание то, что ведь население Псковской области было в различных местах. Та часть, которая успела эвакуироваться, была на территории русской, та часть, которую немцы оккупировали, частично посадили в лагеря в Прибалтике, а частично угнали в Германию. И те, кто остался, больше чем наполовину были в партизанах, потому что Псковская земля – это партизанская земля, как вы знаете.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И вот когда мы приехали в Псков, нам нужно было доехать до Острова, и потом до Пушкинских Гор. Нам дали военную грузовую машину. Надо сказать, что когда я пришла в обком партии, на меня там просто с огромным удивлением смотрели, кого же вы там будете обследовать, ведь там же почти все выжжено! И мы все-таки поехали. Нам дали машину, и мы отправились. И вот когда мы ехали, то тут я поняла, что мы можем, пожалуй, и не привезти никакого материала. По дороге, навстречу нам шли те, кто возвращался из лагерей, шли те, кто возвращался из эвакуации, многие шли пешком с тележками, но самое-то страшное были деревни, через которые мы проезжали, ведь очень многие деревни представляли собой ряд воронок, потому что немцы взрывали почти каждый дом – вот так был весь уничтожен город Гдов, например. Мы туда поехали в следующий год. И тут я подумала, где же мы, у кого и как будем записывать? И вот мы приехали в этот самый Пушкиногорский район. Мы отправились в школу, потому что нам сказали, что больше нам, конечно, переночевать там будет негде. И я и Ирина Александровна пошли к секретарю райкома партии и председателю райсовета, а студентам мы сказали, чтобы они шли в столовую, потому что пока мы ехали от Пскова до Пушкинских Гор все, конечно, очень проголодались. Вот, мы пришли. Оба они нас пригласили к секретарю, как раз потому, что там у него на стене висела карта, одноверстка военная. Оказалось, что секретарь райкома партии был командиром партизанского отряда, действовавшего в районе. Нужно было с ними обсудить, какие же места, какие деревни, какие села можно обследовать. Надо сказать, что оба этих человека были удивительно хорошими, и они воодушевились тем, что в первый же год к ним приехали, их обследуют; мы очень хорошо поговорили, они готовы были нам всячески содействовать. И потом секретарь райкома говорит: «Хочу посмотреть на ваших студентов». Я сказала, что мы им назначили встречу у столовой. Пошли вместе к столовой, подошли к столовой – никаких студентов. Мы с Ириной Александровной, конечно, перепугались, куда же девалась вся группа? Секретарь говорит, – вот я, к сожалению, забыла его фамилию, нужно найти свои записи, там у меня все есть. Секретарь райкома говорит: «Не сомневаюсь, они на могиле Пушкина. Давайте пойдем посмотрим». Мы пошли туда, и по дороге он нам рассказал, что под могилу Пушкина, не под могилу даже, а весь холм этот был заминирован немцами. Причем если бы опоздали на полчаса, то весь холм с могилой и с собором взлетели на воздух. Группа, которая ворвалась первой, там были молодые: «А где здесь могила Пушкина?» – первый вопрос. Бросилась часть солдат разыскивать могилу Пушкина, и когда они туда подошли, то кто-то из них говорит: «Ребята, давайте посмотрим, может быть, мины есть?». Оказалось что весь холм заминирован. Они разминировали…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Базой нашей были Пушкинские Горы, устроили воскресник и очистили весь холм, привели в порядок; что можно было, убрали, потому что там попала бомба в собор и много было больших кусков здания самого, которые не так просто было девушкам… у нас был только один мужчина – это Михаил Михайлович Орлов, довольно слабый, и трудно это было, но все-таки, какими-то веревками зацепляя, расчистили площадку.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вы были первыми на могиле Пушкина после войны?<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нет, вы знаете, есть довольно хорошие очерки Хелемского «На темной ели звонкая свирель»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Очерки, в которых он рассказывает о тех разрушениях, что оставили немцы в дорогих нам литературных местах. Причем там ведь целая комиссия после войны, он называет и Дмитрия Дмитриевича Благова, и Николая Каллиниковича Гудзия, вот они едут по Псковской земле, но, надо сказать, в этих очерках Хелемского есть удивительные вещи! Он неплохой поэт и неплохой переводчик, и неплохой очеркист, но вот что у него там есть: ведь на месте домика няни, вот это мы как раз видели, был сделан дот, причем этот дот был сделан из бревен этого домика. Хелемский, описывая дорогу, по которой едет машина с комиссией, хорошо говорит о том, что вот эти леса с прекрасными высокими соснами, избы, а вот сейчас я скажу фразу, которую я, конечно, запомнила наизусть: надежно зашпаклеваны мохом, – вот и также о домике няни: «стены, надежно зашпаклеванные мохом». Вот к&#225;к, неплохой писатель, пишет и позволяет себе такие грубые ошибки! Вот это ужасно! Не нужно тогда писать. Что значит «зашпаклеванные»? Слово-то нерусское.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И вообще надо сказать, что вот эта первая экспедиция по Псковской области, да и вторая и третья – они были интересны…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Российские типы<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сама жизнь в старых губерниях – Ярославской, Вятской бывшей и немножко Костромской, немножко Тверской – определяла очень многое и в быту, и в говоре, речи, и в характере. Вот ярославцы – это лихой народ, удалой, это мастеровщина, и не только мастеровщина, но почти (какой процент – это трудно сказать), но очень большое количество так называемых половых, трактирных официантов (тогда были трактиры). В конце XIX – начале XX веков это были люди более низкого разбора, чем во времена Пушкина. Ведь если Пушкин пишет, что Минский&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, приехав в Петербург, остановился в трактире: «живет в Демутовом трактире», то ведь понятно, что это такая гостиница с рестораном, гостиница, где вас и кормят. А трактир конца XIX – начала XX века – это такая дешевая столовая, в которую заходит мастеровой люд. Иногда наши киношники хорошо показывают такие бытовые сценки, по-моему, в фильме «Чайковский» очень хорош трактир. Ну, Москва ведь славилась своими замечательными трактирами. Во времена Островского трактир это одновременно и гостиница, и ресторан…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Половые-ярославцы – мальчики в торговых лавочках, не в больших прекрасных магазинах, а в лавочках. Ярославская и Костромская губернии были ведь малоплодородными, это земли хорошие лесом, а тогда таких лесозаготовок не было, какие у нас начались в советское время, и люди шли на работу, это землекопы, да у Некрасова ведь великолепно все это рассказано. Естественно, что хозяйство, которое ведет женщина, в котором муж приходит на очень короткий срок – зимний, конечно, совершенно своеобразно. Да и потом ведь из Питера, из Москвы, да и из тех губернских городов, где можно было устроиться на такую временную работу, люди приносили очень много своеобразного в жизненном укладе. Вот ярославцы всегда были очень форсисты…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да, но есть ведь и другое: ярославские и костромские водохлебы – любят чай попить, это верно. Очень интересен северный народ. Полное отсутствие вот такой услужливости, с большим чувством достоинства, какой-то такой – сейчас я скажу хорошее такое, народное слово – важеватостью, укладом жизни. Вероятно, такая тяжелая жизнь временных заработков прививала им много отрицательных каких-то черточек бытовых, небрежность, может быть, и отсутствие уважения к старшим, пренебрежение к земледельческому труду, оно появлялось, несомненно. Но это совершенно не затрагивало северян, это вот Ярославская, Костромская, Тверская, Вологодская, Архангельская, вся Карелия – здесь, конечно, совершенно этого не было. Архангельская губерния была ведь колоссальная, она занимала весь Север. Олонецкая бывшая губерния меня всегда ведь поражала, такая высокая, духовная культура там. Но, вероятно, еще огромную роль сыграло то, что они никогда не были крепостными. Вот эта услужливость и какая-то иногда у некоторых приниженность, это то, что было воспитано крепостничеством, потому что там нужно было угождать, уметь угождать. Потом, это, очевидно, воспитывалось и тем, что когда мальчишку отдавали в лавочку какому-нибудь торговцу на выучку или в трактир, то ведь первое, чему его учили, – полное повиновение. Это, вероятно, так сказывалось. Огромная разница между населением, которое живет по Северной Двине, Печоре, Мезени, и тем, которое приходилось встречать в Ярославской, Тверской, Костромской областях. Там это было все задавлено, а здесь, тут ведь еще Север, особенно ближе к устьям этих рек, это все рыболовы, смелые... Я не знаю, можно ли это называть романтикой. Ведь жизнь очень сурова там и требует большой смелости, и выдержки, и независимости, да они же и были независимыми.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А потом они все были грамотными, а кроме того, ведь это Север, северные деревни поставляли кадры для нашего флота, пусть деревянного, парусного, потом моторного. Это все люди, которые бывали, скажем, не только в Архангельске, или Мурманске, или там еще где-нибудь на Соловецких островах, или на Кольском полуострове, но и за границей, так что это, конечно, совершенно особые люди, крупные, красивые, не все голубоглазые, там много и кареглазых, и черноглазых. Но вот у них какая-то важеватость, с большим достоинством они все себя держат. Большие, хорошие дома, лесу много, очень хороши, конечно, украшения резные из Вологодской области, необыкновенно хороши в Олонецкой губернии...<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;А. В. Исаченко<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;О СКРЫТЫХ ГРАММАТИЧЕСКИХ КАТЕГОРИЯХ<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ЛЕКЦИЯ НА ЛИНГВИСТИЧЕСКОМ СЕМИНАРЕ В КЛАГЕНФУРТЕ (АВСТРИЯ)<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Есть такие семантические категории, которым я не решаюсь приписывать значение тайных. Такой скрытой категорией является например, dualis в немецком, английском, французском, и в шведском, и в русском языке. Dualis, который совершенно открыто существует в языке словенском, в языке лужицком как живая грамматическая категория, но который бытует в указанных языках только в скрытом виде&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если можно сказать: в аварии он потерял все пальцы, то нельзя сказать: в аварии он потерял все руки, ибо категория dualis’а, двойственного числа, имеет правило: все употребляется тогда, когда речь идет о более чем двух предметах. Он потерял обе руки – было бы правильно, то есть все плюс категория два, является omnes.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Точно так же, если вы скажете: Er ist mein &#228;ltester Sohn, то этим самым вы идентифицируете, вы говорите, что у вас больше, чем два [сына], потому что иначе вы бы сказали: Er ist mein &#228;lterer Sohn&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Это категория dualis’а таким образом проявляется в языках, но она может быть нарушена. Я знаю, что есть в [немецких] диалектах alle beide&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> и подобные факты, но тем не менее она [эта категория] проявляется так или иначе во всех мне известных языках, там, где существуют такие слова, как оба.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вы можете сказать: он переспросил всех посетителей, но если у него было бы два брата, то он не мог бы переспросить каждого из них, если их только два, и прочее и прочее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Такой скрытой категорией в славянских языках является категория определенности / неопределенности, defi nite / indefi nite. Но только в части этих языков и только в определенные эпохи [развития] этих языков. В то время как в сербокроатском эта категория вполне жива и выражается формой конкретного прилагательного, в то время как в старославянском она существовала и с довольно большой последовательностью соответствовала греческим конструкциям с членом и без него. Она еще существует, во всяком случае для мужского рода, в словенском языке. В ряде случаев различаются интонационно, в среднем и женском роде, хотя окончания одинаковы: добр, добрый (у мужских), а добра и добро могут иметь разные интонационные оттенки в зависимости от того, употребляется ли это ein guter или der Gute.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В русском языке, как вам известно, с переходом кратких существительных [40 - Имеется в виду прилагательных.] в предикативную позицию, эта разница как будто бы утрачена.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я уже указывал на то, что эта наша беседа скорее интересовала бы русских, которые хотят получить в руки какие-то правила об употреблении в немецком и английском языках артикля. Но я думаю, что и в теоретическом плане это может иметь некоторое значение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Разрешите начать с самого тривиального, просто с того, что всем хорошо известно. В слове ganz, англ. whole, мы имеем два эквивалента: весь и целый. Если вы употребляете целый, тогда это будет неопределенный артикль, если употребляете весь, тогда будет определенный артикль.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он съел всю колбасу – это относится не к предмету «колбаса», а к множеству той материи, которая называется «колбаса». Он съел целую колбасу – это относится к одному предмету, одна колбаса, и он ее съел: eine ganze Wurst.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Правда, я не совсем уверен, и вообще в немецком языке это не совсем ясно, где проходит, и проходит ли, четкая граница между числительным ein и артиклем ein. Есть серьезные рассуждения о том, что немецкий артикль ein вообще является Numerale. Я не буду этого решать, да и вообще это неважно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но имейте в виду, что весь день и целый день – это факты, которые ясно различаются: весь день, это ein ganzer Tag и целый день, это der ganze Tag. Это очень регулярно, и с этим можно работать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конечно, вопрос артикля в таком языке, как немецкий, да и похоже, что в английском тоже, хотя и не совсем тождественно, не такой уж простой, как это могло бы показаться на первый взгляд, потому что мы имеем, в общем, тернарное [41 - Троичное]противопоставление: артикль определенный, неопределенный и нулевой. И эти три факта имеют существенную дистрибуцию. Я не берусь вам сейчас показать все возможные классы слов, принимающих в разных числах артикль, но под номером три прошу посмотреть [указывает на доску]. Значит, сперва столбец с определенным артиклем, затем столбец с неопределенным артиклем выраженным и столбец нулевого артикля, т. е. вообще ничего. И во множественном числе, где в литературном языке по-немецки нету неопределенного артикля, мы имеем только определенный и ноль. Прибавлю в скобках, что мы находимся на территории такого немецкого диалекта, где имеется неопределенный артикль во множественном числе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вы приходите, например, в табачную лавку и говорите: Geben Sie mir eine Zigaretten. И я помню, как на остановке автобуса подошел крестьянин и сказал, спросил шофера: A nehmen Sie mit ane Hind? (А вы не берете с собой собак?). Причем он употребил ane – это неопределенный член множественного числа. Значит, в баварских диалектах есть неопределенный член во множественном числе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я предложу еще несколько типов. Вот имя собственное Peter. В разговорном языке, во всяком случае в Австрии, совершенно нормально говорят der Peter. В севернонемецком, я не знаю, считаете ли вы возможным и нормальным говорить der Peter? Но в литературном, как вам известно, этого наверное нет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Такие счетные предметы, countend, как Buch, имеют das Buch, ein Buch, но не имеют нулевого артикля. В множественном числе Buch – die B&#252;cher и B&#252;cher возможно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Такие Stocknamen, как существительное Zucker, имеет der Zucker, а множественного числа нету, и по-видимому, нет и ноля, это ошибка. Что же касается формы с ein, то это употребление слова Zucker в совершенно другом значении: ein Zucker, ein St&#252;ck Zucker – это совершенно иное, это сюда не относится. Такое употребление возможно во многих языках, но между прочим в русском оно не очень рекомендуется. Можно сказать: я выпил два пива, конечно. Можно сказать: я съел два супа, но когда вы скажете – два супа, то скорее вы думаете – два различных супа.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Die Z&#252;cker у меня нету, но verschiedene Z&#252;cker в значении ‘разные типы’, это, конечно, у всех вещей возможно. Итак, Bier, das Bier, ein Bier – в значении одного, а die Bierе – это различные сорта.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Интересны классы абстрактные, например, Einheit – нет множественного, Liebe, eine Liebe, причем весь вопрос в том, является ли eine Liebe в том значении абстрактном? Но Liebe в множественном числе – Lieben больше в значении переносном: Ich habe einige Lieben. Интересно, что слово Hoffnung, такое же абстрактное, как Liebe, допускает все возможные формы: Die Hoffnung, eine Hoffnung, Hоffnungеn.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Есть еще интересные слова, например, свинство. Бодуэн де Куртенэ приводит пример род. пад. мн. свинств. Конечно, это можно сказать: он наделал много свинств. Да, Бодуэн де Куртенэ имеет этот пример. Это, так сказать, только для того, чтобы показать, какие возможности есть в языке и как все это не слишком просто.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь мы переходим к разделу четвертому.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В одном из значений, в значении партитивном, вы можете иметь Genitiv и Akkuzativ в значении прямого объекта, например: не забудь купить папиросы, сегодняшнюю газету не забудь. Это, конечно, негативное, это негативное, я не мог бы употребить Genitiv с негативом. Не забудь купить мне папиросы – Vergiss mir nicht die Zigaretten zu kaufen. В каком-то смысле известно – это те сигареты, которые я каждый день прошу купить, или о которых мы забыли, или о которых мы только что говорили, – это совершенно ясно. Не забудь купить мне папирос, не забудь сахару, хлеба, яблок – это indefi nite и по-немецки без артикля. Vergiss mir nicht Zigaretten (Brot, &#196;ppfel) zu kaufen, в то время как: не забудь купить мне папиросы – Vergiss mir nicht die Zigaretten zu kaufen. Как видите, здесь проявляется скрытая категория defi nite / indefi nite, определенное / неопределенное в совершенно других размерах. Не в размерах артикля, не в размерах определенности, которая выражается при помощи прилагательного, как, например, в южнославянских языках, а при помощи выражения, то есть выбора падежа в отрицательных предложениях. Я считаю это интересным и хотел обратить на это ваше внимание.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Точно так же не только в эксплицитных предложениях, но и в целом ряде эллиптических предложений типа водочки бы хотел – здесь партитивное значение, и конечно, в данном случае нельзя употребить в немецком или в английском языке определенный артикль.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но между прочим, в какой-то статье, я не помню чьей, может бать даже Панова, утверждается, что вообще в русском языке Genitivus partitivus исчезает. Это часто говорят. Исчезает и краткая форма (прилагательных), так говорят, правда? Краткая форма в современном языке уже не активна и не типична, и прочее, и прочее. Вы можете прочесть это у Виноградова. Это все импрессионизм, знаете. Кто считал? Мы с вами считали? Нет, просто говорят, так вот. Принеси мне чаю, вместо чая, это, может быть, действительно уступает, это правда.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Между прочим, вы помните, в одном из первых номеров Travaux du Cercle Linguistique (casus Леви&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>!), Роман Осипович [Якобсон. – Прим. ред.] приводит этот пример. Он пишет по-немецки и приводит для Genitiv’а фразу Лимончика бы – это Wenn noch eine Zitrone…, а переводят это как Wenn ein Zitr&#246;nchen. Очаровательно, да? Этот пример из современного перевода, да. Знаете, вот в XVIII веке были переводы, переводили без упрека. Вы знаете, это просто невероятно. Сейчас по телевизору показывают какой-то роман из русской жизни. Эту самую героиню зовут Натэйшна. Это все происходит в Советском Союзе, и это все страшно клюквой пахнет. И там эта Натэйшна обращается ко всем на ты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если вы скажете: водку! – это по-немецки die Wodka, nicht Wodka. Накопить денег – Geld ansammeln; нарвать цветов – Blиmen pfl&#252;cken; понастроить домов – H&#228;user aufbauen, и так далее. Нарезать колбасы – Wurst aufschneiden. Нарезать колбасу небольшими кусочками – это другое, чем нарезать колбасы. Я не заметил картины, висевшей на стене и я не заметил картин, висевших на стене. Сегодня я не читал газет – Heute ich habe keine Zeitungen gelesen и Сегодня я не читал газеты – Heute ich habe nicht die Zeitung gelesen. Я ему не давал денег – Ich habe ihm kein Geld gegeben; Я ему не давал деньги – Ich habe nicht ihm das Geld gegeben. Эту книгу я еще не читал – Ich habe nicht das Buch gelesen. Но вряд ли кто-нибудь скажет: я не могу найти ножниц.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итак, в ряде случаев это довольно четко, в ряде случаев эта четкость убывает и, по-видимому, полностью исчезает в каких-то, мною еще не установленных, контекстах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И, наконец, последнее. На это я обратил внимание совершенно недавно, поэтому это все свежо и непродуманно. Но я решил вам это предложить, может быть кто из вас этим займется, это не лишено интереса. Если я употребляю императив, повелительное наклонение, в совершенном виде и имею в виду конкретное действие, то это может иметь неопределенное значение. Например: Подай заявление – Schreib ein Gesuch. Подавай заявление – Schreib das Gesuch. Напиши ему письмо, может быть, он ответит – Schreib ihm einen Brief… Садись и пиши письмо – Schreib ihm den Brief. Напиши статью – Schreib einen Artikel. Садись и пиши статью – Schreib den Artikel. Купите машинку, вам легче будет работать и Покупайте машинку сегодня, не откладывайте на завтра.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В. Д. Левин<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ИСКАНДЕР ИСЛАХИ. ЕЩЕ ОДИН ФОНЕТИЧЕСКИЙ ПАРАДОКС<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;(ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ПАРОДИЯ)<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как-то раз, выходя из забегаловки, что на углу Пушкинской площади и Страстного бульвара, я по обыкновению икнул и вдруг остановился, сам еще не осознав, что произошло. Но тут сработала моя феноменальная наблюдательность, которая всегда поражала фундаторов МФШ – Московской фонологической школы. Я понял, что, икнув, произнес на месте гласного переднего ряда верхнего подъема [и] гласный верхнего же подъема, но среднего ряда [ы]: не «ик», а «ык». Но позвольте! Ведь eo ipso, вопреки всем правилам, звук [ы] оказался в абсолютной инициали, и не в каких-то там придуманных «ыкать» – «ыканье», а в естественном речевом акте, взятом в его колоритнейшем узоре, без всяких там фиглей-миглей книжного языка. Необходимо было повторить опыт. Но так как в кармане оставалось двадцать шесть копеек, пришлось отложить проверку на завтра. После очередных ста пятидесяти граммов – СПГ по терминологии МФШ – я явственно произнес «ик». Значит, все вернулось на круги своя? Но накануне-то я отчетливо слышал «ык»! Так «ык» или не «ык»? – вот в чем вопрос (Гамлет, «Гамлет» Вильяма Шекспира в переводе Лозинского). Стало ясно, что эксперимент должен продолжаться, что придется попарадоксировать, разворошить все pro и contra. Ежедневное повторение опыта в течение месяца, даже с применением трехэтажной системы Реформатского, не дало ничего нового: неизменно «ик». Привлечение к эксперименту информантов, исключительно коренных москвичей с соответствующим опытом, также не привело к нужным результатам: в восьмидесяти двух процентах случаев данное явление вообще не нашло никакой звуковой репрезентации, поскольку информанты оказались не подготовленными к должной глубине охвата данного фактора и не обнаружили, следовательно, никакой прагматической хватки. Остальные восемнадцать процентов упорно &#250;кали. Впрочем, опыты с информантами пришлось прекратить ввиду быстрого истощения ассигнованных на это дело средств. Я уже отчаялся разгадать этот поразительный фоноалкоголический феномен, даже стал сомневаться: «Был ли мальчик?» (Максим Горький, «Жизнь Клима Самгина») и продолжал эксперимент уже более по привычке, когда неожиданное и случайное обстоятельство помогло мне все же распутать этот клубок и «обнаружить кочерыжку» (в смысле Шпета). В тот день, направляясь к Пушкинской площади, я был, как всегда, занят разными лингвистическими сюжетами. Первый касался произношения инициала «О» в сочетании с фамилией – получалось безударное [о], без редукции, сравни: Олег Трубачев и О. Трубачев. Родилось двустишье:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мне сам О. Брок<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Платил оброк.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Выходило [о] Брок и [а]брок – забавно! Второй сюжет был связан с произношением аффрикаты [ц] перед звонким согласным. Размышления об одном выдающемся современном лингвисте привели меня естественным путем к фразе: «Из задниц задница», в которой я невольно заслушался сочетанием [дз] – [з] на стыке слов (смотри мое исследование о «же» в истории русского языкознания). Оба сюжета, разумеется, нисколько не продвинули меня в отношении злополучного «ык», но третье! Началось с вариаций на тему «севрюга», и после фразы «Эх, севрюжки бы, трах-тарарах!» прорезало воспоминание: в тот поворотный для истории отечественной фонологии день закусывали севрюгой, что побудило меня тогда прибавить к СПГ еще СГ (сто граммов). Значит, в тот день было реализовано ДПГ (двести пятьдесят граммов), а опыты-то велись на СПГ! Не здесь ли и зарыта собака?.. Благодаря непостижимой и счастливой для науки оплошности одного члена ССП (Союза советских писателей) я имел возможность проверить эту заманчивую гипотезу немедленно. Результаты были поражающими: «ык»! Так вот она, та самая ванна, (sapienti sat), сидя в которой гениальный сиракузец достиг своего поразительного мокропрозрения. Следовало, однако, провести новую серию экспериментов для выявления верхней и нижней границ явления. Первое решалось просто: с промежутками в десять граммов проводилась трехкратная проверка действия соответствующего фактора. Результаты видны из следующей таблицы: сто шестьдесят граммов: ик – ик – ик; сто семьдесят: ик – ик – ик; сто восемьдесят: ик – ик – ик; сто девяносто: ик – ик – ык; двести: ык – ик – ык; двести десять: ык – ык – ык. Как видно из таблицы, переход от сочетания с гласным переднего ряда к сочетанию с гласным среднего ряда образует зону сто девяносто – двести десять граммов. Сложнее, а главное, убыточнее оказались опыты по определению верхней границы. Они еще не закончены. Могу лишь сказать, что все факторы свыше двухсот десяти граммов пока дают устойчивое «ык». Впрочем, уже восемьсот граммов и более сулят новый «ряд волшебных изменений милого лица». Так, последний эксперимент – восемьсот двадцать граммов – дал результат весьма любопытный: с трудом, но все же достаточно отчетливо прослушивался сложный вокалический сегмент, не вполне однородный на всем своем протяжении, но, безусловно, ы-образного характера, что-то вроде: «Ы-ы-э». Следовало бы проверить этот результат на сегментаторе, но, как любезно разъяснили мне мои друзья-экспериментаторы из Института русского языка, «любая аппаратура окажется бессильной перед столь сложной материей». Вот и все пока. «In vino veritas», – любил повторять мой покойный приятель, Прохор Вильгельмович Хаимзон, старший пространщик Сандуновских бань и тонкий ценитель античной кухни. Приятно цитировать эти мудрые слова. Только придется внести поправочку: veritas-то veritas, но для СПГ и для ДПГ она разная, эта veritas! Вот в этой поправочке – главный мотив этой моей новой рапсодии. Любопытно, что скажут теперь мои заклятые ленинградские друзья. Впрочем, думается, никто из них не рискнет проверить предложенный мною опыт даже в его нижних параметрах. «Suum cuique», – как говаривал все тот же незабвенный Прохор Хаимзон.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Опубликовал Le Vin<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В. Н. Сидоров<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;РАБОТА КОМИССИИ ПО РЕФОРМЕ РУССКОЙ ОРФОГРАФИИ<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ДОКЛАД НА УЧЕНОМ СОВЕТЕ ИНСТИТУТА РУССКОГО ЯЗЫКА АН СССР<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;…Поручено было, значит, разработать проект «Рефор мы орфографии»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Вот на этой почве мы и встретились. Н&#225;чались всякие обсуждения. <Мы с Рубеном Ивановичем Аванесовым написали> тогда статейку. Что-то такое: «Реформа орфографии и проблемы письменного языка»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>… Чего-то очень как-то выс&#972;ко мы тогда ее назвали. Ну а потом было заседание комиссии, где обсуждалась реформа орфографии. С нами сидел Сергей [42 - Имеется в виду лингвист Алексей Михайлович Сухотин.] Михайлович Сухотин. Мы его только знали... только по имени, что это Сухотин, в общем, незнакомый. Что-то начали говорить и так далее... потом он вдруг выступил и говорит: «Вот сегодня как раз вышел “Русский язык” в школе». Прекрасная статья Аванесова и Сидорова. Вот все теоретические основы… я полностью подписываюсь». Когда он так сказал, мы, конечно, польщены были страшно. Мы тут же ему представились, и вот с тех пор началось наше знакомство. Вот рядышком сидели и тут же представились друг другу. Ему, значит, понравилась наша статья. Ну и решительно там развивали фонологическую, так сказать, точку зрения. По существу, все вопросы, которые были связаны, вот, с фонологией, например, в Московской школе&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, они, действительно, обычно тесно связаны с практикой. Так же как, конечно, и Яковлев с другими лицами, они… Вырабатывал тот же Яковлев математическую формулу алфавита. Он работал в комитете, тогда был при ВЦИКе... работал комитет нового алфавита&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. И, значит, для бесписьменных и малописьменных языков этот комитет вырабатывал алфавиты. Выходили труды этого комитета, и это была очень большая работа лингвистическая, целые пачки трудов ими написаны. Это очень большие работы сделаны были. Так что им принадлежит очень многое. Вообще, это... сейчас все как-то забыто у нас, и Яковлев забыт, и лица, которые с ним связаны. Собственно, если хотите, главным вот таким идеологом и теоретиком, конечно, был он в этом комитете нового алфавита. Так что они разрабатывали очень интересные вещи. Все это было очень связано с практикой. И у нас это было связано с практикой. Ну, и вот на этой-то почве мы, по существу, конечно, постепенно и разошлись очень резко и с ленинградцами&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, и с пражцами&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Ну, теперь рассказывать о всей… о том, какую мы, так сказать, строили систему, я, пожалуй, не буду. Я думаю, что, в общем, у вас представление вообще-то, наверное, есть, правда? Еще тем более, что вы все почти москвичи&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Диалектологи – так я знаю, что они всегда этим пользовались. Некоторые из них потом, правда, перешли на новую систему&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, которую придумал Рубен Иванович [Аванесов. – Прим. ред.]. Но как раз большинство, я знаю, что этого не сделали, раз здесь не сделали. Сделали это больше университетские. Этой системой пользуется сейчас и Сергей Сергеевич [Высотский. – Прим. ред.]. Я, кстати, страшно выс&#972;ко ценю и даже горжусь, что он примкнул, собственно, именно к нашему пониманию фонемы. Во всяком случае, в его работах всегда оно проявляется&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, в работах его учеников. Очень хорошие статьи&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> в этом отношении Пауфошимы. Очень хорошие. Они очень полезные, по-моему, из них еще надо сделать целый ряд интересных выводов исторического даже характера. Они имеют безусловное значение. Так что я излагать это не буду. Я только остановлюсь на некоторых, так сказать, сторонах, которые я считаю наиболее характерными и которые, может быть, вам даже покажутся немножко парадоксальными, потому что о некоторых из этих черт, по существу, даже ничего не напечатано. И, может быть, даже не все сторонники Московской фонологической школы с этим согласны. И я всегда (ну, не всегда, но я уже давно) эту точку зрения проводил и сейчас в ней продолжаю быть убежденным. И вот на этих сторонах я сейчас немножко остановлюсь. Ну, одну вещь я не буду говорить; значит, самая основная – очень понятная, как будто бы, вещь. Что, значит, вообще мы понимаем <под термином> функциональный язык. Мы понимаем фонему как знак. Ну, если говорить бы так, наверное, на современном языке, можно было бы сказать так, что фонема – это звук на уровне знака. Ну, знак, конечно, не такой, как морфема, слово, но все-таки знак. С дифференциальной, как это, действительно, многие говорят, функцией. С этим знаком мы встречаемся, значит, прежде всего, в каком случае? Если мы начнем нашу речь членить, то, значит, фонема, в конце концов, это будет вот именно такое кратчайшее звучание с дифференциальной значимостью. Я подчеркиваю вот этот пункт. Этот пункт – членимый. И тут мы действительно встретимся с фонемой. Ну, это, собственно говоря, все довольно похоже, как и у всех, ничего тут специфического нет. Собственно говоря, я думаю, что тут одно из самых основных расхождений. И я не знаю, сумею ли я это изложить вам толково. Одно из этих основных расхождений заключается вот в чем. Когда мы говорим о фонеме, то мы всегда говорим о каком-то ряде. Вот отсюда современные же американские тоже термины. Аллофон – тоже ряд, аллофон. И мы всегда говорили о ряде звуков. У аллофонов есть тоже преимущество, знаете, в термине. Знаете в чем? Он не так четко, не так резко управляет родительным падежом. Потому что, когда я говорю «фонема», я обязательно хочу сказать – вариант чего. Правда ведь? А когда говорю «аллофон», то «аллофон» не обязательно предполагает «аллофон чего». Это лишь ряд фонем. Там многое можно сказать, в конце концов, и обозначить и саму фонему, и сказать, что это аллофоны, положим, какой-то фонемы. Но, в общем, это не обязательно. Так что эта несколько б&#243;льшая свобода от управления, конечно, преимущество этого термина. Оно мне непривычно, поэтому я не буду его употреблять. Пускай я буду в этом немножко старомоден. Ну, во всяком случае, всегда фонема – это не просто звук, а это ряд звуков. И мы рассматриваем, значит, это как фонему и какие-то ее варианты или ее модификации. Чем определяются эти модификации? Здесь выступают очень важные понятия. Позиция. Очень важное понятие. Почему я говорю, почему очень важная позиция – мне кажется, что и до сих пор не все четко отдают себе отчет, что это такое-что значит позиция с точки зрения, так сказать, фонологической. И я бы сказал, что и мы очень долго плутали. Вот если бы взять нашу с Рубеном Ивановичем статью об орфографии, которая основана, мы говорим, на фонологическом принципе. Мы позицию там понимаем очень примитивно, я бы сказал, очень примитивно. То есть что звук, попадая в определенное окружение каких-то других звуков, поддается их действию и видоизменяется. И получается такая картина: я хочу произнести фонему, но не могу ее произнести, потому что всякие процессы ассимиляции, диссимиляции и так далее, они так или иначе воздействуют, или там редукции. И звук у меня модифицируется. Вообще, по существу, когда мы так смотрели на позицию, мы смотрели еще, я бы сказал, глазами Шахматова, и я бы сказал, так смотрят еще очень многие. То есть, в языке есть какие-то действующие законы, а потом переставшие действовать. И значит, они – реликтовые законы старых исторических изменений. Но так ли это на самом деле? Ну, например, действительно, если мы произносим на конце слова вместо звонких глухие. Что это значит, что это – обязательная позиция? Точно мы не можем произнести, правда ведь? Все эти ассимиляции, диссимиляции – это действительно действующие законы, в том смысле, что если я произношу [э] между мягкими, то я с неизбежностью должен произнести узкий звук? А еще… А там дальше пойдет еще хуже. И вот, собственно говоря, мы приходим, по существу, к положению такому, что мы не должны говорить об этих действующих законах. А мы должны будем говорить, что просто когда-то произошло какое-то изменение, сложилась определенная модель привычная, которая усваивается людьми с детства. Я, кстати, говорю сейчас совершенно не фонологическим языком, а самым таким бытовым, чтоб это понятно было каждому. И мы привыкли произносить, слышать слово с узкими звуками, с широкими звуками, чтоб на конце произносилось глухое. Это просто наше наследие, усвоенное нами. Фонетические законы действуют, изменяя язык. А дальше действуют не законы, а действуют модели фонетические, которые усваиваются говорящим. Так принято говорить. И поэтому если я слышу какое-нибудь произношение реце[н]зия, то мне просто это режет ухо. Потому что в моей, сложившейся для меня модели должна быть реце[н’]зия. С [э] не таким широким, как это произносит, положим, Шверник. А, между тем, по существу, я бы сказал, всюду этого настоящего четкого разграничения действующих законов, старых действующих законов, которые продолжают действовать, и каких-то недействующих, нет. Я просто приведу пример. Положим, для всех почти будет, и для Щербы, и так далее, совершенно ясно, что [э] узкое, [э] широкое – это модификации одной и той же фонемы. Но он никогда не назовет одной фонемой, положим, в[а]да – в[о]ды. Почему? Ну да, действительно, если так точно на самом деле-то посмотреть. Чем это обусловлено? Редукцией? Редукции тут никакой нет. Это может быть совершенно гласный полного образования, может даже у нас, положим, несколько и короче, но все-таки это гласный полного образования с отношением к ударению, в том смысле, что ударение определяет своими физическими свойствами произносительные качества этого звука, – этого же здесь нет. И этого нет, например, и в говорах. В одних случаях мы видим действительно различного рода процессы, которые определяются положением перед твердыми, перед мягкими, глухие там на конце, глухие перед глухими. То есть, мы видим что, собственно говоря, по существу? Те процессы, которые когда-то пережил язык, они в том виде, как они получились в языке, они и сейчас живут в языке. И у нас создается обманчивое впечатление, что это старый закон еще продолжает действовать. Потому что звучания, действительно, еще не оторвались, не освободились от своей позиции, от момента позиции, который в свое время действительно определил их изменения. Ну, приведу еще пример наглядный, чтоб понять. Вы понимаете меня или не совсем? Ну, возьмите, например, так. В какой-то момент общеславянский язык пережил изменение задненебных перед гласными переднего ряда в [ч’]. Собственно говоря, ведь он не мог измениться в [ч’], [дж’] и так далее. Гласные переднего ряда своим непосредственным артикуляционным действием могли только что вызвать? Ну, какую-то передвижку артикуляции, мог бы образоваться какой-нибудь средненебный, да? Что-нибудь в этом роде. Звук. И поэтому эта вся аффрикатизация [ч’], [дж’] в переднеязычной области, которая совершенно не характерна для, собственно говоря, для палатальности, палатализованности, это же новое приобретение звука. Оно же не определялось этим положением перед гласным переднего ряда. А мы имеем право рассматривать [к], [г], [х] все-таки, то есть [ч’], [дж’], [ш’] как варианты фонемы, этих задненебных после гласных переднего ряда в общеславянском языке в определенный период? Имеем право. Звук освободился, но модель-то осталась. Она определяется употреблением этих-то звуков все-таки перед гласным переднего ряда. Я не могу употребить после гласных переднего ряда [к], [г], [х], я могу только сказать [ч’], [дж’], [ш’]. Следовательно, постепенно сложилась модель. На первоначально позиционном изменении наслоились изменения чисто спонтанные, которые, казалось бы, освободили данное звучание от фонемы, но поскольку оно продолжает оставаться связанным с положением после гласных переднего ряда, я имею право рассматривать их в качестве позиционных вариантов. Я имею в виду, что буду их рассматривать в качестве позиционных вариантов тогда, когда действительно, положим, после гласных переднего ряда у меня вдруг появится еще [ц], я уже буду говорить… Они не вызываются положением после гласных переднего ряда, потому что после гласных переднего ряда могут появляться и другие звуки: [ц], [дз] и так далее. Вот когда только они перестают функционировать как модификации фонемы. Поэтому нельзя понимать в таком примитивном смысле, что позиции для системы фонем – это те же самые позиции, которые могут изменять звуки в истории языка. Вот в этом отношении очень интересно аканье. Ну, аканье и яканье, конечно. Вот у нас тут сидят такие специалистки по этим областям. Они потом будут меня ругать, вообще, не знаю как, потому что я в их область залез и наговорил таких ересей, что они меня убьют. Ну, это дело будущего, пока я жив, я все-таки кое-что скажу. Ну, сейчас я не еретически буду говорить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Значит, образовалось аканье. Сейчас вы знаете, даже и Петр Саввич Кузнецов… Ну, он, собственно, присоединился. Лыткин. У него целых две статьи сейчас вышло. Одна на русском, другая на немецком языке. О том, что в основе аканья лежит мордовский субстрат. Я думаю, что это очень может быть. Можно кое-какие аргументы привести в пользу этого представления, и это не страшно. Ну, а я думаю, что чистоты нашего языка и расы здесь нет; я думаю, вас это не огорчает? Меня, например, всегда это только радует.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во всяком случае, как бы мы ни представляли себе образование аканья, я думаю, что мы должны представлять себе его примерно так, что в какой-то момент произошла общая редукция всех безударных гласных и вместо них произносились редуцированные звуки. А затем уже получилось… Выделился предударный слог, он удлинялся, и происходили с ним различного рода модификации, которые вели к образованию различных типов и аканья, и яканья. И ведь он увеличился до такой степени, что в очень многих случаях… Ну, кстати, я напомню хотя бы работу Брока «Говоры к западу от Мосальска»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, который прямо указывает, что, например, в некоторых селеньях предударный гласный по долготе длиннее, чем ударяемый, то есть никакой тут редукции нет. Следовательно, если спросить с точки зрения такого, исторического понимания позиции, зависит ли здесь употребление… Гласный, положим а, возьмем гласный а, буду говорить о гласных после твердых согласных. Можно ли сказать, что они определяются позицией в этом же план? То есть, та причина, которая вызвала изменения, она и сейчас существует? Ее нет. Звуки в тех позициях уже настолько изменились, что они с теми моментами, которые их вызвали к жизни, связь потеряли. Ну, что же, перестали они быть фонетическими явлениями? Нет. Почему? Потому что я могу про эти звучания… определить их употребление, не прибегая к грамматической терминологии. То есть, не ссылаясь ни на какую конкретную морфему. Как только я буду ссылаться на морфему – это уже не фонетика. Это уже будет то, что Трубецкой называет – морфонология, или просто, как вы называете, морфология чередования гласных, как одно из средств морфологического устройства, строения морфемы. А здесь я мог сказать просто, что гласным а, о под ударением в предударном слоге соответствует гласный а после твердых согласных. То есть я оперирую только фонетическими понятиями. Значит, если я могу говорить и определять все эти позиции, не прибегая к грамматическим терминам, я имею дело с фонетикой. Я имею право рассматривать слово-термин звуки в этом ряду как модификации. Вот в каком широком, собственно говоря, понимании звук. Вот, кстати, это отличает, например, нас от пражцев, которые никак не могут согласиться, потому что они, действительно... Каким же, какую же позицию можно определить для предударного слога? Чисто фонетически вот такого типа положение перед звонкими, глухими, редукцией – ничем не определяется. Да, только тем, что произносится в предударном слоге. И это наша модель. То есть, нам это свойственно. И это вы видите сами, вы же видите это на каждом шагу. Мы заимствуем иностранные слова с предударным о, и мы их постепенно подчиняем. Мы можем произносить, кстати, в моем произношении довольно много я знаю таких слов с предударным о, иностранных, правда ведь? «Модель», «фонема». Я знаю. Мне они всегда подмечают и надо мной всегда смеются. Ну, ладно, это я прощаю. Но все равно, это ведь неважно. Ну, я такой вот книжник. Действительно, у меня много книжного. Так просто случайно сложилась моя судьба. Я в какой-то степени был оторван от нормальной, реальной, понимаете ли, среды, положим, семейной, сверстников. Я двух лет заболел туберкулезом и три года лежал в санатории. Представляете себе, в какой я языковой мешанине сидел. А потом после этого сидел я дома, читал книжки. Очень любил. Ляжешь на диван и читаешь целыми днями. Отсюда у меня масса книжных черт. И [ч’]то, и коне[ч’]но, и так далее, чем тоже всегда меня попрекают мои московские друзья: как это я москвич, а я такие ужасные вещи говорю. Ну зато я понял многое из языка ленинградцев, потому что у них истоки те же самые, книжные. Нет худа без добра.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Значит, та позиция, это вещь не такая простая. Если я называю, положим, предударный слог позицией, то только не потому, что здесь это определяется ударением в том смысле, что действительно… Но вообще я теперь не знаю, что такое ударение, надо сказать, потому что последние разыскания в этой области показали, что ударение не связано ни с напряжением звука, ни с его удлинением, вообще ни с чем. А все-таки оно есть. Ну, пока оставим. Нам экспериментаторы потом покажут, что это такое. А если так говорить, по-старому, ну вот, силовое ударение. Сильное, значит, ударение, а остальное все редуцируется. Ну ведь, конечно, предударный слог никак не объяснить. Если так-сяк еще следующие слоги сможете объяснить, то предударные-то никак не объяснить. И все-таки это будет фонетической позицией. Потому что вы можете описать все звуки этого слога чисто фонетическими терминами, не прибегая к грамматике. Пожалуй, единственное такое у вас может быть – это самое понятие, положим, для фонетики – высшие единицы. Положим, понятие морфемы, может, слова. Но не определенной морфемы. Я не могу сказать: «Это будет в таком-то падеже и т. д.». Так что само это понятие – это очень даже сложно. Вот на этом пути, собственно говоря, мы и разошлись и с пражцами, которые, как вы знаете, предударный гласный считают не так, как мы, и ленинградцами, которые также считают не так, как мы. И на этот новый путь встал Рубен Иванович. Потому что для него, по существу, предударные гласные и отношение их к ударяемым – это уже будет область морфонологии. В область морфонологии, следовательно, для него входят не только такие звуковые, говоря по-старому, чередования, которые я могу установить в определенных формах, но и такие чередования, которые можно установить фонетическим положением. И отсюда для него такая двойственность: морфофонема – в сильной позиции, фонема – в слабой позиции. Мне кажется, что фонема как раз характеризуется тем, что она вне позиции. Это один момент.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь другой, который тоже часто вызывал нападки и так далее. Всеми этими вопросами… Кстати, понятно, что я сказал, или не очень? Если мы возьмем просто, действительно, реальную речь и скажем: «А сколько в русском языке фонем? И как определить – какие фонемы в каком слове?». Так вот на этом пути, когда мы будем идти теперь уже от слова или от морфемы, все равно. В общем, все-таки непосредственно, конечно, фонема соотнесена с морфемой, непосредственно. Следующий этаж. Над фонемой именно в структуре языка. Ну, если мы будем исходить из той же морфемы, могу ли я определить, из каких фонем состоит данная морфема? Вот оказывается, что это определить можно не всегда. И на этом-то пути, когда мы идем от слова или от морфемы, все равно, ну, в данном случае проще говорить о морфеме. И когда мы говорим о том, можно ли определить, из каких фонем состоит данная морфема, мы встречаемся здесь с понятием, которое тоже столько наделало шума, с «гиперфонемой». По существу все это понятно, конечно. У нас даже объяснено, по-моему. Где-то мы в своих первых статейках, когда мы говорили с Рубеном Ивановичем об орфографии, об этом уже сказали даже, насколько я помню, может я наврал, может в другом месте, но мне помнится – там. Там все наврано, в печати. Орфографические ошибки. В общем, мы хотели показать, что слово здесь, начальное з… В принципе в слове здесь можно было бы написать и твердое з, и мягкое з, и твердое с, и мягкое с. И все равно, во всех этих случаях мы бы прочитали совершенно одинаково. И определить, какая из четырех этих фонем, мы не можем. Мы можем отнести только, в определенных случаях, мы можем в морфемах то или иное звучание отнести не к фонеме, а к группе фонем. Значит, если мы просто… Ну, конечно, при описании мы могли бы условиться. Ну, давайте так: раз звучит з, значит, мы отнесем к з, раз у нас такая фонема есть. Ну, ведь, это будет, по существу, какая-то условность. А ведь мы же интересуемся не этой условностью, а мы хотим схватить какие-то реальные закономерности в самих соотношениях этих звучаний. Следовательно, если исходить из этого, то мы и должны будем говорить об этом. Что в определенных случаях, то есть тогда, когда в морфеме фонетическое положение (в каком смысле фонетическое, вы уже знаете), позиция фонетическая не может быть изменена для фонемы, то мы нередко не можем определить, что это за фонема. Мы можем определить ту группу фонем, к которой относится данное звучание. И эти позиции, в которых мы нередко не можем определить фонему, отличаются от других позиций тем, что в этих позициях фонемы совпадают в одном общем звучании. И это приводит нас к мысли, что, собственно говоря, модификации фонем, они не одинаковы. Одни модификации таковы, что фонема, изменяясь, во всех своих изменениях противопоставляется прочим фонемам. И, следовательно, противопоставляясь другим фонемам, она никак не теряет своей функции знака, она остается как знак совершенно такой же. А если она попадает в позиции, где она не различается, то есть в позиции, в которых, кстати, может даже нельзя иногда определить, какая фонема, то здесь фонемы перестают различаться. И они тогда уже теряют и свою значимость. Потому что она уже значит не полностью. Потому что, не различаясь с какой-то фонемой, она сокращает число возможных фонем, противопоставленных в этой позиции друг другу. Вот эти отношения, отражающиеся на фонемах как на звуках, и определяют систему фонем. Именно систему. То есть важно установить не только количество звуков, которые выступают как фонемы, дифференциально, как звуки-знаки, но надо и определить, как они функционируют. И закономерности их функционирования и будут определяться этим. Значит, позиция, где фонемы не различаются, это гиперфонематическая позиция, это позиция, в которой фонем будет меньшее число. Следовательно, будет изменяться функция фонем как знаков. А фонология изучает звучание как знак, это непосредственно относится, собственно говоря, к изучению и к в&#233;дению фонологии. Я вас, наверное, утомил уже, да? Вам понятно, что я сейчас сказал, или нет? Вам, наверно, непонятно... Только еще одно – я ни разу так и не сказал о признаках фонемы. Вот здесь я вам должен сказать одну парадоксальную вещь. С моей точки зрения, фонема не делима на те элементы, на которые ее делит Якобсон. Это не значит, что, когда я говорю о фонеме, я не могу ее так обозначить, это просто способ моего обозначения. Мне просто легче обозначить. Это просто почему? Потому что я перевожу это, по существу, на язык, если хотите, каких-то пространственных отношений, то есть знаков, которые я очень легко могу так или иначе зрительно обозначить. Павлов еще сказал, что самые наглядные наши все понятия – это зрительные. И мы поэтому все, даже чувственные, осязательные, какие угодно, мы стараемся через диаграммы, через что угодно перевести всегда на зрительные. Вот, собственно говоря, и этот способ. Когда мы передаем фонему через ее образование, мы, по существу, действуем этим же самым методом, то есть путем перевода их в какие-то пространственные явления, а не звуковые, мы придаем определенную четкость и мы можем дальше очень легко ими оперировать. Можно это и иначе делать. Ну, например, когда мы сейчас изучаем форманты. Все равно рисуют графики, чтоб понять по-настоящему; они получают полную наглядность, когда они нарисованы, когда зримы. Если мы говорим о фонеме как знаке, фонема не только не членится на более мелкие части, но, по существу, вы из нее не можете и выделить составляющих ее элементов, из которых она артикуляционно, акустически и так далее состоит. Она нечто целое. Это неделимое качество. Вас, наверное, это пугает все и кажется совершенно неестественным. А как же, по существу, Якобсон почему это делает часто? Собственно этим занимался, немножечко грешил и Александр Александрович [Реформатский. – Прим. ред.], с моей точки зрения, всегда. Слишком злоупотреблял всеми этими противопоставлениями, сводя это уже дальше. Мне кажется лично, что когда Якобсон действительно так, отступая от даже своих пражских взглядов, перешел к новой своей так называемой фонологии, по существу он отказался от фонологии. Это не фонология. Это фонетика. И, если хотите, сам Якобсон это сказал. На Славянском съезде он, выступая в одном из прений, сказал: «По существу, фонология, таким образом, сделала круг и вернулась к Бодуэну Куртенэ, самому раннему». И, по-моему, это довольно убедительно показал Шаумян, что тот путь, на котором стоит Якобсон, это вообще путь чисто фонетический, а не фонематический. Правда, Шаумян внес поправки и стал трактовать эти же все явления якобсоновские фонологически. Мне кажется, что он сделал здесь одно допущение, которое он не имел права делать. Он никак не показал нам методики, а как он выделяет фонологически составные части фонемы? Если я скажу, положим, какой-нибудь кот и какой-нибудь еще год. Для него кот и год противопоставляются глухостью и звонкостью. А как его выделить реально? Я могу, конечно, наблюдать за голосом. Но это значит, я выхожу уже за пределы языка. Если я не выхожу за пределы языка, то я этих всех элементов не могу выделить. Я могу, конечно, сказать, что кот и год похожи, больше похожи друг на друга, чем кот и рот или там сок, ход. Ход, кот, год. Почему ход будет отличаться от код одним признаком, а от год двумя? Как их выделить? И какая методика выделения их как значимых элементов? Нет такой методики, если вы остаетесь в пределах самого языка. До сих пор мы оставались в пределах самого языка. Я понимаю, что я имею право выйти за пределы языка. И не отрицаю пользы и даже необходимости этих всех изучений, тех, которые выдвигают сейчас Якобсон, Халле и так далее. И поэтому получилась вообще пикантная вещь. Я выдам, может быть, тайну не совсем законно. Надо сказать, я жил на одной улице с Шаумяном. Он встретился со мной и говорит: когда мы занимаемся морфологией, лучше всего пользоваться вашей фонологией. То есть, не его, а нашей. Потому что у нас нету никаких привнесений внеязыковых. Мы берем только язык и его анализируем. Я могу сказать, что ход отличается от год, от кот. Но сказать – двумя это элементами, тремя это элементами составными? Нет. Дальше я должен анализировать уже что? Их образование. Это же совсем другая вещь. Ну, правда, я могу просто еще анализировать такие вещи, но что это будет? Это значимое или не значимое? Я могу, например, анализировать и говорить, что одни у меня производят впечатление мягкости, другие твердости, положим, или как в свое время там, помните, дебелости и чего-то еще, я забыл как. Тонкости – дебелости. Метафоры разные, но это неважно. Ну, конечно я понимаю, что ассоциации какие-то. Но это тогда я изучаю что? Производящие на меня впечатление. Но это же не функциональный анализ этих элементов. И вы действительно видите, что, когда мы строим алфавит, мы можем обозначить фонемы буквами, которые вам будут передавать с такой же идеальной точностью, что и звуки, все ваши слова. Можно даже построить такую систему письма, где различается, внести элемент фонетизма, там будет различаться фонема, а где не различаться – не различаться. Следовательно, вы можете, по существу, язык целиком зафиксировать буквами, в которых никаких элементов нет – ни звонкости, ни глухости, ни, понимаете, ни переднего ряда, ни заднего ряда, ни зубности, ни небности – ничего нету. И все-таки вы можете этими буквами обозначать абсолютно то же самое, что вы передаете звуками. У вас будет полный эквивалент. На этом, если хотите, даже и в какой-то степени строится и транскрипция. Ну, не очень строго. Строгая фонетическая транскрипция, она, конечно, может ставить себе другие цели. То есть, я, зная, как образуется звук, и так далее, и так далее, могу всякие такие вещи делать. Я могу построить алфавит, очень удобный, очень хороший алфавит, который будет передавать все те же абсолютно звуки, которые у меня есть. И информацию вы будете получать ту же самую, которую получаете и от наших знаков слуховых. Вот я не знаю, это понятно или нет? Кстати, по-моему, из членов Московского общества этих ересей, которых я сейчас говорил, кажется, у нас никто не говорил. Я один или два раза вот так коротко говорил в своем выступлении, в полемике с Александром Александровичем, когда он злоупотреблял тоже своим анализом. То есть, я хотел ему внушить, что это все не относится к области… Я не отрицаю, что это нужные и полезные вещи. И, например, если вы хотите классифицировать звуки, то, конечно, обязательно все эти вещи нужно так вот изучать, противопоставлять. А вообще остальное тут логика просто, ведь, по существу, все эти противопоставления Якобсона, можно все их понять, если взять любую классификацию звуков и просто противопоставлять один ряд другому. Тут есть еще одна также вещь. Очень такая, я бы сказал, важная, которая может быть большим стимулом для изучения тех явлений, о которых говорит Якобсон. Дело в том, что нередко противопоставленные друг другу, ну, положим, звучания, по определенному элементу образования, ну, положим, известно, губные и задненебные – они, действительно, имеют некоторое акустическое сходство. Поэтому, например, в фамилии, которую вы произносите по телефону, губной или задненебный часто у вас не различаются. Поэтому такая помехоустойчивость, например, – это тоже важный фактор, который, конечно, нужно изучать и все. Он очень хорошо схватывается этими изучениями парных противопоставлений, о которых говорит Якобсон. Но все это вообще… Я не говорю, что только это. Нет, неверно, конечно. Я, считаю, что это вообще очень нужно. Так же как вообще очень нужна экспериментальная фонетика. И она нам страшно много дает, и просто объясняет многое то, что нам было непонятно. Но, собственно говоря, мне кажется, непосредственно к фонологии это не относится. Фонема – это все-таки нечто единое, целое и дальше не делимое, как знак. Я, к сожалению, эти все вещи очень скомкал, просто потому что я несколько устал. Ну, если вы мне все-таки зададите вопросы, я вам отвечу.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Л. Л. Касаткин: В связи с этим. Если так считать, может быть какая-нибудь классификация фонем, если не выделять признаков фонем?<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Классификация… Видите ли в чем дело, я не считаю… Я должен вам прежде всего сказать о классификации. Я не считаю, что классификация – это есть вершина науки. Классификация – это, собственно говоря, если хотите, это какой-то подступ к этому, нередко начальный. Ну, положим, попытался классифицировать химические элементы Менделеев, это большое, конечно, грандиозное достижение. Но полной или научной она стала тогда, когда это стало не классификацией, а когда это стало вскрывать определенную закономерность их строения. А классификация, у нее, собственно говоря, задача прикладная – помочь легче ориентироваться. Нет, я могу, конечно, зная ответ… Но для меня, например, важнее другое установить. Для меня важнее сказать, что для русского языка все согласные строятся <рисует схему> вот такими вот… То, что рисовал Трубецкой, положим, четырехугольник. То есть что в определенных позициях, в каких – я могу описать, они не различаются. Я могу их выставить, вот целый их ряд, а другие будут вне этого ряда. Одни будут только парные, образовывать пары и соотноситься с ними в зависимости от того, как я это наглядно построю, это в конце концов не принципиально, я могу вообще их и вот так выстроить. И тогда тоже будут или надстраивать пары вот так <рисует>, на доске, а эти пары вот так. Или наоборот, если я горизонтально сделаю, я иначе… Но ведь это же принципиально-то не имеет никакого значения. Точно так же, я могу их расположить в порядке, положим, от губных к задненебным. Почему? Потому что я знаю их образование, привнося, так сказать, свои знания по физиологии, что ли, речи, считаю для себя удобным их расположить вот в таком порядке. Ну, а в конце концов, если вы их не расположите вот в таком порядке, что от этого произойдет? В общем, мы всегда привносим что-то лишнее. Но когда вы изучаете саму структуру, то, собственно говоря, вот эти моменты чисто классификационные, они вспоминательные. Они помогают вам ориентироваться, но они вовсе не вскрывают сути дела. Ну, то, что я расположу в ряд, у меня будет, положим, четырехугольник из взрывных зубных [т], [т’], [д], [д’], а рядом будут фрикативные. Так? Предположим, вот так я расположу. А дальше я подумаю, куда мне деть аффрикаты, если они встречаются и твердые, и мягкие. Ну, таких случаев у нас нету. Да. И расположу сразу пару, вот так <рисует на доске> – твердую, мягкую. Я даже, видите, сами термины называю – «мягкий», «твердый». Но фонологически это не мягкий, твердый. Я скажу вам больше того, я считаю, что фонологически, например, какое-нибудь в общеславянском языке противопоставление, положим, долгого е и краткого е – это было качественное противопоставление, а не количественное. Как две разные единицы. Другое дело, что опять-таки, в языке существуют… Эти закономерности действуют, я не хочу их отрицать. Так же как, положим, мы, функционалисты, всегда настаиваем на том, чтобы отказаться от такой оценки фонем как звучаний, которые воспринимаются, отличаются говорящим. Мы в то же время учитываем – в истории языка это может играть роль – осознание. Факторы… Одно дело ведь… Тут еще ведь есть один пункт очень интересный. Почему мы говорим об этой синхронии, диахронии и так далее. Мне кажется, у нас тут тоже очень много напутано. Мне кажется, что вовсе не все науки могут быть развернуты в плане и синхронном, и диахроническом. Мне кажется, идея Соссюра была не такая, и она была глубже. То есть он хотел сказать, что есть… Можно было бы иначе оборотить. Есть исторические науки. Есть науки, которые изучают структуру. Если они изучают структуру, то есть их структура должна быть синхронной. А что значит – изучает структуру? Вот Шпет скажет: «Это значит: мы должны изучать язык как вещь». Как реально существующую вещь, и я должен ее видеть, как она функционирует как вещь. То есть, почему я могу этим языком вам что-то передать, что-то сообщить. Конечно, генезис тут должен отойти назад. Зачем он нужен? Вот где не нужна диахрония: когда я изучаю действительно язык в его структуре, то есть язык как вещь, которая находит свое реальное употребление. Ну, так же как, положим, зачем вам нужно знать, я все такой привожу очень пример…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Совершенно другие масштабы. Поэтому, как только стали выходить книги по новой орфографии, они еще в двадцатых годах уже, конечно, превзошли все наши запасы книг. А теперь, когда этих книг миллиарды, их всех заполнить, всю лакуну, это мы все не сможем заполнить долго. Это будет стоить грандиознейшие средства. А пока не будет однообразия… То есть, чтоб я знал, что все учебники и высшей школы, и средней школы, и книги для чтения, и полные собрания сочинений классиков, когда они будут перепечатаны, до тех пор все равно будет безграмотность, потому что со зрительной памятью они будут писать так, как напечатано. Если мы будем предписывать: «Пиши: “россказ”», – а он видит «рассказ», он будет писать а.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот, например, дефис, ведь это целая категория. Кое-кто, кое-что, кое-какой, то есть, она пойдет и по местоимениям, существительным, прилагательным, даже числительным. И с кое, и с то, и нибудь, и либо, это целая серия. И почему это не рассматривать просто как какой-то аффикс слова, я вообще не знаю. Просто условно мы называем «частица».<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– И обязательно дефис, да?<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нет, почему, Можно было бы даже, по существу, и вместе писать, если бы не было этого вторжения предлогов, которые в определенных случаях разрывают.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А может быть это и не страшно.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну, не важно, все равно. Предложили, положим, писать отдельно. Но под правило-то это не подходит, как мы его формулируем, потому что оно действительно все-таки отдельное слово. И ряд случаев вот таких. Это в конце концов неважно, потому что это занятие других. В очень редких случаях, как моя дочь заметила, потому что это в противоречие вступило с практикой. Я бы сказал так, что мы выступаем слишком академично. Когда вы говорите статьями. Тот же и Панов, и так далее. Тут нужно было рассчитывать так, что раз вы пишете уже в газете, вы пишете на обывателя. И вот это нужно... Поэтому выберут аргументы какие? Не фонологические, не показать, что это система, а просто сказать, вот там будут говорить, что огурци будут читать как [цы], почему мы там не будем произносить [ши], [жи], вместо [шы], [жы], когда пишем там души, н&#972;ши и так далее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, сразу находятся аргументы, что это разное.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;А почему разное?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Горнунг пишет, что это разное, потому что судьба историческая так сложилась.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что значит – Горнунг говорит разное. Судьба разная. Но только я бы сказал так: ведь [ш], [ж] все-таки веляризованные звуки, а [ц] нет. Поэтому можно говорить, что после [ц] [и] не такое, как после [т]. Оно фонетически может быть даже несколько ближе к [и], чем после других.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот верно, что они морфонологически разные. Это знаменитое смещение насчет «огурцей», оно как раз сюда относится. Но из этого не следует, что их надо передавать орфографически по-разному. Но все-таки верно, что они разные.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;А теперь, когда говорят фонологически разные, тут вообще, надо сказать, очень много предрассудков, исторических. Ну, например, если вы спросите наших всех диалектологов и историков в институте, они вам скажут, что это согласные, которые в разные периоды отвердели, [ш] отвердело раньше, [ц] отвердело позже, так ведь? И приводят основания, да? [е] переходит в [о] перед шипящими, перед [ц] не переходит. А если возьмете морфологические основания, то там происходит все наоборот: [ц] отвердело раньше, а шипящие позже. Поэтому такой вывод и делается. Так что, если говорить – фонетические основания, на основании перехода [e] в [о], получается, что шипящие отвердели раньше, а если брать морфологию, то получается – [ц] отвердело раньше.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Очень многое говорит, что [ц] отвердело раньше. Потому что надо сказать, что эти аргументы фонетические, которые вы встретите у кого угодно. Если брать фонетические аргументы – переход [e] в [о], ну, который вы всюду найдете, вы видите и у Орловой, у Рубена Ивановича, у Обнорского и так далее. Это все основано на недоразумении. Потому что никакого вообще перехода [e] в [о] перед шипящими не было. А происходило просто-напросто, когда они отвердели, подтягивание под общую произносительную модель. И кстати, надо сказать, очень неаккуратная модель. Поэтому, собственно говоря, если даже взять литературный язык, в одних случаях у нас будет произноситься [о], в других поизноситься [е]. Она так и осталась как модель с [е], поэтому здесь фонетические аргументы ничего не говорят. А вот морфологические будут более вески. А фонетические, на которые обычно ссылаются, они совершенно неубедительны. Потому что [е] перед [ц] не перешло в [о], просто потому что это была очень четкая модель. Слова на [е], и все они произносились на [е]. А, так сказать, фонетического перехода здесь вообще никакого не было, и перед шипящими его не было, то есть процесс перехода [e] в [о] давным-давно кончился, и он не действовал, а это у нас просто такая… шаблон, так представляют себе.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А когда же он кончился, по-Вашему, в XIV веке?<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;До четырнадцатого, я не знаю, когда он начался.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А вот у Шахматова как представлено?<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну, у Шахматова получается так, что это процесс происходил в две порции. Значит, сперва был такой очень старый, доисторический процесс после исконно мягких, после смягченных перед j, после них. А потом уже, когда в общерусском языке наступило смягчение всех согласных перед гласными переднего ряда, тогда уже получалось новое смягчение, но это все-таки еще в доисторический период, в общерусском языке. И он основывал свою эту гипотезу на данных украинского языка. Собственно говоря, это была его ошибка. Украинский язык ничего не показывает. Видимо, действительно так, это у него получалось очень хорошо, но он не принял во внимание некоторых других фактов, которые позволяют все это интерпретировать совершено иначе.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А в этой книге&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Вы рассматриваете эти вопросы?<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нет, у меня, надо сказать, получилось так. Я довольно часто открывал открытые Америки. А это получилось так, что и я пришел к такой мысли, и Селищев. Но Селищев это уже опубликовал&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, а я до сих пор не опубликовал. А мы одновременно с ним пришли. Я в это время был во всяких ссылках и так далее, а он здесь. Потом появилась у него рецензия&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> на Булаховского книжку, там как раз приводятся эти соображения. Очень коротко, но совершенно убедительно, действительно, показывает, что основной довод Шахматова, который позволял этот процесс делить на два, несостоятелен. Он основывается на том, что после исконно мягких согласных в украинском языке сохраняется о. А смягченных перед гласными переднего ряда... там происходил процесс опять отвердения этих согласных, и тогда этого не получилось, этого явления. Значит, там э, даже с твердостью предшествующей. Но он не обратил внимания на то, что в тех случаях, где аналогически мягкость удерживалась, ну, например, слезы и так далее, там тоже о. Но это единичные факты. А как общая категория она, действительно, получалась, она отступила. Понимаете, происходил процесс отвердения согласных и делабиализации. То есть, по-видимому, это процессы, которые наблюдались и в других русских говорах, по крайней мере Селищев указывает на целый ряд говоров. Вот, рязанские, в Михайловском [43 - Т. е. говоры Михайловского р-на Рязанской обл.], там переход [e] в [о] связан с твердостью предшествующих согласных. Ну, тут вообще, по отношению к южнорусским говорам, тут можно, так сказать, еще спорить. Но, во всяком случае, факты существенные. Так что гипотеза Шахматова, она очень подозрительна в этом отношении, но, правда, есть данные, которые его кое в чем подтверждают. Они уже опубликованы были после селищевских замечаний. В части отражений, например, этого перехода [e] в [о] в заимствованиях коми языка – сомнительно. Значит, тоже получается все-таки противопоставление темных случаев. Правда, там можно все это иначе интерпретировать. Ну, в старых работах Зеленина «Диалек тологическая фонетика»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Он все-таки нашел говоры, в которых вообще этого перехода не было. Так что возможно, что какие-то группы говоров вообще не знали этого перехода. Вопрос это очень сложный. Но говорить обо всем этом нужно было обязательно. И это Ирина Сергеевна [Ильинская. – Прим. ред.] познакомила, у меня есть один ленинградский писатель, знакомый, приятель, ну, не приятель, ваш самый яростный враг. Он и о Панове писал, потом он писал тут, кажется, вот об этих… он почему-то на лингвистов всех ополчился.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, он в языковой политике сведущий, он, по-моему, вообще неглупый.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нет, он неглупый, но все-таки он весь… по психологии он обыватель.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Кое в чем, а кое в чем нет.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нет, он обыватель, настоящий обыватель. То есть, какого пуризма? Когда я говорю – обыватель, тут надо еще маленькую скидку сделать – писатель-обыватель, это ведь особая порода. С одной стороны, обыватель, с другой – некоторая совокупность таких идей, обязательных для писателя. Ну, положим, он будет против пуризма – где? Где ему будет казаться, что это народное. И вот, понимаете ли, культ народа, который не понимает, что это такое вообще, это позволяет ему оправдывать. Поэтому он будет настаивать, положим, что нужно говорить, что это почему-то народный путь говорить пальто, пальта, в пальте и так далее. Вот он будет за это. А что-нибудь другое… Он будет называть это канцеляризмом, потому что это просто ему не нравится. Знаете ли, как это, писатель, на исторические темы все писал? Югов. Они, вот эти настроения юговские, они у всех, по существу, писателей. С одной стороны, кокетничание с народностью, а с другой стороны – невероятный такой обывательский консерватизм, когда свое, то есть то, к чему я привык, кажется самым лучшим. Ну, это говорил еще Пешковский – идеал в языках прошлого, глубже.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Еще, по-моему, обывательское было выступление Леонова.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Обывательское, конечно.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вот такое вот, махрово обывательское, очень обидно.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот-вот-вот.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Теперь будет членом комиссии. Его выделили. Они выделили Леонова, Шагинян. Кто еще? Исаковский. Если учесть, что Михаила Викторовича [Панова. – Прим. ред.] не будет в этом составе комиссии.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он не будет?<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Не хотел бы. Он уже подал докладную.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Почему?<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Считает, что все, что нужно, было уже сказано.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Мне кажется, что бороться дальше уже бессмысленно. Ничего ж хорошего уже не будет дальше.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нет, я вам скажу только, как нужно бороться. Понимаете, если вы будете отстаивать… Вот когда вы разговаривали, положим, с Ефимовым, с Шанским, вашими демагогами, которые у вас там тоже действуют. С ними можно было все-таки говорить языком науки в какой-то степени. Да, в какой-то степени. А сейчас вы должны говорить иначе. Понимаете, вот как нужно говорить, по-моему. Я бы начал говорить так. Вот, положим, есть проект: писать стеклянный, оловянный, деревянный с двумя н, то есть с одним н, простите. Как это аргументировать? Аргументировать надо не какими-то соображениями, понимаете ли, сугубо научными, а прежде всего практическими.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;… Это все сложно. Это, если взять книжечку&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, которую выпустили Крысин и кто еще? Они кстати же еще и часто выступают по радио в воскресенье. И меня всегда смущает одна вещь. Они, например, считают, что такое-то слово нельзя употреблять потому, что оно этимологически обозначает то-то. А какое это имеет значение? Ведь можно было бы привести сотни слов, где как раз вопреки этимологии слово употребляется не так.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– «Первый дебют». «Прейскурант цен». Заимствованные слова для нас теряют свою структуру.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да и свои так же теряют. В этом-то все и дело. В этом и заключается жизнь слова. Это сейчас широко распространенное, очень широко. Это, действительно, явление, которое нельзя не отметить. Как бы писатели там ни протестовали, но все-таки об этом говорить надо. Ну, это действительно… Вместо того, чтобы говорить как много, говорят сколько много.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Дети так говорят.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не дети. Вот мои дочери, они никакие не дети, они только так и говорят. Потому что это определенное поколение выросло с этим, и сейчас сплошь только так и говорят. И вы можете встретить даже и в печати. Ну, вот дается тут объяснение. Объяснение дается, что это, так сказать, сколь много, сколь, столь много. Это неверно. Потому что, когда дети усваивали эту конструкцию, они со словом сколь и столь не были даже знакомы, а рождалось это в языке. А я сейчас не помню, по радио это объясняли или в этой книжечке объясняли. Тут просто реальный факт культуры языка. Вот другой факт, на который они не обращали внимание, хотя я им все время навязывал, чтобы они это сделали. Это действительно очень интересный факт. Ну, может быть… Я, правда, сам одно время хотел, я даже материал получил было из Ленинграда, только ничего не сделал, а сейчас не знаю, когда я это и сделаю. Это употребление наших местоимений. Наши неопределенные местоимения сейчас все унифицируются. «Я хочу вам что-то сказать» – в мое время было невозможно сказать так. «Я вам хочу кое-что сказать». Я что-то – это значит ‘я сам не знаю’. А вот это кое-что – оно исчезло. Это очень во многом идет от переводной литературы. Чаще всего, например, в переводных наших романах только одно местоимение что-то. Других местоимений, по существу, нету. То есть, по-видимому, сказывается различие вот этих неопределенных местоимений западноевропейских языков и наших. И, переводя, буквально, мы берем один и тот же эквивалент – что-то.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, quelque chose [44 - Кое-что, нечто (фр.).].<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну, что ж quelque chose?<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Это же не переведешь что-то, это надо сказать кое-что.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это уже знают, это не quelque chose, это не такие выражения. А вот, положим, я хочу вам… Это с немецкого, с английского переводы. Я с французского не следил, как они будут. Это не обязательно. Хорошие переводчики все переводят так. А вы посмотрите: в иностранных пьесах только так, обязательно, только эти местоимения. Да, конечно, это вся система. И в прилагательные все это пошло. Это все система. А это отошло. Мне, например, это невероятно режет ухо. Я могу, например, сказать, знаете: «Зайди ты вот к такому-то, он тебе что-то хочет сказать». Это другое дело, потому что я не знаю – что, а он знает. Но ведь я не с его точки зрения говорю, а со своей. Значит, я говорю: «Он что-то тебе хотел сказать, он что-то тебе хотел передать». А про себя я могу сказать только кое-что. А я вот этих писателей наших…<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Каких – старых или молодых?<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нет. Вот этих всех блюстителей языка. У меня все время против них зуд. Они все время кричат о чистоте русского языка, а сами такие безвкусные. Возьмите даже хотя бы обязательный ассортимент: теперь ведь никогда ни один писатель современный не скажет глушь. Обязательно – глухомань. Ну, обязательно. И ему кажется… Причем, он наглец, я просто читал одну статью.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Зеленый массив. Это тоже самое, что зеленый массив вместо леса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, это бюрократизм, конечно. А глухомань – это поэтично.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это не поэтично. Это, как мы говорили в свое время, такой ропетовский стиль. Был такой архитектор – Ропет, который в народном стиле, с петушками все делал. Это такой ложно народный… Такой узорчатый ремизовско-ропетовский стиль. Вот эти глухомани, потом какой-то еще бедолага. Одно из украинского, другое из русского, лишь бы они какие-то были такие… У нас нередко получается, что русский крестьянин вдруг говорит: «Эх он бедолага!». Ни один крестьянин этого-то слова не знает, так же как этой глухомани. Это уже стало постоянным атрибутом всех наших этих слов. Целый ряд можно было так набрать, просто набор слов, которые переходят от одного писателя к другим. Тут, правда, имеют место не слова еще, конечно, а предметы. Во-первых, посмотрите, обязательно, в любой почти речи вы найдете, что любой почти входит и пахнет мятой и чабрецом. Если он мужчина, то мужчина обязательно, понимаете ли, плачет мужскими слезами и от него пахнет мужским потом. Иногда встречаю – крепкий мужской пот. Это просто стандарт.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если уничтожать твердый знак, а затем выделять категории, положим, такие, как там сверх– и еще какие-то. Сверхиндустриальный и, положим, там предысторический, я сейчас не помню, какие там случаи, которые или разрешается писать то с ы, то с и, или вообще без мягкого знака в определенных случаях. Так, а почему же не сохранить для этих случаев твердый знак? Раз приходится различать две категории случаев: одни пишутся всегда с мягким, то противоположно можно, противопоставленно писать всегда с твердым. И тогда будет хотя бы достигаться та цель, что не будет навязываться плохого произношения. И тогда всю категорию, положим, с начальным и тоже соединить с этим и ввести в общее правило, что перед и всегда пишется твердый знак. Предъисторический и т. д. Не пре[д’и]сторический, а пре[ды]сторический, то есть после приставок всегда пишется твердый знак перед и.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Вообще, жалко конечно, Владимир Николаевич, что Вы не принимали участия.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нет, я принимал. Но я принимал, во-первых, надо сказать… Я принимал в комиссии, в которой работала Ирина Сергеевна. Она очень хорошо ее, кстати, организовала. Очень хорошо. У нас было интересно. И с тех пор, как мы приняли участие, ведь почти все наши предложения, которые шли от нас, они все и были приняты. Мы провалили это предложение и воз-, низ-, раз-, и в отношении написания ни-, не-, затем, унификация суффиксов, затем, глагольные… Причем тут, к сожалению, я тут виню себя. Я вообще-то в какой-то момент вдруг изменил сам. Я поддержал это в глаголах-то – о писать. А потом вдруг мне пришло в голову, что не нужно этого делать, действительно. И, наверное, это действительно не нужно. И я даже сказал, что… Я вдруг изменил просто даже свою позицию, показал свою полную беспринципность, потому что я сперва защищал, а потом я как-то вдруг задумался, и мне показалось, что все-таки, наверное, действительно, это не нужно. Или потому, что это касается определенной морфологической категории и словоизменительной, то, наверное, действительно, здесь порождать нового зрительного спряжения, наверное, не нужно. А это дает сейчас повод и тому же и Морозову&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, и всем кричать, что это язык, и как это писать, и что это за ужас, в этом роде. А зачем это нужно?<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Владимир Николаевич, а Вы читали статью Семушкина&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>?<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Читал. Ужас какой-то.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А она Вам понравилась?<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нет. Ну, конечно. Она же совершенно безграмотная.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;О. Н. Трубачев<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;БЕСЕДЫ О МЕТОДОЛОГИИ НАУЧНОГО ТРУДА<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ЛЕКЦИИ ДЛЯ АСПИРАНТОВ ИНСТИТУТА РУССКОГО ЯЗЫКА АН СССР<br></h3><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Товарищи, позвольте сразу начать в точно объявленное время то, что я назвал «Беседами о методологии научного труда». Под методологией, кроме привычного понимания философско-гносиологического познания, подразумевается также совокупность приемов и исследований средств познания. Ну, так сказать, в соответствии с существующим узусом; впрочем, вам достаточно известно, я некоторые ссылки опускаю. О таком методе образно сказал Котарбинский, фамилию которого мы не однажды упомянем сегодня: «О методе, – цитирую, – мы будем говорить только тогда, когда кто-либо, делая что-либо каким-либо способом, одновременно знает, что он делает это именно этим способом» (Тадеуш Котарбинский, «Traktat o dobrej robocie» – цитирую из издания пятого&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>). Методологию научного труда, по-видимому, надо разделить на методы учебы и методы зрелого научного труда. И мы так и поступим, хотя совершенно очевидно, что, раз начавшись, учеба не должна кончаться никогда. А настоящую творческую учебу не всегда можно отличить от самостоятельного научного труда, разумеется. Вопросы, обсуждаемые далее, относятся к тому, что сейчас называется еще науковедением. Но, говоря о них, я остаюсь лингвистом, обсуждаю вопросы важные, как я думаю, для лингвистов. Тем более что именно эта область науковедения разработана недостаточно. Когда в апреле прошлого года меня пригласили выступить перед молодежью Института&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> о подготовке молодого ученого, методике научной работы, я встретил это предложение со смешанным чувством, хотя, вместе с тем, и с некоторым удовлетворением. Колебался и продолжаю колебаться я оттого, что считаю творческий научный процесс делом прежде всего индивидуальным. Готовых советов на этот счет не имею, да и вообще, не люблю советовать. Разве что, как говорится, достигнув известного возраста (как говорил поэт: «На полпути земного бытия...» – Nel mezzo del cammin’ di nostra vita&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>), имею что сказать и по этому вопросу и готов этим ненавязчиво поделиться с вами. Прочитанное, продуманное на эту тему, а также почерпнутое из собственного опыта, кажется удобным предложить как две беседы, как вы уже уяснили из объявления, из которых первая называется «Трак тат о хорошей работе», а вторая – «Образованный ученый».<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Беседа 1. «Трактат о хорошей работе»<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итак, беседа первая: «Трактат о хорошей работе». Весной 1962 года в Варшаве на улице Новый Свят, недалеко от памятника Копернику, сопровождавший меня польский коллега указал мне на шедшего нам навстречу сухонького пожилого человека, сказав: «Это Тодеуш Котарбинский, экс-президент Польской академии наук, специалист по праксиологии, науке о труде». Такой науки я ранее не слыхал, потому, наверное, и запомнил немедленно от удивления этот термин. У нас, кажется, он по-прежнему малоизвестный, его если и встречаешь, то в кавычках. Несколько позднее, но тоже давно, я узнал, что существует книга Котарбинского, «Трактат о хорошей работе»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, вот то, что я вначале цитировал по-польски название. Это название показалось необычным вдвойне. Во-первых, сейчас как-то не пишут трактаты или, по крайней мере, не называют их так. Один из редких примеров, известных нашей науке, – так называемый «Трактат» Витгенштейна&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Во-вторых, я раньше не наталкивался на современные ученые труды, без обиняков повествующие о том, что есть хорошая работа. Все это звучало забавно, несколько старомодно и вместе с тем заманчиво, однако не настолько, чтобы, бросив все дела, разыскивать эту книгу. Все мы уверены, что мы, в общем-то, знаем, что такое хорошая работа, во всяком случае, вначале уверены вполне. Наше внимание обращено на конкретные работы и дела, а тут какая-то «хорошая работа вообще». «Прочту потом», – пообещал я сам себе честно. Так прошло лет десять, пока я наконец не выполнил этого обязательства. Сейчас я думаю, что, в общем, все правильно, и «Трактат о хорошей работе» Котарбинского одна из тех книг, которую не нужно спешить прочесть прежде времени. Но прочесть раз в жизни все-таки нужно, как полезно прочесть Библию, где сказаны эти, подходящие к случаю, слова Экклезиаста: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное; время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но вернемся к «Трактату о хорошей работе». Свою книгу Котарбинский посвящает праксиологии, или, как он раскрывает ее, общей теории эффективного действования. В своих беседах мы еще не раз упомянем с благодарностью имя Котарбинского, его правила, советы, аналогии и предостережения. Но если это общая теория, то уместен вопрос: «Как обстоит дело с ее применением в близкой нам области знания?». Короче, нас не может не интересовать разработка проблем культуры филологического труда. Увы, литература об этом небогата, мягко выражаясь. Книги о культуре труда лингвиста на русском языке мне попросту неизвестны. Правда, покойный библиограф и известный теоретик русской литературы Николай Федорович Бельчиков (не смешивать с Юлием Абрамовичем Бельчиковым, которого в стенах нашего института знают лучше), выпустил «Пути и навыки литературоведческого труда. Пособие для университетов и пединститутов» – мне известно второе издание: Москва, 1975 год, где есть и о выборе темы, и о собирании материала, об источниках, а также о том, что наука способна порождать радость. Хорошая, полезная книга, но она не заменит отсутствия такой книги о труде языковеда. Здесь снова пришла на выручку память. Уже размышляя на тему нынешней беседы, я вспомнил, как, без преувеличения, больше двадцати лет назад видел в руках одного товарища еще в Институте славяноведения скромную тощую книжицу с плохим безнаборным шрифтом, по-чешски, издание Карлова Университета: Vladim&#237;r &#352;milauer. Technika fi lologick&#233; pr&#225;ce, Прага, 1955 год. Я знал профессора Шмилауэра с 1958 года. Мне рассказывали в Праге, какой это требовательный наставник студентов и молодых диссертантов, с каким вдохновенным педантизмом водит он питомцев сам на учебные экскурсии. Этот образ строгой любви к ученикам запомнился мне, хотя в последующие годы я читал книги Шмилауэра о другом, об ономастике и заселении Чехии и так далее, которые принесли их автору заслуженную славу слависта и богемиста с мировым именем. Но пришло время вернуться к той его книжечке о технике филологической работы. Уверяю, она стоит вашего внимания. Вряд ли кто-нибудь из Вас слышал о ней раньше. А она не пропала, не затерялась, как некоторые другие книги в библиотеке, и по-прежнему хранится в длительном пользовании Института славяноведения и балканистики Академии наук СССР под шифрами, они у меня здесь есть. По-прежнему на скверной бумаге, плохим ротапринтом и ничтожным тиражом автор беседует с молодым читателем о неизменно важных вещах и делает это мудро и с блеском, так что будет справедливо, если мы предоставим ему слово и в сегодняшней беседе, сообщая наряду с этим также и другие мнения. Книжечка начинается с гигиены умственного труда. Автор рекомендует вам, цитирую: «Не перенапрягать свои силы. Особенно этого не должен делать молодой человек. После тридцати лет это уже не так опасно». Цитата окончена. Правда, специалисты утверждают, что способности человека, имеющие значение для научной работы, подвижность нервной системы, память и тому подобное начинают ухудшаться буквально с двадцати двух – двадцати пяти лет. Это уже извлечение из науковедения «Проблемы развития науки. Реферативный сборник»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. «Компенсировать и сдерживать это ухудшение способна только тренировка, работа». Заметим, что эти самые двадцать два, двадцать четыре, двадцать пять лет, не самые мудрые, может быть, в нашей творческой жизни, имеют решающее значение в усвоении нами языков. А вообще-то другие специалисты, возможно оптимисты, в свою очередь говорят, что наш мозг всегда работает с недогрузкой. Даже когда нам субъективно кажется, что голова буквально разламывается от перегрузок. Выходит, что перегрузок-то, говоря объективно, нет. И большинство из нас, того не сознавая, занимается тем, что сейчас так порицается на транспорте: гоняет такую ценную емкость почти порожняком. И еще одно, цитирую: «Чем больше духовной работы индивид совершает, тем позднее старится его мозг». Это из полезной книжечки Като Ломб «Как я изучаю языки», с венгерского&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> – тоже можно прочесть в нашей библиотеке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Об устройстве рабочего места читаем у Шмилауэра такие слова, цитирую: «Вряд ли имело бы смысл рассказывать здесь, что идеальный цвет стен серо-зеленый, что вращающаяся этажерка для книг очень удобна», в то время как вы, по большей части, бываете рады, если у вас есть хоть какой-то уголок для спокойной работы. Кстати, у выдающегося французского индоевропеиста Антуана Мейе была, говорят, в кабинете такая вращающаяся этажерка (это я уже в дополнение к Шмилауэру), с которой он действительно брал этимологические словари не вставая с места. Не буду говорить об усовершенствованиях НОТ&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, потому что я не знаю их и в жизни ими не пользуюсь, но об одном хочу сказать довольно твердо. Культура рабочего места, кабинета существует для того, главным образом (эстетический момент для краткости здесь опускаю), чтобы быстро найти, достать, дотянуться, действительно не вставая с кресла, не отвлекаясь, не убивая время на поиски. Рабочий стол, заваленный не нужными сейчас, накопившимися за много времени бумагами, производит тягостное впечатление. Конечно, и это индивидуально. Мне возразят, наверно, что можно проводить время бесплодно за идеально прибранным столом, и наоборот, продуктивно работать в обстановке кажущегося хаоса. И все-таки, лишнее есть лишнее. Котарбинский говорил: «Существуют два основных способа добиваться чистоты работы: либо минимально мусорить, либо максимально убирать». Цитата окончена. Судите сами, что экономнее. Экономнее, например, сразу писать чисто, разборчиво, без помарок. В этом есть определенный практический расчет: переписывать не придется, машинистка меньше наделает ошибок. По-моему, многие добровольно задают себе «казнь египетскую», переписывая с черновиков. Всех интересует содержательная сторона, а не хороший почерк. С каллиграфией мы распрощались позже, чем с ораторским искусством, но, кажется, столь же бесповоротно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После слов о культуре не хочется употреблять слово автоматизация, но придется, потому что, пишет Котарбинский, цитирую: «Автоматизация образа жизни нужна людям творческим именно для того, чтобы иметь возможность посвящать максимум собственной энергии делам, которые главным образом занимают, а не расходовать ее на то, что можно урегулировать и получить ценой минимального напряжения». Вопрос этот трудный, упирающийся в наш быт. Правда, автоматизация, я имею в виду – отдельных вспомогательных действий, это еще и признак мастерства. А здесь мы не говорим о другой, производственно-технической автоматизации НТР&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, о которой мы много наслышаны и которой человек как таковой вынужден, вместе с тем, противостоять, в чем ему призваны помочь гуманитарные знания и науки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Жизнь молодого специалиста так или иначе запрограммирована в общей деятельности коллектива. И хотя мы говорим здесь об основе основ – индивидуальной работе, работе индивидуума над собой и над материалом, коллективная форма работы затрагивает практически каждого. У нее свои законы, своя специфика. Категории хорошей работы, как, впрочем, и плохой, применимы к ней во всей сложности. О коллективной работе наиболее всеобъемлюще высказался праксиолог Котарбинский, цитирую: «Два субъекта взаимодействуют, если по крайней мере один из них помогает или ме шает другому». Цитата окончена. А если этим делом (помогает или мешает) занимается уже не один, не два, а несколько человек? Вспомним о коллективах авторов грамматик, составителей словарей, о благополучных, а также о неблагополучных коллективах. Что ни говори, коллектив – это всегда сложно. Коллективные формы работы у нас по понятным причинам пользуются особым вниманием, но, надо сказать, их специфика и возможности в науке изучаются всюду. Мы еще будем, вероятно, говорить о них дальше, об их плюсах и минусах. Например, о болезненных следствиях нарушения стабильности коллектива. При нашей любви к реорганизациям, нам хорошо бы запомнить такое изречение Котарбинского: «Первая стадия реорганизации – паралич». Любителям переходить из коллектива в коллектив в благородных поисках лучших условий напомню еще одно трезвое изречение Котарбинского, точнее – Януша Корчака, цитируемого Котарбинским, о том, что лучше известные недостатки наличного коллектива, чем неизвестные достоинства нового. Но коллектив обладает замечательными потенциями преемственности и сохранения традиций. Только при коллективной форме работы, увы, можно закончить труды, превосходящие силы и продолжительность жизни одного человека. Примеры известны хотя бы из истории лексикографии. И все-таки коллектив лишь воплощает собирательно то, что нужно для любой, в том числе индивидуальной научной работы: это постоянство в осуществлении цели. Выбор темы – это всегда сложно. Порой, в этом виден не только научный работник, но и весь человек. Важно уметь ограничиться. Хорошо, если практицизм при этом не заслоняет от нас интересов науки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Облюбовав тему исследования, приступаем к изучению литературы вопроса. Она может быть маленькой, но может быть и очень большой. Следует помнить, что литература вопроса и сам вопрос – это понятия отнюдь не совпадающие. Допускаю, что это не всегда легко, и четкость разграничения бывает затруднительна. Так обстоит дело, по-видимому, в классической филологии. И все же, как пишет Шмилауэр, усердное изучение одной литературы в ущерб самостоятельному исследованию фактов способно породить самое большее – компиляцию. Ну, тут более сложная ситуация. У того же Шмилауэра приводятся примеры из очень богатых научных литератур. Скажем, в германистической литературе, в литературоведении раздаются голоса, что поскольку так много написано о Гете, то всей жизни не хватит, чтобы прочесть все, написанное о Гете, то давайте читать самого Гете. Шмилауэр говорит, что у нас дело обстоит, в нашей, чешской, имеет он в виду, литературе, скромнее. Все-таки самый правильный путь – сначала изучение литературы вопроса, а затем уже и самого вопроса. Сейчас существует множество библиографий и библиографий библиографий, есть детальные справочники, существуют громадные институты научной информации и так называемые информационно-поисковые системы. Все это звучит очень внушительно. Обольщаться не стоит. В решительный момент все это может очень просто подвести. Книги нет. Статью не могут найти. Источник ищут безуспешно, как ищут по моей просьбе до сих пор всем сектором ИНИОН&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> один материал, который мне бы очень пригодился для нынешней беседы – сатирическое стихотворение «I am the model of a Modern Linguistician» (Лингвист я образцовый, модерновый...)» в британском журнальчике «The Incorporated Linguist»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Лет двенадцать назад я, точно помню, видел своими глазами эти забавные стихи, помню смутно содержание, но ни год, ни номер не запомнил и не записал. Не могу же я библиографировать все подряд, да и не знал я, что мне это потом понадобится. Обратился к библиографам – и вот вам результат.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Если вы специалист в данной области науки, проблеме или готовитесь стать таковым, ни одна библиография для вас не достаточна. Следите за литературой, читайте журналы, составляйте свою библиографию, заводите картотеку или картотеки», – советует Шмилауэр. Так складывается ваша эрудиция. А эрудиция – дело индивидуальное. Своя картотека – вещь тоже индивидуальная. Тут определяющими являются не международные стандарты, а наши личные вкусы и привычки. Одни все записывают в тетрадку, другие применяют карточки, третьи – листы в папках. Каждый метод имеет удобства и неудобства. Тетрадные листы нельзя перетасовать. Карточки можно, но у них маленькая площадь, и каждую карточку надо еще паспортизовать, что откуда, легко потерять при этом. Листы в папках, в свою очередь, трудно обозримы. Словарная работа строится почти исключительно на картотеках, я имею в виду, в карточках. В своей индивидуальной работе я привык комбинировать картотечный способ и листы в папках. Для частных потребностей, как говорит Шмилауэр, под картотечные ящики вполне годятся и обувные коробки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По вашей специальности или проблеме пишут не только в советской литературе, но и за рубежом, не только по-русски (хотя надо сказать, что по-русски пишут все больше и больше), но и на других языках, естественно. Желательно уметь все это прочесть и разобраться. Лингвист не обязательно полиглот. Мы еще, возможно, вернемся к этому во второй нашей беседе. Но поток научной информации не только многоводен, он еще и многоязык. Русисту надо читать на других славянских языках, каждому лингвисту необходимо уметь читать на основных западноевропейских языках, древникам и классикам нужны классические языки, чего мы пока здесь не касаемся. Эта жестокая необходимость быть полиглотом для себя не должна нас отпугивать. Существуют факторы, которые все-таки довольно облегчают задачу. Как говорит Шмилауэр, для этого не нужно длительной подготовки и учебы. Профессиональный язык весьма стандартен. «Главное – не бояться», – пишет Шмилауэр. Конечно, без длительной подготовки возможно чтение на языке, генетически близком уже известному языку. Скажем, владение русским языком позволяет осилить текст на любом другом славянском языке. Знание французского языка весьма облегчает понимание текста на близкородственном итальянском. Отвлекаясь от утилитарных нужд, следует признать такие переходы от языка к языку крайне полезными для наглядного приобщения к идее языковой эволюции и многообразию через ни с чем не сравнимую прелесть собственного наблюдения. Чем больше будет таких личных знакомств с языками, тем лучше для языковеда. Конечно, это всего лишь скромное чтение со словарем. Но его значение не стоит преуменьшать. С одной стороны, со словарем неразрывно связано всякое серьезное чтение. Уж мы-то, лингвисты, хорошо знаем это. С другой стороны, частотность обращения к словарю постепенно меняется в зависимости от порогов знания. Делается менее заметной. Известно наблюдение, что при встрече с новым словом в иноязычном тексте не всякий раз следует инстинктивно хвататься за словарь, стоит попытаться угадать сначала самому его значение на основе контекста, ситуации, словообразования и, наконец, собственной интуиции. А развитие последней важно уже не только для усвоения языка, но и для исследования языка. Недаром говорят, что большинство слов приходит само собой из чтения, а не из словаря. Вот так считает известная переводчица Като Ломб, например. Конечно, при этом имеется в виду доброкачественное, заинтересованное, творческое чтение, и не одних только текстов по специальности. Работы на другом языке по своей специальности читаются и понимаются, действительно, без большого труда, что на практике как бы подтверждает тезис о международности науки. Но было бы жалко ограничивать свое знакомство с языком только текстами по специальности. Мы не достигнем при этом той полноты самообогащения, которая наступает от чтения лучших писателей. В целом, усвоение языка, языков, дарит нам то переживание успеха, которое так нужно исследователю и вкус к которому необходимо развивать у себя. Могу сказать о себе лично с уверенностью, что в научное языкознание я пришел именно через увлечение иностранными языками. А если предаться воспоминаниям, то в детстве меня более всего поразили латинские буквы, как-то не так выглядящие, чем привычные, уже привычные, несмотря на нежный возраст, русские буквы. И я вовсю принялся транслитерировать ими русские слова и играл, подписывая таким образом рисунки с разными приключениями, что мне казалось надписями на иностранном языке. Может быть, с того все и началось. Позднее приходилось проводить и менее детские эксперименты с иностранными языками. Кстати, свой первый иностранный язык, немецкий, я изучал простейшим способом. В возрасте примерно пятнадцати лет в летние каникулы я засел добровольно за толстенную, неадаптированную, изданную в Германии прошлого века книгу сказок и читал ее со словарем, выписывая и заучивая по шестьдесят-семьдесят слов ежедневно. В общем, это был неплохой эксперимент на загрузку памяти. Переводчица Като Ломб считает этот способ менее популярным, называет зазубриванием, и определяет примерную норму: двадцать-тридцать слов в день. Лично мне это дало очень солидную базу твердого активного фонда немецкой лексики. Думаю, что только после этого новые слова начали приходить сами собой. Французским и английским овладевал уже значительно легче, практически самостоятельно, и исключительно путем чтения художественной литературы. Тщательное заучивание вокабул хорошо тренировало и специализировало память именно на лексическое запоминание. И довольно долго поддерживал ее в хорошей форме. Вот пример. Уже в возрасте двадцати семи лет, когда явилась перспектива командировки в Венгрию, я решил форсированно заняться венгерским языком и вспомнил свой метод шестьдесят-семьдесят слов наизусть ежедневно. Помню, знакомые выражали сомнение: одно дело пятнадцать лет, другое – двадцать семь. Но я все-таки повторил опыт в полном объеме в течение трех-четырех месяцев и мог в момент поездки понимать содержание небольших текстов и газетных заметок, а это ведь финно-угорский язык с другим типом, структурой и чужой основной лексикой. На практике это не так уж и пригодилось. Так и говорили: «Зачем Вам венгерский язык?», – но ознакомиться с иносистемным языком было и полезно, и интересно. Индоевропеисты в таких случаях прибегают к другим иносистемным языкам, чуть ли не к американо-индейским, но так далеко можно и не ходить, тем более что у нас под боком такие великолепные иносистемные языки, кстати, история которых так тесно переплетается с нашей. Это финский, венгерский, эстонский. Правда, овладеть глубоко венгерским языком не пришлось. Но ведь полное овладение языком – вещь вообще недостижимая. Но запоминание и тщательное заучивание написания и произношения большого количества слов – прекрасная школа эмпирии, кстати сказать, о которой хорошо сказано, цитирую: «Основа всякого знания – это эмпирия и точное наблюдение фактов и явлений. Они сами приводят к общим идеям, теоретическим синтезам и творческим гипотезам, правда, не всегда, не на каждом этапе работы, а главное – не у каждого», – это Ян Розвадовский.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В эпоху расцвета общих теорий не каждый любит и не каждый умеет работать с фактами: конкретные примеры плохо воспринимаются на слух, утомляют при чтении. Придумано даже выражение: ползучий эмпиризм. И однако, факты цементируют науку, в то время как теории изменчивы. Они развиваются и по спирали, и по кругу. Теорию можно сдать в архив, признать, что она полностью устарела, но нельзя сдавать в архив факты. Впрочем, они и там не устарели бы, как единственное, пожалуй, что не боится длительного хранения. Сейчас начинает возрождаться благое сознание единства филологии, а совсем недавно ревнители чистоты и самостоятельности языкознания не хотели и слышать про филологию. Времена меняются, и вполне возможно, что сейчас эти же самые люди одобрительно ки вают головами, слушая разговоры о единстве дисциплин, изучающих культурный контекст. Но что-то при таких зигзагах утрачивается, как, например, малоизвестная ныне филологическая акрибия, приверженность к тщательной работе с письменным фактом, умение делать черновую работу, видеть мелочи, не пропускать ошибки. Зато все хорошо разбираются, что престижно, а что не престижно: престижные занятия, престижная профессия, престижная роль. И уж, конечно, черновую техническую работу не принято считать престижной. Прекрасный повод для производственного конфликта. А между прочим, черновую работу необходимо делать хорошо в интересах прогресса всей дисциплины. Как говорил еще Микеланджело Буонарроти, цитирую по Котарбинскому: «Не презирайте мелочей, ибо от мелочей зависит совершенство, а совершенство – не мелочь».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Совершенство – это очень громко, почти несбыточно даже в конце большого свершения, это редко достижимая гармония фактов. Путь к нему труден. «Думать трудно», – говорил академик Виноградов. Не знаю, я только от него, почему-то, слышал такое признание. То ли остальным всем думать легко, то ли он с высоты своего величия не считал нужным скрывать действительные трудности мыслительного труда.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как праксиология представляет себе ступень творческого труда? Совершенно четко: подготовка, вынашивание (в оригинале у Котарбинского по-польски inkubacja, английское incubation), озарение (по-английски illumination, переданное у Котарбинского целым польским словосочетанием), проверка, уточнение. И это все? А потом снова: подготовка, вынашивание, озарение, проверка, уточнение? Нет, до тех пор, пока этим занимаются, слава богу, не машины, а люди, в определенный момент срабатывает психологическая усталость. Это когда все проверено, уточнено, отрецензировано, обсуждено, сдано, возвращено обратно, доработано, вновь сдано, но еще не издано, наступает естественное состояние, когда уже все равно. Вот я лично наблюдал: заходит Наталья Юльевна Шведова, при мне разговаривает с Федотом Петровичем Филиным и говорит: «Мне уже теперь все равно». Это тот самый момент, когда готова она, готова, Академическая грамматика&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, но ее пока нет. А трудности, тяжести слишком свежи в памяти. И опять описание не полно, потому что самый сложный труд – труд затянувшийся и пока не дождавшийся удачного финала освещен хоть краткими переживаниями успеха, если только это действительно творческий труд. Всегда ли это совпадает с публикацией? Нет, не всегда. Приходилось сталкиваться с людьми, которые боятся публикации, не любят читать корректуру, опасаются критики по выходе в свет, одержимы боязнью изменения status quo – пусть остается так, как есть. Плохо ли, хорошо ли... И так далее. А есть еще такие творческие личности, которые только тогда и познают чистое творческое счастье, когда пишут, а написав и, особенно, напечатав, начинают испытывать неудовлетворение. Словом, не так все просто и у сложившихся профессиональных исследователей. Но о профессионализме специально в следующий раз, а сейчас ограничимся беглым обзором элементарных требований к хорошему труду, хорошей работе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первое требование – ясность. Ее противоположности – ученого тумана – рекомендует опасаться Шмилауэр, который пишет, цитирую: «Чтобы сохранить ясность понимания у нашего читателя, мы не должны колебаться объяснять даже элементарные понятия; давайте никогда не будет говорить: “как хорошо известно” о вещах, которых мы еще недавно не знали сами». Цитата окончена. Хотя это одна из тем нашего следующего разговора (это то, что я скажу дальше), все же я замечу здесь кратко, что есть ясность, а есть еще искусная имитация ясности, так называемая элегантность описания, но о ней позже.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Следом за ясностью идет простота, умение просто излагать сложные явления, а не наоборот – усложнять простые вещи. С простотой связывают определенные выгоды исследования, т. к. простое действие – это экономное действие, а большая простота означает большее правдоподобие гипотезы. Там, где ясность и простота, там уместна, как вам хорошо известно, и краткость. И Шмилауэр действительно напоминает нам изречение древних: &#924;&#941;&#947;&#945; &#946;&#953;&#946;&#955;&#237;&#959;&#957; – &#956;&#941;&#947;&#945; &#954;&#945;&#954;&#972;&#957; (Большая книга – большое зло)&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Но вот издательство с этим, правда, успешно борется: при большом скандале не выше двадцати двух листов. Так что можно считать, что самое большое зло мы сокрушили общими усилиями. Если это действительно так, конечно. Это тоже трудно, то есть – писать кратко. И не все могут. «К старости люди толстеют», – иронизировал академик Виноградов по поводу второго, сильно расширенного издания одного курса «Введение в языкознание».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вообще перечисленные требования отнюдь не банальны, как может показаться на первый взгляд, а наоборот, актуальны, неизменно актуальны для пишущих. Казалось бы, меньше сделать и написать легче, чем больше, но умеренностью, чувством меры, умением вовремя поставить точку обладают далеко не все зрелые ученые. «Полезно помнить, что optimum – это не maximum», – внушает нам Котарбинский вслед за Аристотелем. Все мы работаем в институте или институтах, деятельность которых регулируется планом. Самый совершенный план всегда априорен. Самая разумная творческая деятельность на разных этапах обнаруживает непредсказуемые ускорения, а чаще замедления. Причины этого замедления должны внимательно изучаться именно потому, что здесь бывает много такого, что заслуживает полного понимания и уважения. Ведь речь идет о творчестве. Нашим планам постоянно не хватает гибкости. У нас слишком фетишизируются срочность или досрочность исполнения. А всегда ли мы думаем о качестве? Говорим мы о нем, положим, много. Вот и приходит на память «Притча о промокашке» у Котарбинского, которой я однажды уже развлекал Бюро отделения литературы и языка АН СССР, докладывая там о результатах проверки деятельности Института языкознания АН СССР. Цитирую Котарбинского: «Вот, например, из уст знатока бумажной промышленности услышали мы попытку объяснения того, почему на нашем рынке, по крайней мере до 1952 года, имелись только плохо действующие сорта обыкновенной промокательной бумаги для промокания чернил. “Промокашка, – говорил упомянутый специалист, – требует рыхлости, а эта последняя, в свою очередь, требует на определенной стадии производства медленного темпа обработки, в то время как предприятия старались отличиться количеством произведенных листов и поэтому с ущербом для качества изделия увеличивали темп производства”». Дело было давно, и притом в Польше, но как нам все это знакомо!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы исходим из презумпции, что молодой специалист любит свое дело, свою тему. В зрелые годы, оставаясь специалистом узким, он, наверное, еще более укрепляется в этом, еще сильнее любит. Нормальному человеку вообще свойственно любить свое дело и, вероятно, себя в своем деле. Но надо знать свои слабости, которые с возрастным склерозом могут к тому же прогрессировать. Шмилауэр, вслед за Бодуэном де Куртенэ, предостерегает нас против этой «слоновой» болезни в филологии, цитирую Шмилауэра: «Предмет, изучаемый со слишком большой любовью, вырастает под микроскопом мелочного исследования сверх необходимой меры и переоценивается в сравнении с другими. Кто возьмется за кельтский язык, находит его следы повсюду». В общем, это не так уж и смешно, потому что кельты, действительно, как и готы, были почти везде в Европе. Но действительно, есть, может быть, и другие случаи, когда предмет объективно небольшой разрастается в глазах по-человечески пристрастного, влюбленного в него исследователя. Вот тут уже и наступает «слоновая болезнь». На тему ошибок мы еще будем говорить, беседуя об образованном ученом. А пока будем держаться самых элементарных понятий. Да, так вот то, что я упомянул как «слоновая болезнь», это, между прочим, в геологии еще называют провинциализмом. Там в это не вкладывают ругательного смысла: дескать, далеко от Москвы, – а просто в геологии такие провинции существуют, геологические. Одна геологическая провинция имеет свою физиономию, другая – свою, другую. Так вот, распространять свойства своей провинции, облюбованной, на другие – это вот тот самый провинциализм.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пока, значит, мы будем придерживаться самых элементарных понятий. Элементарнейшие из них – это оппозиция «труд и лень». Английский физик Пиппард пишет, цитирую: «Ибо наш самый большой враг не студент-нигилист, а инертность. Самый ужасный грех не гнев, а лень». Это есть такая переводная книжка «Образованный ученый», так и называется, Москва, 1979 год&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, о подготовке молодых физиков в Великобритании. «Мы давно знаем, что лень – мать всех пороков». Цитата окончена. Но необходимо заметить, что современная лень тоже не стоит на месте. Она сильно модернизировалась. Типичный ее нынешний представитель – это молодой человек, который уверен в своих способностях сам, а иногда уверил и окружающих, что все может сделать, стоит только захотеть, но почему-то так и не делает, впрочем, даже твердо знает, почему не делает. И вообще все твердо знает о себе и о других, лучше других. Не спешит заняться делом, особенно лишним, с его точки зрения, иронически смотрит на тех, кто вкалывает не щадя себя. Его не по годам развитому умению все взвесить только удивляешься, уж он-то прекрасно разбирается, что престижно, а что ниже его достоинства. Он обычно ни в чем не сомневается, не подозревая, насколько это важно – уметь сомневаться для ученого и искателя. Ясно, что ученого из него не выйдет, как говорится «ни при какой погоде». Хотя, заметьте, в этом виноваты будем скорее все мы, чем он сам, если, конечно, послушать его. Но в научных сотрудниках при наших-то бесконкуренционных условиях и мягких конкурсах он просидит долго.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако вернемся к ученичеству. Оно несовместимо с ленью, мы это уже выяснили. Мы рассмотрим опасности, которые таит в себе усердное ученичество. Тот же самый Пиппард справедливо указывает, цитирую: «Индивидуальные привычки в мышлении у классиков науки слишком часто брались как пример для подражания менее одаренными людьми. Успешное развитие и новшество становились стереотипными традициями, в которых несущественное выставлялось на первый план как образец. Это явное дилетантство». Это там есть такой раздел: «Воспитание профессионализма» в книге «Образованный ученый». Мы подходим к обсуждению огромных по важности вопросов морали в науке. Из них первый – отношения учителя и ученика. Цели их обоих, цитирую: «Учитель работает с мыслью о том, чтобы сделать свое участие излишним», – сказано об этом у Котарбинского. Иначе у него же, у Котарбинского, это еще называется тенденцией к сокращению вмешательства, взамен которой рекомендуется наблюдение в чистой форме, причем ученик максимально предоставляется самому себе. Руководство не должно быть навязчивым. Цель ясна – самостоятельность. Действительно, нет ничего важнее, как приучить будущего ученого к самостоятельному образу мышления…<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Беседа 2. Образованный ученый<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;(...) Язык социален, он реализуется в виде текстов (Щерба писал о трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании, о «текстах» как «языковом материале»)&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, в языке наличествуют элементы системы, разные элементы языка наделены разной степенью знаковости, язык обнаруживает потенции порождения слов и форм по активным правилам и моделям. Обязательно ли эти утверждения противоречат друг другу? Нет, все они более или менее правильно характеризуют разные стороны языка, и вместе с тем, ни один из исследовательских методов, ни одна из теорий не может претендовать на главную роль по той простой причине, что неисчерпаемое богатство языка превосходит возможности одного метода. И это давно пора понять приверженцам одной теории. Сходное наблюдение можно встретить, между прочим, у представителей других наук. Например, цитирую: «Системный подход может успешно выполнять свои методологические функции в науке, не обязательно выступая в форме теории». Это вот из того же сборника «Науковедение». Явление богаче закона, согласно материалистической диалектике. Что же говорить о таком всеобъемлющем явлении, как язык! Об этом забывают ревнители чистоты. Ну, вот мне буквально приходилось слышать во время диспутов. Скажем, вот, сторонники структурного метода, когда им приходится напоминать, что объяснительная сила сильно возрастет со вводом исторического аспекта. Мне говорят так: «Как же чистота метода?». В противном случае вы остаетесь с вашей чистотой метода. Остается строгое, но малопродуктивное описание. Главное же для нас – сам язык и полнота нашего проникновения в него всеми доступными методами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В исследовательской практике и в научном обмене мнений, в усвоении научной информации, к сожалению, приходится считаться с тем, что вместо достаточно гибкого и широкого методологического подхода к языку весьма распространены односторонние концепции и изложения. Из классиков науки, как правило, берут то, что кстати. Так, и сторонники и оппоненты Соссюра хорошо помнят, что у него сказано: «Язык есть система знаков, выражающих понятия...» (Соссюр «Курс общей лингвистики»)&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Почему-то и те и другие не придают должного значения его же словам: «язык есть факт социальный». Дальше мы еще коснемся других положений этой книги, на которые полезно обращать внимание сегодня.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Работая в целом на иных направлениях, я в то же время считаю, что возможности системно-семиотического подхода отнюдь не исчерпаны, что их можно и следует развивать. Так, Соссюр, например, не обратил практически внимания на особую знаковость, сверхзнаковость, имени собственного, на ее спо собность возрастания по мере забвения лексико-семантического субстрата. Ну, всем известен такой феномен, когда фамилия, тождественная апеллативу, почему-то имеет какое-то нелепое ударение. Это есть тенденция усилить знаковость фамилии, как знака, оттолкнуться от лексико-семантического субстрата. Таких примеров очень много. Знание эквивалентной передачи этих знаков одного языка и культуры средствами знаков другого языка и культуры – неизменно острый вопрос, и теоретически и практически. Когда лет двадцать пять назад наш чехословацкий коллега Ольдржих Лешка делал сообщение в Институте славяноведения АН СССР на хорошем русском языке, между прочим, он все упоминал там о каком-то «коданьском» структурализме. И не все присутствующие сразу разобрались, что это копенгагенский структурализм, только по-чешски, – koda&#328;sk&#253;. Не так давно по телевидению транслировался многосерийный французский фильм «Жан-Кристоф». Из него мы узнаем, что брата Жана-Кристофа обокрали в Майансе. Дело было в Германии, но такого города в Германии нет, а есть Майнц, по-французски – Mayence. Эта ономастика настроена была на французского читателя и зрителя. Не слишком образованные переводчики не посчитались с этим. В плане передачи таких имен-знаков, настройки их, так сказать, на русского читателя, а не на французского этому роману у нас с самого начала не повезло. Он продолжает называться у нас по-французски «Жан-Кристоф». А надо – «Йоганн Кристоф», ведь герой – немец, Йоганн Кристоф Крафт. А главное, эти немецкие имена в русском культурном обиходе вполне приемлемы, в отличие от французского культурного обихода, там надо все-таки – Жан-Кристоф.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теоретическое положение об особом характере знаковости имен собственных, их Sprachbezogenhelt (языковая ориентация) имеет, таким образом, отражение на практике. Неучет его приводит к логической ошибке: умножаются сущности, возник город Майанс в Германии, о чем я уже писал в «Вопросах языкознания» в семьдесят восьмом году в номере шестом, на других, правда, примерах&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Кроме того, происходят помехи на культурном уровне. Близкое положение о том, что не существует исключительной антитезы «знаки – не знаки», но есть знаки в большей или меньшей степени, находим в книге Ахмановой «Лингвистика и семиотика» (Московский университет, семьдесят девятого года, на английском языке книжечка). Но, как верно заметили авторы упомянутой книги, главный объект языкознания – значение, а не семиотическая валентность. И сознательный учет существующих методов вовсе не предполагает их смешения, исследование того и другого. И в этом – тонкость интердисциплинарного подхода. Стоит ли говорить, что такая опасность особенно велика в эпоху расцвета моделирования, когда начинают изучать свою модель и метод вместо объекта и происходит уже упоминавшееся смешение наблюдателя и наблюдаемого.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Независимость отрасли науки и ее крайние формы нам в общем известны на конкретных примерах, и поэтому не лишено интереса изложение этого вопроса в уже известной нам по прошлой беседе книге Котарбинского «Трактат о хорошей работе», я цитирую: «В сфере человеческого умения, например, изящных искусств, спорта, игр, повторяется ситуация, когда мастер&#225; в данной отдельной отрасли увлекаются лозунгом ее независимости от других искусств и учета только того, что свойственно для нее. Этому сопутствуют изоляционистские лозунги типа: “искусство для искусства”, истолкование языковых явлений исключительно языковыми причинами и так далее. Постепенно в такой изолированной специальности наблюдается тенденция к непревзойденным рекордам, возникают периоды парадоксальности, экстравагантности – либо из-за остывания интереса к типичным проблемам, либо из-за исчерпания новых непарадоксальных возможностей. Против тяжелой болезни наступающего затем бесплодия главное лекарство – порвать с изоляционизмом, установить связь с другими сферами деятельности». Цитата закончена.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Значит, изоляционизм – это всегда плохо, в первую очередь для самих изоляционистов. И чем умнее исследователь, тем быстрее он должен это понять и постараться выйти из тупика. Наш лозунг поэтому – интердисциплинарный союз и взаимообогащение методов, дисциплин, наук. Интердисциплинарный подход всегда осуществляется, естественно, при преобладающем значении какой-то одной дисциплины. Например, при общности источников у языкознания и истории примат в их прочтении остается за языкознанием. Неверное словоделение, деление на слова, у историков ведет к ошибочному историческому комментированию, примеры чего видим в недавнем издании «Новгородские грамоты на бересте. Из раскопок 1962 – 1976 годов» покойного Арциховского и Янина (Москва, 1978 год). Грамота № 481, XIII век. Наверно, стоило предварительно написать. Так будет труднее. Там слитно большая часть: «поклонъ. &#969;ловцако&#969;ста&#952;иипослиграмоту&#969;жекуны. насьть. инаимиту. арожекаковъ. з&#1123;идуб&#245;дастьловьта. ковъ. змуть». Членение и интерпретация в книге: «Поклонъ от ловца ко Остафии. Посли грамоту оже куны на сеть и наимиту. А роже, каковъ Зеиду бо(гъ) дасть ловь, тако възмуть». Для нас важна последняя часть этого письма. «... а что касается ржи, то ее возвращение зависит от того, какой Бог даст Зеиду улов». Возник Зеид. Зеид характеризуется как непашенный ловец. Однако членить следует иначе: «... а роже, како въз&#1123;иду(ть), Бо(гъ) дасть ловъ, тако възмуть». Все очень просто. Лингвист видит соотнесенность этих частей сложноподчиненного целого: како – тако. «Роже како въз&#1123;иду(ть)» – момент календарный. Никакого непашенного ловца Зеида в Новгороде не было. Это имя неизвестно. Сами почтенные авторы-составители недоумевают над получившимся из их чтения Зеидом. Нету его по другим источникам. Да и тюркологи, наверное, руки разведут: Саид? Сеид? Но какой-то Зеид – это немаловажно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пробираясь между Сциллой интердисциплинарности и Харибдой специализации, исследователь должен помнить об опасных крайностях. Очень верно сказано, что (цитирую): «Чрезмерная специализация грозит ученому потерей интеллектуальности, разрывом связей с общечеловеческой культурой, из которой возникла и с которой в действительности тесно связана современная наука». Это сборник «Методология исследования развития сложных систем. Естественно научный подход»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Это не «Науковедение», которое я тоже иногда цитирую. Цитирую другое: «Развитие ученого, – пишет Котарбинский, – должно напоминать клепсидру. Начинаться оно должно с широкой энциклопедической базы, после чего должна последовать концентрация специализации и, наконец, затем снова постепенное расширение круга проблем». Великолепно сказано у Котарбинского о том, что он называет «горизонтами мысли», цитирую: «Как всем известно, успех в специальной работе зависит от достаточного овладения собственной специальностью, а она требует, чтобы ограничивались ею. Такое ограничение создает угрозу, что сам человек сделается ограниченным человеком. Теперь мы хотим поднять эту тему применительно к интеллектуальным специальностям. И здесь мы также видим принципиальное решение не в возврате к какому-то индивидуальному пантехнизму, к совокупному компетентному практикованию во многих далеких специальностях, а в углублении определенной специальности и расширении таким образом горизонтов мысли. Не выглядывать в мир каждый раз через другое окно, а присматриваться ко всем явлениям мира всегда через одно и то же окно». Окончена цитата. То, что я вам перед этим рассказывал об ориентации в общих теориях, тоже есть не что иное, как с моей стороны попытка взглянуть на широкий мир общих проблем языка через свое окно этимологии, лексикологии, тем более что это делалось не так уж часто.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы с вами условились с самого начала смотреть на вещи широко. Для нас образованный лингвист – это филолог, гуманитарий, ему не безразлично место гуманитарных наук в кругу всех наук, он гордится своим делом, он не согласен на второстепенную роль для своей науки, свою профессию лингвиста он не променяет ни на какую другую. Он хорошо знает свою узкую специальность, но пытливо интересуется всем языкознанием. Он пытливо работает, и очень не хотелось бы ему мешать. Но все-таки давайте зайдем в его воображаемый кабинет и посмотрим, как он пишет, какими путями добивается лучшего понимания проблемы со стороны читателя, какими методами и понятиями оперирует в своей исследовательской практике, как разбирается в сложном, изменяющемся мире идей, насколько сознательно или просто привычно обращается он хотя бы с некоторыми важными категориями, наконец, как он умеет ошибаться. Обо всем подробно не скажешь, да и не нужно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Начнем со стиля. Каков стиль, таков и наш образованный ученый. Мы пишем, чтобы быть понятыми. Следовательно, мы заинтересованы писать просто. Однако распространена тенденция писать не то чтобы тонко, а утонченно подчас, не без сложностей, так сказать, для избранных, которые способны оценить эти наши сложные термины, символы, формулы. Не протестуя против элегантности, мы возражаем против показной элегантности. На ее оборотную сторону обращает наше внимание известный уже нам Пиппард. Сказанное им равно касается и нас, лингвистов, цитирую: «Эта элегантность прельщает, однако на практике она не добавляет начинающему физику сил для решения задач, а скорее уводит его в сторону от понимания элементарных истин». Закончена цитата. Такой культ элегантности ведет к сильно развитому формализму, а «опасность сильно развитого формализма заключается в его уникальности, – говорит Пиппард и продолжает далее. – Таким образом, эти методы могут быть крайне сильными для решения разрешимых задач, но они не порождают в воображении аналогий, которые могли бы привести к решению неразрешимых задач». Закончена цитата. За примерами у нас далеко ходить не нужно. Опять же из моей области: несмотря на попытки формализовать этимологическую процедуру – Росс в Англии, Рудницкий в Канаде, вслед за ними Киш пробовал в Венгрии, – в этом деле не продвинулись они дальше констатации известного. Можно формализовать, то есть изложить, записать формульно, известную этимологию, но не существует формул, порождающих новые, ранее не известные этимологии. Некоторые мои коллеги, которые в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов вели разговоры, что вот, мол, скоро – да, буквально, я как сейчас помню, так говорили, – скоро этимологию начнет выдавать машина, думаю, давно убедились в несерьезности этих разговоров. На смену человеку-лексикографу, уже беря шире, едва ли придет машина-лексикограф. Даже если об этом и продолжают разговаривать люди, не сделавшие сами ни одного словаря. Им бы следовало помнить, что словарь, как я уже говорил и повторю, это воплощенный критерий лингвистических теорий. И тонкое и сложное дело лексикографии – это не какая-нибудь вспомогательная операция, которую просто формализовать. Вот пусть вспомогательные операции и формализуют. Это будет конкретным делом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже в самом начале говорилось, что есть ученые, как бы это сказать, регистраторы и ученые-исследователи. Думается, что сейчас, после распространения методов синхронного описания, первых стало даже больше. Но науку двигают, в конечном счете, вторые. Собственно, сейчас в науке просто описания, без исторической глубины или без анализа, котируются невысоко. Приведу только два, но зато довольно ярких высказывания. Пиппард прямо и образно говорит (цитирую) «о недоброжелательном уважении, которое вызывает просто аккуратное описание явлений». Другие естественники прямо отвергают (цитирую) «неправдоподобную точность описания, предпочитая ей объективную неопределенность» и толково объясняют причину такой своей позиции: постоянное развитие объекта познания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нужно ли говорить, что мы тоже имеем дело с развивающимся объектом. Если в основе каждого описания лежат статические представления, а сам объект изучения является развивающимся, ясно, что одних статических представлений недостаточно. Необходимо перейти к представлениям более высокого порядка, динамическим. Но переход этот не для всех и не всегда легок. Достаточно сказать, что накопленные современной лингвистической типологией наблюдения, важные для исследователя, как правило, ориентированы на статику. Но типология страдает статичностью как бы вынужденно, а классический структурализм возводит статичность в принцип, что уже выглядит сейчас как принцип старения теории. Соссюр писал (цитирую): «Лингвистика уделяла слишком большое место истории; теперь ей предстоит вернуться к статической точке зрения» («Курс общей лингвистики»). Уже здесь у Соссюра имплицитно заложена идея цикличности развития науки и как бы неизбежности возврата к истории на новом уровне. Об ограниченности статической якобсоновской типологии неплохо сказано у Александра Саввича Мельничука, цитирую: «Таким образом, эти авторы пытаются перенести на доисторические этапы формирования систем вокализма данные, характеризующие языки с уже сформировавшимся вокализмом. Ясно, что такой подход логически несостоятелен». Это из его статьи «О генезисе индоевропейского вокализма» в «Вопросах языкознания», семьдесят девятый год, номер пятый.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще Соссюр указал, что статика, синхрония сопряжена с определенными упрощениями объекта исследования. Универсальной, пожалуй, можно сейчас считать констатацию большей объяснительной силы у диахронического исследования. Знаменитые соссюровские дихотомии язык и речь, синхрония и диахрония сыграли свою роль в науке и постепенно утрачивают былую теоретическую остроту. Но классический труд Соссюра не покидает рабочего стола лингвиста. Кроме Соссюра – теоретика синхронической лингвистики, с его страниц сейчас все чаще обращается к нам Соссюр – тонкий знаток истории языка. Вы посмотрите, как он великолепно разбирается в диахронии романских языков, практически на каждой странице в его примерах. Эти части его книги читаются сейчас со все более острым интересом, как, например, неизменно актуальная глава о реконструкциях, которые характеризуются им как цель любого сравнения, регистрация успехов науки и надежная процедура, что тоже интересно. Любая письменная традиция, даже такая, как латинская, имеет пробелы и нуждается в реконструкции. Конечно, Соссюр имеет в виду только фонетическую реконструкцию. О семантической реконструкции вопрос встал много позже. Это последнее зависит от успехов семантической типологии, а здесь еще предстоит многое сделать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы уже упоминали о слабостях статической типологии, необходимо указать также на неуниверсальность ряда универсалий. По крайней мере, одной из них. Б&#243;льшая стабильность морфологии, чем лексики, оказывается иногда исследовательской привычкой, а не универсалией. Вот, цитирую буквально одно высказывание: «Специалист индоевропеист удивится, увидев, что на африканской территории лексика имеет абсолютное преимущество перед морфологией». Это из «Международной встречи по проблемам реконструкции в лингвистике», издано в Риме в семьдесят седьмом году&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Мы за историческое языкознание и глубоко верим в его еще не исчерпанные потенции, обогащенные структурно-типологической методикой. Но необходимо трезво сознавать, что наша наука не может объяснять всегда, все, и притом совершенно однозначно. Множественность решений вообще свойственна для наук объясняющих, в том числе точных и естественных. Наша дисциплина в этом смысле не исключение и, во всяком случае, ничем в худшую сторону принципиальным не отличается.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Образованный, мыслящий лингвист трезво отнесется к любой надвигающейся на него волне моды, а моды в науке, ах, как сильны, и устоять против них бывает трудно и зрелым мужам науки, о женах я уж не говорю, всем трудно бывает. Сейчас, когда язык готовы растворить в едином контексте культуры, лингвист останется лингвистом. Он продолжает искать ответы в материалах языка, в лучших достижениях своей науки. Он должен уметь находить там, где другие давно не ищут или привыкли искать другое. Неразумно одной прямолинейности противопоставлять другую, лишь бы свою, и настаивать снова, как это делали не так давно, на имманентности развития языка. Язык не закрыт для внешних влияний, но он отражает и преломляет их свое образно. Даже лексика предметов материальной культуры знает много чисто лингвистических парадоксов. Еще Виктор Ген в своей важной книге по истории, культуре и языкознанию – о названиях домашних животных и культурных растений и их переходе из Азии в Грецию и Италию и в остальную Европу, книга вышла свыше ста лет тому назад, – удивлялся искренне, цитирую: «Достопримечательно, что слово butter ‘сливочное масло’ пришло к большинству народов Западной и Центральной Европы окольным путем с Понта Евксинского через Грецию и Италию – две страны, которые почти не знали и не ценили продукт, обозначенный этим словом»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Настоящий лингвист не покоряется предвзятым суждениям. Он подвергает их сомнению и часто находит подтверждение своим сомнениям. Например, что бурные эпохи в истории не обязательно отражаются в резких фонетических изменениях – а так обычно думают. Славяне сидели в одном месте, все было тихо, замедленно, дремотно, потом они стали расселяться, это бурная такая эпоха расселения народов, и вот, значит, с этого времени можно датировать все практически диалектные изменения. Ничего подобного, все было гораздо сложнее. Далее, из таких вот ходячих истин: что литературный язык не всегда и не везде связан с наличием письменности, чему пример – Гомер; что диалектные различия объясняются не расселением, а фактором времени, то есть появляются до расселения. Эти отнюдь не избитые решения, важные для этногенеза, лингвистической географии, исследования литературных языков, можно найти в «Курсе» Соссюра.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Огромной зыбкой массой расстилаются перед исследователем словообразование и семантика современного языка, их исследование является актуальным, но, вместе с тем, тонким делом, изобилующим парадоксами и предъявляющим требования не только к уму и кругозору, но и к чувству юмора исследователя. Синхронное словообразование, если о нем вообще возможно говорить, принимая во внимание процессуальную природу термина и понятия «словообразование», должно пониматься в тесной связи с диахроническим словообразованием. На первый план выдвигается функционирование и, в каком-то объеме, порождение в речи. Как говорил еще Соссюр (цитирую): «Таким образом, формы сохраняются, потому что они непрерывно возобновляются по аналогии». Это его курс. Здесь кратко, в какой-то мере парадоксально, но метко при этом схвачено то, о чем теперь пишутся большие книги. Но отличие слов от фраз в речи в том и заключается, что фразы – большей частью новые, а большинство слов уже известные, слышанные, на что обращает внимание теоретик синхронного словообразования Урбутис&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Исследователь синхронного словообразования тяготеет к актуальному языковому сознанию, и Соссюр называет это субъективным анализом, цитирую его: «С точки зрения субъективного анализа, суффиксы и основы обладают значимостью лишь в меру своих синтагматических и ассоциативных противопоставлений». Закончена цитата. Как определить при этом границы объективного научного анализа? Углублять ли его в этимологию и историю, поскольку это может уберечь, как согласен и специалист по синхронному словообразованию Урбутис, от грубых ошибок, произвола и субъективизма, оставив описательное словообразование и так называемую динамическую синхронию за функционированием. Мно гим хочется провести черту здесь, между синхронией и диахронией, но удалось ли это кому-нибудь в чистом виде? Корректно ли говорить о словообразовании и деривации заимствований? Или лучше все-таки видеть здесь включение в какой-либо ряд, то есть адаптацию? Но настоящий лингвист, на своем опыте знающий, что вопросов всегда бывает больше, чем готовых ответов, не спешит и тут с готовыми суждениями и осуждениями. Он внимательно приглядывается к описательному, функциональному словообразованию и словоупотреблению, дающему выгоды непосредственного наблюдения. Среди таких наблюдений встречаются методологически чрезвычайно важные – например, о несовпадении направлений семантической и формальной мотивации. Тут у меня ссылка на Урбутиса, но и другие об этом писали.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Образованный лингвист не знает очень многого и старается никогда об этом своем незнании не забывать. Но и это не спасает его от ошибок. Самые опытные и образованные делают ошибки, часто весьма досадные, особенно для них самих. Ошибаться свойственно человеку, но это плохое утешение. Собственно, прав на ошибку у нас не так-то много. Ни сложность предмета, ни высокий полет мысли никогда не извиняли неточностей в анализе или опечаток в книге. Надо воспитывать у себя точный глаз. Терпеливо читая и перечитывая, «что я там такое написал», мы всегда найдем у самих себя, с чем поспорить, что исправить, а что и просто вычеркнуть. Придирчивая, так сказать, автотекстология – хорошая школа борьбы с верхоглядством. Что же касается самих ошибок, в науковедении предпринимались опыты описания характерных ошибок науки. Это уже упоминавшийся провинциализм, то есть стремление ученого перенести признаки своей области на другие области знания. Далее, значит, стремление к нахождению различий при обнаружении нового и утрата при этом целостного представления о предмете исследования. Это больной вопрос в науке. Избыточность информации, причем второстепенной и третьестепенной, подмена общего частным, главного второстепенным, определяющего случайным, переоценка роли эксперимента тоже интересна. Хотя это перечисление ошибок было первоначально адресовано не нам, а геологической науке, оно заслуживает также нашего внимания. В пункте о переоценке роли эксперимента содержится, между прочим, поучительная рекомендация не полагаться излишне даже на успешный эксперимент и безукоризненную модель. Смысл в том, что рафинированность условий их построения как раз мешает увидеть всю сложность объективной действительности. Занятно читать далее, как сами электроэнергетики предостерегают против излишней веры в могущество вычислительной техники, так как и она приводила к ошибочным представлениям, будто бы можно вычислить развитие сложной системы во всех ее деталях.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Творческий исследователь, искатель не может полностью ни предсказать, ни предвидеть результат своей работы, но он обязан представить детальный план. В сущности, получается конфликт, выйти из которого поможет только разумный компромисс, учитывающий интересы и требования обеих сторон: работника и учреждения. В интересах эффективности творческого труда план не должен поглощать все активное творческое время личности. Кто-то говорил, помню, что плановая работа должна занимать лишь одну треть активного времени. Этот кто-то, правда, наверное, не писал словарей. Это все индивидуально, конечно, очень. Долговременные трудоемкие лингвистические работы, как, например, вот эти наши словари, требуют в целом большего. Но и неустанное перо лексикографа необходимо периодически откладывать в сторону, чтобы подумать на другие научные темы. Что сказать о досугах? Большая наука, к сожалению или к счастью, не любит отпускать от себя своих людей. Лично я давно отказался от намерения освободить свои субботы-воскресенья от научных занятий. Говорят, мозг не отдыхает. Но жизнь так сложилась, да и интерес берет верх. Организм, я думаю, тоже привык. Что ему остается делать?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нашим громоздким коллективным плановым работам сопутствуют большие канцелярские издержки. Все стонут от отчетности. «Отчетность пожирает время», – признает Котарбинский. Львиную долю времени при коллективных работах забирает общение между работающими. Просто человеческое общение превратилось в роскошь. А эмоции? О них ни в коем случае нельзя забывать, они напомнят о себе сами. Ведь наука – борьба мнений, а следовательно, и эмоций. Вот, тут одно высказывание, оно не мое, поэтому я его безбоязненно процитирую: «Но даже и между подлинными учеными, принадлежащими к разным школам, в какой-то мере поддерживается состояние необъявленной войны», – читаем мы в сборнике «Методология развития сложных систем». В общем, все очень сложно. Творческая личность – личность психически нагруженная, перегруженная, напряженная. Таким образом, образованный ученый, если он живет и работает, так сказать, по полной программе, живет трудно. Наш образованный ученый может многое: он может и работать на овощной базе, грузить мешки и ящики, и могут его бросать на полевые работы, но место его за рабочим столом, в интересах науки, в интересах общества. Время от времени наши демографы возбуждают больные вопросы: «Кого беречь?». Иногда предлагают беречь мужчин – значит, взрыв негодования среди женщин, призывы беречь прекрасную половину общества – возможен сдержанный ропот среди мужчин. Берегите образованных ученых – и мужчин и женщин.<br>
<br><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;О. Н. Трубачев<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ВЫСТУПЛЕНИЕ В ДНЕПРОПЕТРОВСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дорогие друзья! Сверстники, старшие товарищи и самые юные присутствующие здесь! Я взволнован, растроган и удивлен. Я начну с того, что выражу слова благодарности за честь, оказанную мне, за приглашение выступить сегодня, правда, в несколько новом для меня месте, я искал Днепропетровский университет, филологический факультет, на старом месте. На старом месте не нашел, потом мне восстановили историю последних лет, и уже, вот, я вижу все в местах иных, но не в стенах дело. Филологический факультет Днепропетровского университета жил, живет и будет жить, а, так сказать, его антураж, его устройство, экипировка, материальная база, конечно, они не замедлят измениться в лучшую сторону. Что мне хотелось сказать (я, так, несколько смешался). Ну, во-первых, я не готовился выступить сегодня. В Днепропетровске оказался по совсем другому поводу, очень дорогому для меня. Мы, выпускники 1952 года русского отделения филологического факультета Днепропетровского университета, в эти дни празднуем свое двадцатилетие: 1952 – 1972 годы. И вот мы все собрались, очень волновались, радовались, были и слезы, и безудержный смех, всевозможные воспоминания. Вот это нас всех привело в одно место, в наш Днепропетровск, который по-прежнему остается нашим, и для тех, кто уже привык к новым местам и уже половину жизни прожил в других городах, и для тех, кто продолжает жить и работать здесь. Я рад видеть вас, предложение выступить было несколько неожиданным, и поэтому я без колебания принял это приглашение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но сейчас я хотел бы начать с другого. Хотя вероятная тема моего сообщения – какой-то рассказ, пусть, конечно, односторонний несколько, в силу моих интересов, о нашем Институте&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, о моей работе, но я не спешу перейти к нему. Я, конечно, очень хотел бы прореагировать достойным образом (не знаю, удастся ли мне) на трогательные слова, сказанные Екатериной Петровной Ситниковой. Действительно, Екате рина Петровна Ситникова – литературовед, литератор, я – лингвист, славист – сравнительная славянская грамматика, этимология... Ну, казалось бы, для человека стороннего, что тут общего? А, если разобраться и, так, несколько внимательнее вникнуть в факты моей биографии, то можно сказать, Екатерина Петровна Ситникова стояла если не у колыбели (ну, фигурально стояла, а не то что меня качала), во всяком случае, присутствовала на самых начальных этапах. Действительно, все было так. Я с благодарностью вспоминаю не только университетские годы, но и годы более ранние, когда приходилось учиться в школе. И в такой вот несколько экзотической школе учился я в седьмом-восьмом классе: в Первой железнодорожной школе, тогда она так называлась, которая находится на углу улицы Шмидта и Комсомольской. Школа скромная, все тогда было очень скромно, временами даже убого кое в чем... В эту школу приходили и читали нам лекции профессора и преподаватели Днепропетровского университета. Это было для нас, учеников, событием. Мы слушали их с открытыми ртами. Это были: и биолог профессор Рейнгарт, и ныне покойная, бывшая одно время деканом филологического факультета, Вера Тимофеевна Плохотишина. Рейнгарт читал на какую-то очень широкую, такую популярную тему биологическую лекцию, что-то такое вот о жизни. Вот, Вера Тимофеевна Плохотишина о литературе, о «Войне и мире» Толстого. И примерно в эти же годы и в это же время Екатерина Петровна Ситникова появилась на моем горизонте. Так что, да будет мне позволено тоже, в свою очередь, вспомнить, потому что для Екатерины Петровны я, конечно, не Олег Николаевич Трубачев, а просто Олег. Вот, так оно было, так, бесспорно, и остается. И Екатерина Петровна Ситникова, как и эти вот, другие, упомянутые мной преподаватели вузовские, деятели науки, они были очень светлыми фигурами и ко многому подтолкнули, во многом заинтересовали и прямым образом направили.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С Екатериной Петровной Ситниковой связано и окончание мое и моих товарищей школы. Я кончал среднюю школу номер два и потом рад был встретить Екатерину Петровну Ситникову и как вузовскую мою учительницу уже в Днепропетровском университете. Это мне помогало, это поддерживало меня и составляло какую-то преемственность: тот же человек, с тем же радушием, с той же высокой культурой, любовью и вкусом к филологии встретил меня и, так сказать, провел дальше. Естественно, что тут круг лиц и преподавателей расширился. Несколько изменились мои интересы, но они остались в рамках той же широкой дисциплины, которая иногда кажется неуловимой, одно время казалась распадающейся и несуществующей, но она продолжает существовать. И как бы ни тянулись отдельные отрасли нашей науки к точным областям знания, как бы ни казалось, что они уже, так сказать, выпадают и уходят за пределы языкознания, за пределы филологии, а смыкаются с количественными методами, но проходит время, увлечения некоторые отпадают, остается то положительное и ценное, рациональное, что должно остаться. И вместе с тем, крепнет то, что цементирует воедино и структурную лингвистику, и литературоведение, и разные области языкознания, с одной стороны, и литературоведение, и стилистику, и лингвостилистику, разные области литературоведения, с другой стороны, и заставляет нас вновь уверовать в то, что жива единая большая дисциплина – филология. Лично я представитель такой, довольно специфической области славянского языкознания. Это сравнительное славянское языкознание, сравнительная грамматика славянских языков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но то, что меня интересует, это может показаться еще уже: это этимология, образование и происхождение лексики славянских языков. Очень специфическая область. Кому-то она может показаться узкой, для меня она широка и необъятна. Но, вместе с тем, еще раз убеждаешься, что она не может существовать не только без остальных областей языкознания, но и без литературоведения, фольклористики и без других уже широких филологических дисциплин отдаленного профиля. Не может без них существовать. Но я бы сказал, что и они, эти дисциплины, в свою очередь, тоже, если их глубоко понимать, не могут не интересоваться тем, что дает и может дать им этимология. Если даже иметь в виду задачу прямую. Есть понимание, которым вправе ограничиться литературоведение, но более углубленное понимание, и смысла текста в том числе, явно заинтересовано в привлечении иных дополнительных методов. И в этом смысле подчас может большую услугу оказать этимология. Я не буду сейчас об этом говорить подробно. Я просто хочу сказать о том, что в ряде случаев мне приходилось лично убеждаться, не без отрадного сознания, в пользе собственной, казалось бы, узкой и специальной дисциплины – этимологии, что она бывает нужна даже для правильного, углубленного понимания текста художественной литературы, вообще текста. Причем, с одной стороны, конечно, этимология незаменима при интерпретации текстов отдаленных эпох. Правильное чтение. Если это тексты совсем отдаленного от нас времени, темные тексты, в ряде случаев и правильное членение на слова, как мы знаем, тоже может контролироваться этимологическим критерием. Проблематика «Слова о полку Игореве», правильное понимание текста этого произведения невозможны без этимологии. Но парадоксально, хотя и верно, с моей точки зрения, то, что и в текстах совсем близких к нашему времени, даже в текстах пушкинских, этимологический критерий может помочь там, где, может быть, меньше или не так точно сориентируется человек, литературовед, любой исследователь, который этим критерием пренебрежет…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я еще хочу сказать, что не нужно пересматривать объем таких терминов, как «филология», «филологические науки», скажем, ученая степень «филологических наук»; было одно время мнение, что не лучше ли уже говорить о кандидате «лингвистических наук», о кандидате «литературоведческих наук». Может быть, и нет. И не случайно все пока остается по-старому. И жизнь нас приучает к тому, чтобы, не замыкаясь в рамках своей узкой специальности, интересоваться тем, что делается в соседних специальностях всего этого огромного цикла наук, и, в свою очередь, приносить пользу весьма отдаленным отраслям. Ну, что касается учреждения, в котором я провел уже довольно много лет, я, может быть, хотя тешу себя тем, что это время понапрасну не истратил, но все-таки к сожалению, я не был преподавателем…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Этимологический словарь русского языка М. Фасмера вышел значительным для академических изданий тиражом&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Существуют и другие этимологические словари. Их можно было бы назвать целый ряд. Они носят или школьный характер, или популярный характер, имеют определенные слабости, но, вместе с тем, весьма распространены в учительской среде. Сейчас их трудно подробно характеризовать, но это в общем целый ряд названий, среди которых важно уметь самостоятельно ориентироваться. Это этимологические словари русского языка. Об этимологических словарях других отдельных языков я сейчас не могу говорить, это слишком долго. Я просто хочу сказать, что этимологический словарь русского языка, он практически должен этимологизировать все слова русского языка: и древнерусские, и мертвые, и историзмы, и жаргонизмы, и диалектную лексику; так сказать, в идеале, все, даже и иностранные слова, если угодно. Но это уже трудный вопрос, поскольку тут уже сфера частных терминологий, частных дисциплин, а она растет как снежный ком. Обычно в таких случаях, для устрашения аудитории, ссылаются на опыт химии, которая одна, сама по себе, создала полумиллионную терминологию. Вот попробуйте все это отразите. Естественно, многое остается в сфере либо словаря иностранных слов, либо отраслевых словарей. Так что вот тут мы наблюдаем рост потока информации и даже объекта исследований – такой, который чтобы охватить, подчас сил одного человека недостаточно. Почему я об этом упомянул? Не случайно, потому что сейчас, может быть, именно эпоха перехода от индивидуальных таких вот героических предприятий, как этот словарь, к коллективным. Вот почему мы сейчас почти не можем назвать примеров таких вот перспективных словарных предприятий индивидуального плана, одиночного. А раньше это было, пожалуй, даже правилом. Сейчас каждый такого рода словарь нуждается в применении сил целого коллектива. Поскольку литература всякого рода – и научно-исследовательская, и источники, – все это разрослось до невероятных размеров и нуждается в эффективной быстрой обработке и подчас превышает силы иного коллектива настолько, что коллектив должен проявить железное упорство, настойчивость, я не знаю, там, жизненную силу, чтобы справиться в обозримые сроки со своей задачей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У нас существует небольшой авторский коллектив Этимологического словаря славянских языков&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, который стремится справиться с задачей создания словаря праславянского лексического фонда. Почему мы говорим о праславянском лексическом фонде? Потому что это есть то, что объединяет все славянские языки. Мы оставляем за пределом наших занятий все создания периодов отдельной истории каждого славянского языка, интересуемся тем общим, что более или менее гипотетично может быть отнесено к периоду общей жизни. Но нам кажется, что если мы это проведем последовательно, мы получим набор слов с соответствующими ареалами, которые характеризовали праславянский период, то есть время, эпоху и материальный состав, из которого развились все наши языки. Может быть, здесь будут возможны какие-то дальнейшие выводы. Какие именно, мы не собираемся предвосхищать, потому что наш словарь, в свою очередь, сможет тогда послужить уже орудием труда следующих ученых, и отнюдь не только нашего профиля, но этнологов, скажем, этнографов, историков, археологов, которые наши данные как-то используют, разовьют, подвергнут критике, положат на карту, на археологическую карту (это тоже делается) и, может быть, получат какие-то сведения, какие-то данные, которые нас хоть на сколько-то приблизят к решению этнолингвистических, этногенетических проблем, проблем славянского этногенеза. Ну, тут достаточно назвать хотя бы такую проблему, как проблема славянской прародины. Мы ее перед собой не ставим. Но, думаем, что посильно и ей тоже окажем какую-то пользу. Эти древние слова имеют подчас причудливый ареал распространения. Сейчас уже пришло время расстаться с теми воззрениями, согласно которым считалось, что до известного времени в праславянском языке было все едино, что это был, можно сказать вот другими словами, общеславянский язык, язык с единой лексикой, фактически без диалектов, однородный. Эти воззрения, пожалуй что, преодолены и преодолеваются. Даже в рамках восточнославянского единства, когда, скажем, ясно, что все вышло из одного древнерусского языка, до его распадения на русский, украинский и белорусский, были древние дописьменные территориальные диалекты, которые, наоборот, потом нивелировались. Сами же языки в ряде случаев представляют такую вот чересполосицу, но не сводимую к изначальному единству.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нас же это интересует, в первую очередь, в плане слов, в плане лексической географии. Если такова картина для восточнославянских языков, которые, конечно, представляют большое структурное, лексическое и грамматическое единство, то еще большая сложность ожидает нас и по западным, и по южным славянским языкам, где мы собрали большие материалы в результате долгой работы над изданными источниками, над уникальными словарными картотеками. Материал в основном собран, повторяю, в результате одиннадцатилетней работы по всем существующим печатным словарям, по разным уникальным рукописным архивным материалам и картотекам, нашим и зарубежным. Так что, я думаю, мы сейчас являемся обладателями довольно большого сокровища – словарной картотеки по этимологии славянских языков древнейшего пласта лексики. В результате этой работы мы получили уже три выпуска, три небольших части этого словаря уже сделаны. Они пока еще не увидели свет, все по причине тех же издательских трудностей. Но будем надеяться, что эти трудности, как и все прочие, будут со временем преодолены. Работа эта продолжается, ведется, и долгое время она еще явится, останется нашей главной работой, и моей собственной, и моего коллектива. И со временем, когда словарь увидит свет, возможно, так сказать, уже вы и сами сможете и воспользоваться этой работой как справочником, и судить о ней с разных точек зрения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну, вот, пожалуй, и все, что я хотел бы вам сегодня сказать, так, коротко и о своих занятиях, и о занятиях своих коллег. Очень коротко, конечно, а получилось, наверное, и довольно долго. Вот, а кончить я хотел тем же, чем и начал, и, думаю, что всегда буду к этому возвращаться во время таких встреч на этой территории, на территории филологического факультета Днепропетровского государственного университета, куда меня ввели такие люди, как Екатерина Петровна Ситникова, где затем я был прикреплен, пожалуй, с первых курсов еще, как студент, к кафедре русского языка, занимался в соответствующем кружке, был подопечным тогдашнего руководителя кафедры доцента Якова Алексеевича Спринчака, который долго руководил кафедрой. Не знаю, вот нынешние студенты, конечно, уже не могут помнить его, но помнят сотрудники факультета. То есть кафедра, которой затем достойно руководила Ольга Александровна Красильникова, ныне во главе этой кафедры стоит близкий мой друг, так сказать, с университетской скамьи, Владимир Васильевич Ильенко. Он на моих глазах крутую эволюцию творческую проделал. Его диссертация кандидатская была, ну, скорее близка мне, вот, по плану моих занятий: древнедиалектная лексика, новгородские лексические элементы в летописных изданиях. А затем Владимир Васильевич Ильенко предпринял очередную исследовательскую работу уже на современном языковом лексическом материале. Вот, таким образом, он в своих интересах гораздо более многогранен, и тут я могу только удивляться. И вместе с тем, мне хотелось бы даже пожелать, чтобы и та, первая, область знаний, посильное исследование лексики, терминов различных областей, различных лексико-семантических групп древних русских памятников тоже бы разрабатывалась силами Вашей кафедры, как это периодически делалось и раньше, поскольку силы тут нужны очень большие: круг памятников огромен, публикации растут, и неправильно будет ожидать каких-то разработок только в центре, а будет лучше, если дух коллективизма, коллективных объединенных усилий охватит также и факультетских работников, и подрастающих славистов и русистов из числа студентов вашего факультета. Я думаю, что это может принести только положительные плоды и результаты. Вот на этом позвольте окончить и искренне поблагодарить вас за сердечное внимание.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Д. Н. Ушаков<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;О МОСКОВСКОМ ПРОИЗНОШЕНИИ<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Говорит старый москвич, профессор Дмитрий Николаевич Ушаков. Я изложу главнейшие основные черты коренного московского произношения, которое легло в основу общерусского литературного произношения, считается до сих пор наиболее правильным и которого старается держаться театр и радио. Сначала, в первом отделе, я укажу такие черты, которыми московский говор отличается от других русских говоров, а также частью от украинского и белорусского языков. Погрешать против этих черт могут, следовательно, немосквичи, говорящие на своем местном говоре. Потом, во втором отделе, я укажу такие черты, которые часто искажаются грамотными людьми под влиянием правописания. А правописание, как известно, не совпадает вполне с произношением. Оно представляет собой свою, исторически сложившуюся систему. Против таких черт погрешать могут и москвичи, и немосквичи. Ради общедоступности изложения в формулировке правил я буду исходить от букв, от правописания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первый отдел.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Московский говор принадлежит к числу так называемых &#225;кающих говоров. В акающих говорах одни и те же гласные произносятся различно в зависимости от того, находятся ли они под ударением или не под ударением, и в зависимости от того, в котором слоге, перед ударяемым или после него, они находятся. По одному частному случаю этого широкого явления, а именно потому, что в известных случаях на месте буквы о произносится [а], все явление условно называется в науке &#225;каньем – словом, взятым из уст народа. При изложении первых трех пунктов мы будем иметь дело с проявлениями аканья и будем пользоваться такими терминами: слог, на котором находится ударение, будем называть ударяемым слогом, слоги без ударения – неударяемыми. Неударяемые слоги, если они стоят перед ударяемым, будем называть предударными и считать по порядку от ударяемого по направлению к началу слова так: слог, непосредственно предшествующий ударяемому, назовем первым предударным, следующий перед ним, по мере удаления от ударяемого к началу слова, – вторым предударным, третьим предударным и так далее. Слоги же, следующие за ударяемым, будем называть заударными или поударными – первым, вторым и так далее, по мере удаления их от ударяемого слога в направлении к концу слова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пункт первый.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Главную силу в слове и полную отчетливость имеет ударяемый слог. Все остальные, неударяемые, слабее его. Их сила и отчетливость различны в зависимости от того, какое положение занимают они по отношению к слогу ударяемому. Все гласные во всех неударяемых слогах, кроме первого предударного, произносятся неполным голосом. Поэтому эти слоги всегда не так отчетливы, как ударяемый или как первый предударный. Например, в слове сундуку буква у в слоге сун-, который является вторым предударным, слышится не так отчетливо, как у в первом предударном слоге -ду– и как в ударяемом слоге -ку. Подобная же разница слышится в слоге ры– в словах рыба, рыб&#225;к, рыбак&#250;. В первом слове – рыба – он под ударением, самый сильный и самый отчетливый. В рыб&#225;к он (первый предударный слог) не такой сильный, но вполне отчетливый. В рыбак&#250; это ры– уже слабо и неотчетливо. То же самое мы заметим, сравнив пир&#243;г и пирог&#250;для звука [и]. Вот еще примеры для у, ы и и в заударных слогах: в&#243;здух, выбыть, н&#225;кипь. Эта неполнота голоса, вследствие которой гласные произносятся неотчетливо, называется редукцией. Редукция неударяемых гласных не свойственна, например, украинцам и северновеликорусам. В их речи, как и в речи иностранца, отчетливое произношение всех неударяемых гласных нам кажется особым отчеканиванием. Я привел примеры для редуцированных у, и, ы. Их редукция не так заметна, потому что по качеству они остаются все-таки теми же гласными у, и, ы. А вот другие гласные в неударяемых слогах, кроме того, меняют и свое качество, так сказать, переходят в другие звуки. Обращаюсь к ним.<br>
<img border=0 src="_05.png"><img border=0 src="_06.png"><img border=0 src="_07.png"><img border=0 src="_08.png"><img border=0 src="_09.png"><img border=0 src="_10.png"><img border=0 src="_11.png"><br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р. О. Якобсон<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;НЕКОТОРЫЕ ВОПРОСЫ ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ СЕМАНТИКИ<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ДОКЛАД НА УЧЕНОМ СОВЕТЕ ИНСТИТУТА РУССКОГО ЯЗЫКА АН СССР<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда я сегодня задумался над тем, о чем буду говорить, я понял, какая громадная разница, говорить ли по этим вопросам здесь, в Москве, или перед американской аудиторией. Перед американской аудиторией мне всегда приходится настаивать на том, что еще недавно американская лингвистика проходила через период запрета значения в лингвистической работе. Я все время боролся против этого уклона. Я им говорил о том, что лингвистика без значения – лишенная значения, лишенная смысла лингвистика. Тогда я был очень резок. Когда пытались тогда заменить вопросы значения вопросами дистрибуции форм в потоке речи, в ц&#233;пи слов и предложений, мне приходилось, чтобы поставить вопрос ребром, давать оппонентам следующий пример: если я буду пользоваться этим методом, если я, например, скажу, что в английском языке финитные формы глаголов – это такие формы, которые не могут появиться после артикля, то, в таком случае, на вопрос «Что такое вагон-ресторан?» я должен ответить: «Вагон-ресторан – это такой вагон, который не может появиться между двумя товарными вагонами». Это не дает, во-первых, определения функции вагона-ресторана, а во-вторых, что особенно важно, это не дает даже формулы, по которой можно опознать вагон-ресторан, потому что, для того чтобы сказать, что вагон-ресторан не может появиться между такими-то вагонами, надо заранее знать, что такое товарные вагоны и что такое вагон-ресторан.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь положение существенно изменилось. Наоборот, сейчас в Америке все время лингвисты настаивают на важности, на центральном положении проблем значения, проблем семантических, и мне приходится сейчас занимать обратную позицию, а именно, говорить: этот период, через который американская лингвистика прошла, он далеко не бесполезен. Это очень интересный эксперимент, эксперимент, что можно сказать о языке, что можно сказать о словах, если исключаешь план значения. Что получается? Это эксперимент, как всякие эксперименты с исключением, и мне приходится только оговаривать, что это так же интересно, как, например, работа биологов над выяснением, какие движения может курица совершить, если ей отрезать голову. Опасность начинается только тогда, если считать, что нормальным состоянием курицы и нормальным состоянием изучения курицы является состояние безголовое. Так вот, все-таки эти эксперименты теперь, когда это пройденный период, они принесли свою большую пользу, и сейчас вопросами значения можно как следует заниматься и в Америке. Традиции изучения значения в Московской школе, начиная с Фортунатова, всегда занимали надлежащее место. Но, конечно, в свете всяческих вопросов нынешнего лингвистического анализа многое приходится в вопросах значения пересмотреть. В частности, надо ставить себе совершенно систематически, последовательно и неуклонно тот вопрос, который для нас со студенческой скамьи ассоциируется с именем Фердинанда де Соссюра, а именно, ставить вопрос о соотношении в речевом знаке означающего и означаемого. К слову сказать, крайне любопытно для истории лингвистики, что многие языковеды, когда стал известным курс Соссюра&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, когда он получил большую популярность, подчеркивали, что это одно из главных открытий Соссюра. Те, кто это делал, а среди них были и очень знаменитые языковеды, ошиблись по крайней мере на две с лишним тысячи лет, приписывая это открытие Соссюру, потому что даже с той же терминологией, только сперва на греческом, а потом на латинском языке это появляется как основной тезис теории языка у философов-стоиков в древней Греции, и затем переходит в латинскую традицию под терминами signum, signans и signatum&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Но, во всяком случае, нет такого уровня языка, нет таких речевых знаков вообще, где этот вопрос о соотношении между означающим и означаемым, отношении между звуком и значением не мог быть поставлен. Наоборот, этот вопрос должен быть поставлен.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И теперь, к&#225;к он должен быть поставлен. Необходимо не только отметить, что является формой внешней и что является значением. Важно тут анализировать соотношение знаков по форме и значению, мало того, важно интерпретировать это соотношение. Для четкости, для простоты позвольте мне дать основной пример не из сферы языка, а из сферы другой системы знаков, а именно, жестов. Давайте рассмотрим крайне любопытное явление в области жестов – жесты утвердительные и отрицательные. В нашей культуре утверждение «да» – вертикальный кивок головой, «нет» – горизонтальные движения головы. Как это интерпретировать? Что это? Простая случайность? Это начинает казаться простой случайностью, когда мы попадаем в Балканские страны, например в Болгарию, где соотношение как раз обратное, где «да» – это горизонтальные движения головы, а «нет» – движение вертикальное. Все те из вас, кто был в Болгарии, знают, в какое трудное положение это каждого из нас ставит, не потому что трудно переучиться, но потому что, разговаривая с болгарским интеллигентом, трудно дать ему понять, говорим ли мы по-болгарски или по-русски нашей головою, то есть как мы жестикулируем. И чему я учился каждый раз, как приезжал в Болгарию, – это вести себя в этом отношении как прусский юнкер, то есть без всяких движений головы. Но теперь, если есть эти две системы, как их интерпретировать? Случайны ли и в какой степени? Тут есть глубокая закономерность. Важно посмотреть, что является исходной точкой. Исходной точкой в нашем распределении жестов является утверждение. Это, если пользоваться термином семиотики, термином блестящего создателя семиотики Чарльза Пирса, это жест иконический&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> – «да». Мы наклоняем голову, мы можем пойти еще дальше, мы можем вообще склониться: мы согласны, мы принимаем. Это просто. Тогда почему же «нет» – это не обратные движения, а это движения отрицательные. По очень простой причине. Потому что такие жесты, как жест утверждения и отрицания, если они становятся сколько-нибудь эмфатическими жестами, они повторны, а если мы будем кивать головой несколько раз, то неизвестно, с чего мы начинаем – трудно заметить: с того, что склоняем голову или, наоборот, отталкиваемся назад. Поэтому тут принцип простой противоположности, той элементарной противоположности, которая лежит в основе даже птичьих и лягушечьих восприятий – вертикальная линия и горизонтальная линия. Как же это объяснить с болгарами? И вообще с балканскими народами, народами Ближнего Востока, у которых отношения обратные? Очень просто. Исходным пунктом является отказ, отрицание, несогласие, и если вы присмотритесь к болгарским жестам, то первое – это движение головы обратно, оно может этим ограничиться, это так. И если отрицание, несогласие является, так сказать, иконическим, исходным пунктом, то, опять-таки, противоположность изображается горизонтально.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Есть ли еще другие возможности? О да, есть. Я не все их буду отмечать, но замечательна, любопытна распространенная в Греции форма. А именно, так: действительно, «да» – это движение головы вниз, «нет» – это движение головы вверх, откидывание назад. Типично может быть повторение этого движения, которое, опять-таки, делает трудным семантическое различение между этими обоими значениями, но… Если посмотреть на это с точки зрения греческой знаковой системы, то окажется, что это движение головы является, так сказать, сопровождающим, комбинаторным, избыточным жестом. А главное – это движение глаз, да собственно, даже и не глаз; глаза, правда, если «да», то зрачок движется вниз, если «нет» – зрачки движутся вверх, но и это, как показали мне греки, избыточное движение. Главное, что четко бросается в глаза, когда два грека разговаривают, это: если «да» – движение лобных мышц, бровей – вниз, если «нет» – обязательно назад. Я как-то говорил об этом в Гарвардском университете, и сидел на моей лекции один греческий профессор, и он, даже не замечая этого, служил великолепной иллюстрацией своими жестами всему, что я говорил&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь, я думаю, что вот когда мы переходим к вопросу слов, к вопросу вообще речевых элементов, опять-таки нужно все время рассматривать не отдельные единицы, а рассматривать все это систематически, в системе, один знак по отношению к другим знакам. Теперь, несомненно, проблема значения встает уже в самом, так сказать, крупном плане тогда, когда мы имеем дело с надфразовыми единицами, с единицами, включающими несколько фраз. К слову сказать, очень часто в лингвистике (я ни разу не видал этого утверждения в советской лингвистике, но в лингвистике западной – и французской, и американской) нередко фраза считается решительной границей, концом, так сказать, лингвистического анализа, а то, что комбинация фраз, – представляется, что здесь никаких кодовых законов уже нет, никаких соотношений уже нет. Когда я работал над афазией&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, я понял, до чего это ошибочно, потому что есть типы афазии, где начинаются нарушения именно в плане соотношения между фразами. Например, цитирую такую фразу: «Жена моя не придет, он остался дома». Это афазия. Тут у него согласование между фразами, анафорическое местоимение «она» заменяется отношением «он», потому что для него как раз, для этого афазика, происходит то, что происходит теоретически для тех лингвистов, кто отрицает изучение, лингвистический анализ единиц высших, чем фраза. Чем же отличаются, с точки зрения вот этого соотношения, междуфразные комбинации от внутрифразных явлений? Тем, что внутри фразы есть и согласование, и управление. Между фразами никакого управления уже нет, а есть только согласование. Теперь, внутри фраз в синтаксическом плане, конечно, проблема значения играет огромную роль. Так же, как она играет колоссальную роль в рамках слова, в рамках морфологии. Между словом и фразой различие громадно. Очень интересно, что мы наблюдаем сейчас в американской и британской лингвистике одно течение, которое стремится упразднить различия между синтаксисом и морфологией, которое считает, что, просто, синтаксис – это соотношение морфем, что есть только морфема, а потом фраза, предложение и так далее. Это интересно. Это один из ярких примеров эгоцентризма: влияние данного типа языка на лингвистические построения. Английский язык – это, действительно, язык, где морфология сведена к минимуму, к нулю, и поэтому лингвисты, говорящие по-английски, потому что они не только лингвисты, но они, кроме того, говорящие лица, то лингвисты, говорящие по-английски, легко забывают разницу между морфологией и синтаксисом. Мне кажется, что такое явление среди славянских лингвистов, среди индусских лингвистов и так далее было бы невозможно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь, насчет разницы, основной разницы, семантической разницы между словосочетанием и словом. Я думаю, что эта разница громадна. И разница тут вот в чем. Не предполагается, чтобы мы во время разговора создавали, чеканили новые слова. Это может быть как периферийное явление. Но все-таки в основе мы пользуемся определенным словарным материалом, тогда как, наоборот, предполагается, что мы должны говорить новые фразы. «Скажите же что-нибудь новое», – говорят нам. Эти фразы мы по определенным кодовым правилам заполняем различным лексикальным материалом. К слову сказать, тут возможно опять очень опасное преувеличение, которое мы наблюдаем, например, в небезызвестной книге двух молодых американских теоретиков языка Фодора и Катца&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Они в этой книге написали, что фразы всегда новы, что фразы обычно не повторяются. Вы знаете, когда полемизируешь, проще всего приводить один хлесткий пример. И я, полемизируя с ними, привел один пример, что их книга является лучшим доводом против, потому что там очень много фраз повторено, и в пределах книги, и по отношению к предыдущим работам тех же авторов, а нередко есть и повторение фраз, сказанных другими авторами. Так что и куда более понятен, и куда более лингвистичен подход старого классика французской лингвистики Вандриеса, который в одной своей лекции говорил: «Часто репертуар возможных фраз очень ограничен. Ну, вот, вышел я вчера из двери. Что я мог сказать? Tout mauvais il pleut. Quel temps de chien! и так далее, и так далее».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь, очень важной проблемой является проблема грамматического значения. Позвольте мне поставить ее, главным образом, в плане морфологическом, хотя можно было бы рассматривать это и в плане синтаксическом. Я должен сказать, что такое грамматическое значение. Чем оно отличается от словарного значения? Когда я учился в Московском университете, мы пользовались терминами Фортунатова в передаче Поржезинского, а именно: реальное значение для лексических и формальные значения для грамматических, сейчас, кажется, обобщена терминология – грамматические и словарные, лексикальные. Я думаю, что наилучшее определение дали Франц Боас&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> и Эдуард Сапир&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> (Сепир, как его называют здесь в переводах. Сам себя он называл Сапир). Так вот, они подчеркивали, что значение грамматическое – это такое значение, которое является обязательным, принудительным в нашей речи. Я это американским студентам обычно иллюстрирую так: «Вот я Вам говорю, что я провел вчерашний вечер with neighbour». Если они меня спрашивают: «Был это мужчина или женщина?» – я лингвистически имею право им ответить: «Это не ваше дело». Между тем как если я говорю по-русски, или по-французски, или по-немецки, я не могу, я должен сказать: сосед – соседка, voisin – voisine и так далее. Вот это обязательность сообщения. Когда Вы говорите на каком-нибудь языке, где нет разницы между единственным и множественным числом, вы можете сказать: «У меня есть дом», – что не означает ни что один дом, ни что больше. Конечно, вы всегда можете сказать, один дом, или больше, чем один, или много домов, больше, чем один и так далее, но вы не обязаны это говорить. Мы, пользуясь числами, обязаны это. У Боаса есть замечательный пример, Боас был очень остроумен, он приводил примеры из некоторых языков, западноиндейских языков, западного американского побережья, такие языки, где глаголы обозначают в своем формальном строе, являет ся ли данное действие прямым свидетельством, наблюдало ли его прямо говорящее лицо, или говорящее лицо только об этом слышало, или же говорящему лицу данное действие приснилось. И Боас говорил: «Жалко, что это не язык нью-йоркских газет». Понимаете, вопрос тут не в том, что нельзя в нью-йоркской газете написать, я сам это видел или мне это приснилось, но вы не обязаны этого говорить, а вот эти самые индейцы, например, индейцы языка туника, они обязаны. Так вот, это, я думаю, основной принцип грамматического значения по сравнению с лексикальным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но тут возникает очень интересный вопрос, который сейчас вызывает среди молодых американских лингвистов оживленные дебаты, а именно: можно ли говорить о грамматических категориях как о категориях семантически значимых и так далее или же это является какими-то условными категориями, которые обозначаются соответствующими, как говорят в Америке, markers, которые имеют затем значение в синтаксических операциях, но по существу семантической роли не играют. Вот в той работе Фодора и Катца, которую я цитировал и которая очень распространилась в Америке за последние два года, там сказано (очень странная фраза, я в первый момент думал, что это опечатка), там сказано: «Семантика – это лингвистика минус грамматика». То есть как будто в грамматике семантики нет. Это, конечно, основано на нескольких серьезных ошибках, а именно, на ошибке отождествления понятия значения с понятием познавательного значения. С тем, что, например, скажем, желание – оно существительное, то есть это есть овеществленное, поданное как предмет действия, а желать – это действие, поданное непосредственно как действие, потому что это глагол. Это вот распределение ролей, оно, конечно, наделено своим значением. Часто это, совершенно ясно, значение познавательное. Все-таки если мы взяли бы статистически, то большая часть глаголов действенна, если можно так выразиться. Но важно тут, что даже когда семантические отношения не совпадают просто с логическими, с познавательными отношениями, это все-таки очень важный факт нашей психической жизни. Надо помнить, что ведь познавательная функция не есть единая функция нашей речи, что речь участвует, так сказать, в мифологии каждого дня: в шутках, в каламбурах, снах, в верованиях, в стихах и так далее. И это, несомненно, оказывает существенное влияние. Я обычно, когда дискутирую об этом с американскими коллегами, привожу две категории, которые им кажутся особенно лишенными значения, а именно, категорию грамматического рода и категорию падежей. Почему им кажется? Опять-таки, в силу эгоцентрики, потому что в английском нет грамматического рода в существительных и потому что нет падежной системы, за исключением, там, некоторых местоименных остатков. Между тем, грамматический род играет очень большую роль. Я напомню вам один факт (жаль, здесь нет, кажется, профессора Жинкина, который помнит этот опыт). В Психологическом институте Московского университета&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, если не ошибаюсь, в 1915 году был проделан такой опыт, лишенный какого бы то ни было, так сказать, лингвистического задания; а вопрос шел о представлениях, о представлениях абстрактных вещей, и было пятьдесят испытуемых, студентов, и им задан был вопрос: «Можете ли вы себе представить дни недели в виде живых лиц?». Человек пять сказало, что для них вопрос лишен смысла; им предложили покинуть аудиторию. А остальные написали, должен был каждый написать, что он думает. И большинство даже не знало почему, но написало следующее. Оказалось, там разные были описания, но общим знаменателем было, что «понедельник», «вторник» и «четверг» были мужчины, а «среда», «пятница» и «суббота» были женщины. Конечно, только из-за грамматического рода. «Воскресенье» – по-разному: частью ребенок, частью мужчина, но никогда не женщина. Это понятно. Средний род ведь, по существу, большей частью падежей с мужским родом совпадает. Да, и некоторые написали, что не могут его персонифицировать, «воскресенье». Между прочим, болгары или сербы – для них «пятница» – мужчина, потому что это «петер», как они говорят, мужского рода…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Система суппозиций дает великолепное овладение значениями, это приблизительно можно сравнить с тем, что в области фонологии было учение о фонемах, а также стилистических вариантах. Тут надо помнить: то, что было сделано Тыняновым в его книге, которая вышла под названием «Проблема стихотворного языка»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, которую сам он называл «Стиховая семантика»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>, а именно, что у нас есть не только одно слово с рядом соотнесенных значений и не только омонимия: два слова – ключ и ключ, которые для нас ничего общего не имеют. Между этим есть еще гнезда слов, которые для нас не просто омофоны, не просто омонимы, в них есть общий знаменатель – семантический, и в то же время они представляют собою систему индивидуализированных значений... Вот, собственно говоря, я не мог вам дать ничего, кроме обзора тех проблем, которые мне в настоящий момент представляются основными вопросами, стоящими перед каждым из нас, кто хочет заниматься лингвистической семантикой. Я вам буду бесконечно благодарен за вопросы, дополнения, возражения и так далее.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;[А. А. Реформатский задает вопрос, Р. О. Якобсон отвечает]:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вопрос, поставленный Александром Александровичем очень важен. Я просто не хотел загружать доклад терминологически. Но, когда я говорил об общем значении слов или форм, я имел в виду именно то, что называет Соссюр valeur semantique, и то, что в русских переводах Соссюра названо значимостью. Я говорил «общее значение», думая, что это, так сказать, будет ясно. Это один из самых важных вопросов, я думаю. Я всегда, когда говорю о знаках, о значениях, всегда с живейшим удовольствием цитирую Чарлза Пирса. Тут, кстати сказать, некоторые из вопросов, не те, которые я здесь затронул, но соприкасающиеся с ними, рассмотрены в моей недавней статье «Поиски сути языка»&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>. Так вот, мне кажется, что Пирс понял превосходно необходимость двух фактов, которые он назвал интерпретантами. Один – это внутренний интерпретант. Это – каково семантическое содержание данного знака независимо от контекста. Это, так сказать, общий знаменатель, это вот valeur. И другие интерпретанты – это что привносится контекстом. Это колоссальный вопрос, я очень радовался, когда слышал здесь, в разговорах с московскими лингвистами, о том, какую сейчас большую роль играет проблема контекста, причем, что контекст модифицирует согласно уже установившемуся коду и что в этих модификациях является свободным и индивидуальным – это основные вопросы сегодняшней семантики. Я нисколько не возражаю против термина «значимость», но мне кажется, что мой термин «общее значение» им покрывается. Очень любопытно, что в советских работах, посвященных Соссюру, в частности в тех комментариях, в комментариях Александра Александровича и так далее, было понято полностью это понятие значимости, то есть общего значения, тогда как даже некоторые женевские ученики Соссюра этого понятия скорее боятся и избегают, оставаясь только в области контекстуальных частных значений…<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;[А. А. Реформатский]: Я лично утверждаю, что не каждое слово соотнесено с понятием. Или бывает и так, как, например, это в некоторых учебниках на первых ступенях делается, когда рисуется картинка и дается словесное ее название, этой картинки. Причем вот тут-то и выясняется, где есть предметность в слове, а где нет предметности в слове. Я помню такой эпизод в одной сельской школе, когда, значит, была картинка: ну, кот или кошка – неизвестно, во всяком случае кто-то из кошачьей породы, и была подпись: вот кот. И когда спросили мальчика: «Ну, объясни, что тут такое?» – он ответил: «Кота вижу, а вота не примечаю». Это очень забавный случай, в отношении вот этого места. Вот можно, значит, слово соотнести с картинкой, то есть с явлением действительности во всяком случае, это будет предметная отвлеченность и так далее, и это, как правило, и есть, собственно, то, что называют значением. Для этого собственно система языка не нужна. Тогда как для выявления значимости слова только система может служить рулем. Только исходя из системы, из того, в какие сцепления, в какие соединения слово входит, можно его значимость определить. Вот так начал свои рассуждения о слоне и о лице, по-моему, Курилович, а я потом и продолжал, что это очень любопытно, что из этого синонимического ряда: лицо, морда, харя, рыло, мурло и так далее к человеку применимо все, а, например, к слону, в общем, не все. Лик слона можно сказать, а лицо слона никак нельзя сказать. И вот от этих валентностей слова, сцеплений и возможностей прилагаться и соединяться вот и вытекает значимость. Кроме того, конечно, здесь большую роль играют синонимические ряды и антонимические моменты, без которых эту значимость определить нельзя. Вот мне просто хотелось мнение Романа Осиповича узнать по поводу этих вот проблем.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;[Отвечает Р. О. Якобсон]: Да, я могу, парафразируя пример вот кот, сказать: «Вот проблема», – и тут начну с того, что было сказано о Шпете. Я считаю Шпета замечательным представителем в вопросах семантики. Он, в частности, был тот мыслитель, который тоже обратил внимание на идеи средневековых теоретиков языка, в этих его значениях, его суппозиционностях, о которых я тут упоминал. Этот вопрос, который был тут поставлен Александром Александровичем, он основной для семантики; я думаю, что нужно учесть, анализируя слово лицо, учесть именно, в каких случаях это лицо не может быть сказано, это относится действительно к общему значению или к значимости… Это та проблема, которую сейчас так часто логики называют проблемой интенсии-экстенсии, то есть к каким классам предметов это может быть отнесено. Но это очень важная часть семантических исследований. Я очень жалею, но это совершенно нас бы далеко завело, я надеюсь скоро об этом напечатать. Я не взял, например, такое слово, которое называется многозначным словом и в то же время не является системой омонимов в английском и которое сильно дискутировалось Катцем и другими, слово bachelor с основным значением ‘холостяк’, и показал, как его рассматривать – по-моему, как стройную совершенно систему, как, вот это, по выражению Шишкова, «гнездо слов». Я бы только в одном не согласился с Александром Александровичем, я думаю, и он сам бы с собой не согласился. А именно, что вот – это указательное есть, что этот кот несомненен. То есть как раз тут же сказал Александр Александрович, не знаю там, кот или кошка, было написано кот, теперь важно было поэтому и в этом случае для этого ребенка установить какую-то двоичность. Я настаиваю, что Пирс прав, когда говорит, что нет прямого соотнесения знака с предметом. Есть соотнесение системы знаков с предметным миром, а самый знак, он соотносится, в первую очередь, с другими знаками. Я беру самый простой случай. Вот дейктический знак – указательным перстом. Так вот этот знак чрезвычайно многозначен. Представьте себе индейца американского, который не говорит по-английски и которому показывает лингвист на пачку папирос и говорит: «Chesterfi eld». Что это? Однозначно? Отнюдь нет. Во-первых, он не знает, имеется ли в виду данная пачка, имеется ли в виду данный тип папирос или папиросы вообще, или курево вообще, или вещи приятные вообще, имеется ли в виду, чтобы он это взял, чтобы он на это посмотрел, чтобы он это отождествил… Вы знаете, что движение указательного пальца в разных культурах обозначает совершенно различное, и во многих случаях это табу, это запретные движения, в некоторых африканских культурах это проклятие, в некоторых это невежливый жест, в некоторых культурах это приглашение взять и так далее. Крайне интересен пример употребления этого указательного жеста. Одним словом, мне кажется, что тут вот эта непосредственная связь знака с предметом не может быть показана вне системы. Если начать объяснять этому самому индейцу, сказать: «Вот это “Chesterfi eld”, это то-то» и целым рядом таких вот знаков, тогда можно. Вы знаете, мы слишком как-то убеждены в каком-то существовании крайне простых и естественных соотношений между знаками и предметами. Могу я вам сказать, один американский этнолог-лингвист позвал меня слушать, как он работает с индейским – как это называется? – туземным, значит, информатором. Был индеец, который не говорил по-английски, и этот самый исследователь не хотел с ним говорить, не хотел. Он как-то, я не знаю, через другого туземца предложил ему перед магнитофоном рассказать историю его жизни, считая, что вот, самое нормальное положение. Оказалось, что, во-первых, магнитофон произвел мифологическое впечатление на туземца, во-вторых, туземец принадлежал к культуре, где монологов не существует вне ритуала, в-третьих, он принадлежал к культуре, где запрещается рассказывать собственную жизнь. Вы знаете, вот эти вещи надо учитывать. Очень сложные соотношения этнолингвистические.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ПРИМЕЧАНИЯ К ТЕКСТАМ<br></h3><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р. И. Аванесов. О Московской фонологической школе. Доклад на ученом совете Института русского языка АН СССР.<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Записала Р. Ф. Пауфошима 25 сентября 1969 года.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Запись хранится в фонотеке ИРЯ им. В. В. Виноградова РАН.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Номера хранения: А-630, А-631.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Текст со звуковым сопровождением (Трек 1).<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р. И. Аванесов рассказывал о Московской фонологической школе дважды: первый раз в сентябре 1969 г. на ученом совете Института русского языка АН СССР, второй – в апреле 1981 г. во время беседы с молодыми сотрудниками Института русского языка АН СССР. Текст беседы 1981 г. был опубликован в журнале «Русский язык в научном освещении». № 1 (9). 2005. С. 214–228 (публикация подготовлена Н. Е. Ильиной). Текст доклада 1969 года публикуется впервые.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Аванесов Р. И., Сидоров В. Н. Говоры Верхнего Поветлужья (фонетика и диалектические группы). Нижний Новгород, 1931. (Приложение к I выпуску «Трудов Нижегородской антропологической экспедиции»).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> ИФЛИ – Институт философии, литературы и истории; создан в Москве в 1931 г. на базе факультета истории и философии Московского университета, расформирован в 1941 г.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Петерсон М. Н. Говор села Дорофеева, Московской области, Орехово-Зуевского района (б. Рязанской губ., Егорьевского у.) // Труды МИФЛИ. Т. V. М., 1939. С. 55–65.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Московская диалектологическая комиссия (позднее Постоянная комиссия по диалектологии русского языка) – объединение русистов и славистов, организованное для работы в области диалектологии и составления лингвистических карт, в первую очередь диалектологической карты русского языка. Создана по инициативе А. А. Шахматова и Д. Н. Ушакова (председатель МДК с 1915 г.) при Отделении русского языка и словесности Петербургской академии наук. Функционировала в Москве в 1903–1931 гг. Обсуждала проекты программ, методики собирания и суммирования сведений о говорах, вопросы унификации транскрипции, а также проблемы диалектологии и лингвистической географии; организовывала экспедиции и публикацию собранных материалов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Реформатский А. А. Техническая редакция книги. Теория и методика работы / Под. ред. Д. Л. Вейса. М., 1933. Извлечения из этой книги были опубликованы в книге Реформатский А. А. Лингвистика и поэтика / Отв. ред. Г. В. Степанов. М., 1987. С. 141–179.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Аванесов Р. И., Сидоров В. Н. Очерк грамматики русского литературного языка. Ч. 1. Фонетика и морфология. М., 1945.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Аванесов Р. И., Сидоров В. Н. Русский язык. Учебник для пед. техникумов. М., 1934. 2-е изд. М., 1935; 3-е изд. М., 1936.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Аванесов Р. И., Сидоров В. Н. Реформа орфографии в связи с проблемой письменного языка // Русский язык в советской школе. 1930. № 4. С. 110–118. См. также: Реформатский А. А. Из истории отечественной фонологии: Очерк. Хрестоматия. М., 1970. С. 149–156.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Яковлев Н. Ф. Таблицы фонетики кабардинского языка. М., 1923. (Труды Подразряда исследования сев.-кавк. языков при Ин-те востоковедения в Москве. Вып. 1).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Яковлев Н. Ф. Математическая формула построения алфавита // Культура и письменность Востока. I. М., 1928. С. 41–64. См. также: Реформатский А. А. Из истории отечественной фонологии: Очерк. Хрестоматия. М., 1970. С. 123–148.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Реформатский А. А. Из истории отечественной фонологии (очерк) // Реформатский А. А. Из истории отечественной фонологии: Очерк. Хрестоматия. М., 1970. С. 9–120.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Кузнецов П. С. К вопросу о фонематической системе современного французского языка // Учен. зап. МГПИ им. Потемкина. Т. V. Кафедра русского языка. Вып. 1. М., 1941. С. 140–174. См. также: Реформатский А. А. Из истории отечественной фонологии: Очерк. Хрестоматия. М., 1970. С. 163–203.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Реформатский А. А. Проблема фонемы в американской лингвистике // Учен. зап. МГПИ им. Потемкина. Т. V. Кафедра русского языка. Вып. 1. 1941. С. 103–139. См. также: Реформатский А. А. Из истории отечественной фонологии: Очерк. Хрестоматия. М., 1970. С. 204–248.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> А. А. Реформатский цитирует неопубликованные мемуары П. С. Кузнецова, см. Реформатский А. А. Из истории отечественной фонологии: Очерк. Хрестоматия. М., 1970. С. 24.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;С. М. Бонди. О литературе классицизма. Лекция для студентов филологического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова.<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Записал В. В. Одинцов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Запись хранится в фонотеке ИРЯ им. В. В. Виноградова РАН.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Номера хранения: А-1304.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Текст без звукового сопровождения.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Ср. Пушкин А. С. Письма. 1825 год. Н. Н. Раевскому-сыну. 2-я пол. июля 1825 г. из Михайловского в Белогородку; на фр. яз., перевод: «…не говоря уже о времени и проч., какое, к черту, может быть правдоподобие в зале, разделенной на две половины, в одной из коих помещается две тысячи человек, будто бы невидимых для тех, кто находится на подмостках…».<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В. В. Виноградов. Разработка вопросов поэтики и стилистики в 20–30-е годы. Выступление в Институте русского языка АН СССР.<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Записал В. В. Одинцов 28 марта 1967 г.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Запись хранится в фонотеке ИРЯ им. В. В. Виноградова РАН.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Номера хранения: А-636, А-637, А-638.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Текст без звукового сопровождения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впервые текст выступления был опубликован в расширенном и значительно отредактированном виде под заголовком «Из истории изучения поэтики (20-е годы)» в № 3 «Известий АН СССР. Серия литературы и языка» за 1975 г. С. 259–272.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> «Общество изучения поэтического языка» – ОПОЯЗ, название которого расшифровывается по одним источникам как общество изучения поэтического языка, а по другим как общество изучения теории поэтического языка – полуформальный научный кружок, созданный около 1916 года (неформальный характер не позволяет указать точную дату) группой теоретиков и историков литературы (В. Б. Шкловский, Б. М. Эйхенбаум, Ю. Н. Тынянов), лингвистов (Р. О. Якобсон, Е. Д. Поливанов, Л. П. Якубинский), стиховедов (С. И. Бернштейн, О. М. Брик); с ОПОЯЗом был связан В. В. Маяковский. В различное время в работе ОПОЯЗа принимали участие или были к нему близки также A. Л. Векслер, Б. А. Ларин, В. Пяст, Л. Я. Гинзбург, Е. Г. Полонская, А. И. Пиотровский, М. Л. Слонимский, В. М. Жирмунский, Л. В. Щерба, Б. В. Казанский, B. Р. Ховин, В. Г. Корди, Б. В. Томашевский и др.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Якобсон Р. Новейшая русская поэзия. Прага, 1921. С. 10, 11. Ср. также изд.: Якобсон Р. Работы по поэтике. М., 1987. С. 274–275.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Христиансен Б. Философия искусства. СПб., 1911.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Гаман Р. Эстетика. М., 1913.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Мюллер-Фрейенфельс Р. Поэтика / Пер. с нем. изд. 1921 г. И. Я. Каганова и Э. С. Паперный. Харьков, 1923.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Шимкевич К. А. Пушкин и Некрасов // Пушкин в мировой литературе. Л., 1926. С. 313–344.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Андреевский С. А. О Некрасове // Лит. очерки. 3-е изд. СПБ., 1902. С. 167.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Эйхенбаум Б. Некрасов // «Начала». Пб.; Берлин, 1922. № 2. С. 33.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В. В. Виноградов. Берегите родной язык. Выступление на радио.<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Запись хранится в фонотеке ИРЯ им. В. В. Виноградова РАН.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Номер хранения: А-844.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Текст со звуковым сопровождением (Трек 2).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впервые текст выступления был опубликован в звуковом журнале «Кругозор» от 9 сентября 1973 г.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур. Ушаковские мальчики. Беседа с М. В. Китайгородской, Н. Н. Розановой и Л. К. Чельцовой.<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Записали М. В. Китайгородская, Н. Н. Розанова и Л. К. Чельцова в<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;мае 1991 года.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Запись хранится в фонотеке ИРЯ им. В. В. Виноградова РАН.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Номер хранения: А-2065.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Текст без звукового сопровождения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впервые текст беседы был опубликован М. В. Китайгородской и Н. Н. Розановой в сокращенном виде под названием «Устные рассказы Т. Г. Винокур об “ушаковских мальчиках”» в сборнике «Поэтика. Стилистика. Язык и культура» (М., 1996. С. 298–304), посвященном памяти Т. Г. Винокур.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Речь идет о коллективе, работавшем над созданием 4-томного «Толкового словаря русского языка». Д. Н. Ушаков, главный редактор и составитель словаря, возглавлял эту работу с 1934 по 1940 год.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> ЦГАЛИ – Центральный государственный архив литературы и искусства СССР, с 1992 г. – Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Партии из оперы П. И. Чайковского «Евгений Онегин» (1877).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Партии из оперы Л. Делиба «Лакме» (1883).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Партии из оперы П. И. Чайковского «Пиковая дама» (1890).<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур. Десять заповедей культуры речевого поведения.<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Из цикла бесед о русском языке на «Радио России».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Запись хранится в фонотеке ИРЯ им. В. В. Виноградова РАН.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Номер хранения: А-2450.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Текст со звуковым сопровождением (Трек 3).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впервые текст выступления был опубликован в газете «Русский язык» № 31, 2002.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Жилищно-эксплуатационная контора (ЖЭК) – хозрасчетная организация по эксплуатации государственного жилищного фонда СССР, а позже и России.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Фет А. А. «Как мошки зарею…» (1844).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Гумилев Н. С. Анатомия стихотворения // Гумилев Н. С. Собр. соч. Т. 4. М., 1991. С. 186.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Слова г-жи Простаковой из комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль»: «Мне поверь, батюшка, что, конечно, то вздор, что не знает Митрофанушка» (Действие I V, явл. VIII).<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;С. С. Высотский. О московском народном говоре. Доклад на ученом совете Института русского языка АН СССР.<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Записал И. А. Васильев 6 июня 1972 года.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Запись хранится в фонотеке ИРЯ им. В. В. Виноградова РАН.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Номера хранения: А-751, А-752.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Текст со звуковым сопровождением (Трек 4).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впервые текст доклада был опубликован в сборнике: Городское просторечие. Проблемы изучения / Отв. ред. Е. А. Земская, Д. Н. Шмелев. М., 1984. С. 22–36.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Шахматов А. А. Очерк современного русского литературного языка (курс, читанный в Санкт-Петербургском университете в 1911–1912 гг.). СПб., 1913 (литограф. изд.). 1-е печатное изд. Л., 1925; 4-е изд. М., 1941.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> См. также: Дурново Н. Н. Введение в историю русского языка. 2-е изд. М., 1969.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Соболевский А. И. Опыт русской диалектологии. Вып. 1: Наречия великорусское и белорусское. М., 1897.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Сергей Иванович Соболевский, брат А. И. Соболевского.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Имеется в виду церковь Рождества Иоанна Предтечи на Пресне.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Ушаков Д. Н. Русская орфоэпия и ее задачи // Русская речь. Вып. III. Л., 1928. См. также: Ушаков Д. Н. Русский язык. М., 1995. С. 155–177.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Пушкин А. С. Опровержение на критики // Пушкин А. С. Собр. соч.: в 16 т. Т. 11. С. 149.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Винокур Г. О. Чередования звуков и смежные явления в современном русском языке // Доклады и сообщения филологич. фак– та МГУ. Вып. 2. М., 1947. С. 15–17. См. также: Реформатский А. А. Из истории отечественной фонологии: Очерк. Хрестоматия. М., 1970. С. 355–359.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Щерба Л. В. Фонетика французского языка. Очерк французского произношения в сравнении с русским: Пособие для студентов факультетов иностранных языков. Л.; М., 1937; 7-е изд. М., 1963.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Барсов А. А. Российская грамматика. М.: Изд. МГУ, 1981.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Кошутић Р. Граматика руског jезика. Београд, 1914. 2-е изд. Петроград, 1919.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Николай Вячеславович Щепкин, сын В. Н. Щепкина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Марфа Вячеславовна Щепкина, дочь В. Н. Щепкина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> В секторе современного русского языка Института русского языка АН СССР в 60– е годы под руководством М. В. Панова развернулась широкомасштабная работа по изучению процессов, происходящих в русском языке ХХ века. Главным итогом работы по изучению социально обусловленных изменений в русском языке новейшего времени стал четырехтомный труд «Русский язык и советское общество» (под ред. М. В. Панова). М., 1968.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Просвира – народная форма слова просфора, заимствованного из греческого языка. У А. С. Пушкина употребляется только форма просвира, от которого и образовано слово просвирня. См.: Словарь языка Пушкина. 2-е изд. М., 2001. Т. 3. С. 877.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Высотский С. С. Юго-западные подмосковные говоры. К проблеме переходных говоров: Дис. ... канд. филол. наук. М., 1941 [рукопись хранится в архиве отдела фонетики Ин– та русского языка им. В. В. Виноградова РАН].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Коломенка – бывшая Коломенская ямская слобода, располагавшаяся в районе современного Павелецкого вокзала. Здесь с конца XVI в. селились ямщики, обслуживавшие дорогу на Коломну. Название слободы до XX века сохраняла Коломенская-Ямская улица, переименованная в 1922 году в Дубининскую (в память об участнике Октябрьской революции И. К. Дубинине).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Театр и сад «Эрмитаж» в Каретном Ряду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> См. подробнее: Высотский С. С. Утрата среднего рода в говорах к западу от Москвы // Доклады и сообщения Ин– та русского языка. Вып. 1. М.; Л., 1948. С. 81–101.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Весной 1959 года С. С. Высотский сделал магнитофонные записи говора деревни Бр&#225;товщины (записи хранятся в фонотеке ИРЯ им. В. В. Виноградова РАН, номера хранения А-141, А-142).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Магнитофонные записи сделаны 15 апреля 1959 года, диктор Мария Алексеевна Колпакова (записи хранятся в фонотеке ИРЯ им. В. В. Виноградова РАН, номера хранения Б-51 – Б-58).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Дурново Н. Н., Ушаков Д. Н. Хрестоматия по великорусской диалектологии. М., 1910.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;С. С. Высотский. Фонотека как источник знаний о языке. Доклад на ученом совете Института русского языка АН СССР.<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Записал И. А. Васильев 27 июня 1972 года.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Запись хранится в фонотеке ИРЯ им. В. В. Виноградова РАН.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Номер хранения А-936.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Текст со звуковым сопровождением (Трек 5).<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> ГИТИС – Государственный институт театрального искусства, свою историю ведет с 1878 года; ныне – РАТИ (Российская академия театрального искусства).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Диалектологический атлас русского языка: Центр Европейской части СССР / Под. ред. Р. И. Аванесова, С. В. Бромлей. Вып. 1: Фонетика. М., 1986; Вып. 2: Морфология. М., 1989; Вып. 3: Синтаксис. Лексика. М., 1996.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Словарь современного русского народного говора (д. Деулино Рязанского района Рязанской области) / Под. ред. И. А. Оссовецкого. М., 1969.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Зиндер Л. Р. Об одном опыте сотрудничества фонетиков с инженерами связи // Вопросы языкознания. 1957. № 4. С. 111–116.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Зиндер Л. Р. Общая фонетика. Л., 1960; 2-е изд., перераб. и доп. М., 1979. См. также: Общая фонетика и избранные статьи / Сост., вступит. ст. Л. В. Бондарко. СПб., 2007.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> При сборе материала по программе Диалектологического атласа русского языка территория обследования была поделена на пять регионов. Сначала составлялись региональные атласы, один из которых был опубликован: Атлас русских народных говоров центральных областей к востоку от Москвы. М., 1957. На основе пяти региональных атласов был создан сводный Диалектологический атлас русского языка (см. сноску 2).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Дыялекталагічны атлас беларускай мовы / Пад. рэд. Р. I. Аванесава, К. К. Крапiвы, Ю. Ф. Мацкевiч. Мiнск, 1963.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Пупейкис С. Учебник литовского языка. Учпедгиз, 1954.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Общеславянский лингвистический атлас – международный проект, в реализации которого принимают участие ученые всех славянских стран, а также Германии. С российской стороны проект курируют Институт русского языка им. В. В. Виноградова РАН и Институт Славяноведения РАН.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;С. С. Высотский, И. С. Ильинская и А. А. Реформатский. Беседа о русском произношении.<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Записал А. Б. Винницкий 6 января 1970 года.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Запись хранится в фонотеке ИРЯ им. В. В. Виноградова РАН.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Номер хранения А-647.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Текст без звукового сопровождения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Запись фиксирует проведение А. А. Реформатским эксперимента, результаты которого были опубликованы в монографии «Фонологические этюды» (М., 1975. С. 129–133). А. А. Реформатский считал, что «позиция перед <в> вообще необычна». Ссылаясь на высказывание Р. О. Якобсона о том, что «и среди млекопитающих встречаются “утконосы”», он замечает: «таким “утконосом”, на первый взгляд, среди согласных кажется <в>» (с. 130). По мнению А. А. Реформатского, «особость» этой фонемы проявляется, в частности, и в том, что «в ауслауте возможно в русском языке фонетическое сочетание [зф], где [ф] из оглушенного <в>» (с. 131). Это предположение было проверено в эксперименте на произношении несколькими дикторами минимальной пары язв – ЯЗФ, т. е. конечный [ф] в первом слове – репрезентация фонемы /в/, а во втором – репрезентация фонемы /ф/. Кроме того, было записано шуточное двустишие Александра Александровича хотя я трезв, но все же резв. А. А. Реформатский писал о результатах своего эксперимента: «Мое предположение так или иначе подтвердилось проведенным экспериментом, т. е. у одних дикторов звонкость <з> перед [ф] из <в> сохранялась полностью, у других – более или менее (начало звонкое, а конец оглушался)» (с. 132).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С. С. Высотский был категорически несогласен с выводом А. А. Реформатского. При обсуждении результатов эксперимента он отметил, что обнаруженное А. А. Реформатским явление относится к речи, а не к языковым закономерностям. Он отметил: «Мы здесь вnлаборатории постоянно изучаем не язык, а речь. Конкретно видим отдельные случаи произнесения с желанием произнести, с намерением, с невыполненным намерением… Но из этого потом нужно сделать фонологические и тому подобные выводы, которые относятся уже к категории языка. Это уже очень ответственно сделать такие выводы. Я бы не посмел сделать вывод, что для русского языка типично в этом случае неоглушение».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вывод А. А. Реформатского о возможности произношения [зф] был сенсационным. А. А. Зализняк, не будучи фонетистом, назвал возможность произношения звонкого [з] перед [ф] «парадоксом Реформатского» (Зализняк А. А. Размышления по поводу «язв» А. А. Реформатского // Предварительные публикации Проблемной группы по экспериментальной и прикладной лингвистике. Вып. 71. М., 1975. С. 13–23.).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Подробный разбор этого эксперимента представлен в статье Р. Ф. Касаткиной «А был ли парадокс? Еще раз к вопросу о произношении резв, трезв, язв в русском языке», подготовленной для юбилейного сборника в честь В. А. Виноградова (в печати).<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Реформатский А. А. О гласном звуке [ы] после гласных в современном русском языке // Развитие фонетики современного русского языка. Вып. 2. М., 1971. С. 271–273. См. также Реформатский А. А. Фонологические этюды. М., 1975. С. 125–129.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Александр Винницкий – инженер лаборатории экспериментальной фонетики Института русского языка АН СССР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Лаборатория экспериментальной фонетики Института русского языка АН СССР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> В работах И. П. Сунцовой, ученицы Л. В. Щербы, и ее учеников Н. И. Тоцкой, Л. И. Прокоповой и др. применена концепция Ленинградской (Санкт-Петербургской) фонологической школы, для которой важно фонетическое сходство звуков, проявляющееся в общности их дифференциальных признаков. По этой теории, в слове воз звук [c] является представителем фонемы /с/, а в слове воз из словосочетания воз заехал звук [з] – представитель фонемы /з/. Исходя из этих положений очень сложно дать фонологическую интерпретацию сложного звука, начинающего звонкой частью [з] и заканчивающегося глухой [c], что характерно для украинского языка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Томашевский Б. В. Русская передача французских имен // Восточнославянская ономастика. М., 1972.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> См. Война и мир. Т. 4, ч. 4, глава IX.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Реформатский А. А. Лингвистические вопросы перевода // Иностранные языки в школе. 1952. № 6. С. 12–22.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Поливанов Е. Д. Фонетика интеллигентского языка // За марксистское языкознание. М., 1931. См. также Поливанов Е. Д. Статьи по общему языкознанию. М., 1968. С. 225–235.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Игорь Васильев – инженер лаборатории экспериментальной фонетики Института русского языка АН СССР.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;А. П. Евгеньева. Воспоминания. Беседа с Е. В. Красильниковой.<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Записала Е. В. Красильникова в декабре 1975 года.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Запись хранится в фонотеке ИРЯ им. В. В. Виноградова РАН.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Номер хранения А-2699.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Текст со звуковым сопровождением (Трек 6).<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Дурново Петр Павлович был генерал-губернатором Москвы (1905).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Институт экспериментальной медицины (НИИ Экспериментальной Медицины РАМН) – старейший Российский научно-исследовательский институт в области медицины и биологии, основан в 1890 году. Здесь с 1890 до 1936 работал физиолог Иван Петрович Павлов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Ленинградский государственный педагогический институт им. А. И. Герцена (ныне Российский государственный педагогический университет имени А. И. Герцена) – одно из старейших учебных заведений России, ведет историю от Императорского воспитательного дома, основанного в 1797 году.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Молокане – одна из разновидностей духовного христианства, движение получило широкое распространение в центре России во второй половине XVIII–XIX вв.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Сектор древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинского дома) АН СССР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Диалектологический атлас русского языка, подготовительная работа по составлению которого началась в 1935 г. и продолжалась более 40 лет. Первый том атласа, посвященный фонетике русских говоров, опубликован в 1986 г.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Хелемский Я. А. На темной ели звонкая свирель. М.: Детская литература, 1971.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Герой повести А. С. Пушкина «Станционный смотритель».<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;А. В. Исаченко. О скрытых грамматических категориях. Лекция на лингвистическом семинаре в Клагенфурте (Австрия)<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Записал К. Саппок в 1976 году.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Запись хранится в фонотеке ИРЯ им. В. В. Виноградова РАН.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Номер хранения: CD-0031.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Текст со звуковым сопровождением (Трек 7).<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Подробнее о следах двойственного числа в некоторых славянских языках см. Исаченко А. В. Грамматический строй русского языка в сопоставлении с словацким. Морфология. Т. 1. 2-е изд. Братислава, 1965. С. 77.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Для русского языка этот пример не показателен, т. к. в обоих приведенных случаях употребляется прилагательное старший, и значение двойственного числа оказывается замаскированным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Ср. в некоторых русских говорах оба два.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> По-видимому, это пример языковой игры: casus Леви как casus belli (юридический термин времен римского права, букв. «случай [для] войны», «военный инцидент»). Французский структуралист Клод Леви-Строс был одним из основателей издания Travaux du Cercle Linguistique.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В. Д. Левин. Искандер Ислахи. Еще один фонетический парадокс (лингвистическая пародия).<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Записала Р. Ф. Пауфошима в марте 1975 г.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Запись хранится в фонотеке ИРЯ им. В. В. Виноградова РАН.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Номер хранения: А-1719.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Текст со звуковым сопровождением (Трек 8).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ранее текст был опубликован в сборнике «Лингвисты шутят» (сост. А. К. Киклевич). М., 2006. С. 6–9.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;В. Н. Сидоров. Работа комиссии по реформе русской орфографии. Доклад на ученом совете Института русского языка АН СССР.<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Записал М. В. Панов 16 июня 1967 года.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Запись хранится в фонотеке ИРЯ им. В. В. Виноградова РАН.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Номера хранения: А-693, А-694.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> В 1929 г. была организована специальная орфографическая комиссия, которая на основании множества поступивших из разных мест и от разных лиц предложений составила проект реформы правописания. Примерно с середины 30-х гг. упорядочением правописания стали заниматься две орфографические комиссии, организованные одна в Москве при Ученом комитете Наркомпроса и другая в Ленинграде при кабинете славянских языков Института языка и мышления Академии наук СССР. В 1939 г. эти комиссии были объединены в единую Правительственную орфографическую комиссию. Орфографическая комиссия работала в Москве при Народном комиссариате просвещения; руководство подготовкой правил орфографии и пунктуации осуществлялось акад. С. П. Обнорским. Позднее руководство работой комиссии было возложено на акад. В. В. Виноградова. 30–50-е гг. XX в. были периодом создания единого свода правил русской орфографии и пунктуации.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Аванесов Р. И., Сидоров В. Н. Реформа орфографии в связи с проблемой письменного языка // Русский язык в советской школе. 1930. № 4. С. 110–118.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Московская фонологическая школа (МФШ) – направление в фонологии (Н. Ф. Яковлев, В. Н. Сидоров, Р. И. Аванесов, А. М. Сухотин, А. А. Реформатский, П. С. Кузнецов и др.), возникшее в 20–30-е гг. XX в.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет (ВЦИК), высший законодательный, распорядительный и контролирующий орган государственной власти РСФСР в 1917–1937 гг. Избирался Всероссийским съездом Советов и действовал в периоды между съездами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Всесоюзный центральный комитет нового алфавита (ВЦК НА), с 1931–1937 гг. Н. Ф. Яковлев был руководителем Технографической комиссии этого комитета.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Представители Ленинградской (Санкт-Петербургской) фонологической школы (ЛФШ) – направления в фонологии (Л. В. Щерба, Л. Р. Зиндер, М. И. Матусевич, А. Н. Гвоздев, Л. В. Бондарко и др.), возникшего в 20–30-е гг. XX в.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Представители Пражской лингвистической школы (ПЛШ), направления европейской ветви структурной лингвистики. Центром деятельности ПЛШ был Пражский лингвистический кружок (создан в 1926, организационно распался в начале 50-х гг.), возникший как объединение чешских (Й. Вахек, В. Матезиус, Б. Трнка и др.) и российских (Р. О. Якобсон, Н. С. Трубецкой, С. О. Карцевский) ученых.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Представители Московской фонологической школы (МФШ). См. примеч. 3.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Речь идет о теории сильных и слабых фонем Р. И. Аванесова. Подробнее см. в его книге «Фонетика современного русского литературного языка». М.: Изд. МГУ, 1956.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> См., напр.: Высотский С. С. Определение состава гласных фонем в связи с качеством звуков в севернорусских говорах // Очерки по фонетике севернорусских говоров. М., 1967.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Очевидно, речь идет о статьях: Пауфошима Р. Ф. Согласные неполного смягчения перед гласными переднего образования в говорах Харовского р-на Вологодской обл. // Материалы и исследования по русской диалектологии. Вып. 2. М., 1961; а также: Пауфошима Р. Ф. Об утрате противопоставления гласных фонем среднего и средневерхнего подъема в одном северновеликорусском говоре (по данным спектрального анализа) // Известия АН СССР. ОЛЯ. 1963. Т. 22. Вып. 6.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Брок О. Говоры к западу от Мосальска. Пг., 1916.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Вероятно, речь идет о книге «Из русской исторической фонетики» (М., 1969), над которой В. Н. Сидоров работал в этот период.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Селищев А. М. Н. Н. Дурново, Очерк истории русского языка, М., 1924. Рец. ИОРЯС. Т. XXXII. 1927. С. 303–330. См. также: Селищев А. М. Избранные труды, М., 1968. С. 163–188.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Селищев А. М. Критические заметки по истории русского языка (Л. А. Булаховский. Исторический комментарий к литературному русскому языку. 2-е изд. Киев, 1939) // Учен. зап. Моск. городского педагогич. ин та, кафедра русского яз. Вып. 1. Т. V. М., 1941. С. 175–196. См. также: Селищев А. М. Избранные труды. М., 1968. С. 189–212.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Очевидно, речь идет о работе Д. К. Зеленина «Отчет о диалектологической поездке в Вятскую губернию» (СПб., 1903).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Крысин Л. П., Скворцов Л. И. Правильность русской речи: опыт словаря-справочника / Под ред. С. И. Ожегова. М., 1962.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Речь идет о статье А. А. Морозова «Заметки о языке. 2. Упорядочение или реформа?» в журнале «Нева» (1964. № 6. С. 177–181).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Семушкин Т. 3. Не проще, а хуже // Известия. 1964. № 248.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;О. Н. Трубачев. Беседы о методологии научного труда.1. «Трактат о хорошей работе».2. Образованный ученый. Лекции для аспирантовИнститута русского языка АН СССР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Записал Л. В. Васильев 23 и 31 января 1980 года.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Запись хранится в фонотеке ИРЯ им. В. В. Виноградова РАН.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Номера хранения: А-1313, А-1314.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Текст со звуковым сопровождением (Трек 10).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впервые текст лекций был опубликован в журнале: Русская словесность. 1993. № 1. С. 3–12; № 2. С. 3–13.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Kotarbi&#324;ski T. Traktat o dobrej robocie. Wyd. 5. Wroc&#322;aw; Warszawa; Krak&#243;w; Gda&#324;sk, 1973.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Институт русского языка АН СССР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Данте. Божественная комедия. Песнь первая.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Котарбинский Т. Трактат о хорошей работе. М.: Экономика, 1975.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Wittgenstein L. Tractatus logico-philosophicus. London, 1921. Рус. изд.: Витгенштейн Л. Логико-философский трактат / Пер. с нем. И. Добронравова, Д. Лахути; Общ. ред. и предисл. В. Ф. Асмуса. М., 1958.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Екк 3 1-5.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Науковедение: проблемы развития науки. М., 1979.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Ломб К. Как я изучаю языки / Авториз. пер. с венг. А. Науменко. М., 1978.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> НОТ – научная организация труда, то есть управление производственным процессом на основе системного анализа. Основные положения теории НОТ сформулировал американский инженер Ф. У. Тейлор в 1910–1915 гг.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> НТР – научно-техническая революция.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> ИНИОН – Институт научной информации по общественным наукам АН СССР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Frederic G. Cassidy. A modern Linguistician («I am the very model of a Modern Linguistician…»). За основу стихотворения взята песенка «I am the very model of a Modern Major-General» из оперетты The Pirates of Penzance («Пираты Пензэнса», композитор А. С. Салливан, драматург У. Ш. Гилберт).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Русская грамматика / Отв. ред. Н. Ю. Шведова. М., 1980. T. 1–2.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Изречение принадлежит Каллимаху.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Пиппард Б. Образованный ученый / Пер. с англ. А. В. Митрофанова. М., 1979.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Щерба Л. В. О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании // Изв. АН СССР. Отд. общественных наук. 1931. № 1. С. 113–129. См. также: Щерба Л. В. Языковая система и речевая деятельность. М., 1974. С. 24–39.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики // Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., 1977. С. 35–269.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Трубачев О. Н. Из работы над русским Фасмером: К вопросам теории и практики перевода // Вопросы языкознания. 1978. № 6. С. 15–24.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Методология исследования развития сложных систем: Естественнонаучный подход / Под. ред. К. О. Кратца, Э. Н. Елисеева. Л., 1979.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Problemi della ricostruzione in linguistica. Atti del Convegno Internazionale di Studi, Pavia 1–2 ottobre 1975. Roma, 1977.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Hehn V. Cultivated plants and domesticated animals in their migration from Asia to Europe. Amsterdam, 1976 [London, 1885].<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Urbutis V. &#381;od&#382;i&#371; darybos teorija. Vilnius, 1978.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;О. Н. Трубачев. Выступление в Днепропетровском университете.<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Запись сделана в 1972 году.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Запись хранится в фонотеке ИРЯ им. В. В. Виноградова РАН.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Номера хранения: А-1315.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Текст без звукового сопровождения.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Институт русского языка АН СССР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Этимологический словарь русского языка Макса Фасмера был написан на немецком языке и выпущен в Гейдельберге в 1950–1958 гг. В 1958 г. на IV Международном съезде славистов, который проходил в Москве, было высказано мнение о необходимости русского издания этого словаря. Над переводом труда М. Фасмера О. Н. Трубачев работал в 1959–1961 годах, в результате Словарь был значительно расширен благодаря этимологическим и литературным поправкам, дополнениям и комментариям переводчика. Публикация готового перевода Этимологического словаря русского языка М. Фасмера длилась с 1964 до 1973 годы. Немецкое издание словаря М. Фасмера вышло тиражом 2 000 экземпляров, русское издание – 20 000 экземпляров. Подробнее см. Трубачев О. Н. Из работы над русским Фасмером: К вопросам теории и практики перевода // Вопросы языкознания. 1978. № 6. С. 15–24.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> В начале 1961 г. О. Н. Трубачев перешел на работу в Институт русского языка АН СССР, где организовал Группу этимологического словаря славянских языков, вскоре переросшую в сектор, а затем отдел этимологии и ономастики. Подготовительная работа длилась 13 лет, первый выпуск ЭССЯ появился в 1974 г. (к настоящему времени вышло 34 выпуска). О. Н. Трубачев лично вел всю авторскую работу над текстом первых тринадцати выпусков ЭССЯ и был одним из авторов и редактором выпусков 14–32.<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Д. Н. Ушаков. О московском произношении.<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Запись лекции, прочитанной Д. Н. Ушаковым в 1940 г. Передана в ИРЯ АН СССР заведующей фонотекой Московской консерватории Натальей Сергеевной Шепелевой, правнучкой А. С. Пушкина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Запись хранится в фонотеке ИРЯ им. В. В. Виноградова РАН.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Номер хранения: А-619.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Текст со звуковым сопровождением (Трек 11).<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Транскрипция рассказа А. П. Чехова «Дачники», отражающая особенности произношения обоих дикторов, была опубликована Н. Н. Дурново и Д. Н. Ушаковым (см.: Дурново Н. Н., Ушаков Д. Н. Опыт фонетической транскрипции русского литературного произношения. Прага, 1926).<br>
<br><br><h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р. О. Якобсон. Некоторые вопросы лингвистической семантики. Доклад на ученом совете Института русского языка АН СССР.<br></h3>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Записал Ю. Меньшов 12 августа 1966 года.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Запись хранится в фонотеке ИРЯ им. В. В. Виноградова РАН.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Номера хранения: А-525, А-526.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Текст со звуковым сопровождением (Трек 12).<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики // Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., 1977. С. 35–269.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Согласно доктрине стоиков, суть знаков лежит в присущей им двусторонней структуре, в нерасторжимом единстве непосредственно воспринимаемого signans &#8219;означающего’ и подразумеваемого, понимаемого signatum &#8219;означаемого’ – соответствующие термины являются традиционными латинскими переводами исходных греческих терминов (см. Якобсон Р. Язык в отношении к другим системам коммуникации // Якобсон Р. Избранные работы. М., 1985. С. 319–330).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Подразделение знаков на индексные, иконические и символические Чарльз Пирс предложил в работе On a New List of Categories, которая вышла в Proceedings of the American Academy of Arts and Sciences в 1867 г. Рус. изд.: Пирс Ч. С. О новом списке категорий // Пирс Ч. С. Избранные философские произведения. М., 2000.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Подробнее см.: Якобсон Р. Да и нет в мимике // Язык и человек. М., 1970. С. 284–289.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Jakobson R. Linguistic Types of Aphasia // Jakobson R. Selected Writings. Vol. II. The Hague; Paris. P. 307–319. Рус. изд.: Якобсон Р. Лингвистические типы афазии // Якобсон Р. Избранные работы. М., 1985. С. 287–305.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Fodor J. A., Katz J. J. The Structure of Language: Readings in the Philosophy of Language. Englewood Cliffs (NJ): Prentice-Hall, 1964.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Boas F. Language // General anthropology. Boston, 1938. См. также Якобсон Р. Взгляды Боаса на грамматическое значение // Якобсон Р. Избранные работы. М., 1985. С. 231–238.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Sapir E. Language. New York: Harcourt Brace, 1921. Рус. изд.: Сепир Э. Язык // Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М., 1993. С. 26–203.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Психологический институт, открытый при Московском университете в 1914 году, был первым в России и третьим в мире научно-исследовательским и образовательным институтом в области психологии. Основан на деньги российского мецената С. И. Щукина и до 1924 года носил имя его покойной супруги – Лидии Григорьевны Щукиной. В настоящее время находится в системе Российской академии образования. В 1992 г. институту было возвращено его первоначальное наименование – Психологический институт им. Л. Г. Щукиной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Тынянов Ю. Н. Проблема стихотворного языка. Л., 1924.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br> Тынянов называл ее «Проблема стиховой семантики» (ср. Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 253).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;<br>&nbsp;-------<br><br><br>Якобсон Р. В поисках сущности языка // Сборник переводов по вопросам информационной теории и практики. № 16. М., 1970. С. 4–15.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;///ПЕРСОНАЛИИ<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Абрамович Дмитрий Иванович (1873–1955), историк русской литературы, филолог-славист, палеограф, источниковед.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Аванесов Рубен Иванович (1902–1982), языковед, член-корреспондент АН СССР; один из основателей Московской фонологической школы; многие годы возглавлял диалектологическую работу в Москве; автор работ по истории русского языка, исторической и описательной диалектологии, исторической и описательной фонетике, фонологии, орфоэпии и орфографии русского языка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Андреевский Сергей Аркадьевич (1847–1918), известный криминалист, писатель, выступивший как поэт-лирик и критик-эстет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ахманова Ольга Сергеевна (1908–1991), языковед, автор Словаря лингвистических терминов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бакеркина Надежда Алексеевна (1869–1940), балерина Большого и Мариинского театров.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Белецкий Александр Иванович (1884–1961), русский и украинский литературовед, академик АН СССР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бельчиков Николай Федорович (1890–1979), литературовед, член-корреспондент АН СССР; автор работ по истории русской литературы, истории общественной мысли XIX в., проблемам литературоведческого труда.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бельчиков Юлий Абрамович (р. 1928), языковед; автор работ по русской стилистике, культуре речи, истории русского языкознания, лексикографии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бернштейн Самуил Борисович (1911–1997), языковед; автор работ по славянской диалектологии, сравнительной грамматике славянских языков, балканистике, ареальной лингвистике, истории славянской филологии; под его руководством были подготовлены «Атлас болгарских говоров в СССР» и «Общекарпатский диалектологический атлас».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бернштейн Сергей Игнатьевич (1892–1970), языковед; автор работ по проблемам общего языкознания, фонологии, теории стиха; сыграл большую роль в формировании структурной лингвистики в России; в работах пытался совместить концепции Ленинградской (Санкт-Петербургской) и Московской фонологических школ.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бирюков Павел Иванович (1860–1931), русский писатель, общественный деятель, первый биограф Л. Н. Толстого; брат С. И. Бирюкова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бирюков Сергей Иванович (1858–1940), вице-губернатор Нижегородской губернии, предводитель костромского дворянства (1914–1917); брат П. И. Бирюкова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Благой Дмитрий Дмитриевич (1893–1984), литературовед, член-корреспондент АН СССР; основные работы посвящены изучению жизни и творчества А. С. Пушкина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Боас Франц (Boas Franz, 1858–1942), американский языковед и этнолог, исследователь языков и культур коренного населения Северной Америки; основоположник одного из наиболее влиятельных направлений в американской антропологии – комплексного изучения феномена человека в его культурном и историческом многообразии, осуществляемого с опорой на данные биологии, лингвистики, археологии и других областей знания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Богатырев Константин Петрович (1925–1976), поэт, переводчик.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бодуэн де Куртенэ Иван Александрович (Baudouin de Courtenay Jan Niecis&#322;aw, 1845–1929), филолог-славист, член Краковской АН, член-корреспондент Петербургской АН; стоял у истоков разработки ряда фундаментальных теорий, проблем и понятий лингвистики; основатель Казанской лингвистической школы; заложил основы для развития многих идей структурной и функциональной лингвистики.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бонди Сергей Михайлович (1891–1983), пушкинист, текстолог, историк русской литературы XIX века, знаток музыки и театра, классик отечественного литературоведения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Боткин Василий Петрович (1811/12–1869), писатель, литературный критик, историк искусства; брат коллекционера Д. П. Боткина и врача С. П. Боткина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Брок Олаф (Broch Olaf, 1867–1961), норвежский славист, иностранный член Петербургской АН и АН СССР; автор работ в области восточнославянской и сербскохорватской диалектологии, фонетики славянских языков; переводил русскую литературу на норвежский язык.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Булатова Лидия Николаевна (р. 1916), языковед, представитель Московской диалектологической школы; автор работ по диалектологии и лингвогеографии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Булаховский Леонид Арсеньевич (1888–1961), языковед, академик АН УССР, член-корреспондент АН СССР; автор работ по истории русского и украинского языков, славянской акцентологии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вандриес Жозеф (Vendryes Joseph, 1875–1960), французский языковед, член ряда академий; автор исследований по кельтологии, общему и индоевропейскому языкознанию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Веселовский Александр Николаевич (1838–1906), историк литературы, академик Петербургской АН; знаток славянской, византийской и западноевропейской литературы разных эпох, фольклора разных народов, выдающийся представитель сравнительно-исторического литературоведения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Виноградов Виктор Владимирович (1894/95–1969), языковед и литературовед, академик АН СССР, заведующий кафедрой русского языка МГУ им. М. В. Ломоносова (1945–1969), директор Института языкознания АН СССР (1950–1954), Института русского языка АН СССР (1958–1968); автор исследований по русской грамматике, истории русского языка, а также монографических работ о языке и стиле русских писателей XIX–XX вв.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Винокур Григорий Осипович (1886–1947), языковед и литературовед; участник Московского лингвистического кружка; автор работ по русскому словообразованию, стилистике, истории русского литературного языка, орфографии и культуре речи, языку и стилю А. С. Пушкина, В. В. Хлебникова и др.; отец Т. Г. Винокур.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Винокур Татьяна Григорьевна (1924–1992), языковед; автор учебника «Древнерусский язык», исследований о разговорном стиле советской эпохи, работ по теории стилистики, языку художественной литературы; дочь Г. О. Винокура.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Витгенштейн Людвиг Йозеф Иоганн (Wittgenstein Ludwig Josef Johann, 1889–1951), австрийский философ, один из основателей аналитической философии; автор «Логико-философского трактата».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вермель Филипп Матвеевич (1899–1938), поэт, переводчик; репрессирован, расстрелян, реабилитирован посмертно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Высотский Сергей Сергеевич (1908–1986), языковед, создатель и руководитель лаборатории экспериментальной фонетики Института русского языка АН (1958–1979); автор работ по фонетике и диалектологии русского языка; инициатор применения экспериментально-фонетических методов в диалектологических исследованиях; под его руководством собрана уникальная коллекция магнитофонных записей русских говоров.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Гаман Рихард (Нamann Richard, 1879–1961), немецкий теоретик искусства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ген Виктор (Hehn Victor, 1813–1890), немецкий историк культуры, автор работ по сравнительному языкознанию, литературоведению, историко-культурных исследований.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Горнунг Борис Владимирович (1899–1976), языковед, литературовед, переводчик; участник Московского лингвистического кружка, ученик Г. Г. Шпета; специалист в области индоевропеистики, автор литературных эссе и рецензий.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Греков Борис Дмитриевич (1882–1953), историк и общественный деятель, академик АН СССР; автор работ по истории России, южных и западных славян, русского крестьянства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Гудзий Николай Каллиникович (1887–1965), литературовед, академик АН УССР; автор работ по древнерусской литературе, русской и украинской литературам XVIII – начала XX в., вопросам текстологии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Даль Владимир Иванович (1801–1872), русский писатель, лексикограф; автор «Толкового словоря живого великорусского языка», за который был удостоин звания почетного академика Петербургской АН.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дмитриев Сергей Иванович, языковед, друг Р. И. Аванесова и В. Н. Сидорова, участвовал в разработке теории Московской фонологической школы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дурново Николай Николаевич (1876–1937), языковед, член-корреспондент АН СССР, автор работ по истории русского языка и русской диалектологии; создал первый русский словарь лингвистических терминов – «Грамматический словарь» (1924); репрессирован, расстрелян, реабилитирован посмертно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дурново Петр Павлович (1835–1919), государственный и общественный деятель, московский генерал-губернатор (1905); гласный Петербургской (Петроградской) городской думы (1881–1917), а с 1904 года ее председатель.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Евгеньева Анастасия Петровна (1899–1985), языковед, лексикограф, редактор Словаря русского языка (Малый академический словарь), Словаря синонимов русского языка; автор работ по языку и стилю произведений древнерусской литературы, языку былин и причитаний.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ефимов Александр Иванович (1909–1966), языковед; автор работ по стилистике, истории русского литературного языка, языку художественной литературы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Жинкин Николай Иванович (1883–1979), психолог, специалист в области психолингвистики, психологии мышления и речи; автор работ по психологии языка, речи и мышления, речевым коммуникациям, семантике речи, программированному обучению, психологии искусств.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Жирков Лев Иванович (1885–1963), языковед; автор работ по общему и прикладному языкознанию, специалист по кавказским (преимущественно дагестанским) и иранским языкам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Зарецкий Айзик Израйлевич (1891–1956), языковед, специалист в области еврейской грамматики, автор работ по проблемам русистики.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Зеленин Дмитрий Константинович (1878–1954), языковед, фольклорист, этнограф, член-корреспондент АН СССР, академик Болгарской АН.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Зиндер Лев Рафаилович (1903–1995), языковед, представитель Ленинградской (Санкт-Петербургской) фонологической школы; автор работ по фонетике, фонологии, теории речевой деятельности, германистике, прикладной лингвистике.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Игумнов Константин Николаевич (1873–1948), пианист, народный артист СССР; ректор Московской консерватории (1924–1929); создатель одной из крупнейших школ пианизма.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ильенко Владимир Васильевич, языковед, преподаватель Днепропетровского государственного университета; автор работ по современной и исторической лексикологии русского и украинского языков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ильинская Ирина Сергеевна (1908–1980), языковед; один из составителей и редактор Словаря языка Пушкина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ильинский Григорий Андреевич (1876–1937), филолог-славист, историк, археолог, член-корреспондент АН СССР; автор работ по сравнительной грамматике славянских языков и праславянского языка, славянской этимологии, лингвистическому источниковедению.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Исаченко Александр Васильевич (1910–1978), языковед; член-корреспондент Чехословацкой АН, а также АН ГДР и Австрии; славист широкого профиля, занимавшийся современными языками и историей славянских языков; по своим взглядам принадлежал ко второму поколению структуралистов Пражской школы; автор двухтомного труда «Грамматический строй русского языка в сопоставлении с словацким. Морфология»; основатель журнала Russian Linguistics (1974).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Истрина Евгения Самсоновна (1883–1957), языковед, член-корреспондент АН СССР, автор работ по истории русского языка, русскому литературному языку и методике его преподавания, проблемам литературной нормы и культуры речи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кадлубовский Арсений Петрович (1867–1921), литературовед, историк русской литературы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Касаткин Леонид Леонидович (р. 1926), языковед, руководитель отдела диалектологии и лингвистической географии Института русского языка им. В. В. Виноградова РАН; автор работ по русской литературной, диалектной и исторической фонетике, русской диалектологии, графике и орфографии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Катц Джеррольд (Katz Jerrold, 1932–2002), американский философ и языковед, вместе с Д. Фодором одним из первых разработал семантическую теорию в рамках т. н. порождающей грамматики (generative grammar).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Киш Лайош (Kiss Lajos, 1922–2003), венгерский языковед; автор работ по этимологии и ономастике.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Козлянинова Ирина Петровна (1911–1990), заведующая кафедрой сценической речи ГИТИС (ныне – РАТИ) (1952–1988).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Колмогоров Андрей Николаевич (1903–1987), математик, академик АН СССР, автор работ по конструктивной логике, топологии, механике, функциональному анализу, статистике, математической лингвистике.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Корчак Януш (Korczak Janusz; наст. имя Генрик Гольдшмит, 1878–1942), польский педагог, писатель, врач и общественный деятель.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Корш Федор Евгеньевич (1843–1915), языковед и литературовед, академик Петербургской АН; автор работ в области классической филологии, типологических и сравнительно-исторических исследований индоевропейских, тюркских, финно-угорских языков, русской орфографии и орфоэпии, восточнославянских литератур, метрики.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Котарбинский Тадеуш (Kotarbi&#324;ski Tadeusz, 1886–1981), польский философ и логик; президент Польской АН (1957–1962); создатель праксиологии (логической теории действия); автор работ по теории познания, методологии науки, этике.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кошутич Радован (1866–1949), сербский языковед, иностранный член Петербургской АН; автор работ по славистике, сопоставительному изучению сербского и других славянских языков, в частности русского и польского.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Крысин Леонид Петрович (р. 1935), языковед, руководитель отдела современного русского языка Института русского языка им. В. В. Виноградова РАН; автор работ по лексикологии, семантике, стилистике, лексикографии, социолингвистике.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кудрявцев Александр Евгеньевич (1880–1941), историк, переводчик и педагог, профессор Ленинградского государственного педагогического института им. А. И. Герцена, автор научных работ по истории Средних веков и Новой истории стран Западной Европы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кузнецов Петр Саввич (1899–1968), языковед, специалист по общему и русскому языкознанию, один из основателей Московской фонологической школы, автор фундаментальных трудов по диалектологии и истории русского языка, славистике, финно-угорским языкам, африканистике, индоевропеистике, структурной и прикладной лингвистике.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кузнецова Адольфина Михайловна (1932–1975), языковед; автор работ по фонетике и грамматике русского языка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Курилович Ежи (Kury&#322;owicz Jerzy, 1895–1978), польский языковед; автор работ по индоевропеистике и семитологии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Лаппо-Данилевский Александр Сергеевич (1863–1919), русский историк, социолог, академик Петербургской АН; один из организаторов Российского социологического общества.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ларин Борис Александрович (1893–1964), языковед, член-корреспондент АН УССР, академик АН Литовской ССР; автор работ по славянской диалектологии, русской исторической лексикологии и лексикографии, украинскому, литовскому языкам и санскриту.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Левин Виктор Давыдович (1915–1997), языковед; автор работ по стилистике русского литературного языка, а также языку русских писателей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Леонов Леонид Максимович (1899–1994), писатель.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Липовская Нина Антиповна (р. 1929), языковед; автор работ по русской диалектологии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ломб Като (Lomb Kat&#243;, 1909–2003), венгерская переводчица, писательница, одна из первых синхронных переводчиков в мире; автор книги «Как я изучаю языки».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Луговской Владимир Александрович (1901–1957), русский советский поэт и переводчик, переводил азербайджанских, армянских, узбекских, литовских поэтов и поэтов социалистических стран.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Лыткин Василий Ильич (1895–1981), языковед, специалист в области финно-угорских языков, академик Финской АН; коми (зырянский) поэт, переводчик.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мейе Антуан (Meillet Antoine, 1866–1936), французский языковед, член-корреспондент Петербургской АН; автор работ по сравнительно-историческому языкознанию, индоевропеистике, латинскому и греческому языкам, славистике, иранистике, арменистике.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мельничук Александр Саввич (1921–1997), украинский языковед, академик НАН Украины, член-корреспондент РАН; автор работ по истории, сравнительной грамматике и этимологии славянских языков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мильеран Александр (Millerand Alexandre, 1859–1943), французский политический деятель, президент Франции (1920–1924).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Морозов Александр Антонович (1906–1992), литературовед и переводчик.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мюллер-Фрейенфельс Рихард (M&#252;ller-Freienfels Richard, 1882–1949), немецкий психолог, представитель психологической школы в поэтике, автор книги «Поэтика».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Обнорский Сергей Петрович (1888–1962), языковед, академик АН СССР; автор работ по истории русского языка, диалектологии и лексикологии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ожегов Сергей Иванович (1900–1964), языковед, лексикограф; ученик В. В. Виноградова и Л. В. Щербы; один из составителей Толкового словаря русского языка под редакцией Д. Н. Ушакова; автор однотомного Словаря русского языка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ольдржих Лешка (Old&#345;ich Le&#353;ka, 1927–1997), чешский языковед, русист и славист; автор работ в области структурной и прикладной лингвистики.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Орлов Александр Сергеевич (1871–1947), литературовед, академик АН СССР, руководитель сектора древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР (1933–1947).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Орлова Варвара Георгиевна (1907–1991), языковед, один из авторов принятого в настоящее время диалектного членения русского языка; автор работ по истории русского языка и диалектологии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Павлов Иван Петрович (1849–1936), физиолог, создатель учения о высшей нервной деятельности, основатель крупнейшей физиологической школы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Панов Михаил Викторович (1921–2001), языковед, литературовед, публицист и поэт, один из наиболее значительных представителей Московской фонологической школы; автор работ по русской фонетике, орфографии и орфоэпии, а также по русской морфологии и синтаксису, истории русского языка, социолингвистике, стилистике, языку русской поэзии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пауфошима (Касаткина) Розалия Францевна (р. 1934), языковед, руководитель отдела фонетики Института русского языка им. В. В. Виноградова РАН; автор работ по русской диалектной и литературной фонетике, орфоэпии, истории языка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Петерсон Михаил Николаевич (1885–1962), языковед, представитель Московской лингвистической школы; автор работ по общему языкознанию, литуанистике, современному русскому и французскому языкам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Петрова Мария Капитоновна (1874–1948), физиолог, заслуженный деятель науки РСФСР, ученица и сотрудница И. П. Павлова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пешковский Александр Матвеевич (1878–1933), языковед, специалист в области теории грамматики (преимущественно синтаксиса) и методики ее преподавания; представитель русской формально-грамматической школы; разрабатывал учение о формах языка, его грамматических средствах, типах значений; исследовал природу и функции интонации, взаимодействие грамматических и неграмматических языковых средств, условия их функционального сближения и взаимной компенсации.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пиппард Альфред Бриан (Pippard Alfred Brian, p. 1920), английский физик, член Лондонского королевского общества; автор работ в области физики твердого тела, физики низких температур, теории сверхпроводимости.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пирс Чарлз Сандерс (Peirce Charles Sanders, 1839–1914), американский философ, физик и математик; автор работ по математике, физике, химии, филологии, философии, истории, религии, логике; разработал общую теорию знака.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Платонов Сергей Федорович (1860–1933), историк, академик АН СССР; директор Института русской литературы (Пушкинского Дома) АН СССР (1925–1929); автор работ по русской истории 2-й половины XVI – начала XVII в.; репрессирован, сослан в Самару, где и скончался; реабилитирован посмертно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поливанов Евгений Дмитриевич (1891–1938), языковед широкого профиля, полиглот, специалист по русскому, японскому, узбекскому, дунганскому и др. языкам; автор работ по различным проблемами лингвистики, общим вопросам лингвистической поэтики, а также поэтике восточных литератур; репрессирован, расстрелян, реабилитирован посмертно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поляк Лидия Моисеевна (1899–1992), литературовед, литературный критик; автор работ о А. Н. Толстом, А. С. Серафимовиче, И. Э. Бабеле и др.; жена Р. И. Аванесова.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поржезинский Виктор Карлович (Porzezi&#324;ski Jan Wiktor, 1870–1929), языковед, член Польской АН; автор работ по истории и диалектологии балтийских и славянских языков, по индоевропеистике, общему языкознанию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Промптова Ирина Юрьевна, заведующая кафедрой сценической речи ГИТИС (ныне – РАТИ) (с 1988).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пуанкаре Раймон (Poincar&#233; Raymond, 1860–1934), французский политический деятель, президент Франции (1913–1920).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пупейкис Стасис (Pupeikis Stasys, 1905–1972), литовский общественный и политический деятель; автор «Учебника литовского языка».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Реформатский Александр Александрович (1900–1978), языковед, один из основателей Московской фонологической школы; автор работ по фонологии, морфонологии, семиотике, прикладной лингвистике, орфографии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Розвадовский Ян Михал (Rozwadowski Jan Micha&#322;, 1867–1935), польский языковед, президент Польской АН (1925–1929); автор работ по сравнительно-историческому индоевропейскому и славянскому языкознанию, общему языкознанию, полонистике.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ропет Иван Павлович (наст. имя Петров Иван Николаевич, 1845–1908), русский архитектор, представитель историзма, один из создателей «нового русского стиля», действит. член Петербургской академии художеств.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Росс Алан Строуд Кэмпбелл (Ross Alan Strode Campbell, 1907–1980), английский лингвист; автор работ по этимологии, грамматике, социолингвистике.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Рудницкий Ярослав-Богдан (1910–1995), украинский филолог, фольклорист; в 1949 г. эмигрировал в Канаду; автор «Этимологического словаря украинского языка».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Селищев Афанасий Матвеевич (1886–1942), языковед, славист, член-корреспондент АН СССР; автор работ по современной и исторической диалектологии славянских языков, балканскому языкознанию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Семушкин Тихон Захарович (1900–1970), писатель, автор романов «Чукотка» и «Алитет уходит в горы».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сенкус Юозас (Senkus Juozas, 1907–1970), литовский языковед; автор работ по литовской диалектологии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сепир Эдвард (Sapir Edward, 1884–1939), американский антро полог, лингвист и психолингвист; президент Лингвистического общества Америки; автор работ по лингвистической теории, этнологии и истории культуры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Середонин Сергей Михайлович (1860–1914), русский историк, специалист в области исторической географии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сидоров Владимир Николаевич (1903–1968), языковед, один из основателей Московской фонологической школы; автор работ по исторической фонетике и диалектологии русского языка; один из составителей и редактор Словаря языка Пушкина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ситникова Екатерина Петровна, литературовед, преподаватель Днепропетровского государственного университета.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Соболевский Алексей Иванович (1856/57–1929), языковед, академик АН СССР, автор работ по истории русского языка, русской диалектологии, топонимике и этнографии; брат С. И. Соболевского.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Соболевский Сергей Иванович (1864–1963), филолог-классик, переводчик, член-корреспондент АН СССР; специалист по древнегреческому и латинскому языкам, античной литературе; брат А. И. Соболевского.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Соссюр Фердинанд де (Saussure Ferdinand de, 1857–1913), швейцарский языковед, создатель Женевской лингвистической школы и структурализма; труды Соссюра ознаменовали поворот лингвистики от исторического и сравнительного изучения языков в диахронии к анализу синхронии конкретного языка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Способин Игорь Владимирович (1900–1954), музыковед и педагог; автор учебников по гармонии, анализу формы, элементарной теории музыки, учебных пособий по сольфеджио.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Спринчак Яков Алексеевич, языковед, преподаватель Днепропетровского государственного университета; автор работ по русскому историческому синтаксису.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Срезневский Измаил Иванович (1812–1880), славист, филолог и этнограф, академик Петербургской АН, автор словаря «Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сунцова Ирина Петровна (1904–1996), языковед, представитель Ленинградской (Санкт-Петербургской) фонологической школы; создатель и руководитель лаборатории экспериментальной фонетики Киевского университета (1944–1964), автор работ по фонетике и фонологии различных языков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Суперанская Александра Васильевна (р. 1929), языковед; автор работ по различным проблемам ономастики, терминологии, культуры русской речи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сухотин Алексей Михайлович (1888–1942), языковед, один из основателей Московской фонологической школы; автор работ по общему, славянскому, индоиранскому и тюркскому языкознанию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тагунова Варвара Ивановна (1904–1976), языковед; автор работ по русской диалектологии и ономастике.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теляковский Владимир Аркадьевич (1861–1924), директор Императорских театров (1901–1917).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теплова Вера Николаевна (1921–2008), языковед; автор работ по русской диалектологии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тихонравов Николай Саввич (1832–1893), филолог и археограф, академик Петербургской АН; крупнейший представитель культурно-исторической школы в литературоведении.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Толстая-Есенина Софья Андреевна (1900–1957), внучка Л. Н. Толстого, жена С. А. Есенина, директор Государственного музея Л. Н. Толстого.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Томашевский Борис Викторович (1890–1957), литературовед; был близок к ОПОЯЗу; основные труды по стиховедению, поэтике, стилистике, текстологии, пушкиноведению, французской поэзии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тоцкая Нина Ивановна (1923–2007), украинский языковед, руководитель лаборатории экспериментальной фонетики Киевского университета (1964–1984), автор работ по украинской фонетике и синтаксису.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Трубачев Олег Николаевич (1930–2002), языковед, академик РАН, индоевропеист-славист, председатель Комитета славистов, главный редактор журнала «Вопросы языкознания» (1997–2002), заведующий сектором этимологии и ономастики Института русского языка им. В. В. Виноградова РАН, организатор и участник Международных съездов славистов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Трубецкой Николай Сергеевич (1890–1938), языковед, член Венской АН; один из теоретиков Пражского лингвистического кружка; исследовал историю славянских языков, работал в области сравнительно-исторического изучения нахско-дагестанских и абхазско-адыгских языков; разработал принципы фонологии как особой лингвистической дисциплины; сформулировал принципы и задачи морфонологии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тынянов Юрий Николаевич (1894–1943), писатель, драматург, литературовед и критик, участник ОПОЯЗа, внес вклад в создание научного литературоведения («формального метода» в литературоведении).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Урбутис Винкас (Urbutis Vincas, р. 1929), литовский языковед; автор работ по лексике и словообразованию литовского языка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ушаков Дмитрий Николаевич (1873–1942), языковед, член-корреспондент АН СССР; автор работ по русской диалектологии, орфографии, орфоэпии; автор и редактор Толкового словаря русского языка; один из создателей Московской диалектологической комиссии; группа учеников Д. Н. Ушакова образовала ядро Московской фонологической школы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Филин Федот Петрович (1908–1982), языковед, член-корреспондент АН СССР; активный сторонник «Нового учения о языке» Н. Я. Марра; директор Института языкознания АН СССР (1964–1968), а затем Института русского языка АН СССР (1968–1982).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Фодор Джерри Алан (Fodor Jerry Alan, р. 1935), американский философ и психолингвист, автор работ по философии сознания и когнитивной науке, вместе с Дж. Катцем одним из первых разработал семантическую теорию в рамках т. н. порождающей грамматики (generative grammar).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Фортунатов Филипп Федорович (1848–1914), языковед, внесший большой вклад в развитие общего и сравнительно-исторического языкознания, академик Петербургской АН, основатель Московской лингвистической школы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Фосслер Карл (Vossler Karl, 1872–1949), немецкий языковед, литературовед и философ; основная сфера интересов – языки и культуры романских народов; выступал также как теоретик лингвистики, основатель так называемой школы эстетического идеализма; резко полемизировал с представителями младограмматизма.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Халле Моррис (Halle Morris, р. 1923), американский языковед; автор работ по общим проблемам фонетики, фонологии, морфонологии, словообразования, а также в области славянской (в том числе русской) фонетики и фонологии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хелемский Яков Айзикович (1914–2003), поэт, прозаик, переводчик.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хлебников Велимир (Виктор Владимирович) (1885–1922), поэт-кубофутурист, прозаик, видный деятель русского авангардного искусства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Христиансен Бродер (Christiansen Broder, 1869–1958), немецкий искусствовед и философ, взгляды которого сложились под влиянием неокантианства; автор книги «Философия искусства».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чернышев Василий Ильич (1866/67–1949), языковед, член-корреспондент АН СССР; автор трудов по диалектологии, орфографии, орфоэпии, стилистике и методике преподавания русского языка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Шанский Николай Максимович (1922–2005), языковед; руководитель этимологического кабинета МГУ им. М. В. Ломоносова (1961–1987), редактор девяти выпусков Этимологического словаря русского языка (А – Л); автор работ по этимологии, лексикологии, фразеологии, словообразованию русского языка, лингвистическому анализу художественного текста.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Шапиро Абрам Борисович (1890–1966), языковед, автор работ по грамматике, диалектологии, лексикографии, орфографии русского языка, методике его преподавания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Шаумян Себастиан Константинович (1916–2007), языковед, автор работ по теоретической лингвистике и семиотике.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Шахматов Алексей Александрович (1864–1920), языковед, исследователь русского летописания, академик Петербургской АН, основоположник исторического изучения русского литературного языка; автор работ по проблемам образования русской народности и славянского этногенеза, прародины и праязыка славян, русского летописания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Шведова Наталья Юльевна (р. 1916), языковед, академик РАН; один из авторов и главный редактор академической «Русской грамматики» (1980); соавтор и ответственный редактор Словаря русского языка С. И. Ожегова (1991); руководитель и главный редактор Русского семантического словаря.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Шверник Николай Михайлович (1888–1970), советский политический деятель.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Шишков Александр Семенович (1754–1841), писатель, государственный деятель, почетный член Петербургской АН; глава литературного общества «Беседа любителей русского слова»; автор книг «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка»; «Разговоры о словесности».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Шишмарев Владимир Федорович (1875–1957), филолог, академик АН СССР, один из наиболее значительных российских романистов первой половины XX в.; автор трудов по истории романских языков, эпосу и литературе романских народов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Шляпкин Илья Александрович (1858–1918), историк русской литературы, археограф.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Шмилауэр Владимир (&#352;milauer Vladim&#237;r, 1895–1983), чешский языковед; специалист по чешскому и словацкому языкам; автор работ по синтаксису, словообразованию, этимологии, ономастике, методологии науки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Шор Розалия Осиповна (1894–1939), языковед, историк литературы и переводчик; автор работ по проблемам германского и древнеиндийского языкознания, общего языкознания, истории западноевропейской литературы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Шпет Густав Густавович (1879–1940), философ-идеалист, последователь феноменологии Э. Гуссерля; в его сочинениях предвосхищены многие идеи позднейшей философии – герменевтики.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Щепкин Вячеслав Николаевич (1863–1920), славист, языковед, палеограф и историк древнерусского искусства, член-корреспондент Петербургской АН; автор работ по славистике, русской и славянской палеографии; иконописи; отец Н. В. и М. В. Щепкиных.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Щепкин Николай Вячеславович (1900–1972), адвокат, специалист по гражданскому праву; сын В. Н. Щепкина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Щепкина Марфа Вячеславовна (1894–1984), славист и палеограф; зав. отделом древних рукописей и старопечатных книг Государственного исторического музея; дочь В. Н. Щепкина.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Щерба Лев Владимирович (1880–1944), языковед, академик АН СССР, основатель Ленинградской (Санкт-Петербургской) фонологической школы; автор работ в области общего языкознания, русистики, романистики, славистики, лексикографии, орфографии и орфоэпии, педагогики.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эйхенбаум Борис Михайлович (1886–1959), литературовед; автор работ по теории и истории литературы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Югов Алексей Кузьмич (1902–1979), писатель, литературовед, переводчик и комментатор «Слово о полку Игореве».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Якобсон Роман Осипович (1896–1982), языковед, идеи которого оказали влияние на литературоведение, антропологию, неврологию, историю русской культуры; основатель Московского лингвистического кружка; один из организаторов Пражского лингвистического кружка (1920).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Яковлев Николай Феофанович (1892–1974), языковед; специалист по общему и кавказскому языкознанию, автор фундаментальных грамматик адыгейского, кабардинского, чеченского языков; вместе с Н. С. Трубецким и Р. О. Якобсоном является создателем структурной фонологии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Якубинскиий Лев Петрович (1892–1945), лингвист и литературовед, ученик И. А. Бодуэна де Куртенэ и Л. В. Щербы; как теоретик поэтической речи примыкал к ОПОЯЗу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Янко-Триницкая Надия Александровна (1908–1987), языковед; автор трудов по русскому словообразованию и морфологии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;///Фотографии<br>
<br><img border=0 src="_01.jpg">&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р. И. Аванесов (1970-е гг., фото Л. Л. Касаткина)<br>
<br><img border=0 src="_02.jpg">&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р. И Аванесов и С. С. Высотский на заседании отдела диалектологии и лингвогеографии ИРЯ АН СССР (фото Л. Л. Касаткина)<br>
<br><img border=0 src="_03.jpg">&nbsp;&nbsp;&nbsp;С. М. Бонди<br>
<br><img border=0 src="_04.jpg">&nbsp;&nbsp;&nbsp;В. В. Виноградов, 1940-е гг.<br>
<img border=0 src="_05.jpg">&nbsp;&nbsp;&nbsp;Т. Г. Винокур<br>
<br><img border=0 src="_06.jpg">&nbsp;&nbsp;&nbsp;В. Н. Сидоров на диалектологическом семинаре (1940-е гг.)<br>
<br><img border=0 src="_07.jpg">&nbsp;&nbsp;&nbsp;С. С. Высотский на диалектологическом семинаре (1940-е гг.)<br>
<br><img border=0 src="_08.jpg">&nbsp;&nbsp;&nbsp;С. С. Высотский на экскурсии в Туле (1960-е гг., фото Л. Л. Касаткина)<br>
<br><img border=0 src="_09.jpg">&nbsp;&nbsp;&nbsp;С. С. Высотский и А. А. Реформатский во время записи фонетического эксперимента (6 января 1970 г.)<br>
<br><img border=0 src="_10.jpg">&nbsp;&nbsp;&nbsp;А. А. Реформатский (1960-е гг.)<br>
<br><img border=0 src="_11.jpg">&nbsp;&nbsp;&nbsp;В. Д. Левин (1970-е гг., фото Л. Л. Касаткина)<br>
<br><img border=0 src="_12.jpg">&nbsp;&nbsp;&nbsp;О. Н. Трубачев, аспирант Института славяноведения АН СССР (1950-е гг.)<br>
<br><img border=0 src="_13.jpg">&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р. И. Аванесов со своей ученицей Л. Н. Булатовой в ИРЯ АН СССР (1970-е гг., фото Л. Л. Касаткина)<br>
<br><img border=0 src="_14.jpg">&nbsp;&nbsp;&nbsp;Р. О. Якобсон<br>
<br><img border=0 src="_15.jpg">&nbsp;&nbsp;&nbsp;Д. Н. Ушаков (1941 г.)<br>
<br><br><br><br><br>