-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|  Инна Львовна Лиснянская
|
|  Цветные виденья (сборник)
 -------

   Инна Лиснянская
   Цветные виденья





   Из книги
   ВИНОГРАДНЫЙ СВЕТ


   «Цветные виденья былого…»


     Цветные виденья былого,
     О, как я от вас устаю!
     Зачем вы приходите снова
     По гордую душу мою?


     Ну да, я плясала и пела,
     Ну да, я спиртное пила,
     Роняла со сладостью тело
     В ту воду, что нефтью цвела,


     И так я любила безгрешно,
     Что даже не знала стыда.
     Но нету, но нету, конечно,
     Мне нету возврата туда.


     Уже приспособилась к снегу,
     В тепле не нуждаюсь уже,
     Уже виноградную негу
     В своей охладила душе,


     Забыла я дом свой опасный —
     У моря на самом краю, —
     С той лестницей винтообразной,
     Похожей на юность мою.

   1968


   «Забвенья нету сладкого…»


     Забвенья нету сладкого,
     Лишь горькое в груди, —
     Защиты жди от слабого,
     От сильного не жди.


     Такое время адово
     На нынешней Руси —
     Проси не у богатого,
     У бедного проси.


     Наглядны все прозрения,
     Все истины просты, —
     Не у святых прощения,
     У грешников проси.

   1967


   Виноградный свет


     Былое нужно ли – не знаю —
     Мне освещать слезою?
     Как прежде, вышка нефтяная
     Соседствует с лозою.


     Опять благообразен облик
     Законченного лета!
     Корзину с виноградом ослик
     Несёт, как чашу света:


     Свет полдня – в винограде белом,
     А свет вечерний – в чёрном,
     И я спешу заняться делом,
     Непрочным, стихотворным.


     Чтоб мне достался этот сладкий
     Свет, из земли текущий,
     Пишу стихи в своей тетрадке
     О радости грядущей,


     О ветре тёплом и попутном,
     О свете виноградном,
     О том, что снилось в детстве чудном,
     Хотя и безотрадном.

   1968


   «Я живу в слезах и в смехе…»


     Я живу в слезах и в смехе,
     Беззащитна, но горда.
     У меня проси утехи,
     Утешенья – никогда!


     Я сама его искала.
     Что ты смотришь на меня?
     Я устала. Я устала
     Прыгать в воду из огня!


     То я – в жёны, то – в монашки,
     Тут и там – одна беда.
     У меня проси поблажки,
     Но прощенья – никогда!


     Я сама его искала,
     Билась головой об лёд.
     Видишь – женщина устала,
     Видишь – красный лёд идёт.

   1967


   «В овраг мы спускались, как будто в провал…»


     В овраг мы спускались, как будто в провал,
     Снегами почти голубыми,
     Ты палкой ореховой крупно писал
     Вдоль снежной тропы моё имя.


     И был набалдашник – головка змеи
     И полураскрытое жало,
     Я в замшевых варежках пальцы свои
     От смутного страха сжимала.


     Тогда бы и надо с твоей колеи
     Свернуть на тропинку любую
     И издали помнить улыбку змеи
     И зиму почти голубую.

   1967


   «Всё мне открылось…»


     Всё мне открылось
     С недавнего дня.
     Сделай-ка милость,
     Забудь про меня.
     Лучше забвенной
     Мне быть до конца,
     Чем без венца,
     Без кольца,
     Без лица.
     Кто я такая
     В сознанье твоём?
     Ветка чужая
     На древе родном,
     Яблоко рая,
     Но с адским червём —
     Вот я какая
     В сознанье твоём.

   1969


   «Над чёрной пропастью воды…»


     Над чёрной пропастью воды
     Вдруг показалось мне,
     Как две летящие звезды
     Столкнулись в вышине.


     И разминуться не могли,
     Сожгли себя дотла, —
     И долетела до земли
     Лишь звёздная зола.


     И это видел старый мост
     И месяц молодой.
     Ты был одной из этих звёзд,
     А я была другой.

   1963


   «За ночь одну пожелтели берёзы…»


     За ночь одну пожелтели берёзы,
     Поздней красой меня сводят с ума.
     Господи Боже, кому мои слёзы?
     Господи Боже, кому я сама?


     Другом забыта, покинута музой,
     В сад с непокрытой иду головой, —
     Нету сейчас неразрывней союза,
     Чем с пожелтевшею за ночь листвой.


     Каждый листок, как отдельное слово,
     Скоро закружит в густой вышине.
     Веткой берёзовой стать я готова,
     Только не будет той милости мне.

   1969


   Одинокий дар


     Кому-то счастливый
     Отпущен дар —
     Крылатый, крикливый,
     Как птичий базар.


     Кому-то степенный
     Отпущен дар —
     Весомый и тленный,
     Как в лавке товар.


     Кому-то волшебный
     Отпущен дар —
     Как будто целебный
     Цветочный нектар.


     А мне одинокий
     Отпущен дар,
     Сухой и жестокий,
     Как в море пожар.

   1970


   «Я и время – мы так похожи!..»


     Я и время – мы так похожи!
     Мы похожи, как близнецы,
     Разноглазы и тонкокожи…
     Ну, скажи, не одно и то же
     Конвоиры и беглецы?!


     Ярко-розовые ладони,
     Каждый светится капилляр, —
     Я – в бегах, а оно – в погоне,
     У обоих мир двусторонний —
     Там наш пепел, а здесь пожар.


     Я и время – мы так похожи!
     Врозь косые глаза глядят…
     Как ты нас различаешь, Боже?
     Ну, скажи, не одно и то же
     Взгляд вперёд или взгляд назад?!


     Преимущества никакого
     Ни ему не дано, ни мне,
     Лишены очага и крова,
     Мы бежим, как за словом слово
     В обезумевшей тишине.

   1971


   «Дверь затворяю с опаской…»


     Дверь затворяю с опаской
     И выключаю свет —
     Больше весёлых красок
     В комнате этой нет.


     Смотрят в глаза мне ночью,
     Будто бы в зеркала,
     Очи всех одиночеств —
     Смерти б не проспала!


     Это ведь жуть какая —
     Смерть свою прозевать,
     Думать, что ты живая,
     И расстилать кровать.

   1966


   «При свете солнечного дня…»


     При свете солнечного дня
     Иной не нужен свет.
     Ты больше не зови меня —
     Меня на свете нет.


     Есть только видимость того,
     Что я ещё жива:
     Стою у дома твоего
     И говорю слова.


     Но то, что в них заключено,
     Здесь, на земле, мертво, —
     Мне никогда не суждено
     Изведать волшебство


     Привычного житья-бытья,
     Весёлой суеты…
     Но если здесь живая – я,
     Так, значит, мёртвый – ты?


     Но этого я и на миг
     Представить не могу!
     Нет, мой потусторонний крик
     Теряется в снегу,


     Нет, это я за той чертой,
     Где праху равен прах,
     А души разнятся судьбой
     И светятся впотьмах.

   1969


   «Ничего не смыло…»


     Ничего не смыло
     С памяти больной.
     Не ходи, мой милый,
     Не ходи за мной.


     Нам опасны встречи,
     Мы с одной бедой,
     Мой с ума сошедший
     Ангел молодой.


     В той психиатричке,
     Где столкнулись мы,
     Голос электрички
     Шёл поверх зимы.


     Бой часов, вороний
     Неуёмный гам —
     Всё потусторонним
     Мне казалось там.


     А судьбой реальной
     Сорок дней подряд
     Был мне твой печальный,
     Просветлевший взгляд.

   1971


   «Над санаторным отделеньем…»


     Над санаторным отделеньем,
     Над населеньем городка,
     Лежали в небе предвесеннем
     Пузырчатые облака.


     И ежедневно пред обедом,
     На табуретке у крыльца,
     Больной антисемитским бредом
     Писал Иуду без конца.


     Его Иуда был курчавый,
     Змееобразный, без ребра,
     Одна рука была кровавой,
     Другая в пятнах серебра.


     Помешивал художник краски
     В помятой банке жестяной,
     И на него не без опаски
     Поглядывал другой больной…


     Так в марте в городке больничном
     Сходила медленно с ума
     И жалась к корпусам кирпичным
     Изнемождённая зима.

   1970


   Дни


     Зачем, опершись о порог,
     Часа эдак три иль четыре
     Трёт замшевой тряпкой сапог
     Тишайший сосед по квартире?


     Зачем в коммунальном аду,
     Где все наши песенки спеты,
     Выкрикивает какаду
     Названье центральной газеты?


     Зачем тугодум-управдом,
     На восемь настроив будильник
     И сунув его в холодильник,
     В шкафу удавился стенном?


     Как сны, обрываются дни,
     Но есть жесточайший порядок
     И в том, что безумны они,
     И в том, что они без загадок.

   1972


   «Уже мне тягостно открытое пространство…»


     Уже мне тягостно открытое пространство,
     В коленках чувствую предательскую дрожь.
     Ах, море бурное, не верю я в бунтарство,
     Ах, море тихое, твоё смиренье – ложь.


     На узкой улице мне дышится свободней,
     В пространстве замкнутом мерещится покой,
     Под низкой аркою бакинской подворотни
     Я беспричинною не мучаюсь тоской.


     Я вижу сморщенный квадратный дворик чёрный,
     В железных ящиках отбросы бытия,
     И смрад вдыхаю с той улыбкою покорной,
     С какою двигаться привыкла жизнь моя.

   1972


   «Эту женщину я знаю, как себя…»


     Эту женщину я знаю, как себя.
     Взгляд рассеянный, а голос неподвижный,
     Чёлка чёрная, как дождик сентября,
     Фартук кухонный забыт на полке книжной.


     Хорошо твоя голубушка живёт!
     В одиночку вдоволь ест и пьёт и плачет, —
     Про любовь ей наобещано вперёд,
     За печаль свою сама в рассрочку платит.


     Дождь звенит, а ей мерещится – кольцо
     С пальца длинного слетает и слетает…
     Я-то знаю эту женщину в лицо,
     Но она себя давно уже не знает.

   1973


   «Напрасно выбили…»


     Напрасно выбили
     Из рук моих вино!
     Я сладость гибели
     Предчувствую давно.
     Но не цыганская
     Влечёт меня гульба,
     А каторжанская
     Мерещится тропа.
     Средь снега вешнего
     На третью на зарю
     Я обрусевшего
     Христа на ней узрю.
     Магдальским мирром
     Здесь не пахнет и в жару,
     Оленьим жиром
     Я ступни Ему натру,
     Власы распустятся,
     Прильнут к Его ступне, —
     Ужель отпустится
     Моё бесовство мне,
     И с успокоенным
     Я упаду лицом,
     Когда конвойные
     Прошьют меня свинцом?!..

   1972


   «Тот – не по сердцу, тот не по уму…»


     Тот – не по сердцу, тот не по уму,
     В забвенье этот канул, как во тьму,
     Лишь поняла, что верила жестоко.
     Впервые – никого, и потому
     Впервые в жизни я не одинока.


     Брожу по дну, похожему на сад,
     Из водорослей я вяжу наряд,
     И свод волнистый подпирают плечи,
     На них тычинки в лилиях горят,
     Как в кружках на столе горели свечи.


     О чём молиться бабушка могла,
     Зачем крестилась, глядя в зеркала,
     Как будто там бесовка отражалась?
     В сырую землю бабушка ушла,
     А я навек с землёю распрощалась.


     В воде просторней, чем в земле сырой, —
     Две лилии мерцают над волной,
     И мне легко их подпирать плечами
     И весело существовать одной
     Подводными зеркальными ночами.

   1974


   «Разыгрался мой сон не на шутку…»


     Разыгрался мой сон не на шутку, —
     Я опять на земле не живу,
     А дыша в тростниковую дудку,
     Под водою неслышно плыву.


     Как цветок, шевелится медуза,
     Обжигает ладони мои.
     Надо мною склоняется муза
     В одеянии из чешуи, —


     И пою о большом промежутке
     Между дном и сияньем зари,
     Но не звуки восходят из дудки,
     А серебряные пузыри.


     И какой-то рыбак безутешный,
     За рыбёшку дыханье сочтя,
     Поплавок поправляет поспешно
     И смеётся легко, как дитя.


     Хоть кому-то – намёк на удачу,
     Хоть кому-то – надежда на миг,
     И уже я от радости плачу,
     Рот разжав и теряя тростник.

   1972



   Из книги
   ДОЖДИ И ЗЕРКАЛА


   Водолей


     Никогда ни о чём не жалей —
     Никогда ничего не изменится.
     Лей слезу, голубой водолей,
     На голодную зимнюю мельницу.


     Я, твоя лунатичная дочь,
     Буду в поле позёмку толочь,
     Буду вьюгу месить привокзальную.
     Пролегла пешеходная ночь
     Через всю мою жизнь поминальную.


     В мимоходной толпе облаков
     Встречу лица друзей и врагов,
     И, потоком сознанья подхвачена,
     Я под лёгкие звоны подков,
     И под клёкоты колоколов,
     И под всхлипы души околпаченной


     Обойду все родные места
     От бакинской лозы до креста
     На лесистой московской окраине.
     Наша память о жизни – мечта,
     Наша память о смерти – раскаянье.

   1978


   «Ни красы божественной…»


     Ни красы божественной,
     Ни бесовских чар, —
     У меня наследственный
     Плакальщицы дар.


     Лилия не вправлена
     В локон завитой,
     А душа отравлена
     Кровью пролитой.


     Воля и насилие
     Пили заодно
     Из бурбонской лилии
     Алое вино,


     Пулей делу правому
     Пролагая путь,
     И орлу двуглавому
     Прострелили грудь.


     Тронула я пёрышко
     Левого крыла,
     Ах, как эта кровушка
     Руку обожгла.


     Об орле и лилии
     Мне ль сейчас страдать,
     Правнучке Рахилевой
     Есть над чем рыдать.


     Но слезою горнею
     Горько плачет Сын —
     Не едино горе ли,
     Если Бог един!

   1975


   «Всеобщие волны катились…»


     Всеобщие волны катились,
     Всеобщее время неслось,
     Но вольные мысли ютились
     В умах, существующих врозь.


     В сожительстве нету свободы,
     И намертво я поняла,
     Что даже соборные своды
     Не души роднят, а тела.

   1976


   «В столивневый июль…»


     В столивневый июль,
     В число десятое,
     Продёрнута сквозь нуль
     Тоска завзятая,


     Продёрнут длинный дождь
     В ушко игольное,
     И в тонких пальцах дрожь
     Невольная.


     И как мне совладать
     С такими пальцами?
     И что мне вышивать,
     Склонясь над пяльцами, —


     Над кругом бытия,
     Где вся материя —
     Из слов и забытья
     И суеверия?

   1977


   Самоубийца


     Весь город был как на ладони.
     С пятнадцатого этажа
     Он виден был, как на иконе
     Видна сквозь трещину душа.
     Но так ли думала жилица,
     Руками плечи обхватив,
     Когда со страхом наклониться
     Смотрела в городской обрыв?
     Что в голове её вертелось?
     Что было живо, что мертво?
     Поскольку многого хотелось,
     Ей не хотелось ничего.
     Вот и сегодня для порядка
     Надела шляпу и пальто…
     Но это домысел, догадка, —
     Ни я не знаю, и никто,
     Пошто окно высотной башни
     Вдруг выплеснуло, всю до дна,
     Судьбу из ёмкости домашней
     Туда, где город и весна.

   1977


   Магдалина пела:


     «Я к тому добра,
     Кто не мной утешен,
     Я тому сестра,
     Кто премного грешен.
     Заповеди чту,
     Избегаю правил.
     Я ль не дочь Тому,
     Кто нам крест оставил?…»


     Пахло от окна
     На дворе московском
     Горечью вина
     И горящим воском,
     Кудри на плечах
     Золотили тело,
     При одних свечах
     Магдалина пела.

   1977


   Мандельштаму


     Неизвестна твоя могила,
     Может быть, это – целый свет.
     В первом К а м н е такая сила,
     Что последнего камня нет.


     Только море, песок и тучи,
     Только звёзды и семена,
     Да на проволоке колючей
     Музыкальные письмена.


     Только музыки русской вера,
     Только пчёл золотой псалтырь…
     У задумчивого Гомера
     Опрометчивый поводырь.

   1977


   «Такое время на земле…»


     Такое время на земле,
     Как будто нет небес,
     А протекающий насквозь
     Брезентовый навес.
     И чудаки перевелись,
     На смену чудакам
     Пришли такие в эту жизнь,
     Чтоб всё прибрать к рукам.
     Они пришли, пробив гробы,
     И свежий перегной,
     И муравейников горбы
     Под северной сосной,
     И вставили в мою гортань
     Берцовую свирель.
     Погода – гниль, и дело – дрянь,
     И в март попёр апрель.
     Неужто мира часовщик
     Направил стрелки вспять?
     …Как много снов, как много книг,
     Как трудно всё поднять!

   1978


   «Есть у меня лампада…»


     Есть у меня лампада,
     И дерево, и Русь,
     Где я живу, как надо,
     И мыслить не берусь.


     Кусочек мирозданья
     Пылает с двух сторон,
     По краскам угасанья
     Я вижу – это клён.


     А как на ладан дышит
     Страна во цвете лет,
     Увидит и опишет
     Эпический поэт


     И подтолкнёт страдальца
     И жертву к алтарю.
     А я на всё сквозь пальцы
     Или сквозь сон смотрю…

   1978


   «У нищих прошу подаянья…»


     У нищих прошу подаянья,
     Богатым сама подаю,
     И входит второе дыханье
     В охриплую глотку мою:
     Подайте мне ваше терпенье
     На паперти жизни стоять
     И посохом щупать ступени
     Земли, отступающей вспять!
     Подайте мне дар беззащитный
     Угадывать издалека
     Дающих в толпе ненасытной, —
     Да не оскудеет рука!
     Подайте мне вашу беспечность
     Не думать, не знать наперёд
     И, кружку подставив под вечность,
     Отведывать медленный мёд!
     Бесчувственные к оплеухам
     И милостивые к грехам,
     Подайте, блаженные духом,
     А я ненасытным подам!

   1978


   «Бывало, вздохну – и пойдёт амфибрахий…»


     Бывало, вздохну – и пойдёт амфибрахий,
     Всплакну – и анапест пойдёт,
     А нынче и я, и друзья-вертопрахи
     Лишь письма строчим целый год.


     Зачем и куда и кому – неизвестно,
     Хоть точные есть адреса.
     Свободны, безадресны и повсеместны
     Лишь бабочки да небеса.


     Свобода – не бунт одиночек завзятых,
     А дар в одиночестве жить,
     Себя не жалеть, не искать виноватых
     И будущим не дорожить,


     Бывало, оно между строк протекало,
     И лампа сияла в углу,
     И бабочка вкруг колпака танцевала,
     И небо текло по стеклу.

   1979



   Из книги
   ИЗ ПЕРВЫХ УСТ


   «Рукой слезу останови…»


     Рукой слезу останови,
     Не бойся горестного знанья —
     Проходит время для любви,
     Приходит для воспоминанья.


     И возникают острова
     Твоей любви, твоей Эллады,
     И повторяются слова
     Твоей тоски, твоей услады, —


     И ты ни с кем уже не врозь,
     И нет разлуки за свиданьем,
     И даже то, что не сбылось,
     Становится воспоминаньем.

   1980


   «Что ещё я вижу, кроме этих нитей…»


     Что ещё я вижу кроме этих нитей
     Дождевых за переделкинским окном? —
     Сон, изъезженный колёсами событий,
     И событья, затуманенные сном.


     Не до гнева, не до слёз и не до шуток.
     Как с судьбою ни враждуй и ни дружи,
     Всё равно она размытый промежуток
     Между помыслом и промыслом души.


     Жизнь проходит между небом и землёю
     Вертикальная и зыбкая, как дождь,
     И плывёт, словно блудница к аналою,
     Соловьиная торжественная ложь.


     Боже мой, и я хотела стать любовью,
     Милый мой, и я мечтала о венце,
     И дрожит в дожде по горло Подмосковье
     Со следами незабудок на лице.

   1980


   «Ещё не вечер, но уже не утро…»


     Ещё не вечер, но уже не утро —
     Закатный дождь. И, честно говоря,
     Пора нам быть или не быть, но мудро:
     Как тот моллюск в дому из перламутра
     Или пчела в гробу из янтаря,


     Или освоить опыт оптимистов —
     Не замечать, как этот час неистов,
     Не слышать перебоев и частот,
     А сравнивать с мерцаньем аметистов
     Дождя мерцанье и наоборот.


     На что нам знать, что жив Иеремия,
     И что мерцательная аритмия
     Во Времени, в Пространстве и в узле,
     Где сходятся все токи кровяные.
     На что нам знать, что будет на земле?!


     Да и к чему нам знать о том, что было?
     Зачем тревожить памяти могилу, —
     Там за пластом – второй и третий пласт…
     Незнание даёт такую силу,
     Какую нам ничто уже не даст.

   1980


   «Что я увижу в часы одиночества?..»


     Что я увижу в часы одиночества?
     Птиц перелётных кочевничье зодчество,
     Жизнь без младенчества,
     Воздух без имени, почву без отчества,
     Дым без отечества.


     Нет иллюзорней и нету отчетливей
     Данного времени,
     Нету гонимей и нет изворотливей
     Сорного семени.


     Разве мне плохо под певчими гнёздами
     С дымом соседствовать?
     Птичьи права – это роскошь, но с грёзами
     Радостно бедствовать.

   1980


   Пожар на болоте


     Я проситься буду в пекло адово,
     Если даже Бог меня простит.
     Белый пепел на малине матовой,
     А торфяник розовым покрыт.


     В душном времени, в болотном пламени
     Имя Господа мы долго жгли
     И сгорали сами. И, как знаменье,
     Ливни милосердные сошли.


     И отступница, и погорелица, —
     Каюсь на пространстве торфяном,
     Низкий голос по России стелется,
     Словно дым, который был огнём.


     И наверное, когда покину я
     Навсегда земную колею,
     Тень моя не раз придёт с повинною,
     Если даже окажусь в раю.

   1981


   «Какое нынче лето – все ливни коротки…»


     Какое нынче лето – все ливни коротки,
     Ни власти, ни крамолы, —
     Клеёнчатые листья, атласные жуки,
     Вельветовые пчёлы,


     И крылья из батиста, и кружевная тень,
     И в ягодах опушка,
     И в воздухе такая безоблачная лень,
     Как будто мир – игрушка.


     А может быть, и вправду игрушка, если ты
     Цела и невредима,
     Ты, шедшая в огонь, ты, сжегшая мосты,
     Ты, чёрная от дыма.

   1981


   Триптих расстояния

 //-- 1 --// 

     От ума до сердца дальше,
     Чем от сердца до ума, —
     Эта истина не старше
     И не младше, чем зима,
     Где пути столкнулись наши
     И сомкнулись наши сны, —
     И содвинули мы чаши
     Ликованья и вины…

 //-- 2 --// 

     От зимы до лета дальше,
     Чем от лета до зимы,
     Но с тобой об этом раньше
     Не догадывались мы.
     В наши маетные годы
     Жизнь измерить не могла
     Путь от белой непогоды
     До лилового тепла,
     Где на перекрёстке лета
     Над четой могильных плит,
     В плоской шапке из вельвета
     Пижма жёлтая стоит,
     И татарник, отцветая,
     В серый кутается мех…
     Жизнь, и нами прожитая,
     Не мигая смотрит вверх.
     Там всё то, что с нами было,
     Там, боясь извечной тьмы,
     Ходит маятник светила
     От зимы и до зимы.

 //-- 3 --// 

     От земли до неба дальше,
     Чем от неба до земли,
     Это знали мы и раньше,
     Но предвидеть не могли,
     Что и тверди мы содвинем,
     В час содвинув роковой
     Наши души в небе синем,
     Наши руки под землёй.

   1980


   «Что делать? – спросила у Жизни…»


     Что делать? – спросила у Жизни, – сказала: умри!
     Что делать? – спросила у Смерти, – сказала: живи!


     Чтоб что-нибудь делать, в духовке сушу сухари,
     А дождь за окном, как мерцательный трепет в крови.


     То ангел меня посещает, а то – сатана,
     И каждый выходит из зеркала против окна,


     И только себя я не вижу в стекле никогда,
     А время течёт, как течёт дождевая вода.


     Я ангелу плачусь, но тут же приходит другой,
     Меж нами я воздух крещу обожжённой рукой.


     Мне кажется, ночь – это уголь сгоревшей зари,
     А это сгорели в духовке мои сухари.

   1980



   Из книги
   ВОЗДУШНЫЙ ПЛАСТ


   Кошка


     Где кошка твоя, гуляющая
     Сама по себе,
     Молочный туман лакающая
     В густом сентябре?


     Где поступь её леопардовая
     И фосфор во мгле,
     Где кошка твоя и где правда твоя
     На этой земле?


     Где кошка, ещё не отловленная,
     Где крыша и течь?
     Где скоростью звука надломленная
     Охриплая речь?


     Где осень твоя ясновидческая
     И снов закрома?
     Где кошка твоя фосфорическая
     И где ты сама?

   1983


   «День пылает над рощей редеющей…»


     День пылает над рощей редеющей,
     Всё живое к реке накреня,
     А в груди моей угль холодеющий,
     Обжигающий только меня.


     Мне ль перечить пространству огромному,
     Не познавшему душу свою?
     Мне ль чужой быть скоту подъярёмному,
     В чьём сословье и я состою?


     Много ль надо мне? Хлеба обдирного
     Да воды, и забыть, что вода
     Мне остатком потопа всемирного
     Почему-то казалась всегда.


     Много ль надо? Но знаю заранее,
     Что сама я пойду на убой,
     Что сама я пойду на заклание
     Водопойной наклонной тропой.

   1983


   «Идём сквозь невзгоды…»


     Идём сквозь невзгоды
     В жару и в метель,
     Ты, чудо природы,
     И я – твоя тень.


     Отбрасывать, значит,
     Ты должен меня,
     А что это значит,
     Скажи, для меня?


     То – в пекло, то – в прорубь,
     И я устаю.
     Напомни, мой голубь,
     Мне младость мою!
     ……………………………….


     Неужто я пела?
     Неужто был дом?
     Неужто я смела
     Быть чьим-то ребром?

   1985


   «Душа не в занозах и плоть не в заносах…»


     Душа не в занозах и плоть не в заносах, —
     Зимою и летом бытую прекрасно,
     Я есть пустота, сквозь меня, как сквозь воздух,
     Проходит всё то, что движенью причастно, —


     И стая гагачья, и стадо бизонов,
     Небесные струны, и время, и люди, —
     В лавровых, в терновых венках и без оных,
     Заблудшие в правде, завязшие в блуде.


     Всё то, что идёт, об меня не споткнётся,
     И мне на идущее не опереться,
     Но чьё-то дыханье во мне остаётся,
     И чьё-то во мне разрывается сердце.

   1988


   «А моя судьба – вся как есть татьба…»


     А моя судьба – вся как есть татьба:
     Музыку украла я у тишины,
     Мужика украла у скупой жены,
     У зимы украла снежный посошок,
     У сумы украла тонкий ремешок,
     Я украла кошку у чужих ворот,
     Я чужою ложкой обжигаю рот
     И в чужой кастрюле слёзы кипячу,
     Может быть, и пулю сдуру отхвачу.

   1989


   «Два брачных бражника, чьи крылья – нервный шёлк…»


     Два брачных бражника, чьи крылья – нервный шёлк,
     И первый выстрел почки,
     И строчка дятлова, и соловьиный щёлк,
     И дождика звоночки, —


     Весна блаженствует: приспели времена
     Раскрепощенья духа,
     И речь открытая на улицах слышна,
     Да я уже старуха.


     К беззвучным выкрикам, к житью с зажатым ртом
     Я привыкала долго,
     Беда под силу мне, а радость не в подъём
     И уязвимей шёлка.


     И вдруг кощунственный я задаю вопрос
     В час крайнего смятенья:
     Голгофу вытерпел, но как Он перенёс
     Блаженство воскресенья?

   1987


   В госпитале лицевого ранения

   Памяти моего отца, погибшего на войне

   Девушка пела в церковном хоре…
 Блок


   1


     В свете войны, маскировочно-жёстком
     Тот, кто подыгрывал ей на трёхрядке
     И привыкал к наглазным полоскам,
     Тот, кого девочка без оглядки


     К морю, покрытому масляным лоском,
     С чёрного хода выводит, чтоб сладкий
     Вечер глотнул, – вдруг прижал её к доскам
     Около морга, и, как в лихорадке,


     Ищет он тесной матроски вырез,
     Но повезло ей – с топориком вылез
     Спавший в гробу санитар-алкоголик:


     «Олух безглазый, она ж малолетка!»
     …В детстве бывало мне горько, но редко.
     Мне и мой нынешний жребий не горек.



   2

   Гордость и робость – родные сёстры.
 Цветаева


     Мне и мой нынешний жребий не горек,
     Всё относительно в полном ажуре,
     Божьи коровки обжили мой столик
     При низкоградусной температуре,


     И хоть мороз на Московщине стоек,
     Муха местечко нашла в абажуре,
     А почему я не в литературе —
     В этом пускай разберётся историк.


     Мне ж недосуг. Вопрошаю эпиграф:
     «Гордость и робость – родные сёстры,
     Как, без игры, – оказалась я в играх,


     В братстве, как выяснилось, бутафорском?»
     Поздно кусать локоточек свой острый,
     Память, оставшаяся подростком!



   3

   В формах и красках содеяны чары.
 Сологуб


     Память осталась вечным подростком, —
     Гордой, рассеянной, робкой осталась,
     С голосом, треснувшим в зданье громоздком,
     Мне сорок лет моя память казалась


     Слепком былого, иль отголоском,
     Или резонно вполне представлялась
     Будущей жизни беглым наброском, —
     Память живым существом оказалась.


     Верит, что в жизни – на каждом этапе
     В формах и красках содеяны чары.
     Что ж она вышла в соломенной шляпе


     В стужу Москвы и, взбежав на бугорик
     Снежный, глядит сквозь встречные фары:
     Я ли вхожу в олеандровый дворик?



   4

   Господи, сколько я дров нарубила!
 Некрасов


     Я ли вхожу в госпитальный дворик,
     Чтоб полялякать с чудным санитаром?
     Он же и слесарь, и плотник, и дворник.
     Стружку отмёл и дохнул перегаром:


     «Душу имел я, а нынче – топорик,
     Образ имел – поистратил по нарам.
     Был и кулак, и штрафник твой Егорик,
     Смыл я пятно с себя не скипидаром, —


     Так и живу с осколком в утробе.
     Доченька! Сколько мы дров нарубили!
     Пули свои на себя ж изводили


     Много годов: вот и драп целым войском,
     Вот и спиртуюсь, ночуя во гробе,
     В городе нефти, в тылу приморском».



   5

   Значится в списках разве у Бога.
 Случевский


     В городе нефти, в тылу приморском
     Госпиталь близко и к церкви, и к дому.
     Девичья Башня над перекрёстком
     Многоязычным укутана в дрёму.


     Я же из церкви, заплаканной воском,
     К морю иду, от мазута цветному,
     И застываю перед киоском:
     Всё же куплю газировку слепому!


     Значится в списках разве у Бога
     Эта бутылка с пузырчатой влагой.
     К морю спиною в район недостроек


     Мчусь, оскорблённая тем бедолагой,
     Да, я лечу в оперенье убогом —
     В тесной матроске, в туфлях без набоек.



   6

   Шум стихотворства и колокол братства.
 Мандельштам


     В тесной матроске, в туфлях без набоек
     Всё же я встречу нашу победу, —
     Даром ли из обнищалых помоек
     Солнце встаёт и голодному бреду


     Дарит кулёк золотящихся слоек!
     Всё ещё ждёт меня, непоседу, —
     И общежитье, и зыбкость попоек,
     Где подкрепляет рифма беседу.


     Это – реально. Но сколь утопична
     Книжная мысль – услыхать на столичной
     Почве (в понятии старомосковском)


     Шум стихотворства и колокол братства!
     …Ну а пока надо с духом собраться
     Девочке в зале консерваторском.



   7

   Глядя на них, мне и больно и стыдно.
 Лермонтов


     Девочка пела в консерваторском
     Зданье, чью внутреннюю отделку
     Остановила война, но к подмосткам
     Козлы приставлены, чтоб хоть побелку


     Кое-как сделать. А в свете неброском
     Лица, попавшие в переделку,
     Скрыты бинтами… В окопе отцовском
     Легче ей пелось бы под перестрелку,


     Чем под хлопки, – только руки и видно.
     Глядя на них, ей и больно и стыдно:
     Сердце привыкнуть ещё не успело,


     Сердце на 118 долек
     Здесь разрывалось, – девочка пела
     В зале на 118 коек.



   8

   Яблоне – яблоки, ёлочке – шишки.
 Пастернак


     В зале на 118 коек,
     Где резонанс – отнюдь не подарок,
     Где вперемешку и нытик и стоик,
     Где, на подхвате у санитарок,


     У медсестричек и судомоек,
     Где под диктовку пишу без помарок
     Письма без всяких идейных надстроек,
     Не выходящие, впрочем, из рамок,


     Я прижилась. Я забросила книжки,
     Пятый забросила, вольному – воля,
     Яблоне – яблоки, ёлочке – шишки,


     Да и в какой я узнала бы школе
     Сущую правду: у нас, как ни странно,
     Что ни лицо, то закрытая рана.



   9

   Лучше заглядывать в окна к Макбету.
 Ахматова


     Что ни лицо, то закрытая рана
     В сон и сегодня глядит издалече:
     В марле плотнее морского тумана —
     Щели для зренья, дыханья и речи:


     «Дочка, достань табачку из кармана
     Да закрути самокрутку покрепче…
     Двину из вашего Азербайджана,
     Только куда? Не признают при встрече…»


     Лучше заглядывать в окна к Макбету,
     Чем в эту чистую прорубь для зренья
     Страхом взлелеянного поколенья.


     Вздрогну, проснусь, закурю сигарету,
     Бинт размотать – что версту за верстою…
     Что моя жизнь перед этой бедою?



   10

   Мы – заражённые совестью: в каждом
   Стеньке – святой Серафим…
 Волошин


     Что моя жизнь? Что назвать мне бедою?
     Божьи коровки в моём жилище,
     В дарственном столике с ножкой витою,
     В письмах, в тетрадках, в бумаге писчей


     Зажили жизнью своей непростою,
     То ли духовной питаясь пищей,
     То ли иной пробавляясь едою, —
     Много ли надо братии нищей?


     Нынче лишь с нею да с памятью знаюсь.
     Я, заражённая совестью, каюсь,
     В каждом ответную вижу совесть.


     В тёртой компашке, такой знаменитой,
     Я – откровенная дурочка, то есть
     Только моё здесь лицо открыто.



   11

   Думать не надо, плакать нельзя.
 Липкин


     Только моё здесь лицо открыто,
     Да и лицо гармониста-солдата:
     В битве прошито, в тылу перешито,
     Ну а каким оно было когда-то,


     Даже зеркальным осколком забыто.
     Вижу глаза без повязки помятой.
     Пей, говорю, газировку, Никита!
     Но что слепые глаза виновато


     Могут смотреть, – так меня поражает,
     Что разревелась, а он утешает
     То ли растерянно, то ли сердито:


     «Что ты, певунья, разводишь слякоть,
     Думать не надо, нельзя и плакать,
     Пуля не ранит, не будешь убита!»



   12

   Нужды нет, близко ль, далёко ль до брега.
 Баратынский


     Пуля не ранит, не буду убита,
     Памяти мнится иная расправа.
     Память на карту глядит деловито,
     Пальцем обводит места лесосплава,


     Тычется в «химию» ссыльного быта,
     Где – есть надежда – напишет держава
     На несгибаемом теле гранита:
     «Павшим за Родину вечная слава!»


     Что ж, я легко соберу узелочек!
     Мне – что голубке под сводом ковчега —
     Нужды нет, близко ль, далёко ль до брега.


     И на этапе смогу невозбранно
     Вслушаться, как в предпоследний разочек
     Ломко звенит колокольчик сопрано.



   13

   Утро туманное, утро седое…
 Тургенев


     Ломко звенит колокольчик сопрано,
     В третьей октаве дрожит он впервые,
     Всё уже поздно, поскольку рано
     Голосу лезть на верха роковые.


     Девочка, это не Жизни Осанна —
     Славит кантата Оспу России,
     Завтра на музыке Хачатуряна
     Связки порвутся голосовые!


     Это с дороги голосом хриплым
     Память моя окликает былое.
     Нет, не с дороги, я всё же в столице!


     Скоро весна. Скоро к ёлочным иглам
     Верба прильнёт, и светло распушится
     Утро туманное, утро седое.



   14

   Странник прошёл, опираясь на посох.
 Ходасевич


     Утро туманное, утро седое,
     Сорок лет минуло, как не бывало!
     Утро, я вовсе не лицевое
     Нынче ранение разбинтовала,


     Я размотала еле живое
     Сердце моё у того перевала,
     Где начинается внебытовое
     Время без всякого интервала


     Меж госпитальным и ангельским пеньем…
     Утро! Привыкший к объедкам, обноскам,
     Странник прошёл, опираясь на посох.


     Кто же Он? Кровь на ногах Его босых
     Рдеет надеждой и цветом весенним
     В свете войны маскировочно-жёстком.



   15


     В свете войны маскировочно-жёстком
     Мне и мой нынешний жребий не горек.
     Память осталась вечным подростком, —
     Я ли вхожу в олеандровый дворик?


     В городе нефти, в тылу приморском,
     В тесной матроске, в туфлях без набоек,
     Девочка пела в консерваторском
     Зале на 118 коек.


     Что ни лицо, то закрытая рана.
     Что моя жизнь перед этой бедою?
     Только моё здесь лицо открыто, —


     Пуля не ранит, не буду убита!
     Ломко звенит колокольчик сопрано:
     «Утро туманное, утро седое…»

   1984




   Из книги
   ВЕТЕР ПОКОЯ


   Ночь на Рождество


     Кто говорит, что мы должны страдать,
     Уязвлены терновою занозой,
     Когда звезда умеет так сиять
     И пахнуть осликом и розой.


     Кто дарит блеск рассветного луча
     Звезде, напоминающей о розе, —
     И ночь тепла, как с царского плеча
     Соболья шуба на морозе.


     Что нужно яслям прежде и потом? —
     Избыток сердца и остаток сенца.
     Мы связаны друг с другом не крестом,
     А пуповиною Младенца.

   1993


   В грозу


     Что мне делать в такую грозу?
     Пахнет молния мокрой сиренью
     И в больные глаза населенью
     Запредельную сеет росу.


     Что воскликнуть под этакий гром?
     Мы росой, а не кровью умыты
     И давно и настолько убиты,
     Что уже никогда не умрём.

   1991


   Колыбельная


     Спи, мой ангел, спи, мой Авель.
     На земле играют дети
     В жертвы-палачи.
     Кто тебя так искровавил?
     Вижу кровушку при свете
     Трепетной свечи.


     Спи, мой ангел, спи, мой Авель.
     Ты с начальных дней прообраз
     Убиенных без вины —
     Тех, которых ты возглавил.
     Слышу я твой кроткий голос
     Из-под глубины.


     Спи, мой ангел, спи, мой Авель.

   1991


   Осенние озёра


     Звёзд догадливые взоры,
     Световые письмена,
     Как осенние озёра
     Михаила Кузьмина.
     Ну а тот, кого он нянчит
     В сердце и в стихах поёт —
     Храбрый отрок, хрупкий мальчик, —
     Скоро сам себя убьёт.
     И озёрная осока —
     Купидонова стрела —
     До одной звезды высокой
     Струйкой крови дотекла.
     И горит звезда, алее
     Поминательных свечей…
     Всех ушедших я жалею,
     Но Кузьмин мне всех жалчей:
     Неужели, многогрешный,
     С тёмной музыкой в ладу
     И с молитвою утешной, —
     Мне он встретится в аду?

   1992


   «Главное, чтоб сияло…»


     Главное, чтоб сияло,
     Главное, чтобы пело,
     А остальное мало
     В памяти уцелело.


     Солнце ещё сияет,
     Голубь ещё воркует,
     Дьявол, и тот не знает,
     Кто у кого ворует:


     Раб ли у государства,
     Власть ли у человека,
     Время ли у пространства,
     Или оно у века.


     Факт обогнал событье,
     Событье опередило
     И русской музы наитье,
     И то, что она сокрыла:


     Идея – окаменелость,
     Мысль – звуковая вспышка.
     И чтоб светилось и пелось,
     Надобна передышка.

   1992


   «С годами любовь становится жалостью…»


     С годами любовь становится жалостью,
     Сочувствием к птице и к зверю милостью,
     Жалею жука под прижимистой жимолостью
     И кошку, чьи очи мерцают усталостью,
     Как цвелью покрытые воды нильские.
     Но более всех я жалею ангела,
     С которым смеялась я меньше, чем плакала,
     Ведь муки приносят нам самые близкие.
     Пусть только живёт! Не желаю лучшего.
     Пусть только увидит, что жизнь переменится.
     Ещё я жалею небесного лучника,
     Незримого за тетивою месяца.

   1993


   На кухне времени


     На этой кухне падает, как снег,
     Извёстка с потолка, и перекручен
     Над мойкой кран, и капает вода,
     Озвучив времени атомный бег,
     Кран отмерять минуты и года
     Подстать часам песочным не приучен.
     А стрелки на будильнике лишь знак
     Безвременья. И если Пастернак
     – Какое, – бы спросил, – тысячелетье? —
     Ну что бы я ответила ему,
     Природы русской певчему ребёнку?
     Наверное, сказала б: – Это третье
     До Рождества, о коем никому
     Неведомо в Давидовом дому.
     Или волхву мерещится спросонку?

   1993


   «Что за мельник мелет этот снег…»

   А.И. Солженицыну


     Что за мельник мелет этот снег,
     Что за пекарь месит эту вьюгу?
     Делается волком человек,
     Волком воет да на всю округу.
     Где же лекарь русскому недугу?


     Ничего я нынче не пойму,
     В голове ни складу и ни ладу.
     Ломтик льда я за щеку возьму,
     Глядь – и подморозится надсада
     Хоть на миг… А большего не надо.

   1995


   «Тебя тащили в эту жизнь щипцами…»


     Тебя тащили в эту жизнь щипцами,
     Щипцовым и осталась ты дитём,
     Вот и живёшь между двумя концами —
     Недорождённостью и забытьём.


     Вот и живи и не нуждайся в сходстве
     С тебе подобными. Какая дурь
     Не видеть благости в своём юродстве
     Среди житейских и магнитных бурь.


     Ищи угла, огрызок жуй московский.
     Непрочная, тебе ли в прочность лезть?
     Есть у тебя заморские обноски,
     Даже кольцо салфеточное есть.


     Переводи на пузыри обмылки,
     Дуди в необручальное кольцо.
     Ну что тебе охулки и ухмылки,
     Да и плевки не в спину, а в лицо?


     Ты погляди, как небеса глубоки,
     И как поверхностен овражий мрак,
     И научись отваге у сороки,
     Гуляющей среди пяти собак.


     Как барственна походочка сорочья
     Средь пригостиничных приблудных псов!
     Я расстелю тебе и этой ночью
     Постель из лучших подмосковных снов.

   1995


   «Человек бредёт, а время бродит…»


     Человек бредёт, а время бродит
     В черепушке, как винишко в бочке,
     И руками человек разводит:
     Где тут думать в нашей заморочке
     О материи, теснящей душу,
     О дороге, о криминогенной…
     Ну, а время рвётся вон наружу,
     Чтоб вернуться в бочку к Диогену.
     Чем недвижней плоть – душа мобильней.
     Это ли хотел сказать философ?
     Или сам был первою бродильней,
     Или мир, как ягода, был розов?
     Разольём-ка время по стаканам,
     Разожмём-ка стиснутые души!
     Но бредём по выхлопным туманам
     Океана, воздуха и суши.

   1995


   Ветер покоя

 //-- 1 --// 

     Утро такое, что ветер пропах жасмином
     Да и сиренью.
     Время такое, что словно на поле минном
     Жду со смиреньем
     Взрыва. Но разве можно в утро такое
     Думать такое?
     Ветер жасмина, ветер сирени, ветер левкоя,
     Ветер покоя.
     Утро такое с веком в испарине смерти
     Не совпадает.
     С чем мы вступаем в тысячелетие третье,
     Ветер не знает.
     Разве что сердце – дрожащая роза —
     Мыслит тверёзо
     В утро такое, где лучше б не думать о взрывах
     Разного рода.
     Небо – в надрывах, во вскрытых нарывах
     Матерь-природа.

 //-- 2 --// 

     Ветер жасмина, ветер сирени, ветер левкоя,
     Ветер покоя
     В противоречье с враждой людскою,
     С лютой тоскою.
     Утро такое со временем родины бедной
     Не совпадает, —
     Время разбоя, время тротила, радиобездны…
     Рёбра бодает
     Сердце – рогатая роза, роза терпенья,
     Роза раденья.

   1995


   Первая поминальная

   Стойте справа, проходите слева
 Булат Окуджава


     Там семистороннее
     Лунных струн движение,
     Там не раз с иронией
     Вспомнишь наши бдения,


     Юность поднадзорную,
     Младость подцензурную,
     Дружбу многоспорную
     Да весёлость бурную.


     Вспомнишь, как на Соколе
     С алкогольной тарою
     Мы по лужам шлёпали
     За твоей гитарою,


     Из обувки походя
     Выливали дождики.
     Где же наши, господи,
     Локоны и ёжики —


     Жизнь полураздетая,
     Правда недобитая,
     Песня недопетая,
     Чаша недопитая.

   1997


   Воробей


     Ах, воробушек, как ты продрог!
     Превратился в дрожащий комок,


     Бедный мой, ты мокрее, чем дождь,
     И твоя тёмно-серая дрожь


     Равносильна скорбям мировым
     И становится сердцем моим.

   1999



   Из книги
   МУЗЫКА И БЕРЕГ


   «На ноте седьмой и ели…»


     На ноте седьмой и ели
     Замерли на Руси, —
     Над бездною еле-еле
     Держится нота «си».


     Себя в настройщики прочим,
     Гремя скрипичным ключом,
     А музыка, между прочим,
     Держится ни на чём.

   1998


   Разговор


     – Почто, собрат Арсений,
     Нет от тебя гонца,
     Ни весточки весенней,
     Ни почтой письмеца?


     – А я сижу на тучке,
     Здесь дивные места,
     Да жалко – нету ручки
     Для синего листа.


     – Но раз меня ты слышишь,
     Пришлю я сизаря,
     Крылом его напишешь
     Про дивные края.


     – Живу я на воздусях,
     Где всё, как мир, старо,
     Пришли мне лучше с гуся
     Державина перо.


     – Про этот мир, Арсений,
     Всё сказано, а твой
     В прекрасном остраненье
     От плоти мировой.


     – И здесь ранжир устойчив
     Не плоти, так души…
     Грущу о звёздах ночи, —
     Как вспомню – хороши!


     – Неужто нет в пределе
     Твоём цариц ночей?
     – Скажи, а в бренном теле
     Наш дух звезды ярчей?


     – Дух светится незримо.
     Слова имеют вес,
     – А ты неизлечима
     От шелухи словес.


     – Спрошу тебя попроще,
     Однако не грубя:
     Там, где Господни рощи,
     Кем чувствуешь себя?


     – И здесь, под райской сенью,
     Я убедиться мог,
     Что я, Его творенье, —
     Царь, червь, и раб, и Бог.


     – И звездочёт! И вправе
     Был вывезти в гробу
     Свою, в стальной оправе,
     Подзорную трубу.


     – Без груза спать удобней,
     Да я и не ропщу,
     О звёздах, как сегодня,
     Я изредка грущу.


     – Но лишь звезда о крышу
     Споткнётся в тишине,
     Во сне тебя я слышу.


     – И я тебя – во сне.

   1999


   «Настолько раскидиста осень, что мы…»

   В.Л.


     Настолько раскидиста осень, что мы
     С листвою и птицами вместе парим
     Поверх разуменья толпы и молвы,
     Где всякий огонь превращается в дым.


     Вкруг листьев – взамен обручальных колец —
     Нам дым дорисует сюжет неплохой:
     Я помню тебя, словно книгу слепец,
     Ты помнишь меня, словно скрипку глухой.


     И в этом загвоздка, и в этом залог
     Того, что мы видимся только во сне.
     А птицы, а листья летящих дорог
     Без нас хороши в золотистом окне.

   1999


   «Часы остановились. Кот чихнул…»


     Часы остановились. Кот чихнул.
     Фонарь мигнул на уличном столбе.
     Ты постарался так, что зачеркнул
     И тень воспоминанья о себе.


     Ты постарался так, что навсегда
     Забыла я, как постарался ты,
     Чтоб от тебя – ни эха, ни следа,
     Ни даже очертанья пустоты.


     Так постарался, чтобы мне вовек
     Не вспомнить, как не вспомню и сейчас:
     Ты – небожитель или человек,
     Обрывок сна иль времени запас?

   1999


   «На слова мой век разменен…»


     На слова мой век разменен
     И летит, как вьюга:
     Друг от слабости надменен —
     Пожалею друга.


     Я не вследствие недуга
     Жалостью крылата:
     Спесь бессилием чревата —
     Пожалею брата.


     В нищете гнездится злоба —
     И сестрицу злую
     Пожалею, – в глаза оба
     Песней поцелую.


     Грех на святости алеет —
     Оставляет метку, —
     Пожалею, пожалею
     Я свою соседку.


     А за то, что в зимнем бреде
     Правда еле тлеет, —
     И меня на этом свете
     Кто-нибудь жалеет.

   1999


   Чёрный год


     Кто пред скинией пропляшет
     В этот чёрный год?
     Дождик мочит, время пашет,
     Вечность жнёт.


     Кто себя в благую жертву
     Нынче принесёт?
     Время косит, вечность жатву
     Соберёт.


     Ветер сеет, косит время.
     Кто ж кропит росой
     Человеческое племя
     Под косой?

   1999


   «Вновь изумруд дерев…»


     Вновь изумруд дерев
     И неба аквамарин.
     Снова на обогрев
     Сердца продрогшего —
     Ты у меня один.


     Даже среди руин
     И нам посулит весна
     Много хорошего.
     Ты у меня один,
     Я у тебя одна.


     Только бы не заесть
     Будущего глоток
     Крошевом прошлого.
     Мы друг у друга есть,
     А Благовест одинок.

   1999


   Триптих берега

 //-- 1 --// 

     В детстве мечтаем о реках молочных
     И берегах кисельных,
     В юности – о парусах полуночных
     И берегах беспредельных,
     В молодости – о пространствах заочных,
     О берегах сопредельных,
     В зрелости думаем о водосточных
     Трубах, квартирах отдельных.
     В старости думаем, пусть о непрочных,
     Но берегах скудельных.

 //-- 2 --// 

     Сбежала река из русла,
     Будто бы молоко.
     Под рученькой заскорузлой
     Око заволокло,
     На пальце желтеет сушка
     Кольцом последнего сна…
     Что высмотрела старушка,
     Из своего окна?
     А видит: большой водою
     Смоет её судьбу, —
     С козочкой молодою
     Старенькую избу.
     Остался стакан бесцельный
     Козьего молока…
     Поправила крест нательный…
     Зверем ревёт река,
     А сушка, как жизнь, легка.

 //-- 3 --// 

     Что за плечами? – Берег, море, рыба.
     Что пред глазами? – Мост, река и берег.
     Что на сердце? – Любовь, вина и дыба.
     Что на уме? – Сокрытие америк.
     А что на картах? – Гробовая глыба.
     А что за гробом? – Музыка и берег.

   1999



   Из книги
   ПРИ СВЕТЕ СНЕГА


   Костёр на снегу


     – Забудь об огне и не помни огня! —
     Костёр говорит кусту.
     – Забудь обо мне и не помни меня! —
     Я говорю костру.
     Тетрадки ли жгу, чья безумная быль
     Опасней огня была?
     И пахнет зола, как палёная пыль
     Из-под копыт осла
     На въезде в бакинскую крепость. Иль то
     Ворота в Иерусалим?
     И кутаюсь я в меховое пальто,
     В беспамятство, в снег и дым,
     И машет костёр мне кошачьим хвостом,
     И я сказать не могу,
     Тетрадки ли жгу перед голым кустом
     Иль мусор обычный жгу.
     Но лето настанет, и вспыхнет жасмин,
     И в белом его огне
     Воспомнит пчела и выпьет в помин
     Выжженного во мне.

   2000


   Рождественские бабочки

   Наталье Ивановой


     В этом лесу не нашли бы волхвы ночлега.
     Но, не забывшие с горней средою родства,
     Кружатся бабочки, кружатся бабочки снега —
     Нежные вестницы русского Рождества.
     Кружатся так, что рисуют мне влажные лица —
     Мать и Младенца в овечье-воловьем тепле.
     …Гусь, начинённый яблоками, лоснится
     Лишь на имеющем твёрдый достаток столе.
     Есть и такие столы в этой хвойно-дубовой,
     Смешанной местности, но не о них разговор.
     Мы разговляемся в складчину у Ивановой,
     Нашей коллеги, живущей через забор.
     Нам обсусоливать беды России обидно,
     Вот и болтаем о всяческой ерунде.
     Кружатся снежные бабочки так первобытно,
     Словно пора не настала заветной Звезде.
     Mpут на стекле шестикрылые бабочки снега,
     Бабочка сердца трепещет, вопросы тая.
     Да неужели Звезда закатилась с неба
     За календарное время, за край Бытия?

   2000


   «Среди игольчатой чащобы…»


     Среди игольчатой чащобы,
     Как гробы, горбятся сугробы,
     И крупнопорист март.
     И в этой в подмосковной хмари
     На иглах, словно на гитаре,
     Играет ветер-бард.


     О чём он воет, серый ветер?
     Лоснится карт военных веер
     Среди игральных карт.
     Приснись, приснись жених невесте,
     Но только не приснись груз 200.
     О чём он, ветер-бард?


     Нет, это я во мгле потёртой,
     Склонясь над молодостью мёртвой,
     И вою и дрожу,
     Мне снится: как в сороковые
     Грузила трупы молодые,
     Так и сейчас гружу.


     Оратора сменил оратор,
     Арбу сменил рефрижератор,
     Похожий на ломбард,
     Где не опознаны останки.
     И воет, и пустые санки
     Толкает ветер-бард.

   2000


   «Мы, русские, на мифы падки…»


     Мы, русские, на мифы падки.
     Хоть землю ешь, хоть спирт глуши,
     Мы все заложники загадки
     Своей же собственной души.


     Змею истории голубим,
     Но, как словами ни криви,
     Себя до ненависти любим
     И ненавидим до любви.


     Заздравные вздымая чаши,
     Клянём извечную судьбу, —
     Болит избранничество наше,
     Как свежее клеймо во лбу.

   2000


   «Свистульки, трещотки, звонки, гребешки…»


     Свистульки, трещотки, звонки, гребешки, кастаньеты —
     Какое в лесу вавилонское разноязычье!
     К Создателю птичьи молитвы и гнёзда воздеты,
     Отсюда, наверное, все привилегии птичьи.


     А что небородные думают о земнородных, —
     Не хватит фантазии мне, а тем более знанья.
     А птицам известно ль, что несколько точек исходных
     Мы взяли у них для старательного подражанья?


     Так музыка создана, так создаются поныне
     С Икаровых дней все летательные аппараты.
     Но прежде – Господни крылатые стражи в пустыне,
     И на Арарате – ковчега разведчик крылатый.


     Целительна музыка. Флейты, виолы и лютни
     Меня примиряют и с тем, что крылаты ракеты.
     И я забываю, что дни моей родины люты,
     Заслышав свистульки, звонки, гребешки, кастаньеты.

   2000


   «Жизнь превратилась в сплошной изумрудный досуг…»


     Жизнь превратилась в сплошной изумрудный досуг.
     Лес мне сегодня – и ангел-хранитель, и друг,
     Даже дыхание наше взаимообменно.
     Но по утрам, если небо гремит многопенно,
     Зеленоглазый мой и многотрепетный, вдруг
     Страх на меня нагоняет, рассудок скребя:
     Створки окна открываю, как створки моллюска, —
     Будто бы лес, губы вытянув трубочкой узкой,
     Всё содержимое комнаты втянет в себя, —


     Втянет, проглотит кровать, гардероб и трюмо,
     Кресло и стол, за которым я это письмо
     Не дописала тебе и уже не закончу.
     Так вот, возможно, густой африканскою ночью
     Бросил со страху поэзию нервный Рембо.
     В грозы такие в себя прихожу я с трудом,
     Трогаю дрожко неодушевлённые вещи,
     Словно боюсь испугать их, а лес рукоплещет,
     Видя, как я обращаюсь с его же ребром —
     С деревом, отданным им в услужение мне.


     Ливень утихнет, и я, оклемавшись вполне,
     Вынесу стул раскладной и горячий кофейник —
     В сосны, в шалфей фиолетовый, в жёлтый лилейник,
     И заведу разговор о тебе и стране
     Самого бурного моря, где правду любила
     Бурно настолько, что прочие чувства убила
     И опротивела этим тебе и себе.
     Шепчет мне жёлтый лилейник – «В безумье причина…»
     Или бормочет лиловое пламя люпина:
     «Дело простое, – оно, дорогая, в судьбе».


     Нет, никогда я письмо это не завершу.
     Я сверхъестественным чувством уже не грешу, —
     Всё сверхъестественное завершается крахом.
     Я при грозе охлаждаюсь нахлынувшим страхом.
     Прежде спешила, теперь уже не поспешу
     Створки души раскрывать, словно створки окна,
     Или, что хуже гораздо, – моллюсковы створки.
     Нет, я не слышу ни моря, ни шума моторки!
     Мне повезло! – изумрудные жизни задворки,
     Сосен дыхание и тишина, тишина…

   2000


   Скопидомка


     Меняют кожу змеи и растенья,
     А человек меняет точку зренья
     И точку проживанья.
     Сегодня твоё местонахожденье
     В саду. Но лип июльское кажденье
     Ты как бы оставляешь без вниманья.


     Тебя как бы не трогает погода,
     С пчелиной позолотой небосвода.
     Но с тщаньем скопидомки
     Заносишь ты в свою статью прихода
     Буквально всё, что летняя природа
     Способна дать на зимние потёмки.


     По-стариковски копишь горстку зноя,
     И облачко жасмина кружевное,
     И прочее в его безвещном роде.
     И шутишь: старость – дело наживное,
     Забыв, что место жительства земное
     И время – на исходе.

   2000


   Лето


     Схимница-зима и весна-блудница —
     Всё прошло, мой друг, но осталось лето,
     Где на берегу смоква золотится
     И стучит волна в камень парапета.


     Чем, скажи, не жизнь – в памяти копаться,
     Не в её золе, – в золоте песочка, —
     Так вот и до мысли повезёт добраться:
     Память – есть душа, время – оболочка.


     Так вот и поверю в то, что не грешила,
     Что судьбы не жгла, не жила в позоре…
     Память у меня – золотая жила,
     Потому и лето, потому и море…

   2000


   «Не ищу причины бедствия…»


     Не ищу причины бедствия
     Средь отеческих руин.
     Все мы, люди, – только следствия
     Нам неведомых причин.


     И, с безумьем трезвомыслящим
     Принимая, что дано,
     Тщусь я жизнь не путать с игрищем,
     С кровью – красное вино.


     Но когда в сыром свивальнике
     Упокоюсь, то со дна
     К вам пробьётся цветик аленький —
     Ёрш из крови и вина.

   2000


   «Я замечала: в счастье ли, в печали…»


     Я замечала: в счастье ли, в печали, —
     Все от меня ужасно уставали.


     И лес устал от странности моей
     Любить людей и избегать людей.


     А от моих мятущихся историй
     Когда-то уставало даже море.


     Устали от меня и небеса
     И ленятся закрыть мои глаза.


     И может быть, когда меня не станет,
     Моя могила от меня устанет.

   2000


   «Я воспою тебя, осенняя печаль…»


     Я воспою тебя, осенняя печаль,
     В краю, где ёрничество служит одичанью,
     Я на плеча твои поношенную шаль,
     Как царское наброшу одеянье.


     Я воспою тебя за то, что ты одна —
     Без почитателей, поскольку ты не в моде,
     Я воспою тебя за то, что ты пьяна
     От бражки дождика и не внимаешь оде.


     Позволь, я в очи загляну твои, печаль,
     Увижу сдержанную дымчатость опала
     И догадаюсь, что и мне себя не жаль,
     И догадаюсь, что не всё ещё пропало.

   2000



   Из книги
   В ПРИГОРОДЕ СОДОМА


   Возраст

 //-- 1 --// 

     Молодость – время, а старость – место.
     Каждая вещь имеет названье.
     Нет против места во мне протеста,
     Это к успению привыканье.


     Молодость – двери, а старость – окна,
     Где перемешаны быль и небыль,
     Где переставлены веси и стогна,
     Как в этом ветхом домишке мебель.


     В этом дому, занесённом снегом,
     В этом дому, оглушённом ветром,
     Жизнь измеряю не времени бегом,
     А стихотворным мерцающим метром.


     В окнах метель – ни пройти, ни проехать, —
     Ни пешехода и ни извоза…
     С неба косматого – снежная перхоть…
     Молодость – действо, а старость – грёза…

 //-- 2 --// 

     Беспечна молодость, но возраст —
     Отнюдь не опыт, —
     Сжигая прошлогодний хворост,
     Золы не копит.


     Едва компьютер я раскрою,
     Приходят в строчки
     Литературные герои
     Поодиночке.


     Все живы, только постарели,
     Как всё на свете —
     Седой Ромео иммортели
     Несёт Джульетте.


     На волны снежного потопа
     В окошко глядя,
     Путь расшивает Пенелопа
     Крестом и гладью.


     О чём страдает на ступеньке
     Согбенный Вертер?
     А жизнь летит быстрей чем деньги —
     И всё – на ветер…

   2001


   Набросок


     Дождь августовский. Лес от крыльца до калитки
     Горбится, как человек, промокший до нитки.
     Хорошо рисовать с натуры, но невозможно
     Мыслить с натуры – она не дает подпитки
     Искре подкорковой да и подкожной.


     А, может, не надо мыслить и чувствовать вовсе,
     А просто идти и идти вслед за лесом в осень,
     Горбиться и собирать подберезовики и опята
     И наконец наткнуться взглядом на просинь
     Над низкорослой тучей – тоже горбата.


     Значит, и в небе горбы, как на здешнем суглинке.
     Это даёт надежду, что дождь августовский
     Скоро окончится. На тягомотном наброске
     Нежно прорежутся солнечные морщинки.
     И если не жизнь, – переменишь хотя бы ботинки.

   2003


   «В лесу, где не бытует эхо…»


     В лесу, где не бытует эхо,
     Где лето – как в зиме прореха —
     Мой утлый дом.
     Собака лает, ветер дует,
     Мотыль порхает, хмель колдует, —
     Всяк при своём.


     И в это лето гость случайный
     Не станет ни лучом, ни тайной
     В моей судьбе.
     Ель цепенеет, реет птица,
     Пространство млеет, время мчится, —
     Всяк по себе.


     И если вдуматься подробно, —
     Ничто друг другу не подобно:
     Часы – ходьбе,
     Стрельба – грозе, прореха – лунке,
     Слеза – росе, ресница – струнке,
     А я – тебе.

   2001


   Няня


     Первое воспоминанье
     Ярче, чем свет в раю:
     В церкви, около няни
     Я на коленях стою.


     Бант мой дрожит в поклоне,
     Темя моё в огне:
     Батюшка на амвоне
     Богом кажется мне.


     Патокой пахнет кадило.
     Крест и медленный дым,
     Свечки горящей шило, —
     Всё кажется золотым.


     Платочек нянюшки Клавы
     Трещит в золотистой мгле,
     И отсвет Господней славы,
     У нянюшки на челе.

   2002


   Сосед

   Олегу Чухонцеву


     Затворника речь, как птичий голос доходчива,
     Слышна, как пред службою звон, и к тому же она
     Вольна, как центон восприемника Слова Отчего.
     И мне между дел бытовых и всякого прочего
     Затворника дачка за ближним забором видна.


     Над ближним забором – верхушки тесного садика,
     Чья первая зелень в сияющий купол срослась, —
     Под ним распушилась верба в преддверии праздника,
     У этой картинки нет неподвижного задника,
     А только – кириллицы облачной беглая вязь.


     Сквозь щели забора я вижу фигуру затворника —
     Он худ и очкаст, и с граблям в гибкой руке,
     Сегодня он накануне страстного вторника
     Метёт прошлогодние листья по руслу дворика —
     Но граблями жабу обходит, как рыбу веслом – в реке.


     Две яблони, слива, три малые грядки клубничные,
     Атлас молодого барвинка и первоцвета синель,
     Летучие белки и мотыльки хаотичные,
     Скворцы и синицы – друзья закадычные, —
     Он с ними толкует о том, о чём забывает прель, —


     О слоге открытом внутри словаря незатёртого
     Со вспышками сленга, о неразрывной судьбе
     Росы и травы, поступка и слова, живого и мёртвого…
     Ещё – и о тайной робости дерева гордого…
     А жаба признательная жабёнка несёт на горбе.

   2002


   Первое электричество


     Электричество было открыто ещё при Адаме и Еве:
     Он входил в её лоно так плотно, как штепсель в розетку.
     Как светильники быта, плоды на познания древе
     Загорались их страстью, приняв золотую расцветку
     Волосков напряжённых, под коими синие вены
     Трепетали разрядами молний. Оазис Востока
     Заряжался их током соитья в тот миг, как мгновенно
     Плоть взлетала в экстазе сильней, чем душа от восторга.
     Наблюдали за ними все звери, и рыбы, и птицы,
     Да и Змей наблюдал, распаляя в мозгу своём похоть.
     Поднося Еве яблоко, так он сумел изловчиться,
     Что от света плода засверкал искусителя коготь.
     От Адама был Авель. От Змея, возможно что – Каин, —
     И возможно, от змиева когтя пошла на земле вся недоля.
     Всё возможно, пока размышления лед не оттаян
     Той эдемскою вспышкой электромагнитного поля.

   2002


   «Тихие дни и тихие вечера…»


     Тихие дни и тихие вечера.
     А в телевизоре – взрывы, убийства, война.


     Тихие дни и тихие вечера.
     А в интернете безумные письмена.


     Тихие дни и тихие вечера.
     А в телефоне тревожные голоса.


     Тихие дни и тихие вечера, —
     Плюнь мне в глаза и отвечу: божья роса.

   2001


   Одномоментность


     Идёт из Египта народ, ведомый огнём Куста.
     Чермного моря брод, за ним пустыня пуста —
     Ни пальмы, ни эвкалипта.
     Ветхозаветный Исход – бегство в иные места,
     Новозаветный Исход – это распятье Христа
     Недалеко от Египта.


     Пожалуй и от Москвы Египет не так далеко,
     Если учесть мосты неба, чьё молоко
     Кропит и овцу и волка.
     Бредовые мысли просты: нос самолётный легко,
     Скорость продев в винты, в звёздное рококо
     Входит, будто иголка.


     Ах, пристегни ремни и телевизор врежь!
     Не слушай моей брехни, – я вижу ресниц промеж,
     Промеж и дождя косого
     Исходных костров огни, чей след искромётный свеж,
     И в те же самые дни во гробе Господнем брешь
     И Воскресенье Христово.


     Как бы унять эту дрожь? Подай мне, мой ангел, плед,
     Чтоб ложью вытеснить ложь, подай мне стопку газет.
     Анафема и Осанна…
     На правду мир не похож, хоть в божий космос продет, —
     Диагонален дождь, горизонтален след
     И вертикальна манна.

   2001


   Музыка


     Сижу на диете, но вместо меня
     Вдоволь и ест и пьёт
     Дикая музыка зимнего дня
     И торфяных болот.


     О как необуздан её аппетит —
     Такую не взять на бал, —
     То, как кикимора, заверещит,
     То разобьёт бокал —


     И служат капли вина и стекла
     Свистулькой её губам.
     И высоковольтную ноту взяла, —
     Сосулькой – по проводам, —


     И свет отрубила, и так хрустит
     Орехом и сухарём,
     Что слышно, как наст на болоте трещит
     И ухает в сердце моём.

   2002


   Яхонт


     Прошло не мало времени и места
     От рабской дрожи рук до царственного жеста.
     Раз в год тишайший царь раздаривает деньги
     Насельникам тюрьмы.
     Чем богомольней царь, тем разудалей Стенька,
     Заступник тьмы.


     Тюрьма полна. И всё ж, как говорится,
     Ещё не пойман вор и не раскрыт убийца.
     И в зареве пурги
     Москва под утро подбирает трупы,
     С которых сняты шапки и тулупы,
     И сапоги.


     Всё – поперек души и вопреки закону!
     Как жаль Тишайшего и русскую корону!
     Во всю плодится чернь! Она бессмертней
     Поэтов и царей.
     Сквозь яхонт, что надет на палец средний,
     Пророс репей.

   2002


   Поселковая дорога


     Отыграет закат на трубе своей блёсткой гроза,
     Поселковый стройбат заколодит свои тормоза, —
     Окна я растворю – пусть согреется ветер немного,
     Двери я растворю – пусть заходит трудяга-дорога, —
     Вся промокла насквозь, вся в лохмотьях с небес и берёз,
     Вся в рубцах от колес, вся в потёках бензиновых слёз.
     Дальше некуда ей, не ухоженной и несуразной, —
     За избою моей – только лес да сушняк непролазный.
     Ей сочувствую я, но от ревности скуп мой язык:
     Мир – твоя колея, а моя, как ты видишь, – тупик.
     Ведь едва рассветёт, как отправишься в путь свой обратный,
     Где кладёт пешеход перед храмом поклон троекратный,
     Где ты будешь возить местных боссов и пришлых воров,
     И с испугом влачить на убой тощегрудых коров,
     И с натугой трясти на себе стеклотару и мебель,
     И недужно нести на себе пыль событий и пепел,
     И с надеждой таскать на себе домовитый кирпич
     И меня вспоминать, моей ревности глупой опричь,
     Потому что, меня покидая, оглянешься ты на крылечко
     И увидишь меня, дорогая, с зажжённою свечкой,
     И поймёшь, – за тебя я молюсь на последней заре,
     На последнем дворе в тупиковом моём сентябре.

   2002


   «В этом новом столетье зима, что тюрьма…»

   Павлу Крючкову


     В этом новом столетье зима, что тюрьма, —
     Ни заначки зерна – лишь снегов закрома, —
     Мышиная жалость.
     Где веселья зерно? задержалась зима,
     Да и я на земле задержалась весьма,
     Весьма задержалась.


     И в зиме задержалась, а реки бегут…
     И в уме задержалась, а птицы поют, —
     Кто звонко, кто хрипло…
     Наконец, отмотала я зиму, и тут
     К заоконью на несколько майских минут,
     Очнувшись, прилипла.


     В ёмких лужах промеж огородных ухаб
     Неподвижно соитье фисташковых жаб —
     Лишь ходят под горлом
     Голубые жабо… – Я подробностей раб, —
     Веет беличьей былью от ёлочных лап,
     От рифм – протоколом.


     Мне б – свободный стишок! Но как будто бы мхом
     Обросла я, как пень, регулярным стихом.
     А вот для японцев
     Хор лягушек милей соловьёв над ручьём —
     Но об этом я вскользь… Просто третьим лучом
     Пасхальное солнце


     Разморозило мысли, – и мысли летят
     Мимо милых японцам квакушьих рулад
     К родным виртуозам.
     Я в зиме задержалась, но в майском бору
     Под псалом соловьиный блаженно умру
     В обнимку с морозом.

   2001


   «Больше всего привлекает вода…»


     Больше всего привлекает вода, —
     Это усвоила раз навсегда
     Солоноватая память плода.


     Всякий раз кажется, в море входя, —
     Выйдешь на берег, как будто дитя
     Из материнского лона, хотя


     Знаешь отлично, что это прибой
     Вытолкнет душу из голубой
     Тьмы на песок, от ракушек рябой.


     Если к тому же у моря рождён,
     Водной утробой ты заворожён
     С первых шагов до своих похорон.


     Как же не плакать от моря вдали
     В пыльный подол сухопутной земли?
     Матерь, прапамять мою утоли!

   2001


   «Отцвели облака. Осыпаются крупным дождём…»


     Отцвели облака. Осыпаются крупным дождём.
     Мы с тобой не века, мы с тобой только дождь переждём.
     Как похож на кольчугу твой плащ! Под широким плащом
     Мы с тобой не разлуку, а дождь проливной переждём.
     Под твоим макинтошем до дрожи плечу горячо.
     Ты уйдёшь, мой хороший, и стану я гладить плечо
     Это, левое, что примостилось к плечу твоему.
     Ты уйдёшь. Вспыхнет дождь, прикоснувшись к лицу моему.

   2002


   «Что для меня пространство или время…»


     Что для меня пространство или время,
     Когда, клюя меня в седое темя,
     Идут снега, молчаньем налиты,
     Идёт одно сплошное мелкотемье
     И ни одной возвышенной мечты.


     И занимаясь делом несуразным,
     Молчу о том, что на дворе – террор,
     А голубь сизый смотрит глазом красным
     В мой чёрный глаз и кажется ужасным,
     Как пред судьбою красный светофор.


     Я не нажму на холодок педали,
     Хоть времени машина горяча.
     И снег молчит на бампере и шали, —
     От многих знаний – многия печали…
     Глаз голубя и месяца свеча…

   2003


   Спутница


     Нет, не земля, – уходит небо из под ног, —
     В земле я буду.
     Торчит меж туч луны единорог
     И целится в китайскую посуду,
     В озвученную вечностью причуду.
     Наверное, нет хрупче ничего
     Прозрачного фарфора
     Поющих звёзд. Но это озорство
     Полночного небесного простора,
     Да и последнего прижизненного вздора.
     Я вздор несу, – мне страшно звёзд фарфор
     Сменить на фосфор гроба.
     Легко ли покидать надземный двор
     И чувствовать, как мне на глаза оба
     Легла луны серебряная проба.
     Луна – ночная спутница земли.
     Я и сама из спутниц.
     Но мне, сопернице луны, нет, не внемли,
     Полночный ангел. Я небесных улиц
     Не разгляжу из фосфорной пыли.

   2002


   Ностальгия зеркала

 //-- 1 --// 

     Полуживое существо,
     Но много помнит, и бывает,
     Что место детства моего
     Мне зеркало изображает:


     Баку. Песчаные холмы
     И жёлто-серый холм верблюда,
     В тарелках – холмики долмы —
     Моё излюбленное блюдо.


     Баку. Его нагорный край.
     Цветёт кизил, багрянец сея.
     И там, где караван-сарай,
     Кровавый след шахсей-вахсея.


     Внизу иной пейзажный пласт —
     Сирень и море и торгпредство,
     И что такое есть контраст,
     Усвоено, пожалуй, с детства.


     Дома Европы здесь, где порт,
     Домишки Азии в нагорье,
     Один на всех – лишь ветер-норд,
     Мазутом веющий и морем.


     Под тяжестью кариатид
     В венецианское окошко
     На море девочка глядит,
     А в нём иных планет окрошка.


     Бульвар и Шихова Коса.
     Волна меж жизнью и меж смертью.
     Сейчас у зеркала глаза
     Расцвечены хвалынской нефтью.


     Стеклу не надо вспоминать, —
     Кто вспоминает, тот не помнит.
     Ещё со мной отец и мать
     И парус странствия не поднят.


     Ещё меня не мучит грусть,
     Что станет родина чужбиной,
     И лишь кариатиды груз
     Слегка мою сутулит спину.

 //-- 2 --// 

     На солнце морось, на сердце верви,
     А в песне пафос,
     Как будто ветер с каспийской верфи
     Толкает парус.


     Но там, где парус моих иллюзий
     Был жизнью поднят,
     Меня не помнят дома, и люди
     Меня не помнят,


     Не помнят волны, да и на что бы
     Им помнить, если
     Сменила море я на сугробы,
     Волну – на рельсы.


     Пошёл тот парус на эти верви,
     Но стал судьбою
     В неверном пульсе, и в каждом нерве —
     Мотив прибоя.

 //-- 3 --// 

     Чем дольше нахожусь вдали от места,
     Где выросла, где улицы узки,
     Тем реже нахожу себе я место,
     Свободное от въедливой тоски.


     Она в меня, как соль морская, въелась
     И как от грецкого ореха сок,
     Когда он зелен. А что морем пелось,
     То утекло в береговой песок.


     А то, что от песка того осталось,
     В песочные часы перетекло,
     А может быть, всему виной усталость
     И севера туманное стекло.

 //-- 4 --// 

     Тёмный день ноября – ни родины ни чужбины.
     Тёмный день ноября – ни следствия, ни причины.
     Болен день глаукомой – где облако, где чалма?
     Я не знаю, где дом мой и где я сейчас сама.


     Тёмный день ноября ещё не подсвечен снегом,
     Этот день ноября ещё не замечен в неком
     Расслоенье эфира – на белый и голубой,
     В раздвоение мира на берег и на прибой.


     Сквозь дождя пелену, сквозь плёнку дождя парного
     Я не вижу страну, где сказала первое слово,
     Я не то чтобы моря, не вижу и рыбу в тазу,
     В чьём серебряном взоре весь мир похож на слезу.


     Нет, вернее слеза подобна рыбьему глазу.
     Нет, сегодня нельзя войти мне в ясную фазу,
     Чтоб увидеть сквозь слово, коль так непрозрачен день,
     Свет пространства былого и давнего времени тень.


     Тень легла под глаза, из которых один незрячий.
     Не поднять паруса, да и мускулы не напрячь и, —
     Мне не то чтобы моря, – и дождика не рассечь.
     Полумёртвое горе – полуживая речь.

   2001


   Зима


     Дыша недвижными ветрами,
     От ворожбы своей нема,
     Стоит стоймя в зеркальной раме
     Мучнисто-меловая тьма, —


     Ни звёздной синьки на мольберте,
     Ни утреннего багреца.
     У этой дуры, как у смерти,
     Провалены черты лица.


     Ей ни к чему ни злость, ни жалость,
     Ни отворотное питьё,
     Так отчего дыханье сжалось
     Не за себя, а за неё?


     Да неужели так же точно
     В той стародавней стороне
     Белей извёстки потолочной
     Стояла я в твоём окне?

   2001


   Завтрашний день


     Завтрашний день от меня, рассуждая практично,
     Как ни прикинь на сегодняшний, как ни надень,
     Даже гораздо дальше, чем день античный,
     Старозаветный и вавилонский день.
     Завтра могу умереть. Но покуда жива я,
     Помнит ещё не открытый наукою ген
     То, что забыл Гильгамеш, не довопил Иссайя,
     Не добухтел из бочки своей Диоген.
     Книги писали мужи, – и забытых женщин
     Больше, чем упомянутых. И облака —
     Словно соски, не избежавшие трещин,
     Полные жизнетворящего молока.
     Вижу, как кормит столетняя Сара грудью
     Сына соседки, и вижу соседку ту
     С личиком ангела, но преуспевшую в блуде,
     Благодарящую Сару за доброту.
     Дождь на дворе – это скопище слёз в эфире,
     Тех, что я помню на ощупь, на слух и вкус —
     Пресные слёзы гетер, острые слёзы Эсфири
     Звонче копыт и глуше янтарных бус.
     Память, сличая мифы, ведёт раскопки
     В пепле папируса, в окостенелом стогу…
     Что же творится в моей черепной коробке,
     Если я помню, но утверждать не могу?
     Нет доказательств. Но ген недоказанной мысли,
     Может быть, завтра уже подтвержденье найдёт.
     Ну а покуда на радуге-коромысле
     Завтрашний день, как ведро к колодцу, плывёт.

   2002


   В пригороде Содома

 //-- 1 --// 

     Только подумай, за что мне такое счастье —
     Угол иметь в лесу и письменный стол
     И наблюдать, какие певчие страсти
     Держит в зелёных объятьях берёзовый ствол.
     Сосны скрипят, как птиц перелётных снасти,
     И серафический слышится мне глагол.
     Время делю я всего на четыре части
     Года: мне страшен вечности произвол.


     Вряд ли б смогло по истории сдать экзамен
     Дерево, даже пригодное для икон.
     По-настоящему прошлому верен камень —
     В память свою как человек влюблён.
     Памяти опыт, как всякий опыт, печален —
     Больше от следствий не жду никаких причин, —
     Нет ничего свежее древних развалин,
     Нет ничего древнее свежих руин.


     Крошево дня вкруг памятных мест, а ночь-то
     В мраморном крошеве звёзд. Под летнюю сень
     Сведенья эти приносит мне птичья почта,
     Хоть воспеваю только наглядный день.
     Господи Боже, спасибо Тебе за то, что
     Угол мне дал в лесу и письменный пень.

 //-- 2 --// 

     Не минуй мои ворота, заходи я накормлю,
     Даже водкой напою,
     даже песенку спою
     Про Содом тот многогрешный, тот, который так люблю,
     Что никак я не спалю
     память бедную мою.


     Там была я при воротах виноградною лозой, —
     Лунной ягодой светясь,
     я над ангелом вилась
     И пред дьяволом стелилась. Но Господнею грозой
     Не спалилась, а спаслась,
     стражей втоптанная в грязь.


     След от праведника глубже, чем от гневного огня, —
     И от лужи до песка
     шла я многие века.
     Но по городу Содому, где сгорела вся родня,
     Одинокая тоска
     хуже камня у виска.


     Нет, минуй мои ворота, не заглядывай в мой дом,
     Где я разумом больна
     от навязчивого сна.
     А Содом стоит на месте, хоть оброс железным мхом,
     Да стеклом из-под вина,
     не допитого до дна.

 //-- 3 --// 

     Кажется, живу я по привычке
     Наподобие часов.
     Но когда меж птичьих голосов
     Пролетает голос электрички,
     Вижу, как в проходах поездов,


     В тех вагонах, где не слишком густо,
     Порывая с ремеслом,
     Нищенство становится искусством
     И играет времени излом,
     Где горит без пламени Содом.


     Кто имущий здесь, а кто убогий
     С жуткой былью на устах? —
     И не важно здесь, что бард безногий,
     В тамбуре был на своих ногах
     И затаптывал табачный прах.


     Кто не знает про суму и посох?
     Но вот этот, этот на колесах
     Одного народа театр
     Вышибет из глаз твоих раскосых
     Не слезу уже, а едкий натр.


     Кто проситель здесь и кто даритель?
     Что есть – почва, что – сума?
     Неужели я – сторонний зритель,
     И меж птиц, поющих задарма,
     Не схожу ни с ритма, ни с ума?

 //-- 4 --// 

     Начинается хоровод
     С танца маленьких лебедей.
     Веселись, содомский народ,
     В трубы дуй, в барабаны бей!


     Веселись, безоглядный люд,
     Скоморошьи маски надень,
     Будет в небе тебе салют,
     Будет память на чёрный день!


     В паре с бабой баба идёт,
     А мужик идёт с мужиком,
     В волосах серпантин цветёт
     Наркотическим лепестком.


     Веселись, народ, веселись,
     Что ещё остаётся нам?
     Разойдись, народ, разойдись,
     Разойдись по своим шатрам!

 //-- 5 --// 

     Где стена крепостная и где глашатая медь?
     Где озёрная отмель и цитруса позолота?
     Оглянувшись на прошлое, можно окаменеть,
     Как случилось совсем недавно с женою Лота.


     От всего Содома остался столп соляной, —
     То ли городу памятник, то ли Господней воле.
     Получается, – взгляд назад может стать виной,
     А одна слеза – может стелою стать из соли.


     Человечеству страшный пример подают небеса, —
     Так разрушена Троя и взорвана Хиросима.
     Да и где пограничная, собственно, полоса
     Между тем, что прошло, и тем, что проходит мимо,


     Между тем, что проходит, и тем, что ещё грядёт?
     Разве лучше содомских грядущие горожане?
     Неужели на семьдесят градусов поворот
     Головы неповинной – великое ослушанье?


     Я греховней супруги Лотовой в тыщу раз —
     Но вопросы мои заметут, как следы на дороге, —
     А куда не скажу – на обочинах автотрасс
     Дьявол в смокинге чёрном и ангел в лиловом смоге.

 //-- 6 --// 

     В рюкзачок впихнула я манатки,
     Погасила лампу в коридоре
     И ушла из дому без оглядки.
     За спиною полыхало море
     И земля пожаром нефтяным —
     Тенью от него стелился дым.


     Я была служанкой в доме Лота,
     (Но об этом умолчал историк),
     Лот мне указал не на ворота,
     А на сточный выход через дворик,
     Я же, вылезшая из дерьма,
     Не сошла ни с тропки, ни с ума.


     Да, я уходила без оглядки
     На людские вопли, что надсадней
     Треска брёвен и кирпичной кладки.
     Чем правдивей, – тем невероятней:
     Дым один шёл впереди меня
     В неизвестность нынешнего дня.


     И сейчас, склонясь над мемуаром,
     Ни одной строкой не поперхнулась,
     Только дым, отброшенный пожаром,
     Тенью стал и совестью моей, —
     Я на город свой не оглянулась,
     Я содомских грешников грешней.

 //-- 7 --// 

     Память – горящая спичка в соломе,
     Но на соломе давно мне не спится, —
     Ужасы снятся.
     Падшие ангелы в новом Содоме,
     Если не воры и не убийцы, —
     Сущие агнцы.
     Боже, почто обратил ты в уголь
     Город, которым не правили воры
     Или убийцы?
     – Чтобы твой ужас не шёл на убыль! —
     Звёздные мне отвечают просторы
     Голосом птицы…
     А серафим, с обгорелой ключицей
     Водит по воздуху, как по странице,
     Пальцем увечным:
     Бог увидал, что пожар – не в науку,
     И заменил Он мгновенную муку
     Трепетом вечным.

 //-- 8 --// 

     В мелкий дождик Илья-пророк облака на днях истолок —
     Дождь идёт, толчённым стеклом освещая мой потолок,
     Или то хрусталь над столом третьи сутки уже горит,
     Или сплю я бредовым сном, но блестящим, как антрацит.


     Кем-то брошен на мой порог умирающий голубок —
     Чёрным углем из под крыла кровеносный мерцает ток.
     Нет, не голубь, – я умерла, нет, не вестник, а я мертва!
     Бьёт и дождик в колокола, что желанная весть жива.


     Даже дождик наискосок – сну безумному поперёк —
     О спасенье благовестит!.. До весны ещё долгий срок —
     Ещё осень нам предстоит, ещё будет зима навзрыд
     Завывать над одной из плит, где содомский мой сон зарыт.

 //-- 9 --// 

     Жизнь удлинилась, строку разогнав,
     Дыхание сократив.
     Более факта – ты полностью прав —
     Меня привлекает миф.


     Вышел Иона из чрева кита,
     Где за трое суток продрог.
     Я отворю ему ворота,
     Пускай отдохнёт пророк.


     Бельё просушу, напою вином
     Мускатным, густым на вкус,
     Пусть он забудется вещим сном
     Длиною в китовый ус.


     Пусть снятся ему трое суток Христа.
     Этот же самый срок
     Провёл Иона во чреве кита
     И Воскресенье предрёк.

 //-- 10 --// 

     Я выдохнула память. И для вдоха
     Теперь нужна мне новая эпоха
     Или хотя бы – новое окно
     В иной пейзаж, где лавр дорогу славит,
     Где солнце заходящее оставит
     На мне своё родимое пятно.


     Оно похоже на почтовый штемпель
     Да и на пломбу на вагоне «мебель»,
     И на тавро, которым метят скот, —
     Хочу быть кем угодно, чем угодно,
     Но лишь бы с мёртвой точки безысходной
     Мне сдвинуться и высмотреть исход.


     А он, наверно, там, где был вначале,
     Где позже мирру с тёрном повенчали.
     На кой мне ляд, однако, та страна,
     Иль град, где пощадили только Лота?
     Мне выйти всего-навсего охота
     За крестовину этого окна!

   апрель-май 2001


   Имена


     Я пишу лишь о том, о чём я вслух не рискну —
     В моём горле слова – словно дрожь по коже,
     Мой язык в нерешительности ощупывает десну,
     Потому что мне каждое слово, что имя Божье.
     Оказалось: у Господа много земных имён —
     Имена земель и пророков, песков и племён,
     Певчих птиц имена, имена калик и поэтов,
     Имена деревьев в лазоревом нимбе крон,
     Имена далёких морей да и тех предметов,
     Чей во тьме ореол то розов, то фиолетов.
     Как же можно такое кому-то высказать вслух,
     Нарекать Божьим именем здешних имен избыток?
     Но какой с меня спрос? – жизнь моя – тополиный пух,
     Тень малиновки, пыль с кукловодных ниток,
     А вернее всего – обветшалой жалости свиток.

   2001


   Гимн


   1. В глухомани


     Почитающий доблесть, и равнодушный к славе,
     Запустил в моё сердце амур не стрелу, а пулю, —
     Как служивый солдат на забытой всеми заставе,
     Я бессменно твой сон и явь твою караулю.


     От мифической пули розой становится рана,
     А шипы – охраной любви. В преклонные годы
     В этой птичьей глуши – я тебе антенна, мембрана,
     Телефонная связь, и даже – прогноз погоды.


     Ничего, что о нас забывают друзья-собратья, —
     Бремя общих тревог бесконтактным делает время, —
     И когда бытию устаю раскрывать объятья,
     Пуля в сердце моём проникает в моё же темя, —


     Ни за что не даёт мне расслабиться, а тем паче
     Не даёт поглупеть. Оттого и зрение зорче, —
     Вот и вижу, что мы одни на бесхозной даче,
     Что строка всё длиннее, а жизнь – короче.



   2. В ванной комнате


     Я курю фимиам, а он пенится словно шампунь,
     Я купаю тебя в моей глубокой любви.
     Я седа, как в июне луна, ты седой, как лунь,
     Но о смерти не смей! Не смей умирать, живи!


     Ты глядишь сквозь меня, как сквозь воду владыка морей,
     Говоришь, как ветер, дыханьем глубин сквозя:
     Кто не помнит о гибели, тот и помрёт скорей,
     Без раздумий о смерти понять и жизни нельзя.


     Иноземный взбиваю шампунь и смеюсь в ответ:
     Ты, мой милый, как вечнозелёное море, стар…
     На змею батареи махровый халат надет,
     А на зеркале плачет моими слезами пар.



   3. В лесу


     У тебя в глазах вековечный растаял лёд,
     У меня в глазах вековая застыла темь,
     По научному мы как будто – с катодом анод,
     По народному мы – неразлучны, как свет и тень.


     Я – жена твоя и припадаю к твоим стопам, —
     Увлажняю слезами и сукровицей ребра,
     Из которого вышла, а ты, мой свет, мой Адам,
     Осушаешь мой лоб, ибо почва в лесу сыра.


     Много тысячелетий прошло с тех эдемских пор,
     Лишь любовь не прошла, потому что одна она —
     Суть пространства и времени. А троянский раздор
     И война, как и ныне, – из за золотого руна.


     Прежде – шерсть золотая, теперь – золотой песок…
     Ради красного слова любовь называли певцы
     Всех несчастий причиной, (любовь возвышает и слог),
     Но от лжи и у римской волчицы отсохли сосцы.


     И певцы – ни при чём. За словцо я цепляюсь сама,
     Как сейчас уцепилась за клюквенные персты…
     Ах, мой свет, твоя тень не умрёт от большого ума,
     А беззвучно исчезнет как только исчезнешь ты.



   4. У Яффских ворот


     Я – твоя Суламифь, мой старый царь Соломон,
     Твои мышцы ослабли, но твой проницателен взгляд.
     Тайны нет для тебя, но взглянув на зелёный склон,
     Ты меня не узнаешь, одетую в платье до пят,
     Меж старух собирающих розовый виноград.


     И раздев, – не узнал бы, – как волны песка мой живот,
     И давно мои ноги утратили гибкость лоз,
     Грудь моя, как на древней пальме увядший плод,
     А сквозь кожу сосуды видны, как сквозь крылья стрекоз.
     Иногда я тебя поджидаю у Яффских ворот.


     Но к тебе не приближусь. Зачем огорчать царя?
     Славен духом мужчина, а женщина – красотой.
     От объятий твоих остывая и вновь горя,
     Наслаждалась я песней не меньше, чем плотью тугой,
     Ведь любовь появилась Песне благодаря.


     Ах, какими словами ты возбуждал мой слух,
     Даже волос мой сравнивал с солнечным завитком…
     Для бездушной страсти сгодился бы и пастух.
     Но ведь дело не в том, чтоб бурлила кровь кипятком,
     А чтоб сердце взлетало, как с персиков спелый пух.


     Я вкушала слова твои, словно пчела пыльцу,
     Неужели, мой царь, твой любовный гимн красоте,
     До тебя недоступный ни одному певцу,
     Только стал ты стареть, привел тебя к суете, —
     К поклоненью заморскому золотому тельцу?


     В стороне от тебя за тебя всей любовью моей
     Постоянно молюсь. И сейчас в тишине ночной
     Зажигаю в песчаной посудине семь свечей,
     Раздираю рубаху и сыплю пепел печной
     На седины: Царя укрепи, а тельца забей!



   5. В Новом Иерусалиме


     И ещё любви своей осознать не успев,
     И ещё кольца обручального не надев,
     Повторяла тебе стихи твои нараспев,


     На распев ребристого времени, на мотив
     Синеструнного моря и златострунных нив,
     На мелодию ветра и серебристых ив,


     На железную музыку транспортных средств и на
     Колокольную музыку, что мне была слышна
     Лишь в стихах прорицающих лучшие времена, —


     Я с печальной надеждой внимала твоим словам,
     Что ещё доживём, что ещё доведётся нам
     Лицезреть, как взойдёт на Руси многолюдный храм


     Из глубин сознания, из Валаамских купин,
     Из церквей обезглавленных, из тюремных годин,
     Где законов – тьма, а человек один.


     Нет, не в полной мере твои прорицанья сбылись,
     Ибо скорость паденья стремительней скорости ввысь,
     Да и дело всякое медленнее, чем мысль.


     Всё же добрые помыслы – это тоже дела,
     И об этом как раз извещают колокола,
     До которых ты дожил и я с тобой дожила.


     Наши дни с тобою – то пиршества, то – посты.
     Я молюсь на тебя, а Богу молишься ты,
     Потому-то меж нами тремя нет пустоты, —


     Есть шмелиный бас на дико растущих цветах,
     Соловьиный тенор на вековых верхах,
     Под которыми чувства учусь умещать в стихах.


     Ничего из любви и в старости не ушло, —
     Ты, как прежде, нежности шепчешь мне на ушко, —
     И как Парка вдевает нитку судьбы в ушко,


     Так в кольцо обручальное я продеваю строку. —
     И восторг прикрепляю к рифменному узелку:
     Не встречала прекрасней тебя никого на своём веку!



   6. На садовой скамейке


     На садовой скамейке средь буйного сорняка
     Дотемна в подкидного режемся дурака.
     Старосветских помещиков в возрасте перегнав,
     Что ещё могут делать два старые старика
     В одичалые дни посреди некультурных трав?


     Наши дни одичали от всяких бессильных забот —
     Чем и как подпереть крыльцо и створки ворот,
     Как дойти до аптеки, на что лекарства купить?
     Всё же будь старосветскими – мы бы варили компот
     Иль взялись подоконник геранью красной кропить.


     За день мы устаём от чтенья газет и книг,
     Но особенно от газет, где столько пиарских интриг.
     Вот и режемся в карты. Но вот, дорогой, беда —
     Ты в игре, как и в жизни, проигрывать не привык,
     И ловчу, чтобы в дурочках мне прибывать всегда.


     Ты, проигрывая, глядишь, как раненый тигр.
     И война для мужчин, знать, одна из азартных игр
     На аренах времён… Слава Богу, ты вышел живым,
     Хоть попал в сталинградский в кровокипящий тигль…
     Но ты к глупостям не прислушивайся моим.


     Дама бубен – с цветком, с сердечком – дама червей,
     Я трефовая и – твой лучший в судьбе трофей,
     Хоть досталась легко, ты и в этом – козырный туз.
     Вечерком мы играем, но утро-то – мудреней, —
     По утрам мы сдаёмся на милость печальных муз.



   7. Ревность


     В уходящую спину смущённо смотрю из окна…
     Твоя ревность и трогательна и смешна, —
     Неужели не видишь, что я и стара и страшна,
     И помимо тебя никому на земле не нужна?


     Ну какая тут трогательность и какой тут смех?
     Ты от нашего крова, одетого в мшистый мех,
     И от быта, сплошь состоящего из прорех,
     Так и рвёшься, ревнуя, отвадить буквально всех.


     А приходят к нам исключительно из доброты —
     С крыши мох соскрести, кое-где подвинтить винты,
     Да ещё приносят мне молодые цветы
     В благодарность, что жив и мной обихожен ты.


     А ещё и тайная есть корысть у гостей,
     А вернее, мечта, – до старых дожить костей
     И любимыми быть, и на склоне преклонных дней
     Слушать гимны себе, что свежей любых новостей.


     И ревнуют меня к тебе как любви пример,
     Так что ты свою ревность бездумную поумерь,
     Чтобы в мире, где столько зла и безумных потерь,
     Всяк входящему я открывала с улыбкой дверь.



   8. После зимы


     Небо щебечет птицами выше небес,
     Реки лепечут притоками ниже земли,
     Я говорю о данной весне не без
     Явной гиперболы. Ибо после зимы,


     Что, как седой мой волос, была долга,
     Как мне ещё говорить тебе о весне,
     Чьи незабудки, как танцовщицы Дега
     И веселей репродукции на стене.


     К ним присмотрись – увидишь меня молодой, —
     Как я плясала в шубке цвета огня,
     По голубому снегу, обданному водой,
     То каблучком, а то и серьгой звеня.


     Что ещё спеть, мой ангел, тебе после столь
     Долгой зимы, где болел ты, впадая в бред?
     Знаешь, любовь огромней, чем эта юдоль,
     В случае данном преувеличения нет.



   9. Наша встреча


     Дятел долбит по коре, – легко ль червяка добыть?
     Я поднялась на заре и медлю тебя будить.
     Своё ты отвоевал – у каждого свой мороз, —
     Ты ладожский лед целовал и по волжскому полз.
     А в морге был мой мороз, – пошла сирота в санчасть
     Тянуть погребальный воз, чтоб с голоду не пропасть.
     Есть сокровенный смысл в стыковке судьбы с судьбой, —
     Чтоб разморозить жизнь, встретились мы с тобой.



   10. Соловьиные свадьбы


     Тяжело мне смотреть, как твой тяжелеет шаг,
     Тяжело мне слышать, как дышишь ты тяжело,
     Выходя на участок в семь соток, в поющий сад, —
     (В нашей бедной стране только сад не нищ и не наг), —
     Я хочу невозможного, – как бы время ни шло,
     Был ты каждому утру, как чести и славе, рад.


     И, пожалуй, впервые сейчас сожалею о том,
     Что моложе тебя всего на семнадцать лет, —
     Что я грелкою стать не смогу, как Давиду была
     Ависага-нимфетка: собой, то, как смоквы листом,
     Утепляла седины царя, то, как солнечный свет,
     Согревала аорту, то маком у ног цвела.


     Я бы рада была в твой сад Ависагу привесть,
     Как царица Вирсавия сделала некогда, но
     Мы – не царского племени, да и не те времена.
     Но от молодости кое-что сохранилось. В «Атланте» есть —
     В холодильнике то бишь, вполне молодое вино,
     А в саду соловьиные свадьбы и сваха-весна.



   11. Вербный день

   О, Русь моя! Жена моя!
 Блок


     Создал Бог небеса из белых своих одежд,
     Создал землю из снега, снег во прах превратив.
     А Лилит создана внутри адамовых вежд, —
     Этот огненный сон для мужчин, конечно, красив,
     Этот сон, как измена супруге, бывает свеж.


     Повезло мне, – Господь обошёл тебя сном о Лилит,
     Вот и верен ты мне, как отчизне своей патриот,
     И сетчатка твоя о Лилит никогда не грустит,
     Лишь меня неизменно ты видишь все сны напролёт
     Как желанный до дрожи, хотя не запретный плод.


     А проснёшься – страдаешь, что так изменилась я,
     Хоть твердишь, что былой не утратила красоты.
     Посреди раскроя империи и рванья
     Ты сберёг для меня прозорливой вербы кусты,
     Потому что – жена я твоя, Россия твоя.


     Желтопёрая верба цыплячий разинула рот,
     Неужели способен благовестить птенец?
     Но поёт, что Христос воскреснет и к нам придёт
     И поможет снять с головы заржавелый венец,
     И в одно соберётся рассеявшийся народ.


     Снег сгорел, превратившись в питающий почву прах,
     И над нами одежды Господние подсинены, —
     Этот миф я узнала из книг и от певчих птах…
     Ах, спасибо тебе, что веришь в красу жены,
     Что Лилит не ночует в твоих сокровенных снах!



   12. Над прудом


     Милый мой, пусть хозяйки думают о зиме,
     Ну а мне ни к чему, когда – вот здесь и сейчас
     Все травинки, листочки и ряска, жизнью сочась, —
     На зелёные буквы похожи в синем письме.


     Может быть, из Одессы тебе, а мне из Баку
     Есть привет, как бывало… И хоть за нами – Москва,
     Мы грустим. А трава выводит «ква-ква»,
     Мы грустим. А листва выводит «ку-ку».
     Да, империя откуковала, и там, где мы
     Родились, совершенно другие страны уже, —
     Это мне не строкой, а осокою – по душе,
     Это мне не оскомина от незрелой хурмы.


     Там уже не цветёт на каштанах русская речь,
     И по-русски уже не говорит инжир…
     Некрасиво грустить, что распался имперский мир,
     Но и чувством распада немыслимо пренебречь.


     Так что кстати пришлись о запасе к зиме слова, —
     И тоску мою твой усекает душевный нерв,
     Прежде чем затоскую… Не бойся – распада червь
     Не коснётся меня – пока с тобой и жива.


     Гул волны черноморской – в раковинах ушей
     У тебя, а в моих – каспийской волны прибой,
     Но печальную оду заканчиваю мольбой:
     Хорошей, земля, из последних сил хорошей!



   13. Под переплётом

   Семёну Липкину


     Если ты можешь проникнуть в мой сон, то смотри:
     Вспышки зари, одуванчиков фонари…
     Я проживаю в книге, светящейся изнутри,
     В книге зелёной, поющей каждым листком
     И треугольно поставленной вверх корешком.
     Так в ней шумят письмена, что птицы живут тишком!


     Что подступает вплотную и что исчезает вдали?
     Слушают птицы, жуки, стрекозы, шмели
     То, что поют изумрудные стены грешной земли
     На языке есенинских зябких осин,
     И на цветаевском выкрике красных рябин
     О переплёте событий, где случай всему господин.


     В книге зелёной живу, и синий её переплёт
     Мне намекает, что гибель – тоже исход,
     Что, если нашим дыханьем растенье живёт,
     То почему не считать, что пророков закланная кровь
     Не перешла в зелёные жилы… Даже иван-да-марьи любовь
     Жертвенно сеет в землю свою лиловь.


     Тем уж чудесна земля, что небо – есть нимб её.
     Ах до чего же призрачно в книге моё жильё,
     Где я латаю иголкой еловой твоё бельё.
     Но понимают и птицы, что дух не нищ и не гол,
     Если есть Осип Эмильевич – лучший на свете щегол.
     В книге бытую, где пух одуванчиков выстелил пол.

   январь-май 2001



   На берегу Леты


     Жизнь – чёт и нечет, реверс-аверс
     От соски до седин.
     Меж смертных не бывает равенств,
     Но путь у нас один.


     Мы мечены одною метой,
     И дом один и стол,
     А если сравнивать с монетой,
     Я – решка, ты – орёл.


     И нас подбрасывало время,
     И медью-серебром
     На землю падали, как семя,
     Я – решкой, ты – орлом.


     К чему метафора такая?
     Но перевозчик прав,
     Сказав, пробоину латая,
     Что мы не лёгкий сплав.


     Срок думать об иной монете…
     Чёт-нечет, нечет-чёт…
     Но если мы потонем в Лете,
     То Лета петь начнёт.

   2002



   Из книги
   БЕЗ ТЕБЯ

   Памяти Семёна Липкина


   «Ты всегда говорил мне: „Молись и верь!“…»


     Ты всегда говорил мне: Молись и верь!
     И талдычил как на беду:
     «Всё, что надо мне, чувствую, будто зверь» —
     И нашла я тебя в саду.


     Ты бесшумно ушёл, как уходит лев,
     Не желая почить в норе.
     И нашла я тебя между двух дерев,
     Я нашла на снежном дворе.


     То ли первый снег, то ль последний снег…
     Смерть не знает про календарь.
     Ты пришёл на землю как человек
     И ушёл как праведный царь.

   2003


   «И даже тени своей мне не оставил…»


     И даже тени своей мне не оставил.
     Впрочем, сама я тенью твоей была.
     Что ж за безумный голубь бьётся о ставень
     Так, что седые перья летят с крыла?


     Ты о себе не оставил и сновиденья.
     Впрочем, сама я была сновиденьем твоим.
     Что ж за звезда удержалась в своём паденье
     И засверкала перед окном седым?


     Это весь мир окружающий стал тобою,
     Пренебрегая тенью и сладким сном.
     Видишь, сижу я с закушенною губою
     Двадцать девятые сутки перед окном.

   2003


   «Уснул мой гений права и порядка…»


     Уснул мой гений права и порядка.
     Твоя могила, как большая грядка
     Посеянной травою прорастёт.
     Твоя могила станет, как тетрадка,
     Где каждая травинка запоёт.


     Граниту, твоего покоя ради
     Придам я очертание тетради, —
     Пусть памятник стоит как фолиант.
     Здесь мартовские иды будут кстати,
     О мой многозаветный музыкант!


     Ты музыкой своей торил дорогу,
     В индийский храм, в дацан и в синагогу,
     В храм христианский и на минарет.
     Ты и пальто умел носить, как тогу,
     И как венец умел носить берет.

   2003


   «Я оплачу тебя под напев былинный…»


     Я оплачу тебя под напев былинный,
     Под горчайший напев, но славный,
     Я оплачу тебя, как Христа Магдалина
     И как Игоря Ярославна.
     Ах, как много простора для женского плача, —
     От олив Назаретских до ельников жёстких
     От холодных снегов до песков горячих,
     От Овечьих ворот до кремлёвских!

   2003


   «И в третий апреля день ровно в 14.30…»


     И в третий апреля день ровно в 14.30
     Опустили твой гроб в могилу вместе с охапкой солнца,
     Провожали тебя всем миром, как говорится,
     Провожали тебя в дальний путь, как в песне поётся.
     И отечества мудрый защитник и отрок по нраву,
     Ты оставил меня на земле, чтобы я величальную пела,
     И сквозь слёзы сейчас я пою тебе вечную славу,
     Как того твоя душенька в тайне всегда хотела.
     Так случилось, что Парка твоя обронила спицы.
     Я стою над обрывом судьбы – над разрытою бездной,
     И пою величальную и подпевают мне птицы,
     Научившись у серафимов мелодии занебесной.
     Без тебя ничего на свете не опустело,
     Ты его напитал и словом и смехом своим простодушным.
     Только окаменело моё подвижное тело,
     Для моей величальной оно мне стало не нужным.

   2003


   «Да и в своём семействе нет пророка…»


     Да и в своём семействе нет пророка.
     И ты ушёл настолько одиноко,
     Как будто меня нету и в помине.
     О стариковских думал ли обидах?
     Ты отдал на ходу последний выдох
     Ещё не оперившейся рябине.


     Мы никогда уже не попируем,
     Друг с другом никогда не поворкуем
     И о чужих делах не посудачим.
     Уже соображением различным
     О самом сокровенном и обычном
     Друг друга никогда не озадачим.


     А время прёт своим безумным ходом,
     Дыша давно прокисшим кислородом
     И на деревьях делая насечки.
     Конечно же, не без его участья
     Разделена я ровно на две части:
     Одна – в гробу, другая – на крылечке.

   2003


   «Медленно я из своих выбираюсь потёмок…»


     Медленно я из своих выбираюсь потёмок,
     Медленнее, чем куст из могильных костей.
     Рыжий котёнок, зеленоглазый котёнок
     Розовой лапкой мне намывает гостей.


     Пусть же приходят, – ответным привечу светом,
     Белым вином на столе, от смолы золотом.
     Пусть же приходят, – мы вспомним на свете этом
     Тех, кто о нас вспоминает на свете том.


     Памятью и отличим человек от зверя.
     Рыжий котёнок приткнулся к моей ступне,
     Точно почуял, какая лежит потеря
     В сердце моём и как одиноко мне.

   2003


   «Чту молчаливые поминки…»


     Чту молчаливые поминки.
     И как родня
     Столпились тонкие рябинки
     Вокруг меня.


     Где ты? Попал ли в Божье царство
     Иль в двух шагах?
     Дух – это время, а пространство,
     Конечно, – прах.


     В уме двоится сущность мая
     На прах и дух.
     Живу как линия прямая
     Меж точек двух.

   2003


   «Всё в голове смешалось старой…»


     Всё в голове смешалось старой, —
     Зов соловья и твой привет,
     Твоей ладони капилляры
     И дикой розы блёклый цвет.


     И одуванчик поседелый
     С твоей смешался сединой.
     Стою с улыбкой оробелой
     К стене бревенчатой спиной.


     А где упал, там незабудка
     Расширилась, как вещий глаз.
     Ты стал природою. И жутко
     Мне на неё смотреть сейчас.

   2003


   «Постоянно мне снится лицо твоё в бритвенном креме…»


     Постоянно мне снится лицо твоё в бритвенном креме
     И кусок лезвия, —
     Будто сам ты сбриваешь со щёк своих жёсткое время
     Своего бытия
     И что руки мои разведённые стали антенной,
     И что ловят они
     Все событья земель и морей, айвазовскою пеной
     Торопящие дни.
     Что ни утро – пытаюсь распутать я с дону до дону
     Сон навязчивый свой.
     По сей день застреваю я в синих кудрях Посейдона,
     В хлопьях пены седой.

   2003


   «Как всякий человек, я на земле случайна…»


     Как всякий человек я на земле случайна.
     Что память? – в небе кольца.
     О купол пиалы звеню я ложкой чайной.
     Так ветер в колокольца
     Звенел в Улан-уде. И музыка дацана
     Казалась кружевною.
     А солнце шло ко дну, как розовая рана
     Под марлевой луною.
     И я была бинтом вкруг бронзового Будды, —
     Вкруг твоего загара.
     …А времени кольцо ужалось до секунды,
     До жалкого удара
     О глину ложкой. Если жизнь есть случай,
     То смерть есть забинтованное солнце.
     Забыт Байкал. Забудь, не снись, не мучай!
     Не ложка звякает, а лишь Эол летучий
     Тревожит колокольца.

   2004


   «Если что я и знаю о времени наверняка…»


     Если что я и знаю о времени наверняка,
     Только то, что минута всегда обгоняет века.
     И из редких гостей тороплюсь в одиночество: в нём
     Кресло ждёт своего неподвижного седока,
     Ждёт тахта своего лежебоку, забытого сном,


     Ждёт окно созерцателя леса, который пылит
     Всей пыльцой, всей трухой, да и всем, что поёт и болит.
     Ждёт компьютер таинственной правды о нашем житье,
     Но все мысли о жизни брезгливо стирает delete,
     Так со стойки когда-то стирал чаевые портье.


     Впрочем, речь не о львовской гостинице, где я с тобой
     Незаконно жила и была недовольна судьбой,
     Да и речь не о смерти твоей. Так о чём же, о чём?
     То что вечности было жерлом, нынче стало трубой —
     Ржавый дым из неё пахнет порохом и кирпичом.

   2003


   «Голову ломит от мыслей, что надо вскоре…»


     Голову ломит от мыслей, что надо вскоре
     Свидетельство предъявлять о твоей кончине
     И прилагать к нему в нотариальной конторе
     Множество справок. Словно бы смерть твоя ныне
     Мероприятие некое, а не горе.


     Снова бреду я к могиле с охапкою клена,
     Чтобы на чёрный гранит положить тебе пурпур.
     Голову ломит и давит асбест небосклона.
     Громко орёт ворона в картавый свой рупор
     Что-то про вечный сон. А вечность бессонна.

   2003


   «Выезды в город мои и случайны и редки…»


     Выезды в город мои и случайны и редки,
     Особенно по вечерам. В сердцевине города
     Вечерние здания от макияжной подсветки
     Выглядят на удивление броско и молодо.


     Румянец на стенах, как на ланитах путаны,
     Голубоватые тени блестят над глазами оконными,
     Зазывалы рекламные – банки, кафе, рестораны
     Пахнут деньгами и сделками полузаконными.


     Полузакон – это норма сегодняшней жизни, —
     Гладкость фасада с траченной молью изнанкою.
     Полузакон – это то, что крепчает в отчизне
     Свеже-морозным наркозом над ржавою ранкою.


     Я возвращаюсь в обитель берёзок и свалок.
     Спрятанной скорби моей выхлопного нет выдоха.
     Я возвращаюсь и мнится: с пучочком фиалок
     Ты ожидаешь меня у подземного выхода.

   2003


   «Голову я не могу оторвать от подушки…»


     Голову я не могу оторвать от подушки.
     Нет никакого внутри и снаружи тепла.
     В памяти накипь. А в батареях воздушки.
     Не по карману уже мне такие дела.


     Память и отопительная система
     Вышли из строя. Необходим капремонт.
     Ты бы сказал: для виршей подобная тема
     Вовсе не мельче, чем всеми воспетый Понт.


     Ты бы сказал… и в памяти накипь пробило
     Ластом дельфиньим, кипеньем морской воды,
     Галькой приморской, где так я тебя любила,
     Что отогреть бы смогла подмосковные льды.


     Ты бы сказал… И вижу я, как на картине
     Клавиши моря, берущего верхнее до
     Наших объятий, цепкие когти глициний,
     Мглу в чебуречной и Ласточкино Гнездо.


     Ты бы сказал…

   2003



   Из книги
   ИЕРУСАЛИМСКАЯ ТЕТРАДЬ

   Посвящается Елене Макаровой


   «С судьбою не препираюсь…»


     С судьбою не препираюсь,
     И это понятно вполне, —
     То, чему подчиняюсь,
     То и подвластно мне.
     Сейчас у зренья во власти
     Гор каменистых синь,
     Ущелий зелёные пасти,
     Белые длани пустынь,
     Гребни морской лазури,
     Розовые поля, —
     Вселенная в миниатюре
     И есть Святая земля.
     Мгновенье не отделимо
     Здесь от толщи времён.
     …Скоро вернусь я в зиму,
     Туда, где ты погребён.
     Горсткой песка пустыни,
     Которую прихвачу,
     Сотру с надгробия иней,
     Вставлю в сугроб свечу, —
     И всё, что мной овладело,
     И было подвластно мне, —
     Ты под осиной белой
     Увидишь в загробном сне.

   2003


   «Смотрю я с горы, к тому же с четвёртого этажа…»


     Смотрю я с горы, к тому же с четвёртого этажа.
     Пустыня, как в море, вливается в окоём,
     Шатры бедуинов, что паруса на нём,
     Небо слоится, пеной морской дрожа.
     Когда-то сюда мы приезжали вдвоём.


     Солнце садилось – резко очерченный белый круг
     Нам предвещал жёлтой луны восход —
     Солнце с луною не ведает здесь разлук.
     Но нет тебя больше со мною, и вот
     Душа моя делает тысячемильный крюк


     В снег подмосковный, где ты на вечные веки увяз,
     Посох отбросив, чтобы служил он мне
     Компасной стрелкой. Исполнила я указ:
     Скоро как месяц в библейской гощу стороне,
     Не отводя от песков запоминающих глаз.


     Гроздьями с пальмы свисают финиковые огни,
     Чешет об иглы алоэ свой бок эвкалипт.
     Глас вопиющий в пустыне в текущие дни
     Очень похож на скрипучий московский лифт,
     Где целовались, когда подымались одни.


     Трудно мне дался на гору подъём, тем паче четвёртый этаж.
     В небо пустыня идёт, и верблюжий горб
     Не отличим от облака. В этот пейзаж
     Будто машина в гараж въезжает сосновый гроб.
     Смерть твоя – это явь. Жизнь моя – это мираж.

   2003


   Триптих оливы

 //-- 1 --// 

     Умащиваю горло пуще скрипки.
     На канифоль сгодились козьи сливки
     И горький мёд оставленных полей.
     Кто их оставил? Век ли прошлогодний
     Иль этот день, в чьей тесной преисподней
     Пою, чтоб воскресалось веселей.

 //-- 2 --// 

     Душа твоя, покинувшая тело,
     В пустыню вслед за мною прилетела,
     Чтобы февральскую увидеть новь.
     Смотри, как горные алеют склоны,
     Их сплошняком покрыли анемоны —
     Камней библейских пламенная кровь.


     Ты видишь их оттуда и отсюда.
     Кабы не так, мне было б не до чуда,
     Тем более – не до счастливых слёз.
     Пути Господни неисповедимы.
     И наши встречи здесь, хоть и незримы,
     Вещественней и приземлённей грёз.

 //-- 3 --// 

     Не отмирают на оливе ветки —
     Со старыми соседствуют их детки,
     Светясь молочной зеленью своей.
     И старую, меня ведёт по саду,
     Даруя мне ленивую отраду,
     Одна из лучших в мире дочерей.
     Здесь с молодостью старость неразлучна.
     Конечно, мысль такая ненаучна,
     Однако же спросите у олив
     У гефсиманских. В опытах неспешных
     Деревья неразлучнее нас, грешных,
     И достовернее, чем всякий миф.

   2004


   «Я вроде бы из тех старух…»


     Я вроде бы из тех старух,
     Чей вольный не загублен дух
     Ни лицедейством, ни витийством.
     Судьба, прочитанная вслух,
     Мне кажется самоубийством.


     И вновь, как робкий неофит
     Или опознанный бандит,
     Бегу подмостков, многолюдства
     И доживаю жизнь навзрыд
     В родимой полумгле искусства.

   2004


   В монастырском саду


     Пастбище роз на тесных аллейках.
     Камень и зелень витых дорог.
     Зёрна граната в жёлтых ячейках,
     В горной ячейке – монастырёк.
     В трапезной – глиняное убранство,
     Узкая келья – прообраз теснот.
     Здесь, где до минимума пространства,
     Время, как дерево, вверх растёт
     И задевает в момент заката
     Алое облако, что купину…
     Здесь я случайно. Зерно граната
     Как зуб врастает в мою десну.
     Дерево в небе, во рту – оскома,
     В памяти – русский набат дождя:
     Что же ты жаловалась, из дома
     Тысячелетие не выходя?

   2004


   «Перед ветром-хамсином выдался полдень погожий…»


     Перед ветром-хамсином выдался полдень погожий.
     Ноздреватые камни на что только не похожи, —
     На овечек, на ящериц с хамелеоновой кожей,


     На оленей и львов, на космические перины,
     На фигуры людей, на магдальских кровей кувшины,
     На ограды колодцев, на палой звезды руины.


     Меж камнями цветы всех мастей и ливанские кедры,
     А под ними библейских эпох беспокойные недра,
     Я ловлю их дыханье сквозь душные олеандры, —
     И вся жизнь предо мной проплывает как некие кадры,


     Где ты жив.

   2004


   Сонет


     Без вины пред тобой и стыда
     Я купаю глаза в лазури
     И пишу тебе письма. Туда
     И Петрарка писал Лауре.


     Относительны жизни вода
     И последняя переправа,
     Стайка свечек и звёзд стада,
     Мёд цветка и его отрава.


     Ах, как нежно цветёт миндаль,
     Но содержит в своём нектаре
     И синильную кислоту.


     Жизнь – в цвету, да и смерть – в цвету.
     Глаз твоих голубая даль
     Омывает зрачок мой карий.

   2004


   В кафе


     Я впервые в кафе захожу одна,
     Кофе пью безо всякой на дне гадательной гущи,
     И на мир смотрю из витрины окна,
     Но не лица вбираю в глаза, а миндаль цветущий.
     Розоватое облако миндаля
     При смещении света становится голубоватым.
     Так и письма к тебе в неизвестность для,
     Мой язык со смещением места становится глуповатым.
     А вокруг одна ивритская речь.
     Что могу разгадать в её крупно-картавом помоле?
     Да и надо ль? Всё, что могу просечь,
     На Святой земле нахожу в каменистом подоле.
     То младенцем, то ангелом мне миндаль
     Представляется, ствол же – церковным пилястром.
     Скоро ранняя Пасха. Цветёт февраль,
     Указуя мне путь к лёгким ландышам, к острым астрам.


     Скоро год, как нет тебя наяву.
     Потому-то мне легче не лица разглядывать, а растенья.
     И сама-то растительной жизнью живу
     И завишу от света капризов и ракурсов тени.

   2004


   «Израиль. Февраль. Теплынь…»


     Израиль. Февраль. Теплынь.
     Жёлтая роза пустынь,


     Алая роза полей,
     Синяя роза морей.


     А что до розы ветров,
     То символ её не нов,


     Как дней навязчивый хор:
     Израиль. Теплынь. Террор.

   2004


   «Боже, неужто Твоя пылающая купина…»


     Боже, неужто Твоя пылающая купина
     Взрывами обернулась в разных концах земли?
     На разный манер Твои выкрикивая имена,
     Новые варвары с новым запалом пришли —
     Нету ни фронта, ни тыла: везде война.


     Разум мой дремлет, да око моё не спит,
     В полном безумье оно озирает места
     Дольнего мира, где в дальнем углу манускрипт
     Пишет безумец другой: из Египта бежит
     Мир до сих пор, на бегу распиная Христа.

   2004


   «Девятого века крепки монастырские стены…»


     Девятого века крепки монастырские стены.
     Неужто вот так же из каменных пор цикламены
     Росли, а в февральской земле анемоны алели,
     Приветствуя серую сень монастырской стены?
     Какими путями добрался сюда Руставели,
     Что был при царице Тамаре министром казны?


     Поэтов пути, как и Божьи, неисповедимы
     И одновременно общительны и нелюдимы.
     Что видел Шота между туч в углублённой лазури?
     Что было, как было? – В историю я не ходок.
     Но тени от тучек, тигровой подобные шкуре,
     Ложатся на время и камень, и мне на роток.

   2004


   Стрижи


     В пальмовой роще солнца сквозняк,
     Над пальмами веер облачных сфер…
     Железно-жилистый известняк…
     Чёрные арки кумранских пещер…
     На камне горячем сижу, и стрижи,
     Которых и вижу-то в первый раз,
     Делают быстрые виражи
     На уровне рта моего и глаз.
     Это меня изумляет так,
     Что я забываю, что миг назад
     Толпы людей мне являл известняк —
     Бредущих в затылок и невпопад
     Вдоль Мёртвого моря, что солью всей,
     Тяжёлой, как жизнь, отражало в себе,
     Как вёл неосёдлый народ Моисей
     К вечно преследуемой судьбе.
     Ах, стихотворка, язык придержи,
     Свежего бедствия здесь не накличь!
     К свиткам пещер взлетели стрижи,
     Воздух устав предо мною стричь.

   2004


   «При явном попустительстве Минервы…»


     При явном попустительстве Минервы,
     Как будто нет и не было здесь войн,
     Блаженствуют мои глазные нервы:
     Меж гор волнистых и солёных волн
     Шатры, как будто лодки на приколе,
     На солнце сушится гончарный труд,
     И кружевное перекати-поле
     Губами ловит опытный верблюд,
     А палевые пальмовые вёсла
     В горчичные пески погружены,
     Где бедуинов мирные ремёсла
     В пяти шагах до ремесла войны.

   2004


   «Здесь, в центре Авраамовой страны…»


     Здесь, в центре Авраамовой страны
     И обновляемой Христом весны
     Такое впечатленье создаётся,
     Что вылупилось солнце из луны,
     Луна – из солнца.


     Скользят по небу рыба и весло.
     И днём светло и вечером светло,
     По крайней мере на душе молящей:
     Оставь за дверью суетное зло,
     Сюда входящий!


     Забудь властолюбивого раба,
     Воспомни трижды грешного Петра,
     Прощённого, допущенного к раю
     С ключами… Вдох проходит мимо рта —
     Я умираю.

   2004


   «В вечный покой любовь проводив…»


     В вечный покой любовь проводив,
     Больше не знаю, кто мёртв, кто жив,
     Кто откровенен, кто лжив,


     Чьё в коридоре висит пальто,
     Если сюда не входил никто
     Лет, наверное, сто.


     Что за абсурд вылезать из сна
     Ради единственного окна,
     Перед которым стена


     Вовсе без окон и без дверей
     И состоит не из камней —
     Из календарных дней.

   2004


   Читая Платона


     Строфика, живопись, музыка.
     «Искусство всегда едино».
     В ногах плетёная мусорка —
     Черновиков корзина.


     Музыка, живопись, строфика
     Распались на составные.
     На слово как на дистрофика
     Сегодня смотрю впервые.


     Чем накормить, чтоб имелась в нём
     Скрипка и краска не гасла?
     Как же оно без мелоса,
     Как же оно без масла?

   2004


   «Мир, до чего ж красив ты!..»


     Мир, до чего ж красив ты!
     В мареве миндаля
     Каменные манускрипты,
     Маковые поля.


     Жду, что продлив оливу,
     Эдак часам к пяти
     Тень удлинит перспективу
     Времени и пути.


     Вспомнив внезапно Трою
     И Ариадны нить,
     Хочется – я не скрою —
     Дольше себя прожить.

   2004


   «Мне неизвестно, с какой фараоновой эры…»


     Мне неизвестно, с какой фараоновой эры
     Здесь, в соломоновых копях, камни стоят – гулливеры
     Розоволицые, ртами им служат пещеры.
     А из пещеры слышны мне Далилы рулады, —
     Это поёт безработная дива эстрады,
     Млея от резонанса в гортани громады,
     Что от нежданного в глотке своей сопрано
     И от полуденно-солнечного тумана
     Сморщенный лоб уподобляет тарану.
     Любят смотреть великаны в синее блюдце
     Озера, возле которого люди пасутся
     Да и верблюд на цепи, – губы бедняги трутся
     О ненавистные звенья. В кафе бедуинском
     Люди лепёшки едят на сидении низком,
     Курят кальяны, дети их носятся с визгом
     Мимо верблюда, не емля тоски верблюжьей.
     К вечеру горы мне кажутся выше и уже
     Всяческих знаний о том, что внутри и снаружи.
     К вечеру я каменею от мысли досужей.

   2004


   «Я постарела, но не повзрослела…»


     Я постарела, но не повзрослела.
     В астрал выходит не душа, а тело
     И видит двух раблезианских дев —
     Поочерёдно между двух дерев,
     Похожих и на юбку и на парус,
     Они качаются, держась за фаллос, —
     В восторге маленький Гаргантюа
     Кричит то ли агу, то ли уа!


     Ау! Я возвращаюсь из астрала,
     Но вижу только души. Как попало
     Они прикрыты всяк своим лицом —
     Прозрачным леденцом иль холодцом,
     Или желе. Мне жутко видеть это —
     Душа до неприглядности раздета
     В своей заботе нищей о рубле
     На агрессивно дышащей земле.
     И возвращаюсь к девушкам Рабле.

   2004


   Воспоминание


     Над портом, провонявшим рыбьим бунтом
     Встаёт луна из моря медным бубном.


     Над рыбою, в песке не погребённой,
     Бьёт в медный бубен ветер забубённый, —


     И чешуёй искрится полнолунье,
     И ножки неудачницы-плясуньи


     Дробь выбивают в тишине утробной
     На выходе из клубной гардеробной.

   2004


   «Первое марта. Красное море. Эйлат…»


     Первое марта. Красное море. Эйлат.
     Выпала карта, как видно, счастливая мне, —
     Жизни довольно бесцветной – яркий закат:
     Я нахожусь на раздольно цветущем дне.
     Розой зелёной подсвечен коралловый риф,
     Водоросли помельче свои раскрывают рты, —
     Червь в изумленье, как этот мир красив:
     Рыб оперенье куда пестрей, чем цветы.
     Рыбы летают. Прозрачное тело тунца
     Напоминает серый воздушный шар,
     Что озирает неспешно, с видом купца
     То ль потаскушек здешних, то ли товар, —
     Бабочка-рыба по имени баттерфляй
     Между полипов розовых жёлтым крылом
     Манит тунца, – мол, поймай, а потом гуляй!
     В ветке пунцовой – синий воды пролом.
     Там, принимая ветки пунцовый цвет,
     К ней прилипая, прячется осьминог,
     Только от чьих же глаз? Неизвестен ответ
     Мне, подводящей сейчас всех итогов итог.
     Нету итога. Как водоросли-червяки
     Приоткрываю несмело свой онемелый рот
     Перед красой небывалой, – в обе руки
     Жизнь полосатою рыбкой плывёт, плывёт…

   2004


   «Я засиделась на улице Метуделла…»


     Я засиделась на улице Метуделла.
     Здесь, на балконе, где облако явно поспело,


     Я загостилась, как будто я божья коровка.
     Ветер и дождик. Дрожит бельевая верёвка —


     Вот-вот сорвутся прищепки-канатоходцы
     В пропасть двора, где трава бьёт в свои колокольца


     Капельно-пёстрые, а гладкоствольные лавры
     Бьют в свои глянцево-жёсткие листья-литавры.


     Дождь для растения здесь – блаженная редкость.
     Мысли мои обретают мгновенную резкость —


     Я загостилась, – ознобисто мне и неловко.
     Ветер. На уровне горла трепещет верёвка.

   2004


   Диптих

 //-- 1 --// 

     Буйно желтеет сурепка, белеет ромашка, —
     Слёзная горло моё сжимает петля.
     Ежели к телу ближе своя рубашка,
     Значит, к душе ближе своя земля.
     Значит, прощай фиолетовое цветенье
     Персика, смоквы оранжевый цвет,
     Я отлетаю в землю свою в воскресенье,
     Где в эту пору ещё и подснежника нет.
     Солнце однако цветёт и исходит ручьями
     Мартовский снег, и рвётся времени ткань.
     Так и душа моя будет рваться ночами,
     Видя во сне, как дочь поливает герань.

 //-- 2 --// 

     Жирные листья нежили
     Глаз на весеннем пиру.
     Я возвращусь сюда, ежели
     До осени не помру.


     Слух мой увядший тешили
     Птицы, качая листву.
     Я возвращусь сюда, ежели
     До осени доживу.


     Сюда, где ангелы спешились
     Над синею солью вод,
     Душа возвратится, ежели
     Телу не повезёт.

   2004


   «Эта осень, как наша весна, когда первоцвет…»


     Эта осень, как наша весна, когда первоцвет
     Вылезает и смотрит осадкам небесным вослед,


     Эта осень фиалкой выглядывает из камней
     И завидя меня, прижимается тесно ко мне.


     Известняк, из которого ветер повыел куски,
     О, Россия, поверь, – не моложе моей тоски, —


     Содержащей и слезы Рахили в зазорах души,
     Ты, поверь мне, поверь, и меня отвергать не спеши,


     Не спеши забывать! Твой подснежник давно растет
     Из смешенья кровей, из скрещений костей и забот.


     Эта осень, как наша весна, когда первоцвет
     Вылезает и тысячелетия тянет на свет.

   2004


   Кинор


     На маленькой арфе – на десятиструнном киноре
     Давид мне играет. Когда это было, когда?
     В ступенчатой Хайфе блестит Средиземное море
     И волнами-струнами перебирает года.
     В России морозно, и недолговечный ваятель
     Из снега фигуры слепил и поднял паруса.
     Еще мне не поздно домой возвратиться, приятель,
     И память свою рассказать, начиная с аза.
     Но память, что горе, пожалуй, не знает начала.
     По-сестрински нежно к тебе прислонюсь я плечом.
     На древнем киноре сейчас у морского причала
     Играет мне ветер, да только не помнит о чём.

   2005


   «Я с собой в разговоре три тысячи с лишним лет…»


     Я с собой в разговоре три тысячи с лишним лет.
     Галилейское море – озеро Геннисарет.
     Облака на Фаворе – как белый Его хитон.
     И со дна поднимается желтый, как солнце, звон,
     Как Давида звезда, которой износа нет.


     Око – телу светильник, а солнце – светильник дню.
     Некто будто в мобильник, кричит мне, что я звоню
     Не туда, что давно изменились все номера,
     И что лодка давно на приколе. И что к рыбарю
     Лишь коряга идет, и что Блаженства гора


     Пропитавшись Заветом Его – огнем и крестом —
     Никаким не позволит поэтам тыкать перстом
     В Иисусовы ссылки на Ветхий Завет и на
     Колокольный звон, подымающийся со дна
     Подсознанья. Но я-то помню, помню о том,


     Что и прежде невежды, хамы и парвеню
     Мне доказывали, что я в кастрюлю звоню,
     А не в колокол. Так от чего же моя судьба,
     Чей светильник – око, видит сейчас хлеба,
     И червонную рыбу, что к солнечному огню
     В лунной лодке плывет, как и я, Христова раба.

   2005


   Зарисовка


     Побережье из разных точек видится всяко.
     Жаден глаз до всего, да разум мой робок.
     Возле к морю прижатых кафе и жилых коробок,
     Возле римских развалин когда-то портового Акко,
     Удят рыбу араб и еврей, стоя бок о бок.


     Запах острого йода приправлен запахом снеди.
     Старец едет в коляске, мальчик на велосипеде.
     В жирных водорослях – солнечная дорожка.
     Между конусом церкви и круглым телом мечети
     Лишь маяк почему-то выглядит днем сторожко.


     В щелях дамбы смола блестит, что белужий паюс,
     От чернеющих гротов глазам становится волгло.
     Реют белые чайки, скользит однокрылый парус.
     От такой красоты и с ума тут сойти недолго,
     А мне кажется, что я глазами ума набираюсь.

   2005


   В Яффе


     Две руки я скрестила на каменном парапете.
     Ослепительна синяя зыбь. Справа сушатся сети,
     Слева – парусники, за спиною строенье мечети,
     Что по форме своей адекватна подводной ракете.
     Я спускалась на берег по древней тропе крестоносцев.
     Вот и время заката, – и розовой раною солнца
     Розовеют и чайки и яффской гостиницы зданье.
     Ищет счастья глупец, а мудрец избегает страданья.
     Что же я здесь ищу, если я – ни дурак и ни умник,
     Что ищу я в пейзаже, в бродячем, как море, сюжете?
     Ветер трогает парус, как будто бы он семиструнник,
     Тот и вправду поет обо всем, что творится на свете.
     Я – ловец информаций, и пальцами на парапете
     Отбиваю я отзвуки нескольких тысячелетий,
     А рыбак выбирает из моря блескучие сети
     С судаком серебристым. Но рыба искала, где глубже,
     Да попалась бедняжка, её приготовят на ужин.
     Ограничусь я кофе – как мир он и горек и сладок —
     И, задумавшись, я выпадаю в словесный осадок.

   2005


   Кумран

   Дмитрию Полищуку


     Кумран отрыт: меж стен известняка
     Базальтовые мельницы и чаны.
     И кажется, меж пальцев не века
     Сейчас текут, а соль и хлопья манны,
     Арахис и ячменная мука.


     А на скамье, меж пальмовых кореньев
     Сидят трудолюбивые писцы,
     Они пергамент держат на коленях
     И перышками водят, чьи концы
     Оставили морщинки на каменьях.


     Наверно, только камни не горят.
     И все ж находим уцелевший свиток,
     Где весть живую письмена хранят,
     Как панцири хранят своих улиток.
     И я пишу в семихолмовый град


     Тебе, мой друг, как я сижу в Кумране,
     И на моих коленях – ноутбук, —
     И ты увидишь на своем экране,
     Что мелется, что тестом всходит в чане,
     Как льется солнце на гончарный круг
     И как в пустыне мой увяз каблук…

   2004


   Собрату


     В милое Подмосковье
     Я к тебе, брат, с письмом:
     Движется воздух в слове
     И не скудеет в нём.


     Из данных судьбой условий
     Помни лишь об одном, —
     Мы встречаемся в слове
     И расстаёмся в нём.


     Нам ничего не внове —
     Призрачен век и дом, —
     Мы рождаемся в слове
     И умираем в нём.


     Сколько огня и крови!
     Меченые крестом,
     Мы умираем в слове
     И воскресаем в нём.

   2004


   «Серебрится луна на облачном блюде…»


     Серебрится луна на облачном блюде.
     Мы не судьи себе и другим не судьи.
     Хорошо бы спалось мне, да вот беда:
     Мир мигрирует, – движутся льды и люди,
     Да и звезды движутся – кто куда.


     Как лаванда утро голубовато.
     Жар в душе моей, а в уме прохлада:
     Беспризорен мир – потому и лют.
     Если спит пастух, разбредается стадо,
     Если спит Господь, разбредается люд.

   2005


   В Хайфе


     Так случилось, что в скорбной душе отслужилась треба,
     Появилась потребность в расширенном кругозоре:
     Если снизу смотреть – сад бахайский взлетает в небо,
     Если сверху смотреть – сад от храма втекает в море.
     Очертание бухты – разогнутая подкова,
     Блики зимнего солнца на волнах – чешуйки форели,
     До чего же красив многоярусный город портовый,
     Этот город возрос на зеленом подножье Кармеля.


     По созвучию тут я холмы вспоминаю Кармила,
     Где сошла на осле Авигея навстречу Давиду,
     Привезла она двести хлебов и царя накормила,
     Что в пустыне бродил, накормила и стражу, и свиту.
     Зря искали Сауловы люди Давидовой крови!
     Авигея к опальным скитальцам пришла на подмогу
     И царя укрепила едою, вином и любовью,
     И царицею став, указала ему на дорогу
     Между лоз и пещер в дальновидную славу цареву.


     Хайфа блещет садами и кровлями и кораблями.
     А царица-красавица здесь мне припомнилась к слову, —
     Мне уже не обнять ни руками тебя, ни ветвями.
     Так случилось, – никто ведь от смерти не застрахован.
     Кругозор свой расширив, из Хайфы вернусь в Подмосковье,
     Где моими губами был каждый твой след зацелован,
     Где трепещет осиновый лист у тебя в изголовье.


     Я не знаю что светится, – купол, дубрава ли, мыс ли,
     Настоящее ль время иль блики библейских историй.
     Если снизу смотреть, в небо движутся разные мысли,
     Если сверху смотреть, то они окунаются в море.

   2004


   В иудейской пустыне


     Как близко небо цвета аметиста!
     Как бархатисты каменные складки!
     Пустыня Иудейская гориста.
     Бредут паломники, гуляют куропатки.


     Вблизи пещеры, где уединенья
     Искал Христос, чтобы Отцу молиться,
     Наверно, по Его благословенью,
     Подпочву каменную прорвала водица.


     Источник этот долгими веками
     Живет, – он то неистовый, то кроткий:
     Бежит вода и пересчитывает камни,
     Как будто пальцами перебирает четки,


     А может, мысли так перебирает
     Меж травянистой жертвенной парчою.
     Вдали храм Вознесения мерцает,
     Что именуется здесь Русскою свечою.


     И мысли-камни я перебираю,
     Как эта чудотворная водица, —
     Но если адский грех присущ был раю,
     То что ж во времени сегодняшнем творится?


     Что думать мне? – как будет, так и должно.
     Вернусь домой, в обитель снежных кровель
     И буду помнить птичек придорожных,
     И странных козочек, на нас похожих в профиль.

   2005


   «Окутал туман Галилею…»


     Окутал туман Галилею —
     Смешалось здесь море с горами, а горы с небом.
     Я здесь ни о чем не жалею,
     Хоть путала тело с душою, а камень с хлебом.


     Хватило умишка мне тапки
     Надеть, а иначе я вряд ли смогла дойти бы
     До этого храма в Тапхе
     С настенной мозаикой, где верховодят рыбы.


     Здесь раннее христианство
     Прощает мне больше того, в чем сама я каюсь.
     Туманом покрыто пространство
     И время, о корни которого спотыкаюсь.

   2005


   «Всю жизнь читала Библию, и вот…»


     Всю жизнь читала Библию, и вот
     Я очутилась на земле Святой, —
     Среди знакомых гор, пустынь и вод
     Я чувствую торжественный заход
     Всей жизни, бесполезно прожитой.


     Но что есть польза? Как верблюд в горбе
     Накапливает стойко влажный жир,
     Накапливала я слова в себе,
     Чтобы сейчас, благодаря судьбе,
     Сказать о том, как чуден этот мир,


     Где и сегодня купина горит
     Неопалимым солнечным огнем,
     И где Христос с Фавора говорит, —
     Чтоб люди жили настоящим днем,
     Пока заботами он не избыт.


     А я в календаре, как в дневнике,
     Жила себе с верблюжьею тоской
     И снился мне оазис вдалеке.
     Но бьющей подставлялась я руке
     То правою, то левою щекой.


     Богат ли тот, – чей к рифмам аппетит
     Поддержан был державною деньгой?
     Как щедро мой закат сейчас горит!
     Верблюдица звеном стальным звенит,
     А девочка – серебряной серьгой.

   2005


   «Книги! – Время теснится на крашеных полках…»


     Книги! – Время теснится на крашенных полках.
     Никакой мировой паутине его не избыть.
     А моя одиссея смешна и полна кривотолков,
     И находится вовсе не там, где ей следует быть.


     Дорогие мои книгочеи, бомжи, и монахи,
     Проститутки и клерки, оратаи и торгаши,
     Вы меня еще вспомните: в грубой, как парус, рубахе
     Продиралась я к вам сквозь толпящиеся камыши,


     Комариные тучи и скользко-тягучую тину,
     И сквозь ветер песчаный, смешавшийся с солью ресниц.
     Я до вас доберусь и уже никогда не покину,
     Даже если в дорожную пыль превращусь меж страниц.


     Вы – Итака моя, дорогие мои, дорогие,
     Проберусь к вам сквозь кожу, папирус, картон, коленкор.
     …Эту русскую речь исцарапали звуки нагие,
     Камыши Апшерона и камни израильских гор.

   2004


   «Я на торжищах жизни из игроков запасных…»


     Я на торжищах жизни из игроков запасных.
     Это будет и завтра и это было вчера.
     Я живу на подхвате мыслей и слов чужих.
     Нимфа Эхо наверно – родная моя сестра.


     Это было б прекрасно, когда б я стала скалой,
     Чьи прожилки не знают, что значит поджилок дрожь.
     В горле гласные звуки остались от речи былой,
     Но откликнусь тебе, как только ты позовешь.


     Я, конечно, пойму, что ты совсем одинок,
     Сбился с общих путей и нелегка твоя кладь.
     Я, конечно, пойму, ведь я – запасной игрок,
     И меня призывают тогда, когда некого звать.

   2004


   «На моём дворе не кричит петух…»


     На моём дворе не кричит петух,
     У меня в дверях не стоит эпоха.
     На моём дворе всех сильней лопух,
     Да и я сама не слабее лоха.


     Я в безвременье провожу досуг,
     Холодильник есть, телевизор продан.
     Приходи поесть, непутевый друг,
     Приходи попить, деревенский пройда.


     На моем столе – свежий винегрет,
     А в моем столе – свиток застарелый,
     Вслух прочту тебе я про белый свет
     И спасу тебя от горячки белой,


     Расскажу тебе и о той стране,
     Где справляется Новый год деревьев.
     Не ходи ко мне! – я кричу во сне,
     Снится ангел мне в петушиных перьях.

   2005


   На четыре стороны света

 //-- 1 --// 

     Ой, неужели гром прочищает горло,
     Чтобы спросить меня, молниями сверкая:
     Ой, почему так много в тебе перемёрло,
     Будто ты не человек, а страна какая?
     Но для чего мне задан вопрос на засыпку?
     Я и сама не знаю своих владений.
     Ветер Китая сносит мою улыбку,
     Ветер персидский хлещет по лбу сиренью.
     И до того тяжела облаков мокрая вата,
     Что я мечтаю разжиться на зиму шкуркой куньей.
     Я оттого, что обкрадена, – воровата,
     Я оттого, что оболгана, стала лгуньей.
     Ой, перемёрло во мне несколько поколений
     Добрых порывов, будто бы молодцев добрых…
     Ой, моё небо в громах, в молниях, в пене,
     Не задавай мне своих вопросов подробных.

 //-- 2 --// 

     Ой, до чего же день от тумана матов!
     Очи и ноздри щекочет мне одуванчик.
     Вот я и плачу, в травы лицо упрятав,
     Чтобы никто моих не засёк заплачек.
     Ой, красота одуванчиков вдоль канавок,
     Засти мне чёрный свет, а белый не засти,
     Чтоб моя песня не потеряла навык
     Славить как редкого гостя земное счастье.
     Ты, моя песня, высмотри, вынюхай, вызнай,
     Между развалин и театральных складок,
     Что ничего не случится с моей отчизной, —
     Ибо искусство цветет там, где упадок.
     Ой, как цветёт искусство, ища подачек
     У пахана в законе и управленца!
     В землю уткнулись слёзы моих заплачек, —
     Им одуванчик – солнце и полотенце.

 //-- 3 --// 

     Ой, и куда это пух полетел с одуванчика,
     Да неужели туда, где могилка голенька,
     Где стала каменным пухом земля для мальчика, —
     Он не успел дорасти до солдата и даже до школьника.
     Ой, мой сыночек, до смерти в яслях простуженный,
     Помнит ли он в раю мечтанья младенчества
     Маменьке стать опорой, рыцарем – суженой,
     Да и защитой верною для отечества.
     Ой, неужели до войн додумаемся компьютерных,
     Если до бомбы додумались точности точечной?
     Что мне ещё ожидать от мозгов запудренных
     Сгустками красной травы из земли развороченной?
     Нет, мы не знаем уже в лицо ли, в затылок ли
     Дышит война. А пух летит не куда-нибудь, —
     К морю чужому уже, где глаза мои вымокли
     От материнских напутствий в землю и на небо.

 //-- 4 --// 

     Ой, неужели я плачу круглыми сутками
     По прошлогоднему снегу слепыми текстами
     Здесь, где стоят одуванчики с незабудками
     Возле кюветов, как женихи с невестами.
     Скоро мужи поседеют, а жёны скукожатся.
     Всякое прошлое будущего уверенней.
     Ой, как натянута времени тонкая кожица:
     Лучник пронзит, – и весь воздух выйдет из времени.
     Но для чего мне сдались троянские лучники?
     Нет, не по ним, как дожди, мои слёзы заладили!
     Ой, ну кому на Руси целовать мне рученьки,
     Чтобы в меня не целились, а погладили?
     Да и кому на Руси броситься в ноженьки,
     Чтоб берегли свои, да и наши косточки
     И расщепляли атомы осторожненько,
     Как на лучины встарь расщепляли досточки.

 //-- 5 --// 

     Ой, отчего лягушка грустно заквакала,
     Разве ей мало слёз моих, чтобы плавати?
     Я еще третьего дня горько заплакала,
     Ибо не стало чертей в омуте-заводи.
     Лучше бы оставались в тихом во омуте,
     Нет, повылазали, ходят вокруг да около —
     Окна разбиты в сёлах, витрины – в городе.
     Пыль поднялась и гарь, да и грязь зачмокала.
     Ходят они меж нами и не стесняются,
     Ходят кривыми, да и прямыми дорожками,
     А иногда и в наши тела вселяются
     И притворяются встаньками да матрешками.
     Ой, до чего вездесущи черти из омута!
     Эти не снились и Федору Достоевскому.
     Тихая заводь, точно подушка, вспорота, —
     Здесь ни лягушке, ни мне спрашивать не с кого!
     В нашем поселке гуляет голь алкогольная, —
     Жизненной школы проваленные заочники.
     Мутной слезою плачет и лампа настольная, —
     Ой, неужель засорились и света источники?

 //-- 6 --// 

     Будет мне плакать, будто занятий прочих
     Нет у меня, и нету иных умений.
     Ой, помоги мне из слёз выбраться Отче,
     Чтобы увидеть Светлое Воскресенье.
     В горестях жизни своей и чужой утопла,
     Слезная соль соли морской поедче.
     Пусть мои очи высохнут, яко вобла,
     Да и пускай отсохнут органы речи!
     По морю только Ты идёшь, как по тверди,
     А человек и по суше идёт, как по водам…
     Ой, помоги мне не думать о жизни и смерти,
     Пусть и в России идёт всё своим ходом.
     Я для здоровых – тать, для хворых – хожалка.
     Вот украду платок носовой у богатой сватьи.
     Ой, до чего ж себя мне сегодня жалко,
     Я на помин заплачек пеку оладьи.

 //-- 7 --// 

     Ой, далеко до меня иве плакучей!
     Слёзы мои, как небесные хляби, разверсты, —
     И вертикальней дождей и морей зыбучей,
     Ниже болота и выше сдобного теста,
     Неисчислимей песков и приморской гальки,
     Да и покрепче осколков слонового бивня.
     Плачу я в рукава, в подолы и в сандальки
     И не могу отказаться от этого ливня, —
     Да освежит он память о старых ранах,
     Что мы наносим сами себе веками,
     Да растолкает серу в ушных мембранах
     И растолкует, что душу не мерят вершками.
     Ой, до чего же жалко сердца державы,
     Что от Японии самой и до Суоми,
     Кровь по сосудам толкало. Ой, от отравы —
     От беловежских чернил память – как в коме.

 //-- 8 --// 

     Выплачу очи и речи лишусь от плача.
     Ой, мне на свете жить почти невозможно, —
     Ни от кого и ничего не пряча,
     Я открываюсь перед людьми оплошно.
     Так что кому ни лень, тот меня клюнет
     В самое темя, а в лучшем случае – в спину.
     Так, что кому ни лень, тот в меня плюнет,
     И от растерянности ширше я рот разину.
     Ой, для чего из глаз выношу я слёзы,
     Будто бы сор из избы, давно не метённой
     Или из ящика сумеречные прогнозы
     Метеоролог с мимикою смущённой.
     Ой, я не пальцем делана, да и не лыком шита, —
     Просто глупа, но это уже – от неба.
     Голос мой колосится, как в поле жито,
     Жалкие слёзы мои – дрожжи для хлеба.

 //-- 9 --// 

     Воплем мой плач сегодня разрежен,
     Время растянуто, яко пружина.
     Издали вижу: мой муж, мой Игорь повержен,
     Ой, без него возвращается с сечи дружина!
     Рядом была бы, рану б его зашила,
     Дырку в груди залатала б собственной кожей,
     Сердце б своё князю пересадила,
     Кровь моя той же группы, да и моложе.
     Это вчера или вечность тому стряслося?
     Это века или сутки стою на башне?
     Время спружинилось в солнечные колёса —
     Спицы идут на дно поминальной брашны.
     Ой, я не вижу его могилы с зубчатой кровли,
     Ой, может, вся вселенная стала пухом?
     Плачут над кровлей звезды княжеской кровью,
     По небу месяц плывет. Ой, плывет он, но кверху брюхом.

 //-- 10 --// 

     Слёз набралась по отмелям да по мелям, —
     Плачу на все четыре стороны света:
     Ой, люди добрые, голубь мира подстрелен, —
     Как сквозь иголку стрела сквозь сердце продета!
     Ой, не пикассовский голубь, а тот, былинный, —
     После потопа, на араратском рейде,
     Голубь принес ковчегу вещую ветвь маслины.
     В колокола, и в котлы и в кастрюли бейте
     Жены солдат и воинственных миротворцев,
     Женщины киллеров, матери террористов, —
     Рухнет на все четыре стороны света солнце,
     А от него не только огонь, но и пепел неистов!
     Мир не спасётся уже задраённой шлюпкой! —
     Так упреждаю стороны света четыре.
     Вообразив себя овдовевшей голубкой,
     Плачу о первом вестнике и о мире.

 //-- 11 --// 

     Ой, как пространство от вырубок поредело!
     Время летит от нас, как заяц на роликах.
     Я запускаю слёзы во все пределы
     Как запускали на царской охоте соколиков.
     Не соблазняйтесь ловлей бульварных уток,
     Ловчие слёзы мои, лесные сподвижники,
     Вам ли не знать, что нам уже не до шуток, —
     Жертвой была природа, а вышла в хищники.
     Плавится полюс и океан Ледовитый,
     Бьют по Европе с орех кокосовый градины.
     Свежими фактами мы под завязку сыты, —
     Ой, и дырой озоновой обокрадены!

 //-- 12 --// 

     К плачу привыкла, будто к ружью лесничий.
     Но по кому сегодня стрелять слезами?
     Полдень июня в своём изумрудном величье,
     Ой, с бирюзовыми между ветвей пазами.
     Прячет в чехол лесничий свою двустволку,
     Я же свой плач в глазные каналы прячу.
     Вон и Москва не верит! – в слезах нет толку,
     Да и чего в этой жизни переиначу?
     Думать так выгодно циникам и ленивцам.
     Я ж – трудоголик, подвинутый на заплачках.
     Но подсвищу сегодня беспечным птицам
     И помашу лимонницам в лёгких пачках.
     Ой, отдохнуть от мыслей и мне не зазорно!
     Если и плачет лес, то березовым соком.
     Троица нынче. Выглядит лес соборно.
     Радость даётся по праздникам даже пророкам.

 //-- 13 --// 

     Ой, ты опять уподобилась старой скряге, —
     Слёзы роняешь, как мелочь какую в копилку,
     Но они рифмой звенеть хотят по бумаге, —
     И в голове звенят, и лезут в бутылку.
     Копишь обиду, что нет неделю звоночка
     По телефону из города со Стеною
     Плача, где проживает родная дочка,
     Прочно связав судьбу с почвой иною.
     Вот и тогда ты копила свою обиду
     На отъезжающих: в тесном аэропорте,
     Что не согласна, – не подавала виду,
     Не голосила при всём при честном народе.
     Но человек единственен, как и солнце.
     И осветилась слезами ты покаянно:
     Пусть человек живёт там, где ему живётся, —
     Мы на земле прописаны не постоянно.

 //-- 14 --// 

     Ой, мои слёзы-ливни, глаза мои тучи,
     Как не рядите, пьяно или тверёзо,
     Вам не избегнуть истины неминучей —
     Скоро вы станете инеем и морозом.
     Ой, потому и по делу плачу и праздно,
     Что я готова к смеху не больше, чем скот к забою.
     Плакать легко, а смеяться трудней гораздо, —
     Крайняя степень отчаянья – смех над собою.
     Ой, как бы жизни солнышко не кадило,
     Я, не одну в уме решая задачу,
     Ой, не однажды до хохота доходила.
     Так что еще немного пускай поплачу!

   7 – 15 июня 2006 г.



   Из книги
   ЖИТЬЁ-БЫТЬЁ


   «А чего я жду…»


     А чего я жду
     В голубом саду,
     В золотом от снега и солнца?
     Ото всех утаю,
     Как я жить устаю
     Взаперти, как в дереве кольца.


     А о чём хочу
     Я сказать лучу
     Никому здесь и знать не надо.
     Глубока, как снег,
     И долга, как век
     Я в толпе молодого сада.

   21 октября 2006


   «Возможно, над вымыслом слёзы лия…»


     Возможно, над вымыслом слёзы лия,
     Ты впрямь умереть опоздала.
     В грядущие ветер умчался края, —
     Лишь время вернулось на круги своя
     И Еву в тебе опознало, —


     Нагую, в блестящем лавровом венке
     И с матовым листиком фиги,
     С кленовым половником в смуглой руке.
     Ячменные зерна кипят в молоке,
     Как буквы из будущей книги.


     Но надо ль загадывать жизнь наперед
     И круг наподобие блюдца
     Вращать на солёной столешнице вод?
     А слёзы провиденья в некий черёд
     На круги своя возвернутся.

   5 января 2007


   Муза

   Юзу Алешковскому


     Без понятий о быте
     И сама налегке
     Муза в модном прикиде
     И с колечком в пупке.
     Да, привыкла, как солнце,
     Но меняя декор,
     Навещать стихотворцев
     С древнегреческих пор.
     Вечность Музе не бремя,
     Может быть и права, —
     Если старится время,
     Молодеют слова.
     И старушку-Европу,
     Чья, как пух, седина,
     И меня, недотёпу,
     Навещает она.

   24 октября 2006


   У стены плача


     Юный друг втолковывал мне
     И вчера и сегодня:
     Что ни камень в этой стене,
     То – слеза Господня.


     Отвечала ему: не учи!
     И зимою и летом
     Божьи слёзы – звёзды в ночи, —
     Он и плачет светом.

   3 ноября 2006


   Перед светофором

   Римме Юха


     Конкретность – это владения быта,
     А бытиё абстрактно.
     Тайна, которая в небо зарыта,
     Не знает пути обратно.


     Арабка идёт дорогой потертой.
     И в виде конусной шапки
     Мешок стоит как в небо упёртый
     На голове у арабки.


     О чём она думает пред светофором?
     Наверное, обо всяком.
     О внуках, о кухне, о часе скором,
     О рае, покрытом мраком.


     Мысли зарылись в звёздное небо.
     Песком из пустыни дует.
     А узел мешка как некая небыль
     Быт с бытиём связует.

   16 ноября 2006


   «В вечерней зеркальности, в этой прозрачности чёрной…»


     В вечерней зеркальности, в этой прозрачности черной
     Избыток реальности делает жизнь иллюзорной.
     Фонарные призраки, окон округлых фантомы,
     И звездные прииски, и головешки Содома.


     Как жарко, как жалостно, как спотыкаются строфы
     В стране, где – пожалуйста, две вам покажут Голгофы
     И две усыпальницы с прахом царя Соломона…
     Мерцают купальницы вдоль галилейского лона.


     Грозит сквозь стеклянную дверцу ночное светило
     И дурь конопляную курит арабский водила,
     Такси спотыкается об эфемерные лица
     И время кончается там, где пространство дробится.

   5 января 2007


   Басё


     Может быть, камни в гортани своей катая
     И собственный опыт беря в расчёт,
     Море предвосхитило мудрость Китая —
     Из одиночеств собрать целый народ.
     Туда, где нет горизонта, спешу неспешно
     И неуместно думаю о Басё —
     Хоть не китаец. Соль и песок рифмуя небрежно,
     Море поёт ни о чём и обо всем.
     Пена цветет и как яблоня опадает,
     Капли летят, как щепки летели в лесу…
     И никакой Басё не угадает,
     Что я туда, где нет горизонта, несу…

   16 ноября 2006


   «Ни уснуть, ни проснуться, ни выжить…»


     Ни уснуть, ни проснуться, ни выжить и ни помереть.
     В землю вперясь глазами,
     Сунув корни и лапы и ноги в небесную твердь,
     Мир стоит вверх ногами.
     Мир стоит вверх ногами – ему только ямы видны
     И костровые вспышки.
     Серафимы с космической новооткрытой струны
     Держат нас за лодыжки
     На последней ступеньке, где звёздный и ангельский клир
     Еще действуют хором,
     Уповая в молитве, что наш перевёрнутый мир
     Встанет на ноги скоро.
     Уповаю и я, что удастся от дёрна спасти
     Мне глазную сетчатку.
     Только где на обратный билет мне деньжат наскрести,
     Где разбить мне палатку?

   13 июня 2007 г.


   «Нет одиночества, есть одинокий дом…»


     Нет одиночества, есть одинокий дом.
     Нет пустоты, поскольку она – объем
     Дома, в котором ты перестала считать
     Время, посматривая на часы,
     Дома, в котором светящаяся тетрадь —
     В россыпи букв, что в каплях черной росы.


     Что почернело, а что посветлело вдруг?
     Глянуть в окно – и то тебе недосуг, —
     Россыпь ли капель вбирает в себя трава
     Или же это салатовый монитор
     Черные капли соединяет в слова.
     Ум на дела ленив, на догадки – скор.


     Всё постепенно свои находит места:
     Дом – одинокость, нужный объем – пустота,
     Тень свою – тело, гласную эха – звук,
     Общее время – щупальца частных часов.
     И только сон совсем отбился от рук
     И не находит в пространстве надежный кров.

   14 декабря 2006


   Марфа


     Не имея дальновидной цели,
     Стать пытаюсь домовитой Марфой.
     Но неймется что-то мартовской метели
     Да и линьке беличьего марта.
     И уму холодному неймется —
     Холод не бывает беззаботным.
     Знаешь, что кроме сердца или солнца,
     Всё возвышенное может быть холодным.

   11 декабря 2006


   Гаданье


     Ландшафт у ладони твоей, как у многих, не плоский —
     Взгорья и впадины, площади и тупики,
     Линии жизни твоей и её перекрестки.
     Но не протягивай мне для гаданья руки!


     Я не – гадалка и ты – не клиент прохожий.
     Мы краткие гости во временном этом дому.
     К руке у меня один интерес, мой хороший, —
     Что просит у Бога и что отдаёт Ему.


     Но смотришь ты мимо меня, а куда неясно.
     В окне, как в камине, трепещет закатный огонь.
     И вдруг понимаю, – планида твоя несчастна,
     – Не вечер еще, – говорю, – протяни мне ладонь!

   14 ноября 2006


   Житьё-бытьё


     Такое, мой немилый,
     Житьё-бытьё:
     Меня любовь забыла,
     А я – её.


     Судьба пустоголова,
     Как трын-трава.
     Меня забыло Слово,
     А я – слова.


     И всякий вздох о славе —
     Удар под дых.
     Меня Господь оставил,
     А я – других.

   26 ноября 2006


   «Мы живём в сквозняке. В головах двадцать первого века…»


     Мы живём в сквозняке. В головах двадцать первого века —
     Подорожник, крапива и сныть.
     Я забыла тебя, если можно забыть человека,
     И забыла любовь, если можно любовь позабыть.


     Далеко позади отзвенел голубой колокольчик,
     Далеко впереди жёлтый лютик включил светофор.
     Чтоб себя позабыть, мне достаточен неба клочочек,
     Что тебя позабыть, нужен долгий с тобой разговор.


     Всё прошло, дорогой, – и обиды и недрозуменья,
     Всё прошло, дорогой, – и измены, и ревность, и стыд.
     Всё прошло, боже мой! – кроме бережной лжи во спасенье,
     Что звезда со звездой говорит.

   28 марта 2007


   «Направо посмотришь – водонапорная башня…»


     Направо посмотришь – водонапорная башня,
     Посмотришь налево – церковка у погоста.
     А прямо посмотришь – там день вчерашний
     И с посохом человек небольшого роста.
     За ним, небольшим, не вижу ни лева, ни права.
     Все мои думы о нём и прямой дороге
     Сквозь лес, где сосновой смолою пропахли травы
     И где подбивает славка свои итоги.
     Из жизни моей неожиданно зряшной
     Зачем он уходит, важный и непреклонный?
     Слева молчит вода в деревянной башне,
     Справа спит вечный сон под звон колокольный.
     Его окликаю его же стихами о Боге,
     О воле, любви, о войне, где был интендантом.
     А он всё идет и идет по прямой дороге —
     Там ждёт его девочка-смерть и кивает бантом.

   28 марта 2007


   «Тучки в небе быстрей, чем козы…»


     Тучки в небе быстрей, чем козы.
     Ветер воет, а март цветёт —
     Золотая метель мимозы
     Метёт, метёт…


     И с неистовством чужеземца,
     Десять пальцев сцепив, трублю:
     Я тебя до разрыва сердца
     Люблю, люблю!


     Упаду на песочек местный,
     Прохриплю сквозь песок во рту:
     Между мной и тобою бездна
     В цвету, в цвету!

   27 марта 2007


   Клетчатка


     Ветер влетает под своды пещер
     И отшлифовывает известняк.
     Ходит меж пальмовых листьев сквозняк.
     Пальмы клетчатка – чудный пример,
     Как может трудиться природы скорняк.


     Нет, чтобы староё время с меня
     Отшелушить будто кожицы пласт,
     Чтобы жила я потребою дня.
     А скинуть былое, как шкуру змея,
     Тем паче ничто мне уже не даст —


     Ни ветер пустыни, ни синяя соль
     Ни камня губчатого наждак.
     Как про грядущее ни глаголь,
     Прошлое прёт поперек и вдоль
     И жизнь лихорадит и так и сяк.


     По коже – пупырышки, по воде —
     Рябь и соленые пузыри.
     Ветер гудит во мне и везде —
     И там, где водятся нетопыри
     И там, где тесно падучей звезде.

   13 ноября 2006


   «Не отличу покоя от смятенья…»


     Не отличу покоя от смятенья,
     От пораженья – торжество,
     А только свет – от тьмы.
     Не Божьи дети мы, а Божьи тени
     В сиянье зрения Его.


     Во времени – то медленны, то быстры,
     Мы разумением наделены
     И трезво грезим мы,
     Поскольку наши мысли – это искры
     Неопалимой Купины.

   26 декабря 2006


   Архив


   1. Архивариус


     Небо блещет безоблачно-царственною синевой,
     И под синими флагами
     Неумытая осень шуршит пожелтевшей листвой,
     А архивы – бумагами.
     Архивариус – смерть. Я отдам все эпистолы ей,
     Прошуршав многоточьями,
     Будто мантией царской, чей шлейф не без звёздных огней
     Над земными урочьями.
     Может, кто-то прельстится склониться над утлым письмом,
     Как сейчас над папирусом
     Я склонилась. История движется вечным пером
     И компьютерным вирусом.
     Так картины наскальные силился расшифровать
     Овладевший пергаментом.
     Это я, неумытая осень, пытаюсь шуршать
     Шлейфом тем приснопамятным.



   2. Раскопки


     Ах, до чего же этот день красив
     Устами роз, глазами синих слив
     И желтыми веснушками акаций.
     Но если вдуматься, сия земля – архив
     Заложенных в неё цивилизаций.


     Приподнят Вавилон, откопан Рим,
     Как кровью, цикламенами багрим,
     Амфитеатр концертной Кейсарии.
     И местность найдена, где выдохом парным
     Прижался вол к ребёночку Марии.


     От филистимлян – глиняный узор
     На саркофаге, будто слепок с гор.
     Из устриц пурпур – от купца фракийца,
     Состав же краски не открытый до сих пор
     Румянит, может быть, и наши лица.


     Так что же здесь останется от нас?
     Взрыв – за пластами, за веками – час,
     За миром – крест, за человеком – робот
     И тучки в космосе пасущий Волопас,
     И ропот звезд иных, и моря рокот.



   3. В бывшем храме


     Слово опередив,
     Льётся музыка Гайдна.
     Семь сонат – что за тайна!
     В музыкальный архив
     Я попала случайно.


     Семь поющих свечей
     Он возносит под купол.
     И мой слух перещупал
     Огнь Голгофских ночей, —
     И забилась я в угол


     В бывшем храме, где ключ
     У молитвы скрипичный,
     И где воз дух обычный
     Слёзной солью колюч
     И причиной первичной.



   4. Руины


     Первого тысячелетья руины красивы на редкость —
     Византийская кладка, арки, окна, пилястры, —
     Особенно в дни, когда света не резкость
     На стенах кресты превращает в туманные астры.
     На крупные камни налипла кремнистая мелочь,
     Руины на рифы коралловые похожи,
     Возможно, что сослепу. Слёзы восторга та щелочь,
     Которая память щекочет. Но где тот прохожий
     Купец-песнопевец вдоль Шифты идущий в Египет,
     Везущий шелка из Китая, бряцающий на цимбалах?
     Им выпит был весь поцелуй мой и разум был выбит,
     И я холоднее, чем блеск в сталактитовых скалах.
     Объятья твои, – лишь туман, мой прохожий любовник,
     Два тысячелетья разлуки – ведь это не шутка.
     Я тоже – руина. Какой я в пустыне паломник?
     И видеть мне прелесть развалин и сладко и жутко.



   5. В хранилище


     Я делаю странные списки
     Заглавий по числам-годам.
     Уже не тетрадки, а диски
     В архив государственный сдам.
     На дисках ни моли, ни пыли,
     На лбу у хранителя пот,
     Меня он, как шустрый Вергилий
     По аду архива ведет.
     Нет, пыточной серы здесь нету,
     Но слышен мне слёзный поток, —
     Какому-то горько поэту,
     Что он и в аду не пророк.
     Я мыслей боюсь инфернальных,
     Боюсь ксерокопий с судьбы.
     А папки на полках подвальных
     Вместительнее, чем гробы.



   6. Перерыв на обед


     Большой, указательный, средний, безымянный, мизинец…
     На них бедолага считает счастливые годы,
     На них неудачи свои считает счастливец,
     На них бизнесмен, хозяин и он же мздоимец,
     Считает издержки свои и свои доходы.


     Вот он сгибает пальцы и пьёт свою граппу
     И знает, что может купить даже снег вчерашний,
     И только смерти не стоит давать на лапу,
     Как на алтарь отечества скот домашний, —
     Смерть никому и копейки не бросит в шляпу,
     А что до отечества, – может пустить по этапу.


     Он пьет свою граппу, а я пью свой капуччино.
     В кафе всё блестит, на улице грязно и вязко.
     Мы загибаем пальцы. Но разве это причина
     Мне сочинять незнакомцу судьбу или сказку.
     Гибкий мизинец не угадает зачина,
     Палец большой не упредит развязку.



   7. Один маршрут


     У жизни и смерти один архив —
     Меж прошлым и будущим перерыв.
     У жизни и смерти один маршрут:
     Под пение разных планид
     Одновременно по жилам текут, —
     Жизнь горячит, а смерть холодит.
     И мысли идут, как рыбий косяк —
     То карпа крупней, то мельче плотвы.
     Если всмотреться, бывает и так:
     Мертвые живы, живые мертвы.
     А ты у меня на солёном дне
     Сердца – живой надрез.
     Что же тебе говорит обо мне
     Твой ангел-тяжеловес?



   8. Дистанция


     И пришла я со стороны,
     И останусь я в стороне
     От извечного плача Стены
     И от лунной сабли в окне.


     Что ни сделаю – всё не так,
     Всё не так – чего не скажу.
     Что в чужбине поймёт чужак?
     И дистанцию я держу


     Между этим и прошлым днём,
     Где и рай похож на архив,
     Между явью и забытьём,
     Где всегда торжествует миф.


     Рдеет роза, как след войны…
     О какой дистанции речь?
     Слышу каменный плач Стены,
     Вижу в небе арабский меч.



   9. Дом престарелых


     Отдай меня в дом престарелых! Это не горе.
     Отдай меня в этот архив, где жизненный свет
     Писем любовных и дневниковых историй —
     В коробках от шляп, от обуви и конфет.


     Сдай меня в этот архив слуховых аппаратов,
     Биноклей, колясок, посохов без дорог.
     Там буду равной средь равных, годы упрятав
     Или держа при себе как памяти каталог.


     Сдай меня в этот архив, будто в бюро находок,
     Где меня кто-нибудь может быть и найдет,
     Если не мой потомок, то одногодок,
     Глядящий назад, – как только смотрят вперед.


     Сдай меня в этот архив, где буду я рада
     Камнем на шее не виснуть, но каменеть,
     Как известняк, в котором живёт прохлада
     Синего моря, высохшего на треть.



   10. Излучина Леты


     Поверь современной Кассандре:
     Не все наши песенки спеты,
     Не всё поглотилось жерлом!
     Архив – есть излучина Леты,
     Куда ты ныряешь в скафандре
     Иль щупаешь длинным веслом.


     Не зомби отнюдь и не тени, —
     Всплывают ожившие трупы
     Забытых эпох и певцов, —
     Не только русалочье пенье, —
     услышишь военные трубы
     И мирную песнь бубенцов.


     Вот так я себя утешаю
     При входе в архив или в Лету.
     Безумна от многих потерь,
     Кассандры сестренка меньшая,
     Я перенесу на дискету
     Все бредни! Но ты мне поверь!


     Поверь! Ты же веришь гадалке,
     Алхимику, хитрой гетере,
     Астрологу и колдуну!
     Но все прорицания жалки, —
     И в Лету распахнуты двери
     Со скользкой стремянкой ко дну.



   11. Мозаика


     В пещеры, как в полые колокола
     Паломники входят, не горбясь.
     Но я не об этом… Здесь церковь была,
     И яма из глины в четыре угла
     Хранит византийскую роспись:
     Мозаика серая тускло красна,
     Неспешные греческие письмена
     Лозой виноградной увиты.
     И чудится мне, что от вечного сна
     Очнулись напольные плиты.
     Конечно, есть память у каменных плит.
     Иначе, надгробья к чему бы?
     И время-вития со мной говорит,
     И ветер-вития, как пламя, гудит
     И сушит мне ноздри и губы.
     Но я не об этом… О чём же тогда?
     Я тоже не лучше витии:
     Не я здесь паломничаю, а года
     Пасутся и ягоды иногда
     Срывают с лозы Византии.



   12. Валежник


     Внимая иве,
     Засох орешник.
     В лесном архиве
     Лежит валежник
     И ждет покрова —
     Из снежной манны,
     Но ткань сурова,
     А сны обманны.
     То снегом плачем,
     То ветром воем, —
     Что в землю спрячем
     И что отроем?

   октябрь-декабрь 2007



   «Я спрятала тебя, лирический герой…»


     Я спрятала тебя, лирический герой,
     В такую толщу лет, что не отыщут.
     Прикинулся рассвет березовой дугой
     И тягою к родному пепелищу.


     Всех стран не обойду, все книг не перечту,
     Всё зримое не сделаю незримым.
     Березовый туман подвёл свою черту,
     Поставил дату, расписался дымом.

   3 апреля 2007



   Из книги
   СНЫ СТАРОЙ ЕВЫ


   «Я сухим огнем горю…»


     Я сухим огнем горю
     Всем вослед,
     Как подстать календарю
     Карий сад.
     Засыпая, говорю:
     Свят, свят, свят!
     Просыпаясь, говорю:
     Свет, свет, свет!



   «Хорошо мне на крылечке…»


     Хорошо мне на крылечке.
     То ли мысли, то ль овечки, то ли облака, —
     Шерсть воздушная курчава…
     Далека земная слава, а хула – близка.


     Я сама оговорила
     Жизнь мою, – не так всё было, как в моих стихах.
     Шрам опалы… след погони…
     Лижет ветер мне ладони, путаясь в ногах.


     Было всяко. Будет всяко.
     И сама я как собака стерегу покой.
     Он и впрямь нам только снится.
     Держит правду небылица за своей щекой.

   16 августа 2006


   «На красный кулак день похож, догорая…»


     На красный кулак день похож, догорая
     Меж облачных крыл.
     – Кто ж тебя так, кто ж тебя так, жизнь дорогая,
     В землю втоптал, золою покрыл? —


     – Это закат, это закат дряхлой Европы
     И Азии пыл.
     Это закат, это закат слова, чьи стропы
     Ангел не дёрнул, и облака не раскрыл,


     Чтобы раздался Глас: мир за развал караю
     И за распыл!
     Кто же сейчас душу твою, жизнь дорогая,
     В небо поднял, звёздами окропил?

   4 сентября 2006


   «Мне от бед своих нету роздыху…»


     Мне от бед своих нету роздыху, —
     От отеческих и чужих разрух.
     А по воздуху, а по воздуху, —
     Соловьиный прах, тополиный пух.


     Чтобы бред пресечь нету обуху.
     Я в своих речах не вольна ни в чём.
     А по облаку, а по облаку
     Пишет ангел мне золотым лучом.


     Не могу прочесть, олух олухом, —
     Разуваю глаз, разеваю рот.
     А под облаком, а под облаком
     Серый пух цветет, соловей поёт.

   5 сентября 2005


   «Всё пройдет – это столькими сказано…»


     Всё пройдет, – это столькими сказано,
     Что и слышать уже не могу.
     Я к трухлявому дому привязана,
     Утопающему во мху.


     За окошком погодушка та еще.
     И раскрыв оббезубленный рот,
     Я березе кричу облетающей:
     Ничего, ничего не пройдет!


     Всё останется, – кладезь в закрытости,
     Ропот люда, властей произвол…
     На паркете, разбухшем от сырости,
     Как на палубе, письменный стол.

   11 сентября 2005


   «Ничего не пройдет. Только мы и пройдем…»


     Ничего не пройдет. Только мы и пройдем
     Снегом, пылью, пыльцою, лучом и дождем,
     Ледоходом, листвою и инеем
     По ухабам отчизны, по руслам её,
     Где со свежим дыханьем смешалось гнильё
     И смешалось название с именем.


     Безымянны и мысли мои о пыльце,
     О подпочве, подкорке, изнанке, лице,
     О земле с мотыльками мгновенными.
     Ничего не пройдет. Только мы и пройдем,
     Чтоб назвали потомки нас прожитым днем,
     Удобреньем, историей, генами.

   11 сентября 2005


   «Неизвестно, когда живу…»


     Неизвестно, когда живу,
     Неизвестно, где нахожусь.
     Двигается ко рву
     Высокомерный гусь.


     Клюв – желтее листвы,
     Крылья – белей облаков.
     Радужные персты
     Ива роняет в ров.


     В нём я или над ним?
     Долго ли до Рождества?
     Гусь, далеко ли Рим?
     Гусь, далеко ль Москва?


     Какой это год и град,
     Где тебе шею свернут,
     Ощиплют, распотрошат,
     Яблоком райским набьют?

   27 ноября 2005


   Славки


     Славить жизнь снегирей прилетают славки.
     Ветер с вишен и яблонь снимает сливки.
     Слишком поздно ищу в словарях я справки,
     Слишком поздно и в память вношу поправки, —
     От зимы пережитой одни обрывки.


     Я как в чёрную землю вросла возле дома.
     У ворот после желтого вербного дыма
     Всё, что было мною в снегу искомо,
     В глубину канавочного проёма
     Вместе с дымом всосалось неуследимо.


     А ведь был, ведь был снегирь красногрудый
     На пушистых, на снежных высотках сада…
     Да, сама себе памятник я, покуда —
     На ногах. Так и в бронхах стоит простуда, —
     Это всё, что оставила мне прохлада


     Снежных простынь и вялотекущих застолий,
     Ощущения собственных сухожилий
     И хрящей в холодце, горчицы и соли.
     Здесь сама себе памятник я доколе
     Возле дома замшелого, а не в могиле.

   28 января 2006


   Подъем в горах


     Смотрю на закат дороги,
     На голубей чету.
     Жизнь подводит итоги,
     Смерть подведет черту.


     Голуби знают выход
     Из потопных эпох.
     Спуск это – горный выдох,
     А подъем – это вдох.


     Мысли мои клочковатей,
     Чем в горах облака.
     Будто пальто на вате
     Логика нелегка.


     Легче душе быть голой
     В рыжем огне дорог.
     Что ж ты, мой белый голубь,
     Перьев не уберег?

   6 февраля 2006


   «Неужели во мне это небо болит…»


     Неужели во мне это небо болит,
     Где звезда со звездою не говорит?


     Неужели болит это море во мне,
     Где волна не желает открыться волне?


     Неужели болит во мне смешанный лес,
     Где с березой сосна, словно с ангелом бес?


     Неужели болит во мне поле, где мы
     Дожидались с тобой укрывающей тьмы?


     Неужели болит во мне пройденный путь?
     Навести меня, выслушай и позабудь.

   6 февраля 2006


   «Всё, что мне было не мило, исчезло, как дым…»


     Всё, что мне было не мило, исчезло, как дым.
     Солнце меня подцепило багром золотым,


     Лето меня подцепило косою стальной,
     Граблями – осень. На лестнице жизни витой
     Всё ж удержалась. Надеюсь держаться и впредь.


     Ах, что за жалость – что зеркало, что гололедь, —
     Скользкие вещи, – на них нелегко уцелеть.

   4 марта 2006


   «В горне города Святого…»


     В горне города Святого
     Мысли все обожжены, —
     Преднамеренное слово
     Горше белены.


     Не ищу себе я ниши
     И на музыку слова,
     И хожу как можно тише,
     И дышу едва.


     Из меня слезы не вырвет
     Плача вечного стена.
     И хотя душа навыверт,
     Здесь я – тишина.

   26 марта 2006


   «Что толку с рукою простёртой стоять пред судьбой?..»


     Что толку с рукою простёртой стоять пред судьбой?
     Что плакать в рукавчик потертый реки голубой?
     Всю жизнь прожитую всяк мертвый уносит с собой.


     И я унесу очень скоро свой жизненный путь,
     Долины и реки и горы, и времени ртуть,
     Объятья любви и раздоры. Плевелы и суть.


     Так что ж ты меня не дождался, куда так спеша
     Исчез? Только звук и остался внутри камыша.
     И с дудкой закат попрощался, как с телом душа.

   7 апреля 2006


   «Меж пальцев проём треугольный в трехперстье…»


     Меж пальцев проем треугольный в трехперстье,
     Прожженные дырки шмотья,
     В иголке ушко и в колечке отверстье,
     И полый тростник в заболоченном месте
     Наполнены пеньем, хотя


     Все гимны отпеты, отплаканы плачи.
     Могильные тлеют цветы,
     А чёрный гранит почему-то горячий.
     Но если уж я говорю, то тем паче
     Есть голос и у пустоты.

   9 апреля 2006


   «Мягко стелила жизнь, да спать жестковато…»


     Мягко стелила жизнь, да спать жестковато.
     Все, кого помню, и все кого позабыла
     Пусть мне отпустят мой грех, – я виновата:
     Долго и с толком я никогда не любила.


     Только воспеть возлюбленных успевала,
     Как уходила вся страсть в стансы и оды.
     Я на прощанье руки всем целовала
     Ртом родника и всеми устами природы.


     Эта безумная страсть к музыке слова
     Влажным дыханьем телесную страсть гасила.
     Кто же создал меня для житья такого,
     Чтобы я жестко спала, хоть мягко стелила?

   13 апреля 2006


   «Время собственной не знает массы…»


     Время собственной не знает массы.
     Каменные горные террасы.
     Золотые купола мимозы,
     А на бреющем полёте ассы —
     Серебристокрылые стрекозы.


     Время своего не знает веса.
     А из камня, словно из пореза,
     Алые сочатся цикламены.
     Чем весны цветение не месса?
     Своевременно и современно


     Зазвенели воды и запели.
     А в реке на самом дне ущелья
     Солнце перекрещивает тени
     Божьих тварей, мыслей и растений.
     Время помнит о своей купели.

   14 апреля 2006


   «Сон – мой верный собутыльник, близкое соседство…»


     Сон – мой верный собутыльник, близкое соседство,
     Да и дружба лучшая:
     Керосиновый светильник сумрачного детства
     К случаю от случая


     Вырывает из потемок гребешки луны на море,
     Вышки полуострова,
     Всполох нефтяных гребенок, вспышки радости и горя
     И забвенья острого,


     А чего – уже не знает сон мой поседелый,
     Мой сосед находчивый.
     Никогда не вспоминает красный дым и пепел белый
     Вместо дома отчего.


     Никогда не вспоминает. Только лампа обрастает
     Многолетней копотью,
     В ней едва фитиль мигает. И над памятью светает,
     Будто бы над пропастью.

   18 апреля 2006


   «Рок со мною жёсток, но и робок…»


     Рок со мною жесток, но и робок.
     Так давно я и прочно мертва,
     Что боюсь созерцанья раскопок,
     Где бок обок труба и трава,
     Да и кости с травою бок о бок.


     Справа – грот, усыпальница – слева.
     Черепа, как во мгле фонари, —
     Фосфор светится от перегрева.
     Черепки тоньше, чем сухари.
     Страшно мне, потому что я – Ева,
     И люблю лишь виденья зари.


     Той зари, на которой все живы,
     Младший мальчик ещё не убит,
     Травы царственны и молчаливы,
     Ручеек-колокольчик звенит,
     Лев и голубь сидят возле ивы, —
     Только ива и плачет навзрыд.

   19 апреля 2006


   «В нежном клевере луг, голубеет слегка водоем…»


     В нежном клевере луг, голубеет слегка водоем.
     Нет ни встреч, ни разлук, потому что всегда мы вдвоём.


     На постели из трав, как на царской, упругой парче,
     От блаженства устав, на твоём отдыхаю плече.


     Запотелой щекой трусь о твой задубелый загар.
     Молода я еще, да и ты, мой любимый, не стар.


     Пусть проходят века – подыматься мне с клевера лень, —
     Молодые рога подставляет мне желтый олень.


     Может, Авель воскрес и мне влажную подал ладонь?
     Правды нет без чудес, – не бывает без дыма огонь.


     Будит свет меня резкий, но веки поднять нету сил, —
     Ты мне сон свой эдемский под веки земные вложил.

   21 апреля 2006


   «Нет ничего на свете капризней…»


     Нет ничего на свете капризней,
     Чем одинокие зеркала.
     Лишь в обнищалом зеркале жизни
     Вижу теперь, что счастливой была.


     В нем без тебя полдуши исчезло,
     Голубоглазая радость моя.
     Солнечный луч царапает кресло
     И опустелого пледа края.


     Это стекло, как ладонь гадалки,
     Даже и солнце не позолотит.
     Да и к чему? Все гаданья жалки.
     Память о счастье глаза когтит.


     Это двумя руками старуха
     Луч загораживает, и он
     вдруг превращается в орган слуха
     И золотистый вбирает звон —


     Голос, в котором рай не утрачен,
     Где мы не врозь еще, а вдвоём.
     Зеркало, что ж мы так остро плачем,
     Будто не память – себя толчём.

   21 апреля 2006


   «Этот цвет, из которого вырастет плод…»


     Этот цвет, из которого вырастет плод
     Запрещённый,
     Дышит в ноздри мои и в разинутый рот,
     Будто мир, погруженный
     В созерцанье греха, в двухголосый экстаз
     Под огнями граната.
     Этот цвет вышибает слезу из глаз, —
     Счастье не виновато.
     Лишь несчастье и знает свою вину,
     Грех таится в несчастье.
     Под огнями граната вселенной весну
     Вижу я и в ненастье.

   24 апреля 2006


   «Облачно. Море цвета бутылочного…»


     Облачно. Море цвета бутылочного
     Полупрозрачный туман.
     На берегу, возле места распивочного
     Сети с бутылками тащит подъемный кран.


     Но ни в одной из бутылок записки с подробностями
     Гибели транспорта нет.
     Только на камне начерчены водорослями
     То ль письмена, то ли крушенья сюжет.


     Облачно. Солнце, как рыба серебренная,
     Бьется во влажных сетях.
     А на подъеме церквушка трехбедренная
     Вся утопает в акации, как в новостях.


     Музыку воздух несет с парохода прогулочного,
     Музыка просит деньжат.
     Облачно. Нет настроения сумрачного
     Люди поют и танцуют, а воды дрожат.

   24 апреля 2006 г.


   «Связаны с деревом, как преисподняя с раем…»


     Связаны с деревом, как преисподняя с раем,
     Мы отдыхаем от пекла под сенью дерева,
     Выдохи дерева в лёгкие мы вбираем
     И в домовину сходим в древесном тереме.
     В лиственно-хвойном лесу участки садовые.
     Слышится мне сквозь утренние туманы,
     Как именуют предметы адамы новые, —
     Ибо есть вещи, которые безымянны.
     Но с безымянными я не вступаю в беседы —
     Я позабыла свои первородные навыки,
     Как роженицы свои забывают последы.
     Вот и малина пошла. Скоро созреют яблоки.
     Я притяну к себе ветку рукою левой,
     Будто бы яблоко первым грехом не изгрызано,
     И никогда не была я той самой Евой,
     Что за запретное счастье из рая изгнана.

   21 июня 2006 г.



   Из книги
   ПЕРЕМЕЩЁННЫЕ ОКНА


   «Море Гомера толкует, и проза та…»


     Море Гомера толкует, и проза та
     Рифмы греховней и ритма святей.
     Сколько прочитано, столько и прожито —
     Тысяча жизней и тыщи смертей.


     Волнами камня пустыня взъерошена,
     Там где народ выводил Моисей.
     Сколько отпущено, столько и спрошено
     Небом, которое – мукосей.


     Солью поваренной память просолена
     Не укоряй ее и не жалей.
     Столько позволено, сколько намолено
     Скифскими ветрами русских полей.


     Что же ношу я под шляпою фетровой?
     Голову, но и она не умней
     Синего снега во мгле фиолетовой
     Прожитых дней и прочитанных дней.

   30 октября 2008


   Сны


     Глаза мне колют, сушат губы
     И тишину берут в тиски
     Сны-сплетники, сны-правдолюбы,
     Сны-воры, сны-оптовики.


     К чему бы эдакие гости?
     Всё вижу я при свете дней, —
     И землю, и под нею кости
     И даже ангелов над ней.


     Чем тише в сердце – в небе звонче,
     Особенно, в конце весны,
     Но ходят, как за днями ночи,
     За мной докучливые сны, —


     Сны-сверстники и сны-младенцы,
     Сны-вестники, сны-мертвецы.
     Сны – шумные переселенцы, —
     Цимбалы, трубы, бубенцы.

   2 декабря 2007


   «Вот и опять мне хочется до боли…»


     Вот и опять мне хочется до боли
     Событья жизни вышибить – клин клином,
     Или смешать былое с настоящим.
     И письменный я выдвигаю ящик.
     Но он лавандой пахнет, нафталином
     И травкою индийскою от моли.


     Но разве моль заводится в бумаге,
     В кириллице и в стихотворной речи?
     А слог идёт на слог, как брат на брата,
     И я с войны Троянской виновата.
     А санитар трясёт меня за плечи, —
     Но даже просыпаться нет отваги.

   1 мая 2008


   Ветер


     Человек не ветер, который живёт везде —
     На земле, на небе и на воде.
     Человек, живущий везде, не живёт нигде.


     Но с простою истиной свыкнуться тяжело.
     На бездомность мне опять повезло, —
     Затолкала в баул китайский всё барахло.


     Я готова из кожи вылезть и в щель пролезть.
     Чтоб душа душе подавала весть,
     И сама я не знаю, кто я такая есть.


     Человек сам себя понимает с большим трудом.
     Там, где дом – там сон, там, где сон – там дом.
     А от земли до неба – ветра псалом.

   14 июля 2008


   «Ветер такой, что ещё не покрытые пухом…»


     Ветер такой, что ещё не покрытые пухом,
     Облетают жёлтые одуваны,
     Ветер такой, что руки соснам-толстухам
     Ломает – и льётся смола из раны.
     Ветер такой, что, если поверить слухам,
     Не эпохой веет, а новой эрой,
     Даже не эрой, а пахнет периодом новым,
     Сотворённым из пепла и серы,
     А быть может, – и доледниковым.
     Ветер такой, что забыты живые примеры —
     Посвисты электричек, многоголосье птичье,
     И т. д. и т. п. и проч.
     Ветер такой, что некоторое наличье
     Здравого смысла не сразу смогло превозмочь
     Бред апокалипсиса и бессонную ночь.

   30 мая 2008


   «Человечество – слепок с природы…»


     Человечество – слепок с природы.
     Корни старые, новые всходы
     Жизнь обессмертили.
     Я уловлена прекраснодушьем,
     Пахнет жертвенником пастушьим
     Мясо на вертеле.


     Пёс восточный мослом увлёкся,
     Возле ног даже ветер улёгся
     И не вибрирует.
     А на Западе смерч обширный,
     И, возможно, потоп всемирный
     Он репетирует.


     Жизнь не хочет думать об этом,
     А тем более за обедом
     Летом ликующим.
     На мангале крутится вертел,
     Но уже запутался ветер
     В мыслях о будущем.

   1 августа 2008


   «Дрожащий палец сквозь кольцо продет…»


     Дрожащий палец сквозь кольцо продет,
     Сквозь будущее прошлое продето.
     На улице как никогда рассеян свет,
     Но ты рассеяннее света.


     Надета шляпа задом наперед,
     А бархатная юбка – наизнанку,
     Мимоидущий на тебя глядит народ
     Как на дурную иностранку.


     И родина тебе уже не мать,
     А дочь твоя, твоё больное чадо.
     Понять не можешь – и не надо понимать,
     Не можешь вникнуть – и не надо.

   10 сентября 2008


   «Подпираю воздух плечом…»


     Подпираю Воздух плечом
     А дорогу ступней торю.
     В тайне ведая, что почём,
     О возвышенном говорю. —


     Для чего мне вести учёт
     Злобе дня и его добру?
     Если мир сегодня банкрот,
     Человек, что рубль на ветру.


     Но я трепета не люблю,
     Вот и жму на все тормоза.
     Вот и взглядом солнце слеплю
     И светило жмурит глаза.

   29 октября 2008


   «К житейским истинам затёртым…»


     К житейским истинам затертым
     Вернусь я завтра, а пока
     Тонко очерченные жёлтым
     Во тьму уходят облака.
     Зрачок мой вспыхивает волгло, —
     Солнцеобразный окоём
     В глазах задержится надолго
     Как в аппарате цифровом.
     Ты завтра мне навстречу выйдешь
     И я воскликну: посмотри
     В мои глаза и ты увидишь
     Бег солнца с облаком в груди.

   27 октября 2008


   «Улица движется, – люди и их мобилы…»


     Улица движется, – люди и их мобилы,
     Движется транспортом частным и городским,
     Улица движется, а вот куда позабыла.
     Пахнет бензином и рыбой и йодом морским.


     Именно здесь к морю прошли крестоносцы,
     Именем Бога всё на пути круша,
     И обливалось кровью голое солнце,
     И обливалась слезами Господня душа.


     Именно здесь, у моря – конец начала,
     Именно здесь камень помят сапогом.
     Именно здесь аборигенка кричала,
     Мёртвого сына кормя грудным молоком.


     Улице хочется думать, что есть забвенье —
     Так оно легче, чтобы не знать ни о чём.
     Хитрая улица знает, что нет всепрощенья
     Там, где его утверждают огнём и мечом.


     Я покаянно под горлом трогаю крестик
     И ужасаюсь, что в средние пячусь века.
     С улицей движусь, ловлю мобильные вести
     И заговариваюсь наверняка.

   12 декабря 2008


   «Хороши первопутки…»


     Хороши первопутки.
     Ну так что ж, поспеши!
     Есть просветы в рассудке
     И у старой ханжи.


     Есть дорога и посох.
     Послан небом взаймы
     Моментальный набросок
     Чёрно-белой зимы.


     На ходу плохо спится,
     И гляжу, чуть жива,
     Как морозная спица
     Вяжет мне кружева.


     В солнце проку не много,
     Но при свете видней
     И людская дорога
     И дорога теней.

   20 декабря 2007


   Праздник кущей


     Я гощу на земле Святой
     Посредине осенних дней,
     Надо мною навес витой
     Из вековых ветвей.


     Полнолунный праздничный свет.
     Виноградные шалаши.
     Ничего за душою нет
     Кроме самой души.


     Потому-то и весело ей
     Видеть щедрость плодов земных,
     Видеть старцев, видеть детей
     В белых одеждах их.


     Подливай кагору, сосед!
     Пью за эту жизнь, не спеша.
     Ничего за душою нет,
     Потому-то и есть душа.

   14 октября 2008


   Куст олеандра


     Что стоит за кустом олеандра,
     Задыхаясь от знойного запаха?
     Это путь из прошедшего в завтра,
     Это путь от Востока до Запада.
     От восхода и до заката
     Правотою судьба продолжена,
     И хоть несколько душновато,
     Всё в порядке, всё как положено.
     Всё прекрасное – в поле зренья,
     Всё дурное – осталось за кадрами.
     Ты прими как благодаренье,
     Мой собрат, венец олеандровый.
     Не смеялся ты – это правда —
     Над моей правотою бросовой…
     Загляни за куст олеандра
     Жарко дышащий, ярко розовый.

   14 октября 2008


   «Ничто ни на что не бросает сегодня тень…»


     Ничто ни на что не бросает сегодня тень,
     Всё звенит и сияет в полунебесный день, —
     Опрокинуты к людям чаши колоколов,
     Куличи золотятся храмовых куполов.


     Я в провинции мира гощу – на Земле Святой,
     А верней, третий год восхожу по тропе крутой,
     Чтобы в храм Вознесенья попасть и зажечь свечу,
     Но сбиваюсь с дыханья, и воздух грызя, шепчу:


     Ты воскрес и вознёсся и чад своих вознеси,
     Заблудившихся в чёрной крови и в красной грязи!
     А в ответ мне блестят куличи и чаши звенят,
     И пасхальные ветры медовой пыльцой кадят.

   11 ноября 2007


   «Выше мельницы Монтефиори…»


     Выше мельницы Монтефиори
     В анемонах горный покров.
     Сверху небо похоже на море
     В крупной кипени облаков.


     Час закатный кровавит волны
     И луну об одном крыле.
     Чаще здесь происходят войны,
     Чем где-либо ещё на земле.


     Видно ангелы всех конфессий
     К общей мысли никак не придут.
     Летом я – в среднерусском лесе,
     А зимой пребываю тут,


     Словно птица я. Но возможно,
     Я смотрю из жизни иной —
     И бескровно и бестревожно
     Небо движется подо мной.

   15 февраля 2009


   «Солнце июля. В море…»


     Солнце июля. В море
     Окна растворены:
     Семья ещё в полном сборе —
     Ни тюрьмы, ни войны.
     Море. Солнце июля,
     Зайчики на стене, —
     Бабушкина кастрюля,
     Дедушкино пенсне.
     И в глубине зеркальной
     Отсветам нет конца, —
     Мамина готовальня
     И портсигар отца.
     А первоклашка глупый,
     Доверясь первой тоске,
     Профиль мой выжег лупой
     На откидной доске.

   6 сентября 2007


   Озноб


     Из одиночеств слагается всякое время,
     Из одиночеств деревьев, вещей и дней.
     Прошлого опыт – праздное говоренье,
     Мы устарели – детям всегда видней.
     Всякое время ютится в общем дому.
     Об одиночестве дней, воспитанных нами
     Можно всего лишь гадать по щербатой раме,
     С выбитым зеркалом, выкинутым во тьму
     Мира, где жизнь – с опущенными руками.
     Нет, это дерево за неразбитым стеклом
     Ветви свои до самых корней опускает, —
     Это листва, задумавшись о былом
     Времени, гибельных дел ему не спускает.
     И упираюсь в стекло невысоким лбом:
     Дерево бьёт озноб, трясёт лихорадка.
     Кровь пламеней и леденей во мне!
     Юность – лицо, а старость – её подкладка,
     Как амальгама… а мысли листвы – догадка.
     Зеркало вместо стекла тлеет в окне.

   21 августа 2008


   «Недалеко от бухты…»

   Дочери


     Недалеко от бухты
     В пору большого клёва
     Я разбросала буквы,
     Ты собираешь слово.


     Быль это или небыль?
     Возле воды – всё просто:
     Я разбросала пепел
     Ты собираешь звезды.


     Тысячелетий возраст
     Около моря проще:
     Я разбросала хворост,
     Ты собираешь рощи.


     Море. Метаморфозы.
     Мысли близкие к тайне.
     Я разбросала слёзы,
     Ты собираешь камни.

   15 июля 2009


   Виноград


     В Москве снегопад. В глазах – виноград,
     Как соболь седой,
     Покрытый золой и пеплом утрат,
     Взращённый бедой.
     Под масками снов из дальних годов
     Зияют душе
     Скелеты домов, скелеты домов
     В армянкой Шуше.
     С безумным чутьём домашних зверей,
     А не наугад
     В глазницы окон, в провалы дверей
     Ползёт виноград.
     Растенье не зверь, хоть может ползти,
     И я не цветок.
     Я – сон во плоти, и в тёплой горсти
     Сжимаю снежок.

   10 ноября 2006


   «Сухо и солнечно в нынешнем августе…»


     Сухо и солнечно в нынешнем августе.
     Кисти рябины от солнечной сладости
     Алым огнём налились.
     Белым наливом и жёлтой поганкою
     Пахнет земля. И атласной изнанкою
     Кажется внешняя жизнь.


     Движется жизнь, окликаема птицами,
     Бабки толкают коляски с младенцами
     Тачку толкает узбек.
     Вспомни Ташкента чинары зелёные,
     Окна и лица не перемещённые
     В непредсказуемый век.

   25 августа 2007


   «Вместо жилья – гнездовья…»


     Вместо жилья – гнездовья.
     Да и на что мне дом?
     Чёрный платочек вдовий
     Вырос и стал крылом.


     Более мне не надо
     Руководящих крыл, —
     Я и сама крылата —
     Справлюсь по мере сил


     С бытом стоянок многих
     И с переменой гнёзд,
     А для умов убогих
     Мир, как подмётка, прост.


     Ангел мой с нервным ликом,
     С белым, что простыня,
     Не поминай меня лихом
     И не храни меня!

   13 июля 2007


   «Листья палые жмутся к палым…»


     Листья палые жмутся к палым,
     Деньги шалые липнут к шалым. —
     Загребущая кисть велика.
     Хорошо обходиться малым —
     Чёрным хлебом и снегом талым
     И пакетиком молока.
     Хлеб обдирный. Дряхлое платье.
     Так и думаю доживать я —
     Феникс северных пепелищ,
     Помня, сколько памяти хватит,
     Что и в яслях и в плотницкой хате
     Наш Спаситель был нищ.

   12 апреля 2008


   «Горит Звезда во тьме, но крестный путь…»


     Горит Звезда во тьме, но крестный путь
     Не может предсказать.
     Там ротиком слепым младенец ловит грудь
     И обмирает мать, —
     Волхвы ушли, ушёл и Симеон…
     Младенец спит.
     А Богоматери приснился сон,
     Что сын её убит.
     Но видит: вновь она родит Его
     Под пологом сырым, —
     И назовут второе Рождество
     Пришествием Вторым.

   20 июля 2007


   «Крестиком вышил иней…»


     Крестиком вышил иней
     Индекс и адресок
     И штемпель поставил синий
     Сверху наискосок.


     Твоим улыбаюсь шуткам,
     Твоей польщена мольбой.
     Скорее бы я с рассудком
     Рассталась, но не с тобой.


     Падают хлопья снега
     В серебряной тишине,
     Ангел мой, это с неба —
     Письма твои ко мне.

   5 августа 2007


   «Время разводит мосты, а я навожу…»


     Время разводит мосты, а я навожу.
     Вот и сейчас за чаем с тобой сижу,
     Нет между нами зияющей пустоты, —
     Только окно, за которым живут цветы.
     Ландыш цветет в тени, незабудки во рву,
     Еще ты не умер и я покуда живу.
     Нас развести времени не удалось,
     Это ошибка, что мы существуем врозь, —
     Я подпираю небо худым плечом,
     Ты упираешься в землю лунным лучом.

   15 июня 2008


   «Как понять и осмыслить наш век и исход скоростной…»


     Как понять и осмыслить наш век и исход скоростной
     Из земли обветшалой в пустыню иных планет?
     Глупо думать об этом сейчас. На неделе Страстной
     Обмирает во мне Звезды Вифлеемской свет,
     Нет, во мне обмирает не свет, а совесть болит, —
     До сих пор распинаем, хоть Он навсегда воскрес.
     Плащаница горит, как неведомый метеорит,
     Приземлившийся здесь неизвестно с каких небес.
     Но материю я не осмелюсь пощупать рукой,
     Как Фома щупал рану. И всё же прощен Фома!
     Может быть, и меня Он простит и подарит покой.
     Может быть, я раздумья свои доведу до ума.

   23 апреля 2008


   «Что память? На жизненном пике тягучесть восточной музыки…»


     Что память? На жизненном пике тягучесть восточной музыки
     Ушла, как на вечный покой,
     Забыты и запах мастики и щётка под правой пятой.
     Теперь, когда годы на стыке вечернего солнца и мглы,
     Орфей вдруг запел Эвридике,
     Вернулись и детские книги, и смесь скипидарной смолы,
     И Каспий цивильный и дикий обжёг меня слёзной волной.
     О чём позабыл он? О сдвиге
     Пластов нефтяных и музыки? Что вспомнил? Прощанье со мной?

   20 апреля 2008


   «Цветёт мазут. Вода, которая чумаза…»


     Цветёт мазут. Вода, которая чумаза,
     Для памяти – и роза и зараза,
     И всё, что есть во мне
     От гривы апшеронского Пегаса
     До бурелома в снежной стороне.


     Астрологи мне вовсе не нужны.
     От гневной ревности до самоедства,
     От шторма и до полной тишины
     Судьба запрограммирована с детства
     Усилием мятущейся волны, —


     И ритм знобит. Он то замедлен нефтью,
     То он морской заверчен водовертью,
     То мелкою рыбёшкою прошит…
     Но раковина, пахнущая смертью,
     Со мной о вечной жизни говорит.

   6 мая 2008


   «Никаких к судьбе претензий…»


     Никаких к судьбе претензий.
     Поздний возраст – не дурак.
     На балконе от гортензий
     Розовеет известняк
     И последней веет песней
     Междуоблачный сквозняк.


     Облака стоят, как башни
     На крутых уступах гор.
     Ветер затевает шашни —
     Треплет ветки, мелет вздор,
     Вовлекает день вчерашний
     В запредельный разговор.


     Ни к чему мне запредельный —
     Ни к чему вчерашний день.
     Всё при мне – комплект постельный
     И гортензия, и лень,
     И последней колыбельной
     Роковая дребедень.

   19 декабря 2007


   Камень


     Сидишь полгода в кресле старом,
     Окаменев от всех пустот.
     Но даже в камне жизнь идёт —
     По красноватым капиллярам
     Водица белая течёт,
     Кармин эолова наноса
     Румянит серое чело, —
     Но имя почвы – Терра-роса —
     Не скажет камню ничего.
     Ленивец, неуч, неумеха,
     Ему столетья – суета.
     Но жизнь и камня не проста, —
     Как полость грецкого ореха
     Внутри зияет пустота.
     Душа ли это опустела,
     Иль сердце выела вода?
     Незнание души и тела
     Скорее радость, чем беда.
     Он знает небо, солнце, птицу,
     Змею и весь адамов род,
     Да и тебя как мастерицу
     Своих же собственных невзгод.

   25 ноября 2007


   «Катком асфальт московский отутюжен…»


     Катком асфальт московский отутюжен.
     Да только прошлого не заутюжить тень.
     Давай устроим поминальный ужин,
     К холодной водке нам всего-то нужен
     Распаренный пельмень.


     В отечестве, где столько перемёрло
     Во имя истины и вовсе ни за что,
     В отечестве, где звёзды словно свёрла,
     А снег стоит по самое по горло —
     Теснее, чем пальто,


     В отечестве, где зачерствели стужи,
     Давай-ка жалости посеем семена
     Как можно глубже, да, как можно глубже.
     Ну что ж, мой друг, бывали и похуже
     На свете времена.

   28 апреля 2007


   Звук и камень


     И пошла строка от звука:
     Что ты зябнешь, птичка зяблик? Осень – не зима,
     И полны червей и яблок мира закрома.
     Только вот какая штука:


     В зябком сентябре
     Всё, что днём со мной творится, я приписываю птице,
     Травке в серебре, мёрзлой капле на реснице, —
     Только не себе.


     Заморозки. Зимородок.
     Скобок, знаков препинанья избегает звук.
     Я, в раздумье о молчанье, заключила подбородок
     В скобки рук.


     Чтоб из пустозвонства выйти,
     Мне во рту держать бы камень. Зяблик, зимородок, звон!
     Да, держать бы за щеками, – как держал его в Египте
     Старец Агафон.

   9 мая 2008


   Сумерки


     Зажигаю вечер, – хлеб кладу в изножье
     Каплющего воска.
     Случай дышит встречей, встреча дышит дрожью,
     Слово – отголоском,
     Птичка на заборе – страхом благолепным,
     А торфяник – пеплом,
     Рыба дышит морем, море дышит небом,
     Небеса – молебном.

   1 декабря 2007


   «Ещё весна салатовый свой купол…»


     Ещё весна салатовый свой купол
     В саду не возвела.
     В стропилах сада дождь под Пасху хлюпал,
     Лупил в колокола
     Незрячих стёкол. Хлопала калитка.
     Компьютерная думала тетрадь, —
     Как ни мучительна распятья пытка,
     Труднее воскресать
     В людском уме и во плоти незрячей,
     Во храме и в дому.
     И лишь деревья думали иначе,
     А как – я не пойму.

   9 апреля 2008


   «Шторы тумана и выхлопы дыма…»


     Шторы тумана и выхлопы дыма
     Тайну сгущают. В конце колеи
     Всё объяснимое, необъяснимо,
     Годы мои, ах вы годы мои.
     Холод ума, проясняя разгадку,
     Водит по памяти как по стеклу.
     Мальчик натягивает рогатку,
     Пухлый амур запускает стрелу.
     Дедушка крутит свою самокрутку,
     Бабушка мажет помадою рот,
     Дует пастух в старомодную дудку,
     Дух песнопенья поэта пасёт.
     Всё происходит всегда и повсюду —
     Много туману за жизнь набралось.
     А за туманом целует Иуду
     В мертвые губы воскресший Христос.

   27 марта 2010


   Дом


     Оставляешь дом вполне здоровым,
     Возвращаешься, а он – калека, —
     Три зимы отсутствовала, словом
     Дом не может жить без человека.


     Стонут половицы, окна, двери,
     В струпьях потолки, полы в известке,
     Цвель по стенам распустила перья,
     Даже у крыльца осели доски.


     Вещь пред человеком не повинна
     И страдает больно от измены.
     Дом дрожит, как брошенная псина —
     От порога до хвоста антенны.

   6 сентября 2009


   «Что же было прежде…»


     Что же было прежде
     И навек ушло?
     Ангела надежды
     Белое крыло.


     Что творится ныне?
     Чуждая среда —
     Ангела пустыни
     Жёлтая звезда.


     Что случится в скором
     Времени? Зимой
     Ангел смерти в чёрном —
     Прилетит за мной.

   4 мая 2008


   «Я влипла в сон пчелы, увязшей в янтаре…»


     Я влипла в сон пчелы, увязшей в янтаре
     Тому лет миллион, в зачаточной поре
     Всех будущих времён.
     Пчела глядит на свет сквозь желтизну стекла:
     Раз человека нет, то нет добра и зла,
     Предметов и имён.

   22 мая 2008


   Тишина


     Едва дрожит иголка на сосне,
     Антенна не колеблется на крыше.
     А кстати, как живётся тишине,
     Ведь тишина сама себя не слышит.
     Наверно, думает – она пуста,
     Пустей канистры ржавой у кювета,
     И не отважится разжать уста
     И что-нибудь сказать про то и это.

   3 августа 2008


   Домино


     Со смертью пью вино, играю в домино —
     Ни солоно, ни постно.
     Печалиться смешно,
     А радоваться поздно.


     Давай забьём козла, – игра всегда была
     Весёлый с жизни слепок.
     Не стоит помнить зла
     И забывать нелепо.


     Давно, утратив стыд, на улице горит
     Фонарь воспоминаний
     И с голых аонид
     Срывает одеянье.


     А голое окно поёт мне всё равно
     Пронзительным сопрано:
     Надеяться смешно,
     Отчаиваться рано.

   10 ноября 2008


   «Всё прошло – дорога и позёмка…»


     Всё прошло – дорога и позёмка,
     И любовь – самой себе на зависть.
     Жизнь теперь – замедленная съёмка,
     Неподвижная видеозапись, —
     Здесь отсутствует начало лета,
     Здесь отсутствует и мой наставник,
     От него – вот эти три предмета —
     Календарь, очки и подстаканник.
     Есть и собственность – ключи дверные,
     О которых мы мечтали годы,
     Даже в окнах рамы есть двойные
     В хвойный тупичок всея природы,
     Там погост, могила, незабудки
     К мраморной прижались окантовке.
     Наша смерть не подлежит побудке,
     Жизнь не подлежит перекадровке.

   9 июня 2008


   На кладбище


     Надежда и тут на стрёме —
     Где четное роз число.
     Мне в трансовой полудреме
     На мысли вслух повезло:
     Не стоит смолы позолоту
     С сосновых досок счищать!
     В Лазареву субботу
     Есть о чём помечтать.

   28 марта 2010


   «Дождь то идёт, то стоит в виде тумана…»

   Николаю Леонову


     Дождь то идёт, то стоит в виде тумана.
     Пыльца – это мёд в красной чашке тюльпана,
     Память о первом солнце – в капле воды,
     А от пчелы остаётся память беды, —
     Как пылесос, хоботок венчики ранит,
     Пестики чистит, да и тычинки таранит…
     Дождик сейчас как цветок – мелок, да стоек,
     Дождик прошит синими крыльями соек.
     В горле першит, но от чего, не знаю —
     То ли пчелы кропотливость припоминаю,
     То ль синеву подкрылий – неба клочок,
     То ли пустых усилий влажный зрачок.

   16 апреля 2008


   «Исчезли все рассеянно-поспешно…»


     Исчезли все рассеянно-поспешно,
     Но и тебя, мой ангел, не зову.
     Не утешай меня, я безутешна,
     Но как-нибудь я жизнь переживу.


     Да разве мало было пережито?
     Жизнь и теперь – безумная река,
     Возле неё, как около корыта, —
     Ребристая стиральная доска.


     Перебираю цинковые ребра, —
     В поющей пене исчезает тьма,
     Лишь время ухмыляется недобро
     Со дна реки, но это я сама.


     Исчезли все. Но их не раз окликну
     Я голосом простуженной любви,
     Не утишай меня, сама утихну,
     Не утешай, а их благослови.

   6 ноября 2007


   «Заглядывает в глаза, дёргает за рукав…»


     Заглядывает в глаза, дёргает за рукав
     И тащит меня в сторонку,
     Жизнь мою клянчит, слезами ко мне припав.
     Ну, как отказать ребенку?


     Глажу по голове, холодной, как в стужу медь,
     Хотя этот август жарок:
     На что тебе жизнь моя, милая девочка-смерть?
     Она никому не подарок.

   10 августа 2007


   «С привычного места пора бы сняться…»


     С привычного места пора бы сняться,
     Взлететь прямиком на небесный чердак.
     А золушке старой всё снятся и снятся
     Из тыквы карета, хрустальный башмак.


     Картошка печётся, и искры взлетают,
     И тянется рыжая кошка к теплу.
     А золушка старая всё выгребает
     Из сердца печаль, из мангала золу.

   12 июня 2008


   «Любовь пылает не во мне…»

   Роуэну Уильямсу


     Любовь пылает не во мне —
     В Неопалимой Купине
     Горит бездымленно.


     Рыдает слово не во мне,
     А на натянутой струне
     Псалма Давидова.


     Надежда зреет не во мне,
     А в искупительном зерне
     Земли божественной.


     Сияет вера не во мне,
     А в очистительном огне
     Звезды Рождественской.

   20 июля 2009


   «Ночью главные вещи с тобою уходят в сон…»


     Ночью главные вещи с тобою уходят в сон:
     Койка, столик, аптечка, над головой плафон.
     Из окна вид на море, слева – дверь на балкон,
     Кресло, шкаф, вентилятор и с кислородом баллон.


     А когда-то был письменный стол и на нем сова —
     Два янтарные глаза мешали уснуть. С ума
     Первоклашку сводили. И ночью она сама
     Догадалась, что выход страху дают слова.


     Был распев этих слов неодинаково нов
     Птица-мрамор-ночник твоих избегала снов
     В снах цвели облака и парили стаи цветов
     И летели твои паруса быстрее ветров.


     А теперь всё стабильные приобрело черты,
     Свет смешался с пятнами темноты,
     Кислород в твои ноздри втекает. Вещи просты:
     Страхом полон плафон, и печально бесстрашна ты.

   5 октября 2010


   «До самой ночи все светильники…»


     До самой ночи все светильники
     В моём жилище зажжены.
     Теперь уже не собутыльники,
     А собеседники нужны,
     Нужны советчики и спорщики.
     Леплю пельмени я, да вот
     Такие зарядили дождики,
     Что вряд ли кто-нибудь придёт.
     Сияет и экран компьютерный,
     Горит кирпичный камелёк,
     И тянет свечечка к предутренней
     Звезде дрожащий фитилёк.
     Казалось бы – все спеты песенки.
     И вдруг слетаются на свет
     И мотыльки, и сотрапезники,
     И те, кого на свете нет.
     И ангел с облачком на темени
     Крылами раздвигает стол,
     И над остылыми пельменями
     Двуглавый кружится глагол.

   6 января 2008


   Неправильный венок

 //-- 1 --// 

     Сведены с концами все начала.
     Мы с тобою встретились во сне.
     Взбито облачное одеяло
     И трава курчавая на дне.


     Нас бревно на волнах укачало.
     Мы с тобой не видимы извне
     Ни людьми с кремнистого причала
     И ни ангелами в вышине.


     Но сквозь сновиденья оболочку
     Изнутри мы наблюдаем мир, —
     Волны винную катают бочку,


     Ной затеял самый первый пир,
     Из иллюминатора ковчега
     Виноградная струится нега.

 //-- 2 --// 

     Чтоб с тобою встретиться во сне
     Делала я не одну попытку, —
     И свечой маячила в окне,
     И держала нараспах калитку


     И меняла кожу по весне,
     Не бывает у любви избытку,
     Вот и снюсь тебе, и снишься мне.
     Всякое ушко находит нитку.


     Нить находит свой воздушный шар
     И возлюбленного в лабиринте.
     Прочно нас связали эти нити.


     И ни лед ума, ни сердца жар
     Не позволят разлучиться нам,
     Не позволят развенчаться снам.

 //-- З --// 

     Взбито облачное одеяло.
     Скорость света есть во снах земных.
     Смотрим мы из сна, как из подвала,
     На вращения земель иных.


     Ты там был, и я там побывала,
     Чуть качаясь на ногах хмельных,
     Лица отражались как попало
     В фотоаппаратах цифровых.


     Там и вышла первая разминка:
     На зыбучем поле фотоснимка
     Ты стоишь с другой, а я – с другим.


     Что за давность в этих наблюденьях?
     Вопреки законам мировым
     Время не ночует в сновиденьях.

 //-- 4 --// 

     Мне трава курчавая на дне
     Кажется вспотевшею подмышкой —
     С голой флорой мы наедине,
     То есть, нет, ты с удочкой, я с книжкой.


     Золотая рыбка на волне
     Мается серебряной одышкой.
     Пальцем ты проводишь по блесне
     И, смеясь, зовешь меня Мормышкой.


     Я, смеясь, тебя за рост могучий
     Нежно называю Малышом.
     Без стыда мы ходим голышом.


     Ты, боясь разлуки неминучей,
     Отыскав прореху в облаках,
     Носишь мою душу на руках.

 //-- 5 --// 

     Нас бревно на волнах укачало.
     А началом нашим был ковчег.
     Из него – не много и не мало —
     Совершаем на бревне побег,


     (Муж проспал, супруга прозевала)
     А вдали гористый берег пег.
     Как бы плоть воды ни бушевала,
     В хаосе мы обрели ночлег.


     В нем мы то ли плачем, то ль хохочем.
     На войне как на войне, а впрочем,
     На миру, мой друг, как на миру.


     Не умрешь, покамест не проснешься,
     Да и я, пожалуй, не умру.
     Ты напрасно издали смеёшься.

 //-- 6 --// 

     Мы с тобой не видимы извне.
     Мы в раю, хоть изгнаны из рая,
     Но могу предположить вполне,
     Что наш общий сон – есть жизнь вторая.


     И еще овца не на огне.
     Только рыбка, рыбка золотая
     Бьется на волне, как на рядне,
     Алчность в человеке полагая.


     Мы же браконьеры! Там, в озоне
     (говорю тебе как бы спросонья)
     Появилась черная дыра, —


     На рентгене дело наше скверно:
     Это в лёгком у земли каверна,
     Поддувать нам лёгкие пора.

 //-- 7 --// 

     Но людьми с кремнистого причала
     Все же мы замечены: они
     Подбирают хворост для запала
     И несут высокие огни


     Нам навстречу. – Это – я б сказала,
     Факельному шествию сродни.
     Расступались пред огнями скалы.
     Люди ночи, прославляя дни,


     Искрами пещеру окропили,
     Раскалили камень, накормили
     Плоским хлебом, пресною водой.


     Нету тайн у голи перед голью, —
     И сверкал морской отмытой солью
     Над горами месяц молодой.

 //-- 8 --// 

     И не ангелами в вышине
     Было уготовано нам сено,
     Что поскрипывало в тишине
     И к утру утихло не мгновенно.


     И по нашей, видимо, вине
     Петухи кричали из вселенной,
     Третью зорьку упреждали: не
     В корм Руси такие перемены.


     Вышла жизнь из всех возможных форм.
     Только нам нет дела до реформ:
     Спящие часов не наблюдают, —


     Потому-то никакая власть
     Сон наш не способна обокрасть.
     Все ж над нами ангелы витают.

 //-- 9 --// 

     Но сквозь сновиденья оболочку
     Вижу дом, где за пустым столом,
     За последнюю цепляясь строчку,
     Ты в своё письмо уткнулся лбом.


     Сон не переносит проволочку
     И идет в атаку напролом:
     Нам с тобой пора поставить точку,
     Да и память завязать узлом.


     Я, ревнуя, бешено рыдаю,
     Но, целуя, шепчешь мне слова,
     От которых потихоньку таю.


     Ты, что голубь, с веточкой оливы,
     Подал знак, что наша жизнь жива
     Тем, что в ней приливы и отливы.

 //-- 10 --// 

     Изнутри мы наблюдаем мир.
     Дивен мир стремительным рассветом.
     Море, как один сплошной сапфир,
     Море и владеет синим цветом


     И работает, как ювелир
     Над любым мерцающим предметом,
     Чтобы и булыжник не был сир:
     В дар моим сновидческим сонетам


     Выбросило из своих глубин
     Бирюзовую к ногам камею.
     Мысли мои знаешь ты один, —


     Кажется, и я окаменею
     В новом сне от этой красоты.
     Мне вполне достанет простоты.

 //-- 11 --// 

     Ветер по волнам катает бочку.
     Что в ней? Догадаться нету сил.
     Может, Пушкин царского сыночка
     В этой бочке от беды укрыл?


     Или Диоген в глухую ночку
     Потерял в ней формулы светил.
     Или дьявол нянчит в ней заточку,
     Или ангел беса заточил.


     А скорей всего, она – пустая
     Тара из-под первого вина.
     Не приходит эта мысль простая


     В голову. Нет времени у сна.
     То ли миг, то ль все тысячелетья
     Сон в свои улавливает сети.

 //-- 12 --// 

     Ной затеял первый в мире пир.
     Мы с тобой не призваны, но званы.
     Деревянный дребезжит клавир,
     Каменные подняты стаканы.


     До озоновых протёрты дыр
     Сны, в которых люди в стельку пьяны,
     Ходят развлекаться в цирк и тир,
     И в бассейн сквозь винные туманы.


     Мы с тобой с чужого корабля
     Враз попали на народный праздник,
     Где идёт падение рубля.


     Ты, Малыш, отъявленный проказник, —
     На руках несешь меня назад
     В мир, где созревает виноград.

 //-- 13 --// 

     Из иллюминатора ковчега
     Видим, что наш сон не на мели.
     Наша встреча – альфа и омега.
     В случае сокрыт закон земли.


     Случай в жизни похитрей стратега. —
     Зря когда-то им пренебрегли.
     Движется без лошади телега,
     Где мы в стоге сена залегли.


     Будет всё у нас с тобой как надо —
     Звёзды неба, звёзды винограда
     И морские звёзды впереди.


     Засыпаю я на мысли сладкой,
     Что наш сон останется загадкой,
     Засыпаю на твоей груди.

 //-- 14 --// 

     Виноградная струится нега
     Из бутылки с ярлыком «Шартрез».
     Мы давно созрели для побега
     Всем житейским доводам вразрез.


     По волнам предутреннего снега
     Мы идем сквозь подмосковный лес.
     Звезды нам подмигивают с неба —
     Страх перед разлукою исчез.


     Брезжит сон – галактики страница, —
     Молнией написанный вчерне.
     Брызжет охрой солнца колесница.


     Сведены с концами все начала.
     Чтобы я таилась и молчала,
     Мы с тобою встретились во сне.

   20–23 августа