Сент-Женевьев-де-буа
Марина Юденич

   Светлой памяти моей бабушки Н. Д. Ю.

   © Марина Юденич, 2014
   © Эдуард Жигайлов, фотографии, 2014

   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Часть первая
События

   Лето в Париже – милая и уютная пора. Его не портят даже частые дожди и очень жаркие дни, когда плавится асфальт и душно под зонтиками уличных кафе.
   Сегодняшний день выдался жарким.
   Прочувствовать этого он еще не успел: кондиционер работал на полую мощность, и в номере было прохладно, настолько, что он проснулся озябшим.
   Однако ж, достаточно было всего лишь выглянуть на улицу..
   Окна его спальни выходили во двор американского посольства, и, отодвинув тяжелую вышитую гардину, он некоторое время наблюдал за темнокожими рабочими, грузившими контейнеры с дипломатическим мусором в маленький грузовичок. Им-то точно уже было жарко – с высоты шестого этажа были хорошо видны взмокшие фирменные рубашки и даже струйки пота, бегущие по шоколадной коже.
   Да, жарким было уже и раннее утро.
   Размышляя об этом, он с удовольствием принял прохладный душ, и как раз вовремя – мелодичный звонок оповестил о том, что доставлен завтрак. Закутавшись в белый махровый халат, украшенный гербом графа de Crillon – владевшего когда-то известным парижским дворцом, ставшим позже не менее известным отелем – и на ходу растирая полотенцем влажные волосы, он поспешил отворить дверь служащему, вкатившему столик с завтраком.
   Они обменялись несколькими дежурными фразами, причем француз не преминул принести свои извинения по поводу несносной жары – он легко отмахнулся – в машине хорошо, как и в номере, работает кондиционер, француз почти искренне обрадовался и, получив приличные чаевые, почтительно удалился.
   За завтраком он бегло просмотрел парижские утренние газеты, но больше внимания уделил телевизору, настроив его на российскую программу, впрочем, ничего нового оттуда не почерпнул: в Москве все было по-прежнему: падал рубль, ругались депутаты, кого-то взорвали в своем автомобиле – имя погибшего было ему незнакомо, и то слава Богу! А вот горячие круассоны в «De Crillon» были, как всегда, отменны. Он с удовольствием воздал им должное, щедро сдабривая маслом, медом, и испытал даже некоторое сожаление, когда с завтраком было покончено.
   Он любил завтракать в отелях. Даже пору советской молодости, когда о роскошных пятизвездочных, не приходилось даже мечтать. Любил скромные многолюдные завтраки в небольших европейских гостиницах с неизменными горячими булочками, ароматным кофе, набором конфитюров и меда на столах, необыкновенно вкусными закусками на «шведском столе», сочными баварскими сардельками и английской глазуньей с беконом. Тогда он обязательно позволял себе еще и бутылку-другую холодного пива.
   И это было верхом блаженства.
   Теперь, допивая свежевыжатый грейпфрутовый сок, он только улыбнулся далеким «совковым» воспоминаниям и даже немного взгрустнул: прошлой первобытной радости теперь уже не ощутить, что бы приятного ни случилось в жизни. «За что боролись…» – философски подумал он и снова перешел в спальню – нужно было одеться: машина, видимо, уже ждала у подъезда.
   Грядущий день был практически свободен – вчерашним ужином он поставил точку в деловой части визита, а возвращаться решил завтра, утренним рейсом «Air-France». И сегодня праздно оставался один на один с Парижем. Сознание этого настраивало его на легкий и беззаботный лад.
   Вчера, возможно под воздействием двух рюмок «Кальвадоса» 1923 года, в баре отеля, куда заглянул уже глубокой ночью, он принял довольно неожиданное решение.
   «Кальвадос» конечно же был ни при чем: он был вовсе не пьян, скорее дело заключалось в музыке. Пианист в баре оказался русским и, угадав соотечественника среди нескольких горланящих американцев, двух мрачных арабов, не сводящих с ярких заокеанских туристок похотливых масленых глаз, и юной парочки, невнятной национальной принадлежности, вдруг заиграл Вертинского
   «Вы ангорская кошечка, статуэтка японская, вы капризная девочка с синевой у очей, вы такая вся хрупкая, как игрушка саксонская…».
   Слова вспомнились ему сразу, сплелись с мелодией, он готов был поспорить, что может допеть до конца, ни разу не сбившись. Это было удивительно – с той поры, когда слышал этот мотив, прошло очень много лет. Правда, слушал его в ту далекую пору очень часто – почти каждый день. Бабушка, на воспитание которой он был отдан в возрасте трех лет, в компании тогдашних своих подруг музицировала ежедневно, и «Черные веера», «Ангорские кошечки» и «Лиловые негры в притонах Сан-Франциско» были ему известны куда лучше, чем «Золушка» и «Гадкий утенок».
   Он выпил еще одну, возможно уже и лишнюю, рюмку «Кальвадоса», со смаком выкурил любимую «Монте-Кристо» и, покидая бар, оставил на рояле стодолларовую купюру.
   Музыкант улыбнулся благодарно, немного грустно и заиграл «Подмосковные вечера».
   «Вот это уже напрасно», – рассеянно подумал он, поднимаясь в лифте на свой шестой этаж, и вдруг решил, что завтра поедет на русское кладбище в предместье Парижа – Сент-Женевьев.
   Решение, действительно, пришло вдруг.
   Никогда прежде не бывал он на этом кладбище, и не был никоим образом связан с ним. Кроме разве того обстоятельства, что в той земле покоились люди, творившие некогда историю его страны.
   Но он не был сентиментален.
   Однако, поднявшись в номер, и уже отходя ко сну, он еще некоторое время размышлял о завтрашней поездке и окончательно утвердился в решении ехать.
   Утром вечерние фантазии, как правило, не вызывают вчерашнего энтузиазма, если не кажутся вовсе нелепыми и абсурдными. Такое часто случалось и с ним.
   Но сегодня было не так.
   Он налил еще одну чашку остывшего кофе и, с удовольствием прихлебывая ароматный напиток, задумался. На кладбище ехать по-прежнему хотелось – это было вполне определенное ясное желание. Хотя до вчерашнего вечера он предполагал провести последний свободный день в Париже совсем иначе – как делал обычно – пробежаться по знакомым магазинам, пополнить гардероб, приобрести подарки.
   Потом – если погода будет подходящей – безмятежно пошляться по улицам, оставив машину где-нибудь неподалеку, в тени, чтобы, устав, можно было скоро вернуться в прохладный уютный салон.
   Потом долго и со вкусом отобедать в «La Grand Cascade» – знаменитом парижском ресторане, который любил с истовой страстью снобствующего туриста.
   Планы на вечер варьировались широко. Хранилась, к примеру, в дальнем углу портмоне – не обошлось, без брезгливой неловкости – визитка мерзкого типа – Пети Бестермана, берущего на себя труд организации досуга состоятельных русских господ в ночном Париже. Случалось, он пускался в свободное плавание. Но всякий раз приключения были легки и необременительны.
   Все это можно было легко организовать еще и сейчас, но, допивая кофе, он остался верен принятому ночью решению.
   Это было странно.
   Водителя-серба, носящего французское имя Манэ – с ним всегда работал в Париже – желание патрона, пожалуй, тоже слегка удивило, но, разумеется, виду тот не подал. Лишь коротко взглянул в зеркальце на пассажира чуть внимательнее и острее, нежели обычно.
   Однако минута канула в вечность.
   Солидный «мерседес» уже катил по запруженным парижским магистралям, пробиваясь к окраине столицы.

   Бабушка его любила романсы Вертинского. Но это было, пожалуй, самое достойное из ее песенного репертуара, далее следовали всевозможные «Танго сильнее смерти» и «Шумит ночной Марсель в притоне «Трех бродяг». Под эту музыку прошли его ранние детские годы.
   Еще бабушка тайком от родителей читала ему дневники Вырубовой, зачем-то изданные в первые годы советской власти, стихи Надсона, Зинаиды Гиппиус, еще каких-то авторов, имена которых он сейчас не помнил..
   А еще – бабушка часто повторяла, что человек только тот, кто «com il faut», подчеркивая, что цитата принадлежит раннему Толстому, из чего следовало, что более поздние убеждения графа она не разделяла. При этом, запросто называла великого писателя графом Львом Николаевичем, а императрицу Александру Федоровну – если речь вдруг заходила о доме Романовых, – несчастной Аликс. Из чего – с неизбежностью – следовало, что бабушка, о если не принадлежала к царствующей династии, то непременно провела молодость в высшем петербургском свете, будучи представленной ко двору и накоротке знавшей его обитателей.
   Все это было категорически не так – она родилась в маленьком провинциальном южнорусском городишке и никогда – до замужества – а оно состоялось уже в ту пору, когда ни Романовых, ни двора, ни петербургского высшего общества, ни самого Санкт-Петербурга не было и в помине, его не покидала.
   Правда, родилась она в семье местной технической интеллигенции, впрочем, тогда говорилось много проще: семейство принадлежало к мещанскому сословию – прадед был инженером-путейцем – и жило, видимо, неплохо. И бабушка, и пять ее сестер окончили местную гимназию, смиренно ожидали замужества, которое – ко всеобщему удовольствию – ни одну из них не миновало.
   Истоком же бабушкиных светских замашек и даже некоторых претензий на великосветскость, была директриса местной гимназии, дама, действительно, некогда принадлежавшая к высшему обществу и даже настоящая княгиня, избравшая модный – когда-то – путь, хождения в народ. Следуя традиции, она начала карьеру простой учительницей, а завершала – в преклонном возрасте – главою небольшой женской гимназии в маленьком провинциальном городке. Народнические идеи, видимо, с годами выветрились из ее души и не владели более разумом. Зато воспоминания о прекрасной, сказочной – на фоне пыльной провинциальной скуки – петербургской юности, напротив, проступили ярко. Теперь она щедро делилась ими с воспитанницами, порождая в юных душах сонм фантазий, облеченных в конкретные образы и сцены, красочно живописуемые престарелой наставницей.
   Настал февраль, а затем и октябрь семнадцатого, но в жизни скромной семьи инженера-путейца мало что изменилось – поезда ходили и при большевиках, и во время коротких налетов Добровольческой армии. Все шло своим чередом, включая замужества дочерей и рождение внуков. Той, которой суждено было стать его бабушкой, повезло более других – ею увлекся молодой чекист с забавной крохотной фигуркой мальчика-подростка и столь же смешной фамилией Тишкин. Увлекся серьезно, вскоре просил ее руки и получил согласие.
   Смешными у деда-чекиста были только рост и фамилия – во всем остальном, это был человек крайне серьезный и крайне последовательный. В двадцать семь лет он возглавил ЧК маленького городка, в тридцать семь – был крупным чином НКВД и жил с семьей в Москве в огромной по тем временам квартире в доме на проспекте Мира. К пятидесяти маленький чекист Тишкин стал генералом госбезопасности и уже до самой своей смерти в шестьдесят седьмом году бессменно возглавлял одно из управлений на Лубянке, снискавшее довольно мрачную славу.
   Много позже, изучая новейшую отечественную историю в школе, а затем и в институте, он тщетно силился понять, как умудрился дед пережить и даже благополучно пересидеть многочисленные лубянские чистки. Складывалось впечатление, что каждая новая сокрушительная волна разоблачений и массовых их репрессий его, напротив, подбрасывала вверх к новым должностям, званиям и кабинетам, с каждым разом все более и более величественным, поражавшим всего своими размерами – маленький Тишкин, видимо, исподволь все же компенсировал свои комплексы и таким способом. Про другие – ходили особо мрачные слухи.
   Однако ж, спросить об этом деда он не посмел бы никогда, будь тот и жив, когда подобные вопросы впервые возникли у внука. Впрочем, надо сказать откровенно, особо они его никогда не занимали.
   Дед умер, когда ему исполнилось восемь лет, и маленькому Диме показалось, что в этот момент вся семья дружно опустилась с цыпочек, на которых передвигалась предыдущее время. Впервые став на полную стопу.
   Впрочем, пока был жив дед, это – опять же – никого особенно не тяготило.
   Бабушка умудрялась украшать суровый большевистский быт, диктуемый мужем, при помощи прислуги – горничной и кухарки, заливной осетриной, кулебякой с визигой, и запеченным боком барана. В доме была мебель, карельской березы, вывезенная в сорок пятом из оккупированной Германии, кружевное постельное белье и скатерти того же происхождения, вкупе с картинами известных – как выяснилось позже – мастеров, фарфором и прочей домашней утварью, отлитой преимущественно из благородных металлов.
   В отсутствие деда – а он бывал дома редко, предпочитая последние годы, большую дачу в Валентиновке – бабуля не оставляла и своих музыкальных и литературных экзерсисов, охотно посвящая оставленного на попечение внука в тайны петербургского света, известные от русской княгини-народницы, расстрелянной, к слову, в двадцатом, за связь с белоофицерским подпольем. Вероятно – кстати – не без ведома чекиста Тишкина.
   Но об этом бабушка вспоминать не любила.
   – Все дело в бабушке, именно в ней, – так решил он, рассеянно обозревая окрестности Парижа, мелькавшие за окнами машины. – Загадочные столичные графья, князья были ее неутоленной страстью, ничего удивительного, что ее же любимый Вертинский навеял кладбищенские мотивы. Удивительно другое – как это все ее аристократические заморочки не стоили деду карьеры, а то и головы. Но с дедом вообще много чего удивительного.
   Кладбище, – сказал Манэ, сделав ударение на втором слоге. Прозвучало торжественно и немного таинственно. Манэ уже аккуратно парковал машину возле неброских кладбищенских ворот, осененных тенью пышных крон. – Там внутри есть русская церковь. Вас проводить? – Видно было, что ему совсем не хочется бродить по кладбищу, пусть и овеянному славой. К тому же на улице было жарко.
   – Нет, спасибо. Я поброжу недолго, оставайтесь здесь. – Ему действительно не нужны были провожатые, он был абсолютно уверен, что прогулка не займет много времени. В конце концов, это был всего лишь каприз, навеянный минутными воспоминаниями детства. Так размышляя, он покинул машину.
   Стояло лето одна тысяча девятьсот девяносто восьмого года.
   Его звали Дмитрием Поляковым, от роду было ему тридцать девять лет.
   В недавнем прошлом был он женат, но теперь состоял в разводе, весьма успешно занимался бизнесом и жил постоянно в Москве.

   Двадцатый, страшный век пришел на планету, и шквал немыслимых испытаний обрушился на головы людей. Словно кто-то, впуская в дом новое тысячелетие, неплотно притворил дверь, в оставленную щель – сначала тонкой струйкой, а после полноводным потоком – хлынули страдания и беды.
   Еще не грянули залпы на подступах к Зимнему дворцу морозным январским днем 1905-го, не свистели в воздухе нагайки казаков, а вздыбленные кони не казались ожившими творениями Анненкова.
   Еще не стреляли в Сараево, и жив был несчастный эрцгерцог Фердинанд
   Но уже в холодном и сыром, «чахоточном» воздухе Питера, под серым небом, низко лежащим на крышах домов, была разлита тревога и ожидание грядущих страшных перемен.
   Лихорадочное сумасшедшее, замешанное на крови, веселье бушевало в городе.
   В известных светских салонах, сияющих хрусталем и бриллиантами, в пристанищах богемы, пронизанных кокаиновым туманом, сумасшедшими спорами и безумными виршами, в грязных трактирах на темных рабочих окраинах – всюду веселились одинаково:, так, словно нынешняя ночь окаянная и последняя не только в жизни, но и на всей планете. А далее – темень, хаос, небытие окутают мир, и в нем ничего: ни вечной жизни, ни расплаты, ни Страшного Суда. И нет над ними более Великого Судии и ничего нет, кроме темных, холодных, пронизанных страхом и пороком ночей.
   Смутные, страшные, одни отвратительнее другого, слухи, грязными тяжелыми волнами несла по городу молва, как безразличная ко всему темная холодная река катила волны в гранитных коридорах набережных. Но и они уже не потрясали умы, не заставляли трепетать сердца, ибо нечеловеческое, дьявольское веселье прочно поселилось в городе, рука об руку с тупой апатией узника, приговоренного к скорой смерти.
   Так и жили с начала века.
   А слякотной и промозглой декабрьской ночью встречали год 1917-й.
   Был уже четвертый час пополуночи.
   Сильно шумела молодежь в гостиной. Громче других разносился пьяный голос Стивы – младшего сына, Степушки, звавшего всех ехать в какой-то кабак на Васильевском. Он спешил быстрее покинуть дом, чтобы там, без родительских глаз, разгуляться уж так, как привык последние годы.
   Пусть едет – ей и вправду было все равно – сын давно стал далеким, чужим молодым мужчиной, из той породы, что всегда вызывала гадливое отторжение.. Но с этим теперь ничего поделать было нельзя. В душе она желала, чтобы он поскорее покинул дом, женившись или поступив на военную службу.
   Плохо было то, что они непременно утащат с собой Ирину – семнадцатилетнюю красавицу – младшую, последнюю, дочь, но даже и с этим бороться не было сил.
   К тому же страшное подозрение вот уже несколько месяцев снедало душу. Глаза Ирины – и без того огромные – последнее время казались неестественно расширенными, словно безумными. Блестели фарфорово, как у дорогой, искусно исполненной куклы. Речи были туманны и невнятны. Она бывала лихорадочно активна, все порывалась что-то делать – писать стихи, сочинять музыку, немедленно ехать в госпиталь, и там ухаживать за самыми тяжелыми ранеными. Потом вдруг начинала бранить государя, правительство, доказывала неизбежность срочных революционных перемен.
   Потом – надолго впадала в апатию, похожу на транс. Часами сидела, не меняя позы, не отводя невидящих глаз от какой-то одной случайно избранной точки.
   Она все более утверждалась в мысли, что дочь сражена порочным недугом наркомании, и не знала способов, с этим бороться.
   Все чаще ей доносили, что Ирина сопровождает брата во всех его похождениях, и теперь они оба возвращались домой под утро, почти не таясь, лишь слегка приглушая голоса, проходя мимо комнаты матери. А после, до самых сумерек оставались в постелях и выходили к чаю, когда зажигались под окнами газовые фонари, измотанные, помятые, будто и не спали вовсе.
   Она почти не говорила с ними, если не считать обыденных фраз, без которых невозможно обойтись, живя под одной крышей, и совершенно не имела представления, как станут жить дальше.
   В будущем мерещилось ей что-то ужасное настолько, что даже не могла себе представить этого более или менее определенно, и сердце в груди почти переставало биться, замирало, предчувствуя страшную кончину.
   Ужасным было и то, что некому было рассказать о постигшем несчастии. Несколько лет назад она овдовела, и, кроме двоих детей, рядом не было ни одной близкой души. Делиться подобным с приятельницами не принято было в их кругу. И память о покойном муже не позволяла вынести позор из стен прославленного дома.
   В молодости она была душевно близка с сестрой – Ольгой. Но та каким-то непостижимым образом, – потому что и увлечения, и верования и представления о жизни у них – казалось – были безумно схожи, – вдруг решительно отреклась от мирской жизни, со страшным скандалом покинула родительский дом и приняла постриг в небольшом монастыре на юге России. Они переписывались изредка, но все реже и реже, потому что каждой – жизнь другой казалась далекой и неинтересной – писать, стало быть, было не о чем. Сейчас ей было лишь известно, что сестра жива, по-прежнему монашествует далеко на юге. Но мысли, написать ей о теперешней беде не приходило в голову – Ольга стала совершенно чужим человеком. Д даже облик в памяти был размыт и переменчив. Иногда сестра вспоминалась ей одной, а иногда совершенно иначе. Перебирая в минуты особой тоски старые семейные фотографии, она с удивлением смотрела на молодую девушку с глубокими, тогда уже строгим, задумчивым взглядом и тяжелой косой, переброшенной через плечо.
   Громко хлопнула дверь парадной – дети покинули дом. Ей не хотелось даже думать о том, куда они направились теперь.
   Стараясь не шуметь, прислуга убирала посуду в гостиной, боясь потревожить сон хозяйки.
   Была половина четвертого утра.
   Наступил год одна тысяча девятьсот семнадцатый.
   В девичестве ее звали княжной Ниной Долгорукой.
   Теперь же ей шел пятьдесят третий год и она звалась баронессой фон Паллен.

   День и впрямь выдался жарким.
   Он ощутил это сполна, едва покинув прохладный салон автомобиля и ступив на раскаленный асфальт мостовой.
   Однако уже через несколько минут зной перестал быть нестерпимым и даже просто раздражать – он шагнул за кладбищенские ворота, а там под сенью деревьев в тиши и покое дышалось иначе. Воздух был пропитан ароматом цветущих кустарников, молодой травы и свежей земли, особенно сильным в жарком мареве дня, но именно это и скрадывало жару.
   Чем-то еще был насыщен этот воздух, и он не знал тому названия, но именно так всегда пахнет на кладбищах, причем именно на юге.
   Много лет назад, когда живы были еще родственники в маленьком южном городке, бабушка наезжала к ним каждое лето. И непременно тащила его с собой. Там они обязательно ходили на кладбище, посещая многочисленные могилы умершей родни. На это уходил, как правило, целый день. Он хорошо помнил маленькое ухоженное кладбище с аккуратными дорожками, посыпанными гравием, и строгими скорбными пирамидальными тополями, обрамляющими главную аллею, и даже название его помнил до сих пор – кладбище называлось «Госпитальным». Сейчас знаменитое на весь мир русское кладбище в предместье французской столицы каким-то образом напомнило ему то, далекое, провинциальное, теперь, возможно, уже и стертое с лица земли какими-нибудь новостройками.
   Еще он вспомнил, что однажды спросил у бабушки, почему кладбище называется госпитальным, и она объяснила: сначала здесь хоронили солдат, скончавшихся от ран в госпитале во время войны.
   – Какой войны? С фашистами? – он пребывал в том возрасте, когда мальчишек весьма интересуют военные истории и войны вообще.
   – Господи, конечно же нет, глупенький, – ответила бабушка, – Гражданской войны, с белыми. Пойдем, я покажу тебе монумент красным солдатам.
   Они довольно долго пробирались в дальний конец кладбища, к самой ограде, здесь дорожки были запущены, кустарники и высокая трава отвоевывали себе куда больше пространства. Но бабушка была женщиной целенаправленной – в конце концов они выбрались на маленький пятачок, в центре которого высился небольшой обелиск из белого камня, увенчанный красной звездой. «Героическим бойцам Красной гвардии, павшим в борьбе с белогвардейскими мятежниками. Октябрь 1921 года» – такие слова были высечены на обелиске, а три белые мраморные плиты под ним испещрены именами солдат революции. Бронзовое тиснение кое-где облупилось, слова читались с трудом, но дежурные венки – правда, весьма пожухлые, оплетенные выцветшими в желтизну, некогда алыми лентами, подпирали обелиск со всех сторон. Из чего следовало, что память красных бойцов по-прежнему чтят.
   Бабушка, однако, осталась недовольна и, осуждающе покачивая кружевным старорежимным зонтиком, грустно заметила:
   – А ведь здесь похоронены и дедушкины товарищи: чекисты, убитые мятежниками.
   Он – однако ж – почти не расслышал, потому что внимательно изучал какие-то странные бугорки, прилепившиеся к щербатой кладбищенской стене, густо поросшие высоким бурьяном, из-под которого проглядывалась гниющая листва.
   Там что, мусор складывают?

   Проблема мусора взволновала его не случайно, бабушка была великой аккуратисткой: засохшие цветы и черепки разбитой вазочки, собранные с могилы родственников, не выбросила за ограду, а педантично сложила в пластиковый пакетик, который поручила ему донести до помойки возле кладбищенских ворот. Пакетик сильно обременял, и сейчас он обрадовался возможности от него избавиться, но ошибся.
   Более того, бабушка отчего-то рассердилась.
   – Нет, не мусор. Что ты везде суешь свой нос! Там зарыты преступники. – Она схватила его за руку и почти поволокла назад, но он не обратил на это внимания – так был потрясен услышанным.
   – Как зарыты? Без гробов? – Почему-то он именно так представил себе значение слова «зарыты». В другом случае она, наверное, сказала бы – похоронены.
   – Господи Боже мой! Что ты несешь? Откуда я знаю, как они зарыты? – Они почти бежали по заросшей тропинке, пробираясь к центральной аллее, но он не унимался.
   – Какие преступники, бандиты?
   – Белогвардейцы, мятежники. Они убили дедушкиных друзей, я же говорила тебе, ты ничего не слушаешь. – Бабушка почти плакала, но в него словно вселился бес.
   – А кто их зарыл?
   – Да замолчи ты, прости, Господи, душу мою грешную! Это не ребенок, а наказание Господне! Откуда я знаю, кто их зарыл? Солдаты, наверное, или заключенные… Все, немедленно закрой свой рот, и чтобы я тебя больше не слышала! Мне сейчас будет плохо с сердцем!
   Этого он боялся. Когда бабушке становилось плохо с сердцем, пугался даже дедушка. Говорили, что у нее стенокардия или грудная жаба. От одного этого названия хотелось плакать. Теперь он немедленно замолчал, и тема была закрыта.
   А потом он просто все это забыл, чтобы тридцать с лишним лет спустя, вдруг вспомнить отчетливо и ярко, ступив на тенистые аллеи русского кладбища Сент Женевьев-де Буа под Парижем.
   «Странная все же штука, наша память», – подумал он, но долго предаваться размышлениям пришлось, внимание оказалось приковано к могильным плитам и надписям на них. Он медленно читал их, шагая вдоль безлюдных аллей, и едва ли не слышал, как тихо шелестят страницы истории. Или вдруг оживали в памяти поэтические строчки, отзываясь на имя, высеченное на мраморе.. Душа же пребывала в состоянии удивительного покоя и умиротворения, которое редко испытывал в своей суетной жизни.
   И не было ни печали, ни тоски.
   Не скорбью веяло от старых плит, а тихой светлой грустью.
   И это редкое состояние души, вместе с удивительным, ни на что не похожим ароматом, растворенным в горячем воздухе, было так приятно и даже восхитительно (хотя в обыденной жизни он был чужд какому бы то ни было пафосу и уж тем более чувствительной восторженности), что хотелось, чтобы это длилось вечно.
   Он не замечал времени и все шел и шел вдоль величавых надгробий, не чувствуя усталости и не намереваясь возвращаться в машину, по крайней мере в ближайшие часы.
   Был рабочий день, аллеи кладбища совершенно безлюдны, поэтому он сразу заметил на женщину, неподвижно стоящую возле одной из могил в самой старой части кладбища.
   Он как раз направлялся туда и несколько замедлил шаг, размышляя, прилично ли будет пройти мимо.
   Очевидно было, что это не праздная – как он – посетительница знаменитого кладбища – пришла поклониться какой-то родной могиле. Однако ж, путь его лежал как раз по этой аллее, и он решился, пройти рядом, стараясь, не потревожить ее своим присутствием.
   Надо сказать, что в обычной жизни он не был столь щепетилен, напротив, многие – возможно и справедливо – упрекали его, как раз в отсутствии деликатности, излишней жесткости, и полном пренебрежении чужими интересами. Таковы, впрочем, были нравы его круга.
   Но сейчас, под сенью старого кладбища, с ним творилось действительно нечто не совсем обычное, по крайней мере, состояние, которое он испытывал, было настолько непривычно и наполняло душу таким трепетным, незнакомым чувством, что он действительно, и совершенно искренне притом, боялся потревожить незнакомую женщину у чужой, неизвестной могилы. Потому старался ступать как можно аккуратнее, но, исподволь все же разглядывал хрупкую фигуру, к которой медленно приближался.
   Он сразу про себя назвал ее хрупкой, и первое впечатление было как нельзя более верным – женщина была небольшого тоненькой и небольшого роста. Держалась она очень прямо, отчего напоминала балерину. Тому способствовали, наверное, еще и руки, по-балетному скрещенные на груди. Лица ее он не видел, но хорошо разглядел тяжелые темные волосы, низко собранные на затылке в большой пучок, который, казалось, тянул маленькую голову назад, отчего и голову она держала очень прямо, высоко подняв подбородок. Виделось в ее облике что-то ужасно несовременное, хотя строгий черный костюм, был вполне современного покроя, и узкая юбка высоко открывала стройные ноги, обутые в черные лодочки на очень высоком каблуке. К тому же он абсолютно был уверен, что женщина молода, хотя внешность француженок, даже при самом ближайшем рассмотрении зачастую оказывается обманчивой: такой фигурой вполне могла обладать его ровесница, и дама значительно старше. Но эта была молодой – лет двадцати – двадцати двух, не более, он готов был спорить на что угодно.
   Он двигался по аллее как зачарованный, не смея отвести от незнакомки глаз, и это было еще одной странностью сегодняшнего состояния.
   Дело в том, что женщина была совершенно не в его стиле: ему никогда не нравились субтильные, мелкие брюнетки – в своих пристрастиях был более проще и ближе принятым теперь традициям.
   Он поравнялся с ней, ступая едва ли не на цыпочках, боясь перевести дух, но обостренное – как прочие чувства – обоняние различило тонкий запах духов, конечно, совершенно незнакомый и тоже какой-то несовременный. Терпкий и слегка горьковатый запах влажной листвы, какого-то экзотического растения.
   Глаза – между тем – через плечо незнакомки, стремительно и словно воровато читали в надпись на скромном памятнике черного гранита: «Барон Степан Аркадьевич фон Паллен. 1896 – 1959. Упокой, Господи, душу раба твоего».
   «Фон Паллен», – повторил он про себя, не замечая, почти остановился за спиной незнакомки.
   Это имя ничего не говорило ему.
   Но подумать об этом он не успел.
   Женщина медленно повернулась к нему, и первое, что он увидел, почему-то была шляпка. Соломенная черная шляпка с широкими полями, отороченными паутинкой вуали, – именно потому она так необычно держала руки на груди – прижимала к себе шляпу.
   Потом он взглянул ей в лицо и был поражен, хотя никак нельзя было сказать, что оно безупречно красиво.
   Поражали глаза – огромные, совершенно немыслимого и не виданного никогда фиалкового цвета, они казались особенно яркими под густыми черными ресницами и гордыми, красиво очерченными бровями. К тому же она была довольно смуглой, и это еще больше подчеркивало фантастический эффект глаз.
   – Вы русский? – обратилась она к нему низким хрипловатым голосом. Говорила без малейшего акцента, но то, как произнесла эти два слова, было так же необычно и странно, как ее глаза.

   Ехать они решили на авто, которое недавно приобрел Стива, хотя это было и неразумно и рискованно.
   Во-первых, их было много – и трудно было себе представить, что все смогут поместиться в небольшой салоне. а во-вторых, Стива еще очень плохо управлялся с новой игрушкой и дважды уже чуть не задавил пешеходов на мостовой, едва не столкнулся с извозчиком, к тому же был ь сильно пьян и даже идти мог с трудом.
   Но в этом-то как раз и было все дело – пьяны в той или иной степени были все – и всем, как раз, хотелось неразумного и рискованного.
   Каким-то невероятным образом они поместились на обитых блестящей малиновой кожей сиденьях автомобиля, Стива взгромоздился за руль, и машина помчалась по темным промозглым улицам.
   Даже намека не было этой ночью на новогодний мороз, зима стороной обходила столицу империи, словно боясь замарать свои белые одежды.
   Они поехали в «Самарканд», к цыганам, намереваясь по-настоящему начать праздновать там. Дома было ужасно скучно, невыносимо жаль maman, с ее грустными, как у лошади, глазами, и вечной потугой, сохранить хорошую мину при плохой игре. Их гости были ей ужасны, но она через силу улыбалась, стараясь быть любезной. Пьяный Стива пугал ее, и она смотрела на него с ужасом уездной гимназистки, но с любовью и таким страданием, что у Ирэн сжималось сердце. О себе ей думать и вовсе не хотелось, maman конечно же обо всем давно догадалась, но заговорить об этом не смела, именно не смела, словно это она была младшей дочерью Ирэн, а не наоборот.
   Вообще отношение к maman у Ирэн было крайне противоречивым – она и любила, и жалела ее, рано увядшую, одинокую, безнадежно отставшую от жизни, но эти чувства терзали ее душу – причем иногда до слез – только когда maman не было рядом. Но стоило ей взглянуть в большие, добрые и безмерно глупые глаза maman, услышать ее тихий глуховатый «голос, которым она сбивчиво, невнятно и всегда совершенно некстати говорила что-то скучное – в груди Ирэн немедленно поднималась волна холодного бешенства. И если, сдержавшись, она не грубила откровенно, то демонстративно поступала так, чтобы больнее задеть maman.
   Конечно, она могла быть куда более изобретательной и сделать так, что maman никогда не догадалась бы о ее модном пороке, но дело именно и заключалось в том, что она этого хотела. И, видя отчаяние матери, испытывала нечто похожее на мстительную радость.
   При всем, при том Ирэн фон Паллен не была ни жестоким, ни даже просто злым существом.
   Напротив, порой она казалась себе излишне сентиментальной, могла ночами напролет рыдать, представляя какую-нибудь душещипательную историю со своим участием. К примеру, трагический роман со скоротечной чахоткой в итоге. Или героическое подвижничество где-нибудь, на самом кровавом участке фронта. Или свой уход в революцию с неизбежной виселицей в финале.
   Она обладала богатой фантазией, что было, видимо, все-таки следствием воспитания maman, могла часами придумывать новые истории про себя, проживая их, как если бы они происходили на самом деле.
   В этих фантазиях она всегда была отважна и благородна, часто знаменита и обязательно кем-нибудь безумно любима.
   В реальной жизни все было скучно, пошло и уже к восемнадцати годам изрядно ей надоело.
   Баронесса Ирина фон Паллен была девушкой ослепительно красивой, хотя черты ее лица мало соответствовали представлениям об абсолютной красоте. Она была смугла, скуласта, нос был несколько крупноват, хотя и отмечен красивой горбинкой, к тому же с подростковых лет сохранила она какую-то болезненную худобу и некоторую истерическую резкость движений. Однако все недостатки меркли, когда распахивала она свои нечеловечески красивые глаза – огромные, густого фиолетового цвета, какой в природе встречается только у некоторых редких сортов цветов. Их иногда называли фиалковыми, но ошибались – листья фиалок были куда более бледны. Кроме того, глаза ее как бы переливались под густыми темными бровями, то сияли ярко, словно подсвеченные изнутри, то наливались чернотой. Тогда фиолет только угадывался в них, как в черных сапфирах угадывается яркая синева собратьев.
   К тому же Ирэн фон Паллен была девушкой баснословно богатой.
   Ее отец – барон фон Паллен, удачливый фабрикант и банкир, наследовавший в ранней молодости финансовую империю европейского масштаба, фамильное добро умножил многократно. И к моменту своей скоропостижной смерти оставил огромное состояние, заключенное в акциях процветающих предприятий, золотых приисков, крупных банков, недвижимости и земельных владений в России и серьезных банковских вложениях за ее пределами. О нескольких доходных домах в Санкт-Петербурге, собственном особняке на Литейном, имении в Крыму, конном заводе на Кубани и огромной коллекции живописи и драгоценностей говорить уже не приходилось. Наследовали все эти несметные богатства трое: вдова фон Паллена – баронесса Нина Дмитриевна, урожденная княжна Долгорукая, и двое их детей – сын Степан Аркадьевич и дочь Ирина Аркадьевна фон Паллены.
   Надо ли говорить, Ирина Аркадьевна с раннего девичества отбоя от поклонников не знала, десятком из них – по крайней мере – была искренне и преданно любима. И более того: юнкер, принадлежащий к древней, славной фамилии, стрелялся из-за ее холодности, к счастью – не до смерти.
   Однако все это было Ирине Аркадьевне скучно и не имело ничего общего с теми фантазиями, которыми она грезила по ночам.
   В то же время о скверном характере молодой баронессы в столице империи ходили легенды.
   Она была взбалмошна, капризна, истерична – и часто устраивала совершенно непотребные публичные сцены, либо надолго впадала в черную меланхолию, часами молчала, не реагируя на обращенные к ней слова, и вдруг начинала бурно рыдать или говорила что-то странное, невнятное, напоминающее мистический бред медиумов, глядя перед собой огромными невидящими глазами.
   Единственный человек, не вызывающий в ней – причем в первые же минуты знакомства – смертельной скуки и желания беспрестанно дерзить и говорить холодные унизительные гадости, был старший брат Стива, репутация которого в свете была, к слову, многим хуже, нежели ее собственная.
   В ранней юности, едва начав осознавать себя женщиной, – а это случилось с ней рано – на тринадцатом году жизни, – она отчаянно влюбилась в брата, и, подкарауливая его, пьяного, когда под утро – таясь живого еще папеньки – тот пробирался к себе, с упоением первой страсти подглядывала за ним везде, куда могла незаметно пробраться.
   Однажды он поймал ее за этим занятием, и после этого происходило между ними много такого, что наверняка свело бы добродетельную маменьку в могилу, узнай она о том ненароком.
   Однако Стива был изрядным трусом и не позволил им зайти слишком далеко, хотя, с детским восторгом предаваясь новым ощущениям, она все время требовала большего. Он изрядно просветил ее в искусстве плотской любви, сумел разбудить в детском теле женщину. Но и только. Тогда – Ирэн перестала искать его ласк, и со свойственной решительностью отдалась, по сути, первому встречному – учителю латыни, приглашенному в крымское имение на лето. К тому времени ей едва исполнилось четырнадцать лет.
   С той поры брат перестал существовать для Ирэн, как мужчина Она без труда находила себе новых партнеров, потрясая тех неожиданным темпераментом и отменным владением приемами сексуального наслаждения, при полном отсутствии каких-либо чувств и яростном нежелании вести разговоры о любви. Она занималась любовью с упоением и более не желала ничего об этом знать и думать.
   Брата же – теперь любила настоящей сестринской любовью, прощая ему многочисленные пороки, грубость, подлость, зачастую, адресованную сестре.
   Ей всегда были интересны его затеи, как дурны они ни были, и, надо сказать, что, будучи личностью довольно ограниченной и исключительно самовлюбленной, Стива честно признавал: лучшего советчика и сообщника в его начинаниях, не посылала ему судьба.
   В ресторане было шумно, пьяно, весело и страшно накурено – хрустальные люстры, как целомудренные палантины – дамские плечи, плотно окутывали сизые клубы дыма, а плечи и декольте дам, напротив, были открыты сверх меры, облиты потоками бриллиантов, сапфиров, жемчуга и прочих драгоценностей, мерцавших ярче хрустальных подвесок люстр.
   Уже мало кто слушал надрывные перепевы цыган, все громко говорили, почти кричали, стараясь быть услышанными в сплошном гуле человеческих голосов, музыки, звона бокалов и посуды.
   Было много знакомых лиц. Кто-то – так же, как они – приехал только что, встретив Новый год дома. Кто-то провел всю праздничную ночь в ресторане. Все были пьяны, лихорадочно – как и все последнее время – веселы. Все жаждали новых, острых ощущений и еще чего-то, что, сгустившись, висело в прокуренном пространстве, напоенном ароматом вин, еды и разгоряченных человеческих тел.
   Возможно, имя всему этому было – порок, но сейчас никто об этом не думал.
   Они не задержались в ресторане, а, соединившись с еще одной компанией, решили ехать на Васильевский, в гости к кому-нибудь из признанных кумиров богемы, там – в большинстве – проживающих.
   К Ворону! – пьяно закричал кто-то и тут же осекся, словно сам испугался своей дерзости.
   Но было поздно – призыв был услышан.
   К Ворону!
   Сердце Ирэн дрогнуло и сжалось. Такое случалось с ней редко – несмотря на все истерики и меланхолию, она была смелой и даже отчаянной женщиной.
   Сейчас она испугалась, но это было не мудрено. Под псевдонимом Ворон скрывался странный поэт, ставший вдруг удивительно модным, Стихи его были дурны, дышали мрачной злобой и унынием, в них ничего нельзя было толком понять, но тогда многие писали так. Однако, между строк у этого жили какие-то особенно пугающие тени, призраки и видения, неловкие рифмы были как-то особенно жутки, и часто, откладывая книжку журнала, она ощущала приступ беспричинного ужаса, холодным туманом наплывавшего из темных углов.
   Слухи о нем ходили еще более зловещие. Одни говорили – к примеру – что поэзия, лишь мимолетный каприз страшного человека – то ли разбойника, то ли боевика-революционера, руки которого по локоть обагрены человеческой кровью. Другие утверждали, что псевдоним скрывает уже очень пожилого человека, посвятившего себя изучению оккультных наук и немало в том преуспевшего. Говорили: он долго скитался по свету, достигнув самых отдаленных и загадочных мест – был с экспедицией на Тибете и в африканских джунглях, где обучился кровавым магическим ритуалам. Словом, говорили много разного, но непременно туманного и пугающего, как и сами стихи Ворона. В чем, впрочем, не было ничего из ряда во н выходящего. Имперская столица тогда кишела странными и страшными слухами и бурлила ими, как чаша, переполненная до края напитком опасным: пьянящим и обманчивым.
   Слухов было много, но верить большинству – конечно же – было нельзя.
   Но как бы там ни было, имя Ворона пугало и манило многих.
   – К Ворону! – с энтузиазмом поддержал предложение и Стива. – Поедем, mon ange, честью клянусь, ты не пожалеешь.
   – Разве вы знакомы? – спросила она брата, зябко переступая ногами, обутыми в тонкие атласные туфельки, расшитые бисером, по грязной снежной кашице, – с неба беспрестанно сыпала мелкая ледяная изморозь – нечто среднее между дождем и снегом и тротуар покрылся мокрой холодной грязью.
   – О-о-о! Знакомы ли мы! Да мы приятели! Нет, что это я вру – он друг мне! Вот так именно – друг! И близкий! Удивительно даже, что ты ничего не знала об этом, mon ange. Право, странно слышать от тебя этот вопрос. Ха! Знакомы ли мы! – Пьяный Стива говорил громко и возбужденно.
   Но Ирэн слишком хорошо знала брата, чтобы поверить ему. Совершенно определенно – Стива врал. Возможно, когда-нибудь, мельком, он и видел таинственного поэта, но уж точно не был приятелем и тем более другом. Однако то, что Стива так просто, в обычной своей развязной манере говорил об этом человеке, несколько успокоило Ирэн. Волнение улеглось, и ей теперь было просто любопытно взглянуть на того, о ком говорили так много и так странно.
   Сейчас она была почти трезва – опьянение шампанским прошло вместе с лихорадочным радостным возбуждением, ее пеленала вязкая сонливость, голова становилась все более тяжелой, готова была вот-вот разболеться всерьез. Она хорошо знала, что выйти из этого состояния может только одним способом – вдохнув солидную порцию кокаина – тогда прояснится сознание, придут фантастические идеи, все как одна радужные и воздушные, как чистый снег, летящий из прозрачной синевы, тело станет легким, гибким, звонким – потребует неистовых ласк, которые она наверняка обретет этой сумасшедшей, пьяной новогодней ночью.
   Но за кокой – уж точно – надо было ехать на Васильевский.
   Мысли о Вороне отступили у нее на второй план. Авто, отчаянно сигналя звонким фальшивым клаксоном, рискованно виляя корпусом на поворотах, неслось по ночному городу, безмолвному и, казалось, безразличному ко всему, что происходило нынешней ночью в глухих каменных лабиринтах.

   – Что, говоришь, здесь было?
   – Сначала психушка, а до нее – монастырь, потом опять хотели монастырь, но денег не нашли. Теперь – пустует, уже года два, может, и больше. Хорошее место, Мага, дело говорю.
   – Повтори еще раз, но так, чтобы понятно было всем. Кто из нас не русский, я что-то не пойму, ты, Граф, или я? Ты что-нибудь понял, Аха?
   – Был монастырь, из-за горы и нынче видит пешеход столпы обрушенных ворот…
   – Это что такое?
   – Это не что, Мага, а кто. Это Лермонтов, великий русский поэт. Ты в школе учился?
   – Учился, не умничай, литератор. Так что здесь было? Кто-нибудь из вас будет говорить?
   – Только не бей, Мага, только не бей, я все скажу. – Тот, кого назвали Графом, изобразил крайний испуг, в панике замахал руками, и сам, первый, громко рассмеялся своей шутке.
   Двое других ее не оценили.
   Мага, высокий широкоплечий чеченец, смуглый, с яркими зелеными глазами, отмеченный какой-то свирепой красотой то ли истинного горца, из какой-нибудь исторической драмы, то ли героя второго плана из современного боевика. Он не был старшим среди них ни по возрасту, ни по рангу, но привычка принимать ответственные решения, выработанная и отшлифованная прошлой жизнью, давала себя знать. Он невольно переходил на командный тон, не встречая, впрочем, особого сопротивления со стороны компаньонов.
   Тот, кого звали Графом, возражать бы просто не посмел. На самом деле он был мелким бандитом, каковым, впрочем, считал себя сам. Настоящие бандиты, вероятно, считали его жуликом, средне руки, всегда готовым подсобить, если дело казалось не слишком опасным, чреватым большим сроком или более серьезными последствиями.
   Он имел за плечами несколько лет, проведенных в заключении за разные мелкие преступления, и сейчас промышлял тем же.
   Громкая кличка прилипла к нему, как водится, из-за фамилии. И то – относительно недавно. Звали его Василием Орловым. Представляясь как-то заезжему столичному предпринимателю, Васька вдруг совершенно не похоже на себя, с достоинством коротко произнес: «Орлов!» Предприниматель, хоть и был к тому моменту в сильном подпитии, отреагировал адекватно: «Граф?» Принимающая сторона, имевшая в столичных инвестициях сильную нужду, с готовностью отозвалась дружным хохотом. Впрочем, шутка, похоже, действительно удалась. После – Ваську Орленка иначе, чем Графом, уже не звали.
   Он был доволен.
   Третий в группе, был, действительно, старшим, единственным – уполномоченным, принимать решения. Но он был человеком творческим. В прошлой, довоенной жизни – было дело – писал стихи и философские эссе, образование получил в престижном московском институте. Война сильно изменила его, но и теперь он мог позволить интеллигентскую роскошь, не следить за соблюдением формальностей и, легко уступив видимую часть руководства, отстраненно цитировать Лермонтова, которого, на самом деле, любил.
   Никто из двоих чеченцев не засмеялся шутке Графа, хотя причина у каждого была своя.
   Дня Маги это была несмешная шутка, ибо был убежден – бить человека дело вполне серьезное, чему ж тут смеяться?
   Ахмет – предпочитал Графа просто не замечать. Презирал его трусость, которая постоянно и очевидно для всех боролась с жадностью, и наоборот.
   Но Граф был местным – обоим до поры приходилось его терпеть.
   Впрочем, требовалось от него, да и от них, сейчас немного – нужно было найти подходящее место для промежуточной базы основного отряда в непосредственной близости от границы Ичкерии, но на территории России. Готовилась крупная, серьезная операция с прорывом на российскую территорию, проведением мощных террористических актов и захватом заложников.
   Джип Графа Орлова был настолько приметным, известным в округе каждому бандиту и милиционеру, что лучшей машины для передвижения было не найти, кроме того, он родился в этих краях, именно в этих – ныне приграничных – и знал их отменно.
   Сейчас он привез их к непонятному строению, вернее целой системе ветхих построек, обнесенных сильно разрушенной стеной, совершенно одиноких в раскаленной, пыльной степи, раскинувшейся от края до края. Так – по крайней мере – казалось, стоило отъехать от околицы ближайшей станицы.
   Причем, когда это самое «от края до края» возникало в голове, имелось в виду ни много ни мало: от края до края мира.
   Мысль эта, естественно, посетила Ахмета, более – из всей троицы – такие умственные построения придти не могли ни к кому. Он же степь не любил. Она рождала в нем глухую, как ноющая зубная боль, тоску и ощущение собственного ничтожества в огромном чужом и чуждом, неприветливом мире. Он казался себе сухой травинкой, выдернутой с корнем из земли, крохотной частицей раскаленной почвы, которую горячие порывы ветра гонят прочь, как чуждое, инородное тело.
   То же ощущение захлестывало его в больших городах, особенно в Москве, куда приехал он семнадцатилетним мальчиком, любимцем своей семьи, своего рода и своего маленького горного селения. Там он был самым умным, всем на удивление, образованным и романтичным, и никто не посмел бы смеяться над последним. В нем как-то сразу и все: от патриархов рода до сверстников, превыше всего почитающих физическую силу, жесткость и умение постоять за себя, признали талант художника, которым вскоре все будут непременно гордится. С тем и приехал он в Москву, чтобы впервые отхлебнуть из горькой чаши неприятия, непонимания и безразличия к человеку вообще, и к человеческой жизни, в прямом понимании этого слова, в частности.
   Он был уверен: случись ему вдруг распластаться на рельсах метро под колесами смертоносного состава– толпа на платформе лишь всколыхнулась бы на несколько минут. Ровно настолько, сколько потребовалось сноровистым рабочим, чтобы убрать растерзанное тело с ее глаз, и снова увлеченно уткнется в свое неизменное чтиво. В ту пору – кстати – это мог быть и Борхес, и Кастанеда. Тогда он впервые почувствовал себя мелкой частицей чего-то малозначительного, недостойного даже внимания людей. Чего-то, что гонит ветер по серому, асфальту московских улиц. Однако ж, с Москвой все было намного серьезнее и страшнее – ее он любил. Безумно, безоглядно. И это была настоящая неразделенная любовь со всеми полагающимися муками – страстью, ревностью, желанием владеть безраздельно, жгучим стремлением сломить, поставить на колени и одновременно вознести до небес. Эта рана не заживала никогда.
   Здесь было легче – степь не вызывала в нем ничего, кроме тупой тяжелой тоски.
   Итак, это был заброшенный монастырь.
   Графу Орлову пришлось объяснять все еще раз, пока не понял Мага: монастырь, причем женский, существовал на этом месте до революции. Впрочем, тогда это были отнюдь не развалины, вокруг, вдалеке рассыпались богатые казачьи станицы – монахини ни в чем не знали нужды. Правда, и сами трудились не покладая рук, во многих домах по сей день берегут удивительной красоты кружевные монастырские скатерти, салфетки, покрывала, искусно вышитые шелком занавески и сорочки, крохотные сумочки, кисеты для табака и целые картины-панно из бисера – все творения рук монашеских.
   С приходом большевиков все закончилось разом.
   Причем именно этот монастырь разоряли как-то особенно жестоко и кроваво. Не многие сестры уцелели, после страшного большевистского погрома. Большинство нашли свою смерть тут же на монастырском дворе, порубанные лихими чекистами. Некоторые – как гласит молва – сгорели заживо, потому что, закончив кровавое дело, воины революции монастырские строения подожгли. Долго бушевал адский огонь, раздуваемый горячими степными ветрами, пока не выжег все дотла, оставив только обугленные кирпичные стены да каменную ограду, никому не нужную.
   Долгое время к сожженному монастырю не смели даже приблизиться. Обугленные руины одиноко чернели в степи, пугая редких проезжих.
   Жутким стало некогда святое место.
   Однако после войны кто-то из тогдашних хозяев края решил восстановить монастырские строения, чтобы разместить в них психиатрическую лечебницу, нужда в которой в ту пору была большая. Старинная, царской еще постройки областная психбольница была совсем мала, требовала серьезного ремонта и располагалась – что было главным неудобством – в самом центре города, рядом с новеньким зданием областного комитета партии. Ситуация складывалась не только неловкая, но и почти политическая, поскольку выходило так, что отлитый в бронзе вождь трудового народа, вознесенный на монумент у здания обкома, как полагалось, руку простирал вперед, увлекая народ в светлое будущее. Каким-то загадочным образом – однако ж – получалось так, что указующая длань вождя нацелена была – как раз – на покосившееся крыльцо городской психушки. Терпеть такое безобразие под окнами собственных кабинетов партийные начальники не хотели, да и не могли – решение отселить городских сумасшедших, принято незамедлительно. Кому-то вспомнился степной монастырь. Собственно, в таком повороте событий, была и некоторая логика, и некоторый даже гуманизм: разместить на том окаянном месте нормальных людей значило бы в скором времени обречь их на умопомешательство. Пациентам психушки это – по крайней мере – уже не грозило. Что же до медперсонала, он в ту пору, как правило, состоял из людей с крепкими нервами.
   Дело сделалось быстро. В те годы – было бы решение – строили без проволочек.
   Областная психиатрическая больница поселилась в глухой, продуваемой шальными ветрами степи на долгие годы. Правда, пользовалась очень дурной славой, и даже самые жестокосердные станичники не спешили отдавать в эти стены захворавших родичей.
   Потому – а может, в силу, какой другой причины – свободных коек в больнице всегда оставалось предостаточно. Тогда рачительное медицинское начальство стало направлять сюда пациентов определенного сорта: заключенных, отбывших положенный срок в спецбольницах, бездомных, бродяг, одиноких умалишенных. Их везли отовсюду: со всех концов огромной империи, и скромная степная больница приобрела статус всесоюзной.
   Позже, уже в зрелые брежневские времена, когда последние ростки хрущевской оттепели прочно заковали панцирем нового «застойного» порядка, расшумевшуюся, было, передовую интеллигенцию окончательно вытеснили на грязные малогабаритные кухни, где она, несчастная, сочла – в большинстве – за лучше «стучать, чем перестукиваться», степную больницу полюбили спецслужбы. Их в ту пору – на анатомический лад – звали органами.
   Тогда-то в мрачных стенах стали появляться совсем уж странные, непонятные пациенты. Появлялись и часто исчезали – не замеченными, не учтенными даже скупой канцелярией «желтого дома».
   Совсем черным стало это место.
   Случись здесь проезжать – вдобавок, ночью – казаку из местных, хоть верхом, хоть за рулем юркого уазика или тяжелого ГАЗа, завидев в непроглядной тьме тусклые огни над больничной оградой, припозднившийся странник, непременно поминал Господа, пусть и мысленно, скороговоркой. И отчаянно прибавлял ходу.
   Пришли иные времена.
   Терзаемые неугасаемой страстью предшественников, крушить «до основания» – младодемократы проклятую больницу немедленно закрыли.
   Правда, торжественного освобождения из стен коммунистической неволи узников совести не получилось, в силу того обстоятельства, что последние лет пять, таковых здесь не было.
   Громить апологетов карающей советской психиатрии тоже было не с руки: в момент торжественного закрытия больницы, в штате числились пять медицинских сестер, столько же нянечек и всего два врача. Все пребывали в глубоком пенсионном возрасте и – откровенно – на первый взгляд, больше походили на своих несчастных пациентов. Больные же, в большинстве своем, были люди тихие и безобидные.
   После торжественного закрытия лечебницы, которое все же состоялось, они как-то незаметно разбрелись по миру, и странная степная обитель вновь – во второй уже раз – опустела.
   Теперь у ее стен стояли трое.
   Стояли не таясь – со всех сторон их окружала только горячая безлюдная степь, и солнце одно все видело сверху, опрокидывая на головы пришельцев потоки жары.

   Таких женщин Поляков определенно не любил.
   Логично было предположить: он их боялся. Такие, обычно, бывают колючими, а случается – очень жестокими.
   И – следуя дальше – можно было представить: нарвавшись однажды, в далеком прошлом, на такую вот, с острыми, опасно ранящими углами, он – даже начисто забыв реальную – другую, похожую внешне, близко к себе не подпустит, а то и – походя – мстительно пнет побольнее. Сознание человеческое, не склонное к мазохизму, воспоминания о пережитой боли пытается, как правило, вытеснить прочь, если, конечно, сам пострадавший отчаянно не сопротивляется тому, засушивая розы последнего букета, обильно орошенного слезами. С ним, однако, ничего подобного никогда не происходило. Просто – не любил ничего эдакого, «с подвыпендертом» – как говаривала бабушка. И с детства, без разъяснений очень хорошо понимал, что означает это странное труднопроизносимое слово.
   Он любил то, что было понятно, мило глазу и душе, распахнуто навстречу, давалось сердцу и уму без особых нравственных затрат. И это касалось абсолютно всего, с чем – так или иначе – имел дело: литературных произведений, музыки, поэзии, живописи, художественных фильмов и театральных постановок, знакомых людей и добрых приятелей, фасонов одежды, которую носил, мебели в квартире и офисе, отелей, в которых останавливался, парфюмов, которыми пользовался, часов на запястье и, конечно же, женщин, на которых обращал внимание. При том, он был и снобом, и сибаритом, поскольку мог себе это позволить. Обожал комфорт и роскошь, имел собственные, а не навязанные мнением других – именуемым зачастую модой – представления о том, что есть прекрасно, а что просто хорошо.
   Таких женщин Поляков никогда не понимал.
   В сложных и, возможно, красивых лабиринтах изломанных душ и тел таилось столько непонятного, неожиданного, пугающего, что он взял за правило, попросту обходить их стороной, как картины абстракционистов и книги Карлоса Кастанеды
   Она – без сомнения – была именно такой женщиной.
   Но именно ее неожиданный вопрос не только остановил его – заставил стать, как вкопанного, и даже будто виноватого, застигнутого за каким-то постыдным занятием. На доли минуты он ощутил абсолютную, неожиданно восторженную растерянность, как если бы лично и персонально к истошному фанату обратился вдруг со сцены его кумир.
   Русский. Простите, я потревожил вас. – Он не узнал своего голоса и тех интонаций, которые отчетливо прозвучали. Во рту вдруг пересохло, шершавый язык поворачивался с трудом.
   Пустое. Я уже собиралась идти отсюда. – Она, не таясь и нисколько не смущаясь этим, разглядывала его в упор своими неземными фиолетовыми глазами и, несмотря на сказанное, уходить, похоже, не собиралась. По крайней мере, стояла неподвижно и так же прямо, по-балетному, как показалось, сначала. Спиной к могиле и лицом к нему. И также – обеими руками – придерживала на груди черную соломенную шляпу с вуалью. Произнеся это своим низким хрипловатым голосом с тем же странным, необъяснимым акцентом, она замолчала. Но молчание это было каким-то требовательным – она молчала так, будто приказывала ему отвечать немедленно, продолжая их странную беседу, и он подчинился.
   – Могу я задать вам вопрос?
   – Чья это могила? Разумеется, вопрос естественный. Степан Аркадьевич фон Паллен мой… дедушка. – Она замялась буквально на секунду. Словно подыскивая слово. «Странно, – подумал он почему-то, – так хорошо говорит по-русски и забыла такое простое слово. Совсем не редкое». Она же, словно прочитав его мысли, повторила еще раз: – Да, именно дедушка. Я, знаете, вдруг усомнилась, так ли это звучит. Дома мы, разумеется, всегда говорим по-русски, но дедушка умер так давно, maman еще не была и замужем.
   – В тысяча девятьсот пятьдесят девятом году. Я как раз родился.
   – О! Ну для мужчины возраст имеет мало значения, вы согласны?
   – Не знаю, я никогда особенно не задумывался над этим.
   – Так именно и значит, что я права, – вы не задумывались над этим. Любая женщина подумала бы уже тысячу раз, нет, много больше – сколько дней в ваших сорока годах? – столько раз бы и подумала. А вы и родились в России?
   – Да, и родился, и вырос, и сейчас живу, и умереть надеюсь в России.
   – О! Ну зачем такая меланхолия – вам еще не годится умирать, слишком рано. А что, вы и вправду так любите вашу Россию?
   – Очень люблю. – Он постепенно обретал привычный свой тон и манеру держаться, но еще нельзя было утверждать, что окончательно рассеялось наваждение странного знакомства. Они по-прежнему стояли возле могилы, но она не двигалась с места и он, словно привороженный, не делал ни шага, не пытался увлечь ее прочь. Словно говорить они могли только здесь, у могильной плиты неведомого барона фон Паллена, покинувшего этот мир в год, когда он, Дмитрий Поляков, в нем появился.
   – Так много пишут теперь о ней, все словно сошли с ума, и что же вы – «новый русский»?
   – Видимо, да. Но что вы понимаете под «новым русским»?
   – О, я ровно ничего в этом не понимаю. Так просто, забавные такие слова – «новый русский». Однако как долго мы стоим здесь. Едемте куда-нибудь. Уже, наверное, время обедать. Который теперь час? – Она произнесла все это не то чтобы быстро, но враз, на одном дыхании и оттого даже слегка задохнулась. Вообще же она говорила медленно, даже слишком, порой растягивая слова. Возможно, потому такой странной казалось речь, в принципе, правильная и даже, пожалуй, хрестоматийная, а может – академическая – он никогда не был силен в таких определениях.
   К тому же – не это было главным.
   Его почти потрясла, ее откровенная манера, преподносить собственные предложения, как о дело, совершенно решенное и подлежащее немедленному, неукоснительному исполнению. Ему знакома была эта манера, свойственная обычно женщинам очень красивым, избалованным и оттого капризным. Она владела ею абсолютно.
   С женщинами такого сорта Дмитрий Поляков, как правило, не общался, поскольку терпеть их не мог. Но если вдруг случалось – приходил в тихое холодное бешенство – и откровенно хамил. Обычно прием удавался – нахальное, самоуверенное существо, оказывалось скользкой, неуклюжей, напуганной улиткой, внезапно лишенной надежного, красиво мерцающего домика.
   Ему нравились девочки милые, тихие, домашние, кокетливые – наивно, трогательно, почти по-детски – таких он не обижал никогда, каким бы образом не поворачивалась жизнь. И даже – напротив – думал порой, что, расправляясь с холодными, капризными хищницами, защищает милых красавиц, подчеркивая и возвеличивая их легкую светлую прелесть.
   Сейчас, однако, все было по-другому.
   Глаза его были широко открыты и не утратили способности видеть, слух не обманывал, а мозг работал четко и ясно. И все они вместе, дружно взывали к рассудку, предупреждая: «Остановись! Она из тех, из хищных, со всеми – ярко выраженными и худшими, притом – их ужимками и гримасами!»
   Но он лишь послушно взглянул на часы:
   – Половина первого.
   – «Constantin Vacheron», – как бы про себя заметила она марку его часов, – вы богатый человек, господин?.. Бог мой, да вы до сих пор не представились! Фи, как скверно.
   – Простите. – Он – вернее, одна его часть – и вправду готова была согласиться с тем, что поступил ужасно скверно, другая же искренне возмутилась: «Какого черта, голубушка, ты не британская королева…», но первое «я» оказалось проворнее. – Дмитрий Поляков, русский, как вы уже знаете, предприниматель. – Он даже изобразил что-то вроде легкого полупоклона, но руки не протянул – первое «я» сделать это запретило.
   – Прекрасно, господин Поляков. Я – баронесса фон Паллен, но вам, пожалуй, позволю называть меня Ирэн или Ириною, по-русски, как вам будет угодно. Что ж, будем считать, теперь мы знакомы, вы можете отвезти меня куда-нибудь пообедать. Машина ждет, полагаю?
   – Конечно. – Он отступил назад, давая ей отойти от ограды, и почему-то приготовился ждать. Но на могилу, возле которой долго и скорбно – как показалось со стороны – она стояла, Ирэн фон Паллен даже не взглянула. Медленно вскинув руки, отточенным жестом водрузила на голову широкополую черную шляпу, опоясанную узкой полоской вуали, не спеша достала из маленькой черной сумочки, переброшенной через плечо, большие темные очки, надела их, спрятав от мира свои немыслимые глаза. Затем – приблизившись к нему почти вплотную, резким жестом взяла под руку и повлекла за собой вдаль по тенистой аллее, ведущей к кладбищенским воротам. Рука была неожиданно сильной, походка стремительной – он не сразу приноровился к ритму ее шагов. Поля шляпы касались его щеки, и свежие кладбищенские ароматы, так поразившие его вначале, напрочь вытеснил горьковатый запах ее духов: запах мокрой листвы какого-то экзотического растения.
   Я неплохо знаю Париж, но, думаю, будет лучше, если вы сами скажете, где бы хотели пообедать, – откровенно заискивающе поинтересовалось его новое, второе «я». Первое – привычное, с которым в ладу и согласии прожил, без малого, сорок лет, угрюмо молчало.
   Могло показаться, что оно просто покинуло его, решив вдруг навеки поселиться в тенистых аллеях старинного кладбища Сент Женевьев-де Буа.

   Огромный дом на Васильевском был мрачным и серым.
   Они долго и шумно поднимались по лестнице, вспоминая, на каком этаже квартира знаменитого поэта. Путались, дважды звонили в какие-то не те, чужие двери. Им никто не открыл, возможно, хозяева где-то встречали Новый год, а прислуга была отпущена.
   Возможно, обитатели квартиры просто не стали открывать дверь, заслышав снаружи чужие пьяные голоса – время было неспокойное.
   Возможно, квартиры вообще пустовали – сейчас это было отнюдь не редкость, многие съезжали из столицы.
   Наконец добрались до шестого, а быть может, седьмого, этажа – но как бы там ни было, это был последний этаж, искать более было негде – начали долго, настойчиво звонить, барабанить в единственную на площадке массивную темную дверь без таблички, но с явными следами от нее.
   Ирэн к тому времени чувствовала себя совсем уж скверно – голова все-таки разболелась и болела с каждой минутой все сильнее, угрожая обернуться тяжелым приступом мигрени, к которым была у нее склонность. Состояние было каким-то вялым и похожим на сонное, но она знала точно, что, если прямо сейчас поедет домой и ляжет в постель, заснуть не сможет. Наступит мерзкое состояние – все вокруг: мебель, пол, стены и потолок сначала медленно, а потом все быстрее закружатся вокруг, и будет страшно хотеться пить, но, сколько не станет, пить чая или холодного лимонада, жажда не утихнет. Так будет метаться в ненавистной постели, все отчаяннее, до истерики, раздражаясь, ненавидя себя и весь мир, желая смерти себе и всем вокруг, до самого рассвета, который просочится сквозь плотно задернутые тяжелые шторы, такой же унылый, больной и бессильный, как и она сама.
   Теперь, пока случайная компания бесновалась и галдела на чужой лестнице, безразличная ко всему, Ирэн присела прямо на ступени, обессилено прислонясь хорошенькой головкой к холодному литью перил. Ей было холодно, безнадежно промокли ноги в тонких атласных туфельках, и легкий невесомый мех шубки совсем не грел. Однако она совершенно точно знала, что может вот так без движения, не издавая ни звука просидеть здесь, под чужой дверью, как угодно долго. Хоть всю жизнь Настолько все было безразлично теперь в этом мире, включая новый, только что наступивший одна тысяча девятьсот семнадцатый год.
   Дверь, однако, открыли.
   Компания испустила восторженный вопль, началась толкотня и шарканье ног, кто-то кого-то обнимал, поздравляя с Новым годом, кто-то пытался скорее протиснуться в квартиру, кто-то громогласно требовал шампанского. И тут же раздался громкий хлопок – пробка послушно вылетела из бутылки.
   Вставай, Ирэн! Что ты, право, сидишь здесь как неживая. – Стива подхватил ее под руку, поднял почти насильно, потащил за собой, по дороге расталкивая каких-то людей
   Было ужасно тесно. Она то и дело натыкалась лицом на чьи-то плечи, спины, груди – разгоряченные, потные, пропахшие табаком и каким-то кислым запахом, какой обычно прочно устанавливается в местах, где много и сильно пьют.
   Стива почти грубо тащил ее за собой по длинному нескончаемому коридору, заполненному народом. Наконец ударом ноги он распахнул высокие двери, и они оказались в довольно большой комнате, казавшейся особенно просторной оттого, что в ней почти не было мебели – только овальной формы стол без скатерти, заставленный бутылками, грязными разномастными тарелками, фужерами и стаканами с остатками напитков, посудой с остатками еды. Все это стояло и лежало опрокинутое на столе в страшном беспорядке и отвратительно пахло.
   Вокруг – в таком же беспорядке – стояли и валялись на полу стулья, тоже все какие-то разные, словно их покупали по одному в лавке у старьевщика, а то и просто собирали по знакомым. Скорее всего, это и было именно так.
   Три высоких окна по трем стенам странной комнаты не прикрыты были ни шторами, ни даже занавесками. Темные окна смотрелись странно на светлых, грязных и выцветших обоях – казались чьими-то пустыми глазницами, огромными, неестественной прямоугольной формы.
   Люди, сидевшие за столом, встали, приветствуя вновь пришедших, собрались было, то ли уступить им место, то ли потесниться, принимая новую компанию. Какие-то женщины, одетые ярко и вызывающе, пытались собрать со стола грязную посуду. Кто-то выставлял бутылки и выкладывал свертки с едой. И вся эта ужасающая картина была густо окутана пеленой сизого удушливого табачного дыма, от которого Ирэн немедленно раскашлялась и никак не могла остановиться. Табак, который здесь курили, был крепким, дешевым. А запах – как прочие запахи в этом доме – кислым.
   Теперь Ирэн, действительно, была на грани обморока. Состояние, в котором она пребывала, не было вызвано обычным капризом, истерикой, ни даже простым недомоганием – ей и вправду было очень плохо. Единственное – чего хотелось на самом деле, чтобы все оставили ее в покое и дали сесть, лечь или даже просто стать, прислонившись к грязной стене, и забыться, уснуть, да хотя бы и умереть, – так тошно было сейчас душе и телу.
   Но Стива решительно не желал оставлять ее в покое:
   – Ирэн, голубушка, ну очнись, что с тобой такое, ты же хотела ехать? Сейчас я тебя с ним познакомлю. – Он встряхнул сестру за плечи и внимательно и как-то не пьяно вдруг взглянул в помертвевшее лицо. – Ну, конечно, деточка, сейчас будет кока. Я и позабыл совсем.
   Он снова, но уже гораздо бережнее увлек ее за собой, они оказались в другой комнате. Эта – была несколько меньше первой, а быть может, так только казалось из-за полумрака, который царил повсюду, скрывая большую часть пространства. Неяркая, но раскидистая, в форме причудливого цветка, настольная лампа темно-рубинового стекла чудом поместилась на небольшом письменном столе, заваленном какими-то бумагами, газетами, книгами. Здесь же тускло поблескивали потемневшими боками несколько бронзовых статуэток, изображавших обнаженные женские фигуры, а поверх газет стояла огромная мраморная пепельница, полная окурков. В густом полумраке комнаты угадывались очертания еще какой-то мебели, но разглядеть, что там такое, было невозможно. Ноги ее – между тем ощутили сквозь тонкие, промокшие насквозь подметки, мягкий упругий ворс ковра, ноздри вдохнули запах пыльной бумаги, застарелый аромат табака, но не того дешевого, кислого, что витал в большой комнате и прихожей, – это был довольно приятный: пряный и горький одновременно. Похоже, что комната служила кабинетом хозяину квартиры.
   Стива довольно уверенно двигался в густом полумраке и чувствовал себя вполне свойски.
   – Вот, присядь сюда. – Он мягко подтолкнул ее к низкой оттоманке, покрытой чем-то жестким и даже колючим. Когда она, подчиняясь ему, опустилась на тахту, нашарил рукой и подложил под спину мягкий шелковый валик, – отдохни немного, я сейчас все организую. – Он довольно быстро направился к выходу, не боясь оступиться или натолкнуться во тьме на какой-нибудь предмет.
   «Он действительно хорошо знает эту квартиру и, значит, не наврал про Ворона», – подумала Ирэн, с удовольствием вытягивая ноги на оттоманке, покрытой жестким ковром, с коротким колючим ворсом, тяжело стекающим откуда-то со стены и убегающим дальше – на пол, покрывая значительную часть комнаты.
   Обещание брата раздобыть кокаин, вернуло Ирэн к жизни – она стала даже прислушиваться к громким голосам в соседней комнате, хотя никто из горланящих там людей ее особенно не интересовал. «Вот Ворон – это другое дело. Интересно, здесь ли он? Каков он внешне?» Она уже начинала жалеть, что в комнате так темно и нельзя достать из сумочки зеркальце, расческу, чтобы привести себя в порядок. «Выгляжу я, наверное, ужасно», – подумала она, пытаясь руками на ощупь поправить тяжелую копну волос, собранных в высокий пучок на затылке. Но в этот момент узкая полоска света на темной стене стремительно расширилась – в распахнутом проеме – темные на ослепительном фоне света – возникли две мужские фигуры, а потом вспыхнул матовый желтоватый, но довольно яркий свет – кто-то включил тяжелую бронзовую люстру под высоким потолком, с плафонами из муарового.
   Испуганным зверем метнулся мягкий полумрак, затаился до поры в далеких темных углах.
   Ирэн, дорогая. – Стива казался не таким уж пьяным – то ли держал себя в руках, то ли протрезвел в сыром тумане питерской ночи – Позволь представить тебе великого пиита и философа, дружбой с которым дорожу чрезвычайно, а ты знаешь – я на такие слова скуп. Андрей Валентинович Рысев. Известен и тебе, безусловно, но под псевдонимом «Ворон». Знаю, зачитываешься, как и все мы. Теперь изволь лицезреть. Полюби его, детка, как я. Друг мой, – теперь Стива обратился к мужчине, вошедшему вместе с ним, не проронившему пока ни слова, скрываясь за широкой спиной рослого барона, – друг мой, имею честь представить тебе: сестру моя – баронессу фон Паллен, Ирэн. Думаю, она сразу же позволит тебе без церемоний звать ее Ирэн, как все мы. Друг мой, говорить мне это, быть может, и не подобает, но ты и сам теперь видишь, сестра моя замечательная красавица: без всякого преувеличения первая в этом городе, черт бы его побрал со всеми нами – разве же это Новый год? – Стива вдруг разразился истерическим и совершенно глупым смехом, и стало ясно, что он все-таки смертельно пьян. Однако теперь она менее всего думала о брате и странных метаморфозах, с ним происходящих. С жадным вниманием, как могла себе позволить только она – не таясь и нимало не смущаясь откровенного любопытства, Ирэн разглядывала вошедшего с братом мужчину.
   Первым ее чувством было разочарование.
   Рысев имел внешность совершенно заурядную. Был он невысок, щупл, узок в плечах, волосы стриг ни коротко ни длинно, были они к тому же тонки и цвет имели какой-то неопределенный – скорее пепельно-русый, из тех, что чаще всего встречается у обыкновенных русских мужчин.
   Лицо его было очень худым, с ввалившимися щеками, прорезанными двумя глубокими складками-морщинами, из тех, что бывают на лицах от рождения, а не приходят со старостью. Такие же две глубокие морщины очерчивали тонкий злой рот. Нос был большим, может быть, даже слишком большим для такого маленького худого лица, с сильно выраженной горбинкой.
   Глаза, очень светлого серого цвета, почти белые, к тому же – изуродованы толстыми стеклами очков в тонкой металлической оправе – и потому казались неестественно большими и выпуклыми, как у какой-то диковинной и неприятной рыбы.
   Одет он был просто и даже убого, в кургузый сюртук неопределенного цвета и такие же сиротские брюки.
   Все это Ирэн увидела сразу, одним долгим немигающим взглядом исследовав неподвижную фигуру модного пиита с ног до головы, и ей стало невыносимо обидно. Почти до злых слез, как если бы вдруг не дали обещанного или обманули каким-нибудь еще совершенно несносным образом.
   Однако Рысев заговорил, и голос его оказался неожиданно низок и глубок, к тому же он как будто не был смущен или раздосадован тем, как долго и пристально разглядывала его Ирэн. Напротив, молчанием и неподвижностью своей он снисходительно давал ей возможность довести начатое дело до конца.
   – Я много слышал о вас, баронесса, и теперь рад тому, что в очередной раз убедился: все слухи – вздор.
   – Как прикажете понимать вас?
   – Зачем же вы спрашиваете, ведь хорошо поняли меня, потому что, в сущности, я сказал пошлость.
   – О, это что-то новенькое, продолжайте, господин Рысев, или вам угодно, чтобы я звала вас господином Вороном?
   – Это как вам будет угодно, мне любое мое имя так же мало ласкает слух, как имя любого другого человека – я людей не люблю и для себя исключения не делаю. Кстати, теперь я опять говорю пошлость, из тех, что приводят в восторг экзальтированных смольнянок. Вы же, милостивая государыня, к их числу принадлежать не изволите, посему не лукавьте, вам не идет. Ничего нового я вам не сказал, потому что я сказал вам вот что: «Слухи о вашей красоте будоражат город, но слухи – вздор, потому что на самом деле вы гораздо лучше». Так вот, эту пошлость вам, очевидно, говорит каждый, кто имеет честь быть представлен или, уж по крайней мере, каждый второй. Станете ли теперь утверждать, что я не прав?
   – Не стану. Но зачем же вы говорите пошлости?
   – Не обидитесь, если скажу честно?
   – Нет, обещаю.
   – От лени. Лень думать над серьезной фразой. Хотя вы ее заслужили.
   – Что такое я заслужила, господин пиит?
   – Чтобы о вашей красоте говорить серьезно без пошлых дифирамбов и жалкого рифмоплетства. Вы чертовски, именно чертовски красивы. Бог не стал бы творить женщину такой – слишком велик соблазн страсти, именно страсти – не любви, а страсть – грех по его, Божьему, разумению. Признайтесь, вас ведь не любит никто и вам любовь не ведома? А вот страсть к вам сжигает дьявольским огнем не одну смертную душу, увлекая ее в геенну безвозвратно, заметьте. И вам страсть известна давно и в разных ее проявлениях. Вы – и есть сама страсть, явленная несчастным перед страшным концом, вот что скажу я вам, бедный пиит. И это уже не пошлость. Видите ли теперь разницу?
   – Да вы-то откуда про все то знаете, не из пошлых ли слухов обо мне?
   – И снова лукавите вы, исчадие ада! Но вам и полагается быть лукавой, иначе вам и быть нельзя. Разве похож я на того, кто живет пошлыми городскими слухами, тем более касаемо женщин? Зачем мне слухи? Все, кто интересуют меня, приходят ко мне сами и сами рассказывают все то, о чем я знать хочу. А если умалчивают о чем-либо лукавят, как вы сейчас, я просто вижу то, что хочу увидеть. Однако полно об этом. Стива сказал, что вы просили достать кокаина, я сейчас принесу. Угодно ли?
   Она лишь кивнула. Недолгая речь Рысева произвела на Ирэн сильнейшее впечатление. Она не замечала более его унылой внешности и уродливых рыбьих глаз за толстыми стеклами очков. Голос его проникал в нее и звучал там, переливаясь и вибрируя, как низкий звон тяжелого мелодичного колокола, отчего сладко сжималось сердце, холодели конечности, в преддверии чего-то неведомого, страшного, но и влекущего одновременно. Тело сводила томная властная судорога желания, какого-то странного, идущего не изнутри, как обычно, но откуда-то извне, не так как прежде. Неведомого ранее. Пугающего и манящего.
   «Страсть – не любовь, совсем иное, не от Бога и божественного, славящего любовь, а напротив – от сатаны, из его дьявольских кипящих глубин» – сказал он, и она поразилась, как точно сказал он это.
   Еще в ранней юности, предаваясь греховным играм с братом, и позже, с упоением плотской радости, отдаваясь учителю латыни и многим – потом – другим мужчинам, она нередко задавалась вопросом. Отчего это грех именуют порой любовью, как и божественное, доселе ей неизвестное чувство, освященное именем Христа и воспетое в молитвах.
   Сейчас он удивительно точно и кратко – вскользь и как бы походя – сформулировал ее мучительные сомнения. Более того, едва лишь взглянув, уверенно заметил, что ей не дано любить. И этим коротким замечанием тоже подтвердил давние опасения. В водовороте плотских наслаждений, она, действительно не испытала еще ни разу той любви, которая была воспета во множестве романах и поэтических произведениях, которые читала жадно и со вниманием.
   Когда же, предаваясь излюбленным фантазиям своим, она пыталась представить, что подобное чувство все же настигло ее: вот любит, испытывает к предмету все те описанные многократно сердечные порывы и влечения души, а не тела, но непременно финалом мечтаний всегда был акт плотской любви. Причем распаленное сознание рисовало его особенно ярким и необычным, как требовало жадное избалованное тело. И романтические фантазии блекли, отступали на второй план, словно не с них все начиналось в мечтах.
   Теперь он сказал об этом просто и коротко: «Вам не дано любви» – и выходило так, что был прав.
   Дверь снова отворилась, впустив волну шума и тех же отвратительных запахов еды, вина и дешевого табака, что витали в соседней комнате, но тут же ее плотно прикрыли, как бы желая оградить Ирэн от всего, что происходило там.
   Рысев, мягко ступая по ковру, приблизился к тахте. В руках он держал маленькую серебряную табакерку, небольшое круглое зеркальце в серебряной оправе с причудливо изогнутой короткой ручкой.
   – Здесь все, что вы просили, Ирина Аркадьевна, – обратился он к ней крайне почтительно.
   И через несколько мгновений ее дрожащие ноздри уже вдыхали ровную, мастерски отмеренную белую рассыпчатую дорожку, туманя легким дыханием тускло поблескивающую поверхность зеркала, которое Рысев услужливо придерживал перед нею.
   Благодарю вас. – Она действительно благодарна была ему и за тепло и относительный уют этой небольшой комнаты, и за кокаин, который уже через несколько минут принесет облегчение, наполнит больное и вялое тело свежей горячей силой, а голову – шальными звонкими мыслями. За то, что он освободил ее от общества чужих, отвратительных ей людей, которые шумели и буйствовали сейчас за дверью, и даже Стивы, с его пьяным смехом.
   Ей снова хотелось слушать его, потому что сейчас начинало казаться: ему известно о ней, ее жизни, да и о жизни вообще, что была так скучна и несносна последнее время – что-то новое, неожиданное, захватывающее. Что заставит усталое и холодное сердце забиться иначе: тревожно и трепетно, в предчувствии неведомой радости, которая непременно должна быть. Как бывало в далеком детстве, когда, едва проснувшись, она испытывала приступ такого необъяснимого беспричинного счастья, что остатки сна стремительно отлетали вместе с одеялом, отброшенным сильными маленькими ножками одеялом, и звонкий смех маленькой Ирочки заставлял старую няньку, вздрогнув и уронив вязание, мчаться в детскую, улыбаясь и радуясь тоже неведомо чему.
   Она была уверена, что сейчас он будет именно говорить с ней, а потом… Потом, когда начнет действовать наркотик, она уже совершенно точно знала, что почувствует и чего немедленно захочет и, конечно же, получит, как получала всегда. Но предчувствие и желание того, что непременно и скоро произойдет между ними, не так сильно занимало ее, как обычно. Сейчас она хотела слушать его завораживающий голос, и, поджав под себя ноги в промокших атласных туфельках (снимать их самой было лень – а он не предложил этого сделать), она поудобнее уселась на оттоманке, и прикрыла глаза, приготовившись слушать.
   Рысев, однако хранил молчание.
   Ирэн слышала его легкие шаги, он аккуратно перемещался по комнате где-то рядом, что-то доставал из-за какой-то дверцы – раздался слабый скрип, потом легкий перезвон, похожий на тихое позвякивание бокалов.
   «Господи, неужели он просто предложит вина и все произойдет как всегда и как обычно. Нет, я не хочу так… Он не должен вести себя как все», – капризно подумала она и открыла глаза.
   Рысев стоял подле тахты, и в руках у него действительно было нечто похожее на бокал, но скорее это был все-таки кубок. Большой, старинный, на массивной бронзовой, а может, и золотой, ножке. Чаша выполнена была из очень темного прозрачного стекла, необычной огранки. В ярком свете массивной люстры грани чаши сияли и переливались глубоким темно-фиолетовым цветом, и видно было – сосуд до краев наполнен какой-то жидкостью.
   Присмотревшись, Ирэн разглядела, что литая ножка кубка исполнена была как толстый витой ствол диковинного растения, ветви которого тянулись ввысь и оплетали стеклянную чашу причудливым узором, достающим почти до ее краев, как если бы она была плодом этого странного дерева. Вещь была завораживающе красива, Ирэн невольно залюбовалась ею, забыв о своем мимолетном раздражении.
   Рысев же, словно угадывая ее мысли, заговорил:
   – Кубок этот старинный достался мне по случаю, и уж потом я узнал, насколько древняя и ценная это вещь. Возможно, из него пили еще римляне и кто знает? – возможно, сама великая царица Клеопатра касалась его краев своими божественными губами. Кстати, заметили ли вы, стекло, из которого выполнена чаша, удивительного фиолетового цвета, почти как ваши глаза. Теперь мне кажется – это не просто так. Но как бы то ни было, какой бы знак ни посылала нам судьба – выпейте это. Вам сразу станет много легче, вы отдохнете, это необходимо теперь – я вижу. А позже, если будет угодно, мы еще поговорим. Я многое имею сказать вам, поверьте.
   – Но я не хочу спать!
   – О, это будет не сон, вы просто ненадолго перестанете ощущать все, что вас раздражает теперь. Прошу вас, выпейте это. Вы ведь не думаете, что я желаю вам зла?
   – Зла? Нет, об этом я думала менее всего. Но что это? – Ирэн действительно совершенно не боялась предложенного ей напитка, ей было любопытно, но она испытывала некоторое раздражение оттого, что все между ними происходит не так, как задумала она несколькими минутами раньше. Однако он был настойчив, хотя и мягок и, как прежде, безупречно вежлив и почтителен по отношению к ней. В конце концов она решила, что согласится попробовать его напиток. Кто знает, возможно, это окажется забавно и подарит новые, доселе не ведомые ощущения? Ирэн слыхала что-то о травах, настоями которых потчует своих посетительниц придворный «Старец», после чего те впадают в гипнотическое состояние и делаются совершенно покорны его воле. Это Ирэн не пугало нисколько.
   – Настой из разных трав, целебных в большинстве своем. Он приготовлен по рецепту очень древнему, почти такому же древнему, как этот кубок. Отведайте, Ирина Аркадьевна, вы не пожалеете.
   – И вам он тоже стал известен по случаю?
   – Вы напрасно изволите насмехаться, именно так – по случаю. Жизнь человеческая, Ирина Аркадьевна, вообще состоит сплошь из различных случаев, приметных и не очень. Проблема человека состоит-то как раз в том, что он очень часто проходит мимо случаев значительных для него, полезных, а то и фатальных, но уделяет слишком много внимания приключениям зряшным.
   – Что ж, будь по-вашему, давайте сюда ваш случайный напиток. Но знайте: если случится со мной что-нибудь скверное, Стива непременно убьет вас – он меня любит безумно и бывает очень несдержан, про то весь город знает. – Она говорила это, легко смеясь, – наркотик уже подернул сознание радужной искрящейся дымкой, все вокруг начинало казаться ей забавным, сулящим сплошное веселое приключение.
   Напиток к тому же был приятен на вкус, слегка горьковат и вроде отдавал легким запахом дыма, был освежающе прохладен и слегка вязал рот, но это тоже было в меру и довольно вкусно. Она осушила кубок до дна и, дурачась, опрокинула его над своим лицом, откинувшись на спину и улыбаясь Рысеву призывно, как умела она, порочно и наивно, по-детски одновременно. Он ласково улыбнулся ей в ответ, бережно вынул драгоценный кубок из слабеющей руки и, наклонившись, тихо дотронулся губами до ее гладкого, высокого, как на античной камее, лба.
   «Это еще что такое?» – хотела шутливо возмутиться Ирэн, но голоса своего не услышала, ей показалось, что он стал легок и невесом, как все тело. Веки же, напротив, налились свинцовой тяжестью и медленно закрыли прекрасные фиалковые глаза, уже подернутые слепой дымкой бесчувствия.

   Монастырские, а после – больничные строения были не столь ветхи, как показалось с первого взгляда, – забор, хоть и зиял несколькими проемами, был, тем не менее, высоким и сложен в свое время добротно – в три кирпича. Правда, не было ворот. Но два одноэтажных длинных дома-барака сохранились довольно неплохо. Разрушились только некоторые внутренние перегородки, торопливо возведенные из тонкой фанеры, опилок и плохой штукатурки в ту пору, когда монастырские клети спешно оборудовали для приема душевнобольных.
   Теперь оба дома походи были на два просторных крепких сарая – и это вполне подходило.
   В одном – где когда-то была монастырская кухня и трапезная, а позже – больничный блок питания, сохранилась большая закопченная печь, вполне пригодная – на первый взгляд – и сегодня.
   Пока выходило, что два – как минимум – сооружения годились вполне. Так – про себя решил Ахмет. Однако, в монастырской ограде обнаружилось еще два заметных строения.
   Небольшой крепкий домик, разделенный внутри на две половины – каждая с отдельным выходом. Здесь, видимо, жили врачи, а раньше какое-то монастырское начальство, название которого он так и не вспомнил, сколько не пытался. Возможно, священник, – подумал Ахмет, но тут же отдернул себя: монастырь-то был женский. Хотя христианство, а особенно православие, представлялось ему очень терпимой религией, в отличие от ислама и даже католичества. Здесь могло быть и такое.
   Со вторым сооружением все было как раз наоборот – его уже почти не существовало. Когда-то это была церковь, совсем маленькая, возможно просто часовня. Но как бы там ни было, от нее практически ничего не осталось теперь – только каменный остов фундамента и каменные осколки разной величины, разбросанные вокруг. Некоторые – удивительным образом сохранили фрагменты росписи, украшавшей когда-то своды маленького храма. Теперь казалось, что вокруг развалин валяются окаменевшие человеческие останки – отсеченные головы, руки с тонкими запястьями и круглыми маленькими ладонями, фрагменты тел, облаченных в старинные одежды. Зрелище запрокинутого к небу темного продолговатого лица, с огромными белыми глазницами, устремленными прямо на того, кто имел неосторожность приглядеться к каменному обломку под ногами, могло повергнуть если в ужас – таким живым и грозным был взгляд. Однако ж, эти трое были привычны были и не к таким зрелищам.
   Но – любопытство.
   Ахмета некоторое время занимал вопрос, отчего именно церковь пострадала так сильно? Выходило – большевики рушили ее как-то иначе, по сравнению с прочими монастырскими сооружениями. Другим – более совершенным – а вернее, варварским – способом. Что было вряд ли.
   Графа заинтересовали осколки камней, сохранившие фрагменты росписи, и он сосредоточенно поддевал носком ботинка каждый, пинал обломки часовни, как футбольные мячи, вертел их во все стороны, отыскивая следы живописи. «Свинья, – без особого раздражения подумал Мага, наблюдая за манипуляциями Графа, – изображает из себя верующего. Все русские так: вера для них – просто мода, как шестисотый «мерседес» или джинсы от «Версаче». Волосатую грудь Графа, действительно украшал массивный золотой крест, щедро усыпанный крупными бриллиантами. И всякий раз, проезжая мимо храма и даже маленькой деревенской часовенки – если не забывал, увлеченный беседой или забойной песней, гремевшей в динамиках – он истово троекратно крестился, бормоча что-то отдаленно напоминающее «Господи, помилуй».
   Впрочем – так или иначе – осмотр монастырских развалин они завершили и остались довольны.
   Это было вполне подходящее место для того, чтобы сделать привал перед последним броском за русскую границу – обратно, к себе. Здесь даже можно было принять короткий бой, и продержаться некоторое время – под обоими уцелевшими зданиями сохранились просторные подвалы, в них дышалось несколько легче, чем наверху, под палящим полуденным солнцем.
   Проблемы возникло только две – вода и электричество.
   Последнее не подавалось сюда с момента закрытия больницы, столбы, по которым тянулись некогда электрические провода, были повалены и частично сгнили, частично исчезли вовсе, растащенные, рачительными казаками. Но эту проблему легко решал маленький, мощный генератор, из тех, которыми пользовались российские военные, которые с удовольствием продавали за бесценок, а то и просто бросали в ходе боевых действий, посему нехитрые, но весьма практичные устройства имелись сейчас едва ли не в каждом чеченском дворе.
   С водой было сложнее. Водопровод здесь тоже когда-то был, и ржавые обломки труб торчали в некоторых местах, погнутые, занесенные песком и заросшие колючим и пыльным степным бурьяном. Извлечь из них воду было совершенно невозможно, да и небезопасно. Вода – не генератор, достаточного количества с собой не привезти. В том, что вода потребуется в изобилии, было ясно.
   – Воды пойдет много – все будут пить, а еще – раненые… и вообще, в жару хорошо облиться – все понимали это без слов, просто Мага делился вслух богатым боевым опытом – еще до их войны он воевал в Карабахе, в Абхазии – там везде было жарко. Он знал, что такое вода.
   «Да, вода – фактор еще и психологический, люди легче смиряются с отсутствием еды, тем более в жару, но сознание того, что вода ограничена, может породить даже панику». – Ахмет не сказал этого вслух, мысль была слишком сложной, он хорошо знал: таковые лучше оставлять при себе – солдаты не любят умников, даже если уважают их за личную доблесть или в силу других обстоятельств. Он просто кивнул, соглашаясь с Магой.
   – Ну, Граф Орлов, – не находя решения и начиная от этого заводиться, Мага переключился на Графа, зная, что тот стерпит все – какие будут ваши предложения? А то смотри, придется работать водовозом. – Мага даже засмеялся, представив, как придется вертеться Графу, если его и впрямь заставят доставлять воду через оцепление местного ОМОНа или какой-нибудь «Альфы», которую, возможно, пригонят из Москвы, в противовес засевшему в монастыре отряду боевиков.
   У монахинь источник был или колодец – вода там, говорили, святая, – мрачно и не очень уверенно ответил Граф. Он-то хорошо понимал: Мага почти не шутит. Крутой нрав полевого командира Магомеда Хапсирокова, известного более как Мага Дербентский, потому что родом был из этого прикаспийского городка, был широко известен. Он не понимал слово «нет», ни на одном языке, а их, кроме русского, знал еще несколько, все – из наречий Северного Кавказа. Воевал отчаянно, но, как поговаривали, крови при этом пролил раза в три больше, чем требовали боевые задачи. Просто не терпел, когда кто-то перечил. А способ наказать виновного знал только один, как и аргумент в любом споре – так получалось. Теперь перспектива оказаться единственным виноватым в глазах Маги Графа почти парализовала. Рафинированный интеллигент, эстет и философ, Ахмет, которого за глаза авторитетные полевые командиры, звали Хайямом, вряд ли сможет, да и захочет, вступиться за него, если Мага осатанеет всерьез. Хайяма никто не посмел бы упрекнуть в трусости – он воевал честно и рисковал жизнью наравне с другими. К тому же с ним, а точнее с его изощренным умом и изобретательностью, молва связывала знаменитые операции на российском финансовом рынке, которые принесли Ичкерии необходимые перед войной миллионы, а возможно – миллиарды долларов. И все же то положение, которое он занимал теперь, проистекало не из этого. Хайям был другом и названным братом одного из самых серьезных и влиятельных молодых чеченских генералов. Тот, собственно, и разрабатывал сейчас ту самую операцию, ради которой они находились теперь в мрачных стенах старого монастыря, и которая – вдруг – оказалась под угрозой срыва, потому что вода в этих руинах вряд ли отыщется скоро. И это могло стоить ему, Графу Орлову, жизни (мелкий бандит Васька Орленок так полюбил ниспосланную как дар свыше новую кличку, что даже сам себя называл никак не иначе).
   Колодец был или источник, бабка точно говорила, – более уверенно повторил он, и ленивая обычно память сейчас, испуганно встрепенувшись, действительно явила ему очень живо образ давно уж помершей бабки Веры, которая и впрямь рассказывала про святой колодец, вода в котором была целебной.
   И где же он? – ехидно поинтересовался Мага. Россказням Графа он не верил, скорее полагал, что тот теперь будет врать безбожно, чтобы отсрочить возмездие. А наказать нахального русского прощелыгу Мага был настроен определенно. Должен же хоть кто-то ответить за три бесцельно потраченные дня и проваленное задание.
   – Ну подумай сам, Мага, откуда же я могу это знать? Ведь это когда было? Ведь не моя даже бабка оттуда воду брала, а ее мать. Искать надо, может, найдем.
   – Колодец действительно должен быть, – неожиданно подал голос Ахмет, – монастырь старый, водопровода тогда еще не было и в помине – где-то же они брали воду? Насчет того, что святой, сказки, конечно, но какой-то источник есть. Определенно.
   – И как мы его будем искать, копать здесь все подряд? – Мага начинал злиться всерьез. Ахмет, конечно, был старшим, но и он не смел заставить его как, раба рыть эту иссушенную землю под раскаленным солнцем.
   – Сначала надо внимательно осмотреть всю территорию. Над колодцем, если он был, должно быть возвышение, лучше бы, конечно, каменное, тогда больше вероятности, что оно сохранилось, но и от деревянного, может, что-то осталось. Надо искать. – Ахмет говорил без раздражения, спокойно, не стремясь подчеркнуть, что последнее слово будет за ним, и это несколько успокоило Магу, в конце концов, лучшего места им не найти. В этом он был уверен. Может, имеет смысл поискать этот чертов колодец.
   Они разошлись в разные концы территории и медленно, шаг за шагом, начали заново осматривать ее, отыскивая следы мифического колодца. Солнце нещадно пекло, каждое движение давалось с трудом – даже тренированные тела теряли последние силы, они старались пить как можно меньше, хотя минеральной воды в холодильнике джипа было достаточно – жидкость тут же испарялась из организма, покрывая кожу противной липкой пленкой горячего пота.
   Было еще только около трех часов пополудни, и одному Аллаху ведомо, сколько еще времени займут эти изнурительные поиски, завершатся ли они успехом.
   Все произошло, однако, достаточно быстро – не прошло и часа, как радостный возглас Графа нарушил напоенное зноем безмолвие. Возможно, подстегнутый страхом, он усердствовал более прочих, возможно, ему просто повезло, но остов заброшенного колодца нашел именно он. Надо сказать, это было не просто: под грудой каменных обломков, образовавших подобие невысокой пирамиды, занесенных сухой горячей землей вперемешку с песком, заросших густым колючим бурьяном, разглядеть то, что много лет назад было каменным ограждением монастырского колодца.
   Вооружившись двумя саперными лопатами, они довольно быстро разворошили заросли бурьяна, раскидали слой земли под ним, развалили некоторые не слишком крупные камни: отдельные кирпичи и целые куски кирпичной кладки, намертво сцепленные добротным старинным раствором, но далее работа не пошла.
   Под верхним слоем шло плотное нагромождение огромных камней-валунов, что встречаются часто в степи, неведомо когда и кем занесенные на вольные песчаные просторы. И, видимо, только под ним скрывалась глубь колодца, хранящая живительную подземную влагу.
   – Идиоты были эти большевики, – заметил Мага, тяжело опускаясь на землю и с отвращением сдирая с себя абсолютно мокрую футболку. Пот ручьями струился и по его загорелому телу, покрывал лицо, скатываясь с красиво очерченных бровей, едкой влагой заливал глаза, отчего Мага досадливо щурился и часто моргал. – Чем им так помешал этот колодец? Ну, подумаешь, святая вода. Объявили бы всем, под страхом расстрела: все, с сегодняшнего дня – не святая. Но пить можно. И все. Зачем было камни-то ворочать?
   – Слушайте, а может, они клад зарыли – золотишко, камешки, прочее – у монашек вполне, и водилось, а? – Идея эта внезапно озарила Графа, и он тоже прекратил работу, присел на корточки рядом с развороченной пирамидкой и, забыв про усталость и даже страх, оживленно завертел головой, переводя круглые маслянистые глаза с одного из своих опасных спутников на другого.
   Ахмет хранил молчание, но и он отложил в сторону лопату и тяжело опустился на землю, прислонившись спиной к горячим камням. Непривычное к физической работе тело начинало предательски ныть, и он знал: через несколько часов малейшее движение отзовется ноющей болью. Но, разумеется, думал не об этом. Злой вопрос, едва ли не вместе с песком, забившим рот, выплюнул Мага. Но Ахмет задумался над ним много раньше, едва лишь увидел поросший бурьяном странный холм, похожий на скифский курган в миниатюре. Совершенно очевидно было, что колодец – если, конечно, то, что уже более часа они пытались отрыть – был колодцем, кто-то ранее старательно заваливал тяжелыми камнями, собрав их предварительно в округе и притащив на монастырское подворье. Времени и сил эта операция, надо полагать, потребовала немало. И совершенно непонятно было, во имя чего? Версия корыстолюбивого – даже в глупых фантазиях – Графа не выдерживала критики. Если в монастыре и были какие ценности, их наверняка сразу же и изъяли победители в интересах молодой советской республики, трудового народа, диктатуры пролетариата или своих личных, это уж как вышло – теперь не узнать никогда. Да и незачем.
   Забавно было, но вполне мог оказаться прав Мага – кто-то из комиссаров оказался настолько фанатичен, что велел уничтожить колодец только за то, что воду почитали святой. Что ж, в те времена вполне могло случиться и такое – фанатиков у красных хватало с избытком. Историю этой страны он знал неплохо. Но что-то мешало ему – в который уже раз удивившись темному хаосу русской души, который интеллигентные иностранцы и сами русские предпочитают красиво называть загадкой – принять примитивную, но, по сути, единственную версию и двигаться дальше.
   Что-то – то ли смутная тревога, то ли ускользающая догадка, туманное, невнятное воспоминание о какой-то давней истории или легенде, связанной с колодцем.
   Он мучительно напрягал память, призывая на помощь ассоциации: степь, песок, колодец… Что? Все было тщетно.
   Он не вспомнил ничего.
   И только тень тревоги и расплывчатое предостережение бередили душу. Но этого было недостаточно, чтобы отказаться от затеи, тем более что решение задачи не представлялось ему слишком сложным.
   – Кто же разберет, что бродило в их атеистических мозгах, – сказал он, отвечая Маге и оставляя без ответа меркантильную гипотезу Графа. – Понятно, что сами мы этот курган не осилим. Поэтому сделаем так: ты, Граф, сейчас сгоняешь на станцию и привезешь сюда бомжей, они там постоянно околачиваются. Сколько будет, столько и привезешь, лимузин у тебя вместительный. Купи им водки и еды, но пить не давай. И пообещай, что хорошо заплатим. Кто мы, не говори. Скажешь, археологи из Москвы. Понятно? Все, действуй – и быстро. Я до темноты хочу увидеть воду или не увидеть ее.
   – Но послушай, Ахмет, они же потом трепаться начнут – какие вы, к черту, археологи, особенно Мага?
   – Не начнут, граф Орлов. И потом – это уже не твоя проблема
   – Да-а? Побойся Бога, Ахмет, проблема не моя, а джип мой. И вся станция будет видеть, как я набиваю полный салон бомжей, а потом…
   – А что потом? Ими что, кто-то очень интересоваться будет? А если и будет… Скажешь, попросили какие-то люди из Москвы, вроде археологи или геологи, ты в этом разбираться не обязан и документы проверять ни у кого не обязан…. Так вот, попросили помочь найти рабочую силу для раскопок. Все. Больше ты никого из них не видел.
   – Ой, Ахмет, но это же явная туфта Сейчас все злые, все только про ваших рабов и говорят, меня ж порвут, когда узнают…
   – Так это, когда узнают… – вмешался в разговор Мага, доселе хранивший непривычное молчание. Ему было интересно, как справится с заупрямившимся Графом, опасения которого бесспорно имели веские основания, главный человек здесь – Хайям. Он был уверен, что не справится, и, получив тому подтверждение, счел себя вполне удовлетворенным и даже обязанным немедленно вступиться и сломить жалкое сопротивление Графа. – Это когда они еще узнают… А я вот знаю уже сейчас, что ты начинаешь юлить, как паршивая собака, совсем не по-графски. И мне это очень не нравится. Ты понимаешь, что это значит, а, Граф?
   – Ой, ну вот только не надо, пугать меня не надо, мы же в одной команде, Ахмет, я же не против, просто нужно легенду, хорошую легенду, чтобы не было сомнений потом…
   – Лучшей легенды, чем я предложил, быть просто не может. Ты знаешь, как меня называют друзья, Граф? Не знаешь. Ну, так я тебе скажу по дружбе. Меня называют Хайям. Знаешь, кто такой был Хайям? Он был великий поэт, мыслитель и философ, и никто лучше него не слагал легенды. Поэтому езжай и гордись – твоя легенда от самого Хайяма. И хватит – пока мы с тобой рассуждаем о возвышенной поэзии, презренные бомжи могут расползтись по своим норам – наступает время послеобеденного отдыха, священное, между прочим, время. Или у вас не так?
   Граф Орлов искренне хотел бы ответить на вопрос Ахмета: сейчас этот немногословный интеллигент казался ему в сто крат опаснее воинственного Маги, но он понятия не имел, что нужно отвечать. Поэтому, решив не испытывать далее судьбу, повернулся и быстро пошел к своей машине, механически отметив про себя, что внутри салона сейчас настоящая сауна – градусов девяносто, не меньше.
   Так и оказалось.
   Включив двигатель, он первым делом выставил кондиционер на максимальную отметку и только после этого со злостью вдавил в пол педаль газа.
   Подняв столб раскаленной пыли, джип сорвался с места, и скоро только маленькая черная точка, стремительно перемещаясь к горизонту, нарушала покой и безмолвие горячей степи.
   – Вызови мне такси!
   Он молча поднялся и пошел к телефону в гостиной, хотя на тумбочке у кровати в спальне тоже был аппарат. Встать ему было сейчас необходимо. Встать, сделать несколько шагов, открыть дверь, поднять трубку телефона, услышать человеческий голос. Что-то сказать и быть услышанным. Все это было для него крайне важно. Важно было понять, что он существует. Как и прежде: самостоятельно и независимо от нее.
   Причем сделать это следовало немедленно. Иначе… Он сам не знал, что может произойти – вернее, не мог вот так, с ходу этого осознать и сформулировать. Сейчас он вообще соображал очень плохо, и только чувствовал. Но чувства были остры. При том, ничего похожего за все свои сорок лет Дмитрий Поляков не испытывал никогда. Он просто и неожиданно, почти не заметив того поначалу, перестал быть самим собой. Утратил собственное «я», причем не только в переносном смысле. Физическом, материальном – пожалуй – тоже. Остро чувствовал, как странным – немыслимым – образом растворился, растаял, как кубик льда, в любимом scott’s – в чужом, постороннем и неприятном ему человеке. В этой женщине. В ней. В какой момент, как и почему произошла эта дикая метаморфоза, он не понимал. Но она произошла.
   Теперь звериный инстинкт самосохранения гнал его прочь, пусть не так далеко, за неплотно прикрытую дверь, подчиняясь – к тому же – приказу этой женщины. Но – прочь.
   Ели мог он сейчас, рассуждать здраво, то, наверное, счел бы это глупым, ибо было понятно – потеря себя, привычного, происходит на уровне нематериальном. Так при чем же здесь прикрытая дверь? Рассуждать, однако, Дмитрий был не в состоянии. Его гнал инстинкт, и он, не раздумывая, подчинялся.
   Консьерж сообщил, что машины дежурят у входа в отель постоянно, надо просто спуститься в холл. И он обрадовался этому несказанно – важно было как можно скорее оторвать себя от нее.
   Он не стал возвращаться в спальню – мысль об этом приводила в ужас и бешенство одновременно. Сидя возле телефона в гостиной, крикнул, что такси ждет, и замер, ожидая ответа. Она могла потребовать сначала ужин, шампанское, еще любви, сказать, что передумала, ехать и остается до утра, да что там до утра – до конца его жизни. Она могла выдумать все что угодно, и он подчинился бы любому ее решению. Ситуация складывалась ирреальной, невозможной, в принципе, но самое дикое заключалось именно в том, что она была, существовала на самом деле, в реальном времени и пространстве. С ним, Дмитрием Поляковым.
   И заключалась в следующем.
   Эта женщина по-прежнему так же не нравилась ему, как и в первые минуты знакомства на пустынной аллее старого кладбища. Его по-прежнему и даже сильнее, чем прежде, раздражало, пугало, бесило в ней все: яркая необычная внешность, неестественная, манерная речь, резкие перепады настроения. То она вдруг начинала говорить долго и туманно, касаясь тем малопонятных – философия, религия, мистика. То вдруг – приступ безудержного веселья – и тогда острые на грани пошлости и шутки, гримасы и телодвижения. Потом – и практически беспричинно – приступ меланхолии. Она замолкала, не замечая ничего вокруг, глаза наполнялись влагой. Потом – нежданный, непрошеный порыв нежности – холодный фиолет неземных глаз таял, расплавляясь как воск горящей свечи, теплел и мерцал такой бездонной любовью, что хотелось плакать и стоять на коленях. Была еще отвратительная манера держать себя так, будто всякое пустячно желание ее – для окружающих дело решенное и первостепенное.
   И еще было ее тело, такое податливое и властное одновременно, что не воспринималось телом собственно человеческим. И даже в минуты, когда он испытывал наслаждение, никогда не изведанное им, сорокалетним здоровым, красивым и богатым мужчиной прежде, даже тогда какая-то малая частица души кричала, что не может дарить такое просто женщина. А если может, то, что же должна сама пройти и пережить ранее?
   Но эта была лишь часть проблемы.
   Другая заключалась в том, что с первых минут их странного знакомства, он ощутил над собой полную и абсолютную ее власть. А спустя еще некоторое время то самое мучительное чувство полного – без остатка – растворения собственного я в чужом и чуждом внутреннем мире. Так тают снежинки теплой зимой, слетая с небес в лужицы талого снега, – стремительно, покорно и бесследно.
   Были еще два обстоятельства, наводящие на него, даже не страх – ужас.
   Первым был фактор времени. Пережитое, осознанное, а более – прочувствованное подле нее – в нормальной жизни – должно бы растянуться на месяцы, если – не годы. Но все уложилось сегодня в какие-то несколько часов. Но было странное чувство, почти уверенность в том, что каждый этот час, вопреки законам природы, заключал в себе не минуты – числом, как известно, шестьдесят – а именно годы, возможно – десятки лет. При том, похищая их из будущей, отмеренной ему на этой земле жизни.
   Вторым – было удивительное состояние его сознания, понятное – как ни странно – ему совершенно, в малейших деталях и скрытых обычно нюансах, во всей остроте ощущений и переживаний. Там, в лабиринтах души – без преувеличения – поселилось теперь два человека. Он знал это наверняка. Вернее, два его «я», первому из которых она была абсолютно нетерпима и отвратительна. Однако ж, оно, это «я», вдруг оказалось абсолютно безгласно и бессильно. Второе же «я», напротив, было полностью подчинено, растворено в ней, и как бы даже принадлежало уже не ему, Дмитрию Поляковы, а ей, женщине с фиолетовыми глазами. То – было в силе: рассудок, воля, тело – подчинялись ему беспрекословно. Еще более удивительным было то, что второе «я» с первым было полностью согласно, но действовало, тем не менее, с точностью до наоборот. Все это было так сложно и запутанно, что он, прежний никогда не осилил бы подобной коллизии, и даже пытаться не стал, не случись крайней нужды. Теперь же, нужда была и Дмитрий Поляков, как умная собака, все понял, и вроде даже постиг странные, умопомрачительные детали. Но выразить вербально – как подобает человеку, и даже взглядом – как умеют породистые псы, не смог бы.
   От него, прошлого осталась теперь лишь отчаянная бешеная ярость, закипавшая рваной, белой пеной, но второе «я» прочно держало ее в узде.

   Она не отозвалась никак, и он остался сидеть в неудобной позе, на самом кончике глубокого, мягкого кресла, обитого – как и стены гостиной – нежным золотистым шелком.
   Раньше он любил этот небольшой двухкомнатный люкс в бывшем графском замке, и эту золотистую гостиную с огромным зеркалом в ампирной бронзе над белым мраморным камином, удобную дворцовую мебель, с продуманной небрежностью расставленную на дорогом ковре. Теперь было не до интерьерных изысков отеля «De Crillon», он напряженно прислушивался к тому, что происходит в спальне с большой – как и полагается – кроватью и множеством белых зеркальных шкафов вокруг нее.
   Он помнил, как помогая ему впервые разместиться в этих апартаментах, служащий отеля интересовался, не кажется ли господину Полякову спальня, с ее обилием зеркал и позолоты, маленьким столиком с двумя легкими креслами, примостившимися в ногах кровати, слишком дамской? Быть может, он хочет посмотреть другой, более строгий номер? Но ему понравился именно этот, хотя недостатком мужественности Дмитрий Поляков никогда не страдал. Никто никогда не находил в нем намека на женственность, однако спальня почему-то понравилась.
   Мог ли он знать тогда, сообщая предупредительному служащему, что номером доволен вполне, что наступит время – спустя столько приятных ночей, проведенных в бело-зеркальной спальне – будет напряженно прислушиваться к каждому звуку, долетающему оттуда, и мучительно желать одного: остаться, наконец, одному.
   Сейчас ему казалось, что с ее уходом разрушится та странная власть, что за пару часов приобрела над ним эта женщина. Он сможет, наконец, спокойно разобраться во всем – а раньше, что бы ни случалось в жизни, ему всегда удавалось это: спокойно разобраться во всем – лечь спать и заснуть, а утром…
   О, утром – он был почти уверен – наваждение рассеется окончательно!
   Он будет пить крепкий кофе с горячими круассонами, которые наверняка предложит пассажирам своего утреннего рейса авиакомпания «Air France», с недоумением и легкой досадой вспоминая вчерашнее приключение.

   Дверь в спальню отворилась – и он готов был вознести молитву, поскольку желание его, похоже, начало немедленно исполняться.
   Она появилась на пороге, аккуратно причесанная, одетая в темный костюм, обливающий стройную худощавую фигуру, словно плотный поток густой, матовой жидкости. На ногах – классические лодочки на очень высоком и очень тонком каблуке. Такая, как если бы ничего не происходило с ними в эти несколько часов, да и не было никаких часов, а только что и – разумеется, ненадолго – прямо с тенистой аллеи старинного кладбища, она заглянула к нему в номер, с тем, чтобы немедленно покинуть его, вероятнее всего – навсегда. И только шляпку теперь держала иначе, чем тогда, – не трепетно, двумя руками прижимая к груди – небрежно, в опущенной левой руке, слегка помахивая, как если бы это была большая легкая сумка.
   – Не провожай меня и, пожалуйста, не приближайся, я привела себя в порядок, а ты что-нибудь сомнешь непременно. – Сейчас она пребывала в веселом, игривом настроении, но не кокетничала вовсе, а действительно не хотела его прикосновений – его уже не было рядом: она так настроилась и не желала ничего другого.
   Он неуклюже, торопливо поднялся из своего кресла и, остановленный ее репликой, топтался на месте, ощущая себя совершенно неловко оттого, что был одет в халат, довольно короткий для него. Босые ноги казались ему неприлично голыми, перед ней – чужой и изысканной.
   – Я ведь, кажется, говорил тебе, что собирался лететь завтра утром, но если ты хочешь… – будь под рукой пистолет, первое «я», наверное, героическим усилием прорвалось наружу и приказало ему застрелиться или застрелить ее, что, с точки зрения второго «я», было почти одно и то же. Но первое было упрятано надежно и прочно, второе же продолжало жалко мямлить, пытаясь изобразить при этом легкую небрежность, – мы могли бы провести еще несколько дней здесь… Или поедем куда-нибудь? Может, в Ниццу? Или Довиль? В Нормандии сейчас прилично – тепло и не жарко, по-моему.
   – Завтра? Ну завтра ведь и будет завтра, – она снова кокетливо помахала шляпкой на уровне худой щиколотки, – завтра – это еще очень не скоро. Хорошо, я позвоню тебе завтра, и тогда поговорим. Вообще, не люблю Ниццу, особенно летом. А Довиль?.. Я подумаю. Завтра. А теперь отвори мне дверь, но не смей меня трогать. Помнишь, что я сказала, да? Ну, прощай.
   – Но ведь уже завтра, – он послушно сделал шаг в сторону двери и даже взялся рукой за витую тяжелую ручку, но остановился – осталось несколько часов – и рассветет. Самолет у меня утром, это, конечно, не проблема, но…
   – Отвори мне дверь, – повторила она более монотонно. И он понял, что игривое настроение сейчас сменит холодная тупая апатия.
   – Конечно, иди, если хочешь, но, по крайней мере, дай мне знать до отлета или оставь какие-нибудь свои координаты, чтобы я мог…
   – Какое смешное слово – координаты, – медленно произнесла она без тени улыбки и повторила по слогам: – Ко-ор-ди-на-ты. Я позвоню тебе завтра, прощай.
   Она прошла мимо, так невесомо, что он не ощутил даже легкого колебания воздуха на лице, хотя она едва не коснулась его, ступая за порог, и только запах ее духов едва уловил и, вдохнув глубоко-глубоко, удержал на долю секунды – терпкий запах мокрой листвы какого-то экзотического растения. «Цветы у него должны быть огромными и непременно темно-фиолетовыми» – мелькнула в голове странная и неожиданная мысль и, почти не замеченная, растворилась. Некоторое время он постоял у распахнутой двери, а потом медленно затворил ее и, словно не узнавая привычных предметов, с некоторым удивлением оглядел опустевшую наконец гостиную.

   Похоже, этой ночью, вернее в последние предрассветные часы первой ночи нового одна тысяча девятьсот семнадцатого года, Ирэн фон Паллен приходила в себя дважды.
   Напиток, предложенный Рысевым, оказал на нее действие немедленное и удивительное: она стремительно провалилась в забытье, которое не было сном, потому что спала она всегда очень чутко, просыпаясь от малейшего шума, и даже простого колебания воздуха, вызванного, легко порхнувшей у раскрытого окна занавеской. В этом сне она была отгороженной от внешнего мира, заполненного беспрестанным шумом: громкими криками и смехом, звоном посуды, музыкой и шумом падающих предметов – такой плотной и непроницаемой пеленой забвения, что, казалось, он перестал существовать для нее вовсе. Но и внутренний ее мир, оживающий более обычного как раз в часы тревожного сна, теперь был безмолвен и темен, скован вязкой паутиной странного зелья. Она не видела снов, душа не отозвалась на обычный призыв, не воспарила над миром, как случалось прежде, особенно – если забывалась под утро после долгих часов лихорадочного бодрствования в кокаиновом горячечном бреду.
   Очнувшись первый раз, словно вынырнув из холодных глубин темного омута, Ирэн не сразу пришла в себя и, некоторое время лежала в прохладной тьме, постепенно осваивая собственное тело и, возвращая душу.
   Она обнаружила себя совершенно обнаженной, лежащей на широкой прохладной постели, убранной мягким, струящимся шелком. Комната скрывалась во тьме, не было даже ночника у кровати, но почему-то она казалось, что она велика, не в пример той предыдущей, где приняла из рук Рысева древний кубок со странным питьем. Где-то здесь, к тому же, непременно было открыто окно, оттого воздух был свеж и наполнен сырой прохладой петербургской ночи.
   Ирэн осторожно пошевелила руками, ногами, отчего прохладные шелка тут же пришли в движение, легко скользя, обласкали кожу. Тело подчинилось легко, но – в то же время – казалось каким-то чужим, пустым, остывшим и безумно усталым. Словно кто-то неведомый, скрыто владел им в то время, пока была в забытьи, пользовал нещадно по своему тайному усмотрению, и возвратил лишь теперь, перед самым пробуждением, надеясь, что она ничего не заметит.
   «Он овладел мною конечно, но зачем же так?» – вяло, без возмущения и даже без особой обиды подумала Ирэн. Она была скорее раздосадована, потому что к близости Рысевым хотела, ждала от нее чего-то необычного и волнующего, вроде того, что было в словах, обращенных к ней накануне. Но и досада была какой-то вялой, апатичной, тусклой, как прочие ощущения и желания. Она пыталась встать, отыскать какой-нибудь светильник, чтобы оглядеться, но почему-то не сделала этого. Потом – хотела поразмыслить о случившемся, что-то вспомнить – но и на это не нашла сил. Легкая дымка, которой – как будто – все еще было подернуто ее сознание, сгустилась, и снова, незаметно для себя, погрузилась, в глубокое вязкое забытье.
   На этот раз, однако, оно не было таким же темным и безмолвным, как поначалу. Теперь ей снился сон – возможно, впрочем, и не сон вовсе, а то, чему немой свидетельницей стала душа, получившая – как прежде – временную свободу.
   Виделась битва, в которой сошлись сотни разгоряченных всадников, одетых в странные одежды, окрашенные в пурпурный цвет – у одних воинов и кипенно-белые – у других. Сражение шло в долине, пролегающей между двумя полукружьями горных хребтов, зеленых и голубых у основания, с вершинами, увенчанными сияющими снежными покровами. Солнце уже клонилось к закату, лучи наполненные ярким багрянцем, насквозь пронизывали долину, отчего белые одежды всадников казались алыми, а красные, наливаясь пурпуром, становились почти черными, как редкие темные рубины. Такие – видела Ирэн в старинной диадеме, хранившейся в доме фон Палленов, вместе с другими бесценными украшениями многие годы, возможно – века. Из поколения в поколение драгоценности передавались в семье по женской линии. Теперь – ожидали Ирэн в тяжелой серебряной шкатулке-ларце, упрятанной в тайнике в маменькиной спальне.
   Сражением, между тем, продолжалось.
   Слышался звон оружия, боевые призывы воинов, конское ржание, крики и стоны умирающих.
   Их было уже великое множество, поверженных на землю, залитых кровью, сочащейся из ран. И невозможно было понять, какой армии воин убит или ранен – одежда была одинаково окрашена кровью.
   Живые – однако – не оставляли ратного дела: битва продолжалась с неиссякаемой яростью. Лица воинов казались безумными, искаженные гримасой ненависти и смертельного азарта.
   Во сне – Ирэн тоже была среди них, облаченная в белое, густо забрызганное кровью – и оттого почти алое платье – верхом на горячей сильной лошади с мечом в одной руке и легким золотым щитом – в другой. Волосы ее были распущены, украшала – почему-то – той самой диадемой из огромных темных рубинов, похожей – сейчас – корону. Впрочем, теперь она и была короной, потому что Ирэн в этой битве была не просто отважной воительницей, валькирией, но – королевой, которая – именно – вела за собой белое воинство.
   Второй раз Ирэн пробудилась стремительно, вдруг, будто чья-то могучая рука властно выдернула ее из самого пекла кровавой битвы, вынула меч из натруженных рук, сорвала одежды, пропитанные кровью.
   Она резко села на кровати, отшвырнув одеяло ногами, напряженными, сведенными судорогой, словно все еще нужно было держаться в седле, пробиваясь сквозь пламя битвы.
   В комнате стояла – вроде бы – гулкая тишина, но в голове звенел, булат клинков, гремел шум сражения.
   Некоторое время она сидела неподвижно, тяжело дыша, готовая в любую минуту снова вступить в борьбу. Но, ощутив вполне прохладный покой опочивальни, успокоилась и, постепенно пришла в себя. Поняла – наконец – что это был лишь сон. Выскользнула из душных объятий кошмара.
   Однако что-то все равно было не так. Покой и тишина казались обманчивыми и пугающими – словно битва лишь отступила, затаилась, во мраке, принимает в эти минуты какие-то другие, неведомые пока формы, но продолжается. И не Ирэн фон Паллен проводит первую ночь наступившего года в случайной постели случайно знаменитого поэта – все та же валькирия, королева могучего воинства, затаясь до поры до ждет своего часа. Своего подвига? Какого? Думать об этом сейчас было нельзя, потому что нельзя было отвлекаться от того, что происходило вокруг – битва могла в любой момент возобновиться.
   Странное состояние Ирэн, было для нее – теме не менее – совершенно реальным.
   Даже тонкие руки во тьме, осторожно подняла к голове, чтобы поправить рубиновую корону, но диадемы не было. Ирэн, впрочем, нисколько не удивилась и уж тем более не испугалась утрате, ибо вдруг поняла: сейчас так и надо. Наступит время, пробьет час – корона увенчает ее царственную голову по праву.
   Так все и будет, но несколько позже.
   Ирэн она напряженно напряжено прислушалась, потому что различила вдруг какие-то голоса поблизости. Бесшумно выскользнула из постели. Ловко, как грациозное хищное животное, крадучись в кромешной тьме, двинулась на звук этих голосов, минуя препятствия на пути и не производя ни малейшего шума. Вскоре оказалась она у холодных, тяжелых больших дверей, ведущих в соседнюю комнату, и, приникнув к ним, обратилась в слух.
   Говорили трое.
   Одного говорившего узнала сразу – это был Стива фон Паллена. Он как раз говорил теперь, и голос был не пьян, но звучал необычно. Стива говорил странно и сбивчиво оттого, что чем-то был сильно напуган.
   – Нет, это совершенно невозможно, и вовсе не оттого, что мне жаль ее или я испытываю какие-то сентиментальные чувства. Эта женщина давно чужда мне и безмерно далека. Да, собственно, никогда и не было иначе. Это, знаете ли, физиологическое родство, людьми высшего порядка никогда и не принимается всерьез. Но… Но это невозможно, именно теперь невозможно… И опасно, поверьте мне, опасно не только для меня, но и для всех нас…
   – Да отчего же, друг мой?
   Он и второй голос узнала сразу, без колебаний.
   Глубокий и низкий, он принадлежал к той редкой породе голосов, уже самим тембром своим задевавших какие-то неведомые глубоко скрытые душевные струны, заставляя их звучать, наполняя слушателя небъяснимым трепетом: восторгом или ужасом, в зависимости от того, что именно говорил голос. Это был голос Ворона – которого она про себя и в лицо осмелилась, было, называть небрежно Рысевым. Но только до поры. Теперь, едва он заговорил, Ирэн испытала снова сильнейшее душевное волнение, сродни тому, какое испытала сначала.
   – Отчего же вы думаете именно так, когда все обстоит как раз наоборот, – продолжал он между тем мягко, но властно. – Вы замечательно сформулировали это. Про физиологическое родство, право, лучше и не скажешь, и, стало быть, вас ничто не должно остановить в вашем решении. Что же до опасности, то она, конечно, есть, но именно сегодня сведена к нулю. Я никогда не ошибаюсь в своих расчетах. Действовать нужно теперь же. Немедленно. И довольно об этом. Споры нам сейчас ни к чему. Время торопит, скоро рассвет. – Бархат отдернули, как тяжелую мягкая портьеру, за ней оказалась кованая дверь, и, ударившись в нее, голос наполнился металлом.
   «Господи, о чем это они? – еще не успев испугаться, а лишь удивленно подумала Ирэн. События, происходящие в реальном мире, на некоторое время так увлекли ее, что заслонили тревожное ожидание грандиозной битвы и великого подвига. – Что такое собираются совершить? И о какой женщине говорит Стива? Ведь это, наверное, обо мне? Физиологическое родство… Фу, какие гадкие слова! Но это ведь про нас с ним. Что же, они собираются убить меня, что ли? Но за что? И почему ему нужна моя смерть? – Испуг постепенно овладевал ею, а вместе с ним возвращалась туманная пелена, окутывая сознание, и оживала валькирия-королева. – Так вот как продолжится битва! Что же нужно ему? Моя жизнь или моя корона? Впрочем, разве это не одно и то же для меня и для него?»
   Разговор между тем продолжился, раздался третий голос, который она никогда не слышала прежде.
   – Прислуга ведь отпущена на сегодня, я правильно понял вас, господин барон?
   – Да… То есть я так думаю… То есть я не знаю наверное. Господи, да не думаете же вы, господа, что я командую прислугой. Откуда мне знать, в конце концов…
   – Конечно, не ваше это дело, поэтому я проверил – прислугу матушка ваша изволила отпустить. Другого такого раза долго теперь не представится.
   – Нет, господа. Не сегодня. В конце концов, я решительно против, и все тут!
   – А вот эдак вы изволите выражаться совершенно напрасно, друг мой. – Голос Ворона сейчас снова был мягок, но властен. – Вам было предоставлено достаточно времени решить вопрос другим, каким угодно, образом. Вы – также – сами изволили, определить срок. Итак, располагаете, по его истечение, суммой, которую задолжали мне и моим друзьям?
   – Господи, да зачем же вы спрашиваете? Вам же прекрасно известно, что нет! И я же не против, исполнить ваш план, господа! Но не сегодня, Бога ради!..
   – Не стоит упоминать всуе Иисуса из Назарета, он, как мне помнится, этого делать не велит. Да и что такое за день сегодня, что вы так противитесь?..
   – День как нельзя более подходящий, и упрямство ваше, господин барон, я понимаю как трусость, но с этим никуда не денешься в любой день.
   – Не смейте! Кто дал вам право обвинять меня в трусости?! Я должен вам, да, должен, но не смейте забываться! Я – барон фон Паллен!
   – Сие обстоятельство нам известно. И если других объяснений вашему нежеланию сделать все дело сегодня, кроме тех, что так и не прозвучали, у вас, господин барон фон Паллен, нет, то извольте прекратить истерику и начинайте немедленно действовать, как мы договорились.
   – Но Ирэн! Она же не может оставаться здесь одна. Она проснется наконец и потом все поймет.
   – Ваша сестра и не останется здесь одна, потому что она теперь же поедет с нами.
   – Нет! – Голос Стивы, и без того, срывался во время всего разговора на безобразный тонкий, совершенно женский крик, сейчас обернулся визгом. – Нет! Вы не смеете посвящать ее в это! Она не может…
   – Она посвящена и ко всему готова куда более вас, друг мой.
   – Это невозможно… Я вам не верю… Ирэн…. она не может с этим согласиться. Никогда! Никогда!
   – Мы теряем время, и это жаль. Но извольте подождать еще минуту.
   – Зачем это, Ворон? Зачем нам нужна эта истеричка там?
   – Я так хочу. И в этом есть часть моего плана. Сейчас я приведу ее.
   Тело Ирэн, замершее у двери и сжатое как пружина, стремительно распрямилось, безошибочно рванулось к постели, которую – ожил инстинкт грациозного и сильного хищника. Она метнулась сквозь прохладную темень, как и прежде не задев ни одного предмета и почти бесшумно. Когда тяжелые створки двери начали медленно отворяться, рассекая темноту пространства тонкой полоской яркого света, она уже лежала, закутавшись в холодный шелк покрывала, затаив дыхание, отчего ей казалось: сердце остановилось в груди, чтобы не выдать ее тому, кто мягко ступал сейчас в полумраке, уверенно и неотвратимо приближаясь.
   Она слышала весь их жуткий разговор, но смысл его так и не стал ей понятен. Мысли ужасно, хаотично кружились в голове, путаясь все больше. Она – то постигала вдруг реальный смысл беседы, понимала, что речь о матушке, в отношении которой затевается нечто чудовищное, чего так боится, но не смеет противиться Стива. То, снова ощущая себя валькирией и королевой, принимала историю на свой и готовилась к новому кровавому сражению. Потом, ей вдруг – совершенно ясно – открылось, что за дверью совещались не враги ее, а соратники, которых предстоит возглавить и немедленно вести за собой.
   Скрываться более не имело смысла, сказал кто-то внутри ее. Теперь, когда дверь в соседнюю комнату была открыта, в этой царил густой полумрак, но в нем хорошо была различима щуплая фигура Рысева, застывшая у кровати. В руках у него снова был давешний кубок, и он протянул его Ирэн, заговорив мягко и, как прежде, почтительно:
   – Выпейте, Ирина Аркадьевна. Это освежит и взбодрит вас, теперь вы уже вполне отдохнули и, наверное, пожелаете встать и присоединиться к нам.
   Она послушно приняла протянутый кубок, наполненный каким-то напитком, действительно иным, чем первый. Этот напоминал лимонад, был кисловат и вроде игрист, наподобие шампанского, но вкус был так же приятен. Она с удовольствием осушила кубок до дна, ощутив вдруг сильную – до сухости во рту – жажду.
   Напиток подействовал мгновенно.
   Ирэн еще жадно допивала последние капли, а мысли уже удивительным образом прояснились.
   «Хорошо ли вы чувствуете себя теперь, ваше величество?» – из прохладного полумрака обратился к ней почтительный голос одного из ее воинов.
   «Вполне», – отвечала она ему ровно и дружелюбно, как и подобает королеве.

     «Готовы ли вы действовать?»
     «Готова. Но все ли готово у вас?»
     «Разумеется, иначе я не посмел бы нарушить ваш покой?»
     «Что ж, тогда не станем терять время».
     «Вы, как всегда, правы, ваше величество, время не ждет».

   Движимый страхом, Граф обернулся с поездкой на станцию и обратно в рекордные сроки.
   Новенькую машину, любовно украшенную модными автомобильными прибамбасами, гнал по пыльной степной дороге, не жалея и не разбирая пути. Так – наверное – загоняли насмерть в бешеном галопе лошадей далекие предки, спасаясь от погони, спеша по своим неотложным казачьим делам или просто в пьяном кураже, затуманив сознание хмельной отравой ядреного местного самогона.
   К тому же – ухоженная, дорогая машина претерпела в этот день еще одно существенное оскорбление. Нарядный кожаный салон, охлажденный мощным кондиционером – на обратном пути – осквернили своим присутствием пассажиры, ни один из которых – при других обстоятельствах – не посмел бы приблизиться к роскошному авто, во избежание немедленных, крупных неприятностей.
   Но сегодня обстоятельства сложились иначе.
   На железнодорожной станции Граф обнаружил четырех бродяг, скрывающихся от жары в тени полуразрушенного здания депо. Те – просто валялись на земле, подстелив под грязные, потные, изнывающие от жары и вечного похмелья тела, ветхое, полусгнившее тряпье, и пребывали в тупом, полуобморочном состоянии – жара была слишком изнуряющей. Появление Графа – в таких условиях – было манной небесной. Они почти не слушали его слов, а если слушали – вряд ли понимали суть сказанного. Понятно было лишь одно: есть работа, потом – возможно – будет выпивка и еда. По поводу обещанных денег никто особых иллюзий не питал: денег им давно не платили, кто, сколько бы ни обещал.
   Они поехали бы, куда угодно, с кем угодно, согласны были на любую работу просто за еду. Но Граф на глазах оживших бродяг загрузил в багажник несколько бутылок водки, купив их прямо на перроне – в грязной торговой палатке – и это было самой надежной гарантией.
   Монастырские развалины не произвели на бомжей никакого впечатления. Возможно, они недавно кочевали в этих краях и слухи о страшном прошлом здешних развалин, еще не достигли грязных ушей, возможно – пребывали уже в том состоянии духа и тела, когда все одинаково безразлично: добро и злодейство, жизнь или смерть, и уж тем более, что, где копать.
   Последнее – было более вероятно, поскольку никого на смутила ярко выраженная кавказская наружность «археологов из Москвы», несмотря на то, что слухи о постоянных угонах людей в Чечню, давно будоражили приграничные южнорусские губернии. Похоже, эти четверо, уже не боялись ничего: даже рабства.
   Они внимательно, но без малейшего интереса выслушали объяснения по поводу предстоящей работы, и так же бесстрастно взялись за нее, вооружившись инструментами, купленными Графом у станционных рабочих за бутылку водки из той грязной палатки: тяжелой, старинной киркой, ржавым погнутым ломом. Две саперные лопатки предусмотрительный Граф захватил с собой из дома еще утром. Оказалось, что не напрасно.
   Было четыре часа пополудни. Однако солнце, хотя и сползало из зенита, медленно и неохотно, дело свое вершило по-прежнему справно.
   Пекло яростно, беспощадно, отчего пустынное степное пространство казалось огромной раскаленной сковородой, которую растяпа-хозяйка попросту забыла на пылающей печи.

   Сказать, что Дмитрий Поляков был сломлен, раздавлен, повергнут в пучину самых противоречивых, неведомых прежде чувств, значило не сказать ничего.
   Прошло уже изрядно времени, с той минуты, как за ней закрылись створки высоких белых с позолотой дверей его номера в парижском отеле «De Crillon», а он по-прежнему оставался в состоянии полного смятения и растерянности, плохо соображая, что произошло.
   Возможно, на другого человека, случившееся не произвело столь сильного впечатления.
   В конце концов, это была – бесспорно – необычная, пикантная, острая, но – всего лишь – авантюра, из числа тех, что случаются в жизни каждого мужчины.
   Но Дмитрий Николаевич Поляков, сорокалетний, преуспевающий российский предприниматель, неглупый, по-своему, образованный – словом, человек совершенно обыкновенный, с рождения обладал не слишком приметной, но довольно существенной особенностью личности.
   Угодно было бы судьбе, определить Дмитрия Полякова на постоянное жительство – к примеру – в средние века, наградив, к тому же – дворянским титулом, фамильный герб нашего героя, непременно украсил девиз, состоящий из одного единственного слова. Слово это было бы: «Простота»
   В двадцатом веке фамильные девизы упразднили, и Дмитрий Поляков вполне довольствовался тем, что почитал простоту и ясность главными факторами, определявшими успех и благополучие в этом мире. До это дня судьба – определенно – миловала его. Все и всегда в жизни было просто и ясно, и потому – как полагал – вполне успешно. Он был доволен.
   Так было с раннего детства.
   Просто и ясно все было в его семье, где сначала единственным и непререкаемым главой был дед, потому что он же был источником номенклатурных благ, которые пользовали все домашние. Бабушка была единственной, похоже, в этом мире слабостью деда, которой он – а значит, все прочие – прощали постоянный сумбур мыслей и поступков, девическое – до глубокой старости – кокетство, детскую обидчивость и младенческие капризы. Возможно потому, он с детства любил находиться подле бабушки, обретая – тем самым – права на некоторую часть ее семейных привилегий.
   Мама была дочерью сурового чекиста и вела себя в этой связи подобающе – держалась строго и собранно. Носила короткую стрижку и тяжелые дорогие костюмы, которые почему-то называли «английскими», хотя шили – все на один лад – в специальном ателье для высшего руководства КГБ. Бабушка услугами этого ателье не пользовалась – она упрямо заказывала яркие, нарядные платья, со множеством оборочек, рюшек, воланов и еще каких-то немыслимых украшений платья у модной частной портнихи. В их кругу это было принято, но бабушке прощалось.
   Мать с золотой медалью закончила школу и с «красным» дипломом исторический факультет МГУ, однако по профессии работать не стала – ей определена была комсомольская, а затем партийная карьера. В детстве он очень редко видел ее дома: номенклатурным работникам в ту пору положено было подолгу задерживаться на службе. И самой яркой деталью в туманном образе матери из детских воспоминаний, был маленький алый значок с золотым профилем Ленина на темном лацкане строгого, похожего на мужской пиджак жакета. Говорили, что в юности она занималась стендовой стрельбой, и добилась на этом поприще каких-то спортивных званий, но дед не счел спортивную карьеру достойной дочери. В порядке компенсации, он изредка брал ее с собой на охоту, которую любил и баловался частенько.
   Отец был просто маминым мужем, которому повезло стать зятем прославленного чекиста, потому что его дочери, как нормальной, здоровой женщине, надлежало в определенное время выйти замуж. Большего сказать о нем было почти невозможно. Он вместе с матерью закончил исторический факультет и добросовестно трудился над созданием новейшей партийной истории и творческим переосмыслением предыдущей в одном из научно-исследовательских институтов, имеющем высокую честь принадлежать к системе Центрального Комитета партии. Положение деда на иерархической лестнице имперского общества, позволило, определить зятя на службу в храм партийной науки. Но особо стремительной карьеры не обеспечило – отец скромно пребывал кандидатом наук и старшим научным сотрудником. На большее никто не рассчитывал. Дома любили, с молчаливого одобрения деда – которому эта история, похоже, нравилась – рассказывать, как, будучи совсем маленьким, Дима отвечал на вопрос, кто есть кто в их семье. Деда он назвал дедушкой, бабушку – бабулей, маму – мамой, а на вопрос об отце ответил – «зять». Отец смеялся над этим фамильным анекдотом громче других.
   Со смертью деда ясности в семье не убавилось. Главной теперь была мама. Она к тому времени секретарствовала в одном из столичных райкомов партии, заведуя идеологией, и стала теперь главным источником номенклатурных благ. Более скромных – разумеется – но вполне приличных по тем временам.
   Ни дня в своей жизни, не прослужившая ни в какой государственной должности, бабушка стала гордо именоваться «персональной пенсионеркой союзного значения», получив почетное звание, вместо умершего мужа – таков был тогдашний порядок. Ей тоже кое-что полагалось из номенклатурной имперской кормушки.
   Оставшегося семейного влияния, вкупе – очевидно – с памятью о державных заслугах деда, хватило для того, чтобы, окончив школу, внук стал студентом самого престижного вуза страны – Института международных отношений. Его благополучно закончил и – без особых проблем – переместился со студенческой скамьи в некое внешнеторговое – по названию, но военно-разведывательное – по сути объединение, скромно торгующее весьма популярным товаром – советским оружием и военной техникой. Тут семьей были, безусловно, и – видимо уже в последний раз – задействованы связи покойного деда, которого в некоторых влиятельных инстанциях, к счастью, еще не забыли.
   Далее Дмитрию предстояло автономное плавание, в котором он не рассчитывал на серьезные стратегические успехи и готов был довольствоваться некоторыми тактическими радостями.
   Но уже дули с Запада свежие ветры перемен.
   Далее все тоже произошло просто и ясно. Рухнувшая империя, конечно, погребла под своими обломками остатки номенклатурного благополучия семьи. Однако, тихая и малоизвестная в имперские времена контора, в которой добросовестно трудился внук, теперь открыто заявила о своем существовании. Из скромного чиновничьего кабинета Дмитрий Поляков стремительно переместился в лабиринты едва ли не самого опасного и прибыльного мирового бизнеса – торговлю оружием. И тут оказалось вдруг, что он не только умен и неплохо образован, но инициативен, смел, порой дерзок и склонен к продуманному риску.
   Это оценили по достоинству.
   Когда несколько энергичных и дальновидных людей, из числа высшего руководства компании, имевших возможность в тогдашней неразберихе отщипнуть кусочек общего пирога, организовали собственное дело, его позвали в команду.
   И снова все сложилось просто и ясно.
   Теперь главным в семье был он, и все приняли это с пониманием и готовностью. К тому же блага, которыми отныне он обеспечивал членов семьи, никому из них ранее – даже в годы самых стремительных карьерных взлетов деда – просто не снились.
   Как ни странно, быстрее всех и как-то совершенно органично в новую жизнь вписалась бабушка, которой – к тому времени – было уже девяносто шесть лет. Однако ж, удивительным образом она сохраняла не только относительную физическую бодрость, но и абсолютную ясность ума. С прислугой – которая снова появилась в доме – водителями нескольких машин, охраной – управлялась так легко и просто, словно и не было перерыва, длинною в несколько десятилетий, минувших после смерти деда.
   Матери и отцу перемены дались не так легко. Они стали тише, незаметнее, в глазах у обоих поселилась какая-то собачья преданность и одновременно страх перед ним – хозяином. К тому же они не верили, что все происходящее теперь надолго, и жили – как бы – взаймы, ожидая скорого и трагического момента взимания долгов. Мать, как докладывали ему спецы из служба безопасности – ко всему прочему – тайком бегала на коммунистические митинги, правда, активно сотрудничать с левыми не решалась. Он предпочел делать вид, что ничего об этом не знает. В конце концов это была ее жизнь.
   Еще в далекие советские времена, закончив институт, он, как требовалось тогда человеку, потенциально мо́гущему, работать за границей, женился на внучке старинного соседа по даче в Валентиновке, ученого-атомщика из старой королевской когорты, с которой несколько лет подряд – в ранней юности – целовался ночами в густых зарослях сирени.
   Позже они встретились на очередном семейном торжестве, и все сложилось как-то удивительно быстро, при активном участии матерей и бабушек с обеих сторон и, собственно, под их чутким руководством.
   Жена оказалась, однако, женщиной удивительно скверной, жадной до умопомрачения, скандальной, ревнивой и ко всему – отвратительной хозяйкой. Рубашки его вечно были плохо выглажены, пуговицы болтались на одной нитке, а еду, которую она пыталась готовить, он просто не мог есть. Посему все то время, пока жил с семьей отдельно от родителей – в купленной солидарно родней обоих кооперативной квартире – ужинать заезжал к бабушке на проспект Мира. Она же заодно приводила в порядок и его одежду.
   Жена – при этом – была абсолютно уверена, что эти часы он проводит у очередной любовницы, и время от времени впадала по этому поводу тихие, угрюмые истерики.
   Она родила ему дочь – внешне, точную свою копию – отчего с той самой поры, как сходство стало очевидным, Дмитрий начал испытывать к собственному ребенку устойчивую неприязнь, которой в душе стыдился, но ничего не мог с ней поделать.
   Он действительно часто изменял жене. Женщины всегда были к нему благосклонны: Поляков был недурен собой, обаятелен, приятен и легок в общении, щедр. Романы складывались – опять же – легко и просто, как все в жизни. И завершались так же, потому – наверное – что он никогда не обманывал своих женщин, обещая им то, чего не мог и не собирался делать.
   Когда рухнули номенклатурные оковы, развод – для ответственных советских чиновников – перестал быть проступком, равным серьезному нарушению по службе, он тихо, без скандала, развелся с женой, обустроив их с дочерью таким образом, что – в итоге – обе остались довольны и даже благодарны ему за все.
   Да, семейная жизнь оказалась, пожалуй, единственным начинанием в жизни, которое ему не удалось. По крайней мере, с первого раза. О втором пока не задумывался. Все – в этом отношении – пока устраивало вполне. Выходило, что даже неудача в жизни сложилась просто и ясно.
   Было, впрочем, еще нечто, чем счастливо одарила судьба.
   Благополучная, временами – счастливая жизнь Дмитрия Полякова на протяжении всех сорока лет, ни разу не создала альтернативы, необходимости выбирать между бесчестием и честью, предательством и верностью, подлостью и благородством. Не складывалось в его жизни таких ситуаций, и все тут!
   Не вставал на пути в критическую минуту лучший друг и даже просто приятель, не приходилось подсиживать коллег, не закручивались обстоятельства таким паскудным образом, что в интересах дела непременно нужно было кого-то обмануть, «кинуть» – как говорили теперь в российском бизнесе.
   Что тут скажешь?
   Везло.
   И везло фантастически.
   Выходило: не предпринимая никаких особенных усилий, не томясь мучительным выбором, между нужным и должным, не ломая через колено собственное «я» – Дмитрий Николаевич Поляков оставался человеком порядочным. И никто, ни одна живая душа на этой грешной земле не имела ни единого основания утверждать обратное.
   Потому-то, странно, удивительно и совершенно непонятно было, за что и кем ниспослана ему эта кара – дикая, безумная, страшно болезненная ситуация, воспринять которую, а тем паче – преодолеть, отмести, душа его была совершенно не способна.

     «Опускается вечер, притаясь, караулит ночь.
     Гаснут окна дворца, слуги чистят бесценный паркет.
     По притихшим проспектам, как птицы, летят злые кони,
     Запряженные в золото царских карет.»

   Что это были за стихи?
   Ну конечно же это были его стихи, странного и загадочного поэта Ворона, крохотный томик которого она с упоением читала глубокими ночами.
   Ворон… Какое колдовское: чарующее и пугающее имя!
   Ворон… Но ведь больше нет ни какой тайны. Теперь они знакомы и даже близки. Где же он? И отчего это вдруг она вспомнила его строки?
   Ворон… Какие смешные глупости! Поэт Рысев, вот что это такое. Маленький, щуплый господин, услужливый и почтительный, как приказчик в галантерейной лавке. Вот, действительно, похоже – приказчик из галантерейной лавки!
   И что это там было такое про валькирию и воительницу-царицу? Как чудно мчалась она – вроде – на коне с мечом в руках, и волосы развевались на ветру. Так красиво. Жаль, никто не сможет, нарисовать этого – получилась бы замечательная вещь! Ее портрет в образе валькирии. И корона была на голове. Нет, это была вовсе не корона, но что-то такое, очень на корону похожее Господи, что же это было? Как хочется вспомнить! Обязательно надобно вспомнить и непременно рассказать Стиве и maman. Особенно maman – она обожает все мистическое, непременно найдет всему толкование и еще обнаружит какой-нибудь тайный знак. Причем, недобрый. Нет, пожалуй, maman рассказывать не стоит.
   Который, интересно, теперь час?
   Ирэн наконец медленно разомкнула тяжелые – без зеркала чувствовала – отекшие веки.
   В комнате стоял полумрак, но это был полумрак такого сорта, что сразу становилось ясно: на улице день и просто плотно задернуты тяжелые шторы на окнах. День обычный, питерский: бледный, чахлый, не знающий упоения солнечным светом, лазурного купола сияющих небес.
   – Очнулись, Господи помилуй, очнулись барышня! – взволнованно зазвенел в полумраке незнакомый женский голос, мягко упал на толстый ворсистый ковер опрокинутый стул, прошелестела, всколыхнувшись под чьими-то стремительными шагами, пышная крахмальная юбка. И легкое колебание воздуха скользнуло в пространстве. Большего не успела разглядеть Ирэн, не увидела вскрикнувшей женщины – та уже скрылась за дверью.
   Однако, сразу же дверь отворилась снова, прошелестели по ковру чьи-то легкие шаги, и в комнате вдруг запахло как в церкви – запах ладана мешался с запахом еще чего-то, названия чему Ирэн не знала, но это был устойчивый церковный запах. Еще так пахло в прихожей, когда maman велела пускать в дом странствующих монашек. Запах был настолько сильным, а вернее – настолько необычным, что она очнулась окончательно и широко открыла глаза.
   Чья-то рука отвела полог у кровати, и она увидела склоненное над собою женское лицо.
   «Господи, что такое случилось с maman? – мелькнула в сознании короткая быстрая мысль. – Когда же это она успела так исхудать и осунуться? И глаза… Нет, это не maman. И платье… Что это такое одето на ней, вроде бы монашеское?»
   Женщина, стоявшая теперь у постели, была, действительно, удивительно похожа на ее мать, баронессу фон Паллен. Однако ж, лицо и фигура незнакомки – в отличие от статной баронессы – были очень худы, кожа покрыта густым, необычным для пасмурной столицы, загаром. Похожими были глаза – холодные, светло-синие – как вода в северных лесных озерах. На сухом загорелом лице они казались огромными, много больше, чем у баронессы, и смотрели совсем иначе: пристально и сурово – маменька никогда не смогла бы взглянуть так.
   Кто вы? – спросила Ирэн, сама удивившись слабости своего голоса, а больше – той непривычной робости, что вдруг охватила ее при виде пронзительного, синего взгляда.
   Мать Софья. Твоей несчастной матери – родная сестра и твоя, стало быть, родная тетка.
   – Я знаю о вас, вас ведь зовут Ольгой?
   – Звали, когда-то давно, в миру. Теперь – уж который год – зовут матерью Софьей.
   – А где maman? Почему вы сказали – «несчастной»? И почему вы здесь? Разве случилось что?
   – Что же ты, вправду ничего не помнишь? – Словно кто-то добавил льда в синие омуты – холодные доселе, они коротким ледяным всплеском царапнули лицо Ирэн, как если бы кто-то с размаху приложил к щекам пригоршню искристых, колючих снежинок.
   – Да что же случилось, Господи? И зачем вы глядите на меня так страшно?
   – Несчастную матушку твою призвал к себе Господь, ее более нет с нами.
   – Но как?.. Господи, и когда… Нет, это не может быть правдой!.. Боже мой, maman! А Стива? Где Стива? Что же вы не говорите мне ничего?
   Монахиня, так похожая на maman и такая чужая одновременно, действительно молчала, не отводя от лица племянницы пронзительных холодных глаз, словно раздумывая, отвечать ли ей.
   Ирэн вдруг ясно почувствовала, что именно теперь эта чужая пугающая женщина решает про себя, говорит ли она, Ирэн, правду или лжет в чем-то, еще непонятном, но – совершенно очевидно – ужасном. Что непременно и самым страшным образом – причем с этой самой минуты – перевернет ее жизнь безвозвратно. От этой мысли ее немедленно захлестнула тоска и какой-то животный страх. Она заплакала, сначала тихо и бесшумно. Потом рыдания ее стали все сильнее, она уже не могла совладать с ними: тело сотрясали конвульсии, она почти кричала в голос, выкрикивая что-то обрывочное и бессвязное.
   Дверь в спальню отворилась, порог ее торопливо переступили два человека – один был семейный доктор фон Палленов, профессор медицины Бузин, другого – моложавого господина, с аккуратно подстриженной темной бородой, Ирэн не знала. Впрочем, теперь она не узнала никого.
   Господин с бородой был – между тем – известный петербургский психиатр, приглашенный для консультации. Они уже довольно долго совещались в гостиной: почтенный доктор Бузин, игуменья, мать Софья, в миру княжна Ольга Долгорукая, родной сестра баронессы фон Паллен. Был некто четвертый – человек неприметной наружности, деликатно расположившийся за круглым столом, с тяжелой мраморной столешницей, на которой он аккуратно – как бы смущаясь своего вторжения и в эту парадную гостиную, за этот солидный, украшенный дорогим бронзовым литьем стол – разложил свои бумаги.
   Этого человека звали Валентином Тимофеевичем Хныковым, и был он судебным следователем.
   В спальне Ирэн, которая по-прежнему продолжала истерически рыдать, оба доктора, перекинувшись парой слов, пришли, очевидно, к единому решению. Тот из них, кто был психиатром, выглянул за дверь, пригласив ожидавшую в коридоре сиделку, и сделал ей какие-то распоряжения. Через несколько минут она возвратилась, неся в руках блестящий металлический футляр, в котором кипятила шприцы, и стала готовить все для инъекции. Доктор склонился над Ирэн, но она не увидела его, лишь почувствовала легкую боль в руке, когда тонкая игла аккуратно и быстро вонзилась в кожу.
   Потом ее снова поглотило небытие.
   Они вышли в гостиную.
   На немой вопрос Хныкова, оторвавшегося от своих бумаг, в которых что-то мелко и скоро писал, доктор Бузин ответил вежливо, но с некоторым раздражением, которое относилось бог весть к чему. К присутствию ли в доме Хныкова, к тому ли, что происходило с Ирэн, к тому ли – наконец – что ему самому, почтенному профессору медицины, самому, человеку, принятому в самом высшем обществе, приходится теперь участвовать в таком щекотливом деле.
   – Как мы и предполагали, состояние молодой баронессы критическое. Сейчас ей впрыснут морфин, и некоторое, продолжительное время, полагаю, часов десять – двенадцать, она будет в забытьи.
   Почтительно слушая профессора, Хныков несколько раз согласно кивнул и, когда тот закончил, еще более виновато, чем прежде молчал, еле слышно уточнил:
   – Но есть ли надежда, что, когда ее сиятельство проснется, с ней можно будет побеседовать?
   В ответ Бузин только развел руками и выразительно посмотрел на своего молодого коллегу. Тот немедленно, с готовностью вступил в беседу:
   – Ответить на этот вопрос, милостивый государь, сейчас не возьмется никто, кроме, разумеется, Господа Бога, но его не призовешь во свидетели. Состояние баронессы, как вам уже сообщил досточтимый коллега, критическое. Очевидно, что психика ее испытала сильнейшее потрясение, и, как – в конечном итоге – на него отзовется, сейчас предположить невозможно.
   – Уместно ли будет сделать прискорбное предположение, что рассудок ее сиятельства помутился? – Казалось, Хныков готов был провалиться под землю от неловкости, которую испытывал, досаждая столь достойным людям, но таков был его долг.
   – Я не стал бы исключать такого прискорбного предположения, – сдержанно ответил психиатр.
   – Но можно ли будет рассчитывать, разумеется, позже, когда ее сиятельство придет в себя, на то, чтобы определить, когда произошло это несчастное событие?
   – То есть вы имеете в виду, когда именно баронесса перестала отдавать себе отчет в своих действиях?
   – Именно так-с.
   – Совсем не уверен в этом. Но, повторяю, милостивый государь, это станет ясно лишь после того, как прекратится действие инъекции.
   – Благодарю вас, господа, за уделенное мне внимание и прошу извинить мою дотошность – такова служба. – Хныков спешно поднялся из-за стола, торопливо, но весьма аккуратно и тщательно – при этом – сложил бумаги в портфель. – Могу ли я обратиться с нижайшей просьбой к вашему сиятельству, – впервые за все время он посмел взглянуть на мать Софью, безмолвно стоящую у высокого окна и, казалось, мало занятую содержанием беседы.
   – Извольте. – Она отозвалась низким хрипловатым голосом, мало подходящим внешнему виду и сану.
   – Не соблаговолите ли вы известить меня о состоянии ее сиятельства, молодой баронессы, когда наступит некоторая определенность?
   – Разумеется. Можете не беспокоиться, я пошлю за вами.
   С почтительным полупоклоном Хныков покинул гостиную. Руки ему никто не предложил, да он этого и не ожидал.
   Все, по его разумению, складывалось крайне скверно.
   То обстоятельство, что расследование преступления, взбудоражившего весь город, связанного – к тому же – с известным и богатейшим семейством Империи, было поручено ему – по определению, сулило одни неприятности. При том – существенные.
   Прежде всего, потому, что к началу расследования информация, которой обладал судебный следователь Хныков, была страшной, странной, скудной. А главное – имела все основания таковой и остаться.
   В ночь, на первое января одна тысяча девятьсот семнадцатого года, в роскошном особняке барона фон Паллена на Литейном произошло следующее.
   Истекали уже последние предрассветные часы, когда четверо припозднившихся – как могло показаться – гостей вошли в парадные двери. В их числе были молодые хозяева дома – Ирина Аркадьевна и Степан Аркадьевич фон Паллены.
   Прислугою хозяйка дома, Нина Дмитриевна фон Паллен, накануне распорядилась так, что, прибравшись после ночного застолья и, приготовив все необходимое к завтраку, лакеи, горничные и повар до обеда были отпущены отдыхать.
   Дом был пуст и тих. По крайней мере, до поры.
   Вернувшаяся около полудня прислуга обнаружила ужасную картину.
   Тело Нины Дмитриевны фон Паллен, покрытое множеством страшных ран, лежало на полу ее будуара в огромной луже крови, которой было столько, что ее не смог впитать даже толстый китайский ковер, устилавший пол комнаты. Мертвое тело баронессы плавало в вязкой бурой луже, источавшей тошнотворный – ни с чем не сравнимый – запах.
   Кровью были забрызганы стены, мебель, тяжелые гардины на окнах и даже сами оконные стекла.
   Прибывший на место преступления судебный медик пришел к заключению, позже подтвержденному вскрытием тела, что несчастную женщину убивали долго и медленно.
   Вероятно, ее пытали, стремясь получить знаменитую коллекцию драгоценностей семьи фон Паллен, которая оказалась похищенной. Очевидно было, что, не выдержав пытки, женщина указала место в стене будуара, где в нише, скрытой одной из множества картин, был замурован тяжелый сейф, сложной конструкции. И отдала ключи от него. Сейф был пуст, а хранившийся в нем старинный серебряный ларец, наполненный до краев – как показал поверенный в делах семьи, известный столичный адвокат – ювелирными украшениями баснословной стоимости и уникальной художественной и исторической ценности, опустошенный преступниками, валялся рядом с трупом на полу будуара.
   Но и это было еще не все.
   В гостиной особняка обнаружен был еще один труп – тело Степана Аркадьевича фон Паллена. Стивы, как звал его весь петербургский свет. Смерть его – в отличие от страшной гибели матери – была легкой и мгновенной. Молодого человека убили выстрелом из револьвера в грудь. Стреляли практически в упор.
   Однако ж, главное, самое, пожалуй, загадочное и жуткое обстоятельство трагедии заключалось в том, что убит молодой барон, был, вероятнее всего, своей сестрой – юной красавицей Ириной Аркадьевной фон Паллен.
   Ирэн обнаружили здесь же, в гостиной, без чувств.
   Она полулежала в одном из кресел, тонкая рука крепко сжимала перламутровую рукоятку маленького дамского револьвера. Из этого револьвера – что без труда установило следствие – был застрелен Стива, чье мертвое тело раскинулось на ковре, почти касаясь маленьких ножек Ирэн, обутых в шелковые, расшитые бисером вечерние туфельки.
   Картина преступления, таким образом, была и ясна, и страшно запутанна одновременно.
   Очевидно, что преступниками были те двое, что вошли в дом несчастной семьи в роковые предрассветные часы. Собственно, это было единственное, что известно было достоверно и подтверждено показаниями случайных свидетелей.
   Но главным, занимавшим всех чрезвычайно и, безусловно, решавшим многое – если не все – был вопрос о роли молодых фон Палленов.
   Этот вопрос уже несколько дней будоражил весь Петербург, не говоря уже о полицейских и прокурорских чинах, журналистах, исписавших не одну газетную полосу, судебном следователе Хныкове, который имел несчастье возглавить расследование страшного убийства, адвокатах, поверенных в делах семейства фон Паллен, прислуге и служащих.
   Однако более всего вопрос занимал сейчас тех троих, что, дождавшись ухода судебного следователя, продолжали хранить молчание, не тяготясь, впрочем, им и даже не замечая того, занятый – каждый своими мыслями.
   Мать Софья, игуменья затерянного в степях маленького монастыря, в далеком прошлом – княжна Ольга Долгорукая, едва успевшая прибыть из своего захолустья к похоронам сестры и племянника, теперь была здесь главною, и решение предстояло принять именно ей.
   Как и оба врача, а также главный поверенный в делах семьи – адвокат, который сейчас отсутствовал, она хорошо понимала, что долго беспамятство Ирэн длиться не может. С минуты на минуту она придет в себя и тогда вынуждена будет рассказать все, что произошло в ту страшную ночь, чему свидетельницей и участницей стала.
   Тогда – возможно, и вполне вероятно – несмываемый позор, арест, суд, неизбежная кара.
   Либо ей, матери Софье, придется, с молчаливого согласия преданных семье докторов и адвоката, объявить юную племянницу умалишенной – что вполне могло оказаться таковым, на самом деле – принять всю ответственность за ее дальнейшую судьбу, одновременно – наследуя огромное состояния фон Палленов.
   Она впервые пришла в себя, но некоторое время я могу еще поддерживать ее в беспамятстве небольшими дозами морфина. Однако это может стать небезопасным, – нарушил молчание психиатр
   Но следует, быть может, нам побеседовать с ней и в зависимости от того, что она расскажет, объявить диагноз… – Старый врач был совсем не склонен к тому решению, которое сейчас предлагал, ибо понимал, какой скользкий и опасный путь ожидает их всех в случае, если Ирэн признается в чем-то ужасном, что, собственно, подсказывала ему интуиция. Голос профессора утратил мягкую спокойную уверенность. Стало вдруг заметно, что доктор очень стар и сам, наверное, не вполне здоров, к тому же сейчас сильно, взволнован.
   – Нет, господа, полагаю, ждать и надеяться более не на что. Прошу вас взять на себя труд объявить публично, что племянница моя Ирина, не выдержав страшных испытаний, ниспосланных ей Провидением, лишилась рассудка. Можете объявить также, что в ближайшие уже дни мы с ней покинем Петербург. Это все. Благодарю вас за вашу доброту и участие в делах моей несчастной семьи. Я позову вас проститься, а сейчас не смею более задерживать. – Голос матери Софьи был низким и хрипловатым, говорила она очень тихо, но властно, и каждое слово дышало непоколебимой решимостью, исполнить все до конца.
   Оба доктора подчинились молча и, поклонившись, отступили к двери, аккуратно прикрыв за собой тяжелые створки.
   Уже в коридоре, взглянув на свое изображение в огромном резном трюмо, висевшем здесь с незапамятных времен, когда совсем молодым доктором начал ездить в этот дом, профессор Бузин неожиданно поймал себя на мысли, что высокую, худую, сильно постаревшую женщину, он про себя, по-прежнему, называет княжной Долгорукой.
   И это, на самом деле, было не так уж далеко от истины.

   Утренний рейс авиакомпании «Air France» в Москву вылетал из парижского аэропорта «de Gaulle» в девять с минутами, и, значит, спать оставалось три с половиной часа с учетом времени, необходимо на сборы и check haut
   Оставшись один, он несколько пришел в себя, но все еще был настолько разбит, что вряд ли проснулся бы самостоятельно и уж, наверняка, не услышал бы будильника, потому просил alarm service, разбудить его в шесть тридцать утра и, обессиленный, растянулся на изящном диване в гостиной, накрывшись с головой легким пушистым пледом.
   Мысль о том, чтобы вернуться в спальню и провести остаток ночи в постели, хранившей в изгибах смятого белья очертания ее тела, аромат ее диковинных духов, была невыносима.
   Заснул он мгновенно, словно провалился в черный бездонный колодец, однако какая-то малая толика сознания, видимо бодрствовала, ожидая телефонного звонка, и потому – при первом же мелодичном сигнале он легко сорвался с дивана, схватил трубку, готовый услышать дежурный голос оператора.
   И совершенно напрасно, как выяснилось.
   – Алло, – услышал он ее низкий хрипловатый голос, в странной манере растягивающий слова, и вдруг ощутил, что знает его уже очень много лет. Боится, ненавидит, но жить не может без того, чтобы слышать снова и снова. Она, между тем, продолжала: – Ты уже не спишь? А я сплю. И говорю с тобой во сне. Слу-у-шай, я решила, что поеду с тобой в Довиль. Вот. Ну, все, теперь я буду спать дальше, а ты закажи нам номер в «Royal» и чтобы окна непременно выходили на набережную, к морю. Да, и билеты закажи, но только на вечерний поезд, самый поздний из всех, что есть, я теперь спать буду долго, а потом позвоню – будь у себя.
   Она положила трубку, не прощаясь и не дождавшись ответа, в обычной своей манере, уверенная в том, что желание будет исполнено в точности.
   И не ошиблась.
   – Какого черта, – яростно сказал он себе, сжав телефонную трубку в руке так, что побелели костяшки пальцев, – какого черта?! Я лечу домой, в Москву, немедленно!
   А между тем – непослушные, потные пальцы, уже вцепились в телефонную трубку, и голос – чужой, дрожащий, заискивающий приниженно просил служащего, продлить срок пребывания в отеле.
   – Как долго предполагает задержаться у нас мсье Поляков?
   – Не знаю пока…. Неделю, может, дольше… Есть проблемы?
   – О нет, мсье Поляков, никаких проблем. Вы наш постоянный, уважаемый клиент – Дежурная любезность сменилась искренней симпатией.
   – И еще… Вот что. Я хочу сегодня, на несколько дней посетить Довиль.
   – Да, разумеется. Могу я рекомендовать отель или вы уже сделали выбор?
   – Отель «Royal». Апартаменты-люкс с видом на набережную.
   – Прекрасный выбор, мсье Поляков. Я немедленно свяжусь с Довилем. Не думаю, что возникнут проблемы, хотя сейчас разгар сезона. Что-нибудь еще?
   – Билеты первого класса на самый последний поезд сегодня.
   – Прошу прощения, сколько билетов?
   – Два.
   – Прекрасно, мсье Поляков. Я сообщу о результатах через несколько минут.

   В южных губерниях России, граничащих с мятежной Чечней, давно привыкли к делам страшным, загадочным, кровавым: похищениям людей, разбоям и кражам, порой – массовым жестоким убийствам, и прочим безобразиям, чинимым мобильными отменного вооруженными группами. Как смерч налетали она из-за чеченской границы и так же стремительно исчезали на горных отрогах новоявленной республики Ичкерии.
   Сладу с этой напастью не было никакого.
   С ней почти смирились, бесстрастно вели кровавую статистику, привычно ругая – при том – немощь федеральных и местных властей.
   Вошли в привычку и смерть, и рабство, и страх.
   Однако же, дикая, необъяснимая находка запойного станичного пастуха, не на шутку взбудоражила огромную южную губернию.
   Вереница сановных лимузинов, поднимая клубы пыли, потянулась к монастырским руинам уже ближе к полудню по разбитой степной дороге. К месту таинственного и страшного происшествия спешили вице-губернатор, губернский прокурор, начальники управления внутренних дел и федеральной службы безопасности. Высокие военные чины из штаба Южного округа, парламентарии и политики рангом пониже. Оперативники прибыли на место несколькими часами раньше, и – практически сразу за ними – примчалась вездесущая пресса. Тогда же страшная весть разнеслась по губернии, заставив высокое начальство покинуть кабинеты и поспешить в степь, раскаленную сверх всякой меры – столбик термометра достигал на солнце сорока с лишним градусов по Цельсию.
   Удивляться тут было нечему – стоял июль.
   Однако ж, и в июле бывают в жарких степных краях дивные часы, хранящие прохладу короткой ночи. Когда лежит на земле – как забытая ветреной девчонкой легкая газовая косынка – туманная дымка, извиваясь и клубясь в косых лучах мягкого раннего солнца.
   Сладко дышит степь в такие минуты, дыхание ее наполнено пьянящим ароматом трав и цветов, напоенных свежестью ночи.
   Нет тогда места на земле, прекраснее, чем эта бескрайняя благоухающая равнина, пронизанная солнечным сиянием, овеянная теплыми душистыми ветрами.
   И надо же было случиться, что именно в эти чудные, благостные часы столкнулся Савелий Шкавро, непутевый станичник, тихий, беззлобный алкаш, взятый казаками в местные пастухи исключительно из жалости к многодетной семье, с явлением, едва не стоившим ему жизни.
   С рассветом Савелий неспешно вывел стадо в степь, погнал его привычным маршрутом к старым развалинам, которые все местные жители привычно звали монастырскими, хотя большинство из них появилось на свет, когда монастыря в здешних краях не было уже и в помине.
   Они довольно быстро добрались до места, и Савелий уже предвкушал, как, удобно разляжется на монастырском дворе, в зарослях густой сочной травы, выпьет вожделенную бутылку пива, бережно упрятанную на дне холщовой сумки под круглым караваем черного хлеба, пучком душистого зеленого лука и свежими – прямо с грядки – пупырчатыми огурцами.
   В Бога он никогда особо не верил, но, минуя широкий проем в полуразрушенной стене, привычно осенил себя крестным знамением. Рука – при этом – двигалась будто сама, подчиняясь – скорее – генетической памяти, нежели внутреннему порыву, механически делая то, что многие сотни лет исполняло на этом месте не одно поколение его предков.
   Так, крестясь, вступил Савелий на монастырский двор. Но далее не смог сделать ни шагу.
   Картина, открывшаяся ему, на несколько секунд, а может – минут, парализовала сознание и волю. И даже вопль, исполненный животного ужаса, испустил несчастный пастух несколько позже. Горло, как и все тело – поначалу – сковал спазм ужаса.
   В первый миг показалось, что пустынный, уютный и почти обжитой с начала сезона монастырский двор усыпан людскими телами, как поле битвы, на картинке в школьном учебнике истории.
   Потом он решил, что ошибся и люди, которые, не подавая признаков жизни, лежали на земле, крепко спят, не реагируя – отчего-то – на яркое солнце, и шум стада. Но эта мысль прожила недолго – слишком «не по-живому» лежали эти люди, да и не люди даже – тела. Именно это слово выплыло в памяти и улеглось, как нельзя более уместно. Тела. Стало быть – покойники
   Собравшись с силами, Савелий даже сосчитал покойников – семеро их было.
   Семь трупов – в этом он уже нисколько не сомневался, хотя ни крови, ни заметных издали ран не заметил.
   Когда через час с небольшим, обливаясь потом и задыхаясь от стремительного бега, Савелий ворвался в станицу, люди решили, что запойного пастуха настигла-таки белая горячка. Он почти не мог говорить, а только дико вращал белыми от ужаса глазами и выкрикивал единственную, странную и страшную фразу: «Мертвецы! Мертвецы там! Мертвецы!»
   Зрелище бросало людей в оторопь.
   На самом деле, все оказалось еще страшнее и непонятнее.
   На монастырском дворе обнаружено было семь человеческих тел без признаков жизни, но и без видимых следов насилия. Очевидно, смерть настигла их всех внезапно и одновременно, на тех местах, где находились в роковую минуту, в тех позах, за теми занятиями, которым предавались.
   Выходило так, что четверо из них последние минуты, а может и часы, своей жизни были заняты тем, что откапывали старый монастырский колодец. В них – рабочие местной железнодорожной станции опознали впоследствии четырех бомжей, спрыгнувших накануне с открытой платформы одного из товарных составов.
   С последней в своей жизни работой бродяги, похоже, справились, хотя – надо думать – далось им это непросто. Много лет назад некто очень сильно постарался, чтобы шахта глубокого монастырского колодца, оказалась недоступной навеки. Ее наглухо заколотили толстыми просмоленными досками, для верности уложив их в несколько рядов.
   Но и этого показалось недостаточно – дощатый настил тщательно завалили сверху большими тяжелыми валунами, которых не так уж и немного разбросано по степи, с безвестных, доисторических времен. Собрать такое количество камней, доставить их на монастырский двор, наверняка, было делом хлопотным.
   Но тот, кто истово пытался стереть с лица земли даже память о старом колодце, сил и времени не жалел.
   Однако ж – напрасно.
   Ста лет не прошло – кому-то вздумалось, положить тоже немало времени и сил, чтобы добиться обратного – возродить древний источник.
   И – получилось.
   Освобожденный колодец зиял холодным черным провалом, в глубине – гулко плескалась вода.
   Трупы бродяг лежали рядом, в руках одного из них была зажата маленькая саперная лопатка. Казалось – рабочих отбросил от расчищенной шахты какой-то мощный удар, наподобие взрывной волны, неожиданно вырвавшейся из земных недр. Что-то страшное заключалось в этой неведомой, могучей волне, потому что несчастные, тут же на месте лишились жизни. Хотя при ближайшем рассмотрении и позже, после вскрытия тел судебными медиками, повреждений – ни внешних, ни внутренних – обнаружено не было. Не приходилось говорить и о каком-либо отравлении – это эксперты утверждали категорически.
   Трое других погибших – судя по всему – были теми, кому зачем-то понадобился старый колодец. Наняв рабочих, они внимательно наблюдали за ними издалека, устроившись в тени одной из монастырских построек довольно комфортно: в их распоряжении был массивный джип, оснащенный мощным кондиционером, удобными кожаными креслами, изрядным запасом охлажденной минеральной воды.
   Однако ж, когда работа была закончена, последняя доска отлетела в сторону, освобождая глубокий темный створ шахты, заказчики – похоже – поднялись со своих мест, чтобы поближе рассмотреть результаты.
   Но сделать этого не успели.
   Все та же неведомая сила, что повергла на землю бродяг, стремительно опрокинула их тела.
   Ощущение страшного удара, разметавшего людей вокруг черного провала и мгновенно лишившего их жизни – было общим.
   Лица погибших выражали безмерное удивление. Никто не успел испугаться. Очевидно, что все произошла слишком быстро.
   Время загадочной смерти экспертиза назвала более или менее точно – около полуночи.
   Было еще одно обстоятельство, установленное следствием практически мгновенно: оперативники, сразу, без труда, опознали одного из «хозяев» – мелкого бандита из местных, Ваську Орлова, гордо носившего с недавних пор, красивую и громкую – явно не по чину – кличку Граф.
   И это было все, что стало доподлинно известно в первые часы после обнаружения таинственных трупов.
   На большее – откровенно говоря – почти не рассчитывали. Высокие чины из губернского центра, и бывалые районные оперативники сходились в одном: расследование, каким бы основательным и дотошным не оказалось, неизбежно зайдет в тупик.
   Причем, в ближайшее время.
   Такое уж было это дело. За версту ясно – такое.
   Но был некто, кто думал совершенно иначе.

   Оставшись одна, княжна Ольга, без сил, опустилась в глубокое кресло в парадной гостиной.
   Из нее будто вынули прямой, прочный стержень, который держал, физически и душевно, помогая спине оставаться прямой, а лицу бесстрастным. Теперь она, наконец, заплакала, горько, по-детски, не вытирая слез и не закрывая лица. Руки безвольно распластались на широких подлокотниках кресла, и не было сил пошевелить даже кончиками пальцев.
   Возвращение в знакомые стены сестринского дома после стольких лет разлуки, породило в матери Софье странную и – не сказать – чтобы приятную ей – перемену. Он вдруг ощутила, будто не было тридцати лет затворничества – молодой княжной Ольгой Долгорукой.
   И то, что прислуга, из старых, и доктор Бузин, и один из старинных семейных адвокатов, и несколько подруг несчастной сестры обращались к ней именно так, и звали «ее сиятельством», «княжной», а то и просто Оленькой, нисколько не резало слух. Более того, мысленно она и сама начала называть себя мирским именем.
   Возможно, в другое время в этом не было бы ничего дурного и даже тихой радостью отозвалась бы душа на отголоски далекого прошлого, как старые, давно забытые запахи будоражат порой добрую память.
   В другое время, но не теперь.
   Сейчас это было очень плохо, и совершенно не к месту. Потому, что с именем матери Софьи вдруг отошли куда-то в сторону, почти оставили ее – суровая воля, непоколебимая вера, которые были так необходимы теперь.
   Нельзя сказать, что вера ее пошатнулась, сомнения затуманили светлую душу и ясный рассудок.
   Внезапное несчастие игуменья восприняла должным образом: не ропща, не сомневаясь в том, что на все была воля Господня, принять и понять которую необходимо, как тяжко и страшно ни было бы теперь.
   Но выбор, предоставленный Провидением, оказался мучительным. Вот здесь-то и возобладала в ней княжна Ольга, мягко, но решительно отстранив от принятия решения игуменью Софью.
   Та же, без сомнения, поступила бы совершенно иначе.
   В сознательной – и от того еще более страшной – вине племянницы игуменья была уверена, версию о ее помешательстве не разделяла, и в душе – правда, смутно, не вполне определенно – полагала, что вина Ирэн много больше и глубже простого соучастия в убийстве.
   Она пыталась молиться, но мысли постоянно переключались на мирское и обращенные к Господу привычные слова не отзывались в душе, как должно.
   Было еще нечто, что лишало мать Софью светлого и тихого покоя, которым в ту пору уже наградил ее Господь, – воспоминания.
   Казалось, прошлое, отдаленное тридцатью годами смиренного монашества, должно безвозвратно раствориться в вечности, и никогда уже не напоминать о себе даже мимолетными всплеском чувств.
   Но оказалось – не так.
   Теперь переживала она – как будто бы – две трагедии сразу.
   И эту, сегодняшнюю, что разыгралась в доме сестры.
   И ту – давнишнюю, известную теперь, похоже, ей одной да еще старому доктору Бузину.
   Дело заключалось в том, что внезапное, необъяснимое решение княжны Долгорукой – юной красавицы, начинавшей блестящую светскую карьеру – на самом деле, имело основание серьезное и даже трагическое.
   С рождения – в отличие тихой, пугливой и откровенно недалекой сестры Нины – Ольга была девицей решительной и даже отчаянной. В ранней юности она была уже весьма неплохо образована и – на беду – увлеклась витавшими в ту пору политическими идеями, чрезвычайно популярными в разночинной среде, что, разумеется, совершенно непригодными для девицы, высокого аристократического происхождения.
   Однако ж, княжна была и настойчива, и упряма: тайно от всех, пускаясь на всяческие хитрости и уловки, находила время и возможности для посещения политического кружка, где находила своим идеям и подтверждение, и единомышленников.
   Все это могло кончиться довольно безобидно.
   Живой как ртуть, деятельной княжне скоро насучили бы пустые словопрения, она постепенно остыла бы и к политическим идеям, и к самому кружку.
   Либо подоспело неизбежное – в ее годы, при ее внешности, положении и состоянии – замужество, и стало бы просто не до философских рассуждений.
   События могли принять другой, менее безобидный оборот – революционная лихорадка идеи овладела княжной безраздельно и, следуя примеру одержимых единомышленников, она отправилась бы «в народ» – учительствовать, врачевать. Или – уехала за границу, постигать азы революционной теории и практики. Либо – в самом крайней и худшем случае – примкнула к модному тогда племени «бомбистов» – отцов-основателей революционного террора.
   Все сложилось иначе.
   Княжна влюбилась. Избранником юной аристократки стал совершенно неприметной и даже неприятной наружности – был он чрезвычайно мал ростом, узок в плечах, и так худощав, что издали казался мальчиком-подростком. Лицо молодого человека было совершенно обычным: невыразительным, блеклым, с нездоровой пористой кожей Единственное, что запоминалось в его внешности, были глаза, но и они привлекали не красотой: были настолько светлыми – светло-серыми, если говорить точно – что порой казались пугающе белыми.
   Человек этот – однако ж – был весьма популярен и даже знаменит среди сторонников новых политических идей. Слыл отчаянным дерзким смельчаком. Отличался блестящими ораторскими способностями, голос имел удивительный, совершенно – кстати – несообразный со внешностью: густой и завораживающе глубокий.
   Ходили слухи об участии его в каких-то тайных, рискованных революционных акциях, о которых никто, разумеется, толком ничего не знал, но все говорили шепотом и в высшей степени почтительно.
   Княжна влюбилась в него со всей отчаянной страстью пылкой натуры.
   Далее все произошло стремительно и последствия имело самые трагические – Ольга оказалась беременною.
   К тому же сложилось так, что именно тогда, как обстоятельство это стало известно, предмет ее страсти и отец будущего ребенка вынужден был немедленно скрыться от преследований полиции. Говорили, что за границу. Но как бы там ни было, более – ни о нем, ни от него – она никогда не имела известий.
   Скандал пытались замять, и это почти удалось – княжна была спешно отправлена в отдаленное имение, о чем известно было лишь родителям будущей материи, да молодому семейному доктору Бузину, отправленному в глушь, сопровождать роженицу. Более – никому, даже сестре Нине.
   Там, в старинном родовом поместье, юной княжне предстояло перенести мучительные роды и произвести на свет мертвого младенца – девочку.
   Когда здоровье несчастной чуть-чуть пошло на поправку, решено было вернуть княжну в Петербург и немедленно выдать замуж, благо подходящая партия нашлась без особого труда. Однако именно тогда, снова дала себя знать непоколебимая твердость юной женщины. Не помогли ни обмороки княгини-матери, ни гнев отца – восемнадцатилетняя княжна Ольга решительно и бесповоротно отвергла мирскую жизнь, спешно приняла послушание, а затем и постриг в отдаленной степной обители.
   С той поры минуло более тридцати лет, но, оказалось, она помнит все, до мельчайших подробностей. И каждая из них была такой же мучительной и невыносимой, как и прежде.
   Короткие, унылые петербургские сумерки окутали комнату густым лиловым сумраком, и горничная, тихо приоткрыв дверь, спросила, зажечь ли свет и не подать ли чаю – было уже время.
   От чая она отказалась и, тяжело поднявшись из кресла, направилась в комнату Ирэн, проведать больную, хотя, по заверению врачей, сон ее теперь должен был длиться, как минимум, до утра.
   Так и было – племянница спала, не переменив даже позы, в которой оставили ее несколько часов назад. В комнате было совсем уже темно – лиловые сумерки стремительно перетекали в холодный и сырой вечер, к тому же, плотно задернуты были тяжелые шторы на высоких окнах. Старясь делать все, как можно тише, мать Софья зажгла маленький – в форме лотоса – ночник у изголовья кровати.
   Ирэн, по-прежнему, оставалась неподвижна, дышала едва заметно, так, что тетка должна была низко склониться к ее лицу, чтобы поймать легкое дыхание.
   Племянница вызывала в ней странное чувство.
   С одной стороны, посвященная старым доктором – для которого, похоже, не было тайн в семье фон Паллен, как ранее, в семье Долгоруких – в подробности бурной, греховной жизни Ирэн, историю ее пагубной наркотической привязанности, в те жуткие сплетни, что окутывали ее имя в свете, как сладкая дымка модных духов «Букет Императрицы», мать Софья не могла испытывать ничего, кроме омерзения, стыда и тяжелой скорби.
   И в то же время, одного только взгляда на хрупкое, почти детское тело племянницы, ее нежное, прозрачное, будто фарфоровое лицо, беспомощный, полный животного ужаса взгляд необычных фиалковых глаз, было достаточно – и с лихвою! – чтобы сердце игуменьи сжималось, охваченное великой жалостью и любовью. Теперь мать Софья с трудом сдерживала слезы, которых не знала уже многие годы, живя в покое и ясном душевном равновесии.
   Вдобавок – кто-то из старой прислуги осмелился, произнести это вслух, но если бы даже никто не сказал ничего подобного – одного лишь взгляда хватило матери Софье, чтобы разглядеть, как удивительно похожа Ирэн на нее в молодости. Именно она, юная княжна Ольга Долгорукая, а совсем не ее сестра Нина – что было объяснимо и вполне естественно – разметавшись в беспамятстве лежала теперь на смятой, горячей постели. Как и она в свое время, не просто очень хороша, но и совершенно необычна в своей красоте. Когда же, ненадолго придя в себя, Ирэн заговорила, мать Софья была поражена еще более: у племянницы был ее голос – низкий и слегка хрипловатый, такого не было ни у кого в семье, и отец шутил иногда по поводу проезжего цыгана, вызывая бурное негодование княгини-матери.
   Разными у них были только глаза.
   Когда-то юная Ольга поражала воображение многочисленных поклонников прозрачной ледяной синевой своих огромных глаз. Глядя в них, казалось, что хрупкое морозное небо погожим солнечным днем вдруг раскололось – будто волшебное зеркало – на мелкие частицы. Осколки его мерцают теперь под густыми темными ресницами княжны Ольги.
   Создавая Ирэн, природа пошла еще дальше, наделив ее глазами вовсе редкого, небывалого – яркого фиолетового – цвета, отчего красота юной баронессы фон Паллен казалась совсем неземной.
   «Кому предназначались они? Уж не дочери ли…?» – закончить мысль она не посмела, торопливо перекрестилась, ища у Бога защиты от тяжких воспоминаний.
   Мягкий, сливочный, будто топленое молоко, свет ночника разбавил сумрак.
   Мать Софья огляделась вокруг, словно пытаясь лучше понять душу племянницы.
   Поверх китайской ширмы, скрывавшей за собой большой зеркальный туалет, уставленный множеством безделушек, склянок и флаконов, наброшено было вечернее платье, в котором – похоже – встречала Ирэн Новый год. Здесь же валялись атласные – в тон платью – вечерние туфельки, расшитые бисером.
   На туалетном столе разбросаны были драгоценности, не тронутые отчего-то грабителями.
   Мать Софья задумчиво разглядывала украшения, беря в руки поочередно и испытывая при этом какую-то смутную, необъяснимую тревогу.
   Блистательную красу Ирэн в ту роковую ночь подчеркивал – очевидно – роскошный бриллиантовый гарнитур, состоящий из тяжелого, струящегося гирляндой колье, таких же серег, браслета и кольца. Еще два кольца не относились к гарнитуру, но вполне гармонировали с ним. И только диадема, темного старинного золота, напоминающая формой маленькую корону, сплошь усыпанную крупными, необычайно темными рубинами, к новогоднему убору Ирэн явно не шла.
   Тридцать с лишним лет игуменья Софья не носила ничего, кроме строгого монашеского наряда. Однако ж, прежде, как и племянница, блистала в свете, и вкусом– вне всякого сомнения – обладала безупречным, отточенным поколениями. Одними – к слову – отчасти, общими, с Ирэн. Нет, не могла она представить тяжелую рубиновую диадему в соседстве с изящным струящимся колье в своем убранстве, равно, как и в вечернем наряде Ирэн. Невозможно.
   Откуда, зачем появились эти древние рубины?
   В тусклом свете ночника они теперь казались совсем уж черными, и, лишь когда мать Софья повернула украшение к свету, вдруг наполнились густым темно-красным мерцанием, словно ожили в старых камнях, затрепетали в глубине крупные капли запекшейся крови.
   Дверь в комнату бесшумно отворилась, мать Софья испуганно вздрогнула и едва не выронила диадему из рук. Боясь потревожить спящую, горничная знаками попросила ее выйти, и в коридоре полушепотом сообщила:
   – Они опять прибыли и настоятельно просят ваше сиятельство принять.
   – Кто прибыл, говори толком?
   – Господин Хныков, сказывают, судебный следователь. Те, что были давече, утром.
   – Господи, я же обещала, что пошлю за ним… Что же он? Ну, впрочем, проси.
   Хныков снова, как и утром, возник на пороге гостиной с выражением крайней вины за новое непрошеное вторжение, но мать Софья, к которой с появлением постороннего снова вернулось холодное невозмутимое спокойствие, сухо прервав его извинения, просила быстрее изложить дело.
   – Дело, собственно, заключается вот в чем. Следствие имеет теперь основания полагать, что за несколько часов до прибытия домой их сиятельства находились в доме некоего господина Рысева, известного сочинителя. Имеется также предположение, что господин Рысев был один из тех двоих, что сопровождали их сиятельства по возвращении домой. Теперь мы располагаем фотографическим портретом этого господина и нижайшая просьба моя заключается в том, чтобы – когда ее сиятельство баронесса фон Пален – придет окончательно в себя…
   – Хорошо, господин Хныков, просьба ваша мне ясна. Давайте сюда портрет, я покажу его племяннице, если доктора не будут возражать.
   Хныков, согнувшись в почтительном полупоклоне, мелко перебирая ногами, приблизился к матери Софье, бережно вложил в протянутую руку небольшой квадрат плотного картона.
   Она взглянула на фотографию.
   Судебному следователю на время пришлось отказаться от подчеркнуто-вкрадчивой почтительности – игуменья пошатнулась и, вероятно, рухнула бы на пол, не подхвати он ее решительно, а главное – быстро.
   Сознание, однако, не покинуло мать Софью, и, едва Хныков усадил ее в кресло, благодарила его и просила ее оставить.
   Когда дверь за потрясенным следователем затворилась, она еще раз поднесла к лицу фотографию, которую – даже теряя сознание – не выпустила из рук.
   Молодой человек, запечатленный на ней, конечно, не мог быть ей знаком, но сходство его с тем, кто тридцать лет назад вторгся в жизнь княжны Ольги Долгорукой, перевернул ее так неожиданно и жестоко, было потрясающим.
   Разжав, наконец, сведенные судорогой пальцы и выронив портрет, мать Софья опустилась на пол, и здесь же – возле с низкого кресла – встав на колени – начала молиться взволнованно и страстно, с горячностью, какой давно уже не обращалась к Господу.
   Спустя несколько дней, наскоро собравшись и поручив огромное состояние заботам поверенных, игуменья Софья покинула Петербург, увозя с собой молодую баронессу фон Паллен, душевное состояние которой оправдало худшие ожидания врачей – она совершенно помутилась рассудком.

   Последний поезд из Парижа подошел к перрону маленькой железнодорожной станции около девяти часов вечера, но сумерки были не по-вечернему теплы и прозрачны. Здесь все было совсем иначе, чем в Париже. И совершенно так же, как во всех маленьких приморских городах. И теплый влажный воздух, пропитанный дыханием океана: запахом морской воды, водорослей, рыбы. И мерцающее сияние яхт у причала, и зыбкие огоньки маленьких рыбачьих суденышек, и крошечные приморские ресторанчики, столики которых вечером выставляют едва не на проезжую часть. Так что из окна машины легко можно разглядеть горы креветок, устриц прочей морской живности, выложенные на огромные блюда, заполненные мелко крошенным льдом, глубокие тарелки с крупными черными неочищенными мидиями, напоминающими огромных майских жуков, плавающих в густом ароматном соусе, огромных нежно-розовых омаров. Вся это благолепие в неимоверном количества поглощалась клиентами местных ресторанов под холодное белое вино, произведенное здесь же, на виноградниках Нормандии.
   Такси, присланное из отеля «Royal», одного из самых респектабельных отелей аристократического Довиля, неспешно прокатило их по улицам сразу двух приморских городов – Довиля и Трувиля – разделенных только нешироким мостом. И очень скоро торжественно – так и требовал неписаный здешний протокол – въехало на главную набережную Довиля, разделенную на две полосы широким сочным газоном. По одну сторону мостовой тянулась гирлянда роскошных – старинной постройки – вилл. По другую – угадывалась узкая полоска пляжа.
   Она и должна была согласиться, ехать именно в Довиль.
   Эта мысль пришла Полякову неожиданно и вроде бы из ниоткуда, как большинство – совершенно хаотически роящихся теперь в голове, мало напоминая стройные ряды представлений, подчиненных железной логике и здравому рассудку. Таким было его сознание еще совсем недавно – какие-то сутки назад – при том, очень долго, практически сорок – без малого – лет.
   Последние пару часов, в поезде, и сейчас, в такси – она молчала, впав – по обыкновению – в меланхолическую апатию. Дмитрий мог размышлять. Впрочем, ни о каком «размышлении» в прошлом значении этого слова, речи теперь не шло – можно было случайно, при том – ненадолго зацепить какой-то невнятный образ, из тех, что хаотически и совершенно необъяснимо всплывали в голове, как золотую рыбку в аквариуме, выдернув ее за хвост из общего суетного искрящегося сонма. И некоторое время, подумать о нем, рассуждая лениво и, как бы, между прочим, без особой на то нужды.
   Когда-то Довиль нравился ему своей аристократической обветшалостью: здесь все было слегка запущено, как в старинном родовом поместье, чуть-чуть тронуто патиной времени – архитектура нарядных когда-то домов, имена их владельцев, чьи титулы, вкупе с предшествующими бесчисленными «de» едва умещались на визитках. И списаны были – казалось – со страниц романов Дюма.
   Он любил пурпурный бархат диванов и кресел в отеле «Royal», изрядно уже потертый, и розовый «Rolls-roys» – кабриолет образца 1963 года у входа в знаменитое казино.
   Здесь словно не желали замечать модных нововведений Киберона и Биаррица, и упрямо не пускали американцев с их «Hilton» и «Маc Donald’s», здесь не очень-то жаловали нуворишей и, похоже, предпочитали благородную старость крикливой суетной молодости.
   Конечно, во всех этих ощущениях было некоторое преувеличение. Но он был снобом, ему хотелось, чтобы это было так. Ему нравилось, что это так или почти так на самом деле. Вне всякого сомнения, это было от бабушки.
   Но почему Довиль так подходил Ирэн?
   Он попытался анализировать. И ответ, снова, как и давешнее неожиданное решение, ехать на кладбище, подсказала бабушка, словно услышав его сегодняшнего и немедленно отозвавшись из своего небытия. Это снова была строчка из романса, который она пела часто. Там что-то про Мэри Пикфорд, знаменитую когда-то американскую актрису. Он вспомнил строки: «Ты ведь не из жизни, звонкой и кипящей… и любовью дышишь ты не настоящей, и твои порывы страшно далеки»… Как нельзя более точно подходило к Ирэн.
   Странная женщина, нежданно и властно поработившая его, была и вправду – вроде бы – не из этой жизни. Определенно – ей было неуютно в мощных потоках энергии людей и машин, что растекаются по улицам Парижа.
   И ей – конечно же! – подходил, как нельзя более кстати, дряхлеющий, тронутый тленом забвения Довиль.
   Да, она могла согласиться ехать только в Довиль.
   А он? Рад ли был этому согласию? Как представлял себе время, которое они проведут здесь вместе? И сколько, собственно, отмерено этого времени? И кем? Вопросы эти оставались без ответа, да он и не задавался ими даже про себя.
   Решения теперь принимал не он. Он подчинялся. И пока она была рядом, его это почти устраивало. Протест, бунт, ярость, отчаяние собственного бессилия захлестывали его, как только они расставались, пусть и на считанные минуты, когда – к примеру – в вагоне она выходила в туалет. Тогда он готов был трусливо бежать, сорвать стоп-кран, спрыгнуть на ходу, спрятаться в багажном отделении – словом, совершить что угодно, только бы остаться одному. Но она возвращалась – и он искренне удивлялся только промелькнувшим мыслям, странным намерениям, идиотским порывам.
   В отеле – роскошном, величественном, как и задумал когда-то старик Люсьен Барье, основатель клана владельцев целого созвездия отелей и казино от Довиля до Ниццы – их встретили, как должны были встретить здесь. Будто именно им принадлежал с этой минуты весь торжественный дом, не отель вовсе – фамильный замок, в стены которого после долгих лет разлуки возвращаются законные владельцы. Именно так.
   Все время, пока они размещались в своих апартаментах с видом на набережную – – как захотела она – он хлопотал по поводу ужина и вообще – программы на вечер, Ирэн была, по-прежнему, меланхолична, временами – вовсе агрессивна. Особенно – в отношении служащих отеля, которых попросту не желала замечать, на неизбежные вопросы отвечала вяло, бессвязно с тем, чтобы после обрушиться с упреками, за то, что поручение выполнено не так, как требовалось.
   Однако ж, ближе к ночи все изменилось.
   Она провела довольно много времени в одиночестве, одеваясь к ужину, но когда, наконец, появилась в огромной, обставленной настоящим Людовиком XVI, гостиной – Дмитрий был в очередной раз потрясен гармонией ее красоты, которую выгодно оттенял подчеркнуто простой наряд, и восторженным сиянием неземных глаз, выражением светлой радости, ожидания праздника, которое отражалось теперь на ее лице.
   Такими видел он раньше только лица детей.
   На ней было легкое, очень простое платье, без рукавов, просторного, прямого покроя, в чем тоже было что-то трогательное и детское. И только тяжелые аметистовые серьги в ушах, обрамленные крупными, старинной огранки бриллиантами, чудным образом подхватывая фиалковое сияние глаз, говорили о том, что юная женщина одета к ужину. Причем, торжественному и позднему.
   Она стремительно, словно в волшебном полете, пересекла гостиную и, остановившись подле него, терпеливо и кротко ждала, пока поспешно и неуклюже поднимался навстречу из большого, глубокого, кресла. Когда же, наконец это свершилось, быстрым, едва уловимым движением оплела тонкими смуглыми руками его шею и, коснувшись губами виска, шепнула с капризной нежностью:
   – Ужасно есть хочу, а потом – тебя. Пойдем скорей ужинать, а шампанское будем пить здесь. Да? – Она слегка потерлась лицом об его щеку, но тут же отпрянула, выскользнула из его рук и так же стремительно пошла-полетела к двери, возле которой только остановилась и оглянулась, призывно улыбаясь и маня за собой.
   Ресторан отеля не почти пуст.
   Большинство постояльцев предпочитали ужинать в маленьких рыбачьих тавернах на берегу океана, лакомясь его свежими дарами, которые подавали к столу, едва освободив от рыбачьих сетей. И только блюстители традиций, оставались в отеле, отдавая дань тонкой, гастрономической кухне.
   Тускло поблескивало тяжелое столовое серебро на крахмальных скатертях, торжественно искрился хрусталь, дрожали золотистые огни свечей в тяжелых серебряных подсвечниках.
   Официанты были одновременно сноровисты и неспешны, как бывает только в очень хороших, дорогих ресторанах, и сомелье глубоко и сосредоточенно думал минут пять, прежде чем, вина ко всем переменам блюд были, наконец, предложены и выбраны.
   Она болтала, легко и непринужденно, втягивая его в какой-то порхающий разговор ни о чем. Лишь изредка, как бы невзначай подбрасывая один-два вопроса о прошлом: родителях, детстве, бабушке с дедушкой, и предках более далеких, которых он – как выяснилось – не знал вовсе.
   «Зачем ей это?» – так же мельком подумал он и сразу же забыл вопрос в плену ее светлого очарования.
   Болтая, она внимательно, но весьма искусно, то есть практически незаметно для окружающих, оглядывала огромный зал ресторана и посетителей за соседними столами. Впрочем, так поступают многие женщины, оценивая публику, а больше – то внимание, что вызывает (или не вызывает) у окружающих собственная персона.
   Однако ж, что-то, а скорее кто-то, в полумраке, за дальним столиком, привлек ее внимание более других. Ирэн несколько раз бросала туда короткие быстрые взгляды, упуская при этом нить пустячной беседы.
   – Ты кого-то знаешь здесь?
   – Ты тоже, – легко и слегка таинственно сообщила она, нисколько не раздосадованная вопросом – Взгляни, за тем столиком, ну, дальним… Видишь? С блондинкой… Ну, же! Ты должен его знать, он ведь очень знаменит теперь! Видишь?
   Ему пришлось неловко развернуться и долго, не слишком соблюдая приличия, всматриваться в полумрак полу пустого зала, но тот, на которого так настойчиво указывала Ирэн, наконец, был замечен, и разумеется, узнан. Это был действительно очень известный голливудский актер, без участия которого – вот уж несколько лет к ряду – не обходился ни один кассовый боевик.
   – Послушай, – ее глаза лихорадочно блестели, яркий румянец проступил на скулах сквозь смуглую кожу, и вся она была сейчас – сгусток кипучей лихорадочной энергии, – давай пригласим его к нам. Это же будет ужасно забавно! Ну что ты сидишь? Зови метрдотеля, отправь к нему! Ну же!
   – Ирэн, я не думаю, что это будет удобно… И потом, он наверняка не согласится. В конце концов – звезда мировой величины и…
   – Вот именно. Звезда мировой величины. Потому и хочу, ужинать вместе. Зачем бы иначе он нужен был здесь, как ты думаешь?
   – Но с чего ты взяла, что он примет предложение? – Поляков был настолько обескуражен, что осмелился даже возражать. Бесспорно, власть Ирэн над ним была абсолютной, но тот – киногерой, персонаж светских хроник, он-то зачем станет исполнять капризы безвестной, пусть и очень красивой, женщины?
   Она вдруг замолчала и долго смотрела на него, не выражая никаких эмоций, а как бы размышляя. Взгляд был недобрым и слегка насмешливым, словно ей было известно нечто такое, что никак не мог понять он, чем смешил и раздражал ее одновременно. Потом она заговорила, вопреки его ожиданиям, без раздражения и злости, напротив, очень спокойно и в своей манере странно растягивать слова, выговаривая их на какой-то особый, собственный лад:
   – А вот это, друг мой, уже не твоя печаль. Изволь делать то, что я тебе говорю, и немедленно!
   Он жестом подозвал метрдотеля, и тот, весьма обескураженный и, вероятнее всего, недовольный странной просьбой, отправился, тем не менее, к дальнему столику, сохраняя невозмутимость и торжественность. Он сохранил их и в дальнейшем, хотя в глубине души – и в том Поляков не сомневался ни минуты – был, как и он, смятен, потрясен тем, что произошло дальше.
   Актер не просто предложение принял, но прежде – довольно беспардонно – избавился от блондинки, коротавшей с ним вечер. Он проводил – а вернее будет сказать: вытолкал ее до самых дверей ресторана, не без труда преодолевая сопротивление женщины, желавшей здесь же, на месте, прояснить щекотливую ситуацию и даже протестовать. Тщетно.
   Когда – наконец – с блондинкой было покончено, звездный ковбой прямиком направился к их столику, вполне натурально сияя растиражированной улыбкой.
   Через полчаса они были уже на «ты» и обсуждали, где будут обедать и ужинать – по меньшей мере – ближайшие несколько дней.
   Полякову мировая звезда откровенно не нравилась. Причем, объективно – актер был беспросветно глуп и потрясающе самоуверен. В последнем он – при желании – мог бы составить конкуренцию самой Ирэн.
   Сейчас, однако, она была – само почитание, восторг и обожание в одном флаконе. Порой, совершенно, впрочем, сознательно откровенно переигрывала: и лесть становились тогда откровенно издевательской, но кумир миллионов ничего не замечал – ему Ирэн нравилась все больше и больше. Причиной – насколько понимал Поляков – была отнюдь не странная красота женщины, ее изысканный, надломленный шарм. Они – оставалось далеко за пределами эстетических стандартов звездного янки, вполне довольствовавшегося селиконовыми прелестями изгнанной подружки.
   Но Ирэн умела восхищаться. О, как она – оказывается – умела восхищаться! Звезда плавилась на глазах, словно собственная восковая копия в музее мадам Тюссо, охваченная пламенем, случись – не приведи Господь – в этом достойном заведении пожар.
   Ирэн как-то сразу так повернула беседу так, словно они с американцем знакомы очень давно, и просто – случайно и счастливо для обоих встретились в добром старом Довиле.
   Дмитрия она представила без изысков, но и не без определенного рассчета: «Господин Поляков из России. Тот самый „новый русский“, о которых так много пишут теперь здесь, в Европе. У вас в Америке, наверное, тоже, Джон?», отмежевавшись одной лишь фразой и от России, и от Полякова, и, разумеется, от «новых русских».
   Джон оживился, разговор на эту тему он мог некоторым образом поддержать.
   – О, разумеется. Я слышал, в России про «новых русских» рассказывают какие-то специальные анекдоты. Это правда, господин Поляков? Расскажите! Я люблю анекдоты.
   Без особого энтузиазма Поляков рассказал один из самых смешных, на его взгляд, анекдотов, разумеется, с участием неизменного шестисотого Mercedes в качестве главного участника событий. Реакции не последовало.
   Он рассказал еще один, тоже довольно смешной. Американец смотрел на него без тени улыбки, скорее настороженно.
   Поляков рассказал третий. Бородатый. Один из первых. Над которым долго смеялась вся Россия. Шестисотый Mercedes в нем тоже присутствовал.
   Американец наконец заговорил:
   – Но это совсем не смешные истории, Дмитрий. – Они уже дружески обращались друг к другу по именам, однако это не повлияло на отношение янки к юмору нового друга.
   – Почему, Джон? – Поляков был искренне удивлен. В своем английском он не сомневался, и то, что суть анекдотов, действительно, смешных, но совершенно простых и незамысловатых, доведена до собеседника без искажений, был уверен.
   – Потому что нет ничего смешного, когда разбивают такие дорогие машины, – сурово отчеканил кумир и гордо добавил: – Я люблю, Mercedes у меня их три, в том числе, самый последний.
   Поляков не нашел, что ответить.
   Ирэн нежно улыбалась американцу и, смеясь глазами, незаметно подмигивала Полякову.
   Вечер продолжался.
   Они спросили русской водки и черной икры, но захотели, чтобы ее подали по-русски: в большой хрустальной вазе, до краев.
   Вазу выбирала Ирэн.
   Официант споро и без малейших эмоций демонстрировал ей поочередно все имевшиеся в наличии хрустальные емкости – пока мадам не остановила выбор на одной – круглой, глубокой, с массивной бронзовой ножкой. Вообще-то это была ваза для фруктов, но Ирэн уверенно и безапелляционно – как всегда – заявила, что в России икру подают именно так.
   Полякову было все равно.
   Американец впадал все в больший восторг.
   Шампанское они отправились пить в свои апартаменты, разумеется, прихватив голливудского ковбоя.
   Ресторан, к тому времени, уже совершенно опустел. Но метрдотель, бесстрастный, как и прежде, однако внутренне натянутый как струна – Поляков почему-то очень остро чувствовал состояние этого постороннего и безразличного ему человека – провожая их, про себя вздохнул с облегчением. Скандал, призрак которого буквально витал в пространстве с того момента, как американец поволок к выходу свою блондинку, не случился. Это было большой удачей для ресторана.
   Но отнюдь не для отеля «Royal».
   Потому что все еще было впереди.

   Когда генералу Беслану Шахсаидову доложили о страшной, необъяснимой гибели его друга и названого брата Ахмета, он отреагировал так, как должен был отреагировать мужчина: ни один мускул не дрогнул на смуглом лице, большую часть которого покрывала густая жесткая борода, не затуманился взгляд, не изменилось его выражение – холодного отчужденного презрения ко всему окружающему миру.
   Впрочем, если оказался в ту пору рядом с молодым генералом человек наблюдательный, он наверняка отметил бы странную метаморфозу, происходившую с его глазами, направленными обыкновенно в одну точку. Этой точкой – чаще всего – становились глаза собеседника, отчего большинство из тех, кому доводилось беседовать с генералом, испытывали сильное неудобство и некую необъяснимую порой тревогу, и собственный взгляд спешили отвести в сторону.
   В тот момент, когда сообщили Беслану скорбную весть, неподвижные зрачки стали медленно темнеть, наливаясь – будто бы – мраком, проступившим откуда-то изнутри, из глубин души. Близко знавшие генерала люди эту странную особенность изучили хорошо – глаза Беслана меняли цвет в зависимости от его настроения и душевного состояния в данную минуту. Обычно они были зелеными с примесью карего, как часто бывает у представителей некоторых народов Северного Кавказа. Однако в минуты раздражения, злости и гнева они темнели, причем, в зависимости от силы и остроты эмоции цвет становился более насыщенным – случалось, глаза его были черны, как вороненое оружейное дуло, зрачок сливался с радужной оболочкой. Глазницы тогда становились бездонными омутами-провалами. Судьба тех, на кого смотрели такие глаза, как правило, была незавидной. Напротив, в минуты душевного равновесия, радости и счастливого покоя глаза Беслана светлели, наливаясь изумрудным сиянием, приобретали совершенно необычный мягкий теплый оттенок. Но уж эту особенность хорошо знали исключительно близкие люди. Таковых теперь – со смертью Ахмета – практически не осталось.
   Наблюдательный человек – окажись он, в ту минуту рядом с Шахсаидовым – заметил бы и другое: мускулы на бесстрастном лице генерала, действительно, неподвижными внешне, но внутренне, будто закаменели, отчего бесстрастное обычно лицо превратилось в бесстрастную, жесткую маску.
   Однако ж, постороннего наблюдателя в этот миг не случилось рядом, а те, кто пришел к генералу с докладом, спешили выполнить миссию как можно быстрее и избегали встречаться с ним глазами. Эти люди были не робкого десятка, но сейчас они боялись и имели для этого все основания – реакция Беслана могла быть непредсказуемой. Однако им повезло. Выслушав доклад и задав несколько уточняющих вопросов, он отпустил всех без комментариев и даже без указаний, что и как делать дальше.
   Когда людьми закрылась дверь, генерал больше не сдерживал эмоций – удар тяжелой, сжатой в кулак руки о гладкую поверхность стола был страшен – тяжелый золотой браслет массивного «Rolex» рассыпался на мелкие кусочки, которые со звоном разлетелись по комнате, а сами часы, тяжело стукнув об пол, отлетели в дальний угол.
   Он не заметил этого и не почувствовал боли.
   Собственно, физическая боль никогда не тревожила его всерьез – болевой порог был очень высоким. Иначе обстояло дело с болью душевной.
   Беслану Шахсаидову шел тридцать третий год.
   Несмотря на молодость, он был уже человеком очень известным.
   Но слава его была многолика.
   Разные люди отзывались о нем по-разному, причем – часто – это были диаметрально противоположные суждения.
   Его называли и национальным героем, борцом за свободу маленького горского народа. И крупным международным террористом, идеологом исламского господства в самых массовых и кровавых формах. Мужественным и бесстрашным командиром, наносившим федеральным войскам самые сокрушительные удары в минувшей войне. И хитрым политиканом, виртуозом коварных подковерных интриг. Бессребреником, аскетом, довольствующимся в обыденной жизни самым малым. И одним из самых богатых людей диаспоры, нажившим на войне сотни миллионов долларов.
   Все это было отчасти правдой и, столь же отчасти, неправдой.
   Те же, кто постоянно был рядом, давно уже звали его не иначе, как Бес, – и за глаза, и обращаясь в лицо. Имя было простым и удобным, и вполне устраивало его самого. О глубокой мистической подоплеке слова он никогда не задумывался. Мистика была явлением, которое Беслан не понимал и посему отрицал начисто.
   Так же обстояло с религией – ислам был для него лишь образом жизни, которого он, придерживался неукоснительно. Особенно – последние годы, когда возмужал окончательно. Потому что это был образ жизни его отца, деда, прадеда и всех поколений предков, сколько их было на этой земле. Нравственные и философские аспекты ислама никогда не занимали его всерьез, так же как и мифы, вплетенные в религиозные догмы – их он просто не понимал и не желал брать в расчет.
   Именно с этих, сугубо материалистических – по сути – позиций станет он рассматривать потом факт гибели передового отряда, посланного на разведку в Россию. Но это произойдет несколько позже, когда к Беслану вернется способность спокойно рассуждать и анализировать. Пока же Бес не испытывал ничего, кроме боли: раскаленной, огненной, кипящей, как расплавленная лава, которую исторгает из своего чрева разбушевавшийся вулкан. Она заполнила его всего изнутри, растекаясь по самым отдаленным и труднодоступным уголкам его души, испепеляя все на пути своим раскаленным потоком. Когда боль немного отступит – он уже хорошо знал это – ее место займет ярость. Такая же нестерпимая, заполняющая собой все существо, и ему потребуется много воли, чтобы удержать тело на месте и не дать ярости выплеснуться наружу. Тогда могло произойти страшное, как случилось однажды, когда – мучимый таким же сильным приступом ярости – собственноручно расстрелял пятерых пленных русских солдат, которых уже собирались обменять на своих бойцов, захваченных федералами.
   Тогда – от дальнейшего безумия и позора его остановил Ахмет – больше никто не посмел встать на пути.
   Теперь Ахмета не стало.
   Что такое был для него Ахмет? Людям он говорил просто: «брат», и всем было понятно. Они не были родными братьями и даже родственниками не были, но еще в раннем детстве исполнили обряд братания, высокочтимый их народом – оба сделали глубокие надрезы на кистях рук и, когда из ран полилась кровь, переплели руки так, чтобы раны соприкоснулись, и кровь – таким образом – смешалась.
   Поэтому, говоря «брат», он не грешил против истины.
   Но это громкое и гордое имя на самом деле не отражало и сотой доли того, чем по-настоящему был для него Ахмет. Сам он никогда не смог бы объяснить этого словами. Ахмет же как-то рассказал забавную сказку, которую называл, по-научному, теорией андрогинов. Людей, разделенных Богом или какой-то еще неведомой силой на две половинки, разбросанные потом по свету и обреченные всю отмеренную жизнь искать друг друга.
   Повезет – найдут и объединятся в счастливый союз – брачный или любовный, если это мужчина и женщина, дружеский – если половинки оказались существами однополыми.
   И обретут счастье.
   Не повезет – половинка не отыщется, – и мается человек всю оставшуюся жизнь, не понимая, что происходит.
   В сказку Бес поверил сразу и безоговорочно – Ахмет конечно же был его половинкой, но людям этого было не объяснить. Говорили коротко и понятно: «брат».
   Впрочем, если бы и не существовало на свете красивой теории о людях-половинках, в отношении их двоих ее следовало придумать, поскольку – в определенном смысле – они действительно были двумя половинами одного гармоничного целого.
   И то, чем в избытке наделен был один, напрочь отсутствовало в другом. Обходиться друг без друга поэтому было трудно. Возможно потому, они практически никогда не расставались. По этой же причине трудно было представить себе более непохожих людей, трогательная привязанность которых искренне удивляла многих.
   Они родились в один год, в одном горном селении. Причем обоим повезло со временем рождения, поскольку они появились на свет уже после смерти вождя всех народов, когда их семьи были возвращены из холодных неприветливых степей Казахстана в родные горные ущелья. Поэтому они выжили, в отличие от старших братьев и сестер, рожденных в ссылке и там же похороненных. Впрочем, на этом формальное сходство между ними заканчивалось. Ахмет был единственным, оставшимся в живых ребенком немолодых сельских учителей, людей в селе очень уважаемых, к тому же принадлежащих к хорошей древней фамилии. Несколько позже чувства односельчан разделили и местные власти – отец его постоянно заседал в каких-то комиссиях и президиумах, мать фотографировали для центральных газет. В семье был относительный достаток, но главной ценностью всегда был и оставался он – единственный сын.
   Беслану судьба уготовила роль девятого и отнюдь не младшего ребенка в большой семье, принадлежащей не к самому почитаемому и богатому роду – тейпу. Сколько он помнил себя – они всегда откровенно бедствовали, и самым памятным детским ощущением осталось на всю жизнь чувство голода.
   Исключительность Ахмета, к великой радости его родителей, не осталась лишь формальной исключительностью единственного ребенка в семье – он рос мальчиком на удивление талантливым, очень скоро в этом убедились не только родители – на всех местных торжествах маленький Ахмет читал неплохие стихи собственного сочинения, легко мог воспроизвести и творения классиков, которые без больших усилий запоминал наизусть. Местные газеты с удовольствием и не без пользы для своих скудных весьма, с литературной точки зрения, страниц, публиковали его заметки, короткие рассказы, а позже – подобие философских эссе, которым он начал баловаться уже в старших классах школы, окончание которой принесло ему, разумеется, золотую медаль и направление в один из престижных московских вузов.
   В этом смысле у Беслана все складывалось с точностью до наоборот. В школу он с возрастом старался ходить как можно реже, потому что уже в младших классах его появление в школьных стенах ознаменовывалось грандиозными драками и показательными наказаниями тех, кто в его
   глазах запятнал себя недостойным мужчины и чеченца поведением. Он никогда не дерзил учителям откровенно – они были старшими и в соответствии с национальными традициями это было недопустимо, но прямой немигающий взгляд его каре-зеленых глаз выводил из себя педагогов сильнее, чем самая отчаянная дерзость. Смотреть таким образом – практически не мигая и не, отводя глаз ни на минуту – он мог на протяжении всего урока. Это выдерживали не все – с криком его выставляли за дверь. Посему со временем, когда он сократил время своего пребывания в школе до минимума, это никого особенно не огорчило. Семья никогда всерьез не занималась его проблемами, если не поступало очень уж настойчивых жалоб извне, учителя же его откровенно почти ненавидели и были отсутствию в школе только рады. Исключение составляли родители Ахмета, с которыми он удивительным для всех образом подружился буквально с младенческих лет и, как оказалось потом, на всю жизнь. Для них любое устремление сына было сродни воле Провидения, странной дружбе столь разных детей они не препятствовали. Напротив, в доме Ахмета Беслан находил зачастую и еду, и ночлег, и некоторое даже понимание со стороны взрослых, которые, по крайней мере, замечали, что он существует на свете, и этот факт их не раздражал.
   Справедливости ради следует заметить, что к моменту окончания школы авторитет Беслана у односельчан был вполне сопоставим с авторитетом Ахмета. Однако это был авторитет совершенно иного рода. Будучи чрезвычайно ловким, сильным и безрассудно смелым ребенком от рождения, Беслан, поставленный в условия, в которых ему довелось расти, к этому добавил еще изрядную долю дерзости, хитрости, жестокости и удивительное умение стремительно принимать самые невероятные, но впоследствии оказывающиеся единственно верными решения. В силу этих качеств он был рано примечен теми жителями села, чей промысел уже в ту пору был далек от идиллического мирного труда сельских тружеников. Его стали привлекать к участию в разного рода преступлениях – он ни разу никого не подвел и даже не вызвал нареканий – дальнейшая его карьера угадывалась легко. Однако все сложилось несколько иначе и в определенном смысле именно Ахмет в ту пору спас друга. Он уезжал в Москву поступать в институт, Беслан неожиданно для всех и, быть может, для себя самого решил следовать за ним. Не случись этого, он неизбежно и скоро попался бы на угоне машин или скота, краже бензина, торговле анашой или каком другом преступном промысле, в который был активно вовлечен, и быстро очутился бы, повторяя судьбу многих соотечественников, за тюремной решеткой. Впрочем, это был еще не самый худший исход – многие на этом пути встречали свою скорую и страшную порой смерть. Теперь же, уважая принятое им решение, его «передали» в Москву, на попечение людей, занятых делами куда более серьезными, а значит, и более осмотрительными, обладающими в столице уже в те времена немалыми связями и влиянием. Работа на них была менее рискованной и безусловно гораздо более перспективной.
   Так начался их московский период Ахмет учился в институте, читал Маркеса и Кастанеду, слушал Галича и Окуджаву, выпрашивал «лишний билетик» в «Ленком» и на «Таганку», по-прежнему писал стихи и философские эссе, которые теперь, правда, негде было печатать – московские издания в подобном творчестве дефицита не испытывали. Беслан числился рабочим АЗЛК, в действительности работал на одной из полуподпольных станций технического обслуживания автомобилей, осваивая бизнес, позже ставший едва ли не национальным – в основе его лежал угон автомобилей, их документальное и техническое преобразование для продажи в союзные и братские тогда еще республики советской империи. Они снимали убогую двухкомнатную квартирку с ободранными обоями, ржавой сантехникой и целым стадом неправдоподобно огромных и наглых тараканов, на первом этаже хмурого многоэтажного дома в отдаленном районе Москвы, еще недавно бывшем просто деревенькой, примыкающей к столице и в конце концов ею поглощенной. Между одинаковых грязно-белых блочных громадин еще ютились кое-где покосившиеся деревянные избушки и зеленели чудом уцелевшие островки деревенских огородов. На большее им пока рассчитывать не приходилось – заносчивая русская столица к «лицам кавказской национальности» уже тогда особой симпатии не испытывала, а средствами достаточными, чтобы их происхождение перестали замечать, они еще на располагали.
   Однако по прошествии времени все начало меняться. Ахмет продолжал учиться, совершенствуясь интеллектуально и духовно. Беслан довольно быстро поднимался по иерархической лестнице в своей области. Похоже, как и названый брат, он оказался человеком талантливым, но это был очень своеобразный талант. Когда Ахмет перешел на третий курс, хозяева Беслана благословили и организовали его поступление в институт, правда не очень престижный, – автодорожный и на заочное отделение, но этого было вполне достаточно.
   В восемьдесят восьмом Ахмет защищал диплом, Беслан к тому времени тоже подбирался к окончанию учебы, правда, это обходилось ему недешево, но деньги к тому моменту уже не были для него проблемой. Он давно не работал на станции технического обслуживания – таких станций в его ведении теперь было больше десятка, «под ним» числились и несколько больших современных автоцентров, а также три автосалона, торгующих машинами самых различных марок. Определить точно его должность в каждой из этих разрозненных на первый взгляд структур и структурочек было весьма затруднительно, однако ответ как-то совершенно случайно сорвался у него с языка и был, по сути, точен. Когда один из преподавателей Ахмета, которому при содействии Беслана быстро и за чисто символическую плату починили попавший в аварию старенький «мерседес», поинтересовался, кем же работает столь всемогущий и щедрый человек, Ахмет неожиданно замялся, а Беслан, не думая и секунды, спокойно ответил: начальником службы безопасности. В те времена это звучало внушительно и немного таинственно. Доцент одного из самых престижных институтов империи долго и с некоторой долей подобострастия жал ему руку. С тех пор они оба отвечали именно так и мало чем грешили против истины.
   Уже вовсю дули ветры перемен, и оба, каждый на своем поприще и каждый по-своему, ощутили их бодрящее дыхание – решение остаться в Москве было принято солидарно и на малой родине встречено с пониманием.

   Он очнулся, когда за окном забрезжил рассвет. Солнце еще не взошло, но небосклон уже насыщен был его невидимыми лучами – ночной сумрак уступил место темной синеве предрассветных часов, а возможно уже и минут. Все это бросилось ему в глаза сразу, потому что большое окно в гостиной вопреки обыкновению не было задернуто тяжелой портьерой темно-бордового бархата и к тому же широко распахнуто – по комнате гулял свежий прохладный ветер Атлантики. Возможно, он и разбудил его, а возможно, Дмитрий Поляков проснулся сам. Одетым и даже в ботинках, полулежал он в глубоком вольтеровском кресле, где, очевидно, и заснул. Голова раскалывалась, словно изнутри кто-то беспощадный и жестокий ритмично бил тяжелым молотом в область затылка, а снаружи при этом медленно и неумолимо затягивали жесткий железный обруч. Все эти признаки говорили о том, что вчера он тяжело, до беспамятства, напился, что случалось с ним крайне редко (пить он не любил, но умел), но все же случалось – потому симптомы были знакомы и легко узнаваемы.
   В темно-синем предрассветном полумраке предметы в комнате только угадывались, но он разглядел низкий столик, заставленный пустыми бокалами, пепельницами, полными окурков, грязными тарелками с остатками десерта и полупустой фруктовой вазой – теперь в ней валялась банановая кожура и огрызки каких-то фруктов.
   Мысли, которые в эти минуты тяжело и медленно ворочались в его воспаленной и мучимой тяжелыми спазмами боли голове, были почти осязаемы. Они почему-то напоминали ему толстые жирные мидии, плавающие в темном, почти черном густом маслянистом соусе-супе, который подавали в местных рыбачьих тавернах. Так же как те самые мидии – мысли его сейчас были скользкими, и ему никак не удавалось их ухватить и прочитать. Мидии также обычно не желали ложиться в ложку, соскальзывая с нее и тяжело сваливаясь в тягучую черную жидкость. Нечто похожее, как представилось вдруг ему, плескалось сейчас в его голове, и в этом густом тошнотворном горячем вареве, медленно переворачиваясь с одного жирного бока на другой, плавали, ускользая от сознания, толстые и скользкие его мысли. Такая вот возникла у него аллегория. Но как бы параллельно с ней в сознании Дмитрия Полякова происходило еще нечто. В рамках этого нечто кто-то невидимый и неумолимый словно прокручивал быстро-быстро обрывочные кадры любительской видеозаписи. Причем именно любительской – камера в руках оператора подпрыгивала и качалась, отчего картинка на экране дергалась, норовила сползти куда-то в сторону, изображение то и дело прерывалось, и о содержании тех событий, которые запечатлел безвестный оператор, можно было скорее догадываться, напрягая воображение, чем знать наверняка. Полякову, однако, догадываться и напрягать воображение не было никакой нужды, он был участником тех самых событий и даже обрывочных кадров, мелькающих на невидимом экране, доступном только его восприятию, было достаточно, чтобы немедленно восстановить всю картину в целом. И это была очень неприятная для него картина. Более того, созерцание ее оказалось столь невыносимо, что даже боль, раскалывающая его череп изнутри, отступила на второй план. Он видел Ирэн, волосы которой были растрепаны и некрасиво болтались вокруг лица, глаза подернуты какой-то странной пеленой, которая не скрывала их и нисколько не умаляла фиалкового сияния, но придавала взгляду какое-то странное, безумное выражение. Подол тонкого платья задрался, и взгляду открыты бесстыдно и безобразно, несмотря на отточенную свою красоту, разбросанные ноги. Вот она сидит напротив него в низком кресле, в вызывающей позе – локти рук уперты в обнаженные круглые коленки широко разведенных ног, а сжатые в кулачки ладони подпирают острый подбородок. Она пьяно болтает головой и громко говорит, почти кричит что-то вызывающее, дерзкое, грязное, отчего красивые губы ее уродливо пляшут на смуглом лице. Еще один человек в кресле напротив него и рядом с Ирэн. У него красивое загорелое лицо, подбородок, правда, несколько тяжеловат, а глаза, пожалуй, мелки и посажены чересчур близко, но в целом он мужчина, конечно, привлекательный Он раскатисто смеется над тем, что говорит Ирэн, гладит ее по голове, поощряя и лаская одновременно, как маленькую девочку. Но, получив его признание, она ведет себя совсем не по-детски. Еще шире раскинув точеные свои ноги, она закидывает одну из них на колено мужчине, и теперь его рука неспешно поглаживает уже ее обнаженную ногу, свободно двигаясь от колена к бедру. Ирэн низко сползает в своем кресле, теперь она почти лежит в нем и голова ее бессильно запрокинулась назад, спутанные волосы закрывают лицо, однако она продолжает что-то совсем уже бессвязное выкрикивать и громко вульгарно смеяться, широко раскрывая рот, в который забиваются длинные, спутанные пряди волос. Ее, однако, это нисколько не беспокоит. Зрелище это Полякову невыносимо, и он пытается вмешаться. Не без труда поднявшись из своего кресла, он грубо сбрасывает ногу Ирэн с колена незнакомца, но тот реагирует жестко и стремительно. От полученного удара Поляков отлетает назад и в падении возвращается в свое глубокое кресло, благо оно оказалось на пути – в противном случае он беспомощно растянулся бы на полу гостиной. Смех Ирэн, громкий, радостный, с истерическими повизгиваниями, звенит в его ушах, а дальше наступает темнота, словно пленка в невидимом магнитофоне внезапно закончилась. Однако никакая это не пленка, в своей предрассветной похмельной действительности Поляков вдруг остро ощущает боль в области левой скулы, а попытка разомкнуть запекшиеся губы и подвигать челюстью эту боль заметно усиливает.
   Теперь он вспомнил все, что произошло накануне, и это воспоминание заставило его забыть о боли физической. Он испытывал сейчас сильнейшее чувство, ранее ему неизвестное, поэтому не знал, что называется оно одним коротким и жгучим словом – ревность. И испытание это оказалось ему едва ли по силам. Возможно, не страдай его телесная оболочка в эти минуты от жестокого похмелья и удара киноковбоя, оказавшегося и в жизни крутым парнем, он бы переносил душевные муки легче. Но сейчас, лишенный способности немедленно что-то предпринять, а этого его оскорбленное «я» желало более всего, более даже немедленного возвращения Ирэн, а быть может, именно в целях этого возвращения он испытывал страдания неведомой им ранее силы и остроты. Он и презирал себя, и одновременно жалел до самых натуральных и подлинных слез, которые заволакивали глаза, – чего не случалось с ним с детства. Ненавидел Ирэн, и любил ее без меры, и мучительно хотел немедленно заполучить в полное свое распоряжение. Чтобы наказать? Убить? Искалечить? Унизить? Просто избить, швырнув на пол и долго без сожаления пиная ногами? Изнасиловать? Или заключить в объятия и, рыдая, просить прощения? Он хотел всего этого сразу. Именно так – всего одновременно. И никто бы не смог его убедить в эти минуты, что так быть не может.
   Прохладный ветер Атлантики и захватившие его чувства тем не менее сделали свое дело – он нашел в себе физические силы совладать с непослушным телом и начать действовать, потому что самым сильным и нестерпимым все же было желание немедленно вернуть все обратно. Все в данном случае для него было – Ирэн.
   Он дотянулся до телефона, и голос в трубке, ответивший практически моментально, вежливо поинтересовался, чего угодно мсье Полякову. «Они все знают, что происходит», – обреченно, но и зло в то же время подумал он, а вслух попросил соединить его с номером американца.
   – Сожалею, но это невозможно. Он просил не беспокоить его до двенадцати часов дня по меньшей мере, – бесстрастно и неизменно любезно сообщил голос в трубке. Но к этому Поляков был готов.
   – В каком он номере? – Вопрос прозвучал излишне резко и почти грубо. На том конце провода, похоже, несколько растерялись.
   – Но я не совсем уверен, мсье Поляков, что смогу вам помочь…
   – То есть вы отказываетесь сообщить мне номер его апартаментов?
   – Боюсь, что я не вправе этого сделать, мсье Поляков. – Голос в трубке был напряжен, но по-прежнему пытался остаться бесстрастным. «Гады, сволочи, проклятые лягушатники! Конечно, они все знают и за всем наблюдают исподтишка – и потешаются. Американец увел у русского бабу! Как весело! Но я вам сейчас устрою веселье!» Нельзя даже сказать, что Поляков подумал об этом – так, промелькнула стремительно мысль в сознании, но оно-то как раз ее считать успело, и то, что содержала в себе эта мыслишка, породило в нем волну холодного бешенства, которое неуклонно, с каждой секундой усиливалось, затмевая собой все остальные чувства и мысли.
   – Отлично! Тогда я немедленно пойду по отелю и буду стучать во все номера подряд. Нет!.. Разумеется, не во все, а только в апартаменты и номера-люкс. Вы же не станете отрицать, что все номера, расположенные под моим и над моим таковыми и являются? Правда? Что, русский оказался не так уж глуп? А? Так что вы скажете теперь? И что скажут ваши привилегированные постояльцы, когда я разбужу их на рассвете?
   – Я убедительно прошу вас не делать этого, мсье Поляков…
   – Да пошел ты… – Конец фразы Поляков чисто автоматически произнес по-русски, хотя ему известны были и французские аналоги известного российского маршрута.
   Теперь тело его было почти в порядке, то есть наверняка все в нем оставалось по-прежнему, но сознание отключило восприятие всех факторов, препятствующих достижению главной цели, он просто ничего не чувствовал – и посему действовал стремительно и на удивление слаженно и ловко, словно один из героев американского друга Джона, встречи с которым, собственно, он и искал сейчас. Поляков стремительно преодолел пространство своей гостиной и довольно длинный коридор, ведущий к лифту, однако, уже поднеся руку к кнопке вызова, остановился. Тот, кто сейчас действовал в его оболочке, оказался парнем бывалым. «У лифта они меня и встретят. Фигушки! – почти весело подумал он и стремительно бросился к лестничному маршу. – До этого они не сразу додумаются!» Он оказался прав: на нижнем этаже его никто не встретил и он беспрепятственно миновал широкий коридор, стены которого были увешаны картинами и зеркалами в старинных золоченых рамах, а пол устлан мягким ковром, и, оказавшись возле двери апартаментов, расположенных, по его расчетам, прямо под его собственными (собственно, это подтвердил и номер на двери, отличающийся от его номера лишь первой цифрой, обозначающей этаж), бешено заколотил по ней кулаками и закричал почему-то по-английски: «Откройте немедленно!» Это продолжалось довольно долго, явно несколько минут, может три, а может быть и пять, по крайней мере, он почти отбил себе руку, барабаня в закрытую дверь. «Обидно, если там никого нет», – успел даже подумать Поляков, понимая, что до следующего этажа ему вряд ли дадут добраться, но ошибся. Далее все произошло почти одновременно: дверь отворилась и на пороге возникла взлохмаченная старушка в розовой атласной пижаме, а в конце коридора появились две крепкие мужские фигуры, которые стремительно к ним приближались.
   – Извините, я ошибся номером, – вежливо сказал Поляков старушке, взиравшей на него с неподдельным ужасом, и, повернувшись, сам шагнул навстречу двум подоспевшим сотрудникам службы безопасности отеля. Бывалый парень, который сейчас координировал все его действия, сразу оценил соотношение сил. Оно явно складывалось не в его пользу – оба секьюрити были крепкие ребята, едва ли не на голову выше отнюдь не низкорослого Дмитрия Полякова.
   – О'кей, ребята, я – ваш, – обратился к ним бывалый парень, произнеся привычную для него и, видимо, для них фразу. По крайней мере, он думал именно так и, довершая цельную и знакомую миллионам поклонников жанра картину, небрежно поднял руки. При этом он посмотрел на старушку, которая продолжала молча, но с прежним выражением ужаса па лице наблюдать за всем происходящим на пороге ее апартаментов, и с запоздалым сожалением подумал: «Надо было взять ее в заложницы».

   Степь горела этим летом как-то особенно неистово и яростно. Волны пламени метались по ее выжженным просторам, подгоняемые раскаленными порывами ветра. И было непонятно: чем, собственно, питается прожорливый океан огня? Все, что могло гореть, давно уже было испепелено им в прах, и охваченная пламенем земля лежала, распластавшись под бушующей огненной стихией черная, обугленная, лишенная и намека на что-либо живое, сохранившееся не то что на поверхности, но и в недрах ее, в самых потаенных ее глубинах. В пламени гибли люди, скот, строения; серьезная опасность угрожала целым станицам, разбросанным по степи, оставшимся последними островками жизни в бушующем море огня. Не видно было конца этому безумному и беспощадному разгулу стихии – уже и воздух над степью был раскален настолько, что, казалось, еще совсем немного – и он и сам начнет воспламенять все вокруг своим дыханием, а то и вовсе случится небывалое – вспыхнет и заклубится огнем воздушное пространство, а следом запылают небеса, сплошь затянутые серой удушливой пеленой дыма, мешающегося в воздухе с тучами пепла, который раскаленный ветер выхватывал горстями из огня и швырял вверх, злобствуя и словно дразня там кого-то.
   В станицах заговорили о Судном дне и явлении на землю Антихриста. Люди молились, каясь в своих нехитрых грехах, и ждали чего-то более ужасного.
   Никто не понимал еще, что страшный степной пожар – лишь бледная и слабая копия того огромного и всеобъемлющего, истинно сатанинского пожарища, что полыхал над всей Россией, испепеляя в своем адском огне все лучшее, святое и чистое, что было у нее, оставляя после себя, как и огонь в степи, безразличное ко всему, мертвое, выжженное и опустошенное пространство. Это было лето год, а 1920-го.
   Монастырь оказался также отрезанным от внешнего мира бушующей пеленой степного пожара. Затерянный в бескрайнем и безлюдном просторе, он казался теперь особенно маленьким и беззащитным перед грозными, беспощадными волнами пламени, подступающими с каждым новым порывом ветра все ближе к его стенам. После обедни, когда воздух наполнился жаром сверх всякой меры, вдруг, сам собой, гулко зазвонил тяжелый монастырский колокол. Возможно, так отреагировал металл на невиданное повышение температуры воздуха, но низкий густой звон, внезапно хлынувший с пустой колокольни, был жуток.
   Помертвевшими губами игуменья Софья прошептала: «С нами Бог, с нами крестная сила» – и только после этих простых, но обладающих воистину волшебной силой слов заставила себя поднять глаза и взглянуть вверх, на площадку колокольни, которая конечно же была пуста, сам колокол тоже казался неподвижен, однако картина, открывшаяся ее взору, была еще ужасней, чем если бы на колокольне вдруг действительно оказался кто-то посторонний. Ветер гнал по серому дымному небу клубы черного пепла, которые зловеще мерцали тысячами крохотных огней. Непонятно было – то ли вместе с мертвым пеплом порывы ветра подхватили и мелкие частицы живого огня, то ли тусклая густая пелена была наделена чудным даром отражения, и в ней, как в зеркале, видны были мерцающие уголья, оставшиеся на поверхности выжженной земли. Зрелище, однако, было противоестественным и от этого еще более пугающим. Чудилось: стоит дыханию ветра стать сильнее – крохотные искры, вознесенные к небу, разгорятся в такую же сплошную пелену огня, что бушует сейчас на земле. На этом темном, мерцающем, затаившемся огнем фоне совершенно черный, зловещий, неузнаваемый тянулся ввысь силуэт колокольни, словно мрачный великан грозил небесам пальцем, выпростанным из недр обугленной мертвой земли.
   Картина эта игуменью Софью потрясла, в ней ясно увидела она страшное знамение и в этом предчувствии своем была совершенно уверена. Но даже и ей не дано было предположить, как быстро и сколь жутким образом сбудется оно в реальности.
   Когда на степные просторы опустилась ночь, небеса нежданно разразились страшным громом. В сухом еще, беззвездном небе полыхнули ослепительные молнии, и скоро на пылающую землю хлынули потоки воды. С одной стороны, этот сильный живительный ливень нужно было бы счесть даром Божьим, ибо не было уже у людей, да и у самой природы, сил более терпеть безудержный разгул огня. Однако был он каким-то уж слишком неистовым, свирепым, по силе своей сопоставимым вполне с буйством огненной стихии. Казалось – гроза эта не Создателем послана на грешную землю. И кто знает еще, что скрывает в себе и что принесет людям ненастная ночь? Ночь, однако, не принесла ничего нежданного, хотя и спокойной назвать ее было никак нельзя. Гроза бушевала долго, а когда смолкли раскаты грома и сомкнулась наконец ночная мгла, которой все не давали вступить в свои права ослепительные вспышки молний, белыми стрелами пронизывающие черный свод небес, сильный шум дождя не давал покоя. Все мерещились в нем то чьи-то гулкие тяжелые шаги, то конское ржание, то громкие голоса и крики о помощи – казалось, кто-то громко и требовательно стучит в монастырские ворота.
   Когда же стих наконец нескончаемый поток, затопив собой прожорливое пламя и омыв холодной свежей водой обгоревшую землю, когда забрезжил бледно-розовый рассвет, тонкой полоской проступая у кромки неба, в ворота монастыря действительно постучали. И стук этот был громким и требовательным, как чудилось ночью, и кони ржали у ворот обители, и громкие раздавались голоса всадников, которые не привыкли ждать и просить. Потому что это был один из летучих отрядов молодого командарма Михаила Тухачевского, только что назначенного командующим Кавказским фронтом. Однако фронта уже никакого и не было – ростовская операция красных оказалась роковой для Добровольческой армии генерала Деникина, разбитые под Ростовом-на-Дону, Таганрогом и Новочеркасском разрозненные белогвардейские и белоказачьи отряды беспорядочно отходили на Северный Кавказ, в Крым и Одессу, где их настигали и добивали окрыленные победой летучие отряды красных. Один из таких отрядов стоял теперь у стен монастыря, требуя немедленно отворить монастырские ворота. Монахини подчинились, и небольшой отряд въехал на монастырский двор. Там незваных гостей встретила игуменья Софья. Высокая и очень худая, в черном монашеском одеянии, она явилась им, строгая и величавая, смуглое лицо хранило спокойствие, а большие синие глаза глядели на пришельцев сурово. Но это не смутило всадников. Никто из них не спешился с коня и уж тем более не обнажил головы, приветствуя настоятельницу.
   – Нам стало известно, что в ваших краях скрываются недобитые белобандиты, – обратился к ней тот, кто, видимо, был среди них главным. Лицо его едва различимо было в предрассветной мгле, но голос был низким и звучным. Говорил он резко, отрывисто, обращаясь вроде бы в пустоту, словно не замечая ни настоятельницы, ни затаившихся по двору в страхе и смятении монахинь. – Есть сведения, что часть из них вы прячете у себя.
   – Здесь обитель Христова, – отвечала ему мать Софья, и голос ее звучал ровно, но заметно было, что она напряженно вглядывается в полумрак, пытаясь разглядеть лицо всадника, – в этих стенах только сестры. Более вы не найдете никого, в том даю вам слово.
   – Слово ваше для нас не является гарантией истины, – отвечал ей командир отряда или тот, кто уполномочен был вести переговоры. Он не представился, не назвал себя и своих товарищей. – Поэтому мы намерены произвести обыск. Извольте сопровождать моих людей и продемонстрировать им все помещения вашего заведения.
   – Это заведение является обителью Божьей, милостивый государь, и извольте уважать если не меня, то святость этих стен. – Голос игуменьи Софьи по-прежнему звучал ровно, но обычно она говорила несколько бесцветно, практически без интонаций, сейчас же в голосе ее зазвенел металл, словно задели натянутую струну неведомого музыкального инструмента и, отзываясь на прикосновение, она зазвучала, слабо вибрируя и издавая только едва различимый звук. Но говорящего не смутило это, и он резко оборвал ее:
   – Про то, что это за заведение, нам хорошо известно…
   – Однако мне ничего не известно о вас, милостивый государь…
   – Вот как? Вам ничего не известно о том, что белогвардейские мятежи подавлены по всей России и рассчитывать на Добровольческие армии, на войска Антанты, на белоказаков вам больше не приходится? Вам ничего не известно об этом, ваше сиятельство, княжна Долгорукая?
   – Меня зовут мать Софья.
   – Нам известно, как вас зовут, и мы отнюдь не случайно здесь. Поэтому извольте прекратить препирательства со мной и исполняйте то, что я вам сказал, во избежание самых серьезных последствий. Особенно лично для вас… Отряд, спешиться! – С этими словами он сам легко спрыгнул на землю и, вплотную, как-то подчеркнуто дерзко подойдя к настоятельнице, близко и прямо взглянул ей в лицо.

   Запал исчез в нем так же внезапно, как и возник. Бывалый парень просто выскользнул из его оболочки и стремительно, ловко, как ему и полагалось, никем, разумеется, не замеченный, покинул помещение, оставив Дмитрия Полякова один на один с теми, кто сейчас окружал его. Честно говоря, это был не очень благородный поступок, поскольку Дмитрий Поляков находился в состоянии плачевном – был совершенно измотан физически и морально и практически не способен постоять за себя каким-либо образом. Те же, что сейчас, в прямом смысле этого слова, плотно окружали его беспомощно распластанное на диване тело, настроены были отнюдь не дружелюбно. Конечно, физическая расправа ему ни в коей мере не угрожала, что же касается морального аспекта проблемы, то он был заявлен в эти минуты очень и очень остро. Возможно, лучшим для Полякова было, если бы вместе с остатками физических сил и безоглядной решимостью действовать и добиться своего любой ценой его покинуло и сознание. Тогда все разрешилось бы просто, по крайней мере на данном этапе событий. Но сознание его именно сейчас окончательно прояснилось, стряхнув с себя и остатки эмоциональной похмельной вялости, и последовавшего за ней, сообразно закону маятника всплеска бурных эмоций. Все это отступило на второй план, хотя каждое действие из тех, которые он успел совершить за минувшие полчаса, запечатлены были памятью с потрясающей точностью, и, как фотографии, запечатлевшие сцены его позора и унижения, стояли перед глазами, не давая забыться или хотя бы отвлечься ни на минуту. Сейчас пространство его внутреннего мира – сознание, разум, душа и что там еще заключал в себе этот мир?! – было затоплено одним лишь раскаленным, обжигающим, разрывающим его изнутри чувством. Этим чувством был стыд. Так стыдно ему не было никогда. Даже в ранней юности, когда его застали за неким постыдным занятием. Ничего более, что хоть как-то сравнимо было с тем, что испытывал он теперь, на ум не приходило. Судьба действительно была милостива к нему – он, конечно, и «попадал впросак», и «влипал», и «вляпывался» – словом, случались в его жизни ситуации, которые порождали чувство неловкости и даже стыда, но все это даже отдаленно не напоминало тот раскаленный водоворот чувств, который испепелял его душу теперь. На его несчастье, а быть может, наоборот, на счастье, иначе сцена выглядела бы совсем уж комичной, под рукой его не было сейчас подушки, одеяла или какого другого предмета, коим можно было бы закрыть лицо. Будь иначе – он непременно бы поступил именно так. Тело же его было настолько ослаблено физически – и это тоже было мучительно стыдно, что он не чувствовал в себе сил пошевелить руками – иначе он спрятал бы лицо в ладонях, или, по крайней мере, перевернулся бы на живот, уткнувшись лицом в мягкую обивку дивана, или попросту убежал бы, впрочем, это ему вряд ли удалось бы сделать, будь он даже и в нормальной физической форме. Диван в его номере, куда его доставили секьюрити и на который он немедленно рухнул без сил, плотным кольцом окружали четверо сотрудников службы безопасности отеля: те двое, которым он сдался возле номера старушки, и двое присоединившиеся к ним возле лифта, – они, очевидно, ловили его на верхнем этаже. Теперь все четверо стояли вокруг дивана тем же плотным кольцом, что и шли, конвоируя его восвояси, словно боясь, что он выкинет еще что-нибудь, стоит им только разомкнуть круг. Они молча, настороженно и недобро, к тому же весьма бесцеремонно разглядывали его, и это было тоже стыдно, унизительно и нестерпимо, но ничего поделать он не мог. Кто-то еще, невидимый им из-за широких спин охранников, нервно расхаживал по номеру, но и он был молчалив. Похоже было, что никто из них не уполномочен принимать какиелибо решения и вообще мало представляет, как вести себя в подобной ситуации – все ждали кого-то, кто мог хоть как-то ее разрешить. Так и оказалось – послышался звук открываемой двери, чьи-то быстрые шаги, изумленный и испуганный одновременно возглас.
   – Что происходит? Ему плохо? Он оказал сопротивление? Что они с ним делают? – Взволнованный молодой голос выпалил все эти вопросы на одном дыхании. Секьюрити зашевелились, но кольца не разомкнули.
   – Понимаете, мсье-де Буасси, этот русский – мсье Поляков, он стал требовать… – Голос постарше крайне сбивчиво и испуганно начал объяснять ситуацию тому, кого звали-де Буасси, но был остановлен.
   – Я знаю, что произошло. Но что сейчас? Он сопротивляется?
   – Нет. Он… Он… лежит.
   – Его что, связали?
   – О нет, мсье-де Буасси! Как можно было… Он просто лежит…
   – Тогда почему здесь столько секьюрити? И зачем они так стоят? Где он? Он может говорить?
   – Но я думал, мсье-де Буасси… На всякий случай… до вашего прихода… Да, он, мсье Поляков, кажется, в полном сознании. Просто не очень хорошо себя чувствует, я думаю…
   – Вы свободны, господа. – Тот, кто носил красивое имя-де Буасси, наконец обратился к охранникам, и они немедленно разомкнули оцепление. – Нет, кто-нибудь один или двое останьтесь… Но не здесь. Где-нибудь рядом… Вы меня слышите, мсье Поляков? Как вы себя чувствуете? Вы говорите по-французски?
   Де Буасси оказался высоким, стройным, довольно молодым человеком, с тонким породистым лицом, как бы подтверждающим его право на столь громкое имя. Очки в тонкой золотой оправе скрывали глаза, но большой хищный, как клюв опасной птицы, нос на загорелом холеном лице, тонкие, красиво очерченные губы, высокий гладкий лоб, на который небрежно падали длинные пряди блестящих черных волос, создавали классический гармоничный образ молодого аристократа, потомка старинного и славного рода, помещенного на жительство в конец века двадцатого, а посему вынужденного получить хорошее современное образование и, видимо, работать Очевидно, он принадлежал к руководству, а быть может и к клану владельцев отеля, жил здесь же, в отеле, или неподалеку на одной из старинных вилл и поднят был на ноги ни свет ни заря ввиду исключительности и чрезвычайности происшествия.
   Говорил он быстро, короткими отрывистыми предложениями, которые будто бы наскакивали друг на друга, но, возможно, это была его обычная манера. По крайней мере, внешне господину-де Буасси удавалось сохранять спокойствие.
   Второй человек, оставшийся в гостиной, после того как секьюрити бесшумно удалились с поля действий, заняв позиции где-то неподалеку, как велел-де Буасси, был, напротив, совершенно откровенно взволнован. Он был много старше патрона – лет примерно пятидесяти, а может быть, и больше. Его седины дышали благородством, с неким, однако, налетом театральности Возможно, этому способствовало то, что одет он был в торжественную униформу служащих отеля. Вероятнее всего, это был старший ночной портье, который имел несчастье дежурить именно в эту злополучную ночь. Теперь он очень боялся, что поступил как-нибудь не так, возможно, слишком сурово обойдясь с Поляковым, отдав его под конвой охраны, а возможно, наоборот, слишком мягко, не вызвав полиции. Словом, он просто не знал, как должен был себя вести и каковы теперь будут последствия. И от этого очень волновался.
   – Да, я говорю по-французски. Спасибо. – Поляков сам удивился и одновременно нашел еще один повод устыдиться оттого, как слабо и с трудом дались ему эти слова. Последнее относилось к вопросу-де Буасси о самочувствии, и, похоже, тот это именно так и понял.
   – Вы уверены, что вам не нужен врач?
   – Да, уверен. Пожалуйста, пусть все уйдут. Если необходимы мои объяснения, я дам их вам.
   – Разумеется. Господа, можете оставить нас. – Де Буасси был действительно тем человеком, который уполномочен принимать решения и, надо отдать ему должное, умел это делать.
   Его распоряжение было выполнено незамедлительно, хотя пожилой портье не скрывал своей озабоченности и тревоги, оставляя патрона один на один с сумасшедшим русским. Это крупными буквами было написано у него на лбу, но возражать он не смел и спешно, насколько позволяли возраст и этикет, покинул апартаменты.
   Де Буасси опустился в низкое кресло, то самое, в котором всего несколько часов назад сидел актер. Только теперь Поляков заметил, что остатки их бурного пиршества со стола убраны и номер приведен в обычный идеальный порядок. И лишь окно сочли необходимым оставить открытым, а занавеску отдернутой – комнату заливали яркие лучи раннего солнца и было свежо. Поляков сделал попытку подняться с дивана – беспомощно лежать перед безупречно вежливым и предупредительным-де Буасси, который наверняка презирал его в душе, а то и смеялся над ним, было совсем уж унизительно. Он тяжело спустил ноги на ковер и сел на диване. Теперь они сидели практически напротив друг друга, глаза в глаза. Де Буасси хранил молчание, с сочувствием, по крайней мере внешним, наблюдая за его усилиями. Когда ему показалось, что Поляков достаточно удобно устроился на диване и посторонняя помощь ему не требуется, он заговорил:
   – Собственно, мне не нужны ваши объяснения, мсье Поляков. Картина ясна, и ваше поведение мне понятно. Поверьте, это я говорю искренне. Но традиции нашего отеля и то положение, в котором все мы теперь находимся, как вы понимаете, требуют от меня принятия решения. И боюсь, оно не очень придется вам по душе, но…
   – Не утруждайте себя, мсье-де Буасси. – Поляков почти взял себя в руки, хотя душу его по-прежнему терзали жгучие приступы стыда. Возможно, заговори с ним-де Буасси как-нибудь иначе, он не сумел бы справиться с тем, что творилось сейчас у него внутри, и опять бы натворил Бог знает каких глупостей. Но дружелюбный, с изрядной долей сочувствия тон француза, который, возможно, и был искренним, но в любом случае главной целью своей имел – подсластить очень горькую для Полякова пилюлю, неожиданно оказал на него благотворное воздействие. Поляков нашел в себе силы отвечать более или менее достойно. Суть пилюли и горечь ее для Полякова заключались в том, что ему отныне и навсегда закрыт будет доступ во все заведения этой известной и почитаемой ценителями истинной роскоши и комфорта системы. – Я знаю, в чем заключается ваше решение. У меня есть несколько часов, чтобы привести себя в порядок и собрать вещи?
   – Ну разумеется. Расчетный час у нас, как и везде, наверное, в полдень – у вас есть еще по меньшей мере четыре часа – сейчас только девять. Но если этого недостаточно, я могу продлить ваше пребывание у нас еще на некоторое время. Скажем, часов до четырех?
   – В этом нет необходимости. Я успею.
   – Благодарю вас, мсье Поляков. И знаете что, на вашем месте я, возможно, поступил бы так же, но ведь и вы на моем… – Де Буасси не закончил фразы, словно испытав затруднение с подбором нужных слов, и только развел руками.
   – Вы правы. – Поляков нашел в себе силы подняться с дивана. Он не знал, подаст ли-де Буасси ему руку, поэтому и свою не протянул для рукопожатия. Трудно сказать, как понял это-де Буасси, он лишь сдержанно кивнул и направился к двери.
   – Один только вопрос.
   – Да, мсье Поляков? – Голос-де Буасси впервые за всю их беседу слегка изменил ему. Все это время он все-таки волновался и только сейчас, сочтя инцидент исчерпанным, видимо, несколько расслабился. Реплика Полякова застала его врасплох.
   – Кто была та пожилая леди, которую я разбудил?
   – О! – В том, как выдохнул это «о» де Буасси, сказалось все: и внезапная его тревога – чего еще потребует этот сумасшедший ревнивец? – и теперь – вот уж действительно искреннее! – облегчение. – Ее высочество герцогиня Ольденбургская, кстати, родственница ваших царей Романовых, и близкая весьма.
   – Отправьте ей букет цветов и мои извинения.
   – Разумеется, мсье Поляков. Думаю, она вас простит.

   Итак, они остались в Москве. Шел год 1988-й. Пожалуй, именно тогда все в их отношениях начало меняться, а быть может, процесс перемен и не растягивался во времени – все произошло сразу. Беслан никогда не задумывался над этим и уж тем более не склонен был придавать этому значения. А Ахмет? Сейчас, сидя в оцепенении в полупустой комнате небогатого горского дома, служившего ему временным убежищем, Бес впервые подумал об этом. Что чувствовал тогда Ахмет? Вопрос этот теперь навсегда останется без ответа. Тогда же все происходило само собой – лидером в их тандеме стал он. К нему теперь обращались с просьбами, вопросами, к нему шли за советом, защитой, помощью, он разбирал внутренние тяжбы и споры. И в этом никто не усматривал ничего удивительного. В Москве не знали маленького, вечно голодного, злобного как побитая дворняжка и от отчаяния дерзкого мальчишку из полунищей семьи, а если кто из земляков и помнил его в те времена, то теперь наверняка усомнился бы в точности своих воспоминаний. Потому что теперь он был старшим среди равных ему по возрасту и социальному происхождению членов диаспоры в силу своей деятельности и доли ответственности, которая лежала на его плечах, и равным среди старших, которые, в сущности, были избранными.
   Ахмет теперь был просто братом Беслана. Настало самое трудное испытание их братства. Ахмету надлежало теперь жить, внешне, но главное для него – внутренне, признав лидерство Беслана и его право принимать решения за обоих. Беслана же ожидала долгая цепь испытаний, звеньями которой стали постоянные промахи Ахмета в бизнесе, на какой бы участок он его ни определял, его абсолютное неумение работать с людьми и работать вообще. Ахмет был вспыльчив, высокомерен, неделями мог пьянствовать и гулять по Москве, кочуя из казино в казино, разбивая дорогие машины, проигрывая и проматывая деньги на шлюх. Даже слегка выпив, он становился без меры хвастлив, раздавал направо и налево заведомо невыполнимые обещания, был агрессивен – не раз и не два только благодаря авторитету Беслана ему сходило с рук бряцание оружием и жестокие побои, которые он наносил подвернувшимся под руку и посмевшим каким-нибудь образом возразить ему людям. Единственное, что оставалось в нем неизменным и столь же неизменно восхищало людей, заставляя прощать Ахмету многое, был его блестящий интеллект и владение словом. Это потрясало многих, особенно из числа образованных русских – политиков, крупных чиновников, с которыми они теперь имели общие дела, – насколько чеченец, рожденный и воспитанный в маленьком горном селении, блистательно владел русским языком и как тонко и глубоко его чувствовал. Легко срывающиеся с языка Ахмета фразы становились едва ли не афоризмами и начинали гулять по Москве, часто оказываясь на страницах печати или в устах какого-нибудь модного оратора. Это он придумал летучее: «Бороться за счастье народца», с его языка сорвалось: «Кадры решают И все», именно он первым пригрозил кому-то «ударом ниже пейджера». Однако в их окружении ценителей изящной словесности было не так уж много – жалобы на Ахмета текли рекой. Но они выстояли, и испытание это, теперь уже точно можно было сказать – самое серьезное в их жизни, выдержали с честью. В их внутренних отношениях и восприятии друг друга все осталось по-прежнему. Ахмет, переступив, видимо, через себя, отринув память о прошлом, свое блестящее образование, талант и интеллект, признал первенство Беслана. Беслан же, не закрывая глаз на слабости брата, закрыл дорогу в свое сердце раздражению, а порой и злости, которые закипали в груди после очередной выходки Ахмета. Ему вряд ли пришло бы в голову размышлять на эти темы и формулировать эти размышления подобным образом, но он блестяще справился с этим процессом, осуществить который в своем сознании смогли бы очень и очень немногие. Он смог.
   В девяносто первом Чечня объявила о своей независимости, а в девяносто втором у нее появился президент – мятежный генерал Дудаев. Их позвали домой. Возникла потребность в кадрах, которые «решают. И все».
   В ту пору произошло событие, которое на некоторое время слегка отдалило их друг от друга. Следуя традиции, Беслан женился на тихой, милой девочке из очень хорошей семьи, чем сильно упрочил свое и без того блестящее положение в чеченской властной иерархии. Нельзя сказать, чтобы он любил свою жену, национальной традицией это скорее порицалось, нежели предписывалось, а женщины, которую смог бы полюбить, он не встретил – слишком занят был делами. Посему чувство это было ему неведомо, и ту привязанность, которую начал он со временем, особенно после рождения сына, испытывать к маленькой, почти бессловесной, но ласковой и улыбчивой женщине, он считал вполне достаточной и даже непривычной для себя положительной эмоцией. К ребенку он испытывал похожее чувство, но это уже не согласовывалось с национальной традицией – детей, особенно сыновей, следовало любить. Этот вопрос иногда занимал его и даже тревожил, но обсудить его он решился конечно же только с Ахметом.
   «Ничего страшного, ты вообще эмоционально туп», – легко и с чувством некоторого превосходства отозвался тот, чем, не подозревая и конечно же не желая того, сильно обидел Беслана. Его задело не только унизительное определение «эмоционально туп» – психологией он не интересовался и с ее терминологией знаком не был, но и та легкость, с которой Ахмет отмел волнующую его проблему. Именно после этого в их отношениях настал период некоторого охлаждения, заметного, впрочем, только им двоим. Но тогда судьба, видимо, хранила их дружбу, ставя ее превыше всего, потому что за возвращение на круги своя Беслану уготовано было заплатить страшную цену. Уже шла война, и бомба, сброшенная федералами, угодила точно в цель, потом говорили, что это был так называемый точечный удар и русские летчики добивались именно такого результата. Беслан принял эту версию сразу, что сильно преобразило его и до того суровый нрав. Это, собственно, и подвигло его на действия, которые очень скоро принесли ему мрачную славу «террориста №1». Но как бы там ни было, на самом деле случилось страшное – бомба попала в старый маленький домишко его семьи, под крышей которого находились в это время его родители, две младшие сестры и жена с годовалым сыном. Хоронить братьям Шахсаидовым было, по существу, некого – на месте дома зияла глубокая черная воронка.
   С той поры они всегда были рядом, всю войну, которая даже несколько уравняла их статус: Ахмет неожиданно для многих оказался талантливым и изобретательным полевым командиром, к тому же отнюдь не трусом. Для Беслана, впрочем, это было совершенно безразлично – Ахмет был для него единственным по-настоящему родным человеком на земле. Теперь его не стало – и Беслан остался совсем один.
   Он просидел еще несколько часов молча и практически неподвижно – не меняя позы и не вставая. Никто не смел тревожить его. Способность холодно рассуждать и анализировать в конце концов вернулась к нему, погасив бушующее в душе пламя. Теперь он был почти прежним, и только очень внимательный наблюдатель обратил бы внимание на то, что глаза Беса остались почти черными, словно утратив свою необыкновенную способность к изменению цвета, а мускулы лица так и не расслабились, сохраняя под тонким слоем загорелой кожи непроницаемый панцирь железной маски, отчего спокойное вроде лицо настораживало и даже пугало. Но внимательного наблюдателя на ту пору рядом с Бесом не случилось, и, когда он наконец вышел во двор и крикнул, чтобы к нему позвали некоторых командиров, все решили, что Бес успокоился, и вздохнули с некоторым облегчением. Конечно, всех их ожидали теперь скорбные и хлопотные мероприятия: надо было достойно похоронить погибших, и конечно же Бес затеет расследование и поиск виновных в их гибели – что будет очень непросто, – но все это были дела понятные и привычные – они не пугали его людей. По существу, это была их обычная работа.

   Три года, проведенные Ирэн в стенах степной обители, мало что изменили в ней да и, вероятнее всего, остались ею попросту незамеченными. В те роковые дни 1917-го, когда тело ее несчастной матери баронессы Нины Дмитриевны фон Пал-лен и ее грешного брата Степана предавали земле, мать Софья никак не могла поверить, что племянница ее действительно помешалась рассудком и на самом деле не помнит, что произошло той страшной ночью в их доме и что заставило ее совершить смертный грех, убив родного брата. В том, что Стиву убила именно Ирэн, мать Софья также ни секунды не сомневалась.
   То же, что мать игуменья не верила в умопомешательство Ирэн, имело в основе своей отнюдь не любовь ее к юной племяннице и вытекающее из нее нежелание смириться с несчастьем. Напротив, признавая некую даже богопротивность своего чувства и искренне прося за это у Господа прощения, мать Софья племянницу не любила. Все в Ирэн было ей отвратительно и вызывало возмущение – образ жизни, который та вела с младых ногтей, внешность, вызывающая красота и откровенная бесстыдная ее демонстрация всем и каждому, манера говорить медленно и как-то распутно растягивая слова, змеевидная походка, приводящая в движение все узкое хрупкое тело, заставляющая его похотливо струиться и извиваться при каждом шаге. Ей тошнотворен был запах духов, которыми без меры, как уличная девка, пользовалась племянница, отчего им пропитаны были и волосы ее, и вещи, и комната в родительском доме; и даже тонкая смуглая кожа, сколько ее ни мой, все равно источала этот пряный дразнящий запах. Запах духов в доме фон Палленов мешался с запахом дорогого крепкого табака, который курила Ирэн, – и вместе они казались матери Софье ароматом греха и порока. Да и вся Ирэн виделась ей вместилищем самых изощренных сатанинских искушений, хитростей и уловок.
   Ее можно было упрекнуть, да и сама себя она упрекала, возможно, во сто крат более сурово, нежели мог бы это сделать кто-то другой, в том, что племянницы она совсем не знала, а то состояние, в котором пребывала Ирэн, когда довелось им наконец свидеться, никак не способствовало близкому их знакомству, поскольку исключало возможность даже самой отвлеченной беседы, не говоря уже о серьезном разговоре, позволившем бы заглянуть в душу юной баронессы. Все это было безусловно так, и эти, вкупе с десятком других, аргументы, в числе которых была и христианская доктрина терпимости и прощения, сотни раз приводила себе мать Софья, дни и ночи напролет предаваясь тяжелым размышлениям и искренне моля у Бога иных чувств к несчастной. Но не откликался на мольбы Создатель, а сама мать Софья ничего не могла с собой поделать. Было еще нечто, что питало эту неприязнь, в чем мать Софья не могла сознаться даже Богу, по той простой причине, что от сознания ее эта причина была сокрыта – она уверенно разместилась в ее подсознании и оттуда диктовала смятенной монахине отнюдь не христианские чувства. Дело было в том, что Ирэн удивительно похожа была на мать Софью в молодости, когда ее звали еще княжной Долгорукой. Похожа, разумеется, только внешне Единственным отличием в их внешности были глаза, впрочем, общей была необычность их цвета, прозрачно-синие – у княжны Ольги и фиолетовые – у Ирэн На такую внешность имела бы все права погибшая при рождении дочь княжны Ольги, но она досталась племяннице. К тому же та унаследовала только внешность. Что же касается внутреннего содержания – здесь все состояло не то чтобы даже в полном противоречии с душой и разумом княжны, но было им прямым, дерзким и злым вызовом. Все это вместе вызывало у внутреннего «я» матери Софьи самый отчаянный протест. Принять и полюбить племянницу, как любила большинство сестер в монастыре, казачек из окрестных станиц, странниц, нищенок-побирушек, тянувшихся отовсюду к монастырским воротам и никогда не получавших отказа в приюте и куске хлеба, она не могла. И даже жалости к ней, беспомощной и, теперь совершенно очевидно, лишившейся рассудка, в душе своей не находила.
   К счастью для Ирэн, ничего этого она не замечала – той страшной ночью рассудок ее был поврежден очень серьезно. Она не только совершенно не помнила тех трагических событий, но и не отдавала себе отчета в том, кто она такая, что за люди окружают ее, где и почему она находится. Иногда наступало некоторое просветление, и тогда она вспоминала вдруг, как ее зовут, сколько ей лет, просила дать ей платье и обижалась, что приносили не ее, спрашивала, где maman и брат Стива, сердилась и никак не могла взять в толк, зачем ее привезли в это странное место. В такие дни она становилась агрессивна. Отказывалась принимать монастырскую пищу, требовала для себя каких-то изысканных блюд, шампанского, папирос, «коки», истерически плакала, смеялась, ругалась, швыряла в стену предметы, оказавшиеся под рукой. Тогда мать Софья закрывалась с ней в ее комнате и обслуживала несчастную лично, не подпуская к ней никого из сестер. С одной стороны, она не хотела подвергать посторонних людей опасности – мало ли что могла выкинуть безумная племянница, с другой – не оставляла надежды, что в один из таких периодов просветления Ирэн наконец вспомнит все. Постороннее присутствие в этом случае могло оказаться неуместным. В виновности племянницы мать Софья по-прежнему не сомневалась, но точно знала и то, что никогда и никому не выдаст ее, что бы ни открылось. Обременить же чужую душу столь страшным грехом игуменья не посмела бы никогда. Однако ничего подобного не происходило. Напротив, минуты просветления случались у Ирэн все реже и реже. Теперь большее время она находилась в состоянии полного затмения сознания, объявляя себя то царицей, то валькирией, то невинной горлицей, которую злобно треплет когтями дьявол-искуситель, то вдруг начинала считать себя такой же монашкой, как и все сестры в монастыре, рассказывала, что в монастырь ее отдали еще в раннем детстве и никакой другой жизни она не знает. Тогда смиренно выстаивала все службы, с удовольствием вышивала бисером, помогала на кухне и долго истово молилась у святых икон. В такие дни мать Софья молила Бога, чтобы он оставил рассудок Ирэн в этом заблуждении, и чувствовала даже ростки прощения и если не любви, то жалости к племяннице в своей душе. Но «тихие» дни проходили. Ирэн вдруг появлялась на монастырском дворе почти обнаженная, со струящимися вдоль тела длинными темными волосами и гневно требовала меч и коня – следовал период, когда она мнила себя свирепой королевой-воительницей. Впрочем, в каком бы состоянии она ни находилась и кем бы себя в данную минуту ни числила, окружающий мир имел для нее очень мало значения. Ей почти все равно было что есть – она никогда сама не просила пищи и, похоже, могла долго без нее обходиться; где спать – ей ничего не стоило, свернувшись калачиком, уснуть прямо на земле посреди монастырского двора; ей безразличны были люди, окружающие ее, – она никого не узнавала в лицо, не помнила имен, а если вдруг ей взбредало в голову к кому-нибудь обратиться, она подбиралась к человеку, ступая легко и почти неслышно, и хватала его рукой. При этом складывалось впечатление, что она утратила способность различать в другом человеке части тела – могла взять его за руку, за плечо, за шею, за лицо, за ногу – если в этот момент лежала на земле и кто-то проходил мимо. Монахини Ирэн жалели, но боялись. Потому старались избегать ее присутствия и обходили несчастную стороной.
   …В ту ночь Ирэн разбудила гроза. Все время накануне, пока полыхал степной пожар, она совсем не выходила из своей комнаты и чувствовала себя очень скверно. Силы покидали ее буквально на глазах, и, хотя видимых признаков какого-либо недуга не обнаруживалось, состояние ее ухудшалось с каждой минутой. Никто не знал, чем можно ей помочь, нельзя было послать за доктором – монастырь был отрезан от мира ревущим огненным заслоном. Ирэн лежала на узкой железной койке, похожая на очень худого маленького ребенка. Казалось, что дитя это при смерти. Щеки, глазницы и рот ее ввалились, серая, ставшая очень тонкой и сухой кожа и без того тонкого лица теперь словно прилипла к костям черепа. Блестящие, некогда черные волосы стали тусклыми, словно подернутыми пылью, ломкими и сильно поредели – выпадшие пряди во множестве темнели, извиваясь, на белой подушке. Глаз она почти не открывала, но когда слабое, безжизненное почти веко, дрогнув, пыталось подняться и дать ей возможность взглянуть на окружающий мир, под ним не вспыхивало, как раньше, фиалковое сияние – глаза потемнели, были мутны и совсем безумны. Она отказывалась от еды, просила пить – но сделать могла лишь несколько глотков. Словом, все указывало на то, что конец несчастной близок.
   Однако ночью все разительным образом переменилось. Гроза нежданно вернула ее к жизни, словно наполняя постепенно слабеющую оболочку тела своей злой яростной энергией. Как бы там ни было, но каждый новый удар грома и ослепительное сияние белого росчерка молний на черном мокром небосклоне словно посылали Ирэн новый дополнительный импульс, и с каждой минутой, прошедшей с момента ее пробуждения, она оживала, как сказочная принцесса в хрустальном гробу. Уже появились у нее силы подняться в кровати и сесть, затем спустить ноги на пол, а потом, сделав несколько шагов по темной комнате, озаряемой лишь частыми вспышками молний, распахнуть окно и опуститься перед ним на грубую, едва оструганную табуретку, подставив лицо брызгам дождя и целым пригоршням холодной воды, которые щедро забрасывал внутрь комнаты сильный порывистый ветер. Холодные капли текли по ее лицу, она не утирала их, напротив, прохладная влага была приятна и живительна для нее, как и свежий, пропитанный озоном воздух, который жадно вдыхала полной грудью. Она не закрывала глаз и не жмурилась, когда ослепительные вспышки молний вдруг опаляли небо, заливали небосклон нестерпимо белым сиянием, словно спеша наполнить, зарядить им и без того неземной цвет своих глаз. Тело ее сбросило вдруг пыльный саван апатии и оцепенения, в котором, лишенное способности сопротивляться, тихо угасало, как нарождающаяся бабочка сбрасывает серый, душный повиток кокона, и теперь, свободное, звонкое, как натянутая тетива, стремительно наполнялось новой сокрушительной силой. Кто знает, к чему приложена оказалась бы эта новая грозовая сила, наполнившая внезапно хрупкое тело девушки, но именно в этот момент за дверью ее комнаты возник шум. Что-то громко и протестующе говорила мать Софья, но голос ее оборвался внезапно, словно женщину вдруг лишили возможности говорить. Дверь отворилась, и на пороге возник тот, кто командовал летучим отрядом красных. В комнате было темно, а в коридоре кто-то держал на весу тусклую керосиновую лампу – силуэт пришельца только угадывался в слабо освещенном дверном проеме, однако Ирэн узнала его тотчас.
   – Рысев! – закричала она звонко. Дрогнул свет за плечами вошедшего и качнулся его силуэт, словно отшатнулся он от громкого крика, но скорее всего вздрогнул от неожиданности тот, кто держал над головами толпившихся в коридоре лампу. – Рысев! Это вы, мерзавец! Как вы смеете появляться здесь?
   – Обознались, барышня, – спокойно и даже насмешливо отозвался красный командир, словно и не удивившись тому, что его приняли за кого-то другого и назвали мерзавцем.
   Однако первые же звуки его голоса словно сорвали несчастную Ирэн с места. Как была, в одной сорочке, стремительно, большой белой птицей, метнулась она по комнате и бросилась на маленького красного командира, застывшего на пороге. Обнаженные руки ее, тонкие и гибкие, как ветви какого-то жуткого растения, наделенного возможностью передвигаться, взметнулись и едва не сомкнули тонкие свои полукружья на плечах красного командира, то ли вознамерясь крепко обнять его за шею, то ли сомкнуть на этой шее смертельную живую петлю и здесь же, на месте, незамедлительно лишить его жизни. Но пришелец, похоже, к такому повороту событий был готов. Быть может, в своем тяжком ратном труде часто встречался он с людьми, ставившими первейшей своей целью лишение его жизни, возможно же, такого именно исхода ждал он от этой встречи. Но как бы там ни было, стремительное движение хрупкого женского тела, едва прикрытого тонкой ночной сорочкой, было остановлено самым решительным и радикальным образом – раздался сухой, оглушительный в стенах маленькой комнаты выстрел, и летящая Ирэн словно ударилась с размаху о невидимую преграду – вознесенные руки ее первыми ощутили заслон, потом па него налетело легкое тело, и тут же, не совладав с препятствием, начало медленно оседать вниз. Мягко подогнулись ноги, плавно набок завалились плечи, увлекая за собою гибкое туловище, и только руки какое-то время продолжали тянуться вверх, словно надеясь, что спасительная опора будет ниспослана откуда-то свыше. Но там, наверху, маленькую баронессу фон Паллен, кажется, замечать более не желали.
   Здесь же, на земле, маленький и щуплый красный командир, медленно убирая в кобуру тяжелый маузер, сухо подытожил:
   – Значит, заговор. Здесь и сокрыт очаг восстания, факт. У барышни нервишки сдали, не выдержала. С остальными, думаю, придется повозиться. Однако – не привыкать.
   Молчание соратников его следовало понимать как выражение их полного согласия с ним, вкупе с готовностью действовать дальше.

   Дмитрий Поляков вернулся в Париж вечерним поездом. Водитель машины, присланной из отеля, встречал его на перроне с табличкой, на которой с двумя ошибками от руки фломастером было написано его имя. Очевидно, водителя табличкой в отеле не снабдили или он ее попросту забыл и исправил свою ошибку наспех, нацарапав трудное русское имя постояльца на клочке бумаги. В общем это была совершенно безобидная накладка, а в сущности, и не накладка вовсе. В другое время Поляков не обратил бы внимание на то, как и на чем написано его имя, – главное, что его встречают точно в указанное время. В любое другое – но не теперь. Потому что теперь, что бы ни происходило с Поляковым, он немедленно относил это на счет изменившегося к нему отношения. Это была чушь, полный бред, но он ничего не мог поделать с поселившейся в нем и крепнувшей час от часу уверенностью в том, что все вокруг знают о пережитом им в «Рояле» позоре и тайно потешаются над ним, а потому явно позволяют себе наносить всякие мелкие уколы его самолюбию, демонстрируя тем самым свою осведомленность о случившемся и свое к нему отношение. Разумеется, ничего, кроме презрения, это отношение в себе заключать не могло. Промашку водителя он конечно же тоже отнес на этот счет и в машину садился в состоянии крайнего раздражения и злости. Самое ужасное заключалось в том, что он понимал, насколько смешон и в том безумном шоу, которое устроил в «Рояле», и в этих своих трусливых и жалких подозрениях, и даже в своей злости на, уж точно, ни во что не посвященного водителя. Понимал – но ничего не мог с собой поделать. В таком состоянии он и прибыл на площадь Конкорд к парадному входу отеля «Де Крийон», хотя сейчас уж точно предпочел бы воспользоваться черным. К счастью, в рецепции отеля в этот час скопилось много народа – заселялась большая группа безалаберных, нахальных и крикливых, как всегда, американцев и равная им по числу, но совершенно противоположная по стилю поведения компания японцев, молчаливых, малоподвижных, но чрезвычайно дотошных и скрупулезно разбирающих каждую букву в анкетах. Вместе же все они создали в мраморном холле отеля непривычное столпотворение, что позволило Полякову процедуру своего возвращения в родные пенаты «Де Крийона» свести до минимума. Он сам донес до номера спортивную сумку, с которой ездил в Довиль, не желая оставаться один на один со служащим отеля, который намеревался это сделать, чем, наверное, слегка обидел его, лишив приличных чаевых. Но сейчас ему было не до эмоций служащих – свои были слишком сильны и болезненны. Оставшись наконец один, Поляков первым делом отправился в ванную Проведя изрядное время в горячей душистой пене и опустошив две маленькие бутылочки виски «RED LEBEL», извлеченные из мини-бара, не добавляя льда и не разбавляя янтарный напиток содовой, он решил для себя, что точку в этой постыдной и сверхъестественной, если взглянуть на нее с позиций милой его сердцу формальной логики, истории можно поставить единственным способом – а именно: на некоторое, возможно очень продолжительное, время прекратить поездки во Францию. Простое и, возможно, не самое оригинальное решение это оказалось вдруг настолько целительным для его явно заболевающего сознания, что принятие его довольно быстро вернуло мысли в привычную наезженную колею – он стал размышлять о том, на кого из коллег и подчиненных придется переложить в ближайшее время контакты с французскими партнерами по бизнесу, а что, напротив, придется взять на себя – и эти нехитрые сугубо прагматичные размышления заняли его сознание полностью – более он не думал ни о чем. Таковым был Дмитрий Поляков на протяжении всех сорока без малого лет своей жизни и таковым становился он опять после полутора суток пребывания в состоянии если не безумия, то очень и очень к нему близком. Двойная порция виски и горячая ванна подействовали на него как и обычно – ему захотелось спать, и, боясь растерять это дивное состояние сонного покоя, он стремительно выскочил из ванны и, едва-едва промокнув влажное тело большим махровым полотенцем, с наслаждением нырнул в прохладную аккуратно застеленную постель. Сон уже смежал его веки, и почему-то он был уверен, что это будет глубокий спокойный сон – без кошмаров и вообще без сновидений. Он не мог с точностью сказать, конечно, откуда взялась вдруг в нем эта спокойная уверенность – ответ знало только его подсознание, – и он был прост, – оно намеревалось спасать его травмированное сознание и раненую душу, а для этого все прошлое должно было кануть в нем, как в черном бездонном колодце, безоглядно и безвозвратно. В этом было единственное его спасение. Но кого-то, противостоять кому оно не могло и не смело, такой исход явно не устраивал.
   Телефонного звонка он не слышал очень долго. Мужественное подсознание сражалось до последнего, пытаясь оградить Полякова от вторжения извне, но противостоять объективной реальности оно могло только до определенного предела. Он настал – и громкий настойчивый звонок прорвал пелену крепкого, без сновидений, как он на то и надеялся, сна.
   – Это ты-ы? – обратился к нему откуда-то издалека, из далекого, подернутого туманом забвения прошлого, почти что из небытия низкий хрипловатый голос.
   Прошлое то было отвратительно и ужасно. Еще не проснувшись как следует и не вспомнив все, что пыталась укрыть от него понадежнее память, он ощутил приступ ужаса, когда все внутри вдруг становится пустым и гулким, а оборвавшееся сердце стремительно катится по этому холодному пространству куда-то вниз, вон из несчастного, скорченного спазмом страха и покрытого липкой пленкой холодного пота тела. Все это ощутил он внезапно, сжимая телефонную трубку помертвевшими пальцами. Однако в следующие уже мгновенья растормошенная память вынуждена была воспроизвести ему все картины последних полутора суток. И ужас сменила в его груди холодная ярость. Похоже, сознание и подсознание его решительно объединились теперь, и редкий тандем этот вознамерился бороться с воздействием внешнего мира до последнего. Поляков же полагал, что таковым было его собственное решение, и он намерен был ему жестко следовать. Старый Поляков, как Афродита, возродившийся из ароматной пены ванны, настоянной на парах доброго виски, не желал уступать место своему нежеланному, нелюбимому, отвратительному во всех своих проявлениях, да и незаконнорожденному, в конце концов, двойнику.
   – Да, это я. И я не желаю с тобой говорить. И не звони, я отключу телефон.
   – Подожди. Пожалуйста, подожди только минуту…
   Он бросил трубку на рычаг телефона, а потом. снова снял ее. Нет, так не годится, эти ослы в отеле решат, что он просто плохо положил трубку, и начнут ломиться в номер. Надо предупредить, чтобы его просто ни с кем не соединяли, но он не был уверен, что в номер нельзя дозвониться минуя коммутатор отеля. Почему-то ему вспомнилось, что каким-то образом это сделать можно. Нужно было позвонить консьержу и все выяснить. Он стал разыскивать телефонный справочник, который, как назло, не находился, хотя обычно в каждой комнате номера обязательно попадался под руку хоть один экземпляр. За этим занятием его и застал мелодичный звонок в дверь.
   «Ну нет! Она намеревается взять меня измором. А вернее, своей обезоруживающей наглостью! Но теперь это ей не удастся – приемчики ее, слава Богу, известны. Она просто не переступит порога номера, и все тут! А может, просто не открывать? Нет, не годится! Она поднимет на ноги весь отель, будет верещать, что мне плохо или еще что-нибудь в этом роде. Нет, какого черта! Я ее не боюсь! Вот именно… Я больше ее не боюсь! Надо открыть дверь и вышвырнуть ее за порог! А потом позвонить в службу охраны и попросить избавить меня от домогательств назойливой девицы! Пусть теперь она объясняется с местными секьюрити». – Мысли эти вертелись у него в голове стремительно. Часть их он произносил вслух, часть не успевал – они буквально проносились в сознании. Столь же стремительными и даже лихорадочными были его телодвижения, он то натягивал на себя тяжелый махровый халат с вензелями отеля на карманах, то снимал его и начинал надевать брюки, то расстегивал брюки и снова тянулся к халату. Звонок повторился.
   – Кто там? – громко и грубо закричал Поляков, и одновременно порхнула в голове трусливенькая мыслишка вовсе не открывать двери. Взять да послать ее куда подальше, причем по-русски, не стесняясь в выражениях, а то икру, видите ли, мы по-русски едим, что ж, тогда и фольклор русский извольте слушать! А дверь не открывать… Зачем? Ей и так все будет прекрасно слышно.
   – Room serves, – заученно ответил из-за двери механически-вежливый мужской голос, и Поляков почувствовал себя обманутым в худших ожиданиях. Отчего, видимо, слегка утратил бдительность.
   – Какой еще, к черту, room serves? – пробормотал он на ходу, запахивая полы халата, но дверь открыл.
   За дверью предстала ему поначалу действительно привычная картина, которая ассоциируется у любого бывалого постояльца приличных отелей с словосочетанием «room serves» – столик на колесиках, покрытый кипенно-белой скатертью и сервированный сообразно заказу, который толкал впереди себя официант, одетый столь же традиционно – в черном смокинге, белоснежной рубашке и галстуке-бабочке. Однако далее спокойное течение неукоснительного следования традициям было нарушено самым решительным образом. Лицо официанта, которому в этот момент строгий гостиничный протокол предписывал дежурную улыбку, выражало крайнее изумление, плавно перетекающее в откровенный страх – страх нестандартной ситуации и неизбежного, похоже, скандала. Этого в хороших отелях, и Поляков совсем недавно имел возможность лично в том убедиться, боятся больше всего. Сейчас лицо официанта из «room serves» отеля «Де Крийон» было точь-в-точь как у ночного портье в отеле «Рояль».
   Поляков еще не видел, что именно привело несчастного служителя в состояние шока, но уже хорошо знал, кто это сделал. Собственно, весь вопрос заключался лишь в способе, которым на этот раз воспользовалась Ирэн, чтобы добиться своего. Еще Поляков понял, что на первом этапе он проиграл. Но только на первом.
   Машинально он посторонился, пропуская официанта, толкавшего впереди себя маленький столик, и тогда-то ему открылось главное. Вслед за столиком в комнату вползла Ирэн. Именно вползла. Она стояла на коленях совершенно прямо, так иногда стоят в церкви, обращая лицо к высоко висящей иконе. Одновременно она медленно двигалась вслед за катящимся столиком, едва не касаясь крахмальной скатерти лицом, – она ползла на коленях. Ужас официанта стал окончательно понятен. Некоторое время несчастный не мог говорить, а когда заговорил, слова прыгали на его устах так же, как дрожали тонкие смуглые пальцы, которыми он пытался удержать узкий кожаный планшет со счетом.
   – Простите меня, мсье… Но поступил заказ на ваш номер, и мадам… мадам ждала меня в коридоре. Она сказала, что хочет сделать сюрприз вам и вы будете рады. Тут шампанское, мсье… две бутылки… «Дон Переньон». И птифуры… И еще тарелка с фруктами. И мадам… Когда я позвонил и вы открыли… Она – вот… Я не сразу заметил, что она сделала, мсье… Иначе я бы… Может быть, я могу чем-нибудь помочь…
   Полякову стало жаль парня. У того было типичное французское лицо – смуглое, большеносое и толстогубое. Обычно он, наверное, улыбчив и нрав наверняка имеет легкий и необременительный для окружающих… Да и чем он мог теперь помочь Полякову? Впрочем, молодец, он не стал напрямую предлагать вызвать секьюрити, щадя то ли Полякова, то ли Ирэн, то ли предусмотрительно испугавшись ее возможной реакции. Словом, он был молодец, этот перепуганный официант, так решил Поляков. И еще он решил, что справиться с этим должен сам, иначе… Что там произойдет иначе, он не знал, это, очевидно, предстояло вычислить его внутреннему тандему, но, очевидно, «иначе» тандем не устраивало, Поляков получил прямое указание на самостоятельное решение проблемы.
   – Все в порядке, – спокойно и даже весело сказал он официанту. – Мадам любит странные шутки. Давайте ваш счет.
   Официант просиял своей нормальной, не протокольной улыбкой. Поляков оказался прав – он был улыбчивым малым.
   – О-о! Понимаю вас, мсье. Благодарю. – Последнее относилось к десятифранковой купюре в качестве чаевых, которую Поляков небрежно заложил между страниц тонкого планшета со счетом. Затем последовала еще одна весьма неловкая мизансцена, в ходе которой официанту потребовались вся его галльская ловкость и изящество – ему предстояло выйти из комнаты, не наступив на Ирэн, которая застыла, недвижимая, коленопреклоненная, у самого порога – как раз на его пути. Но с этим он справился, умудрившись даже не повернуться спиной к застывшей как изваяние женщине, и бесшумно, но очень плотно – не приведи Бог, эту дикую сцену случайно разглядит кто-нибудь из проходящих по коридору – прикрыв за собой дверь.
   Они остались одни. Ирэн не двигалась и действительно более всего сейчас напоминала изваяние – обычно смуглое лицо ее теперь было очень бледным и совершенно лишенным жизни, веки полуприкрыты, глазницы под ними запали и обметаны густой синевой, отчего казались мертвыми впадинами, нос заострился, а чувственные, слегка приоткрытые обычно губы сейчас плотно сжаты, образуя тонкую темную линию, также глубоко запавшую. Нет, не живым было это лицо. Но в душе Полякова не нашлось и капли жалости. Он спокойно выкатил столик на середину гостиной, придвинул к нему кресло и сел. Помолчав немного и не услышав ни слова от Ирэн, достал из серебряного ведерка бутылку шампанского и не спеша откупорил ее. Выпитое в ванне виски все же давало себя знать – он почувствовал жажду, а быть может, сказалось и волнение, в котором он не желал себе признаваться, но которое тем не менее присутствовало. В сущности, сейчас происходило то, о чем мучительно и страстно мечтал Поляков не далее как прошлой ночью, испепеляемый раскаленной лавой ревности и оскорбления. Вот она – Ирэн, безмолвная и покорная, униженная сверх всякой меры, причем сама же организовавшая этот процесс публичного унижения. Но теперь он этого совсем не хотел. Теперь он не хотел ничего, что было бы хоть как-то связано с ней. Причем он не хотел этого в ее присутствии, глядя на нее, коленопреклоненную и готовую, пожелай он, обметать пыль с его ботинок своими прекрасными густыми волосами. Впрочем, ботинок не было, он был бос и в халате, одетом на голое тело, но это мало что меняло. Теперь он был свободен от нее и в ее присутствии. Вот что было главное! Возможно, да и вероятнее всего, это было заслугой скрытого от его понимания тандема, который перед лицом страшной опасности сложился в нем, попирая все законы и принципы науки, тандема, освященного кем-то свыше, кто счел возможным и необходимым вмешаться, ибо это было уже его дело, но и тот, кто играл по другую сторону, тоже не собирался сдаваться.
   Он налил себе шампанского и медленно с удовольствием выпил прохладную шипучую жидкость.
   – Прости меня, – прошелестело от двери. Она не поднимала головы, не открывала глаз и не пыталась даже подняться на ноги, хотя стоять так наверняка было неудобно и даже больно.
   Впрочем, он готов был ко всему. И вздумай она броситься сейчас на него с объятиями ли, с побоями, не раздумывая ни минуты, он скрутил бы ее гибкое и сильное тело и вышвырнул за дверь номера. Именно так. Он просчитал мысленно каждый свой жест, и мышцы его сейчас были напряжены и построены как солдаты в шеренге перед боем, каждая знала, когда и где ей выступать и что делать. Он был готов к любым действиям, но она оставалась недвижима.
   – Прости меня, – еще раз так же тихо, еле различимо выдохнула Ирэн, не меняя позы.
   Он снова налил себе шампанского.
   – Зачем тебе? Я не хочу тебя знать, и это окончательное мое решение. Мы никогда не увидимся больше… Что тебе от того – прощу или не прощу тебя?
   – Я все это знаю. Но – прости. Я не смогу так жить…
   – Ой, милая, ну вот только этого не надо. Не сможешь – не живи. Это твои проблемы. Понимаешь – твои! И я знать о них ничего не желаю… Понятно тебе? Хватит с меня вчерашнего цирка и того, что по твоей милости я не смогу ездить в отель, к которому привык. Кто ты такая, чтобы из-за тебя я ломал свои привычки? А? Можешь не отвечать! Твое мнение меня не интересует. А свое я оставляю при себе, тебе оно все равно хорошо известно. Так что прекращай свой спектакль, меня он больше не занимает. Вставай и убирайся. Ты слышишь меня?
   – Слышу. Прости меня. – Она отвечала ему по-прежнему тихо и не поднимая глаз. Казалось, сейчас на пороге его номера на коленях стоит вовсе не Ирэн, а какая-то другая женщина, смиренная, кроткая, готовая снести любые оскорбления и желающая только одного – получить его прощение. Но это конечно же была Ирэн – по комнате разливался отвратительный ему запах ее духов – запах мокрой листвы какого-то экзотического растения. Это был ее голос, низкий и слегка хрипловатый. Это была она. И в раскаяние ее он не верил ни минуты, посему был готов к любой очередной выходке. И – удивительное дело – теперь, почувствовав внутреннюю свободу от ее чар, даже получал удовольствие от их поединка. Тандем, похоже, тоже расслабился. Она вела себя тихо и, кажется, не собиралась делать ничего предосудительного.
   – Да ради Бога, если после этого ты уберешься и оставишь меня в покое. Ну вот, слушай: я тебя прощаю! Все? Теперь катись. «Колбаской по Малой Спасской», как говорила моя бабушка.
   Он был слишком переполнен чувством упоения свободой от нее и даже властью теперь над нею, властью, позволяющей ему унижать ее сколько захочет. Не будь этого, он, возможно, заметил бы, что упоминание им бабушки заставило ее вздрогнуть и впервые с момента столь странного и унизительного для нее появления в его номере поднять глаза.
   – Прости меня, хотя бы ради памяти о твоей бабушке или дедушке, кого из них ты чтишь больше.
   – А вот этого не надо. Не смей произносить своими грязными губами их имен, поняла? И вообще, я же ясно сказал тебе: убирайся! Вызвать секьюрити? Или все же сама уйдешь?
   – Я уйду. Но, пожалуйста, умоляю, скажи, что ты правда простил меня. Мне это важно, очень важно. Пожалуйста, я очень прошу тебя. – Она не заплакала, хотя и к этому развитию событий он был готов. Но в голосе ее звучало такое неподдельное искреннее страдание и мольба, что он не то чтобы пожалел ее снова, нет, на жалость по-прежнему не было и намека в его душе, просто ему стало интересно, зачем, собственно, так добивается она его прощения и какой подвох стоит за этими мольбами.
   – Хорошо, я же сказал уже: прощаю. Ступай себе с Богом. Все?
   – Да. – Она неожиданно медленно, как во сне или в трансе, поднялась с колен и теперь прямо смотрела ему в лицо. Поляков взгляд отвел – хотя ее лицо не выражало ничего, но именно это его, в принципе готового ко всему, и испугало. Это было неживое лицо – бледность его была землисто-серой, знаменитые фиолетовые глаза теперь казались подернутыми пеленой, и разглядеть их было почти невозможно в глубоко запавших глазницах, скулы и нос заострились. Это была Ирэн и в то же время совсем не Ирэн.
   «Господи, колется она, что ли? – хмуро подумал Поляков. – И на что польстился, дурак? И как польстился! Только что под венец не позвал. – Азарт поединка растаял – бороться сейчас было не с кем. Женщина, которая остановившимся безжизненным взглядом смотрела на него, уронив руки вдоль тела, казалось, вот-вот лишится чувств, а то и жизни. – Выпроводить ее побыстрей и желательно без шума», – подумал Поляков, а вслух сказал, заметно смягчив тон:
   – Ну вот, и иди теперь. Прощай. Бог тебе судья, Ирэн.
   – Да, Бог… – Она повернулась и сделала шаг к двери, но покачнулась и упала бы, если б не вцепилась побелевшей рукой в спинку кресла, оказавшегося на пути.
   «Ну, начинается», – подумал Поляков и, как всегда запутавшись в тяжелых полах халата, попытался встать из своего кресла. Она слабым жестом остановила его:
   – Не надо, я сама. Пройдет. Позволь только глоток шампанского…
   Последняя реплика его взбесила. «Шампанского тебе? А потом икры? В вазе для фруктов? А что потом? Американского ковбоя? Или я сгожусь на безрыбье?» Он не произнес ничего этого вслух, но мысль была столь яростна, что, похоже, она прочитала ее на его лице.
   – Не беспокойся, я не попрошу более ничего. Можно выпить глоток?
   – Пей! Но вот именно, больше ничего. – Он был настолько зол, что демонстративно отвернулся от стола и уставился в зашторенное окно, пока она нетвердой походкой двигалась к центру гостиной, доставала бутылку из серебряного ведерка и, постукивая ею о край бокала, наливала себе шампанского. Он не наблюдал за ней и не хотел видеть ее, потому что каждая секунда ее присутствия подле него была ему тягостна, он торопил минуты, и ему казалось, что, если он не будет наблюдать за ней, все кончится быстрее.
   – Выпей со мной, – неожиданно услышал он совсем рядом и, повернувшись, не смог не вздрогнуть от неожиданности. Она стояла возле его кресла, приблизившись бесшумно, верная своей кошачьей манере, так. же неестественно по-балетному прямо, вытянув спину и слегка откинув назад голову. В одной руке она держала наполненный искрящимся напитком бокал, а другой указывала тот, из которого только что пил он. – Выпей, простимся как люди. – Она была, как и прежде, смертельно бледна, но с последними словами с тонких запекшихся губ ее слетела короткая, едва уловимая и с какой-то скрытой издевкой усмешка.
   – Как люди? – Только тяжелые полы халата помешали ему рвануться из кресла и вскочить на ноги в сильном душевном волнении, а вернее, величайшем возмущении чувств, но, выпалив это, он осекся – дискуссия сейчас никак не входила в его планы. – Хорошо, давай как люди, если тебе от этого станет легче.
   Он поднял свой недопитый бокал и сделал жест в ее сторону, как если бы собирался чокнуться с нею, но бокала своего до ее руки не донес, а торопливо вернул к своим губам и одним глотком осушил до дна.
   – Теперь все?
   – Теперь все, – отвечала она ему ровно, без эмоций и вообще каких-либо интонаций и медленно, словно смакуя, выпила содержимое своего бокала. Затем аккуратно поставила его на стол и, не глядя больше на Полякова, повернулась и двинулась к выходу из его номера.
   Поляков же, напротив, смотрел на нее теперь внимательно. Более того, в его взгляде отразилось вначале удивление, которое быстро сменилось потрясением, потом испугом, а потом откровенным ужасом. Сначала, когда Ирэн фон Паллен повернулась к нему спиной и медленно двинулась прочь, ему просто показалось, что со спины, в черном своем строгом костюме, она удивительно похожа на его мать в молодости, когда вот так же, едва взглянув на него и повернувшись спиной, она спешила на очередное свое комсомольское сборище. Потом медленно отдаляющаяся от него женская фигура вдруг напомнила ему бабушку, жесткие линии строгого костюма как бы расплылись, плавно перетекая в легкий, струящийся силуэт яркого платья; аккуратный тяжелый пучок темных волос на затылке вдруг налился спелым золотом и рассыпался на множество тугих завитков – так причесывалась бабушка в той поре молодости, которую он еще застал и сохранил в воспоминаниях, походка женщины тоже изменилась – она игриво перебирала стройными ногами в коротких, отороченных кружевным шитьем белых носочках. Потом походка ее стала тяжелей и ниже опустился подол платья, прикрывая располневшие ноги, – это все еще была бабушка, но уже в старости, пред самой смертью, ей с трудом давался каждый шаг и в руке появилась массивная палка, на которую она тяжело опиралась. Бабушка была уже почти у самой двери, и он хотел крикнуть, остановить ее, но понял, что язык не подвластен ему, как и все тело. Он ощутил его почему-то огромным, налитым свинцовой тяжестью и из-за этого практически неподвижным. Но в этот момент бабушка сама оглянулась назад и взгляды их встретились. В ее глазах прочитал он великую скорбь и, показалось ему, вину – никогда не видел он бабушку свою при жизни виноватой – незнакомым и страшным было теперь выражение ее глаз. Она тоже силилась что-то сказать ему, но, как и он, оказалась безгласна и только беззвучно шевелила старческими сухими губами.
   «Что, бабушка? Что такое происходит со мной?» – беззвучно закричал он, затратив при этом такое количество сил, что внутри его огромного теперь, словно налитого какой-то очень тяжелой и вязкой жидкостью тела все гулко задрожало, запульсировало, причиняя страшную боль, но не смог исторгнуть ни звука. Однако она, похоже, поняла его, и от этого страдания с еще большей силой всколыхнулись в старческих слезящихся глазах, а губы, тоже, казалось, превозмогая боль, еще энергичнее задвигались на изъеденном морщинами лице, но слов он не услышал. Однако в те считанные доли секунды, когда бабушка уже почти скрылась за дверью, которую кто-то невидимый словно услужливо открыл с той стороны, ему почудилось, что он сумел считать слова с ее губ, как делают это глухонемые.
   «Прости нас, – будто бы беззвучно кричала ему бабушка, – не ты виноват».
   «А кто? – завопил он, превозмогая страшную боль, раздиравшую его гигантское тело изнутри от малейшего усилия. – Кто?»
   «Дед…»
   Свет померк в его глазах от нестерпимой боли, да и бабушка или то, что было видением ее, уже скрылось за дверью. Видеть движения губ он больше не мог, не мог и слышать – оба они по-прежнему были безгласны. Но ответ каким-то образом все-таки проник в его сознание и сохранился в нем настолько прочно, что первое слово, которое Дмитрий Поляков произнес, придя в себя после нескольких суток пребывания в состоянии комы и балансирования на узкой грани между мирами, было именно это слово: дед.
   Никто, впрочем, не придал этому значения.

   Маленький красный командир все-таки испугался странного поведения Ирэн, ее крика и ее внезапной попытки задушить его. Рука его дрогнула и, стреляя практически в упор из своего тяжелого маузера, оружия надежного, многократно пристрелянного и ни разу еще не подводившего его в бою, он промахнулся. Пуля конечно же достигла цели и тяжело ранила Ирэн в живот, но она осталась жива. Такую промашку опытного бойца можно было отнести только на счет внезапно охватившего его волнения. В определенном смысле ему повезло – никто из его товарищей этого не заметил. Ирэн была в глубоком забытьи, ее безжизненное тело выволокли из комнаты и, протащив через двор, швырнули на холодные плиты монастырской часовни – здесь красные оборудовали что-то вроде морга, лазарета и арестантской одновременно – словом, здесь находились теперь все обитатели монастыря. Всего их было числом пятнадцать, но души пятерых уже покинули эту землю – четырех сестер и старика сторожа застрелили за медлительность. Бойцам карательного отряда показалось, что монахини и старик сторож неспроста медлят, подбирая тяжелые ржавые ключи в пудовых связках, и слишком долго отпирают кованые двери глубоких подвалов, которые обнаружились практически под всеми монастырскими строениями. Подвалы оказались пусты, более того, видно было, что ими не пользовались с тех далеких уже времен, когда монастырь был единственной Христовой обителью в окружении зажиточных казачьих станиц и подземные клети его ломились от щедрых подношений прихожан. Возможно, ранее, многие сотни лет тому назад, монастырские подвалы и вправду служили укрытием тем, кто его искал, но с тех пор в степных реках утекло уже много воды – темные монастырские подземелья дышали запустением, сыростью, тленом, и мало удовольствия нашел бы тот, кто вздумал провести там хоть некоторое время, если бы, конечно, не вынудила его к тому крайняя нужда. Таковых не обнаружил карательный отряд красных. Но дело было сделано – пять бездыханных тел лежали теперь рядком на сухой траве посреди двора, и командир повелел убрать их куда-нибудь с глаз долой. Тогда-то тела стащили в часовню. Потом туда же доставили раненую мать Софью. Рана ее, к счастью, была невелика и не опасна для жизни, но болезненна и весьма мучительна. Когда красноармейцы, совершая свой планомерный обыск, вознамерились войти в комнату, занимаемую умирающей баронессой фон Паллен, мать Софья решительно встала на их пути, охраняя покой безумной своей племянницы. Однако ни ее возраст, ни сан, ни самый решительный протест, который игуменья выразила словами, не остановили преследователей. Короткий, но сильный удар штыком, притороченным к винтовке, был ей ответом – настоятельница лишилась чувств и в беспамятстве доставлена была под своды монастырской часовни. Туда же загнали потом оставшихся в живых монахинь, дабы не мешались под ногами и не мешали дальнейшему обыску, и, наконец, последним приволокли туда бездыханное и, казалось палачам, безжизненное тело Ирэн. Более на всей территории монастыря обнаружить никого не удалось, но красные мстители не оставляли надежды. Христова обитель, с его суровой игуменьей, странной, сумасшедшей барышней, едва не задушившей командира, молчаливыми мрачными монахинями, как нельзя более подходила для тайного пристанища недобитых белогвардейцев и белоказаков. Тому способствовало и расположение монастыря, затерянного в степи на многие сотни верст вдали от человеческого жилья и, следовательно, бдительного ока властей и ее эмиссаров; и замысловатое архитектурное решение его построек – с длинными петляющими коридорами-лабиринтами, маленькими кельями-клетушками, вытекающими одна из другой, словно бусинки, нанизанные на одну нить, глубокими земляными подвалами, в точности повторяющими архитектурный рисунок наземных строений. Словом, при желании здесь легко можно было скрыться большому количеству человек – и красные намерены были продолжать поиски до победного конца. Тому же, кто командовал теперь летучим отрядом – молодому уполномоченному губернского ЧК Валентину Тишкину, очаг белогвардейского подполья был просто необходим. Он был убежден в том, что таковой на территории губернии существует. Впрочем, был ли он сам убежден в этом, было неизвестно и не столь уж важно, в конце концов, гораздо важнее было, что он убедил в этом руководство губернской Чрезвычайной комиссии и получил для ликвидации заговора, который в этом очаге просто обязан был вызревать, самые широкие полномочия и летучий отряд боевых конников генерала Тухачевского, особо отличившихся в Ростовской операции. Вернуться ни с чем в этой связи для Валентина Тишкина означало серьезно подорвать свою не запятнанную пока репутацию молодого, но талантливого и беспощадного борца с контрреволюцией. Этого он допустить не мог.
   Посему поиски продолжались.
   Ирэн очнулась внезапно от острой, нестерпимой боли, которая жгла ее изнутри, словно в желудок влили какую-то кипящую жидкость. Однажды в детстве она зачем-то забежала на кухню, и там на руку ей брызнуло раскаленное масло с огромной сковороды, на которой как раз собирались что-то жарить, – боль была столь сильной и столь непривычной для Ирэн, что с ней началась истерика, которую едва удалось прекратить, когда уже и обожженное место болеть почти перестало – его смазали какими-то мазями, приложили листья каких-то растений, перевязали – и боль утихла. Однако Ирэн продолжала истерически рыдать, потрясенная тем ужасным ощущением боли, которое испытала впервые. Сейчас это было то же самое ощущение, но в сто крат сильнее и мучительнее. Ирэн хотела закричать, но только громко застонала и открыла глаза. Несмотря на страшную и, вероятнее всего, смертельную рану, она видела и ощущала все совершенно ясно, более того, именно теперь она совершенно отчетливо все осознавала – полумрак и прохлада помещения, в котором она находилась, сразу сказали ей, что это монастырская часовня, а когда над ней склонилось худое смуглое лицо и холодные ярко-синие глаза – без нежности, но с состраданием – взглянули на нее, Ирэн тотчас же узнала в ней мать Софью, настоятельницу монастыря и свою родную тетку, сестру несчастной maman – княжны Нины Долгорукой.
   – О Господи, ma tante, этот человек, что стрелял в меня, он убил maman и несчастного Стиву! – Боль, которую испытывала теперь Ирэн, была нечеловеческой, но откуда-то находила она в себе силы, чтобы сказать то, о чем прерывисто шептала близко склонившейся к ее лицу матери Софье. Это почла она самым главным, что должна была сделать, а вернее, успеть сделать, пока жизнь не оставила ее. В том же, что минуты ее на этой земле сочтены, Ирэн тоже была неведомым образом абсолютно уверена.
   – Ты бредишь, девочка. Это совсем другой человек. Не трать сейчас силы на воспоминания, тебе нужно беречь их. Бог даст, рана твоя окажется не смертельной и ты оправишься. Тогда мы поговорим с тобой обо всем. Сейчас же молись, Господь милосерден, быть может, он услышит и простит тебя.
   – Да нет же, нет, ma tante! Говорю вам, это тот самый человек. Фамилия его Рысев, он сочинитель и поэт и… колдун, он давал мне меч и сажал на коня… Нет, нет… теперь я и правда брежу… Он поэт, мы приехали к нему со Стивой… А потом – к нам домой. И… О Господи, ma tante, они пытали maman, они кричали на нее, и били, о… они били ее ногами и ножом. Он, он… он бил ее потом ножом. Пока maman не отдала ларец… Maman, Боже милостивый, тетушка, она так кричала и просила меня помочь… Боже милостивый, нет, мне нельзя обращаться к Богу, он никогда не простит меня. И вы… вы не прикасайтесь ко мне, та tante, вы оскверните себя… и свой сан. Оставьте меня… Я великая, страшная грешница… О, как мне больно! Я знаю, знаю, это дьявол грызет меня изнутри.
   Муки, которые испытывала сейчас несчастная молодая женщина, были ужасны. Монахини в дальнем углу часовни не смели без разрешения приблизиться к матери настоятельнице, которая, стоя на коленях, пыталась удержать слабеющими руками бьющееся в конвульсиях тело юной своей племянницы. Страдания Ирэн потрясли мать Софью, но более того потрясли ее слова умирающей. В их подлинности она почти не сомневалась, ибо все указывало на то, что в последние минуты земного существования Господь вернул несчастной рассудок.
   – Но отчего же ты, Ирина, не пришла на помощь к матери? – Вопрос этот почти против воли игуменьи сорвался с ее губ и прозвучал сурово и осуждающе, чего она в эти минуты искренне не хотела.
   Однако юная женщина будто даже обрадовалась ему, спеша освободить душу от страшной тайны, единственной хранительницей которой была все эти годы.
   – Да, да, ma tante, я не вступилась за бедную матушку, и теперь дьявол грызет меня за это! Да! Да, я… О, как мне объяснить вам это, чтобы вы поняли меня. Но дайте мне слово, что поверите мне! Умоляю! Поверьте мне. Теперь ведь я не смогла бы лгать! Обещайте, умоляю.
   – Говори, дитя. С нами Бог, с нами крестная сила.
   – Он, этот человек… нет, вы совершенно не правы, что не признаете его и не верите мне – я точно знаю: это он, Рысев. Он опоил меня каким-то зельем той ночью, и я, понимаете, была как бы не я? Нет, вы не сможете меня понять! Господи, как же мне объяснить вам это! Я чувствовала себя другой женщиной. Я была царица. И был бой, и в этом бою надо было добыть корону. A maman… Корона была у нее. И она не хотела ее отдавать. А это была моя корона. О, как это страшно! Я не могу, не могу вам этого растолковать… Никто не поверит мне, и Господь не услышит. Как страшно мне и как больно! Господи, тетушка, не оставляйте меня одну…
   – Успокойся, Ириша, Господь слышит и понимает всех, кто говорит с ним. Но что же было потом, когда матушка твоя отдала вам сокровища?
   – Он, Рысев, он убил Стиву. Он застрелил его из маленького револьвера и потом отдал его мне… И корону… Корону он тоже отдал мне. Нет, тогда ведь он не обманул меня – он надел на меня корону. Я стала царицей мира… Так сказал он. А потом… О, как больно мне… Потом я ничего не помню. Потом ведь приехали вы, ma tante, и мы уехали сюда.
   – Значит, Степана убила не ты?
   – Стиву? Нет! Нет, зачем бы мне убивать Стиву, он был без чувств. Когда maman стала кричать так страшно, о тетушка, как страшно кричала maman, Стива упал в обморок и так и лежал на ковре, без чувств.
   – Матерь Божья, Пресвятая Богородица, помилуй нас, прости меня, великую грешницу, и ты прости меня, Ирочка, тебя считала я убийцей родного брата.
   – Нет, ma tante, клянусь вам, Стиву я не убивала. Да не об этом теперь… Он, Рысев, здесь. Понимаете, здесь он – убийца и Ворон. Да, вот, вспомнила я, он – Ворон, посланец самого дьявола. Матушка, здесь же святое место? Почему же он здесь? О, я знаю, он пришел за мной. Теперь уж за моею душою. Матушка, неужто уж ничего нельзя сделать и нет мне пощады и прощения? Господи, как мне больно, но пусть будет эта боль, Господи, не отдавай меня Ворону в его когти, Господи! Вот же он, матушка, защитите меня, вот он – клюет мою рану!.. Господи, защити меня от него!.. Господи!.. Господи, дай мне еще хоть каплю сил! Одну только каплю! Знаю я: я, только я могу уничтожить его! Дай мне его, Господи! Дай, Господи!.. Дай мне…
   Сил матери Софьи уже не хватало, чтобы удержать тело Ирэн, бившееся в жутких конвульсиях, приступы адской боли были таковы, что хрупкое тело молодой женщины корчилось в слабеющих руках монахини, то выгибаясь как натянутая тетива, то сплетаясь в тугой дрожащий клубок; на губах ее показалась кровавая пена. Сознание, ненадолго возвращенное ей Господом, казалось, снова покидает несчастную – теперь уже вместе с самою жизнью. А быть может, в эти последние минуты как раз дано ей было увидеть больше, чем прочим смертным, – до последнего издыхания своего, уже не способна будучи говорить, а только слабо хрипя, все жаловалась Ирэн на ворона, что клюет кровоточащую рану на теле ее и треплет железными когтями слабую отлетающую душу, словно готовясь доставить ее своему грозному повелителю.
   Уже не опасаясь гнева настоятельницы и не ожидая просьбы ее, монахини приблизились к ним и помогли матери Софьи сдержать последние страшные конвульсии Ирэн. Наконец тело ее с неистовой какой-то силой рванулось последний раз, словно и впрямь пытаясь стряхнуть с себя терзающую его невидимую постороннему взору птицу, обмякло, налилось вдруг свинцовой тяжестью и замерло навек. Душа ее отлетела.
   Монахини, беззвучно шевеля губами, творили молитву, одна из них опустила ладонь на лицо новопреставленной, закрыв неземной красы ее фиалковые глаза, две другие спешили распрямить сведенные судорогой руки и сложить их молитвенно на груди, согласно христианскому обычаю.
   Голова покойницы, недвижима и безжизненна, все еще лежала на коленях несчастной тетки своей, которая была так бледна, что, казалось, сама вот-вот лишится чувств. Красноармейский штык, вонзившись в плечо матери настоятельницы, рану сотворил небольшую и неопасную для жизни, но, пока вершились все страшные события в келье племянницы, мать Софья потеряла изрядное количество крови – перевязать себя она дала лишь под сводами монастырской часовни. Однако не телесным состоянием своим заняты были в эти минуты мысли игуменьи. В ушах ее стоял предсмертный хриплый шепот Ирэн, который исторгала она будто из самых глубин несчастной грешной души своей. «Ворон, – стонала несчастная, – Ворон». Имя это заставило содрогнуться и праведную душу игуменьи Софьи. Тому была причина – Вороном звали в их тайном революционном кружке погубившего ее человека, ставшего к тому же отцом мертворожденной ее дочери. Сейчас перед глазами матери Софьи стоял образ его, памятный и теперь до самой малости – тонкой морщинки у глаз. Но и другое лицо видела она – то, что взглянуло на нее с фотографической карточки, принесенной пугливым судебным следователем Хныковым. Прямо перед собой остановившимся и будто невидящим взглядом смотрела мать игуменья – но, напротив, видение ее было ясным и отчетливым – в холодном полумраке монастырской часовни два эти лица сливались воедино
   «Возможно ли, Господи?» – мысленно обратилась она к Создателю и, словно ища его ответа, впервые внимательно посмотрела на мертвое лицо племянницы, чья голова по-прежнему покоилась на ее коленях. Перенесенные страдания преобразили лицо Ирэн – оно осунулось, прекрасные черты заострились, заметны стали глубокие морщины, прорезавшие смуглую кожу, которая приобрела уже заметный даже в полумраке часовни землистый оттенок смерти. Но было еще нечто, что заставило мать Софью надолго задержать взгляд на мертвом лице – оно не обрело покоя, не было в застывших навеки чертах отрешенности, свойственной лицам, навсегда покидающим этот мир. Напротив, мертвая Ирэн, казалось, хранит внутреннее напряжение, словно ожидает чего-то или кого-то, напряженно вслушиваясь в окружающее ее теперь вечное безмолвие, и готова она в любую секунду, услышав ей лишь одной ведомый сигнал или призыв, разорвать пелену небытия и ворваться вновь в этот мир, дабы довершить нечто, чего не успела в этот раз, но что обязательно должна свершить. Долго смотрела игуменья Софья на застывшее уже холодной маскою лицо Ирэн, а потом в ужасе отшатнулась от племянницы.
   – Нет, Господи, не обрекай душу ее на эту муку и этот страшный грех. Прости ее, Господи, хоть и великая грешница предстает перед тобой в этот миг! Ты милосерд, Создатель, освободи ее от страшной кары своей!
   Странными и страшными показались монахиням тихие слова настоятельницы их, обращенные к Богу. Мало походили они на привычную молитву И лицо матери Софьи, изменившееся и пугающее, глянуло на них сейчас из полумрака часовни – ужас застыл в ее ясных глазах, словно открылось вдруг игуменье нечто, отнявшее у светлой души ее ясный божественный покой и тихую веру. Однако более ничего не успели подумать сестры. Тяжелая дверь часовни отворилась, и в неширокой яркой полосе света, резко обозначившейся на темной стене, возник четкий силуэт невысокой щуплой фигуры красного командира.
   – Что ж, ваше сиятельство, настало время поговорить с вами начистоту. Извольте встать и выйти ко мне.
   При первых же звуках его голоса мать Софья напряженно подалась вперед, напряженно вслушиваясь в каждое произнесенное им слово и словно пытаясь получше разглядеть говорящего Когда он закончил, она заговорила сразу же, и монахини были немало удивлены спокойному и торжественному даже звучанию ее слов – Примите покойную, – обратилась она сначала к ним и, когда они помогли ей уложить тело Ирэн рядом с телами других загубленных красными, игуменья поднялась, распрямив плечи и высоко подняв голову – отчего показалась она сестрам даже выше, чем была на самом деле – а была мать Софья женщиной очень высокой. – Я иду, – обратилась она затем к красному командиру, и голос ее исполнен был достоинства и удивительной внутренней силы, хоть и звучал негромко. С этими словами она двинулась к выходу неспешно и величаво, и, когда в дверном просвете поравнялись два их силуэта – ее – высокий, облаченный в развевающиеся черные одежды, и его – низкорослый, в плотно облегающем фигуру мундире, туго перехваченный кожаными путами портупеи, – помедлив несколько секунд, он вынужден был отступить, давая дорогу игуменье. Она пошла первой, высоко подняв голову и, казалось, нимало не обращая внимания на своего малорослого конвоира.

Часть первая События

Часть вторая Расследования

Дитрий Поляков

Дмитрий Поляков

Беслан Шахсаидов

Дмитрий Поляков

Беслан Шахсаидов

Дмитрий Поляков

Дмитрий Поляков

Беслан Шахсаидов

Дмитрий Поляков

Беслан Шахсаидов

Дмитрий Поляков

Беслан Шахсаидов

Дмитрий Поляков

Беслан Шахсаидов

Беслан Шахсаидов

Беслан Шахсаидов (роковая ошибка)

Дмитрий Поляков и Беслан Шахсаидов – встреча

Беслан Шахсаидов – искупление

Дмитрий Поляков

Сент-Женевьев-де-буа
Марина Юденич

Часть первая
События

Часть вторая
Расследования