Евгений Боратынский
Не искушай меня без нужды

Познал он меру вышних сил…

   Творческое наследие Евгения Абрамовича Боратынского невелико, и читатели этой книги смогут получить о нем достаточно полное представление.
   Вы узнаете Боратынского – самобытного лирика, сумевшего в яркую пушкинскую эпоху оставаться среди звезд первой величины и своими живыми страницами навсегда войти в историю русской поэзии.
   Вас удивит особая выразительность поэм Боратынского, а небольшая повесть «Перстень», наряду с его избранными письмами, откроет вам, что автор «Бала» был наделен выдающимся талантом писать и прозою.
   Белинский, который вообще-то не очень жаловал Боратынского, в его лирике отметил однажды и похвалил «характер вдумчивости в жизнь» («Русская литература в 1841 году»). Действительно, эта особая черта поэзии Боратынского, выраженная в его произведениях с завораживающей силой и только ему присущими словами, обеспечивает написанному им особое согласие между умом и фантазией, может быть, и не понятое Белинским, но все сильнее ощущавшееся читателями последующих поколений и, разумеется, его литературными потомками.
   О Боратынском с восхищением писали, вслед за Пушкиным и Вяземским, Каролина Павлова и Тургенев, Валерий Брюсов и Александр Блок, Иван Бунин и Вячеслав Иванов…
   Короткая, казалось бы, и не очень богатая внешними событиями жизнь Боратынского уже в недавние времена стала основой для нескольких незаурядных биографических произведений о нем – это «Недуг бытия: Хроника дней Евгения Баратынского» (1973) Дмитрия Голубкова, «Тризна: Книга о Е. А. Боратынском» (1985) Евгения Лебедева. «Боратынский: Истинная повесть» (1990) Алексея Пескова…
   Стихотворения и поэмы в этом сборнике печатаются по изданию: Баратынский Е. А. Стихотворения. Поэмы / Издание подготовил Л. Г. Фризман. М., 1982 (серия «Литературные памятники»).
   Полностью воспроизводится последний сборник поэта – «Сумерки» (1842); из сборника «Стихотворения Евгения Баратынского» (1835) взята основная часть стихотворений (авторский порядок расположения в сборнике сохранен; раздел «Сердца пламенные сны») и поэмы «Эда», «Пиры», «Бал», «Цыганка». Поскольку при публикации многих своих стихотворений Боратынский вносил в них изменения, даты написания не указываются. Кроме того, даны избранные стихотворения, из не вошедших в названные сборники (раздел «С детства влекла меня сердца тревога»).
   Повесть «Перстень», впервые опубликованная в журнале «Европеец» (1832. Ч. 1. № 2), печатается по изд.: Боратынский Е. А. Стихотворения. Поэмы. Проза. Письма / Подготовка текста и примечания О. Муратовой и К. Пигарева. М., 1951. С. 446–458.
   Письма поэта печатаются по этому же изданию, а также по изд.: Баратынский Е. А. Стихотворения. Письма. Воспоминания современников / Составление С. Г. Бочарова. Примечания Л. В. Дерюгиной и С. Г. Бочарова. М., 1987. Из последнего взяты и воспоминания о Боратынском.
   Читатели, бесспорно, отмечают разность в начертании фамилии поэта – Ба́ратынский, Бо́ратынский – в тех или иных изданиях, однако вопрос этот, вероятно, никогда не будет разрешен. Есть доводы в пользу и того и другого варианта, а каждый, обращающийся к творчеству и жизни поэта, как правило, предлагает обоснование своего выбора. Например, автору этих строк представляется, что по законам русского произношения, как ни напиши гласную первого слога этой фамилии, она, находясь во второй предударной позиции, в речи будет звучать очень приглушенно, и ни о каком аканьи, – не говоря об оканьи, – даже упоминать не придется.
   Но у графики свои законы, и здесь нужно отметить, что в последние годы все чаще отдается предпочтение варианту Боратынский (см… например: Лебедев Е. Тризна: Книга о Е. А. Боратынском /М., 1985/; Песков А. М. Боратынский: Истинная повесть /М., 1990/; Летопись жизни и творчества Е. А. Боратынского / Составитель А. М. Песков /М., 1998/). Тот же А. М. Песков, авторитетнейший знаток всего, что связано с поэтом, сейчас издает полное собрание сочинений и писем Боратынского, между прочим, печатающееся по правилам дооктябрьской орфографии, и в нем принято начертание Боратынский как выражающее авторскую волю: последний сборник поэта «Сумерки» вышел под такой фамилией.
   Полагая, что традиции возможно не только хранить, но и восстанавливать, составитель, в согласии с издательством, поддерживает этот выбор как разумно обоснованный.
   Суждение Блока, объяснявшее недопонимание Боратынского современниками тем, что он опередил «свой век в одиноких мучениях и исканиях», парадоксально подтверждается именно нашим нынешним интересом к поэту, верившему: и как нашел я друга в поколеньи, читателя найду в потомстве я.
   Среди непрекращающихся потрясений нашей эпохи Боратынский с его трагическим и вместе с тем светлым, обращенным к вечному мироощущением становится для нас не просто великим поэтом, но поэтом-другом.

Сергей Дмитренко

Сердца пламенного сны

   «…спешим воспользоваться случаем высказать наше мнение об одном из первоклассных наших поэтов…
   Первые произведения Баратынского были элегии, и в этом роде он первенствует. Ныне вошло в моду порицать элегии, как в старину старались осмеять оды; но если вялые подражатели Ломоносова и Баратынского равно несносны, то из этого еще не следует, что роды лирический и элегический должны быть исключены из разрядных книг поэтической олигархии».
А. С. Пушкин о первом сборнике поэта —
«Стихотворения Евгения Баратынского» (М., 1827)

   «В музе его точно – необщее выражение лица и необычайная простота речей, но кто же, познакомившись с ней покороче, вздумает почтить ее только небрежной похвалою? Мы полагаем, что в нее можно влюбиться…»
Из рецензии на сборник «Стихотворения
Евгения Баратынского» (М., 1835)

Финляндия

     В свои расселины вы приняли певца,
     Граниты финские, граниты вековые,
         Земли ледяного венца
         Богатыри сторожевые.
     Он с лирой между вас. Поклон его, поклон
         Громадам, миру современным;
         Подобно им, да будет он
         Во все годины неизменным!

     Как все вокруг меня пленяет чудно взор!
         Там необъятными водами
         Слилося море с небесами;
     Тут с каменной горы к нему дремучий бор
     Сошел тяжелыми стопами,
     Сошел – и смотрится в зерцале гладких вод!
     Уж поздно, день погас; но ясен неба свод,
     На скалы финские без мрака ночь нисходит,
         И только что себе в убор
         Алмазных звезд ненужный хор
         На небосклон она выводит!
     Так вот отечество Одиновых детей,
         Грозы народов отдаленных!
     Так это колыбель их беспокойных дней,
         Разбоям громким посвященных!

     Умолк призывный щит, не слышен скальда глас,
         Воспламененный дуб угас,
     Развеял буйный ветр торжественные клики;
     Сыны не ведают о подвигах отцов,
         И в дольном прахе их богов
         Лежат низверженные лики!
     И все вокруг меня в глубокой тишине!
     О вы, носившие от брега к брегу бои,
     Куда вы скрылися, полночные герои?
         Ваш след исчез в родной стране.
     Вы ль, на скалы ее вперив скорбящи очи,
     Плывете в облаках туманною толпой?
     Вы ль? дайте мне ответ, услышьте голос мой,
         Зовущий к вам среди молчанья ночи.
     Сыны могучие сих грозных, вечных скал!
     Как отделились вы от каменной отчизны?
     Зачем печальны вы? зачем я прочитал
     На лицах сумрачных улыбку укоризны?
     И вы сокрылися в обители теней!
     И ваши имена не пощадило время!
     Что ж наши подвиги, что слава наших дней,
     Что наше ветреное племя?
     О, все своей чредой исчезнет в бездне лет!
     Для всех один закон, закон уничтоженья,
     Во всем мне слышится таинственный привет
         Обетованного забвенья!

     Но я, в безвестности, для жизни жизнь любя,
         Я, беззаботливый душою,
         Вострепещу ль перед судьбою?
     Не вечный для времен, я вечен для себя:

         Не одному ль воображенью
         Гроза их что-то говорит?
         Мгновенье мне принадлежит,
         Как я принадлежу мгновенью!
     Что нужды до былых иль будущих племен?
     Я не для них бренчу незвонкими струнами;
     Я, не внимаемый, довольно награжден
     За звуки звуками, а за мечты мечтами.

Март – первая половина апреля 1820 <1826>
//-- * * * --//

     Порою ласковую фею
     Я вижу в обаянье сна,
     И всей наукою своею
     Служить готова мне она.
     Душой обманутой ликуя,
     Мои мечты ей лепечу я;
     Но что же? странно и во сне
     Непокупное счастье мне:
     Всегда дарам своим предложит
     Условье некое она,
     Которым, злобно смышлена,
     Их отравит иль уничтожит.
     Знать, самым духом мы рабы
     Земной насмешливой судьбы;
     Знать, миру явному дотоле
     Наш бедный ум порабощен,
     Что переносит поневоле
     И в мир мечты его закон!

1829?
//-- * * * --//

         Завыла буря; хлябь морская
     Клокочет и ревет, и черные валы
         Идут, до неба восставая,
     Бьют, гневно пеняся, в прибрежные скалы.

         Чья неприязненная сила,
         Чья своевольная рука
         Сгустила в тучи облака
     И на краю небес ненастье зародила?
         Кто, возмутив природы чин,
     Горами влажными на землю гонит море?
     Не тот ли злобный дух, геенны властелин,
         Что по вселенной розлил горе,
         Что человека подчинил
     Желаньям, немощи, страстям и разрушенью
         И на творенье ополчил
         Все силы, данные творенью?
         Земля трепещет перед ним:
     Он небо заслонил огромными крылами
         И двигает ревущими водами,
         Бунтующим могуществом своим.

         Когда придет желанное мгновенье?
     Когда волнам твоим я вверюсь, океан?
         Но знай: красой далеких стран
     Не очаровано мое воображенье.
         Под небом лучшим обрести
         Я лучшей доли не сумею;
         Вновь не смогу душой моею
         В краю цветущем расцвести.
         Меж тем от прихоти судьбины,
     Меж тем от медленной отравы бытия,
         В покое раболепном я
         Ждать не хочу своей кончины;
     На яростных волнах, в борьбе со гневом их,
     Она отраднее гордыне человека!
         Как жаждал радостей младых
         Я на заре младого века,
     Так ныне, океан, я жажду бурь твоих!

     Волнуйся, восставай на каменные грани;
     Он веселит меня, твой грозный, дикий рев,
         Как зов к давно желанной брани,
     Как мощного врага мне чем-то лестный гнев.

1824
//-- * * * --//

     Я возвращуся к вам, поля моих отцов,
     Дубравы мирные, священный сердцу кров!
     Я возвращуся к вам, домашние иконы!
     Пускай другие чтут приличия законы;
     Пускай другие чтут ревнивый суд невежд;
     Свободный наконец от суетных надежд,
     От беспокойных снов, от ветреных желаний,
     Испив безвременно всю чашу испытаний,
     Не призрак счастия, но счастье нужно мне.
     Усталый труженик, спешу к родной стране
     Заснуть желанным сном под кровлею родимой.
     Родные небеса! незвучный голос мой
     В стихах задумчивых вас пел в стране чужой,
     Вы мне повеете спокойствием и счастьем.
     Как в пристани пловец, испытанный ненастьем,
     С улыбкой слушает, над бездною воссев,
     И бури грозный свист, и волн мятежный рев,
     Так, небо не моля о почестях и злате,
     Спокойный домосед, в моей безвестной хате,
     Укрывшись от толпы взыскательных судей,
     В кругу друзей своих, в кругу семьи своей,
     Я буду издали глядеть на бури света.
     Нет, нет, не отменю священного обета!
     Пускай летит к шатрам бестрепетный герой;
     Пускай кровавых битв любовник молодой
     С волненьем учится, губя часы златые,
     Науке размерять окопы боевые —
     Я с детства полюбил сладчайшие труды.
     Прилежный, мирный плуг, взрывающий бразды,
     Почтеннее меча; полезный в скромной доле,
     Хочу возделывать отеческое поле.
     Оратай, ветхих дней достигший над сохой,
     В заботах сладостных наставник будет мой;
     Мне дряхлого отца сыны трудолюбивы
     Помогут утучнять наследственные нивы.
     И ты, мой старый друг, мой верный доброхот,
     Усердный пестун мой, ты, первый огород
     На отческих полях разведший в дни былые!
     Ты поведешь меня в сады свои густые,
     Деревьев и цветов расскажешь имена;
     Я сам, когда с небес роскошная весна
     Повеет негою воскреснувшей природе,
     С тяжелым заступом явлюся в огороде,
     Приду с тобой садить коренья и цветы.
     О подвиг благостный! не тщетен будешь ты:
     Богиня пажитей признательней фортуны!
     Для них безвестный век, для них свирель и струны;
     Они доступны ноем и мне за легкий труд
     Плодами сочными обильно воздадут.
     От гряд и заступа спешу к полям и плугу;
     А там, где ручеек по бархатному лугу
     Катит задумчиво пустынные струи,
     В весенний ясный день я сам, друзья мои,
     У брега насажу лесок уединенный,
     И липу свежую, и тополь осребренный;
     В тени их отдохнет мой правнук молодой;
     Там дружба некогда сокроет пепел мой
     И вместо мрамора положит на гробницу
     И мирный заступ мой, и мирную цевницу.

<1821>
//-- * * * --//

     О счастии с младенчества тоскуя,
         Все счастьем беден я,
     Или вовек его не обрету я
         В пустыне бытия?

     Младые сны от сердца отлетели,
         Не узнаю я свет;
     Надежд своих лишен я прежней цели,
         А новой цели нет.

     Безумен ты и все твои желанья —
         Мне тайный голос рек;
     И лучшие мечты моей созданья
         Отвергнул я навек.

     Но для чего души разуверенье
         Свершилось не вполне?
     Зачем же в ней слепое сожаленье
         Живет о старине?

     Так некогда обдумывал с роптаньем
         Я тяжкий жребий свой,
     Вдруг Истину (то не было мечтаньем)
         Узрел перед собой.

     «Светильник мой укажет путь ко счастью!
         Вещала. – Захочу
     И, страстного, отрадному бесстрастью
         Тебя я научу.

     Пускай со мной ты сердца жар погубишь,
         Пускай, узнав людей,
     Ты, может быть, испуганный, разлюбишь
         И ближних и друзей.

     Я бытия все прелести разрушу,
         Но ум наставлю твой;
     Я оболью суровым хладом душу,
         Но дам душе покой».

     Я трепетал, словам ее внимая,
         И горестно в ответ
     Промолвил ей: «О гостья неземная!
         Печален твой привет.

     Светильник твой – светильник погребальный
         Последних благ моих!
     Твой мир, увы! могилы мир печальный,
         И страшен для живых.

     Нет, я не твой! в твоей науке строгой
         Я счастья не найду;
     Покинь меня: кой-как моей дорогой
         Один я побреду.

     Прости! иль нет: когда мое светило и
         Во звездной вышине
     Начнет бледнеть и все, что сердцу мило,
         Забыть придется мне,

     Явись тогда! раскрой тогда мне очи,
         Мой разум просвети,
     Чтоб, жизнь презрев, я мог в обитель ночи
         Безропотно сойти».

<1823>
//-- * * * --//

     Наслаждайтесь: все проходит!
     То благой, то строгий к нам,
     Своенравно рок приводит
     Нас к утехам и к бедам.
     Чужд он долгого пристрастья:
     Вы, чья жизнь полна красы.
     На лету ловите счастья
     Ненадежные часы.

     Не ропщите: все проходит,
     И ко счастью иногда
     Неожиданно приводит
     Нас суровая беда.
     И веселью и печали
     На изменчивой земле
     Боги праведные дали
     Одинакие криле.

<1832>
//-- * * * --//

     Люблю я красавицу
     С очами лазурными:
     О! в них не обманчиво
     Душа ее светится!
     И если прекрасная
     С любовию томною
     На милом покоит их,
     Он мирно блаженствует,
     Вовек не смутит его
     Сомненье мятежное.
     И кто не доверится
     Сиянью их чистому,
     Эфирной их прелести,
     Небесной души ее
     Небесному знаменью?

     Страшна мне, друзья мои,
     Краса черноокая;
     За темной завесою
     Душа ее кроется,
     Любовник пылает к ней
     Любовью тревожною
     И взорам двусмысленным
     Не смеет довериться.
     Какой-то недобрый дух
     Качал колыбель ее;
     Оделася тьмой она,
     Вспылала причудою,
     Закралося в сердце к ней
     Лукавство лукавого.

<1830>

Лета

     Душ холодных упованье,
     Неприязненный ручей,
     Чье докучное журчанье
     Усыпляет Элизей!
     Так! достоин ты укора:
     Для чего в твоих водах
     Погибает без разбора
     Память горестей и благ?
     Прочь с нещадным утешеньем!
     Я минувшее люблю
     И вовек утех забвеньем
     Мук забвенья не куплю.

<1823>
//-- * * * --//

     Расстались мы; на миг очарованьем,
     На краткий миг была мне жизнь моя,
     Словам любви внимать не буду я,
     Не буду я дышать любви дыханьем!

     Я все имел, лишился вдруг всего;
     Лишь начал сон… исчезло сновиденье!
     Одно теперь унылое смущенье
     Осталось мне от счастья моего.

<1820>, <1826>
//-- * * * --//

     К чему невольнику мечтания свободы?
     Взгляни: безропотно текут речные воды
     В указанных брегах, по склону их русла;
     Ель величавая стоит, где возросла,
     Невластная сойти. Небесные светила
     Назначенным путем неведомая сила
     Влечет. Бродячий ветр не волен, и закон
     Его летучему дыханью положен.
     Уделу своему и мы покорны будем,
     Мятежные мечты смирим иль позабудем;
     Рабы разумные, послушно согласим
     Свои желания со жребием своим —
     И будет счастлива, спокойна наша доля.
     Безумец! не она ль, не вышняя ли воля
     Дарует страсти нам? и не ее ли глас
     В их гласе слышим мы? О, тягостна для нас
     Жизнь, в сердце бьющая могучею волною
     И в грани узкие втесненная судьбою.

<1832>
//-- * * * --//

     Желанье счастия в меня вдохнули боги:
     Я требовал его от неба и земли
     И вслед за призраком, манящим издали,
         Жизнь перешел до полдороги;
     Но прихотям судьбы я боле не служу:
     Счастливый отдыхом, на счастие похожим,
     Отныне с рубежа на поприще гляжу
         И скромно кланяюсь прохожим.

<1823>
//-- * * * --//

     Что пользы вам от шумных ваших прений?
     Кипит война; но что же? никому
     Победы нет! Сказать ли, почему?
     Ни у кого ни мыслей нет, ни мнений.
     Хотите ли, чтобы народный глас
     Мог увенчать кого-нибудь из вас?
     Чем холостой словесной перестрелкой
     Морочить свет и множить пустяки,
     Порадуйте нас дельною разделкой:
     Благословясь, схватитесь за виски.

1829

Цветок

     С восходом солнечным Людмила,
         Сорвав себе цветок,
     Куда-то шла и говорила:
         «Кому отдам цветок?

     Что торопиться? мне ль наскучит
         Лелеять свой цветок?
     Нет! недостойный не получит
         Душистый мой цветок».

     И говорил ей каждый встречный:
         «Прекрасен твой цветок!
     Мой милый друг, мой друг сердечный,
         Отдай мне твой цветок».

     Она в ответ: «Сама я знаю,
         Прекрасен мой цветок;
     Но не тебе, и это знаю,
         Другому мой цветок».

     Красою яркой день сияет, —
         У девушки цветок;
     Вот полдень, вечер наступает, —
         У девушки цветок!

     Идет. Услада повстречала,
         Он прелестью цветок.
     «Ты мил! – она ему сказала. —
         Возьми же мой цветок!»

     Он что же деве? Он спесиво:
         «На что мне твой цветок?
     Ты мне даришь его – не диво:
         Увянул твой цветок».

Июнь – июль? 1821
//-- * * * --//

     Сердечным нежным языком
     Я искушал ее сначала;
     Она словам моим внимала
     С тупым, бессмысленным лицом.
     В ней разбудить огонь желаний
     Еще надежду я хранил
     И сладострастных осязаний
     Язык живой употребил…
     Она глядела так же тупо,
     Потом разгневалася глупо.
     Беги за нею, модный свет,
     Пленяйся девой идеальной, —
     Владею тайной я печальной:
     Ни сердца в ней, ни пола нет.

<1829>
//-- * * * --//

     Он близок, близок день свиданья,
     Тебя, мой друг, увижу я!
     Скажи: восторгом ожиданья
     Что ж не трепещет грудь моя?
     Не мне роптать; но дни печали,
     Быть может, поздно миновали:
     С тоской на радость я гляжу,
     Не для меня ее сиянье,
     И я напрасно упованье
     В больной душе моей бужу.
     Судьбы ласкающей улыбкой
     Я наслаждаюсь не вполне:
     Все мнится, счастлив я ошибкой
     И не к лицу веселье мне.

1819, <1826>
//-- * * * --//

     Перелетай к веселью от веселья,
     Как от цветка бежит к цветку дитя;
     Не успевай, за суетой безделья,
     Задуматься, подумать и шутя
     Пускай тебя к Кориннам не причислят,
     Играй, мой друг, играй и верь мне в том,
     Что многие о милой Лизе мыслят,
     Когда она не мыслит ни о чем.

<1827>
//-- * * * --//

     В дорогу жизни снаряжая
     Своих сынов, безумцев нас,
     Снов золотых судьба благая
     Дает известный нам запас:
     Нас быстро годы почтовые
     С корчмы довозят до корчмы,
     И снами теми путевые
     Прогоны жизни платим мы.

<1825>
//-- * * * --//

     Глупцы не чужды вдохновенья;
     Им также пылкие мгновенья
     Оно, как гениям, дарит:
     Слетая с неба, все растенья
     Равно весна животворит.
     Что ж это сходство знаменует?
     Что им глупец приобретет?
     Его капустою раздует,
     А лавром он не расцветет.

<1828>
//-- * * * --//

     Когда неопытен я был,
     У красоты самолюбивой,
     Мечтатель слишком прихотливой,
     Я за любовь любви молил;
     Я трепетал в тоске желанья
     У ног волшебниц молодых;
     Но тщетно взор во взорах их
     Искал ответа и узнанья!
     Огонь утих в моей крови;
     Покинув службу Купидона,
     Я променял сады любви
     На верх бесплодный Геликона.
     Но светлый мир уныл и пуст,
     Когда душе ничто не мило:
     Руки пожатье заменило
     Мне поцелуй прекрасных уст.

1820 или 1821
//-- * * * --//

     Неизвинительной ошибкой,
     Скажите, долго ль будет вам
     Внимать с холодною улыбкой
     Любви укорам и мольбам?
     Одни победы вам известны;
     Любовь нечаянно узнав,
     Каких лишитеся вы прав
     И меньше ль будете прелестны?
     Ко мне, примерно, нежной став,
     Вы наслажденья лишены ли
     Дурачить пленников других
     И гордой быть, как прежде были,
     К толпе соперников моих?
     Еще же нужно размышленье!
     Любви простое упоенье
     Вас не довольствует вполне;
     Но с упоеньем поклоненье
     Соединить нетрудно мне;
     И, ваш угодник постоянный,
     Попеременно я бы мог —
     Быть с вами запросто в диванной,
     В гостиной быть у ваших ног.

1822 или 1823
//-- * * * --//

     Дало две доли провидение
         На выбор мудрости людской:
     Или надежду и волнение,
         Иль безнадежность и покой.

     Верь тот надежде обольщающей,
         Кто бодр неопытным умом,
     Лишь по молве разновещающей
         С судьбой насмешливой знаком.

     Надейтесь, юноши кипящие!
         Летите, крылья вам даны;
     Для вас и замыслы блестящие,
         И сердца пламенные сны!

     Но вы, судьбину испытавшие,
         Тщету утех, печали власть,
     Вы, знанье бытия приявшие
         Себе на тягостную часть!

     Гоните прочь их рой прельстительный:
         Так! доживайте жизнь в тиши
     И берегите хлад спасительный
         Своей бездейственной души.

     Своим бесчувствием блаженные,
         Как трупы мертвых из гробов,
     Волхва словами пробужденные,
         Встают со скрежетом зубов;

     Так вы, согрев в душе желания,
         Безумно вдавшись в их обман,
     Проснетесь только для страдания,
         Для боли новой прежних ран.

<1823>
//-- * * * --//

     В борьбе с тяжелою судьбой
     Я только пел мои печали:
     Стихи холодные дышали
     Души холодною тоской;
     Когда б тогда вы мне предстали,
     Быть может, грустный мой удел
     Вы облегчили б. Нет! едва ли!
     Но я бы пламеннее пел.

<1825>
//-- * * * --//

     Когда печалью вдохновенный
     Певец печаль свою поет,
     Скажите: отзыв умиленный
     В каком он сердце не найдет?
     Кто, вековых проклятий жаден,
     Дерзнет осмеивать ее?
     Но для притворства всякий хладен,
     Плач подражательный досаден,
     Смешно жеманное вытье!
     Не напряженного мечтанья
     Огнем услужливым согрет,
     Постигнул таинства страданья
     Душемутительный поэт.
     В борьбе с тяжелою судьбою
     Познал он меру вышних сил,
     Сердечных судорог ценою
     Он выраженье их купил.
     И вот нетленными лучами
     Лик песнопевца окружен,
     И чтим земными племенами,
     Подобно мученику, он.
     А ваша муза площадная,
     Тоской заемною мечтая

     Родить участие в сердцах,
     Подобна нищей развращенной,
     Молящей лепты незаконной
     С чужим ребенком на руках.

<1826>
//-- * * * --//

     Нет, обманула вас молва,
     По-прежнему дышу я вами,
     И надо мной свои права
     Вы не утратили с годами.
     Другим курил я фимиам,
     Но вас носил в святыне сердца;
     Молился новым образам,
     Но с беспокойством староверца.

1828?
//-- * * * --//

     Тебя из тьмы не изведу я,
     О смерть! и, детскою мечтой
     Гробовый стан тебе даруя,
     Не ополчу тебя косой.

     Ты дочь верховного Эфира,
     Ты светозарная краса,
     В руке твоей олива мира,
     А не губящая коса.

     Когда возникнул мир цветущий
     Из равновесья диких сил,
     В твое храненье всемогущий
     Его устройство поручил.

     И ты летаешь над твореньем,
     Согласье прям его лия,
     И в нем прохладным дуновеньем
     Смиряя буйство бытия.

     Ты укрощаешь восстающий
     В безумной силе ураган,
     Ты, на брега свои бегущий,
     Вспять повращаешь океан.

     Даешь пределы ты растенью,
     Чтоб не покрыл безмерный лес
     Земли губительною тенью,
     Злак не восстал бы до небес.

     А человек! Святая дева!
     Перед тобой с его ланит
     Мгновенно сходят пятна гнева,
     Жар любострастия бежит.

     Дружится праведной тобою
     Людей недружная судьба:
     Ласкаешь тою же рукою
     Ты властелина и раба.

     Недоуменье, принужденье —
     Условье смутных наших дней,
     Ты всех загадок разрешенье,
     Ты разрешенье всех цепей.

<1828>
//-- * * * --//

     Как много ты в немного дней
     Прожить, прочувствовать успела!
     В мятежном пламени страстей
     Как страшно ты перегорела!
     Раба томительной мечты!
     В тоске душевной пустоты,
     Чего еще душою хочешь?
     Как Магдалина, плачешь ты,
     И, как русалка, ты хохочешь!

Конец 1824 – начало 1825
//-- * * * --//

     Храни свое неопасенье,
     Свою неопытность лелей;
     Перед тобою много дней:
     Еще уловишь размышленье.
     Как в Смольном цветнике своем,
     И в свете сердцу будь послушной,
     И монастыркой благодушной
     Останься долго, долго в нем.
     Пусть, для тебя преображаем
     Игрой младенческой мечты,
     Он век не рознит с тихим раем,
     В котором расцветала ты.

<1832>
//-- * * * --//

     Вчера ненастливая ночь
     Меня застала у Лилеты.
     Остаться ль мне, идти ли прочь,
     Меж нами долго шли советы.

     Но, в чашу светлого вина
     Налив с улыбкою лукавой,
     «Послушай, – молвила она, —
     Вино советник самый здравый».

     Я пил; на что ж решился я
     Благим внушеньем полной чаши?
     Побрел по слякоти, друзья,
     И до зари сидел у Паши.

1818 или 1819
//-- * * * --//

     Незнаю? Милая Незнаю!
     Краса пленительна твоя:
     Незнаю я предпочитаю
     Всем тем, которых знаю я.

<1820>
//-- * * * --//

     Очарованье красоты
         В тебе не страшно нам:
     Не будишь нас, как солнце, ты
         К мятежным суетам;
     От дольней жизни, как луна,
         Манишь за край земной,
     И при тебе душа полна
         Священной тишиной.

1824 или 1825
//-- * * * --//

     Как сладить с глупостью глупца?
     Ему впопад не скажешь слова;
     Другого проще он с лица,
     Но мудреней в житье другого.
     Он всем превратно поражен,
     И все навыворот он видит;
     И бестолково любит он,
     И бестолково ненавидит.

<1827>
//-- * * * --//

     Шуми, шуми с крутой вершины,
     Не умолкай, поток седой!
     Соединяй протяжный вой
     С протяжным отзывом долины.

     Я слышу: свищет аквилон,
     Качает елию скрыпучей,
     И с непогодою ревучей
     Твой рев мятежный соглашен.

     Зачем с безумным ожиданьем
     К тебе прислушиваюсь я?
     Зачем трепещет грудь моя
     Каким-то вещим трепетаньем?

     Как очарованный, стою
     Над дымной бездною твоею
     И, мнится, сердцем разумею
     Речь безглагольную твою.

     Шуми, шуми с крутой вершины,
     Не умолкай, поток седой!
     Соединяй протяжный вой
     С протяжным отзывом долины!

Апрель – начало мая 1821
//-- * * * --//

     Она придет! к ее устам
     Прижмусь устами я моими;
     Приют укромный будет нам
     Под сими вязами густыми!
     Волненьем страстным я томим;
     Но близ любезной укротим
     Желаний пылких нетерпенье:
     Мы ими счастию вредим
     И сокращаем наслажденье.

<1825>
//-- * * * --//

     На кровы ближнего селенья
     Нисходит вечер, день погас.
     Покинем рощу, где для нас
     Часы летели как мгновенья!
     Лель, улыбнись, когда из ней
     Случится девице моей
     Унесть во взорах пламень томный,
     Мечту любви в душе своей
     И в волосах листок нескромный.

<1822>

Элизийские поля

     Бежит неверное здоровье,
     И каждый час готовлюсь я
     Свершить последнее условье,
     Закон последний бытия;
     Ты не спасешь меня, Киприда!
     Пробьют урочные часы,
     И низойдет к брегам Аида
     Певец веселья и красы.

     Простите, ветреные други,
     С кем беззаботно в жизни сей
     Делил я шумные досуги
     Разгульной юности моей!
     Я не страшуся новоселья;
     Где б ни жил я, мне все равно:
     Там тоже славить от безделья
     Я стану дружбу и вино.
     Не изменясь в подземном мире,
     И там на шаловливой лире
     Превозносить я буду вновь
     Покойной Дафне и Темире
     Неприхотливую любовь.

     О Дельвиг! слезы мне не нужны;
     Верь, в закоци@@тной стороне
     Прием радушный будет мне:
     Со мною музы были дружны!
     Там, в очарованной тени,
     Где благоденствуют поэты,
     Прочту Катуллу и Парни
     Мои небрежные куплеты,
     И улыбнутся мне они.

     Когда из та@@инственной сени,
     От темных Орковых полей,
     Здесь навещать своих друзей
     Порою могут наши тени,
     Я навещу, о други, вас,
     Сыны забавы и веселья!
     Когда для шумного похмелья
     Вы соберетесь в праздный час,
     Приду я с вами Вакха славить;
     А к вам молитва об одном:
     Прибор покойнику оставить
     Не позабудьте за столом.

     Меж тем за тайными брегами
     Друзей вина, друзей пиров,
     Веселых, добрых мертвецов
     Я подружу заочно с вами.
     И там, чрез день или другой,
     Закон губительный Зевеса
     Велит покинуть мир земной;
     Мы встретим вас у врат Айдеса
     Знакомой дружеской толпой;

     Наполним радостные чаши,
     Хвала свиданью возгремит,
     И огласят приветы наши
     Весь необъемлемый Аид!

1821?
//-- * * * --//

     Сей поцелуй, дарованный тобой,
     Преследует мое воображенье:
     И в шуме дня, и в тишине ночной
     Я чувствую его напечатленье!
     Сойдет ли сон и взор сомкнет ли мой,
     Мне снишься ты, мне снится наслажденье;
     Обман исчез, нет счастья! и со мной
     Одна любовь, одно изнеможенье.

<1822>
//-- * * * --//

     Тебе на память в книге сей
     Стихи пишу я с думой смутной.
     Увы! в обители твоей
     Я, может статься, гость минутной!
     С изнемогающей душой,
     На неизвестную разлуку
     Не раз трепещущей рукой
     Друзьям своим сжимал я руку.
     Ты помнишь милую страну,
     Где жизнь и радость мы узнали,
     Где зрели первую весну,
     Где первой страстию пылали.
     Покинул я предел родной!
     Так и с тобою, друг мой милый,
     Здесь проведу я день, другой,
     И, как узнать? в стране чужой
     Окончу я мой век унылый;
     А ты прибудешь в дом отцов,
     А ты узришь поля родные
     И прошлых счастливых годов
     Вспомянешь были золотые.
     Но где товарищ, где поэт,
     Тобой с младенчества любимый?

     Он совершил судьбы завет,
     Судьбы, враждебной с юных лет
     И до конца непримиримой!
     Когда ж стихи мои найдешь,
     Где складу нет, но чувство живо,
     Ты их задумчиво прочтешь,
     Глаза потупишь молчаливо…
     И тихо лист перевернешь.

1819, <1826>
//-- * * * --//

     Когда взойдет денница золотая,
         Горит эфир,
     И ото сна встает, благоухая,
         Цветущий мир,
     И славит все существованья сладость;
         С душой твоей
     Что в пору ту? скажи: живая радость,
         Тоска ли в ней?

     Когда на дев цветущих и приветных,
         Перед тобой
     Мелькающих в одеждах разноцветных,
         Глядишь порой,
     Глядишь и пьешь их томных взоров сладость;
         С душой твоей
     Что в пору ту? скажи: живая радость,
         Тоска ли в ней?

     Страдаю я! Из-за дубравы дальной
         Взойдет заря,
     Мир озарит, души моей печальной
         Не озаря.
     Будь новый день любимцу счастья в сладость!
         Душе моей
     Противен он! что прежде было в радость,
         То в муку ей.

     Что красоты, почти всегда лукавой,
         Мне долгий взор?
     Обманчив он! знаком с его отравой
         Я с давних пор.
     Обманчив он! его живая сладость
         Душе моей
     Страшна теперь! что прежде было в радость,
         То в муку ей.

1824 или 1825
//-- * * * --//

     Окогченная летунья,
     Эпиграмма-хохотунья,
     Эпиграмма-егоза
     Трется, вьется средь народа,
     И завидит лишь урода —
     Разом вцепится и глаза.

<1827>
//-- * * * --//

     Взгляни на лик холодный сей,
         Взгляни: в нем жизни нет;
     Но как на нем былых страстей
         Еще заметен след!
     Так ярый ток, оледенев,
         Над бездною висит,
     Утратив прежний грозный рев,
         Храня движенья вид.

Январь? 1825
//-- * * * --//

     Прощай, отчизна непогоды,
         Печальная страна,
     Где, дочь любимая природы,
         Безжизненна весна;
     Где солнце нехотя сияет,
         Где сосен вечный шум,
     И моря рев, и все питает
         Безумье мрачных дум;
     Где, отлученный от отчизны
         Враждебною судьбой,
     Изнемогал без укоризны
         Изгнанник молодой;
     Где, позабыт молвой гремучей,
         Но все душой пиит,
     Своею музою летучей
         Он не был позабыт!
     Теперь, для сладкого свиданья,
         Спешу к стране родной;
     В воображенье край изгнанья
         Последует за мной:
     И камней мшистые громады,
         И вид полей нагих,
     И вековые водопады,
         И шум угрюмый их!
     Я вспомню с тайным сладострастьем
         Пустынную страну,
     Где я в размолвке с тихим счастьем
         Провел мою весну,
     Но где порою, житель неба,
         Наперекор судьбе,
     Не изменил питомец Феба
         Ни музам, ни себе.

Между 1 и 15 мая 1821
//-- * * * --//

     Чувствительны мне дружеские пени,
     Но искренне забыл я Геликон
     И признаюсь: неприхотливой лени
     Мне нравится приманчивый закон;
     Охота петь уж не владеет мною:
     Она прошла, погасла, как любовь.
     Опять любить, играть струнами вновь
     Желал бы я, но утомлен душою.
     Иль жить нельзя отрадою иною?
     С бездействием любезен мне союз;
     Лелеемый счастливым усыпленьем
     Я не хочу притворным исступленьем
     Обманывать ни юных дев, ни муз.

<1823>
//-- * * * --//

     Я посетил тебя, пленительная сень,
     Не в дни веселые живительного мая,
     Когда зелеными ветвями помавая,
     Манишь ты путника в свою густую тень,
         Когда ты веешь ароматом
     Тобою бережно взлелеянных цветов, —
         Под очарованный твой кров
         Замедлил я моим возвратом.
     В осенней наготе стояли дерева
         И неприветливо чернели;
     Хрустела под ногой замерзлая трава,
     И листья мертвые, волнуяся, шумели;
         С прохладой резкою дышал
         В лицо мне запах увяданья;
     Но не весеннего убранства я искал,
         А прошлых лет воспоминанья.
     Душой задумчивый, медлительно я шел
     С годов младенческих знакомыми тропами;
     Художник опытный их некогда провел.
     Уны! рука его изглажена годами!
     Стези заглохшие, мечтаешь, пешеход
     Случайно протоптал. Сошел я в дол заветный,
     Дол, первых дум моих лелеятель приветный!

     Пруда знакомого искал красивых вод,
     Искал прыгучих вод мне памятной каскады;
         Там, думал я, к душе моей
     Толпою полетят виденья прежних дней…
     Вотще! лишенные хранительной преграды,
         Далече воды утекли,
         Их ложе поросло травою,
     Приют хозяйственный в нем улья обрели
     И легкая тропа исчезла предо мною,
     Ни в чем знакомого мой взор не обретал!
     Но вот по-прежнему, лесистым косогором,
     Дорожка смелая ведет меня… обвал
         Вдруг поглотил ее… Я стал
     И глубь нежданную измерил грустным взором,
     С недоумением искал другой тропы.
         Иду я: где беседка тлеет
     И в прахе перед ней лежат ее столпы,
         Где остов мостика дряхлеет.
         И ты, величественный грот,
     Тяжело-каменный, постигнут разрушеньем,
         И угрожает уж паденьем,
     Бывало, в летний зной, прохлады полный свод!
     Что ж? пусть минувшее минуло сном летучим!
     Еще прекрасен ты, заглохший Элизей,
         И обаянием могучим
         Исполнен для души моей.
     Он не был мыслию, он не был сердцем хладен,
         Тот, кто, глубокой неги жаден,
     Их своенравный бег тропам сим указал,
     Кто, преклоняя слух к мечтательному шуму
     Сих кленов, сих дубов, в душе своей питал
         Ему сочувственную думу.

     Давно кругом меня о нем умолкнул слух,
     Прияла прах его далекая могила,
     Мне память образа его не сохранила,
     Но здесь еще живет его доступный дух;
         Здесь, друг мечтанья и природы,
         Я познаю его вполне:
     Он вдохновением волнуется во мне,
     Он славить мне велит леса, долины, воды;
     Он убедительно пророчит мне страну,
     Где я наследую несрочную весну,
     Где разрушения следов я не примечу,
     Где в сладостной тени невянущих дубров,
         У нескудеющих ручьев,
         Я тень священную мне встречу.

Осень 1832
//-- * * * --//

     Когда исчезнет омраченье
     Души болезненной моей?
     Когда увижу разрешенье
     Меня опутавших сетей?
     Когда сей демон, наводящий
     На ум мой сон, его мертвящий,
     Отыдет, чадный, от меня,
     И я увижу луч блестящий
     Всеозаряющего дня?
     Освобожусь воображеньем,
     И крылья духа подыму,
     И пробужденным вдохновеньем
     Природу снова обниму?

     Вотще ль мольбы? напрасны ль пени?
     Увижу ль снова ваши сени,
     Сады поэзии святой?
     Увижу ль вас, ее светила?
     Вотще! я чувствую: могила
     Меня живого приняла,
     И, легкий дар мой удушая,
     На грудь мне дума роковая
     Гробовой насыпью легла.

1832
//-- * * * --//

     Напрасно мы, Дельвиг, мечтаем найти
         В сей жизни блаженство прямое:
     Небесные боги не делятся им
         С земными детьми Прометея.

     Похищенной искрой созданье свое
         Дерзнул оживить безрассудный;
     Бессмертных он презрел – и страшная казнь
         Постигнула чад святотатства.

     Наш тягостный жребий: положенный срок
         Питаться болезненной жизнью,
     Любить и лелеять недуг бытия
         И смерти отрадной страшиться.

     Нужды непреклонной слепые рабы,
         Рабы самовластного рока!
     Земным ощущеньям насильственно нас
         Случайная жизнь покоряет.

     Но в искре небесной прияли мы жизнь,
         Нам памятно небо родное,
     В желании счастья мы вечно к нему
         Стремимся неясным желаньем!..

     Вотще! Мы надолго отвержены им!
         Сияет красою над нами,
     На бренную землю беспечно оно
         Торжественный свод опирает…

     Но нам недоступно! Как алчный Тантал
         Сгорает средь влаги прохладной,
     Так, сердцем постигнув блаженнейший мир,
         Томимся мы жаждою счастья.

<1821>
//-- * * * --//

     О своенравная София!
     От всей души я вас люблю,
     Хотя и реже, чем другие,
     И неискусней вас хвалю.
     На ваших ужинах веселых,
     Где любят смех и даже шум,
     Где не кладут оков тяжелых
     Ни на уменье, ни на ум,
     Где, для холопа иль невежды
     Не притворяясь, часто мы
     Браним указы и псалмы,
     Я основал свои надежды
     И счастье нынешней зимы.
     Ни в чем не следуя пристрастью,
     Даете цену вы всему:
     Рассудку, шалости, уму,
     И удовольствию, н счастью;
     Свет пренебрегши в добрый час
     И утеснительную моду,
     Всему и всем забавить вас
     Вы дали полную свободу;
     И потому далеко прочь
     От нас бежит причудниц мука,
     Жеманства пасмурная дочь,
     Всегда зевающая скука.
     Иной порою, знаю сам,
     Я вас браню по пустякам.
     Простите мне мои укоры;
     Не ум один дивится вам,
     Опасны сердцу ваши взоры;
     Они лукавы, я слыхал,
     И, все предвидя осторожно,
     От власти их, когда возможно,
     Спасти рассудок я желал
     Я в нем теперь едва ли волен,
     И часто, пасмурный душой,
     За то я вами недоволен,
     Что недоволен сам собой.

<1823>
//-- * * * --//

     Люблю деревню я и лето:
     И говор вод, и тень дубров,
     И благовоние цветов;
     Какой душе не мило это?
     Быть так, прощаю комаров!
     Но признаюсь – пустыни житель,
     Покой пустынный в ней любя,
     Комар двуногий, гость-мучитель,
     Нет, не прощаю я тебя!

<1828>
//-- * * * --//

     В своих стихах он скукой дышит;
     Жужжаньем их наводит сон.
     Не говорю: зачем он пишет,
     Но для чего читает он?

<1821>
//-- * * * --//

     Рука с рукой Веселье, Горе
     Пошли дорогой бытия;
     Но что? поссорилися вскоре
     Во всем несходные друзья!
     Лишь перекресток улучили,
     Друг другу молвили: «Прости!»,
     Недолго розно побродили,
     Чрез день сошлись – в конце пути!

<1825>
//-- * * * --//

     Решительно печальных строк моих
     Не хочешь ты ответом удостоить;
     Не тронулась ты нежным чувством их
     И презрела мне сердце успокоить!
     Не оживу я в памяти твоей,
     Не вымолю прощенья у жестокой!
     Виновен я: я был неверен ей;
     Нет жалости к тоске моей глубокой!
     Виновен я: я славил жен других…
     Так! но когда их слух предубежденной
     Я обольщал игрою струн моих,
     К тебе летел я думой умиленной,
     Тебя я пел под именами их.
     Виновен я: на балах городских,
     Среди толпы, весельем оживленной,
     При гуле струн, в безумном вальсе мча
     То Делию, то Дафну, то Лилету
     И всем троим готовый сгоряча
     Произнести по страстному обету;
     Касаяся душистых их кудрей
     Лицом моим; объемля жадной дланью
     Их стройный стан; – так! в памяти моей
     Уж не было подруги прежних дней,
     И предан был я новому мечтанью!

     Но к ним ли я любовию пылал?
     Нет, милая! когда в уединенье
     Себя потом я тихо поверял,
     Их находя в моем воображенье,
     Тебя одну я в сердце обретал!
     Приветливых, послушных без ужимок,
     Улыбчивых для шалости младой,
     Из-за угла пафосских пилигримок
     Я сторожил вечернею порой;
     На миг один их своевольный пленник,
     Я только был шалун, а не изменник.
     Нет! более надменна, чем нежна,
     Ты все еще обид своих полна…
     Прости ж навек! но знай, что двух виновных,
     Не одного, найдутся имена
     В стихах моих, в преданиях любовных.

<1824>, <1826>
//-- * * * --//

     Ты ропщешь, важный журналист,
     На наше модное маранье:
     «Все та же песня: ветра свист,
     Листов древесных увяданье…»
     Понятно нам твое страданье:
     И без того освистан ты,
     И так, подвалов достоянье,
     Родясь, гниют твои листы.

<1826>
//-- * * * --//

     Мы пьем в любви отраву сладкую,
         Но все отраву пьем мы в ней,
     И платим мы за радость краткую
         Ей безвесельем долгих дней.
     Огонь любви, огонь живительный!
         Все говорят; но что мы зрим?
     Опустошает, разрушительный,
         Он душу, о@@бъятую им!
     Кто заглушит воспоминания
         О днях блаженства и страдания,
     О чудных днях твоих, любовь?
         Тогда я ожил бы для радости,
     Для снов златых цветущей младости
         Тебе открыл бы душу вновь.

<1824>
//-- * * * --//

     Приятель строгий, ты не прав,
     Несправедливы толки злые:
     Друзья веселья и забав,
     Мы не повесы записные!
     По своеволию страстей
     Себе мы правил не слагали,
     Но пылкой жизнью юных дней,
     Пока дышалося, дышали;
     Любили шумные пиры;
     Гостей веселых той поры,
     Забавы, шалости любили
     И за роскошные дары
     Младую жизнь благодарили.
     Во имя лучших из богов,
     Во имя Вакха и Киприды,
     Мы пели счастье шалунов
     Сердечно презря крикунов
     И их ревнивые обиды.
     Мы пели счастье дней младых,
     Меж тем летела наша младость;
     Порой задумывалась радость
     В кругу поклонников своих;
     В душе больной от пищи многой,
     В душе усталой пламень гас,
     И за стаканом в добрый час
     Застал нас как-то опыт строгой.
     Наперсниц наших, страстных дев
     Мы поцелуи позабыли,
     И, пред суровым оробев,
     Утехи крылья опустили.
     С тех пор, любезный, не поем
     Мы безрассудные забавы,
     Смиренно дни свои ведем
     И ждем от света доброй славы.
     Теперь вопрос я отдаю
     Тебе на суд. Подумай, мы ли
     Переменили жизнь свою
     Иль годы нас переменили?

<1821>
//-- * * * --//

     Не бойся едких осуждений,
     Но упоительных похвал:
     Не раз в чаду их мощный гений
     Сном расслабленья засыпал.

     Когда, доверясь их измене,
     Уже готов у моды ты
     Взять на венок своей Камене
     Ее тафтяные цветы;

     Прости, я громко негодую;
     Прости, наставник и пророк,
     Я с укоризной указую
     Тебе на лавровый венок.

     Когда по ребрам крепко стиснут
     Пегас удалым седоком,
     Не горе, ежели прихлыстнут
     Его критическим хлыстом.

<1827>
//-- * * * --//

     Поэт Писцов в стихах тяжеловат,
     Но я люблю незлобного собрата:
     Ей-ей! не он пред светом виноват,
     А перед ним природа виновата.

1819, <1826>

Разуверение

     Не искушай меня без нужды
     Возвратом нежности твоей:
     Разочарованному чужды
     Все обольщенья прежних дней!
     Уж я не верю увереньям,
     Уж я не верую в любовь
     И не могу предаться вновь
     Раз изменившим сновиденьям!
     Слепой тоски моей не множь,
     Не заводи о прежнем слова
     И, друг заботливый, больнова
     В его дремоте не тревожь!
     Я сплю, мне сладко усыпленье;
     Забудь бывалые мечты:
     В душе моей одно волненье,
     А не любовь пробудишь ты.

<1821>
//-- * * * --//

     Живи смелей, товарищ мой,
     Разнообразь досуг шутливой!
     Люби, мечтай, пируй и пой,
     Пренебреги молвы болтливой
     И порицаньем и хвалой!
     О, как безумна жажда славы!
     Равно исчезнут в бездне лет
     И годы шумные побед,
     И миг незнаемый забавы!
     Всех смертных ждет судьба одна:
     Всех чередом поглотит Лета,
     И философа-болтуна,
     И длинноусого корнета,
     И в молдаванке шалуна,
     И в рубище анахорета.
     Познай же цену срочных дней,
     Лови пролетное мгновенье!
     Исчезнет жизни сновиденье:
     Кто был счастливей, был умней.
     Будь дружен с музою моею,
     Оставим мудрость мудрецам;
     На что чиниться с жизнью нам,
     Когда шутить мы можем с нею?

<1821>
//-- * * * --//

     Не трогайте парнасского пера,
     Не трогайте, пригожие вострушки!
     Красавицам не много в нем добра,
     И им Амур другие дал игрушки.
     Любовь ли вам оставить в забытьи
     Для жалких рифм? Над рифмами смеются,
     Уносят их летийские струи —
     На пальчиках чернила остаются.

Январь 1826

Старик

     Венчали розы, розы Леля,
     Мой первый век, мой век младой:
     Я был счастливый пустомеля
     И девам нравился порой.
     Я помню ласки их живые,
     Лобзанья, полные огня…
     Но пролетели дни младые;
     Они не смотрят на меня!
     Как быть? У яркого камина,
     В укромной хижине моей,
     Накрою стол, поставлю вина
     И соберу моих друзей.
     Пускай венок, сплетенный Лелем,
     Не обновится никогда:
     Года, увенчанные хмелем,
     Еще прекрасные года.

<1828>
//-- * * * --//

     Я безрассуден – и не диво!
     Но рассудителен ли ты,
     Всегда преследуя ревниво
     Мои любимые мечты?
     «Не для нее прямое чувство:
     Одно коварное искусство
     Я вижу в Делии твоей;
     Не верь прелестнице лукавой!
     Самолюбивою забавой
     Твои восторги служат ей».
     Не обнаружу я досады,
     И проницательность твоя
     Хвалы достойна, верю я;
     Но не находит в ней отрады
     Душа смятенная моя.

     Я вспоминаю голос нежный
     Шалуньи ласковой моей,
     Речей открытых склад небрежный,
     Огонь ланит, огонь очей;
     Я вспоминаю день разлуки,
     Последний, долгий разговор;
     И полный неги, полный муки
     На мне покоившийся взор;
     Я перечитываю строки,
     Где, увлечения полна,
     В любви счастливые уроки
     Мне самому дает она,
     И говорю в тоске глубокой:
     «Ужель обманут я жестокой?
     Или все, все в безумном сне
     Безумно чудилося мне?
     О, страшно мне разуверенье,
     И об одном мольба моя:
     Да вечным будет заблужденье,
     Да век безумцем буду я…»

     Когда же с верою напрасной
     Взываю я к судьбе глухой
     И вскоре опыт роковой
     Очам доставит свет ужасный,
     Пойду я странником тогда
     На край земли, туда, туда,
     Где вечный холод обитает,
     Где поневоле стынет кровь,
     Где, может быть, сама любовь
     В озяблом сердце потухает…
     Иль нет: подумавши путем,
     Останусь я в углу своем,
     Скажу, вздохнув: «Горюн неловкой!
     Грусть простодушная смешна;
     Не лучше ль плутом быть с плутовкой,
     Шутить любовью, как она?
     Я об обманщице тоскую.
     Как здравым смыслом я убог!
     Ужель обманщицу другую
     Мне не пошлет в отраду бог?»

<1824>
//-- * * * --//

     Притворной нежности не требуй от меня:
     Я сердца моего не скрою хлад печальной.
     Ты пра@@ва, в нем уж нет прекрасного огня
         Моей любви первоначальной.
     Напрасно я себе на память приводил
     И милый образ твой, и прежние мечтанья:
         Безжизненны мои воспоминанья,
         Я клятвы дал, но дал их выше сил.

         Я не пленен красавицей другою,
     Мечты ревнивые от сердца удали;
     Но годы долгие в разлуке протекли,
     Но в бурях жизненных развлекся я душою.
         Уж ты жила неверной тенью в ней;
     Уже к тебе взывал я редко, принужденно,
         И пламень мой, слабея постепенно,
         Собою сам погас в душе моей.
     Верь, жалок я один. Душа любви желает,
         Но я любить не буду вновь;
     Вновь не забудусь я: вполне упоевает
         Нас только первая любовь.

     Грущу я; но и грусть минует, знаменуя
     Судьбины полную победу надо мной.

     Кто знает? мнением сольюся я с толпой;
     Подругу, без любви – кто знает? – изберу я.
     На брак обдуманный я руку ей подам
         И в храме стану рядом с нею,
     Невинной, преданной, быть может, лучшим снам,
         И назову ее моею;
     И весть к тебе придет, но не завидуй нам:
     Обмена тайных дум не будет между нами,
     Душевным прихотям мы воли не дадим,
         Мы не сердца под брачными венцами,
         Мы жребии свои соединим.

     Прощай! Мы долго шли дорогою одною;
     Путь новый я избрал, путь новый избери;
     Печаль бесплодную рассудком усмири
     И не вступай, молю, в напрасный суд со мною.
         Невластны мы в самих себе
         И, в молодые наши леты,
         Даем поспешные обеты,
     Смешные, может быть, всевидящей судьбе.

<1823>, <1832>

Авроре Ш……

     Выдь, дохни нам упоеньем,
     Соименница зари;
     Всех румяным появленьем
     Оживи и озари!
     Пылкий юноша не сводит
     Взоров с милой и порой
     Мыслит с тихою тоской:
     «Для кого она выводит
     Солнце счастья за собой?»

<1824>
//-- * * * --//

     Чудный град порой сольется
     Из летучих облаков;
     Но лишь ветр его коснется,
     Он исчезнет без следов.
     Так мгновенные созданья
     Поэтической мечты
     Исчезают от дыханья
     Посторонней суеты.

<1829>
//-- * * * --//

         Я не любил ее, я знал,
         Что не она поймет поэта,
     Что на язык души душа в ней без ответа;
         Чего ж, безумец, в ней искал?
         Зачем стихи мои звучали
         Ее восторженной хвалой
         И малодушно возвещали
     Ее владычество и плен постыдный мой?
         Зачем вверял я с умиленьем
         Ей все мечты души моей?..
         Туман упал с моих очей,
         Ее бегу я с отвращеньем!
         Так, омраченные вином,
         Мы недостойному порою
         Жмем руку дружеской рукою,
     Приветствуем его с осклабленным лицом,
         Красноречиво изливаем
         Все думы сердца перед ним;
     Ошибки темное сознание храним;
     Но блажь досадную напрасно укрощаем
         Умом взволнованным своим.
     Очнувшись, странному забвению дивимся,
     И незаконного наперсника стыдимся,
     И от противного лица его бежим.

<1832>

Из А. Шенье

     Под бурею судеб, унылый, часто я,
     Скучая тягостной неволей бытия,
     Нести ярмо мое, утрачивая силу,
     Гляжу с отрадою на близкую могилу,
     Приветствую ее, покой ее люблю,
     И цепи отряхнуть я сам себя молю.
     Но вскоре мнимая решимость позабыта,
     И томной слабости душа моя открыта:
     Страшна могила мне; и ближние, друзья,
     Мое грядущее, и молодость моя,
     И обещания в груди сокрытой музы —
     Все обольстительно скрепляет жизни узы,
     И далеко ищу, как жребий мой ни строг,
     Я жить и бедствовать услужливый предлог.

<1828>
//-- * * * --//

     Взгляни на звезды: много звезд
         В безмолвии ночном
     Горит, блестит кругом луны
         На небе голубом.

     Взгляни на звезды: между них
         Милее всех одна!
     За что же? Ранее встает,
         Ярчей горит она?

     Нет! утешает свет ее
         Расставшихся друзей:
     Их взоры, в синей вышине,
         Встречаются на ней.

     Она на небе чуть видна,
         Но с думою глядит,
     Но взору шлет ответный взор
         И нежностью горит.

     С нее в лазоревую ночь
         Не сводим мы очес,
     И провожаем мы ее
         На небо и с небес.

     Себе звезду избрал ли ты?
         В безмолвии ночном
     Их много блещет и горит
         На небе голубом.

     Не первой вставшей сердце вверь
         И, суетный в любви,
     Не лучезарнейшую всех
         Своею назови.

     Ту назови своей звездой,
         Что с думою глядит,
     И взору шлет ответный взор,
         И нежностью горит.

Июль – начало августа 1824
//-- * * * --//

     Болящий дух врачует песнопенье.
     Гармонии таинственная власть
     Тяжелое искупит заблужденье
     И укротит бунтующую страсть.
     Душа певца, согласно излитая,
     Разрешена от всех своих скорбей;
     И чистоту поэзия святая
     И мир отдаст причастнице своей.

<1832>
//-- * * * --//

     Поверь, мой милый друг, страданье нужно нам;
     Не испытав его, нельзя понять и счастья:
         Живой источник сладострастья
         Дарован в нем его сынам.
     Одни ли радости отрадны и прелестны?
         Одно ль веселье веселит?
     Бездейственность души счастливцев тяготит;
         Им силы жизни неизвестны.
     Не нам завидовать ленивым чувствам их:
     Что в дружбе ветреной, в любви однообразной
         И в ощущениях слепых
         Души рассеянной и праздной?
     Счастливцы мнимые, способны ль вы понять
     Участья нежного сердечную услугу?
     Способны ль чувствовать, как сладко поверять
     Печаль души своей внимательному другу?
     Способны ль чувствовать, как дорог верный друг?
         Но кто постигнут роком гневным,
     Чью душу тяготит мучительный недуг,
         Тот дорожит врачом душевным.
     Что, что дает любовь веселым шалунам?
     Забаву легкую, минутное забвенье;
     В ней благо лучшее дано богами нам
         И нужд живейших утоленье!

         Как будет сладко, милый мой,
     Поверить нежности чувствительной подруги.
         Скажу ль? Все раны, все недуги,
     Все расслабление души твоей больной;
         Забыв и свет, и рок суровый,
     Желанья смутные в одно желанье слить
     И на устах ее, в ее дыханье пить
         Целебный воздух жизни новой!
         Хвала всевидящим богам!
     Пусть мнимым счастием для света мы убоги,
     Счастливцы нас бедней, и праведные бои
     Им дали чувственность, а чувство дали нам.

1820
//-- * * * --//

     Не ослеплен я музою моею:
     Красавицей ее не назовут,
     И юноши, узрев ее, за нею
     Влюбленною толпой не побегут.
     Приманивать изысканным убором,
     Игрою глаз, блестящим разговором
     Ни склонности у ней, ни дара нет;
     Но поражен бывает мельком свет
     Ее лица необщим выраженьем,
     Ее речей спокойной простотой;
     И он скорей, чем едким осужденьем,
     Ее почтит небрежной похвалой.

1829

Череп

     Усопший брат! кто сон твой возмутил?
     Кто пренебрег святынею могильной?
     В разрытый дом к тебе я нисходил,
     Я в руки брал твой череп желтый, пыльной!

     Еще носил волос остатки он;
     Я зрел на нем ход постепенный тленья.
     Ужасный вид! как сильно поражен
     Им мыслящий наследник разрушенья!

     Со мной толпа безумцев молодых
     Над ямою безумно хохотала;
     Когда б тогда, когда б в руках моих
     Глава твоя внезапно провещала!

     Когда б она цветущим, пылким нам
     И каждый час грозимым смертным часом
     Все истины, известные гробам,
     Произнесла своим бесстрастным гласом!

     Что говорю? Стократно благ закон,
     Молчаньем ей уста запечатлевший;
     Обычай прав, усопших важный сон
     Нам почитать издревле повелевший.

     Живи живой, спокойно тлей мертвец!
     Всесильного ничтожное созданье,
     О человек! уверься наконец,
     Не для тебя ни мудрость, ни всезнанье!

     Нам надобны и страсти и мечты,
     В них бытия условие и пища:
     Не подчинишь одним законам ты
     И света шум и тишину кладбища!

     Природных чувств мудрец не заглушит
     И от гробов ответа не получит:
     Пусть радости живущим жизнь дарит,
     А смерть сама их умереть научит.

<1824>, <1826>
//-- * * * --//

     О мысль! тебе удел цветка:
     Он свежий манит мотылька,
     Прельщает пчелку золотую,
     К нему с любовью мошка льнет,
     И стрекоза его поет;
     Утратил прелесть молодую
     И чередой своей поблек —
     Где пчелка, мошка, мотылек?
     Забыт он роем их летучим,
     И никому в нем нужды нет;
     А тут зерном своим падучим
     Он зарождает новый цвет.

<1832>
//-- * * * --//

     Судьбой наложенные цепи
     Упали с рук моих, и вновь
     Я вижу вас, родные степи,
     Моя начальная любовь.

     Степного неба свод желанный,
     Степного воздуха струи,
     На вас я в неге бездыханной
     Остановил глаза мои.

     Но мне увидеть было слаще
     Лес на покате двух холмов
     И скромный дом в садовой чаще —
     Приют младенческих годов.

     Промчалось ты, златое время!
     С тех пор по свету я бродил
     И наблюдал людское племя
     И, наблюдая, восскорбил.

     Ко благу пылкое стремленье
     От неба было мне дано;
     Но обрело ли разделенье,
     Но принесло ли плод оно?..

     Я братьев знал; но сны младые
     Соединили нас на миг:
     Далече бедствуют иные,
     И в мире нет уже других.

     Я твой, родимая дуброва!
     Но от насильственных судьбин
     Молить хранительного крова
     К тебе пришел я не один.

     Привел под сень твою святую
     Я соучастницу в мольбах:
     Мою супругу молодую
     С младенцем тихим на руках.

     Пускай, пускай в глуши смиренной,
     С ней, милой, быт мой утая,
     Других урочищей вселенной
     Не буду помнить бытия.

     Пускай, о свете не тоскуя,
     Предав забвению людей,
     Кумиры сердца сберегу я
     Одни, одни в любви моей.

Весна 1827
//-- * * * --//

     Есть грот: наяда там в полдневные часы
     Дремоте предает усталые красы,
     И часто вижу я, как нимфа молодая
     На ложе лиственном покоится нагая,
     На руку белую, под говор ключевой,
     Склоняяся челом, венчанным осокой.

Конец 1826
//-- * * * --//

     О, верь: ты, нежная, дороже славы мне.
     Скажу ль? мне иногда докучно вдохновенье:
         Мешает мне его волненье
         Дышать любовью в тишине!
     Я сердце предаю сердечному союзу:
         Приди, мечты мои рассей,
     Ласкай, ласкай меня, о друг души моей!
     И покори себе бунтующую музу.

<1832>
//-- * * * --//

     Мой дар убог, и голос мой не громок,
     Но я живу, и на земли мое
     Кому-нибудь любезно бытие:
     Его найдет далекий мой потомок
     В моих стихах; как знать? душа моя
     Окажется с душой его в сношенье,
     И как нашел я друга в поколенье,
     Читателя найду в потомстве я.

<1828>
//-- * * * --//

     Мой неискусный карандаш
     Набросил вид суровый ваш,
     Скалы Финляндии печальной;
     Средь них, средь этих голых скал,
     Я, дни весны моей опальной
     Влача, душой изнемогал.
     В отчизне я. Перед собою
     Я самовольною мечтою
     Скалы изгнанья оживил
     И, их рассеянно рисуя,
     Теперь с улыбкою шепчу я:
     Вот где унылый я бродил,
     Где, на судьбину негодуя,
     Я веру в счастье отложил.

1831?

Последняя смерть

     Есть бытие; но именем каким
     Его назвать? Ни сон оно, ни бденье;
     Меж них оно, и в человеке им
     С безумием граничит разуменье.
     Он в полноте понятья своего,
     А между тем, как волны, на него,
     Одни других мятежней, своенравней,
     Видения бегут со всех сторон:
     Как будто бы своей отчизны давней
     Стихийному смятенью отдан он;
     Но иногда, мечтой воспламененный,
     Он видит свет, другим не откровенный.

     Созданье ли болезненной мечты
     Иль дерзкого ума соображенье,
     Во глубине полночной темноты
     Представшее очам моим виденье?
     Не ведаю; но предо мной тогда
     Раскрылися грядущие года;
     События вставали, развивались,
     Волнуяся, подобно облакам,
     И полными эпохами являлись
     От времени до времени очам,
     И наконец я видел без покрова
     Последнюю судьбу всего живого.

     Сначала мир явил мне дивный сад;
     Везде искусств, обилия приметы;
     Близ веси весь и подле града град,
     Везде дворцы, театры, водометы,
     Везде народ, и хитрый свой закон
     Стихии все признать заставил он.
     Уж он морей мятежные пучины
     На островах искусственных селил,
     Уж рассекал небесные равнины
     По прихоти им вымышленных крыл;
     Все на земле движением дышало,
     Все на земле как будто ликовало.

     Исчезнули бесплодные года,
     Оратаи по воле призывали
     Ветра, дожди, жары и холода,
     И верною сторицей воздавали
     Посевы им, и хищный зверь исчез
     Во тьме лесов, и в высоте небес,
     И в бездне вод, сраженный человеком,
     И царствовал повсюду светлый мир.
     Вот, мыслил я, прельщенный дивным веком,
     Вот разума великолепный пир!
     Врагам его и в стыд и в поученье,
     Вот до чего достигло просвещенье!

     Прошли века. Яснеть очам моим
     Видение другое начинало:
     Что человек? что вновь открыто им?
     Я гордо мнил, и что же мне предстало?
     Наставшую эпоху я с трудом
     Постигнуть мог смутившимся умом.
     Глаза мои людей не узнавали;
     Привыкшие к обилью дольных благ,

     На все они спокойные взирали,
     Что суеты рождало в их отцах,
     Что мысли их, что страсти их, бывало,
     Влечением всесильным увлекало.

     Желания земные позабыв,
     Чуждаяся их грубого влеченья,
     Душевных снов, высоких снов призыв
     Им заменил другие побужденья,
     И в полное владение свое
     Фантазия взяла их бытие,
     И умственной природе уступила
     Телесная природа между них:
     Их в эмпирей и в хаос уносила
     Живая мысль на крылиях своих;
     Но по земле с трудом они ступали,
     И браки их бесплодны пребывали.

     Прошли века, и тут моим очам
     Открылася ужасная картина:
     Ходила смерть по суше, по водам,
     Свершалася живущего судьбина.
     Где люди? где? скрывалися в гробах!
     Как древние столпы на рубежах,
     Последние семейства истлевали;
     В развалинах стояли города,
     По пажитям заглохнувшим блуждали
     Без пастырей безумные стада;
     С людьми для них исчезло пропитанье;
     Мне слышалось их гладное блеянье.

     И тишина глубокая вослед
     Торжественно повсюду воцарилась,
     И в дикую порфиру древних лет
     Державная природа облачилась.
     Величествен и грустен был позор
     Пустынных вод, лесов, долин и гор.
     По-прежнему животворя природу,
     На небосклон светило дня взошло,
     Но на земле ничто его восходу
     Произнести привета не могло.
     Один туман над ней, синея, вился
     И жертвою чистительной дымился.

<1827>

К. А. Свербеевой

     В небе нашем исчезает
     И, красой своей горда,
     На другое востекает
     Переходная звезда;
     Но навек ли с ней проститься?
     Нет, предписан ей закон:
     Рано ль, поздно ль воротиться
     На старинный небосклон.

     Небо наше покидая,
     Ты ли, милая звезда,
     Небесам другого края
     Передашься навсегда?
     Весела красой чудесной,
     Потеки в желанный путь;
     Только странницей небесной
     Воротись когда-нибудь!

1829
//-- * * * --//

     Слыхал я, добрые друзья,
     Что наши прадеды в печали,
     Бывало, беса призывали;
     Им подражаю в этом я.
     Но не пугайтесь: подружился
     Я не с проклятым сатаной,
     Кому душою поклонился
     За деньги старый Громобой;
     Узнайте: ласковый бесенок
     Меня младенцем навещал
     И колыбель мою качал
     Под шепот легких побасенок.
     С тех пор я вышел из пеленок,
     Между мужами возмужал,
     Но для него еще ребенок.
     Случится ль горе иль беда,
     Иль безотчетно иногда
     Сгрустнется мне в моей конурке —
     Махну рукой: по старине
     На сером волке, сивке-бурке
     Он мигом явится ко мне.
     Больному духу здравьем свистнет,
     Бобами думу разведет,
     Живой водой веселье вспрыснет,
     А горе мертвою зальет.
     Когда в задумчивом совете
     С самим собой из-за угла
     Гляжу на свет и, видя в свете
     Свободу глупости и зла,
     Добра и разума прижимку,
     Насильем сверженный закон,
     Я слабым сердцем возмущен;
     Проворно шапку-невидимку
     На шар земной набросит он;
     Или, в мгновение зеницы,
     Чудесный коврик-самолет
     Он подо мною развернет,
     И коврик тот в сады жар-птицы,
     В чертоги дивной царь-девицы
     Меня по воздуху несет.
     Прощай, владенье грустной были,
     Меня смущавшее досель:
     Я от твоей бездушной пыли
     Уже за тридевять земель.

Октябрь 1828
//-- * * * --//

     Есть милая страна, есть угол на земле,
     Куда, где б ни были: средь буйственного стана,
     В садах Армидиных, на быстром корабле,
     Браздящем весело равнины океана,
     Всегда уносимся мы думою своей,
     Где, чужды низменных страстей,
     Житейским подвигам предел мы назначаем,
     Где мир надеемся забыть когда-нибудь
         И вежды старые сомкнуть
         Последним, вечным сном желаем.
     ……
     ……
     ……
     ……
     ……
     ……
     ……
     ……
         Я помню ясный, чистый пруд;
         Под сению берез ветвистых,
     Средь мирных вод его три острова цветут;
     Светлея нивами меж рощ своих волнистых;
     За ним встает гора, пред ним в кустах шумит
     И брызжет мельница. Деревня, луг широкой,
     А там счастливый дом… туда душа летит,
     Там не хладел бы я и в старости глубокой!
     Там сердце томное, больное обрело
         Ответ на все, что в нем горело,
     И снова для любви, для дружбы расцвело
         И счастье вновь уразумело.
     Зачем же томный вздох и слезы на глазах?
     Она, с болезненным румянцем на щеках,
     Она, которой нет, мелькнула предо мною.
     Почий, почий легко под дерном гробовым:
         Воспоминанием живым
         Не разлучимся мы с тобою!
     Мы плачем… но прости! Печаль любви сладка,
         Отрадны слезы сожаленья!
     Не то холодная, суровая тоска,
         Сухая скорбь разуверенья.

<1832>

На смерть Гёте

     Предстала, и старец великий смежил
         Орлиные очи в покое;
     Почил безмятежно, зане совершил
         В пределе земном все земное!
     Над дивной могилой не плачь, не жалей,
     Что гения череп – наследье червей.

     Погас! но ничто не оставлено им
         Под солнцем живых без привета;
     На все отозвался он сердцем своим,
         Что просит у сердца ответа;
     Крылатою мыслью он мир облетел,
     В одном беспредельном нашел ей предел.

     Все дух в нем питало: труды мудрецов,
         Искусств вдохновенных созданья,
     Преданья, заветы минувших веков,
         Цветущих времен упованья.
     Мечтою по воле проникнуть он мог
     И в нищую хату, и в царский чертог.

     С природой одною он жизнью дышал:
         Ручья разумел лепетанье,
     И говор древесных листов понимал,
         И чувствовал трав прозябанье;
     Была ему звездная книга ясна,
     И с ним говорила морская волна.

     Изведан, испытан им весь человек!
         И ежели жизнью земною
     Творец ограничил летучий наш век
         И нас за могильной доскою,
     За миром явлений, не ждет ничего:
     Творца оправдает могила его.

     И если загробная жизнь нам дана,
         Он, здешней вполне отдышавший
     И в звучных, глубоких отзывах сполна
         Все дольное долу отдавший,
     К предвечному легкой душой возлетит,
     И в небе земное его не смутит.

Апрель – май 1832

К. А. Тимашевой

     Вам все дано с щедротою пристрастной
     Благоволительной судьбой:
     Владеете вы лирой сладкогласной
         И ей созвучной красотой.
     Что ж грусть поет блестящая певица?
         Что ж томны взоры красоты?

     Печаль, печаль – души ее царица,
         Владычица ее мечты.
     Вам счастья нет, иль на одно мгновенье
         Блеснувши, луч его погас;
     Но счастлив тот, кто слышит ваше пенье,
         Но счастлив тот, кто видит вас.

<1832>
//-- * * * --//

     Не славь, обманутый Орфей,
     Мне Элизийские селенья:
     Элизий в памяти моей
     И не кропим водой забвенья.
     В нем мир цветущий старины
     Умерших тени населяют,
     Привычки жизни сохраняют
     И чувств ее не лишены.
     Там жив ты, Дельвиг! там за чашей
     Еще со мною шутишь ты,
     Поешь веселье дружбы нашей
     И сердца юные мечты.

Октябрь 1831
//-- * * * --//

     Как ревностно ты сам себя дурачишь!
     На хлопоты вставая до звезды,
     Какой-нибудь да пакостью означишь
     Ты каждый день без цели, без нужды!
     Ты сам себя, и прост и подел вкупе,
     Эпитимьей затейливой казнишь:
     Заботливо толчешь ты уголь в ступе
     И только что лицо свое пылишь.

<1828>
//-- * * * --//

     Старательно мы наблюдаем свет,
     Старательно людей мы наблюдаем
     И чудеса постигнуть уповаем:
     Какой же плод науки долгих лет?
     Что наконец подсмотрят очи зорки?
     Что наконец поймет надменный ум
     На высоте всех опытов и дум,
     Что? точный смысл народной поговорки.

<1828>
//-- * * * --//

     Весна, весна! как воздух чист!
         Как ясен небосклон!
     Своей лазурию живой
         Слепит мне очи он.

     Весна, весна! как высоко
         На крыльях ветерка,
     Ласкаясь к солнечным лучам,
         Летают облака!

     Шумят ручьи! блестят ручьи!
         Взревев, река несет
     На торжествующем хребте
         Поднятый ею лед!

     Еще древа обнажены,
         Но в роще ветхий лист,
     Как прежде, под моей ногой
         И шумен и душист.

     Под солнце самое взвился
         И в яркой вышине
     Незримый жавронок поет
         Заздравный гимн весне.

     Что с нею, что с моей душой?
         С ручьем она ручей
     И с птичкой птичка! с ним журчит,
         Летает в небе с ней!

     Зачем так радует ее
         И солнце и весна!
     Ликует ли, как дочь стихий,
         На пире их она?

     Что нужды! счастлив, кто на нем
         Забвенье мысли пьет,
     Кого далеко от нее
         Он, дивный, унесет!

Весна 1832
//-- * * * --//

     Своенравное прозванье
     Дал я милой в ласку ей:
     Безотчетное созданье
     Детской нежности моей;
     Чуждо явного значенья,
     Для меня оно символ
     Чувств, которых выраженья
     В языках я не нашел.
     Вспыхнув полною любовью
     И любви посвящено,
     Не хочу, чтоб суесловью
     Было ведомо оно.
     Что в нем свету? Но сомненье
     Если дух ей возмутит,
     О, его в одно мгновенье
     Это имя победит;
     Но в том мире, за могилой,
     Где нет образов, где нет
     Для узнанья, друг мой милой,
     Здешних чувственных примет,
     Им бессмертье я привечу,
     Им к тебе воскликну я,
     И душе моей навстречу
     Полетит душа твоя.

1832
//-- * * * --//

     Хотя ты малый молодой,
     Но пожилую мудрость кажешь:
     Ты слова лишнего не скажешь
     В беседе самой распашной;
     Приязни глупой с первым встречным
     Ты сгоряча не заведешь,
     К ногам вертушки не падешь
     Ты пастушком простосердечным;
     Воздержным голосом твоим
     Никто крикливо не хвалим,
     Никто сердито не осужен.
     Всем этим хвастать не спеши:
     Не редкий ум на это нужен,
     Довольно дюжинной души.

Июнь – июль 1830
//-- * * * --//

     «Дитя мое, – она сказала, —
     Возьмешь иль нет мое кольцо? —
     И головою покачала,
     С участьем глядя ей в лицо. —

     Знай, друга даст тебе, девица,
     Кольцо счастливое мое,
     Ты будешь дум его царица,
     Его второе бытие.

     Но договор судьбой ревнивой
     С прекрасным даром сопряжен,
     И красоте самолюбивой
     Тяжел, я знаю, будет он.

     Свет, к ней суровый, не приметит
     Ее приветливых очей,
     Ее улыбку хладно встретит
     И не поймет ее речей.

     Вотще ей разум, дарованья,
     И чувств и мыслей прямота:
     Их свет оставит без вниманья,
     Обезобразит клевета.

     И долго, долго сиротою
     Она по сборищам людским
     Пойдет с поникшей головою,
     Одна с унынием своим.

     Но девы нежной не обманет
     Мое счастливое кольцо:
     Ей судия ее предстанет,
     И процветет ее лицо».

     Внимала дева молодая,
     Невинным взором весела,
     И, тайный жребий свой решая,
     Кольцо с улыбкою взяла.

     Иди ж с надеждою веселой!
     Творец тебя благослови
     На подвиг долгий и тяжелой
     Всезабывающей любви.

     И до свершенья договора,
     В твои иенастливые дни,
     Когда нужна тебе опора,
     Мне, друг мой, руку протяни.

<1832>
//-- * * * --//

     В дни безграничных увлечений,
     В дни необузданных страстей
     Со мною жил превратный гений,
     Наперсник юности моей.
     Он жар восторгов несогласных
     Во мне питал и раздувал;
     Но соразмерностей прекрасных
     В душе носил я идеал:
     Когда лишь праздников смятенья
     Алкал безумец молодой,
     Поэта мерные творенья
     Блистали стройной красотой.

     Страстей порывы утихают,
     Страстей мятежные мечты
     Передо мной не затмевают
     Законов вечной красоты;
     И поэтического мира
     Огромный очерк я узрел,
     И жизни даровать, о лира!
     Твое согласье захотел.

Осень 1831

I

     И вот сентябрь! замедля свой восход.
         Сияньем хладным солнце блещет,
     И луч его в зерцале зыбком вод
         Неверным золотом трепещет.
     Седая мгла виется вкруг холмов;
         Росой затоплены равнины;
     Желтеет сень кудрявая дубов,
         И красен круглый лист осины;
     Умолкли птиц живые голоса,
     Безмолвен лес, беззвучны небеса!

II

     И вот сентябрь! и вечер года к нам
         Подходит. На поля и горы
     Уже мороз бросает по утрам
         Свои сребристые узоры.
     Пробудится ненастливый Эол;
         Пред ним помчится прах летучий,
     Качаяся, завоет роща, дол
         Покроет лист ее падучий,
     И набегут на небо облака,
     И, потемнев, запенится река.

III

     Прощай, прощай, сияние небес!
         Прощай, прощай, краса природы!
     Волшебного шептанья полный лес,
         Златочешуйчатые воды!
     Веселый сон минутных летних нег!
         Вот эхо в рощах обнаженных
     Секирою тревожит дровосек,
         И скоро, снегом убеленных,
     Своих дубров и холмов зимний вид
     Застылый ток туманно отразит.

IV

     А между тем досужий селянин
         Плод годовых трудов сбирает;
     Сметав в стога скошенный злак долин,
         С серпом он в поле поспешает.
     Гуляет серп. На сжатых бороздах
         Снопы стоят в копнах блестящих
     Иль тянутся вдоль жнивы, на возах,
         Под тяжкой ношею скрыпящих,
     И хлебных скирд золотоверхий град
     Подъемлется кругом крестьянских хат.

V

     Дни сельского, святого торжества!
         Овины весело дымятся,
     И цеп стучит, и с шумом жернова
         Ожившей мельницы крутятся.

     Иди, зима! на строги дни себе
         Припас оратай много блага:
     Отрадное тепло в его избе,
         Хлеб-соль и пенистая брага;
     С семьей своей вкусит он без забот
     Своих трудов благословенный плод!

VI

     А ты, когда вступаешь в осень дней,
         Оратай жизненного поля,
     И пред тобой во благостыне всей
         Является земная доля;
     Когда тебе житейские бразды,
         Труд бытия вознаграждая,
     Готовятся подать свои плоды
         И спеет жатва дорогая,
     И в зернах дум ее сбираешь ты,
     Судеб людских достигнув полноты, —

VII

     Ты так же ли, как земледел, богат?
         И ты, как он, с надеждой сеял;
     И ты, как он, о дальнем дне наград
         Сны позлащенные лелеял…
     Любуйся же, гордись восставшим им!
         Считай свои приобретенья!..
     Увы! к мечтам, страстям, трудам мирским
         Тобой скопленные презренья,
     Язвительный, неотразимый стыд
     Души твоей обманов и обид!

VIII

     Твой день взошел, и для тебя ясна
         Вся дерзость юных легковерий;
     Испытана тобою глубина
         Людских безумств и лицемерий.
     Ты, некогда всех увлечений друг,
         Сочувствий пламенный искатель,
     Блистательных туманов царь – и вдруг
         Бесплодных дебрей созерцатель,
     Один с тоской, которой смертный стон
     Едва твоей гордыней задушен.

IX

     Но если бы негодованья крик,
         Но если б вопль тоски великой
     Из глубины сердечныя возник,
         Вполне торжественный и дикой, —
     Костями бы среди своих забав
         Содроглась ветреная младость,
     Играющий младенец, зарыдав,
         Игрушку б выронил, и радость
     Покинула б чело его навек,
     И заживо б в нем умер человек!

X

     Зови ж теперь на праздник честный мир!
         Спеши, хозяин тароватый!
     Проси, сажай гостей своих за пир
         Затейливый, замысловатый!
     Что лакомству пророчит он утех!
         Каким разнообразьем брашен
     Блистает он!.. Но вкус один во всех
         И, как могила, людям страшен;
     Садись один и тризну соверши
     По радостям земным твоей души!

XI

     Какое же потом в груди твоей
         Ни водворится озаренье,
     Чем дум и чувств ни разрешится в ней
         Последнее вихревращенье —
     Пусть в торжестве насмешливом своем
         Ум бесполезный сердца трепет
     Угомонит и тщетных жалоб в нем
         Удушит запоздалый лепет,
     И примешь ты, как лучший жизни клад,
     Дар опыта, мертвящий душу хлад.

XII

     Иль, отряхнув видения земли
         Порывом скорби животворной,
     Ее предел завидя невдали,
         Цветущий брег за мглою черной,
     Возмездий край, благовестящим снам
         Доверясь чувством обновленным,
     И бытия мятежным голосам,
         В великом гимне примиренным,
     Внимающий, как арфам, коих строй
     Превыспренний не понят был тобой, —

XIII

     Пред промыслом оправданным ты ниц
         Падешь с признательным смиреньем,
     С надеждою, не видящей границ,
         И утоленным разуменьем, —
     Знай, внутренней своей вовеки ты
         Не передашь земному звуку
     И легких чад житейской суеты
         Не посвятишь в свою науку;
     Знай, горняя иль дольная, она
     Нам на земле не для земли дана.

XIV

     Вот буйственно несется ураган,
         И лес подъемлет говор шумный,
     И пенится, и ходит океан,
         И в берег бьет волной безумной;
     Так иногда толпы ленивый ум
         Из усыпления выводит
     Глас, пошлый глас, вещатель общих дум,
         И звучный отзыв в ней находит,
     Но не найдет отзыва тот глагол,
     Что страстное земное перешел.

XV

     Пускай, приняв неправильный полет
         И вспять стези не обретая,
     Звезда небес в бездонность утечет;
         Пусть заменит ее другая;
     Не явствует земле ущерб одной,
         Не поражает ухо мира
     Падения ее далекий вой,
         Равно как в высотах эфира
     Ее сестры новорожденный свет
     И небесам восторженный привет!

XVI

     Зима идет, и тощая земля
         В широких лысинах бессилья,
     И радостно блиставшие поля
         Златыми класами обилья,
     Со смертью жизнь, богатство с нищетой —
         Все образы годины бывшей
     Сравняются под снежной пеленой,
         Однообразно их покрывшей, —
     Перед тобой таков отныне свет,
     Но в нем тебе грядущей жатвы нет!

Конец 1836 – начало февраля 1837, <1841>
//-- * * * --//

     Благословен святое возвестивший!
     Но в глубине разврата не погиб
     Какой-нибудь неправедный изгиб
     Сердец людских пред нами обнаживший.
     Две области: сияния и тьмы
     Исследовать равно стремимся мы.
         Плод яблони со древа упадает:
         Закон небес постигнул человек!
         Так в дикий смысл порока посвящает
         Нас иногда один его намек.

1839

Рифма

         Когда на играх Олимпийских,
     На стогнах греческих недавних городов,
     Он пел, питомец муз, он пел среди валов
     Народа жадного восторгов мусикийских;
     В нем вера полная в сочувствие жила,
         Свободным и широким метром,
         Как жатва, зыблемая ветром,
         Его гармония текла.
     Толпа вниманием окована была,
         Пока, могучим сотрясеньем
     Вдруг побежденная, плескала без конца
         И струны звучные певца
         Дарила новым вдохновеньем,

         Когда на греческий амвон,
         Когда на римскую трибуну
     Оратор восходил и славословил он
     Или оплакивал народную фортуну
     И устремлялися все взоры на него,
         И силой слова своего
     Вития властвовал народным произволом:
         Он знал, кто он; он ведать мог,
         Какой могучий правит бог
         Его торжественным глаголом.
         А ныне кто у наших лир
         Их дружелюбной тайны просит?
         Кого за нами в горний мир
         Опальный голос их уносит?
         Меж нас не ведает поэт,
         Его полет высок иль нет!
         Сам судия и подсудимый
         Пусть молвит: песнопевца жар
         Смешной недуг иль высший дар?
         Решит вопрос неразрешимый!
         Среди безжизненного сна,
         Средь гробового хлада света,
         Своею ласкою поэта
         Ты, рифма! радуешь одна.
         Подобно голубю ковчега,
         Одна ему, с родного брега,
         Живую ветвь приносишь ты;
         Одна с божественным порывом
         Миришь его твоим отзывом
         И признаешь его мечты!

<1840>

Поэмы

«Бал, маскерад, непринятое письмо, пированье друзей, неодинокая прогулка, чтенье альбомных стихов, поэтическое имя – одним словом, все случайности и все обыкновенности жизни принимают под его пером характер значительности поэтической, ибо тесно связываются с самыми решительными опытами души, с самыми возвышенными минутами бытия и с самыми глубокими, самыми свежими мечтами, мыслями и воспоминаниями о любви и дружбе, о жизни и смерти, о добре и зле, о Боге и вечности, о счастьи и страданиях, о их цели, следах и поэзии».
И. В. Киреевский. «Обозрение русской литературы за 1831 год»

Эда

     «Чего робеешь ты при мне,
     Друг милый мой, малютка Эда?
     За что, за что наедине
     Тебе страшна моя беседа?
     Верь, не коварен я душой;
     Там, далеко, в стране родной,
     Сестру я добрую имею,
     Сестру чудесной красоты;
     Я нежно, нежно дружен с нею,
     И на нее похожа ты.
     Давно… что делать?.. но такая
     Уж наша доля полковая!
     Давно я, Эда, не видал
     Родного счастливого края,
     Сестры моей не целовал!
     Лицом она, будь сердцем ею;
     Мечте моей не измени
     И мне любовию твоею
     Ее любовь напомяни!
     Мила ты мне. Веселье, муку,
     Все жажду я делить с тобой:
     Не уходи, оставь мне руку!
     Доверься мне, друг милый мой!»

         С улыбкой вкрадчивой и льстивой
     Так говорил гусар красивой
     Финляндке Эде. Русь была
     Ему отчизной. В горы Финна
     Его недавно завела
     Полков бродячая судьбина.
     Суровый край, его красам,
     Пугаяся, дивятся взоры;
     На горы каменные там
     Поверглись каменные горы;
     Синея, всходят до небес
     Их своенравные громады;
     На них шумит сосновый лес;
     С них бурно льются водопады;
     Там дол очей не веселит;
     Гранитной лавой он облит;
     Главу одевши в мох печальный,
     Огромным сторожем стоит
     На нем гранит пирамидальный;
     По дряхлым скалам бродит взгляд;
     Пришлец исполнен смутной думы.
     Не мира ль давнего лежат
     Пред ним развалины угрюмы?
     В доселе счастливой глуши,
     Отца простого дочь простая,
     Красой лица, красой души
     Блистала Эда молодая.
     Прекрасней не было в горах:
     Румянец нежный на щеках,
     Летучий стан, власы златые
     В небрежных кольцах по плечам,
     И очи бледно-голубые,
     Подобно финским небесам.

         День гаснул, скалы позлащая.
     Пред хижиной своей одна
     Сидела дева молодая,
     Лицом спокойна и ясна.
     Подсел он скромно к деве скромной,
     Завел он кротко с нею речь;
     Ее не мыслила пресечь
     Она в задумчивости томной,
     Внимала слабым сердцем ей, —
     Так роза первых вешних дней
     Лучам неверным доверяет:
     Почуя теплый ветерок,
     Его лобзаньям открывает
     Благоуханный свой шипок
     И не предвидит хлад суровый,
     Мертвящий хлад, дохнуть готовый.
     В руке гусара моего
     Давно рука ее лежала,
     В забвенье сладком, у него
     Она ее не отнимала.
     Он к сердцу бедную прижал;
     Взор укоризны, даже гнева
     Тогда поднять хотела дева,
     Но гнева взор не выражал.
     Веселость ясная сияла
     В ее младенческих очах,
     И наконец в таких словах
     Ему финляндка отвечала:
         «Ты мной давно уже любим,
     Зачем же нет? Ты добродушен,
     Всегда заботливо послушен
     Малейшим прихотям моим.
     Они докучливы бывали;
     Меня ты любишь, вижу я:
     Душа признательна моя.
     Ты мне любезен: не всегда ли
     Я угождать тебе спешу?
     Я с каждым утром приношу
     Тебе цветы; я подарила
     Тебе кольцо; всегда была
     Твоим весельем весела;
     С тобою грустным я грустила.
     Что ж? Я и в этом погрешила:
     Нам строго, строго не велят
     Дружиться с вами. Говорят,
     Что вероломны, злобны все вы,
     Что вас бежать должны бы девы,
     Что как-то губите вы нас,
     Что пропадешь, когда полюбишь;
     И ты, я думала не раз,
     Ты, может быть, меня погубишь».
         «Я твой губитель, Эда? я?
     Тогда пускай мне казнь любую
     Пошлет небесный судия!
     Нет, нет! я с тем тебя целую!»
     «На что? зачем? какой мне стыд!» —
     Младая дева говорит.
     Уж поздно. Встать, бежать готова
     С негодованием она.
     Но держит он. «Постой! два слова!
     Постой! ты взорами сурова,
     Ужель ты мной оскорблена?
     О нет, останься: миг забвенья,
     Минуту шалости прости!»

     «Я не сержуся; но пусти!»

     «Твой взор исполнен оскорбленья,
     И ты лицом не можешь лгать:
     Позволь, позволь для примиренья
     Тебя еще поцеловать».
     «Оставь меня!»

     «Мой друг прекрасной!
     И за ребяческую блажь
     Ты неизвестности ужасной
     Меня безжалостно предашь!
     И не поймешь мое страданье!
     И такова любовь твоя!
     Друг милый мой, одно лобзанье,
     Одно, иль ей не верю я!»

     И дева бедная вздохнула,
     И милый лик свой, до того
     Отвороченный от него,
     К нему тихонько обернула.

     Как он самим собой владел!
     С какою медленностью томной,
     И между тем как будто скромной,
     Напечатлеть он ей умел
     Свой поцелуй! Какое чувство
     Ей в грудь младую влил он им!
     И лобызанием таким
     Владеет хладное искусство!
     Ах, Эда, Эда! Для чего
     Такое долгое мгновенье
     Во влажном пламени его
     Пила ты страстное забвенье?
     Теперь, полна в душе своей
     Желанья смутного заботой,
     Ты освежительной дремотой
     Уж не сомкнешь своих очей;
     Слетят на ложе сновиденья,
     Тебе безвестные досель,
     И долго жаркая постель
     Тебе не даст успокоенья.
     На камнях розовых твоих
     Весна игриво засветлела,
     И ярко-зелен мох на них,
     И птичка весело запела,
     И по гранитному одру
     Светло бежит ручей сребристой,
     И лес прохладою душистой
     С востока веет поутру;
     Там за горою дол таится,
     Уже цветы пестреют там;
     Уже черемух фимиам
     Там в чистом воздухе струится:
     Своею негою страшна
     Тебе волшебная весна.
     Не слушай птички сладкогласной!
     От сна восставшая, с крыльца
     К прохладе утренней лица
     Не обращай, и в дол прекрасной
     Не приходи, а сверх всего —
     Беги гусара твоего!

     Уже пустыня сном объята;
     Встал ясный месяц над горой,
     Сливая свет багряный свой
     С последним пурпуром заката;
     Двойная, трепетная тень
     От черных сосен возлегает,
     И ночь прозрачная сменяет
     Погасший неприметно день.
     Уж поздно. Дева молодая,
     Жарка ланитами, встает
     И молча, глаз не подымая,
     В свой угол медленно идет.

     Была беспечна, весела
     Когда-то добренькая Эда;
     Одною Эдой и жила
     Когда-то девичья беседа;
     Она приветно и светло
     Когда-то всем глядела в очи:
     Что ж изменить ее могло?
     Что ж это утро облекло
     И так внезапно в сумрак ночи?
     Она рассеянна, грустна;
     В беседах вовсе не слышна;
     Как прежде, ясного привета
     Ни для кого во взорах нет;
     Вопросы долго ждут ответа,
     И часто странен сей ответ;
     То жарки щеки, то бесцветны,
     И, тайной горести плоды,
     Нередко свежие следы
     Горючих слез на них заметны.

     Бывало, слишком зашалит
     Неосторожный постоялец, —
     Она к устам приставит палец,
     Ему с улыбкой им грозит.
     Когда же ей он подарит
     Какой-нибудь наряд дешевой,
     Финляндка дивной ей обновой
     Похвастать к матери бежит,
     Меж тем его благодарит
     Веселым книксом. Шаловливо
     На друга сонного порой
     Плеснет холодною водой
     И убегает торопливо,
     И долго слышен громкий смех.
     Ее трудов, ее утех
     Всегда в товарищи малюткой
     Бывал он призван с милой шуткой.
     Взойдет ли утро, ночи ль тень
     На усыпленны холмы ляжет,
     Ему красотка «добрый день»
     И «добру ночь» приветно скажет.

     Где время то? При нем она
     Какой-то робостию ныне
     В своих движеньях смущена;
     Веселых шуток и в помине
     Уж нет; незначащих речей
     С ним даже дева не заводит,
     Как будто стал он недруг ей;
     Зато порой с его очей
     Очей задумчивых не сводит,
     Зато порой наедине
     К груди гусара вся в огне
     Бедняжка грудью припадает,
     И, страсти гибельной полна,
     Сама уста свои она
     К его лобзаньям обращает;
     А в ночь бессонную, одна,
     Одна с раскаяньем напрасным,
     Сама волнением ужасным
     Души своей устрашена,
     Уныло шепчет: «Что со мною?
     Мне с каждым днем грустней, грустней;
     Ах, где ты, мир души моей!
     Куда пойду я за тобою!»
     И слезы детские у ней
     Невольно льются из очей.

     Она была не без надзора.
     Отец ее, крутой старик,
     Отчасти в сердце к ней проник.
     Он подозрительного взора
     С несчастной девы не сводил;
     За нею следом он бродил,
     И подсмотрел ли что такое,
     Но только молодой шалун
     Раз видел, слышал, как ворчун
     Взад и вперед в своем покое
     Ходил сердито; как потом
     Ударил сильно кулаком
     Он по столу и Эде бедной,
     Пред ним трепещущей и бледной,
     Сказал решительно: «Поверь,
     Несдобровать тебе с гусаром!
     Вы за углами с ним недаром
     Всегда встречаетесь. Теперь
     Ты рада слушать негодяя.
     Худому выучит. Беда
     Падет на дуру. Мне тогда
     Забота будет небольшая:
     Кто мой обычай ни порочь,
     А потаскушка мне не дочь».
     Тихонько слезы отирая
     У грустной Эды: «Что ворчать? —
     Сказала с кротостию мать. —
     У нас смиренная такая
     До сей поры была она.
     И в чем теперь ее вина?
     Грешишь, бедняжку обижая».
     «Да, – молвил он, – ласкай ее,
     А я сказал уже свое».

     День после, в комнатке своей,
     Уже вечернею порою,
     Одна, с привычною тоскою,
     Сидела Эда. Перед ней
     Святая Библия лежала.
     На длань склоненная челом,
     Она рассеянным перстом
     Рассеянно перебирала
     Ее измятые листы
     И в дни сердечной чистоты
     Невольной думой улетала.
     Взошел он с пасмурным лицом,
     В молчанье сел, в молчанье руки
     Сжал на груди своей крестом;
     Приметы скрытой, тяжкой муки
     В нем все являло. Наконец:
     «Долг от меня, – сказал хитрец, —
     С тобою требует разлуки.
     Теперь услышать милый глас,
     Увидеть милые мне очи
     Я прихожу в последний раз;
     Покроет землю сумрак ночи
     И навсегда разлучит нас.
     Виною твой отец суровой,
     Его укоры слышал я;
     Нет, нет, тебе любовь моя
     Не нанесет печали новой!
     Прости!» Чуть дышуща, бледна,
     Гусара слушала она.
     «Что говоришь? Возможно ль? Ныне?
     И навсегда, любезный мой!..»
     «Бегу отселе; но душой
     Останусь в милой мне пустыне.
     С тобою видеть я любил
     Потоки те же, те же горы;
     К тому же небу возводил
     С небесной радостию взоры;
     С тобой в разлуке свету дня
     Уже не радовать меня!
     Я волю дал любви несчастной
     И погубил, доверясь ей,
     За миг летящий, миг прекрасной
     Всю красоту грядущих дней.
     Но слушай! Срок остался краткой:
     Пугаяся ревнивых глаз,
     Везде преследующих нас,
     Доселе мельком и украдкой
     Видались мы; моей мольбой
     Не оскорбись. На расставанье
     Позволь, позволь иметь с тобой
     Мне безмятежное свиданье!
     Лишь мраки ночи низойдут
     И сном глубоким до денницы
     Отяжелелые зеницы
     Твои домашние сомкнут,
     Приду я к тихому приюту
     Моей любезной, – о, покинь
     Девичий страх и на минуту
     Затвор досадный отодвинь!
     Прильну в безмолвии печальном
     К твоим устам, о жизнь моя,
     И в лобызании прощальном
     Тебе оставлю душу я».

     Прискорбно дева поглядела
     На обольстителя; не смела,
     Сама не зная почему,
     Она довериться ему:
     Бедою что-то ей грозило;
     Какой-то страх в нее проник;
     Ей смутно сердце говорило,
     Что не был прост его язык.
     Святая книга, как сначала,
     Еще лежавшая пред ней,
     Ей долг ее напоминала.
     Ко груди трепетной своей
     Прижав ее: «Нет, нет, – сказала, —
     Зачем со злобою такой
     Играть моею простотой?
     Иль мало было прегрешений?
     Еще ль, еще ль охотный слух
     Склоню на голос искушений?
     Оставь меня, лукавый дух!
     Оставь, без новых угрызений».

     Но вправду враг ему едва ль
     Не помогал: с такою силой
     Излил он ропот свой, печаль
     Столь горько выразил, что жаль
     Гусара стало деве милой;
     И слезы падали у ней
     В тяжелых каплях из очей.
     И в то же время то моленья,
     То пени расточал хитрец.
     «Что медлишь? Дороги мгновенья! —
     К ней приступил он наконец. —
     Дай слово!» – «Всей душой тоскуя,
     Какое слово дать могу я, —
     Сказала, – сжалься надо мной!
     Владею ль я сама собой!
     И что я знаю!» Пылко, живо
     Тут к сердцу он ее прижал.
     «Я буду, жди меня!» – сказал.
     Сказал и скрылся торопливо.

     Уже и холмы и поля
     Покрыты мраками густыми.
     Смиренный ужин разделя
     С неприхотливыми родными,
     Вошла девица в угол свой;
     На дверь задумчиво взглянула:
     «Поверь, опасен гость ночной!» —
     Ей совесть робкая шепнула,
     И дверь ее заложена.
     В бумажки мягкие она
     Златые кудри завернула,
     Снять поспешила как-нибудь
     Дня одеяния неловки,
     Тяжелодышащую грудь
     Освободила от шнуровки,
     Легла и думала заснуть.
     Уж поздно, полночь; но ресницы
     Сон не смыкает у девицы:
     «Стучаться будет он теперь.
     Зачем задвинула я дверь?
     Я своенравна в самом деле.
     Пущу его: ведь миг со мной
     Пробудет здесь любезный мой,
     Потом навек уйдет отселе».
     Так мнит уж девица, и вот
     С одра тихохонько встает,
     Ко двери с трепетом подходит
     И вот задвижки роковой
     Уже касается рукой;
     Вот руку медленно отводит,
     Вот приближает руку вновь;
     Железо двинулось – вся кровь
     Застыла в девушке несчастной,
     И сердце сжала ей тоска.
     Тогда же чуждая рука
     Дверь пошатнула: «Друг прекрасной,
     Не бойся, Эда, это я!»
     И, от смятенья дух тая,
     Полна неведомого жара,
     Девица бедная моя
     Уже в объятиях гусара.

     Увы! досталась в эту ночь
     Ему желанная победа:
     Чувств упоенных превозмочь
     Ты не могла, бедняжка Эда!
     Заря багрянит свод небес.
     Восторг обманчивый исчез;
     С ним улетел и призрак счастья;
     Открылась бездна нищеты,
     Слезами скорби платишь ты
     Уже за слезы сладострастья!
     Стыдясь пылающего дня,
     На крае ложа рокового
     Сидишь ты, голову склоня.
     Взгляни на друга молодого!
     Внимай ему: нет, нет, с тобой
     Он не снесет разлуки злой;
     Тебе все дни его и ночи;
     Отец его не устрашит,
     Он подозренья усыпит,
     Обманет бдительные очи;
     Твой будет он, покуда жив…
     Напрасно все; она не внемлет,
     Очей на друга не подъемлет,
     Уста безмолвные раскрыв,
     Потупя в землю взор незрящий;
     Ей то же друга разговор,
     Что ветр, бессмысленно свистящий
     Среди ущелин финских гор.

     Недолго, дева красоты,
     Предателя чуждалась ты,
     Томяся грустью безотрадной!
     Ты уступила сердцу вновь:
     Простила нежная любовь
     Любви коварной и нещадной.

     Идет поспешно день за днем.
     Гусару дева молодая
     Уже покорствует во всем.
     За ним она, как лань ручная,
     Повсюду ходит. То четой
     Приемлет их в полдневный зной
     Густая сень дубровы сонной,
     То зазовет дремучий бор,
     То приглашают гроты гор
     В свой сумрак неги благосклонной;
     Но чаще сходятся они
     В долу соседственном, глубоком.
     В густой рябиновой сени
     Над быстро льющимся потоком
     Они садятся на траву.
     Порой любовник в томной лени
     Послушной деве на колени
     Кладет беспечную главу
     И легким сном глаза смыкает.
     Дух притаив, она внимает
     Дыханью друга своего;
     Древесной веткой отвевает
     Докучных мошек от него;
     Его волнистыми власами
     Играет детскими перстами.
     Когда ж подымется луна
     И дикий край под ней задремлет,
     В приют укромный свой она
     К себе на одр его приемлет.

     Но дева нежная моя
     Томится тайною тоскою.
     Раз обычайною порою
     У вод любимого ручья
     Они сидели молчаливо.
     Любовник в тихом забытьи
     Глядел на светлые струи,
     Пред ним бегущие игриво.
     Доро@@гой сорванный цветок
     Он как-то бросил в быстрый ток.
     Вздохнула дева молодая,
     На друга голову склоня.
     «Так, – прошептала, – и меня,
     Миг полелея, полаская,
     Так на погибель бросишь ты!»
     Уста незлобной красоты
     Улыбкой милой улыбнулись,
     Но скорбь взяла-таки свое,
     И на ресницах у нее
     Невольно слезы навернулись.
     Она косынкою своей
     Их отерла и, веселей
     Глядеть стараяся на друга:
     «Прости! Безумная тоска!
     Сегодня жизнь моя сладка,
     Сегодня я твоя подруга,
     И завтра будешь ты со мной,
     И день еще, и, статься может,
     Я до разлуки роковой
     Не доживу, господь поможет!»

     Невинной нежностью не раз
     Она любовника смущала
     И сожаленье в нем подчас
     И угрызенье пробуждала;
     Но чаще, чаще он скучал
     Ее любовию тоскливой
     И миг разлуки призывал
     Уж как свободы миг счастливой
     Не тщетно!

     Буйный швед опять
     Не соблюдает договоров,
     Вновь хочет с русским испытать
     Неравный жребий бранных споров.
     Уж переходят за Кюмень
     Передовые ополченья, —
     Война, война! Грядущий день —
     День рокового разлученья.

     Нет слез у девы молодой.
     Мертва лицом, мертва душой,
     На суету походных сборов
     Глядит она: всему конец!
     На ней встревоженный хитрец
     Остановить не смеет взоров.
     Сгустилась ночь. В глубокий сон
     Все погрузилося. Унылой,
     В последний раз идет он к милой.
     Ей утешенья шепчет он,
     Ее лобзает он напрасно.
     Внимает, чувства лишена;
     Дает лобзать себя она,
     Но безответно, безучастно!
     Мечтанья все бежали прочь.
     Они томительную ночь
     В безмолвной горести проводят.
     Уж в путь зовет сиянье дня,
     Уже ретивого коня
     Младому воину подводят,
     Уж он садится. У дверей
     Пустынной хижины своей
     Она стоит, мутна очами.
     Девица бедная, прости!
     Уж по далекому пути
     Он поскакал. Уж за холмами
     Не виден он твоим очам…
     Согнув колена, к небесам
     Она сперва воздела руки,
     За ним простерла их потом
     И в прах поверглася лицом
     С глухим стенаньем смертной муки.

     Сковал потоки зимний хлад,
     И над стремнинами своими
     С гранитных гор уже висят
     Они горами ледяными.
     Из-под одежды снеговой
     Кой-где вставая головами,
     Скалы чернеют за скалами,
     Во мгле волнистой и седой
     Исчезло небо. Зашумели,
     Завыли зимние метели.
     Что с бедной девицей моей?
     Потух огонь ее очей;
     В ней Эды прежней нет и тени,
     Изнемогает в цвете дней;
     Но чужды слезы ей и пени.
     Как небо зимнее, бледна,
     В молчанье грусти безнадежной
     Сидит недвижно у окна.
     Сидит, и бури вой мятежный
     Уныло слушает она,
     Мечтая: «Нет со мною друга;
     Ты мне постыл, печальный свет!
     Конца дождусь ли я иль нет?

     Когда, когда сметешь ты, вьюга,
     С лица земли мой легкий след?
     Когда, когда на сон глубокий
     Мне даст могила свой приют
     И на нее сугроб высокий,
     Бушуя, ветры нанесут?»

     Кладбище есть. Теснятся там
     К холмам холмы, кресты к крестам,
     Однообразные для взгляда;
     Их (меж кустами чуть видна,
     Из круглых камней сложена)
     Обходит низкая ограда.
     Лежит уже давно за ней
     Могила девицы моей.
     И кто теперь ее отыщет,
     Кто с нежной грустью навестит?
     Кругом все пусто, все молчит;
     Порою только ветер свищет
     И можжевельник шевелит.

Эпилог

     Ты покорился, край гранитный,
     России мочь изведал ты
     И не столкнешь ее пяты,
     Хоть дышишь к ней враждою скрытной!
     Срок плена вечного настал,
     Но слава падшему народу!
     Бесстрашно он оборонял
     Угрюмых скал своих свободу.
     Из-за утесистых громад
     На нас летел свинцовый град;
     Вкусить не смела краткой неги
     Рать, утомленная от ран:
     Нож исступленный поселян
     Окровавлял ее ночлеги!
     И все напрасно! Чудный хлад
     Сковал Ботнические воды;
     Каким был ужасом объят
     Пучины бог седобрадат,
     Как изумилися народы,
     Когда хребет его льдяной,
     Звеня под русскими полками,
     Явил внезапною стеной
     Их перед шведскими брегами!
     И как Стокгольм оцепенел,
     Когда над ним, шумя крылами,
     Орел наш грозный возлетел!
     Он в нем узнал орла Полтавы!
     Все покорилось. Но не мне,
     Певцу, не знающему славы,
     Петь славу храбрых на войне.
     Питомец муз, питомец боя,
     Тебе, Давыдов, петь ее.
     Венком певца, венком героя
     Чело украшено твое.
     Ты видел финские граниты,
     Бесстрашных кровию омыты;
     По ним водил ты их строи@@.
     Ударь же в струны позабыты
     И вспомни подвиги твои!

1824–1825, <1832>

Пиры

     Друзья мои! я видел свет,
     На все взглянул я верным оком.
     Душа полна была сует,
     И долго плыл я общим током…
     Безумству долг мой заплачен,
     Мне что-то взоры прояснило;
     Но, как премудрый Соломон,
     Я не скажу: все в мире сон!
     Не все мне в мире изменило:
     Бывал обманут сердцем я,
     Бывал обманут я рассудком,
     Но никогда еще, друзья,
     Обманут не был я желудком.

     Признаться каждый должен в том,
     Любовник, иль поэт, иль воин, —
     Лишь беззаботный гастроном
     Названья мудрого достоин.
     Хвала и честь его уму!
     Дарами нужными ему
     Земля усеяна роскошно.
     Пускай герою моему,
     Пускай, друзья, порою тошно,
     Зато не грустно: горя чужд
     Среди веселостей вседневных,
     Не знает он душевных нужд,
     Не знает он и мук душевных.

     Трудясь над смесью рифм и слов,
     Поэты наши чуть не плачут;
     Своих почтительных рабов
     Порой красавицы дурачат;
     Иной храбрец, в отцовский дом
     Явясь уродом с поля славы,
     Подозревал себя глупцом;
     О бог стола, о добрый Ком,
     В твоих утехах нет отравы!
     Прекрасно лирою своей
     Добиться памяти людей;
     Служить любви еще прекрасней,
     Приятно драться; но, ей-ей,
     Друзья, обедать безопасней!

     Как не любить родной Москвы!
     Но в ней не град первопрестольный,
     Не золоченые главы,
     Не гул потехи колокольной,
     Не сплетни вестницы-молвы
     Мой ум пленили своевольной.
     Я в ней люблю весельчаков,
     Люблю роскошное довольство
     Их продолжительных пиров,
     Богатой знати хлебосольство
     И дарованья поваров.
     Там прямо веселы беседы;
     Вполне уважен хлебосол;
     Вполне торжественны обеды;
     Вполне богат и лаком стол.
     Уж он накрыт, уж он рядами
     Несчетных блюд отягощен
     И беззаботными гостями
     С благоговеньем окружен.
     Еще не сели; все в молчанье;
     И каждый гость вблизи стола
     С веселой ясностью чела
     Стоит в роскошном ожиданье,
     И сквозь прозрачный, легкий пар
     Сияют лакомые блюды,
     Златых плодов, десерта груды…
     Зачем удел мой слабый дар!
     Но так весной ряды курганов
     При пробужденных небесах
     Сияют в пурпурных лучах
     Под дымом утренних туманов.
     Садятся гости. Граф и князь —
     В застольном деле все удалы,
     И осушают, не ленясь,
     Свои широкие бокалы;
     Они веселье в сердце льют,
     Они смягчают злые толки;
     Друзья мои, где гости пьют,
     Там речи вздорны, но не колки.
     И началися чудеса;
     Смешались быстро голоса;
     Собранье глухо зашумело;
     Своих собак, своих друзей,
     Певцов, героев хвалят смело;
     Вино разнежило гостей
     И даже ум их разогрело.
     Тут все торжественно встает,
     И каждый гость, как муж толковой,
     Узнать в гостиную идет,
     Чему смеялся он в столовой.

     Меж тем одним ли богачам
     Доступны праздничные чаши?
     Немудрены пирушки наши,
     Но не уступят их пирам.
     В углу безвестном Петрограда,
     В тени древес, во мраке сада,
     Тот домик помните ль, друзья,
     Где наша верная семья,
     Оставя скуку за порогом,
     Соединялась в шумный круг
     И без чинов с румяным богом
     Делила радостный досуг?
     Вино лилось, вино сверкало;
     Сверкали блестки острых слов,
     И веки сердце проживало
     В немного пламенных часов.
     Стол покрывала ткань простая;
     Не восхищалися на нем
     Мы ни фарфорами Китая,
     Ни драгоценным хрусталем;
     И, между тем сынам веселья
     В стекло простое бог похмелья
     Лил через край, друзья мои,
     Свое любимое Аи.
     Его звездящаяся влага
     Недаром взоры веселит:
     В ней укрывается отвага,
     Она свободою кипит,
     Как пылкий ум, не терпит плена,
     Рвет пробку резвою волной,
     И брызжет радостная пена,
     Подобье жизни молодой.
     Мы в ней заботы потопляли
     И средь восторженных затей
     «Певцы пируют! – восклицали, —
     Слепая чернь, благоговей!»
     Любви слепой, любви безумной
     Тоску в душе моей тая,
     Насилу, милые друзья,
     Делить восторг беседы шумной
     Тогда осмеливался я.
     «Что потакать мечте унылой, —
     Кричали вы. – Смелее пей!
     Развеселись, товарищ милой,
     Для нас живи, забудь о ней!»
     Вздохнув, рассеянно послушной,
     Я пил с улыбкой равнодушной;
     Светлела мрачная мечта,
     Толпой скрывалися печали,
     И задрожавшие уста
     «Бог с ней!» невнятно лепетали.

     И где ж изменница-любовь?
     Ах, в ней и грусть – очарованье!
     Я испытать желал бы вновь
     Ее знакомое страданье!
     И где ж вы, резвые друзья,
     Вы, кем жила душа моя!
     Разлучены судьбою строгой, —
     И каждый с ропотом вздохнул,
     И брату руку протянул,
     И вдаль побрел своей дорогой;
     И каждый в горести немой,
     Быть может, праздною мечтой
     Теперь былое пролетает
     Или за трапезой чужой
     Свои пиры воспоминает.
     О, если б, теплою мольбой
     Обезоружив гнев судьбины,
     Перенестись от скал чужбины
     Мне можно было в край родной!
     (Мечтать позволено поэту.)
     У вод домашнего ручья
     Друзей, разбросанных по свету,
     Соединил бы снова я.
     Дубравой темной осененной,
     Родной отцам моих отцов,
     Мой дом, свидетель двух веков,
     Поникнул кровлею смиренной.
     За много лет до наших дней
     Там в чаши чашами стучали,
     Любили пламенно друзей
     И с ними шумно пировали…
     Мы, те же сердцем в век иной,
     Сберемтесь дружеской толпой
     Под мирный кров домашней сени:
     Ты, верный мне, ты, Дельвиг мой,
     Мой брат но музам и по лени,
     Ты, Пушкин наш, кому дано
     Петь и героев, и вино,
     И страсти молодости пылкой,
     Дано с проказливым умом
     Быть сердца верным знатоком
     И лучшим гостем за бутылкой.
     Вы все, делившие со мной
     И наслажденья и мечтанья,
     О, поспешите в домик мой
     На сладкий пир, на пир свиданья!

     Слепой владычицей сует
     От колыбели позабытый,
     Чем угостит анахорет,
     В смиренной хижине укрытый?
     Его пустынничий обед
     Не будет лакомый, но сытый.
     Веселый будет ли, друзья?
     Со дня разлуки, знаю я,
     И дни и годы пролетели,
     И разгадать у бытия
     Мы много тайного успели;
     Что ни ласкало в старину,
     Что прежде сердцем ни владело —
     Подобно утреннему сну,
     Все изменило, улетело!
     Увы! на память нам придут
     Те песни за веселой чашей,
     Что на Парнасе берегут
     Преданья молодости нашей:
     Собранье пламенных замет
     Богатой жизни юных лет;
     Плоды счастливого забвенья,
     Где воплотить умел поэт
     Свои живые сновиденья…
     Не обрести замены им!
     Чему же веру мы дадим?

     Пирам! В безжизненные лета
     Душа остылая согрета
     Их утешением живым.
     Пускай навек исчезла младость —
     Пируйте, други: стуком чаш
     Авось приманенная радость
     Еще заглянет в угол наш.

1820, <1832>

Бал

     Глухая полночь. Строем длинным,
     Осеребренные луной,
     Стоят кареты на Тверской
     Пред домом пышным и старинным.
     Пылает тысячью огней
     Обширный зал; с высоких хоров
     Ревут смычки; толпа гостей;
     Гул танца с гулом разговоров.
     В роскошных перьях и цветах,
     С улыбкой мертвой на устах,
     Обыкновенной рамой бала,
     Старушки светские сидят
     И на блестящий вихорь зала
     С тупым вниманием глядят.

     Кружатся дамы молодые,
     Не чувствуют себя самих;
     Драгими камнями у них
     Горят уборы головные;
     По их плечам полунагим
     Златые локоны летают;
     Одежды легкие, как дым,
     Их легкий стан обозначают.

     Вокруг пленительных харит
     И суетится и кипит
     Толпа поклонников ревнивых;
     Толкует, ловит каждый взгляд;
     Шутя, несчастных и счастливых
     Вертушки милые творят.

     В движенье все. Горя добиться
     Вниманья лестного красы,
     Гусар крутит свои усы,
     Писатель чопорно острится,
     И оба правы: говорят,
     Что в то же время можно дамам,
     Меняя слева взгляд на взгляд,
     Смеяться справа эпиграммам.
     Меж тем и в лентах и в звездах,
     Порою с картами в руках,
     Выходят важные бояры,
     Встав из-за ломберных столов,
     Взглянуть на мчащиеся пары
     Под гул порывистый смычков.

     Но гости глухо зашумели,
     Вся зала шепотом полна:
     «Домой уехала она!
     Вдруг стало дурно ей». – «Ужели?»
     «В кадрили весело вертясь,
     Вдруг помертвела!» – «Что причиной?
     Ах, боже мой! Скажите, князь,
     Скажите, что с княгиней Ниной,
     Женою вашею?» – «Бог весть,
     Мигрень, конечно!.. В сюрах шесть».

     «Что с ней, кузина? танцевали
     Вы в ближней паре, видел я?
     В кругу пристойном не всегда ли
     Она как будто не своя?»

     Злословье правду говорило.
     В Москве меж умниц и меж дур
     Моей княгине чересчур
     Слыть Пенелопой трудно было.
     Презренья к мнению полна,
     Над добродетелию женской
     Не насмехается ль она,
     Как над ужимкой деревенской?
     Кого в свой дом она манит,
     Не записных ли волокит,
     Не новичков ли миловидных?
     Не утомлен ли слух людей
     Молвой побед ее бесстыдных
     И соблазнительных связей?

     Но как влекла к себе всесильно
     Ее живая красота!
     Чьи непорочные уста
     Так улыбалися умильно!
     Какая бы Людмила ей,
     Смирясь, лучей благочестивых
     Своих лазоревых очей
     И свежести ланит стыдливых
     Не отдала бы сей же час
     За яркий глянец черных глаз,
     Облитых влагой сладострастной,
     За пламя жаркое ланит?
     Какая фее самовластной
     Не уступила б из харит?

     Как в близких сердцу разговорах
     Была пленительна она!
     Как угодительно-нежна!
     Какая ласковость во взорах
     У ней сияла! Но порой,
     Ревнивым гневом пламенея,
     Как зла в словах, страшна собой,
     Являлась новая Медея!
     Какие слезы из очей
     Потом катилися у ней!
     Терзая душу, проливали
     В нее томленье слезы те;
     Кто б не отер их у печали,
     Кто б не оставил красоте?

     Страшись прелестницы опасной,
     Не подходи: обведена
     Волшебным очерком она;
     Кругом ее заразы страстной
     Исполнен воздух! Жалок тот,
     Кто в сладкий чад его вступает:
     Ладью пловца водоворот
     Так на погибель увлекает!
     Беги ее: нет сердца в ней!
     Страшися вкрадчивых речей
     Одуревающей приманки;
     Влюбленных взглядов не лови:
     В ней жар упившейся вакханки,
     Горячки жар – не жар любви.

     Так, не сочувствия прямого
     Могуществом увлечена —
     На грудь роскошную она
     Звала счастливца молодого;
     Он пересоздан был на миг
     Ее живым воображеньем;
     Ей своенравный зрелся лик,
     Она ласкала с упоеньем
     Одно видение свое.
     И гасла вдруг мечта ее:
     Она вдалась в обман досадный,
     Ее прельститель ей смешон,
     И средь толпы Лаисе хладной
     Уж неприметен будет он.

     В часы томительные ночи,
     Утех естественных чужда,
     Так чародейка иногда
     Себе волшебством тешит очи:
     Над ней слились из облаков
     Великолепные чертоги;
     Она на троне из цветов,
     Ей угождают полубоги.
     На миг один восхищена
     Живым видением она;
     Но в ум приходит с изумленьем,
     Смеется сердца забытью
     И с тьмой сливает мановеньем
     Мечту блестящую свою.

     Чей образ кисть нарисовала?
     Увы! те дни уж далеко,
     Когда княгиня так легко
     Воспламенялась, остывала!
     Когда, питомице прямой
     И Эпикура и Ниноны,
     Летучей прихоти одной
     Ей были ведомы законы!
     Посланник рока ей предстал; —
     Смущенный взор очаровал,
     Поработил воображенье,
     Слиял все мысли в мысль одну
     И пролил страстное мученье
     В глухую сердца глубину.

     Красой изнеженной Арсений
     Не привлекал к себе очей:
     Следы мучительных страстей,
     Следы печальных размышлений
     Носил он на челе; в очах
     Беспечность мрачная дышала;
     И не улыбка на устах —
     Усмешка праздная блуждала.
     Он незадолго посещал
     Края чужие; там искал,
     Как слышно было, развлеченья
     И снова родину узрел;
     Но, видно, сердцу исцеленья
     Дать не возмог чужой предел.

     Предстал он в дом моей Лаисы,
     И остряков задорный полк
     Не знаю как пред ним умолк —
     Главой поникли Адонисы.
     Он в разговоре поражал
     Людей и света знаньем редким,
     Глубоко в сердце проникал
     Лукавой шуткой, словом едким,
     Судил разборчиво певца,
     Знал цену кисти и резца,
     И, сколько ни был хладно-сжатым
     Привычный склад его речей,
     Казался чувствами богатым
     Он в глубине души своей.

     Неодолимо, как судьбина,
     Не знаю, что в игре лица,
     В движенье каждом пришлеца
     К нему влекло тебя, о Нина!
     С него ты не сводила глаз…
     Он был учтив, но хладен с нею.
     Ее смущал он много раз
     Улыбкой опытной своею;
     Но, жрица давняя любви,
     Она ль не знала, как в крови
     Родить мятежное волненье,
     Как в чувства дикий жар вдохнуть…
     И всемогущее мгновенье
     Его повергло к ней на грудь,

     Мои любовники дышали
     Согласным счастьем два-три дни;
     Чрез день-другой потом они
     Несходство в чувствах показали.
     Забвенья страстного полна,
     Полна блаженства жизни новой,
     Свободно, радостно она
     К нему ласкалась; но суровой,
     Унылый часто зрелся он:
     Пред ним летал мятежный сон;
     Всегда рассеянный, судьбину,
     Казалось, в чем-то он винил,
     И, прижимая к сердцу Нину,
     От Нины сердце он таил.

     Неблагодарный! Им у Нины
     Все мысли были заняты:
     Его любимые цветы,
     Его любимые картины
     У ней являлися. Не раз
     Блистали новые уборы
     В ее покоях, чтоб на час
     Ему прельстить, потешить взоры.
     Был втайне убран кабинет,
     Где сладострастный полусвет,
     Богинь роскошных изваянья,
     Курений сладких легкий пар —
     Животворило все желанья,
     Вливало в сердце томный жар.

     Вотще! Он предан был печали.
     Однажды (до того дошло)
     У Нины вспыхнуло чело
     И очи ярко заблистали.
     Страстей противных беглый спор
     Лицо явило. «Что с тобою, —
     Она сказала, – что твой взор
     Все полон мрачною тоскою?
     Досаду давнюю мою
     Я боле в сердце не таю:
     Печаль с тобою неразлучна;
     Стыжусь, но ясно вижу я:
     Тебе тяжка, тебе докучна
     Любовь безумная моя!

     Скажи, за что твое презренье?
     Скажи, в сердечной глубине
     Ты нечувствителен ко мне
     Иль недоверчив? Подозренье
     Я заслужила. Старины
     Мне тяжело воспоминанье:
     Тогда всечасной новизны
     Алкало у меня мечтанье;
     Один кумир на долгий срок
     Поработить его не мог;
     Любовь сегодняшняя трудно
     Жила до завтрашнего дня, —
     Мне вверить сердце безрассудно,
     Ты прав, но выслушай меня.

     Беги со мной – земля вели@@ка!
     Чужбина скроет нас легко,
     И там безвестно, далеко,
     Ты будешь полный мой владыка.
     Ты мне Италию порой
     Хвалил с блестящим увлеченьем;
     Страну, любимую тобой,
     Узнала я воображеньем;
     Там солнце пышно, там луна
     Восходит, сладости полна;
     Там вьются лозы винограда,
     Шумят лавровые леса, —
     Туда, туда! с тобой я рада
     Забыть родные небеса.

     Беги со мной! Ты безответен!
     Ответствуй, жребий мой реши.

     Иль нет! зачем? Твоей души
     Упорный холод мне приметен;
     Молчи же! не нуждаюсь я
     В словах обманчивых, – довольно!
     Любовь несчастная моя
     Мне свыше казнь… но больно, больно!..»
     И зарыдала. Возмущен
     Ее тоской: «Безумный сон
     Тебя увлек, – сказал Арсений, —
     Невольный мрак души моей —
     След прежних жалких заблуждений
     И прежних гибельных страстей.

     Его со временем рассеет
     Твоя волшебная любовь;
     Нет, не тревожься, если вновь
     Тобой сомненье овладеет!
     Моей печали не вини».
     День после, мирною четою,
     Сидели на софе они.
     Княгиня томною рукою
     Обняла друга своего
     И прилегла к плечу его.
     На ближний столик, в думе скрытной
     Облокотясь, Арсений наш
     Меж тем по карточке визитной
     Водил небрежный карандаш.

     Давно был вечер. С легким треском
     Горели свечи на столе,
     Кумиров мрамор в дальней мгле
     Кой-где блистал неверным блеском.
     Молчал Арсений, Нина тож.
     Вдруг, тайным чувством увлеченный,
     Он восклицает: «Как похож!»
     Проснулась Нина: «Друг бесценный,
     Похож! Ужели? мой портрет!
     Взглянуть позволь… Что ж это? Нет!
     Не мой: жеманная девчонка
     Со сладкой глупостью в глазах
     В кудрях мохнатых, как болонка,
     С улыбкой сонной на устах!

     Скажу, красавица такая
     Меня затмила бы совсем…»
     Лицо княгини между тем
     Покрыла бледность гробовая.
     Ее дыханье отошло,
     Уста застыли, посинели;
     Увлажил хладный пот чело,
     Непомертвелые блестели
     Глаза одни. Вещать хотел
     Язык мятежный, но коснел,
     Слова сливались в лепетанье.
     Мгновенье долгое прошло,
     И наконец ее страданье
     Свободный голос обрело:

     «Арсений, видишь, я мертвею;
     Арсений, дашь ли мне ответ!
     Знаком ты с ревностию?.. Нет!
     Так ведай, я знакома с нею,
     Я к ней способна! В старину,
     Меж многих редкостей Востока,
     Себе я выбрала одну…
     Вот перстень… с ним я выше рока!

     Арсений! мне в защиту дан
     Могучий этот талисман;
     Знай, никакое злоключенье
     Меня при нем не устрашит.
     В глазах твоих недоуменье,
     Дивишься ты! Он яд таит».

     У Нины руку взял Арсений:
     «Спокойна совесть у меня, —
     Сказал, – но дожил я до дня
     Тяжелых сердцу откровений.
     Внимай же мне. С чего начну?
     Не предавайся гневу, Нина!
     Другой дышал я в старину,
     Хотела то сама судьбина.
     Росли мы вместе. Как мила
     Малютка Оленька была!
     Ее мгновеньями иными
     Еще я вижу пред собой
     С очами темно-голубыми,
     С темно-кудрявой головой.

     Я называл ее сестрою,
     С ней игры детства я делил;
     Но год за годом уходил
     Обыкновенной чередою.
     Исчезло детство. Притекли
     Дни непонятного волненья,
     И друг на друга возвели
     Мы взоры, полные томленья.
     Обманчив разговор очей.
     И, руку Оленьки моей
     Сжимая робкою рукою,
     «Скажи, – шептал я иногда, —
     Скажи, любим ли я тобою?»
     И слышал сладостное да.

     В счастливый дом, себе на горе,
     Тогда я друга ввел. Лицом
     Он был приятен, жив умом;
     Обворожил он Ольгу вскоре.
     Всегда встречались взоры их,
     Всегда велся меж ними шепот.
     Я мук язвительных моих
     Не снес – излил ревнивый ропот.
     Какой же ждал меня успех?
     Мне был ответом детский смех!
     Ее покинул я с презреньем,
     Всю боль души в душе тая.
     Сказал «прости» всему: но мщеньем
     Сопернику поклялся я.

     Всечасно колкими словами
     Скучал я, досаждал ему,
     И по желанью моему
     Вскипела ссора между нами:
     Стрелялись мы. В крови упав,
     Навек я думал мир оставить;
     С одра восстал я телом здрав,
     Но сердцем болен. Что прибавить?
     Бежал я в дальние края;
     Увы! под чуждым небом я
     Томился тою же тоскою.
     Родимый край узрев опять,
     Я только с милою тобою
     Душою начал оживать».

     Умолк. Бессмысленно глядела
     Она на друга своего,
     Как будто повести его
     Еще вполне не разумела;
     Но от руки его потом
     Освободив тихонько руку,
     Вдруг содрогнулася лицом,
     И все в нем выразило муку.
     И, обессилена, томна,
     Главой поникнула она.
     «Что, что с тобою, друг бесценный?» —
     Вскричал Арсений. Слух его
     Внял только вздох полустесненный.
     «Друг милый, что ты?» – «Ничего».

     Еще на крыльях торопливых
     Промчалось несколько недель
     В размолвках бурных, как досель,
     И в примиреньях несчастливых.
     Но что же, что же напослед?
     Сегодня друга нет у Нины,
     И завтра, послезавтра нет!
     Напрасно, полная кручины,
     Она с дверей не сводит глаз
     И мнит: он будет через час.
     Он позабыл о Нине страстной;
     Он не вошел, вошел слуга,
     Письмо ей подал… миг ужасный!
     Сомненья нет: его рука!

     «Что медлить, – к ней писал Арсений, —
     Открыться должно… Небо! в чем?

     Едва владею я пером,
     Ищу напрасно выражений.
     О Нина! Ольгу встретил я;
     Она поныне дышит мною,
     И ревность прежняя моя
     Была неправой и смешною.
     Удел решен. По старине
     Я верен Ольге, верной мне.
     Прости! твое воспоминанье
     Я сохраню до поздних дней;
     В нем понесу я наказанье
     Ошибок юности моей».

     Для своего и для чужого
     Незрима Нина; всем одно
     Твердит швейцар ее давно:
     «Не принимает, нездорова!»
     Ей нужды нет ни в ком, ни в чем;
     Питье и пищу забывая,
     В покое дальнем и глухом
     Она, недвижная, немая,
     Сидит и с места одного
     Не сводит взора своего.
     Глубокой муки сон печальный!
     Но двери машут, растворясь:
     Муж не весьма сентиментальный,
     Сморкаясь громко, входит князь.

     И вот садится. В размышленье
     Сначала молча погружен,
     Ногой потряхивает он;
     И наконец: «С тобой мученье!
     Без всякой грусти ты грустишь;
     Как погляжу, совсем больна ты;
     Ей-ей! с трудом вообразишь,
     Как вы причудами богаты!
     Опомниться тебе пора.
     Сегодня бал у князь Петра;
     Забудь фантазии пустые
     И от людей не отставай;
     Там будут наши молодые,
     Арсений с Ольгой. Поезжай.

     Ну что, поедешь ли?» – «Поеду», —
     Сказала, странно оживясь,
     Княгиня. «Дело, – молвил князь, —
     Прощай, спешу я в клоб к обеду».
     Что, Нина бедная, с тобой?
     Какое чувство овладело
     Твоей болезненной душой?
     Что оживить ее умело,
     Ужель надежда? Торопясь
     Часы летят; уехал князь;
     Пора готовиться княгине.
     Нарядами окружена,
     Давно не бывшими в помине,
     Перед трюмо стоит она.

     Уж газ на ней, струясь, блистает;
     Роскошно, сладостно очам
     Рисует грудь, потом к ногам
     С гирляндой яркой упадает.
     Алмаз мелькающих серег
     Горит за черными кудрями;
     Жемчуг чело ее облег,
     И, меж обильными косами
     Рукой искусной пропущен,
     То видим, то невидим он.
     Над головою перья веют;
     По томной прихоти своей,
     То ей лицо они лелеют,
     То дремлют в локонах у ней.

     Меж тем (к какому разрушенью
     Ведет сердечная гроза!)
     Ее потухшие глаза
     Окружены широкой тенью
     И на щеках румянца нет!
     Чуть виден в образе прекрасном
     Красы бывалой слабый след!
     В стекле живом и беспристрастном
     Княгиня бедная моя
     Глядяся, мнит: «И это я!
     Но пусть на страшное виденье
     Он взор смущенный возведет,
     Пускай узрит свое творенье
     И всю вину свою поймет».

     Другое тяжкое мечтанье
     Потом волнует душу ей:
     «Ужель сопернице моей
     Отдамся я на поруганье!
     Ужель спокойно я снесу,
     Как, торжествуя надо мною,
     Свою цветущую красу
     С моей увядшею красою
     Сравнит насмешливо она!
     Надежда есть еще одна:
     Следы печали я сокрою
     Хоть вполовину, хоть на час…»
     И Нина трепетной рукою
     Лицо румянит в первый раз.

     Она явилася на бале.
     Что ж возмутило душу ей?
     Толпы ли ветреных гостей
     В ярко блестящей, пышной зале,
     Беспечный лепет, мирный смех?
     Порывы ль музыки веселой,
     И, словом, этот вихрь утех,
     Больным душою столь тяжелый?
     Или двусмысленно взглянуть
     Посмел на Нину кто-нибудь?
     Иль лишним счастием блистало
     Лицо у Ольги молодой?
     Что б ни было, ей дурно стало,
     Она уехала домой.

     Глухая ночь. У Нины в спальной,
     Лениво споря с темнотой,
     Перед иконой золотой
     Лампада точит свет печальной.
     То пропадет во мраке он,
     То заиграет на окладе;
     Кругом глубокий, мертвый сон!
     Меж тем в блистательном наряде,
     В богатых перьях, жемчугах,
     С румянцем странным на щеках,
     Ты ль это, Нина, мною зрима?
     В переливающейся мгле
     Зачем сидишь ты недвижима,
     С недвижной думой на челе?

     Дверь заскрипела, слышит ухо
     Походку чью-то на полу;
     Перед иконою, в углу,
     Стал и закашлял кто-то глухо.
     Сухая, дряхлая рука
     Из тьмы к лампаде потянулась;
     Светильню тронула слегка,
     Светильня сонная очнулась,
     И свет нежданный и живой
     Вдруг озаряет весь покой:
     Княгини мамушка седая
     Перед иконою стоит,
     И вот уж, набожно вздыхая,
     Земной поклон она творит.

     Вот поднялась, перекрестилась;
     Вот поплелась было домой;
     Вдруг видит Нину пред собой,
     На полпути остановилась.
     Глядит печально на нее,
     Качает старой головою:
     «Ты ль это, дитятко мое,
     Такою позднею порою?..
     И не смыкаешь очи сном,
     Горюя бог знает о чем!
     Вот так-то ты свой век проводишь,
     Хоть от ума, да неумно;
     Ну, право, ты себя уходишь,
     А ведь грешно, куда грешно!

     И что в судьбе твоей худого?
     Как погляжу я, полон дом
     Не перечесть каким добром;
     Ты роду-звания большого;
     Твой князь приятного лица,
     Душа в нем кроткая такая, —
     Всечасно вышнего творца
     Благословляла бы другая!
     Ты позабыла бога… да,
     Не ходишь в церковь никогда;
     Поверь, кто господа оставит,
     Того оставит и господь;
     А он-то духом нашим правит,
     Он охраняет нашу плоть!

     Не осердись, моя родная;
     Ты знаешь, мало ли о чем
     Мелю я старым языком,
     Прости, дай ручку мне». Вздыхая,
     К руке княгининой она
     Устами ветхими прильнула —
     Рука ледяно-холодна.
     В лицо ей с трепетом взглянула —
     На ней поспешный смерти ход;
     Глаза стоят и в пене рот…
     Судьбина Нины совершилась,
     Нет Нины! ну так что же? нет!
     Как видно, ядом отравилась,
     Сдержала страшный свой обет!

     Уже билеты роковые,
     Билеты с черною каймой,
     На коих бренности людской
     Трофеи, модой принятые,
     Печально поражают взгляд;
     Где сухощавые Сатурны
     С косами грозными сидят,
     Склонясь на траурные урны;
     Где кости мертвые крестом
     Лежат разительным гербом
     Под гробовыми головами, —
     О смерти Нины должну весть
     Узаконенными словами
     Спешат по городу разнесть.

     В урочный день, на вынос тела,
     Со всех концов Москвы большой
     Одна карета за другой
     К хоромам князя полетела.
     Обсев гостиную кругом,
     Сначала важное молчанье
     Толпа хранила; но потом
     Возникло томное жужжанье;
     Оно росло, росло, росло
     И в шумный говор перешло.
     Объятый счастливым забвеньем,
     Сам князь за дело принялся
     И жарким богословским преньем
     С ханжой каким-то занялся.

     Богатый гроб несчастной Нины,
     Священством пышным окружен,
     Был в землю мирно опущен;
     Свет не узнал ее судьбины.
     Князь, без особого труда,
     Свой жребий вышней воле предал.
     Поэт, который завсегда
     По четвергам у них обедал,
     Никак с желудочной тоски
     Скропал на смерть ее стишки.
     Обильна слухами столица;
     Молва какая-то была,
     Что их законная страница
     В журнале дамском приняла.

1825–1828

Цыганка

Глава I

     – Прощай, Елецкой: ты невесел,
     И рассветает уж давно;
     Пошло мне впрок твое вино:
     Ух! я встаю насилу с кресел!
     Не правда ль, братцы, по домам?
     – Нет! пусть попляшет прежде нам
     Его цыганка. Ангел Сара,
     Ну что? потешить нас нельзя ль?
     Ступай, я сяду за рояль.
     – Могу сказать, вас будет пара:
     Ты охмелел, и в сон она
     Уже давно погружена.
     Прощайте, господа!.. – Гуляки

     Встают, шатаясь на ногах;
     Берут на стульях, на столах
     Свои разбросанные фраки,
     Свои мундиры, сюртуки;
     Но, доброй воле вопреки,
     Неспоры сборы. Шляпу на лоб
     Надвинув, держит пред собой
     Стакан недопитый иной
     И рассуждает: «Надлежало б…»
     Умом и телом недвижим,
     Он долго простоит над ним.
     Другой пред зеркалом на шею
     Свой галстук вяжет, но рука
     Его тяжка и неловка:

     Все как-то врозь идут под нею
     Концы проклятого платка.
     К свече приставя трубку задом,
     Ждет третий пасмурный чудак,
     Когда закурится табак.
     Лихие шутки сыплют градом.
     Но полно: вон валит кабак.
     – Прощай, Елецкой, до свиданья!
     – Прощайте, братцы, добрый путь!
     И, сокращая провожанья,
     Дверь поспешает он замкнуть,
     Один оставшися, Елецкой
     Брюзгливым оком обозрел
     Покой, где праздник молодецкой
     Порой недавнею гремел.
     Он чувство возбуждал двойное:
     Великолепье отжилое,
     Штоф полинялый на стенах;
     Меж окон зеркала большие,
     Но все и в пятнах и в лучах;
     В пыли завесы дорогие,
     Давно не чищенный паркет;
     К тому же буйного разгулья
     Всегдашний безобразный след:
     Тут опрокинутые стулья,
     Везде табачная зола,
     Стаканы середи стола
     С остатками задорной влаги;
     Тарелки жирные кругом;
     И вот, на выпуске печном,
     Строй догоревших до бумаги
     И в блеске утренних лучей
     Уже бледнеющих свечей.
     Открыв рассеянной рукою
     Окно, Елецкой взор тупой,
     Взор, отуманенный мечтой,
     Уставил прямо пред собою.
     Пред ним, светло озарена
     Наставшим утром, ото сна
     Москва торжественно вставала.
     Под раннею лазурной мглой
     Блестящей влагой блеск дневной
     Река местами отражала;
     Аркада длинного моста
     Белела ярко. Чуден, пышен,
     Московских зданий красота,
     Над всеми зданьями возвышен,
     Огнем востока Кремль алел.
     Зажгли лучи его живые
     Соборов главы золотые;
     Меж ними царственно горел
     Иван Великий. Сад красивой,
     Кругом твердыни горделивой
     Вияся, живо зеленел.
     Но он на пышную столицу
     Глядел с душевною враждой.
     За что? О том в главе другой
     Найдут особую страницу.
     Он был воскормлен сей Москвой.
     Минувших дней воспоминанья
     И дней грядущих упованья —
     Все заключал он в ней одной;
     Но странной доли нес он бремя,
     И был ей чуждым в то же время,
     И чуждым больше, чем другой.

Глава II

     Отца и матери Елецкой
     Лишился в годы те, когда
     Обыкновенно жизни светской
     Нам наступает череда.
     И свет узнал он, и сначала
     Являлся в вечер на три бала;
     С визитной карточкой порой
     Летел на выезд городской.
     Согласно с общим заведеньем,
     Он в праздник Пасхи, в Новый год
     К дядям и теткам с поздравленьем
     Скакал с прихода на приход…

     Живее жизнью насладиться
     Алкал безумец молодой
     И начал с первых дней томиться
     Пределов светских теснотой.
     Ему в гостиных стало душно:
     То было глупо, это скучно.
     Из них Елецкой мой исчез,
     И на желанном им просторе
     Житьем он новым зажил вскоре
     Между буянов и повес.
     Развратных, своевольных правил
     Несчастный кодекс он составил;
     Всегда ссылалось на него
     Его блажное болтовство.
     Им проповедуемых мнений
     Иль половины их большой,
     Наверно, чужд он был душой,
     Причастной лучших вдохновений;
     Но, мысли буйством увлечен,
     Вдвойне молву озлобил он.

     С Москвой и Русью он расстался,
     Края чужие посетил;
     Там промотался, проигрался
     И в путь обратный поспешил.
     Своим пенатам возвращенный,
     Всему решительным венцом,
     Цыганку взял к себе он в дом,
     И, общим мненьем пораженный,
     Сам рушил он, над ним смеясь,
     Со светом остальную связь.

     Тут нашей повести начало.
     Неделя светлая была
     И под Новинское звала
     Граждан московских. Все бежало,
     Все торопилось: стар и млад,
     Жильцы лачуг, жильцы палат,
     Живою, смешанной толпою,
     Туда, где, словно сам собою,
     На краткий срок, в единый миг,
     Блистая пестрыми дворцами,
     Шумя цветными флюгерами;
     Средь града новый град возник:
     Столица легкая безделья
     И бесчиновного веселья,
     Досуга русского кумир!
     Там целый день разгульный пир;
     Там раздаются звуки трубны,
     Звенят, гремят литавры, бубны;
     Паясы с зыбких галерей
     Зовут, манят к себе гостей.
     Там клепер знает чет и не@@чет;
     Ножи проворные венцом
     Кругом себя индеец мечет
     И бисер нижет языком.
     Гордясь лихими седоками,
     Там одноколки, застучав,
     С потешных гор летят стремглав.
     Своими длинными шестами
     Качели крашеные там
     Людей уносят к небесам.
     Волшебный праздник довершая,
     Меж тем с веселым торжеством
     Карет блестящих цепь тройная
     Катится медленно кругом.

     Меж балаганов оживленных,
     Ежеминутно осажденных
     Нетерпеливою толпой,
     Давно бродил Елецкой мой.
     Окинув взорами собранье,
     В одном остановил вниманье
     Он на девице молодой.
     Своими чистыми очами,
     Своими детскими устами,
     Своей спокойной красотой,
     Одушевленной выраженьем
     Сей драгоценной тишины,
     Она сходна была с виденьем
     Его разборчивой весны.
     Давно он знал ее заочно,
     С его глазами ненарочно
     Глазами встретилась она;

     Их выраженьем смущена,
     Покрылась краскою живою
     И отвела тихонько взор.
     Охвачен бедственной межою,
     Не зрел Елецкой с давних пор
     Румянца этого святого!
     Упадший дух подъемля в нем,
     Он был для путника ночного
     Денницы розовым лучом.
     Он к милой думой умиленной
     Летит. Меж тем она встает;
     Девице руку подает
     Ее сосед, старик почтенной;
     Из балагана и@@дут вон —
     И их в толпе теряет он.

     Узнать, душою не в покое,
     Он жаждет имя дорогое!
     И незнакомка названа.
     Гражданка сферы той она,
     Того злопамятного света,
     С кем в опрометчивые лета,
     В избытке гордом юных сил,
     Сам в бой неровный он вступил.
     Смягчит ли идол оскорбленный
     Он жертвой позднею своей?
     Против него предубежденной,
     Предстать осмелится ли ей?
     И всех преград он сам виною!
     Меж тем в борьбе его с молвою
     Прошло, промчалось много дней.
     Елецкой мыслил промежутком;
     Полней других созрел рассудком
     Он в самом опыте страстей,
     И наконец среди пороков,
     Кипевших роем вкруг него,
     И ядовитых их уроков,
     И омраченья своего
     В душе сберег он чувства пламя.
     Елецкой битву проиграл,
     Но, побежденный, спас он знамя
     И пред самим собой не пал.

Глава III

     Незамечаем и неведом,
     За милою бродил он следом;
     В тени задумчивых дубров
     Прекрасных Пресненских прудов,
     В аллеях стриженых бульвара,
     Между красавиц городских
     Искал он девы дум своих.
     Не для блистательного дара
     Актеров наших посещал
     Он душный театральный зал —
     Елецкой, сцену забывая,
     С той ложи не сводил очей,
     В которой Вера молодая
     Сидела, изредка встречая
     Взор, остановленный на ней.
     Вкусив неполное свиданье,
     Елецкой приходил домой
     Исполнен мукою двойной;
     Но, полюбив свое страданье,
     Такой же встречи с новым днем
     Искал в безумии своем.
     Однажды… погасал, свежея,
     Июльский день. Бульвар Тверской
     Дремал под нисходящей мглой;
     Пустела длинная аллея;
     Царица тишины и сна,
     Высоко поднялась луна.
     Но со знакомыми своими
     Еще, в болтливом забытье,
     Сидела Вера на скамье.
     В соседстве, не замечен ими,
     За липой темной и густой,
     Стоял влюбленный наш герой.
     Перчатку Вера уронила.
     Поспешно поднял он ее
     И подал ей. Лицо свое
     К нему с испугом обратила
     Младая дева. Разговор
     Прервав, на нем остановила
     Встревоженный, но долгий взор.
     Судьбу, душой своей довольной,
     Он и за то благодарил.
     Елецкой Веру поразил
     Своей услугой своевольной,
     И, хоть на час, ее мечта
     Им, верно, будет занята.

     Что ж! и сомнительное счастье
     Мгновенных, бедных этих встреч
     Ему осеннее ненастье
     Не позамедлило пресечь.
     Покрылось небо облаками;
     Дождь бесконечный ливмя лил;
     И вот мороз его сменил,
     Застыли воды, снег клоками
     На мостовую повалил, —
     Пришла зима. Свистя, крутится
     Метель на Пресненских прудах,
     На обнаженных деревах
     Бульвара иней серебрится.
     Там, где недавнею порой
     Гуляли грации толпой,
     Какой-нибудь жандарм усатый,
     Шагая, шпорами стучит;
     С метлой стоит мужик брадатый
     Иль школьник с сумкою бежит.
     Для балов, вечеров при этом
     Театр оставлен модным светом.
     Елецкой мрачен и сердит…

     Но вот в известном маскараде
     Должна быть Вера. Ожил он
     И в полнадежде, в полдосаде
     Лелеет деятельный сон.

     Живая музыка играет;
     Кадрили вьются ей под лад,
     Кипит, пестреет маскарад.
     В его затею не вступает,
     И кстати, большинство гостей;
     В тени их он еще видней.
     Призра@@ки всех веков и наций,
     Гуляют феи, визири,
     Полишинели, дикари,
     Их мучит бес мистификаций;
     Но не выходит хитрых фраз:
     «Я знаю вас! я знаю вас!..»
     Ни у кого для продолженья
     Недостает воображенья.
     Признаться надобно: не нам,
     Сугробов северных сынам,
     Приноровляться к детям юга!
     Метелей дух не создал нас
     Для их блистательных проказ.
     К чему неловкая натуга?
     Мы сохраняем холод свой
     В приемах живости чужой.

     Елецкой из ряду выходит
     И Веру чуть с ума не сводит.
     Успел разведать он о ней
     Довольно этих мелочей,
     В которых тайны роковые
     Девицы видят молодые.
     В словах запутанных своих
     Он намекает ей о них;
     И, удивленья и смущенья
     Полна, горит она лицом
     И вот выходит из терпенья.
     «Я как обманутая сном!
     Скажите, ради бога, кто вы?»

//-- Елецкой --//

     Вы любопытны, как дитя.
     Итак, со мною не шутя
     Вы познакомиться готовы?
     Нежданным именем моим
     Я испугаю вас.

//-- Вера --//

     Как скучно!
     Все шутки.

//-- Елецкой --//

     Я не склонен к ним
     И остерег вас добродушно.
     Я дух… и нет глуши, жилья,
     Где б я, незримый, не был с вами.
     Все чутким ухом слышу я,
     Все вижу зоркими очами.
     Не бойтесь! слушаю, гляжу
     Я с полной преданностью дружбы;
     Неожидаемые службы
     Я вам догадливо служу;
     Однажды перед ваши очи
     Я в виде смертного предстал;
     В ту пору сумрак летней ночи
     Мне образ видимый давал…
     Вы узнаете?

//-- Вера --//

     Ваши сказки
     Вы продолжите до утра.
     Смотрите: все снимают маски,
     Снимите же свою, пора!

//-- Елецкой --//

     Не мне. Оставьте убежденья,
     Я не исполню ваш приказ.
     Лицо открыл бы я для вас
     Без выраженья, без значенья,
     Нет, нет: я вспомню веселей
     Сей разговор непринужденный,
     Почти нежданно уловленный
     Счастливой маскою моей,
     Чем взор холодного смущенья,
     Который на лицо мое
     Вперите вы, когда ее
     Сниму я вам из угожденья.
     Нет, я б не мог его снести!
     Прощайте; я не здешний житель,
     В мою безвестную обитель
     Я должен вовремя сойти.

     Елецкой тихо удалился;
     Уж был у выхода и зал
     Совсем, казалось, покидал,
     Но у дверей остановился:
     Взглянуть он раз еще желал
     На Веру… Тихий взор он встретил,
     Мольбу немую в нем заметил,
     Укор в нем дружеский постиг
     И скинул маску. В этот миг
     Пред ним лицо другое стало,
     Очами гневными сверкало
     И дико поднятой рукой
     Грозило Вере и пропало
     С Елецким вместе за толпой.

Глава IV

     Едва веселыми лучами
     День новый окна озлатил,
     Елецкой скорыми шагами
     Уже по комнате ходил.
     Порой, в забвении глубоком
     Остановясь, прилежным оком
     Во что-то всматривался он.
     Во взорах счастье выражалось;
     Перед душой его, казалось,
     Летал веселый, светлый сон.
     Через мгновенье пробужденный
     Ои, тем же чувством озаренный,
     Свою прогулку продолжал
     И скоро снова прерывал.
     В покое том же, занимая
     Диван, цыганка молодая
     Сидела, бледная лицом.
     Усталость выражали очи:
     Казалось, в продолженье ночи
     Их Сара не смыкала сном.
     Она порывисто чесала
     Густые, черные власы
     И их на темные красы
     Нагих плечей своих метала.
     Она склонялась головой,
     Но на Елецкого порой
     Взор исподлобья подымала.
     Какою злобой он дышал!
     Другой мечты душою полон,
     Подруги он не замечал;
     К ней напоследок подошел он.
     «Что это смотришь ты совой? —
     Сказал он. – Сара, что с тобой?
     Да молви слово!»

//-- Сара --//

     Ах, мой боже!
     Ты ждешь ответа моего?
     Вот он: я знаю, отчего
     Ты так доволен!

//-- Елецкой --//

     Отчего же?

//-- Сара --//

     Меня ты думал обмануть,
     Когда вчера, кривя душою,
     Ты мне с заботою такою
     Скорей советовал заснуть!
     «Устала, Сара? Дремлешь, Сара?
     Ляг, Сара, спать!» И я легла,
     Да уж нарочно не спала!
     Давно грозит мне эта кара!
     Давно я брошена тобой!
     Ты сутки целые порой
     Двух слов со мной не произносишь,
     Любимых песен петь не просишь!
     Да и по ком твоя душа
     Уж так смертельно заболела?
     Ее вчера я разглядела:
     Совсем, совсем не хороша!

//-- Елецкой --//

     Так вот в чем дело!

//-- Сара --//

     Сара знает,
     Какая ждет ее судьба
     За то, что служит, угождает
     Тебе по воле, как раба:
     Со знатной барышней своею
     Ты обвенчаешься, а с нею
     Простишься, и ее на двор
     Метлою выметут, как сор.

//-- Елецкой --//

     Ты совершенно сумасбродишь!
     Какие странные мечты!
     По пустякам горюешь ты
     И на меня тоску наводишь.

//-- Сара --//

     А кто, бывало, говорил,
     Ко мне ласкаясь то и дело:
     «Тебя я, Сара, полюбил.
     Жить одному мне надоело,
     Будь мне подругою! со мной
     Живи под кровлею одной!
     Я нравом весел; живо, шумно,
     В пирах и песнях завсегда
     Мы будем проводить года».
     Я согласилася безумно.
     Что ж вышло?

//-- Елецкой --//

     Из моих речей
     Тобой забыта половина.
     Я говорил: твоя судьбина
     Не будет скована с моей!
     Покуда любо жить со мною,
     Живи! наскучило – прощай,
     Былую радость поминай!
     С твоей свободой той порою
     Я выговаривал мою.
     Но я тебя не узнаю!
     И, сердце будущим тревожа,
     Ты на цыганку не похожа.
     Ваш род беспечен.

//-- Сара --//

     Проклят он!
     Он человечества лишен!
     Нам чужды все края мирские!
     Мы на обиды рождены!
     Забавить прихоти чужие
     Для пропитанья мы должны.
     Я о себе молчу: цыганка
     Вам не подруга, а служанка!
     Она пляши и распевай,
     А сердцу воли не давай.

//-- Елецкой --//

     Оставь пустые опасенья,
     Не разлучимся мы с тобой.
     Хотя другого поколенья,
     Родня я вашему судьбой.
     И я, как вы, отвержен светом,
     И мне враждебен сердца глас…
     Не распадется, верь мне в этом,
     Цепь, сопрягающая нас.

     Когда с цыганкой молодою
     Судьба Елецкого свела,
     Своей разгульною душою
     Она мила ему была.
     «Я горя знать не буду с нею.
     Каких тяжелых, черных дум,
     Мне иногда гнетущих ум,
     Свободной резвостью своею
     Не удалит она сейчас?
     Кому при блеске этих глаз
     Приснятся мрачные печали?»
     Так думал он; но дни мелькали;
     К ее душе своей душой
     На продолжительное время
     Не мог пристать Елецкой мой.
     Ему потом уж стали в бремя
     Затеи девы удалой.
     Не принимая в них участья,
     Уж он желал другого счастья:
     Души, с которой мог бы он
     Делиться всей своей душою.
     Надеждой томной увлечен,
     Он Саре пробовал порою
     Передавать свои мечты;
     Но образованного чувства
     Язык для дикой красоты
     Был полон странной темноты.
     Она, не ведая искусства,
     Под речи друга своего
     Без всякой совести зевала
     Иль в скором времени его
     Сторонней шуткой прерывала;
     Но смутно трогалась, и ей
     Невразумительных речей
     Цыганка голос понимала.
     Подруге ветреной своей
     Он ежедневно был милей,
     Но к ней хладел по той же мере.
     Когда, любовью вспыхнув к Вере,
     Он нравом стал еще мрачней,
     Она развлечь его хотела,
     Она родные песни пела,
     Она по стульям, по столам
     С живыми кликами скакала;
     Она при нем по пустякам
     Как можно громче хохотала;
     Но завсегда ее смущал
     В то время взор его брюзгливый,
     Пред ним порыв ее игривый
     В одно мгновенье упадал.
     Она сердилась и роптала,
     И грусть давила сердце ей,
     И тщетно Сара призывала
     Покой и радость прежних дней.

Глава V

     Как часто в середине бала,
     Когда уж музыка играла
     Иль попурри, иль котильон
     И Вера, со своим танцором
     Наскуча пошлым разговором,
     Погружена в сторонний сон,
     Глазами молча провожала
     Среди блистательного зала

     Пред нею вьющиясь четы, —
     Елецкой речию своею,
     Нежданно слышимой за нею,
     Вдруг прерывал ее мечты.
     Довольно холодно сначала
     С ним в разговор она вступала,
     Но оживлялася потом,
     И, ободрен ее вниманьем,
     Он был заманчивым свиданьем
     К свиданью новому влеком.

     Однажды он за стулом Веры
     Средь вихря бального сидел.
     В своих речах уж не умел
     Он соблюдать холодной меры;
     Она исчезнула. Лишен
     Над пылким сердцем всякой власти,
     Уж говорил открыто он
     С ней языком мятежной страсти.
     Кончая, «Дайте мне ответ! —
     Он молвил. – Многое во вред
     Мне городская злоба трубит;
     Сжился я со враждой молвы;
     Но вы? что думаете вы
     О том, который вас так любит?»

//-- Вера --//

     Что все другие; даже мне
     Еще известнее, как права
     О вас рассеянная слава,
     Как должно верить ей вполне.

//-- Елецкой --//

     Вам всех известней? Вы всех строже?
     Но почему же, отчего же?

//-- Вера --//

     Когда глаза мои в тот раз
     Меня в обман не приводили,
     Словами вашими сейчас
     Двух, не одну вы оскорбили.

//-- Елецкой --//

     Я вашей искренности рад.
     Уже в судьбе моей стократ
     Я с вами жаждал объясненья!
     Примите исповедь мою,
     Весьма во многом, нет сомненья,
     Останусь я без извиненья,
     Но ничего не утаю.

     Елецкой в тягостную повесть
     Минувших дней своих вступил,
     Свою запутанную совесть
     Он перед Верой обнажил;
     Поверил ей без украшенья
     Свои былые заблужденья,
     К которым, впрочем, был влеком
     Он меньше сердцем, чем умом.
     С ее случайною знакомкой,
     Своею смуглой однодомкой,

     Свое сближенье передал,
     Как сам его он понимал:
     Одним внушением унылым
     Души, томимой пустотой,
     Союзом, столько же постылым
     Теперь ему, как ей самой.
     «К ней обратиться, – он прибавил, —
     Безумный миг меня заставил;
     Ошибся я в себе и в ней.
     Нет, нет! я не был с нею дружен!
     Я для души ее не нужен, —
     Нужна другая для моей».

     И тихо речь его журчала
     За Верой, ей одной слышна.
     Но что? вникала ли она
     В слова его? Она молчала;
     Была чуть-чуть обращена
     К нему щека ее одна;
     Но это легкое движенье
     Заметить было мудрено,
     Злословье самое оно
     Не привело бы в искушенье.
     Ей изменяло лишь одно:
     Вниманье к балу притупело,
     И краснощекий офицер,
     Тогдашний Верин кавалер,
     Ее в то время то и дело
     К порядку танца пробуждал
     И ей фигуры толковал.
     Природа Веру сотворила
     С живою, нежною душой;
     Она ей чувствовать судила
     С опасной в жизни полнотой.
     Недавно дева молодая,
     Красою свежею блистая,
     Вступила в вихорь городской.
     Она еще не рассудила,
     Не поняла души своей;
     Но темною мечтою в ней
     Она уже проговорила.
     Странна ей суетность была;
     Она плениться не могла
     Ее несвязною судьбиной;
     Хотело б сердце у нее
     Себе избрать кумир единой
     И тем осмыслить бытие.
     Тут романтические встречи
     С героем повести моей,
     Его задумчивые речи
     Тревожить стали душу ей.
     Одно, быть может, впечатленье
     Ей берегло воображенье…
     Его рассеял он. С какой
     Благополучною душой
     С тех пор она ему внимала!
     С какою сладостью о нем
     В невольном забытье своем
     Уединенная мечтала!
     Как, новой жизнию дыша,
     Легко ей было! Как блистала,
     Как ликовала в ней душа.
     Девица юная не знала,
     Живого счастия полна,
     Что так доверчиво она
     Одной отравой в нем дышала;
     Что сей приветный ветерок,
     Ее ласкающий так нежно, —
     Грозы погибельной пророк;
     Что вдруг дохнет она мятежно,
     И мир в глазах ее затмит,
     И все красы его разрушит,
     И все цветы его иссушит,
     И жизни путь опустошит.

Глава VI

     Летели дни. Свои свиданья
     Елецкой с Верой продолжал,
     И с каждым больше упованья
     Любви своей он обретал.
     Увы! старательно скрывая
     Заботу сердца, между тем
     Наверно дева молодая
     С ним не обмолвилась ничем;
     Но не владела выраженьем
     Лица невинного она,
     На нем со всем ее смятеньем
     Была душа ее видна.
     «Любим я!» – с ропотом и мукой
     Елецкой сам себе твердил.
     Великий пост уж подходил
     И с Верой скорою разлукой,
     Разлукой долгою грозил!
     «Нет! – мыслит он, – до расставанья,
     Во что бы ни было, должна
     Решить судьбу мою она!»

     Он ждет удобного мгновенья;
     И Вера, время разлученья
     Предвидя, днями дорожит
     И их считает и грустит.
     Уехал дядя. В тихой зале,
     При свете двух свечей, одна,
     Твердила на своем рояле
     Урок докучливый она;
     Полна душой другой заботы,
     Насильно всматривалась в ноты…
     Вдруг… протянувшись перед ней,
     Закрыла их рука чужая.
     Ветр пошатнул огонь свечей;
     Вздрогнула дева молодая,
     Оборотилася, глядит —
     Елецкой перед ней стоит.
     «Не беспокойтесь, ради бога!
     Какая странная тревога
     У вас написана в глазах!
     Я вас прошу, не уходите!
     Чего боитесь вы? сидите,
     Я все скажу вам в двух словах».

//-- Вера --//

     Я не могу остаться с вами!
     Подите. Разговор такой
     Мне неприличен. Боже мой!
     Одна я, видите вы сами!
     Подите.

//-- Елецкой --//

     Наперед я знал,
     Что я застану вас одною,
     Одну я видеть вас желал.
     Остаться должно вам со мною,
     Вам должно выслушать меня.

//-- Вера --//

     Оставьте до другого дня,
     Я умоляю вас, подите!
     Мой дядя будет сей же час.

//-- Елецкой --//

     Один вопрос: люблю я вас,
     Вы это знаете. Скажите:
     Я равнодушен вам иль нет?

//-- Вера --//

     На все, на все один ответ:
     Подите!..

//-- Елецкой --//

     Вы ли говорили?
     Я ль слышал вас? и не во сне!
     Я не любим… Зачем же мне
     Давно вы это не внушили?
     Своей холодности зачем
     Вы мне тотчас не показали?
     Зачем, скажите, мне внимали
     Вы так приветно между тем?
     Зачем, глаза мои встречая,
     Не отводили ваших глаз?
     Зачем дышала всякий раз
     В них дума нежная такая?
     Дитя! кокетки записной
     Постигнув опытную ролю,
     Признайтесь: вы играли вволю
     Моей безумною душой!
     Кто б мог подумать! в ваши лета!
     Мою любовь мне не забыть;
     Желал бы я ее предмета
     Не презирать. Но, так и быть!
     Прощайте!

//-- Вера --//

     Нет! такого мненья
     Я не оставлю ни за что!
     Неправы ваши заключенья.
     Я прямодушна. Я не то
     Сказать хотела… Нет… Просите
     Руки моей, и если…

//-- Елецкой --//

     Вы?
     Вы мне об этом говорите?
     А восклицанья всей Москвы!
     На наш союз ваш дядя строгой
     Не согласится никогда;
     Молитвы будут без плода.
     Нет, Вера, нет! другой дорогой
     Идти нам должно. Для венца
     Сегодня ночью у крыльца
     Я ждать вас буду. Все готово.
     Бежать со мною дайте слово!
     Любовь слепая мне нужна.
     Решитесь.

//-- Вера --//

     Я изумлена
     Таким нежданным предложеньем.
     Нет, это будет преступленьем!
     Нет, я и думать не хочу!
     Я так ужасно огорчу
     Того, который…

//-- Елецкой --//

     Все забудет
     Он, нашим счастием счастлив,
     И напоследок справедлив
     Он и ко мне, наверно, будет.
     Ему (вам нужно ль обещать?)
     Я буду сыном самым нежным.

     Страдал я долго безнадежным —
     Ах, Вера! снова ли страдать!
     Меня вы любите; судьбиной
     Оставлен нам исход единой.
     Ах, Вера, Вера! сердце в вас
     Сей миг решительный измерит,
     Меня печально разуверит
     В нем малодушный ваш отказ.
     Все, все он кончит между нас!
     Бегите, Вера! дайте руку…
     Не на ужасную разлуку,
     С которой не сживуся я,
     Но на союз святой и вечный.
     Мой милый друг, мой друг сердечный!
     Скажи: не правда ль? ты моя?

//-- Вера --//

     Люблю, люблю я вас… Но что же?
     Что предлагаете вы мне?
     На что решиться? Боже, боже!
     Подумать дайте в тишине!

//-- Елецкой --//

     Я знаю, горестная мера;
     Но – ты ль не видишь? – нет иной!
     Решись!

//-- Вера --//

     Не нынче!

//-- Елецкой --//

     Нынче, Вера;
     Сегодня, друг бесценный мой!

     Недолго дева молодая
     Еще противилась ему.
     Он нежно к сердцу своему
     Прижал ее. Лицом пылая,
     Потупя взор, склонив главу,
     Она умом изнемогала
     И, ни во сне, ни наяву,
     Свое согласье прошептала.

     Елецкой ликовал душой;
     По темной улице домой
     Он шел походкою веселой.
     Но у порога своего
     Остановился: ум его
     Смутился думою тяжелой:
     Там Сара! – В голове своей
     Уже Елецкой принял меры,
     Чтоб неприличной встрече с ней
     Вновь не подвергнуть милой Веры.
     Москву с невестой в эту ночь
     Покинет он; обряд венчальной
     Он совершит в деревне дальной;
     Он все предвидел, все точь-в-точь
     Обдумал. Сары он не знает;
     Любовью в ней не почитает
     По нем расчетливой любви;
     Не верит в ней ревнивой муке.
     «Из них любую призови —
     Все тверды в нужной им науке!» —
     Так мыслил он. Но в этот миг…
     Иль Сару лучше он постиг
     При наступающей разлуке?
     Упрек в душе его возник.
     Его докучное внушенье
     Он опроверг в уме своем
     И, отряхнув недоуменье,
     Вошел в свой дом, где в то мгновенье
     И Сара думала о нем.

Глава VII

     Грустила брошенная Сара;
     Но в этот вечер было ей
     Еще грустней, еще тошней.
     Почти болезненного жара
     Была тоска ее полна.
     В своем волнении она
     Платком в лицо себе махала,
     Прохлады воздух не давал,
     Но кровь ей пуще волновал!
     Иглу к работе принуждала —
     Колола пальцы ей игла.
     Гадать цыганка начала —
     Еще тошнее: карты врали,
     Когда ей счастье предрекали,
     И наводили страх, когда
     В них выходила ей беда.
     Их со стола она столкнула,
     Шитье отбросила, вздохнула,
     На стол локтями опершись,
     Цыганка стиснула руками
     Чело… и смятыми кольцами
     Вкруг пальцев кудри обвились.
     Закрыв глаза, она сидела…
     Вдруг шепчут: «Сара, Сара!» – К ней
     В покой из боковых дверей
     Цыганка старая глядела.

//-- Сара --//

     Ненила, ты? войди скорей;
     Я заждалась тебя, Ненила;
     Совсем я брошена, совсем!
     Не угожу ему ничем.
     Хотя бы ты мне услужила!
     Что, принесла ли?

//-- Старуха --//

     Принесла.
     Да уж насилу добрела,
     Метель такая закутила!
     Гляди-ка – вот твое вино!
     Уж удружит тебе оно,
     Спасибо скажешь.

//-- Сара --//

     Ах, Ненила!
     Верь, ты мне душу воротила!
     Я полюблюсь ему опять?
     Да полно, правда ль?

//-- Старуха --//

     Что мне лгать!
     Лишь дай испить, сама увидишь!
     Он обвенчается с тобой,
     И заживешь ты госпожой,
     А там старухи не обидишь.
     Ты мне поверь, моя красотка,
     Придут благие времена!

//-- Сара --//

     Как я тобой одолжена!
     Но там идут… его походка.
     Поставь подарок свой на стол.
     Да и прощай, уйди отселе,
     Уйди скорее!

     В самом деле,
     Елецкой в комнату вошел.
     В глазах его была суровость,
     Пред Сарой молча он ходил,
     Речь наконец к ней обратил:
     «Тебе сказать я должен новость:
     С тобой я скоро расстаюсь.
     Послушай, Сара! я женюсь».
     Лицо у Сары побледнело
     И загорелось в тот же миг.
     Нож острый в сердце ей проник,
     Оно то стыло, то кипело;
     Хотела б смертная тоска
     Излиться воплем и слезами…
     Рвалися бурными волнами
     У ней попреки с языка…
     Но эти первые движенья
     Она в себе перемогла
     И голос мирный обрела,
     Хотя дрожащий от волненья.
     «Давно я этого ждала!
     Не удивишь меня разлукой, —
     Сказала Сара. – Долгой мукой
     Я приготовлена была.
     А скоро ль свадьба?»

//-- Елецкой --//

     В доме этом
     Я не ночую; не жалей
     О старине. В судьбе твоей
     Я обязуюся ответом,
     И уж подумал я о ней;
     Довольна будешь.

//-- Сара --//

     Мне не нужно
     Постылых милостынь твоих.
     Не беспокойся, и без них
     С тобой расстануся я дружно.
     Пенять не буду я тебе.
     Жила я весело, счастливо;
     Теперь не то, – какое диво?
     Не все стоять одной судьбе!
     У нас верна одна могила;
     А кто на свете долго мил?
     Как ты сегодня разлюбил,
     Так я бы завтра разлюбила;
     За что сердиться?

//-- Елецкой --//

     Очень рад.
     Дай руку, Сара! Пред тобою
     Я совершенно виноват.
     Я вижу, выше ты душою,
     Чем полагал доселе я:
     Ты не притворщица пустая.
     Обыкновенье ваше зная,
     Я ждал упреков, слез, вытья…
     Спасибо, нет их; без сомненья,
     Простимся дружно мы с тобой.
     Мила ты, Сара!

//-- Сара --//

     Плач и вой
     В душе… Но что до сокрушенья!
     В слезах и воплях толку нет.
     Мы расстаемся? Власть господня!
     Простимся весело. Сегодня
     Я именинница, мой свет!
     В последний раз мое здоровье
     Ты должен выпить… но до дна!
     Как в старину; смотри ж: условье!
     Не то сейчас заплачу… На!

//-- Елецкой --//

     Твое здоровье? Рад душою…
     И вот – ни капли нет на дне.
     Надеюсь, ты довольна мною?

//-- Сара --//

     Спасибо! Сядь теперь ко мне,
     Поговорим по старине.

     И с равнодушным послушаньем
     К ней на диван Елецкой сел,
     Но, далеко уже мечтаньем,
     Он на часы свои глядел.
     «Скажи мне, – Сара продолжала, —
     Судьбою новою своей
     Доволен ты?»

//-- Елецкой --//

     А что?

//-- Сара --//

     Ей-ей!
     Я коротко твой нрав узнала:
     Не переменишься ты в нем…
     Привык ты к беззаботной доле,
     Разгульной жизни, вольной воле,
     Стошнишь порядочным житьем.
     Наскучит, твердо предрекаю,
     Тебе и милая твоя, —
     Тебе наскучила же я!
     Жаль бедной! По себе я знаю,
     И слишком знаю, каково!
     Как я бы выла да рыдала,
     Когда бы втайне не питала
     Еще у сердца моего
     Одной надежды!

//-- Елецкой --//

     Полно, что ты?
     Все были кончены расчеты, —
     Что за надежда?

//-- Сара --//

     Брежу я.
     И как равняться я посмею
     С невестой счастливой твоею!
     О ней единой мысль твоя;
     Ты ею дышишь. Ах, царица,
     Царица светлая она!
     Я перед нею пыль одна.
     Но… в ум придет же небылица!
     Забудь любовь свою на час:
     Какая разница меж нас?
     Что я цыганкой уродилась?
     Что нет за мною сел, хором?
     Что говорить не научилась
     Я иностранным языком?
     Вот все. Не шутка, очень знаю!
     Но сердцем я не уступаю
     Твоей невесте. Чем она
     Любовь поныне доказала?
     Какие слезы проливала?
     Что перенесть была должна?
     А я… что слез я источила,
     Каких обид не проглотила,
     Молчанье горькое храня!
     Ты разлюбил, я все любила;
     Ты гнал безжалостно меня —
     К тебе я, злобному, ласкалась,
     Как собачонка. Рассмотри
     Меня получше: говори,
     Такая ль я тебе досталась?
     Глаза потухнули от слез;
     Лицо завяло, грудь иссохла;
     Я только, только что не сдохла!..
     Ты все молчишь?

//-- Елецкой --//

     Тебе нанес
     Я много горя… Я не ведал,
     Когда другой мой жребий предал,
     Что ты… Но что со мною?.. Свет
     В глазах темнеет… все кружится…
     Мне дурно, Сара, дурно…

//-- Сара --//

     Нет!
     Я знаю, что в тебе творится.
     В душе мятущейся твоей
     Я чудным чудом оживаю,
     Разлучницы проклятой в ней
     Бесовский образ погашаю.
     Бледнеешь ты… Немудрена
     Измена мне, а ей страшна!
     Будь ей теперь моя судьбина!
     Томись она, крушись она!
     С тоски иссохни, как лучина!
     Умри она! ты мой: приди,
     Прижмись опять к моей груди!

     Очнись от лютого угара,
     Приди, и все забуду я.
     Узнай меня, узнай: я Сара!
     Я Сара прежняя твоя.

     Цыганка страстными руками
     Его, рыдая, обвила
     И жадно к сердцу повлекла.
     Глядел он мутными глазами,
     Но не противился. Главой
     Он даже тихо приклонился
     К ее плечу; на нем, немой,
     Казалось, томно позабылся.
     По грозной буре, тишина
     Влилась отрадно в сердце Сары.
     «Он мой! подействовали чары!» —
     С восторгом думала она.
     Но время долгое проходит —
     Он все лежит, он все молчит;
     Едва дыханье переводит
     Цыганка. «Милый мой!.. Он спит.
     Проснись, красавец!» Зов бесплодный;
     Миг страшной истины настал:
     Она вгляделась – труп холодный
     В ее объятиях лежал.

Глава VIII

     Стояла ночь уже давно.
     Градские стогны опустели;
     В домах уснувших ни одно
     Не озарялося окно,
     Все одинаково чернели.
     Луна не светит, все молчит;
     Лишь ветер воет и свистит,
     Метель до кровель воздымая.
     Обету своему верна,
     До самой улицы одна
     Доходит Вера молодая;
     Никем не встречена она.
     В лицо, суровый и холодный,
     Ей дует ветер непогодный,
     И ночь ненастная черна.
     Она стоит; она мгновенья
     Считает, полная волненья…
     Бегут мгновенья! Вера ждет —
     Он не приходит; не придет!
     В ней сердце замерло… девицу
     Приемлет снова прежний кров.
     Уж ранний вой колоколов
     Порою той будил столицу,
     И в город, сквозь ночную тень,
     Уж, голубея, крался день.

     Холм, под которым спит Елецкой,
     Где он забыл любовь, вражду,
     Где равнодушен он к суду
     Толпы и светской и несветской,
     Уж не однажды порастал
     Весенней, новою травою,
     И снег пушистой пеленою
     Его не раз уж покрывал.
     Но долго ль юноша несчастный
     Жил в сердце Веры? Много ль слез,

     Ее сердечных первых грез,
     У ней исторг обман ужасный?
     В ту ж зиму, с дядей-стариком
     Покинув город, возвратилась
     Она лишь два года потом.
     Лицом своим не изменилась,
     Блистает тою же красой;
     Но строже смотрит за собой:
     В знакомство тесное не входит
     Она ни с кем. Всегда отводит
     Чуть-чуть короткий разговор.
     Подчинены ее движенья
     Холодной мере. Верин взор,
     Не изменяя выраженья,
     Не выражает ничего.
     Блестящий юноша его
     Не оживит, и нетерпенья
     В нем не заметит старый шут;
     Ее смешливые подруги
     В нескромный смех не вовлекут;
     Разделены ее досуги
     Между роялем и канвой;
     В раздумье праздном не видали
     И никогда не заставали
     С романом Веры Волховской.
     Девицей самой совершенной
     В устах у всех она слывет.
     Что ж эту скромность ей дает?
     Увы! тоскою потаенной
     Еще ль душа ее полна?
     Еще ли носит в ней она
     О прошлом верное мечтанье
     И равнодушна ко всему,
     Что не относится к нему,
     Что не его воспоминанье?
     Или, созрев умом своим,
     Уже теперь постигла им
     Она безумство увлеченья?
     Уразумела, как смешно
     И легкомысленно оно,
     Как правы принятые мненья
     О романтических мечтах?
     Или теперь в ее глазах
     За общий очерк, в миг забвенья,
     Полусвершенный ею шаг
     Стал детской шалостью одною,
     И с утонченностью такою,
     Осмотру светскому верна,
     Его сама перед собою
     Желает искупить она?

     Одно ль, другое ль в ней виною
     Страстей безвременной тиши —
     Утрачен Верой молодою
     Иль жизни цвет, иль цвет души.

     Куда заснувшею столицей
     При ярком блеске зимних звезд
     В санях несется вереницей
     Весельчаков ее поезд?
     К цыганам. Пред знакомым домом
     Остановились. В двери с громом
     Стучат; привычною рукой
     Им отворил цыган седой.
     В хоромах спящих тьма густая,
     Но путь знаком. Толпа лихая
     Спешит проникнуть в тот покой,
     Где, ночи шумной ожидая,
     Еще с вечерней первой мглой
     В свои постели пуховые
     Легли цыганки молодые.
     Уж гости ветреные там,
     Уж кличут дев по именам.
     Но все египетское племя
     Кругом приезжих в то же время
     С веселым шумом собралось,
     И свеч сиянье разлилось.
     Дремоту девы покидают,
     Встают на общий громкий зов,
     Платками плечи прикрывают,
     Ногами ищут башмаков
     И вот уж весело болтают,
     И табор к пению готов.
     Одна цыганка на постели
     Сидит недвижно. На гостей
     Глядит сердито. Роем к ней
     Подруги смуглые подсели;
     Свой дикий взгляд она хранит,
     Устами молча шевелит
     Или бессмысленно порою,
     Вздохнув, качает головою.
     Но грянул своенравный хор —
     Блеснул ее туманный взор,
     Уста улыбка озарила;
     Воскреснув в крике хоровом,
     Она, веселая лицом,
     С ним голос яркий согласила.
     Умолкнул хор – и вновь она
     Сидит сурова и мрачна.
     Так воротилась в табор Сара.
     Судьбы последнего удара
     Цыганка вынесть не могла
     И разум в горе погребла.
     Вотще родимые напевы
     Уносят душу бедной девы
     В былые, лучшие года!
     Так резвый ветер иногда
     Листок упадший подымает,
     С ним вьется в светлых небесах,
     Но, вдруг утихнув, опускает
     Его опять на дольний прах.

1829–1831, 1842

С детства влекла меня сердца тревога

Однажды спрашивали у Боратынского, что есть поэзия? – он отвечал: «поэзия есть полное ощущение известной минуты». Некоторые упрекали его в частой переделке стихов, уже напечатанных и имевших успех, являлись в печати с новым оттенком мысли и получали чрез то характер совершенно свежих произведений.
Л. Е. Боратынский. «Материалы для биографии Е. А. Боратынскаго»

Моя жизнь

     Люблю за дружеским столом
     С моей семьею домовитой
     О настоящем, о былом
     Поговорить душой открытой.

     Люблю пиров веселый шум
     За полной чашей райской влаги,
     Люблю забыть для сердца ум
     В пылу вакхической отваги.

     Люблю с красоткой записной
     На ложе неги и забвенья
     По воле шалости младой
     Разнообразить наслажденья.

1818 или 1819

Дельвигу

     Так, любезный мой Гораций,
     Так, хоть рад, хотя не рад,
     Но теперь я муз и граций
     Променял на вахтпарад;
     Сыну милому Венеры,
     Рощам Пафоса, Цитеры,
     Приуныв, прости сказал;
     Гордый лавр и мирт веселый
     Кивер воина тяжелый
     На главе моей измял.
     Строю нет в забытой лире,
     Хладно день за днем идет,
     И теперь меня в мундире
     Гений мой не узнает!

     Мне ли думать о куплетах?
     За свирель… а тут беды!
     Марс, затянутый в штиблетах,
     Обегает уж ряды,
     Кличет ратников по-свойски.
     О судьбы переворот!
     Твой поэт летит геройски
     Вместо Пинда – на развод.

     Вам, свободные пииты,
     Петь, любить; меня же вряд
     Иль камены, иль хариты
     В карауле навестят.

     Вольный баловень забавы,
     Ты, которому дают
     Говорливые дубравы
     Поэтический приют,
     Для кого в долине злачной,
     Извиваясь, ключ прозрачной
     Вдохновительно журчит,
     Ты, кого зовут к свирели
     Соловья живые трели,
     Пой, любимец аонид!
     В тихой, сладостной кручине
     Слушать буду голос твой,
     Как внимают на чужбине
     Языку страны родной.

1819, <1826>

В альбом

     Вы слишком многими любимы;
     Чтобы возможно было вам
     Знать, помнить всех по именам,
     Сии листки необходимы;
     Они не нужны были встарь:
     Тогда не знали дружбы модной,
     Тогда, бог весть! иной дикарь
     Сердечный адрес-календарь
     Почел бы выдумкой негодной.
     Что толковать о старине!
     Стихи готовы. Может статься,
     Они для справки обо мне
     Вам очень скоро пригодятся.

Январь – февраль 1821

Размолвка

     Мне о любви твердила ты шутя
     И холодно сознаться можешь в этом.
     Я исцелен; нет, нет, я не дитя!
     Прости, я сам теперь знаком со светом.
     Кого жалеть? печальней доля чья?
     Кто отягчен утратою прямою?
     Легко решить: любимым не был я;
     Ты, может быть, была любима мною.

<1823>, <1826>

Эпиграмма

     И ты поэт, и он поэт;
     Но меж тобой и им различие находят:
     Твои стихи в печать выходят,
     Его стихи – выходят в свет.

На посев леса

     Опять весна; опять смеется луг,
     И весел лес своей младой одеждой,
     И поселян неутомимый плуг
     Браздит поля с покорством и надеждой.

     Но нет уже весны в душе моей,
     Но нет уже в душе моей надежды,
     Уж дольный мир уходит от очей,
     Пред вечным днем я опускаю вежды.

     Уж та зима главу мою сребрит,
     Что греет сев для будущего мира,
     Но праг земли не перешел пиит, —
     К ее сынам еще взывает лира.

     Велик господь! Он милосерд, но прав:
     Нет на земле ничтожного мгновенья;
     Прощает он безумию забав,
     Но никогда пирам злоумышленья.

     Кого измял души моей порыв,
     Тот вызвать мог меня на бой кровавый;
     Но подо мной, сокрытый ров изрыв,
     Свои рога венчал он падшей славой!

     Летел душой я к новым племенам,
     Любил, ласкал их пустоцветный колос,
     Я дни извел, стучась к людским сердцам,
     Всех чувств благих я подавал им голос.

     Ответа нет! Отвергнул струны я,
     Да хрящ другой мне будет плодоносен!
     И вот ему несет рука моя
     Зародыши елей, дубов и сосен.

     И пусть! Простяся с лирою моей,
     Я верую: ее заменят эти,
     Поэзии таинственных скорбей,
     Могучие и сумрачные дети.

1842?
//-- * * * --//

     Люблю я вас, богини пенья,
     Но ваш чарующий наход,
     Сей сладкий трепет вдохновенья, —
     Предтечей жизненных невзгод.

     Любовь камен с враждой Фортуны —
     Одно. Молчу! Боюся я,
     Чтоб персты, падшие на струны,
     Не пробудили вновь перуны,

     В которых спит судьба моя.
     И отрываюсь, полный муки,
     От музы, ласковой ко мне.
     И говорю: до завтра, звуки!
     Пусть день угаснет в тишине!

1843?
//-- * * * --//

     Когда, дитя и страсти и сомненья,
     Поэт взглянул глубоко на тебя,
     Решалась ты делить его волненья,
     В нем таинство печали полюбя.

     Ты, смелая и кроткая, со мною
     В мой дикий ад сошла рука с рукою:
     Рай зрела в нем чудесная любовь.

     О, сколько раз к тебе, святой и нежной,
     Я приникал главой моей мятежной,
     С тобой себе и небу веря вновь.

Январь – февраль 1844

Пироскаф

     Дикою, грозною ласкою полны,
     Бьют в наш корабль средиземные волны.
     Вот над кормою стал капитан.
     Визгнул свисток его. Братствуя с паром,
     Ветру наш парус раздался недаром:
     Пенясь, глубоко вздохнул океан!

     Мчимся. Колеса могучей машины
     Роют волнистое лоно пучины.
     Парус надулся. Берег исчез.
     Наедине мы с морскими волнами;
     Только что чайка вьется за нами
     Белая, рея меж вод и небес.

     Только вдали, океана жилица,
     Чайке подобна, вод его птица,
     Парус развив, как большое крыло,
     С бурной стихией в томительном споре,
     Лодка рыбачья качается в море, —
     С брегом набрежное скрылось, ушло!

     Много земель я оставил за мною;
     Вынес я много смятенной душою
     Радостей ложных, истинных зол;
     Много мятежных решил я вопросов,
     Прежде чем руки марсельских матросов
     Подняли якорь, надежды символ!

     С детства влекла меня сердца тревога
     В область свободную влажного бога;
     Жадные длани я к ней простирал.
     Темную страсть мою днесь награждая,
     Кротко щадит меня немочь морская,
     Пеною здравия брызжет мне вал!

     Нужды нет, близко ль, далеко ль до брега!
     В сердце к нему приготовлена нега.
     Вижу Фетиду; мне жребий благой
     Емлет она из лазоревой урны:
     Завтра увижу я башни Ливурны,
     Завтра увижу Элизий земной!

Апрель 1844
Средиземное море

Перстень
Повесть

   В деревушке, состоящей не более как из десяти дворов (не нужно знать, какой губернии и уезда), некогда жил небогатый дворянин Дубровин. Умеренностью, хозяйством он заменял в быту своем недостаток роскоши. Сводил расходы с приходами, любил жену и ежегодно умножающееся семейство, – словом, был счастлив; но судьба позавидовала его счастью. Пошли неурожаи за неурожаями. Не получая почти никакого дохода и почитая долгом помогать своим крестьянам, он вошел в большие долги. Часть его деревушки была заложена одному скупому помещику, другую оттягивал у него беспокойный сосед, известный ябедник. Скупому не был он в состоянии заплатить своего долга; против дельца не мог поддержать своего права, – конечно, бесспорного, но скудного наличными доказательствами. Заимодавец протестовал вексель, проситель с жаром преследовал дело, и бедному Дубровину приходило до зареза.
   Всего нужнее было заплатить долг; но где найти деньги? Не питая никакой надежды, Дубровин решился, однако ж, испытать все способы к спасению. Он бросился по соседям, просил, умолял; но везде слышал тот же учтивый, а иногда и неучтивый отказ. Он возвратился домой с раздавленным сердцем.
   Утопающий хватается за соломинку. Несмотря на свое отчаяние, Дубровин вспомнил, что между соседями не посетил одного, – правда, ему незнакомого, но весьма богатого помещика. Он у него не был, и тому причиною было не одно незнакомство. Опальский (помещик, о котором идет дело) был человек отменно странный. Имея около полутора тысяч душ, огромный дом, великолепный сад, имея доступ ко всем наслаждениям жизни, он ничем не пользовался. Пятнадцать лет тому назад он приехал в свое поместье, но не заглянул в свой богатый дом, не прошел по своему прекрасному саду, ни о чем не расспрашивал своего управителя. Вдали от всякого жилья, среди обширного дикого леса, он поселился в хижине, построенной для лесного сторожа. Управитель, без его приказания и почти насильно, пристроил к ней две комнаты, которые с третьею, прежде существовавшею, составили его жилище. В соседстве были о нем разные толки и слухи. Многие приписывали уединенную жизнь его скупости. В самом деле, Опальский не проживал и тридцатой части своего годового дохода, питался самою грубою нищею и пил одну воду; но в то же время он вовсе не занимался хозяйством, никогда не являлся на деревенские работы, никогда не поверял своего управителя, – к счастию, отменно честного человека. Другие довольно остроумно заключили, что, отличаясь образом жизни, он отличается и образом мыслей, и подозревали его дерзким философом, вольнодумным естествоиспытателем, тем более что, по слухам, не занимаясь лечением, он то и дело варил неведомые травы и коренья, что в доме его было два скелета и страшный желтый череп лежал на его столе. Мнению их противоречила его набожность: Опальский не пропускал ни одной церковной службы и молился с особенным благоговением. Некоторые люди, и в том числе Дубровин, думали, однако ж, что какая-нибудь горестная утрата, а может быть, и угрызения совести были причиною странной жизни Опальского.
   Как бы то ни было, Дубровин решился к нему ехать. «Прощай, Саша! – сказал он со вздохом жене своей, – еще раз попробую счастья», – обнял ее и сел в телегу, запряженную тройкою.
   Поместье Опальского было верстах в пятнадцати от деревушки Дубровина; часа через полтора он уже ехал лесом, в котором жил Опальский. Дорога была узкая и усеяна кочками и пнями. Во многих местах не проходила его тройка, и Дубровин был принужден отпрягать лошадей. Вообще нельзя было ехать иначе, как шагом. Наконец он увидел отшельническую обитель Опальского.
   Дубровин вошел. В первой комнате не было никого. Он окинул ее глазами и удостоверился, что слухи о странном помещике частью были справедливы. В углах стояли известные скелеты, стены были обвешаны пуками сушеных трав и кореньев, на окнах стояли бутыли и банки с разными настоями. Некому было о нем доложить: он решился войти в другую комнату, отворил двери и увидел пожилого человека в изношенном халате, сидящего к нему задом и глубоко занятого каким-то математическим вычислением.
   Дубровин догадался, что это был сам хозяин. Молча стоял он у дверей, ожидая, чтобы Опальский кончил или оставил свою работу; но время проходило, Опальский не прерывал ее. Дубровин нарочно закашлял, но кашель его не был примечен. Он шаркал ногами, – Опальский не слышал его шарканья. Бедность застенчива. Дубровин находился в самом тяжелом положении. Он думал, думал и, ни на что не решаясь, вертел на руке своей перстень; наконец уронил его, хотел подхватить на лету, но только подбил, и перстень, перелетев через голову Опальского, упал на стол перед самым его носом.
   Опальский вздрогнул и вскочил с своих кресел. Он глядел то на перстень, то на Дубровина и не говорил ни слова. Он взял со стола перстень, с судорожным движением прижал его к своей груди, остановив на Дубровине взор, выражавший попеременно торжество и опасение. Дубровин глядел на него с замешательством и любопытством. Он был высокого роста; редкие волосы покрывали его голову, коей обнаженное темя лоснилось; живой румянец покрывал его щеки; он в одно и то же время казался моложав и старообразен. Прошло еще несколько мгновений. Опальский опустил голову и казался погруженным в размышление; наконец сложил руки, поднял глаза к небу; лицо его выразило глубокое смирение, беспредельную покорность. «Господи, да будет воля твоя!» – сказал он. «Это ваш перстень, – продолжал Опальский, обращаясь к Дубровину, – и я вам его возвращаю… Я мог бы не возвратить его… что прикажете?»
   Дубровин не знал, что думать: но, собравшись с духом, объяснил ему свою нужду, прибавя, что в нем его единственная надежда. «Вам надобно десять тысяч, – сказал Опальский, – завтра же я вам их доставлю; что вы еще требуете?»
   «Помилуйте, – вскричал восхищенный Дубровин, – что я могу еще требовать? Вы возвращаете мне жизнь неожиданным вашим благодеянием. Как мало людей вам подобных! Жена, дети опять с хлебом; я, она до гробовой доски будем помнить…»
   «Вы ничем мне не обязаны, – прервал Опальский. – Я не могу отказать вам ни в какой просьбе. Этот перстень (тут лицо его снова омрачилось)… этот перстень дает вам беспредельную власть надо мною… Давно не видал я этого перстня… Он был моим… но что до этого? Ежели я вам более не нужен, позвольте мне докончить мою работу: завтра я к вашим услугам».
   Едучи домой, Дубровин был в неописанном волненьи. Неожиданная удача, удача, спасающая его от неизбежной гибели, конечно, его радовала, но некоторые слова Опальского смутили его сердце. «Что это за перстень? – думал он. – Некогда принадлежал он Опальскому; мне подарила его жена моя. Какие сношения были между нею и моим благодетелем? Она его знает! Зачем же всегда таила от меня это знакомство? Когда она с ним познакомилась?» Чем он более думал, тем он становился беспокойнее; все казалось странным и загадочным Дубровину.
   «Опять отказ? – сказала бедная Александра Павловна, видя мужа своего, входящего с лицом озабоченным и пасмурным. – Боже! что с нами будет!» Но, не желая умножить его горести: «Утешься, – прибавила она голосом более мирным, – бог милостив, может быть, мы получим помощь, откуда не чаем».
   «Мы счастливее, нежели ты думаешь, – сказал Дубровин. – Опальский дает десять тысяч… Все слава богу».
   «Слава богу? отчего же ты так печален?»
   «Так, ничего… Ты знаешь этого Опальского?»
   «Знаю, как ты, по слухам… но ради бога…»
   «Но слухам… только по слухам. Скажи, как достался тебе этот перстень?»
   «Что за вопросы! Мне подарила его моя приятельница Анна Петровна Кузмина, которую ты знаешь: что тут удивительного?»
   Лицо Александры Павловны было так спокойно, голос так свободен, что все недоумения Дубровина исчезли. Он рассказал жене своей все подробности своего свидания с Опальским, признался в невольной тревоге, наполнившей его душу, и Александра Павловна, посердясь немного, с ним помирилась. Между тем она сгорала любопытством. «Непременно напишу к Анне Петровне, – сказала она. – Какая скрытная! никогда не говорила мне об Опальском. Теперь поневоле признается, видя, что мы знаем уже половину тайны».
   На другой день, рано поутру, Опальский сам явился к Дубровину, вручил ему обещанные десять тысяч и на все выражения его благодарности отвечал вопросом: «Что еще прикажете?»
   С этих пор Опальский каждое утро приезжал к Дубровину, и «что прикажете» было всегда его первым словом. Благодарный Дубровин не знал, как отвечать ему, наконец привык к этой странности и не обращал на нее внимания. Однако ж он имел многие случаи удостовериться, что вопрос этот не был одною пустою поговоркою. Дубровин рассказал ему о своем деле, и на другой же день явился к нему стряпчий и подробно осведомился о его тяжбе, сказав, что Опальский велел ему хлопотать о ней. В самом деле, она в скором времени была решена в пользу Дубровина.
   Дубровин прогуливался однажды с женою и Опальским по небольшому своему поместью. Они остановились у рощи над рекою, и вид на деревни, по ней рассыпанные, на зеленый луг, расстилающийся перед нею на необъятное пространство, был прекрасен. «Здесь бы, по-настоящему, должно было построить дом, – сказал Дубровин, – я часто об этом думаю. Хоромы мои плохи, кровля течет, надо строить новые, и где же лучше?» – На другое утро крестьяне Опальского начали свозить лес на место, избранное Дубровиным, и вскоре поднялся красивый, светлый домик, в который Дубровин перешел с своим семейством.
   Не буду рассказывать, по какому именно поводу Опальский помог ему развести сад, запастись тем и другим: дело в том, что каждое желание Дубровина было тот же час исполнено.
   Опальский был как свой у Дубровиных и казался им весьма умным и ученым человеком. Он очень любил хозяина, но иногда выражал это чувство довольно странным образом. Например, сжимая руку облагодетельствованному им Дубровину, он говорил ему с умилением, от которого навертывались на глаза его слезы: «Благодарю вас, вы ко мне очень снисходительны!»
   Анна Петровна отвечала на письмо Александры Павловны. Она не понимала ее намеков, уверяла, что и во сне не видывала никакого Опальского, что перстень был подарен ей одною из ее знакомок, которой принес его дворовый мальчик, нашедший его на дороге. Таким образом, любопытство Дубровиных осталось неудовлетворенным.
   Дубровин расспрашивал об Опальском в его поместье. Никому не было известно, где и как он провел свою молодость; знали только, что он родился в Петербурге, был в военной службе, наконец, лишившись отца и матери, прибыл в свои поместья. Единственный крепостной служитель, находившийся при нем, скоропостижно умер дорогою, а наемный слуга, с ним приехавший и которого он тотчас отпустил, ничего об нем не ведал.
   Народные слухи были занимательнее. Покойный приходский дьячок рассказывал жене своей, что однажды, исповедуясь в алтаре, Опальский говорил так громко, что каждое слово до него доходило. Опальский каялся в ужасных преступлениях, в чернокнижестве; признавался, что ему от роду 450 лет, что долгая эта жизнь дана ему в наказание, и неизвестно, когда придет минута его успокоения. Многие другие были россказни, одни других замысловатее и нелепее; но ничто не объясняло таинственного перстня.
   Беспрестанно навещаемый Опальским, Дубровин почитал обязанностью навещать его по возможности столь же часто. Однажды, не застав его дома (Опальский собирал травы в окрестности), он стал перебирать лежащие на столе его бумаги. Одна рукопись привлекла его внимание. Она содержала в себе следующую повесть:
   «Антонио родился в Испании. Родители его были люди знатные и богатые. Он был воспитан в гордости и роскоши; жизнь могла для него быть одним долгим праздником… Две страсти – любопытство и любовь – довели его до погибели.
   Несмотря на набожность, в которой его воспитывали, на ужас, внушаемый инквизицией (это было при Филиппе II), рано предался он преступным изысканиям: тайно беседовал с учеными жидами, рылся в кабалистических книгах долго, безуспешно; наконец край завесы начал перед ним приподыматься.
   Тут увидел он в первый раз донну Марию, прелестную Марию, и позабыл свои гадания, чтобы покориться очарованию ее взоров. Она заметила любовь его и сначала казалася благосклонною, но мало-помалу стала холоднее и холоднее. Антонио был в отчаянии, и оно дошло до исступления, когда он уверился, что другой, а именно дон-Педро де-ла-Савина, владел ее сердцем. С бешенством упрекал он Марию в ее перемене. Она отвечала одними шутками; он удалился, но не оставил надежды обладать ею.
   Он снова принялся за свои изыскания, испытывал все порядки магических слов, испытывал все чертежи волшебные, приобщал к показаниям ученых собственные свои догадки, и упрямство его наконец увенчалось несчастным успехом. Однажды вечером, один в своем покое, он испытывал новую магическую фигуру. Работа приходила к концу; он провел уже последнюю линию: напрасно!.. фигура была недействительна. Сердце его кипело досадою. С горькою внутреннею усмешкою он увенчал фигуру свою бессмысленным своенравным знаком. Этого знака недоставало… Покой его наполнился странным жалобным свистом. Антонио поднял глаза… Легкий прозрачный дух стоял перед ним, вперив на него тусклые, но пронзительные свои очи.
   «Чего ты хочешь?» – сказал он ему голосом тихим и тонким, но от которого кровь застыла в его сердце и волосы стали у него дыбом. Антонио колебался, но Мария предстала ему со всеми своими прелестями, с лицом приветливым, с глазами, полными любовию… Он призвал всю свою смелость. «Хочу быть любим Мариею», – отвечал он голосом твердым.
   «Можешь, но с условием».
   Антонио задумался. «Согласен! – сказал он наконец, – но для меня этого мало. Хочу любви Марии, но хочу власти и знания: тайна природы будет мне открыта?»
   «Будет, – отвечал дух. – Следуй за своею тенью». Дух исчез. Антонио встал. Тень его чернела у дверей. Двери отворились: тень пошла, – Антонио за нею.
   Антонио шел как безумный, повинуясь безмолвной своей путеводительнице. Она привела его в глубокую уединенную долину и внезапно слилась с ее мраком. Все было тихо, ничто не шевелилось… Наконец земля под ним вздрогнула… Яркие огни стали вылетать из нее одни за другими; вскоре наполнился ими воздух: они метались около Антонио, метались миллионами; но свет их не разогнал тьмы, его окружающей. Вдруг пришли они в порядок и бесчисленными правильными рядами окружили его на воздухе. «Готов ли ты?» – вопросил его голос, выходящий из-под земли. «Готов», – отвечал Антонио.
   Огненная купель пред ним возникла. За нею поднялся безобразный бес в жреческом одеянии. По правую свою руку он увидел огромную ведьму, по левую – такого же демона.
   Как описать ужасный обряд, совершенный над Антонио, эту уродливую насмешку над священнейшим из обрядов! Ведьма и демон занимали место кумы и кума, отрекаясь за неофита Антонио от бога, добра и спасения; адский хохот раздавался по временам вместо пения; страшны были знакомые слова спасения, превращенные в заклятия гибели. Голова кружилась у Антонио; наконец прежний свист раздался; все исчезло. Антонио упал в обморок, утро возвратило ему память, он взглянул на божий мир – глазами демона: так он постигнул тайну природы, ужасную, бесполезную тайну; он чувствовал, что все ему ведомо и подвластно, и это чувство было адским мучением. Он старался заглушить его, думая о Марии.
   Он увидел Марию. Глаза ее обращались к нему с любовию; шли дни, и скорый брак должен был их соединить навеки.
   Лаская Марию, Антонио не оставлял свои кабалистические занятия; он трудился над составлением талисмана, которым хотел укрепить свое владычество над жизнью и природой: он хотел поделиться с Марией выгодами, за которые заплатил душевным спасением, и вылил этот перстень, впоследствии послуживший ему наказанием, быть может легким в сравнении с его преступлениями.
   Антонио подарил его Марии; он ей открыл тайную его силу. «Отныне нахожусь я в совершенном твоем подданстве, – сказал он ей: – как все земное, я сам подвластен этому перстню; не употребляй во зло моей доверенности; люби, о люби меня, моя Мария».
   Напрасно. На другой же день он нашел ее сидящею рядом с его соперником. На руке его был магический перстень. «Что, проклятый чернокнижник, – закричал дон-Педро, увидя входящего Антонио: – ты хотел разлучить меня с Марией, но попал в собственные сети. Вон отсюда! жди меня в передней!»
   Антонио должен был повиноваться. Каким унижением подвергнул его дон-Педро! Он исполнял у него самые тяжелые рабские службы. Мария стала супругою его повелителя. Одно горестное утешение оставалось Антонио: видеть Марию, которую любил, несмотря на ужасную ее измену. Дон-Педро это заметил. «Ты слишком заглядываешься на жену мою, – сказал он. – Присутствие твое мне надоело: я тебя отпускаю». Удаляясь, Антонио остановился у порога, чтобы еще раз взглянуть на Марию. «Ты еще здесь? – закричал дон-Педро: – ступай, ступай, не останавливайся!»
   Роковые слова! Антонио пошел, но не мог уже остановиться; двадцать раз в продолжение ста пятидесяти лет обошел он землю. Грудь его давила усталость; голод грыз его внутренность. Антонио призывал смерть, но она была глуха к его молениям; Антонио не умирал, и ноги его все шагали. «Постой!» – закричал ему наконец какой-то голос. Антонио остановился, к нему подошел молодой путешественник. «Куда ведет эта дорога?» – спросил он его, указывая направо рукой, – на которой Антонио увидел свой перстень. «Туда-то…» – отвечал Антонио. «Благодарю», – сказал учтиво путешественник и оставил его. Антонио отдыхал от полуторавекового похода, но скоро заметил, что положение его не было лучше прежнего: он не мог ступить с места, на котором остановился. Вяла трава, обнажались деревья, стыли воды, зимние снега падали на его голову, морозы сжимали воздух, – Антонио стоял неподвижно. Природа оживлялась, у ног его таял снег, цвели луга, жаркое солнце палило его темя… Он стоял, мучился адскою жаждою, и смерть не прерывала его мучения. Пятьдесят лет провел он таким образом. Случай освобождал его от одной казни, чтоб подвергнуть другой, тягчайшей. Наконец…»
   Здесь прерывалась рукопись. Всего страннее было сходство некоторых ее подробностей с народными слухами об Опальском. Дубровин нисколько не верил колдовству. Он терялся в догадках. «Как я глуп, – подумал он напоследок: – это перевод какой-нибудь из этих модных повестей, в которых чепуху выдают за гениальное своенравие».
   Он остался при этой мысли; прошло несколько месяцев. Наконец Опальский, являвшийся ежедневно к Дубровину, не приехал в обыкновенное свое время. Дубровин послал его проведать. Опальский был очень болен.
   Дубровин готовился ехать к своему благодетелю, но в ту же минуту остановилась у крыльца его повозка.
   «Марья Петровна, вы ли это? – вскричала Александра Павловна, обнимая вошедшую, довольно пожилую женщину. – Какими судьбами?»
   «Еду в Москву, моя милая, и, хотя ты 70 верст в стороне, заехала с тобой повидаться. Вот тебе дочь моя, Дашенька, – прибавила она, указывая на пригожую девицу, вошедшую вместе с нею. – Не узнаешь? ты оставила ее почти ребенком. Здравствуйте, Владимир Иванович, привел бог еще раз увидеться!»
   Марья Петровна была давняя дорогая приятельница Дубровиных. Хозяева и гости сели. Стали вспоминать старину; мало-помалу дошли и до настоящего. «Какой у вас прекрасный дом, – сказала Марья Петровна, – вы живете господами». – «Слава богу! – отвечала Александра Павловна, – а чуть было не пошли по миру. Спасибо этому доброму Опальскому». – «И моему перстню», – прибавил Владимир Иванович. «Какому Опальскому? какому перстню? – вскричала Марья Петровна. – Я знала одного Опальского; помню и перстень… Да нельзя ли мне его видеть?»
   Дубровин подал ей перстень. «Тот самый, – продолжала Марья Петровна: – перстень этот мой, я потеряла его тому назад лет восемь… О, этот перстень напоминает мне много проказ! Да что за чудеса были с вами?» Дубровин глядел на нее с удивлением, но передал ей свою повесть в том виде, в каком мы представляем ее нашим читателям. Марья Петровна помирала со смеху.
   Все объяснилось. Марья Петровна была донна Мария, а сам Опальский, превращенный из Антона в Антонио, страдальцем таинственной повести. Вот как было дело: полк, в котором служил Опальский, стоял некогда в их околотке. Марья Петровна была в то время молодой прекрасной девицей. Опальский, который тогда уже был несколько слаб головою, увидел ее в первый раз на святках одетою испанкой, влюбился в нее и даже начинал ей нравиться, когда она заметила, что мысли его были не совершенно здравы: разговор о таинствах природы, сочинения Эккартсгаузена навели Опальского на предмет его помешательства, которого до той поры не подозревали самые его товарищи. Это открытие было для него пагубно. Всеобщие шутки развили несчастную наклонность его воображения; но он совершенно лишился ума, когда заметил, что Марья Петровна благосклонно слушает одного из его сослуживцев, Петра Ивановича Савина (дон-Педро де-ла-Савина), за которого она потом и вышла замуж. Он решительно предался магии. Офицеры и некоторые из соседственных дворян выдумали непростительную шутку, описанную в рукописи: дворовый мальчик явился духом, Опальский до известного места в самом деле следовал за своею тенью. На это употребили очень простой способ: сзади его несли фонарь. Марья Петровна в то время была довольно ветрена и рада случаю посмеяться. Она согласилась притвориться в него влюбленною. Он подарил ей свой таинственный перстень; посредством его разным образом издевались над бедным чародеем: то посылали его верст за двадцать пешком с каким-нибудь поручением, то заставляли простоять целый день на морозе; всего рассказывать не нужно: читатель догадается, как он пересоздал все эти случаи своим воображением и как тяжелые минуты казались ему годами. Наконец Марья Петровна над ним сжалилась, приказала ему выйти в отставку, ехать в деревню и в ней жить как можно уединеннее.
   «Возьмите же ваш перстень, – сказал Дубровин: – с чужого коня и среди грязи долой». – «И, батюшка, что мне в нем?» – отвечала Марья Петровна. «Не шутите им, – прервала Александра Павловна, – он принес нам много счастья: может быть, и с вами будет то же». – «Я колдовству не верю, моя милая, а ежели уже на то пошло, отдайте его Дашеньке: ее беде одно чудо поможет».
   Дубровины знали, в чем было дело: Дашенька была влюблена в одного молодого человека, тоже страстно в нее влюбленного, но Дашенька была небогатая дворяночка, а родные его не хотели слышать об этой свадьбе; оба равно тосковали, а делать было нечего.
   Тут прискакал посланный от Опальского и сказал Дубровину, что его барин желает как можно скорее его видеть. «Каков Антон Исаич?» – спросил Дубровин. – «Слава богу, – отвечал слуга: – вчера вечером и даже сегодня утром было очень дурно, но теперь он здоров и спокоен».
   Дубровин оставил своих гостей и поехал к Опальскому. Он нашел его лежащего в постели. Лицо его выражало страдание, но взор был ясен. Он с чувством пожал руку Дубровина: «Любезный Дубровин, – сказал он ему, – кончина моя приближается: мне предвещает ее внезапная ясность моих мыслей. От какого ужасного сна я проснулся!.. Вы, верно, заметили расстройство моего воображения… Благодарю вас: вы не употребили его во зло, как другие, – вы утешили вашею дружбою бедного безумца!..»
   Он остановился, и заметно было, что долгая речь его утомила: «Преступления мои велики, – продолжал он после долгого молчания. – Так! хотя воображение мое было расстроено, я ведал, что я делаю: я знаю, что я продал вечное блаженство за временное… Но и мечтательные страдания мои были велики! Их возложит на весы свои бог милосердый и праведный».
   Вошел священник, за которым было послано в то же время, как и за Дубровиным. Дубровин оставил его наедине с Опальским.
   «Он скончался, – сказал священник, выходя из комнаты, – но успел совершить обязанность христианина. Господи, приими дух его с миром!»
   Опальский умер. По истечении законного срока пересмотрели его бумаги и нашли завещание. Не имея наследников, он отдал имение свое Дубровину, то называя его по имени, то означая его владетелем такого-то перстня; словом, завещание было написано таким образом, что Дубровин и владетель перстня могли иметь бесконечную тяжбу.
   Дубровины и Дашенька, тогдашняя владетельница перстня, между собой не ссорились и разделили поровну неожиданное богатство. Дашенька вышла замуж по выбору сердца и поселилась в соседстве Дубровиных. Оба семейства не забывают Опальского, ежегодно совершают по нем панихиду и молят бога помиловать душу их благодетеля.

1831

Вехи жизни и творчества Е. А. Боратынского

   (все даты, кроме дат рождения и смерти Е. А. Боратынского, а также относящихся ко времени его пребывания вне России, даны только по старому стилю; при составлении использовались разыскания С. Г. Бочарова, Е. Н. Лебедева, А. М. Пескова, К. В. Пигарёва, Л. Г. Фризмана, других исследователей)
   1800. 2 марта (19 февраля). В имении Вяжля Кирсановского уезда Тамбовской губернии родился Евгений Абрамович Боратынский, первенец в семье.
   Отец, Абрам Андреевич (1767 или 1768–1810), генерал-лейтенант, сподвижник Павла I, попавший в опалу в 1798 году. С тех пор вел жизнь помещика, отца большого семейства.
   Мать, Александра Федоровна, урожденная Черепанова (1777–1853), дочь подполковника; была выпущена из Института благородных девиц при Смольном монастыре с высшей наградой – шифром и определена фрейлиной императрицы Марии Феодоровны.
   Кроме Евгения, в семье были дети: София (1801–1844), Ираклий (1802–1859), Лев (1805–1858), Федор (1806–1807), Сергей (1807–1866), Наталья (1809–1856), Варвара (1810–1891).
   Род Боратынских восходит к Дмитрию Божедару (ум. ок. 1370), владельцу замка Боратын (Богом ратуемый), находившегося на территории нынешнего Бродовского района Львовской области Украины. Его потомок, Иван Боратынский (ум. 1708) в 1660-е годы поступил на службу к царю Алексею Михайловичу, перейдя из католичества в православие.
   1803–1804. А. А. Боратынский строит новый дом в Маре – центральной усадьбе обширного имения Вяжля (уничтожена в 1930-е годы).
   1808. В связи с эпидемией чумы в Саратовской губернии семейство Боратынских покидает Мару. Живут у родственников в Бельском уезде Смоленской губернии.
   1809. Боратынские переезжают в Москву.
   1810. 24 марта. Кончина А. А. Боратынского. Евгений и Ираклий Боратынские зачислены в Пажеский корпус с правом оставаться в семье.
   1812. В Петербурге Евгений Боратынский отдан в частный пансион для подготовки к учению в Пажеском корпусе. – 9 октября помещен в Пажеский корпус пансионером на собственное содержание в младший, четвертый класс.
   1816. Февраль. Боратынский с товарищами совершает кражу в доме отца своего соученика (см. в книге письмо Боратынского 1823 года к Жуковскому) и по повелению императора Александра I исключается из Пажеского корпуса с запрещением вступать в какую-либо иную военную или статскую службу, кроме солдатской. При этом Боратынский был лишен права получить дворянское свидетельство, то есть оставался дворянином, но без документа об этом.
   1817. Написано первое известное стихотворение Боратынского на русском языке – «Хор, петый в день именин дядиньки…».
   1818. Продолжает стихотворные опыты.
   1819. Февраль. В Петербурге определен рядовым в лейбгвардейский Егерский полк. В конце февраля в журнале «Благонамеренный» (Ч. 5. № 4) первая публикация Боратынского – мадригал «Пожилой женщине и все еще прекрасной»; подписан: Е. Б. В течение года продолжает публиковать стихотворения, некоторые под своим полным именем.
   1820. Январь. Для восстановления в правах переводится из гвардейского полка в армейский – унтер-офицером в Нейшлотский пехотный полк, расквартированный в Финляндии. В конце января после рассмотрения стихотворений Боратынского он заочно принят в члены-корреспонденты Вольного общества любителей российской словесности.
   1821. 28 марта. Боратынский заочно переведен в действительные члены Вольного общества любителей российской словесности.
   1822. С 21 сентября до 1 января 1823 года находится в отпуске.
   1824. Октябрь. В Гельсингфорсе (ныне Хельсинки) знакомится с Аграфеной Федоровной Закревской (урожденная графиня Толстая), знаменитой красавицей, женой А. А. Закревского, тогдашнего финляндского генерал-губернатора и командира Отдельного Финляндского корпуса. Встречей с ней вдохновлены поэма «Бал», стихотворения.
   1825. 21 апреля. После долголетних хлопот, при непосредственной поддержке А. А. Закревского, произведен в прапорщики. – 27 декабря в Москве подает прошение об отставке по болезни (ревматизм левой ноги и «боль груди»).
   1826. 31 января. Николай I подписывает указ об отставке Боратынского. – Между 9 и 14 февраля в Петербурге выходит первая книга Боратынского – «Эда, финляндская повесть, и Пиры, описательная поэма». – 9 июня в Москве венчается с Настасьей Львовной Энгельгардт (1804–1860), дочерью полковника в отставке.
   В браке девять детей: Александра (1827–1874), Екатерина (1828–1829), Лев (1829–1906), Мария (1831–?), Дмитрий (1832–1869), София (конец 1833 – нач. 1834–1838), Николай (1835–1898), Юлия (1837–1873), Зинаида (1839 – ум. после 1916).
   1827. 28 марта в Москве цензура дает разрешение на печатание книги «Стихотворения Евгения Баратынского». В конце сентября книга выходит.
   1828. 24 января в Москве принят на службу в Межевую канцелярию. По существу, на службе он только числился. 26 июля 1831 года по его прошению был уволен в отставку в чине губернского секретаря (по Табели о рангах 12-й класс, соответствующий чину подпоручика). – Летом 1828 года живет в подмосковной усадьбе Энгельгардтов – Муранове. – К середине декабря поступает в продажу изданная в Петербурге книга – «Две повести в стихах» (переплетенные вместе «Бал» Боратынского и «Граф Нулин» Пушкина).
   1829. 20 марта. Боратынский и Пушкин избраны в члены московского Английского клуба.
   1830. В октябре – ноябре Пушкин в Болдино делает набросок статьи о Боратынском: «Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален, ибо мыслит. <…> Время ему занять степень, ему принадлежащую, и стать подле Жуковского и выше певца Пенатов и Тавриды» (то есть Батюшкова).
   1831. В апреле в Москве выходит книга «Наложница. Сочинение Е. Боратынского». Поэме предпослано большое предисловие. Позднее, с поправками, без предисловия, под заглавием «Цыганка» вошла в стихотворный сборник Боратынского 1835 года. Последняя редакция поэмы сделана в 1842 году.
   1832. 29 января. В Москве выходит журнал «Европеец» (№ 2) с повестью Боратынского «Перстень».
   1833. 7 марта в Петербурге дано цензурное разрешение изданию книги «Стихотворения Евгения Баратынского».
   1835. В апреле выходит сборник «Стихотворения Евгения Баратынского» в двух частях (стихотворения; поэмы), представляющий, за небольшими исключениями, полное собрание стихотворных произведений Боратынского.
   1837. 29 января. Смерть А. С. Пушкина. Узнав об этом, Боратынский плакал. Есть свидетельства, что на некоторое время он предался пьянству.
   1836–1842. Боратынский отдает много сил и времени своему растущему семейству; делает собственный проект и руководит строительством нового дома в Муранове (ныне Музей-усадьба Е. А. Боратынского и Ф. И. Тютчева); занимается мурановским лесным хозяйством.
   1842. Вторая половина мая. В Москве выходит книга «Сумерки. Сочинение Евгения Боратынского» (вариант заглавия на представленном в цензуру экземпляре – «Сон зимней ночи» – был зачеркнут). В эти же дни в Москве выходят «Похождения Чичикова, или Мертвые души» Гоголя.
   1843. В сентябре Боратынский, его жена и трое детей Александра, Лев и Николай выезжают на дилижансе в заграничное путешествие. Четверо других детей остаются на попечении родственников в Петербурге. Семья через Кенигсберг и Берлин отправилась в Лейпциг, Дрезден, Франкфурт-на-Майне, Майнц, Кельн, Брюссель, Париж… Ехали на почтовых, по железной дороге, по Рейну. С ноября до марта 1844 года живут в Париже.
   1844. В марте Боратынские через Францию едут в Марсель, оттуда на пироскафе по Средиземному морю в Неаполь. С конца апреля живут в Неаполе. – 10 июля (28 июня). Заболевает Настасья Львовна. – 11 июля (29 июня). В четверть седьмого утра Евгений Абрамович Боратынский скоропостижно скончался.
   «Жена его была больна, и накануне доктор настаивал на необходимости пустить ей кровь. Это так встревожило Баратынского, что к ночи он сам занемог, а на другой день рано утром его не стало. Летом 1845 года тело поэта, в кипарисовом гробе, привезено морем из Неаполя в С. Петербург. Оно предано земле на новом кладбище Александро-Невского монастыря, близ гробницы Гнедича, в присутствиии семейства покойного и нескольких его приятелей: кн. П. А. Вяземского, П. А. Плетнева, кн. В. Ф. Одоевского и др. На памятнике, воздвигнутом его вдовою, изображены в медальоне черты его с следующею надписью из его стихотворения «Отрывок»:

     В смиреньи сердца надо верить
     И терпеливо ждать конца».

Н.В. Путята

Евгений Боратынский Не искушай меня без нужды