Лидия Чарская
Особенная

Глава I

   На дебаркадере [1 - Дебаркадер – крытая платформа железнодорожной станции.] вокзала царила обычная сутолока, предшествующая приходу каждого поезда. Ежеминутно к краю платформы подходили мужские и женские фигуры – со смутной надеждой увидеть вдали огненные глаза локомотива; слышалась полная волнения, то обрывающаяся на полуслове, то неожиданно возобновляющаяся речь…
   Все беспокойны… Все сердца наполнены одним и тем же желанием – скорее бы встретить, дождаться, увидеть…
   Прохладный августовский денек хмурился и грозил встретить тучами и дождем вернувшихся на родину путешественников. Серое небо вяло и как бы нехотя смотрело на землю. Утренний ветерок пронизывал тело неприятным колючим холодом. Все было до крайности скучно, серо и пусто в природе этим уже почти осенним утром.
   Невысокая, элегантно одетая дама под темной вуалеткой [2 - Вуалетка – короткая вуаль.] стояла неподалеку от вокзального колокола и, не отрываясь, смотрела в туманную серую даль, откуда должен был вынырнуть заграничный поезд. Вот она нетерпеливо сдернула вуалетку, мешавшую ей смотреть. Из-под загнутой сбоку фетровой шляпы выглянуло красивое, еще молодое обеспокоенное лицо. Живые, полные блеска серые глаза смотрели ясно. Яркие губы были полуоткрыты и временами вздрагивали от волнения.
   Трудно сказать, сколько ей было лет; ее лицо было изменчиво; оно то улыбалось – молодо, весело и беззаботно, – то хмурилось и как-то разом, в один миг, старело. Дама волновалась, это было видно по всему.
   – Боже мой! Скоро ли? – чуть слышно сорвалось с ее губ, и глаза ее вновь настойчиво впились в серую пелену утреннего тумана.
   – Поезд! Поезд идет! – послышался за ее спиной чей-то нервно вибрирующий голос.
   Дама вздрогнула и подалась вперед. Действительно, вдали показались два огонька, прорезавшие серый туман. Но как они еще далеко!.. Чуть приметно, бледно мерцают они вдали. Озноб нервного напряжения охватил даму. Ее сердце учащенно забилось, грудь под нарядной кружевной пелериной манто бурно вздымалась от прерывистого дыхания.
   – Господи! Когда же? – беззвучно произнесли ее дрожащие губы, и вся она замерла в мучительном ожидании приближающихся огненных точек. Вот они ближе… Ближе… Яснее… Вот уже можно различать медленно ползущее чугунное тело локомотива… Слава Богу, теперь уже скоро…
   Толпа встречающих бесшумно сосредоточилась у края платформы. Ни слов, ни возгласов больше не было слышно… Вот высокий полный субъект купеческого вида, с окладистой бородой, снял цилиндр и, вынув клетчатый фуляровый [3 - Фуля́р – легкая и тонкая шелковая ткань.] платок, вытирает им пот с лица, не отрывая в то же время жадного взора от приближающегося к дебаркадеру огромного чудовища. Какая-то маленькая старушка с моськой под мышкой суетливо топчется тут же, поминутно вздыхая. Подле нее девочка с глазами, полными мучительного ожидания, смотрит на огненные точки и чуть внятно шепчет что-то побелевшими губами. Вот еще и еще разные лица… Мария Александровна Карская (так звали красивую элегантную даму) смотрит на купца, на девочку и на старуху с моськой рассеянным взглядом человека, думающего о чем-то другом, и снова ее глаза обращаются к заветным фонарям локомотива. Теперь они уже совсем близко, тут, почти рядом…
   Наконец поезд подполз вплотную к платформе и остановился. Бесшумная толпа носильщиков метнулась к вагонам и моментально растворилась в темных недрах купе. Мария Александровна двинулась было за толпой встречающих, но вдруг, сообразив что-то, подалась назад и, подойдя к вокзальному колоколу, остановилась возле него. Отсюда она могла отлично видеть выходивших из вагонов пассажиров. Не отрывая от глаз лорнета, она, исполненная мучительного ожидания, смотрела туда, откуда вслед за носильщиками, нагруженными чемоданами, пледами, корзинами и сундучками, выходили вновь прибывшие. Слышались восклицания, шум приветствий, поцелуи, слезы и смех. Напряжение разом разрешилось…
   Мимо Карской шли теперь торжествующие, счастливые люди, об руку с теми, ради кого они сегодня приехали сюда. Вот идет толстый краснолицый купец, бросая вокруг себя радостные улыбки; с ним рядом – полная рыхлая женщина в маленькой шляпке, с добродушным лицом. Вот маленькая старушка с моськой и девочка ведут под руки красивого бледного, болезненного вида господина в безукоризненно сшитом дорожном костюме. Глаза старушки полны слез, но она не замечает их. И девочка тоже плачет – хорошими, счастливыми слезами.
   Что-то подступает к горлу Карской. Ей тоже хочется заплакать… Что-то сдавило ей грудь. Нервы напряглись до крайности. Ожидание становится почти нестерпимым. Ее глаза с тревогой перебегают с одного вагона на другой, тревожно впиваются в каждое новое лицо, появляющееся на платформе.
   – Да где же она? Где же? – бессвязно лепечут губы. – Её нет… Она не приехала… Со следующим поездом, значит? – и Карская готова уже бежать с расспросами по поводу прихода следующего поезда к стоящему неподалеку начальнику станции, готова расплакаться, как ребенок, но вдруг ее останавливает чей-то голос:
   – Мама!
   Карская вздрагивает, оборачивается с живостью девочки и во все глаза смотрит на ту, которая только что позвала ее.
   Перед ней высокая, стройная девичья фигурка в сером платье. Из-под дорожной шляпы выглядывает красивое юное личико. Что-то бесконечно милое, близкое, родное видится в нем Карской…
   Мария Александровна пытливо вглядывается в эти милые, дорогие ей черты, в большие яркие глаза девушки… И как будто теплая, сладкая волна разом захлестывает ее с головой…
   – Лика! Моя девочка! – шепчет она в порыве счастья.

Глава II

   – Так вот ты какая! Покажись! Дай мне посмотреть на тебя, – с восторженной гордостью говорит Мария Александровна, любуясь изящной фигуркой и прелестным личиком дочери.
   – Ах, что я! Вот вы, мама, – прелесть! Если бы вы только знали, какая вы прелесть! – лепечет Лика, любящим взором лаская мать. – И подумать только, я – ваша дочка, – добавляет она с наивным детским простодушием.
   И действительно, в своем радостном порыве моложавая Мария Александровна кажется старшей сестрой своей дочери. Сияющие глаза Карской ласково встречают горящий взгляд Лики.
   – О-о! Наконец-то, моя деточка, я дождалась тебя!.. – шепчет она, нежно прижимая к себе девушку.
   Град поцелуев служит ей ответом.
   – Как ты узнала меня? – помолчав минуту, все с той же сияющей, радостной улыбкой спрашивает она дочь, в то время как обе они, крепко прижавшись друг к другу, направляются к выходу из вокзала.
   – А ваш портрет, мама! Я с ним не расставалась ни на минуту… – серьезно, без улыбки отвечает Лика, и ее глаза загораются каким-то новым – тихим, глубоким – светом.
   – Милая девочка! – ласково шепчет Карская. – Я боялась, что ты не узнаешь меня, и потому написала, что буду ждать у колокола.
   – Ах, этого и не надо было! – горячо возразила Лика. – Я, как вышла из вагона, оглядела толпу и вдруг увидела: такая молодая, красивая… Чудесная!.. Ну, значит, моя мама!
   И она нежно поднесла руку матери к своим губам.
   – Лика, дитя мое, а твои вещи? – вдруг спохватилась Мария Александровна. – Я ведь не взяла с собой выездного, никого не взяла… Хотела первая увидеть мою девочку, одна увидеть, без посторонних, да! Я даже твоему папе… То есть отчиму… – запнулась она, – не позволила тебя встретить. Он только цветы прислал… Там, в карете.
   – Ах, мамочка! – и Лика покраснела от удовольствия и смущения.
   Румянец удивительно шел к ее милому личику. Марии Александровне казалось, что она грезит во сне, видя свою дочь такой прелестной. Она так боялась, так страшно боялась этой встречи…
   Оставив дочь десятилетней девочкой, она имела о ней весьма смутное представление и никак не ожидала найти в ней такое доброе, отзывчивое сердце и такую любовь к себе. А все оказалось совсем иначе… Нет, положительно Лика прелестна!.. И Карская с нескрываемым восхищением следила за тем, как молодая девушка позвала носильщика, вручила ему квитанцию от багажа, дала свой адрес и, приказав доставить вещи как можно скорее, снова обернулась к матери с той же счастливой улыбкой.
   – Откуда у тебя такие навыки, крошка? – изумленно обратилась к ней Мария Александровна.
   – О, это метод тети Зины! – засмеялась Лика. – Ведь моя тетя Зина не терпит беспомощности и разгильдяйства!
   – Но неужели ты ехала одна, Лика?
   – От Вены одна. Эта австриячка, Готтенбург, довезла меня до своего города, а там мы расстались. Но что вы так беспокоитесь, мамочка? Ведь я не маленькая! – с истинно детской гордостью заключила Лика.
   – Ты – прелесть! – улыбнулась Мария Александровна, с трудом удерживаясь от желания расцеловать это чудесное личико. – Однако едем, малютка, пора!
   Они вышли на вокзальную площадь. Кровный рысак, запряженный в маленькую каретку-купе, ждал их у крыльца.
   С легкостью птички Лика впорхнула в экипаж и тихо ахнула: великолепный букет белых роз посылал ей свой душистый привет из угла кареты.
   – Ах, какая роскошь! – прошептала девушка, погружая в цветы свое заалевшее личико.
   Но не один этот букет – все радовало и волновало ее сегодня: и серые петербургские улицы, и частые пешеходы, и встречные экипажи, и сами здания, так мало похожие на те венцы человеческого творчества, которые приходилось встречать Лике в Европе. Ведь все это было свое, русское, родное! Это была родина. Русь… Русь – с ее колокольными звонами, с ее снежными сугробами, с ее троечными бубенцами, с ее радушием, мягкостью и весельем… Русь – родная, святая, дивная Русь!
   Глаза Лики увлажнились. Она опустила окно каретки и с наслаждением вдыхала свежесть августовского утра. И ее глаза блестели, губы улыбались. Она – дома. Она у себя дома! В своей белой, родной, студеной стране, которую, несмотря на долгие восемь лет разлуки, помнила так хорошо!..
   – Какое счастье! Какое счастье, мамочка! – горячо вырвалось из груди молодой девушки…

Глава III

   Мария Александровна Зарюнина, или Мими, как ее называли в свете, рано осиротела и вскоре после смерти отца вышла замуж за его товарища и друга – пожилого, занимавшего видный пост генерала Горного. Это был рьяный, суровый и исполнительный служака – из доброго старого времени. Он женился на дочери своего товарища, хорошенькой Мими, из жалости к одинокой сиротке-девушке, знакомой ему с самого раннего детства и сумевшей тронуть сердце сурового воина своей печальной судьбой.
   Недолго, однако, наслаждался Горный своим счастьем. Через семь лет генерал неожиданно умер, оставив вдовой совсем еще молодую женщину с тремя детьми, из которых старшей, Ирине, было всего четыре года, сыну Анатолию полтора, а младшая – Лидия, или Лика, была в то время еще двухмесячным младенцем. Овдовев, Мария Александровна уехала с детьми в имение мужа, доставшееся ей в наследство вместе с крупным капиталом.
   Обрушившееся на нее несчастье было так неожиданно, что молодая женщина первое время не представляла себе, как она перенесет потерю. Мария Александровна не могла не уважать и не любить своего покойного мужа за его честность и доброту. Искренне оплакав супруга, она решила целиком посвятить себя воспитанию своих двух девочек и сына Толи, на которого возлагала самые смелые надежды.
   Но Мария Александровна была еще слишком молода, чтобы отказаться от привычной для нее светской жизни. Прожив три года в Нескучном, как называлось имение, она в конце концов не выдержала и, забрав подросшую детвору, вернулась в Петербург, где ее ждали выезды, балы и рауты [4 - Ра́ут – званый вечер, прием.], опера и друзья, которые с удовольствием приняли в свой круг молодую богатую вдовушку.
   К девочкам была приставлена сухая и чопорная англичанка, мисс Пинч, к Толе – веселый и жизнерадостный швейцарец, месье Колье. Дети мало заботили Марию Александровну: они получали прекрасный уход со стороны своих воспитателей. Только Лика постоянно тревожила мать. Девочка росла худеньким, болезненным и слабым ребенком, подверженным постоянным простудам. Никакие летние поездки к морю, в дачные места вроде Ораниенбаума или Сестрорецка не помогали ей. Год от года бедная Лика становилась все бледнее и прозрачнее. Мария Александровна пробовала возить ее на лето в Нескучное, жертвуя своими дачными удовольствиями.
   Но ничего не помогало. Здоровье Лики не улучшалось.
   И вот, как снег на голову, в семье Горных внезапно появилась приехавшая в Россию золовка Марии Александровны, Зинаида Владимировна Горная, родная сестра покойного генерала.
   Зинаида Владимировна в силу некоторых обстоятельств безвыездно проживала за границей, а на родине считала себя как бы гостьей. Это было удивительно доброе существо. Она щедрой рукой раздавала помощь нуждающимся, во многом отказывая себе. Открытая, честная и прямая, она представляла собой редкое, необычайное явление.
   Зинаида Владимировна неожиданно сменила цветущие долины и голубые озера Италии на холодный и суровый климат России. Прибыв в семью золовки, она прямо приступила к делу:
   – Сестра, отдайте мне Лику, – сказала она. – Я сделаю из нее здоровую, сильную девушку.
   Мария Александровна сначала ужаснулась:
   – Расстаться с Ликой? С этим бледным, хрупким ангелом? Ни за что на свете! Нет! Нет! Это ужасно!..
   – Тогда нечего было писать мне, что Лика слаба, больна, что Лика умирает, если вы не хотите спасти ее! – энергично отрезала тетя Горная и этим решила все: Лику отпустили с ней, причем надолго.
   Увозя Лику, новая воспитательница поставила ее матери строгое условие: не навещать дочь за границей, чтобы не растравлять хрупкий организм ребенка сильными впечатлениями и дать девочке возможность подняться и полностью окрепнуть в благоприятных условиях.
   Мария Александровна повздыхала, поплакала, но ради интересов дочери скрепя сердце согласилась на все.
   Десятилетняя Лика рассталась с семьей без особого сожаления. Мать она привыкла видеть только по утрам: Мария Александровна, занятая светом и выездами, посвящала детям слишком мало времени.
   С сухой, требовательной и как бы застывшей в своей английской невозмутимости мисс Пинч у Лики не было ничего общего; со старшей сестрой Ириной, почти точной копией той же мисс Пинч, еще меньше, а с Толей… Но Мария Александровна была против ее дружбы с братом, считая, что мальчик может дурно влиять на склад характера «барышни». Таким образом, Лика была одинока среди своей большой семьи…
   Восемь лет за границей промчались для Лики как во сне.
   Тетя Зина горячо привязалась к бледной хрупкой девочке.
   Зиму они жили в Париже, где к Лике ходили учителя, лето – в Италии, где-нибудь на побережье, у тихо плещущих, вечно голубых и вечно юных волн Адриатического моря.
   Ежемесячно из России приходили письма от матери, и Лика с радостью и затаенным смятением читала их…
   Лишенная присутствия матери, девочка унесла с собой за пределы России прелестный образ Марии Александровны. Если в детстве, у себя дома, в Петербурге, она чуждалась матери, этой блестящей обаятельной красавицы, то на далеком расстоянии, оторванная от нее, бледненькая Лика в своих детских грезах прочно, навсегда запечатлела этот образ. Немало способствовала этому и тетя Зина, постоянно беседовавшая с девочкой о ее далекой маме.
   Время шло. Лика подрастала. Вместе с трогательной любовью к Марии Александровне тетя Зина постаралась внушить Лике и любовь к ее родине – глубокую, бесконечную любовь; как и сама она горячо, всем сердцем любила Россию, так научила любить ее и свою юную воспитанницу.
   – Гляди, – гуляя как-то под сводами собора Святого Петра в Риме, неожиданно воскликнула тетя, хватая Лику за руку, – гляди! Если бы его к нам, в Россию нашу, перетащить! Вот было бы славно!
   Маленькая Лика, внимательно вслушиваясь в слова тетки, всем сердцем принимала милую, родную страну, хотя там, по словам тети Зины, все было далеко не так хорошо, как в культурных странах быстрыми шагами идущей вперед Европы.
   И в нежном сердечке маленькой девочки, способном горячо воспринимать любые добрые побуждения, впервые зародилась мысль: как хорошо было бы, если бы все эти чудесные, великолепные здания, все эти дворцы и музеи, наполненные чудесными произведениями искусства, можно было считать своими, русскими!
   Когда они с тетей Зиной, странствуя по Швейцарии, остановились как-то в одной бедной деревушке, Лика впервые заметила еще одно обстоятельство, заставившее ее глубоко вздохнуть и задуматься.
   Тетя Зина поманила какого-то крошечного мальчугана и спросила его, умеет ли он читать. Мальчик гордо взглянул на любопытную иностранку и ответил утвердительно.
   – Видишь! Видишь! – торжествуя, обратилась тетя Горная к Лике. – Все они здесь знают грамоту. Все! А у нас что? Сколько еще темных, безграмотных людей в России! Посещение школ в культурных странах должно быть обязательным! Это хоть отчасти рассеет мрак! А потом…
   Но тут тетя Зина как-то разом спохватилась, вспомнив, что пока далеко не все можно говорить племяннице, что она еще слишком молода.
   В четырнадцать лет у Лики обнаружился голос. Боясь за хрупкое здоровье девочки, Зинаида Владимировна стала, однако, исподволь учить Лику пению. Был приглашен учитель-итальянец, синьор Виталио, который начал знакомить девочку со своим любимым искусством.
   Это был удивительный человек, отдавший свои силы делу милосердия. Всю молодость он концертировал с благотворительными целями, а теперь целиком посвятил себя преподаванию музыки.
   – Если у меня окажется голос, я буду так же использовать его для милосердных дел! – сорвалось с губ пятнадцатилетней Лики во время одного из уроков.
   – Дитя мое! Дорогое дитя! – только и мог выговорить итальянец, до глубины души потрясенный этим чистым детским порывом. – Помните, что вы сказали, Лика! Это великие слова, моя милая девочка!
   – Да! Да! – восторженно воскликнула юная певица. – И не только теперь, и всегда так будет! О, синьор Виталио, и ты, тетя! Слышите ли? Я всегда… Всеми силами… Буду стараться сеять вокруг себя добро! Господи, если бы вы знали, как мне хорошо! Как я счастлива! Как все любят меня! Тетечка! Еще вчера синьор Виталио сказал, что у меня хороший голос. Господи, как мама обрадуется! Какое счастье! За что мне дано все это?..
   – Да, Лика, иметь хороший голос – огромное счастье! Господь дает его немногим избранным, дитя мое. Надо заслужить это благо, – почти молитвенно произнес старый учитель.
   – Я постараюсь заслужить его! – пылко воскликнула девочка. – Клянусь вам, я заслужу его! Вот тетя всегда говорит, что в нашей суровой стране мало солнца, что здесь больше мглы и само солнце так далеко в тучах, что все мы, как слепые, не видим его… Так надо же, чтобы оно светило и улыбалось и у нас, синьор Виталио! Тетя! Пусть и я, и другие, такие же, как я, молодые и сильные, стремятся к этому! Ведь если делать много добра, много хорошего и светлого, оно появится? Оно засияет, наше солнце? И будет хорошо и у нас, как и здесь, как и всюду? Скажи мне, тетя! Синьор Виталио! Скажите мне!
   – Дорогое дитя!.. – сквозь слезы вымолвила Горная и крепко обняла племянницу.
   А через год Лика уже выступала в благотворительном концерте в пользу неблагополучных русских, волей рока заброшенных сюда, на чужбину. Небольшая колония русских и все итальянское население городка, где они жили в то время, откликнулись на призыв молодой девушки, и каждый внес посильную помощь в это доброе дело. Вслед за тем Лика и ее учитель дали еще один концерт, уже в Милане, – в пользу неаполитанских рыбаков, пострадавших от наводнения.
   Синьор Виталио мог гордиться своей ученицей. Она обладала прекрасным голосом и прошла хорошую школу. Юная певица привела в восторг своих слушателей. Успех Лики превзошел все ожидания. Один из директоров итальянской оперы тут же предложил ей ангажемент, неслыханно выгодный для такой молоденькой исполнительницы. Но тетя Зина поблагодарила маэстро за высокую честь и увезла Лику к морю, где у нее была собственная крошечная вилла.
   В ту же осень тетка и племянница получили письмо, извещавшее о вторичном замужестве Марии Александровны. Она связала свою судьбу с человеком, занимавшим весьма высокое место в одном из министерств.
   А еще через год другое письмо матери перевернуло весь строй жизни юной девушки.
   Лику отзывали домой, в Россию.

Глава IV

   – Что это? Разве приехали? – девушка точно проснулась от своего зачарованного сна. Карета остановилась у Царскосельского вокзала. Носильщик предупредительно распахнул дверцу экипажа.
   – Ах, да! Ведь вы же еще на даче! – сообразила Лика и звонко рассмеялась своим по-детски искренним смехом.
   Мария Александровна не отрывая глаз следила за дочерью. Нет, право, с каждой минутой ей все больше и больше нравилась эта милая, ласковая, добрая, жизнерадостная девочка.
   Когда по настоянию своего нового мужа, Андрея Васильевича Карского, утверждавшего, что столь продолжительное отсутствие Лики может совсем отлучить девушку от семьи и родного дома, она решила выписать дочь, Мария Александровна, успевшая отвыкнуть от своей девочки, не без трепета думала об их будущей совместной жизни. Она знала резкий характер тети Зины и чуточку даже побаивалась ее, этой энергичной, быстроглазой, с легкой проседью в гладко зачесанных волосах женщины. Боялась насмешливости тети Зины, боялась ее строгого отношения к людям, боялась ее острых, но всегда чрезвычайно метких и справедливых суждений. Но больше всего она боялась влияния тетки на Лику. Мария Александровна опасалась, что и у дочери могут сложиться такие же резкие суждения, которые были бы странны для ее юных лет.
   И вот при первом же взгляде на добрую, нежную и мягкую Лику она поняла, что ошибалась. Мария Александровна сразу успокоилась и прогнала от себя напрасные страхи. Идя под руку с Ликой по платформе Царскосельского вокзала, она с гордым чувством счастливой матери отвечала на поклоны знакомых, и в то же время ее глаза говорили: «Не правда ли, как она хороша? Это – моя дочь! Моя Лика!»
   – Лика! Вот и наши! Они приехали встретить тебя из Павловска, – заметив вдали две знакомые мужские фигуры, радостно воскликнула Мария Александровна, нежно сжимая руку дочери.
   – Ах!
   Девушка ускорила шаг и почти бегом бросилась навстречу встречающим, но, внезапно сообразив, что это неудобно, остановилась, подалась назад и стояла теперь – с лицом, залитым краской смущения, – юная и прелестная.
   – Папа? – робко и застенчиво сорвалось с ее губ, когда перед ней склонилась высокая, представительная фигура безукоризненно одетого в легкий летний костюм мужчины, и она привстала на цыпочки, чтобы достать губами до его головы, с которой он, поклонившись, снял шляпу.
   – Папа! Как я рада! Можно я буду вас так называть?
   – Дорогая Лика! – Карский выпрямился, несколько раз подряд поцеловав нежные ручку и щечку падчерицы, и девушка смогла рассмотреть его выразительное, несколько усталое лицо с тщательно выхоленными баками и честными, суровыми, чуть прищуренными глазами.
   – Мы будем друзьями, не правда ли, Лика? – продолжал он. – Я так люблю, так уважаю вашу маму, а вы ее дочь – и этим сказано все!
   – О, Андрей! – вмешалась Мария Александровна. – Пожалуйста, говори Лике «ты» – она ведь совсем еще дитя.
   – Это само придет со временем, если, конечно, она позволит, – любезно улыбаясь, ответил отчим.
   – Лика, злая! А меня ты не узнаёшь?
   – Боже мой! Толя! Ты ведь Толя, правда?
   И Лика протянула обе руки молоденькому пажу, который во все глаза смотрел на сестру.
   Лика едва узнавала в этом миловидном, с черными усиками, молодом человеке братишку Толю, с которым она не раз, обманув бдительность мисс Пинч, потихоньку от старших играла в лошадки.
   – Толя, милый Толя! – и она несколько раз подряд поцеловала брата.
   – Постой! Постой! – с озабоченным видом остановил ее тот. – Дай рассмотреть тебя хорошенько!.. Ох, да какая же ты стала славненькая, сестренка! Настоящая красавица, совсем как мама, право, вот тебе раз!.. – и он шутливо развел руками.
   И действительно, Лика была очень хороша собой. Белоснежное личико с тонким породистым носиком, несколько припухлые розовые губки, большие, чистые серые глаза, мягко сияющие из-под темных, прихотливо изогнутых бровей, длинные черные ресницы, делающие глаза значительнее и темнее, и целый сноп белокурых волос с золотистым отливом – все это создавало одно чудесное и гармоничное целое, которое оттеняла неподражаемая простота во всех движениях, бессознательная грация и какое-то врожденное благородство осанки.
   – Милая ты, милая моя сестреночка! – с искренним восторгом повторил Анатолий, не спуская с сестры восхищенного взора своих веселых, жизнерадостных глаз.
   Но Лика почти не слышала и не чувствовала того, что происходило вокруг нее. Словно во сне, как зачарованная, шла она, опираясь на руку брата, отвечая бессознательными улыбками на обращенные к ней взгляды.
   И как будто сквозь тот же сон она говорила с кем-то, кого подвел ей отчим, пожимала чьи-то протянутые ей руки и улыбалась, но кому улыбалась – она сейчас решительно не различала.
   В том же зачарованном сне провела Лика те три четверти часа, за которые она перенеслась из Петербурга в Павловск, и очнулась только перед решеткой, отделяющей их дачу, расположенную поблизости парка, от пыльного Павловского шоссе.
   – Пойдем к Рен! – тут же предложил Толя и, подхватив сестру под руку, бегом помчался с ней по прямой, как стрела, усыпанной мелким гравием дорожке сада.
   Остановившись, Лика невольно отступила в смущении: она не ожидала встретить здесь, в саду, такое большое и блестящее общество.
   На плотно утрамбованной садовой площадке, окаймленной со всех сторон зелеными лужайками с коротко подстриженным изумрудным газоном и живописно разбросанными куртинами с душистыми садовыми цветами – гелиотропом, резедой, горошком, левкоем и розами, – несколько человек играли в лаун-теннис [5 - Ла́ун-те́ннис (устар.) – то же, что теннис.]. Высокая сетка разделяла площадку на две равные части, и вокруг этой сетки по углам корта группировались играющие.
   Тут были два пажа лет по восемнадцати, товарищи Толи, – тоненький шатен и довольно плотный блондин, а также длинный, как жердь, штатский в каком-то необычайном спортивном костюме, позволявшем видеть его обтянутые шелковыми чулками тощие ноги; у него было надменное и самодовольное выражение лица, обрамленного рыжими баками и усами.
   Не обратив внимания на присутствующих незнакомых людей, Лика так и впилась глазами в одну из двух барышень, находившихся тут же.
   Сомнений не было. Подле мисс Пинч, ни капли не изменившейся за восемь лет разлуки с Ликой, стояла старшая из сестер Горных. Впрочем, Лика скорее догадалась, что это она, нежели узнала сестру.
   Высокая, с длинными костлявыми руками и ногами, с некрасивым надменным лицом и белокуро-пепельными, гладко зачесанными волосами, двадцатидвухлетняя Ирина Горная казалась старше своих лет. Краски молодости, казалось, никогда не оживляли это удлиненное лицо; глаза давно потеряли свой радостный детский блеск или, вернее, никогда и не были знакомы с ярким блеском, присущим молодости. На ней были надеты короткая клетчатая юбка и английская рубашечка с мужской крахмальной манишкой, тугим стоячим воротником и черным галстуком. Завершали наряд похожая на блин спортивная фуражка и желтые туфли без каблуков.
   Помахивая ракеткой и сильно раскачиваясь на ходу, Ирина подошла к сестре.
   – Очень рада! – процедила она сквозь зубы, энергично встряхивая худенькие пальчики Лики и в то же время подставляя ей свои щеки для поцелуя. Потом, уже по-английски, добавила:
   – Очень рада тебя видеть, сестра!
   – Реночка! Дорогая! Сколько лет не виделись! – восторженно восклицала младшая Горная, покрывая лицо Ирины бесчисленными поцелуями.
   Та спокойно выслушала это горячее приветствие, потом, обернувшись назад, в сторону игроков, негромко произнесла по-английски:
   – Мисс Пинч! Это моя сестра Лика. Вы не узнали ее?
   Мисс Пинч, пожилая сухая особа с тщательно причесанными седыми волосами, приблизилась к Лике и с любезным вниманием приветствовала ее.
   – Так это ваша сестра, Рен? – в ту же минуту послышался за плечами Лики веселый молодой голосок, и перед ней предстало смеющееся, оживленное личико с потешным носиком-пуговкой, точно вспухшим ртом и крошечными черными, быстрыми, как у мышат, глазками.
   – Бэтси Строганова, – отрекомендовало себя смеющееся существо, – собственно говоря, Лиза Строганова, если хотите, но Рен пожелала превратить меня в Бэтси, а я – самая ревностная поклонница и последовательница Рен, хотя так же похожа на англичанку, как…
   – Как я на любезнейшего мистера Чарли! – вставил все это время не отходивший от сестры Анатолий.
   – Ах, оставьте, пожалуйста! – весело отмахнулась Лиза. – Вы отлично знаете, что я не то хотела сказать. А впрочем… – и, лукаво усмехнувшись всей своей забавной мордочкой, она добавила уже почти совсем серьезно: – Однако, Толя! Представьте же Лике наше общество!
   – Вы правы! – с шутливым поклоном подхватил Анатолий. – И я начинаю с вас. Елизавета Аркадьевна Строганова, так безжалостно превращенная в мисс Бэтси нашей многоуважаемой сестрицей, достойный потомок тех знаменитых Строгановых, которые помогли Ермаку покорить Сибирь… Или которых покорил Кучум [6 - Кучу́м – последний хан Сибирского ханства.] вместе с Сибирью… Что-то в этом роде! – дурачась, присовокупил молоденький паж.
   – Вы, право, невозможны, Толя! – захохотала Бэтси.
   – Простите меня, мадемуазель! – серьезно-деловитым тоном заключил Анатолий. – Барон Чарли Чарлевич, – продолжал он докладывать несколько смущенной всем этим шумом Лике, – барон Карл Карлович Остенгардт, – указывая на штатского, добавил он уже громко.
   Длинный барон с явно выраженным чувством собственного достоинства почтительно поклонился молодой девушке.
   – Мои закадычные друзья Жорж Туманов и Федя Нольк, – продолжал Анатолий, подводя к сестре обоих своих друзей, пажей, как и он. – Теперь все мы, кажется, знакомы! – со вздохом облегчения заключил молодой человек.
   – Хотите партию? – предложила маленькая Бэтси, протягивая Лике свою ракетку.
   – Нет, нет, – поторопилась отказаться та, – если позволите, я буду лучше издали следить за игрой. Я немного устала с дороги.
   – А разве ты не хочешь переодеться? – шепотом спросила Рен, вскидывая на сестру свои бесцветные глаза.
   – Разумеется! – поспешила ответить Лика.
   Мисс Пинч предупредительно предложила свои услуги и проводила Лику в ее комнату. Через пару минут она открыла какую-то дверь, и Лика очутилась в прелестном гнездышке, обитом светло-розовым крепом [7 - Креп – шелковая или хлопчатобумажная ткань с шероховатой поверхностью.], с мебелью в стиле «помпадур», усеянной пестрыми букетиками по нежному розовому фону. Всюду, словно ненароком, были разбросаны крошечные диваны, креслица, пуфы, ширмочки и козетки.
   Во всю комнату был разостлан пушистый ковер, в котором преобладали самые нежные цвета и оттенки. Небольшой инкрустированный дамский письменный столик стоял у окна, наполовину занавешенного белоснежной занавеской. В одном углу комнаты помещался задрапированный материей розового цвета изящный туалетный столик. В другом углу высился зеркальный шкаф; неподалеку от него находились ширмочки с изображениями маленьких маркиз и маркизов; ширмочки отгораживали белоснежную кровать. И повсюду – на этажерках, на туалетных столиках – ютилась масса милых безделушек из хрусталя, фарфора и бронзы.
   Лика, привыкшая у тетки к простому, без всякой роскоши, образу жизни, молча отступила в удивлении и восторге при виде всех этих очаровательных вещиц. Ей даже показалось странным, что вся эта сказочно красивая обстановка будет отныне принадлежать ей, одной ей! Только она, и никто другой, – обладательница этого очаровательного гнездышка.
   – Ах, Господи! – только и смогла тихо промолвить Лика, как ребенок, всплеснув руками.
   – Что, крошка, нравится тебе все это? – послышался за спиной девушки знакомый голос, и Мария Александровна, успевшая уже переодеться во что-то чрезвычайно легкое, белое и изящное, протянула дочери обе руки.
   Лика с жаром приникла к ним губами.
   – Я не знаю, как и благодарить вас, мама, за все, что вы сделали для меня! – горячо вырвалось у нее.
   – Очень рада, что тебе понравилось. Будуар [8 - Будуа́р – небольшое уютное помещение, примыкающее к спальне.] отделан по моему вкусу. У княжны Столпиной точно так же. Я хотела отделать так твое гнездышко в Петербурге, на городской квартире, но побоялась, что моя девочка почувствует себя неуютно на даче. Все это всегда можно перевезти в город. А здесь, по крайней мере, на первых порах тебе понравится твой уголок и ты почувствуешь себя хорошо и уютно в домашней обстановке.
   – Ах, мама! Как вы можете так думать! Я и без этого… Я так счастлива вернуться домой и увидеть вас, мама, и всех наших!
   – Милая девочка! – нежно пригладив выбившуюся прядь волос на голове Лики, промолвила Мария Александровна. – Однако тебе следует переодеться, Лика. Я позвоню Феше, она поможет нам.
   Молодая, очень расторопная с виду горничная в ослепительно белом переднике и чепце появилась на пороге.
   – Вы будете служить младшей барышне, Феша! – деловым тоном произнесла хозяйка дома.
   – Слушаюсь, барыня! – почтительно отвечала девушка, при этом окинув бойким взглядом фигуру Лики, как бы желая сразу понять, какова будет ее молоденькая госпожа.
   – Ах, ведь я и забыла! Мои вещи отправлены на городскую квартиру, – спохватилась Лика, – и мне сейчас не во что переодеться.
   Мария Александровна чуть заметно лукаво улыбнулась.
   – Об этом мы с Фешей уже позаботились, детка, – успокоила она дочь. – В письме к тете Зине я осведомилась о мерке для твоих платьев, а получив ее, тотчас же заочно заказала тебе несколько костюмов на первое время.
   И, приказав горничной сейчас же принести все наряды, Мария Александровна нежно обняла бросившуюся ей на грудь Лику.
   – Мамочка! Мамочка! Чем я заслужила все это? Господи! – восторженно лепетала девушка, осыпая лицо и руки матери градом исступленных поцелуев. – Подумать только, я – точно Золушка, которую добрая волшебница по мановению волшебного жезла превращает в нарядную принцессу! Как в сказке! Чем мне отблагодарить вас за все ваши заботы обо мне, мама? Скажите, чем?
   – Чем? – и Мария Александровна чуть прищурила свои живые серые глаза. – Люби меня немножко, хоть чуточку люби, детка… Ну, хоть наполовину меньше, чем тетю Зину, и я буду вполне счастлива этим.
   – Мама! – с искренним удивлением вырвалось из груди Лики. – Боже мой, да кого же любить-то, как не вас, мама, красавица моя! Да я вас и без всех ваших подарков всегда любила! И как любила-то, Господи! Я постоянно думала о вас, мама! Знаете, вы мне всегда представлялись каким-то неземным существом, какой-то волшебницей, право! Доброй феей. Я всегда гордилась тем, что я – ваша дочь. Ангел мой! Когда синьор Виталио как-то сказал, глядя на вашу фотографическую карточку, что вы похожи на Мадонну, я за это поцеловала его руку. Тетя Зина, помню, тогда еще выбранила меня за излишнюю экзальтированность и сентиментальность, но если бы он еще раз так сказал, я еще раз поцеловала бы, да!..
   – Ты очень любишь тетю Зину, моя дорогая? – осторожно осведомилась Мария Александровна.
   – Очень!
   – Больше, чем меня?
   – Как вы можете так говорить, мама! – воскликнула Лика, и ее голос дрогнул от подступивших слез.
   – Люби меня, детка! Люби меня больше всех на свете, больше всех, моя Лика! – взволнованно сказала Карская, привлекая молодую девушку к своей груди. – Согрей меня своим чувством, моя крошка, девочка моя ненаглядная! Дай мне то, чего я так долго была лишена…
   – Мама, мама! А разве Рен и Толя?..
   – Молчи! Молчи, Лика! Они, может быть, по-своему правы… Мои дети хорошие, добрые, милые, но они просто не умеют быть ласковыми, а я так ищу нежной детской ласки!
   Глаза Марии Александровны увлажнились слезами, ее лицо раскраснелось. Она поднесла платок к глазам и тяжело вздохнула.
   – Мамочка! – горячо откликнулась Лика. – Никто, слышите ли, никто не сможет любить вас так, как я люблю вас! Вы так добры и прекрасны, так ласковы и нежны, чудесная моя мамочка, и я так люблю вас, так сильно люблю!
   – Лика, дитя мое, – растроганно отозвалась Мария Александровна, – ты не представляешь, как много счастья и тепла дали мне твои слова! Господь да благословит тебя за это, моя милая девочка! О, мы будем с тобой большими друзьями! Не правда ли? Я чувствую это, я обрела, наконец, друга в моей дочурке, искреннего и неподкупного друга. Дорогая моя, незаменимая моя крошка! – и Мария Александровна поспешно стерла следы слез со своего умиленного лица.
   Когда в комнату вошла Феша с целым ворохом юбок и лифов [9 - Лиф – верхняя часть женского платья.], она уже улыбалась привычной улыбкой светской женщины и, зорко следя за движениями горничной, с ловкостью и проворством раскидывавшей все эти воздушные костюмы и украшения по козеткам и креслам изящного будуара, уже совершенно лишенным недавнего волнения голосом произнесла:
   – Ну, посмотрим, что ты выберешь на сегодняшний день, моя милая девочка!
   Но Лика, еще не успевшая опомниться от только что произошедшей сцены, еще исполненная сладкого чувства, горячего влечения к матери, растерянно и взволнованно стояла посреди этого царства кисеи, лент, воланов и кружев, устремив свой взгляд на милое лицо матери, которое она так привыкла любить всем своим сердцем, всей душой, несмотря на разделявшие их тысячи верст.
   Мария Александровна поймала этот любящий дочерний взгляд и снова ласково улыбнулась девушке:
   – Ну-ну, выбирай же, что тебе надеть, моя птичка, а то мы, пожалуй, не покончим с этим до самого вечера.
   Но Лике было решительно все равно, во что бы ее ни одели. Все казалось ей безразлично, все, что не касалось ее матери, ее чаровницы-матери, которой Лика не задумываясь отдала бы всю свою жизнь.

Глава V

   Яркое солнце заливало потоками света прелестную уютную комнатку, когда на другой день Лика проснулась.
   Из сада неслось звонкое веселое чириканье птиц, смешанное со звуками падающей воды искусственного каскада, устроенного неподалеку от ее окон.
   Радостное чувство охватило Лику: она – дома!
   Весь вчерашний день промчался, как вихрь, и у нее просто не было времени осознать эту радость. После позднего обеда, на который были приглашены хохотунья Бэтси, оба товарища Анатолия и мистер Чарли, как его называла Рен, вся компания в сопровождении Марии Александровны отправилась на музыку. У Лики слегка шумело в голове от всей этой веселой суеты, французской болтовни и шуток брата.
   Впечатлительной натуре молодой девушки все казалось дивно прекрасным и чарующим, как сказка.
   На вокзале, где играла музыка, они всей семьей со своими гостями заняли столик и, весело болтая, пили чай. Но не прошло и пяти минут, как они уже были окружены веселой толпой молодежи, преимущественно товарищей Анатолия и приятельниц Рен.
   Вскоре в голове Лики образовалась путаница от всех имен, отчеств и фамилий, которые ей нынче пришлось услышать. Она все время улыбалась и кланялась, кланялась и улыбалась, и ей было весело и приятно сознавать себя центром собравшегося общества.
   И теперь, в это ясное августовское утро, лежа в своей свежей, мягкой постельке, потягиваясь и поеживаясь, как котенок, Лика не могла расстаться с ощущением счастья, которое теплой, нежной волной наполняло ее сердце. Собираясь домой, в Россию, она не ожидала ничего подобного.
   Правда, в ее детских воспоминаниях осталась прежняя, полная комфорта жизнь дома, но то, что она нашла здесь теперь, превзошло все ее ожидания.
   Карские жили роскошно, богато и открыто принимали у себя в доме массу народа.
   «Господи! Как хорошо! Как весело!» – в сотый раз мысленно произнесла Лика, впервые окунувшаяся накануне в беспечную светскую жизнь. И вдруг, точно ее окатили холодной водой, она встрепенулась и задумалась: «А тетя Зина и ее напутствие? Что она сказала бы, заглянув сегодня сюда…»
   Тетя Зина… Да…
   И перед мысленным взором Лики как живой предстал энергичный образ суровой и строгой на вид пожилой женщины с резким голосом и резкими манерами, с речами, исполненными неженской силы, с прямыми и категорическими суждениями о долге и о человеческих обязанностях.
   «Помни, Лика, – и сейчас звучат в ушах девушки эти речи, – нетрудно размякнуть и разнежиться, распустить подпруги и тащиться кое-как, спустя рукава в триумфальном шествии дешевых победителей, жизненных удовольствий, проводя время в праздности и безделье, моя девочка! Это самое легкое, что берется от жизни. Старайся достичь иного, трудного, настоящего, верного идеала. Стремись к свету, моя Лика! Не обращай внимания на роскошь и веселую праздность, которые будут непременно царить вокруг тебя, и думай об одном: как достичь совершенства… Той точки совершенства, когда ты можешь спокойно сказать себе: да, я достаточно поработала и, насколько могла и умела, принесла пользу другим. А теперь могу и для самой себя взять у судьбы свою долю. Я ее вполне заслужила…»
   И тут же, в унисон с голосом тетки, слышит Лика и другой голос… Голос седого как лунь, старого, но сильного и мощного духом синьора Виталио, своего далекого маэстро:
   «К солнцу, Лика! К солнцу! Где свет его – там и свет науки, искусства и труда, главным образом огромного самоотверженного труда, сопряженного с милосердием, на пользу человечества, – там счастье!..»
   «Да, там счастье! – мысленно воскликнула Лика. – Там счастье! Они оба правы, и я сделаю все, что могу, чтобы оправдать их доверие. И ты, тетечка, и вы, дорогой мой наставник, вы будете довольны мной, вашей Ликой! Да, да, довольны, сто раз довольны вашей девочкой! И вам не придется напоминать о том, что вы уже столько раз говорили мне!»
   И с этими мыслями девушка быстро вскочила с постели и стала проворно одеваться.
   Вошедшая на звонок Феша была несказанно удивлена, увидев свою «младшую» барышню почти готовой.
   – Разве так еще рано, Феша? – в свою очередь изумилась Лика.
   – Для кого как, барышня! – сдержанно и почтительно улыбнулась та. – Оно, по времени, пожалуй, что и не рано, как будто десятый час на исходе. А только у нас это еще далеко не поздним временем, барышня, считается. Мамаша к завтраку только из спальни выходят, барин давно уехали в город, Анатолий Валентинович на озере катается в лодке, по холодку…
   – А Рен?
   – Ирина Валентиновна еще с восьми часов с мисс Пинч на велосипедах отправились…
   – Так рано?
   – Обыкновенно-с… Они ежедневно в семь часов какао кушают, а после того на утреннюю прогулку едут. А вернутся – гимнастикой занимаются… Да они, поди, уж и вернулись, должно быть. Иван на дворе ихние машины сейчас чистит.
   – Ну, так я пройду к сестре. Как вы думаете, Феша, сейчас можно? – осведомилась Лика.
   – Можно, можно, потому как они гимнастикой в этот час занимаются, – поспешила успокоить ее девушка.
   Но Лика не дослушала ответ своей разговорчивой служанки; через минуту она уже стояла перед дверью комнаты сестры.
   – Войдите, – в ответ на ее стук раздался из-за двери уже знакомый ей резкий голос Ирины.
   Лика вошла. Рен стояла посреди комнаты с гирями в обеих руках, поднятых над головой.
   Ее комната сильно отличалась от розового будуара Лики. Это было помещение о двух окнах с большим столом, заваленным книгами и брошюрами, преимущественно спортивного содержания и на английском языке, с жесткой мебелью, с простой постелью в одном углу и платяным шкафом в другом. Ни драпировок, ни мягких диванов и кресел, ни изящных украшений не было в этой комнате, выдержанной в строгом стиле и напоминавшей суровую келью монахини.
   – Я не помешаю тебе? – спросила Лика, не без смущения взглянув в лицо сестры.
   – Ничуть. Садись, пожалуйста. У меня полчаса времени, – бегло взглянув сначала на циферблат висевших на стене часов, потом на Лику, ответила Ирина. – Очень рада тебя видеть, – добавила она, не обнаруживая, однако, при этом ни малейшей радости.
   Лика села в жесткое кресло у стола и посмотрела на сестру. На Рен была та же короткая клетчатая юбка, что и вчера, но вчерашнюю блузку заменила другая, в виде матроски, выпущенной поверх пояса, очень широкая и удобная для гимнастики.
   – Ты ежедневно делаешь гимнастику, Рен, каждое утро? – спросила Лика, чтобы как-нибудь прервать наступившее молчание.
   – Каждый день, разумеется.
   – И тебе это не скучно?
   – Я не признаю этого слова, – серьезно и строго, наставительным тоном произнесла Ирина, – оно раз и навсегда изгнано из моего обихода, понимаешь? Скучать может разве только одна праздность. Когда же день заполнен, то нет ни времени, ни возможности скучать.
   – Значит, ты вполне довольна своей жизнью, Рен? – помолчав немного, снова спросила сестру Лика.
   – Я изменила бы весь ее строй, если бы она мне не пришлась по вкусу. Ведь от самого человека зависит возможность создать себе полезное и нужное существование, а для того чтобы достичь такового, необходимо прежде всего приобрести…
   – Независимость от мнения других, – живо подсказала Лика, – не правда ли? Ты это хотела сказать?
   – О, нет! Далеко не так громко! – усмехнулась Ирина. – Мы еще не дошли до этого. Надо приобрести метод, Лика. Понимаешь, метод! – и Рен приподняла свои белесоватые брови в знак важности произнесенного ею слова.
   – Метод? – удивленно переспросила Лика.
   – Ну да, то, что англичане так высоко ставят, и за что я так высоко ценю англичан. Именно метод – чтобы заполнять свой день важным для тебя самой делом, распределенным по периодам для заранее избранных тобой, нужных и полезных для тебя занятий…
   – Полезных – для себя? Или для других? Я не совсем поняла тебя, – прервала ее Лика.
   – Это что, экзамен? – проронила Рен, вскинув на нее свои холодные глаза.
   – Ах, нет, извини, пожалуйста! – спохватилась младшая сестра. – Я вовсе не хотела тебя обидеть, прости Ириночка!
   – Я и не обиделась, – хладнокровно ответила старшая. – Видишь ли, ты все это найдешь невозможным варварством и эгоизмом, как и мама, – тут Ирина поморщилась от усилия, вытягивая свою вооруженную тяжелой гирей руку, – но я отрицаю всяческую сентиментальность. Наша мама много занимается благотворительностью. Устраивает кружки, комитеты… Выискивает бедных… И вообще бурно проявляет свою так называемую филантропическую [10 - Филантропи́ческий – от филантро́пия – благотворительность, покровительство нуждающимся.] активность. А мне все это кажется пустым времяпрепровождением. Каждый человек обязан только думать о себе самом. А помогать жить другому – значит делать его слабым, ничтожным и решительно неспособным к труду. Вот мое искреннее мнение об этой деятельности.
   – Но… Но… – смущенно пролепетала Лика. – Если следовать твоему примеру, Рен, то многие просто умерли бы с голоду без помощи.
   – Если им с детства постоянно твердить, что человеку надо надеяться только на самого себя и на собственные силы, а помощи ему ждать неоткуда, небось приучатся к труду с малолетства, будут трудиться и работать и, стало быть, сумеют просуществовать и без чужой помощи.
   – Какая жестокая теория! – смущенно и печально прошептала Лика.
   – Для тех, кто не хочет и не умеет жить! – отозвалась ее старшая сестра. – А все вы, помогающие другим людям, как тетя Зина, твой учитель, да и ты сама, вы только увеличиваете этим число ленивых тунеядцев, которые предоставляют другим заботиться о себе.
   – Нет, нет, храни Господь, не могу поверить тому, что ты говоришь! – горячо воскликнула Лика. – Я сама могу быть счастлива только тогда, когда счастливы другие вокруг меня. Иначе лучше не жить, нежели быть таким эгоистом.
   – Каждый живет для себя! Только для себя! – резко повторила старшая Горная.
   – Рен! Ты какая-то странная, особенная, не такая, как все. Я в первый раз слышу такие речи! Тетя Зина… – смущенно начала было Лика.
   – Не я, а ты особенная! Вместе с твоей тетей Зиной, – покраснев и теряя свое обычное спокойствие, взорвалась Рен. – Скажи мне, пожалуйста, Лика, кто тебя научил таким странным, таким сентиментальным мыслям?
   – Как кто? Тетя Зина, синьор Виталио! – с детской горячностью ответила Лика. – Да я и сама с детства поняла, что жизнь только для самой себя – эгоизм и скука!
   – Ну, моя милая, советую тебе поскорее изменить свои взгляды. В нашем кругу, смею тебя уверить, они придутся совсем не ко двору… – усмехнулась Рен. – Однако мне надо идти в сад, на партию крокета. Мистер Чарли и мисс Пинч, должно быть, уже давно ждут меня, – взглянув на часы, произнесла Ирина и с силой, по-мужски, пожала протянутую ей руку сестры.
   Лика еще раз вскинула на нее удивленные глаза, тихо вздохнула и, низко опустив голову, как виноватая, вышла из комнаты Рен.

Глава VI

   Две недели пролетели с тех пор, как младшая Горная вернулась под кровлю родительского дома, в круг родной семьи, две недели бестолковой сутолоки, праздной болтовни, постоянных приемов и недолгих часов одиночества за томиком французского или английского романа в руках. В этом, однако, не было вины Лики. Она неоднократно собиралась поговорить с матерью о своих планах, открыть ей свои заветные мечты, поделиться ими с близким человеком. Но ее свидания с Марией Александровной, как нарочно, попадали на те часы, когда Лика не могла застать мать одну. По утрам Мария Александровна вставала лишь к позднему завтраку, то есть к двум часам, именно в то время, когда дом уже кишел посторонними посетителями – приехавшими из города родственниками и знакомыми. Впрочем, Лика пока еще не так уж и горевала, с головой погружаясь в праздное бездействие.
   «Вот переедем осенью в город, и тогда все, все будет иначе. Можно и благотворительностью заняться, и пением!» – неоднократно утешала она себя, чувствуя временами острую тоску от такого пустого существования.
   Однажды, возвратившись с музыки в свой розовый будуар, молодая девушка нашла на своем письменном столике объемистый конверт с заграничной маркой.
   «Венецианский штемпель. От тети Зины!» – вихрем промелькнуло в голове Лики, и она дрожащими руками вскрыла пакет. С первых же строк этого пространного письма Лику от волнения стало бросать то в жар, то в холод… Неприятное, сосущее чувство недовольства собой, неловкость перед прямой и честной душой тети Зины до краев наполнили ее сердце…

   «Что-то ты поделываешь, моя девочка? – писала ей тетка. – Надеюсь, не изменилась и старательно занимаешься пением – по нашему уговору? Боюсь я одного, моя милая Лика, чтобы окружающая светская жизнь не засосала тебя в свою трясину. Она заманчива, привлекательна, дитя мое, но только с наружной стороны. Но какая в ней пустота, моя девочка, если бы ты только знала! Но я слишком уверена в тебе, моя Лика, чтобы серьезно беспокоиться и сильно волноваться за мою честную, умную и вполне уравновешенную девочку, которая обещала своей старой тетке всю себя положить на пользу людям.
   Я слишком уверена в тебе, слишком знакома с твоей чуткой душой, чтобы бояться за нее, Лика. Блеск мишуры не сможет заслонить от тебя сияния настоящего солнца, дорогая девочка.
   Учись же, восполняй пробелы своего образования, не складывай рук в праздности, не обленись там, среди роскоши и довольства светской жизни.
   Говорила ли ты со своей мамой о твоем давнишнем намерении учить бедных ребятишек? Когда начнешь заниматься пением?.. Синьор Виталио велел передать тебе, что грех зарывать в землю талант, данный Богом. Но ты же хорошо знаешь нашего доброго старика, знаешь его постоянные речи на эту тему, так что я не буду распространяться по этому поводу.
   А у нас здесь персики чуть ли не до земли отягощают ветви деревьев. Я ходила вчера на наше любимое место и вспоминала тебя, моя милая, моя славная, родная девочка. Помнишь ли ты тот вечер, моя Лика, когда ты впервые пела “Прощание с Неаполем”? Когда синьор Виталио расцеловал тебя и сказал, что в твоем голосе кроется бесспорный талант, искра Божия?
   Тогда была весна, Лика, и магнолии цвели, и апельсиновые деревья стояли белые-белые, как невесты под фатой из своих чудесных цветов.
   Лика, Лика, моя девочка, помнишь ли ты также и ту весну, когда впервые осознала в себе острую потребность отдаться всем своим существом на пользу людям? Помни, Лика, помни! Пусть все вокруг будут говорить, что “один в поле не воин, одна ласточка не может сделать весны”. Но, дитя мое, если каждая из нас проникнется общей идеей любви к беднякам и сознанием необходимости прийти им на помощь, отдать все свои силы труду, работе на пользу людям, легче, поверь мне, станет жить не только тем, кому помогаешь, но и самой себе! Да, да, да!»

   Безумный восторг охватил Лику по прочтении этого письма. Чем-то теплым, ласковым и бодрым повеяло на нее от этих ласковых строчек… Да, да, да! Именно так и надо поступить, как пишет незабвенная тетя Зина!
   И как вовремя подоспело оно, это милое, чудесное письмо!
   Как раз вовремя – когда Лику уже начал закручивать этот водоворот светской сутолоки, в котором уже утонули и ее сестра, и Толя, и все ее здешние знакомые и который действительно способен заманить, затянуть в свою соблазнительную пучину.
   Нет, тысячу раз нет! Он не осилит ее, не затянет!
   И перед молодой девушкой мысленно встала та дивная, ароматная итальянская весна, о которой писала в своем письме тетя Зина, когда Лика впервые почувствовала, вернее, остро ощутила в себе эту жгучую потребность служить людям. Да, тогда была весна – теплая, ласковая, голубая… Пахло апельсинами и миндальными цветами… Море курилось серебряной дымкой, а в зеленой траве синели фиалки. И на террасе виллы она, Лика, поет свое «Прощание с Неаполем»… И весна поет вместе с ней, и море, и фиалки! И самый воздух поет, душистый и прекрасный в этой благословенной южной стране…
   Лика забылась в своем сладком дурмане… В голове витали грезы, а душа ее уже томилась и тосковала по музыке. Губы невольно раскрылись, глаза заблестели, и вдруг, неожиданно для нее самой, розовая комнатка огласилась первыми звуками прекрасной, как мечта, неаполитанской песни.
   Девушка распахнула окно. Прохладная волна ночного воздуха ворвалась в комнату. С вокзала долетали затихающие звуки музыки, с неба глядела луна, прекрасная и загадочная под легкой дымкой облаков. «Прощай, мой Неаполь!..» – пела Лика, и, глядя на эту северную ночь, на испещренное золотистыми бликами небо, на таинственную палевую луну и молчаливо замерший во мраке сад, она думала о другом небе – ясном и прозрачном, о других ночах – о благовонных и жарких ночах юга…
   В саду под самыми окнами Лики сверкнул огонек сигары.
   – Лика! – послышался чей-то негромкий голос.
   Девушка разом отпрянула от окна. Песня оборвалась, замолкла на полуслове…
   – Это я, Лика, не бойтесь… – и Андрей Васильевич Карский выступил из тени в полосу лунного света.
   – Ах, это вы, папа! А я не узнала вас! Думала – чужой! – отозвалась Лика дрогнувшим голосом.
   – А вы хотели бы увидеть вместо меня волшебника из той дивной страны, о которой вы так очаровательно сейчас пели? Но какой у вас голос, Лика! Я и представить себе не мог, я даже не подозревал, что вы – настоящая певица!
   – Я три года училась пению, – скромно ответила ему Лика.
   – Но вы поете бесподобно, как никто! Я никогда не слышал такого пения вне театральной сцены. Однако послушайте, Лика! Если вам сейчас еще не хочется спать, накиньте что-нибудь потеплее на плечи и сойдите в сад, мы с вами немного потолкуем.
   – С удовольствием! – воскликнула Лика, обрадовавшись, как ребенок, неожиданному собеседнику, и через минуту вышла к отчиму, закутанная в белый оренбургский платок.
   Он взглянул на нее и улыбнулся.
   – О чем вы, папа? – удивилась она.
   – Знаете, Лика, на кого вы сейчас похожи? На какую-нибудь колдунью из древней скандинавской саги или на белую фею из волшебной страны! Но, впрочем, оставим фантазии. Я нахожу, что вы сегодня не совсем такая, как всегда.
   – И вы тоже иной, папа, совсем иной, нежели прежде, – в тон ему ответила падчерица.
   – То есть? – Андрей Васильевич изумленно приподнял свои строгие брови.
   – Вы не рассердитесь, если я буду откровенна с вами? Не обидитесь на меня? – и Лика, нежно прижавшись к отчиму, взяла его под руку.
   – Можно ли сердиться на вас Лика? Вы – сама доброта!
   – Ну, так слушайте же, что я вам скажу. Вы сегодня совсем, совсем иной, чем эти две недели, что я вас знаю. Вы всегда такой деловой, такой озабоченный и строгий, как в своем министерстве. Вид у вас такой замкнутый, такой серьезный, какой-то, я бы сказала, непроницаемый… И даже когда вы с гостями или на музыке, от вас холодком веет, деловым таким холодком…
   – Что поделаешь! Я – «человек портфеля», как про меня весьма остроумно выразился один шутник. У меня своя система жизни.
   – Ха-ха-ха! – звонко расхохоталась Лика, и ее смех нарушил восстановившуюся было тишину осенней ночи. – У вас – система, у Рен – метод… Господи, что за люди такие собрались! А по-моему, жить «по мерке» – это ужасно!
   Тут ее смех разом прервался, а сама она нервно вздрогнула, кутаясь в платок.
   – А вы, как вы понимаете жизнь, Лика?
   – О, совсем, совсем иначе! Я какая-то бессистемная, право, – и она рассмеялась. – Я понимаю жизнь…
   – Как вечный праздник и погоню за удовольствиями, не так ли? – подсказал отчим.
   – Бог с вами, что вы! – и Лика с нескрываемым негодованием вскинула на спутника свои огромные глаза. – Я хотела бы жить исключительно для других, хотела бы стать нужной, необходимой людям, хотела бы многих вокруг сделать счастливыми… Хотела бы трудиться, учиться, самосовершенствоваться… Хотела бы отдать все лучшее в своем «я» тем, кто нуждается в этом…
   – Вы, значит, хотите заняться делами милосердия… Да? – ласково обратился к ней отчим.
   – Да, да, это – главное! – горячо отозвалась Лика. – Вы знаете, папа, стыдно бездействовать и купаться в довольстве, когда… Ах, Господи!.. Нужды́, бедноты, лишений кругом сколько – ужас! За границей бедность не так сильно бьет в глаза. Они все там изворотливы, как кошки, и умеют устроиться. А у нас эти жалкие лачуги в дебрях России, этот хлеб с мякиной и песком… И полное невежество в глуши, незнакомство с букварем, с грамотой… Конечно, я не видела всего этого, но по книгам и по словам тети Зины знаю много, очень много.
   – А, вот она, эта ваша капризница-тетушка, она всегда всем недовольна! – пошутил Андрей Васильевич.
   – Тетя Зина – не то, что о ней думают, – строго остановила его Лика. – Вы ее не поняли. У нее одна жажда, одно стремление – чтобы всё у нас в России было так же благоустроенно и хорошо, как и за границей.
   – И потому-то она заперлась в Италии, а сюда и не показывается, – уже своим обычным ледяным тоном проронил Карский.
   – Папа! – уже совершенно серьезно сказала Лика. – Вы и не подозреваете, сколько тайного добра она делает людям! Она отрывает от себя большую часть своей души, больную от людских нужд и горя, но изменить жизнь ей не под силу. Она уже старушка, моя тетя Зина! Ведь под конец жизни, на старости лет очень трудно менять свои привычки…
   Помолчав немного, Лика пылко продолжала:
   – Я же хочу дела, большого, огромного, чтобы оно всю меня захватило, всю без остатка! Я не могу довольствоваться долей светской барышни, не могу всю себя посвятить спорту, как Рен, и всегда веселиться, как Толя, я хочу иного, поймите! Мне с мамой не приходилось говорить об этом. Да и потом, у мамы свои взгляды. Она предложила мне заняться, кроме моего пения, английским языком и рисованием по фарфору или выжиганием – чтобы убить время. Но я не хочу его убивать! Оно мне нужно, необходимо! У меня голос, хороший голос. Синьор Виталио умел использовать свой голос на пользу другим; я хочу идти по его стопам, я выступала в Милане и помогла своим концертом многим несчастным. И тут я могу так же… Тем же способом, если…
   – Это неудобно, Лика, – прервал девушку Карский, – вы – барышня из общества, из большого света. С этим приходится считаться. А впрочем, мама устраивает какой-то концерт в пользу их общества…
   – Какого общества?
   – Филантропического общества, в котором принцесса Е. председательницей. Ваша мама – ее помощница. Оно носит название «Общество защиты детей от жестокого обращения».
   – Как, у мамы есть общество? И она ни слова не сказала мне об этом? – горячо воскликнула Лика. – Боже мой! Да ведь я и там могу работать. Папа! Мама позволит мне это, как вы думаете? А?
   – Разумеется. Я поговорю с ней, если вы уполномочиваете меня, Лика.
   – И потом еще, – заторопилась молодая девушка, – этого мало… Я хотела бы где-нибудь в захолустье школу основать… Но только чтобы самой там учить! Около Нескучного, мне тетя говорила, есть такие деревушки… Избы там у них бедные-пребедные, закопченные, детвора там бегает без призора, чуть ли не нагишом… Тетя Зина говорила…
   – Ох уж эта мне тетя Зина! – смеясь, погрозил пальцем Карский, а затем, сочувственно пожав ручку Лики и еще раз пообещав поговорить о ней с матерью, проводил ее до крыльца.
   «Какой он славный! И совсем не строгий, как я думала прежде, – решила девушка, когда шаги отчима затихли в отдалении. – А я еще боялась его! И как легко он меня понял! Милый, хороший, славный папочка!»

Глава VII

   Было около двух часов солнечного сентябрьского дня, когда Карская в сопровождении Лики поднималась по устланной коврами лестнице, ведущей в роскошное помещение большого особняка на Миллионной, где жили две пожилые двоюродные сестры, две светские барышни – княжны Столпины. Обеих звали одинаково – Дарьями, и обе в большом свете имели сокращенные имена – Дэви. Обе княжны Дэви были большие филантропки, и именно им принадлежала благая идея устройства «Общества защиты детей от жестокого обращения». Княжны очень гордились своим делом. Им удалось привлечь в председательницы высокую попечительницу, принцессу Е., а в члены общества – многих светских дам и барышень из лучших семейств.
   – Мы, однако, выбрали неудачное время для нашего заседания, – заметила Мария Александровна, когда они с Ликой остановились перед большим трюмо в княжеском вестибюле, чтобы поправить шляпки, – сейчас не «сезон», и большая часть публики, многие члены нашего общества разъехались в Крым и за границу, так что присутствовать будут очень немногие из дам. А главное, жаль, что не придется тебя представить принцессе Е.; она прибудет в Петербург только в октябре… А то мне очень хотелось бы похвастать своей хорошенькой дочуркой, – с улыбкой закончила Карская свою маленькую тираду.
   Лика, смущенная похвалой матери и предстоящим ей знакомством со светским обществом, в ответ на слова Марии Александровны только молча ласково улыбнулась.
   Посреди просторного светлого зала стоял длиннейший стол, покрытый зеленым сукном; за столом сидело большое дамское общество.
   Лика с матерью немного опоздали, заседание уже началось.
   – Мы думали, что вы не придете, и уже отчаялись вас увидеть! Здравствуйте! О, какое прелестное создание! Это ваша дочь? Она умопомрачительно хороша собой, – полетели им навстречу любезные приветственные возгласы.
   – Можно вас поцеловать, малютка? – и маленькая, полная, но чрезвычайно подвижная женщина лет сорока пяти заключила смущенную Лику в свои объятия.
   – Княжна Дэви-старшая, – предупредительно отрекомендовалась она молодой девушке, – а вот княжна Дэви-младшая, моя кузина, – и, быстро подведя Лику к красивой, смуглой, тоже пожилой даме с усталым, печальным лицом, добавила:
   – Прошу нас любить и жаловать как своих друзей!
   – Покажите-ка мне ее, моя красавица, покажите-ка мне ваше сокровище! – послышался в тот же миг с противоположного конца стола громкий, совсем не женский по своему низкому тембру голос.
   Лика вздрогнула от неожиданности и подняла глаза на говорившую.
   Это была огромного роста женщина с совершенно седыми волосами, с крупным лицом, некрасивым, но полным энергии, ума и какой-то необычайной, как бы светящейся в нем ласковой доброты.
   – Баронесса Циммерванд! – спешно шепнула Лике княжна Дэви-старшая и подвела девушку к знатной даме.
   – Славная у вас девочка, моя красавица! – одобрительно загудел по адресу Марии Александровны бас титулованной великанши. – Хотелось бы мне очень, чтобы она с моими Таней и Машей знакомство свела покороче. А то они уже со старыми подругами и всё переговорить, да и перессориться успели!
   – Ах, мама! – в один голос, как по команде, отозвались две уже не очень юные барышни, с нескрываемым недовольством вперившие в лицо матери свои вспыхнувшие смущением глазки. – Вы уж скажете тоже!
   Лика сконфуженно пожала руки обеим баронессам и поспешила подойти к крошечной старушке с собачкой на руках. Эта старушка, как узнала Лика от княжны Дэви-старшей, была отставная фрейлина большого двора, жившая теперь на покое. Звали ее Анна Дмитриевна Гончарина.
   По соседству с ней сидела высокая, худая девушка, племянница Анны Дмитриевны, Нэд Гончарина, своим злым языком отравлявшая существование всем и каждому. Она сухо приветствовала Лику.
   Обойдя прочих дам, младшая Горная опустилась на указанное ей место между худенькой Нэд и княжной Дэви старшей, сразу понравившейся ей своим симпатичным, хотя и грустным видом и большими печальными глазами.
   Княжна Дэви старшая позвонила в серебряный колокольчик, объявляя тем самым, что заседание открыто.
   – А князь Гарин? Разве он не будет? – спросила Мария Александровна, вопросительным взглядом обводя собравшееся общество. – Он так занят своей приемной дочуркой, этой маленькой дикаркой, что из-за нее частенько манкирует своими обязанностями.
   – Это наш секретарь, князь Гарин, – пояснила Лике ее соседка, племянница фрейлины Гончариной.
   – С некоторых пор он совершенно игнорирует наше общество, – недовольным басом произнесла баронесса. – Заперся дома и всячески ублажает свою воспитанницу.
   – Вы правы, как и всегда, тетушка! Только что убеждал Хану заняться французским чтением с ее гувернанткой! – произнес с порога зала звучный мужской голос.
   «Точно поет!» – мелькнуло в голове Лики при первых же звуках этого голоса, и она подняла глаза на его обладателя.
   Это был невысокий, тонкий и чрезвычайно изящный человек лет сорока, в безукоризненно сидящем фраке, с сильной проседью в волнистых волосах, с ясным, смелым и добрым взором больших темных глаз, с несколько усталой усмешкой и с какой-то тихой печалью во всем своем облике – и в чертах лица, и во взгляде, и в самой этой усмешке.
   Когда Гарин улыбнулся, показав ослепительно белые зубы, он напомнил Лике ее далекого друга, синьора Виталио.
   – Тетушка баронесса права, я действительно все это время был занят Ханой! – повторил князь, войдя в зал и изящным движением головы и стана склонившись в общем поклоне перед дамами. Потом он бросил портфель, который держал в руке, на сукно стола и, тут только заметив Лику, поклонился ей отдельно – официальным поклоном незнакомого человека, который еще только должен быть представлен.
   – Князь Гарин! – произнесла соседка Лики, в то время как девушка ответила на его молчаливое приветствие, смущенно кивнув головой.
   «Это тот самый, который так хорошо поет», – вспомнила Лика отзыв о князе своего брата Анатолия.
   Несколько дней назад, когда дело о концерте в пользу общества было уже решено и Мария Александровна дала свое согласие на участие в нем Лики, Анатолий, стараясь успокоить светскую щепетильность матери, сказал:
   – Отчего бы и не выступить Лике в качестве певицы, я не понимаю! Ведь сам князь Гарин, настоящий аристократ по крови и рождению, дал свое согласие, мама, участвовать со своими песнями в вашем концерте, – и тут же попутно рассказал своей сестре, как дивно поет эти песни князь Гарин, каким успехом пользуется он у избранной публики их круга.
   Лике князь сразу понравился своим открытым, добрым лицом и проницательными глазами, в которых светились благородство, честность и доброта. Баронесса Циммерванд ласково поглядела на своего племянника.
   – Утомился небось с Ханой. Все балуешь свою любимицу, вот и поделом тебе! Назвался груздем – полезай в корзину… – шутливо сказала она, похлопывая князя по плечу.
   – В кузов! – в один голос поправили ее обе младшие баронессы.
   – Ну, пусть в кузов! – ворчливо пробурчала их мать своим густым басом. – Будто я сама не знаю, что в кузов. Обрадовались, что смогли меня в неточности уличить! Вы, детка, не удивляйтесь, – неожиданно обратилась она к Лике, – что они меня на словах ловят. У меня хоть и фамилия немецкая, да и супруг – настоящий немецкий барон, а я вот назло всем – русская! Щи да кашу люблю до смерти, по-немецки знаю-то всего два слова: «доннерветтер [11 - Доннерве́ттер (от нем. Donnerwetter) – гром и молния! черт возьми! черт побери!]» да «клякспапир [12 - Клякспапи́р (от нем. Klecks-papier) – промокательная бумага (промокашка).]», и ничегошеньки больше, ей-Богу.
   – Клякспапир – не немецкое слово, – пискнула одна из баронесс, Машенька.
   – Ох, умна! Ох, и умна, матушка моя! – так и набросилась старуха Циммерванд на дочку, в то время как князь Гарин, обе княжны Столпины и Лика громко и весело рассмеялись шутке баронессы.
   – Тише, тише, пожалуйста! – внезапно прозвучал голос Марии Александровны, занимавшей сегодня место отсутствующей председательницы, принцессы Е.
   Князь Гарин встал со своего места и прочел месячный отчет общества. Потом обсуждали дела нескольких детей, которых за последние дни отобрали у их хозяев и родственников, дурно обращавшихся с ними.
   В ушах Лики зазвучали имена и фамилии-то смешные, то звучные и красивые, то самые обыкновенные, какие встречаются на каждом шагу.
   – Двадцать человек детей! – подытожил секретарь общества.
   – Вы справлялись насчет их бумаг, князь? – спросила его старшая из хозяек дома.
   – Как же, как же! Был, причем лично, – поклонившись в ее сторону, по-французски ответил тот.
   – А ты по-русски говори! Нечего тут французить! Господи! Совсем уже свой родной язык забыли! – накинулась на него неугомонная баронесса. – Что это? Минуты без французского кваканья прожить не могут, – возмущалась она не то шутливо, не то серьезно.
   – Слушаю-с, ваше превосходительство! – вытягиваясь в струнку перед теткой, шутливо отрапортовал племянник.
   – А есть дети, которые сами пришли, Арсений? – повернув голову, обратилась княжна Дэви-старшая к высокому, представительному лакею, обносившему в эту минуту собравшихся чаем.
   – Есть, ваше сиятельство, как же! Мещанка Федосья Архипова в кухне дожидается, просит позволения войти. Девочка, этак лет четырнадцати, от «мадамы» убегла, от модистки… Говорит, били ее там шибко, жизни своей не рада была.
   – Зови же ее, Арсений! Зови скорей! – приказала княжна лакею.
   Тот бесшумно удалился, ступая по ковру мягкими подошвами, и через минуту снова появился в сопровождении чрезвычайно миловидной девочки с наивным бледным личиком и испуганными глазами.
   – Какая хорошенькая! – успела шепнуть княжна Дэви-младшая, наклонившись к уху Лики. – Просто картинка! И такую бедняжку они посмели обидеть!
   Однако «картинку» явно смущало внимание стольких нарядных и важных барынь. Она пугливо смотрела на них исподлобья, то и дело закрываясь рукавом кофты, стыдливо краснела и прятала глаза.
   – Не бойся, милая, подойди сюда, – ласково обратилась к ней хозяйка дома.
   Но Феня Архипова только метнула на нарядную барыню тот же смущенный и испуганный взор и приблизилась к зеленому столу лишь после повторного приглашения.
   – Как тебя зовут, мой голубчик? – обратилась к девочке княжна Дэви-старшая.
   – Федосьей-с, Феней звать, – отвечала та, вспыхнув до корней волос.
   – Чем недовольна, на что нам жалуешься, голубушка? – спросила Мария Александровна.
   По свеженькому личику Фени пробежала судорога; оно разом скривилось в плачущую гримасу, и неожиданно для всех девочка с громким рыданием упала к ногам старшей княжны, сидевшей у края стола, и запричитала, всхлипывая, как маленький обиженный ребенок:
   – Барыня!.. Голубушка!.. Родненькая!.. Да что же это такое! Да сколько же времени это продолжаться будет! Господи! Что за напасть такая! Ведь били меня, так били у мадамы нашей, чуть что не пондравится ей самой али мастерицам, за волосы либо за ухо трепали. А реветь зачнешь, еще того хуже осерчает хозяйка, грозилась и вовсе в гроб вогнать… Ну, я и прибежала сюды, значит, потому, как слыхала, что заступятся здесь, – всхлипывала Феня.
   – А что же ты слышала? – вмешалась старая баронесса, обращаясь к девочке.
   Плач Фени разом прервался. Глаза блеснули, она поборола остаток робости и смущения, поднялась и, доверчиво взглянув на старуху, сказала:
   – Слыхала, значит, как при мне у мадаминых заказчиц разговор был, что барыни ласковые «обчество» собирают такое, в котором обиженных детей в приют определяют али на места. Услыхала, значит, и побегла сюда, тишком побегла, чтобы никто не узнал. Думала, не здеся, думала, выгонят, – чуть слышно закончила девочка свою сбивчивую речь и вдруг снова бухнулась на колени и заголосила истошным голосом:
   – Барыньки! Миленькие!.. Хорошие, пригожие, не гоните меня отселева. Дайте мне от колотушек и щипков отойти; заступитесь за меня, ласковые, хорошие! Места живого на мне нет, вся в синяках хожу от щипков да палок. Господа милостивцы, заставьте за себя Бога молить! Родненькие! Добренькие! Заступницы вы наши! – и, совсем припав лбом к паркету, Феня еще пуще зарыдала отчаянными слезами обездоленного, вконец измученного ребенка.
   Все присутствующие были потрясены и взволнованы этим неподдельным порывом детского горя.
   Старая баронесса Циммерванд налила стакан воды из графина, стоявшего тут же на столе, и подала его своему племяннику Гарину. Тот встал со своего места и передал воду плачущей девочке.
   Мария Александровна, сочувственно покачивая головой, первой прервала молчание.
   – Дамы и господа! – прозвучал под сводами зала ее звучный, красивый голос. Она обвела всех присутствующих взволнованным взглядом. – Эта бедная девочка нуждается в немедленной защите. Нам необходимо записать все то, что она сейчас говорила здесь, необходимо тотчас же навести подробные, верные справки о жестоком обращении с ней хозяйки мастерской и ее помощниц.
   – Непременно навести справки, – в один голос поддержали обе княжны Дэви, а за ними и остальные дамы.
   – Успокойся, девочка, – обратилась старшая княжна ко все еще продолжавшей всхлипывать Фене, – утри свои слезы и возвращайся с Богом в мастерскую, а завтра мы пришлем к твоей хозяйке полицию. Князь, наш секретарь, поедет за тобой и велит сделать протокол о дурном с тобой обращении. А затем уже возьмет тебя оттуда совсем, и ты уже никогда туда больше не вернешься.
   – Да, да, – глухим старческим голосом проговорила фрейлина, тетка Нэд, – ты потом туда уже никогда больше не вернешься. Иди же с Богом, крошка!
   При этих словах Феня вновь округлившимися от ужаса глазами взглянула на сидевших за зеленым столом.
   – Как назад? – проронили ее побелевшие губы. – Да как же я могу таперича назад-то вертаться? Да она, хозяйка моя, до полусмерти изобьет меня, лиходейка, за то, что без спросу от нее убегла.
   – Что ты! Что ты, девочка! Да кто же ей позволит сделать это! – произнесла Мария Александровна, гладя Феню по головке. – Да мы Арсения с тобой снарядим в мастерскую. Она и пальцем не посмеет тронуть тебя.
   – Как же не посмеет! – неожиданно резко, почти в голос выкрикнула Феня. – Так и спросила она у вас позволения! До смерти заколотит таперича, до утра не дожить мне, коли к ней вернуться!
   И она опять запричитала протяжным голосом, плаксиво растягивая отдельные слова:
   – Барыньки, голубоньки, милые, родненькие!.. Оставьте вы меня у себя здесь… Ради Христа Спасителя, я на кухне побуду, убирать посуду повару пособлю… Я умеющая, не какая-нибудь лентяйка, не дармоедка какая! Вот вам Христос, отслужу вам за вашу доброту!..
   Все молча потупились при этих словах взволнованной девочки. Никто не высказал в эти минуты своих чувств, но далеко не спокойно было в сердцах всех собравшихся здесь людей.
   Бледная, без кровинки в лице, застыла Лика на своем месте. В продолжение всей этой тяжелой сцены она сидела как на иголках. Ей было бесконечно жаль эту бедную, жалкую, плачущую Феню, и она искренне негодовала в глубине души на правила общества, которые мешали сразу вырвать маленькую жертву из рук ее мучителей.
   Когда же бедная девочка, вне себя от волнения, зарыдала еще громче, еще сильнее, сердце Лики сжалось от сострадания и жалости к ней. Какая-то горячая волна поднялась в ее душе. Какое-то мучительное, нестерпимо острое чувство заставило Лику привстать со своего места и, задыхаясь, не помня себя, воскликнуть:
   – Ах, нет! Нет! Не делайте этого, не делайте, ради Бога! Это жестоко! Не надо ждать до завтра! Оставьте ее у вас сегодня же!
   – Явите такую божескую милость, не отсылайте никуда отседа! – эхом отозвалась Феня и в ожидании ответа жалобно заморгала припухшими, красными от слез веками.
   Тут поднялась со своего места худощавая Нэд:
   – Ты просишь чересчур многого, моя милая! – сухим, деревянным голосом обратилась она к Фене. – Не забудь, что наше общество должно твердо выполнять раз и навсегда установленное правило: прежде чем взять откуда бы то ни было обиженного злыми людьми ребенка, мы должны навести справки о нем, затем отправить дитя к его «обидчикам» для составления протокола. Только после этого можно будет взять тебя от твоих угнетателей, но не раньше! – ледяным тоном заключила она.
   – Убьет она меня, беспременно убьет! Скажет: «Господам нажалилась, потихоньку от меня бегаешь, так-то, значит!..» – и забьет до смерти до завтра-то, – не слушая никаких доводов и увещеваний, по-прежнему в страхе шептала Феня.
   – Ах, какая ты скучная, однако, девочка, – вмешалась старшая княжна Дэви, – сказано тебе: ты можешь идти спокойно, тебя проводит лакей и пристращает твою хозяйку, а завтра…
   Но Феня даже не дослушала того, что ей обещано было княжной на завтра. Жестом отчаяния она всплеснула руками и крикнула уже в голос:
   – Увидите, до смерти забьет она меня!.. – и, как безумная, бегом бросилась вон из зала.
   Гробовое молчание воцарилось за столом после ее ухода. Все дамы застыли на своих местах, как мраморные изваяния. Темные брови высоко поднялись на красивом лице Марии Александровны Карской, и Лика услышала ее сдержанное:
   – Какая мука!..
   Что было потом, Лика впоследствии с трудом могла вспомнить… Волнуясь и спеша, она снова поднялась со своего места, сознавая только одно: она не могла молчать. Ей непременно, во что бы то ни стало, надо было высказаться. Волна, бушующим потоком подступившая к сердцу девушки, окончательно захлестнула его. Дрожащая, бледная, стояла она, опираясь руками на край зеленого стола, и из ее нежных губок внезапно полилась горячая речь в защиту убежавшей из зала Фени:
   – Так нельзя! Нельзя! – захваченная своим волнением, торопливо и пылко говорила Лика. – Своим отказом вы доводите бедную девочку до полного отчаяния! Поймите одно: она же говорила, что ей нельзя возвращаться в мастерскую, хозяйка ее там прибьет до смерти! Кто знает, ее ведь могут искалечить побоями… Ведь она просила, ах, как просила оставить ее здесь!.. Верните же ее! Нельзя ее отпускать! Господи! Господи!.. Как все это страшно!.. Забьют неповинного ребенка до полусмерти… Что тогда будет со всеми нами? Да ведь совесть замучает нас всех, членов «Общества защиты детей от жестокого обращения»! Разве мы ее защитили, эту бедную Феню? Разве мы сделали для нее все, что надо было?.. Завтра… Завтра уже, может быть, поздно будет!.. Да если бы я, кажется… Господи!.. Не знаю, только… Только…
   Лика не договорила. Крупные слезы покатились из ее больших серых глаз, обрамленных длинными ресницами.
   Едва только она закончила свою так неожиданно вырвавшуюся из ее уст пылкую речь, как тотчас же загудел могучий бас баронессы Циммерванд, с волнением ловившей каждое слово молодой девушки:
   – Пойди ты ко мне, моя прелесть, дай ты мне, старухе, как следует расцеловать тебя! – и когда золотистая головка Лики прильнула к ее могучей груди, великанша продолжала гудеть своим неподражаемым басом, оглядывая собрание торжествующими и умиленными в одно и то же время глазами: – А ведь она права. Устами детей сам Господь глаголет! Девочка, ребенок, а всех нас, взрослых да старых, уму-разуму научила! Мы тут канитель разводим, тутти-фрутти всякие, а там молодые жизни гибнут. Куда как хорошо! – Девочка моя! – обратилась она к смущенной Лике. – Большое тебе спасибо, что ты меня, старуху глупую, уму-разуму научила! Ведь и я тоже… Против Фени этой грешна была, а ты мне точно страницу из Евангелия прочла, как мне поступать велено. Ах ты, умница моя, родная моя! – Арсений! Что, эта девочка не ушла еще? – обратилась она к почтительно склонившемуся пред ней лакею.
   – Никак нет-с, ваше превосходительство, она здесь еще, на кухне!
   – Так подавай ее нам сюда, да скажи ей по дороге, кто за нее ходатайствовал, – обрадовалась и заторопилась старая баронесса.
   – Слушаю-с! – и Арсений, как обычно бесшумно ступая, вышел.
   – Ну, что притихли? – снова обратилась старуха ко всему действительно притихшему обществу. – Не по-формальному, не по-законному Циммервандша поступила, скажете? А? Сбрендила старуха на старости лет? Да, пусть сбрендила, если по-вашему, по-законному считать. Что делать? Что делать, друзья мои! Еще раз повторяю, устами детей сам Бог…
   Она не договорила, махнула рукой и повернула голову к двери, на пороге которой уже стояла Феня. Баронесса улыбнулась девочке своей доброй улыбкой:
   – Вот твоя ходатайша, благодари ее! – и она указала рукой на смущенную Лику.
   – Барышня моя золотая! Ангел вы мой! Спасительница! Всю мою жисть неустанно за вас Богу молиться буду! Спаси вас Господь, – снова залепетала Феня и как сноп рухнула к ногам Лики.
   – Господи! Ей худо! Худо ей! Помогите! – взволнованно пролепетала испуганная девушка. – Ах, Боже мой, какое несчастье! Воды! Капель… Феня! Феня… Что ты?..
   От волнения Лика в эту минуту сама была близка к обмороку. Почва точно уходила из-под ее ног, голова кружилась. Ей хотелось плакать и смеяться в одно и то же время.
   – Успокойтесь! – вдруг раздался звучный мужской голос над ухом Лики. – Вот вода! Выпейте! Она вас успокоит, бедное дитя! – и чья-то рука протянула ей стакан, до краев наполненный водой.
   Лика повернула голову и встретилась глазами с князем Гариным.
   – Благодарю вас, – чуть слышно прошептала она.
   – Нет уж, не вам, а мне, старику, позвольте лучше поблагодарить вас, дорогое дитя! – произнес он своим красивым, певучим голосом. – За то, что познакомили меня сегодня с драгоценным порывом настоящей русской души! – и, низко склонив перед вспыхнувшей до ушей Ликой свою красивую седеющую голову, князь отдал всем короткий общий поклон и скрылся из глаз девушки за толпой окруживших ее дам.
   В ту же минуту Лика услышала взволнованный голос матери, и перед ней возникло нахмуренное, бледное, недовольное лицо Марии Александровны.
   Лика с трудом узнала в нем прежнее – всегда обаятельное, чудесно ласковое – лицо своей чаровницы-мамы.
   От Марии Александровны как будто веяло ледяным холодом. Суровая складка залегла между бровями.
   – Извините! – сухо проронила она, пробираясь сквозь толпу дам к креслу дочери. Потом взяла Лику под руку и быстро вывела ее из зала.
   В вестибюле их догнала великанша-баронесса.
   – Послушайте, моя дорогая, вы обязательно должны привести ко мне вашу прелестную дочурку! – прогудела она им вслед своим неподражаемым басом.
   – Что за ужас вы выкинули сегодня! – чужим, будто деревянным, голосом, вдруг неожиданно ставшим похожим на голос Рен, начала Мария Александровна, как только они с дочерью очутились в карете, все это время ожидавшей их у дома княжон.
   – О, мама!.. – только и могла выговорить Лика.
   – Ты скомпрометировала меня перед обществом, Лика! – еще строже произнесла Мария Александровна. – Эта Нэд Гончарина и обе княжны Дэви сегодня же разнесут по городу, что у меня невоспитанная оригиналка-дочь. Какой ужас!
   – Но, мамочка!.. – снова взмолилась Лика.
   – Молчи лучше! Ты была неподражаема с твоей защитной речью! Точно какой-то присяжный поверенный в юбке. Ужас! О чем думала тетя Зина? Как она воспитала тебя? Разве можно молоденькой девочке таким образом разговаривать со старшими? Наконец, что ты хотела показать своим поступком? Что все мы отсталые, бессердечные и глупые? И только ты одна сумела вникнуть в самую суть дела и дать ему истинную оценку? И эта странная, вроде тебя, баронесса, прославившаяся на весь Петербург своей оригинальностью!.. И князь, такой же оригинал и эксцентрик!.. Что скажет обо всем этом принцесса Е., высокая покровительница нашего общества?.. А графиня Муромская? А графиня Стоян? У них дочери воспитаны в полном повиновении старшим, и твоя выходка их всех просто поразит!
   «Мама! – хотелось крикнуть Лике в порыве детского отчаяния. – Не будь такой суровой, мама! Прости меня, ради Бога, прости! Не сердись, умоляю тебя, милая, золотая! Мамочка! Сердце мое, голубушка! Будь прежней, ласковой, вернись ко мне, вернись…»
   Но, внезапно поймав на себе критически-строгий и чуть насмешливый взгляд матери, Лика разом осеклась, не сказав вслух ни слова.
   Мать и дочь в этот вечер впервые разошлись по своим комнатам расстроенные и огорченные. Мария Александровна негодовала на Лику за ее резкую выходку, не укладывавшуюся, по ее мнению, в рамки светских приличий.
   Лика страдала…

Глава VIII

   Князь Всеволод Михайлович Гарин жил в роскошном особняке на самом конце Каменностровского проспекта.
   Это было чудесное здание старинного барского типа, какое теперь трудно встретить между новыми петербургскими постройками. Дом стоял среди огромного сада. Разросшиеся липы, буки и дубы почти полностью скрывали его от любопытных глаз прохожих со стороны улицы.
   Было около восьми часов вечера, когда князь Всеволод после утомительного дня разъездов по делам общества остановился в изящном экипаже у ворот своего роскошного сада, еще не потерявшего своей багровой и желтой в это осеннее время листвы.
   Князь сегодня вернулся домой позже обычного.
   После отъезда Карской с дочерью с заседания общества он побыл еще около четверти часа в гостиной княжон, потом отправился хлопотать по делам общества, исполнять нелегкие обязанности его секретаря. По пути мысли князя то и дело возвращались к сегодняшнему происшествию.
   Добрый, отзывчивый и чуткий по натуре человек, он не мог не оценить поступок Лики Горной, вызванный добротой и горячностью девушки. Ее взволнованное личико в ореоле золотистых кудрей, прекрасное в своем порыве, стояло перед ним как живое. Большие серые глаза, чистые и исполненные огня, неотступно светили князю с той самой минуты, как он увидел в них слезы, так трогательно повисшие на длинных ресницах Лики. А молодой, звучный голос девушки, напомнивший ему другой такой же сильный, врывающийся прямо в душу, – голос его умершей жены, – не переставал звучать в ушах князя.
   И потом – эта страстная сила в сочетании с гибким, стройным силуэтом девушки, с ее изящной головкой еще больше напомнили ему любимую жену-покойницу, такую же экзальтированную, молодую и прекрасную. Но не только внешней красотой сразу привлекла к себе князя почти незнакомая ему девушка. Лика Горная совсем не походила на тех светских барышень, которых он встречал до сих пор. Разве какая-нибудь из них решилась бы произнести в присутствии большого собрания столь пылкую речь в защиту бедной обездоленной девочки? Разве бы другая молоденькая барышня выступила бы так смело со своей просьбой? Разве все эти эгоистичные, жаждущие только удовольствий девушки могли бы проявить подлинное человеколюбие и милосердие?
   Князь печально усмехнулся, живо вообразив себе на месте Лики одну из молодых баронесс Циммерванд или Нэд Гончарину.
   Войдя сегодня в зал Столпиных, князь сразу увидел чудесное личико Лики и тут же заметил ее сходство со своей покойной женой Кити, которую он обожал и которая пять лет тому назад скончалась от скоротечной чахотки в далекой чужой стране, где он тогда служил в консульстве. Какое сходство! Точно это были две сестры, две родные сестры – Кити и Лика!
   Князь сошел со своей щегольской коляски, приказав отвести лошадь на конюшню, а сам по широкой аллее направился к дому. Войдя в просторный вестибюль, он проследовал дальше, минуя ряд больших просторных комнат, поражавших роскошью убранства, и достиг наконец кабинета, сплошь заставленного массивными шкафами красного дерева, а также бюстами Вольтера, Ницше, Шопенгауэра, Спенсера и других великих философов.
   Князь увлекался философией. Но еще больше он любил путешествия.
   Почти всю свою жизнь князь Гарин проводил за границей. Он рыскал по свету из края в край, кидался от холодных волн Ледовитого океана к певучим водам теплой Адриатики. Казалось, он ищет чего-то неуловимого, неопределенного, чего-то смутного, как сон…
   И только когда он погружался в чтение своих любимых философов, отыскивая в их трудах ответы на мучившие его вопросы, или же занимался пением песен собственного сочинения, князь Гарин хоть на некоторое время находил забвение от своей печали.
   А печаль его была великая, мучительная и неизлечимая. Пятнадцать лет тому назад он встретил на своем пути хрупкую, нежную, очаровательную девушку и назвал ее своей женой. Но счастье их брачной жизни оказалось непрочным. Прелестная Екатерина Аркадьевна таила в своей груди злой недуг. Родители передали ей в наследство эту семейную болезнь. Чтобы поддержать эту хрупкую жизнь, князь Гарин увез жену за границу. Там она протянула десять лет, чтобы растаять и умереть на одиннадцатом году страданий. За год до своей смерти совсем еще молодая двадцатисемилетняя княгиня, не имея собственных детей, привязалась к маленькой японочке – сироте, которую они с мужем подобрали на улице. Это было в Токио, столице Японии, Страны восходящего солнца. Малютка Хана так привязалась к умирающей, так полюбила княгиню, что перед смертью молодая женщина умоляла мужа оставить девочку у себя, перевезти ее в Россию и заботиться о ней как о родной дочери.
   Князь Гарин без малейших колебаний исполнил просьбу обожаемой супруги. Княгиня Екатерина Аркадьевна умерла под далеким восточным небом. Там, на берегу Тихого океана, потерявшийся от горя и отчаяния князь ухватился, как утопающий за соломинку, за свою последнюю привязанность на земле, оставшуюся ему в наследство от княгини, – за семилетнюю японочку Хану. Князь Гарин был тронут тем, как девочка боготворила свою покойную воспитательницу и, в свою очередь, привязался к девочке как родной отец.
   О ней думал он и сейчас, сидя в своем огромном кабинете с потухшей сигарой в руке, – наряду с мыслями о доброй, милой Лике, так похожей на его любимую Кити.
   Внезапно легкий стук в дверь вывел князя из глубокой задумчивости. Он спросил по-французски:
   – Ты, Хана? Входи, малютка!
   Портьера зашевелилась, и между двумя половинками тяжелых бархатных занавесок появилась странная маленькая фигурка девочки в голубом, расшитом цветными шелками по лазурному фону кимоно. Вошедшая была еще совсем ребенком. Она казалась крошечной куколкой, с ее прелестным, как бы фарфоровым личиком, по которому то здесь, то там отчетливо проступали голубые жилки, с черными кротко-шаловливыми глазками и алым ротиком, похожим на два маковых лепестка. Цвет ее изжелта-белого личика напоминал слоновую кость. Высокий розовый пояс «оби» с золотыми шнурами на концах был завязан громадным щегольским бантом на узкой спине этой маленькой куколки; из-под распахивающихся пол халатика-кимоно выглядывали крошечные ножки, обутые в щегольские, шитые золотом европейские туфельки. А на голове девочки вздымалась высокая прическа из блестящих, словно глянцем покрытых волос, обильно снабженная всякого рода черепаховыми гребнями, золотыми ободками, металлическими стрелами и шарами. Руки этого миниатюрного создания были почти сплошь унизаны бесчисленными браслетами, которые при каждом движении производили мелодичный металлический звон.
   По росту Хану вполне можно было принять за семилетнюю, хотя ей уже исполнилось двенадцать.
   – Здравствуй, папа Гари! – не очень внятно проговорила она по-русски (своему родному языку ее выучил князь) и, подбежав к названому отцу, вскарабкалась на ручку его кресла.
   – А ты опять по-своему оделась, Хана! Зачем? Сколько раз я просил тебя, дитя мое, привыкать к нашему, европейскому платью, – недовольно нахмурив брови, скорее печально, чем строго, произнес князь, бросив беглый проницательный взгляд на прелестный костюм девочки. – Так ты никогда не приобретешь европейский облик, моя милая.
   – Но ведь Хана надела русские сапожки, – засмеялась Хана своим звонким, совсем еще детским смехом, похожим на шелест весеннего ветерка, и продолжала, забавно коверкая русские слова:
   – Гляди! Они золотые, точно желтые хризантемы нашей страны. А если бы и так, – прибавила она с лукавой усмешкой, – а если бы и так! Хана не любит русского платья, в нем тесно, неудобно. У себя в Токио Хана же его никогда не носила.
   – Но там Хана была маленькой дикаркой. А теперь, когда Хана в России, ей надо вести себя иначе, – с улыбкой сказал князь, ласково гладя блестящую черную головку своей воспитанницы.
   – А папа Гари разве едет сегодня куда-нибудь? – с любопытством, свойственным ее возрасту, осведомилась японочка, не отвечая на замечание отца.
   – Нет, твой папа проведет вечер с тобой, будет читать тебе книжку и учить тебя русской азбуке, – нежно и печально ответил князь. Таким печальным и ласковым он был всегда – со дня смерти любимой жены, в лице которой лишился самого большого друга.
   – Вот славно! – обрадовалась Хана и даже подпрыгнула на своем месте, захлопав в крошечные ладошки; при этом все бесчисленные браслеты на ее руках зазвенели еще веселее. – А потом Хана споет тебе песенку о красавице-мусме, взятой морем! А ты помнишь, что такое «мусме»? Я выучила, по-русски это значит «девушка». Хорошо, папа Гари? Хочешь, папа Гари? Да?
   – Нет! Не пой мне сегодня, Хана! Мне не до песен, моя малютка.
   – Ты опять скучаешь по маме Кити? Ты болен? – тут же с тревогой спросила маленькая японочка, подняв свои тоненькие, словно нарисованные тушью брови.
   – Успокойся! Со мной не случилось ничего особенного, Хана, мне просто взгрустнулось нынче, – успокоил ее князь.
   – Тебе скучно! – печально улыбнулась малютка, с преданностью собачки глядя в глаза названого отца, которого она величала «папа Гари», не будучи в силах выговорить его имя. – Но позови тогда своих друзей и родственников, купи сладкого, фруктов и конфет, вели Хане надеть ее лучшее кимоно и новый пояс оби и вели ей спеть свою лучшую песенку. И тогда ее милый папа перестанет скучать… Верно говорит Хана?
   – Нет, моя малютка, не перестанет, – печально усмехнулся князь и, взяв в обе руки ее крошечное личико, поцеловал в открытый детский лобик. Маленькая японочка вся просияла от этой ласки единственного близкого ей в мире человека.
   Всю свою бесконечную любовь к покойной княгине она теперь перенесла на князя. Он был для нее в одно и то же время и отец, и друг, добрый старый друг сиротки Ханы, увезший ее так далеко от голубого неба ее родины, который любил и баловал ее как собственного ребенка.
   Князь, насколько мог, старался скрасить жизнь своего маленького приемыша.
   По настойчивой просьбе девочки он отделал с возможной роскошью ее комнатку, разбросал в ней мягкие циновки татами, расставил всюду чудесные ширмочки, выписанные из Японии, развесил разноцветные фонарики, чтобы как можно точнее воспроизвести привычную обстановку, которая напоминала бы Хане ее далекую покинутую родину, по которой она так скучала. В углу комнаты князь устроил настоящую японскую жаровню хибачи, около которой грелась малютка. В противоположном углу стояла высокая конусообразная ванна, которую ежедневно наполняли горячей водой и в которой, как принято у ее народа, купалась Хана.
   На полочках по стенам комнаты, отделанным голубым атласом, были расставлены крошечные фигурки Будды и других божеств. Перед ними лежали засохшие цветы и травы, а также – в виде жертвоприношений – кусочки пирожных и конфет. Тут же стояли японские чашечки величиной с наперсток, до краев наполненные душистым, ароматным чаем, – словом, всевозможные дары, которые ежедневно приносила в жертву своим божкам аккуратная маленькая Хана.
   Князь никак не мог убедить девочку принять христианство. Хана молилась своим божкам и ни о чем другом и слышать не хотела. В этой удивительной азиатской комнатке постоянно пахло мускусом, да и сама ее маленькая хозяйка походила на редкий нежный цветок. Даже самое имя Хана по-японски означало «цветок» – по мнению маленькой девочки, очень красивое имя, которым она справедливо гордилась.
   Здесь, в ее прелестном уголке, было немало и настоящих цветов. Князь заботился о том, чтобы его приемной дочурке, трепетно любившей цветы, было приятно всегда видеть их перед глазами. Тут были и желтые, и розовые, и белые, как снег, хризантемы, наполнявшие фарфоровые вазы, расставленные на низеньких, в виде подносов и скамеечек, столиках, и редкостные лотосы, дети оранжерей, и розы всевозможных цветов и оттенков. Цветы заменяли Хане игрушки.
   И когда ей становилось невыносимо тяжело и грустно вдали от родины, от ее славной Дай-Ниппон [13 - Дай-Ниппон – так сами японцы нередко называют свою страну (Великая Япония).], о которой она сладко и грустно мечтала, бедная девочка брала свой музыкальный ящик и извлекала из него жалобно-певучие звуки, подпевая им своим тонким, как пастушья свирель, голоском.
   Обычно это случалось в то время, когда ее дорогой приемный отец уезжал из дома, а приставленной к ней гувернантки Хана почему-то дичилась.
   «Умерла княгиня Гари, мама Кити, и папа Гари оставляет Хану одну», – трогательно жаловалась девочка в своих, ей же самой сочиненных песенках. Она легко развивала приходившие ей мысли в целые песни, и эти заунывные японские мелодии, исполняемые ее звонким и нежным голоском, заполняли весь дом.
   Но сегодня ей не хотелось плакать. Ей было хорошо сидеть так, возле своего названого отца, который, раскрыв большую азбуку с цветными картинками, учил маленькую Хану читать.
   Сегодня князь как-то особенно трогательно смотрел на Хану, и в его голове, убеленной благодаря пережитому горю ранними, преждевременными сединами, невольно возникала мысль:
   «Бедная девочка жестоко скучает в одиночестве. Никакие гувернантки не смогут заменить ей той сердечной, ласковой привязанности, которую она видела у покойной княгини. Хорошо было бы найти ей такого же доброго друга, любящего и отзывчивого, который позаботился бы о ней; старшую сестру и подругу, которая сумела бы занять, развлечь Хану, приучить ее понемногу, исподволь к мысли о принятии христианства, то есть быть ее названой матерью и наставницей».
   Перед смертью княгиня Кити, обожавшая маленькую японку как собственное горячо любимое дитя, трогательно просила его:
   «Женись поскорее вторично, Всеволод, иначе тоска загубит и тебя, и нашу бедную малютку в твоем огромном, одиноком петербургском доме. Душа Ханы ищет веселых и радостных детских впечатлений».
   Нежная предсмертная мольба покойницы и сейчас еще порой звучит в его ушах…
   Но князь был далек от мысли о повторном браке. Как прекрасно было доброе сердце усопшей княгини! И другой такой женщины, по мнению князя, невозможно встретить на земле.
   Так он думал до сегодняшнего дня. Но сейчас перед ним неотступно стоял образ бледной, взволнованной девушки с золотистыми прядями пушистых волос, со смелой, горячей речью – образ Лики Горной, с ее прекрасным порывом любви и милосердия, с ее ангельской добротой. И потом – это поразительное сходство с покойной женой! То же обаяние, та же кротость во всем существе…
   – Ты хотела бы снова увидеть море, Хана? – обратился он к своей питомице, чтобы отвлечься от неожиданных мыслей.
   – Море? Какое? – девочка так и встрепенулась, точно маленькая птичка.
   – Ну, море… Океан, ваш океан, Тихий… Хотела бы ты его повидать?
   – О!
   В этом «О!» прозвучала такая бездна чувств и скорби по оставленному родному краю, что князь, исполненный жалости к малютке, невольно крепче прижал к себе ее черненькую головку.
   – И Токио хотела бы видеть? И Фудзияму? Да? Хана, скажи мне все, что чувствуешь, скажи мне правду, крошка моя!
   Глаза маленькой японки блеснули, личико ее заалело:
   – Ради всего дорогого для тебя не говори так, отец мой! Не говори так! – воскликнула она, прижимая свои крошечные ручки к сразу забившемуся сердечку.
   – Ты тоскуешь по родине, Хана? Хочешь вернуться туда?
   Глаза девочки расширились в каком-то благоговейном восторге:
   – О, богиня милосердия! Родина! Наш океан! Наше солнце!..
   – Хана, бедная моя маленькая дочурка! Хочешь поехать со мной на родину?
   – В Дай-Ниппон? Навеки? Совсем? – чуть слышно прошептали ее дрожащие губки.
   – Это будет зависеть от тебя самой. Пожелаешь – вернешься в Россию, нет – останешься там навсегда. Ну как, малютка?
   – А ты, папа Гари, ты останешься там со мной?
   – Нет, я отвезу тебя туда, отдам в надежные руки и буду ждать тебя здесь, пока ты не пожелаешь вернуться ко мне, моя хорошая! – ответил князь, ласково гладя Хану по головке.
   Малышка вдруг вздрогнула и застонала, до боли прикусив нижнюю губу своими белоснежными зубками.
   – Не хочу! Не хочу! Не останусь, нет! Не останется там без тебя твоя Хана! Помнишь, что «она» сказала Хане? Она велела беречь отца, папу Гари! Беречь до смерти… А Дай-Ниппон и океан сберегут боги небес. И Хана останется с тобой, отец, ей не надо и родины, если папа Гари не будет там с ней! – взволнованно заключила девочка.
   И в порыве любви и самоотречения Хана прижалась губами к руке названого отца.
   – Крошка моя! – радостно воскликнул князь, растроганный этой беззаветной преданностью своей приемной дочери. – Да благословит тебя Бог за твое сердечное чувство к твоему папе Гари!

Глава IX

   К концу августа Карские переехали в город. Это было отчасти связано с хлопотами по устройству благотворительного концерта, который был затеян еще весной. Да и время стояло уже позднее, осень царствовала в природе. Лика теперь чаще бывала наедине с матерью, ежедневно сопровождая ее в поездках по магазинам. Они закупали материю, цветы и отделку для костюма, в котором Лика скоро должна была выступить на концерте. Добрые отношения между матерью и дочерью восстановились, но Мария Александровна стала строже обращаться с Ликой, следить за ее поведением и постоянно напоминать девушке, что одно из самых ценных качеств человека – это умение владеть собой.
   После злополучного заседания девушка заметно изменились. Лика стала сдержаннее, осторожнее, стала учиться управлять своими чувствами и даже как будто сделалась более вдумчивой и серьезной. Карская, внимательно приглядываясь к дочери, к своему крайнему удовольствию, стала замечать, что ее младшая девочка мало-помалу овладевает своими порывами и, оставаясь в душе той же чуткой и отзывчивой Ликой, старается воспитать свой характер. Это не могло не тронуть Марию Александровну, которая сама в молодости стремилась выработать в себе твердую волю, сдержанность в обществе, как это требовалось от молодой девушки из хорошей дворянской семьи. Девушка ее лет должна была повиноваться старшим и не поднимать голоса против их решений. И ей очень хотелось видеть свою дочь именно такой.
   «Во всем этом виноваты молодость и излишняя пылкость, – решила Мария Александровна в тот же вечер, когда она впервые осталась недовольна Ликой за ее поступок на заседании. – Да и тетя Зина невозможно избаловала девочку, и придется еще немало потрудиться над воспитанием Лики, чтобы сделать ее такой же, как другие девушки. Иначе эта особенность Лики, ее экзальтированность и порывистость могут навредить ей».
   И она, не теряя времени даром, тут же активно принялась за воспитание Лики, в душе, впрочем, одобряя ее чувствительность и чуткость.
   Но сама Лика, воспитанная тетей Зиной на свободе, с детства приученная открыто выражать все, что ее волнует и возмущает, заметив перемену в отношении к ней матери, сразу как-то затихла и сжалась; веселость и детская откровенность Лики незаметно куда-то исчезли.
   Видя, что мать недовольна ею, и в то же время не чувствуя вины за свой поступок на заседании общества, Лика, недоумевающая и опечаленная, что называется, «ушла в себя». Девушка больше читала, меньше выходила к гостям, а в длинных письмах тете Зине жаловалась на скуку, пустоту и холод ее великосветской жизни. Действительно, в большой, комфортабельной квартире Карских из всех углов так и веяло холодом, тем ледяным светским холодком, который способен заморозить даже самое чуткое, впечатлительное сердце. Особенно тягостны были будничные обеды и завтраки, когда весельчак Анатолий не приезжал из своего пажеского корпуса, где оканчивал курс, чтобы выйти в офицеры следующей осенью.
   Эти трапезы, с поминутно прерывающейся нитью разговора или уж слишком оживленной болтовней гостей, были тягостны Лике. Один только Андрей Васильевич, приезжавший к обеду из своего министерства, мало говорил и больше слушал, всегда сохраняя тот же непроницаемый, невозмутимо спокойный вид.
   С того вечера в саду Лике так и не удалось поговорить с ним и поблагодарить за выхлопотанное у матери разрешение поступить в их филантропическое общество и участвовать в концерте.

   Сейчас она уже глубоко раскаивалась в том, что упросила мать записать ее в члены общества. Разве она знала заранее, что ей там нечего будет делать? И что первое же ее выступление на заседании в качестве защитницы Фени так не понравится ее матери и повлечет за собой неприятности? Да, Лика уже раскаивалась, что поступила туда. Не о такой помощи бедным мечтала она с детства. Ей хотелось самой ездить по бедным углам чердаков и подвалов и лично помогать угнетенной детворе, так нуждающейся в материальной поддержке.
   «Да что же это такое? Как же это? Где же можно проявить истинное милосердие? Где то солнце, о котором говорили и синьор Виталио, и тетя Зина?» – с тоской думала девушка, мучительно пытаясь найти выход из того «заколдованного лабиринта», в который она попала.
   Где же те бедные люди, нуждающиеся в хлебе и утешении? Как добраться, как дотянуться до них? Между ними и ею, блестящей светской девушкой, – непреодолимая стена, стена из бархата, шелка, веселой болтовни и равнодушия светского общества, сквозь которую ей никак к ним не прорваться. И неужели, чтобы сблизиться с ними, увидеть их нужды, помочь им, она должна пройти через узкие щели филантропических учреждений, к которым она пока совершенно не может приспособиться.
   «Что же делать, что делать?» – не раз задавала себе вопрос девушка.
   И она хандрила и томилась; в ее частых письмах тете Зине все явственнее звучали тоска и разочарование. И только предстоящий концерт несколько оживлял Лику и рассеивал ее уныние. Она проводила долгие часы у рояля, распевая свои песенки, от которых веяло ее милым, счастливым, но коротким прошлым.
//-- * * * --//
   Устроители концерта буквально выбились из сил, разыскивая подходящего аккомпаниатора на мандолине. Наконец он был найден; последнее препятствие было устранено, и Лика могла во всеоружии появиться перед взыскательной петербургской публикой.
   В день концерта девушка встала гораздо раньше обычного, около восьми часов утра, и, чтобы как-нибудь убить остающееся до вечера время, попросила Рен взять ее с собой в манеж, где та под надзором мисс Пинч, в обществе мистера Чарли и Бэтси Строгановой брала уроки верховой езды. Они приехали туда как раз в то время, когда Бэтси в сопровождении своей компаньонки, немолодой и бесцветной швейцарки, садилась на лошадь. Чарли Чарлевич приехал еще раньше и теперь в короткой жокейской курточке, с хлыстиком в руке гарцевал на породистой караковой [14 - Кара́ковый – темно-гнедой, почти вороной, с подпалинами (о масти лошади).] лошади.
   Лика, не участвующая в верховой езде, села в сторонке, неподалеку от мисс Пинч и компаньонки Бэтси. Рен, с ее высокой фигурой, плотно охваченной платьем-амазонкой, в котором еще резче обозначились ее костлявые плечи, напоминала Лике какую-то большую черную птицу.
   Долговязый барон, гордо восседавший на своем скакуне, был, по своему обыкновению, исполнен величайшего самодовольства.
   «Точно священнодействуют оба, – подумала Лика. – Интересно было бы узнать, о чем они говорят с моей дражайшей сестрицей?»
   Как раз в это время мистер Чарли повернул голову в сторону Рен, отчего высокие воротнички так и впились в его худую, длинную шею, и говорил что-то, по-видимому, очень серьезно, поскольку торжественное выражение на его лице сделалось еще более значительным.
   «Пари держу, он говорит о том, какие рекорды побил на последнем состязании велосипедистов, а по виду – как будто решает дела государственной важности», – заключила Лика и невольно рассмеялась своим мыслям, да так громко и весело, на весь манеж, как она давно уже не смеялась за последнее время.
   – Наконец-то! – услышала она веселый голос, и перед ней предстала кругленькая, маленькая Бэтси Строганова, миленькая и чрезвычайно смешная в своей синей амазонке и съехавшем на лоб высоченном цилиндре.
   – Что «наконец-то»? – Лика не могла снова не рассмеяться при виде ее забавной фигурки.
   – Смеетесь вы наконец! – весело ответила ей девушка, помахивая перед собой своим изящным хлыстиком. – А то сидит тут, такая скучная-скучная! Знаете, вам не идет скучающее лицо, мадемуазель Лика, – серьезно прибавила она. – А впрочем, ваш брат говорит, что в серьезные минуты вы делаетесь похожей на святую Женевьеву [15 - Святая Женевьева, покровительница Парижа, отличалась тем, что вела строго аскетическую жизнь.].
   – Толя? Это очень любезно с его стороны! – засмеялась Лика. – Братья редко восторгаются своими сестрами, милая Бэтси, но мой брат, кажется, искренне любит меня. А у вас ведь тоже есть брат? – осведомилась она у своей сверстницы.
   – Ах, разве вы не знаете моего брата, Лика? Если бы вы только видели его! Какая это бесконечная, редкая доброта! Он только и думает о том, чтобы всем жилось хорошо и радостно на земле! За то и любят его наши рабочие, да как любят, если бы вы знали! А на заводе у нас о нем так прямо и говорят: «Совсем не видно, что купец наш, Сила Романович, – будущий заводчик, со всеми запанибрата держится». Я вас обязательно познакомлю с ним. Ведь вы не побрезгуете, что мы купеческого звания? – лукаво усмехнулась Бэтси.
   – Какие вы глупости говорите! – наполовину шутливо, наполовину сердито ответила Лика. – Все ведь равны – купцы, князья, крестьяне, нищие. Все рано или поздно умирают, и их бренные останки превращаются в прах… Впрочем, вы немножко кривите душой, Бэтси. Ведь вы – графиня Строгонова, как мне сказала Рен.
   – Ха-ха-ха! – весело расхохоталась Бэтси. – И не думала даже никогда быть графиней! Храни Господи! Чур меня, чур! Я купчиха, и дядя купец-заводчик, и брат двоюродный, Сила, тоже. Что вы делаете такие большие глаза? – еще веселее рассмеялась хохотушка, заметив удивление на лице Лики.
   – Но… Как же так? Ведь вы, как я слышала, происходите от тех знаменитых Строгоновых, которые помогали Ермаку в покорении Сибири и были возведены потом в графское достоинство.
   – Ах, нет! Совсем нет! – нисколько не смущаясь, весело воскликнула Бэтси. – Мы просто Строгановы, понимаете? Стро-га-но-вы! – растянула она с тем же смехом. – Но вашей сестрице показалось гораздо удобнее заменить «а» на «о» и придать моей фамилии сходство с именем титулованных Строгоновых. Около нее ведь не должно быть купеческих имен, вы поймите…
   – А-а! – протянула Лика и густо покраснела от слов своей собеседницы. «Неужели же Рен – такая глупенькая и пустая?» – с досадой пронеслось в ее голове, и ей стало стыдно за сестру.
   – Мы очень богаты, – болтала между тем Бэтси. – Накопленные еще до нас столькими трудами по заводу капиталы Строгановых дали нам большое наследство, а кроме того, мой дядя и двоюродный брат Сила немало потрудились для завода. Вот почему они и помогли благотворительному обществу княжон Столпиных, вы слышали, верно, – где участвует ваша мама. И Мария Александровна в благодарность пригласила меня бывать у вас, а Рен приблизила к себе, заранее попросив только изменить для вида мою фамилию и называться Бэтси, как настоящая аристократка. Ха-ха-ха, отчего было не потешить ее! Если б вы только знали, как мой брат смеялся над этим! Да он у нас славный – Сила! Добряк, каких мало, настоящая русская душа, чуткая и отзывчивая на всякое доброе дело.
   – Ах, Боже мой! – почти не слушая ее, задумчиво проронила Лика, все еще погруженная в свои мысли. – Да неужели же Рен такая? И как вы можете уважать и любить ее? Ведь вы постоянно вместе с ней, Бэтси?
   – Я очень уважаю ее, – спокойно и вполне серьезно ответила молоденькая Строганова, – но… – тут глаза ее лукаво блеснули. – Вы же понимаете, это – маленькая военная хитрость с моей стороны. Вы не осудите меня за нее? Не правда ли, Лика? Ведь будучи в дружбе с Ириной Валентиновной, я могу бывать в великосветском обществе. А великосветское общество – это моя маленькая слабость. У моего дяди и опекуна… Да, вы ведь, верно, и не знаете, что я круглая сирота и живу у него в доме. Так вот, у нас не бывает так весело, как здесь, а веселье и смех – моя жизнь! – заключила Бэтси.
   В эту минуту к ним приблизились на своих конях Рен с мистером Чарли. При виде величественной «Англии», как торжественно окрестила про себя Лика эту удивительную пару так подходивших друг другу молодых людей, девушкой овладело какое-то смешливо-задорное настроение. Она подошла к сестре, которая теперь, после беседы с Бэтси, казалась ей такой ничтожной и пустой, и, устремив на нее смеющиеся глаза, спросила:
   – О чем вы говорили сейчас, Рен? Позволь полюбопытствовать. О новом спорте, или о втором колесе велосипеда-мотора, или о новом количестве фунтов, которые ты свободно выжимаешь теперь правой рукой в твои обязательные часы гимнастики?
   – Ни о том, ни о другом, ни о третьем, ты жестоко ошибаешься, моя милая, – холодно сверкнув своими бесцветными глазками, ответила Ирина. – Барон Карл Карлович Остенгардт удостоил меня высокой чести, попросив моей руки! – отчеканив каждое слово, она бросила на Лику гордый и самодовольный взгляд и проехала мимо нее с величием настоящей принцессы королевской крови.

Глава X

   Концерт должен был начаться в девять, но публика стала съезжаться значительно позже. Уже какой-то кудлатый композитор, еще неведомый миру, но подающий огромные надежды, как о нем говорили в публике, добросовестно отбарабанил при почти пустом зале с полдюжины плаксивых вальсов, когда избранное общество начало, наконец, занимать свои места.
   Лика стояла перед трюмо в крошечной дамской уборной, уже полностью готовая к своему выходу. В платье какого-то необычного фасона, созданном благодаря фантазии Марии Александровны и похожим на белую одежду ангела, испещренном прошивками и кружевами на прозрачно-белом шелке, с веткой белой магнолии, словно нечаянно запутавшейся в волосах, по-новому величаво красивая Лика действительно казалась теперь каким-то неземным существом.
   – Святая Женевьева! – с нескрываемым восторгом говорил Анатолий, любуясь сестрой; он поминутно забегал к ней в качестве распорядителя.
   – Ах, прелесть! – только и могла поддакнуть ему Бэтси Строганова.
   В голубом шелковом платье, с букетиками незабудок, приколотыми у пояса и в пышных русых волосах, она казалась премиленькой в этот вечер. На Лику она смотрела таким восторженным, полным восхищения взглядом, что скромная Лика даже немного сконфузилась.
   – Волнуешься? – спросил Анатолий Горный сестру, продолжая оглядывать ее костюм и прическу, – хочешь, я позову маму?
   – Ах, нет! – с искренним испугом отозвалась Лика. – Нет, нет! Не надо, а то мама сама будет волноваться, и мы только взбудоражим друг друга.
   То, что собиралась петь Лика, требовало настроения, душевного подъема и богатого воображения. Именно воображение должно было способствовать ее будущему успеху. Оно перенесет ее далеко, за тысячи верст, в ту чудесную страну, о которой будет рассказывать ее песенка. Нет, тысячу раз нет! Лика никого не хотела видеть до выхода на сцену.
   – Уйди и ты, Толя, и вы, очаровательная Бэтси, уйдите! – сказала она. – Простите меня, но у меня настоящая артистическая лихорадка. Я очень волнуюсь. Не судите меня за это!
   – Как жаль! – разочарованно произнесла Строганова. – А я как раз хотела привести к вам моего кузена Силу. Вы обязательно должны познакомиться с ним. Он замечательный человек, Лика, и может быть очень полезен для дела вашего общества. Только предупреждаю вас: он совсем, совершенно не светский человек.
   – Да ведь и вы не светская дама, Елизавета Аркадьевна, – рассмеялся Толя, – но это не мешает вам, однако… – он запнулся на минуту, а потом докончил после небольшой паузы: – Дружить с такой светской особой, как наша сестричка Рен!
   – Приведите вашего кузена после моего выхода, – успокоила девушку Лика, – тогда я и познакомлюсь с ним, а теперь – простите великодушно!
   И она с шутками выпроводила гостей из артистической комнаты.
   Странное чувство испытывала сейчас Лика, совсем иное, чем то, что предшествовало ее пению в Милане более года тому назад.
   Тогда настоящее артистическое волнение охватило ее. Тот святой огонь, о котором говорили и синьор Виталио, и тетя Зина. Тогда Лика сознавала, что цель ее была собрать как можно больше денег в пользу бедных русских, живущих за границей, больных и слабых, или нищих неаполитанских рыбаков. Тогда она прекрасно понимала святую цель этих двух концертов – спасение голодающих. А тут? Процветание филантропического общества? Общества, которое, как ей, по крайней мере, казалось, в действительности так мало сделало для защиты обездоленных детей. Разве это – благая цель, способная принести удовлетворение ее душе? Такая цель не могла вдохновить девушку.
   Лика гнала от себя эти тревожные мысли, но не могла найти успокоения.
   Из зала до нее смутно доносились звуки рояля. Очевидно, это была импровизация лохматого композитора. Она старалась внимательно слушать, немного отвлечься и ни о чем не думать, чтобы хоть немного успокоиться перед выступлением.
   Легкий стук в дверь заставил девушку вздрогнуть.
   – Пора, мадемуазель. Будьте любезны следовать за мной, – появляясь на пороге уборной, произнес почетный распорядитель концерта граф Стоян.
   Лика машинально положила руку на рукав его фрака и вместе с ним прошла на эстраду.
   Вид большого, ярко освещенного зала и целой толпы нарядной, блестящей публики сразу ошеломил и смутил молодую девушку. Пока аккомпаниатор настраивал мандолину, Лика машинально направила взгляд в партер, стараясь найти среди нарядной публики своих родных и знакомых. Вот в первом ряду кресел между обеими своими дочками сидит баронесса Циммерванд. Она поймала взгляд Лики и послала ей ободряющую ласковую улыбку. Вот сухопарая Нэд рядом со своей глухой теткой фрейлиной. Вот обе княжны Дэви… Возле них Бэтси… Толя… Жорж Туманов и Федя Нольк – пажи, товарищи брата. Правее – Рен с Чарли Чарлевичем, своим женихом, а дальше папа, спокойный и серьезный, как всегда. И мама… Мама похожа на фею лета в своем зеленоватом тюлевом платье, затканном водорослями, с белым венчиком из жемчугов над пышной прической…
   Глядя на всех собравшихся, Лика почему-то вспомнила о других людях, сейчас далеких от нее, но в то же время так близких ее чуткому, взволнованному сердечку. Тетя Зина и синьор Виталио, всю свою жизнь положившие на благо других, так живо представились ей…
   И тут же перед Ликой всплыли милые, хорошо знакомые ей картины: теплая, ароматная итальянская ночь, запах роз и магнолий, белая вилла, словно повисшая над синими водами красавицы Адриатики, и чья-то песнь – сладкая, как жизнь, свободная, как радость…
   Как во сне стоит перед Ликой эта дивная страна песен и аромата цветов.
   Лика словно видит перед собой голубое море… И тут же видит и другое море – море цветов и зелени, ласкающее взор… И волны звуков над этими двумя морями, волны песен, какие может дарить только эта лучезарная страна, раздаются в ее сердце…
   И вспомнив об этой стране, об этих песнях, Лика запела свое любимое «Прощание с Неаполем». Аккомпаниатор чуть слышно вторил ей на мандолине. Звон серебристых струн инструмента слился со звучным, сочным молодым голосом Лики.
   Нежный, мягкий, чарующе-красивый, он так и устремился серебристой волной прямо в зал, заполняя головы и сердца слушателей – таких равнодушных и выдержанных светских дам и господ.
   Лика уже не волнуется, как за минуту до этого. Она видит благоухающий юг, голубое небо, тетю Зину и дорогого учителя – и точно забывает обо всем остальном…
   И когда девушка внезапно умолкла, завершив свою песню на высокой ноте, и услышала бурные аплодисменты, она как будто очнулась, как будто проснулась после долгого и сладкого сна.
   Публика не унималась, продолжая выражать свой восторг.
   Она неистово хлопала, требуя продолжения, требуя новых песен.
   И Лика пела одну песенку за другой, пела просто и искренне, извлекая слова и звуки мелодий из самых недр своей девичьей души. Это было красиво и трогательно, и все больше наэлектризовывало вечно скучающую, вечно резонерствующую петербургскую толпу.
   Когда Лика, усталая и измученная, наконец покинула эстраду под оглушительный гром аплодисментов и вошла в свою уборную, ей казалось, что ее сон все еще продолжается наяву.
   Здесь, посреди комнаты, стоял высокий, статный пожилой цыган в красивом, расшитом золотом костюме, с гитарой, обвязанной широкой лентой.
   Что-то знакомое показалось Лике в лице этого цыгана, в его огромных печальных глазах.
   – Князь Гарин! – невольно произнесли губы девушки, и она стала внимательно разглядывать симпатичного ей человека в его новом облике.
   – Простите! – смутился князь Всеволод. – Простите, но я думал, что вы пройдете с эстрады в зал, и воспользовался вашей уборной… Но как вы пели! Как вы пели, Лидия Валентиновна!..
   – Вам понравилось? – с детской простотой спросила Лика.
   – О! Я не мог быть в зале, – он указал на свой костюм, – но слышал все до последнего слова из этой комнаты. Если бы вы не были светской барышней, мадемуазель Горная, то из вас вышла бы замечательная певица…
   – Правда? – искренне обрадовалась Лика. – Синьор Виталио постоянно говорил мне то же самое.
   – Это ваш маэстро?
   – Да! Ах, какой он дивный, если б вы знали, какой чудесный!
   – Если позволите, мы с вами поговорим о нем за котильоном [16 - Котильо́н – своеобразный танец-игра, получивший широкое распространение в середине XIX века; фактически это кадриль, фигуры которой перемежаются вальсом, полькой и другими танцами.]. Ведь вы останетесь на танцы? Да?
   – О, да! – воскликнула Лика. – Мне так хочется движения, радости звуков… А разве вы танцуете? – удивленно осведомилась она.
   – Только «тяжелые» танцы, – усмехнулся он. – Мой возраст уже не позволяет мне кружиться, как юноше… Но кадриль я люблю до сих пор, – с достоинством добавил Гарин. – Во время кадрили так славно разговаривать под аккомпанемент музыки. А теперь, надеюсь, вы не откажете мне в удовольствии и послушаете и мое пение, не правда ли? Конечно, не такое строгое и прекрасное, как ваше, но которое должно быть близко вам – это песни вашей родины. Да?
   Лика молча наклонила свою золотистую головку и направилась в зал.
   «Какой он милый, этот князь! – подумала она по дороге. – И совсем не гордый».
   А она еще так сконфузилась там, на заседании, когда он подошел поблагодарить ее. «Как он сказал тогда, как сказал? – припоминала девушка. – Ах, да: “позвольте вас поблагодарить за ваш порыв настоящей русской души!” Значит, и он так же понимает и ценит такие порывы! Значит, и он был на моей стороне, и он сочувствовал этой бедной Фенечке, значит, он добрый, чуткий, а не холодный и прячущий из-за условий света все лучшее, что есть у него в душе».
   И под радостным впечатлением от встречи с этим удивительным человеком Лика вышла к публике.
   Поздравления, похвалы, улыбки и комплименты так и посыпались на нее со всех сторон.
   Мария Александровна, польщенная успехом дочери, притянула ее к себе и стояла возле Лики, с удовольствием разделяя ее триумф.
   – Где она? Давайте мне ее сюда! – пробасил знакомый голос баронессы. – До сих пор не навестила меня, старуху, гордячка этакая! – и, энергично расчищая себе дорогу, великанша Циммерванд предстала перед Ликой во всем своем грандиозном величии.
   – Молодец, девочка! Как жаворонок пела. Уж ты прости, что я от полноты души «ты» тебе говорю. Приятно было слушать! Дай-ка я поцелую тебя за это! У тебя такая чистота в твоем пении, точно цветами от него пахнет… Право, цветами, полевыми, душистыми. Вы, моя дорогая, дочку-то побалуйте! – неожиданно обратилась баронесса к Марии Александровне. – Она у вас – сокровище неоцененное! Да!
   – Лидия Валентиновна! Вот мой кузен, Сила, горит желанием быть представленным вам! – затараторила Бэтси Строганова, подводя к Лике огромного роста широкоплечего мужчину.
   Лика была поражена внешностью молодого заводчика. Это был настоящий русский богатырь, из тех, о которых поется в народных былинах: «и в плечах сажень косая, и роста богатырского, и очи соколиные, и кудри русые». И при всем этом на его полном румяном лице, окаймленном мягкой курчавой бородкой, отражалось необычайное добродушие. Доброта и сердечность, почти кротость, сияющая в больших, ясных голубых глазах, делали его похожим на большого ребенка. Здоровьем, исполинской мощью и в то же время детским добродушием веяло от всего существа Силы Романовича Строганова. А еще в нем была видна какая-то застенчивость, не подходившая к внешнему облику этого великана.
   Лика с ласковой улыбкой протянула ему свою маленькую ручку, которая целиком скрылась, просто потонула в громадной руке богатыря.
   – Осчастливили, барышня, благодарим вас покорно! – приятным низким басом произнес Сила Романович, осторожно пожимая хрупкие пальчики девушки. – Такого пения я и не слыхивал… Неземное что-то! Да-с!
   – Очень рада, что угодила вам, – с милой застенчивостью ответила Лика.
   – Уж так угодили, что кузен Сила даже тысячный билет в пользу общества пожертвовал! – с улыбкой вмешалась Бэтси.
   – Ну, уж вы это напрасно, сестрица, – пробасил молодой купец, – после такого чудесного пения – и вдруг о деньгах-с. Не годится.
   – Сила Романович, неужели опять пожертвовали? – взволнованно воскликнула Мария Александровна.
   – Так точно-с. Благоволите принять.
   – О, какой вы великодушный и благородный! Завтра же напишу подробный доклад принцессе.
   «Славный какой!» – подумала Лика, с удовольствием глядя на этого большого ребенка, застенчиво улыбающегося ей.
   Она хотела как-то выразить ему свое расположение, ободрить его, но вдруг звуки оркестра, заполнявшего антракт, неожиданно утихли, и на эстраду высыпала целая толпа цыган.
   В ту же минуту зал взорвался рукоплесканиями. Так публика приветствовала появление нового певца, легко и свободно вышедшего на эстраду. Это был князь Гарин, своим внешним видом почти не отличавшийся от остальных, настоящих цыган.
   Князь низко наклонил свою красивую седеющую голову в общем поклоне, потом непринужденно опустился на стул и взял первый аккорд на гитаре.
   Лике никогда еще не приходилось слышать цыганского пения, и теперь она с нескрываемым любопытством и ожиданием смотрела на князя.
   Прозвучал первый куплет им самим сочиненной песни – в своеобразной, чрезвычайно привлекательной цыганской манере. Что-то печальное, ласковое, удивительно красивое и в то же время тоскливое и грустное слышалось в мягких переливах приятного мужского голоса.
   И когда хор цыган со своими характерными гортанными завываниями подхватил припев песни, сердце Лики сжалось оттого, что цыгане заглушают милый, вливающийся прямо в душу голос князя.
   А когда они умолкали, снова предоставляя князю одному выводить свое соло, девушка ликовала, поддавшись очарованию его песен.
   – Ах, как хорошо! – в восторге шепнула Лика.
   – О, он еще лучше умеет петь! Если бы вы слышали его «Зимнюю ночку», например. Что это за прелесть! – произнес дрогнувший от волнения голос баронессы Циммерванд, очень любившей пение племянника.
   И князь, точно услышав слова своей старой тетки, после бурного взрыва аплодисментов начал свою «Зимнюю ночку» – с неподражаемым артистическим мастерством. Это была уже совсем другая, совершенно особенная песня. В ней слышалась тоскующая мелодия русских степей… Белыми снежными сугробами, вьюгой, метелицей и темными зимними северными ночами веяло от нее.
   Словно студеный холодок русской зимы прошел по завороженному залу… Послышались серебристые колокольчики, монотонно позвякивающие под дугой… Будто ямщик, понукая пристяжную, пел да пел себе свою тоскливую и сладкую песню…
   Старая баронесса взволнованно смотрела на эстраду и шептала:
   – Дивно, хорошо, чудесно! Ай да племянник! Ай да молодец!
   – Браво! Князь Гарин! Браво! – крикнул кто-то из дальнего конца зала, и снова раздался гром аплодисментов.
   По лицу Лики текли слезы. Но она не замечала их. Не чувствовала… Сладкая тоска, навеянная такими родными словами, так близкими каждому отзывчивому русскому сердцу, и прекрасным мотивом песни, полностью захватила ее…

Глава XI

   Стулья раздвинули и отставили к стенам. Теперь на эстраде разместился оркестр. Капельмейстер [17 - Капельмейстер – руководитель оркестра, дирижер.] взмахнул своей палочкой, и начались танцы.
   – Лидия Валентиновна! Прошу вас на тур вальса!
   Лика машинально положила руку на рукав Жоржа Туманова и понеслась с ним по залу, едва касаясь своими беленькими туфельками пола. Но вальсировала она точно во сне; девушка легко кружилась в объятиях своего партнера, а ее сердце без конца выстукивало одно и то же:
   «Как он пел! Как он пел! Точно в сказке!»
   И в ее ушах вместо мотива вальса звучали дивные звуки мелодично-тоскливой песни, несколько минут тому назад заставившей ее плакать.
   – Лика, да очнись же ты наконец! Вот уж маленькая колдунья, право, колдунья! Что ты там такое шепчешь? – со смехом говорил ей Анатолий, обхватывая тоненькую талию сестры своей сильной рукой. – Тур вальса со мной, сестренка! Да?
   – Ах, это ты! А я думала – Жорж Туманов…
   – Вот это славно! Да после Жоржа ты уже вальсировала с Нольком, а потом еще с полудюжиной других. Ты точно во сне! Проснись, проснись, Лика! – смеялся юный паж.
   – Ах, как он пел! Как он пел, Толя! Я ничего подобного в жизни не слышала! – в упоении повторяла Лика.
   – Кто? Гарин? – брат наконец понял настроение Лики. – Да, он – молодчина! Кстати, вот и он, легок на помине!
   Лика невольно остановилась посреди зала.
   В двух шагах от нее со своим обычным спокойным, печальным видом стоял князь Всеволод. Он уже успел переодеться во фрак, и от прежнего живописного цыгана в нем не осталось и следа. И Лике стало жаль, что она больше не услышит его чудесной, захватывающей песни, от которой веяло такой искренностью и красотой.
   Теперь девушка, снова кружась без устали по залу под мелодичные звуки вальса, поминутно оглядывалась в ту сторону, где находился князь.
   – Кто твой кавалер на котильон, Лика? – заботливо осведомился Анатолий, проходя мимо сестры под руку с Бэтси.
   – Князь Гарин.
   – Ой, какие мы важные, Боже мой! Сам князь Всеволод, герой вечера, танцует с нами! – рассмеялся Толя, с шутливой почтительностью раскланиваясь перед сестрой.
   – В чем провинился князь Гарин? – в ту же минуту послышался рядом с ними голос незаметно приблизившегося князя.
   – Как вы легки на помине! – произнес весело Толя. – А помните, князь, русскую поговорку, что только злые люди легки на помине? – добавил он тоном избалованного маменькина сыночка, которому заранее все прощалось.
   – О, нет, князь не злой!.. – заступилась Лика. – Злые не могут вкладывать столько чувства в пение! – после легкого замешательства заключила она.
   – Еще раз благодарю вас, мадемуазель, за лестное мнение обо мне, – князь почтительно склонил перед ней свою седеющую голову, – а теперь позвольте предложить вам руку… Сейчас начнут котильон.
   Князь Всеволод отвел свою даму в дальний угол зала.
   – Итак, вы не считаете меня злым? – произнес он, обращаясь к Лике и улыбаясь своей печальной улыбкой. – Еще раз благодарю вас за доброе мнение.
   – Не только не злым… Нет, я вас очень, очень добрым считаю, князь! – искренне вырвалось из груди девушки. – Очень, очень добрым, – повторила она еще раз. – Только вы один и поняли меня там, на заседании, вы, да еще ваша тетя, а все остальные… Не знаю почему, но мне кажется, что вы с баронессой искренне сочувствовали этой бедной Фене и что дела благотворительности в том виде, как они поставлены в обществе, вас не удовлетворяют. Правда ведь, князь?
   – Правда, Лидия Валентиновна, и насколько не удовлетворяют, вы можете судить по тому, что я недавно составил проект нового приюта для детей-сирот, вне всякого общества. На днях думаю открыть его, жду только разрешения со стороны администрации.
   – Ах, как это хорошо! – искренне обрадовалась Лика. – Как бы мне хотелось тоже, по мере сил и возможностей, участвовать в таком добром деле!
   – Так за чем же дело стало? Хотите, я вас выберу попечительницей этого приюта? Это совсем нетрудно, так как полностью зависит от меня, – предложил князь.
   – Ах, я была бы так счастлива! – сияя от радости, воскликнула Лика.
   – Буду рад служить вам. Вы знаете, дела благотворительности поставлены у нас так, что невольно наводят на самые печальные размышления. Ведь пока соберутся все члены нашего благотворительного общества помочь такой Фене, пока разыщут ее жестокосердную хозяйку, последняя, может статься, действительно до полусмерти изобьет девочку, изуродует ее. Надо самим очень любить детей, чтобы отдавать им душу, чтобы посвящать им всю жизнь, а не короткие досуги, как это делают члены нашего общества. Нет, такая постановка дела меня не устраивает. Вот почему, не задаваясь никакими особенными целями, я и открываю свой приют, куда помещу бедных беспомощных маленьких сирот, оставшихся без угла и призора… Отзывчивые, чуткие души, я уверен, откликнутся на это дело… За детьми будет прекрасный уход, будет здоровая еда, воздух и ласка, та ласка, которая для таких детей важнее всего. Это маленькое дело будет вверено рукам истинно отзывчивых, чутких людей, которые без всяких отчетов, справок и заседаний сумеют свято выполнять свою нелегкую задачу.
   Князь Гарин говорил очень горячо и убедительно. Очевидно, эта чудесная идея создания благотворительного учреждения давно пришла ему в голову. Когда же он впервые увидел в зале заседания общества белокурую девушку, услышал ее горячую речь в защиту несчастной Фени, эта мысль приняла уже почти совсем законченную форму. Сегодня же, когда до него донеслись чистые звуки молодого девичьего голоса, распевающего простые неаполитанские песенки, он решился окончательно.
   «Да, эта девушка сможет помочь мне в таком деле! – думал он. – У нее доброе сердце, у нее много душевного тепла и горячей отзывчивости».
   К тому же сегодня, услышав нежный голос Лики, князь уже не мог больше сомневаться в том, что эта девушка затронула его душу, близкую с ней по чуткости, отзывчивости и доброте.
   Он сразу понял жгучее стремление Лики к добру, на пользу человечеству, понял это еще там, в нарядном салоне княжон Столпиных. И решил во что бы то ни стало помочь развиться порыву этого чуткого сердечка. И его новая идея основания приюта показалась ему еще более прекрасной. Это развлечет и Хану, которая со временем сойдется с детишками из приюта.
   Услужливое воображение уже рисовало в мыслях князя новые картины. Ему представлялась златокудрая девушка, окруженная крошечными существами, попавшими под ее попечение и надзор. И златокудрая фея, и маленькие существа – все будут счастливы!.. Бедные дети будут сыты и довольны в новой хорошей жизни, Лика Горная – вполне удовлетворена воплощением своей мечты. Хана перестанет тосковать и капризничать в новой компании своих сверстниц и сверстников. И, мысленно решив привести свою идею в исполнение как можно скорее, князь Всеволод с еще большим жаром стал развивать ее перед своей собеседницей.
   Лика была в восторге. Ее сердечко так и рвалось навстречу этому милому, отзывчивому человеку и к его благим целям.
   Нет, она не ошиблась в нем! У него родная душа, такая же, как у нее. Они близки друг другу по взглядам, они оба преследуют одну и ту же цель, великую цель помощи нуждающемуся человечеству. О, да! Она примет его предложение, она возьмет на свое попечение его новое детище! И не только на словах, а на деле будет заботиться о новом приюте, насколько возможно, будет отдавать все свое время этим бедным, обделенным судьбой сиротам, станет ухаживать за ними, всячески любить и баловать их… Ее заветная мечта, ее постоянное стремление могут легко и свободно осуществиться благодаря доброте этого благородного князя.
   Лика молча подняла благодарный взор на своего собеседника. Все ее разочарования, вся тоска последних дней, навеянная ее душевным одиночеством, куда-то исчезли; недавнее прошлое теперь казалось Лике пустой призрачной тенью.
   Впереди все было так светло, так ясно и определенно. Так чудесно светило для нее солнце, о котором мечтала она вместе с далекими друзьями, синьором Виталио и тетей Зиной.
   Сияя от радости, поднялась Лика со своего места и, плавно выделывая затейливые фигуры котильона, думала о том, как хороша, светла и прекрасна жизнь, когда рядом бьется сердце, сочувствующее добрым целям и благим делам.

Глава XII

   – Милая Мария Александровна, вы слышали новость? Князь Гарин покидает нас, слагает с себя обязанности секретаря и основывает новое общество!
   И княжна Дэви-старшая, войдя в гостиную Карских, остановила на лице хозяйки дома недовольный взгляд.
   – Как, что такое? – воскликнула Мария Александровна, пораженная сообщенным ей известием. – Но принцесса Е. сама пожелала утвердить его в звании секретаря; ведь это по меньшей мере рискованно со стороны князя – идти против воли принцессы.
   – А разве он смотрит на риск, моя дорогая? Ведь князь – большой чудак! Это очень странный, не от мира сего человек. Все его поступки так удивительны! Он – достойный племянник своей оригинальной тетушки, баронессы Циммерванд.
   – Какое же такое общество он учреждает? – не слушая княжну, волновалась Мария Александровна.
   – Представьте себе, – подхватила та, – что-то вроде нашего общества! Какой-то приют для подобранных на улице детей. Впрочем, ваша дочь может дать более точные сведения об этом деле, нежели я, – прибавила княжна, кивнув в сторону находившейся тут же в гостиной Лики.
   – Лика? – вопросительно проронила Мария Александровна.
   – Княжна права, мама. Князь Гарин действительно устроил приют для малолетних сирот, и я принимаю в нем горячее участие, – твердо произнесла молодая девушка, бросая на княжну Столпину взгляд, полный укора и смущения.
   – Но, моя прелесть, я и не знала, что это – такая большая тайна, – принимая самый невинный вид, отозвалась княжна.
   – У Лики не может быть никаких тайн от меня, – строго подчеркнула Мария Александровна и, в свою очередь, наградила девушку недовольным взглядом. Вслед за тем ее лицо снова приняло свое обычное, спокойное выражение, и она повела с гостьей ту легкую светскую болтовню, которая иногда приходит на выручку в самые щепетильные минуты.
   Но едва только пожилая княжна Дэви ушла, на лице матери Лики снова отразилось недовольство и она строгим голосом обратилась к дочери:
   – Ты объяснишь мне, что все это значит, не правда ли?
   – Но я, право, не знаю, какого объяснения вы желаете от меня, дорогая мама, – спокойно отвечала молодая девушка. – Княжна Дэви права: князь учредил приют и вверил его моему попечению.
   – Но почему ты скрывала от меня столь важную тайну?
   – Я не имела оснований болтать о ней, мама; до поры до времени, пока приют еще не был открыт, все разговоры о нем были бы лишними. Теперь же, когда он начал свою деятельность, я могу вам рассказать о нем. Тем более что я нынче же собиралась сделать это. Тетя Зина учила меня всегда и постоянно совершать все добрые дела втайне.
   – Уж не туда ли вы ежедневно ездите с Бэтси Строгановой, моя дорогая, и пропадаете там целыми часами! – тем же недовольным тоном продолжала расспрашивать дочь Мария Александровна.
   – Именно, мама. Мне пришлось сделать из этого маленькую тайну. Простите меня и дайте мне разрешение на дальнейшие занятия в приюте, – смущенно попросила Лика.
   – Нет, моя дорогая, я нахожу это не вполне удобным и запрещаю тебе посещать приют! – резко ответила Мария Александровна, обиженная тем, что Лика так долго скрывала то, что должна была рассказать ей как матери и другу.
   – Дорогая мама, вы не должны сердиться на меня!.. Я не могу бросить приют, ни в коем случае не могу! Это живое дело с головой захватило меня! – горячо срывалось с губ взволнованной Лики. – И благодаря ему я теперь вполне счастлива!
   – Но я запрещаю тебе это! Слышишь ли, запрещаю! – уже совсем раздраженно отрезала Карская.
   Вся обычная сдержанность разом покинула всегда корректную Марию Александровну. Она сердито взглянула на дочь, ее глаза блеснули гневом.
   Поймав этот взгляд, Лика торопливо заговорила:
   – Хорошо, мама, я сделаю, как вы приказываете, но я умру с тоски без дела, без того огромного дела, которое захватило меня. Ах, мама, дорогая мама! Поймите меня, голубушка: тетя Зина приучила меня с детства работать целыми днями. Мы собственноручно развели с ней сад в нашей вилле на берегу моря, сами руководили молоденькими работницами и работниками при разбивке сада, наравне с ними копали грядки, сажали цветы. Потом, в часы отдыха, вслух читали им итальянские новеллы. Затем устроили мастерскую шитья для подростков-бедняков… Потом я пела по два часа с синьором Виталио. А вечером читала тете приходившую из России почту, газеты и письма. Таким образом, весь мой день с утра до вечера был заполнен трудом. А здесь? Дома? Что мне делать? Мамочка, простите меня, ради Бога, но это не та жизнь, о которой я мечтала, когда ехала сюда. Я думала, что мне разрешат здесь работать, трудиться, что, как и там, у тети Зины, смогу устраивать, одевать и кормить бедных, ухаживать за сиротками-детишками, которых так много в больших домах Петербурга… Думала, что ради этих бедняков я буду часто выступать с моими песенками и на вырученные деньги помещать бедных детишек в приюты, подростков – в школы, слабых стариков и старух – в богадельню. Я так горела этими своими надеждами, я делилась ими с тетей Зиной и с синьором Виталио в письмах, и они одобряли меня оттуда, издалека. И теперь, мамочка, когда я нашла то, что желала, когда душа моя возликовала от счастья, погрузившись в дорогое мне дело, вы желаете лишить меня его! Правда, я очень виновата перед вами, что не спросила у вас разрешения принять под свое попечение княжеский приют, но мне было неловко признаваться в этом, точно навязываться на похвалу… Простите же меня, мама родная, и разрешите мне продолжать посещать приют!..
   И Лика с мольбой взглянула на мать.
   Мария Александровна на минуту задумалась. Лицо ее прояснилось, и она, оценив светлый порыв дочери, заговорила уже другим, сердечным и мягким голосом:
   – Разумеется, я всей душой сочувствую любым благим начинаниям, Лика… Не хочется мне запрещать тебе исполнять, по-видимому, хорошую работу, но вместе с тем, – Мария Александровна пристально заглянула в глаза дочери, – откровенно говоря, Лика, мне очень не нравится твой поступок. Без спроса, без моего разрешения ты стала ездить в этот приют, наполненный нищими и, может быть, больными детьми, рискуя заболеть, и в то же время так долго скрывала от меня свое новое занятие. Вместо того чтобы дружески посоветоваться с матерью, ты, Лика, действовала тайком от меня… Когда я поджидала твоего приезда, заранее счастливая возвращением моей девочки, я сама мечтала, как взрослое дитя. Я думала: вот вернется после долгой разлуки со мной моя любимица Лика. Мы будем отныне всегда и всюду неразлучны с ней. Я стану повсюду брать ее с собой – в общество, на балы, на концерты, в театры, на рауты. Будем читать вместе, разговаривать целыми часами. А то я совсем одинока: папа занят службой, Рен – спортом, Толя – еще в корпусе… Я так радовалась твоему приезду! И что же? Вместо обыкновенной выдержанной барышни из общества я нашла в тебе какую-то странную, постоянно куда-то стремящуюся из дома девушку, какую-то особенную мечтательницу, которая сама хорошенько не понимает, чего ей хочется, куда она стремится. А во всем этом виновата одна тетя Зина, да простит ей Бог! И тебе тоже – за то, что ты огорчила свою маму, Лика. Но я больше не сержусь на тебя.
   Слезы навернулись на красивые глаза Марии Александровны. Лика печально стояла перед ней, теребя в пальцах свой шелковый бант.
   – Неужели, – продолжала после недолгой паузы Мария Александровна, – неужели ты не можешь быть такой же, как все наши барышни, как обе Циммерванд, Нэд и другие. Они читают, занимаются музыкой, вышивают, выезжают, участвуют в том обществе, куда их определили членами их матери или родственницы. Нет, почему-то ты стремишься представлять собой что-то особенное, из ряда вон выходящее. Нехорошо это, Лика! Разумеется, я не буду стоять на твоем пути и запрещать тебе посещение приюта. Езди туда с мисс Пинч или с гувернанткой Бэтси, как хочешь, но вся эта история крайне огорчила меня и заставила перенести много тяжелых минут. Разумеется, теперь ты вольна поступать против моего желания, и больше я тебе ничего не скажу по этому поводу! – окинув дочь печальным и недовольным взглядом, заключила Мария Александровна и вышла из комнаты, оставив расстроенную Лику одну.
   Молодая девушка машинально подошла к окну. На улице было гадко, скверно и тоскливо. Стоял скользкий, мокрый ноябрь с его обильными лужами на улицах, с дождем, мелко моросившим с неба, с серым туманом, без намека на солнце. И на душе девушки было не менее смутно и уныло. Разговор с матерью точно спугнул чувство радости в душе Лики, ожившей за последнее время, и от недавнего светлого настроения в ней не осталось и следа. Опечаленная словами матери, она чувствовала, как счастье, воцарившееся в ее сердце со дня учреждения приюта, внезапно исчезло, и, как ей теперь казалось, навсегда.
   Боль и горечь заменили его в душе девушки.
   Лика задумалась и мысленно оглянулась на последний прожитый ею период времени.
   О, этот период! Какой чудесной сказкой, каким розовым сном промчался он в ее жизни!
   С Бэтси или с горничной Фешей, а иногда с гувернанткой она ежедневно ездила в приют, где ее ждали два десятка малюток, радостно, с веселыми криками бросавшихся ей навстречу. Она и Бэтси Строганова собственноручно причесывали одних, лечили других, мыли третьих, читали им, рассказывали сказки. Обе они с радостью и энтузиазмом занимались этим делом, поглотившим их целиком.
   Иногда к ним присоединялся Сила Романович, привозивший их новым питомцам груды игрушек и сладостей.
   Князь Гарин также аккуратно, каждый день, заглядывал в приют, входя в малейшие нужды и подробности жизни и воспитания его маленьких приемышей.
   Надзирательница приюта, добрая, уже немолодая женщина Валерия Ивановна Коркина, и ее единственная помощница нянюшка Матвеевна, горячо любившие детвору, являлись горячими и преданными соратницами князя и обеих девушек в их добром деле. Лика была бесконечно счастлива посреди своего маленького царства, как в шутку называл приют князь Всеволод.
   И вот теперь слова Марии Александровны смутили душу молодой девушки. Ее мать была недовольна ею! Марии Александровне не нравилось, что она, Лика, – «особенная», не такая, как все остальные барышни ее круга…
   Ей хотелось бы видеть Лику обыкновенной светской девицей, довольствующейся скучными выездами в свет, чтением, пустячным рукоделием и музыкой.
   Но разве может она, Лика, спокойно сидеть сложа руки среди всей этой роскоши богатого барского дома, есть дорогие кушанья и ездить в роскошных экипажах – словом, безмятежно принимать все блага жизни, в то время как тысячи, нет, десятки тысяч бедняков, нищих нуждаются в корке хлеба насущного и умирают от холода и голода в своих убогих, нетопленых углах?..
   Нет, нет, она не может равнодушно утопать в роскоши и удовольствиях, когда за стенами ее дома полно бесприютных голодных людей!
   Тетя Зина и синьор Виталио покраснели бы за свою ученицу, если бы она была иной…
   Бэтси, как нарочно, запоздала сегодня со своей компаньонкой. Надо было просить разрешения у матери поехать в приют одной в их карете, так как мисс Пинч уже отправилась куда-то с Рен. Скрепя сердце Лика пошла к матери, и Мария Александровна на этот раз не решилась отказать Лике и согласилась отпустить ее.

Глава XIII

   Приют для маленьких сирот находился на одной из линий Васильевского острова. Резвые рысаки Карских домчали Лику туда за какие-нибудь четверть часа.
   Взвинченная, вся на нервах, подъезжала она к приюту, но сразу успокоилась и перестала волноваться, как только переступила знакомый порог.
   – Тетя Лика приехала! Тетя Лика! – услышала девушка, позвонив у квартиры, нанятой князем под приют, и тотчас же несколько пар крошечных детских ножек затопали по ту сторону дверей.
   «Милые! – мысленно произнесла Лика, и ее сердце наполнилось нежным и сладостным чувством. – Хорошие мои ребятишки, как вы дороги мне!»
   Дверь отворилась, и не успела Лика войти в большую светлую комнату, как мигом была окружена шумной, веселой толпой детишек, возрастом преимущественно от двух до шести лет.
   – Тетя Лика! Холосяя! Поцелуй меня, – пищал возле нее один голосок.
   – И меня, и меня тозе, тетя Лика! – вторил ему другой.
   – А гостинциков привезла, тетя Лика? – лепетала, бесцеремонно вскарабкавшись ей на колени, ее любимица, четырехлетняя Танюша – прелестный, несколько болезненный на вид голубоглазый ребенок.
   И град детских поцелуев посыпался со всех сторон на ошеломленную Лику. Она едва успевала отвечать на них.
   Окруженная детьми, юная, разгоревшаяся от удовольствия, Лика сама казалась ребенком, старшей сестрой всей этой кишащей вокруг нее детворы. Она мгновенно забыла все свои только что пережитые волнения и с удовольствием предалась тому светлому, чистому потоку, который подхватил и понес ее за собой. С улыбкой выслушивала она рассказ карапузика Феди, любимца Бэтси и Силы Романовича, о том, что «дядя Силя» опять прислал большущий ящик конфет.
   – Они еще, пожалуй, объедятся, Валерия Ивановна, – с опаской обратилась Лика к стоявшей тут же надзирательнице приюта.
   – Не беспокойтесь, Лидия Валентиновна, – почтительно ответила симпатичная пожилая дама, умевшая удивительно гуманно и сердечно руководить своей маленькой паствой, – мы с няней строго следим за этим.
   – А Тане князенька куклу прислал! Покажи, Таня, куклу тете Лике, – скомандовал пучеглазый Федя.
   Лика взяла в руки куклу – красивую, с эмалевыми глазками, до смешного похожую на саму Танюшу. Она долго рассматривала и хвалила ее – к величайшему удовольствию ребят.
   – А разве князенька не был еще сегодня? – чуть позже спросила она.
   – Нет еще, – ответил за всех Митюша – бойкий вихрастый мальчик лет шести, с чрезвычайно умными и смышлеными глазенками, – но он еще приедет, наверное, он обещал…
   – Валерия Ивановна, а отчего это у Митюши шишка на лбу? – озабоченно спросила надзирательницу Лика.
   – Дерутся они, Лидия Валентиновна, – вздохнула та, – ужасные драчуны, право, сил с ними нет!
   – Ай-ай-ай! – Лика укоризненно покачала своей белокурой головкой. – Вам не стыдно драться, ребятки? Драться будете – любить не стану, – неожиданно пригрозила она.
   В эту минуту раздался звонок в прихожей, и вскоре на пороге появилась рослая фигура Силы Романовича.
   – Дядя Силя! Дядя Силя! – с искренним восторгом закричали ребятишки и всей оравой метнулись навстречу вошедшему Строганову.
   Маленькие питомцы приюта гораздо легче и без малейшего смущения относились к добродушному дяде Силе, более доступному в своей простоте их детскому восприятию, нежели к самому директору приюта, «князеньке», на которого они смотрели с каким-то рабски-восторженным обожанием. «Дядю Силю» они любили, а перед «дядей-князенькой» благоговели и даже, казалось, немного побаивались его.
   Эти маленькие крошки инстинктивно понимали, что между ними и блестящим, ласковым князем лежит целая пропасть. Зато когда дядя Сила своими могучими руками подхватывал их и вскидывал на воздух, они визжали от удовольствия, теребили его за усы и за бороду и приходили в полный восторг от возни с ним. Чуткие сердечки детишек подсказывали им, что этот простой, сильный человек для них более родной, более «свой» по духу, чем все остальные окружающие их взрослые.
   И сейчас Строганов продвигался к Лике, со всех сторон облепленный, как мухами, детворой. Малыши карабкались ему на плечи, на руки, держались за полы его сюртука, льнули к нему с той беззаветной лаской, на которую способны одни только дети.
   – Здравствуйте, здравствуйте, Сила Романович! – улыбаясь, приветствовала его Лика. – Вы – точно Гулливер в окружении лилипутов! А вы поблагодарили дядю, дети, за присланные гостинцы и игрушки? – спросила она свою расшумевшуюся команду.
   – Не за что благодарить-то! – прогудел своим добродушным басом молодой заводчик. – Помилуйте-с, Лидия Валентиновна, чем богаты, тем и рады. Когда же и побаловать-то ребяток, как не в раннем детстве? – со своей необычайно мягкой улыбкой закончил он, присаживаясь возле Лики и лаская детей.
   – Да, только вы уж чересчур усердствуете в этом баловстве. Уж и не знаю, право, как благодарить вас, Сила Романович! – сказала молодая девушка.
   – Вот-вот! Только этого еще не хватало! Ведь я самому себе этим удовольствие доставляю, а вы – благодарить! Не ожидал я этого от вас! – и богатырь обиженно махнул рукой.
   – Дядя Силя, а ты на елку к нам приедешь? – спросила самая крошечная девочка, приютившаяся на коленях Строганова.
   – Беспременно! И елку вам пришлю, и игрушек – целый короб!
   – Большую? – захлебываясь от радости, прошептала Танюша, и ее голубые глазки стали огромными.
   – Вот такую! – и Строганов разом подбросил чуть не под самый потолок обеих девочек, отчаянно завизжавших от восторга.
   – Вы, должно быть, очень любите детей, Сила Романович? – спросила Лика.
   – Я все живое люблю, Лидия Валентиновна, – серьезно ответил молодой заводчик, – и деток, и тварь всякую, и букашку. И не от доброты-с это, заметьте, а от жалости. Жалко мне всего такого. Беспомощное, маленькое, копошится, силенок мало… Ну, вот и притягивает меня к себе… От жалости этой самой, можно сказать, и судьбу свою упустил…
   – Как это? Судьбу? Упустил?
   – Будущность, можно сказать. У меня папаша, изволите ли видеть, на этот счет строг. Отдали меня в гимназию. Ну-с, все это как у людей, чинно-благородно, все как следует. А я возьми да и пристрастись к книгам разным, где про все этакое написано. Зоология там… Знаете, зверюшки, козявки всякие… Страх их люблю… Ну-с, все прекрасно спервоначалу, учусь хорошо… Так и лезу вперед, так и лезу… А тут вдруг, как в пятый класс перевели, тут тятенька возьми да и упрись: не хочу, говорит, сына профессором видеть! Дело заводское ухлопает, промотает, говорит, обдерут его как липку доверенные и управляющие всякие, ежели он с книжками своими возиться станет, а там, глядишь, пожалуй, еще и жизнь свою в бедности, на соломе кончит! Не для того, говорит, потом и кровью копил я, чтобы из-за сыновней глупости фирма моя разорилась. Дело, изволите ли видеть, у нас мануфактурное, надзора, гла́за требует, а уж чей глаз пуще хозяйского сбережет? Ну, так вот и стал я недоучкой, купцом, вместо профессора! – закончил он свою речь отнюдь не веселым, как показалось Лике, смехом.
   – Ну-с, детвора! – внезапно встряхиваясь и выпрямляясь во весь свой богатырский рост, воскликнул Сила Романович. – Пора дяде Силе уходить. Пустите, ребятишки, скоро опять приеду. Мое почтение вам, Лидия Валентиновна, простите, что поскучали со мной на моих глупых рассказах, – произнес он, застенчиво улыбаясь и осторожно принимая в свою огромную ладонь нежную ручку Лики.
   – Что вы! Что вы, Сила Романович! – поспешила возразить девушка. – Мне доставляет большое удовольствие поболтать с вами. Вы ведь хороший, простой, и детишек так любите! Разве можно с вами скучать?!
   – Вот и спасибо вам, Лидия Валентиновна! – задушевным, ласковым тоном ответил Строганов. – Век не забуду похвалы вашей! Осчастливили вы меня, можно сказать. Такая, как вы, да вдруг…
   – Какая же я такая, по-вашему, особенная? – весело смеясь, спросила Лика.
   – Именно-с! Именно-с, особенная, Лидия Валентиновна! Нет уж больше таких. Светлая вы какая-то, точно лучи от вас исходят. Там, тогда, на концерте, как услыхал я вас, пение ваше, так я подумал: точно ангел!
   – Ну, я довольно-таки строптивый ангел, надо признаться! – засмеялась Лика, вспомнив сегодняшний разговор с матерью.
   – Уж это нам судить позвольте! – снова застенчиво улыбнулся он и еще раз, с каким-то благоговением пожав пальчики молодой девушки, вышел из комнаты, до самой прихожей сопровождаемый облепившей его толпой ребятишек.
   Получасом позднее и сам князь приехал в свой приют.
   – А я как раз поджидаю вас сегодня! – приветствовала его Лика.
   – Разве что-нибудь случилось в приюте за мое отсутствие? – с тревогой в голосе спросил князь.
   – Нет, нет! Случилось, но не тут, успокойтесь!
   – Что же? Вы тревожите меня, Лидия Валентиновна, – снова заволновался он.
   – Мама очень неохотно отпускает меня сюда, в ваш приют, вот что случилось, – созналась Лика.
   – И что же? – после недолгого молчания озабоченно спросил князь.
   – Вы же видите, я все-таки приехала, хотя это и очень дурно – так огорчать заботливую и любящую мать! – грустно ответила девушка.
   – Из-за нас, стало быть, вы ослушались Марию Александровну, во имя нашего дела принесли, можно сказать, жертву, Лидия Валентиновна! Позвольте же от души поблагодарить вас за это! Дети! Дети! – обернулся он к толпившимся вокруг них ребятишкам. – Вы знаете, что ваша доб рая фея, ваша тетя Лика чуть было не улетела от нас?
   – Тетя Лика – ангел! Дядя Сила так сказал, – серьезнейшим тоном произнесла голубоглазая Танюша, потянувшись губами к щеке Лики.
   – Правда, правда, дети! Тетя Лика для вас – ангел! – пристально глядя на молодую девушку, сказал князь и вдруг, поймав печальный взгляд Лики, добавил: – Вы, однако, не должны сердиться на нас, Лидия Валентиновна, за то, что мы невольно приносим вам столько неприятностей и тяжелых минут.
   Лика вскинула на своего собеседника удивленный взгляд. Да разве могла она сердиться, что он говорит? Ведь это живое дело захлестнуло ее с головой, полностью, оно помогло ей снова почувствовать полноту и радость жизни!
   О нет, сердиться она не может, ей только грустно и печально, что так неудачно складываются обстоятельства.
   И Лика поведала князю, как она всегда стремилась найти именно такое – большое, захватывающее – дело, каким является его приют.
   Князь внимательно слушал девушку.
   Да, он с первой же встречи не ошибся в ней. Он не видел среди избалованных светских барышень ничего подобного Лике.
   Ему показалось, что как будто воскресла его любимая покойная княгиня. Это ее голос, ее взгляд, ее великодушные порывы и неизъяснимая доброта! И вторично мелькнула в голове князя мысль о том, что лучшей матери одинокой малютке Хане, лучшей подруги жизни ему, князю, чем эта чудесная, добрая и чистая душой и помыслами девушка, не найти. Взволнованно вслушивался он в слова Лики, ловя каждое из них больше сердцем, нежели умом, и все тверже, все определеннее становилась эта робкая вначале идея, теперь переросшая в уверенность.
   «Да, она будет доброй, чуткой матерью и подругой для Ханы, – думал князь, – и верным спутником своего мужа на трудном жизненном пути».
   В этот день он уехал из приюта позже обычного, обласкав детей и щедро одарив их гостинцами. Он твердо решил в скором времени просить Лику Горную выйти за него замуж.

Глава XIV

   Барон Карл Карлович Остенгардт и Ирина Валентиновна Горная являлись совершенно исключительными женихом и невестой. Прежде всего Рен категорически отказалась от шитья приданого, а деньги, предназначенные для этой цели, решила целиком употребить на покупку автомобиля. Между ней и ее женихом никогда не было столь обычных для будущих молодых супругов разговоров по поводу предстоящей совместной жизни.
   Мистер Чарли приходил ежедневно к шести часам и после обеда усаживался с Рен за партию шахмат, храня свое обычное величественное спокойствие. Жених и невеста никогда не говорили о своих чувствах друг к другу, да и вообще мало говорили о чем-нибудь, кроме спорта.
   – Очень удачное супружество! Они так чудесно подходят один другому, – следя глазами за прямыми, длинными фигурами, склоненными над шахматной доской, со смехом говорил Анатолий.
   Лика по-прежнему ездила в приют, часто встречала там князя и с каждой новой встречей все больше и больше привязывалась к этому прекрасному, достойному человеку.
   Князь Гарин был по обыкновению изысканно почтителен и предупредителен с ней; с каждым разом он все больше приходил к убеждению, что лучшей жены, чем Лика, ему не найти. Только бы молодая девушка согласилась осчастливить и его самого, и маленькую Хану…
   Свадьба Рен должна была состояться в середине ноября, а к Рождеству молодая чета собиралась уехать в Финляндию, где у барона было большое поместье, которое он важно называл своим замком, хотя на замок оно ничуть не походило.
   Мария Александровна, несмотря на ярое сопротивление будущих молодых, решила все-таки отпраздновать свадьбу Рен с возможной пышностью. Она радовалась предстоящему торжеству и тому, что холодная, эгоистичная, вечно всем недовольная Рен наконец нашла себе партию, да еще, по мнению матери, такую удачную.
   «Уже и Лике бы впору. Она ведь у нас умница, красавица и воплощенная доброта! – мысленно рассуждала Мария Александровна, вглядываясь в лицо младшей дочери и мечтая теперь о еще более прекрасном жребии для нее. – Все эти приюты, благотворительность, вся эта возня с чужими ребятишками – как это должно изводить бедную девочку! – тревожно думала госпожа Карская. – Она даже похудела заметно. Немудрено: только и заботы, что о том, здоровы ли, сыты ли, веселы ли ее питомцы!»
   А молодая девушка, увлеченная в это время тщательным рассматриванием подвенечного платья сестры, быстро повернула голову в сторону Марии Александровны, увидела ее озабоченный любящий взгляд и низко склонила свою золотистую головку над каким-то затейливым кружевным воланом.
   – Дитя мое, Лика! Что с тобой? – сердце Марии Александровны невольно сжалось при виде осунувшегося личика дочери. Она давно не говорила с Ликой так ласково, так просто и сердечно. Материнский инстинкт разом заглушил ее прежнее недовольство дочерью. – Что с тобой, моя девочка?
   Что-то родное, давно утраченное и вновь обретенное послышалось Лике в звуках голоса матери. Через минуту она очутилась в объятиях Марии Александровны, задрожала, забилась, как подстреленная птичка, на ее груди и, плача и смеясь в одно и то же время, прошептала:
   – Мама! Мама! Дорогая моя! Вы – моя, вы вернулись ко мне! Я знала, о, мама! Как я счастлива! Я снова счастлива!
   – Дитя мое, скажи, чем же ты несчастна? – растроганная, слегка взволнованная и испуганная, спросила дочь Мария Александровна.
   – О, как я страдала все это время – без вас, без вашей ласки, мама, моя родная! – чуть слышно ответила Лика. – Я ведь чувствовала свою вину перед вами и…
   Мария Александровна крепко обняла и расцеловала дочь.
   – Все забыто! Все забыто и прощено… Ведь я сама так люблю мою маленькую девочку, мою «особенную»! – шептала она, сама с трудом удерживаясь от рыданий.
   – Слезы? В день моей свадьбы! Весьма любезно с твоей стороны, Лика! – внезапно появившись на пороге, воскликнула недовольная Рен. – Дайте ей лавровишневых капель [18 - Настойка из плодов лавровишни широко применялась при общем недомогании и головных болях, а также в качестве успокоительного средства.], пусть она успокоится! – коротко бросила она мисс Пинч, как тень всюду следовавшей за ней. – Ехать в церковь с красными глазами нельзя. Советую тебе прийти в себя и успокоиться, – закончила она своим обычным ледяным тоном.
   – В самом деле, девочка моя! Давай вместе постараемся успокоиться! – шептал на ухо плачущей девушке нежный и взволнованный материнский голос.
   Но Лика уже овладела собой. Счастливая, успокоенная и обрадованная внезапной материнской лаской, она, крепко поцеловав мать, прибежала в свой розовый будуар, где все говорило ей о нежных заботах все той же милой мамы, и в этой розовой комнатке дала полную волю своему радостному порыву. Ах, как она снова счастлива сегодня! Ее дорогая мама снова горячо приласкала ее! Она ее полностью простила, она больше не будет сердиться! И Лика впервые с восторгом взглянула на аккуратно разложенное на маленьком канапе [19 - Канапе́ – небольшой диван с приподнятым изголовьем.] нарядное розовое платье, которому до сих пор не уделяла никакого внимания. Она наденет сейчас это платье и этот венок из розовых маргариток, приготовленные для нее любимой мамой, и без тени недавних тревог поедет на венчание сестры.
   – Феша! – крикнула Лика тем радостным голосом, которого в последнее время не было слышно в огромной квартире Карских. – Скорее, помогите мне одеться, Феша!
   И, весело напевая, принялась за свой туалет. Расторопная Феша ловкими руками поспешила нарядить свою «любимую» барышню, как называла в глубине души молодая горничная Лику – в отличие от нелюбимой Рен.
   Она отлично понимала разницу между обеими сестрами. От Лики Феша не слышала ни одного резкого слова, тогда как ее сестра всегда презрительно и свысока обращалась с прислугой.
   Через полчаса младшая Горная, уже вполне готовая, вышла в гостиную со счастливым лицом, с сияющими, хотя и заплаканными глазами. Пора было ехать в церковь. Она быстро подбежала к матери, прижалась к ней на минуту и нежно прошептала:
   – Мамочка! Милая, родная! Так вы все-таки любите свою Лику?
   – Глупышка моя маленькая! И ты смеешь еще сомневаться в этом?
   И, притянув к себе дочь, Мария Александровна еще раз горячо поцеловала ее в знак полного своего прощения.

Глава XV

   Как и в обычное время, так и сейчас, в минуты своего венчания, Рен была невозмутимо спокойна.
   Она высоко поднимала голову, бросая вокруг себя гордые, самодовольные и надменные взгляды и явно гордясь перед сверстницами выпавшим на ее долю счастьем.
   Мистер Чарли не уступал в этом своей невесте. Он был вполне доволен и ею, и самим собой.
   – Поздравляю тебя от всей души, сестра, – с искренним сердечным порывом обратилась к новобрачной Лика, когда по окончании обряда Чарли и Рен остались на амвоне, чтобы принять поздравления приглашенных. – Я надеюсь, ты будешь вполне счастлива!
   – Надеюсь, – ответила Рен, и ее деревянный голос прозвучал с такой не допускающей возражений самоуверенностью, что Лика и сама преисполнилась уверенности в счастье сестры.
   – Брат Чарли! Поздравляю вас!
   – Сестра Лика! – барон нагнулся и поцеловал руку своей новой родственнице.
   Лика поспешно отдала ему поцелуй в голову или, вернее, в тщательно подстриженную щетинку волос и поспешила в смежный с церковью зал, где приглашенных ждали конфеты, фрукты, шампанское и чай.
   – Позвольте поздравить вас, Лидия Валентиновна! – услышала Лика звучный, уже так хорошо знакомый голос.
   – С чем? – улыбнулась она, радуясь снова увидеть князя, ставшего ее близким другом. – С чем поздравить? Ведь не я же венчалась, Всеволод Михайлович, а сестра.
   – Да, но так принято поздравлять родных и знакомых новобрачных, – улыбаясь, пояснил князь, передавая ей бокал с искрящимся вином.
   Лика как-то так неудачно приняла его из рук князя, что хрупкий хрусталь выскользнул из ее руки и упал на пол, разбившись на мелкие кусочки.
   Лика вспыхнула до слез от смущения за свою неловкость.
   – Ничего, Ликушка, бей, не жалей, это счастливая примета! – весело воскликнул Толя, подбегая к младшей сестре, и тут же исправил ее оплошность, подав Лике новый, до краев наполненный бокал.
   – За вашу идею, князь, за ваше учреждение, за ваш чудесный приют! Да? – с доброй улыбкой чокнулся с Гариным веселый, жизнерадостный юноша.
   – И за наших детей, – подтвердил князь Всеволод, – не правда ли, вы согласитесь выпить за наших детишек? За здоровье Феди, Митюши, Тани и других, – с этими словами Гарин протянул свой бокал брату и сестре.
   И Лика, снова сияя, выпила за здоровье своих любимцев-малышей.

Глава XVI

   Елка в приюте была назначена на третий день праздников. Лика пригласила на это скромное торжество самых близких и симпатичных из своих друзей. Должны были присутствовать баронесса Циммерванд, Сила Романович, его кузина Бэтси и Анатолий. Мария Александровна была не совсем здорова и поневоле осталась дома, хотя и рвалась посетить приют.
   Лика приехала в приют задолго до назначенного часа и активно занялась последними приготовлениями к празднику.
   Елка удалась на славу. Сила Романович не пожалел денег, чтобы побаловать ребятишек, и прислал целый транспорт всевозможных украшений, сюрпризов и конфет, развешанных усилиями Лики, Валерии Ивановны и няни по пышным ветвям огромного дерева.
   В ожидании почетных гостей детишки толпились в зале, радостно щебетали, ахали, восторгались и с каким-то благоговейным трепетом смотрели на гордую лесную красавицу, наполнявшую небольшой приютский зал свежим запахом хвои.
   – Ну-с, детвора, а теперь помолимся, пока нет никого; помолимся хорошенько за ваших благодетелей и за то счастье, которое Господь Бог даровал всем нам! – объявила Лика, закончив с последними украшениями и соскакивая на пол с высокого табурета, на который она вскарабкалась, чтобы украсить верхушку зеленой красавицы.
   Детишки вмиг притихли. Еще теснее окружив свою юную попечительницу, они опустились по ее приказанию на колени посреди зала и направили свои чистые детские глазки на освещенную светом лампады висевшую перед ними икону.
   Лика ласковым взглядом окинула своих маленьких подопечных и тихим, торжественным голосом запела мелодичную и прекрасную «Молитву Девы». Почему она выбрала именно эту арию вместо церковной молитвы, молодая девушка решительно не смогла бы объяснить даже самой себе.
   Она стояла среди коленопреклоненных ребятишек, такая же прекрасная и по-детски чистая, как и они. И песнь ее звучала той же чистотой, той же всепоглощающей силой истинного милосердия и любви.
   Увлеченная, унесенная, как на крыльях, куда-то высоко-высоко своим неземным порывом, Лика не слышала, как позвонили в передней, как горничная открыла дверь, как в комнату осторожно, стараясь не шуметь, вошел князь. И лишь когда гимн закончился мелодичной и особенно торжественной нотой, девушка подняла голову и ее глаза встретились с растроганным и просветленным взором Гарина.
   – Это вы! А я и не слышала, как вы подошли! – промолвила она смущенно, наскоро поправляя растрепавшиеся во время возни с елкой волосы.
   – Если бы вы только знали, как вы были трогательны сейчас, сию минуту, окруженная молящимися детьми! – произнес князь, ласково глядя в лицо девушки. – И как жаль, что по причине простудного недомогания моя Хана не смогла приехать сюда сегодня, чтобы повидать вас и познакомиться с нашей детворой. Она бы точно приняла вас за ангела, спустившегося к нам с небес.
   Баронесса Циммерванд и оба Строгановых, Сила и Бэтси, застали князя и Лику окруженными шумящей, визгливой, в полном смысле слова ошалевшей от радости детворой.
   – Вы – точно добрые волшебники среди всех этих крошечных человечков, ждущих от вас щедрот, – загудел бас вошедшей в зал великанши баронессы.
   – Нет, волшебники не мы, а вот кто! – возразила Лика, выдвигая вперед несказанно смущенного ее вниманием Силу Романовича. – Посмотрите, чего только он не надарил детям!
   – Ну, вот, помилуйте-с! Как же не послужить доброму делу! – смущенно оправдывался тот, покраснев и потупившись от непривычного для него всеобщего внимания и любезности.
   – Дамы и господа! Чтобы не терять драгоценного времени, я предлагаю сейчас же зажечь елку! – весело воскликнул Анатолий, к немалому удовольствию карапузика Феди, важно восседавшего у него на плечах. Другие дети тоже в один миг окружили молодого пажа.
   – Федя! Зажигай елку! – живо командовал юноша, протягивая малютке палку, к концу которой была прикреплена тоненькая розовая свечка.
   – И я, дядя Толя! И я! – подала голос Танюша, общая любимица и взрослых и малышей.
   – Нет, я! Я зазгу люцсе всех, – пищал чей-то тоненький голосок. И детишки со всех сторон окружили елку, отчаянно шумя и толкаясь.
   Только вмешательство взрослых помогло установить кое-какой порядок. Елку наконец зажгли к полному восхищению ребят; малышам раздали рождественские подарки. Федя завладел прекрасным зеленым пароходом, привезенным Силой Романовичем, а голубоглазая Танюша укачивала, как заботливая мамаша своего ребенка, очаровательную куклу – подарок «князеньки».
   – Ох, какая она красивая, тетя Лика! Чудесная, красивая, совсем как ты! – говорила девочка, захлебываясь от восторга и покрывая поцелуями фарфоровое личико куклы. Лика в это время с заботливой нежностью заплетала в косичку растрепавшиеся локоны ребенка, не замечая, как две пары глаз смотрят на нее с нежным сочувствием и добротой.
   То были глаза князя Гарина и добродушной баронессы, его тетки.
   – Как она мила, как необычайно добра эта милая Лика! – произнесла шепотом баронесса, обращаясь к племяннику. – Такая девушка способна сделать вполне счастливым человека, который назовет ее своей женой.
   – А знаешь ли, о чем я в последнее время часто подумываю, Всеволод? – еще больше понизив свой чересчур зычный голос и отводя племянника в сторону, снова заговорила она. – Вот бы тебе такую подругу жизни! А также старшую сестру и воспитательницу твоей любимице Хане. А? Права я или нет, говори?
   – Что вы говорите, тетя, – князь даже изменился в лице, так как догадливая тетка угадала его самые сокровенные, заветные мечты. – Я слишком стар для Лики, она не пойдет за меня… – прибавил он смущенно.
   – Ах, глупости! – снова забасила баронесса. – Лика – серьезная, милая девушка, а не бальная танцорка, не пустая, легкомысленная светская кукла. Ей не балы, не танцы нужны, а полезная, хорошая трудовая жизнь. Я поняла это с первой же встречи с ней. Ей гораздо важнее получить друга и сотрудника в общем деле, нежели веселого молодого мужа. А таким другом и сотрудником ты ей вполне можешь стать.
   – Если бы это случилось, я был бы счастливейшим из смертных, дорогая тетя! – горячо вырвалось из груди князя Всеволода. – Только… только я сам никогда не решусь предложить себя в мужья этой очаровательной и великодушной девушке, – сделав короткую паузу, шепотом заключил он свою речь.
   – И не надо! – прозвучал в ответ басистый шепот баронессы. – И не надо! Кто тебя просит соваться? Я это сделаю за тебя. Сама вижу, как тебе нравится Лика, моя любимица, и, откровенно говоря, я уже давно задалась целью сосватать ее тебе.
   – Поди-ка ко мне, прелесть моя! – подозвала энергичная старуха девушку, проходившую мимо них за руку с Таней. – Мне надо переговорить с тобой… Нет ли у вас здесь укромного уголка, где бы нам никто не помешал? – попутно обратилась баронесса к Валерии Ивановне.
   – Пожалуйте в мою комнату, ваше превосходительство, там вам никто не помешает, – любезно и предупредительно предложила та.
   – Ну, вот и прекрасно, к вам так к вам! – и огромная баронесса, взяв Лику под руку, поспешила вслед за надзирательницей в ее уютный кабинет, находившийся тут же, поблизости от залы.
   – Вот в чем дело, дитя мое! – стараясь насколько возможно смягчить свой могучий голос, начала баронесса, усаживаясь вместе с Ликой на диване в уютной маленькой горнице Валерии Ивановны и ласково глядя в лицо изумленной девушке. – Не удивляйся, пожалуйста, но я по моей простецкой привычке приступлю прямо к цели, без всяких подходов и вывертов этих светских. Вот в чем дело, дорогая моя девчушка: есть человек на свете, добрый, чуткий, гуманный, честный и отзывчивый, который всю свою жизнь отдаст на служение другим, – ну, словом, как две капли воды похожий на тебя духовно. И этот человек любит тебя, Лика, и мечтает о тебе как о доброй волшебнице, способной помочь ему в его полезных начинаниях, мечтает увидеть тебя другом для себя и второй матерью для его приемной дочери, которую он любит безгранично… Но этот человек немолод, Лика, и он опасается открыть тебе свою душу, не зная твоего отношения к нему. Ему страшно тяжело будет услышать отказ от любимой им девушки, а поэтому мой племянник (ты, конечно, с первого слова угадала, о ком я говорю) и уполномочил меня спросить тебя, дорогая Лика, согласна ли ты стать его женой и другом, матерью и заботливой старшей сестрой его дочери. Подумай об этом хорошенько, дитя мое, сможешь ли ты осчастливить своим согласием этого достойного и прекрасного во всех отношениях человека?
   Баронесса замолкла. Она внимательно и ласково смотрела на вспыхнувшее личико девушки. Лика молчала. Глубокое волнение охватило ее. Сердце девушки забилось, радостные мысли вихрем закружились в ее голове.
   Князь Гарин давно нравился Лике. Нравился своей добротой, чуткостью и отзывчивостью к детям, к беднякам, ко всему нуждающемуся в его помощи человечеству. Эти качества Лика ценила в нем больше всего. Чрезвычайно трогала ее и эта постоянная печаль в лице князя. Она слышала от окружающих о его одиночестве, о безутешности после смерти жены, о его крепкой любви к маленькой приемной дочери, и все это вместе взятое привлекало ее сердце к этому прекрасному, удивительному человеку.
   Но она никак не думала, что сама может так сильно понравиться ему.
   Работая бок о бок с князем в его детском приюте, Лика ни разу не задумывалась о том, что так неожиданно прозвучало сегодня. Она растерялась, смутилась, и это было так заметно, что баронесса поспешила прийти ей на помощь. Обняв Лику, она ласково, по-родственному сказала:
   – Откройся же мне, доверься твоему старому другу, Лика, и скажи мне по правде, искренне, без утайки: нравится ли тебе князь? Радует ли тебя мысль и дальше работать с ним совместно, только отныне – в качестве его жены и друга? Ответь мне, хорошенько подумав, моя милая девочка, что чувствует твое доброе сердечко? Что скажешь: да или нет?
   Лика опустила глаза. В них выступили слезы волнения. Она ясно представила себе все то, что ожидало ее впереди. Любимое дело об руку с прекрасным, чутким человеком, который стремится к той же цели, что и она сама. Такой человек уже только по одной этой причине не может быть ей чужим и далеким. Он нравится ей, она привязалась к нему за сравнительно недолгое время их совместного труда. Но только сейчас она впервые отдала себе ясный отчет в своем искреннем чувстве к князю. Да, она полюбила его.
   И, подняв свои светлые, ясные и чистые глаза на баронессу, Лика ответила дрогнувшим голосом:
   – Да, я согласна и благодарна за честь, оказанную мне князем. Завтра же он может приехать просить разрешения на наш брак у моей матери.
   И тут же крепко прижалась к груди баронессы, обнявшей свою любимицу с чисто материнской нежностью.
   Несколько минут спустя довольная сваха позвала князя.
   Тот вошел неуверенно, еще не зная о решении Лики. Но по сияющим глазам обеих женщин он сразу понял, какое счастье обрушилось на него.
   – Благодарю вас! О, благодарю и благословляю вас за ваше великодушное решение – стать ангелом-хранителем, и моим, и моей маленькой Ханы! – взволнованно произнес он, склоняясь к руке Лики и с жаром целуя ее.
   – А меня что же ты не благодаришь? – добродушно засмеялась баронесса. – Разве ты не обязан и мне тоже частичкой этого счастья, а?
   Князь Гарин бросился целовать добрую старуху, ее сияющее от счастья и волнения морщинистое лицо, ее большие пухлые руки. Потом все трое присоединились к гостям и детям, и, хотя ни слова не было сказано о торжественном событии, только что произошедшем в кабинете приютской надзирательницы, по улыбающимся лицам трех «заговорщиков», как их потом со смехом весь вечер называл Анатолий, было и без слов понятно, о чем они так долго совещались…
   Первым, как и следовало ожидать, об этом событии догадался Толя.
   Не выдержав, он шепнул о нем Силе Романовичу и Бэтси, с которыми был очень дружен.
   Сила Романович чрезвычайно обрадовался за князя, которого глубоко ценил и уважал. А Лику, по-прежнему казавшуюся ему неземным ангелом, он считал безусловно достойной самого огромного счастья на земле.
   На правах избалованного взрослого мальчика, которому благодаря его подкупающей веселости всегда прощались все выходки, Толя попросту кинулся на шею баронессы, стал целовать ее морщинистые щеки и бурно благодарить за устроенное ею счастье сестры.
   – Вот вы какая, настоящая русская сваха! Самая что ни есть русская, московская, а носите немецкую фамилию! И вам не стыдно! – смеялся он.
   – А ты был бы попочтительнее со старшими, мальчуган! Я тебя небось с пеленок знаю и за вихор трепала в детстве не раз! – весело отшучивалась та. – Небось помнишь, да не скажешь, так и ты не смей меня моей немецкой фамилией попрекать. А то ведь и не посмотрю на то, что ты уже под потолок вырос, и живо вытащу за ушко да на солнышко, только держись у меня!
   – Ха-ха-ха! – весело рассмеялась молодежь этой шутке.
   – А не отпраздновать ли нам сегодня же столь торжественное событие! Не взять ли тройку да не прокатиться ли по морозцу? Ведь еще не поздно, и к вечернему чаю за глаза успеем вернуться! – предложил Сила Романович и тут же сконфузился, точно сказал какую-то нелепость.
   – А баронесса, ее превосходительство, соблаговолит у нас за старшую быть, – подхватил его идею Толя, скосив на баронессу хитро прищуренные глаза. – Вот молодчина-то, что придумал Силушка Романович! Люблю друга за ум! – Анатолий был в восторге от плана молодого купца.
   – И так это ты всегда хорошо придумаешь, Сила! – одобрила и Бэтси своего двоюродного брата.
   – Едем! Едем, господа! Нечего терять драгоценное время! – суетился Толя.
   – Да ты никак совсем с ума сошел, голубчик мой! Ты меня-то спросил, разрешу ли я вам ехать, да и вообще, поеду ли я с вами? – притворно сердитым голосом накинулась на юношу баронесса.
   Но тут молодежь окружила ее со всех сторон и стала так трогательно просить исполнить их желание, поехать с ними, что добрейшая старуха, не желая огорчать молодую компанию, живо дала свое согласие.
   Сила Романович и Толя помчались заказывать тройку, а Лика и Бэтси с князем и баронессой снова принялись забавлять детей.
   Молодые люди очень скоро подкатили к крыльцу приюта в великолепной тройке с бубенцами, запряженной чудесными вороными конями.
   Попрощавшись с детьми и с их двумя наставницами, все шумно высыпали на крыльцо и стали размещаться в просторном шестиместном экипаже, весело смеясь и болтая. Ямщик молодцевато гикнул, и тройка, сразу сорвавшись с места, бешено понеслась по снежной дороге.
   Быстро сменяясь, словно в калейдоскопе, замелькали тускло горящие фонари по обеим сторонам улиц, величественные дворцы, деревья скверов, запушенные снегом, и дома с ярко освещенными окнами. Во многих из них виднелись пышно украшенные елки, мелькали силуэты нарядно одетых взрослых и детей…
   Снежная пыль залетала в тройку, к всеобщему оживлению осыпая путников. Морозный воздух щипал щеки. Глаза горели, дух захватывало от этой бешеной езды…
   – Ах, как хорошо! – с прерывистым вздохом вырвалось из груди Лики.
   – Чего уж лучше! – откликнулся ей своим мягким басом Сила Романович.
   Лика посмотрела на него и в эту минуту не сразу узнала молодого человека. Весь укутанный в свою тяжелую шубу, с высокой бобровой шапкой на голове, широкоплечий и огромный, он казался ей настоящим косматым медведем. Но из-под мехов выглядывало доброе, открытое, ласково улыбающееся ей лицо, мягко сияли светлые, кроткие глаза.
   «Какой он добрый! – мелькнуло у нее в голове. – А князь еще добрее и лучше! Князь лучше всех в мире! Лучше всех!» – тут же подумала Лика и перевела нежный взгляд на своего жениха.
   Вечернее освещение и свет мелькавших по дороге фонарей наложили какой-то странный отпечаток на лицо князя. Обычной печали в нем не было и в помине. Напротив, оно точно сияло, из его глаз как будто исходили лучи тихого, безмятежного счастья.
   Седеющие волосы, обычно старившие его лицо, сейчас были скрыты под шапкой, и князь казался радостным, оживленным и… молодым!
   – Вам не холодно, Лика? – озабоченно обратился он к девушке, заметив ее пристальный взгляд.
   – Нет, нет, ничего! Мне так хорошо! Так славно! – поспешила ответить она.
   – Еще недоставало простудить девочку! – раздался из-под собольей пелерины голос баронессы. – Долго ли до греха, хватила студеного воздуха – и готово дело… Ах, я уже и раскаиваюсь, что послушалась вас, негодные вы этакие, и согласилась ехать с вами! – добавила она ворчливо.
   Всё быстрее мчалась тройка… Снежная пыль закрутилась сильнее, звонче и веселее залились бубенцы под дугой…
   Ямщик то и дело громко покрикивал на лошадей.
   Никто теперь уже не говорил ни слова. Все молча переживали удивительные, сказочные впечатления от этой чудесной поездки.
   Было уже десять часов, когда Толя привез сестру домой.
   Лика хотела немедленно пройти к матери и поделиться с ней своим счастьем, но, подумав немного, решила, что уже поздно беспокоить Марию Александровну, которая улеглась раньше обычного, так как неважно себя чувствовала, и решила отложить разговор на завтра.

Глава XVII

   – Хана, что с тобой? Куда ты бежишь от меня, моя девочка?
   – Ах, это ты, папа Гари! Хана не знала, что папа Гари уже дома.
   – Ты что-то плутуешь, Хана, подойди-ка ко мне, моя крошка!
   Маленькая японочка, проскользнувшая было мимо двери комнаты своего названого отца, по его зову вошла в кабинет.
   Заплаканные глаза, надутые крошечные губки и бледные щечки показывали, что девочка очень расстроена.
   – Что с тобой случилось, Хана? Или ты опять не поладила с мадемуазель Веро? – озабоченным тоном спросил князь.
   Мадемуазель Веро когда-то была воспитательницей покойной княгини Екатерины Гариной. После смерти хозяйки эта почтенная особа осталась в княжеском доме, чтобы воспитывать маленькую японочку.
   У бедной француженки было с Ханой немало хлопот. Часто старуха Веро жаловалась на девочку князю, так как порой какой-то капризный, непокорный бесенок вселялся в маленькую дикарку, и в такие минуты Хана решительно отказывалась повиноваться своей гувернантке. Она не слушала ее замечаний, забивалась в угол, надувала губки и целыми часами просиживала так, всем недовольная и злая на весь мир.
   В таких случаях один только князь умел развлечь и успокоить маленькую капризницу. Он звал девочку к себе, вспоминал с Ханой ее родину, голубой океан, милый ее сердцу Токио, пестрые головки царственных хризантем и целые поля лотосов, любимых цветов Ханы.
   И девочка оживлялась от этих воспоминаний, утихала, становилась более кроткой и послушной. Глазки ее снова начинали сиять, губки складываться в улыбку, и жизнь на чужбине переставала казаться маленькой Хане печальной и невыносимой.
   Она брала свой музыкальный ящик, привезенный с ее родины, усаживалась на ковер, поджав ножки, и ставила его себе на колени. Тогда глаза ее принимали задумчивое, грустное выражение, тонкие пальчики бегло перебирали струны, а нежный тонкий голосок напевал любимые песенки ее родины.
   И сегодня, полагая, что его любимицей овладело так часто посещавшее ее капризное настроение, князь притянул девочку к себе, усадил рядом и стал озабоченно расспрашивать о причине ее недовольства.
   – Посмотри мне прямо в глаза, Хана! – поднимая ее кукольное личико и пристально вглядываясь в него, говорил он. – Скажи мне откровенно, моя крошка, отчего ты такая надутая сегодня? Ты опять нынче плакала? Я хочу знать всю правду, говори!
   – О, Хана не умеет плакать!.. – гордо, с достоинством отвечала девочка. – Разве папа Гари не знает, что Хана не умеет плакать, как другие мусме ее лет? Хана только петь да плясать умеет. Папа знает, что у Ханы не может быть слез, потому что Хана никогда не захочет обидеть своего отца.
   И, как бы в подтверждение своих слов, японка схватила музыкальный ящик, положила его на колени и, поджав под себя ножки, уселась на пестрой циновке, лежавшей поверх ковра.
   Князь Всеволод внимательно прислушивался к тому, что извлекали из серебристых струн ее крошечные пальчики, но при этом перед его мысленным взором стояла та чудесная девушка, которая дала ему слово осветить своим присутствием жизнь этого милого, но строптивого ребенка.
   «Да, нелегко будет ей с Ханой, особенно первое время, – думал князь. – Бедная Лика! Девочка дичится любых новых знакомых. Наверное, она и ее поначалу будет чуждаться. И кто знает, как моя Хана встретит известие о грядущих переменах в ее жизни…»
   Он давно не вел тех долгих бесед с Ханой, которые часто происходили между ними раньше.
   В последнее время князь, в заботе о бедных детях, живущих в его приюте, постоянно был занят хлопотами и все чаще поручал Хану заботам мадемуазель Веро. Теперь же ему было необходимо поговорить с приемной девочкой по поводу Лики.
   Неужели же она не полюбит Лику? Ведь она так обаятельна, так прекрасна – со своей чистой, хрустальной душой, с таким самоотверженным, любвеобильным сердцем – в роли ангела-хранителя его приютских детей!
   Неужели она не сможет покорить эту дикую, необузданную, избалованную, но добрую и восприимчивую к малейшей ласке девочку. При одной мысли о такой возможности сердце князя сжалось тоской. Неужели Хана откажется повиноваться ее будущей молодой матери?
   Однако что все-таки такое сегодня с Ханой? Она заметно изменилась за последние дни. Ее кукольное личико осунулось, кожа стала прозрачнее, синие жилки на висках обозначились сильнее. И вся она точно сделалась еще легче, еще миниатюрней.
   – Ты похудела, Хана… Ты изменилась. Ты нездорова? Больна? – заботливо и тревожно наклоняясь к девочке, спрашивал ее названый отец.
   В одну минуту музыкальный ящик, из которого до сих пор японочка извлекала печальные звуки, был отброшен далеко в сторону, издав при этом жалобный стон.
   – Папа Гари! Папа Гари! Дорогой мой! Радость моей радости, солнечный луч моей родины! Синяя струйка серебряного ручейка! Отец мой, дорогой отец! Ты не разлюбил? Значит, ты по-прежнему любишь Хану? И не сердишься на нее? – воскликнула, вскакивая на ноги, смеясь и плача одновременно, маленькая дикарка.
   – Что ты, Хана! С чего ты взяла? Нет, конечно же, нет! – испуганный ее порывом, говорил князь, гладя черненькую головку девочки.
   – Хане было скучно… Хана тосковала без тебя! – заговорила девочка своим прежним, капризным тоном. – Мадемуазель Веро злая, велит учиться по-французски, а Хана не хочет… Хана не хочет учиться. Хана любит петь, плясать, играть свои любимые песни и танцы… Как птичка кружиться по комнате… А мадемуазель Веро ей этого не позволяет… Хана ненавидит за это злую Веро!..
   – Слушай, деточка, – прервал князь взволнованный лепет ребенка, – а хочешь, твой папа найдет тебе старшую подругу, одну милую, хорошую девушку, которая заменит тебе в одно и то же время и мать, и сестру? И ты будешь играть и болтать с ней, а мадемуазель Веро будет просто жить у нас на покое.
   – Что ты говоришь, отец? Подругу? – Хана широко раскрыла свои черные глазки, чуть заметно приподнятые на углах. – Правду ты говоришь, папа Гари? Подруга! Большая мусме! У Ханы будет новая подруга! – закричала она восторженным голосом и как пестрый мотылек закружилась по комнате.
   – Мусме! Такая же мусме, как Хана! – заразительно весело смеялась она.
   Потом неожиданно стала серьезной и, приблизившись к своему приемному отцу, начала самым обстоятельным образом расспрашивать князя, какого возраста новая подруга, какие у нее волосы, глаза, губы… Будет ли она любить Хану, будет ли охотно забавлять ее или предпочтет сидеть в углу над книжкой, как сейчас делает эта скучная мадемуазель Веро.
   Князь обстоятельно рассказал Хане про Лику. Самым тщательным образом описал ее наружность и долго-долго говорил о ее необычайной доброте и умении привязывать к себе и детей и взрослых. Об одном только не сказал князь Гарин: что белокурая девушка, которую он так хвалил своей приемной дочурке, станет его женой и что он так же будет любить ее и заботиться о ней, как заботился до сих пор, после смерти первой жены, об одной только Хане.
   «Надо исподволь подготовить девочку к тому, что у нее будет новая воспитательница. Сразу не следует волновать ее, хватит ей пока новости о будущей старшей подруге», – решил князь. И снова стал рассказывать дочурке о Лике, заставив маленькую японочку от души радоваться предстоящему событию – ведь она получит такую прекрасную подругу!
   В этот вечер Хана заснула позже обычного, сладко мечтая о златокудрой девушке, которая придет к ней и Хана сможет делиться с ней своими радостями и невзгодами. И во сне она видела Лику такой, какой описывал ее князь. Сонная девочка сладко улыбалась своим грезам и протягивала ручки, желая во что бы то ни стало обнять это милое существо.

Глава XVIII

   – Тише! Не будите их. Они только что уснули.
   – Но разве теперь время спать? Что за странные порядки в этом доме!
   Рен, щегольски одетая в суконный дорожный туалет, с сумочкой через плечо, заглянула в спальню Лики.
   – Всю ночь не спали… Головка разболелась… Под утро только и соснули немножко, – предупредительно докладывала ей Феша.
   – Экая досада! Я только что с дороги. А у вас тут какое-то сонное царство… И могут же эти безалаберные люди спать целыми днями! – возмущалась Рен, пожимая своими тонкими плечами.
   – Я не сплю. Что такое? Кто там, Феша? – послышался с постели тревожный голос Лики. – Ах, Рен, как я рада тебя видеть! Отчего, однако, вы так рано вернулись?
   – Но мы и не думали возвращаться. Барон, мой муж, остался в замке, а я приехала сюда с мисс Пинч курьерским поездом. Ты посмотри только на эту телеграмму, – возмущенным тоном заключила она, протягивая бумажку Лике.
   Феша ловко раздвинула драпировки окна, и целый сноп солнечных лучей ворвался в комнату. Только теперь, при ярком освещении, Рен заметила счастливое личико Лики.
   – Ну, так я и знала, ты сияешь! Значит, ты счастлива. Взгляни, однако, что телеграфировал мне ночью Анатоль:
   «Милая Рен. Случилось событие: нынче вечером князь сделал предложение Лике. Надо, чтобы ты приехала домой поздравить ее».
   – Как? Что такое? Когда же он успел, однако! – смущенно залепетала Лика.
   – Это мне тебя надо спросить! Послана срочной. Я, как только получила, сейчас же, ночным поездом, – сюда. Как видишь, я достаточно нежная сестрица! – и Рен иронически скривила губы, что должно было означать улыбку на ее длинном лице.
   – Благодарю тебя, Рен! От всего сердца! А вот Толя – бессовестный, не говоря ни слова, телеграфировал тебе, прежде чем мама обо всем узнала! Это, верно, тогда, когда он за тройкой ездил.
   – За какой тройкой?
   – Да ведь мы катались вчера! Ах да, ты же не знаешь! – и Лика рассказала сестре все, что случилось с ней, в то же время торопливо одеваясь при помощи Феши.
   Было около часа дня, и князь или уже был у ее матери, или должен был приехать с минуты на минуту. Ах, как она волновалась сейчас!
   Полночи Лика провела за письмом тете Зине и синьору Виталио. Она писала им, что теперь ее деятельность на пользу человечеству развернется шире и мощнее. Она выходит замуж за человека, который будет помогать ей в этом, который чувствует, так же как и она, горячую потребность всю свою жизнь, все силы отдавать на пользу нуждающимся, сирым и голодным.
   Да, она счастлива, вполне счастлива их Лика…
   Князь Гарин – положительный, серьезный человек, много переживший в своей жизни, и тетя Зина и добрый синьор Виталио могут быть вполне спокойны за их девочку.
   И пока девушка писала эти письма, наполняя их страницы похвалами своему жениху, чувство Лики к князю разрасталось и крепло с каждым мгновением.
   И долго еще не могла она заснуть в эту ночь: перед ней неотступно стоял образ князя, и ей казалось, что она уже давно сильно и крепко любит этого человека. Да, любит, любит всей своей душой – такого мягкого и отзывчивого ко всему доброму, светлому и благородному в мире.
   Сейчас же, едва успевая отвечать на вопросы Рен, взволнованная Лика одевалась, причесывалась, умывалась… Вот она и готова. Вот подает руку Рен. Выходит с ней в коридор. Идет, не чуя под собой ног, в столовую, оттуда в зал, где Мария Александровна обычно принимает гостей.
   В соседней с залом гостиной у Марии Александровны кто-то сидит. Кто-то знакомый и уже бесконечно дорогой сердцу Лики говорит с ее матерью…
   Она сразу узнала этот голос, тот же певучий и мягкий баритон, который так понравился ей еще там, на эстраде, в концертном зале.
   И вновь глубокое чувство к князю заставило забиться ее юное сердечко.
   Она не помнит, как вошла в гостиную по зову матери, как бросилась в ее объятия, как выслушивала ласковые речи Марии Александровны, ее добрые, ласковые слова:
   – Дитя мое! Князь Всеволод Михайлович Гарин делает нам честь – просит твоей руки!..
   И другой, бесконечно дорогой голос, прозвучавший где-то близко-близко от нее:
   – Нет, это я должен просить Лидию Валентиновну оказать мне такую честь!
   А потом все смешалось в каком-то счастливом хаосе. Поздравления родных, искренние пожелания счастья, сердечные советы матери – все это разом обрушилось на счастливую Лику и ее жениха.
   Пришел Анатолий, приехал отчим, прикатила великанша баронесса. Лику затормошили расспросами об их будущей жизни.
   Обычно тихая, холодная гостиная Карских ожила, повеселела. Даже чопорная Рен, изобразив на своем сухом лице некое подобие улыбки, постаралась выразить свою радость по поводу счастья, выпавшего на долю сестры.
   Про Толю нечего было и говорить. Молодой паж словно голову потерял от радости. Забыв свой «почтенный» девятнадцатилетний возраст, он прыгал через кресла и стулья, барабанил на рояле свадебный марш и, окончательно разойдясь, схватил мисс Пинч и завертелся с ней в вальсе – к полному ужасу степенной старухи.

Глава XIX

   Для Лики настали новые, радостные дни. Теперь князь ежедневно приезжал в квартиру Карских. Он подолгу просиживал со своей невестой, строя планы их будущей жизни, раскрывая перед ней грандиозные замыслы по устройству новых сиротских домов, приютов, школ и богаделен. Все то, о чем мечтала тетя Зина, не имевшая достаточных средств для осуществления своих идей, легко и свободно мог сделать князь Гарин, обладавший огромным капиталом.
   Грезы Лики сбывались наяву. Все ее желания осуществлялись на деле. Нашелся человек, который поможет ей жить так, как она мечтала с детства. Школы, приюты, богадельни! О, сколько труда и работы ждет ее впереди!
   «Спасибо! Спасибо ему сердечное, этому великодушному человеку!» – не раз мысленно восклицала девушка; с каждым днем она все крепче привязывалась к князю, все глубже чувствовала свою горячую благодарность и уважение к нему.
   Теперь ей часто казалось странным, как она могла раньше не думать о князе. Теперь, подолгу беседуя с ним, Лика много и подробно расспрашивала его о покойной княгине, о маленькой Хане; восторгаясь добродетелью первой, она мечтала как можно скорее увидеться и познакомиться со второй.
   – Вы еще успеете сделать это, моя дорогая! – утешал ее князь. – Хана – капризное маленькое создание. Ее надо исподволь подготовить к предстоящим переменам. Сейчас я понемногу приучаю ее к мысли, что у нее будет прелестная, очаровательная подруга ее занятий и игр. И когда Хана, очень легко поддающаяся привязанности, будет просить меня познакомить ее с вами и привезти ее к вам поскорее, тут я и скажу ей, чем, в сущности, будете вы для нас обоих, дорогая, несравненная Лика! Не правда ли, так будет лучше всего?
   – Разумеется! – согласилась Лика. – Всё, что вы делаете, – хорошо и мудро! – прибавила она, с беззаветной преданностью глядя в глаза своему жениху.
   Иногда Лика с князем пели дуэты. Их чудесные голоса разливались по всему дому, приводя в восторг слушателей. Теперь Лика уже не дичилась общества, как раньше. Напротив, ей было приятно выезжать с князем, посещать своих и его родственников и знакомых, делиться со светскими приятельницами своим счастьем. Она не могла не гордиться женихом, таким прекрасным и благородным!
   Иногда они ездили втроем с Анатолием, когда он отлучался из пажеского корпуса, или с Бэтси, часто наведывавшейся к Лике, в театр и, замирая от восторга, слушали оперы, которые так любила Лика. В честь молодой пары устраивались обеды, рауты, дружеские вечера. Князя очень любили и уважали в свете, и многие стремились почтить его и юную невесту. Лика теперь писала тете Зине уже менее длинные письма, признаваясь, что счастье немного закружило ее и что она решительно не может понять, куда теперь уходит так много времени. И тут же попутно давала обещание как можно скорее войти в обычную колею и снова приняться за работу в приюте и других благотворительных заведениях, которые должны были быть учреждены щедрым князем к концу года.

Глава XX

   «Ваша любимица Танюша опасно занемогла. Зовет вас в бреду и в сознании. Ради всего дорогого, приезжайте, Лидия Валентиновна! Ребенок очень привязан к вам, и вы усладите своим присутствием ее последние минуты. Почтительно преданная вам Валерия Коркина».
   – Танюша! Боже мой, Танюша! Она умирает! – дрожа от волнения и нервно комкая в руках злополучное письмо, воскликнула Лика. – Когда вы его получили, Феша?
   – Вчера с посыльным. Вы из театра поздно приехали, барышня, я и не посмела вас беспокоить к ночи! – самым обстоятельным образом доложила расторопная служанка.
   «Опасно занемогла вчера, а сегодня, может быть, уже и… Ужас! А я-то! Я-то забросила их, малышей моих! Из-за своей глупой беспечности забросила! – мысленно казнила себя Лика. – По театрам да раутам разъездилась, ради удовольствий всяких жертвовала этой милой детворой… Хороша благотворительница, нечего сказать! Ехать сейчас же, во что бы то ни стало! Танюша! Умненькая, тихонькая, голубоглазая Танюша, так доверчиво глядевшая на всех своими огромными глазами! А вдруг она умрет? Или, быть может, уже умерла? Танюша! Танюша! Какой ужас! Какое несчастье!»
   Лика дрожащими руками застегивала на себе пальто, торопливо завязывала вуаль; ее сердце тревожно билось в груди.
   Через полчаса она уже мчалась по Васильевскому острову в своей карете.
   – Слава Богу, вы приехали, Лидия Валентиновна! – встретила молодую девушку надзирательница. – Но что с вами? Вы были больны? Отчего мы так давно вас не видели?
   – Я? Нет… Разве долго?.. – смутилась Лика. – А что Танюша? Ей лучше? Хуже? Да?
   – Плоха Танюша! Вряд ли выживет! Жаль девочку! Такая хорошенькая, нежненькая… Самая ласковая из всех наших деток! – печально ответила Валерия Ивановна.
   – Умрет!.. – едва удерживая слезы, глухо, упавшим голосом проронила Лика. – Но… Но почему же вы раньше не дали мне знать об этом? – с упреком бросила она Коркиной.
   – Да помилуйте, Лидия Валентиновна! Мы думали, что вы сами, должно быть, больны! – оправдывалась та. – Кто бы посмел вас беспокоить? И потом, ухудшение началось только в последние три дня. Мы вас зря беспокоить не хотели. Если бы вы были здоровы, сами приехали бы! А раз вас нет, значит, больны. Иначе и быть не могло!
   – Иначе и быть не могло!.. – эхом повторила Лика, в то время как сердце девушки болезненно сжалось, как будто вполне заслуженно упрекало ее. Она только теперь поняла, что добрый князь не хотел тревожить ее в счастливые минуты и поэтому умышленно ни слова не сказал о Танюшином недуге. А она-то! Ни разу не навестила приют за все это время! О, как жестоко, как несправедливо было с ее стороны погрузиться в свое эгоистическое счастье, забыв обо всем остальном мире. Разве эти дети, маленькие, жалкие сироты, призреваемые здесь, в приюте, не были брошены ею на произвол судьбы?
   – Где Танюша? – резко спросила она, стараясь скрыть охватившее ее волнение.
   – Пожалуйте. Я ее у себя в комнате держу: в детской совсем невозможно, ребята беспокоят. Сила Романович опять пожертвовал на устройство лазаретной палаты, по этой же лестнице велел нанять небольшую квартиру.
   – Сила Романович… Да… Да… Хорошо… Хорошо… – как во сне повторяла Лика.
   Страх за Таню, раскаяние, угрызения совести, негодование на себя – все смешалось в душе Лики, все слилось в один сплошной мучительный комок.
   – Тетя Лика приехала! Кто скорее к тете Лике? – услышала она веселый голос Федюши, и вся орава детишек бросилась ей навстречу.
   – Ты больна была? Отчего не ехала? А мы ждали, ждали! Танюша захворала… Кричит все время… Страшно! Доктор ездит, такой важный, с очками на носу! Страсть! – со всех сторон докладывали ей ребятишки.
   – Милые вы мои!.. – бегло, мимоходом ласкала их Лика. – Соскучилась я без вас! Постойте-ка, сейчас к Танюше схожу и вернусь к вам.
   Она нежно отстранила от себя прильнувшего к ней Федю, кивнула остальным и быстро направилась в комнату Коркиной.
   На широкой постели надзирательницы, вся красная, пылающая, как огонь, лежала Танюша. Белокурые локоны растрепались по подушке, казалось, окружив сиянием исхудалое и заострившееся личико больной. Глаза девочки были широко раскрыты и блестели нестерпимым, горячечным блеском. Сквозь пересохшие губки с трудом прорывалось неровное дыхание.
   – Тетя Лика!.. – с трудом произнесли эти губки, и исхудалая, похожая на лапку цыпленка ручка, с трудом отделившись от одеяла, протянулась к молодой девушке.
   – Сокровище мое! – изнемогая от жалости, прошептала Лика, осторожно обнимая исхудалое тельце ребенка.
   – Я так рада, что ты приехала! Я так рада! – лепетала Танюша. – Я боялась, что не увижу тебя и князеньку. Я так тебя люблю, тетя Лика, так люблю! И вот… Вот, увидала, наконец…
   «Что это? Сознательное предчувствие смерти? Или так, просто детский лепет», – с тревогой подумала Лика и, наклонившись над Таней, вдруг увидела багровые пятна, зловещими кругами выступившие на груди и шейке больной.
   – Когда был доктор? – дрожащим голосом спросила она надзирательницу.
   – Вчера вечером, Лидия Валентиновна.
   – А этого он не видел? – спросила Лика, указывая на пятна, покрывавшие тельце Тани.
   Валерия Ивановна, очевидно, сама только сейчас их заметила.
   – Боже мой, заразное что-то у Танюши нашей, – прошептала она в ужасе.
   – Надо детей отделить… Или ее увезти отсюда… Надо весь приют перевернуть вверх дном. Доктора еще позвать, консилиум собрать, что ли, – слово за словом взволнованно роняла Лика, хватаясь за голову и дрожа всем телом.
   – Сейчас же детей перевести в другое помещение… Сию минуту необходимо это сделать… Да!
   – Никак нельзя, Лидия Валентиновна! Нельзя без княжеского приказания, он сказал, что все сделает сам, не могу действовать без него, – ответила Коркина, взволнованная не меньше Лики.
   – Но Танюша ведь может умереть, пока мы узнаем о распоряжениях князя!
   – Ничего не могу поделать, Лидия Валентиновна, неудобно без его разрешения, – твердо возразила Коркина, хотя у нее самой сердце обливалось кровью при мысли о том, что может случиться с Таней.
   – Я поеду к нему, – твердо сказала Лика, – и привезу его сюда, к Танюше… Надо ее спасти, во что бы то ни стало спасти, поймите!
   – Не уходи, тетя Лика… Побудь у меня… Побудь… – в смертельной тоске пролепетала больная, цепляясь своими худенькими пальчиками за платье молодой девушки.
   – Сокровище мое, я скоро опять к тебе приеду… Маленькая моя! Бесценная моя бедняжка!..
   И Лика осыпала поцелуями личико девочки, ее слабенькую, крошечную грудку, где зловещими пятнами выступили признаки болезни. Потом, наскоро пожав руку Коркиной и сказав, что вернется через полчаса, вышла из приюта.

Глава XXI

   Одно жгучее, безумное желание – выхватить Танюшу из когтей смерти – руководило Ликой, пока она ехала по бесконечным линиям Васильевского острова на Каменностровский проспект, где жил князь. Ее личные чувства к жениху словно померкли под тяжестью сознания несчастья, которое теперь овладело всем ее существом.
   Она винила себя в недосмотре, невнимании и в полном равнодушии к делам приюта за все последнее время, когда она с головой погрузилась в свое личное счастье, в свои собственные, как ей теперь казалось, мелкие интересы.
   «Забросила! Забросила их, цыпляток моих! – с горечью мысленно повторяла самой себе Лика. – Забросила! Жалких, маленьких… Точно и не было их у меня совсем… Гадкая, бездушная, скверная эгоистка!»
   Так корила она себя во всю долгую дорогу до дома князя. Но чем ближе подъезжала Лика к еще незнакомому ей дому Гарина, тем слабее становились ее упреки самой себе, зато острее и ярче вспыхивала в ней неясная, бессознательная радость предстоящего свидания с князем… Сейчас она увидит его, скоро, скоро… Сию минуту увидит его добрые глаза, услышит его ласковый, проникающий прямо в душу голос…
   С сильно бьющимся сердцем Лика остановилась у ворот княжеского дома и направилась по широкой дороге прямо к главному крыльцу. Не чувствуя под собой ног, она поднялась по ступеням крыльца и позвонила у подъезда. Внушительного вида лакей открыл ей двери.
   – Князь дома? – спросила молодая девушка срывающимся от волнения голосом.
   – Никак нет-с!
   При этом ответе на прелестном личике Лики выразилось такое красноречивое отчаяние, что даже много повидавшему на своем веку лакею стало от души жалко эту неожиданную посетительницу. К тому же он смутно догадывался, что эта белокурая барышня и есть будущая хозяйка дома, будущая новая княгиня.
   – Да вы пожалуйте в кабинет-с, записочку оставьте его сиятельству! – предложил лакей.
   – А?.. В кабинет?.. Хорошо!..
   Лика быстро сбросила пальто на руки лакея и в его сопровождении направилась по длинной анфиладе комнат к кабинету.
   Вот она, эта громадная, мрачная комната с бюстами философов, картинами и коврами, заставленная громоздкой, тяжелой мебелью, о которой князь так часто говорил ей. Здесь он проводит часы, думая о ней. Здесь читает свои любимые книги, здесь работает, составляя проекты новых благотворительных дел…
   – Дайте мне бумагу, – сказала Лика лакею, – я напишу князю.
   – Слушаю-с! – произнес он, почтительно глядя на молодую девушку, про которую уже слышал много хорошего и которая сразу расположила его к себе открытым, добрым честным лицом. Лика присела к письменному столу и написала на листке из блокнота три коротеньких строчки:
   «Князь Всеволод! Танюша при смерти. Сделайте, пожалуйста, соответствующие распоряжения насчет остальных детей, так как у малютки, несомненно, заразная болезнь».
   Потом, подумав немного, Лика прибавила:
   «Жду вас немедленно в приюте».
   Отложив перо, она со своего места окинула глазами комнату. Как здесь хорошо! Здесь она непременно будет читать вслух поочередно с князем, здесь же, в этой прекрасной большой комнате, станет ежедневно заниматься с маленькой Ханой как с родной сестренкой – забавлять и учить ее. Жаль только, что при всей привязанности к князю и к его покойной жене, так сильно любя обоих, она до сих пор не переменила веры и, проведя столько лет в европейской семье, осталась все той же маленькой язычницей. И Лика невольно задумалась о том недалеком будущем, когда она постарается убедить Хану принять христианство. Как это было бы хорошо!
   – Здравствуй, – произнес неожиданно за ее спиной звонкий детский голосок. Лика вздрогнула и обернулась.
   Между двумя половинками темных бархатных портьер стояла крошечная фигурка с устремленным на нее любопытным взором узких блестящих черных глаз. Эта пестрая фигурка со своим ярким костюмом, в котором преобладали голубые, желтые и черные цвета, казалась сошедшей со старинной японской фарфоровой вазы.
   – Ты Хана? – ласково обратилась Лика к маленькой незнакомке. – Здравствуй, голубушка.
   – Я – Хана! – прозвучал очень серьезный утвердительный ответ, и лицо крошки озарилось прелестной улыбкой. – Таксан иеруси мусме! – воскликнула она, разглядывая лицо, волосы и фигуру Лики. – Очень хорошая девушка! – повторила она по-русски, с трудом выговаривая труднопроизносимые слова. – Хана слышала, что русская мусме похожа на ангелов, которым молятся европейцы, и волосы у русской мусме сияют, как солнце! Но такой не видела! Про такую не думала! Вот какая мусме! – закончила она с восторгом, а затем, задумчиво помолчав мгновение, добавила: – Папа Гари говорил Хане про тебя, мусме! Не раз говорил… Ты знаешь его? Русский князь, что взял Хану с ее родины, где целые поля лотосов и целые сады хризантем, где небо синее-синее и где есть много хорошеньких маленьких мусме. И Хана уехала оттуда, от синего океана, от родной Фудзиямы, от всех людей своего племени уехала Хана, как только умерла добрая мама Гари. Долго ехала по морю Хана. Увезли Хану от ее подруг из Токио в страну белых дикарей, где такой холодный снег, где надо день и ночь топить хибачи, чтобы не превратиться в ледяную сосульку, и где такие большие белые люди…
   – Милая Ханочка! – промолвила Лика, притягивая к себе девочку, которая с восторгом разглядывала ее золотистые волосы и чудесные добрые глаза. – Так ты скучаешь здесь, в России, бедная маленькая Хана?
   – Да, Хана скучает… Очень скучает! – воскликнула маленькая дикарка с такой неподдельной искренностью, что сердце Лики дрогнуло от жалости к ней. – Отец обещал Хане привести к ней большую красивую подругу, эта подруга такая же, как ты, светлая, златокудрая. Она будет рассказывать Хане о бедных маленьких детях, будет петь чудесные песни, будет играть с Ханой, читать ей прекрасные книги о ее далекой Дай-Ниппон, о Тихом океане и синем небе над ним. И Хана будет любить златокудрую добрую фею и благодарить утром и перед ночью, ложась спать, Великого Духа и шесть главных божеств за то, что они прислали Хане чудесную подругу! – восторженно закончила она.
   – Послушай Хана! – серьезно глядя в лицо девочки, тихо, но внушительно сказала Лика. – Когда ты молишься твоим богам, малютка, в минуты грусти и тоски, тебе становится легче после молитвы? Я хочу знать. Подумай хорошенько, а потом ответь мне.
   Хана задумалась на минуту, ее узкие восточные глазки сузились еще больше. Она долго стояла возле Лики с опущенной головкой и теребила пальцами конец своего расшитого шелками пояса.
   – Ах, – печально вздохнула она, – Хану не утешает молитва. Не проясняется после нее сердце Ханы. Папа Гари говорит, это оттого, что Хана молится не тому, кому надо. Что Бог христиан внимателен и чуток к просьбам его детей, а другие… – и девочка, потупившись, умолкла.
   – Твой отец говорит правду, малютка, – сказала Лика, – наш Христос – единственный Господь мира. Он кроток и добр, милостив и светел. Стоит усердно попросить у Него чего-либо, и Он, милосердный, облегчит страдающему горе, придет на помощь каждому нуждающемуся и унесет его страдания. Ты послушай только, как Он пришел на землю, как отдал свою жизнь за грехи людей, как пошел на тяжкие страдания, чтобы искупить вину всего грешного человечества. Неужели папа Гари не говорил тебе о Нем?
   – О, говорил, много раз говорил, – ответила малютка, – но ты, белая мусме, в сто раз лучше говоришь о Христе, чем папа Гари. Но… но Хана знает своих богов и не станет тебя слушать, мусме! У Ханы свои боги… Хана привыкла верить в них – в Великого Будду и в шесть главных божеств. И вера Ханы останется ее прежней верой, милая мусме. Ведь все равно ваш Христос, Бог христиан, не полюбит Хану, она слишком дурная для этого, ведь так?
   – О нет, Он любит всех, моя крошка, и, конечно, тебя тоже! Но почему ты считаешь себя дурной, Хана? – заинтересованно спросила Лика.
   Японочка лукаво улыбнулась и начала перечислять, загибая свои крошечные пальчики:
   – Хана злая… Капризная… Непослушная… Хана не слушается мадемуазель Веро… Не слушается и папу Гари… Хана – дурная девочка. Папа Гари, уезжая нынче до завтра, просил Хану учиться по-французски с мадемуазель Веро – Хана не училась. Просил носить европейские платья, а Хана, как только папа Гари уехал, надела кимоно и причесалась по-японски. Отец не любит, когда Хана ходит в своих японских костюмах; папа Гари говорит, что так Хана никогда не привыкнет к русским обычаям, а Хана…
   – Разве твой отец уехал до завтра? – с тревогой спросила Лика, и страх за участь Танюши и остальных детей мучительно всколыхнул ее душу.
   – Да, – ответила Хана, – папа Гари поехал в свою пригородную усадьбу, чтобы приготовить там помещение для деток из приюта и перевезти их туда, так как одна малютка там заболела и папа Гари боится, чтобы болезнь не перешла на других… Надо их отделить, так сказал папа Гари, и поэтому он решил перевезти их на время на дачу… Но это еще тайна, и там, в доме, где живут дети, этого пока не знает никто, – с важным и таинственным видом заключила малютка.
   «Какой он, однако, добрый и предупредительный! – подумала Лика. – Из страха огорчить и испугать меня он скрыл болезнь моей любимицы Танюши. А я-то что думала, гадкая эгоистка! Я-то и думать забыла о моих детках!» – и со стесненным сердцем, смущенная и опечаленная, она закрыла лицо руками.
   – Что с тобой, мусме? Ты плачешь? – прозвенел у ее уха мелодичный детский голосок, и в ту же минуту две маленькие ручки двумя тоненькими змейками обвились вокруг шеи девушки. – Милая, златокудрая мусме, – зашептала девочка, – не надо плакать!.. Хана не любит, когда плачут!.. Хана хочет, чтобы все весело улыбались, чтобы всем было радостно. И ты должна радоваться с нами, милая мусме. Ты такая прекрасная, такая добрая! У тебя глаза как океан близ Токио, а волосы – точно золотые хризантемы! У наших мусме нет таких волос. Милая мусме, скажи Хане, ведь Хана не ошиблась, ведь это ты придешь сюда, к нам, и будешь подругой Ханы? Да? Ты так похожа на ту, что описывал Хане папа Гари! Ты ведь и есть та чудесная златокудрая фея, скажи, мусме, правда?
   Лика с улыбкой смотрела на девочку, нежно гладя рукой ее черненькую головку.
   – Детка моя, – ласково ответила она, – ты не ошиблась, я скоро поселюсь в вашем доме, буду играть и заниматься с тобой. Буду петь тебе мои песни, буду безотлучно с моей маленькой девочкой. Ведь ты будешь любить меня хоть немножко?.. Хоть вполовину того, как ты любишь покойную маму-княгиню. Да?
   Лика наклонилась к девочке и нежно заглянула ей в глаза. И тут же худенькие ручки Ханы еще крепче обхватили шею Лики, град поцелуев посыпался на ее щеки, губы, глаза и волосы.
   – Мусме моя! Дорогая! Красавица! Хана сразу угадала тебя! Как взглянула, так и угадала мусме, золотоволосую, синеглазую подружку! Чудесная моя! Ах, как Хана будет тебя любить! Как будет во всем тебя слушаться! – восторженно глядя на свою будущую воспитательницу, радостно лепетала девочка.
   И Лика с неменьшей горячностью возвращала милой дикарке ее ласки.
   Они сидели, крепко обнявшись, на широкой кожаной тахте в тишине кабинета и разговаривали о своем ближайшем будущем. Как они славно заживут все втроем – Лика, князь-отец и Хана.
   Прошло не меньше часа, прежде чем Лика поднялась и объявила своей маленькой собеседнице, что ей пора ехать, что ее ждет больная Танюша, за которой придется ухаживать всю ночь.
   – Сейчас я уеду, моя крошка, – сказала она Хане, – уеду в приют к больной девочке, но скоро вернусь сюда и уже все время буду с тобой. Скажи своему отцу, когда он вернется, что Танюше стало хуже в его отсутствие и что Лика будет ждать его у кроватки больной. Передашь, Хана?
   – Передам, миленькая мусме.
   – Пока, детка, до свидания! – Лика наклонилась к малышке, крепко обняла и поцеловала ее.
   Узкие черные глазки Ханы преданно и восторженно смотрели в лицо девушки.
   – Подойди сюда, мусме! – прошептала Хана и с торжественным видом потянула Лику к противоположной стене комнаты. Там на большом, в натуральный рост, портрете была изображена прелестная молодая женщина с выражением неизъяснимой кротости на бледном болезненном лице и с ангельской улыбкой на губах.
   – Мама Кити, княгиня Гари, – чуть слышно прошептала маленькая японочка. – О, как Хана любила ее! Она была такая добрая и так баловала Хану!.. Она все просила Хану: «Дочка моя, хочешь я научу тебя молиться христианскому Иисусу?..» А Хана все не хотела. И тогда не покорилась Хана, дитя Дай-Ниппон, Страны восходящего солнца. Хана боялась прогневить богов и не слушалась маму Кити! Потом Кити зарыли в землю около посольской церкви, положили над ней тяжелую мраморную плиту, насадили розы вокруг, много роз. Как ты думаешь, миленькая мусме, не рассердился русский Бог на Хану за ее упорство и не забрал к себе в наказание Кити, ее дорогую маму?
   Глаза девочки пытливо смотрели на Лику.
   – Нет, нет, успокойся, Хана! – поспешила утешить ее молодая девушка. – Наш Бог добр и милосерден, Он не обижает сирот. Княгиня Кити была слишком «неземная», чтобы долго оставаться на земле! – прибавила она, любуясь очаровательным образом покойной жены князя.
   – Ты похожа на нее! – неожиданно воскликнула Хана. – О да, ангельская мусме, ты на нее похожа, как будто ты ей родная сестра… И как Хана раньше не заметила этого? О, глупая, глупая маленькая Хана!..
   И она снова бросилась целовать лицо, руки и платье своей гостьи.

Глава XXII

   – Князь не может быть сегодня, он приедет только завтра. Я не застала его дома, – печально сказала Лика, появляясь на пороге комнаты, где лежала больная Танюша. – Детей переведите пока в дальнюю горницу. Завтра князь увезет их всех за город, к себе на дачу.
   – Хуже ей? – взволнованно спросила она Коркину, наклоняясь над мечущейся в жару, стонущей девочкой.
   – Без вас был доктор, Лидия Валентиновна. Он сказал, что вряд ли доживет до утра наша бедняжка! У нее тяжелая, опасная болезнь, да и заразная вдобавок, – чуть слышно отозвалась Валерия Ивановна и назвала мудреное латинское слово, определявшее, по мнению врача, недуг Тани.
   – Господи! Этого еще недоставало! – с отчаянием в голосе воскликнула Лика и на минуту замерла, подавленная ужасным известием. Потом она как-то разом встрепенулась. Взор ее загорелся энергией, голос прозвучал уверенно: – Валерия Ивановна! Пойдите к детям и за печатайте двери на вашу половину. Изолируйте их хорошенько, заприте кругом. Завтра мы с князем переведем их отсюда. Только бы уберечь их до утра… А теперь оставьте меня вдвоем с Танюшей. Пожалуйста. Я сама хочу ухаживать за ней!
   – Но, Лидия Валентиновна, – попробовала было возразить Коркина, – не лучше ли будет, если я приглашу сиделку?
   – Я одна останусь у Тани! – решительно заявила Лика. – Только будьте добры, предупредите моих домашних письмом, что я здесь.
   Надзирательнице оставалось только подчиниться воле молодой попечительницы, и она пошла исполнять поручение.
   Тяжелая, мучительная ночь тянулась для Лики бесконечно. Около одиннадцати часов еще раз заезжал доктор. Он снова выстукивал, выслушивал бедняжку Таню и в конце концов объявил, что консилиум бесполезен и что малютка вряд ли дотянет до утра.
   – А вам, барышня, я советовал бы убраться отсюда подобру-поздорову, – дружески сказал он Лике. – Болезнь заразная, и я ни за что не ручаюсь… Может случиться большое несчастье, предупреждаю вас, мадемуазель!
   – И все-таки я останусь здесь до утра, – упорно возразила девушка.
   – Но девочка, повторяю, очень плоха, – снова попытался убедить Лику доктор, – а болезнь заразна… Вашу Таню вряд ли что может спасти… Нам остается только одно средство. Если больная уснет, хорошенько пропотеет и наберется сил, тогда есть еще хоть какая-то надежда на спасение. Лекарства здесь не помогут. Я пропишу только кое-что для поддержки сил и попрошу сохранять покой у ее постели. И все же не могу скрыть от вас, что на выздоровление надежды мало, – заключил доктор, прощаясь с Ликой.
   Молодая девушка осталась у постели больной. И точно добрый ангел повеял крылом над умирающей малюткой. Как будто Лика хотела во что бы то ни стало усердной заботой и уходом вознаградить свою маленькую любимицу за невнимание к ней и к остальным детям из приюта в последние дни. И каждый раз, когда с проблеском сознания открывались голубые глазки Танюши, они встречали ответный взор больших, исполненных любви и сострадания очей Лики.
   – Тетя Лика, ты? – с трудом произносили запекшиеся губки малютки.
   – Я, мое сокровище! Я, моя крошечка! – отвечала Лика и, подавляя подступающие к горлу слезы, обнимала девочку, чувствуя под своими пальцами ребрышки бедного худенького ребенка.
   Девушка с ужасом продолжала корить себя: догляди она раньше, поинтересуйся вовремя о вверенных ее попечению крошечных существах, жизнь Танюши не прервалась бы в самом начале…
   Ребенок на некоторое время затих. Танюша больше не бредила и не металась. Только ее жалкое, худенькое тельце слабо трепетало в постельке, как подстреленная птичка. Ее губки, широко раскрытые, как у птенчика, жадно хватали воздух.
   – Жарко! Пить! – то и дело шептала охрипшим голоском больная. – Тетя Лика, пить! Где ты, где ты?
   – Я тут, моя радость! Малютка моя ненаглядная! Я тут! – и Лика поила Танюшу, с трудом вливая воду сквозь судорожно сжатые зубы ребенка.
   – Душно! Душно! – через минуту снова пролепетала Танюша тем же слабым, почти беззвучным, голосом.
   Догадавшись, что больной жарко от ее густых волос, Лика схватила со стола ножницы и быстро обрезала пышные локоны девочки.
   – Так лучше, не правда ли, мой ангел? – нежно наклоняясь над малюткой, спросила она.
   Та силилась ответить, но не смогла, силилась улыбнуться, но улыбка не вышла. Только слабая судорога скривила запекшиеся губки…
   – Боже! Спаси ее! Сделай чудо, спаси ее, Господи! – в отчаянии простонала Лика. – Не накладывай вечного укора на мою душу за непростительный эгоизм, исцели ее! – падая перед киотом, стоявшим в углу комнаты, молилась она, судорожно сжимая руки. – Возьми мою жизнь, но сохрани Танюшу! Молю тебя, Господи, о ее исцелении!..
   Горячая молитва безудержно лилась с губ молодой девушки. Никогда еще в своей жизни Лика так не молилась. Слезы струились по ее лицу. Глаза с отчаянной верой и надеждой смотрели на образ.
   – Господи! – шептала она в страстном порыве, до боли сжимая руки. – Если Таня выздоровеет, я отрекусь от веселья и праздности! Все свое время целиком буду посвящать нуждающимся в моей помощи, а особенно – детям! Только услышь меня, Господи!..
   Уже светало, когда Лика, обессиленная, поднялась с колен.
   – Танюша! – тихо позвала она, встав на колени у постели девочки.
   Ответа не было.
   «Умерла!» – вихрем пронеслось в голове Лики. Похолодев от ужаса, она еще ближе склонилась к малышке.
   Девочка лежала без движения и действительно казалась мертвой. Но детская грудка еще дышала, хотя и неровно, губки по-прежнему ловили воздух.
   Но что это, однако? Глаза Лики впились в лицо Тани… Что-то блестело на нем, точно росинки. Крупные капли пота незаметно выступили по всему лицу девочки.
   Танюша спала. Это был тот самый сон, придающий силы, о котором доктор говорил, что только он может облегчить страдания больной.
   Танюша слабо застонала. Лика быстро прильнула к ней.
   – Танюша! – тихонько прошептала она. – Тебе лучше, скажи?
   Глаза Тани внезапно широко раскрылись и сияли теперь, как два огромных синих драгоценных камня. Все ее личико светилось какой-то удивительной, точно неземной улыбкой.
   – Да, мне лучше, – слабым шепотом отозвалась она. – Тетя Лика, дай мне твою ручку! Мне лучше… Я люблю тебя, тетя Лика!..
   Таня глубоко, продолжительно, с явным облегчением вздохнула, а затем опустилась головой на подушку и вскоре снова заснула.
   Когда под утро врач приехал взглянуть на больную, он больше самой Лики был удивлен поразительной переменой, которая произошла с ее любимицей.
   – Девочка спасена просто чудом! – радостно произнес он. – Что вы с ней сделали?
   Что сделала Лика? Увы, ничего! Она просто молилась…
//-- * * * --//
   Когда князь приехал в приют и Валерия Ивановна пришла известить об этом Лику, молодая девушка едва нашла в себе силы выйти навстречу жениху. Сердце ее радостно билось в груди, на лице сияла улыбка, но головокружение и полная слабость просто валили Лику с ног.
   – Но вы больны, дитя мое! – с испугом и тревогой воскликнул князь, увидев ее состояние.
   – О, это пустяки… Танюша спасена, вот это радость! – возразила девушка слабым, чуть слышным голосом и вдруг зашаталась и с бледным как смерть лицом упала на руки подоспевшего доктора…

Глава XXIII

   По занесенным снегом улицам Петербурга под свист зимней метелицы медленно трусил в своем невозмутимом спокойствии извозчик.
   В санях сидела дама лет пятидесяти. Ее некрасивое, но энергичное лицо с выражением явного неудовольствия поминутно поворачивалось из стороны в сторону, немного коротковатая верхняя губа брезгливо подергивалась.
   Однако, несмотря на кажущуюся суровость лица, дама производила очень приятное впечатление. Начиная с умного взора и кончая плотно сжатыми губами, все говорило о ее силе воли, твердости характера и неисчерпаемой энергии.
   Сани въехали на Невский, затем на Морскую и поползли еще медленнее.
   «Господи, да что же это за ужас! – мысленно негодовала путница. – Какие здесь извозчики, однако! И это столица, знаменитый Петров град, прославленная Северная Пальмира!..»
   – Да скоро ли? Скоро ли, наконец? – теряя остатки терпения, сердито обратилась она к извозчику.
   – Да почитай что уже приехали. На Караванную нанимала, так вот она и есть, Караванная-то, – невозмутимо ответил тот.
   – Что ж ты раньше не говорил! Фу, какой ты, батюшка мой, странный! – ворчливо упрекнула дама своего флегматичного возницу. – Мне нужен дом номер восемнадцать. Скорее!
   Извозчик подстегнул лошадь и вмиг подъехал к нужному дому.
   С легкостью девочки приезжая дама выпрыгнула из саней, быстро расплатилась с извозчиком и вбежала в подъезд.
   – Здесь живут Карские? – бодрым голосом спросила она у распахнувшего перед ней дверь швейцара.
   – Так точно-с. Только они нынче не принимают, сударыня. Не знаете вы, видать, что у них в доме не все благополучно, – произнес тот, смущенно глядя в лицо даме, – и чужих не велено принимать-с.
   – А что такое?
   Внезапная бледность покрыла лицо вновь прибывшей.
   – Барышня у них больны очень. Сегодня вторая неделя пошла, как в беспамятстве они… Барышня-то наша. Как привезли их тогда из приюта, где, значит, обморок с ними приключился… А потом еще пуще: кричат, бредят, не узнают никого, в полном беспамятстве, значит. Докторов лучших выписали, да ничего не помогает, нет облегчения…
   – Слушайте, – прервала речь словоохотливого швейцара строгая дама, – я – тетка, родная тетка и воспитательница Лидии Валентиновны, я – Зинаида Владимировна Горная, меня нельзя не впустить!
   – Пожалуйте, барыня, пожалуйте-с, ваше превосходительство! – засуетился швейцар. – Лидия Валентиновна, почитай, каждый день в бреду вас поминают, ихняя горничная Феша сказывала. «Тетя Зина, – кричит, – тетя Зина, иди ко мне!» Да таким жалобным голоском, что даже слезы всех прошибают.
   – Бедная детка! – чуть слышно прошептала Горная. – Бедная детка, – повторила она еще раз и с замирающим от волнения сердцем стала подниматься по лестнице.
   Как только Зинаида Владимировна получила от Лики письмо, извещавшее о предложении князя, она тотчас же начала устраивать свои дела, чтобы ехать в Россию.
   Ее невыносимо потянуло к своей любимице, в жизни которой готовилась такая серьезная перемена. И вот случилась беда! Бедная девушка при смерти, а она, тетя Зина, ничего и не подозревала!..
   С тревожно бьющимся сердцем Горная прошла в огромную квартиру Карских, наскоро поздоровалась с обезумевшей от горя Марией Александровной и, узнав от нее, что Лика заразилась от Тани тяжелой формой тифа, тотчас проследовала к больной. Увидев разметавшуюся на постели Лику, тетя Зина тихо вскрикнула от жалости. Ее сердце сжалось от страха за свою любимицу.
   Все нежное личико Лики было покрыто багровыми пятнами, теми самыми пятнами, которые так испугали девушку, когда она увидела их на детском тельце Танюши. Рот ссохся до неузнаваемости, почернел и жадно глотал воздух. Огромные, ярко горевшие горячечным блеском глаза были широко раскрыты и смотрели на тетку безумным, ничего не понимающим взглядом. А губы чуть слышно бормотали что-то бессвязное.
   – Танюша! – лепетала в бреду Лика. – Куколка бедная… Цветочек лотоса и хризантемы… Хризантемы!.. О, сколько их! Целый лес… Целое поле… Хризантемы – царственный цветок Японии… Хана… Хана!.. Держите ее!.. Она идет в храм Будды… Зачем? Зачем?.. Она должна быть христианкой! Хана, моя девочка, останься, побудь со мной… О, как они кричат!.. Как больно ушам от этих голосов! Пусть уйдут! Пусть уйдут!.. Прогоните их!.. Куда мы едем? Куда?.. Какие у тебя глаза, Танюша! Точно звезды!.. Я люблю твои глаза. Смотри, кто это там в гробу? Хана?.. Хризантемы?.. Или Танюша?.. Танюша! Бедная!.. Не хочу! Не хочу!.. Где тетя Зина? Позовите тетю Зину!.. Сюда! Сюда! Скорее!..
   И она снова заметалась в мучительных судорогах и забилась головой о подушки.
   – Лика, моя деточка, моя дорогая!.. – склоняясь над девушкой, прошептала тетя Зина.
   Никогда за всю свою жизнь не проронившая ни единой слезы, эта суровая женщина заплакала, как ребенок, горючими, жалобными слезами…
//-- * * * --//
   День и ночь тетя Зина не отходила от постели больной, никого, кроме доктора, жениха и матери, не подпуская к ней. Кровать Лики поставили в светлой, большой комнате, предварительно вымытой и дезинфицированной сулемой [20 - Сулема́ – раствор хлорной ртути, применявшийся ранее для дезинфекции.]. Лучший доктор столицы ежедневно приезжал к ней, тщательно осматривал, выслушивал больную и постоянно менял лекарства.
   Зинаида Владимировна, как верный страж, была прикована к большому креслу у кровати Лики, где с неменьшей самоотверженностью до недавних пор дежурила теперь совершенно выбившаяся из сил Мария Александровна. С мучительным ожиданием вглядывалась тетя Зина в исхудавшее до неузнаваемости лицо своей любимицы, вслушивалась в ее бессвязный лепет, всеми силами стараясь облегчить невыносимые страдания девушки.
   Четырнадцать дней Лика пребывала между жизнью и смертью. И вот, на пятнадцатый день, неожиданно для всех окружающих она пришла в себя. Болезнь отступила, лечение и тщательный уход восторжествовали над смертью, и девушке стало лучше.
   – Небывалый случай! – произнес знаменитый доктор, изумленно поднимая брови. – Небывалый случай, – повторил он еще раз. – Тяжелая форма… – тут он произнес сложное латинское название, – да еще в соединении с нервным волнением… Поздравляю вас, сударыня, у вашей племянницы железное здоровье, – обратился он к тете Зине. – Надеюсь, к вечеру больная окончательно придет в себя. Позаботьтесь только, чтобы ничто не волновало ее… Никакая случайность, так как организм нашей пациентки еще очень хрупок.
   – Детка моя, отходили тебя, родная моя! – полным радостного волнения голосом говорила тетя Зина после ухода врача, склоняясь над Ликой. – Спаси тебя Господь, бедная, милая моя детка! – и она перекрестила затихшую в легком забытьи племянницу.
   – Мэри, голубушка! – минутой позже обратилась тетя Зина к Марии Александровне, тоже ни на шаг не отходившей от постели дочери. – Я не могу ей сразу показаться, ее нельзя так волновать. А она ведь не сегодня-завтра все уже начнет понимать. Подготовьте ее осторожненько к моему приезду, мою милую деточку…
   И Мария Александровна приняла на себя эту нелегкую задачу.
   Прошла еще неделя. Лика уже вполне сознавала все окружающее, слабо улыбалась матери и ела из ее рук и кашку и бульон.
   – Наделала же я вам хлопот, мамочка, – тихо говорила она своим измученным, слабым голоском.
   – Золотая моя! Живи только, поправляйся и ни о чем не думай! – отвечала та, с беззаветной любовью глядя в исхудавшее личико больной.
   – А известий нет из приюта, милая мамочка? – чуть позже осведомилась Лика.
   – Как же, как же! – поспешила ответить Мария Александровна. – Князь каждый день приезжает, говорит, что детишки на даче чувствуют себя великолепно. И твоя Таня уже вполне поправилась.
   Лика счастливо улыбнулась.
   – А еще есть для тебя и другая приятная новость, – снова заговорила Мария Александровна. – Тетя Зина едет сюда, к нам… – нерешительно заключила она.
   – Что?
   Сердце девушки так забилось от охватившего ее волнения, что грудь ходуном заходила под тонкой тканью сорочки.
   – Когда? Когда она приедет, моя любимая тетя? – задыхаясь от радости, пролепетала больная.
   – Да теперь уж скоро, Ликушка, вот, телеграмма была, – фантазировала Мария Александровна, с тревогой следя за малейшими изменениями на этом худеньком личике, тревожась за свою еще слабенькую дочурку и потому не решаясь сказать правду.
   – Скоро будет, говорите вы? А как скоро? Сегодня? Или, может быть, мамочка… Да говорите же, не мучьте меня, милая мама! – чуть слышно прошептала Лика.
   – Ликушка, золотая, не тревожься, детка моя! – совсем растерявшись и гладя дочь по головке, как ребенка, пыталась успокоить ее Карская.
   – Лика моя! – послышалось с порога комнаты, и заплаканная Зинаида Владимировна в ту же минуту оказалась у постели больной.
   – Тетечка! – только и смогла вскрикнуть Лика, замерев от счастья у нее на груди.

Глава XXIV

   Месяца два спустя уже полностью выздоровевшая Лика венчалась с князем Всеволодом Гариным.
   Богатырь Сила Романович и Толя были шаферами невесты.
   Лика убедила мать не устраивать роскошную свадьбу. Она упросила князя пожертвовать приюту приготовленные для свадебных торжеств деньги.
   Приглашенных было немного: семья Карских, тетя Зина, Рен с мужем, баронесса Циммерванд, Сила с сестрой – и больше никого. Таково было желание жениха и невесты. Тотчас после венчания решено было поехать в Нескучное, которое князь купил у Марии Александровны и где они с Ликой решили устроить богадельню и больницу для бедняков. Тетя Зина и Хана должны были сопровождать их.
   «Да, да, в Нескучное… И не только на лето, а навсегда, как я в детстве и мечтала, – жить среди бедняков, – мысленно говорила себе Лика. – Вот где смысл моей жизни, вот где мои заветные идеалы! Вот оно, мое счастье! Благо удалось уговорить тетю Зину навсегда остаться вместе с нами в России. Добрая, милая тетя, она только и мечтает видеть довольной и счастливой свою Лику! И как хорошо сделал князь, купив Нескучное. Сколько им всем предстоит теперь дела и труда! Любимого труда!»
   Когда кончился свадебный обряд и новобрачные прошли на амвон слушать напутственный молебен, Лика взглянула на мужа. Да, именно он, только он! Никто иной не смог бы так подойти душой к ее собственной душе. И как она благодарна ему за это!
   Пока она болела, пока лежала при смерти, он целыми днями и ночами простаивал у ее дверей, полный тревоги за нее. И каким счастьем сияло его лицо, когда она наконец начала поправляться! Он так добр, так предупредителен к ней, Лике, к ее малейшим желаниям!
   Да, да, именно такой спутник жизни нужен ей – душевный, отзывчивый к людским нуждам, чуткий и добрый, безгранично добрый… Как они будут работать все вместе! Они оба, и тетя Зина, и Хана… Да, да, и маленькую Хану они тоже приучат к работе. Она обязательно должна пойти по стопам окружающих ее старших друзей.
   Лика живо воспроизвела в своем воображении трогательный образ маленькой японочки. Сегодня ее не было в церкви… Почему?
   Несколько дней тому назад девочка приехала к Лике в сопровождении мадемуазель Веро. Их недолгое свидание до глубины души растрогало Лику.
   Едва увидев выздоровевшую Лику, Хана бросилась к ней и восторженно залепетала, покрывая поцелуями лицо, руки и платье девушки.
   – О, миленькая, бедненькая, мусме! Хана снова счастлива, когда видит тебя живой! Хана дрожала… Хана боялась, что бедненькую мусме зароют в могилу, как покойную маму княгиню. А Хана так любит мусме! Так любит! Хана слышала от мусме, что Христос христиан и русских милосерднее Великого Будды и шести главных божеств. Милосерднее всех богов в мире. И вот Хана решилась. Если мусме поправится, она сделает такое большое, такое большое дело…
   Тут Хана с таинственным видом замолкла, приложив пальчик к губам. Об этой таинственности и думала Лика, когда они ехали в карете из церкви в дом мужа.
   В роскошной квартире князя Гарина уже собрались все немногие приглашенные на свадьбу, когда, сияя своей скромной красотой и белизной свадебного наряда, Лика об руку с мужем переступила порог гостиной.
   И вдруг нечто маленькое и пестрое стремительно пронеслось по комнате и бросилось ей на шею.
   – Беленькая мусме! – задыхаясь от восторга, кричала Хана, покрывая поцелуями лицо и шею новобрачной. – Беленькая мусме! Дождалась тебя Хана, наконец-то дождалась!
   – Хана, милая Хана! – приласкала девочку Лика.
   – Послушай, мусме Лика, Хане надо открыть своему другу большую-большую тайну! – торжественно произнесла девочка, увлекая новобрачную в кабинет названого отца.
   Усадив Лику на тахту, сама она устроилась, как котенок, у ее плеча.
   – Слушай, миленькая мусме, что скажет тебе Хана, твоя верная собачка, – продолжала она таким серьезным тоном, какого еще никто у нее не слышал. – Когда была больна маленькая девочка из приюта, что ты обещала Богу? – спросила она так же серьезно, пытливо заглядывая в лицо своей новой подруги.
   – Я дала слово, Хана, – в тон японочке, не менее серьезно ответила Лика, – дала слово бросить отныне всякие удовольствия и всю себя отдать на служение людям, моим ближним, всю без остатка.
   – Папа Гари говорил мне об этом и ставил тебя мне в пример, – подхватила Хана все тем же тоном. – И когда потом заболела моя миленькая мусме, Хана чуть не помешалась от страха и горя… И тогда же вспомнила твое обещание и решила тоже пообещать, как ты, лишь бы не умерла миленькая мусме!
   – Что же ты обещала, Хана, дитя мое? – живо заинтересованная словами девочки, спросила Лика.
   – О, беленькая мусме! Вот что пообещала Хана. Помнишь, ты говорила Хане о милосердии вашего христианского Бога? О Христе рассказывала ты ей, о том милосердном Христе, который исполняет все, что просят у него люди. И вот что сказала Христу маленькая Хана… Сделай так, чтобы выздоровела мусме Лика, чтобы не умерла мусме, и тогда возьми Хану, милосердый Христос, в число твоих христианских детей. Вот что пообещала тогда Хана!
   – О! – радостно вырвалось из груди Лики, и она ласково прижала девочку к своей груди.
   – Да, теперь Хана будет христианкой! Мусме Лика жива. Хана счастлива и должна отплатить за это счастье христианскому Богу, – взволнованно и торжественно продолжала девочка. – Папа Гари теперь каждый день приводит к Хане русского священника, и он учит ее молитвам, Символу веры и десяти заповедям христиан. Сейчас Хана еще не может войти в христианскую церковь, но после, потом, там, в деревне, ее окрестят. Дядя Сила и тетя Бэтси будут слушать обеты Ханы милосердному Христу. Хана будет верной христианкой. Так сказал папа Гари, и Хана исполнит все, что ей велят! – с поистине христианской покорностью закончила она свою речь.
   Лика снова заключила девочку в объятия.
   Пришедший за ними князь Всеволод застал эту трогательную картину.
   – О, Лика! Добрый ангел, вошедший в мой дом! Чем отблагодарить вас за дарованное мне счастье! – дрогнувшим голосом произнес взволнованный князь, целуя руки молодой жены.
   И все втроем они вышли к гостям.
   За ужином Анатолий весело шутил и дурачился с Бэтси и Ханой. Он говорил, что «в Нескучном очень скучно» и что вместо лошадей там зимой ездят на волках, а летом наоборот – волки ездят на людях. Обе слушательницы, и девушка, и девочка, заразительно смеялись шуткам юного пажа.
   В это же время на другом конце стола Сила Романович, у которого было свое имение поблизости от Нескучного, предложил князю и Лике совместно построить еще один приют для призрения бедных деревенских сирот и дом для бобылок, одиноких нищих старух.
   Лика внимательно и сочувственно вслушивалась в каждое слово молодого заводчика, изредка вскидывая глаза на сидевшую напротив тетю Зину.
   «Видишь, тетя, сколько добрых людей на свете! – казалось, без слов говорили эти взгляды. – И как приятно, как хорошо, как чудесно иметь вокруг себя таких добрых, таких отзывчивых людей!»
   И радостный, сияющий внутренний взор Лики уже видел где-то далеко-далеко отсюда еще так недавно бедные деревенские избушки, теперь превратившиеся, как в сказке, в добротные, крепкие деревянные дома… Огромные, прекрасные здания больницы, приюта для бедных детей, богадельни для стариков и старух… А еще светлый фасад новой деревенской школы…
   Душа ее пела.
   Лика была счастлива.

Лидия Чарская Особенная