Наталья Аронова
Милена великолепная

Глава 1

   Я уверена – на свете полным-полно людей, которые терпеть не могут праздновать дни рождения. Но большинство из них скрывает свои истинные чувства. Потому что попробуй в этом признаться в обществе, и на тебя сразу посмотрят косо. А-а, подумают люди, кокетничает. Выпендривается. Хочет сказать: у меня такая хорошая жизнь, что каждый день – праздник и никакого дня рождения не надо. Поэтому все помалкивают. А ведь, если вдуматься, празднование – сплошное вранье. Почему человек должен радоваться тому, что становится на год старше?
   Все эти соображения я изложила своей маникюрше Жанне. Жанна – экзотического вида брюнетка с дреддами. У нее пирсинг в носу, пирсинг в брови и в нижней губе и, полагаю, имеется еще на тех местах, что мне, к счастью, не видны. Каждое ее ухо проколото не менее шести раз. В тусовке она известна под прозвищем Жанка Компостер. Выглядит она дико, но аюрведический маникюр делает превосходно. Собственно, никто не знает, что в действительности представляет из себя этот самый аюрведический маникюр, но Жанна делает его с соблюдением наибольшего количества церемоний и тонкостей, так что ее методу принято считать за золотой эталон. Остальные мастерицы на ее фоне выглядят жалкими подражательницами, особенно когда пытаются изобразить фирменный взгляд Жанки Компостера. Такой же отрешенно-возвышенный, как у копеечных статуэток Будды, которые туристы чемоданами привозят из поездок. Массируя клиентке руки горячими мешочками, набитыми целебными травами, Жанна выглядит так, словно одновременно массирует и ее дживу.
   – Что Веды говорят о праздновании дня рождения? – спросила я маникюршу, просто для поддержания разговора.
   – Рождение, как и смерть, есть часть сансары. Привязываясь к дате своего рождения, человек отягощает свою карму и отдаляет момент мокши – освобождения из круговорота рождений и смертей, всех страданий и ограничений материального существования.
   Торжественно произнеся эту ересь, Жанна низко склонилась над моими руками. Едва не подпалила прядь волос на невидимом огоньке свечи. Стоял солнечный день, в свечах ни малейшей необходимости не имелось. Более того – в ярком свете солнца огонька свечи не было видно. Но она все равно горела. Так по ритуалу полагается.
   Из обширного декольте Компостера выпала цепочка с кучей разнообразных медальонов. Медальоны зазвенели. Там были и шриватса, и мандала, и триратна. И ваджра, конечно. А еще анкх, коптский крест. И око Гора, древнеегипетский символ. Среди всего я углядела и православный крест.
   Я едва сдержалась, чтобы не расхохотаться.
   Жаль, что сдержалась. В кои-то веки мне предоставлялась возможность посмеяться не на публику, не из вежливости, а над тем, что действительно показалось смешным.
   Вообще-то, раньше я смеялась целые дни напролет. Но это было тысячу лет назад, еще в детстве. Девочки много смеются, особенно – счастливые девочки. В семье нас было трое, а значит, весь смех нужно умножить на три. Смех звучал в нашем доме с утра до вечера. Мы были, как в сказке, – три сестрицы. И звали нас, как в сказке – Елена Прекрасная, Катерина-искусница и умная Маша.
   Елена Прекрасная была старшая и самая красивая. Наверное, ей одной досталась вся фамильная красота. Но она совсем не задирала нос. Хотя ей легко было зазнаться – что она красавица, это все признавали. Даже женщины, даже ровесницы. Просто ее красота казалась такой безусловной и уникальной, что ставила свою обладательницу выше зависти и даже выше подражания. У Ленки были пышные пепельные волосы, идеально тоненькая фигура, прелестное лицо со вздернутым носиком и огромными голубыми глазами. И она была добрая. И блистала самыми разнообразными талантами. Правда, блистала она везде, кроме школы. Но хорошей учебы от нее никто и не ждал. Не знаю, заметили ли вы, но в школе от красивых девушек требуют куда меньше, чем от обычных гаденьких школьниц с прыщиками и хвостиками. А у Елены Прекрасной было как минимум три причины на то, чтобы не учить наизусть стихи Некрасова, не вникать в алгебраические формулы и вообще не стачивать свои ровненькие зубки о неподатливый гранит науки. Лена занималась в модельном агентстве «Волжская красавица» – это раз. Посещала театральную студию – это два. Пела в поп-группе «Дюймовочки» – это три. Сама песенки сочиняет – это уж четыре до кучи! Любому ясно – Елене Прекрасной выпала судьба подняться до небес и жить там, в вышине, среди таких же звезд, в идеальном мире, какой можно увидеть только на глянцевых страницах модных журналов.
   Катерину-искусницу, толстуху и плаксу, тоже уродиной не назовешь. И у нее волосы были пышные, а носик вздернутый. Училась она чуть получше, но тоже через пень-колоду, а пятерки получала только на уроке домоводства, на котором юных девиц обучали премудростям ведения домашнего хозяйства. К чему этот предмет в школе, почему девицы не могут учиться шить и готовить дома, у своих родительниц или там у бабушек, у кого те имеются, – совершенно неясно. Но Министерству образования виднее. Наверное. Помню, мы готовили какие-то бутерброды, потом винегрет и кормили мальчишек. Мальчишки съели это, и у них у всех разболелись животы. Но Катя была годом старше меня, и ее одноклассники никогда не травились продуктами домоводства. Хотя случаи членовредительства все же были. Когда двое мальчишек разбили друг другу носы из-за заварного пирожного, состряпанного моей умелой сестрицей. Все наши родственники приглашали Катю на семейные торжества с тем, чтобы она помогла приготовить жюльены или волованы. Но Катерина стряпала не только тонкие и сложные блюда, жюльены и тарталетки всякие, но даже вареная картошка получалась у нее куда вкуснее обычной. Или вот, к примеру, как делают и едят бутерброды простые смертные? Да просто отмахают ножом кусок хлеба и ломоть колбасы и съедят прямо у открытой двери холодильника, притоптывая ногой и роняя крошки, а потом утрутся рукавом да и побегут по своим делам. А Катя отрежет полупрозрачный ломтик хлеба, тонкий лепесток колбасы, добавит свежую веточку петрушки, каплю майонеза собственного приготовления, уложит всю красоту на фарфоровую тарелочку, и домашние сражаются за кусочек, словно это бог весть какое лакомство! И одеться она могла, как никто – переделывала готовые джинсы и маечки и получались почти дизайнерские вещи, каких ни у кого нет.
   А третьей сестре, Маше, по-домашнему – Манечке, – ничего не досталось.
   Манечка – это я.
   Ни красоты, ни таланта, ни золотых рук.
   Все с частицей «не». Не стройная я была, а плоская и костлявая; глаза не голубые, а серые, как скучный осенний дождичек; волосы не пышные, а лохматые; носик не изящно вздернутый, а просто курносый. И ни талантов, ни дарований – ничего-то мне не досталось, все разобрали старшие сестры. Да и откуда бы взяться талантам, если со старшей сестрой все равно не сравниться, а средняя сама тебе все сошьет-приготовит? Поэтому я старалась учиться. Мне это нравилось. Я прошла школьную программу с опережением на два года – делала домашние задания за сестер. Мне это ничего не стоило, а для них алгебраические формулы были темным лесом, и в библиотеки они носа не казали.
   Я же, будучи настоящим книжным червем, из библотек не вылезала. К десяти годам перечитала все книги в детской библиотеке и меня записали во взрослую. Еще я сама писала рассказы, но никому их не показывала. Рассказы же – не стихи. Никто не хочет слушать тебя дольше пяти минут. Пять минут – это предел человеческого внимания. А кроме того, в семье уже имелась одна творческая личность. Ленка сочиняла стихи, и это было куда выгодней в смысле демонстрации таланта. Стихи можно положить на музыку и петь, а песню все послушают, особенно если ее поет хорошенькая девушка и аккомпанирует себе на гитаре. Закинув ножку на ножку. Старательно подбирая аккорды.

     Ты помнишь, как птица ночью кричала,
     Ты помнишь прощальный огонь причала,
     Ты даже помнишь, что было сначала,
     Только забыл, как сердце стучало,
     Забыл, как сердце мое стучало…

   О, черт, как же там дальше было?
   Забыла.
   Все забыла.
   Да и есть ли смысл помнить такие мелочи, как стихотворение, написанное когда-то талантливой старшей сестрой к твоему четырнадцатилетию, если даже начертания самой судьбы – штука до крайности непрочная и их можно стереть, как когда-то влажной тряпкой стирали с доски ученические каракули? В самом деле, почему наши жизни сложились именно так, как сложились? Почему Елена Прекрасная отказалась от звездной карьеры и выбрала долю простой смертной – ничтожнейшей из смертных, по правде говоря… Почему Катерина, которая, казалось бы, рождена быть заботливой хозяйкой и прекрасной матерью, стала именно тем, кем она стала? Почему я… Почему я…
   Почему я ненавижу свои дни рождения?
   Ведь раньше я их любила. Мы все вместе пекли пирог – разумеется, готовила Катя, а мы с Леной просто терлись на кухне, рассыпая повсюду муку и поочередно окуная пальцы в облако воздушного крема. С утра приходили поздравить родственники, к вечеру собиралась компания молодежи. Мы зажигали свечи, включали музыку, самозабвенно танцевали. Одной бутылки вина хватало на всех, вся еда казалась вкусной, все шутки смешными… Куда это ушло?
   Я задумалась. Вдруг кто-то схватил меня за голову горячими, мягкими лапами. От ужаса и неожиданности я чуть не завопила и вырвала свою руку из цепких пальцев Жанны, приступившей к массажу. Оказывается, ее напарница, неприметная девица в бледно-розовом сари, неслышно подошла ко мне со спины с горячим полотенцем.
   – Что с вами, Милена? – маникюрша таращилась на меня во все глаза.
   Она была вправе удивляться – я приезжала к ней на маникюр по меньшей мере два раза в месяц, и никаких сюрпризов в процедуре для меня не содержалось.
   – Извините. Я задумалась, – объяснила я.
   Жанна и незаметная девица понимающе переглянулись.
   Может быть, мне это только показалось, но на душе вдруг стало еще мрачнее, чем раньше, а во рту появился гадкий привкус, словно я сосала медную монетку.
   А ведь все так хорошо начиналось…
   Я проснулась в хорошем настроении. Выпила имбирно-пряничный латте в «Старбаксе». Мне даже удалось впихнуть в себя сандвич. Распланировала день так, чтобы он оказался идеальным…
   Но человек предполагает, а Господь располагает, или как-то так.
   Настроение испорчено. А ведь впереди насыщенный самыми приятными хлопотами день.
   – Что это за масло? – спросила я, уловив удушающе-сладкий, с прогорклыми нотками, запашок.
   – Голубой гималайский мак, – многозначительно ответила Жанна. – Очень редкий и таинственный цветок, поэтому его масло такое дорогое. Он цветет только…
   – Нет такого! – оборвала я маникюршу.
   – Что, извините? – Жанна вытаращилась на меня, словно я была такой же редкостью, как и голубой гималайский мак.
   – Нет такого цветка. Поэтому масло его не может быть ни дорогим, ни дешевым.
   – Как скажете, – пробормотала Жанна.
   Мне стало неловко. В конце концов, она не была виновата в моем дурацком настроении.
   Что ж, аюрведические процедуры мне сегодня не удались. Будем надеяться, шопинг пойдет повеселее. Вообще-то, я покупаю гардероб в Милане. Но как раз пару недель назад выяснилось, что мне совершенно нечего надеть на вечеринку в честь собственного дня рождения. Мотаться в Италию мне было некогда. И тогда я позвонила в бутик «Prada» и попросила привезти мне платье. Вообще-то, следовало забрать его еще три дня назад, но я как-то замоталась, забегалась.
   Правду говоря, у меня просто не было настроения. Для того, чтобы забрать вечернее платье от «Prada», нужно особое настроение, и я ждала, когда оно придет. Тщетно. Но это не значит, что свой день рождения я буду отмечать в каком-то старье.
   Когда я притормаживаю у бутика, мое настроение улучшается. У меня чудесный маленький автомобильчик. Я только недавно расплатилась за него сполна, на радостях окрестила его бутылкой минеральной воды и назвала Мальчиком. В Мальчике пахнет моими привычными духами. Отвратительный запах масла почти выветрился. Мои руки выглядят превосходно.
   Мне нравится бутик «Prada». Там все по высшему классу: продавщицы, тонко сочетающие вышколенность и фамильярность, и атмосфера богатства и легкомыслия, и то, что они держат для клиентов не только минеральную воду без газа, но и кока-колу.
   А кока-кола – это очень вкусно. Хотя после одной баночки мне приходится сидеть три дня на капустной диете.
   Но на этот раз меня встретили не старательные улыбки продавщиц, а фальшивый оскал кинозвезды Алены Фруминой. Вы же знаете Алену Фрумину? Наверняка знаете, если видели сериал «Звезда любви рассветной». Сериал невыносимо длинный и бездарный, с кучей исторических ляпов и сюжетных несостыковок, но он победно прошествовал по всем центральным каналам и теперь продолжает свою бессмысленную жизнь на каналах кабельных. Что интересным образом характеризует вкусы современных зрителей. Фрумина играет молодую и прекрасную отроковицу Анастасию, которая предназначена стать женой царю Иоанну Грозному, то ли пятой, то ли шестой. Но она влюблена в молодого опричника Семена… Дворцовые интриги, страшные тайны, тайные связи, потерянные и найденные дети. Боже, какая чушь!
   Сейчас, когда у меня так часто бывает бессонница, и я бессмысленно переключаю телевизор с канала на канал, мне этот сериал частенько попадается. Вряд ли мне приходилось смотреть его дольше пяти минут кряду, но девица Анастасия даже за это короткое время ухитряется обнажить то ногу, то плечико, то даже бюст. Удивительная распущенность для тех суровых времен! Да ей бы за такое непотребство… Впрочем, выглядит Алена как скромница. У нее круглое личико, розовые щеки, длинные пышные волосы, которые она заплетает в косу. Получается такая кроткая шалунья, резвящаяся сиротка.
   Когда-то мы с Фруминой были подругами. Насколько это вообще возможно в нашем кругу. Теперь между нами тот самый худой мир, который лучше доброй ссоры. Не стоило Алене кидаться на Стаса, едва я только уехала на Кипр. А Стасу не стоило мне об этом рассказывать, если уж на то дело пошло. О том, как Фрумина обхватила его поясницу мускулистыми ногами, натренированными в школе верховой езды. «Оседлала меня, как Буцефала», – с некоторой гордостью сообщил Стас. Фрумина шептала ему, что бедненькая Милена, то есть я, ничего не узнает. А они тем временем сполна насладятся друг другом. Выпьют до дна чашу счастья! Эти слова Фрумина явно позаимствовала из своей роли в сериале. Тоже мне, звезда любви рассветной!
   Увидев меня, Фрумина засверкала всеми своими винирами так, что я невольно ощупала языком свои собственные зубы, ноющие после многократных отбеливаний.
   – Миле-е-е-ена, – заблажила она отвратительным мяукающим голосишком, – как я рада тебя видеть, дорогая!
   А я вот была совершенно не рада ее видеть. И не только потому, что Фрумина – змея подколодная, но и потому, что стояла она перед зеркалом в моем платье. В том платье, что я заказала для себя! А у ног Фруминой уже ползала девушка с полным ртом булавок. Разумеется, ведь мое платье оказалось звезде слишком длинно: Алена Фрумина, несмотря на весь свой невероятный гонор, ростом была от горшка два вершка, положение не спасали даже головокружительные шпильки!
   Платье, надо вам сказать, было просто феерическое, такое грех осквернять иголками и булавками! Нежная ткань бледно-зелотого цвета, струящаяся драпировка, а по лифу вышивка серебряными розами. Между прочим, Фрумина с ее бежевыми волосами и сливочного оттенка кожей в таком наряде выглядела бледной молью – совершенно некрасиво и невыразительно. Этот цвет могла позволить себе только темноволосая девушка! Но Алена, кажется, ни о чем таком не думала и казалась себе невероятной красавицей.
   – И я рада, – согласилась я, чтобы не завопить, как базарная торговка: «А ну, скидавай мое барахло немедленно!»
   – Как тебе мое платье? – продолжала кривляться Алена.
   – М-м-м… По-моему, этот оттенок бежевого тебе не идет. Сливается с кожей и с волосами.
   – Неужели? – неискренне огорчилась змея подколодная. – А мне-то казалось…
   – Ты в нем кажешься в два раза шире, – злорадно сообщила я. – Лица вообще не видно, просто непропеченный блин на плечах…
   – Тем лучше, – вздохнула Алена. – Значит, у меня не получится затмить тебя на твоем празднике.
   Вероятно, моя физиономия отразила некоторое сомнение – я очень хорошо помнила, что не приглашала эту змеищу на свою вечеринку. С чего бы это? Или я была пьяна, подписывая приглашения? Рука у меня дрогнула, когда я добавляла в свой вечерний чай черный ром?
   – Я спутница Тодорова, – оповестила Алена и захихикала так, словно я была ее закадычной подружкой и сейчас должна порадоваться тому, что товарка так удачно устроила свою личную жизнь.
   Вот только мне совсем не хотелось радоваться.
   Тодоров – деловой знакомый Стаса, он был ему нужен, и Стас попросил, чтобы я его пригласила. Я его уже видела. И он произвел на меня впечатление. Разумеется, я не влюбилась, еще чего! Мое сердце отдано Стасу. У нас зрелые, сбалансированные отношения, мы очень серьезно друг к другу относимся… Но у Тодорова такие удивительные черные глаза, просто как у актера индийского кино!
   Мама когда-то обожала индийское кино, у нее была целая коллекция фильмов на видеокассетах. Иногда по выходным мы раскладывали огромный старый диван в гостиной, укладывались все вчетвером под старый плед, смотрели «Любовь должна была случиться» или «Горькую правду» с неотразимым Аджай Девганом и жевали плюшки с корицей, выпеченные Катериной. У Тодорова были точь– в-точь такие черные глаза, как у Аджай Девгана.
   А Фрумина, чувырла белобрысая, непотребная отроковица Анастасия, захапала себе этого красавчика, хотя она даже старше его. Не знаю, сколько ей лет, но по многочисленным приметам, знакомым только опытному глазу, я видела – она уже вступила в борьбу за молодость. В борьбу, которую нам всем придется проиграть.
   Так нет же, мало ей Тодорова! Она и мое платье хотела захапать!
   – Это платье привезли для меня. Почему его примеряет эта особа? – спросила я у продавщицы, почти не понижая голоса.
   Та сделала круглые глаза и принялась оправдываться:
   – Вы хотели забрать его неделю назад, но не забрали, и Нелли Владимировна приказала поставить его на продажу…
   – Но я же звонила! – рявкнула я, не сдержавшись. – Я же звонила и предупреждала!
   – Не звонили, – уверенно возразила продавщица.
   – Какие-то проблемы? – подала голос Фрумина.
   Не сомневаюсь, что она прекрасно слышала весь наш разговор от первого и до последнего слова, это можно было понять по ее победной улыбке.
   Я знаю, мне следовало настоять на своем. Устроить сцену. Вызвать директора магазина. Я же помню, что я звонила. Или нет? В любом случае мне нужно проявить характер.
   Но у меня это почти никогда не получается.
   В сущности, я страшная размазня.
   Да еще и врунья.
   Впрочем, у меня это с детства.

Глава 2

   Я знаю, принято считать, что женщина, достигшая вершин жизни, очень целеустремленная, и характер у нее – кремень, и нервы стальные.
   Но для начала давайте разберемся, что такое – эти самые жизненные вершины.
   Самое распространенное мнение, что самая крутая карьера для женщины – это быть у всех на виду и на слуху, тратить деньги на бриллианты, дизайнерские шмотки и косметику, развлекаться и вообще вести прохладную жизнь. Все девочки стремятся к этому, все только об этом и мечтают, а кто не мечтает – те слишком хорошо осознают, что грош цена им на этом празднике жизни.
   Вот и я не мечтала о таком «празднике». Хочу напомнить, я была домашней девочкой, зубрилкой и книжным червем. Да еще и довольно страшненькой, особенно на фоне миловидных сестер.
   Надо же мне было чем-то выделяться! Вот я и врала, как нанятая. Однажды я все новогодние каникулы провалялась дома с бронхитом, читала Луи Буссенара. А когда пришла в школу, рассказала, что за эти десять дней успела смотаться в Африку и путешествовала там в компании отважного охотника Виктора Гюйона, попросту Фрикэ, и спортсмена-миллионера Андре Бреванна. Самое интересное, что мне поверили. Разоблачила меня учительница географии, старая и вздорная Валентина Павловна. Она потащила меня к директору – для чего, для какой такой ужасной кары? Директор, к счастью, оказался разумным человеком, он и объяснил разгневанной географичке, что девочка любит читать, у девочки развита фантазия. Она будет учиться в университете, да, детка?
   Итак, участь моя была предрешена, как пишут в романах. Я собиралась поступить на филологический факультет университета, потом, вероятно, пошла бы в аспирантуру, а там, глядишь, и сама стала бы преподавать русскую литературу девятнадцатого века. Завела бы себе десяток кошек, осталась бы старой девой и нянчила племянников или вышла бы замуж за кого-нибудь такого же скучного и правильного, в таком же, как у меня, полушерстяном костюмчике и стоптанных штиблетах.
   Но судьба рассудила иначе. Или я сама немного переборщила? Началось все с золотой медали. Хотя не такая уж она была и золотая, между нами говоря… но все же давала право на поступление в любой вуз страны практически без экзаменов. Грех упустить такой случай. Вместо провинциального университета я поступила на факультет журналистики в МГУ и стала столичной жительницей.
   Откровенно говоря, в моей жизни мало что изменилось с переездом в Москву. Только вместо собственной комнаты в родительском доме у меня появилась комната в общежитии. Я делила ее с соседкой – но и дома рядом со мной всегда находились сестренки. А так… Точно тем же покрывалом была покрыта моя кровать, и точно так же сидел на ней коричневый медведь по прозвищу Бантик, а на завтрак я варила себе овсяную кашку. Я была хорошей девочкой, не пила и не курила, не пользовалась косметикой и после занятий возвращалась к себе или торчала в библиотеке. Журналистка из меня выходила та еще, надо признаться. Я не испытывала ни малейшей «охоты к перемене мест» и все впечатления черпала из книг. Приближался выпуск, а я так и не решила, чем мне заниматься после университета. А ведь возможностей было море!
   И это море однажды подкатилось к самым моим ногам – в лице моей сестрицы Елены, Елены Прекрасной, вполне себе процветающей столичной дивы. В те времена она, как и я, все еще проводила в жизнь собственные планы и следовала предначертаниям судьбы.
   Правда, у нее уже тогда не заладилось. Она работала в модельном агентстве, но карьеры не сделала. Ее теснили молоденькие «вешалки», которые были даже не «стройные» или «худенькие», а попросту истощенные. Она училась в театральном, но многого от выбранной профессии не ждала – кино по тем временам почти не снимали, а в театре платили гроши. Основные свои надежды Елена Прекрасная, как и многие из нас, грешных, возлагала на богатого мужа, который, разумеется, просто обязан был попасться в сети ее красоты и обаяния и забрать свою избранницу в дивный новый мир. Время от времени в жизни Елены появлялись претенденты на эту роль, но после строжайшего кастинга выбывали из борьбы… Или выбывала сама Елена. Но в тот день она была на коне, вернее, на белом «Мерседесе», и гордо смотрела в будущее. Ее остроносые туфельки цвета фуксии уверенно процокали по коридору общежития. К сожалению, я смогла предложить гостье только чашку чая – один пакетик на двоих. Впрочем, сестра принесла с собой трюфельный тортик из очень дорогой кондитерской, куда я по тем временам и носу сунуть не смела. Небрежно ковыряя погнутой алюминиевой ложечкой свой кусок, толщиной с папиросную бумагу, Елена сделала мне предложение, от которого я не посмела отказаться:
   – Видишь ли, солнышко, мой бойфренд сейчас занимается подбором кадров для журнала «Стиль»…
   Я молча кивнула. Журнал «Стиль» не входил в круг моего чтения. Но я, безусловно, видела его в киосках. Стоил он столько, что если бы я вздумала его купить, мне пришлось бы отказываться от завтраков в течение целого месяца.
   – Я порекомендовала тебя. Ты можешь попробовать написать о кухне какой-нибудь страны.
   – Я же ничего не понимаю в кулинарии! – испугалась я.
   – Это всем известно, – удрученно покивала головой моя сестрица, рассматривая поцарапанную клеенку, всю в васильках. – Но тут это тебе и не нужно. Тебе же не предлагают написать точный рецепт – возьмите, мол, мешок муки, два литра молока и полкило сковородок… Нужно просто и красиво описать, что кушают в какой-нибудь экзотической местности. Может, саранчу, там, или червяков в пальмовых листьях…
   – Да я не была ни в какой экзотической местности! Даже в Польше не была, даже в Болгарии!
   – А ты вообрази, что была! У тебя же того, фантазия развита, воображение работает. Это же твой шанс, дурочка! Как ты не понимаешь?
   Пришлось понять, тем более что Ленка припомнила мне мою африканскую авантюру по мотивам Буссенара… По старой памяти я решила остановиться на Марокко. Проштудировала литературу и атласы… Несколько дней думала только о Марокко, бредила им. Ходила по московским улицам, а видела перед собой мечети и фонтаны Марракеша, узкие переулки Касабланки и руины Анфы. Я, как наяву, любовалась аркой Каракаллы и трепетала перед собором Нотр-Дам. Я вдыхала океанский бриз Танжера и пряные ароматы базара Гран-Сокко. Ночами мне снилось пиратское золото Могадора и берберские украшения Тизнита, в ушах звучали страшные сказки Магриба и гортанные бедуинские напевы. Я прониклась духом Марокко. На моей бледной коже даже появились следы загара – откуда ему взяться, если лето в Москве выдалось непогожее и солнце почти не выглядывало из-за низких серых облаков? Я накупила разноцветных бус, звенящих браслетов. В секонд-хенде приобрела длинную летящую юбку, расписанную невероятными, жаркими цветами. Так в ней и пошла в редакцию, по моросящему дождичку. Относить материал, настуканный на университетском компьютере. Три страницы двенадцатым кеглем, они были заучены мной наизусть.
   Я писала о полуденной трапезе после молитвы. Она начинается с овощного мезе. Холодные и горячие салаты заправлены тмином и оливковым маслом. Самый лучший, самый благоуханный из них – батиджаан. В нем жареные баклажаны перемешаны с апельсинами. Салат таббуле готовится из свежих томатов и поджаренных зерен пшеницы. Он заправляется давлеными листьями мяты… Хуммус – пюре из турецкого гороха – приправлен оливковым маслом, чесноком и лимонным соком. В раскаленном масле жарится до хрустящей корочки фалафель, шарики из горохового пюре. Но нельзя налегать на закуски, потому что настоящая еда еще впереди. Суп хариру готовят из жирной баранины с бобами и кориандром, чорба – куриный бульон, но до чего душистый и пряный, он кружит голову, как вино! Скоро уже подоспеет тажин – мясо, тушенное в глиняном коническом горшке, который тоже называется тажин. Мягкое, кисло-сладкое, благоухающее шафраном и пряностями, тушенное с овощами, орехами, сухофруктами, с зирой и жгучим кайенским перцем… А кускус? Если уже не можешь есть, насладись хотя бы видом его – гора золотистой крупы на огромном блюде, в центре – кусочки мяса и разноцветных овощей. Тут и тыква, и репа, и перец, и морковь… Кускус готовят женщины, это их труд, их гордость. Его, как и остальные блюда, едят руками, потом споласкивают пальцы в чашах с розовой водой.
   После трапезы заваривают чай, зеленый или апельсиновый, на апельсиновой душистой воде. Подают крепкий кофе с кардамоном или каху кассе – кофе, сваренный со сливками. А к чаю – ломти мускатной дыни, редкостные фрукты, орехи, выпечку, сделанную по старинным арабским рецептам. Кааб-эль-гзаль – нечто вроде круассана, рогалик из хрустящего теста, наполненный миндальной пастой. Баклава, прослоенная поджаренными и молотыми орешками, фисташками, фундуком и медовым сиропом. Макруд – трубочки, наполненные приторно-сладкими финиками. Марокканская халва – шебакия! Сюрприз для самых искушенных гурманов – пирожки бриуаты, медовые, но с начинкой из копченой рыбы. А высший пилотаж – пастила, подаваемая на стол только в праздничный день и только в богатых домах! Но это не наша привычная пастила, так называется слоеный пирог с начинкой из мяса голубей, крутых яиц и лепестков миндаля… Этот пирог предлагают самым уважаемым гостям, и чем больше в пироге слоев – тем больше почета гостю!
   А ветер с моря доносит свежий, терпкий аромат рыбы. На стихийных рынках Агадира, Эс-Сувейры и Рабата, в темных портовых кабачках предлагают только что пойманную рыбу, хвастают жирными спинами скатов, пугают образиной каменного окуня, навязывают муарового тунца, сватают пахнущую женщиной макрель, грозят серебряными ножичками сардин! Груды креветок стрекочут, как сверчки, осьминоги протягивают лиловые щупальца! И тут же, на месте, вам могут приготовить крабовый салат с апельсинами, тушенную на гриле рыбу, макрель, фаршированную помидорами, самак– би-тахина, рыбное филе с солеными лимонами или самак-кебаб – рыбный шашлычок.
   И все засыпается пряностями, пряности в том климате – благословение и необходимость. О сухой огонь красного и черного перца! О пламенная нежность имбиря! Молотым тмином заправляют и мясо, и сласти. Крупа приобретает солнечный цвет от порошка куркумы и шафрана. Звездочки аниса добавляют в плоские хлебы. Сезам, тот самый сказочный сезам из старинной сказки, открывающий любые двери, украшает сласти. А если ты новичок в тонком мире специй – покупай рас-эль-ханут, готовую смесь, пригодную для любых блюд!
   Специи вызывают жажду. Пророк запретил правоверным мусульманам пить вино, но мы, неверные, вполне можем приобщиться к марокканским винам. Густое, как мед, «Аит Суала»; кроваво-красный «Магриб»; терпкий «Талеб»; лучисто-солнечное «Оста-ле»; кисло-свежий «Булуан»; «Шюд-Сотель» с неповторимым оттенком мяты в послевкусии; «Бассро», лучше которого нет к рыбе…
   Я так увлеклась статьей, что забыла бояться, пока шла в редакцию. Думаю, я престранно там выглядела – этакая дикарка в позвякивающих браслетах, с бусинками в растрепанных волосах, с марокканским загаром, появление которого я могу объяснить только чудом. И чудом же было то обстоятельство, что мою статью взяли, напечатали и предложили писать еще.
   Я была счастлива, правда, к бочке меда примешивалась малая доза горького дегтя – а что, если меня разоблачат? Что, если какой-нибудь бывалый путешественник и гурман, прочитав мою статейку в журнале «Стиль», воскликнет:
   – Что за чепуха тут понаписана? Все это враки! Автора на мыло!
   Верите, я даже ночью просыпалась в холодном поту, так боялась разоблачения. Но вот номер журнала «Стиль» появился в киосках, вот я увидела свою статью, напечатанную черным по белому, а бывалый путешественник и гурман не появлялся, чтобы вывести меня на чистую воду. Вероятно, он был занят своими делами – дегустировал где-нибудь на острове Палау суп из летучих мышей, к примеру.
   Правда, статью мою здорово урезали, а вместо моего имени и фамилии, которую я носила от рождения, под текстом красовался невообразимый псевдоним: «Милена Буше»!
   Но в редакции мне быстренько объяснили, что так и надо. Что Милена Буше – это звучит, а Мария Бушуева – не звучит совершенно. Я смирилась отчасти еще и потому, что рассчитывала прогреметь своей фамилией на поприще большой литературы и не желала трепать ее попусту.
   Полученный гонорар заставил меня окончательно забыть и о дурацком напыщенном псевдониме, и об угрызениях совести. Так щедро мое вранье не оплачивалось ни разу. Не помню, куда я дела эти деньги. Должно быть, купила какую-нибудь ерунду или устроила вечеринку для однокурсников.
   Но хорошо помню ощущение свободы и радости, овладевшее мною.
   Рубрику сделали постоянной. Лихорадочные фантазии Милены Буше появлялись теперь на глянцевых страницах из номера в номер, от месяца к месяцу.
   – А ты развернулась, сестренка, – с удовольствием констатировала Елена Прекрасная, перелистывая свежий журнал «Стиля». – О твоих заметках в Москве говорят… Кстати, если уж к тебе пришла слава, не хотела бы ты что-нибудь переменить в своей внешности?
   – Меня все устраивает.
   – Ну, ты у нас невзыскательная особа… Тебя-то все устраивает, а вот твоих новых работодателей…
   – А что такое? – озадачилась я.
   Елена повернула ко мне журнал. Говоря по совести, я не потрудилась ознакомиться с другими материалами. На форзаце красовалась групповая фотография – творческий коллектив «Стиля» в полном составе. Надо ли говорить, что меня там не было…
   Меня просто не пригласили сняться для разворота.
   – Не очень-то и хотелось, – фыркнула я. Но я покривила душой. Досада грызла меня, как червяк – яблоко.
   – Может, они просто забыли, – заметила Елена. Мои чувства были для нее как раскрытая книга, и ее не получалось обмануть напускным пренебрежением. – Но тебе действительно пора сменить прическу, скажем. А твой гардероб? Ты вообще носишь что-нибудь, кроме джинсов и футболок? Что это за вязаный ужас? А косметика у тебя есть?
   – Есть, – с гордостью сообщила я. – Вот недавно губную помаду прикупила. Целый полтинник отдала.
   – Ах, детка, – вздохнула Елена. – Поехали-ка со мной.
   – Куда?
   – Начинается отделка щенка под капитана, – процитировала Елена свою любимую книгу.
   И тут же принялась куда-то звонить. Для телефонных разговоров у нее был совсем другой тон и голос.
   Я не была в парикмахерской с тех пор, как перед выпускным вечером в школе мне сделали укладку. В грязноватом салончике, где сильно пахло гречневой кашей, очевидно разогреваемой мастерами на обед, причесывала меня мрачная дама в несвежем халате. У меня возникло неприятное предчувствие, когда я увидела, что ее собственная шевелюра самым радикальным образом обесцвечена, начесана и залита лаком. Если уж она к своим собственным волосам так немилосердна, то что сделает с моими? Предчувствия меня не обманули. На моей голове образовалось точь-в-точь такое же воронье гнездо, что и у парикмахерши, минус «Блондоран». Дома я вымыла и расчесала волосы – не без труда, потому что лака на меня не пожалели. На выпускной пошла без всякой прически, что в любом случае дела не испортило – я была самой незаметной девушкой в классе…
   С тех пор я не перешагивала порога цирюльней, ни провинциальных, ни столичных. Просто смирилась с тем, что с волосами мне не повезло. Жиденькие, цвет невнятный, да еще и торчат в разные стороны. С такими трудно сладить, если вот только стянуть резинкой и закрепить ободочком…
   Но салон, куда привезла меня Елена, походил на нашу провинциальную парикмахерскую так же, как Елена на меня. И вообще напоминал интерьер инопланетного космического корабля. Там оказалось полно невообразимых предметов, назначение которых было мне совершенно неясно, клиенты сидели под серебряными пелеринами, а персонал порхал в серебряных комбинезонах. Меня представили инопланетянину Виталику.
   – Ты уж постарайся, Виталик, – попросила его Елена, чуть ли не заискивая.
   Виталик лапидарно кивнул и повлек меня к какому-то космическому прибору, оказавшемуся креслом. Я еще пыталась наладить контакт, но напрасно. Пришлось расслабиться и получать удовольствие, что я и сделала. Надо сказать, накануне я почти не спала, готовилась к сложному семинару, поэтому ухитрилась даже время от времени задремывать в удобном кресле. Иногда я все же бросала взгляд в зеркало, но каждый раз видела там нечто такое странное, что от страха предпочитала заснуть снова. Наконец меня растолкали и предложили оценить результат. Робея, я уставилась в зеркало.
   Нет, я не изменилась до такой степени, чтобы не узнать себя. И не стала двойником Николь Кидман. У меня не появилось в одночасье густой и шикарной шевелюры. Но то, что я в минуты дикого самомнения называла прической, определенно преобразилось. Мои волосы стали более блестящими и гладкими. Их оттенок изменился – от блекло-мышиного в пепельный. И цвет глаз от этого казался поинтереснее, и кожа как-то выровнялась…
   Я не стала невероятной красавицей, но перестала выглядеть неухоженной провинциальной цыпочкой.
   Ошеломленная, я лепетала благодарности, которые Виталик слушал с утомленно-снисходительным видом. Елена, кажется, была не особенно довольна. Осмотрев меня с головы до ног, она спросила:
   – А сколько ты весишь?
   – Не знаю, – удивилась я. – У меня нет весов.
   – Ну, ты даешь! Наверное, ты единственная девушка в Москве, которая не следит за своим весом. А на какой диете ты сидишь?
   – На студенческой, – обозлилась я.
   – Это как?
   – «Макдоналдс» после стипендии, в остальное время – «Доширак».
   – Очень нездоровая диета, – серьезно заметила сестрица.
   – Хорошо тебе рассуждать, – не удержалась я от ехидного замечания. – Тебя твой сердечный друг ежедневно по ресторанам водит…
   Елена вдруг так переменилась в лице, что я испугалась. На самом деле ее отношения с мужчиной, которого моя сестра называла «сердечный друг», оставались для меня тайной. Мне знакома была только внешняя сторона дела, выглядевшая сплошным праздником: подарки, цветы, рестораны. И сейчас, при взгляде на опечалившееся лицо Елены, я впервые подумала – может быть, их отношения не столь безоблачны? Но тут же отбросила эту мысль, потому что сестра заявила:
   – Переходи с дрянной китайской хавки на наш отечественный кефир. Тогда и у тебя, может быть, найдется сердечный друг, который станет приглашать в рестораны. Но чтобы у тебя появился более реальный стимул, я отдам тебе кое-что из своего гардероба… Как только ты сможешь в это влезть. Рост у нас одинаковый. Фигуры похожи. Будешь принцессой!
   Мне понадобилось всего две недели, чтобы скинуть пять килограммов. Елена исполнила данное обещание. А мне не привыкать было – донашивать за старшими сестрами. Тем более что от Елены мне перешли очень хорошие вещи. Я совершенно не разбиралась в брендах, и все громкие имена звучали для меня как одна вязкая скороговорка. Но я все равно понимала, что мне достался отличный гардероб. Со вкусом у сестры было все в порядке. Все отданные ею вещи подходили друг к другу так, что я могла одеваться, не глядя.
   В редакции это заметили и отметили. Приняли, как говорится, к сведению. Однажды девочки из отдела моды даже одолжили у меня серьги для какой-то важной съемки. Я удивилась – на мой взгляд, серьги были симпатичные, но ничего особенного. Так, лазуритовые пирамидки в серебряной проволоке. А модели заладили щебетать на каком-то попугайском языке: «Этро, этро»…
   Я успешно защитила диплом на тему «Связи с общественностью в Интернете». Тема эта тогда была новой и перспективной, мне предложили аспирантуру, но я ушла от ответа. Я уже не представляла себя синим чулком в целомудренном твидовом костюмчике. Я почувствовала вкус и тягу к жизни. Будущее виделось мне в радужных тонах. Но сначала, прежде чем вступить в него, мне следовало разделаться с одной мелочью, на которую раньше не хватало ни сил, ни времени. А именно – приобрести сексуальный опыт.
   Выпускной устроили в «Лагуне». Я была в бледно-зеленом платье, но уже не из гардероба Елены Прекрасной. Его я купила сама, и перед тем как достать кошелек, долго рассматривала ценник, прикидывая, не ошиблись ли продавцы, не добавили ли случайно лишний нолик? Увы, цена оказалась болезненно реальной, но удержаться от покупки я уже не могла – платье сидело безукоризненно. К тому же оно показалось мне единственным шансом привлечь внимание Никиты Павкина, моего красавчика-однокурсника, на которого я тайно заглядывалась все годы учебы. Тайно – не из-за девичьей застенчивости, а оттого, что сусальная красота чернокудрого, синеглазого Павкина казалась мне его единственным достоинством. Молодой человек был глуповат и самодоволен. Тем не менее то одна, то другая моя сокурсница падала жертвой его чар и уносилась с восторженной физиономией на его «Тойоте». Это давало мне основания считать Никиту искушенным любовником, которому можно, пожалуй, доверить мою перестоявшуюся невинность.
   Но я ошиблась. Ох, как я ошиблась! Для своей цели я могла выбрать кого угодно, хотя бы пожилого профессора Игнатова, каждую лекцию начинавшего со слов: «Тут ведь в чем дело-то…», хотя бы видавшего виды бармена, виртуозно манипулирующего шейкером. Да чего там – даже охранник клуба, профессионально мрачный парнище с лиловыми прыщами на бритой шее, жующий зубочистку, справился бы лучше.
   Сначала Павкин долго не мог понять, что от него требуется – вернее, он просто не замечал тех неловких знаков внимания, что я ему оказывала. Я не была сильна в искусстве флирта. Пришлось действовать напрямую – пригласить Никиту на танец. Он удивился, но последовал за мной на пятачок, где под пульсацию клубной музыки спазматически подергивались наши однокурсники.
   После танца дело пошло повеселей – Никита купил мне коктейль «Маргарита» и начал нашептывать на ушко всякие занятные глупости. Впрочем, от волнения я не понимала ни слова, только проглотила два коктейля подряд, решив, что это мне будет кстати. Наши отношения развивались стремительно, и уже через час я согласилась на предложение Никиты уединиться. Вставая из-за столика, я слегка покачнулась. Уп-пс, кажется, мне не стоило налегать на «Маргариту», ведь я совершенно не приучена к спиртному.
   Я думала, мы сядем в машину и умчимся куда-то во тьму, в уютное холостяцкое гнездышко Никиты. Ночь, наполненная ласками… Блаженная усталость… Нежное прощание на рассвете…
   Все же мне стоило читать поменьше книг и хотя бы изредка выбираться с подружками в клубы – чтобы изучать жизнь на практике, так сказать.
   Никита повлек меня не к дверям, а к лесенке, ведущей вниз, в цоколь. Там располагались самые пафосные сортиры, которые мне только приходилось видеть. Зеленые полупрозрачные плиты пола подсвечивались снизу. Раковины и унитазы тоже были прозрачные и подсвеченные. Тихо играла музыка. Но, несмотря на все красоты, это место не подходило для романтического уединения. И только я собралась рассказать об этом своему кавалеру, как он впился ртом в мои губы. Перед поцелуем Никита позаботился освежить рот жевательной резинкой, так что я почувствовала холодок ментола, и… И больше ничего.
   И тут Никита надавил мне на плечи самым недвусмысленным образом. Даже такая ботаничка, как я, догадалась бы, что это значит.
   – Ну же, детка… Сделай мне приятное…
   Организм возмутился за меня – выпитые коктейли вдруг рванулись из моего организма. Я вывернулась из рук Павкина, метнулась в кабинку и осквернила изящный унитаз в форме морской раковины содержимым своего желудка.
   Павкин, разумеется, не стал ждать, когда я проблююсь, и отчалил обратно в зал, веселиться. Я умылась, прополоскала рот и покинула клуб. Я чувствовала себя оскорбленной. Как если бы я пригласила Павкина на домашний обед, а он предпочел перекусить шаурмой у привокзального киоска.
   Как-то я поделилась своими мыслями с Еленой, но та расхохоталась мне в лицо.
   – Ты думаешь, секс – для тебя? Нет, моя дорогая. Секс – для мужчин. Для того, чтобы держать их в руках. Помнишь царицу Цирцею?
   – Цирцея своей любовью превращала мужчин в свиней.
   – Вот именно. Потом этих свиней можно пасти, доить и пускать на сало.
   – Свиней не доят.
   – Этих – доят, можешь быть уверена.
   Мы сидели у нее на кухне. Теперь у Елены было свое жилье, купленное ей в подарок ее… Женихом? Нет, она больше не называла своих многочисленных приятелей – женихами. Младшая сестренка выросла, и с ней можно было быть искренней.
   – Да, я куртизанка, – с обезоруживающей прямотой признавалась Елена Прекрасная. – Если хочешь, гейша.
   – Спасибо, я ничего такого не хочу, – пробормотала я.
   – Презираешь меня? – прищурилась Елена. – Напрасно.
   – Я не могу тебя презирать, но и не понимаю, как…
   – Как я могла дойти до жизни такой? Что ж, я тебе объясню. Поверь, малютка, нелегко быть красивой девушкой в большом городе. Повсюду соблазны… И отовсюду, куда ни сунься, к тебе тянутся похотливые ручонки. Чтобы чего-то добиться, нужно быть сговорчивой. Быть ласковой. Они так и говорят – будь ласкова со мной, кошечка. Владельцы модельных агентств. Хозяева модных домов и ночных клубов. Продюсеры. Даже фотографы.
   К счастью, это длится недолго. Тут главное – удержаться на плаву. Не растрачивать себя зря, не приобрести репутации легкой на передок штучки. Тогда грош тебе будет цена, и ты начнешь скатываться все ниже и ниже, пока однажды вечером не обнаружишь себя на трассе. Станешь приторговывать собой за шашлык из местного кафе и рассказывать товаркам о своей прошлой карьере… Причем они даже не поверят тебе, вот что обидно! Я сориентировалась быстро. А вот многие не успели. Тщательный выбор, трезвый расчет, холодная голова и горячие объятия! У меня было несколько романов, каждый из которых поднимал меня на ступеньку выше. Я не стала топ-моделью, не стала поп-звездой. Зато я сделалась идеальной любовницей – женщиной, обладание которой льстит тщеславию. Женщиной, которая не даст мужчине заскучать, но и не будет докучать ему. Если он показывается со мной на публике – ему завидуют. Если он остается со мной наедине – его ждут самые утонченные наслаждения. Впрочем, – Елена дернула носиком, – нужно признать, немногим из моих приятелей нужен секс. Утоленное самолюбие – вот их главный кайф. И они готовы платить за это. Деньги, меха, бриллианты. Я ужинаю в лучших ресторанах. Я летаю на уик-энды в Париж. Я загораю на Мальдивах. Покупаю одежду в Милане. И главное – я больше не жертва, я охотник.
   – И на кого же ты охотишься?
   – А ты не понимаешь, дурочка? Мне нужен муж. Годы-то идут, часики тикают. Мне уже двадцать пять…
   Я хотела ее поправить, но воздержалась. Прекрасная Елена просто слишком привыкла скрывать свой возраст.
   – Уже двадцать пять. На пятки наступают молодые да ранние. Пора, пора мне вытащить свой выигрышный билетик. Замуж, и сразу ребенка. А ты смотри, не сделай такой глупости, не принеси в подоле. С тобой, сестреночка, поговорить за предохранение или сама разберешься?
   – Уже разобралась, спасибо.
   – Вот и ладненько. Так что не забивай себе голову глупостями, красотка. Получай удовольствие не от секса, а от других вещей. Сама видишь – из-за этой глупости подняли слишком много шума. Я вот, например, получила настоящий оргазм, когда купила эти босоножки от Джимми Чу… Примерь-ка!

Глава 3

   Я слишком привыкла верить своей старшей сестре, чтобы подвергать сомнению ее жизненную позицию. Хотя, несомненно, для себя я желала лучшего… И большего. Откровенно говоря, я сомневалась в том, что мне стоит связывать свою дальнейшую карьеру с глянцевым журналом. Да, все это красиво, и блестяще, и увлекательно, но чем-то похоже на босоножки от Джимми Чу. Слишком тонки ремешки, слишком высоки каблуки, слишком много непрактичных блесток.
   Для трудной дороги человеческого счастья нужно что-то понадежнее, пусть и попроще, и погрубее.
   Я посоветовалась с Катериной. В конце концов, она тоже была моей старшей сестрой. Правда, она мало знала о жизни московского полусвета, но много – о жизненной лотерее, в которой так важно вытащить свой выигрышный билетик…
   Как я уже говорила, Катя училась в школе весьма посредственно, зато хорошо стряпала и еще лучше шила. Она хотела стать модельером, но провалилась на вступительных испытаниях – ее рисунок оказался ниже всякой критики. Родители уговаривали Катю подождать год, поработать, а потом попытаться еще разок. Но Катя отнесла документы в медицинское училище. Там был недобор, и ее приняли. К всеобщему удивлению, ей понравилось в меде. Она стала почти отличницей. Может быть, ее преуспевание зависело от особенностей характера? Катя не признавала абстрактных знаний, которые приобретаются просто так, для общего развития. Она была девушкой практического склада. А так как она была еще и миловидной, то после учебы смогла найти работу мечты. Вернее, работа мечты нашла ее сама. В лице известного пластического хирурга Беляева.
   Беляев, без шуток, был гением. Из разных концов страны к нему ехали дамы, озабоченные формой своих носов и грудей. Столичные львицы объявляли завистливым подругам, что едут подтянуть физиономию в швейцарскую или австрийскую клинику, а сами подавались в глубь страны, к Беляеву. Более того, гражданочки из Европы тоже наносили ему визиты, потому что делать пластику у Беляева им обходилось в разы дешевле, чем на родине. Но, как и всякий гений, Беляев обладал сложным характером и вздорным нравом.
   Он третировал медицинских сестер, обзывая их дурындами, сонными тетерями и разинями. Впрочем, начальству он тоже спуска не давал. Беляев виртуозно ругался матом, был не дурак выпить и во время операций имел дурное обыкновение декламировать стихи, да какие! Таких стишков ни в одной хрестоматии не сыщещь – хулиганские вирши Лермонтова, к примеру, или даже срамные оды Баркова. В моменты очень хорошего настроения светило распевало частушки, тоже, как можно догадаться, малопристойные.
   Пациенткам причуды хирурга казались милыми и забавными, они их развлекали, а вот персонал, бывало, нервничал. Правда, даже те, кто на дух не переносил обсценной лексики, крепко держались за свои рабочие места – в клинике недурно платили. И нипочем Катерине не попасть на такое доходное место, кабы не случай, бог-изобретатель.
   В отделение челюстно-лицевой хирургии, где она проходила практику, Беляева привезли на консультацию. Катя видела из окошка палаты высокого и грузного человека, который медленно выбирался из автомобиля.
   У Беляева была физиономия древнего римлянина времен упадка Империи – благородный, но несколько оплывший профиль, саркастически сложенный рот, веселые глаза и основательный нос клубничного оттенка. Когда этот «римлянин» вломился в палату к подопечному Катеньки, она остолбенела. Незнакомец был без халата и бахил, от него ощутимо попахивало алкоголем. Без лишних церемоний он прошествовал к постели больного и полез ему под повязки. Для полноты картины пришелец бормотал себе под нос что-то совершенно неприличное. Катерина никогда еще не видела близко гениальных хирургов. Надо вам сказать, что палату занимал бизнесмен средней руки, пострадавший вследствие происков конкурентов. Моя невероятная сестрица предположила, что враги явились доконать пошедшего на поправку больного, и бросилась на его защиту.
   Катя уперла руки в боки и сказала все, что думает о вторжении неизвестного нахала, а потом попыталась вытолкать его из палаты. Сбежавшийся на шум персонал стал свидетелем необыкновенного аттракциона. Миниатюрная медсестра Бушуева, уперев руки в обширный живот именитого хирурга, буксует ногами, обутыми в теннисные туфли, по недавно протертому линолеуму, а Беляев хохочет во все горло и называет ее маленькой злючкой. На кровати же в это время в пароксизме корчился пациент, которого и приехал осмотреть гений пластической хирургии. У бедолаги, видите ли, челюсть оказалась сломана в двух местах, и смеяться ему было совершенно противопоказано.
   После инцидента в палате Беляев забрал Катерину в свою клинику. Скоро она стала его правой рукой. Из нее получилась блестящая хирургическая сестра.
   У Кати был врожденный талант ладить с людьми. Она одна умела успокоить гнев своего патрона, кроме того, ее участие действовало на пациентов, как целительный бальзам. Катерина умела ободрить и приструнить, пошутить к месту и быть строгой. Восстановление шло быстрее и легче обычного. Отеки спадали, швы заживали.
   Беляев души не чаял в Катерине. Дело в том, что пожилой бонвиван был одинок. Жена когда-то ушла от него, когда он еще не являлся светилом, а был обычным хирургом. Дети выросли. Сын-лоботряс и дочка-франтиха безостановочно тянули с папаши деньги, но эмоционального контакта избегали. Беляев, судя по всему, питал к Катеньке отечески теплые чувства. Поэтому, когда его пригласили работать в Англию, он согласился с одним условием – что его будет сопровождать его медицинская сестра.
   – Должен же я говорить с кем-то, кто понимает мои матюги, – так он объяснил свое желание.
   Катя с восторгом стала собираться на чужбину.
   Наши родители колебались от радости к ужасу и обратно. Их успокаивали, объясняя, что времена железного занавеса давно прошли, что от Англии до России четыре часа самолетом, что повсеместное распространение Интернета уничтожает самый смысл разлуки.
   Наконец они смирились и даже обрадовались тому, что Катюша, этот смешной плюшевый медвежонок, этот маленький поваренок, получила шанс так хорошо устроиться в жизни. Вот только их смущал спутник Катерины. Что, если у нее роман с этим пластическим хирургом? Он, конечно, человек хороший и врач от Бога, и к Катеньке прекрасно относится… Но он же значительно старше ее!
   Впрочем, их опасения были беспочвенны.
   Теперь Катя живет в Лондоне, работает в Harlingham Clinic & Spa. С родителями и со мной она общается по скайпу. Рассказывает невероятные вещи – что Беляев стал сторонником здорового образа жизни, похудел на тридцать килограммов, принялся бегать по утрам и женился по страстной любви на молодой англичанке. Присцилла – очень славная, она преподает в университете. Специалист по русской словесности. Сама Катенька кое с кем встречается, но ничего серьезного у нее нет, потому что работа отнимает слишком много времени.
   Она на хорошем счету, говорит Катя, время от времени нечаянно переходя на английский. Она стала старшей сестрой. Это здесь почетно. Познакомилась с Лиз Херли, Кайли Миноуг и Мадонной. Правда, Мадонна в своих интервью отрицает, что прибегала к помощи пластической хирургии. Но это неважно. А вот Лиз Херли – очень милая и простая в обращении, подарила Кате аметистовые бусы. А Кайли Миноуг – свой новый диск с автографом. И когда мы уже приедем в гости? Правда, у Кати маленькая квартирка без кухни. Ведь она почти не бывает дома. Ну ничего, как-нибудь устроимся. Можно даже пожить в особняке Ротшильда, где звезды проходят реабилитационный период. Там у Кати есть небольшая комнатка под самой крышей, где она спит, когда некогда или неохота ехать домой…
   Странно было слышать, как Катя называет своим домом квартирку в Сохо. Странно было узнать, что в этой квартирке нет даже кухни – завтракает Катя по дороге, покупая себе кофе и пончик в «Старбакс», обедает на работе в кафетерии, а ужинает в кафе или заказывает что-нибудь на дом. И это она, простаивавшая у плиты все свободное время, с таким восторгом осваивавшая сложнейшие рецепты!
   – Думаю, тебе нужно браться за любое дело, хвататься за все возможности, не упускать ничего, о чем ты могла бы потом пожалеть, – сказала мне бодрая, живая, как шарик ртути, Катерина. – Работай! Рискуй! Ты же еще такая молодая! Чего ты, собственно говоря, боишься?
   Я боялась разоблачения своих фантазий, но, может быть, и этот страх тоже был очередной моей фантазией?
//-- * * * --//
   Прошел год. Двенадцать месяцев. Двенадцать материалов в «Стиль». За это время я прочно укрепилась на позициях модной московской куколки. Я обедала яблоком и ужинала кефиром, объясняя это заботой о фигуре, а не пустым кошельком. Посещала солярий, но в беседах упоминала о Египте и Греции. Качала пресс перед телевизором, а всем говорила, что посещаю модный фитнес-клуб. Снимала однушку в Бутове, но никому об этом не рассказывала. Одежда мне все так же доставалась от Елены. У нее был прекрасный вкус, и я получала почти полный гардероб.
   Я узнала, что такое зависть. Раньше мне никто не завидовал. Ах, нет, завидовали девчонки в классе. Потому что у меня были такие замечательные старшие сестры.
   Но впервые в жизни мне завидовали из-за того, чего я достигла сама. Хорошо помню тот день, когда меня вызвала к себе главный редактор, Варвара Устинова. В редакции ее звали ВэУ. Она знала об этом и полагала, вероятно, что это такое американское сокращение – когда человека зовут по первым буквам имени и фамилии. Но это были не инициалы, а аббревиатура слов Великая и Ужасная. Впрочем, не исключено, что она знала и об этом.
   Варвара была миниатюрной девушкой с такой тоненькой талией, что мне всякий раз было за нее страшно – а ну как переломится надвое? Она всегда носила высокие каблуки, чтобы казаться повыше ростом, и одевалась очень нарядно – всегда в каких-то грациозных платьях, бусиках, в облаке цветочных духов. Голосок у нее был тонкий, и вообще она походила на чудесную тропическую птичку, трепещущую крыльями над яркими медоносными цветами. Но эта птичка обладала стервознейшим характером, недюжинным самообладанием и молниеносными реакциями гремучей змеи. Впрочем, разве редакторы журналов бывают другими?
   – Милена, мне нравится, как вы работаете. Я давно за вами наблюдаю.
   – Спасибо, – пробормотала я. Без особого восторга, потому что не знала, чего ожидать от этого разговора. К примеру, как вам такое продолжение: «Но, к моему величайшему сожалению, вашу рубрику за недостатком финансирования решено сократить, и поэтому я больше никогда не прочитаю творений, выходящих из-под вашего блестящего пера».
   Но ВэУ сказала другое:
   – И я решила реорганизовать вашу рубрику. Сделать из нее целый раздел в журнале. А редактором раздела будете вы. Что думаете?
   – Я думаю, это прекрасно, – искренне ответила я. – Это будет раздел о… Э-э… Кулинарии?
   – Кулинарии? – переспросила меня ВэУ, сморщившись так, словно я упомянула, скажем, дохлых крыс. – Конечно же, нет! Мы ведь не журнал «Работница», Милена! Хотя ваши зарисовки превосходны, но целый раздел, посвященный еде, – это чрезмерно.
   – А о чем же? – переспросила я. Мне хотелось как можно лучше понять свою задачу, и я вовсе не желала раздражать Варвару.
   – Я думала, вы сообразительнее, – язвительно отметила Великая и Ужасная. – Он должен быть вообще… Ну скажем так, об удовольствиях. О тех удовольствиях, что может предоставить нам жизнь. Название придумаете сами. К завтрашнему дню набросайте мне десятка два названий и представьте проект раздела. Я просмотрю, посоветуюсь кое с кем, и…
   – Радость жизни, – брякнула я, испугавшись, что слишком низко пала в глазах Варвары.
   – Это вариант названия? Мне нравится. Но все же поработайте там еще. Знаете, Милена, мне пора бежать. Значит, завтра я вас жду, скажем, где-то около полудня. Занесите проект, поболтаем, пощебечем о своих девичьих делах…
   Меня нисколько не обманул легкомысленный тон предложения Великой и Ужасной. У нее была своеобразная манера выражаться, только и всего. «Где-то около полудня поболтаем» значило только одно – едва пробьет двенадцать, я должна как штык стоять на пороге кабинета редактора, держа под мышкой папку с проектом.
   А я даже толком не поняла своей задачи!
   И посоветоваться мне было не с кем. Поймите меня правильно, но если у вас имеются две сестры – почти ваши ровесницы, то подруг у вас скорее всего не будет. Но вот к сестрам вы сможете обратиться в любое время дня и ночи.
   Я позвонила Елене Прекрасной, и она сказала:
   – Приходи прямо сейчас. Купи по дороге бутылку вина. У меня девочки.
   Ее «девочек» я про себя звала приспешницами. Это были – уже знакомая вам Жанна Компостер, тогда еще промышлявшая не аюрведическими тонкостями, а банальным наращиванием ногтей, и колдунья Вита, тоже в своем роде замечательный персонаж. Присутствие этих двоих значило, что моя сестрица на мели. В периоды благоденствия Компостер и колдунья в дом не допускались. Будучи при деньгах, Елена делала маникюр в каком-нибудь пафосном месте и достаточно уверенно смотрела в будущее, так что услуги колдуньи ей были как бы и без надобности. Но в случае финансовых проблем обе приспешницы оказывались тут как тут.
   Елена покоилась на своем широком, застеленном белым мехом, ложе. По обе стороны от нее расположились приспешницы. Справа Компостер разложила на ночном столике маникюрные принадлежности – клещики, пилочки и скребочки, походившие на инструменты для пытки. Слева устроилась Вита со своими орудиями производства – картами Таро, увесистым хрустальным шаром, доской для спиритических сеансов и черно-розовыми свечами. Картина создавалось сюрреалистическая – колдунья и инквизитор за совместной работой! Впрочем, друг на друга дамочки поглядывали ревниво. Они явно соперничали за место у пьедестала Елены. А та лежала, откинувшись на подушки, как прекрасный божок, и равнодушно принимала знаки внимания.
   – Машунчик, как я рада тебя видеть! Ну, усаживайся, где сама знаешь. Сейчас принесут пиццу. А ты вино купила?
   – Две бутылки.
   – Открыть сумеешь?
   – А ты поможешь?
   – Постараюсь. Мы постараемся, правда, девочки?
   Девочки нестройно выразили согласие.
   – Что составляет радость жизни? – спросила я, устроившись в кресле с бокалом. Пиццу наконец принесли – огромную, как колесо грузовика, головокружительно благоухающую. Я с удовольствием откусила от своего ломтя и уточнила: – Ну, поесть – это понятно. Я еще вот записала – путешествовать. У кого еще какие версии?
   – Выпить, – хмыкнула Вита, глядя на меня сквозь наполненный бокал. От вина ее испитое личико с узкими губами чуть порозовело.
   – Секс, – мурлыкнула Компостер.
   – Тратить деньги, – заявила Елена. – Нет большего удовольствия в жизни женщины, чем шопинг. Это я вам со всей ответственностью говорю.
   – Прекрасно, – согласилась я, в душе, однако, несколько ужасаясь. Неужели это все? Неужели это все удовольствия, которые способен получить человек в современном мире? Животная какая-то жизнь… Но постойте, ведь было же еще что-то? Было ведь?
   Но сама я уже не помнила, что там именно было, и думала только о том, как устаканить содержимое моей рубрики с общей концепцией «Стиля».
   – А почему ты спрашиваешь? – поинтересовалась наконец Елена Прекрасная.
   – Я редактор! – завопила я, не сумев сдержаться. – Редактор!
   – Ну, ты даешь! – обрадовалась Елена, и мы некоторое время даже попрыгали, как делали это в детстве – взявшись за руки, хохоча и визжа.
   – Мне к завтрашнему дню нужно сдать проект, – объяснила я, когда восторги утихли. – А у меня и конь не валялся.
   – Сейчас мы этого коня завалим, – заманчиво пообещала сестра. – Девчонки, мозговой штурм!
   На следующий день в кабинете Великой и Ужасной я демонстрировала свой проект. Он был фееричен. От него рябило в глазах. Проект представлял собой коллаж, нарезанный маникюрными ножницами из многочисленных глянцевых журналов, нашедших свой приют в квартире Елены. Тут был торт, похожий на клумбу, и клумба, похожая на торт. Тут была парочка, слившаяся в страстном поцелуе, и одинокая девица с книжкой в гамаке. Тут был бокал вина и бутылочка с минеральной водой. Зонтик в каплях дождя и чья-то загорелая попа в белых бикини. Туфли на шпильке и белоснежные кроссовки. Скачущие галопом лошади и пушистые котята, спящие в корзинке. Офисный стол и доска для серфинга …
   – Н-ну, и что это значит? – процедила Варвара, рассматривая мое изделие скептически. От ее тона у меня похолодело в животе, и я вдруг растеряла весь свой апломб. Ох, напрасно я не последовала совету Виточки и не опрокинула перед презентацией проекта добрую стопку коньяку!
   – Я всегда перед работой выпиваю, – интимно делилась со мной колдунья после того, как мы открыли вторую бутылку массандровского хереса. – Это стимулирует и вдохновляет. Иногда такое брякнешь, сама себе удивляешься. Откуда что берется? Наверное, коньяк чакры открывает…
   Взгляд Великой и Ужасной закрыл мои чакры наглухо. Да еще и залил цементом поверху – для надежности.
   – Все, что может доставить радость, – промямлила я. – Секс и отношения. Семейные обеды и дальние путешествия. Прогулки под дождем и загар на пляже… Модная одежда и спортивные тренировки…
   Варвара смотрела на меня без удовольствия. Народ безмолвствовал – редакция «Стиля» в полном составе, явившаяся полюбоваться на мой позор, хранила молчание.
   – Милена, все это уже есть в наших других рубриках, – с расстановкой, как добрая учительница несмышленой первокласснице, объяснила мне Варвара. – Есть рубрика «Ты и Он» – там про секс. Есть – «Твое тело» – там про спорт и диеты. Есть «Карьера» – там, как можно быстро догадаться, рассматриваются вопросы, связанные с работой.
   – И про моду есть раздел, – вставила редактор модного отдела. – Про шопинг интересный материал…
   У меня задрожали руки некрасивой крупной дрожью, и чтобы скрыть это, я взяла последний номер «Стиля», лежавший на столе.
   – «Правила поведения на распродаже». «Что вы себе позволяете. Учимся экономить». «Коза Ностра. О чем следует помнить, начиная свое дело». «Секс-миссия. Тайны его тела».
   Я читала вслух. И в кабинете вскоре стало тихо.
   – О чем это все? – спросила я.
   Кажется, мне удалось правильно поставить вопрос.
   – Ну-у… О проблемах, которые стоят перед жительницей современного города, – сказал кто-то особенно умный. – О том, как их решить.
   – Вот именно, – я потрясла «Стилем». Он был тяжелый и скользкий. – В рубрике «Радость жизни» мы не будем поучать. Не будем предостерегать и пугать. Жизнь – очень сложная вещь, это так. Но иногда мы сами усложняем ее – чрезмерными требованиями, напрасными ожиданиями, излишними расчетами… Что лучше – пить горячее молоко перед сном и радоваться его вкусу, знакомому с детства, или переживать, что пьешь молоко, а не мартини? Авторы рубрики будут говорить о том, как они радуются простым вещам. Объятию любимого или новым туфлям. А не о том, в каком месте любимого лучше обнимать и на какой распродаже купить эти туфли подешевле! И дело даже не в деньгах – дорогим вещам и удовольствиям тоже нужно уметь радоваться. Не выгадывая, не сквалыжничая, не трепеща перед материальной ценностью…
   – А если мне доставляет удовольствие выгадывать и сквалыжничать? – весело спросил один из дизайнеров.
   – Тогда с вас статья в рубрику. Только опишите ярко и сочно, как это приятно – сквалыжничать, как поднимает настроение и жизненный тонус… Чтобы все захотели посквалыжничать, чтобы у всех слюнки потекли!
   Я сорвала смех и аплодисменты. И замолчала. Кажется, я выдохлась.
   – Позвольте мне подвести итог, – сказала Варвара, плавно поднимаясь. Как будто ей могли не позволить! – Думаю, рубрике быть. Потом посмотрим, как она будет развиваться, почитаем отклики… А сейчас работать, дорогие мои, всем работать! Милена, а вы останьтесь, нам нужно кое-что обсудить.
   Из кабинета Великой и Ужасной я выпорхнула через полчаса. Мне казалось, что я самого господа ухватила за бороду. У меня был оклад. Был кабинет. Мне даже обещали заграничные командировки, чтобы я могла продолжать свои кулинарно-экзотические экзерсисы. И пусть оклад оказался не так велик, как мне показалось в первый момент, а кабинет и того меньше – просто конура, отгороженная от общего зала матовым стеклом, в которую влезал только стол, стул и искусственный бонсай в уродливом горшке. Пусть заграничные командировки были мне только обещаны, а обещанного, как гласит пословица, три года ждут!
   Я все равно находилась на вершине блаженства – хоть садись и пиши материал для собственной рубрики. А что? Назвать как-нибудь вроде: «Меня повысили – о, счастье!»
   Но с похвальным благоразумием я решила придерживаться той темы, что дается мне лучше всего, и в тот же день наваяла статейку о дуриане. На этот раз меня даже совесть особенно не мучила – я подслушала в «Сбарро», как отчаянно молодящаяся рыжая дамочка рассказывала своей приятельнице про этот чудесный плод. Она, как я поняла, только что приехала из тура по Тайланду.
   – А дуриан – это о-о! Это что-то! Представляешь, в отеле возле лифта висит табличка – перечеркнутый дуриан, и написано – но дурианс. Их даже в отель нельзя тащить. Я еще думаю – что такое? А потом поехали на экскурсию. Едем по шоссе, а вдоль дороги на обочине – торговцы, торговцы… и перед ними плоды навалены, такие круглые, зеленые, и все в шипах. Мы остановились, а гид сразу предупреждает – в автобус с дурианом не пустят. Он все провоняет, и его ничем не выведешь. Поэтому торговцы продают его под открытым небом. А рядом, знаешь, столики расставлены, и туземцы сидят, наслаждаются. Стоит еще такая специальная машинка вроде сверлышка, которой они дурианы вскрывают. И вот мы, как только вышли из автобуса, сразу почувствовали этот запах. Димка мне и говорит – издох тут у них кто-то, что ли? Потому что реально пахло, как тухлое мясо и гнилой лук, вместе взятые, только еще в сто раз сильнее.
   – Фу-у! И зачем такое едят? У них что, есть больше нечего?
   – Так ведь вкусно же! И полезно, говорят. Говорят, это афродизиак такой. Повышает температуру тела и возбуждает. Витамины там всякие. Кстати, лакомство недешевое. И вот мы с Димкой решили попробовать. Не сразу получилось, конечно. Представляешь, его нужно есть только ложкой. Иначе в кожу рук въедается этот запах – и все, хоть мой, хоть не мой, никак ты от него не избавишься. Только через неделю, может, слегка ослабнет. Развалили нам этот дуриан, внутри такая мякоть, будто творог рыночный, желтоватый.
   – И ты ела?
   – Сначала не могла. Только наклонюсь над ним, завтрак наружу просится. А Дима смеется и говорит – а ты как водку, выдохни вот так – хха! – и в рот. Я ему говорю: я и водку пить не могу, это ты у нас по этому делу профессор. Но потом все же пересилила как-то себя.
   – И как на вкус?
   – Очень необычно.
   – Ну, на что похоже?
   – Даже и не передать. Вроде бы как сливочный крем с клубникой и шоколадом… А в него еще вареного лука добавили.
   – Гадость какая!
   – Да нет, очень даже ничего. Они там все по этому дуриану с ума сходят. Мороженое из него делают, соус к рису. Пирожные заварные, пироги вроде наших шарлоток, блинчики с дуриановой начинкой, даже леденцы. Королем фруктов его называют! Только вот с алкоголем он несовместим. Один мужичок из группы с утра размялся, а потом дурианчиком закусил, и так ему стало…
   Судьба горе-туриста осталась мне неизвестной – дамочки поднялись и ушли, а я быстренько набросала сведения о дуриане в свой блокнот. Потом добавила туда еще немного информации из книг. Например, я выяснила, что специфический запах этого плода проистекает из-за содержащихся в нем летучих соединений биологически активной серы. А сера – это же антиоксидант, препятствует старению и помогает снизить вес. Эх, знала бы об этом молодящаяся дамочка, ее бы от дуриана за уши не оттащили. Да еще и вес снизить помогает! Пишут – сжигает жир. Ну, скажу я вам, хорошо, что этот фрукт транспортировке не подлежит – в Москве бы за него врукопашную дрались. Нашлась и малайская пословица – «Когда дуриан падает, саронги у мужчин поднимаются». Значит, правда афродизиак. Не наврала рыжая.
   – А ты сама его пробовала? – спросили меня девочки в журнале, когда я сдавала статью.
   – Разумеется, – сказала я со сдержанным достоинством.
   – Какая ты храбрая! Это вот ты в отпуск ездила, да?
   – Угу, – пробормотала я и ретировалась.
   В отпуске я была дома, у родителей.
   Они плакали надо мной так, как будто я пришла с войны на побывку и скоро мне опять на фронт.
   Мне даже показалось, что мои волосы пахнут пороховой гарью. Мама непрестанно пекла пироги и плакала в голос. И я ела эти пироги. С луком и яйцами. С капустой и грибами. И сладкие, с курагой, с яблоками. Какой уж тут дуриан! Правда, потом мне пришлось сидеть на диете. На войне как на войне.

Глава 4

   Однажды мне позвонили из юридического отдела нашего Издательского дома и сказали:
   – Милена, а вы знаете, что ваши книги продаются в магазинах?
   Я как раз спала, и мне снился очень красочный сон. Я сразу забыла, о чем он был, но подумала, что этот звонок и эти слова – продолжение сна. Что я написала какие-то книги, их издали, они продаются в магазинах, и вот теперь мне звонят знакомые. Поздравляют.
   Но потом я проснулась окончательно и очень удивилась.
   Юристы очень не любят, когда их переспрашивают. Наверное, они считают, что их хотят на чем-то подловить. Я видела судебные процессы в кино и знаю, что там как раз если хотят на чем-то подловить, то переспрашивают. Говорят:
   – Так вы уверены, что видели гражданку Иванову, в три часа ночи выходящей из сапожной мастерской с ручным павианом в обнимку?
   А потом приводят какой-то сокрушительный довод, и продуманная тактика защиты рушится на глазах. И всем ясно, что обвиняемому светит лет триста строгого режима.
   У главы юридической службы была фамилия Генералов. Она очень ему шла. Он неприятно фыркнул, когда я спросила его:
   – Что значит – мои книги? Я никаких книг не писала.
   – Приезжайте, – устало сказал юрист и отключился. Так я и не успела его ни на чем подловить.
   Я приехала, а на столе у Генералова лежали две маленькие книжечки, изданные на плохонькой бумаге. На обложках примерно такие же коллажи, которые мы налепили с Еленой, Компостером и Витой, когда готовили мою презентацию после тех бутылок массандровского хереса. Книжки называются «По рецепту всему свету». Дурацкое название, хуже и придумать нельзя. Открываю книжку посредине – и тут же мне в глаза бросается знакомый текст, так что я даже ослепла на секунду. Такое бывает, когда окно распахиваешь и тебе солнечный зайчик прыгает в глаза.
   – Ну как? – спрашивал юрист.
   У Генералова была победная физиономия. Он не разоблачен, а, напротив, торжествует. Он вообще не так чтобы очень неприятный тип, а вполне красивый мужчина, высокий и с орлиным профилем. Вот только у него страшно волосатые пальцы, волосы растут прямо на фалангах и на самой кисти. Так что когда он шевелит руками, они похожи на мохнатых пауков. Бывают такие пауки, птицееды. Некоторые разновидности убивают человека одним укусом. Вот он сидел, стучал пальцами по столешнице, а мне казалось, что это два паука ко мне подбираются. Едва удержалась, чтобы не прихлопнуть их книжкой.
   – Вы ведь не давали своего разрешения на публикацию? Не подписывали договора?
   – Нет.
   – Это точно?
   Я почувствовала себя как закипающий чайник.
   – Потому что если между вами была договоренность…
   Чайник начал тихонько шуметь.
   – …лучше сказать сразу…
   Вода закипела ключом.
   – …если мы начнем судебный процесс…
   Вода побелела, пар вырывается из носика чайника.
   – Потом трудно будет откатить все назад, и возникнут проблемы…
   Все – чайник бурлит и подскакивает, крышку сорвало.
   – Почему вы разговариваете со мной таким тоном? – взвизгнула я. – И… и вообще?
   Разумеется, меня сразу успокоили, извинились, принесли банку холодной газировки. Генералов еще что-то говорил. Как я поняла, этим бедолагам из маленького обнаглевшего издательства грозили серьезные проблемы. Если вдуматься, так им и надо. Но все же у меня вышла книга! Настоящая книга, приятно толстенькая. А я не чувствую никакой радости. Потому что меня обокрали. Почему они не попытались договориться со мной? Я бы не просила большого гонорара. Может, я вообще бы дала согласие на бесплатную публикацию… И что это вообще за издательство такое? Как оно называется? Ах да, «Версаль». При чем тут вообще Версаль? Впрочем, я давно заметила – чем меньше и захудалей учреждение, тем громче оно норовит самоназваться. Но «Версаль» ни в какие ворота не лезет. В провинциальных городах так называют дешевые забегаловки с паленой водкой на розлив и карамельками в качестве закуски…
   Остаток дня я просидела в кофейне. Выпила столько кофе, что он булькал у меня в голове, когда я ехала домой. А ввечеру мне позвонили из самого «Версаля».
   Что интересно, я как раз подумывала о том, чтобы выключить телефон. Но не успела.
   – Извините, Милена Антоновна, не могли бы вы уделить мне пару минут?
   – Только если это будет действительно пара минут, – сказала я. Очень шикарно. Так говорят героини фильмов о жизни в большом городе – стильные, уверенные в себе женщины.
   – Мне бы хотелось лично…
   – Тогда приезжайте.
   Вряд ли я сама знала, зачем зову этого «версальщика». Может быть, мне хотелось полюбоваться на его унижение и позор. А может, мне кофе в голову кинулся. Хотя скорее всего мне припекло спросить его, зачем он так со мной поступил.
   Правда, едва увидев его, я все поняла. Он был старательно одет, как одеваются только бедные люди. Богатые люди могут позволить себе протертые джинсы и футболку, измятую известным дизайнером. Пиджак какой-нибудь сверху накинуть. Ботинки из состаренной кожи. А у него, у Версаля этого, были брючата с отутюженными стрелочками. Наверное, сам утюжил, через тряпочку. И ботинки начищенные. Рубашка, пахнущая стиркой. Бедненько, но чистенько, в общем.
   – Милена Антоновна, – начал он, и я его сразу прервала.
   Мне самой понравился этот жест – я выставила руку ладонью вперед и принесла прохладным тоном, подслушанным у Великой и Ужасной:
   – Во-первых, рада тому, что вы знаете мое имя. Вы не указали его на обложке книги, так что сейчас я имею право удивляться. Во-вторых, вы можете звать меня Миленой, или Марией Антоновной…
   – Как у Гоголя, – сказал «Версаль».
   – Что?
   – Ну, у Гоголя в «Ревизоре». Дочка городничего, Марья Антоновна. Извините…
   Как-то сбил он меня с тона. Разумеется, я была в курсе того, что меня зовут как дочку городничего. Вот только я давно не встречала человека, который бы мне об этом сказал. Последним, кажется, был преподаватель русской литературы на втором курсе. И теперь вот этот. Значит, тоже книжный червь. Вроде меня.
   – Н-да… Так что же вы мне хотели сказать? Вас-то, кстати, как зовут?
   – Алексей Федорович, – поклонился Версаль. Он смотрел на меня выжидающе. Наверное, ждал, что я закричу: «Надо же, как Алешу Карамазова!» Но я кричать не стала.
   – Чего же вы от меня хотите, Алексей Федорович?
   – Договориться! – едва не закричал он.
   Так заверещал, что я немедленно вспомнила о своей роли снежной королевы и отхлебнула остывшего кофе.
   – Договариваться нужно было раньше.
   – Бес попутал, Мария Антоновна, – убедительно заговорил Версаль, прижимая к руки к галстуку. – Хотелось издательство приподнять. Дело всей жизни ведь пропадает. Сам не знаю, как на это пошел…
   – Вы мне еще про детей малых расскажите.
   – Что ж, и дети есть. Я знаю, ваш юрист мне звонил… Озвучил сумму иска. Это невозможно, Мария Антоновна, клянусь вам, невозможно. У нас таких денег нет. Обанкротимся ведь. Уже не поднимусь.
   – Да что ж вы от меня-то хотите? – удивилась я.
   – Откажитесь от претензий. Задним числом напишем договор. Выплатим вам гонорар. Выпустим допечатку, где будет указано ваше авторство. Да что там – еще издадим. Две книги! Три! Знаете, даже в самые первые дни продажи были неплохие. У вас большое будущее… Не стану обещать многое – но все, что могу, сделаю. Не погубите, Марья Антоновна…
   Все это было для меня чересчур и стало напоминать сцену из какой-нибудь пьесы Островского.
   – Я – вор, да, я – сволочь. Но вы-то, вы девушка добрая, милая, душевная. Я сразу, как вас увидел, сразу и понял, какой вы человек. Вы же сами потом замучаетесь угрызениями совести. Послушайтесь своего сердца, прошу вас. Хотите, я перед вами на колени встану?
   – Еще чего придумали! Значит, так. Сейчас я ухожу. О своем решении сообщу вам по телефону. Ясно?
   – Ясно, – закивал мелко Алексей Федорович. – Всю жизнь вам благодарен буду… Надеюсь, вы примете правильное решение.
   Ночь спала плохо. Мучили кошмары. Бледный и трясущийся Алексей Федорович являлся мне во снах. Где-то поблизости были и его дети, голодные и истощенные. Все они норовили бухнуться передо мной на колени. Встала разбитой, поехала к юристу. Рассказала о вчерашнем разговоре.
   Генералов смотрел на меня, как на умственно отсталого ребенка. С добротой и сочувствием. Он сказал:
   – Милена, как вы наивны. Это разрывает мне сердце. Он же ловкач. Специалист по подобного рода махинациям. Он давил на жалость, потом на честолюбие. Но я не позволю вам наделать глупостей. Я все сам решу. И знаете, что я вам хотел сказать…
   Я затаила дыхание. Ну, интересно же, что он скажет. Хотя я и сама очень проницательная. Я сразу поняла, что Версаль меня обманывает и вообще жуликоватый тип. Слишком ботинки у него блестели. У приличных людей так не блестят.
   – Вы не обращайте внимания на его посулы. Я читал ваши материалы, они исключительно интересны. Милена, вы очень талантливая. Наш Издательский дом, на который мы оба работаем, непременно издаст ваши книги. Тем более что будет скандал. А скандал – это известность. Такой старт – половина успеха. Вы меня понимаете?
   Его мне было куда проще понять, чем хозяина «Версаля». Генералов не воровал у меня статей, не перевирал мои тексты (я успела пролистать на досуге «По рецепту всему свету»), он выглядел солидным человеком, которому можно доверять. Единственный его недостаток – волосатые пальцы. Ну, тут уж человек не виноват. Это генетическое. Глупо выглядело бы, если бы он их брил или удалял с помощью воска. Это как-то мелко и не по-мужски. Потом, наверняка есть женщина, которой это нравится. Которая обожает эти руки. Впрочем, Генералов не женат, кольца на пальце не видно. На волосатом пальце…
   – Милена!
   Я вздрогнула.
   – Простите, я задумалась.
   – Надеюсь, вы примете правильное решение, – сказал Генералов, точь-в-точь словами директора «Версаля». Но прозвучало это по-другому.
   Как приказ, которого нельзя ослушаться.
   – Да. Приняла.
   – Вот и хорошо. Наши сотрудники подготовили ряд документов. Вам надо их просмотреть и подписать.
   – С удовольствием.
   Я подписала все, не читая. Все равно я ничего не понимаю в юридическом эсперанто. Это какой-то ужасный язык. Он похож на китайский – в нем каждый иероглиф может иметь сто тысяч значений, в зависимости от контекста. Но то, что сказал мне Генералов, когда я закончила подписывать, двойного толкования не допускало.
   А он произнес:
   – Милена, не хотели бы вы сегодня пообедать со мной?
   Я согласилась. Потому что меня никогда не приглашали обедать такие импозантные юристы. И это событие так вскружило мне голову, что я совершенно забыла, что обещала позвонить Версалю. Совсем у меня это из головы вон. Да и потом, что бы я ему сказала? Простите, я решила вас засудить? Сам должен понимать, чем подобные поступки заканчиваются. Не маленький.
   Но он сам позвонил, где-то через три недели. Мой роман с Генераловым шел полным ходом. Мы уже не только обедали, но и ужинали, и танцевали. Он уже намекал, что ему мало поцелуев в машине. Что он ждет, когда я буду готова, с превеликим нетерпением. Это нетерпение я не могла разделить, как ни старалась. Но ведь это были отношения! Настоящие зрелые отношения со взрослым и ответственным человеком! И я должна оставаться на высоте.
   Конечно, меня удерживал страх. Позвольте вам напомнить, что я на тот момент была еще невинной маргариткой.
   Проконсультировалась со старшими товарищами – дала шанс Елене Прекрасной похихикать надо мной вдоволь.
   – Не забудь сказать ему, чтобы он был поаккуратнее.
   – Неловко как-то. Вот так с места в карьер заявить – ты, дорогой, первый? Подумает, что это его к чему-то обязывает.
   – Тем лучше.
   – Я так не считаю.
   – Тогда ничего ему не говори. Будет сюрприз.
   – Ничего себе сюрприз…
   – Ну, хочешь, я свожу тебя в клинику? Один небольшой надрез, и твои проблемы будут решены. Давай?
   – Давай.
   – Серьезно?
   – Серьезно – ты глупости говоришь. Потому что надрез тут ни при чем. Не в этом дело.
   – А в чем?
   – В отсутствии у меня необходимого опыта.
   – Тогда давай – надрез и пять мужиков подряд. Наберешься опыта.
   – Опять же – глупости.
   – Ах, глупости? – возмутилась Елена. – Ты скажи просто, что тебе не хочется. Знаешь, если нет желания, то лучше не затевать все эти пляски.
   – Тю-у, – удивилась я. – А кто уверял, что секс – это не для женщины, а для мужчины? Про Цирцею и свиней кто говорил?
   – Малютка, – грустно произнесла Елена. – Все, что я говорила, относилось ко мне. А не к тебе. Тебе нужно его хотеть. Нужно, чтобы бабочки порхали в животе. Чтобы колени подгибались. Я же не говорю тебе о любви. Черт ее знает, я и сама не понимаю, что это такое, есть ли она вообще и откуда берется, и куда уходит. Но желание – это важно.
   Я думала над ее словами и над многим другим. Так что вы сами понимаете, занятая своими важными проблемами, я забыла о «Версале». И ответила на звонок самым игривым тоном.
   А мне сказали:
   – Марья Антоновна…
   Таким голосом, что у меня сердце похолодело. И я сразу поняла, что это «Версаль». Мне надо было отключить телефон, потому что я совсем не обязана с ним разговаривать. Но я стояла с этим своим похолодевшим сердцем и пошевелиться не могла. Мне показалось, что произошло что-то ужасное, немыслимое.
   – Зачем же… Я думал, вы… Вам же самой теперь жизнь не в радость будет…
   Я наконец ткнула пальцем в красную кнопку и давила на нее, пока экран телефона не погас.
   А потом в газетах написали, что он покончил с собой.
   Мне стало здорово не по себе, когда я об этом услышала. Но везде писали, что это произошло из-за каких-то семейных обстоятельств. Семейные обстоятельства у людей бывают страшно сложные. Например, жена изменила. Или скорее всего он сам жене изменил. Обманывал ее, а сам говорил: «Да, я сволочь. А ты – добрая. Хочешь, встану перед тобой на колени?»
   Но жена его все равно раскусила и ушла. И тогда он – ап – вниз головой с балкона.
   Все равно мне стало не по себе, когда я прочитала эту заметку. У меня мелькнула мысль, не в день ли своей смерти он мне звонил. Но я не стала сравнивать даты, незачем. И постаралась забыть этого несчастного неудачника.
   Как вы можете видеть, не преуспела.
   Генералов между тем предпринял самый решительный штурм.
   Он пригласил меня в Париж на выходные. Как говорится, на уик-энд. Насчет Парижа можно говорить только так. Например, в Урюпинск можно съездить на выходные, а в Париж – только слетать на уик-энд.
   Разумеется, мне очень хотелось в Париж. Я же его еще не видела. Но меня не оставляла мысль о том, что этот широкий жест уж чересчур наигранный. Хочешь соблазнить девицу – тащи ее в Париж. Классика жанра.
   Но я все же согласилась.
   И что я вам скажу.
   В Париж за этим делом не ездят.
   И не потому, что «в Тулу со своим самоваром».
   А потому, что кругом – Париж.
   Будь я одна…
   Я бы пошла бродить по влажно поблескивающим после короткого ливня бульварам. Посидела за бокалом вина в уличном кафе. Переглянулась с горгульями Нотр-Дама. Спустилась в метро. Протанцевала бы всю ночь напролет в каком-нибудь клубе… И быть может, познакомилась там с черноглазым юношей, похожим на актера Фредерика Дифенталя из фильма «Белфегор – призрак Лувра»… Встретила бы рассвет в его мансарде. И юноша был бы необыкновенно нежен, утром не захотел отпускать… Мы устроили бы пикник в саду Тюильри, пикник с вином, сыром и длинным французским хлебом. Домой я привезла бы баночку дижонской горчицы, фарфоровую коробочку с фуа-гра и тот драгоценный мед, что продают в маленьком магазинчике у Оперы… Этот мед собран из тех ульев, что стоят на крыше самой Оперы, и он, должно быть, прекрасней всего на свете, мед парижских улиц!
   Но когда я заикнулась про мед, Генералов посмотрел на меня изумленно. Он сказал:
   – Детка, да за эти деньги я куплю тебе целую бочку экологически чистого, таежного меда.
   Мне вовсе не хотелось меда. И уж конечно, я не стала бы наворачивать его с чаем. Просто время от времени доставала бы баночку, вдыхала сладкий и терпкий аромат Парижа, кончиком языка прикасалась к густой янтарной капле, как к маленькому волшебному солнышку, светившему мне в тот день, который я провела в Париже.
   Мой ухажер ничего не понял.
   А я не смогла ничего объяснить.
   И в результате мы два дня просидели в отеле.
   Вернее, пролежали.
   На шелковых отельных простынях, пряно пахнущих нашими разгоряченными телами.
   Генералов, получивший в подарок мою невинность, был в восторге. У него появилось новое выражение лица. Он смотрел на меня, как папаша на любимую дочь, которая стоит на линейке в честь последнего звонка. И в его голосе появились новые, отечески нежные нотки.
   Что в контексте ситуации было и смешно, и вообще попахивало извращением.
   Мы ходили в ресторан отеля и жевали специальную отельную еду, правильно приготовленную и изящно сервированную, очень полезную, вкус которой был максимально усреднен, чтобы понравиться каждому. И все, что происходило между Генераловым и мною, было так же – правильно, изящно, но усредненно.
   Пресно.
   Словно вату жуешь.
   Впрочем, Генералов нашел время купить мне духи – огромный флакон, тяжелый, как граната. Я даже подумала, что он ненастоящий. Служил, может быть, декорацией в витрине.
   – Из Парижа следует везти духи, – торжественно объявил Генералов, словно возвращаясь к давешнему разговору про мед.
   – Вообще-то, духи нужно выбирать самой, – пробормотала я.
   – Тебе они не нравятся?
   Черт, он, кажется, искренне расстроился!
   Я понюхала хрустальную пробку.
   – Они чудесные, – сказала я, поднимая на него глаза. Стараясь, чтобы в них отразилась признательность и влюбленность. – Дивный аромат. Спасибо.
   На самом деле я не учуяла ничего.
   Никакого аромата.
   Что не помешало мне вдохновенно наврать в очередной статье про красоты Парижа, про тот самый злополучный мед, про дижонскую горчицу и про знаменитых парижских шоколатье, настоящих волшебников от шоколада…
   Ну и что, что я побывала только в одном шоколадном бутике? Он, по счастью, располагался прямо против отеля, на рю де Юниверсите. Я сбегала туда от правильной и полезной еды. Лакомилась шоколадными конфетами. Бывают ганаше, бывают роше. Ганаше – с густым сливочно-шоколадным кремом внутри. Роше – всегда с орехами. Еще там продавались шоколадные сосиски и шоколадные шпроты в банке. Глава этого шоколадного дома, Мишель Шодан, имел славу большого шутника…
   Об остальных я узнала из буклетика, который мне дали в отеле. В самолете на обратном пути я сидела в кресле у окна, а Генералов спал рядом. И мне было непонятно, как это он не хочет смотреть в окно, пусть там даже ничего не видно, одни облака. Но потом и мне надоело, и я стала читать буклет и думать о будущей статье. Вот Патрик Роже – в 2000 году завоевал звание лучшего шоколатье Франции. Его магазинчик находится в южном предместье Парижа, на бульваре Сен-Жермен. Патрик Роже славен темным шоколадом со вкусом лайма, мяты, красного перца. От шоколада с красным перцем по рецепту древних майя в человеке просыпается любовное неистовство…
   А вот Роберт Линкс, шоколатье из шоколадного дома на рю дю Фобур Сент-Оноре, напротив, специализируется на мягких сортах шоколада. Этот сластена не выносит ни малейшей горечи в своих трюфелях, ни малейшей! О, искуситель, пытай меня медленной пыткой молочного шоколада…
   А Кристиан Констан с рю Асса, метро Сен-Пласид? Его шоколад ценится гурманами всего мира. Его малиновые ганаше поражают самых искушенных дегустаторов. О, эта тончайшая сбалансированность вкуса – мягкая горечь черного шоколада и пронзительная сладость малинового конфитюра. О, апельсиновая цедра в шоколаде! О, фиалки, испускающие свой последний ароматный вздох в густой сахарной помаде – от них кожа женщин становится горячей, а глаза начинают блестеть! Пирожные, печенья, пять видов горячего шоколада!
   Единственную даму-шоколатье, Жозефину Варньер с рю Па де ла Муле, называют жемчужиной шоколадного мастерства. Из шоколада она делает настоящие скульптуры: сумочки и туфельки, рояли, палитры, музыкальные шкатулки, книги и глобусы, маски и шляпки… Копии известных картин и старинных реклам, отлитые в молочном шоколаде. Но главное искушение – мороженое. А пробовали вы лавандовое мороженое? А мороженое с каштановым медом? Девушки бледнеют, вспоминая этот вкус. Он слаще поцелуев.
   Мишель Клюизел держит магазинчик возле садов Тюильри. Он сам отбирает сырье для своего шоколада. У него можно купить помимо шоколада и сами какао-бобы, изящно упакованные, таинственные, как предметы древнего культа. Дети обожают сюзетки – шоколадки на палочках, с забавными картинками, и волшебные по вкусу мендиантсы – шоколадные чипсы с засахаренными фруктами.
   А Пьер Эрме? Ах, недаром он обосновался на рю Бонапарте, это Наполеон сладостей, император десертов. В его бутике понимающему человеку и спятить недолго. Там хочется смеяться от радости жизни и плакать, что жизнь такая короткая. Потому что ее не хватит, чтобы попробовать все десерты. Нуга из плодов личи и роз заставляет почувствовать себя арабской принцессой, томной пленницей гарема! Имбирные чипсы жгучи, как соблазн! Пирожные-макаруны с разнообразными начинками, расфасованные в нарядные коробочки. Ах, я же еще не рассказала вам про макаруны. Это такое круглое печенье-безе из белой миндальной муки, внутри оно мягкое, снаружи покрыто хрустящей корочкой… Именно макаруны, наверное, имела в виду Мария-Антуанетта, когда говорила: «Нет хлеба? Тогда пусть едят пирожные».
   И надкусывала макарун своим нарумяненным ротиком, бедняжка.
   Но в те времена макаруны были просто лепешечками-безе, а нынче они с разными начинками, с удивительными ароматами, и каждый год сочиняются новые вкусы, только выбирай. Шоколад, специи, ваниль, кофе, лепестки роз, малина и вишня, черная смородина и клубника, апельсиновый цвет и лакричный корень, кокос и гранат, лимон и абрикос, каштаны и фисташки, мята и дягиль, тростниковый сахар и сахарная вата, шампанское, фиалка и лаванда, шафран и корица, явайский перец и карамель на соленом масле, имбирь и розмарин… Сейчас, на мой взгляд, в Париже самые яркие, разнообразные и вкусные макаруны делаются в кондитерских Эрме. Он фанатик своего дела. Он постоянно ищет новые цвета, вкусы, сочетания, не боится экспериментировать с самыми разнообразными начинками. Хотите попробовать макаруны с черным трюфелем? Макаруны с цукатами из ананаса и горчицей?
   Бесчисленные джемы: фиолетовый «Виолетта» из клубники и фиалок, жарко-рыжий «Сатен» из апельсинов, манго и страстоцвета, солнечный «Эдем» из персиков и шафрана, алый «Исфахан» – малина и розы… Желе из белого вина с лавандой нежно пощипывает язык, а черника, собранная в лесах Эльзаса, красит его в лиловый! Семена кунжута в карамели – откройся мне, о волшебный сезам!
   Я засыпала, убаюканная сладкой мелодией. Мед и молоко были под языком моим. Шампанское, которое подавали в самолете, показалось мне кислым по сравнению с моими фантазиями.
   Эти фантазии потом вошли в мою книгу, которую Издательский дом «Стиля» выпустил, как и обещал. Шикарнейшую книгу с моим портретом на задней сторонке обложки, с тяжелыми глянцевыми листами, изумительными иллюстрациями. Она была очень дорогая, на мой взгляд, но тираж быстро исчез из магазинов. Пришлось делать еще одну. И еще. И переиздание.
   Гонорары потекли ко мне не то чтобы рекой, но тонкими, упрямыми ручейками. Которые, как известно, даже сквозь землю, даже сквозь камень пробиваются.
   Я оценила возможности денег. До сих пор мне как-то не случалось.

Глава 5

   Матримониальные планы Елены Прекрасной терпели поражение – один за другим.
   Это было тем более удивительно, что выходили замуж девицы, которые ей в подметки не годились.
   Елена Прекрасная тащила меня в салон – примерять свадебные платья.
   Это было ее хобби. Увлекательное, но болезненное.
   И пока она крутилась перед зеркалом в ворохе синтетических кружев, посверкивая стразами, в магазин непременно вваливалась какая-нибудь невеста. В сопровождении матушки, на которую девица грозила с возрастом стать похожей, как две капли воды, или хихикающих подружек.
   И Елена сразу темнела лицом. Она выползала из платья, как змея из шкуры во время сезонной линьки. Хватала меня за руку, и мы устремлялись на улицу, подальше от чужого предсвадебного ликования.
   – Нет, ты видела? – говорила она. – У нее же ноги кривые. И зубы тоже. Хотя бы что-нибудь одно. А родительницу такую я побоялась бы показывать жениху. Ведь если он увидит, на кого его жена станет похожа в недалеком будущем – убежит, только пятки засверкают. Хотя он, наверное, непугливый, если на такой женится.
   Постепенно она приходила в себя, как валерьянкой, успокаивалась собственными рассуждениями:
   – Все равно там платья ужасные. Ты видела? Какая-то капуста в стразах. К такому платью должна полагаться высокая прическа, залитая лаком.
   – И кружевная подвязка…
   – И пупс на капоте машины!
   – Алые ленты через плечо у свидетелей!
   – Тамада с баяном!
   – Свекровь выносит хлеб-соль на вышитом рушнике!
   – Танцы под Верку Сердючку!
   – Торт с маргариновыми розочками!
   Мы падали друг на друга и выли от смеха.
   – Нет, у меня будет все иначе, – принималась мечтать Елена. – Мне хотелось бы свадьбу в Греции, на острове Миконос. Это самое прекрасное место, которое я видела в жизни. У меня будет плиссированное платье Chloe, помнишь, с последнего показа? Кольца Шопард с плавающими бриллиантами… А фотографом пригласим Бэмби Кантрелл. Мне всегда было обидно, когда я смотрела на фотографии с папиной и маминой свадьбы, такие они убогие…
   – Бэмби – это олень?
   – Балда, Бэмби Кантрелл – великий фотограф. Организацией Объединенных Наций признана лучшим фотографом этого года. Ее фотографии попадают в журналы, на самые понтовые выставки… Фу, сбила ты меня с мысли, я так хорошо размечталась. Тебя мы оденем во что-нибудь розовое, как полагается младшей сестренке невесты… Только смотри, не выйди замуж раньше меня! Это плохая примета – младшей сестре выходить замуж первой. Значит, старшие останутся в девках.
   – Я и не собираюсь. Даже с Генераловым рассталась, как ты знаешь.
   – Туда ему и дорога, индюку надутому!
   – Только розовое я надевать не буду. Нет, нет, и не проси!
   Я завидовала Елене, как будто она снова была шестнадцатилетней красавицей, собирающейся на свидание, а я – гадким подростком с прыщиками на носу и неизменной книжкой в руках. Елена собиралась замуж! И она действительно хотела этого, вот чудо-то!
   Я не знала, где на карте греческий остров Минокос и как долго добираться туда. Забыла, как выглядит плиссированное платье от Chloe. Совершенно не представляла себе плавающих бриллиантов, путала фотографа с мультяшным оленем и ненавидела розовый цвет.
   А главное – я была совсем не в восторге от последнего жениха Елены. Видела его пару раз. Больше не удостоилась.
   Наша мама в таких случаях говорила:
   – Убила бобра, ничего не скажешь!
   Убитый бобер, конечно, обладал роскошной шкуркой. Он был «цемент что-то там» – так характеризовала Елена происхождение благосостояния будущего мужа-олигарха. Но на этом плюсы кончались.
   Молодой оказался немолод, как говорилось в одной прекрасной книге. Ну, или почти так. У него были неестественно белые зубы и волосы, пересаженные в швейцарской клинике. Но и это неважно, заботиться о своей внешности вовсе не постыдно, об этом еще Пушкин писал. Главное, что «цемент чего-то там» обладал на редкость тяжелым взглядом. Может быть, подобный взгляд вырабатывается долгими годами неустанного труда, попечений и дум о судьбах родины. Но я не могла себе представить, каково это – всю жизнь провести под прицельным огнем этого взгляда. И никакие бриллианты мне бы не помогли, будь они хоть плавающие, хоть летающие. Потом, он еще не разговаривал ни с кем, только цедил невнятное: «мммыыым» и делал жесты. И его сразу же все понимали. И ему все давали, что он хотел. В ресторане, куда я пришла знакомиться с сестренкиным олигархом, ему принесли форель, хотя в его мычании не слышалось ничего напоминающего слово «форель», а интонировано оно было так, что я бы скорей подала ему крысиного яда под кетчупом.
   Елена его прекрасно понимала, а кроме того, уверяла, что с помощью этого мычания он может добиться всего что угодно – снять номер в гостинице, заказать полный обед, купить контрольный пакет акций. Все понимают, что он хочет сказать. Потому что не понимать – себе дороже.
   Кроме того, у убитого бобра были взрослые дети, которые, очевидно, не могли быть в восторге от папочкиной женитьбы.
   Но Елена словно бы не замечала ничего. Или ее все в женихе устраивало. Она говорила: «Мой Дмитрий», как будто Дмитрий в самом деле был парнем, который водил ее в кино и в кафе, дарил розы и плюшевых медвежат, а не мрачным олигархом с глазами, напоминающими стволы пистолета Макарова. Словно она в самом деле его любила. А она его не любила, и даже захохотала, когда я спросила об этом.
   – Манька, – сказала она, – ну, ты даешь. Я думала, ты большая девочка.
   – Я большая девочка и понимаю, что великой любви может не быть, но он-то как? Дмитрий? Он-то что там себе понимает?
   – Он любит меня безумно, можешь не сомневаться!
   Да, Елена Прекрасная была хороша, как белый день, и весела, как птичка. Она могла бы заткнуть за пояс любую голливудскую звезду, рассмешить мертвого или расшевелить парализованного. Но Дмитрий если и любил ее, то не безумно. Он был вполне умен, этот самый Дмитрий. Елена как-то со смехом рассказала мне, что он приставил к ней шпиона – следить. Шпион воображал себя страшно умелым и опытным, но на самом деле прятался не лучше, чем страус. А потом вообще отстал, когда Елена зашла в большой универмаг. Потерял ее и метался возле дверей, как щенок, забытый хозяйкой.
   – А я, – рассказывала Елена, – вышла через другую дверь. Подошла к нему со стороны улицы и сказала: «Молодой человек, сколько вас можно ждать? Если уж взялись работать, подойдите к своему заданию ответственно!»
   – Ну, и что он?
   – Засмущался, красавчик…
   Олигарх Дмитрий жениться не спешил. Он то назначал, то откладывал свадьбу.
   Я здорово рассчитывала, что в один прекрасный день Елена бросит своего мычащего олигарха и найдет себе кого-нибудь, чуть больше напоминающего человека. Есть у нее такой знакомый по фамилии Козлов, он снимает квартиру в соседнем подъезде. Елена звонит ему, если потек кран. Козлов чинит кран не глядя – он смотрит на Елену. Но так как у него золотые руки, то он делает работу хорошо. А может, и не так качественно, потому что скоро кран снова протекает и надо звать Козлова. Но это неважно, ведь денег Козлов не берет. Он берет чаем и печеньями. Долго пьет чай с печеньями и страшно вздыхает. От его дыхания взлетают вверх легкие шторы и скатерть вздымается, как парус.
   Я серьезно рассчитывала, что Елена выйдет замуж за Козлова. Пусть у нее не будет плавающих бриллиантов. Зато будет всегда починенный кран и улетающая скатерть. Кроме того, несмотря на дурацкую фамилию, Козлов симпатичный, у него черные глаза и тонкие руки пианиста. У них бы родились самые красивые на свете дети. Им можно было бы дать фамилию матери. А на свадебном столе пусть стоит торт с маргариновыми розочками. И я бы даже сплясала под Верку Сердючку. Но Елена разбила сердце Козлова в мелкие дребезги. От горя Козлов уехал из Москвы на родину, и даже его квартирная хозяйка перестала с Еленой здороваться. Потому что она сожалела о потере такого хорошего квартиранта, который был и человек приятный, и мужчина видный, и платил аккуратно, да еще и сантехнику привел в порядок. И даже при встрече с Еленой пожелала той всяческих неприятностей, используя при этом выражения самые популярные.
   И ее пожелание не замедлило исполниться.
   Елена встретила свою настоящую любовь.
   Встреча состоялась в модном фитнес-клубе и обрушилась на мою расчетливую сестричку внезапно, как неправильно закрепленный блин штанги на незадачливого бодибилдера. Объект ее пылания был, по ее словам, прекрасен, как греческий бог, и податлив, как греческая губка. В принципе, Елена не затруднялась привлекать к себе внимание мужчин, и на этот раз победа далась моментально. Так что не оставалось сомнений – это взаимная любовь с первого взгляда. И до последнего вздоха.
   – Вася что, олигарх? – деловито спросила я у Елены, когда та в телефонном разговоре стала живописать мне свои восторги.
   – Как ты можешь, – оскорбилась она, как будто не пропагандировала мне несколько лет подряд исключительный примат денег над чувствами. – У нас любовь… Нет, он, конечно, человек небедный. Он одевается так хорошо, а вчера приволок целый куст роз.
   – А как же Дмитрий? – поинтересовалась я. Мне было жаль нарушать безоблачное счастье сестры. Но и оставить ее в заведомой опасности я не могла. За это ведь и статья в Уголовном кодексе имеется. Дмитрий казался мне человеком с трудным характером. Такие люди обычно не любят, когда им «выносят гарбуза». Дмитрий мог оскорбиться изменой и захотеть наказать ветреницу. Вряд ли он, конечно, стал бы заливать ее прекрасные ноги в тазик со своей фирменной продукцией и отправлять на дно Москвы-реки, как американские гангстеры. Но неприятностей от него можно ожидать.
   – А что Дмитрий? Я о нем уж и не думаю. И вообще он пока в отъезде. А когда вернется, то мы с Васей, может быть, куда-нибудь уедем. Знаешь, мне хотелось бы жить в Ирландии. Среди зеленых холмов, в маленьком белом коттеджике. И чтобы никого вокруг, только он и я…
   – И бутик «Шанель», – поддакнула я, но Елена пропустила шпильку, продолжая мечтать.
   Любовь ее завершилась драматически. Через месяц явившийся после отлучки Дмитрий сам порвал с Еленой. При этом он предъявил ей целую «лав-стори» ее отношений с Василием, запечатленную на снимках хорошего качества. Некоторые фото не оставляли сомнений в том, что съемка велась прямо из квартиры Елены. Судя по всему, нанятый подозрительным олигархом очередной шпион был намного профессиональней предыдущего.
   Правда, Дмитрий оказался благороднее, чем я думала. Он не стал убивать изменщицу и даже не поставил ей «фингал» под глазом, что хоть и некрасиво, но зато вполне по законам жанра. Он ограничился тем, что забрал все свои подарки. Разумеется, олигарх не топотал вниз по лестнице, обливаясь потом под весом драгоценностей и мехов. Дмитрий послал своих телохранителей со списочком предметов, надлежащих изъятию. А телохранители вели себя некорректно – в словах не стеснялись и перевернули всю квартиру вверх дном, усердствуя искать дареное даже там, где его быть не могло. Один из громил, к примеру, сорвал кран в ванной, а починить его было уже некому. Козлов-то уехал.
   Правда, Елена была на высоте. Она вела себя словно княжна Тараканова или какая-нибудь жена декабриста. Она с презрением смотрела на то, как ее с любовью устроенное гнездышко разносится в пух и прах прихлебателями Дмитрия. Она с гордо поднятой головой расставалась с тем, что так недавно составляло смысл ее жизни, – с золотыми украшениями, с бриллиантовыми цацками и драгоценными предметами обстановки. Равнодушным взглядом проводила инкрустированный перламутром и черепахой кофейный столик. Презрительно усмехнулась, когда из гардероба выволокли уже устроенную на зиму соболью шубку.
   – Надо же, какая мелочность! – заклеймила она поступок Дмитрия.
   Невзирая на то, что подарки его были далеко не мелочны и не казались ей такими, когда она их получала. Мех соболя не мог сравниться с пышной шевелюрой Василия, перламутр и черепаха меркли перед гладкостью его кожи, никакие бриллианты не сверкали ярче его глаз. Что бы ни забрали у Елены, она все равно оставалась баснословно богата – пока у нее был Василий.
   А Василий-то как раз возьми да и пропади. Заученный Еленой наизусть номер телефона перестал существовать. В квартире Василия, куда покинутая влюбленная съездила, не пожалев своей гордости, жили посторонние люди. Наконец, она стала расспрашивать о Василии в фитнес-клубе, где они познакомились и тут-то наконец получила информацию. Правда эта не оставляла места для иллюзий.
   Василий был не просто Василий, а широко известный в узких кругах Васик-Матрасик, профессиональный жиголо, нанятый детьми Дмитрия, чтобы нейтрализовать чересчур широко замахнувшуюся любовницу папаши. И Васик свою задачу выполнил с блеском, за что получил приличный гонорар. А где у Елены были глаза, почему она не раскусила Матрасика? Увы, любовь слепа и глуха. Елена разыскала, подстерегла жиголо на улице и высказала ему свои обиды. Но Васик претензий не принял. У него была мораль человека каменного века. Он действительно не понимал, что произошло ужасного. Более того, Елена ему даже нравилась. Он согласен был с ней встречаться.
   – Бесплатно, – сказал Васик, залившись смуглым румянцем.
   И тут же получил оплеуху, причем даже не понял, кажется, за что.
   Собственно, я тоже не поняла. Васик, как и Елена Прекрасная, был хорош собой, работал профессиональным любовником, также получал за это деньги и очень высоко их ценил. При равных условиях Елена сама себя по физиономии не ударила бы. Разница между ними существовала одна – Елена Прекрасная воспылала к Васику-Матрасику любовью, а он, в общем, испытывал только эротическую симпатию. Значит, вина Васика была только в том, что он Елену не любил. Но за это, простите, бить человеку морду нельзя. Вины его в этом нет. Сердцу-то не прикажешь…
   В общем, матримониальные планы Елены Прекрасной опять потерпели крах. Ей нужно было начинать все сначала. Но время поджимало. На пятки наступали молодые да ранние. Кроме того, она уже приобрела в своем кругу весьма определенную славу. Слишком громко прозвучал последний скандал. Конечно, эта слава не мешала быть Елене красивой и желанной. Но не в качестве жены, увы…
   К тому же Елена оказалась беременна.
   Это выяснилось нечаянно. Так бывает.
   Она решила делать аборт.
   Я пошла с ней в клинику – ранним утром, как на казнь. А утро было дивное, чистое и тихое. Перед клиникой была разбита клумба, сладко благоухали цветы. Елена все замедляла шаг. Я думала, она хочет полюбоваться на цветы. Но она вдруг сказала:
   – А что, если я туда вообще не пойду?
   – Как так? – удивилась я. – Слушай, оно же само не рассосется… Помнишь, как в детстве мы с тобой ходили к зубному врачу? Ты говорила – надо немного потерпеть, и все будет в порядке. Вот и тут – немного потерпеть.
   – Но потом-то все будет не в порядке, – объяснила мне Елена. – И там, – она ткнула себя в совершенно плоский еще живот, – там не «оно». Там ребенок. Мальчик.
   Глаза у нее стали странные, отрешенные, как будто она заглядывала внутрь себя. И вдруг она повернулась на каблуках и пошла обратно к машине.
   А в машине она сказала, что даже не знает, от кого ребенок. От Дмитрия или от Васика. И не собирается узнавать. И никто из этих гипотетических папаш ей не нужен. Она сама. Сама справится. Она готова.
   У Елены вырос очень милый круглый животик, она стала ходить вразвалочку и есть каперсы в количествах, превышающих все мыслимые нормы. А потом у нее действительно родился мальчик, который был совершенно не похож ни на красавчика Васика, ни на Дмитрия. Он походил на своего дедушку. На нашего отца.
   Но у Елены стало совсем туго с деньгами.
   Она продала все, что у нее было, – драгоценности, одежду, кое-что из мебели. Я, конечно, помогала ей, чем могла. По мнению Елены, сын заслуживал всего самого лучшего.
   – Мне надо возвращаться домой, – сказала Елена как-то.
   Мы сидели в кухне. Ее уютная квартирка за короткий срок превратилась в филиал яслей. В комнате все было завалено миниатюрными одежками и игрушками. Пахло уже не сигарами и духами, а тальком и детским маслом. В белоснежной колыбели, под пологом со звездами, спал наследный принц.
   Я не поверила своим ушам:
   – Как тебе такое в голову пришло?
   – А что? – пожала плечами Елена. – Арсению там будет гораздо лучше. Во-первых, – и она стала зажимать пальчики, ногти на которых уже давно не сверкали ярким лаком, – там лучше экология. Здесь ведь не знаешь буквально куда выйти с коляской, все загазовано! Во-вторых, продукты более натуральные. В-третьих, Арсюше нужен массаж. Знаешь, как дорого в этом чертовом городе делать ребенку массаж? Мама говорит, что она без проблем найдет и массажистку, и хорошего педиатра. Ты же знаешь, какие у нее знакомства в медицинской сфере. Потом, не вечно же я буду сидеть с ним дома и проедать былую роскошь. Придется пойти работать.
   – Тебе? Работать? – удивилась я.
   – Как будто я никогда не работала! – возмутилась Елена. – Если хочешь знать, я все эти годы трудилась, как на галерах, ты просто этого не понимаешь. Ты думала, я того – попрыгунья-стрекоза. А ты хотя бы представляешь себе, что такое участвовать в презентации, к примеру, новой модели автомобиля, если на тебе из одежды только каблуки в пятнадцать сантиметров и две тряпочки, смело именующиеся купальником? А в павильоне холодина и все таращатся? Или, наоборот, шубы показывать при температуре плюс двадцать пять? А ведь случалось и такое. Да и потом не легче было. Так что я теперь что угодно выдержу, с кем хочешь общий язык найду… К тому же папа с мамой очень хотят, чтобы я приехала. Хотят видеть, как их первый внук растет. Папа горит желанием заниматься его развитием. Собрал все свои пособия. Боюсь, Арсюшу ждет университет в десять лет.
   – Но это же все для него! Для Арсения. А для себя что? – чуть не закричала я. – Помнишь, ты ведь жить хотела! Жить, а не прозябать! Не тянуть от зарплаты до зарплаты, не есть одну картошку, не носить одну и ту же сумку по несколько лет, одни зимние сапоги и в пир, и в мир!
   – Какие глупости, – хмыкнула Елена. – Сумка, сапоги… Не в этом дело.
   – А в чем?
   В комнате запищал наследный принц. Елена поспешила на зов.
   – Ты же замуж хотела! – закричала я ей вслед.
   – Я, может, еще выйду, – откликнулась Елена. – Знаешь, я Козлову написала. Он так обрадовался.
   – Ну, если Козлову, – вздохнула я. И все же у меня в голове не умещалось – как Елена собирается бросить все и уехать из Москвы ради этого бело-розового пупса, больше похожего на дорогую игрушку «бэби-бон», чем на человека?
   – Я не о том хотела с тобой поговорить, – сказала сестра, возвращаясь на кухню с Арсением на руках. Блузка у нее была распахнута, из прорехи виднелась грудь. Грудь когда-то была совершенной формы, но теперь поток молока заставил ее разбухнуть и провиснуть под собственной тяжестью. Сосок расплылся и огрубел. Елена приложила ребенка к груди, поморщилась:
   – Да тихо ты, не кусайся, маленький волчонок… Манечка, ты не хотела бы снимать у меня эту квартиру?
   – Что?
   – Не буду пока ее продавать. Может быть, Арсюша решит учиться в Москве…
   С ума сойти, он у нее на груди висит, а она уже думает о том, где он будет получать высшее образование!
   – Так я подумывала ее сдать. Но страшно как-то посторонним людям. А денежки нам вот как понадобятся. Так что? Сколько ты платишь за свою?
   – Неважно. Я согласна.
   Так я стала жить в квартире Елены, откуда исчезли детские одежки и запах талька. А честолюбивые мечты, большие надежды и грандиозные планы – остались. По ночам они подходили к моему изголовью, манили, терзали. Мне хотелось славы, денег и красоты. Мне хотелось стать лучшей из лучших. Книжная девочка, знающая цену мечтам, я осмеливалась грезить о многом. И у меня были силы и амбиции для того, чтобы эти мечты осуществлять.

Глава 6

   Одни и те же мысли – ночь за ночью, все по кругу, по кругу, медленные, вязкие, спотыкающиеся мысли, как лошадки на карусели в заброшенном луна-парке… Но я знала – рано или поздно придет сон и наложит на эти проклятые мысли свою тяжелую, душную лапу.
   Сон – моя надежда. Таблетки – мое спасение.
   Но от кого? От чего?
   От себя самой, прежде всего. И от моей прекрасной жизни. Которую я сама же себе и устроила.
   Впрочем, стоит признать, что с утра пораньше, а также днем, да и ближе к вечеру – моя жизнь меня вполне устраивает. Проблемы начинаются, стоит мне лечь в постель. Едва только закрою я глаза и приготовлюсь отчалить на утлой лодочке Морфея к берегам сна – у меня в душе происходит необъяснимое нечто. А проще говоря – такая тоска наваливается, хоть волком вой. Жизнь кажется мне выгребной ямой, я сама – отвратительным существом вроде медведки, которую я как-то в детстве видела на картофельной грядке… Только медведка, по латыни Gryllotalpa, при всем своем страхолюдстве – обычное насекомое из отряда сверчковых и вреда от нее нет никакого, разве что подъест какую-нибудь там брюкву. И потом, прорытые медведкой ходы прекрасно аэрируют почву… Но оставим в покое мои познания, почерпнутые некогда из книги для чтения по зоологии для младшего и среднего школьного возраста. В общем, перед сном, когда дама моих лет и положения должна погружаться в сладкие грезы, я погружаюсь в бездонную черную дыру отчаяния, и охватывают меня такие ужасные предчувствия, что по сравнению с ними медведка – королева красоты. Мисс Огород.
   Началось это примерно полгода назад, и тогда я пыталась бороться с напастью проверенными дедовскими средствами. Например, алкоголь – казалось бы, чем плохо? Делилась же со мной Елена Прекрасная своим рецептом избавляться от тревог и горестей – рецептом, впрочем, имеющем массу побочных эффектов:
   – Выпиваешь на ночь одну-другую клубничную «Маргариту», дожидаешься момента, когда настроение повышается на добрый десяток градусов, и принимаешься сладко посапывать. Милое дело! Но вот беда – с течением времени «Маргариты» тебя уже не берут. Пришлось мне, сестренка, переключиться на «Long Island Iced Tea» – ядреную смесь из водки, джина, рома и серебряной текилы, сдобренную вездесущей кока-колой и лимонным соком. По легенде, этот коктейль был сочинен в Америке во времена сухого закона. Его якобы маскировали под чай и так подавали законопослушным любителям выпить. Черта с два! Бутлегеры были не так глупы и жестоки, чтобы травить своих постоянных клиентов этой жуткой смесью, к тому же внешне очень мало похожей на чай. «Long Island Iced Tea» нападает на организм, как хулиган из темной подворотни, и, не тратя времени на переговоры, бьет тебя чем-то тяжелым по затылку… А утром ты жалеешь о том, что этот немилосердный грабитель не уложил тебя насмерть – похмелье от лонг-айлендского чая такое, впору Женевской конвенцией его запрещать. Весь день насмарку. К тому же непосредственно в организме некоторые ингредиенты коктейля ведут себя престранным образом – отказываются покидать естественным порядком временное пристанище, а вместо этого шарахаются туда-сюда, ударяя то в голову, то в желудок, то в ноги, а самые зловредные скапливаются непосредственно в подглазных мешках… И что мы имеем? Минус красота плюс проблемы. Так что пить не советую…
   А я и не могла, и слава богу. Организм, что ли, такой? Я слышала, у некоторых народов отсутствует фермент, расщепляющий алкоголь, минимальная доза повергает их в аут. Так было, говорят, с индейцами. Мне кажется, это ерунда. Индейцев уничтожили в результате геноцида.
   Но это ведь даже хорошо, что алкоголь так сильно на меня действует. Мне довольно малого. Бокала шампанского на вечер. Чайной ложки рома, влитого в чай, – чтобы согреться и заснуть. Не знаю, что будет со мной от большей дозы. Не горю желанием проверять. Не хватало мне только скандальных сенсаций в желтых журнальчиках, вы такие наверняка видели: «У светской львицы Милены Буше проблемы с алкоголем!» И мой портрет: пол-лица закрыто бокалом, прическа как бог послал, потеки туши пририсуют в фотошопе.
   Милена Буше – это я. И светская львица – тоже я.
   И проблемы, следовательно, – у меня…
   Осознав это, я пошла к врачу. Мы же взрослые, зрелые люди, правда? Мы решаем свои проблемы так, как это принято в цивилизованном обществе. Плохо себя чувствуешь – идешь к врачу, а не в кабак.
   Правда, публикации в желтых журнальчиках меня все же нагнали. Треплом оказался мой психиатр, несмотря на свой важный вид и золотое пенсне а-ля доктор Чехов. Но мое лицо на фотографии выглядело более чем достойно, и большинство статеек написано было во вполне приличном тоне, так что репутации моей они не повредили. Да, обращалась к врачу в связи с переутомлением. Что такого?
   Хотя, что означает репутация во времена власти пиара? Меньше, чем ничего. Просто мне не хотелось бы, чтобы родители прослышали о моем «нехорошем поведении». Я знаю, что они старательно собирают и подклеивают в альбом все публикации обо мне, а телевизионные программы с моим участием записывают на кассеты. С ума сойти – они единственные, кто еще пользуется видеокассетами! Но у мамы с папой есть видеомагнитофон, и он прекрасно работает. В общем, мне не хотелось бы их расстраивать. Мама и так каждый наш разговор начинает одинаково:
   – Манюсечка, у тебя там все в порядке?
   При этом голос у нее ужасно встревоженный.
   Я в эту минуту вижу ее как наяву. Нам нет необходимости пользоваться скайпом, потому что она видит меня по телевизору, а я ее – своим мысленным взором. Вот она сидит на пуфе в прихожей, в пушистом халате, под ним – ночная рубашка в цветочек. Лицо у нее намазано кремом. Она приготовилась ко сну и звонит мне, чтобы узнать, все ли у меня в порядке. Потому что без этого не уснет.
   Я говорю ей:
   – Мама, все хорошо. Ты не волнуйся.
   – Что ты, Манька! – говорит мама. – Как это – не волнуйся! Это же Москва! Ночные клубы, наркотики, разврат. Преступность! Вон что пишут-то? Вот ты, например, знаешь такую ведущую, Н.? Ее недавно обворовала домработница! Украла у нее фамильный гарнитур – серьги и брошку с изумрудами!
   Конечно, я знаю ведущую Н. Это мелкая тварь, считающая себя владычицей морской. А весь мир – у нее на посылках. Наверняка не платила своей домработнице, вот та и восстановила справедливость доступным способом. Хотя не удивлюсь, если домработница на самом деле ничего у Н. не крала, а напротив того – Н. сама обворовала домработницу. Украла у нее, к примеру, перчатки и швабру. С нее станется. А может быть, СМИ не соврали. У меня вот женщина, приходившая убраться, стянула кучу всякой ерунды – духи, чулки, шампунь, даже блендер. Я бы сама ей это все подарила, если бы она попросила. А блендер вообще год стоял нераспакованный…
   Но ничего этого я маме не говорю. А она продолжает:
   – А актриса К. и певица С.? Ты знаешь, – тут мама понижает голос до шепота, – говорят, у них отношения. Понимаешь? Отношения! Мужики, что ли, перевелись в этой Москве? Хотя вот певицу Р. систематически избивает ее продюсер. Сис-те– ма-ти-чес-ки! А у вас со Стасом как, все хорошо?
   Мне хочется поговорить с мамой про другое. Например, спросить ее, давно ли она пекла пироги с капустой. Как они – удались ли. Или как поживает Арсений, мой племянник. Помогло ли папе то лекарство от давления, что я прислала. Как нравится Елене ее работа – она устроилась администратором в салон красоты. Закончил ли Козлов ремонт в квартире, и какого цвета выбрали кафель в ванную. Но маме хочется говорить про шоу-бизнес. Мама продолжает перечислять факты и сплетни, услышанные в разнообразных желтых передачах, прочитанные в желтых журналах. Она взволнована близостью дочери к этому опасному миру. Ей и страшно, и весело одновременно – как человеку, который покупает билет на головокружительный аттракцион «Камикадзе», но точно знает, что с ним ничего плохого не случится.
   Я выдыхаю и говорю:
   – Мама, у меня со Стасом все хорошо. Он не избивает меня систематически. А я его избиваю, но эпизодически.
   Мама с удовольствием смеется.
   – Ты шутишь! Знаешь, Максим Горький сказал, что хороший смех – верный признак душевного здоровья. А в газете писали – у тебя переутомление и депрессия. Ведь соврали, да?
   – Конечно, мам. Врут как сивые мерины. Ты же знаешь, эти журналисты…
   – Вот ведь бессовестные, – сочувствует мама.
   Теперь мы можем поговорить про Арсения, папино повышенное давление и кафель в ванной. Но мне уже не хочется. И вкус маминых пирогов с капустой я забыла сто лет назад.
   Мне хочется принять свои таблетки и лечь в постель. Мне нужно выспаться, иначе завтра я буду выглядеть нелучшим образом. А завтра съемки.
   Завтра съемки моего шоу. Оно выходит в эфир на одном из центральных каналов каждое воскресенье, по утрам. В нем я кручусь-верчусь на роскошной и в то же время глубоко практичной кухне и готовлю самые разнообразные кушанья, рецепты которых якобы привезла из поездок по дальним странам.
   «Кулинарные путешествия с Миленой Буше», слыхали?
   Наверняка слыхали и видели. Может быть, вы даже завидуете мне. Тому, что у меня в квартире – кухня из карельской березы, столешницы из оникса, элитная бытовая техника «Гагенау». Богатый ассортимент экзотических приправ. Оливковое масло из Андалузии и бальзамический уксус из Реджо Эмилия. Полный холодильник свежайших продуктов. Вы думаете, мне ничего не стоит встать однажды утром и заявить прямо в камеру, которая, конечно, всегда наготове и преданно заглядывает мне в лицо:
   – Сегодня я буду готовить ростбиф в корочке из горчицы, йоркширский пудинг, алжирский овощной салат, анчоусный дип-соус «аншуад» и домашнее мороженое с лавандовым медом!
   Три ха-ха, вот я что я вам скажу.
   Это даже не моя кухня.
   У меня в квартире вообще нет кухни.
   Вернее, она была. Очень даже была. Елена, хотя и не большая мастерица готовить, традиции соблюдала свято, и в дни благополучия напичкала свой домашний очаг всевозможными кастрюльками, сковородками, ступками для растирания пряностей и прочей чепухой. Я же пользовалась только микроволновой печью, чтобы сделать себе горячий бутерброд с сыром. В колоссальный холодильник я забрасывала только баночки йогурта и бутылки минеральной воды. Вскоре мне это надоело, и я с удовольствием отправила его сестрице, а себе купила крошечную морозильную камеру. Тем же путем я сплавила и мойку. Плиту, правда, демонтировать не удалось. Но я замаскировала ее под столик. Кастрюльки и ступки нашли свое место на помойке, где пошли на благо какому-нибудь домовитому нищему. Из кухни я сделала нечто вроде столовой – очень удобно, если живешь в однокомнатной квартире, где единственная комната служит тебе и спальней, и кабинетом. Туда не всегда хочется пускать посторонних, а вот в столовую – пожалуйста. Не желаете ли ледяной минеральной воды или йогурта?
   Дома я гостей не принимала. Вокруг полным-полно кафе, ресторанов, баров. Там и приготовят, и подадут, и грязную посуду унесут. А ты сидишь и культурно обсуждаешь спаржу. Как хорошо или как плохо ее тут готовят. Водишь ножичком по тарелке, по бараньей отбивной, как на скрипке играешь. И тебе не нужно думать о том, что суфле-миньон перестоится, если не подать его немедленно.
   В ресторане хорошо обедать с мужчиной или с подругой. Одна я туда не хожу. Мне скучно сидеть за столиком, катать хлебные катышки и ждать основного блюда. Я вам скажу по секрету, иногда я заглядываю в «Макдоналдс». Подъезжаю на Мальчике к окошечку и покупаю биг-мак, большую картошку и молочный коктейль. Иногда еще пирожок. Это вкусно и быстро. И после такого обеда можно с чистой душой и во имя хорошей фигуры поблевать. Не жалко ничего из съеденных деликатесов.
   Я вам честно скажу – во время поездок, из которых я якобы привожу свои изысканные рецепты, я тоже питаюсь в «Макдоналдсе». Или в отельном ресторане. По крайней мере, ничего неожиданного. Прошли те времена, когда меня манили неизведанные деликатесы. Я то ли состарилась и устала, то ли пресытилась. Честно говоря, мне не очень хочется разбираться в себе, потому что меня и так все устраивает.
   У меня насыщенная, интересная жизнь. Мне надо снимать программу. Писать материалы в «Стиль». Готовить к печати очередную поваренную книгу. А кроме того – путешествовать, вращаться в обществе, следить за собой и быть невестой Стаса Подгорского. А это, видите ли, само по себе – нелегкий труд, от которого аппетит может пропасть у кого угодно.
   Мама бы порадовалась, если бы узнала историю нашего со Стасом знакомства.
   Произошло это, когда я впервые в жизни получила в «Стиле» приглашение на открытие нового клуба «Империя» – всего такого из себя престижного и элитного. Я еще не была пресыщена и поражена онегинским сплином, поэтому к приглашению отнеслась с энтузиазмом. Побежала в отдел моды клянчить платье. Признаться, положила глаз на ярко-красное, но, когда я примерила его, стилисты только головами покачали.
   – Прямо б… с трех вокзалов! – высказалась визажистка Эля, отличавшаяся редкостной прямотой.
   В результате долгих дискуссий мне было выдано нежно-сиреневое платье с глубоким вырезом на спине и босоножки Миссони в тон. Наряд показался мне излишне целомудренным, но я промолчала. Мне не терпелось попасть в «Империю». Я предвкушала какие-то изысканные и порочные наслаждения. Реальность оказалась скучнее и беднее.
   В полутемном зале играла ненавязчивая музыка. По подиуму шастали долгоногие девицы, едва прикрытые какими-то цветными и блестящими тряпочками. У всех моделей, как у одной, проглядывали выступающие ребрышки и огромные ямы под ключицами, а кожа казалась синюшной, в пупырышках. Девочки явно мерзли, несмотря на то что в зале было скорее жарко. Ну и немудрено – с полным отсутствием подкожного жира. Их организмы пожирают и сжигают сами себя. Вон лица-то какие – угрюмые, осунувшиеся.
   Никто не упомнит, наверное, с какого времени появилась мода на угрюмо-стервозных моделей. Как-то мы с Еленой Прекрасной смотрели записи старых показов. Там манекенщицы мило улыбаются, кокетничают, завлекают. И вдруг – бац, как отрезало. Вместо блестящих глазок – отрешенный взор. Вместо румяных щек – ввалившиеся скулы. Вместо кокетства – такое выражение лица, точно модель вот-вот тебе в волосы вцепится…
   Присмотревшись к манекенщицам, я порадовалась за Елену Прекрасную, которая уже уехала к тому моменту на историческую родину. Что и говорить, невзирая на все свои идеальные параметры, не тянула она на модель.
   А вот на одну из девушек, смотревших на моделей из зала, – вполне, вполне. Они были прелестны. Сияющие, надушенные, с точеными фигурками и совершенными лицами, с ангельскими голосами.
   Я почувствовала себя бедной родственницей этих прекрасных созданий. Мне казалось, все пялятся на меня с презрением. Я, бедная журналистка в платье с чужого плеча, попала в высшее общество и явно была тут не к месту.
   Чтобы избавиться от неприятных ощущений «не своей тарелки», я устремила свое внимание на стол, накрытый к фуршету. Вроде бы я здесь ради этого. В смысле, не ради того, чтобы пожрать, а чтобы осветить в очередном номере «Стиля» сильные стороны кухни «Империи». И вдруг я ощутила растерянность, доходящую до головокружения. Я не знала, что за закуски стоят передо мной. Они все были красиво сервированы и выглядели очень аппетитно, но, черт побери, как все это называется и из чего состоит? Не могу же я написать в заметке: «что-то розовенькое, похожее по вкусу на краба, на лепешечке какой-то, а сверху еще черной икрой пришлепнуто»? Это же нонсенс! Более того – это катастрофа.
   Черт бы побрал все эти изыски! Навертят неизвестно чего, а мне ломай голову. Подали бы просто пельмени – я бы так и написала: «были пельмени, вкусно». И дело с концом. Или колбасы, картошки отварной, селедки с лучком и горошком.
   Я уже размышляла над тем, как бы мне пробраться непосредственно в кухню, захватить там «языка» и допросить с пристрастием, как из-за моего плеча прозвучал приятный мужской голос:
   – Не можете сделать выбор? Могу порекомендовать морской фьюжн.
   – Что это? – осмелилась я спросить, решив, что не в меру нерешительная девушка привлекла внимание услужливого официанта.
   – Филе сырого тунца с салатом из морских водорослей.
   – Фу-у…
   – Если «фу», тогда попробуйте вот это блюдо. Это черная икра на картофельном пироге, соус Ремулад.
   Прежде чем вцепиться в лакомый кусочек, я включила диктофон и сказала негромко:
   – Черная икра на картофельном пироге, соус Ремулад. Филе сырого тунца с салатом из морских водорослей, называется «морской фьюжн».
   – Что вы там бормочете? – обеспокоился официант.
   – Ничего.
   – Но я же слышал, вы что-то говорили.
   – Я воспользовалась диктофоном. Тут ведь не запрещено пользоваться диктофоном?
   – Так вы, значит, журналистка!
   «А вы официант», – чуть было не брякнула я, но, по счастью, воздержалась. Повернулась к своему собеседнику и поняла, что он никакой не официант.
   Он ангел.
   Золотые кудри, голубые глаза, лицо воина и улыбка избалованного донельзя ребенка.
   И он сказал:
   – Могу я предложить вам шампанского?
   Он мог бы предложить мне даже настойку из мухоморов на дихлофосе – я бы выпила. Я взяла с подноса бокал шампанского, а он продолжал просвещать меня насчет закусок.
   – Крабово-яблочный коктейль… Креветки Джамбо в воздушном кляре с салатом из папайи и сельдерея… Отварные креветки с сорбе «Кровавая Мэри» и цитрусовой водкой… Ну же, смелей. Как вас зовут?
   – Ма… Милена.
   – Ну что ж, Милена, – я Стас. Будем знакомы. Винограда?
   На подиум вывалилась эстрадная звезда, и сразу стало очень плохо слышно – звезда связок не жалела, старательно отрабатывала гонорар. Стас поморщился.
   – Как она горланит, однако… Не хотите присесть вон там и продолжить нашу беседу?
   Никакой беседы между нами пока еще не возникло. Но я была не против ее начать. Мы пошли к столику через весь зал, и Стас бережно поддерживал меня под локоток. Мне показалось, на нас все смотрят. Но я не придала этому значения.
   За столиком мы сразу включили четвертую скорость. Наше сближение шло полным ходом. Стас расспрашивал меня о работе в журнале и смеялся над моими остротами. Время от времени он вставал, отходил, разговаривал с кем-то. Я все время боялась, что он уйдет насовсем. Но он возвращался и рассказывал забавные вещи о своих путешествиях. На тот момент, когда спутник Стаса выкапывал кофр с фотопринадлежностями из кучи слоновьего дерьма, я поняла, что мне пора навестить некую отдаленную комнату. А то будет конфуз, как у слона.
   Я заперлась в прохладной кабинке. Только там услышала, что сердце у меня стучит громко и быстро. Вслед за мной вошли две девицы и защебетали:
   – Я отмечала день рождения моего той-терьера Цезаря, – хвасталась одна. – Он подарил ему новый домик. Эксклюзив, восемь тысяч хрустальных бусин Swarovski. Тридцать две тысячи долларов!
   – Неужели? – сдавленным от зависти голосом сказала другая. – Повезло тебе, а?
   – Это не везение, а часть блестяще продуманной стратегии. Вот кому действительно повезет, так это той, что охомутает Подгорского. Будешь? Держи.
   – Не надо, я так. Кого?
   – Хозяина этого клуба, балда. Он страшно богат. И красивый, как голливудская звезда.
   – А кто-нибудь из наших с ним уже был?
   – Вроде нет. Он загадочный такой. Правда, сегодня он с телкой. Видела? Бледная моль какая-то с лопатками наружу. Наверное, из балетных. Или дочка какого-нибудь…
   Я не стала дослушивать, нажала кнопку смыва и вышла из кабинки. Разговор пресекся сразу, словно девиц выключили. Перед ними на туалетном столике лежала пудреница, на ней – дорожки из белого порошка. Одна из девиц держала в руках тонкую ложечку. Другая особа при моем появлении фыркнула так, что едва не сдула на пол весь свой драгоценный порошок. Под их напряженными взглядами я вымыла руки и удалилась. Со всем возможным достоинством.
   Между тем в зале происходило какое-то движение. Началась официальная часть вечеринки. Нарядные девушки в фирменных цветах «Империи» – белом с золотом – перемещались по залу, разнося нечто, очевидно, очень привлекательное на подносах. Правда, от моего внимания не укрылось, что это нечто преподносится не кому попало, а только избранным гостям.
   – Что это? – спросила я у Стаса.
   – Презент от хозяина заведения для самых дорогих гостей. Банка самой дорогой в мире икры.
   – Черной?
   – Нет, не черной. Белой. Это икра белуги-альбиноса, она называется «Алмас». Ее экспортируют из Ирана. Пробовала когда-нибудь?
   – Нет…
   – И я нет.
   – Это, наверное, очень дорого…
   – Конечно, – кивнул Стас. – Все прекрасное, все изысканное, все редкостное – всегда обходится дорого.
   При этом он так посмотрел на меня, что у меня мурашки побежали вдоль позвоночника. Что это он имеет в виду, интересно?
   – Милена, я счастлив был с вами познакомиться. Сейчас мне нужно уйти. Надеюсь, увидимся еще когда-нибудь…
   Я даже не успела ничего понять, как он исчез, поцеловав мне руку. Даже номера телефона не попросил… Хотя бы для вида. Сбежал от меня, как от чумы.
   Пора уходить. Я повернулась к выходу, но дорогу мне преградила рослая бело-золотая красавица.
   – Примите, пожалуйста, подарок от элит-клуба «Империя», – заученно произнесла она и сверкнула штампованной улыбкой.
   – Это не мне, – испугалась я. – Мне ничего не надо…
   – Примите, пожалуйста, подарок… – снова завела девица, все так же загораживая путь.
   Я испугалась, что это такой робот, который от невозможности выполнить команду подвисает и начинает все заново, и взяла предложенное.
   Рассмотрела в такси. Черная коробочка, обтянутая кожей, с логотипом «Империи». Внутри баночка из желтого металла. Небольшая, граммов на сто. А уж в баночке – драгоценная икра. Плотно лежащие золотистые икринки.
   Дома я попробовала икру. Оказалось – ничего особенного. На вкус совершенно как черная икра. А черная икра мне никогда особенно не нравилась. Никогда не могла понять, из-за чего столько шума. Но со свежим хлебом и сливочным маслом ничего, пойдет к завтраку.
   Баночка же при ближайшем рассмотрении оказалась золотой либо позолоченной. Я приспособила ее под пудреницу. Через два дня на ресепшн «Стиля» принесли огромный букет из нежно-розовых роз и ярких ирисов. «Прекрасной и изысканной Милене» – так и было написано. У секретарш случился настоящий переполох с двумя легкими обмороками и одной истерикой. Так я узнала, что Стас – и есть загадочный хозяин «Империи» по фамилии Подгорский. А я, значит, бледная моль с лопатками наружу. Спасибо большое за комплимент.
   А на следующий день Стас позвонил и пригласил меня на свидание.
   Конечно же, я согласилась.
   Я помню, какой влюбленностью были окрашены для меня эти первые встречи, какой гордостью – он мой! Мой! Он мог выбрать кого угодно, но выбрал меня! Как я была счастлива, когда он познакомил меня со своей матерью, бывшей балериной. Вот почему девицы говорили, что я «наверное, из балетных»!
   Мама Стаса сначала держалась настороженно и отстраненно. Но за обедом оттаяла, разулыбалась. Она почти ничего не ела – только трогала ножом и вилкой одиноко лежащий на тарелке салатный лист и улыбалась уголками губ. Лицо ее оставалось неподвижно, как маска. Старый добрый ботокс. Мама Стаса очень подробно расспрашивала меня о моей семье, об учебе, о здоровье. Удовлетворенно улыбнулась, когда узнала про золотую медаль и красный диплом. Но номер «Стиля» с моей статьей, который я преподнесла ей, пролистала рассеянно и сказала Стасу:
   – Девочке нужно попробовать себя в чем-то большем. Стас, ты устроишь?
   Я не поняла, о чем идет речь. Но, видимо, слова мамы очень много значили для Стаса, потому что вскоре у меня появилось собственное шоу.
   Когда меня пригласили на кастинг – я была удивлена. Это мягко сказано. Так и шла с удивленным лицом по коридорам телестудии. Видела в раскрытых дверях знакомые интерьеры. Встречала людей, которых раньше лицезрела только в телевизоре.
   И еще больше удивилась, когда выяснилось, что кастинг этот символический. Что все уже решено – по крайней мере, на год.
   Стас «все устроил».
   – Я же продюсер, – объяснял он мне потом. – У меня свой продюсерский центр. Я настроен на активную работу, на получение дохода. Твое имя многим знакомо по «Стилю», оно на слуху. «Готовим с Миленой Буше»! Звучит? Будут большие рейтинги, привлекутся богатые рекламодатели.
   – Мало ли на телевидении кулинарных программ. И еще какие звезды их ведут…
   – Ты тоже станешь звездой. У нас необычный формат, интересная концепция. Не в студии, не для зрителей – ты будешь готовить в своей квартире, для себя или для своих друзей. Понимаешь? Не заостряя внимания на кулинарных тонкостях, на расчете граммов и чайных ложечек – это не подробный рецепт, а истинный акт искусства! Ты будешь делать все то, о чем пишешь, понимаешь?
   – Стас, но почему ты это для меня делаешь?
   Мы сидели в ресторане, куда пришли отпраздновать мой «успех».
   – Почему?
   – Занятная ты все же девушка, Милена, – сказал он так ласково, что у меня защемило сердце. – Другая бы на твоем месте не стала допытываться: зачем, почему, как… Просто схватила бы эту возможность за хвост и вцепилась в нее бульдожьей хваткой.
   – Извини, – смутилась я. – Наверное, тебе кажется, что я мало ценю твою доброту, но…
   – Я понимаю, – Стас накрыл мою руку своей. – Именно это меня и восхищает в тебе. Ты разборчива, строга, нечестолюбива, ты не любишь быть в долгу. Так ведь? И мне действительно нравится что-то делать для тебя. Потому что я очень серьезно к тебе отношусь, очень. Такое объяснение приемлемо?
   – Более чем, – ответила я с нежностью. И краем глаза заметила, как таращатся на нас. Все! Пожалуй, насчет честолюбия Стас все же промахнулся немного. Но я не стала открывать ему глаза.
   – Мне кажется, из тебя получится отличная ведущая для этого шоу. И… отличная жена.
   А? Что? Я что-то пропустила?
   – Жена, ты сказал?
   – Милена, я… Я хотел бы сделать тебе предложение по всей форме. Встать на колени и преподнести кольцо. И пусть бы все эти идиоты вокруг аплодировали. И чтобы ты закричала «да-а!», как в американской мелодраме. Думаю, все это у нас будет. Но позже. А сейчас достаточно, чтобы ты знала о моих намерениях по отношению к тебе.
   Мне захотелось завизжать, как маленькой девочке, обнаружившей под елкой Барби-принцессу. Но я сдержалась. Я же, как это там, «разборчива и строга»?
   – Я польщена, дорогой.
   Стас кивнул, как бы соглашаясь. О, уж он-то знал себе цену.
   – Идея с шоу мне тоже нравится. Но ты знаешь… Я совершенно не умею готовить.
   Стас захохотал, запрокинув голову.
   – А вот это, моя дорогая, совершенно неважно. Во всех приличных местах для этого есть специально обученный персонал, разве не так?
   О, с каким восторгом я отправлялась на съемки! Какой подъем чувствовала перед камерой! И это несмотря на то, что всю еду для меня готовили заранее и снимали на разных стадиях готовности. Даже ловко нарезали лук и морковку за меня чужие руки – я оказалась не в состоянии взять остро наточенные ножи и не порезаться. Да я даже не представляла, для чего большинство этих ножей предназначены. У нас дома ножи как-то не различались по назначению и делились разве что на тупые и острые…
   А тут был широкий поварской нож и узкий нож для очистки овощей и фруктов. Был нож, похожий на загнутый птичий клювик, – тоже для кожуры. Хлебный, с лезвием волнистым – так дети рисуют море. Был нож с кривым узким лезвием, вгрызающимся в суставы, рубящим сухожилия, пластающим неподатливый жир – для сырого мяса, для чистки рыбы, для янтарных тушек птицы. Был нож с лезвием толстым и гибким – для колбасы, ветчины, розовых ломтей ростбифа, холодной телятины, и вилка при нем – придерживать ломти мяса. Был внушительный тесак с тяжелым широким лезвием, как из фильма ужасов. А вы видели когда-нибудь нож для спаржи, такой, с развилочкой на конце? Если вы не шеф-повар модного ресторана, наверняка не видели. Специальные ножи для каждого вида сыра! Нож для пармезана похож на нож для колки льда. Ведь настоящий пармезан такой твердый, что его следует не резать, а колоть, как лед. Нож для сыров средней мягкости – весь в отверстиях, на конце раздвоен и изогнут. Дырки в лезвии – чтобы мягкая сырная масса не прилипала к ножу. Изгиб помогает придерживать нож пальцем, а раздвоенным кончиком удобно перекладывать кусочки сыра. Нож для твердых сыров словно снимает стружку с большого куска сыра – получаются тончайшие на просвет ломтики. Именно в таком виде сыр отдаст весь свой вкус и аромат. Совсем мягкие, с текущим нутром, сыры режутся на дубовой доске стальной струной, мягкое – твердым! А это что такое? Короткое каплевидное лезвие, обоюдоострое, с толстым кончиком, с гардой у рукояти… Это нож для устриц, иначе устрицу не открыть. А гарда – чтобы не поранить руки о раковины моллюска.
   Круглый нож для пиццы, нож-скребочек для снятия цедры с лимонов и апельсинов, нож для нарезки яблок на ломтики, устройство для удаления хвостиков у клубники, устройство для срезания кукурузных зерен с початка. А назначения некоторых мудреных кухонных предметов я и вовсе не знала. Да и вы бы не узнали! Где бы вам, к примеру, случилось видеть ложку со встроенными весами, которая может взвесить несколько капель воды или крупинок сахара? Или электронный язык для мяса? Что-то вроде лопаточки – прикоснись ею к куску мяса, шипящему на раскаленной сковородке, и маленький экран, встроенный в ручку, покажет температуру (зачем? зачем?), а звуковой сигнал сообщит о готовности продукта. Только я так и не поняла, как это работает и откуда эта штуковина может знать о готовности мяса…
   Но вот что мне действительно приглянулось – так это нож для ананаса. Еще в пору проживания в общежитии, мы с девочками купили несколько ананасов по дешевке. Их, подмороженные, продавали с тележки прямо у метро. Так, помню, намучились же мы их разделывать! Первый разрезали, как режут арбузы, на ломти. Есть оказалось очень неудобно – мы все языки изрезали о жесткую, жилистую сердцевину заморского фрукта. Потом попробовали снимать с ананаса кожу – извели один в стружку. Ножи у нас были тупые, ананас – маленький. Шкура снималась слишком толстая, и от ананаса осталась только та самая жилистая кочерыжка… Наконец, третий нарезали для разнообразия кружочками и только вздыхали, сетуя, как легко и просто с теми ананасами, что продаются в банках, в нежном сахарном сиропе!
   Будь у меня этот нож, я бы лицом в грязь не ударила. Он волшебный какой-то оказался – достаточно было срезать у ананаса верхушку с зелеными перышками и воткнуть острие в середину, а потом поворачиваешь его эдак – и жесткая сердцевина вырезана, а на ручку ножа нанизана ароматная желтая мякоть. Это просто чудо какое-то! Ахая и удивляясь, я очистила два ананаса и поинтересовалась у окружающих, можно ли этот нож купить.
   Оказалось, можно. Правда, он стоит триста с половиной евро. Ну да, недешевый ножичек. Впрочем, зачем мне его покупать? Он ведь и так на моей кухне…
   Я помню, как у меня первый раз в жизни попросили автограф. Как меня стали узнавать на улицах. Как мне пришлось надевать темные очки, если нужно было спуститься в метро. Как потом пришлось от метро отказаться. Меня узнавали в основном женщины. Не могу сказать, чтобы их внимание было мне совсем уж неприятно. Но они имели обыкновение пускаться в пространные рассуждения о том или ином блюде, приготовленном мною. А я этой беседы поддержать не могла и чувствовала себя неловко.
   Скоро я купила автомобиль, и мои мучения кончились. Страх разоблачения на время отступил.

Глава 7

   Я отвлекаюсь. Я ухожу в прошлое – но это для того, чтобы вы лучше поняли, кто я такая. Ну да – я молодая, я симпатичная, стройная, даже могу быть эффектной. У меня свое шоу на одном из центральных каналов телевидения, своя рубрика в глянцевом журнале, две выпущенные книги и одна – в печати. У меня жених – красавиц-продюсер. У меня на безымянном пальце кольцо. Индийский розовый бриллиант, четыре карата, огранка каплевидная. Правда, оно мне не так уж и нравится, кажется слишком большим и вульгарным, но это же кольцо, подаренное в честь помолвки! Я живу в квартире в центре Москвы, пользуюсь всеми благами жизни, я из тех, кому завидуют, и тем не менее я абсолютно несчастна.
   Во-первых, потому, что я непрерывно вру, вру всем вокруг. Вру в своих передачах и книгах. Я не умею готовить, не знаю вкуса всех этих чудесных блюд, что описываю. Я сижу на непрерывной диете, на диете нон-стоп, но иногда срываюсь на шоколад и биг-мак в американской забегаловке! И никаких рецептов я не привожу из дальних странствий.
   Все мои мечты оказались пшиком. Если мне случается выбраться в поездку, то я питаюсь в ресторане отеля или в кафе с европейской кухней. Но и там я особенно не чувствую вкуса еды. Я ем, потому что так принято. Потому что я – безвольная дура.
   А во-вторых, я вовсе не уверена в том, что мой жених – это тот человек, который мне нужен.
   Тут я слышу, как вокруг меня словно бы запевает греческий хор.
   – Ду-у-ура! Ду-ура! – поет этот хор, грозно и прекрасно. – Как это ты не уверена? Да ты за счастье должна считать…
   Подождите, не обвиняйте меня. Дайте мне оправдаться.
   Все это очень хорошо – и бриллианты, и шоу, и жених-продюсер.
   Но от этого так устаешь.
   Совершенно нет времени расслабиться, подумать, кто ты и что ты.
   Я боюсь, что не создана для такой жизни.
   Я помню, как удивилась, когда увидела, что мать Стаса ходит по дому в туфлях. Не просто в каких-то там, а в настоящих лодочках на высоких каблуках. А ведь совсем недавно она делилась со мной («между нами, девочками…»), что ступни у нее изуродованы. Что это специфичное заболевание балерин, халюс вальгус, отклонение первого пальца и пяточная шпора. Деформация стопы, вызванная танцами на пуантах. Ничего страшного, но ходить иногда бывает просто мучительно. А оперировать не советуют.
   – Вам ведь неловко? – пожалела я, кивнув на бежевые узкие туфельки своей будущей свекрови. Но она только легко вздохнула и села на стул, изящно скрестив ножки.
   – Конечно. И больно, и неловко. Но что делать?
   – А вы бы надели тапочки, – от души посоветовала я.
   Подгорская посмотрела на меня с ужасом.
   – Как можно! У меня никогда в жизни не было тапочек! Деточка, чтобы в этой жизни хоть что-то из себя представлять, нужно всегда держаться наготове!
   Что ж, в тот будничный день Ирма Подгорская выглядела блестяще – в узкой юбке кофейного цвета, кремовой шелковой блузке. Рыжевато-каштановые волосы причесаны волосок к волоску, лицо слегка подкрашено, руки – в кольцах. Мне стало стыдно за свои забрызганные грязью сапожки. Как я могла ухитриться их испачкать, всего-то пройдя по дорожке от машины к дверям коттеджа? И голову я сегодня мыть не стала, потому что слегка простудилась, а в квартире холодно. И вообще, не собиралась никуда ехать! Мечтала провести день на любимом диване, смотреть по телевизору сериал и пить чай с медом. Не тут-то было – позвонил Стас и попросил заехать к маме, отвезти ей лекарства. Конечно, это мог бы сделать и шофер Стаса, но маме будет приятнее, если невеста сына почтит ее визитом. Если бы я знала, что мне предстоит такой визит, я бы…
   Очевидно, все эти мысли отразились на моей физиономии, потому что Подгорская вся как-то подтянулась, словно собиралась мне прямо тут сбацать умирающего лебедя соло, и стала вещать.
   Она говорила, что вот Стас не решался сказать мне, а с ней, с матерью, с самым близким («пока еще самым близким» – любезно подчеркнула моя будущая свекровь) – делился. Он делился с нею своими переживаниями по поводу того, что я, Милена, не слишком много внимания придаю своей внешности и вообще некоторым условностям.
   – О, это понятно, это так понятно! Ты же еще молода, моя девочка. Твоя кожа пока совершенна. Ты можешь себе позволить не вымыть иногда голову и надеть мятое платье. Но, деточка, привычка ведь закладывается сызмала! Ты должна понимать, что вот это богемное существование – оно не вечно. Рано или поздно тебе придется стать женой и матерью. А знаешь ли ты, что это такое?
   Подгорская закатила паузу, и я уже начала опасаться, что меня ждет лекция о тычинках и пестиках. С нее бы сталось. Но Подгорская заговорила об обязанностях жены, как она их понимала.
   Не могу сказать, что это меня так уж напугало. Но я знала, что и Стас придерживается тех же взглядов.
   Маршировать и петь военно-строевые песни – вот с чем можно было сравнить, по мнению Подгорской, «обязанности жены и матери».
   – Не расслабляться. Постоянно быть готовой принять в своем доме кого угодно – деловых партнеров, журналистов, английскую королеву! Идеальная одежда, подобранная со вкусом. Женщины нашего круга надевают халат и тапочки, только когда выходят из бассейна! Каблуки. Прическа. Легкий макияж. Приятная улыбка. Всегда – хорошее расположение духа. Никаких депрессий. Никакого упадка сил. Поддерживать своего мужа. Воспитывать детей. В доме – идеальная чистота! Следить, чтобы мужа не коснулся никакой домашний быт. Никакие реалии! Да – и прислуга. Внимательно относиться к прислуге. Не фамильярничать, но и не помыкать, не грубить. Держать на расстоянии от супруга. Знаете, деточка, некоторые из них такие наглые, такие беспринципные.
   Ой, мамочки, еще и это…
   Впору было отказаться от жениха.
   Но я не могла.
   Я любила его. Или думала, что любила.
   Что в данном случае – одно и то же.
   И потом, отношения с Подгорским – шанс, от которого не отказалась бы ни одна девушка.
   Иногда перед сном я начинала фантазировать. Я мечтала о том, как мы с ним уедем куда-нибудь далеко-далеко. Куда-нибудь, где мы сможем быть вдвоем. Только он и я. На те деньги, что у Стаса есть уже сейчас, мы можем никогда не работать – нам хватит их на жизнь и на детей.
   – И куда бы мы поехали? – сонным голосом спрашивал меня Стас.
   – Куда угодно. Божий свет велик. Скажем, на остров Тиоман.
   – Где это?
   – В Южно-Китайском море.
   – Как-нибудь съездим.
   – Я хочу не как-нибудь. Я хочу навсегда. Знаешь, как там красиво? Предание гласит, что у одной китайской принцессы был возлюбленный в Сингапуре. Она превращалась в дракона и летала к нему, а по пути отдыхала в тех местах. И так ей там понравилось, что она превратилась в остров Тиоман, пообещав всем приезжающим туда райскую жизнь…
   – Погоди-погоди, я не понял. Принцесса отдыхала на острове по пути к возлюбленному? Так?
   – Так.
   – А потом сама превратилась в остров. Так?
   – Так.
   – А пока не превратилась, острова не было. Так где она отдыхала?
   – Подгорский, ты такой нудный.
   – Я не нудный. Я педантичный. Врет твое предание.
   – Пусть так. Но все равно там очень красиво.
   – И что мы там будем делать?
   – Можно делать все, что угодно. Например, держать отель.
   – Мне незнакомо отельное дело.
   – Мы бы держали маленький отель. Пять-шесть номеров. И черепашью ферму. Я бы все делала сама – принимала постояльцев, убирала номера…
   – Готовила…
   – Подгорский, если ты согласишься поехать со мной, то я научусь готовить.
   – Какие клятвы, с ума сойти. А я бы чем занимался?
   – Ты бы возил туристов на дайвинг. И на серфинг.
   – Договорились. Там были бы такие туристочки…
   – Стас! – Я обнимала его, он недовольно вздыхал и отворачивался. – Так что, мы поедем?
   – Обязательно. Вот кончится сезон дождей, и поедем. Аж на две недели.
   И Подгорский засыпал. А я смотрела в окно. Там мчался бесконечный поток машин. Неусыпно гудели в небе самолеты. Пели свою таинственную песню провода. Люди шаркали подошвами по тротуару, стучали каблуки. Играла музыка в ресторанах. Было все, кроме только тишины. Тишины, в которой я так нуждалась. И даже если бы внезапно умолкла музыка и остановились машины – все равно я не смогла бы уснуть, так стучал в окно дождь. Не тот тиоманский дождь, благоухающий тропическими цветами, а московский, унылый, едко пахнущий бензином и гарью.
   И я погружалась в сон, цепляясь за свое чудесное видение. Волшебный остров, весь в кокосовых пальмах. Белый песок, синяя вода, коралловые леса, неоновые рыбки…
   Я хотела, чтобы остров мне приснился.
   Но мне не снилось ничего.
   Черный провал.
   На день рождения Стас обещал мне поездку на бесконечно желанный остров Тиоман. Мне казалось, что наше путешествие что-то изменит. Вдруг Подгорский и в самом деле убедится, что там рай, и захочет жить в нем со мною…
   Не думаю, что все произошло бы именно так.
   Но уж точно со мной не случилось бы того, что случилось потом.
   Если бы Фрумина не явилась в бутик раньше меня!
   Если бы у администратора магазина оказалось чуть больше здравого смысла и он не отдал бы ей платье, заказанное для меня!
   Если бы я не вспомнила, что с детства, как размазня и рохля, принимала безропотно все, что навязывала мне жизнь, хорошее или плохое…
   Все было бы иначе…
   – Какие-то проблемы? – спросила меня Алена, улыбаясь тошнотворно мило.
   Она ожидала ответной улыбки. Ожидала, что я скажу ей еще пару любезностей и отчалю на выход. Но на этот раз она просчиталась.
   – Да, проблемы! – Я старалась, чтобы мой голос звучал как можно более твердо.
   – И какие же у тебя проблемы, Милена, дорогая?
   – Не у меня. А у тебя. Это мое платье. Его заказали и привезли для меня.
   – Вот как? – делано удивилась Алена. – Но ты ведь не забрала его в назначенный срок, верно? Оно поступило в продажу. Дорогая, мне очень жаль. Очевидно, у тебя были финансовые затруднения, это так понятно. Я в таких случаях обращаюсь за помощью к своим состоятельным друзьям… Но у тебя же таких нет, правда? Какая жалость…
   – Снимай платье! – крикнула я. – А ну!
   Сама удивилась, как легко у меня это получилось. Я ведь никогда в жизни ни на кого не повышала голос.
   Дальше пошло еще легче.
   Фрумина отвернулась от меня и стала смотреть в зеркало, словно здесь не было никого, кроме ее драгоценной персоны.
   Меня это взбесило.
   Я поняла, что своей волей платье она не снимет.
   Что мне остается последний шанс.
   Единственный шанс заполучить платье – это заставить ее его снять. Я подскочила к Алене и дернула обе бретельки вниз. По моему замыслу платье должно было соскользнуть с плеч мерзавки и оказаться на полу. А там бы я Фрумину из него просто вытолкнула. Но расчет оказался неверен. Платье застряло на пышном бюсте сериальной звезды и вовсе не собиралось падать к ее ногам. С меня бы оно свалилось только так, задержаться ему было бы не на чем.
   Продавщицы, кстати, сразу исчезли. Я так и не поняла, то ли они побежали звать подмогу, то ли таким образом пытались дистанцироваться от скандала. Может быть, разборки российских богатеньких дамочек в этом бутике были нередкостью?
   Возможно, я бы с тем и ушла, но Алена сделала тактическую ошибку. Она ухмыльнулась, выпятила грудь и сказала с издевкой:
   – Вот видишь, Милена, все же это платье подходит мне больше, чем тебе.
   Она не успела договорить, как я кинулась на нее.
   Мной владел боевой экстаз берсерка.
   И это, заметьте, без всяких там мухоморов!
   Вообще без стимуляторов.
   Сначала у меня было преимущество. Все-таки эффект неожиданности. К тому же я выше ростом, и руки у меня длиннее. Одним ловким движением я натянула подол платья Алене на голову. Ее лицо исчезло в потоке фисташкового шелка. На виду остались мускулистые ноги, которыми она обнимала поясницу моего жениха, кстати, и обтянутый лиловыми кружевцами круглый задок. По которому я и отвесила здоровенный пендель. Фрумина упала на четвереньки и завизжала, как кошка.
   Я вдохновенно повторила пендель.
   Все же я недооценила бойцовских качеств своего спарринг-партнера. «Звезда любви рассветной» оперативно высвободилась из платья и кинулась на меня. Мне показалось, что в левом глазу у меня разорвалась небольшая противопехотная мина. У Фруминой были маленькие, но очень твердые кулачки. Мне удалось перехватить ее руки и держать перед собой. Тогда она стала, по моему примеру, драться ногами. Я выпустила ее руки, и она вцепилась мне в волосы. Недолго думая, я ответила ей тем же. Платье угрожающе трещало. Мы задели манекен, потом раздался звон бьющегося стекла. Фрумина дышала так, что я испугалась – не астма ли у нее?
   Потом нас растащили охранники. Фрумина успела напоследок плюнуть в меня. Правда, не попала.
   Меня отвели в какую-то подсобку. Там пахло кухней. В жизни не подумала бы, что в бутике «Prada» имеются такие затрапезные помещения…
   Масштаб разрушений я оценила в карманное зеркальце. У меня был подбит левый глаз. Возле уха наливалась кровью длинная царапина. Впрочем, я могла утешать себя тем, что у Фруминой тоже почешется шея. В руке я продолжала сжимать клок ее светлых волос. Наощупь явно крашеных. А врала ведь, что натуральная блондинка…
   Где-то вопила Фрумина. В сериале «Звезда любви рассветной» у нее таких слов не было.
   Через несколько минут к моим травмам прибавились еще потери. Для начала выяснилось, что платье погибло. Оно оказалось разорвано от края подола до пояса. Я полагала, что это дело рук, точнее, ног Фруминой, которая была обута в туфли с невероятными каблуками. Видимо, в пылу схватки наступила на длинный подол. Кроме того, пострадал манекен и стеклянная витрина, в которой лежали ремни. Счет влетал в копеечку. Но, по крайней мере, он был раскидан на двоих.
   Я отказалась выходить в зал. Мне не хотелось видеть Фрумину. Я опасалась, что пострадала больше ее. Это было бы унизительно. Счет мне принесли в мое пропахшее вчерашними щами убежище.
   Таких денег у меня при себе не имелось. А продавцы упорно отказывались прокатить мою карточку, ссылаясь на какие-то обстоятельства. Наверняка накрутили счет и собирались положить разницу в собственные обширные карманы. Но я была не в том положении, чтобы настаивать.
   Пришлось звонить Стасу. А он сначала не брал трубку. Очень долго. И у меня на глаза наворачивались слезы, а все смотрели на меня. Мне казалось – с презрением. А потом Стас трубку взял. И я сразу поняла, что отвлекла его от какого-то важного дела. Он говорил со мной сухо и согласился приехать без энтузиазма. Вернее, сначала он предложил прислать человека с деньгами. А я зачем-то отказалась. Вот дура-то! Взяла бы деньги, заплатила и уехала. Подгорскому по поводу синяков сказала бы, что резко затормозила – аварийная, мол, ситуация была. Ударилась о руль… или еще что-то в этом роде. Он бы ни о чем не узнал.
   А так он приехал и столкнулся в дверях с Фруминой, покидающей бутик. У них, вероятно, произошел короткий разговор. Потому что в мое убежище Стас вошел уже на взводе. Его синие глаза метали молнии.
   – Что ты здесь устроила, а?
   Мне было нечего сказать.
   – Что ты таращишься на меня, как овца? Ты не можешь держать себя в руках? Больная, что ли? Ты опозорить меня хочешь? Ну, если это станет известным, смотри у меня…
   Я не ожидала от него таких слов. И такого тона. Он всегда был таким снисходительным. Ласковым и насмешливым.
   Я ждала другого. Не того, что он станет бросать на стол купюры, глядя на меня едва ли не с ненавистью. Не того, что он вытолкнет меня из подсобки.
   И уж конечно, не того, что он уедет сразу же.
   Когда я попыталась сесть в машину Стаса, он чуть ли не оттолкнул меня от дверцы.
   – Езжай домой! – прошипел он.
   И я пошла к Мальчику. Села и заплакала.
   Естественно, день рождения не задался.
   Вечеринку пришлось отменить.
   У меня не было платья. Зато имелся фингал под глазом. Очень весело меняющий цвета с течением времени. Из лилового он стал багровым, потом желтым. Стас смеялся надо мной и мазал синяк какой-то вонючей мазью. Кажется, он простил меня. Мы заказали всякой всячины из ресторана и ужинали при свечах – чтобы мои боевые ранения не были так заметны.
   Вот только я не могла забыть лица Подгорского, когда он говорил, что я хочу его опозорить.
   Неприятное оно было, это лицо.
   Оказывается, красивое тоже может быть неприятным.
   Но все постепенно уладилось, забылось. Синяк зажил. Я свела его какой-то специальной мазью.
   Правда, мне стало не по себе, когда я через некоторое время столкнулась с Фруминой в корнере Chanel. Но она шагнула ко мне, как ни в чем не бывало. И сказала:
   – Привет, Милена.
   И – вот удивительно – ее голос звучал абсолютно иначе, чем раньше. По-человечески. Искренне. Даже дружелюбно.
   – Привет, Алена, – ответила я, стараясь, чтобы мой голос звучал так же.
   – Ты не обедала еще? Хочешь, перекусим вместе?
   И я не смогла ей отказать.
   – Ты, наверное, удивлена, что я с тобой заговорила? – произнесла Алена, усевшись за столик и закурив. – Еще бы! Мы ведь расстались при… э-э-э… щекотливых обстоятельствах. Но, ты знаешь, я подумала над своим поведением и поняла, что была не права.
   Не знаю, удавалось ли когда-нибудь кому-нибудь услышать от Фруминой такие слова. Мне кажется, я была первым человеком на Земле, которому довелось удостоиться извинений Алены. И я просто остолбенела.
   – Я человек справедливый. Я бы на твоем месте меня просто на клочки бы порвала!
   Я не знала, что сказать, и отделалась невнятным мычанием.
   – Знаешь, Миленка, – Фрумина перегнулась ко мне через столик, обдав волной своих сладких духов и ментолового дыма. – Я тебя теперь зауважала. Ты молодец!
   – Да? И в чем же это проявляется?
   – Я раньше думала, ты так себе, ни рыба ни мясо. Снулая, вялая. Не способна на сильные чувства, на эмоциональные поступки. А ты здорово мне ввалила! Огонь-девка оказалась.
   Фрумина с удовольствием засмеялась. Глядя на нее, улыбнулась и я.
   – Слушай, давай шампанского закажем, ладно? Выпьем мировую.
   – Договорились, – кивнула я. – Только, чур, счет оплачиваю я.
   – Подруга, ты меня обижаешь!
   – Ничего, перетерпишь.
   – А знаешь, о чем я думала, когда ты мне подол на голову задрала?
   – О чем?
   – О том, какие на мне сегодня трусы!
   Мы расхохотались.
   Конечно, мы напились. Еды не заказывали, а вот шампанское нам подносили непрерывно. Оно было ужасно вкусным. Я так давно не пила шампанского… И мне так давно не доводилось расслабиться… Вечно эта туго закрученная в груди пружина, напряжение, страх, тоска.
   И говорили мы, не умолкая. Оказывается, мне давно нужно было выговориться… Алена понимала меня, как никто, и тоже, перегнувшись через столик, поверяла мне какие-то свои сокровенные тайны, жгучие девичьи секреты.
   Жаль только, что я была слишком пьяна, чтобы запомнить, какие именно.
   Через некоторое время я обнаружила, что к нам присоединилась компания молодых людей – как там у Шиллера: «развратные молодые люди, впоследствии разбойники». Что к Фруминой подсел какой-то хлыщ, шепчет ей на ухо, Фрумина шепчет ему в ответ. А сама я курю сигару. Я курю сигару! На двоих с каким-то типом. У него рубашка расстегнута едва не до пупа. Видна загорелая безволосая грудь. Фу.
   «Пора сваливать», – мелькнула у меня мысль. Но тут же растворилась в шампанском, заполнившем весь мой организм. Быстрые пузырьки сновали по всему телу. Я хихикала. Выяснилось, что это безволосый перебирает пальцами у меня по бокам и под мышками, щекочет меня, как ребенка. Я потребовала немедленно оставить меня в покое. Я известная телеведущая! Я звезда! Мой жених – успешный и богатый человек! Уппс, я что, сижу на коленях у этого нахала? Пусти меня! Пусти, я сказала, мне надо попудрить носик!
   Когда я вернулась, Фрумина уже смылась. Вот так подруга! Оставила меня одну с этими… Впрочем, этих уже тоже нет. Официант! Эй, официант? Черт, почему все так кружится перед глазами?
   О, черт, я же напилась. Я же пьяна. Уж точно не смогу сесть за руль Мальчика. Мы выпили не меньше трех бутылок, причем Фрумина все время подливала и подливала мне. Зачем я пила?
   Кто-то взял меня под локоть. Кто-то предлагал вызвать такси. Мне было очень плохо. Пол ходил ходуном. Мне требовалось срочно выйти на воздух, и я вышла, нет – вывалилась. Села на что-то. Надо было вызвать такси. Но я забыла все телефоны. Я не могла звонить Стасу. Подумать только, как он обошелся со мной в последний раз! Отвратительно!
   Неожиданно для себя самой я заплакала. Слезы текли по лицу и падали в декольте. Но сил у меня не оставалось даже на слезы. Я погружалась в дремоту, несмотря на дрожь. Было холодно.
   – Эй… Эй, девушка, нельзя здесь сидеть. Вы простудитесь насмерть.
   – Отстаньте.
   – Скажите, куда вас отвезти.
   – Никуда. Тут живу. Тут буду спать.
   – Давайте-давайте, поднимайтесь. Вот так. Хорошо. Теперь ножками-ножками…
   – Я никуда не хочу идти. Я спать хочу.
   – Вот ложитесь и спите. Ножки только подберите. Оп. Готово.
   Отчего так трясет? Лежу на каком-то жестком и коротком диванчике. Ноги упираются в стенку. Пахнет бензином и пылью. Нет сил соображать. Вспоминается только поговорка Катерины, не отличавшейся суеверием: «Плохая примета – это ехать в багажнике, в лес, ночью». Кажется, со мной сейчас происходит именно это.
   Потом меня больше не трясет. Кто-то берет меня на руки и несет. Я плавно лечу по воздуху. Какое приятное чувство. Снова кладут, теперь уже на мягкое. Я смеюсь от счастья. Мне удобно. Мне тепло. Я дома. Я засыпаю.
   Я проснулась от мучительного беспокойства и несколько минут не могла решиться открыть глаза – так хотя бы некоторое время сохранялась иллюзия, что я у себя дома. Но для реальности плотно сомкнутые веки – не преграда. Реальность проникла ко мне вместе с запахом – у меня в квартире пахло иначе. Вместе со звуками – тишину нарушал чей-то храп!
   Здесь был мужчина. Рядом. И он храпел.
   Боже мой. Боже мой. Неужели я надралась до такой степени, что прыгнула в постель к незнакомцу? Ночевала в притоне? Занималась сексом? Может быть, не предохраняясь? С наркоманом? И теперь валяюсь в какой-то ветоши, и он рядом?
   Как говорится, лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас.
   Я открыла глаза.
   Действительность оказалась лучше, чем я предполагала.
   Лежала я не в ветоши, а на вполне приличной кровати. Этакая большая двуспальная кровать, над ней ковер. Выцветшие обои. Иконы в углу. Через старенькие желтые занавески в комнату проникает свет. Я лежу под стеганым покрывалом, одетая. Белье на мне, и платье, и палантин. Сумочка. В сумочке деньги.
   И вдруг рядом кто-то как захрапит! Я аж подскочила. Осторожно подползла к краю кровати. Смотрю вниз – там лежит мужик на каком-то надувном матрасе. Здоровенный, как медведь, бородатый мужик. В джинсах и в свитере. Лежит и храпит.
   Я, конечно, все сразу поняла. Это меня похитили и привезли насиловать. Вот этот, бородатый, и привез. Но притомился, видимо, и решил сначала поспать, а насиловать будет потом. Так я не собираюсь дожидаться его пробуждения!
   Я осторожно спустила ноги с кровати. Где же мои туфли? Спрятали? Нет, вот они. Хорошо. Взяла туфли в руки и на цыпочках пошла к двери. Тихонько ее открыла. Там другая комната. Никого нет. Все заставлено клетчатыми сумками-капуцинами. Пахнет почему-то лекарствами. Точно, наркоманский притон! А в сумках краденые вещи! Компьютер на столе, экран мерцает заставкой. Прокралась в прихожую. Ни на что особо не рассчитывая, нажала на ручку…
   Дверь открылась. Значит, я не заложница? Или этот медведь-наркоман так туп, что не сообразил запереть дверь на ключ? Ну, мое счастье. Опрометью я кинулась вниз по лестнице, выбежала на улицу, где в глаза ударил яркий свет дня, зажмурилась – только сейчас почувствовала, как у меня болит голова и под веки словно песку насыпали!
   Тихий московский дворик, дома хрущевской застройки. Молодая мама с коляской и книжкой, осуждающе посмотрела на меня. Да и то сказать, хороша же я была! Вдруг в ее лице промелькнуло узнавание, смешанное с сомнением. Я поспешно повернулась спиной, достала из сумочки темные очки, напялила их на нос и отправилась к шоссе.
   Добравшись до ресторана на такси, я взяла с парковки Мальчика, который кротко меня дожидался. Вернулась домой, приняла ванну, выпила пару болеутоляющих таблеток и кофе. Стас ничего не узнал.
   Я надеялась, что эта постыдная история уйдет в прошлое, «память о ней умрет со мной», как выражались раньше в романах. Но не тут-то было.
   Помните, как назывался мой диплом? «Связи с общественностью в Интернете». Вот мне и отомстили – и Интернет, и общественность та самая, за то, что вместо аспирантуры я, как Алиса в кроличью нору, нырнула в мир, где была чужой.
   Ролик в Интернете я увидела сама.
   С некоторых пор у меня вошло в привычку – серфить всемирную сеть в поисках упоминаний своего имени. Попадалось разное – и беззастенчивые ругательства, которыми маскировалась зависть, и хвалебные оды, и здравая критика. У меня сердце уходило в пятки, когда на каком-нибудь кулинарном форуме бездельная дама-домохозяйка брюзжала: мол, пыталась приготовить семгу с савойской капустой по рецепту Милены Буше – фигня какая-то вышла! Но на нее сразу набрасывались иные форумчанки – а сливки двадцатипроцентные клала? Нет? Сметаной заменила? А тимьян, сиречь чабрец, добавляла? Тоже нет? Ну-у, милая, ты бы еще вместо семги скумбрию взяла или минтая свежезамороженного, а потом бы жаловалась. Некоторые сами готовить не умеют, а туда же – критиковать признанные авторитеты лезут!
   Но на этот раз все было иначе.
   Открылась бездна, звезд полна.
   На мое имя вывалилось столько новых ссылок, и все вели к какому-то ролику…
   Нет, ролики с передачи часто вывешивали в Интернет. Но это явно было что-то новенькое…
   Я нажала на белый треугольничек и увидела…
   Такое увидела, мамочки мои…
   То, чего я боялась, осуществилось, как в самом худшем из моих кошмарных снов.
   Я сама, нетрезвая, с размазанной губной помадой, держа в одной руке бокал шампанского, в другой – толстенную сигару, втолковывала кому-то невидимому:
   – Ты думаешь, я счастлива? Да? А я вот вообще не умею готовить, понимаешь? Яйца не сварю, чтобы оно не лопнуло. Ну да, такая моя особенность! И не езжу никуда, и рецептов ниоткуда не привожу. Все это видимость. Фикция. Фарс. И мне так тошно от этого, так тошно жить, ты не представляешь. На х… же я влезла в эту кухню, а?
   «На х… я влезла в эту кухню», – так и назывался ролик, который с третьей космической скоростью распространялся по блогам и форумам, по социальным сетям и прочим ресурсам. Прямо в эту секунду его смотрели, над ним смеялись несколько тысяч человек.
   Или несколько миллионов.
   И тут у меня зазвонил телефон.
   Я не хотела отвечать, чувствуя – хороших новостей больше не будет. Возможно, уже никогда.
   Но все же взяла трубку, потому что знала – отсутствующие всегда не правы.
   Если бежишь и прячешься – виноват.
   А я не желала признавать себя виноватой. Ни за что.
   Несмотря на то что чувствовала свою вину.
   Все врут. Абсолютно все. Дети – родителям. Родители – детям. Депутаты – народу. Народ – милиции. Врачи врут, что больно не будет. Пациенты – что не ели ничего запрещенного и соблюдали режим.
   И только я одна выхожу виноватой?
   Нет уж.
   Номер был незнакомый.
   – Милена, здравствуйте, это «Останкино». Мы приглашаем вас на шоу Олега Плахова «Свободный микрофон».
   Вообще-то, я уже несколько раз была на этом шоу. Плахов любит показывать модные лица. От меня не требовалось ничего, только смотреть в камеру с умным видом. И темы были дурацкие. Пожалуй, неплохо было бы посветиться у свободного микрофона, чтобы показать – я не приняла близко к сердцу этот дурацкий ролик…
   – А какая тема?
   – «Опасная еда». В японском ресторане двенадцать человек отравились!
   – Рыбой фугу?
   – Нет, чебуреками…
   Тут у меня мысль как-то забуксовала.
   – Ну, все как обычно, – тараторила девушка. – Японский ресторан, потом в Кемеровской области, в колонии строгого режима, бунт из-за плохо приготовленной еды, потом развод – муж развелся с женой, у них пятеро детей, все из-за того, что она готовить не умеет…
   – Поняла, поняла. Обязательно приду.

Глава 8

   В студии было, как обычно, шумно и жарко. На гостевых местах неподалеку от меня сидели – православный священник с рыжей бородой, напомнившей мне моего «похитителя», от которого я так удачно сбежала; скандально известный политический деятель с лицом постаревшего шута; незнакомая мне дама в чересчур декольтированном платье и модная певичка почти без всякого платья, зато с цветком в волосах. Кстати, та самая, что выступала на открытии клуба «Империя» в тот вечер, когда я познакомилась со Стасом…
   Компания подобралась пестрая, что и говорить. Нам всем пудрили носы (а политику еще и лысину, чтобы не блестела), цепляли микрофоны. Потом выскочил Плахов, как чертик из табакерки, и разразился своим фирменным:
   – Добрый вечер, страна, добрые вечер, гости, добрый вечер, зрители!
   Пошел эфир.
   – Итак, тема нашего сегодняшнего эфира: «Еда, которая убивает». На днях в японском ресторане «Япона мама» шестнадцать человек отравились чебуреками…
   Я припомнила, что когда я беседовала с девушкой, отравленных было всего двенадцать. Число пострадавших неуклонно росло. Гостей программы представили, после чего я тихонько вздохнула и устроилась в своем кресле поудобнее. Теперь можно было даже вздремнуть – главное, держать глаза открытыми, сохранять на лице осмысленное выражение и время от времени кивать. Потом я как-нибудь включусь в дискуссию и даже, может, задам какой-нибудь вопрос, в меру провокационный, и выскажу мнение – в меру консервативное. Передача шла своим чередом, гости рассаживались на диванчике и, заикаясь, вели речь о своих бедах. Появлялись их антагонисты, звучали ругательства, кто-то кому-то вцепился в грудки. В зале спорили в голос. Плахов восторженно потел лицом и с явным облегчением объявлял рекламные паузы. Так мимо меня промаршировали отравившиеся в «Япона маме» и шеф-повар ресторана, щуплый узбек; потом разведенная пара с пятью детьми, утирающими сопли. Я ожидала было явления парочки заключенных в полосатых робах и кандалах, с мисками червивой солонины в руках, а с ними – жестокого коменданта крепости, но ничего такого не произошло.
   Вместо этого в потоке мутной чепухи, которую нес Плахов, вдруг прозвучало мое имя.
   – Женщины все чаще и чаще отказываются от кухонного рабства и предлагают своим домашним питаться вне дома или пробавляются полуфабрикатами. Недавно в сети Интернет появился ролик, в котором известная телеведущая, апологет домашней пищи, признается в том, что не любит и не умеет готовить. Давайте посмотрим.
   Моя хмельная физиономия появилась на экране.
   – Ты думаешь, я счастлива? Да? А я вот вообще не умею готовить, понимаешь? Яйца не сварю, чтобы оно не лопнуло. Ну да, такая моя особенность! И не езжу никуда, и рецептов ниоткуда не привожу. Все это видимость. Фикция. Фарс. И мне так тошно от этого, так тошно жить, ты не представляешь. На х… же я влезла в эту кухню, а?
   Меня затошнило от ужаса. Мне захотелось немедленно вскочить и убежать. Я бы так и сделала. Но ноги отказались мне служить. Вместо колен у меня теперь была вата. Я чувствовала на своей коже жгучие, как ожоги, взгляды. Притихшая аудитория смотрела на меня с жадным аппетитом. Дама с декольте, оказавшаяся каким-то санитарным инспектором, – с благородным негодованием. Политик, ратовавший за возврат женщины к семейному очагу, – с праведным гневом. Модная певичка, окончившая в юности кулинарный техникум, так, словно я только что оскорбила ее лично. Мне показалось, я слышу, как хрустят мои кости. Они все собирались меня сожрать, и я не могла помешать им, как не могла бы помешать, скажем, львиному прайду.
   И только у священника осталось человеческое лицо.
   Впрочем, он и высказывался раньше в том смысле, что не надо делать из еды культа. То есть был в некотором роде на моей стороне.
   – Милена, как вы прокомментируете этот ролик? – обратился ко мне Плахов.
   – Я… Я… Это не вполне правда. Я люблю готовить. Люблю свое дело. Просто это усталость. Переутомление…
   – Да какое там переутомление! – рявкнул вдруг голос из зрительских рядов. – Сроду она ничего не готовила!
   Я обернулась и увидела крупную женщину в унизанном стеклярусом свитере.
   – Ничего она не готовит! Я у ей, у Милены-то, помощницей по хозяйству работала. У нее и кухни-то нет!
   В зале ахнули.
   – Микроволновка и холодильничек во-от такой, – моя бывшая домработница сдвинула руки. Холодильник в ее изображении был размером с кошку. – А в холодильнике одни бутылки! Сколько живу, сроду такого не видела! А она меня уволила, придралась, вроде я блендер ейный взяла. Да зачем он ей, блендер-то? Она и не знает, чего с ним делать и куда втыкать! Куда бы не туда воткнула, вот и беда бы вышла!
   Зал гоготал в восторге. Соленые шуточки и генитальный юмор здесь приветствовали.
   И даже подлец Плахов заухмылялся.
   – А я, – встала еще какая-то, с начесом. – Я пыталась не раз готовить по рецептам Милены. И у меня ничего не получалось! Я так и подумала, что тут есть какой-то подвох!
   Слушайте, ну это уж было совсем несправедливо! Я находила эти рецепты, но повара готовили по ним, и все получалось! Я же не виновата, что у кое-кого руки не тем концом приставлены!
   Зал бушевал. Плахов выглядел довольным, как объевшийся сметаны кот.
   – Мы связались с одним из редакторов программы «Готовим с Миленой Буше». Она дала нам короткое эксклюзивное интервью при условии соблюдения инкогнито. Сейчас…
   На экране застыло мое лицо – с закрытыми глазами, с сигарой возле губ. Оно отчего-то выглядело асимметрично. Мне хотелось немедленно умереть, не дожидаясь новых унижений. Но вместо этого я наконец-то нашла в себе силы встать. А потом и побежать к выходу, ничего не видя.
   Впрочем, я слышала, что кто-то засвистел мне вслед.
   Итак, все рухнуло.
   Вся жизнь, так уютно и бережно налаженная.
   Но у меня оставалось еще кое-что.
   У меня оставался Стас.
   Я была почти уверена в том, что он сможет все уладить.
   Он же всегда все устраивает, правда?
   Сейчас я позвоню ему, и он приедет. А лучше всего, если бы он уже был у меня. Если бы он увидел шоу, узнал бы, как меня обидели. Я бы немного поплакала на его плече, а он утирал мне слезы и нежно бормотал всякие глупости. Потом мы бы заказали еды… Нет, к черту еду. Мы бы просто выпили вина и занялись любовью. А утром уехали бы на машине к морю. Там сейчас бархатный сезон. Там теплое море лижет гальку, и я забуду все свои беды. Забуду сумрачное московское небо, глумливый смех людей, нестерпимый жар софитов, свой стыд и позор. Забуду, как попалась на удочку ничтожной интриганки. Какой я была доверчивой дурочкой и не училась на ошибках других…
   А когда мы вернемся, все пройдет. Как дурной сон.
   А может быть, мы и вовсе не вернемся. Останемся жить там, у моря. Там родится наш первенец…
   Говорят, пока баба с печи летит – семьдесят семь дум передумает. А у меня было гораздо больше времени, пока я ехала домой. И я успела даже придумать имя нашему первенцу, мальчику с золотыми кудрями, с кожей, позолоченной морским солнцем.
   Что ж, по крайней мере, одна моя мечта исполнилась. Стас был у меня. Он открыл дверь своим ключом и сидел в своем привычном кресле у окна. Подгорский не включил свет. И как только я повернула выключатель, мне сразу стало ясно, что ничего хорошего ждать не приходится.
   – Стас, я…
   – Ничего не надо говорить. Будь добра, подпиши здесь. И вот здесь…
   Он подсунул мне какие-то бумаги. Я подмахнула их там, где Подгорский показал. Не глядя. Я даже нарочно зажмурилась, чтобы ни одно слово не бросилось мне в глаза. Я и так знала, что именно там написано.
   – Хорошо.
   – Я должна тебе сказать…
   Его голубые глаза были как льдинки. Даже самое теплое море на свете не растопило бы этот лед.
   – Не надо. Ты сама понимаешь, что все кончено.
   – С программой, с моей карьерой – да, все кончено. Но есть ведь еще мы…
   – Мы? – удивился Стас. – Милена, опомнись. Ты и я – больше не «мы». Я ошибся в тебе. Я не в первый раз ошибаюсь в женщинах. Но на этот раз ошибка оказалась особенно болезненной. Особенно горькой.
   – Стас, но я же не изменилась! Я все та же! Я тебя люблю…
   – Я не нуждаюсь в этом, извини. И, поверь мне, ты очень изменилась. Я познакомился со скромной девушкой. На ней отдыхал глаз после вульгарных содержанок, после ослепительно-красивых моделей.
   Я через силу засмеялась.
   – Не понимаю: ты говоришь мне, что начал встречаться со мной потому, что я была не слишком красива?
   – Красоту ценят дорого те, кто ею торгует. Я не торгую. Я искал верную жену и надежную спутницу. Милую и сдержанную. И что я получаю в результате? Какую-то, прямо говоря, хабалку, которая дерется в бутиках, напивается до потери самоконтроля и компрометирует меня! Нет, дорогая, так у нас дело не пойдет. Ты опозорила себя и меня. Я больше никогда в жизни не рискну показаться с тобой на людях. Нам надо расстаться.
   – Неужели у меня нет права на ошибку? У всех есть.
   – У всех есть. И у тебя есть. А вот у моей невесты – нет.
   Ничего перед собой не видя, я сняла с пальца кольцо и протянула его Стасу.
   – Какой прекрасный жест, – хмыкнул он.
   У него зазвонил телефон.
   – Да, – сказал он. – Да, выхожу.
   И уже мне:
   – Кольцо можешь оставить себе. А вот серьги, которые подарила тебе моя мать, прошу вернуть. Они фамильные.
   – Там, в шкатулке…
   Серьги мадам Подгорская вручила мне на день рождения. Это были крупные опалы в серебре. Мутные, туманные камни, в глубине которых вспыхивали красные, синие, зеленые огни. Я слышала, эти опалы приносят несчастье. Может быть, в них дело? А может, еще в чем-то?
   – Не надо невестой! – неожиданно для себя закричала я. – Давай будем так… Просто – так…
   – Для «просто так» я могу найти более красивую девушку. И более пылкую, извини.
   Я стояла как оплеванная. Это было последнее унижение.
   Стас взял серьги, обошел меня, словно я стала неодушевленным предметом – деревом или фонарным столбом. И ушел, бесшумно закрыв дверь.
   Я подошла к окну. Я видела, как навстречу Стасу из машины вышла девушка. Мне пришлось протереть запотевшее стекло, чтобы разглядеть – кто именно.
   Алена Фрумина. Это была она. Прилипла к нему, как пиявка. Даже с такого расстояния я видела, что ее глаза горят нехорошим победным блеском. Она принялась целовать Стаса в губы и чуть было штаны с него не сняла – так ей не терпелось.
   Что ж, она своего добилась.
   Ночь не принесла мне покоя. Телефон разрывался от звонков. Раньше мне никогда не звонили так часто. Теперь это были журналисты. Какие-то люди с телевидения, которым требовалось, чтобы я дала им интервью. Просто знакомые. Как объявил один из них, наиболее скудоумный – «поучаствовать». В чем именно он хотел поучаствовать, я так и не поняла. Видимо, меня обложили гиены. Те самые гиены, которые сходятся на место охоты львиного прайда. Они доедают то, что осталось от львиной добычи. Глодают копыта и рога.
   Мне хотелось куда-то пойти, просто выйти из дома. Но идти было некуда и незачем. Везде мне мерещились шепотки, насмешки. Нигде меня не ждали. Разве что в «Стиле»? Вот куда мне действительно было нужно съездить! Там меня все любят. Там меня поддержат…
   Что ж, они действительно любили меня. Но поддерживать не собирались. Падающего толкни! Да и как можно поддержать то, что съели? Только набить обглоданную шкуру и сделать из нее чучелко.
   Правда, это было оформлено куда более изящно, чем разрыв Стаса со мной. Если бы на месте главного редактора все так же была Великая и Ужасная, не сомневаюсь, она бы со мной не церемонилась. Но главный редактор сменился. Теперь у руля стояла бойкая и смешливая девица Александра. Из-за крупных передних зубов она походила на хорошенького зайчика. Александра излила на меня поток сочувствия, способного, казалось, вылечить даже лейкемию в последней стадии.
   – Милена, я ничего не могу поделать. Хозяева холдинга в ужасе. Требовали, чтобы духу твоего не было. Мне так жаль, так жаль! Но я придумала отличный вариант. Конечно, тебе придется написать заявление по собственному желанию – с должности редактора. Но что касается статей, ты можешь продолжать их писать! Правда, круто? Придумаем тебе новый псевдоним, какой-нибудь страшно загадочный, с колоритом… Скажем… Скажем… Матильда Херцен? Как тебе?
   – Ужасно, – искренне сказала я. – Александра, я…
   – Не хочешь быть Матильдой – не надо! Я не настаиваю. Придумай сама что-нибудь оригинальное.
   – Извини. Я не могу больше писать. Пока не могу. Возможно, потом.
   В отделе кадров я написала заявление по собственному желанию. В бухгалтерии мне выписали причитавшийся гонорар.
   Больше у меня ничего не оставалось в Москве. Я стала свободна, как ветер. Мне хотелось поехать домой. Но я боялась. Я представляла себе, что мама с папой видели эту чудовищную программу Плахова. Они ее обычно смотрят только в том случае, если я звоню и говорю, что буду там. Но они могли случайно включить телевизор в самый прайм-тайм и увидеть меня. У отца, должно быть, сразу поднялось давление, а мама принялась плакать…
   Нет, я не могла разговаривать ни с мамой, ни с сестрами.
   Врала я одна – и выкручиваться должна одна.
   Все же мне нужно было уехать. Пусть не к морю, но еще куда-нибудь. Подождать, когда скандал стихнет. В Москве меня слишком часто узнавали. Даже на улицах. Даже в хлебном магазине…
   И однажды утром я встала, выпила кофе. Оделась поудобнее. Заперла дверь. Отдала запасной ключ консьержке. Села в автомобиль и поехала.
   Мне представлялся маленький городок недалеко от Москвы, с каким-нибудь красивым названием – Обоянь, Нежин, Лебедь… Там будет деревянная двухэтажная гостиница, где я смогу выспаться в уютном номере. Простая еда в ресторанчике. Может быть, мне уехать туда совсем? И устроиться на работу?
   Но все селения, которые попадались, производили самое удручающее впечатление. Все было серым и унылым. Облезлые стены, дырявые заборы, некрасивые люди… Я попыталась заехать в одну гостиницу, но там оказалось отвратительно. У дежурного администратора – гнилые зубы. Полный рот коричневых пеньков. По полу сновали шустрые рыжие тараканы. Из кафе доносился сладковатый аромат подгоревшей яичницы. Я сбежала и снова поехала.
   Возможно, я была немного не в себе, потому что совершенно забывала о некоторых насущных нуждах. Например, мне совершенно не хотелось есть, и я ничего не ела. Но вот то, что я запамятовала о необходимости заправить машину, – это очень плохо. Хуже некуда, честно говоря.
   Под вечер я немного заблудилась. Навигатор бредил вслух. Я развернула перед собой карту и погрузилась в геометрию пересекающихся линий. Можно было срезать угол, проехав по проселочной дороге и снова выехав на шоссе. Куда мне торопиться? Зачем срезать? Но я все равно свернула.
   Темнело. Дорога становилась все хуже и хуже. Шоссе впереди не было видно. Меня сильно трясло, и наконец мне стало казаться, что все органы внутри меня поменялись местами. Желудок вообще не находил себе места и тыкался то в горло, то в печень. Рессоры Мальчика, непривычные к пересеченной местности, жалобно покряхтывали. Наконец Мальчик заглох. Завелся. И снова заглох.
   Бензин был на нуле.
   Когда мотор заглох окончательно, я вдруг поняла, какая тишина и темнота вокруг. Только одинокая цикада скрипела в невидимой траве. Фонари не горели.
   Тут не было никаких фонарей.
   Со вздохом я погасила фары Мальчика, чтобы не сажать зря аккумулятор.
   Тьма обступила меня со всех сторон.
   Я задумалась.
   Можно было лечь спать, заперев машину. Но я не знала, смогу ли спокойно заснуть в этом ненадежном убежище. Прости меня, Мальчик – ничто в этом мире теперь мне не казалось достаточно надежным… А провести ночь без сна, наедине со своими мыслями, лицом к лицу с тьмой, глядящей на меня в окна… Нет, это чересчур.
   А что, если мне взять канистру и пешком дойти до шоссе? Дорога прямая, окаймлена посадками, я не заблужусь. Там остановлю какого-нибудь отзывчивого дальнобойщика. Он отольет мне бензина. Я вернусь, заправлю Мальчика и поеду дальше. Шоссе недалеко…
   И я сделала это. Я достала канистру, заперла машину и пошла. Пройдя два десятка шагов, я оглянулась. Мальчик выглядел очень сиротливо, и я чуть было не вернулась к нему. Но сделала усилие, и продолжила путь.
   Оказалось, я отъехала от шоссе дальше, чем предполагала. Возможно, я потеряла счет времени. Я шла уже минут двадцать, а звуков шоссе не было слышно.
   И вдруг я увидела впереди две темные фигуры. Головами они доставали до неба. Они были ужасны – ничего хорошего не могло встретиться глухой ночью на проселочной дороге. До меня доносились грубые голоса. И незнакомцы, кажется, услышали и увидели меня, потому что заговорили оживленнее.
   Не помня себя, я кинулась в посадки. Захрустели ветки. Я слышала топот погони, хриплые крики преследователей, чувствовала на своем затылке их тяжелое дыхание… И я бежала во весь дух, насколько было сил!
   Острая боль пронизала мою щиколотку, и я упала, проехавшись ладонями по палым листьям, по земле, по каким-то острым сучкам.
   Плохая новость – я упала и, кажется, повредила ногу. Хорошая – за мной, кажется, никто не гнался. Я принимала собственное запаленное дыхание за дыхание преследователей, звук своих шагов – за шум, производимый гонителями.
   Да, и еще одна плохая – встать я не могла. Нога не то чтобы болела, но ступня приняла совершенно неестественное положение по отношению к телу. Все ясно – не болит, потому что был выплеск адреналина. Нога сломана в щиколотке. Не исключено, что там открытый перелом. И уж точно – перелом со смещением.
   И что мне делать? Мне не грозит опасность от людей, но сама я натворила таких дел, что и врагов не надо. Звать на помощь? Да кто меня тут услышит? Ползти обратно к дороге и там до автомобиля? Далеко, темно, да и страшно за сломанную ногу. Я читала в детстве про летчика, чей самолет во время войны разбился в глухом лесу. Ноги у летчика оказались раздроблены, но он смог ползти и дополз до жилья. Деваться-то ему было некуда. Правда, ноги ему все-таки отрезали. Но он потом все равно летал…
   Ну, мне-то авиация не светит ни в каком случае. Живой бы остаться, и на том спасибо.
   Я попробовала ползти. Получалось неплохо. Травмированную ногу я согнула, а с помощью локтей и второй ноги стала передвигаться довольно бодро. Хорошо, что я не успела далеко убежать. Правда, от Мальчика я отмаршировала довольно далеко… Ах, дура я, дурища…
   Что-то мешало ползти. Ах, да – у меня сумочка на плече. Что ж, можно послать сообщение Стасу: «Прощай, умираю в лесу со сломанной ногой. Чмоки-чмоки». И тут я вспомнила, что никогда больше не увижу Стаса, что он меня бросил, променял на Фрумину…
   Злость и боль придали мне сил. Я наползла на какую-то палку и подумала, что, может, хватит мне уже елозиться в пыли, как ящерице. Вот у меня костыль.
   – Маня, опомнись, – сказала я себе строгим маминым голосом. – Нога у тебя скорее всего не сломана, а просто вывихнута. Нет никакого открытого перелома. Никакого смещения костей. Ты вполне способна идти. Очнись и тащи свою толстую задницу к машине. Там переждешь ночь. Утром наверняка кто-то проедет или пройдет, и ты попросишь помощи.
   И я встала. И пошла, опираясь на импровизированный костыль. Чтобы взобраться на дорогу, мне пришлось карабкаться на насыпь. Надо же, совершенно не помню, как я по ней спускалась. Но спускаться было легче, чем подниматься…
   Доковылять до машины после этого оказалось проще простого. У меня на это ушел час. Не лучший час в моей жизни. А когда добралась, то заснула сразу же. Даже не успела спинку сиденья привести в более удобное положение.
   Никаких дурацких мыслей. Никаких переживаний. Никаких снотворных.
   Что ж, ради этого стоило сломать ногу.
   Это называется – гамбит.
   Утро принесло новые беспокойства.
   Ногу я осмотрела. Она не была сломана, но сильно распухла и оставалась все в том же ненормальном состоянии: кожа натянута, красная и горячая. Никуда идти я не могла. Мальчик не заводился. Я попробовала два раза – но все было напрасно.
   Значит, оставалось одно – ждать. Когда кто-нибудь проедет.
   У меня был с собой термос с кофе и какое-то печенье. Внезапно дрянной растворимый кофе показался мне очень вкусным. Печенье, правда, не пошло. Я справилась с некоторым деликатным вопросом, спрятавшись за Мальчика. Прятаться было не от кого – дорога оставалась пустынной. Но я вдруг почувствовала себя большим молодцом, деловитой и ухватистой бабенкой, умеющей устроиться в жизни. А ведь всего лишь справила малую нужду.
   Как награда за бодрое настроение духа послышался звук мотора.
   Ко мне приближался трактор! Настоящий трактор! И в нем сидел живой человек! Толстый молодой человек в крошечной красной бейсболке.
   – Постойте, пожалуйста! – завопила я.
   Трактор послушно остановился. Тракторист высунулся наружу, с удивлением рассматривая разом съежившегося от такого маргинального соседства Мальчика и мою скромную персону.
   – Этта… Чего тебе?
   – У меня бензин кончился.
   – А?
   – Бензин, говорю, кончился!
   – Вон оно чего…
   – Не одолжите?
   – А?
   – Бензину не одолжите?
   – Дак… Соляра у меня. И той впритык.
   – Елки-палки…
   – Дак… Тросок кинем – до Сосенок тебя дотащу.
   Тут уже настала моя очередь переспросить:
   – А?
   – До Сосенок, говорю. Там, – тракторист махнул рукой. – Сосенки.
   – Это город?
   – Да какой, к шутам, город…
   – Но заправка-то там есть?
   – А? Есть, есть. Как не быть. Держи тросок-то.
   – У меня нога.
   – А? У меня две, и чего теперь?
   – Я ее повредила. Не могу двигаться.
   – От ведь, все у вас, девок, не слава те гос-споди… Ладно, давай сам…
   Я готова была расцеловать этого толстяка в красной кепочке!
   И он дотащил меня до Сосенок. Это оказалось что-то вроде поселка городского типа. Гостиницы в нем не нашлось. А вот стоянка и кафе для дальнобойщиков – пожалуйста. Кафе называлось «Мария». Мне показалось, что это знак. Я прошла под навес и заказала отбивную с гарниром. Просто так, ради того, чтобы посидеть за столиком.
   – И попить что-нибудь принесите, пожалуйста.
   Меня обслуживала пожилая женщина в удивительно чистом переднике.
   Она сказала:
   – Есть всякая там пепси-кола.
   В ее словах сквозило презрение к заезжей газировке.
   – А еще я компот грушевый сварила. Груши из моего сада.
   Я вздохнула.
   – Давайте компот.
   – Но он еще пока не остыл. Может быть, я поставлю вам стаканчик в холодильник?
   – Поставьте, – согласилась я.
   Если бы со мной так говорили в московском кафе, я бы раздражилась моментально. Но сейчас я отчего-то оставалась спокойна. Даже слишком спокойна.
   Несмотря на то что не принимала своих таблеток пятьдесят два часа.
   Принесли компот и котлету с макаронами.
   От вида котлеты меня замутило. И макароны здесь – это простые рожки, да еще и сероватые. Да, это вам не «Лингвини кон Иппоглоссо э Гамберетти» под креветочным соусом из «Ченто Перченто», не «тальоллини по-пьемонтски» со спаржей и черным трюфелем из «Колонны»!
   – Что такое? Почему вы не кушаете? Невкусно?
   – Похоже, я переоценила свои силы. Меня немного укачало.
   – Ну, хоть компотику!
   Поддавшись на мольбы, я одним духом выпила компот.
   – Ну, как – вкусно? Ничего себе?
   – Превосходно, – сказала я, отдуваясь. – А вы не скажете, есть ли у вас тут травмпункт?
   – А ты что же, ушиблась? Я видела – хромаешь.
   Пришлось закатать штанину и показать ногу. Щиколотка выглядела еще хуже, чем раньше. Мне самой было страшно на нее смотреть.
   – Ох ты, господи, – всплеснула руками добросердечная женщина. – Конечно, есть травмпункт. Больничная, три. Да вы доедете ли?
   – Сюда доехала и туда как-нибудь доберусь, если вы мне дорогу объясните.
   Конечно же, она объяснила.
   Расплатившись, держа в руках листочек с подробной схемой, утыканной, правда, незнакомыми мне ориентирами: «возле бывшей бани свернете налево», я уселась обратно в автомобиль и привычно бросила взгляд в зеркальце.
   Когда-то давно, в прошлой жизни, я смотрела туда, чтобы убедиться, что у меня в порядке макияж. Нынче же никакого макияжа на мне вовсе нет. Отражаюсь в зеркале, и на том спасибо…
   И тут кто-то тихонько постучал в лобовое стекло машины.
   Я повернулась и увидела нищенку.
   Это была явная представительница новой породы нищих, появившихся в последнее время в Москве. Раньше милостыню просили застенчивые старушки или молодые наглые смуглянки. Теперь поголовье пополнилось женщинами среднего возраста. Как правило, они более или менее опрятно одеты, и у них на руках имеется индульгенция – бумага, взывающая к вашему милосердию, в которой говорится о больном ребенке. У ребенка порок сердца или лейкемия, им требуется срочная операция или дорогостоящее лечение – других вариантов я не встречала. С фантазией у них, видимо, плоховато. Одна такая «мамаша» пасется у французской кондитерской аккурат напротив моего дома. Она стоит там уже третий год, ее заламинированный листочек формата А4 с фотографией головастого, на вид действительно не очень-то здорового ребенка, давно уже выцвел, ничего на нем не разглядишь. От дверей кондитерской ее прогоняют не менее двадцати раз в сутки, но она все равно возвращается и с тупым коровьим упорством стоит, переминаясь с ноги на ногу. Иногда ее терпение вознаграждается – кто-то из выходящих посетителей кондитерской, кроме пакета, благоухающего сливочным кремом и ванилью, несет в кулаке еще и сдачу. Скомканные купюры и мелочь выдаются нищей, она принимает их, бормоча невнятную благодарность. Конечно же, на такие деньги нельзя вылечить ребенка, даже просто содержать невозможно – ни ребенка, ни взрослого. Так на что она зарабатывает таким странным образом? Я никогда не давала ей ни копейки.
   Эта нищенка, постучавшая в окно Мальчика, оказалась похожа на ту, от французской кондитерской, как две капли воды. Даже листочек, запаянный в полиэтиленовую пленку, был при ней. Но как она смогла добраться из Москвы сюда, в Сосенки?
   – Иди-иди, – махнула я ей рукой. Но она оказалась настойчивой и продолжала постукивать согнутым пальцем в стекло.
   Я видела ее лицо в ненужных подробностях – впалые щеки, глаза с желтой слизью в уголках, шевелящиеся губы, пегую челку.
   Уходить она явно не собиралась, и меня стало разбирать раздражение. Не могу же я просидеть в машине целый день, как бы тут ни было уютно! Сдавать назад некуда, я припарковалась к какому-то чахлому палисаднику. Со вздохом я приоткрыла дверь, и женщина тут же заныла препротивнейшим голосом:
   – Помогите, чем можете, больному ребеночку на лечение…
   Я бы с удовольствием отделалась от нее, но у меня почти не было при себе наличных, я все выгребла в кафе.
   Ах, впрочем, кажется, в бардачке лежали несколько смятых купюр… Я потянулась за ними и сразу же увидела, что и вторая дверь распахнута, что сумочки, стоявшей на сиденье, уже нет, а по переулку от меня, не очень даже торопясь, уходит тощий подросток. Тут и нищенка, не тратя времени даром, развернулась мощным торсом и стала утекать.
   – Ограбили, – охнула я.
   Я растерялась, потому что не очень хорошо понимала, что нужно делать. Кинуться догонять грабителя? Звать на помощь? Мамочка моя, там ведь все мои документы и банковская карточка, и золотая пудреница – банка из-под редкостной белой икры! И косметичку жалко…
   Вот тогда-то у меня и прорезался голосок.
   – А ну, отдай, гад, сумочку! – взвыла я, как противоугонная сирена. – Отдай – там все равно ничего для тебя полезного нет!
   Так они меня и послушались, как же! Злоумышленники уселись в насквозь пропыленный «жигуленок», и стартанули так, как будто за ними сам черт гнался!
   Номер машины! Мне нужно хотя бы заметить номер машины!
   Я выпрыгнула из Мальчика, забыв про больную ногу.
   Мир вокруг меня схлопнулся в одну сверкающую точку.
   А потом погасла и она.

Глава 9

   – Она спит.
   – Да в обмороке она.
   – Но веки-то у нее вздрагивают.
   – У вас у самой вздрагивают, Анжелика Витольдовна!
   – У меня такой нервный тик. А она спит. Я слышала, что когда спят, вздрагивают веки. А когда без сознания – сомкнуты плотно. Как у мертвого.
   – Типун вам на язык, Анжелика Витольдовна!
   – Спасибо, Зинаида Семеновна, удружили!
   Уже не впервой мне приходить в сознание в незнакомом месте.
   Главное, чтобы это не вошло в привычку.
   Слегка пахнет хлоркой, мирная старушечья перебранка…
   В общем, причин волноваться нет. Меня подобрали и отвезли в больницу.
   Я открыла глаза.
   На секунду мне показалось, что я проснулась в той же комнате, что и в прошлый раз.
   Обои в цветочек, ковер над диваном, иконы, желтые занавески. Но нет.
   Там затхло пахло холостяцким бытом.
   Здесь – хлоркой и лекарствами. Лавандой, мылом и благородной старостью. И еще отчего-то – хорошим табаком.
   А надо мной склонились две старушки.
   Одна – обычная бабушка, в теплом фланелевом халате, платок подвязан на подбородке. Другая, сидевшая в кресле с колесами, – старая дама. Черная вязаная шаль, тяжелые янтарные ожерелья в пять рядов, скрюченные пальцы унизаны крупными кольцами, между ними – длинный мундштук. Черная сигаретка испускала душистый дым. Дама сказала басом:
   – Смотрите, Зинаида Семеновна, ваша протеже пришла в себя.
   – И что это вы опять говорите, Анжелика Витольдовна! Какая ж она простиже? Хорошая девочка, сразу видать. Как тебя зовут, милая?
   – Маня, – сказала я, едва разлепив пересохшие губы.
   Имя «Милена» мне показалось слишком напыщенным для этого общества.
   – Манечка! – обрадовалась Зинаида Семеновна. – Вот и хорошо! Вот видите, Анжелика Витольдовна, какое имя славное!
   – Вы так радуетесь, Зинаида Семеновна, как будто это и в самом деле дивное имя – целиком ваша заслуга. Как вы себя чувствуете, Манечка?
   – Неплохо… Только пить очень хочется.
   – Сейчас-сейчас, Манечка, – Зинаида Семеновна засуетилась. – Есть вода, есть сок в коробочке, есть сок в бутылочке, есть даже вина на донышке…
   – Зинаида Семеновна! Вы бы ей еще водки предложили! Я понимаю, что вы хотите быть любезной хозяйкой, но ради всего святого, дайте девочке простой кипяченой воды из графина! А еще лучше – позовите Светочку… Это наша сестра, – пояснила Анжелика Витольдовна.
   – Где я? – решила я внести ясность в свое положение.
   – Се юдоль скорби, – туманно ответила Анжелика Витольдовна.
   – И что это вы говорите, Анжелика Витольдовна! Дом престарелых тут, деточка. Сосенки.
   Приехали…
   – А как я сюда попала?
   – По медицинским показаниям, – съязвила Анжелика Витольдовна.
   – Так ведь ты ножку повредила, – охотно пояснила Зинаида Семеновна. – В обморок повалилась. А тут как раз доктор наш, наш Санечка, мимо проезжал, на твое счастье. Вот и забрал тебя сюда, к нам.
   – Ничего не помню, – прошептала я.
   – Да что ты! – всплеснула руками Зинаида Семеновна. – Но как тебя зовут-то, помнишь? Где жила, родителей своих? А может, у тебя уж и муж, и детки имеются? Вот горе-то! Ну ничего, эту беду мы поправим… Вот в передаче «Жди меня» недавно показывали – один мужчина память потерял и десять лет, болезный, скитался, а семья-то все глаза проплакала…
   – Погодите, Зинаида Семеновна, оставьте эти сюжетные ходы для бразильских сериалов. Не приходите в ажитацию…
   – И что это вы, – привычно вздохнула Зинаида Семеновна, но смолкла.
   А мне вдруг стало страшно. Ну конечно же, у них тут есть телевизор! И они смотрят популярные шоу… И видели меня…
   – Зинаида Семеновна, вы посмотрите, как она побледнела! Зовите, зовите Светочку! Вы своими разговорами кого угодно в гроб вгоните!
   – Не надо Светочку, – выговорила я чужими губами. – Дайте водички попить.
   Пока пила воду, покосилась на свою ногу. Она оказалась туго забинтована.
   Светочка все же пришла. Это была юная особа с веснушками на носу. Глаза у нее слегка косили. Светочка ужасно важничала.
   – Доктор вам вправил ногу, а я забинтовала. Правда, шикарная повязка? Я нормативы по повязкам лучше всех сдавала. Вот если бы у вас было ранение головы, я бы вам наложила шикарную повязку «шапочка Гиппократа»…
   – Спасибо, – пробормотала я.
   Какие они тут все добрые, с ума сойти…
   – И кроме того, доктор нашел у вас переутомление и серьезное истощение. Так что вам нужно лежать и хорошо кушать. Вы хотите кушать?
   – Нет… Хотя, признаться, я давно не ела…
   – Да что же это делается! – ахнула сердобольная Зинаида Семеновна. – Манечка, да как же это? Вот жизнь-то какая началась…
   – На диете сидела, – вынесла вердикт Анжелика Витольдовна.
   – В общем, давайте-ка все в столовую, – скомандовала Светочка. – Маня, вы сможете идти, или мы вам креслице подгоним, вот как у Анжелики Витольдовны?
   Еще чего не хватало…
   В общем, передвигалась-то я все равно с трудом, и вели меня под белые рученьки Зинаида Семеновна и Светочка.
   Я думала, столовая будет обычной общепитовской – с выщербленными тарелками, гнутыми алюминиевыми ложками, запахом прогорклого жира и грязной тряпки. Но передо мной оказалась большая и светлая комната. На столах постелены скатерти, стоят вазочки с цветами. На стенах – картины.
   Я слышала, в домах престарелых творится настоящий кошмар – старики лежат на голых клеенках, завшивленные, в пролежнях. Но то ли мне попался дом, где дела обстояли лучше, чем повсюду, то ли СМИ, по обыкновению, немного преувеличивали, но все обитатели этой «юдоли скорби» выглядели иначе.
   Помимо уже знакомых мне Анжелики Витольдовны и Зинаиды Семеновны, тут был худой старик, крепко пахнущий цитрусовым одеколоном, чисто выбритый и подтянутый. Затем кругленькая старушка со стареньким пуделем на коленях, сама вся в кудряшках, с какой-то ленточкой на шее. Затем высокая, красивая женщина в темных очках. А еще кривоногий крепыш в тельняшке, с татуированными якорями на руках…
   Никто не произвел на меня тяжелого, гнетущего впечатления.
   Передо мной поставили тарелку. Каша с мясом. Желудок сжало привычным спазмом, я судорожно сглотнула.
   – Да что же это мы, чем угощаем больную, – встревожилась церемонная Анжелика Витольдовна. – После долгого голодания нельзя ей каши! Спросите там, кто поближе к кухне, не осталось ли куриного бульона с сухариками от обеда?
   Но я уже взяла вилку и стала есть.
   Мне было вкусно.
   Мне было очень вкусно.
   Наверное, я ничего в жизни вкуснее не ела, ни в каком ресторане.
   Еще до того как попробовать, я всеми фибрами души ощутила гречневый пар – ароматный, насыщенный, зовущий. Он поднимался над тарелкой, струился завораживающе и уютно, и как-то тепло становилось на сердце. Мне попались горошинки черного перца, и лодочка лаврового листа, и прозрачные кусочки лука. Мясо было протушено до мягкости, оно источало сладчайший сок…
   Кусочком хлеба я собрала соус с тарелки и только тогда поняла, что все смотрят на меня.
   На меня смотрели с жалостью.
   – Наголодалась-то как, – пронесся по столовой шелест.
   Мне стало неловко. В сущности, я объедала одиноких стариков в доме престарелых. Но я решила, что отплачу, верну все сторицей.
   Я сказала:
   – А можно мне добавки?
   Осмелюсь заметить, эта нехитрая просьба вызвала настоящий восторг у моих новых знакомых.
   – Деточка, ну конечно же! Кушай, кушай на здоровьице! Да положите ей еще каши и хлебца кусочек дайте потолще! Что уж, в самом деле, какие-то тюремные пайки отрезаете!
   И даже толстая повариха выглянула из кухни и, кивая мне, выкрикивала какие-то приветственные лозунги.
   Внезапно все стихло.
   На пороге столовой стоял огромный мужичище. В белом халате, с холеной золотистой бородой.
   – Доктор Санечка пришел, – пискнула старушка с пуделем.
   Пудель тихонько тявкнул, спрыгнул с ее коленей и побежал к бородатому.
   Хвост мотался, как маятник.
   Я узнала его бородача с первого взгляда.
   Это был мой похититель.
   Тот самый человек, который подобрал меня на крыльце ресторана, увез в свою квартиру и уложил в свою кровать.
   Тот самый «наркоман», который лег рядом с кроватью на матрас и храпел, пугая меня.
   Мне стало страшно.
   Как он тут оказался?
   Только не считайте меня совсем уж идиоткой, ладно?
   Я сообразила, что он вовсе не похититель и не наркоман.
   А просто добродушный человек, бескорыстно пособившей деве, попавшей в беду.
   Дева, кстати, сбежала, не поблагодарив спасителя.
   Но чтобы он нашел меня за много километров от Москвы и спас второй раз?
   Нет, такого не бывает.
   – Познакомились?
   Тут снова все заговорили разом. Солировали, разумеется, две мои новые приятельницы – Зинаида Семеновна и Анжелика Витольдовна.
   – Познакомились и подружились, Манечка чудесная девочка…
   – Кушать так хотела…
   – Аппетит в норме…
   – Сейчас будем пить чай с пирожными, и вас приглашаем…
   – Нельзя ей пирожного, заворот кишок будет…
   – И что вы такое говорите, Анжелика Витольдовна!
   Доктор Санечка басовито захохотал.
   – Я пока займусь делами, а вы поужинайте, попейте чайку и приходите в мой кабинет, – сказал доктор, обращаясь уже непосредственно ко мне.
   Конечно, мне уже было не до еды.
   И знаете что?
   Он меня не узнал!
   Я сначала подумала, что он притворяется, когда неторопливо рассказывал мне, как ехал мимо придорожного кафе, как увидел хозяйку этого кафе, метавшуюся над лежавшей на земле девушкой, как хозяйка объяснила ему, что у девушки только что украли сумочку с деньгами и документами и она упала в обморок.
   А потом поняла – нет.
   Он и в самом деле меня не узнал.
   Наверное, большая была разница между той гламурной пьянчужкой в расшитом золотыми бабочками палантине и бледной девицей в джинсах, со стянутыми на затылке волосами.
   Думаю, я изменилась до неузнаваемости.
   Доктор усадил меня на кушетку.
   – Как ваша нога?
   – Спасибо, лучше.
   – Я вправил вывих, но отек останется некоторое время. Кроме того, растянуты связки. Вы долго сидели на диете?
   Он задал мне еще несколько вопросов такого же толка, а потом спросил:
   – Что я могу для вас сделать?
   – Вы уже и так сделали слишком много, – сказала я, стараясь не смотреть в его близорукие глаза. – Я… Я пойду.
   – Куда же вы пойдете?
   – Там… Там мой Мальчик.
   – Ребенок?
   – Автомобиль. Я его так называю.
   – Машину я попросил хозяйку кафе поставить во дворик. С ней все в порядке. С вашим Мальчиком, – без иронии подчеркнул он. – А вот с вами – нет. Я, некоторым образом, взял на себя ответственность за вас. Поэтому имею право знать, куда вы поедете и что собираетесь делать.
   – Я не знаю, – сказала я, с ужасом слыша, что голос мой дрожит и прерывается. – Мне… мне некуда ехать. Я не могу…
   – Тогда останьтесь здесь. По крайней мере, пока ваши жизненные обстоятельства не прояснятся.
   Я поняла, что плачу. Может быть, уже давно. Доктор Санечка взял меня за локоть. Это было крепкое дружеское пожатие.
   – Маня… Могу я вас так называть?
   Я кивнула.
   – Возьмите мой платок, он совсем чистый. Видите ли, я предлагаю вам остаться на некоторое время здесь не ради вас.
   – Как это? – удивилась я.
   – Не ради вас. А ради обитателей этого дома. Может быть, вы заметили, с каким вниманием они вас встретили. Каким попечением сразу окружили.
   – Да, разумеется.
   – Так вот, все наши постояльцы испытывают необходимость общаться. Уединенность дома сказывается. Персонал не может заменить собой весь мир. Телевизор, как мы знаем, способен не разрешить, а только усугубить положение. Посетители приезжают регулярно, но редко. Волонтеры предпочитают дома, где дела обстоят хуже, чем у нас. Между собой уже давно все переговорено, все истории рассказаны… Кое-кто держит домашних животных…
   – Кажется, вы сравниваете меня с пуделем, – засмеялась я сквозь слезы.
   – Боже упаси! Это бедный старый Джульбарс. У него тоже есть своя история, и я не сомневаюсь, что вы ее еще услышите. Вам нужно просто выслушивать их, понимаете? Выслушивать, реагировать, рассказывать им о себе. Что угодно – какие оценки вы получали в школе, как дружили с мальчиком, какое платье было на вас на выпускном балу… Они любят бытовые подробности. Если согласитесь остаться…
   – Я согласна.
   – Вот и хорошо.
   – Только мне нужно позвонить.
   – Да, пожалуйста. В коридоре у дежурной сестры есть телефон…
   Я вышла из кабинета и увидела людей, стоявших под дверью.
   Они ждали.
   – Она остается! – сказал доктор Санечка из-за моей спины.
   И они обрадовались так, что у меня защемило в груди… Анжелика Витольдовна так даже хлопнула несколько раз в ладоши, а Джульбарс залился пронзительным лаем.
   Я позвонила в банк, чтобы там заблокировали мою карточку. А потом, собравшись с духом – маме.
   – Манька, что там у тебя произошло? Я звоню, звоню… И на мобильный, и на домашний… Уже волноваться начала…
   У меня разом отлегло от сердца.
   Мама ничего не знала!
   – Слушай, мам. Я уехала из Москвы.
   – Опять за границу покатила? К Катерине не заглянешь?
   – Мам, я не за границей. Я в Подмосковье. В одном… э-э… в загородном санатории. Решила отдохнуть.
   – Это хорошо, Маняш. Я слышала, что отдыхать лучше всего в той климатической зоне, где живешь. Чтобы организм не тратил силы на акклиматизацию. Отдыхай, моя хорошая…
   Мы еще немного поговорили.
   А потом меня позвали в столовую пить чай.
   – А где Маня будет спать? – пропищала хозяйка Джульбарса.
   – Понятно, у меня, – сказала Зинаида Семеновна.
   – Это почему же у вас? – театрально изумилась Анжелика Витольдовна.
   – У меня она уж лежала на диванчике.
   – Да мало ли! У вас тесно и душно из-за ковров!
   – А вы всю комнату провоняли табачищем своим!
   – Не ссорьтесь, – встряла строгая Света. – Наша гостья будет спать в гостевой комнате. А то вы ей отдохнуть не дадите своими разговорами, я вас знаю!
   Гостевая и в самом деле походила на комнату в подмосковном санатории, так что я даже не очень наврала маме. Вытянувшись на узкой девичьей кровати, я смотрела на луну, несущуюся среди рваных туч. Невероятно, невозможно поверить – вчера, приблизительно в это же самое время, я лежала в какой-то канаве, прячась от воображаемых преследователей, с вывернутой ногой, несчастная, издерганная… И вот, полюбуйтесь, как возвеличила меня судьба – я сыта, лежу в удобной постели, нога забинтована, и я окружена всеобщим вниманием и любовью до такой степени, что даже вымыться мне толком не дали. Зинаида Семеновна и Анжелика Витольдовна, кажется, все время провели под дверью душевой, осведомляясь по очереди, все ли у меня в порядке и не нужно ли мне потереть спинку… Боюсь, не уснут они теперь, перевозбудившись, как дети после елки.
   Но дом погружался в сон, только в коридоре оставался гореть бледный свет. Я не ждала сна. Мне казалось, буду ворочаться с боку на бок, припоминая все события предыдущих недель, думая о Стасе, о том, как вернуть его, как доказать ему, что я его достойна…
   Я не заметила, как заснула.
//-- * * * --//
   Я посмотрела в окно и увидела – они играли в футбол.
   Высокий старик и кривоногий крепыш. К ним присоединился охранник. А с ними бегал Джульбарс. Наверное, он лаял – мне не было слышно через стекло.
   Это казалось невероятным, но они играли в футбол.
   Правда, двигались игроки, как в очень и очень замедленной съемке.
   И уж, конечно, никаких подножек. Никаких корпусов.
   В двух шагах друг от друга они останавливались, чтобы избежать столкновения. Чтобы не причинить боли друг другу, не поранить, не сломать хрупких старческих костей.
   – Правда, красиво? – спросил голос у меня за спиной.
   Это была Анжелика Витольдовна, неслышно подобравшаяся ко мне на своем кресле.
   – Это как бы танец свечей во тьме, – сказала Анжелика Витольдовна. – Они – свечи, вылепленные из мягкого, слабого, смертного воска, и над каждой горит огонек жизни, огонек их души. И они должны танцевать очень медленно и плавно, чтобы эти огоньки не угасли. Неправда ли, прекрасно?
   «Неправда, – хотела сказать я, – это всего лишь жалкие, немощные старики, три старика, мелко перебирают ногами и долго прицеливаются, прежде чем ударить по мячу. Что же тут прекрасного?»
   Но я была гостьей и промолчала.
   – Идемте завтракать, Маня.
   – Разве я не проспала завтрак? Во сколько здесь подъем?
   – О, у нас нет подъема. Мы же не в пионерском лагере. Впрочем, все встают по-стариковски рано. Завтракать стараемся все вместе, просто потому, что так веселее. Но лично я предпочитаю делать это в одиночестве. Завтрак – прелестное время для того, чтобы подумать о будущем дне.
   – Так я не помешаю вам?
   – Ни в коем случае! Вы станете меня развлекать. Расскажите, что вам снилось этой ночью? Мы будем, как героини какого-нибудь старинного романа, сидеть и рассказывать сны.
   – Мне ничего не снилось. Давно уже ничего не снится.
   – Как жаль, – Анжелика Витольдовна расстелила на коленях салфетку. – Значит, вы потеряли свои сны?
   – Потеряла сны? Сны можно потерять?
   – Все можно потерять, деточка, мне ли не знать… Это случается с людьми, которые ведут слишком активную жизнь или поддерживают иллюзию активной жизни, что порой бывает даже утомительнее. Знаете, что это такое?
   – Еще бы, – сказала я. – Я всегда должна просыпаться рано утром. Даже если мне никуда не нужно идти. Если я просплю – у меня начинаются ужасные угрызения совести. Даже когда у меня выходной, я придумываю себе какие-нибудь занятия. Они должны доставлять мне радость… Но не доставляют – я ведь делаю это по необходимости, а не потому, что действительно этого хочу. Если я встречаю знакомую, я не могу поболтать с ней в свое удовольствие. Даже по телефону не могу говорить долго. Мне обязательно надо сказать – ах, у меня столько дел! Извини, но давай пощебечем в другой раз! Я сто лет не ходила в кино, потому что мне стыдно – я сижу в кинотеатре и ничего не делаю! Покупка нового платья не доставляет мне удовольствия – ведь я не для радости его покупаю, а потому, что НАДО… И ем я потому, что так надо, и пью…
   – Кстати, о еде и питье. Давайте принимайтесь за свое какао. Вы лояльны к пенкам? Так и пейте. А потом съешьте вареное яйцо. Наша повариха Наталья – дама нелегкого характера, но только благодаря ей я узнала, что даже яйцо можно сварить плохо или хорошо. Эти яйца сварены мастерски. Простите, что я прервала вас. Неужели у вас не бывало отпуска?
   – Отпуска? – повторила я, разбивая яичную скорлупу. – В отпуске я уставала еще больше. Ведь надо воспользоваться им на полную катушку, успеть повидать все, что может предоставить тебе та или иная страна – достопримечательности, музеи, экскурсии… Иначе про тебя скажут, что ты – бездуховное существо, пляжная устрица.
   – Какой ужас, – искренне откликнулась Анжелика Витольдовна. – Я полагала, сейчас молодежи уже не столь важно мнение окружающих. Знаете, я всю жизнь делала что хотела. Наперекор всему! Мнению окружающих, здравому смыслу и даже собственному организму. Знаете, в шестнадцать лет я начала курить. Несмотря на то что я родилась с туберкулезом! И, как видите, курю до сих пор. Не хвалюсь этим и вам не советую к отраве этой приучаться, но сам прецедент…
   – Расскажите, – попросила я, вспомнив, при каких условиях мне разрешили остаться здесь. Предоставили убежище от жизненной грозы. – Мне очень интересно. Расскажите, пожалуйста.
   – Что ж, пожалуй… Я – шестой ребенок у своих родителей. Были они мещане и жили в маленьком домике на городской окраине. Тесно жили, скученно. К тому же местность болотистая, опять же и городская помойка неподалеку… В общем, моя мать заболела туберкулезом, чахоткой, как тогда говорили. Врач запретил ей иметь детей. Но все же она, по грехам человеческим, нечаянно забеременела.
   И родила меня. Слабую, недоношенную – в чем душа держалась. А родив, скоро и умерла. Открылось кровотечение, несомненно, из-за напряжения в родах.
   И вот представьте положение моего отца – остаться с шестью детьми на руках. А он служил в департаменте и жалованье имел самое ничтожное. То есть даже кормилицу нанять мне не мог. Да и какая кормилица согласилась бы приложить к груди ребенка, несущего в себе зачатки такой опасной болезни? А болезнь эта тогда считалась смертельной – не рискую вам сообщать мой возраст, скажу только, что дело было до широкого распространения антибиотиков.
   Да и отец винил меня в смерти матери. Не мог мне простить, что я убила ее своим появлением на свет. Этого я не могла знать, разумеется, а просто так предполагаю.
   Судьба была мне умереть. Несмотря на свою ничтожность как жениха, отец все же нашел себе новую спутницу жизни – такую же бедолагу, как и он сам, согласную принять на себя заботу о его детях, лишь бы получить кров и хоть какое-то обеспечение. Эта девушка без мужа родила ребенка, и строгий отец выжил ее с новорожденным из дому. Нравы все еще были дикие… Но и этой новой жене больной ребенок был ни к чему в доме – что, если бы заразилась ее дочь?
   На помощь мне пришел дядя, брат отца. Я уж потом так и буду называть его отцом, потому что у него на руках я выросла и его за отца считаю. Настоящий мой отец скоро продал дом и уехал в деревню хозяйничать. Ничего о нем я больше не слышала, ни о братьях своих, ни о сестрах. Сгинули, должно быть, в мясорубке тех лет…
   А приемный мой отец, священник, в молодости женился по большой любви на удивительной девице, наследнице древнейшего княжеского рода. Красавица, умница, образованная, и от состояния кое-что осталось. Но не все было дано и ей – у нее дети рождались мертвыми. Супруги думали взять приемыша, вот отец Константин и принес меня в дом.
   – Вот тебе дочка, – сказал он своей жене. – Но помни о смирении, потому что может случиться так, что она скоро покинет нас и пополнит ангельский сонм.
   Но не тут-то было! Я цеплялась за жизнь, как дикая кошка, да и моя новая мать не желала отпускать меня раньше времени на небеса. Думаю, что и Господь не горел желанием видеть меня в числе ангелов своих, потому что характер у меня с младенчества обнаружился мало похожий на ангельский. Я рано поняла, что растет и здоровеет тот, кто ест, и интересовалась не только рожком, но кто бы что ни ел – тянулась ручонками и требовала себе, так что мать стала рубить ножом в крошку кусочки мяса, разводить молоком и давать мне. Отец, увидев это, пришел в ужас, но мне все шло на пользу. Я не хотела смирно лежать в колыбельке, как другие дети. Тогда детей принято было едва не до полугода пеленать, как мумий, а я выпутывалась из пеленок, работала руками-ногами, и больше всего любила ползать по лужайке перед домом. Все это я не сама, конечно, помню, а со слов матери… Хотя, знаете, может быть, и помню. Помню, как щекотала свежая зеленая трава мои ладони, как пригревало солнце, помню, как ласково смеялась приемная мать и плыл колокольный звон. Все казалось пронизанным этим звоном, он был как горячий мед, он проникал во все щели… Какое это было счастье!
   У нас имелся и сад – в свое время отец Константин купил прилегающий к дому большой пустующий участок земли и благоустроил его. В нашем городке это было редкостью. Люди там жили все больше практические – есть у тебя земля, так разведи огород, посади картошку или сдавай огород внаем, вот и окажешься в барыше… А у нас в саду росли яблони и вишни, белая и красная малина, красная и черная смородина, крыжовник, северный наш виноград. Огромные, мохнатые ягоды, сизые и зеленые… В дальнем углу сада были два больших дуба и под ними весной цвели ландыши. Как-то я наелась красненьких ягодок, захворала и едва не умерла. Мне промыли желудок, отпоили молоком, а отец взял косу и скосил самолично все ландыши. Матушка плакала тайком, но на следующую весну ландыши выросли снова, и я уж была умна, к опасным ягодкам не прикасалась. И сирень у нас в саду имелась, и черемуха, и рябина крупная, невеженская, и калина. Так было заведено, чтобы всегда цвело что-то в саду, чтобы пчелам всегда находилась работа. У нас и пчелы были. Правда, три улья всего, но нам хватало. Помню круглую застекленную беседку посреди сада, под огромной старой яблоней. Был у нас обычай – как созреет первая малина, матушка пекла с малиной пироги. В беседке накрывали стол, раздували самовар. Из сиротского приюта приходили дети, чинно обедали, пили чай с пирогом. Потом начинали игры – матушка любила играть в прятки, в жмурки. Уходили сиротки перед закатом, веселые, перемазанные ягодным соком, и – кто в новых башмаках, кто в платье, кто с рублем в платочке. Всех матушка умела принять, всех приласкать… Учила меня читать, танцевать, по-французски говорить, манерам учила, одеваться со вкусом.
   А между тем приход отца Константина был вовсе небогат: приют, больница да общежитие прядильно-ткацкой фабрики, что звали в народе «хибарки». Уж по названию ясно, что это было за место. Самые там бедные жили, самые отчаявшиеся. Им иной раз и в церковь неловко ступить, и батюшка сам к ним ходил, посещал больных, немощных, умирающих… Он крестил, причащал, отпевал – а мзды не брал. Иной раз и сам оставлял на столе денег на лекарства, на похороны, приносил вино и хлеб. Все его любили, нарадоваться на него не могли…
   И я его любила. Хоть и говорил он мне: «Супротивная ты, Анюта, супротивная!»
   Анюта я в крещении-то… А потом революция, война, голод… В управе стал Совет народных депутатов заседать. Главным у них был Соколов. Сколько лет прошло, а я все помню его лицо – темное, все в щербинах. Куртка желтая телячьей кожи. Кокаином баловался, дергался весь… Кокаина было много тогда. Хлеба не найти, а кокаина – сколько хочешь. Многие употребляли. Говорили, голод хорошо отбивает. А иные «шило» пили. Шило – это спирт с кокаином. От шила человек молодцом смотрел, а изнутри весь гнилой был. Шильщики, звали их. Вот Соколов и был такой шильщик. Жрет спирт с кокаином, а народу хлеба не хватает. Нормы по карточкам в очередной раз урезали, и «хибарки» бунтовать стали. Собрались – человек двести, наверное, а то и больше. Дети там же носились. Все смешно казалось, все игра. Соколова ждали. Вот идет он к управе, а люди как принялись кричать:
   – Царь идет! Хлеб идет! Давай нам хлеба, царь, мы на тебя работаем, а дети наши с голодухи пухнут!
   Ну, стал Совет заседать. Не знаю уж, что они там решали. По мне, ни в одном заседании толка нет. Правда и без того всем видна, а уж если заседают, значит – ложь! Заседают, а люди все кричат под окнами. Какие и в зал бросились сгоряча. А Соколов испугался. То ли погрозили ему не шутя, то ли показалось ему что-то. Кокаинист, что с него возьмешь… Заорал, как свинья, вскочил на подоконник, высадил локтем огромное стекло, вот в рост человеческий, и кинулся с подоконника на улицу. Побежал куда-то, а кто погорячее – за ним кинулись. Не догнали, представьте себе. Прыткий оказался сей мизерабль…
   Ну-с, и что же мы тут имеем? Мы тут имеем самый настоящий бунт. Кричали, шумели, требовали хлеба, да еще и председателю Совета смертью грозили. Не будет им хлеба, будет им Красный террор.
   Власти как-то выкручиваться нужно. И решили они, изверги, убить самого уважаемого, самого дорогого людям человека, чтобы наказать «хибарки», чтобы неповадно им было бунтовать.
   Выбор пал на моего отца…
   Отдали приказ красноармейцам – арестовать отца Константина и расстрелять его. Но они знали батюшку и отказались. Им грозили трибуналом, но они не отступились, не дрогнули.
   – Не возьмем, – сказали, – греха на душу. Не станем невиновного, да еще и такого человека душевного убивать. Мы есть воины революции, а не палачи.
   И в ту же ночь Соколов запросил по телеграфу из соседнего города отряд – в помощь, якобы для подавления бунта.
   Прибыл отряд. Помню человека, который им командовал. Хаев его фамилия была. Надеюсь, он горит в аду…
   Они постучали в наш дом глубокой ночью. Отец вышел на крыльцо и спросил, что он может для них сделать. Они закричали:
   – Идем с нами, а то мы сами сюда зайдем!
   – Зачем шуметь, – сказал батюшка. – Сейчас только оденусь и пойду с вами…
   Он вернулся в дом. Проснулась матушка и увидела, как отец надевает свою старую рясу, которую уже и не носил никогда за ветхостью. Она сразу все поняла и заплакала. Я тоже проснулась. Я побежала за отцом на крыльцо и просила, молила этих сволочей – не уводить отца.
   – Убери свою свиристелку, поп, а то мы ее пристрелим! – сказал Хаев отцу.
   – Зачем же так говорить? – вздохнул отец, взял меня за плечо и отвел в сенцы.
   Сказал он мне там два словечка… Всегда, всю жизнь их помнить буду…
   Батюшка сам за убийцами пошел. Через весь город повели его к оврагу. Там его и нашли утром, с простреленной грудью, со следами штыковых ударов. Добивали…
   Анжелика Витольдовна закурила, и сразу же из кухни высунулась повариха Наталья.
   – Я же тыщу раз просила-просила в столовой не курить! – рявкнула она и вдруг осеклась. – Девочки, вы чего? Вы чего ревете-то? Случилось чего?
   – Ничего, Натальюшка, ничего… Вспоминаю прошлое. Вот и Манечку расстроила.
   – Вы уж поаккуратнее с переживаниями, Анжелика Витольдовна. И не курите столько! У вас же сердце!
   – Хорошо, хорошо… Так вот, Манечка, когда в городе узнали, что отец Константин расстрелян, – страшное волнение началось. Совет хотели самосудом казнить, благо сторонние красноармейцы уехали восвояси, сделав свое черное дело. Да не успели – разбежался Совет. А отца Константина всем городом хоронили… Весь город нам и помогал потом. Как батюшка нес им крохи свои раньше, так и после смерти его «хибарки» нам свои крохи несли. Школу закончила. Хочешь, замуж, хочешь – машинисткой иди, или на телеграфистку выучись. А я, Манечка, красивая девчонка была, наглая. Поеду, говорю, мама, в Москву. Стану артисткой. Петь-танцевать умею, не пропаду. Уехала… Весело было тогда в Москве…
   – Весело? – удивилась я, смутно припоминая историю.
   – Ну да. НЭП. Знаешь, что это такое?
   Анжелика Витольдовна, беспокойно оглядевшись, снова закурила. И вдруг запела – хриплым, глубоким, колдовским голосом:

     Купите бублички, горячи бублички,
     Гоните рублички, да поскорей.
     И в ночь ненастную меня, несчастную,
     Торговку частную ты пожалей.
     Отец мой – пьяница, он к гробу тянется,
     Братишка маленький – карманный вор!
     Сестра – гулящая, тварь настоящая,
     А я – курящая, смотрите – вот! [1 - Из песни «Бублички», слова Я.П.Ядова.]

   И она, затянувшись, пустила в потолок колечко дыма. Я засмеялась. Удивительно, мне раньше не приходилось так быстро переходить от слез к смеху. И Анжелика Витольдовна засмеялась тоже:
   – Ах, пожила я, Маня, пожила! Пела песенки в кабаре, танцевала фокстрот и шимми. Уехала за границу, путешествовала, вернулась… Была замужем за революционным поэтом, потом за вором, потом за автогонщиком. Ну, потом война… Была на фронте. Вышла замуж за генерала. Потом за художника. Любила всех своих мужей – ужасно! Да, я умела пожить! Я наслаждалась каждым днем, что бы он ни принес мне, с равным удовольствием грызла сухую корку и глотала устриц, с одинаковым шиком носила гимнастерку и платье от Ив-Сен Лорана, подводила глаза и горелой спичкой, и герленовским карандашиком! Я ночевала под мостом в Париже и приняла в дар дом в Каире! Маня, как прекрасна жизнь!
   – Даже сейчас? – рискнула я спросить ее.
   – Что? Разумеется. Конечно, каждое утро, когда я просыпаюсь от своих чудесных грез и вижу себя в зеркале, я удивляюсь: «Как, эта старуха еще здесь? И что же, она так никуда не уйдет?» Но, знаешь, в старости есть свои преимущества. Ты не поймешь сейчас меня и не поверишь. Но достаточно того, что я говорю тебе это. И себе… А знаешь, какие мне снятся сны? Необыкновенные. Теперь, когда жизнь моя уже не так богата событиями, и сознание компенсирует мне вынужденное бездействие. В моих снах я спускаюсь по белым лестницам Рима, гуляю по лавандовым полям Прованса, танцую на балу в Вене…
   – Можно вопрос? – Я подняла руку, как в школе.
   – Конечно. Ты, наверное, хочешь знать, как я тут оказалась? – внезапно потускневшим голосом спросила Анжелика Витольдовна.
   – Я хотела узнать, что вам сказал отец Константин, когда его уводили расстреливать?
   – Ах, да… Он сказал: «Ничего не бойся, Анюта, живи в полную силу. Если и будет грех, я отмолю». Завет его я, думаю, выполнила. И, думаю, отмолит. Пару лет назад отец Константин канонизирован в числе новомучеников и исповедников Российским Архиерейским Собором Русской православной церкви. У меня есть икона священномученика Константина Снятиновского…
   – Дамы! – гаркнула громкая Наталья. – Может, раз уж вы тут все равно сидите и треплете языки, поможете мне почистить картошку? Тогда на обед будет пюре!
   – Я помогу, – согласилась я.
   – Тогда сейчас намою…
   – Приходи ко мне в комнату, я тебе покажу икону. Ну, а ты? У тебя ведь тоже есть – мужья, увлечения, страсти? Не хочешь рассказать?
   – Я… Потом, – покивала я. – Позже.
   А что я могла ей рассказать, этой чудесной старой даме? У нее старинной камеей сколот воротник синей шелковой блузки, у нее лакированные туфельки, у нее огромное сердце, горячо любившее, горячо бившееся… А у меня что? Красавец-однокурсник и романтический тет-а-тет в клубном туалете? Гориллообразный Генералов, нудный, как осенний дождик? Я не любила его, и он меня не любил – мы просто тянули свой вялый роман. И Стас, который бросил меня, пренебрег моими чувствами…
   В общем, Наталья намыла ведро картошки, и я пошла ее чистить.
   А Наталья комментировала:
   – Да куда ж ты столько срезаешь-то, а? Да ты клубень поворачивай, поворачивай в руке, чтобы стружка серпантином вилась. Ну, мать, ты даешь! Ты что ж, картошки сроду не чистила? Ну ничего, ты у меня тут пройдешь школу молодого бойца.
   Хм. Заманчивое обещание.
   От тяжелой трудовой повинности меня спас доктор.
   Он пришел и сказал:
   – Маня, нам с вами нужно съездить в местное ОВД. Напишете заявление.
   – Какое заявление? – удивилась я. Я еще думала о том, что рассказала мне Анжелика Витольдовна. – Ах да, меня же ограбили…
   Доктор только руками развел.
   У него был отечественный вездеход, который я осмотрела с нескрываемым любопытством. Два раза ехала в этой машине, и оба раза – без памяти.
   – Спасибо, – сказала я доктору, усевшись в автомобиль.
   – Пожалуйста. А за что?
   – За то, что вы возитесь со мной. Я бы могла съездить сама. А еду на вас, получается.
   – Оставьте, Маня. Ничего я с вами не вожусь. Просто я сейчас не занят. Лежачих и тяжелых больных нет. А был бы занят – не повез.
   – А семья?
   – У меня нет семьи. Пристегнитесь, пожалуйста.
   В милиции доктора Санечку знали. В кабинете, где мы писали протокол, немедленно состоялась какая-то стихийная вечеринка – принесли самовар, чашки, печенье и конфеты. Все смеялись, поминали какого-то «бегунчика» и хлопали доктора по спине, аж гудело.
   – Кто это – бегунчик? – спросила я у девушки, заполнявшей бланки, когда веселая компания удалилась в курилку.
   – Беглый заключенный, – ответила она. – Он сбежал из местного изолятора. И в лесу прятался целую неделю. Совершил набег на один дом. Хорошо, не тронул никого. Там пожилые муж с женой жили. Отобрал у них деньги, сережки копеечные, еду, которая нашлась. Даже мясо из холодильника забрал. Потом он вышел на «Сосенки». Ночью пришел, вырубил охранника. Тогда не Гриша был, а другой. Расслабился он сверх меры. Преступник проник в кабинет доктора и стал угрожать ему. Требовал деньги. Доктор ему со смешком: ну какие тут, милый человек, деньги? Откуда? Не государственный банк, не ювелирный магазин. Дом престарелых! Тогда он – наркотики давай! А доктор ему: и наркотиков нет. У нас лежачих и тяжелых больных не держат. А тот орет, не понимает ничего. Ножом размахивать начал. Всех обитателей своими криками безобразными перебудил. Старушки проснулись, испугались. Тогда доктор видит – не понимает человек по-хорошему. Совсем дрянь, настоящий отморозок. Тогда доктор Санечка его скрутил, связал и вызвал милицию. А когда ребята приехали… – девушка захихикала. – Когда они приехали, старушки кормили связанного по рукам и ногам уголовника куриным супом с ложечки! Он, говорят, хоть и душегубец, но голодный же! А он плюется, фыркает, рычит и глазами вращает! Ой, ха-ха-ха, не могу!
   Я подумала и присоединилась к ней.
   – У вас тут весело, – сказал мне доктор, вернувшись в кабинет. – Идемте, Маня. Тут свидетельница пришла, фоторобот составить надо.
   Свидетельницей, разумеется, оказалась та женщина из придорожного кафе. Мы с ней тезки – ее звали Мария. Мария уверила меня, что с Мальчиком все в порядке.
   – Сват мой на него чехол надел, стоит в палисадничке, как у Христа за пазухой. А вы сейчас гораздо, гораздо лучше выглядите. И всего-то денек прошел, а как переменились. Ох, вы такой бледной были, изможденной и не покушали ничего! Заедете нынче ко мне? Может, вам чего из машины надо взять, да и пообедали бы.
   – А компот еще остался? – спросила я ее.
   – А то! Еще трехлитровая банка стоит. Холодненький!
   – Тогда обязательно заедем.
   Составлять фоторобот оказалось даже увлекательно.
   – Да знаю я их, – хмыкнул молоденький следователь. У него был флюс. То и дело он хватался за щеку и охал от боли. – Гараевы. Лиса Алиса и кот Базилио, блин… Но раньше они так не наглели. Управимся, не волнуйтесь, гражданочка.
   – Хорошо бы, – вздохнула я.
   – Федя, ты когда своим зубом займешься? – грозно спросил его доктор. – Приезжай к нам, у нас хороший стоматологический кабинет, стоматолог по четвергам…
   – Вот поймаю эту сладкую парочку, верну гражданке ее законное имущество и приеду, – пообещал Федя, держась за щеку.

Глава 10

   – Теперь дай-ка мне во-он тот болтик. Ага, молодец, девка.
   Мы с Михалычем собираем двуспальную кровать.
   Михалыч собирается жениться. На Нонне. На слепой красавице в темных очках.
   Имея в виду свою новую семейную жизнь, Михалыч купил двуспальную кровать. Сегодня ее привезли в ту комнату, которую молодожены займут после свадьбы. Грузчики, конечно, предложили кровать собрать, но Михалыч отказался. Он хотел сделать все сам. А меня призвал на помощь, потому что я молодая и шустрая, а все остальные еле тащатся. И кроме того, могут выдать Нонне секрет. Тогда сюрприза не получится.
   И вот уже третий час мы собираем это ложе для новобрачных.
   Ложе ужасно. Оно огромное, как Ноев ковчег. Оно растопырилось резными ножками и столбиками во все стороны. У него недостает каких-то составных частей. Но Михалыч все равно счастлив и доволен. Он утирает пот рукой, на которой вытатуирован якорь. Он рассказывает мне, какая койка у него была на судне, где он плавал.
   Показывает руками – как рыбак, только, наоборот, все уменьшая пространство между широкими ладонями. Судя по размеру, на этой койке мог бы уместиться только Джульбарс, да и то не целиком. Хвостик бы свешивался.
   Михалыч двадцать пять лет служил гарпунером на китобойном судне.
   – Вы плавали…
   – Я ходил. Знаешь, что плавает? То-то, девка. А я ходил по Антарктике. И на моем счету – пять тысяч китов. Кашалоты, сейвалы, финвалы, голубые киты…
   – Неужели пять тысяч?
   – Сам удивляюсь. Много, да.
   – А вам их не жалко? – рискую я спросить. – Мне очень жалко китов. Подумать только – пять тысяч! Уму непостижимо. Я видела фильм про китов. Они красивые…
   – Конечно, красивые. Все божьи твари красивые. Только ты, девка, пойми – я же охотник. Моряк. Я не шутки ради их добывал, а для жизни своей. Министерство рыбного хозяйства – жах нам сверху завышенный план! И крутись-вертись как хочешь, а процент давай. И перевыполни еще, а то премии лишат. Но чего я никогда не делал – это в брачный период китов не стрелял. Ну, когда любятся они, поняла? Как-то раз застрелили мы самку кита-горбача. Тянем ее на лине к судну. А любовник ее плывет, подныривает под нее и прижмется, и охнет… Кричал он от отчаяния, девка. Кричал, как человек. И я зарекся навсегда самок стрелять.
   – А самцов? – удивилась я.
   – А самцов ничего, можно. Потому как если самца убить, то самка за ним плыть не станет. Только хвостом вильнет и почешет себе дальше планктон цедить. Такое дело, такое ваше бабье коварство. Ты не сердись на меня, девка. Я ж человек простой, у меня что на языке, то и на уме. Наоборот, то есть.
   – Я не обижаюсь, Михалыч. Значит, у китов все как у людей?
   – Ну да. Вот самка китенка носит в чреве девять месяцев. А как опростается, кормит его сиськой, точь-в-точь как человеческого ребятенка. И говорят они промеж собой, я сколько раз слышал…
   – А кит может корабль потопить? Я читала книгу, она называется…
   – …про Моби Дика, да? – спросил меня Михалыч, и я удивилась. – Я тоже читал, раз двадцать, а то и больше. Эх, и хорошая книжка, девка! Я как вспомню, как капитан Ахав говорит…
   Тут Михалыч встал в позу и продекламировал, как заправский актер:
   – Лицом к лицу встречаю я тебя сегодня, на третий день, о Моби Дик! Эй, на палубе! Круче обрасопить реи; идти прямо в лоб ветру! «…» Подветренная сторона! Туда держит путь белый кит; и, значит, глядеть мне нужно против ветра – хоть горше, да вернее. Однако прощай, прощай, старая мачта! [2 - Мелвилл Г. Моби Дик, или Белый кит. Пер. с англ. И. Берштейн.] Да, девка, это понимающий человек писал. Но только в наши времена кит уже против человека слаб, не потопит корабля. Вот в море ему не попадайся, особенно касатке. Как-то, помню, ранили мы блювала [3 - Блювал – синий кит.]. Тянем к катеру. И на наших глазах нападает на него касатка и выгрызает ему язык! Страшное дело.
   – Вы попадались?
   – Нет, не случалось. Зато сколько раз меня отдачей от выстрела пушки гарпунной в воду смывало – и не упомнить. Как-то загарпунили голубого кита, тянем его на лине, а линь возьми да запутайся в винте. Положеньице! Ураган бушует, волны ходят, вот как тебе сказать, с девятиэтажный дом, а кит раненый обезумел от боли и тянет нас за собой… Встал я за гарпун, дал выстрел и тут чувствую – подняло меня волной, словно на ладошке, и несет в самую бездну. Как я в воду упал – дыхание у меня сперло. Она ж, девка, ледяная! Выныриваю и вижу – туша кита на меня движется, к кораблю его прибивает… Хорошо, ребята вытащили меня до того, как меня о борт бы размазало. Не дали пропасть. Потащили в каюту переодевать, оттирать, согревать. На подъеме все были и вдруг смолкли. Стоят и глядят на меня. А я рябчика через голову надеваю, тельняшку то бишь. Натянул и вижу в зеркале – башка-то у меня из черной – седая стала. Как лунь, говорят, седой. Лунь – это птица такая. Видала?
   – Не видала.
   – Ничего-то ты не видала, девка. Давай-ка мне вон те пумпочки. Этого кита, который мне цвет волос изменил, потом на ВДНХ народ смотрел. Чучело из него сделали. Двадцать два метра в нем было, представляешь?
   – Трудно представить.
   – Это потому, что мира ты не видала. А я вот все повидал. И ни черта теперь не боюсь. И никогда не боялся.
   – Ну, все чего-то боятся.
   – Твоя правда. И я тебе расскажу, чего я боялся. Только оно на земле было. А в море – ничего. Весь мой страх война расстреляла. Как-то против Новороссийска на наше судно «Мессершмитт» налетел. А у нас пулемет заклинило, как на грех. И вот он заходит раз на атаку, заходит два, заходит три… Поливает нас из всех орудий, а мы его только матом полить можем. На четвертый раз мне уже надоело. Полетал, говорю, и хватит! Взял винтовку, выскочил на палубу – там уж, признаться, не палуба, а решето какое-то было. И со злости – попал! Кувыркнулся фашист уточкой и пошел на дно морское! Только вот и я тоже едва не кувыркнулся. Повезли меня в госпиталь. Знаешь, сколько осколков во мне было?
   – Десять? – чтобы сделать рассказчику приятное, предположила я.
   – Деся-ять! – передразнил меня Михалыч. – Шестьдесят девять! Пятьдесят два вынули. А остальные и по сю пору во мне сидят. Так что я теперь, девка, железный! Меня в грудь ударь – гудит! Орден Красного Знамени мне тогда дали… Подлатали – опять пошел на фронт. Не на китов охотился, а на немецкие подводные лодки. На мины опять же… Ох, и прилетало нам, девка! В Бога-то я не верил – партийный ведь. Молился – китам…
   – Как – китам?
   – И очень просто. Чукчи-то вот молятся? Ты не слушай, что про чукчей рассказывают, глупости всякие, анекдоты… Они умнейший народ! Только они о жизни свое знают, а мы – свое. И нам их знание вроде как ни к чему, а им – наше. Так вот, слышала, как они кита добывали? Выходили в море на катерах, на вельботах, значит. Для них кита загарпунить – великая удача, большое счастье было. И вот притянут кита к берегу и устраивают в честь его праздник. Танцуют вокруг него, песни поют, едят китовую шкуру вместе с салом.
   – Сырую едят?
   – Вот так сырую и едят. «Мантак» – на их языке называется. И я ел. Оно, конечно, жуется с трудом, вроде как автомобильная покрышка. А на вкус вроде как мидия. Да и полезно – чистый ведь белок. Вообще, у кита все съедобно. Кишки, язык, сердце, мозг. Мясо у него – вот как молодая телятина, только привкус у нее такой морской, неповторимый привкус… Вот, значит, едят чукчи добытого кита и радуются. Поют, танцуют, славят кита. А у них кит – вроде как Адам. От него, по их вере, род человеческий пошел. Потому он и кормит их, детей своих и потомков, потому они его благодарят, ему молятся. Так и я всю жизнь – киту молился. Старался не обижать… Я и сейчас ловлю рыбку в местных озерах, и у каждого карася прощения прошу…
   – Охотились и старались не обижать?
   – Ну. Ты, я вижу, девка, не понимаешь этого. Вот отчего чукотские девки понимают, а ты нет? Вот у тебя шубка норковая есть?
   – Есть, – призналась я, вздохнув.
   – То-то. А зачем тебе она? Сорок градусов, что ли, в Москве морозы? Да и не будет греть норка в сорок градусов, видел я нынешние шубы, в них и в десять-то холодно. Идут, жопенка вся наружи, шуба разлетайкой пошита… А нужна она тебе для баловства, так? Выходит, что ради твоего баловства зверьков погубили, так?
   – Так…
   – То-то и оно. А китов мы для жизни своей убивали. И порядок у нас был строгий. Ах ты, твою дивизию… Девка, плоскогубцы подай… Порядок у нас был такой: самку беременную не трожь. С детенышем – не трожь. Молодого кита – не трожь. Он еще не пожил, потомства не оставил, морю и волюшке не порадовался. Кит меньше пятнадцати метров – не добыча. За него ответить можешь не только перед совестью своей. По каждому случаю разбирательства устраивали. Если докажут, что не нарочно подстрелил, – штрафовали. А не докажут – вилы, до четырех лет лишения свободы. Поняла? Потом на китов-горбачей запретили охотиться. Но их все равно убивали, конечно. И мы, и японцы, и норвежцы. Ну, потом вовсе весь китобойный промысел запретили. Ну ничего, моряк без работы не останется. Я ведь, девка, двадцать пять раз ходил в кругосветку!
   – Тяжело было?
   – Тяжело. А знаешь, что тяжелее всего?
   Михалыч с удовольствием осмотрел готовый костяк кровати, обошел, потряс – собрано было добротно и прочно.
   – Всего хуже – без женщины обходиться. Месяцев по шесть, по восемь…
   – Вы были женаты?
   – Был… Когда-то… Не дождалась она меня однажды. Так ведь и ей несладко, ты пойми. Она ж тоже – по полгода и больше – одна. Тоже ведь постель ледяной покажется. А баба была красивая. Вот и увели. Да и не только со мной случалось такое. Иной морячок получит письмишко – так, мол, и так, дорогой, извини, разошлись мы с тобой, как в море корабли. А кровь молодая, отчаянная. Вот и сиганет за борт. Возвращается парень домой в морозильной камере… Но я пережил, не сломался. Только решил не жениться больше. Да вот видишь, зарок-то свой и нарушаю. Ну-ка, пособи мне матрас распаковать. Ишь, как его завертели-то.
   Матрас оказался в стиле кровати – обитый ярко-желтой тканью в белых лилиях.
   – Красота! – цокнул языком Михалыч. – И постельное белье купил. С розами!
   – Она же не видит, – брякнула я.
   Михалыч медленно выпрямился, глядя на меня.
   – Кто?
   Я уже была не рада тому, что завела этот разговор.
   – Нонна…
   – Ну, так и чего?
   Тут я не нашлась, что ответить.
   – Да ведь не в том дело, кто чего видел, пойми ты, девка! Я вот, может, такого повидал… Помню, как на вахте стоял. А все вокруг обледенело и горит, сверкает на солнце! Такая красота. И захотелось мне, к примеру, стихи написать об этом, но не вышло у меня ничего – слов не найду, хоть тресни. Аж заплакал я тогда от бессилия своего, и слезы у меня на лице замерзли… Или вот, к примеру, в Сингапуре к нашему китобойцу местные на лодках приезжали. Продавали сладости, дребедень всякую, животных диковинных. А как-то бордель привезли. Проституточки все маленькие, худенькие, черные. Смотрят снизу на нас, а мы на них – сверху. Они разодеты в пестрое, звенят браслетами, ожерельями и перекликаются гортанными голосами, как попугайчики. Да только нельзя им к нам, у нас на этот счет запрет строжайший был. В другой раз визы не дадут, моря больше не увидишь, придется всю жизнь речные трамвайчики гонять… И вот такая тоска меня тогда пронизала, и что-то я понял о жизни, на эту картину со стороны глядя: тут проститутки на лодке под разноцветными соломенными зонтиками, а тут морячки голодные, по ласке истосковавшиеся… Ан опять – не выразить мне этого, не обсказать.
   Михалыч уселся на матрас и попрыгал на нем, проверяя на упругость.
   – Так о чем это я? А, да – не видит она. Не видит, да чувствует. Это глаза у нее незрячие, а душа зряча, она все видит. Она рада будет, что ее муж старается сделать ей приятное. Немногое я могу, а все же дни ее скрашу. Стану баловать, баюкать, на руках носить, стану рассказывать как могу про тот мир, что повидал. А она – она всем мне станет. Ты, девка, молода еще, кой-чего не понимаешь, наверно. Поймешь со временем. Важнее любви ничего нет. Разве что море. Но море только сильных любит. А человеческая любовь, она всю жизнь освещает…
   Михалыч изменился. Только что он казался мне этаким бойким старичком-крепышом, любителем соленых шуточек, без душевных движений и не семи пядей во лбу. И вдруг я увидела его другим – мудрым и любящим, нежным мужем, трепетным любовником… Знающим что-то, чего не знала я.
   Кровать мы с ним собрали и даже застелили…
//-- * * * --//
   Дел у меня было по горло.
   Я обещала варить с Натальей щи.
   Наталья оказалась не так ужасна, как я предполагала сначала.
   Нет, конечно, она была грубиянка. И к тому же имела обыкновение во время приготовления еды петь невыносимо фальшивым голосом популярные песни.
   – Важней всего погода в доме, – голосила она, шкрябая ножом огромную морковку.
   Да, эта кухня вовсе не походила на ту, где я якобы хозяйничала в программе «Готовим с Миленой Буше». Не было ни загадочных приборов, ни щегольской посуды, ни дорогой бытовой техники. Зато здесь весело пахло жареным луком, мясом, специями. Здесь бурлила вода и кипело раскаленное масло, старинная вытяжка не справлялась с облаками пара и аппетитными запахами.
   – Неужели ты никогда не варила щей? А как же ты замуж собираешься выходить? Щей мужу сварганить не сможешь, и что он тебе скажет?
   Я вспомнила слова Стаса: «Во всех приличных местах для этого есть специально обученный персонал, разве не так?»
   Но мне хватило ума не транслировать этих слов Наталье.
   – Давай-ка я тебя научу. Щи не варят, вообще-то, а собирают. Неторопко так, потихонечку. Сперва нужно, чтобы бульон уговорился, ну, уварился, значит, блестками жира украсился. Лучше, конечно, мясной, но тут сойдет и костный. Костный даже лучше, только не для старичков. Пену снимать умеешь? Да не размешивай ее, а к краешкам – и шумовочкой, шумовочкой! Нас не до-го-нят, нас не до-го-нят! Вот, хорошо. Бульончик, пока он белый, прозрачный, белого же и корешка ждет. Что тут у нас под рукой? Корень хрена? Отлично! Хорош, а? Духом крепок ну и всем прочим! Как там у тебя насчет всего прочего, а, Мань? Что засмущалась? Нас не до-го-нят! Для ароматности расщепим наш хреночек надвое – и в кастрюлю.
   Теперь соломкой, ну или как получится, порежь картошку и капусту. Картошку положим сперва, а зеленокочанненькую – после уж. Многие переваривают ее вдрызг, до безвкусности. Пусть останется в ней хоть что-то живое, хоть что-то! Ну, шинкуй, шинкуй помаленьку!
   А я пока займусь главным – морковь с луком репчатым спассерую. Моркови и лука жалеть не стоит, а то получатся у нас с тобой щи, хоть порты полощи! Лук, он прозрачным, мраморным вроде, быть должóн, морковь же при правильной обжарочке – яркой да сочной. Не усыхает, не вянет.
   Так вот, так… Помешай-ка получше, молодец! Возьми теперь помидоров парочку покрупнее, на терочку их и сюда. Да палец не сотри, это ж не редька, а томат, он сам расшмякивается! Годится… Видишь, цвет какой? Правильный цвет! А вот аромат пойдет, настоящий щаной, когда мы жарево наше с варевом соединим. Понимаешь? Не-у-же-ли по-нять мы не смо-жем друг дру-га-а-а? А? Сможем?
   Чуешь? То-то! Пару лаврушек не забудь, укропным семенем приправь… Хорошо, молодец!.. Что? Нет, не всё! Ишь ты какая быстрая нашлась! Нет, тут-то в щах самое главное и начинается. Возьми сладких перчиков троечку, зернышки убери, а мякоть мелко порежь. Теперь добавь сахарку и дай полежать этой красоте на дощечке, чтоб сок пустился. А теперь – смотри! – резким движением вниз, прямо ножом – в кипящее варево! Но и это не всё. Щи любят томление, млеть они очень уж уважают. Это как с мужиком, его потомить малость надо, чтоб ручным стал, податливым. Тоже и щи – томления просят, под крышечкой, на самом маленьком огонечке…
   Вот, всё смягчится в них, проварится, подойдет. Одно с другим стакнется-соединится, вкус отдавая. Попробуем. О! Славные собрала ты для наших стариков щи. Ну-ка, вставные челюсти, налетай! Давай, попробуй. Все поварихи – оттого и толстухи, что еду пробуют. А ты вон какая худенькая.
   – Вот за такие щи на тебе хоть кто женится, хоть олигарх, – похвалилась Наталья, отдуваясь. – Да ты чего ревешь-то? Обожглась? Ну, перестань, щи и так уже соленые! А ну, говори! Меня не проведешь – я, как тебя увидела, сразу поняла – тут без мужика не обошлось. Муж обидел, да?
   – Жених бросил, – сказала я, справляясь со слезами. Что-то я стала тут много плакать, но это мне даже нравилось – от этих слез душа не слабела, они не изматывали, а словно очищали меня, вымывая все дурное, все грустное, все, о чем я хотела забыть.
   – Жених – это ерунда, – утешила меня Наталья. – Жених тебе, считай, никто, чужой дядя. Меня вот муж бросил. С тремя детьми.
   – Ты же говорила – щи…
   – Я говорила – кто угодно женится. А для счастливой жизни семейной что-то другое нужно. Я вот целыми днями как белка в колесе крутилась. Стирала-готовила-убирала, а в промежутках еще и детей рожала. Старалась, чтобы у меня дома с пола можно было есть, чтобы нигде ни пылинки. Чтобы рубашка на муже белоснежная, чтоб о стрелку на брюках порезаться можно было. Дети чистенькие, нарядные, воспитанные, на столе каждый день разносолы, и чтобы свежее все. А когда он отдаляться от меня начал – не могла понять, в чем дело-то? Чего ему недостает? Во всем его винила, подозревала, что другую бабу себе подженил. Нет, люди сказали – нет у него никого. Так в чем же дело? Ох, и что я только не передумала тогда! И только когда дети мои старшие попросились с отцом остаться – только тогда я и поняла, в чем моя ошибка была. Человеком я перестала быть, человеком! Жила с семьей, а много ли семья меня видела? То на рынок, то в магазин, то над плитой, то над доской гладильной. Следила, чтобы у мужа каждый день рубашка чистая была, а что у него на душе – об этом не думала. Смотрела, чтобы дети сытые и умытые, а чем они заняты, с кем дружат, о чем мечтают, и знать не хотела. Только кричала на них, как мегера какая, – зачем по вымытому полу в кроссовках пошел? Почему от завтрака нос воротишь? Почему опять в песке извозилась, как свинья? Хоть не дошло до беды, хорошие у меня дети, правильные…
   – И как же ты теперь? – спросила я. Откровенно говоря, я и подумать не могла, что у Натальи такая беда. Она была такая румяная, с туго завитыми волосами, крашенными хной, с коралловыми бусами на полной белой шее… И вот у нее разбито сердце, ее муж ушел, ее дети отказались от нее. Что найти ужаснее?
   – Да что я, – вздохнула Наталья. – Пришла сюда работать. Дочка младшая со мной осталась, сама так решила. Хоть и просил муж ее уйти к нему… Сказала: «Мама хорошая, мамочку люблю!» А я-то, дура, орала на нее, если она одежду свою испачкает! Видишь, не ушла я от плиты да поварешки, но, может, хоть человеком снова научусь быть.
   Мы замолчали, услышав шаги.
   – Доктор Санечка идет, – сказала Наталья, толкнув меня сдобным локтем. – Вот уж мужчина так мужчина. Видный, добрый такой и холостой… Присматривайся, Манька! А то я сама присмотрюсь…
   Доктор Санечка – видный мужчина? Я удивилась. Да нет, видный, конечно, – в том смысле, что видно издалека. Высокий, большой. Нос выдающийся. Весь зарос волосами – копна волос на голове, борода, кустистые брови. А глаза под бровями веселые. И не рыжая у него борода, а золотая. И руки большие, горячие…
   И вдруг мне стало неприятно, что Наталья обещала «сама присмотреться» к доктору Санечке. А та, как будто прочла мои мысли, лихо подмигнула мне густо подведенным глазом.
   – Как вы, Маня, осваиваетесь? Вижу, осваиваетесь. Наталья вас не обижает?
   – И что это вы, доктор, – пропела Наталья, заправляя за розовое ушко свои огненные кудри. – Тоже нашли обидчицу.
   Ах, лиса!
   – Вот и хорошо. Пойдемте, Маня, я посмотрю вашу ногу.
   Мы пошли в кабинет, где в окна било полуденное осеннее солнце.
   – Ну что ж, все не так и плохо, – доктор Санечка трогал мою ногу большой горячей рукой, и от этого мне было весело. – Что вы смеетесь? Щекотно? Потерпите. Впрочем, я рад, что вы улыбаетесь. У вас чудесная улыбка. Но повязку мы, пожалуй, пока оставим.
   – Надоела, – пожаловалась я.
   – Скоро, скоро снимем. Снимем, и пойдем с вами гулять в лес. Здесь настоящий бор сосновый. Хотите?
   – Хочу. А там не водятся медведи?
   – Разумеется, водятся! Но самый большой и страшный будет сопровождать вас. Так что бояться нечего…
   Я подняла голову – глаза доктора смеялись.
   – У меня к вам будет просьба, Маня. Вы, наверное, слышали – тут у нас готовится в некотором роде торжество. Нужно что-то дарить на свадьбу молодоженам. А я ума не приложу – что именно. Не посоветуете по-женски? Что обычно дарят? Я ведь по свадьбам-то не ходок…
   – Деньги дарят. Бытовую технику, посуду, сервизы, – начала перечислять я.
   – Так, так… Только вот все это нашим новобрачным без надобности. И деньги им тратить почти что некуда, и бытовая техника некстати. Да Михалыч и сам богат. Пенсия у него хорошая. Вы вот что, Маня. Вы разведайте у Нонны, чего бы ей угодно было. Потихоньку, по-женски. А потом мне донесете, ладно?
   – Договорились.
   Нонна обрадовалась, когда я к ней подошла. Она сидела в саду, под низко склонившейся рябиной, перебирала тонкими пальцами рябиновую гроздь.
   – Я так вам рада, – искренне сказала она. – Вы со всеми говорили, а со мной нет. Вы меня боитесь?
   – Боюсь? Конечно же, нет.
   – Зрячие не любят разговаривать со слепыми. Наверное, людям неловко говорить и не смотреть в глаза. Только дети не считаются с тем, слеп их собеседник или зряч. Почему это так, Маня?
   – Я не знаю, – вздохнула я, садясь. – Раньше мне казалось, что я знаю очень много. Я хорошо училась в школе и в университете, прочитала огромную кучу книг, а здесь убедилась, что знаю очень мало. Или вообще ничего.
   – Так это же хорошо, Маня! – обрадовалась Нонна. – Кто говорил, что, мол, я знаю только то, что ничего не знаю?
   – Сократ.
   – Вот видите. Может быть, с этого и начинается мудрость, Маня. Впрочем, я и сама мало что знаю, а уж мудрой-то я себя не назвала бы.
   – Вы работали с детьми? – предположила я.
   – Всю жизнь. Я преподавала в музыкальной школе. Я, как раньше говорили, музыкантша. Играла на пианино. Вы играете на чем-нибудь, Манечка?
   – У меня совершенно нет слуха, – призналась я. – Но я люблю музыку.
   – Правда? – обрадовалась Нонна.
   – Нет, – вздохнула я. – Я не знаю, зачем вам соврала. Я не понимаю музыки и не люблю ее. Отец всегда старался привить нам вкус к классике, но не преуспел. Бетховен меня пугал. Бах казался чем-то относящимся больше к природной стихии, чем к миру живых людей.
   – А ведь вы верно заметили, Маня. Бах ведь действительно сродни природной стихии. Он – шум волн, он – завывание ветра, пение птиц, он – глас самого Бога, раздающийся из горящего куста…
   – А Моцарт казался мне очень легкомысленным и избалованным, таким звездным мальчиком. К тому же рассказы про жизнь Моцарта меня пугали. Эта история с его отравлением… И таинственный черный человек, явившийся, чтобы заказать «Реквием» для самого Моцарта. К тому же нас постоянно попрекали тем, что он в семь лет написал свою первую симфонию…
   – Я вам более того скажу, – тихо улыбаясь, перебила меня Нонна. – В три года Моцарт подбирал на клавесине терции и сексты, а в четыре – написал свой первый концерт для клавесина, да такой сложный, что до сих пор немногие виртуозы берутся его исполнить… Сколько же детей из-за этого завидовали бедняжке Моцарту! И, надеюсь, вам станет немного легче, если вы узнаете, что он вовсе не был отравлен. Бедняга Сальери, не повезло же ему! Знаете, ведь Моцарт с детства много болел. И это совсем неудивительно, если вспомнить тогдашний уровень медицины. Кстати, вам известно, что у Моцарта была сестра, тоже ребенок редкого музыкального дарования?
   – Никогда об этом не слышала.
   – У нее было чудесное, редкостное имя – Наннерль. Она была на три года старше Вольфганга Амадея. И вот эти брат и сестра оказались совершенно лишены радостей детства. Отец, Георг Леопольд Моцарт, возил их в турне по всей Европе. Тряская коляска, грязные постоялые дворы, дурно приготовленная пища, бесконечные репетиции и выступления… Какое здоровье выдержит такое? А ведь Моцарт с рождения страдал инфекционным заболеванием – воспалением жировой прослойки. Это доставляло ребенку дикие страдания. В Вене брат и сестра переболели скарлатиной, причем отец сказал по этому поводу: «Врачи стоили нам слишком дорого, поездка не окупилась!» В Париже дети захворали ангиной, такой тяжелой, что никто не ждал выздоровления. Но отец гнал их дальше, через крупные города Европы, где в то время свирепствовала оспа. Вольфганг и Наннерль выжили после оспы, но их лица остались обезображены шрамами – впрочем, в те времена редко можно было увидеть чистое лицо без этих отметин. К тому же еще оба ребенка заразились тифом и похудели – кожа да кости! Их нельзя было больше показывать публике, особенно Наннерль, худоба которой внушала страх и жалость. Ее на время оставили в покое, и Георг Леопольд повез сына в турне по Италии, где мальчик подхватил какую-то хворь, от чего весь пожелтел. Видимо, это была болезнь печени. Даже его мать не узнала его, когда он вернулся домой! А знаете, какие были лекарства в то время? Семейный врач Моцарта рекомендовал «черный порох», составлявшийся из перемолотых частей липового древесного угля, раковин устриц, слоновой кости, оленьего рога и янтаря. Был он вроде как аспирин сейчас – средством от всех болезней, от простуды, ломоты в костях, общего недомогания и даже от эпилепсии. Его скоро вычеркнули из врачебных пособий как бесполезное лекарство… Однако Вольфганг Амадей по-прежнему выписывал его в аптеках – по привычке или считая, что лекарство помогает ему. Его да еще «маркграфский порошок». Звучит, как колдовское снадобье, – приготавливался из корней пиона, выкопанных при убывающей луне, слоновой кости, бузины, кораллов и древесных грибов. Все эти загадочные ингредиенты измельчались в порошок и заворачивались в золотую фольгу. Пациенту надлежало глотать эту пилюлю, не разжевывая – многие верили, что золотая оболочка во много раз усиливает действие лечебных составляющих… А умер Моцарт тоже от лекарств. Он предполагал, что заразился сифилисом. Скорее всего, это было не так, но сифилис тогда получил широкое распространение, его боялись. Некто Ван Свитен брался лечить сифилис с помощью ртути. Это был действенный, но очень опасный препарат. Скорее всего, Моцарт применял его с тем же энтузиазмом, что и безвредный «черный порох», и сильно превышал указанную дозу… Эту версию подтверждает и то обстоятельство, что Моцарт испугался визита лакея, прибывшего по поручению графа Франца фон Вальзегг-Штуппаха. Граф хотел, чтобы Моцарт написал «Реквием» для его умершей жены. Увы, галлюцинации, мнительность и мания преследования – симптомы отравления ртутью.
   – Откуда вы все это знаете? – вырвалось у меня.
   – О, это отдельная история. Представляете, Манечка, у меня был ученик. Весьма славный мальчик, но, к сожалению, не очень музыкальный. В музыкальную школу его не брали. А его родители, немцы, обожали музыку, хотели, чтобы мальчик непременно занимался! И вот я учила его частным образом, играла ему, мы разучивали легкие пьески. Вместе слушали музыку. У меня было много пластинок и старенький проигрыватель. Потом он сломался, и мне его не хватает… Так вот, я рассказывала своему ученику про Моцарта. Представьте, Маня, эти рассказы очень Женечку заинтересовали! И вот, когда он вырос и переехал на постоянное место жительства в Германию, он стал очень серьезно заниматься Моцартом. Теперь Женечка – один из его биографов, автор нескольких книг, знаменитый и уважаемый человек. То, что я вам изложила, – это его версия. Правда, проверить ее не представляется возможным, потому что от тела Моцарта не осталось даже праха. Вольфганг Амадей не оставил ни гроша своей беременной жене, одни только долги. Так что похороны были самые скромные – вернее сказать, его просто закопали в общей могиле на кладбище Святого Марка. А когда через семнадцать лет его вдова, его «обожаемая Станци», как он называл ее в письмах, вздумала навестить его могилу, выяснилось, что кладбище перекопали. Сейчас там стоит кенотаф – и каждый год, на девятый день после смерти Моцарта, исполняется «Реквием». Вот уже двести лет… Я надеюсь, вы больше не считаете Вольфганга Амадея «звездным мальчиком»? А теперь идемте, я сыграю вам какую-нибудь пьеску Моцарта. У нас очень хорошее пианино в салоне.
   – Пойдемте. Обопритесь на мою руку.
   – О, благодарю вас. Я здесь пообвыклась, передвигаюсь сама.
   – А отчего же Сальери обвиняли в отравлении Моцарта?
   – На это у моего бывшего ученика тоже есть интересная версия. Видите ли, в восемнадцатом веке в немецкую музыку стало проникать влияние музыки итальянской. Теоретикам музыки было важно отстоять верность Моцарта немецкой традиции, а Сальери, как прирожденный итальянец, стал идеальным врагом. Кстати, не так давно в Милане состоялся судебный процесс – рассматривалось дело Сальери об отравлении Моцарта. Антонио Сальери был полностью оправдан. Евгений очень подробно описал мне этот процесс в письме, так что я как будто сама на нем поприсутствовала.
   – Он вам пишет?
   – Конечно. Он же и нашел для меня «Сосенки». Я так благодарна ему! Ведь я была страшно одинока, Маня. Я всю жизнь прожила с родителями, последние годы – с мамой. Родители хотели, чтобы я вышла замуж, искали мне даже женихов, но видно, не судьба мне была. У меня случился роман с директором музыкальной школы, где я работала, но он, оказалось, женат… Потом ко мне сватался один слепорожденный. Он был состоятельный человек, руководил кооперативом, где слепые делали какие-то то ли выключатели, то ли розетки. Но я не вышла за него. Знаете, Маня, мне стало страшно. Мне казалось, что он завидует мне из-за того, что я когда-то была зрячей и видела солнце, небо… Я, Маня, ослепла в десять лет после болезни. И я не вышла за слепорожденного. А потом узнала, что у него до меня было две слепых жены, одна из них ушла от него, а другая наложила на себя руки.
   Нонна остановилась, оперевшись на свою трость.
   – Знаете, Маня, я ведь так мечтала о замужестве. Это глупо… Мне хотелось надеть белое платье, пусть я даже себя в нем и не увидела бы. Хотя мне казалось, что стоит надеть его – и я прозрею. Смешная надежда… Время шло, женихи не являлись, родители старели, да и я не молодела. В прошлом году мама умерла. Мне было очень тяжело одной, я была так одинока. Тогда Евгений позаботился, устроил меня сюда. И подумать только – именно здесь я встретила свою судьбу! Артем Михайлович – чудесный человек, чуткий, внимательный, нежный… Знаете, Маня, я не думала, что на свете возможно такое счастье. Правда, белое подвенечное платье мне уже как бы и не пристало. Да и взять его негде, и глупо верить, что я могу прозреть, у меня абсолютная потеря зрения. Вы уж не говорите никому о моей дурацкой мечте. Это уж я только вам, по девичьему секрету рассказала.
   Я шла, закусив губу. Я твердо решила раздобыть для Нонны подвенечное белое платье.
   – Почему вы молчите, Маня? Я вас расстроила?
   – Нет-нет, что вы…
   Нонна играла мне Моцарта. В ее исполнении Моцарт оказался совсем другим, чем звучал с пластинки и в зале филармонии. Он был ближе и проще. Ближе и понятней.
   Он стал для меня человеком.
   – Ну, как? – встретил меня в кабинете доктор. – Выяснили что-нибудь?
   – Да. Мы подарим им музыкальный центр и диски с записями классической музыки.
   – Отличная мысль, – одобрил доктор. И переспросил. – Мы?

Глава 11

   – Вы видели мою Леночку? Она такая славная девочка. Такая талантливая. И так удивительно играет…
   У Ольги Ивановны, хозяйки пуделя Джульбарса, в Москве была дочка Леночка, актриса, красавица и умница. Она лучше всех пела, лучше всех танцевала и вообще была самой лучшей на свете. Вот только красавица и умница за три года ни разу не порадовала своим визитом престарелую матушку, да и оплату за ее содержание в «Сосенках» вносила крайне неаккуратно. Конечно, никто не выкинул бы Ольгу Ивановну на улицу, даже если бы деньги перестали поступать совершенно, но картина вырисовывалась в целом неприятная. Несмотря на это, старушка любила свою блудную дочь…
   – Она ведь у нас поздний ребенок, мы с мужем надышаться на нее не могли. Так счастливы были, когда она родилась, так счастливы – не передать. Мы же из цирковых. Невероятные собачки Бутовых, слышали о нашем аттракционе? Не слышали… Да, давно дело было. Давно. Так вот, мы всю жизнь дрессировали собачек, они были как наши детки. Верите ли мне, милая девочка, я до сих пор помню их имена… Бассет Валет, королевские пудели Ингри и Зефир, болонка Фантазия, пудели Аладдин, Диккенс, Чинара, карликовый пинчер Отрада… Они прыгали через скакалку, кувыркались, играли на колокольчиках и на фортепьяно «Собачий вальс», плясали канкан и катались на автомобиле! Думала, что дочка пойдет по нашим стопам. Ах, девочка, вы не знаете, что такое цирк. Цирк – страна абсолютной свободы, бескорыстной фантазии, безграничных возможностей. Там, на арене, над людьми не властны земные законы! Тело акробата теряет вес, собаки поют, лошади танцуют, лягушки становятся принцессами. На арене глотают огонь и распиливают женщин пополам, но там нет смерти, нет времени. А Леночка пошла в театральное училище. Но мы ей не препятствовали. Мы работали для нее до последнего дня – у Леночки тонкий вкус, она чудесно разбиралась в вещах и не могла одеваться как попало. Но однажды мой муж пошел погулять с Джульбарсом. И вдруг – прибегает один Джульбарс, волоча за собой поводок. Он скулит, он визжит, он зовет меня за собой. Я пошла. И увидела, что муж лежит на земле. У него случился инсульт. Я вызвала врачей. Его спасли – во многом благодаря Джульбарсу. Но работать он больше не мог. А ведь Леночке нужны были деньги! И вот я стала аниматором. Это очень, очень интересное занятие! Нас с собачками приглашали на детские дни рождения, на разные праздники, и мы там выступали. Это даже лучше, чем цирк, потому что в цирке детей много, и невозможно понять, нравится им или нет. А тут все эти детские славные рожицы прямо перед тобой, они смеются, радуются, просят разрешения погладить собачек!
   Милая девочка, поверьте мне, это было чудесное время. Мы зарабатывали деньги, и нас еще кормили. Но ничто не вечно… Мой муж умер, и я стала стареть. У меня часто болела голова, я сделалась очень рассеянна. Нельзя уже было выступать перед детьми. А мне жалко, я ведь так люблю детей! Я бы выступала перед ними просто так, бесплатно, только чтобы покормили меня и собак. Но и собачки тоже состарились и покидали меня одна за другой. Остался только верный старый Джульбарс. Я очень просила его не умирать, дождаться моей кончины, и он, видимо, согласился. Некоторое время нам с ним приходилось трудно… Леночка уже жила в Москве, у нее ответственная работа, она актриса… Ах, я уже вам говорила? Простите, милая девочка, у меня иногда путаются мысли. Леночка не бросила нас в беде, она хорошая дочь. Она примчалась и сразу устроила меня сюда. Нам тут так нравится, так нравится! Правда, Джульбарс? Ну-ка, поклон! Поклон! Молодец!
   Джульбарс кланялся мне, припадая на передние лапы.
   – Нам тут очень хорошо. Публика нас так сердечно принимает. И можно гулять, где хочешь, на вольном воздухе. Не то что в городе. Вот только Леночка редко бывает у нас и совсем не пишет. Я вижу ее только по телевизору иногда. У меня есть ее фотографии, сейчас покажу.
   Пока Ольга Ивановна искала фотографии, я осматривала ее комнатку – пеструю, как коробка конфет. По стенам развешаны старые афиши – невероятные собачки Бутовых ходили по канату, били в барабаны, играли на пианино. Сама Ольга Ивановна была в молодости удивительно хороша – а эта лучезарная улыбка сохранилась у нее до сих пор. Рядом с Ольгой Ивановной на фото стоял кудрявый мужчина с открытым лицом, и собаки – бассет Валет, королевские пудели Ингри и Зефир, болонка Фантазия, пудели Аладдин, Диккенс, Чинара, карликовый пинчер Отрада…
   – Вот моя Леночка. Правда, красавица?
   Обычная девочка. Не сравнится с Еленой Прекрасной. Впрочем, для материнского сердца любое дитя прекрасно. Даже маленькие крокодилы, наверное, нравятся своей маме.
   – А вот такая она сейчас. Правда, у меня нет фотографии, но я купила журнал, где Леночка на обложке. Посмотрите, какое милое платье, какая у нее прическа. А глаза! У меня есть целый альбом с вырезками о ней, и я…
   А вот это уже интересно.
   С затертой журнальной странички на меня смотрела Алена Фрумина.
   Откровенно говоря, я предположила, что старушка окончательно подвинулась рассудком. Принимает звезду «Любви рассветной» – за свою дочку. Фанатеет, так сказать, потихоньку. Потому что неувязочка получилась – я ведь видела Фрумину с матерью. Это был какой-то глупый телевизионный проект, где звезда кино или балета, в общем, звезда чего бы то ни было, снималась вместе со своей мамой. Не знаю, кому и по какой причине это могло показаться интересным. Я отказалась в нем участвовать. Но люди смотрели. И вот я прекрасно помню матушку Фруминой. Суховатую, очень молодо выглядевшую блондинку в прекрасных жемчугах. Она смотрелась едва ли не ровесницей самой Алене. И, позвольте, речь действительно шла о цирке. Или это какая-то ложная память?
   Раскланявшись с Ольгой Ивановной и пожав лапку Джульбарсу, я пошла к доктору Санечке – разрешить свои сомнения.
   – Ну да, это она, Алена Фрумина, – кивнул доктор. – Я видел ее, когда она приезжала устраивать Ольгу Ивановну. Дочка Леночка показалась мне неприятной особой. Она так визгливо командовала матерью, чувствовалось, что та ее ужасно раздражает.
   – Да, Алена та еще… – не удержалась я.
   – Вы ее знаете? – удивился доктор.
   – Да. Приятельницами были.
   – Тогда, может быть, вы повлияете на нее? На правах приятельницы? Я понимаю, иногда нет времени приехать, напряженный график съемок. Но пусть она хоть письма, что ли, пишет.
   У меня зародилась мысль – сначала весьма расплывчатая, она стала принимать все более и более четкие очертания.
   – Знаете, – сказала я, поднимая голову и глядя доктору Санечке в глаза. – По-моему, мы с вами найдем управу на дочку Леночку…
   Видеокамера.
   У меня в бардачке лежала видеокамера.
   Последний раз, навещая Мальчика, я забрала из него остатки своего имущества. Сумку с кое-каким бельем и одеждой, термос из-под кофе, заплесневевший изнутри, очки и видеокамеру из бардачка.
   И теперь эта камера здорово мне поможет.
   Заглянув в свою комнату, я вприпрыжку вернулась к Ольге Ивановне. Та успела задремать. Джульбарс тоже прикорнул, положив голову на лапы. Я установила камеру и проверила, как она работает. Работала превосходно.
   – Ну-с, Ольга Ивановна, расскажите мне про невероятных собачек Бутовых…
   Ольге Ивановне с Джульбарсом не привыкать было работать «на бис» – выступление прошло блестяще. Даже лучше, чем в первый раз, – Джульбарс пару раз перекувыркнулся через голову, а Ольга Ивановна всплакнула, рассказывая, как она была счастлива, когда стали показывать сериал с Леночкой в заглавной роли. Ведь она могла видеть дочь каждый вечер на экране телевизора! Хорошо бы этот сериал повторили, чтобы Ольга Ивановна посмотрела на дочку снова!
   А потом я пробралась в кабинет доктора, который куда-то отлучился, и послала запись в «Свободный микрофон». Вместе с небольшим сопроводительным письмом.
   Плахов, конечно, редкостная сволочь.
   Но у него есть нюх на сенсации.
//-- * * * --//
   Я серьезно рассчитывала на следователя Федю. Флюс размером с небольшой абрикос должен был заставить его преследовать грабителей с утроенным рвением – он же обещал прийти к стоматологу не раньше, чем изловит злоумышленников. Но то ли домашние средства вроде полоскания водкой и содой дали неожиданно хороший эффект, то ли лиса Алиса и кот Базилио на этот раз спрятались лучше, чем обычно…
   Получить деньги из банка я могла не раньше, чем будет восстановлена карточка. А восстановить карточку без паспорта невозможно. Замкнутый круг… Впрочем, у меня оставался вариант – перевести деньги из банка на имя какого-то сотрудника «Стиля» и снять потом с его зарплатной карточки. Но мне решительно не хотелось показываться в «Стиле». И в Москву не хотелось до дрожи. Нет, нет, не раньше, чем я смогу въехать туда на белом коне!
   Но у меня совсем не осталось денег. И с этим надо было что-то решать. Разумеется, голодная смерть мне не грозила. Но некоторое количество наличных не помешало бы. Я обещала доктору Санечке купить с ним напополам подарок. И собиралась преподнести Нонне подвенечное платье. Интересно, в этой глуши есть свадебный салон?
   Салон нашелся. Крошечная комнатка в супермаркете. Но там было все, что могло понадобиться невесте, – облака тюля, кринолины, перчатки и диадемы. Я невольно вспомнила, как мы с Еленой Прекрасной мотались по салонам, примеряя свадебные платья, и рассмеялась. Тут же ко мне подскочила продавщица и сладко запела хорошо заученными словами:
   – Ах, какая красивая и счастливая невеста! Давайте подберем вам очаровательный наряд для самого прекрасного дня в вашей жизни! Вот, например, это платье – каскад воланов, глубокое декольте, вышитый серебряными бабочками корсаж… Вы будете похожи в нем на прелестного мотылька! Но день бракосочетания – только первое звено в цепочке счастливых дней, это символизирует пояс в виде золотой цепочки. А эти розовые шелковые бутоны, разве они не очаровательны?
   – Нет, – сухо сказала я. – Платье ужасное. Оно слишком помпезно. Оно похоже на торт. Мне нужно что-то попроще.
   Поджав губы, продавщица вытащила из дальнего угла нечто похожее на несвежую марлю. Швырнула на прилавок и посмотрела на меня снисходительно, как бы говоря: «И вы наденете это на свадьбу?»
   – Вы меня не поняли. Мне нужно не дешевое платье. Я ищу простое платье. Простого, но изысканного кроя и фасона. И размер – не мой. Размер нужен, пожалуй, сорок восьмой…
   – Вот оно что, – пропела продавщица. Не знаю уж, что она подумала, но вдруг стала очень любезна. – А ведь у меня есть именно то, что вам нужно. Правда, это платье комиссионное. Моя невестка выходила в нем замуж. У них очень счастливый брак, вы не думайте!
   – Покажите.
   Платье и в самом деле оказалось прекрасным. Совсем простого фасона, с вырезом сердечком и стоячим воротником а-ля Мария Стюарт. Сначала оно мне показалось слишком даже скромным, но продавщица повернула его под другим углом, и по ткани заметались искры и всполохи. Платье было расшито крохотными блестками, бисером, жемчужинками, произвольно разбросанными по корсажу, по юбке, по шлейфу…
   – Очень красиво, – сдержанно сказала я, стараясь не выдать своего восторга, чтобы продавщица не заломила цену. Но она, очевидно, являлась опытным продажником, или наука притворства перестала мне даваться, потому что цена была-таки заломлена.
   – А что вы так удивляетесь? Это же ручная работа! Штучная вещь! Сватья сама шила. Всю жизнь театральной портнихой проработала. Ну, если хотите, я вам сделаю скидку. Просто потому, что вижу человека с тонким художественным вкусом, которого редко можно встретить в этой бескультурной глуши.
   Но даже после скидки – таких денег у меня не было.
   Да у меня никаких не было – кроме тех смятых купюр, которые завалялись в бардачке и в карманах сумки.
   Единственный выход – что-то продать.
   Благо в Сосенках, кроме дома престарелых и свадебного салона, имелся ломбард.
   А у меня… У меня же было драгоценное кольцо, которое Стас так великодушно оставил мне – бросив меня.
   Что ж, дорогой, ты сам виноват. Ты предал меня – я продам твой подарок.
   Я покосилась на свою руку. Кольцо было так прекрасно… Бриллиант испускал целые снопы искр, так и лучился под солнцем.
   Жалко, конечно. Очень жалко. Вероятно, у меня никогда жизни больше не будет такого кольца…
   А вдруг Подгорский все же одумается и вернется?
   Я очень хорошо представила себе эту сцену.
   Представила, как я приезжаю домой – и нахожу полный автоответчик его сообщений. Он все понял и хочет вернуть нашу любовь.
   И вот он приезжает ко мне. С букетом роз. Он просит меня о прощении. Со слезами на глазах. Но он никогда не плачет. Неважно. Просто просит прощения. И я протягиваю ему руку. И он видит на моем пальце свое кольцо, которое я все это время носила в знак негасимой любви к нему.
   Внезапно я поняла, что любви, а тем более любви негасимой, к Подгорскому в моем сердце нет.
   Вот это номер!
   Ладно, кольцо-то все равно жалко. Ведь оно красивое.
   Но, в конце концов, это только ломбард. И я всегда смогу выкупить заклад. Когда доберусь до своих денег…
   Внутри было тихо и прохладно. Вдруг я ощутила приступ страха. Наверное, я дура, что пришла в такое место со своим дурацким кольцом. Это же очень дорогая вещь. Меня за нее могут того… Делая вид, что зашла просто так, полюбопытствовать, я рассматривала висевшие по стенам иконы и картины, изучала фарфоровые статуэтки колхозниц и пастушек в стеклянном шкафчике. Основательно ознакомилась с пузатым важным самоваром в медалях. И наконец перешла к витрине с золотом, за которой сидел маленький человечек – мне было видно только его макушку.
   Золото оказалось ужасное – обычная штамповка с красными и лиловыми синтетическими камнями. Грубые оковалки перстней, мелкая грань цепочек, тусклое свечение жемчуга.
   А вот когда я рассмотрела человека, заправляющего в этой пещере Аладдина, то испуг мой несколько прошел. Он был немолод и весьма тщедушен. Пожалуй, такой не станет меня резать, а если попытается, то от него я успею убежать или отбиться.
   – Вы принимаете в залог золото?
   – Хе, и кем бы я был, если бы не принимал в залог золото? Натурально же, принимаю. Не самоваром единым жив человек. Деньги – сразу, самые лучшие расценки в городе.
   Это звучало гордо, особенно если учесть, что в Сосенках больше не было ломбардов…
   – Ну-с, мадемуазель, показывайте, чем вы располагаете.
   – Вот. Индийский розовый бриллиант, четыре карата, огранка каплевидная.
   С законной гордостью бриллиантовладелицы я выложила перед ним свое сокровище.
   Человек заинтересовался необычайно. Он схватил огромную лупу и нацепил на нос вторую пару очков, как будто ему оказалось мало тех, что уже были на нем, с огромными линзами. Он включал и выключал яркую лампу, подносил кольцо к окну, вздыхал, сопел и едва не столкнул с какого-то столбика фарфорового амурчика.
   – И что я вам могу сказать, мадемуазель? Первым делом я должен поинтересоваться, откуда у вас это кольцо?
   Что ж, я ждала этого вопроса. Правда, не вполне понимаю, какой ответ хочет получить человек, задающий его. Неужели кто-нибудь ответит:
   – А-а, это мы удачно ювелирный магазин позавчера взяли, без единого выстрела!
   Во всяком случае, мне-то скрывать было нечего.
   – Мне это кольцо подарил жених. Бывший.
   – Таки я могу от души вас поздравить.
   – С чем же? – спросила я, подозревая неладное.
   – С тем, что этот ваш жених стал бывшим, конечно же! Пусть он пребывает в этом статусе навечно и найдет себе другую дурочку, которой впарит поддельный бриллиант!
   – Мой бриллиант поддельный?
   – Совершенно вас уверяю! Ничего общего с благородным камнем! Это такой же бриллиант, как я – Том Круз! Общего у меня с этим достойным актером только рост! Так и этот весьма искусно ограненный и подкрашенный фианит похож на бриллиант только огранкой!
   У меня зародились сомнения.
   – А вы меня не обманываете?
   – Зачем бы я стал вас обманывать?
   – Ну, чтобы купить у меня кольцо по дешевке!
   – Ой, мадемуазель, какой блестящий коммерческий ход! Вы сами его придумали? Мне надо бы принять вас в долю, и вы, натурально, в самый короткий срок сколотите нашему предприятию небольшое состояние. Не желаете прямо сейчас встать за прилавок?
   – Спасибо. Я имела в виду, что…
   – Я вас понял. Но скажите мне вот что: меня вы видите первый раз в жизни. Вашего бывшего жениха, полагаю, знали некоторое время. Так что, внушает он вам доверие?
   – Нет, но…
   – Тогда напрасно вы обижаете меня, старика, неосновательными подозрениями.
   – Извините, – сказала я, чувствуя, что у меня шиплет в глазах и нос уже заложило от подступающих слез.
   – Извинения приняты. Ну-ну, не надо слезок. Я понял, вы оказались в стесненных обстоятельствах. Я не предлагаю купить у вас это кольцо. Пусть оно останется у вас на память. Когда-нибудь вы дадите его своей маленькой дочке, чтобы она играла с ним в принцессу. Это будет ее талисманом, чтобы она не позволяла себя обманывать негодяям. А вот часики, что у вас на руке, заинтересовали меня гораздо больше.
   Я покосилась на свое запястье. Перечисляя вещи, которые можно продать, я совсем забыла о часах. Между тем это были прекрасные часы, массивные золотые часы хорошей фирмы, на ремешке из кожи питона. Я купила их в те времена, когда свято верила в мудрость и правоту глянцевых журналов. А те наперебой уверяли меня, что для статуса необходимо носить дорогую обувь, дорогую сумку и дорогие часы…
   – Могу я на них посмотреть?
   Непослушными пальцами я расстегнула золотой замочек ремешка, внезапно ощутив острое сожаление. Кольцо, был в нем настоящий бриллиант или поддельный, подарено мне. А эти часы я купила сама, на деньги, которые заработала. Правда, способ, которым я это сделала, внушал мне теперь сомнения. А, все равно!
   – Прекрасная, прекрасная вещь! Я мог бы принять их в залог. А мог бы купить у вас. У меня есть покупатель на такие часики. Не жаль вам будет расставаться с ними?
   – Немного, – честно сказала я. – Но я, пожалуй, решусь.
   Из прохладного ломбарда я снова вышла на раскаленную последним солнцем бабьего лета улицу. С одной руки у меня исчезли часы. С другой – кольцо. Моим рукам стало намного легче. Это было приятно. Я знала, что должна ощутить горечь и гнев. Разочарование и негодование. Мой жених-олигарх подарил мне фальшивый бриллиант. Это было бы вполне понятно, если бы он являлся бедным студентом и желал мне понравиться. Я бы, пожалуй, даже умилилась такому наивному обману. Но это сделал состоятельный человек, который может себе позволить купить невесте настоящую драгоценность.
   Просто с самого начала все было фальшивым. А значит, об этом не стоило жалеть. Ни о Стасе Подгорском, миллионере и продюсере. Ни о розовом индийском бриллианте. Ни о той жизни, которая прошла мимо меня.
   Наверное, это была самая разумная трата заработанных мною денег.
   Не считая тех, что я посылала родителям.
   Я купила для Нонны платье. А к нему добрая продавщица дала мне бесплатно украшение в волосы – тонко сработанную веточку цветущей яблони. И яблоневый цвет – Михалычу в петличку. Представив себе, как Михалыч будет смотреться в тельняшке и с цветочком, я развеселилась. Так и вернулась в «Сосенки» со свертками, веселая…
   А в «Сосенках», которые я уже почти считала своим домом, был тревожный переполох – вдруг стало плохо Зинаиде Семеновне.
   – У нее ведь сахарный диабет, – сказала мне Наталья. – Ничего, авось еще…
   Доктор Санечка вышел к ужину и сказал, что состояние пациентки ему больше не внушает опасений. Но в свою комнату она не вернулась, осталась в палате под наблюдением Светочки. И ужин прошел невесело. Анжелика Витольдовна не вышла в столовую вообще. Все нахохлились, даже неугомонный Джульбарс не клянчил кусочков, лежал у ног хозяйки, уткнув нос в ее пушистые тапочки. Стало рано смеркаться – собрались низкие тоскливые тучи. Наверное, скоро зарядит дождь, бесконечный осенний дождь.
   Я смотрела в окно и думала о том, что должны чувствовать обитатели дома, когда один из них умирает? Страх, что и к нему рано или поздно придет неминуемая смерть? Или все же какое-то облегчение – не меня в этот раз заберут, не меня, я уйду позже, успею еще увидеть рассвет, выпить кофе, поиграть в футбол среди пожелтевшей от летнего зноя травы? Вот и мячик валяется на лужайке, его забыли забрать. Почти стемнело, но я еще могу его видеть.
   – Сейчас пойдет дождь.
   Это сказал худой старик. Он подошел и встал рядом. Я покосилась на его медальный профиль. От него приятно пахло крепким одеколоном. Так когда-то пахло от моего деда. Я плохо его помню, мне было года четыре, когда он умер. Память сохранила только его пиджак из какой-то изумительно мягкой и приятной на ощупь шерсти, да вот этот очень строгий, очень мужской запах.
   – Да. Осень. Скоро нельзя будет играть в футбол.
   – Вы видели, – старик улыбнулся мне, и эта улыбка совершенно преобразила его суровое лицо. – Мне нравится здесь играть. Особенно весной. Здесь такая чудесная зеленая трава. Но это лето было слишком жарким. Трава завяла. А сейчас дождь, и у меня болит колено.
   – Давайте сядем.
   Мы сели в кресла, стоявшие у окна.
   – Вот говорят, что театр начинается с вешалки, – начал старик. – Да. А футбол, я думаю – с запаха свежескошенной травы. Да. Ты, наверное, и на матче-то ни на одном не была, ну по ящику-то хоть глядела?
   – Ну… Иногда.
   – Хотя это не то, не то… Бежишь, представь, а трибуны, они тебя подгоняют, передают тебе свой энергетический заряд. Недаром говорят – болельщики. От этой футбольной болезни во всю жизнь не излечиться…
   Поначалу я в защите стоял, за «Искру». Защитники ведь не играют, как хавы или наподдающие, они стоят, выстраиваются, то есть выдерживают линию.
   – Хавы?
   – Ну, хавбеки, полузащитники. Так вот, защитники держат линию. И силищ угрохивать на этот строй нужно немерено. А подкаты? Это ж искусство, в ноги противнику брыкнуться и мяч у него отобрать, чисто отобрать, без нарушений. У нас в команде специалист даже был по технике игры в защите, сам бывший сборник, мастер. Либеро от Бога! Он меня и учил разным защитным премудростям, особенно как дыхалку держать, назад возвращаясь. Видишь ли, бег такой есть особенный, спиной назад. Бег защитников. Летит на тебя бугай-форвард, а ты тоже на скорости пятишься, иначе отыгран будешь. Пятишься, пятишься с ним наравне, а после момент выбираешь – и в мяч, а порой и в ноги. Футбол – жестокая штука… Хотя, конечно, куда более гуманный, чем американский футбол. Там вообще все на агрессии замешено.
   Так вот, стоял я за «Искру» в защите, и выпало мне против динамовцев выйти столичных, в Кубке страны. Мы-то в низшей лиге играли, но Кубок, он на то и Кубок, чтобы можно было при интересном жребии с высшей командой схлестнуться. Помню, бегу назад, возвращаюсь, как учили, и мяч отнимаю, и сам по краю, по краю к воротам чужим приближаюсь. Не пасую, не навешиваю. Срезаю угол. Мне мои партнеры кричат: здесь мы, здесь, давай! А я не знаю что уж и нашло, сам с мячом к воротам двигаюсь. Делаю замах ложный, и защитник – из высшей лиги защитник! – падает-стелется под него, как зеленый шэвэсээмовец, ну, значит, ученик школы высшего спортивного мастерства. Да. И я, помеху-то убрав, прямо к воротам, бью и уж знаю, что гол будет! Гол… Не с чем сравнить… Много я после забивал, и очень сильным вратарям, а этот, первый свой гол никогда не забуду. Ликовать, лететь хотелось от счастья. А сам и виду не показывал, не принято было тогда, как теперь, майку с себя скидывать или угловой флажок, как бабу, обхаживать. Другие мы были. Зажатые. Не такие свободные, как нынешние. Так это же и хорошо, что не такие. Пускай…
   Да. Тот матч, кстати, мы крупно проиграли, а мне выпало вскоре в то самое «Динамо» перебраться. Переехал в Москву, квартиру дали однокомнатную, все, в общем, условия. А кормили нас как, а тренировали! Часто думал на первых порах: вот бы ребят из «Искры» сюда, хоть бы на денек… А после и думать-вспоминать перестал. Футбол жесток не только на поле.
   И заиграл я, не поверишь, именно в нападении, форвардом стал!
   Старик явно ждал моего восхищения. И я сказала:
   – Вот это да!
   Хотя не понимала, о чем идет речь. Но он расцвел:
   – Карьеру, можно сказать, сделал! Я ж все трюки защитницкие на зубок знал, вот и получалось… И коронным моим проходом стал фланговый, со срезанием угла, ложным замахом и резким ударом в противоход. Да ты, может, слыхала про меня? Монашонок прозвище было, от фамилии Монахов. Бегу, а с трибун уж сразу: «Давай, Монашонок, дави их, по краю дави!»
   Заняли мы в том сезоне третье место, только спартачей и киевлян пропустили. И на следующий год на европейскую арену вышли – в Еврокубок. Вплоть до весны несли всех подряд! Дошли аж до четвертьфинала. А в нем встречаемся, по жребию, с командой из Югославии. В Москве мы их и мяли, и жали, и давили, и в ворота загоняли – а пусто. Нули на табло. Все мои ложные замахи – впустую. Уперлись югославы, костьми легли, да еще судья, чудило, пенальти верный не назначил…
   Перед ответным матчем посетил нас человек, что называется, в штатском. Как же это, говорит, вы их не обыграли? Вся страна переживала, да и в Политбюро люди не каменные, тоже болельщики! Проучить, говорит, надо югославов, наказать за их дерзкую политику на их же поле. А то народ советский не понять может. И на вас, говорит, товарищ Монахов, ответственность особая, как на подающее большие надежды дарование…
   Да. А я что, молодой был, смелый. Решил сам для себя так: три штуки отвезу этому югославскому «Хайдуку», раз уж так нужно. Да и самолюбие взыграло. Начал тренироваться усиленно. Готовиться к ответному матчу. И вот летим мы в Югославию, там уж тепло, солнце вовсю светит, люди на улицах веселые и загорелые. Какие-то другие люди. До тех пор выезжал я с командой и в Польшу, и даже во Францию. Но таких людей не встречал… В день перед матчем запланирована у нас была прогулка по городу. Ходим, значит, достопримечательности местные смотрим, а тут товарищ мой по нападению Ванька Беляев, для меня просто Вано, отзывает в сторонку и календарик чудной показывает. Так повернешь, одетая девица, а эдак – совсем голая! Вано всегда что-нибудь подобное находил, во всех поездках. И девушки в Москве вокруг него вечно роились. А я… Один я тогда был…
   Да. Задержались мы с картинкой этой глупой, отстали от команды. И подходит к нам цыганка. Красивая, молодая. Глаза черные, ресницы длинные. Позолотим ли ручку, спрашивает, погадать ли, угадать ли судьбу. Говорит почти без акцента, всё понятно. И тут как-то грустно мне стало, как-то не по себе. И я возьми да и спроси, в шутку вроде: «Вот я футболист, когда любовь свою встречу?» А цыганка глядит на меня так пристально и отвечает: «Любовь встретишь великую, когда на своем футбольном поле золото увидишь». Что, думаю, за золото, неужто медали? Это хорошо бы! Обрадовался. А она улыбается и плечиком поводит: «Золоти, родной, не бойся!»
   И вот матч. Трибуны полны. Травой свежескошенной пьяняще пахнет. Азарт в сердце, волнение. Несусь забивать по любимому флангу, срезаю угол, делаю ложный замах и тут краем глаза различаю совсем рядом с угловым флажком цветок-одуванчик. Золотой цветок, весна ведь. Яркий, чудом уцелевший или взошедший только что? Откуда он здесь? Его же не должно быть, это ж футбольное поле. И в одну секунду подумал вдруг: «А я должен тут быть, что делаю я в жизни, чем занимаюсь? Ни образования, ни профессии… Даже семьи до сих пор нет… Что впереди?»
   И тут же слышу странный и страшный хруст – это защитник-костолом врезается в моё колено прямой, прямо шипами, и ломает мне ногу. Вспышка боли, крик и темнота. Вот оно, золото мое, одуванчик мой заветный…
   Я молчала, потрясенная.
   – Очухиваюсь, видать, в больнице. И спрашиваю про счет: как, мол, сыграли. А мне никто не отвечает, хотя кругом врачи в белых халатах. «Как сыграли?» – кричу, а не знаю, что уж три дня прошло и я не в Югославии, а в Москве. А медсестричка подходит и говорит: «Он пытается что-то сказать, он очнулся!» И смотрит на меня так, как будто давно уже знает. И во взгляде этом родном что-то цыганское мерещится мне. А из-под колпачка сестринского волосы – легкие, золотистые. Чисто одуванчик.
   Так вот я со своей Тамарочкой встретился, а с футболом… с футболом расстался. Колено мне тогда по частям собирали, по крошечкам. А она все время рядом была. Домой не уходила. Спала на топчанчике в сестринской. Сирота оказалась, без роду, без племени. Комнату ей в общежитии государство выделило, да соседи дурные попались, алкаши, воры. А я, дурак, поначалу думал – она от меня уходить не хочет. Ну, как разъяснилось все, я ее в охапку и к себе перетащил. Родни ни у нее, ни у меня нет, никто не запретит, плохого не подумает. Там и расписались. Мальчонка у нас родился.
   Сам я его тренировал. Пошел на тренерскую работу в футбольную школу «Динамо». И Сережку туда привел, только ему шесть лет исполнилось. А сейчас Сережка далеко пошел. Играет за немецкий «Кельн», по контракту. Хорошо играет, паршивец! Еще год ему остался. Потом вернется. А я пока здесь кантуюсь, да. Играю понемногу с Михалычем, с Гришей. Тут хорошо играть. Особенно по весне, когда одуванчики первые цветут…
   Однако утомил я вас своей болтовней, – вздохнул Монахов. – Прошу простить… Спокойной ночи.
   И ушел по коридору – прямой, подтянутый, слегка прихрамывающий.
   Я осталась сидеть. Мне грезились одуванчики.
   Из кабинета вышел доктор Санечка.
   – Говорили с нашим защитником? Правда, замечательный человек? Вам, наверное, не понять. А вот я люблю с ним за футбол побеседовать. Такой анализ произведет, такие прогнозы даст! Если бы я играл на спортивном тотализаторе – был бы уже миллионером.
   – А что, правда его сын заберет его отсюда? Через год?
   – Думаю, правда, – кивнул доктор Санечка. – Зачем бы ему врать? Серега – отличный парень. Мы с ним в одной школе учились. Он отцу каждый день звонит. Советуется… Видите, Маня, все люди разные, и судьбы по-разному складываются. Скажите, а вы…
   – Что?
   – Просто хотел спросить. Помните, мы как-то говорили про то, что неплохо было бы погулять в лесу?
   – Конечно, помню.
   – Если хотите, завтра пойдем.
   – Очень хочу.
   – Только пораньше. Вы умеете вставать рано?
   – Я постараюсь.
   Где-то в доме жил сверчок. Наверное, тоже пожилой и одинокий. И сейчас он вдруг завел свою песенку. И мне зачем-то вспомнились бабушкины слова насчет этой приметы. И я сказала:
   – Говорят, если сверчок запел – не к добру. Значит, кто-то скоро из дома уйдет и не вернется.
   – Умрет?
   – Нет, именно уйдет.
   – Беспроигрышная примета, – усмехнулся доктор Санечка. – Раньше, наверное, в каждом доме жили сверчки. И из каждого кто-нибудь уходил и не возвращался. На войну или на работу. Или девушка выходила замуж… А когда отсюда постояльцы уходят и не возвращаются – мы только рады.
   Он проводил меня до дверей комнаты и, прощаясь, взял за руку. Мне казалось, он хочет сказать мне еще что-то, но он ушел. Я засыпала с ощущением своей руки – в его руке. И мое сердце словно лежало на его большой, горячей ладони.

Глава 12

   Начало осени в подмосковном лесу чувствуется сразу. Особенно после ненастья. Особенно ранним тихим утром. Наконец-то отправился на отдых ветер, прошептал еще ночью свои самые тихие слова дождик. И вот к утру вызвездило. Огромные, немигающие звезды, каких никогда не бывает в разгаре лета. Зябкие звезды! И влажному шоссе, кажется, тоже зябко от легкого туманца, словно прибитого к земле невидимыми колышками. Зато тот вон колышек, к которому коза-непоседа привязана, виден отлично. Осины и березы ежатся от прохлады, первые птицы просыпаются в чаще, предугадывая радостными возгласами ясный, славный денек.
   Если посмотреть вверх, то через легкую туманную занавесочку завиднеется необыкновенной чистоты синева – будто бы огромный тюбик ультрамарина плавно развели на бескрайнем листе неба. С каждой минутой, с каждым новым птичьим возгласом оно всё синее и синее. Но туман еще не спешит отступать, он цепляется за сучья деревьев и прячется в начинаюших жухнуть травах.
   Где-то там, в зарослях, далеко в лесу, есть озеро. Но даже и подумать пока страшно добраться до него в такую рань. Весь вымокнешь, весь оцарапаешься. Лучше его представить. Вот оно, водное зеркало, хранящее величественные отражения. Наверно, бездонное. Наверно, родниками живущее. Да вода-то и впрямь живая! То в одном уголке озера, то в другом начинает плескаться таинственная озерная рыба. А эта извивающаяся полоска на воде – уж, переплывающий на другую сторону по своим ужиным делам. Но что это? Одна искра, другая – и вот уже яркая дорожка пробежала по водной глади. Солнечная дорожка! И даже собравшаяся было засохнуть кубышка решила, ради такого случая, еще разок порадовать мир своей живой красотой.
   А лес-то просыпается! Утренний лесной дух, вомшившийся в кору вековых стволов, бодрит кровь! Если чуть уйти в лес, по тропиночке извилистой спуститься к оврагу, то как же пьяняще запахнет древней грибницей! Он непередаваем, волнующий запах грибной. Что это там, под травяным шалашиком коричневеет? Конечно, шляпка белого! Еще и еще! Так на сковородку и просятся! Так и манят! А корзинку-то мы прихватили? А ножик грибной не дома ли остался? В руках он холодный, настоящий боровик, и благородно тяжелый. И правда что царь грибов…
   На полянке лесной цветы распросыпались. Тут и синие, и красные, и золотистые. Одуванчика уже не сыщешь, зато ромашки и васильки в изобилии. Но особенно удивителен большой ярко-желтый цветок, сторонящийся разноцветного хоровода, точно бы чувствующий свою особинку. Всё правильно, это кульбаба – осеннее солнышко среди цветочного мира.
   Осеннее… Но еще какой-нибудь час-другой – и ничего не будет напоминать о первом осеннем утре. Кругом начнет сиять и улыбаться привычное солнечное лето. Высохнет дорога, отступит в овражное подполье туман, спрячутся грибы по своим лесным домикам, станет доступным и мелководным лесное озеро, потускнеют лучи удивительного позднего цветка.
   Но вдруг сделается как-то тесно в груди, сильнее забьется сердце. Обязательно вспомнится что-то хорошее и дорогое. Чей-то родной голос позовет тебя в дорогу. И только прядь паутины зацепится нечаянно за твою душу…
   Мы выбрались в лес пораньше, до рассвета. Доктор тихо постучал в дверь моей комнаты. В руках он держал ветровку – брезентовую, кое-где прожженную.
   – Так и знал, что вы слишком легко оденетесь… Вот, накиньте. Это моя.
   Разумеется, ветровка была мне невероятно велика, но от этого стало еще уютнее. Доктор Санечка подготовился к нашей прогулке основательно – в руках у него была корзинка с какими-то свертками, оттуда высовывалось горлышко бутылки и краешек клетчатого пледа. Нас выпустил заспанный охранник и сказал, нестерпимо зевая:
   – Охота вам в такую рань… Понимал бы я, кабы на рыбалку, рыба до полудня лучше клюет. Но грибы-то ведь не разбегутся после полудня, а, доктор?
   – Ничего ты не понимаешь, Гриша. Ложись и досыпай.
   Честно говоря, и у меня глаза слипались. Но доктор Санечка лучился таким неподдельным энтузиазмом, приятно было на него смотреть.
   Сначала я не видела грибов. Я никогда в жизни их не собирала. Мне казалось – это невероятно сложно. Грибы прячутся где-то в высокой траве, а то и под землей, как трюфели. Найти их можно с помощью особенного чутья или с собаками. Со специально обученными свиньями, в конце концов! А человек, который собирает грибы, сам обладает каким-то особенным знанием леса, глубоким родством с природой. На это способны только те, кто всю жизнь прожил в лесу…
   Но, к моему удивлению, доктор находил грибы на каждом шагу. То и дело он, довольно хмыкая, наклонялся и ножом срезал необыкновенно хорошенькие, точно бархатные шляпки. Я радовалась и завидовала, таращилась себе под ноги, но грибов не видела. Один раз доктор остановил меня в полушаге от двух подберезовиков, наивно вылезших прямо на тропинке.
   Говорят, новичкам везет. Скоро и я нашла гриб и завопила от радости. Доктор Санечка посмотрел на меня удивленно – очевидно, не ожидал, что такая хрупкая барышня умеет издавать такие громкие звуки.
   – Это боевой клич амазонок, – попыталась оправдаться я. – Когда я была маленькая, мы с сестрами так играли. Посмотрели фильм «Амазонки золотого храма» и играли в них полгода. Родители с ума сходили.
   – Расскажите мне про ваше детство, Маня. Я не знал, что у вас есть сестры.
   – А как же грибы?
   – Пусть, Маня, ваши очи будут заняты поисками грибов, а уста – рассказом. Ведь совершенно необязательно испускать боевой клич амазонок каждый раз, когда вы обнаружите червивую сыроежку. А то все грибники разбегутся – решат, что воинственные амазонки вторглись в наши пределы.
   – Тогда все грибы достанутся нам, не так ли?
   Я рассказывала про свое детство, про сестер, про родителей. Про себя – голенастую и нескладную, с вечной книжкой в руках. Я замолчала там, где началась новейшая история – история моей лжи и обмана.
   – Странно, Маня, мне кажется – я знал вас давно-давно. Как будто видел, как вы несете стопку книг из библиотеки. Как будто вы моя младшая сестричка…
   Я вдруг подумала, что да, мне хотелось бы иметь такого брата. А с другой стороны – мне бы не хотелось, чтобы доктор Санечка был моим братом. Странно это как-то.
   – Вот отличная полянка. Предлагаю вам сделать тут привал, – сказал тем временем он.
   – Я не устала.
   – Не спорьте со мной. Я врач, я знаю лучше. Вам нельзя перетружать ногу. Хотя вы и без того совершаете дальние прогулки. Где вы шлялись вчера целый день, хотел бы я знать?
   – Так, было у меня одно дело.
   – Дело… Никто не соблюдает режим! Беритесь-ка за тот конец пледа. Вот так. Садитесь, нужно накрывать на стол.
   Из корзинки доставалась веселая пикниковая снедь – бутерброды с колбасой и сыром, вареные яйца, помидоры, непременная соль в вощеной бумажке, пирожки. Бутылка красного вина, бутылка воды. Я приняла из рук доктора складной металлический стаканчик и пригубила вино. Оно оказалось очень вкусным. В нем чувствовался аромат винограда и солнца, пронизывавшего его, и земли, из которой он рос, и дождя, поливавшего его. Невероятно вкусен был и сыр. И круглощекие, тугие помидоры. Даже соль казалась не просто солью, а солью земли, как в Библии. Во всем таился особенный вкус, вкус жизни. Вкус земли, неба, солнца, дождя.
   – Я не знала, что есть на вольном воздухе так приятно.
   – Вам вкусно, Маня?
   – Очень. Пища богов! Давайте все время так ходить и завтракать в лесу!
   – Все время?
   Доктор опустил стаканчик. Глаза его вдруг стали грустными.
   – Не будет никакого «все время», Маня. Теплая осень в наших краях коротка. Скоро пойдут дожди. Листья опадут. Все тропинки развезет, и по лесу уже нельзя будет пройти. А потом выпадет снег. Тут, где мы сидит, лягут сугробы с вас ростом. А вы оживете, встряхнетесь и уедете в свою жизнь. Забудете меня.
   – Зачем вы так говорите? – спросила я, с ужасом слыша свой жалобный, дрожащий голос. – Зачем?
   – Затем, что это так и есть. Не бывает никакого «все время». Может быть, потому нам так и ценно это мгновение. Когда мы сидим в лесу и пьем красное вино. Может быть, поэтому грибы выбегают на тропинку к нашим ногам. И небо так прозрачно. Еда очень вкусная. Пища богов, да. И вы перемазались помидором, как маленькая. Как будто вам пять лет.
   – Где?
   – Вот тут, возле рта, справа. Подальше. Еще осталось. И нос. Дайте, я вытру.
   Его лицо оказалось очень близко. И вдруг доктор поцеловал меня в нос. Это было смешно и неожиданно. Но и очень приятно. Я ткнулась носом ему в щеку. От его бороды пахло свежо и горько. Он стал целовать меня в щеку и в висок, в голову. Он обнял меня, и я вся исчезла в его объятиях. Это было очень хорошо.
   – Ты такая маленькая, – сказал он мне в макушку. Я затаила дыхание. – Такая маленькая. И у тебя стучит сердце, как у птички. Я бы мог обнимать тебя так…
   Я знаю, он хотел сказать «все время».
   Но он не сказал.
   Потому что у нас не было всего времени.
//-- * * * --//
   Этот вечер я подготавливала заранее. Я предвкушала его. Я надеялась, что именно он все изменит в моей жизни. Вернет все на свои места. Или лучше на какие-то новые места, более достойные меня.
   Как я и предполагала, Плахов вцепился в сенсацию, как акула в незадачливую жертву. Мы обменялись письмами. Он уверил меня, что проводит расследование. Находит какие-то дополнительные материалы. И очень быстро назначил дату эфира. Выпекать скандальные истории, как горячие блинчики, – тут Плахов мастер, нужно отдать ему должное.
   Я позаботилась о том, чтобы все собрались в салоне. Чтобы телевизор был включен на нужном канале. И даже спрятала пульт, чтобы Авдеев не соблазнился каким-нибудь футбольным матчем или Зинаиде Семеновне не вздумалось посмотреть сериал. Внимание обитателей «Сосенок» было занято у кого чем. Нонна подбирала на пианино какую-то мелодию. Михалыч слушал с довольным лицом. Анжелика Витольдовна с Зинаидой Семеновной привычно шпыняли друг друга. Ольга Ивановна и Джульбарс дремали. Авдеев читал спортивную газету. Но я заметила, что многие посмотрели на экран, когда зазвучала мелодия заставки, и Плахов разразился своим фирменным стрекочущим приветствием. А в следующую минуту Ольга Ивановна ахнула и приникла к телевизору.
   – Мою Леночку показывают! Посмотрите! Леночка! Какая она изящная, миниатюрная! Какие у нее замечательные волосы! Какое на ней хорошенькое платье! Я всегда говорила – у этой девочки есть вкус.
   Помимо платья, я разглядела на пальце у Фруминой кольцо с громадным камнем. Раньше такого не было. Интересно, Стас подарил? И в нем настоящий бриллиант? Ох, что-то я сомневаюсь!
   – Добрый вечер, страна, добрый вечер, гости, добрый вечер, зрители! Тема нашего сегодняшнего эфира – «Брошенные родители».
   Обученный оператор крупным планом продемонстрировал лицо Фруминой, так что стали видны тщательно запудренные поры на носу. Ольга Ивановна зашлась в восторге. Физиономия Фруминой изображала поддельное участие.
   В салон вошел доктор, я помахала ему рукой. Он сел со мной рядом. Наталья обернулась и подмигнула мне.
   – Давайте посмотрим сюжет, – предложил Плахов.
   – У меня есть для тебя сюрприз, Маня, – тихонько сказал мне доктор. – Сейчас позвонили из…
   На экране появилась Ольга Ивановна. Я машинально отметила весьма приличное качество записи. Она была такая милая и нелепая в своих оборочках и кудряшках, с бархоткой на шее, в розовых тапочках-зайчиках. Тоненьким своим голоском она рассказывала о дочке Леночке, умнице, красавице, талантливой актрисе. Демонстрировала трюки с Джульбарсом. Показывала фотографии – вот Леночка идет в первый класс. Вот она уже на выпускном вечере. А вот уже сильно улучшенная модель Леночки – на обложке журнала…
   В салоне было очень тихо. И там, в студии, тоже воцарилась удивительная тишина. Камера не отрывалась от лица Фруминой, на котором через грим начали пробиваться красные пятна.
   – Как вы прокомметируете этот материал, Алена? Мы все видели программу «Семейные истории», где вы говорили, что происходите из известной цирковой династии, и представили свою матушку, некогда актрису цирка. Невероятные собачки Бу…
   – Это неправда! Это не моя мать, а какая-то сумасшедшая старуха! Она самозванка! – взвизгнула Фрумина. – Она украла эти фотографии!
   Зал взорвался криками негодования.
   А вот в салоне, напротив, все так же царила тишина.
   Только тихо, горько плакала Ольга Ивановна, и тихонько поскуливал Джульбарс.
   Эти звуки разрывали мне сердце.
   Доктор Санечка встал и выдернул вилку из розетки.
   Экран погас.
   – Маня, пройдите, пожалуйста, в мой кабинет.
   Некоторое время я сидела, не шевелясь. С ужасом осознавая произошедшее. Что-то случилось, чего я не могла понять. Что-то пошло не так…
   Все же я встала и, еле передвигая ватные ноги, двинулась вслед за доктором. Глядя на его широкую спину. Еще полчаса назад эта спина казалась мне надежной, как каменная стена. Сейчас в ней я видела угрозу. Пожалуй, эта стена способна разрушиться и похоронить меня под обломками.
   – Что это значит, черт побери?
   Сейчас доктор был просто страшен. Мне захотелось съежиться в невидимый комочек, в серый клубочек пыли, и закатиться под кушетку.
   – Я не предполагала… не думала, что все так пойдет…
   – А вы вообще думали? Это же… Это непостижимо! Объясните мне, почему вы так поступили, иначе… Иначе я не знаю, что я с вами сделаю!
   – Вы же говорили… вы предлагали найти рычаги воздействия. Чтобы Леночка навещала маму…
   – И вот какие вы нашли рычаги. Потрясающе. А позвольте поинтересоваться, для чего вы созвали всех наших постояльцев в салон к телевизору? Чтобы они полюбовались на дело рук ваших? Не лучше было бы, если бы левая рука не знала, что делает правая? И все увидели бы только результат ваших стараний? Впрочем, я очень сомневаюсь в положительном результате! Напротив, у меня есть все основания предполагать, что Леночка не только никогда больше не покажется на пороге этого дома, но и совершенно прекратит финансировать пребывание здесь своей матери. Она же только что отреклась от нее, вы, может быть, слышали?
   – Я не ожидала такого. Даже от нее.
   – О, какое милое оправдание! Загнанные в капкан звери кусаются, вы слышали об этом? Вы поставили на нее этот капкан, вот она и укусила. И сама этому не рада, вероятно.
   – Она точно так же поступила со мной! – выкрикнула я.
   Наступила пауза, тяжелая, как инфаркт.
   – Вот оно что, – протянул доктор. Он и в самом деле был поражен какой-то внезапной догадкой, неприятным озарением. – Так, значит, этот злосчастный сюжет, где вы в нетрезвом виде разоблачаете свое неумение готовить – он снят дочкой Леночкой, сиречь актрисой Аленой Фруминой?
   – В-в-вы видели? – от неожиданности я начала заикаться.
   – Да все видели, – отмахнулся от меня доктор. – Весь дом. Они же тут смотрели вашу программу, «Готовим с Миленой Буше». Обожали ее. Говорили, от нее дышит уютом. Домашним уютом. Что бы мы ни делали, а тут все же не дом, а богадельня. И вы не представляете, какого труда мне стоило уговорить их молчать, когда вы попали сюда. Особенно Наталью. Она больше всех была в вас разочарована. Вы же являлись ее кумиром. Но они все смолчали. Они берегли вас, Милена. А вот вы их не поберегли…
   – Что же мне…
   – Уезжайте, – прервал меня доктор. – Я вас прошу. Если у вас есть какое-то доброе чувство по отношению ко мне…
   – Но мои документы…
   – Звонили из милиции. Вашу сумку нашли. Вам нужно приехать туда, подписать какие-то бумаги. Поезжайте прямо сейчас. Возьмите мою машину. Вот ключи. Оставьте ее на площади у «Марии», ключи отдайте хозяйке. А сами уезжайте.
   И он отвернулся к окну, давая понять, что разговор окончен.
   Я посмотрела на него в последний раз. И вышла в коридор.
   Я пошла в гостевую комнату, которую мне отвели. Быстро покидала в пакет вещи. И в тумбочке наткнулась на сверток с подвенечным платьем. Скоро у Нонны и Михалыча свадьба…
   Мгновенно приняв решение, я на цыпочках прокралась в комнату, которую молодожены будут занимать после свадьбы. Я шла по коридору и всей кожей ощущала горестную тишину, воцарившуюся в «Сосенках». А ведь час был еще не поздний. Внезапно я почувствовала такую вину, что едва устояла на ногах. Мне хотелось упасть и умереть на месте. Но я все же нашла в себе силы войти в комнату и расстелить на постели подвенечное платье. Положить рядом украшения. Завтра Михалыч зайдет сюда проверить, все ли в порядке. Он каждое утро выполняет этот ритуал. Он найдет платье и отнесет его Нонне. Ей помогут одеться. И, может быть, она увидит себя в зеркале. Хотя бы чуть-чуть. Хотя бы краем глаза. Может быть, только белое, нежно светящееся облако…
   В машине доктора витал его запах. Мне на глаза набежали слезы. Но я смахнула их. Не хватало только разбиться на его машине. Я и так натворила дел, ни к чему еще новые проблемы.
   У следователя Феди флюс почти прошел. Он был бодр и весел, как выкупавшийся воробышек. Федя страшно гордился тем, что отыскал мою сумку. Правда, преступники скрылись в какой-то из многочисленных полузаброшенных деревушек. А сумку с документами милиционеры нашли в одном из временных убежищ преступной парочки. Денег, разумеется, там не было, телефон тоже исчез. Еще покорыствовались косметичкой. Лиса Алиса будет сверкать блеском для губ Chanel и благоухать тосканским ирисом и белым мускусом – артизановскими духами «Iris Pallida». Ну, пусть ее. А вот банковская карточка, паспорт и права – были на месте.
   Я могла уезжать. Ничто не держало меня. Разве что данное Феде обещание – дать свидетельские показания против моих грабителей, когда тех поймают.
   Как грустен путь, который ты проделываешь в одиночестве, в тумане, поздней ночью! Мимо тебя проносятся машины – и в них люди так же одиноки, так же бесприютны, как и ты. Никто не обрадуется тебе там, куда ты едешь. Никто не пожалеет о тебе там, откуда ты уехала.
   В московской квартире уже успел поселиться запах заброшенности. Мигал красный огонек автоответчика. Почти все сообщения, кроме маминого, пришли вчера и сегодня.
   – Доченька, где ты гуляешь? Перезвони нам.
   – Доченька, как твои дела? Волнуемся за тебя. Твой мобильный недоступен. Перезвони.
   – Манька, это Катя. Куда ты подевалась? Выйди на связь. Мама и все наши волнуются.
   – Милена? Это Плахов вас беспокоит. Ну как, вышел у нас сюжетец? Какой скандал, какой отзыв общественности! Ха-ха. Ну, надеюсь на дальнейшее сотрудничество. Успехов!
   – Ты сука! Драная сука! Я убью тебя, тварь! Ты у меня кровавыми слезами умоешься!
   Сообщение Алены Фруминой было длинным, но в большей своей части совершенно непечатным.
   – Милена…
   У меня похолодело в груди.
   Это был голос Стаса.
   – Милена, ты куда-то пропала, тебя никто не может найти. Я беспокоюсь. Я понимаю, ты, вероятно, обижена. Я был излишне резок с тобой. Но ты должна меня понять. Перезвони мне, пожалуйста. Нужно увидеться.
   – Зачем? – спросила я, как будто автоответчик мог мне ответить.
   Странная смесь любопытства и безразличия заставила меня снять трубку и перезвонить Стасу.
   Как ни странно, его голос звучал очень спокойно. Он вовсе не был взволнован. Меня это озадачило. Мне казалось, любой человек станет волноваться, разговаривая с женщиной в первый раз после того, как порвал с ней. Может быть, Подгорский слишком хорошо умел притворяться.
   – Я заеду за тобой через час.
   – Хорошо, – согласилась я.
   Как там говорил доктор? «Вернетесь в свою жизнь»? Что ж, пришла пора возвращаться.
   Я едва успела принять душ и вымыть волосы. Почему-то мне никак не удавалось их уложить. Тогда я затянула их в хвост. Надела белую футболку, джинсы и вязаный кардиган. И тут приехал Подгорский. Я смотрела на него с удивлением. Почему-то казалось невозможно представить, что я была невестой этого уверенно ухмыляющегося, холеного самца. Сама являлась такой же – уверенной и холеной. Чуть было не стала его уверенной и холеной женой. Всю жизнь носила бы каблуки, стояла навытяжку, следила бы, чтобы какая зарвавшаяся горничная не бросилась на мое сокровище. И вела бы себя так, словно жду в гости английскую королеву.
   А английская королева все рано не приехала бы.
   Никогда.
   – Ты не готова, дорогая?
   – Почему, готова. До-ро-гой.
   – Я думал, ты оденешься.
   – А я что, голая, что ли?
   Подгорский смущенно засмеялся. Он не ожидал от меня шутки. Он явно сбился с нужного тона и теперь пытался к нему вернуться. Это было нелегко. Наконец Подгорский пошарил по карманам. Достал длинный бархатный футляр и преподнес мне, как весомый и последний аргумент в споре. Я не хотела брать футляр, и Стас некоторое время стоял с протянутой рукой. На лице у него вдруг отразилось нечто вроде страдания. Я взяла футляр и раскрыла его. Там лежал сверкающий браслет.
   – Двадцать один бриллиант, белое золото, – сказал Подгорский с наивной гордостью. – Это тебе, Милена. В знак моего сожаления о нашей… небольшой размолвке.
   Небольшая размолвка? Это так теперь называется?
   – Индийские бриллианты? – поинтересовалась я, рассматривая браслет.
   Подгорский слегка дернулся, точно я воткнула ему булавку пониже спины.
   – Не знаю… А почему ты спрашиваешь?
   – Так. Любопытствую. Ты даришь очень любопытные бриллианты, Стас. Я получаю от них массу удовольствия. Спасибо тебе, дорогой.
   – Пожалуйста, солнышко, – моментально успокоился Подгорский. – Ну что? Пойдем куда-нибудь? Поужинаем, поговорим…
   – Пошли. Тут есть неподалеку одна небольшая пиццерия. Пицца там, правда, гадостная. Но есть можно. И пиво имеется разливное.
   – Зачем же в пиццерию? – удивился Стас.
   – Но ты же говорил, что никогда в жизни не сможешь показаться со мной на людях. А в эту пиццерию мало кто ходит. Она вот-вот прогорит.
   – Милена, Милена… Ты придаешь слишком много значения словам рассерженного мужчины. Истинная женщина не должна быть такой злопамятной. Должна уметь даровать прощение.
   – У меня никто еще не просил прощения, чтобы я его даровала.
   – Ах, вот в чем дело. Какое же ты все-таки дитя, Милена. Слова не так важны, главное – дела.
   И Подгорский выразительным взглядом указал мне на футляр с браслетом, который я положила на журнальный столик.
   – Но я, конечно, прошу у тебя прощения.
   Внезапно Стас схватил меня под мышки и потянул к себе на грудь.
   – Милена, я и подумать не мог, что ты так дорога мне! Я так страдал… Так скучал…
   – Разве Фрумина не утешила тебя? – поинтересовалась я, осторожно высвобождаясь из его довольно-таки вялых объятий.
   – Фрумина… При чем здесь она?
   – Я же видела, что ты уезжал с ней. Тогда, в тот вечер…
   – А, так это ревность! Я-то думаю… Ути, ты моя ревнивица, – умилился Подгорский. И вдруг стал необыкновенно серьезен. – Послушай, дорогая. Как ты могла подумать, что у меня есть что-то общее с этой Фруминой, с этой бездарной актрисой и аморальной особой? Для меня важна репутация. Ты же знаешь, каким дурным поведением она прославилась. И к тому же эта история с ее несчастной матерью. Ах, ну да, тебя же не было, ты не слышала… Можешь себе представить – та почтенная дама, которую она выдавала за свою мать, вовсе ей не мать. А свою настоящую мать она поместила в дом престарелых и отреклась от нее. Причем та, видно, уже немного не в себе от старости, но вполне приличная старушка, не алкоголичка, не бомж.
   – А если бы она была алкоголичка и бомж?! – крикнула я громко.
   – Что? Кто? – Стас отступил.
   – Если бы мать Алены Фруминой была алкоголичка и бомж – от нее можно и отречься? Все было бы нормально? Фрумина осталась бы порядочным, приличным человеком?
   – Дорогая, я тебя не понимаю. Послушай, давай прекратим этот бесполезный разговор. У меня с Фруминой ничего не было. Я совсем не на то рассчитывал, когда ехал сюда. У нас ведь есть дела поинтереснее. Не хочешь в ресторан – не надо. Ну, обними же меня. Я так по тебе соскучился, и, знаешь, ты так похорошела! Какое-то у тебя теперь выражение на лице есть…
   – Стас.
   – Что?
   – Я не хочу!
   – Чего?
   – Ничего. Тебя не хочу. Пожалуйста, уходи.
   – Но я не понимаю…
   – Я не могу тебе ничего объяснить. Во всяком случае, сейчас. Позвони мне как-нибудь потом. Позже.
   – Нет, моя дорогая. Мы поговорим сейчас. Имею право требовать объяснений. Я тебе что – мальчик? Приезжай, уезжай… Что на тебя нашло? Я простил тебе твою идиотскую эскападу, которая нанесла урон моей репутации… и моему кошельку, если уж говорить начистоту. Я собираюсь вернуть наши отношения. На прежних условиях. Я считаю, я очень много для тебя делаю. А ты упираешься, как коза. В чем дело-то? Я что, так изменился за истекшие несколько дней?
   – Нет, Стас. Это я изменилась.
   – Да ты-то тут при чем! – фыркнул он, как рассерженный кот.
   Вдруг мне стало смешно. И я засмеялась. А Подгорский еще несколько секунд смотрел на меня, раздувая ноздри. Мне показалось, что сейчас он меня ударит. Правда, я все равно не могла перестать смеяться. И тогда Подгорский повернулся и пошел к двери. Споткнулся о пухлую подушку, упавшую с дивана, и злобно отшвырнул ее ногой.
   – Стас. Забери свой браслет!
   – Оставь себе, – огрызнулся он через плечо.
   Я просто раскисла от смеха.
   Судя по всему, я сию минуту стала владелицей еще одной цацки, в которой моя будущая дочка станет представлять себя принцессой!
   Я дождалась, когда машина Стаса выедет из двора.
   Потом взяла ключи, сумку и тоже вышла из дома.
   Мне нужно было съездить в супермаркет.
   Купить мяса, капусты, моркови и картошки – всего, что нужно для того, чтобы сварить щи по рецепту Натальи.
   А еще кастрюлю, поварешку, соль, перец.
   Не забыть бы лавровый лист.
   Надеюсь, я сумею включить плиту.
   В ресторан со Стасом я не пошла – но не сидеть же мне из-за этого голодной?
   Честно говоря, со щами у меня получилось не очень.
   Бульон, правда, удался. А дальше я забыла, что нужно класть сначала – капусту или картошку?
   К тому же нарезанная картошка отчего-то потемнела в тарелке и приняла неаппетитный вид. И еще я сильно порезалась. Пришлось бинтовать палец. У меня не нашлось резиновых перчаток. И я надела на забинтованный палец презерватив. Веселого оранжевого цвета. Ах, Подгорский был таким затейником…
   Можно было выпить бульона с сухариками, выбросить ингредиенты для неудавшихся щей в мусоропровод и забыть об этом.
   Прежняя я так бы и поступила.
   Новая я решила идти до конца.
   Я притащила в кухню ноутбук и включила его. Мне требовался совет Катерины. В конце концов, старшие сестры ведь для того и существуют, чтобы приходить на помощь?
   Катерина увидела меня и ахнула.
   – Манька! Ты где пропадала? Что это с тобой? У тебя кровь? Зачем тебе нож? На тебя напали? Или ты на кого-то напала?
   – Вот еще, глупости. Никто на меня не нападал. И я никого не трогала. Просто я варю щи.
   – Последние времена настали, – обреченно констатировала Катерина. – Манька варит щи! А откуда кровь на футболке? Ты разделывала мясо?
   – Нет, кровь моя. Я резала капусту и порезалась, – объяснила я и продемонстрировала забинтованный и обтянутый оранжевым презервативом палец.
   – Да-а, – только и могла сказать сестричка.
   – Ты мне поможешь бесценным советом?
   – Конечно, помогу. Но только если ты расскажешь мне, что с тобой случилось. Тебе не кажется, что время для этого пришло?
   И я согласилась с Катериной.
   И стала рассказывать ей правду.
   Это заняло довольно много времени.
   Мы успели сварить щи.
   Не такие убедительные, как у получались у Натальи.
   Я налила слишком много воды.
   И лук у меня немного подгорел. Но лиха беда начало.
   – Тебе нужно вернуться туда, – сказала мне Катерина, когда я налила себе щей и села за стол. – В «Сосенки».
   – Ты, может быть, не поняла. Или я как-то неясно выразилась. Меня оттуда выгнали… Знаешь, это вкусно.
   – Приятного аппетита. Это неважно. Твое место там, понимаешь?
   – Как это? Я не врач. Не медсестра. И мне еще нет восьмидесяти лет.
   – Все это так. Но посмотри на нас. Мы – я имею в виду себя и Елену – мы обе поступили согласно своему призванию и душевным склонностям. Теперь живем счастливо.
   – Как это? – удивилась я и даже рот открыла.
   – Закрой рот, сестренка, капуста выпадет, – спокойно ответила Катя. – Очень просто. Чего хотела Елена Прекрасная? Чего она добивалась?
   – Денег.
   – Глупая ты. Она хотела, чтобы ее любили. Просто деньги в какой-то период для нее стали эквивалентом любви. Но потом жизнь дала ей понять, что это, мягко говоря, не так. И она получила любовь. Ее любят Арсений и Козлов. И как они ее любят! А возьмем теперь меня. Я, по-твоему, чего хотела, когда накрывала столы и шила для вас наряды?
   – Чего уж только для нас – ты и для себя наряды шила…
   – Пусть так, неважно. Я хотела, чтобы все вокруг было красивым, поняла, сестренка? И вот, что я теперь делаю? Я помогаю людям стать красивыми, понимаешь?
   – Слушай, как здорово ты все рассудила, – искренне сказала я.
   – А то! Ты думала, у нас тут на Великобританщине дур держат? – похвасталась сестра. – Теперь давай о тебе, голубушка моя. В чем твое предназначение?
   – Не знаю, – вздохнула я. – Книжки читать. Разоряться на бесполезные тряпки. Влипать в дурацкие романы. Врать…
   – Вот сразу и видно, что ты ничего о себе не знаешь, – подвела итог моим горестным раздумьям Катерина. – А ведь этот доктор Санечка твое предназначение сразу угадал, как только тебя увидел. Ты сопереживаешь, Манька! Именно поэтому ты читала всю жизнь – и прочитанное воспринимала как случившееся наяву, да еще и с тобой. Ты сопереживала людям, и они тебе открывались. Там, в «Сосенках», ты была на своем месте – и оно не одно такое, твое место. Сопереживание – очень редкий дар. Оно не каждому дается. И люди его чувствуют всегда, понимаешь? И тянутся к нему.
   – Понимаю. Но вернуться туда не могу.
   – Как знаешь, – вздохнула Катерина. – Твоя жизнь. Слушай, я пойду тоже чего-нибудь калорийного на сон грядущий перехвачу. А ты не пропадай больше, ладно? Завтра свяжемся, хорошо?
   – Хорошо, хорошо…
   – И вот еще что. Если этот доктор Санечка тебе не нужен – я бы охотно забрала его себе. Приеду в отпуск, сдай мне его координаты. Если уж он влюбился в тебя, то в меня и подавно влюбится.
   – Это почему же? – возмутилась я.
   – Да потому, что я красивее!
   Я кинула в экран монитора хлебной коркой, Катерина демонически захохотала и отключилась.
   Теперь мне нужно было очень постараться уснуть в пустой и тихой квартире…
   Я заснула, и мне приснился сон. Это был сон без сюжета, но необыкновенно яркий и красочный. Я забыла его сразу после пробуждения. Но помнила, что он снился мне и что я была счастлива.
   Судя по всему, я нашла свои потерянные сны.
   А разбудил меня телефонный звонок.

Глава 13

   Я чертыхнулась, потому что забыла выключить телефон.
   Хотя собиралась это сделать.
   Мне не хотелось ни с кем говорить.
   Я собиралась заняться устройством своей жизни. Сегодня же, с этого дня.
   Но, поднеся трубку к уху, я свалилась на пол с дивана.
   Вот прямо так и полетела, серьезно. Больно треснулась локтем о ножку столика.
   Это была Анжелика Витольдовна.
   – Манечка, это вы? – басом кричала она в трубку. – Маня, отзовитесь!
   Я с трудом влезла обратно на диван и сказала:
   – Здравствуйте, Анжелика Витольдовна.
   – Она, она! – объяснила Анжелика Витольдовна кому-то, и я поняла, что все, быть может, обитатели «Сосенок» стоят вокруг нее и прислушиваются к нашему разговору. К моему далекому, искаженному расстоянием голосу в трубке.
   – А откуда вы взяли мой номер телефона? – спохватилась я.
   – Ваша мама нам его дала.
   – Мама?
   – Манечка, вы только не сердитесь. Вы звонили отсюда вашей маме, помните? Ну так ее номер сохранился в памяти телефона. Мы сегодня утром позвонили ей и поговорили. Мы ей все рассказали…
   – Все?
   – Конечно! Она должна знать, какая у нее чудесная дочка, как она нас всех поддерживала, помогала.
   – Анжелика Витольдовна, вы издеваетесь надо мной?
   – Бог с вами, деточка, – моя собеседница понизила голос. – Не так велика беда, как кажется. У страха глаза велики. Мы все оценили ваш добрый порыв. Вы совершили ошибку, но кто не ошибался? Главное, что вами руководило доброе сердце… И потом, Ольга Ивановна все уже забыла. Блаженное свойство старческой памяти – помнить мельчайшие подробности того дня, когда тебе исполнилось шестнадцать лет, и забывать день вчерашний! Но, кстати, она спрашивает о вас каждый час. И все спрашивают! – повысила голос Анжелика Витольдовна. – Маня, если вы не вернетесь, я ушибу одну из этих старых куриц, так они мне надоели своим кудахтаньем!
   – Но доктор…
   – Знаете, Маня, доктор тут не хозяин. Он не имел никакого полного права выдворять вас за дверь, да еще ночью, как будто вы нашкодившая кошка! Ему стыдно. И он переживает. Он очень переживает, Маня. Он прямо весь почернел. Я говорю не шутя, возвращайтесь. Мы вас ждем. Нонна сказала, что она отказывается выходить замуж без вас. Вы должны быть свидетельницей как незамужняя барышня, а мы все уже отметились, и некоторые не по одному разу! Так что, чтобы не расстроить свадьбу, возвращайтесь. Только знаете что?
   Анжелика Витольдовна понизила голос до шепота:
   – У вас есть красивое платье? Вам непременно нужно красивое платье, хорошее белье и тонкие духи, лучше всего мускусные. Есть у вас такое? Вот и хорошо. Прихватите с собой, и я ручаюсь, все устроится самым наилучшим образом. Поверьте мне, я в этом деле профессор… Вам нужно быть сексапильной… А ну, не подслушивать! Это наши женские разговоры! Михалыч, что за непристойное гоготание? Вы что, в портовой таверне? Вы без пяти минут муж музыкантши, а ведете себя как пьяный боцман!
   – Анжелика Витольдовна, я приеду… Я выезжаю сейчас же.
   Но «сейчас же» не получилось.
   Сначала мне пришлось убрать кухню – она выглядела так, как будто произошел взрыв на овощном складе.
   Потом я говорила с мамой.
   – Ты негодяйка, Маня! – сказала мне мама. – Как ты могла уехать и не оставить своих координат этим чудесным людям? Да еще уехать внезапно, не попрощавшись? Что? Дела были? Я тебе твердила всю жизнь – всегда есть время для того, чтобы оставаться доброй и вежливой, всегда!
   Руководствуясь маминым девизом, я вынесла кастрюлю щей бездомным, поселившимся в теплотрассе и извинилась перед ними за то, что щи сварены не слишком хорошо.
   Оставалось найти в своем гардеробе платье, белье и духи – я намерена была соблюсти наказ Анжелики Витольдовны, хотя бы даже это ни к чему хорошему не привело. И наконец я поняла, что мне необходимо купить подарки всем без исключения обитателям «Сосенок».
   А выбор подарков занял у меня некоторое время.
   Да чего там – много времени.
   Анжелике Витольдовне и Зинаиде Семеновне, неразлучным подругам, я купила одинаковые павловопосадские шали, огромные, с шелковой бахромой. На шали Зинаиды Семеновны простодушно цвели алые розы. На шали Анжелики Витольдовны красовались изысканные голубые лилии. Теперь главное – не перепутать свертки. Ольге Ивановне достанется весь сериал «Звезда любви рассветной» и видеоплеер. Пусть уж любуется своей дочкой Леночкой, когда только захочет…
   Для Нонны – все записи с классической музыкой, какие нашлись в магазине. Так, Михалычу – новая тельняшка и спиннинг. Монахову – отличные кроссовки, специально для футбола, и новый мяч, а то играют каким-то резиновым. Джульбарсу тоже мячик и красный ошейник со стразами. Пусть покрасуется, ему будет приятно.
   И Наталье я купила подарок, и Светочке, и охраннику Грише. Даже глухонемой уборщице, которая приходила мыть полы по вечерам.
   Только доктору ничего не нашла. А что я могла ему купить? Бритву? Мобильный телефон? Бутылку виски? Все это как-то глупо.
   А еще набрала конфет, вина, каких-то невероятных фруктов, деликатесов – всего, до чего смогла дотянуться.
   Так и выехала в Сосенки – с сердцем смятенным, но радостным…
   Честно говоря, меня мучила дурацкая мысль.
   Мне казалось, что я не найду дорогу в Сосенки. Стану мотаться по трассе, спрашивая дорогу у встречных дальнобойщиков. А они станут морщить лбы, с трудом шевелить мозгами и наконец объяснять мне, что никаких Сосенок тут отродясь не было. Тогда мне придется вернуться восвояси. Я больше никогда не увижу доктора Санечку, Анжелику Витольдовну и даже старого Джульбарса. И до конца жизни промаюсь, соображая, что это было – померещилось мне, что ли, все произошедшее со мной в тот памятный сентябрь или я просто поехала не в ту сторону?
   Эти мистического характера страхи довели меня до того, что я, увидев указатель на Сосенки, испустила-таки боевой клич амазонок.
   Хотя на душе у меня все равно оставалась смута.
   До «Сосенок» я добралась глубокой ночью. Я думала поставить Мальчика в лесу и поспать в нем, а утром явиться с повинной головой. Но неожиданно для себя подъехала к самым воротам. Охранник Гриша увидел свет и открыл мне.
   – Вернулась, – радовался он. – Хорошо-то как! А то старичье наше совсем без тебя приуныло. Спят все, спят. Ты прямо в комнату свою иди и ложись тихонечко. Устала с дороги-то?
   – Не то слово, Гришенька. Тут у меня всякие гостинцы в пакетах. Положишь в холодильник?
   – Не вопрос. Сейчас прокрадусь на кухню. Там холодильник – во! А ты кушать не хочешь?
   – Да что ж такое, как только я попадаю сюда, меня немедленно принимаются кормить? – засмеялась я.
   – Тебе хорошо хихикать, Манька! А меня бабульки завтра к ответу призовут – скажут, встретить встретил, а покормить не покормил. За ушко и на солнышко! Может, все-таки поужинаешь? Я бы разогрел чего.
   – Гриш, уж скоро завтракать пора, а ты меня ужинать хочешь. Я спать пойду, ладно?
   – Давай, давай.
//-- * * * --//
   – Она спит.
   – Да нет, она уже проснулась. Смотрите, улыбается.
   – Ах, хитрюга!
   – Маня, открывайте глаза. Мы вас раскусили. Вы проснулись.
   Я послушалась. Передо мной сидели Зинаида Семеновна и Анжелика Витольдовна. И я была ужасно рада их видеть, просто ужасно!
   – Маня, пора вставать. Это утро свадьбы. Вы должны исполнить свои обязанности подружки невесты. Одеть ее и встретить жениха.
   – А сколько времени?
   – Заспались. Почти десять.
   – Ох, ты…
   Это я увидела себя в зеркале.
   У меня на щеке отпечатался шов от подушки. Волосы все сбились на сторону. К тому же я отлежала себе руку. В общем, сексапильна я была в отрицательной степени…
   – Остается утешать себя тем, что быть на свадьбе красивее невесты – это дурной тон, – сказала я.
   – Маня, вы прекрасны. Надо только быстренько в душ и переодеться. Вы захватили с собой то, о чем я говорила?
   И старая хулиганка лихо подмигнула мне.
   – Конечно.
   – Тогда быстро, быстро! Зинаида Семеновна, дайте же ей чистое полотенце!
   Платье у меня было голубое, туфли серебряные. Старушки пришли в неподдельный восторг.
   – Чует, чует мое сердце – сегодня у нас объявят еще одну невесту, – заулыбалась Анжелика Витольдовна.
   – Вот теперь вы дело говорите, – одобрила Зинаида Семеновна.
   И они смотрели на меня растроганно, словно обе они являлись моими бабушками, а я их единственной внучкой, собирающейся на бал…
   А потом мы пошли одевать Нонну, которая в этот день казалась еще прекрасней, чем обычно. Отчего-то она была еще и напугана и трогательно дрожала в своей белой шелковой сорочке, в чулках и туфельках.
   – Маня, я думала, что никогда больше вас не увижу… Вы подарили мне платье – вы должны одеть меня.
   Мы одели ее. Застегнули платье на два десятка потайных крючков. И расчесали чудесные темные волосы невесты. И вплели в них украшение – цветущую ветку яблони.
   – Я хочу посмотреть на себя в зеркало, – повторяла Нонна. – Пойдемте скорее к зеркалу.
   Это было безумием. Но мы все же подвели ее к старинному зеркалу с потертой амальгамой. И тогда она подняла руку и поправила немного покосившуюся веточку в волосах.
   – Это самое лучшее платье в мире. Где вы его нашли, Маня?
   Я молчала.
   – Нонна, вы видите? – тихо спросила Анжелика Витольдовна. – Вы видите свое отражение?
   – Конечно, вижу, – спокойно ответила та. – Я же говорила, что прозрею, когда надену подвенечное платье. У него вырез сердечком и чудесные бусинки повсюду. И вижу Маню. У нее доброе лицо и голубое платье…
   – Ах ты, господи, – всплеснула руками Зинаида Семеновна. – Что делается, что делается!
   – Тихо. Не пугайте ее. Не кричите, – сквозь зубы шикнула на нее Анжелика Витольдовна. – Сходите лучше за доктором.
   – Я схожу, – вызвалась я.
   Чем быстрее произойдет эта встреча, тем лучше, решила я. И пошла по коридору на подгибающихся ногах.
   Доктор Санечка завязывал у зеркала галстук и не оглянулся, когда открылась дверь.
   Получалось у него плохо – из рук вон. Да и галстук был, признаться, не ахти. Какой-то желтый, в синюю полосочку. Заметно, что в гардеробе доктора галстуки – вообще случайная вещь. То ли узел «Виндзор» хотел он изобразить, то ли «принца Альберта»…
   Я сделала несколько шагов.
   – Сейчас я, сейчас…
   – Давайте, я завяжу.
   Доктор повернулся ко мне так резко, что свободный узел галстука хлопнул его по щеке. Он в один шаг преодолел расстояние между нами и схватил меня в объятия.
   Он поцеловал меня.
   Очень крепко он меня поцеловал.
   «Вот уж не ожидала», – подумала я, убедившись, что от его поцелуя у меня в животе порхают бабочки, а по всему телу разливается блаженное тепло.
   – Ты вернулась? Это ты? – спросил меня доктор. Словно опасался, что я могу раствориться в окружающем пространстве без следа.
   – Да. Я знала, что без меня ты ни за что не завяжешь галстук. А без галстука на свадьбу – не комильфо…
   Я завязала ему галстук. Получилось не сразу. У меня дрожали руки. А доктор постоянно норовил меня поцеловать. Это тоже сильно отвлекало.
   Потом мы все-таки стали целоваться. И прошла целая вечность, прежде чем я вспомнила, зачем сюда пришла.
   – Нонна прозрела, – сказала я так спокойно, как будто говорила о погоде.
   Доктор отстранился от меня. Посмотрел пристально, явно желая выяснить, не спятила ли я от счастья.
   – Маня, это невозможно.
   – Я не шучу. Пойди и убедись сам. Она прозрела. Она видела себя в зеркале. Она сказала, что на мне голубое платье.
   – Невероятно…
   Он взял меня за руку, и мы выбежали из кабинета. Вокруг Нонны уже собрались все обитатели «Сосенок». Не было только Михалыча и Гриши. Они поехали за регистратором.
   – Ну-с, наша красавица-невеста приготовила нам сюрприз? Давайте-ка проведем эксперимент…
   Эксперимент удался на славу. Нонна с удовольствием описывала окружающий мир. Наряды присутствующих. И даже заметила, что лицо непробиваемой Натальи кривится так, словно она вот-вот заплачет. После этого Наталья разрыдалась-таки и размазала всю свою косметику.
   – Нонна, давайте я вас осмотрю, – предложил доктор.
   Он отвел ее к окну.
   Нонна сняла очки.
   Доктор долго всматривался в ее глаза.
   А она что-то тихонько говорила ему.
   – Что ж, – сказал доктор, возвращаясь к нам. – Это действительно чудо. Невероятное, безусловное чудо. Но ведь вы, Нонна, не передумали в свете этого обстоятельства выходить замуж? Теперь вы у нас зрячая, красавица, завидная невеста…
   – Что вы, доктор, как дурно обо мне судите, – оскорбилась та.
   – Пардон-пардон, это я так. С вашего позволения, я закончу кое-какие приготовления. Сейчас уже подъедет жених.
   Мы вернулись в кабинет.
   – Ну? Убедился? Убедился?
   – Маня, какая ты милая.
   У него на лице было написано столько нежности, что я задохнулась от нахлынувших чувств.
   – Маня, Нонна не прозрела.
   – Как?
   Меня словно ударили в солнечное сплетение.
   – Но ты не расстраивайся, – поспешно добавил доктор. – Это не прозрение, но это чудо. Ты слышала когда-нибудь про прямое зрение? Альтернативное зрение?
   – Нет, впрочем, кажется…
   – Это как в цирке. Человек с завязанными глазами узнает предметы, вытащенные из карманов у зрителей.
   – Я думала, он подсматривает.
   – В цирке чаще всего – да. Но не всегда. Существует определенная методика, позволяющая развивать в человеке способность видеть не глазами, а кожей, и непосредственно мозгом.
   – Не понимаю. Как это может быть?
   – Слушай, я кратенько. Глаз в утробе матери формируется из тех же тканей, что и кожа. Что делает роговица и хрусталик? Передает изображение на сетчатку, снабженную нервными окончаниями. Клетки сетчатки – колбочки и палочки, они лишь раздражаются светом. А что такое свет и цвет? Преломление световых волн, несущих определенную температуру. Почему же рецепторы кожи не могут выполнить функцию сетчатки глаза? Только потому, что на нее не попадает уменьшенный лучик рефлексного изображения? Но это лишь вопрос тренировки. А тренировки у нашей Нонны было – целая жизнь. Кожей видят некоторые морские беспозвоночные и бабочки. Кожей видит водитель, который тормозит до того, как заметить угрозу. Сигналы передаются непосредственно в мозг, минуя глаза, понимаешь? Это очень спорная теория, но она существует. Я уже проводил эксперименты. Когда Нонна шла по коридору, я оставлял на ее пути – мусорную корзину, какую-нибудь коробку, стул. И всякий раз она обходила препятствие, не прикасаясь к нему, и даже не приближаясь вплотную. Когда я спрашивал ее об этом, она отвечала, что шла по прямой линии и не огибала никаких препятствий. Она просто не готова была признать то, что она видит, но видит иначе, не так, как все люди. А как она быстро адаптировалась, попав в «Сосенки», знаешь? Слепые люди с трудом привыкают к новому месту жительства, где все не так, все иначе. А она уже на третий день самостоятельно ходила по всему дому…
   Во дворе засигналила машина, и доктор спохватился.
   – Свидетель целуется с подружкой невесты и совершенно забыл про свои обязанности!
   – По-моему, он не целуется, а читает просветительские лекции, – возразила я.
   – Это мы сейчас исправим…
   Но тут в дверь постучали.
   Свадьба удалась.
   Было все.
   Были радостные слезы Михалыча, которому невеста сразу же «сделала реприманд», по выражению Анжелики Витольдовны, за всклокоченную шевелюру.
   Была величественная регистраторша ЗАГСа, произнесшая свою речь, полную штампов и казенных оборотов, с подлинным чувством.
   Были цветы и подарки.
   Был стол, накрытый Натальей. С моим скромным участием. О, какой это был стол! Анжелика Витольдовна с полной ответственностью заявила:
   – Ну друзья мои, вот это пир так пир! На своем веку могу упомнить только один такой – обед, который давал русский консул в Париже по случаю дня взятия Бастилии. Вот только лягушачьих лапок не хватает.
   На что Зинаида Семеновна укоризненно сказала:
   – И что это вы говорите, Анжелика Витольдовна!
   Были крики «горько».
   Были залпы шампанского.
   Правда, я не рискнула пить.
   Было представление – пудель Джульбарс с Ольгой Ивановной превзошли самих себя.
   Были танцы.
   Я не знала, что доктор Санечка прекрасно танцует…
   Жаль, что ему пришлось отлучиться.
   Кто-то должен был отвезти регистраторшу в город, а Гриша, за которым недоглядели, выпил коньяку и уснул на пышных коленях Натальи.
   Она по-матерински гладила его по коротко остриженной голове.
   Так что остаток вечера я танцевала с Монаховым.
   Потом молодых проводили спать, а те, у кого остались силы, принялись за уборку.
   Потом вообще все разошлись.
   Остались мы с Зинаидой Семеновной.
   Я ждала доктора, а Зинаида Семеновна решила посидеть со мной за компанию.
   – Совершенно не хочу спать. Такое дело старческое…
   – Зинаида Семеновна, я про всех все знаю. Все мне рассказывали какую-нибудь историю из своей жизни. Только вы не рассказали.
   – Да мне, Манечка, не о чем рассказывать. У меня была простая, обычная, хорошая жизнь, как у всех. Училась, работала, вышла замуж, детей родила. Не о чем говорить. Но, если ты хочешь, я расскажу тебе историю о настоящей любви.
   – Конечно, расскажите. Я сейчас очень настроена слушать о любви. Такой вечер…
   – Так вот. Мы с детьми и мужем жили в Подмосковье, в частном доме. И я решила развести кроликов – всегда об этом мечтала. Поехали мы на рынок и купили пятерых кроликов. Маленькие кролики славные, такие серые комочки, как пуховочки на вербе. Ты-то городская, не видела, наверное, никогда. Стали наши кролики подрастать, стали мы их выпускать во двор, на травку. А во дворе, в конуре, жил у нас пес Цыган. И такой он был злющий, что даже дети к нему не подходили, а муж мой кормил его с лопаты.
   – Как – с лопаты? – удивилась я.
   – А вот так. Цыган терпеть не мог, если кто-то его миску трогал. Приходилось лопатой ее к себе пододвигать, наполнять и лопатой подвигать к нему же. А Цыган сидел в это время в будке и тихо, утробно рычал. Такая собака в деревнях за клад считается, потому что дому охрана и защита. Так вот, кролики. Посадили их в вольер, и щипали они там травку. Да только дети все время бегали кроликов смотреть и гладить, нет-нет да и забудут запереть щеколду на вольерчике. И вот раз мою я посуду и вижу – вольер наш открыт, кролики по всему двору разбрелись, а самый маленький, серый с белым пятнышком на боку, дети его Котей прозвали, направляется прямо к будке Цыгана. Я как увидела… Ну, думаю, все, прощай, Котя. Слопает его Цыган сию же минуту, разорвет в клочки и слопает. Главное, чтобы дети этого не увидели.
   Однако смотрю – Цыган ничего. Не рвется, не лает, смотрит с интересом на Котю и вроде как даже хвостом виляет, чего за ним, вообще-то, не водилось никогда. Котя к нему еще ближе подобрался, встал на задние лапы и морду его брыластую обнюхивает. А Цыган возьми да и лизни его в нос! Я аж опешила от удивления. Берет наш лютый пес кролика тащит к себе в конуру! Тут уж я не утерпела. Вышла из дому, заглянула в конуру – Цыган ничего, не склабится. Вроде как даже приветливо смотрит. А Котя у него в конуре травку жует – Цыгану подстилку из сена клали. Ткнул кролика два раза носом, лизнул его, и снова на меня смотрит – видишь, мол, какой гость у меня?
   – Ладно, ладно, – говорю им. – Дружитесь, если так пошло дело.
   Стали они дружить. Что ни день – Котя у Цыгана в будке гостюет. Иной раз и на ночь остается. А уж если отпускали его с цепи, сколько счастья было! Вот начнут они играть в догонялки, по двору гоняться. Цыган ловит Котю за спину, за шкирку, но не зубами, а ласково, просто ртом подержит и выпускает. Или разляжется на солнышке, все четыре лапы кверху, а Котя давай через него сигать! А тот улыбается мохнатой мордой. Нрав у него помягче стал, на нас уж он не кидался, подходил с доверием. Время идет, Котя подрастает. Выяснилось, что самочка это – она, значит. Другие ее сородичи тоже растут. Ну, кролики, дело известное. Родились у Коти крольчата. Так она, как только они сами скакать начали, привела их в конуру к Цыгану! Тот на детенышей посмотрел, обнюхал, облизал – признал, значит, за своих. Так она к нему все свои пометы приводила. Но ни один из детей с Цыганом не подружился.
   На такую любовь собаки с крольчихой люди издалека приезжали посмотреть, и в газетах даже писали заметки! Но случилась у нас беда. На кроликов мор напал. И Котя тоже заболела. Видим мы, не жилец она на белом свете. Выпустили ее из клетки, и пошла она к Цыгану. Бывало, в три прыжка добиралась, а тут еле идет, шатает ее. Выбежал он ей навстречу из будки… Поднять ее за шкирку не может, не крольчонок она уже, так он ее носом подталкивает, помогает. Забралась Котя в будку к Цыгану, полежала там некоторое время да и околела. А поняли мы потому, что Цыган выть стал. Как он выл страшно, матушки мои! Наутро мы к нему и так и сяк – не подпускает нас к будке, не дает Котю отнести, и шабаш! Под вечер только сдался. Забрали мы ее, унесли. А он залез в будку и заплакал, как человек…
   – А дальше что было? – спросила я, шмыгая носом.
   – Да что ж было, ничего не было. Это ж собака, не узнаешь, что на душе у нее. И рук, лап то есть, на себя собака не наложит от тоски смертной. Прошла неделя-другая и снова стал наш Цыган брехать, похлебку есть да на цепи бегать. Только, бывало, подойдет к кроличьему пустому вольеру и нюхает. Вот такая у меня история о любви, Манечка, а другой-то и нет.
   – Это чудесная история, – сказала я искренне.
   Хлопнула дверь. Вернулся доктор.
   – Я спать, Манечка, пойду, – заторопилась Зинаида Семеновна. – Так что-то разморило меня.
   Она демонстративно зевнула.
   И ушла.
   А доктор подошел ко мне и взял меня на руки.
   Это было так просто, так легко и естественно, как будто я родилась на свет для того, чтобы лежать у него на руках. Чтобы дремать у него на плече. Он нес меня, я плавно летела по воздуху и чувствовала необыкновенный покой – как будто возвращалась домой после долгого отсутствия.
   Мы проснулись в моей узкой постели, и я удивилась тому, как удобно мне лежать рядом с ним. Наверное, это и есть любовь, подумала я. Она в том, чтобы было не тесно даже на узкой кровати. Не жестко – на голых досках. Не холодно – на голой земле.
   Он гладил меня по голове. Я чувствовала его улыбку.
   – Доктор…
   Он покачал отрицательно головой, молча.
   – Доктор Санечка…
   Опять покачал.
   – Саша!
   – Да, дорогая.
   – Пора вставать.
   – Знаю. Умом понимаю, но сердцем – сердцем отвергаю.
   – Сегодня второй день свадьбы.
   – Ну? Неужели вся эта кутерьма еще не кончена?
   – Не совсем. У второго дня свадьбы очень богатая обрядовость.
   – Например?
   – Например, мы с тобой должны переодеться. Ты должен быть в женском платье, а я в мужском. И петь неприличные частушки.
   – Это ты только что придумала?
   – Это придумал великий русский народ!
   – Что ж, великому русскому народу придется подчиниться. Правда, неприличные частушки – не мой конек. Да и, боюсь, я не влезу в твое платье. Но можно одолжить у Натальи, ее наряды мне больше подойдут по размеру…
   Я наградила его увесистым тычком в бок.
   – О-ой! Какой маленький твердый кулачок! Но учти, на нашей свадьбе этих диких обрядов, этих позорных пережитков прошлого не будет. Небольшой банкет для близких друзей – и свадебное путешествие куда-нибудь в глухомань, где никого нет. Только ты и я…
   В мою дверь кто-то деликатно поскребся. «Сосенки» уже проснулись.
   – Вот! Я же говорил. Тут нам не дадут остаться наедине. Маня, а ты что примолкла?
   – Слушаю тебя.
   – Ты меня любишь?
   – Наверное. Я не очень хорошо понимаю, что такое любовь. Раньше – понимала. Дура такая была. А теперь…
   – Это хорошо.
   – А ты меня?
   – Что? Ну да. Я думал, ты знаешь. Я полюбил тебя, как только увидел. Ты была такая трогательная и смешная. Надо будет тебя еще как-нибудь подпоить.
   – Лучше не рисковать.
   – Да, правда.
   – А когда я увидел тебя во второй раз… Это было удивительно. Понимаешь, я ехал и думал о своем одиночестве. И вдруг слышу, меня зовут на помощь. Подъехал, а там ты лежишь без сознания. На земле, у придорожного кафе. И кафе называется «Мария». Я сразу понял, что это – знак. Мы поженимся?
   – Как ты скажешь.
   – Кротость – добродетель женщины. Раз уж ты входишь в роль покорной жены, то, может, накормишь меня завтраком? Я голоден как волк.
   – Конечно.
   – И что у нас будет на завтрак?
   Я поцеловала его и села на кровати.
   – Пища богов, – сказала я ему. – Пища богов.

Наталья Аронова Милена великолепная