-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|  Виктор Ильич Калугин
|
|  «Любовь – небес святое слово». Классика русской женской поэзии
 -------

   «Любовь – небес святое слово!..». Классика русской женской поэзии


   Любовная и молитвенная лирика русских поэтесс

   Два величайших памятника мировой поэзии «Псалтирь» царя Давида и «Песнь песней» его сына царя Соломона – примеры не разделения, а единства молитвенной и любовной лирики.
   В России таким примером, уверен, можно назвать женскую поэзию, начиная с Евфимии Смоленской и Анны Буниной, Евдокии Ростопчиной и Юлии Жадовской до Аделаиды Герцык, Марины Цветаевой и Анны Ахматовой.
   Это вовсе не значит, что Анна Бунина и Евдокия Ростопчина были самыми первыми и самыми выдающимися из всех стихотвориц (так называли они себя). Одна из их предшествениц Евфимия Смоленская уже во второй половине XVII века создала «Молитву и песнь плачевную». Уже первые исследователи отметили «неординарность» этой молитвы на фоне других вирш ее современников, как правило, книжного происхождения. Молитва Евфимии в этом отношении тоже «книжная», в ней присутствуют те же самые парные рифмы-вирши, которых не было ни в древнерусской поэзии, ни в народной. Но в этом новом «наряде», так сказать, европеизированном («виршевики», как ни крути, западники) она остается русской женщиной, выплакивающей свое горе в плаче-молитве. Княгиня Ярославна в «Слове о полку Игореве» молит о спасении плененного мужа князя Игоря; княгиня Евдокия в «Житии Дмитрия Донского» оплакивает умершем муже. Русские княгини причитали по своим князьям точно так же, как простые крестьянки. Но причитания русских княгинь и народные плачи – не единственный источник песни плачевной смоленской попадьи Евфимии. Женские плачи у нее, в свою очередь, сочетаются с духовными стихами. В сохранившемся списке молитвы Евфимии последней трети XVII века указывается: «…Воспевати же ся может на глас Прекрасная пустыня и Прекрасного Иосифа», то есть указаны два народных духовных стиха, на мелодии которых она воспевала свою молитву.
   Молитва Евфимии Смоленской, впервые опубликованная в 1989 году, до сих пор остается единственной из выявленных произведений женской поэзии допетровской Руси. Но точно так же после первой публикации 1800 года воспринималость и «Слово о волку Игореве». Об этом свидетельствует известное пушкинское высказывание 1830 года: «…К сожалению, старинной словесности у нас не существует. За нами голая степь и на ней возвышается единственный памятник: Песнь о полку Игореве». Ведь Пушкин не ошибался, поскольку к этому времени еще не было открыто ни одно из других великих поэтических произведений Древней Руси. И не только поэтических. До середины XIX века никто не знал даже о существовании самых древних мозаик киевского Софийского собора, их «случайно» увидел под обвалившейся штукатуркой художник Федор Солнцев. Имя Андрея Рублева стало всемирным тоже лишь в начале ХХ века…
   Женская поэзия Древней Руси до сих пор остается невидимым градом Китежем. Молитва Евфимии Смоленской – первый из услышанных нами звон ее колоколов.
   Хочется надеяться, что в XXI веке расширятся не только хронологические, но и тематические рамки женской поэзии, лишенной едва ли не самой основной своей черты – религиозности. В трагические десятилетия, названные митрополитом Иоанном «атеистической одурью», не только в женской, но и во всей русской поэзии было оставлено лишь несколько молитвенных шедевров Пушкина и Лермонтова, на которые, что называется, рука не поднялась (хотя даже «Отцы пустынники…» публиковались и продолжают публиковаться без пушкинского названия «Молитва»). Да и ныне, при отсутствии каких-либо гласных или негласных запретов, молитвенная поэзия остается вне поэтических сборников и антологии, дублирующих одни и те же подборки из предыдущих изданий времен той же самой «одури».

   Ждет своего прочтения молитвенная лирика Зинаиды Гиппиус, Ольги Чюминой, Елизаветы Дмитриевой (Черубины де Габриак), Аделаиды Герцык, Елизаветы Кузьминой-Караваевой, Надежды Павлович и других поэтесс Серебряного века. «Все мои стихи – к Богу если не обращены, то возвращены», – запишет Марина Цветаева в 30-е годы.

     В каждом древе распятый Господь,
     В каждом колосе тело Христово.
     И молитвы пречистое слово
     Исцеляет болящую плоть.

   Это четверостишие Анны Ахматовой 1946 года так и осталось среди неизданных, самых заветных ее стихотворений. Однажды, отвечая на традиционный вопрос о любимом поэте, она назвала не Блока и даже не Пушкина, а царя Давида. Всю свою долгую жизнь Анна Ахматова сохраняла верность молитвенной поэзии…

   Виктор Калугин


   Евфимия Смоленская
   (cередина XVII века)


   Молитва Господу Богу благодарная и песнь плачевная
   Отрывок


     О, Владыко Боже Святый,
     от ангелов препетый,


     царю вышний, нам страшный,
     и всей твари ужасный!


     Величество Твое и мудрость,
     сила Твоя и крепость


     вышним чином недозрима,
     человеком недостижима.


     Благость Твоя неисчётна
     и милость неизречённа.


     Руки свои отверзаешь
     и благих вся исполняешь,


     всю тварь окормляешь
     и мирною устрояешь.


     Праведным свою любовь простираешь
     и царство им подаваешь.


     И грешных не оставляешь,
     но спастися им желаешь.


     Яко лекарь премудрый
     и яко пастырь предобрый


     болящее уврачуешь
     и здравия подаваешь,


     сокрушенное обязуешь
     и заблудшее обращаешь.


     В милости же небрегущих,
     в терпении Твоем зле живущих


     браздою узды востягаешь
     и к себе их привлачаешь.


     То нам ныне устрояешь,
     неправду нашу отсекаешь.


     Святые церкви служитель,
     любовный мой сожитель,


     внезапу от меня отлучися, —
     глава с телом разлучися.


     О сем скорбь мя снедает,
     печаль тело иссушает;


     очи струи источают,
     реки слез проливают.


     Не могу скорби престати
     и от сердца не рыдати!


     Видех любимого связанна,
     ноги и выя окована,


     бесчестна от нас ведома,
     в незнанну страну везома.


     Сама жизнь отлучися!
     Во граде, где не родися,


     детки со мною младеньки,
     сиротки остались маленьки.


     За что мне се сотворися?
     За что тако устроися?


     Солнце облаком покрыся,
     и день во мрак преложися.


     Много о сем размышляла
     и вины о том искала.


     Токмо едину обрела:
     сия бо вся мне содела,


     егда без скорби живяше,
     о душе своей не радяше,


     волю Божию преступая,
     во гресех дни изживая.


     Достойна быть посечения
     и вечного мучения.


     Неисчетная милость
     велия Божия и благость


     окаянней мне даровася,
     внезапно душа моя не отъяся.


     Даде мне исцеление,
     душевное обновление,


     беды бо душу убеляют,
     грехов струпы исцеляют.


     Лучше в скорби в мире жити,
     да во славе вечной пребывати,


     нежели быти зде во отраде,
     а последи – в муках во аде.


     Сего ради многогрешная,
     благость Божию приемшая,


     Господа благодетеля,
     Творца всех и содетеля,


     я, Евфимия, о сем хвалю,
     с малыми детьми благодарю.


     Первый и больший аз сын,
     именуемый Савин.


     Годен жезлом ранен быти
     и многи язвы носити.


     С матерью Господу всех воспеваю,
     благодателю возсылаю.


     И средний аз, Леонте́й,
     достоин есмь многих плетей.


     С рождьшею к Богу глас возсылаю,
     с братом в песнях соглашаю.


     И аз, Николай, к вам приполз,
     годен приятии многих лоз.


     С крепостию к болевшей мною восклицаю,
     немотуя, прорицаю:


     «О, мати моя и большая брата,
     в пении к вам приимата!


     И аз велик глаз вознесу,
     красну песнь Богу принесу.


     Не отрекайте за малость
     и языка за немость.


     Аще аз яко и комар,
     но мощен Бог дати и велик дар…
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .




   Анна Бунина
   (1774–1829)


   На разлуку


     Разлука – смерти образ лютой,
     Когда лия по телу мраз
     С последней бытия минутой
     Она скрывает свет от глаз.


     Где мир с сокровищми земными!
     Где ближние – души магнит?
     Стремится мысль к ним – и не с нами;
     Блуждает взор в них – и не зрит.


     Дух всуе напрягает силы;
     Язык слагает речь, – и ах!
     Уста безмолвстуют остылы:
     Ни в духе сил нет – ни в устах.


     Со смертию сходна разлука,
     Когда по жилам пробежав,
     Смертельна в грудь вступает мука
     И бренный рушится состав.


     То сердце жмет – то рвет на части;
     То жжет его – то холодит;
     То болью заглушает страсти;
     То муку жалостью глушит.


     Трепещет сердце – и престало!
     Трепещет вновь еще сильней!
     Вновь смерти ощущая жало,
     Страданьем новым спорит с ней.


     Разлука – смерти образ лютой!
     Нет! смерть не столь еще страшна!
     С последней бытия минутой
     Престанет нас терзать она.


     У ней усопшие не в воле:
     Блюдет покой их вечный хлад;
     Разлука нас терзает боле:
     Разлука есть душевный ад!


     Когда… минута роковая!
     Язык твой произнес «прости»;
     Смерть в сердце мне тогда вступая,
     Сто мук велела вдруг снести.


     И мраз, и огнь я ощутила, —
     Томленье, нежность, скорбь и страх, —
     И жизненна исчезла сила;
     И слов не стало на устах.


     Вдруг сердца сильны трепетанья;
     Вдруг сердца нет – померкнул свет;
     То тяжкий вздох – то нет дыханья:
     Души, движенья, гласа нет!


     Где час разлуки многоценной?
     Ты в думе, в сердце, не в очах!
     Ищу… все вкруг уединенно;
     Зову… все мертво как в гробах!


     Вотще я чувства обольщаю,
     И лживых призраков полна,
     Обресть тебя с собою чаю:
     Увы! тоска при мне одна!


     Вотще возврат твой вижу скорый;
     Окружным топотом будясь,
     Робея и поту́пя взоры,
     Незапно познаю твой глас!


     Вотще рассудка исступленье, —
     Смятенна радость сердца вновь!
     Обман, обман! одно томленье…
     Разлука не щадит любовь!


     Разлука образ смерти лютой;
     Но смерти злее во сто раз!
     Ты с каждой бытия минутой
     Стократно умерщвляешь нас!



   На кончину графа Александра Ивановича Кутайсова, 26-го августа 1812 года в Бородинском сражении убитого


     Ужель и ты!.. и ты
     Упал во смертну мрежу! [1 - Мережа, мрежа – сеть рыбака.]
     Ужель и на твою могилу свежу
     Печальны допустил мне рок бросать цветы,
     Потоком слезным орошенны!
     Увы! где блага совершенны?
     Где прочны радости? их нет!
     Вотще объемлюща надежду лживу
     Нежнейша мать тебя зовет:
     Твой заперт слух к ея призыву!
     Вотще, ликуя твой возврат,
     Отец, сестры и брат
     Заранее к тебе простерли руки!
     Их дом ликующий стал ныне храмом скуки!
     Как светлый метеор для них
     Ты миг блистал лишь краткой!
     И сонм друзей твоих,


     Алкающих твоей беседы сладкой, —
     И сонм отборнейших мужей
     Что юного тебя с собой чли равноденным
     С кончиною твоей
     Увяли сердцем сокрушенным!
     Вотще и сонм краснейших дев,
     Устроя громкие тимпаны,
     Ждет в пиршества тебя избраны:
     Не будешь ты!.. тебя похитил смерти зев!


     Так жизни на заре коснулся он заката!


     На место Гипса и Агата,
     На гробе у него с бессмертным лавром шлем
     И вопли слышны Муз по нем!
     Но что герою обелиски?
     Что мой несвязный стих?
     Не будет славен он от них!


     Повержены в ад враги Российски
     Твоею, Граф, рукой
     Воздвигнут памятник нетленный твой,
     А жизнь отечеству на жертву принесенна,
     Есть слава храбрым вожделенна!

   <1812>


   На смерть капитана Гвардейской артиллерии Ростислава Ивановича Захарова, на 26 году от рождения в Бородинском деле убитого


     Узря простерта на плаще меня,
     Не сетуйте, родители любезны!
     И мрачну горесть прогоня,
     Отрите токи слезны!
     Я только сладким сном покоюся и славным!
     Здесь долг мой на земли я свято чтил!
     В боях, под знамем ратным
     Врагов отечества безтрепетно разил.
     В дни мира дух имел незлобный!
     В сообществе – усердный гражданин;
     В семье – надежный брат, покорный сын —
     К супруге, к чадам я до двери гробной
     Любовью нежной пламенел,
     Днесь к Богу отошел
     Приять за подвиг мой награду!
     А ты, о! юный друг моей души!
     Оставшему тебе в награду
     Младенцу нашему внуши,
     На ранню указав мою могилу,
     Что сладко смерть вкусить за родину нам милу!




   Анна Волкова
   (1781–1834)


   Размышление о превратности и непостоянстве щастия


     Чего все смертные желают
     Сердца надеждою маня,
     Мечта, что щастьем называют,
     Не льстит уж более меня;
     Не льстит пустою суетою
     В кругу вертящийся сей свет,
     Где всяк своею чередою
     К пределам вечности идет;
     Где каждый, быв страстей в неволе,
     Клянет немилосердный рок,
     Вздыхает в злополучной доле,
     И горьких слез лиет поток;
     Фортуны гордой к колеснице
     Прикован, вслед ее течет,
     Непостоянной сей Царице
     Всечасно гимны в честь поет;
     К ней длани робки простирая
     В душе сомнение храня,
     Ее улыбки ожидая
     Проводит дни свои стеня.
     О ты! всех смертных услажденье,
     О щастье! Общий наш предмет!




   Мария Москвина
   (1765–1824)


   Ирмос

   Молитву пролию ко Господу


     К Тебе, о Боже мой! молитву пролию;
     Тебе я возвещу печальну скорбь мою:
     Под бременем ея душа моя страдает;
     Душевная болезнь телесну плоть снедает;
     К Тебе с Ионою молящейся внемли:
     О Боже! помоги, избавь от смертной тли.



   Мадригал


     Мы целой век спешим, подобно на пути,
     Торопимся достичь к великолепну храму:
     Но кончивши свой путь, что можем мы найти? —
     Одну сажень земли, на ней изрыту яму.



   Крестьянский обед


     Всего на свете боле
     С капустой щи люблю;
     Ем соус по неволе,
     А супов не терплю.
     Крестьянин возвратится
     С работы коль домой,
     Тут каша заварится,
     Доволен он судьбой!
     Хозяюшка супруга
     Ему варить спешит;
     Его она подруга,
     Любя ему твердит:
     «Любезной мой дружечик!
     Тебе вот пива ковш,
     Дражайший муженечик,
     Как солнышко хорош!
     Хлеб черной, простокваша
     И редичка с хренком, —
     Еда крестьянска наша
     В прихлёбочку с квасцом».
     Сим мужа угощяет
     Крестьянка своего;
     А он так утирает [2 - В значении уплетает — быстро, жадно ест.],
     Что пот валит с него!
     Потом кричит ребенок:
     «Мне, мама, пирога!»
     «Молчи ты, постреленок!
     Я дам-те тумака».
     Толкает его взашей,
     Чтоб боле не кричал,
     Даёт ему и каши:
     Ребенок замолчал.
     Он кашу утирает,
     Пирог и сухари;
     Коль щами поливает
     И златом не дари.
     Вот как живут крестьяне!
     Без супа – без забот;
     Здоровей, чем дворяне,
     Ест щи он без хлопот.
     О щи! вас не престану
     Всегда я прославлять,
     И ныне есть их стану, —
     Мне жизнь так окончать.




   Елизавета Кульман
   (1808–1825)


   Меня назвал ты бедной… [3 - Из вокальных циклов Р. Шумана на стихи Елизаветы Кульман «Семь песен» и «Девичьи песни» (1851 г.).]


     Меня назвал ты бедной, —
     Ошибся ты, мой друг.
     Проснись с лучом рассвета,
     Взгляни на мир вокруг:
     Над хижиной моею
     Струится свет зари,
     И падает на кровлю
     Дождь золота, смотри!
     Под вечер луч багряный
     Блеснет в последний раз,
     Но до темна мерцает
     В моем окне топаз!
     Меня назвал ты бедной, —
     Ошибся ты, мой друг!..



   Дай, облако, мне руку…


     Ты протяни мне руку,
     Облако, вольный брат!
     Я старших братьев встречу
     Вблизи небесных врат.
     Хоть я совсем не помню
     Родные их черты,
     Отца средь них узнаю,
     Его увидишь ты!
     Они глядят с улыбкой,
     Приветливо маня.
     Дай, облако, мне руку,
     К ним подними меня!



   Весенняя песня


     Опять весна явилась,
     И дни опять ясны,
     И сердце вновь забилось
     Под щебет птиц лесных.


     Теперь вершит светило
     По небу долгий путь;
     Оно в окошко милой
     Заглянет как-нибудь.


     На свежий мир зеленый,
     Что снова вдруг возник,
     С вниманьем благосклонным
     Глядит седой старик.



   К соловью


     Как тебе мы рады,
     Милый соловей!
     Льются вновь рулады
     Под шатром ветвей.


     Тишь объяла землю,
     Звездный свод молчит…
     Звучной песне внемлют
     Лес и дол в ночи.


     Стал как будто тише
     Даже плеск ручья,
     Трель твою услышав,
     Он притих, как я.


     Пой для нас! Знай, тебе мы рады,
     Милый соловей!
     Льются вновь рулады
     Под шатром ветвей.




   Зинаида Волконская
   (1789–1862)


   Четыре ангела


     Четыре Ангела на свете
     Хранят наш временный приют,
     И Богу в Ангельском совете
     Молебный хор за нас поют.


     У ложа, где больной страдает,
     Стоит Архангел Михаил.
     Господний меч в руке пылает
     На отраженье адских сил.


     Хранитель-Ангел, друг надежный,
     С ребенком рядышком идет.
     И в жизни чувственной, мятежной
     Нам вслед глядит – грустит и ждет.


     Вот Гавриил пророк – Архангел!
     Он в деве мать нам указал;
     Всех благ, всех радостей он Ангел,
     Он Бога с миром сочетал.


     Рафа́ил! врач, кормилец, путник,
     Ведет Товию под венец;
     И Ангельской чете сопутник
     Готовит Ангельский конец.


     О, Ангелы, родные наши!
     Храните дверь, покой и край,
     Где Ангельские взоры ваши,
     Предвидят верность, мир и рай!

   С.-Петербург, 1836



   Екатерина Тимашева
   (1789–1862)


   К портрету Пушкина


     Он говорит, – но мыслью чудной
     Как будто вечно поражён,
     Людей и свет, цель жизни трудной
     Всё разгадал, всё понял он.


     Холодный взор на всё кидает,
     Рассеян, в думу погружён,
     Душа чего-то ожидает,
     И в лучший мир он увлечён.


     Он бы желал к брегам свободы,
     Как лорд Байро́н, направить путь,
     Сняв иго рабства с вас, народы,
     Свободу, славу в вас вдохнуть.

   26 октября 1826



   Анна Готовцева
   (1799–1871)

   А. С. Пушкину


     О Пушкин, слава наших дней,
     Поэт, любимый небесами!
     Ты век наш на заре своей
     Украсил дивными цветами:
     Кто выразит тебя сильней
     Природы блеск и чувства сладость,
     Восторг любви и сердца радость,
     Тоску души и пыл страстей?
     Кто не дивится вдохновеньям,
     Игривой юности мечтам,
     Свободных мыслей выраженьям,
     Которые ты предал нам?
     В неподражаемой картине
     Ты нам Кавказ изобразил,
     И деву гор, и плен в чужбине,
     Черкесов жизнь в родной долине
     Волшебной кистью оживил.
     Дворец и сад Бахчисарая,
     Фонтан любви, грузинки месть
     Из края в край, не умолкая,
     Гласят поэту славы весть.
     Одно… Но где же совершенство?
     В луне и солнце пятна есть!
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Несправедлив твой приговор [4 - В 1827 году в альманахе «Северные Цветы» появились пушкинские «Отрывки из писем, мысли и замечания». В одном из этих «отрывков» он писал о женской поэзии: «Жалуются на равнодушие русских женщин к нашей поэзии, полагая тому причиною незнание отечественного языка: но какая же дама не поймет стихов Жуковского, Вяземского или Баратынского? Дело в том, что женщины везде те же. Природа, одарив их тонким умом и чувствительностью самой раздражительною, едва ли не отказала им в чувстве изящного. Поэзия скользит по слуху их, не досягая души; они бесчувственны к ее гармонии; примечайте, как они поют модные романсы, как искажают стихи самые естественные, расстраивают меру, уничтожают рифму. Вслушайтесь в их литературные суждения, и вы удивитесь кривизне и даже грубости их понятия… Исключения редки». Именно за эти слова Анна Готовцева укоряла своего кумира.], —
     Но порицать тебя не смеем:
     Мы гению простить умеем —
     Молчанье выразит укор.

   1828


   Мария Лисицына
   (1810–1841)


   Романс


     Я видела тебя!
     И годы тяжкого страданья,
     Заботы пламенной душой!
     Награда выше ожиданья:
     Ах! с чем сравнится жребий мой?


     Я видела тебя!
     Как яркий блеск звезды высокой,
     Как благо вечное мое;
     Как призрак счастия далекой,
     Как что-то близкое, свое!


     Я видела тебя!
     И слов для чувства не достало,
     С тобой весь мир забыла я;
     Но тщетно сердце замирало:
     Мой друг! ты не видал меня!

   В сборник «Стихи и проза Марии Лисицыной», вышедший в 1829 году в Москве, вошло несколько ее песен и романсов, которые в те годы, вероятнее всего, звучали в ее же исполнении в артистической и студенческой среде. Тогда же появились первые «русские песни» артиста Малого театра Николая Цыганова на музыку Алексея Варламова и первый романс «Невинный нежною душою» шестнадцатилетнего Михаила Лермонтова, заканчивавшего в 1829 году Университетский Благородный Пансион. Последнее упоминание о ней можно встретить в стихотворении 1842 года Надежды Тепловой, посвященном памяти Марии Лисицыной и трагедии ее жизни.


   Романс


     Все прошло, что сердцу льстило,
     Что обманчивой мечтой,
     В даль безвестную манило
     Так приветно за собой!


     Все прошло: очарованье
     Было пагубный обман,
     Жизнь мрачит души страданье,
     Грусть на сердце, как туман!


     Все прошло, как сновиденье,
     Но мне памятно оно;
     Мне любви моей томленье
     Вместо радости дано!


     Часто в робком отдаленье,
     В многолюдстве сиротой,
     Милой друг мой! в восхищенье
     Я любуюся тобой!


     Ах! одна моя отрада
     Слушать звук твоих речей
     И задумчивого взгляда
     Не сводить с твоих очей!



   В альбом


     Я прошу от вас немного,
     В дальней, близкой стороне, —
     Где ни будете – для Бога,
     Не забудьте обо мне.


     Горе жизнь мрачит ненастьем,
     Радость вижу лишь во сне;
     Познакомьте ж меня с счастьем:
     Не забудьте обо мне.




   Надежда Теплова
   (1814–1848)


   Любовь


     Любовь – небес святое слово!
     Лишь для тебя воскресну вновь!
     Меня душой возвысит снова
     Одна любовь, одна любовь!


     С моей душою утомленной
     Я не снесу земных оков,
     И примирит меня с вселенной
     Одна любовь, одна любовь!


     Меня томит земная келья!
     Как дым взлечу до облаков,
     А принесу на новоселье
     Одну любовь, одну любовь!

   1831

   Первое издание сборника «Стихотворения Надежды Тепловой», вышедшее в 1833 году, и последующие – 1838 и 1860 годов, дополненные новыми стихами, открывались стихотворением «Любовь», впервые опубликованном Пушкиным в «Северных цветах» на 1832 год. Романсы А.Л. Гурилева, М.И. Бернардта (1830–1840), И.В. Романуса (1846), С.И. Догнаурова (1865) и других композиторов. Наибольшей популярностью пользовался романс Александра Гурилева.


   На смерть А.С. Пушкина [5 - «На смерть поэта», Михаила Лермонтова – самое знаменитое, но не единственное стихотворение, написанное в роковые дни 1837 года. 29-м января датировано стихотворение Федора Тютчева «Из чьей руки свинец смертельный…», 6-м февраля – стихотворение Федора Глинки «Воспоминание о пиитической жизни Пушкина», всего же о гибели Пушкина было создано девятнадцать стихотворений, но только шесть из них появились в печати уже в 1837 году: Надежды Тепловой, Федора Глинки, Александра Подолинского, Ивана Бороздны, Семена Стромилова и Мирзы Ахундова (в переводе с персидского Александра Бестужева-Марлинского). Имя Надежды Тепловой стоит одним из первых в этой посмертной поэтической пушкиниане.]


     Смиритеся, отважные мечтанья,
     Здесь ничему свершиться не дано!
     Великому – предначертанье!
     Прекрасному – мгновение одно!


     Еще твоих мы ждали песнопений, —
     Всё кончено! Твой грозный час пробил,
     Наш вековой поэт и гений,
     Исполненный могущественных сил!


     Так, и тебя судьба не пощадила!
     Задумчиво над урною твоей
     Главу Поэзия склонила.
     Кто заменит утраченное ей?


     Как важны были начинанья!
     Увы! сколь кратко бытие!
     Но имя славное твое
     Веков грядущих достоянье!

   1837


   К девице-поэту


     Брось лиру, брось, и больше не играй,
     И вдохновенные, прекрасные напевы
     Ты в глубине души заботливо скрывай:
     Поэзия – опасный дар для девы!


     Мечтаешь ли на жизненном пути
     След огненный прорезать за собою;
     Иль думаешь сочувствие найти
     В толпе, окованной ничтожной суетою;


     Иль юная пылает голова
     Мечтой похвал и льстивого вниманья,
     И рядишь ты, как жертву на закланье,
     Твой смелый стих в блестящие слова, —


     Дитя-поэт! За славой не гонись:
     Она ничем нам сердца не согреет;


     Иль с долей счастия простись:
     Где гордый лавр, там мирт не зреет!


     Что девственно очувствовала ты,
     Что думою осмыслила глубоко,
     Брось изредка украдкой на листы, —
     Да не убьет завистливое око
     Твоей возвышенной мечты.

   1837


   * * *


     Когда во впадине окна
     Святого храма, я порою
     Стою недвижна и бледна,
     Больная желчною тоскою,
     Смотрю на лики, на алтарь,
     На высоту священных сводов,
     То в сердце много переходов
     И мне сладка моя печаль,
     И мысль о тлении земном,
     И жизни бедной и ничтожной…
     Всё это только сон тревожный,
     Хочу забыть, забыть о нем.
     Там, там предел и цель желанья!
     И, незаметно мне самой,
     Из глаз горючею струей
     Катятся слезы покаянья.

   1842


   Жажда молитвы

   К афонскому старцу


     В твоих горах, в священной той стране,
     Где жизнь твоя течет безгрешно и счастливо,
     О, помолись о недостойной мне,
     Отец благочестивый!


     Твоя мольба доступна небесам,
     Завиден твой удел смиренный и прекрасный,
     Для вас земля цветет обильно там,
     Над вами небо вечно ясно!


     Как там душа младенчески чиста!
     Как ясны для нее и смерть и искупленье!
     Вам чужды наши заблужденья,
     И мира грех и суета!


     И в этой счастливой, далекой стороне,
     Где жизнь твоя течет тиха, трудолюбива,
     О, помолись о недостойной мне,
     Отец благочестивый!


     И чтобы мрак с души моей исчез,
     Чтоб сердце вылилось в молитвах умиленных,
     Пришли мне ветвь знамения небес
     С твоих долин благословенных!



   Вербное воскресенье


     О, много скорби, много слез
     Мне эта жизнь дала;
     Но как и что со мной сбылось,
     Как столько сил во мне нашлось?..
     Я всё перенесла!
     И если встанет предо мной
     Страданий грозный ряд,
     Я полечу в тот рай земной
     И не взгляну назад.
     Там всё терзанья и любви
     Уроки нам дает;
     От мрака жизни, от земли
     К небесному зовет.
     И, в прах склонившись головой,
     Я слышу, будто предо мной
     Хор ангелов поет.
     Там в длинных отроки кудрях
     Стоят пред алтарем
     И держат ваии [6 - Ваии – пальмовые ветви.] в руках,
     Не мысля о земном.
     В них пылкость юношеских лет
     Смиряет Божий страх,
     Едва скользит улыбки след
     На детских их устах;
     И в той обители святой
     Всем ласка и приют.
     Туда, как бы под кров родной,
     Убогий, нищий и слепой
     С надеждою идут.

   1847



   Евдокия Ростопчина
   (1811–1858)


   Простонародная песня


     Дайте крылья мне перелетные,
     Дайте волю мне, волю сладкую!
     Полечу в страну чужеземную
     К другу милому я украдкою!


     Не страшит меня путь томительный,
     Я помчусь к нему, где бы ни был он.
     Чутьем сердца я доберусь к нему
     И найду его, где б ни скрылся он!


     В воду кану я, в пламя брошусь я!
     Одолею всё, чтоб узреть его,
     Отдохну при нем от кручины злой,
     Расцвету душой от любви его!..

   Август 1831
   Петровское

   Романсы и песни А.С. Даргомыжского (1851), С.И. Донаурова (1871), Г.А. Кушелева-Безбородко (1871), Я.Ф. Пригожего (1883) и других композиторов.


   Талисман [7 - Первое стихотворение Евдокии Ростопчиной (урожденной Сушковой), опубликованное в альманахе «Северные Цветы на 1831 год» за подписью «Д…л…». Романс А.А. Алябьева (1830-e гг.).]


     Есть талисман священный у меня.
     Храню его: в нем сердца все именье,
     В нем цель надежд, в нем узел бытия,
     Грядущего залог, дней прошлых упоенье.
     Он не браслет с таинственным замком,
     Он не кольцо с заветными словами,
     Он не письмо с признаньем и мольбами.
     Не милым именем наполненный альбом
     И не перо из белого султана,
     И не портрет под крышею двойной…
     Но не назвать вам талисмана.
     Не отгадать вам тайны роковой.
     Мне талисман дороже упованья,
     Я за него отдам и жизнь, и кровь:
     Мой талисман – воспоминанье
     И неизменная любовь!

   <1831>

   Романс «Талисман» Ростопчиной – Алябьева.  Нотное издание 1860 г.


   Свадебная песня


     Дивный терем стоит,
     И хором много в нем.
     Но светлее из всех
     Есть хорома одна.


     В ней невеста живет,
     Всех красавиц милей,
     Всех блестящей из звезд
     Звезда северная.


     Призадумалась, пригорюнилась,
     На кольцо свое обручальное
     Уронила она слезу крупную,
     О далеком, о нем вспоминаючи!


     Он уехал, жених,
     Он в чужой стороне
     И вернется сюда
     Он не скоро еще.


     Он вернется сюда,
     Когда будет весна:
     С солнцем ярким взойдет
     Солнце радости.


   Романс М.И. Глинки (1839). Публикуется по нотному изданию. На рукописи примечание Глинки: «Народный свадебный напев». Этот напев свадебной песни «Из-за гор, гор высоких» он в дальнейшем использовал в «Камаринской».


   Зацветет черемуха


     Зацветет черемуха,
     Ласточки явятся,
     Запоет песнь страстную
     Звучный соловей,
     И свою невесту мы
     Станем снаряжать,
     Станем снаряжать!


     Под фатой богатою,
     В парче золотой,
     В камнях самоцветных,
     В жемчуге восточном
     Под венец пойдет она


     Дивным дивом,
     Дивным дивом!


     И, любуясь, скажет он,
     Молодой жених:
     «Много видел я на свете
     Хороших, пригожих,
     Но милей на свете нет


     Северной звезды,
     Северней звезды!»


   Романс М.И. Глинки (1839). Публикуется по нотному изданию.


   Падучая звезда


     Она катилась… Я смотрела
     С участьем тайным ей во след —
     И дошептать ей не успела
     Свое желанье, свой обет…


     Она скатилась и пропала!..
     Зачем падучею звездой
     Бог не судил быть? – я мечтала, —
     Мне не дал воли с быстротой?


     Подобно ей, и я ушла бы,
     Покинув недойденный путь!
     Подобно ей, и я могла бы
     Лететь, умчаться, ускользнуть!

   Сентябрь 1839
   Село Анна

   Романсы А.Е. Варламова (1841), А.Г. Рубинштейна (1849), Г.В. Кугушева (1850) и других композиторов.

   Романс «Падучая звезда» Ростопчиной – Варламова.  Первое нотное издание 1841 г.


   Хранитель-крест


     Мой крест, хранитель мой, с молитвой, с упованьем,
     С живейшей верою тебя я берегу!
     Тебе лишь одному, – и пред тобой не лгу —
     Я исповедуюсь и мыслью, и желаньем!
     Когда в скорбях земных душой изнемогу,
     Когда терпение и бодрость потеряю,
     Когда отчаянья всю горечь я узнаю, —
     Ты подкрепишь меня!


     Когда в борении с житейской неудачей
     Усилий и надежд тщету увижу я;
     Когда в безрадостной истоме бытия
     Мечты последние, последний пыл утрачу;
     Когда злоречие и злоба на меня
     Грозой враждебною подымутся лукаво
     И мой покой смутят коварною отравой, —
     Ты защитишь меня!


     Но если суждено мне видеть исполненье
     Любимых сердца снов; но если надо мной
     Денница радости прольет свой блеск златой;
     Но если жизнь мою небес благословенье
     Блаженством облечет, как праздничной фатой;
     Тогда, чтоб в счастии душа не забывалась,
     Чтоб искушениям она не предавалась,
     Ты вразумишь меня!

   Октябрь 1839
   Село Анна

   Романс Елизаветы Шашиной (1850).


   Благодарю!
   У Всеношной в Симоновом монастыре


     Благодарю!.. Из глубины душевной
     Исторгла я хвалу и песнь сию!
     И с тайным трепетом, и в полноте сердечной
     Благодарю, благодарю!..


     Благодарю за светлую надежду!
     Благодарю за ясную зарю!
     За все далекое, за день и час насущный
     Благодарю, благодарю!


     И никогда еще мне не случалось
     Так радостно припасть к святому алтарю…
     И никогда еще с таким живым восторгом
     Не говорила я: благодарю!

   30 августа 1840
   Москва


   Боюсь


     Боюсь, боюсь!.. я не привыкла к счастью!
     Всегда за радостью встречала горе я;
     Всегда средь ясного, блистательного дня
     Приготовлялась я к несчастью.


     Боюсь, боюсь!.. Любимых грез моих
     Я недоверчиво увижу исполненье,
     И буду трепетать, чтоб бури дуновенье
     Не разметало мигом их!


     Боюсь, боюсь!.. Покуда думы были
     Надеждой дальнею, я их могла забыть:
     Теперь, возможностью они меня пленили,
     Теперь мне их не пережить!..

   Сентябрь, 1840

   Романсы И.В. Романуса (1846), А.Н. Постникова (1856), А.А. Алябьева <1850-е>.


   Верую!


     Верую на небе в щит Провидения,
     Вечно хранящего тварей своих,
     Их посетившего долей лишения,
     Им ниспославшего на утешение
     Дружбу, молитву, дар песней живых!..


     Верую в чистую Деву Небесную, —
     Сирых прибежище, слабых покров!
     Ей, – исцеляющей властью чудесную
     Рану незримую, скорбь неизвестную, —
     Женское сердце ей внятно без слов!..


     Верую в ангелов, наших блюстителей,
     Полных участья к нам, полных любви…
     Промысла Божьего кротких свершителей,
     Демонских замыслов зорких рушителей,
     Коим вверяем мы тайны свои!..


     Здесь, – на земле, – верю сердцу высокому,
     Чувству горячему, нежным душам;
     Верю друзей поминанью далекому…
     Гению, в мире всегда одинокому,
     И вдохновеньям его и мечтам!..


     Верую в счастье, – в это видение
     Редкое, дивное, спор всех времен!..
     Да! если двое сошлись и в сближении
     Душ и сердец обрели упоение, —
     Счастье возможно им, счастье не сон!..

   Сентябрь 1841
   Село Анна


   Я сказала, зачем


     Говорят мне: «Зачем уж не вьются они,
     Кудри черные, кудри длинные?
     И зачем ты в косу и без лент, как вдова,
     Заплела те душистые кольца змеиные».


     Говорят мне, зачем? «Ах, затем, ах затем
     Уж не вьются они, кудри черные,
     Что уж некому их миловать и ласкать,
     И расчесывать кольца змеиные.


     Я сказала, зачем!.. Говорят мне: «Зачем
     Не горят, не блестят очи светлые,
     И зачем не звучит серебристый твой смех,
     И без речи уста сладкогласные?..»


     Ах! затем, ах! затем не горят, не блестят
     Очи светлые, очи ясные,
     Что никто не глядит взором сердца на них,
     Не слагает для них песни страстные.


     Я сказала: «Зачем!» И затем не слыхать
     Моих звонких речей, ни веселого, резвого смеха,
     Что никто не зовет и не любит меня,
     А что жизнь без любви за утеха?

   1847

   Романс А.С. Даргомыжского (1849). Публикуется по нотному изданию.


   * * *


     Ни хлад расстоянья, ни скука разлуки
     Не могут меня изменить,
     С презреньем снесу я и горе, и муки,
     Любила, – люблю я, век буду любить!


     Пусть люди за чувство меня порицают,
     Пусть будут и гнать и винить;
     Пусть их, сумасшедшей меня называют, —
     Любила, люблю я, век буду любить!


     Пусть гром осужденья, несчастья удары
     Должны мою жизнь поразить,
     Меня не страшат ни угрозы, ни кары, —
     Любила, люблю я, век буду любить!


     Кумир мой далекий, пленившись другою,
     Легко меня может забыть…
     Но я неизменной и страстной душою
     Любила, люблю и век буду любить!

   1849

   Романсы А.С. Даргомыжского (1856), О.И. Дютша (1857), А.И. Дюбюка (1868).


   Молитвы дар

   Посвящается князю Петру Андреевичу Вяземскому


     Молитвы дар, – дар чудесный, дар бесценный,
     Замена всех непрочных благ земных,
     Блажен, кому дано душою умиленной
     Изведать таинство святых отрад твоих!


     Блажен, кто молится в минуту счастья,
     Кто с Богом сердце так сумел сдружить,
     Что Божья мысль святит в нем радости и страсти
     И может их порыв безумный укротить!


     Блажен, кто молится в тоске и муке,
     Под ношею тяжелого креста,
     Кто горем посещен, возносит к небу руки,
     Твердя: «Ты свят, Господь, и власть Твоя свята!»


     Блажен, кто, битвой жизни испытуем,
     Смиренно верует, смиренно ждет,
     И вышний Промысел хвалебным аллилуем,
     Как отроки в пещи, всё славит и поет!!

   11 июня 1849
   Москва


   Возглас

   De profundis clamavi ad te Domine!.. [8 - «Из глубины воззвал к тебе, Господи» (лат.).]


     Учитель! Ты скорбел божественной душой,
     Предвидя муки час, на Вечери святой…
     Учитель! Ты страдал в истоме ожиданья,
     И Элеонский холм внимал Твои стенанья…
     Но, покорясь Отцу, уста не отвратил
     От чаши горькой Ты, – до дна ее испил,
     И смертью совершил вселенной покаянье,
     И Крест Твой не слыхал ни пеней, ни роптанья, —
     О! выучи меня страдать!


     Учитель! Милостив и кроток до конца,
     Ты за мучителей своих молил Отца…
     Учитель! Ты простил врагам ожесточенным…
     И лжесвидетелям, и палачам презренным…
     «Не знают, что творят они, – остави им!»
     Ты говорил Отцу с смиреньем неземным,
     Ты грех их выкупил своей священной кровью,
     Проклятьям и хулам ответствовал любовью..
     О! выучи меня прощать!..

   30 сентября 1849
   Москва


   Слова для музыки

   Посвящается Меропе Александровне Новосильцевой


     И больно, и сладко,
     Когда, при начале любви,
     То сердце забьется украдкой.
     То в жилах течет лихорадка,
     То жар запылает в крови…
     И больно, и сладко!..


     Пробьет час свиданья, —
     Потупя предательный взор,
     В волненьи, в томленьи незнанья,
     Боясь и желая признанья, —
     Начнешь и прервешь разговор…
     И в муку свиданье!..


     Не вымолвишь слова…
     Немеешь… робеешь… дрожишь…


     Душа, проклиная оковы,
     Вся в речи излиться б готова…
     Но только глядишь и молчишь —
     Нет силы, нет слова!..


     Настанет разлука, —
     И, холодно, гордо простясь,
     Уйдешь с своей тайной и мукой!..
     А в сердце истома и скука, —
     И вечностью каждый нам час,
     И смерть нам разлука!..


     И сладко, и больно…
     И трепет безумный затих;
     И сердцу легко и раздольно…
     Слова полились бы так вольно,
     Но слушать уж некому их, —
     И сладко, и больно!

   2 февраля 1854

   Романсы А.И. Дюбюка (1865), П.И. Чайковского (1870).

   Романс «И больно и сладко» Ростопчиной-Чайковского


   Господь зовет

   После смерти Софьи А. Р-ой


     Господь зовет!.. Утрата за утратой
     Нам измеряет жизни путь,


     Что день, то смерть возьмет иль друга, или брата,
     И некому уж руку протянуть…
     Пустеет дом и круг, любимый нами,
     Кладбище милых нам растет себе, растет,
     И места уж себе мы ищем меж гробами…
     Господь зовет, Господь зовет!..


     Мы чужды и смешны для новых поколений,
     Расторглась цепь меж них и нас…
     Меж них былаго мы глашатаи и тени,
     И не для нас грядущий час!..
     Нам жизнь коварная обманом за обманом
     Открыла ложь своих красот, —
     Мы видим их тщету под призрачным туманом…
     Господь зовет, Господь зовет!..


     Загадки, некогда заманчиво-волшебной,
     Мы разгадали смысл пустой…
     Полунасмешливо, полухвалебно
     Последний приговор произнесли мы свой
     И свету, и себе, и всем былым тревогам;
     Усталая душа о мире вопиет
     И алчет одного: скорее слиться с Богом!..
     Пора пришла, – Господь зовет!..

   Август 1854, Вороново


   * * *


     Зачем любить, когда любовь напрасна?..
     Когда взаимности ей задушевной нет?
     Когда надежд моих увял цветок прекрасный,
     Когда среди глуши лесной никем незримый цвет…
     Когда мне за любовь лишь платит невниманье, —
     Когда улыбки мне ответом на страданья,
     Зачем, зачем любить?
     Зачем любить безмолвно, безнадежно?
     Зачем младую жизнь мученьям обрекать?
     Или другой любви, любви живой и нежной
     Я не могу внушить, я не могу сыскать?..
     Иль небо счастия навек над мной сомкнулось?..
     Но в первом выборе коль сердце обманулось,
     Зачем, зачем любить?…

   <1850-e>
   <1844>

   Романс Ференца Листа, впервые изданный в 1844 году в Москве на французском языке с нотами и указанием на титульном листе: «Les pleurs des femmes. Romance. Paroles de madame Caroline Pavloff. Musique de Fr. List, dediée а madame Caroline Pavloff» («Женские слезы. Романс. Слова госпожи Каролины Павловой, Музыка Ф. Листа, посвященная госпоже Каролине Павловой». Перевод с французского Вс. Рождественского).


   * * *

   Salut, salut, consolatrice!
   Ouvre tes bras, je viens chanter.
 Musset


     Ты, уцелевший в сердце нищем,
     Привет тебе, мой грустный стих!
     Мой светлый луч над пепелищем
     Блаженств и радостей моих!
     Одно, чего и святотатство
     Коснуться в храме не могло;
     Моя напасть! мое богатство!
     Мое святое ремесло!


     Проснись же, смолкнувшее слово!
     Раздайся с уст моих опять;
     Сойди к избраннице ты снова,
     О роковая благодать!
     Уйми безумное роптанье.
     И обреки всё сердце вновь
     На безграничное страданье,
     На бесконечную любовь!

   Февраль 1854
   Дерпт

   Строки «Моя напасть! Мое богатство!/ Мое святое ремесло!» стали ключевыми в книге Марины Цветаевой «Ремесло» (Берлин, 1923). Эпиграф: «Привет, привет, утешительница! Открой объятия, я запою!» А. Мюссе (фр.).


   Разговор в Кремле

   Посвящаю моему сыну


     В обширном поле град обширный
     Блестел, увенчанный Кремлем,
     Молящийся молитвой мирной
     Перед Успенья светлым днем.
     Над белокаменным простором
     Сверкало золото крестов,
     И медленным, созвучным хором
     Гудели сорок сороков.


     Входил, крестясь, в собор Успенский
     И знаменитых предков сын,
     И бедный плотник деревенский,
     И миллионщик-мещанин;
     Шли рядом, с миром и любовью,
     Они в дом Божий, в дом родной,
     Внимать святому славословью
     Единоверною семьей.


     Меж тем как гимн взносился кроткой
     И как сияли алтари, —
     Вблизи дворца, перед решеткой,
     Стояли человека три:
     Лицом не сходны, ни душою,
     И дети не одной земли,


     Они, сошедшись, меж собою
     Беседу долгую вели.


     Один, с надменностию явной,
     Стоял, неловок и суров,
     Заморский гость из стародавной
     Столицы лордов и купцов,
     Наследник той саксонской крови,
     Которой силам нет утрат, —
     И на смешение сословий
     Глядел, дивясь, аристократ.


     Второй, в сраженьях поседелый,
     Был спутник тех, которых вел
     Чрез все межи и все пределы
     Наполеоновский орел;
     И этот в золоте заката
     Блестящий города объем —
     В осенню ночь пред ним когда-то
     Стоял в сиянии другом.


     Невольно третий на соборы,
     На круг чертогов вековых
     Бросал порой живые взоры,
     И сказывалось речью их,
     Что был не чужд в Кремле он этом,
     Не путник в этом он краю,
     Что русский с радостным приветом
     Смотрел на родину свою.


     «Да, – говорил в своей гордыне
     Угрюмый лорд, – ваш край велик,
     Окрепла ваша власть, и ныне
     Известен в мире русский штык.
     Да, ваша рать врагов смирила,
     И по морям ваш ходит флот,
     Но где опоры вашей сила,
     Где ваш незыблемый оплот?


     Учениками не всегда ли
     Вы были Западной земли?
     Вы многое у нас узнали
     И многое переняли́.
     Но в продолжение столетий
     В чем изменился ваш народ?
     Скажите, поколенья эти
     Сумели ль двинуться вперед?»


     – «Так, – молвил русский, – обучала
     Чужбина нас; подарено
     Землею вашей нам не мало;
     Но не далося нам одно,
     Одна здесь Запада наука
     Не принялась, – наш край таков:
     Осталось свято сердцу внука,
     Что было свято для отцов.


     Блаженства познает мирские
     Недаром, может быть, страна,
     Недаром Рим и Ниневия
     Все взяли роскоши сполна!
     Свой блеск высокою ценою
     Надменный Запад ваш купил,
     И, ослепленный суетою,
     Он ищет тайны наших сил…


     Вы станьте здесь, когда повсюду
     Толпа, стекаясь без конца,
     Как к празднику, в сплошную груду
     Слилась у Красного крыльца,
     Не изменяясь в род из рода,
     Любя и веруя, как встарь, —
     И средь гремящих волн народа
     В Кремле проходит Русский Царь!


     Вы станьте здесь, среди России,
     Когда в торжественной ночи
     Звучат священные литии,
     Блестят несметные лучи;
     Когда, облита морем света,
     Молитвой теплою полна, —
     Мгновением вся площадь эта
     В Господний храм обращена;


     Когда для вести благодатной
     Отверзлись царские врата,
     И радостно вельможа знатный
     Целует нищего в уста,
     И снова возносясь, и снова,
     Везде, от долу до небес,
     Гремит одно святое слово,
     Один возгла́с: «Христос воскрес!»


     Речь русского нетерпеливо
     Француз прервал: «Быть может, да;
     Но силой вашего порыва
     Что свершено? Прошли года,
     Года идут; где ваше дело?
     Где подвиг ваш, когда кругом
     Европа целая кипела
     Наукой, славой и трудом?


     Где вы скитались в годы оны,
     Когда страшил соседов галл,
     И Хлодвиг Рима легионы
     При Суассоне поражал?
     Кто ведал про народ ваш дикий?
     Какой здесь след есть той поры,
     Как цвел наш край и Карл Великий
     Гаруна принимал дары?


     Где были вы в дни чести бранной,
     Когда стремительной молвы
     Пронесся в мире гул нежданный
     С конца в конец? Где были вы,
     Когда, поднявшись ратным станом,
     Европа ухватила крест
     И прогремел над мусульманом
     Ее восторженный протест?


     Когда вас видели? Тогда ли,
     Как средь песков Сирийских стран
     Свои мы ставки укрепляли
     Костями падших христиан?
     Тогда ль, когда решали снова
     Своею кровью мы вопрос
     И стражей воинства Христова
     Стал над пучиною Родос?


     Тогда ль, когда и пред могилой
     Еще не смея отдохнуть,
     Святой король с последней силой
     Предпринял смертоносный путь,
     Когда в глуши чужого края,
     Исполнен помыслом одним,
     Поборник умер, восклицая:
     «Ерусалим! Ерусалим!»


     Какая здесь свершалась драма?
     Где было ваше первенство́,
     Когда моря принудил Гама
     Дорогу дать ладье его?
     Когда, отдвинув мира грани,
     Свой материк искал Колумб
     И средь угроз и поруганий
     Стоял, глаза вперив на румб?


     Когда в день скорбный озарило
     Лучом небесным с высоты
     «Преображенье» Рафаила
     Его отжившие черты?
     Когда везде встречались взгляду
     Дела, колеблющие мир?
     Когда Медина вел армаду
     И «Гамлета» писал Шекспир?


     Когда наш блеск, дивя чужбину,
     Проник до этого Кремля;
     Когда Мольер читал Расину
     Свой труд в чертогах короля;
     Когда в величии и славе
     Вознесся пышный наш Версаль, —
     Чем были вы хвалиться вправе?
     Что вы в свою внесли скрижаль?»


     Пришельца гордой укоризне
     В раздумьи русский отвечал:
     «Да, не дан был моей отчизне
     Блеск ваших западных начал:
     Крутой Россия шла дорогой,
     Носила горестный венец,
     И семьсот лет с любовью строгой
     Ее воспитывал Творец!


     Пока у вас смирял со славой
     Пипина сын войны разгар, —
     Наш край дорогой был кровавой
     Варягов, готфов и болгар.
     Теснимы грабежом и бранью,
     Тогда встречали кривичи
     Вотще своей убогой данью
     Хазаров лютые мечи.


     Был срок, когда нахлынул рьяно
     На вас арабов, грозный вал,
     И папа дружбу мусульмана
     Подобострастно покупал:
     От алтаря святой Софии
     В те приносила времена
     Молитву первую России
     Богоугодная жена.


     Когда Крестового похода
     На Западе раздался клик, —
     В пределах Русского народа
     Был натиск лют и гнет велик:
     Страну губили печенеги,
     Свирепых половцев орды,
     И венгров буйные набеги,
     И смуты княжеской вражды.


     В те дни пошел к Святому граду
     Какой-то инок Даниил
     За край родной зажечь лампаду
     И помолиться Богу сил;
     И горячо монах безвестный
     Молился, знать, за Русь свою,
     Зане помог ей Царь Небесный
     В тяжелом устоять бою.


     Когда делили ваши рати
     Труды святого короля,
     Была восстать в спасенье братий
     Не в силах Русская земля:
     Тогда у нас пылали сёлы
     И рушилися города,
     И вдоль пути, где шли монголы,
     Лежала тел людских гряда.


     С твердыни сбиты, киевляне
     Тогда, столпясь в Господний храм
     Обрекшись гибели заране,
     Сраженье продолжали там
     И билися во имя Бога,
     И был лишь битве их конец,
     Когда, изрублен, у порога,
     Крестясь, последний лег боец.


     Но их молитв предсмертных слово
     Взнеслось к Зиждителю Небес:
     Послал на поле Куликово
     Нам помощь он своих чудес:
     Врагов несметных рушил силу,
     И всемогущею рукой
     Отверзший Лазаря могилу
     Разбил ярем наш вековой.


     Да, вас судьба дарила щедро!
     Досель не тщетный звук для вас
     Баярд, и Сид, и Сааведра,
     И Барбаросса, и Дуглас.
     Сердца народа согревая,
     В них здесь глубоко вмещено
     Одно лишь имя: Русь Святая!
     И не забудется оно.


     Припоминая дни печали,
     Татар и печенегов бич,
     Мы сами ведаем едва ли,
     Кто был Евпатий и Претич.
     Мы говорили в дни Батыя,
     Как на полях Бородина:
     Да возвеличится Россия,
     И гибнут наши имена!


     Да, можете сказать вы гордо,
     Что спросит путник не один
     Дорогу к улице Стратфорда,
     Где жил перчаточника сын,
     Что, на Ромео иль Макбета
     Смотря с толпой вельмож своих,
     Надменная Елисавета
     Шекспира повторяла стих.


     Нас волновала в ту годину
     Не прелесть вымыслов его;
     Иную зрели мы картину,
     Иное речи торжество:
     Пока, блестящая багряно,
     В пожаре рушилась Москва, —
     Смиряли Грозного Ивана
     Монаха смелые слова.


     Была пора, когда ждал снова
     Беды и гибели народ,
     Пора Прокофья Ляпунова,
     Другой двенадцатый наш год:
     И сил у нас нашлося много
     Порою той, был час велик,
     Когда, призвав на помощь Бога,
     Спасал Россию гуртовщик;


     Когда, распадшею громадой,
     Без средств, без рати, без царя,
     Страна держалася оградой
     Единого монастыря,
     И, с властию тягаясь злою,
     Здесь сокрушали края плен
     Пожарский – доблестной борьбою,
     Святою смертью – Ермоген.


     И здесь же, овладев полсветом,
     Ваш смелый временщик побед
     Стоял, смутясь, на месте этом
     Тому назад лишь двадцать лет;
     Здесь понял грозный воевода,
     Что ни насилье, ни картечь
     Не сладят с жизнию народа,
     Что духа не сражает меч!


     Во времена веселий шумных
     Версальских золотых палат
     Был полон Кремль стенаньем чумных,
     Ревел в нем бунт и бил набат.
     Но, нашу Русь не покидая,
     В те дни Всевышнего покров
     Спасал дитя для славы края
     И от чумы, и от стрельцов.


     И юный царь дивил на троне
     Не блеском ваши все дворы:
     Покуда в вашем Вавилоне
     Шли богомерзкие пиры, —
     Неутомимо и упрямо
     Работал он за свой народ
     И в бедной мастерской Сардама
     Сколачивал свой первый бот.


     И в ваши пронеслись владенья
     Удары молотка его,
     И будут помнить поколенья
     Царя-гиганта мастерство.
     Уж восстают молвы глухие
     Кичливых западных держав,
     Уж ненавистна им Россия,
     И близок, может, час расправ!


     Для прежних подданных татарских
     Настанет день, придет пора,
     Когда из уст услышим царских
     Мы зов пустынника Петра!
     Поднимет веры он в опору
     Святою силою народ,
     И мы к Софийскому собору
     Свершим крестовый свой поход.


     Вы тоже встанете, – не с нами:
     Христовых воинов сыны
     Пойдут на нас под бунчуками
     В рядах защитников Луны;
     И предков славу и смиренье
     Переживет потомков грех:
     Постыдно будет им паденье,
     Постыдней ратный их успех!


     И мы, теснимые жестоко
     Напором злым со всех сторон,
     Одни без лжи и без упрека,
     Среди завистливых племен,
     На Бога правды уповая,
     Под сению Его щита,
     Пойдем на бой, как в дни Мамая,
     Одни с хоругвию креста!..»


     Он смолк. Сиял весь град стоглавый
     С Кремлем торжественным своим,
     Как озарен небесной славой,
     В лучах вечерних перед ним.
     Взглянул он вдохновенным взором
     На прежнее сельцо Москов,
     И залилися медным хором
     Кругом все сорок сороков.

   10 апреля 1854.
   Дерпт

   Особое место в поэтическом творчестве Каролины Павловой занимает стихотворение «Разговор в Кремле», вышедшее в 1854 году отдельным изданием накануне Крымской войны и ставшего своеобразным продолжением пушкинского манифеста «Клеветникам России». С преддверием и началом Крымской войны связано немало произведений русских поэтов: «Русь» Ивана Никитина, «Коляска» Аполлона Майкова, «Ура!» Федора Глинки, «Песнь Русского ратника», «К ружью» Петра Вяземского, «Суд Божий» Хомякова, «Теперь тебе не до стихов…» Федора Тютчева и другие. Поэты выразили общую тревогу, общий патриотический подъем и… тут же попали в разряд ура-патриотов. Стихотворение Тютчева увидело свет лишь в 1868 году, Майкова – в 1898-м. В тютчевских строках «все богохульные умы, все богомерзкие народы» цензура усмотрела «несколько резкий тон изложения». Аполлону Майкову тоже придется долго оправдываться за неопубликованную «Коляску». «Вы «свобода» нам кричите,// Я одной себе ищу – // Думать так, как я хочу,// А не так, как вы хотите!» – напишет он, но много позже. Каролина Павлова после ряда критических отзывов направила в «Современник» письмо, в котором, наоборот, попыталась еще более прояснить свою «позицию». «Его люблю, – писала она о «Разговоре в Кремле», – потому что коснулась в нем предмета священного для меня, и написала его во время, памятное нам всем. Прошедшей весною, когда мы ожидали событий неслыханных, бомбардирования Кронштадта и войны около Петербурга, отчаянного натиска и вдохновенного отпора, когда вся родина откликнулась, когда всякий делал, что мог, что умел, дала и я свой стих, – все, что имела. Эти строфы, написанные в последние недели Великого поста, создавались почти сами собой».


   * * *


     Не гордою возьмем борьбою
     Мы верх над бедствием мирским:
     Лишь к Богу всей взносясь душою,
     Смирясь всем сердцем перед ним,


     Пройдем чрез горе и невзгоды
     Мы, племя бренное земли,
     Как чрез морские злые воды
     Евреи некогда прошли!


     И как оплотом было море
     Им в оный день, стеной спрямясь, —
     Так роковое будет горе
     Святой опорою для нас!

   <1862>



   Елизавета Шахова (Мать Мария)
   (1822–1899)


   Игуменье [9 - Стихотворение обращено к «игуменье-генеральше» Марии Тучковой – вдове генерала Александра Тучкова-четвертого (в 1913 году Марина Цветаева напишет о нем и его гравированном портрете стихотворение «Генералам 12 года»), основательнице знаменитого Спасо-Бородинского монастыря на Бородинском поле, в котором поэтесса Елизавета Шахова стала послушницей Елизаветой. «Пиитические опыты» пятнадцатилетней Елизаветы Шаховой в 1837 году издала Императорская Академия Наук, второй сборник «Стихотворения Елизаветы Шаховой» в 1839 году издал сам Император. Третий сборник «Мирянка и отшельница» вышел лишь через десять лет, в него вошли стихи как поэтессы-мирянки, так и поэтессы-послушницы Спасо-Бородинского монастыря.]


     Союз молитвы с тишиною
     Исполнил вещие слова,
     И уничтожены права
     Земного мира надо мною:
     Я за два года предрекла
     Свое последнее призванье,
     Тобою, странница, нашла
     Святое здесь обетованье!
     Прими меня, святая мать,
     Будь мне охраной и оградой;
     С тобою Божья благодать —
     Тебе дано ее усладой
     Больные души врачевать.
     Не отвергай любви духовной
     Покорной дочери твоей,
     Спаси меня, в красе лучей,
     С земли туманной и греховной!
     Возьми, как жертве фимиам,
     Мои мечты, надежды, славу
     И принеси их небесам!
     Не Бога – славящим устам
     Вкушать земной хвалы отраву!
     Да возвестят они хвалу
     Творцу, в красе Его творений,
     Не моему уже челу
     Рядиться в лавры песнопений!
     Перед тобой его клоню,
     Превозносимая Мария,
     Наставь меня да изгоню
     Из сердца помыслы мирские!


     Да за Тобою вслед иду,
     Творца любезное творенье,
     И чрез Тебя – свое спасенье,
     Свой отдых в Господе найду!

   1845


   Октябрьское утро на полях Бородина


     Туманным саваном повита
     Краса полей Бородина
     И в свежем воздухе разлита
     Могил святая тишина;
     Холмы, пригорки по уступам
     Коряво иней побелил,
     Но серебра не уделил
     Темнозеленым елей купам;
     В траве замерзшей, там и сям,
     Цветами выведя узоры,
     Другим деревьям, по ветвям,
     Развесил белые уборы:
     И неба зримый полукруг
     Задернут белой пеленою,
     Вся белизной сквозя вокруг,
     Пустыня кажется иною;
     Уединенный пешеход
     По миру странник богомольный,


     Благословляет свой приход
     И шлет святыне вздох невольный;
     Святыня будущих веков —
     То монастырь с оградой алой!
     Святыня памяти бывалой —
     Бессмертный памятник гробов!
     Над полем высясь, величавый,
     Недвижным сторожем стоит
     И на питомку бранной славы —
     Обитель инокинь глядит.
     Святую мысль любовь родила;
     То семя слез больной души
     Взрастило плод в святой тиши;
     Тогда пространная могила,
     Как некий жертвенник святой,
     В крови защитников отчизны,
     Прияла вопль священной тризны,
     С молитвословной чистотой.
     Так чувство слабое умело,
     Увековечив, воспринять
     Победоносной славы дело,
     И мысль отечества понять.

   1846

   В конце октября 1847 года Спасо-Бородинский монастырь посетил архимандрит Троице-Сергиевой пустыни под Петербургом Игнатий Брянчанинов и опубликовал за подписью «И» в «Библиотеке для чтения» (1847, т. 85) «Воспоминания о Бородинском монастыре», начинавшиеся со строк стихотворения «Поле-море» одной из «бородинских сестер» послушницы Елизаветы: «Бородинское поле, поле море, поле убийства страшного, – тихое безмолвное кладбище, оглашаемое лишь звоном монастырского колокола, сзывающего инокинь ежедневно в известные часы на молитвословие, и голосами поселян, обрабатывающих землю, пресыщенную кровью! Как пристань тут – обитель; как полки – посевы хлебные; вместо киверов – колосья!» На закате дней она вспоминала о первой встрече со святителем Игнатием (Брянчаниновым): «Я воскресла духом от вдохновенной беседы этого великого аскета священноинока и была им принята под руководство». Она переехала в Петербург, и все последующие годы духовным отцом рясофорной послушницы Елизаветы, принявшей монашество с именем Мария, был Игнатий Брянчанинов.


   Молитва


     Как в небе, Господи Всесильный,
     Твоя обитель хороша,
     Как жаждет в ней моя душа
     Начать живот свой замогильный!
     И сердце Господа зовет,
     По жизни лучшей сладко ноя,
     И плоть моя, прося покоя,
     Приюта вне вселенной ждет.
     И птице кров Ты созидаешь,
     Питаешь горлицу в гнезде,
     Ее птенцов отогреваешь;
     И алтари Твои везде —
     От тесных гнезд, до храмов пышных,
     От человека до птенца,
     На звуках слышных и неслышных,
     Все славит общего Творца!
     Блажен в дому Твоем живущий,
     Из силы в силу он растет:
     Законодатель Всемогущий
     С Сиона Бог богов грядет,
     И снизойдя к Нему с защитой,
     Крепит душевною борьбой,
     Чтоб дух, от жизни неотжитой,
     Вознес Он к тверди голубой!
     О Боже сил! на вопль молений,
     Явись защитником моим;
     Воззвав от грешничих селений
     Прими меня к дворам Твоим!
     Единый день в Твоей святыне
     Желанней тысячи веков:
     Ты ущедряешь в благостыне
     Незлобных истины рабов;
     Блажен, кто силой дарований
     В дому Господнем обитал,
     И все блаженство упований
     В едином Боге полагал.



   Подражание 45 псалму

   Бог вам прибежище и сила, помощник наш, в скорбех обретших ны зело…


     Наш Бог – нам прибежище, сила,
     Помощник наш, в скорбях, всегда!
     Пусть горы бы все затопила
     Потопом морская вода…
     То – мышцей Его возшумели,
     Смущенные воды морей;
     Они б устремиться не смели
     На землю Его алтарей!
     Святая святых – со вселенной,
     Ковчег на водах он хранит:
     В красе неподвижно-нетленной,
     Град Бога, среди их стоит
     От утра создания мира,
     До утра последней зари!
     Но нет постоянного мира:
     Мятутся народы и сходят Цари…
     Глас Господа сил над странами,
     Он землю колеблет до дна;
     Но, если заступник наш с нами,
     Под нашими только стопами,
     Окрепнет твердыней она!
     Придите к видению умно,
     На зрелище Божиих дел!
     Познайте свободно, разумно,
     Всех сил сопротивных предел:
     Бог сломит оружие брани,
     Лук сильных и меч сокрушит;
     Уставит стремлению грани
     И в пламя повергнет их щит!
     Над всеми вселенной странами,
     Над всеми ее племенами,
     От края до края земли,
     Бог сил, Бог Иакова с нами,
     Единый вблизи и вдали…



   Из цикла «Думы женщины»


     Сестры милосердия, что на помощь страждущим
     Язвами телесными, к алчущим и жаждущим,
     К дряхлым и больным,
     Всюду ныне в множестве самопосвящаются,
     Милостью проникнуты, в ней усовершаются
     Чином неземным.
     Это служба женщины, дочери отечества!
     Но иная служба есть – язвы человечества
     Тайные целить:
     То равноапостольных дивное служение,
     Высшего призвания редкое явление —
     Свет во тьме явить!
     Нет нужды нам странствовать, ни путей разведывать:
     Дома и вокруг себя надо проповедовать
     Истину – Христа…
     Пропасть заблуждения – вскрытою могилою
     Под ногами сгинула; грех влечет всех силою
     В адские уста…
     Прелестию женское, сетью утонченною,
     Властвует над волею жалкоразвращенною
     И таких мужей,
     Что и Церкви Божией были бы опорою!
     Разорвем молитвою, как секирой скорою,
     Путаницу лжей,
     И восставим истину – на ее подножие!
     Сильно и у женщины будет слово Божие,
     В жизни – не в устах!
     Силы наши крепкие – не красы наружные,
     Ломкое оружие!.. Жертвы безоружные!
     Плод наш – стыд и страх!
     Овладейте данными вам от Бога силами,
     И, как живоносными, бьющимися жилами
     Струй живой воды,
     Орошайте свежестью высших добродетелей,
     Пред лицом дивящихся братий и свидетелей,
     Новые сады…



   Псалтирь


     Звучит Давидова псалтирь
     И голубь бел при ней витает:
     С монастыря на монастырь
     В тех звуках он перелетает.
     Во мраке, в тишине, в ночи,
     С своих посеребряных крылий,
     Он сыплет чистые лучи
     Поверх монашеских воскрылий
     И тупит вражие мечи
     Бесплодной ярости усилий!


     Когда умами воспаря,
     На высоту, где голубь белый,
     В заплечьях золотом горя,
     Стремит полет высоко-смелый,
     Поем мы гимны псалтиря,
     Все тухнут огненные стрелы…


     Так, в тесной келии своей,
     Монах, как узник заключенный,
     Один, – что в клетке соловей,
     Движенья, воздуха лишенный,
     До утра с ложа восстает:
     На небо простирая руки,
     Он песнь Давидову поет,
     И Ангел к Богу внемлет звуки,
     Высоко над землей, в тиши,
     Как дар тончайший фимиама,
     Святую музыку души,
     Из Богом созданного храма…


     И тайный дар на свой алтарь
     Отец с любовию приемлет,
     Как сына блудного объемлет
     Пред ним простершуюся тварь,
     И с покаянного поклона
     Подъяв десницею своей,
     В лохмотьях рваного хитона,
     Сняв ветошь рубища страстей,
     Его неверность забывает;
     Но растворив любовью гнев,
     В порфиру снова облекает
     И на него ее надев,
     На пир в чертог свой призывает.


     Звучит Давидова псалтирь,
     И демон бегает, мутится…
     Псалмами Церковь вся святится
     И богатеет монастырь.
     Прошли века, исчезли роды,
     Ветшает мир и человек,
     И с обновлением природы
     Возникнет, – чаем, новый век!
     А неизменно повсеместно
     Псалтирь бессмертная звучит;
     Когда минует все безвестно,
     Она одна не замолчит!
     Как поднебесную проходит,
     Так в небо самое пройдет,
     И души избранных проводит,
     И в рай отверзтый их ведет.




   Юлия Жадовская
   (1824–1883)


   * * *


     Ты скоро меня позабудешь,
     Но я не забуду тебя;
     Ты в жизни разлюбишь, полюбишь,
     А я – никого, никогда!
     Ты новые лица увидишь
     И новых друзей изберешь;
     Ты новые чувства узнаешь
     И, может быть, счастье найдешь.
     Я – тихо и грустно свершаю,
     Без радостей, жизненный путь;
     И как я люблю и страдаю —
     Узнает могила одна!

   <1844>

   Первое стихотворение Юлии Жадовской, вышедшее в 1844 году в нотном издании и получившее широкое признание как романс на музыку А.Е. Варламова (1844), А.С. Даргомыжского (1847), М.И. Глинки (1848), А.И. Дюбюка (1870) и других композиторов.

   Романс «Ты скоро меня позабудешь» Жадовской – Глинки. Первое нотное издание 1848 г.


   Молитва


     Мира Заступница, Матерь всепетая!
     Я пред Тобою с мольбой:
     Бедную грешницу, мраком одетую,
     Ты благодатью прикрой,
     Если постигнут меня испытания,
     Скорби, утраты, враги —
     В трудный час жизни, в минуту страдания
     Ты мне, молю, помоги!
     Радость духовную, жажду спасения
     В сердце моем положи;
     В Царство Небесное, в мир утешения
     Путь мне прямой укажи!

   <1844>

   Романсы В.Т. Соколова (1874), Н.В. Пиликина, смешанный хор без сопровождения (1903).


   Молитва


     К Тебе, Всемогущий,
     С душой утомленной,
     Печальной и мрачной,
     Измученной жизнью,


     К Тебе возношусь я
     Мольбою усердной:
     Пошли, Всеблагой, мне
     Отраду святую;
     Своей благодатью
     Печальное сердце
     Мое озари,
     И ум помраченный,
     Премудрость Святая,
     Молю, просвети!



   Молитва


     Святая Дева! пред Тобой
     Стою с горячею мольбой…
     Тебе дана благая власть
     От смертных удалять напасть,
     Целить недуги, – за себя,
     Должна бы я просить Тебя: —
     Я так темна, я так грешна,
     Страстей и дум земных полна;
     Но в этот тихий, сладкий миг,
     Когда порыв грехов утих,
     Не о себе я слезы лью,
     Не за себя Тебя молю:
     Есть у меня один больной,
     С тревожной, гордою душой,


     Он уж давно, давно томим
     Недугом тягостным и злым…
     Святая Дева! Исцели
     Страдальца бедного земли!
     Пошли отраду и покой
     Душе измученной, больной…
     Ее от гибели храни
     И благодатью осени!



   * * *


     Я все еще его, безумная, люблю!
     При имени его душа моя трепещет;
     Тоска по-прежнему сжимает грудь мою,
     И взор горячею слезой невольно блещет.


     Я все еще его, безумная, люблю!
     Отрада тихая мне душу проникает
     И радость ясная на сердце низлетает,
     Когда я за него Создателя молю.

   1846

   Романсы Э.С. Даргомыжской (1851), П.Н. Ренчицкого (1907) и других композиторов.


   * * *


     Я люблю смотреть
     В ясну ноченьку,
     Как горят в небе
     Ярки звездочки.


     Как блестит в лучах
     Молодой месяц —
     В Волге-реченьке
     Отражается,
     Чистым серебром
     Разливается.
     Я люблю слушать,
     Как шумят листы,
     С ветерком ночным
     Сладко шепчутся;
     Я люблю слушать,
     Как журчат струи,
     К берегам реки
     Резво ластятся;
     И когда все спят
     Сладким, крепким сном,
     Мне не хочется
     Покидать окна,
     Мне не хочется
     Перестать глядеть
     В небо светлое,
     В Волгу-реченьку!


   Романс А.Е. Варламова (1846).


   Молитва


     Молю Тебя, Создатель мой:
     Смири во мне страстей волненье,


     Избавь меня от искушенья,
     Исполни кротости святой!


     От грешных чувств, от гордых дум
     Оборони меня, Спаситель, —
     И озари мне, Искупитель,
     Небесным светом бедный ум!

   <1846>

   Романсы А.С. Даргомыжского (1861), И. Игнатьева, вокальный квартет (1861), Н.И. Сокольского (1874).


   Притворство


     Как часто слушаю ничтожный разговор
     С участием притворным я и ложным!
     Вниманье полное изображает взор,
     Но мысли далеко и на сердце тревожно…
     Как часто я смеюсь, тогда как из очей
     Готовы слезы жаркие катиться!..
     О, как бы я тогда бежала от людей!
     Как сладко было б мне, одной, грустить, молиться!

   <1846>

   Романс А.С. Даргомыжского (1857).


   Жажда небесного


     Исцели меня, Благость превечная!
     Исцели мои раны сердечные!


     Пред Тобою я в прахе лежу
     И небесной отрады прошу.
     О, возьми Ты все блага ненужные,
     Услади мою душу недужную,
     И божественной силой любви
     Благотворно меня оживи.
     Уничтожь во мне силой чудесною
     Всё земное; пошли мне небесное!
     О небесном молю я в тиши —
     Не отвергни молений души!

   <1840-e>


   В Москве


     Предо мной Иван Великий,
     Предо мною – вся Москва.
     Кремль-от, Кремль-от, погляди-ка!
     Закружится голова.


     Русской силой так и дышит…
     Здесь лилась за веру кровь;
     Сердце русское здесь слышит
     И спасенье, и любовь.


     Старине святой невольно
     Поклоняется душа…
     Ах, Москва, родная, больно
     Ты мила и хороша!



   * * *


     С какою тайною отрадой
     Тебе всегда внимаю я!
     Блаженства лучшего не надо,
     Коль только слушать бы тебя!


     И сколько чувств святых, прекрасных
     Твой голос в сердце разбудил!
     И сколько дум высоких, ясных
     Твой чудный взор во мне родил!


     Ты говоришь – я постигаю
     С иною жизнью мир иной:
     Он возникает предо мной
     В красе чудесной, неземной;


     Я сердцем снова оживаю,
     Люблю и счастье обретаю!
     Как дружбы чистый поцелуй,
     Как сладкий отголосок рая,
     Звучит мне речь твоя, святая…
     О! говори еще! Чаруй меня, чаруй!


   Романс А.С. Даргомыжского («Чаруй меня», 1840-е гг.). Шесть строк «Ты говоришь – я постигаю…») в романсе Даргомыжского опущены. Романсы А.И. Бернарда («Чаруй меня», 1861), В.Т. Соколова (1880).



   Романс «Чаруй меня» Жадовской – Даргомыжского.  Первое нотное издание 1861 г.


   * * *


     Не зови меня бесстрастной
     И холодной не зови, —
     У меня в душе немало
     И страданья, и любви.
     Проходя перед толпою,
     Сердце я хочу закрыть
     Равнодушием наружным,
     Чтоб себе не изменить.
     Так идет пред господином,
     Затая невольный страх,
     Раб, ступая осторожно,
     С чашей полною в руках.

   1857

   Романс Я.Ф. Пригожего (1871).


   Нива


     Нива, моя нива,
     Нива золотая!
     Зреешь ты на солнце,
     Колос наливая,
     По тебе от ветру, —
     Словно в синем море, —
     Волны так и ходят,
     Ходят на просторе.


     Над тобою с песней
     Жаворонок вьется;
     Над тобой и туча
     Грозно пронесется.
     Зреешь ты и спеешь,
     Колос наливая, —
     О людских заботах
     Ничего не зная.
     Унеси ты, ветер,
     Тучу грозовую;
     Сбереги нам, Боже,
     Ниву трудовую!..

   <1850-e>

   Музыка более десяти композиторов. Наибольшей популярностью пользовались детские хоры Н.М. Ладухина, В.И. Ребикова и А.Т. Гречанинова.


   Видение пророка Иезекииля


     Божиим духом и Божией волей
     Я приведен был в широкое поле, —
     И на пространном, пустынном погосте
     Груда на груде лежали там кости,
     Кости людские, покрытые прахом!
     И обошел я всё поле со страхом,
     И услыхал я Всевышнего слово:
     «Могут ли кости ожить эти снова?»
     – «Ты это знаешь, о, Боже!» – сказал я…
     Снова Всевышнего глас услыхал я:
     «Сын человеческий! этим костям
     Ты передай, что скажу тебе Сам:
     Кости сухие! – глаголет Господь, —
     Дам вам живую, горячую плоть,
     Духом Своим на бездушных повею,
     Семя безсмертья меж вами посею;
     Все оживете вы, – как вас ни много, —
     Все вы живого познаете Бога…»
     И я исполнил по Божью веленью.
     Вдруг поднялось меж костями волненье:
     Быстро они меж собой съединялись,
     Телом и кожею все покрывались;
     Жизнь в них бродила неясно и глухо —
     Не было в них еще Божия духа.
     «Сын человеческий! словом пророка
     Духу вели в них проникнуть глубоко», —
     Рек мне Господь. Я веленье исполнил.
     Вижу: дух жизни мгновенно наполнил
     Мертвые трупы – и ожили, встали,
     Новые силы чудесно познали.
     «Это собранье оживших людей,
     Бывших лишь грудами мертвых костей,
     Это – Израиль, в тоске безнадежной
     Думавший: сгибли мы все неизбежно, —


     Мертвы душою и рабством убиты,
     В горе умрем мы Всевышним забыты!..
     Но не забыла их Божья любовь», —
     Так говорил Вседержитель мне вновь: —
     «Волю мою передай ты народу
     И возвести ему жизнь и свободу, —
     В истине Духом Моим их наставлю,
     Буду им в Бога и рабства избавлю…»



   Последнее стихотворение,
   найденное после смерти Жадовской, «писано 1883 года 5 июля»


     Что это за чудо! Стихли все страданья, —
     Свет невыразимый и восторг, и радость,
     Сладко, чудно, ясно, полное сознанье…
     И потоком льется в душу жизни сладость.


     И к кому-то тихо тянутся объятья, —
     Целый мир хочу я в этот миг обнять я!..
     Всем благословенье – никому проклятья!
     Горьким и несчастным, страждущим и бедным
     И науки жизни труженикам бледным, —
     Всем забитым, жалким, угнетенным братьям —
     Всем благословенье!..




   Ольга Мартынова
   (1832–1896)


   Молитва


     За первый цвет весны животворящей,
     За теплый дождь и раннюю зарю,
     За лунный свет и солнца луч горящий,
     Творец земли, Тебя благодарю!


     За те часы, которые беспечно,
     Я здесь любви и радости дарю,
     За все, что мне дано Тобой, Предвечный,
     Податель благ, за все благодарю!


     За горести, испытанные мною,
     Хвала Тебе, Небесному Царю!
     Они залог сближения с Тобою:
     Всесильный Бог! за них благодарю!


     И наконец за то, что, Благодатный,
     К Тебе я вся любовию горю,
     За кроткий глас, душе моей понятный,
     Благой Отец, Тебя благодарю!



   Крест


     Печальный друг христианина,
     Его сопутник в жизни сей!
     Примером Божеского Сына
     Дружна я с тяжестью твоей!


     Ты мне не страшен: я с тобою
     Путем указанным пойду,
     И под кровавою слезою
     Улыбку ясную найду.


     Благодарю Тебя за муку,
     Творец земли и бытия:
     Твою карающую руку
     Благословить умею я.


     Я знаю все… Путем страданий
     Меня к спасенью Ты ведешь,
     И лишней капли испытаний,
     Я верю, бедной не пошлешь.


     Но люди… Боже! как любила
     Я братий, посланных Тобой,
     Как жадно участь их делила
     Слезами, радостью, мольбой.


     И что же!.. милою рукою
     Мне в жизни все отравлено.
     И ближних гордою молвою
     Мне осуждение дано.


     А все ж не в силах я проклятья
     Изречь могучему врагу.
     Прощаю все!.. Бог с вами, братья!
     Я ненавидеть не могу.


     Прости ж и мне, Отец Небесный,
     В чем пред Тобой виновна я,
     И пасть не дай стезей безвестной
     Под тяжкой ношей бытия.



   Не может быть

   <Н.А. Некрасову>


     Мне говорят: твой чудный голос – ложь;
     Прельщаешь ты притворною слезою
     И словом лишь к добру толпу влечешь,
     А сам, как змей, смеешься над толпою.
     Но их речам меня не убедить:
     Иное мне твой взгляд сказал невольно;
     Поверить им мне было б горько, больно…
     Не может быть!


     Мне говорят, что ты душой суров,
     Что лишь в словах твоих есть чувства пламень,
     Что ты жесток, что стих твой весь любовь,
     А сердце холодно, как камень.
     Но отчего ж весь мир сильней любить
     Мне хочется, стихи твои читая?..


     И в них обман, а не душа живая?..
     Не может быть!


     Но если прав ужасный приговор?..
     Скажи же мне, наш гений, гордость наша,
     Ужель сулит потомства строгий взор
     За дело здесь тебе проклятья чашу?
     Ужель молве дано тебя язвить,
     Когда весь свет твоей дивится славе?
     И мы сказать в лицо молве не вправе:
     Не может быть!


     Скажи, скажи, ужель клеймо стыда
     Ты положил над жизнию своею?
     Твои слова и я приму тогда
     И с верою расстанусь я моею.
     Но нет! и им ее не истребить;
     В твои глаза смотря с немым волненьем,
     Я повторю с глубоким убежденьем:
     Не может быть!..

   1866


   Голос


     Я знала голос, лишь мгновенно
     Он слух мой робкий услаждал,
     Но в чутком сердце сокровенно
     Он след надолго оставлял.


     Звучала в нем душа родная,
     Звезда сияла в нем, она,
     Как небо ясная, простая,
     Но силы пламенной полна.


     В нем было всё, и страсть и мука,
     Восторг небес и стон земли,
     Его чарующие звуки
     Огнем палящим сердце жгли.


     Ему безмолвно я внимала,
     И всякий раз мои глаза,
     Как перл небесный оживляла
     Блаженства чистого слеза.


   Романс Елизаветы Шашиной (1871).


   Широкое небо


     Широкое небо, лазурная даль,
     Душе моей сладко сродниться с тобою,
     Такое ж в ней небо, но часто печаль
     В нее западает с тревожной мечтою.


     Такое же небо в ее глубине,
     В том небе не звезды таинственной ночи,
     А звезды другие виднеются мне.
     Те звезды родные, знакомые очи.


     Души моей небо багрово, глубоко,
     И в нем мои звезды любовью горят;
     Те звезды, те очи далеко, далеко
     Куда-то волшебною силой манят.


   Музыка Елизаветы Шашиной (1871).



   Анна Барыкова
   (1839–1893)


   Картинки с натуры


   Под праздник


     В промокших лохмотьях на бледных плечах
     Мальчишка бежал через площадь впотьмах;
     А вьюга-злодейка его догоняла
     И с хохотом диким, зловещим хлестала
     Продрогшее тело свистящим бичом;
     И снежные хлопья плясали кругом.
     Куда он бежал? – Вон туда, где огни;
     Оборвыша бедного манят они,
     Уж издали греют, встречают с приветом
     И лаской… Там – церковь, залитая светом,
     Там – праздник великий у добрых людей, —
     Оттуда не гонят бездомных детей.
     Вошел… Как тепло, хорошо! В уголок
     Юркнул он, как загнанный дикий зверок,
     И, встав против Спаса у толстой колонны,
     Зажмурясь от света, земные поклоны


     Проворно кладет и холодной рукой
     Усердно так крестится, – словно большой.
     А служба идет. Разлился фимиам
     По церкви и кутает дымкою сизой
     Наряды купчих и поповские ризы,
     Оклады икон, жемчуга, изумруд,
     И свечи, и серый молящийся люд.
     Мальчишке тепло. Уж не крестится он, —
     Знать, клонит усталую голову сон;
     Концерт: – «Слава в вышних», – прелестно пропетый,
     Его убаюкал совсем. Отогретый,
     Заснул он с улыбкой на жалком лице
     Под образом Спаса в терновом венце.
     И Тот, Кто сказал: «Не гоните детей»…
     Глядит из серебряной ризы Своей
     На спящего скорбным и любящим взглядом…
     Но вам, христиане, стоящие рядом,
     Должно быть не видно в кадильном дыму,
     Как смотрит Учитель, – как жалко Ему?..
     Окончена служба, и в церкви темно;
     Сосчитаны медные деньги давно;
     Прошли в лисьих шубах служители храма,
     Разъехались пышно одетые дамы;
     Крестясь, по домам разошелся народ, —
     И праздник великий для всех настает.
     Для всех ли?.. Вот сторож, служивый седой,
     Сбирая огарки костлявой рукой,
     О что-то споткнулся пред образом Спаса…
     «Ишь-ты, мелюзга!.. И ведь где разлегася?..»
     Мальчишка вскочил, испугался со сна,
     Пошел… Ночь была холодна и темна.



   У кабака


     Я не могу забыть ужасного виденья.
     Страшней всего в нем то, что это был не сон,
     Не бред болезненный, не блажь воображенья:
     Кошмар был наяву и солнцем освещен.
     Оборвана, бледна, худа и безобразна,
     Бесчувственно пьяна, но верно голодна,
     У двери кабака, засаленной и грязной,
     На слякоти ступень свалилася она —
     Кормилица и мать. Живой скелет ребенка
     Повиснул на груди иссохшей и грызет
     Со злобой жадного, голодного волченка,
     И вместо молока дурман и смерть сосет.
     Кругом галдит народ на площади базара,
     И в воздухе висят над серою толпой
     Ругательства да смрад промозглого товара.
     Спокойно на углу стоит городовой,
     А солнце-юморист с улыбкой властелина
     Из синей пустоты сияет так светло,
     Лаская, золотя ужасную картину
     Лучами ясными эффектно и тепло.



   Незаконный


     Ночь… В углу сырого, темного подвала
     Крик раздался страшный… Что-то запищало.
     На нужду, на горе свыше осужденный,
     Родился ребенок, мальчик, – незаконный.
     Барин, ради шутки, баловства пустого,
     С толку сбил и кинул (это уж не ново)
     Глупую девчонку, швейку молодую,
     С личиком румяным, славную такую.
     Старая хозяйка грязного подвала,
     Где бедняга-швейка угол нанимала,
     Видит: дело плохо, девка помирает;
     Бегает, хлопочет, чем помочь не знает.
     Смерть в лицо худое холодом дохнула,
     И лежит бедняга, словно как уснула…
     Грудь не шелохнется, глаз раскрыт широко, —
     В нем, с немым укором, взгляд застыл глубоко…
     Вот орет мальчишка звонко, что есть духу.
     «Вишь! Живой родился! – молвила старуха. —
     Мало, что ли, было без тебя голодных?»
     И в приют казенный всех детей безродных
     Тащит, завернувши тряпкою посконной.
     «Ведь отца-то нету… Ты ведь… незаконный».
     Как? Отца-то нету?.. Вон он, – у камина,
     В бархатной визитке дремлет, грея спину.
     Выспался отлично, долго брился, мылся,
     С английским пробором битый час возился,
     Спрыснулся духами и на бал поскачет.
     Что ж? Ведь он не слышит, как сынишка плачет.
     Что ему за дело!.. Бедной швейки повесть
     Не расскажет франту в этот вечер совесть…
     И спокоен, весел этот шут салонный…
     Впрочем, что ж за важность?.. Сын был незаконный.




   Типы нищих


   Задунай


     Он старый, пропащий совсем человек,
     Бобыль и бродяга бездомный;
     В «Команде-босой» коротает свой век
     И числится «личностью темной».
     Пьянчуга ужасный, хвастун, краснобай,
     Зовут его люди: «служилый»,
     А он величает себя: «Задунай»…
     Старик пресмешной: вроде сливы
     Малиновый нос меж нависших бровей
     Торчит чрезвычайно комично;
     А выправку старых служилых людей
     Он помнит, как видно, отлично;
     Во «фрунт» всё становится, делает «честь»
     При встрече своей с офицером;
     Военная косточка все-таки есть
     В бродяге-оборванце сером;
     Привычной рукой поправляет он «крест»,
     Но вместо креста, – лишь заплата,
     И людям ужасно смешон этот жест
     Хвастливый и гордый солдата…
     Он ходит на кухню; ведет разговор
     С Матреной – кухаркой сердитой;
     Она его кормит за то, что «не вор»,
     Старик у нее под защитой.
     Он просит работы; берет самовар
     И чистит. – «Я кивер свой медный,
     Бывало, так чищу к парату, – как жар…»
     Вдруг вспомнит про старое бедный;
     Потом начинает бессвязный рассказ
     Про реку Дунай, про Балканы,
     Как брали аулы, громили «Капкас»,
     Какие «конфузии», раны
     В различных «делах» получил Задунай,
     Как крест заслужил «за победы»…
     «И всё-то ты врешь!.. Ну, поел и ступай!
     Не скоро вторые обеды!..»
     Кухарка ворчит; но однако пятак
     Сует за работу – «на водку»…
     Служивый покорно плетется в кабак;
     Он там «всё» расскажет в охотку…
     Кухарка сердита: «Обманщик!..
     Всё врет! Был ранен?.. Ну, статочно ль дело?..
     Служил столько лет… и бродягой помрет…
     Чего ж бы начальство глядело!..»



   Юродивая


     С блуждающим взглядом, бледна и страшна,
     В рубахе дырявой, босая,
     Опять под окошком явилась она,
     Седой головою качая…
     Не просит она ничего, но в окно
     С улыбкой безумной и бледной
     Глядит и грозит… На дворе холодно,
     Лицо посинело у бедной.
     Глядит на картины в гостиной, цветы,
     Портьеры, ковры, позолоту;
     Потом на лохмотья своей нищеты,
     На дыры, – заплаты без счету, —
     Глядит и хохочет, тряся головой,
     Бормочет с усмешкою дикой
     Угрозы кому-то; кулак свой худой
     Сжимает со злобой великой…
     «Юродствует, – вишь ты, – а прежде была
     Богачкой, в каретах каталась,
     Да вольною-волею всё раздала, —
     В чём мать родила, – в том осталась…
     Душа ее, вишь ты, у Бога давно, —
     А тело живет, – для искуса…
     Ей, стало быть, подвиг свершить суждено
     Во имя Христа Иисуса»…
     Ее зазывают на кухню, в тепло;
     Покормят, наденут ей платье;
     Согреется дурочка, взглянет светло, —
     Промолвит: «Спасибо вам, братья!»
     Дадут ей обносков, – уйдет с узелком.
     Проходит неделя, другая;
     Вдруг смотришь: старуха грозит кулаком
     В рубахе опять и босая…
     «Где ж платье, Дашутка?.. В кабак отнесла?»
     Смеются лакеи над нею.
     «Нельзя мне быть в платье!.. Нельзя… Отдала…
     Есть люди меня победнее!..»





   Екатерина Бекетова
   (1855–1892)


   Гимн Франциска Ассизского


     Господь, Творец благой, Всевышний, Всемогущий!
     Тебе хвала и честь и слава вся присуща:
     С Тобой, Господь, благословенья все!


     Тебя единого нам должно прославлять;
     Но нет достойного хвалу Тебе воздать.


     Хвала Тебе, Господь, во всем Твоем созданьи!
     О, Господи! Велик Ты в солнце золотом,
     Что озаряет день приветливым лучом;
     Оно, прекрасное, в торжественном сияньи
     Тебя являет нам во образе своем.


     Хвала, Тебе, Господь, в луне и в звездах ясных:
     Ты в небе создал их, и светлых, и прекрасных.


     Хвала Тебе, Господь, и в свежем дуновеньи
     В туманные часы и в ясные мгновенья,
     Которыми даришь Ты все свои творенья.


     Хвала Тебе, Господь, в стихии вод смиренной,
     Столь чистой, девственной, полезной, драгоценной!


     Хвала Тебе, Господь, в огне, что посылаешь:
     В могучей красоте его Ты возжигаешь,
     И пламенем его мрак ночи озаряешь.


     Хвала Тебе, Господь, и в матери-земли,
     Чьи соки нам и жизнь, и силу принесли
     И яркие цветы, плоды произвели!


     Хвала Тебе, Господь, за тех, кто все прощает
     И из любови к Тебе других не оставляет!


     Блаженны вечно те, кто в мире пребывает…
     Всевышний, Твой венец их славой увенчает!..

   1878


   Сирень


     По утру, на заре,
     По росистой траве,
     Я пойду свежим утром дышать;
     И в душистую тень,
     Где теснится сирень,
     Я пойду свое счастье искать…
     В жизни счастье одно
     Мне найти суждено,


     И то счастье в сирени живет;
     На зеленых ветвях,
     На душистых кистях
     Мое бедное счастье цветет…

   1878

   Романсы А.В. Щербачева (1900), С.В. Рахманинова (1902).

   Романс «Сирень» Бекетовой – Рахманинова.  Первое нотное издание 1900 г.


   Из стихотворений для детей


   Христос воскрес


     Бегут ручьи, журчит вода,
     Снега в оврагах тают;
     Зимы холодной – ни следа,
     И птички прилетают.
     Христос Воскрес!
     Христос Воскрес!
     Ликует жавронок с небес.


     С полей давно сошли снега,
     Спят первые цветочки;
     Покрылись зеленью луга,
     В лесу надулись почки.
     Христос Воскрес!
     Христос Воскрес!
     Шумит-гудит воскресший лес.


     На чистом небе нет уж туч,
     Весенний ветер веет;
     И весел солнца яркий луч,
     Приветно землю греет.
     Христос Воскрес!
     Христос воскрес!
     Смеется солнышко с небес.


     Со всех церквей несется звон
     Колоколов веселых,
     И людям всем вещает он
     И в городах, и в селах:
     Христос Воскрес!
     Христос Воскрес!
     И звон несется до небес!


     В семье друг друга все дарят
     Яичком ярко-красным,
     И все, ликуя, говорят,
     Встречаясь утром ясным:
     Христос Воскрес!
     Христос Воскрес!
     Пришла нам весточка с небес!

   1888


   Хлеб наш насущный


     Дитя мое! Сквозь сон твердишь
     За мной молитву ты послушно
     И, засыпая, говоришь:
     «Господь, даждь днесь нам хлеб насущный!»


     Но помолись еще без слов
     И за того, кто хлеб посеял
     И, не щадя своих трудов,
     На ниве тягостно взлелеял!


     Под вольным небом голубым
     Возрос и вызрел хлеб насущный,
     Пригретый солнцем золотым,
     Обвеян ласкою воздушной;


     Весенний дождь его вспоил,
     А мать-земля его вскормила,
     Господь с небес благословил,
     Роса небесная кропила.
     Над нивой жаворонок пел,
     И пар клубился ароматный,
     Когда на солнце колос зрел
     И наливался, благодатный.


     Когда же неба глубины
     Звездами яркими горели,


     На ниву с горней вышины
     Приветно звездочки смотрели;


     А от земли то там, то здесь
     Молитва к небу возносилась:
     «Хлеб наш насущный даждь нам днесь!»
     И фимиамом ночь курилась…


     Земля и пахарь-человек
     В молитве той единодушной
     Слились, дитя мое, навек —
     Молись и ты про хлеб насущный!

   1889




   Мирра Лохвицкая
   (1869–1905)


   * * *


     Да, это был лишь сон! Минутное виденье
     Блеснуло мне, как светлый метеор…
     Зачем же столько грез, блаженства и мученья
     Зажег во мне неотразимый взор?


     Как пусто, как мертво!.. И в будущем всё то же…
     Часы летят… а жизнь так коротка!…
     Да, это был лишь сон, но призрак мне дороже
     Любви живой роскошного цветка.


     Рассеялся туман, и холод пробужденья
     В горячем сердце кровь оледенил.
     Да, это был лишь сон… минутное виденье…
     Но отчего ж забыть его нет сил?

   27 января 1890

   Романсы P.M. Глиэра (1906), К.Н. Тидемана (1906).


   * * *


     Ни речи живые, ни огненный взгляд
     В ней душу его не пленяли,
     Но косы, но русые косы до пят —
     Расстаться с русалкой мешали.


     Напрасно он бился в коварных сетях,
     Напрасно к сопернице рвался,
     Запутался в чудных ее волосах
     И с нею навеки остался…

   1890

   Романс П.Г. Чеснокова (1909).


   Колыбельная песня


     Вечер настал, притаились ручьи,
     Гаснет сиянье зарниц;
     Нежно упала на щеки твои
     Тень шелковистых ресниц.


     В дальнем лесу на прощанье свирель
     Трель отзвучала свою…
     Тихо качая твою колыбель,
     Песню тебе я пою.


     Долго любуясь тобой перед сном,
     Я созерцаю, любя,


     Небо во взоре невинном твоем,
     Рай мой в глазах у тебя.


     Долго смотрю я на ангельский лик:
     – «Милый, – твержу я, грустя, —
     Ты eще крошка, а свет так велик…
     Будешь ли счастлив, дитя?»


     Bидит лишь месяц средь темных ночей,
     Что я на сердце таю;
     Шлет он мне сноп серебристых лучей,
     Слушает песню мою…


     Спи, не одна я счастливой судьбой
     Бодрствую в мраке ночном,
     Ангел Хранитель твой бдит над тoбой
     И осеняет крылом.

   1893

   Романсы С.Н. Василенко (1902), Л.Л. Лисовского (1902), Ю.И. Блейхмана (1911).


   * * *


     Пустой случайный разговор,
     А в сердце смутная тревога, —
     Так заглянул глубоко взор,
     Так было высказано много…


     Простой обмен ничтожных слов,
     Руки небрежное пожатье, —
     И ум безумствовать готов,
     И грудь, волнуясь, ждет объятья…


     Ни увлеченья, ни любви
     Порой не надо для забвенья;
     Настанет миг, – его лови —
     И будешь богом на мгновенье!

   1 июля 1894

   Романсы П.Г. Чеснокова (1909), М.Н. Якобсона (1913).


   * * *


     И ветра стон… и шепот мрачных дум…
     И жить отрады нет…
     А где-то зной – и моря тихий шум,
     И солнца яркий свет!


     Гудит метель и множит в сердце гнет
     Невыплаканных слез…
     А где-то мирт, зеленый мирт растет
     И кущи белых роз!


     Проходит жизнь в мечтаньях об ином,
     Ничтожна и пуста…
     А где-то смех, – и счастье бьет ключом.
     И блеск, и красота!

   1895

   Романсы P.M. Глиэра (1906), А.С. Танеева (1913).


   Умей страдать


     Когда в тебе клеймят и женщину, и мать —
     За миг, один лишь миг, украденный у счастья,
     Безмолвствуя, храни покой бесстрастья, —
     Умей молчать!


     И если радостей короткой будет нить
     И твой кумир тебя осудит скоро
     На гнет тоски, и горя, и позора, —
     Умей любить!


     И если на тебе избрания печать,
     Но суждено тебе влачить ярмо рабыни,
     Неси свой крест с величием богини, —
     Умей страдать!

   1895

   Романс P.M. Глиэра (1915).


   * * *


     Уснуть, уснуть, уснуть!.. Какое наслажденье
     Забыть часов унылых звон…
     О, пусть не минет нас отрава пробужденья, —
     Зато как сладок будет сон!


     Когда ж настанет день и вновь рассудок бедный
     Опутает сомнений сеть, —
     Мой друг, готова я с улыбкою победной
     Тебя обнять – и умереть.

   1898

   Романс Е.Н. Греве-Соболевской (1900-е).


   Заклинание


     Ты лети, мой сон, лети,
     Тронь шиповник по пути,
     Отягчи кудрявый хмель,
     Колыхни камыш и ель.
     И, стряхнув цветенье трав
     В чаши белые купав,
     Брызни ласковой волной
     На кувшинчик водяной.


     Ты умчись в немую высь,
     Рога месяца коснись,
     Чуть дыша прохладой струй,
     Звезды ясные задуй.
     И, спустясь к отрадной мгле,
     К успокоенной земле,
     Тихим вздохом не шурши
     В очарованной тиши.


     Ты не прячься в зыбь полей,
     Будь послушней, будь смелей
     И, покинув гроздья ржи,
     Очи властные смежи.
     И в дурмане сладких грез,
     Чище лилий, ярче роз,
     Воскреси мой поцелуй,
     Обольсти и околдуй!

   <1899>

   Романс С.Н. Василенко (1911).


   * * *


     Мой Ангел Утешитель,
     Явись мне в тишине,
     Небесную обитель
     Открой мне в тихом сне.


     За жар моих молений
     Под тяжестью креста —
     Отверзи райских сеней
     Заветные врата.


     Склонись к слезам и стонам
     Тоски пережитой;
     Одень меня виссоном,
     Дай венчик золотой.


     От лилий непорочных,
     Что дышат в небесах,
     На сумрак дум полночных
     Стряхни червонный прах.


     Чтоб верить постоянно
     Средь ужаса земли, —
     Ликующим «осанна!»
     Мой слух возвесели.


     Страдать хочу я, зная —
     Зачтен ли трудный путь,
     Ведет ли скорбь земная
     К блаженству где-нибудь?

   <1902>

   Романс В.Е. Бюцова (1907).


   Крест


     Люблю я солнца красоту
     И музы эллинской созданья.
     Но поклоняюсь я Кресту,
     Кресту – как символу страданья.


     Что знает рознь времен и мест?
     Мы все сольемся в бесконечности:
     Один – во мраке черной вечности
     Простерт над нами скорбный Крест.

   <1902–1904>

   Романс В.Е. Бюцова (1909).


   * * *


     Я хочу умереть молодой,
     Не любя, не грустя ни о ком;
     Золотой закатиться звездой,
     Облететь неувядшим цветком.


     Я хочу, чтоб на камне моем
     Истомленные долгой враждой
     Находили блаженство вдвоем.
     Я хочу умереть молодой!


     Схороните меня в стороне
     От докучных и шумных дорог,
     Там, где верба склонилась к волне,
     Где желтеет некошеный дрок.


     Чтобы сонные маки цвели,
     Чтобы ветер дышал надо мной
     Ароматами дальней земли…
     Я хочу умереть молодой!


     Не смотрю я на пройденный путь,
     На безумье растраченных лет:
     Я могу беззаботно уснуть,
     Если гимн мой последний допет.


     Пусть не меркнет огонь до конца,
     И останется память о той,
     Что для жизни будила сердца…
     Я хочу умереть молодой!

   <1904>



   Зинаида Гиппиус
   (1869–1945)


   Заклинанье


     Расточитесь, духи непослушные,
     Разомкнитесь, узы непокорные,
     Распадитесь, подземелья душные,
     Лягте, вихри, жадные и черные.


     Тайна есть великая, запретная.
     Есть обеты – их нельзя развязывать.
     Человеческая кровь – заветная:
     Солнцу кровь не велено показывать.


     Разломись, Оно, проклятьем цельное!
     Разлетайся, туча исступленная!
     Бейся, сердце, каждое, – отдельное,
     Воскресай, душа освобожденная!

   Декабрь 1905

   Романс Н.Я. Мясковского (1916).


   Серое платьице


     Девочка в сером платьице…


     Косы как будто из ваты…
     Девочка, девочка, чья ты?


     Мамина… Или ничья.
     Хочешь – буду твоя.


     Девочка в сером платьице…


     Веришь ли, девочка, ласке?
     Милая, где твои глазки?


     Вот они, глазки. Пустые.
     У мамочки точно такие.


     Девочка в сером платьице…


     А чем это ты играешь?
     Что от меня закрываешь?


     Время ль играть мне, что ты?
     Много спешной работы.


     То у бусинок нить раскушу,
     То первый росток подсушу,


     Вырезаю из книг странички,
     Ломаю крылья у птички…


     Девочка в сером платьице,


     Девочка с глазами пустыми,
     Скажи мне, как твое имя?


     А по-своему зовет меня всяк:
     Хочешь эдак, а хочешь так.


     Один зовет разделеньем,
     А то враждою,
     Зовут и сомненьем,
     Или тоскою.


     Иной зовет скукою,
     Иной мукою…
     А мама – Смерть – Разлукою,


     Девочка в сером платьице…

   <Январь 1913>

   Романс С.С. Прокофьева (1917).


   Свет!


     Стоны,
     Стоны,
     Истомные, бездонные,
     Долгие, долгие звоны
     Похоронные,
     Стоны,
     Стоны…


     Жалобы,
     Жалобы на Отца…
     Жаркая
     Жажда конца,


     Жалобы,
     Жалобы…


     Узел туже, туже,
     Путь всё круче, круче,
     Всё уже, уже, уже,
     Угрюмей тучи,
     Ужас душу рушит,
     Узел душит,
     Узел туже, туже…


     Господи, Господи, – нет!
     Вещее сердце верит.
     Тихие ветры веют.
     Боже мой, нет!


     Мы под крылами Твоими.
     Ужас. И стоны. И тьма… – а над ними
     Твой немеркнущий Свет!

   Декабрь 1915
   СПб


   На поле чести

   Памяти В. А. Р. Р.


     О сделай, Господи, скорбь нашу светлою,
     Далекой гнева, боли и мести,
     А слезы – тихой росой предрассветною
     О нем, убиенном на поле чести.


     Свеча ль истает, Тобой зажженная?
     Прими земную и, как невесте,
     Открой поля Твои озаренные
     Душе убиенного на поле чести.

   Февраль 1918
   СПб


   Ключ


     Струись,
     Струись,
     Холодный ключ осенний.
     Молись,
     Молись,
     И веруй неизменней.


     Молись,
     Молись,
     Молитвой неугодной.
     Струись,
     Струись,
     Осенний ключ холодный…

   Сентябрь 1921
   Висбаден


   Родине


   1


     Не знаю, плакать иль молиться,
     Дождаться дня, уйти ли в ночь,
     Какою верой укрепиться,
     Каким неверием помочь?
     И пусть вины своей не знаем,
     Она в тебе, она во мне;
     И мы горим и не сгораем
     В неочищающем огне.



   2


     Повелишь умереть – умрем.
     Жить прикажешь – спорить не станем.
     Как один, за тебя пойдем,
     За тебя на тебя восстанем.


     Видно, жребий у нас таков;
     Видно, велено так законом,
     Откликается каждый зов
     В нашем сердце, тобой зажженном.


     Будь, что будет. Нейти назад:
     Покорились мы Божьей власти.
     Подымайся на брата брат,
     Разрывайся душа на части!




   Тройное


     Тройною бездонностью мир богат.
     Тройная бездонность дана поэтам,
     Но разве поэты не говорят
     Только об этом?
                    Только об этом?


     Тройная правда – и тройной порог.
     Поэты, этому верному верьте.
     Только об этом думает Бог:
     О Человеке.
                  Любви.
                            И смерти.

   1927
   Париж


   Прежде. Теперь


     Не отдавайся никакой надежде
     И сожаленьям о былом не верь.
     Не говори, что лучше было прежде…
     Ведь, как в яйце змеином, в этом Прежде
     Таилось наше страшное Теперь.


     И скорлупа еще не вся отпала,
     Лишь треснула немного: погляди,
     Змея головку только показала,
     Но и змеенышей в яйце не мало…
     Без возмущенья, холодно следи:


     Ползут они скользящей чередою,
     Ползут, ползут за первою змеею,
     Свивая туго за кольцом кольцо…
     Ах, да и то, что мы зовем Землею, —
     Не вся ль Земля – змеиное яйцо?

   Февраль 1940
   Париж


   * * *


     Господи, дай увидеть!
     Молюсь я в часы ночные.
     Дай мне еще увидеть
     Родную мою Россию.


     Как Симеону увидеть
     Дал Ты, Господь, Мессию,
     Дай мне, дай увидеть
     Родную мою Россию.




   Ольга Чюмина
   (1858–1909)


   Молитва


     Тучи темные нависли
     Низко над землей,
     Сон оковывает мысли
     Непроглядной мглой…


     Воли нет, слабеют силы,
     Тишина вокруг…
     И спокойствие могилы
     Охватило вдруг.


     Замирают в сердце муки…
     На борьбу опять
     Опустившиеся руки
     Нету сил поднять.


     Голова в изнеможеньи
     Клонится на грудь…
     Боже мой! Услышь моленье,
     О, не дай заснуть.


     Этот сон души мертвящий
     Бурей разгони
     И зажги во тьме царящей
     Прежние огни.

   Февраль 1888


   Отче наш


     Отче наш на небеси!
     Мы все, от мала до велика —
     Перед Тобой равны, Владыка.
     Помилуй грешных и спаси.
     Тебя, царящего над нами,
     Прославим сердцем и устами.


     Да будет во вселенной всей
     Творца и Бога Имя свято!
     Сойдя с Синая, Моисей
     Закон Его вещал когда-то,
     И в храме – Отрока Христа
     Благословенные уста.


     Земное кончив бытие,
     Земных соблазнов сбросив сети,
     Простые сердцем, словно дети,
     Да внидем в Царствие Твое,


     Ведомые из тьмы порока
     Глаголом пламенным пророка.


     Пусть в небесах и на земле
     Свершатся Божии веленья.
     Спаситель – жертва искупленья
     С кровавым потом на челе,
     Сын Авраама в час закланья —
     Пример высокий послушанья.
     Народ, пришедший издали —
     Насытил ты семью хлебами.


     И нам, растроганный мольбами,
     Ты, хлеб насущный ниспошли,
     А вместе с ним, Отец Верховный,
     Даруй просящим хлеб духовный.
     Виновным, Господи, прости,
     Как, милосердный без границы,
     Ты отпустил грехи блудницы —
     И наши вины отпусти,
     Пускай волной благоуханья
     Прольются слезы покаянья.


     Во искушенье не введи!
     Тельца почтили золотого
     Толпа народа и вожди,
     Но слово дивное Христово


     Пройдет века и времена:
     – Оставь! Отыди, сатана!


     Нас от лукавого избави,
     Яви могущество Твое
     Во всей его великой славе,
     Вернув усопшим бытие.
     Для жизни новой та же сила
     Дочь Иаира воскресила.


     Да придет Царствие Творца,
     Его престол, Его держава,
     Да будет в мире без конца
     Его могущество и слава,
     Во мраке жизненных пустынь
     Да воссияет свет! Аминь!

   1902



   Глафира Галина
   (1873–1942)


   Бур и его сыновья


     Да, час настал, тяжелый час
     Для родины моей…
     Молитесь, женщины, за нас,
     За наших сыновей!..


     Мои готовы все в поход, —
     Их десять у меня!..
     Простился старший сын с женой —
     Поплакал с ним и я…


     Троих невесты будут ждать, —
     Господь, помилуй их!..
     Идет с улыбкой умирать
     Пятерка остальных.


     Мой младший сын… Тринадцать лет
     Исполнилось ему.
     Решил я твердо: «Нет и нет —
     Мальчишку не возьму!..»


     Но он, нахмурясь, отвечал:
     «Отец, пойду и я!
     Пускай я слаб, пускай я мал —
     Верна рука моя…


     Отец, не будешь ты краснеть
     За мальчика в бою —
     С тобой сумею умереть
     За родину свою!..»


     Да, час настал, тяжелый час
     Для родины моей…
     Молитесь, женщины, за нас,
     За наших сыновей!

   1898

   Музыка М. Губченко.

   События англо-бурской войны 1899–1902 годов впрямую не касались России, но были восприняты так, будто война разразилась не в далекой Южной Африке, а (как это и произойдет через пять лет) в Порт-Артуре, Маньчжурии. Русские добровольцы отправлялись сражаться на стороне буров точно так же, как в пушкинские времена они сражались в Греции, позже – в Сербии. Но в Африке они защищали не своих единоверцев-греков, братьев по вере и крови – славян, а идею справедливости, «безумство храбрых». Песня Глафиры Галиной появилась в самом начале Бурской войны, став не менее популярной в течение многих десятилетий, чем светловская «Гренада». «Трансвааль, Трансвааль, страна моя…» наигрывали шарманщики, пели нищие в поездах, но это были строки уже не песни Галиной, а ее народной обработки.


   Весенняя ночь


     Как мне больно, как хочется жить,
     Как свежа и душиста весна!..
     Нет, не в силах я сердце убить
     В эту ночь голубую, без сна.


     Хоть бы старость пришла поскорей,
     Хоть бы иней в кудрях заблестел,
     Чтоб не пел для меня соловей,
     Чтобы лес для меня не шумел!


     Чтобы песнь не рвалась из души
     Сквозь сирени в широкую даль,
     Чтобы не было в этой тиши
     Мне чего-то мучительно жаль!

   <1902>

   Романс С.В. Рахманинова (1902).


   Осенним вечером


     Когда угрюмый дождь стучит в мое окно
     И лампы огонек так ласково мерцает,


     Я думаю о том, кто в этой тьме блуждает,
     Кому найти приют всю ночь не суждено.


     О, если б я могла ту лампу, как маяк,
     Поставить на окно, как вызов ночи темной,
     И гостем бы вошел ко мне мой брат бездомный,
     Оставив за собой осенний дождь и мрак!..


     Но мы – условности трусливые рабы —
     Ни ярко чувствовать, ни жить мы не умеем,
     И голову поднять свободно не посмеем
     Из-под ярма приличий и судьбы.

   <1902>

   Романс С.В. Рахманинова (1902).


   * * *


     Приходи,
     Светлый праздник весны голубой!
     Пусть покой мой нарушен тобой,
     Пусть я чувствую слезы в груди —
     Приходи!..


     Приходи!
     Не жалей этой слабой души,
     Разбуди все, что дремлет в тиши;
     Приходи!


     Приходи!
     Пусть обманчивы ночи твои,
     Пусть не вечно поют соловьи,
     Пусть мне осень грозит впереди —
     Приходи!..

   <1902>

   Романсы А.С. Танеева (1907), В.А. Золотарева (1907) и других композиторов.


   * * *


     Как хорошо… Взгляни, вдали
     Огнем горит река;
     Цветным ковром луга легли,
     Белеют облака.
     Здесь нет людей… Здесь тишина.
     Здесь только Бог да я.
     Цветы, да старая сосна,
     Да ты, мечта моя…

   <1902>

   Романсы С.В. Рахманинова (1902), Н.А. Спасс-Тиссовского (1906) и других композиторов.


   Песня соловья


     Спите, спите, фиалки лесные,
     Спите, крошки цветы!
     Пробуждайтесь, мечты,
     Подымайтесь, мечты золотые!..


     Одевайтеся ризой, купавы,
     И под песни мои
     Тихой ночью любви
     Распускайтесь, волшебные травы,


     Выплывайте, русалки речные,
     Собирайтесь толпой
     Под столетней сосной —
     Слушать вечные сказки ночные…


     Светляки, зажигайте лампадки
     Меж уснувших цветов,
     Где ночных мотыльков
     Поцелуи так нежны и сладки…


     Спи, печальная старость седая,
     Не тебе я пою…
     Слушать песню мою
     Будет жадно любовь молодая.


     И горячие речи и ласки
     Затаит мой лесной уголок:
     Ведь для них я сберег
     Мои лучшие песни и сказки.


   Романс Б.В. Асафьева (1909).


   Песня мышек


     Тише, мыши! Тише, мыши!..
     Кот сидит на нашей крыше.
     Старый кот, толстый кот
     Громко песенку поет.
     Прячьте в норки поскорей
     Наших маленьких детей.
     Старый кот, толстый кот
     Громко песенку поет.
     Он, злодей, хотя и сыт —
     Никого не пощадит!..
     Старый кот, толстый кот
     Громко песенку поет.


     И, хитро прищурив глаз,
     Стережет, наверно, нас!
     Старый кот, толстый кот
     Громко песенку поет.
     Но сегодня Васька злой
     Не поймает ни одной!..
     Старый кот, толстый кот
     Громко песенку поет.




   Мария Веселкова-Кильштедт
   (1861–1931)


   Старый дом


     Ярким полднем позолочен,
     Старый дом в саду стоит.
     Он покинут, заколочен,
     Он безмолвен, точно скит.


     Но я знаю, – в щели ставней
     В этот миг полдневный свет,
     Как и в годы жизни давней
     Льет узоры на паркет.


     Это что белеет? Пыльный
     Саван старого чехла,
     Или призрак замогильный
     Встал, кивая из угла?..


     Луч потух, узоры тают,
     И средь жуткой тишины
     В мертвом воздухе витают
     Потревоженные сны.



   Женское


     Скажите, – не случалось вам
     Стоять над старою картонкой
     И улыбаться кружевам
     И вышивке старинной, тонкой?
     Случалось – трогать лоскутки
     И, перебрав цветы и ленты,
     Вдруг сердцем, сжавшимся с тоски,
     Понять, что это – документы?
     Вот ваш былой любимый цвет.
     А это платье было с рюшью,
     Когда приехал к вам сосед
     Знакомиться с уездной глушью.
     Пускай помята фалбала
     Из бледно-розового фая,
     Но как пышна она была
     На торжестве шестого Мая!
     Вот бальный кружевной платок
     И бант от первой дамской шляпки;
     Пусть для других он лоскуток,
     Обрывок жалкой старой тряпки,
     Но в жизни каждое звено
     У женщин связано с нарядом,
     И, как мужчине ни смешно,
     Он в сердце женском – с тряпкой рядом.



   На колокольне


     Льется звон, воскресный звон.
     Вестью благостной о мире
     Всё полней, властнее, шире
     По земле несется он
     И, гудя в сквозной пролет,
     В Божью церковь зовет.


     Прозвучал в последний раз
     И, протяжный и певучий,
     Тает в небе. Нежа глаз,
     Солнце брызнуло из тучи
     На луга, поля и бор.



   На родимый простор


     Режут стаями крикливо
     Воздух черные стрижи,
     А внизу колосья ржи
     От межи и до межи
     До земли склонила нива.


     Тень от белых облаков
     То захватит луг поёмный
     Вдоль песчаных берегов,
     То ложится думой темной
     На ветвях усадьбы томной.
     Скрылись птицы. Тишина.
     Из открытого окна
     Снизу вьются струйки дыма,
     Песня стройная слышна:
     «Иже Херувимы…»


     Лейтесь дивные слова,
     Лейтесь по безбрежной шири!
     Молят Господа о мире
     Каждым листиком трава,
     Каждой веткой темный бор,
     Весь далекий простор.


     Смолк молитвенный напев.
     Звон гудит и замирает.
     Солнце, землю отогрев
     В небе радостно играет.
     Боже! дай счастливый день
     Для родных деревень!



   Поля


     Жаркий летний день,
     Золотится рожь,
     Налился ячмень,
     И овес хорош…


     Мир вам, благодать,
     Тихие поля!
     Прокорми нас, мать,
     Родина-земля!



   Васильки


     Поля душистой ржи
     Волнуют ветерки.
     Вдоль узенькой межи
     Мелькают васильки;


     Мелькают и манят:
     «Сорви меня! сорви!..
     Я – неба синий взгляд!
     Я – синий сон любви!»



   Когда-нибудь


     И жизнь и смерть – и всё так просто…
     О смейся, смейся же задорно!
     Когда-нибудь в земле погоста
     Мы будем все молчать упорно.


     И воск, что пчелы собирали
     В счастливый полдень с липок стройных,
     Растопится слезой печали
     Под хор молитв заупокойных.



   Пасхальная ночь


     Торжеством напоён,
     В небесах разливается звон,
     И по мертвый полям отдалось:
     «Христос! Христос! Христос!»
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     «Воскрес! Воскрес! Воскрес!»
     Отвечает проснувшийся лес.



   Семик


     Я сегодня встала до рассвета
     И цветы и травы молча собрала.
     Пусть фиалки остаются для букета,
     Из других веночек я сплела.


     С тем букетом я пойду к обедне
     И, колени трижды преклоня,
     Помолюся: «Боже, в час последний
     Позови в небесный рай меня!»


     Ждут подруги, о судьбе гадая.
     Я веночек в роще на воду спущу.
     Что готовит жизнь мне молодая?
     Отчего порою плачу я, грущу?


     Мой веночек свежий и душистый,
     По волнам плыви, плыви, плыви!..
     Сердцу радости дай чистой!..
     Счастья дай в любви!



   Здесь


     Близ древней церкви есть могила, —
     Дубовый крест над ней истлел,
     И через ветхие перила
     Желтеет ярко чистотел.


     Цветет кругом трава густая.
     Давно к могиле ход зарос,
     И лишь заря, всю ночь блистая,
     Кропит ее слезами рос.


     Но в окна церкви льется пенье,
     Звучат священные слова,
     Что нам не страшны смерть, ни тленье,
     Что память вечная жива.



   Новая жизнь


     Всю ночь недавно у киота
     Горел огонь венчальных свеч.
     Всё тяжелей была забота,
     Всё легче поступь, тише речь.


     Склонились липы, всё печальней,
     И вял не политый цветник,
     Когда вдруг первый детский крик
     Победно вырвался из спальни.


     В саду и в доме голоса
     Слились приветом жизни новой.
     Сирень оделась в цвет лиловый
     И посинели небеса…


     И вот несут уже к крестинам
     Из церкви смятую купель.
     В гнезде уютном и старинном
     Опять есть радость, смысл и цель.


     Тропарь торжественный отпели.
     Все вышли. В зале тишина.
     Лишь няня старая одна
     Стоит, гадая у купели:


     Что уготовит жизни путь
     Малютке милой, чьи волоски
     Плывут на яром, желтом воске,
     Плывут и не хотят тонуть?..




   Поликсена Соловьева
   (1867–1924)


   Белая ночь


     Земля не спит, напрасно ожидая
     Объятий сумрака и нежной тишины,
     Горит заря, полнеба обнимая,
     Бредут толпой испуганные сны.


     И все живет какой-то жизнью ложной,
     Успокоения напрасно жаждет взор,
     Как будто ангел бледный и тревожный
     Над миром крылья белые простер.

   <1899>

   Романс А.Т. Гречанинова (1910) .


   * * *


     Мы встретились, не знаю для чего,
     И так же разойдемся мы случайно,
     Не открывая сердца своего
     И оставаясь друг для друга тайной.


     Так иногда приснится странный сон,
     Как будто невозможное случилось.
     И на мгновение взволнован и смущен,
     И думаешь: зачем мне это снилось!

   <1899>

   Романсы Н.А. Спас-Тиссовского (1904), А.И. Юрасовского (1910).


   * * *


     Свершился Страшный суд, и, взорами сверкая,
     Архангел души грешные увлек,
     Они неслись вослед за ним, рыдая,
     И краткий путь казался им далек.


     Остановился он пред черной бездной ада.
     «Вы не умели душу уберечь,
     Вот по делам достойная награда!» —
     Промолвил он, подняв свой грозный меч.


     «Идите все туда, во тьму, вас ждут страданья,
     Зубовный скрежет, злоба и обман,
     Мученья близких, слезы и стенанья,
     И вечный стыд, и боль незримых ран!»


     Но души скорбные с улыбкой отвечали:
     «Чего же нам страшиться в этой мгле:
     Все эти муки, все мы испытали
     Среди цветов, под солнцем на земле!»



   Подснежник


     В саду, где березки
     Столпились гурьбой,
     Подснежника глянул
     Глазок голубой.
     Сперва понемножку
     Зеленую выставил ножку,
     Потом подтянулся
     Из всех своих маленьких сил
     И тихо спросил:
     «Я вижу, погода тепла и ясна,
     Скажите, ведь правда,
     Что это весна?»

   1905

   Детская песня А.Т. Гречанинова (1910).


   Пыль веков

   Ф. Сологубу


     Моя душа вместить не в силах
     Вечерних веяний тоски.
     О неоплаканных могилах
     Пустынно шепчут ей пески.
     Об утомлении великом
     Ей говорят кресты путей,
     Пред ней невинно-страшным ликом
     Встают страдания детей.


     Каким смирю я заклинаньем
     Рожденный от начала страх?
     И утолю каким молчаньем
     Весь крик, пронесшийся в веках?
     К моим уныниям всё строже,
     Как с ядовитых лепестков
     Ты в душу мне свеваешь, Боже,
     Всю скорбь земли, всю пыль веков!

   1910
   Коктебель


   Троицын день


     Дожидаются березы белоснежные,
     На коре, застыв, росятся слезы нежные.
     Сломим ветви и в пучки завяжем тесные.
     Пахнет горечью прохладною, древесною.
     Уберем весь дом наш листьями душистыми,
     И травою, и цветами золотистыми.
     На траве, в цветах и с веткою зеленою
     Встретим Троицу пред ветхою иконою.
     И помянем мы в молитве травы нежные,
     Желтоцветы и березы белоснежные.



   Свете тихий

   О. Беляевской


     В сельском храме, простом, убогом,
     Свет вечерний на Лике строгом.


     К ветхой ризе он льнет, алеет.
     Вздох молитвы под сводом реет.
     Меркнут окна, чуть рдеют главы.
     «Свете Тихий Святыя славы»…
     Ангел сходит к земле с приветом,
     Весь одетый вечерним светом.
     Молит Бога над темной пашней,
     Встретив вечер, за день вчерашний.
     Тихо молвит: «Леса, долины,
     Небо гаснет, но Свет единый
     Ждите завтра, молясь, с утра вы…
     Свете тихий, святыя славы…»
     Вторят росы, вздыхают травы:
     Свете Тихий Святыя славы» …
     Вторят росы, вздыхают травы:
     «Свете Тихий Святыя Славы»…



   * * *


     Сосны сухие и ели мохнатые черные
     К берегу тесно столпились.
     Мрак их недвижный и тяжкие ветви узорные
     В сонной воде повторились.


     Там, над деревьями, яркое небо закатное
     Всё обещаньями рдеет…
     Слышит вода заклинанье деревьев невнятное,
     Небу ответить – не смеет.


     Так, угрожая, все помыслы тьмою одетые
     Душу мою обступили,
     Падают руки, к далекому небу воздетые,
     В сердце молитвы остыли.


     Боже! я сплю, но великое чудо желанное
     Дай, пробудившись, мне встретить,
     Темной душе дай на слово Твое несказанное
     Новой молитвой ответить!



   Петербург

   «Быть Петербурху пусту».
 Евдокия


     Мне снятся жуткие провалы
     Зажатых камнями дворов,
     И черно-дымные каналы,
     И дымы низких облаков.


     Молчат широкие ступени,
     Молчат угрюмые дворцы,
     Лишь всхлипывает дождь осенний,
     Слезясь на скользкие торцы.


     На площадях пустынно-гулких
     Погас огней янтарный ряд,
     Безмолвны щели-переулки,
     Безогнен окон мертвый взгляд.


     И ветер панихиду стонет
     По скатам крыш, средь черных труб,
     И мгла осенняя хоронит,
     Омыв дождями, тяжкий труп.


     О, город крови и мучений,
     Преступных и великих дел!
     Незабываемых видений
     Твой зодчий дал тебе удел.


     О, город страшный и любимый!
     Мне душу пьют твой мрак и тишь.
     Проклятьем женщины томимый,
     Ты умер?.. Нет, не умер, – спишь.


     И снится: кто-то невысокий,
     В плаще, с кудрявой головой,
     Проходит грустный, одинокий
     И шепчет сладостные строки
     Над молчаливою Невой.


     И верю я, что смерть безвластна
     И нет бесславного конца,
     Что Он проходит не напрасно
     И что сильнее злобы страстной
     Благословение певца.

   1919


   Ранняя обедня


     Еще не дрогнул сумрак предрассветный,
     Еще душа меж бдением и сном,
     А мерный звон, призывно-безответный,
     Как дождик падает за дремлющим окном.


     Забрезжил свет над белой колокольней,
     Дрожит веревка в ангельских руках.
     Всё жертвенней заря, всё богомольней
     Льет алое вино в рассветных небесах.


     Завеса храма таинство скрывает,
     Кровь пролилась, возносится потир,
     И кто-то любящий, простив, благословляет
     Безумный и несчастный мир.

   <1923>



   Надежда Дмитриева (Черубина де Габриак)
   (1887–1928)


   * * *


     Благочестивым пилигримом
     идти в пыли земных дорог,
     когда вся жизнь вождем незримым
     тебе намеченный урок


     Иль в лес уйти, как инок в келью,
     и там, среди кустов и трав
     молиться под мохнатой елью,
     лицом к сырой земле припав.


     Но нет дорог, открытых ныне
     для тех, кто сердцем изнемог, —
     в пути к небесной Палестине
     ты будешь вечно одинок.


     Войди же в храм и сердцем робким
     зажги свечу у ног Христа
     и верь, что вместе с воском топким
     души растает немота.

   1916


   Плащаница


     И я пришла. Великопостный
     Еще свершается канон,
     Еще струится ладан росный,
     В гробу Христос, – он погребен.


     В протяжном колокольном звоне —
     Печали мира и мои;
     Звучат напевно на амвоне
     Слова великой ектеньи.


     И в небо стаей голубиной
     Летят молением живым…
     Вся церковь скорбной Магдалиной
     Склонилась к плитам гробовым.


     Но ангелы стоят у гроба,
     Два светлых вестника чудес,
     И громко возвещают оба:
     Не верьте миру! Он воскрес!

   24. IV – 7. V. 1921


   * * *


     Меч не опущен в руках Херувима,
     сторожа райских ворот.
     Божья обитель для грешных незрима,
     сердце как лед.


     Долгие ночи бессонного бденья…
     Только никто не постиг
     долгих ночей и тоски, и сомненья,
     слезный, горячий родник…


     Крепкой тоски нерушимы вериги…
     В сердце – тяжелый обет.
     Господи. В вечной незыблемой книге
     сердце искало ответ…


     Сердце ненужное, темное, злое,
     знавшее боль от стыда.
     Даже свеча пред святым аналоем
     гасла всегда.


     Что же случилось? Как белая стая,
     в сердце раскрылись цветы…
     Келья от света совсем золотая…
     Господи, Господи – Ты.


     Разве я снова Тобою любима?
     Разве сомненья ушли?
     Крылья Господни простерты незримо…
     Меч огнецветный в руках Херувима
     тихо коснулся земли.

   15 июля 1921


   * * *


     Божья Матерь на иконе.
     Не спокоен лик.
     И зажатая в ладони
     свечка гаснет каждый миг.


     В сердце нет уж отголоска
     Все молитвы расточа,
     сердце тает, как из воска,
     воска желтого свеча.


     Сердце тает, в сердце жалость,
     может быть к себе самой.
     И последняя усталость
     опустилась надо мной.


     Только слышу чей-то голос…
     На иконе словно мгла:
     «Колосится Божий колос…
     Разве ты не поняла?


     Я тебя послала жницей.
     Только тот кто нерадив,
     может плакать и томиться,
     ничего не завершив.


     Если ты боишься муки,
     я сама свершу свой путь».
     И тогда, ломая руки,
     я шепчу ей: «Позабудь…


     Позабудь мой грех невольный,
     отпусти мой тяжкий грех…
     Сердцу стало слишком больно
     за себя, за нас, за всех…


     Я не буду малодушной,
     только снова улыбнись…»
     Пахнет воском воздух душный,
     вечереет в окнах высь…


     В мягких отблесках заката
     умирают скорби дня…
     Ангел грустный и крылатый
     тихо смотрит на меня.

   1921


   Памяти Анатолия Гранта

   Памяти 25 августа 1921 [10 - День расстрела Николая Гумилева.]


     Как-то странно во мне преломилась
     Пустота неоплаканных дней.
     Пусть Господня последняя милость
     Над могилой пребудет твоей.


     Все, что было холодного, злого,
     Это не было ликом твоим.
     Я держу тебе данное слово
     И тебя вспоминаю иным.


     Помню вечер в холодном Париже,
     Новый мост, утонувший во мгле…
     Двое русских, мы сделались ближе,
     Вспоминая о Царском Селе.


     В Петербург мы вернулись – на север,
     Снова встреча. Торжественный зал.
     Черепаховый бабушкин веер
     Ты, стихи мне читая, сломал.


     После «Башни» привычные встречи,
     Разговоры всегда о стихах,
     Неуступчивость вкрадчивой речи
     И змеиная цепкость в словах.


     Строгих метров мы чтили законы
     И смеялись над вольным стихом,
     Мы прилежно писали канцоны
     И сонеты писали вдвоем.


     Я ведь помню, как в первом сонете
     Ты нашел разрешающий ключ…
     Расходились мы лишь на рассвете,
     Солнце вяло вставало меж туч.


     Как любили мы город наш серый,
     Как гордились мы русским стихом…
     Так не будем обычною мерой
     Измерять необычный излом.


     Мне пустынная помнится дамба,
     Сколько раз, проезжая по ней,
     Восхищались мы гибкостью ямба
     Или тем, как напевен хорей.


     Накануне мучительной драмы…
     Трудно вспомнить… Был вечер… И вскачь
     Над канавкой из «Пиковой дамы»
     Пролетел петербургский лихач.


     Было сказано слово неверно…
     Помню ясно сияние звезд…
     Под копытами гулко и мерно
     Простучал Николаевский мост.


     Разошлись… Не пришлось мне у гроба
     Помолиться о вечном пути,
     Но я верю – ни гордость, ни злоба
     Не мешали тебе отойти.


     В землю темную брошены зерна,
     В белых розах они расцветут…
     Наклонившись над пропастью черной,
     Ты отвел человеческий суд.


     И откроются очи для света.
     В небесах он совсем голубой.
     И звезда твоя – имя поэта
     Неотступно и верно с тобой.

   16.IX.1921
   (Екатеринодар)


   * * *


     Опять безжалостно и грозно
     Заговорил со мной Господь, —
     О, как нерадостно, как поздно
     Она глаза открыла – плоть.
     Она глаза свои открыла, —
     И дух окован, дух мой – нем…
     Какая творческая сила,
     Неутоленная никем!
     Блажен, кто благостно и смело
     Берет тяжелую печать!
     Господь, Господь! Я не умела,
     Я не могла Тебя понять.
     Я не узнала голос Божий
     И плоть гнала, не покорив, —
     Зато теперь больней и строже
     Её мучительный порыв.


     Сама в себе, не ждя ответа,
     Она встает, дыша огнем…
     Так раскаленная комета
     Летит невидимым путем.

   Декабрь 1921


   * * *


     Книгу открывала и читала снова:
     «Всё на свете тленно. Суета сует…»
     Господи. А к жертве я ведь не готова
     И последней воли в моем сердце нет…


     Много лет молилась по узорным чёткам,
     Глаз не поднимала, не спала ночей…
     Только вот не стало мое сердце кротким.
     Голос чей-то слышу, но не вспомню чей.


     Пагубные речи слушать бы не надо,
     Сам Господь сказал нам: «Суета сует…»
     Тихий голос манит, шепчет: «Падай, падай,
     Слаще этой муки не было и нет…»


     Много лет молилась, душу сберегая,
     Вот на эту муку, вот на эти дни…
     А теперь мне душно, я совсем другая…
     Только не гони.

   Январь 1922


   * * *


     И Бога нет со мной. Он отошел, распятый,
     и грешные молитвы осудил.
     Молиться перед Ним и благостно и свято
     я больше не могу. Я не имею сил.


     А ночью перед Ним по-прежнему лампада,
     молитвенный немеркнущий цветок.
     И только я молчу. Моих молитв не надо,
     в них сердца моего непросветленный сок.


     В них слабая душа, лишенная покрова,
     земная, жадная, последняя любовь…
     А Он – Он на кресте. На нем венец терновый,
     а на руках запекшаяся кровь.


     Он смотрит на меня и пристально и строго,
     как прежде, – говорить не станет Он со мной,
     но в тягостном пути как мне идти без Бога,
     одной, совсем одной.

   Апрель – май 1922


   * * *


     Богоматери скорбен темный лик,
     а руки Ее – в покое…
     Больше не надо тяжелых вериг,
     Пусть станет сердце такое,


     Как у Нее было в миг
     Ангельской вести.
     Хочешь, помолимся вместе
     Вечной Невесте.
     Пусть только руку поднимет Она,
     И боль утолится скорбящих,
     И в сердце войдет тишина,
     И солнцем оденет весна
     Темные голые чащи…
     В обретенную гавань придут корабли,
     И время приблизится Встречи…
     «Упование всех концов земли
     И сущих в море далече»…

   Август, 1922


   * * *


     Господи, помилуй нас.
     Все мы крещеные,
     да не тем крестом,
     души у нас не прощенные,
     распаленные
     дьявольским огнем.


     Молимся, не поднимая глаз…
     Господи, помилуй нас.


     Не проходит хмель…
     Огненная купель
     души опалила…
     Господи, помилуй.


     С Твоих вершин
     до наших глубин
     опусти ангельские мечи…
     Господи, растопчи…


     Со святыми упокой…
     А его-то душу сделай такой,
     как слеза умильная…
     Охрани ото зла…
     Сердце мое – зола
     кадильная,
     тлен и прах…
     Свет зажги Ты в его очах…
     Грешного не отжени,
     сохрани…


     И зовет, зовет за окном метель,
     и поет, поет под рукой кудель…


     Нитка тянется,
     свечка теплится…
     А грехи твои все замолены
     словом святых
     кровью мучеников…

   1 октября 1922


   Спас благое молчание


     Крылатый отрок на иконе,
     И строгий перст к устам прижат.
     Сложи молитвенно ладони,
     Свой взор не обращай назад.


     Пусть, как любовь, неотвратимой,
     Презрев бесовскую игру,
     Отныне путь твой станет схимой,
     Незримой для других в миру.


     Крылатый Отрок – твой вожатый,
     Благослови его приход.
     Когда уста молчаньем сжаты,
     То слово в сердце зацветет.

   27 июля 1924


   * * *


     Чудотворным молилась иконам,
     Призывала на помощь любовь,


     А на сердце малиновым звоном
     Запевала цыганская кровь.


     Эх, надеть бы мне четки, как бусы,
     Вместо черного – пестрый платок,
     Да вот ты такой нежный и русый,
     А глаза – василек.


     Ты своею душой голубиной
     Навсегда затворился в скиту, —
     Я же выросла дикой рябиной,
     Вся по осени в алом цвету…


     Да уж, видно, судьба с тобой рядом
     Свечи теплить, акафисты петь,
     Класть поклоны с опущенным взглядом,
     Да цыганскою кровью гореть.

   1924


   * * *


     Ненужные стихи, ненужная тетрадь,
     Души, больной души слепое отраженье, —
     Бесплодные мечты хотела я сдержать,
     Запечатлеть виденья…


     Но разве так должны входить мы в этот храм,
     Где чаша вечная с нетленным Божьим словом,


     И разве для того, чтоб причаститься там,
     Не надо стать готовым?


     Поэта светлый долг – как рыцаря обет;
     Как латы рыцаря горит служенье наше,
     И подвиг восприяв ценою долгих лет,
     Придем мы к вечной Чаше.


     Я душу подняла, как факел смоляной,
     Но ветер налетел и пламя рвет на части…
     Я Господа зову, идем к Нему со мной.
     Наш путь в Господней власти.

   10 января 1925


   * * *


     Ангел громко и мерно читает
     Уже много ночей
     Книгу жизни моей,
     Вся, как солнце, она золотая,
     Каждый четко записан в ней день,
     Каждый месяц – певучая стая, —


     И проходят года, расцветая,
     Как густая сирень.


     Но одна есть страница пустая
     Уже в самом конце —


     И с печалью в лице
     Ангел книгу мою закрывает…
     Даже он, даже ангел не знает
     То, что будет в конце.

   18 ноября 1925



   Надежда Тэффи
   (1872–1952)


   Семь огней


     Я зажгу свою свечу!
     Дрогнут тени подземелья,
     Вспыхнут звенья ожерелья, —
     Рады зыбкому лучу.
     И проснутся семь огней
     Заколдованных камней!
     Рдеет радостный Рубин:
     Тайны темных утолений,
     Без любви, без единений
     Открывает он один…
     Ты, Рубин, гори, гори!
     Двери тайны отвори!
     Пышет искрами Топаз,
     Пламя грешное раздует,
     Защекочет, заколдует
     Злой ведун, звериный глаз…
     Ты, Топаз, молчи, молчи!
     Лей горячие лучи!
     Тихо светит Аметист,
     Бледных девственниц услада,
     Мудрых схимников лампада,
     Счастье тех, кто сердцем чист…
     Аметист, свети, свети!
     Озаряй мои пути!
     И бледнеет и горит,
     Теша ум игрой запретной,
     Обольстит двуцвет заветный,
     Лживый сон – Александрит…
     Ты, двуцвет, играй! Играй!
     Все познай – и грех, и рай!
     Васильком цветет Сафир,
     Сказка фей, глазок павлиний,
     Смех лазурный, ясный, синий,
     Незабвенный, милый мир…
     Ты, Сафир, цвети! Цвети!
     Дай мне прежнее найти!
     Меркнет, манит Изумруд:
     Сладок яд зеленой чаши,
     Глубже счастья, жизни краше
     Сон, в котором сны замрут…
     Изумруд! Мани! Мани!
     Вечной ложью обмани!
     Светит благостный Алмаз,
     Свет Христов во тьме библейской,
     Чудо Каны Галилейской
     Некрушимый Адамас…
     Светоч вечного веселья,
     Он смыкает ожерелье!

   <1910>

   Мелодекламация Е.В. Вильбушевича (1910-е).


   Песня о трех пажах
   (с французского)


     Три юных пажа покидали
     Навеки свой берег родной.
     В глазах у них слезы блистали
     И горек был ветер морской.


     «Люблю белокурые косы!» —
     Так первый, рыдая, сказал.
     «Уйду в глубину, под утесы,
     Где плещет бушующий вал,
     Забыть белокурые косы!» —
     Так первый, рыдая, сказал.


     Промолвил второй без волненья:
     «Я ненависть в сердце таю,
     И буду я жить для отмщенья
     И черные очи сгублю!»


     Но третий любил королеву
     И молча пошел умирать.
     Не мог он ни ласке, ни гневу
     Любимое имя предать…
     Кто любит свою королеву,
     Тот молча идет умирать!

   <1910>

   Из репертуара Александра Вертинского.


   Черный карлик


     Ваш черный карлик целовал Вам ножки.
     Он с Вами был так ласков и так мил.
     Все Ваши кольца, Ваши серьги, брошки
     Он собирал и в сундучке хранил.


     Но в страшный день печали и тревоги
     Ваш карлик вдруг поднялся и подрос.
     Теперь ему Вы целовали ноги,
     А он ушел и сундучок унес.

   <1920-е годы>

   Из репертуара Александра Вертинского.


   О всех усталых


     К мысу ль радости,
     К скалам печали ли,


     К островам ли сиреневых птиц —
     Все равно, где бы мы ни причалили —
     Не поднять нам усталых ресниц.
     Мимо стеклышка иллюминатора
     Проплывут золотые сады,
     Пальмы тропиков, солнце экватора,
     Голубые полярные льды…
     И все равно, где бы мы ни причалили:
     К островам ли сиреневых птиц,
     К мысу ль радости,
     К скалам печали ли —
     Не поднять нам усталых ресниц.

   <1920-е годы>

   Из репертуара Александра Вертинского.



   Надежда Львова
   (1891–1913)


   * * *


     Как весна, – непонятная, как луна, – утомленная,
     Тишина предзакатная, тишина полусонная
     Подошла, как невеста смущенная.


     Уронила, несмелая, покрывало узорное.
     Сердцу мило все белое. Сердце стало покорное.
     Ласка веет над ним – необорная.


     Веет сумрачно-нежная ласка дня догоревшего,
     Как любовь безнадежная, сказка сердца истлевшего,
     Ничего, ничего не посмевшего,


     И следящего радостно тусклый миг угасания,
     И твердящего благостно гимн навеки прощания, —
     Тихий гимн темноты и страдания.



   * * *


     Весенний вечер, веющий забвеньем,
     Покрыл печально плачущее поле.
     И влажно ветер робким дуновеньем
     Нам говорит о счастье и о воле.


     Вся отдаюсь томительным мгновеньям,
     Мятежно верю зову вечной Воли:
     Хочу, чтоб ты горел моим гореньем!
     Хочу иной тоски и новой боли!


     Немеет ветра вздох. Уснуло поле.
     Грустя над чьим-то скорбным заблужденьем,
     Пророча муки, тихий дождь струится…
     Но сладко ждать конца ночной неволи
     Под плач дождя: слепительным виденьем
     Наш новый день мятежно загорится!



   * * *


     Сердце плачет безнадежное
     о весне.
     Сердце помнит что-то нежное
     в полусне,
     Сердце ловит зовы дальние,
     звон луны,
     Серебристые, хрустальные
     чары-сны.
     Сны сплетают нити длинные
     и зовут.
     Где-то улицы пустынные
     жутко ждут.
     Ночь застыла, удивленная…
     мы вдвоем.


     Мы безвольно, утомленные
     вдаль идем.
     Подплывает сказка жгучая
     как прибой,
     То грозя, как смерть могучая,
     то с мольбой.
     Но в струях бездонной нежности
     жжет печаль,
     Веет призрак безнадежности,
     жалит сталь,
     И с тоскою бесконечною
     мы молчим…
     Думы вьются быстротечные,
     вьется дым,
     Сердце плачет, неизменное,
     о весне,
     Но она горит, нетленная,
     лишь во сне.



   * * *


     Мы шли усталые. Мы шли безвольные.
     Мы шли притихшие – рука с рукой.
     Закат рыдал вдали, и колокольные
     Неслись призывы к нам – с такой тоской!


     С такою жаждою сна бесконечного,
     Полетов трепетных к престолам дня.
     С таким отчаяньем пред ликом вечного,
     Пред ликом страшного, как смерть, огня.


     Мы шли покорные, шли молчаливые
     На голос пламенный, на зов Судьбы,
     В своем безмолвии – еще счастливые,
     В своем стремлении – уже рабы.


     А тени вечера сплетались, властные,
     Смотрелись, алчные, в померкший взор…
     Такие робкие – такие страстные!
     На вечно-жертвенный мы шли костер.



   * * *


     Белый, белый, белый, белый,
     Беспредельный белый снег…
     Словно саван помертвелый —
     Белый, белый, белый, белый —
     Над могилой прежних лет.


     Словно сглаженные складки
     Ненадёванной фаты…
     Мир забыл свои загадки,
     Мир забылся грёзой сладкой
     В ласке белой пустоты.


     Ни движенья… Ни томленья…
     Бледный блеск и белизна…


     Всех надежд успокоенье,
     Всех сомнений примиренье —
     Холод блещущего сна.



   * * *


     Пусть так. Я склоняюсь с покорной молитвой,
     Без слез, без ненужной борьбы.
     Как верный во храме, как рыцарь пред битвой,
     Я слушаю шепот Судьбы.


     Мне внятны ее несказанные песни,
     Что раз нам дано услыхать…
     И, если ты вскрикнешь: «Воскресни! Воскресни!» —
     Не знаю, смогу ли я встать.


     Я странно устала. Довольно! Довольно!
     Безвестная близится даль.
     И сердцу не страшно. И сердцу не больно.
     И близкого счастья – не жаль.



   * * *


     Последняя ночь на холодной земле…
     Я тихо склоняюсь в трепещущей мгле.
     Ни жалоб. Ни слез. Ни молитв. Ни тоски.
     Минувшие дни навсегда далеки…


     Я свято вас помню, минувшие дни!
     Мелькнувшие – робко погасли огни,
     Тоскующий ветер рыдает в кустах,
     Последнее слово дрожит на устах.


     Печальная ночь прислонилась к стеклу,
     Зовет необорно в извечную мглу.
     Я слышу. Я знаю… И в странном бреду
     С покорной улыбкой шепчу ей: «Иду!»



   * * *

   Не за свою молю душу пустынную.


     Боже мой! Боже мой! Я молитвы забыла.
     В душе моей пусто… И тёмно, темно…
     Мечта моя крылья святые разбила…
     Но я нынче молюсь, как когда-то давно.


     Последнюю искру последнего света
     Стараюсь разжечь в негасимый огонь,
     Да не будет моленье мое без ответа:
     Не меня – его – своей благостью тронь.


     И всё, что мне судил Ты благого,
     Пусть вспыхнет пред ним вечным лучом!
     Боже мой! Боже мой! Каждое слово,
     Каждый мой вздох – о нем, о нем!..




   Любовь Сто́лица
   (1884–1934)


   Лада


     В роще березовой
     Лада родится —
     Юная, сонная
     В люльке лежит.
     Лик у ней – розовый,
     Как поднебесье,
     Очи – зеленые,
     Как чернолесье,
     Лень пробудиться…
     Глянуть ей – стыд…


     Смотрит и застится
     Вся золотая,
     Вся потаенная
     В русой косе.
     К солнышку ластятся
     Смуглые пальцы.
     С шеи червонные
     Блещут бряцальцы.
     Плоть – молодая,
     Губы – в росе.


     Всё улыбается,
     Спит да играет —
     Дивной улыбкою
     В чаще растет.
     Зверь к ней ласкается,
     Цвет ее тешит,
     Птица же с рыбою
     Моет и чешет,
     Пчелка питает:
     Мед свой дает.


     Станет красавицей
     Дитятко, Лада,
     Тонкие пелены
     Скинет она:
     Сразу объявится
     Девичье тело
     В листьях, что зелены,
     Красно и бело…
     Всё ему радо. Это – весна.

   1911

   Музыка Р.М. Глиэра (1913), А.Т. Гречанинова (1915).


   Птица Феникс


     Солнышко осеннее, —
     Тише птичье пение


     Средь пустых долин —
     И с небес, как с криницы,
     Вниз купаясь, кинется
     Чудный мой павлин.


     Юноша по облику,
     Но, подобный облаку,
     Лучезарный хвост…
     Стройны ноги знойные,
     Крылья неспокойные
     Полны синих звезд.


     На земле у рамений
     Он сгорит на пламени
     Сердца своего…
     И златое зарево
     Чернолесья старого
     Вспыхнет от него.


     Солнышко весеннее, —
     Громче птичье пение
     Средь цветных долин —
     И из солнца этого,
     Как яйца согретого,
     Выйдет мой павлин.


     Он от мира ярого
     Вознесется в марево
     Голубых небес…


     И крыло зелёное,
     Еле оперённое,
     Тронет юный лес.


     Юныш – Феникс радостный,
     Как мне, Ладе, сладостно
     С губ тебя кормить!
     И рукою тонкою
     С песней новой, звонкою
     По свету пустить!

   Просинца 20-го дня 1911 года

   Музыка А.Т. Гречанинова, для сопрано с оркестром (1915).


   К дождю


     – Дождик, Лель мой шалый!
     Я тебя признала, —
     Виснет надо мной
     С благодатной выси
     Рясный мелкий бисер,
     Синий, голубой.


     – Дождик, дождик прыткий!
     У меня есть нитки…
     На свои волосья
     Нанижу тебя я,
     И среди берез я
     Запляшу сияя. —


     Льется надо мной
     Из весенней тучи
     Мед густой, тягучий,
     Белый и хмельной…


     – Дождик, дождик ярый!
     У меня есть чара:


     Розовые губы
     Протяну к тебе я,
     Выпью, сколько любо,
     И засну пьянея. —


     Сыплется в меня
     Желтое, ржаное
     Семя золотое
     Грозного огня…


     – Дождик, дождик! Ныне
     Ты в глубокой скрыне:


     Молодые бёдра
     Я тебе подставлю…
     А проснувшись – вёдро
     Песнями прославлю.


     – Дождик, Лель мой милый!
     Я тебя словила. —

   1911

   Музыка А.Т. Гречанинова (1915).


   К росам


     Росы, росинки,
     Жемчужинки,
     Девичьи слёзки
     Сыптесь на берёзки,
     Сыптесь на осинки,
     Росы, росинки!


     Это – я, Лада,
     Звездам рада:
     От радости плачу,
     Слезы свои прячу
     Не в ларцы резные —
     В травы луговые.


     Плакать дольше —
     Жемчуга больше,
     Коль от веселья,
     Будет ожерелье,
     Коли же от счастья,
     Будут и запястья.


     Слёзы, слезинки,
     Жемчужинки,
     Росы ночные,
     Вас кладу в цветы я,
     Вас кладу в былинки,
     Росы, росинки!

   1911

   Музыка А.Т. Гречанинова (1915).


   Качели

   Ю.А. Бунину


     На высокие качели
     Девки рядышком насели —
     И летают впятером
     В поднебесье голубом.


     Ширят розовые губы,
     Молодые скалят зубы,
     Кажут десять смуглых пят
     И узывчиво вопят.


     Две из них, зажмуря очи,
     Изо всей девичьей мочи
     Доску кверху поддают
     Под певучий скрип и гуд.


     Ноги голые согнуты,
     Юбки алые раздуты,
     И меж их – бумажных роз
     Вьются ленты русых кос.


     А вокруг – ни туч, ни зною,
     Лишь сквозной голубизною
     Веет воздух с двух сторон,
     Да малиновый трезвон.


     Плещут сказочные птицы —
     И веснущатые лица,


     И шальные голоса
     Взвеселили небеса.

   1915

   Ритмодекламация В.И. Ребикова (1915).


   * * *


     Лампаду синюю заправила
     Перед московскою иконой,
     Благословенной, серебреной,
     И встала около за Правило
     Творить молитвы и поклоны.


     Вдруг воздух комнаты натопленной
     Запах знакомой чайной розой
     И легкой – русской – папиросой…
     Качнулась, ахнула озлобленно,
     Взглянула, полная вопроса…


     Вновь – мир, и лунный хлад крещенский,
     И санный путь, наш деревенский,
     И лик твой нежный, запорошенный,
     Тот лик таинственнейше женский!..


     Кафе: убитые латании,
     Хромающие уанстепы [11 - Уанстеп – североамериканский бальный танец, популярный в 1920-е годы в Европе.].


     А мнилось – вкруг леса и степи,
     И птичий свист, и пчел летания!..
     Нет! не порвать мне наши цепи.


     Весной московской, волжской, крымскою
     Мы связаны нерасторжимо.
     Прости, Господь! Одной земли мы, —
     Сквозь грех и радость серафимскую
     Несем обет свой нерушимо.

   <София, 1922>


   У Троицы


     К месту, издавна славному, – Троице,
     К распрекрасному месту средь ельника,
     Где, бывало, нетленно покоятся
     Мощи – Божьего друга, – отшельника,
     Где искусный звон,
     Что родник, певуч,
     А целебный ключ
     Серебрист, как он,
     Вот куда чрез болота и чащицы
     Русь, бывало, в скорбях своих тащится…


     Брички бойкие с дужкой расписанной
     И рыдваны с гербами тяжелые,
     Барин пудреный, парень прилизанный,
     Баба хворая, баба дебелая


     И святой простец
     В колпаке литом,
     И в шитье златом
     Удалой боец, —
     Едут, идут из сел, из поместьица…
     И вдруг встанут. И радостно крестятся.


     Бог привел!.. Вон – над светлыми взгорками —
     Колокольня, что пасха затейная.
     Купола – золотыми просфорками,
     Кровля трапезной пестро-тавлейная…
     А внизу Торжок —
     Образки, коржи,
     Пояски, ковши,
     Куклы с глянцем щёк…
     Всё – с крестом, с узорочьем, с улыбкою,
     Пахнет льном, кипарисом и липкою!


     Много трав придорожных повымнется,
     Много горя здесь, в лавре, покинется
     Нищим высохшим в странноприимнице,
     А купчихой дородной в гостинице,
     Где меж постных блюд
     Самовар поёт,
     И монах ведёт
     Речь о Сущем тут.
     День отходит в тиши, розоватости,
     С духом ландышей, ладона, святости…


     А проходит день в чащах кудрявистых,
     Среди ельника, можжевельника,
     В непрерывных молебнах, акафистах
     Возле – русского Друга – отшельника.
     За снопами свеч,
     Под венком лампад
     Он, как пастырь стад,
     Бдит, чтоб всех сберечь.
     Исцеляется, – тот удостоится,
     Кто спокается, тот успокоится, —
     И пошли домой
     Уж с иной душой,
     Побывавши, бывало, у Троицы.

   <София, 1920-е?


   Заплачки


   1


     Ой, родимая, ой русская земля!
     Припадаю ко стопам твоим, моля!
     Ты прости нас, кем ты кинута, кем брошена,
     Раскатившихся, как малые горошины
     Из златого, из тяжелого стручка,
     По чужой земле, что ох как! горька…
     Не отринь… нас… Мы на братьев не похожи ли? —
     Тех, кто вдосталь кутермили, скоморошили
     И доныне кружат в леших кустах…
     Ан – Бог даст, в святых очутятся местах!
     Вот и я – буйна, кротка ли – та же самая!
     То в затменье, то в сиянии душа моя…
     Крикнул кочет красный, вспыхнула весна, —
     И, как жрица, я звала Перуна!
     Стонет горлица, и осень уж туманится, —
     И взыскую Лика Спасова, как странница…
     Млады, стары, тот с дудой, тот с посошком,
     Кто веригою звеня, кто – бубенцом,
     Чёрта тешащие бранью, Бога – лирою, —
     Мы, чужие всем, и щедрые, и сирые,
     Прозорливцы, простецы, дураки,
     Возлюбившие скиты и кабаки,
     И в отрепье кумачовом и во вретище —
     Все, как есть, твои родные, мати, детища…
     Ты прости же нам раскаянный наш грех,
     Как и трех, что там, с тобою… как и всех!
     И раскрой свои безкрайние объятия
     Мне, что многих, и светлей, и виноватее…



   2


     Дале-дальняя сторона моя,
     И знакомая, и незнакомая!


     По тебе тоска моя лютая,
     О тебе и скорбь моя смертная…
     День-деньской плетясь, крепко путая,
     Те тоска и скорбь – сестры верные,
     Сестры вечные – руки вяжут мне,
     Горло душат мне, что веревками…
     Ах, темны – леса, пестры – пажити
     Да с избенками, да с церковками
     Под стожарами да под радугой,
     Вас не видела долго-долго я…
     Так же ль лед гудёт по-над Ладогой?
     Так же ль плот поёт по-над Волгою?
     Сладко вишенье уж родится ли
     На огористом окском береге?
     Виноградье глав золотится ли
     В милом городе на Москве-реке?
     Миро ль варят там роз медовее?
     Росны ладоны воскуряют ли?
     Так же молятся в Приднепровии
     И спасаются в Зауралии?
     Крест ли есть у шей, в пальцах – лестовка,
     А иконний лик в каждой горнице?
     Да и цел ли кряж али лес такой,
     Где б подвижник жил иль затворница?
     Люди ищут ли правды-истины,
     Берегут ли то, что уж найдено?
     Иль, как в непогодь, иглы с лиственниц,
     Жемчуг с образа, татем скраденный,
     Спало-сгинуло благочестие
     Вековечное боголюбие?..
     Ох, почто с тобой, Русь, не вместе я?
     Из конца в конец и до глуби я
     Всё б разведала, всё бы вызнала!
     И, коль правда то, коль скончалась ты, —
     Я б слезой живой тебя сбрызнула,
     И взбудила бы кликом жалостным,
     И согрела бы целованьями…
     Оживела б ты с Божьей помощью
     Всеми травами и дыханьями
     В свете утреннем, голубом еще,
     Распрекрасная, та же самая
     Русь родимая, сторона моя…

   <София, 1920-е>



   Сладость иисусова


     В душу чудное сходит оти́шие, —
     Унялась в ней уныния боль…
     Не свирель ли в ушах своих слышу я?
     А в светёлке-то нищей под крышею
     Как от света бело ль, голубо ль!..


     Кто в ней движется, чуть затуманенный,
     Теплит в сгасшей лампаде огонь?
     Лик от венчика роз орумяненный…
     И была, видно, некогда ранена
     Засквозившая алым ладонь…


     Ах! грустнейшее око проникнуло
     Всю меня, как повапленный гроб.
     И стыдом нестерпимым я вспыхнула,
     И с постели вскочила… И стихнула
     У фиалкою пахнущих стоп.


     Как учил Ты? И помню ль учение?
     Но его я постигла теперь:
     Царство Божье предвечно-весеннее,
     Крины, птицы, и слово, и пение,
     И любовь, победившая смерть!


     Думы гордые и любодейные
     Ты развеял, Сверхмудр и Сладчайш…
     И сошла сюда тихость келейная,
     И поднялися чаши лилейные
     Из убогих, из глиняных чаш…


     Кроме этой, не будет зари иной!
     И свирели, что дал Ты, любя.
     Вновь начну житие с ней Мариино, —
     И исполнится новой игры она,
     Славословя, Сладчайший, Тебя!

   <София, 1920-е>


   Благодатный богомаз
   (Иконописец Андрей Рублев)


     Как под городом Москвою богомольной
     В роще-пуще заповедной златоствольной,
     Где ни филин не водился, ни упырь,
     Но где жил скворец-чернец и Бога славил,
     А отшельник-ельник свечи в небо ставил, —
     Древле славился Андроньев монастырь.


     Над горою яркотравной, плавносклонной
     Встал он, крепкий, крестоверхий, побеленный,
     Что корабль для неземного уж пути…
     А в янтарнодонной Яузе-речушке
     Отражались, как соты, лепя́сь друг к дружке,
     Кельи утлые – приют святых житий.


     И живал в одной из них во время оно,
     Послушание приняв писать иконы,
     Вельми чудный молодой монах Андрей —
     Ряса радужным мазком перепелёса,
     Сам невзрачный – худ и ряб, жидковолосый, —
     Но сияющие пламена очей!


     Он, бывало, на духу очистит совесть
     И, к труду постом-молитвою готовясь,
     Заключится, став для братии чужим…
     И разводит на меду, желтках и сусле
     Краски новые… И страх, унынье ль, грусть ли —
     Лишь Господь знал, что тогда владело им!
     Но потом, когда ступал он по подмосткам
     В храме Троицком, соборе ли московском,
     Как бы всё его менялось естество:
     Леп и легок. Весь лучился! Даже – куколь…
     И – ты мыслишь – сверху голубь реял-гукал?
     Нет, сам Дух Святой спускался на него!


     И сквозили стены воздухом-лазорем,
     И росли-цвели смарагдовым узором
     Кущи райских иль Сионских мощных древ,
     И лилось-вилось вдоль вый кудрей обилье,
     Никли веки, пели губы, стлались крылья
     Серафимски-взрачных юношей и дев…


     И сокровищем нам стала стенороспись,
     По игуменским веленьям, княжьей просьбе
     Сотворенная Андроньевским бельцом,
     Тихим, трепетным, в веснушинках и оспе,
     С дивным даром воплотившим в эту роспись
     Мир, желанный им и зримый за письмом.


     Мир небесный, что всей грёзе русской близок,
     Где – криницы, крины… венчик, бела риза…
     Где Архангельский и лепет Девьих слов…
     Мир, где несть ни мужеска, ни женска пола
     И где духом пребывал, трудясь, как пчёлы,
     Благодатный богомаз – Андрей Рублев.

   <София, 1929>



   Елена Гуро
   (1877–1913)


   Вдруг весеннее


     Земля дышала ивами в близкое небо;
     под застенчивый шум капель оттаивала она.
     Было, что над ней возвысились,
     может быть и обидели ее, —
     а она верила в чудеса.
     Верила в свое высокое окошко:
     маленькое небо меж темных ветвей,
     никогда не обманула, – ни в чем не виновна,
     и вот она спит и дышит… и тепло.

   <1912>


   * * *


     Поклянитесь однажды, здесь мечтатели,
     глядя на взлёт,
     глядя на взлёт высоких елей,
     на полёт далеких кораблей,


     глядя как хотят в небо островерхие,
     никому не вверяя гордой чистоты,
     поклянитесь мечте и вечной верности
     гордое рыцарство безумия,
     и быть верными своей юности
     и обету высоты.

   <1913>


   Июнь


     Глубока, глубока синева.
     Лес полон тепла.
     И хвоя повисла упоенная
     И чуть звенит
     от сна.
     Глубока глубока хвоя.
     Полна тепла,
     И счастья,
     И упоения,
     И восторга.

   <1913>


   * * *


     Струнной арфой
     – Качались сосны,
     где свалился палисадник,
     у забытых берегов
     и светлого столика
     рай неизвестный,
     кем-то одушевленный.
     У сосновых стволов
     тропинка вела,
     населенная тайной,
     к ласковой скамеечке,
     виденной кем-то во сне.
     Пусть к ней придет
     вдумчивый, сосредоточенный,
     кто умеет любить, не зная кого,
     ждать, – не зная чего,
     а заснет, душа его улетает
     к светлым источникам
     и в серебряной ряби
     веселится она.

   <1913>



   Аделаида Герцык
   (1874–1925)


   Заплачка

   Дни твои кончаются,
   Книги разгибаются.
   Тайные дела обличаются.
 Духовный стих «О Свитке Ерусалимском»


     Ты куда, душа, скорбно течешь путем своим?
     Что дрожишь, тоскуешь, горючая?
     Ах, нельзя в ризы светлые
     Тебя облачить,
     Нельзя псалмы и песни
     Над тобой сотворить?
     Ах, не так ты жила, как положено,
     Как заповедали тебе Словеса Его.
     Прожила свой век ни огнян, ни студян,
     Ныне приспела пора ответ держать перед Господом.
     Тебя Бог пожаловал селеньем райским,
     Душу дал поющую, играющую,
     В руку дал лазоревый цвет,
     На главу – смарагдовый венец.


     Ты наказа Божья не послушала,
     Разметала цвет Господний лазоревый,
     Не пошла в селенье свое райское
     Из закутья, со двора не выглянула,
     За кудель засела тихомерную,
     Возлюбила кротость плачевную.
     Не воспела живучи
     Песни радости,
     Не возжгла светильника
     В ночь под праздником.
     Идти бы тебе сырой земле на преданье,
     Засыпать тебя песками рудо-желтыми!
     Да глянь – Отец до тебя умилился,
     Не отвратил Лица Своего…
     Радуйся, утешься, душа прекрасная,
     Посылает тебя вновь Творец на трудную землю.
     Ты ступай – поищи для Него
     Златострунных вод,
     Златоперых птиц,
     А себе – скуй свадьбу
     Вековечную, нерушимую.
     Сошла с небес туча каменная,
     Солнце-Месяц опять зажигается.
     Возвеселися, душа, на земле!
     Небо и вся тварь играет,
     Дольняя с горними поет.

   Осень 1907


   Орисница


     Мати, моя Мати,
     Пречистая Мати!
     Смерть тихоглазная,
     Тихоокая смерть!
     Тяжко, тяжко нынче
     Твою волю править,
     Возвещать на ниве
     О приходе жницы.
     Ты меня поставила
     Меж людей разлучницей,
     Путы, узлы расторгать.
     Тебе, Мати, людей уготовлять!
     Ронют они слёзы,
     Нету моей воли,
     Жалко, жалко, Мати,
     Их незрячей боли.
     Две души сплелись,
     Два огня свились,
     Туго стянут узел,
     Крепко руки сжаты —
     Кто здесь виноватый?
     Как разлучить?
     Как всё забыть?
     О горе! О люто!
     Мати моя, Мати!
     Ты подай мне знак,


     Отмени свой наказ,
     Отведи этот час.
     Всколебалось в сердце пламя,
     Расторгается звено.
     Божий дом горит огнями,
     Явь и сон сплелись в одно.
     Из развернутых здесь нитей
     Ткутся где-то ризы света.
     И несет в себе разлука
     Радость нового обета.
     Утолилось влагой сердце,
     Мировое, золотое —
     Мира два глядят друг в друга
     Отдавая, обретая.
     Друг во друге топят очи,
     И течет душа струями…
     Святый Боже! Святый Крепкий!
     Где Ты – в нас или под нами?
     Воссияла пред иконой
     Кротость свечки запрестольной,
     Развяжу я нить неслышно,
     Развяжу – не будет больно.

   1908


   * * *


     О, не дай погаснуть
     Тому, что зажглось!


     Что зажглось – дыханьем
     Прожги насквозь!
     Среди снега в поле
     Стою и молю;
     Обливает месяц
     Печаль мою.
     Засвети, о Боже,
     Светильник в ночи,
     Растопи под снегом
     Мои ключи!
     О, как страшно сердцу
     Играть и гадать,
     Как боится сердце
     Мольбы слагать!
     Я стою средь поля,
     Боюсь вздохнуть.
     Обливает месяц
     Пустынный путь.

   14 февраля 1910
   Канашово


   * * *


     Что это – властное, трепетно-нежное,
     Сердце волнует до слез,
     Дух заливает любовью безбрежною,
     Имя чему – Христос?
     Был ли Он правдою? Был ли видением?
     Сказкой, пленившей людей?


     Можно ль к Нему подойти с дерзновением,
     Надо ль сойтись тесней?
     Если б довериться, бросив сомнения,
     Свету, что в мир Он принес,
     Жить и твердить про себя в упоении
     Сладостный звук – Христос!
     Если бы с Ним сочетаться таинственно,
     Не ожидая чудес,
     Не вспоминая, что Он – Единственный
     Или что Он воскрес!
     Страшно, что Он налагает страдание,
     Страшно,что Он есть искус…
     Боже, дозволь мне любить в незнании
     Сладкое имя – Иисус.

   Апрель 1911
   Страстная суббота


   * * *


     Я дошла до соснового скита
     Среди тесных, высоких крыш,
     На меня, грозою омыта,
     Дышала смолистая тишь.
     Холодели вечерние тени,
     Подходили неслышной толпой,
     Поднимались, крестясь, на ступени.
     Я прижалась к окну за стеной.


     Там вечернее шло служение,
     Разгорелся, туманился взгляд,
     Было страшно от синих курений
     И от близости Божьих врат.
     И на миг сердцу стала внятна
     Вся бездонность моих потерь.
     Молодой и бледный привратник
     Затворил тяжелую дверь.
     По тропе моей горной, утешной
     Я иду из желанной страны,
     Унося в руке своей грешной
     Только ветку Господней сосны.

   Весна 1911
   Выропаевка


   * * *


     Благодарю Тебя, что Ты меня оставил
     С одним Тобой,
     Что нет друзей, родных, что этот мир лукавый
     Отвергнут мной,
     Что я сижу одна на каменной ступени
     – Безмолвен сад —
     И устремлен недвижно в ночные тени
     Горящий взгляд.
     Что близкие мои не видят, как мне больно,
     Но видишь Ты.
     Пускай невнятно мне небесное веленье
     И голос Твой,
     Благодарю Тебя за эту ночь смиренья
     С одним Тобой.

   1911


   * * *


     Благослови меня служить Тебе словами, —
     Я, кроме слов, не знаю ничего —
     Играя, их сплетать причудливо венками
     Во имя светлое Твое.
     Пошли меня слугой в далекие державы
     И засвети передо мной свой Лик.
     В веселии моем увидят Твою славу,
     И в немощи моей – как Ты велик.
     Дозволь, чтоб песнь моя казалась мне забавой,
     А дух сгорал в любви к Тебе – дозволь!
     Пока не тронешь Ты души моей бесправой,
     Слова немеют в тягости неволь,
     А в сердце стыд и горестная боль.

   1911


   * * *


     За домом моим есть кладбище
     На высокой горе, где храм.
     Тропинкой крутой обрывистой
     Я хожу туда по утрам.
     Там пахнет прелыми листьями
     И весенней, сырой землей,
     Чернеют ряды кипарисные
     И глубок священный покой.
     Над каждой истертой надписью
     Ждал ответа скорбящий взгляд.
     Узнали про вас умершие,
     Но знанье свое хранят.
     Все близки холмы родимые,
     И где разделенья черта?
     Прижавшись к кресту могильному,
     Я учусь призывать Христа.

   Весна 1912
   Ялта


   * * *


     Приду в далекое селенье
     К святому старцу отдохнуть.
     Скажу: «Открой мне, в чем спасение,
     Забыла я свой строгий путь.
     Забыла ближнее и дальнее,
     Все нити выпали из рук,
     И вот я стала бесстрадальная
     Среди страдающих подруг.
     Земные сны и наказания
     Уж сердце не язвят мое.


     Легки обиды и незнания,
     Не страшно мирное житье.
     Душа незамутненно ясная,
     Но и слепа, слепа всегда…»
     Приду, скажу, на все согласная,
     И буду ждать его суда.
     Но вдруг в привычной безмятежности
     Забуду то, зачем пришла,
     И потону в небесной нежности,
     Присев у ветхого окна.

   Март 1919
   Судак


   * * *

   Иконе Скоропослушнице в храме Николы Явленного в Москве


     В родимом граде Скоропослушница снимает грех,
     В любимом Храме моя Заступница сбирает всех.
     Толпятся люди и к плитам каменным с тоскою льнут.
     Чуть дышат свечи из воска темного. Прохлада, муть.
     «Уж чаша наша вся переполнена и силы нет,
     Скорей, скорей, Скоропослушница, яви нам свет!
     От бед избавь, хоть луч спасения дай увидать!»
     С печалью кроткою глядит таинственно Святая Мать.
     И мне оттуда терпеньем светится пречистый взгляд,
     Ей всё открыто: ключи от Царства в руке дрожат.
     Лишь станет можно – откроет двери нам в тот самый час.
     О сбереги себя, Скоропослушница, для горьких нас.

   1919
   Судак


   Храм


     Нет прекраснее
     И таинственней нет
     Дома белого,
     Где немеркнущий свет,
     Где в курении
     Растворяется плоть, —
     Дом, где сходятся
     Человек и Господь.

   1919
   Судак


   * * *

   И поднялась буря великая,
   И, встав, Он запретил ветру
   И сказал морю: умолкни, перестань!
 Евангелие от Марка (IV; 29)


     Господь мой, запрети ветрам!
     Их гибель стала неминучей,


     А дух борением измучен,
     Не к небу льнет, к земным страстям.


     Господь мой! Души успокой!
     Все глуше рокот непогоды.
     Тебе подвластны сушь и воды —
     Сойди к ним пенною стезёй!

   1919
   Судак


   Женщинам


     Не грезится больше, не спится,
     Ничто не радует взоры.
     Владычица стала черницей,
     И сняты с неё уборы.


     Тревогою сердце сжато.
     Рассыпалось всё на свете.
     Не стало ни мужа, ни брата,
     Остались только дети.


     Их больше, чем было прежде,
     Собой мы их заслоняли,
     В изношенной, тесной одежде
     Милей еще, чем бывали.


     Им нужно, чтоб их любили,
     И нужно, чтоб их одели…
     О, если б они свершили
     Все то, что мы не сумели!


     Так сладко за них молиться:
     Помилуй, храни их Боже!
     Ах, снова мы в них царицы
     Богаче еще и моложе.

   1919
   Судак


   Сонет


     В годину бед и страшного итога
     Тебя коснулся он крылом своим,
     Но тот, что раньше был неустрашим,
     Стоит теперь смущённый у порога.


     Глядит вперед задумчиво и строго,
     Тоскою новой дух его томим,
     Он мира не видал еще таким,
     Здесь нет ему готового чертога.


     Но храмом может стать ему весь свет.
     Вы, полюбившие на грани лет!
     Ваш жребий жертвеннее и чудесней.


     Вокруг сожженные поля лежат —
     Вам суждено всему сказать: воскресни!
     И обратить пустыню в Божий сад.

   1919
   Судак


   Подвальные


   1


     Нас заточили в каменный склеп.
     Безжалостны судьи. Стражник свиреп.
     Медленно тянутся ночи и дни,
     Тревожно мигают души-огни;
     То погасают, и гуще мгла,
     Недвижною грудой лежат тела.
     То разгорятся во мраке ночном
     Один от другого жарким огнем.
     Что нам темница? Слабая плоть?
     Раздвинулись своды – с нами Господь…
     Боже! Прекрасны люди Твоя,
     Когда их отвергнет матерь-земля.



   2


     В этот судный день, в этот смертный час
     Говорить нельзя.
     Устремить в себя неотрывный глас —
     Так узка стезя.
     И молить, молить, затаивши дух,
     Про себя и вслух,
     И во сне, и въявь:
     Не оставь!

   В ночь на 9 января


   3


     Ночь ползет, тая́ во мраке страшный лик.
     Веки тяжкие открою я на миг.
     На стене темничной пляшет предо мной
     Тенью черной и гигантской часовой.
     Чуть мерцает в подземельи огонек.
     Тело ноет, онемевши от досок.
     Низки каменные своды, воздух сыр,
     Как безумен, как чудесен этот мир!
     Я ли здесь? И что изведать мне дано?
     Новой тайны, новой веры пью вино.
     Чашу темную мне страшно расплескать,
     Сердце учится молиться и молчать.
     Ночь струится без пощады, без конца.
     Веки тяжкие ложатся на глаза.



   4


     Я заточил тебя в темнице.
     Не люди – Я,
     Дабы познала ты в гробнице,
     Кто твой Судья.
     Я уловил тебя сетями
     Средь мутных вод,
     Чтоб вспомнить долгими ночами,
     Чем дух живет.
     Лишь здесь, в могиле предрассветной,
     Твой ум постиг,
     Как часто пред тобой и тщетно
     Вставал Мой Лик.
     Здесь тише плоть, душа страдальней,
     Но в ней – покой.
     И твой Отец, который втайне, —
     Он здесь с тобой.


     Так чей-то голос в сердце прозвучал.
     Как сладостен в темнице плен мой стал.

   6–21 января 1921
   Судак



   * * *


     Господи, везде кручина!
     Мир завален горем, бедами!
     У меня убили сына,
     С Твоего ли это ведома?
     Был он как дитя беспечное,
     Проще был других, добрее…
     Боже, мог ли Ты обречь его?
     Крестик он носил на шее.
     С детства ум его пленяло
     Всё, что нежно и таинственно,
     Сказки я ему читала.
     Господи, он был единственный!


     К Матери Твоей взываю,
     Тихий Лик Ее дышит сладостью.
     Руки, душу простираю,
     Богородица, Дева, радуйся!..
     Знаю, скорбь Ее безмерна,
     Не прошу себе и малого,
     Только знать бы, знать наверно,
     Что Ты Сам Себе избрал его!

   Февраль 1921


   * * *


     Эта боль – это расплата
     За недавний смех.
     Все, что молодо, богато,
     Стало – грех.
     Не пройдет душе задаром
     Беззаботный миг.
     Слышу в вечном страхе кары
     Звон вериг.

   1921
   Судак


   * * *


     Друзья! Ведь это только «путь»!
     Когда заря погаснет в небе,
     Нам можно будет отдохнуть,
     Тоскуя о небесном хлебе.


     Молитву краткую шепнуть,
     На миг поверить близкой встрече,
     А утром снова, снова в путь
     Тропой унылой человечьей…
     Звёзды над ней не блещут,
     Птицы над ней не плещут.
     Господи! Помоги нам…

   1921
   Судак


   * * *


     Заросла тропа моя к Богу
     Травою густой.
     Никто не покажет дорогу,
     Нужно самой.


     Я не знаю, что сделать надо,
     Чтобы смертный мог
     Принести из Божьего сада
     Для себя цветок.


     У меня лишь могильные севы,
     Всюду тлен и муть.
     Богородица Приснодева,
     Укажи мне путь!


     «Ты сложи суету земную,
     В нищей встань чистоте,
     И в святую рань, в золотую,
     Выходи налегке.


     Разойдется трава густая,
     Просветится стезя,
     И фиалку из Божьего Рая
     Я сорву для тебя».

   Декабрь 1921
   Судак


   Подаяние


     Метель метет, темно и холодно.
     Лицо закидывает стужей,
     А дома дети мои голодны,
     И нечего им дать на ужин.


     Над человеческим бессилием
     Ликует вьюга и глумится.
     А как же полевые лилии?
     А как же в поднебесьи птицы?..


     Зачем везде преграды тесные?
     Нет места для людей и Бога…
     Зачем смущенье неуместное
     У незнакомого порога?


     Есть грань – за нею все прощается,
     Любовь царит над миром этим.


     Преграды чудом распадаются.
     Не для себя прошу я, детям.


     Кто знает сладость подаяния? —
     Вдруг перекликнулись Земля и Небо.
     По вьюжной тороплюсь поляне я,
     В руке сжимая ломтик хлеба.

   Декабрь 1921
   Судак


   Ночь


     Святая книга. Я одна.
     За мною – день чернорабочий,
     Ещё не спала пелена,
     Не тороплюсь навстречу ночи.


     Лежу так, как легла – ничком,
     Не шевелясь усталым телом.
     Ещё не смолк дневной содом,
     Ещё нет воли крыльям белым.


     Безмолвна под рукой моей
     Пророчественная страница.
     Ах! Впереди таких же дней
     Неисчислима вереница!


     Что скажешь в утешенье Ты?
     Простишь ли в благостной святыне
     Всю неулыбность нищеты?
     Всё малодушие уныний?


     Объемлет тяжкий сон меня,
     Не давши разгореться мигу.
     Сжимает сонная рука
     Молчащую святую книгу.

   Декабрь 1921
   Судак


   * * *


     Поддержи меня, Господи Святый!
     Засвети предо мною звезду.
     Видишь, нужен мне провожатый,
     Еще шаг – и я упаду.


     Знаю, раб я негодный, ленивый,
     Не сумела сберечь свой кров.
     С трудовой твоей Божьей нивы
     Не собрала плодов.


     И теперь, среди голых окраин,
     Я колеблема ветром трость…
     Господи, ты здесь хозяин,
     Я – только гость.


     Отпусти же меня этой ночью,
     Я не дождусь зари…
     Отпусти меня в дом мой Отчий,
     Двери Свои отвори!

   23 декабря 1921
   Судак


   Хлеб


     У мира отнят волей Бога
     Небесный дар – насущный хлеб
     За то, что тело так убого,
     А дух ослеп.


     Когда под солнцем, на свободе,
     К земле тяжёлый колос ник —
     Не знали мы, что он Господен
     И так велик.


     Изысканной не просит пищи
     Смирившаяся ныне плоть,
     Но нужен ей с сумою нищей —
     Ржаной ломоть.


     Как грешница без покрывала,
     Стоит бесхлебная страна.
     Господь, сними с нее опалу
     И дай зерна.

   1922
   Симферополь


   Служение

   Это посвящается моей мангалке, кастрюлям, корыту, в котором стираю, всему, чем я обжигалась, обваривалась и что теперь почти полюбила.


     Я не знаю, осень ли, лето
     На земле и в жизни моей, —
     Обступили меня предметы
     И сдвигаются всё тесней.


     Я вещам отдана в ученье.
     Испытания долог срок.
     Но уж близится примиренье —
     Станет другом враждебный рок.


     Целомудренны вещи, ревниво
     Охраняют свою мечту,
     И служа им – раб терпеливый,
     Я законы их свято чту.


     Но протянуты долгие тени
     От вещей к звездам золотым.
     Я их вижу и в дни сомнений,
     Как по струнам – вожу по ним.

   1922
   Симферополь


   * * *


     Это странно, что смерть пришла днем.
     Так спокойно она подошла,
     Что за сон я ее приняла,
     За усталость пред сном.


     Я покорно и просто жила,
     Расточая свое бытие.
     Свою долю из чаши пила,
     Не готовясь увидеть ее.


     Не успела принять эту весть,
     Как средь всех я осталась одна.
     Словно встала глухая стена
     Между тем, что прошло и что есть.


     Это значит, что пробил мой час,
     И не жаль, и не страшно ничуть.
     Но хотелось бы мне еще раз
     На детей, улыбнувшись, взглянуть.


     Вот не стало земных уже слов
     И нельзя ни просить, ни желать,
     Но зачем так легко умирать,
     Если дух мой еще не готов.

   1922
   Симферополь



   Марина Цветаева
   (1892–1941)


   * * *


     Моим стихам, написанным так рано,
     Что и не знала я, что я – поэт,
     Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
     Как искры из ракет,


     Ворвавшимся, как маленькие черти,
     В святилище, где сон и фимиам,
     Моим стихам о юности и смерти —
     Нечитанным стихам!


     Разбросанным в пыли по магазинам,
     Где их никто не брал и не берет,
     Моим стихам, как драгоценным винам,
     Настанет свой черед.

   Коктебель, 13 мая 1913 г.


   Генералам 12 года

   Сергею


     Вы, чьи широкие шинели
     Напоминали паруса,
     Чьи шпоры весело звенели
     И голоса.


     И чьи глаза, как бриллианты,
     На сердце вырезали след —
     Очаровательные франты
     Минувших лет.


     Одним ожесточеньем воли
     Вы брали сердце и скалу, —
     Цари на каждом бранном поле
     И на балу.


     Вас охраняла длань Господня
     И сердце матери. Вчера —
     Малютки-мальчики, сегодня —
     Офицера.


     Вам все вершины были малы
     И мягок – самый черствый хлеб,
     О молодые генералы
     Своих судеб!



   * * *


     Ах, на гравюре полустертой,
     В один великолепный миг,
     Я видела, Тучков-четвертый,
     Ваш нежный лик,


     И вашу хрупкую фигуру,
     И золотые ордена…
     И я, поцеловав гравюру,
     Не знала сна.


     О, как – мне кажется – могли вы
     Рукою, полною перстней,
     И кудри дев ласкать – и гривы
     Своих коней.


     В одной невероятной скачке
     Вы прожили свой краткий век…
     И ваши кудри, ваши бачки
     Засыпал снег.


     Три сотни побеждало – трое!
     Лишь мертвый не вставал с земли.
     Вы были: дети и герои,
     Вы всё могли.


     Что так же трогательно-юно,
     Как ваша бешеная рать?..


     Вас златокудрая Фортуна
     Вела, как мать.


     Вы побеждали и любили
     Любовь и сабли острие —
     И весело переходили
     В небытие.

   Феодосия, 26 декабря 1913 г.


   * * *


     Мне нравится, что Вы больны не мной,
     Мне нравится, что я больна не Вами,
     Что никогда тяжелый шар земной
     Не уплывет под нашими ногами.
     Мне нравится, что можно быть смешной —
     Распущенной – и не играть словами,
     И не краснеть удушливой волной,
     Слегка соприкоснувшись рукавами.


     Мне нравится еще, что Вы при мне
     Спокойно обнимаете другую,
     Не прочите мне в адовом огне
     Гореть за то, что я не Вас целую.
     Что имя нежное мое, мой нежный, не
     Упоминаете ни днем ни ночью – всуе…
     Что никогда в церковной тишине
     Не пропоют над нами: аллилуйя!


     Спасибо Вам и сердцем и рукой
     За то, что Вы меня – не зная сами! —
     Так любите: за мой ночной покой,
     За редкость встреч закатными часами,
     За наши не-гулянья под луной,
     За солнце не у нас на головами, —
     За то, что Вы больны – увы! – не мной,
     За то, что я больна – увы! – не Вами.

   3 мая 1915 г.


   * * *


     В день Благовещенья
     Руки раскрещены,
     Цветок полит чахнущий,
     Окна настежь распахнуты, —
     Благовещенье, праздник мой!


     В день Благовещенья
     Подтверждаю торжественно:
     Не надо мне ручных голубей, лебедей, орлят!
     – Летите, куда глаза глядят
     В Благовещенье, праздник мой!


     В день Благовещенья
     Улыбаюсь до вечера,
     Распростившись с гостями пернатыми. —
     Ничего для себя не надо мне
     В Благовещенье, праздник мой!

   23 марта 1916 г.


   * * *


     – Москва! – Какой огромный
     Странноприимный дом!
     Всяк на Руси – бездомный.
     Мы все́ к тебе придем.


     Клеймо позорит плечи,
     За голенищем нож.
     Издалека-далече
     Ты все же позовешь.


     На каторжные клейма,
     На всякую болесть —
     Младенец Пантеле́ймон
     У нас, целитель, есть.


     А вон за тою дверцей,
     Куда народ валит, —
     Там Иверское сердце —
     Червонное горит.


     И льется аллилуйя
     На смуглые поля.
     Я в грудь тебя целую,
     Московская земля!

   8 июля 1916 г.,
   Казанская


   * * *


     Красною кистью
     Рябина зажглась.
     Падали листья,
     Я родилась.


     Спорили сотни
     Колоколов.
     День был субботний:
     Иоанн Богослов.


     Мне и доныне
     Хочется грызть
     Жаркой рябины
     Горькую кисть.

   16 августа 1916 г.


   * * *


     Златоустой Анне – всея Руси
     Искупительному глаголу, —
     Ветер, голос мой донеси
     И вот этот мой вздох тяжелый.


     Расскажи, сгорающий небосклон,
     Про глаза, что черны от боли,
     И про тихий земной поклон
     Посреди золотого поля.


     Ты, в грозовой выси
     Обретенный вновь!
     Ты! – Безымянный!
     Донеси любовь мою
     Златоустой Анне – всея Руси!

   27 июня 1916 г.


   Царю – на пасху


     Настежь, настежь
     Царские врата!
     Сгасла, схлынула чернота.
     Чистым жаром
     Горит алтарь.
     – Христос Воскресе,
     Вчерашний царь!


     Пал без славы
     Орел двуглавый.
     – Царь! – Вы были неправы.
     Помянёт потомство
     Еще не раз —
     Византийское вероломство
     Ваших ясных глаз.


     Ваши судьи —
     Гроза и вал!
     Царь! Не люди —
     Вас Бог взыскал.


     Но нынче Пасха
     По всей стране,
     Спокойно спите
     В своем Селе,
     Не видьте красных
     Знамен во сне.


     Царь! – Потомки
     И предки – сон.
     Есть – котомка,
     Коль отнят – трон.

   Москва, 2 апреля 1917 г.,
   первый день Пасхи


   * * *


     За Отрока – за Голубя – за Сына,
     За царевича младого Алексия
     Помолись, церковная Россия!


     Очи ангельские вытри,
     Вспомяни, как пал на плиты
     Голубь углицкий – Димитрий.


     Ласковая ты, Россия, матерь!
     Ах, ужели у тебя не хватит
     На него – любовной благодати?


     Грех отцовский не карай на сыне.
     Сохрани, крестьянская Россия,
     Царскосельского ягненка – Алексия!

   4 апреля 1917 г., третий день Пасхи


   Юнкерам, убитым в Нижнем


     Сабли взмах —
     И вздохнули трубы тяжко —
     Провожать
     Легкий прах.
     С веткой зелени фуражка —
     В головах.


     Глуше, глуше
     Праздный гул.
     Отдадим последний долг
     Тем, кто долгу отдал – душу.
     Гул – смолк.
     – Слуша – ай! На́ – кра – ул!


     Три фуражки.
     Трубный звон.
     Рвется сердце.
     – Как, без шашки?
     Без погон
     Офицерских?
     Поутру —
     В безымянную дыру?


     Смолкли трубы.
     Доброй ночи —
     Вам, разорванные в клочья —
     На посту!

   17 июля 1917 г.


   Дон


   1


     Белая гвардия, путь твой высок:
     Черному дулу – грудь и висок.


     Божье да белое твое дело:
     Белое тело твое – в песок.


     Не лебедей это в небе стая:
     Белогвардейская рать святая
     Белым видением тает, тает…


     Старого мира – последний сон:
     Молодость – Доблесть – Вандея – Дон.

   11 марта 1918 г.


   2


     Кто уцелел – умрет, кто мертв – воспрянет.
     И вот потомки, вспомнив старину:
     – Где были вы? – Вопрос как громом грянет,
     Ответ как громом грянет: – На Дону!


     – Что делали? – Да принимали муки,
     Потом устали и легли на сон.
     И в словаре задумчивые внуки
     За словом: долг напишут слово: Дон.

   17 марта 1918 г.
   NB! мои любимые.


   3


     Волны и молодость – вне закона!
     Тронулся Дон. – Погибаем. – Тонем.
     Ветру веков доверяем снесть
     Внукам – лихую весть:


     Да! Проломилась донская глыба!
     Белая гвардия – да! – погибла.
     Но покидая детей и жён,
     Но уходя на Дон,


     Белою стаей летя на плаху,
     Мы за одно умирали: хаты!
     Перекрестясь на последний храм,
     Белогвардейская рать – векам.

   Москва, Благовещение 1918 г. – дни разгрома Дона.



   * * *


     Идет по луговинам лития
     Таинственная книга бытия


     Российского – где судьбы мира скрыты —
     Дочитана и на́глухо закрыта.


     И рыщет ветер, рыщет по степи́:
     – Россия! – Мученица! – С миром – спи!

   17 марта 1918 г.


   * * *


     Трудно и чудно – верность до гроба!
     Царская роскошь – в век площадей!
     Стойкие души, стойкие ребра, —
     Где вы, о люди минувших дней?!


     Рыжим татарином рыщет вольность,
     С прахом равняя алтарь и трон.
     Над пепелищами – рев застольный
     Беглых солдат и неверных жен.

   29 марта 1918 г.


   * * *


     Белогвардейцы! Гордиев узел
     Доблести русской!


     Белогвардейцы! Белые грузди
     Песенки русской!
     Белогвардейцы! Белые звезды
     С неба не выскрести!
     Белогвардейцы! Черные гвозди
     В ребра Антихристу!

   27 июля 1918 г.


   * * *


     Если душа родилась крылатой —
     Что́ ей хоромы – и что́ ей хаты!
     Что́ Чингис-Хан ей и что́ – Орда!
     Два на миру у меня врага,
     Два близнеца, неразрывно-слитых:
     Голод голодных – и сытость сытых!

   5 августа 1918 г.


   * * *


     Ты дал нам мужества —
     На́ сто жизней!
     Пусть земли кружатся,
     Мы – недвижны.


     И ребра – стойкие
     На мыта́рства:


     Дабы на койке нам
     Помнить – Царство!


     Свое подобье
     Ты в небо поднял —
     Великой верой
     В свое подобье.


     Так дай нам вздоху
     И дай нам поту —
     Дабы снести нам
     Твои щедроты!

   17 сентября 1918 г.


   * * *

   С. Э.


     Сижу без света, и без хлеба,
     И без воды.
     Затем и насылает беды
     Бог, что живой меня на небо
     Взять замышляет за труды.


     Сижу, – с утра ни корки черствой —
     Мечту такую полюбя,
     Что – может – всем своим покорством
     – Мой Воин! – выкуплю тебя.

   16 мая 1920


   * * *


     Есть в стане моем – офицерская прямость,
     Есть в ребрах моих – офицерская честь.
     На всякую му́ку иду не упрямясь:
     Терпенье солдатское есть!


     Как будто когда-то прикладом и сталью
     Мне выправили этот шаг.
     Недаром, недаром черкесская талья
     И тесный ременный кушак.


     А зо́рю заслышу – Отец ты мой ро́дный! —
     Хоть райские – штурмом – врата!
     Как будто нарочно для сумки походной —
     Раскинутых плеч широта.


     Все может – какой инвалид ошалелый
     Над люлькой мне песенку спел…
     И что-то от этого дня – уцелело:
     Я слово беру – на прицел!


     И так мое сердце над Рэ-сэ-фэ-сэром
     Скрежещет – корми-не корми! —
     Как будто сама я была офицером
     В Октябрьские смертные дни.

   Сентябрь 1920 г.

   (NB! Эти стихи в Москве назывались «про красного офицера», и я полтора года с неизменным громким успехом читала их на каждом выступлении по неизменному вызову курсантов.)


   Взятие Крыма


     И страшные мне снятся сны:
     Телега красная,
     За ней – согбе́нные – моей страны
     Идут сыны.


     Золотокудрого воздев
     Ребенка – матери
     Вопят. На паперти
     На стяг


     Пурпу́ровый, маша рукой беспалой,
     Вопит калека, тряпкой алой
     Горит безногого костыль,
     И красная – до неба – пыль.


     Колеса ржавые скрипят.
     Конь пляшет, взбе́шенный.
     Все окна флагами кипят.
     Одно – завешено.

   Ноябрь 1920 г.


   * * *


     С Новым Годом, лебединый стан!
     Славные обломки!
     С Новым Годом – по чужим местам —
     Воины с котомкой!


     С пеной у́ рта пляшет, не догнав
     Красная погоня!
     С Новым Годом – битая – в бегах
     Родина с ладонью!


     Приклонись к земле – и вся земля
     Песнею заздравной.
     Это, Игорь, – Русь через моря
     Плачет Ярославной.


     Томным стоном утомляет грусть:
     – Брат мой! – Князь мой! – Сын мой!
     – С Новым Годом, молодая Русь
     За́ морем, за синим!

   Москва, 31 русск. декабря 1920 г.


   Попытка ревности


     Как живется вам с другою,
     Проще ведь? – Удар весла! —


     Линией береговою
     Скоро ль память отошла


     Обо мне, плавучем острове
     (По́ небу – не по водам!)
     Души, души! – быть вам сёстрами,
     Не любовницами – вам!


     Как живется вам с простою
     Женщиною? Без божеств?
     Государыню с престола
     Свергши (с оного сошед),


     Как живется вам – хлопочется —
     Ежится? Встается – как?
     С пошлиной бессмертной пошлости
     Как справляетесь, бедняк?


     «Судорог да перебоев —
     Хватит! Дом себе найму».
     Как живется вам с любою —
     Избранному моему!


     Свойственнее и съедобнее —
     Снедь? Приестся – не пеняй…
     Как живется вам с подобием —
     Вам, поправшему Синай!


     Как живется вам с чужою,
     Здешнею? Ребром – люба?


     Стыд Зевесовой вожжою
     Не охлестывает лба?


     Как живется вам – здоровится —
     Можется? Поется – как?
     С язвою бессмертной совести
     Как справляетесь, бедняк?


     Как живется вам с товаром
     Рыночным? Оброк – крутой?
     После мраморов Каррары
     Как живется вам с трухой


     Гипсовой? (Из глыбы высечен
     Бог – и на́чисто разбит!)
     Как живется вам с стотысячной —
     Вам, познавшему Лилит!


     Рыночною новизною
     Сыты ли? К волшбам остыв,
     Как живется вам с земною
     Женщиною, бе́з шестых


     Чувств?
     Ну, за́ голову: счастливы?
     Нет? В провале без глубин —
     Как живется, милый? Тяжче ли?
     Так же ли, как мне с другим?

   19 ноября <1924>


   * * *


     Русской ржи от меня поклон,
     Ниве, где баба застится.
     Друг! Дожди за моим окном,
     Беды и блажи на́ сердце…


     Ты, в погудке дождей и бед
     То ж, что Гомер – в гекзаметре,
     Дай мне руку – на весь тот свет!
     Здесь – мои обе заняты.

   Прага, 7 мая 1925 г.


   Лучина


     До Эйфелевой – рукою
     Подать! Подавай и лезь.
     Но каждый из нас – такое
     Зрел, зрит, говорю, и днесь,


     Что скушным и некрасивым
     Нам кажется ваш Париж.
     «Россия моя, Россия,
     Зачем так ярко горишь?»

   Июнь 1931


   * * *


     Рябину
     Рубили
     Зорькою.
     Рябина —
     Судьбина
     Горькая.
     Рябина —
     Седыми
     Спусками…
     Рябина!
     Судьбина
     Русская.

   1934



   Елизавета Кузьмина-Караваева(Мать Мария) [12 - В январе 2004 года Священный Синод Вселенского Патриархата в Константинополе причислил к лику святых русскую поэтессу-монахиню мать Марию, погибшую в апреле 1945 года в фашистском концлагере Равенсбрук.]
   (1891–1945)


   * * *


     Буду ль тихим молитвам внимать?
     Твои руки в окно постучали,
     Ты пришла ко мне, светлая Мать,
     Из надзвездной и благостной дали.


     Вновь мой путь не безлесен и радостно нов,
     Вновь мой дух не томится и радостно волен;
     Распростерла навеки Ты светлый покров
     С еле зримых в полях колоколен.


     Простучала в окно; выхожу, выхожу,
     Выхожу без улыбки и слова;
     Буду тихо считать за межою межу,
     Ждать в полях еле слышного зова.

   <1914>


   * * *


     Братья, братья, разбойники, пьяницы,
     Что же будет с надеждою нашею?
     Что же с нашими душами станется
     Пред священной Господнею Чашею?


     Как придем мы к нему неумытые?
     Как приступим с душой вороватою?


     С раной гнойной и язвой открытою,
     Все блудницы, разбойники, мытари,
     За последней и вечной расплатою?


     Будет час, – и воскреснут покойники, —
     Те, – одетые в белые саваны,
     Эти, – в вечности будут разбойники,
     Встанут в рубищах окровавленных.


     Только сердце влечется и тянется
     Быть, где души людей не устроены.
     Братья, братья, разбойники, пьяницы,
     Вместе встретим Господнего Воина.

   <1914>


   * * *


     Так затихнуть – только перед бурей,
     Только зная, что настанет час.
     Господи, в слепительной лазури,
     Ты за что меня избрал и спас?


     Изнемог мой край, войной смятенный,
     Каждый верит в слово: смерть;
     Шепчет мой язык, сухой и воспаленный:
     Душу ангела умилосердь.


     Знаю я, – не пламенем пожара
     И не гибелью в боях Твоих детей
     Начинается мучительная кара
     Ангелом взметаемых плетей.


     Пусть смеется не забывший смеха:
     Время не ушло, но близок час суда.
     Разве жизнь еще живых – помеха
     Ангелу, что шепчет: навсегда?


     Перед гибелью застыло время;
     Дух мой в паутине тишины.
     Медленно взрастает брошенное семя
     Позабытой и глухой вины;


     Медленно взрастает колос мести;
     Медленно взмывает ангел Твой крылом:
     Он поет еще таинственной Невесте
     На равнинах битв последний свой псалом.


     Гулкий час, но скоро на исходе;
     Плоть живая, веруй и молись.
     В притаившемся пред бурею народе
     Поднят крест спокойный ввысь.

   <1914>


   * * *


     Средь знаков тайных и тревог,
     В путях людей, во всей природе
     Узнала я, что близок срок,
     Что время наше на исходе.


     Не миновал последний час,
     Еще не отзвучало слово;
     Но видя призраки средь нас,
     Душа к грядущему готова.


     За смертью смерть несет война;
     Среди незнающих – тревога.
     А в душу смотрит тишина
     И ясный взгляд седого Бога.


     И ум земной уже привык
     Считать спокойно дни и ночи;
     Забыл слова земной язык,
     И время жизни все короче.


     Где ж обагрится небосклон?
     Откуда свет слепящий хлынет?
     Кто первый меч свой из ножен
     Навстречу битве чудной вынет?

   <1916>


   * * *


     Все горят в таинственном горниле;
     Все приемлют тяжкий путь войны.
     В эти дни неизреченной силе
     Наши души Богом вручены.


     Мы близки нетленнейшей Невесте,
     И над каждым тонкий знак креста.
     Пусть, приняв божественные вести,
     Будет ныне наша смерть чиста.


     Только в сердце тайная тревога —
     Знак, что близок временам исход;
     О, Господь благой, колосьев много:
     Кончи жатвою кровавый год.


     Возвести часы суда и кары
     И пошли Архангела с мечом;
     Верим, – очистительны пожары;
     Тело в алый саван облечем.


     Разве нам страшны теперь утраты?
     Иль боимся Божьего суда?
     Вот, благословенны иль прокляты, —
     Мы впервые шепчем: навсегда.

   <1916>


   * * *


     Нашу русскую затерянность
     Все равно не потерять.
     Господи, дай мне уверенность,
     Что целебна благодать.


     Задержалась я у проруби,
     У смертельной у воды, —
     Только вижу – крылья Голубя
     Серебристы и седы.


     И бездонное убожество
     Осеняет Параклет.
     Шлет он ангельское множество,
     Льет холодный горний свет.


     Други, воинство крылатое,
     За потерянный народ
     С князем тьмы над бездной ратуя,
     Будьте крепкий нам оплот.

   Гренобль <1931>


   * * *


     Убери меня с Твоей земли,
     С этой пьяной, нищей и бездарной,
     Боже силы, больше не дремли,
     Бей, и бей, и бей в набат пожарный.


     Господи, зачем же нас в удел
     Дьяволу оставить на расправу?
     В тысячи людских тщедушных тел
     Влить необоримую отраву?


     И не знаю, кто уж виноват,
     Кто невинно терпит немощь плоти, —
     Только мир Твой богозданный – ад,
     В язвах, в пьянстве, в нищете, в заботе.


     Шар земной грехами раскален,
     Только гной и струпья – плоть людская.
     Не запомнишь списка всех имен,
     Всех, лишенных радости и рая.


     От любви и горя говорю —
     Иль пошли мне ангельские рати,
     Или двери сердца затворю
     Для отмеренной так скупо благодати.

   <1930-е>


   * * *


     К каждому сердцу мне ключ подобрать.
     Что я ищу по чужим по подвалам?
     Или ребенка отдавшая мать
     Чует черты его в каждом усталом?


     Нет, лишь с тех пор я, как дух мой прозрел,
     Вижу такое средь язв и средь гноя,
     Преображение вижу я тел,
     Райские крылья земного покоя.


     Складки на лбу иль морщинки у рта,
     Иль худоба, иль сутуловатость, —
     В них, не за ними проходит черта,
     А за чертой огневая крылатость.

   Ницца, весна 31


   * * *


     В людях любить всю ущербность их,
     И припадать к их язвинке, к их ранке.
     Как же любить Его, если Он тих,
     Если Он пламенем веющий ангел?


     Господи, Господи, я высоту —
     Даже Твою, – полюбить не умею,
     Что мне добавить еще в полноту?
     Как Всеблаженного я пожалею?


     Там лишь, где можно себя отдавать,
     Там моя радость, – и в скорби, и в плаче.
     Господи, Боже, прости мне, – я мать —
     И полюбить не умею иначе.

   <1931>


   * * *


     Все забытые мои тетради,
     Все статьи, стихи бросайте в печь.
     Не затейте только, Бога ради,
     Старый облик мой в сердцах беречь.


     Не хочу я быть воспоминаньем, —
     Буду вам в грядущее призыв.
     Этим вот спокойным завещаньем
     Совершу с прошедшим мой разрыв.

   1932


   * * *


     Еще до смерти будет суд,
     Мой собственный и беспощадный,
     Когда возьмут и унесут
     Монашеский наряд нарядный.


     С укором перечислят мне
     Мои грехи святые сестры.
     И суд велит гореть в огне.
     И это будет новый постриг.

   30.XII 1938


   Звезда Давида


     Два треугольника, звезда,
     Щит праотца, царя Давида, —
     Избрание, а не обида,
     Великий путь, а не беда.


     Знак Сущего, знак Еговы́,
     Слиянность Бога и творенья,
     Таинственное откровенье,
     Которое узрели вы.


     Еще один исполнен срок.
     Опять гремит труба Исхода.
     Судьбу избранного народа
     Вещает снова нам пророк.


     Израиль, ты опять гоним.
     Но что людская воля злая,
     Когда тебя в грозе Синая
     Вновь вопрошает Элогим?


     И пусть же ты, на ком печать,
     Печать звезды шестиугольной,
     Научишься душою вольной
     На знак неволи отвечать.

   7.VI 1942



   София Парнок
   (1885–1932)


   * * *


     Люблю тебя в твоем просторе я
     И в каждой вязкой колее,
     Пусть у Европы есть история, —
     Но у России: житие.


     В то время, как в духовном зодчестве
     Питает Запад блеск ума,
     Она в великом одиночестве
     Идет к Христу в себе сама.


     Порфиру сменит ли на рубище,
     Державы крест на крест простой, —
     Над странницею многолюбящей
     Провижу венчик золотой.

   <1916>


   * * *


     И вот другой собор… Был смуглый
     Закат, и желтоват и ал,
     Когда впервые очерк круглый
     Мне куполов твоих предстал.


     Как упоительно неярко
     На плавном небе, плавный, ты,
     Блеснул мне, благостный Сан-Марко,
     Подъемля тонкие кресты!


     Ложился, как налет загара,
     На мрамор твой – закатный свет…
     Мне думалось: какою чарой
     Одушевлен ты и согрет?


     Что есть в тебе, что инокиней
     Готова я пред Богом пасть? —
     Господней воли плавность линий
     Святую знаменует власть.


     Пять куполов твоих – как волны…
     Их плавной силой поднята,
     Душа моя, как кубок полный,
     До края Богом налита.

   <1916>


   Орган


     Помню, помню торжественный голос,
     Иноземную службу и храм.
     Я – подросток. На солнце волос —
     Что огонь, и мой шаг упрям.


     Заскучав от молитвенных взоров,
     От чужих, благолепных святынь,
     Я – к дверям, но вот она, с хоров,
     Загремела не та латынь…


     Кто вы, светлые, темные сонмы?
     Я не знала, что плачут в раю.
     От такой ли тоски огромной,
     От блаженства ли так поют?


     И какое пронзило сверканье
     Этот громоклокочущий мрак?
     Я закрыла глаза. – Закланья
     Так покорный ждал Исаак. —


     И тогда пало на душу семя
     Огневое, – тогда, обуян
     Исступленьем последним, всеми
     Голосами взыграл орган.


     И не я закричала, – поэта
     В первый раз разомкнули уста
     Этот ужас блаженства, эта
     Нестерпимая полнота!

   <1922>


   * * *


     Испепелится сердце,
     Из пепла встанет дух.
     Молюсь всем страстотерпцам,
     Чтоб пламень не потух.
     Свирепствуй в черной чаще,
     Огонь – моя метель —
     Доколе дух обрящет
     В костре огнекипящем
     Крестильную купель!

   <1922>


   * * *


     Паук заткал мой темный складень
     И всех молитв мертвы слова,
     И обезумевшая за день
     В подушку никнет голова.
     Вот так она придет за мной, —
     Не музыкой, не ароматом,
     Не демоном темнокрылатым,
     Не вдохновенной тишиной, —
     А просто пес завоет, или
     Взовьется взвизг автомобиля
     И крыса прошмыгнет в нору.
     Вот так! Не добрая, не злая,
     Под эту музыку жила я,
     Под эту музыку умру.

   <1922>


   Песня


     Дремлет старая сосна
     И шумит со-сна.
     Я к шершавому стволу,
     Прислонясь, стою.


     – Сосенка-ровесница,
     Передай мне силу!
     Я не девять месяцев, —
     Сорок лет носила,


     Сорок лет вынашивала,
     Сорок лет выпрашивала,
     Вымолила, выпросила,
     Выносила Душу.

   28–29 января 1926


   * * *


     Кончается мой день земной,
     Встречаю вечер без смятенья,
     И прошлое передо мной
     Уж не отбрасывает тени —


     Той длинной тени, что в своем
     Беспомощном косноязычьи,
     От всех других теней в отличье,
     Мы будущим своим зовем.

   9 января 1927


   * * *


     Из последнего одиночества
     прощальной мольбой, – не пророчеством
     окликаю вас, отроки-други:
     одна лишь для поэта заповедь
     на востоке и на западе,
     на севере и на юге —
     не бить
     челом
     веку своему,
     но быть
     челом века
     своего, —
     быть человеком.

   8 февраля 1927


   В форточку


     Коленями – на жесткий подоконник
     И в форточку – раскрытый, рыбий рот!
     Вздохнуть… вздохнуть…
     Так тянет кислород
     Из серого мешка еще живой покойник,
     И сердце в нем стучит: пора, пора!
     И небо давит землю грузным сводом,
     И ночь белесоватая сера,
     Как серая подушка с кислородом…


     Но я не умираю. Я еще
     Упорствую. Я думаю. И снова
     Над жизнию моею горячо
     Колдует требовательное слово.
     И, высунувши в форточку лицо,
     Я вверх гляжу – на звездное убранство,
     На рыжее вокруг луны кольцо —
     И говорю – так, никому, в пространство:


     Как в бане испаренья грязных тел,
     Над миром испаренья темных мыслей,
     Гниющих тайн, непоправимых дел
     Такой проклятой духотой нависли,
     Что, даже настежь распахнув окно,
     Дышать душе отчаявшейся – нечем!..
     Не странно ли? Мы все болезни лечим:
     Саркому, и склероз, и старость…


     Но на свете нет еще таких лечебниц,
     Где лечат от стрептококков зла…


     Вот ты бы, на коленях, поползла
     По выбоинам мостовой, по щебню
     Глухих дорог. – Куда? Бог весть, куда! —
     В какой-нибудь дремучий скит забытый,
     Чтобы просить моленья и защиты —
     И выплакать, и вымолить…
     Когда б я знала, где они, – заступники, Зосимы,
     И не угас ли свет неугасимый?..


     Светает. В сумраке оголены
     И так задумчивы дома. И скупо
     Над крышами поблескивает купол
     И крест Неопалимой Купины…


     А где-нибудь на западе, в Париже,
     В Турине, Гамбурге – не всё ль равно? —
     Вот так же высунувшись в душное окно,
     Дыша такой же ядовитой жижей,
     И силясь из последних сил вздохнуть,


     Стоит, и думает, и плачет кто-нибудь —
     Не белый, и не красный, и не черный,
     Не гражданин, а просто человек,
     Как я, быть может, слишком непроворно
     И грустно доживающий свой век.

   Февраль 1928


   * * *


     Гони стихи ночные прочь,
     Не надо недоносков духа:
     Ведь их воспринимает ночь,
     А ночь – плохая повитуха.


     Безумец! Если ты и впрямь
     Высокого возжаждал пенья,
     Превозмоги, переупрямь
     Свое минутное кипенье.


     Пойми: ночная трескотня
     Не станет музыкой, покуда
     По строкам не пройдет остуда
     Всеобнажающего дня.

   3 ноября 1931



   Мария Шкапская
   (1891–1952)


   Грустное


     В незнакомом храме я. За чуждой мне мессой.
     И молитвы чуждые на чужих губах.
     Тишина загадочна за цветной завесой,
     Музыка печальная – Гендель или Бах.


     Господи, как ласково! Господи, как тонко!
     Столько умиления, столько слезных лиц.
     Трогательны статуи Матери с Ребенком,
     Перед ними женщины распростерты ниц.


     Если б в это пение так же просто верить,
     Если б плакать с радостью покаянных слез.
     Глядя на таинственно запертые Двери,
     Знать, что с нами молится плачущий Христос…


     Но на сердце холодно – холодно и остро.
     Плакать – сердцу чуждое. Плакать веры нет.
     Слезы только с верою ласковые сестры,
     Только умоляющим их вечерний свет…


     В незнакомом храме я. За чуждой мне мессой
     И молитвы пламенной не творят уста.
     Знаю так отчетливо: за цветной завесой
     Нет за нас просящего, грустного Христа.

   1915


   Библия


     Ее на набережной Сены
     В ларце старуха продает,
     И запах воска и вербены
     Хранит старинный переплет.
     Еще упорней и нетленней
     Листы заглавные хранят
     И даты нежные рождений
     И даты трудные утрат.
     Ее читали долго, часто,
     И чья-то легкая рука
     Две-три строки Экклезиаста
     Ногтем отметила слегка.
     Склоняюсь к книге. Вечер низок.
     Чуть пахнет старое клише.
     И странно делается близок
     Моей раздвоенной душе
     И тот, кто счел свой каждый терний,
     Поверив, что Господь воздаст,
     И тот, кто в тихий час вечерний
     Читал Экклезиаст.

   <1915>


   * * *

   Как будто кто-то огромный положил мне на сердце лапу. Написал сегодня из дома, что умер мой старый папа.
   Ах, если б письмо затерялось, если б про это не зналось!
   Но письмо не пропало в дороге, про все рассказало жестоко: как скрипели старые дроги, как нападало снегу глубоко, как бездушно горели свечи, как лежал он важный, нарядный, и как костлявились плечи через старый сюртук парадный.
   Но поверить нельзя, невозможно, чтоб, увидев меня, не заплакал, чтобы с жесткого белого ложа мне навстречу не встал бы папа.
   И когда бы дитя его билось о гроб и об пол головою, чтобы он над ним не склонился, не сказал бы «Христос с тобою!», чтоб его любовно не поднял.
   Ах, зачем я проснулась сегодня.


   * * *

   Помнишь, в сказках мачехи давали отобрать горох от чечевицы?
   Это очень трудно, но едва ли может с нашей сказкою сравниться.
   По крупице в жизненную чашу собираю чечевицу нашу – жатву с нивы жизни сорной. Шла б работа споро, но упорно сыплешь ты гороховые зерна – зерна недоверия и злобы. А потом – корпим над ними оба.
   Ну подумай, что мы Богу скажем в час Его последней воли? И с какою болью мы покажем наше не запаханное поле и в суме, откуда клюют птицы, вместе – и горох и чечевицу?


   * * *

   Слава тебе, безысходная боль.
 (Ахматова)

   Ах, ступеней было много, длинной была дорога. Шла, ступеней не считая, падая и вставая, шла без стона и вздоха, но так устала, но такая была Голгофа, что силы не стало.
   Упала.
   Распялась крестом у порога моего сурового Бога.
   И сказала так больно:
   «Господи, разве еще не довольно!»
   И ответил Печальный:
   «Этой дороге дальней нет ни конца, ни края. Я твои силы знаю. Я твои силы мерил. Я в твои силы поверил:
   Сжег мое сердце очами. И был поцелуй палящий. И лежала в бессилье.
   И – у лежащей за плечами зареяли крылья.


   * * *

   Громыхали колеса гулко и строго, и глядели три желтых огня.
   Мне надо было спросить у Бога – отступился ли Он от меня.
   И упала я, сломанная, упала между рядами серебряных лент. Но Далекий сжалился над усталой – отнял память в последний момент. А потом были чьи-то чужие руки, уносившие от полотна.
   Замерли свистка последние звуки, струйка дыма была видна.
   Но не знаю с тех пор, не знаю – было ли это чудо? Ответ? Случайно ли по пути гуляя, напал чужой на мой след?
   Или, может быть, за рукой чужого, за усами его, пахнувшие вином – притаился посланный мне от Бога белый вестник с серебряным крылом.


   * * *

   Ляжем и втянем голову в плечи – авось не заметит, авось не услышит, в книгу свою не запишет.
   Темный и жуткий, к каждой улыбке чуткий, к каждой слезинке жадный, – по ниве людской, ниве страдной, – проходит он днем и ночью. – Видели сами, воочью.
   От очей его пламя и темное знамя кровавой звездой расшито. И, как полновесное жито, в подол своей темной ризы собрал дорогих и близких.
   Ляжем и втянем голову в плечи, авось не заметит, авось избавит от клятвы, сохранит нас – для новой жатвы.


   * * *

   В вечность меж нашими встречами вылилось море событий.
   Разве не сделались вечными милые тонкие нити?
   Встретимся – моря как не было – снова и близость и нежность. Людям ли, жизни ли, небу ли предотвратить неизбежность.


   * * *

   В землю сын ушел – и мать от земли не может встать.
   Люди думали о нем, как о добром, злом, большом, – но в укромном уголке знала мать об узелке, что связал – велик Господь – при рожденьи с плотью плоть.
   Был он нежный, был он родной, был он ей, лишь ей одной, – нежный теплый голышок, в теле розовый пушок.
   В землю сын ушел, и мать от земли не может встать.


   * * *

   Лукавый сеятель, свой урожай лелея, Ты пажити готовишь под любовь, их вовремя запашешь и засеешь и в русло нужное всегда отвесть успеешь тяжёлую бунтующую кровь.
   Здоровую на тучный чернозём, дающий нам тугие травы, а слабую заманишь Ты лукаво в пустыню свергнуться бушующим ручьем, для видимости радости и славы, чтоб иссушить медлительно потом под солнечным сжигающим лучом.
   <1920-е>


   * * *


     Господи, я не могу!
     Дай мне остаться чистою,
     Дай на Твоем берегу
     К вечной причалить пристани.


     Душен безвыходный плен
     Дум моих мертвых, каменных.
     Строгих Твоих колен
     Дай мне коснуться пламенно.


     Сердце, как пламень в снегу.
     Сердце с собой не справится.
     Снег истлевает, плавится…
     Господи, не могу…



   * * *


     Боже мой, и присно, и ныне,
     В наши кровью полные дни,
     Чаще помни о Скорбном Сыне
     И каждую мать храни.


     Пусть того, кто свой шаг неловкий
     К первой к ней направлять привык,
     Между двух стволов на веревке
     Не увидит ужасный лик.


     Пусть того, что в крови родила,
     Не увидит в чужой крови.
     Если ж надо так, Боже милый,
     Ты до срока ее отзови.



   Богородичен канон


     Все мы Ей дети,
     Все мы Ей дочери,
     Танцующие в балете,
     Стоящие в очереди.


     И для всех Она
     Равно светла,
     Мать Скорбящая,
     Светило Незаходящее,
     Девственная похвала
     И мост в небо висящий.
     Все мы Ей дети,
     Все мы Ей дочери,
     Все, кем на свете
     Слезы источены.
     И у Ней, Неневестиной Невесты,
     Жены Неискусобрачной,
     Просим посев злачный,
     Завтрашний день удачный
     И благие с дороги вести.
     Все мы Ей дети,
     Все мы Ей дочери,
     Все, чьи усталые веки
     Слезами смочены.
     И у Ней, благодатной Жертвы,
     Матери Взставшего из мертвых,
     Просим для своего ребенка
     Волос тонкий, голос звонкий
     И Доброе к матери сердце.

   <1920-е>



   Надежда Павлович
   (1895–1981)


   Смоленщина


     И песня девичья все та же
     На берегах Березины,
     Однообразная, как пряжа,
     Как неизбывный шум сосны.


     Бредут стада, клубятся тучи,
     Рожь приминается дождем,
     А ты, душа, в тоске горючей
     Не вспоминаешь ни о чем.


     Заброшена в поля, в болота,
     За верстовою тишиной,
     Ты – вся Россия, вся дремота,
     Вся в бедной прелести земной.

   1915


   * * *


     Снова жег мне чей-то взор затылок,
     Снова холод подымался со спины,
     Ангел огромный, грознокрылый,
     Встал в снопе голубизны.


     Мир разъят, я умереть не смею,
     Потолок качнулся и поплыл…
     Только веет, веет, пламенеет
     Шелест ширящихся крыл.


     Где слова, чтобы сказать Такому:
     Лучезарный, Он слепит меня!
     И душа пылает, как солома,
     В вихре Божьего огня.

   1918


   * * *


     Русь! Чужая чуженинка я
     Пришла и греюсь у твоей груди,
     Скажи, какою тропинкою
     Мне всю тебя исходить?


     Если б странницей твоей убогою,
     Не оглядываясь никогда назад,
     Мне пройти потаенной дорогою
     В заповедный твой Китеж-град!


     Ведь ты вся вырастаешь Россия,
     Не в Кремле златоглавом Москвы
     И не там, где гранитные выи
     Наклонили мосты Невы,


     Ты молчишь и горишь, не сгорая,
     Там, где Китеж в глубинах спит,
     Где пугливая выпь пролетает
     И над озером мертвым кричит.

   1918


   * * *


     Меняем золото на соль,
     На воду – крепкое вино,
     Так повелел суровый век,
     А жить в другом нам не дано.


     Мы знаем хлеба черствый вкус
     И сколько метров полотна
     (Хозяйка, только шей в обрез!)
     Рубашка смертная возьмет.


     На крыше снега белизна
     И у виска,
     Мы юными встречали век
     Огня, железа и кислот,
     И в ночи этой человек
     Сгорел до костяка.

   <1920-е>


   * * *


     У Сухаревки красное, желтое, синее – Там,
     Нет ни проезда,


     Нет ни прохода,
     А ветер поет: свобода!
     И ходит по ярким платкам.


     Золотых подсолнухов
     Черные семечки,
     Густо вы осыпали
     Белый тротуар.
     И дышит в лицо асфальтовый угар,
     Махорочный дым,
     Банный пар.


     И опять крикливая, шальная,
     Сухаревкой вспоенная Москва
     Раскидала, ветру отдавая,
     Ситцевые рукава.



   * * *


     Голодом, и хмелем, плачем, спесь,
     С целым миром говорила ты,
     Но молчат, уходят в поднебесье
     Золотые древние кресты.


     Спят в твоих соборах без просыпу
     Те, что стали здесь веками на ночлег
     И не слышат нищенского скрипа
     Из Поволжья выезжающих телег.


     Подайте, благодетели,
     Смертушка пришла,
     Смертушка пришла,
     В поле увела…
     Ради Христа.


     Проходи. Ведь обнищали все мы,
     Никуда не выпустит беда.
     Что нам Италийские эдемы,
     Англии богатой города.


     Сто на сто! – других торгов не надо —
     Пропади, рассыпься, старый дом!
     Иверская красная лампада
     Потухает день за днем.

   <1920-е>


   * * *


     Поставь свечу перед Казанской
     И больше сердца не тревожь!
     А помнишь ночь, напев цыганский,
     Боль, отвращенье, скуку, ложь?


     Но чистотою негасимой
     Сияют первые снега;
     Морозные ложатся дымы
     На скованные берега.


     И все прошло. Лишь в темной церкви
     Мерцает малый огонек,
     Лишь черные осыпал ветви
     Уже не тающий снежок.


     Гори, свеча, – моей молитвой,
     Гори, пока достанет сил,
     Чтоб милый друг пред поздней битвой
     Свою тревогу погасил…



   Муза


     Она пришла, ослепшая от му́ки,
     Не улыбается и не поет,
     Она безмолвно маленькие руки
     На рукопись мою кладет.


     – Довольно, значит? – Что ж, пойдем, подруга,
     Глубокой трещиной расселся дом,
     Не остановит нас ни зной, ни вьюга,
     Мы перекрестимся и отдохнем.


     Нас не обманет узкая дорога:
     Она легла полынью пустыря,
     Железными воротами острога
     И белой папертью монастыря.



   * * *


     Вот он в гробу, в георгинах и розах
     Так спокойно и грустно спит;
     В золотых георгинах и красных розах
     Над ним тоска неотступно стоит.


     И детской улыбки, лукавой и мудрой
     Больше не будет на бледных устах;
     Статный, красивый, золотокудрый
     Лежит, не дышит в огнях и цветах.


     Только тревожить его не надо…
     Поклонись, поцелуй, отойди!..
     Свете тихий Святыя лампады,
     Святая София на мертвой груди.

   <1920-е. Из цикла стихотворений, посвященных памяти Александра Блока>


   * * *


     Покрова Пресвятой Богородицы
     Тихим пламенем складки горят,
     А из белых рук Богородицы
     Золотые листья летят.


     Над рекою, над ивой плакучею,
     Над убогим забытым мостом
     Твой Покров расстилается тучею,
     Упадает закатным лучом.


     Или нашу тоску негасимую
     Перед сыном ты теплишь свечой,
     И ложится стеной нерушимою
     Серый плат, по краям – голубой.

   Смоленское кладбище


   Молитва


     Облако смутно плывет в синеве,
     Ландыши гаснут в траве,
     Шум утихает весеннего дня,
     Божия Матерь! Помилуй меня!


     Снова я девочкой в поле брожу;
     Снова невестой на мир погляжу.
     Даруй мне свет невечернего дня!
     Божия Матерь! Помилуй меня!


     Стелется тихо туман над водой,
     Волос ли мой протянулся седой?
     Каждую душу живую храня,
     Божия Матерь! Помилуй меня!



   Последнее поколение


     Мы пришли от великой печали,
     Все свое растеряв в суете.
     На молитве ночей не стояли,
     Забывали порой о Христе.


     Слишком светлых чертогов не надо
     Для давно огрубелых сердец.
     Нам бы здесь постоять за оградой,
     И к ногам Твоим пасть наконец.


     Ради этого только мгновенья
     Мы к Тебе, задыхаясь, брели,
     Мы – последних времен поколенье,
     Ослепленные дети земли.



   Разбойник Опта


     Разбойник Опта правил свой разбой
     Над тихой Жиздрой, на холмах зеленых.
     И рядом с Оптой встали мы с тобой,
     Повинные в деяньях беззаконных.


     Пускай меж нами пролегли века,
     Молитвы, покаянья, осиянья…
     О них поет немолчная река,
     О них лесов чистейшее молчанье.


     Сюда, на холм разбоя он пришел,
     И там, где кровь пролили душегубы,
     Он храм Пречистой бережно возвел,
     И лес укрыл монашеские срубы.


     И Оптина, как лествица, вела
     От бездн паденья – до порога рая,
     И в час беды Ее я призвала,
     К Ее стопам приникну, умирая.


     Прошли века, и Ты уже не Та,
     Но Ты жива и навсегда осталась
     И широта, и долгота креста,
     И наша человеческая малость.



   Оптина


     Вода из Твоего колодца
     Чиста, прозрачна и светла,
     Она из недр глубинных льется,
     Все отмывая добела.


     Но Твой черпак давно утерян,
     И блещет холодом струя,
     Заветные закрыты двери,
     И перед ними плачу я.


     Ну что ж! Разрушить можно стены
     И башни в щебень раздробить,
     Но даже щебень драгоценный
     Душа не может не любить.


     И выплывают из тумана
     Сияющие купола…
     Ты не свои, Ты наши раны,
     Как бремя легкое, взяла.


     Все это знаменье иного
     И бытия, и торжества,
     Под гробовым своим покровом
     Ты ослепительно жива.


     Последней служке неумелой
     Дай прозревать сквозь эту тьму,
     К Твоей пыли приникнуть белой,
     Как будто к сердцу Твоему.

   <1930-е>


   Новомученикам и исповедникам российским, от безбожников избиенным


     Цинготные, изъеденные вшами,
     Сухарь обглоданный в руке, —
     Встаете вы суровыми рядами
     И в святцах русских и в моей тоске.


     Вас хоронили запросто, без гроба,
     В убогих рясах, в том, в чем шли.
     Вас хоронили наши страх и злоба
     И черный ветер северной земли.


     В бараках душных, по дорогам Коми,
     На пристанях, под снегом и дождем,
     Как люди, плакали о детях и о доме
     И падали, как люди, под крестом.


     Без имени, без чуда, в смертной дрожи,
     Оставлены в последний час,
     Но судит ваша смерть, как пламень Божий,
     И осуждает нас.

   <1960–1970-е гг.>


   На пороге


     Для одних и горечь, и обида,
     Для других – терпенье и ступень,
     Кто же ты, по сути, а не с виду,
     Пусть покажет настающий день!


     И чему училась ты от века,
     Бедная душа моя, ответь:
     Поступи ли твердой человека
     Жизни ли, чтоб с честью умереть?


     Или только праздным разговорам
     О неисследимой глубине,
     Нашим страстным и бесплодным спорам,
     Подвигам в мечтах или во сне?


     В тишине прекрасной, непробудной
     Руки на груди сложив крестом,
     Будешь ли ты помнить путь свой трудный,
     Горько недостроенный свой дом?


     Или, забывая все ожоги,
     В белом свете царственного дня
     Странницей заплачешь на пороге:
     «Не отринь, и помяни меня!»

   <1970-е>


   Свете тихий


     Прости меня – неверную рабу!
     Непостижимую свою судьбу
     Я не пойму и в восемьдесят лет.
     Но вижу я своих падений след…
     Во всем, что я творила на земле,
     Я – только уголь, тлеющий в золе.


     Как буйствовал и как пылал костер,
     Но руку Ты над пламенем простер,
     И пал огонь, умаленный в пыли,
     Не в силах оторваться от земли.
     Но Ты, зажегши звезды в вышине,
     Тогда сошел неведомо ко мне.


     Ты знаешь все: несказанную речь,
     И то, что память не смогла сберечь,
     И каждую слезу, и каждый стон.
     Предвечный Свет, Ты Матерью рожден.
     Ты Тихий Свет, святее всех святынь,
     Сходивший древле на пески пустынь,
     Сходящий ныне в нашу ночь и тьму,
     Навстречу покаянью моему.




   Анна Ахматова
   (1889–1966)


   * * *


     И когда друг друга проклинали
     В страсти, раскаленной добела,
     Оба мы еще не понимали,
     Как земля для двух людей мала,
     И что память яростная мучит,
     Пытка сильных – огненный недуг! —
     И в ночи бездонной сердце учит
     Спрашивать: о, где ушедший друг?
     А когда, сквозь волны фимиама,
     Хор гремит, ликуя и грозя,
     Смотрят в душу строго и упрямо
     Те же неизбежные глаза.

   1909


   * * *


     Хорони, хорони меня, ветер!
     Родные мои не пришли,
     Надо мною блуждающий вечер
     И дыханье тихой земли.


     Я была, как и ты, свободной,
     Но я слишком хотела жить.
     Видишь, ветер, мой труп холодный,
     И некому руки сложить.


     Закрой эту черную рану
     Покровом вечерней тьмы
     И вели голубому туману
     Надо мною читать псалмы.


     Чтобы мне легко, одинокой,
     Отойти к последнему сну,
     Прошуми высокой осокой
     Про весну, про мою весну.

   Декабрь 1909
   Киев

   Романс М.Ф. Гнесина (1916).


   * * *


     Молюсь оконному лучу —
     Он бледен, тонок, прям.
     Сегодня я с утра молчу,
     А сердце – пополам.
     На рукомойнике моем
     Позеленела медь.
     Но так играет луч на нем,
     Что весело глядеть.


     Такой невинный и простой
     В вечерней тишине,
     Но в этой храмине пустой
     Он словно праздник золотой
     И утешенье мне.

   3 ноября 1910
   Киев


   Обман

   М.А. Змунчилла


   1


     Весенним солнцем это утро пьяно,
     И на террасе запах роз слышней,
     А небо ярче синего фаянса.
     Тетрадь в обложке мягкого сафьяна;
     Читаю в ней элегии и стансы,
     Написанные бабушке моей.


     Дорогу вижу до ворот, и тумбы
     Белеют четко в изумрудном дерне.
     О, сердце любит сладостно и слепо!
     И радуют пестреющие клумбы,
     И резкий крик вороны в небе черной,
     И в глубине аллеи арка склепа.

   2 ноября 1910
   Киев


   2


     Жарко веет ветер душный,
     Солнце руки обожгло,
     Надо мною свод воздушный,
     Словно синее стекло;


     Сухо пахнут иммортели
     В разметавшейся косе.
     На стволе корявой ели
     Муравьиное шоссе.


     Пруд лениво серебрится,
     Жизнь по-новому легка…
     Кто сегодня мне приснится
     В пестрой сетке гамака?

   Январь 1910
   Киев


   3


     Синий вечер. Ветры кротко стихли,
     Яркий свет зовет меня домой.
     Я гадаю. Кто там? – не жених ли,
     Не жених ли это мой?..


     На террасе силуэт знакомый,
     Еле слышен тихий разговор.
     О, такой пленительной истомы
     Я не знала до сих пор.


     Тополя тревожно прошуршали,
     Нежные их посетили сны,
     Небо цвета вороненой стали,
     Звезды матово-бледны.


     Я несу букет левкоев белых.
     Для того в них тайный скрыт огонь,
     Кто, беря цветы из рук несмелых,
     Тронет теплую ладонь.

   Сентябрь 1910
   Царское Село


   4


     Я написала слова,
     Что долго сказать не смела.
     Тупо болит голова,
     Странно немеет тело.


     Смолк отдаленный рожок,
     В сердце все те же загадки,
     Легкий осенний снежок
     Лег на крокетной площадке.


     Листьям последним шуршать!
     Мыслям последним томиться!
     Я не хотела мешать
     Тому, кто привык веселиться.


     Милым простила губам
     Я их жестокую шутку…


     О, вы приедете к нам
     Завтра по первопутку.


     Свечи в гостиной зажгут,
     Днем их мерцанье нежнее,
     Целый букет принесут
     Роз из оранжереи.

   Август 1910
   Царское Село



   Первое возвращение


     На землю саван тягостный возложен,
     Торжественно гудят колокола,
     И снова дух смятен и потревожен
     Истомной скукой Царского Села.
     Пять лет прошло. Здесь все мертво и немо,
     Как будто мира наступил конец.
     Как навсегда исчерпанная тема,
     В смертельном сне покоится дворец.

   1910


   Сероглазый король


     Слава тебе, безысходная боль!
     Умер вчера сероглазый король.


     Вечер осенний был душен и ал,
     Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:


     «Знаешь, с охоты его принесли,
     Тело у старого дуба нашли.


     Жаль королеву. Такой молодой!..
     За ночь одну она стала седой».


     Трубку свою на камине нашел
     И на работу ночную ушел.


     Дочку мою я сейчас разбужу,
     В серые глазки ее погляжу.


     И покажу ей над башней дворца
     Траурный флаг по кончине отца.


     А за окном шелестят тополя:
     «Нет на земле твоего короля…»

   11 декабря 1910
   Царское Село

   Романс С.С. Прокофьева (1917). Входил в репертуар Александра Вертинского.


   Романс «Сероглазый король» Ахматовой – Прокофьева. Нотное издание 1923 г.


   Из цикла «царское село»


   1


     Смуглый отрок бродил по аллеям,
     У озерных грустил берегов,
     И столетие мы лелеем
     Еле слышный шелест шагов.
     Иглы сосен густо и колко
     Устилают низкие пни…
     Здесь лежала его треуголка
     И растрепанный том Парни.

   24 сентября 1911
   Царское Село

   Романс С.М. Ляпунова (1922).


   2


     Память о солнце в сердце слабеет.
     Желтей трава.
     Ветер снежинками ранними веет
     Едва-едва.
     В узких каналах уже не струится —
     Стынет вода.
     Здесь никогда ничего не случится, —
     О, никогда!
     Ива на небе пустом распластала
     Веер сквозной.
     Может быть, лучше, что я не стала
     Вашей женой.
     Память о солнце в сердце слабеет.
     Что это? Тьма?
     Может быть!.. За ночь прийти успеет
     Зима.

   30 января 1911
   Киев

   Романс С.С. Прокофьева (1917).



   * * *


     Я научилась просто, мудро жить,
     Смотреть на небо и молиться Богу,
     И долго перед вечером бродить,
     Чтоб утомить ненужную тревогу.


     Когда шуршат в овраге лопухи
     И никнет гроздь рябины желто-красной,
     Слагаю я веселые стихи
     О жизни тленной, тленной и прекрасной.


     Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь
     Пушистый кот, мурлыкает умильней.
     И яркий загорается огонь
     На башенке озерной лесопильни.


     Лишь изредка прорезывает тишь
     Крик аиста, слетевшего на крышу.
     И если в дверь мою ты постучишь,
     Мне кажется, я даже не услышу.

   1912


   * * *


     Помолись о нищей, о потерянной,
     О моей живой душе,
     Ты в своих путях всегда уверенный,
     Свет узревший в шалаше.


     И тебе, печально-благодарная,
     Я за это расскажу потом,
     Как меня томила ночь угарная,
     Как дышало утро льдом.


     В этой жизни я немного видела,
     Только пела и ждала.
     Знаю: брата я не ненавидела
     И сестры не предала.


     Отчего же Бог меня наказывал
     Каждый день и каждый час?
     Или это ангел мне указывал
     Свет, невидимый для нас?

   Май 1912
   Флоренция


   * * *


     Дал Ты мне молодость трудную.
     Столько печали в пути.
     Как же мне душу скудную
     Богатой Тебе принести?
     Долгую песню, льстивая,
     О славе поет судьба.
     Господи! я нерадивая,
     Твоя скупая раба.
     Ни розою, ни былинкою
     Не буду в садах Отца.
     Я дрожу над каждой соринкою,
     Над каждым словом глупца.

   19 декабря 1912


   * * *


     Проводила друга до передней.
     Постояла в золотой пыли.
     С колоколенки соседней
     Звуки важные текли.
     Брошена! Придуманное слово —
     Разве я цветок или письмо?
     А глаза глядят уже сурово
     В потемневшее трюмо.

   1913
   Царское Село


   8 ноября 1913


     Солнце комнату наполнило
     Пылью желтой и сквозной.
     Я проснулась и припомнила:
     Милый, нынче праздник твой [13 - 8 ноября – день архангела Михаила. Стихотворение посвящено Михаилу Лозинскому. Романс С.С. Прокофьева (1917).].


     Оттого и оснеженная
     Даль за окнами тепла,
     Оттого и я, бессонная,
     Как причастница спала.

   1913


   * * *


     Настоящую нежность не спутаешь
     Ни с чем, и она тиха.
     Ты напрасно бережно кутаешь
     Мне плечи и грудь в меха.
     И напрасно слова покорные
     Говоришь о первой любви.
     Как я знаю эти упорные,
     Несытые взгляды твои!

   Декабрь 1913

   Романс С.С. Прокофьева (1917).


   * * *


     Чернеет дорога приморского сада,
     Желты и свежи фонари.
     Я очень спокойна. Только не надо
     Со мною о нем говорить.
     Ты милый и верный, мы будем друзьями…
     Гулять, целоваться, стареть…


     И легкие месяцы будут над нами,
     Как снежные звезды лететь.

   <Март> 1914

   Из репертуара Александра Вертинского.


   * * *


     Лучше б мне частушки задорно выкликивать,
     А тебе на хриплой гармонике играть.


     И, уйдя, обнявшись, на ночь за овсы,
     Потерять бы ленту из тугой косы.


     Лучше б мне ребеночка твоего качать,
     А тебе полтинник в сутки выручать,


     И ходить на кладбище в поминальный день
     Да смотреть на белую Божию сирень.

   <8> июля 1914

   Из репертуара Александра Вертинского.


   * * *


     Тяжела ты, любовная память!
     Мне в дыму твоем петь и гореть,
     А другим – это только пламя,
     Чтоб остывшую душу греть.


     Чтобы греть пресыщенное тело,
     Им надобны слезы мои…
     Для того ль я, Господи, пела,
     Для того ль причастилась любви!


     Дай мне выпить такой отравы,
     Чтобы сделалась я немой,
     И мою бесславную славу
     Осиянным забвением смой.

   1914
   Слепнево

   Романс А.С. Лурье, для чтения с сопровождением женского хора (1921).


   Июль 1914


   1


     Пахнет гарью. Четыре недели
     Торф сухой по болотам горит.
     Даже птицы сегодня не пели
     И осина уже не дрожит.


     Стало солнце немилостью Божьей,
     Дождик с Пасхи полей не кропил.
     Приходил одноногий прохожий
     И один на дворе говорил:


     «Сроки страшные близятся. Скоро
     Станет тесно от свежих могил.
     Ждите глада, и труса, и мора,
     И затменья небесных светил.


     Только нашей земли не разделит
     На потеху себе супостат:
     Богородица белый расстелет
     Над скорбями великими плат».



   2


     Можжевельника запах сладкий
     От горящих лесов летит.
     Над ребятами стонут солдатки,
     Вдовий плач по деревне звенит.


     Не напрасно молебны служились,
     О дожде тосковала земля:
     Красной влагой тепло окропились
     Затоптанные поля.


     Низко, низко небо пустое,
     И голос молящего тих:
     «Ранят тело Твое Пресвятое,
     Мечут жребий о ризах Твоих».

   20 июля 1914
   Слепнево



   Утешение

   Там Михаил Архистратиг
   Его зачислил в рать святую.
 Н. Гумилев


     Вестей от него не получишь больше,
     Не услышишь ты про него.
     В объятой пожарами, скорбной Польше
     Не найдешь могилы его.


     Пусть дух твой станет тих и покоен,
     Уже не будет потерь:
     Он Божьего воинства новый воин,
     О нем не грусти теперь.


     И плакать грешно, и грешно томиться
     В милом, родном дому.
     Подумай, ты можешь теперь молиться
     Заступнику своему.

   Сентябрь 1914
   Царское Село


   Молитва


     Дай мне горькие годы недуга,
     Задыханья, бессонницу, жар,
     Отыми и ребенка, и друга,
     И таинственный песенный дар —


     Так молюсь за Твоей литургией
     После стольких томительных дней,
     Чтобы туча над темной Россией
     Стала облаком в славе лучей.

   1915. Духов День
   Петербург

   Стихотворения «Июль 1914 года» и «Утешение» впервые опубликованы в «Аполлоне» (1914, № 6/7), в том же году в «Аполлоне» появилось стихотворение Николая Гумилева «Наступление», (1914, № 10). Эти и последующие стихи («Молитва» Анны Ахматовой, «Война», «Смерть», «Видение» Николая Гумилева) вошли в сборники «Отзвуки войны» (Киев, 1914), «Современная война в русской поэзии» (Пг.,1915), «В тылу» (Пг., 1915), «Война в русской поэзии» (Пг., 1915), наряду с патриотикой Сергея Городецкого, Михаила Кузмина и многих других поэтов.


   Памяти 19 июля 1914


     Мы на сто лет состарились, и это
     Тогда случилось в час один:
     Короткое уже кончалось лето,
     Дымилось тело вспаханных равнин.


     Вдруг запестрела тихая дорога,
     Плач полетел, серебряно звеня…


     Закрыв лицо, я умоляла Бога
     До первой битвы умертвить меня.


     Из памяти, как груз отныне лишний,
     Исчезли тени песен и страстей.
     Ей – опустевшей – приказал Всевышний
     Стать страшной книгой грозовых вестей.

   18 июля 1916
   Слепнево


   * * *


     Мне голос был. Он звал утешно,
     Он говорил: «Иди сюда,
     Оставь свой край глухой и грешный,
     Оставь Россию навсегда.
     Я кровь от рук твоих отмою,
     Из сердца выну черный стыд,
     Я новым именем покрою
     Боль поражений и обид».


     Но равнодушно и спокойно
     Руками я замкнула слух,
     Чтоб этой речью недостойной
     Не осквернился скорбный дух.

   Осень 1917


   * * *


     Я спросила у кукушки,
     Сколько лет я проживу…
     Сосен дрогнули верхушки,
     Желтый луч упал в траву,
     Но ни звука в чаще свежей…
     Я иду домой,
     И прохладный ветер нежит
     Лоб горячий мой.

   1 июня 1919
   Царское Село

   Романс В.Я. Шебалина (1923).


   * * *


     Для того ль тебя носила
     Я когда-то на руках,
     Для того ль сияла сила
     В голубых твоих глазах!
     Вырос стройный и высокий,
     Песни пел, мадеру пил,
     К Анатолии далекой
     Миноносец свой водил.


     На Малаховом кургане
     Офицера расстреляли.


     Без недели двадцать лет
     Он глядел на Божий свет.

   1918
   Петербург


   * * *


     Чем хуже этот век предшествующих? Разве
     Тем, что в чаду печали и тревог
     Он к самой черной прикоснулся язве,
     Но исцелить ее не мог.


     Еще на западе земное солнце светит
     И кровли городов в его лучах блестят,
     А здесь уж белая дома крестами метит
     И кличет воронов, и вороны летят.

   Зима 1919


   * * *

   Наталии Рыковой


     Все расхищено, предано, продано,
     Черной смерти мелькало крыло,
     Все голодной тоскою изглодано,
     Отчего же нам стало светло?


     Днем дыханьями веет вишневыми
     Небывалый под городом лес,
     Ночью блещет созвездьями новыми
     Глубь прозрачных июльских небес.


     И так близко подходит чудесное
     К развалившимся грязным домам…
     Никому, никому неизвестное,
     Но от века желанное нам.

   Июнь 1921


   * * *


     Не бывать тебе в живых,
     Со снегу не встать.
     Двадцать восемь штыковых,
     Огнестрельных пять.


     Горькую обновушку
     Другу шила я.
     Любит, любит кровушку
     Русская земля.

   16 августа 1921


   Причитание

   В.А. Щеголевой


     Господеви поклонитеся
     Во святем дворе Его.
     Спит юродивый на паперти,
     На него глядит звезда.


     И, крылом задетый ангельским,
     Колокол заговорил,
     Не набатным, грозным голосом,
     А прощаясь навсегда.
     И выходят из обители,
     Ризы древние отдав,
     Чудотворцы и святители,
     Опираясь на клюки.
     Серафим – в леса Саровские
     Стадо сельское пасти,
     Анна – в Кашин, уж не княжити,
     Лен колючий теребить.
     Провожает Богородица,
     Сына кутает в платок,
     Старой нищенкой оброненный
     У Господнего крыльца.

   24 мая 1922
   Петербург


   Подвал памяти


     Но сущий вздор, что я живу грустя
     И что меня воспоминанье точит.
     Не часто я у памяти в гостях,
     Да и она меня всегда морочит.
     Когда спускаюсь с фонарем в подвал,
     Мне кажется – опять глухой обвал
     Уже по узкой лестнице грохочет.
     Чадит фонарь, вернуться не могу,
     А знаю, что иду туда, к врагу.
     И я прошу, как милости… Но там
     Темно и тихо. Мой окончен праздник!
     Уж тридцать лет, как проводили дам,
     От старости скончался тот проказник…
     Я опоздала. Экая беда!
     Нельзя мне показаться никуда.
     Но я касаюсь живописи стен
     И у камина греюсь. Что за чудо!
     Сквозь эту плесень, этот чад и тлен
     Сверкнули два зеленых изумруда.
     И кот мяукнул. Ну, идем домой!


     Но где мой дом и где рассудок мой?

   18 января 1940


   Мужество


     Мы знаем, что́ ныне лежит на весах
     И что совершается ныне.
     Час мужества пробил на наших часах.
     И мужество нас не покинет.
     Не страшно под пулями мертвыми лечь,
     Не горько остаться без крова, —
     И мы сохраним тебя, русская речь,
     Великое русское слово.


     Свободным и чистым тебя пронесем,
     И внукам дадим, и от плена спасем
     Навеки!

   Февраль 1942
   Ташкент


   * * *


     Когда я называю по привычке
     Моих друзей заветных имена,
     Всегда на этой странной перекличке
     Мне отвечает только тишина…

   8 ноября 1943


   * * *


     Чистый ветер ели колышет,
     Чистый снег заметает поля.
     Больше вражьего шага не слышит,
     Отдыхает моя земля.

   Февраль 1945


   * * *


     В каждом древе распятый Господь,
     В каждом колосе тело Христово.
     И молитвы пречистое слово
     Исцеляет болящую плоть.

   1946


   Из цикла «Тайны ремесла»


   * * *


     Мне ни к чему одические рати
     И прелесть элегических затей.
     По мне, в стихах все быть должно некстати,
     Не так, как у людей.


     Когда б вы знали, из какого сора
     Растут стихи, не ведая стыда,
     Как желтый одуванчик у забора,
     Как лопухи и лебеда.


     Сердитый окрик, дегтя запах свежий,
     Таинственная плесень на стене…
     И стих уже звучит, задорен, нежен,
     На радость вам и мне.

   21 января 1940


   Эпиграмма


     Могла ли Биче, словно Дант, творить,
     Или Лаура жар любви восславить?
     Я научила женщин говорить…
     Но, Боже, как их замолчать заставить!

   1958


   Родная земля

   И в мире нет людей бесслезней,
   Надменнее и проще нас.
 1921


     В заветных ладанках не носим на груди,
     О ней стихи навзрыд не сочиняем,
     Наш горький сон она не бередит,
     Не кажется обетованным раем,
     Не делаем ее в душе своей
     Предметом купли и продажи,
     Хворая, бедствуя, немотствуя на ней,
     О ней не вспоминаем даже.
     Да, для нас это грязь на калошах,
     Да, для нас это хруст на зубах.
     И мы мелем, и месим, и крошим
     Тот ни в чем не замешанный прах.
     Но ложимся в нее и становимся ею,
     Оттого и зовем так свободно – своею.

   1961
   Ленинград. Больница в Гавани