-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|  Эдуард Аркадьевич Асадов
|
|  Судьбы и сердца (стихотворения)
 -------

   Эдуард Асадов
   Судьбы и сердца (стихотворения)


   Пока ты любишь меня


     Чем только не полон наш шар земной!
     Красот и богатств в нем не счесть. И все же
     Из всех драгоценностей под луной
     Ну есть ли хоть что-то любви дороже?!


     Я в мире немало прошел дорог,
     Встречая и сажу, и белоснежность,
     Но что бы достиг я и что бы смог,
     Когда бы ни женского сердца ток,
     Когда бы ни женская в мире нежность...


     Всё было: и хмель сумасшедших фраз,
     И счастье такое, что – дрожь по коже!
     Они окрыляли меня подчас,
     Они вдохновляли меня не раз,
     Но, будем честны: предавали тоже...


     Сегодня – ты рядом, как вешний свет!
     Горящий веселою добротою.
     Не будем же прошлых считать побед
     И боль, причинявших когда-то бед.
     Давай про сейчас говорить с тобою!


     Жизнь может подножку дать не краснея
     И зло укусить, в западню маня.
     И всё-таки в даль я смотрю не робея!
     И тысячи раз одолеть сумею
     Все стужи, пока ты любишь меня!


     Всю жизнь ты ждала от Судьбы награды,
     А праздник-то вот он – взгляни душой!
     Ведь в чувствах моих сомневаться не надо,
     Сердце мое день и ночь с тобой!


     Да, ты – вдохновенно-нежна. И все же
     Не знаю: гожусь ли в твои герои?
     Но нам дочего ж хорошо с тобою!
     А то, что я – старше, а ты – моложе,
     Ну что ж! Значит я еще что-то стою!


     И кто мои силы сумел бы смерить
     Хоть в буре труда, хоть на кромке огня?!
     Я буду сражаться, любить и верить
     Всегда, пока ты любишь меня!

   19 ноября 1999 г. Москва.
   День ракетных войск и артиллерии.
   Мой праздник.


   Слово к моему сердцу


     Как бы нас жизнь не швыряла круто,
     Сердце! Мы больше чем сверхдрузья!
     Ведь нам друг без друга прожить нельзя
     Ни часа, ни дня, ни одной минуты!


     Когда мне, едва ли не ежедневно,
     От стрессов приходится защищаться,
     Ты вместе со мною спешишь сражаться
     И бьешься в груди горячо и гневно.


     А если подарят мне свет любви,
     Правдиво иль нет – уточнять не будем,
     Ты радостно гонишь поток крови
     И вместе со мною смеешься людям!


     Когда ж, утомясь от дневных трудов,
     Я сплю то темно, то светло, то гневно,
     То спать только я как сурок готов.
     А ты... Ты не спишь и, не зная снов,
     Все трудишься ночью и днем бессменно!


     Уснуть могут вьюга и ураган,
     Леса, города, и моря, и реки,
     Всем отдых на свете бывает дан.
     И лишь у тебя его нет вовеки!


     Кусали и подлость тебя, и зло,
     И множество низостей и фальшивостей,
     О, сколько ж ты стрессов перенесло
     И сколько знавало несправедливостей!


     Я счастье наивно себе ковал,
     Был глупо доверчив и все ж не сетовал.
     Прости, коль порой тебя огорчал,
     Хоть этого вовсе и не желал,
     Тем паче что сам же страдал от этого!


     А если вдруг что-то в тебе устанет,
     Ведь всякое может, увы, случиться...
     И ты, задремав, перестанешь биться,
     То в этот же миг и меня не станет...


     Пусть в ярости каркало воронье,
     Мы жили без хитрости, без изгиба.
     Я вечно был твой, ну а ты – мое.
     И вот за любовь и за все житье,
     За стойкость, за свет, за терпенье твое
     Поклон до земли тебе и спасибо!

   13 апреля 1999 г.
   Москва


   Не проходите мимо любви!


     Нет на земле абсолютной свободы.
     Весна – от зимы, ну, а семя – от семени,
     Птица – от птицы, народ – от народа.
     Всё подчиняется власти природы,
     Все, разумеется, кроме времени...


     Взрослеют и старятся бывшие дети,
     Сначала бодры, а потом – неловки,
     Время, кружа, царит на планете
     И нет ни на миг ему остановки!


     Годы, что молоды были когда-то,
     Седеют и мыслями, и душой.
     Оглянешься: сколько же их за спиной?!
     И даже считать уже страшновато...


     И все ж с высоты промелькнувших лет
     Вдруг взглянешь на пройденные дороги
     И хочешь порою спросить в тревоге:
     «Любил тебя кто-нибудь или нет?»


     И даль, что в тумане была когда-то,
     Вдруг словно под лупою проясняется,
     И поразительно выясняются
     Знакомые лица, дела и даты...


     И голос, какой-то нездешней силы,
     Прошепчет: «Вон – девушка... Узнаешь?
     Она же любила тебя, любила,
     Ты только припомни: и как любила!
     А разве ты чувствовал эту дрожь?


     Молчишь? Хорошо! Вспоминай другую,
     Тут тоже веселой не будет речь:
     Красивую, яркую, молодую,
     И множество радостно-светлых встреч!


     Она и надеялась, и металась,
     То слезы, то счастье тая в груди,
     Тебе было радостно. Но казалось,
     Что счастье пока что не повстречалось,
     И главное все еще впереди!


     А чьи-то иные сердца и взгляды,
     Напористей всех и хитрее всех,
     Имели порою такой успех,
     Которого лучше бы и не надо!»


     И впрямь, почему так порой бывает:
     Что люди, вступив вдруг с собою в сделку,
     Подделку за подлинник принимают,
     А подлинник чуть ли ни за подделку?!


     А почему так, друзья-товарищи?
     Да потому, что живем свободно!
     Бросаемся часто на что угодно,
     Пока не окажемся на пожарище!


     А птицы-года у мужчин и женщин
     Несутся, и отзвук от них всё горше...
     И чем этих лет за спиною больше,
     Тем радостных дней впереди всё меньше...


     Поэтому, люди, в потоках событий,
     Каждый, как хочешь, так и живи:
     Мечтайте, боритесь, страдайте, творите!
     Но только вовеки не проходите,
     Не проходите мимо любви!

   9 февраля 2000 года
   Москва


   Боец по имени Каланхое


     Он стоял без поливки четыре месяца
     В летний зной на окошке горячем стоя,
     Я считал, что нам больше уже не встретиться,
     Что давно он в безводье погиб от зноя.


     У меня было горе. О нем теперь я
     Вспоминать не могу. Тяжела задача.
     Были муки, терзания и неверья.
     Я тогда вообще позабыл о даче.


     Ну, а он не забыл обо мне, дружище.
     Каждым листиком помнил лихими днями,
     Каждой веткой, что в зное спасенья ищет,
     Помнил, в сухость вцепившимися корнями.


     А еще он был дорог мне тем, что он
     В Севастополе выращен, в буре света,
     В криках чаек и шуме упрямых волн,
     В славный праздник на стыке весны и лета!


     Я сражался за гордую эту землю,
     Я полил ее кровью в свой трудный час.
     И теперь, на московской земле, у нас
     Я ему, словно другу, душою внемлю.


     Только горе вдруг кинулось черной тенью,
     Перепутав все планы, дела и дни,
     И замолкло вдруг разом и птичье пенье,
     И погасли все радости и огни.


     Но друзья познаются всегда в беде!
     И вот он – севастопольский мой товарищ,
     Оказавшись как воин в огне пожарищ,
     Жил, упрямо не думая о воде...


     И не просто стоял, а вовсю сражался,
     Сын, овеянный славой своей земли,
     И, чтоб соки последние не ушли,
     Он как будто в железный кулак сжимался.


     Словно воин, к осаде себя готовя,
     До предела сжав крохотный рацион,
     Всем инстинктам природы не прекословя,
     Стал с листвою своей расставаться он:


     Поначалу – внизу, где большие крепкие,
     Что за младших готовы отдать себя,
     Чтобы младшие были предельно-цепкие
     И держались бы, стебель родной любя...


     Дальше – очередь более мелких. Эти
     ТочнСовременные и классические бестселлерыо так же ложились, прикрыв собою
     Их вскормившие корни от злого зноя,
     Словно дети в тяжелое лихолетье...


     Как там жизнь не дошла до последней точки?
     Я, признаться, не в силах понять и ныне!
     И остались на стволике, на вершине
     Только три, но упрямо-живых листочка...


     Я не знаю: как выразить на бумаге —
     Где на свете подобное может встретиться?!
     На окошке, под солнцем... четыре месяца...
     Абсолютно без капли... Без капли влаги!


     И подумалось, как говорят, «навскидку»:
     А не так ли и я в свой страшнейший час
     Всё сражался со смертью, без громких фраз,
     Ухватясь за последнюю в жизни нитку...


     И, водой родниковой цветок поя,
     Я сказал: «Пусть невзгоды над нами свищут!
     Только мы – севастопольцы: ты и я,
     Так давай же брататься с тобой, дружище!


     Протяни же мне ветку для рукопожатья!
     И, живя под ветрами упрямой бойкости,
     Пусть кому-то смешно. Только мы – как братья
     Будем рядом, исполнены вечной стойкости!»

   3 февраля 2000 года
   Москва


   Не уходи из сна моего


     Не уходи из сна моего!
     Сейчас ты так хорошо улыбаешься,
     Как будто бы мне подарить стараешься
     Кусочек солнышка самого.
     Не уходи из сна моего!


     Не уходи из сна моего!
     Ведь руки, что так меня нежно обняли,
     Как будто бы радугу в небо подняли,
     И лучше их нет уже ничего.
     Не уходи из сна моего!


     В былом у нас – вечные расстояния,
     За встречами – новых разлук терзания,
     Сплошной необжитости торжество.
     Не уходи из сна моего!


     Не уходи из сна моего!
     Теперь, когда ты наконец-то рядом,
     Улыбкой и сердцем, теплом и взглядом,
     Мне мало, мне мало уже всего!
     Не уходи из сна моего!


     Не уходи из сна моего!
     И пусть все упущенные удачи
     Вернутся к нам снова, смеясь и плача,
     Ведь это сегодня важней всего.
     Не уходи из сна моего!


     Не уходи из сна моего!
     Во всех сновиденьях ко мне являйся!
     И днем, даже в шутку, не расставайся,
     И лучше не сделаешь ничего.
     Не уходи из сна моего!

   1994 г.


   Реликвии страны


     Скажи мне: что с тобой, моя страна?
     К какой сползать нам новой преисподней,
     Когда на рынках продают сегодня
     Знамена, и кресты, и ордена?!


     Неважно, как реликвию зовут:
     Георгиевский крест иль орден Ленина,
     Они высокой славою овеяны,
     За ними кровь, бесстрашие и труд!


     Ответьте мне: в какой еще стране
     Вы слышали иль где-нибудь встречали,
     Чтоб доблесть и отвагу на войне
     На джинсы с водкой запросто меняли!


     В каком, скажите, царстве-государстве
     Посмели бы об армии сказать
     Не как о самом доблестном богатстве,
     А как о зле иль нравственном распадстве,
     Кого не жаль хоть в пекло посылать?!


     Не наши ли великие знамена,
     Что вскинуты в дыму пороховом
     Рукой Петра, рукой Багратиона
     И Жукова! – без чести и закона
     Мы на базарах нынче продаем!


     Пусть эти стяги разными бывали:
     Андреевский, трехцветный или красный,
     Не в этом суть, а в том, над чем сияли,
     Какие чувства люди в них влагали
     И что жило в них пламенно и властно!


     Так повелось, что в битве, в окруженье,
     Когда живому не уйти без боя,
     Последний воин защищал в сраженье
     Не жизнь свою, а знамя полковое.


     Так как же мы доныне допускали,
     Чтоб сопляки ту дедовскую славу,
     Честь Родины, без совести и права,
     Глумясь, на рынках запросто спускали!


     Любой народ на свете бережет
     Реликвии свои, свои святыни.
     Так почему же только наш народ
     Толкают нынче к нравственной трясине?!


     Ну как же докричаться? Как сказать,
     Что от обиды и знамена плачут!
     И продавать их – значит предавать
     Страну свою и собственную мать,
     Да и себя, конечно же, в придачу!


     Вставайте ж, люди, подлость обуздать!
     Не ждать же вправду гибели и тризны,
     Не позволяйте дряни торговать
     Ни славою, ни совестью Отчизны!

   1992 г.


   Мне мало быть душою молодым


     Мне мало быть душою молодым!
     Конечно, время мчит вперед. И все же
     Мне хочется сквозь время, как сквозь дым,
     И телом быть хоть чуточку моложе.


     Как просто: взять и крылья опустить
     И плыть, как говорится, по теченью...
     Но ведь тогда пришлось бы изменить
     Своей души извечному горенью.


     А, главное, что уступя годам,
     Пришлось бы вдруг спиною повернуться
     К сердцам, что для меня еще смеются,
     И к чьим-то удивительным глазам...


     Во все века кто вдохновлял поэта?
     Всё верно: нежность, женская душа.
     И суть не в том: насколько хороша?
     А в том, что в ней – источник чудо-света!


     И пусть мне благ особых не обещано,
     Я лет своих вовек не устрашусь.
     Пока любим я хоть одною женщиной,
     Я ни за что стареть не соглашусь!

   26 января 2000 года.
   Москва


   Играет нынче мышцами Америка!


     Играет нынче мышцами Америка,
     Всем недовольным карами грозит!
     А если кто-то слабо возразит,
     То сразу же – всемирная истерика?


     А ведь давно ли были времена,
     Когда не все с ней в страхе соглашались,
     Была когда-то на земле страна,
     Вполне авторитетна и сильна,
     С которой, споря, все-таки считались.


     Так что ж теперь, скажите мне, стряслось?
     Какие политические пасти,
     Какая подлость и какая злость
     Нас разорвали, в сущности, на части?!


     Ударили разбойно, со спины,
     Творя свои законы и расправы.
     И больше нет огромнейшей страны,
     Нет самой мощной на земле державы...


     Сейчас о тех, кто это сотворил,
     И говорить бессмысленно, наверно,
     И вряд ли нынче кто отыщет сил,
     Чтоб выжечь на планете эту скверну!


     Случившегося вспять не обратить,
     И это зло навряд ли одолимо.
     А вот о том, как всем нам дальше жить,
     А коль точней, то быть или не быть?
     Подумать, хоть убей, необходимо!


     Да, было время, когда две страны,
     Коль выла политическая вьюга,
     В любой момент разумны и сильны,
     На грани споров мира и войны
     Могли уравновешивать друг друга.


     И вот, когда разгрохали одну,
     Столкнув с вершины, словно с пьедестала,
     Другая в высоту и ширину
     Как бы удвоясь, мощью заиграла!


     И став теперь единственным судом
     Над всей планетой в ранге сверхдержавы,
     Она грозит военным кулаком,
     Готовым для издевок и расправы.


     Ну а кого теперь страшиться ей?!
     Кто заикнется против этой власти?!
     Диктуй условья, самодурствуй, бей!
     Ставь на колени земли и людей,
     Такое ей ведь и не снилось счастье!


     И вот встает глобальнейший вопрос:
     И никого он, право же, не минет,
     Встает он перед каждым в полный рост:
     Так как нам жить, товарищи, отныне?


     И в трудный час, в сгущающейся мгле,
     Ужель не взвить нам брызжущее пламя?!
     Неужто же на собственной земле
     Нам быть и впрямь безмолвными рабами?!


     Ужель не возродить нам нашу честь
     И жить в каком-то нищенстве и страхе?
     Ведь те, кто взяли власть над нами здесь, —
     Там за границей ползают во прахе!


     Так кто же мы? И с кем? И с нами кто?
     Давайте спросим, только очень честно:
     Неужто нам и вправду нынче лестно
     Быть государством чуть не номер сто?!


     Играют США сегодня мышцами:
     «С Россией – все! Погашена звезда!» —
     Так что ж мы, вправду стали нынче бывшими
     И вновь уже не встанем никогда?!


     Неправда, ложь! Ведь всякое случалось:
     Нас жгли не раз и орды, и вражда.
     Но только вновь Россия возрождалась
     И в полный рост упрямо подымалась
     Могуча и светла как никогда!


     Пусть нынче мы в предательстве и боли.
     И все же нас покуда не сгубить,
     Не растоптать и в пыль не превратить!
     Мы над собой такого не дозволим!


     Сдаваться? К черту! Только не сдаваться!
     Неужто мы и совесть предадим?!
     Ведь если жить, то все-таки сражаться,
     Иначе нам ну некуда деваться!
     И мы всю эту нечисть победим!

   2 декабря 1998 г.
   Москва


   Лесная река

   Василию Федорову


     Пускай не качает она кораблей,
     Не режет плечом волну океана,
     Но есть первозданное что-то в ней,
     Что-то от Шишкина и Левитана.


     Течет она медленно век за веком,
     В холодных омутах глубока.
     И – ни единого человека,
     Ни всплеска, ни удочки рыбака...


     В ажурной солнечной паутине,
     Под шорох ветра и шум ветвей
     Течет, отливая небесной синью,
     Намытой жгутами тугих дождей.


     Так крепок и густ травяной настой,
     Что черпай хоть ложкой его столовой!
     Налим лупоглазый, почти пудовый,
     Жует колокольчики над водой...


     Березка пригнулась в густой траве.
     Жарко. Сейчас она искупается!
     Но платье застряло на голове,
     Бьется под ветром и не снимается.


     Над заводью вскинул рога сохатый
     И замер пружинисто и хитро,
     И только с морды его губатой
     Падает звонкое серебро.


     На дне, неподвижно, как для парада,
     Уставясь носами в одну струю,
     Стоят голавли черноспинным рядом,
     Как кони в едином литом строю.


     Рябина, красуясь, грустит в тиши
     И в воду смотрится то и дело:
     Сережки рубиновые надела,
     Да кто ж их оценит в такой глуши?!


     Букашка летит не спеша на свет,
     И зяблик у речки пришел в волненье.
     Он клюнул букашкино отраженье
     И изумился: букашки нет!


     Удобно устроившись на суку,
     Кукушка ватагу грибов считает.
     Но, сбившись, мгновение отдыхает
     И снова упрямо: «Ку-ку, ку-ку!»


     А дунет к вечеру холодком —
     По глади речной пробегут барашки,
     Как по озябшей спине мурашки,
     И речка потянется перед сном.


     Послушает ласково и устало,
     Как перепел, выкрикнет: «Спать пора!»
     Расправит туманное одеяло
     И тихо укроется до утра.


     Россия степная, Россия озерная,
     С ковыльной бескрайнею стороной,
     Россия холмистая, мшистая, горная,
     Ты вся дорога мне! И все же бесспорно я
     Всех больше люблю тебя вот такой!


     Такой: с иван-чаем, с морошкой хрусткой
     В хмельном и смолистом твоем раю,
     С далекой задумчивой песней русской,
     С безвестной речушкой в лесном краю.


     И вечно с тобой я в любой напасти,
     И в солнечных брызгах, и в черной мгле,
     И нет мне уже без тебя ни счастья,
     Ни песни, ни радости на земле!

   1971 г.


   * * *


     Слово может согреть, окрылить и спасти,
     Осчастливить и льды протаранить.
     Слово может нам тысячи бед принести,
     Оскорбить и безжалостно ранить.


     А поэтому скажем себе сурово:
     «Чтобы не было в жизни ненужных бед
     Надо думать, ребята, над каждым словом,
     Ибо слов невесомых на свете нет!»

   30 января 2000 года.
   Москва


   Доброта


     Если друг твой в словесном споре
     Мог обиду тебе нанести,
     Это горько, но это не горе,
     Ты потом ему все же прости.


     В жизни всякое может случиться.
     И коль дружба у вас крепка,
     Из-за глупого пустяка
     Ты не дай ей зазря разбиться.


     Если ты с любимою в ссоре,
     А тоска по ней горяча,
     Это тоже еще не горе,
     Не спеши, не руби с плеча.


     Пусть не ты явился причиной
     Той размолвки и резких слов,
     Встань над ссорою, будь мужчиной!
     Это все же твоя любовь!


     В жизни всякое может случиться.
     И коль ваша любовь крепка,
     Из-за глупого пустяка
     Ты не должен ей дать разбиться.


     И, чтоб после себя не корить
     В том, что сделал кому-то больно,
     Лучше добрым на свете быть,
     Злого в мире и так довольно.


     Но в одном лишь не отступай:
     На разрыв иди, на разлуку,
     Только подлости не прощай
     И предательства не прощай
     Никому: ни любимой, ни другу!

   1970 г.


   * * *


     Люблю я собаку за верный нрав.
     За то, что, всю душу тебе отдав,
     В голоде, в холоде или разлуке
     Не лижет собака чужие руки.


     У кошки-дуры характер иной.
     Кошку погладить может любой.
     Погладил – и кошка в то же мгновенье,
     Мурлыча, прыгает на колени.


     Выгнет спину, трется о руку,
     Щурясь кокетливо и близоруко.
     Кошке дешевая ласка не стыдна,
     Глупое сердце недальновидно.


     От ласки кошачьей душа не согрета.
     За крохи немного дают взамен:
     Едва лишь наскучит мурлыканье это —
     Встанут и сбросят ее с колен.


     Собаки умеют верно дружить,
     Не то что кошки – лентяйки и дуры.
     Так стоит ли, право, кошек любить
     И тех, в ком живут кошачьи натуры?!

   1958 г.


   Когда бранят наш прошлый день


     Я не за то, чтобы вернуть
     В стране всё то, что было прежде.
     Был не простым когда-то путь,
     Что вел нас к бурям и надежде.


     Смешно сегодня говорить
     Об идеальности тогдашней.
     Но можно, если не хитрить,
     То честно вспомнить и сравнить
     День нынешний и день вчерашний.


     Давайте же, не пряча глаз,
     Пусть крупными или некрупными
     Мы будем судьями сейчас
     Строжайшими и неподкупными.


     Пусть бьют истории часы,
     Иначе и нельзя, наверное,
     Мы всё положим на весы,
     Да, всё: и лучшее, и скверное.


     За что бранят былые годы?
     Причем бранят подчас не зря:
     За профанацию свободы,
     За сталинизм и лагеря.


     Всё это так. И это было!
     И все-таки скажите мне:
     А где же нынче наша сила?
     И жить нам мило иль не мило
     В стократ разграбленной стране?!


     Да, лагеря, конечно, были.
     Тут – ни прибавить, ни отнять.
     И этой боли, этой были
     Ничем нельзя зарубцевать.


     И все-таки, хитрить не будем,
     Давайте спросим в трудный час:
     Когда же больше гибли люди:
     В те времена или сейчас?


     Да, было бед немало пройдено,
     И все же, несмотря на зло,
     А населенье нашей родины
     Росло, да как еще росло!


     А что сегодня? Посмотрите:
     Ведь в нищете же каждый край!
     Нужна таблетка? – Заплатите!
     За операцию – платите!
     А нет – ложись и помирай!


     Что ж, человек и умирает...
     А населенье не растет,
     А населенье убывает
     Да так, что лучше не бывает:
     На целый миллион за год!


     О прошлых бедах в мощном хоре
     Кричали, грохая в набат,
     А вот за нынешнее горе,
     И за смертей буквально море —
     Уже никто не виноват!


     Как ни ругай, но это ж было:
     Была единая страна,
     В которой – власть, и мощь, и сила!
     А нынче так ее скрутило,
     Что вся она почти застыла
     И никому-то не страшна...


     Да, бед не счесть и не измерить,
     Дела – страшнее всяких слов!
     Народ мой! Как ты мог поверить
     Глазам, привыкшим лицемерить,
     И всем потокам лживых слов?!


     «Демократическая» братия,
     Где вся свобода – на словах!
     А в душах у людей – апатия,
     И даже чуть ли не проклятия!


     Ну где там, к черту, демократия?!
     Ведь вся же власть в одних руках!


     Да там был дефицит свободы,
     Но был же и огонь труда!
     Но там ведь строились заводы!
     А нынче что? Ведь год за годом
     Везде и мрак, и нищета!


     Былые планы разрушаются,
     Всё погибает. Всё – вразброс!
     Заводы всюду закрываются,
     Вся армия разоружается,
     Страну спускают под откос.


     Да, всё, нищая, разоряется!
     И этому не ждите смены!
     А что у нас не разрушается,
     И неизменно подымается,
     Так это: цены, цены, цены!


     Жиреют толстосумы дошлые,
     Любуясь муками отчизны!
     Ну, а теперь, друзья хорошие,
     Браните всласть всё наше прошлое
     И восхищайтесь новой жизнью!

   11 ноября 1999 г.
   Москва


   Что такое счастье?


     Что же такое счастье?
     Одни говорят: «Это страсти:
     Карты, вино, увлечения —
     Все острые ощущения».


     Другие верят, что счастье —
     В окладе большом и власти,
     В глазах секретарш плененных
     И трепете подчиненных.


     Третьи считают, что счастье —
     Это большое участье:
     Забота, тепло, внимание
     И общность переживания.


     По мненью четвертых, это —
     С милой сидеть до рассвета,
     Однажды в любви признаться
     И больше не расставаться.


     Еще есть такое мнение,
     Что счастье – это горение:
     Поиск, мечта, работа
     И дерзкие крылья взлета!


     А счастье, по-моему, просто
     Бывает разного роста:
     От кочки и до Казбека,
     В зависимости от человека.

   1966 г.


   Если грянет беда


     Если грянет беда и душа твоя волком завоет,
     И ты вдруг обратишься к друзьям в многотрудной судьбе,
     И друзья, чтоб помочь, забегут, может статься, к тебе,
     Если помощь та им ничегошеньки будет не стоить.


     Если ж надо потратить достаточно время и сил,
     Или с денежной суммой какой-то на время расстаться,
     Вот тогда ты узнаешь, как «дорог» ты всем и как «мил»,
     И как быстро начнут все друзья твои вдруг испаряться...


     И лишь кто-то, быть может, не спрячет души, не сбежит,
     И поделится искренно всем: и рублем, и душою,
     Не унизит надменным сочувствием и не схитрит,
     И в любых непогодах останется рядом с тобою.


     Как же славно с друзьями упрямо шагать до конца,
     И чтоб сверху судьба улыбалась сияющим ликом...
     Только как все же грустно, что светлые эти сердца
     Слишком редко встречаются нам в этом мире великом...

   9 июня 1998 г.
   Москва


   Спор о женских сердцах


     Приятель мой, сурово сдвинув бровь
     И осушив цимлянского бокал,
     Когда заговорили про любовь,
     С усмешкой назидательно сказал:


     «Я мало чту романтиков. Прости!
     А женская любовь – сплошной обман.
     Я много женщин повстречал в пути
     И на сто лет, как говорится, пьян!


     Не веришь? Усмехаешься? Ну что ж!
     Давай рассудим прямо, хоть сейчас:
     Где тут сокрыта истина, где – ложь
     И в чем надежность милых этих глаз?!


     Вот ты всё веришь в чистую любовь.
     Что будто в ней – вся истина и свет.
     А я сказал и повторяю вновь:
     Что бескорыстных чувств на свете нет!


     Представь: что ты вдруг разорился в мире!
     Теперь скажи: чтоб жизнь начать с нуля,
     Кому ты будешь нужен без квартиры,
     Или без дачи, или без рубля?!


     Жизнь всюду даже очень непростая.
     И дамам нужно всё без лишних слов!
     И вот ответь: ну где она «святая»,
     «Большая и красивая любовь?!!»


     Вот встреться ты, чтоб идеалам следовать,
     Хоть с молодою, хоть не с молодой,
     Но каждая начнет тотчас выведывать:
     Что у тебя, голубчик, за душой?


     Прости меня, быть может, за банальность,
     Но в этой самой жизненной борьбе
     Им главное – твоя материальность,
     А душу можешь оставлять себе!


     И при любом житейском повороте
     У женщины – один любимый свет:
     Любовь – лишь позолота на расчете,
     А деньги – цель, и в этом весь секрет!»


     Приятель мой сурово рассмеялся
     И вновь налил игристого бокал.
     А я всё думал, думал и молчал,
     Но как-то всей душой сопротивлялся...


     Не спорю: так действительно бывает,
     И все-таки: ну как же, как же так?!
     Неужто всюду чувства примеряют,
     Как в магазине кофту иль пиджак?!


     И вспомнились военные года:
     Вот я лежу на койке госпитальной...
     Чем обладал я, господи, тогда?
     Бинты, да раны, да удел печальный...


     Что впереди? Да в общем ничего...
     Мне – двадцать... Ни профессии, ни денег...
     Всё – дымный мрак... Жизнь —
     как железный веник
     Всё вымела из завтра моего...


     И вот, как будто в радужном огне,
     Сквозь дым тревог, тампонов и уколов
     Являться стали в госпиталь ко мне
     Шесть девушек и строгих, и веселых...


     И вот в теченьи года день за днем,
     Успев ко мне, как видно, приглядеться,
     Все шесть, сияя искренним огнем,
     Мне предложили и себя, и сердце!..


     А у меня, я повторяю вновь,
     Ни денег, ни квартиры, ни работы...
     А впереди – суровые заботы
     И все богатства – мысли да любовь!


     Да, каждая без колебаний шла
     На все невзгоды, беды и лишенья
     И, принимая твердое решенье,
     Ни дач, ни денег вовсе не ждала!


     Приятель мой задумчиво вздохнул:
     «Допустим... Что ж... бывают исключенья.
     К тому ж там – лет военных озаренье.
     Нет, ты б в другие годы заглянул!»


     «Да что мне годы! Разные, любые!
     Неужто жил я где-то на Луне?!
     Ведь сколько и потом встречались мне
     Сердца почти такие ж золотые!


     Вот именно: и души, и глаза
     Чистейшие! Ни больше и ни меньше!
     Скажи-ка им про деньги или вещи —
     Ого, какая б грянула гроза!!!


     Не спорь: я превосходно понимаю,
     Что все хотят жить лучше и светлей.
     Но жить во имя денег и вещей —
     Такую жизнь с презреньем отрицаю!


     Конечно, есть корыстные сердца,
     Которых в мире, может быть, немало,
     Но как-то жизнь меня оберегала
     От хищниц и с венцом, и без венца!


     И все же, должен вымолвить заране,
     Что исключенье было, что скрывать!
     Однако же о той фальшивой дряни
     Я не хотел бы даже вспоминать!


     Вот ты сказал, что женщины корыстны.
     Не все, не все, сто тысяч раз не все!
     А только те, ты понимаешь, те,
     Чьи мысли – словно кактусы, безлистны.


     Есть правило, идущее от века,
     И ты запомни, право же, его:
     Чем ниже интеллект у человека,
     И, чем бедней культура человека,
     Тем меркантильней помыслы его!»


     Приятель грустно молвил: «Как назло
     Пойди пойми: где хорошо, где скверно?
     Быть может, нам по-разному везло,
     Но каждый прав по-своему, наверно!»


     Он вновь налил фужеры на двоих.
     «Давай – за женщин! Как, не возражаешь?!»
     «Согласен!» – я сказал. «Но за каких?» —
     «Ты это сам прекрасно понимаешь!»


     Они живут, даря нам светлый пыл,
     С красивой, бескорыстною душою.
     Так выпьем же за тех, кто заслужил,
     Чтобы за них мужчины пили стоя!

   7 января 2000 года.
   Красновидово.
   Сегодня Иисусу Христу было бы две тысячи лет, а моей маме – девяносто восемь.
   Великое Рождество


   Чудачка


     Одни называют ее «чудачкой»
     И пальцем на лоб – за спиной, тайком.
     Другие – «принцессою» и «гордячкой».
     А третьи просто – «синим чулком».


     Птицы и те попарно летают,
     Душа стремится к душе живой.
     Ребята подруг из кино провожают,
     А эта одна убегает домой.


     Зимы и вёсны цепочкой пестрой
     Мчатся, бегут за звеном звено...
     Подруги, порой невзрачные просто,
     Смотришь, замуж вышли давно.


     Вокруг твердят ей: – Пора решаться,
     Мужчины не будут ведь ждать, учти!
     Недолго и в девах вот так остаться!
     Дело-то катится к тридцати...


     Неужто не нравился даже никто? —
     Посмотрит мечтательными глазами:
     – Нравиться – нравились. Ну и что? —
     И удивленно пожмет плечами.


     Какой же любви она ждет, какой?
     Ей хочется крикнуть: «Любви-звездопада!
     Красивой-красивой! Большой-большой!
     А если я в жизни не встречу такой,
     Тогда мне совсем никакой не надо!»

   1964 г.


   «Сатана»


     Ей было двенадцать, тринадцать – ему,
     Им бы дружить всегда.
     Но люди понять не могли, почему
     Такая у них вражда?!


     Он звал ее «бомбою» и весной
     Обстреливал снегом талым.
     Она в ответ его «сатаной»,
     «Скелетом» и «зубоскалом».


     Когда он стекло мячом разбивал,
     Она его уличала.
     А он ей на косы жуков сажал,
     Совал ей лягушек и хохотал,
     Когда она верещала.


     Ей было пятнадцать, шестнадцать – ему,
     Но он не менялся никак.
     И все уже знали давно, почему
     Он ей не сосед, а враг.


     Он «бомбой» ее по-прежнему звал,
     Вгонял насмешками в дрожь.
     И только снегом уже не швырял
     И диких не корчил рож.


     Выйдет порой из подъезда она,
     Привычно глянет на крышу,
     Где свист, где турманов кружит волна,
     И даже сморщится: – У, сатана!
     Как я тебя ненавижу!


     А если праздник приходит в дом,
     Она нет-нет и шепнет за столом:
     – Ах, как это славно, право, что он
     К нам в гости не приглашен!


     И мама, ставя на стол пироги,
     Скажет дочке своей:
     – Конечно! Ведь мы приглашаем друзей,
     Зачем нам твои враги!


     Ей – девятнадцать. Двадцать – ему.
     Они студенты уже.
     Но тот же холод на их этаже,
     Недругам мир ни к чему.


     Теперь он «бомбой» ее не звал,
     Не корчил, как в детстве, рожи.
     А «тетей Химией» величал
     И «тетей Колбою» тоже.


     Она же, гневом своим полна,
     Привычкам не изменяла:
     И так же сердилась: – У, сатана! —
     И так же его презирала.


     Был вечер, и пахло в садах весной.
     Дрожала звезда, мигая...
     Шел паренек с девчонкой одной,
     Домой ее провожая.


     Он не был с ней даже знаком почти,
     Просто шумел карнавал,
     Просто было им по пути,
     Девчонка боялась домой идти,
     И он ее провожал.


     Потом, когда в полночь взошла луна,
     Свистя, возвращался назад.
     И вдруг возле дома: – Стой, сатана!
     Стой, тебе говорят!


     Все ясно, все ясно! Так вот ты какой?
     Значит, встречаешься с ней?!
     С какой-то фитюлькой, пустой, дрянной!
     Не смей! Ты слышишь? Не смей!


     Даже не спрашивай почему! —
     Сердито шагнула ближе.
     И вдруг, заплакав, прижалась к нему:
     – Мой! Не отдам, не отдам никому!
     Как я тебя ненавижу!



   Ты даже не знаешь


     Когда на лице твоем холод и скука,
     Когда ты живешь в раздраженье и споре,
     Ты даже не знаешь, какая ты мука,
     И даже не знаешь, какое ты горе.


     Когда ж ты добрее, чем синь в поднебесье,
     А в сердце и свет, и любовь и участье,
     Ты даже не знаешь, какая ты песня,
     И даже не знаешь, какое ты счастье!

   1984 г.


   Падает снег


     Падает снег, падает снег —
     Тысячи белых ежат...
     А по дороге идет человек,
     И губы его дрожат.


     Мороз под шагами хрустит, как соль,
     Лицо человека – обида и боль,
     В зрачках два черных тревожных флажка
     Выбросила тоска.


     Измена? Мечты ли разбитой звон?
     Друг ли с подлой душой?
     Знает об этом только он
     Да кто-то еще другой.


     Случись катастрофа, пожар, беда —
     Звонки тишину встревожат.
     У нас милиция есть всегда
     И «Скорая помощь» тоже.


     А если просто: падает снег,
     И тормоза не визжат,
     А если просто идет человек,
     И губы его дрожат?


     А если в глазах у него тоска —
     Два горьких черных флажка?
     Какие звонки и сигналы есть,
     Чтоб подали людям весть?!


     И разве тут может в расчет идти
     Какой-то там этикет,
     Удобно иль нет к нему подойти,
     Знаком ты с ним или нет?


     Падает снег, падает снег,
     По стеклам шуршит узорным.
     А сквозь метель идет человек,
     И снег ему кажется черным...


     И если встретишь его в пути,
     Пусть вздрогнет в душе звонок,
     Рванись к нему сквозь людской поток.
     Останови! Подойди!

   1964 г.


   Главная сила


     Те, кто любовь придумают порой —
     Живут непрочно, словно на вокзале.
     А мы любви совсем не выбирали,
     Любовь сама нас выбрала с тобой.


     И все же, если честно говорить,
     То общих черт у нас не так и много.
     Ведь все они, как говорят, от бога!
     И ты попробуй их соединить!


     Ну как тут склеишь: вспыльчивость и твердость?
     Застенчивость – с уверенной душой?
     Покорность чьим-то мнениям и гордость?
     Любовь к вещам – со скромной простотой?


     Чтобы с субботой слился понедельник,
     А летний зной – с январским холодком,
     Наверно нужен сказочный волшебник
     Иль птица с огнедышащим пером!


     Но все твердят: «Волшебники на свете
     Бывают только в сказках иногда.
     Ну, а в реальной жизни – никогда!
     Ведь мы давным-давно уже не дети!»


     А мы с тобой об эти разговоры,
     Ей богу, даже и не спотыкаемся.
     Мы слушаем и тихо улыбаемся,
     И не вступаем ни в какие споры.


     Что ж, мы и впрямь давно уже не дети,
     У всех свои дела, и быт, и труд,
     И все же есть волшебник на планете,
     Он с нами рядом два тысячелетья.
     Любовь! – Вот так волшебника зовут!


     А если так, то чудо получается:
     И там, где песней вспыхнула весна,
     Всё то, что было порознь, сочетается,
     Различное – легко соединяется,
     Несовместимость – попросту смешна!


     Что нам с тобою разница в духовности
     И споры: «почему и для чего?»
     Различия во вкусах или возрасте,
     Всё чепуха, и больше ничего!


     Да, пусть любой маршрут предназначается,
     И чувство в каждом разное кипит.
     Но вот пришел волшебник и сплавляются
     Два сердца вдруг в единый монолит!


     И пусть любые трудности встречаются
     И бьют порой бураны вновь и вновь,
     Буквально все проблемы разрешаются,
     Когда в сердцах есть главное: ЛЮБОВЬ!

   24 декабря 1999 г.
   Москва


   Высокая боль


     Была одной шестою по размерам
     И первой, может статься, по уму!
     А стала чуть не сотой, жалко-серой
     И не хозяйкой в собственном дому.


     Так как случилось? Что тебя скрутило?
     Кто в злобе вырвал перья у орла?!
     Была ль в тебе не считанная сила?
     О, господи! Да как еще была!


     Что нас сгубило в прежние года?
     Доверчивость высокая, прекрасная
     И, вместе с тем, трагически-ужасная
     России «Ахиллесова пята!»


     Ты верила конгрессам, диссидентам,
     Дипловкачам различной крутизны,
     А у себя – бездарным президентам,
     Трусливым и коварным президентам,
     Предателям народа и страны!


     Так что ж отныне: сдаться и молчать?
     И ждать то унижений, то расправы
     Стране, стяжавшей столько гордой славы,
     Которую вовек не сосчитать!


     И нынче днями, черными, несытными
     Мы скажем твердо, с бровью сдвинув бровь:
     «Не станем мы скотами первобытными
     Да и в рабов не превратимся вновь!»


     Вы видели картину, где в медведя
     Вцепилась свора яростных собак?!
     Страна моя! Ну разве же не так
     Враги свои и всякий пришлый враг
     Впились в тебя, мечтая о победе?!


     Восстань же от мучительного сна
     И сбрось их к черту, разминая плечи!
     И снова к правде, к радости навстречу
     Прошу, молю: шагни, моя страна!

   7 июля 1999 г.
   Красновидово


   Цветочный роман


     Как-то раз на веселом апрельском рассвете,
     Пряча в сердце стесненье и светлый пыл,
     Он принес ей подснежников нежный букетик
     И за это признательность заслужил.


     А потом под стозвонное птичье пенье,
     Вскинув в мае как стяг, голубой рассвет,
     Он принес ей громадный букет сирени,
     И она улыбнулась ему в ответ.


     А в июне, сквозь грохот веселых гроз,
     То смущенно, то радостно-окрыленно
     Он вручил ей букет из пунцовых роз,
     И она улыбнулась почти влюбленно.


     А в июльскую пору цветов и злаков,
     Когда душу пьянил соловьиный бред,
     Он принес ей букет из гвоздик и маков,
     И она покраснела как маков цвет...


     Август – жатва эмоций для всех влюбленных,
     Все, что есть – получай! Не робей, не жди!
     И, увидев горячий костер пионов,
     Она, всхлипнув, прижала букет к груди!


     В сентябре уже сыплются листья с кленов,
     Только чувства всё радостней, как на грех!
     И, под праздник симфонии астр влюбленных,
     Она тихо сказала: «Ты лучше всех!»


     Вот и осень. И негде уже согреться...
     Голый сад отвечает холодным эхом...
     И тогда он вручил ей навеки сердце!
     И она засмеялась счастливым смехом...


     И сказала взволнованно и сердечно:
     «Знай, я буду тебя до конца любить!
     И у нас будет счастье с тобою вечно!
     Но цветы всё равно продолжай дарить...»

   6 декабря 1999 г.
   Москва


   Трусиха


     Шар луны под звездным абажуром
     Озарял уснувший городок.
     Шли, смеясь, по набережной хмурой
     Парень со спортивною фигурой
     И девчонка – хрупкий стебелек.


     Видно, распалясь от разговора,
     Парень между прочим рассказал,
     Как однажды в бурю ради спора
     Он морской залив переплывал.


     Как боролся с дьявольским теченьем,
     Как швыряла молнии гроза.
     И она смотрела с восхищеньем
     В смелые горячие глаза...


     А потом, вздохнув, сказала тихо:
     – Я бы там от страха умерла.
     Знаешь, я ужасная трусиха,
     Ни за что б в грозу не поплыла!


     Парень улыбнулся снисходительно,
     Притянул девчонку не спеша
     И сказал: – Ты просто восхитительна,
     Ах ты, воробьиная душа!


     Подбородок пальцем ей приподнял
     И поцеловал. Качался мост,
     Ветер пел... И для нее сегодня
     Мир был сплошь из музыки и звезд!


     Так в ночи по набережной хмурой
     Шли вдвоем сквозь спящий городок
     Парень со спортивною фигурой
     И девчонка – хрупкий стебелек.


     А когда, пройдя полоску света,
     В тень акаций дремлющих вошли,
     Два плечистых темных силуэта
     Выросли вдруг как из-под земли.


     Первый хрипло буркнул: – стоп, цыпленки!
     Путь закрыт, и никаких гвоздей!
     Кольца, серьги, часики, деньжонки —
     Все, что есть, на бочку, и живей!


     А второй, пуская дым в усы,
     Наблюдал, как, от волненья бурый,
     Парень со спортивною фигурой
     Стал, спеша, отстегивать часы.


     И, довольный, видимо, успехом,
     Рыжеусый хмыкнул: – Эй, коза!
     Что надулась?! – И берет со смехом
     Натянул девчонке на глаза.


     Дальше было все, как взрыв гранаты:
     Девушка беретик сорвала
     И словами: – Мразь! Фашист проклятый! —
     Как огнем, детину обожгла.


     – Наглостью пугаешь? Врешь, подонок!
     Ты же враг! Ты жизнь людскую пьешь! —
     Голос рвется, яростен и звонок:
     – Нож в кармане? Мне плевать на нож!


     За убийство «стенка» ожидает.
     Ну а коль от раны упаду,
     То запомни: выживу, узнаю!
     Где б ты ни был – все равно найду!


     И глаза в глаза взглянула твердо.
     Тот смешался: – Ладно... Тише, гром... —
     А второй промямлил: – Ну их к черту! —
     И фигуры скрылись за углом.


     Лунный диск, на млечную дорогу
     Выбравшись, шагал наискосок
     И смотрел задумчиво и строго
     Сверху вниз на спящий городок.


     Где без слов по набережной хмурой
     Шли, чуть слышно гравием шурша,
     Парень со спортивною фигурой
     И девчонка – «слабая натура»,
     «Трус» и «воробьиная душа».

   1963 г.


   О мнимой и подлинной дружбе

   Я слышу вновь друзей предательский привет.
 А. С. Пушкин. «Воспоминание»


     Когда тучи в прошлые года
     Дни мои ничем не омрачали,
     О, как ваши голоса звучали
     О любви и дружбе навсегда!


     И, когда за дружеским столом,
     Бахус нам подмигивал в бокале,
     Как же вы надежно обещали
     Подпереть при трудностях плечом!


     Ах, друзья мои литературные!
     Как мы славно дружбою сошлись!
     Только жаль, что речи ваши бурные,
     А точнее, попросту дежурные,
     Кончились, едва лишь начались...


     И когда вдруг над моею крышей
     Беспощадно грянула гроза,
     Что ж вы все попрятались, как мыши?
     Впрочем, хуже: даже мыши тише,
     Спрятав в телевизоры глаза...


     Только трудно мы и раньше жили:
     Не давая на покой ни дня,
     Помните, как яростно бранили
     Критиканы разные меня?!


     Не хочу вынашивать обиду,
     Только как я ждал в дыму страстей,
     Чтоб хоть кто-то из моих друзей
     Взял и встал бы на мою защиту!


     Если ж скажут мне, что так вот жить
     Мир привык и спорить тут напрасно,
     Я бы согласился, может быть,
     Говорить – не делать. Это – ясно!


     И чудес я, право бы, не ждал.
     Может, впрямь вот так живут повсюду?
     Только чудо, подлинное чудо
     Я нашел, открыл и повстречал!


     Без расчета, выгоды и службы,
     Без высоких и ненужных фраз,
     Чудо самой настоящей дружбы,
     Что прочней, чем сталь или алмаз!


     Вроде бы почти обыкновенные,
     Без имен, прославленных в веках,
     Косточка армейская: военные,
     Только в смысле ценности – бесценные,
     С красотою в душах и сердцах!


     Ну а чтоб избегнуть повторения
     В светлой благодарности своей,
     Я скажу, что, полный озарения,
     Я уж написал стихотворение
     И назвал: «Сердца моих друзей».


     Ну а чтоб вовеки не пропала
     Скромность с удивительной душой,
     Вот они – четыре генерала,
     Те, что в бедах всякого накала
     Как четыре брата за спиной:


     Виктор Чибисов, Юрий Коровенко,
     Александр Горячевский и Борис Сергеев...


     А пою сейчас я строки эти
     Как певец взволнованно с листа.
     Вновь и вновь затем, чтоб на планете
     Никогда не гасла красота!


     Чтобы, встретя в трудную годину
     Кто-то в жизни друга своего,
     Помнил бы, что горькая кручина,
     Не щадя ни возраста, ни чина,
     Может больно клюнуть и его!


     Так-то вот, друзья литературные!
     Нет, не все, конечно же, не все.
     А лишь те, простите, только те,
     Чьи сердца изменчиво-дежурные.


     Жизнь не вечно светит, как звезда.
     А порою жжет, как черный пламень.
     И, коль грянет где-нибудь беда,
     Я прошу вас: сердцем никогда,
     Никогда не превращаться в камень!

   6 июня 1999 г.


   Сердца моих друзей

   Виктору Чибисову,
   Александру Горячевскому,
   Борису Сергееву,
   Юрию Коровенко


     Пришли друзья. Опять друзья пришли!
     Ну как же это славно получается:
     Вот в жизни что-то горькое случается,
     И вдруг – они! Ну как из-под земли!


     Четыре честно-искренние взора,
     Четыре сердца, полные огня.
     Четыре благородных мушкетера,
     Четыре веры в дружбу и в меня!


     Меня обидел горько человек,
     В которого я верил бесконечно.
     Но там, где дружба вспыхнула сердечно,
     Любые беды – это не навек!


     И вот стоят четыре генерала,
     Готовые и в воду, и в огонь!
     Попробуй, подлость, подкрадись и тронь,
     И гнев в четыре вскинется кинжала.


     Их жизнь суровей всякой строгой повести.
     Любая низость – прячься и беги!
     Перед тобой четыре друга совести
     И всякой лжи четырежды враги!


     Пусть сыплет зло без счета горсти соли,
     Но если рядом четверо друзей
     И если вместе тут четыре воли,
     То, значит, сердце вчетверо сильней!


     И не свалюсь я под любою ношею,
     Когда на всех и радость, и беда.
     Спасибо вам за все, мои хорошие!
     И дай же бог вам счастья навсегда!

   7 апреля 1997 г.
   Переделкино


   Когда порой влюбляется поэт...


     Когда порой влюбляется поэт,
     Он в рамки общих мерок не вмещается,
     Не потому, что он избранник, нет,
     А потому, что в золото и свет
     Душа его тогда переплавляется.


     Кто были те, кто волновал поэта?
     Как пролетали ночи их и дни?
     Не в этом суть, да и не важно это.
     Все дело в том, что вызвали они!


     Пускай горды, хитры или жеманны, —
     Он не был зря, сладчайший этот плен.
     Вот две души, две женщины, две Анны,
     Две красоты – Оленина и Керн.


     Одна строга и холодно-небрежна.
     Отказ в руке. И судьбы разошлись.
     Но он страдал, и строки родились:
     «Я вас любил безмолвно, безнадежно».


     Была другая легкой, как лоза,
     И жажда, и хмельное утоленье.
     Он счастлив был. И вспыхнула гроза
     Любви: «Я помню чудное мгновенье».


     Две Анны. Два отбушевавших лета.
     Что нам сейчас их святость иль грехи?!
     И все-таки спасибо им за это
     Святое вдохновение поэта,
     За пламя, воплощенное в стихи!


     На всей планете и во все века
     Поэты тосковали и любили.
     И сколько раз прекрасная рука
     И ветер счастья даже вполглотка
     Их к песенным вершинам возносили?


     А если песни были не о них,
     А о мечтах или родном приволье,
     То все равно в них каждый звук и стих
     Дышали этим счастьем или болью.


     Ведь если вдруг бесстрастна голова,
     Где взять поэту буревые силы?
     И как найти звенящие слова,
     Коль спит душа и сердце отлюбило?!


     И к черту разговоры про грехи.
     Тут речь о вспышках праздничного света.
     Да здравствуют влюбленные поэты!
     Да здравствуют прекрасные стихи!

   1972 г.


   Если любовь уходит!


     Если любовь уходит, какое найти решенье?
     Можно прибегнуть к доводам, спорить и убеждать,
     Можно пойти на просьбы и даже на униженья,
     Можно грозить расплатой, пробуя запугать.


     Можно вспомнить былое, каждую светлую малость,
     И, с дрожью твердя, как горько в разлуке пройдут года,
     Поколебать на время, может быть, вызвать жалость
     И удержать на время. На время – не навсегда.


     А можно, страха и боли даже не выдав взглядом,
     Сказать: – Я люблю. Подумай. Радости не ломай. —
     И если ответит отказом, не дрогнув, принять как надо,
     Окна и двери – настежь: – Я не держу. Прощай!


     Конечно, ужасно трудно, мучась, держаться твердо.
     И все-таки, чтобы себя же не презирать потом,
     Если любовь уходит – хоть вой, но останься гордым.
     Живи и будь человеком, а не ползи ужом!



   «Свободная любовь»


     Слова и улыбки ее, как птицы,
     Привыкли, чирикая беззаботно,
     При встречах кокетничать и кружиться,
     Незримо на плечи парней садиться
     И сколько, и где, и когда угодно!


     Нарядно, но с вызовом разодета.
     А ласки раздаривать не считая
     Ей проще, чем, скажем, сложить газету,
     Вынуть из сумочки сигарету
     Иль хлопнуть коктейль коньяка с токаем.


     Мораль только злит ее: – Души куцые!
     Пещерные люди! Сказать смешно.
     Даешь сексуальную революцию,
     А ханжество – к дьяволу за окно!


     Ох, диво вы дивное, чудо вы чуКогда, ни души, ни ума не трогая,
     В подкорке и импульсах тех людей
     Царила одна только зоология
     На уровне кошек или моржей.


     Но человечество вырастало,
     Ведь те, кто мечтают, всегда правы.
     И вот большинству уже стало мало
     Того, что довольно таким, как вы.


     И люди узнали, согреты новью,
     Какой бы инстинкт ни взыграл в крови,
     О том, что один поцелуй с любовью
     Дороже, чем тысяча без любви!


     И вы поспешили-то, в общем, зря
     Шуметь про «сверхновые отношения».
     Всегда на земле при всех поколениях
     Были и лужицы и моря.


     Были везде и когда угодно
     И глупые куры и соловьи.
     Кошачья вон страсть и теперь «свободна»,
     Но есть в ней хоть что-нибудь от любви?!


     Кто вас оциничивал – я не знаю.
     И все же я трону одну струну:
     Неужто вам нравится, дорогая,
     Вот так, по-копеечному порхая,
     Быть вроде закуски порой к вину?


     С чего вы так – с глупости или холода?
     На вечер игрушка, живой «сюрприз»,
     Ведь спрос на вас, только пока вы молоды,
     А дальше, поверьте, как с горки вниз!


     Конечно, смешно только вас винить.
     Но кто и на что вас принудить может?
     Ведь в том, что позволить иль запретить,
     Последнее слово за вами все же.


     Любовь не минутный хмельной угар.
     Эх, если бы вам да всерьез влюбиться!
     Ведь это такой высочайший дар,
     Такой красоты и огней пожар,
     Какой пошляку и во сне не снится.


     Рванитесь же с гневом от всякой мрази,
     Твердя себе с верою вновь и вновь,
     Что только одна, но зато любовь
     Дороже, чем тысяча жалких связей!

   1978 г.


   Баллада о ненависти и любви


   I


     Метель ревет, как седой исполин,
     Вторые сутки не утихая,
     Ревет как пятьсот самолетных турбин,
     И нет ей, проклятой, конца и края!


     Пляшет огромным белым костром,
     Глушит моторы и гасит фары.
     В замяти снежной аэродром,
     Служебные здания и ангары.


     В прокуренной комнате тусклый свет,
     Вторые сутки не спит радист,
     Он ловит, он слушает треск и свист,
     Все ждут напряженно: жив или нет?


     Радист кивает: – Пока еще да,
     Но боль ему не дает распрямиться.
     А он еще шутит: мол, вот беда —
     Левая плоскость моя никуда!
     Скорее всего, перелом ключицы...


     Где-то буран, ни огня, ни звезды
     Над местом аварии самолета.
     Лишь снег заметает обломков следы
     Да замерзающего пилота.


     Ищут тракторы день и ночь,
     Да только впустую. До слез обидно.
     Разве найти тут, разве помочь —
     Руки в полуметре от фар не видно?


     А он понимает, а он и не ждет,
     Лежа в ложбинке, что станет гробом.
     Трактор, если даже придет,
     То все равно в двух шагах пройдет
     И не заметит его под сугробом.


     Сейчас любая зазря операция.
     И все-таки жизнь покуда слышна.
     Слышна, ведь его портативная рация
     Чудом каким-то, но спасена.


     Встать бы, но боль обжигает бок,
     Теплой крови полон сапог,
     Она, остывая, смерзается в лед.
     Снег набивается в нос и рот.


     Что перебито? Понять нельзя,
     Но только не двинуться, не шагнуть!
     Вот и окончен, видать, твой путь!
     А где-то сынишка, жена, друзья...


     Где-то комната, свет, тепло...
     Не надо об этом! В глазах темнеет...
     Снегом, наверно, на метр замело,
     Тело сонливо деревенеет...


     А в шлемофоне звучат слова:
     – Алло! Ты слышишь? Держись, дружище!
     Тупо кружится голова...
     – Алло! Мужайся! Тебя разыщут!..


     Мужайся? Да что он, пацан или трус?!
     В каких ведь бывал переделках грозных.
     – Спасибо... Вас понял... Пока держусь!
     А про себя добавляет: «Боюсь,
     Что будет все, кажется, слишком поздно...»


     Совсем чугунная голова.
     Кончаются в рации батареи.
     Их хватит еще на час или два.
     Как бревна руки... спина немеет...


     – Алло! – это, кажется, генерал.
     – Держитесь, родной, вас найдут, откопают.
     Странно: слова звенят, как кристалл,
     Бьются, стучат, как в броню металл,
     А в мозг остывший почти не влетают...


     Чтоб стать вдруг счастливейшим на земле,
     Как мало, наверное, необходимо:
     Замерзнув вконец, оказаться в тепле,
     Где доброе слово да чай на столе,
     Спирта глоток да затяжка дыма...


     Опять в шлемофоне шуршит тишина.
     Потом сквозь метельное завыванье:
     – Алло! Здесь в рубке твоя жена!
     Сейчас ты услышишь ее. Вниманье!


     С минуту гуденье тугой волны,
     Какие-то шорохи, трески, писки,
     И вдруг далекий голос жены,
     До боли знакомый, до жути близкий!


     – Не знаю, что делать и что сказать.
     Милый, ты сам ведь отлично знаешь,
     Что, если даже совсем замерзаешь,
     Надо выдержать, устоять!


     Хорошая, светлая, дорогая!
     Ну как объяснить ей в конце концов,
     Что он не нарочно же здесь погибает,
     Что боль даже слабо вздохнуть мешает
     И правде надо смотреть в лицо.


     – Послушай! Синоптики дали ответ:
     Буран окончится через сутки.
     Продержишься? Да?
     – К сожаленью, нет...
     – Как нет? Да ты не в своем рассудке!


     Увы, все глуше звучат слова.
     Развязка, вот она, – как ни тяжко,
     Живет еще только одна голова,
     А тело – остывшая деревяшка.


     А голос кричит: – Ты слышишь, ты слышишь?!
     Держись! Часов через пять рассвет.
     Ведь ты же живешь еще! Ты же дышишь?!
     Ну есть ли хоть шанс?
     – К сожалению, нет...


     Ни звука. Молчанье. Наверно, плачет.
     Как трудно последний привет послать!
     И вдруг: – Раз так, я должна сказать!
     Голос резкий, нельзя узнать.
     Странно. Что это может значить?


     – Поверь, мне горько тебе говорить.
     Еще вчера я б от страха скрыла.
     Но раз ты сказал, что тебе не дожить,
     То лучше, чтоб после себя не корить,
     Сказать тебе коротко все, что было.


     Знай же, что я дрянная жена
     И стою любого худого слова.
     Я вот уже год, как тебе неверна,
     И вот уже год, как люблю другого!


     О, как я страдала, встречая пламя
     Твоих горячих восточных глаз. —
     Он молча слушал ее рассказ.
     Слушал, может, в последний раз,
     Сухую былинку зажав зубами.


     – Вот так целый год я лгала, скрывала,
     Но это от страха, а не со зла.
     – Скажи мне имя!..
     Она помолчала,
     Потом, как ударив, имя сказала,
     Лучшего друга его назвала!


     Затем добавила торопливо:
     – Мы улетаем на днях на юг.
     Здесь трудно нам было бы жить счастливо.
     Быть может, все это не так красиво,
     Но он не совсем уж бесчестный друг.


     Он просто не смел бы, не мог, как и я,
     Выдержать, встретясь с твоими глазами.
     За сына не бойся. Он едет с нами.
     Теперь все заново: жизнь и семья.


     Прости, не ко времени эти слова.
     Но больше не будет иного времени. —
     Он слушает молча. Горит голова...
     И словно бы молот стучит по темени...


     – Как жаль, что тебе ничем не поможешь!
     Судьба перепутала все пути.
     Прощай! Не сердись и прости, если можешь!
     За подлость и радость мою прости!


     Полгода прошло или полчаса?
     Наверно, кончились батареи.
     Все дальше, все тише шумы... голоса...
     Лишь сердце стучит все сильней и сильнее!


     Оно грохочет и бьет в виски!
     Оно полыхает огнем и ядом.
     Оно разрывается на куски!
     Что больше в нем: ярости или тоски?
     Взвешивать поздно, да и не надо!


     Обида волной заливает кровь.
     Перед глазами сплошной туман.
     Где дружба на свете и где любовь?
     Их нету! И ветер, как эхо, вновь:
     Их нету! Все подлость и все обман!


     Ему в снегу суждено подыхать,
     Как псу, коченея под стоны вьюги,
     Чтоб два предателя там, на юге,
     Со смехом бутылку открыв на досуге,
     Могли поминки по нем справлять?!


     Они совсем затиранят мальца
     И будут усердствовать до конца,
     Чтоб вбить ему в голову имя другого
     И вырвать из памяти имя отца!


     И все-таки светлая вера дана
     Душонке трехлетнего пацана.
     Сын слушает гул самолетов и ждет.
     А он замерзает, а он не придет!


     Сердце грохочет, стучит в виски,
     Взведенное, словно курок нагана.
     От нежности, ярости и тоски
     Оно разрывается на куски.
     А все-таки рано сдаваться, рано!


     Эх, силы! Откуда вас взять, откуда?
     Но тут ведь на карту не жизнь, а честь!
     Чудо? Вы скажете, нужно чудо?
     Так пусть же! Считайте, что чудо есть!


     Надо любою ценою подняться
     И, всем существом устремясь вперед,
     Грудью от мерзлой земли оторваться,
     Как самолет, что не хочет сдаваться,
     А, сбитый, снова идет на взлет!


     Боль подступает такая, что кажется,
     Замертво рухнешь в сугроб ничком!
     И все-таки он, хрипя, поднимается.
     Чудо, как видите, совершается!
     Впрочем, о чуде потом, потом...


     Швыряет буран ледяную соль,
     Но тело горит, будто жарким летом,
     Сердце колотится в горле где-то,
     Багровая ярость да черная боль!


     Вдали сквозь дикую карусель
     Глаза мальчишки, что верно ждут,
     Они большие, во всю метель,
     Они, как компас, его ведут!


     – Не выйдет! Неправда, не пропаду!
     Он жив. Он двигается, ползет!
     Встает, качается на ходу,
     Падает снова и вновь встает...



   II


     К полудню буран захирел и сдал.
     Упал и рассыпался вдруг на части.
     Упал, будто срезанный наповал,
     Выпустив солнце из белой пасти.


     Он сдал в предчувствии скорой весны,
     Оставив после ночной операции
     На чахлых кустах клочки седины,
     Как белые флаги капитуляции.


     Идет на бреющем вертолет,
     Ломая безмолвие тишины.
     Шестой разворот, седьмой разворот,
     Он ищет... ищет... и вот, и вот —
     Темная точка средь белизны!


     Скорее! От рева земля тряслась.
     Скорее! Ну что там: зверь? человек?
     Точка качнулась, приподнялась
     И рухнула снова в глубокий снег...


     Все ближе, все ниже... Довольно! Стоп!
     Ровно и плавно гудят машины.
     И первой без лесенки прямо в сугроб
     Метнулась женщина из кабины!


     Припала к мужу: – Ты жив, ты жив!
     Я знала... Все будет так, не иначе!.. —
     И, шею бережно обхватив,
     Что-то шептала, смеясь и плача.


     Дрожа, целовала, как в полусне,
     Замерзшие руки, лицо и губы.
     А он еле слышно, с трудом, сквозь зубы:
     – Не смей... Ты сама же сказала мне...


     – Молчи! Не надо! Все бред, все бред!
     Какой же меркой меня ты мерил?
     Как мог ты верить?! А впрочем, нет,
     Какое счастье, что ты поверил!


     Я знала, я знала характер твой!
     Все рушилось, гибло... хоть вой, хоть реви!
     И нужен был шанс, последний, любой!
     А ненависть может гореть порой
     Даже сильней любви!


     И вот говорю, а сама трясусь,
     Играю какого-то подлеца.
     И все боюсь, что сейчас сорвусь,
     Что-нибудь выкрикну, разревусь,
     Не выдержав до конца!


     Прости же за горечь, любимый мой!
     Всю жизнь за один, за один твой взгляд,
     Да я, как дура, пойду за тобой
     Хоть к черту! Хоть в пекло! Хоть в самый ад!


     И были такими глаза ее,
     Глаза, что любили и тосковали,
     Таким они светом сейчас сияли,
     Что он посмотрел в них и понял все!


     И, полузамерзший, полуживой,
     Он стал вдруг счастливейшим на планете.
     Ненависть, как ни сильна порой,
     Не самая сильная вещь на свете!

   1966 г.



   Дорожите счастьем, дорожите!..


     Дорожите счастьем, дорожите!
     Замечайте, радуйтесь, берите
     Радуги, рассветы, звезды глаз —
     Это все для вас, для вас, для вас.


     Услыхали трепетное слово —
     Радуйтесь. Не требуйте второго.
     Не гоните время. Ни к чему.
     Радуйтесь вот этому, ему!


     Сколько песне суждено продлиться?
     Все ли в мире может повториться?
     Лист в ручье, снегирь, над кручей вяз...
     Разве будет это тыщу раз!


     На бульваре освещают вечер
     Тополей пылающие свечи.
     Радуйтесь, не портите ничем
     Ни надежды, ни любви, ни встречи!


     Лупит гром из поднебесной пушки.
     Дождик, дождь! На лужицах веснушки.
     Крутит, пляшет, бьет по мостовой
     Крупный дождь в орех величиной.


     Если это чудо пропустить,
     Как тогда уж и на свете жить?!
     Все, что мимо сердца пролетело,
     Ни за что потом не возвратить!


     Хворь и ссоры временно отставьте,
     Вы их все для старости оставьте.
     Постарайтесь, чтобы хоть сейчас
     Эта «прелесть» миновала вас.


     Пусть бормочут скептики до смерти.
     Вы им, желчным скептикам, не верьте —
     Радости ни дома, ни в пути
     Злым глазам, хоть лопнуть, – не найти!


     А для очень, очень добрых глаз
     Нет ни склок, ни зависти, ни муки.
     Радость к вам сама протянет руки,
     Если сердце светлое у вас.


     Красоту увидеть в некрасивом,
     Разглядеть в ручьях разливы рек!
     Кто умеет в буднях быть счастливым,
     Тот и впрямь счастливый человек!


     И поют дороги и мосты,
     Краски леса и ветра событий,
     Звезды, птицы, реки и цветы:
     Дорожите счастьем, дорожите!

   1968 г.


   День Победы в Севастополе


     Майский бриз, освежая, скользит за ворот,
     Где-то вздрогнул густой корабельный бас,
     Севастополь! Мой гордый, мой светлый город,
     Я пришел к тебе в праздник, в рассветный час.


     Тихо тают в Стрелецкой ночные тени,
     Вдоль бульваров, упруги и горячи,
     Мчатся первые радостные лучи,
     Утро пахнет гвоздиками и сиренью.


     Но все дальше, все дальше лучи бегут,
     Вот долина Бельбека: полынь и камень.
     Ах, как выли здесь прежде металл и пламень,
     Сколько жизней навеки умолкло тут!..


     Поле боя, знакомое поле боя,
     Тонет Крым в виноградниках и садах,
     А вот здесь, как и встарь, – каменистый прах
     Да осколки, звенящие под ногою.


     Где-то галькой прибой шуршит в тишине.
     Я вдруг словно во власти былых видений.
     Сколько выпало тут вот когда-то мне,
     Здесь упал я под взрывом в густом огне,
     Чтоб воскреснуть и жить для иных сражений.


     О мое поколенье! Мы шли с тобой
     Ради счастья земли сквозь дымы и беды.
     Пятна алой зари на земле сухой —
     Словно память о тяжкой цене победы.


     Застываю в молчании, тих и суров.
     Над заливом рассвета пылает знамя...
     Я кладу на дорогу букет цветов
     В честь друзей, чьих уже не услышать слов
     И кто нынешний праздник не встретит с нами...


     День Победы! Он замер на кораблях,
     Он над чашею Вечное вскинул пламя,
     Он грохочет и бьется в людских сердцах,
     Опаляет нас песней, звенит в стихах,
     Полыхает плакатами и цветами.


     На бульварах деревья равняют строй.
     Все сегодня багровое и голубое.
     Севастополь, могучий орел! Герой!
     Двести лет ты стоишь над морской волной,
     Наше счастье и мир заслонив собою!


     А когда вдоль проспектов и площадей
     Ветераны идут, сединой сверкая,
     Им навстречу протягивают детей,
     Люди плачут, смеются, и я светлей
     Ни улыбок, ни слез на земле не знаю!


     От объятий друзей, от приветствий женщин,
     От цветов и сияния детских глаз
     Нет, наверно, счастливее их сейчас!
     Но безжалостно время. И всякий раз
     Приезжает сюда их все меньше и меньше...


     Да, все меньше и меньше. И час пробьет,
     А ведь это случится же поздно иль рано,
     Что когда-нибудь праздник сюда придет,
     Но уже без единого ветерана...


     Только нам ли искать трагедийных слов,
     Если жизнь торжествует и ввысь вздымается,
     Если песня отцовская продолжается
     И вливается в песнь боевых сынов!


     Если свято страну свою берегут
     Честь и Мужество с Верою дерзновенной,
     Если гордый, торжественный наш салют,
     Утверждающий мир, красоту и труд,
     Затмевает сияние звезд вселенной.


     Значит, стужи – пустяк и года – ерунда,
     Значит, будут цветам улыбаться люди,
     Значит, счастье, как свет, будет жить всегда
     И конца ему в мире уже не будет!

   1984 г.


   Прощай, Ленинград...


     Мой строгий, мой ласковый Ленинград,
     Ты вновь теперь назван Санкт-Петербургом.
     Не важно: я рад иль не очень рад,
     Но я, как и в юности, – твой солдат,
     Оставшийся самым вернейшим другом.


     А почему я не слишком рад?
     Скажу откровенно и очень честно:
     Царь Петр был велик. Это всем известно.
     Но был ли во всем абсолютно свят?


     И Русь, как коня, на дыбы вздымая,
     Он мыслил по-своему рай и ад.
     И, головы русским стократ срубая,
     Пред немцами шляпу снимал стократ.


     И грозно стуча по сердцам ботфортами,
     Выстраивал жизнь на немецкий лад.
     И Русь до того наводнил Лефортами,
     Что сам был, возможно, потом не рад.


     Слова, с увлеченностью чуть не детской:
     Гроссбух, ассамблея, штандарт, Шлиссельбург,
     И вот, в честь святого Петра – Петербург,
     Вся Русь – как под вывескою немецкой!


     Потом и похлеще пошло житье:
     Царей на Руси – ни единого русского!
     Все царские семьи от корня прусского
     Да немцы голштинские. Вот и все.


     – Ну что тут нелепого? – скажут мне, —
     Сложилось все так, как оно сложилось. —
     Что ж, пусть. Но скажите тогда на милость,
     Могло быть такое в другой стране?


     Могли бы английские или французские
     Короны столетиями носить
     Дворянишки, скажем, заштатно-прусские,
     Которым и дома-то не на что жить?!


     Чтоб где-то в Иране, в Канаде, в Китае ли
     В креслах для самых больших чинов
     Сидели, судили и управляли бы
     Такие премьеры, что и не знали бы
     Ни стран этих толком, ни языков?!


     Ответят: – Зачем так шутить безбожно?
     Народ, государственность – не пустяк! —
     А вот на Руси – даже очень можно!
     И можно, и было как раз вот так!


     И разве, скажите мне, разрешили бы
     Придумывать где-то для городов
     В Норвегии, Швеции иль Бразилии
     Названья из чуждых им языков?


     У нас же пошли из немецких слов
     Названия всяческие вывертывать:
     Ораниенбаум, Кронштадт, Петергоф,
     Затем – Оренбург, а в Москве – Лефортово.


     Затем граф Татищев сей путь продлил
     И город, что встал на седом Урале,
     Велел, чтоб Екатеринбургом звали
     И к царственным туфелькам положил.


     О, нет. Никакой я не ретроград.
     И ханжества нет во мне никакого,
     И все-таки «град» – это слово «град»,
     И я ему, право, как брату, рад,
     А «бург» – чужеродное сердцу слово!


     И вот, словно в залпах «Авроры» тая,
     Прошедший сквозь семьдесят лет подряд,
     В блокаду не дрогнувший Ленинград
     Уходит, главы своей не склоняя!


     Как сказочный крейсер, гонимый прочь,
     Все флаги торжественно поднимая,
     Плывет он в историю, словно в ночь,
     Своих неразумных сынов прощая…


     Плывет, отдавая печаль волнам,
     И в громе оркестров слова рыдают:
     «Наверх вы, товарищи! Все – по местам!
     Последний парад наступает…»

   1991 г.


   Баллада о друге


     Когда я слышу о дружбе твердой,
     О сердце мужественном и скромном,
     Я представляю не профиль гордый,
     Не парус бедствия в вихре шторма.


     Я просто вижу одно окошко
     В узорах пыли или мороза
     И рыжеватого, щуплого Лешку —
     Парнишку-наладчика с «Красной Розы»…


     Дом два по Зубовскому проезду
     Стоял без лепок и пышных фасадов,
     И ради того, что студент Асадов
     В нем жил, управдом не белил подъездов.


     Ну что же – студент небольшая сошка,
     Тут бог жилищный не ошибался.
     Но вот для тщедушного рыжего Лешки
     Я бы, наверное, постарался!


     Под самой крышей, над всеми нами
     Жил летчик с нелегкой судьбой своей,
     С парализованными ногами,
     Влюбленный в небо и голубей.


     Они ему были дороже хлеба,
     Всего вероятнее, потому,
     Что были связными меж ним и небом
     И синь высоты приносили ему.


     А в доме напротив, окошко в окошко,
     Меж теткой и кучей рыбацких снастей
     Жил его друг – конопатый Лешка,
     Красневший при девушках до ушей.


     А те, на «Розе», народ языкатый,
     Окружат в столовке его порой:
     – Алешка, ты что же еще неженатый?
     Тот вспыхнет сразу алей заката И брякнет:
     – Боюсь еще… молодой…


     Шутки как шутки, и парень как парень,
     Пройди – и не вспомнится никогда.
     И все-таки как я ему благодарен
     За что-то светлое навсегда!


     Каждое утро перед работой
     Он к другу бежал на его этаж,
     Входил и шутя козырял пилоту:
     – Лифт подан. Пожалте дышать на пляж!..


     А лифта-то в доме как раз и не было.
     Вот в этом и пряталась вся беда.
     Лишь «бодрая юность» по лестницам бегала,
     Легко, «как по нотам», туда-сюда…


     А летчику просто была б хана:
     Попробуй в скверик попасть к воротам!
     Но лифт объявился. Не бойтесь. Вот он:
     Плечи Алешкины и спина!


     И бросьте дурацкие благодарности
     И вздохи с неловкостью пополам!
     Дружба не терпит сентиментальности,
     А вы вот, спеша на работу, по крайности,
     Лучше б не топали по цветам!


     Итак, «лифт» подан!
     И вот, шагая медленно в утренней тишине,
     Держась за перила, ступеньки считает:
     Одна – вторая, одна – вторая,
     Лешка с товарищем на спине…


     Сто двадцать ступеней.
     Пять этажей. Это любому из нас понятно.
     Подобным маршрутом не раз, вероятно,
     Вы шли и с гостями и без гостей.


     Когда же с кладью любого сорта
     Не больше пуда и то лишь раз
     Случится подняться нам в дом подчас —
     Мы чуть ли не мир посылаем к черту.


     А тут – человек, а тут – ежедневно,
     И в зной, и в холод: «Пошли, держись!»
     Сто двадцать трудных, как бой, ступеней!
     Сто двадцать – вверх и сто двадцать – вниз!


     Вынесет друга, усадит в сквере,
     Шутливо укутает потеплей,
     Из клетки вытащит голубей:
     – Ну все! Если что, присылай «курьера»!


     «Курьер» – это кто-нибудь из ребят.
     Чуть что, на фабрике объявляется:
     – Алеша, Мохнач прилетел назад!
     – Алеша, скорей! Гроза начинается!


     А тот все знает и сам.
     Чутьем. – Спасибо, курносый, ты просто гений! —
     И туча не брызнет еще дождем,
     А он во дворе: – Не замерз? Идем! —
     И снова: ступени, ступени, ступени…


     Пот градом… Перила скользят, как ужи…
     На третьем чуть-чуть постоять, отдыхая.
     – Алешка, брось ты! – Сиди, не тужи!.. —
     И снова ступени, как рубежи:
     Одна – вторая, одна – вторая…


     И так не день и не месяц только,
     Так годы и годы: не три, не пять,
     Трудно даже и сосчитать —
     При мне только десять. А после сколько?!


     Дружба, как видно, границ не знает,
     Все так же упрямо стучат каблуки.
     Ступеньки, ступеньки, шаги, шаги…
     Одна – вторая, одна – вторая…


     Ах, если вдруг сказочная рука
     Сложила бы все их разом,
     То лестница эта наверняка
     Вершиной ушла бы за облака,
     Почти не видная глазом.


     И там, в космической вышине
     (Представьте хоть на немножко),
     С трассами спутников наравне
     Стоял бы с товарищем на спине
     Хороший парень Алешка!


     Пускай не дарили ему цветов
     И пусть не писали о нем в газете,
     Да он и не ждет благодарных слов,
     Он просто на помощь прийти готов,
     Если плохо тебе на свете.


     И если я слышу о дружбе твердой,
     О сердце мужественном и скромном,
     Я представляю не профиль гордый,
     Не парус бедствия в вихре шторма,


     Я просто вижу одно окошко
     В узорах пыли или мороза
     И рыжеватого, щуплого Лешку,
     Простого наладчика с «Красной Розы».

   1969 г.


   Они студентами были


     Они студентами были.
     Они друг друга любили.
     Комната в восемь метров – чем не семейный дом?!
     Готовясь порой к зачетам,
     Над книгою или блокнотом
     Нередко до поздней ночи сидели они вдвоем.


     Она легко уставала,
     И, если вдруг засыпала,
     Он мыл под краном посуду и комнату подметал,
     Потом, не шуметь стараясь
     И взглядов косых стесняясь,
     Тайком за закрытой дверью белье по ночам стирал.


     Но кто соседок обманет,
     Тот магом, пожалуй, станет.
     Жужжал над кастрюльным паром их дружный
     осиный рой.
     Ее называли «лентяйкой».
     Его – ехидно – «хозяйкой».
     Вздыхали, что парень – тряпка и у жены под пятой.


     Нередко вот так часами
     Трескучими голосами
     Могли судачить соседки, шинкуя лук и морковь.
     И хоть за любовь стояли,
     Но вряд ли они понимали,
     Что, может, такой и бывает истинная любовь!


     Они инженерами стали.
     Шли годы без ссор и печали,
     Но счастье – капризная штука, нестойко порой, как дым.
     После собранья, в субботу,
     Вернувшись домой с работы,
     Жену он застал однажды целующейся с другим.


     Нет в мире острее боли.
     Умер бы лучше, что ли!
     С минуту в дверях стоял он, уставя в пространство взгляд.
     Не выслушал объяснений,
     Не стал выяснять отношений,
     Не взял ни рубля, ни рубахи, а молча шагнул назад…


     С неделю кухня гудела:
     «Скажите, какой Отелло!
     Ну целовалась, ошиблась… немного взыграла кровь!
     А он не простил – слыхали?»
     Мещане! Они и не знали,
     Что, может, такой и бывает истинная любовь!

   1960 г.


   Подруги


     Дверь общежитья… Сумрак… Поздний час.
     Она спешит, летит по коридору,
     Способная сейчас и пол и штору
     Поджечь огнем своих счастливых глаз!


     В груди ее уже не сердце бьется,
     А тысяча хрустальных бубенцов.
     Бежит девчонка. Гулко раздается
     Веселый стук задорных каблучков.


     Хитро нахмурясь, в комнату вошла.
     – Кто здесь не спит? – начальственно спросила.
     И вдруг, расхохотавшись, подскочила
     К подруге, что читала у стола.


     Затормошила… Чертики в глазах:
     – Ты все зубришь, ты все сидишь одна!
     А за окошком, посмотри, весна!
     И, может, счастье где-то в двух шагах.


     Смешная, скажешь? Ладно, принимаю!
     На все согласна. И не в этом суть.
     Влюбленных все забавными считают
     И даже глуповатыми чуть-чуть…


     Но я сейчас на это не в обиде.
     Не зря есть фраза: «Горе от ума».
     Так дайте же побыть мне в глупом виде!
     Вот встретишь счастье и поймешь сама.


     Шучу, конечно. Впрочем, нет, послушай,
     Ты знаешь, что сказал он мне сейчас?
     «Ты, говорит, мне смотришь прямо в душу,
     И в ней светло-светло от этих глаз».


     Смеется над любой моей тревогой,
     Во всем такой уверенный, чудак.
     Меня зовет кувшинкой-недотрогой
     И волосы мои пушит вот так…


     Слегка смутилась. Щеки пламенели.
     И в радости заметить не смогла,
     Что у подруги пальцы побелели,
     До боли стиснув краешек стола.


     Глаза подруги – ледяное пламя.
     Спросила непослушными губами,
     Чужим и дальним голос прозвучал:
     – А он тебя в тайгу не приглашал?


     Не говорил: «Наловим карасей,
     Костер зажжем под старою сосною,
     И будем в мире только мы с тобою
     Да сказочный незримый Берендей!»


     А он просил: подругам ни гугу?
     А посмелее быть не убеждал?
     И если так, я, кажется, могу
     Помочь тебе и предсказать финал.


     Умолкла. Села. Глянула в тревоге,
     Смешинок нет, восторг перегорел,
     А пламя щек кувшинки-недотроги
     Все гуще белый заливает мел…


     Кругом весна… До самых звезд весна!
     В зеленых волнах кружится планета.
     И ей сейчас неведомо, что где-то
     Две девушки, не зажигая света,
     Подавленно застыли у окна.


     Неведомо? Но синекрылый ветер
     Трубит сквозь ночь проверенную весть
     О том, что счастье есть на белом свете,
     Пускай не в двух шагах, а все же есть!


     Поют ручьи, блестят зарницы домен,
     Гудя, бегут по рельсам поезда.
     Они кричат о том, что мир огромен
     И унывать не надо никогда,


     Что есть на свете преданные люди,
     Что радость, может, где-нибудь в пути,
     Что счастье будет, непременно будет!
     Вы слышите, девчата, счастье будет!
     И дай вам бог скорей его найти!

   1970 г.


   Три друга


     От трех десяток много ли сиянья?
     Для ректора, возможно, ничего,
     Но для студента это состоянье,
     Тут вся почти стипендия его!


     Вот почему он пасмурный сидит.
     Как потерял? И сам не понимает.
     Теперь в карманах сквозняки гуляют,
     И целый длинный месяц впереди…


     Вдоль стен кровати строго друг за другом,
     А в центре стол. Конспекты. Блока том.
     И три дружка печальным полукругом
     Сидят и курят молча за столом.


     Один промолвил: – Надо, без сомненья,
     Тебе сейчас не горе горевать,
     А написать толково заявленье,
     Снести его в милицию и сдать.


     А там, кто надо, тотчас разберется,
     Необходимый розыск учинят.
     Глядишь, твоя пропажа и найдется,
     На свете все возможно, говорят!


     Второй вздохнул: – Бумаги, протоколы…
     Волынистое дело это, брат.
     Уж лучше обратиться в деканат.
     Пойти туда и жечь сердца глаголом.


     Ступай сейчас к начальству в кабинет.
     И не волнуйся, отказать не могут.
     Все будет точно: сделают, помогут,
     Еще спасибо скажешь за совет!


     А третий друг ни слова не сказал.
     Он снял с руки часы, пошел и продал.
     Он никаких советов не давал,
     А молча другу деньги отдал…

   1964 г.


   Гостья


     Проект был сложным. Он не удавался.
     И архитектор, с напряженным лбом,
     Считал, курил, вздыхал и чертыхался,
     Склонясь над непокорным чертежом.


     Но в дверь вдруг постучали. И соседка,
     Студентка, что за стенкою жила,
     Алея ярче, чем ее жакетка,
     Сказала быстро: – «Здрасьте!» – и вошла.


     Вздохнула, села в кресло, помолчала,
     Потом сказала, щурясь от огня:
     – Вы старше, вы поопытней меня…
     Я за советом… Я к вам прямо с бала…


     У нас был вечер песни и весны,
     И два студента в этой пестрой вьюге,
     Не ведая, конечно, друг о друге,
     Сказали мне о том, что влюблены.


     Но для чужой души рентгена нет,
     Я очень вашим мненьем дорожу.
     Кому мне верить? Дайте мне совет.
     Сейчас я вам о каждом расскажу.


     Но, видно, он не принял разговора:
     Отбросил циркуль, опрокинул тушь
     И, глянув ей в наивные озера,
     Сказал сердито: – Ерунда и чушь!


     Мы не на рынке и не в магазине!
     Совет вам нужен? Вот вам мой совет:
     Обоим завтра отвечайте «нет»,
     Затем что нет здесь чувства и в помине!


     А вот когда полюбите всерьез,
     Поймете сами, если час пробьет,
     Душа ответит на любой вопрос,
     И он все сам заметит и поймет!


     Окончив речь уверенно и веско,
     Он был немало удивлен, когда
     Она, вскочив, вдруг выпалила резко:
     – Все сам заметит? Чушь и ерунда!


     Слегка оторопев от этих слов,
     Он повернулся было для отпора,
     Но встретил не наивные озера,
     А пару злых, отточенных клинков.


     – «Он сам поймет»? Вы так сейчас сказали?
     А если у него судачья кровь?
     А если там, где у других любовь,
     Здесь лишь проекты, балки и детали?


     Он все поймет? А если он плевал,
     Что в чьем-то сердце то огонь, то дрожь?
     А если он не человек – чертеж?!
     Сухой пунктир! Бездушный интеграл?!


     На миг он замер, к полу пригвожден,
     Затем, потупясь, вспыхнул почему-то.
     Она же, всхлипнув, повернулась круто
     И, хлопнув дверью, выбежала вон.


     Весенний ветер в форточку ворвался,
     Гудел, кружил, бумагами шуршал…
     А у стола «бездушный интеграл»,
     Закрыв глаза, счастливо улыбался.



   Последний тост


     Ему постоянно с ней не везло:
     На отдыхе, в спорах, в любой работе
     Она, очевидно ему назло,
     Делала все и всегда напротив.


     Он скажет ей: «Слушай, пойдем в кино!»
     Она ему: «Что ты! Поедем на лыжах!»
     Он буркнет: «Метель… За окном темно!!!»
     Она: «Ну, а я все прекрасно вижу!»


     Он скажет: «Ты знаешь, весь факультет
     Отправится летом на Чусовую!» —
     «А я предлагаю и голосую,
     Чтоб нам с тобой двинуться на Тайшет!»


     При встречах он был, как самум, горяч
     И как-то сказал ей: «Пора жениться!»
     Она рассмеялась: «Ты мчишься вскачь,
     Тогда как зачетка твоя – хоть плачь!
     Нет, милый, сначала давай учиться!


     Поверь мне: все сбудется. Не ершись!
     Конечно, совет мой как дым, занудный,
     Но я тебя вытяну, ты смирись!
     А главное… главное, не сердись —
     Такой у меня уж характер трудный!»


     Но он только холодно вскинул бровь:
     «Ну что ж, и сиди со своей наукой!
     А мы потеплее отыщем кровь,
     Тебе же такая вещь, как любовь,
     Чужда и, наверное, горше лука!»


     В любви он был зол, а в делах хитер,
     И в мае, в самый момент критический
     Он, чтоб до конца не испить позор,
     Вымолил отпуск академический.


     Лето прошло, и семестр прошел.
     Но он не простил ее, не смирился.
     И, больше того, в довершение зол
     Ранней зимой, как лихой орел,
     Взял и на новой любви женился.


     Пир был такой, что качался зал.
     Невеста была из семьи богатой,
     И пили, и лопали так ребята,
     Что каждый буквально по швам трещал!


     И вдруг, словно ветер в разгаре бала
     От столика к столику пробежал.
     Это она вдруг шагнула в зал,
     Вошла и бесстрашно прошла по залу…


     Ей протянули фужер с вином.
     Она чуть кивнула в ответ достойно
     И, став пред невестою с женихом,
     Сказала приветливо и спокойно:


     «Судьба человеческая всегда
     Строится в зареве звездной пыли
     Из воли, из творческого труда,
     Ну, а еще, чтоб чрез все года
     Любил человек и его любили.


     И я пожелать вам хочу сейчас,
     А радости только ведь начинаются,
     Пусть будет счастливою жизнь у вас
     И все непременно мечты сбываются!


     И все-таки, главное, вновь и вновь
     Хочу я вас искренне попросить:
     Умейте, умейте всю жизнь ценить
     И сердце надежное, и любовь!


     Гуляйте ж и празднуйте до утра!
     И слов моих добрых не забывайте.
     А я уезжаю. А мне – пора…
     Билет уже куплен. Ну все… Прощайте».


     Затем осушила бокал и… прочь!
     С улыбкой покинула праздник людный.
     Ушла и… повесилась в ту же ночь…
     Такой уж был, видно, «характер трудный».

   1993 г.


   Студенты


     Проехав все моря и континенты,
     Пускай этнограф в книгу занесет,
     Что есть такая нация – студенты,
     Веселый и особенный народ!


     Понять и изучить их очень сложно.
     Ну что, к примеру, скажете, когда
     Все то, что прочим людям невозможно,
     Студенту – наплевать и ерунда!


     Вот сколько в силах человек не спать?
     Ну день, ну два… и кончено! Ломается!
     Студент же может сессию сдавать,
     Не спать неделю, шахмат не бросать
     Да плюс еще влюбиться ухитряется.


     А сколько спать способен человек?
     Ну, пусть проспит он сутки на боку,
     Потом, взглянув из-под опухших век,
     Вздохнет и скажет: – Больше не могу!


     А вот студента, если нет зачета,
     В субботу положите на кровать,
     И он проспит до следующей субботы,
     А встав, еще и упрекнет кого-то:
     – Ну что за черти? Не дали поспать!


     А сколько может человек не есть?
     Ну день, ну два… и тело ослабело…
     И вот уже ни встать ему, ни сесть,
     И он не вспомнит, сколько шестью шесть,
     А вот студент – совсем другое дело.


     Коли случиться «на мели» остаться,
     Студент не поникает головой.
     Он будет храбро воздухом питаться
     И плюс водопроводною водой!


     Что был хвостатым в прошлом человек —
     Научный факт, а вовсе не поверье.
     Но, хвост давно оставя на деревьях,
     Живет он на земле за веком век.


     И, гордо брея кожу на щеках,
     Он пращура ни в чем не повторяет.
     А вот студент, он и с «хвостом» бывает,
     И даже есть при двух и трех «хвостах»!


     Что значит дружба твердая, мужская?
     На это мы ответим без труда:
     Есть у студентов дружба и такая,
     А есть еще иная иногда.


     Все у ребят отлично разделяется,
     И друга друг вовек не подведет.
     Пока один с любимою встречается,
     Другой идет сдавать его зачет…


     Мечтая о туманностях галактик
     И глядя в море сквозь прицелы призм,
     Студент всегда отчаянный романтик!
     Хоть может сдать на двойку «романтизм»…


     Да, он живет задиристо и сложно,
     Почти не унывая никогда.
     И то, что прочим людям невозможно;
     Студенту – наплевать и ерунда!


     И, споря о стихах, о красоте,
     Живет судьбой особенной своею.
     Вот в горе лишь страдает, как и все,
     А может, даже чуточку острее…


     Так пусть же, обойдя все континенты,
     Сухарь этнограф в труд свой занесет,
     Что есть такая нация – студенты,
     Живой и замечательный народ!

   1966 г.


   Сказка о студенте и старике


     Неизвестно, в какой стране это было,
     Никому не известно, в какие века:
     Шел парнишка-студент, напевая слегка,
     То ли к другу спешил он, а то ли к милой.


     Был богат он сегодня, как целый банк!
     Ведь на дне кошелька у него звенело
     Одиноко, походке веселой в такт,
     Может, медная лира, а может, франк,
     А быть может, динара – не в этом дело.


     Вечер шарфом тумана окутал зданья,
     Брызнул холодом дождик за воротник.
     Вдруг у храма, в цветистых лохмотьях старик
     Протянул к нему руку за подаяньем.


     Был худей он, чем посох его, казалось,
     Сыпал дождь на рванье и пустую суму.
     Сердце парня тоскливо и остро сжалось,
     – Вот, – сказал он и отдал монету ему.


     Нищий в желтой ладони зажал монету
     И сказал, словно тополь прошелестел:
     – Ничего в кошельке твоем больше нету,
     Ты мне отдал последнее, что имел.


     Знаю все. И за добрую душу в награду
     Я исполню желанье твое одно.
     Удивляться, мой мальчик, сейчас не надо.
     Так чему твое сердце особенно радо?
     Говори же, а то уж совсем темно.


     Вот чудак! Ну какое еще желанье?
     Впрочем, ладно, посмотрим. Согласен… Пусть…
     – Я хотел бы все мысли на расстоянье
     У любого, кто встретится, знать наизусть.


     – Чтобы дерева стройность любить на земле,
     Не смотри на извивы корней под землей.
     О, наивный!.. – Старик покачал головой
     И, вздохнув, растворился в вечерней мгле.


     Дождь прошел. Замигали в листве фонари.
     Одиноко плывет посреди пруда
     Шляпа месяца. Лаком блестит вода.
     Парень сел на скамейку и закурил.


     А забавный старик! И хитер ты, друг!
     Вон в окошке, наверное, муж и жена.
     Кто ответит, что думают он и она?
     Рассмеялся студент. Рассмеялся, и вдруг…


     Муж сказал: – Дорогая, на службе у нас
     Масса дел. Может, завтра я задержусь. —
     И подумал: «К Люси забегу на час,
     Поцелую и чуточку поднапьюсь».


     У жены же мелькнуло: «Трудись, чудак,
     Так и буду я в кухне корпеть над огнем.
     У меня есть подружечка как-никак.
     Мы отлично с ней знаем, куда пойдем».


     И ответила громко: – Ужасно жаль!
     Я ведь завтра хотела с тобой как раз
     Твоей маме купить на базаре шаль.
     Ну, да нечего делать. Не в этот раз…


     Отвернулся студент. Вон напротив дом,
     Там невестка над свекором-стариком,
     То лекарство больному подаст, то чай,
     Все заботится трогательно о нем.


     – Вот вам грелочка, папа! – А про себя:
     «Хоть бы шел поскорее ты к праотцам!»
     – Может, плохо вам, папа? – А про себя:
     «Вся квартира тогда бы досталась нам».


     Парень грустно вздохнул. Посмотрел на бульвар.
     Вон влюбленные скрылись под сень платана.
     Он сказал: – Океан, как планета, стар,
     Представляешь: аквариум формой в шар.
     Ты слыхала про жизнь на дне океана?


     Сам подумал, погладив девичью прядь:
     «Хороша, но наивна и диковата.
     Что мне делать: отважно поцеловать?
     Или, может быть, чуточку рановато?»


     А она: «И далась ему глубь морей!
     Ну при чем тут морские ежи, признаться?
     Впрочем, так: если вдруг начнет целоваться —
     Рассержусь и сначала скажу: не смей!


     Ведь нельзя же все просто, как дважды два.
     Славный парень, но робкий такой и странный».
     И воскликнула: – Умная голова!
     Обожаю слушать про океаны!


     Мимо шли два приятеля. Первый сказал:
     – Дай взаймы до среды. Я надежный малый. —
     А второй: – Сам без денег, а то бы дал. —
     И подумал: «Еще не отдашь, пожалуй!»


     Встал студент и пошел, спотыкаясь во мгле,
     А в ушах будто звон или ветра вой:
     «Чтобы дерева стройность любить на земле,
     Не смотри на извивы корней под землей».


     Но ведь люди не злы! Это ж так… пока!
     Он окончится, этот двойной базар.
     Шел студент, он спешил, он искал старика,
     Чтоб отдать, чтоб вернуть свой ненужный дар.


     И дорогами шел он и без дорог,
     Сквозь леса и селенья по всей земле,
     И при солнце искал, и при синей мгле,
     Но нигде отыскать старика не мог.


     Бормотал среди улиц и площадей:
     – Я найду тебя, старец, любой ценой! —
     Улыбался при виде правдивых людей
     И страдал, повстречавшись с двойной душой.


     Мчат года, а быть может, прошли века,
     Но все так же твердит он: – Най-ду…
     Най-ду-у-у… —
     Старика же все нет, не найти старика!
     Только эхо чуть слышно в ответ: – Ау-у-у…


     И когда вдруг в лесу, на крутом берегу,
     Этот звук отдаленный до вас дойдет,
     Вы поймете, что значит это «ау»!..
     Почему так страдает парнишка тот.


     В нем звучит: «Лицемеры, пожалуйста, не хитрите!
     К добрым душам, мерзавец, не лезь в друзья!
     Люди, думайте так же, как вы говорите.
     А иначе ведь жить на земле нельзя!»

   1968 г.


   В землянке
   (шутка)


     Огонек чадит в жестянке,
     Дым махорочный столбом…
     Пять бойцов сидят в землянке
     И мечтают кто о чем.


     В тишине да на покое
     Помечтать – оно не грех.
     Вот один боец с тоскою
     Глаз сощуря, молвил: «Эх!»


     И замолк. Второй качнулся,
     Подавил протяжный вздох,
     Вкусно дымом затянулся
     И с улыбкой молвил: «Ох!»


     «Да», – ответил третий, взявшись
     За починку сапога,
     А четвертый, размечтавшись,
     Пробасил в ответ: «Ага!»


     «Не могу уснуть, нет мочи! —
     Пятый вымолвил солдат. —
     Ну чего вы, братцы, к ночи
     Разболтались про девчат!»

   1947 г.


   Запоминайте нас, пока мы есть!


     Запоминайте нас, пока мы есть!
     Ведь мы еще на многое сгодимся.
     Никто не знает, сколько мы продлимся,
     А вот сейчас мы с вами, рядом, здесь.


     Кто мы такие? В юности – солдаты,
     Потом – трудяги, скромно говоря,
     Но многие торжественные даты
     Вписали мы в листки календаря.


     Мы победили дьявольское пламя
     И вознесли над пеплом города.
     Видать, нам вечно быть фронтовиками:
     И в дни войны, и в мирные года!


     Зазнались? Нет, смешно и ни к чему!
     Нам не пришло б и в голову такое.
     Когда пройдешь сквозь самое крутое,
     Тогда плюешь на эту кутерьму.


     Что нам чины, восторгов междометья!
     Да мы их и не ведали почти.
     Нам важно, чтоб смогли вы обрести
     Все то, что мы достигли в лихолетья.


     А чтобы жить нам светлою судьбою
     И взмыть под звезды выше во сто раз —
     Возьмите все хорошее от нас,
     А минусы мы унесем с собою…


     Мы вечно с вами толковать бы рады,
     Но всех ветра когда-то унесут…
     Запоминайте ж нас, пока мы тут,
     И нас по письмам познавать не надо!


     Когда ж потом, в далекие года,
     Воспоминаний потускнеют нити,
     Вы подойдите к зеркалу тогда
     И на себя внимательно взгляните.


     И от взаимной нашей теплоты
     Мир вспыхнет вдруг, взволнованный и зыбкий.
     И мы, сквозь ваши проступив черты,
     Вам улыбнемся дружеской улыбкой…



   Солдат


     Меж стиснутых пальцев желтела солома,
     Поодаль валялся пустой автомат,
     Лежал на задворках отцовского дома
     Осколком гранаты убитый солдат.


     Бойцы говорили, не то совпаденье,
     Не то человеку уж так повезло,
     Что ранней зарей в полосе наступленья
     Увидел гвардеец родное село.


     Чье сердце не дрогнет при виде знакомой
     До боли, до спазмы родной стороны!
     И тяжесть становится вдруг невесомой,
     И разом спадает усталость войны!


     Что значили парню теперь километры?!
     Ждала его встреча с семьей на войне,
     В лицо ему дули родимые ветры,
     И, кажется, сил прибавлялось вдвойне!


     Но нет, не сбылось… Громыхнула граната…
     Капризен солдатской судьбы произвол:
     Две тысячи верст прошагал он до хаты,
     А двадцать шагов – не сумел… не дошел…


     Меж стиснутых пальцев солома желтела,
     Поодаль валялся пустой автомат…
     Недвижно навеки уснувшее тело,
     Но все еще грозен убитый солдат!


     И чудилось: должен в далеком Берлине
     Солдат побывать, и, как прежде в бою,
     Он будет сражаться, бессмертный отныне,
     Бок о бок с друзьями шагая в строю.


     За мысли такие бойцов не судите,
     Пускай он в Берлин и ногой не ступил,
     Но в списках победных его помяните —
     Солдат эту почесть в боях заслужил!



   Помните!


     День Победы. И в огнях салюта
     Будто гром: – Запомните навек,
     Что в сраженьях каждую минуту,
     Да, буквально каждую минуту
     Погибало десять человек!


     Как понять и как осмыслить это:
     Десять крепких, бодрых, молодых,
     Полных веры, радости и света
     И живых, отчаянно живых!


     У любого где-то дом иль хата,
     Где-то сад, река, знакомый смех,
     Мать, жена… А если неженатый,
     То девчонка – лучшая из всех.


     На восьми фронтах моей отчизны
     Уносил войны водоворот
     Каждую минуту десять жизней,
     Значит, каждый час уже шестьсот!..


     И вот так четыре горьких года,
     День за днем – невероятный счет!
     Ради нашей чести и свободы
     Все сумел и одолел народ.


     Мир пришел как дождь, как чудеса,
     Яркой синью душу опаля…
     В вешний вечер, в птичьи голоса,
     Облаков вздымая паруса,
     Как корабль плывет моя Земля.


     И сейчас мне обратиться хочется
     К каждому, кто молод и горяч,
     Кто б ты ни был: летчик или врач,
     Педагог, студент или сверловщица…


     Да, прекрасно думать о судьбе
     Очень яркой, честной и красивой.
     Но всегда ли мы к самим себе
     Подлинно строги и справедливы?


     Ведь, кружась меж планов и идей,
     Мы нередко, честно говоря,
     Тратим время попросту зазря
     На десятки всяких мелочей.


     На тряпье, на пустенькие книжки,
     На раздоры, где не прав никто,
     На танцульки, выпивки, страстишки,
     Господи, да мало ли на что!


     И неплохо б каждому из нас,
     А ведь есть душа, наверно, в каждом,
     Вспомнить вдруг о чем-то очень важном,
     Самом нужном, может быть, сейчас.


     И, сметя все мелкое, пустое,
     Скинув скуку, черствость или лень,
     Вспомнить вдруг о том, какой ценою
     Куплен был наш каждый мирный день!


     И, судьбу замешивая круто,
     Чтоб любить, сражаться и мечтать,
     Чем была оплачена минута,
     Каждая-прекаждая минута,
     Смеем ли мы это забывать?!


     И, шагая за высокой новью,
     Помните о том, что всякий час
     Вечно смотрят с верой и любовью
     Вслед вам те, кто жил во имя вас!



   Могила Неизвестного солдата


     Могила Неизвестного солдата!
     О, сколько их от Волги до Карпат!
     В дыму сражений вырытых когда-то
     Саперными лопатами солдат.


     Зеленый горький холмик у дороги,
     В котором навсегда погребены
     Мечты, надежды, думы и тревоги
     Безвестного защитника страны.


     Кто был в боях и знает край передний,
     Кто на войне товарища терял,
     Тот боль и ярость полностью познал,
     Когда копал «окоп» ему последний.


     За маршем – марш, за боем – новый бой!
     Когда же было строить обелиски?!
     Доска да карандашные огрызки,
     Ведь вот и все, что было под рукой!


     Последний «послужной листок» солдата:
     «Иван Фомин», и больше ничего.
     А чуть пониже две коротких даты
     Рождения и гибели его.


     Но две недели ливневых дождей,
     И остается только темно-серый
     Кусок промокшей, вздувшейся фанеры,
     И никакой фамилии на ней.


     За сотни верст сражаются ребята.
     А здесь, от речки в двадцати шагах,
     Зеленый холмик в полевых цветах —
     Могила Неизвестного солдата…


     Но Родина не забывает павшего!
     Как мать не забывает никогда
     Ни павшего, ни без вести пропавшего,
     Того, кто жив для матери всегда!


     Да, мужеству забвенья не бывает.
     Вот почему погибшего в бою
     Старшины на поверке выкликают
     Как воина, стоящего в строю!


     И потому в знак памяти сердечной
     По всей стране от Волги до Карпат
     В живых цветах и день и ночь горят
     Лучи родной звезды пятиконечной.


     Лучи летят торжественно и свято,
     Чтоб встретиться в пожатии немом,
     Над прахом Неизвестного солдата,
     Что спит в земле перед седым Кремлем!


     И от лучей багровое, как знамя,
     Весенним днем фанфарами звеня,
     Как символ славы возгорелось пламя —
     Святое пламя Вечного огня!



   Письмо с фронта


     Мама! Тебе эти строки пишу я,
     Тебе посылаю сыновний привет,
     Тебя вспоминаю, такую родную,
     Такую хорошую, слов даже нет!


     Читаешь письмо ты, а видишь мальчишку,
     Немного лентяя и вечно не в срок
     Бегущего утром с портфелем под мышкой,
     Свистя беззаботно, на первый урок.


     Грустила ты, если мне физик, бывало,
     Суровою двойкой дневник украшал,
     Гордилась, когда я под сводами зала
     Стихи свои с жаром ребятам читал.


     Мы были беспечными, глупыми были,
     Мы все, что имели, не очень ценили,
     А поняли, может, лишь тут, на войне:
     Приятели, книжки; московские споры —
     Все – сказка, все в дымке, как снежные горы…
     Пусть так, возвратимся – оценим вдвойне!


     Сейчас передышка. Сойдясь у опушки,
     Застыли орудья, как стадо слонов;
     И где-то по-мирному в гуще лесов,
     Как в детстве, мне слышится голос кукушки…


     За жизнь, за тебя, за родные края
     Иду я навстречу свинцовому ветру.
     И пусть между нами сейчас километры —
     Ты здесь, ты со мною, родная моя!


     В холодной ночи, под неласковым небом,
     Склонившись, мне тихую песню поешь
     И вместе со мною к далеким победам
     Солдатской дорогой незримо идешь.


     И чем бы в пути мне война ни грозила,
     Ты знай, я не сдамся, покуда дышу!
     Я знаю, что ты меня благословила,
     И утром, не дрогнув, я в бой ухожу!

   1943 г.


   Под дождем


     Солнце и гром отчаянный!
     Ливень творит такое,
     Что, того и гляди, нечаянно
     Всю улицу напрочь смоет!


     Кто издали отгадает:
     То ли идут машины,
     То ли, фырча, ныряют
     Сказочные дельфины?


     В шуме воды под крыши
     Спряталось все живое.
     Лишь в скверике, где афиши,
     Стоят неподвижно двое.


     Сверху потоки льются,
     Грозя затопить всю улицу.
     А двое вовсю смеются
     И, больше того, целуются!


     Шофер придержал машину
     И, сделав глаза большие,
     Чуть приоткрыл кабину:
     – Вы что, – говорит, – дурные?


     Те, мокрые, но смешливые,
     Только заулыбались:
     – Нет, – говорят, – счастливые!
     И снова поцеловались.



   Все равно я приду


     Если град зашумит с дождем,
     Если грохнет шрапнелью гром,
     Все равно я приду на свиданье,
     Будь хоть сто непогод кругом!


     Если зло затрещит мороз
     И завоет метель, как пес,
     Все равно я приду на свиданье,
     Хоть меня застуди до слез!


     Если станет сердиться мать
     И отец не будет пускать,
     Все равно я приду на свиданье,
     Что бы ни было – можешь ждать!


     Если сплетня хлестнет, ну что ж,
     Не швырнет меня подлость в дрожь,
     Все равно я приду на свиданье,
     Не поверя в навет и ложь!


     Если я попаду в беду,
     Если буду почти в бреду,
     Все равно я приду. Ты слышишь?
     Добреду, доползу… дойду!


     Ну, а если пропал мой след
     И пришел без меня рассвет,
     Я прошу: не сердись, не надо!
     Знай, что просто меня уже нет…



   Ах, как же мы славно на свете жили!


     Ах, как же мы славно на свете жили!
     До слез хохотали от чепухи,
     Мечтали, читали взахлеб стихи,
     А если проще сказать – любили!


     Но не бывает на свете так,
     Что жизнь всегда тебе улыбается,
     Какой-нибудь штрих, ну совсем пустяк —
     И радость словно бы уменьшается.


     Ваш старенький, самый обычный дом
     Казался мне мудрым, почти таинственным.
     И как же хотел я быть в доме том
     Единственным гостем, одним-единственным!


     Но только я с жаром в ладони брал
     Ласковость рук твоих невесомых,
     Как в дом, будто дьявол их посылал,
     С громом и шутками набегал
     Добрый десяток твоих знакомых.


     И я, у окошка куря весь вечер,
     Должен был, собранный, как в бою,
     Слушать развязные чьи-то речи
     Иль видеть, как кто-то тебе на плечи
     Кладет фамильярно ладонь свою.


     Ах, как мне хотелось, наделав бед,
     Хлопнуть по лапищам этим длинным!
     Но ты говорила мне: – Будь объективным,
     Ведь это ж приятель мой с детских лет!


     В другую каверзную минуту
     Ты улыбалась: – Угомонись!
     Будь объективным и не сердись,
     Это товарищ по институту!


     Ты только не спорь, а люби и верь. —
     И я не спорил и соглашался.
     И до того уже «достарался»,
     Что чуть ли не сам отпирал им дверь.


     И так, может, длилось бы целый век,
     Но сердце не вечно уму внимает,
     И, если ты искренний человек,
     Сердце все-таки побеждает.


     И раз, дойдя уже до отчаянья,
     Я дверь размашисто растворил
     И вместе с бутылками всю компанию
     С громом по лестнице проводил!


     Прав или нет я – не мне судить.
     Но в чувствах немыслимо быть пассивным.
     Тут так получается: либо любить,
     Либо быть объективным!



   Артистка


     Концерт. На знаменитую артистку,
     Что шла со сцены в славе и цветах,
     Смотрела робко девушка-хористка
     С безмолвным восхищением в глазах.


     Актриса ей казалась неземною
     С ее походкой, голосом, лицом,
     Не человеком – высшим божеством,
     На землю к людям посланным судьбою.


     Шло «божество» вдоль узких коридоров,
     Меж тихих костюмеров и гримеров,
     И шлейф оваций, гулкий, как прибой,
     Незримо волочило за собой.


     И девушка вздохнула: – В самом деле,
     Какое счастье так блистать и петь!
     Прожить вот так хотя бы две недели,
     И, кажется, не жаль и умереть!


     А «божество» в тот вешний поздний вечер
     В большой квартире с бронзой и коврами
     Сидело у трюмо, сутуля плечи
     И глядя вдаль усталыми глазами.


     Отшпилив, косу в ящик положила,
     Сняла румянец ватой не спеша,
     Помаду стерла, серьги отцепила
     И грустно улыбнулась: – Хороша…


     Куда девались искорки во взоре?
     Поблекший рот и ниточки седин…
     И это все, как строчки в приговоре,
     Подчеркнуто бороздками морщин…


     Да, ей даны восторги, крики «бис»,
     Цветы, статьи «Любимая артистка!»,
     Но вспомнилась вдруг девушка-хористка,
     Что встретилась ей в сумраке кулис.


     Вся тоненькая, стройная такая,
     Две ямки на пылающих щеках,
     Два пламени в восторженных глазах
     И, как весенний ветер, молодая.


     Наивная, о, как она смотрела!
     Завидуя… Уж это ли секрет?!
     В свои семнадцать или двадцать лет
     Не зная даже, чем сама владела.


     Ведь ей дано по лестнице сейчас
     Сбежать стрелою в сарафане ярком,
     Увидеть свет таких же юных глаз
     И вместе мчаться по дорожкам парка…


     Ведь ей дано открыть мильон чудес,
     В бассейн метнуться бронзовой ракетой,
     Дано краснеть от первого букета,
     Читать стихи с любимым до рассвета,
     Смеясь бежать под ливнем через лес…


     Она к окну устало подошла,
     Прислушалась к журчанию капели,
     За то, чтоб так прожить хоть две недели,
     Она бы все, не дрогнув, отдала!



   Маленькие герои


     В промозглую и злую непогоду,
     Когда ложатся под ветрами ниц
     Кусты с травой, когда огонь и воду
     Швыряют с громом тучи с небосвода,
     Мне жаль всегда до острой боли птиц…


     На крыши, на леса и на проселки,
     На горестно поникшие сады,
     Где нет сухой ни ветки, ни иголки,
     Летит поток грохочущей воды.


     Все от стихии прячется в округе:
     И человек, и зверь, и даже мышь.
     Укрыт надежно муравей. И лишь
     Нет ничего у крохотной пичуги.


     Гнездо? Смешно сказать! Ну разве дом —
     Три ветки наподобие розетки!
     И при дожде, ей-богу, в доме том
     Ничуть не суше, чем на всякой ветке!


     Они к птенцам всей грудкой прижимаются,
     Малюсенькие, легкие, как дым,
     И от дождя и стужи заслоняются
     Лишь перьями да мужеством своим.


     И как представить даже, что они
     Из райских мест, сквозь бури и метели,
     Семь тысяч верст и ночи все, и дни
     Сюда, домой, отчаянно летели!


     Зачем такие силы были оСуть в том, без громких слов и укоризны:
     Что, все порой исчерпав до конца,
     Их маленькие, честные сердца
     Отчизну почитают выше жизни.


     Грохочет бурей за окошком ночь,
     Под ветром воду скручивая туго,
     И что бы я ни отдал, чтоб помочь
     Всем этим смелым крохотным пичугам!


     Но тьма уйдет, как злобная старуха,
     Куда-то в черный и далекий лес,
     И сгинет гром, поварчивая глухо,
     А солнце брызнет золотом с небес.


     И вот, казалось, еле уцелев,
     В своих душонках маленьких пичуги
     Хранят не страх, не горечь и не гнев,
     А радость, словно сеятель посев,
     Как искры звонко сыплют по округе!


     Да, после злой ревущей черноты,
     Когда живым-то мудрено остаться,
     Потоком этой светлой доброты.
     И голосам хрустальной чистоты,
     Наверно можно только удивляться!


     Гремит, звенит жизнелюбивый гам!
     И, может быть, у этой крохи-птицы
     Порой каким-то стоящим вещам
     Большим и очень сильным существам
     Не так уж плохо было б поучиться…



   В лесном краю


     Грозою до блеска промыты чащи,
     А снизу, из-под зеленых ресниц,
     Лужи наивно глаза таращат
     На пролетающих в небе птиц.


     Гром, словно в огненную лису,
     Грохнул с утра в горизонт багряный,
     И тот, рассыпавшись, как стеклянный,
     Брызгами ягод горит в лесу.


     Ежась от свежего ветерка,
     Чуть посинев, крепыши маслята,
     Взявшись за руки, как ребята,
     Топают, греясь вокруг пенька!


     Маленький жук золотою каплей
     Висит и качается на цветке,
     А в речке на длинной своей ноге
     Ива нахохлилась, будто цапля,


     И дремлет, лесной ворожбой объята…
     А мимо, покачиваясь в волнах,
     Пунцовый воздушный корабль заката
     Плывет на распущенных парусах…


     Сосны беседуют не спеша.
     И верю я тверже, чем верят дети,
     Что есть у леса своя душа,
     Самая добрая на планете!


     Самая добрая потому,
     Что, право, едва ли не все земное,
     Вечно живущее под луною
     Обязано жизнью своей ему!


     И будь я владыкой над всей планетой,
     Я с детства бы весь человечий род
     Никак бы не меньше, чем целый год,
     Крестил бы лесной красотою этой!


     Пусть сразу бы не было сметено
     Все то, что издревле нам жить мешало,
     Но злобы и подлости все равно
     Намного бы меньше на свете стало!


     Никто уж потом не предаст мечту
     И веру в светлое не забудет,
     Ведь тот, кто вобрал в себя красоту,
     Плохим человеком уже не будет!

   1972 г.


   * * *


     Когда мне говорят о красоте
     Восторженно, а иногда влюбленно,
     Я почему-то, слушая, невольно
     Сейчас же вспоминаю о тебе.


     Когда порой, мне имя называя,
     О женственности чьей-то говорят,
     Я снова почему-то вспоминаю
     Твой мягкий жест, и голос твой, и взгляд,


     Твои везде мне видятся черты,
     Твои повсюду слышатся слова,
     Где б ни был я – со мною только ты,
     И, тем гордясь, ты чуточку права.


     И все же, сердцем похвалы любя,
     Старайся жить, заносчивой не став:
     Ведь слыша где-то про сварливый нрав —
     Я тоже вспоминаю про тебя…



   Домовой


     Былому конец! Электронный век!
     Век плазмы и атомных вездеходов!
     Давно, нефтяных устрашась разводов,
     Русалки уплыли из шумных рек.


     Зачем теперь мифы и чудеса?!
     Кругом телевизоры, пылесосы,
     И вот домовые, лишившись спроса,
     По слухам, ушли из домов в леса.


     А город строился, обновлялся:
     Все печи – долой и старье – долой!
     И вот наконец у трубы остался
     Последний в городе домовой.


     Средь старых ящиков и картонок,
     Кудлатый, с бородкою на плече,
     Сидел он, кроха, на кирпиче
     И плакал тихонечко, как котенок.


     Потом прощально провел черту,
     Медленно встал и полез на крышу.
     Уселся верхом на коньке, повыше,
     И с грустью уставился в темноту.


     Вздохнул обиженно и сердито
     И тут увидел мое окно,
     Которое было освещено,
     А форточка настежь была открыта.


     Пускай всего ему не суметь,
     Но в кое-каких он силен науках.
     И в форточку комнатную влететь
     Ему это – плевая, в общем, штука!


     И вот, умостясь на моем столе,
     Спросил он, сквозь космы тараща глазки:
     – Ты веришь, поэт, в чудеса и сказки?
     – Еще бы! На то я и на земле!


     – Ну то-то, спасибо хоть есть поэты.
     А то ведь и слова не услыхать.
     Грохочут моторы, ревут ракеты,
     Того и гляди, что от техники этой
     И сам, как машина, начнешь рычать!


     Не жизнь, а бездомная ерунда:
     Ни поволшебничать, ни приютиться,
     С горя даже нельзя удавиться,
     Мы же бессмертные. Вот беда!


     – Простите, – сказал я, – чем так вот маяться,
     Нельзя ли на отдых? Ведь вы уже дед!
     – Э, милый! Кто с этим сейчас считается?!
     У нас на пенсию полагается
     Не раньше чем после трех тысяч лет.


     Где вечно сидел домовой? В тепле.
     А тут вот изволь наниматься лешим,
     Чтоб выть, словно филин, в пустом дупле
     Да ведьм непотребностью всякой тешить.


     То мокни всю ночь на сучке в грозу,
     То прыгай в мороз под еловой шапкой. —
     И, крякнув, он бурой мохнатой лапкой
     Сурово смахнул со щеки слезу.


     – Ведь я бы сгодился еще… Гляди.
     А жить хоть за шкафом могу, хоть в валенке. —
     И был он такой огорченно-маленький,
     Что просто душа занялась в груди.


     – Да!, да! – закричал я. – Я вас прошу!
     И будьте хранителем ярких красок.
     Да я же без вас ни волшебных сказок,
     Ни песен душевных не напишу?


     Он важно сказал, просияв: – Идет! —
     Затем, бородою взмахнув, как шарфом,
     Взлетел и исчез, растворясь за шкафом,
     И все! И теперь у меня живет!

   1971 г.


   Нежные слова


     То ли мы сердцами остываем,
     То ль забита прозой голова,
     Только мы все реже вспоминаем
     Светлые и нежные слова.


     Словно в эру плазмы и нейтронов,
     В гордый век космических высот
     Нежные слова, как граммофоны,
     Отжили и списаны в расход.


     Только мы здесь, видимо, слукавили
     Или что-то около того:
     Вот слова же бранные оставили,
     Сберегли ведь все до одного!


     Впрочем, сколько человек не бегает
     Средь житейских бурь и суеты,
     Только сердце все равно потребует
     Рано или поздно красоты.


     Не зазря ж оно ему дается!
     Как ты ни толкай его во мглу,
     А оно возьмет и повернется
     Вновь, как компас, к ласке и теплу.


     Говорят, любовь немногословна:
     Пострадай, подумай, раскуси…
     Это все, по-моему, условно,
     Мы же люди, мы не караси!


     И не очень это справедливо —
     Верить в молчаливую любовь.
     Разве молчуны всегда правдивы?
     Лгут ведь часто и без лишних слов!


     Чувства могут при словах отсутствовать.
     Может быть и все наоборот.
     Ну а если говорить и чувствовать?
     Разве плохо говорить и чувствовать?
     Разве сердце этого не ждет?


     Что для нас лимон без аромата?
     Витамин, не более того.
     Что такое небо без заката?
     Что без песен птица? Ничего!


     Пусть слова сверкают золотинками,
     И не год, не два, а целый век!
     Человек не может жить инстинктами,
     Человек – на то и человек!


     И уж коль действительно хотите,
     Чтоб звенела счастьем голова,
     Ничего-то в сердце не таите,
     Говорите, люди, говорите
     Самые хорошие слова!

   1970 г.


   Проверяйте любовь


     С давних пор ради той, что дороже мира,
     Ради взгляда, что в сердце зажег весну,
     Шли мужчины на плаху и на войну,
     На дуэли и рыцарские турниры.


     И, с единственным именем на устах,
     Став бесстрашно порой против тьмы и света,
     Бились честно и яростно на мечах,
     На дубинах, на шпагах и пистолетах.


     И пускай те сражения устарели.
     К черту кровь! Но, добро отделив от зла,
     Скажем прямо: проверка любви на деле,
     Как-никак, а у предков тогда была.


     Поединок – не водочная гульба!
     Из-за маленьких чувств рисковать не будешь.
     Если женщину впрямь горячо не любишь —
     Никогда не подставишь под пулю лба!


     Не пора ли и нам, отрицая кровь
     И отвергнув жестокость, умно и гибко,
     Все же как-то всерьез проверять любовь,
     Ибо слишком уж дороги тут ошибки.


     Неужели же вправду, сказать смешно,
     Могут сердце порой покорить заране
     Чей-то редкий подарок, театр, кино
     Или ужин, заказанный в ресторане?!


     Пусть готовых рецептов на свете нет.
     Ничего в торопливости не решайте.
     Проверяйте любовь на тепло и свет,
     На правдивость придирчиво проверяйте.


     Проверяйте на смелость и доброту,
     Проверяйте на время и расстоянья,
     На любые житейские испытанья,
     На сердечность, на верность и прямоту.


     Пусть не выдержат, может быть, крутизны
     Легкомыслие, трусость и пустота.
     Для любви испытания не страшны,
     Как для золота серная кислота.


     И плевать, если кто-то нахмурит бровь.
     Ничего голословно не принимайте.
     Ведь не зря же нам жизнь повторяет вновь:
     «Проверяйте любовь, проверяйте любовь,
     Непременно, товарищи, проверяйте!»

   1971 г.


   * * *


     Я могу тебя очень ждать,
     Долго-долго и верно-верно,
     И ночами могу не спать
     Год, и два, и всю жизнь, наверно.


     Пусть листочки календаря
     Облетят, как листва у сада,
     Только знать бы, что все не зря,
     Что тебе это вправду надо!


     Я могу за тобой идти
     По чащобам и перелазам,
     По пескам, без дорог почти,
     По горам, по любому пути,
     Где и черт не бывал ни разу!


     Все пройду, никого не коря,
     Одолею любые тревоги,
     Только знать бы, что все не зря,
     Что потом не предашь в дороге.


     Я могу для тебя отдать
     Все, что есть у меня и будет.
     Я могу за тебя принять
     Горечь злейших на свете судеб.


     Буду счастьем считать, даря
     Целый мир тебе ежечасно.
     Только знать бы, что все не зря,
     Что люблю тебя не напрасно!

   1968 г.


   Зимняя сказка


     Метелица, как медведица,
     Весь вечер буянит зло,
     То воет внизу под лестницей,
     То лапой скребет стекло.


     Дома под ветром сутулятся,
     Плывут в молоке огоньки,
     Стоят постовые на улицах,
     Как белые снеговики.


     Сугробы выгнули спины,
     Пушистые, как из ваты,
     И жмутся к домам машины,
     Как зябнущие щенята…


     Кружится ветер белый,
     Посвистывает на бегу…
     Мне нужно заняться делом,
     А я никак не могу.


     Приемник бурчит бессвязно,
     В доме прохладней к ночи,
     Чайник мурлычет важно,
     А закипать не хочет.


     Все в мире сейчас загадочно,
     Все будто летит куда-то,
     Метельно, красиво, сказочно…
     А сказкам я верю свято.


     Сказка… мечта-полуночница…
     Но где ее взять? Откуда?
     А сердцу так чуда хочется,
     Пусть маленького, но чуда!


     До боли хочется верить,
     Что сбудутся вдруг мечты,
     Сквозь вьюгу звонок у двери —
     И вот на пороге ты!


     Трепетная, смущенная.
     Снится или не снится?!
     Снегом запорошенная,
     Звездочки на ресницах…


     – Не ждал меня? Скажешь, дурочка?
     А я вот явилась… Можно?
     – Сказка моя! Снегурочка!
     Чудо мое невозможное!


     Нет больше зимней ночи!
     Сердцу хмельно и ярко!
     Весело чай клокочет,
     В доме, как в пекле, жарко…


     Довольно! Хватит! Не буду!
     Полночь… гудят провода…
     Гаснут огни повсюду,
     Я знаю: сбывается чудо,
     Да только вот не всегда…


     Метелица, как медведица.
     Косматая голова.
     А сердцу все-таки верится
     В несбыточные слова:


     – Не ждал меня? Скажешь, дурочка? —
     Полночь гудит тревожная…
     Где ты, моя Снегурочка,
     Сказка моя невозможная?..

   1964 г.


   Моему старому другу Борису Шпицбургу


     Над Киевом апрельский, журавлиный
     Играет ветер клейкою листвой.
     Эх, Борька, Борька! Друг ты мой старинный,
     Ну вот и вновь мы встретились с тобой.


     Под сводами завода «Арсенала»,
     Куда стихи читать я приглашен,
     Ты спрятался куда-то в гущу зала,
     Мол, я не я и, дескать, он не он…


     Ах ты мой скромник, милый чудачина!
     Видать, таким ты будешь весь свой век.
     Хоть в прошлом сквозь бои за Украину
     Шагал отнюдь не робкий человек.


     Вечерний город в звездах растворился,
     А мы идем, идем по-над Днепром.
     Нет, ты совсем, совсем не изменился,
     Все так же ходишь чуточку плечом,


     И так же ногу раненую ставишь,
     И так же восклицаешь: «Это да!»
     И так же «р» отчаянно картавишь,
     И так же прямодушен, как всегда.


     Как два солдата летом и зимою,
     Беря за перевалом перевал,
     Уж двадцать с гаком дружим мы с тобою,
     А кстати, «гак» не так уже и мал.


     Но что, скажи, для нас с тобою годы?
     Каких еще нам проб, каких преград?
     Ведь если дружба рождена в невзгодах,
     Она сильней всех прочих во сто крат!


     Ты помнишь госпитальную палату,
     В которой всех нас было двадцать пять,
     Где из троих и одного солдата,
     Пожалуй, сложно было бы собрать…


     Я трудным был. Порою брежу ночью,
     Потом очнусь, а рядом ты сидишь,
     И губы мне запекшиеся мочишь,
     И что-нибудь смешное говоришь.


     Моя сиделка с добрыми руками!
     Нет, ничего я, Боря, не забыл:
     Ни как читал ты книги мне часами,
     Ни как, бывало, с ложечки кормил.


     А в дни, когда со смертью в трудном споре
     Хирург меня кромсал и зашивал,
     Ты верно ждал за дверью в коридоре,
     Сидел и ждал. И я об этом знал.


     И все же, как нам ни бывало горько,
     Мы часто были с шуткою на «ты»
     И хохотали так, ты помнишь, Борька,
     Что чуть порой не лопались бинты?!


     А помнишь, вышло раз наоборот:
     Был в лежку ты, а я кормить пытался,
     И как сквозь боль ты вдруг расхохотался,
     Когда я пролил в нос тебе компот.


     Эх, Борька, Борька! Сколько звонких лет
     С тех пор уплыло вешним ледоходом?
     А дружбе нашей, видно, сносу нет,
     Она лишь все надежней с каждым годом.


     И хоть не часто видимся порою,
     Ведь тыща верст и сотни разных дел…
     Но в трудный час любой из нас с тобою
     За друга бы и в пекло не сробел!


     Мы хорошо, мы горячо живем
     И ничего не делаем халтурно:
     Ни ты, я знаю, в цехе заводском,
     Ни я, поверь, в цеху литературном!


     Уже рассвет над Киевом встает,
     Ну вот и вновь нам надо расставаться.
     Тебе, наверно, скоро на завод,
     А мне в Москву… В дорогу собираться…


     Не смей, злодей, покашливать так горько!
     Не то и я… Я тоже ведь живой…
     Дай поцелую… добрый, славный мой…
     Мой лучший друг! Мой самый светлый, Борька!



   Ответ читателям


     Живу для людей и пишу для людей,
     Все время куда-то спешу и еду,
     Ведь каждая встреча – это победа
     В душах людских и судьбе моей.


     Читаю стихи, как себя сжигаю,
     На тысячи тысяч дробясь огней.
     Записки, записки… И я отвечаю
     На ворох вопросов моих друзей.


     Вопросы о жизни, о мыслях, о планах
     И: «Кто ваши недруги и друзья?»
     О ратных дорогах, трудных и славных,
     И: «Почему ни явно, ни тайно
     Нигде Ваших книг раздобыть нельзя?»


     Вопрос о дедукции и телепатии,
     «Нужны ль современным стихам соловьи?»
     «Ваше любимейшее занятие?»,
     И вдруг вот такой, от студентов МАИ:


     «Наш дорогой Эдуард Асадов!
     Мы знаем, Вы против фанфар и парадов,
     И все же считаем неверным, что Вас
     Обходят едва ли не всякий раз
     В различных званиях и наградах…


     Не стоит скрывать, но ведь так бывает,
     Что многих, кому эти званья дают,
     Никто ведь не знает и не читает,
     А Вас в народе не только знают,
     Но чаще как близкого друга чтут».


     Стою в скрещении тысяч глаз
     И словно бы сердцем сердец касаюсь,
     Молчу и на пыл возбужденных фраз
     Душой признательно улыбаюсь.


     Затих зал Чайковского, люди ждут.
     И пусть разговор не для шумной встречи,
     Но если вопрос этот там и тут
     Мне в каждом городе задают.
     То я в двух словах на него отвечу:


     – Мои замечательные друзья!
     Конечно, все звания и награды —
     Прекрасная вещь! Отрицать нельзя,
     Но я признаюсь вам, не тая,
     Что мне их не так-то уж, в общем, надо…


     В мире, где столько страстей и желаний,
     У многих коллег моих по перу
     Значительно больше наград и званий.
     И я, улыбаясь, скажу заране:
     Спокойно все это переживу.


     В святилищах муз, полагаю я,
     Возможно ведь разное руководство,
     Встречаются зависть и благородство,
     Бывают и недруги, и друзья.


     И кто-нибудь, где-нибудь, может быть,
     Какие-то списки там составляет,
     Кого-то включает иль не включает,
     Да шут с ним! Я буду спокойно жить!
     Меня это даже не занимает.


     Ведь цель моя – это живым стихом
     Сражаться, пока мое сердце бьется,
     С предательством, ложью, со всяким злом,
     За совесть и счастье людей бороться.


     В награду же выпало мне за труд,
     Без всякого громкого утвержденья,
     Сияние глаз, улыбок салют
     И миллионных сердец биенье.


     И, пусть без регалий большого званья,
     Я, может, счастливее всех стократ,
     Ибо читательское признанье,
     А если точней, то народа признанье —
     Самая высшая из наград!

   1984 г.


   Шаганэ

   Шаганэ ты моя, Шаганэ!
 С. Есенин


     Ночь нарядно звездами расцвечена,
     Ровно дышит спящий Ереван…
     Возле глаз собрав морщинки-трещины,
     Смотрит в синий мрак седая женщина —
     Шаганэ Нерсесовна Тальян.


     Где-то в небе мечутся зарницы,
     Словно золотые петухи.
     В лунном свете тополь серебрится,
     Шаганэ Нерсесовне не спится,
     В памяти рождаются стихи:


     «В Хороссане есть такие двери,
     Где обсыпан розами порог.
     Там живет задумчивая пери.
     В Хороссане есть такие двери,
     Но открыть те двери я не мог».


     Что же это: правда или небыль?
     Где-то в давних, призрачных годах
     Пальмы, рыба, сулугуни с хлебом,
     Грохот волн в упругий бубен неба
     И Батуми в солнечных лучах…


     И вот здесь-то в утренней тиши
     Встретились Армения с Россией —
     Черные глаза и голубые,
     Две весенне-трепетных души.


     Черные, как ласточки, смущенно
     Спрятались за крыльями ресниц.
     Голубые, вспыхнув восхищенно,
     Загипнотизировали птиц.


     Закружили жарко и влюбленно,
     Оторвав от будничных оков,
     И смотрела ты завороженно
     В «голубой пожар» его стихов.


     И не для тумана иль обмана
     В той восточной лирике своей
     Он Батуми сделал Хороссаном —
     Так красивей было и звучней.


     И беда ли, что тебя, армянку,
     Школьную учительницу, вдруг
     Он, одев в наряды персиянки,
     Перенес на хороссанский юг!


     Ты на все фантазии смеялась,
     Взмыв на поэтической волне,
     Как на звездно-сказочном коне,
     Все равно! Ведь имя же осталось:
     – Шаганэ!


     «В Хороссане есть такие двери,
     Где обсыпан розами порог.
     Там живет задумчивая пери.
     В Хороссане есть такие двери,
     Но открыть те двери я не мог».


     Что ж, они и вправду не открылись.
     Ну а распахнись они тогда,
     То, как знать, быть может, никогда
     Строки те на свет бы не явились.


     Да, он встретил песню на пути.
     Тут вскипеть бы яростно и лихо!
     Только был он необычно тихим,
     Светлым и торжественным почти…


     Шаганэ… «Задумчивая пери»…
     Ну а что бы, если в поздний час
     Ты взяла б и распахнула двери
     Перед синью восхищенных глаз?!


     Можно все домысливать, конечно,
     Только вдруг с той полночи хмельной
     Все пошло б иначе? И навечно
     Две дороги стали бы одной?!


     Ведь имей он в свой нелегкий час
     И любовь и дружбу полной мерой,
     То, как знать, быть может, «Англетера»…
     Эх, да что там умничать сейчас!


     Ночь нарядно звездами расцвечена,
     Ровно дышит спящий Ереван…
     Возле глаз собрав морщинки-трещины,
     Смотрит в синий мрак седая женщина —
     Шаганэ Нерсесовна Тальян.


     И, быть может, полночью бессонной
     Мнится ей, что расстояний нет,
     Что упали стены и законы
     И шагнул светло и восхищенно
     К красоте прославленный поэт!


     И, хмелея, кружит над землею
     Тайна жгучих, смолянистых кос
     Вперемежку с песенной волною
     Золотых есенинских волос!..



   Вечер в Ереване


     Осенний вечер спит в листве платана,
     Огни реклам мигают на бегу,
     А я в концертном зале Еревана
     В каком-то жарком, радостном тумане
     Кидаю душу – за строкой строку.


     И как же сердцу моему не биться,
     Когда, вдохнув как бы ветра веков,
     Я нынче здесь, в заоблачной столице
     Армении – земли моих отцов.


     А во втором ряду, я это знаю,
     Сидит в своей красивой седине
     Воспетая поэтом Шаганэ,
     Та самая… реальная… живая…


     И тут сегодня в зареве огней
     Вдруг все смешалось: даты, дали, сроки…
     И я решаюсь: я читаю строки,
     О нем стихи читаю и о ней.


     Я написал их двум красивым людям
     За всплеск души, за песню, за порыв
     И, ей сейчас все это посвятив,
     Волнуюсь и не знаю, что и будет?!


     В битком набитом зале тишина.
     Лишь чуть звенит за окнами цикада.
     И вот – обвал! Гудящая волна!
     И вот огнем душа опалена,
     И вот уж больше ничего не надо!


     Да, всюду, всюду чтут учителей!
     Но тут еще иные счет и мера.
     И вот букет, размером с клумбу сквера,
     Под шум и грохот я вручаю ей!


     А ей, наверно, видится сейчас
     Батумский берег, чаек трепетанье,
     Знакомый профиль в предвечерний час
     Синь моря с васильковой синью глаз,
     Последнее далекое свиданье.


     Вот он стоит, простой, русоволосый,
     К тугому ветру обернув лицо.
     И вдруг, на палец накрутивши косу,
     Смеется: «Обручальное кольцо!»


     Сказал: «Вернусь!» Но рощи облетели,
     Грустил над морем черноокий взгляд.
     Стихи, что красоту ее воспели,
     К ней стаей птиц весною прилетели,
     Но их хозяин не пришел назад.


     Нет, тут не хворь и не души остуда.
     И ничего бы он не позабыл!
     Да вот ушел в такой предел, откуда
     Еще никто назад не приходил…


     Шумит в концертном зале Еревана
     Прибой улыбок, возгласов и фраз.
     И, может быть, из дальнего тумана
     Он как живой ей видится сейчас…


     Что каждый штрих ей говорит и значит?
     Грохочет зал, в стекле дробится свет.
     А женщина стоит и тихо плачет,
     Прижав к лицу пылающий букет…


     И в этот миг, как дорогому другу,
     Не зная сам, впопад иль невпопад,
     Я за него, за вечную разлуку
     Его губами ей целую руку —
     «За все, в чем был и не был виноват»…



   Два аиста


     Пускай ничей их не видит взгляд,
     Но, как на вершине горной,
     На крыше моей день и ночь стоят
     Два аиста: белый и черный.


     Когда загорюсь я, когда кругом
     Смеется иль жарит громом,
     Белый аист, взмахнув крылом,
     Как парус, косым накренясь углом,
     Чертит круги над домом.


     И все тут до перышка – это я:
     Победы и пораженья.
     Стихи мои – боль и любовь моя,
     Радости и волненья.


     Когда же в тоске, как гренландский лед,
     Сердце скует и душит,
     Черный аист слегка вздохнет,
     Черный аист крылом качнет
     И долго над домом кружит.


     Ну что ж, это тоже, пожалуй, я:
     Обманутых чувств мираА разлетится беда, как пыль,
     Схлынет тоски удушье,
     И тут подкрадется полнейший штиль —
     Серое равнодушье.


     Тогда наверху, затуманя взгляд
     И крылья сложив покорно,
     Понуро нахохлятся, будто спят,
     Два аиста – белый и черный.


     Но если хозяин – всегда боец,
     Он снова пойдет на кручи,
     И вновь, как грядущих побед гонец,
     Белый рванется к тучам.


     Вот так, то один, то другой взлетит.
     А дело уже скоро к ночи…
     Хозяин не очень себя щадит.
     И сердце – чем жарче оно стучит,
     Тем время его короче.


     И будет когда-то число одно,
     Когда, невидимый глазу,
     Черный вдруг глянет темным-темно,
     Медленно спустится на окно
     И клюнет в стекло три раза.


     Перо покатится на паркет,
     Лампа мигнет тревогой,
     И все. И хозяина больше нет!
     Ушел он за черною птицей вслед
     Последней своей дорогой.


     Ушел в неразгаданные края,
     Чтоб больше не возвращаться…
     И все-таки верю: второе я —
     Песни мои и любовь моя
     Людям еще сгодятся.


     И долго еще, отрицая смерть,
     Книжек моих страницы,
     Чтоб верить, чтоб в жизни светло гореть,
     Будут вам дружески шелестеть
     Крыльями белой птицы…

   1972 г.


   Вечер в больнице

   Лидии Ивановне Асадовой


     Бесшумной черною птицей
     Кружится ночь за окном.
     Что же тебе не спится?
     О чем ты молчишь? О чем?


     Сонная тишь в палате,
     В кране вода уснула.
     Пестренький твой халатик
     Дремлет на спинке стула.


     Руки, такие знакомые,
     Такие, что хоть кричи! —
     Нынче, почти невесомые,
     Гладят меня в ночи.


     Касаюсь тебя, чуть дыша.
     О господи, как похудела!
     Уже не осталось тела,
     Осталась одна душа.


     А ты еще улыбаешься
     И в страхе, чтоб я не грустил,
     Меня же ободрить стараешься,
     Шепчешь, что поправляешься
     И чувствуешь массу сил.


     А я-то ведь знаю, знаю,
     Сколько тут ни хитри,
     Что боль, эта гидра злая,
     Грызет тебя изнутри.


     Гоню твою боль, заклинаю
     И каждый твой вздох ловлю.
     Мама моя святая,
     Прекрасная, золотая,
     Я жутко тебя люблю!


     Дай потеплей укрою
     Крошечную мою,
     Поглажу тебя, успокою
     И песню тебе спою.


     Вот так же, как чуть устало,
     При южной огромной луне
     В детстве моем, бывало,
     Ты пела когда-то мне…


     Пусть трижды болезнь упряма,
     Мы выдержим этот бой.
     Спи, моя добрая мама,
     Я здесь, я всегда с тобой.


     Как в мае все распускается
     И зреет завязь в цветах,
     Так жизнь твоя продолжается
     В прекрасных твоих делах.


     И будут смеяться дети,
     И будет гореть звезда,
     И будешь ты жить на свете
     И радостно, и всегда!

   1984 г.


   Ошибка


     К нему приезжали три очень солидных врача.
     Одна все твердила о грыже и хирургии.
     Другой, молоточком по телу стуча,
     Рецепт прописал и, прощаясь, промолвил ворча
     О том, что тут явно запущена пневмония.


     А третий нашел, что банальнейший грипп у него,
     Что вирус есть вирус. Все просто и все повседневно.
     Плечо же болит вероятней всего оттого,
     Что чистил машину и гвозди вколачивал в стену.


     И только четвертый, мальчишка, почти практикант,
     На пятые сутки со «Скорой» примчавшийся в полночь,
     Мгновенно поставил диагноз: обширный инфаркт.
     Внесли кардиограф. Все точно: обширный инфаркт.
     Уколы, подушки… Да поздно нагрянула помощь.


     На пятые сутки диагноз… И вот его нет!
     А если бы раньше? А если б все вовремя ведать?
     А было ему только сорок каких-нибудь лет,
     И сколько бы смог он еще и увидеть, и сделать!


     Ошибка в диагнозе? Как? Отчего? Почему?!
     В ответ я предвижу смущенье, с обидой улыбки:
     – Но врач – человек! Так неужто, простите, ему
     Нельзя совершить, как и всякому в мире, ошибки?!


     Не надо, друзья. Ну к чему тут риторика фраз?
     Ведь, честное слово, недобрая это дорога!
     Минер ошибается в жизни один только раз,
     А сколько же врач? Или все тут уж проще намного?!


     Причины? Да будь их хоть сотни мудреных мудрей,
     И все же решенье тут очень, наверно, простое:
     Минер за ошибку расплатится жизнью своей,
     А врач, ошибаясь, расплатится жизнью чужою.


     Ошибка – конец. Вновь ошибка, и снова – конец!
     А в мире ведь их миллионы с судьбою плачевной,
     Да что миллионы, мой смелый, мой юный отец,
     Народный учитель, лихой комиссар и боец,
     Когда-то погиб от такой вот «ошибки» врачебной.


     Не видишь решенья? Возьми и признайся: – Не знаю! —
     Талмуды достань иль с другими вопрос обсуди.
     Не зря ж в Гиппократовой клятве есть фраза такая:
     «Берясь за леченье, не сделай беды. Не вреди!»


     Бывает неважной швея или слабым рабочий,
     Обидно, конечно, да ладно же, все нипочем,
     Но врач, он не вправе быть слабым иль так, между прочим,
     Но врач, он обязан быть только хорошим врачом!


     Да, доктор не бог. Тут иного не может быть мненья.
     И смерть не отменишь. И годы не сдвинутся вспять.
     Но делать ошибки в диагнозах или леченье —
     Вот этих вещей нам нельзя ни терпеть, ни прощать!


     И пусть повторить мне хотя бы стократно придется:
     Ошибся лекальщик – и тут хоть брани его век,
     Но в ящик летит заготовка. А врач ошибется,
     То «в ящик сыграет», простите, уже человек!


     Как быть? А вот так: нам не нужно бумаг и подножья
     Порой для престижа. Тут главное – ум и сердца.
     Учить надо тех, в ком действительно искорка божья,
     Кто трудится страстно и будет гореть до конца!


     Чтоб к звездам открытий взмыть крыльям,
     бесстрашно звенящим,
     Пускай без статистик и шумных парадных речей
     Дипломы вручаются только врачам настоящим
     И в жизнь выпускают одних прирожденных врачей.


     Чтоб людям при хворях уверенно жить и лечиться,
     Ищите, ребята, смелее к наукам ключи.
     У нас же воистину есть у кого поучиться,
     Ведь рядом же часто первейшие в мире врачи.


     Идите же дальше! Сражайтесь упрямо и гибко.
     Пусть счастьем здоровья от вашего светит труда!
     Да здравствует жизнь! А слова «роковая ошибка»
     Пусть будут забыты уверенно и навсегда!



   Когда друзья становятся начальством


     Когда друзья становятся начальством,
     Меня порой охватывает грусть:
     Я, словно мать, за маленьких страшусь;
     Вдруг схватят вирус спеси или чванства!


     На протяженье собственного века
     Сто раз я мог вести бы репортаж:
     Вот славный парень, скромный, в общем, наш:
     А сделали начальством, и шабаш —
     Был человек, и нету человека!


     Откуда что вдруг сразу и возьмется,
     Отныне все кладется на весы:
     С одними льстив, к другим не обернется,
     Как говорит, как царственно смеется!
     Визит, банкет, приемные часы…


     И я почти физически страдаю,
     Коль друг мой зла не в силах превозмочь.
     Он все дубеет, чванством обрастая,
     И, видя, как он счастлив, я не знаю,
     Ну чем ему, несчастному, помочь?!


     И как ему, бедняге, втолковать,
     Что вес его и все его значенье
     Лишь в стенах своего учрежденья,
     А за дверьми его и не видать?


     Ведь стоит только выйти из дверей,
     Как все его величие слетает.
     Народ-то ведь совсем его не знает,
     И тут он рядовой среди людей.


     И это б даже к пользе. Но отныне
     Ему общенье с миром не грозит:
     На службе секретарша сторожит,
     А в городе он катит в лимузине.


     Я не люблю чинов и должностей.
     И, оставаясь на земле поэтом,
     Я все равно волнуюсь за друзей,
     Чтоб, став начальством, звание людей
     Не растеряли вдруг по кабинетам.


     А тем, кто возомнил себя Казбеком,
     Я нынче тихо говорю: – Постой,
     Закрой глаза и вспомни, дорогой,
     Что был же ты хорошим человеком.


     Звучит-то как: «хороший человек»!
     Да и друзьями стоит ли швыряться?
     Чины, увы, даются не навек,
     И жизнь капризна, как теченье рек,
     Ни от чего не надо зарекаться.


     Гай Юлий Цезарь в этом понимал.
     Его приказ сурово выполнялся —
     Когда от сна он утром восставал:
     – Ты смертен, Цезарь! – стражник восклицал.
     – Ты смертен, Цезарь! – чтоб не зазнавался!


     Чем не лекарство, милый, против чванства?!
     А коль не хочешь, так совет прими:
     В какое б ты ни выходил «начальство»,
     Душой останься все-таки с людьми!



   Души и вещи


     Рождаясь, мы имеем преимущество
     Пред тьмой страстей и всяческого зла,
     Ведь мы в наш мир приходим без имущества,
     Как говорят, «в чем мама родила»!


     Живем, обарахляемся, хватаем
     Шут знает что, бог ведает к чему!
     Затем уходим в вековую тьму
     И ничего с собой не забираем…


     Ах вещи, вещи! – истуканы душ!
     Ведь чем жадней мы их приобретаем,
     Тем чаще что-то светлое теряем,
     Да и мельчаем, кажется, к тому ж.


     Порой глядишь – и вроде даже жутко:
     Иной разбиться, кажется, готов
     За модный гарнитур, транзистор, куртку,
     За пару броских фирменных штанов!


     Нет, никакой я в жизни не аскет!
     Пусть будет вещь красивой и добротной,
     Пусть будет модной, даже ультрамодной,
     И не стареет даже двести лет!


     И все же вещь, пусть славная-преславная,
     Всего лишь вещь – и больше ничего!
     И как же тот несчастен, для кого
     Обарахляться в жизни – это главное!


     Когда в ущерб душе и вопреки
     Всему, что есть прекраснейшего в мире,
     Тупеют люди в собственной квартире,
     Лоснясь в довольстве, словно хомяки,


     Хочу воскликнуть: – Не обидно ль вам
     Смотреть на вещь, как бедуин на Мекку?
     Не человек принадлежит вещам,
     А только вещи служат человеку!


     Вы посмотрите: сколько же людей
     Живет духовно ярко и красиво,
     Пусть не без тряпок и не без вещей,
     Но не от них им дышится счастливо!


     Пусть вам искусства сердце беспокоят,
     Молитесь хоть наукам, хоть стихам,
     Но не молитесь никогда вещам,
     Они ей-богу, этого не стоят!



   Маринки


     Впорхнули в дом мой, будто птицы с ветки,
     Смеясь и щебеча, как воробьи,
     Две юные Марины, две студентки,
     Читательницы пылкие мои.


     Премудрые, забавные немного,
     С десятками «зачем?» и «почему?»,
     Они пришли восторженно и строго,
     Пришли ко мне, к поэту своему.


     И, с двух сторон усевшись на диване,
     Они, цветами робость заслоня,
     Весь груз своих исканий и познаний
     Обрушили с азартом на меня.


     Одна – глаза и даже сердце настежь,
     Другую и поймешь, и не поймешь.
     Одна сидит доверчива, как счастье,
     Другая – настороженна, как еж.


     Одна – как утро в щебете и красках,
     Другая – меди радостной призыв.
     Одна – сама взволнованность и ласка,
     Другая – вся упрямство и порыв!


     А я затих, как будто вспоминая
     Далекой песни недопетый звук.
     И на мгновенье, как – не понимаю,
     Мне почему-то показалось вдруг,


     Что предо мной не славные Маринки,
     А, полные упругого огня,
     Моей души две равных половинки,
     Когда-то в прах сжигавшие меня!


     Сжигавшие и в небо подымавшие,
     Как два крыла надежды и борьбы,
     И столького наивно ожидавшие
     От щедрости неведомой Судьбы!


     Бредет закат по подмосковным крышам,
     Пожатье рук. Прощальных пара слов…
     И на дороге вот уж еле слышен
     Довольный стук упругих каблучков…


     И тают, тают в гуще тополей
     Не то две светлых, трепетных Маринки,
     Не то души две звонких половинки
     Из невозвратной юности моей…

   1978 г.


   В звездный час


     Как загадочные гномики,
     Чуть пробил полночный час,
     Сели сны на подоконники
     Вдоль всей улицы у нас.


     Сели чинно и торжественно,
     Щуря мудрые зрачки,
     И, раскланявшись, приветственно
     Приподняли колпачки.


     Попищали, как комарики, —
     И конец. Пора за труд!
     По волшебному фонарику
     Из карманов достают.


     Прямо в душу направляется
     Луч, невидимый для глаз.
     Сновиденье начинается,
     То, какое назначается
     Человеку в этот час.


     У лучей оттенки разные:
     Светлый, темный, золотой.
     Сны веселые и страшные
     Видят люди в час ночной.


     Я не знаю, чьим велением
     Луч мне светит в тишине,
     Только в каждом сновидении
     Ты являешься ко мне.


     И, не споря, не преследуя,
     Я смотрю в твой строгий взгляд,
     Будто, сам того не ведая,
     В чем-то вечно виноват.


     Хоть вина моя, наверное,
     Только в том, что все терплю,
     Что тебя давно и верно я
     До нелепого люблю!


     Как легко ты можешь темное
     Сделать ярким навсегда:
     Снять лишь трубку телефонную
     И сквозь даль и мглу бессонную
     В первый раз мне крикнуть:
     – Да!


     В переулок звезды грохнутся
     Звоном брызнувших монет.
     Дрогнет сердце, полночь кончится,
     В окна кинется рассвет.


     Удирай же, сон загадочный,
     В реку, в облако, в траву,
     Ибо в мире самый радостный,
     Самый песенный и сказочный —
     Сон, пришедший наяву!

   1964 г.


   Древнее свидание


     В далекую эру родной земли,
     Когда наши древние прародители
     Ходили в нарядах пещерных жителей,
     То дальше инстинктов они не шли.


     А мир красотой полыхал такою,
     Что было немыслимо совместить
     Дикое варварство с красотою,
     Кто-то должен был победить.


     И вот, когда буйствовала весна
     И в небо взвивалась заря крылатая,
     К берегу тихо пришла она —
     Статная, смуглая и косматая.


     И так клокотала земля вокруг
     В щебете, в радостной невесомости,
     Что дева склонилась к воде и вдруг
     Смутилась собственной обнаженности.


     Шкуру медвежью с плеча сняла,
     Кроила, мучилась, примеряла,
     Тут припустила, там забрала,
     Надела, взглянула и замерла:
     Ну, словно бы сразу другою стала!


     Волосы взбила густой волной,
     На шею повесила, как игрушку,
     Большую радужную ракушку
     И чисто умылась в воде речной.


     И тут, волосат и могуч, как лев,
     Парень шагнул из глуши зеленой,
     Увидел подругу и, онемев,
     Даже зажмурился, потрясенный.


     Она же, взглянув на него несмело,
     Не рявкнула весело в тишине
     И даже не треснула по спине,
     А, нежно потупившись, покраснела…


     Что-то неясное совершалось…
     Он мозг неподатливый напрягал,
     Затылок поскребывал и не знал,
     Что это женственность зарождалась.


     Но вот в ослепительном озаренье
     Он быстро вскарабкался на курган,
     Сорвал золотой, как рассвет, тюльпан
     И положил на ее колени.


     И, что-то теряя привычно-злое,
     Не бросился к ней без тепла сердец,
     Как сделали б дед его и отец,
     А мягко погладил ее рукою.


     Затем, что-то ласковое ворча,
     Впервые не дик и совсем не груб,
     Коснулся губами ее плеча
     И в изумленье раскрытых губ…


     Она пораженно заволновалась,
     Заплакала, радостно засмеялась,
     Прижалась к нему и не знала, смеясь,
     Что это на свете любовь родилась!

   1974 г.


   Не горюй


     Ты не плачь о том, что брошена,
     Слезы – это ерунда!
     Слезы, прошены ль, не прошены, —
     Лишь соленая вода!


     Чем сидеть в тоске по маковку,
     «Повезло – не повезло»,
     Лучше стиснуть сердце накрепко,
     Всем терзаниям назло!


     Лучше, выбрав серьги броские,
     Все оружье ахнуть в бой,
     Всеми красками-прическами
     Сделать чудо над собой!


     Коль нашлась морщинка – вытравить!
     Нет, так сыщется краса!
     И такое платье выгрохать,
     Чтоб качнулись небеса!


     Будет вечер – обязательно
     В шум и гомон выходи,
     Подойди к его приятелям
     И хоть тресни, а шути!


     Но не жалко, не потерянно
     (Воевать так воевать!),
     А спокойно и уверенно:
     Все прошло – и наплевать!


     Пусть он смотрит настороженно.
     – Все в кино? И я – в кино! —
     Ты ли брошен, я ли брошена —
     Даже вспомнить-то смешно!


     Пусть судьба звенит и крутится,
     Не робей, не пропадешь!
     Ну а что потом получится
     И кому придется мучиться —
     Вот увидишь и поймешь!



   Ее любовь

   Артистке цыганского театра «Ромэн» Ольге Кононовой


     Ах, как бурен цыганский танец!
     Бес девчонка: напор, гроза!
     Зубы – солнце, огонь – румянец
     И хохочущие глаза!


     Сыплют туфельки дробь картечи.
     Серьги, юбки – пожар, каскад!
     Вдруг застыла… И только плечи
     В такт мелодии чуть дрожат.


     Снова вспышка! Улыбки, ленты.
     Дрогнул занавес и упал.
     И под шквалом аплодисментов
     В преисподнюю рухнул зал…


     Правду молвить: порой не раз
     Кто-то втайне о ней вздыхал
     И, не пряча влюбленных глаз,
     Уходя, про себя шептал:


     «Эх, и счастлив, наверно, тот,
     Кто любимой ее зовет,
     В чьи объятья она из зала
     Легкой птицею упорхнет».


     Только видеть бы им, как, одна,
     В перештопанной шубке своей,
     Поздней ночью спешит она
     Вдоль заснеженных фонарей.


     Только знать бы им, что сейчас
     Смех не брызжет из черных глаз
     И что дома совсем не ждет
     Тот, кто милой ее зовет.


     Он бы ждал, непременно ждал!
     Он рванулся б ее обнять,
     Если б крыльями обладал,
     Если ветром сумел бы стать.


     Что с ним? Будет ли встреча снова?
     Где мерцает его звезда?
     Все так сложно, все так сурово,
     Люди просто порой за слово
     Исчезали бог весть куда.


     Был январь, и снова январь…
     И опять январь, и опять…
     На стене уж седьмой календарь.
     Пусть хоть семьдесят – ждать и ждать!


     Ждать и жить! Только жить не просто:
     Всю работе себя отдать,
     Горю в пику не вешать носа,
     В пику горю любить и ждать!


     Ах, как бурен цыганский танец!
     Бес цыганка: напор, гроза!
     Зубы – солнце, огонь – румянец
     И хохочущие глаза!..


     Но свершилось! И мрак суровый
     Разлетелся! И после зла
     Все, кто жив, возвратились снова
     Правда все же пришла, пришла!


     Говорят, что любовь цыганок —
     Только пылкая цепь страстей.
     Эх вы, злые глаза мещанок,
     Вам бы так ожидать мужей!


     Сколько было злых январей…
     Сколько было календарей…
     В двадцать три – распростилась с мужем,
     В сорок – муж возвратился к ней.


     Снова вспыхнуло счастьем сердце,
     Не хитрившее никогда.
     А сединки, коль приглядеться,
     Так ведь это же ерунда!


     Ах, как бурен цыганский танец,
     Бес цыганка: напор, гроза!
     Зубы – солнце, огонь – румянец
     И хохочущие глаза!


     И, наверное, счастлив тот,
     Кто любимой ее зовет!



   Поют цыгане


     Как цыгане поют – передать невозможно,
     Да и есть ли на свете такие слова?!
     То с надрывной тоскою, темно и тревожно,
     То с весельем таким, что хоть с плеч голова!


     Как цыгане поют! Нет, не сыщутся выше
     Ни душевность, ни боль, ни сердечный накал.
     Ведь не зря же Толстой перед смертью сказал:
     – Как мне жаль, что я больше цыган не услышу!


     За окном полыхает ночная зарница,
     Ветер ласково треплет бахромки гардин.
     Жмурясь сотнями глаз, засыпает столица
     Под стихающий рокот усталых машин…


     Нынче дом мой как бубен гудит молдаванский:
     Степь да звезды! Ни крыши, ни пола, ни стен…
     Кто вы, братцы: друзья из театра «Ромэн»
     Или просто неведомый табор цыганский?


     Ваши деды в лихих конокрадах ходили,
     Ваши бабки, пленяя и «Стрельну» и «Яр»
     Громом песен, купцов, как цыплят, потрошили
     И хмелели от тостов влюбленных гусар.


     Вы иные: без пестрых и скудных пожиток,
     Без колоды, снующей в проворных руках,
     Без костров, без кнутов, без коней и кибиток,
     Вы в нейлоновых кофтах и модных плащах.


     Вы иные, хоть больше, наверное, внешне.
     Ведь куда б ни вели вас другие пути,
     Все равно вам на этой земле многогрешной
     От гитар и от песен своих не уйти!


     Струны дрогнули. Звон прокатился и стих…
     И запела, обнявши меня, точно сына,
     Щуря глаз, пожилая цыганка Сантина
     Про старинные дроги и пару гнедых.


     И еще, и еще!.. Звон гитар нарастает,
     Все готово взлететь и сорваться в ничто!
     Песня песню кружит, песня песню сжигает
     Что мне сделать для вас? Ну скажите мне – что?!


     Вздрогнув, смолкли веселые струны-бродяги
     Кто-то тихо ответил, смущенно почти:
     – Золотой, ты прочти нам стихи о дворняге.
     Ну о той, что хозяин покинул, прочти!


     Май над миром гирлянды созвездий развесил.
     Звон гитар… Дрожь серег… Тополиный дурман…
     Я читаю стихи, я качаюсь от песен,
     От хмельных, обжигающих песен цыган.


     Ах вы, песни! Ах, други чавалэ-ромалэ!
     Что такое привычный домашний уют?
     Все ничто! Все качнулось на миг и пропало,
     Только звезды, да ночь, да цыгане поют.


     Небо красное, черное, золотое…
     Кровь то пышет, то стынет от острой тоски.
     Что ж вы, черти, творите со мною такое!
     Вы же сердце мое разорвали в куски!


     И навек, и навек эту радость храня,
     Я целую вас всех и волненья не прячу.
     Ну а слезы… За это простите меня!
     Я ведь редко, товарищи, плачу…



   Эфемера вульгарис


     Серебристый огонь под сачком дрожит,
     Только друг мой добыче той рад не очень:
     Эфемера Вульгарис… Обычный вид.
     Однодневная бабочка. Мелочь, в общем…


     Что ж, пускай для коллекции в строгой раме
     Не такая уж это находка. Пусть!
     Только я к Эфемере вот этой самой
     Как-то очень по-теплому отношусь.


     Мы порой с осужденьем привыкли звать
     Несерьезных людей и иные отсевки
     Нарицательно: «Бабочки-однодневки».
     Я б иную тут все-таки клал печать.


     Мотылек с ноготок? Отрицать не будем.
     И, однако, неплохо бы взять пример
     С этих самых вот маленьких Эфемер
     Многим крупным, но мелким душою людям.


     Сколько времени тянется день на земле?
     Скажем, десять часов, ну двенадцать всего-то.
     Но какая борьба и какая работа
     Ради этого света кипит во мгле!


     Где-то в речке, на дне, среди вечной ночи,
     Где о крыльях пока и мечтать забудь,
     Эфемера, личинка-чернорабочий,
     Начинает свой трудный и долгий путь.


     Грязь и холод… Ни радости, ни покоя.
     Рак ли, рыба – проглотят, того и жди.
     А питанье – почти что и никакое.
     Только надобно выжить любой ценою
     Ради цели, которая впереди.


     Как бы зло ни сложилась твоя судьба
     И какие б ни ждали тебя напасти,
     Не напрасны лишения и борьба,
     Если все испытания – ради счастья.


     И оно впереди – этот луч свободы!
     А покуда лишь холод да гниль корней.
     И такого упрямства почти три года,
     Ровно тысяча черных и злых ночей.


     Ровно тысяча! Каждая как ступень.
     Ровно тысяча. Выдержать все сполна.
     Словно в сказке, где «тысяча и одна…»,
     Только здесь они все за один лишь день.


     И когда вдруг придет он на дно реки,
     Мир вдруг вспыхнет, качнется и зазвенит.
     К черту! Панцири порваны на куски.
     И с поверхности речки, как дым легки,
     Серебристые бабочки мчат в зенит.


     Вот оно – это счастье. А ну, лови!
     Золотое, крылатое, необъятное.
     Счастье синего неба, цветов, любви
     И горячего солнца в глазах, в крови —
     Семицветно-хмельное, невероятное.


     – Но позвольте! – мне могут сейчас сказать. —
     Кто ж серьезно такую теорию строит?
     Это что же: бороться, терзаться, ждать
     И за краткое счастье вдруг все отдать?
     Разве стоит так жить?! – А по-моему, стоит!


     Если к цели упрямо стремился ты,
     И сумел, и достиг, одолев ненастья,
     Встать в лучах на вершине своей мечты,
     Задыхаясь от солнца и высоты,
     От любви и почти сумасшедшего счастья.


     Пусть потом унесут тебя ветры вдаль
     В синем, искристом облаке звездной пыли…
     За такое и жизни порой не жаль,
     Что б там разные трусы ни говорили!

   1969 г.


   Медвежонок


     Беспощадный выстрел был и меткий.
     Мать осела, зарычав негромко,
     Боль, веревки, скрип телеги, клетка…
     Все как страшный сон для медвежонка.


     Город суетливый, непонятный,
     Зоопарк – зеленая тюрьма,
     Публика снует туда-обратно,
     За оградой высятся дома…


     Солнца блеск, смеющиеся губы,
     Возгласы, катанье на лошадке,
     Сбросить бы свою медвежью шубу
     И бежать в тайгу во все лопатки!


     Вспомнил мать и сладкий мед пчелы,
     И заныло сердце медвежонка,
     Носом, словно мокрая клеенка,
     Он, сопя, обнюхивал углы.


     Если в клетку, из тайги попасть,
     Как тесна и как противна клетка!
     Медвежонок грыз стальную сетку
     И до крови расцарапал пасть.


     Боль, обида – все смешалось в сердце.
     Он, рыча, корябал доски пола,
     Бил с размаху лапой в стены, дверцу
     Под нестройный гул толпы веселой.


     Кто-то произнес: – Глядите в оба!
     Надо стать подальше, полукругом.
     Невелик еще, а сколько злобы!
     Ишь, какая лютая зверюга!


     Силищи да ярости в нем сколько,
     Попадись-ка в лапы – разорвет! —
     А «зверюге» надо было только
     С плачем ткнуться матери в живот.

   1948 г.


   Дикие гуси
   (Лирическая быль)


     С утра покинув приозерный луг,
     Летели гуси дикие на юг.
     А позади за ниткою гусиной
     Спешил на юг косяк перепелиный.


     Все позади: простуженный ночлег,
     И ржавый лист, и первый мокрый снег…
     А там, на юге, пальмы и ракушки
     И в теплом Ниле теплые лягушки.


     Вперед! Вперед! Дорога далека,
     Все крепче холод, гуще облака,
     Меняется погода, ветер злей,
     И что ни взмах, то крылья тяжелей.


     Смеркается… Все резче ветер в грудь,
     Слабеют силы, нет, не дотянуть!
     И тут протяжно крикнул головной:
     – Под нами море! Следуйте за мной!


     Скорее вниз! Скорей, внизу вода!
     А это значит – отдых и еда! —
     Но следом вдруг пошли перепела.
     – А вы куда? Вода для вас – беда!


     Да, видно, на миру и смерть красна.
     Жить можно разно. Смерть – всегда одна!..
     Нет больше сил… И шли перепела
     Туда, где волны, где покой и мгла.


     К рассвету все замолкло… тишина…
     Медлительная, важная луна,
     Опутав звезды сетью золотой,
     Загадочно повисла над водой.


     А в это время из далеких вод
     Домой, к Одессе, к гавани своей,
     Бесшумно шел красавец турбоход,
     Блестя глазами бортовых огней.


     Вдруг вахтенный, стоявший с рулевым,
     Взглянул за борт и замер недвижим.
     Потом присвистнул: – Шут меня дери!
     Вот чудеса! Ты только посмотри!


     В лучах зари, забыв привычный страх,
     Качались гуси молча на волнах.
     У каждого в усталой тишине
     По спящей перепелке на спине…


     Сводило горло… Так хотелось есть!..
     А рыб вокруг – вовек не перечесть!
     Но ни один за рыбой не нырнул
     И друга в глубину не окунул.


     Вставал над морем искрометный круг,
     Летели гуси дикие на юг.
     А позади за ниткою гусиной
     Спешил на юг косяк перепелиный.


     Летели гуси в огненный рассвет,
     А с корабля смотрели им вослед, —
     Как на смотру – ладонь у козырька, —
     Два вахтенных – бывалых моряка.

   1964 г.


   Бенгальский тигр


     Весь жар отдавая бегу,
     В залитый солнцем мир
     Прыжками мчался по снегу
     Громадный бенгальский тигр.


     Сзади – пальба, погоня,
     Шум станционных путей,
     Сбитая дверь вагона,
     Паника сторожей…


     Клыки обнажились грозно,
     Сужен колючий взгляд.
     Поздно, слышите, поздно!
     Не будет пути назад!


     Жгла память его, как угли,
     И часто ночами, в плену,
     Он видел родные джунгли,
     Аистов и луну.


     Стада антилоп осторожных,
     Важных слонов у реки, —
     И было дышать невозможно
     От горечи и тоски!


     Так месяцы шли и годы.
     Но вышла оплошность – и вот,
     Едва почуяв свободу,
     Он тело метнул вперед!


     Промчал полосатой птицей
     Сквозь крики, пальбу и страх.
     И вот только снег дымится
     Да ветер свистит в ушах!


     В сердце восторг, не злоба!
     Сосны, кусты, завал…
     Проваливаясь в сугробы,
     Он все бежал, бежал…


     Бежал, хоть уже по жилам
     Холодный катил озноб,
     Все крепче лапы сводило,
     И все тяжелее было
     Брать каждый новый сугроб.


     Чувствовал: коченеет.
     А может, назад, где ждут?
     Там встретят его, согреют,
     Согреют… и вновь запрут…


     Все дальше следы уходят
     В морозную тишину.
     Видно, смерть на свободе
     Лучше, чем жизнь в плену?!


     Следы через все преграды
     Упрямо идут вперед.
     Не ждите его. Не надо.
     Обратно он не придет!



   Орел


     Царем пернатых мир его зовет.
     И он как будто это понимает:
     Всех смелостью и силой поражает
     И выше туч вздымает свой полет.


     О, сколько раз пыталось воронье,
     Усевшись на приличном отдаленье,
     Бросать с ревнивой ненавистью тени
     На гордое орлиное житье.


     За что он славу издавна имеет?
     С чего ему почтение и честь?
     Ни тайной долголетья не владеет,
     Ни каркать по-вороньи не умеет,
     Ни даже просто падали не ест.


     И пусть он как угодно прозывается,
     Но если поразмыслить похитрей,
     То чем он от вороны отличается?
     Ну разве что крупнее да сильней!


     И как понять тупому воронью,
     Что сердце у орла, не зная страха,
     Сражается до гибели, до праха
     С любым врагом в родном своем краю.


     И разве может походить на них
     Тот, кто, зенит крылами разрезая,
     Способен в мире среди всех живых
     Один смотреть на солнце не мигая!



   Бурундучок


     Блеск любопытства в глазишках черных,
     Стойка, пробежка, тугой прыжок.
     Мчится к вершине ствола задорно
     Веселый и шустрый бурундучок.


     Бегает так он не для потехи —
     Трудяга за совесть, а не за страх.
     В защечных мешочках, как в двух рюкзачках,
     Он носит и носит к зиме орехи.


     А дом под корнями – сплошное чудо:
     Это и спальня и сундучок.
     Орехов нередко порой до пуда
     Хранит в нем дотошный бурундучок.


     Но жадность сжигает людей иных
     Раньше, чем им довелось родиться.
     И люди порою «друзей меньших»
     Не бьют, а «гуманно» лишь грабят их,
     Грабеж – это все-таки не убийство.


     И если матерому браконьеру
     Встретится норка бурундучка —
     Разбой совершится наверняка
     Самою подлою, злою мерой!


     И разве легко рассказать о том,
     Каким на закате сидит убитым
     «Хозяин», что видит вконец разрытым
     И в прах разоренным родимый дом.


     Охотники старые говорят
     (А старым охотникам как не верить!),
     Что слезы блестят на мордашке зверя,
     И это не столько от злой потери,
     Сколько обида туманит взгляд.


     Влезет на ветку бурундучок,
     Теперь его больше ничто не ранит,
     Ни есть и ни пить он уже не станет,
     Лишь стихнет, сгорбясь, как старичок.


     Тоска – будто льдинка: не жжет, не гложет.
     Охотники старые говорят,
     Что так на сучке просидеть он может
     Порой до пятнадцати дней подряд.


     От слабости шею не удержать,
     Стук сердца едва ощутим и редок…
     Он голову тихо в скрещенье веток
     Устроит и веки смежит опять…


     Мордашка забавная, полосатая,
     Лежит на развилке без всяких сил…
     А жизнь в двух шагах с чабрецом и мятою,
     Да в горе порою никто не мил…


     А ветер предгрозья, тугой, колючий,
     Вдруг резко ударит, тряхнет сучок,
     И закачается бурундучок,
     Повиснув навек меж землей и тучей…


     Случалось, сова или хорь встревожит,
     Он храбро умел себя защитить.
     А подлость вот черную пережить
     Не каждое сердце, как видно, может.

   1975 г.


   Яшка


     Учебно-егерский пункт в Мытищах,
     В еловой роще, не виден глазу.
     И все же долго его не ищут.
     Едва лишь спросишь – покажут сразу.


     Еще бы! Ведь там не тихие пташки,
     Тут место веселое, даже слишком.
     Здесь травят собак на косматого мишку
     И на лису – глазастого Яшку.


     Их кормят и держат отнюдь не зря,
     На них тренируют охотничьих псов,
     Они, как здесь острят егеря,
     «Учебные шкуры» для их зубов!


     Ночь для Яшки всего дороже:
     В сарае тихо, покой и жизнь…
     Он может вздремнуть, подкрепиться может,
     Он знает, что ночью не потревожат,
     А солнце встанет – тогда держись!


     Егерь лапищей Яшку сгребет
     И вынесет на заре из сарая,
     Туда, где толпа возбужденно ждет
     И рвутся собаки, визжа и лая.


     Брошенный в нору, Яшка сжимается.
     Слыша, как рядом, у двух ракит,
     Лайки, рыча, на медведя кидаются,
     А он, сопя, от них отбивается
     И только цепью своей гремит.


     И все же, все же ему, косолапому,
     Полегче. Ведь – силища… Отмахнется…
     Яшка в глину уперся лапами
     И весь подобрался: сейчас начнется.


     И впрямь: уж галдят, окружая нору,
     Мужчины и дамы в плащах и шляпах,
     Дети при мамах, дети при папах,
     А с ними, лисий учуя запах,
     Фоксы и таксы – рычащей сворой.


     Лихие «охотники» и «охотницы»,
     Ружья-то в руках не державшие даже,
     О песьем дипломе сейчас заботятся,
     Орут и азартно зонтами машут.


     Интеллигентные вроде люди!
     Ну где же облик ваш человечий?
     – Поставят «четверку», – слышатся речи, —
     Если пес лису покалечит.
     – А если задушит, «пятерка» будет!


     Двадцать собак и хозяев двадцать
     Рвутся в азарте и дышат тяжко.
     И все они, все они – двадцать и двадцать —
     На одного небольшого Яшку!


     Собаки? Собаки не виноваты!
     Здесь люди… А впрочем, какие люди?!
     И Яшка стоит, как стоят солдаты,
     Он знает, пощады не жди. Не будет!


     Одна за другой вползают собаки,
     Одна за другой, одна за другой…
     И Яшка катается с ними в драке,
     Израненный, вновь встречает атаки
     И бьется отчаянно, как герой!


     А сверху, через стеклянную крышу, —
     Десятки пылающих лиц и глаз,
     Как в Древнем Риме, страстями дышат:
     – Грызи, Меркурий! Смелее! Фас!


     Ну, кажется, все… Доконали вроде!..
     И тут звенящий мальчиший крик:
     – Не смейте! Хватит! Назад, уроды! —
     И хохот: – Видать, сробел ученик!


     Егерь Яшкину шею потрогал,
     Смыл кровь… – Вроде дышит еще… молодец!
     Предшественник твой протянул немного.
     Ты дольше послужишь. Живуч, стервец!


     День помутневший в овраг сползает,
     Небо зажглось светляками ночными,
     Они надо всеми равно сияют,
     Над добрыми душами и над злыми…


     Лишь, может, чуть ласковей смотрят туда,
     Где в старом сарае, при егерском доме,
     Маленький Яшка спит на соломе,
     Весь в шрамах от носа и до хвоста.


     Ночь для Яшки всего дороже:
     Он может двигаться, есть, дремать,
     Он знает, что ночью не потревожат,
     А утро придет, не прийти не может,
     Но лучше про утро не вспоминать!


     Все будет снова – и лай и топот,
     И деться некуда – стой! Дерись!
     Пока однажды под свист и гогот
     Не оборвется Яшкина жизнь.


     Сейчас он дремлет, глуша тоску…
     Он – зверь. А звери не просят пощады…
     Я знаю: браниться нельзя, не надо,
     Но тут, хоть режьте меня, не могу!


     И тем, кто забыл гуманность людей,
     Кричу я, исполненный острой горечи:
     – Довольно калечить души детей!
     Не смейте мучить животных, сволочи!



   Звездный барс


     Трепетным песенно-звонким утром
     Птиц заглушает то рык, то вой.
     Это меж Гангом и Брахмапутрой
     В джунглях кипит беспощадный бой.


     Нет, тут недаром нарушен мир!
     Взгляды и зубы здесь злее бритвы.
     Нынче схватились в смертельной битве
     Барс чернозвездный и хитрый тигр.


     Разные барсы бывают в джунглях.
     Но каждый запомнил тут как наказ:
     Что легче горячие слопать угли,
     Чем этого барса задеть хоть раз.


     О, как он красив в золотистой шкуре,
     Черные звезды по всей спине!
     Он добр. И от чьей-то кусачей дури
     На шалость вовек не ответит бурей,
     Не тронет ни в гневе, ни в злой грызне.


     Однако не дай бог его обидеть
     Хоть пулей, хоть раною от зубов!
     Ответа тут просто нельзя предвидеть,
     Он будет и яростен, и суров.


     Он в битве бесстрашен. Но разве странно,
     Что, раненный, если минует смерть,
     Он будет все помнить, и все терпеть,
     И втайне зализывать молча раны.


     Он будет отныне как сгусток мести,
     Стальною пружиной в лесной глуши.
     В чем дело? Возможно, здесь слиты вместе
     И гнев, и особое чувство чести,
     И гордое пламя его души?!


     Кто б ни был тот враг: человек или зверь —
     Два грозных огня его не забудут
     И всюду искать непременно будут
     Ценою буквально любых потерь!


     И враг, будь сильней он хоть в сотню раз,
     Ему все равно не уйти от мести!
     От острых клыков оскорбленной чести,
     От гнева в прищуре зеленых глаз!


     И кто б ни свалил его в черном зле,
     Он будет, сжав когти и все терпенье,
     Искать оскорбителя и во мгле,
     И днем, и в предгорьях, и на земле,
     Пока, наконец, не свершит отмщенья!


     Поэтому все, кто хитры и мудры:
     Ни люди, ни хищники никогда
     Повсюду от Ганга до Брахмапутры
     Не смеют ему причинить вреда!


     А если безумец решит сразиться,
     Тогда будет только один ответ:
     Тому, кто напал, все равно не скрыться!
     Держись, оскорбитель! Дрожи, убийца,
     Барс чернозвездный шагнул на след!

   1995 г.
   Красновидово


   Комары
   (Шутка)


     Человек – это царь природы.
     С самых древних еще веков
     Покорил он леса, и воды,
     И мышей, и могучих львов.


     Но, «ракетным» став и «машинным»,
     Царь, с великим своим умом,
     Оказался, увы, бессильным
     Перед крохотным комаром.


     Комары ж с бесшабашным риском,
     Не задумавшись ни на миг,
     С разудалым разбойным писком
     Истязают своих владык!


     Впрочем, есть и у этой «братии»
     Две особенно злых поры:
     На рассвете и на закате
     Сквозь любые плащи и платья
     Людоедствуют комары.


     Люди вешают сеток стенки,
     Люди жмутся спиной к кострам,
     Люди бьют себя по коленкам
     И по всем остальным местам.


     Нет спасенья от тех налетов
     И в ночные, увы, часы:
     Воют хищные «самолеты»
     И пикируют с разворота
     На расчесанные носы.


     Людям просто порой хоть вешаться.
     И, впустую ведя борьбу,
     Люди воют, скребутся, чешутся,
     Проклиная свою судьбу.


     А полки наглецов крылатых
     Налетают за будь здоров
     И на темени кандидатов,
     И на лысины докторов.


     Жрут без всяческих аргументов,
     Без почтенья, увы, хоть плачь.
     Даже члены-корреспонденты
     Удирают порою с дач!


     И какие уж там красоты,
     Если где-нибудь, горбя стан,
     Человек, этот «царь природы»,
     Вдруг скребется, как павиан!


     Впрочем, надо признаться, к счастью,
     Что разбойничий тот «народ»
     Нас не полным составом жрет,
     А лишь хищной своею частью.


     Сам комар – травоядно-тихий.
     От рождения он не зол.
     А кусают нас зло и лихо
     Только «женщины»-комарихи,
     Ну, как водится, – «слабый пол»!


     Ах, ученые-энтомологи!
     Вам самим же пощады нет.
     Вылезайте же из-под пологов,
     Из-под сеток на божий свет.


     Если хочет сама природа,
     Чтоб комар на планете жил,
     Дайте ж средство такого рода,
     Чтобы «зверь» этот год за годом
     Вроде с пользой бы послужил.


     Измените вы в нем наследственность,
     Озарите лучами мглу
     И пустите «кусачью» деятельность
     По направленному руслу.


     Чтоб не смели они касаться
     Всех добрейших людских голов,
     А кусали бы лишь мерзавцев,
     Негодяев и подлецов.


     Вот тогда-то, чего же проще,
     Все раскрылись бы, как один:
     Раз ты цел, – значит, ты хороший,
     Ну а тот, кто искусан в роще,
     Сразу ясно, что сукин сын.


     И чтоб стали предельно дороги
     Людям реки и тишь лесов,
     Подзаймитесь же, энтомологи,
     Воспитанием комаров!


     Пусть с душой комары поют
     Для хороших людей все лето.
     А мерзавцев пускай сожрут.
     Полагаю, друзья, что тут
     Никаких возражений нету!

   1973 г.


   Стихи о рыжей дворняге


     Хозяин погладил рукою
     Лохматую рыжую спину:
     – Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою,
     Но все же тебя я покину.


     Швырнул под скамейку ошейник
     И скрылся под гулким навесом,
     Где пестрый людской муравейник
     Вливался в вагоны экспресса.


     Собака не взвыла ни разу,
     И лишь за знакомой спиною
     Следили два карие глаза
     С почти человечьей тоскою.


     Старик у вокзального входа
     Сказал: – Что? Оставлен, бедняга?
     Эх, будь ты хорошей породы…
     А то ведь простая дворняга!


     Огонь над трубой заметался,
     Взревел паровоз что есть мочи,
     На месте, как бык, потоптался
     И ринулся в непогодь ночи.


     В вагонах, забыв передряги,
     Курили, смеялись, дремали…
     Тут, видно, о рыжей дворняге
     Не думали, не вспоминали.


     Не ведал хозяин, что где-то
     По шпалам, из сил выбиваясь,
     За красным мелькающим светом
     Собака бежит, задыхаясь!


     Споткнувшись, кидается снова,
     В кровь лапы о камни разбиты,
     Что выпрыгнуть сердце готово
     Наружу из пасти раскрытой!


     Не ведал хозяин, что силы
     Вдруг разом оставили тело
     И, стукнувшись лбом о перила,
     Собака под мост полетела…


     Труп волны снесли под коряги…
     Старик! Ты не знаешь природы:
     Ведь может быть тело дворняги,
     А сердце – чистейшей породы!

   1948 г.


   Пеликан


     Смешная птица пеликан!
     Он грузный, неуклюжий,
     Громадный клюв, как ятаган,
     И зоб – тугой, как барабан,
     Набитый впрок на ужин…


     Гнездо в кустах на островке,
     В гнезде птенцы галдят,
     Ныряет мама в озерке,
     А он стоит невдалеке,
     Как сторож и солдат.


     Потом он, голову пригнув,
     Распахивает клюв.
     И, сунув шейки, как в трубу,
     Птенцы в его зобу
     Хватают жадно, кто быстрей,
     Хрустящих окуней.


     А степь с утра и до утра
     Все суше и мрачнее.
     Стоит безбожная жара,
     И даже кончики пера
     Черны от суховея.


     Трещат сухие камыши…
     Жара – хоть не дыши!
     Как хищный беркут над землей,
     Парит тяжелый зной.


     И вот на месте озерка —
     Один засохший ил.
     Воды ни капли, ни глотка.
     Ну хоть бы лужица пока!
     Ну хоть бы дождь полил!


     Птенцы затихли. Не кричат.
     Они как будто тают…
     Чуть только лапами дрожат
     Да клювы раскрывают.


     Сказали ветры: – Ливню быть,
     Но позже, не сейчас. —
     Птенцы ж глазами просят: – Пить! —
     Им не дождаться, не дожить!
     Ведь дорог каждый час!


     Но стой, беда! Спасенье есть,
     Как радость, настоящее.
     Оно в груди отца, вот здесь!
     Живое и горящее.


     Он их спасет любой ценой,
     Великою любовью.
     Не чудом, не водой живой,
     А выше, чем живой водой, —
     Своей живою кровью.


     Привстал на лапах пеликан,
     Глазами мир обвел
     И клювом грудь себе вспорол,
     А клюв – как ятаган!


     Сложились крылья-паруса,
     Доплыв до высшей цели.
     Светлели детские глаза,
     Отцовские – тускнели…


     Смешная птица пеликан:
     Он грузный, неуклюжий,
     Громадный клюв, как ятаган,
     И зоб – тугой, как барабан,
     Набитый впрок на ужин…


     Пусть так. Но я скажу иным
     Гогочущим болванам:
     – Снимите шапки перед ним,
     Перед зобастым и смешным,
     Нескладным пеликаном!

   1964 г.


   Джумбо


     Джумбо – слон. Но только не простой.
     Он в морской фарфоровой тельняшке,
     С красною попоной, при фуражке
     И с ужасно мудрою душой.


     Джумбо – настоящий амулет:
     Если Джумбо посмотреть на свет,
     То проступит надпись на боку:
     «Я морское счастье берегу!»


     В долгом рейсе Джумбо развлечет,
     Хвост покрутишь – и, сощуря взгляд,
     Джумбо важно в танце поплывет
     Пять шагов вперед и пять назад.


     А душа подернется тоской —
     Руку на попону положи,
     Слон смешно закрутит головой:
     Дескать, брось, хозяин, не тужи!


     А хозяин у него отныне
     Ленинградец – русский капитан.
     Тот, что спас из воющей пучины
     Тринидадский сейнер «Алькоран».


     И хозяин, сгорбленный, как вяз,
     Утром в бухте, огненной от зноя,
     Долго руку капитану тряс
     И кивал седою головою:


     – Я сдаю… Отплавался… Ну что ж!
     Не обидь. Прими от старика,
     Ты ведь русский, денег не возьмешь.
     Вот мой друг… Ты с ним не пропадешь.
     Джумбо – верный спутник моряка!


     Вправду, что ли, дед наворожил?
     Но когда попали у Курил
     Прямо на пути тайфуна «Бетси»,
     Некуда, казалось, было деться.
     Но корабль вдруг чудом проскочил!


     И с тех пор ненастье иль туман —
     Капитан, слоненка взяв в ладони,
     Важно спросит: – Ну, беду прогоним? —
     Тот кивнет: – Прогоним, капитан!


     Но сегодня к черту ураганы!
     Нынче не в буране, не во мгле,
     Джумбо с капитаном на земле
     В ленинградском доме капитана.


     И когда под мелодичный звон
     Джумбо танцы выполнил сполна,
     Восхищенно ахнула жена:
     – Это ж – просто сказка, а не слон!


     Знаешь, пусть он дома остается.
     В море качка – смотришь, разобьется.
     Если он и вправду амулет,
     Для него ведь расстояний нет!


     Моряки почти не видят жен.
     Тверд моряк, а ведь не камень тоже…
     Кто его осудит, если он
     Милой отказать ни в чем не может?!


     И теперь на полке у окна
     Слон все так же счастье бережет.
     А хозяйка больше не одна,
     Джумбо тоже терпеливо ждет…


     Годы, годы… Встречи и разлуки…
     Но однажды грянула беда.
     Люди – странны. Люди иногда
     Делают нелепые поступки!


     То ли муха злая укусила,
     То ль от скуки, то ли от тоски,
     Только раз хозяйка пригласила
     Гостя на коньяк и пироги…


     В звоне рюмок по квартире плыл
     Запах незнакомых сигарет,
     Гость с хозяйкой весело шутил,
     А глаза играли в «да» и «нет»…


     Вот, отставив загремевший стул,
     Гость к ней мягко двинулся навстречу,
     Вот ей руки положил на плечи,
     Вот к себе безмолвно потянул…


     Где-то в море, не смыкая глаз,
     Пишет письма капитан в тоске,
     Пишет и не знает, что сейчас
     Все, чем жил он всякий день и час,
     Может быть, висит на волоске…


     И уже не в капитанской власти
     Нынче абсолютно ничего.
     Видно, вся надежда на него,
     На слона, что сберегает счастье!


     Никогда перед бедой грозящей
     Верный друг нигде не отступал!
     Слон не дрогнет! Даже если мал,
     Даже если он не настоящий…


     Гость уже с хозяйкой не смеются.
     Он тепло к плечу ее приник.
     Губы… Вот сейчас они сольются!
     Вот сейчас, сейчас… И в этот миг!


     Ветер, что ли, в форточку подул,
     В механизме ль прятался секрет?
     Только Джумбо словно бы вздохнул,
     Только Джумбо медленно шагнул
     И, как бомба, грохнул о паркет!


     Женщина, отпрянув от мужчины,
     Ахнула и молча, не дыша,
     Вслушивалась, как гудят пружины,
     Точно Джумбо гневная душа.


     Медленно осколок подняла
     С надписью свинцовой на боку:
     «Я морское счастье берегу!»
     Лбом к окну. И точно замерла.


     Где-то плыли, плыли, как во сне,
     Пальмы, рифы, мачты, будто нити…
     Руки – холод, голова – в огне…
     Но спокойно гостю, в тишине,
     Медленно и глухо: – Уходите!


     В Желтом море, не смыкая глаз,
     В ночь плывет хозяин амулета.
     Только, видно, кончился рассказ,
     Если больше амулета нету.


     Нет. Как нет ни шагу без разлук.
     Есть лишь горсть фарфора и свинца.
     Правда ль, сказка… Но замкнулся круг.
     Хорошо, когда бывает друг,
     Верный до осколка, до конца!



   Баллада о буланом пенсионере


     Среди пахучей луговой травы
     Недвижный он стоит, как изваянье,
     Стоит, не подымая головы,
     Сквозь дрему слыша птичье щебетанье.


     Цветы, ручьи… Ему-то что за дело!
     Он слишком стар, чтоб радоваться им:
     Облезла грива, морда поседела,
     Губа отвисла, взгляд подернул дым…


     Трудился он, покуда были силы,
     Пока однажды, посреди дороги,
     Не подкачали старческие жилы,
     Не подвели натруженные ноги.


     Тогда решили люди: «Хватит, милый!
     Ты хлеб возил и веялки крутил.
     Теперь ты – конь без лошадиной силы,
     Но ты свой отдых честно заслужил!»


     Он был на фронте боевым конем,
     Конем рабочим слыл, для всех примером.
     Теперь каким-то добрым шутником
     Он прозван был в селе Пенсионером.


     Пускай зовут. Ему-то что за дело?!
     Он чуток только к недугам своим:
     Облезла грива, морда поседела,
     Губа отвисла, взгляд подернул дым… —


     Стоит и дремлет конь среди ромашек,
     А сны плывут и рвутся без конца…
     Быть может, под седлом сейчас он пляшет
     Под грохот мин на берегу Донца.


     «Марш-марш!» – сквозь дым
     доваторский бросок.
     Но чует конь, пластаясь на скаку,
     Как старшина схватился за луку,
     С коротким стоном выронив клинок…


     И верный конь не выдал старшины,
     Он друга спас, он в ночь ушел карьером.
     Теперь он стар… Он часто видит сны.
     Его зовут в селе Пенсионером…


     Дни что возы: они ползут во мгле…
     Вкус притупился, клевер – как бумага,
     И, кажется, ничто уж на земле
     Не оживит и не встряхнет конягу.


     Но как-то раз, округу пробуждая,
     В рассветный час раздался стук и звон.
     То по шоссе, маневры совершая,
     Входил в деревню конный эскадрон.


     И над садами, над уснувшим плесом,
     Где в камышах бормочет коростель,
     Рассыпалась трубы медноголосой
     Горячая раскатистая трель.


     Как от удара, вздрогнул старый конь!
     Он разом встрепенулся, задрожал,
     По сонным жилам пробежал огонь,
     И он вдруг, вскинув голову, заржал.


     Потом пошел. Нет, нет, он поскакал!
     Нет, полетел! Под ним земля качалась,
     Подковами он пламень высекал!
     По крайней мере, так ему казалось…


     Взглянул и вскинул брови эскадронный:
     Стараясь строго соблюдать равненье,
     Шел конь без седока и снаряженья,
     Пристроившись в хвосте его колонны.


     И молвил он: – А толк ведь есть в коне!
     Как видно, он знаком с военным строем. —
     И, старика похлопав по спине,
     Он весело сказал: – Привет героям!


     Четыре дня в селе стоял отряд.
     Пенсионер то навещал обозы,
     То с важным видом обходил наряд,
     То шел на стрельбы, то на рубку лозы.


     Он сразу словно весь помолодел:
     Стоял ровнее, шел – не спотыкался,
     Как будто шкуру новую надел,
     В живой воде как будто искупался!


     В вечерний час, когда закат вставал,
     Трубы пронесся серебристый звон:
     То навсегда деревню покидал,
     Пыля проселком, конный эскадрон.


     «Марш-марш!» И только холодок в груди,
     Да ветра свист, да бешеный карьер!
     И разом все осталось позади:
     Дома, сады и конь Пенсионер.



   Зарянка


     С вершины громадной сосны спозаранку
     Ударил горячий, веселый свист.
     То, вскинувши клюв, как трубу горнист,
     Над спящей тайгою поет зарянка.


     Зарянкой зовется она не зря;
     Как два огонька и зимой, и летом
     На лбу и груди у нее заря
     Горит, не сгорая, багряным цветом.


     Над чащей, где нежится тишина,
     Стеклянные трели рассыпав градом,
     – Вставайте, вставайте! – звенит она. —
     Прекрасное – вот оно, с вами рядом!


     В розовой сини – ни бурь, ни туч,
     Воздух, как радость, хмельной и зыбкий.
     Взгляните, как первый веселый луч
     Бьется в ручье золотою рыбкой.


     А слева в нарядах своих зеленых
     Цветы, осыпанные росой,
     Застыли, держа на тугих бутонах
     Алмазно блещущие короны
     И чуть смущаясь своей красой!


     А вон, посмотрите, как свежим утром
     Речка, всплеснув, как большой налим,
     Смеется и бьет в глаза перламутром
     То красным, то синим, то золотым!


     И тотчас над спящим могучим бором,
     Как по команде, со всех концов
     Мир отозвался стозвонным хором
     Птичьих радостных голосов.


     Ветер притих у тропы лесной,
     И кедры, глаза протерев ветвями,
     Кивнули ласково головами:
     – Пой же, заряночка! Пой же, пой!


     Птицы в восторге. Да что там птицы!
     Старый медведь и ворчун барсук,
     Волки, олени, хорьки, лисицы
     Стали, не в силах пошевелиться,
     И пораженно глядят вокруг.


     А голос звенит горячо и смело,
     Зовя к пробужденью, любви, мечте,
     Даже заря на пенек присела,
     Заслушавшись песней о красоте.


     Небо застыло над головой,
     Забыты все битвы и перебранки,
     И только лишь слышится: – Пой же, пой!
     Пой, удивительная зарянка!


     Но в час вдохновенного озаренья
     В жизни художника и певца
     Бывает такое порой мгновенье,
     Такое ярчайшее напряженье,
     Где сердце сжигается до конца.


     И вот, как в кипящем водовороте,
     Где песня и счастье в одно слились,
     Зарянка вдруг разом на высшей ноте
     Умолкла. И, точно в крутом полете,
     Как маленький факел упала вниз.


     А лес щебетал и звенел, ликуя,
     И, может, не помнил уже никто
     О сердце, сгоревшем дотла за то,
     Чтоб миру открыть красоту земную…


     Сгоревшем… Но разве кому известно,
     Какая у счастья порой цена?
     А все-таки жить и погибнуть с песней
     Не многим такая судьба дана!

   1973 г.


   Дачники


   1


     Брызгая лужами у ворот,
     Ветер мчит босиком по улице.
     Пригорок, как выгнувший спину кот,
     Под солнцем в сонной дремоте щурится.


     Радость взрослых и детворы!
     Долой все задачи и все задачники!
     Да здравствуют лодки, грибы, костры!
     И вот из города, из жары
     С шумом и грохотом едут дачники.


     Родители любят своих ребят
     И, чтобы глаза малышей блестели,
     Дарят им кошек, птенцов, щенят,
     Пускай заботятся и растят.
     Хорошему учатся с колыбели!


     И тащат щенята с ранней зари
     С хозяев маленьких одеяла.
     Весь день раздается: – Служи! Замри! —
     Нет, право же, что там ни говори,
     А добрых людей на земле немало!



   2


     Ветер колючий листву сечет
     И, по-разбойничьи воя, кружит,
     Хлопья седые швыряет в лужи
     И превращает их в ломкий лед.


     Сады, нахохлившись, засыпают,
     В тучи закутался небосклон.
     С грохотом дачники уезжают,
     Машины, простудно сопя, чихают
     И рвутся выбраться на бетон.


     И слышат только седые тучи
     Да с крыш галдящее воронье,
     Как жалобно воет, скулит, мяучит
     На дачах брошенное зверье.


     Откуда им, кинутым, нынче знать,
     Что в час, когда месяц блеснет в окошке
     (Должны же ведь дети спокойно спать!),
     Родители будут бесстыдно лгать
     О славной судьбе их щенка иль кошки.


     Что ж, поиграли – и с глаз долой!
     Кончилось лето, и кончились чувства.
     Бездумно меняться вот так душой —
     Непостижимейшее искусство!


     А впрочем, «звери» и не поймут,
     Сердца их все с тою же верой бьются.
     Они на крылечках сидят и ждут
     И верят, глупые, что дождутся…


     И падает, падает до зари,
     Как саван, снежное покрывало…
     Конечно же, что там ни говори,
     А «добрых» людей на земле немало!

   1972 г.



   Прощеное воскресенье

   Кристине Асадовой


     Пекут блины. Стоит веселый чад.
     На масленицу – всюду разговенье!
     Сегодня на Руси, как говорят,
     Прощеное святое воскресенье!


     И тут, в весенне-радужном огне,
     Веселая, как утренняя тучка,
     Впорхнула вместо ангела ко мне
     Моя самостоятельная внучка.


     Хохочет заразительно и звонко,
     Способная всю землю обойти,
     Совсем еще зеленая девчонка
     И совершенно взрослая почти.


     Чуть покружившись ярким мотыльком,
     Уселась на диване и сказала:
     – Сегодня День прощенья. Значит, в нем
     Сплелись, бытъ может, лучшие начала.


     И вот, во имя этакого дня,
     Коль в чем-то провинилась, допускаю,
     Уж ты прости, пожалуйста, меня. —
     И, поцелуем сердце опьяня,
     Торжественно:
     – И я тебя прощаю!


     – С древнейших лет на свете говорят,
     Что тот, кто душам праведным подобен,
     Тот людям окружающим способен
     Прощать буквально все грехи подряд.


     И, возбужденно вскакивая с места,
     Воскликнула: – Вот я тебя спрошу
     Не ради там какого-нибудь теста,
     А просто для души. Итак, прошу!


     Вот ты готов врагов своих простить?
     – Смотря каких… – сказал я осторожно.
     – Нет, ну с тобою просто невозможно!
     Давай иначе будем говорить:


     Ну мог бы ты простить, к примеру, ложь?
     – Ложь? – я сказал. – Уж очень это скверно.
     Но если лгун раскаялся, ну что ж,
     И больше не солжет – прощу, наверно.


     – Ну, а любовь? Вот кто-то полюбил,
     Потом – конец! И чувства не осталось…
     Простил бы ты?
     – Пожалуй бы простил,
     Когда б она мне искренне призналась.


     – Ну, а теперь… Не будем говорить,
     Кто в мире злей, а кто добрей душою.
     Вопрос вот так стоит перед тобою:
     А смог бы ты предательство простить?


     Какой ответ сейчас я должен дать?
     Вопрос мне задан ясно и солидно.
     Как просто тем, кто может все прощать!
     А я молчу… Мне нечего сказать…
     Нет, не бывать мне в праведниках видно!

   1995 г.


   Подмосковный рассвет

   Кристине Асадовой


     До чего ж рассвет сегодня звонок
     В пенисто-вишневых облаках.
     Он сейчас, как маленький ребенок,
     Улыбнулся радостно спросонок
     У природы в ласковых руках.


     А внизу туман то валом катится,
     То медведем пляшет у реки,
     Ежится рябинка в легком платьице,
     Спят, сутулясь, клены-старики.


     Яркая зарянка в небо прямо
     Золотую ввинчивает трель,
     И с болот, как по сигналу, с гамом
     Вскинулась гусиная метель.


     Ни страшинки, а сплошная вера
     В солнце, в жизнь и в доброту лесов.
     И ни бурь, ни пули браконьера,
     А лишь чистый, без границ и меры,
     Густо-пряный аромат лугов.


     И бежит по дачному порядку
     Физкультурно-резвый ветерок,
     То подпрыгнет, то пойдет вприсядку,
     То швырнет, как бы играя в прятки,
     В занавеску сонную песок.


     Дверь веранды пропищала тонко,
     И, сощурясь, вышла на крыльцо,
     Как букетик, крошечка-девчонка,
     В солнечных накрапушках лицо.


     Вдоль перил две синие букашки
     Что-то ищут важное, свое.
     А у ног – смеющиеся кашки,
     Огненные маки да ромашки,
     Как на новом платьице ее!


     И от этой буйной пестроты
     Девочка смешливо удивляется:
     То ль цветы к ней забрались на платьице,
     То ли с платья прыгают цветы?


     Стоголосо птахи заливаются,
     В ореолах песенных горя,
     А заря все выше поднимается,
     Чистая и добрая заря.


     Бабочке панамкою маша,
     Девочка заливисто смеется.
     Аистенком тополь в небо рвется.
     Отчего же словно бы сожмется
     Вдруг на краткий миг моя душа?


     Что поделать. Память виновата.
     Словно штык, царапнула она,
     Что в такой вот день давно когда-то
     (Не избыть из сердца этой даты!)
     Черным дымом вскинулась война…


     Не хочу, не надо, не согласен!
     Этого не смеют повторить!
     Вон как купол беспредельно ясен,
     Как упруга солнечная нить.


     Новый день берет свои права,
     Мышцами веселыми играя.
     А за ним – цветущая Москва,
     Шумная и солнцем залитая.


     Не вернутся дымные года.
     Вырастай и смело к счастью взвейся,
     Смейся, моя маленькая, смейся,
     Это все навечно, навсегда!

   1980 г.


   Кристина


     Влетела в дом упругим метеором
     И от порога птицею – ко мне,
     Смеясь румянцем, зубками и взором,
     Вся в юности, как в золотом огне.


     Привычно на колени забралась:
     – Вон там девчонки спорят за окошком!
     Скажи мне: есть космическая связь?
     И кто добрей: собака или кошка?!


     Я думаю, я мудро разрешаю
     И острый спор, и вспыхнувший вопрос,
     А сам сижу и восхищенно таю
     От этих рук, улыбок и волос.


     Подсказываю, слушаю, разгадываю
     Ее проблем пытливых суету
     И неприметно вкладываю, вкладываю
     В ее сердчишко ум и доброту.


     Учу построже к жизни приглядеться,
     Не все ведь в мире песни хороши.
     И сам учусь распахнутости сердца
     И чистоте доверчивой души.


     Все на земле имеет осмысленье:
     Печали, встречи, радости борьбы,
     И этой вот девчонки появленье,
     А если быть точнее, то явленье
     Мне был как перст и высший дар судьбы.


     Бегут по свету тысячи дорог.
     Не мне прочесть все строки этой повести,
     Не мне спасти ее от всех тревог,
     Но я хочу, чтоб каждый молвить мог,
     Что в этом сердце все живет по совести!


     Пусть в мире мы не боги и не судьи,
     И все же глупо жить, чтобы коптеть,
     Куда прекрасней песней прозвенеть,
     Чтоб песню эту не забыли люди.


     И в этом свете вьюги и борьбы,
     Где может разум попирать невежда,
     Я так тебе хочу большой судьбы,
     Мой вешний лучик, праздник и надежда!


     И я хотел бы, яростно хотел
     В беде добыть тебе живую воду,
     Стать мудрой мыслью в многодумье дел
     И ярким светом в злую непогоду!


     И для меня ты с самого рожденья
     Не просто очень близкий человек,
     А смысл, а сердца новое биенье,
     Трудов и дней святое продолженье —
     Живой посланник в двадцать первый век!


     Темнеет… День со спорами горячими
     Погас и погрузился в темноту…
     И гном над красновидовскими дачами
     Зажег лимонно-желтую луну.


     В прихожей дремлют: книжка, мячик, валенки,
     Мечты зовут в далекие края.
     Так спи же крепко, мой звоночек маленький,
     Мой строгий суд и песенка моя…


     И я прошу и небо, и долины,
     Молю весь мир сквозь бури и года:
     Пусть над судьбой Асадовой Кристины,
     Храня от бед, обманов и кручины,
     Горит всегда счастливая звезда!



   Перекройка


     Сдвинув вместе для удобства парты,
     Две «учебно-творческие музы»
     Разложили красочную карту
     Бывшего Советского Союза.


     Молодость к новаторству стремится,
     И, рождая новые привычки,
     Полная идей географичка
     Режет карту с бойкой ученицей.


     Все летит со скоростью предельной,
     Жить, как встарь, – сегодня не резон!
     Каждую республику отдельно
     С шуточками клеят на картон.


     Гордую, великую державу,
     Что крепчала сотни лет подряд,
     Беспощадно ножницы кроят,
     И – прощай величие и слава!


     От былых дискуссий и мытарств
     Не осталось даже и подобья:
     Будет в школе новое пособье —
     «Карты иностранных государств».


     И, свершая жутковатый «труд»,
     Со времен Хмельницкого впервые
     Ножницы напористо стригут
     И бегут, безжалостно бегут
     Между Украиной и Россией.


     Из-за тучи вырвался закат,
     Стала ярко-розовою стенка.
     А со стенки классики глядят:
     Гоголь, Пушкин, Чехов и Шевченко.


     Луч исчез и появился вновь.
     Стал багрянцем наливаться свет.
     Показалось вдруг, что это кровь
     Капнула из карты на паркет…


     Где-то глухо громыхают грозы,
     Ветер зябко шелестит в ветвях,
     И блестят у классиков в глазах
     Тихо навернувшиеся слезы…

   17 февраля 1992 г.
   Москва


   Серенада весны

   Галине Асадовой


     Ну вот и снова грянула весна
     Под птичьи свиристелки и волынки!
     Мир вновь как на раскрашенной картинке!
     Средь красок же всех яростней одна.


     Вернее, две – зеленая и красная:
     Рассвет-закат, как апельсинный сок —
     То брызги, то ликующий поток —
     И зелень ослепительно-прекрасная!


     На ней еще ни пыли, ни жучков,
     Она сияет первозданной свежестью,
     Немного клейкой и душистой нежностью
     Под невесомым снегом облаков…


     Вот кажется: немного разберись,
     Затем подпрыгни, разметав ладони,
     И вместе с ветром унесешься ввысь,
     И мир в сплошной голубизне потонет!..


     Еще порыв! Еще один рывок!
     И ты – в зените… А в тумане где-то
     В душистой дымке кружится планета
     И сматывает в огненный клубок
     Снопы лучей заката и рассвета.


     Хватай в ладони синеву небес
     И, погрузив в нее лицо и душу,
     Прислушивайся, как ласкают уши
     И горный ветер, и моря, и лес…


     И это глупость: будто человек
     Не в силах ощутить величье мира.
     Лишь тот живет безрадостно и сиро,
     Кто в скуку будней погружен навек.


     Ну, а у нас иной состав крови,
     И мы – иной закваски и устройства,
     Сердца у нас с тобой такого свойства,
     Где и в мороз грохочут соловьи!


     И нам надежда неспроста дана:
     Давно ли ты осеннею порою
     Грустила перед завтрашней весною…
     А вот смотри: уже опять весна!


     И кто сказал, что молодость прошла?
     Ведь мы сдаемся, в сущности, формально,
     Ну, может статься, в чем-то визуально,
     Но главных сил судьба не отняла!


     И разве то бодрячество пустое?
     Об этом глупо даже говорить,
     Когда мы ухитряемся с тобою
     В любые стужи праздники творить!


     А чтоб с годами нам не погружаться
     В прострацию ни телом, ни душой,
     Давай с тобой почаще возвращаться
     В дни наших ярких праздников с тобой!


     Красива для других ты или нет,
     Знай: для меня ты все равно красавица!
     Ведь если в сердце уже столько лет
     Горит, ни разу не погаснув, свет,
     То чувства здесь ни на день не состарятся.


     И вот еще что непременно знай:
     Тут нет «словес», здесь все на самом деле.
     И раз вот так я говорю в апреле —
     То как же нас еще согреет май!


     У нас сегодня ранняя весна:
     В полях под солнцем задышали озими.
     А мы с тобой… Ну разве же мы поздние,
     Коль, обнявшись, хмелеем допьяна!


     И столько, хлопотушечка моя,
     Ты мне дарила счастья, что в награду
     Я отдаю и сердце не тая,
     И песнь души. Считай, что это я
     Пою тебе в восторге серенаду!

   3 апреля 1991 г.


   Сердечный сонет


     Я тебе посвящаю столько стихов,
     Что вокруг тебя вечно смеется лето.
     Я тебя вынимаю из всех грехов
     И сажаю на трон доброты и света.


     Говорят, что без минусов нет людей.
     Ну так что ж, это я превосходно знаю!
     Недостатки я мысленно отсекаю,
     Оставляя лишь плюсы души твоей.


     Впрочем, только лишь плюсы души одной?
     А весь образ, таящий одни блаженства?!
     Коль творить тебя с радостью и душой —
     То выходит действительно совершенство.


     Я, как скульптор, из песен тебя леплю
     И чем дольше, тем больше тебя люблю!

   1993 г.


   Не надо кидаться в любые объятья


     Не надо кидаться в любые объятья.
     Любые объятья – как разные платья:
     Крикливые, скучные или праздные
     И многие часто не безнаказные.


     Мужчины не очень боятся стыда.
     С мужчин все нередко – как с гуся вода,
     Их только лишь хворь и пугает.
     О женщине много сложнее речь —
     Ведь ту, что прошла через множество встреч,
     Брать в жены ну кто пожелает?!


     Твердят нам, что нынче пришли времена,
     Когда можно пить без оглядки до дна
     Все страсти и все вожделения.
     Однако при этой раскладке вещей
     Для всяческих суперлихих страстей
     Есть веские возражения.


     Ведь счастье, где бурно поют соловьи,
     И пошлость, где нет никакой любви, —
     «Две очень большие разницы!»
     Ведь тот, кто цинично нырнул на дно,
     К действительной радости все равно
     Вовеки не прикасается.


     Не будем ханжами. И плотская страсть
     Имеет над нами, конечно, власть,
     Но кто хочет жить бараном?!
     Ведь чувственность без настоящих чувств —
     Это театр, лишенный искусств
     И ставший вдруг балаганом.


     А впрочем, погасим излишний пыл.
     Не всякий на пошлость запрет положит.
     И тот, кто всю жизнь свою проскользил
     И верил, что множество раз любил,
     Понять все равно ничего не сможет.

   1996 г.


   Банкроты


     Любовь сегодня, словно шляпу, скинули.
     Сердца так редко от восторга бьются.
     Любовь как будто в угол отодвинули,
     Над ней теперь едва ли не смеются.


     Конечно, жизнь от зла не остановится,
     Но как, увы, со вздохом не признаться,
     Что дети часто словно производятся,
     Вот именно, цинично производятся,
     А не в любви и счастии родятся.


     Любовь не то чтоб полностью забыли,
     А как бы новый написали текст.
     Ее почти спокойно заменили
     На пьянство, порновидики и секс.


     Решили, что кайфуют. И вкушают
     Запретных прежде сексуальных «яств».
     И, к сожаленью, не подозревают,
     Что может быть отчаянно теряют
     Редчайшее богатство из богатств.


     Считают так: свобода есть свобода!
     Ну чем мы хуже зарубежных стран?!
     И сыплют дрянь на головы народа,
     И проститутки лезут на экран.


     Что ж, там и впрямь когда-то многократно
     Ныряли в секс, над чувствами смеясь.
     Потом, очнувшись, кинулись обратно,
     А мы как будто сами ищем пятна,
     Берем и лезем откровенно в грязь.


     И тут нам превосходно помогают
     Дельцы, чьи души – доллары и ложь,
     Льют грязь рекой, карманы набивают —
     Тони в дерьме, родная молодежь!


     А жертвы все глотают и глотают,
     Ничем святым давно не зажжены,
     Глотают и уже не ощущают,
     Во что они почти превращены.


     И до чего ж обидно наблюдать
     Всех этих юных и не юных «лириков»,
     Потасканных и проржавевших циников,
     Кому любви уже не повстречать.


     И что их спесь, когда сто раз подряд
     Они провоют жалобными нотами,
     Когда себя однажды ощутят
     Всё, всё навек спустившими банкротами.


     Нет, нет, не стыд! Такая вещь, как «стыдно»,
     Ни разу не встречалась в их крови.
     А будет им до ярости завидно
     Смотреть на то, как слишком очевидно
     Другие люди счастливы в любви!

   1990 г.


   Триединство


     Женщины были всегда очень разными:
     Трудолюбивыми были и праздными,
     Были красивыми, были дурнушками,
     Строгими были и попрыгушками.


     Впрочем, зачем говорить, что были?
     Скажем точнее: были и есть.
     Каждая в духе своем и стиле —
     Бойкость, и скромность, и спесь, и честь.


     Условно же каждая, без предысторий,
     Может быть сразу отнесена
     К одной из трех земных категорий:
     Любовница, мама детей, жена.


     По-разному качества проявляются:
     Вот эта – отличнейшая жена,
     Как мать же – и в мачехи не годна,
     А в чадолюбии лишь притворяется.


     А эта, напротив, жена – не очень,
     Но в сердце сплошной материнский свет.
     И счастья дороже ребенка нет,
     А муж для нее как бы между прочим.


     Есть третий характер: звонки, мечты,
     Надеждами, встречами сердце полнится,
     Улыбки, хмельные слова, цветы,
     Ни дум, ни забот, ни семьи – любовница…


     Как славно: с той жить бы, а с той – встречаться!
     По-своему каждая хороша!
     Мужчины! Чтоб сердцем на всех не рваться,
     Пусть мудрою будет у вас душа!


     Любить, но не просто, а так влюбиться,
     Чтоб вспыхнула яркой звездой она:
     Навеки веков, словно Бог в трех лицах,
     В трех счастьях: любовница, мать, жена!

   15 августа 1991 г.
   Красновидово


   Перелетные души


     Кто они: беглецы или эмигранты?
     Те, кто тянут на Запад поспешный след.
     Среди них есть бездарности и таланты,
     И лишь любящих Родину только нет.


     Сколько их – разлучившихся с отчим домом?
     С той землей, где им пела когда-то мать,
     Где учились любить они и мечтать
     И где все до сучка, до гвоздя знакомо?


     Кто же влил так безжалостно в их сердца
     Эту стужу бесчувствия и неверья,
     Когда жалко скребутся в чужие двери
     И ругают страну свою без конца?!


     Кто поможет осмыслить и объяснить:
     От каких непонятных корней питаются
     Эти души, что запросто соглашаются
     Где угодно на свете порхать и жить.


     Впрочем, нет, где угодно – не точно сказано,
     А лишь там, где вкусней и сытней еда,
     Где, как кажется всем им, всегда-всегда
     Заграница им счастье дарить обязана.


     Это вроде бы так: обеднела мать
     Или кто-то ограбил ее безбожно,
     Значит, можно теперь на нее плевать!
     И унизить, и запросто поменять
     На такую, где чем-то разжиться можно.


     А еще можно так: без особых драм
     Взять и смыться подальше в минуту злую,
     Обретя, так сказать, параллельных мам:
     Заграничную мамочку и родную.


     Нет, я вовсе не склонен бранить людей
     За желание сытой и гладкой жизни.
     Только все-таки, все-таки, в бурях дней,
     Неужели так просто душой своей
     Прилипать, как присосок, к любой отчизне?!


     Я не знаю, насколько сейчас я прав,
     Только я убежден всей душой, что каждый,
     Кто спокоен, страну свою променяв,
     В трудный час, ради сытости и забав —
     Может все что угодно предать однажды!


     Впрочем, ладно! Дай бог им успехов там!
     Но, хоть как ни заманчива заграница,
     Только пусть хоть когда-нибудь по ночам
     Им далекая Родина наша снится!


     И сожмется вдруг сердце в немых слезах
     Хоть в Нью-Йорке, хоть в Лондоне, хоть в Париже.
     Ибо, как там ни сладко порой в гостях,
     Только дом по любым измереньям ближе.


     Ну, а те, кому слаще края чужие,
     Не сердись и не сетуй на них душой,
     Помаши им спокойно вослед рукой,
     И опять за работу, моя Россия!

   1993 г.


   На крыле

   Галине Асадовой


     Нет, все же мне безбожно повезло
     Что я нашел тебя. И мне сдается,
     Что счастье, усадив нас на крыло,
     Куда-то ввысь неистово несется!


     Все выше, выше солнечный полет,
     А все невзгоды, боли и печали
     Остались в прошлом, сгинули, пропали.
     А здесь лишь ты, да я, да небосвод!


     Тут с нами все – и планы, и мечты,
     Надежды и восторженные речи.
     Тебе не страшно с этой высоты
     Смотреть туда, где были я и ты
     И где остались будни человечьи?!


     Ты тихо улыбаешься сейчас,
     И нет на свете глаз твоих счастливей.
     И, озарен лучами этих глаз,
     Мир во сто крат становится красивей.


     Однако счастье слишком быстротечно,
     И нет, увы, рецепта против зла.
     И как бы ни любили мы сердечно,
     Но птица нас когда-нибудь беспечно
     Возьмет и сбросит все-таки с крыла.


     Закон вселенский, он и прост и ясен.
     И я готов на все без громких слов.
     Будь что угодно. Я на все согласен.
     Готов к пути, что тяжек и опасен,
     И лишь с тобой расстаться не готов!


     И что б со мною в мире ни стряслось,
     Я так сказал бы птице быстролетной:
     Ну что же, сбрось нас где и как угодно,
     Но только вместе. Вместе, а не врозь.

   1982 г.


   Соловьиный закат


     Ты смотришь вдаль чуть увлажненным взглядом,
     Держа бокал, сверкающий вином.
     Мы тридцать лет с тобою всюду рядом,
     И ничего нам большего не надо,
     Чем быть, и думать, и шагать вдвоем.


     О сколько в мире самых разных жен?!
     Как, впрочем, и мужей, добавим честно!
     Ах, если б было с юности известно:
     Как звать «ЕЕ»? И кто тот самый «ОН»?!


     Ты помнишь: в тех уже далеких днях,
     Где ветры злы и каждому за тридцать,
     Мы встретились, как две усталых птицы,
     Израненные в драмах и боях.


     Досталось нам с тобою, что скрывать,
     И бурного и трудного немало:
     То ты меня в невзгодах выручала,
     То я тебя кидался защищать.


     Твердят, что в людях добрые черты
     Распространенней гаденьких и скверных.
     Возможно, так. Да только зло, наверно,
     Стократ активней всякой доброты.


     Мы верили, мы спорили, мечтали,
     Мы светлое творили, как могли.
     А недруги ревнивые не спали,
     А недруги завистливо терзали
     И козни всевозможные плели.


     За что ж они так зло мутили воду?
     Злил мой успех и каждый шумный зал.
     Хор критиков взрывался и стенал,
     А ты несла стихи сквозь все невзгоды,
     И голос твой нигде не задрожал.


     – Ты с ней! Все с ней, – шипели фарисеи,
     – Смени артистку, не дразни собак!
     Есть сто актрис и лучше и моднее. —
     А я шутил: – Ну, коли вам виднее,
     То лопайте их сами, коли так!


     Откуда в мире столько злых людей?
     Вопрос, наверно, чисто риторический.
     К примеру, зависть, говоря практически,
     Порой в сердцах острее всех страстей.


     И все же сколько благодатных дней
     Стучалось в сердце радостной жар-птицей
     В потоках писем и словах друзей,
     Стучалось все упрямей и сильней,
     И до сих пор стучалось и стучится!


     И разве счастье ярко не сияло
     В восторгах сквозь года и города?!
     Ты вспомни переполненные залы,
     И всех оваций грозные обвалы,
     И нас на сцене: рядом, как всегда!


     В сердцах везде для нас, как по награде,
     Всходило по горячему ростку.
     Ты помнишь, что творилось в Ленинграде?
     А в Киеве? А в Минске? А в Баку?


     Порой за два квартала до двери
     Билетик лишний спрашивала публика.
     Ты вспомни: всюду, каждая республика
     Встречала нас как близких и друзей!


     И если все цветы, что столько лет
     Вручали нам восторженные руки,
     Собрать в один, то вышел бы букет,
     И хвастовства тут абсолютно нет,
     Наверно, от Москвы и до Калуги!


     Горит над Истрой розовый закат,
     Хмелеют ветки в соловьином звоне…
     Давай-ка, Галя, сядем на балконе
     Вдохнуть цветочно-хвойный аромат…


     Про соловьев давно уже, увы,
     Не пишут. Мол, банально и несложно.
     А вот поют под боком у Москвы,
     От звезд до околдованной травы,
     И ничего тут сделать невозможно!


     Летят, взвиваясь, трели над рекой,
     Они прекрасны, как цветы и дети.
     Так сядь поближе, и давай с тобой
     Припомним все хорошее на свете…


     В душе твоей вся доброта вселенной.
     Вот хочешь, я начну тебя хвалить
     И качества такие приводить,
     Какие ну – хоть в рамку и на стену!


     Во-первых, ты сердечная жена,
     А во-вторых, артистка настоящая,
     Хозяйка, в-третьих, самая блестящая,
     Такая, что из тысячи одна.


     Постой! И я не все еще сказал,
     В-четвертых, ты, как пчелка-хлопотунья,
     А в-пятых, ты ужасная ворчунья
     И самый грозный в доме генерал!


     Смеешься? Верно. Я это шучу,
     Шучу насчет ворчушки-генерала.
     А в остальном же не шучу нимало,
     Все правильно. Лукавить не хочу.


     Но не гордись. Я зря не восхваляю.
     Тут есть одно таинственное «но»:
     Я свой престиж тем самым подымаю,
     Ведь я же превосходно понимаю,
     Что все это мое давным-давно.


     Закат, неся еще полдневный жар,
     Сполз прямо к речке, медленный и важный,
     И вдруг, нырнув, с шипеньем поднял пар,
     А может быть, туман, густой и влажный…


     Не знаю я, какой отмерян срок
     До тех краев, где песнь не раздается,
     Но за спиною множество дорог
     И трудных, и сияющих, как солнце.


     И наши дни не тлеют, а горят.
     Когда ж мигнет нам вечер глазом синим,
     То пусть же будет и у нас закат
     Таким же золотым и соловьиным.


     Но мы не на последнем рубеже,
     И повоюем, и послужим людям.
     Долой глаголы «было» и «уже»,
     Да здравствуют слова: «еще» и «будем»!


     И нынче я все то, чем дорожу,
     Дарю тебе в строках стихотворений.
     И, словно рыцарь, на одном колене
     Свой скромный труд тебе преподношу!


     И в сердце столько радужного света,
     Что впору никогда не умирать!
     Ну что ты плачешь, глупая, ведь это,
     Наверно, счастьем надо называть…

   1 июня – 1 ноября 1990 г.


   Стихи о тебе

   Галине Асадовой


     Сквозь звездный звон, сквозь истины и ложь,
     Сквозь боль и мрак и сквозь ветра потерь
     Мне кажется, что ты еще придешь
     И тихо-тихо постучишься в дверь…


     На нашем, на знакомом этаже,
     Где ты навек впечаталась в рассвет,
     Где ты живешь и не живешь уже
     И где, как песня, ты и есть, и нет.


     А то вдруг мниться начинает мне,
     Что телефон однажды позвонит
     И голос твой, как в нереальном сне,
     Встряхнув, всю душу разом опалит.


     И если ты вдруг ступишь на порог,
     Клянусь, что ты любою можешь быть!
     Я жду. Ни саван, ни суровый рок,
     И никакой ни ужас и ни шок
     Меня уже не смогут устрашить!


     Да есть ли в жизни что-нибудь страшней
     И что-нибудь чудовищнее в мире,
     Чем средь знакомых книжек и вещей,
     Застыв душой, без близких и друзей,
     Бродить ночами по пустой квартире…


     Но самая мучительная тень
     Легла на целый мир без сожаленья
     В тот календарный первый летний день,
     В тот памятный день твоего рожденья…


     Да, в этот день, ты помнишь? Каждый год
     В застолье шумном с искренней любовью
     Твой самый-самый преданный народ
     Пил вдохновенно за твое здоровье!


     И вдруг – обрыв! Как ужас, как провал!
     И ты уже – иная, неземная…
     Как я сумел? Как выжил? Устоял?
     Я и теперь никак не понимаю…


     И мог ли я представить хоть на миг,
     Что будет он безудержно жестоким,
     Твой день. Холодным, жутко одиноким,
     Почти как ужас, как безмолвный крик…


     Что вместо тостов, праздника и счастья,
     Где все добры, хмельны и хороши, —
     Холодное, дождливое ненастье,
     И в доме тихо-тихо… Ни души.


     И все, кто поздравляли и шутили,
     Бурля, как полноводная река,
     Вдруг как бы растворились, позабыли,
     Ни звука, ни визита, ни звонка…


     Однако было все же исключенье:
     Звонок. Приятель сквозь холодный мрак.
     Нет, не зашел, а вспомнил о рожденье,
     И – с облегченьем – трубку на рычаг.


     И снова мрак когтит, как злая птица,
     А боль – ни шевельнуться, ни вздохнуть!
     И чем шагами мерить эту жуть,
     Уж лучше сразу к черту провалиться!


     Луна, как бы шагнув из-за угла,
     Глядит сквозь стекла с невеселой думкой,
     Как человек, сутулясь у стола,
     Дрожа губами, чокается с рюмкой…


     Да, было так, хоть вой, хоть не дыши!
     Твой образ… Без телесности и речи…
     И… никого… ни звука, ни души…
     Лишь ты, да я, да боль нечеловечья…


     И снова дождь колючею стеной,
     Как будто бы безжалостно штрихуя
     Все, чем живу я в мире, что люблю я,
     И все, что было исстари со мной…


     Ты помнишь ли в былом – за залом зал…
     Аншлаги! Мир, заваленный цветами,
     А в центре – мы. И счастье рядом с нами!
     И бьющий ввысь восторженный накал!


     А что еще? Да все на свете было!
     Мы бурно жили, споря и любя,
     И все ж, признайся, ты меня любила
     Не так, как я – стосердно и стокрыло,
     Не так, как я, без памяти, тебя!


     Но вот и ночь, и грозовая дрожь
     Ушли, у грома растворяясь в пасти…
     Смешав в клубок и истину, и ложь,
     Победы, боль, страдания и счастье…


     А впрочем, что я, право, говорю!
     Куда, к чертям, исчезнут эти муки?!
     Твой голос, и лицо твое, и руки…
     Стократ горя, я век не отгорю!


     И пусть летят за днями дни вослед,
     Им не избыть того, что вечно живо.
     Всех тридцать шесть невероятных лет,
     Мучительных и яростно-счастливых!


     Когда в ночи позванивает дождь
     Сквозь песню встреч и сквозь ветра потерь,
     Мне кажется, что ты еще придешь
     И тихо-тихо постучишься в дверь…


     Не знаю, что разрушим, что найдем?
     И что прощу и что я не прощу?
     Но знаю, что назад не отпущу.
     Иль вместе здесь, или туда вдвоем!


     Но Мефистофель в стенке за стеклом
     Как будто ожил в облике чугунном,
     И, глянув вниз темно и многодумно,
     Чуть усмехнулся тонкогубым ртом:


     «Пойми, коль чудо даже и случится,
     Я все ж скажу, печали не тая,
     Что если в дверь она и постучится,
     То кто, скажи мне, сможет поручиться,
     Что дверь та будет именно твоя?..»

   1 сентября 1997 г.
   Москва


   Годовщина


     Перед гранитной стелою стою,
     Где высечена надпись о тебе.
     Где ты сейчас – в аду или в раю?
     И что теперь я знаю о тебе?


     Сейчас ты за таинственной чертой,
     Которую живым не пересечь,
     Где нынче вечно-тягостный покой
     И не звучит ни музыка, ни речь.


     Уж ровно год, как над тобой – трава,
     Но я, как прежде, верить не хочу.
     Прошу, скажи, ты слышишь ли слова,
     Что я тебе в отчаянье шепчу?!


     Стою, как возле Вечного огня.
     Уж ровно год нас мука развела.
     Как ты его, Рябинка, провела
     Там, в холоде и мраке, без меня?


     Но я приду и вновь приму, любя,
     То, что когда-то было мне дано,
     Ведь все, что там осталось от тебя,
     Другим уже не нужно все равно.


     А ждать нетрудно. В это верю я,
     Какой там год суровый ни придет —
     С тобой там мама рядышком моя,
     Она всегда прикроет, сбережет…


     Нам вроде даже в числах повезло,
     Ведь что ни говори, а именины.
     Апрель. Двадцать девятое число.
     Сегодня именинницы Галины.


     Ты нынче там, в холодной тишине.
     И не помочь, хоть бейся, хоть кричи!
     А как ты птиц любила по весне
     И яркие рассветные лучи!


     На даче, в нашем сказочном раю,
     По-прежнему под шумный перезвон
     Они все прилетают на балкон
     И ждут хозяйку добрую свою.


     Перед гранитной стелою стою,
     Прости мне все, как я тебе прощу.
     Где ты сейчас – в аду или в раю?
     А впрочем, я надежды не таю,
     Мы встретимся. Я всюду отыщу!



   Бессонница


     Полночь небо звездами расшила,
     Синий свет над крышами дрожит…
     Месяц – наше доброе светило
     Над садами топает уныло,
     Видно, сны людские сторожит.


     Бьет двенадцать. Поздняя пора.
     Только знаю, что тебе не спится,
     И свои пушистые ресницы
     Ты сомкнуть не можешь до утра.


     На губах – то ласковое слово,
     То слова колючие, как еж,
     Где-то там, то нежно, то сурово,
     То любя, то возмущаясь снова,
     Ты со мной дискуссии ведешь.


     Кто в размолвке виноват у нас?
     Разве можно завтра разобраться,
     Да к тому ж хоть в чем-нибудь признаться
     При упрямстве милых этих глаз?!


     Да и сам я тоже не святой,
     И за мной нелепого немало.
     Светлая моя, когда б ты знала,
     Как я рвусь сейчас к тебе душой.


     Кто же первым подойдет из нас?
     Вот сейчас ты сердцем не владеешь,
     Ты лежишь и не смыкаешь глаз,
     Но едва придет рассветный час,
     Ты, как мрамор, вновь закаменеешь.


     Ничего. Я первым подойду.
     Перед счастьем надо ли гордиться?!
     Спи спокойно. Завтра я найду
     Славный способ снова помириться!

   1980 г.


   Не привыкайте никогда к любви


     Не привыкайте никогда к любви!
     Не соглашайтесь, как бы ни устали,
     Чтоб замолчали ваши соловьи
     И чтоб цветы прекрасные увяли.


     И, главное, не верьте никогда,
     Что будто все приходит и уходит.
     Да, звезды меркнут, но одна звезда
     По имени Любовь всегда-всегда
     Обязана гореть на небосводе!


     Не привыкайте никогда к любви,
     Разменивая счастье на привычки,
     Словно костер на крохотные спички,
     Не мелочись, а яростно живи!


     Не привыкайте никогда к губам,
     Что будто бы вам издавна знакомы,
     Как не привыкнешь к солнцу и ветрам
     Иль ливню средь грохочущего грома!


     Да, в мелких чувствах можно вновь и вновь
     Встречать, терять и снова возвращаться,
     Но если вдруг вам выпала любовь,
     Привыкнуть к ней – как обесцветить кровь
     Иль до копейки разом проиграться!


     Не привыкайте к счастью никогда!
     Напротив, светлым озарясь гореньем,
     Смотрите на любовь свою всегда
     С живым и постоянным удивленьем.


     Алмаз не подчиняется годам
     И никогда не обратится в малость.
     Дивитесь же всегда тому, что вам
     Заслуженно иль нет – судить не нам,
     Но счастье в мире все-таки досталось!


     И, чтоб любви не таяла звезда,
     Исполнитесь возвышенным искусством:
     Не позволяйте выдыхаться чувствам,
     Не привыкайте к счастью никогда.

   1994 г.


   Любим мы друг друга или нет?


     Любим мы друг друга или нет?
     Кажется: какие тут сомненья?
     Только вот зачем, ища решенья,
     Нам нырять то в полночь, то в рассвет?


     Знать бы нам важнейший постулат:
     Чувства, хоть плохие, хоть блестящие,
     Теплые иль яростно горящие,
     Все равно: их строят и творят.


     Чувства можно звездно окрылить,
     Если их хранить, а не тиранить.
     И, напротив: горько загубить,
     Если всеми способами ранить.


     Можно находить и открывать
     Все, буквально все, что нас сближает.
     И, напротив: коль не доверять,
     Можно, как болячки ковырять,
     Именно все то, что разделяет.


     То у нас улыбки, то терзания,
     То упреков леденящий душ,
     То слиянье губ, и рук, и душ,
     То вражда почти до обожания.


     То блаженство опьяняет нас,
     То сердца мы беспощадно гложем,
     Осыпая ревностями фраз,
     Но причем ни на день, ни на час
     Разлучиться все-таки не можем.


     Кто ж поможет разгадать секрет:
     Любим мы друг друга или нет?

   5 июня 1998 г.
   Москва


   Сколько лет мы не виделись с вами


     Сколько лет мы не виделись с вами —
     Даже страшно уже считать!
     Как в упряжке с лихими конями,
     Прогремели года бубенцами,
     И попробуй теперь догнать!


     Ах, как мчались они сквозь вьюги!
     Как нам веру и память жгли!
     Но забыть-то мы друг о друге,
     Что б там ни было, не смогли!


     Впрочем, если б и захотели,
     Как там, может быть, ни смешно,
     Все равно бы ведь не сумели,
     Не сумели бы все равно!


     Чувства – страшная это сила!
     И каким бы ветрам ни выть,
     Слишком много у нас их было,
     Чтоб хоть что-нибудь изменить.


     Жизнь не вечно горит жар-птицей.
     И, признаться, что, хмуря бровь,
     Нам случалось не раз сразиться,
     Огорчаться и вновь мириться,
     И восторгами вспыхнуть вновь.


     Все же, как бы жизнь ни штормила,
     Только искренность наших фраз,
     Честность чувства и правды силу
     Нам ни разу не нужно было
     Проверять, ну хотя бы раз.


     Никаких-то мы тайн не держали,
     И, теплом согревая речь,
     Друг о друге всегда мы знали
     Каждый шаг или вздох. Едва ли
     Не от детства до наших встреч.


     У людей есть любые чудачества,
     Качеств множество у людей.
     Но правдивость – вот это качество
     Было, кажется, всех важней!


     Звезды с вьюгой, кружась, колышатся,
     Бьет за стенкой двенадцать раз…
     Как живется вам? Как вам дышится?
     Что на сердце сейчас у вас?


     То ли радостью новой мучитесь,
     То ль мечтаете в тишине?
     Ну, а что, если вдруг соскучитесь,
     Вот припомните и соскучитесь
     Не о ком-то, а обо мне?..


     Может, скрыть эту муку, ставшую
     Сладкой тайной? Да вот беда —
     Все равно вы с душою вашею,
     А тем паче с глазами вашими
     Не слукавите никогда…


     Ах, как трудно мы воздвигаем
     Замки праздника своего!
     И как просто вдруг разрушаем
     И при этом не понимаем,
     Что творим мы и для чего?!


     Впрочем, как бы там жизнь ни била,
     Только время не двинешь вспять.
     И все то, что для нас светило
     И действительным счастьем было,
     Никому уже не отнять!


     Были праздники. Были грозы.
     Шутки. Дятел в лесной тиши,
     И упреки, и ваши слезы,
     И ошибки моей души…


     Искры счастья не брызжут долго.
     Рвали сердце мне в злой борьбе.
     Я считал, что я – рыцарь долга
     И в другой прозвенел судьбе…


     Но расплата придет, конечно,
     Если мозг твой – тупей стены.
     Был я предан бесчеловечно,
     Так что помните, знайте вечно:
     Вы стократно отомщены!


     А за горечь иль даже муки,
     Что принес я вам, может быть,
     Сквозь года и дымы разлуки
     Я вам тихо целую руки
     И почти что молю простить!


     И когда б синекрылый ветер
     Мой привет вдруг до вас донес,
     То в прозрачной его карете
     Я послал бы вам строки эти
     Вместе с ворохом свежих роз!


     В мире светлое есть и скверное.
     Только знаю я сквозь года:
     Наших встреч красота безмерная
     Многим людям уже, наверное,
     И не выпадет никогда!


     25 января 1997 г.



   О покорности и любви


     Повезло нам иль не повезло,
     Только мир устроен очень странно:
     Ибо в этом мире постоянно
     Всюду рядом и добро, и зло.


     Был Иисус исполнен светлых сил,
     И, прося властителей о милости,
     Он взывал к любви и справедливости
     И всю жизнь терпению учил.


     И к сердцам, молящим о защите,
     Золотые подбирал ключи:
     «Кто тебя ударит по ланите —
     Ты подставь другую и молчи!»


     Только зло всегда вооружалось,
     Никаких укоров не стыдясь.
     Зло над добротой всегда смеялось —
     Ведь где сила, там всегда и власть!


     Поливаем завистью и ложью,
     Нес Христос свой тяжелейший крест.
     И не окажись он Сыном Божьим,
     Разве б он вознесся и воскрес?


     И не будь там в час смертельной муки
     За спиною Бога самого,
     Кто к нему потом воздел бы руки,
     Даже просто вспомнил про него?!


     Нет, я не грешу, а восхищаюсь
     Той прекрасно-скорбною стезей.
     Но я с жизнью все-таки встречаюсь
     И до правды нам, не сомневаюсь,
     Не дойти с покорностью одной.


     И чтоб зря всю жизнь не унижаться,
     Я уверен, что Любовь должна
     Не терпеть от зла, а защищаться
     И за правду яростно сражаться,
     А не то ей просто грош цена!

   1991 г.