Николай Гарин-Михайловский
В усадьбе помещицы Ярыщевой

I

   Воскресный летний день собирался быть особенно жарким. Солнце как-то сразу показалось на безоблачном небе и скучно, без предрассветной прохлады, уставилось в оголённые берега большой извилистой речки. Там, выше речки, раскинулось большое торговое село, грязное и серое, под цвет остальной округи.
   У базарных лавок сидели и стояли толпы жнецов из татар в ожидании найма.
   Это был первый базар и первая наёмка на жнитво в это лето. Урожай был хороший, и цены на работы ожидались высокие. На площади показался, приседая и смешно оглядываясь, словно за ним гнались, Кирилл Архипович, приказчик одной маленькой экономии барыни Наталии Ивановны Ярыщевой. Опросил цены на жнитво и, услышав про пятнадцать рублей, убежал без оглядки. Татары-жнецы проводили его с базара свистками, улюлюканьем и смехом. Кирилл Архипович, с мягкой курчавой бородой, с громадной лысой головой и мелкими чертами лица, прибежал сам не свой на двор, куда заехал было, и обратился к хозяину, хлопнув руками:
   – Беда! Пятнадцать рублей.
   Хозяин двора катил в это время бадью по двору и, остановившись, равнодушно ответил:
   – Вот как хлещут!
   – Чего ж теперь делать? – спросил приказчик.
   – И не знаю.
   – Ехать надо домой, – вздохнул приказчик.
   Крестьянин покатил бадью дальше под навес.
   – Аль раздумали орать?
   – Да как брать-то? – Кирилл Архипович почесал затылок. – И не соображусь теперь… Жать двадцать десятин, а всех денег сто двадцать рублей всего-то у нас: половину не сожнёшь на эти деньги.
   – Не сожнёшь поэтому.
   – А, ведь, поколь жнёшь, да когда ещё молотить там, да в город продавать, а их рассчитывать надо: ждать не станут.
   – Не станут.
   – Ах, ты грех! Ехать надо посоветоваться… Думал пораньше выбегу на базар, поколь цена не разыгралась, а вот…
   – Дешевле не будет нынче…
   – Ехать надо…
   Кирилл Архипович ещё поохал и стал запрягать. Запряг, рассчитался, попрощался, сказав с каким-то придыханием: «Ах, ну до увиданья», сделал с обычным приседанием ещё для чего-то круг возле своей плетушки, уселся и тронул.
   Он уже проехал почти всю улицу, всё смотря куда-то в сторону, как вдруг воскликнул, освобождаясь от задумчивости:
   – Ах, кулёк-то!
   Он внимательно осмотрел сиденье, заглянул под козлы, приподнял тонкий слой находившегося в плетушке сена, но кулька нигде не оказалось. Кирилл Архипович ещё нерешительнее несколько раз оглянулся, вероятно, в надежде, не догадается ли сам кулёк прибежать к нему, но, не дождавшись, вдруг засуетился и поворотил назад.
   Хозяин квартиры, увидев его, отворил ворота, и Кирилл Архипович въехал опять во двор.
   – Здравствуйте опять, – сказал он растерянно, сойдя с плетушки.
   – Здравствуйте и вы, – ответил равнодушно крестьянин.
   Кирилл Архипович снова поздоровался с ним, а также с вышедшей хозяйкой. На мгновение он замер в сладостной истоме и сообщил:
   – А я, ведь, кулёк-то забыл. Гляжу, где он? Ах, назад ехать надо!
   – Недалеко пахнулись ещё…
   – Не далеко… вот тут на углу – против лавки… Как его?
   – Аксёнова?
   – Она… Гляжу: нет кулька… Ах, ты грех! – Кирилл Архипович постоял ещё, подумал, покачал головой и, приседая, пошёл в избу за кульком.
   – А я тоже гляжу на кулёк, – провожала его хозяйка, – думаю, что он, мол, оставил его? Мне бы скричать, а я, вишь, не смекнула тоже…
   – И я тоже не догадался… Ну, до увиданья ещё раз.
   И ещё раз попрощавшись с хозяйкой, Кирилл Архипович с кульком в руках вышел из избы во двор.
   – Ах… не надо бы заезжать было во двор, – спохватился он.
   – Поэтому не надо бы, – согласился и хозяин, – я гляжу, едете, ну отворил ворота.
   – Я ведь только вот за кульком…
   – Известно, не оставлять же…
   – Как же теперь? Не поворотишься ведь… выпрягать?
   – Не знаю… Так, что ль, попробовать? Айда-те так попробуем. Я лошадь заводить стану, а вы задок-то относите.
   Общими усилиями дело обошлось без перепряжки и, повернув лошадь, приказчик барыни Ярыщевой покатил, наконец, с базара, сопровождаемый напутствием хозяина: «Ну с Богом!»
   Кирилл Архипович, склонившись на бок, ехал и ломал голову, как ему быть. По пятнадцати рублей – двадцать десятин обойдутся триста рублей. Ста восьмидесяти не хватит. Главное то, что сам же он и подбил свою барыню усилиться посевом на эти лишние двадцать десятин. Обыкновенный порядок в имении был таков, что в экономии сеялось столько, сколько можно было урвать, так сказать, не в счёт, без денег. Сдаётся, например, крестьянину десятина земли под посев; цена – как у людей, а один рабочий день выговаривается не в счёт. Одну десятину взял – пеший рабочий, две – с лошадью. Часть земли снимала своя деревня и не в счёт убирала пять десятин.
   Конечно, это было немного, но и деревня барыни только и жила тем, что занималась нищенством. Так и в земской статистике в рубрике промыслов она значилась: «занимается нищенством». Как дадут повестку, чтобы подать взносили, и разбредётся деревня. Насобирает и взнесёт. И всегда исправно. За эту исправность и заботливость и местное начальство уважало деревню и задолго обыкновенно до сбора её первую извещало: готовьтесь, дескать.
   – Что ж и умно, – говорила про крестьян своей деревни старая барыня, – сами видят свою слабость и спасаются… А другой ведь только и догадается, что в кабак последнее снести.
   Но зато, когда её крестьяне попробовали было поторговаться с ней насчёт дарового посева, она ответила:
   – Ну, уж, батюшки, кому другому, а уж вам-то не грех и потрудиться на меня старуху: за вас люди подать-то платят…
   – Нынче где уж? – говорили крестьяне. – Действительно, значит, когда цена живёт на хлеб, так будто и ладно, а теперь ничего не стоит хоть и наше дело: день-деньской маешься, плечи от тяготы оборвёшь, хлеб собираючи, а продай его, и гривенника не выручишь за день.
   В нынешнем урожайном году промысел крестьян барыни Ярыщевой, действительно, был не из очень доходных.
   Крестьяне других деревень, видя, как трудятся нищие, только лукаво подмигивали на них и говорили:
   – Обижаются же… в убыток работа приходит.
   Жалела и барыня Ярыщева крестьян своей деревни:
   – Нынче уж, конечно, не ваш год, – говорила она, – ну так, ведь, надо же и людям.
   – Известно, – вздыхали покорно нищие.
   В общем дарового посева у барыни Ярыщевой набиралось десятин до тридцати. Сенокос ли продавался, лес ли, во всём было установлено правило вырядить не в счёт известное количество работников. Конечно, крестьяне-арендаторы торговались, но старушка-помещица добродушно уговаривала и шамкала своим беззубым широким ртом:
   – И-и, батюшка мой! что тебе услужить старухе? Доходов у меня мало, а расходов-то выше головы… Сам знаешь, ведь, батюшка.
   – Известно.
   – Я сама, ведь, ваш хлеб, да щи только и ем… Не мотущая, не картёжница…
   – Спаси, Господь…
   – Только что вот внуки… Ну, так ведь, батюшка, и их без образования нельзя оставить… И им ведь расходу больше моего ещё будет.
   – Как можно…
   – Ну, так вот, батюшка, и сам видишь… У меня же и тихо, спокойно: чтоб вот тебе я сдала землю, а там другому передала, – вон как у панков, – у меня этого нет, батюшка. У меня как в амбаре – всё в сохранности.
   – Что говорить! Из-за этого уж, прямо сказать, и платим будто лишки.
   – Так не жалей, батюшка, не жалей… Земля моя хорошая, дай тебе Бог засыпаться хлебом от моей земли.
   И видя, что крестьянин убеждается, старуха спрашивала:
   – Ну, что ж, надумался?
   – Да видно… Что же станешь делать?
   – Ну и с Богом… А вот, не дай Бог, лихоманка тебя схватит, или живот, – приходи, батюшка… Приходи – безо всякого.
   – Спасибо…
   – Ну, спасибо, батюшка, и тебе, я за тебя Богу помолюсь… Что тебе день? Ты – день, другой – день, а мне старухе помощь. С миру по нитке – голому рубашка. Я, батюшка, прямо… Мне что таиться? Что было вот наследственного, то ведь и осталось… А от мужа да зятя долги одни остались… Все, батюшка, сплатила, все – до копейки! Внучатам-то, – старуха радостно понижала голос, – чистенькое, как яичко облупленное, достанется именье-то.
   – Ну, до увиданья, Наталья Ивановна, – подымался со стула крестьянин.
   – Ну, прощай, батюшка, прощай…
   Барыня жала руку и провожала гостя.
   – Хоть уж дорого, да уважительная, – говорили окружные крестьяне. И если спрашивали их: «что за человек барыня Ярыщева?» – отвечали в один голос: – «Одно слово – не было такой и не будет… Уважительная барыня!»…
   А Кирилл Архипович всё подвигался с базара ближе к усадьбе и всё думал. Уже показалась церковь соседнего села Дмитриевского, когда вдруг в его голове мелькнула счастливая мысль. В Дмитриевском он повернул свою невзрачную лошадёнку в ту улицу, где жил староста Матвей Фёдорович, и остановился у ворот просторной в три окна срубленной избы. Изба и все постройки на дворе имели аккуратный вид той зажиточности, при которой как-то само собой хозяин не ленится и гнилое бревно своевременно заменить новым, и свежей соломой крышу укрыть, а то заменить эту опасную крышу и глиняной, которая не вспыхнет, как костёр, от одной случайной искры.
   Был праздник, и хозяин избы сбирался в церковь. В ожидании благовеста, староста, в новой синего сукна поддёвке, ходил по двору и заглядывал от нечего делать то в тот, то в другой угол своего двора.
   – Ах, здравствуйте, – приветствовал его с своим обычным растерянным видом Кирилл Архипович, появляясь в калитке, – а я ведь к вам.
   Матвей Фёдорович видел и сам, что приказчик приехал к нему, и в это мгновение его занимал лишь вопрос: насчёт чего мог бы приехать этот приказчик?
   – Заходите, – флегматично пригласил староста.
   – А я ведь на лошади.
   – Ну, так что? Во двор заезжайте, а то так привязать можно.
   – Так привязать, что ль? не уйдёт, чать.
   – Куда ей уйти? не рысак.
   – Какой рысак!
   Кирилл Архипович вернулся к лошади, а за ним вышел на улицу и хозяин. Пока приказчик привязывал лошадь, хозяин неопределённо глядел на его немудрую плетушку, немудрую запряжку, немудрую лошадь.
   Кончив, Кирилл Архипович облегчённо произнёс:
   – Ах, ну здравствуйте ещё раз…
   – Здравствуйте и вы. В избу, что ль, пойдёте?
   – В избу, Матвей Фёдорович.
   В избе Кирилл Архипович поздоровался с хозяйкой и, присев на лавку, стал беспомощно вытирать пот с своего высокого лба.
   – Выйди-ка на часок, – бросил мимоходом хозяин жене, и, когда та вышла, Матвей Фёдорович плотно притворил дверь, подсел к приказчику и прямо подошёл к делу:
   – Вы насчёт чего же это?
   – Да вот посоветоваться заехал, Матвей Фёдорович… Такое дело, такое дело, что и не придумаю.
   И Кирилл Архипович рассказал в чём дело.
   – Гм! – пропустил в нос староста.
   – Я вот что надумал… Уж Бог с ней с ценой… 12 рублей на базаре просят, ну и мы от людей никуда не денемся. Нынче вот праздник, народ пока свой хлеб не зажал… чать, не зажал.
   – Нет, не зажал.
   – Чтоб нынче миром бы к нам? Половину денег на руки, а половину до продажи.
   – Не сообразишь ведь всех, – нехотя и лениво ответил староста.
   – О?
   – Мир.
   – Да, вот мир разве…
   Кирилл Архипович вздохнул и замолчал. Молчал и староста.
   – А то нельзя ли как-нибудь, Матвей Фёдорович?
   – Да ведь я-то что тут? Главное дело, больно вы уж с вашей барыней работой облагаете: обижаются ведь которые…
   – Так ведь, Матвей Фёдорович, против людей и спокой у нас…
   – Это так, за это спасибо, а вот лишечки-то: всё будто так…
   – По настоящему и сеять-то бы нынешним временем не след, – вильнул Кирилл Архипович.
   – Да где уж вам сеять? Тут своя крестьянская работа отбивается…
   – Этак, Матвей Фёдорович… Да нет, видно, бросить же надо.
   – Ну, там картошку для домашности, а то что ж выкручивать…
   – Да я уж и сам не рад, – сокрушённо вздохнул Кирилл Архипович, – главная сила толков нет…
   – То-то толков нет, а склоки много…
   Староста помолчал и начал другим тоном:
   – Вы что нынче за Караульной горой продавать же станете землю?
   – Станем.
   – То-то… Уросла, чать? Который год в сенокосе теперь лежит она?
   – Да что? Никак семь лет.
   – Девятый, чать, пошёл?
   – Аль девятый?
   – Гляди… Лес на амбар когда возили? В тот же год и землю бросили. Считай…
   – Так, так.
   – То-то… Уросла чать?
   – Когда не уросла.
   – Глядел я как-то, ехал: щётка пробила… Сдавать станете, и я бы взял десятинку-другую от лесу… от пчельника…
   – Так что… Уладь дело, – не постоим, Матвей Фёдорович…
   – Я вот что думаю… Церковь нам надо же новить, – рублей сто с миру сойдёт… Если вот присогласить старичков сегодня после обедни. Дескать, половину на руки, а остальную, чтоб вам прямо за мир в церковь внести. До вечера бы и кончили.
   Кирилл Архипович даже привскочил.
   – Так что? Матвей Фёдорович! А мы бы тебе постарались… Уж прямо так бы за тобой и земля осталась… от пчельника.
   – Этак, что ль, попытать, – задумчиво говорил староста, – вот обедня отойдёт, соберём стариков. Так, что ль? Поэтому лошадку заводи во двор… да дай уж овсеца… А мы в церковь… Вернёмся, самоварчик изготовим, – чашечку-другую, поколь сходка сбирается. Овса дать, что ли?
   – Овёс-то у нас свой, да вот вышел…
   – Дадим…
   Лошадь завели во двор, поставили к овсу, и так как раздался уже благовест, то оба, и хозяин, и гость, пошли к обедне.
   В прохладной церкви народу собралось немного: дети, обычные старики, старухи, десяток-другой девушек и парней. Отстояли обедню и домой пошли.
   – Скоро он, батюшка, нынче повернулся, – сказал приказчик.
   – К вашей барыне, видно, торопится… Именинница, что ль, она?
   – Ах да, рожденница… А я и забыл…
   Пришли домой, заглянул Кирилл Архипович в колоду: съела лошадь весь овёс, что всыпал он ей из пудовки, которую вынес ему из амбара староста. Заглянул в пудовку Кирилл Архипович, где оставался ещё овёс, подумал и высыпал и остатки своей лошади. Напились чаю, а тем временем собрался сход, и пошли приказчик и староста толковать с миром.
   – Вот, старики, в чём дело, – начал староста.
   Выслушали старики, опросили Кирилла Архиповича насчёт базарных цен, и Кирилл Архипович опять, не сморгнув, заявил о двенадцати рублях. Начали толковать.
   – Говори, староста! – обратился кто-то к Матвею Фёдоровичу.
   – Так что ж? Случай по мне того… подходящий, – ответил староста. – День также проведём, двести сорок рублей кучка: свинья на рыле не принесёт.
   – Ну так чего же, известно…
   Ещё потолковали, вырядили два ведра водки, тут же одно распили и весёлой гурьбой повалили собираться, чтобы ехать жать хлеб барыни Ярыщевой. Пошёл и приказчик со сходки весёлый, но во дворе старосты ждала его невзгода. Лошадь барыни издыхала, лёжа на земле. Она дёргала ногами, судорожно подымала голову и опять с тяжёлым бессильным вздохом падала на землю.
   Сбежался народ. Одни говорили «мышки», другие «домовой расшиб», третьи заподозрили «язву», – пересчитали все, какие знали, болезни, ахали и охали, но делу не помогли. Лошадь в последний раз подняла голову, безнадёжно посмотрела на свой вздувшийся живот, ещё безнадёжнее обвела взглядом всех собравшихся и бессильно упала, как бы говоря: «ну, Бог с вами, – и вправду помирать приходится».
   Поохал ещё Кирилл Архипович, потужил, рассказал несколько раз, как прекрасно ела лошадь овёс, как и остатки он ей высыпал.
   – Пришли из церкви, гляжу: ах, съела! Так ещё фунтов пять осталось, – думаю себе: пусть ест… А так и хватает, так и хватает, – ровно не в уме она… Я и подумал ещё, что она ровно не в уме? На вот тебе… Ах, ты грех!
   – Чего ж станешь делать? На роду уж так написано ей, – утешали приказчика. – Шкуру, что ль, тебе с неё снять?
   – Снять, что ль? – раздумывал Кирилл Архипович.
   – Так что ж? Пока народ там кумекает – принимайся… Шкура тоже ведь… За неё трёшну отдашь.
   – Трёшну-у? – усомнился другой, – и пятишну при нужде отдашь.
   – Отдашь.
   – Снимать видно, – надумал приказчик и принялся за дело.
   Снял кожу, сложил её под сиденье, а вместо павшей лошади выпросил у старосты его Воронка. Вместе со старостою и уселся приказчик и поехал прямо в ржаное поле, куда потянулась уже деревня.

II

   Высоко поднялось солнце и смотрит из-за Караульной горы на маленькую усадьбу старой барыни Ярыщевой.
   У зеркального пруда густой сад. Повыше на пригреве, маленький с высокой деревянной крышей барский домик. Ещё выше всякие хозяйские постройки: конюшня, каретник, амбар, ледник, баня, скотные дворы. Сбоку – флигель приказчика, а с другой стороны – людские, кухни и птичий двор, с высокой оградой, подошедшей прямо к пруду. На пруде барские утки и гуси. Маленькая, босая девочка пасёт во дворе стадо индюшек. Чисто и опрятно кругом. В маленькие окна видны чистенькие комнатки с крашеными полами, с мебелью в чехлах. В комнатах специальный запах десятки лет обитаемого жилья. Тут и аромат сушёных грибов и разных ягод, что в стеклянных банках, разбавленные водкой, греются на солнце, и ещё чего-то, что сразу охватывает вас сознанием, что вы в деревне, в той глухой старинной деревне, где в барском домике в сонной тишине тикают однообразно часы, и слышится порою то звонкая трель канарейки, то одинокие шаги старушки-хозяйки.
   Стара барыня: 66 лет ей. Она маленькая, костлявая старушка, с круглой от старости спиной, с беззубым широким ртом и живыми голубыми глазами, которыми смотрит так живо, что, кажется, выглядывают они из какой-то маски. Одета старушка в чёрную люстриновую юбку и такую же кофту. Голова её подвязана платочком с узлом на подбородке, и всем своим наружным видом она скорее смахивает на простую мещанку, а не на потомственную, в шестой книге записанную дворянку.
   За свои 66 лет многое перевидала старуха на своём веку. Расчётлива, экономна и бережлива. В лавке покупает, – торгуется, замучит всех приказчиков и не упустит из вида ничего.
   – Батюшка, – остановит она руку приказчика, сбирающегося отрезать конец верёвочки, которой он обвязал ей покупку, – а ты подальше отрежь… Верёвочка-то мне, старухе, и пригодится.
   У старушки помещицы живых детей нет. Только от покойной дочери осталось двое внучат. Внучке двадцать два года, она кончила гимназию и теперь учится в Петербурге, где-то на курсах. На лето она приезжает гостить к бабушке. Внуку Пете всего пять лет, и с своей няней, старой и строгой они не разлучаются весь день.
   Встал уже упитанный, как телёночек, розовый Петя. Аккуратно одела его няня, умыла, расчесала, всё с наставительными присказками, Богу заставила помолиться и повела его в маленькую столовую чай пить. Полощет няня большую Петину чашку, оглядывает его сливочки в маленьком сливочнике, пробует рукой, теплы ли калачики, посмотрит, на месте ли масло, соль и, если чего нет, строго и коротко приказывает принести горничной Маше. А Петя чинно сидит и спокойными довольными глазами поводит то в ту сторону, где священнодействует няня, то смотрит на Машу, которой приказывает няня что-нибудь принести.
   Идёт Маша и несёт. Видит Петя: всё хорошо, все боятся и слушают няню, и он слушает, и жидкий чай со сливками ещё вкуснее кажется ему, когда няня, подвязывая салфетку, приговаривает:
   – Рот-то, батюшка, не набивай… Поспеешь, поспеешь… Это вон только хам какой: всё скорей ему бы.
   Наелся Петя.
   – Ну, ещё будешь?
   Мотает головой Петя и слезает с полным ещё ртом с своего креслица.
   – Не торопись, не торопись, батюшка, – обтирает его няня, отвязывая салфетку, и шутит, хлопая по животику.
   – Ну, вот серёдочка полная, – краюшки заговорят… ну, ай-да, сокол, во дворике гулять.
   Во дворе благодать: солнышко греет, индюк гуляет и пыжится, холодок на крылечке. Присела няня на крылечке и вяжет чулок, а Петя с ребятишками играет: то в хороводы, то в лошадки, а то и по другому как-нибудь. Услышала няня, что ссора началась у детей, встала, подошла и смотрит на них поверх своих больших очков. Докладывают ей дети, в чём дело, – разобрала, и хоть и не прав барчук, а оправдала его, – пусть, дескать, привыкают, что барин всегда прав. Но подвернулась бабушка, проходившая в это время в амбар, и дело приняло другой оборот. Бабушка взяла сторону ребятишек, и обидевшийся Петя ушёл к няне на крылечко, где и присел рядом с ней. Няня усердно, будто не замечая ни его, ни бабушки, продолжала вязать.
   – Ну, и иди… Иди, – задорно говорила бабушка, провожая внука к няньке.
   – Ну, да, – отвечал ей Петя, – а зачем ты их сторону берёшь?
   – О, батюшка мой, тебя не спросила. Что я на старости лет душой, что ль, кривить для тебя стану?! Вот так хорошо, вот так спасибо, – учи меня, учи… Спасибо, батюшка, спасибо…
   – Ну да, а зачем они спорят со мной?
   – Ах, Боже мой, вот так горе! Спорят?! Не прикажешь ли ты ротики им платочками завязать? Вот уж тогда спорить никто не станет… и умный же тогда ты будешь, ба-а-тюшка ты мой!
   Ещё проворнее вязала свой чулок няня.
   – Эх, какой умный, эх, какой умный! – твердила бабушка.
   – Ну-да, они дурлаки…
   – О? – передразнила его бабушка и показала внуку на индюка, – и индюк вон тоже, – что ему скажешь, – а он всё своё «тюрлю-флю!» «дурлаки!»
   Петя уже перестал сердиться и смешным кажется ему сравнение бабушки; но он хочет удержаться и, пряча лицо в платье няни, всё-таки смеётся.
   Бабушка смотрит внимательно, весело и наклоняется, чтоб поцеловать внука. А тот ещё сильнее прячет лицо в складки няниного платья.
   А няня всё сидит, строго и обиженно вяжет чулок и не сводит глаз с своей работы.
   Поймала бабушка внука, поцеловала его и пошла.
   Подождала немного няня, повела глазами на ребятишек и проговорила строго:
   – Ну, что ж вы не зовёте барчука играть? Наш барчук – не барчук, так кого же вам? Такого барчука днём с огнём не найдёшь… На весь род у нас самый умный барчук…
   Смотрит Петя внимательно, что ребятишки на это скажут? А ребятишки уж покорно идут к крыльцу: подошли, смотрят на Петю, и ласково говорит один:
   – Идём, что ль?
   – Ну, вот, вишь, зовут… Ну, иди…
   Зовут, да! Вскочил Петя и побежал.
   Девять часов пробило в столовой и повели Петю котлетку есть. После котлетки няня поднесла ему на блюдце варенья. Ягодки вишнёвые, прозрачные, вкусные и соку много. Полюбовался Петя сперва, осмотрел их и начал, не спеша, есть.
   – Вот так, потихоньку… Так, так, сокол мой… Поел? Ну, теперь в гостиную иди тихонечко, посиди там, а я немножко вот схожу…
   Пошёл Петя в старинную гостиную.
   Мягкий диван стоит у стены. И диван, и кресла обиты красным сафьяном, а на стенах висят картины. На одной нарисована битва, на другой – горка, лес, река; а между окнами раскрашенные гравюры из библии. Петя смотрит, как наклонилась Сара к колодцу и так и стоит: и сегодня, и завтра, и всегда. Стоит и Петя и смотрит. А там гусар саблю поднял и так и сидит всегда с поднятой саблей на лошади. И Петя будет таким гусаром. В углу рояль стоит. Взмостился Петя и начал трогать пальцами клавиши. Ударит и слушает, другую ударит и опять слушает.
   Заглянула сестра его и прошла в столовую. Молодое, худощавое приятное лицо, волосы русые в одну косу, глаза серые, большие, веко левого глаза слегка опущено. Оглянула лениво стол с потухшим самоваром, хлеб, лепёшки, масло.
   Бабушка вошла.
   – Встала?
   – С рождением, – и внучка лениво потянулась и поцеловала подошедшую бабушку.
   Бабушка двумя руками взяла голову внучки и расцеловала её.
   – Хотела к обедне поспеть… Так за делами и время не сыщешь. Просила уж батюшку приехать. Нет вот что-то и Кириллы Архиповича, нет. Э! это кто ж едет?
   И бабушка, и внучка заглянули в окно.
   – Что такое? – произнесла раздумчиво старушка, – никак Кирилла. Да что ж он на чужой лошади?
   Барыня с ключами в руках заковыляла к выходу, крикнув в дверях:
   – Маша, кофе барышне.
   – Несу, – ответила из коридора молодая, нарядная, в толстых полусапожках, Маша.
   Внучка в ожидании кофе присела и лениво перелистывала какую-то книгу.
   Бабушка уже стояла на крыльце и, прикрыв глаза ладонью, нетерпеливо ждала своего приказчика.
   – Ах, здравствуйте, – проговорил, наконец, Кирилл Архипович, останавливаясь посреди двора. – С праздничком вас… Проздравляю вас.
   И Кирилл Архипович начал без конца кивать своей обнажённой лысой головой.
   – Спасибо тебе, батюшка… А где же наша лошадка-то?
   – Ах, – вдруг вспомнил Кирилл Архипович.
   И вынув кожу, на которой сидел, развернув её, он сказал упавшим голосом:
   – Вот…
   – Что вот?!
   – Сдохла…
   Старуха посмотрела и только и могла сказать:
   – Это ты мне что ж, подарочек к празднику?
   Кирилл Архипович растерянно развёл руками. Упрёк барыни окончательно обескуражил его. Он молча, с убитым лицом, смотрел на шкуру барской лошади.
   – С чего ж она сдохла?
   – Да ведь я почём знаю? – с горечью ответил Кирилл Архипович.
   – Болела, что ль?
   – И даже ни-ни… Еду я ещё и думаю: здорова, мол… Сглазил я, что ль, её?
   – Надо тебе думать было…
   – Да уж виноват. Я уж и сам-то хватился: не надо бы… Главная вещь – здорова вовсе была… Овса я ей, Матвей Фёдорович дал, засыпал: съела, ещё засыпал: съела и тот… И так просто, вот так и хватает… Не в уме ровно стала.
   – Да, а твой-то ум где был?
   Кирилл Архипович растерянно посмотрел на барыню и сразу смолк.
   – Ах ты, Господи! – вздохнула старуха. – Ну, что ж ты стоишь?
   – Так ведь чего же теперь делать? Я уж и не знаю… Хочешь будто всё вот как лучше… Ах ты, грех!
   Кирилл Архипович в свою очередь вздохнул, подумал и спросил, беспомощно показывая на кожу:
   – В каретник, что ль, её повесить?
   – Ну, а куда же?
   – Кожа, положим, хороша, – выделать – пять рублей стоить будет… Хомуты починить же надо.
   – Жнецов-то хоть ты нанял?
   – Ах да, – встрепенулся Кирилл Архипович и весело произнёс: – нет.
   – Ну, вот тебе… Ну, спасибо тебе, батюшка. Дай Бог тебе здоровья. Послал Господь приказчика! Дура я старая.
   – Да вы, Наталья Ивановна, не расстраивайтесь, – с душевной болью в голосе заговорил Кирилл Архипович.
   – Да что, батюшка, не расстраивайтесь… Ну, какой же ты, скажи на милость, приказчик у меня…
   – Наталья Ивановна! Так ведь пятнадцать рублей жнитво, – в отчаянии воскликнул Кирилл Архипович.
   – Ох, ты, Господи, – всплеснула руками барыня. – А пуд хлеба на базаре двадцать копеек. Вот это так… Вот это посоветовал, батюшка, в добрый час сеять.
   И долго ещё выслушивали друг друга барыня и приказчик, пока, наконец, разговор не подвинулся к выяснению положения вещей данного момента.
   В конце концов, всё оказалось не так плохо, как могло бы быть.
   – Как же, жнут, – радостно успокаивая, говорил Кирилл Архипович.
   – Уже и жнут?
   – Вся деревня…
   – Да ты, что ж раньше-то не обрадовал? Слава Тебе, Господи, – крестилась старушка.
   – На три рубля дешевле! – напомнил Кирилл Архипович, – я уж погрешил маленько…
   – Ну, батюшка, молодец!
   – А остальную половину хоть до октября… ренду получим – отдадим.
   – Конечно… ну, спасибо, батюшка, спасибо…
   – Главное в раз, – день – вон какой.
   И это, конечно, много значило.
   – А я его ругаю, – говорила барыня, – сам, батюшка, и виноват. Ну, иди ко мне чай пить… Иди прямо сюда… А я ругаю…
   – И я то уж обробел, – вижу, огорчаетесь вы, и сам не знаю, как мне вас успокоить.
   Напился Кирилл Архипович холодного чаю, рассказал ещё раз уже по порядку о похождениях сегодняшнего утра. Барыня расспросила о всех, кто был на базаре, и Кирилл Архипович встал и, приседая и вытирая усы и бороду, откланялся:
   – Ах, ну, благодарю вас… Ехать надо в поле.
   – Ну, поезжай с Богом.
//-- * * * --//
   Приехал батюшка служить молебен. Отслужили. После молебна подъехал становой и фельдшер. Молодой становой, полный, добродушный, то конфузился, то старался смотреть по военному и выпячивал грудь. Скромный, тихий фельдшер сидел осторожно на конце стула. Батюшка расхаживал большими шагами и задумчиво заглядывал в окна.
   Разговор не клеился. Коснулись было эпидемических болезней и той грязи, которая царит в сёлах. Молодой становой покраснел, приняв намёк на свой счёт.
   – Да с мужиками разве что-нибудь поделаешь, – ответил он в своё оправдание. – Сколько раз я им говорил – ничего не понимают.
   Внучка, скучавшая в этом обществе, уныло посмотрела на станового, скользнула взглядом по лицам других и уставилась в окно.
   – Которые и понимают, – заступился батюшка и, посмотрев на девушку, оправил свои густые красивые волосы.
   Тихий фельдшер, всё время внимательно слушавший, кивнул головой и хриплым нерешительным голосом, придерживая нежно свою чёрную бороду, произнёс:
   – Понимают.
   – А понимают, так что ж у вас в селе грязи больше, чем где либо? – бросил фельдшеру пренебрежительно становой.
   – Так ведь… Не мне же её возить, Пётр Степанович.
   – Не про вас и говорится… говорится про мужика… Хоть бы вашим мужикам – не говорил я разве?
   Старушка хлопотала в столовой и, когда всё было готово, позвала гостей обедать.
   После обеда убрали стол и самовар подали. Пьют чай гости. Жаркое солнце льёт свои раскалённые лучи в окно, волны табачного дыма ходят по комнатам.
   Сидит старушка, празднует свой шестьдесят шестой год пребывания на земле. Щемит на душе: словно жаль чего-то, что-то вспоминается, – такое же неуловимое, как этот весёлый день урожайного лета. Прошло всё, как и этот день пройдёт.
   – Как совершение урожая пошлёт Господь… – говорит задумчиво батюшка. – Соломой хороши хлеба, а зерно не хвалят… Старые земли…
   Старушка вздохнула, отогнала свои мысли и, качая головой, проговорила:
   – Хоть и новые… хоть двести пудов уродит, да цен нет, – хуже голодного года и будет.
   – Да, выручки не будет.
   – Сколько опять помещиков съехалось по своим усадьбам, – качнувшись на своём стуле, вставил становой, – губернатора ждут.
   – Что, батюшка, твой губернатор здесь поделает?
   – Ничего, конечно, не поможет: не свои же вам деньги даст.
   – Когда, по завещанию мужа, отпускала я своих мужиков на волю, – и-и! – На меня тогдашний-то как! Что вы делаете? Вы мне всю губернию взбунтуете. А через восемь лет всем волю дали.
   – Ну, так ведь это когда было… Конечно, губернатор тот вам пустое толковал, – фыркнул становой.
   – Ох, батюшка, чем, чем, а задним-то умом крепки мы… Назад оглянешься, всё там, как на ладонке, видишь…
   – А вперёд-то тоже, – усмехнулся становой, – пожалуй, загадывай… Другой раз за это так влетит нашему брату, что и думать забудешь.
   Становой энергично встал, тряхнул головой и заходил по комнате, звеня шпорами.
   – Ну я, батюшка, свою подать плачу, а там, есть ли, нет твой губернатор – меня не пугай им.
   – Вам… оно, конечно, что, – про себя говорю.
   Внучка вошла и присела на стул с таким видом, как бы спрашивала: «долго вы ещё тут будете сидеть?»
   Становой оглянулся и начал прощаться. Он звякал шпорами и, протягивая руку, сгибал её у локтя кренделем. За ним, посмотрев из-под рясы на часы, осторожно поднялся, оправляя волосы, батюшка. Совсем тихо и смущённо привстал с кончика стула и фельдшер. Он поклонился издали барышне, дружелюбно поклонился и пожал руку старушке, пожал руку появившейся в дверях няне и, кашлянув, вышел за другими в сени.
   Уехал становой, уехал батюшка в своей плетушке, приподняв на прощанье свою мягкую, круглую с большими полями шляпу, а фельдшер пошёл во флигель.
   Приехал Кирилл Архипович с поля обедать. Поставил лошадь под навес и пошёл было к своему флигелю. Но, увидев вдруг громадный котёл, стоявший десятки лет возле колодца, он остановился, подумал и решил привести в исполнение свою давно задуманную мысль, – поставить котёл под навес.
   – Все трудитесь? – подошёл к нему фельдшер, наблюдавший некоторое время, как Кирилл Архипович, напрягаясь, катил по двору котёл.
   – Да вот охота… Который год уж на ветру, да на дожде стоит: ржавеет.
   – Известно… Да вы куда его?
   Кирилл Архипович обвёл мутными глазами двор и ткнул пальцем в самый дальний угол навеса.
   – Ну, давайте вдвоём…
   И приказчик с фельдшером принялись за котёл.
   – Кирилл Архипович, ты что это? – крикнула из окна старая барыня.
   – Да, вот, обедать приехал было.
   – Обедал?
   – Да нет, не угодил ещё… Вот уж котёл перва…
   – Нашёл время!.. Брось… Обедать иди… Там же жнут у тебя…
   – Сейчас-то обедают, положим… Бросить, что ль уж разве?
   – Ужо, ужо, – крикнула барыня.
   Кирилл Архипович бросил на полдороге котёл и пошёл с фельдшером к себе.
   – Ах, вот, кстати, – вспомнил он. – У меня ведь опять, Алексей Иванович… Как вот жара: подступит, – хоть ты что…
   Кирилл Архипович показал под ложечку.
   – Да у вас это всегда – как жара… Посмотреть надо…
   – Пожалуйста. Ах, вот чего: как же? Овсеца-то надо лошадке дать. Вы вот что: вы идите, а я сейчас…
   И Кирилл Архипович пошёл к амбару.
   Так и не дождался его фельдшер. На полдороге Кирилл Архипович опять о чём-то вспомнил, повернул за новым делом, потом забрался на задний двор и, увлёкшись, стал пересматривать валявшееся там разное ржавое старьё: это вот совсем ещё хороший лемех, а это винт совсем новый… И Кирилл Архипович задумался, на что бы употребить его.
   Когда он попался опять на глаза барыне, она спросила:
   – А ты ещё не уехал?
   – Сейчас еду, – ответил Кирилл Архипович. – Кусочек дай какой-нибудь, – заглянул он в своё помещение и, увидев фельдшера, вскрикнул:
   – Ах, Алексей Иванович… Я ведь и позабыл про вас… Как же теперь? До другого раза, что ли?
   – Так что ж? Как-нибудь после…
   – Дел, сами видите, вон сколько…
   – Дел-то много.
   Получив ломоть хлеба, Кирилл Архипович побежал к навесу, где стояла его лошадь, взнуздал её и поехал, судорожно подёргивая вожжами и в то же время торопливо пережёвывая откушенный ломоть хлеба.
   Барыня провожала глазами своего склонившегося на бок приказчика и думала с огорчением, что порядочный он у неё размазня. И в то же время красной ниткой чрез всю деятельность приказчика проходило одно его неотъемлемое качество – честность.
   – Честный, – прошептала старушка, как неотразимый довод самой себе, – преданный и честный. Да и вижу я его насквозь, а с умным свяжись – и не распутаешься: вон как у Лопатиных, и имение из рук ушло.
//-- * * * --//
   Кирилл Архипович, приехав с обеда на жнитво, узнал и приятную, и неприятную в то же время для себя новость: на базаре – татар угнали жать по пяти, вместо пятнадцати рублей. Дмитриевские жнецы, сбившись в кучи, вели об этом оживлённый разговор. Виновником упавших цен называли Гаюшинского приказчика Ивана Феногеновича. Оказалось, что Кирилл Архипович погорячился и вдвое дороже нанял жнецов. Сперва, по деликатности, Кирилл Архипович, узнав о пятирублёвой цене, постарался скрыть неприятное впечатление и только заметил:
   – Ну уж! чьё счастье какое… – но, походив немного, от одних к другим, он сказал: – Того… Сказывать уж хоть не надо барыне… Только расстроится.
   – Зачем сказывать? – энергично отозвался сытый, плотный парень Михайло. – Известно, кому какое счастье.
   И словно боясь, как бы это счастье вдруг не повернулось спиной к односельчанам, Михайло закричал:
   – Ну чего ж стоять? Жать, так жать. Можно и потрудиться: не зря же в самом деле этакие деньги отваливать.
   У жнецов дружно сверкали серпы, и, описывая по воздуху круги, бабы и мужики складывали горсти уже срезанной ржи, а Кирилл Архипович как сел на сноп у табора, так и сидел, всё думая, как ему быть теперь.
   Солнце книзу уже пошло, когда показалась вдруг плетушка самой барыни. Наталья Ивановна ехала с внучкой и весело всматривалась в ряды стоявших скирд там, где вчера ещё волновалась густая рожь.
   Кирилл Архипович совсем раскис и сам перед собой только разводил руками.
   – Что? – подсел к нему староста. – А ведь неловко, Кирилл Архипович, барыня-то едет… про цену узнает базарную…
   – То-то узнает… Скажет, что вот я с тобой для миру старались… она ведь сумнительная: а я тут что?
   – Узнает… На народе, где спрячешь… Я калякал кой с кем… Вот чего… Десятинки три дадите у пчельника, а миру водки ведра два: и Бог с вами и с деньгами, – на помочь повернём дело…
   Кирилл Архипович ожил.
   – А пойдут? – спросил он, не смея верить.
   – А ты… вон они: Трусов, Аношин, Беляков уже снуют по народу: дай срок… Теперь маненько водкой раздразнить их: пойдёт дело…
   Сейчас же распорядились и стали обносить водкой жнецов.
   Когда подъехала барыня, дело было уже сделано. Староста, отойдя к агитаторам и поговорив с ними, ласково-деловито повернулся и кивнул приказчику:
   – Пошли…
   Отлегло у Кирилла Архиповича от сердца.
   Пошли – одно слово, да тяжёлое, – двести слишком рублей в кармане останется: ну, это так подарочек к рождению.
   Кирилл Архипович бросился навстречу к барыне и, судорожно схватившись за борт плетушки, начал было:
   – Ах, вот чего… – Но лицо его выражало такое мучительное напряжение, что старая барыня тоскливо-испуганно вскрикнула:
   – Да говори же, говори, батюшка, – что ещё?
   – Ах, да нет же ничего… Слава Богу всё благополучно.
   И Кирилл Архипович начал делать гримасы и в то же время кивать головой в сторону кучера: очевидно, ему хотелось, почему-то по секрету от кучера, сообщить барыне новость. Но старуха не понимала: она напряжённо всматривалась в приказчика, смотрела в спину кучера и, потеряв терпение, опять закричала на своего приказчика:
   – Батюшка ты мой, пожалей старуху: не мучь.
   – Ах, – вздохнул ещё раз приказчик, – видно уж так…
   И Кирилл Архипович рассказал, наконец, о том, что крестьяне хотят повернуть всё дело на помочь, вместо денег. Подошли староста и передовые.
   – Что вот, батюшка, говорит мне приказчик? – наклонилась добродушно и таинственно старушка к старосте.
   Староста не сразу ответил. Он положил сперва руку на облучок, посмотрел куда-то в сторону и, наконец, уставившись в барыню, ласково-добродушно сказал.
   – Так надумались мы, Наталья Ивановна, послужить тебе… дело суседское…
   – Ох, батюшка мой, я уж и не знаю, как благодарить-то…
   – Ничего, барыня, – задумчиво ответил Аношин, которому пришлось долго толковать с задорным парнем Михайлой, – выжнут безо всякого…
   – О?
   – Верно, за водкой посылайте…
   – Господи, так ведь конечно, – засуетилась старуха. – Вот, вот…
   Наталья Ивановна торопливо достала бумажник из кармана и, отсчитав деньги, дала их приказчику.
   – Три ведра, – приказала она.
   – Довольно двух, – кивнул головой староста.
   – Три батюшка, три, – настояла барыня.
   – Ну, спасибо… Народ охотнее будет хвататься… Идти к ним…
   И староста, а с ним и его свита пошли по рядам.
   Староста говорил громко, так, чтоб слышала и барыня, и жнецы.
   – Эй, ребята, жни получше – три ведра барыня жертвует вам…
   Редкие из жнецов при этом подымались и оглядывались в сторону барыни, большинство же молча, сосредоточенно жали.
   Перед иными останавливался староста и тихо говорил:
   – Так ведь чего же станешь делать? Неужели вот так за горло? Вон цена на базаре, слыхали? Опять много ли придёт на человека, если по базарной цене, а тут хоть уважка… а вот по жнивам скотину допустит опять… А главное пристал приказчик: меня, мол, подвели…
   – Уж ему, конечно, перед барыней неловко…
   – А нам-то с ним же жить…
   – Оно, конечно, так… Эх… чего станешь делать?
   – Так ведь об этом самом и речь…
   Бабушка и внучка сошли с плетушки на землю, прошли несколько шагов и присели у первого скирда хлеба.
   Бабушка, щурясь, всё смотрела на ряды жнецов и всё ещё не могла освоиться с мыслью, что двести рублей свалились ей с неба. Она была и довольна, и смущена, и почему-то старалась не смотреть на внучку. Лицо внучки было покорно огорчённое.
   – Вот, бабушка, ты говорила, что будут лишние деньги – школу построишь… Вот эти деньги отдай…
   – Да где ж деньги, матушка, когда их нет у меня!
   – Пришлось бы доставать…
   – Ну, так доставать ещё…
   – Ну, вот, когда достанешь, и дай…
   Глаза старухи смущённо забегали, и она ответила, не смотря на внучку:
   – Ну, не всё сразу… Достать! И даром жнут, а толку нет.
   – Зачем же сеять тогда?
   – Зачем, зачем, – повторяла старуха.
   – Так всегда, – пренебрежительно сказала внучка и отвернулась.
   Бабушка молчала.
   Молчание тянулось долго и было неприятно старухе. Наконец она сказала:
   – Для вас хлопочу, – всё вам останется… Хоть всё раздайте…
   – Что ж, отдайте? Я, может, и не доживу ещё до того времени…
   – Доживёшь, матушка… и в ум войдёшь.
   – Барыня, – подошёл к ней крестьянин, жавший до сих пор, – я к тебе всё насчёт лесу докучать пришёл.
   Старуха растерянно опять покосилась на внучку, на крестьянина и спросила:
   – А что тебе, батюшка?
   – Да всё вот насчёт лесу…
   Барыня хорошо знала всю эту историю с лесом: был продан лес, назначен был срок для вывозки его, лес в срок не был весь вывезен, и, согласно печатному ярлыку, крестьянин лишался права на оставшийся лес.
   – В чём дело? – спросила ещё раз старуха, словно ничего она не знала.
   Крестьянин должен был рассказать ей подробно всё.
   – Батюшка мой, – проговорила, выслушав, старая барыня, – а кто же тебе виноват?
   – Так ведь чего же станешь делать? Не успел.
   – Так ведь, батюшка мой, молодой-то лесок взялся, – ты его топтать станешь теперь…
   – Где взялся?.. Когда ему взяться было?
   – Нет, взялся, батюшка, как сеянный пошёл: сама видела.
   – Пропадать видно моему лесу, – махнул рукой крестьянин.
   – Лес, батюшка, теперь не твой.
   – И деньги отдал, да и лес выходит не мой, – фыркнул крестьянин.
   – А зачем же ты его не вывез? мне что же полесовщика из-за тебя лишнего держать? Ты ведь знаешь, что мой теперь в поле…
   – Зачем лишнего? свой лес вывезу, неужели же твой захвачу?
   – Ты не захватишь, а ведь всякий есть: другой и захватит. Вас тысячу человек: тебе поблажку и всем надо… Я, старуха одинокая, как с вами тогда соображусь, если одного порядка не заведу.
   – Порядок?! Деньги отдал, а лес опять не мой: уж Бог с ним и с порядком таким.
   Крестьянин говорил грубо.
   – Ну что ж, батюшка, ругай меня старуху, – напряжённо тоскливо проговорила барыня.
   – Кто ругает? Бог с тобой и с твоим лесом, когда так… И водки твоей пить не хочу, – уйду и Бог с тобой.
   – Вот видишь ты какой: сердце-то у тебя злое… Не хорошо, батюшка, не хорошо…
   – Ну, ладно: какой есть, такой и есть. Марья! будет жать! – закричал своей жене крестьянин.
   – Ишь какой! Назло делает, – мотнула раздражённо головой старуха. – Ты что ж меня хочешь на всю деревню срамить?
   – Бабушка, – вмешалась внучка, – ведь это же, действительно, его лес.
   – Ну, вот, – сказал крестьянин, – твоя кровь, а моё ж баит.
   – Да ты что грубишь? – накинулась на него барыня, вдруг вспыхнув.
   – Чем я грублю? Э, Бог с тобой!
   Крестьянин не на шутку собрался уезжать.
   Старуха не знала, что делать: и леса жаль было, и перед внучкой неловко, и перед деревней выходила неприятная история: разнесётся далеко кругом в преувеличенном виде.
   Едва, едва помирил барыню с крестьянином подоспевший староста и приказчик. Старуха отдала лес.
   – Ну и ладно, ну и иди, – погнал жать староста получившего свой лес крестьянина.
   Но старушка ещё долго не могла успокоиться.
   – Видно сразу нехорошего человека: пришёл бы тихо, смирно, а то вот при народе… Не хорошо… Не хорошо… Старуха я, грех так… Портится народ.
   – Нынче всякого народу довольно, – философски успокаивал её староста.
   – Ну, что ж? Бог с ним… А всё-таки скажу: не хорошо…
   – Известно: где хорошо?
   Но когда привезли водку и жнецы стали подходить и, выпив, жали старой барыне и её внучке руку, а бабы целовались с ними, – когда очередь дошла до крестьянина, бранившегося со старухой, то Наталья Ивановна весело проговорила:
   – Ну, давай мириться… – и сама налив стакан, подавая, сказала: – ну, уж пей… Будет: кто старое помянет, тому глаз вон.
   – Мириться, значит, охота, – поддакнул кто-то из толпы.
   – Мировая у вас выходит, – сказал другой.
   – Так ведь я что? – говорил крестьянин, принимая водку и кланяясь, – прости и ты, коли в чём обидел… Мы мужики, чего понимаем?
   И выпив, крестьянин довольно крякнул.
   – Ну, вот и помирились, – крикнул весело кто-то из толпы.
   – Я ведь, батюшка, – объясняла старуха, – не люблю ссориться. Пусть же моё пропадает лучше…
   Мировая барыни с мужиком, да водка развеселили толпу.
   – Простая ты у нас, – весело произнёс, подвыпивши, какой-то корявый мужик, – страсть простая!
   – Против нашей барыни и нет, – покровительственно бросил, уходя, другой.
   – Ну, вы там: жать! – крикнул кто-то. – Кончать, что ль!
   – Ай-да!
   Молодой парень Никанор, тонкий, с чёрными глазами, с петушиным пером в шапке, пожав барышне руку, делился впечатлениями с окружавшими парнями.
   – Сахарная… – он сделал сладкую мину.
   – Ишь, дьявол, куда лезет… Тебе бы вот её?
   – Взял бы! Эх!
   И Никанор ловко и весело пустился вприсядку.
   – Жать, жать! – валила толпа. – Бабы, песни!
   Склонив на бок голову, во главе пёстрой ленты сарафанов, уже заходила в рожь и запевала Авдотья своим звонким до визга голосом хоровую песню.
   Поют песни жнецы, солнце садится. Задумалась старая барыня и внучка задумалась. Сидят обе у той же скирды и смотрят: бабушка в землю и грызёт своим беззубым ртом соломинку, а внучка – на заходящее солнце, на толпы жнецов, на ту избушку, что стоит там далеко над обрывом реки. Туда бы в эту хижину, в эту мирную идиллию, с книгой в руках забыться от житейской прозы. Забыться и жить, довольствуясь самой скромной долей мыслящего человека.
   Она раскрыла свою книгу и прочла написанное курсивом:
   «Высшее счастье в труде».
   В каком труде? Там, в той хижине, или в борьбе за общую правду? А где правда и где в жизни сознательное место борца? И без этого определённого места все помыслы о добре и правде разве не тот же рычаг Архимеда, без точки опоры, о котором говорил он: «Дайте мне точку опоры и я подыму вам землю». Дайте… Но кто даст?
   Кто-то едет по дороге: крестьянин подъехал, соскочил с лошади, снял шапку и подошёл к господам. Записку подал из Красных Зорек: зовут барышню кататься на речку.
   Прочла барышня. И хочется ехать ей и не хочется, а бабушка уговаривает. Ещё подумала и согласилась ехать.
   – Я с Кириллой домой доеду, поезжай, – говорила, провожая её, бабушка.
   – Надо ещё домой заехать переодеться. Стоит ли ехать?
   – Поезжай, поезжай, – твердила бабушка. – Там и ночевать оставайся.
//-- * * * --//
   Огорчился Никанор, когда по окончании работы пришёл с другими к старой барыне допивать водку и не нашёл возле неё внучки с серыми глазами.
   – А она-то куда девалась? – спросил он сам себя, разведя руками.
   – Что? улетела? – спросил его кто-то.
   – Эх, улетела! Напьюсь с горя.
   Все смеялись и Никанор смеялся, и кто не мог допить, подавал ему и говорил:
   – Ну что ж, допивай?
   – А что? Выпью!
   И Никанор пил. Его добрые, красивые глаза в это мгновение широко-широко раскрывались. И больнее в сердце щемил недосягаемый для него образ барышни. Потом туманнее стало в голове, отшибло память, и забыл Никанор, о чём болело сердце, но всё пил и пил, потому что всё подносили.
   – А вы, будет… Что в самом деле? Опоите человека.
   Парни смеялись.
   – Ну вот ещё? Опоишь его, быка этакого.
   Уже стемнело, когда потянулись пьяные жнецы домой.
   Там далеко потухал запад, темнело, и при самой земле только разливался красноватый отблеск, а пьяные песни долго ещё неслись и замирали в пустевшем поле.
   Никанора, без чувств, уложили в телегу, и ехал он, заваленный одеждой пьяных помочан, забытый всеми. Привезли в деревню только труп его: платьем ли завалили, опился ли – так и не знали.
   Наталья Ивановна ничего не знала о том, что на её помочи опился человек, и довольная поехала с своим приказчиком домой в его тряской плетушке.
   – Ох, батюшка, растряс совсем, – говорила она, вылезая из экипажа, когда приехали домой. – Маша, чай готов?
   – Ну, а я пойду обедать, – заявил приказчик.
   – Как обедать?
   И узнав, что Кирилл Архипович так и не обедал, барыня совсем умилилась:
   – Ну уж, батюшка, прости Христа ради: досталось тебе сегодня.
   В голосе ли барыни что было, чувствительный ли уж такой от природы был Кирилл Архипович, но он быстро, горячо произнёс:
   – Что вы, что вы, матушка Наталья Ивановна, я для вас не то что не обедать, я для вас… тоись так хочу послужить… так… одним словом, как отцы наши вам служили.
   Старушка расстроилась, и слёзы сверкнули на её усталых глазах.
   – Спасибо, батюшка мой, спасибо тебе… Вижу я твою службу и усердие… Дай Бог и тебе, батюшка, всего.
   Напилась Наталья Ивановна чаю, – внучек давно уже напился, – убрала чайницу, сахар и хлеб, заглянула к внуку и, увидев его на кроватке, а няню возле, сказала: «ну спи, спи, батюшка. Господь с тобой», притворила дверь и пошла в свою комнату, всю уставленную образами.
   Горят лампадки и переливаются в них лучи, играют в ярких золотых ризах образов и дальше заглядывают в тот тёмный угол, где на широкой двуспальной кровати лежит старая барыня, теперь раздетая и готовая ко сну, лежит и смотрит своими усталыми глазами в потолок. Старушечьи мысли о смерти бродят в голове и мешаются с разными мелочами текущей жизни: хозяйством, посевом, внучатами…
   Скоро, скоро так же будет она лежать уже без мыслей и слов: будет загадочно и строго смотреть её тёмное лицо, а душа улетит к Тому, пред Кем все равны, пред Кем одни души человеческие!.. И век вечный всё-то все вместе там, пред Его престолом.
   «А здесь, – думает старушка, – вот как миг один и жизнь-то, а врозь – иная всякому доля… Век вечный вместе, – сладко засыпают её мысли, – а жизнь-то врозь». И вздыхает и спит уже старушка. Устало повернулось её лицо к лампадкам, и бегают тени по этому бледному, неподвижному, в чепчике, расширенному книзу лицу.
   Уложила няня спать Петю. Тихо в комнатке. Пузатый комод с медными ручками в одном углу, кресло и рабочий стол в другом, две кровати.
   На стене, рядом с образами в серых искристых рамках две картинки. На одной на коленях стоит молодая монахиня, и перед ней Господь раскрыл Своё сердце. Горит сердце в огне и страшно тянет к нему сложенные руки монахиня. А на другой картинке в гробу уж монахиня, и ангел на крыльях уносит в звёздное небо её спелёнутую душу.
   Лежит Петя, обняв свою куклу, безобразного Ваньку, и ждёт, когда сон закроет ему глазки. Маша заглянула. Закрыл было и опять открыл Петя глазки.
   Тихо мурлычет няня:

     У-у-летел орёл домой,
     Село солнце за горой.

   – Няня, расскажи про монашку.
   Няня нехотя прерывает песню.
   – Ну, видишь монашка… Вот Господь перед ней. Видишь, от грехов сердце горит Его: кажет монашке, а ей жаль. А вот тут уж умерла монашка… Ничего уж ей не надо… Душу вот, видишь, ангел несёт.
   – Куда?
   – В небо… К Господу Богу своему.
   Смотрит Петя внимательно, и смущает его контраст размеров большой монахини в гробу и её маленькой спелёнутой души в руках ангела.
   – Она на небе уже маленькая будет?
   – Видишь вот.
   – А ходить она умеет?
   – Зачем ей ходить? Ангелы на руках носить её станут.
   – И меня будут так носить?
   – Заслужишь и тебя.
   – И Ваньку?
   – Ванька кукла. Ванька пропадёт.
   – Пропадёт? А бабушка пропадёт?
   – Бабушка умрёт.
   – А собака умрёт или пропадёт?
   – Пропадёт.
   – А кроватка?
   – Пропадёт.
   – А сапожки?
   – Пропадут.
   – А сабля?
   – Тоже пропадёт.
   Петя растерянно водит глазами: всё то, что любил он – всё пропадёт. И Петя робко говорит:
   – Няня, я тоже пусть пропаду…
   – О, глупый какой! Спи…
   Вздохнул Петя и покорно смотрит на своего друга Ваньку, на его разбитую голову. Глазки совсем слипаются и думает он: «Старый стал мой Ванька: скоро уж он пропадёт».
   И опять тихо и монотонно поёт няня:

     У-у-летел орёл домой,
     Село солнце за горой.

   Стемнело совсем. Разлился мрак и напоил воздух ароматом полей и старого сада. Во мраке мелькают огоньки усадьбы и кажутся они в волнах тёмной ночи огнями какого-то безмятежно плывущего корабля.
   Молодой кучер Листрат, заброшенный судьбой далеко от своей деревни, сидит у ворот конюшни и тихо поёт городскую песню о том, что покинул он свой отчий дом, и только собачка верная воет у ворот, да ворон на крыше кричит.

     Раздастся голос по лесам:
     Заноет сердце, загрустит,
     Только меня не будет там.

   И щемящей тоской хватает песня за сердце. Мягкий баритон певца замирает в тёмной деревенской ночи, замирает боль по какой-то иной неизвестной жизни. Молодая Марья стоит у дверей крыльца, едва видно её светлое платье, и слушает раздумчиво сладкую песню Листрата. Луна взошла.
   Уснул Петя, а тут же на другой кровати возле него улеглась и няня. Потушила свечку и в узорное окно смотрит к ней светлая лунная ночь. Сколько лет прошло – всё та же она, эта голубая ночь. Всегда и смолоду она строга была и в мыслях не держала: но молода, красива была. О-ох, и вспомнить страшно! Не ждала, не чаяла… Спит не спит, открыла глаза и замерла: стоит над её кроватью барин. Ох, чего он хочет?! В одной рубахе она… А муж? а барыня молодая услышит? а грех? И замерла… Хотела крикнуть. Обнять хотела, коснуться не посмела. Ушёл барин, и осталась она одна с своим грехом. Куда уйдёшь от него? И жутко, и крестится на образа. Стыдно! давно забыть бы надо, старуха: в могиле вечным сном спит барин…
   О-ох, как-то ему там? Что-то ей будет?! Какими глазами придётся на барыню свою смотреть?! А хуже всего, что и до сих пор на духу так и не покаялась. В монастырь бы… довести до пути Петю и туда, в келейку, дни и ночи на коленях замаливать свой тяжкий грех пред людьми и Богом, пред мужем и барыней.
//-- * * * --//
   Тухнут огни в усадьбе.
   Кучер прошёл к лошадям в конюшню, наслушалась и Маша песен и спит в коридоре, подбросив под себя какую-то свитку.
   Только у приказчика ещё горит в окне огонёк. Лысая голова его громадным пятном обрисовалась на стене, и выводит он буква за буквой письмо к сыну, ученику фельдшерской школы.
   «Любезный наш сын, Степан Кириллович! Во первых строках нашего письма объявляем вам, что вы подлец. Сказывали мне добрые люди, что вы цигарки курите и водку пьёте и даже в пьяном состоянии видели вас на улице. Я самоучкой грамоту произошёл и того со мной не было, а на ваше ученье я последние деньги убиваю. А мои деньги трудовые и про чёрный день ничего не прикоплено и, не дай Бог, помрёт наша барыня, должен я поэтому из-за вас нужду принять великую. А, впрочем, посылаю вам моё родительское благословение, навеки нерушимое. И ещё посылаю вам десять рублей деньгами, чтобы вы их не мотали, а меня старика пожалели бы. И ещё вам кланяется…»
   Шла целая страница поклонов от всех.
   Уже потухли все редкие звёзды на бледном небе. Только одна упорная словно увязалась за луной и смотрит, смотрит на неё и следует неотлучно за ней.
   Но бледнеет и луна и тает и её яркая спутница в пустыне светлеющего неба.
   Кончил наконец и Кирилл Архипович своё письмо и смотрит тупо, уныло поверх своих громадных очков в окно в пустой, охваченный сном рассвета, неподвижный двор усадьбы старой барыни Ярыщевой…

Николай Гарин-Михайловский В усадьбе помещицы Ярыщевой

I

II

Николай Гарин-Михайловский
В усадьбе помещицы Ярыщевой