   Глеб Иванович Успенский
   Будка
   (Очерк)

I

   На углу двух весьма глухих и бедных переулков уездного города стояла будка; физиономия ее походила на те беседки с колоннами и куполом, которые встречаются на лубочных изображениях иностранных вилл, причем обыкновенно впереди виллы, в воде, плавают два лебедя друг против друга, сзади видны деревья, а по дорожкам прогуливаются господа в шляпах набекрень, в черных фраках, дети с обручами и дамы с зонтиками на плече; походила она также на те храмы муз, которые обыкновенно изображают на занавесях провинциальных театров; такому сходству весьма способствовала старинная архитектура будки; она действительно была с колоннами и куполом, а каменные ободранные стены ее были круглы; но некоторые, по-видимому, весьма ничтожные вещи, как, например, измазанная дверь с клоками истерзанной рогожи и войлока, приземистая черная труба, венчавшая вершину купола, и в особенности жестяная алебарда, видневшаяся всегда у колонн, весьма красноречиво доказывали наблюдателю, что видимое им здание не есть храм муз, но есть кутузка или сибирка; тем более что громадные калоши будочника Мымрецова, набитые для тепла соломой и постоянно торчавшие перед будкой на улице, – ни в каком случае не могли напоминать лебедей, плавающих перед иностранною виллой.
   На тоненьких почерневших колонках будки всегда трепетали по ветру какие-то писаные и печатные лоскутки, на которых значилось, что такого-то числа военные и гражданские чиновники приглашаются пожаловать в парадной форме… Что того же числа в мещанской управе будет происходить торг и переторжка на имущество мещанки Степаниды, состоящее из утюга и кровати, оцененных в тридцать копеек… Что в зале дворянского собрания имеет быть бал, почему благоволят надеть белые жилеты те, кои и т. д. Но страна, где стояла будка, не имела ни парадной формы, ни тридцати копеек, чтобы овладеть обольстительным имуществом Степаниды, ни, наконец, белых жилетов; и поэтому-то пропаганда будочника Мымрецова по исчисленным вопросам была совершенно ничтожна; закутавшись в казенную шубу, он, правда, постоянно торчал около той или другой колонки и, по-видимому, сторожил эти писаные и печатные лоскутки, но в сущности смысл и содержание их были ему известны ровно столько же, сколько и жестяной алебарде, которая тоже торчала рядом с Мымрецовым, только у другой колонки… Оба они пропагандировали нечто другое и, следовательно, недаром мерзли на ветру…
   Будочник Мымрецов принадлежал к числу «неспособных», то есть людей, совершенно негодных в войске. Эти неспособные большею частию происходят или из обделенных природою белорусов, или из русачков северных бесхлебных и холодных губерний. Мачеха-природа и лебеда пополам с древесной корой, питающей их, загодя, со дня рождения, обрекает их быть илотами и богом убитыми людьми; она наделяет их непостижимою умственною неповоротливоcтию и все почти задавленные стремления человеческой природы сводит на жажду водки, которую они поглощают в громадных размерах; они умеют напиваться молча, не произнося ни единого слова; молча дерутся в кровь и, валяясь где-нибудь в глухом и безлюдном переулке, почти в беспамятстве умеют бормотать только одно: «виноват», ни на минуту не выпуская из скудного и запуганного воображения образ грозного начальства.
   Начальство вообще панически действует на них; при виде его несчастные «неспособные» вытягиваются в струнку, замирают и задыхаются в воротнике, стянутом туго-натуго; виски, намазанные для праздника свиным салом, начинают потеть, а глаза получают способность пускать слезы. Кроме мачехи-природы, последние признаки человеческого существа из них выколачивает военная муштровка; в древние времена результаты ее отдавались у неспособных на скулах, под скулами, на спине и далее. «Муштра» комкала их, переламывала в нескольких направлениях, как какую-нибудь палку или доску, и, оставив в живых только косицы, намазанные свиным салом, сдавала в провинции на разные должности: в «хожалые», пожарные и проч. Воины эти, вступая на новый пост, непременно имели разные увечья и вывихи – разорванную в драке губу, выломанное ребро, ухабы и ямы в голове и спине; соединив эти приобретения с тем наследием природы, о котором уже упомянуто, они представлялись субъектами самого странного свойства; никто никогда не мог вдолбить им в голову чего-нибудь, не относящегося до их пожарной специальности, и, в свою очередь, тоже и от них нельзя было добиться чего-нибудь. Самый краткий разговор с таким существом всегда оканчивался тем, что начавший разговаривать прерывал речь, с ожесточением восклицая: – Да что ты? Ты оглох, что ли?..
   Но субъект не оглох, он просто был «неспособный».
   Будочник Мымрецов обладал всеми упомянутыми увечьями в полном объеме; все эти вывихи, переломы имелись у него даже в сверхкомплектном количестве, делая из него угрюмую, неповоротливую фигуру, весьма походившую на корень дерева, глубоко сидевший в земле и вывернутый оттуда силою бури; видно было, что тут происходило и упорство, с одной стороны, и сокрушительная сила, с другой; корень вывернут из земли, изувеченный и бездушный.
   Несмотря на то, изувеченность и умственное оскудение были главною причиною того блистательного успеха, с которым Мымрецов занимал предназначенный ему пост, можно даже сказать наверное, что успех этот мог увеличиваться и возрастать по мере того, как течение времени и драк будет выхватывать у него новые ребра и делать новые ямы в голове Только при таких условиях раскраденный умственный капитал его, не развлекаясь никакими посторонними интересами, мог сосредоточиться и даже впиться в главные его обязанности; обязанности эти состояли в том, чтобы, во-первых, «тащить», а во-вторых, «не пущать»; тащил он обыкновенно туда, куда решительно не желали попасть, а не пускал туда, куда этого смертельно желали. Словом, где только человек находился в положении, определяемом фразою «ни назад, ни вперед», там наверное Мымрецов принимал живейшее участие; говорят, что с течением времени Мымрецов до того въелся в это таскание, что в людях начал замечать только шивороты и этим отличал людей от бессловесных животных и неодушевленных предметов; поэтому-то Мымрецов и жестяная алебарда были представителями шиворотной пропаганды и, следовательно, недаром мерзли на ветру.
   Забота о шиворотах поглотила все его существо, так что в ней, как в бездонной пропасти, почти бесследно исчезала последовательная нить его философии и свойства его как семьянина; о семейных отношениях его к супруге можно сказать, что он и жена жили не так, как живут кошка с собакой, потому что несходные качества этих животных совмещались в одной супруге, и Мымрецову осталась роль бесчувственного пня, на который могут брехать собаки и царапать лапами кошки, не надеясь получить в ответ ничего, кроме мертвого равнодушия и поплевываний в угол, и то вследствие приятного ощущения, доставляемого махоркой. Гробовое молчание и угрюмость решительно не давали возможности разглядеть в подробности все личные особенности Мымрецова; несокровенным было то, что он очень любил тютюн, услаждавший его в минуты отдыха, и что три денежки в сутки да ковриги казенного хлеба с нумерами на верхней корке, написанными мелом, поддерживали его изувеченное существование на славу множества шиворотов, и только; мрак угрюмости и молчания непроглядною пеленою покрывал тайну происхождения его других желаний и убеждений. Так, нам уже известно, что он умел, в качестве илота, напиваться молча; по праздничным дням он угрюмо шатался из двора во двор и везде лил в себя водку, не зная решительно границ этому литью и не подозревая, что желудок его не бездонная пропасть. Целые недели после этого он мучился грудью, поясницей, головой, но на следующий праздник история повторялась в том же порядке.
   Такою же таинственностью покрыта его страсть копить серебряные пятачки. Почему он с лихорадочною жадностию завертывает тихомолком каждый пятачок в тысячу тряпок? зачем так далеко прячет их в шерстяной чулок и засовывает потом под крыльцо? Неужели он думает нажить богатства и сокровища? Неужели об этих сокровищах он так усердно молит бога, оставшись вечерком один, не спускает с крошечного образочка своих глаз, падает на колени и так крепко, крепко бьет себя кулаком в грудь?..
   Мымрецов объясняет эти молитвы и собирание пятачков тем, что скоро он пойдет в свою сторону: он дожидается только времени, когда перестанут у него ныть кости, руки и ноги…
   Он ждет, пока у него отойдет хрипота в груди, мешающая ему свободно дышать, и тогда он непременно уйдет к своим…

II

   Вообще таинственные свойства души Мымрецова совершенно необъяснимы, и мы, не имея права умозаключать о них, прямо переходим к его деятельности.
   Деятельность эта, то есть таскание и хватание за шивороты, не прекращалась у Мымрецова ни на одну минуту: утром он обыкновенно отправлялся в часть и рапортовал начальству о своих успехах, излагая речь сообразно с своею изувеченностью и искалеченностью.
   – Ну, – спрашивал его квартальный, перелистывая какие-то бумаги, – ты что же это там с бабами-то воюешь?
   – Помилуйте, вашскобродие, я только что отпихнул ее от себя.
   – Кого?
   – Эту самую даму… Смоленскую…
   – Какую Смоленскую?
   – Да которая, например, шельма самая… Гордеиха приказывает ее узять, а она говорит: «Я, говорит, с эстой дрянью не пойду». Она, вашскобродие, меня дрянью назвала…
   – Ну?
   – Ну, я ее отпихнул… говорю: «Ты мне не нужна!» А разодравши они были прежде… Я подбег, они уж разодравши были… и уж глаз расшибли… в том числе…
   – В каком числе?
   – В числе драки-с.
   – Черт тебя знает, что ты городишь! Посадил?
   – Помилуйте!
   – Ступай!
   Обыкновенно дела шли таким образом, что Мымрецов не успевал возвратиться домой, как где-нибудь на пути к будке ему навертывалась практика; но иногда прямо из части он приходил в будку, расстегивал шинель и, сладостно поплевывая, курил тютюн. В эти минуты он не слыхал, как жена его, орудовавшая у печи, костила его по какому-то случаю и замахивалась на него ухватом: угрюмо и безмолвно наслаждался он махоркой; но когда махорка выгорала в трубке и Мымрецову предстояла необходимость ограничиться созерцанием возносимых над его головой ухватов, ему вдруг делалось скучно и тоскливо; выйдя на крыльцо, он тревожно поглядывал в одну и в другую сторону, ища поживы, снова возвращался в будку и начинал чувствовать, что у него болят руки, ноги, ноют кости… Ему непременно нужно было куда-нибудь торопиться, ловить что-нибудь или кого-нибудь. Судьба обыкновенно недолго держала его в таком томительном состоянии.
   Вот отворилась дверь, в будку понесло холодом, и вслед за тем появилась фигура женщины в истертой синей шубейке, с лицом, облитым слезами и покрытым темными, словно чернильными, пятнами. Слез и пятен достаточно Мымрецову, чтобы увидеть под ними шиворот. Он начинает торопливо застегивать шинель и говорит:
   – Где? – намекая тем на местопребывание шиворота.
   Ему не нужно знать, почему и что? он давно убедился, что в этих слезах и синяках ничего не разберет сам черт.
   – Ох, да недалечко, родной, – говорит старуха. – Туточко вот… к полю… Уж и наказал господь… О-ох!
   – Потому, нам нельзя допущать дебошу, – торопливо говорит Мымрецов, надевая шапку. – Где тесак?
   – Сократи ты его! Сделай твою милость…
   – Палка где? Потому, мы не допущаем, коли ежели шум, например… Нам этого нельзя…
   Палка найдена, и Мымрецов исчезает, куда призывает его долг, а будочница от нечего делать занимается исследованием причины синяков и слез; она знает все, что ни делается в окружности.
   – Сынок ай нет? – спрашивает она старуху.
   – Ох, нет, родная, не сын! Нету сыновьев-то! зять!
   – Зя-ять?.. А то вот тоже у соседей поножовщина идет – ну, там сыновья!..
   – Зять, зять, родная!.. Кровную детищу отдала – загубила. И ровно враг меня обошел, как отдавала-то я!.. За вдовца отдавала-то! конокрад, родная!.. Которые родные в то время случились, «что ты, говорят, делаешь? Что ты в гроб-то ее заживо кладешь?..» Дочку-то… Нет! Отдала… Прельщение от него уж очень большое было! «Век, говорит, кормить буду… до смерти…» Искусилась, да вот и вою… Только что, господи благослови, повенчали их, ан гляжу – уж он ее…
   При этом старуха сделала руками такой жест, как будто бы хотела представить, как полощут белье…
   – Опосле этого-то он недолго ее помучил – в солдаты ушел, охотою… В те поры мы с дочкой-то всё бога молили, чтоб ему голову бы снесли прочь… Всё, бывало, черкесов да кизильбашей этих поминали в молитвах – не утаю, родимая! Остались мы с дочкой да ребенок – троечкою; дочка-то пошла по портомойней части, а я так, на старости, с ребенком… Сама знаешь, касатка, портомойную-то часть. Теперь возьми зимнее время – бесперечь на речке, у проруби, руки и ноги стынут, да опять целый божий день согнувшись – легко ли дело! Уж она, бывало, придет домой, в чем душа… в чем только душенька!..
   А там, глядишь, в ногу вступило, там в груди не пущает…
   Трудно, трудно было! Ну, всё жили… Пять годов этак-то мы мучились, и в теперешнее время бога бы благодарить надо: ходим не отрепанные, дите, внучек мой, тоже не без призору; чай пьем кажный божий день, а по праздникам иной раз и внакладку, бывает, разоряемся. Помаленечку! Только было выскреблись, ан господь и прогневался… Кровопийца-то наш, Пилат-то, пришел ведь! Эдакая образина! царица небесная…
   Глянула я на него, как он ночью-то к нам ввалился, – так меня ровно бы тряс какой схватил… Трясусь вся! И дочка-то тоже в трясение вошла… Трясемся мы, что сделаешь-то! Стала это я его потчевать (сама знаешь, голубка, «не для зятя-собаки, для милого дитяти…»), а сама так вот и взлетываю… Хочу-хочу чашку ему подать, а руки-то кверху, а сама-то я в сторону…
   Порхаем с дочкою, ровно перепелки… И слова-то выговорить не могу: тра-ла-ла – только всего; хоть возьми вот топор да отсеки язык – все то ж самое! А Пилат-то наш заприметил это.
   «Что это, говорит, родственники мои, не вижу я в разговорах ваших настоящего порядку?.. Чем вам этак-то друг друга с ног сшибать, лучше же ты, теща, предоставь нам штоф вина…»
   Я было ему: «На что вам, Максим Петрович, эдакую прорву вина? (вежливо стараюсь…) Вы, говорю, неравно с этакой пропасти начнете над нами мудрить…» – «Намерение, говорит, мое такое, чтобы штоф…» Пошла я, горюшко мое, принесла… Пьет он вино-то и дочку мою потчует. Никогда вина в рот не бравши, очень ее растомило… «Сем, говорит, Максим Петрович, я прилягу, растомило меня…» Ляг она, да и засни.
   Как он, сударушка моя, увидал ее тихий, приятный сон, тую ж минутою хвать ее – и давай… «Ты, говорит, меня не любишь… Муж пришел, пять лет не видались, а она только приткнулась к постели и захрапела…» Я бросилась разнимать, говорю: «Что вы, что вы, Максим Петрович! вы этак посуду перебьете… (вежливо с ним стараюсь…) тут, говорю, на десять целковых добра», – а он-то ее…
   Старуха опять повторила жест полоскания белья и замолкла, всхлипывая.
   – Наутро, родимушка, ушел он в деревню, к своим… Через неделю приходит. Поцеловались они честь честью; думала я – на добро этот поцалуй, ан вот что вышло… Сел он на кровать и говорит: «Я, говорит, супруга моя, беру вас в деревню… с собой жить, чтобы по мужицкому положению». – «Нет, – говорит дочь моя, – невозможно этого сделать; потому – у меня свое хозяйство… Каков, говорит, есть на сем свете грош, – и того я от вас, Максим Петрович, не видала; кровными трудами копила, мне этого не бросать». – «А ежели, говорит, я посконного масла набил на пять целковых и картофелю запасил – это как? Могу я бросить или нет?» – «Воля ваша! отвечаем: у нас посуда… теперь, ежели ее продать, что за нее дадут? Окромя того, мы отроду не едали вашего свиного кушанья… Будьте так добры!» – «Ну, а ежели, например, я набил посконного масла?» – «Воля ваша… У нас тоже утюги, тарелки…» – «Не бросать же мне!» – говорит. «И нам тоже не бросать!..» Тут мы и стали; он говорит: «У меня то, другое: – масло, веревки…» А мы говорим: «И у нас тоже, батюшка, вилки, ложки…» Он опять, значит: «Картошки, дрова, сбруя…» А мы своим чередом: «Утюги, мыло, доски…» – «Не бросать же мне?» – «Да и нам тоже не из чего бросать!..» – «Ну, а ежели, говорит, я возьму да по-свойски поступлю, например?» – «Воля ваша! – у нас посуда!..» – «А ежели я возьму да не помирволю?» – «Не бросать же нам…» Тут, милая моя, он поднялся и сделал с нами, с женщинами, шум… Ах, и очень большой шум сделал!..
   В это время на улице раздался крик и плач; рассказчица выбежала на крыльцо будки и увидела следующее: посреди дороги шел Мымрецов и увлекал за собою прачку, дочь рассказчицы; Понтийский Пилат, то есть солдат, шел сзади жены и, подталкивая, говорил:
   – Нет, ты свинова кушанья не едала – отведай! Опробуй его, матушка!..
   – Дитю-то! дитю-то у него отымите! – вопияла прачка.
   – За что ж дочку-то? дочку мою за что? – не понимая, как все это случилось, кричала рассказчица…
   – Разговар-ривать! – отвечал на все вопросы и просьбы Мымрецов, зацепивший прачку потому, что она первая подвернулась ему под руки; он, должно быть, знал, что у каждого из них своя посуда, и, следовательно, кого ни схватить из них – все одно и то же.

III

   Совершив этот подвиг, Мымрецов направился было в будку, чтобы озаботиться насчет тютюну, но едва он отворил туда дверь, как тотчас же получил новый адрес шиворота и торопливо отправился за ним; будочница выслушивала уже новую историю; рассказывала ей какая-то весьма полная дама; под ковровым платком, покрывавшим ее плечи, казалось, покоился какой-то битком набитый чемодан; но в сущности чемодана там не было никакого, а была массивная грудь дамы; волоса ее были причесаны именно так, как чешется дворничиха Дарья, желающая быть дамою и Дарьею Андреевною: прядь волос с середины лба загибалась к затылку, где торчала коса величиной с пуговицу; по бокам этой пряди волоса падали на виски и уши, наподобие каких-то блинов или ушей легавой собаки; в такой рамке заключалась конусообразная физиономия с маленьким носом и окороками вместо щек. Дама эта имела собственное «заведение» и хозяйство, и так как деятельность ее совершалась преимущественно в области драк и буйств, то она была коротко знакома с будочницей и иногда делала ей сюрпризы. На этот раз дама принесла кусок сахару и щепотку чаю, завернутые в бумагу. Обрадованная вниманием дамы, будочница из всех сил суетилась около самовара, который изрыгал клубы дыма, и в то же время слушала историю, которую не спеша рассказывала дама.
   Дело в том, что дама была очень оскорблена отсутствием в людях совести: одна из девушек, которыми держится хозяйство дамы, несмотря на ее благодеяния вроде чая внакладку, никак не хотела оценить всей глубокой доброжелательности своей опекунши: она не слушала ни одного ее совета; если, например, дама доказывала, что, «чем сидеть сложа руки или улизнуть куда-нибудь на извозчике, – лучше отправиться с салазками на речку и перестирать собственное белье», – то неблагодарная словно и не слыхала этих слов и более старалась удрать хоть в ближний кабак, только б не «спокойно» сидеть среди хозяйства дамы. Непокорность и дебош этой женщины достигли наконец того, что она совершенно исчезла от дамы и вот уже почти две недели скрывается в жилище горького пьяницы, портного Данилки.
   Во время этих рассказов обе дамы не переставали ни на минуту наливать себя кипятком, обливались ручьями пота, обтирали мокрые и толстые шеи какими-то тряпками и говорили:
   – Ну и где же, позвольте вас спросить, – говорила дама, – где же теперича у людей эта совесть?
   – Степанида Петровна! – с глубоким сочувствием ответствовала будочница, захлебнувшаяся дареным чаем, – красавица ты моя! Ну где же, например, скажите мне на милость, это совесть у людей, я все думаю?..
   А между тем именно во имя этой исчезнувшей совести действовала та неблагодарная женщина, которая покинула благотворительную даму и приютилась у портного Данилки.
   Это было две недели тому назад.
   В одну темную ночь Данилка, «урезавший» сверхъестественную муху, шатался по пустынным и сонным улицам с какой-то крайне убогой женщиной под ручку и вместе с нею оглашал спящий город самыми удалыми песнями. В песнях главным образом преобладал элемент самого скорого отъезда из здешней грустной жизни – куда-то… «Мы наймем себе курьерских, развадчайных лошадей», – пели гуляки темною ночью и шатались по темным улицам.
   Наутро Данилка открыл глаза, увидал свою убогую каморку и еще более убогую подругу. Узнал он также, что вместо головы у него на плечах пудовая гиря и что опохмелиться нет никакой возможности. Все это заставило его с грубостью отнестись к приятельнице.
   – Это почему такое здесь? Ко дворам бы пора…
   – Чуточку только погреюсь, Данил Гордеич. Уйду-с…
   – То-то, поспешать бы…
   – Уйду, уйду-с! Растоплю печку и побегу…
   – Ну, и более ничего, с богом… только всего…
   Два полена, выглядывавшие из печки и покрытые снегом, скоро затрещали, в конуре Данилки запахло дымом, пробивавшимся сквозь дырявую печь. Подруга сидела на полу и грелась, ежась плечами.
   – Сию минуту уйду-с… – шептала она. – Не побеспокою… Озябла, признаться, бегала… Вам, Данил Гордеич, опохмелиться бы хорошо теперича…
   Данила Гордеич, убежденный, что опохмелиться нечем, сурово смотрел на подругу.
   – Это мое дело… Боле ничего!
   – Право-с… Я, признаться, сбегала… Не угодно ли?.. Это вам для просвежения…
   Оборванная женщина подсела к нему и поднесла стакан вина.
   – Это ты где же деньги-то взяла? – не изменяя суровости, сказал Данило. – Ты, гляди, по карманам где не нашарила ли?
   – Я, признаться, точно что… ну, нету у вас по карманам ничего… Да вы не бойтеся. Я чужого отроду не бирала… Вот щеколду у вас в жилетке нашла, вот она… Извольте. Это вы не беспокойтеся. Кушайте.
   – То-то… Вы мастера по чужим карманам нашаривать…
   – Нет, нет!.. Где уж нам, голубчик, на чужое льститься… На свои, признаться, двенадцать копеек сбегала… Кушайте… Оно освежает…
   – Вы это мастера облущить кавалера, – сказал Данило Гордеич и выпил. Выпил он, почувствовал просвежение и продолжал молча смотреть на подругу.
   – Все-то разворовано, раскрадено, – говорила она шепотом, прибирая какие-то гвозди и палки, – ишь натекло с окошка-то!.. Аль это у вас некому стену-то заткнуть, ишь несет оттуда, ровно из погреба…
   Так шептала она, изредка прибавляя: «сейчас, сейчас, батюшка, уйду», – и Данило Гордеич почувствовал, что в этом прибиранье, в этой заботе о просвежении нету никакого желания нашарить в карманах и обокрасть… Думал, думал он, молчал, соображал, но в голове его ничего путного не происходило: не являлось ничего такого, что было ему очень нужно теперь, что ему именно теперь хотелось узнать… Но зато в груди его что-то поднималось и буровило…
   – Ну, покорнейше вас благодарю, обогрелась… теперь…
   При этих словах грудь портного с боков сдвинуло что-то.
   – Ты! – крикнул он весьма громко.
   – Что, голубчик?..
   – Оставайся!
   Женщина изумленно посмотрела на него.
   – Не ходить?
   – Совсем оставайся… Не пущу!.. Боле ничего!
   Данило Гордеич повернулся было спиной к своей уходившей подруге, но тотчас же вскочил и заговорил:
   – Да что там? вот разговаривать!.. Беги-ко за водкой… полштоф!
   – Не прогонишь? – чуть не рыдая, говорила женщина. – Голубчик!
   – Я говорю, беги!.. Х-хе… Да я их, чертей… Ну-кося, вот эту штуку захвати в кабаке-то оставить.
   – Чужая ведь! Данил Гордеич – заказная!
   – Расшевеливайся! Заказная! Я их! погоди!.. Да сем-ко я с тобой… Что там!
   С этих пор настало новое пьянство, пропивалась заказная работа, пелись песни, постоянно слышались слова: «черт их возьми!», «погоди!», «я их!»
   Пьянство это дышало какою-то надеждою и не носило того тягостного оттенка, с которым Данилка пьянствовал до сего времени. Новые чувства, расшевелившиеся в нем, выражались как-то странно. Иной раз он вдруг задумает что-нибудь открыть своей подруге, попытается что-то сообщить и скажет: «Чуешь аи нет, что я говорю?» Потом схватит ее за руку, сожмет ее крепко-накрепко, скажет: «так аль нет?», хлопнет со всего размаха своей ладонью по ладони приятельницы, словно барышник на конной, потом опять начнет ломать ее пальцы в своей руке и заорет:
   – Пон-ни-маешь ай нет?
   – Понимаю, Данил Гордеич, понимаю-с!
   – Ну, и боле ничего! Так я говорю?
   – Так, так…
   – Ну, и шабаш!.. Только всего!
   Пропивание чужого добра шло довольно долго. Подруга Данилки, знавшая, что остановить этого пропивания невозможно, заботилась только о том, чтобы друг ее не разбил себе головы: остальное «наживется».
   К концу двух недель после первой встречи настала в конуре Данилки тишина и труд…
   – Что за шум! – заговорил Мымрецов, появляясь в одну из таких необыкновенно тихих минут. – По какому случаю дебош?
   Мымрецову не могло даже представиться, чтобы не было буйства там, где появлялся он.
   – Потому, мы не допущаем, чтобы, например, дебош! – продолжал он, хватая Данилку.
   – Кузьмич, друг! – завопил портной, – что ты?
   – Не бунтуй, бунту не заводи! И теперича женский пол, ежели…
   – Женюсь, женюсь, брат! в закон беру, аль ты очумел? за что ж в часть-то? в закон! хоть сейчас под венец.
   Мымрецов выпустил шиворот Данилки и остался среди конуры в большом недоумении.
   – Что ты? – продолжал Данилка укоризненно. – А я было в намерении моем на брак мой тебя хотел потребовать, но ежели ты меня в поволочку…
   Долго Данилка укорял Кузьмича в несправедливости его желаний и развивал планы насчет будущего супружеского счастия с Аленой Андреевной, которой он задумал передать на руки свое добро и хозяйство нажитое. Речи его были до того сильны, что Мымрецов не осмелился снова посягнуть на свободу Данилки, а только прибавил:
   – А все, Данил о, надо бы тебе по делам-то в части высидеть… Потому, дебош оченно большой ты затеял. Оченно большой шум!

IV

   Надо сказать правду, что случаи, подобные вышеприведенному, когда шиворот, попавший уже в руки Мымрецова, неожиданно исчезал из них, бывали с нашим героем довольно часты.
   В такие минуты он решительно не мог ничего сообразить и предавался глубокому унынию.
   – У нас этого нельзя, – бормотал он, возвращаясь домой, например, от Данилки: – мы не дозволяем этого, чтобы вырываться… Так-то.
   Течение времени, конечно, успокаивало его, но бывали моменты до того потрясающие, что потом нужно было много удачных тасканий, чтобы привести Мымрецова в нормальное состояние.
   Вот, например, однажды темным зимним вечером в будку просунулась голова сыщика.
   – Живо! Собирайся! – крикнул он Мымрецову и снова захлопнул дверь, чтобы созвать еще двух подчасков; сыщик торопился по случаю одного важного дела, в котором принимали участие многие уездные сановники: вечером того же дня у почтовой гостиницы сзади одного дормеза был отрезан каким-то вором чемодан. Надо было разыскать вора.
   Мымрецов скоро был готов и вышел из будки, чуя поживу; на улице его ожидали сыщик, сидевший в санях, и два солдата.
   – Куда ж нам натрафить? – спросил сыщик.
   – Теперь, вашескобродие, надо бы нам в ночлежные дома утрафлять, – сказал солдат.
   – Да застанем ли кого? Прохоров! есть там кто, как ты думаешь?
   – Надо быть, вашескобродие, – отвечал Прохоров. – Потому к полночи там этих мошенников самая густота собирается…
   – Главная причина – на след-то попасть…
   – Так точно, вашескобродие! – присовокупил Прохоров.
   Воинство двинулось в путь; ночь была ветреная; оголенные деревья стучали сучьями, между которыми свистал ветер. Ночлежный дом, куда пошли сыщик и солдаты, представлял ужасающее зрелище. Это был длинный старый дом, в котором когда-то жили господа бояре или богатые купцы; теперь этот дом сгнил, обвалился; вместо ворот стояли одни притолоки; осевшая посредине крыша выперла полукругом всю стену, смотревшую на улицу; ставни днем и ночью были заколочены, и сквозь щели в них виднелись гнилые решетки рам без стекол или стекла, напоминавшие торговую баню; внутренность этого жилища была не менее ужасна: повсюду в полу виднелись глубокие ямы; в разных местах подпорки подпирали нависшие книзу потолки, ободранные стены были голы и украшались только гирляндами пакли, торчавшей между бревен. Черный ночник, накоптивший на стене длинную черную полосу, загибавшуюся на потолок, колебался от ветра, дувшего отовсюду, и едва-едва освещал массу храпевших и охавших людей; все они лежали вповалку на полу; тут виднелись солдатские шинели и деревянные ноги вместо настоящих; мелькали узлы богомолок, перевязанные покромками; виднелись мешки плотников, тряпье, лохмотья.
   Появление будочников произвело некоторое волнение; все закопошилось и вдвойне заохало. Несколько солдатских шинелей исчезло, укатилось в соседние, еще более холодные и темные комнаты. Среди ночлежников если не все, то большинство были люди вовсе не подозрительные; так называемых «Пешковых» не пускают по ночам на постоялые дворы, и этим безвыходным положением пользуются ловкие люди: они нанимают за бесценок какую-нибудь развалину и загоняют туда одиноких скитальцев, собирая с них деньги за ночлег. Несмотря на это будочники бесцеремонно относились ко всякому из этой оборванной и одинокой толпы.
   – Разговаривай! – кричал Прохоров, самый опытный в сыскных делах. – Это что за узел?
   – Сухарики, отец, сухарики, батюшко… хоть всеё обыщи…
   – Сухарики! Ну-ко, ну… куда суешь-то?
   – Куда мне совать! Господи батюшко!
   – Говорю, подай! Это откуда платок? Э-э, брат! Да ты кто такая?..
   – Странница, отец родной, скитаюсь.
   – Покажи-ка вид… Э-ге-е! Возьми ее… эй!
   – Голубчики!..
   – Покрепче приструни!.. Слышишь! Это что?
   – Соль, соль, отец родной!
   – Повернись… Ну-ко, встань, поворачивайся!.. Ты кто такой? Вид есть?
   – Плотник, рабочий.
   – Вид покажи!..
   – Ды он у меня, вид-то…
   – Эй! Привяжи его к богомолке… там разберем!
   Все население ночлежного дома встало с своих мест, закопошилось, перетряхивало тряпки, лохмотья, охало… Повсюду слышались слова: «Хоть всеё обыщи… господи…», и тут же раздавалось: «Эй, ты! Ну-ко, повернись… Отставно-ой? Нет, погоди!» и т. д.
   – Что зарылся-то? у меня, брат, прижукнуться мудрено! – произнес Прохоров, останавливаясь около одного спавшего человека. Это был дряхлый старик, почти раздетый и седой как лунь; из-под дырявого кафтанишка, которым накрылся он, виднелись две маленькие шершавые детские головки.
   – Господи помилуй!.. – зашептал старик, поднимаясь.
   – Чешись! – перебил Прохоров, – разговаривай!.. Вид покажи…
   – Есть, есть… Пашпорт есть, – кротко и торопливо шептал старик, ощупывая свое логово. – Есть.
   – Это чьи дети? Покажи-ко узел…
   – Внучки, внучки… батюшка. Погорелые! Было все, стало – нету ничего! Дочернины детки-то!
   – Узел чей?
   – Чужой узелок… чужой! Нету узлов… Ни узлов, ни-и… ничего нету!.. Побираемся… где узлам быть, постелиться нечем!.. Нету…
   – Пашпорт!
   – Есть, есть!.. Это есть!.. уж где разутым, раздетым…
   – Он пьяница! – раздалось вдруг из толпы ночлежников. – Вы ему, ваше благородие, не верьте… Ему добрые люди помогают, и то он не имеет своих правилов…
   – Помогают, батюшко, помогают!.. – так же кротко отвечал на это старик. – Слепыми полушками помочь оказывают…
   – А тебе мало? – слышалось в толпе. – Твоего внучка-то намедни барин одел, а ты снял с него одежду-то… где она? Пропил!
   – Проел я одежду, кормилец, – не пропил! Дай бог барину – точно наградил… И франтовитым одеянием даже наградил… Ну, проел я его! Да!.. Нету ничего…
   – Нет, вы бы его, ваше благородие, в частный дом… Потому, смущение от него большое… Вы бы его, вашбродие, сцапали бы.
   – Нельзя, голубчик, нельзя!.. – кротко продолжал старик, глядя в землю… – Невозможно этого… Не за что сцапать-то! И шиворота-то у меня настоящего нету… Не уймешь.
   – Вы ему, вашескобродие, не верьте! – прибавил голос из толпы. – От него и на нас мараль идет…
   Но нельзя было не верить старику: у него действительно не было порядочного шиворота… Мымрецов, высвобождавший руку из правого рукава, чтобы соколом налететь на пьяницу, при последних словах старика совсем остолбенел и потерял сознание. Таким образом, благодаря отсутствию шиворота старик остался нетронутым в своем логове, с своими дочерними детками, с холодом, голодом и правом на побирушество.
   Да, бывали, бывали подобные происшествия с Мымрецовым.
   Почему это он не торопится и не суетится, как обыкновенно, а не спеша, вяло, нехотя идет на призыв? Это верный знак, что нет места его теории в предлагаемом деле.
   Вот его пригласили на пивоваренный завод, где один рабочий, испуганный рекрутчиной, бросился в котел с кипятком и обжегся. Мымрецов молча и угрюмо смотрит на охающего и распухшего мужика и ясно видит, что некуда его тащить. Желая успокоиться, он дает оборот своим мыслям: «нельзя ли его по крайней мере не пущать?» Но и это оказывается невозможным. Чтобы окончательно не скомпрометировать себя перед толпой народа, Мымрецов наконец решается объявить свое суждение:
   – Ну, что ж зевать-то?.. По какому случаю шум?.. Уж ежели ты, к примеру, влетел в котел, следственно, ты здорово, например, обжегся… Будем так говорить… Чего ж зевать-то?..
   Затем он ушел, а умирающий продолжал лежать и охать…
   Бывали такие случаи.
   А в доказательство того, что судьба вознаграждала Мымрецова за эти страдания, вернемся к сыщику.
   – Теперь нам надо, вашескобродие, поспешить, – говорил ему Прохоров, выбравшись из ночлежного дома. – Попусту много промешкали… Надыть нам поторапливаться, а то вор-то, поди-ко, где уж щелкает…
   Но вор, впрочем, недалеко ушел от них. Он притаился в лачужке в конце города, в овраге; здесь жила его жена с ребенком и какой-то старый солдат-калека. Чемодан был давно распакован; в нем оказалось роскошное детское белье и разные туалетные вещи.
   Мало было поживы вору от этого добра. Роскошь его слишком приметна для того, чтобы не навести в этой бедной стороне на вопрос: «где ты взял этакое?» Тем не менее похититель кое-чем воспользовался и успел спустить. При разборке чемодана старый солдат получил в подарок ножик из слоновой кости и коробку пудры с золотыми украшениями. Когда сыщик с солдатами подобрался к лачуге, внутренность ее была ярко освещена; на полу, около развороченного чемодана, спал, закрывшись, человек – это был вор. Солдат сидел на лавке и повертывал в руках то ножик, то коробку, ухмылялся и бормотал:
   – И духовитая, провалиться ей!.. Пойду в свою сторону – снесу… Надумают же!.. Эва, ножик-от, тупой… Ни то им резать, ни то шут его разберет… Песок не песок, а поди, чкнись укупить!..
   Старик нюхал коробку, качал головой и ухмылялся.
   Прямо против окна стояла женщина, высокая и красивая, на руках ее был мальчик не больше году от рождения; на нем была надета одна из роскошнейших краденых рубашечек, не закрывавшая, впрочем, ни грязных рук, ни ног, ни чумазого детского личика.
   Мать подбрасывала его к потолку, тормошила и, слегка щекоча ему грудь, говорила:
   – Ну, чем не графский барчонок? Ну, чем ты только не красавчик, чем не ангелочек?
   – Отворяй! – загремев кулаком в окно, гаркнул Прохоров.
   В лачужке заметались; солдат начал торопливо прятать пудру в сапог; спавший человек вскочил, бросился в дверь; но его встретил Мымрецов.
   – Вот он – ты! – сказал будочник.
   – Вот он, вот он!.. – бессознательно бормотал вор, остановившись.
   Скоро Мымрецов был удовлетворен.

V

   Теперь необходимо обратить внимание на самую будку, так как деятельность Мымрецова, несмотря на довольно большое однообразие, в сущности решительно неисчерпаема; всякий шиворот непременно совмещает в себе целую драму, а пересчитать эти драмы – нет физической возможности. Поэтому-то мы и обратимся к нравам самой будки.
   Кроме Мымрецова, его жены и случайных посетителей, иногда проводивших здесь тягостную ночь, в будке были еще постоянные жильцы; это были бедняки, не имевшие места, где бы приклонить голову. Если у них было что перекусить и выпить, они делились этим с будочниковой супругой и старались не запруживать будку своими нищими телами; в минуту безденежья и бесхлебья они прямо шли в будку и говорили будочнице:
   – Авдотья! Мы к тебе…
   – И когда только это провал вас возьмет! – гневно отзывалась будочница, но не гнала их, во-первых, потому, что добрые сердца бывают и в храминах и в хижинах, а во-вторых, потому, что от жильцов частехонько перепадали на ее долю довольно вкусные и жирные куски пирогов. Жильцы ее принадлежали к артистическому классу «мастеровщины» и составляли захолустный оркестр. Состав и свойства этого оркестра довольно новы; чтобы познакомиться со всем этим покороче, мы должны зайти в будку в один из дней зимнего мясоеда.
   В печке трещат дрова; в теплом и гнилом воздухе висит полоса дыма и слышится довольно плотный букет махорки; будочница орудует ухватом; Мымрецов занят отдыхом и молча поплевывает в угол. В это время в будку входит старичок мещанин; сначала он крестится, потом кланяется хозяевам и, стряхнув с рукава и воротника снег, говорит будочнице:
   – Что, любезная, здесь Иван, музыкант, проживает?
   – Это который на скрипке?
   – Этот.
   – Здеся… Да шут их знает, шатуны этакие… их, поди, с собаками не сыщешь…
   При этом будочница подняла ухват кверху и постучала им в потолок…
   – Сейчас! – глухо отозвались с потолка.
   – Аль они у вас под крышей зимуют? – спросил мещанин.
   – А то где же? Тут, чай, сам видишь, негде повернуться двоим… А иной раз пьяниц наволокут: хоть возьми завяжи глаза да беги вон.
   – Так, так, – подтвердил мещанин.
   – А что ж, думаешь, под крышей? – продолжала будочница. – Там им, погляди-кось, какое тепло-то!.. Труба горячая, что твоя лежанка…
   – Так, так! Место духовитое… Труба дает теплый дух…
   – Там им за первый долг валяться-то!..
   – Это справедливо! место хорошее… место миловидное!..
   Мещанин сел на лавку, погладил свои седые волосы и огляделся.
   – Мешкают они что-то, – сказал мещанин, помолчав.
   – Товарищей скликают… Что вы свадьбу, что ль, затеваете? – спросила будочница.
   – Да что будешь делать, матушка!
   – Кто такие?
   – Кушаковы, мещане… здешние жители. Вот внучку просватал за кондитера Ваньку…
   – Это хромой-то?
   – Хром, матушка, точно, что хром!.. Ну, дохтора обещались оттянуть эту хромоту-то… Беспременно, говорят, оттянем в другое место… И примочку дали, дай бог здоровья… Примачивайте, говорят, через два часа по столовой ложке…
   – Ну, дай бог!
   – Уж мы и сами бога молим… К спине бы ее, хромоту-то…
   – В спину? – спросил Мымрецов, неожиданно услыхав слово, так близко подходящее к шивороту.
   – К спине, к спине, друг! Потому, надо так сказать: которая это нога кондитерова, то она более двадцати годов изувечена; ну, мы имеем упование на господа…
   – Пьет-то он дюже! – с соболезнованием проговорила будочница. – А уж и девочка ваша!
   – Девочка, одно слово! Рукоделью обучена…
   – Первая по здешним местам девушка! Уж и мастерок!.. ах!
   – Ну, да ведь где, матушка, непьяного-то возьмешь? Кто не пьяница-то по нынешнему времени?
   Мещанин вздохнул.
   – И тяжка же наша женская часть! – заговорила будочница, смотря в печку. – Живет девушка невинная, чувствует про себя всякую любовь, а наместо того: – хвать! да за пьяницу!.. На увечья да на каторгу!..
   – Родная! – грустно сказал мещанин. – Нету не пьяницто, нету их! У кондитера, у Ваньки, по крайности сейчас пятьдесят целковых есть! Да платье, погляди-кось, какое невесте подарил! Только что в двух местах маленько тронуто, а то все чистое, можно сказать – муре! Так-то-ся!.. Санта-дубовое обещался – случай есть… Вот и гляди на него! каков он кондитер-то…
   При этих словах будочница замолкла. Мымрецов, слушая эти разговоры, начал как-то таинственно покряхтывать, пошевеливаться, и будка неожиданно услыхала следующую речь:
   – Ну, тоже, – не спеша начал Мымрецов: – и мужская часть через женскую часть не то чтобы очень благополучно хлеб свой ела…
   Тут он остановился, тряхнул головой книзу, завернул лицо в сторону и продолжал:
   – Тоже и нашему брату само собой по башке от дамского пола влетает…
   С этими словами он вдруг направился к двери.
   – Да как вас не бить-то? Как вас, кровопийцев наших, не бить? – загорячилась будочница.
   – Да, брат! влетает препорядочно-хорошо! – заключил Мымрецов – и скрылся на улицу.
   В это время в будку вошел человек лет тридцати, с доброй, но как будто заспанной, отекшей физиономией. Он был в сером армяке с широким квадратным воротником, лежавшим на спине; на шее виднелся ситцевый платок, туго завязанный крошечным узлом. Армяк был подпоясан кушаком; походил он на дьячка. Человек этот был застенчив и робок; добрые глаза мигали часто, словно стыдились чего. За ним вошло еще двое.
   – Доброго здоровья! – сказал армяк мещанину мягким и заискивающим голосом.
   – Здравствуй, друг! Ты Иван-то?
   – Мы-с… Музыка требуется?
   – Да, брат. Вот свадьбу затеяли…
   – Дело доброе!.. Дай бог час!.. Конечно… Вам один инструмент требуется?
   – Да хоть и поболе – все одно. Что уж…
   – Да на что вам поболе-то-с? Конечно, что звуку более – ну настоящего увеселения не будет-с… Поверьте, так! Нам это дело вот как известно… Тепериче, например, труба или опять генерал-бас – через них только рев поднимается на балу, ну к танцу он не трафит; танец требует аккурату, чтобы нога действовала в существе, но не то, что ежели мы забарабаним очертя голову! В то время может произойти невесть что…
   – Это так! – подтвердил мещанин.
   – Поверьте, так! Мы на своем веку поработали довольно… Мы знаем-с. Нет лучше, как скрипка: тихо, чудесно…. А за ценой мы не постоим…
   – А за ценой мы не погонимся! – прибавили два другие лица.
   Костюмы этих лиц не отличались доброкачественостью.
   Один из них, худенький и сухой человек лет сорока, был в чуйке, старался быть гордым и держать себя в порядке. Другой был в сюртуке, воротник которого терялся в каких-то тряпках, намотанных на шее. Сюртук был засален и застегнут на верхнюю и нижнюю пуговицы; боковой карман отдувался. Человек в сюртуке имел широкое рябое лицо, выражавшее равнодушие и весьма покойное состояние духа; лицо это очень походило на тарелку с кашей, густо намазанной маслом.
   – Что же, – спросил мещанин, – и эти молодцы по музыкальному мастерству?
   – Н-нет-с! – умильно отвечал армяк. – Нет-с, они этому не учены…
   – Мы не учены…
   – Мы только что вместе ходим-с! – продолжал армяк. – У нас, значит, общее, собственно по бедности. Так как, оставши без куска хлеба, – куда я денусь? которые были по оркестру товарищи, еще при барине, – тоже разбрелись… Струменту не было… с рукой тоже не хотелось, а кормиться надобно… Ну вот попался добрый человек, Петр Филатыч, дай бог им здоровья, инструмент свой доверяют…
   – Это точно, что справедливо он говорит! – подавшись вперед, произнес человек в сюртуке. – Потому эту скрипку мне один помещик подарил, как, значит, из послушников монастырских выбыл я…
   – Каким же манером в монастырь-то угодил?
   – Да, собственно, таким манером, что ружье у одного приятеля моего было… – спокойно объяснял сюртук. – Раз он, приятель-то, баловался-баловался этим ружьем – «эй, говорит, берегись, застрелю!» Шутил. Я думаю, ты шути-шути, а тоже пулею какою двинешь, не оченно чтобы превосходно будет.
   Взял да и заслонился рукой. А он как брякнет! Да два пальца мне и отшиб… Извольте посмотреть! Ну, судить. Что, что такое? Ну, выгнали нас, исключили. В училище духовном был я в ту пору… Входил я с прошением, так и доступа мне не было…
   Начальник случился робкий, увидал эту руку-то, например, в крови, – «уведите его, говорит, он меня убьет!» Так я и пошел за разбойника… Безрукий человек, куда ему? Думал, думал и вступил в обитель.
   – Да, да, да!.. Ну, а из монастыря-то отбыл?..
   – А из монастыря я по искушению отбыл… Мысли разные смущали.
   – Бесы! – шепнул армяк и кашлянул.
   – Ну их!.. Что ж, – неохотно произнес рассказчик. – Гласы были: «Что ты, говорит, измождаешься?.. Лучше же ты утрафь отсюда… Птицы небесные, и те, например…» Ну, я и того… Искусился, да и ушел. Через соблаз. А оттуда, бог дал, к помещику одному мелкопоместному, детей учить: читать, писать… Только помещик-то этот оченно пил. Придерживался.
   Капиталу настоящего не было: душ всего шесть да собака борзая, а детей куча, да и вино это самое… Я в то время ничего это не одобрял, да и посейчас не лют; так, балуюсь. Ну, а тогда в компании-то с хозяином и начал… Помаленьку да помаленьку…
   Бывало, жена-то воет-воет, а мы – знай свое… В полночь рыбу затеем ловить или в галок из окошка стрелять, это у нас во всякое время коротко и ясно. Сколько раз тонули, чуть детей не перестреляли, – все сходило; а тут вдруг и случись беда…
   Напились мы с ним, с помещиком-то, однова, да и поехали вместе. Дорогой начнись у нас спор, слово за слово, я рассерчал да как цапну барина-то по голове!
   – За что?
   – Да это мне и тепериче неизвестно… Цапнул я его, а он и покатись, покатился да и помер… Ну, дело затеялось, меня в тюрьму… После этого, как, значит, я себя на отделку замарал, – нету мне пропитания: никто не берет, боятся: «он, говорят, убьет!» Некуда мне деться; взялся за скрипку, думаю: обучусь…
   Жена помещикова еще скрипку-то не отдавала: «Ты, говорит, мужа убил… Нам самим есть нечего… Нам самим скрипка нужна…» Не отдает! Ну, кое-как я ее отбил, да вот и пускаю в прокат… Скрипка хорошая…
   – Скрипка хорошая! – подтвердил серый армяк, – только что щелочка…
   – Ну что там щелочка? – возразил сюртук. – Авось я знаю… Кажется, своими руками ее заклеил.
   – С этими щелками да скрипками, – прибавила будочница, – вы у меня, черти этакие, целое полотнище из юбки выдрали!.. Ох, музыканты!
   – Щелочки той и помину нет, что ты! – продолжал сюртук.
   – Да что ж я? – робко зашептал армяк… – Али я что-нибудь?
   – Это, брат, скрипка итальянская!
   – Я говорю, скрипка превосходная, что вы! Петр Филатыч?.. Так вот-с, – обратился армяк к мещанину: – скрипка ихняя, а струны Иван Ларивоныч от себя держат.
   – Моя часть – струна! – сказал сухой и сердитый человек… – Мы, милостивый государь, струну держим дорогую, но не какую-нибудь собачью дрянь, позвольте вам заметить… Потому, нам нельзя как-нибудь!.. Ежели я только что и дышу струною, так уж я должен, чтобы она в полном звуке была… Так или нет-с? Положим, что я теперь во временной нужде; потому мне надо господина Приглотова дождаться, я у него сейчас буду тыщу рублей получать… Я его на руках своих вынянчил, он не забудет старика, потому это против бога… А что с этими пьяницами мне долго не возиться, – это я вам верно говорю…
   Старик с гордостью и даже ожесточением произносил свою речь, презрительно посматривая на своих товарищей.
   – С этими пьяницами не нажить мне долго… Я этого не люблю… Я знаю порядок… Я этим не нуждаюсь…
   Гордость и презрение, слышавшиеся в этих словах, почти обидели мещанина, тоже с гордостью приготовлявшегося устроить трагическую свадьбу с музыкой… Среди раздраженной речи поставщика струн мещанин поднялся и сказал:
   – Ну так как же?
   – Да как прикажете! – снова заговорил армяк. – Сейчас – сейчас готовы; завтра – завтра. Как угодно.
   – Ну там скажемся. Ладно. Только чтобы уж аккуратно было… Свадьба хорошая…
   – Само собой!.. Так мы трое, значит, и прибудем-с… Я для музыки, собственно для искусства, ну, а они так… Пирожка там, чего-нибудь…
   – Мы для пропитания! – прибавил сюртук.
   Мещанин сторговался и ушел.

VI

   Спустя несколько времени происходила свадьба.
   В запотелые стекла любопытные зрители могли видеть внутренность лачуги, битком набитой гостями. Среди всеобщего молчания суетились какие-то женщины, поднося водку и поминутно раскланиваясь, в отдалении слышались звуки настраиваемой скрипки и мелькала фигура ее владельца с пирогом в руке и за щекой. Видно было также, как полупьяный кондитер, сидя на диване, притягивал к себе молодую жену, старавшуюся уйти от него; упругий стан ее неохотно покорялся его ласковым объятиям, и грустное лицо чуть не плакало, но все-таки улыбалось. Невеста наконец вышла в другую комнату и залилась слезами; несколько пожилых женщин принялись ее утешать.
   – Что ты? что ты, родимая? Ты подумай, какой человек… Одно – кондитер…
   – Больной… и нога… увечный!.. И ухо болит!..
   – Ухо? Ах ты, касатка моя! Да ты пройди весь свет – такого уха не найдешь!..
   – Нет, нет…
   – Ну, а ежели и болит, эко беда какая!.. Уж и заболеть нельзя! Скажите на милость!.. Ты бы и не думала об этом. А уж ежели не нравится, возьми да отвернись…
   – Отвернись, а он изобьет!
   – Ни-ни-ни! Ни боже мой!.. Не такой человек! Просто-напросто попроси у него позволенья, тихо, благородно: «Позвольте, мол, Иван Капитоныч, с краю мне… Уж знаю, мол, что это непорядок! ну, что будешь делать – приучена!.. И сама, мол, не рада, ну не могу!..» Ни-ни-ни!.. Слова не скажет! что ты? Ведь ишь ты что… Ах ты! голубка моя! уж и смех же с вами, с девушками…
   В это время серый армяк с отчаянною быстротою заиграл какую-то пьесу. Скрипка и струны были не особо звучны: они напоминали не звучное и не стройное, но визгливое и раздирающее душу причитанье старухи.
   Общество расшевелилось и зашумело.
   – Эй, бабы-ы! – кричал подгулявший кондитер. – Жену чтоб сюда!.. Супругу!.. Это почему такое?
   Прислушиваясь к свадебному бушеванью, Мымрецов стоял на крыльце будки, рядом с алебардой, и, должно быть, ей поверял свои одинокие разговоры.
   – По какому случаю шум? – бормотал он. – Мы не допущаем, ежели, например…
   Но мы уже знаем, что «не допущает» Мымрецов, и не будем потому досказывать историю свадьбы, которая и женихом, и невестой, и драматическими солистами оркестра, кажется, сулит ему большую практику в самом скором будущем.

Глеб Иванович Успенский Будка (Очерк)

I

II

III

IV

V

VI

Глеб Иванович Успенский
Будка
(Очерк)