Влас Михайлович Дорошевич
Последний русский актёр [1 - «День первого русского актёра» есть очевидно, день Ф. И. Волкова, т. е. 150-летний юбилей его. До революции ежегодно праздновался также «День русского актёра», установленный Театр. Обществом и приуроченный к великопостному сезону. А. К.]

* * *

   Сегодня, в день первого русского актёра, любопытно набросать силуэт:
   – Последнего русского актёра.
   Новорождённого.
   Ему 20 лет. Прекрасный возраст!
   У него длинные белокурые волосы, закрывающие уши, как у танцовщицы Клео де Мерод. И «уайльдовское лицо».
   Ещё несколько лет тому назад это возбуждало любопытство.
   Теперь примелькалось:
   – Слишком много носят.
   Слишком много «Уайльдов»!
   Всё, что было до него, он признаёт:
   – Никуда не годным.
   Пьесы, постановки, игру.
   Авторов, режиссёров, актёров.
   Будет стремиться:
   – Внести что-то новое.
   Необходимо ненавидеть старое.
   Иначе не захочешь новизны.
   Он глубочайше уверен, что:
   – Театр переживает кризис.
   – Театр гибнет.
   Он добавляет:
   – Театр, как таковой.
   Хотя, при чём тут «как таковой», – неизвестно.
   Так умнее!
   Он особенно любит говорить о театре.
   Больше даже говорит о театре, чем играет.
   И говорит не в каких-нибудь трактирчиках, как прежде.
   А на разных «вторниках», «средах», «четвергах», «пятницах», «субботах», «воскресеньях», «понедельниках».
   В Политехническом музее, в других местах, где собираются люди, которым решительно:
   – Не на что убить время.
   Послушать его:
   – Театр гибнет.
   Театр уже погиб.
   И это заставляет с большей надеждой взирать на него.
   – Может быть, он спасёт?
   К прежнему актёрскому быту, протекавшему не в аудиториях и музеях, он относится с брезгливой улыбкой:
   – Пьяный, безграмотный народ.
   Он терпеть не может того, что существует:
   – Старьё, которым завалены казённые сцены.
   – Жалких ремесленников, которые играют на частных, чтоб не сдохнуть с голода!
   Это прекрасно.
   Будьте всегда недовольны существующим.
   Недовольство, это – самое плодотворное состояние человеческой души.
   Недовольство, это – беременность ума.
   О старых актёрах он слушает со снисходительной улыбкой.
   О старом театре тоже.
   – Такова была публика. Она ходила в театр смотреться в зеркало. И довольствовалась зеркалами, которые её уродовали. Как кухарка, лучших не видевшая.
   О старых «великих» он слушает, пожимая плечами:
   – Д-да. Для своего времени, для тех требований это, вероятно, было удовлетворительно.
   Он, собственно, желал бы, чтобы всё это старое:
   – Поскорей передохло.
   Немножко каннибальски.
   Но естественно.
   Человечество делится, говорят, на два борющихся лагеря:
   – Мужчин и женщин.
   Каждый лагерь делится на два враждующих стана:
   – Стариков и молодых.
   Молодёжь не может не ненавидеть стариков.
   Старики мешают ей жить:
   – По-новому.
   Если бы все старше 40 лет в один, действительно, прекрасный день сразу умерли, свет сделал бы скачок вперёд на 3 столетия.
   Новый актёр клянётся Коммиссаржевской, которой никогда не видел, бредит Гордоном Крэгом, о котором знает мало, и Максом Рейнхардтом, о котором, собственно, ничего не знает.
   Он поклоняется:
   – Режиссёру.
   Этакому умилённому режиссёру, которых развелось теперь больше, чем актёров.
   Который с особой сладостью, – словно в него положили 4 куска сахару, – рассказывает свои:
   – Настроения и переживания.
   – Когда Константин Сергеевич (г. Станиславский) почесал левую бровь и сказал: «М-да-с!», это, знаете, было откровение… Откровение, говорю вам…
   – Но в чём же откровение?
   – Это, знаете, трудно выразить… Это настроение… переживание… открылись возможности… этакие достижения…
   – Ей-богу, ничего не понимаю!
   – Очень о вас жалею! А мы поняли!
   Старый актёр с режиссёром был на ножах.
   – Не учи!
   Новый считает шиком «смотреть на себя, как на глину».
   – Лепите!
   Это скверно.
   Очень старо, но страшно умно:
   – Не сотвори себе кумира!
   Никаких кумиров!
   Лёжа ниц, не двинешься вперёд.
   Куда, однако, вперёд?
   Новый актёр говорит:
   – Публика ищет теперь в театре новых эмоций.
   Но каких?
   Не говорит.
   Или секрет. Или не знает.
   А откуда-то из глубины «прёт», побеждает, вновь захватывает, заинтересовывает публику:
   – Старый репертуар.
   Настроения… переживания… достижения… скрытые возможности…
   Всё это интересует только гимназистов, ходящих по контрамаркам.
   Всё это, вероятно, хорошие вещи.
   Но их:
   – Делать не умеют!
   В искусстве важно не только:
   – Что?
   Одинаково, если не больше, важно:
   – Как?
   Кто же этот новорождённый, последний господин сцены с причёской Клео де Мерод и уайльдовским лицом?
   Действительно:
   – Революционер?
   Или только:
   – Неуважай-Корыто?