Мэри Элизабет Брэддон
Тайна леди Одли

   Разработка серии Е. Соколовой
   Оформление переплета Н. Ярусовой
   В оформлении обложки использованы фрагменты работы художника Анри Лемана
   © Евг. Фельдман, перевод, комментарии, 2014
   © Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014
//-- * * * --//

   Посвящается достопочтенному сэру Эдварду Бульверу-Литтону, баронету [1 - Бу́львер-Ли́ттон, Эдвард Джордж (1803-1873) – английский политический деятель, писатель и драматург. В России неоднократно переиздавался самый популярный из его исторических романов «Последние дни Помпеи» (1834).Баронет – дворянский титул в Англии, передаваемый по наследству.], члену парламента, доктору гражданского права, и проч., и проч., и проч., с благодарной признательностью за уроки литературного мастерства, которые он столь щедро преподал автору этой книги

Глава 1. Люси Грэхем становится леди Одли

   Место, где случилась эта история, находится в лощине, что славится многолетним строевым лесом и роскошными пастбищами. Направляясь туда, вы пройдете по липовой аллее, по обеим сторонам которой раскинулись деревенские луга. Когда вы появитесь в окрестностях, быки и коровы, глядя через высокие ограды, непременно устремят на вас пытливые взоры, как бы желая узнать, что вам нужно, потому что «проход воспрещен», и если ваш путь лежит не в Одли-Корт, то вам тут вообще делать нечего.
   В конце аллеи возвышается древняя башня с аркой и часами – диковинными часами, способными сбить с толку кого угодно: на их циферблате красуется единственная стрелка, указывающая только часы, не размениваясь на секунды и минуты, но преодолевая одну двенадцатую часть окружности одним могучим рывком.
   Пройдя под сводами арки, вы сразу попадаете в сады поместья Одли-Корт.
   Перед вами – шелковистая лужайка. Там и сям – кусты рододендронов. Хороши они необыкновенно: других таких не найти во всем графстве. Справа – огороды, пруд для разведения рыбы, фруктовый сад, окруженный рвом без воды и полуразрушенной стеной. На стене – плющ, желтая заячья капуста и темный мох. Слева – широкая дорога, покрытая гравием, по которой много лет назад, когда здесь располагался женский монастырь, взявшись за руки, прогуливались смиренные монашки. По одну сторону стены высажены шпалеры, другую затемняют тени почтенных дубов, оживляющие своими очертаниями плоский ландшафт и окружающие дом и огороды сумрачной завесой.
   Дом выходит фасадом на арку. Дом стар и построен безо всякого плана. Все окна – разные: какие побольше, какие поменьше; одни сочетают в себе массивные каменные средники [2 - Сре́дник – средний поперечный брусок в оконных рамах или дверях.] и ярко окрашенное стекло; другие прикрывают хрупкие решетки, стучащие при малейшем дуновении ветра; а третьи выглядят так современно, словно появились тут только вчера.
   Дымовые трубы тянутся вверх в великом множестве. От возраста и долгих лет службы им давно бы уже пора надломиться и рухнуть вниз, и кажется, что только вездесущий плющ, добравшись до крыши, удерживает их в крепких зеленых объятьях и не дает свалиться на головы обитателей дома.
   Парадная дверь втиснулась в башню, втиснулась как-то боком, под углом, словно бы прячась от недобрых гостей. Но при всем том это весьма благородная дверь, ибо сработана она из старинного дуба и укреплена громадными железными гвоздями с квадратными шляпками. Дверь такая толстая, что на удар крепкого деревянного молоточка она откликается лишь невразумительным глухим звуком, и тот, кто бывал здесь не однажды и знает это, не теряет времени понапрасну, но сразу же прибегает к помощи колокольчика, нашарив его среди зарослей плюща: никакой иной звук не пробьется сквозь гранитную твердыню.
   Славное место, старинное место! Попадая сюда, не испытываешь ничего, кроме восторга и томительного желания, распростившись с прежней своей жизнью, поселиться здесь навсегда и, глядя на прохладные пруды, считать пузыри, когда плотвички и карпы подплывают к поверхности воды. Кажется, здесь обосновался сам Покой, возложивший ласковую свою руку на каждое дерево, на каждый здешний цветок; на тихие пруды и безмятежные аллеи; на тенистые углы старомодных комнат; на глубокие диваны, стоящие близ оков за цветными оконными стеклами; и даже на колодец с его стоячей водой, затерявшийся в кустарнике за огородами, с его праздной ручкой, которую давно уже никто не поворачивал, и веревкой, прогнившей так, что ведро, оторвавшись от нее, упало на дно зловонного сруба, обретя там свое последнее пристанище.
   Благородное место, благородный дом, в котором вы заблудитесь тотчас же, если будете столь опрометчивы, что решитесь побродить по нему в одиночку. Дом, где всякая комната – в разладе со всеми остальными, где любое помещение внезапно переходит в другое – внутреннее – и через него выводит на узкую лестницу, приглашающую вас к дверям, которые, в свою очередь, возвращают вас туда, откуда вы начали свой обход. Дом, до какого не додумался бы ни один архитектор изо всех, что жили на грешной земле; дом, который сработал старый добрый строитель – Время, что в каком-нибудь году пристраивало новый флигелек и уже в следующем году сводило на нет другой флигелек; что рушило камин, ровесник Плантагенетов [3 - …камин, ровесник Плантагене́тов… – Плантагене́ты – английская королевская династия (1154-1399).], и возводило на его руинах камин в стиле Тюдоров [4 - ...камин в стиле Тюдо́ров… – Тюдо́ры – английская королевская династия (1485-1603).]; что вот здесь разрушало стену, помнившую еще времена саксонского владычества [5 - ...времена саксонского владычества… – англосаксонский период английской истории – V-XI вв. н. э.], но вот там щадило арку, возведенную во времена норманнов [6 - …времена норма́ннов… – XI в. н. э.]; что оставляло пустые провалы от узких высоких окон времен королевы Анны [7 - …пустые провалы от узких высоких окон времен королевы Анны… – Анна (1664-1714) – английская королева с 1702 по 1714 г.] и к трапезной, возведенной во времена Вильгельма Завоевателя [8 - …к трапезной, возведенной во времена Вильгельма Завоевателя… – Трапезная – столовая в монастыре. Вильгельм Завоеватель (ок. 1027-1087) – английский король с 1066 г.], пристраивало столовую в стиле ганноверца Георга I [9 - …в стиле ганно́верца Георга I… – Георг I (1660-1727) – английский король с 1714 по 1727 г. Первый король Ганно́верской династии, правившей в Англии с 1714 по 1901 г.]; что за одиннадцать столетий соорудило такое жилище, с которым – обыщи хоть весь Эссекс [10 - Эссекс – графство на юго-востоке Англии.] – невозможно было сравнить ни одно здание графства.
   Конечно же, в этом доме были и потайные помещения, и дочь нынешнего его владельца, сэра Майкла Одли, как-то в детстве случайно обнаружила секретную комнату. Она играла в детской, и в углу комнаты половицы вдруг подозрительно затрещали у нее под ногами, и она, выяснив, что несколько досок тут не закреплено, отодвинула их и увидела лестницу, ведущую в крохотную каморку между полом детской и потолком комнаты, что находилась прямо под ней. Пиратских сокровищ девочка не нашла. В каморке стоял дубовый сундук, а в нем лежало полное облачение католического священника, припрятанное здесь в те ужасные времена, когда принадлежность к этой профессии каралась смертной казнью [11 - …полное облачение католического священника, припрятанное здесь в те ужасные времена, когда принадлежность к этой профессии каралась смертной казнью. – Имеется в виду профессия именно католического священника, а не священника вообще. В период Реформации в Англии в 1-й пол. XVI в. англиканская церковь во главе с королем была провозглашена государственной. Земли католических монастырей были конфискованы, сторонники католической веры подверглись жестоким гонениям.].
   За широким внешним рвом, заросшим травой, – о нем я уже упоминала – на всю длину сада раскинулся пруд для выращивания рыбы. Липовая аллея, примыкавшая к пруду, была так плотно прикрыта со всех сторон кронами деревьев, что казалось, будто сама природа устроила здесь место для тайных свиданий. И хотя отсюда до дома было всего каких-нибудь два десятка шагов, здесь с равным успехом и равной безопасностью можно было составить государственный заговор и сплести любовную интригу.
   Старый колодец – о нем я тоже упоминала – стоял как раз в конце аллеи. В свое время, надо полагать, он хорошо потрудился, и не раз хлопотливые монашки извлекали из его недр студеную воду, чтобы омыть в ней свои прекрасные руки. Но сейчас он был заброшен, и едва ли кто в Одли-Корт помнил, жив ли ручей, питавший его, или давно высох.
   Нынешние хозяева не усматривали в колодце ничего романтического. Часто по вечерам сэр Майкл Одли, дымя сигарой, выходил в аллею, и собака вертелась у него под ногами, и прелестная молодая жена плыла рядом с ним, держа его под руку, но проходило каких-нибудь десять минут, и окружающая обстановка – старый сломанный колодец в том числе – начинала утомлять супругов, и они возвращались домой, в гостиную с белыми стенами, где миледи начинала играть мечтательные мелодии Бетховена и Мендельсона [12 - …мечтательные мелодии Бетховена и Мендельсона… – Бетховен, Людвиг ван (1770-1827) – гениальный немецкий композитор. Мендельсон (Мендельсон-Бартольди) Якоб Людвиг Феликс (1809-1847) – выдающийся немецкий композитор, пианист, органист и дирижер.], и играла она до тех пор, пока супруг ее не засыпал в своем кресле.
   Когда три месяца назад сэр Майкл Одли женился вторым браком, ему было пятьдесят шесть лет. Он был высоким, крупным и крепким мужчиной, с глубоким звучным голосом, выразительными черными глазами и седой бородой – бородой, выдававшей возраст своего владельца. Последнее чрезвычайно огорчало сэра Майкла, потому что он все еще был непоседлив, как мальчишка, и по-прежнему считался лучшим наездником графства.
   Он вдовел целых семнадцать лет, и все эти годы его единственное дитя, его дочь Алисия Одли, безраздельно царила в доме. Она хранила у себя все ключи, держа их в карманах своих шелковых передников, она теряла их в кустах, она роняла их в пруд, и, причинив немало хлопот домочадцам, она свято уверовала в то, что именно на ней и держится дом.
   Но вот пришла молодая мачеха, и от прежней власти мисс Алисии не осталось и следа. О чем бы она ни просила экономку, та неизменно отвечала ей, что должна передать просьбу миледи, должна спросить у миледи, разрешит ли миледи сделать то-то и то-то, причем не как-нибудь, но именно так-то и так-то. С той поры дочь баронета, прекрасная наездница и приличная рисовальщица, стала большую часть времени проводить вне дома, гарцуя по зеленым лугам и рисуя на листах своего альбома рожицы деревенских мальчишек, изображая коров, быков и вообще всякую живность, попадавшуюся ей на пути. Она раз и навсегда усвоила мрачный тон в отношениях с мачехой. Как ни старалась миледи победить предубеждение Алисии и убедить ее в том, что, выйдя замуж за сэра Майкла Одли, она не нанесла смертельной обиды ее дочери, избалованная девчонка стояла на своем, и сблизиться с нею не было никакой возможности.
   Правда состояла в том, что, выйдя замуж за сэра Майкла, леди Одли заключила с ним один из тех блистательных союзов, который просто создан для того, чтобы стать предметом зависти и ненависти для особ, принадлежащих к тому же полу, что и леди Одли.
   Некоторое время тому назад она поселилась тут по соседству, став гувернанткой в семье военного врача [13 - ...став гувернанткой в семье военного врача… – Гувернантка – воспитательница для воспитания и начального обучения детей в семье.], проживавшего в деревне неподалеку от Одли-Корт. Никто не знал о ней ничего, кроме того, что она откликнулась на объявление мистера Доусона, врача, помещенное им в «Таймс».
   Приехала она из Лондона. Единственный документ, бывший при ней, удостоверял, что она работала учительницей в Бромптоне [14 - Бромптон – юго-западный район Лондона.], но этой бумаги оказалось вполне достаточно, и врач с удовольствием принял девушку у себя в доме, сделав ее наставницей своих дочерей.
   Таланты гувернантки оказались столь блистательными и разнообразными, что оставалось только удивляться тому, что она откликнулась на объявление, сулившее ей весьма скромные условия. Но мисс Грэхем совершенно удовлетворяло ее положение, и она разучивала с девочками сонаты Бетховена, писала акварелью с натуры и по воскресеньям трижды ходила из скучной отдаленной деревни в скромную церквушку – ходила с таким умиротворенным видом, словно не существовало для нее высшего блага, кроме того, что позволяло ей прожить здесь до конца жизни.
   Местные жители, понаблюдав за ней со стороны, решили эту загадку по-своему. Девушка с таким добрым и легким сердцем – так они объяснили себе – чувствует себя хорошо в любых обстоятельствах.
   Где бы она ни появлялась, она несла с собой радость и свет. Когда она входила в бедную хижину, казалось, под нищенскую кровлю заглядывал яркий солнечный луч. Побыв с четверть часа в обществе какой-нибудь старухи, она изъявляла в отношении беззубой собеседницы такое восхищение, словно познакомилась по меньшей мере с маркизой. Когда она уходила, не дав ничего (ее скромное жалованье лишало ее возможности благотворить), старая женщина наговаривала вслед таких похвал ее грации и душевным качествам, каких не удостаивала и жену викария [15 - Викарий – помощник епископа или приходского священника.], помогавшую ей пищей и одеждой. И немудрено: мисс Люси Грэхем обладала той магической властью, что позволяет женщине очаровывать словом и опьянять улыбкой.
   Все вокруг любили ее, восхищались ею, превозносили ее до небес. Мальчишка, открывая ей ворота, вприпрыжку бежал домой, спеша поведать матушке, каким необыкновенным взглядом одарила его эта удивительная девушка и каким ангельским голосом поблагодарила она его за маленькую услугу. Церковный служка, провожавший ее до скамьи, где сидело семейство доктора; викарий, видевший ее нежные голубые глаза, устремленные на него, когда он читал свою скромную молитву; носильщик с железнодорожной станции, приносивший ей время от времени письмо или пакет, не ожидая вознаграждения; ее наниматель; его гости; ее ученицы; слуги; все – низы и верхи – сошлись на том, что Люси Грэхем – самая замечательная девушка изо всех, что когда-либо жили на земле.
   Может быть, этот восторженный гимн проник-таки в тихие комнаты Одли-Корт; может быть, изумительное лицо девушки было, наконец, замечено – церковная скамья, где восседало по воскресеньям семейство доктора, была довольно высокой, – как бы там ни было, ясно одно: в один прекрасный день сэр Майкл Одли почувствовал вдруг неодолимое желание познакомиться с гувернанткой мистера Доусона поближе.
   И он устроил у себя небольшой прием, пригласив девушку, пригласив доктора с супругой, пригласив викария с супругой, и, разумеется, его дочь также составила им компанию.
   В этот тихий вечер решилась участь сэра Майкла. Он не смог противостоять этим голубым глазам, этой лебединой шее, этой божественной головке, этому глубокому голосу, преисполненному музыки; он не смог противостоять собственной судьбе.
   Судьба! Да, это была судьба! Нет, никогда он не любил прежде. Брак с матерью Алисии? Но то была всего лишь сделка, скучная сделка, призванная поправить положение его обедневшего семейства. Может быть, он и любил – по-своему – мать Алисии, но ту слабую – слишком слабую! – искорку никакие силы не смогли бы раздуть до яркого пламени.
   И вот она пришла – любовь, с ее лихорадкой, томлением, тревогой, сомнениями и беспокойством, с ее мучительным и жарким страхом, что его, сэра Майкла, возраст может стать неодолимой преградой на пути к его счастью. И он с новой силой возненавидел свою седую бороду и почувствовал неистовое желание снова стать молодым, чтобы волосы его снова стали черными, как вороново крыло, чтобы талия его снова стала тонкой и гибкой, какой была двадцать лет назад.
   Потекли бессонные ночи и меланхолические дни, и только любимое лицо, случайно мелькнувшее за занавесью окна в том доме, где проживал доктор, только это лицо разом преображало безрадостную действительность. Все эти многочисленные признаки говорили об одном и том же, и то, что они говорили, было правдой: в том возрасте, что сам по себе – символ благоразумия и трезвомыслия, в возрасте пятидесяти пяти лет сэра Майкла Одли поразил ужасный недуг, именуемый любовью.
   Не думаю, чтобы, ухаживая за девушкой, сэр Майкл хотя бы раз понадеялся на то, что его богатство и его положение в обществе смогут сыграть решающую роль на его пути к успеху. Если подобные мысли и приходили ему на ум, он гнал их от себя, содрогаясь от отвращения. Мысли эти, посещавшие его хотя бы на несколько мгновений, приносили ему огромные страдания. У него просто не укладывалось в голове, что такую прелесть и такую невинность можно отдать, прельстившись домом и титулом. О нет! Он надеялся, что, поскольку в жизни девушки не было и нет ничего, кроме труда и зависимости, и поскольку она еще очень молода (никто точно не знал, сколько ей лет, но на вид ей было чуть более двадцати), она еще ни к кому не испытала чувства привязанности – и он, первый в ее жизни мужчина, ухаживающий за ней, окружив ее нежной заботой и щедрым вниманием, мог бы напомнить ей ее отца, которого, по-видимому, уже нет в живых, и тем завоевать ее молодое сердце.
   Что касается Люси Грэхем, то в ее поведении не было и тени пошлой искусственности, заметной в поведении женщины, когда она стремится завоевать богача. Люси Грэхем так привыкла ко всеобщему восхищению, что ухаживания сэра Майкла не произвели на нее особого впечатления. (Кстати сказать, сэр Майкл вдовел так долго, что все, кто его знал, уже и не мечтали о том, чтобы увидеть его под венцом во второй раз.) Как бы там ни было, миссис Доусон решилась поговорить с гувернанткой на этот счет.
   Они сидели в комнате для школьных занятий. У супруги врача было в руках вышивание, а Люси подправляла кисточкой акварельные наброски своих учениц.
   – Знаете, дорогая мисс Грэхем, – промолвила миссис Доусон, – по-моему, вы просто обязаны считать себя редкой счастливицей.
   Гувернантка, оторвавшись от работы, взглянула на хозяйку с явным удивлением.
   – Что вы имеете в виду? – спросила она, погружая кисточку в аквамарин [16 - Аквамарин – синевато-зеленая или голубая краска.], выдавленный на палитру.
   – Я имею в виду, дорогая, что вам ничего не стоит стать леди Одли и хозяйкой Одли-Корт.
   Люси Грэхем взмахнула кисточкой и, сделав легкий мазок, побледнела, что не ускользнуло от внимания миссис Доусон.
   – Да не волнуйтесь вы, милочка, – промолвила она, – никто не заставит вас выйти замуж за сэра Майкла, если вы сами того не захотите. Однако, скажу я вам, это был бы замечательный союз. У сэра Майкла солидные доходы, и он самый щедрый мужчина из всех, кого я знаю. Он возвысит вас до себя, и вы сможете сделать для ближних много добра. Но руководствоваться при этом, подчеркиваю, вы должны только собственным чувством. И еще: если внимание сэра Майкла вам неприятно, лучше объясниться с ним сразу и не поощрять его дальнейшие ухаживания.
   – Его внимание… Поощрять дальнейшие ухаживания… – пробормотала Люси. – О чем вы говорите, миссис Доусон? Да у меня и в мыслях подобного не было! Конечно, в последнее время до меня кое-что начало доходить…
   Здесь она умолкла. Облокотившись о стол, она охватила голову руками и глубоко задумалась. На шее у нее всегда была узкая черная ленточка то ли с медальоном, то ли с крестиком, а может быть, то была миниатюра; во всяком случае, эту безделушку она постоянно носила под платьем, и сейчас, нервно коснувшись пальчиками того, что было спрятано у нее на груди, она сказала:
   – Думаю, некоторые люди просто рождены, чтобы быть несчастными, миссис Доусон. Стать леди Одли – для такой, как я, это было бы чересчур большой удачей.
   – Это вы-то – несчастная? – изумилась миссис Доусон. – Вы первая, от кого я слышу подобное. Вы, такая яркая, такая… Честное слово, не знаю, что мы станем делать, когда сэр Майкл похитит вас.
   После этого разговора они не однажды возвращались к этой теме, и Люси не выказывала никаких эмоций, когда речь заходила о восхищении баронета, и в семействе врача молчаливо решили, что, когда бы сэр Майкл ни сделал свое предложение, гувернантка, само собой разумеется, примет его: для девушки без состояния упустить такой шанс было бы чистым безумием.
   Однажды туманным июньским вечером сэр Майкл, сидя напротив Люси Грэхем у окна в маленькой гостиной врача, воспользовавшись тем, что хозяева, сославшись на какую-то случайную причину, разом поднялись и тактично оставили их одних, заговорил о том, что давно лежало на его сердце. Он промолвил несколько торжественных слов и попросил у гувернантки ее руки.
   – Но если вы не любите меня, – добавил он, – лучше разбейте мне сердце, но откажите. Нет большего греха, чем идти замуж без любви. И если путь к моему счастью лежит через такой грех – ваш грех, Люси, – то… Не нужно мне такого счастья.
   Люси Грэхем сидела, не глядя на сэра Майкла. Лицо ее было обращено вдаль, к туманному закату, и сэр Майкл, видя только ее профиль, не мог уловить выражения ее глаз. Если бы это ему удалось, он увидел бы тоскливый взгляд, устремленный не к горизонту, а гораздо дальше, в бесконечную неизвестность – совсем в иной мир.
   – Люси, вы слышите меня?
   – Да, – печально отозвалась она. Впрочем, в ее тоне не было холода и не чувствовалось, что слова сэра Майкла как-то обидели ее.
   – Итак, ваш ответ?
   Несколько мгновений она сидела молча, по-прежнему наблюдая, как ближняя деревня погружается во тьму. Внезапно – с неожиданной страстью – она повернулась к сэру Майклу, и лицо ее засветилось той новой и чудесной прелестью, какую баронет увидел даже в нарастающей мгле.
   Мисс Грэхем упала перед ним на колени.
   – Нет, Люси, нет, нет! – горячо запротестовал он. – Не здесь! Пожалуйста, только не здесь!
   – Нет, здесь, здесь, – промолвила она все с той же необычной страстью, и слова ее прозвучали негромко, но со сверхъестественной отчетливостью, – здесь, и только здесь! Какой вы добрый! Будь на моем месте другая – во сто раз лучше меня, – она бы полюбила вас от всей души! Но вы ждете от меня слишком многого, слишком многого! Подумайте, какая у меня была жизнь, только подумайте! С самого детства я не видела ничего, кроме бедности. Отец мой был джентльменом – умным, образованным, великодушным, красивым, но – бедным. Матушка моя… Впрочем, позвольте мне о ней умолчать. Бедность, злоключения, мытарства, потери, унижения… Нет, вам при вашей спокойной и обеспеченной жизни меня не понять, не прочувствовать всего, что испытала я. И потому я говорю: вы ждете от меня слишком многого. Поймите: я не могу быть бескорыстной, я не настолько слепа, чтобы не видеть благ, что сулит мне такой союз. Нет, не могу! Не могу!
   В этом ее возбуждении, в этой страстной ее горячности было нечто такое, чему трудно было дать точное определение, и от этого «нечто» баронет почувствовал смутную тревогу.
   Между тем Люси по-прежнему была у него в ногах, и в эти мгновения она не просто стояла на коленях – она раболепствовала перед ним! Ее тонкое белое платье разметалось по полу; ее волосы упали на плечи бледной волной; ее большие голубые глаза поблескивали в сумерках; она сжимала черную ленточку, свисавшую с ее шеи, сжимала так, словно эта ленточка душила ее.
   – Вы ждете от меня слишком многого, – повторила она. – Я себялюбива с самого детства.
   – Люси, Люси, скажите прямо: я вам не нравлюсь?
   – Не нравитесь? Вы? Ах, нет, нет!
   – Может, вы любите кого-то другого?
   Она громко засмеялась:
   – Я никого не люблю. Никого – в целом мире.
   Он был счастлив, услышав такой ответ. Но странный ее смех был ему неприятен. Чуть помолчав, он – с заметным усилием – промолвил:
   – Что ж, Люси, я не буду ждать от вас слишком многого. Я знаю, что я – старый болван с романтическими вывертами. Но если я не вызываю в вас отвращения и неприязни и если вы никого не любите, не вижу причин, почему бы нам не стать счастливой парой. Итак, по рукам, Люси?
   – Да. Я согласна.
   И он поднял ее, и поцеловал в лоб, и затем, тихим голосом пожелав ей доброй ночи, вышел из дома, не задержавшись ни на минуту.
   Он вышел немедленно, этот глупый стареющий джентльмен, потому что сердце у него билось часто-часто, но нет, он не чувствовал ни радости, ни торжества – он чувствовал нечто похожее на разочарование, и неудовлетворенное желание саднило и раздражало его. Слова Люси убили его надежду. Как и всякий мужчина его возраста, он знал теперь совершенно определенно, что ему уступили, рассчитывая на его состояние и положение в обществе.
   Тем временем Люси Грэхем медленно поднялась по лестнице и вошла в свою комнатушку. Поставив тусклую свечу на ящик с рисовальными принадлежностями, она присела на край кровати.
   – Вот и все, – сказала она. – Конец моей зависимости, конец тяжкой, нудной работе, конец унижениям. Все, что было в моей прошлой жизни, исчезло. Все, что может рассказать, кто я такая и откуда, похоронено и забыто. Все, кроме этого, кроме вот этого.
   Она сняла черную ленточку и взглянула на то, что было привязано к ней.
   Это был не медальон, не миниатюра и не крестик: это было кольцо, завернутое в продолговатый клочок бумаги, клочок, покрытый печатными и письменными буквами, пожелтевший от времени и измятый многочисленными сгибами.

Глава 2. Джордж Толбойз: возвращение на родину

   Он бросил в воду недокуренную сигару и, облокотившись о фальшборт [17 - Фальшборт – бортовая обшивка судна, возвышающаяся над верхней палубой.], задумчиво взглянул на волны.
   – Голубая, зеленая, опаловая, – сказал он. – Опаловая, голубая, зеленая… Скука смертная! Все бы ничего, но три месяца такой жизни – это слишком долго, особенно когда…
   Он оборвал фразу. Похоже было, на самой ее середине ему пришло в голову то, что унесло его отсюда на тысячу миль.
   – Бедная девочка, то-то она обрадуется! – пробормотал он, открывая ящик для сигар и отсутствующим взором осматривая его содержимое. – То-то обрадуется, то-то удивится! Бедная девочка! Ведь прошло три с половиной года: то-то удивится!
   Это был молодой человек лет двадцати пяти. Смуглое лицо, бронзовое от загара, красивые карие глаза – в них играла женственная улыбка, искрившаяся из-под черных ресниц, – густая борода и усы закрывали всю нижнюю часть его лица. Он был высок, атлетического телосложения; на нем был просторный серый пиджак и фетровая шляпа, беззаботно нахлобученная на копну черных волос. Звали его Джордж Толбойз. Он был пассажиром из кормовой каюты «Аргуса», доброго судна, следовавшего на всех парусах из Сиднея в Ливерпуль с грузом австралийской шерсти.
   Вместе с ним кормовую каюту занимали еще несколько пассажиров. Пожилой торговец шерстью, сколотив состояние в колонии, возвращался с женой и дочерьми; тридцатипятилетняя гувернантка ехала домой, чтобы выйти замуж за того, с кем она была помолвлена целых пятнадцать лет; сентиментальная дочь богатого австралийского виноторговца ехала в Англию, чтобы завершить образование; и, наконец, сам Джордж Толбойз; все – пассажиры первого класса.
   Джордж Толбойз был на судне главным заводилой и душой любой компании. Никто не знал, кто он, чем занимался и откуда следует, но нравился он всем и каждому. Он сидел во главе обеденного стола рядом с капитаном, помогая ему воздавать должное искусству судового повара. Он открывал бутылки с шампанским и пил со всеми, кто подворачивался под руку. Он рассказывал забавные истории и сам при этом смеялся так заразительно, что нужна была железная выдержка, чтобы не покатиться со смеху вместе с ним. Он бесподобно играл в «спекуляцию» и «двадцать одно» [18 - Он бесподобно играл в «спекуляцию» и «двадцать одно»… – перечисляются карточные игры.], завладевая всеобщим вниманием настолько, что, пронесись в эти минуты ураган, никто бы и ухом не повел.
   Живость мистера Толбойза создала у окружающих несколько преувеличенное представление о его учености.
   Бледная гувернантка попыталась заговорить с ним о последних новинках литературы, но Джордж лишь несколько раз дернул себя за бороду и промолвил: «О да!» и «Еще бы, конечно!».
   Сентиментальная молодая леди, та, что собиралась завершить образование, заговорила было с ним о Шелли и Байроне [19 - …заговорила было с ним о Шелли и Байроне… – Шелли, Перси Биши (1792-1822) и Байрон, Джордж Ноэль Гордон (1788-1824) – великие английские поэты-романтики.], но Джордж Толбойз просто рассмеялся ей в лицо.
   Торговец шерстью попытался втянуть его в политическую дискуссию, но оказалось, что в вопросах политики Джордж невинен, как младенец.
   Кончилось тем, что Джорджа оставили в покое, дав ему возможность жить так, как ему заблагорассудится: курить сигары, болтать с матросами, глазеть на воду и нравиться людям таким, каким он был на самом деле.
   Но когда до Англии оставалось недели две ходу, Джордж Толбойз – это заметили все – резко изменился. Он стал беспокойным и суетливым; порою – таким веселым, что каюта звенела от его хохота; порою – задумчивым и мрачным. Уж каким любимчиком он ни был у матросов, однако и они начали злиться, выслушивая его бесконечные вопросы об одном и том же. Когда будем в Англии? Через десять дней? Через одиннадцать? Двенадцать? Тринадцать? Ветер – попутный? Какая скорость у судна, сколько узлов? [20 - Какая скорость у судна, сколько узлов? – Узел – единица скорости судна, равная одной морской миле (1,852 км) в час.] А однажды неведомая сила выгнала его на палубу, и он устроил скандал, обозвав «Аргус» «старым корытом», а его владельцев – прохвостами, обманом добывающими себе клиентов, давая заведомо ложную рекламу. «Аргус» не выдерживает графика! На «Аргусе» впору не людей перевозить, а скотину! Вот-вот, пусть перевозит проклятую шерсть! Пусть она сгниет по дороге, и вообще – пропади все пропадом!
   Долго еще бушевал Джордж Толбойз в тот августовский вечер на палубе «Аргуса», и матросы, чтобы успокоить его, сказали, что ему придется подождать еще десять дней, прежде чем английский берег покажется на горизонте.
   – Да я готов доплыть до него хоть в яичной скорлупе! – в сердцах воскликнул Джордж Толбойз.
   Пассажиры кормовой каюты – все, кроме бледной гувернантки, – посмеялись над его нетерпением, а гувернантка, глядя на молодого человека, лишь сочувственно вздохнула: ей и самой в эти дни было не по себе.
   Вечером она вышла из каюты на палубу и тихо подошла к Джорджу. Она встала рядом и, как и он, устремила взгляд туда, на запад, на блекнущий пурпур заката.
   Она была спокойна, сдержанна и немногословна, редко принимала участие в развлечениях пассажиров, никогда не смеялась, но – крайности сходятся – с Джорджем Толбойзом она крепко подружилась во время путешествия.
   – Вам моя сигара не мешает, мисс Морли? – спросил молодой человек, вынимая сигару изо рта.
   – Нет, вовсе нет. Пожалуйста, продолжайте курить. Я вышла всего на несколько минут, только чтобы взглянуть на закат. Какой чудесный вечер!
   – О да, чудесный, – отозвался Джордж Толбойз, и в его тоне тут же прозвучало знакомое нетерпение. – Чудесный, но какой долгий! Боже, какой долгий!
   – Да, – согласилась мисс Морли и вздохнула: – А вы хотели бы, чтобы время бежало быстрее?
   – Еще как хотел бы! А вы разве – нет?
   – Я, пожалуй, нет.
   – Но неужели у вас в Англии нет никого, кто бы любил вас? Неужели никто из тех, кого любите вы, не ждет вашего приезда?
   – Хотела бы надеяться на это, – печально ответила мисс Морли.
   Некоторое время они молчали. Джордж курил, торопливо стряхивая пепел, и казалось, будто он и впрямь был убежден, что внутреннее беспокойство, не оставлявшее его ни на минуту, может увеличить скорость судна. Мисс Морли глядела вдаль покрасневшими глазами, натруженными чтением книг с мелким шрифтом и вышиванием, глазами, покрасневшими от слез, втайне пролитых в одинокой ночи.
   – Взгляните-ка, – нарушил молчание Джордж Толбойз, – нарождается новый месяц.
   Она взглянула на бледный лунный серп, и лицо ее в эту минуту было почти таким же тусклым и бесцветным.
   – А ведь мы впервые замечаем его. Жаль! – сказал Джордж.
   – Стоит ли об этом жалеть?
   – Да, мне жаль, что мы идем так медленно, – отозвался Джордж, и это объяснение невпопад лишний раз показало, в каком он теперь состоянии.
   – А мне жаль нас – жаль при мысли о том, какое, быть может, разочарование поджидает нас в конце пути.
   – Разочарование?
   – Чувства того, к кому я еду, могут измениться. А если нет… Увидев мое бедное поблекшее лицо… Вы же понимаете… А что, если он меня давно разлюбил и ждет меня только ради денег, что я скопила за пятнадцать лет работы? Пятнадцать лет, мистер Толбойз, когда я уезжала в Сидней, меня считали такой хорошенькой… Может быть, его давно уже нет в живых. А может быть, жив, но за несколько дней до нашего прибытия его свалит лихорадка и он умрет за час до того, как наше судно бросит якорь на Мерсее [21 - …наше судно бросит якорь на Мерсее. – Мерсей (Мерси) – река на западе Великобритании, впадающая в Ирландское море.]. Вот о чем я думаю, мистер Толбойз, по двадцать раз на́ день… По двадцать раз на́ день! – повторила она.
   Джордж Толбойз слушал ее, держа сигару в руке, слушал, застыв на месте, слушал с таким вниманием, что позволил себе расслабиться только тогда, когда мисс Морли произнесла последние слова. Сигара тут же полетела за борт.
   – Сама себе удивляюсь, – продолжала мисс Морли, – удивляюсь тому, как была полна надежд, когда судно только-только покинуло порт. Тогда у меня и мыслей не было о разочаровании. Я представляла себе будущую встречу, я слышала каждое его слово, каждую малейшую интонацию, у меня стоял перед глазами каждый будущий взгляд… Но час за часом и день за днем блекли мои надежды, и сейчас конец путешествия страшит меня так, словно я еду в Англию, чтобы успеть к похоронам.
   Молодой человек вздрогнул и тревожно взглянул на мисс Морли.
   – Господи, какой я глупый! – с досадой воскликнул он, ударив кулаком по фальшборту. – И зачем вы меня пугаете? Зачем будоражите мои чувства теперь, когда я еду к женщине, которую люблю, к той, от которой не жду измены, потому что душа ее чиста, как свет небесный? Зачем вы пришли, зачем забиваете мне голову мрачными фантазиями, когда я возвращаюсь домой – к моей дорогой жене?
   – Ваша жена – совсем иное дело. Если она у вас такая, бояться вам нечего. А я еду в Англию, чтобы соединиться с человеком, с которым была помолвлена пятнадцать лет назад. В ту пору он был слишком беден, чтобы содержать семью. Когда мне представилась возможность получить место гувернантки в богатой австралийской семье, я уговорила его, чтобы он позволил мне уехать. Не связанный узами брака, он оставался на родине, чтобы проторить свою дорогу в жизни, а я хотела скопить немного денег, которые могли бы поддержать нас, когда мы начнем жить вместе. Я не собиралась оставаться в Австралии надолго, но здесь, в Англии, дела у моего жениха пошли неважно, так что… Вот вам и вся моя история. Теперь вам должны стать понятны мои страхи. Влиять на вас они никак не должны. Мой случай – исключение.
   – Мой – тоже, – сказал Джордж Толбойз. – Хоть, впрочем, я отсутствовал дома не пятнадцать лет, а всего лишь три с половиной года. Что может случиться за такой короткий срок?
   Мисс Морли взглянула на него со скорбной улыбкой, но промолчала. Его лихорадочный пыл, свежесть и непосредственность его натуры – для нее это было так странно и так ново, что она взглянула на него и с восхищением, и с жалостью.
   – Бедная моя женушка! Кроткая, чистая, любящая женушка! Знаете, мисс Морли, когда я уходил из дома, она спала с ребенком на груди, а я… я написал ей на прощание несколько неряшливых строк, где объяснил, почему ее верный супруг покинул ее.
   – Покинул! – воскликнула гувернантка.
   – Да, мисс Морли. Когда я впервые встретил свою любимую, я служил корнетом в кавалерийском полку. Полк квартировал в дурацком портовом городишке. Любимая жила с престарелым отцом, отставным морским офицером на половинном окладе. Бедный, как Иов, он думал только о том, как бы не упустить главный в своей жизни шанс [22 - Бедный, как Ио́в, он думал только о том, как бы не упустить главный в своей жизни шанс. – Ио́в – библейский праведник, страдалец, испытываемый сатаной.]. У него была прелестная дочь, и он из кожи вон лез, чтобы заполучить для нее в мужья кого-нибудь из драгун. С чувством неловкости смотрел я на его неуклюжие хитрости, когда он зазывал к себе меня и моих товарищей. Жалкие званые обеды; портвейн – из ближайшей пивной; выспренние разговоры о благородстве его семейства; фальшивая гордость; фальшивый независимый вид; фальшивые слезы в его мутных старческих глазах, когда он говорил о своем единственном детище. Пьянчуга и лицемер, он готов был продать свою бедную девочку тому из нас, кто даст цену подороже. К счастью для меня, такую цену мог предложить ему именно я, потому что мы с его дочерью полюбили друг друга с первого взгляда, а отец мой, мисс Морли, богач. Словом, мы решили пожениться. Увы, когда мой отец узнал, что я выбрал бесприданницу, дочь старого выпивохи, отставного флотского лейтенанта на половинном окладе, он написал мне ужасное письмо, пообещав порвать со мной все связи и после свадьбы прекратить выдачу мне ежегодного содержания. Прожить на мое офицерское жалованье с молоденькой женой на руках было невозможно, но я понадеялся, что, прежде чем мы истратим деньги, которые я получил, продав свой офицерский патент, я найду себе какое-нибудь место и все мало-помалу образуется. Мы поехали в Италию и чудесно пожили там, пока мои две тысячи фунтов не стали подходить к концу. И когда в кармане у меня оставалось каких-нибудь пара сотен или около того, мы вернулись в Англию, и, поскольку моей славной женушке непременно хотелось поселиться где-нибудь поблизости от ее несносного родителя, мы обосновались в том самом портовом городишке, где я впервые встретил ее. Узнав, что у меня осталось двести фунтов, тесть проявил по отношению к нам необыкновенную привязанность и настоял на том, чтобы мы переехали к нему. Мы так и сделали, и вот тут он начал вымогать у меня деньги, а когда я сказал об этом своей молодой жене, она лишь пожала плечами и сказала, что ей претит мысль быть нещедрой по отношению к «бедному папочке». Мне пришлось уступить. «Бедный папочка» в мгновение ока пустил на ветер то немногое, что у нас еще оставалось, и я отправился в Лондон, чтобы найти себе хоть какую-нибудь работу. Я пытался устроиться клерком в купеческой конторе, бухгалтером, счетоводом и прочим в таком роде. Но, видимо, служба в драгунском полку оставила на мне неизгладимую печать, потому что нигде я не задерживался надолго: нигде мне не верили, что я действительно смогу справиться с порученным делом. Мыкаясь в поисках места, я устал и пал духом, а потом вернулся к женушке, нянчившей моего сынишку, наследника моей бедности. Безрадостно было на душе у бедной девочки, а когда я, вернувшись, рассказал ей, чем закончилась моя поездка в Лондон, она и вовсе ударилась в слезы и сказала, что самую большую подлость по отношению к ней я совершил тогда, когда сделал ей предложение. О господи! Мисс Морли, ее слезы и упреки чуть не свели меня с ума. Я проклял ее, себя, свекра, белый свет со всеми, кто его населяет, и выбежал из дома, заявив, что больше в него никогда не вернусь. Весь день я бродил по улицам, едва соображая, что делаю, и в эти часы я испытывал огромное желание броситься в море, чтобы освободить бедную девочку и дать ей возможность устроить свою жизнь с кем-нибудь поудачливей меня. «Если я утоплюсь, – подумал я, – свекор, конечно же, не оставит ее в беде. Старый лицемер не откажет ей в крове, а между тем, пока я жив, со всякой ее просьбой о помощи он будет отсылать ее ко мне». Я набрел на старую деревянную пристань и решил, дождавшись темноты, покончить там счеты с жизнью. Но, пока я сидел, покуривая трубку и безучастно глядя на морских чаек, неподалеку от меня сели двое мужчин и завели разговор об австралийских золотых приисках и о том, какие деньжищи можно там заработать, если, конечно, повезет. Один из них, как я понял, отправлялся в путь через день-другой и пытался уговорить приятеля последовать за ним. Целый час я слушал их разговор, а потом вступил с ними в беседу и узнал, что через три дня из Ливерпуля отправляется судно, на котором один из моих знакомцев собирался добраться до Австралии. Он ответил на все мои вопросы, а потом вдруг заметил, что такой здоровяк, как я, навряд ли вернулся бы с золотых приисков с пустыми руками. Меня просто затрясло от его слов. Что бы ни ожидало меня там, на приисках, любой исход был для меня предпочтительнее, чем скорая смерть в морской воде. Моей женушке легче будет пережить невзгоды под отцовским кровом, а я за какой-нибудь год сколочу состояние и вернусь – вернусь прямо к ней в объятия. (В то время я был настолько горяч и непоседлив, что мне казалось – года мне вполне хватит.) Я поблагодарил нового знакомца за все, что он мне рассказал, и поздней ночью побрел к себе домой. Дул пронизывающий зимний ветер, но я был настолько захвачен идеей, что нисколько не чувствовал холода. Я шел по тихим улочкам, и снег бил мне в лицо, и сердце мое переполняла отчаянная надежда. Когда я пришел домой, старик сидел в своей маленькой столовой и пил бренди, разбавляя его водой. Жена мирно спала у себя наверху, держа ребеночка на груди. Я присел у окна и написал ей несколько коротких фраз. Я заверил ее в том, что никогда еще не любил ее больше, чем теперь, когда решился покинуть ее. Там, в новом мире, попытаюсь я добиться лучшей доли. Если я преуспею, я вернусь и дам ей богатство, дам счастье; если нет – она больше никогда не увидит меня. Оставшиеся деньги – что-то чуть более сорока фунтов – я разделил на две равные части, оставив одну часть ей, а другую положив себе в карман. Потом я преклонил колени и помолился за жену и ребенка, уткнувшись лицом в белое покрывало, под которым лежали они, самые дорогие для меня существа. Вообще-то я нечасто прибегаю к молитве в обычные дни, но Господь знает: та молитва шла прямо из моего сердца. Я поцеловал жену, поцеловал ребенка, вышел из спальни и спустился вниз, в столовую. Старик, поминутно клюя носом, дремал над развернутой газетой. Услышав мои шаги, он поднял голову и спросил, куда я иду. «На улицу покурить», – ответил я, и он поверил, потому что для меня не в диковинку было поступать именно так. Спустя три дня я уже был в море. Я ехал в Мельбурн четвертым классом, и весь мой багаж составлял инструментарий золотоискателя. В кармане у меня было всего семь шиллингов.
   – И вы добились успеха? – спросила мисс Морли.
   – Да, но до той поры мне пришлось крепко подружиться с нуждой, и часто, оглядываясь на свою прошлую жизнь, я просто диву давался, что тот лихой, безрассудный, сумасбродный, расточительный драгун, выпивший море шампанского, и этот человек, сидящий на сырой земле и грызущий заплесневелую корку в пустынном, Богом забытом краю, – одно и то же лицо. Я жил среди всякого сброда, я стал для него своим человеком, но моя любовь к жене уберегла меня от пьянства и разврата. Голодный, худой, изможденный, я взглянул однажды на себя в осколок зеркала и ужаснулся, увидев в нем собственное лицо. Но я продолжал работать, работать, работать – несмотря на разочарование, отчаяние, ревматизм, лихорадку, голод, побывав у самых врат смерти, – я работал, работал, работал, пока не прошел свой путь до конца. А в конце меня ждала победа.
   – Какой же вы молодец! – с восхищением воскликнула мисс Морли.
   – Молодец? – усмехнулся Джордж Толбойз. – Но разве я боролся не ради своей любимой? Разве не ее нежная рука вела меня все эти годы к счастливому будущему? Разве не она сидела рядом со мной в драной брезентовой палатке с сынишкой на руках? Однажды, туманным утром, когда жизнь моя, казалось, дошла до края, я открыл месторождение золота и в одночасье стал самым богатым человеком в нашей маленькой колонии. Я поспешил в Сидней, и за все, что мне удалось добыть, я выручил 20 тысяч фунтов [23 - …я выручил двадцать тысяч фунтов. – Фунт (фунт стерлингов) – денежная единица Великобритании, равная 100 пенсам.]. Прошло еще две недели – и я взошел на борт этого судна, чтобы вернуться в Англию. Десять дней – еще десять дней, – и я увижу свою любимую.
   – Но разве за все это время вы не написали ей ни строчки?
   – Единственное письмо я отправил ей за неделю до отплытия «Аргуса». Не мог я ей писать, когда вся жизнь виделась мне в черном свете. Не мог писать, отбиваясь от собственного отчаяния и смерти. Я жил, ожидая удачи, и, когда она пришла ко мне, я написал жене, сообщив, что появлюсь в Англии вскоре после того, как туда придет мое письмо. Я дал ей адрес лондонской кофейни, куда бы она могла написать, указав, где ее искать, хотя, думаю, навряд ли за это время она покинула отцовский дом.
   Он умолк и, задымив сигарой, задумался о своем. Мисс Морли стояла рядом, не смея ни словом, ни жестом прервать ход его мыслей.
   Внезапно, отбросив сигару, Джордж Толбойз резко повернулся к гувернантке и сказал:
   – Мисс Морли, если, вернувшись в Англию, я узнаю, что с женой что-то случилось, мне не жить.
   – Мистер Толбойз, дорогой, ну к чему такие мысли? Господь добр к вам. Он не посылает нам страданий сверх тех, что мы можем вынести. То, что мир мне кажется таким печальным, вовсе не значит, что мир таков на самом деле. У меня это оттого, что долгое однообразие моей жизни дало мне слишком много времени, чтобы поразмыслить о своих невзгодах.
   – А моя жизнь была наполнена действием, лишениями, тяжким трудом, сменой надежды и отчаяния, отчаяния и надежды. У меня не было времени подумать о том, что с женой может что-то случиться. Какой же я глупец! За три с половиной года – ни единой строки, ни единого словечка от нее или кого-нибудь, кто знает ее. Господи, может, за это время с ней и вправду что-то стряслось?
   И он заметался по безлюдной палубе, и гувернантка, следуя за ним, тщетно пыталась его успокоить.
   – Клянусь вам, мисс Морли, – сказал он, – до моего нынешнего с вами разговора во мне не было и тени страха, а сейчас, когда я вспоминаю, о чем вы говорили мне час назад, сердце мое саднит от тоски. Оставьте меня, пожалуйста. Наедине с самим собой мне легче будет избавиться от наваждения.
   Она безмолвно отошла от него и, сев у борта, устремила взгляд на бескрайний морской простор.

Глава 3. Содержимое секретного ящичка

   Мы вновь возвращаемся в Одли-Корт. Августовское солнце катится к закату. Тишина вокруг такая, что становится не по себе. Замычит ли корова на лугу, плеснет ли форель в пруду, выведет ли усталая птица несколько прощальных нот, проскрипит ли воз вдалеке, – каждый этот звук, поминутно нарушающий тишину, делает ее еще более гнетущей. Кажется, здесь, у стен этого серого здания, покрытого плющом, зарыт покойник: настолько мертвенно это спокойствие, разлитое вокруг.
   Часы над аркой пробили восемь. Двери черного хода тихо отворились. На пороге показалась девушка. Она украдкой скользнула в аллею, что тянется по берегу пруда, и скрылась из виду за ветвями липы, образующими сплошной покров.
   Не сказать, чтобы девушка была из хорошеньких; она была скорее из тех, кого обычно называют интересными. Интересной она, быть может, была потому, что в ее бледном личике, в его мелких чертах, в ее светлых серых глазах и плотно сжатых губах было нечто, говорившее о сдержанности и самообладании, которые нечасто встретишь в девушке девятнадцати-двадцати лет. Впрочем, ее можно было бы отнести и к хорошеньким, если бы не один недостаток: ее овальное личико было – в буквальном смысле слова – бесцветным. Ни кровинки не было в ее белых щеках; на бледных, скучных бровях и ресницах – ни малейшего намека на коричневый цвет. Ни золотистого, ни каштанового – хотя бы слабого – оттенка в копне ее волос. Даже платье страдало тем же недостатком: бледный лавандовый муслин стал блекло-серым, а ленточка, повязанная вокруг горла, приобрела со временем тот же нейтральный оттенок.
   У нее была тонкая, изящная фигурка, и, несмотря на ее скромное платье, было в ее грации и осанке нечто благородное, хоть и была она всего лишь простой деревенской девушкой. Звали ее Фиби Маркс. Она служила няней в семье мистера Доусона, и когда леди Одли вышла за сэра Майкла, то взяла ее с собой и сделала своею горничной.
   Для Фиби новое место стало подарком судьбы. Платили здесь втрое больше прежнего, а работа в хорошо налаженном хозяйстве была нетрудной, и потому люди ее круга завидовали ей так же, как местная сельская аристократия – ее госпоже, леди Одли.
   Выйдя из дома, она крадучись прошла несколько шагов по густой траве и затем, вынырнув из глубокой тени, отбрасываемой липовой листвой, появилась среди сорняков и кустарника, представ перед тем, к кому шла на свидание, – деревенским парнем, сидевшим на сломанной деревянной раме заброшенного колодца.
   Как я уже говорила, место тут было довольно укромное: окруженное низким кустарником и скрытое от остального парка, оно просматривалось только из чердачных окон западного крыла здания, с его тыльной стороны.
   – Господи, Фиби, – вздрогнув, промолвил молодой человек, закрывая складной нож, которым он состругивал кору с тернового колышка. – Ты появилась так тихо – вдруг, – что я принял тебя за нечистый дух. Я шел сюда полем, потом через ворота, те, что возле рва, а потом присел тут передохнуть перед тем, как войти в дом и спросить, вернулась ты или нет.
   – А мне из окна моей спальни виден колодец, Люк, – отозвалась девушка, указывая на поднятую решетку под коньком крыши. – Я увидела, что ты тут сидишь, и спустилась вниз – немножко поболтать с тобой. Лучше это сделать здесь, чем дома, где кто-нибудь наверняка подслушает нас.
   Люк был здоровенным парнем, широкоплечим и простоватым увальнем лет двадцати трех. Волосы его темно-красного оттенка почти закрывали ему лоб, а густые брови, смыкаясь на переносице, нависали над парой серо-зеленых глаз; нос большой и красивый, но рот такой грубой формы, что с физиономии Люка никогда не сходило зверское выражение. Розовощекий, с бычьей шеей, он и сам походил на одного из тех могучих быков, что паслись на лугах, окружавших поместье Одли-Корт.
   Девушка села рядом с парнем и нежной ручкой – на легкой службе мозоли давно сошли с тонких пальчиков – обняла парня за толстую шею.
   – Рад, что видишь меня, Люк?
   – Знамо дело, рад, – грубовато ответил парень и, снова раскрыв нож, начал скоблить палку от изгороди.
   Они были троюродными братом и сестрой – друзья с детства и возлюбленные с ранней юности.
   – Не похоже, что рад, – упрекнула девушка. – Мог бы, например, сказать, что путешествие пошло мне на пользу.
   – Как были у тебя щеки белыми, так и остались, – пробурчал парень, поглядывая из-под насупленных бровей. – С чем уехала, с тем и приехала.
   – Но говорят, что путешествия облагораживают, Люк. Я побывала с миледи на континенте, навидалась всякой интересной всячины, и к тому же, ты знаешь, Люк, когда я была еще совсем маленькой, дочери сквайра Хортона научили меня немножко изъясняться по-французски… [24 - …дочери сквайра Хортона научили меня немножко изъясняться по-французски… – Сквайр (сокращ. от «эсквайр») – земельный собственник в Англии. Это слово присоединяется к фамилии нетитулованного дворянина.] Господи, как приятно поговорить за границей с тамошними людьми на их языке!
   – Благородство! – воскликнул Люк Маркс и хрипло расхохотался. – Кому ты нужна со своим благородством, хотел бы я знать? Мне – не нужна. Когда мы поженимся, времени для благородства у тебя будет в обрез. Французский ей занадобился! Послушай, Фиби, когда я скоплю денег на ферму, кому ты станешь говорить «парле-ву-франсе»? [25 - «парле-ву-франсе» (франц.) – Говорите ли вы по-французски?] Коровам, что ли?
   Девушка поджала губку и отвела взгляд. Парень как ни в чем не бывало скреб и строгал свою жердь, не обращая внимания на троюродную сестру.
   – Видел бы ты, – промолвила Фиби, – как путешествовала мисс Грэхем с горничной и курьером, как она путешествовала в карете, запряженной четверкой лошадей, а ее муж – тот не мог на нее надышаться, и, казалось, он не мог найти места на земле, достойного того, чтобы на него ступила ее нога!
   – Все это хорошо, Фиби, когда куры денег не клюют, – отозвался Люк. – Так что ты свои-то не больно транжирь: они нам пригодятся, когда мы поженимся.
   – А кем она была в доме у мистера Доусона каких-нибудь три месяца назад? – продолжила девушка, словно не слыша того, что сказал ей брат. – Такой же служанкой, как и я сама! Работала за плату, и работа у нее была потяжелей, чем у меня. Видел бы ты ее блузки и юбки, Люк! Все – старое, поношенное, заплатанное, хотя и в этом, признаться, она смотрелась королевой. А сейчас мне, горничной, она платит больше, чем сама получала у мистера Доусона. Еще недавно я видела, как она выходила из гостиной, сжимая в кулачке несколько соверенов [26 - Соверен – английская золотая монета – один фунт стерлингов.] и несколько серебряных монет – ее плата за три месяца, – а поглядел бы ты на нее сейчас!
   – Не думай ты о ней, – сказал Люк, – подумай лучше о себе. А что, если мы откроем пивную, а? На этом деле можно заработать кучу денег!
   Девушка сидела, по-прежнему не глядя на своего жениха, и ее бледные серые глаза были устремлены на темно-красную полоску заката, медленно угасавшую за стволами деревьев.
   – А посмотрел бы ты, какая роскошь в доме, Люк, – сказала она. – Это снаружи – старье да рухлядь, а полюбовался бы ты на комнаты миледи – сплошные картины, позолота, высоченные – от пола до потолка – зеркала. Потолки расписные – дворецкий говорит, это стоило не одну сотню фунтов, – и все это – для нее.
   – Что и говорить, повезло ей, – пробормотал Люк с ленивым безразличием.
   – А видел бы ты ее, когда мы были за границей! Тамошние джентльмены толпами ходили вокруг нее. И сэр Майкл нисколько не ревновал. Наоборот, он даже гордился тем, что его жену принимают с таким восхищением. Слышал бы ты, как она смеялась над своими поклонниками и как беспечно отвергала их комплименты! Где бы она ни появлялась, все сходили от нее с ума. Сколько времени оставалась она на одном месте, столько и было там разговоров о ней и только о ней.
   – Будет она вечером дома?
   – Нет, они отбывают с сэром Майклом на званый обед в Бичез. Туда – семь-восемь миль езды, так что вернутся они поздно, не раньше одиннадцати.
   – Ну тогда, Фиби, ежели, как ты говоришь, в доме у них красота неописуемая, мне бы хотелось взглянуть на эту красоту – хоть одним глазком.
   – Нет ничего проще. Мистер Бартон, дворецкий, знает тебя в лицо и не станет возражать, если я покажу тебе лучшие комнаты в доме.
   Уже почти стемнело, когда парень и девушка вышли из кустарника и медленно направились к дому. Дверь, что они отворили, вела в людскую, рядом – комната, где проживал дворецкий. Фиби Маркс, получив разрешение показать дом родственнику, зажгла свечу от фонаря, освещавшего людскую, и велела Люку проследовать за ней на другую половину дома.
   В длинных коридорах, обшитых черными дубовыми панелями, было сумрачно: свеча, которую держала Фиби, почти не давала света, мерцая в широких проходах крохотным желтым пятнышком. Люк опасливо озирался по сторонам, пугаясь скрипа собственных башмаков.
   – Жуть какая, – пробормотал он, когда они вошли в главный зал, где тоже стояла непроглядная тьма. – Я слышал, в прошлые времена здесь кого-то убили.
   – Убивали всегда, Люк: и в прошлые времена, и в нынешние, – отозвалась девушка, поднимаясь по лестнице.
   Она прошла через огромную гостиную. Вокруг – великое множество шкатулок: обшитых бархатом, из золоченой бронзы, инкрустированных в стиле буль [27 - …инкрустированных в стиле буль. – Мебель стиля буль с инкрустацией из бронзы, перламутра и т. п. (По фамилии Буля, Андре Шарля (1642-1732), французского мастера художественной мебели.)]. Бронзовые украшения, камеи, статуэтки, безделушки – все это мерцало и поблескивало в неверном свете свечи.
   Фиби прошла через маленькую столовую, примыкавшую к кухне, увешанную пробными оттисками гравюр, сделанных с дорогих картин, пройдя столовую, вошла в прихожую и там остановилась, подняв свечу над головой.
   Парень, широко раскрыв рот и глаза, осмотрелся вокруг.
   – Красиво, что и говорить, – промолвил он. – И денег, конечно, стоило кучу.
   – Посмотри, какие картины на стенах, – сказала Фиби, указав на панели восьмигранной комнаты, сплошь завешанные работами Клода, Пуссена, Воувермана и Кейпа [28 - …сплошь завешанные работами Клода, Пуссена, Воувермана и Кейпа. – Клод (известен также как Лорре́н; настоящая фамилия Желле́) (1600-1682) – французский живописец и график, представитель классицизма. Пуссе́н, Никола (1594-1665) – французский живописец, представитель классицизма. Во́уверман, Филиппе (1619-1668) – голландский живописец, представитель гарлемской школы. Кейп – голландский живописец. Беньямин Герритс Кейп (1612-1652) или, возможно, Альберт Кейп (1620-1691); оба – представители дордрехтской школы.]. – Я слышала, что только эти картины стоят целое состояние. Здесь – передняя, вход в апартаменты миледи, бывшей мисс Грэхем.
   Она отодвинула зеленую портьеру, закрывавшую дверь, ввела ошеломленного деревенского парня в сказочный будуар, а затем – в комнату для одевания. Открытые двери гардероба и платья, разбросанные по софе, – все оставалось в том беспорядке, какой царил здесь в минуту отъезда, когда миледи оставила свои владения.
   – Все это я должна прибрать до возвращения миледи, Люк. Посиди здесь, я недолго.
   А парень все смотрел и смотрел по сторонам, подавленный окружающей роскошью, затем не без некоторого колебания он выбрал самое массивное из кресел и осторожно присел на самом его краю.
   – Будь моя воля, показала бы тебе драгоценности, Люк, – сказала девушка, – но, увы, ключи миледи всегда уносит с собой. Драгоценности хранятся у нее вон там – видишь, на туалетном столике с зеркалом.
   – Как, в этой штуковине? – воскликнул Люк, с изумлением уставясь на большую шкатулку красного дерева с латунной инкрустацией. – Да в этот ларь можно было бы сложить всю одежду, что сейчас на мне!
   – Там – бриллианты, рубины, жемчуг, изумруды… До краев полнехонько, – отозвалась Фиби, раскладывая шелестящие шелковые платья по полкам гардероба. Перед тем как положить последнее платье, она встряхнула его оборки, и внезапно до ее слуха донесся слабый металлический звон. Фиби живо запустила руку в карман платья.
   – Подумать только! – воскликнула она. – Миледи забыла свои ключи! Тогда, если хочешь, я покажу тебе драгоценности, Люк.
   – Ну, раз такое дело, тогда – конечно… – сказал парень, поднимаясь из кресла и поднося свечу поближе к Фиби, пока та отпирала шкатулку.
   То, что он увидел, превзошло все его ожидания. Боже, сколько тут всего! Интересно, сколько стоит это? А это? А это? Люк взирал на сокровища, сгорая от зависти.
   – Одна-единственная такая вот игрушка обеспечила бы нас до конца жизни, Фиби, – хрипло промолвил он, вертя бриллиантовый браслет в громадных багровых ручищах.
   – Положи на место, Люк! Положи немедленно! – крикнула девушка, вне себя от ужаса. – И повернулся же язык сказать такое!
   Вздохнув, Люк нехотя положил браслет, но от шкатулки не отошел, продолжая внимательно разглядывать ее со всех сторон.
   – А вот это что? – спросил он немного погодя, указывая на медную кнопку внутри шкатулки.
   Не дожидаясь ответа, он нажал на кнопку, и секретный ящичек, отделанный внутри темно-красным бархатом, стремительно выдвинулся из шкатулки.
   – Нет, ты только взгляни! – воскликнул Люк, придя в восторг от своего неожиданного открытия.
   Фиби Маркс отложила платье миледи и подошла к туалетному столику.
   – Прежде я этого не видела, – медленно промолвила она. – Интересно, а что там, внутри?
   Там, внутри, не было ни золота, ни драгоценных камней – только детский шерстяной ботиночек, завернутый в бумагу, да крохотный бледно-желтый шелковистый локон, срезанный явно с ребячьей головки.
   Фиби рассматривала все это, широко раскрыв глаза.
   – Так вот что прячет миледи в секретном ящичке… – пробормотала она.
   – Всякий хлам она тут прячет, – беспечно заметил Люк.
   На тонких губах девушки зазмеилась странная улыбка.
   – Не вздумай никому рассказывать, что я тут нашла, – предупредила она, кладя содержимое секретного ящичка себе в карман.
   – Фиби, не валяй дурака! – закричал парень. – Неужели ты и впрямь польстишься на эту дрянь?
   – Это в тысячу раз дороже бриллиантового браслета, на который польстился ты, – ответила девушка. И, помолчав, она добавила: – Будет у тебя пивная, Люк!

Глава 4. Объявление на первой странице «Таймс»

   Считалось, что Роберт Одли практикует в качестве адвоката. В этом качестве он был внесен в списки британских законников. В этом качестве он открыл свою контору на Фигтри-Корт, в Темпле [29 - Темпль – здания, построенные в Лондоне на берегу Темзы вокруг старинного храма рыцарей ордена тамплиеров (храмовников). Здесь помещаются многочисленные судебные учреждения. Темпль – также лондонское общество адвокатов.]. В этом качестве он проучился положенное количество семестров, вытерпев грандиозную пытку, без которой ни один будущий жрец правосудия не добьется известности и не сколотит состояния. Если все вышеупомянутое необходимо для того, чтобы из джентльмена сделать адвоката, то Роберт Одли, конечно, был самым настоящим адвокатом.
   При всем том он не вел ни одного дела, не пытался вести ни одного дела и даже не испытал угрызений совести из-за того, что за все пять лет, пока на одной из дверей на Фигтри-Корт красовалась табличка с его именем, у него так и не возникло желания провести хотя бы одно дело.
   Он был красивым, ленивым и беззаботным молодым человеком двадцати семи лет, единственным сыном младшего брата сэра Майкла Одли. Когда отец завещал ему 400 фунтов годовой ренты, друзья не однажды посоветовали ему увеличить свои доходы, добившись права адвокатской практики. Он, поразмыслив, решил, что противодействие их желаниям доставит ему больше хлопот, чем бесконечные семестры юридического факультета и открытие конторы в Темпле, и потому, выбрав второе, он, не краснея, подался в адвокаты.
   Когда на улице стояла невыносимая жара, он принимался курить немецкие трубки и читать французские романы, а когда и это не помогало, он расстегивал ворот рубахи и отправлялся полежать где-нибудь в тени Темпль-парка, заявляя степенным судьям, что совершенно доконал себя работой.
   Хитрые старые судьи, конечно, посмеивались над ним, но все они сходились на том, что Роберт Одли – хороший парень, великодушный парень и при этом довольно чудной парень и что при всей его вялости, нерешительности и лени Роберт Одли – ума палата и кладезь добродушного юмора. Такой, решили они, карьеры не сделает, зато и мухи не обидит.
   Первая встречная шавка, чувствуя в нем родственную душу, почитала долгом возложить на Роберта Одли ответственность за свою дальнейшую судьбу, и наш герой, подтверждая ходившую о нем славу, превратил свою адвокатскую контору в образцовую псарню, регулярно приводя туда бездомных собак.
   Охотничий сезон Роберт всегда проводил в Одли-Корт, но славы Нимрода он не стяжал [30 - ...славы Ни́мрода он не стяжал… – Ни́мрод – библейский богатырь и охотник.], ибо предпочитал неспешно приближаться к лесной чаще, восседая на кроткой кобыле, широкой в кости и без фантазий в голове, держась на внушительном расстоянии от завзятых наездников. Лошадь его прекрасно понимала: ей тоже менее всего хотелось присутствовать при умерщвлении затравленной лисицы.
   Дядюшка души не чаял в молодом человеке, а вот его кузина – легкомысленная, хорошенькая, мордашкой – чистый цыганенок, характером – чистый сорванец, – кузина его, мисс Алисия Одли, терпеть его не могла. Окружающие считали, что склонности, пристрастия и предпочтения молодой леди, единственной наследницы огромного состояния, достойны всяческого поощрения, но Роберт Одли был не из их числа. Алисия премиленькая девушка, говаривал он, прелестная девушка, серьезная девушка – одним словом, редкая девушка, одна на тысячу. Так говорил Роберт Одли, и выше этого его воодушевление не воспаряло. В его праздном уме даже не забрезжила мысль о том, чтобы добиться расположения девушки и обратить это обстоятельство в свою пользу. Сомневаюсь, имел ли он точное представление о состоянии дядюшки, и не сомневаюсь, что ни разу Роберт Одли не попытался устроить так, чтобы часть этого состояния перекочевала в его карман. Вот почему, когда в одно прекрасное весеннее утро, месяца за три до описываемых событий, почтальон принес ему свадебное приглашение от сэра Майкла и леди Одли, а также негодующее письмо от кузины, сообщавшей о том, что ее отец женится на молоденькой – не старше самой Алисы – вертихвостке, не замечательной ничем, кроме соломенных кудряшек да беспрерывного хихиканья, – ибо, к прискорбию своему, должна сообщить, что предубеждение мисс Одли побудило ее именно так описать чудесный музыкальный смех, что так восхищал в недавней мисс Люси Грэхем, – когда, повторяю, вся эта корреспонденция попала к Роберту Одли, он не выказал ни досады, ни удивления. Сердитое письмо Алисии, испещренное многочисленными перечерками, он прочел хладнокровно, не вынимая изо рта немецкой трубки, и, закончив чтение, бросил письмо и приглашение в корзину для ненужных бумаг, а затем отложил трубку в сторону и не без некоторого усилия заставил себя поразмыслить о том, что только что узнал.
   – Я всегда говорил, что старик рано или поздно женится, – пробормотал он через полчаса. – Мачеха с падчерицей, конечно же, перегрызутся между собой, но, надеюсь, на время охотничьего сезона они воздержатся от скандалов и не наговорят друг другу гадостей за обеденным столом: свары пагубно влияют на пищеварение.
   В полдень, на следующий день после событий, описанных в предыдущей главе, Роберт Одли, покинув Темпль, отправился в Сити [31 - Сити – исторический центр Лондона площадью менее двух квадратных километров, своеобразный город в городе, имеющий собственного лорд-мэра, муниципальный совет и полицию. Центр деловой жизни Англии.]. В недобрый час он поручился за своего нуждающегося друга и сейчас, для того чтобы уплатить по векселям, должен был продать половину своей годовой ренты.
   Закончив дела в Сити, он двинулся в обратный путь, но по дороге его чуть не сбил с ног некий молодой человек приблизительно его возраста – пожелавший обогнать Роберта Одли и первым войти в узкий переулок.
   – Пожалуйста, будьте повнимательней, друг мой, – с мягким укором промолвил наш герой. – Могли бы, в конце концов, предупредить, что торопитесь, и не наступать мне на пятки.
   Незнакомец резко остановился, устремив на Роберта тяжелый взгляд.
   – Ба! – с изумлением воскликнул он, и лицо его тут же просветлело. – Подумать только: я прибыл в Англию лишь вчера вечером и вот, на следующее же утро, встречаю именно тебя. Какая удача!
   – Похоже, я вас где-то встречал, мой бородатый друг, – заметил Роберт Одли, внимательно вглядываясь в собеседника, – но пусть меня повесят, если я помню, когда это было и где.
   – Что? – воскликнул незнакомец. – Ты хочешь сказать, что забыл Джорджа Толбойза?
   – Нет, конечно же, нет! – в тон ему ответил Роберт Одли и, обняв старого друга за плечи, увлек его в ближайшую тень. – Ну, выкладывай, что ты и как ты.
   Джордж Толбойз рассказал – все то же самое, что рассказал десять дней назад гувернантке на борту «Аргуса», а затем, не переводя дыхания, сообщил, показав пачку ассигнаций, что собирается передать их – это здесь неподалеку – своим давнишним банкирам.
   – Хочешь верь, хочешь нет, – сказал Роберт Одли, – но я только что от них. Пойдем вместе, я улажу дело в пять минут.
   Дело они уладили за четверть часа, а потом Роберт Одли предложил отправиться в «Корону и скипетр», или «За́мок», или «Ри́чмонд», чтобы пообедать и вспомнить добрые старые времена, когда они учились в Итоне [32 - Итон – старейшая мужская привилегированная средняя школа.].
   – Нет, – решительно мотнув головой, сказал Джордж Толбойз, – прежде чем мы куда-нибудь пойдем, прежде чем я побреюсь и прежде чем мы перекусим, я должен зайти в кофейню на Бридж-стрит, что в Вестминстере, там меня ждет письмо от жены [33 - ...я должен зайти в кофейню на Бридж-стрит, что в Вестминстере, там меня ждет письмо от жены. – Вестминстер – район в центральной части Лондона.].
   – Тогда я пойду с тобой, – сказал Роберт. – Так ты женат? Господи, какая глупая шутка!
   И они отправились на Бридж-стрит.
   – Я построю виллу на берегу Темзы, Боб! – с жаром воскликнул Джордж. – Построю для женушки и для себя. А еще, дружище, у меня будет яхта, и ты будешь нежиться на палубе и курить трубку, а моя женушка будет играть на гитаре и что-нибудь напевать нам. Она у меня ужасно похожа на… Забыл, как их зовут, но это те, которые смутили беднягу Одиссея и чуть было не совратили его с пути истинного. (Бедняга Джордж был явно не в ладах с мифологией [34 - Забыл, как их зовут, но это те, которые смутили беднягу Одиссея и чуть было не совратили его с пути истинного. (Бедняга Джордж был явно не в ладах с мифологией). – Речь идет о сиренах — мифических полуженщинах-полуптицах, которые, согласно легендам, волшебным пением увлекают мореходов, гибнущих на скалах и в морских пучинах.].)
   Официанты из вестминстерской кофейни с удивлением уставились на бородатого посетителя – глаза ввалившиеся, платье колониального покроя, – возбужденного, бурного, шумливого.
   – Я частенько захаживал в ваше заведение, – сказал Джордж Толбойз, – захаживал в прежние времена, когда служил в драгунах. Пожалуйста, бутылку содовой, а также письмо на мое имя.
   Официант принес молодым людям заказанную бутылку.
   – А письма для вас нет, сэр, – сказал он.
   Джордж побледнел:
   – То есть как это нет? Может, вы не расслышали мою фамилию? Называю по буквам – Т, О, Л, Б, О, Й, З. Сходите и поищите. Письмо непременно должно быть.
   Официант пожал плечами и вышел из комнаты. Через три минуты он вернулся.
   – На полке для корреспонденции только три письма, сэр, – сказал он. – Для Брауна, Сандерсона и Пинчбека. Ничего похожего на «Толбойз», сэр.
   Молодой человек молча выпил стакан содовой воды, а затем, положив локти на стол, охватил лицо руками. Весь его вид выражал неизбывное горе, и Роберт Одли, почувствовав это, не решился обратиться к нему с вопросом.
   Мало-помалу Джордж пришел в себя. Подняв глаза, он машинально вытащил из кучи журналов, лежавших тут же, захватанный экземпляр «Таймс» суточной давности и устремил остекленелый взгляд на первую страницу.
   Там, где помещают списки умерших, его внимание привлек один абзац. Он долго смотрел на него – как долго, я и сама не знаю, – и, когда он подтолкнул газету в сторону Роберта Одли, он был настолько бледен, что этого не мог скрыть даже колониальный загар.
   Не промолвив ни слова, он указал пальцем на строчки, где было напечатано следующее:

   «24-го, текущего месяца: в Вентноре (остров Уайт) в возрасте двадцати двух лет скончалась Элен Толбойз».

Глава 5. Надгробный камень в Вентноре

   Именно так – черным по белому – и было напечатано:
   «Элен Толбойз, двадцати двух лет».
   Когда десять дней назад на борту «Аргуса» Джордж поклялся гувернантке, что покончит с собой, если с его молодой женой стрясется какая-нибудь беда, он искренне верил, что поступит именно так, и никак иначе. Теперь же, когда худшее случилось, он сидел, оцепенелый и беспомощный, тупо уставясь на испуганное лицо своего друга и не в силах что-либо предпринять.
   Горе ошеломило его своей неожиданностью. Сначала все, что он видел вокруг себя, предстало перед ним, поражая неестественными пропорциями, потом предметы, превратившись в темные пятна с размытыми очертаниями, один за другим провалились в жуткую бездну, потом раздался шум, словно разом заработало полдюжины механических двигателей, и этот шум погасил последние проблески его сознания, и в эти мгновения он не знал и не чувствовал ничего, кроме одного: кто-то или что-то тяжко опустилось на землю и навеки скрылось в ее бездонном чреве.
   Придя в себя, он обнаружил, что лежит на низкой железной кровати у открытого окна. На подоконнике – ваза с цветами и клетка с двумя-тремя птицами. За окном вечер и тишина, которую нарушает лишь дробный стук колес о мостовую, доносящийся откуда-то издалека.
   Он с изумлением осмотрелся. Перед ним, попыхивая трубкой, сидел Роберт Одли.
   – Не желаешь ли трубочку, Джордж? – тихо спросил он.
   – Нет.
   Некоторое время он лежал, поглядывая на цветы и на птиц: одна из канареек пела прощальный гимн заходящему солнцу.
   – Может, птицы тебя раздражают, Джордж? Хочешь, вынесу клетку из комнаты?
   – Не надо. Мне нравится, когда они поют.
   Роберт Одли, выбив пепел из трубки, положил ее на каминную доску и, выйдя в соседнюю комнату, тут же вернулся с чашкой крепкого чая.
   – Выпей, Джордж. От этого голова у тебя прояснится, – сказал он, ставя чашку на маленький столик в изголовье кровати.
   Джордж ничего не сказал, но, медленно обведя комнату глазами, взглянул на озабоченное лицо своего друга.
   – Боб, – сказал он, – где мы?
   – У меня в кабинете, в Темпле. Жить тебе негде, оставайся пока здесь.
   Джордж потер лоб и неуверенно спросил:
   – А газета… Нынешним утром… Что это было?
   – Выбрось из головы, дружище. Выпей-ка чаю.
   – Да-да, – воскликнул Джордж, приподнимаясь на локтях и озираясь ввалившимися глазами. – Теперь я вспомнил. Элен, моя Элен! Женушка моя дорогая, любовь моя единственная! Мертва! Мертва!
   – Джордж, – сказал Роберт Одли, мягко дотронувшись до руки молодого человека, – та, о которой написано в газете, может быть, вовсе и не твоя жена. Она вполне может оказаться другой Элен Толбойз.
   – Нет, нет! – страстно возразил Джордж. – Возраст совпадает, а фамилия «Толбойз» встречается не так уж часто.
   – Но, может, в фамилии допустили опечатку: «Толбойз» вместо «Толбот»?
   – Нет, нет, нет! Моя жена мертва!
   Он отбросил руку Роберта, которой тот пытался задержать его, и, поднявшись с кровати, направился прямо к дверям.
   – Ты куда?
   – В Вентнор, взглянуть на ее могилу.
   – Но не ночью же, Джордж, не ночью! Утром мы отправимся туда первым же поездом.
   Роберт проводил друга до постели и снова уложил его. Затем он дал ему успокаивающее средство, оставленное доктором, которого вызывали официанты из кофейни на Бридж-стрит, когда Джорджу стало плохо.
   Тяжкий сон смежил очи Джорджу Толбойзу, и ему приснилось, что он добрался до Вентнора и нашел там жену, живую и счастливую, но сморщенную, старую и седую, и нашел сына, ставшего взрослым молодым человеком.
   Ранним утром следующего дня он сидел напротив Роберта Одли в вагоне первого класса экспресса «Лондон – Портсмут». Поезд катил по равнине. По обеим сторонам дороги открывались чудесные деревенские виды.
   Из Райда в Вентнор они отправились в карете. Когда они добрались до места, был уже полдень и солнце пекло немилосердно.
   Молодые люди легко сбежали по ступенькам кареты. Народ, толпившийся вокруг, с изумлением уставился на бледное лицо Джорджа и его неподстриженную бороду.
   – Что будем делать, Джордж? – спросил Роберт Одли. – Ума не приложу, как мы найдем тех, кого ты ищешь.
   В ответ на это Джордж Толбойз взглянул на него с таким жалобным видом, что сразу стало ясно: здоровяк, бывший драгун, беспомощен, как младенец. И Роберт Одли понял, что ему, Роберту, при всей его нерасторопности – нам к тому же известно, что человеком он был совершенно непробивным, – на этот раз придется действовать за двоих.
   – Может, поспрашивать по гостиницам о миссис Толбойз, Джордж? – спросил он.
   – Фамилия ее отца – Молдон, – чуть слышно отозвался Джордж. – Он бы ни за что не оставил ее здесь умирать в одиночестве.
   Больше он не в силах был промолвить ни слова. Роберт повел его в ближайшую гостиницу.
   – Проживал ли здесь мистер Молдон? – спросил Роберт хозяина гостиницы.
   – Да, – последовал ответ. – Капитан Молдон действительно останавливался здесь. Не так давно у него умерла дочь. Слуга сходит и узнает адрес.
   В гостинице было довольно людно. Многочисленные лакеи и конюхи, торопясь по делам своих господ, ежеминутно входили и выходили, наполняя зал зычными голосами.
   Джордж Толбойз стоял, прислонившись к дверному косяку. На лице его застыло то выражение, которое напугало его друга в вестминстерской кофейне.
   «Худшее подтвердится сегодня, – подумал Джордж. – Сегодня подтвердится: дочери капитана Молдона, моей жены, нет в живых».
   Слуга вернулся минут через пять.
   – Капитан Молдон проживает в Лэндсдаун-Коттэджиз, в доме номер четыре, – сообщил он.
   Друзья легко нашли дом – обшарпанное строение с покосившимися окнами, выходящее неприглядным фасадом на морское побережье.
   – Капитан Молдон дома?
   – Нет, – ответила хозяйка гостиницы. – Он ушел к морю с маленьким внуком. Не угодно ли будет джентльменам войти и подождать его в комнатах?
   Джордж машинально последовал за своим другом в маленькую гостиную, пыльную, заставленную убогой мебелью и неприбранную: сломанные детские игрушки валялись на полу там и сям, от муслиновых занавесей исходил тяжелый запах табака.
   – Взгляни-ка! – воскликнул Джордж, указав на картину, висевшую над каминной доской.
   Это был собственный его портрет, написанный в те дни, когда он служил в драгунах. Джордж был изображен в военной форме, причем с отменным сходством. За спиной у него стоял боевой конь.
   Роберт Одли не стал досаждать ему своими утешениями. Поискав глазами стул, он тихо сел за спиной Джорджа у открытого окна, выходящего на улицу.
   А молодой вдовец, убитый горем, все ходил и ходил по комнате, взирая на милые его сердцу предметы, изредка дотрагиваясь до них дрожащими руками.
   Вот шкатулка для рукоделия, вот ее неоконченная работа, вот ее альбом, куда он корявым почерком вписывал любимые строки из Байрона и Мура [35 - …куда он корявым почерком вписывал любимые строки из Байрона и Мура… – Мур, Томас (1779-1852) – выдающийся английский поэт-романтик.], вот книги, что он когда-то подарил ей, а вот букет увядших цветов, поставленный в вазу, которую они купили в Италии.
   – Ее портрет висел рядом с моим, – чуть слышно обронил он. – Куда же он подевался?
   Наступила тишина. Прошло целых полчаса, прежде чем в комнате снова раздался голос Джорджа Толбойза:
   – Мне бы хотелось перемолвиться с хозяйкой заведения; мне бы хотелось спросить ее о…
   Голос его надломился. Он снова умолк, обхватив голову руками.
   Роберт позвал хозяйку гостиницы. Это была добродушная и словоохотливая особа, привычная и к болезням, и к смертям, ибо множество всякого народу перебывало под ее кровом, словно бы задавшись целью именно здесь сказать жизни последнее «прости».
   О последних днях миссис Толбойз она рассказала во всех подробностях. Она рассказала, что в Вентноре бедная женщина появилась за неделю до собственной кончины, и по ней было видно, что она не жилица на этом свете.
   При этих ее словах Джордж не выдержал и громко всхлипнул.
   – Джентльмен был ее родственником? – спросила хозяйка, обращаясь к Роберту Одли.
   – Он был мужем покойной леди.
   – Что?! – с возмущением воскликнула женщина. – Да ведь он бросил бедную леди, оставил ее и ее прелестного мальчугана на попечение своего немощного тестя! Капитан Молдон часто рассказывал мне об этом, и всякий раз он не мог удержаться от слез.
   – Не бросал я ее! – с болью промолвил Джордж и поведал хозяйке историю своих трехлетних мытарств.
   – Говорила ли жена обо мне? – спросил он, завершая рассказ. – Вспоминала ли обо мне… в последние… минуты?
   – Нет, она отошла кроткая, как овечка. Она с самого начала была малоразговорчивой, а в последний день она вообще не узнавала никого – даже своего сынишку и бедного старого отца. А когда у нее начался бред, она заговорила вдруг о своей матушке и о том, что взяла на душу великий грех, согласившись умереть на чужбине.
   – Ее матушка умерла, когда она была еще совсем ребенком, – покачав головой, заметил Джордж. – Странно, что в такие минуты она вспомнила и заговорила о ней и ни словом не обмолвилась обо мне.
   Хозяйка ввела его в спаленку, где умерла его жена. Он опустился на колени у кровати и нежно поцеловал подушку. Хозяйка рыдала, наблюдая за ним.
   И пока он, стоя на коленях, твердил слова молитвы, уткнувшись лицом в белоснежную подушку, хозяйка вынула что-то из ящика и передала ему, когда он встал с колен.
   Это был длинный локон, завернутый в белую папиросную бумагу.
   – Я отрезала его, когда она лежала в гробу, – сказала хозяйка. – Бедняжечка!
   Джордж Толбойз прижал локон к губам.
   – Как часто я целовал эти волосы, когда ее головка покоилась на моем плече, – тихо промолвил он. – Но те волосы были волнистыми, а эти – гладкие и прямые.
   – Это их болезнь так изменила, – отозвалась хозяйка. – Если вам, мистер Толбойз, хочется взглянуть на ее могилу, мой маленький сын проводит вас до кладбища.
   И Джордж Толбойз, сопровождаемый верным другом, отправился к свежей могиле той, чья улыбка часто снилась ему на другом конце Земли.
   Здесь Роберт Одли оставил его одного и, вернувшись через четверть часа, увидел, что Джордж по-прежнему стоит на том же месте, недвижный, как изваяние.
   Увидев Роберта, Джордж Толбойз вздрогнул и сказал:
   – Хорошо бы найти каменотеса. Я бы заказал надгробье.
   Каменотеса они нашли быстро, и, присев среди строительного мусора, Джордж Толбойз набросал карандашом короткую надпись, которую предстояло высечь на могильном камне его покойной жены:

   «Нетленной памяти
   Э Л Е Н, любимой жены Джорджа Толбойза.
   Ушла из жизни
   24 августа 1857 г., 22 лет от роду,
   горько оплакиваемая безутешным супругом».

Глава 6. Дед и внук

   Когда они вернулись в Лэндсдаун-Коттэджиз, старика еще не было, и друзья, не желая тратить время на бесплодные ожидания, отправились к морю.
   Старика они нашли быстро. Сидя на куче гальки, он читал газету и грыз лесные орехи. Чуть в стороне от него маленький мальчик рылся в песке деревянной лопаткой.
   Траурный креп на поношенной шляпе старика…
   Черный костюмчик ребенка…
   Глядя на печальные знаки, Джордж Толбойз лишний раз убедился в том, что великая утрата, которой суждено было случиться в этом огромном мире, случилась, предпочтя обездолить именно его – его, Джорджа Толбойза…
   – Мистер Молдон, – обратился он, направляясь к тестю.
   Старик взглянул на него, отложил газету и, поднявшись с галек, отвесил зятю церемонный поклон.
   Его выцветшие светлые волосы подернула седина; узкий крючковатый нос; слезящиеся голубые глаза; очертания рта, выдающие его нерешительность; поношенное платье с претензией на аристократизм и щегольство; пенсне свисает на жилет, застегнутый на все пуговицы. В руке, не одетой в перчатку, он держал трость.
   – Боже мой! – воскликнул Джордж. – Вы что, видите меня в первый раз?
   Мистер Молдон вздрогнул и покраснел. Бросив на Джорджа несколько испуганный взгляд, он узнал, наконец, своего зятя.
   – Дорогой мой мальчик, – сказал он, – представь себе, не узнал. В первый момент не узнал: борода изменяет внешность. Борода сильно изменяет внешность, вы не находите, сэр? – спросил он, обращаясь к Роберту Одли.
   – Господи! – возмутился Джордж. – Это так-то меня встречают! Я овдовел – овдовел всего лишь за несколько дней до возвращения на родину, а мне морочат голову, болтая о моей бороде. И кто? Отец моей покойной жены!
   – Твоя правда, твоя правда, – поспешно забормотал старик. – Досадная ошибка, досадная ошибка, мой дорогой Джордж. Ну что бы тебе успеть на неделю раньше!
   – Если бы я успел, – воскликнул Джордж с болью и страстью, – я бы не дал ей умереть, я бы отнял ее у самой смерти. Отнял бы! Отнял! Господи! И почему «Аргус» не провалился в тартарары со всеми, кто был на его борту, прежде чем я дожил до этого дня!
   В отчаянии он заходил взад-вперед по берегу, меж тем как его тесть, беспомощно глядя на него, протирал свои близорукие глаза носовым платком.
   «Сдается мне, старик плохо заботился о своей дочери, – подумал Роберт Одли, наблюдая за отставным лейтенантом со стороны. – Похоже – по этой или по какой-то другой причине, – но он побаивается Джорджа».
   Безутешный Джордж Толбойз, не находя себе места от горя и боли, по-прежнему метался по берегу, меж тем как мальчуган, подбежав к деду, начал теребить его за полу пиджака:
   – Пойдем домой, дедушка, ну пойдем же! Я устал.
   Джордж Толбойз обернулся на детский голос и взглянул на мальчика пристальным и печальным взором.
   У мальчика были карие глаза и темные волосы, такие же, как у него, Джорджа.
   – Дорогой мой! Дорогой! Душенька моя! – воскликнул Джордж, беря мальчика на руки. – Я твой папочка, я пришел сюда, к морю, потому что искал тебя. Ты меня любишь?
   Мальчик решительно оттолкнул Джорджа от себя.
   – Не знаю я никакого папочки, – сказал он. – Я люблю дедушку и миссис Монкс, что живет в Саутгемптоне.
   – Джорджи – парнишка с норовом, – заметил старик. – Его порядком разбаловали.
   Они медленно направились в гостиницу, и Джордж Толбойз еще раз поведал историю своих мытарств. Он сообщил также, что за день до этого поместил в банк двадцать тысяч фунтов. Расспрашивать о прошлом он не стал: на это у него уже не было сил душевных. А тесть, мистер Молдон, сказал лишь, что через несколько месяцев после его, Джорджа, отъезда они переехали в Саутгемптон, где у Элен появилось несколько учениц – она обучала их игре на фортепьяно – и где им жилось вполне сносно до тех пор, пока Элен не заболела и не умерла. Словом, подобно всем печальным историям, эта была совсем короткой.
   – Мальчик, похоже, привязан к вам, мистер Молдон, – немного помолчав, сказал Джордж.
   – О да, конечно, – ответил старик, погладив ребенка по курчавой головке. – Джорджи очень любит своего дедушку.
   – Тогда ему лучше оставаться с вами. Мой доход по процентам составит примерно шестьсот фунтов годовых. На образование Джорджи вы можете тратить сто фунтов в год, а остальное пусть полежит в банке до его совершеннолетия. Его опекуном будет мой друг, присутствующий здесь, – если, конечно, он согласится принять на себя эту обязанность, – а пока что я позволяю мальчику быть на вашем попечении.
   – Но почему бы тебе самому не позаботиться о нем, Джордж? – спросил Роберт Одли.
   – Потому что я отплываю на первом же корабле, что следует из Ливерпуля в Австралию. На золотых приисках или где-нибудь в лесной глуши я буду чувствовать себя лучше, чем здесь. С этого дня и часа я уже не гожусь для цивилизованной жизни, Боб.
   При этих словах в слабых глазах старика блеснули искорки.
   – Бедный мой мальчик, – сказал он, – думаю, ты прав. Ей-богу, прав. Смена обстановки, жизнь на дикой природе и… и…
   На этом его красноречие иссякло, потому что его порядком смутил пристальный взор Роберта Одли, устремленный на него.
   – А не слишком ли вы торопитесь избавиться от своего зятя, мистер Молдон? – сурово спросил он.
   – Я? Избавиться? От зятя? Да боже мой, сэр! Пусть, ради собственного блага, поступает, как ему заблагорассудится.
   – Полагаю, ему, ради его же блага, следовало бы остаться в Англии и заняться воспитанием собственного сына, – сказал Роберт Одли.
   – Не могу! Говорю тебе, не могу! – воскликнул Джордж. – Каждый дюйм этой проклятой земли ненавистен мне. Я хочу бежать отсюда, как бежал бы с кладбища. Завтра рано утром я улажу все денежные дела и уеду в Ливерпуль, не медля ни минуты. Пусть полмира отделяет меня от ее могилы!
   Перед тем как покинуть гостиницу, он зашел к хозяйке и задал ей несколько вопросов о своей покойной жене.
   – Бедствовали они здесь? – спросил он. – Наверное, сидели без пенни в кармане, пока она болела?
   – Ой, да что вы! – замахала руками женщина. – Капитан, как и нынче, ходил в поношенном платье, но в кошельке у него всегда было полным-полно соверенов. Бедная леди ни в чем не нуждалась.
   Услышав это, Джордж с облегчением вздохнул, хотя и не понял, откуда у вечно пьяного отставного лейтенанта военно-морского флота, живущего на пенсию, равную половине прежнего оклада, – откуда у такого человека могли взяться деньги на лечение дочери.
   Однако Джордж был слишком поглощен своим горем, чтобы задуматься над этим всерьез, и потому не стал более задавать вопросов, но в компании тестя и Роберта Одли отправился на пристань, где стояло судно, следовавшее до Портсмута.
   На прощание старик отвесил Роберту весьма церемонный поклон.
   – А ведь ты, кстати, не представил меня своему другу, – с упреком обратился он к Джорджу.
   Джордж взглянул на него с непонимающим видом; потом до него дошло, о чем идет речь, и, прежде чем тот успел повторить свою просьбу, Джордж взбежал по трапу на судно.
   Пароход двинулся в открытое море, и, когда он достиг противоположного берега, контуры острова растаяли за горизонтом в лучах заката.
   – Подумать только, – сказал Джордж, – всего лишь два дня назад я спешил в Ливерпуль, надеясь прижать супругу к своему сердцу, а уже нынче вечером я спешу прочь от ее могилы!
   Официальный документ, делавший Роберта Одли опекуном Джорджа Толбойза-младшего, был оформлен в адвокатской конторе на следующее утро.
   – Великая ответственность, что и говорить! – воскликнул Роберт. – Я – опекун кого-либо или чего-либо! Я, который за всю свою жизнь не сумел толком позаботиться о себе самом.
   – Я верю в твое благородное сердце, Боб, – сказал Джордж. – Я знаю, ты не бросишь на произвол судьбы моего бедного мальчика и проследишь, чтобы дед обращался с ним хорошо. Из того, что я оставляю Джорджу, я возьму ровно столько, сколько мне понадобится, чтобы добраться до Сиднея. А там я примусь за прежнее.
   Но, видимо, Джорджу суждено было самому стать опекуном своего сына, потому что, когда они прибыли в Ливерпуль, выяснилось, что корабль только что ушел, а другой будет не раньше чем через месяц. Поэтому друзья возвратились в Лондон, и Роберт, весьма порадовавшись тому, что обстоятельства сложились подобным образом, явил Джорджу свое гостеприимство в полном блеске, отдав ему гостиную, наполненную щебетом птиц и ароматом цветов, а себе приказал стелить в гардеробной.
   Увы, горе – чувство эгоистичное, и Джордж даже не понял, на какие жертвы пошел друг ради него. Он знал лишь то, что солнце для него померкло и что все радости жизни для него кончились. Все дни напролет он курил сигары, невидящим взором уставившись на цветы и клетки с канарейками, с нетерпением ожидая, когда закончится срок его вынужденного пребывания в столице.
   Но в один прекрасный день, когда срок этот подходил к концу, Роберт Одли явился пред его очи, осененный блестящей идеей. Один из его коллег, отправляясь в Санкт-Петербург на целую зиму, пожелал, чтобы Роберт составил ему компанию, и Роберт согласился при том единственном условии, что вместе с ними в путешествие отправится и Джордж.
   Джордж сопротивлялся, как мог, но, когда он понял, что и Роберт от своего не отступится и либо уедет с ним, либо не уедет вовсе, сдался, уступив настояниям Роберта.
   – Какая разница? – промолвил он, размышляя вслух. – Куда бы ни ехать, лишь бы подальше от Англии.
   Роберт Одли пропустил эти унылые слова мимо ушей, довольный уже тем одним, что одержал верх в нелегком противоборстве.
   Путешествие обещало быть весьма удачным, потому что трое молодых людей сумели обзавестись рекомендательными письмами, адресованными самым влиятельным обитателям русской столицы.
   Перед отъездом из Англии Роберт написал письмо кузине Алисии, где рассказал ей о старом своем друге Джордже Толбойзе, о будущей с ним поездке, о том, как они недавно встретились после долгих лет разлуки, и о том, что Джордж только что потерял молодую жену.
   Алисия не заставила ждать себя с ответом. Вот что она написала:

   «Дорогой Роберт!
   Как жестоко с твоей стороны сбегать в этот ужасный Санкт-Петербург как раз накануне открытия охотничьего сезона! Я слышала, в России такой неблагоприятный климат, что у людей просто отпадают носы, и, поскольку нос у тебя довольно длинный, советую вернуться, не дожидаясь наступления русских холодов. Что он за человек, этот молодой Толбойз? Если он тебе так нравится, приезжай с ним в Одли-Корт, как только вернешься из путешествия. Леди Одли передает через меня свою просьбу: пожалуйста, купи ей партию соболей. На цену внимания не обращай, главное, пусть будут самые красивые, какие только можно купить за деньги. Папочка просто без ума от своей новой жены, а мы с ней до сих пор не можем ужиться. Не то чтобы она мне вовсе была не по душе – по тому, как она себя здесь ведет, она скоро завоюет сердца всех, кто ее знает, – но держится она слишком уж по-детски и не по возрасту дурашливо.
   До свидания. Искренне твоя
Алисия Одли».

Глава 7. Спустя год

   Миновал первый год вдовства Джорджа Толбойза. Черная траурная лента на его шляпе выцвела и потускнела. Сегодня, на закате последнего августовского дня, он все так же сидел и курил сигары в тихих комнатах на Фигтри-Корт. Все было как год назад, когда ужас его горя был для него непривычен и когда казалось, что все, что ни есть в этой жизни важного, все, что ни есть пустякового, каждое ее явление и каждый ее предмет, – все вокруг преисполнено его великой скорби.
   Прошел год, но боль по-прежнему не улеглась в его душе, хотя внешне он почти не изменился. Одному Богу известно, какие бури отбушевали в нем за это время! Одному Богу известно, какие приступы самопорицания снедали честное сердце Джорджа, когда долгими бессонными ночами он думал о своей жене, которую он бросил на произвол судьбы!
   Однажды, во время заграничного путешествия, Роберт Одли рискнул поздравить Джорджа с тем, что тот, наконец, воспрял духом, но в ответ Джордж лишь горько рассмеялся.
   – Знаешь, Боб, – сказал он, – некоторые наши парни, раненные в Индии, возвращаются домой с невынутыми пулями. Они никому не рассказывают о своих ранах, это вполне здоровые и бодрые люди, внешне – совсем такие, как ты и я. Но стоит измениться погоде – хотя бы чуть-чуть – и стоит атмосферному давлению хотя бы немного отклониться в ту или иную сторону, и раны их снова начинают болеть, как в тот первый день, когда они получили их на поле боя. Получил свою рану и я, Боб; моя пуля сидит во мне до сих пор, и мне суждено унести ее с собой в могилу.
   Путешественники вернулись из Санкт-Петербурга весной, и Джордж вновь поселился в апартаментах друга, лишь изредка покидая их для того, чтобы навестить в Саутгемптоне маленького сына. Всякий раз он привозил с собой кучу всевозможных игрушек и всяких сластей, но Джорджи по-прежнему дичился родного отца, и не однажды сжималось сердце молодого человека при мысли о том, что не только жена, но и сын потерян для него навсегда.
   «Что же делать? – думал он. – Забрать его у деда – значит разбить ему сердце, а оставить все как есть… Тогда он вырастет совершенно чужим для меня человеком, куда более привязанным к старому пьянице и лицемеру, чем к собственному отцу. А я, невежественный человек, служивший в тяжелых драгунах, что я смогу дать ребенку? Чему смогу научить? Тому, как курить сигары да без дела слоняться день-деньской – руки в карманах?»
   30 августа, ровно через год после того, как Джордж прочел в «Таймсе» объявление о смерти жены, молодой человек впервые снял с себя траурные одежды, снял со шляпы выцветшую черную ленту и положил все это в дорожный сундук, где он хранил связку писем жены и прядь ее волос, срезанную после ее смерти. Роберт Одли никогда не видел ни этих писем, ни длинной пряди шелковистых волос, а Джордж ни разу не упомянул имени покойной жены с того дня, когда, побывав в Вентноре, он узнал подробности ее кончины.
   – Напишу-ка я своей кузине Алисии, Джордж, – объявил молодой адвокат. (Это было 30 августа.) – Послезавтра – первое сентября. Я напишу ей и сообщу, что мы с тобой собираемся приехать в Одли-Корт на недельку – отдохнуть и пострелять.
   – Ах нет, нет, Боб, поезжай без меня. Я там придусь не ко двору, и я бы предпочел…
   – …похоронить себя на Фигтри-Корт среди моих собак и канареек! Нет, милый, этого я никак не допущу.
   – Но я не интересуюсь охотой.
   – А ты думаешь, я интересуюсь? – с очаровательной наивностью воскликнул Роберт. – Ей-богу, я не отличу куропатки от голубя даже с трех шагов. За всю свою жизнь я не подстрелил ни одной птицы, хотя на военной службе ружье изрядно отдавило мне плечо. В Эссекс я наезжаю только для того, чтобы развеяться, хорошо покушать и полюбоваться на честную физиономию дядюшки. На этот раз, кстати, у меня будет еще одна причина для визита: хочу взглянуть на сей образец совершенства, свою новую тетушку. Итак, едем, Джордж?
   – Едем, если тебе так хочется, – кротко отвечал Джордж Толбойз, подчинившись воле друга с детской покорностью.
   Однако в письме, которое пришло через несколько дней, Алисия Одли сообщила, что молодые люди не могут быть приняты в Одли-Корт.
   «У нас в доме – семнадцать свободных спален, – писала молодая леди торопливым почерком, за которым проглядывало ее негодование, – и все же, дорогой Роберт, ты со своим другом приехать не сможешь: миледи вбила себе в свою глупую голову, что она слишком больна, чтобы принимать визитеров (хотя, поверь, она не больнее меня, а ведь я-то совершенно здорова!), и никаких заезжих джентльменов (грубых и неотесанных мужчин, по ее словам) ей в доме не нужно. Пожалуйста, извинись перед своим другом мистером Толбойзом и передай ему, что папочка надеется свидеться с вами во время охотничьего сезона».
   – И все-таки жеманство миледи не закроет нам дороги в Эссекс, – решительно заявил Роберт, скручивая письмо в жгут, чтобы разжечь им свою большую пенковую трубку. – Вот что мы сделаем, Джордж. В Одли есть премиленькая гостиница, и места для рыбной ловли там – отменные. Съездим туда на недельку. Рыбная ловля лучше, чем охота: лежи себе на бережку да знай поглядывай на леску, и все дела. Что много наловишь, не ручаюсь, но что удовольствия получишь на целый год – даю гарантию.
   С этими словами он поднес скрученное письмо к каминной решетке, но потом передумал и, разгладив скомканный листочек, задумчиво промолвил:
   – Бедная малышка Алисия! Она не заслужила, чтобы с ее письмами обращались так жестоко.
   Он положил письмо в конверт и бросил его в ящик письменного стола, на котором было написано «важное». Бог знает, каких только диковинных бумаг не было в этом ящике, но не похоже, любезный мой читатель, чтобы там хранилось что-либо, представляющее сколько-нибудь значительную ценность для юридической практики. И если бы кто-то в эту минуту сказал молодому адвокату, что столь заурядная вещица, как короткое письмо его двоюродной сестры, станет в один прекрасный день звеном ужасной цепи улик – он медленно выкует ее в том единственном уголовном расследовании, к которому будет иметь отношение, – то очень может быть, что брови мистера Роберта Одли взметнулись бы на сей раз чуть выше обычного.
   Молодые люди покинули Лондон на следующий день, прихватив на двоих один чемодан, одну удочку и одну снасть, и поехали в Одли – беспорядочно раскинувшуюся, старомодную деревушку, быстро приходящую в упадок. Они подоспели как раз ко времени, когда в местной гостинице «Солнышко» можно было заказать добрый обед.
   Поместье Одли-Корт – три четверти мили от деревни – располагалось, как я уже упоминала, глубоко в лощине, со всех сторон его окружал прекрасный строевой лес. Дойти туда можно было только по проселочной дороге, по обеим сторонам которой росли высокие деревья. Для столь яркой личности, как бывшая мисс Люси Грэхем, поместье, несмотря на его деревенскую прелесть, было довольно скучным местом. Однако баронет, в неизбывной щедрости своей, превратил жилые комнаты старого серого строения в маленький дворец для своей молодой жены, и леди Одли была счастлива, как ребенок, задаренный новыми дорогими игрушками.
   Где бы она ни появлялась, она, казалось, изливала вокруг себя потоки счастья и солнечного света. Так было прежде, так было и теперь. Мисс Алисия не скрывала своего презрения к легкомысленности и ребячливости мачехи, и все же Люси – леди Одли – любили больше и восхищались ею чаще, чем дочерью баронета, ибо в самой ее ребячливости было то очарование, против которого немногие могли устоять. Прекрасное лицо леди Одли осеняла невинность, присущая лишь ребенку. Ей было двадцать лет, но давали ей не более семнадцати. Читать она не любила, учиться чему-либо терпеть не могла. Одиночество она также не выносила и предпочитала либо выезжать в свет, либо коротать время в обществе Фиби Маркс, возлежа на софе в своей роскошной гардеробной и обсуждая с горничной, какое платье надеть к обеду, или, усевшись на бархатные подушки, болтать с ней обо всем, что взбредет в голову, положив рядом шкатулку с драгоценностями, без конца пересчитывая их и любуясь дарами сэра Майкла.
   Едва она появилась на нескольких балах в Челмсфорде и Колчестере, как ее немедленно признали первой красавицей графства. Высокое положение; богатейший дом; каждая прихоть тут же исполняется; где бы ни появилась, все взоры разом обращаются в ее сторону; муж, любящий без памяти, щедрой рукой дающий «на булавки»; никаких бедных родственников, взыскующих материальной поддержки и покровительства, – одним словом, во всем Эссексе не было никого счастливее Люси – леди Одли.
   Перенесемся, однако, в гостиницу «Солнышко», где только что отобедали наши молодые друзья. Окна широко раскрыты настежь, свежий деревенский ветерок свободно гуляет по комнате. Погода великолепная, ранняя осень уже кладет на листву свои первые мазки. Одни поля все еще желтеют от несжатой пшеницы, а на других она уже вся легла под сверкающим серпом. Широкогрудые кони, тяжело напрягаясь, медленно развозят по дворам богатейший урожай. На тех, кто просидел в Лондоне взаперти все жаркие летние месяцы, это производит неописуемое впечатление. Впервые после смерти жены Джордж Толбойз испытал чувство, похожее на радость.
   Когда обед кончился, часы пробили пять.
   – Надевай-ка шляпу, Джордж, – сказал Роберт Одли. – В Одли-Корт раньше семи обедать не садятся, так что у нас еще есть время нанести визит старому поместью и его обитателям.
   Хозяин гостиницы, войдя в столовую с бутылкой вина, услышал конец фразы и счел возможным вмешаться в разговор.
   – Извините, мистер Одли, – сказал он, – но если вы хотите повидаться с дядюшкой, то, отправляясь к нему сейчас, вы только потеряете время. Сэр Майкл, миледи и мисс Алисия уехали на скачки в Чорли и, скорее всего, ранее восьми вечера не вернутся. Возвращаясь домой, они обязательно проедут мимо моей гостиницы.
   Идти в Одли-Корт, разумеется, уже не было смысла, поэтому молодые люди отправились в деревню, заглянули в старую церковь, затем сходили туда, где назавтра собирались заняться рыбной ловлей. В четверть восьмого они вернулись в гостиницу и, закурив сигары, сели у открытого окна, любуясь мирным видом, открывшимся перед ними.
   За окном быстро темнело. С грохотом промчались кабриолеты, почтовые кареты и догкарты, протарахтели неуклюжие деревенские фаэтоны [36 - С грохотом промчались кабриолеты, почтовые кареты и догкарты, протарахтели неуклюжие деревенские фаэтоны… – Кабриолет – двухколесный экипаж без козел. Догкарт – экипаж с местом для собак под сиденьями. Фаэтон – коляска с откидным верхом.], а когда стало совсем темно, у покачивающегося столба с вывеской внезапно остановился открытый экипаж, запряженный четверней, и кучер спустился на землю, чтобы привести в порядок запутавшуюся упряжь.
   – Ба, да ведь это дядюшка! – радостно воскликнул Роберт и выбежал на улицу.
   Джордж закурил очередную сигару и, стоя за оконной занавесью, решил понаблюдать за тем, что делается на улице. Алисия сидела спиной к лошадям, и даже в густых сумерках Джордж разглядел в ней красавицу брюнетку, а леди Одли сидела в том углу, что был наиболее всего удален от окна, и поэтому Джордж так и не увидел белокурую богиню, о которой так много слышал.
   – Роберт! – воскликнул сэр Майкл, когда племянник появился на пороге гостиницы. – Вот это сюрприз!
   – Я не решился побеспокоить вас в Одли-Корт, дорогой дядюшка, – промолвил молодой человек, меж тем как баронет с самым сердечным видом пожал ему руку. – Эссекс, как вы знаете, моя родина, и в это время года на меня обычно находит ностальгия [37 - Ностальгия (греч.) – тоска по родине.]. Поэтому Джордж и я остановились в местной гостинице, чтобы два-три дня порыбачить в здешних ручьях.
   – Джордж? Какой Джордж?
   – Джордж Толбойз.
   – Ах, так он тоже приехал! – воскликнула Алисия. – Как я рада! Умираю, хочу взглянуть на этого красивого молодого вдовца!
   – В самом деле, Алисия? – отозвался Роберт Одли. – Тогда я схожу за ним и познакомлю вас прямо сейчас.
   Брови леди Одли чуть дрогнули, и сэр Майкл, прочтя в ее глазах выражение ужаса, решил, что предстоящая церемония страшит ее ввиду ее крайней усталости.
   – Пожалуйста, только не сейчас, Боб, – попросил он. – Сегодня у нас был такой насыщенный день! Леди Одли слегка нездоровится. Приходи к обеду со своим другом завтра; тогда и представишь его и Алисию друг другу. Пойди перемолвись с леди Одли парой слов, а потом мы поедем домой.
   Миледи была так утомлена, что у нее хватило сил только на то, чтобы мило улыбнуться новоявленному племяннику и протянуть ему изящную крошечную ручку, затянутую в перчатку.
   – Итак, завтра вы пожалуете к нам на обед и приведете с собой вашего интересного друга? – осведомилась миледи низким усталым голосом и, не дожидаясь ответа, откинулась на спинку сиденья. Она была главной достопримечательностью сегодняшних скачек, и, судя по всему, восторженные взоры половины графства подействовали на нее угнетающе.
   – Странно, она не стала потчевать тебя своим бесконечным смехом, – шепнула Алисия, перегнувшись через дверцы экипажа, чтобы пожелать Роберту спокойной ночи. – Но ничего, она приберегла тебе это удовольствие для завтрашнего дня. Однако ты очарован ею, как и все, кто видел ее хотя бы раз, не так ли? – брюзгливым тоном спросила молодая леди.
   – Изумительное создание, что и говорить, – с откровенным восхищением чуть слышно ответил Роберт.
   – Подумать только! Она – первая женщина, о которой ты замолвил доброе слово, Роберт Одли. Обидно, однако, что тебя привлекают только восковые куклы.
   Экипаж тронулся с места и тут же пропал во мгле.
   Бедная Алисия вела давнюю войну с двоюродным братом из-за его странного темперамента, который позволял ему молча довольствоваться всем, что давала жизнь, но не позволял его чувству – о чем или о ком бы ни шла речь – проявиться хотя бы одной искрой восторга.
   «Способен ли Роберт влюбиться? – размышляла время от времени молодая леди. – Нет, ни за что на свете! Если бы его вниманию представили целый сонм обольстительных гурий и от его султанского величества потребовалось бы только указать пальцем на избранницу, он лишь воздел бы очи горе и повелел им самим бороться за первенство!»
   И все же невозможное бывает, и в этот вечер случилось то, что случилось.
   – Какая женщина, Джордж! – воскликнул Роберт Одли, возвращаясь в гостиницу. – В жизни ничего подобного не видел. Какие глаза! Какая улыбка! Знаешь, я похож на героя французского романа: влюбился в собственную тетушку!
   Ничего не ответил молодой вдовец. Стоя у открытого окна, он глубоко вздохнул и выпустил облачко сигарного дыма. Прошлое вновь ожило перед его глазами, и он вспомнил ту, которую считал слишком прекрасной, чтобы ступать на нечистую твердь, слишком прекрасной, чтобы относиться к ней как к земному существу, и которую при всем том он осмелился сделать и своей женой, и матерью своего ребенка. Ныне она покоится на маленьком кладбище в Вентноре, и он всего лишь год назад заказал ей каменное надгробье. Он думал и думал о ней, и слезы медленно катились по его щекам.
   Минувший день так утомил леди Одли, что, когда семейство, наконец, воротилось домой, она не села с мужем и падчерицей за обеденный стол, но тут же ушла к себе в гардеробную, провожаемая горничной, Фиби Маркс.
   В отношении этой девушки леди Одли вела себя несколько неровно: порою довольно доверительно, порою довольно сдержанно. Но, в общем, хозяйкой она была снисходительной, и у девушки не было оснований жаловаться на судьбу.
   В этот вечер, несмотря на усталость, леди Одли была в необычно приподнятом настроении и, живо описав скачки и всех, кто там присутствовал, она, между прочим, заметила:
   – Утомилась я до смерти, Фиби. Целый день на жарком солнце! Каким, должно быть, страшилищем гляжусь я сейчас со стороны!
   Она взглянула на себя в зеркало. Свечи, горевшие по обеим его сторонам, чуть потрескивали.
   – Вы чуточку побледнели, миледи, – ответила горничная, раздевая свою госпожу. – А вообще-то вы все такая же хорошенькая – как всегда.
   – Пожалуй, ты права, Фиби, – сказала леди Одли, садясь в кресло и отбрасывая кудри назад. Фиби, стоя у нее за спиной, принялась их расчесывать, готовя миледи ко сну.
   – Знаешь, Фиби, некоторые говорят, мы с тобой очень похожи.
   – Я тоже про это слышала, миледи, – тихо отозвалась девушка. – Но, конечно же, это глупость: вы, ваша милость, по-настоящему прекрасны, а я – обыкновенная деревенщина.
   – Ну, не скажи, – великодушно заметила госпожа, – ты действительно похожа на меня, и ты хороша собой, но тебе – как бы это выразиться поточнее? – недостает цвета. Смотри сама: у меня волосы бледно-желтые с золотым отливом, а у тебя – серые, грязноватые; у меня брови и ресницы темно-каштановые, а у тебя – почти что – прости, я говорю с великим сожалением, – почти что белые, дорогая Фиби. И еще: у тебя цвет лица – болезненный, желтоватый, а у меня – здоровый, розовый. Впрочем, одна бутылка жидкости для волос – такие продаются, помнишь, мы читали в газете на странице с объявлениями? – одна баночка румян, и ты всякий день будешь такой же красивой, как я, Фиби!
   Она еще долго болтала, отвлекаясь с пятого на десятое, перебрав кучу сюжетов, и, позабавив горничную, перемыла кости всем, кого встретила на скачках. Падчерица, войдя в комнату, чтобы пожелать миледи спокойной ночи, была неприятно удивлена: госпожа и служанка громко смеялись, обсуждая одно из приключений, случившихся в этот день с миледи. Алисия никогда не фамильярничала с прислугой. Не сказав ни слова, она вышла из гардеробной, с негодованием закрыв за собой дверь.
   – Почеши мне волосы еще, Фиби, – попросила леди Одли, когда девушка заканчивала свою работу. – Мне так нравится болтать с тобой!
   Наконец она отпустила горничную, но тут же – неожиданно – вернула ее назад.
   – Фиби Маркс, – сказала леди Одли, глядя Фиби прямо в глаза, – мне нужно, чтобы ты оказала мне одну услугу.
   – Слушаю, миледи.
   – Я хочу, чтобы ты отправилась в Лондон первым же утренним поездом и сделала то, что я попрошу. Если сделаешь все как надо и будешь держать язык за зубами, я дам тебе пять фунтов и день отпуска.
   – Слушаю, миледи.
   – Посмотри-ка, плотно ли закрыта дверь, а потом присядь на скамеечку, на эту, что у моих ног.
   Девушка сделала все, что велела госпожа. Леди Одли, погладив серые волосы девушки своей пухлой белой рукой, украшенной драгоценностями, помолчала еще несколько минут, размышляя о чем-то своем, а потом, вздохнув, промолвила:
   – Дело это совсем простое, Фиби.
   Дело действительно оказалось настолько простым, что уже через пять минут леди Одли отправилась к себе в спальню, сказав девушке – та в этот момент задвигала занавеси:
   – Фиби, душенька, поцелуй меня. Я слышу в прихожей шаги сэра Майкла. Когда встретишь его при выходе, скажи ему, что завтра утренним поездом отправляешься в Лондон, чтобы забрать у мадам Фредерик мое новое платье: я заказала его специально для обеда в Мортон-Эбби.
   На следующее утро леди Одли села завтракать довольно поздно – после десяти часов. Когда она пила кофе, в столовую вошел слуга и, протянув ей запечатанный пакет, попросил расписаться в получении.
   – Телеграфное послание! – воскликнула миледи, потому что удобного слова «телеграмма» тогда еще не изобрели. – Что же могло случиться?
   Она взглянула на мужа с нескрываемой тревогой, и по всему было видно, что ей недостает храбрости взломать сургучную печать. На конверте стоял адрес доктора Доусона. Послание адресовалось мисс Люси Грэхем, и отправлено оно было из деревни.
   – Прочти лучше ты, дорогой, – сказала леди Одли. – Может быть, там нет ничего особенного – так, пустяки.
   Телеграмма была от миссис Винсент, содержательницы частной школы. Это к ней в свое время обратилась за рекомендациями леди Одли, поступая на службу в семью доктора Доусона. Миссис Винсент была опасно больна и умоляла свою бывшую ученицу приехать к ней.
   – А ведь она, бедная, все хотела завещать мне свои сбережения, – сказала леди Люси Одли со скорбной улыбкой. – Она даже не знает, как с той поры изменилась моя судьба. Дорогой сэр Майкл, я должна съездить к ней.
   – Разумеется, должна, дорогая. Если она была добра к моей бедной девочке в пору ее невзгод, мы не бросим эту женщину в ее несчастье. Надевай шляпку, Люси, мы еще успеем на ближайший экспресс.
   – Ты поедешь со мной?
   – Конечно, душа моя! Неужели ты думаешь, я отпущу тебя одну?
   – Нет, я была уверена, что мы поедем вместе.
   – Эта женщина указала какой-нибудь адрес?
   – Нет, но она всегда проживала в квартале Креснт-Виллас, что в Западном Бромптоне; не сомневаюсь, она живет там по-прежнему.
   Леди Одли поспешила к себе и едва успела надеть шляпку и накинуть шаль, как у парадного входа раздался шум подъехавшей кареты, и сэр Майкл, стоя у подножья лестницы, громким голосом попросил супругу поторопиться.
   Как я уже упоминала, комнаты здесь шли одна через другую, оканчиваясь восьмиугольной прихожей, увешанной картинами, писанными маслом. Даже в спешке миледи не забыла об этой комнате и, остановившись у ее дверей, тщательно заперла комнату, а ключ положила себе в карман.
   Запертая комната перекрывала всякий доступ в апартаменты миледи.

Глава 8. Перед бурей

   Обед в Одли-Корт отложили, и представление мисс Алисии молодому красивому вдовцу, мистеру Джорджу Толбойзу, пришлось перенести на более поздний срок.
   По правде говоря, интерес девушки к этому знакомству был несколько искусственным, нарочитым, жеманным. Но если таким образом она надеялась возбудить ревность в Роберте Одли, боюсь, усилия ее были совершенно напрасными: молодой адвокат считал жизнь слишком глупой шуткой, чтобы ему, человеку рассудительному, воспринимать ее слишком серьезно в течение хотя бы одной минуты.
   Его хорошенькая, похожая на цыганенка кузина могла влюбиться в него по уши, могла по сто раз на день в течение целого года говорить ему о своих чувствах, до Роберта Одли – я совершенно в этом уверена – так бы и не дошло, как много он для нее значит.
   С другой стороны, влюбись он в нее сам, это новое чувство вывело бы его из обычного состояния не более, чем расстройство желудка, и до самой могилы он так бы и не понял, что, собственно, с ним произошло.
   Напрасно все три дня, что двое молодых людей провели в Эссексе, бедная Алисия гарцевала по тропинкам между изгородей; напрасно красовалась она в лихой кавалерийской шляпе с плюмажем; напрасны были ее частые, но, конечно же, в высшей степени случайные встречи с Робертом и его другом. Роберт Одли взирал на ее красоту такими ленивыми глазами, что уж лучше бы ей было коротать время в прохладной гостиной Одли-Корт, чем гонять кобылу по всему поместью под жарким сентябрьским солнцем.
   Вообще-то рыбная ловля – если, конечно, вы не ярый последователь Айзека Уолтона [38 - А́йзек Уо́лтон (1593-1683) – английский писатель. В своем главном произведении «Искусный рыболов, или Досуг склонного к размышлениям человека; рассуждение о рыбах и рыболовстве, заслуживающее внимания большинства удильщиков» (1653) доказывал превосходство рыбной ловли над охотой и ловлей птиц.], – довольно скучное времяпровождение, и неудивительно, что на следующий день после отъезда леди Одли двое молодых людей – один из них, пораженный сердечной раной, кротко переносил страдания, находя удовольствие во всем, что его окружало, другой же считал, что почти все удовольствия на этом свете суть оборотная сторона жизненных невзгод, – так вот, двое наших молодых людей начали томиться, полеживая в тени ив, свисавших над ручьями, которые прихотливо петляли вокруг деревушки Одли.
   – Сейчас на Фигтри-Корт не бог весть как весело, – задумчиво промолвил Роберт, – но, полагаю, там сейчас лучше, чем здесь. Там, во всяком случае, до ближайшей табачной лавки – рукой подать.
   Джордж Толбойз, приехавший в Эссекс лишь по настоянию друга, не стал возражать.
   – Пожалуй, я бы с радостью вернулся в Лондон, – сказал он. – Мне пора ехать в Саутгемптон: я не видел моего маленького уже целый месяц.
   Джордж всегда называл сына «мой маленький», и всегда он говорил о нем скорее с печалью, чем с надеждой. Мысли о мальчике приводили его в смятение: ему казалось, что тот никогда не полюбит его. Хуже того, какое-то неясное предчувствие говорило ему о том, что он не доживет до того времени, когда маленький Джорджи станет взрослым человеком.
   – Я, в общем-то, не романтик, Боб, – заметил он, – и за всю свою жизнь я не прочел ни единой стихотворной строки, которой бы я не воспринял как пример многословия и пустозвонства, но после смерти жены меня не покидает чувство, что я подобен человеку, стоящему на длинном пологом берегу, и страшные скалы, вздымаясь надо мной, хмурятся у меня за спиной, между тем как прилив медленно, но верно подкатывает к моим ногам. С каждым днем он подкатывает ко мне все ближе и ближе, этот черный, безжалостный прилив, но он не обрушивается на меня с оглушительным ревом, не швыряет на песок могучим толчком, нет, он крадется ко мне исподволь, вкрадчиво, по-воровски, готовый накрыть меня с головой именно тогда, когда я меньше всего думаю о смерти.
   Роберт Одли взглянул на друга с безмолвным изумлением. Последовала долгая пауза. Наконец, Роберт пришел в себя и печально промолвил:
   – Джордж Толбойз, насколько я понял, ты чересчур плотно поужинал. Такое бывает, когда отведаешь на ночь холодной свинины, особенно если она недожарена. Право слово, тебе нужно сменить обстановку, тебе нужны живительные ветры Фигтри-Корт и успокаивающая атмосфера: ты накурился сигар хозяина нашей гостиницы. В них-то все и дело!
   Как бы там ни было, но полчаса спустя они встретили Алисию – она была верхом – и объявили ей о своем намерении покинуть Эссекс рано утром следующего дня. Молодую леди весьма удивило и обескуражило их решение, и именно по этой причине она сделала вид, что ей это в высшей степени безразлично.
   – Быстро же тебе наскучило в Одли, Роберт, – беспечно сказала она, – и это понятно: никаких иных друзей, кроме родственников, проживающих в Одли-Корт, у тебя здесь нет, а вот в Лондоне… Там тебя окружает шумное и веселое общество, там…
   – …там я покупаю хороший табак, – перебил кузину Роберт Одли. – У вас тут прекрасные места, но когда куришь высушенные капустные листья, Алисия…
   – Одним словом, вы действительно решили уехать отсюда завтра утром?
   – Бесповоротно, утренним экспрессом, что отходит в 10.50.
   – Тогда леди Одли не будет представлена мистеру Толбойзу, а мистер Толбойз потеряет шанс увидеть самую красивую женщину Эссекса.
   – В самом деле… – запинаясь, промолвил Джордж.
   – У этой самой красивой женщины не будет ни малейшего шанса услышать хоть слово восхищения из уст моего друга Джорджа Толбойза, – сказал Роберт. – Сердцем он сейчас в Саутгемптоне, где живет его сын, маленький мальчик ростом по колено Джорджу. Мальчик называет его «большим джентльменом» и требует от него леденцов.
   – Я собираюсь написать мачехе, отправив ей письмо вечерней почтой, – сказала Алисия. – Я получила от нее весточку, где, в частности, она просит дать ей знать, сколь долго вы пробудете в Одли, с тем, чтобы, вернувшись домой вовремя, не упустить возможности принять вас у себя.
   С этими словами Алисия вынула письмо из кармана жакета для верховой езды.
   – В постскриптуме [39 - Постскри́птум – приписка к письму, следующая после подписи.] она пишет: «Ты такая рассеянная, Алисия! Пожалуйста, не забудь на этот раз ответить на мой вопрос относительно мистера Одли и его друга!»
   – Какой у нее чудесный почерк! – заметил Роберт, когда Алисия разогнула бумажный листочек.
   – Да, в самом деле чудесный. Полюбуйся, Роберт.
   Она вложила ему письмо прямо в руку, и он несколько минут лениво скользил по нему глазами, меж тем как Алисия легонько похлопывала по шее свою кобылу, которой, судя по всему, надоело стоять на месте, и она готова была сорваться с места по первому требованию хозяйки.
   – Тихо, Аталанта, тихо. Верни письмо, Джордж.
   – Что и говорить, Алисия, это самый чудесный и самый кокетливый почерк изо всех, что я видел на своем веку, честное слово, не встреть я в тот вечер своей тетушки, все равно, вглядываясь в строки этого письма, я бы до мельчайших подробностей угадал, как она выглядит. Джордж, посмотри!
   Но Джордж, стоявший в нескольких шагах от Роберта и Алисии, был погружен в собственные невеселые мысли и не обратил внимания на восклицание Джорджа.
   – Верни письмо, – нетерпеливо повторила молодая леди. – Мне пора возвращаться. Уже начало девятого, и мне нужно написать сейчас же, иначе я не успею к вечерней почте. Вперед, Аталанта! До свидания, Роберт, до свидания, мистер Толбойз. Счастливо оставаться!
   Кобыла каштановой масти тут же унесла ее в сторону поместья, и никто не увидел, как из глаз мисс Алисии выкатились две крупных ярких слезы. Они сверкнули всего лишь на какое-то мгновение. Гордость девушки, поднявшись из глубины ее рассерженного сердца, моментально высушила их.
   – Подумать только! – воскликнула Алисия. – Иметь единственную двоюродную сестру, быть мне самым близким родственником после отца и при всем том интересоваться мною не более чем собственной собакой!
   Но на экспресс, отходивший в 10.50, Роберт и его друг не попали. Причина была более чем заурядной: в то утро голова у молодого адвоката разболелась так, что он попросил Джорджа распорядиться, чтобы им в номер прислали зеленого чая – самого крепкого, какой только найдется в «Солнышке», – и попросил подождать с отъездом до следующего дня. Джордж, разумеется, согласился, и Роберт все утро пролежал в комнате с опущенными шторами, развлекаясь челмсфордской газетой пятидневной давности.
   – Это все из-за сигар, Джордж, – убежденно сказал он. – Увозя меня отсюда, устрой так, чтобы хозяин гостиницы не попался мне на глаза, иначе тут прольется кровь!
   К счастью для мира и спокойствия Одли, недомогание Роберта совпало с базарным днем в Челмсфорде, и почтенный хозяин гостиницы поехал туда, чтобы прикупить кое-каких товаров для своего заведения, возможно, среди всего прочего и новую партию тех самых сигар, что возымели для Роберта Одли столь трагические последствия.
   Молодые люди проскучали взаперти целый день, а когда стало темнеть, Роберт предложил сходить в Одли-Корт и попросить Алисию, чтобы та показала им дом.
   – Ей-богу, Джордж, это займет не более двух часов. Жаль уезжать отсюда, не полюбовавшись на старину: поверь, там есть на что посмотреть.
   Солнце висело уже совсем низко над горизонтом, когда они, двинувшись через луга напрямую, никуда не сворачивая, взбежали по приступкам у стены и вошли в аллею, что вела к арке. Заалел мрачный, зловещий закат, от которого возникает чувство, будто кто-то со стороны смотрит на вас тяжелым взглядом. В воздухе разлилась мертвая тишина, от которой разом замолкают испуганные птицы и лишь редкие лягушки квакают из окрестных канав, словно спрашивая: впрямь ли так уж худо на белом свете? Листья зашелестели, и на душе стало еще тревожней, и не потому, что вам и впрямь что-то угрожает, а потому, что вы видите, как хрупкие ветви невольно вздрагивают в предчувствии надвигающейся бури. А вот и глупые часы, не знающие, что такое равномерный ход. Их единственная – часовая – стрелка описывает полный круг, совершив двенадцать героических рывков. Вот и сейчас, когда наши герои проходят под сводами древней арки, часы указывают на семь вечера, хотя на самом деле сейчас что-то около восьми.
   Они нашли Алисию в липовой аллее. Она прогуливалась по ней в черной тени деревьев. Вокруг время от времени медленно падали на землю увядшие листья.
   Джордж Толбойз редко на чем подолгу задерживал свой взгляд, но – странное дело! – на это место он обратил особое внимание.
   – Так должна выглядеть кладбищенская аллея, – сказал он, обращаясь не столько к Роберту, сколько к самому себе. – Как мирно спалось бы мертвым в этой угрюмой тени! Жаль, что кладбище в Вентноре не похоже на это место.
   Все трое пошли по аллее к обрушенному колодцу. Там Алисия рассказала им старинную легенду, связанную с Одли-Корт, – мрачную историю, какие во множестве витают вокруг всякого старого дома, словно прошлое – это всегдашняя темная страница, заполненная одной только скорбью и преступлениями.
   – Мы хотим осмотреть дом до темноты, Алисия, – сказал Роберт.
   – Тогда нам следует поторопиться, – отозвалась девушка. – Идите за мной.
   Она провела их через распахнутое окно, построенное во французском стиле – их превратили в двери, перестроив несколько лет назад, – ввела в библиотеку, а оттуда они попали в зал.
   Они прошли мимо бледнолицей горничной миледи. Взмахнув белыми ресницами, она украдкой взглянула на молодых людей.
   Они уже поднимались по лестнице, когда Алисия, обернувшись, обратилась к девушке:
   – Мы только что побывали в гостиной, а сейчас я хочу показать этим джентльменам апартаменты леди Одли. Там прибрано, Фиби?
   – Да, мисс. Но дверь в прихожую заперта. Полагаю, миледи, отправляясь в Лондон, взяла ключ с собой.
   – Взяла с собой? Но это же невозможно! – воскликнула Алисия.
   – И тем не менее, мисс, думаю, это именно так. Я не смогла найти его, а ведь его, как правило, всегда оставляли в замочной скважине.
   – Ерунда какая-то, – обиженно развела руками Алисия. – Неужели миледи боится, что кто-то, проникнув в ее комнаты, станет рыться в ее платьях и драгоценностях? Все это тем более досадно, что лучшие в доме картины развешаны именно в прихожей. Кроме того, там есть ее портрет. Он, правда, еще не окончен, но сходство с оригиналом поразительное.
   – Ее портрет! – воскликнул Роберт Одли. – Отдал бы все, что угодно, лишь бы взглянуть на него: оригинал я успел рассмотреть лишь в самых общих чертах. В прихожую нет иного входа?
   – Иного входа?
   – Да, какой-нибудь двери, ведущей в другие комнаты, через которые мы могли бы проникнуть в апартаменты миледи.
   Кузина отрицательно покачала головой и повела их в коридор, где на стенах, украшенных гобеленами, висело несколько семейных портретов. Картины давно потускнели, в сумеречном свете огромные фигуры предков выглядели устрашающе.
   – Вон тот парень с боевым топором выглядит так, словно он собрался раскроить Джорджу череп, – заметил Роберт Одли, указав на изображение разъяренного воина, чья поднятая рука оказалась в этот момент как раз над темноволосой головой Джорджа Толбойза.
   – Пойдем отсюда, Алисия. Тут сыро, и, похоже, тут есть привидения. Знаешь, я твердо уверен, что привидения заводятся именно от сырости. Спишь, к примеру, в сырой постели и вдруг посреди ночи просыпаешься от холодной дрожи и видишь перед собой какую-нибудь старую леди в придворном костюме времен Георга I, сидящую в ногах кровати. Старую леди приподнесло несварение желудка, а холодную дрожь обеспечили сырые простыни.
   Новомодных ламп в Одли-Корт не было и в помине. В гостиной горели свечи. Комнаты сэра Майкла освещали почтенные толстые восковые свечи, установленные в массивных серебряных подсвечниках и канделябрах.
   Смотреть в гостиной было особенно не на что, и Джорджу Толбойзу вскоре прискучило глазеть на образчики современной мебели и картины, выполненные в академической манере.
   – Скажи, Алисия, а нет ли здесь поблизости какого-нибудь тайного лаза, или старого дубового сундука, или чего-нибудь в этом роде? – спросил Роберт.
   – Конечно, есть! – воскликнула Алисия с такой горячностью, что Роберт даже вздрогнул. – Конечно, есть! И как я не подумала об этом раньше? Боже, какая же я глупая!
   – Почему же глупая?
   – Потому что, если вы не пожалеете локтей и колен, вы сможете осмотреть апартаменты миледи, попав туда через такой вот лаз, который ведет прямо в ее гардеробную. По-моему, она даже не подозревает о его существовании. Представляю, как она удивится, когда однажды вечером, когда она сядет перед зеркалом, чтобы ее причесали для бала, перед ней возникнет грабитель в черной маске и с фонарем, пробравшийся в святая святых снизу, через пол!
   – Ну что, попытаем счастья, Джордж? – спросил Роберт Одли.
   – Давай, если тебе так хочется.
   Алисия повела их в комнату, где когда-то была ее детская. Сейчас тут никто не жил, за исключением тех редких случаев, когда в дом наезжало слишком много гостей.
   Следуя указаниям кузины, Роберт Одли приподнял угол ковра и обнаружил среди дубовых половиц грубо сколоченный люк.
   – А теперь слушайте меня внимательно, – сказала Алисия. – Сначала вы спуститесь на руках – там примерно четыре фута высоты [40 - …там четыре фута высоты… – Фут – 0,3 м. Четыре фута – 1 м 20 см.], затем, нагнув голову, двинетесь по проходу; дойдя до поворота, примете резко влево, а там, дойдя до самого конца, вы обнаружите короткую лестницу и над ней – люк, такой же, как этот. Отодвинув засов, вы попадете в гардеробную миледи через половицы, покрытые квадратным персидским ковром, который вы без труда отодвинете. Итак, вам все ясно?
   – Яснее не бывает.
   – Тогда, Роберт, бери свечу, а мистер Толбойз последует за тобой. Даю вам двадцать минут на осмотр картин – по одной минуте на картину, – а когда ваше время истечет, я надеюсь, вы без особых приключений вернетесь обратным ходом.
   Роберт проделал в точности все, что сказала Алисия, и Джордж, покорно последовав за своим другом, через пять минут очутился в гардеробной миледи, пребывавшей, если так можно выразиться, в состоянии элегантного беспорядка.
   Судя по всему, ввиду непредвиденного путешествия в Лондон миледи оставила дом в спешке, и сейчас все ее туалетные принадлежности лежали, поблескивая на мраморном столике. От флаконов с духами – здесь их было великое множество – шел одуряющий запах. На крошечном письменном столике лежал увядший букет цветов, доставленных прямо из оранжереи. Два-три прекрасных платья бесформенной грудой лежали прямо на полу. Фарфор, драгоценности, гребни из слоновой кости валялись повсюду, обнаруживая свое присутствие в самых неожиданных местах. Увидев свое отражение в большом зеркале на подвижной раме, Джордж Толбойз подумал, как, должно быть, нелепо смотрится он сейчас среди этих роскошных дамских побрякушек.
   Из гардеробной они прошли в будуар, а из будуара – в ту самую прихожую, где, как утверждала Алисия, кроме портрета миледи имелось двенадцать весьма ценных живописных полотен.
   Чуть прикрытый зеленой байкой портрет миледи стоял на мольберте в центре восьмигранной комнаты. Фантазия художника поместила миледи в эту же комнату, и реальная окружающая обстановка выглядела достоверной репродукцией стен, изображенных на картине. Художник, вероятнее всего, принадлежал к прерафаэлитскому братству [41 - Художник, вероятнее всего, принадлежал к прерафаэлитскому братству… – Прерафаэлиты – английские художники и писатели XIX в., бравшие за образец искусство Средних веков и Раннего Возрождения (до Рафаэля). Общество прерафаэлитов было основано в 1848 г.], ибо страшно было подумать, сколь долго пришлось ему трудиться над второстепенными деталями картины: над мелкими локонами миледи и тяжелыми складками ее темно-красного бархатного платья.
   Впрочем, осмотр молодые люди начали с картин, развешанных по стенам, оставив незаконченный портрет, так сказать, на сладкое.
   К этому времени стало совсем темно. Тонкая свечка в руке Роберта – он медленно переходил от картины к картине – светилась крохотным одиноким пятнышком. В проеме широкого незанавешенного окна виднелось тусклое небо, чуть тронутое последним холодным проблеском непроглядных сумерек. Плющ, касаясь оконного стекла, шелестел, потрясаемый трагическим трепетом, и каждый лист сада, охваченный тем же трепетом, пророчествовал о близком наступлении бури.
   – А вот и наш друг и его неизменные белые кони, – промолвил Роберт, останавливаясь перед картинами Ваувермана. – Никола Пуссен, Сальватор [42 - Сальвато́р – имеется в виду неаполитанский живописец Сальватор Роза (1615-1673).] – гм! А теперь взглянем на портрет миледи.
   С этими словами он положил руку на байковое покрывало и, обращаясь к другу, торжественно провозгласил:
   – Джордж Толбойз, у нас с тобой – одна-единственная восковая свеча, и сказать, что света недостаточно, значит, сказать недостаточно. А посему сделай милость, поскучай пока в стороне. Самое противное – вглядываться в картину, пытаясь понять замысел художника, меж тем как другой тип вертится у тебя за спиной и сопит, пытаясь проделать то же самое вместе с тобой.
   Джордж отошел немедленно. К портрету миледи он испытывал интереса не больше, чем к любой другой мишуре сего беспокойного мира. Джордж отошел немедленно и, упершись лбом в оконное стекло, устремил взгляд в ночную мглу.
   Прошло некоторое время. Джордж обернулся и увидел, что Роберт, развернув мольберт, как ему было удобно, сидит в кресле, с наслаждением созерцая то, что открылось его взору.
   – А теперь твоя очередь, Толбойз, – сказал, поднимаясь, Роберт Одли. – Картинка – из ряда вон.
   Он занял место Джорджа у окна, а Джордж сел в кресло перед мольбертом.
   Да, художник, безусловно, был прерафаэлитом. Только прерафаэлит мог с такой тщательностью – волосок к волоску – изобразить эти легкие воздушные локоны, не поступившись ни единым золотистым пятнышком, ни единой бледно-коричневой тенью. Только прерафаэлит с таким нечеловеческим усердием мог проработать каждый дюйм этого прекрасного лица, стремясь придать мертвенно-бледный оттенок его белизне и странный зловещий оттенок этим пронзительно-голубым глазам. Только прерафаэлит мог искривить эти милые пухлые губки в недоброй – почти порочной – улыбке, с какой миледи взирала в ту минуту с живописного полотна.
   Может, это было так, а может, и не так; впечатление картина оставляла довольно зыбкое: будто кто-то поднес к лицу миледи источник света, расцвеченный самыми необычными огнями, и свет этот придал ее лицу новое выражение и новые черты, каких прежде в нем не видел никто и никогда. Сходство и колорит не вызывали ничего, кроме восхищения, но было такое чувство, словно вначале художник понаторел в измышлении фантастических средневековых чудовищ, и к портрету миледи приступил лишь потом, когда мозги его уже съехали набекрень, и он, сообразно их перемещению, изобразил молодую женщину в виде прекрасного злого духа.
   Ее темно-красное платье, написанное, как и все на этой странной картине, с чрезмерной резкостью, ниспадало вниз крупными складками, напоминавшими языки пламени, и ее светлая головка выглядывала из пылающего нагромождения цвета, как из раскаленной топки. Много вопросов можно было задать по этому поводу, но ясно было одно: бесчисленные мазки, положенные рукой мастера, составили картину, а картина составила весьма отрадное впечатление о таланте ее создателя.
   Джордж Толбойз сидел не шелохнувшись уже четверть часа – в правой руке подсвечник, левая упала с подлокотника и бессильно соскользнула вниз, – и по тому, что он взирал на полотно остекленевшим взором, можно было подумать, что оно не произвело на него ни малейшего впечатления. Но он все сидел и сидел, не меняя позы, пока Роберт не решился наконец окликнуть его:
   – Эй, Джордж, ты что, уснул?
   – Почти.
   – Ты простудился в том сыром коридоре с гобеленами. Помяни мое слово, Джордж Толбойз, ты простудился: голос у тебя хриплый, как у ворона. Однако нам пора возвращаться.
   Роберт Одли забрал свечу у друга и спустился в люк. Джордж последовал за ним, тихий и спокойный – спокойный не более и не менее, чем всегда.
   Алисия поджидала их в детской.
   – Итак? – спросила она.
   – Портрет мы рассмотрели, можно сказать, вдоль и поперек, – ответил Роберт Одли за двоих. – Но, говоря по правде, мне лично он не понравился. Есть в нем какая-то… чертовщина!
   – Вот и я заметила то же самое, – сказала Алисия. – Мне кажется, что художник, действуя по наитию, обнаружил под обычным выражением лица иное выражение, недоступное простому глазу. Он изобразил миледи такою, какою мы не видели ее никогда, но я уверена, что такою она вполне может быть.
   – Ради бога, – умоляюще промолвил Роберт, – не городи чепухи!
   – Но, Роберт…
   – Право слово, не городи чепухи, если любишь меня. Картина – это картина, а миледи – это миледи. Я не занимаюсь метафизикой и воспринимаю вещи как есть. И пожалуйста, не переубеждай меня!
   Несколько раз – проявив неожиданное занудство – он повторил свой страстный монолог, а затем, одолжив зонтик на случай дождя, покинул Одли-Корт, сопровождаемый Джорджем Толбойзом, который, как всегда, покорно последовал за ним. Когда они подходили к арке, старые глупые часы указывали единственной стрелкой на девять вечера. Под сводами им пришлось посторониться: мимо промчался экипаж. Это был простой одноконный экипаж, нанятый в деревне. Внезапно из его окна показалась прекрасная головка леди Одли. Несмотря на темноту, она разглядела неясные контуры двух молодых людей.
   – Кто это? – спросила она. – Садовник?
   – Нет, дорогая тетушка, – смеясь, отозвался Роберт. – Это ваш наипокорнейший племянник.
   Роберт и Джордж стояли под аркой, пока наемный экипаж не доехал до парадного входа, где господина и госпожу встретили удивленные слуги.
   – Ночью, думаю, бури не будет, – сказал баронет, поглядывая на небо. – А вот утром она наверняка разразится.

Глава 9. После бури

   Сэр Майкл оказался плохим предсказателем погоды. Буря обрушилась на деревушку Одли не утром следующего дня, а в тот же день за полчаса до полуночи.
   Роберт Одли отнесся к грому и молнии с тем же самообладанием, с каким относился ко всем несчастьям мира сего. Он лежал на софе в гостиной, время от времени потягивая холодный пунш и делая вид, что его чрезвычайно занимает чтение челмсфордской газеты пятидневной давности.
   Джордж Толбойз сидел у открытого окна, вглядываясь в черное небо, которое беспрестанно рассекали молнии – зигзаги ослепительной стальной синевы.
   Джордж Толбойз был бледен как смерть.
   – Джордж, – обратился к нему Роберт Одли, вздрогнув при виде того, что он разглядел на его лице, – ты что, боишься молний?
   – Нет.
   – От молний бросает в дрожь даже самых отчаянных, это не страх, это нечто такое, что заложено в саму природу человека. И потому я уверен: ты боишься молний.
   – Нет, не боюсь.
   – Посмотрел бы ты на себя со стороны: весь белый, лицо осунулось, глаза ввалились – призрак, да и только! Говорю тебе, ты боишься молний.
   – А я тебе говорю, что нет.
   – Джордж Толбойз, ты не только боишься молний, но ты к тому же изводишь нас обоих: себя – потому что держишь свои страхи втуне, меня – потому что не хочешь облегчить душу передо мной.
   – Роберт Одли, еще слово, и ты получишь здоровенную оплеуху!
   Джордж стремительно вышел из гостиной, с шумом захлопнув дверь.
   В это мгновение на улице разразился настоящий потоп.
   То, что Джордж Толбойз боится молний, так и осталось недоказанным, а вот в том, что ливень ему нипочем, можно было убедиться воочию: спустившись по лестнице вниз, он направился к выходу и, не обращая внимания на то, что дождь лил как из ведра, широким шагом двинулся на большую дорогу. Походив по ней взад-вперед минут двадцать, он вернулся в гостиницу и тем же широким шагом направился в свою спальню.
   – Идешь спать, Джордж? – спросил Роберт Одли.
   – Да.
   – Но у тебя нет свечи.
   – Обойдусь.
   – Да ты посмотри, на кого ты похож, парень! На тебе же нитки сухой нет! И какая чума погнала тебя в такую ночь на улицу?
   – Я устал и хочу спать. Отстань от меня.
   – Выпьешь теплого бренди с водой?
   Джордж яростно отстранил Роберта Одли.
   – Отвяжись от меня, не путайся под ногами! – воскликнул он хриплым голосом, похожим на воронье карканье, и Роберт Одли тут же припомнил, что подобное он уже слышал три часа назад в дядюшкином доме.
   И все же Роберт последовал за Джорджем в его спальню, но тот захлопнул дверь прямо перед носом Роберта Одли.
   – Должно быть, он сердится из-за того, что я подметил его страх перед молниями, – пробормотал Роберт Одли и как ни в чем не бывало вернулся на свою софу.
   Когда Роберт проснулся на следующее утро, погода уже утихомирилась и разлила в воздухе такую благодать, словно хотела извиниться за ночной разбой.
   Джордж Толбойз поджидал друга, сидя за обеденным столом. Бледность по-прежнему не сходила с его лица.
   – Извини, Боб, – сказал он, поднимаясь навстречу другу и сердечно пожимая ему руку, – вчера ты был прав: от молний мне действительно бывает не по себе. Это у меня с детства.
   – Бедняга! Однако что нам теперь предпринять – уехать отсюда первым же экспрессом или повременить с отъездом и явиться к дядюшке на обед?
   – Хочешь честно, Боб? Не устраивает меня ни то, ни другое. Посмотри, какое чудесное утро! Я бы хотел еще раз побродить по окрестностям, еще раз забросить удочку и вернуться в Лондон вечерним поездом, который отправляется в 6.15.
   Планы Джорджа показались Роберту скучноватыми, но после вчерашнего он уже не решился ему перечить и потому немедленно согласился на все. Позавтракав, друзья заказали обед на четыре часа дня, и Джордж Толбойз, положив удочку на широкие плечи, бодро вышел из гостиницы, сопровождаемый своим верным другом и компаньоном.
   Если гром и молния, потрясшие до основания «Солнышко», так и не потрясли Роберта Одли, то его тетушку – существо, разумеется, куда более нежное и чувствительное, – они совершенно выбили из колеи. Ночью во время непогоды она велела, чтобы ее кровать передвинули в угол комнаты, где она, опустив многочисленные тяжелые драпировки, забилась лицом в подушки, судорожно вздрагивая всем телом при каждом раскате грома. Сэр Майкл – его мужественному сердцу был неведом страх – всю ночь просидел у постели миледи, почитая защиту и утешение молодой жены своей счастливой привилегией. До трех часов утра, пока последний раскат грома не отгрохотал за дальними холмами, миледи не позволяла себя раздеть. В четыре часа она забылась в глубоком сне и беспробудно проспала около пяти часов.
   В половине десятого она вошла в столовую, свежая и лучезарная, как букет, который в эту минуту она держала в своих руках.
   – Дорогая моя! – воскликнул баронет, заключая ее в могучие объятия. – Какая для меня радость – видеть тебя здоровой и счастливой, как прежде! Молю небеса, Люси, чтобы такою, какою я видел тебя нынешней ночью, я видел тебя в последний раз!
   После завтрака миледи отправилась в гардеробную и, заметив, что ковер сдвинут с места, тут же обнаружила люк и насмешливо похвалила Алисию за храбрость, какую та проявила, впуская двух молодых джентльменов в дамские апартаменты.
   – У этих господ хватило дерзости взглянуть на мой портрет, Алисия? – с шутливым негодованием воскликнула миледи. – Байковое покрывало они сбросили на пол, а перчатку забыли на ковре. Полюбуйся!
   И она показала падчерице толстую перчатку для верховой езды. Это Джордж, глядя на портрет миледи, обронил ее и, уходя, не вспомнил о пропаже.
   – Схожу-ка я в «Солнышко» и приглашу молодых людей на обед, – сказал сэр Майкл, появляясь на женской половине дома.
   В этот сентябрьский день миледи не могла усидеть на месте и заняться чем-то одним. То пальчики ее нетерпеливо бегали по клавишам рояля, разнося по дому звуки блистательных вальсов и бравурных итальянских пьес; то сама она нетерпеливо бегала в сад с серебряными ножницами для рукоделия, вообразив, что ими можно подстричь клумбу; то снова и снова она бежала в гардеробную и, вызвав туда Фиби Маркс, в третий или четвертый раз приказывала ей расчесать себе локоны. И в то время как миледи искала развлечения в этой нескончаемой суматохе, наши молодые герои медленно брели вдоль ручья, пока не нашли тенистый уголок, где вода была глубокой, а течение спокойным, и ветви ив, длинные, как девичьи косы, ниспадали прямо в журчащий поток.
   Джордж Толбойз тут же забросил удочку, а Роберт, расстелив на траве дорожный плед, лег, растянувшись во весь рост, и, надвинув шляпу на глаза, уснул сном младенца.
   То, чем был занят Джордж Толбойз, также не имело ничего общего с рыбной ловлей. Он глядел, глядел, глядел перед собой отсутствующим взглядом, и серебристые обитательницы прозрачных глубин чувствовали себя в полной безопасности: Джорджу Толбойзу не было до них никакого дела. Когда церковные часы пробили два, он отложил удилище в сторону, резко встал и решительно зашагал прочь от места этой странной рыбалки, оставив Роберта Одли дремать в одиночку, что, согласно привычкам вышеупомянутого джентльмена, должно было продлиться никак не менее двух-трех часов. Пройдя с четверть мили, Джордж перешел деревенский мостик и двинулся через луга в усадьбу Одли-Корт.
   Судя по всему, птицы нынешним утром напелись досыта и порядком устали, потому что в эту пору дня в округе не слышно было ни звука. Быки и коровы, следуя примеру Роберта Одли, лениво дремали на лугу. Сэр Майкл еще не вернулся после утренней прогулки. Мисс Алисия ускакала куда-то час назад на своей гнедой кобыле. Слуги обедали, собравшись в задней комнате. Миледи прогуливалась с книгой в руках по тенистой липовой аллее. Никогда еще старое серое здание не воплощало в себе столько покоя и умиротворения, как в этот погожий день, когда Джордж Толбойз, миновав лужайку, позвонил в крепкую дубовую дверь, обитую железом.
   Слуга, открывший дверь на его звонок, сообщил, что господ сейчас нет дома, и Джордж, обескураженный, ушел, не оставив визитной карточки или записки.
   Леди Одли вернулась домой через полтора часа, но не со стороны липовой аллеи, а с прямо противоположной стороны. В руках у нее была открытая книга. Она шла, что-то напевая про себя.
   Алисия только что закончила прогулку верхом и сейчас стояла в дверях. Рядом помахивал хвостом громадный ньюфаундленд.
   Пес, не любивший миледи, обнажил зубы и глухо зарычал.
   – Отгони прочь это ужасное животное, Алисия! – с раздражением воскликнула леди Одли. – Собака знает, что я боюсь ее, и ведет себя, как ей вздумается. А еще говорят, что псы великодушны и благородны. Какое уж тут благородство! Тихо, Цезарь! Я ненавижу тебя, ты – меня; где-нибудь в темном узком переулке ты бы непременно вцепился мне в горло, не так ли?
   Прячась за спиной падчерицы, миледи прошла в дом и напоследок состроила гримасу разозленному животному.
   – Кстати, леди Одли, – сказала Алисия, – а вы знаете, что в наше отсутствие сюда приходил мистер Толбойз – молодой вдовец, друг Роберта Одли? Он хотел повидаться с сэром Майклом и с вами.
   Леди Одли подняла подведенные бровки:
   – А я-то думала, он пожалует к нам на обед. Тогда бы нам хватило времени обсудить все, что ему нужно. – Она легко взбежала по широкой лестнице и вошла в свои апартаменты.
   Перчатка Джорджа по-прежнему лежала на столике в будуаре. Леди Одли нервно позвонила в колокольчик. На пороге появилась Фиби Маркс.
   – Унеси отсюда эту дрянь! – резким голосом приказала леди Одли, указав на перчатку.
   Девушка сложила в фартук перчатку и несколько увядших цветов. Туда же она бросила клочки бумаги, подобрав их со столика.
   – Чем ты занималась все утро? – спросила миледи. – Надеюсь, не теряла времени даром?
   – Нет, миледи. Я перешивала голубое платье. Однако на этой половине дома довольно темно, и я, забрав платье к себе в комнату, работала, сидя у окна.
   Девушка произнесла эти слова, выходя из комнаты. В дверях она остановилась и взглянула на леди Одли, ожидая дальнейших приказаний.
   Леди Одли подняла на нее глаза в то же самое мгновение.
   Взгляды женщин встретились.
   – Фиби Маркс, – сказала миледи, откидываясь в легком кресле и поигрывая полевыми цветами, сложенными у нее на коленях, – ты добрая трудолюбивая девушка, и, пока я жива и богата, у тебя никогда не будет недостатка в надежном друге и двадцати фунтах стерлингов.

Глава 10. Джордж Толбойз: пропал без вести

   Проснувшись, Роберт Одли обнаружил, что рыболовные принадлежности лежат без присмотра на берегу, а рыбак скрылся неизвестно куда. Немало тому подивившись, молодой адвокат, однако, еще долго лежал, потягиваясь и дрыгая руками и ногами, словно желая лишний раз убедиться в их безотказности, и лишь после того, как эти гимнастические упражнения изрядно ему наскучили, он рывком поднялся с травы, неторопливо сложил дорожный плед и, забросив его на плечо, поплелся на поиски Джорджа Толбойза.
   – Джордж! Эй, Джордж!
   Нет ответа.
   – Эй, Джордж!
   Роберт Одли взглянул на часы и присвистнул: на часах было четверть пятого.
   – Эгоист несчастный, – с досадой пробормотал Роберт. – Вечная с ним история: десять раз нужно напомнить, прежде чем он сядет за обеденный стол!
   Впрочем, Роберт Одли и сам был не свят, и как ни голоден был он в ту минуту, однако даже хороший аппетит не переборол его природной лени, и, когда он неспешным ходом добрался до гостиницы, на часах уже было пять.
   Роберт Одли был так уверен, что застанет друга в столовой, что даже застонал, когда пустая комната обнаружила всю тщетность его надежд.
   – Хорошенькое дело! – возмутился Роберт Одли. – Обед наверняка уже давно остыл, а за столом – ни души.
   – Сэр, – обратился к нему хозяин гостиницы, – здесь для вас и вашего друга приготовили пару чудесных гусей, но они малость подгорели, пока мы их держали на углях, чтобы подать к столу горячими.
   – К черту гусей! – с раздражением отозвался Роберт Одли. – Где мистер Толбойз?
   – А его тут не было, сэр, с той поры, как вы отправились с ним утром на рыбалку.
   – Что? – воскликнул Роберт. – Куда же тогда, черт побери, он мог запропаститься?
   Он отодвинул занавеску и выглянул из окна. По широкому шоссе медленно ползла телега, доверху груженная сеном; сонные лошади и сонный возница, разморенные послеполуденным солнцем, клевали носом и поминутно роняли голову на грудь, словно плечи не могли выдержать ее непомерной тяжести. Запылило стадо овец; возбужденно забегали псы, не давая овцам разбрестись по краям дороги. Вот прошли каменщики, возвращаясь с работы. Лудильщик, пристроившись на обочине, чинил кухонную утварь. Промчался догкарт с охотничьей сворой сэра Майкла: баронет назначил обед на семь часов и велел, чтобы собак доставили в поместье именно к этому времени. Многое что можно было увидеть в эту пору из гостиничного окна. Не видно было только Джорджа Толбойза.
   – Немало чудес перевидал я на своем веку, – сказал Роберт Одли, – но это… Это уж чересчур!
   Хозяин гостиницы пожал плечами. Джентльмен опоздал к обеду, что тут особенного?
   – Пойду поищу его, – сказал Роберт и, взяв шляпу, вышел из комнаты.
   Где, однако, его искать? У ручья, где он удил форель, его, конечно, нет. Куда же прикажете идти?
   – Извините, забыл вам сообщить, мистер Одли, – сказал хозяин, обращаясь к Роберту, который с растерянным видом топтался у входа в гостиницу, – через пять минут после того, как вы с вашим другом ушли на рыбалку, сюда явился сэр Майкл. Он оставил записку, где просит вас и другого джентльмена пожаловать на обед в Одли-Корт.
   – Тогда я не удивлюсь, если выяснится, что Джордж отправился в Одли-Корт с визитом к моему дядюшке. Правда, на Джорджа это не похоже, но, вполне возможно, он поступил именно так.
   Было шесть часов, когда Роберт постучал в двери дядюшкиного дома. Он не стал спрашивать ни о ком из домашних, а сразу – без обиняков – спросил слугу о своем друге.
   – Мистер Толбойз, – ответил слуга, – был здесь в два часа дня или чуть позже.
   – А после этого – был?
   – Нет, больше он сюда не приходил.
   – Вы уверены, что он был здесь именно в два часа?
   – Совершенно уверен, сэр. В два часа мы, слуги, садимся обедать, и мне пришлось встать из-за стола, чтобы открыть дверь этому джентльмену.
   Поблагодарив слугу, Роберт Одли отправился в деревню.
   – Куда он мог подеваться? – бормотал Роберт, возвращаясь в гостиницу. – С двух до шести – целых четыре часа – ни слуху ни духу!
   Если бы кто-нибудь сказал мистеру Роберту Одли, что он способен испытать чувство глубокой привязанности к какому бы то ни было живому существу, сей джентльмен, склонный к иронии, граничащей с цинизмом, лишь вскинул бы брови в знак величайшего презрения к столь нелепому суждению. Но пропал друг – и Роберт Одли преобразился так, словно лень никогда не была основополагающей чертой его характера.
   – Никогда – с той поры, как закончил Итон, – не ходил я так быстро, – пробормотал он, торопливо направляясь в деревню. Он шел, не выбирая дороги, шел напрямик, шел через один из лугов сэра Майкла, досадуя на то, что не имеет даже отдаленного представления, куда ему, собственно, следует идти.
   Он пересек еще один луг и затем, сев на ступеньки у стены, схватился за голову и крепко задумался над тем, что же все-таки должно было бы стать конечной целью этого маршрута.
   Осенило его через минуту.
   – Железнодорожная станция! – воскликнул он и, взбежав по ступенькам, направился к небольшому зданию, сложенному из красного кирпича.
   – Вы помните джентльмена, который несколько дней назад прибыл со мной в Одли, Смитерс? – обратился Роберт к знакомому клерку, не дав ему дожевать кусок хлеба с маслом и бесцеремонно отодвинув табличку с надписью «Перерыв на обед».
   – По правде сказать, нет, мистер Одли, – ответил клерк. – В Одли вы прибыли четырехчасовым поездом, но кроме вас тем же поездом приехала тьма народу, так что не обессудьте…
   – Словом, того человека вы не помните?
   – Увы, сэр!
   – Обидно! Я хочу знать, Смитерс, брал ли он сегодня билет до Лондона после двух часов дня. Молодой, высокий, широкая грудь, большая коричневая борода. Такого ни с кем не спутаешь.
   – На поезд, отходящий в половине четвертого, взяли билет не то четверо, не то пятеро джентльменов, – неуверенно промолвил клерк.
   – Четверо-пятеро! Но хоть один из них соответствует моему описанию?
   – He знаю, но, во всяком случае, у одного из них была борода.
   – Темно-коричневая?
   – За это, сэр, поручиться не могу.
   – Одет в серое?
   – Вроде бы да, сейчас многие джентльмены предпочитают серое. Он брал билет в страшном возбуждении и бросился на платформу, как только раздался первый свисток.
   – Это Джордж! – воскликнул Роберт Одли. – Спасибо, Смитерс, больше я вас беспокоить не буду.
   Роберт направился к дверям и, выйдя из здания вокзала, сказал, обращаясь к самому себе:
   – Ясно как день, это – Джордж. Ему, видимо, в очередной раз стукнуло в голову, и он укатил в Лондон, не перемолвившись со мной ни словечком. Ну что ж, завтра утром я сам уеду отсюда, а сегодня вечером… А сегодня вечером я отправлюсь в Одли-Корт познакомиться с дядюшкиной молодой женой. Раньше семи там обедать не садятся. Если я пойду через поля напрямую, я успею вовремя. Боб – то бишь Роберт Одли, – с тобой творится черт знает что: ты влюбился в собственную тетушку!

Глава 11. Синяки на запястье миледи

   Роберт нашел сэра Майкла и леди Одли в столовой. Миледи сидела за роялем на стуле с винтовым подъемом и перелистывала ноты новейших музыкальных пьес. Когда дворецкий объявил о прибытии мистера Роберта Одли, миледи, шурша шелковыми оборками, повернулась на месте и затем, выйдя из-за рояля, присела перед племянником, состроив ему очаровательную гримаску.
   – Благодарю за соболей, – промолвила она, поигрывая маленькими пальчиками, сверкавшими от множества колец, усыпанных бриллиантами. – Благодарю за прекрасных соболей. С вашей стороны было чрезвычайно любезно не отказать мне в моей просьбе!
   Роберт почти забыл о том, что во время поездки в Россию он купил партию соболей для леди Одли, и к тому же мысль о внезапном исчезновении Джорджа Толбойза настолько занимала его ум, что до него даже не сразу дошло, о какой такой «чрезвычайно любезности» толкует ему эта бесспорная красавица.
   – Представляете, – сказал он, обращаясь к сэру Майклу, – этот болван – я имею в виду моего друга, – не предупредив меня, укатил в Лондон!
   – Мистер Джордж Толбойз вернулся в Лондон! – взметнув брови, воскликнула миледи.
   – Ужасная катастрофа! – язвительно заметила Алисия. – Пифии в лице мистера Роберта Одли и получаса не могут просуществовать без Дамона, известного миру под именем Джорджа Толбойза [43 - Пифии в лице мистера Роберта Одли и получаса не могут просуществовать без Дамона, известного миру под именем Джорджа Толбойза. – Пифия — жрица-прорицательница в Древней Греции. Дамон – афинский теоретик музыки (середина V в. до н. э.).].
   – Он славный человек, – сказал Роберт, пропуская колкость мимо ушей. – Он славный человек, и сейчас, когда я думаю о нем, у меня… у меня душа не на месте!
   – Душа не на месте? – удивилась миледи. – Это еще почему?
   – Видите ли, год назад у Джорджа умерла жена, и он до сих пор не может примириться с утратой. Он человек мужественный, но это горе оказалось сильнее его. В последнее время он стал часто заговариваться, и я боюсь, как бы он не покончил жизнь самоубийством.
   – Вот уж не думала, что мужчины способны на столь глубокие и долгие переживания! – заметила леди Одли. – Мне всегда казалось, что им, по большому счету, все равно – что та хорошенькая мордашка, что эта, – и, если умирает «номер один», голубоглазая блондинка, они тут же, разнообразия ради, находят себе «номер два», черноглазую брюнетку.
   – Джордж Толбойз не из таких. Я твердо уверен – я знаю, – смерть жены разбила ему сердце.
   – Что и говорить, со стороны миссис Толбойз было в высшей степени жестоко – умереть, заставив бедного мужа страдать от неизбывной печали, – усмехнувшись, заметила леди Одли.
   «Алисия права, – подумал Роберт, разглядывая прекрасное лицо тетушки, – ребячливости моей удивительной родственнице не занимать».
   Сели обедать. За столом миледи болтала о милых пустяках и была оживлена необыкновенно, и сэр Майкл, видя, какое впечатление произвела его супруга на молодого племянника, горделиво улыбнулся и сказал:
   – Очень рад, что моя малышка снова воспряла духом. Видел бы ты, в каком унынии она была после нашей вчерашней поездки в Лондон!
   – Была… в унынии?
   – Да, мистер Одли, в ужасном унынии, – ответила леди Одли. – Утром я получила телеграфное послание от своего доброго старого друга, содержательницы частной школы, которая написала мне, что умирает и что, если я хочу повидаться с ней, мне следует поторопиться. Обратный адрес не был указан, и я решила, что она и ныне проживает там, где жила три года назад. Мы с сэром Майклом выехали в Лондон немедленно и, приехав, отправились по старому адресу. Увы, там, куда мы пришли, ее не оказалось, и, более того, никто из жильцов не знал, кто она такая и куда переехала. Сэр Майкл опросил всех лавочников в округе. Результат был столь же плачевен. Как он ни старался, раздобыть новый адрес бедной учительницы ему так и не удалось.
   – Но ведь это глупо – посылать весточку, не указав своего местожительства, – сказал Роберт.
   – Когда человек при смерти, ему трудно предусмотреть такие мелочи, – с упреком отозвалась леди Одли.
   Ах, как ни была прекрасна леди Одли и как ни был влюблен в нее молодой адвокат, но в этот тихий сентябрьский вечер неясное чувство тревоги по-прежнему не покидало его.
   Он сидел у окна, болтая с миледи о том о сем, но мыслями он был не здесь, а на Фигтри-Корт, рядом с Джорджем Толбойзом. Он все думал, думал, думал, как, должно быть, бедняге Джорджу сейчас там одиноко среди неизменных сигар, собак и канареек. Чего бы он, Роберт, сейчас не отдал за то, чтобы вернуть другу покойную жену, за то, чтобы с нею, живой, он смог прожить остаток дней в покое и счастье!
   Между тем пальчики миледи легко, словно бабочки, порхали над клавишами, и величественный рояль откликался дивной мелодией, напоминавшей о хрустальных ручьях и о мириадах пузырьков, что днем и ночью нескончаемой чередой лопаются на водной поверхности…
   Роберт Одли вздрогнул: ему вдруг представилось, что друг его, холодный и окоченевший, лежит на дне неглубокого потока и его мертвое тело обращено к небу, меркнущему в вечерних сумерках.
   Отсутствующий взгляд Роберта не ускользнул от внимания леди Одли.
   – Вас что-то беспокоит? – спросила она.
   – Не что-то, а кто-то: Джордж Толбойз.
   Миледи зябко пожала плечами:
   – Честное слово, всякий раз, когда вы упоминаете об этом джентльмене, мне становится не по себе. Можно подумать, с ним и вправду случилось нечто чрезвычайное.
   – Не дай Бог! Но когда я думаю о нем… тоска заполняет мне душу до самых тайных ее уголков!
   Так за разговорами прошел вечер, а когда стало еще темней, сэр Майкл снова попросил леди Одли поиграть им на рояле. Роберт Одли хотел было сесть с нею рядом и помочь ей, переворачивая нотные листы, но миледи играла по памяти, и галантность молодого джентльмена осталась невостребованной.
   Он принес два зажженных канделябра и расставил их так, как было удобно восхитительной музыкантше. Миледи ударила по клавишам, и комнату наполнили звуки печальной бетховенской сонаты. Странный характер был у этой женщины: веселая, живая и жизнерадостная, она любила совсем иные мелодии – тоскливые, унылые, меланхоличные.
   Роберт Одли, прислонившись к роялю, разглядывал ее пальчики. На этом сверкает рубиновое сердечко, на другом – изумрудная змейка, на тех – бриллианты. Затем взгляд его скользнул по ее округлым запястьям, и его внимание привлек широкий плоский золотой браслет, надетый на правую руку. Во время быстрого пассажа он чуть сдвинулся, и миледи прервала игру, чтобы поправить украшение, но еще до того, как она сделала это, Роберт Одли заметил, что браслет скрывал синяк, выступивший на нежной коже.
   – Вы, кажется, повредили руку, миледи, – сказал Роберт.
   Женщина торопливо поправила браслет.
   – Повредила? Ну, это уж слишком сильно сказано! Просто у меня такая кожа, что синяки появляются на ней от малейшего прикосновения.
   Она продолжила игру, но сэр Майкл, встревоженный, поднялся из кресла и, пройдя через всю комнату, подошел к жене.
   – В чем дело, Люси? – спросил он. – Как это случилось?
   – Господи, ну какие же вы оба глупые! – засмеялась леди Одли. – Устраиваете шум из-за пустяка! Понимаете, я ужасно рассеянная, и несколько дней назад, играя лентой, я обвязала ею руку так туго, что, когда я дернула ленту, здесь, на запястье, остался синяк.
   «Миледи – сущее дитя, – подумал Роберт Одли. – Выдумывает всякие истории, нимало не заботясь о правдоподобии. Кожа только-только начала менять цвет, значит, синяк появился не несколько дней назад, а намного раньше».
   Сэр Майкл приподнял могучей рукой тонкое запястье.
   – Ну-ка поднеси свечи, Роберт, – попросил он.
   Нет, здесь был не один синяк, а четыре слабые красные отметины, какие могли оставить четыре пальца сильной руки, которая слишком грубо дотронулась до изящного запястья. Впрочем, узкая лента, затянутая слишком туго, тоже могла оставить подобный след, и миледи продолжала настаивать на своем, пеняя на собственную рассеянность.
   Но Роберт заметил: поперек одной из слабых отметин пролегло чуть более темное пятно – тоже красное, – и было похоже, что на один из тех сильных пальцев, что так безжалостно погрузились в нежную плоть, было надето кольцо.
   «Миледи лжет, – подумал Роберт. – Не верю я в историю с лентой».
   Он пожелал родственникам доброй ночи и простился с ними в половине одиннадцатого вечера.
   – Я уеду отсюда первым же утренним поездом, – сказал он в дверях. – Если Джорджа нет на Фигтри-Корт, поеду в Саутгемптон, а если его нет и там…
   – Что тогда? – спросила миледи.
   – Тогда, надо полагать, с ним действительно случилось нечто необъяснимое!
   В гостиницу Роберт пришел совершенно подавленный.
   – Сколько волнений из-за этого дуралея! – проворчал он, запираясь у себя в номере. – Но, как бы там ни было, если завтра я не обнаружу его у себя дома, я перерою весь мир, чтобы найти его!
   Для Роберта Одли, человека по природе флегматичного, решительность была скорее исключением, чем правилом, но, уж если он на что решался, он шел к намеченной цели с бульдожьим упрямством.
   Ум у него был ленивым, и лень мешала ему думать о полудюжине вещей одновременно, не останавливаясь ни на чем по существу, – такова манера людей куда более энергичных, чем наш герой, – но этот же ум делал его удивительно проницательным в тех случаях, когда что-то привлекало его внимание всерьез, и уж тогда ничто, даже самое малое, составлявшее часть этого «чего-то», не ускользало от него, Роберта Одли.
   Чопорные судьи могли вышучивать его, а преуспевающие адвокаты, упоминая о нем, пожимать плечами – для меня несомненно одно: возьмись он хотя бы раз провести в суде какое-нибудь дело, он бы порядком удивил вельмож от юриспруденции, недооценивших его способности.

Глава 12. Джордж Толбойз: по-прежнему – никаких известий

   Роберт Одли вернулся на Фигтри-Корт ранним утром следующего дня.
   Канарейки по-прежнему безмятежно заливались в комнатке, служившей спальней Джорджу Толбойзу. В апартаментах царил идеальный порядок – его наводила миссис Мэлони, уборщица Юридических корпораций. Ни сдвинутое кресло, ни откинутая крышка ящика для сигар – ничто не говорило здесь о присутствии Джорджа Толбойза.
   Роберт внимательно осмотрел каминные доски и столы – надежда уже стала покидать его, – быть может, Джордж где-нибудь оставил письмо или записку.
   «Он вполне мог приехать сюда вчера вечером, а уехать в Саутгемптон сегодня рано утром, – подумал Роберт. – Миссис Мэлони прибрала здесь, вероятно, уже после его отъезда».
   – Миссис Мэлони!
   – Слушаю, сэр, – отозвалась женщина, появляясь в дверях.
   – Мистер Толбойз ночевал здесь минувшей ночью?
   – Нет, сэр. Я пришла сюда в шесть утра, здесь никого не было. А что, с бедным джентльменом что-то случилось?
   – Да как сказать, миссис Мэлони… Мы расстались с ним вчера в два часа дня, и с тех пор о нем – ни слуху ни духу.
   Миссис Мэлони начала было рассказывать Роберту жалостную историю о том, как ее покойный муж, машинист, будучи в отличном настроении после отличного обеда, окончил путь земной, очутившись под колесами паровоза, но Роберт, не дослушав историю честной ирландки, торопливо надел шляпу и вышел из дома.
   В Саутгемптон он приехал вечером. Там он быстро нашел бедный квартал, где проживал тесть Джорджа. Подходя к дому, он еще с улицы заметил маленького Джорджи, игравшего у открытого окна гостиной.
   Тихо. Ни суматохи, ни возбуждения, которые должен был вызвать приезд отца. Роберт почувствовал, что и здесь его, скорее всего, ждет разочарование.
   Старик сам открыл дверь Роберту, а малыш выглянул из гостиной: что это за чужой дяденька пожаловал к ним в гости?
   Увидев Роберта, старик просиял и рассыпался в светских любезностях. Да-да, он уже имел удовольствие встречаться с джентльменом в Вентноре по весьма печальному поводу. (Здесь старик, не закончив фразы, вытер слезящиеся слабые глаза.) Не соизволит ли мистер Одли войти?
   Роберт вошел в маленькую гостиную. Убогая мебель, стойкий запах дешевого табака и разведенного бренди, поломанные детские игрушки, поломанные глиняные трубки старика, разорванные газетные листы, залитые бренди, грязный ковер на полу.
   Маленький Джорджи исподлобья взглянул на гостя. Сев в предложенное кресло, Роберт подозвал мальчика и, посадив его себе на колено, дал поиграть своей цепочкой от часов.
   – Я приехал в Саутгемптон, – сказал Роберт, обращаясь к старику, – надеясь встретиться с вашим зятем. Он здесь?
   – Сейчас – нет. Но он здесь был.
   – Давно?
   – Нынешней ночью. Он прибыл сюда почтовым поездом.
   – А когда уехал? Сразу?
   – Он пробыл с нами чуть более часа.
   – Черт побери! – в сердцах воскликнул Роберт. – Сколько мороки из-за этого парня! Что, в конце концов, все это значит?
   – Разве вы ничего не знали о его намерении?
   – О каком намерении?
   – О его желании уехать в Австралию.
   – Я знаю, ему всегда, так или иначе, хотелось этого, но почему дорожная лихорадка охватила его так внезапно и именно сейчас – вот вопрос.
   – Он отплывает сегодня вечером из Ливерпуля. Он пришел сюда в час ночи, чтобы, как он сказал, взглянуть на мальчика перед тем, как покинуть Англию – покинуть, быть может, навсегда. Он пробыл здесь час, а потом, поцеловав спящего мальчика, уехал из Саутгемптона почтовым поездом, который отправляется в четверть третьего.
   – Что бы все это значило? Почему он покидает Англию в такой спешке? Почему не сказал ни слова мне, своему лучшему другу? Почему не захватил с собой никаких вещей, никакой одежды? Почему все оставил у меня? Тысяча почему – и ни одного ответа!
   – Мне кажется, мистер Одли, смерть Элен пагубно повлияла на его рассудок.
   – Чепуха! Мозги у него варили не хуже наших с вами.
   – Может быть, он напишет вам из Ливерпуля?
   – Пусть попробует не написать! Мы с ним всегда были добрыми друзьями – еще с той поры, когда оба учились в Итоне. Не думал я, что Джордж Толбойз поступит со мной так некрасиво!
   Едва эти слова сорвались с его языка, как он уже пожалел о них, и, едва преодолев охватившее его смущение, он добавил:
   – Понимаете, не похоже это на него. Не похоже все это на Джорджа Толбойза!
   Услышав знакомые имя и фамилию, мальчик поднял головку.
   – Так зовут меня, – сказал он. – Так зовут меня и моего папу – большого джентльмена.
   – Да, маленький, твой папа приходил минувшей ночью. Он поцеловал тебя, когда ты лежал в кроватке. Помнишь?
   – Нет, – ответил мальчуган, покачав кудрявой головкой.
   – Должно быть, ты очень крепко спал, дружок, и потому не видел своего бедного папочку.
   Ребенок ничего не ответил, но, взглянув на Роберта в упор, внезапно спросил:
   – А где та красивая леди?
   – Какая красивая леди, малыш?
   – Красивая леди, которая когда-то часто бывала у нас.
   – Это он вспомнил мамочку, – пояснил старик.
   – И вовсе не мамочку! – решительно заявил мальчуган. – Мамочка всегда плакала. Я не любил мамочку…
   – Замолчи, Джорджи!
   – Не замолчу. Я не любил мамочку, а мамочка не любила меня. Она всегда плакала. Я спрашиваю о красивой леди, о той, на которой было красивое платье и которая подарила мне золотые часы.
   – Он говорит о жене моего старого капитана. Прекрасная женщина! Она души не чаяла в Джорджи и частенько делала ему щедрые подарки.
   – Где мои золотые часы? Я хочу показать джентльмену мои золотые часы.
   – Я отдал их почистить, – сказал дед.
   – Вечно они у тебя в чистке! – захныкал внук.
   – Часы в полном порядке, уверяю вас, мистер Одли, – извиняющимся тоном пробормотал старик и, вынув копию закладной, выданной в ломбарде, протянул ее Роберту.
   Закладная была выписана на имя и по поручению капитана Мортимера: «Часы, украшенные бриллиантами, 11 фунтов стерлингов».
   – Мне часто не хватает нескольких шиллингов, мистер Одли, – развел руками старик. – Зять был ко мне великодушен, а другие… другие… С другими мне приходилось несладко.
   Старый лицемер произнес эти слова жалобным, плачущим голосом, но слеза, которую он смахнул на этот раз, была вполне искренней.
   – Джорджи, голубчик, – обратился он к внуку, – пора баиньки. Пойдем, дедушка проводит тебя. Извините, мистер Одли, я отлучусь всего на каких-нибудь четверть часа.
   Мальчик охотно последовал за дедом. В дверях старик обернулся и ворчливо сказал:
   – Не думал я, что на склоне лет поселюсь в таких трущобах, мистер Одли. Многим пожертвовал я на своем веку, но крест свой я нес безропотно, и вот… награда за все!
   Дед и внук вышли. Роберт Одли остался один. Смеркалось. Сидя в кресле, Роберт скрестил руки на груди и уставился в пол отсутствующим взором.
   Итак, Джорджа здесь нет. Уехал в Ливерпуль. Когда он, Роберт, вернется в Лондон, его, возможно, будет ждать объяснительное письмо. А может, никакого письма не будет, и они вообще никогда больше не встретятся на этой земле.
   – Подумать только, сколько переживаний из-за этого дуралея! – нахмурившись, пробормотал Роберт.
   Прошло несколько минут.
   – Табачищем, однако, тут провоняло, как в пивной, – чуть слышно промолвил Роберт, обведя комнату глазами. – Покурю и я – хуже не станет.
   Он полез в карман и достал коробочку с сигарами. За каминной решеткой еще теплился огонь. Чем разжечь сигару?
   Роберт снова обвел комнату глазами.
   На коврике перед камином валялся скомканный полуобгоревший клочок бумаги. Роберт поднял его и, разгладив, начал было сворачивать его в жгут, но внезапно взгляд его – до этой минуты безразличный и рассеянный, – скользнув по исписанному клочку, отметил на нем имя – точнее, часть имени, – имени того, кем были заняты все его мысли.
   Он поднес бумажку к окну и начал внимательно рассматривать ее при свете гаснущего дня.
   Это был обрывок телеграфного сообщения. Верхняя его часть обгорела, но остальная, содержавшая наиболее важную информацию, сохранилась.

   …олбойз появился в……прошлой ночью,
   затем почтовым поездом уехал в Лондон, откуда намерен отправиться в Ливерпуль, а из Ливерпуля – в Сидней.

   Дата, имя и адрес того, кто отсылал сообщение, сгорели в верхней части.
   Роберт Одли побледнел как смерть.
   Тщательно сложив драгоценную бумажку, он бережно положил ее между страницами записной книжки.
   – Час от часу не легче! – воскликнул он. – Еще одна загадка! Разгадка – в Ливерпуле.

Глава 13. Потревоженный сон

   Роберт Одли уехал из Саутгемптона почтовым поездом и появился на Фигтри-Корт рано утром, когда рассвет, холодный и серый, уже крался в его холостяцкие апартаменты и канарейки зашуршали перышками, почувствовав наступление нового дня.
   В почтовом ящике лежало несколько писем. От Джорджа Толбойза – ни одного.
   За минувшие сутки молодой адвокат порядком устал. Ленивая монотонность его жизни впервые нарушилась за двадцать восемь лет его безмятежного существования. Он потерял счет времени: всего лишь сорок восемь часов прошло с тех пор, как исчез Джордж Толбойз, но ему казалось, что минуло уже несколько месяцев.
   Спать хотелось неимоверно. И все же Роберт заставил себя пройтись по комнатам и осмотреть все возможные и невозможные места, где могло лежать письмо от Джорджа Толбойза, а потом в изнеможении повалился на кровать друга, стоявшую в комнате с канарейками и геранью.
   «Дождусь завтрашней утренней почты, – подумал Роберт, засыпая, – и если Джордж к тому времени не даст о себе знать, выезжаю в Ливерпуль, и немедленно».
   Роберт уснул.
   Ему приснились незнакомые люди, стучащие в незнакомые дома: не за их ли стенами разгадают они тайну полуобгоревшей депеши? Ему приснилось кладбище в Вентноре; он подошел к знакомой могиле и не обнаружил надгробия, и, когда он указал каменотесу на неслыханное кощунство, тот ответил, что у него есть причина, побуждающая его сбить первоначальную надпись, а что это за причина, когда-нибудь, в один прекрасный день, Роберт обнаружит сам.
   Тук! – стучит молоток. Тук! тук! – стучит молоток. Тук! тук! тук! – стучит молоток, тревожа тяжелую дрему.
   Было унылое сырое утро. Дождь беспрестанно барабанил по стеклам, а канарейки время от времени перекликались печальным щебетом, должно быть, жалуясь друг другу на дурную погоду.
   Роберт проснулся. Как долго продолжался этот стук? Неизвестно. И все же Роберт знал: стук был. Стучали со стороны лестничной площадки. Проснувшись, но пребывая в полузабытьи, Роберт едва отдавал себе отчет в том, что происходит вокруг.
   – Должно быть, это миссис Мэлони, – пробормотал он. – Глупая женщина! Ведь у нее же есть второй ключ…
   Человек – кто бы он ни был – снова застучал. Затем стук прекратился: тот, кто стоял снаружи, по-видимому, устал и разуверился в том, что ему откроют. Прошла еще минута, и в замочной скважине заскрежетал ключ.
   Дверь между спальней и гостиной была полуоткрыта, и Роберт увидел, как уборщица, войдя в помещение, занялась своими обычными делами.
   – Это вы, миссис Мэлони?
   – Да, сэр.
   – Ради Бога, зачем вы устроили шум у дверей, когда все это время ключ был у вас в кармане?
   – Шум у дверей, сэр?
   – Да, дьявольский шум.
   – Но я не стучала, мистер Одли. Я сразу открыла дверь ключом.
   – Но кто же тогда стучал? Стучали по меньшей мере минут пятнадцать. Вы должны были столкнуться с этим человеком на лестнице внизу.
   – Но в том-то и дело, сэр, что до вас я убирала у мистера Мартина и, окончив работу, пришла к вам, спустившись с верхнего этажа.
   – Значит, вы не видели никого – ни у дверей, ни на лестнице?
   – Ни единой живой души, сэр.
   – Какая досада! Человек ушел, а я так и не узнал, что ему было нужно. А может быть, он принес письмо от Джорджа Толбойза?
   – Если это так, сэр, он придет снова, – заверила миссис Мэлони, пытаясь успокоить Роберта.
   – Да, конечно, если он от Джорджа, он непременно вернется, – пробормотал Роберт, и в этот момент – с той минуты, как он обнаружил в Саутгемптоне телеграфную депешу, – в его душе угасла последняя надежда услышать хоть что-нибудь о Джордже Толбойзе. Он знал, он чувствовал: исчезновение друга не случайно, оно связано с предательством, с вероломством – то ли по отношению к нему, Роберту, то ли по отношению к Джорджу. Может быть, жадный тесть Джорджа разлучил их, чтобы прибрать к рукам денежки, предназначенные маленькому Джорджи? Может быть – с той же целью, – старый тесть заманил Джорджа в Саутгемптон и там нашел способ разделаться с ним?
   Увы, ни одно из этих предположений не объясняло содержания найденной депеши.
   Роберт Одли ждал возвращения незнакомца до девяти часов утра, в девять Роберт покинул Фигтри-Корт и, наняв кеб, велел ехать в Юстон [44 - Юстон – лондонский вокзал.]. Через двадцать минут он подъехал к железнодорожному вокзалу.
   Ливерпульский экспресс отошел полчаса назад, и Роберту пришлось подождать еще час с четвертью, пока на Ливерпуль не отправился обычный поезд, идущий со всеми остановками.
   Роберт Одли был вне себя от вынужденного промедления: за то время, пока он ходил взад-вперед по длинной платформе, натыкаясь на носильщиков и на чужие чемоданы и кляня их последними словами, полдюжины судов могли отчалить от берега и уйти в сторону Австралии.
   Он купил «Таймс» и заглянул во вторую колонку – там публиковались объявления о тех, кто ушел из дома и не вернулся.
   Вот сообщение об утонувшем молодом человеке, тело которого нашли на берегу в Ламбете.
   Может быть, та же злая участь постигла Джорджа? Нет, обгоревшая депеша извещала его тестя именно о его, Джорджа, исчезновении, и именно это должно стать отправной точкой во всех размышлениях и умозаключениях на эту тему.
   В Ливерпуль Роберт прибыл лишь в восемь часов вечера. Ничего существенного в эту пору предпринять уже было нельзя. Оставалось только навести справки обо всех судах, отправившихся к антиподам за последние два дня [45 - Оставалось только навести справки обо всех судах, отправившихся к антиподам за последние два дня. – Антиподы – люди, проживающие на противоположной стороне земного шара.].
   Корабль с эмигрантами отправился нынче в четыре часа пополудни. «Виктория-Регия», порт назначения – Мельбурн.
   Кто отплыл на этом корабле? Сведения можно было получить только на следующее утро.
   Утром следующего дня Роберт Одли пришел в портовую контору в девять часов.
   Молодой клерк, просмотрев регистрационную книгу, отрицательно покачал головой:
   – Нет, сэр, человек по фамилии Толбойз в списках не значится.
   – А есть ли здесь те, кто внес свои данные незадолго до отплытия судна?
   На этот вопрос, оторвавшись от текущей работы, ответил сослуживец молодого клерка.
   – Да, сэр, я помню такого человека, – сказал он. – Тот человек оплатил проезд за полчаса до отплытия. Его фамилия в списке – последняя: Томас Браун.
   Роберт Одли пожал плечами: какой смысл Джорджу указывать вымышленное имя?
   – Простите, а вы не помните, как выглядел этот Томас Браун?
   – Ах нет, что вы, сэр! К тому времени здесь столпилось столько народу… Где уж тут запомнить!
   Роберт поблагодарил клерков и, попрощавшись, направился к выходу.
   – Погодите, сэр! – услышал он за спиной. Роберт оглянулся.
   – Вспомнил, сэр, – сказал клерк. – У мистера Томаса Брауна рука была на перевязи.
   Больше в Ливерпуле делать было нечего. Роберт вернулся домой в шесть вечера, порядком устав от бесполезных поисков.
   Миссис Мэлони принесла ему обед и пинту вина. Вечер был холодный. Миссис Мэлони разожгла в гостиной камин.
   Съев половину бараньей котлеты, Роберт, не пригубив вина, закурил сигару и, прищурившись, взглянул на огонь, плясавший в камине.
   – Джордж Толбойз не отплывал в Австралию, – промолвил он после долгого и мучительного размышления. – Если он жив, он по-прежнему в Англии, а если мертв – тело его покоится здесь же, в английской земле.
   Так он просидел несколько часов – куря и размышляя.
   Когда наступил поздний вечер, он поднялся из кресла, оттолкнул стол, подкатил конторку поближе к камину и, вынув лист бумаги, мокнул перо в чернила.
   Подперев голову рукой, он снова глубоко задумался.

   «Перечень фактов,
   связанных с исчезновением
   Джорджа Толбойза,
   включая также и факты,
   не имеющие явного отношения
   к этому обстоятельству», -

   написал он. Несмотря на пережитые волнения, у него достало душевных сил испытать тайную гордость в связи с тем, как ловко удалось ему выдержать официальный стиль в вышеприведенном заглавии.
   – Честное слово, – сказал он сам себе, – я начинаю думать, что мне и вправду следовало бы заняться своей профессией, вместо того чтобы проводить время в праздности.
   Он выкурил полсигары, сосредоточился и начал писать:

   «1. Я пишу Алисии, сообщая ей о том, что собираюсь приехать в Одли-Корт не один, а с Джорджем.
   2. Алисия пишет, что визит не может состояться из-за противодействия леди Одли.
   3. Мы отправляемся в Одли-Корт, несмотря на возражения леди Одли. Я наношу визит миледи. В этот же вечер миледи отказывается быть представленной Джорджу, сославшись на усталость.
   4. Сэр Майкл приглашает Джорджа и меня пожаловать на званый обед на следующий день.
   5. На следующее утро миледи получает телеграфное сообщение, которое требует ее присутствия в Лондоне.
   6. Алисия показывает мне письмо миледи, где та просит сообщить ей, когда мы, я и мой друг мистер Толбойз, намереваемся покинуть Эссекс. В этом письме имеется приписка, где повторяется вышеупомянутая просьба.
   7. Мы отправляемся в Одли-Корт с просьбой предоставить нам возможность осмотреть дом. Апартаменты миледи заперты.
   8. Мы проникаем в апартаменты миледи через тайный проход, о существовании которого миледи ничего не знает. В одной из комнат мы находим ее портрет.
   9. Буря пугает Джорджа. Весь остальной вечер он ведет себя в высшей степени странно.
   10. К утру следующего дня Джордж восстанавливает душевное равновесие. Я предлагаю вернуться домой немедленно, но Джордж предпочитает остаться в Одли до вечера.
   11. Мы идем на рыбалку. Джордж, покинув меня, отправляется в Одли-Корт.
   12. Последние достоверные сведения, которые я смог собрать в Эссексе, я получаю в Одли-Корт. Слуга утверждает, что, насколько он помнит, мистер Толбойз сказал ему, что поищет миледи в саду.
   13. Я получаю сведения о Джордже на железнодорожной станции, которые могут быть верными, а могут быть и неверными.
   14. Вновь – опять-таки совершенно определенно – я слышу о Джордже в Саутгемптоне, где его тесть сообщает, что Джордж пробыл у него минувшей ночью в течение получаса.
   15. Полуобгоревшая телеграфная депеша».

   Закончив, Роберт еще раз внимательно перечитал написанное, уделив особое внимание нескольким параграфам и пометив их крестиками. Затем он сложил лист бумаги, подошел к бюро – оно стояло на противоположном конце комнаты, – открыл его и положил лист в тот самый ящик с надписью «важное», где уже хранилось письмо от Алисии.
   Сделав это, он повернул кресло к огню, откатил конторку и зажег сигару.
   – Темное это дело, – сказал он, – темное с начала и до конца. Ключ к тайне – в Саутгемптоне или в Эссексе. Как бы там ни было, решение я принял: я еду в Одли-Корт и начинаю поиски Джорджа Толбойза в ближайших окрестностях.

Глава 14. Фиби собирается замуж

   «Мистер Джордж Толбойз. Всякий, кто видел этого джентльмена после 7 сентября сего года, а также располагающий сведениями относительно его нынешнего местопребывания, получит щедрое вознаграждение, явившись по адресу Ченсери-Лейн, 14».

   Сэр Майкл прочел это объявление во второй колонке «Таймс» во время завтрака – три дня спустя после возвращения Роберта Одли в Лондон.
   – А о друге Роберта до сих пор ничего не слышно, – сказал он, прочтя объявление вслух жене и дочери.
   – По-моему, давать это объявление в газете было вообще глупо, – заметила миледи. – Друг Роберта никуда не пропадал: просто он из тех людей, кому ничто не мило на земле и кого беспокойная, неуемная натура вечно гонит с места на место!
   И хотя после этого объявление публиковалось в газете еще три раза, никто в Одли-Корт не придал особого значения исчезновению мистера Толбойза, и никто – ни сэр Майкл, ни миледи, ни Алисия – не вспомнил о нем даже в случайном разговоре.
   С мачехой Алисия не ладила по-прежнему.
   – Тщеславная, бессердечная кокетка! – сказала Алисия, обращаясь к Цезарю, здоровенному ньюфаундленду, единственному живому существу под родимым кровом, которому она могла излить свою досаду. – Мало ей того, что в Эссексе половина мужчин без ума от ее желтеньких кудряшек и глупенького хихиканья, так она еще и кузену моему голову вскружила. Честное слово, просто зла не хватает!
   Враждебность мисс Алисии Одли по отношению к мачехе была столь явной, что сэр Майкл счел наконец необходимым вмешаться в конфликт.
   – Бедная женщина так чувствительна, – с упреком обратился он к дочери. – Знала бы ты, как она страдает от твоей язвительности!
   – Не верю я в ее чувствительность, папочка! Думаешь, если у нее мягкие ручки, большие голубые глаза с длинными ресницами и взбалмошные манеры с претензией на оригинальность, так она и впрямь чувствительна? Как же! Видела я однажды, с какой жестокостью ударила она своей белой ручкой моего Цезаря, ударила прямо по голове. Если бы я не подоспела вовремя, бедный пес разорвал бы ее на месте. Она может затуманить мозги любому мужчине в Эссексе, но моего пса ей вокруг пальца не обвести!
   – Если еще хотя бы один раз твой пес бросится на Люси, я прикажу его пристрелить! – багровея от гнева, промолвил сэр Майкл.
   Пес посмотрел вслед уходящему хозяину с таким видом, словно понял каждое слово, которое здесь только что произнесли, и, когда спустя несколько минут в ту же комнату вошла леди Одли, пес с ворчанием спрятался за спиной у мисс Алисии, чувствуя, что присутствие первой красавицы графства грозит ему смертельной опасностью.
   – Вряд ли ты сможешь полюбить меня, Алисия, – сказала леди Одли, решив объясниться с падчерицей начистоту, – но я хочу, коль скоро нам не дано быть друзьями, чтобы мы не стали врагами. Ты же не станешь вредить мне, правда?
   – Вредить? Вам? Каким это образом, позвольте спросить?
   – Ну, например, ты не станешь лишать меня привязанности своего отца.
   – Я, может быть, и не раздариваю обворожительные улыбки каждому встречному-поперечному, подобно вам, миледи, но на такую низость я не способна, и, даже будь я способна, отец слишком любит вас, чтобы я смогла испортить вам жизнь. Испортить ее сможете только вы – собственными руками.
   – Какая ты жестокая, Алисия! То, что ты приписываешь моей хитрости, дано мне от природы. Такой уж у меня характер, что я не могу не улыбаться людям, не могу не говорить им приятных вещей. Я знаю, что я, по сути, ничем не лучше всех прочих смертных, но я знаю и то, что я приятнее многих и от моей воли это не зависит никак: это у меня врожденное.
   Разумеется, после такого объяснения мачехи с падчерицей ни о каком сближении между ними речи уже быть не могло.
   Сэр Майкл интересовался земледелием и охотой, и его постоянно не было дома, и неудивительно, что потребность миледи в человеческом общении сблизила ее с Фиби Маркс.
   Фиби Маркс получила повышение, перейдя из горничных в компаньонки, и, надо отдать ей должное, этой своей новой должности она соответствовала вполне, ибо была достаточно образована, чтобы разобраться в глупостях, которые слетали с языка ее госпожи, когда той приходила охота поговорить на возвышенные темы. Внешнее сходство женщин также способствовало возникновению симпатии между ними, сходство, конечно, было относительным, но, когда Фиби Маркс легкой походкой шла по тенистым аллеям Одли-Корт, ее вполне можно было принять за миледи.
   Наступил октябрь.
   Черное чрево старого колодца наполовину забито увядшими листьями, которые в великом множестве кружились вокруг разбитого сруба.
   – Ненавижу этот месяц! – промолвила миледи, зябко поводя плечами, покрытыми собольей накидкой, когда они с Фиби гуляли по осеннему саду. – Все вокруг воплощает распад и гниение, а холодное солнце подчеркивает уродство и безобразие земли, подобно тому как свет газовых рожков подчеркивает морщины старухи. Неужели и я когда-нибудь состарюсь, Фиби? Неужели и мои волосы когда-нибудь опадут, как листья этих деревьев?
   Миледи вздрогнула от собственных слов и прибавила шагу. Фиби шла рядом, едва поспевая за ней.
   – Ты помнишь, Фиби, – сказала миледи, успокоившись и вновь перейдя на обычный шаг, – ты помнишь французский роман, что мы с тобой читали, роман о прекрасной женщине, совершившей преступление – я забыла какое, – и как раз тогда, когда весь Париж по вечерам пил за ее здоровье и когда люди бежали прочь от кареты короля, когда на улице появлялась ее карета, бежали ради того, чтобы хоть одним глазком взглянуть на ее прекрасное лицо? Ты помнишь, как ей удалось сохранить свою тайну, и почти полвека никто ничего не знал, и она доживала свои годы в фамильном замке, окруженная любовью и восхищением целой провинции, почитаемая покровительницей и благодетельницей бедных, почти святой, и, когда волосы ее стали совсем белыми, а глаза почти ослепли от старости, тайна открылась – открылась по одной из тех странных случайностей, какими полны подобные романы, – и вот эту женщину судят, признают виновной и приговаривают к сожжению заживо, – помнишь? Короля – когда-то он носил ее цвета – давно уже нет в живых; могущественные придворные – когда-то они поклонялись ей, как божеству, – спят в своих могилах; храбрые молодые кавалеры – они готовы были умереть за нее – полегли на полях былых сражений; она пережила их всех, чтобы увидеть, как поколение, к которому принадлежала она сама, отошло в небытие, растаяло, как туман, как сновидение. Она пережила их всех и встретила свой последний час, окруженная грубыми невежественными простолюдинами, которые забыли о ее прежних благодеяниях, бежали следом за ее повозкой, насмехаясь над ней и понося ее последними словами.
   – Не стала бы я, миледи, забивать себе голову мрачными историями, живя в столь унылом месте, – сказала Фиби Маркс.
   – Место в самом деле унылое, хотя моему доброму старому супругу так не кажется. Впрочем, все это неважно, ибо я – жена одного из самых влиятельных людей целого графства, а те соболя, что сейчас покрывают мои плечи, стоят шестьдесят гиней [46 - Гинея – английская золотая монета.].
   При всех преимуществах, что давало Фиби Маркс ее новое положение, она помышляла не о том, чтобы укрепить его, а как раз наоборот: она готова была поступиться им ради того, чтобы стать женой своего троюродного брата Люка, хотя в этом ее новом качестве будущее ее представлялось весьма малообещающим.
   Молодой человек, напротив, не замедлил воспользоваться тем, что дела ее возлюбленной пошли в гору, и не успокоился до тех пор, пока Фиби, действуя через миледи, не добилась для него места младшего конюха Одли-Корт.
   Он никогда не сопровождал сэра Майкла или Алисию – только леди Одли. Как-то, подведя ей серую лошадку, выезженную специально для нее, он напросился в провожатые, и в первые же полчаса их совместной прогулки он понял, что наездница леди Одли никудышная.
   Леди Одли очень сожалела о том, что Фиби решилась идти замуж за неотесанного конюха.
   Как-то в серый октябрьский день женщины сидели у камина в гардеробной миледи. Плющ чуть покачивался на ветру, затемняя оконные проемы.
   – Неужели ты в самом деле любишь это грубое животное, Фиби? – внезапно спросила миледи.
   Девушка сидела на низкой табуретке, стоявшей у ног госпожи. Она сидела, глядя на затухающий огонь отсутствующим взором, и на вопрос миледи ответила не сразу, но лишь после некоторого молчания:
   – Нет, пожалуй, нет. Но мы с детских лет росли вместе, и, когда мне было чуть более пятнадцати, я обещала, что стану его женой, и сейчас у меня не хватит духу взять слово обратно. Сколько раз я хотела ему отказать, но всякий раз, когда я, обдумав каждое слово, решалась на это, слова сами собой застревали у меня в горле. Нет, я боюсь ему отказать. Когда я вижу, как он тешет кол огромным складным ножом, я содрогаюсь: я знаю, я чувствую, он не остановится перед тем, чтобы убить меня за нарушенное обещание. Он мстительный, он, когда еще был мальчишкой, не знал никакого удержу. Как-то, помню, поссорившись с матерью, он замахнулся на нее этим самым ножом. Нет, миледи, я должна идти за него.
   – Зачем, глупенькая? Боишься, что он убьет тебя за отказ? А разве в женах тебе будет безопаснее? Ты можешь заспорить с ним, можешь дать повод для ревности, или он вздумает жениться на другой, или, забрав твои сбережения, захочет избавиться от тебя – да мало ли поводов для убийства? Говорю тебе, Фиби: не иди за него. Не иди – мне будет слишком недоставать тебя, в конце концов, мы – я и мой супруг – можем дать парню несколько фунтов отступного, и пусть на эти деньги он заведет себе какое-нибудь дело.
   – Боже, как вы добры, миледи! – воскликнула Фиби Маркс, схватив миледи за руки в порыве благодарности. – И все же, прошу вас, не отговаривайте меня. Я должна, должна выйти за него. Вы его просто не знаете. Если я нарушу слово, это будет погибелью и для меня, и для других. Я должна стать его женой!
   – Хорошо, Фиби, – сказала миледи. – Не стану больше тебя уговаривать. И все же за всем этим кроется какая-то тайна.
   – Да, миледи, так оно и есть, – чуть слышно промолвила девушка, отводя глаза в сторону.
   – Мне будет очень жаль потерять тебя. Но я дала слово быть тебе другом, что бы ни случилось. На какие средства твой родственник собирается содержать семью, когда вы поженитесь?
   – Ему бы хотелось открыть пивную.
   – Значит, он получит свою пивную, и чем раньше он сопьется в ней до смерти, тем лучше. Нынче вечером сэр Майкл обедает у майора Мэргрейва, а падчерица с приятельницами отправляется в Грейндж. Приводи своего жениха после обеда в гардеробную, я сообщу ему о том, что собираюсь сделать для него.
   – Вы очень добры, миледи, – вздохнув, повторила Фиби.
   Леди Одли сидела в роскошной гардеробной, освещаемой восковыми свечами и огнем, игравшим в камине. Желтые, янтарного оттенка, подушки из камчатной ткани, лежавшие на софе, темно-фиолетовое платье миледи, ее волосы, вьющиеся вокруг шеи золотистой дымкой, – все вокруг нее свидетельствовало о богатстве и блеске, и когда неуклюжий конюх, явившись на зов миледи, ввалился в ее апартаменты, весь его облик составил на этом фоне более чем странный контраст.
   Леди Люси Одли пообещала ему свою помощь самым дружелюбным тоном, и она ожидала, что ее посетитель, каким бы невежей он ни был, хотя бы на свой грубый манер, но все же поблагодарит ее. Однако он стоял, уставившись в пол, ни слова не говоря, а Фиби стояла рядом, сгорая от стыда из-за его поведения.
   – Поблагодари миледи, Люк, – робко попросила она.
   – Не за что мне ее благодарить! Подумаешь, пятьдесят фунтов! Пивную на них не откроешь. Дайте мне сто фунтов, миледи.
   – И не подумаю, – сказала леди Одли, и глаза ее засверкали от негодования. – И у вас еще хватило дерзости просить сверх обещанного!
   – Еще как хватило, – отозвался Люк, и в тоне его прозвучал скрытый недобрый смысл. – Сто фунтов вы мне выложите как миленькая.
   Леди Одли, встав с кресла, взглянула на него в упор и не отвела взгляда, пока Люк, смутившись, не опустил глаза, а затем, обращаясь к девушке, она промолвила высоким пронзительным голосом, свойственным ей в минуты наивысшего душевного напряжения:
   – Фиби Маркс, ты рассказала ему все!
   Девушка упала на колени.
   – Простите, простите меня! – закричала она. – Он заставил меня силой! Если бы не это… если бы не это…
   Фиби Маркс горько зарыдала.

Глава 15. Веселое Рождество

   В последних числах ноября, хмурым утром, когда желтый туман стелился по ровным лугам, а быки и коровы, не видя вокруг ничего, опасливо пробирались вперед, бестолково топчась у живых изгородей, спотыкаясь и падая в придорожные канавы; когда деревенская церковь маячила в неверном свете тусклым коричневым пятном; когда каждая извилистая тропинка, каждая дверь деревенского дома, каждая труба с остроконечным навершием, каждый ребенок и каждая собачонка, отставшая от хозяина, выглядели странно и таинственно в окутывавшей их полумгле, – Фиби Маркс и Люк, пройдя через кладбище Одли, предстали перед священником, дрожавшим от холода – утренний туман напустил сырости в каждую складку его стихаря, – сердитым из-за того, что жених и невеста опоздали на целых пять минут.
   Люк Маркс, облаченный в воскресное платье, сработанное неумелой рукой деревенского портного, смотрелся в нем, безусловно, солиднее, чем в своем повседневном наряде, меж тем как Фиби в ее шелковом платье нежного серого оттенка – миледи, подарившая его, надевала его всего лишь пять-шесть раз – выглядела, по признанию немногочисленных зрителей, присутствовавших на бракосочетании, настоящей леди.
   Странная это была леди. Природа и без того пожалела для нее лишней краски, но в смутном свете туманного ноябрьского утра она превратилась в бледную тень с размытыми очертаниями, и какой-нибудь суеверный чудак, проходя мимо, мог бы принять эту невесту за призрак другой невесты, усопшей и похороненной в церковном склепе.
   Мистер Люк Маркс, герой торжества, не обременял свой ум подобными впечатлениями. Главное, он получил руку той, которую выбрал, и вместе с нею то, о чем мечтал всю жизнь, – пивную.
   Миледи дала ему семьдесят пять фунтов на то, чтобы перекупить право на владение имуществом, за движимость, соединенную с недвижимостью, за изрядный запас горячительных напитков – одним словом, за маленький постоялый двор посреди тоскливой деревушки, построенный на вершине холма, именуемого Маунт-Станнинг.
   Это было ветхое, полуразрушенное строение, поврежденное бурями и открытое всем ветрам, окруженное пятью тополями, выросшими слишком быстро, чтобы войти в настоящую силу, и жиденькие их кроны не только не прикрывали стен убогого заведения, носившего гордое название «Касл-Инн» («Дворец»), но, наоборот, подчеркивали их беззащитность перед набегом любой стихии.
   Ветер, часто гостивший на голом холме, буянил здесь, не стесняясь.
   Это ветер помял, побил и разворошил низкие соломенные крыши надворных построек и конюшни, накренив их и сделав похожими на шляпу с опущенными полями, съехавшую на низкий лоб какого-нибудь деревенского дебошира.
   Это ветер колотил деревянными ставнями о створчатые узкие оконные переплеты до тех пор, пока они, вконец разбитые, не повисли на ржавых петлях.
   Это ветер повалил голубятню и сломал флюгер, который дерзостно водрузили здесь жалкие людишки, чтобы ему, ветру, указывать, в каком направлении расходовать ему свою безмерную силу.
   Это ветер, наткнувшись на деревянную решетку, ползучее растение, крохотный балкон и вообще любое скромное украшение, с ходу сбивал, сметал, разрывал в клочки и разносил их на мелкие кусочки с яростью и презрением.
   Это ветер опушил мхом бесцветные оштукатуренные стены.
   Одним словом, это ветер сотрясал, крушил, разорял скопление шатких построек, возведенных человеческой рукой, а потом уносился прочь, пронзительным свистом возвещая миру о своей разрушительной мощи.
   Люк Маркс, вступив во владение постоялым двором, вымотался в неравной борьбе и вскоре, упав духом и махнув на все рукой, предоставил ветру делать все, что ему заблагорассудится.
   И все-таки заведение процветало. Здоровенные гуртовщики останавливались здесь, чтобы пропустить стаканчик-другой за маленькой стойкой. Зажиточные фермеры собирались здесь по вечерам и толковали о политике, сидя в гостиной с низкими потолками, обвитой деревянными панелями, меж тем как их кони, фыркая в покосившихся стойлах, жевали подозрительную смесь гнилого сена и вполне сносных бобов. Даже обитатели Одли-Корт во время охоты иногда останавливались в заведении Люка Маркса. Короче говоря, несмотря на извечные передряги, Люк Маркс был вполне доволен своим новым положением, обосновавшись на холме Маунт-Станнинг.
   Фаэтон, стоявший в тумане, поджидал молодых, чтобы доставить их в новый дом. Несколько деревенских жителей, знавших Фиби с детства, толпились у церковных ворот, чтобы пожелать ей счастья. Бледные ее глаза стали еще бледнее от слез, и жених, раздраженный таким проявлением чувств, проворчал:
   – Ну, чего разнюнилась? Не хотела идти за меня, так и не шла бы. Ведь не убил бы я тебя!
   При этих словах Фиби вздрогнула и еще сильнее закуталась в шелковую накидку.
   – Схватишь ты простуду в таком наряде, – по-своему истолковав дрожание Фиби, заметил Люк. Взглянув на ее дорогое платье без тени восхищения, он добавил: – Не по чину расфуфырилась. Тоже мне, барыня! Вышла за меня – на шелковые тряпки не рассчитывай, мне такая роскошь не по карману.
   Он поднял дрожащую девушку на руки, отнес в фаэтон, закутал в грубое мужское пальто и, причмокнув, погнал лошадей сквозь густой туман, сопровождаемый улюлюканьем деревенских мальчишек.
   На место Фиби Маркс из Лондона выписали новую горничную – девицу с большим самомнением, которая ходила по дому в черном бархатном платье и чепчике, украшенном розовыми ленточками, и беспрестанно жаловалась на судьбу, забросившую ее в такую глухомань.

   Под Рождество в Одли-Корт съехалось множество гостей.
   Деревенский сквайр и его жена-толстуха заняли комнату с гобеленами.
   Веселые девушки бегали вверх и вниз по длинным коридорам.
   Молодые люди, подняв оконные решетки, наблюдали за тем, как южный ветер гонит по небу рваные облака.
   В старых просторных конюшнях не было ни одного свободного стойла.
   Во дворе устроили импровизированную кузницу для перековки гунтеров, то бишь охотничьих лошадей.
   Беспрестанно тявкали собаки.
   Чужие слуги толпились на верхнем этаже.
   В каждом окне стояла свечка, мерцавшая в зимней ночи, и запоздалый путник, привлеченный мельканием огней и веселой неразберихой, царившей в доме, мог легко впасть в ошибку молодого Марло, приняв гостеприимный особняк за добрую старую гостиницу [47 - ...запоздалый путник, привлеченный мельканием огней и веселой неразберихой, царившеей в доме, мог легко впасть в ошибку молодого Марло, приняв гостеприимный особняк за добрую старую гостиницу…. – Молодой Марло – персонаж комедии Оливера Голдсмита (1728-1774) «Она смиряется, чтобы победить, или Ночь ошибок» (1773).], какие уже исчезли с лица земли с той поры, как последняя почтовая карета, влекомая отслужившими свой век лошаденками, совершила последнее печальное путешествие на живодерню.
   Среди других гостей, приехавших в Эссекс на время охотничьего сезона, был и наш старый знакомый – мистер Роберт Одли. Он приехал, привезя с собой полдюжины французских романов, коробку сигар и три фунта турецкого табаку.
   Простодушные молодые сквайры толковали за завтраком о потомстве Летучего голландца и Вольтижера, о грандиозных семичасовых скачках, проходивших на территории трех графств, о том, что назад пришлось возвращаться полночь-заполночь, проделав тридцать миль и пересев на наемных лошадей. Время от времени, отхлынув от стола и не дожевав холодный говяжий филей, все бросались поглазеть то на лошадиные бабки, то на чью-нибудь растянутую руку, то на жеребенка, которого только что привели от ветеринара.
   Что бы ни происходило, Роберт Одли держался особняком и, жуя хлеб с мармеладом, всем своим видом являл воплощенную скромность, не признающую за собой право принять участие в общей беседе.
   Отправляясь в Эссекс, Роберт Одли прихватил с собою двух собак. Некий здешний джентльмен, отваливший в свое время полсотни фунтов за пойнтера и не посчитавший за труд съездить за двести миль только ради того, чтобы посмотреть на свору сеттеров, прежде чем совершить сделку, поднял на смех несчастных шавок, из коих первая, прежде чем обосноваться в адвокатских апартаментах, проследовала за Робертом через всю Ченсери-Лейн и прошла половину Хольборна, пока молодой адвокат не решился уделить ей некоторую толику от щедрот своего милосердия, а вторую, едва живую, вырвал из рук уличного торговца, который бил ее за то, что в его жизни желаемое никогда не совпадало с действительным. Роберт, однако, не отказал бедным тварям в дальнейшем своем покровительстве и настоял на том, чтобы они неотлучно оставались при нем, и они лежали под его мягким креслом в гостиной, к вящему негодованию миледи, которая, как мы знаем, не терпела вообще никаких собак, и потому все, кто гостил в те дни в Одли-Корт, смотрели на племянника баронета как на безобидный образчик закоренелого маньяка.
   Участие Роберта в веселой рождественской возне ограничивалось, как правило, лишь несколькими слабыми попытками. Отправившись как-то вместе со всеми травить лисицу, он свернул с дороги у первого же фермерского дома и, воспользовавшись гостеприимством хозяев, не высовывал носа на улицу до самого конца охоты. В дальнейшем он зашел так далеко, что однажды хотя и с огромным усилием, но все же встал на коньки. Однако, выйдя на лед, тут же плашмя грохнулся на спину и лежал так до тех пер, пока очевидцы, потрясенные увиденным, не увели его подальше от замерзшего пруда, дабы не изводить себя лицезрением повторного эксперимента.
   В этом году Роберт решил не осложнять себе жизнь и прочно обосновался в гостиной Одли-Корт. Он взял на себя роль дамского угодника, не выходя при этом за пределы, установленные для него собственной его природной ленью.
   Леди Одли приняла знаки его внимания с той полудетской легкостью, какую ее поклонники находили очаровательной, между тем как Алисию поведение Роберта просто вывело из себя.
   – Ты всегда был вялой, бесцветной личностью, Боб, но в этом году ты превзошел самого себя. Держать моток шелковой пряжи леди Одли и читать ей Теннисона [48 - Теннисон, Альфред (1809-1892) – английский поэт-лауреат.] – единственное, на что ты остался способен.
   – Не делай поспешных выводов, Алисия. Истина не Аталанта, не надо дергать ее за узду. Все дело в том, что леди Одли меня интересует, а деревенские друзья дядюшки – нет. Такой ответ тебя устраивает, Алисия?
   – Устраивает или нет, какое это имеет значение? Иного ответа я от тебя и не ожидала, Боб. Впрочем, веди себя как хочешь. Сиди, развалясь, в своем кресле, ласкай своих дурацких собачонок, обкуривай оконные занавески миледи вонючей сигарой и действуй всем на нервы своей глупой, безжизненной физиономией!
   Роберт Одли взглянул на мисс Алисию с растерянным видом.
   Молодая леди ходила взад-вперед по комнате, нервно похлопывая себя по юбке хлыстом для верховой езды. Глаза ее метали гневное пламя.
   – Да-да, глупой, безжизненной физиономией! – повторила она. – Ты тщеславная и высокомерная личность. Ты с презрением смотришь на наши развлечения, ты поводишь бровями, пожимаешь плечами и откидываешься в кресле с такой отрешенностью, словно сделан не из того же теста, что и прочие смертные. Ты эгоистичный, черствый сибари́т [49 - Ты эгоистичный, черствый сибари́т… – Сибари́т — бездельник, изнеженный человек, живущий в роскоши.]…
   – Алисия! Ради бога!
   Утренняя газета выпала из рук молодого человека.
   – Да-да, ты эгоист, Роберт Одли! Ты приводишь домой полуголодных собак, потому что тебе по душе полуголодные собаки; ты не можешь пройти по деревенской улице, чтобы не погладить какую-нибудь никчемную дворняжку, потому что никчемные дворняжки – твоя слабость. Мимо тебя не пройдет ни один ребенок, чтобы ты не подарил ему мелкой монетки, потому что тебе нравится поступать именно так. Но ты поднимаешь брови на четверть ярда, когда бедный сэр Гарри Тауэрс рассказывает какую-нибудь глупую историю [50 - …ты поднимаешь брови на четверть ярда, когда бедный сэр Гарри Тауэрс рассказывает какую-нибудь глупую историю… – Ярд – 3 фута, или 91,44 см. Четверть ярда – 22,86 см.]; ты буквально пригвождаешь его к месту своим взглядом, в котором нет ничего, кроме ленивого пренебрежения, что до твоего дружелюбия, то ты скорее позволишь ударить себя и еще поблагодаришь за оплеуху, чем побеспокоишься ради того, чтобы отомстить обидчику. Ты на полмили не свернешь с дороги ради того, чтобы прийти на помощь близкому другу. Сэр Гарри в двадцать раз достойнее тебя, хотя и пишет «кабыла» вместо «кобыла», осведомляясь в письме о здравии моей Аталанты, растянувшей сухожилие. Да, он не силен в правописании и не умеет вскидывать брови на твой манер, но ради той, которую любит, он пойдет в огонь и в воду, меж тем как ты…
   Роберт напряг все свое внимание, почувствовав, что сейчас последует самый мощный удар по его самолюбию, но здесь Алисия умолкла и внезапно разразилась бурными рыданиями.
   Роберт вскочил с кресла, смахнув собачонок на ковер.
   – Алисия, что с тобой?
   – Ничего, перышко от шляпы попало в глаз – и только, – всхлипывая, пояснила кузина и выбежала из комнаты.
   Роберт Одли хотел было последовать за ней, но через несколько мгновений голосок ее уже зазвенел внизу, на внутреннем дворе, среди людского гама и лошадиного ржания, и Роберт, выглянув из окна, увидел, как сэр Гарри, лучший спортсмен среди местной аристократической молодежи, подставив руку под ее маленькую ножку, помог ей взлететь в седло.
   – Силы небесные! – воскликнул адвокат, проводив взглядом веселую кавалькаду, пока последний всадник не скрылся под сводами арки. – Что все это значит? Как она прекрасно сидит на лошади! Как хороша! Фигурка, личико, да что там говорить! Но нападать на мужчину без малейшего повода с его стороны… Вот что значит позволять молодой девушке участвовать в псовой охоте! Она идет по жизни, словно скачет верхом – напролом, очертя голову. Из нее вышла бы конфетка, получи она воспитание на Фигтри-Корт! Нет, уж если я когда женюсь и пойдут дети – девочки, – я стану держать их в ежовых рукавицах и не выпущу за ворота до тех пор, пока они не достигнут брачного возраста, а когда придет пора, я повезу их по Флит-стрит прямо в церковь Святого Дунстана, где передам их будущим мужьям – из рук в руки.
   В это время в гостиную вошла миледи. Она только что приняла ванну. Свежая и элегантная в своем утреннем платье, она принесла с собой альбом для эскизов в бархатном переплете. Установив маленький мольберт на столе у окна, она села перед ним и начала смешивать краски на палитре.
   Роберт наблюдал за происходящим, глядя на миледи полуприкрытыми глазами.
   – Не возражаете, если я покурю, миледи?
   – Ради бога, я привыкла к запаху табака. Мистер Доусон, военный врач, – до замужества я жила в его семье – курил вечера напролет.
   – А хороший он человек, этот Доусон? – спросил Роберт.
   – Еще бы! – рассмеялась миледи. – Он платил мне двадцать пять фунтов в год – подумать только! – что составляло шесть фунтов пять шиллингов каждые три месяца. Как сейчас помню: шесть грязных потертых соверенов и жалкая кучка серебряных монет, доставленных прямо из больничной кассы! Господи, как я им радовалась – тогда, а сейчас… Сейчас я не могу удержаться от смеха, когда подумаю, что каждый тюбик этой краски стоит гинею, а вон те – кармин и ультрамарин – по тридцать шиллингов за штуку. На другой день после свадьбы я подарила миссис Доусон одно из своих шелковых платьев. Видели бы вы, как она растрогалась и с какой осторожностью мистер Доусон унес это добро, завернув его в плащ.
   С этими словами она осчастливила Роберта одной из своих очаровательных гримасок, и на устах ее вновь зазвенели серебряные колокольчики.
   Этюд был почти готов. Оставалось нанести собольей кисточкой – самой тонкой – несколько завершающих мазков. Готовясь к финалу, миледи оценивающе взглянула на свою работу.
   Все это время Роберт пристально наблюдал за самой миледи.
   – Великая перемена, – промолвил он после долгой паузы, такой долгой, что миледи вполне могла забыть, о чем шла речь вначале. – Великая! Тысячи женщин отдали бы все на свете ради такой перемены.
   Лукаво сверкнув глазками, миледи потянулась за нужной кисточкой.
   Роберт Одли вынул из кармана коробочку с сигарами. Несколько табачных крошек упало ему на костюм.
   – Люблю манильские сигары, предпочитаю их всем остальным и покупаю их на углу Ченсери-Лейн, где давно уже знают и меня, и мои вкусы. Однако на этот раз, похоже, мне подсунули черт знает что: посмотрите, как крошится табачный лист. Если вы курите, дорогая тетушка, – многие женщины напоминают розы, таящие под лепестками обычную сорную траву, – очень вам советую: будьте предельно внимательны, выбирая сигары.
   Миледи звонко рассмеялась:
   – Странный вы человек, мистер Одли! Иногда вы задаете мне такие трудные загадки…
   – Они не труднее тех, что задаете мне вы, дорогая тетушка.
   Миледи сидела от Роберта достаточно далеко, на другом конце комнаты, и все же Роберт заметил, как по лицу женщины пробежала внезапная тень.
   – Скажите, а этот мистер Джордж… Джордж…
   – Толбойз, – подсказал Роберт.
   – Да, конечно, Джордж Толбойз – фамилия, кстати, довольно странная, да и владелец ее под стать собственной фамилии, – так вот, хочу спросить: давно вы с ним виделись в последний раз?
   – После седьмого сентября – ни разу. Именно в этот день он покинул меня, когда я спал на лугу на другой стороне деревни.
   – Боже! – воскликнула миледи. – Значит, я не ошиблась: с вашим молодым другом действительно не соскучишься. Но вы наверняка бросились на его поиски, не так ли? Что вы предприняли?
   Роберт встал с кресла, прошел через всю комнату и, сев у окна напротив миледи, коротко рассказал ей о том, как съездил в Саутгемптон и Ливерпуль и что из этого получилось.
   Миледи выслушала его весьма внимательно.
   – И к какому же выводу вы пришли? – спросила она.
   – Трудно сказать что-то определенное – слишком запутанная история, – но в одном я уверен совершенно.
   – В чем же?
   – Джордж Толбойз не приезжал в Саутгемптон.
   – Однако тесть утверждает, что виделся с ним.
   – У меня есть основания сомневаться в искренности старика.
   – Господи, что все это значит?
   – Леди Одли, вам известно, что такое косвенные улики?
   – Как только у вас язык повернулся спрашивать бедную женщину о подобных мерзостях?
   – Косвенные улики, – промолвил молодой человек таким тоном, словно возмущение миледи относится не к нему, а к кому-то другому, – это множество тончайших ниточек, из которых вьется веревка для преступника. Вы себе не представляете, какие ничтожные предпосылки могут привести к раскрытию самой страшной тайны! Клочок бумаги; лоскут порванной одежды; слово, ненароком сорвавшееся с упрямых губ обвиняемого; фрагмент письма; дверь, которую отпирают, и дверь, которую запирают на ваших глазах; тень, мелькнувшая за окном; тот факт, что конкретное событие произошло не раньше и не позже, а именно в данный момент; тысячи обстоятельств, столь незначительных, что преступник и думать о них давно забыл, однако эти обстоятельства – стальные звенья чудесной цепи, выкованной руками детектива. Но чу! Виселица построена; печальный колокол звонит ранним пасмурным утром; люк скрипит под ногами преступника; правосудие свершается…
   Прекрасное лицо миледи стало пепельно-серым. Голова ее откинулась на подушки, изящные ручки бессильно скользнули вниз, сознание покинуло ее.
   – Радиус поисков все у́же день ото дня, – сказал Роберт Одли. – Джордж Толбойз не был в Саутгемптоне.

Глава 16. Изгнание из рая

   Рождественская неделя закончилась. Гости – один за другим – покидали Одли-Корт.
   Толстый сквайр и его дородная супруга освободили комнату с гобеленами, и чернобровые воины остались в одиночестве, бросая со стен суровые взгляды в ожидании новых гостей.
   Веселые девушки запаковали – их заставили запаковать – чемоданы, сундуки и коробки. Их газовые бальные платья, прибывшие сюда в идеальном состоянии, мятыми грудами разъехались по домам.
   Видавшие виды неуклюжие семейные экипажи, запряженные лошадьми, которые потрудились так, что предстоявшая езда по деревенским дорогам уже казалась им детской забавой, – об этом красноречиво свидетельствовали неподстриженные щетки над их копытами, – вывезли на широкую площадь перед дубовой парадной дверью и доверху, как попало, загрузили всевозможным скарбом, отвечавшим желаниям, нуждам и прихотям прекрасной половины человечества.
   Милые розовые личики, выглядывая из окон карет, одаривали хозяев прощальными улыбками, и кареты, дребезжа и грохоча, уносились под своды арки, увитой плющом.
   Сэр Майкл пожимал руки молодым любителям скачек, целовал девушек, иногда даже пытался обнять тучных матрон, спешил из комнаты в комнату, из гостиной в конюшню, из конюшни на внутренний двор, со двора к арке, радушный, щедрый, желанный везде и повсюду, всем и каждому.
   Золотистые кудряшки миледи тоже мелькали там и сям, и, хотя ее прощальные речи отличались некоторым однообразием, уставшие гости, пресыщенные рождественскими праздниками, покидали поместье, не привередничая.
   Один-единственный гость не выказывал ни малейших признаков того, что собирается избавить хозяев от своего присутствия, – Роберт Одли.
   – В Лондоне у меня нет никаких дел, – объяснил он, – на Фигтри-Корт хорошо прохлаждаться в жаркую погоду, но жить там зимой… Грипп и ревматизм – брр!
   – Оставайся, дорогой Боб, – сказал сэр Майкл. – Сына у меня нет, вот и будешь мне вместо сына. Постарайся понравиться Люси и можешь тут жить до конца дней своих.
   Роберт молча обнял дядюшку.

   Перед отъездом сэр Гарри Тауэрс встретился с мисс Алисией Одли в библиотеке, обшитой дубовыми панелями. Здоровенный охотник за лисицами, отважившись на бурное признание, получил столь же бурный отказ, но стремительно вышел из дома с именем любимой на устах и надеждой в сердце – и скрылся под липами, свернув на ту самую дорожку для прогулок, которую Джордж Толбойз некогда сравнил с кладбищенской аллеей.
   – Только бы она не влюбилась в подлого адвокатишку. Этого я не перенесу! – промолвил Гарри Тауэрс, ступая тяжелыми шагами по мерзлой земле и сокрушенно качая головой. Его храброе молодое сердце громко стучало под голыми деревьями.

   А «подлый адвокатишка» тем временем стоял в гостиной, устремив близорукие глаза на карту, висевшую на стене.
   Когда Алисия вошла в комнату, глаза ее были красны после объяснения с сэром Гарри.
   – Так я и знал, – сказал Роберт, держа нос в полудюйме от карты. – Норвич находится в графстве Норфолк, а не в Херефордшире, как утверждал этот болван, молодой Винсент. А, это ты, Алисия?
   – Я, – коротко ответила девушка, проходя мимо.
   – Ты плакала, Алисия?
   Молодая леди не удостоила Роберта ответом.
   – Да, конечно, ты плакала. Сэр Гарри Тауэрс из Тауэрс-парка предложил тебе руку и сердце, не так ли?
   – Ты что, подслушивал за дверьми?
   – Господь с тобой! Я в принципе против подслушивания, тем более что на практике это весьма хлопотное занятие. Но я адвокат, мисс Алисия, и могу сделать заключение посредством индукции. Ты знаешь, что такое доказательство методом индукции?
   – Понятия не имею, – сказала Алисия, с ненавистью и обожанием глядя на своего мучителя.
   – Я так и думал. А теперь – следи за моей мыслью. Во-первых, я видел, как сэр Гарри, бледный как смерть, сбежал вниз по лестнице и волосы у него были зачесаны не на ту сторону. Во-вторых, во время завтрака ему явно не шел кусок в горло, и, когда ему не налили кофе, он даже не заметил этого, в-третьих, прежде чем покинуть Одли-Корт, он попросил тебя о свидании. Ну так как, Алисия? Выходим замуж за баронета? Ей-богу, лучшего шафера, чем бедный кузен Боб, ты не найдешь!
   – Сэр Гарри Тауэрс – благородный и храбрый молодой человек. Не чета некоторым.
   – Ага, значит, он нам все-таки нравится, да или нет? Значит, нам хочется стать леди Тауэрс, стать хозяйкой крупнейшего поместья в Хартфордшире [51 - Значит, нам хочется стать леди Тауэрс, стать хозяйкой крупнейшего поместья в Хартфордшире? – Хартфордшир – графство на юго-востоке Англии.]? Так или нет?
   – Так или не так, с каких это пор тебя стали интересовать мои дела? С каких пор тебя стало заботить, за кого я выйду замуж? Выйди я замуж даже за печную трубу, тебя все равно не проймешь. Ты лишь надменно поднимешь брови и скажешь: «М-да! Она всегда была девицей со странностями!» Я отказала сэру Гарри Тауэрсу. Но сейчас, когда я думаю о его великодушии и бескорыстии, когда я сравниваю его с некоторыми ленивыми, эгоистичными особами, холодными, как рыба, мне хочется побежать за ним вслед, хочется сказать ему…
   – …что ты передумала и решила стать миледи Тауэрс?
   – Да.
   – Ах нет, не делай этого, Алисия! – воскликнул Роберт, беря кузину за руку и ведя ее вверх по лестнице. – Пойдем сядем у окна и поговорим серьезно. И пожалуйста, давай не будем больше ссориться, ладно?
   – Ладно, постараюсь.
   – Ну, вот и хорошо. А теперь послушай, – сказал Роберт, обращаясь к девушке, как к капризному избалованному ребенку. – Ты что же думаешь, если люди ходят с кислыми физиономиями, не зачесывают волосы бог знает на какую сторону, не бегают по аллеям с безумным видом, доказывая этим истинность своих чувств, – неужели ты думаешь, что так они поступают потому, что достоинств у них меньше, чем у других? Ах, малышка, жизнь такая трудная штука, что за все то доброе, что нам в ней выпадает, нужно горячо благодарить судьбу и не рассчитывать на большее. Возьмем, к примеру, меня. Все мое богатство – это табачная лавка на углу Ченсери-Лейн да ты, моя девочка, моя маленькая добрая кузина. Но разве я чувствую себя бедным? Разве ропщу на судьбу? Отнюдь. Я бодро смотрю на жизнь и благодарю Провидение за все, что имею.
   Алисия взглянула на него, широко раскрыв прекрасные серые глаза. Нравоучения Роберта совершенно сбили ее с толку. Роберт между тем, подманив одну из своих собачонок – ту, что побезобразнее, – поднял ее к себе на колени и нежно погладил по голове.
   – И это все, что ты хотел мне сказать, Роберт? – кротко спросила Алисия.
   – Да, пожалуй, да, – ответил Роберт после долгой паузы. – Не выходи замуж за этого охотника на лисиц, если тебе по сердцу кто-то другой. Однако, если сможешь прожить век, не размышляя о высоких материях, если удовольствуешься беседами о конюшнях, скачках и лошадиных родословных, видит Бог, лучшего мужа, чем сэр Гарри, тебе не найти.
   – Спасибо, родственник, – сказала Алисия, густо краснея до корней своих каштановых волос. – Но ведь ты не знаешь, кто мне нравится, и потому не бери на себя смелость держать за него ответ.
   Роберт ласково почесал собачонку.
   – Пожалуй, ты права, – задумчиво сказал он. – Конечно, если я его не знаю… Но мне показалось, что я все-таки знаю его.
   – Ты?! – с возмущением воскликнула Алисия и выбежала из комнаты, хлопнув дверью изо всей силы.
   – Но ведь я всего лишь сказал: мне кажется, что я его знаю, – растерянно промолвил Роберт, глядя вслед рассерженной девушке. Оставшись один, он махнул рукой, снова погрузился в кресло и пробормотал: – Славная девушка, однако… Слишком уж сильно хлопает дверью!
   Обескуражен в эту минуту был не только он. Бедный сэр Гарри Тауэрс покидал Одли-Корт удрученный, мрачный и угрюмый. Возвращение в родовое поместье, обсаженное вековыми дубами и почтенными буками, не радовало его: Алисия никогда не станет хозяйкой его дома.
   Какие планы пошли прахом!
   Джим, старший конюх, объездил гунтера – специально для нее.
   Двух щенков пойнтера – их рассчитывали вырастить к следующему охотничьему сезону – купили также для нее.
   Купили здоровенного черного дога – он должен был носить зонтик Алисии.
   В саду пустовал павильон – туда никто не ходил после кончины матушки, – его хотели отремонтировать для мисс Одли.
   Да только ли это!..
   Впрочем, теперь все блага мира потеряли и смысл, и цену: Алисия никогда не станет хозяйкой этого дома.
   – Зачем быть богатым, если не с кем разделить состояние? – бормотал молодой баронет, возвращаясь домой. – Что теперь остается? Сидеть взаперти да хлестать портвейн? Жаль, ей-богу, жаль, что такая девушка отказалась от честного сердца и прекрасных конюшен, что мои предки возвели в старинном парке!
   Сэр Гарри влюбился в Алисию во время прошлогоднего охотничьего сезона, когда встретил ее на балу, где собралась вся аристократия графства. Целое лето лелеял он в себе нежную страсть, и зимой она расцвела пышным цветом. Он решил сделать предложение, не откладывая. Матушки, имевшие дочерей на выданье, осаждали его со всех сторон, и потому ему и в голову не могло прийти, что ему откажут.
   – Не нужна мне слишком глупая, – говаривал он, перебирая в уме возможных невест, – и умная, которая пишет книги и носит зеленые очки, мне тоже не нужна. А нужна мне та, которая знает, о чем говорит.
   Но Алисия сказала «нет», и полотно его грядущей счастливой жизни, которое все это время он ткал с таким восторженным трепетом, мгновенно превратилось в бесформенную кучу грязного тряпья.
   Сэр Майкл – они встретились во дворе, когда сэр Гарри, отбывая восвояси, уже вставил ногу в стремя, – тепло пожал руку неудачливому воздыхателю.
   – Поверьте, дорогой сэр Гарри, говорю со всей откровенностью: лучшей партии для Алисии, чем вы, я бы не желал. Но вы знаете, у меня есть племянник, и я думаю, он…
   – Ах, не говорите мне о нем! – перебил сэр Гарри. – Слышать о нем не хочу! Адвокатишка, который толком не умеет взять лошадь под уздцы и который не ест ничего, кроме хлеба с мармеладом, – как можно полюбить такого! Конечно, этот странный мир давно уже стоит на голове, но ведь мисс Алисия не такая, как все. Нет, сэр Майкл, здесь дело не в вашем племяннике, а в ком-то другом.
   Сэр Майкл молча развел руками. Гарри Тауэрс, ударив пятками своего скакуна, скрылся под сводами арки.
   – Есть там кто-то другой или нет, не знаю, – промолвил сэр Майкл, оставшись один, – но племянника своего я понять не могу, это точно. Девушка души в нем не чает, а он ей – никакого внимания: то ли делает вид, то ли вправду ни о чем не догадывается… Темная это история, право слово, темная!
   Впрочем, старый баронет произнес этот монолог тем полубезразличным тоном, каким мы обсуждаем дела посторонних людей. Тени ранних зимних сумерек сгустились над его крупной красивой головой, но свет его угасающей жизни – его молодая жена была рядом с ним, а когда она бывала с ним рядом, он не видел вокруг себя никаких теней.
   Когда он возвращался в дом, она вышла ему навстречу и, подойдя к нему, положила головку ему на грудь.
   – Наконец-то все разъехались, и мы снова остались одни, – сказала она. – Как хорошо, дорогой, не правда ли?
   – Да, дорогая, – ответил он, нежно погладив золото ее волос.
   – Уехали все, кроме Роберта Одли. Как долго он собирается пробыть здесь?
   – Он пробудет здесь ровно столько, сколько захочет, моя крошка. Ему я всегда рад. – Сэр Майкл поцеловал жену и добавил: – Конечно, все будет зависеть от тебя: если его ленивые замашки, его сигары, его собаки или еще что-то начнут тебе досаждать, тогда…
   Леди Одли потупила глазки.
   – Все это вполне терпимо, – промолвила она не без некоторого колебания. – Мистер Одли – весьма достойный молодой человек, но сама я – слишком молодая тетушка для такого племянника, и…
   – Что ты этим хочешь сказать, Люси? – спросил баронет, и в голосе его прозвучали отдаленные раскаты грома.
   – Бедняжка Алисия весьма ревниво относится ко всякому вниманию, которое мистер Одли оказывает мне, и… и… Словом, для счастья Алисии будет лучше, если визит твоего племянника подойдет к концу.
   – Он съедет отсюда сегодня же вечером, Люси! – загремел сэр Майкл. – Ах я, слепой глупец! Упустить из виду такое обстоятельство! Малый он действительно хороший, однако… однако он съедет сегодня же!
   – Постарайся расстаться с ним негрубо, дорогой.
   – При чем тут грубость, Люси? Не беспокойся, все будет пристойно. Сейчас он отправится покурить в липовую аллею. Я пойду и скажу ему, чтобы через час его в нашем доме не было.
   Итак, в той самой аллее, под сенью которой Джордж Толбойз бродил в грозовую ночь накануне своего исчезновения, сэр Майкл Одли объявил Роберту, что тот должен покинуть Одли-Корт, ибо миледи слишком молода и хороша собой, чтобы принимать знаки внимания от красивого племянника двадцати восьми лет от роду.
   Разумеется, сэр Майкл объяснил ему все это в достаточно деликатной форме, но, какова бы ни была форма, гостеприимный некогда кров следовало покинуть в кратчайшие сроки.
   Роберт, узнав о решении дядюшки, с недоумением пожал плечами и, как всегда, взметнул свои густые черные брови.
   – Я действительно был внимателен к миледи, – промолвил он. – Я испытываю к ней интерес, сильный и странный интерес. – Внезапно голос его изменился. Он схватил сэра Майкла за руку и со страстью, ему несвойственной, сказал: – Упаси Бог, дорогой дядюшка, чтобы я внес тревогу в столь благородное сердце, как ваше! Упаси Бог, чтобы хотя бы тень бесчестья пала когда-нибудь на ваше честное имя! Упаси Бог, чтобы причиной вашего горя стал именно я!
   Никогда сэр Майкл не слышал подобных слов от своего племянника, никогда еще голос молодого человека не дрожал и не срывался в присутствии дядюшки – и никогда еще эти близкие друг другу люди не прощались с такой торопливой поспешностью.
   Роберт Одли покинул поместье немедленно. Но он не отправился на железнодорожную станцию, не стал дожидаться вечернего лондонского поезда, не стал вообще уезжать отсюда слишком далеко. Нет, он отправился прямо в деревню, он взошел на холм Маунт-Станнинг, он постучался в двери маленького постоялого двора, и, когда на стук вышла Фиби Маркс, он попросил ее сдать ему комнату на неопределенное время.

Глава 17. На постоялом дворе Люка Маркса

   Маленькая гостиная, куда Фиби Маркс провела племянника баронета, располагалась на первом этаже, и от крохотного помещения, где посетители выпивали и закусывали и где хозяин с супругой укладывались на ночь, ее отделяла лишь тонкая перегородка, обитая рейками и обмазанная штукатуркой.
   Похоже было, что мудрый архитектор, задумавший это сооружение, особое внимание обратил на то, чтобы его идея была воплощена в самом хрупком и ненадежном материале и чтобы ветер, облюбовавший это место, открытое со всех сторон, получил все возможности для удовлетворения своих буйных капризов.
   В стены сего заведения не было вложено ни единого кирпича, вместо этого – сплошное дерево, да и то пригнанное кое-как, на скорую руку. Шаткие потолки ходили ходуном, подпираемые непрочными стропилами. Всякую штормовую ночь балки угрожали обрушиться на головы тех, кто имел несчастье оказаться под ними. Двери сколотили и навесили так, что они никогда не запирались. Окна сконструировали так, что, когда их запирали, в помещении становилось слишком жарко, а когда отпирали – слишком холодно. Всякая опора и всякое перекрытие вопияли миру о своей уязвимости.
   Роберт, осмотревшись вокруг, не смог сдержать улыбки: нынешнее его обиталище слишком уж отличалось от тех покоев, что он покинул всего лишь час назад.
   Об унынии не могло быть и речи: во-первых, он знал, на что шел, и, во-вторых, едва ступив под своды жалкого заведения, он тут же расположился в нем на свой обычный манер. При нем была его немецкая трубка, полный кисет табаку, полдюжины французских романов, а также пара беспородных любимцев, которые, усевшись у небольшого дымного камина, коротким отрывистым тявканьем намекнули хозяину на то, что пора бы чего-нибудь перекусить.
   Пока Роберт Одли устраивался на новом месте, Фиби Маркс позвала деревенского мальчишку – он был у нее на побегушках – и, отведя его на кухню, вручила ему тщательно сложенный и запечатанный листочек бумаги.
   – Ты знаешь, где находится поместье Одли-Корт?
   – Да, мэм.
   – Если сбегаешь туда прямо сейчас и вручишь вот это лично леди Одли, получишь от меня шиллинг.
   – Да, мэм.
   – Ты все понял? Потребуй, чтобы тебе позвали именно миледи. Скажи, что у тебя есть для нее сообщение. Не записка, а именно сообщение – от Фиби Маркс. Когда миледи выйдет, передашь ей это – из рук в руки.
   – Да, мэм.
   – Ничего не забудешь?
   – Нет, мэм.
   – Тогда одна нога – здесь, другая – там.
   Мальчик убежал.
   «Если появление здесь такого постояльца – к худу, – подумала Фиби Маркс, – миледи узнает об этом вовремя».
   Она молча приготовила для Роберта яичницу с ветчиной, подала ему на стол и, ни слова не сказав, удалилась.
   «Вот женщина, которая умеет хранить тайну», – подумал Роберт, глядя ей вслед.
   – Не нальете ли еще чашечку чая, миссис Маркс? – обратился он к хозяйке, решившись наконец нарушить тишину. Он с удовольствием развалился в кресле, набитом конским волосом, которое пришлось ему настолько впору, словно столяр делал его специально для Роберта и, принимаясь за работу, обмерял нашего героя со всех сторон.
   – Вы прибыли прямо из Одли-Корт, сэр? – спросила Фиби, подавая чай.
   – Да, я был там всего лишь час назад.
   – Надеюсь, миледи в добром здравии, сэр?
   – Да, вполне.
   – Все такая же веселая, сэр?
   – Да, все такая же веселая.
   Фиби направилась к выходу, но, когда она была уже в дверях, постоялец окликнул ее.
   – Вы знали леди Одли еще в ту пору, когда она была мисс Люси Грэхем, не так ли? – спросил он.
   – Да, сэр. Я жила у мистера Доусона, когда миледи служила там гувернанткой.
   – Вот как! И долго она прослужила в семье врача?
   – Полтора года, сэр.
   – Она приехала из Лондона?
   – Да, сэр.
   – Кажется, она сирота?
   – Да, сэр.
   – И она всегда была такой веселой, как теперь?
   – Всегда, сэр.
   Роберт допил чай и передал чашку миссис Маркс. Их взгляды – его, небрежный и ленивый, и ее, пытливый и чуткий, – встретились.
   «Эта женщина еще пригодится для дачи свидетельских показаний, – подумал Роберт Одли. – Надо бы только нанять опытного адвоката, чтобы он расшевелил ее во время перекрестного допроса».
   Он выпил еще одну чашку чая, отодвинул блюдце и покормил собак. Фиби Маркс убрала со стола. Зимний ветер, взвыв на дворе, громко застучал по оконным рамам.
   Роберт подвинул старый диван поближе к огню и укутал ноги в старый дорожный плащ. Потом, закурив, он пустил несколько серо-голубых колечек дыма, медленно растаявших под сводами грязного потолка.
   – Нет, – пробормотал Роберт. – Такая женщина умеет держать язык за зубами. Угрозами от нее немногого добьешься.
   Я уже упомянула о том, что между гостиной, занятой Робертом, и помещением, где подавали выпивку, была лишь тонкая перегородка, обитая рейками и обмазанная штукатуркой. Молодой адвокат слышал, как двое-трое деревенских торговцев, а также двое фермеров, сгрудившись у стойки, громко смеялись, обсуждая текущие дела, а Люк Маркс, подливая им, вставлял реплики грубым хриплым голосом и смеялся громче всех.
   «Надо бы поговорить с этим болваном», – подумал Роберт Одли, откладывая трубку в сторону.
   Он дождался, когда поздние гости разошлись наконец по домам и Люк запер двери за последним из них, а затем тихо вошел в комнату, где хозяин заведения сидел со своей женой.
   Фиби, склонившись над столиком, вязала мужу носки. Замужество нисколько не изменило ее: здесь, на постоялом дворе, она осталась такою же бледной, какою была, когда проживала в барских покоях Одли-Корт.
   Когда Роберт вошел в комнату, она вздрогнула, взглянув на него не без некоторого раздражения, затем в глазах ее мелькнула тревога, которую сменило выражение ужаса, когда она поняла, что Роберт пришел поговорить не с ней, а с супругом.
   – Я всего лишь на несколько минут, – сказал Роберт, присаживаясь поближе к огню. – Хочется немного поболтать перед сном. Не возражаете, если я закурю, миссис Маркс?
   – Пожалуйста, сэр.
   – Какие там, к черту, возражения, – проворчал Люк Маркс, – когда я тут с клиентами смолю целыми днями.
   – Расскажите мне все, что вы знаете о Маунт-Станнинге, мистер Маркс, – попросил Роберт и закурил.
   – Рассказ получится очень коротким, сэр, – отозвался Люк и хрипло расхохотался: – Изо всех скучных мест, какие только есть на земле, это – самое скучное. Дела, впрочем, потихоньку идут, и здесь жаловаться не приходится. Однако я бы предпочел обосноваться в Челмсфорде, в Брентвуде или Ромфорде, и я бы непременно обосновался там, – добавил он с явным неудовольствием, – не будь люди так скупы.
   При этих его словах Фиби украдкой взглянула на мужа и отложила работу.
   – Мы забыли закрыть пивоварню, Люк, – сказала она. – Пойдем, поможешь мне поднять засов.
   – Пивоварня подождет, – отозвался Люк Маркс. – Мне и тут хорошо, хочется посидеть да покурить. Никуда не пойду.
   Он взял длинную глиняную трубку – она лежала у каминной решетки – и начал медленно набивать ее табаком.
   – Неспокойно у меня на душе, Люк, – с упреком обратилась к нему Фиби. – Дверь в пивоварню осталась открытой. Много там всякого народу толчется. Не ровен час, залезет кто-нибудь чужой.
   – Иди и подними засов сама, чего пристала? – пробурчал Люк.
   – Засов тяжелый. Одна я не подниму.
   – Ну тогда черт с ним. Сиди и не рыпайся, ежели такая нежная. Далась тебе пивоварня! Сдается мне, ты просто хочешь заткнуть мне рот, не хочешь, чтобы я поговорил с джентльменом. И не хмурься, когда муж с тобой говорит! Я еще и слова не успею сказать, как ты уж лезешь со своим языком, будто я у тебя навовсе дурак. Я этого не потерплю. Слышишь? Не потерплю!
   Фиби Маркс пожала плечами, сложила вязанье, отодвинула ящик для рукоделия в сторону и, скрестив руки на подоле, устремила внимательный взор на бычью физиономию своего благоверного.
   – Итак, житье здесь, на холме Маунт-Станнинг, вам не по душе? – обращаясь к Люку, вежливо осведомился Роберт Одли.
   – Не то чтобы совсем уж не по душе, – ответил Люк, – но, как я уже сказал, не будь люди так скупы, я мог бы устроиться и получше, в каком-нибудь городе, где бывают базары, а не в этом Богом забытом месте. Разве сотня фунтов…
   – Люк! Люк!
   – «Люк! Люк!» Опять ты мне рот затыкаешь! Так вот я и хочу спросить, сэр: разве сотня фунтов имеет значение, ежели речь идет о добром деле?
   – Нет, конечно же, нет, – заверил Роберт, обращаясь к Люку, но при этом глядя на встревоженное лицо Фиби. – Тем более если вы или ваша жена сможете повлиять на того, у кого эти деньги есть.
   Фиби, и без того бледная от природы, побледнела как смерть.
   – Однако уже четверть двенадцатого, – сказал Роберт, взглянув на часы. – Доброй ночи, уважаемый хозяин. Доброй ночи, миссис Маркс. Воду для бритья приготовьте, пожалуйста, к девяти часам утра.

Глава 18. Нежданная гостья

   Утром следующего дня, когда часы пробили одиннадцать, Роберт Одли сидел за обеденным столом, нехотя просматривая местную газету. Собачонки вертелись рядом, ожидая подачки.
   Роберт взглянул в окно. Снег валил, не переставая. Погода для прогулок была весьма неподходящая, и потому Роберт очень удивился, заметив невдалеке одноконную карету, которая медленно поднималась в гору.
   – И одолела же кого-то страсть к путешествиям в такую пору! – усмехнулся Роберт и сел в кресло у камина.
   Через несколько минут Фиби Маркс, войдя к нему в комнату, объявила, что приехала леди Одли.
   – Леди Одли! Ну конечно, конечно, весьма рад, – сказал Роберт, а затем, когда Фиби вышла, процедил сквозь зубы: – Глупый ход, миледи. Уж от вас-то я такого не ожидал.
   Дурная погода нисколько не подействовала на прекрасную гостью. Она вошла, кутаясь в те самые соболя, что Роберт Одли купил ей в России, свежая, задорная, излучающая свет и очарование.
   Роберт Одли взглянул на гостью с тайным сожалением.
   – Фу, какое утро, мистер Одли! – воскликнула миледи, смахивая снег с роскошной муфты.
   – Да, хорошего мало. Почему же вы приехали сюда в самый снегопад?
   – Потому что хотела повидаться с вами.
   – Вот как?
   – Да, мистер Одли. С вами обошлись не слишком дружелюбно, и я приехала извиниться.
   – Не нужно мне никаких извинений, леди Одли.
   – Но с вами поступили несправедливо. Вам так славно жилось в Одли-Корт, но мой дорогой, мой глупый супруг вбил себе в голову, что восемь-девять-двенадцать сигар, выкуренных его племянником в моем будуаре, могут нарушить мое душевное равновесие. И вот результат: наш маленький милый семейный круг распался!
   – Леди Одли, – твердо сказал Роберт, – я не хочу, чтобы горе и бесчестье моего дядюшки были связаны с моим именем. И потому – лучше мне быть вне вашего дома. И потому – лучше бы я вообще не переступал его порог!
   Миледи недоуменно пожала плечами:
   – Вы говорите загадками, мистер Одли. Не взыщите с бедной женщины, если она не сможет их разгадать.
   Роберт промолчал.
   – Вы можете поступать, как вам угодно, – сказала леди Одли, – но ответьте: что вас привело в это мрачное место?
   – Любопытство.
   – Любопытство?
   – Да, миледи, меня заинтересовал хозяин постоялого двора – здоровяк с бычьей шеей, темно-красными патлами и хитрыми серыми глазами. Опасный он человек, миледи. Не дай бог попасть такому в зависимость!
   По лицу миледи пробежала внезапная тень.
   – Что я вам такого сделала, Роберт Одли! – воскликнула она. – За что вы меня ненавидите?
   – У меня был друг, леди Одли, – печально сказал Роберт. – С тех пор как он пропал, я обозлился на весь белый свет.
   – Вы имеете в виду того мистера Толбойза, который отправился в Австралию?
   – Да, того самого Джорджа Толбойза, который, как мне сообщили, уехал в Ливерпуль, чтобы оттуда плыть в Австралию. Якобы в Австралию.
   – Вы сказали «якобы». Значит, вы не верите, что он отбыл в Австралию?
   – Не верю.
   – Почему?
   – Извините, миледи, я не стану отвечать на этот вопрос.
   – Как хотите.
   – Через неделю после того, как мой друг исчез, – продолжил Роберт Одли, – я поместил объявление в газетах Сиднея и Мельбурна, где просил Джорджа известить меня о своем местопребывании, а также просил всех, кто его знает, дать мне о нем любые сведения. Джордж Толбойз покинул Эссекс или исчез из Эссекса 7 сентября. По моим расчетам, к концу этого месяца я уже должен получить хоть какой-нибудь ответ на свое объявление. Сегодня – 27 декабря: времени осталось совсем мало.
   – А что, если вы не получите ответа?
   – Это будет означать, что мои страхи небезосновательны, и тогда я начну действовать.
   – И что же вы намерены предпринять?
   – Ах, леди Одли, вы лишний раз напоминаете мне о том, какими ничтожными средствами я располагаю, приступая к этому делу. Моего друга могли убить здесь, на постоялом дворе, и закопать под этим полом, вот под этим самым, на котором я сейчас стою, и я, прожив здесь целый год, могу уехать ни с чем, так ничего и не узнав, словно бы никогда и не переступал порога этого дома. Много ли мы знаем о тайнах, витающих в домах, которые мы посещаем? Грязные дела совершаются под самыми гостеприимными кровами, а самые страшные преступления – среди такого благолепия, что не найти ни единого пятнышка, ни единой царапины, которые поведали бы о том, что здесь произошло на самом деле. Я не верю в мандрагору [52 - Мандрагора — растение, которому в древности приписывали магическую силу.] и в кровавые пятна, которые якобы не может стереть никакое время. Но я верю в то, что мы можем дышать воздухом тех мест, где было совершено преступление, и спазмы не стиснут нам горло, ибо нас охранит спасительное незнание. Я верю в то, что мы можем, глядя на улыбчивое лицо убийцы, восхищаться покоем, что исходит от его красоты.
   – С каким вкусом вы рассуждаете о подобных мерзостях! – с язвительной усмешкой заметила леди Одли. – Честное слово, вам следовало бы стать полицейским детективом.
   – Я и сам иногда думаю, что из меня вышел бы неплохой сыщик.
   – Почему?
   – Потому что у меня есть выдержка и терпение.
   – Вернемся, однако, к Джорджу Толбойзу. Допустим, вы не получили ответа на свои объявления, допустим, вы сочли, что его нет в живых. Что дальше?
   – Дальше? Я внимательно осмотрю все, что осталось после него у меня на квартире.
   – Понятно! – засмеялась леди Одли. – Пальто, жилетки, стоптанные башмаки, пенковые трубки и тому подобное.
   – Нет, миледи, – письма – письма от его друзей, от старых школьных товарищей, от его отца и сослуживцев.
   – Вот как?
   – Да, а также письма от его жены.
   Несколько минут миледи молчала, задумчиво глядя на огонь, трепетавший в камине.
   – А вам когда-нибудь попадались на глаза письма покойной миссис Толбойз? – спросила она наконец.
   – Нет. Боюсь, это обычные женские каракули, проку от которых будет мало. Иное дело вы: немногие обладают столь прелестным и необычным почерком.
   – Вы что же, знаете мой почерк?
   – Знаю, и очень хорошо.
   Миледи взяла свою большую муфту – в начале разговора она положила ее на спинку кресла – и встала, собираясь уходить.
   – Вы отклонили мои извинения, мистер Одли, – сказала она, – но, надеюсь, вы нисколько не сомневаетесь в искренности моих чувств к вам.
   – Нисколько не сомневаюсь, миледи.
   – Тогда до свиданья, и, пожалуйста, не задерживайтесь тут надолго, если не хотите вернуться на Фигтри-Корт, заполучив простуду и прострел в поясницу.
   – В Лондон я возвращаюсь завтра утром. Завтра же и займусь письмами Джорджа.
   – Счастливого пути. Еще раз – до свиданья.
   Женщина протянула ему руку для поцелуя, и Роберт вдруг заметил, какими крохотными кажутся эти пальчики на его ладони, и подумал, что, если бы жестокость продиктовала ему сейчас свою злую волю, он мог бы сломать их – легко, походя, как бы ненароком.
   Он проводил миледи до кареты. Карета тронулась с места, но отправилась она не по направлению к Одли-Корт, а в сторону Брентвуда, что располагался в шести милях от холма Маунт-Станнинг.
   Часа через полтора Роберт вышел на порог дома и, закурив сигару, взглянул на окрестные поля, побелевшие от нескончаемого снегопада. Вдруг, к немалому своему изумлению, он заметил знакомую одноконную карету. Она приближалась к постоялому двору, на этот раз – пустая.
   – Разве вы не отвезли миледи в Одли-Корт? – спросил он кучера, когда тот, остановившись у ворот, потребовал у хозяев кружку горячего эля, сдобренного специями.
   – Я только что из Брентвуда, с железнодорожной станции, – ответил кучер. – Миледи уехала поездом, что отходит в 12.40.
   – Уехала? В Лондон?
   – В Лондон, сэр.
   – Час от часу не легче, – промолвил Роберт, возвращаясь к себе. – Значит, и мне нужно отправляться – следующим же поездом. Кажется, я знаю, где искать миледи.
   Он запаковал чемодан, заплатил по счету – Фиби Маркс составила его со всей скрупулезностью, на какую была способна, – привязал собачонок на одну цепь, закрепив ее раздвоенный конец на кожаных ошейниках, и, наняв экипаж здесь же, на постоялом дворе, двинулся в Брентвуд. Он поспел на трехчасовой экспресс, занял место в углу пустого вагона первого класса, с удовольствием развалился в огромном кресле и закурил, отмахнувшись от замечаний, сделанных ему.
   – Пусть железнодорожная компания устанавливает столько правил, сколько ей нравится, – пробормотал он, – но я буду дымить манильской сигарой до тех пор, пока у меня в кармане есть лишних полкроны [53 - …пока у меня в кармане есть лишних полкроны… – Полкроны – монета в 2 шиллинга 6 пенсов.], чтобы заплатить проводнику!

Глава 19. Ошибка слесаря

   Роберт Одли сошел на платформу в Шордиче [54 - Шордич – район в центре Лондона.] ровно в четыре часа пять минут пополудни. Проводник выгрузил его чемоданы и вывел собак из вагона. Он хотел также заказать ему кэб, но внезапно Роберта Одли осенила идея, и он, попросив проводника постеречь имущество, отправился на другую сторону вокзала.
   Рядом ударили в колокол. Вот-вот должен был отойти поезд на Колчестер [55 - Ко́лчестер – портовый город на юго-востоке Англии.]. Пассажиры, торопясь, занимали свои места.
   Роберт направился к поезду, и в этот момент на него едва не налетела какая-то женщина, прибывшая на вокзал только что – в страшной спешке и возбуждении.
   – Пожалуйста, извините… – промолвила она и тут же, подняв глаза, воскликнула: – Роберт! Вы уже в Лондоне?
   – Да, леди Одли. Вы были совершенно правы: Маунт-Станнинг действительно ужасное место, и…
   – …и вам там наскучило. Я знала, что этим кончится. А теперь, будьте добры, откройте мне дверь вагона: поезд отправляется через две минуты.
   Роберт Одли с удивлением взглянул на нее.
   «Какая она была робкая всего лишь четыре часа назад, – подумал он. – И как она решительна и уверена в себе сейчас! Что изменилось? Что все это значит?»
   Он открыл ей дверь, помог устроиться на месте, обернув полы ее меховой шубки вокруг колен и сложив огромную бархатную накидку, в которой почти утонула ее изящная фигурка.
   – Спасибо, вы очень добры, – сказала леди Одли. – Вы, должно быть, сочтете меня в высшей степени взбалмошной, оттого что я приехала в Лондон в такую пору, не известив при этом своего дорогого супруга, но я приезжала в столицу, чтобы уладить дела с модисткой: она предъявила мне такой огромный счет, что даже сэр Майкл, терпимый ко всем моим чудачествам, возмутился бы на этот раз. А я не хочу, чтобы он страдал из-за меня – хотя бы даже в мыслях!
   – Не дай вам бог допустить такое, леди Одли, – с волнением промолвил Роберт.
   – Была бы на то ваша воля, – с вызовом отпарировала миледи, – а Бог, разумеется, не допустит.
   Раздался второй удар колокола. Поезд тронулся. Последнее, что увидел Роберт в окне уходящего вагона, – яркая, вызывающая улыбка леди Одли.
   «Что все это значит? – снова подумал Роберт. – Может, она сбила меня с толку своими штучками? Может, это всего лишь мои пустые подозрения? Может, я вообще никогда не доберусь до истины и смутные подозрения будут терзать меня до тех пор, пока я не превращусь в маньяка? Ясно одно: что бы ни привело леди Одли в Лондон, она – это чувствуется по всему – добилась, чего хотела».
   Так – мысленно – задавал он себе вопросы и не находил на них ответа, держа под мышкой одну из собак, а другой рукой поддерживая чемодан, стоявший на плече, пока не дошел до заветных дверей своей квартиры на Фигтри-Корт.
   Войдя, он окинул комнаты беглым взглядом. Повсюду царил идеальный порядок: миссис Мэлони похозяйничала здесь на славу. Оставив собак на коврике у камина, Роберт Одли направился прямо в маленькую внутреннюю комнату, служившую ему гардеробной.
   Здесь он хранил старые, повидавшие виды чемоданы, поношенные сумки и прочее в том же роде. Здесь Джордж Толбойз оставил свой багаж. Спустив один из его чемоданов с большого дорожного сундука, Роберт опустился на колени и, посветив себе свечой, внимательно осмотрел замок.
   Битое-перебитое вместилище ничем внешне не изменилось с той поры, как Джордж, сняв с себя траурные одежды, положил их сюда вместе с другими вещами, напоминавшими ему о покойной жене.
   Роберт провел рукавом по кожаной крышке с инициалами «Д.Т.» – их составили забитые латунные гвозди с большими головками, – однако миссис Мэлони, самая добросовестная изо всех уборщиц на свете, добралась и до этой комнаты: ни на этом чемодане, ни на всех прочих не было ни пылинки.
   Роберт отправил посыльного за честной ирландкой, а сам, перейдя в гостиную, начал беспокойно ходить взад-вперед по широкой комнате, нетерпеливо поджидая прихода уборщицы.
   Наконец минут через десять миссис Мэлони появилась в его холостяцких апартаментах.
   – Что случилось, сэр?
   – Ничего. Я послал за вами только затем, чтобы узнать, не просил ли кто сегодня у вас ключи от моих комнат. Скажем, какая-нибудь леди?
   – Леди? Да что вы, ваша честь, никакой леди тут и в помине не было! А вот слесарь – тот точно был.
   – Слесарь?
   – Да, слесарь, которого вы, ваша честь, вызывали нынче в первой половине дня.
   – Не вызывал я никакого слесаря! – воскликнул Роберт Одли, а сам подумал: «Я оставлял в шкафу бутылку французского бренди, и миссис Мэлони, должно быть, порядком хлебнула».
   – Как же так, ваша честь? Вы же сами приказали слесарю осмотреть дверные замки. Этот парень живет на одной из тех маленьких улиц, что расположены около моста, – сказала уборщица и подробно описала, где можно найти именно этого слесаря. Засвидетельствовав, сама того не подозревая, свою абсолютную трезвость.
   Роберт сокрушенно развел руками.
   – Пожалуйста, присядьте и соберитесь с мыслями, миссис М., – попросил он. (Роберт специально сократил фамилию женщины, чтобы не затруднять себя произнесением всех слогов.) – Может быть, мы мало-помалу поймем друг друга. Итак, вы утверждаете, что здесь был слесарь?
   – Да, сэр.
   – Именно сегодня?
   – Именно, сэр.
   Так, задавая вопрос за вопросом, Роберт Одли выяснил следующее.
   Слесарь, зайдя к миссис Мэлони в три часа пополудни, попросил у нее ключи от апартаментов Роберта, чтобы осмотреть дверные замки, которые, как утверждал мистер Одли, все вышли из строя. Слесарь заявил также, что действует по распоряжению самого мистера Одли, который написал ему письмо из сельской местности, куда джентльмен уехал на время рождественских праздников. Миссис Мэлони, поверив слесарю на слово, впустила его в комнаты, где он и оставался в течение получаса.
   – Вы были рядом, пока он осматривал замки? – спросил Роберт Одли.
   – Разумеется, сэр. Я постоянно входила и выходила, потому что после полудня убирала лестницу. Все это время парень работал у меня на глазах.
   – Итак, вы постоянно входили и выходили. Миссис М., вы меня весьма обяжете, если прямо ответите на вопрос: пока слесарь работал в моих комнатах, на сколько – самое долгое – вы выходили из квартиры?
   Миссис Мэлони пожала плечами:
   – Возможно, минут на десять. Возможно, на четверть часа. Но не больше. Мистер Одли, поймите, лестницы были такие грязные…
   Роберт Одли устало вздохнул.
   – Миссис М., поймите и вы, – с упреком сказал он, – слесарь оставался здесь без присмотра достаточно долго и, пока вас не было, мог сделать все, что угодно.
   Миссис Мэлони взглянула на Роберта Одли с удивлением и тревогой:
   – Да ведь тут и красть-то нечего, ваша честь. Кому нужны ваши канарейки и герань?
   – Не будем спорить, миссис М. Я схожу к слесарю прямо домой.
   – Может, сначала пообедаете, сэр?
   – Нет, сначала – слесарь, потом – обед.
   И, надев шляпу, он отправился к церкви Сент-Брайд, где проживал незваный слесарь.
   Придя по указанному адресу, Роберт Одли втиснулся в узкие двери с низкой притолокой и, помяв тулью шляпы, очутился в маленькой мастерской.
   Рядом с незастекленным окном горел тусклый газовый рожок.
   – Привет, – сказал Роберт, входя в комнату.
   Ему не ответили. Веселая компания, собравшаяся в это время за столом, не обратила на гостя никакого внимания.
   За столом сидели слесарь, его жена, дети, две-три случайные особы женского пола, а стол украшали две бутылки, наполненные отнюдь не той бурдой неопределенного цвета, которую гонят из можжевельника и которой, за неимением лучшего, пробавляется простонародье – о нет, то были портвейн и шерри многолетней выдержки и лучшей – какой только можно было купить за деньги – марки.
   – И после этого, – сказал слесарь, не заметив Роберта, – она ушла, такая милашечка, каких я сроду не видывал!
   Появление неожиданного гостя смутило собравшихся, но слесарь смутился больше всех. Он склонился над стаканом так поспешно, что расплескал несколько драгоценных капель и, шумно засопев, вытер губы дрожащей грязной рукой.
   – Вы сегодня заходили ко мне, – мягко сказал Роберт и, обращаясь к женщинам, добавил: – Извините за беспокойство, леди.
   Переведя взгляд на хозяина, он повторил:
   – Сегодня вы заходили ко мне, мистер Уайт, и…
   – Надеюсь, сэр, – заикаясь от волнения, перебил его слесарь, – вы не станете пенять мне за эту ошибку. Ей-богу, сэр, мне очень жаль, что все так получилось. Мне прислали заказ от другого джентльмена, мистера Олвина, что проживает на Гарден-Корт, но имя выскользнуло у меня из памяти, и вместо мистера Олвина я отправился к вам, решив, что вызвали меня именно вы. Осмотрев замки, я, однако, сказал себе: «Замки у джентльмена в порядке. Зачем ему ненужный ремонт?»
   – Но вы пробыли у меня целых полчаса!
   – Да, сэр, но один из ваших замков – от той двери, что ближе всех к лестничной площадке, – действительно малость барахлил, и я, вынув и почистив его, отправил его на прежнее место. За работу я с вас ничего не возьму, и вы, надеюсь, не будете ко мне в претензии за беспокойство. Нынче в июле исполнилось тринадцать лет, как я занимаюсь своим ремеслом, и…
   – И ничего подобного за все время с вами не случалось, вы это хотели сказать? – сурово промолвил Роберт Одли, и мистер Уайт, слесарь, взглянул на него с таким раскаянием, что у молодого адвоката тут же пропала охота устраивать в жалкой мастерской допрос с пристрастием.
   – Бог с вами, – примирительно сказал он. – Веселитесь себе на здоровье. Доброй ночи, мистер Уайт, доброй ночи, леди.
   Роберт вышел на улицу, но последние слова слесаря все не выходили у него из головы.
   – «Она ушла – такая милашечка, каких я сроду не видывал!» Интересно, кто это ушел и каких милашечек он не видывал? – бормотал Роберт по дороге домой. – Что за историю рассказывал этот парень, когда я прервал его на этой фразе? Ах, Джордж Толбойз, Джордж Толбойз, когда же, наконец, я проникну в тайну твоей судьбы? Приближаюсь ли я к ней? На верном ли я пути? Чем-то кончится этот путь?
   Когда Роберт вернулся домой, его ждал прекрасный ужин, приготовленный для него миссис Мэлони. Увы, ни один, даже самый сочный, кусок не полез ему в горло.
   – С тех пор как пропал Джордж, – промолвил Роберт Одли, ткнув несколько раз вилкой в говяжью котлету и со вздохом отодвинув тарелку, – понятие «вкусная еда» перестало для меня существовать. В комнатах моих стало мрачно, словно бедняга Джордж скончался рядом, за стеной, и его останки все не могут предать земле. А вспомнишь, так кажется, что тот злополучный сентябрьский полдень был целую вечность тому назад – тот сентябрьский полдень, когда я расстался с Джорджем, живым и здоровым, когда потерял его так внезапно и так загадочно, словно земная твердь, подобно волчьей яме, разверзлась у него под ногами, и он отправился прямо к антиподам!

Глава 20. Старый сундук Джорджа

   Роберт Одли вышел из-за обеденного стола и отправился в свой кабинет. Выдвинув ящик с надписью «важное», он достал лист бумаги, где все события, имевшие прямое или косвенное отношение к исчезновению Джорджа Толбойза, были кратко изложены в пятнадцати параграфах, и, проработав с полчаса, добавил к ним новые данные, пронумеровав дополнительный материал с той же тщательностью, что и предыдущий.
   – Дай Бог, – чуть слышно промолвил он, кладя документ на прежнее место, – чтобы все это легло в основу первого в моей жизни судебного разбирательства.
   Выйдя из кабинета, он запер за собой дверь и, взяв свечу, пошел в гардеробную, где хранились его собственные чемоданы и дорожный сундук, принадлежавший Джорджу Толбойзу.
   Он вынул из кармана связку ключей и стал пробовать их один за другим. Замок у старого сундука оказался простым, и с пятой попытки ключ легко повернулся в немудреном механизме.
   – Случись что, ломать такой замок нет никакой нужды, – пробормотал Роберт и откинул крышку потертого сундука.
   Он медленно вынул его содержимое, внимательно рассмотрел каждую вещь и бережно положил ее около себя. Старые пенковые трубки, поношенные перчатки, колода замызганных карт, бутылки из-под духов, театральные программки с именами актеров, многих из которых давно уже не было в живых, пожелтевшие газетные вырезки – много тут было всякого, но не было того, что искал Роберт Одли: писем покойной Элен Толбойз.
   О существовании этих писем Джордж говорил ему не однажды. Как-то он застал Джорджа, когда он перечитывал их, благоговейно переворачивал хрупкие странички.
   Куда же подевались письма?
   Джордж ли переложил их в другое место, чужая ли рука похитила их после его исчезновения: кто мог сейчас ответить на этот вопрос? Очевидно было только одно: писем на месте нет и где они – неизвестно.
   Роберт устало вздохнул и стал заполнять опустевший сундук вынутыми из него вещами, вновь, как прежде, бережно пропуская их через свои руки – одну за другой.
   Маленькую стопку потрепанных книг он решил не прятать.
   «Отложу-ка я их в сторону, – подумал он. – Может быть, они чем-нибудь помогут мне».
   Библиотека Джорджа была весьма скромной: Евангелие, латинская грамматика, французский учебник фехтования для кавалеристов, «Том Джонс» Филдинга, байроновский «Дон Жуан», напечатанный таким убористым шрифтом, что впору было читать через микроскоп, а также объемистый том в темно-красном переплете, украшенный поблекшим золотым тиснением.
   Роберт Одли закрыл сундук и, взяв книги под мышку, вышел из гардеробной. Когда он вошел в гостиную, миссис Мэлони убирала со стола остатки его недолгой трапезы. Он положил книги на небольшой столик у камина и стал терпеливо ждать, когда женщина, закончив работу, оставит его одного.
   Время шло, но миссис Мэлони все не уходила.
   Он открыл том Бальзака – «Шагреневая кожа», – но золотые локоны дядюшкиной супруги внезапно заплясали у него перед глазами, и он, не в силах сосредоточиться, выронил книгу из рук, сел в кресло и устремил усталый взор на миссис Мэлони.
   Женщина пошевелила угли в камине, задернула тяжелые оконные занавеси, подсыпала канарейкам зерна, а затем, надев шляпку и пожелав Роберту доброй ночи, вышла, закрыв за собой дверь.
   «Зачем продолжать начатое, – подумал Роберт, оставшись наедине с самим собою, – когда я знаю, что то, что я делаю, подводит меня, шаг за шагом, день за днем, час за часом, все ближе подводит к тому выводу, против которого восстает все мое существо?
   Неужели привязан я к колесу, неужели должен, подчиняясь каждому его обороту, следовать за ним повсюду, куда бы оно ни покатилось?
   Не проще ли сказать себе: да, мой друг исчез, пропал, и я, исполнив свой долг, искал его упорно и терпеливо, и моя ли в том вина, что труды мои оказались напрасными?
   Правильно ли будет выпустить из рук цепь, которую так медленно, звено за звеном, собирал я все это время, выпустить именно теперь и именно в этом звене? А может, я обязан удлинить ее, присоединяя к ней все новые и новые звенья, пока последнее, встав на свое место, не замкнет ее в роковое кольцо?
   Однако я уже поверил в то, что друга моего нет в живых и что никакие мои усилия не вернут мне его. Так есть ли смысл задаваться вопросом: где и как отошел он в мир иной?
   Ступая по стезе, ведущей к открытию, не оскорблю ли я память Джорджа Толбойза, присев на обочине и не помышляя о дальнейшем движении вперед?
   Что делать? Что мне делать?»
   Роберт Одли уперся локтями в колени и, опустив голову, обхватил ее руками. Замысел, единственный и путеводный, зрел в его беззаботной душе, зрел до поры, пока он не стал тем, кем не был никогда, – христианином, то есть человеком, сознающим собственную слабость, но пекущимся о том, чтобы не сойти с пути, ведущего к исполнению долга.
   Никогда еще, обращенный помыслами к Джорджу Толбойзу, не молился он так искренне и так глубоко, и, когда он, подняв голову, устремил взор на открывшуюся ему даль, у него было лицо преображенного человека.
   – Да воздастся по справедливости мертвым, – промолвил он, – и да обретут милосердие живые!
   Он подвинул к столу свое легкое кресло, подрезал фитиль лампы и, усевшись, начал просматривать книги.
   Он брал их одну за другой и, медленно перелистывая, прежде всего обращал внимание на ту страницу, где владелец книги обычно пишет свою фамилию, а также заглядывал между страницами, надеясь обнаружить там какую-нибудь записку или обрывок бумаги. На титуле латинской грамматики имя Джорджа Толбойза было записано четким школьным почерком. На французском учебнике фехтования Джордж подмахнул свои инициалы крупными неряшливыми буквами. «Том Джонс» был явно куплен в книжной лавке, пройдя перед этим через десятки рук, ибо надпись, датированная 14 марта 1788 года, гласила, что Джеймс Андерли, покорный слуга Томаса Скроутона, дарит последнему сию книгу в знак великого уважения. Титульные листы «Дон Жуана» и Евангелия были чистыми.
   Роберт Одли с облегчением вздохнул: на столе остался один-единственный том в темно-красной обложке с тусклыми позолоченными виньетками, который следовало просмотреть для того, чтобы с чистой совестью отметить про себя завершение столь скучной, но важной работы.
   Это был ежегодник за 1845 год. Образы милых дам, украшавших мир в ту пору, когда книга вышла из-под печатного станка, пожелтели и покрылись плесенью вместе с гравюрами. Увяли жеманные женские улыбки, а платья – последний крик отшумевшей моды – казались нелепыми и чужеземными. Стихи, время от времени сдабривавшие вялую прозу, безнадежно устарели и звучали так, словно струны, породившие их мелодию, отсырели в тумане столетий.
   Впрочем, Роберта Одли не заинтересовали ни стихи, ни гравюры. Он торопливо переворошил книгу, не обнаружив в ней ничего, кроме пряди золотистых волос. Она завивалась естественно, словно усик виноградной лозы, и если не по цвету, то по строению своему значительно отличалась от того гладкого локона, что хозяйка вентнорской гостиницы передала Джорджу Толбойзу после смерти его жены.
   Роберт Одли закрыл книгу, вложил находку в конверт, капнул сургучом с тыльной его стороны, прижал к сургучу кольцо с печаткой и положил конверт в ящик с надписью «важное».
   Он хотел уже было отправить ежегодник туда, где лежали остальные книги, как вдруг ему бросилось в глаза, что два листа в самом начале книги – оба совершенно чистые – склеены между собой. Роберт не счел за труд разъединить их ножом, и его усердие было вознаграждено: на одной из страниц он увидел три надписи, сделанные тремя разными почерками.
   Первая была датирована годом, когда книга вышла в свет. Она извещала о том, что книга является собственностью некоей мисс Элизабет Энн Бинс, получившей ее в награду за послушание и прилежание, обнаруженные ею в семинарии Кэмфорд-Хаус.
   Вторая надпись, оставленная пятью годами позже самой мисс Бинс, гласила о том, что сия книга преподносится в знак искреннего восхищения и неувядаемой дружбы – мисс Бинс, судя по всему, была романтической особой – дорогой подруге Элен Молдон.
   В третьей записи, сделанной рукой Элен Молдон и датированной сентябрем 1854 года, сообщалось о том, что ежегодник передается в дар Джорджу Толбойзу.
   Едва взглянув на эти последние строки, Роберт Одли вздрогнул и побледнел.
   – Так я и знал, – промолвил молодой адвокат. – Господь свидетель, я готов был к самому худшему, и то, к чему я готовился, не заставило себя долго ждать. Теперь мне понятно все. Следующий мой визит – в Саутгемптон. Я должен передать мальчика в более достойные руки!

Глава 21. В Саутгемптоне

   Среди писем, обнаруженных Робертом Одли в сундуке Джорджа, нашлось одно, на котором остался адрес отца Джорджа Толбойза. Мистер Харкурт Толбойз – так звали этого человека. Джордж никогда не рассказывал о нем подробно, но и того немногого, что он рассказал, было достаточно, чтобы понять: мистер Харкурт Толбойз – джентльмен с весьма трудным характером.
   Тщательно выбирая слова, Роберт Одли написал мистеру Харкурту Толбойзу об исчезновении его сына, особо указав на то, что произошло это при весьма таинственных обстоятельствах. Не скрыл он и своих опасений относительно того, что за всем этим, по его мнению, чувствуется чья-то злая воля и чья-то грязная игра.
   Все это Роберт написал сразу после исчезновения Джорджа, и прошло несколько недель, прежде чем он получил бесстрастное послание, в котором Харкурт Толбойз известил его о том, что после того, как Джордж, пойдя против родительской воли, женился на бесприданнице, он, Харкурт Толбойз, умыв руки, снял с себя всякую ответственность за дальнейшую судьбу сына. В постскриптуме мистер Харкурт Толбойз написал, что если Джордж устроил себе мнимое исчезновение, дабы, играя на чувствах друзей, поправить свои денежные дела, то в отношении тех, кто знает его с детства, он обманулся самым жестоким образом.
   Поняв, что помощи от Харкурта Толбойза ждать не приходится, Роберт Одли ответил ему несколькими негодующими строчками, где указал родителю на то, что, во-первых, его сын не был столь низким негодяем, чтобы вынашивать подобные планы, и, во-вторых, странно подозревать в корыстолюбии человека, у которого на банковском счету – двадцать тысяч фунтов стерлингов.
   – Сначала съезжу в Саутгемптон, – решил Роберт Одли, – а потом, несмотря ни на что, в Дорсетшир, к отцу Джорджа. Если уж ему безразлична судьба сына, то почему я один должен нести ношу, которую, по логике вещей, он должен разделить со мной? Я приеду к нему и поговорю начистоту, а уж он пусть сам решает, вести мне дальнейшее расследование или нет.
   Рано утром Роберт Одли сел в экспресс, следовавший до Саутгемптона. Снег, белый и пушистый, толстым слоем лежал по обеим сторонам дороги. Погода была великолепная, но Роберт, кутаясь в шерстяной дорожный плед, угрюмо взирал на прелестные сельские пейзажи, не в силах победить сомнения, одолевавшие его благородную душу.
   – Кто бы мог подумать, что я так привяжусь к этому парню и мне будет так одиноко без него? У меня есть небольшое состояние и три процента годовых, я могу унаследовать титул своего дядюшки, у меня есть девушка, которая – я знаю – с радостью отдаст все, чтобы сделать меня счастливым, – но, честное слово, я готов отказаться от всего, готов хоть завтра остаться без пенни в кармане одного только ради, чтобы раскрылась ужасная тайна и чтобы Джордж Толбойз, целый и невредимый, предстал рядом со мной!
   Экспресс прибыл в Саутгемптон в половине двенадцатого утра, а когда Роберт добрался до знакомой гостиницы, часы церкви Святого Михаила пробили полдень.
   Дверь открыла неряшливо одетая девочка-служанка. Роберт объяснил ей, кто он, откуда и к кому приехал, и затем, не церемонясь, прошел в гостиную. Девочка, с подозрением взглянув на гостя, помчалась в ближайшую пивную: она приняла Роберта за нового сборщика налогов и поспешила к мистеру Молдону, чтобы предупредить его о приближении врага.
   Когда Роберт появился на пороге гостиной, он увидел, что рядом с маленьким Джорджи сидит незнакомая белокурая женщина лет пятидесяти, одетая в поношенное вдовье платье. В молодости – это чувствовалось по всему – она была замечательной красавицей, но бедность и годы отняли у нее то, чем когда-то щедро одарила ее природа.
   – Мистера Молдона нет дома, сэр, – смиренно поклонившись Роберту, сказала она. – Если вы насчет платы за воду, то мистер Молдон велел мне сказать, что…
   – А, я тебя знаю! – воскликнул Джорджи и, спустившись с высокого кресла, подбежал к Роберту. – Ты приходил к нам в Вентноре с большим джентльменом, и еще один раз ты приходил к нам здесь, и ты мне дал тогда денег, а деньги я передал дедушке, а дедушка, как всегда, их припрятал.
   Роберт взял малыша на руки и усадил его на маленький стол у окна.
   – Посиди, угомонись на минутку, – сказал Роберт, – хочу посмотреть, каким ты стал.
   Он повернул детское личико к окну и раздвинул на лбу мальчика его каштановые кудри.
   – Как быстро ты растешь! Скоро станешь совсем взрослым. Хочешь в школу, Джорджи?
   – Да, конечно, – с жаром отозвался мальчик. – Я как-то сходил в школу мисс Певинс – это недалеко, за углом, – но заболел корью, и дедушка не позволил мне больше ходить туда, потому что побоялся, что я заболею снова. Он не позволяет мне играть с уличными мальчишками, он говорит про них, что они негодяи и мерзавцы, а мне этих слов говорить не велит, потому что «негодяи» и «мерзавцы» – это неприлично. А еще он говорит «черт побери», и мне говорит, что ему это можно, потому что он старенький, и что, когда я тоже стану стареньким, мне тоже можно будет говорить «черт побери». А вообще-то я бы хотел ходить в школу, я бы пошел туда прямо сейчас, если вам угодно, пусть только миссис Плаусон почистит мой сюртук.
   Ладно, миссис Плаусон?
   – Конечно, конечно, мастер [56 - Мастер – вежливое обращение слуги к хозяйскому сыну.] Джорджи. Если ваш дедушка велит, непременно почищу, – ответила женщина, беспокойно взглянув на Роберта Одли.
   «Кто она такая и чем тут занимается? – подумал Роберт, взглянув на женщину, когда она медленно направилась к столу, на котором сидел Джорджи. – В самом ли деле она по-прежнему принимает меня за сборщика налогов, который посягает на это нищенское добро, или она нервничает потому, что на то есть иные, более глубокие причины? Впрочем, последнее – навряд ли: сколько бы секретов ни было за душой у лейтенанта Молдона, маловероятно, чтобы он поделился ими с этой женщиной».
   Между тем миссис Плаусон подошла к столу и, подхватив мальчика, осторожно опустила его на пол.
   – Зачем вы это сделали? – спросил Роберт Одли.
   – Затем, чтобы отмыть ему мордашку и причесать волосики, – ответила миссис Плаусон тем же боязливым тоном, каким упомянула о налоге на воду. – Он такой грязнущий, что вам трудно разглядеть, какой он на самом деле хорошенький. Да мы ненадолго: через пять минут я вам его приведу назад.
   Она обняла мальчика длинной худой рукой, собираясь его увести, но Роберт остановил ее:
   – Полноте, дайте мне полюбоваться на него такого, каков он есть. Времени у меня совсем мало, и я хочу услышать все, что скажет мне этот маленький человечек.
   А маленький человечек взобрался Роберту на колени и, доверчиво заглянув ему в глаза, сказал:
   – Ты мне очень нравишься. В прошлый раз я тебя боялся, а теперь не боюсь, ведь мне уже почти шесть лет.
   Роберт поцеловал детскую головку и увидел, как белокурая вдова, подойдя к окну, бросила взгляд на пустынный двор.
   – Кажется, вас что-то беспокоит, сударыня? – сказал молодой адвокат.
   – Я ожидаю мистера Молдона, сэр, – смущенно пояснила женщина. – Он очень огорчится, не повидавшись с вами.
   – Вот как! А вы разве знаете, кто я такой?
   – Нет, сэр, но…
   Она не закончила фразу: мальчик снова перебил ее.
   – Посмотрите-ка, что у меня есть, – сказал он Роберту, вытаскивая из-за пазухи золотые часы. – Мне их подарила красивая леди. Их долго не было дома: их чистили. Дедушка говорит, что часовщик очень ленив и чистит медленно и что, когда нужно будет платить налоги, он, дедушка то есть, снова отдаст их почистить. Всякий раз, когда дедушка говорит про налоги, он говорит, что часы нужно будет снова отдать почистить. А еще он говорит, что, если он их потеряет, красивая леди непременно подарит мне новые. Ты знаешь красивую леди?
   – Нет, Джорджи. Расскажи мне о ней все, что знаешь.
   Миссис Плаусон снова спустила мальчика на пол. Вынув из кармана платок, она начала усердно вытирать им нос Джорджи.
   – С мальчиком все в порядке, сударыня, – сказал Роберт. – Пожалуйста, будьте добры, оставьте нас одних на пять минут. А ну-ка, малыш, полезай ко мне на колено!
   Мальчик с радостью воспользовался приглашением.
   – Я расскажу тебе о красивой леди, потому что ты мне нравишься. Дедушка сказал мне, чтобы я про нее никому не рассказывал, но тебе я расскажу, потому что ты мне нравишься и потому что ты хочешь отвести меня в школу. Красивая леди пришла сюда однажды вечером – это было давным-давно, когда я был совсем-совсем маленький, – так вот, она пришла сюда вечером, когда я уже лег спать, и она вошла ко мне в комнату, и села около моей кроватки, и стала плакать, и… Ну что вы все гримасничаете, миссис Плаусон? Мне хочется поговорить с дяденькой, – сказал мальчик, обращаясь к женщине, стоявшей за спиной Роберта Одли.
   Миссис Плаусон невнятно пробормотала что-то насчет того, что Джорджи, должно быть, изрядно утомил гостя.
   – Когда утомит, тогда я сам скажу вам об этом, сударыня, – резким тоном промолвил Роберт. – А пока – убедительно вас прошу: не затыкайте мальчишке рот, иначе я подумаю, что вы с мистером Молдоном составили какой-то заговор и боитесь, что ребенок сболтнет лишнего.
   Бедная женщина побледнела как смерть. Губы ее мгновенно пересохли, и, прежде чем промолвить хоть слово, она вынуждена была облизнуть их.
   Мальчик, заметив, что происходит, вступился за нее:
   – Не обижай миссис Плаусон. Миссис Плаусон хорошая. Миссис Плаусон меня любит. Миссис Плаусон – Матильдина мама. Ты не знаешь Матильду. Матильда всегда плакала, она болела, она…
   Монолог мальчика прервало внезапное появление мистера Молдона. Он встал на пороге гостиной, вытаращив на Роберта Одли испуганные пьяные глаза. Девочка-служанка – она все еще не могла отдышаться после беготни – выглянула у него из-за спины.
   – И вы еще называете себя разумной женщиной! – воскликнул отставной лейтенант, обращаясь к миссис Плаусон. – Почему вы не увели отсюда ребенка? Почему не отмыли ему рожицу? Вы что, хотите меня с ума свести? Вы этого хотите? А ну марш отсюда! Мистер Одли, весьма рад приветствовать вас в своем убогом жилище, – обратился он к Роберту с пьяной галантностью. С этими словами он рухнул в кресло и, повернувшись к незваному гостю, попытался сосредоточить на нем блуждающий взгляд.
   «Сколько бы секретов ни было у него за душой, – снова подумал Роберт, когда миссис Плаусон, взяв Джорджа Толбойза-младшего за руку, вывела его из комнаты, – эта женщина не играет здесь никакой роли. Какова бы ни была тайна, с каждым разом она становится все глубже, все темнее, но напрасно пытаюсь я повернуть вспять или сделать короткий привал на избранном пути, ибо всемогущая длань указывает мне туда, где могила, пока что мне неведомая, хранит останки моего дорогого друга!»

Глава 22. Роберт Одли – опекун

   – Я собираюсь забрать вашего внука с собой, мистер Молдон, – твердо сказал Роберт, когда миссис Плаусон покинула гостиную, держа за руку своего юного питомца.
   – Да-да, – отозвался старый пьяница, едва ворочая мозгами и языком. – Забираете мальчика у старого бедного дедушки. Я всегда был уверен: так оно рано или поздно все равно случится.
   – Вы всегда были уверены, что я заберу у вас мальчика? – спросил Роберт, пристально взглянув на отставного лейтенанта. – Откуда же такая уверенность, хотелось бы знать?
   – Откуда? Да все оттуда, – туманно пояснил пьяница.
   Молодой адвокат сурово нахмурился.
   – Потому что я думал, что либо вы, либо его отец – но кто-то из вас заберет его у меня, – боязливо ответил отставной лейтенант, не выказывая особой фантазии.
   – Однако в прошлый раз, мистер Молдон, вы сообщили мне, что Джордж Толбойз отправился в Австралию. Как бы тогда он мог забрать у вас сына?
   – Да-да, конечно… Но… Кто его знает? Он ведь такой неугомонный… Вечно не сидит на месте… Он вполне мог бы вернуться.
   Он трижды повторил последнюю фразу. Его грязные пальцы, перепачканные табаком, мелко задрожали.
   – Мистер Молдон, – медленно проговорил Роберт Одли, чеканя каждый слог. – Джордж Толбойз никогда не уезжал в Австралию. Более того, он никогда не приезжал в Саутгемптон. То, что вы сообщили мне восьмого сентября, – ложь, продиктованная вам в телеграфной депеше, полученной незадолго до моего визита.
   Старик выронил глиняную трубку и жалобно взглянул на Роберта.
   – Эту ложь вам продиктовали. Седьмого сентября Джордж Толбойза у вас не было. Вы были уверены, что сожгли депешу, однако вы сожгли только ее часть. То, что уцелело, сейчас находится у меня.
   При этих словах отставной лейтенант мгновенно протрезвел.
   – Что я наделал! – воскликнул он, беспомощно разведя руками. – Господи, что я наделал!
   – Седьмого сентября в два часа дня Джорджа Толбойза, живого и здорового, видели в поместье Одли-Корт, в Эссексе.
   Старик сидел не шелохнувшись: ужас сковал его по рукам и ногам.
   – Седьмого сентября в два часа дня, – повторил Роберт Одли, – моего друга, живого и здорового, видели в вышеупомянутом поместье. Но с того дня и часа – я выяснил это – его уже не видел никто. Я опросил всех, кого мог. Увы, никаких надежд. Теперь я знаю: Джордж Толбойз мертв.
   – Нет! Нет! Нет! Нет! – внезапно завопил старик. – Ради бога, не говорите таких вещей! Все, что угодно, – только не это. Его могли похитить, ему могли дать отступного, чтобы он ушел с чьей-нибудь дороги, но – только не это. Он жив! Жив! Жив!
   – Я уверен, – неумолимо повторил Роберт Одли, – мой друг не покидал Эссекса. Я уверен: седьмого сентября он ушел из жизни.
   – Нет! Нет! Ради Бога! Вы сами не знаете, что говорите!
   – Не беспокойтесь: я отдаю себе отчет в каждом сказанном слове.
   – Ах, что же мне делать? Что делать? – запричитал старик, чуть не плача. Но затем, с трудом приподнявшись и выпрямившись во весь рост, он вдруг не без достоинства – и это было новым в его поведении – сказал: – Вы не имеете права приходить сюда и вгонять в страх человека, который выпил рюмку и потому не в себе. Не имеете вы на это права, мистер Одли. Полицейский, когда арестовывает вора или, хуже того, убийцу, честно предупреждает – обязан предупредить! – арестованного о том, что тот не должен утверждать ничего такого, что можно было бы использовать против него же. Закон, сэр, милосерден к подозреваемому. Вы же, сэр, выбрав как раз такое время – такое время, сэр, когда я, противу обыкновения, выпивши, – меж тем как я утверждаю, а люди могут подтвердить, что я по большей части бываю трезв, так вот, выбрав столь неудобное для меня время, вы являетесь в мой дом, в мой дом, сэр, и запугиваете меня, на что, сэр, вы не имеете права, никакого права, сэр, так что…
   Спазмы сжали горло мистера Молдона, и он, рухнув в кресло, горько зарыдал.
   Нищая, жалкая гостиница, нищий, жалкий старик, сотрясаемый рыданиями… Роберт Одли взглянул на отставного лейтенанта с нескрываемым сочувствием.
   «Предвидь я такое заранее, – подумал он, – я бы пощадил старика».
   Но едва эта мысль мелькнула в его голове, как он вспомнил о другом человеке – человеке того же возраста, но совсем другого круга, – который, знай он сейчас то, что знал он, Роберт, залился бы куда более горькими слезами. Этот человек – его дядюшка, сэр Майкл.
   «Как я безжалостен! – подумал Роберт Одли. – Но нет, это не я, это могучая десница, влекущая меня все далее и далее по темной стезе, о конце которой я даже не смею мечтать!»
   – Мистер Молдон, – мягко сказал он, – я не прошу у вас прощения за те страдания, что причинил вам мой визит, потому что…
   Здесь Роберт умолк: старик плакал, не переставая, и молодой адвокат вынужден был собрать все свои душевные силы, чтобы возобновить суровый монолог:
   – Есть такая пословица, мистер Молдон: «Шила в мешке не утаишь». В ней, в этой пословице, заключена старая житейская мудрость, которую люди черпают из собственного опыта, а не из книг. Если… если я, махнув на все рукой, оставлю своего друга почивать в неведомой могиле, настанет день, и какой-нибудь совершенно чужой человек, слыхом не слыхавший имени Джорджа Толбойза, в силу совершенно невероятного стечения обстоятельств откроет тайну его смерти. Может быть, это случится уже завтра. Может, десять лет спустя. Может быть, тогда, когда на смену нам придет иное поколение, когда рука того, кто совершил преступление, истлеет так же, как тлеет сейчас тот, кого она сразила. Ах, если бы я мог оставить все как есть, если бы… Если бы я мог оставить Англию навсегда, чтобы потерять любую, даже самую малую, возможность подобрать иной ключ к этой тайне, я бы оставил все, оставил с великой радостью, но в том-то и дело, что я не могу: всемогущая десница увлекает меня вперед. Поверьте, ради дела, которому я отдал себя без остатка, менее всего я хотел бы вторгаться именно в вашу жизнь, мистер Молдон. Но я должен это сделать – должен. Если хотите предупредить об этом кого-нибудь, кого это касается, предупредите. Если тайна, к которой день за днем и час за часом я подбираюсь все ближе, задевает интересы того, кто вам близок, пусть, пока я не настиг этого человека, он исчезнет, заметя за собой все следы! Пусть уезжает из Англии, пусть отправляется куда глаза глядят – я не стану преследовать его. Но если не послушает меня – горе ему! Пробьет его час, и, клянусь, я не пощажу его!
   Впервые за все время старик осмелился поднять глаза на Роберта Одли. Он поднес к сморщенному лицу рваный носовой платок и сказал:
   – Заявляю вам, что я не в силах понять, что вы имеете в виду. Заявляю со всей серьезностью: я вас не понимаю, я не верю в то, что Джорджа Толбойза нет в живых!
   – Десять лет своей жизни отдал бы я за то, чтобы увидеть его живым, – печально отозвался Роберт. – И потому я скорблю о вас, мистер Молдон, скорблю обо всех нас.
   – Я не верю в смерть моего зятя, – упрямо повторил отставной лейтенант. – Я не верю в то, что бедный парень – тлен и прах.
   Он снова попытался изобразить неизбывное горе, но получилось это так неловко, что Роберт, глядя на вымученное фиглярство старика, смущенно отвел взгляд.
   В эту минуту в гостиную вошла миссис Плаусон. Она вела за собой Джорджа Толбойза-младшего. Отмытая рожица мальчугана сияла, как новая монетка.
   – Что тут происходит? – спросила женщина. – Мы все время слышали, как плачет бедный старый джентльмен.
   Джорджи вскарабкался на колено деда и розовой ручонкой вытер слезы на его морщинистом лице.
   – Не плачь, дедушка, – сказал мальчик. – Добрый ювелир заберет мои часы в чистку, и, пока он будет их чистить, он даст тебе денег, чтобы заплатить сборщику налогов. Не плачь, дедушка. Пойдем к ювелиру – к ювелиру на Хай-стрит, у которого на дверях нарисованы золотые кружочки в знак того, что он приехал из Ломбар… из Ломбардшира. Пойдем, дедушка.
   Малыш вынул из-за пазухи золотые часы, гордый тем, что его талисман так часто выручал его и дедушку в самые трудные минуты жизни. Затем, соскочив с колен деда, он схватил его за руку и потянул к дверям.
   – Часы дедушке сегодня не понадобятся, Джорджи, – сказал Роберт Одли.
   – Тогда отчего же он такой печальный? – спросил мальчик. – Когда ему нужны часы, он всегда печален и всегда бьет себя по лбу. – Мальчик сжал крохотные кулачки и показал, как ведет себя дед в минуты отчаяния. – И при этом он говорит, что она – я думаю, это он говорит про красивую леди, – что она плохо к нему относится. Я тогда говорю ему: «Дедушка, возьми часы», и он берет меня на руки и говорит: «Ах, мой чистый ангел! Разве смогу я ограбить моего ангела?» А потом он плачет, но совсем не так, как сегодня, – не так громко, что его слышно даже в коридоре.
   С чувством огромной душевной боли слушал Роберт Одли сбивчивый монолог мальчугана, меж тем как старик, судя по всему, несколько успокоился. Он не стал вслушиваться в детский лепет, но лишь два-три раза прошелся по маленькой гостиной, поглаживая всклокоченные волосы и теребя шейный платок, повязанный ему миссис Плаусон.
   – Бедный старый джентльмен, – промолвила женщина, обращаясь к Роберту, – на нем лица нет. Что случилось?
   – Ушел из жизни его зять, – ответил Роберт. – Его не стало спустя полтора года после смерти Элен Толбойз, похороненной в Вентноре.
   Миссис Плаусон облизнула побелевшие губы.
   – Бедный мистер Толбойз умер? – воскликнула она. – Дурные новости, сэр, – дурнее не бывает.
   Маленький Джорджи, вскинув головку, внимательно посмотрел на миссис Плаусон.
   – Кто это там умер? – спросил он. – Ведь Джордж Толбойз – так зовут меня. Кто же умер?
   – Другой человек с такой же фамилией – Толбойз, Джорджи, – ответила миссис Плаусон.
   – Бедняга! – промолвил мальчик и по-взрослому тяжело вздохнул.
   – Вы не будете возражать, мистер Молдон, если я заберу Джорджи с собой? – спросил Роберт Одли.
   Старик к этому времени совершенно успокоился. Взяв со стола трубку, он попытался разжечь ее бумажным жгутом, свернутым из газетного обрывка.
   – Ну так как, мистер Молдон?
   – Нет, конечно же, не возражаю, сэр. Вы – его опекун и имеете право увести его с собой, куда вам заблагорассудится. Все эти годы он был моим единственным утешением, но все эти годы я был готов к тому, что рано или поздно расстанусь с ним. Я исполнил перед ним свой долг. Пусть иногда, когда мы сидели без денег, ему приходилось бегать в рваных башмаках – вы, сэр, человек молодой, неопытный и потому представить себе не можете, сколько ботинок приходится покупать такому вот сорванцу, тем более что растет он не по дням, а по часам, – пусть в школу он сходил всего лишь два-три раза, но, поверьте, сэр, за всю свою короткую жизнь мальчик ни разу – ни разу! – не услышал от меня грубого слова.
   Ребенок, уразумев, что происходит, громко заплакал.
   – Я не уйду от тебя, дедушка! – закричал он, бросаясь к старику.
   – Я не хочу причинять вам излишних страданий, мистер Молдон, – сказал Роберт Одли. – Помилуй всех нас, Господи, – вот все, что я могу сказать. Я знаю: забрать мальчика от вас – мой долг. Я определю его в самую лучшую школу Саутгемптона, и, клянусь вам честью, я никогда не воспользуюсь его невинной простотой, чтобы… – Роберт Одли на мгновение умолк, не зная, как бы поточнее выразить то, что тяжким бременем лежало у него на душе. – …чтобы хотя б на шаг продвинуться вперед, распутывая тайну гибели его отца. Я, как вы знаете, детектив не по профессии, а по необходимости, но, будь на моем месте самый настоящий детектив, и он, я уверен, не опустился бы до того, чтобы выпытывать сведения у ребенка.
   Старик молчал. Он сидел, глубоко опустившись в кресло, одной рукой прикрыв лицо, а другой держа длинную трубку.
   – Уведите мальчика, миссис Плаусон, – сказал он, наконец. – Уведите и соберите его вещи. Мистер Одли забирает его с собой.
   – Как вы жестоки, мистер Одли! – неожиданно воскликнула миссис Плаусон.
   – Полноте, миссис Плаусон, – скорбно промолвил старик. – Мистер Одли знает, что делает. А я… Жить мне уже осталось недолго, и я никому не хочу доставлять беспокойство.
   Слезы, брызнув из покрасневших глаз, упали на его грязные руки.
   – Господь свидетель, сэр, я не причинил вреда вашему другу, – сказал отставной лейтенант, когда миссис Плаусон и Джорджи вышли из комнаты, – и зла я ему тоже никогда не желал. Он был мне добрым зятем и относился ко мне куда лучше, чем многие сыновья к своим отцам. Да, я транжирил его деньги, и сейчас мне стыдно за это, очень стыдно, сэр. Но в то, что он мертв, я не верю, не верю, сэр! Разве такое возможно, сэр?
   Ничего не ответил Роберт, но лишь печально покачал головой и взглянул в окно. Там, за окном, расстилался мрачный пустырь, на котором играли бедно одетые дети.
   В комнату вошла миссис Плаусон с Джорджи. На мальчике было пальто, шапка и теплый шерстяной шарф.
   Роберт взял мальчика за руку.
   – Попрощайся с дедушкой, Джорджи.
   Маленький человечек живо подбежал к старику и, порывисто обняв его, расцеловал в обе впалые щеки.
   – Не плачь, дедушка. Вот пойду в школу, стану умным-преумным, а потом приеду и навещу тебя с миссис Плаусон. Я правильно говорю? – спросил он, обращаясь к Роберту.
   – Правильно, малыш. Скажи дедушке «до свидания».
   – Уведите его, сэр, уведите, – взмолился старик. – Вы разбиваете мне сердце!
   Мальчик быстро-быстро засеменил ножками, стараясь не отставать от Роберта Одли. Он очень обрадовался тому, что скоро пойдет в школу, хотя, сказать по правде, с дедом-пьяницей ему жилось не так уж плохо. Старик в нем души не чаял и позволял делать все, что вздумается, чем и разбаловал мальчика, приучив его к поздним холодным ужинам и к рому, разбавленному водой, который мальчик нет-нет да и потягивал из дедушкиного стакана.
   Роберт Одли привел мальчика в гостиницу и, оставив его на попечение добродушного буфетчика, отправился на Хай-стрит в заведение мистера Ма́рчмонта, гордо именовавшееся «Академией для молодых джентльменов».
   В школе – то бишь академии – Роберт Одли объяснил мистеру Марчмонту, кем ему приходится Джорджи и кто его отец, обратив внимание на то, что он, Роберт Одли, запрещает кому бы то ни было видеться с мальчиком и что на всякую встречу мистер Марчмонт должен будет испрашивать письменное разрешение Роберта. Обговорив прочие условия обучения и содержания мальчика, Роберт направился в гостиницу за Джорджи.
   Придя в гостиницу, он увидел следующую картину: Джорджи, стоя на подоконнике, болтает с буфетчиком обо всякой всячине, а тот, ничем не занятый в эту минуту, тычет пальцем в окно, демонстрируя маленькому собеседнику чудеса Хай-стрит.
   Бедняга Роберт, будучи опекуном Джорджа Толбойза-младшего, с таким же успехом мог бы опекать белого слона. Он знал, чем кормят шелковичных червей, морских свинок, кошек, собак, канареек и прочую живность, и мог в любое время прочесть на эту тему обширную лекцию, но рацион юного человеческого существа пяти лет от роду составлял для него тайну за семью печатями.
   Вычтя из своего нынешнего возраста минувшие четверть века, Роберт попытался восстановить в памяти, чем же его самого пичкали на шестом году жизни.
   «Помню – смутно, – то были хлеб, молоко и вареная баранина. Помню, опять-таки смутно, я их терпеть не мог. Интересно, придутся ли мальчику по вкусу хлеб, молоко и вареная баранина?»
   Задумчиво глядя на ребенка, Роберт стоял, нервно теребя густые усы.
   – По-моему, ты проголодался, Джорджи, – сказал он наконец.
   Мальчик кивнул, и буфетчик, смахнув со стола несколько невидимых пылинок, приготовился принять заказ.
   – Позавтракаем? – предложил Роберт, по-прежнему теребя усы.
   Мальчик звонко рассмеялся:
   – Позавтракаем! Полдень уже миновал, сэр, самое время пообедать.
   Роберт Одли смутился.
   «Вот ведь поросенок! – подумал он. – Такому пальца в рот не клади». И, постаравшись придать строгий вид, добавил вслух: – Я дам тебе хлеба и молока. Буфетчик! Хлеба, молока и пинту рейнвейна! [57 - Хлеба, молока и пинту рейнвейна! – Пинта – 0,568 л. Рейнвейн – сорт виноградного вина.]
   Джордж Толбойз-младший недовольно поморщился:
   – Фи! Хлеб с молоком! Этого я не люблю. А люблю я то, что дедушка называет острой закуской. Дедушка рассказывал мне, что обедал тут один раз и что телячья отбивная была отменной. Хочу отбивную с яйцами и сухариками – ага? – и еще хочу лимонного сока – ага? Дедушка знаком с местным поваром. Повар – ужасно добрый джентльмен. Один раз, когда дедушка привел меня сюда, повар дал мне шиллинг. Повар одевается лучше дедушки и даже лучше вас.
   С этими словами Джорджи презрительно кивнул в сторону Роберта, указав последнему на его пальто грубого покроя.
   Роберт ошеломленно взглянул на своего юного питомца. Пятилетний эпикуреец [58 - Эпикуреец – последователь древнегреческого философа Эпикура; человек, склонный к изнеженной жизни, к чувственным наслаждениям.] привел его в замешательство.
   – То, что сейчас подадут на стол, – промолвил Роберт, стараясь придать голосу как можно больше твердости, – именуется обедом. А закажу я следующее: суп-жюльен, тушеных угрей, тарелку котлет, жаркое из птицы и пудинг. Ну, что скажешь, Джорджи?
   – Полагаю, юный джентльмен не станет возражать, когда увидит все въяве, сэр, – вмешался в разговор буфетчик. – К какому времени прикажете подать, сэр?
   – Скажем так, к шести. А потом мы с Джорджи отправимся в его новую школу. Пожалуйста, займите пока ребенка чем-нибудь. Мне нужно уладить кое-какие дела, и времени на мальчика у меня не будет. Переночую я здесь же, у вас. До свиданья. Я пойду, а ты постарайся нагулять до шести часов хороший аппетит.
   Отправившись на вокзал, Роберт выяснил расписание поездов, идущих в Дорсетшир.
   «Завтра утром, – решил он, – я повидаюсь с отцом Джорджа. Расскажу ему все, что знаю, и пусть мистер Харкурт Толбойз решает, что мне делать дальше».
   С обедом, заказанным Робертом, маленький Джорджи управился по-взрослому. Жареный фазан и светлое пиво привели его в восторг. В восемь вечера к парадному входу был подан одноконный экипаж, и Джорджи, бодрый и жизнерадостный, сел в него, имея в кармане золотой соверен и письмо Роберта Одли мистеру Марчмонту, а также чек на приличную сумму, обеспечивавшую юному джентльмену должное содержание.
   – Хорошо, что у меня теперь будет новая одежда, – сказал Джорджи на прощание. – Миссис Плаусон только и делала, что чинила мне ее да перешивала изо всякого старья. Пусть теперь перешивает для Билли.
   – Кто такой Билли? – спросил Роберт, смеясь над ребячьей болтовней.
   – Билли – маленький братик бедной Матильды. А Матильда…
   В этот момент возница взмахнул хлыстом. Экипаж тронулся. О Матильде Роберт Одли не услышал более ни слова.

Глава 23. Мистер Харкурт Толбойз

   Харкурт Толбойз проживал в чопорном квадратном особняке, в миле от деревушки Грейндж-Хит, что в графстве Дорсетшир. Чопорный квадратный особняк стоял в центре чопорного квадратного участка земли, не слишком большого, чтобы называть его парком, но слишком большого, чтобы назвать его как-то по-другому, и потому окрестности, не получившие особого названия, именовали просто – Сквайр-Толбойз.
   Мистеру Харкурту Толбойзу менее всего был к лицу добрый, славный, домашний, сердечный, сельский, староанглийский титул сквайра. Он не занимался фермерством и охотой. Он ни разу в жизни не надел высоких сапог с отворотами. Южный ветер и облачное небо интересовали его лишь постольку, поскольку движение этих стихий могло внести сумятицу в его размеренную жизнь. Урожай его заботил только тогда, когда его состояние могло пагубным образом сказаться на ренте, взимаемой с арендаторов.
   Мистеру Харкурту Толбойзу было лет пятьдесят. Высокий, прямой, костлявый, угловатый, бледное квадратное лицо, светло-серые глаза, редкие темные волосы, зачесываемые от ушей на лысую макушку, что придавало ему некоторое сходство с терьером, злым, несговорчивым, упрямым терьером, на которого не посягнул бы ни один вор, специализирующийся на краже собак.
   Не было случая, чтобы кто-нибудь сыграл на слабой струнке Харкурта Толбойза, ибо никому не дано было нащупать ее. Он был похож на собственный дом – бесприютный, построенный в виде квадрата и обращенный фасадом на север. Не было в его характере ни единого тенистого уголка, где бы можно было укрыться от слепящего дневного света. Дневной свет, резкий и всепроникающий, составлял суть его натуры, этот свет, изливаясь широким потоком, не оставлял места для смягчающих полутонов и снисхождения ко всему, что было и есть несовершенного на грешной земле. Не знаю, сумею ли я точно выразить то, что хочу, но в характере мистера Харкурта Толбойза не было кривых линий, ибо разум его, действуя прямолинейно и безжалостно, не признавал ни малейших отклонений от заданного угла. Белое для Харкурта Толбойза было только белым, черное – только черным, и множества оттенков между ними, порождаемых силою обстоятельств, он не различал и не признавал. Он отрекся от единственного сына, потому что сын не подчинился ему, и, если бы единственная его дочь вышла из повиновения, он бы и с нею поступил точно так же.
   Если этому, как я уже сказала, несговорчивому и упрямому человеку и была свойственна какая-то слабость, то имя ей было – гордыня. Он гордился своим упрямством, делавшим его присутствие совершенно непереносимым для ближних. Он гордился своей неподатливостью, убившей в нем любовь и жалость к окружающим.
   Если он и сожалел о женитьбе своего сына и последовавшем затем разрыве, инициатором которого был он, Харкурт Толбойз, то гордыня, возобладав над сожалением, заставила его умолкнуть навсегда.
   Если бы кто-нибудь осмелился заговорить с ним о Джордже, он бы сказал:
   «Мой сын совершил непростительную глупость, женившись на дочери нищего пьяницы, потому он мне больше не сын. Я не желаю ему зла: для меня он попросту умер. Я скорблю о нем, я скорблю о его матери, что ушла из жизни девятнадцать лет назад. Если вы заговорите о нем как о покойном, я выслушаю вас. Если вы заговорите о нем как о живом, я зажму уши, чтобы не осквернять слух его именем».
   Зная характер отца, Джордж ни разу не обратился к нему за помощью. Как ни уговаривала его молодая жена, Джордж лишь горько усмехался и пожимал плечами, и она, бедняжка, считавшая когда-то, что все драгуны богачи, не однажды впадала в отчаяние при мысли о том, что ей теперь до конца дней своих придется расплачиваться за такую ее неосведомленность.
   Роберт Одли приехал в Грейндж-Хит ранним январским утром. Окна усадьбы сверкали так, словно их только что вымыла усердная горничная. Надо сказать, что к числу суровых римских добродетелей Харкурта Толбойза относилась и его чрезмерная любовь к порядку, приводившая в трепет всех, кого недобрая судьба собрала под кровом Сквайр-Толбойз.
   В конце аллеи, обсаженной редкими елями, экипаж свернул под прямым углом (в другой усадьбе дорогу здесь непременно проложили бы в виде плавной кривой) и остановился перед окнами нижнего этажа. Возница спустился на землю и позвонил в латунный колокольчик. Колокольчик отозвался сердитым металлическим звоном, словно бы его оскорбило прикосновение простолюдина.
   На крыльцо вышел лакей – черные штаны, полосатый полотняный жакет, чистый, только что от прачки.
   – Да, мистер Толбойз дома, – сказал он. – Не соизволите ли передать ему свою визитную карточку?
   Роберт передал карточку и вошел в прихожую – просторный зал, обшитый полированными дубовыми панелями. На полировке – ни царапинки, ни пятнышка, как, впрочем, на всем, что находилось внутри и вне дома, сложенного из красного кирпича.
   Люди легкомысленные украшают прихожие картинами и статуями. Мистер Харкурт Толбойз, человек слишком практичный, чтобы отдавать дань глупым фантазиям, ограничился тем, что украсил стену барометром, а в углу приказал поставить стойку для зонтиков.
   Слуга в полотняном жакете вернулся тотчас же:
   – Мистер Толбойз примет вас, сэр, несмотря на то что сейчас он завтракает. Он велел передать, что его удивляет время, выбранное вами для визита, потому что ему казалось, что всему Дорсетширу известно, когда он завтракает.
   Молодой адвокат нисколько не смутился:
   – Я не из Дорсетшира. Мистер Толбойз и сам мог бы догадаться об этом, если бы свою страсть к умозаключениям распространил и на мою скромную персону.
   Выражение ужаса мелькнуло на лице слуги, и лишь профессиональное бесстрастие, выработанное за долгие годы службы в этом доме, не позволило чувству проявиться в полной мере.
   Слуга раздвинул тяжелые створки дубовых дверей и ввел Роберта Одли в большую столовую, обставленную со строгой простотой, которая со всей очевидностью говорила о том, что данное помещение предназначено исключительно для приема пищи, но жить здесь нельзя ни в коем случае. Во главе стола – за него можно было усадить разом восемнадцать человек – Роберт увидел мистера Харкурта Толбойза.
   Мистер Толбойз сидел, облаченный в серый домашний халат, подпоясанный кушаком. Его суровое одеяние более всего напоминало римскую тогу [59 - Его суровое одеяние более всего напоминало римскую тогу. – Тога – верхняя мужская одежда полноправных граждан Древнего Рима.]. Мистер Толбойз был также облачен в жилет из толстой буйволовой кожи. На шее – густо накрахмаленный батистовый платок. Холодом веяло от его домашнего серого халата, холод излучали его серые глаза, а тускло-желтый цвет его жилета ничем не отличался от цвета его лица.
   Роберт Одли вовсе не ожидал, что Харкурт Толбойз окажется полным подобием Джорджа Толбойза, но он вправе был ожидать, что на их близкое родство укажет хоть какое-нибудь фамильное сходство. Не было здесь никакого сходства. Харкурту Толбойзу можно было приписать какое угодно отцовство, но только не отцовство Джорджа. Роберт, получивший в свое время ответ от Харкурта Толбойза, глазам своим не верил, читая строки жестокого письма. Сейчас же, глядя на хозяина поместья, он воочию убедился, что такой человек иного ответа дать не мог.
   Здесь, в огромной столовой, мистер Харкурт Толбойз был не один. В дальнем углу, у последнего из четырех больших окон, сидела девушка, занятая шитьем, и, хотя ее и Роберта разделяло пространство целой комнаты, молодой адвокат успел отметить и молодость девушки, и ее безусловное сходство с Джорджем Толбойзом.
   «Сестра, – подумал Роберт Одли. – Он так ее любил. Неужели ей безразлична его судьба?»
   Девушка чуть приподнялась в кресле и кивнула, приветствуя Роберта. Моток ниток, выскользнув из ее рук, упал, выкатившись за край турецкого ковра.
   – Садись, Клара, – раздался резкий голос Харкурта Толбойза.
   Джентльмен промолвил эти слова, не повернув головы.
   – Садись, Клара, – повторил он. – И убери клубок в шкатулку для рукоделий.
   Девушка покраснела, почувствовав в замечании отца скрытый упрек, но Роберт Одли – в эту минуту в нем взыграл дух озорства – прошел через всю комнату, склонился над ковром, нашел оброненные нитки и вручил их владелице. Изумлению Харкурта Толбойза не было предела.
   – Однако, мистер… – на мгновение он даже забыл, как зовут гостя. – …Мистер Роберт Одли! Быть может, закончив ползать по ковру, вы все же соизволите сообщить мне, какая причина побудила вас оказать мне честь своим визитом?
   С величественным видом он поднял холеную руку, и слуга, повинуясь хозяйскому жесту, выдвинул массивное кресло красного дерева.
   Все было проделано с такой медлительной торжественностью, что Роберту вначале показалось, что сейчас последует нечто из ряда вон выходящее, но, когда до него дошло, что ничего особенного здесь не происходит, он подошел к креслу и плюхнулся в него с легкомысленной поспешностью. Слуга направился к выходу.
   – Останьтесь, Уилсон, – обратился к нему Харкурт Толбойз. – Возможно, мистеру Одли захочется выпить чашку кофе.
   Роберт Одли, по правде сказать, не ел с самого утра, но, увидев, какой величественной скукой веет от серебряного кофейного прибора, он тут же отклонил предложение.
   – Мистер Одли не будет пить кофе, Уилсон, – промолвил Харкурт Толбойз. – Можете идти, Уилсон.
   Слуга поклонился, отошел, затем, подойдя к дверям, открыл их и закрыл за собой с такой осторожностью, словно, проделывая все это, он каждое мгновение переступал границы дозволенного и словно бы уважение к мистеру Толбойзу требовало от него, от слуги, чтобы он очутился по другую сторону дубовых дверей, не прикасаясь к ним, но растворившись в воздухе, подобно призраку из немецкой легенды.
   Мистер Харкурт Толбойз сидел, положив локти на подлокотники и устремив на гостя суровый взгляд. В эту минуту он был похож на Юния Брута, осуждающего на смерть своих сыновей [60 - В эту минуту он был похож на Юния Брута, осуждающего на смерть своих сыновей. – Луций Юний Брут Старший – первый консул Римской республики; по римскому преданию – вождь народного восстания против царя Тарквиния Гордого. Осудил на смерть своих сыновей, сторонников Тарквиния. Убит предположительно в 309 г. до н. э.]. Будь Роберт Одли из тех, кого легко сбить с толку, вид хозяина поместья должен был бы сказать ему следующее: уж если вы, сударь, не моргнув глазом сели на пороховую бочку с сигарой в зубах, ближайшее будущее вас уже не должно волновать. К счастью, Роберт Одли был не из робких, и суровость дорсетширского помещика не произвела на него никакого впечатления.
   – Я писал вам, мистер Толбойз, – начал он.
   Харкурт Толбойз кивнул: он знал, что разговор пойдет о его пропавшем сыне. Слава богу, его ледяной стоицизм объяснялся всего лишь самодурством тщеславного человека, а не крайним бессердечием, в котором заподозрил его Роберт. Итак, суд начался, и Харкурт Толбойз с наслаждением перевоплотился в Юния Брута.
   – Я получил письмо, мистер Одли, и ответил на него должным образом.
   – Письмо касалось вашего сына.
   Со стороны окна раздался чуть слышный шелест шелкового платья. Роберт Одли взглянул на девушку. Она сидела не шевелясь, и непохоже было, чтобы упоминание о брате произвело на нее какое-нибудь впечатление.
   «Она бессердечна, как отец, хотя и похожа на Джорджа», – подумал Роберт Одли.
   – Ваше письмо касалось человека, который некогда был моим сыном, сэр, – сказал Харкурт Толбойз. – Прошу вас запомнить: у меня более нет сына.
   – Вам нет нужды говорить об этом: я все прекрасно помню. Тем более что мне и самому кажется, сына у вас, действительно, больше нет. У меня есть причина полагать, что он мертв.
   Харкурт Толбойз заметно побледнел.
   – Не может быть, – сказал он. – Вы ошибаетесь, уверяю вас.
   – Я предполагаю, Джорджа Толбойза не стало в сентябре прошлого года.
   Девушка по-прежнему сидела не шевелясь.
   – Нет-нет, уверяю вас, – повторил Харкурт Толбойз, – вы впали в печальное заблуждение.
   – Вы считаете, я заблуждаюсь, утверждая, что вашего сына нет в живых?
   – Вот именно, – отозвался Харкурт Толбойз с многозначительной улыбкой. – Его исчезновение – всего лишь хитрая уловка, в этом нет сомнения, но не настолько хитрая, чтобы обвести вокруг пальца меня. Позвольте заметить, мистер Одли, что истинное положение вещей я знаю лучше вас. Во-первых, ваш друг вовсе не умирал. Во-вторых, все это он проделал нарочно, чтобы лишний раз поволновать меня и, поиграв на моих отцовских чувствах, добиться от меня прощения. В-третьих, не получит он никакого прощения, как бы ни старался, и лучшее для него – незамедлительно вернуться домой, вернуться к тому образу жизни, которое соответствует его происхождению.
   – Значит, вы всерьез полагаете, что он намеренно скрылся ото всех, кто знает его, чтобы…
   – …чтобы повлиять на меня. Зная мою непреклонность, он прекрасно понимал, что обычные меры воздействия не заставят меня изменить моим принципам, и потому придумал нечто необычное. Но сколь бы долго ни просидел он в своем убежище, рано или поздно он все равно поймет, что меня этими фокусами не растрогаешь, и, когда он это поймет, он вернется – непременно вернется. И тогда… И тогда я его прощу. Да, сэр, я прощу его. Я скажу ему: ты пытался обмануть меня, но я показал тебе, что меня не обманешь; ты пытался напугать меня, но я убедил тебя в том, что меня не напугаешь; ты не верил в мое великодушие, но я покажу тебе, что способен быть великодушным!
   Выслушав торжественный монолог почтенного сквайра, Роберт Одли тяжело вздохнул.
   – Дай-то Бог, чтобы вам представилась возможность высказать все это вашему сыну, – печально промолвил он. – Радуюсь вашему желанию простить его, но, боюсь, вам никогда уже не увидеть его на этой земле. Мне нужно многое сказать вам на этот счет, мистер Толбойз, но я предпочел бы сделать это с глазу на глаз, – прибавил он, кивнув в сторону девушки.
   – Дочери известно мое мнение на сей счет, и потому нет смысла скрывать от нее что-либо.
   «Что ж, пусть узнает правду. Если она столь бесстрастна, что упоминание о брате вызывает в ней чувств не больше, чем в мраморной статуе, пусть услышит самое худшее», – подумал Роберт Одли.
   Он достал из кармана несколько бумаг. Среди них – документ, который он составил сразу после исчезновения Джорджа.
   – Ваш сын был для меня самым дорогим человеком в моей жизни: я знал его долгие годы, и мы долгие годы шли рука об руку. Кто у него был, кроме меня? Вы его отвергли, а жена – единственная женщина, которую он страстно любил, – умерла.
   – Дочь нищего пьяницы, – презрительно поморщившись, обронил Харкурт Толбойз.
   – Умри он в своей постели, сломленный постигшим его горем, – продолжил Роберт Одли, – я бы оплакал его и, собственными руками закрыв ему глаза, проводил бы его в последний путь. Увы, этого мне было не дано: чем дальше, тем больше я убеждался в том, что его убили.
   – Убили!
   Отец и дочь одновременно повторили это ужасное слово. Отец побледнел как смерть, а дочь, спрятав лицо в ладони, просидела, не поднимая головы до конца разговора.
   – Мистер Одли, вы с ума сошли! – воскликнул Харкурт Толбойз. – Вы либо сошли с ума, либо ваш друг прислал вас сюда поиграть на моих чувствах. Это заговор! Да-да, заговор! А потому я… я беру назад свои слова о прощении – прощении того, кто когда-то был моим сыном.
   – Поверьте, без нужды я не стал бы вас тревожить, сэр. Молю небо, чтобы вы оказались правы, а я – нет. Молю, не смея надеяться на это. Я приехал к вам за советом. Я изложу вам – откровенно и бесстрастно – обстоятельства, вызвавшие у меня определенные подозрения. Если вы скажете, что подозрения мои глупы и безосновательны, я готов, подчиняясь вашему суду, прекратить всякие поиски, но если вы велите мне продолжить их, я продолжу.
   Тщеславие мистера Харкурта Толбойза получило наконец пищу, которую алкало. Страстный монолог Роберта Одли польстил мистеру Толбойзу до крайности.
   – Хорошо, – сказал он, – я готов выслушать все, что вы скажете, и готов помочь вам всем, что будет в моих силах.
   Роберт, подвинув кресло поближе к собеседнику, подробно рассказал мистеру Толбойзу об исчезновении его сына и о том, что так или иначе имело отношение к этому трагическому событию. Харкурт Толбойз выслушал Роберта Одли с подчеркнутым вниманием. Клара Толбойз сидела все в той же позе, сгорбившись и не отрывая ладоней от лица.
   Когда Роберт начал свой рассказ, на часах было четверть двенадцатого. Когда он кончил, часы пробили ровно двенадцать.
   Излагая свою версию событий, он постарался не упоминать о сэре Майкле и леди Одли.
   – Итак, сэр, – сказал он, заканчивая беседу, – жду вашего решения. Я пришел к ужасному выводу, но на то, как вы видите, у меня есть свои резоны. Убеждают ли они вас?
   – Нет, не убеждают, – ответил мистер Харкурт Толбойз, втайне гордясь своим упрямством. – Я по-прежнему считаю, что мой сын жив, и его исчезновение – заговор против меня. Быть жертвой этого заговора я не желаю.
   – Значит ли это, что я должен прекратить расследование?
   – Я вам вот что скажу: хотите продолжить поиск – продолжайте. Но помните: будущие ваши действия – ваше личное дело, я к ним не имею никакого касательства.
   – Что ж, будь по-вашему! – воскликнул Роберт, резко поднимаясь с места. – С этого дня и часа дело, которому я хотел посвятить себя без остатка, для меня не существует. До свиданья.
   Взяв шляпу, Роберт Одли направился к выходу, мельком взглянув на Клару Толбойз. Девушка по-прежнему сидела в своем углу, закрыв лицо ладонями.
   – Боюсь, вы еще пожалеете – и не раз – о том, что проявили сегодня завидное равнодушие, – сказал Роберт, останавливаясь на пороге. Затем, поклонившись Харкурту Толбойзу, он снова взглянул на Клару Толбойз, надеясь, что хоть сейчас, в последнюю минуту, она попытается задержать его. Увы, она сидела неподвижная, как изваяние.
   Харкурт Толбойз позвонил в колокольчик. В дверях появился знакомый слуга. Он проводил Роберта с той бесстрастной торжественностью, с какой осужденных ведут на казнь.
   «Как похожа Клара Толбойз на своего отца! – подумал Роберт Одли. – Бедный Джордж, хотя бы один-единственный друг тебе нужен был в этом мире, потому что мало в нем было тех, кто любил тебя!»

Глава 24. Клара

   Кучер дремал на козлах. Дремала лошадь, древняя и облезлая, как экипаж. Поставив ногу на его ступеньку, Роберт Одли окинул взглядом деревья, подстриженные так, словно здесь поработал не садовник, а парикмахер. Он взглянул на них, удивляясь, что среди этой самодовольной скуки мог вырасти такой человек, как Джордж, – щедрый, открытый, великодушный. Полная противоположность своему отцу, как мог он выжить здесь и не задохнуться? Как? Может, в том и заключается промысел Того, кто превыше наших родителей, Того, кто дарует нам души, возвышающие нас до Него или ввергающие нас в бездну ничтожества? Фамильные носы и фамильные подбородки переходят от отца к сыну и от внука к правнуку, подобно цветам, угасающим в этом году, чтобы возродиться в бутонах будущего года, но дух, куда более нежный и тонкий, чем ветер, овевающий эти цветы, неподвластен никаким земным законам и послушен лишь той гармонии, в которой проявил себя Господь.
   «Слава Богу, – подумал Роберт Одли. – Слава Богу, что все кончилось. Пусть бедный мой друг почиет в неведомой могиле, я не навлеку позора на тех, кого люблю. Когда-нибудь этот черный день придет, но мне не за что будет корить себя, потому что не я открою страшную истину, кризис миновал. Я свободен».
   Он с облегчением вздохнул и сел в экипаж. Кучер взмахнул хлыстом, и карета нехотя двинулась по аллее, обсаженной редкими соснами. Роберт Одли бросил последний взгляд на особняк, выложенный из красного кирпича.
   Внезапно он увидел, что наперерез экипажу торопится – почти бежит, – махая носовым платком, какая-то женщина.
   – Неужели она бежит ко мне? – удивился Роберт Одли. – Остановите, – обратился он к кучеру.
   Он вышел из экипажа и медленно направился к бегущей женщине. Он был несколько близорук и не смог разглядеть, кто перед ним, пока женщина не подбежала к нему достаточно близко.
   – Силы небесные, да ведь это мисс Толбойз!
   Да, то была мисс Толбойз. От бега она раскраснелась, запыхалась, на голове – шерстяная шаль.
   Только сейчас Роберт Одли впервые разглядел ее внешность, довольно миловидную. Карие, как у Джорджа, глаза, бледнолицая, она покраснела от бега, но когда она приблизилась к Роберту, кровь отхлынула от ее лица, вернув ему естественный цвет, – правильные черты, подвижно и чутко отражающие всякое новое чувство. В мгновение ока увидел он ее всю, какая она есть, и подивился ее выдержке во время его беседы с Харкуртом Толбойзом. В глазах ее не было ни слезинки, но, когда она заговорила с Робертом, он заметил, как дрожат ее губы.
   – Мисс Толбойз, что случилось? Почему…
   Она схватила его за руку:
   – Ах, пожалуйста, дайте мне высказаться первой, иначе я с ума сойду. Я слышала все. Я верю каждому вашему слову. Я не успокоюсь до тех пор, пока не отомщу за смерть брата.
   Несколько мгновений Роберт Одли стоял молча, не зная, что ей ответить. То, что он услышал, потрясло его… Он готов был услышать от нее все, что угодно, только не это.
   – Мисс Толбойз, дорогая, возьмите себя в руки. Давайте немного пройдемся – я провожу вас к дому – и спокойно поговорим. Поверьте, я вел бы себя иначе, если бы знал…
   – Если бы знали, что я люблю брата? Но откуда вам было это знать? Кто может знать это, если я ни разу не смогла сделать так, чтобы ему стало тепло под нашим кровом, если я не добилась от отца ни единого доброго слова для него? Кто может это знать, если я молчала, боясь обнаружить свою любовь к нему, потому что я знала, что даже сестринская привязанность может обернуться ему во вред? Вы не знаете моего отца, мистер Одли. Я – знаю. Я понимала, что, если заступлюсь за Джорджа, начну просить за него, я отрежу ему путь к дому навсегда. Пусть будет так, как хочет отец, решила я, и пусть время рассудит всех нас, и я, полагаясь на время и отцовскую волю, быть может, когда-нибудь увижу своего дорогого брата. И я ждала, ждала терпеливо, ждала, надеясь на лучшее будущее, потому что знала, что отец любит своего единственного сына. Вижу вашу презрительную улыбку, мистер Одли, и понимаю: вам, человеку со стороны, трудно поверить, что подчеркнутая суровость отца скрывает от чужого глаза его искреннюю любовь к собственным детям и что ведет он себя так потому, что всю свою жизнь подчинил строгим установлениям долга. Однако я увлеклась, – внезапно сказала мисс Толбойз и, взяв Роберта за руку, обернулась, бросив взгляд вдоль сосновой аллеи. – Я выбежала из дома черным ходом. Отец не должен видеть, как я беседую с вами, мистер Одли. Он не должен заметить экипаж, стоящий у ворот. Скажите кучеру, чтобы он выехал на шоссе и немного отъехал от дома. А я тем временем пройду через сад и выйду на шоссе через калитку.
   – Но ведь вы простудитесь, – запротестовал Роберт Одли, с тревогой глядя на мисс Толбойз. – Вы вся дрожите.
   – Я дрожу не от холода, – сказала девушка, – а при мысли о брате. Если в вас есть хоть капля жалости к единственной сестре вашего покойного друга, мистер Одли, вы сделаете то, что я прошу. Я должна поговорить с вами – должна, – вот только соберусь с мыслями.
   Она прижала руку ко лбу, а затем указала на ворота. Роберт утвердительно кивнул, и они разошлись в разные стороны. Роберт велел кучеру медленно ехать по направлению к железнодорожной станции, а сам двинулся вдоль просмоленной изгороди, окружавшей владения Харкурта Толбойза. В сотне ярдов от главного входа он обнаружил деревянную калитку и остановился, поджидая мисс Толбойз.
   Она не заставила себя долго ждать. Когда она вышла к нему, шерстяная шаль по-прежнему была накинута на ее головку и в блестящих ее глазах, как и прежде, не было ни слезинки.
   – Не хотите ли пройти в сад? – предложила она. – На шоссе нас могут увидеть.
   Роберт Одли кивнул в знак согласия и, пройдя через калитку, закрыл ее за собой.
   Он взял мисс Толбойз под руку и почувствовал, что ей все еще не удалось унять дрожь, охватившую ее.
   – Прошу вас, успокоитесь, мисс Толбойз, – сказал он. – Быть может, я ошибся в своих выводах, быть может…
   – Нет-нет, – перебила девушка, – вы не ошиблись. Судя по всему, моего брата действительно убили. Прошу вас, назовите имя женщины, женщины, которую вы подозреваете в его убийстве.
   – Я не сделаю этого до тех пор, пока…
   – Пока – что?
   – Пока не добуду веские доказательства ее вины.
   – Вы заверили моего отца в том, что выбросите вон из головы всякую мысль о том, чтобы довести дело до конца. Но нет, вы не предадите память своего друга, мистер Одли, и кара не минет тех, кто пресек его земной путь, – так ли я вас поняла?
   Тень, словно темное покрывало, упала на мужественное лицо Роберта Одли.
   – Могучая десница ведет меня сквозь туман и тьму, и нет у меня сил отойти в сторону, нет сил уступить своей человеческой слабости, – ответил он.
   Еще четверть часа назад он верил в то, что для него все кончено, что тяжкое бремя, рухнув с его плеч, освободило его от долга перед покойным другом. Но пришла эта девушка, и возвысила голос в защиту брата, и, воззвав к совести Роберта Одли, побудила его, отбросив последние сомнения, встать и пойти навстречу судьбе.
   – Если бы вы знали, мисс Толбойз, как горько будет мне в ту минуту, когда я открою завесу над тайной, вы не стали бы просить меня об этом.
   – И все-таки я прошу, прошу потому, что только так можно отомстить за безвременную кончину брата. Вы сделаете это? Да или нет?
   – А что, если я скажу «нет»?
   – Тогда я сделаю это сама! – воскликнула девушка. – Я сама подберу ключ к тайне. Я сама найду эту женщину, хотя вы не стали отвечать на мой вопрос, где, в каком уголке Англии не стало моего брата. Я стану колесить по всему свету, из конца в конец, пока судьба его не станет мне видна как на ладони. Я сделаю это, мистер Одли, если вы откажете мне. Я совершеннолетняя, я сама себе хозяйка, я богата – одна из моих тетушек завещала мне все свое состояние, – и я смогу нанять тех, кто поможет мне в моих поисках, я щедро заплачу им, чтобы они потрудились на совесть. Итак, укажите, мистер Одли, кому искать убийцу – вам или мне?
   Роберт взглянул на ее лицо и не увидел в нем преходящего женского воодушевления. То было лицо женщины, остановить которую могла только смерть.
   – Ничего, кроме угнетения, не знала я в родном доме, – тихо промолвила мисс Толбойз. – Меня вынуждали подавлять свои чувства, и я загоняла их внутрь, прилагая сверхъестественные усилия, чтобы удержать их, не дать им вырваться наружу. Мне не позволяли иметь друзей и поклонников. Матушка моя умерла, когда я была совсем юная. А отец… отец всегда вел себя так, как сегодня. У меня не было никого, кроме брата. Всю любовь своего сердца я отдала ему. Стоит ли теперь удивляться, что с той минуты, как я услышала о его предательском убийстве, я уже не могу думать ни о чем, кроме возмездия!
   Роберт Одли взглянул на нее с благоговейным восхищением. Сила страсти, освобождаясь от гнева, сделала ее красоту величавой. Нет, она не была похожа ни на одну из женщин, что он повидал на своем веку. Кузина его была хорошенькой, супруга дядюшки обворожительной, но Клара Толбойз была прекрасна. Лик Ниобеи, возвышенный скорбью, проигрывал в сравнении с ее лицом [61 - Лик Ниобеи, возвышенный скорбью, проигрывал в сравнении с ее лицом… – Ниобея – жена легендарного фиванского царя, мать шестерых сыновей и шестерых дочерей, надсмеялась над богиней Лето, родившей только двоих – Аполлона и Артемиду. Дети Лето, в отместку за оскорбление матери, уничтожили всех детей Ниобеи. Ниобея в произведениях литературы и искусства – символ страдания и печали.]: лицо Клары Толбойз отличала классическая чистота, и чистота эта была несравненной. Даже ее серое платье, при всей его пуританской простоте [62 - …ее серое платье, при всей его пуританской простоте… – Пуританский – присущий строгому укладу жизни.], подчеркивало ее красоту с необычайной выразительностью.
   – Мисс Толбойз, – промолвил Роберт Одли, – ваш брат не останется неотомщенным. Если вы наберетесь терпения и доверитесь мне, лучшей помощи профессионала вы не найдете нигде.
   – Я вам верю, – отозвалась Клара Толбойз, – потому что вижу: вы действительно хотите помочь мне.
   – Я знаю: продолжив поиск, я совершу то, что предначертано мне моей судьбой. Скажите, мисс Толбойз, есть ли у вас письма от брата?
   – Да, два письма. Одно он написал вскоре после женитьбы. Второе он отправил из Ливерпуля накануне отъезда в Австралию.
   – Вы не позволите мне с ними ознакомиться?
   – Да, конечно. Я вышлю их вам, если вы оставите мне свой адрес. Время от времени вы будете мне писать, не так ли? Должна же я буду знать, как продвигается дело. Пока я живу здесь, я вынуждена буду действовать втайне, но через два-три месяца я уеду из дома и смогу поступать, как мне заблагорассудится.
   – Но ведь вы не собираетесь покидать Англию?
   – Разумеется, нет. Я хочу навестить своих друзей в Эссексе.
   Роберт Одли вздрогнул. Это было так заметно, что не ускользнуло от внимания Клары Толбойз. Она пристально взглянула на молодого адвоката и поняла все.
   – Джордж погиб в Эссексе, – медленно промолвила она, не сводя глаз с Роберта.
   Роберт не стал ей возражать.
   – Жаль, что вы угадали, – сказал он. – Теперь вы знаете много, слишком много, и мое положение от этого становится с каждым днем все сложнее, все мучительнее. До свиданья.
   Он пожал девушке руку, и рука ее была холодна, как мрамор.
   – Пожалуйста, возвращайтесь поскорее домой, не теряйте ни минуты, – участливо сказал Роберт. – Иначе вы простудитесь.
   Клара горько усмехнулась и, сбросив шаль, обнаружила прекрасную головку. Холодный ветер тут же растрепал ей волосы.
   – Простужусь! Экая беда! Ради брата я готова дойти до Лондона по снегу босиком, если бы только это вернуло его к жизни!
   Она разрыдалась – впервые за этот день.
   Роберт с состраданием взглянул на нее. Она была так похожа на Джорджа, что он, Роберт, уже не мог думать о ней как о чужом человеке. Сейчас ему просто не верилось, что познакомились они только сегодня утром.
   – И все же нужно надеяться, – чуть слышно промолвил он. – Надеяться, несмотря ни на что. Надеяться на лучшее.
   – Нет, – сказала, Клара, взглянув на него сквозь слезы. – Я надеюсь только на месть. До свиданья, мистер Одли. Впрочем, погодите. Вы забыли дать мне свой адрес.
   Роберт вложил в карман ее платья свою визитную карточку.
   – Я вышлю вам письма Джорджа, – сказала девушка. – Они вам помогут в поисках. До свиданья.
   Роберт долго смотрел ей вслед, пока она не скрылась за прямоствольными елями. Благородная красота ее лица навсегда запечатлелась в его душе.
   «Да поможет небо тем, кто стоит между мною и тайной, – подумал Роберт Одли, – ибо принесены будут в жертву памяти о Джордже Толбойзе!»

Глава 25. Письма Джорджа

   Роберт Одли вернулся в Лондон за два часа до наступления темноты. Снег, чистый и рассыпчатый в Дорсетшире, падал здесь тяжелыми, грязными хлопьями. В питейных заведениях тускло горели газовые рожки.
   «Странная штука жизнь, – думал Роберт Одли, сонно покачиваясь в экипаже. – Попробуй подсчитать, сколь долго был счастлив в ней, и окажется, что на тридцать лет приходится от силы десять дней, и, как ни хочется, чтобы их было больше, увы, счастье слишком своенравная птица, чтобы слишком часто залетать под один и тот же кров. А попробуй найти себе подругу, не мимолетную, как эта птица, а единственную и неповторимую, попробуй найти ее и не ошибиться в девятистах девяноста девяти случаях из тысячи! Вот стоит девушка на перекрестке; она хочет перейти на другую сторону улицы и ждет, когда мой экипаж проедет мимо. Может, она и есть моя счастливая судьба, но я в слепом своем неведении уезжаю прочь, а колеса экипажа забрызгивают ее грязью с головы до ног. Если бы мы разминулись с Кларой Толбойз на каких-нибудь пять минут, я бы покинул Дорсетшир, совершенно убежденный в ее холодности и черствости, и прожил бы с этой мыслью целую жизнь, унеся ошибку с собой в могилу. Но теперь-то я знаю, как она благородна и как хороша! Если бы не она, я бы оставил всякую мысль о дальнейшем расследовании, но теперь…»
   Экипаж остановился на углу Ченсери-Лейн рядом с рестораном «Лондон». Усталый и опустошенный, Роберт расплатился с кэбменом и, зайдя в ресторан, занял столик и заказал ужин.
   Поужинав и выпив пинту мозельского, он, однако, не отправился на Фигтри-Корт, но остался на месте и, сидя за убранным столом, стал перебирать в уме впечатления прожитого дня.
   «Кой черт понес меня на эту галеру [63 - Кой черт понес меня на эту галеру? – Фраза Жеронта – он повторяет ее семь раз! – из комедии Мольера «Плутни Скапена» (1671; действие II, явление 2). Мольер позаимствовал фразу у Сирано де Бержерака («Одураченный педант», 1654). – Прим. пер.]? – подумал он. – Но я уже занял свое место на веслах, и теперь мне остается одно: верой и правдой служить этой девушке с карими глазами и делать все, что она мне велит.
   Жизнь – загадка, но женщины, их негласное, тайное правительство, нашли для нее чудесное решение.
   Мужчина может, полеживая на солнышке, предаваться праздным мечтаниям и, отгоняя мысли о несделанном, утешать себя тем, что «еще не вечер», – но! – он позволит себе это лишь постольку, поскольку это позволит ему его жена. А она – да благословит Господь ее нетерпеливое сердце и беспокойный ум! – она ему этого не позволит никогда. Чего бы ни хотел муж, жена точно знает, что он должен хотеть.
   Слыханное ли дело, чтобы женщина воспринимала жизнь такой, какая она есть? Вместо того чтобы смириться с нею как с неизбежным злом, терпимым только из-за его кратковременности, она смотрит на жизнь как на спектакль, и ради этого спектакля она охорашивается, приодевается, улыбается, ухмыляется и строит позы.
   Она рано встает и поздно ложится; она криклива, неугомонна и безжалостна; она бьет локтями ближних и сама корчится от боли; она то идет по земле, впечатывая в нее каждый шаг, то взмывает над ней легкой бабочкой; она пускается во все тяжкие – и все только ради того, чтобы возвеличить какое-нибудь ничтожество.
   Она втаскивает мужа на мешок с шерстью [64 - Она втаскивает мужа на мешок с шерстью… – т. е. добивается для супруга поста вице-канцлера, который, по обычаю, восседает в палате лордов на красной подушке, набитой шерстью. – Прим. пер.] либо, на худой конец, отвоевывает для него место на депутатской скамье. Она загоняет его в правительственный механизм, не обходя вниманием ни одну рукоятку, ни одно колесо, ни один болт, шкив или шестеренку, пока кто-нибудь из великих мира сего спокойствия ради не сделает для мужа того, чего хотела для него жена.
   Вот почему среди высокопоставленной братии так много невеж! Да будь любой из них круглым невеждой, тупым, как пробка, будьте уверены, этой круглой пробкой жена заткнет любую квадратную дырку.
   Вот почему женщины никогда не пребывают в покое: им вообще неведомо подобное состояние!
   Они – Семирамиды, Клеопатры, Жанны д’Арк, королевы Елизаветы, Екатерины Вторые [65 - Они – Семирамиды, Клеопатры, Жанны д’Арк, королевы Елизаветы, Екатерины Вторые. – Семирамида — царица Ассирии (конец V в. до н. э.). Клеопатра – последняя царица Египта из династии Птолемеев (51-30 гг. до н. э.). Жанна д’Арк (1412-1431) – национальная героиня французского народа, крестьянская девушка, вдохновившая французов на борьбу против английских завоевателей. Королева Елизавета (1533-1603) – королева Англии и Ирландии с 1558 г. Екатерина Вторая (1729-1796) – русская императрица с 1762 г. – Прим. пер.].
   Если, задумав бурю, они не получают в распоряжение океан, они устраивают бурю где угодно – даже в стакане воды.
   Лишите их возможности читать моральные проповеди человечеству – и они начнут их читать безответным горничным.
   И это они, женщины, слабый пол? Полноте, господа! Они-то как раз и есть сила и воля общества!
   Им нужна свобода слова? Да ради бога!
   Они хотят свободно выбирать себе профессию? Пожалуйста!
   Пусть делают что хотят. Пусть будут адвокатами, докторами, проповедниками, учителями, солдатами, законодателями, пусть будут кем угодно, лишь бы успокоились!»
   Роберт опустил голову и обхватил лицо руками, запустив пальцы в густую каштановую шевелюру.
   «О женщины, женщины! Как много у них возможностей губить тех, кто поставлен над ними самой природой!
   Взять хотя бы Джорджа. Он связывает себя с женщиной, и родной отец выгоняет его из дома – без профессии, без гроша в кармане. Он узнаёт о смерти женщины, и это разрывает его сердце на куски. Он приходит в дом к женщине… И с тех пор никто уже не видел его в живых.
   А теперь другая женщина – до сего дня я даже не подозревал о ее существовании – загоняет в угол меня.
   А есть еще Алисия – еще одна моя головная боль. Я знаю, она хотела бы выйти за меня замуж, и, боюсь, когда-нибудь она добьется своего, но, признаться, при всех ее самых добрых качествах душа у меня к ней не лежит вовсе. Не лежит, и все тут. Что я могу с собой поделать?»
   Он шумно вздохнул и, поднявшись из-за стола, оделся и отправился домой.
   Но…
   В уютных, тщательно прибранных комнатах на Фигтри-Корт он почувствовал себя в этот вечер как-то по-особому одиноко. Французские романы – у него была целая куча неразрезанных французских романов – читать не хотелось. Комические и сентиментальные, выписанные месяц назад, они лежали на его столе, не вызывая в нем и тени любопытства. Он взял свою любимую пенковую трубку и опустился в любимое кресло у камина.
   – Будь рядом со мною Джордж, – пробормотал он, – или хотя бы его сестра. – ведь она так похожа на него! – мое существование стало бы чуть более терпимым. Впрочем, я уж лет десять как живу сам по себе, и девушке было бы скучно в моей компании.
   Выкурив первую трубку, он рассмеялся:
   – Что это вдруг сестра Джорджа пришла мне на ум? Ну не идиот ли я после этого?
   На следующий день он получил по почте небольшой пакет, подписанный твердым, но явно женским почерком. Судя по печати, пакет послали из Грейндж-Хит.
   – От Клары Толбойз, – с удовлетворением отметил Роберт.
   Он вскрыл пакет. В нем были два письма Джорджа и – на отдельном листочке – короткая записка:

   «Посылаю письма. Пожалуйста, сохраните их и верните.
   К.Т.»

   Письмо, посланное Джорджем из Ливерпуля, ничего нового о жизни отправителя не содержало. В нем Джордж сообщал о своем решении ехать на другой конец земли: там он надеялся поправить свои незавидные дела.
   В другом письме – оно было написано почти сразу после свадьбы – Джордж, на седьмом небе от счастья, подробнейше описал существо, которое он осмелился назвать своей женой.
   Это письмо Роберт Одли перечитал трижды.
   «Знай Джордж, каким целям послужат впоследствии его восторженные излияния, – подумал молодой адвокат, – его руку свело бы от ужаса и ни одно нежное слово не соскользнуло бы с его пера!»

Глава 26. Рассказ доктора Доусона

   Унылый лондонский январь, отбыв положенный срок, медленно канул в Лету. Последние слабые воспоминания о Рождестве изгладились из памяти, а Роберт Одли все сидел в тихой квартире на Фигтри-Корт, все бродил с равнодушным видом по тенистым аллеям Темпль-гарденз, щурясь под лучами утреннего солнца и от нечего делать наблюдая за ребятишками, играющими на лужайках.
   Здесь, среди жителей старинных вычурных строений, у него было множество друзей, и в сельской местности у него также были знакомцы и доброжелатели, готовые предоставить к его услугам пустующие спальни и удобные кресла у славных камельков. Но в нем угас дух компанейства и пропал вкус к развлечениям людей его круга – после исчезновения Джорджа Толбойза. Старые судьи, заметив, как он бледен и сумрачен, приписали ему тайную неразделенную любовь и, зазывая его на вечеринки с ужином, поднимали тост «за здравие хорошенькой женщины, благослови ее Господь со всеми ее недостатками» и лили слезы по поводу радостей, ставших для них недоступными. Но и эти шумные сборища не могли расшевелить Роберта: он знал, какая темная туча собирается над домом его дядюшки, он знал, какая буря должна разразиться по его, Роберта, знаку, губя покой и счастье благородного гнезда.
   – Почему она не хочет внять моему предупреждению? Почему не уезжает? Видит Бог, я дал ей шанс – прекрасный шанс. Почему она им не воспользовалась? – спрашивал он себя и не находил ответа.
   Иногда он получал весточки от сэра Майкла, иногда – от Алисии. Молодая леди, как правило, одаривала его лишь несколькими короткими строчками, сообщая о том, что с папочкой все в порядке и что леди Одли по-прежнему весела, игрива и живет, как и раньше – не считаясь с тем, что думают о ней окружающие.
   Мистер Марчмонт, директор школы из Саутгемптона, известил Роберта о том, что маленький Джорджи пребывает в добром здравии, но что образование мальчика крайне запущено и он все никак не может перейти интеллектуальный Рубикон слов, состоящий по крайней мере из двух слогов [66 - …он все никак не может перейти интеллектуальный Рубикон слов, состоящий по крайней мере из двух слогов. – «Перейти Рубикон» – отважиться на что-либо решительно и бесповоротно (Рубикон – река, которую перешел Юлий Цезарь, несмотря на запрещение Сената).]. Приезжал мистер Молдон – он хотел навестить внука, – но, согласно инструкциям мистера Одли, ему было отказано в этой привилегии. Через некоторое время старик выслал мальчику пакет с пастилой и конфетами, но дары отправили по обратному адресу, сославшись на то, что их качество может пагубным образом сказаться на состоянии «молодого, растущего организма».
   В конце февраля Роберт получил письмо от кузины Алисии, побудившее его сделать новый шаг навстречу судьбе и вернуться в дом, из которого он был почти изгнан.
   Алисия писала:

   «Папочка болен. Жизни его, слава Богу, ничто не угрожает, однако он сильно простудился, и сейчас у него жар. Приезжай, Роберт, если в тебе осталась хоть капля сочувствия к твоим самым близким родственникам. Папочка уже несколько раз говорил о тебе, и я знаю, он будет очень тебе рад. Выезжай немедленно, но, прошу тебя, об этом письме – ни слова.
   Искренне твоя
   Алисия».

   От этого письма Роберту стало не по себе.
   «Прав ли я был, – подумал он, уняв волнение, – прав ли я был, играя в кошки-мышки с правосудием, храня в тайне свои сомнения и загоняя боль внутрь? Прав ли я был, надеясь, что так я ограждаю тех, кого люблю, от горя и бесчестья? Что я стану делать, когда, приехав, увижу, что сэр Майкл болен, очень болен, может быть, уже умирает – умирает на ее груди? Что я стану делать тогда?»
   Пока ясно было одно: в Одли-Корт нужно ехать, не откладывая дела ни на минуту.
   Роберт Одли запаковал чемодан.
   Роберт Одли вскочил в первый же кэб.
   Не прошло и часа, как письмо Алисии попало к нему в руки – оно пришло с послеполуденной почтой, – как он уже был на железнодорожном вокзале.
   Тусклые огоньки чуть поблескивали в густеющей мгле, когда Роберт приехал в Одли. Оставив чемодан у начальника станции, он неторопливо двинулся по укромным тропинкам, ведущим в Одли-Корт.
   В сумеречном свете деревья простирали над ним голые причудливые ветви. Ветер, раскачивая их с глухими стонами, проносился по ровным луговинам. В холодных зимних сумерках деревья напоминали привидения, грозившие нашему герою самыми страшными карами, если на пути к дому он остановится хотя бы на миг. В длинной липовой аллее было пустынно и зябко: природа спала, ожидая сигнала свыше, знаменующего приближение весны.
   Чем ближе подходил Роберт Одли к старинному дому, тем тревожнее становилось у него на душе. Все тут было ему знакомо: каждый изгиб дерева, каждая причуда неподстриженных ветвей, каждая неровность живой изгороди, составленной из карликового конского каштана и низкорослых ив, из кустов боярышника, ежевики и орешника.
   Сэр Майкл был для молодого человека вторым отцом, щедрым и благородным другом, суровым и беспристрастным советчиком, но таков уж был характер Роберта Одли, что огромная его любовь к дядюшке редко находила выражение в словах и походила на могучее течение, о котором трудно судить, потому что от глаз людских его скрывает столь же могучая толща льда.

   «Что станет с поместьем, если дядюшка умрет? – думал Роберт, приближаясь к усадьбе. – Поселятся ли здесь когда-нибудь другие люди, соберутся ли они под низкими дубовыми потолками старинного дома?»
   Одно-единственное окно светилось в наступившей мгле. То было окно дядюшкиной комнаты.
   Слуга, открывший дверь на стук Роберта, поднес фонарь к лицу неожиданного гостя.
   – Ах, это вы, сэр, – узнал Роберта слуга. – Теперь сэр Майкл непременно воспрянет духом.
   Он проводил Роберта в библиотеку. Дрова весело трещали в камине. Багровые отблески пламени трепетали на резных панелях. В углу пустовало кресло хозяина дома.
   – Может, поужинаете, прежде чем подняться наверх, сэр? – спросил слуга. – Я могу принести сюда.
   – В рот ничего не возьму, пока не увижу дядюшку.
   – Как угодно, сэр.
   Слуга повел Роберта в ту самую восьмиугольную комнату, где пять месяцев назад Джордж Толбойз, застыв как изваяние, глядел на портрет миледи остекленевшим взором. Картина была закончена и ныне висела на почетном месте напротив окна, подавляя всех этих Клодов, Пуссенов и Воуверманов бьющим в глаза многоцветием. Когда Роберт, проходя мимо, взглянул на сие творение современного художника, ему показалось, что миледи лукаво подмигнула ему.
   Пройдя через будуар миледи и ее гардеробную, Роберт замер на пороге комнаты сэра Майкла.
   Дядюшка спал. Рядом с ним сидели Алисия и миледи. Боясь разбудить сэра Майкла, Роберт встал в дверях, не решаясь войти.
   – Мистер Одли! – приглушенным дрожащим голосом воскликнула леди Люси Одли.
   – Тс! – прошептала Алисия. – Разбу́дите папочку. Хорошо, что приехал, Роберт, – прибавила она и указала на пустое кресло рядом с постелью больного.
   Молодой человек сел в ногах кровати и взглянул на спящего долгим суровым взором, а затем посмотрел на миледи, и взор его был еще более долгим, еще более суровым. Леди Одли медленно покраснела, почувствовав на себе взгляд Роберта.
   – Он очень болен? – шепотом спросил Роберт.
   – Нет, – ответила миледи, не отводя глаз от супруга, – но состояние тревожное, очень тревожное.
   «Нет, я все-таки заставлю ее взглянуть на меня, – подумал Роберт. – Мы встретимся глазами, и я прочту все, что творится в ее душе, прочту так, как читал прежде. Пусть знает: со мной ее уловки бессмысленны».
   Прошло несколько минут.
   – Нисколько не сомневаюсь в том, миледи, – чуть слышно промолвил Роберт, – что вам сейчас действительно тревожно. Вы прекрасно понимаете: ваше счастье, ваше процветание, ваша безопасность – все это зависит от того, будет жить сэр Майкл или нет.
   – Я все понимаю, – хладнокровно отозвалась миледи. – И потому всякий удар мне – это удар ему.
   И она, указав на спящего, бросила вызов Роберту той улыбкой роковой красоты, которую так верно изобразил художник на ее портрете.
   И Роберт, не выдержав ее взгляда, опустил глаза. Мало этого, он прикрыл лицо рукой, чтобы отгородиться от всепроникающего взора миледи, отгородиться, чтобы она не поняла, наблюдает ли он за ней по-прежнему и что у него сейчас на уме.
   Прошло около часа. Внезапно сэр Майкл проснулся.
   – Молодец, что приехал, Боб, – радостно промолвил он. – Я, пока болел, вспомнил о тебе не однажды. Право слово, вы с Люси должны стать добрыми друзьями. Тебе следует привыкнуть к тому, что она твоя тетушка, хотя, надо признаться, она слишком молода и хороша собой, чтобы носить подобное звание, и… и… ну, словом, ты понимаешь?
   – Понимаю, дядюшка. Даю вам честное слово, чары миледи не действуют на меня нисколько. Ей это известно так же хорошо, как и мне.
   – Фи, Роберт, – миледи состроила милую гримаску, – вы все воспринимаете чересчур серьезно. Если я и подумала о том, что вы слишком молоды, чтобы считаться моим племянником, то это только из боязни, что глупые сплетни окружающих…
   Она не закончила фразы. В комнату вошел доктор, мистер Доусон.
   Он пощупал пульс пациента, задал два-три вопроса, объявил, что баронет идет на поправку, обменялся несколькими малозначащими фразами с Алисией и леди Одли и уже было направился к выходу, однако Роберт, поднявшись из кресла, вызвался его проводить.
   – Я посвечу вам на лестнице, – сказал он.
   – Ну что вы, право, не стоит беспокоиться, – мягко запротестовал доктор, но Роберт настоял на своем, и из комнаты они вышли вместе. Когда они вошли в восьмиугольную комнату, молодой адвокат, чуть задержавшись, плотно закрыл за собой дверь.
   – Будьте добры, закройте, пожалуйста, дверь, выходящую на лестницу, – попросил он доктора. – Мне бы хотелось переговорить с вами сугубо конфиденциально.
   – Рад услужить вам, – отозвался доктор, сделав то, что просил Роберт, – однако, если речь пойдет о здоровье вашего дядюшки, смею заверить, мистер Одли, оснований для беспокойства нет никаких. Случись что-нибудь серьезное, я бы немедленно телеграфировал семейному доктору сэра Майкла.
   – Безусловно, вы бы сделали все, что велит вам долг, – в этом нет сомнения. Но речь пойдет не о дядюшке. Я хотел бы задать вам несколько вопросов, касающихся другого человека.
   – Пожалуйста.
   – Я хочу спросить вас о женщине, проживавшей в вашей семье в качестве мисс Люси Грэхем. Сейчас это – леди Одли.
   Мистер Доусон с удивлением взглянул на молодого адвоката.
   – Извините, мистер Одли, – сказал он, – но вы навряд ли можете ожидать от меня ответа на свои вопросы, касающиеся супруги вашего дядюшки, пока я не получу на то разрешение самого сэра Майкла. Не понимаю, какие мотивы побудили вас обратиться именно ко мне. Достойных мотивов я тут не усматриваю, сэр.
   И он сурово взглянул на Роберта Одли, как бы желая сказать: «Вы по уши влюбились в собственную тетушку, сэр, и хотите, чтобы я попосредничал в ваших амурных делах. Ничего не выйдет, сэр. Эта роль – не для меня».
   – Я всегда уважал леди, когда она звалась мисс Грэхем, сэр, – сказал он вслух, – и теперь, когда она стала леди Одли, я уважаю ее вдвойне, но не потому, что изменилось ее положение, а потому, что она стала супругой одного из самых благородных людей в христианском мире.
   – Вы не сможете уважать моего дядюшку и его честь более, чем я, – сказал Роберт. – В основе вопросов, что я хочу вам задать, нет никаких недостойных мотивов. Вы должны ответить на мои вопросы.
   – Должен? – удивился мистер Доусон.
   – Именно должны, – если считаете себя другом сэра Майкла. Женщину, ставшую ныне его женой, он впервые встретил именно в вашем доме. Сказав ему о своем сиротстве, она, как я теперь понимаю, снискала и его жалость, и его восхищение. Она сказала, что на белом свете у нее не осталось никого – ни друзей, ни родственников, не так ли? Вот все, что мне удалось узнать о ее прошлой жизни.
   – Зачем вам знать больше? – спросил доктор.
   – На то есть причина – страшная причина, сэр. Несколько месяцев подряд меня мучили подозрения, совершенно отравившие мне жизнь, я пытался убедить себя в том, что ошибаюсь, но никакие увертки, никакие отговорки мне не помогли. Чем дальше, тем сильнее я уверяюсь в своей правоте. Женщина, носящая фамилию сэра Майкла, недостойна быть его женой. Так я считаю. Может быть, я ошибаюсь. Если это так, то роковая цепь косвенных улик еще никогда не опутывала невинного человека так тесно, как на этот раз. И потому я хочу либо опровергнуть свои подозрения, либо подтвердить свои страхи. Сделать это можно единственным способом: проследить жизнь супруги моего дядюшки с этого дня до тех, что предшествовали ему в течение последних шести лет. Сегодня – 24 февраля 1859 года. Я хочу знать – в мельчайших подробностях – все, что случилось с этой женщиной между нынешним днем и февралем 1853 года.
   – Значит, вы утверждаете, что руководствуетесь вполне достойной целью?
   – Да, сэр, ведь я хочу отвести от женщины ужасные подозрения.
   – Которые существуют только в вашем мозгу?
   – Нет, сэр. Есть человек, который их разделяет.
   – Кто это?
   – Не скажу, мистер Доусон, – решительно отозвался Роберт Одли. – Я вам не скажу более того, что сказал. Я часто колеблюсь, я постоянно иду на компромиссы, но на этот раз я буду непреклонен, повторяю: я должен знать историю жизни Люси Грэхем. Если вы откажетесь помочь мне, я обращусь к другим людям, и, как ни больно мне будет сделать это, я обращусь к самому дядюшке, я узнаю от него то, что вы утаите от меня сегодня, но лучше добыть сведения таким жестоким образом, чем потерпеть жестокое поражение, сделав в своем расследовании, в сущности, всего лишь несколько начальных шагов.
   Прошло несколько томительных мгновений.
   – У меня нет слов, чтобы выразить свое удивление и тревогу, мистер Одли, – промолвил он наконец, – но при всем том, поверьте, о прошлой жизни леди Одли я знаю не так уж много.
   – Расскажите то, что знаете.
   – Она вышла замуж за вашего дядюшку в июне 1857 года. В моем доме она прожила чуть более тринадцати месяцев. На работу ко мне она поступила 14 мая пятьдесят шестого года.
   – И она пришла к вам…
   – Из школы, что находится в Бромптоне. Школу содержала – возможно, содержит и сейчас – некая леди по фамилии Винсент. Именно миссис Винсент горячо порекомендовала мне взять в семью мисс Грэхем, не слишком интересуясь ее прошлым.
   – Вы встречались с миссис Винсент?
   – Нет, никогда. Я поместил в газете объявление о том, что мне нужна гувернантка, и мисс Грэхем ответила на мое объявление. В письме она сослалась на миссис Винсент, содержательницу школы, где она, то есть мисс Грэхем, работала младшей учительницей. Вы знаете, я человек занятой – ни минуты свободной, – и потому я был страшно рад, что мне не придется терять день на поездку из Одли в Лондон и обратно, и потому, найдя имя и данные миссис Винсент в адресной книге, я решил, что имею дело с человеком ответственным и в своем деле кое-что значащим, и написал ей. Ответ пришел очень скоро. Миссис Винсент дала мисс Люси Грэхем блестящую рекомендацию, и я, приняв мисс Грэхем на работу, не пожалел об этом ни разу. Вот и все, мистер Одли. Больше мне рассказать нечего.
   – Вы случайно не помните адрес миссис Винсент? – спросил Роберт, вынимая из кармана записную книжку.
   – Слава богу, помню. Бромптон, Креснт-Виллас, № 9.
   – Да-да, – пробормотал Роберт, – Креснт-Виллас, мне уже доводилось слышать это – от самой леди Одли. В первых числах сентября прошлого года эта самая миссис Винсент прислала супруге моего дядюшке телеграфное сообщение. Если мне не изменяет память, миссис Винсент была больна – кажется, при смерти – и пожелала напоследок повидаться с миледи. Однако она переехала в другое место, и по указанному адресу сэр Майкл с миледи найти ее не смогли.
   – Вот как! Однако при мне леди Одли никогда не упоминала об этом.
   – Вполне возможно. Это выяснилось, когда я гостил в Одли-Корт. Как бы там ни было, я благодарю вас, мистер Доусон, за честную, откровенную информацию. Теперь два с половиной года жизнеописания миледи передо мной как на ладони. Остается разузнать, что она делала в течение еще трех лет, и тогда я сниму с нее бремя своих подозрений. До свиданья.
   Роберт Одли и доктор пожали друг другу руки, и Роберт вернулся в комнату дядюшки. К этому времени – Роберт отсутствовал примерно четверть часа – сэр Майкл снова уснул, и миледи, опустив тяжелые шторы и покрыв абажуром лампу в изголовье кровати, ушла с падчерицей пить чай в свой будуар, комнату, смежную с прихожей, где только что беседовали Роберт Одли и мистер Доусон.
   Разливая чай, миледи с тревогой проследила, как Роберт, стараясь шуметь как можно меньше, прошел мимо в комнату дядюшки, а потом вернулся в будуар. Здесь, среди тонкого опалового фарфора и мерцающего столового серебра, миледи была особенно прелестна, ибо хорошенькая женщина более всего хороша именно тогда, когда заваривает и разливает чай. Это самое женское и самое домашнее изо всех занятий придает волшебную гармонию каждому ее движению и делает колдовским каждый ее взгляд, и кажется, что секреты кипящего напитка, окутывающего ее клубами пара, известны только ей одной.
   – Не выпьете ли с нами чашечку чая, мистер Одли? – спросила она.
   – Пожалуй.
   – Однако вы не обедали, не так ли? Я позвоню и велю, чтобы вам принесли что-нибудь посущественнее, нежели бисквиты и тоненькие кусочки хлеба с маслом.
   – Нет, спасибо, леди Одли. Перед отъездом я позавтракал в Лондоне, и сейчас чашечки чая мне будет вполне достаточно.
   Роберт сел за маленький столик и взглянул на Алисию. Держа в руках книгу, она пыталась сосредоточить на ней свое внимание. Здоровая, цветущая девушка, она была бледна: болезнь отца изрядно переволновала ее.
   – Ты плохо выглядишь, Алисия, – нарушил тишину молодой человек.
   Мисс Одли пожала плечами, не отводя глаз от раскрытой книги.
   – Очень может быть, – отозвалась она. – Но какое это имеет значение? Кого это вообще может заботить, здорова я или больна?
   – Это заботит меня, – сказал Роберт Одли. И, помолчав, добавил: – Это заботит сэра Гарри Тауэрса.
   Алисия нахмурилась и вновь углубилась в чтение.
   – Что ты читаешь? Роман?
   – Да.
   – Интересный?
   – Не очень.
   – Тогда со своим двоюродным братом ты могла бы поговорить и повежливей. Тем более что завтра утром он уезжает.
   – Завтра утром! – воскликнула миледи, и радость – мгновенная, как вспышка молнии, – прозвучавшая в ее голосе, не укрылась от внимания Роберта Одли.
   – Да, – ответил молодой адвокат, – завтра утром я должен отлучиться в Лондон по своим делам, но через день, если позволите, леди Одли, вернусь и останусь здесь до тех пор, пока дядюшка не выздоровеет.
   – Здоровье дядюшки действительно внушает вам серьезные опасения? – спросила миледи.
   – Нет, слава Богу, нет. Для особых тревог нет оснований.
   – Однако наедине с доктором вы оставались довольно долго, и меня это не на шутку обеспокоило, ведь вы все время беседовали о сэре Майкле, не так ли?
   – Беседовали – но не все время.
   – Тогда о чем же можно было говорить так долго? С доктором Доусоном вы почти незнакомы.
   – Предположим, доктор Доусон пожелал проконсультироваться у меня по правовым вопросам.
   – По каким же это вопросам, если не секрет?
   – В том-то и дело, что секрет. Какой же из меня адвокат, если я не умею держать язык за зубами?
   Миледи прикусила губку и замолчала. Алисия подняла глаза и отложила книгу в сторону.
   – Честное слово, Роберт Одли, ты очень занятный собеседник, и с тобой можно недурно скоротать время, – язвительно заметила она. – Но сегодня ты невыносим. По-моему, ты просто влюбился!
   Алисия была недалека от истины.
   В эту минуту перед внутренним взором Роберта Одли предстало лицо Клары Толбойз, возвышенное и прекрасное в своей невыразимой скорби; и он вновь увидел перед собой ее ясные карие глаза, и в его ушах снова прозвучали ее слова: «Кто же отомстит убийце брата – вы или я?» И вот он снова в Эссексе, снова в той самой деревушке, которую Джордж Толбойз – он, Роберт Одли, был в этом твердо уверен – никогда не покидал. Он снова был в том самом месте, где жизнь его друга оборвалась так же внезапно, как обрывается история или рассказ, когда читатель захлопывает книгу. Так мог ли он, Роберт Одли, отказаться от расследования, которое он сам же когда-то вменил себе в обязанность? Мог ли свернуть с предназначенного ему пути? Мог ли выставить против этого убедительные резоны? Нет, тысячу раз нет! Лицо Клары Толбойз, искаженное горем, навсегда запечатлелось в его мозгу. Голос Клары Толбойз все звучал и звучал в его ушах, взывая к его совести, и, внимая ему, Роберт Одли подавлял в себе то, что было в нем от лукавого, и возрождал лучшее, заветное, непреходящее, то, что было в нем от Создателя!

Глава 27. Две наклейки на шляпной коробке

   Роберт уехал из Одли на следующее утро ранним поездом и прибыл в Лондон чуть позже девяти. Он не стал заезжать на Фигтри-Корт, а нанял кэб и поехал прямо на Креснт-Виллас, в Западный Бромптон. Он отдавал себе отчет в том, что по адресу, который был у него на руках, он не найдет почтенной леди так же, как не нашел ее сэр Майкл несколько месяцев назад, но он надеялся, что ему повезет больше дядюшки и там, на Креснт-Виллас, ему все же удастся, так или иначе, разузнать, куда переехала миссис Винсент.
   «Судя по всему, отправляя телеграмму, миссис Винсент находилась при смерти, – подумал Роберт. – Если я разыщу классную даму и окажется, что ее нет в живых, то я по крайней мере выясню, была ли телеграмма подлинной».
   Креснт-Виллас он нашел не без труда. Среди многочисленных куч извести и кирпича поднимались большие недостроенные дома. Здесь, среди песка и брусчатки, рождались новые террасы, новые улицы и новые скверы. Лошади едва-едва тащили кэб, глубоко погружая копыта в глиняное месиво. Все здесь было перекопано вдоль и поперек, и Роберту понадобилось целых сорок минут, прежде чем он нашел то, что нужно. Дымовые трубы, черные и почтенные, мрачно взирали на него с высоты, а вокруг, смущая девственной белизной, лежал алебастр, не оскверненный временем и дымом.
   «Как знать, – с иронией подумал Роберт Одли, – может, мне еще предстоит стать светилом британской адвокатуры, и каждая минута моего времени будет стоить гинею, но пока… пока мне следует, не жалуясь и не ропща на судьбу, терпеливо нести свой крест».
   Разыскав дом № 9, Роберт постучал в дверь. Горничная, открывшая ему, заявила, что знать не знает никакой «миссус» Винсент. Затем, оставив Роберта на пару минут одного, она сходила к хозяйке и, справившись у нее, вернулась в прихожую.
   Старая леди когда-то здесь действительно жила, сказала девушка, но съехала за два месяца до того, как сюда вселились новые жильцы.
   – Всего же, – добавила девушка, – миссус прожила здесь пятнадцать месяцев.
   – А вы не знаете, куда она переселилась? – теряя надежду, уныло спросил Роберт Одли.
   – Нет, сэр. Миссус, моя хозяйка, говорит, что у той миссус, должно быть, кончились денежки, потому что съехала она внезапно, не оставив никому из соседей своего нового адреса.
   Роберт Одли понял, что дело зашло в тупик. Если миссис Винсент съехала, наделав долгов, она, безусловно, позаботилась о том, чтобы никто не нашел ее на новом месте.
   «Однако, – подумал Роберт, – должна же она была покупать хлеб, и не где-нибудь, а в самом удобном для нее месте. Загляну-ка я к местному булочнику. Может быть, ему что-то известно».
   Когда Роберт Одли зашел к булочнику, тот не удосужился даже повернуться в его сторону. Оживленно жестикулируя, он спорил с молодой женщиной, одетой бедно, но с претензией на некоторую респектабельность.
   – Что вам нужно? – спросил он, наконец, Роберта, приняв от женщины бумажную банкноту.
   – Мне нужен новый адрес миссис Винсент, проживавшей здесь неподалеку, в доме № 9, что на Креснт-Виллас, – ответил Роберт, стараясь говорить как можно мягче и убедительней. – Не знаете ли вы, куда она могла переехать?
   – Не знаю, – сказал булочник, затем густо покраснел и, заговорив вдруг неестественно громким голосом, продолжил: – Не знаю и очень жалею об этом. Леди задолжала мне одиннадцать фунтов, а я не настолько богат, чтобы позволить себе такие убытки. Если бы кто-нибудь подсказал мне, где сейчас обретается эта особа, я был бы ему весьма признателен.
   Роберт Одли, пожав плечами, попрощался и вышел из лавки.
   «Если уж булочник – решительный, подвижный и предприимчивый, – а он, судя по манерам и внешнему виду, именно такой человек, – если уж он не знает, куда подевалась его должница, то смогу ли я, при моей природной лени и вялости, выяснить, куда переехала бывшая классная дама? Где бессилен простой булочник, там ученый джентльмен заведомо обречен на неудачу».
   Погруженный в мрачные раздумья, Роберт Одли медленно двинулся по улице, где за углом его поджидал нанятый кэб. Внезапно до его слуха донеслись чьи-то быстрые шаги, а потом раздался женский голос, окликнувший его. Обернувшись, Роберт увидел, что к нему приближается та самая женщина, которая только что спорила с булочником по поводу предъявленного ей счета.
   – В чем дело, сударыня? – с недоумением спросил Роберт Одли. – Неужели миссис Винсент задолжала и вам? – иронически осведомился он.
   – Да, сэр, – без тени юмора ответила женщина. – Миссис Винсент мне кое-что должна, но дело не в этом. Мне бы… мне бы хотелось узнать, зачем миссис Винсент вам понадобилась, потому что… потому что…
   – Вы могли бы дать ее адрес, однако все зависит от моих разъяснений, не так ли?
   Женщина заколебалась и взглянула на молодого адвоката с некоторым подозрением.
   – Простите, сэр, вы случайно не торгуете по образцам с рассрочкой платежа? – покраснев, спросила она.
   – Что?!
   Ошеломление Роберта Одли столь откровенно отразилось на его лице, что женщина мгновенно оценила, какую оплошность допустила только что.
   – Извините, сэр, – с виноватым видом сказала она, – но продавцы из магазинов, где торгуют в кредит, одеваются очень прилично – так, как вы, сэр. Между тем я знаю, миссис Винсент оставила после себя кучу долгов, и… Словом, я надеюсь, вы поняли, что я имею в виду?
   – Сударыня, – проникновенно сказал Роберт Одли, беря собеседницу за руку, – о том, что такое «торговля по образцам с рассрочкой платежей», я не имею ни малейшего понятия. Это что – новый вид налогов? Или, – усмехнулся Роберт, – вы приняли меня за политического заговорщика и обратились ко мне с тайным паролем? Лично мне миссис Винсент не задолжала ни пенни. Но сегодня мне нужно задать ей несколько вопросов относительно одной молодой леди, некогда работавшей у нее. Если вы действительно знаете, где сейчас проживает миссис Винсент, и дадите мне ее адрес, поверьте, вы окажете мне великую услугу.
   С этими словами молодой адвокат передал женщине свою визитную карточку. Женщина долго и внимательно изучала ее, прежде чем заговорить вновь.
   – Поймите меня правильно, сэр, – сказала она наконец, – бедная миссис Винсент оказалась в отчаянном положении, и я единственная, кому она доверила свой новый адрес. Я, видите ли, модистка, сэр, я обшиваю ее уже шесть лет. Платит она мне совсем немного, да и то кое-как, и все же она мне не чужой человек, и, сочувствуя ей, я не желаю ей зла. Если я дам ее адрес, вы не причините ей вреда?
   – Нет, клянусь честью.
   – Тогда слушайте: Покем-Гроув, улица Акаций. Я была там, относила готовое платье для миссис Винсент, только вчера.
   – Спасибо, – сказал Роберт, занеся адрес в записную книжку. – Уверяю вас, встреча со мной не скажется на судьбе миссис Винсент пагубным образом.
   Он приподнял шляпу и, раскланявшись с модисткой, направился к кэбу.
   «Булочника я, кажется, обставил», – мелькнула у него озорная мысль.
   Ехать пришлось долго. Поколесив по городу и добравшись наконец до улицы Акаций, Роберт Одли увидел перед собой грязные стены ветхих строений – от штукатурки остались одни воспоминания, – где лишь пара высоких чахоточных тополей кое-как оживляла нищенский пейзаж.
   Креснт-Виллас, откуда только что приехал молодой адвокат, был далеко не аристократическим районом Лондона, но на улице Акаций – об этом говорил вид самой улицы – проживали люди еще беднее.
   Роберт Одли постучал в низкие деревянные двери. Юная горничная, появившись на пороге, недружелюбно осмотрела гостя – она явно приняла его за кредитора – и спросила:
   – Чего надо?
   Вместо ответа Роберт вынул визитную карточку и, написав на ней: «По делу, касающемуся покойной мисс Грэхем», сказал:
   – Пожалуйста, передайте это вашей хозяйке.
   Девушка вернулась минут через пять:
   – Входите.
   Она провела Роберта в маленькую квадратную гостиную. То, что увидел там молодой адвокат, вполне можно было назвать «остатками роскоши». Небольшое пианино, шифоньер, слишком большой для этой комнаты, производивший гнетущее впечатление своим былым великолепием – позолоченные его украшения выщерблены, поцарапаны, поломаны, – тонконогий ломберный стол [67 - Ломберный стол – стол для игры в карты.], поставленный на самое почетное место, составляли обстановку скромной гостиной. На полу, на середине комнаты, лежал потертый брюссельский ковер. Трикотажные занавеси прикрывали окна, с которых свисали проволочные корзинки с кактусами.
   На ломберном столе, покрытом зеленым сукном, лежали ежегодники в цветастых переплетах и журналы мод, сложенные в аккуратные стопки. Роберт Одли не стал коротать время, просматривая это развлекательное чтиво, но, сев в одно из неустойчивых кресел, начал терпеливо ждать прихода классной дамы. За стеной раздавался гул полудюжины голосов и треньканье расстроенного пианино.
   Ждать пришлось около четверти часа. Наконец двери отворились и в комнату вошла аккуратно одетая пожилая леди; лицо миловидное, сохранившее остатки былой красоты.
   – Извините, мистер Одли, что заставила вас ждать так долго, – обратилась она к гостю, – однако мои обязанности…
   – Это мне нужно извиниться за внезапное вторжение, – любезно возразил молодой адвокат, – однако причина, что привела меня сюда, весьма серьезна, и я надеюсь, вы не станете пенять мне за то, что я нарушил ваш покой. Помните ли вы леди, имя которой я написал на визитной карточке?
   – Конечно, помню.
   – Не могли бы вы рассказать мне о ней все, что вам известно, с той поры, когда она уволилась от вас?
   – Могу, но, по правде сказать, знаю я о ней мало, почти ничего. Мисс Грэхем, насколько я помню, устроилась гувернанткой в семье врача, проживающего в Эссексе. Именно я порекомендовала ее тому джентльмену, и с той поры, как она покинула меня, я о ней ничего не слышала.
   – Но ведь как-то вы с ней поддерживали связь? – спросил Роберт, устремив на миссис Винсент внимательный взор.
   – Нет, мы не встречались и не переписывались.
   Некоторое время Роберт Одли молчал, угрюмо насупив брови, затем спросил:
   – Не отправляли ли вы в прошлом году в первых числах сентября телеграфную депешу мисс Грэхем с сообщением о том, что вы опасно больны и хотели бы повидаться с ней?
   Миссис Винсент улыбнулась:
   – У меня не было причин посылать такую депешу. Я, слава Богу, ни разу в жизни серьезно не болела.
   Роберт Одли вынул записную книжку и нацарапал в ней несколько слов.
   – Мне хотелось бы задать вам, причем без обиняков, несколько вопросов, касающихся мисс Люси Грэхем. Вы бы очень помогли мне, если бы, ответив на них, не стали интересоваться, зачем мне понадобились эти сведения.
   Миссис Винсент оказалась на редкость покладистой особой.
   – Пожалуйста, почему бы и нет? – сказала она. – Я не знаю ничего такого, что порочило бы мисс Грэхем, и не понимаю, почему я должна делать секрет из того немногого, что мне о ней известно.
   – Тогда прошу вас, назовите мне дату, когда молодая леди впервые появилась в вашем заведении.
   Миссис Винсент покачала головой и улыбнулась. То была очаровательная улыбка – искренняя улыбка женщины, которая некогда пользовалась большим успехом в обществе и которая слишком долго была уверена в своей способности вызывать всеобщее восхищение, чтобы нынешние невзгоды смогли обескуражить ее всерьез.
   – Задавать мне такие вопросы – бесполезно, мистер Одли, – сказала она, – ибо я на редкость невнимательна и беспечна. Я никогда не помнила – не могла запомнить – ни одной мало-мальски важной даты, хотя, видит Бог, я немало сил положила на то, чтобы внушить своим воспитанницам, сколь важно для них знать, когда начал править Вильгельм Завоеватель и прочее в таком духе, ибо от этого будущее их благополучие зависит весьма существенно. Увы, я не имею даже отдаленного понятия о том, когда мисс Грэхем впервые пришла ко мне. Помню, однако, что было это целую вечность тому назад, в то самое лето, когда я пошила себе платье персикового цвета. Впрочем… нам с вами наверняка поможет Тонкс.
   «Тонкс? Что это – дневник или записная книжка?» – мелькнуло в голове у Роберта Одли.
   Между тем миссис Винсент позвонила в колокольчик. В комнату вошла та самая девушка-горничная, которая привела сюда молодого адвоката.
   – Пожалуйста, пригласите ко мне мисс Тонкс, – сказала миссис Винсент, – она нужна мне по срочному делу.
   Не прошло и пяти минут, как на пороге гостиной появилась мисс Тонкс.
   Каждая складка ее мрачного шерстяного платья, казалось, источала пронзительный зимний холод. Это была особа неопределенного возраста, и казалось, она никогда не была моложе и никогда не станет старше, но, пестуя и наставляя девиц, она изо дня в день будет двигаться взад-вперед в отведенном ей узком пространстве, подобно поршню, заключенному в цилиндр.
   – Тонкс, дорогая, – промолвила миссис Винсент, приступая к делу без излишних предисловий, – этот джентльмен – родственник мисс Грэхем. Вы не помните, когда она впервые появилась у нас на Креснт-Виллас?
   – В августе 1854 года, – отчеканила мисс Тонкс. – Кажется, это было 18 августа, однако я не уверена, что это было не 17-го. Но я помню точно: это было во вторник.
   – Благодарю вас, Тонкс. Вам просто цены нет! – воскликнула миссис Винсент, одаряя мисс Тонкс сладчайшей из своих улыбок.
   То была святая правда: услуги мисс Тонкс действительно не имели цены, ибо за последние три-четыре года она не получила за них ни единого пенни. Как знать, быть может, оценив достоинства мисс Тонкс в полной мере, миссис Винсент засомневалась в том, что их вообще можно оплатить, и сомнение столь глубоко укоренилось в ней, что она оставила все как есть, так и не придя ни к какому решению.
   – Может, вам хотелось бы узнать от Тонкс или меня еще что-нибудь? – спросила миссис Винсент, обращаясь к молодому адвокату. – Память у Тонкс блестящая – куда лучше моей.
   – Когда мисс Грэхем пришла к вам наниматься на работу, она должна была сообщить вам, откуда она родом. Вы помните, что она вам сказала на этот счет?
   – Весьма смутно, – ответила миссис Винсент. – Мисс Грэхем вскользь упомянула о том, что проживала на морском побережье, но где именно… То ли она не указала, то ли я не запомнила. Тонкс, мисс Грэхем рассказывала вам, откуда она?
   – Вот уж нет! – отозвалась мисс Тонкс, сурово поджав губы и многозначительно покачав маленькой головкой. – Мисс Грэхем ничего мне не рассказывала: для этого она была слишком умна. – И, недобро блеснув глазами, мисс Тонкс добавила: – По виду-то она – ангел с рождественской открытки, но что-что, а язык за зубами она держать умела.
   – Вы полагаете, у нее были какие-то тайны? – с волнением спросил Роберт Одли.
   – Наверняка. Будь моя воля, я бы никогда не взяла подобную особу в респектабельную школу на должность младшей учительницы. Явилась неизвестно откуда, безо всяких рекомендаций со стороны…
   – Значит, у мисс Грэхем не было при себе никаких документов? – спросил молодой адвокат, обращаясь к миссис Винсент.
   – Никаких, – в некотором замешательстве ответила миссис Винсент. – Я не стала заострять на этом внимание. Мисс Грэхем не спросила меня о будущем жалованье, и я не сочла приличным спрашивать ее о каких-либо документах. Она сказала мне, что поссорилась с отцом и хотела бы найти покой и пристанище – подальше от тех, кого она знала в своей прошлой жизни. Она сказала, что при всем том, что она еще очень молода, ей пришлось уже немало перестрадать. Могла ли я после этого требовать от нее какие-то документы, тем более что с первого взгляда было ясно: передо мной – настоящая леди? Да-да, Тонкс, мисс Люси Грэхем была настоящей леди, и вы совершенно несправедливы, осуждая меня за то, что я приняла ее на работу без документов.
   – Тот, кто заводит себе любимчиков, не должен удивляться, обнаруживая в них собственных предателей, – заметила мисс Тонкс тоном, не допускающим возражений.
   – Какая вы, однако, ревнивая, Тонкс! – с упреком отозвалась миссис Винсент. – Я никогда не делала из мисс Грэхем любимицу, я никогда не утверждала, что она столь же полезный для дела работник, сколь и вы, дорогая. Вам это известно лучше, чем кому-либо.
   – Еще бы! – горько усмехнулась мисс Тонкс. – О ее полезности речи действительно никогда не было: вы ее держали в качестве украшения, показывая ее гостям и усаживая ее за пианино, стоявшее в гостиной, дабы она услаждала слух посетителей своими музыкальными фантазиями.
   Роберт Одли понял – особой проницательности тут не требовалось, – что, если мисс Тонкс известно нечто такое, что может нанести ущерб мисс Грэхем, она выложит все начистоту, выложит с огромным желанием: ревнивое раздражение, возбужденное пришлой красавицей, не утихло в мисс Тонкс до сего дня.
   – Может, какие-нибудь случайные подробности, связанные с прошлым мисс Грэхем, вам все же известны, мисс Тонкс? – с надеждой спросил молодой адвокат.
   – Увы, ничего определенного. Помню только, что время от времени мисс Грэхем жаловалась на то, что с ней обошлись несправедливо, что в бедственное состояние ее ввергла человеческая низость, что она – жертва незаслуженных страданий, что она… Ну, словом, все в таком духе. Вот, пожалуй, и все.
   Сколь ни скудны были эти сведения, Роберту Одли они сказали о многом – очень многом.
   – И еще один вопрос – последний, – сказал молодой адвокат, обращаясь к обеим женщинам. – Осталось ли у вас что-нибудь из вещей мисс Грэхем: книги, безделушки и прочее такое?
   – Не знаю, – сказала миссис Винсент.
   – А я знаю, – выступив вперед, резким голосом сказала мисс Тонкс. – Кое-что осталось. Коробка. Она наверху, в моей комнате. Я храню в ней свою старую шляпку. Не будет ли вам угодно взглянуть на коробку? – спросила она, обращаясь к Роберту Одли.
   – Разумеется, был бы весьма признателен.
   – Тогда я схожу за ней. Она не очень громоздкая.
   И прежде чем Роберт успел рассыпаться в изысканных благодарностях, мисс Тонкс повернулась и торопливо покинула гостиную.
   «Как безжалостны женщины друг к другу, – подумал Роберт Одли. – Вот и эта: она интуитивно чувствует, что для той, другой, за моими вопросами кроется смертельная опасность, и, чувствуя это, она радуется и сама готова претерпеть любые муки, лишь бы, помогая мне, отравить жизнь той, которую возвела в ранг своей врагини!»
   Мисс Тонкс вернулась очень скоро, прервав горестные размышления молодого адвоката о зловредности прекрасной половины человечества. Учительница поставила перед Робертом ветхую шляпную коробку.
   Опустившись на колени, Роберт Одли начал внимательно изучать многочисленные железнодорожные наклейки и адреса, наклеенные там и сям по всей коробке. Видно было, что коробка изрядно поездила по белому свету. Одни наклейки были сорваны напрочь, от других остались лишь обрывки, и на одной из них – желтой – Роберт разобрал буквы – «ТУРИ…».
   «Коробка побывала в Италии, – решил про себя молодой адвокат. – А это – первые четыре буквы слова «Турин».
   Среди прочих ярлычков лучше всего сохранился тот, что, судя по всему, был наклеен последним. На нем было проставлено имя мисс Грэхем, пассажирки, следовавшей до Лондона. Приглядевшись, Роберт Одли заметил, что эта бумажка наклеена поверх другой.
   – Мисс Тонкс, будьте добры, принесите, пожалуйста, воды и губку, – попросил он. – Я хочу аккуратно снять верхнюю наклейку. Поверьте, с моей стороны это не прихоть, не пустое любопытство, для меня это действительно важно.
   Мисс Тонкс живо, как в прошлый раз, вышла из комнаты и немедленно вернулась, принеся кувшин с водой и губку.
   – Может быть, я сниму наклейку? – предложила она.
   – Не надо, – сказал Роберт, – я сделаю это сам.
   Он несколько раз смочил верхний ярлычок и затем, приподняв бумажку за край, осторожно потянул ее. Бумажка подалась, приоткрыв наклейку с другим адресом.
   Интересно, что написано там, на второй наклейке?
   Мисс Тонкс, заглядывая через плечо Роберта, попыталась прочесть новый адрес, но, увы, тщетно.
   Тем временем Роберт проделал над второй наклейкой те же манипуляции, что и над первой, и тоже успешно, и, отделив от коробки нижний кусочек бумаги, бережно спрятал добычу между пустыми страницами записной книжки.
   – Большое вам спасибо, леди, – сказал он, обращаясь к обеим женщинам. – Более мне нет нужды обременять вас своим присутствием. Вашу помощь трудно переоценить. Желаю здравствовать, до свиданья.
   Миссис Винсент улыбнулась и медленно склонилась в реверансе. Мисс Тонкс проделала то же самое. (Будучи наблюдательнее своей начальницы, она заметила, как побледнел молодой человек, когда – одну за другой – отделял от коробки две, казалось бы, ничтожные наклейки.)
   Кэб отъехал от дома.
   «Если то, что я раздобыл сегодня, суд присяжных не сочтет весомой уликой, – подумал Роберт Одли, покидая улицу Акаций, – этого будет вполне достаточно, чтобы убедить дядюшку: он женился на расчетливой и бесчестной особе!»

Глава 28. Рассказ миссис Баркемб

   Роберт Одли медленно шел по безлюдной зимней аллее.
   «То, что хранится в моей записной книжке, – размышлял он, – составляет связующее звено между женщиной, о смерти которой Джордж Толбойз прочел на странице «Таймс», и женщиной, которая воцарилась в доме моего дядюшки. История Люси Грэхем обрывается на пороге школы миссис Винсент. Мне удалось выяснить, что мисс Грэхем впервые появилась там в августе 1854 года, но откуда она пришла, этого мне не смогли сказать ни миссис Винсент, ни ее помощница. А это значит, что вся предыдущая жизнь миледи по-прежнему остается для меня загадкой. Смогу ли я разгадать ее? Смогу ли сдержать обещание, которое дал Кларе Толбойз?»
   Он сделал еще несколько шагов, и вопрос этот снова и снова пришел ему на ум, и на лицо его набежала тень, и была она темнее зимних вечерних сумерек, густевших над его головой, и скорбь, смешанная со страхом, тяжким бременем навалилась на его сердце.
   «Я должен начать с другого конца и восстановить историю Элен Толбойз с того часа, когда исчез Джордж Толбойз, до того дня, когда состоялись похороны на скромном кладбище в Вентноре».
   Окликнув кэб, Роберт Одли поехал на Фигтри-Корт.
   Дома он написал несколько строк Кларе Толбойз и отправил письмо, когда на часах было без нескольких минут шесть.
   «На этом я сэкономлю целый день», – подумал он, отправляя письмо с главного почтамта.
   Он просил Клару Толбойз указать ему, в каком портовом городишке Джордж впервые встретился с отставным лейтенантом Молдоном, его дочерью. (Так уж получилось, что, несмотря на то, что молодые люди были достаточно близки, Роберт Одли мало что знал о недолгой супружеской жизни своего друга, потому что не желал бестактными вопросами бередить его душевные раны.)
   Джордж отправил письмо сестре, мисс Толбойз, до истечения месяца после своей женитьбы. Он отправил его из Хэрроугейта, что ясно указывает на то, что именно в Хэрроугейте молодожены провели свой медовый месяц.
   Ответ на свой запрос Роберт Одли получил до полудня следующего дня.
   Телеграфная депеша содержала название прибрежного городка: Уайльдернси, графство Йоркшир.
   Роберт Одли немедленно отправился на вокзал и взял билет на экспресс, следовавший до Уайльдернси. Поезд отошел от столичной платформы без четверти два.

   В Уайльдернси поезд прибыл, когда было уже совсем темно. Подозвав носильщика, Роберт указал ему на чемодан.
   – Не смогли бы вы отнести это в ближайшую гостиницу? – попросил он. – Сейчас поздно, но, я надеюсь, мне нетрудно будет заказать номер, где бы я мог остановиться на ночлег?
   Водрузив чемодан на плечо, носильщик засмеялся:
   – Да хоть тридцать номеров, сэр! В это время года в местной гостинице – шаром покати.
   Они покинули вокзал.
   – «Виктория-отель», сэр, – промолвил носильщик минут через пять, указав на огромное здание, неясно вырисовывавшееся на фоне зимнего ночного неба. Два окна, далеко отстоявшие друг от друга, мерцали в кромешной игле, напоминая сигнальные огни. – Вы не поверите, сэр, но летом сюда наезжает столько народу, что просто яблоку негде упасть.
   Они зашли в вестибюль. Расплатившись с носильщиком, Роберт Одли вверил себя заботам владельца гостиницы. Тот провел его в небольшой уютный зал, в котором стояло несколько полированных столов красного дерева – владелец гостиницы именовал этот зал «кофейней», – и, указав Роберту на одно из кресел, набитых конским волосом, взял кочергу и пошевелил угли в камине. Роберт, сев поближе к огню, с удовольствием вытянул уставшие ноги.
   – Если вам нужен отдельный номер, сэр… – сказал хозяин.
   – Нет, спасибо, – перебил его Роберт, – мне и здесь хорошо. Если вы распорядитесь насчет бараньей отбивной и пинты хереса [68 - Хе́рес – сорт белого виноградного вина.], буду весьма признателен.
   – Будет исполнено, сэр.
   – Буду вам тем более признателен, если вы уделите мне несколько лишних минут: мне бы хотелось кое о чем расспросить вас.
   – С превеликим удовольствием, сэр, – радушно отозвался хозяин гостиницы. – В это время года здесь не с кем словом перемолвиться, и мы, можно сказать, души не чаем в своих клиентах, если Господь, в неизреченной благости своей, посылает их нам. К вашим услугам – любые сведения об окрестностях Уайльдернси и его достопримечательностях, – добавил он, невольно процитировав карманный курортный путеводитель, который он продавал в баре.
   – Окрестности Уайльдернси меня не интересуют, – сказал Роберт Одли. – Я хотел бы задать вам несколько вопросов о людях, что некогда проживали в этих местах.
   Владелец гостиницы любезно улыбнулся и чуть склонил голову.
   – Сколько лет вы здесь живете? – задал Роберт свой первый вопрос, доставая записную книжку. – Кстати, вас не смутит, если по ходу дела я буду делать кое-какие пометки?
   – Нисколько, сэр.
   – Итак, вы проживаете здесь уже…
   – Шесть лет, сэр.
   – То есть с пятьдесят третьего года?
   – Если быть точным, то с ноября пятьдесят второго, сэр. До этого у меня было свое дело в Гулле. Я купил этот дом, едва его успели построить, а строительство, сэр, завершили в октябре месяце.
   – Не помните ли вы лейтенанта военно-морского флота, к тому времени уже отставного, по фамилии Молдон?
   – Капитана Молдона, сэр?
   – Да, его обычно называли капитаном Молдоном. Я вижу, вы его помните.
   – Как не помнить, сэр! Он прожил здесь довольно долго и был, если так можно выразиться, одним из наших лучших постояльцев. По вечерам он сидел в этой самой комнате, хотя стены здесь были в то время еще сырые и у нас почти год не было возможности оклеить их обоями. Его дочь вышла замуж за молодого офицера, полк которого расквартировался здесь в пятьдесят втором году во время Рождества. Здесь они поженились, сэр, потом отправились в свадебное путешествие на континент на целых полгода, а затем вернулись в наши места. Казалось, все у них складывается как нельзя лучше, но, увы, через неделю-две после того, как молодая женщина родила, супруг оставил ее и уехал в Австралию. Дело это наделало много шуму в Уайльдернси, сэр, и миссис… миссис… забыл, как ее звали…
   – Миссис Толбойз, – подсказал Роберт.
   – Точно – миссис Толбойз. Так вот, я и говорю, сэр, миссис Толбойз у нас тут все очень жалели, потому что, должен вам сказать, сэр, у нас ее тут все очень любили: уж такая была хорошенькая и такая приветливая со всеми, что и не передать.
   – Как долго мистер Молдон с дочерью оставались в Уайльдернси после того, как мистер Толбойз оставил их?
   – Точно не помню, сэр. Помню только, что мистер Молдон, сидя здесь, рассказывал всем, кто готов был его выслушать, как дурно обошлись с его дочерью и как подло предал ее молодой шалопай, которому она доверилась. А сколько они тут еще пробыли… Нет, этого я не помню, сэр. Впрочем, на ваш вопрос могла бы ответить миссис Баркемб.
   – Миссис Баркемб?
   – Да, сэр. Миссис Баркемб – владелица дома № 17, что в районе Норт-Коттеджиз. Мистер Молдон с дочерью проживали там некоторое время. Это добрая, приветливая женщина, и я уверен, она не откажется рассказать вам все, что ей известно.
   – Благодарю вас. Миссис Баркемб я навещу завтра. А сейчас еще один вопрос – последний. Вы бы узнали миссис Толбойз, если бы вам довелось встретиться с ней?
   – Конечно, сэр. Я узнал бы ее наверняка, как если бы она была моей родной дочерью.
   Роберт Одли записал адрес миссис Баркемб, поел, выпил два стакана хереса, выкурил сигару, а затем отправился спать.
   Два последних дня он только и делал, что переезжал с места на место. Это изрядно вымотало его, и потому уснул он быстро. Однако спал он чутко, и сквозь сон он слышал, как шумит ветер на песчаных дюнах и как однообразно рокочут волны, широко растекаясь по ровному пологому берегу.
   Печальные звуки, накладываясь на печальные мысли, рождали в дремлющем мозгу фантастические картины, и при всей их причудливости в них проглядывала тонкая, зыбкая, едва различимая связь с реальным бытием.
   В тревожных своих снах он увидел, как исчезли вдруг изумрудные пастбища, окружающие Одли-Корт.
   Он увидел, как неведомая сила с корнем вырвала и разметала живые изгороди Эссекса и как та же сила перенесла старинное поместье на этот пустынный холодный берег и отдала его на расправу северным ветрам.
   И вот уже бурное море, бросая упругие волны на древние стены, обещает стереть их с лица земли, и из этих волн, из серебряной пены, возникает прекрасное лицо, и это – лицо миледи, что превратилась в русалку и сулит благородному дому сэра Майкла позор и разрушение.
   Над серым морем, клокочущим морем, нависла громадная гряда облаков, что чернее самой непроглядной ночи; но вот он, Роберт, пристально вглядывается в мрачный горизонт, и штормовые облака медленно раздвигаются, и узкая полоска света, внезапно брызнув из-за них, посылает старому строению привет и надежду на грядущее спасение.
   Роберт проснулся.
   Картины сна по-прежнему стояли перед его внутренним взором, но он вдруг почувствовал физическое облегчение, словно тяжкое бремя, стеснявшее его всю ночь, свалилось с его груди.
   И он снова уснул и проснулся только на рассвете, когда горничная, постучавшись к нему в комнату, пронзительным голосом объявила о том, что уже половина девятого.
   Без четверти десять Роберт вышел из гостиницы «Виктория» и отправился к миссис Баркемб по указанному адресу.
   Дом № 17 он нашел быстро. В дверях его встретила строгого вида служанка. Она проводила его в гостиную, производившую впечатление чего-то столь же строгого и столь же пожилого, как сама служанка.
   Миссис Баркемб, спокойная и явно довольная жизнью матрона лет шестидесяти, сидела в глубоком кресле перед жарко натопленным камином. На коленях у нее дремал старый – черный с коричневыми пятнами – терьер. Все в этой тихой гостиной напоминало о старине, бесхитростном уюте и упорядоченности бытия, не подвластной никаким внешним потрясениям.
   «Как хотел бы я жить здесь, – подумал Роберт, – и каждый день наблюдать, как серое море под серым безмятежным небом медленно катит свои воды на серый песок. Как хотел бы я жить здесь, и читать молитвы, перебирая четки, и принести покаяние, и обрести здесь покой».
   Миссис Баркемб указала на кресло напротив себя. Роберт сел, положив шляпу на пол около себя. Старый терьер залаял и, спрыгнув с колен хозяйки, начал обнюхивать шляпу.
   – Видимо, вы подыскиваете себе – тихо, Дэш! – подыскиваете себе квартиру, сэр? – осведомилась хозяйка, которая последние двадцать лет занималась исключительно сдачей жилья внаем, и это ремесло стало в ее сознании своего рода навязчивой идеей.
   – Нет, сударыня, я пришел к вам не за этим, – сказал Роберт Одли. – Я пришел, чтобы узнать у вас точную дату, когда миссис Толбойз покинула Уайльдернси. Владелец гостиницы «Виктория» заверил меня в том, что вы единственная, кто может ответить на этот вопрос.
   Миссис Баркемб задумалась.
   – Когда уехал капитан Молдон, я вам скажу, потому что он исчез, задолжав мне кучу денег. Дела свои я веду аккуратно, и в бухгалтерских книгах у меня это отмечено черным по белому. А вот что касается миссис Толбойз…
   Миссис Баркемб снова задумалась.
   – Вам известно, что съехала она совершенно внезапно? – спросила миссис Баркемб.
   – Нет, сударыня, в первый раз слышу.
   – Между тем это было именно так. Именно – внезапно. Ах, бедняжка! После того как муж бросил ее, она пыталась зарабатывать, давая уроки музыки. По-моему, она была прекрасная пианистка, просто превосходная, но отец ее, судя по всему, забирал у нее деньги и пропивал все до последнего пенни. Как бы там ни было, однажды вечером между ними произошла серьезная размолвка, и на следующее утро миссис Толбойз уехала из Уайльдернси, оставив сына на попечение няньки, проживавшей по соседству.
   – Когда это произошло?
   – Боюсь, не вспомню… Впрочем, погодите. В тот день, когда молодая женщина уехала, капитан Молдон написал мне письмо. Бедный джентльмен, он очень переживал, и, должна вам сказать, когда у него случались неурядицы – а случались они у него довольно часто, – он всегда обращался ко мне. Если я найду письмо, там, возможно, проставлена дата, и тогда… Вам понятно?
   – Да, вполне.
   Миссис Баркемб подошла к столу, что стоял у окна, – старинный, красного дерева, покрытый зеленой байковой скатертью, – и принялась рыться в куче бумаг. Письма, рецепты, векселя, инвентарные описи, извещения налоговой инспекции лежали здесь в вопиющем беспорядке.
   Роберт Одли терпеливо ждал, пока хозяйка извлечет из этого хаоса то, что нужно.
   Ждать пришлось минут десять.
   Миссис Баркемб вздыхала, сопела, хмыкала себе под нос, вынимала бумаги из конвертов, снова вкладывала их туда, сгибала и разгибала их, перекладывая их с места на место…
   – Вот оно! – наконец радостно воскликнула она. – Здесь же у меня хранится письмецо, оставленное самой миссис Толбойз.
   Роберт Одли вздрогнул и покраснел от негодования.
   «Тот, кто, побывав у меня в комнатах, украл любовные письма Элен Молдон из сундука Джорджа, – подумал он, протягивая руку, чтобы принять бумаги от миссис Баркемб, – нажил себе кучу неприятностей».
   Письмо отставного лейтенанта было коротким, множество слов подчеркнуто.
   (Замечу в скобках, что мистер Молдон, проживая у почтенной домовладелицы, подвергал ее великодушие слишком жестоким испытаниям, платя ей нерегулярно, но лишь тогда, когда нежелание познакомиться с судебным исполнителем подавляло в нем желание наведаться в ближайшую пивную.)
   Мистер Молдон писал:

   «Мой великодушный друг!
   Я – в бездне отчаяния. Моя дочь оставила меня! Представьте только, каково мне сейчас! Накануне вечером мы повздорили из-за денег – в этом вопросе, как вам известно, между нами никогда не было согласия, – и, проснувшись нынче утром, я обнаружил, что меня покинули! Прилагаю письмо, которое Элен оставила для меня на столе в гостиной.
   Ваш – в горе и несчастье -
Генри Молдон.
Норт-Коттеджиз,
16 августа 1854 г.».

   Письмо миссис Толбойз было еще короче:

   «Я устала жить здесь и хочу, если смогу, начать все заново где-нибудь в другом месте. Я ухожу в тот мир, где порвутся – все до одной – мои связи с ненавистным прошлым. Я иду искать иной дом, иную судьбу. Прости, если была раздражительной, капризной, непостоянной. Я верю, ты простишь меня, потому что знаешь, почему я была такой. Ты знаешь тайну – ключ ко всей моей жизни.
Элен Толбойз».

   Строки были написаны почерком, который Роберт Одли знал хорошо – слишком хорошо.
   Обхватив голову руками, он склонился над письмом Элен Толбойз и глубоко задумался.
   Что значат две последние фразы:

   «Я верю, ты простишь меня, потому что знаешь, почему я была такой. Ты знаешь тайну – ключ ко всей моей жизни»?

   Что они значат, эти фразы?
   Роберт Одли не помнил ничего и не мог представить себе ничего такого, что пролило бы свет на истинную их подоплеку. Судя по письму мистера Молдона, Элен покинула Уайльдернси 16 августа 1854 года. Мисс Тонкс утверждает, что Люси Грэхем предложила свои услуги частной школе на Креснт-Виллас 17 или 18 августа того же года. Между отъездом Элен Толбойз из курортного городишка в Йоркшире и появлением Люси Грэхем в школе в Бромптоне прошло не более сорока восьми часов. Слишком короткое звено в цепи косвенных улик? Что ж, может быть. Однако оно заняло свое вполне определенное место, и тут уж – ни прибавить, ни убавить.
   – Получал ли мистер Молдон письма от своей дочери после того, как она покинула Уайльдернси? – спросил Роберт.
   – Кажется, да, – ответила миссис Баркемб. – Сказать по правде, с того августа виделись мы с ним нечасто. К ноябрю он задолжал мне уже за пятнадцать месяцев, и мне, увы, пришлось пустить его имущество с молотка. Не распродай я кое-что из его жалкой мебели, он квартировал бы у меня до сего дня. И все же, несмотря на то что я прислала к нему оценщиков, описавших его имущество, мы расстались добрыми друзьями, и старый джентльмен уехал в Лондон с внуком, которому едва исполнился год.
   Больше миссис Баркемб сказать было нечего, и Роберт не стал донимать ее расспросами. Он лишь попросил у почтенной леди письма отставного лейтенанта и его дочери и, положив их в записную книжку, покинул старинный дом, попрощавшись с миссис Баркемб с подчеркнутой вежливостью.
   Он вернулся в гостиницу. Лондонский экспресс отходил от платформы Уайльдернси в четверть второго. Роберт велел, чтобы его чемодан отнесли на станцию, заплатил по счету, вышел на каменную террасу с видом на море и в ожидании ближайшего поезда принялся прохаживаться по ней.
   «Итак, – подумал он, – я почти свел воедино истории Люси Грэхем и Элен Толбойз. Теперь я должен проследить судьбу женщины, похороненной на кладбище в Вентноре».

Глава 29. Встреча в церкви

   В Лондоне Роберта поджидало письмо от кузины Алисии. Молодая леди писала:

   «Папочке значительно лучше, и он очень хочет, чтобы ты приехал к нам в Одли-Корт. По какой-то совершенно необъяснимой причине моя мачеха вбила себе в голову, что твое присутствие здесь в высшей степени желательно. Она постоянно изводит меня, задавая фривольные вопросы о том, куда и зачем ты ездишь. Поэтому прошу: приезжай не откладывая, иначе мои близкие не успокоятся. Искренне твоя кузина,
А.О.».

   «Итак, миледи интересно, куда и зачем я езжу, – подумал Роберт Одли, усаживаясь у одинокого холостяцкого камина и набивая трубку. – Ей это очень интересно. Бедная золотоволосая грешница! Похоже, наш поединок становится неравным. Весьма неравным. Почему она не уходит с моего пути, пока еще есть время? Ведь я же честно предупредил ее, раскрыл ей все свои карты. Почему? Бог ведает».
   Он выкурил уже несколько пенковых трубок, он сидел, окруженный клубами сизого дыма, напоминая времен новейших волшебника, корпящего в своей лаборатории. Он снова и снова задавал себе этот вопрос – почему? Но, увы, волшебство его было бессильно: он не мог ответить на вопрос – почему?
   «Господь свидетель, я не мечтаю о возмездии – это вообще не в моем характере. Я не желаю навлекать позор на этот дом, я всего лишь хочу исполнить свой долг – долг по отношению к другу. Почему же миледи не уходит с моего пути? Я предупрежу ее еще раз, а затем…»
   Мысли его перенеслись в сумрачное будущее, где он не увидел ни малейшего просвета. Он снова – в который раз – подумал о счастье сэра Майкла, которое он, Роберт, должен будет разрушить собственными руками… Но среди мрачных призраков грядущего перед ним вновь возник образ Клары Толбойз, и вновь она властным жестом велела ему идти по избранному пути, воззвала к его совести, заклиная неведомой могилой пропавшего друга.
   «Что предпринять? Может, отправиться в Саутгемптон и попытаться разузнать, кто была та женщина, что закончила свой земной путь в Вентноре? Может быть, действуя тайно, я подкуплю с десяток презренных агентов и они помогут мне докопаться до истины? Нет, я еще не перепробовал всех методов, чтобы обратиться к этому последнему – крайнему. Может, отправиться к тому несчастному старику и добиться от него признания, указав ему на то, какую позорную роль он сыграл в судьбе моего друга? Нет, я не стану мучить этого запуганного беднягу так, как мучил несколько недель назад. Я отправлюсь прямо к ней, к главной заговорщице, я сорву с нее прекрасную завесу, за которой скрывается ее порочность, я вырву из нее тайну гибели друга, я навсегда изгоню ее из дома, который она оскверняет своим присутствием!»
   Ранним утром следующего дня он уехал в Эссекс. В Одли он прибыл без четверти одиннадцать.
   Миледи он дома не застал, в это утро она тоже встала рано и, взяв с собою падчерицу, уехала в Челмсфорд за покупками. В Челмсфорде она, кроме того, намеревалась нанести несколько визитов своим приятельницам, так что до обеда ее можно было не ждать.
   – Сэру Майклу значительно лучше. Не угодно ли вам будет подняться к нему наверх? – спросил слуга.
   – Нет, – сказал Роберт Одли, покачав головой.
   Зачем ему идти к сэру Майклу? Что он ему скажет? Как смягчит жестокий свой удар?
   – Пожалуй, я прогуляюсь в деревню и вернусь к обеду, – сказал Роберт и медленно вышел из дома.
   «Нет, схожу на кладбище, – подумал он, подходя к деревне. – На душе так тяжело, что тяжелее уже не станет».
   Он обогнул деревню. Церковь стояла чуть в стороне от центральной улицы Хай-стрит, грубые деревянные ворота кладбища выходили на широкий луг, ограниченный стремительным ручьем. Луг, постепенно опускаясь, незаметно переходил в долину, где там и сям паслись многочисленные тучные стада.
   Роберт медленно спустился с холма и направился к кладбищенским воротам. Вокруг – ни души. Только дым, курившийся над крышами домов, разбросанных вдалеке, говорил о том, что жизнь не вовсе замерла в этих местах, и стрелки часов на старинной церковной башне указывали на то, что время тоже худо-бедно движется здесь по раз и навсегда заведенному кругу.
   Роберт открыл ворота и, ступив за ограду, услышал вдруг торжественную музыку, что лилась через полуоткрытое окно башни.
   Он остановился и прислушался.
   «Какое чудо! Когда я был здесь в последний раз, школьный учитель наигрывал ребятишкам простенькую мелодию. Кто бы мог подумать, что под этими сводами зазвучит великий Бах!» [69 - Бах, Иоганн Себастьян (1685-1750) – гениальный немецкий композитор и органист.]
   Роберт снял шляпу и тихо вошел в церковь. Миновав узкий боковой придел [70 - Приде́л – боковой алтарь в церкви.], он подошел к ограде алтаря и огляделся. Маленькая галерея – как раз напротив него – была плотно занавешена дешевыми зелеными шторами, и увидеть, кто сидит за органом, было невозможно.
   Между тем органист заиграл Мендельсона. Мечтательная печальная мелодия, совпав с настроением Роберта, тронула его до глубины души. Он замер, не смея пошевелиться.
   «Если бы Джордж Толбойз умер на моих руках, – подумал он, – я бы похоронил его здесь, у стен этой скромной сельской церкви».
   Роберт взглянул на часы.
   «Половина первого, – отметил он про себя. – Еще четыре-пять часов томительного ожидания, пока миледи не вернется домой после утренних визитов. Утренние визиты! Светская жизнь! Актриса, да и только! Ну ничего, скоро этой комедии придет конец. Слишком долго я деликатничал».
   Музыка прекратилась. С галереи раздался легкий стук: инструмент закрыли.
   «Хотелось бы взглянуть на этого нового органиста, – подумал Роберт Одли. – Интересно взглянуть на того чудака, который зарывает талант в сельской глуши, играя чудесные фуги Мендельсона за каких-нибудь шестнадцать фунтов в год» [71 - …играя чудесные фуги Мендельсона за какие-нибудь шестнадцать фунтов в год. – Фуга – жанр полифонической музыки.].
   Роберт прищурил глаза, ожидая, когда органист сойдет по шаткой лесенке вниз.
   Первым из-за занавеси показался мальчик в плисовых штанах и темном полотняном рабочем халате. Он усердно надувал мехи старого органа, и кровь еще не схлынула с его лица. Грубые его башмаки гулко застучали под сводами церкви.
   Следом за мальчиком появилась молодая леди. На ней было шелковое черное платье строгого покроя и большая серая шаль. Увидев Роберта, женщина вздрогнула и побледнела.
   Это была Клара Толбойз.
   Роберт ожидал встретить здесь кого угодно – только не ее.
   – Вы? – только и смог произнести он.
   – Я.
   – Но…
   – Хотела навестить своих друзей в Эссексе. (Действительно, в свое время она упоминала о том, что в Эссексе у нее есть друзья, но графство такое обширное, а Одли – одно из самых отдаленных и наименее оживленных мест графства, и вот теперь… Появление девушки смешало все его карты.)
   – Вы удивлены, мистер Одли?
   – Признаться, очень.
   – Я уехала из дома позавчера, после того как получила вашу телеграфную депешу. Остановилась я здесь со своей подругой, женой нового ректора [72 - Ректор – приходский священник, пастор.] Маунт-Станнинг. Сегодня утром я решила осмотреть деревню и церковь, а миссис Мартин со священником и его супругой инспектируют сейчас местные школы. Я же… вот… попробовала сыграть на старом органе. Только приехав сюда, я узнала, что название деревушки – Одли. Ведь это не случайно; ее так назвали по вашей фамилии, правда?
   – По всей видимости, да, – ответил Роберт, удивляясь тому, как спокойна девушка и как смущен и взволнован он сам. – Насколько я помню – а помню я смутно, – здесь со времен Эдуарда IV [73 - Эдуард IV (1442-1483) – английский король с 1461 г.] жил один из моих предков, которого звали Одли из Одли. Другой Одли похоронен за оградой вблизи алтаря, но я, признаться, до сих пор не знаю, чем был славен сей доблестный рыцарь. Вы решили подождать своих друзей здесь, мисс Толбойз?
   – Да, мы условились, что они, закончив свои дела, придут сюда.
   – А затем вы все после полудня вернетесь в Маунт-Станнинг?
   Роберт стоял перед девушкой, держа шляпу в руках и глядя отсутствующим взором на гранитные надгробия и невысокую стену кладбища. Клара Толбойз заметила, какое у него бледное и худое лицо и какие глубокие тени залегли под его глазами.
   – Наверное, вы болели? – чуть слышно спросила она, и голос ее прозвучал с той же мелодичной печалью, какую она только что извлекла из недр старого органа.
   – Нет, я вполне здоров, – промолвил Роберт Одли. – Но меня измучили сомнения и вопросы, на которые у меня пока нет ответа.
   И он рассказал девушке, при каких обстоятельствах исчез ее брат, утаив от нее лишь имена тех, кто так или иначе соприкоснулся с этой тайной.
   Девушка пытливо взглянула на него, словно пытаясь прочесть на нем то, что молодой адвокат скрыл от нее.
   Роберт перехватил ее взгляд и тут же отвел глаза в сторону, боясь, что одно их случайное движение может открыть ей то, что он не осмелился ей рассказать.
   Он хотел было уже попрощаться с девушкой, но ее вопрос заставил его несколько повременить.
   – Вы обещали мне, что напишете, если в связи с исчезновением брата вам удастся разузнать что-то новое. Писем от вас я не получала. Значит, ничего нового у вас нет?
   – Кое-что есть.
   – Может, расскажете, что?
   – Только после того, как подкреплю свои выводы новыми доказательствами.
   – Из вашего телеграфного запроса я поняла, что вы собираетесь в Уайльдернси.
   – Я был там.
   – Вот как! Значит, именно там вам удалось продвинуться в вашем расследовании?
   – Да, именно там. Мое подозрение основывается на тождественности двух личностей, между которыми нет очевидной связи – между той, которой предположительно нет в живых, и той, которая здравствует и поныне. Если между реальной кончиной Элен Толбойз, супруги вашего брата, и датой, проставленной в соответствующих метриках, нет противоречия и если на кладбище в Вентноре похоронена именно та, имя которой высечено на надгробном камне, мне, мисс Толбойз, останется только развести руками: я не смогу разгадать этой тайны. Но, поверьте, для нас с вами не все потеряно. Финал, победный, я чувствую это, – не за горами.
   Сдержанно и тихо промолвил он каждое слово, но последнюю фразу он, неожиданно для самого себя, произнес с таким торжественным подъемом, что ему уже не было смысла скрывать, какие чувства обуревают его в эту минуту.
   Клара Толбойз прекрасно поняла его состояние.
   – Я уверена, – сказала она, касаясь его руки, – свой долг перед другом вы исполните до конца. Тайна будет раскрыта – в этом я тоже не сомневаюсь.
   В эту минуту на пороге церкви появились жена ректора и священник с супругой. Роберт Одли поцеловал руку девушки, надел шляпу и быстро вышел из церкви.
   – Какой симпатичный молодой человек! У тебя что, свидание с ним было назначено? – смеясь, спросила миссис Мартин, подходя к девушке. – Кстати, как его зовут?
   – Это мистер Одли, друг моего бедного брата.
   – Вот как? Значит, он родственник сэра Майкла Одли.
   – Сэра Майкла Одли?
   – Да, милочка, родственник самого влиятельного человека в нашем приходе. Через день-два сходим в Одли-Корт, и ты повидаешься с баронетом и его очаровательной молодой женой.
   – Молодой женой? – переспросила Клара Толбойз, взглянув на свою подругу с пристальным вниманием. – Так, значит, сэр Майкл недавно женился?
   – Да, милочка. Он провдовел шестнадцать лет, а полтора года назад женился на молодой гувернантке, бесприданнице, без единого пенни в кармане. История получилась весьма романтическая, и сейчас леди Одли слывет первой красавицей графства. Пойдем, Клара, лошадка нас заждалась, а ехать нам еще долго.
   Клара села в небольшую коляску, стоявшую у ворот кладбища. Лошадку – это был пони – держал под уздцы тот самый мальчик, что подкачивал мехи старого органа. Миссис Мартин, причмокнув, тряхнула поводьями, и лошадка, тронувшись с места, побежала в сторону холма Маунт-Станнинг.
   – Пожалуйста, расскажи мне об этой леди Одли, Фани, – попросила Клара Толбойз после долгого молчания. – Как ее девичья фамилия?
   – Грэхем.
   – И она хорошенькая?
   – Очень! Она прекрасна, как невинное дитя, у нее большие голубые глаза и бледно-золотые локоны, ниспадающие на плечи.
   Клара Толбойз погрузилась в молчание. За все время пути она больше ни разу не спросила о миледи.
   Она вспомнила отрывок из письма, которое Джордж написал ей во время своего медового месяца:

   «Сейчас, когда пишу тебе, моя женушка, шаловливая, как дитя, украдкой подсматривает за мной. Жаль, что ты не видела ее, Клара! Глаза у нее ясные и голубые, словно небо в сияющий летний день, а волосы образуют вокруг головы бледно-золотой ореол. Господи, как же она похожа на Мадонну с итальянской картины!»

Глава 30. В липовой аллее

   Роберт Одли неторопливо прохаживался по широкой лужайке перед фасадом особняка Одли-Корт, когда экипаж, в котором сидели миледи и Алисия, миновав арку, остановился у низких дверей той части здания, что была построена в виде башни.
   Подойдя к экипажу, молодой адвокат протянул руку и помог женщинам сойти на землю.
   Миледи была очень к лицу нежно-голубая шляпа и соболя, что Роберт когда-то купил для нее в Санкт-Петербурге. Подав Роберту руку для поцелуя, она одарила его приветливой гримаской.
   – Итак, вы все же приехали, ленивец вы этакий! – смеясь, промолвила она. – Теперь, когда вы здесь, мы превратим вас в узника. Мы не дадим ему сбежать, не так ли, Алисия?
   Алисия Одли насмешливо склонила голову, и тяжелые локоны покачнулись под изогнутыми полями ее шляпы для верховой езды.
   – Мой кузен носится по белому свету, как сумасшедший, и я никак не могу повлиять на этого сумасбродного субъекта, – сказала она. – Но коль скоро он решил вести себя, подобно герою немецкой сказки, за которым гонятся привидения, я, по крайней мере, постараюсь понять, в чем тут причина.
   «Милая девушка, – подумал Роберт Одли, – привлекательная, великодушная, из хорошей семьи, но… как действует на нервы!»
   Все трое направились к дому.
   – Где вы были последние два дня? – спросила миледи.
   – Я был… в Йоркшире, – ответил Роберт. – В маленьком курортном городишке, где мой бедный друг Джордж Толбойз поселился после женитьбы.
   Миледи побледнела, но тут же взяла себя в руки.
   – Мне нужно переодеться к обеду, – улыбнувшись, сказала она. – Пожалуйста, мистер Одли, пропустите меня вперед.
   – Надеюсь, вы уделите мне полчаса, леди Одли, – посторонившись, вполголоса промолвил молодой человек. – Я приехал в Эссекс только ради того, чтобы поговорить с вами.
   – О чем? – едва скрыв тревогу и напуская на себя вид озадаченного ребенка, спросила миледи. – О чем вы хотите поговорить со мной, мистер Одли?
   – Я сообщу вам об этом с глазу на глаз, – сказал Роберт, указав взглядом на Алисию, стоявшую позади мачехи.
   «Влюбился в эту восковую куклу, – подумала про себя Алисия. – Отсюда и все его странности».
   Резко повернувшись, Алисия отошла от кузена и мачехи и отправилась на лужайку.
   «Влюбился в восковую куклу! Знай я, что у него такой дурной вкус, я бы давно выбросила его из головы!»
   Алисия пересекла лужайку и, выйдя за ворота, пошла в конюшню – искать сочувствия у верного пса Цезаря и гнедой кобылы Аталанты.
   – Не пройти ли нам в липовую аллею, леди Одли? – предложил Роберт, когда Алисия скрылась из виду.
   – Пожалуйста, если вам так угодно, – отозвалась миледи. Роберт заметил, что миледи, идя с ним рядом, дрожит и поглядывает по сторонам, словно загнанная мышка, готовая юркнуть в любую щелку, чтобы скрыться от своего мучителя.
   – Вы вся дрожите, – сказал молодой адвокат.
   – Да, мне холодно, меня знобит. Давайте поговорим как-нибудь в другой раз. Завтра, например, если хотите. Мне нужно переодеться к обеду, и я хочу повидаться с сэром Майклом: мы не виделись с десяти часов утра. Пожалуйста, давайте поговорим завтра.
   Как жалобно прозвучало в ее устах каждое слово! Роберт Одли взглянул на ее прекрасное лицо, и ему стало бесконечно жаль эту женщину. И все-таки…
   – Я должен поговорить с вами, леди Одли, – сказал Роберт, делая ударение на слове «должен». – Если я и жесток, то это вы сделали меня жестоким. Вы могли бы избежать этой пытки. Вы могли бы избежать этой встречи. Я честно предупредил вас обо всем. Но вы предпочли отмахнуться от меня, и сегодня вы расплатитесь за свое пренебрежение. Следуйте за мной. Я скажу вам все, что должен был сказать.
   В его тоне было столько холодной решимости, что миледи не посмела возражать. Она покорно пошла за ним, и они, миновав маленькие железные ворота, что вели в большой сад, разбитый позади особняка, перешли грубо сколоченный деревянный мостик, перекинутый через тихий пруд, и вошли в липовую аллею.
   Уже начали сгущаться ранние зимние сумерки, и голые ветви сомкнулись над головами наших героев, и в неверном свете уходящего дня липовая аллея стала похожей на крытую аркаду.
   – Зачем вы привели меня в это ужасное место? – нарушила молчание леди Одли. – Зачем вы меня пугаете? Вы же знаете, какая я нервная!
   – Вы – нервная, миледи?
   – Да, ужасно нервная. Мистер Доусон заработал на мне уже целое состояние. Он постоянно шлет мне камфару, нюхательную соль, лаванду и множество всяких отвратительных микстур, но ничто не помогает.
   – Если ум нездоров, тут уж ничем не поможешь.
   – Кто говорит, что я – в нездравом уме?
   – Я говорю, миледи. И потому позвольте мне, став вашим врачом, с корнем вырвать вашу душевную болезнь. Хотите, я вам скажу, почему вы стали такой нервной в этом доме?
   – Попробуйте – скажите, – усмехнувшись, отозвалась миледи.
   – Потому что из-за вас в этом доме поселился призрак.
   – Призрак?
   – Да, миледи, призрак. Имя ему – Джордж Толбойз.
   Роберт Одли увидел, как часто и прерывисто задышала миледи, и ему показалось даже, что он слышит, как стучит ее сердце.
   – Что вам от меня нужно? – воскликнула женщина. – Что вы мучаете меня своим Джорджем Толбойзом, которому несколько месяцев назад взбрело в голову уйти, сбежать, исчезнуть с вашего жизненного пути! Вы сами сходите с ума, мистер Одли! Сходите с ума и делаете меня жертвой своего безумия. Ну при чем тут я? Где связь между мною и Джорджем Толбойзом? Почему, желая досадить мне, вы постоянно твердите именно это имя?
   – То есть вы хотите сказать, что Джордж Толбойз – совершенно чужой для вас человек?
   – Ну конечно! Разве может быть иначе?
   – Еще как может! Сейчас я расскажу вам, как исчез мой друг…
   – Не нужны мне ваши рассказы! – воскликнула леди Одли. – Знать ничего не знаю об этом человеке! Если он мертв, я скорблю о нем. Если жив, не желаю слышать о нем, не желаю видеть его. Я желаю видеть своего мужа, мистер Одли! Пожалуйста, не задерживайте меня здесь, в этом сумрачном месте, если не хотите заморозить меня до смерти!
   – Выслушайте то, что я скажу, – и ступайте с миром. Я не стану задерживать вас дольше необходимого. Выслушайте – и поступайте как знаете.
   – Хорошо, не будем терять время. Обещаю выслушать, употребив на то все свое терпение.
   – Когда мой друг Джордж Толбойз вернулся в Англию, – начал Роберт Одли, – всеми своими помыслами он был устремлен к своей жене.
   – Которую сам же и бросил на произвол судьбы, – живо подхватила миледи, но тут же, опомнившись, добавила: – Вы уже как-то упоминали об этом, когда впервые рассказали эту печальную историю в стенах Одли-Корт.
   Роберт не стал обращать внимание на отговорку миледи.
   – Всеми своими помыслами Джордж Толбойз был устремлен к своей жене, – повторил он. – Сделать ее счастливой – эту надежду он лелеял на золотых приисках Австралии, где собственными руками копал золото в самых нечеловеческих условиях. Так уж случилось, что мы встретились буквально через несколько часов после того, как он сошел на родную землю, и я был свидетелем того, что он буквально светился от радости, предвкушая встречу с женой, он гордился тем, что его усилия увенчались победой. Могу засвидетельствовать также и то, что удар, который он получил в самое сердце, совершенно изменил его, сделал его совсем другим человеком. Этот удар – объявление о смерти его жены в газете «Таймс». Сегодня я уверен, что это объявление лгало каждой своей буквой.
   – Вот как! Но зачем было объявлять о кончине миссис Толбойз, когда она была жива?
   – А вот этот вопрос следовало бы задать самой миссис Толбойз. У нее для мнимой кончины были весьма веские основания.
   – Основания? Но какие?
   – А что, если она воспользовалась отсутствием Джорджа, чтобы подыскать себе более состоятельного мужа? А что, если она, выйдя замуж вторично, поместила в газете фальшивое объявление, чтобы мой бедный друг не стал мешать ей в ее новой жизни?
   Леди Одли пожала плечами.
   – Ваши предположения весьма любопытны, мистер Одли, – сказала она, – и, надо надеяться, у вас для них имеются достаточные основания.
   – Я просмотрел подшивку тех газет, что вышли в Челмсфорде и Колчестере приблизительно в это время, – продолжил Роберт, не обращая внимания на последнюю реплику миледи, – и в одном из колчестерских номеров, датированном 2 июля 1857 года, нашел короткий абзац, в котором говорилось, что мистер Джордж Толбойз, английский джентльмен, прибыл в Сидней с золотых приисков, имея с собой самородков и золотого песка общей стоимостью двадцать тысяч фунтов стерлингов и, реализовав добытое, отправился в Ливерпуль на быстроходном клипере «Аргус» [74 - …и, реализовав добытое, отправился в Ливерпуль на быстроходном клипере «Аргус». – Клипер – быстроходное парусное судно XIX в.]. Это, конечно, мелочь, леди Одли, но она доказывает, что всякий, кто проживал в июле 57-го года в графстве Эссекс, мог знать о возвращении Джорджа Толбойза из Австралии. Вы понимаете, что я имею в виду?
   – Не совсем, – призналась миледи. – Какая связь между эссекской газетой и кончиной миссис Толбойз?
   – К этому мы еще вернемся, леди Одли. Подчеркиваю: я уверен в том, что объявление в «Таймс» было фальшивым и что оно – часть заговора, осуществленного Элен Толбойз и ее отцом, отставным лейтенантом флота Генри Молдоном, против моего бедного друга.
   – Заговор!
   – Да, миледи, именно заговор. Женщина, продумавшая его до мелочей – надо отдать ей должное, – проявила столько ума и ловкости, что ею нельзя не восхищаться. Это храбрая женщина, потому что она задумала сыграть всю комедию – от пролога до финала, – не боясь разоблачения. Это порочная женщина, потому что она не подумала о том, что́ значит ее предательство для того, кто так страстно ее любил. Это глупая женщина, потому что жизнь для нее – это игра, в которой выигрывает тот, у кого лучше карты. Она забыла, что Провидение – выше всех низменных расчетов и нет такой преступной тайны, которой бы оно позволило слишком долго оставаться тайной.
   – Но почему вы уверены, что объявление в газете было фальшивым? – спросила миледи. – В Одли-Корт вы рассказали нам о том, что ездили в Вентнор с мистером Толбойзом на могилу его жены. Кто же тогда умер в Вентноре, если не миссис Толбойз?
   – На этот вопрос смогут ответить только два-три человека на всей земле, и один из них ответит мне на него скоро, очень скоро. Я сковал цепь косвенных улик – почти всю, недостает лишь нескольких звеньев, и уж поверьте, миледи, у меня достанет сил довести работу до конца. Я знаю, где искать недостающие звенья! В Саутгемптоне живет светловолосая женщина, ее фамилия Плаусон. Ей – в этом я не сомневаюсь – известно многое из того, о чем тесть моего друга предпочел бы умолчать. От нее я мог бы узнать, кто похоронен на кладбище в Вентноре, и непременно узнаю, если…
   – Если – что?
   – Если женщина, которую я хочу спасти от позора и кары, оценит мое милосердие и, пока не поздно, внимет моему предупреждению.
   Миледи пожала изящными плечами и взглянула на молодого адвоката с нескрываемым презрением.
   – Она, эта женщина, проявит непростительную глупость, если подчинит свою судьбу влиянию глупостей, подобных этой. Вы – ипохондрик [75 - Ипохондрик – человек, испытывающий болезненный страх, пребывающий в состоянии мрачной безнадежности.], мистер Одли, и это вам нужны камфара, нюхательная соль, лаванда и прочее в том же роде. Какая, извините, ересь бродит в вашей голове! Вы потеряли друга при несколько таинственных обстоятельствах, иными словами, джентльмен предпочел покинуть Англию, не известив об этом вас. И что с того? Вы утверждаете, что после смерти жены он стал совершенно иным человеком. А вам не кажется, что этот человек, устав от мерзостей так называемой цивилизованной жизни, попросту мог вернуться на золотые прииски, чтобы там, на лоне дикой природы, забыть свое горе? Вся эта история весьма романтична, но такое в жизни случается, и, увы, довольно часто. Однако столь простое объяснение вас не устраивает, и в ваших воспаленных мозгах рождается история зловещего заговора. Элен Толбойз мертва. «Таймс» объявил о том, что она мертва. Ее собственный отец сказал вам, что она мертва. Надпись на могильном камне в Вентноре гласит, что она мертва. Так по какому праву, – здесь миледи повысила голос до крика, – по какому же праву, мистер Одли, вы приходите ко мне и изводите меня своими россказнями?
   – По праву, которое дают мне косвенные улики, леди Одли, – сказал Роберт.
   – Какие еще косвенные улики?
   – Какие улики? Разные улики, миледи. Уликой могут послужить время и место события. Уликой может послужить и почерк. Когда Элен Толбойз покидала Уайльдернси, она оставила письмо – письмо, в котором заявила отцу, что устала от прежней жизни и желает обрести иной дом, иную судьбу. Это письмо – у меня.
   – Вот как?
   – Да, миледи. И я могу сказать, чей почерк напоминает почерк Элен Толбойз столь живо, что даже самый дотошный эксперт не заметит здесь никакой разницы!
   – Сходство двух женских почерков – не бог весть какая редкость в наши дни, – возразила миледи с подчеркнутым безразличием. – Я могу предъявить вам письма полудюжины своих корреспонденток, и вы убедитесь, что дамская каллиграфия не блещет разнообразием.
   – А что, если сличение двух почерков обнаружит сходство даже в самых ничтожных деталях?
   – Тогда можно будет говорить о редкостном и любопытном совпадении, – отозвалась миледи, – о совпадении – и только. Вы не сможете отрицать факт смерти Элен Толбойз единственно на том основании, что ее почерк совпадает с почерком другого человека, который, слава Богу, пребывает пока что в добром здравии.
   – Хорошо, оставим это и посмотрим на дело с другой стороны. Элен Толбойз так и не вернулась в отчий дом. Покинув отца, бедного, беспомощного старика, она решила отрясти прах своей прежней жизни от ног своих. Что прежде всего делают люди, решившие начать жизнь заново, как говорится, с белого листа? Они меняют имя, леди Одли! Женщина по имени Элен Толбойз исчезла 16 августа 1854 года, чтобы буквально на следующий день – 17-го – воскреснуть в качестве Люси Грэхем. Там, где она появилась, она предложила свои услуги почти даром, но зато на новом месте ей не стали задавать лишних вопросов относительно ее прошлого.
   – Вы с ума сошли, мистер Одли! – воскликнула миледи. – Вы сошли с ума, но, будьте уверены, мой супруг сумеет защитить меня от ваших оскорблений. Элен Толбойз сбежала из дома в такой-то день, а я поступила на работу на следующий – и что же? Какое это имеет значение?
   – Большого значения это само по себе не имеет, – усмехнулся Роберт Одли, – но у меня есть еще одна улика…
   – Какая еще улика?
   – Два ярлыка, наклеенных – один на другой – на шляпную коробку, что оставили у миссис Винсент. На верхнем указано имя мисс Грэхем, на нижнем – имя миссис Джордж Толбойз.
   Миледи молчала. Роберт Одли уже не видел в сумерках ее лица, но он увидел, как судорожно взметнулись к сердцу ее маленькие изящные ручки, и он понял, что на этот раз его стрела попала прямо в цель.
   «Господи, помоги ей, несчастной! – подумал Роберт. – Теперь она знает, что для нее все потеряно. Почувствуют ли ее судьи то, что чувствую теперь я, когда вынесут ей смертный приговор – ей, не сделавшей им ничего дурного?»
   Роберт и миледи медленно тронулись в обратный путь. Они молча шли по темной аллее, и рядом с ними, по одну сторону аллеи, потянулся кустарник – кустарник, среди зарослей которого показался старый разрушенный колодец.
   К колодцу вела вьющаяся дорожка, по которой давно уже никто не ходил и которую давно уже никто не расчищал. Роберт, выйдя из аллеи, свернул на эту дорожку, потому что здесь было светлее, а ему в эти минуты очень хотелось взглянуть на лицо миледи.
   Молодой адвокат не проронил ни единого слова, пока он и его спутница не дошли до садового колодца.
   Массивная кирпичная кладка давно уже была разрушена, и ее обломки валялись среди зарослей вереска и сорной правы. Столбы – когда-то на них крепился деревянный вал – еще сохранились, но железную ось вытащили из отверстий, и она лежала в нескольких шагах от колодца, забытая, заржавленная, никчемная.
   Опершись на один из столбов, поросших мхом, Роберт Одли взглянул на миледи. Луна только что взошла над горизонтом, и в этот миг лицо женщины напомнило молодому адвокату то лицо, которое он когда-то увидел во сне среди пенных хлопьев, что взбивали зеленые морские волны.
   – Я располагаю двумя этикетками, леди Одли, – возобновил Роберт начатый разговор. – Я снял их со шляпной коробки, что вы оставили в Креснт-Виллас. Я отклеил их в присутствии миссис Винсент и мисс Тонкс. Попробуйте после этого утверждать, что вы – Люси Грэхем и с Элен Толбойз ничего общего не имеете. А где же в таком случае вы жили до того, как появились в квартале Креснт-Виллас? Где ваши друзья, родственники или просто знакомые, которые могли бы выступить в вашу пользу? Даже если вы самый одинокий человек на этом свете, вам все равно придется представить суду хотя бы одного свидетеля, который мог бы удостоверить, что вы – именно вы и что двух мнений здесь быть не может.
   – Да, да, да! – воскликнула леди Одли. – Если я окажусь на скамье подсудимых, мне действительно придется искать свидетелей, чтобы опровергнуть ваши абсурдные обвинения. Но я пока что не на скамье подсудимых, и потому я предпочитаю одно – смеяться над вашей глупостью. Я утверждаю: вы сошли с ума! Если вам угодно утверждать, что Элен Толбойз жива и что я и есть Элен Толбойз, – воля ваша. Если вам угодно путешествовать по тем местам, где когда-то довелось жить мне, и по тем местам, где когда-то жила миссис Толбойз, – воля ваша. Если при этом вы делаете какие-то выводы и умозаключения, в третий раз говорю вам, воля ваша. Но хочу предупредить вас, что от буйных фантазий до смирительной рубашки и сумасшедшего дома – один шаг!
   При этих словах миледи Роберт Одли выпрямился и отошел на несколько шагов от замшелого колодезного столба.
   «Она готова совершить любое новое преступление, – подумал он, – чтобы замести следы старого. Все свое влияние, которое она имеет на сэра Майкла, она употребит на то, чтобы объявить меня невменяемым».
   Роберт Одли не был трусом, но предательский холодок страха проник ему в сердце, и он вздрогнул, когда подумал, с каким отчаянным противником придется иметь дело.
   «Я раскрыл перед ней все свои карты, – подумал он, – но свои карты она по-прежнему прячет от меня. Нет, нелегко мне будет сорвать с нее маску. Дядюшка скорее упрячет меня в дом для умалишенных, чем поверит в ее виновность!»
   Но в этот самый миг бледное лицо Клары Толбойз – суровое и строгое в своей красоте, столь непохожей на хрупкую красоту леди Одли, – возникло перед его внутренним взором.
   «Какой же я негодяй, – подумал молодой адвокат, – если в такую минуту пекусь прежде всего о своей безопасности. Чем дольше я гляжу на эту женщину, тем больше я чувствую свою правоту, которая велит мне изгнать эту женщину из дома сэра Майкла!»
   Миледи, стоя у другого колодезного столба, игриво поддела ножкой клок сорной травы и украдкой взглянула на своего врага.
   – Наш поединок будет не на жизнь, а на смерть, – торжественно промолвил Роберт Одли. – Я предупреждал – вы не вняли моим предупреждениям; я хотел, чтобы вы скрылись где-нибудь за границей, – вы остались в Англии; я думал, в вас есть хоть капля стыда, – а у вас…
   – Не осталось его ни капли, вы это хотели сказать? – перебила леди Одли, с вызовом взглянув на молодого адвоката.
   – Чему бывать, того не миновать, миледи, – промолвил Роберт Одли, продолжая свою мысль. – Люди слышали, как Джордж Толбойз в последний раз спрашивал о вас. Люди видели, как Джордж Толбойз в последний раз вошел в этот сад. Никто не видел, как Джордж Толбойз вышел из этого сада. Я уверен, он никогда и не покидал этого сада. Я уверен, он принял смерть где-то в его пределах. Я уверен, его тело лежит где-нибудь в тихой заводи или в дальнем заброшенном углу. Я сровняю этот дом с землей, я вырву с корнем каждое дерево в этом саду, но я найду место, которое стало последним пристанищем моего покойного друга!
   Внезапно леди Одли издала вопль и в отчаянии заломила руки. Она хотела что-то сказать, но слова застряли у нее в горле, и она лишь с ненавистью взглянула на своего неумолимого обвинителя, не в силах выразить то, что клокотало сейчас в ее душе. Потом она медленно опустила руки и сказала:
   – Пошевелите хоть пальцем – и вам конец. Когда женщина загнана в ловушку, она опасна втройне. Вы этого не знали? Странно – при вашей-то искушенности…
   Не закончив фразы, миледи усмехнулась и неожиданно взглянула на Роберта Одли с тем выражением достоинства и благородства, которое когда-то, к вящему своему удивлению, молодой адвокат заметил на лице ее старого полупьяного отца, отставного лейтенанта флота Генри Молдона, когда он – как теперь его дочь, – увидев пасть бездны – бездны унижения, – последним усилием воли удержался на ее краю.
   – Уезжайте, мистер Одли, – сказала она. – Вы сумасшедший, говорю я вам. Вы – сумасшедший.
   – Я уеду, миледи. До сего дня я действовал, жалея живых. Отныне я буду помнить только о долге перед мертвыми.
   Он пошел прочь от заброшенного колодца и скрылся среди лип. Миледи медленно последовала за ним. В тот момент, когда он, открыв маленькие железные ворота, вышел из сада, двери дома отворились и на пороге показалась Алисия.
   – Я тебя везде ищу, Роберт, – сказала она. – Папочка спустился в библиотеку, и он будет рад повидаться с тобой.
   Тень миледи упала на дорогу рядом с Робертом Одли. Он отошел в сторону, давая женщине пройти.
   – Не знаю, дорогая, какая муха укусила твоего кузена, – сказала леди Одли, – но он стал таким рассеянным, что я просто не в состоянии угадать, какую штуку он выкинет в следующую минуту.
   – Судя по тому, как долго вы пробыли с ним наедине, – с иронией заметила Алисия, – вы все же попытались его понять, несмотря на все его странности.
   – О да, – спокойно ответил Роберт, – мы с миледи поняли друг друга прекрасно. Однако уже стемнело. До свиданья, леди. Я отправляюсь в Маунт-Станнинг: там у меня есть кое-какие дела. Там и заночую. А с дядюшкой я повидаюсь завтра.
   – Как, Роберт, – возмутилась Алисия, – ты уедешь, не повидавшись с папочкой?
   – Да, дорогая. Я несколько взволнован, потому что дело меня ждет не слишком приятное, так что с дядюшкой мне лучше не встречаться. Доброй ночи, Алисия. Утром я либо приду сам, либо пришлю вам записку.
   С этими словами он пожал руку кузине, поклонился леди Одли и, повернувшись, направился в сторону деревни.
   Миледи и Алисия глядели ему вслед, пока он не скрылся из виду.
   – Что это с ним случилось? Почему он так странно себя ведет? – растерянно спросила Алисия. – Его, видите ли, беспокоит какое-то неприятное дело! А по-моему, этот несчастный решился-таки вести дело в суде, и его заранее мутит при мысли о том, что в своей профессии он – полный профан!
   – А ты никогда не пыталась изучить характер своего кузена, Алисия? – выдержав паузу, озабоченно спросила миледи.
   – Изучить его характер! Нет, леди Одли. Да и зачем? С первого взгляда ясно, кто перед вами: ленивый, себялюбивый сибарит, которого не заботит ничто, кроме собственного покоя и благополучия.
   – А тебе не приходило в голову, что он несколько странен?
   – Странен? – повторила Алисия, вытянув алые губки и пожав плечами. – Да… Пожалуй… Впрочем, это обычное оправдание для людей подобного сорта.
   – Ты никогда не рассказывала мне о его родителях, – задумчиво промолвила миледи. – Ты их помнишь?
   – Матушку его мне видеть не довелось. Девичья ее фамилия – Дальримпл. Она была весьма неуемной особой. В один прекрасный день она сбежала с моим дядюшкой, и они вдвоем пустили на ветер огромное состояние. Она умерла в Ницце, когда Бобу было всего пять лет.
   – Скажи, а ты не слышала о каких-нибудь отклонениях в его поведении?
   – Что вы понимаете под словом «отклонения»?
   – Хорошо, я задам вопрос по-другому: не слышала ли ты о каких-нибудь его странностях, чудачествах, выходках, одним словом, о чем-нибудь таком, в связи с чем о человеке говорят, что у него «не все дома»?
   – Ах нет, – смеясь, ответила Алисия. – Тетушка моя была весьма рассудительной особой, хотя и вышла замуж по любви. Впрочем, она умерла, когда меня еще не было на свете, и потому, как вы понимаете, особого интереса у меня к ней не было и нет.
   – Но дядюшку-то ты своего помнишь, я полагаю?
   – Дядюшку Роберта? Еще бы! Его я помню очень хорошо.
   – Может, за ним водились какие-нибудь странности, присущие теперь твоего кузену?
   – О да, мой кузен унаследовал все, как вы их называете, «отклонения» своего родителя. Мой дядюшка относился к окружающим с тем же безразличием, что и мой кузен. Впрочем, он был добрым мужем, заботливым отцом и рачительным, строгим хозяином: он сумел поставить себя так, что никто из его слуг и арендаторов не смел ему перечить.
   – А за ним замечали какие-нибудь странности?
   – Да, его всегда считали чудаковатым.
   – Долго я думала, – озабоченно промолвила миледи, – и вот что я тебе скажу: известно ли тебе, что сумасшествие передается от отца к сыну чаще, чем от отца к дочери, и от матери к дочери чаще, чем от матери к сыну? Твой кузен Роберт Одли – молодой человек весьма привлекательной наружности, и, как мне кажется, у него доброе сердце. И все-таки за ним нужно приглядывать, Алисия: он – сумасшедший!
   – Сумасшедший? – с негодованием воскликнула Алисия. – И как у вас только язык… Вы либо бредите… либо… хотите меня напугать!
   – Я хочу только одного, Алисия: чтобы ты была начеку. Возможно, как ты утверждаешь, мистер Одли всего лишь чудаковат. Однако нынешним вечером он говорил со мной так, что у меня душа ушла в пятки от страха, и сейчас мне кажется, что молодой человек действительно сходит с ума. Как бы там ни было, я сегодня же поговорю об этом с сэром Майклом, и разговор у нас будет очень серьезным.
   – Поговорите с папой?! Но он так расстроится…
   – Что поделаешь, дорогая, должна же я предупредить его, чтобы он тоже был настороже.
   – Но он никогда не поверит вам! Он просто высмеет вас с вашими домыслами.
   – Не высмеет. Он поверит всему, что я ему скажу, – сказала миледи, и едва заметная улыбка зазмеилась на ее устах.

Глава 31. Миледи готовит почву

   Леди Одли вышла из сада и направилась в библиотеку, уютную комнату, обшитую дубовыми панелями, где сэр Майкл любил читать, писать и обсуждать дела с управляющим, местным жителем, здоровенным детиной, понаторевшим не только в сельском хозяйстве, но и в крючкотворстве, который арендовал небольшую ферму в нескольких милях от Одли-Корт.
   Баронет сидел у камина в легком вместительном кресле. Яркое пламя трепетало за решеткой, отбрасывая малиновые отблески на полированные выступы книжного шкафа, сделанного из мореного дуба, на алые переплеты фолиантов с золотыми буквами, играя всеми оттенками алого цвета – то на афинском шлеме мраморного Палласа [76 - Паллас (Паллант) – италийский герой, по имени которого, согласно преданию, был назван Палатинский холм – один из семи холмов, на которых был основан Древний Рим.], то на выпуклом челе сэра Роберта Пиля [77 - Пиль, Роберт (1788-1850) – английский политический и государственный деятель.].
   Настольную лампу еще не зажгли, и сэр Майкл сидел у огня, ожидая прихода молодой жены.
   Невозможно выразить словами, сколь чиста была его щедрая любовь, невозможно описать его чувство, нежное, как любовь матери к своему первенцу, прекрасное, как эпическая страсть рыцаря без страха и упрека к даме своего сердца.
   Дверь чуть скрипнула, и на пороге библиотеки возникла изящная женская фигурка.
   – А, это ты, дорогая! – воскликнул сэр Майкл, меж тем как миледи, закрыв за собой дверь, направилась к нему. – Я жду тебя уже целый час и все думаю, думаю без конца о тебе одной. Где ты была все это время, что делала?
   Миледи стала в тень и, выдержав долгую паузу, сказала:
   – Я ездила в Челмсфорд… за покупками…
   Здесь, изобразив легкое замешательство, она запнулась, и ее тонкие белые пальчики нервно затеребили ленточку от шляпы.
   – А что, моя дорогая, – спросил баронет, – что ты делала после того, как вернулась из Челмсфорда? Я слышал, как экипаж остановился у дверей, это было еще час назад. Ведь то был твой экипаж, не правда ли?
   – Да, я вернулась домой час назад, – ответила миледи с прежним замешательством.
   – Чем же ты была так занята после возвращения?
   В тоне сэра Майкла послышался легкий упрек: в присутствии молодой жены он буквально оживал, и ее, как ему показалось, неоправданная задержка обидела его.
   – Чем ты занималась после того, как вернулась домой? – повторил он свой вопрос. – Почему тебя так долго не было рядом со мной?
   – Я беседовала… я беседовала… с мистером Робертом Одли.
   Миледи все так же накручивала на пальчик тесемку от шляпы, и выражение замешательства по-прежнему не сходило с ее лица.
   – Ты была с Робертом? – удивился сэр Майкл. – Так он, оказывается, здесь?
   – Да, был здесь – совсем недавно.
   – Но он еще здесь, я полагаю.
   – Увы, нет, – он ушел.
   – Ушел! – разочарованно воскликнул сэр Майкл. – Что все это значит, дорогая?
   – А то значит, что твой племянник пожаловал к нам сегодня после полудня. Когда мы с Алисией вернулись, он гулял по саду. Потом мы – он и я – поговорили наедине, и тут он вдруг заторопился и покинул меня, ничего толком не объяснив и лишь заявив на прощание, что у него есть какое-то дело в Маунт-Станнинге.
   – В Маунт-Станнинге… Но какое у него может быть дело в этом Богом забытом месте? Заночует он там же, не так ли?
   – Да, что-то такое он обронил мимоходом.
   Сэр Майкл растерянно развел руками.
   – Честное слово, – сказал он, – я начинаю думать, что у моего племянника с головой не все в порядке.
   Миледи по-прежнему стояла в тени, и сэр Майкл не заметил, как вспыхнуло вдруг ее бледное лицо и как улыбка, язвительная и торжествующая, тронула ее уста.
   Что до сэра Майкла, то последней своей фразе он не придал никакого особого значения. Баронет действительно был невысокого мнения о практичности Роберта в чисто житейских делах и видел в нем человека доброго, но никчемного, одного из тех, чье сердце мать-природа щедро наделила всеми возможными добродетелями, но чей ум она оставила в небрежении, не уделив ему и скромной доли интеллектуальных даров.
   Сэр Майкл совершил ошибку, свойственную людям благополучным и снисходительным, привыкшим судить обо всем поверхностно, ибо жизнь не дает им повода задуматься о глубинной сути вещей и явлений. Сэр Майкл принял лень за бездарность, а ничегонеделанье – за глупость. Он решил, что коль скоро его племянник не совершил ничего выдающегося, то нет, стало быть, у него на то никаких талантов.
   Оставим же неведение сэра Майкла на совести самого сэра Майкла, а себе возьмем за правило, читатель, не судить о том, что человек может сделать, по тому, что он сделал на сегодняшний день. Жизнь подобна карточной игре, в которой – как знать? – лучшие карты еще, быть может, не выложены на стол.
   Миледи сняла шляпу и села на скамеечку у ног сэра Майкла, и не было в этом ничего обдуманного и преднамеренного. Леди Одли свойственно было вести себя по-детски, и никто не ждал от нее иного. Могла ли эта сирена с волосами цвета янтаря вести себя, как подобает солидной женщине? Может ли из глотки баса вырваться трель жаворонка?
   Она села, отвернув бледное лицо от пламени камина и положив руки на подлокотник кресла сэра Майкла. О, как они были беспокойны, эти изящные руки! Не раз и не два пошевелила миледи пальчиками, унизанными перстнями, ясно давая понять мужу, что хочет сказать ему нечто важное, но не знает, с чего начать.
   – Я хотела прийти к тебе, дорогой, – промолвила она наконец, – хотела прийти к тебе сразу, как только приехала, но мистер Одли настоял на том, что я должна задержаться и побеседовать с ним наедине.
   – Но о чем, любовь моя? Что Роберту нужно было тебе сказать?
   Ничего не ответила миледи, но лишь опустила головку на колено супруга, и вьющиеся янтарные волосы упали на ее лицо.
   Сэр Майкл поднял головку миледи и взглянул жене прямо в глаза. Они были заплаканны.
   – Ах, Люси, Люси! – воскликнул баронет. – Что все это значит?
   Леди Одли попыталась заговорить, но слова замерли на ее дрожащих устах. Ужас, который она молча перенесла в липовой аллее, сейчас возобладал над ней, и она разразилась бурными рыданиями.
   Нет, это оружие она не собиралась противопоставить Роберту Одли. Вступая в борьбу, она и сама не знала, какое оружие изберет, но именно эти рыдания, столь искренне исторгнувшись из ее груди, сделали ее непобедимой. Сэр Майкл был потрясен до глубины души.
   Дрожа от негодования, он резко поднялся из кресла, готовый уничтожить всякого, кто обидел его жену.
   – Люси, что случилось? Скажи всю правду – я настаиваю на этом. Ты слышишь – настаиваю!
   – Я знаю, я ужасно глупая, – всхлипывая, сказала миледи, все еще не в силах прийти в себя, – но… он меня совершенно выбил из колеи!
   – Кто – он?
   – Твой племянник – Роберт Одли.
   – Роберт! – воскликнул баронет. – Но… как?
   – Я же тебе сказала, что он настоял на том, чтобы я пошла с ним в липовую аллею. А там… там он мне наговорил таких гадостей, что я до сих пор…
   – Каких гадостей, Люси?
   Леди Одли зябко поежилась и припала щечкой к мощной руке супруга, которая покоилась сейчас на ее плече.
   – Что он тебе наговорил, Люси?
   – Ах, дорогой, разве я смогу тебе это пересказать? Я же знаю, ты либо расстроишься, либо, хуже того, высмеешь меня, и тогда…
   – Высмею тебя? Да что ты, милая?
   Несколько минут леди Одли сидела, не проронив ни слова. Она смотрела прямо на огонь, положив пальчики на руку мужа.
   – Дорогой, – медленно и неуверенно начала она, – ты никогда… боюсь, мой вопрос будет тебе неприятен, и все-таки, будь добр, ответь мне… ты никогда не думал, что твой племянник немного… немного…
   – Немного – что, дорогая?
   – Немного не в себе, – с трудом выговорила леди Одли.
   – Не в себе! С чего ты взяла?
   – Но ведь ты сам только что сказал, что тебе иногда кажется, что у Роберта не все в порядке с головой.
   – Вот как? – засмеялся баронет. – Что-то не припомню. Но даже если и сказал, то, поверь, я не вкладывал в свои слова буквального смысла. Да, Роберт чудаковат, возможно, чуть туповат, но, поверь, для того, чтобы сойти с ума, нужны как минимум мозги, а их-то у него и нет. Скорее, это с тобой не все в порядке, но, разумеется, не от недостатка ума, а от переизбытка.
   – Но сумасшествие иногда передается по наследству. Роберт Одли мог унаследовать…
   – По отцовской линии он этого унаследовать не мог, – перебил сэр Майкл. – Никто в роду Одли не сидел в доме для умалишенных и не обращался к психиатру.
   – А по материнской линии?
   – Не знаю.
   – Люди предпочитают умалчивать об этом, – убежденно сказала леди Одли. – Но жена твоего младшего брата, мать Роберта, в ее роду…
   – Нет, не думаю. Однако, Люси, ради бога, что такого сказал тебе Роберт? Почему ты ставишь ему столь суровый диагноз?
   – По-моему, он слишком долго жил один в своих холостяцких апартаментах на Фигтри-Корт, – как бы не слыша вопроса мужа, задумчиво промолвила леди Одли, глядя на огонь камина отсутствующим взором. – Слишком много читал, слишком много курил… Конечно, этого еще мало, чтобы объявлять о его ненормальности, но ведь часто бывает, что проходят годы и годы, прежде чем душевная болезнь обнаруживает себя в полной мере, и человек, знающий о своем недуге, уже не в силах загонять его внутрь, нося в себе свою страшную тайну. Приступ безумия захватывает врасплох его самого, и, если роковой случай вкладывает ему в руку нож, он должен призвать на помощь всю свою волю, чтобы победить в себе кровавого демона. Но если победит демон, пропал человек и пропала жертва, которой выпало на долю оказаться в эту минуту рядом с ним!
   В голосе леди Одли послышалось истерическое возбуждение, но она тут же овладела собой и продолжила спокойно и уверенно:
   – Роберт Одли сошел с ума. Когда человек сходит с ума, разум его цепенеет, а мысли становятся похожими на застоялый пруд. Человеку лишь кажется, что они находятся в постоянном движении, но это – самообман. С ним происходит то, что медицина именует мономанией, помешательством на каком-то одном предмете или идее. Роберт Одли – маньяк. Исчезновение его друга, Джорджа Толбойза, совершенно выбило его из колеи, и он, замкнувшись на этой одной идее, потерял способность думать о чем-то другом. Мысль об одном и том же исказила то, что снова и снова возникает перед его мысленным взором. Повторите какое-нибудь самое обыкновенное английское слово двадцать раз, и к тому времени, когда вы произнесете его в последний раз, вы уже и сами не будете уверены в том, что это именно то слово, которое вы избрали для своего утомительного опыта. Мысль об исчезновении друга преследует Роберта Одли по пятам, и то, что происходит вокруг, он давно уже видит как бы в искривленном зеркале. Если ты не хочешь, чтобы я сошла с ума вместе с ним, умоляю, сделай так, чтобы мы с ним никогда больше не встретились вновь! Сегодня он заявил мне, что Джордж Толбойз был убит здесь, в нашем поместье, и он вырвет с корнем каждое дерево в саду и снесет наш дом с лица земли, если…
   Миледи остановилась, чтобы перевести дух. Странную энергию излучало каждое слово, покинувшее ее уста… Ребячливая баловница судьбы превратилась в сильную женщину, готовую стоять за себя до конца.
   – Снести наш дом с лица земли! – воскликнул баронет. – Джордж Толбойз убит в Одли-Корт! Неужели Роберт действительно все это сказал?
   – За буквальную точность не ручаюсь, но сказал он действительно нечто в этом роде. Я, во всяком случае, испугалась до смерти.
   – Значит, он и вправду сошел с ума, – сурово промолвил сэр Майкл. – То, что ты рассказала, Люси, просто не укладывается у меня в голове. Послушай, а может, ты неправильно его поняла?
   – Видел бы ты, как он меня напугал там, в липовой аллее! Не наговори он мне всяких ужасов, разве проронила бы я здесь, перед тобой, хотя бы слезинку?
   – Ты права, дорогая, ты совершенно права, – пробормотал сэр Майкл, не усмотрев в этой логике никакого изъяна, ибо нет смысла искать логику в том, что говорит женщина, ибо нет сил искать изъян в том, что говорит любимая женщина. – Что за дурные фантазии, право слово! Мистер Толбойз убит, и где? Здесь, в Одли-Корт! Но почему? С какой стати? Разве были у него здесь враги? Да здесь его практически никто не знал! Нет, я немедленно – немедленно! – отправляюсь в Маунт-Станнинг, я хочу повидаться с Робертом нынче же. Я знаю его с детства, я знаю его как свои пять пальцев. Если с ним и впрямь что-то не так, это не укроется от моего внимания.
   Миледи пожала плечами:
   – Укроется – не укроется… Все это, как говорится, открытый вопрос. Как бы хорошо ты ни знал своего племянника, ты не станешь отрицать, что в психиатрии ты, извини, полный невежда. К тому же, – продолжила миледи, – ехать в Маунт-Станнинг тебе никак нельзя, пока на дворе не потеплеет и солнышко не согреет наше заиндевевшее графство.
   – Твоя правда, Люси. Нам следует соблюдать предписания доктора Доусона. Кроме того, я полагаю, завтра Роберт и сам явится к нам в гости.
   – Да, дорогой. Думаю, он навестит нас.
   – Делать нечего. Подождем до утра, которое, как известно, вечера мудренее. Но я все-таки не могу поверить, Люси, что с бедным парнем стряслась такая беда. Не верю – и все тут.
   – Тогда как ты объяснишь эту навязчивую идею насчет Джорджа Толбойза?
   – Ума не приложу, Люси, – сказал сэр Майкл, растерянно покачав головой. – Просто ума не приложу. Как бы там ни было, я хочу взглянуть на Роберта собственными глазами. Повторяю: я слишком хорошо знаю племянника, чтобы ошибиться в нем. И еще: неужели тебя всерьез могли напугать глупые речи Роберта? На тебя это не похоже.
   Миледи жалобно вздохнула:
   – Ты меня явно переоцениваешь, дорогой. А ведь я – всего лишь слабая женщина, и от глупостей твоего племянника я до сих пор не могу прийти в себя. Новая встреча с ним будет свыше моих сил.
   – Не беспокойся, дорогая: больше ты с ним не встретишься никогда. Об этом я позабочусь.
   – Но ведь ты только что сказал, что хочешь видеть его у нас, – чуть слышно промолвила леди Одли.
   – Нет, моя девочка: если его присутствие уже заранее угнетает тебя, этому не бывать. Боже, Люси, и ты могла хоть на минуту подумать о том, что у меня есть иные желания, кроме желания сделать тебя счастливой! Что касается Роберта… Проконсультируюсь с каким-нибудь лондонским врачом: хочу знать, так ли все плохо, как тебе кажется.
   – Мне ничего не кажется, милый. Роберт считает, что я причастна к исчезновению мистера Толбойза. Как прикажешь это понимать?
   – Час от часу не легче! Если это так, то, выражаясь языком простонародья, у него действительно не все дома.
   – Боюсь, я тебя огорчила, дорогой, – тихо промолвила леди Одли.
   – Да, очень. Но ты поступила совершенно правильно, рассказав мне все как есть. Сейчас мне нужно подумать и решить, что предпринять.
   Миледи поднялась со скамеечки. Пламя в камине еле теплилось. Миледи поцеловала мужа в широкий лоб.
   – Ты так добр ко мне, – прошептала она. – Если кто-то вздумает настроить тебя против меня, ты ведь не станешь прислушиваться к чужим наветам, правда?
   – Настроить меня против тебя?
   – Да, милый. Ведь сумасшедших на свете и без твоего племянника хватает, а сколько их таких, что спят и видят, как бы навредить мне.
   – Пусть лучше не пытаются. Иначе им придется иметь дело со мной!
   Леди Одли засмеялась и громко захлопала в ладоши.
   – Спасибо, дорогой, – нежно обняв мужа, сказала она. – Сегодня я лишний раз убедилась в том, как ты любишь меня. Однако уже начало восьмого. Миссис Монтфорд пригласила меня к обеду, и нужно будет послать к ней кого-нибудь из слуг с запиской и, извинившись перед миссис Монтфорд, предупредить ее, что я не смогу к ней приехать. Увы, Роберт Одли совершенно выбил меня из колеи. Я останусь дома и поухаживаю за тобой. А ты… ты сегодня ляжешь рано – очень рано, не так ли, милый? – и очень-очень постараешься выздороветь.
   – Хорошо, дорогая.
   Миледи выпорхнула из комнаты и побежала отдать распоряжения. Закрывая за собой двери библиотеки, она чуть задержалась на пороге и, положив руку на грудь, почувствовала, как часто и тревожно бьется ее сердце.
   «Ну и напугали же вы меня, мистер Роберт Одли, – подумала она. – Погодите: придет время – и оно не за горами, – и вы еще горько раскаетесь за сегодняшний разговор в липовой аллее!»

Глава 32. Визит Фиби

   Прошло уже два месяца с той поры, как в Одли-Корт отпраздновали веселое Рождество, но пропасть, что пролегла между леди Одли и ее падчерицей, не стала у́же. То была не открытая война, то был вооруженный нейтралитет, который то и дело нарушали мелкие стычки и короткие словесные перепалки, и, надо сказать, миледи была слишком сильным противником, чтобы Алисия могла всерьез рассчитывать на победу. Всякий раз, когда гроздья гнева наливались ядовитым соком, миледи, чарующе улыбаясь, уходила от ответа и на дурное настроение падчерицы отвечала легким серебряным смехом. Веди себя миледи менее уступчиво и займи она, беря пример с Алисии, более жесткую позицию, взаимная неприязнь, излившись в одном грандиозном скандале, могла бы – как знать? – привести к взаимному примирению и согласию. Но Люси Одли не начинала войны. Храня нелюбовь к падчерице в тайниках души, она тратила ее постепенно, как бы снимая процент с отложенной суммы, пока трещина между ними, разрастаясь понемногу и день ото дня, не превратилась в бездну, в пучину, которую уже не смог бы перелететь никакой голубь, несущий оливковую ветвь.
   Где нет откровенной войны, там нет и откровенного мира, и, прежде чем будут подписаны мирные договоры и начнутся энергичные рукопожатия, пушки с обеих сторон должны выговориться вволю. Я думаю, союз между Францией и Англией крепок именно потому, что нас роднят победы, которые мы одержали, и поражения, которые мы потерпели, борясь друг с другом. Мы так много наставили друг другу шишек и синяков, что вечный мир между нами – дело верное и обеспеченное. Будем же надеяться, что, когда Северная Янкия, потеряв своих каждого десятого, уничтожит столько же на другой стороне, буйный Джонатан, бросившись на грудь своему южному брату, простит и будет прощен за все прегрешения [78 - Будем же надеяться, что, когда Северная Янкия, потеряв своих каждого десятого, уничтожит столько же на другой стороне, буйный Джонатан, бросившись на грудь своему южному брату, простит и будет прощен за все прегрешения. – Речь идет о Гражданской войне в США (1861-1865) между Севером и Югом. Джонатан – шутливое прозвище янки, американца, уроженца США, или (в данном случае) жителя северо-восточных штатов США.].
   В Одли-Корт было множество комнат, и мачеха с падчерицей, лелея взаимную неприязнь, располагали всеми удобствами, какие им мог предоставить старинный особняк. У миледи, как мы знаем, были собственные роскошные апартаменты; Алисия также занимала несколько комнат на другой половине большого дома. У нее была любимая лошадь, любимая собака, рисовальные принадлежности, и она, в общем и целом, была счастлива. Впрочем, о полном счастье говорить не приходилось: натянутые отношения, воцарившие под кровом Одли-Корт, сделали его невозможным. Отец изменился – дорогой ее отец, которым она вертела, как хотела, пользуясь безграничной властью избалованного ребенка, – он изменился, найдя себе другую владычицу, присягнув на верность новой династии. Алисия видела, как тянет его к иному берегу, и наступил день, когда он, пристав к нему окончательно, взглянул оттуда на единственного своего ребенка отчужденным взглядом.
   Алисия поняла, что для нее все потеряно. Улыбки миледи, слова миледи, колдовская грация миледи сделали свое дело. Кому могла пожаловаться Алисия, кому поверить свою печаль? Кузену Роберту? Нет уж, скорее своему псу Цезарю, который не понимал ничегошеньки, но зато всякий раз, скаля зубы и махая хвостом, изъявлял ей, как мог, свое сочувствие!
   В тот мрачный мартовский вечер, уступив настояниям очаровательной сиделки, сэр Майкл лег в постель чуть позже девяти. Упали темно-зеленые бархатные гардины, сомкнулись вокруг массивного ложа темно-зеленые занавеси. В огромном камине ярко вспыхнул огонь. Настольную лампу зажгли и поставили поближе к изголовью, и миледи собственноручно принесла больному солидную стопу журналов и газет.
   Леди Одли посидела у постели супруга минут десять, затем, поправив абажур настольной лампы, встала и сказала:
   – Я пойду, дорогой. Чем раньше ты уснешь, тем лучше. Двери между комнатами я оставлю открытыми, и, если я тебе понадоблюсь, позови, я услышу.
   С этими словами она покинула спальню сэра Майкла и, пройдя через гардеробную, вошла к себе в будуар.
   Все в этой комнате свидетельствовало о женской изысканности. Фортепиано миледи было открыто, на нем в беспорядке лежали отдельные листы с нотами и целые нотные альбомы в роскошных переплетах. Мольберт миледи стоял у окна; акварельный этюд говорил о том, что художническим талантом миледи также не была обделена. Кружевные и кисейные вышивки миледи, ее шелка, переливавшиеся всеми цветами радуги, ее меха, игравшие самыми нежными оттенками, – все это кружило голову, наполняя комнату мерцающим блеском, а зеркала, расставленные искусным драпировщиком по углам и противоположным сторонам комнаты, множили образ миледи, и в этом образе отражалось то, что составляло самое большое сокровище апартаментов.
   Среди цвета, света и позолоты, среди богатства и красоты Люси Одли присела на низкую скамеечку у огня и задумалась.
   Сколь ни прекрасна была она сама по себе, но роскошь, окружавшая ее, делала ее красоту просто ошеломляющей. Заздравные чаши – золото и слоновая кость, – их ваял сам Бенвенуто Челлини [79 - Заздравные чаши… их ваял сам Бенвенуто Челлини… – Челлини, Бенвенуто (1500-1571) – великий итальянский скульптор, ювелир и писатель.]; бюро с инкрустацией из бронзы и перламутра с монограммой Марии-Антуанетты [80 - …с монограммой Марии-Антуанетты… – Монограмма – начальные буквы имени и фамилии, составляющие вензель. Мария-Антуанетта (1755-1793) – жена Людовика XVI (1754-1793), французская королева с 1770 по 1791 г.], украшенной изображениями розовых бутонов, двойных узлов – символов преданности и любви – птиц и бабочек, купидонов [81 - Купидо́н – бог любви у древних римлян.] и пастушек, богинь, придворных кавалеров, поселян и молочниц; статуэтки из паросского мрамора и бисквита [82 - Бискви́т – дважды обожженный фарфор без глазури.]; корзинки с оранжерейными цветами; фантастические шкатулки филигранной индийской работы; хрупкие чайники из фарфора цвета бирюзы, украшенные миниатюрными портретами Людовика Великого и Людовика Желанного, Луизы де Лавальер и Жанны-Марии дю Барри [83 - …украшенные миниатюрными портретами Людовика Великого и Людовика Желанного, Луизы де Лавалье́р и Жанны-Марии дю Барри́… – Людовик Великий – Людовик XIV (1638-1715), французский король с 1643 г. Имел прозвище «Король-Солнце». Людовик Желанный – французский король Людовик XVIII (1755-1824), прозванный так роялистами-эмигрантами, связывавшими с ним свои надежды на возвращение былых привилегий после падения Наполеона I. Луиза де Лавальер – Лавальер (Ла Вальер), Луиза-Франсуаза да Ла Бом Ле Блан, герцогиня де (1644-1710) – одна из фавориток Людовика XIV. Жанна-Мария Дю Барри — Дюбарри (Дю Барри), Мари-Жанна Гомар де Вобернье, графиня (1743-1794) – фаворитка Людовика XV.]; – все, что искусство могло создать, а золото купить, – все это было собрано здесь, в тихой комнате, где миледи сидела, прислушиваясь к завываниям мартовского ветра и хлопанью плюща о ставни и глядя на рубиновые трещины горящих углей.
   Мне не миновать скучного морализаторства, задумай я, воспользовавшись случаем, выступить против искусства и красоты, выступить только потому, что миледи, окруженная роскошью, была намного несчастней какой-нибудь полуголодной портнихи, снимающей угол на мрачном чердаке. Она была несчастной потому, что ее душевная рана была слишком глубока, чтобы ее смогли залечить богатство и роскошь. Несчастлива она была безмерно, но я не стану искать слов в пользу бедности, противопоставляя ее достатку. Работы Бенвенуто Челлини и севрский фарфор не могли дать ей счастья, потому что она покинула их пространство, в ней уже не было прежнего простодушия, с каким только и можно воспринимать искусство, и бесхитростное удовольствие от красоты стало для нее недоступным. Шесть-семь лет назад владение этим маленьким дворцом Аладдина [84 - …владение этим маленьким дворцом Аладдина… – Аладдин – герой арабской сказки «Аладдин и волшебная лампа» из сборника «Тысяча и одна ночь».] еще могло принести ей радость, но она уже вышла из круга тех, кто ищет и находит счастье не мудрствуя лукаво, и она уже слишком далеко зашла в пустынный лабиринт вины и предательства, ужаса и преступления, и все богатство, собранное здесь для нее, не могло принести ей никакой радости, кроме одной-единственной – бросить все это под ноги, бросить бесформенной кучей и топтать, топтать, топтать его, попирая, дробя и ломая его в порыве жестокого отчаяния!
   О, как бы она воспряла духом, если бы здесь, рядом, в соседней комнате, скончался Роберт Одли, ее неумолимый преследователь и безжалостный враг!
   Как бы возликовала она над его гробом!
   Не эти ли радости остались на долю Лукреции Борджиа и Екатерины Медичи [85 - Не эти ли радости остались на долю Лукре́ции Бо́рджиа и Екатерины Ме́дичи… – Лукреция Борджиа (1480-1519) – дочь Родриго Борджиа (папы Александра VI) и сестра Цезаря (Чезаре) Борджиа, кардинала и правителя Романьи, с которыми вступала в кровосмесительную связь. Екатерина Медичи (1519-1589) – супруга французского короля Генриха II, регентша во время правления Карла IX (1560-1574), французская королева с 1574 г.], когда преступили они роковую грань между виной и невинностью? Не потому ли познали они радость мщения, познали «божественность Ада» и самим своим падением вошли в историю, вошли в легенду?
   Быть может, глядя на огонь широко раскрытыми глазами, миледи думала сейчас не об этом.
   Быть может, она думала сейчас о своем далеком детстве, когда ее бескорыстие было естественным, как дыхание, а совесть, не обремененная горьким опытом, чиста, как крыло ангела.
   Быть может, вглядываясь в свое прошлое, она вспомнила день, когда, взглянув на себя в зеркало, она впервые поняла, что она прекрасна, и, усмотрев в том божественный дар, решила, что этим отныне и навсегда будет оправдано любое ее желание и любой ее поступок.
   Вспомнила ли она тот день, когда волшебное приданое впервые научило ее себялюбию и жестокости?
   Припомнила ли каждый свой грех, проследив его историю от конца до первоначала?
   Если да, то с какой, должно быть, горечью должна была она вспомнить и тот день, когда три демона – Тщеславие, Эгоизм и Честолюбие, – подъяв над ней нечистые длани свои, промолвили: «Женщина эта – рабыня наша. Посмотрим же, какой станет она под нашим верховенством!»
   «Нет, тогда, в ранней молодости, я не была порочной, – думала миледи, мрачно вглядываясь в языки пламени, – я была всего лишь легкомысленной. Я никому не делала зла, во всяком случае намеренно. Да и была ли я порочной на самом деле? Худшие из моих грехов породила моя несдержанность, а не хитрость, которая вынашивает планы в глубокой тайне. Разве похожа я на тех женщин, о которых читала в книгах, на тех злодеек, что шли на преступление, рассчитывая каждый свой шаг…»
   Здесь мысли ее смешались, и внезапно глаза ее блеснули недобрым огнем.
   – Ты – сумасшедший, Роберт Одли, – чуть слышно промолвила она. – Твои фантазии – бред сумасшедшего. Я знаю, что такое безумие, я знаю его признаки, его симптомы, и потому я говорю: ты – сумасшедший!
   Она обхватила голову руками.
   – Бросить ему вызов? Посмею ли? Может, теперь, зайдя так далеко, он остановится? Остановится, побоявшись меня? Но чем устрашишь такого, если он, зная, какие страдания принесет сэру Майклу его разоблачение, все равно делает свое дело – делает, не поступаясь ничем? Что может остановить его, кроме… смерти?
   Она с трудом произнесла последнее слово и взглянула на огонь остекленевшим взором.
   – Нет, не способна я вынашивать столь ужасные планы. Нет у меня для этого ни сил, ни порочности. Если бы там, в безлюдном саду, я встретила Роберта Одли, как когда-то я…
   В эту минуту кто-то тихо постучал в дверь.
   Миледи вздрогнула и резко поднялась с места. Она поднялась со скамеечки и пересела в низкое кресло, стоявшее у камина. Откинувшись на спинку, она взяла со стола первую попавшуюся книгу. Напустив на себя беззаботный вид – жизнь превратила ее в законченную актрису, – она принялась ждать, что будет дальше.
   В дверь снова постучали.
   – Войдите, – сказала миледи.
   Дверь отворилась.
   Миледи прищурила глаза.
   На пороге стояла Фиби Маркс.
   – Извините, миледи, что вошла без спросу, – сказала она, – но я подумала, что уж мне-то можно…
   – Да-да, конечно, – перебила миледи. – Проходи, Фиби. Сними шляпу и садись поближе к огню: ты вся продрогла.
   Леди Одли указала на скамеечку, на которой только что сидела сама, и бывшая горничная, как в прежние добрые времена, села у ног бывшей госпожи.
   – Садись, Фиби, – повторила леди Одли. – Садись, и давай поговорим о чем-нибудь. Ты не представляешь, как я рада, что ты пришла. Сегодня мне было одиноко, как никогда.
   – Надеюсь, сэру Майклу стало лучше? – спросила Фиби.
   – Да, Фиби, значительно лучше. Он уснул. Пожалуйста, закрой вон те двери.
   Она кивнула в сторону дверей, которые оставила открытыми, чтобы услышать сэра Майкла, если тот позовет ее.
   Фиби сделала то, что попросила миледи, и вернулась на место.
   – Я очень несчастна, Фиби, – сказала миледи. – Очень. Меня преследует человек, которому я не причинила никакого зла. Он преследует меня, и я не чувствую себя в безопасности ни днем, ни ночью.
   – Мне кажется, я знаю, о ком вы говорите, миледи, – тихо промолвила Фиби Маркс.
   – Увы, – с горечью отозвалась миледи, – мои секреты известны всем и каждому. И ты, конечно же, тоже знаешь все.
   – Этот человек – джентльмен, не так ли?
   – Да.
   – Джентльмен, который два месяца назад явился к нам на постоялый двор, и я предупредила вас…
   – Да-да, тот самый.
   – Я так и думала. Нынче вечером этот джентльмен снова остановился у нас, миледи.
   Леди Одли вскочила как ужаленная, но тут же с усталым вздохом села на место.
   Что делать? Что делать?
   Неужели он так и будет гнать ее перед собой, как несчастную лису, и не успокоится, пока не затравит до смерти!
   – Так он у вас? Понятно: решил выведать мою тайну у твоего мужа? Глупая! – гневно воскликнула миледи, обращаясь к Фиби. – Зачем ты оставила их наедине? Погубить меня хочешь?
   – Нет, миледи, нет! Господь с вами! Я бы ни за что не ушла оттуда по своей воле, но… меня сюда прислали.
   – Кто прислал?
   – Люк, миледи… Куда было деваться? Он просто бешеным делается, когда я ему перечу.
   – Зачем он тебя прислал?
   Не выдержав гневного взгляда миледи, Фиби опустила глаза.
   – Поверьте, миледи, – сказала она, с трудом подбирая слова, – я не хотела идти сюда. Я пыталась объяснить Люку, как дурно мы поступаем, досаждая вам своими просьбами, прося у вас деньги на то, на другое, на третье, и так постоянно, не оставляя вас в покое ни на один месяц, но… но… Люк заорал на меня так, что…
   – Да-да, я понимаю. Итак, зачем ты пришла сегодня?
   – Видите ли… Люк редко бывает трезв. Он пьет с фермерами и пьет больше, чем они. Он вообще ни в чем не знает меры. Если бы не я, мы бы уже давно пошли по миру. Я делаю все, что могу, но, чувствую, разорения нам не миновать. Помните, вы давали мне деньги, чтобы заплатить пивовару?
   – Еще бы не помнить, – язвительно усмехнулась миледи. – Это были те деньги, которыми я хотела расплатиться по собственным счетам.
   – Знаю, миледи, все знаю; вы представить себе не можете, скольких усилий стоило мне подчиниться мужу, и идти, и снова просить, и это после всего, что вы для нас сделали. Но это еще не самое худшее: Люк, посылая меня сюда, умолчал о том, что рождественская рента по-прежнему не выплачена, но я знаю, миледи, она не выплачена, и сегодня к нам должен нагрянуть судебный исполнитель, и завтра наше заведение пойдет с молотка, если…
   – Если я не оплачу вашу ренту! – с нетерпением воскликнула леди Одли. – Нечего ходить вокруг да около, и так все понятно.
   – Ах, миледи, – захныкала Фиби Маркс, – заверяю снова и снова: я бы не посмела лишний раз ступить на ваш порог, но он, муж, заставил меня прийти.
   – Ну да, он заставил тебя прийти, он заставит тебя всегда, когда захочет, и всегда, когда ему нужны будут деньги для удовлетворения своих низменных пороков. Вы будете на моем иждивении, пока я жива или пока у меня есть что дать. Когда же кошелек мой опустеет, а кредит иссякнет, твой муж продаст меня тому, кто предложит наибольшую цену. А знаешь ли ты, Фиби Маркс, что из-за вас моя шкатулка с драгоценностями опустела уже наполовину? Знаешь ли ты, что деньги, которые муж дал мне «на булавки», я растратила за полгода, растратила именно из-за вас? Ну как, как вас умилостивить? Продать бюро из будуара Марии-Антуанетты? Продать фарфор, принадлежавший мадам де Помпадур [86 - Продать фарфор, принадлежавший мадам де Помпадур? – Помпадур, Жанна-Антуанетта Пуассон, маркиза де (1721-1764) – фаворитка Людовика XV с 1745 по 1750 г.]? Распродать диваны и кресла? Что, что прикажешь сделать?
   – Ах, миледи, миледи, – жалобно запричитала Фиби, – не будьте так жестоки со мной, вы же знаете, что я перед вами ни в чем не виновата!
   – Я не знаю ничего, кроме того, что я – самая несчастная женщина на земле. Да замолчи ты! Дай собраться с мыслями…
   Миледи обхватила голову руками.
   – Роберт Одли пребывает сейчас в компании твоего мужа, – медленно промолвила она, обращаясь не столько к Фиби, сколько к себе самой. – Сейчас они там вместе, там же – судебные исполнители, и в эту минуту твой скотина муж пьян до безобразия, а с пьяных глаз он упрям и буен сверх всякой меры. Если я откажусь дать денег, он станет раз в десять злее. Уговорить его – дело безнадежное. Значит, я должна погасить ваш долг.
   – Тогда уж не откажите, миледи, внушите Люку, что в нынешнем нашем доме он получает деньги в последний раз.
   – Это еще зачем? – спросила леди Одли, с недоумением взглянув на Фиби.
   – Я хочу, чтобы мы переехали куда-нибудь в другое место.
   – Но зачем, зачем?
   – Много причин, миледи, но главная: Люк не способен содержать постоялый двор и пивную. Когда я выходила за него замуж, я этого не знала, иначе бы я настояла на том, чтобы он нашел себе другое занятие, стал фермером к примеру. Уедем в другое место, может, он и образумится, а пока что… Солнце на закат – Люк за бутылку; вечером его редко застанешь трезвым. А спьяну он дуреет так, что не соображает, что делает. Два-три раза мы с ним были на волосок от гибели.
   – На волосок от гибели? То есть?
   – А то и есть, миледи, что из-за его беспечности мы чуть было не сгорели заживо – прямо в постелях!
   – Чуть не сгорели заживо? Как же это так получилось? – спросила миледи довольно безразличным тоном, потому что была слишком эгоистичной по природе и потому что в эту минуту ее слишком занимали собственные неурядицы, чтобы ее всерьез могли озаботить беды, которые пришлось пережить ее бывшей горничной.
   – Вы ведь знаете, в каком месте мы живем и что представляет из себя наш постоялый двор. Постройки – сплошное дерево, все – старье, подпорки – на честном слове, стропила сгнили… Да что там говорить! Челмсфордская страховая компания не хочет иметь с нами дело: они говорят, что в ветреную ночь наше хозяйство может сгореть дотла от одной-единственной искры. Люк об этом знает: помещик уже не раз предупреждал его. Он, помещик то есть, живет рядом с нами и все приглядывает, как бы чего не вышло, но неделю назад Люк оставил свечу рядом с одной из пристроек, и крыша там уже было занялась, и если бы не я… За полгода это уже третий случай, и сто́ит ли удивляться, миледи, что я вечно дрожу от страха?
   Миледи выслушала Фиби молча, не перебивая и почти не слушая, о чем та говорила, и, когда Фиби закончила, прошло несколько минут, прежде чем леди Одли осмыслила кое-что из того, что так взволновало бывшую горничную.
   – Сгори твой драгоценный муженек нынешней же ночью, – процедила сквозь зубы леди Одли, – какое это было бы для меня счастье!
   Картина эта ярко и отчетливо вспыхнула в ее сознании, и миледи, насладившись ею досыта, со вздохом простилась со столь прекрасным видением: увы, другой враг – куда более опасный – стоял у нее на пути, и никакие богатства мира не могли его умилостивить или подкупить.
   – Судебным исполнителям я заплачу сполна, – сказала леди Одли. – И ты знаешь, и я знаю: я не смею тебе отказать.
   С этими словами леди Одли встала из кресла и взяла лампу с письменного стола.
   – Деньги у меня в гардеробной, – сказала она. – Сейчас принесу.
   – Ах, миледи, – внезапно воскликнула Фиби, – я так заморочила голову – и себе, и вам – своими делами, что забыла вам кое-что передать.
   – Что там еще такое?
   – Письмо, миледи. Мне его вручили перед тем, как я вышла из дома.
   – От кого письмо?
   – От мистера Одли. Он услышал от моего мужа, что я иду к вам, и попросил передать вам его.
   Леди Одли поставила лампу на письменный стол, и Фиби увидела, как задрожала рука миледи, протянутая к ней.
   – Дай, дай мне письмо, – нетерпеливо промолвила миледи. – Посмотрим, что еще нужно от меня этому, с позволения сказать, джентльмену.
   Она почти вырвала письмо из рук Фиби.
   Послание было коротким и выразительным:

   «Если миссис Джордж Толбойз в действительности пережила дату своей предполагаемой смерти, каковая дата была отмечена в официальных документах и высечена на надгробии, установленном на кладбище в Вентноре, и если вышеупомянутая женщина является той самой леди, которую автор сего письма подозревает и обвиняет в совершении известного ему преступления, то подтвердить или опровергнуть утверждение автора может миссис Баркемб, домовладелица, проживающая по адресу Норт-Коттеджиз, Уайльдернси, графство Йоркшир, знавшая эту особу в прошлом и способная опознать ее в настоящее время.
Роберт Одли.
3 марта 1859 г.,
Маунт-Станнинг, графство Эссекс».

   Миледи с яростью скомкала письмо и швырнула его в огонь.
   – Окажись он сейчас передо мной, – зловеще прошептала она, – у меня бы достало сил… Я бы убила его! И я его убью, убью!
   Она схватила лампу и бросилась в соседнюю комнату, с шумом захлопнув за собою дверь. Сейчас она не могла, не хотела видеть никого; весь мир был для нее невыносим; казалось, она уже не могла вынести и самое себя!

Глава 33. Огонь в ночи

   Дверь между гардеробной и спальней сэра Майкла была открыта. Баронет спал мирно, безмятежно, и его благородное лицо было ясно видно в мягком свете лампы. Он дышал глубоко, равномерно, и на губах его застыла полуулыбка – улыбка тихого счастья, которая оживала на его лице всякий раз, когда он видел свою молодую жену, улыбка, похожая на ту, что играет на устах отца, когда он, глядя на любимое дитя, прощает ему все проказы и шалости.
   Леди Одли взглянула на мужа, и на минуту ей стало жаль его, но и в этом ее чувстве была известная доля себялюбия, потому что жалела она его сейчас так, как жалела самое себя.
   «Какое это будет для него несчастье, когда его убедят в моей виновности!» – подумала она.
   И тут же она подумала о том, какое у нее изумительное лицо, и какие у нее пленительные манеры, и как прекрасен ее смех, напоминающий серебряные колокольчики, когда туманным летним вечером они звенят над широкой равниной пастбища и поверхностью реки, подернутой мелкой рябью…
   Она подумала обо всем этом, и душу ее переполнило торжество, которое в эту минуту возобладало в ней даже над чувством страха.
   Проживи сэр Майкл хоть до ста лет и поверь он всему, что расскажут ему о ней ее враги, – как бы он ни возненавидел ее после этого, разве сможет он забыть о том, чем так щедро наделила ее природа?
   Нет, тысячу раз – нет!
   Даже в последний час его жизни восхищенная память не оставит его, и он снова переживет тот божественный миг, когда судьба впервые пересекла их жизненные пути!
   Леди Одли все ходила и ходила по гардеробной, и мысль о письме Роберта Одли не давала ей покоя.
   – А ведь он сделает то, что задумал, – обращаясь сама к себе, чуть слышно промолвила она, – он сделает это, если я, опередив его, не упрячу его в сумасшедший дом или если…
   Она умолкла на полуслове. Сердце ее забилось часто-часто, в такт мыслям, которые лихорадочно застучали в ее голове.
   «Он сделает это, если какое-нибудь странное обстоятельство не заставит его умолкнуть навсегда!»
   Леди Одли побледнела, лишь этим одним выдав бурю, что поднялась сейчас в ее душе. Губы ее похолодели и застыли, и она попыталась улыбнуться, чтобы хоть как-то оживить их, но они ей уже не повиновались.
   Она встала из-за письменного стола, достала из шкафа темный бархатный плац и шляпу и стала одеваться, собираясь выйти из дома.
   Маленькие часы в корпусе из золоченой бронзы, стоявшие на каминной доске, пробили четверть двенадцатого.
   Через пять минут леди Одли вернулась в комнату, где незадолго до этого оставила Фиби Маркс.
   Фиби по-прежнему сидела у камина, время от времени подкладывая дрова и стараясь не думать о том, что ей еще предстоит вернуться домой к пьянице мужу.
   – Миледи! – с удивлением воскликнула она, увидев бывшую свою госпожу в дорожном костюме. – Куда это вы, на ночь глядя?
   – К вам, в Маунт-Станнинг, Фиби. Поговорю с судебными исполнителями лично, заплачу сколько нужно и отправлю их восвояси.
   – Но ведь уже поздно, миледи. Посмотрите, который теперь час!
   Миледи не ответила. Задумавшись, она чуть коснулась шнурка, не зная, стоит ли звонить прислуге.
   – Конюшни заперты, – сказала она, – а прислуга уже давно спит. Пока заложат экипаж, наделают столько шума, что разбудят весь дом!
   – Но, миледи, к чему такая спешка? Дело можно уладить и завтра. Через неделю – и то не будет поздно. В конце концов, вы могли бы написать нашему помещику, и он, под ваше обещание, наверняка согласится подождать с возвратом долга.
   Не обращая внимания на слова Фиби, леди Одли стремительно вышла из будуара, вошла в гардеробную, сбросила шляпу и плащ, а затем снова появилась в комнате, на этот раз – в простом платье, которое она надевала к обеду.
   – Послушай, Фиби, – сказала миледи, крепко беря Фиби за руку. – Послушай, – сказала она тоном, не терпящим возражений, – рано сейчас или поздно, не имеет значения. Я хочу сходить к вам прямо сейчас, значит, будет так, как я хочу. И самолично передам деньги, кому следует, чтобы лишний раз убедиться в том, что они ушли по назначению. Что в этом необычного? Женщины моего круга так часто поступают. Должна же я, в конце концов, помочь своей верной служанке!
   – Но ведь уже почти полночь, миледи! – с мольбой в голосе воскликнула Фиби.
   Леди Одли сердито нахмурилась.
   – Если кто-то узнает, что я отправилась к тебе, – промолвила она, по-прежнему не отпуская руку Фиби, – я знаю, что я скажу в оправдание. Но я предпочла бы уладить дело тихо, без лишних слов. Если сделаешь все, как я велю, я смогу уйти и вернуться совершенно незаметно.
   – Сделаю все, как прикажете, миледи.
   – Тогда слушай. Сейчас я позову горничную, и, когда она войдет, ты попрощаешься со мной и попросишь ее проводить тебя. Затем ты пройдешь через двор и подождешь меня в аллее по другую сторону арки. Ждать, возможно, придется целых полчаса, но ты наберись терпения и подожди, потому что я не смогу выйти из этой комнаты, пока в доме не угомонятся и слуги не лягут спать.
   Лицо леди Одли уже не было бледным, как прежде. Наоборот, щеки ее раскраснелись, а в ее больших голубых глазах появился необыкновенный блеск.
   Фиби с испугом взглянула на миледи: у нее мелькнула мысль, что миледи сходит с ума.
   Леди Одли дернула шнурок. Звякнул колокольчик, и на пороге комнаты появилась хорошенькая горничная. На ней был чепчик с розовыми ленточками и черная шелковая накидка.
   – Извини, милая, я не обратила внимания, что уже так поздно, – промолвила миледи тем приветливым, доброжелательным тоном, который побуждал прислугу угождать ей не за страх, а за совесть. – Мы тут с миссис Маркс порядком заболтались, и я забыла лишний раз взглянуть на часы. Сегодня ты мне уже не понадобишься, так что можешь идти спать.
   – Спасибо, миледи, – сонным голосом отозвалась девушка. Глаза ее слипались, и она стояла, сдерживая себя изо всех сил, чтобы не зевнуть в присутствии госпожи: в Одли-Корт слуги ложились спать очень рано. – Миссис Маркс нужно проводить, миледи?
   – Да-да, пожалуйста, будь добра. А что, другие слуги уже легли спать?
   – Да, миледи.
   – Припозднились мы с тобой, Фиби, – смеясь, промолвила леди Одли, взглянув на каминные часы. – Доброй тебе ночи. Иди и скажи мужу, что его ренту я оплачу.
   – Благослови вас Бог, миледи, – тихо сказала Фиби и, опустив глаза, вышла вслед за горничной.
   Оставшись одна, леди Одли подошла к дверям и замерла, прислушиваясь к звуку удалявшихся шагов. Через несколько секунд шаги раздались в восьмиугольной комнате, потом – на лестнице, покрытой ковром.
   «Горничная спит в комнате наверху, – подумала миледи. – Отсюда до нее – достаточно далеко. Через десять минут я выйду из дома, и никто не заметит моего отсутствия».
   Она прошла в гардеробную и во второй раз надела шляпу и плащ. Лихорадочный багрянец по-прежнему не сходил с ее щек, и глаза ее по-прежнему горели странным огнем, и так сильно была она возбуждена, что казалось, ни ум ее, ни тело не ведают усталости.
   Сколь ни подробно стараюсь я описать мысли и чувства своей героини, следуя за ней по пятам, мне не пересказать и десятой доли того, что передумала и перечувствовала она в эту ужасную ночь. Достань у меня сил на этот великий подвиг, я предложила бы своим читателям несколько убористо напечатанных томов – в каждом по тысяче страниц, – несколько томов боли, сомнений и отчаяния. К некоторым главам, преисполненным мук и страданий, мне пришлось бы возвращать читателей вновь и вновь, ибо, сохраняя верность своей героине, какова бы она ни была, я не смогла бы поступить иначе, но некоторые тома, невзирая на их объем, я заставила бы прочесть в один присест, и пусть бы читатель, торопливо глотая страницу за страницей, поминутно задыхался от невыносимой гонки – тем лучше, ибо именно так леди Одли перелистывала страницы своей жизни в эту ночь.
   «Десять минут, – думала леди Одли, пристально вглядываясь в стрелки каминных часов, – десять минут – ни минуты больше – подожду я перед тем, как отправить себя на новые пытки!»
   Она прислушалась. За окном метался и выл неприкаянный мартовский ветер.
   Стрелка медленно и неуклонно свершила короткий пробег, указав на то, что десять минут прошло.
   Было ровно без четверти двенадцать, когда миледи, взяв лампу со стола, бесшумно выскользнула из комнаты.
   Она двигалась легко, словно дикое изящное животное, и в каменных коридорах, застеленных коврами, и на лестнице ее воздушная стопа не разбудила ни единого предательского эха. Она шла, не останавливаясь, до самого вестибюля, который, как и прихожая ее апартаментов, тоже был восьмиугольным. В вестибюле было несколько дверей. Одна из них шла прямо в библиотеку, и именно эту дверь мягко и осторожно открыла леди Одли.
   Тайно пройти через основные входы-выходы старинного особняка, пройти, не наделав шума, – на такое мог решиться только безумец. Экономка самолично проверяла двери, ежедневно осматривая их изнутри и снаружи. Секреты болтов, задвижек, цепей и звонков были известны только тем слугам, которые имели к ним непосредственное отношение.
   Но при всем том, что главным подступам к этому подобию крепости уделялось повышенное внимание, обитатели дома сочли, что деревянная ставня и тонкая железная перекладина, которую мог бы поднять и ребенок, – достаточное препятствие для того, кто задумал бы выпрыгнуть из столовой через оконный проем – прямо на дорожку, покрытую гравием, и на внутренний двор, ровно поросший дерном.
   Леди Одли решила воспользоваться этим проемом. Она легко могла поднять перекладину и отомкнуть ставню, и, пока ее не было дома, окно могло оставаться открытым вплоть до ее возвращения. Что сэр Майкл может проснуться, пока ее не будет, леди Одли почти не опасалась: в первой половине ночи он обычно спал крепко, и, заболев, он спал последнее время крепче обычного.
   Леди Одли прошла через библиотеку и открыла дверь в соседнюю комнату. То была столовая, одна из новейших пристроек особняка Одли-Корт, уютная, безо всяких вычур, комната с веселыми яркими обоями и приятной кленовой мебелью, где Алисия бывала чаще отца и мачехи. Там и сям валялись ее эскизы и рисовальные принадлежности. На картинке, висевшей прямо над камином, был изображен некий розовощекий сорванец в костюме для верховой езды. Взглянув на портрет, леди Одли без труда узнала самое себя, и глаза ее блеснули недобрым огнем.
   «Пади бесчестье на мою голову, уж она-то порадуется! – подумала леди Одли. – То-то будет счастлива она, если меня изгонят из этого дома!»
   Леди Одли поставила лампу на стол у камина и направилась к окну. Она приподняла железную перекладину, открыла деревянную ставню и распахнула окно. Холодный ветер, ворвавшись в комнату, погасил лампу.
   – Не беда, – пробормотала миледи. – Когда вернусь, дорогу в доме найду и без нее: все нужные двери я оставила открытыми.
   Она стояла у открытого проема, и ветер все дул и дул ей в лицо, развевая шелковые складки ее платья. Она приподняла юбки, встала на низкий подоконник и, спрыгнув на дорожку, оглянулась назад. Там, вдали, за розовыми занавесками ее будуара, мерцал свет, отбрасываемый пламенем камина. Там, вдали, тускло поблескивал огонек лампы, оставленной в комнате, где спал сейчас сэр Майкл.
   «То, что я делаю, похоже на побег, – подумала леди Одли. – Тайный побег под покровом ночи. Как знать, может, так и нужно было поступить, вняв предупреждению этого человека. Сбежать, скрыться, исчезнуть, как исчез Джордж Толбойз. Но куда? Что со мною станет? Денег у меня нет: драгоценности мои, после того как лучшие из них я продала, не стоят теперь и двухсот фунтов. Что же делать? Возвращаться к прежней своей жизни – скудной, тяжкой, безрадостной жизни без надежд и просвета. И зачем? Чтобы изнурить себя в долгой борьбе за существование – изнурить и умереть, как когда-то умерла моя мать!»
   Миледи стояла на мягком дерне на полпути между проемом и аркой, она стояла, сомкнув руки на животе и опустив голову на грудь, и мысли одна за другой стремительно проносились в ее возбужденном сознании. Одинокая, стояла она сейчас на пустынном ночном дворе, не зная, что предпринять, недвижная, словно статуя, в которой сама нерешительность получила вдруг такое прекрасное воплощение.
   Внезапно она очнулась и резко подняла голову, и в этот миг в лице ее не было ничего, кроме презрения и решимости идти до конца.
   – Нет, Роберт Одли, – отчетливо и громко промолвила она, – я не отступлю, не сдамся. Мы будем драться насмерть, и ты не выбьешь оружия из моей руки!
   Твердым быстрым шагом она двинулась по направлению к арке, и та приняла ее под свои массивные своды, словно геенна, разинувшая навстречу свою бездонную пасть. Глупые часы – те самые, у которых была только одна часовая стрелка, – пробили двенадцать, и, когда леди Одли, выйдя на другую сторону арки, подошла к поджидавшей ее Фиби Маркс, ей показалось, будто кирпичная кладка, отзываясь на удары могучих курантов, вздрогнула у нее за спиной.
   – Отсюда до холма Маунт-Станнинг – три мили, да, Фиби?
   – Да, миледи.
   – Значит, мы будем там через час.
   Все это леди Одли промолвила на ходу, не останавливаясь. Они пошли по аллее, Фиби еле поспевала за бывшей госпожой. При всей своей внешней хрупкости леди Одли была прекрасным ходоком, ибо в бытность свою гувернанткой у мистера Доусона она привыкла к дальним прогулкам с его детьми. Трехмильный ночной переход ее не обескураживал.
   – Твой драгоценный муж, должно быть, не спит, Фиби. Все сидит и ждет тебя, не так ли?
   – Да, миледи, наверняка ждет. И при этом пьет не переставая.
   Женщины пересекли поле и вышли на шоссе. Дорога на Маунт-Станнинг была холмистой, и ночь, раскинув свой мрачный полог, сделала ее почти невидной, но леди Одли, не проронив более ни слова, все шла и шла вперед, пока прямо перед ней в окружающей мгле не показалось громадное пятно с размытыми краями – холм Маунт-Станнинг. На самой его вершине за темно-красными занавесками мерцал одинокий огонек: похоже было, что Люк Маркс, изрядно поднабравшись, и вправду поджидал свою жену, глядя осовелыми глазами на пустую бутылку.
   – Люк не ложился спать, Фиби, – сказала леди Одли. – Но второго огонька я не вижу. Значит, мистер Одли уже спит.
   – Да, миледи, полагаю, так оно и есть.
   – А ты точно знаешь, что сегодня он собирался переночевать именно у вас?
   – Как же иначе, миледи: перед тем как отправиться к вам, я сама приготовила ему комнату.
   Ветер бесчинствовал по всей округе, но, взмывая на вершину холма, он приходил в неистовство.
   Он глумился над разрушенной голубятней и погнутым флюгером.
   Он издевался над разметанной черепицей и покосившимися дымовыми трубами.
   Он смеялся, он презирал эти шаткие постройки – презирал от фундамента до кровли, – он потешался над их убожеством и, попирая их в дикой, необузданной пляске, приводил их в полнейшую негодность прямо на глазах.
   Сев пить с помещиком, владельцем земли, на которой располагался постоялый двор, Люк Маркс не удосужился закрыть дверь в дом.
   Помещик, ленивое, чувственное животное, предпочитал жить в полное свое удовольствие и видел смертельного врага во всяком, кто вставал на пути между ним и вожделенной целью.
   Фиби толкнула дверь и вошла в дом. Миледи последовала за ней. Газовая лампа отбрасывала тусклый неверный свет, коптя на низкий оштукатуренный потолок. Дверь пивной была полуоткрыта, и леди Одли, переступив порог постоялого двора, услышала грубый смех Люка Маркса.
   – Скажу ему, что вы пришли, миледи, – прошептала Фиби бывшей своей госпоже. – Но он уже наверняка пьян, так что… Не обижайтесь, если сболтнет лишнего. Видит Бог, я отговаривала вас, как могла, но вы же сами…
   – Да-да, – нетерпеливо перебила ее леди Одли. – Я помню, что пришла сюда по своей воле. Грубость Люка мне нипочем: пусть мелет, что хочет.
   Женщины вошли в пивную.
   Люк сидел, протянув косолапые ноги к огню. В одной руке он держал стакан джина, разбавленного водой, в другой – кочергу. Когда жена вошла в комнату, он пошевелил уголья, и они вспыхнули ярким голубым огнем.
   – Явилась, не запылилась, – пробурчал он, взглянув на жену исподлобья. – Тебя только за смертью посылать.
   Он говорил хриплым, испитым голосом; чувствовалось, что вразумительная речь дается ему с большим трудом.
   – Я не задержалась долее того, что было нужно, – примирительно отозвалась Фиби. – Я повидалась с миледи, она была очень добра, и… она пообещала уладить это дело.
   – Была очень добра, говоришь? – пробормотал Люк и расхохотался. – Покорнейше благодарю! Знаю я цену ее доброте. Кабы она сама не была мне должна… Как же, держи карман пошире!
   Помещик, сидевший у камина, был еще пьянее Люка и туго соображал, что происходит вокруг. Он с некоторым замешательством уставился на хозяина и хозяйку, затем подсел к столу и, опершись об него локтями, чтобы не съехать вниз, попытался раскурить трубку от пламени оплывшей сальной свечи, стоявшей рядом с ним.
   – Миледи пообещала уладить это дело, – повторила Фиби, не вступая в пререкания с мужем. – И… она сама пришла к нам, Люк!
   Кочерга, выскользнув из рук Люка, с грохотом упала на пол.
   – Миледи сама пожаловала к нам?
   – Да, Люк.
   В этот момент на пороге появилась миледи.
   – Да, Люк Маркс. Я пришла, чтобы уплатить вашему помещику. Я оплачу ему ваши просроченные долги, и пусть убирается на все четыре стороны!
   Она произнесла эти слова странным механическим голосом, словно ее заставили выучить их наизусть, и сейчас она повторила их, не понимая истинного смысла того, что говорит.
   – Можно было передать деньги Фиби. Не такие уж мы важные персоны, чтобы из-за нас таскаться в такую ночь и в такую даль.
   – Люк, Люк! – с упреком воскликнула Фиби. – Перестань! Миледи так добра к нам, а ты…
   – Да пошла она… со своей добротой! От нее здесь не доброта нужна, а денежки. Не дождется она от меня благодарности! Кабы она не была нам должна…
   – Молчать! – крикнула миледи, и в глазах ее вспыхнуло яростное зеленое пламя. В это мгновение она была похожа на разгневанную русалку. – Молчать! Я не для того пришла сюда, чтобы выслушивать твои поношения. Сколько ты должен?
   – Девять фунтов.
   Миледи положила на стол банкноту и четыре соверена.
   – Пусть этот, – миледи кивнула в сторону пьяного помещика, – даст расписку, а потом я уйду.
   «Этого» пришлось долго расталкивать и втолковывать, что от него требуется, пока он, взяв перо в дрожащие пальцы, не поставил свою закорючку под распиской, которую Фиби Маркс написала под диктовку миледи. Едва чернила высохли, миледи со злостью схватила бумажку, вложила ее в кошелек и вышла из комнаты. Фиби бросилась следом за ней:
   – Я вас одну домой не отпущу, миледи. Я вас провожу.
   – Да-да, проводи, сделай милость.
   Фиби думала, что бывшая ее госпожа отправится домой, не теряя ни минуты, но леди Одли, выйдя на улицу, вдруг остановилась и прислонилась к двери, глядя остекленевшим взором в пустое темное пространство, и Фиби снова показалось, что с леди Одли творится что-то неладное.
   Часы в доме пробили час ночи.
   Миледи вздрогнула и покачнулась. Ее трясло.
   – Кажется, у меня закружилась голова, Фиби, – сказала она. – Есть тут у вас холодная вода?
   – Есть, миледи. Там, наверху. Сейчас сбегаю и принесу стакан.
   – Нет! Нет! – закричала миледи, хватая Фиби за руку. – Я сама схожу. Хочу окунуть голову прямо в таз, иначе мне не справиться с головокружением. В какой комнате спит мистер Одли?
   – В третьем номере, в той комнате, что рядом с нашей, – ответила Фиби, с недоумением взглянув на бывшую госпожу.
   – Дай свечу, – сказала миледи. – Я пойду в вашу комнату и поищу воды. Стой, где стоишь! – властно прибавила она, когда Фиби Маркс попыталась было показать ей дорогу. – Стой, где стоишь, и присмотри за своим муженьком, чтобы он не увязался за мной!
   Она выхватила свечу из рук Фиби, вошла в дом и бросилась вверх по шаткой скрипучей лестнице, которая вела в узкий коридор второго этажа. В этот коридор – с низкими потолками и спертым воздухом – выходили двери пяти спален. Номера комнат были наляпаны на верхних панелях черной краской.
   А вот и комната номер три.
   Ключ торчит в замке.
   Миледи положила руку на ключ, и ее снова затрясло.
   Некоторое время она стояла, пытаясь справиться с охватившим ее ужасом, внезапно лицо ее исказилось, и она, запирая двери, дважды повернула ключ в замке.
   Изнутри – ни звука. Постоялец, судя по всему, не услышал, как заскрежетал ржавый ключ в ржавом замке.
   Леди Одли бросилась в соседнюю комнату, где была спальня Фиби. Она поставила свечу на туалетный столик с зеркалом, сняла шляпу, нашла таз, наполнила его водой, опустила в нее свои золотые волосы, затем подняла голову и, стоя посреди комнаты, обвела ее внимательным взором, пристально вглядываясь в каждую мелочь.
   Кровать была застелена дешевым ситцевым покрывалом. Занавес из того же дешевого ситца прикрывал узкое окно, не впуская в комнату дневной свет, зато представляя сущий рай для мух и пауков. Рядом стоял старый комод, украшенный многочисленными кружевными безделушками.
   Глядя на этот нищенский уют, леди Одли усмехнулась – и не только потому, что в эту минуту вспомнила о роскоши своих апартаментов, – нет, в ее улыбке был и другой, куда более глубокий, потаенный смысл. Она подошла к туалетному столику, затем, стоя перед зеркалом, пригладила мокрые волосы и надела шляпу. Стараясь получше разглядеть собственное отражение – а может, то было всего лишь неосознанное лицедейство, – леди Одли придвинула горящую сальную свечу поближе к зеркалу, поближе к кружевам, наброшенным на его оправу, – она поставила свечу так близко, что накрахмаленный муслин сам, казалось, притянул к себе крохотный язычок пламени…

   Стоя у дверей постоялого двора, Фиби с тревогой ожидала возвращения миледи. Она несколько раз вынула маленькие часики голландской работы, с досадой отметив про себя, что их минутная стрелка движется слишком медленно.
   Наконец, в десять минут второго леди Одли сошла вниз – голова покрыта шляпой, волосы влажные, – но свечи при ней не было.
   – Миледи, вы забыли свечу наверху! – напомнила Фиби.
   – Ветер задул ее, когда я выходила из твоей комнаты, – ровным голосом промолвила миледи, – и я оставила ее на месте.
   – То есть в моей комнате, миледи?
   – Да.
   – А вы уверены, что свеча потухла?
   – Уверена, уверена… Далась тебе эта свеча! Уже начало второго. Пошли.
   С этими словами леди Одли увлекла Фиби за собой. Фиби показалось, будто на ее руке сомкнулись железные тиски. Пронзительный мартовский ветер с разбега ударил в двери дома, и они с шумом захлопнулись, как бы отрезая путь назад.
   Дорога, мрачная и пустынная, смутно виднеясь меж рядами живой изгороди, уходила в даль, в кромешную тьму.
   Миледи шла вперед и вперед, не отпуская Фиби, не обращая внимания на ветер, который, казалось, дул со всех четырех сторон одновременно, обрушивая на бедных путниц всю свою ярость.
   Сойдя с холма, женщины прошли полторы мили по ровной дороге и затем взошли на другой холм, к западу от которого, надежно укрывшись в долине, располагалось поместье Одли-Корт.
   Взойдя на вершину этого холма, миледи остановилась, чтобы перевести дух. До поместья оставалось пройти еще три четверти мили. Миледи и ее спутница были в дороге уже целый час.
   Миледи взглянула в сторону Одли-Корт.
   Фиби Маркс, стоя рядом с ней, обернулась назад, в сторону холма Маунт-Станнинг.
   Фиби Маркс вскрикнула от ужаса.
   Там, вдали, разрывая густую ночную завесу, трепетало зловещее пятнышко света.
   – Миледи, миледи! – закричала Фиби, вцепившись в плащ леди Одли. – Вон там – видите?
   – Вижу, – отозвалась леди Одли, пытаясь освободиться от Фиби. – Ну и что?
   – Но ведь это огонь, огонь, миледи!
   – Боюсь, ты права. Горит, скорее всего, в Брентвуде.
   – Нет, не в Брентвуде, а ближе, гораздо ближе. Горит Маунт-Станнинг!
   Леди Одли не ответила. Она снова задрожала, возможно, от холода, потому что ветер, сорвав с нее тяжелый плащ, тут же заключил ее в свои студеные объятия.
   – Горит Маунт-Станнинг, миледи, горит наш постоялый двор. Это горит у нас, у нас! Я знаю, знаю, это у нас! Но будь оно четырежды проклято, наше заведение, – не о том печаль, миледи. Там человек – человек погибает! Люк пьян, сам он оттуда не выберется, а мистер Одли…
   Едва это имя сорвалось с губ Фиби, как она упала на колени, взглянув на миледи безумными глазами.
   – О Господи! – воскликнула она, в отчаянии заламывая руки. – Скажите, что это неправда, миледи! Скажите, что это неправда! Это так странно, слишком странно…
   – Что – странно? Что это тебе взбрело на ум? – отозвалась миледи, вне себя от гнева.
   – Прости меня, Господи, если я не права! Почему вы отправились к нам нынче ночью, миледи? Я ли вас не упрашивала, я ли не уговаривала, но вы все равно пошли, хотя вы ненавидите мистера Одли, хотя вы ненавидите Люка, хотя вы знали, что оба ваших врага собрались этой ночью под одной крышей! Но, может, вы пошли именно поэтому? Для того, чтобы сжечь их, того и другого? Скажите, что я не права! Скажите, что возвожу напраслину! Скажите, миледи!
   – Не скажу я тебе ничего, кроме того, что ты совсем спятила, – холодно и твердо промолвила леди Одли. – Встань, идиотка, встань, трусливая тварь! Велика ли драгоценность, твой муженек, чтобы так по нему убиваться? Какое тебе дело до Роберта Одли, этого полоумного? «Маунт-Станнинг горит!» Лондон горит, дуреха! Встань и убирайся – к своим пожиткам, к своему муженьку и к своему постояльцу. Убирайся – ты мне больше не нужна!
   – Простите, простите, миледи! – заплакала Фиби. – У меня и в мыслях не было…
   – Ты мне больше не нужна! Пошла вон!
   Леди Одли скрылась в темноте. Долго неслись ей вслед мольбы Фиби, которая все звала и звала ее, не вставая с колен. Леди Одли шла вперед, не оглядываясь. Она шла домой, а за спиной у нее, вдали, за черными холмами, все сильнее разгорался преступный огонь.

Глава 34. Мучительное ожидание

   На следующее утро леди Одли встала очень поздно.
   Бледное лицо, темные круги под глазами.
   – Читала до самого утра, – объяснила она сэру Майклу, садясь завтракать.
   Стол для них накрыли в библиотеке, придвинув его поближе к камину.
   Алисия ни за что не хотела завтракать в обществе мачехи, но сэр Майкл настоял на своем, и Алисия подчинилась, утешая себя тем, что потом, до самого обеда, она будет предоставлена сама себе.
   Мартовское утро было холодным и унылым, и дождик все моросил и моросил, размывая очертания ближайших построек и линию далекого горизонта.
   Утренняя почта была немногочисленной, ежедневные газеты приходили не раньше полудня, обсуждать было нечего, и застольная беседа получилась довольно вялой.
   Алисия посмотрела в окно.
   – Ни пройти, ни проехать, – сказала она. – Навряд ли кто пожалует к нам в гости. Разве что Боб – он ведь человек непредсказуемый, – махнет на все рукой и доберется до нас, несмотря на дождь и грязь.
   Услышав имя того, кого наверняка уже нет на свете, леди Одли, и без того измученная событиями минувшей ночи, побледнела как смерть.
   – Такому любая распутица нипочем, – продолжала Алисия. – Он ввалится сюда прямо со двора, и шляпа на нем будет лосниться и блестеть, словно ее только что вычистили и смазали, изведя на это целый кусок свежего масла. Он явится в клубах испарений, похожий на джинна, которого только что выпустили из бутылки. Он ввалится сюда и наследит грязными сапогами по всему ковру, он усядется на ваш гобелен [87 - Гобелен – декоративная ткань или стенной ковер с вытканными узорами или жанровыми картинами.], миледи, не сняв мокрого пальто. Он выбранит вас, если вы сделаете ему замечание, и еще спросит, кому нужны кресла, в которые нельзя садиться, и спросит, почему вы не поселились на Фигтри-Корт, и спросит…
   Сэр Майкл взглянул на дочь долгим, задумчивым взором. В последнее время она слишком часто вспоминала о своем кузене, и всякий раз она высмеивала его, как могла, выставляя его в самом невыгодном свете. Но ведь некая синьора по имени Беатриче высмеивала некоего джентльмена по имени Бенедикт с такой же безжалостностью, а оказалось, что она попросту в него влюблена [88 - Но ведь некая синьора по имени Беатриче высмеивала некоего джентльмена по имени Бенедикт с такой же безжалостностью, а оказалось, что она попросту в него влюблена. – Речь идет о персонажах комедии У. Шекспира (1564-1616) «Много шума из ничего» (1598).]. Не тот ли это случай?
   – Вчера у меня был майор Мелвилл. Как ты думаешь, о чем у нас был разговор, Алисия?
   – Понятия не имею, – сказала Алисия, состроив презрительную гримаску. – Должно быть, он сказал тебе, что нам давно пора начать новую войну – «черт побери, сэр!» – и что нам давно пора сменить правительство – «черт побери, сэр!» – потому что нынешние министры толкают страну в пропасть – «черт побери, сэр!» – потому что эти дурни так увлеклись реформами, что скоро мы вовсе останемся без армии – «черт побери, сэр!».
   – Тебя хлебом не корми, дай только подерзить да позлословить, – с укоризной заметил сэр Майкл. – Нет, речь у нас была совсем не об этом. Майор Мелвилл сообщил мне, что один из твоих самых преданных поклонников, сэр Гарри Тауэрс, отбыл из Англии на континент и вернется только через год.
   Алисия покраснела.
   – Отбыл на континент? – переспросила она с деланым безразличием. – Для меня это не новость: он давно говорил мне, что отправится путешествовать, если… если… если его жизнь не сложится так, как ему хочется. Бедняга! Человек он, конечно, недалекий, но при всем том он так мил и так добросердечен – в тысячу раз лучше этого праздного бродяги, этой запатентованной морозильной камеры по имени Роберт Одли!
   – Жаль, Алисия, что тебе так нравится вышучивать Боба, – сказал сэр Майкл, покачав головой. – Боб хороший парень, и я люблю его как родного сына, но… но… – Сэр Майкл вздохнул. – Сказать по правде, с недавнего времени он стал очень и очень беспокоить меня. Он очень изменился буквально за последние несколько дней, у него появились какие-то завиральные идеи, и миледи считает…
   – Оставим это, – перебила мужа леди Одли, – тем более что Алисии мое мнение известно.
   – Да, – сказала Алисия, – миледи считает, что Боб сходит с ума. Полагаю, однако, что она слишком хорошо о нем думает. Такие, как он, с ума не сходят. Он чересчур медленно ворочает мозгами, меж тем как безумие – это буря, взрыв! Тихое помешательство Бобу, если так можно выразиться, более к лицу.
   Да, девушка была неравнодушна к Роберту, и Роберт был неравнодушен к ней. Чувство его медленно росло день ото дня, и, как знать, быть может, когда-нибудь оно бы привело его к брачному алтарю. Увы, в тот ненастный февральский день, когда он впервые встретил Клару Толбойз, этому чувству суждено было задержаться в росте, а затем и вовсе сойти на нет, и как ни сердился Роберт, как ни упрекал себя за черствость по отношению к кузине, увы, душа его оставалась глухой к укорам совести, и чем больше пытался он думать об Алисии, тем больше он думал о Кларе Толбойз.
   После завтрака сэр Майкл остался в библиотеке – писать письма и читать газеты.
   Алисия ушла к себе – дочитывать третий том французского романа.
   Леди Одли заперла дверь восьмиугольной прихожей и, не находя себе места, принялась, как тень, бродить по своим апартаментам.
   Она заперлась для того, чтобы кто-нибудь, случайно зайдя к ней, не застал ее врасплох. Сев за туалетный столик с зеркалом, она выдвинула ящичек с медицинскими снадобьями и стала перебирать крохотные бутылочки с красной лавандой, нюхательной солью, хлороформом, хлородином и эфиром. Она бесцельно перебирала их, глядя на них отсутствующим взором, пока на глаза ей не попалась бутылочка с густой темной жидкостью и надписью: «Опиум – Яд».
   Эта бутылочка привлекла ее внимание надолго. Она несколько раз поднесла ее к свету, она даже вынула пробку и понюхала содержимое, но вдруг, передернув плечами, с содроганием отставила ее в сторону.
   – Ах, если бы я смогла! – со стоном прошептала она. – Если б я только смогла! А почему бы не решиться, прямо сейчас?
   С этими словами она нервно сжала кулачки и подошла к окну с видом на арку, увитую плющом, под сводами которой должен был пройти всякий, кто пришел бы сейчас в Одли-Корт со стороны холма Маунт-Станнинг.
   В тот момент, когда миледи взглянула на часы, встроенные в арку, их единственная стрелка застыла между часом и двумя.
   – Как медленно тянется время! – устало промолвила миледи. – Боже, как медленно! Неужто до самой моей старости оно будет тянуться так же медленно и каждая минута жизни будет длиться для меня дольше часа?
   Она простояла у окна еще несколько минут, наблюдая за аркой, но под ее сводами так никто и не появился, и миледи, раздраженная, отошла от окна и вновь принялась бродить по своим комнатам.
   Вести о ночном пожаре еще не дошли до Одли-Корт. Так было ветрено и так развезло дороги в тот день, что даже самый отчаянный сплетник не рискнул высунуть нос дальше собственной двери. К тому же день был не базарный, и пассажиров, ехавших в экипажах по маршруту Брентвуд – Челмсфорд, было немного. Нет, о пожаре на холме Маунт-Станнинг пока что, кроме миледи, не знал никто.
   Миледи дернула шнурок с колокольчиком. В прихожей появилась горничная в чепчике с розовыми ленточками.
   – Голова просто раскалывается от боли, – сказала миледи. – Пойду прилягу до обеда, а ты придешь в пять, чтобы одеть меня.
   Растворив несколько капель опиума в стакане с водой, миледи выпила снотворное и легла на софу, уткнувшись лицом в подушки.
   Сон! За последние сорок восемь часов она, кажется, совсем забыла, что это такое, но благодетельная природа, снисходительная ко всем чадам своим, и ее не оставила без милости.
   Часы на каминной доске пробили без четверти четыре.
   Миледи вздрогнула и проснулась. По ее челу стекал холодный пот. На мгновение ей почудилось, будто все, кто есть в доме, с шумом столпились у ее дверей, и каждому не терпится рассказать ей, какое несчастье случилось на холме Маунт-Станнинг минувшей ночью.
   Нет, слава Богу, только почудилось. В доме было тихо, и лишь плющ по-прежнему бил по оконному стеклу, да уголь время от времени потрескивал в камине, да часы все тикали, тикали, тикали не переставая.
   «Так и умереть недолго от страха!» – подумала миледи.
   Дождь кончился, и холодное весеннее солнце показалось из-за туч.
   Леди Одли оделась быстро, но тщательно. Она и в эти минуты позаботилась о своей красоте, потому что знала, что красота – ее оружие и что сейчас это оружие ей нужно более чем когда-либо. Она надела свое лучшее шелковое платье с голубым и серебряным отливом, в котором она как бы представала в сиянии лунных лучей, она украсила волосы золотыми заколками и, набросив на плечи белую кашемировую шаль, сошла вниз.
   Открыв дверь библиотеки, она увидела сэра Майкла, уснувшего в своем кресле.
   Скрипнула лестница. Миледи оглянулась. Алисия, выйдя из своей комнаты, также спускалась вниз.
   Дождь прекратился два часа назад. Твердые дорожки, усыпанные гравием, почти высохли.
   – Пойдем погуляем, – предложила миледи, обращаясь к падчерице.
   – Пожалуй, – кивнув, согласилась Алисия. – Роман попался на редкость глупый. Я прозевала над ним целое утро, так что глоток свежего воздуха мне не повредит.
   Женщины вышли из дома. Леди Одли была по-прежнему бледна, но ее изумительное платье и золотые локоны отвлекали внимание от ее лица.
   Почему в этот холодный мартовский день она решила пройтись по скучным, однообразным дорожкам, пройтись с падчерицей, которую терпеть не могла?
   Потому что сейчас ей невмоготу было остаться наедине со своим страданием.
   Они неторопливо шли по садовым дорожкам, и она мечтала о том, чтобы земля заходила у них под ногами и чтобы почва, разверзнувшись, поглотила того, кто должен был прийти сюда с дурными вестями.
   Она мечтала о том, чтобы земля застыла на месте, и чтобы застыло на ней все живое, и чтобы время остановило свой ход, и наступил Судный день, и чтобы она, представ пред судом небесным, избежала стыда и позора земного суда.
   Она мечтала о том, чтобы между холмом Маунт-Станнинг и Одли-Корт заструился крохотный ручеек, чтобы он, вырастая на глазах, превратился в могучую реку, а река превратилась бы в океан, чтобы деревушка, что раскинулась на злосчастном холме, скрылась из виду и чтобы на ее месте не осталось ничего, кроме ревущих морских валов.
   Вот появился первый посыльный; вот он исчез, и вместо него появился другой.
   Вот исчез и он, но появился третий, четвертый, пятый…
   Нет им числа и нет от них спасения!
   Этот – уродливый, угрюмый, жестокий; тот – кривляка, шут гороховый, корчится от смеха – даже задыхается.
   И нет им числа, ибо имя им – легион!
   Женщины повернули к дому. В доме – тишина. Тревожная тишина. Нет, вести еще не дошли до этого порога. Господи, хоть бы какой-нибудь конец!
   – Как долго тянется этот день! – воскликнула Алисия, словно бы почувствовав настроение миледи. – Вокруг – только изморось, туман, ветер и – ничего больше! Уже поздно, миледи. Сегодня к нам явно никто не придет, так что напрасно вы наряжались!
   Леди Одли не стала отвечать на дерзость Алисии. Она снова взглянула на глупые часы с единственной стрелкой, снова взглянула вниз, под своды арки. Нет, там по-прежнему никого не было. А может, вестник дурных новостей уже прибыл и она его попросту проглядела? Может, он уже в доме, но слуги помалкивают, чтобы не волновать сэра Майкла? Но даже если его нет, он прибудет, он все равно прибудет. Кто принесет печальные вести? Ректор, что проживает на холме Маунт-Станнинг? Доктор Доусон? Кто-нибудь из местных чиновников?
   И ей захотелось вернуться туда, в аллеи, под сень голых ветвей, и пройти дальше, на шоссе, захотелось дойти до того холма, где совсем недавно она рассталась с Фиби Маркс. Пойти туда, пойти куда глаза глядят, пойти на любые муки – все лучше, чем томительное ожидание, чем эта неизбывная тревога, разъедающая душу и сердце!
   Она попыталась заговорить. Она с трудом произнесла несколько малозначащих фраз, но Алисия, стоя рядом с ней, не ответила ей, не заметила, в каком она состоянии, потому что и сама сейчас была погружена в собственные мысли.
   Скука угнетающе подействовала на Алисию, и она вдруг со странным удовольствием подумала о том, что, бродя по дорожкам, посыпанным гравием, она могла простудиться – сильно простудиться, – и если это так, то во всем виноват кузен Роберт. Она представила себе, как болезнь проникла в ее легкие и в ее кровеносные сосуды, и испытала мрачное торжество.
   «Будь у меня воспаление легких, – подумала она, – может быть, у Роберта появилось бы ко мне хоть какое-нибудь чувство. Хотя бы перестал за глаза дразнить меня «чучелом», ведь у «чучела» воспаления легких не бывает!»
   Здесь ее возбужденное воображение нарисовало следующую картину: болезнь, охватившая ее, не оставила ей ни малейших надежд на выздоровление, и она, обложенная подушками, полулежит в кресле у окна и глядит на послеполуденное солнце. Рядом, на столике, пузырьки с медицинскими снадобьями, тарелка с виноградными гроздьями, Библия, и здесь же он, Роберт, воплощение внимания и кротости, которого она попросила прийти, чтобы на прощание отпустить ему все его грехи.
   Задумавшись над тем, что она скажет ему в эти минуты – а сказать нужно было многое, – она совершенно забыла о присутствии мачехи, и лишь тогда, когда единственная стрелка старинных часов уперлась наконец в цифру «шесть» и раздался бой курантов, воображаемый Роберт получил благословение и был отпущен с миром на все четыре стороны.
   – О Господи, – очнувшись от грез, воскликнула Алисия, – шесть часов, а я еще не одета! Я иду в дом, а вы, миледи?
   – И я за тобой, милочка.
   Алисия торопливо скрылась в дверях, а леди Одли, последовав было за ней, задержалась на лужайке у парадного входа, и у нее уже не хватило сил войти в дом: она все ждала и ждала вестей, и в этот последний миг ожидание окончательно приковало ее к месту.
   На дворе уже почти стемнело. Вечерний туман медленно поднимался от земли. Его серые клубы стлались над ровными луговинами, и тому, кто взглянул бы на особняк Одли-Корт со стороны, и впрямь показалось бы, что этот старинный замок восстал сейчас на морском берегу.
   Там, под аркой, было особенно темно, словно бы там собрались все ночные демоны, словно бы, затаившись там, они только и ждали сигнала, чтобы по-воровски выползти на лужайку перед парадным входом.
   Тусклым синим пятном маячило в проеме арки холодное небо, перечеркнутое зловещей темно-красной полосой, и там же, в проеме, напоминало о недавней зиме, поблескивала, словно сосулька, одинокая звезда.
   Здесь, перед входом в старинный дом, не было сейчас никого, кроме женщины, которая, преодолев вдруг охватившее ее оцепенение, но по-прежнему не находя себе места, снова двинулась по прямым дорожкам, чутко прислушиваясь к шагам, что вот-вот должны были прозвучать под сводами арки.
   Чу, вот и они! Или… нет? Может, это стук лошадиных копыт? Нет, это шаги человека, шаги мужчины, что идет твердо и уверенно, потому что хорошо знает дорогу.
   Каждый – каждый! – каждый звук вонзился в сердце женщины ледяным осколком, и уже свыше ее сил было ждать и сдерживать себя, и она, теряя всякую власть над собой, побежала к арке.
   Вбежав под своды, она остановилась, ибо незнакомец был уже недалеко от нее. Она увидела его – Господи! – она разглядела его в неверном вечернем свете.
   Земля вздрогнула у нее под ногами, сердце остановилось. Она не вскрикнула от удивления, она не застонала от ужаса, она лишь отшатнулась назад и, нащупав за спиной ветвь плюща, судорожно вцепилась в нее, ища опоры. Хрупкая, она вжалась в угол, глядя на мужчину как завороженная. Когда мужчина подошел к ней совсем близко, колени ее подогнулись, и она рухнула на землю – рухнула, не потеряв сознания, но так, словно здесь же, под сенью грубой кирпичной кладки, разверзлась ее могила.
   – Миледи!
   То был голос Роберта Одли.
   – Миледи, что с вами?
   Голос был холодный, приглушенный.
   – Вставайте, я отведу вас в дом.
   Молодой человек помог ей подняться. Он подхватил миледи сильной рукой, они вместе прошли через двор и вошли в прихожую, освещенную огнями свечей.
   Миледи трясло, но, покорная воле Роберта Одли, она шла рядом, не пытаясь оказать хотя бы малейшее сопротивление.

Глава 35. История миледи, рассказанная ею самой

   – Есть тут место, где мы смогли бы поговорить наедине? – спросил Роберт Одли, окинув прихожую взглядом.
   Миледи кивнула и толкнула дверь библиотеки, оставленную полуоткрытой. Сэра Майкла здесь уже не было: он ушел к себе в гардеробную, чтобы переодеться к обеду. Огонь по-прежнему теплился и трепетал в камине.
   Миледи вошла первой, Роберт, последовав за ней, закрыл за собой дверь.
   Женщина, дрожа, опустилась на колени около камина, словно надеясь, что естественное тепло, исходившее от него, победит неестественный холод, охвативший все ее существо.
   Молодой человек, встав рядом с ней, положил руку на каминную доску.
   – Леди Одли, – промолвил он, и его ледяной голос возвестил о том, что час расплаты настал. – Вчера вечером я пытался поговорить с вами со всей откровенностью, но вы не стали слушать меня. Сегодня я должен поговорить с вами еще откровеннее, и уж на этот раз вам придется выслушать все – до последнего слова.
   Сидя перед огнем, миледи погрузила лицо в ладони и лишь тихо простонала в ответ.
   – Прошлой ночью на Маунт-Станнинг был пожар. Дом, в котором я заночевал, сгорел дотла. И все-таки я жив. Знаете, как мне удалось спастись?
   – Нет.
   – По чистой случайности. Комнату мне дали сырую и холодную, и я все никак не мог уснуть. Я пытался разжечь огонь, но камин зачадил так, что оставаться в номере далее стало невозможно, и я велел служанке постелить мне на диване в маленькой гостиной на первом этаже, где перед сном я просидел целый вечер.
   На мгновение он умолк и взглянул на женщину, желая убедиться в том, что она слушает его. Миледи сидела в прежней позе, и лишь голова, которую она опустила чуть ниже, указывала на то, что рассказ молодого человека ей небезразличен.
   – Сказать вам, по чьей вине сгорел постоялый двор?
   Молчание.
   – Так сказать или нет?
   Все то же упорное молчание.
   – Миледи, это – ваших рук дело. Задумав избавиться от меня, вашего врага и обличителя, вы решились на тройное убийство. Что вам было до тех двух невинных людей, имевших несчастье оказаться со мною в прошлую ночь под одной крышей? Если бы, ради гибели одного меня, вам пришлось бы устроить вторую Варфоломеевскую ночь [89 - Если бы, ради гибели одного меня, вам пришлось бы устроить вторую Варфоломеевскую ночь… – Варфоломеевская ночь – ночь на 24 августа 1572 г. (день святого Варфоломея), массовая резня гугенотов (протестантов) католиками в Париже.], вы бы, не задумываясь, предали смертям тысячи и тысячи людей! Но пробил ваш час, миледи, и не осталось во мне для вас ни жалости, ни сочувствия. Я избавлю вас от позора лишь в той мере, в какой он может пасть на головы других, но – не более того. Существуй на свете тайный суд, перед которым вы смогли бы держать ответ за свои преступления, я, нимало не колеблясь, выступил бы обвинителем, но пощажу великодушного и высокородного джентльмена, чье благородное имя может оказаться в тени вашего бесчестья!
   При упоминании о сэре Майкле голос его на мгновение потеплел, но молодой человек тут же взял себя в руки и продолжил:
   – К счастью, никто во время пожара не погиб. Я спал чутко, миледи, и вовремя поднял тревогу. Я спас служанку и хозяина, несчастного пьяницу, который, несмотря на мои старания, сильно пострадал, и сейчас – он в крайне тяжелом состоянии – лежит в доме своей матери. Это от него и его жены я узнал, что в прошлую ночь вы побывали на постоялом дворе. Рассказывая о том, как все это случилось, женщина была на грани помешательства. Бог знает, какие ваши тайны она скрывает, миледи, и как легко я мог бы добиться от нее признания, если бы мне нужна была ее помощь, но… Я не стану этого делать, миледи. Я иду прямо, не сворачивая, ибо я поклялся, что призову к ответу убийцу Джорджа Толбойза, и, будьте уверены, я исполню свою клятву. Я утверждаю: это при вашем посредничестве, миледи, его постигла безвременная кончина, и если прежде я еще гнал иногда от себя эту мысль, потому что не мог представить, чтобы такая молодая и красивая женщина была способна на столь низкое и подлое убийство, то, пережив ужас минувшей ночи, я отбросил сомнения прочь. Больше вы для меня не женщина! Будь вы женщиной, как бы низко вы ни пали, вы не смогли бы очерстветь совершенно, вы не смогли бы разучиться сострадать окончательно. Но вы смогли. Вы смогли, и потому вам больше нет места в этом доме. В присутствии человека, которого вы так долго обманывали, вы назовете свое истинное имя, вы расскажете без утайки подлинную свою историю, и только после этого мы с ним простим вас – простим настолько, насколько сочтем нужным. В противном случае я призову в свидетели всех, кто сможет вас опознать, и, рискуя опозорить себя и тех, кого я люблю, я добьюсь того, чтобы суд воздал вам по делам вашим!
   Женщина встала – резко, внезапно, вдруг. Она встала, прямая и решительная; глаза ее заблестели; волосы разметались по белоснежным плечам.
   – Позовите сэра Майкла! – воскликнула она. – Позовите его сюда, и я расскажу все – все! Чего мне бояться? Господь свидетель, я сражалась против вас изо всех сил, и я стойко переносила тяготы этой битвы, но… вы победили, мистер Роберт Одли. Великий триумф, не правда ли? Блистательная победа! Вся сила вашего холодного и расчетливого ума ушла на достижение, так сказать, благородной цели. Но вы победили – ДУШЕВНОБОЛЬНУЮ!
   – Душевнобольную! – воскликнул Роберт Одли.
   – Да, душевнобольную. Когда вы утверждаете, что я убила Джорджа Толбойза, вы говорите правду. Но когда вы утверждаете, что я убила его из подлости, вы лжете. Я убила его потому, что Я – ДУШЕВНОБОЛЬНАЯ, потому что на узкой границе, отделяющей душевное здоровье от душевной болезни, бедный мой разум отклонился чуть в сторону, потому что, когда Джордж Толбойз – как вы сейчас – осыпал меня упреками и стал угрожать мне, я, человек и без того неуравновешенный, потеряла над собой всякую власть, потеряла ее вашими и его стараниями, потеряла ее потому, что Я – ДУШЕВНОБОЛЬНАЯ! Если ему суждено сегодня что-то узнать, пусть узнает тайну всей моей жизни!
   Роберт Одли вышел из комнаты. Он вышел с тяжелым сердцем, потому что знал, какую утрату предстоит сегодня понести сэру Майклу. Но и скорбя о нем, он никак не мог забыть последних слов миледи – «тайна моей жизни». Он вспомнил строки из письма Элен Толбойз накануне ее исчезновения из Уайльдернси, строки, которые привели его в недоумение и заставили крепко задуматься:

   «Я верю, ты простишь меня, потому что знаешь, почему я была такой. Ты знаешь тайну – ключ ко всей моей жизни».

   Сэра Майкла он нашел в зале.
   – Леди Одли хочет обратиться к вам с признанием, сэр, – тихо промолвил Роберт. – Она обманула, она предала вас, и дай вам Бог перенести испытание, которое вам сейчас предстоит.
   Сэр Майкл поднял было руку – он хотел заставить племянника замолчать, – но рука, взметнувшись в повелительном жесте, тут же бессильно упала вниз.
   – Люси! – Голос сэра Майкла прозвучал, словно крик раненого животного. – Люси, скажи мне, что этот человек – сумасшедший! Скажи, иначе я убью его!
   Миледи вошла в комнату. Она упала на колени, обхватив лицо руками.
   – Он сказал правду, – промолвила она. – Это я послала его за тобой, чтобы рассказать тебе все. И я расскажу, и мне бы хотелось пожалеть тебя, потому что ты был добр ко мне – добрее, чем я того стоила, – но, увы, сейчас я способна пожалеть только себя. Когда-то, очень давно, я сказала тебе, что я эгоистична. Знай, с той поры ничего не изменилось, и сегодня, попав в беду, я встречаю ее с удвоенным себялюбием в душе. Сочувствие – удел счастливых и богатых; для меня же это непомерная роскошь.
   Сэр Майкл попытался поднять леди Одли с колен, но она не подчинилась ему, и тогда он, сев в кресло, около которого опустилась жена, скрестил пальцы рук и приготовился слушать ее с таким вниманием, словно от каждого ее слова зависело отныне все его дальнейшее существование.
   – Для того чтобы ты понял, как дошла я до жизни такой, я должна рассказать тебе историю своей жизни с самого начала. Не бойся, это не займет много времени: она была незавидной, моя жизнь, и я не стану утомлять тебя подробностями, хотя бы ради того, чтобы не причинять лишнюю боль себе же самой.
   Матери своей я почти не помню. Помню только, что была она очень похожа на меня – такую, какой я стала теперь, – и что однажды, отойдя от моей детской кроватки, она не вернулась к ней никогда.
   Мне сказали, что она уехала. Меня отдали на попечение чужой женщине, и то была в полном смысле чужая – неприветливая – женщина, и место, где она проживала, – приморская деревушка в Хэмпшире, семь миль от Портсмута, – было скучным, уединенным и пустынным. Отец мой служил в военно-морском флоте и навещал меня лишь изредка. Кормилице он платил нерегулярно, и всю свою злость она срывала на мне. Я была совсем крошечной, но уже тогда я поняла, что мне суждено жить в бедности.
   Я часто спрашивала о своей матушке, но всякий раз получала один и тот же ответ: она уехала. Я спрашивала куда. Мне отвечали: это – секрет. Когда я подросла и мне стало понятным значение слова «смерть», я спрашивала, не умерла ли моя мать. Нет, отвечали мне, она жива, но она болеет, и потому ее нет рядом со мной. Давно ли она болеет, спрашивала я. Уже несколько лет, отвечали мне, почти с той поры, как я появилась на свет.
   Но настал день, когда тайна вышла наружу. В тот день кормилица была особенно не в духе, и, когда я задала ей свой обычный вопрос, она в ярости выложила мне всю правду. Она сказала, что матушка моя сошла с ума и ее содержат в сумасшедшем доме в сорока милях от нашей деревушки. Сказав это, она тут же пожалела и стала убеждать меня, что солгала, и впоследствии я узнала, что отец мой взял с нее слово, что она никогда не расскажет мне о том, какая ужасная участь постигла мою мать.
   С той поры мысли о матери не давали мне покоя ни днем ни ночью. В ту пору я еще не знала, что сумасшествие бывает разным, и я изводила себя, представляя, как матушка моя, одетая в мерзкое рубище, мечется по комнате, похожей на тюремную камеру, и тело ее кровоточит от многочисленных пыток. Мысленно я тянулась к ней, но даже мысленно я боялась подойти к ней слишком близко: один лишний шаг навстречу, казалось мне, и она убьет меня. Не однажды просыпалась я глубокой ночью, крича от ужаса: рука матери, холодная как лед, сжимала мне горло, а стенания матери, заключенной в каменный мешок, терзали мне слух.
   Миледи остановилась, чтобы перевести дух. Она говорила быстро, словно стремясь как можно быстрее избавиться от того, что мучило ее все эти годы.
   – Когда мне исполнилось десять лет, отец мой, кое-как рассчитавшись с кормилицей, определил меня в интернат и снова уехал, и на этот раз мы не виделись с ним дольше обычного, а когда он вернулся, я рассказала ему все, что мне стало известно о матери. При всяком упоминании о ней он приходил в необычайное волнение. Он очень любил ее, но он должен был зарабатывать на хлеб насущный для нее и для ребенка, а профессия моряка не позволяла ему подолгу оставаться на берегу. Глядя на него, я снова и снова убеждалась в том, какая горькая участь ждет всякого, кто приходит в этот мир среди тлена и нищеты. Моя мать, за которой мог бы ухаживать преданный супруг, была вверена заботам наемных сиделок.
   Перед тем как отправить меня в школу в Торки [90 - То́рки – город на берегу пролива Ла-Манш (Английского канала) на юго-западе Англии в графстве Девоншир.], отец отвел меня в больницу, где содержали матушку. Визит не доставил мне радости, но, по крайней мере, я выбросила из головы те ужасные картины, что потрясали мое воображение до того дня. Я не увидела буйнопомешанную, одетую в жалкое рубище, которую день и ночь стерегут неусыпные тюремщики. Я увидела золотоволосое, голубоглазое существо, ребячливое, как дитя, и легкомысленное, как бабочка. Когда мы вошли к матушке, на голове у нее был венок из живых цветов. Приветствуя нас, она поднялась с места, и улыбка ее была лучезарной, а щебет веселым и нескончаемым.
   Нет, она не узнала нас. Она беседовала с нами так, как беседовала бы со всяким, кто навестил бы ее в больничном заточении. Сумасшествие передалось ей по наследству от ее матери, которая скончалась, так и не обретя прежнего рассудка. Она, моя матушка, была – или казалась – вполне здоровой, пока на свет не появилась я, но после моего рождения рассудок ее стал угасать день ото дня, пока она не стала такой, какой я застала ее в тот памятный день.
   Покидая больницу, я запомнила матушку такой, какой увидела ее в последний раз, и отныне я знала, что единственное наследство, которое я могу получить от нее, – безумие!
   Покидая больницу, я запомнила не только это: мне было всего десять лет, но я догадалась, что об этом нужно молчать, иначе тайна, вырвавшись наружу, отравит все мое дальнейшее существование.
   Я должна была помнить это, и я запомнила, и, как знать, быть может, именно это сделало меня себялюбивой и бессердечной.
   Шли годы, и чем старше я становилась, тем чаще я слышала о том, какая я миленькая – хорошенькая – очаровательная – просто изумительная, – и, поверьте, вначале я воспринимала эти похвалы с совершенным безразличием, но, прислушиваясь к ним, я все более убеждалась в том, что, несмотря на мою тайну, в этой жизни я еще могу вытянуть свой лотерейный билет и оказаться куда более счастливее своих ближних. Я поняла и то, что рано или поздно становится ясно каждой школьнице: судьба женщины зависит прежде и более всего от того, за кого она выходит замуж, и уж если я действительно краше своих школьных подруг, решила я, то и замуж должна выйти удачнее всех.
   Мысль эта засела мне в голову, и с нею я покинула школу в неполные семнадцать лет.
   Я с отцом поселилась на другом конце Англии. Отец, выйдя на пенсию, – он получил содержание, равное половине последнего жалованья, – обосновался в Уайльдернси, прельстившись главным образом тем, что жизнь здесь была недорогая.
   Не прошло и месяца, как я поняла, что даже самой красивой девушке нужно набраться терпения и долго-долго ждать, пока судьба не пошлет ей богатого мужа. Вы – джентльмены, богачи со дня своего рождения, и потому вам меня не понять. Презирая меня, вы совершаете великую несправедливость, меж тем как я к тому времени уже сполна успела узнать, что такое бедность, и с ужасом думала о том, какое незавидное будущее меня ожидает.
   И все же я дождалась своего прекрасного принца: настал день, и он вошел в мою жизнь.
   На минуту леди Одли умолкла и судорожно повела плечами. Трудно было понять, что творилось сейчас в ее душе. Она сидела, низко наклонив голову, и за все время, пока она говорила, она ни разу не подняла ее, за все время, пока она говорила, голос ее ни разу не дрогнул. Каждое слово своего скорбного признания она промолвила с таким бесстрастием, с каким только закоренелый преступник воспринимает последнее напутствие священника перед казнью.
   – Я дождалась своего прекрасного принца, – повторила леди Одли. – Его звали Джордж Толбойз.
   Сэр Майкл вздрогнул. Тысячи и тысячи слов, жестов и случаев, столь ничтожных, что их, казалось бы, не стоило удерживать в памяти, разом припомнились ему, припомнились так ясно и так живо, словно они-то и составляли главный смысл его прошлой жизни.
   – Джордж Толбойз был корнетом драгунского полка, сыном богатого сельского помещика. Он влюбился в меня и женился на мне спустя три месяца после того, как я отпраздновала свое семнадцатилетие. Я любила его – настолько, насколько в моих силах было вообще любить кого-нибудь, – но так, как вас, сэр Майкл, я не любила его никогда, потому что только вы, взяв меня в жены, подняли меня на такую высоту, на какую мой первый муж так и не сумел меня вознести.
   Прекрасный сон кончился. Сэр Майкл вспомнил тот летний вечер, когда – это было почти два года назад – он впервые признался в любви гувернантке мистера Доусона. Он вспомнил и свою горечь, и свое разочарование, что испытал он в тот вечер, и воспоминания, нахлынув на него, заставили его на несколько кратких минут забыть о муках сегодняшнего дня.
   (И все же я не верю, чтобы то, что испытал сэр Майкл в этот вечер, было так уж неожиданно для него. Не верю я и в то, что сэр Майкл Одли в самом деле верил своей жене. Как ни любил он ее, разочарование, поселившись в его душе в тот летний вечер, не покидало его с той поры никогда. Существует добровольное доверие, но под ним таится невольное недоверие, и уж его-то не победить никаким усилием воли.)
   – Мы поженились, – продолжила миледи, – и счастье наше длилось до тех пор, пока у мужа были деньги. Путешествуя по Европе, мы останавливались в лучших гостиницах, мы жили, не отказывая себе ни в чем. Но к тому времени, когда мы вернулись в Уайльдернси и стали жить с отцом, деньги кончились. Мысли об этом всецело овладели Джорджем, он сделался злым и раздражительным. Я умоляла Джорджа обратиться к его отцу, но он отказался наотрез. Я упросила его найти себе работу, но и тут у него ничего не вышло. А тут еще родился ребенок, и болезнь, ставшая роковой для моей матери, обрушилась на меня. Я слегла в постель, а когда выздоровела, стала еще возбудимее, чем до болезни, еще более склонной к тому, чтобы жаловаться на бедность и невнимание мужа.
   Однажды – в тот день жалобы мои были горше и громче обычного – я упрекнула Джорджа за то, что он, вскружив голову беспомощной девушке, обрек ее на лишения и нищету. Джордж вне себя от ярости выбежал из дома. На следующее утро, когда я проснулась, я обнаружила на столике у кровати письмо Джорджа, где он сообщил, что уезжает попытать счастья в Австралии и не вернется, пока не разбогатеет.
   Я расценила это как трусость, как побег, я возненавидела Джорджа за то, что он оставил меня с ребенком на руках, вверив заботам слабого, вечно пьяного отца. Тяжким трудом вынуждена была я зарабатывать себе на жизнь, и всякий час поминала я недобрым словом Джорджа Толбойза. Его отец – богач, его сестра живет в роскоши, окруженная подобающим ей уважением, а я, его жена и мать его ребенка, влачу нищее безотрадное существование. Люди жалели меня, но я ненавидела их за их жалость. Я не любила своего ребенка, потому что он связал мне руки.
   Дурная наследственность, доставшаяся мне от матери, до поры до времени не обнаруживала себя. Но однажды мой разум впервые утратил равновесие, и я впервые переступила через невидимую грань, отделяющую рассудок от сумасшествия. Я видела, с каким ужасом и с какой тревогой глядит на меня мой отец. Я чувствовала, он пытается успокоить меня – так успокаивают малых детей и умалишенных, – и меня бесили его мелкие хитрости, и даже его потворство моим настроениям не вызывало во мне ничего, кроме обиды и злости.
   Отчаяние, поселившись в моей душе, подсказало мне отчаянную мысль. Я решила бежать из этого проклятого дома, который я содержала своим рабским трудом. Я решила покинуть отца, который не так любил меня, как боялся. Я решила уехать в Лондон и затеряться там в великом людском водовороте.
   Еще в Уайльдернси мое внимание привлекло одно объявление в «Таймс», и я, приехав в столицу, ответила на него, явившись к объявителю, миссис Винсент, под вымышленным именем. Миссис Винсент дала мне работу, не испросив рекомендаций. Остальное вам известно. Когда я поселилась в здешних местах, вы, сэр Майкл, сделали мне предложение, и я разом получила то, о чем мечтала еще со школьной поры, когда впервые услышала о том, что я хороша собой.
   Прошло три года. От мужа не было никаких вестей. Я подумала: вернись он в Англию, он непременно разыщет меня, где бы и под каким бы именем я ни скрывалась, – мне ли не знать его энергии!
   И я сказала себе: «У меня есть все основания считать, что он или мертв, или хочет, чтобы я считала его мертвым, и потому его тень никогда не ляжет между мною и моим будущим счастьем!» Так я сказала себе и стала вашей женой, сэр Майкл, стала ею с единственным желанием – быть вам доброй супругой, доброй настолько, насколько могла позволить мне моя природа. Страсти и соблазны, погубившие не одну женщину, были невластны надо мной. И поверьте, длись и далее наша совместная жизнь так же безмятежно, как и прежде, я бы сохранила вам верность до конца дней своих, хотя в соблазнителях, как вы понимаете, недостатка не было и нет. Безумная глупость, которую люди называют любовью, к моему безумию не имела ни малейшего отношения, и поскольку крайности, как известно, сходятся, порок моей бессердечности стал со временем добродетелью моего постоянства.
   Я была безмерно счастлива, познав первый триумф и величие своего положения; я была безмерно благодарна тому, кто дал мне все это. Впервые в жизни испытала я сочувствие к бедности ближних своих, находя удовольствие в благотворительности и самой обыкновенной доброте. Я высылала на адрес отца большие деньги, но делала это анонимно, чтобы он не узнал, какие перемены произошли в моей жизни. Щедростью вашей, сэр Майкл, я насладилась сполна и, уверена, осталась бы порядочной женщиной на всю свою последующую жизнь, если бы судьба… если бы судьба позволила мне это.
   Думаю, в эту пору мой рассудок восстановил должное равновесие. Покинув Уайльдернси, я стала зорко следить за собой, я научилась крепко держать себя в руках. Часто, сидя в тихом семейном кругу провинциального врача, я спрашивала себя, подозревает ли вообще мистер Доусон о моей наследственной болезни. Как видите, он не догадался ни о чем.
   Нет, судьбе неугодно было даровать мне счастье – она, как видно, уготовила мне совсем иную долю. Не прошло и месяца со дня моего второго замужества, как в одной эссекской газете я прочла сообщение о том, что в Англию из Австралии возвращается некий удачливый золотоискатель по фамилии Толбойз. В ту пору, когда заметка попала мне на глаза, корабль уже был в пути.
   Мне нужно было срочно что-то предпринять. Но что?
   Я понимала: человек, отправившийся на край света ради счастья своей жены, не пожалеет никаких усилий, чтобы разыскать ее. О том, чтобы скрыться от него, нечего было и думать.
   Я понимала: пока он не уверится в том, что я умерла, он не прекратит поиски ни на один день.
   Равновесие между разумом и безумием снова заколебалось; я снова переступила через невидимую черту; я снова стала душевнобольной.
   Я отправилась в Саутгемптон и разыскала своего отца, проживавшего там с моим ребенком. Вы, сэр Майкл, конечно, помните, как имя миссис Винсент послужило предлогом для этого поспешного путешествия и как я настояла на том, что меня будет сопровождать Фиби Маркс и никто больше. Приехав в Саутгемптон, я велела ей оставаться в гостинице, а сама отправилась к отцу.
   Отцу я рассказала все как есть. Мое вторичное замужество его не слишком обескуражило: честь и принципы – роскошь не для бедных. Повторяю, он был не слишком обескуражен, но то, что произошло, его испугало, и он пообещал сделать все, что в его силах, чтобы помочь мне отвести от себя грозящую мне опасность.
   Он получил письмо Джорджа, отправленное мне в Уайльдернси и переправленное оттуда в Саутгемптон. Письмо было послано за несколько дней до отплытия «Аргуса», в нем сообщалось, когда примерно корабль прибудет в Ливерпуль. Из письма мы, таким образом, узнали, сколько времени нам отпущено, чтобы придумать нечто, что побудило бы Джорджа уйти с моего жизненного пути – уйти, исчезнуть навсегда.
   Мы решили следующее: в день возможного прибытия «Аргуса» или несколько дней спустя в «Таймс» будет опубликовано объявление о моей смерти.
   Но, едва приняв решение, мы тут же обнаружили, что осуществление столь простого плана сопряжено с величайшими трудностями. Объявив о моей мнимой кончине, следовало также указать, где я умерла, а там, где я якобы умерла, новость о моей смерти должна была стать достоянием всех, ибо Джордж, приехав туда немедленно, без труда раскрыл бы наш обман.
   Отец не мог мне ничего посоветовать. Он совершенно пал духом, и, сколько я к нему ни обращалась, он лишь тяжко вздыхал и по-детски лил слезы, не находя выхода из отчаянного положения. Нет, отец был мне не помощник.
   Что было делать? Что?
   Я не знала. Я уже начала подумывать о том, чтобы положиться на волю случая. В конце концов, Одли-Корт – место малоизвестное, и, быть может, мой первый муж, при всей его неуемности, не заглянет в этот медвежий угол.
   Мы сидели за столом и пили чай, и я, слушая жалобные причитания отца, играла с сынишкой, и я видела, как ему нравится мое платье и мои драгоценности. Увы, он даже не знал, у кого сидит на коленях: для него я была совершенно чужим человеком.
   В это время в комнате появилась незнакомая женщина. Она пришла за мальчиком, объяснив ему, что его следует умыть и приодеть, чтобы он достойно выглядел в присутствии леди, то есть меня.
   Мне захотелось узнать, как здесь обращаются с мальчиком, и я разговорилась с женщиной. Отец, напившись чаю, дремал, не выходя из-за стола.
   Это была женщина лет сорока пяти, с бледным лицом и рыжеватыми волосами. Мне показалось, ее обрадовала возможность поговорить со мной, и я позволила ей выговориться вволю.
   Вначале мы беседовали о мальчике, но вскоре она оставила эту тему и заговорила о собственных тревогах и горестях, которых у нее было хоть отбавляй. Ее старшая дочь вынуждена была из-за болезни оставить работу, доктор заявил, что у нее заметный упадок сил. Бедной вдове, знававшей лучшие дни, было трудно содержать больную дочь и младших детей, которых у женщины было несколько.
   Она говорила долго, но я слушала ее, не прерывая. Женщина рассказала мне о болезни дочери, о том, чем и как лечит ее доктор, о том, какая дочь набожная и как она страдает, и прочее в том же духе. Я слушала ее, не вдумываясь в то, что она говорит, и слова ее, доносясь до моего слуха, значили для меня не больше, чем шум карет, пробегающих за окном. Какое мне было до нее дело? У меня и своих бед хватало, и таких бед, я уверена, ее грубая душа не перенесла бы никогда. Вечно у таких людей находятся больные мужья или больные дети, и вечно они ждут помощи от богатых. Эта женщина – в моих глазах – не была исключением, и я уже было собиралась прервать беседу, дав женщине соверен на прощание, как вдруг некая мысль пронзила мое сознание, и кровь ударила мне в голову, и сердце забилось часто-часто, как бывало всякий раз, когда у меня начинался приступ безумия.
   Я спросила у женщины, как ее зовут. Она сказала, что зовут ее миссис Плаусон, что она содержит лавчонку, где продается всякая всячина, и что сюда она заходит лишь время от времени, чтобы узнать, все ли в порядке с Джорджи, за которым присматривает маленькая девочка, единственная служанка в доме. Дочь зовут Матильдой. Ей двадцать четыре года. Ее замучил туберкулез, и, по мнению доктора, жить ей осталось не более двух недель.
   Корабль – Джордж Толбойз прибывал на нем из Австралии – должен был бросить якорь на Мерсее через три недели.
   Раздумывать далее не было ни смысла, ни времени.
   Я решилась.
   Я посетила больную. Она была изящна и хороша собой, и мне пришло в голову, что если бы кто-нибудь описал ее в самых общих словах, то некто, кому довелось бы услышать о девушке, вполне мог бы подумать, что речь идет обо мне, хотя, признаться, сходство между нами было весьма и весьма отдаленное.
   Меня представили девушке в качестве богатой дамы, желающей помочь ей в ее несчастье. Я подкупила мать, бедную и жадную женщину, дав ей столько денег, сколько она не держала в руках ни разу в жизни, и она согласилась сделать все, что я ей прикажу.
   На другой день мой отец отправился в Вентнор и снял там комнату якобы для своей больной дочери и ее маленького сына. Рано утром следующего дня он повез в Вентнор умирающую девушку и Джорджи, которого, как следует задобрив, убедили звать ее «мамочкой».
   В Вентноре она поселилась под именем миссис Толбойз, и, когда она умерла, ее похоронили как миссис Толбойз, сделав соответствующую запись в церковной книге. Объявление о ее кончине поместили в «Таймс», и, когда несколько дней спустя Джордж Толбойз появился в тех краях, он заказал надгробный камень, на котором и доныне стоит имя его безвременно угасшей жены – Элен Толбойз!
   Сэр Майкл медленно встал, и было видно, что каждое движение дается ему ценою острой физической боли.
   – Довольно, не могу больше слышать этого, – промолвил он хриплым шепотом. – Что бы вы ни захотели добавить еще, я уже не в силах выслушать вас. Как я понял, Роберт, расследование вел именно ты. Пожалуйста, позаботься об этой женщине, которую я до сего дня и часа считал своей женой. Пусть живет, как жила всегда: в безопасности и комфорте. В конце концов, речь идет о той, которую я любил всем сердцем. Я не скажу ей «прощай и будь счастлива». Я не скажу ей этого, пока не смогу думать о ней без горечи, пока не почувствую к ней жалость. А ныне – пусть ее пожалеет Господь!
   С этими словами сэр Майкл медленно вышел из комнаты. Он вышел, не взглянув на жену даже мельком. Он не желал ее видеть. Он вошел в гардеробную, вызвал звонком камердинера и приказал сложить в чемодан все необходимое.
   Сэр Майкл решил покинуть родной дом, уехав последним поездом, отправлявшимся в сторону Лондона.

Глава 36. Две телеграммы

   Последние слова сэра Майкла прозвучали, словно похоронный звон по его надежде, по его любви. Одному Богу известно, как страшился Роберт Одли этого дня, но вот он наступил, и молодой человек не увидел на щеке сэра Майкла ни единой слезы, не услышал от него ни единого вздоха. Но от этого спокойствия Роберту не стало легче. Наоборот, он слишком хорошо знал дядюшку, чтобы не понимать, какая буря поднялась сейчас в его душе; он знал, что, когда неестественное хладнокровие сэра Майкла мало-помалу отступит перед его истинными чувствами, боль его, вырвавшись из-под спуда, еще обнаружит себя в горячих слезах и жалобных стонах, идущих из самой глубины израненного сердца.
   Глядя вслед сэру Майклу, он подумал, что сейчас, быть может, его обязанность состоит в том, чтобы постоянно быть рядом с дядюшкой, не отходя от него в эти тяжкие минуты ни на шаг.
   Подумал – и тут же отогнал эту мысль прочь: сколь бы ни были благи его намерения, такая тесная опека уже сама по себе оскорбительна. Нет, сэр Майкл должен сам справиться со своим горем.
   «Я исполнил то, что счел своим священным долгом, и все же, если именно из-за этого сэр Майкл возненавидит меня на веки вечные, мне не следует удивляться… Сэр Майкл должен сам справиться со своим горем… Я не в состоянии смягчить удар. Сэр Майкл должен сам справиться со своим горем…»
   Молодой человек стоял в дверях библиотеки, не зная, пойти ли ему следом за сэром Майклом или вернуться к миледи.
   В это время Алисия, спустившись с лестницы, прошла мимо него и отворила столовую. Роберт Одли увидел перед собой обширные апартаменты, обшитые старинными дубовыми панелями. Длинный стол покрывала белоснежная скатерть. Веселые зайчики, отраженные стеклом и серебром, бегали по скатерти, стенам и потолку.
   – Папочка собирается обедать? – спросила Алисия. – Я ужасно проголодалась. Бедняга Томлинс уже трижды присылал слугу, чтобы предупредить: рыба остывает. Еще немного, и нам не достанется ничего, кроме супа из рыбьего клея.
   С этими словами Алисия взяла со стола номер «Таймс» и села у камина, ожидая прихода сэра Майкла.
   – Роберт, ты, конечно, обедаешь с нами, – промолвила она и перевернула газетный лист. – Пожалуйста, пойди и найди папочку. Сейчас уже около семи, а мы обычно обедаем в шесть.
   – На твоего отца, Алисия, только что обрушилось великое горе, – сказал Роберт сурово, чересчур, может быть, сурово, ибо он, раздраженный легкомысленным щебетом Алисии, совершенно забыл о том, что она еще ничего не знает.
   Алисия с тревогой взглянула на него.
   – Горе! – воскликнула она. – У папочки – горе? Роберт, что случилось?
   – Пока что я тебе ничего не могу сказать, – глухо отозвался Роберт Одли.
   Он вошел в столовую и плотно закрыл за собой дверь.
   – Могу я положиться на тебя? – спросил он Алисию все тем же суровым тоном.
   – Положиться – в чем?
   – В том, что в эти печальные дни ты станешь для отца опорой и утешением.
   – Да, конечно! – с чувством воскликнула Алисия. – И как только у тебя язык повернулся спрашивать об этом? Неужели…
   Она не договорила: слезы потоком хлынули из ее глаз.
   – Неужели ты думаешь, я смогла бы вести себя иначе? – промолвила Алисия с горьким упреком.
   – Нет-нет, что ты, дорогая, – сконфуженно отозвался молодой человек. – Я никогда не сомневался в твоей преданности, но… хватит ли у тебя душевного такта?
   – Да, хватит! – решительно ответила Алисия.
   – Ну что ж, тогда я спокоен. Сэр Майкл решил покинуть Одли-Корт – на время. Горе сделало для него ненавистным даже родной дом. Он уезжает… Но он не должен уехать один. Ты понимаешь, Алисия?
   – Да, конечно, но я думала, что миледи…
   – Миледи с ним не поедет. Сэр Майкл хочет расстаться с ней.
   – На время?
   – Навсегда.
   – Расстаться с ней навсегда! Значит, горе…
   – Горе принесла ему именно миледи. Когда ты останешься с отцом наедине, сделай так, чтобы он поменьше думал о своих несчастьях. Ты не знаешь подробностей, но это к лучшему: пусть твое незнание станет залогом твоей осторожности в отношениях с отцом.
   – Сделаю все, как ты сказал.
   – Не упоминай при отце имени леди Одли. Будет молчать целыми днями – терпи. Будет хмуриться целыми днями – терпи. Ты – единственная женщина на земле, которая любит его искренне и беззаветно. Когда он это поймет, он исцелится.
   – Я буду помнить об этом, Роберт.
   И здесь Роберт – впервые со школьной поры – обнял девушку и поцеловал ее в широкий лоб.
   – Алисия, дорогая, сделай то, о чем я прошу, и я буду счастлив. Сделай это, и я стану любить тебя больше, чем брату дозволено любить свою сестру, хотя чувство мое навряд ли сравнится с любовью бедного сэра Гарри Тауэрса!
   Пока он говорил, Алисия стояла перед ним, опустив голову. Он не видел ее лица, но, когда он кончил, она с улыбкой взглянула на него. В эту минуту глаза ее засверкали ярче прежнего, ибо в них все еще стояли невысохшие слезы.
   – Хороший ты человек, Боб, – сказала девушка. – А я-то все сердилась на тебя, потому что…
   – Почему?
   – Потому что – глупая. Впрочем, что теперь об этом вспоминать? Пойду готовиться к отъезду. Папа отъезжает сегодня вечером?
   – Да, дорогая.
   – Почтовый поезд отправляется в двадцать минут десятого. Значит, чтобы попасть на него, мы должны выехать из дома через час. Надеюсь, до этого мы еще раз встретимся с тобой, Роберт.
   – Да, дорогая, конечно.
   Алисия вышла из столовой. Она отправилась на свою половину и привела горничную в совершенное замешательство, бросив шелковые платья в шляпные коробки, а бархатные туфельки – в дорожный несессер. Она ходила по комнатам, собирая рисовальные принадлежности, нотные тетради, шитье, расчески, драгоценности, флакончики с духами и прочее в том же духе, словно ей предстояло не путешествие по цивилизованной стране, а поездка за тридевять морей к диким папуасам. При этом она все думала, думала, думала об отце, а также – иногда – о Роберте, которого, надо признаться, она узнала сегодня с совершенно иной стороны.
   Молодой адвокат вышел из столовой и поднялся вверх по лестнице, следом за кузиной. Подойдя к гардеробной сэра Майкла, он постучался в двери и прислушался. Сердце его забилось громко и тревожно. Прошла минута, затем в комнате раздались шаги, двери распахнулись, и на пороге появился сам сэр Майкл. В глубине комнаты Роберт заметил лакея, пакующего чемоданы, готовясь к близкому отъезду.
   Сэр Майкл вышел в коридор.
   – Ты еще что-то хотел сказать мне, Роберт? – тихо спросил он.
   – Я пришел узнать, не нужна ли вам моя помощь. Вы едете в Лондон почтовым поездом?
   – Да.
   – Где вы остановитесь?
   – В отеле «Кларендон»: там меня знают. Это все, что ты хотел сказать?
   – Да. Кстати, Алисия собирается ехать с вами.
   – Алисия?
   – Если она останется, ей вас будет очень не хватать. Так что ей лучше уехать с вами, пока…
   – Да-да, понимаю, – перебил сэр Майкл. – Но неужели ей больше ехать некуда, обязательно со мной?
   – Куда бы она ни уехала, ей всегда будет вас недоставать.
   – Ну что ж, тогда пусть едет со мной, – сказал сэр Майкл, – пусть едет со мной.
   Он говорил странным приглушенным голосом, говорил с явным усилием, словно сама речь причиняла ему лишние страдания, увеличивая и без того великое бремя, выпавшее на его долю.
   – Тогда все улажено, дорогой дядюшка. К девяти часам вечера Алисия будет готова к отъезду.
   – Пусть бедная девочка поступает как знает, – пробормотал сэр Майкл, и в голосе его послышались жалость и раскаяние: он вспомнил, как он был равнодушен к ней, своему единственному ребенку, равнодушен ради той, которую оставил там, внизу, в комнате, освещенной заревом пылающего камина.
   – Перед отъездом мы с вами увидимся еще раз, – сказал Роберт. – А до той поры я вас покидаю.
   – Погоди! – внезапно воскликнул сэр Майкл. – Ты рассказал Алисии, что тут произошло?
   – Нет. Сказал только, что вы покидаете Одли-Корт на некоторое время.
   – Правильно поступил, мой мальчик, молодец, – промолвил сэр Майкл надтреснутым голосом и протянул руку. Молодой человек подхватил ее обеими руками и поднес ее к губам.
   – Ах, сэр, простите ли вы меня? Прощу ли я себя сам за горе, что причинил вам?
   – Оставь, Роберт, ты поступил правильно, совершенно правильно. Пусть Господь в милосердии своем отнимет у меня мою несчастную жизнь еще до того, как наступит ночь, но тебе… тебе не за что себя упрекать.
   С этими словами сэр Майкл чуть кивнул и, повернувшись, скрылся за дверями гардеробной, а молодой адвокат медленно направился в библиотеку, где он оставил Люси, леди Одли, Элен Толбойз, жену своего утраченного друга. Она лежала на полу, на том самом месте, где присела у ног своего супруга, когда поведала ему свою преступную историю. Была ли она в обмороке или теперь, когда она призналась во всем, силы оставили ее окончательно, Роберту было совершенно безразлично. Он позвал горничную, и та, зайдя в комнату, испуганно всплеснула руками, увидев, в каком бедственном состоянии пребывает ее госпожа.
   – Леди Одли серьезно больна, – сказал молодой адвокат. – Отведите ее в спальню и проследите, чтобы она не покинула ее. Будет лучше, если вы пробудете около нее всю ночь. Не заговаривайте с ней и не позволяйте ей возбуждать себя разговором.
   Миледи была в сознании. Она не отказалась от помощи горничной и, опершись об нее, поднялась с пола. Золотые волосы упали вниз бесформенной копной. В глазах миледи вспыхнул странный огонь.
   – Уведите меня отсюда, – простонала она. – Уведите и дайте уснуть. Дайте уснуть, потому что мозг мой пожирает пламя!
   Покидая комнату, она спросила, обращаясь к Роберту:
   – Сэр Майкл уехал?
   – Уедет через полчаса.
   – Погиб ли кто-нибудь во время пожара на Маунт-Станнинг?
   – Нет, никто.
   – Это хорошо.
   – Хозяин постоялого двора, Люк Маркс, получил страшные ожоги. Сейчас он лежит в доме своей матери. Состояние его ненадежное, пятьдесят на пятьдесят, – но, как знать, быть может, он еще выкарабкается.
   – Я рада – рада, что ни одна жизнь не загублена. Спокойной ночи, мистер Одли.
   – Завтра я хотел бы встретиться с вами и поговорить. Это займет не более получаса, миледи.
   – В любое время, когда вам будет угодно. Спокойной ночи.
   – Спокойной ночи.
   Миледи и горничная ушли.
   Роберт Одли остался один.
   Он сел у широкого камина, глядя на огонь отрешенным взглядом, смертельно усталый и опустошенный, не зная, что предпринять дальше, теперь, когда наступил этот внезапный кризис.
   К дому подъехала карета. Стук ее колес вывел его из оцепенения.
   Часы в прихожей пробили девять.
   Роберт распахнул двери библиотеки.
   Алисия спускалась по лестнице вниз. Рядом с нею шла горничная, розовощекая деревенская девушка.
   – До свиданья, Роберт, – сказала Алисия, протягивая руку молодому человеку. – До свиданья, и да благословит тебя Господь! Не беспокойся: об отце я позабочусь.
   – Я уверен, так оно и будет. Благослови тебя Господь, дорогая!
   Во второй раз за этот вечер он коснулся губами ее светлого чела, и во второй раз он обнял ее, как брат обнимает сестру. Будь на его месте сэр Гарри Тауэрс, он прикоснулся бы к ней с восторгом и страстью, но Роберт – это Роберт, а сэр Гарри – это сэр Гарри, и тут уж у каждого из них, как говорится, свои права и свои привилегии.
   Сэр Майкл спустился в пять минут десятого. За ним шел его камердинер, такой же суровый и такой же седовласый. Баронет был бледен, но спокоен. Он протянул руку племяннику, и рука его была холодной как лед.
   – Оставляю все на твое усмотрение, поступай как знаешь, – сказал сэр Майкл, направляясь к выходу. – Но, умоляю, не будь жестоким: ведь я любил эту женщину…
   Голос его дрогнул, и он умолк, не окончив фразы.
   – Помню, все помню, сэр, – заверил молодой человек. – Помню и постараюсь завершить дело наилучшим образом.
   Предательская слеза затуманила его взор.
   Через минуту карета тронулась в путь.
   Роберт Одли остался один в темной библиотеке. За каминной решеткой среди серого пепла мерцала малиновая искорка. Роберт Одли сидел один, пытаясь еще раз осознать то, что произошло, пытаясь осмыслить всю меру своей ответственности за судьбу несчастной женщины.
   «Теперь я знаю, – подумал он, – это состоялся Божий суд над моей жизнью, никчемной и бесцельной, которой жил я до седьмого сентября минувшего года.
   Теперь я знаю: эта тяжкая ответственность легла на плечи мои, дабы смирил я себя пред оскорбленным Провидением и признал, что смертный не властен сам, по своей воле, избирать свой путь земной.
   Не скажет он: "Безмятежен будь век мой, и да проживу его, сторонясь порочных, заблудших и одержимых, сторонясь тех, чей удел – суета сует и ловля ветра".
   Не скажет он: "Укроюсь я, и отсижусь я в жилище своем, и посмеюсь над глупцами, поверженными в тщетной распре".
   Нет, не скажет он так и не поступит он так, но, преисполненный смирения и страха, он сделает лишь то, что предначертал ему Создатель его.
   Уготованный для битвы да посвятит ей себя без остатка, но горе тому, кто притворяется глухим, когда судьба читает имя его, начертанное на скрижалях ее, и горе тому, кто прячется в доме своем, когда набатный колокол призывает его на войну!»
   В комнату вошел слуга. Он внес канделябр и зажег свечи. Роберт Одли не пошевелился. Он недвижно сидел в кресле у камина, как привык сидеть на Фигтри-Корт: положив локти на подлокотники кресла и подперев подбородок рукой.
   Но когда слуга, закончив работу, направился к выходу, Роберт поднял голову и спросил:
   – Можно послать отсюда телеграмму в Лондон?
   – Отсюда – нет, а из Брентвуда – можно, сэр.
   Роберт Одли взглянул на часы.
   – Если желаете отправить телеграмму, сэр, – сказал слуга, – я переговорю с кем-нибудь из наших, и он доберется до Брентвуда верхом.
   – Если так, я бы протелеграфировал прямо сейчас. Вы мне устроите это дело, Ричардс?
   – Конечно, сэр.
   – Можете подождать, пока я напишу несколько строк?
   – Да, сэр.
   Слуга принес письменные принадлежности и разложил их перед Робертом.
   Роберт окунул перо в чернильницу, задумчиво взглянул на горящие свечи и принялся писать.

   «От Роберта Одли, поместье Одли-Корт, графство Эссекс, – Френсису Уилмингтону, Пейпер-Билдингс, Темпль.
   Дорогой Уилмингтон, если у вас есть на примете специалист по маниакальным синдромам, который умеет хранить тайны своих клиентов, пожалуйста, протелеграфируйте мне его адрес».

   Вложив записку в конверт и запечатав его, Роберт Одли передал слуге конверт и монету в один соверен.
   – Пошлите кого-нибудь из тех, кто понадежнее, Ричардс. Да скажите человеку, пусть подождет на станции ответа. Ответ придет часа через полтора.
   Ричардс отправился в людскую – обширную уютную комнату для слуг.
   Сидя у камина, люди терялись в догадках, обсуждая события минувшего дня, о которых знали не более того, что рассказал им камердинер сэра Майкла. Он же им рассказал, что, когда хозяин вызвал его к себе, он был бледен как смерть и, когда он заговорил, голос у него был странный, не такой, как всегда, и Парсонсу, камердинеру, показалось, что в ту минуту сэр Майкл был так слаб, что его можно было сбить с ног голубиным перышком.
   Мудрецы из людской сошлись на том, что сэр Майкл получил неожиданные известия от мистера Роберта – у слуг достало смекалки увидеть прямую связь между трагедией и появлением в доме молодого адвоката, – и тут одно из двух: либо то были известия о смерти какого-то близкого и дорогого родственника – старшие слуги отправили на тот свет, одного за другим, все семейство Одли, пытаясь угадать, кто бы это мог быть, – либо то были новости о тревожном падении курса ценных бумаг, о провале спекулятивной сделки или о крахе банка, в который была вложена бо́льшая часть всех денежных средств баронета.
   Общее мнение склонилось в конце концов к последней версии, и пересуды о воображаемом крахе доставили слугам мрачное и странное – странное! – удовольствие, ибо, окажись вымысел явью, это означало бы конец их безбедному житью в богатом поместье снисходительного хозяина.
   А Роберт все сидел у печального камина, который казался печальным даже теперь, когда пламя, озарив все его углы, загудело в широком дымоходе. Роберт прислушивался к стенаниям мартовского ветра, что бродил вокруг дома, шевеля заросли плюща, покрывавшего старинные стены. Он устал, он измучился, ему все не давало покоя воспоминание о том, как он проснулся в два часа минувшей ночи, разбуженный треском и жаром горящих построек. Если бы не его присутствие духа, не его холодная решимость, Люк Маркс нашел бы в этом пожаре неминуемую гибель. Несчастье оставило следы и на Роберте: волосы на голове его подгорели, и левая рука покраснела и ныла от ожога, полученного тогда, когда он тащил из огня мертвецки пьяного Люка.
   Пережитое совершенно вымотало его, и он забылся наконец тяжелым сном и проснулся только тогда, когда Ричардс, войдя в библиотеку, подал ему ответную телеграмму.
   Ответ был коротким:

   «Дорогой Одли, всегда рад услужить. Элвин Мосгрейв, доктор медицины, 12, Сэвилл-Роу. Ему вполне можно довериться».

   – Завтра утром нужно будет доставить в Брентвуд еще одну телеграмму, Ричардс, – сказал Роберт. – Хорошо, если кто-нибудь из ваших людей сделает это до завтрака. Я дам ему полсоверена за труды.
   Ричардс поклонился:
   – Спасибо, сэр, денег не нужно, сэр. В котором часу нужно будет послать слугу?
   – Чем раньше, тем лучше, – ответил Роберт и, подумав, добавил: – Лучше всего – в шесть.
   – Будет сделано, сэр.
   – Комната для меня приготовлена, Ричардс?
   – Да, сэр, мы приготовили ту самую комнату, в которой вы обычно останавливаетесь.
   – Ну, вот и отлично. Спать пойду сейчас же. Принесите мне стакан разбавленного бренди, да потеплее, и подождите, пока я составлю текст второй телеграммы.
   Во втором послании содержалась настоятельная просьба, обращенная к доктору Мосгрейву, – немедленно приехать в поместье Одли-Корт по весьма серьезному делу.
   Составив телеграмму, Роберт с чистой совестью признался самому себе, что на этот день и час он сделал все от него зависевшее.
   Он взял в руку стакан с разбавленным бренди. Сейчас ему в самом деле нужно было выпить: он почувствовал, что продрог до костей. Он медленно потягивал золотистый напиток и думал о Кларе Толбойз, думал о строгой, серьезной девушке, о той, за брата которой он сегодня отомстил.
   Знала бы она, какой страшный пожар случился в здешних местах!
   Знала бы она, в какой опасности оказался он, Роберт, и как он отличился, вытаскивая из огня хозяина постоялого двора, мертвецки пьяного!
   Такие мысли должны были бродить сейчас в голове Роберта Одли, но внезапно на него накатила теплая волна, и он ослабел, ослабел настолько, что уже не в силах был даже мысленно перенестись туда, где под холодным февральским небом шумят суровые ели и где он впервые увидел эти чудесные карие глаза, изумительно похожие на глаза его пропавшего друга…

Глава 37. Совет доктора Мосгрейва

   Миледи спала. Она крепко спала в эту долгую зимнюю ночь. Так зачастую спят преступники, проводя последнюю ночь на этой земле, и, когда серым пасмурным утром в темницу приходит тюремщик, он с удивлением обнаруживает их, обреченных, в объятиях безмятежного сна.
   Игра была сыграна и проиграна. Почему? Может быть, миледи выронила важную карту? Может, не сумела в нужный момент подстроить фокус, на какие была великой мастерицей? Нет, все было гораздо проще: противник оказался сильнее ее, и потому он победил.
   Сейчас она спала спокойнее, чем когда-либо, спокойнее с того самого дня, когда, вскоре после своего второго замужества, она узнала из газеты о том, что Джордж Толбойз возвращается домой с австралийских золотых приисков. Теперь она могла спать, не тревожась ни о чем: худшее, связанное с ней, перестало быть тайной, а новых разоблачений более не предвиделось. Она сбросила с плеч невыносимую ношу, и ее себялюбивая чуткая природа подвела, наконец, итоговую черту. Миледи спала в пуховой постели, спала под мягким шелковым покрывалом, и зеленые бархатные шторы, отбрасывая глубокую тень, охраняли ее сон, словно строгие неподкупные стражники. Она приказала горничной лечь на ночь в той же комнате, устроившись на низкой кушетке, она велела также, чтобы настольная лампа горела в спальне всю ночь.
   Не думаю, чтобы она испытывала страх перед мрачными кошмарами, которые могли посетить ее в эту ночь. Ее, эгоистку до мозга костей, менее всего заботило то, что не сулило ей прямой угрозы, а о том, что призраки и привидения могут принести действительный вред, ей узнавать не доводилось. Роберт Одли? Когда-то она его боялась, но теперь он был ей нестрашен. Худшее он уже сделал, а сделав нечто более худшее, он навсегда опозорит имя того, за кого ей отомстил.
   «Видимо, меня куда-нибудь упрячут, – подумала миледи. – Ничего, страшнее этого со мной сделать не смогут».
   Она уже видела себя в роли государственной преступницы, имеющей определенный статус и право на заботу о собственной персоне, в роли второй Железной Маски [91 - Она уже видела себя в роли государственной преступницы… в роли второй Железной Маски… – Железная Маска – неизвестный узник, умерший в Бастилии в 1703 г. после многолетнего заключения. (Носил, однако, не железную, а черную бархатную маску.)], которую нельзя заключить в темницу, не предоставив соответствующих удобств. Впрочем, по большому счету, это ей было уже все равно. За последние несколько дней она прожила сто жизней, и в ней иссякла способность страдать, по крайней мере, на время.
   На следующее утро она выпила чашку крепкого зеленого чая и съела кусочек пирога с таким видом, с каким осужденные совершают свою последнюю трапезу, меж тем как тюремщики, присутствуя тут же, зорко следят за тем, чтобы приговоренный не проглотил осколок фаянсовой посуды или чайную ложку или не выкинул какую-нибудь другую отчаянную штуку ради того, чтобы избежать знакомства с мистером Джеком Кетчем [92 - Джек Кетч – палач (по имени английского палача XVII века).].
   Миледи позавтракала, приняла ванну и, надушив волосы, появилась в легкомысленном утреннем туалете, самом легкомысленном изо всех, какие нашлись в ее роскошной гардеробной. Прежде чем выйти из комнаты, она обвела ее медленным тоскливым взглядом, но в уме ее не промелькнуло и тени благодарных воспоминаний о том, кто подарил ей все то, что безмолвно свидетельствовало о его любви. Миледи думала лишь о том, как дорого стоило все это, и о том, что владеть этими вещами ей осталось совсем недолго.
   Она взглянула на себя в большое зеркало на подвижной раме. Отдых вернул ей нежно-розовый цвет лица, и в ее больших голубых глазах засиял прежний естественный блеск, а не тот, что горел в них накануне, – пугающий, злой, лихорадочный.
   Миледи торжествующе усмехнулась: что бы ни сделали с ней ее враги, ее красоты им у нее не отнять.
   Мартовский день был ярким и солнечным, на небе – ни облачка. И все же миледи вышла, закутавшись в индийскую шаль, за которую сэр Майкл заплатил в свое время целых сто гиней. К чему бы это? Возможно – я так полагаю, – миледи, не исключавшая и того, что ее могут увезти из Одли-Корт, не дав времени на долгие сборы, решила, что при этом хоть что-нибудь из ее дорогих вещей да останется при ней. Будь она Иудой, она бы сжимала в руке тридцать сребреников до последней минуты своей постыдной жизни.
   Роберт Одли завтракал в библиотеке. Все утро он просидел над единственной чашкой чая, куря трубку и мрачно размышляя над задачей, вставшей перед ним.
   «Обращусь к опыту доктора Мосгрейва, – подумал он. – Доктора и адвокаты – исповедники нашего прозаического девятнадцатого столетия».
   Первый скорый поезд из Лондона прибыл в Одли в половине одиннадцатого, а без пяти одиннадцать Ричардс, слуга, торжественно объявил о приезде доктора Элвина Мосгрейва.
   Доктору с Сэвилл-Роу было лет пятьдесят. Высокий, худой, желтоватое лицо, впалые щеки, близорукие глаза столь неопределенного серого цвета, что кажется, когда-то они были голубыми, но со временем выцвели и приобрели нынешний нейтральный оттенок. Сколь ни обширны были познания Элвина Мосгрейва в медицине, наука сия была не в состоянии обложить его кости лишней плотью, а его лицу придать хоть немного живости.
   Лицо его выражало удивительную бесстрастность и удивительную сосредоточенность. Это было лицо человека, который бо́льшую часть своей жизни выслушивал других людей, отдавая им всего себя, пока наконец не расстался с собственной индивидуальностью и собственными страстями.
   Он поклонился Роберту Одли, сел в кресло напротив, предложенное ему, и вперил внимательный взор в молодого адвоката.
   Роберт истолковал внимание доктора по-своему.
   «Должно быть, он думает, что я и есть его пациент, и пытается определить вид моего умопомешательства».
   Доктор, словно угадав, о чем думает Роберт, спросил:
   – Надеюсь, речь идет… не о вашем здоровье, сэр?
   – Ах нет, что вы!
   Доктор Мосгрейв взглянул на часы – хронометр Бенсона стоимостью пятьдесят гиней, – которые носил в кармане жилетки с такой беззаботностью, словно это была обыкновенная картофелина, и сказал:
   – Мне нет нужды напоминать вам о том, что время мое дорого, но в телеграмме вы указали, что случай ваш чрезвычайно, э-э… серьезен… и если бы не это, я бы не отправился в дорогу в столь ранний час.
   Роберт Одли сидел у камина, угрюмо разглядывая язычки пламени и ломая голову над тем, с чего начать разговор. Томительные минуты следовали одна за другой, и предупреждение доктора оказалось нелишним.
   – Вы очень любезны, доктор Мосгрейв, – сделав над собой усилие, промолвил молодой человек, – и я весьма признателен вам за то, что вы не оставили мой призыв без ответа. То, ради чего я вызвал вас, доставляет мне неописуемую боль, и, обращаясь к вашему опыту, я почти готов слепо довериться вам, чтобы помочь себе и тем, кто мне весьма дорог, выйти из чрезвычайно затруднительного положения.
   Доктор Мосгрейв, дотоле взиравший на Роберта с деловым безразличием, впервые взглянул на него с неподдельным интересом.
   – Признание пациента доктору столь же священно, сколь священна исповедь грешника духовному пастырю, не так ли? – спросил Роберт Одли.
   – Именно так, сэр.
   – Вы гарантируете, что дело, ради которого я побеспокоил вас, не будет предано огласке ни при каких обстоятельствах?
   – Разумеется, сэр.
   – Итак, мне известно, что вы специализируетесь в области психических заболеваний.
   – Совершенно верно, сэр.
   – По-видимому, вам не однажды приходилось выслушивать странные, а порою ужасные признания?
   Доктор Мосгрейв утвердительно кивнул.
   В эту минуту он являл собой человека, который может надежно запереть в своей бесстрастной груди тайны целого государства, не почувствовав при этом никаких неудобств, налагаемых подобным бременем.
   – То, о чем я хочу вам рассказать, – промолвил Роберт Одли, – касается отнюдь не меня, и, надеюсь, вы простите меня, если я еще раз подчеркну, что конфиденциальность должна быть соблюдена неукоснительно.
   Доктор Мосгрейв снова кивнул, на этот раз чуть строже.
   – Я весь внимание, мистер Одли, – холодно сказал он.
   Роберт Одли придвинул кресло поближе к доктору и тихим голосом начал пересказывать то, о чем миледи, склонившись на колени в этой же комнате, рассказала прошлым вечером.
   Доктор Мосгрейв слушал его, не выражая ни малейшего удивления. Лишь раз он позволил себе улыбнуться – но то была едва заметная, горькая усмешка, – когда Роберт поведал ему о мнимых похоронах в Вентноре, но и на этот раз он не выказал заметного удивления.
   Роберт закончил свой рассказ на том месте, где сэр Майкл Одли прервал монолог миледи. Роберт не упомянул ни об исчезновении Джорджа Толбойза, ни о мрачных своих подозрениях в этой связи. Ничего не рассказал он и о пожаре на постоялом дворе «Касл-Инн».
   – Это все? – сурово покачав головой, спросил доктор Мосгрейв. – Более вы мне ничего не имеете добавить?
   – Более – ничего. По-моему, то, что я рассказал, не нуждается в дополнениях.
   – Итак, вы желаете убедиться в том, что эта леди – душевнобольная и потому не несет ответственности за свои действия?
   Роберт Одли вздрогнул: он не ожидал, что доктор так быстро угадает его желание.
   – Да, мне бы хотелось, чтобы леди на поверку оказалась умалишенной: это разом оправдает все, что она совершила.
   – И избавит ее от суда лорд-канцлера, не так ли, мистер Одли?
   Роберт нервно повел плечами. Он опасался не канцлерского суда, а кое-чего похуже.
   – Боюсь, мой визит не принесет вам никакой пользы, – тихо промолвил доктор. – Я, конечно, осмотрю леди, если хотите, но, должен предупредить, в ее болезнь я не верю.
   – Почему?
   – Потому что в ее действиях нет ничего, что свидетельствовало бы о ее ненормальности. Она убежала из дому, но она убежала в поисках лучшей доли. Что в этом необычного? Второй брак посулил ей богатство и титул, и ради этого она совершила преступление, имя которому – двоемужие. Что в этом необычного? Когда она оказалась в безумно трудном положении, она не впала безумие, но, проявив завидную изобретательность и хладнокровие, сделала все, чтобы выпутаться из беды. Что в этом необычного?
   – Однако наследственное умопомешательство…
   – Может проявиться в третьем поколении и отразиться на детях леди, если они у нее будут. Душевная болезнь не обязательно передается от матери дочери. Был бы рад помочь вам, мистер Одли, если бы мог, но в том, что я услышал от вас, признаков ненормальности я не усматриваю. Поверьте, в Англии ни один суд присяжных не примет всерьез вашу версию об умственной ущербности этой женщины. Лучшее, что вы можете сделать для нее, – это отослать ее назад, к первому мужу, если он согласится принять ее.
   Роберт Одли вздрогнул, услышав упоминание о друге.
   – Ее первого мужа нет в живых, – сказал он. – Точнее говоря, он исчез, пропал, но… у меня есть основания предполагать, что его нет в живых.
   Роберт говорил с заметным волнением, и это, разумеется, не укрылось от внимания доктора.
   – Первый муж леди исчез, – сказал он, делая ударение на каждом слове, – но вы считаете, что его нет в живых.
   Несколько минут он молчал, глядя на огонь тем же угрюмым взором, каким прежде глядел на него Роберт, а затем сказал:
   – Мистер Одли, между нами не может быть недомолвок. Вы мне рассказали не все.
   Роберт взглянул на доктора с нескрываемым изумлением.
   – Вряд ли я смогу помочь вам, – продолжил Элвин Мосгрейв, – пока я буду гадать, где кончается ваша откровенность и где начинается ваше недоверие. Вы рассказали мне только половину истории, связанную с этой леди. Итак, что стало с ее первым мужем?
   Мистер Мосгрейв задал свой вопрос столь решительным тоном, словно был уверен наперед, что разгадка всех тайн – здесь.
   – Я уже сказал вам, доктор Мосгрейв, – не знаю.
   – Однако ваше лицо поведало мне о том, что вы что-то скрыли от меня, и оно же поведало о том, что вы кого-то подозреваете!
   Роберт Одли сидел безгласный, как камень.
   – Если желаете извлечь пользу из моего визита, мистер Одли, – промолвил доктор, стараясь говорить как можно убедительней, – вы должны доверять мне. Итак, первый муж леди исчез. Когда и как?
   Роберт с трудом поднял голову:
   – Что ж, я доверюсь вам, доктор Мосгрейв. Расскажу на этот раз все, без утайки. Я не прошу вас ни о чем, что могло бы нанести вред обществу, в котором мы живем, но я прошу вас, если сможете, спасите имя нашего рода от бесчестья и позора!
   И он рассказал, как исчез Джордж Толбойз, рассказал о собственных волнениях и страхах, и лишь Богу известно, с какой неохотой решился он на полное, исчерпывающее признание.
   Доктор Мосгрейв внимательно слушал Роберта Одли, и по его лицу невозможно было угадать, к какому решению он придет. Когда Роберт кончил, доктор встал и снова взглянул на часы.
   – Я смогу уделить вам еще двадцать минут, не более. Мне бы хотелось осмотреть леди. Итак, вы говорите, ее мать скончалась в доме для душевнобольных?
   – Да, именно там. Вы хотите осмотреть леди Одли один на один, без свидетелей?
   – Да, один на один, если не возражаете.
   Роберт вызвал звонком горничную миледи, и она проводила доктора в будуар леди Одли.
   Элвин Мосгрейв вернулся в библиотеку через десять минут.
   – Я поговорил с леди, – сказал он, – и мы прекрасно поняли друг друга. У нее – душевная болезнь в скрытой форме. Болезнь эта может не проявиться никогда, а может обнаружить себя один-два раза в жизни в виде приобретенного слабоумия, причем в наиболее острой форме. Приступ длится весьма непродолжительное время, и возникает он только при условии экстремального психического воздействия. Леди – отнюдь не душевнобольная, но в крови ее содержится наследственная порча. Вот почему в этой женщине причудливо совмещается коварство безумца с расчетливостью нормального человека. Вы спросите, что все это значит? А то значит, мистер Одли, что эта женщина опасна!
   Доктор Мосгрейв несколько раз прошелся взад-вперед по комнате, а потом снова заговорил:
   – Я не стану укреплять вас в ваших подозрениях, и опровергать их я тоже не стану. Но вот что я вам скажу: мистер Джордж Толбойз исчез, но бесспорных доказательств его смерти у вас нет. Если же они у вас будут, вы все равно ничего не сможете предпринять против этой женщины, потому что ссылки на то, что у нее была веская причина избавиться от своего первого мужа, вам ничего не дадут. Поверьте, ни один суд присяжных Соединенного Королевства не вынесет ей на этом основании обвинительного вердикта.
   – Больше всего, сэр, – торопливо перебил доктора Роберт Одли, – я боюсь огласки этого дела и связанного с ним бесчестия для всей нашей фамилии.
   – Прекрасно понимаю ваше состояние, мистер Одли, – холодно заметил доктор, – но вы не вправе ожидать, что я помогу вам скрыть наихудшее из преступлений, совершаемых против общества. Если бы я был убежден, что убийство совершила именно эта женщина, я не стал бы укрывать ее от правосудия, будь при этом поставлена на карту честь даже ста наиблагороднейших фамилий! Но я в этом не убежден и потому сделаю все возможное, чтобы помочь вам.
   Роберт Одли порывисто схватил доктора за руки.
   – Когда дела мои пойдут в гору, я отблагодарю вас по достоинству, – с чувством сказал он. – Я отблагодарю вас и за дядюшку, и за самого себя!
   – У меня осталось только пять минут, а мне еще нужно написать письмо, – сказал доктор Мосгрейв с доброй усмешкой, растроганный горячностью молодого человека.
   Он сел за стол у окна, обмакнул перо в чернила и принялся быстро писать.
   Прошло минут семь. За это время он заполнил три страницы, затем, отложив перо, сложил письмо и, вложив его в конверт, протянул Роберту незапечатанным.
   Адрес на конверте был следующий:

   «Мсье Валь, Вильбрюмьез, Бельгия».

   Роберт Одли с сомнением взглянул на адрес, а потом на доктора, который в эту минуту надевал перчатки с такой тщательностью, словно в его жизни не было более благородной цели, нежели натянуть их так, чтобы они не оскорбили мир ни единой лишней морщиной.
   – Это письмо, – промолвил Элвин Мосгрейв, отвечая на безмолвный вопрос молодого человека, – написано моему другу мсье Валю, владельцу и главному врачу прекрасной лечебницы для душевнобольных в Вильбрюмьезе. Мы знаем друг друга много лет, и я не сомневаюсь, он с удовольствием примет леди Одли на свое попечение и до конца ее дней будет заботиться о ней со всей ответственностью.
   Роберт Одли хотел было вновь выразить доктору свою благодарность, но Элвин Мосгрейв не дал ему произнести ни слова, властным жестом заставив его повременить.
   – С той минуты, как леди Одли переступит порог этого заведения, – продолжил он, – с прежней ее жизнью будет покончено навсегда. Сколько бы тайн у нее ни было, они все останутся при ней. Сколько бы преступлений она ни совершила, она не совершит более ни одного. Выройте могилу на ближайшем кладбище и похороните ее заживо, вы и тогда не укроете ее от мира надежней, чем лечебница моего друга. Как физиолог и как честный человек я утверждаю: удалив от мира и людей такую женщину, вы окажете обществу самую большую услугу, ибо если женщину, которую я осмотрел десять минут назад, можно отпустить на свободу, то вся моя физиология не стоит ломаного гроша. Если бы эта женщина способна была вцепиться мне в горло и задушить своими маленькими ручками, когда я беседовал с ней, будьте уверены, она бы сделала это не моргнув глазом!
   – Она поняла, кто вы и зачем пришли?
   – Да, конечно. Она сказала: «Вы полагаете, я безумна, как моя матушка, и пришли осмотреть меня. Ну что ж, вот она я, вся перед вами: попробуйте обнаружить порчу в моей крови!» До свиданья, мистер Одли, – торопливо прибавил доктор. – Мое время истекло десять минут назад, а ведь мне еще нужно успеть на ближайший поезд!

Глава 38. Похороненная заживо

   Роберт Одли сидел в библиотеке – письмо доктора перед ним, – обдумывая, что ему предпринять дальше.
   Когда-то молодой адвокат брал на себя роль разоблачителя порочной женщины.
   Потом он стал ее судьей.
   Теперь – тюремщиком.
   И пока он не доставит письмо по назначению, пока лично не договорится обо всем с бельгийским доктором, до той поры он не снимет с себя тяжкое бремя и до той поры он не выполнит возложенный на себя долг.
   Он написал несколько строк миледи, сообщив ей, что собирается увезти ее из Одли-Корт в такое место, откуда она вряд ли сможет вернуться, и предложил ей, не теряя времени, готовиться к отъезду. Он сообщил ей, что в дорогу они отправятся нынче же вечером.
   Мисс Сьюзен Мартин, горничная миледи, сочла невозможным упаковать чемоданы в такой спешке, и миледи решила помочь ей в этом.
   Складывание и раскладывание шелковых и бархатных платьев, собирание драгоценностей и безделушек привели ее в радостное возбуждение. У нее не отнимут ее сокровищ – это главное. Ее собираются отправить в изгнание? Не беда: где бы она ни очутилась, она – при ее-то красоте! – везде будет хоть маленькой, но королевой, она везде соберет толпу вассалов и верных рыцарей.
   Горничная, медлительная и томная особа, махнула на все рукой, но миледи действовала решительно и неутомимо, и в шесть часов вечера она отослала горничную к Роберту Одли, велев передать ему, что она готова тронуться в путь в любую минуту.
   Роберт, заглянув в справочник Брэдшоу, выяснил, что Вильбрюмьез находится вдали от железнодорожных путей и доехать до него можно только на брюссельском дилижансе. Почтовый поезд до Дувра [93 - Дувр – портовый город на юго-востоке Англии в графстве Кент.] отходит от вокзала Лондон-Бридж в девять утра; на него нетрудно успеть, потому что проходящий поезд, покидающий Одли в семь вечера, прибывает в Шордич в четверть девятого. Перебравшись из Дувра в Кале [94 - Кале́ – портовый город на северо-западе Франции.], Роберт и его подопечная прибудут в Вильбрюмьез на следующий день после полудня или ближе к вечеру.
   Стоит ли во всех подробностях описывать их унылое ночное путешествие? Они ехали в отдельном купе, и миледи, возлежа на маленькой подушечке, с удовольствием куталась в свои меха: даже в этот последний час, час ее беды и позора, она не забыла прихватить знаменитые русские соболя.
   Ее продажная душа не могла жить без дорогих и прекрасных вещей, которым так недавно она была полная хозяйка. Она спрятала хрупкие чайные чашечки, а также севрские и дрезденские вазы в складках своих шелковых обеденных платьев. Она, будь это в ее силах, сняла бы картины со стен и сорвала гобеленовые ткани с кресел. Она забрала с собой все, что смогла, и, смирившись с неизбежным, покорно отправилась в путь с Робертом Одли.

   В тот момент, когда часы Дувра пробили полночь, Роберт Одли прохаживался по палубе парохода, а город, уходя все дальше и дальше за ночной горизонт, светился мерцающим полукругом. Корабль, бороздя серые беспокойные воды, быстро приближался к дружественному галльскому берегу [95 - Корабль… быстро приближался к дружественному галльскому берегу. – Галльский – французский (поэт., устар.).]. Через сутки – или менее того – дело будет сделано.
   Подумав об этом, Роберт с облегчением вздохнул, и ему вдруг стало жаль ту, что осталась внизу в каюте, – одинокая, покинутая всеми, не нужная никому. Да, он сочувствовал ей, потому что при мысли о ее женственности и беспомощности он невольно затеял спор с собственным разумом, но в ту минуту, когда ему вдруг показалось, что разум его должен уступить, лицо друга, светлое, преисполненное надежды, как в тот первый день, когда он вернулся из Австралии, – лицо друга встало перед его внутренним взором, и Роберт Одли вспомнил, какая чудовищная ложь разбила когда-то сердце молодого супруга, и разум его, холодный и неумолимый, снова вступил в свои права.

   Во второй половине следующего дня по неровной мостовой главной улицы Вильбрюмьеза прогрохотал дилижанс. Вечер только задернул свой серый полог, и старинный богомольный городок, скучный и мрачный, стал еще мрачнее.
   Лампы здесь зажигают рано, но, слабо мерцая вдали, они не столько освещали окрестности, сколько подчеркивали глубину наступающей тьмы.
   Узкие улочки, облезлые фасады домов, полуразрушенные черепицы и хилые трубы над ними – все в этом глухом бельгийском городке свидетельствовало об упадке и разорении. Трудно было понять, почему дома здесь ставили так тесно, что дилижанс не мог проехать между ними, не вытеснив прохожих с разбитых тротуаров, не вынудив их пробираться по улицам, обметая собственными одеждами окна первых этажей. Трудно это было понять, потому что на равнине за городской чертой было достаточно места для новых застроек. Особо привередливые путешественники могли бы высказать удивление по поводу того, что самые узкие и неудобные улицы здесь были наиболее оживленными и процветающими, меж тем как широкие проезды, облагороженные красивыми зданиями, были настолько немноголюдными, что казались заброшенными.
   Впрочем, Роберт Одли, занятый своими мыслями, не думал об этом. На всем пути от Брюсселя до Вильбрюмьеза он и миледи ехали одни. За это время миледи не промолвила ни слова, за исключением единственного раза, когда дилижанс сделал краткую остановку и Роберт предложил миледи немного поесть. Сердце ее упало, когда Брюссель остался позади, потому что она рассчитывала, что здесь окончится ее вынужденное путешествие, а когда за окном потянулись унылые бельгийские равнины, она и вовсе впала в отчаяние.
   Наконец дилижанс въехал во внутренний двор бывшего монастыря. Ныне здесь располагалась мрачная гостиница. Леди Одли, с отвращением передернув плечами, сошла вниз.
   Оставив миледи в кофейной комнате, Роберт Одли, наняв экипаж, отправился в дальний конец тихого городка. Разыскав лечебницу, он предъявил там письмо доктора Мосгрейва, после чего началась утомительная официальная процедура, во время которой он обговорил множество условий и подписал множество документов.
   В гостиницу он вернулся спустя два часа. Миледи сидела за столом, отрешенно глядя на тающие свечи. Рядом стояла нетронутая чашка кофе.
   Роберт посадил миледи в экипаж и вновь занял место напротив.
   – Можете вы сказать, наконец, куда вы меня везете? – с раздражением спросила миледи. – Мне надоело чувствовать себе ребенком, которого ставят в угол за плохое поведение! Куда вы меня везете?
   – Туда, где у вас будет достаточно времени раскаяться в своем прошлом, миссис Толбойз, – сурово ответил Роберт Одли.
   Экипаж проехал три четверти мили и остановился у старинных ворот.
   Кучер ударил в колокол, сбоку отворилась калитка, на пороге появился пожилой сторож. Он молча взглянул на экипаж и тут же скрылся. Через три минуты он снова появился, отомкнул замок и, широко распахнув створки ворот, впустил экипаж на внутренний двор, вымощенный брусчаткой. Экипаж, отчаянно тарахтя, остановился у парадных дверей серого каменного особняка. По сторонам его тянулись длинные ряды бесчисленных окон, многие из которых были тускло освещены и напоминали бледные глаза усталых часовых.
   Миледи, притихшая и настороженная, вышла из экипажа. Она заметила, что одно из окон занавешено выцветшей красной тканью. Там, за той занавесью, мелькала чья-то тень, и было видно, что человек все ходит и ходит по комнате, не находя себе места. То была тень женщины в невообразимом головном уборе.
   Внезапно миледи схватила Роберта за руку и указала на окно.
   – Теперь я знаю, куда вы привезли меня, – сказала она. – Это – СУМАСШЕДШИЙ ДОМ!
   Роберт не стал ей отвечать. Поддержав ее за локоть, он ввел ее в вестибюль особняка. Он вручил письмо доктора Мосгрейва женщине средних лет, улыбчивой и опрятно одетой, и она, передав письмо слуге, пригласила Роберта и миледи в небольшую комнату, украшенную яркими занавесками янтарного цвета. Комнату согревал небольшой камин.
   – Мадам, по-видимому, очень устала, – ласково промолвила женщина и указала миледи на кресло.
   Миледи устало повела плечами и осмотрелась.
   – Что это за место, Роберт Одли? – воскликнула она. – Долго вы еще будете обманывать меня? Это то место, о котором я только что сказала, да?
   – Это – лечебница для душевнобольных, миледи, – ответил молодой человек. – Как видите, я не собираюсь обманывать вас.
   – Лечебница для душевнобольных? – повторила миледи и нервно рассмеялась: – Красивое выражение! Но ведь это же и есть сумасшедший дом. Ведь это дом для сумасшедших, не так ли, мадам? – спросила миледи, обращаясь к женщине.
   – Ах нет, зачем вы так? Здесь вам будет так хорошо… – запротестовала было женщина, но в эту минуту, источая сладчайшую из улыбок, в комнату вошел главный врач. В руках у него было письмо доктора Мосгрейва.
   – Очень, очень рад познакомиться! Сделаю все, что в моих силах. Конечно же, с удовольствием позаботимся о мадам… мадам…
   Он выжидательно посмотрел на Роберта Одли, и тот впервые за все время подумал: лучше всего, если миледи будут содержать здесь под вымышленной фамилией.
   Не так уж трудно было из великого множества фамилий назвать первую попавшуюся, но внезапно с Робертом Одли случилось нечто необъяснимое: только две фамилии подсказала ему память в эту минуту – фамилию друга и его собственную.
   Доктор, по-видимому, понял, что молодой человек в затруднении, и, не ожидая от него ответа, обратился к женщине, пробормотав ей что-то насчет № 14, бис. Женщина подошла к длинному ряду ключей, висевших над каминной доской, взяла нужные, затем вынула свечу из бра [96 - Бра – настенный подсвечник.], висевшего в углу, зажгла ее и, пройдя с миледи и Робертом через зал, вымощенный каменными плитами, повела их по широкой деревянной лестнице.
   Английский доктор написал своему бельгийскому коллеге, чтобы тот, принимая на свое попечение английскую леди, не стеснялся в расходах, и, когда доктор, последовавший за Робертом и миледи, открыл дверь, их взорам предстали величественные апартаменты: прихожая, вымощенная чередующимися ромбами из черного и белого мрамора, темная, как погреб; зал, украшенный унылыми бархатными драпировками – от них веяло тем похоронным великолепием, от которого вряд ли можно было воспрять духом; и, наконец, спальня, где стояла кровать, застеленная с такой тщательностью – нигде ни морщинки, ни щелочки, – что, казалось, покрывало невозможно было откинуть, не вставив между ним и простынею перочинный нож.
   Миледи угрюмо осмотрела комнаты, где ей предстояло жить. В тусклом свете свечи они выглядели особенно мрачно. Одинокий язычок пламени, бледный и прозрачный, разом замелькал во всех комнатах, отраженный всем, что сверкало и блестело: полированными полами и панелями, оконными стеклами и зеркалами…
   Окруженная выцветшим бархатом и тусклой позолотой, женщина упала в кресло и закрыла лицо руками. Она замерла в безмолвном отчаянии, а Роберт и доктор, перейдя в другую комнату, продолжили разговор.
   Доктор Мосгрейв столь изящно составил письмо, что Роберту осталось лишь повторить его содержание, опустив стилистические красоты. Затем он сказал:
   – Мою подопечную зовут миссис Тейлор. Она – моя дальняя родственница. Прошу обходиться с ней как можно мягче и предупредительней, но ни при каких обстоятельствах вы не должны отпускать ее из дома и тем более за территорию лечебницы, не дав ей в провожатые какого-нибудь надежного человека. Если ей понадобится протестантский священник, пригласите: ей есть в чем покаяться на исповеди.
   Беседовали они не более четверти часа. Затем молодой человек вернулся к миледи и, подойдя к ней, шепнул ей на ухо:
   – Запомните: вас зовут мадам Тейлор. Вряд ли вам хочется, чтобы здесь знали ваше настоящее имя.
   Миледи покачала головой, но не отняла рук от лица.
   – К мадам будет приставлен человек, обязанный выполнять любое желание мадам, – сказал доктор и добавил: – Разумное желание, разумеется.
   Он снова одарил Роберта и миледи сладчайшей из улыбок и хотел сказать еще что-то, но миледи, внезапно вскочив с места, воскликнула:
   – Замолчите! Оставьте меня наедине с тем, кто привез меня сюда. Вон!
   И властным жестом указала на дверь.
   Доктор пожал плечами и, пробормотав что-то насчет «прекрасной дьяволицы», вышел.
   – Вы привезли меня не в лечебницу, а в могилу, – сказала миледи, обращаясь к молодому адвокату.
   – После всего, что вы натворили, я не мог поступить иначе. А здесь вам будет хорошо. Здесь никто не знает ни вас, ни вашей истории.
   – Нет! Нет! К чему мне тогда моя красота? Какой здесь от нее прок? Столько расчетов и планов, столько страхов и бессонных ночей! И ради чего? Ради того, чтобы очутиться здесь! Знай я, чем все кончится, я бы давно покончила с собой!
   И она с такой яростью запустила руки в золотую копну волос, словно решила сорвать ее с головы. В эту минуту она смертельно ненавидела и себя, и свою красоту.
   – Я бы посмеялась над вами и бросила вам вызов – если бы посмела. Я бы убила себя и этим тоже бросила вызов – если бы посмела. Но я всего лишь трусливая женщина, и такой я была с самого начала. Я боялась ужасного наследства, полученного от матери, я боялась бедности, боялась Джорджа Толбойза, боялась вас…
   С минуту она молчала, затем, окинув взглядом комнату, сказала:
   – Знаете, о чем я сейчас думаю? Знаете, о чем я думаю сейчас, глядя на вас? Я думаю о том дне, когда исчез Джордж Толбойз.
   Роберт вздрогнул и побледнел. Сердце его бешено заколотилось.
   – Он стоял тогда напротив меня так, как сейчас стоите вы. Помнится, вы сказали, что ради него готовы сровнять с землей старый дом и с корнем вырвать каждое дерево в саду. Вам не придется брать на себя столь непосильный труд. Тело Джорджа Толбойза лежит на дне заброшенного колодца, того самого, что находится чуть в стороне от липовой аллеи и зарос кустарником со всех сторон.
   Роберт Одли всплеснул руками и вскрикнул от ужаса.
   – Он пришел ко мне в липовую аллею, – уверенно и твердо продолжила миледи, – я знала, он наверняка придет, и, насколько было в моих силах, приготовилась к этой встрече. Я была готова подкупить его, улестить его, я была готова дать ему отпор – словом, готова на все, только бы не лишиться своего богатства и положения, не вернуться к своей прежней жизни. И вот он пришел и стал упрекать меня за то, что я подстроила в Вентноре, сказал, что своею ложью я разбила ему сердце и теперь у него не осталось и капли жалости. Много еще горьких слов сказал он мне в тот день и под конец заявил, что теперь никакая сила не отвратит его от задуманного: привести меня к сэру Майклу и заставить меня признаться ему во всем. Увы, он не знал о тайном яде, который я впитала с молоком матери, не знал, что его жестокость лишь высвобождает зло, заключенное во мне, и что имя этому злу – безумие. Мы беседовали в зарослях кустарника в конце липовой аллеи. Я сидела на разрушенной каменной кладке рядом с колодцем. Джордж Толбойз стоял, прислонившись к лебедке, и на всякое его движение ржавая железная ось отзывалась громким протяжным скрежетом. Наконец, когда мне надоело выслушивать обвинения во всех смертных грехах, я встала и сказала, что, если он изобличит меня перед сэром Майклом, я сама укажу на него как на безумца и лжеца и сумею убедить супруга, который слепо – именно слепо – любит меня, встать на мою защиту. Бросив ему в лицо эти слова, я собралась уходить, но он схватил меня за руку и попытался удержать силой. Помните синяки на моем запястье? Это вы их заметили тогда, и я поняла, что вы – тот человек, которого мне более всего следует опасаться.
   Она умолкла, ожидая, что на это скажет Роберт, но тот стоял, застыв на месте и не проронив ни слова, и она продолжила:
   – Вы друг друга сто́ите – Джордж и вы. Тщетно было бы ждать милосердия от кого-нибудь из вас. (Это я так, к слову.) Джордж поклялся, что, если бы на всей земле жил только один свидетель, который мог бы вывести меня на чистую воду, он, Джордж, отправился бы за ним даже на край света, лишь бы с позором удалить меня из Одли-Корт. И вот тут я обезумела. Я вырвала ржавую ось из полусгнивших стоек, и мой первый муж, дико закричав, полетел в колодец. Говорят, там очень глубоко, но так ли это, я не знаю. Думаю, однако, что колодец давно высох, потому что всплеска я не услышала – только глухой стук внизу. Я заглянула в сруб, но не увидела ничего, кроме черной бездны. Я опустилась на колени и прислушалась, не донесется ли снизу человеческий крик или хотя бы вздох… Я прождала четверть часа… Господь свидетель, мне показалось, что за это время прошла целая жизнь, но, увы, все было тихо…
   Миледи снова умолкла. Она долго молчала, затем встала и подошла к двери, давая понять, что больше ей рассказать нечего.
   Роберт тоже встал. Будь здесь еще один выход, он бы с готовностью воспользовался им: миледи замерла на пороге комнаты, и он не мог выйти, не задев ее, но после всего, что он услышал, даже короткое прикосновение к этой женщине было для него отвратительно.
   – Посторонитесь. Дайте пройти, – сказал он ледяным голосом.
   – Я без страха призналась вам во всем, – сказала Элен Толбойз. – Почему без страха? По двум причинам. Во-первых, вы вряд ли используете мое признание против меня: посадив меня на скамью подсудимых, вы убьете своего обожаемого дядюшку. Во-вторых, нет таких законов, которые покарали бы меня страшнее, чем вы, устроив мне пожизненное заключение в сумасшедшем доме. Я не благодарю вас за ваше милосердие, мистер Роберт Одли, потому что знаю ему истинную цену.
   Она отошла от дверей, и Роберт, не взглянув на нее, молча вышел из комнаты.
   Полчаса спустя он сидел в гостинице за обеденным столом, не в силах ни есть, ни пить и не в силах хотя бы на минуту забыть о том, что только что услышал.
   Перед ним неугасимым светом сиял образ друга, предательски убитого в поместье Одли-Корт.

Глава 39. Благодарность Люка

   Даже больной не грезит столь странными фантасмагориями, какие приходили на ум Роберту Одли, когда, возвращаясь из Вильбрюмьеза в Брюссель, он невидящим взором глядел в окно дилижанса, за которым простиралась бельгийская болотистая равнина.
   Скверно было у него на душе, так скверно, словно не сама миледи была виновата в том, что случилось, а он, Роберт, увез соблазненную им женщину и теперь сам же должен рассказать сэру Майклу, какую подлость совершил по отношению к нему.
   Итак, дело Джорджа Толбойза подходит к концу.
   Что делать дальше?
   Вот уже полгода тело Джорджа лежит на дне заброшенного колодца. Хочешь – не хочешь, нужно обратиться к коронеру [97 - Ко́ронер – особый следователь в Англии и США, занимающийся дознанием в случаях насильственной или скоропостижной смерти, а также смерти при подозрительных обстоятельствах.]. Начнется дознание, и скрыть преступление миледи станет практически невозможно.
   Доказать, что Джордж Толбойз нашел смерть в поместье Одли-Корт, – значит почти наверняка доказать, что причиной его таинственной гибели стала именно миледи: ее встреча с ним в липовой аллее – в день его исчезновения – уже не была секретом.
   Оставить преступление нераскрытым – оставить Джорджа непохороненным.
   Что же делать?
   В Лондон Роберт приехал вечером. Прошло уже почти двое суток с той поры, как он покинул Одли-Корт. Наняв экипаж, он поехал прямо в отель «Кларендон» – навестить дядюшку. Как он чувствует себя после всего, что произошло?
   Нет, не суждено было Роберту повидаться в тот вечер с сэром Майклом и кузиной Алисией. В «Кларендоне» ему сообщили, что сэр Майкл с дочерью отбыли утренним почтовым поездом в Париж и что оттуда они намереваются поехать в Вену.
   У Роберта отлегло от сердца: старый баронет отбыл на континент, значит, не нужно торопиться с отчетом о дальнейшей судьбе бывшей леди Одли. Потом, когда сэр Майкл вернется в Англию, окрепший телом и духом, он легче перенесет печальный рассказ.
   Роберт поехал домой. Дома его ожидало три письма: первое – от сэра Майкла, второе – от Алисии, а третье…
   Роберт знал, от кого оно, хотя почерк этот видел один-единственный раз в жизни. Он вздохнул, густо покраснел и взял письмо нежно и бережно, словно это было живое существо, чувствительное к его прикосновению. Затем, осмотрев печать и отметив про себя качество и цвет бумаги, он смущенно улыбнулся и положил письмо за пазуху жилетки – поближе к сердцу.
   «Не я ли подсмеивался над слабостями других людей? – подумал Роберт. – И не я ли оказался самым слабым из них? Прекрасное кареглазое создание! Зачем я встретился с этой девушкой? Какой в этом смысл? Зачем безжалостная моя Немезида [98 - Немези́да – богиня возмездия в древнегреческой мифологии.] привела меня в тот мрачный дом в Дорсетшире?»
   Он вскрыл первые два письма, оставив третье «на сладкое».
   Алисия писала, что она бы предпочла, чтобы сэр Майкл, излившись в потоке жалоб, облегчил душу, но он перенес горе с таким спокойствием, что ей стало не по себе. Встревоженная, она втайне от сэра Майкла написала одному лондонскому врачу, которого вызывали в Одли-Корт всегда, когда кто-нибудь из домашних заболевал всерьез, и попросила его навестить сэра Майкла, сделав вид, что он зашел непреднамеренно, невзначай. Он выполнил ее просьбу и, побеседовав с сэром Майклом полчаса, заверил Алисию, что пережитое потрясение никаких серьезных последствий для него не возымело, но нужно отвлечь его от тягостных дум, расшевелить его, любой ценой заставить его двигаться, и как можно больше.
   Вняв совету, Алисия начала действовать немедленно и, разыграв перед отцом прежнего избалованного ребенка, напомнила ему о давнем его обещании показать ей Германию. Сэр Майкл отнекивался, как мог, но она, сломив сопротивление любящего отца, вынудила его, устроив недолгие сборы, отправиться с ней на континент. Алисия сообщила Роберту, что не вернется в Одли-Корт до тех пор, пока не уверится, что душевные раны сэра Майкла зарубцевались, причем окончательно.
   Письмо баронета было очень коротким. Кроме письма, в конверте лежало полдюжины незаполненных банковских чеков.
   Сэр Майкл писал:

   «Дорогой Роберт!
   Для устройства той, которую я вверил твоим заботам, тебе понадобятся деньги. Нет нужды повторять, что для этого мне не жаль никаких средств. Сделай так, чтобы этой женщине было хорошо, но помни: больше о ней я не должен слышать никогда. Не хочу знать, как ты с ней поступишь, но рассчитываю на твою совесть и милосердие. Если денег не хватит, напиши, вышлю еще. Отчет о будущих тратах необязателен».

   Дочитав письмо до конца, Роберт с облегчением вздохнул. Письмо освобождало его от объяснений с сэром Майклом и ставило крест на прежних его сомнениях.
   Пусть Джордж Толбойз почиет с миром в странной и тайной могиле – сэр Майкл никогда не узнает о том, что бывшая его жена – убийца.
   Осталось последнее, третье, письмо. Роберт вынул его так же нежно и бережно, как в прошлый раз, и вскрыл конверт.
   В письме было всего несколько строк:

   «Дорогой мистер Одли!
   Здешний приходский священник уже дважды навещал Люка Маркса – того самого, что вы спасли во время пожара на постоялом дворе «Касл-Инн». Мистер Маркс в критическом состоянии. Сейчас он находится в доме своей матушки, проживающей неподалеку от поместья Одли-Корт. Боюсь, дни его сочтены. За ним ухаживает его жена. Обе – матушка и жена – умоляют вас повидаться с мистером Марксом, прежде чем он умрет. Пожалуйста, приезжайте не откладывая.
   Искренне ваша,
Клара Толбойз.
Маунт-Станнинг, дом священника, 6 марта».

   Роберт Одли благоговейно сложил письмо и вновь положил его туда, откуда достал – поближе к сердцу. Проделав это, он опустился в любимое кресло, набил трубку, разжег ее, и, пока в ней не сгорел весь табак, он курил, задумчиво глядя на огонь камина. Он глядел на него туманным взором, и мысли его, возносясь на сизых клубах табачного дыма, уносили его в сказочные светлые дали, где не было ни смерти, ни позора, где были только он и Клара Толбойз и великая любовь между ними…
   Роберт Одли выкурил трубку до конца, и когда последнее колечко дыма растаяло под потолком, он очнулся и вспомнил, что бремя земных забот со всеми их тяготами по-прежнему лежит на его плечах.
   «Что нужно от меня этому Марксу? – с неудовольствием подумал он. – Скорее всего, он боится умереть, не сделав важного признания. Он хочет рассказать нечто, связанное с преступлением миледи. Он посвящен в тайну. Я был уверен, я почувствовал это уже в тот вечер, когда впервые увидел его. Он знал нечто важное и спекулировал этим».
   Менее всего хотелось Роберту Одли возвращаться в Эссекс. Менее всего хотелось ему повстречаться с Кларой Толбойз именно теперь, когда он узнал тайну гибели ее брата. Он знал, что ему придется лгать, изворачиваться и пустить в ход все свое красноречие единственно ради того, чтобы не сказать ей правду. Или, может, милосерднее поведать ей все без утайки? Погасить последнюю надежду, что еще теплилась в ней? Нет, это свыше его сил! Пусть надеется, пока живет.
   Но Клара Толбойз настаивала на том, чтобы он ехал в Эссекс, не откладывая. Разве он сможет отказать ей? Тем более речь идет об умирающем, который хочет увидеть его непременно.
   Роберт взглянул на часы. Без пяти девять. Последний почтовый поезд на Ипсвич [99 - Ипсвич – портовый город на юго-востоке Англии в графстве Суффолк.], делающий краткую остановку в Одли, отправился из Лондона в половине девятого вечера. Однако поезд из Шордича отправляется в одиннадцать и останавливается в Брентвуде между двенадцатью и часом ночи. Итак, решено: Роберт едет этим поездом, а от Брентвуда до Одли – шесть миль – он дойдет пешком.
   Времени еще оставалось много, и Роберт, усевшись в кресле поудобнее, снова задумался:
   «Знал ли я, бездельник и белоручка, что беспечальной моей жизни когда-нибудь придет конец? Знал ли я, что трагический хор влюбленных услышит и мои стоны и жалобы? Чем-то ответит на мою любовь Клара Толбойз? Бог ведает. Алисия? Пусть бедняжка подцепит себе в Германии какого-нибудь белокурого саксонца…»
   Он встал и нервно заходил по комнате, не зная, чем занять время. Курить ему не хотелось. Конечно, курение успокаивает нервы, и к тому же оно приятно само по себе, но полдюжины трубок, выкуренных в одиночестве, ублаготворят и самого заядлого любителя.
   Увы, если рядом нет человека, с которым можно перемолвиться хотя бы словечком, трубка ваша, уважаемый читатель, особого удовольствия вам не принесет.
   То, что Роберт Одли столь часто оказывался в тихих своих апартаментах наедине с самим собой, вовсе не значило, что у него не было друзей. Их у него было предостаточно, но дело, которому он посвятил себя, лишило его былых привязанностей, отторгло его от прежней среды. Неужели и теперь, как в старые добрые времена, он смог бы легко, не задумываясь, болтать о политике и опере, литературе и скачках, театре и науке, скандалах и теологии? Ему это уже было не дано. Посвятив себя делу, он стал избегать вчерашних друзей, словно он и впрямь стал полицейским детективом, и, ведя борьбу с общественными пороками, невольно опорочил себя самого, и это сделало неуместным его присутствие в компании честных джентльменов.
   Зазвонили в церкви Темпла, в церкви Святого Дунстана, в церкви Святого Клемента Датского. Десять часов. Пора одеваться.
   На Флит-стрит было тихо и немноголюдно. На углу Фаррингдон-стрит Роберт нанял экипаж и поехал на вокзал в Шордич.
   Экипаж подвез его к длинной деревянной платформе. Через несколько минут ударили в колокол, и поезд, медленно набирая скорость, двинулся на северо-запад.
   Он ехал первым классом.
   Один.
   На весь вагон один.
   Один ли?
   Тень Джорджа Толбойза преследовала его, когда он смотрел в окно вагона.
   Он чувствовал ее у себя за спиной.
   Он чувствовал ее и там, далеко-далеко впереди, куда через ночь торопился его поезд, там, где в кощунственном небрежении истлевали останки дорогого ему человека.
   «То, что когда-то было Джорджем Толбойзом, должно быть достойно погребено», – подумал Роберт.
   Он чуть приоткрыл окно.
   Струя морозного воздуха ударила ему в лицо, и ему вдруг показалось, что ко лбу его и щекам прикоснулись губы мертвеца.
   «Я должен похоронить Джорджа Толбойза. Я должен его похоронить. Во что бы то ни стало. Любой ценой. Даже ценой разоблачения. Даже если эту безумную женщину придется извлечь из ее убежища – извлечь из убежища и водворить в тюрьму. Иначе я сойду с ума. Сам сойду с ума. Я должен похоронить Джорджа Толбойза. Любой ценой. Любой ценой. Любой ценой».
   Наступила полночь. Прошло еще несколько минут. Поезд замедлил ход. Сейчас будет остановка. Роберт с облегчением вздохнул.
   «Невеселое выдалось путешествие, – подумал молодой человек, внимательно глядя перед собой и стараясь не сбиться с пути, – невеселое мне выдалось путешествие между двенадцатью и часом в безлунную мартовскую ночь. А идти нужно. Если бедный парень хочет увидеть меня, я должен идти. До конца дней моих не будет мне прощения, если вернусь назад. К тому же этого хочет она. Да-да, этого хочет она, и мне ничего не остается, как только подчинить себя ее воле. Помоги мне, Господи!»
   Дойдя до деревни, он остановился у деревянной изгородки, окружавшей дом священника с прилегавшим к нему садом, и посмотрел на окна. В доме было темно. Роберт печально вздохнул, но сердце его радостно забилось, когда он подумал, что здесь, под этим кровом, совсем недавно жила та, которая нынче так властно овладела всеми его помыслами. Он вздохнул еще раз и продолжил свой путь.
   Только дойдя до деревушки Одли – было уже половина второго ночи, – он вспомнил, что в своем письме Клара Толбойз не указала ему, как найти дом, где умирает сейчас Люк Маркс.
   «Скорее всего, именно доктор Доусон велел перенести беднягу в дом его матери, – подумал Роберт Одли. – Он же его сейчас и лечит. Значит, только он может указать мне нужный дом».
   Приняв решение, Роберт направился туда, где Элен Толбойз жила до второго замужества.
   Двери небольшой приемной с аптекой были приоткрыты. Внутри горел свет. Распахнув створки, Роберт вошел в помещение.
   Доктор стоял за прилавком красного дерева, смешивая в мензурке какое-то снадобье. Судя по тому, что шляпа лежала тут же, около него, в приемную он зашел только что. Его помощник спал в соседней комнате: оттуда доносилось мерное посапывание.
   – Извините за беспокойство, мистер Доусон, – обратился Роберт Одли, когда доктор, подняв голову, узнал посетителя, – но я прибыл, чтобы повидаться с Марксом, который, я слышал, очень плох. Прошу, расскажите, как пройти к дому его матушки.
   – Мы пойдем туда вместе, мистер Одли, – отозвался доктор. – Через минуту я сам отправляюсь туда.
   – Ему в самом деле плохо?
   – Хуже не бывает. Будь по-другому, я не стал бы настаивать на том, чтобы его увезли из Маунт-Станнинга. Он, как вам, конечно же, известно, пил, не зная меры, а внезапное потрясение, которое он испытал той роковой ночью, добило его окончательно. Два последних дня он был весь в жару, его трясло; нынче вечером он вел себя намного спокойнее, но, боюсь, жить ему осталось не более суток.
   – Меня известили, что он хочет повидаться со мной, – сказал Роберт.
   – Знаю, – кивнув, сказал мистер Доусон и скептически добавил: – Причуды больного воображения, не более того. Вы вытащили парня из горящего дома, вы сделали все, чтобы спасти ему жизнь. Человек он грубый и невежественный, но чувство благодарности не чуждо и ему, и то, что вы сделали для него, не выходит у него из головы.
   Они вышли из приемной. Мистер Доусон закрыл за собой дверь.
   Деревенский доктор повел адвоката по тихой улице, затем они свернули в переулок, и в конце его Роберт Одли увидел тусклый желтый квадрат: то светилось окно, за которым умирал Люк Маркс.
   Мистер Доусон поднял щеколду и вошел в дом. В гостиной на столе горела длинная сальная свеча. Больной лежал в спальне на втором этаже.
   – Сказать ему, что вы пришли? – спросил мистер Доусон.
   – Да, пожалуйста. Боюсь, однако, что он разволнуется. Мне не к спеху, я могу подождать. Потом дадите мне знать, я поднимусь к вам.
   Мистер Доусон кивнул и, стараясь не шуметь, поднялся наверх по узкой деревянной лестнице.
   Роберт Одли сел в кресло у погасшего очага и, скорбно осмотревшись вокруг, принялся терпеливо ждать. Вокруг стояла гнетущая тишина, нарушаемая только монотонными ударами часового механизма.
   «Тик-так! Тик-так! Сиди и жди! Тик-так! Тик-так! Сиди и жди!» – почудилось вдруг молодому человеку, и ему безумно захотелось швырнуть шляпу в часы и остановить маятник.
   – Люк проснулся, – послышался сверху, с лестницы, приглушенный голос доктора. – Люк Маркс проснулся и хочет видеть вас.
   Роберт живо встал с места и поднялся на второй этаж.
   Фиби Маркс сидела в ногах кровати и смотрела на мужа, не отводя глаз. Она смотрела на мужа с ужасом, и было видно, что больше, чем потеря мужа, ее страшил приход смерти. Старая женщина, мать Люка, стояла у очага, подогревая куриный бульон. Люк лежал, обложенный подушками, грубое его лицо было бледно, огромные руки беспокойно метались по широкому одеялу.
   Увидев на пороге Роберта Одли, Фиби торопливо бросилась к нему.
   – Погодите, сэр, позвольте, я вам кое-что скажу, прежде чем вы начнете говорить с Люком, – сбивчиво и горячо прошептала она.
   – Какого черта! – прорычал Люк Маркс, в котором даже болезнь не умерила всегдашней грубости. – Какого черта! Вечно она хитрит, юлит и обманывает меня. Надоело! Я не малое дитё и могу сам за себя держать ответ. Чего она ему там говорит? – спросил он, обращаясь к матери.
   – Ничего особенного, родной мой: она рассказывает джентльмену о том, как ты себя чувствуешь, – примирительно ответила женщина.
   – Я чего хотел ему сказать, все равно скажу, и не надо мне рот затыкать!
   – Конечно, милый, все будет, как ты хочешь, – прежним тоном отозвалась женщина.
   Люк устало закрыл глаза и снова впал в забытье, а Фиби, выведя Роберта из комнаты на узкую лестничную площадку, снова зашептала:
   – Сэр, я думаю, у Люка после всех переживаний совсем помутился разум! Он никого ни в чем не подозревает, иначе он рассказал бы об этом всем и каждому, но, сэр, он настроен против миледи, он ужасно зол на нее; он твердит, что, если бы она дала ему достаточно денег на обзаведение, мы бы поселились где-нибудь в Брентвуде или Челмсфорде и всего бы этого не произошло. Ах, сэр, умоляю, выбирайте каждое слово, когда будете говорить с Люком!
   – Да-да, понимаю, хорошо, я буду осторожен.
   – Я слышала, миледи покинула Одли-Корт.
   – Да, это так.
   – А когда она вернется, сэр?
   – Никогда.
   – Но там, где она теперь, ей не будет плохо?
   – Не беспокойтесь, там к ней будут хорошо относиться.
   – Простите за расспросы, но мне это небезразлично, сэр, потому что миледи всегда была мне доброй хозяйкой.
   В это время Люк Маркс пришел в себя.
   – И когда эта баба кончит болтать? – раздался из-за дверей его слабый хриплый голос.
   Фиби испуганно взглянула на Роберта и прижала пальчик к губам. Затем она тронула его за рукав, и они вернулись в комнату.
   – Выйди вон, – решительно потребовал Люк, увидев жену на пороге. – Пошла вон! Тебе незачем знать то, что я скажу. Убирайся вниз, в гостиную, и забери с собой матушку. Я буду говорить с мистером Одли с глазу на глаз!
   – Да не посягаю я на твои секреты, Люк, – направляясь к выходу, промолвила Фиби, – и, конечно же, я уйду. Но, надеюсь, ты не станешь возводить напраслину на тех, кто был так добр и так щедр по отношению к тебе.
   – Что захочу, то и скажу, – прохрипел Люк. – Выискалась, понимаешь, командирша на мою голову… Пошла вон!
   Что и говорить, даже лежа на смертном ложе, бывший хозяин постоялого двора не изменил своих всегдашних привычек и был все так же невыносимо груб и деспотичен. И все-таки что-то изменилось в его нелюдимой душе, и сейчас, облизнув побелевшие губы и взглянув на Роберта глубоко запавшими глазами, он указал ему на кресло возле себя и сказал:
   – Хоть я и не из благородных, мистер Одли, но обошлись вы со мной как с джентльменом. Я был пьян в стельку, когда случился пожар, и ежели бы не вы… Словом, спасибо за все. Я, в общем-то, сроду не благодарил людей вашего круга – даже тогда, когда было за что, потому что, бросая мне крошки с барского стола, они всякий раз устраивали такой шум, что хотелось швырнуть им ихние подачки обратно… Но ежели джентльмен, рискуя собственной жизнью, вытаскивает тебя из огня… Я знаю – по докторовой физиономии вижу, что жить мне осталось недолго, и потому, умирая, я говорю: «Спасибо вам, сэр, премного вам обязан, сэр».
   Люк Маркс вытянул левую руку – правая, обожженная, была обернута куском полотна – и подал ее Роберту Одли.
   Подхватив ее обеими руками, молодой человек сердечно пожал ее.
   – Ну что вы, что вы, мистер Маркс. Рад был помочь вам – всем, чем мог.
   Люк Маркс умолк на несколько минут. Затем, внимательно взглянув на Роберта, он сказал:
   – Того джентльмена, который, прибывши с вами в Одли-Корт, пропал, – ведь вы его очень любили, не так ли, сэр?
   Роберт Одли вздрогнул.
   – Я слышал, вы очень любили этого мистера Толбойза, сэр, – повторил Люк.
   – Да, он был моим лучшим другом.
   – Слуги из Одли-Корт говорили, что вы места себе не находили, когда он пропал. Говорили, что вы с ним были навроде как братья. Так ведь, сэр?
   – Да-да, все это так. Прошу вас, не нужно больше об этом. Если вы послали за мной, чтобы сообщить что-нибудь о моем утраченном друге, не утруждайте себя – сил у вас и без того мало – и не доставляйте мне лишней душевной боли. Худшее, что вам известно о женщине, которая прежде была в вашей власти, я узнал от нее же самой. Слишком много известно мне об этом темном деле, и вы не расскажете мне ничего такого, чего бы я уже не знал.
   На губах умирающего заиграла слабая улыбка:
   – Так уж и ничего? Вы в этом уверены?
   – Уверен.
   С минуту Люк молчал. Затем, собравшись с силами, спросил:
   – Что же все-таки рассказала вам она?
   Роберт начал терять терпение:
   – Прошу вас, Маркс, оставим эту тему. В какие бы тайны ни были вы посвящены, вам в свое время, я догадываюсь, достаточно заплатили за молчание. С вашей стороны было бы порядочнее молчать до конца.
   – Вот как? – ухмыльнулся Люк Маркс. – А что, ежели у миледи была своя тайна, а у меня – своя?
   – То есть?

Глава 40. Рассказ умирающего

   В эту минуту в комнату вошла матушка Люка Маркса.
   – Матушка, – обратился к ней Люк, – ты помнишь, что было седьмого сентября прошлого года?
   Старая женщина покачала головой:
   – Да ты что, сынок? За последние восемь-девять лет память у меня так прохудилась, что я иной раз забываю, какой нынче день недели.
   Люк Маркс передернул плечами, выражая крайнее нетерпение.
   – Не притворяйся, будто не понимаешь, об чем я толкую. Помнишь, я сказал тебе, чтобы ты запомнила этот день, потому что тебе еще придется свидетельствовать в суде и приносить присягу на Библии? Разве я тебе этого не говорил?
   Женщина беспомощно развела руками:
   – Раз ты говоришь, значит, так оно и было. И все-таки… Память совсем прохудилась, – виновато повторила она, обращаясь к Роберту Одли.
   – Мистер Маркс, послушайте, – сказал молодой человек, касаясь руки умирающего, – еще раз говорю вам: не утруждайте себя понапрасну. Я не задаю вопросов и об этом деле слышать больше ничего не желаю.
   – А я не желаю умирать, не рассказав того, ради чего позвал вас, – прошептал Люк Маркс – страстно и горячо.
   – Маркс, Маркс, успокойтесь, ради Бога! О чем вы? Что вас мучает?
   Прежде чем ответить, Люк Маркс облизнул сухие губы и, обращаясь к матери, попросил:
   – Матушка, дай напиться.
   Женщина принесла ему кружку холодного молока, и он выпил его с такой поспешностью, словно и впрямь решил обогнать время, которого оставалось у него совсем мало.
   – Сядь вон там, – сказал он матери, указывая на кресло, стоявшее в ногах кровати.
   Женщина с покорным видом села напротив Роберта Одли. Она сняла очки, протерла стекла – так тщательно, как будто это могло прояснить ее память, – и водрузила очки на нос.
   – Задам тебе еще один вопрос, матушка, – сказал Люк, – и будет очень странно, ежели ты и на этот раз не сможешь мне ответить. Помнишь то время, когда, еще до своей женитьбы, я работал на ферме у Аткинсона?
   – Ну как же, как же, – радостно закивав, ответила старая женщина. – Конечно же, помню, дорогой. Это было прошлой осенью, как раз тогда, когда в саду на нашей улице собирали яблоки и когда ты справил себе новую куртку. Как же, Люк, помню, прекрасно помню.
   Сидя рядом, Роберт Одли никак не мог взять в толк, к чему клонит Люк.
   – Ежели помнишь так много, – сказал Люк, – может статься, ты вспомнишь еще кое-что, к примеру, кого я привел домой однажды вечером, когда у Аткинсонов заканчивали скирдовать пшеницу?
   – Конечно, помню, – с воодушевлением отозвалась старая женщина. – Ты привел к нам Фиби. Вы поужинали и выпили по чашечке чая.
   – Какая, к черту, Фиби! – с раздражением воскликнул Люк. – Сто лет не снилась мне твоя Фиби! Помнишь, тогда, в сентябре, я привел к нам джентльмена – это было после десяти вечера, – джентльмена, промокшего до нитки, в грязи и в тине с головы до пят, рука сломана, плечо опухло, одежда вся порвана, кажется, и родная мать бы его не признала, помнишь? Он сел на кухне у очага и уставился на огонь, и вид у него был такой, что не понять, то ли он нынче спятил, то ли сроду был такой. Кто он и откуда, ничего он не знал, и мы по первости обошлись с ним, как с малым дитём: раздели его, помыли, высушили одежду, а потом потихоньку, из ложечки, начали вливать в него бренди, а у него свело челюсти, и рот ему пришлось открывать силой, помнишь, матушка?
   – Помню, помню, милый, – закивав, скороговоркой пробормотала старая женщина.
   Роберт Одли пал на колени у изголовья умирающего.
   – Господи! – воскликнул он, вкладывая душу в каждое свое слово. – Благодарю тебя, Господи, за неизбывные милости твои. Джордж Толбойз жив!
   – Погодите маленько, – сказал Люк Маркс, – уж больно вы скорый. Матушка, сними-ка коробку из белой жести, она там, на полке, что насупротив комода.
   Старая женщина направилась к полке и, порывшись там среди разбитых чашечек, молочных горшков, всевозможных тряпочек и фаянсовой посуды, достала исцарапанную и грязную жестяную коробку.
   Роберт Одли по-прежнему стоял на коленях у кровати, погрузив лицо в ладони.
   Люк Маркс открыл табакерку.
   – Будь у меня тут денежки, – ухмыльнувшись, промолвил он, – они бы у меня тут надолго не задержались. Однако у меня тут есть кое-что подороже денежек, и это «кое-что» я вам отдам, чтобы доказать, что даже пьяная скотина навроде меня умеет быть благодарной, ежели к ней отнестись по-человечески.
   Он вынул из табакерки два сложенных листка бумаги и протянул их Роберту Одли.
   Это были два листка, вырванные из записной книжки и заполненные карандашом – неразборчиво, вкривь и вкось, словно писал не джентльмен, а полуграмотный сельский пахарь, привыкший не к перу и бумаге, а к плугу и заступу.
   – Почерк мне незнаком, – сказал Роберт Одли, с нетерпением развернув первый листок. – Какое это имеет отношение к моему другу? Зачем вы мне это показали?
   – Сначала прочтите, – резонно заметил Люк. – Вопросы после будете задавать.
   Вот что было написано – нетвердой рукой – в первом письме:

   «Мой дорогой друг!
   Пишу тебе в столь сильном смятении чувств, в каком, кажется, не пребывал еще никто из смертных. Я не в состоянии рассказать тебе, что со мной произошло. Скажу лишь, что произошло нечто, разбившее мне сердце и вынуждающее меня покинуть Англию в поисках какого-нибудь уголка на земле, где я смогу жить и умереть, забытый всеми, не известный никому. Если бы мне могла помочь твоя дружба, я бы положился на нее. Если бы мне мог помочь твой совет, я бы обратился к нему. Но ни дружба, ни совет не помогут. Единственное, что я могу сказать тебе сейчас: да благословит тебя Бог за то, чем ты был для меня в прошлом, и да научит он тебя, как забыть меня в будущем!
Д.Т.».

   Второе, адресованное другому человеку, было намного короче первого:

   «Элен!
   Господь помилуй тебя и прости – как простил тебя я – за то, что ты сделала сегодня. Оставайся и живи с миром, больше ты никогда не услышишь обо мне. Для тебя и людей я стану никем и ничем: разве не того, в сущности, пожелала ты мне? Не бойся, я не стану досаждать тебе. Я покидаю Англию и не вернусь никогда.
Д.Т.».

   Роберт Одли сидел, глядя на эти строки в полном замешательстве: почерк был совершенно незнаком, но письма – Роберт это чувствовал – были написаны именно Джорджем, и в конце каждого из них стояли именно его инициалы.
   Роберт испытующе посмотрел на Люка: ему вдруг показалось, что умирающий затеял с ним нечистую игру.
   – Это писал не Джордж Толбойз, – твердо сказал он, не сводя глаз с Люка.
   – Это писал он, – промолвил Люк Маркс, упрямо мотнув головой. – Это писал мистер Толбойз – все до последней буковки – собственной рукой. Но он писал левой рукой, потому что правая у него была сломана.
   Роберт Одли взглянул на Люка, быстро и внимательно. Тень подозрения сошла с его лица.
   – Понятно, – сказал он, – теперь мне все понятно. Расскажите, как вы спасли моего бедного друга.
   Он сидел, все еще не в силах поверить, что «небываемое бывает», не в силах привыкнуть к новой надежде, свет которой так резко и внезапно брызнул ему в глаза.
   – Расскажите мне все! – воскликнул он. – Ради всего святого, расскажите все до мелочей: только так я смогу понять, что произошло в тот роковой день!
   – В сентябре прошлого года я работал на ферме у Аткинсона, – начал Люк Маркс. – Я помогал ему скирдовать последнюю пшеницу. Самый короткий путь от его фермы до матушкиного дома – через луга, что тянутся за особняком Одли-Корт. Вот я и приноровился ходить через луга, а Фиби частенько поджидала меня, стоя у садовых ворот, тех, что невдалеке от липовой аллеи. Она выходила, чтобы чуток поболтать со мной, появляясь там в урочное время, потому что знала, когда я возвращаюсь с работы. Иногда мы встречались не там, а в самом доме, и тогда я пробирался по сухому рву, что тянется между лугами и огородом, и приходил в дом, в комнату для слуг. Там я пропускал стаканчик-другой эля, а иногда перехватывал что-нибудь на ужин – как придется.
   Не знаю, что делала Фиби в тот вечер седьмого сентября, но тот день я запомнил, потому что за мои труды фермер Аткинсон заплатил в тот день сполна и потому что за те денежки я должен был подписать какую-то бумагу, – так вот, я не знаю, что делала она, то есть Фиби, в тот вечер, но в воротах, что у липовой аллеи, она меня не встретила, и я решил кружным путем перейти на другую сторону сада, и спрыгнул в сухой ров, и пошел по нему, потому что в тот вечер всенепременно хотел повидаться с Фиби: я хотел предупредить ее, что со следующего дня буду работать совсем в другом месте, на ферме неподалеку от Челмсфорда. Я уже был на полпути между фермой Аткинсона и Одли-Корт, когда часы церкви в Одли пробили девять вечера, и, когда я дошел до огорода, было уже, я полагаю, четверть десятого.
   Я прошел через огород и направился в липовую аллею. Самый короткий путь до людской – через кустарник мимо пересохшего колодца. Было уже довольно темно, но там я ходил не раз, и к тому же окно людской ярко светилось в темноте, так что сбиться с пути было никак невозможно.
   В тот момент, когда я проходил мимо колодца – близенько так проходил, – рядом раздался стон; стонал человек, лежавший где-то в кустах. Привидений я не боюсь – я вообще, можно сказать, ничего не боюсь, – но тот человек стонал так, что у меня душа в пятки ушла. С минуту я стоял ни жив ни мертв, не зная, что предпринять. Но тот человек снова застонал, и я, раздвинув ветви, бросился на звук.
   Там, под лавровыми деревьями, я нашел незнакомого мужчину. Мне показалось, что у бедняги не в порядке с головой, и я решил, приподняв за воротник, втащить его в дом. И тут он, не поднимаясь с земли, схватил меня за руку и, насколько я мог разглядеть в темноте, взглянул на меня так серьезно-серьезно и так печально-печально, взглянул, значит, и спросил, как меня зовут, кто я и зачем иду в Одли-Корт.
   По тому, как он говорил со мной, я понял, что он человек не простого звания, а джентльмен, и, поскольку говорил он со мной вежливо, не чванясь, я ему также отвечал уважительно.
   – Мне нужно уйти отсюда, – сказал он, – но так, чтобы меня не видела ни одна живая душа. Я лежу здесь с четырех часов дня, у меня почти не осталось сил. Мне нужно уйти отсюда, но запомните: никто не должен видеть меня.
   Я сказал ему, что устроить это нетрудно, но про себя подумал, что, может, то, что я по первости подумал насчет его головы, я подумал правильно, потому что при таких муках только чокнутый – словно иных забот у него нет! – беспокоится о том, чтобы исчезнуть незаметно.
   – Не могли бы вы помочь мне перебраться куда-нибудь в другое место, где бы я мог переодеться в сухое? – спросил он. – Но, – повторил он, – сделать это нужно незаметно.
   К тому времени он уже нашел в себе силы приподняться и сесть, но я заметил, что правая рука у него висит свободно и всякий раз, когда он ее задевает, он морщится от боли.
   Я указал ему на руку и спросил, что случилось.
   – Сломана, друг мой, сломана, – тихо ответил он. А потом, обращаясь не столько ко мне, сколько к себе, добавил: – Разбитые сердца и сломанные руки заживают не скоро.
   Я сказал ему, что могу отвести его в дом моей матушки, где он обсушится, обогреется и поест.
   – А она сможет сохранить дело в тайне? – спросил он.
   – Сможет, – ответил я. – Если нынче вечером вы ей выложите все государственные тайны, какие знаете, к завтрашнему утру она забудет их начисто.
   Ответ мой, похоже, его устроил. Он встал, но тут же навалился на меня, потому что был страшно слаб и ноги его почти не держали. Поддержав его, чтобы он не упал, я почувствовал, какой он мокрый и грязный.
   – Где это вас так угораздило? – спросил я его. – Вы, часом, не из местного пруда выбрались, сэр?
   Он ничего не ответил. Похоже, он даже не услышал вопроса. Когда он встал на ноги, я увидел, что джентльмен ладно скроен, выше ростом и шире меня в плечах.
   – Отведите меня к своей матушке, – попросил он, – и дайте переодеться во что-нибудь сухое. Я вам хорошо заплачу за труды.
   Я знал, что ключ от ворот всегда оставляли в замке, и повел джентльмена к воротам, уверенный, что этой дорогой мы выберемся отсюда наверняка.
   Так оно и вышло. Бедняга еле переставлял ноги. Я повел его через луга и привел в дом к матушке, зайдя не с улицы, а со стороны огородов, и поскольку время к тому же было куда как позднее, его, как он того желал, в наших местах не увидела ни одна живая душа. А потом матушка разожгла огонь и подогрела ему ужин, приготовленный для меня.
   Только сейчас, сидя у огня, я разглядел его как следует. Нет, ей-богу, впервые в жизни видел я человека в таком… Даже не знаю, как сказать. Я уж говорил, что был он весь в грязи и зеленой тине, – так мало этого, руки у него были сплошь исцарапаны и страшно кровоточили, и кожа с них была сорвана в нескольких местах.
   Я начал стаскивать с него одежду, и он подчинился мне, как малое дитё. При этом он все сидел, и смотрел на огонь, и все тяжко вздыхал, будто сердце его должно было вот-вот разорваться от горя. Видать по всему, он даже не соображал, где находится, и не видел нас, и все смотрел и смотрел прямо перед собой, и только сломанная правая рука беспомощно болталась на его плече.
   Глядя на его руку, я понял, что дело дрянь, и хотел было послать матушку за доктором Доусоном, но бедняга тут же пришел в себя и начал кричать, что никакого доктора ему не нужно, потому что он хочет, чтобы о том, что он побывал у нас, знали только мы двое.
   Тогда я сказал, что пойду куплю для него бренди, и он согласился, и я отправился в пивную, и, когда я пришел туда, было около одиннадцати, а когда вернулся домой, часы пробили одиннадцать.
   Бренди оказался очень кстати, потому что джентльмена трясло так, что у него аж зубы стучали. Мне пришлось силой разжать ему челюсти, прежде чем влить ему в глотку спиртное. Он сделал несколько глотков, затем его разморило, и он, сидя тут же, у печи, начал клевать носом. Тогда я сбегал и принес одеяло. Я набросил его на джентльмена, и отвел джентльмена наверх, и уложил его спать на складную кровать. Матушку я также отправил спать, а сам сел у камина и, не давая огню потухнуть, присматривал за джентльменом до самого утра.
   Проснулся он внезапно и тут заявил, что ему беспременно, прямо сейчас же нужно отправляться в путь.
   Уж я его и так и эдак уговаривал, но он стоял на своем, и я надел на него его одежду, которую высушил и вычистил, пока он спал. Он был бледен, на лбу здоровенная ссадина, и я омыл ему лицо и перевязал ему голову носовым платком. Он с грехом пополам напялил на себя пиджак, застегнул его у горла и оставил правый рукав пустым, потому что не смог продеть в него сломанную руку. Все, что было на нем, висело, как на пугале. Он поминутно охал и стонал, а что синяков да ссадин на нем было – так просто страсть! И все-таки он решил идти, и я не посмел его удержать.
   – Какой здесь ближайший город, откуда можно доехать до Лондона по железной дороге? – спросил он.
   Я сказал ему, что ближайший город – Брентвуд.
   – Очень хорошо, – сказал он. – Если вы проводите меня до Брентвуда и найдете мне там хирурга, который осмотрит мою руку, то за все хлопоты я дам вам пять фунтов.
   Я сказал ему, что с радостью сделаю для него все, что он пожелает, но до Брентвуда добрых шесть миль, так что я сбегаю к соседям и одолжу двуколку.

   Тут он снова замотал головой и снова напомнил, что хочет удалиться незаметно и потому предпочитает уйти пешком.
   Пришлось идти пешком. Каждый шаг давался ему с превеликим трудом, но те проклятые шесть миль он таки одолел, и, скажу я вам, сколько живу, такого упорства я не встречал ни в ком и никогда.
   Брентвудский хирург посоветовал ему остаться в городе и подождать, пока полегчает, но джентльмен и слышать ничего не хотел и все торопился в Лондон, и тогда хирург, обработав руку лекарствами и соорудив для нее перевязь, отпустил упрямца на все четыре стороны.
   Роберт Одли вздрогнул; прошлое внезапно ожило в его памяти, и он вспомнил Ливерпуль, вспомнил портовую контору, и свои бесплодные поиски, и того клерка, что окликнул его в последний момент и сообщил о некоем пассажире, который взял билет на корабль «Виктория-Регия» примерно за час до отплытия; то был молодой человек с рукой на перевязи, назвавшийся каким-то настолько расхожим именем, что Роберт тут же его забыл.
   – Когда хирург перевязал ему руку, – продолжил Люк, – джентльмен попросил:
   – Дайте мне карандаш: до отъезда мне нужно еще кое-что написать.
   Хирург усмехнулся, покачал головой и, указав на правую руку джентльмена, сказал:
   – Этой рукой вы сегодня – и в ближайшее время – ничего не напишете.
   – Вы правы, – сказал молодой человек, – тогда я напишу левой рукой.
   – Может, я напишу – под вашу диктовку? – предложил хирург.
   – Нет, спасибо, – сказал джентльмен. – Помощи вашей принять не могу, потому что письма мои будут сугубо частными, но, вот если вы дадите мне пару конвертов, буду вам весьма обязан.
   Пока хирург ходил за конвертами, молодой человек вытащил левой рукой записную книжку из кармана пиджака. Обложка промокла и загрязнилась, но внутри листы остались чистыми, и джентльмен, вырвав пару страниц, начал писать. Писал он левой рукой, и что из того получилось, видите сами. Затем он вложил свои, с позволения сказать, письма в конверты, что принес доктор, и поставил на одном из них крест, а на другом ничего не поставил, затем он заплатил доктору за труды. Тот еще раз попытался уговорить его остаться в Брентвуде и пожить там, пока не заживет рука, но джентльмен снова наотрез отказался и, обращаясь ко мне, сказал:
   – Проводите меня до железнодорожной станции, и там вы получите то, что я пообещал.
   Я отправился на станцию вместе с ним. Мы пришли вовремя: поезд делает остановку в Брентвуде в половине девятого, и у нас до его прихода оставалось еще целых пять минут. Мы дошли до края платформы, и молодой человек спросил меня:
   – Вы могли бы вы передать эти письма тем, на кого я укажу?
   – Могу, – отвечаю.
   – Очень хорошо, – говорит он. – Вы знаете, где находится поместье Одли-Корт?
   – Как не знать, – отвечаю, – там моя девушка в горничных служит.
   – Чья она горничная? – спрашивает он.
   – Она горничная миледи, – говорю. – Она служит новой хозяйке, той самой, что прежде была гувернанткой у мистера Доусона.
   – Прекрасно, – говорит он. – Вот это письмо – конверт помечен крестом – передайте, пожалуйста, леди Одли. Прошу передать из рук в руки и без свидетелей. Понимаете, – говорит, – никто третий этого видеть не должен.
   – Понимаю, – говорю. – Все сделаю в точности.
   Тогда он спрашивает:
   – А мистера Одли, племянника сэра Майкла, вы знаете?
   – Как же, – говорю, – знаю. Про него говорят, что он важная шишка и знает толк в вежливом обхождении. Одна беда: у него что на уме, то и на языке. (Такая об вас молва идет, сэр, вы уж извините.)
   – Тогда, – говорит молодой джентльмен, – передайте, пожалуйста, второе письмо мистеру Роберту Одли. Он остановился в гостинице «Солнышко», что в деревне Одли.
   С этими словами он передал мне второе письмо и вручил пять фунтов, как обещал.
   Подошел поезд. Мы попрощались. Он сел в вагон второго класса, и последнее, что я помню, это то, что лицо у него в тот момент было белое как бумага и на лбу у него был здоровенный пластырь – крест-накрест.
   – Бедняга Джордж! – воскликнул Роберт Одли. – Ах, бедняга!
   – Я отправился в деревню, – продолжил Люк, – а там – прямиком в «Солнышко». Пришел, значит, в гостиницу, а хозяин говорит, что, мол, постоялец, то есть вы, уехал в Лондон и что тамошнего адреса он, хозяин то есть, не знает, но что проживаете вы, должно быть, где-то возле Дома правосудия, или где-то возле Вестминстер-Холла [100 - Вестминстер-Холл – часть Вестминстерского дворца, один из самых больших средневековых залов Западной Европы, где проходили заседания различных судов.], или… словом, где-то там в том же роде.
   Что мне было делать? По почте письмо не отправишь, потому как неизвестно, куда посылать, а расспрашивать об этом тех, кто живет в поместье, тоже нельзя, потому как про письмо сразу станет известно…
   Словом, решил я оставить письмо при себе и обождать, когда вы в другой раз объявитесь в наших местах.
   С другим письмом, – на котором крест, – я решил сходить в Одли-Корт под вечер, свидеться с Фиби и разузнать у нее, когда я смогу перетолковать с миледи с глазу на глаз.
   На работу в тот день я не пошел, а все шлялся по тамошним лугам до самого вечера, а когда стемнело, я нашел Фиби, что, как всегда, встретила меня у садовых ворот.
   Ну, значит, пошли мы с ней в кустарник, и я уже было свернул к старому колодцу, где мы с Фиби частенько сиживали теплыми летними вечерами, а она вдруг побледнела вся и говорит:
   – Ой, не туда! Только не туда!
   – Почему это не туда? – спрашиваю.
   – Не знаю, – говорит, – почему, но я слышала, там, в колодце, завелись привидения.
   – Чепуха, – говорю, – просто на тебя блажь накатила.
   – Может, – говорит, – и накатила, да только, – говорит, – я к тому проклятому колодцу в жизни больше не подойду!
   Сказала так, да и пошла назад, к садовым воротам. Я – за ней.
   – Что-то ты, – говорю, – нынче не в себе.
   – Твоя правда, – говорит, – не в себе и в себя все никак прийти не могу.
   – С миледи, – спрашиваю, – что ли, поругалась?
   Тут она, Фиби то есть, смотрит на меня эдак с хитренькой улыбочкой да и говорит:
   – Да что ты, – говорит, – Люк, как раз наоборот: я миледи сроду такой любезной не видела. Сдается мне, она нам теперь точно денег даст на обзаведение – на ферму, на пивную, на все, что попрошу.
   Я никак в толк не мог взять, к чему бы такие нежности при нашей бедности: не далее как три дня назад Фиби пожаловалась, что миледи шибко гордая, и любит только себя, и нам ее милостей придется лет сто ждать и не дождаться.
   – С чего ж тогда, – спрашиваю, – такие перемены?
   А она, Фиби то есть, смотрит на меня, и опять эдак хитро улыбается, и, чую, ничего мне толком рассказывать не собирается.
   Тут меня зло взяло, и я говорю:
   – Ежели, – говорю, – у тебя есть секреты от того, за кого ты замуж идти собралась, так иди, – говорю, – на все четыре стороны: мне ты такая не нужна. Ищи себе другого и держи секреты от него!
   Тут она давай хныкать, но я на то внимания не обратил и начал про миледи расспрашивать, потому как в кармане у меня было письмо – где крест на конверте – и мне, стало быть, надобно было вызнать все в подробностях, чтобы, значит, выбрать минуту, когда передать письмо миледи с глазу на глаз.
   – Не у тебя одной, – говорю, – секреты есть за душой, и не одна ты, – говорю, – можешь держать язык за зубами. А вот скажи, – спрашиваю, – не приходил ли вчера к твоей госпоже молодой человек – джентльмен с коричневой бородой?
   Нет бы ей, Фиби то есть, ответить по-человечески, так нет же: она заместо этого пуще прежнего в слезы ударилась.
   Я по первости хотел было цыкнуть на нее, но сдержался и по-хорошему, ласкою, начал выспрашивать, что да как, и мало-помалу вызнал, что за день до того она, сидемши у себя в комнате, что под самой крышей, – оттудова видать и липовую аллею, и старый колодец, – заприметила, значит, как миледи беседовает с каким-то незнакомым джентльменом. Беседовали они там долго, покудова…
   – Не надо, – перебил Роберт Одли. – Остальное я знаю.
   – Фиби рассказала мне про все, что увидела, – продолжил Люк Маркс. – И еще она сказала, что сразу же, как только все произошло, она отправилась прямиком к миледи. Фиби выложила миледи все начистоту, чтобы та, значит, поняла, что теперь она будет во власти собственной горничной до конца дней своих.
   Так вот, значит, и получается, сэр, что леди Одли и Фиби решили, что тот джентльмен, которого я проводил до поезда, лежит себе мертвый на дне колодца. Кабы я передал письмо, они бы поняли, что тот человек жив, и, опять же, кабы я передал письмо, мы бы – Фиби и я – ни гроша бы не получили от Фибиной госпожи и не смогли бы завести собственное дело.
   Словом, поразмыслив, письмо я решил припрятать подальше, а то, что я знаю про джентльмена, не рассказывать никому, и пусть миледи живет и мучается, и пусть не будет ей покоя ни днем ни ночью. Господь свидетель, не будь она такой жадной, дай столько, сколько мне действительно было нужно, чтобы встать на ноги, я выложил бы ей все и снял камень с ее души.
   Нет, камень тот был ей не в тягость, потому что не было у нее никакой души. Деньги она швыряла мне, как швыряют подачку собаке, и ежели снисходила до разговора со мной, то и разговаривала со мной как с собакой, причем с собакой, которую на дух не переносит. Не было дурных слов, каких бы она не сказала про меня. Не было спеси и презрения, какие бы она не обнаруживала при мне, чтобы лишний раз показать мне, какое я ничтожество. Кровь закипала в жилах от такого обращения, и я мстил миледи, не выдавая ей своей тайны. Из любопытства я вскрыл и прочел оба письма, но мало что понял и снова их спрятал, и, поверьте, сэр, до сего дня, кроме меня, в них не заглядывала ни одна живая душа!
   С этими словами Люк Маркс закончил свой рассказ. Он лежал, безмолвный и недвижный, и чувствовалось, что рассказ его отнял у него последние силы. Он лежал и, глядя на Роберта Одли, пытался обнаружить в его лице хотя бы тень осуждения.
   Нет, Роберт не стал осуждать умирающего: в том, что все случилось так, а не иначе, он увидел перст Божий.
   Люк Маркс забылся тяжелым сном. Давно уже спала его старая матушка, заснув в кресле во время его рассказа; спала Фиби, прикорнув на лежанке внизу, на первом этаже. Не спал один Роберт Одли. Не сомкнув глаз, он просидел у кровати умирающего до самого утра. Он не спал, он не мог спать: то, что он услышал, не выходило у него из головы.
   Фиби сменила его в восемь часов утра. Он отправился в гостиницу и, заказав номер, упал на кровать и уснул как убитый.
   Проснулся он только вечером. Когда он сошел вниз, в столовую, хозяин гостиницы сообщил ему, что Люк Маркс скончался в пять часов пополудни, что отошел он тихо и безмятежно, как человек, которого не мучают угрызения совести.
   В тот же вечер Роберт Одли сел писать письмо – длинное письмо, адресованное мадам Тейлор, проживающей в бельгийском городке Вильбрюмьез, длинное письмо, адресованное порочной женщине, сменившей за свой недолгий век несколько имен и обреченной на то, чтобы, заполучив еще одно – фальшивое, – закончить с ним путь земной. В этом письме он рассказал все, что узнал от умирающего.
   «Может, известие о том, что супруг ее остался жив, принесет ей хоть какое-то облегчение, – подумал Роберт Одли, – если душа ее, черствая и себялюбивая, не вовсе разучилась сострадать ближним!»

Глава 41. Рассказ живого

   Клара Толбойз вернулась домой, в Дорсетшир. Она рассказала отцу, что его единственный сын, покинув Англию девятого сентября прошлого года, вновь отправился к берегам Австралии. Все говорит за то, что он жив и непременно вернется, чтобы попросить прощения у отца, перед которым, положа руку на сердце, не так уж и виноват, тем более что за ошибку юности – женитьбу на недостойной особе – он уже заплатил сполна.
   Мистер Харкурт Толбойз совершенно растерялся. Сей Юний Брут никогда не попадал в подобное положение. Однако он понял, что, действуя в излюбленной своей манере, он не выпутается из него никогда, и потому – впервые в жизни – дав волю естественным чувствам, он признался, что после беседы с Робертом Одли он, в думах о судьбе сына, испытал сильнейшее беспокойство, отныне да будет известно всем: когда бы его бедный мальчик ни вернулся в Англию, он будет рад привлечь его в свои объятия.
   Но когда он вернется? Как с ним снестись?
   Роберт Одли поместил объявления в газетах Мельбурна и Сиднея. Может, приехав в один из этих городов, Джордж прочтет их и откликнется? Да-да, он непременно откликнется! Разве он махнет на них рукой? Разве тревога Роберта для него ничего не значит? Но что, если объявления не попадутся ему на глаза? Что, если он путешествует под вымышленным именем, и никто – ни попутчики, ни капитан корабля – никто не догадается, что он и тот, о ком упоминается в газете, одно и то же лицо? Что делать тогда? Что делать? Набраться терпения и ждать, когда Джордж, устав от бесплодных странствий, сам, своей волей, вернется в родные пенаты? Но как ускорить его возвращение? Как?
   Одолеваемый этими вопросами, Роберт приехал в Дорсетшир, и мистер Харкурт Толбойз, впервые в жизни услышав голос собственного своего великодушия – и нимало тому подивившись, – предложил Роберту чопорное гостеприимство под кровом особняка из красного кирпича.
   Роберт приехал в середине апреля, и он снова увидел черные ели, к которым так часто устремлялись его кочующие мысли, без устали напоминавшие ему о Кларе Толбойз. За живыми оградами уже цвели примулы и ранние фиалки, и ручьи, что тогда, в январе, были скованы льдом, подобно сердцу Харкурта Толбойза, ныне, подобно сердцу Харкурта Толбойза, растаяли и, поблескивая в лучах неверного апрельского солнца, лежали под черными зарослями боярышника.
   Спальня и гардеробная, отведенные Роберту, дышали великой строгостью. Каждое утро, стараясь избавиться от гнетущего чувства, которое невольно охватывало его в этих стенах, Роберт прислушивался к пению пружинного матраса и всякий раз пытался вообразить, что минувшую ночь он провел на клавишах концертного рояля.
   По утрам его будили удары колокола. Он просыпался и, обводя глазами окружающие предметы, невольно хмурился, ибо все, что он видел в эти минуты, живо напоминало ему главы, статьи и параграфы воинского устава.
   Он совершал свой нехитрый туалет, и солнце, не давая тепла, немилосердно слепило его утренним светом.
   Следуя примеру мистера Харкурта Толбойза, он принимал холодный душ, и когда часы в холле отбивали ровно семь, он выходил из дома, строгий, чинный и скучный, как мистер Харкурт Толбойз, и шел к столу, поставленному под черными елями, где его уже ждало то, что можно было бы назвать легким предварительным завтраком.
   Третье лицо – Клара Толбойз – тоже принимала участие в утреннем священнодействии. Она приходила к столу вместе с отцом, и была она прекраснее утра, ибо утро временами было унылым и сумрачным, а Клара Толбойз была веселой и улыбчивой всегда.
   Они часто беседовали о Джордже, и Роберт Одли, сидя за длинным столом, редкий день не вспоминал о том, как он впервые появился в этом доме и как возненавидел тогда Клару Толбойз за ее холодное самообладание. Сейчас, когда он узнал ее ближе, он понял, что для него уже не существует женщины благороднее и прекраснее, чем Клара Толбойз.
   Время от времени в доме появлялись молодые деревенские сквайры, окруженные мамашами и многочисленными сестрицами, и Роберт Одли с трудом переносил их присутствие, ибо видел в них не гостей, а разбойников, нагло посягающих на его заповедное достояние. Он ревновал ее ко всему и ко всем: к толстому вдовцу сорока восьми лет, к пожилому баронету с коричнево-красными бакенбардами, к старухам соседкам, которым покровительствовала Клара Толбойз, к цветам в оранжерее, которые отнимали у нее слишком много времени, отвлекая ее внимание от него, Роберта Одли.
   Вначале они держались довольно сдержанно и церемонно, обсуждая лишь злоключения бедного Джорджа, но мало-помалу между ними возникло чувство душевной близости, и не прошло и трех недель, как мисс Толбойз совершенно осчастливила Роберта, начав ему выговаривать за бесцельную жизнь, которую он вел слишком долго, за небрежение талантами и дарованиями, которые столь щедро отпустила ему природа.
   Господи, как прекрасны были упреки в устах любимой! Как приятно было уничижать себя при ней и прикидываться смиренником! Сколь сладостны были намеки на то, что, если бы в его жизни появилась достойная цель, он не стал бы рассеянно блуждать по накатанным дорогам бытия, но, не боясь препятствий, проторил бы собственную, единственную – свою!
   – Неужели вы полагаете, мисс Толбойз, – сокрушенно вопрошал он, – что я до пятидесяти лет буду читать французские романы и курить турецкий табак? Неужели не верите, что настанет день, когда пенковые трубки мне опротивят, французские романы наскучат, а жизнь с ее гнетущим однообразием надоест настолько, что я сам захочу изменить ее уклад?
   Увы, Клара Толбойз не поняла истинного смысла сих меланхолических жалоб.
   – Подумайте о благе ближних, – посоветовала она, – и займитесь своей профессией всерьез.
   Роберт нахмурился: перспективы показались ему удручающими.
   «Пока я буду заботиться о благе ближних, – подумал он, – она выскочит замуж за какого-нибудь неотесанного сквайра».
   Пять недель прогостил молодой адвокат в семействе Толбойзов, не в силах разрушить чары неопределенности, и, почувствовав, что оставаться долее просто неприлично, в одно прекрасное майское утро он собрал чемодан и объявил о своем отъезде.
   Мистер Харкурт Толбойз был не из тех, кто выказывает горестное сожаление в подобных случаях, но, обратившись к гостю с холодной приветливостью, долженствующей изображать высшую степень дружелюбия, он сказал:
   – Мы хорошо провели время, мистер Одли. Рад, что ваше присутствие внесло в нашу тихую размеренную жизнь приятное оживление.
   Роберт поклонился.
   – Надеюсь, мы еще не однажды будем иметь честь принять вас в нашем поместье, – с прежней холодной приветливостью продолжил Харкурт Толбойз. – Здесь у нас есть чудесные места для охоты, и, если в следующий раз вы соблаговолите взять с собой ружье, фермеры, арендующие мою землю и мои угодья, отнесутся к вам с отменной вежливостью и должным пониманием.
   Роберт поклонился еще раз.
   – Спасибо, сэр, я действительно очень люблю охотиться на куропаток, – сказал он и, не удержавшись, взглянул на Клару Толбойз.
   Девушка покраснела и опустила глаза.
   Для молодого адвоката то был последний день пребывания в земном раю. Впереди его ждала скучная череда дней, ночей, недель и месяцев, которая должна была продлиться до первого сентября – начала охотничьего сезона, когда только и уместно было появиться в Дорсетшире во второй раз. За это время молодые розовощекие сквайры и толстые сорокавосьмилетние вдовцы могли нанести ему, Роберту Одли, непоправимый ущерб. Неудивительно, что столь мрачные предчувствия ввергли его в совершенное отчаяние, и в то утро он оказался для мисс Толбойз плохим партнером для прогулок по дорожкам сада.
   Но этот день миновал, как и всякий другой, и солнце покатилось за горизонт, и мистер Харкурт Толбойз заперся у себя в библиотеке для юридического разбора какого-то дела в обществе адвоката и арендатора, и только тогда Роберт Одли преодолел свою печаль, и у него стало чуть легче на душе.
   Стоя у высокого окна гостиной – Клара сидела рядом, – он наблюдал, как темнеет небо и как все ярче с каждой минутой разгорается закат умирающего дня. Он не мог не радоваться этому тихому уединению, хотя там, вдали, он разглядел тень экспресса, что завтра утром должен был умчать его в Лондон. Бог с ним, с прошлым, Бог с ним, с будущим! Клара Толбойз сидела рядом, и только это имело значение и смысл.
   Они и сегодня говорили о том, что всегда связывало их, – о Джордже. Пальцы девушки нервно подрагивали, слезы застыли в ее глазах.
   – Не могу, не хочу верить, что папа так легко смирился с исчезновением брата, ведь он любит, любит его, мистер Одли! Будь я мужчиной, я бы сама поехала в Австралию, я бы нашла брата, я бы вернула его домой. – И, помолчав, она тихо добавила: – Если, конечно, он еще жив.
   Она перевела взгляд на темнеющее небо.
   – Может, я отправлюсь на поиски вашего брата? – промолвил Роберт, дотрагиваясь до ее руки.
   – Вы! – Клара подняла голову и сквозь слезы взглянула на него. – Вы, мистер Одли! Но разве вправе я ожидать от вас такой жертвы?
   – А разве есть на свете жертва, какую бы я не принес ради вас, Клара? Разве есть такие моря и страны, куда бы я не отправился, зная, что награда за труды – ваша благодарность, Клара?
   С минуту Клара молчала, не находя нужных слов, а потом сказала:
   – Вы очень добрый и великодушный человек, мистер Одли. Но вы предлагаете так много, что я не в силах буду когда-нибудь по достоинству отблагодарить вас. Нет-нет, это невозможно. По какому праву я смогу принять такую жертву?
   – По праву моей любви к вам, Клара!
   Роберт Одли упал на колени – получилось это, признаться, довольно неуклюже – и, припав к изящной нежной ручке, полуприкрытой складками шелкового платья, осыпал ее страстными поцелуями.
   – Я люблю вас, Клара, – сказал он, – я люблю вас. Можете позвать отца, можете сию же минуту прогнать меня с порога вашего дома, делайте со мной что хотите, я все равно люблю вас и буду любить, пока жив, и если даже вы скажете мне «нет», это ничего не изменит!
   Клара высвободила маленькую ручку, но это был отнюдь не резкий, не сердитый жест, ибо в следующее мгновение та же ручка легко и трепетно легла на его темные волосы.
   – Клара, Клара, – умоляюще прошептал он. – Я поеду в Австралию, я разыщу вашего брата!
   Ответа не последовало. К чему слова, когда ответ запечатлен в глазах любимой?
   – А может, поедем вместе, Клара? Поедем как муж и жена?

   Мистер Харкурт Толбойз, зайдя в эту комнату четверть часа спустя, застал Роберта одного и вынужден был выслушать признание, удивившее его до чрезвычайности. Подобно всем самонадеянным людям, он совершенно не замечал того, что происходило у него, что называется, под боком, и был искренне убежден, что именно его общество и спартанский уклад его дома сделали Дорсетшир привлекательным для его гостя.
   Увы, ему пришлось разочароваться, но разочарование он перенес удивительно легко, выразив спокойное и прямо-таки стоическое удовлетворение по поводу того, что события повернулись таким, а не иным образом.
   Когда все, к всеобщему удовольствию, было улажено, Роберт сказал:
   – С вашего позволения, дорогой сэр, наше свадебное путешествие мы совершим в Австралию.
   Заявление смутило мистера Толбойза. Взор его затуманило нечто похожее на слезы, и он, смахнув это «нечто», крепко пожал руку будущему зятю.
   – Я понимаю, вы хотите отправиться на поиски моего сына, – сказал он. – Будь по-вашему: верните мне моего мальчика, и я с готовностью прощу вас за то, что вы лишаете меня дочери.

   Роберт Одли вернулся в Лондон, чтобы разузнать все, что касается кораблей, отплывающих из Ливерпуля в Сидней в июне месяце.
   Он вернулся новым человеком – с новыми надеждами, новыми заботами, новыми планами и новыми целями. Он ехал по знакомым улицам и не понимал, почему этот мир, дотоле столь скучный и однообразный, вдруг заиграл перед ним тысячами оттенков и запел на тысячи голосов.
   Когда он зашел в дом, миссис Мэлони, по обыкновению, усердно мыла ступени.
   – Вам тут уйма всяких писем пришла, ваша честь, – сказала она, вставая с колен и прижимаясь к стене, чтобы дать ему пройти. – И посылки разные приходили, и еще приходил один джентльмен, много раз приходил, он и сейчас ждет вас, потому что я ему сказала, что вы мне писали, что приедете сегодня и чтобы я, значит, приготовила ваши комнаты к сегодняшнему дню.
   – Прекрасно, миссис Мэлони! Пожалуйста, купите мне чего-нибудь поесть, купите пинту шерри, а также позовите носильщика и проводите его ко мне.
   Роберт медленно двинулся вверх по лестнице, размышляя, кто бы мог сейчас ждать его в апартаментах.
   Вряд ли сколько-нибудь значительная персона. Скорее всего, назойливый кредитор. Отвечая на приглашение Харкурта Толбойза, Роберт уехал из Лондона, оставив дела в совершенно расстроенном состоянии, и, будучи на седьмом небе от любви, взлетел слишком высоко, чтобы помнить о столь низменных материях, как, например, неоплаченные счета портного.
   Он открыл дверь и вошел в гостиную. Канарейки пели прощальную песню заходящему солнцу. Бледно-желтые пятна света мерцали на листьях герани. Гость сидел спиной к окну, опустив голову на грудь. Когда Роберт Одли вошел в комнату, гость вскочил с места, и молодой адвокат вскрикнул от радости и удивления.
   Перед ним стоял Джордж Толбойз!

   В этот вечер миссис Мэлони принесла из ближайшего кабачка вина и еды на двоих, и молодые люди засиделись далеко за полночь у камина, около которого давно уже не было так весело и уютно.
   О многом и о многих поведал Роберт в тот вечер своему другу, и лишь о женщине, порочной женщине, обреченной остаток дней доживать в забытом Богом бельгийском городишке, – о ней он упомянул лишь вскользь, зная, скольких душевных мук будет стоить Джорджу Толбойзу одно лишь упоминание о ней.
   Затем настала очередь Джорджа, и он рассказал, что случилось с ним в тот солнечный день седьмого сентября прошлого года после того, как он, оставив спящего друга у ручья, где они ловили форелей, отправился в Одли-Корт, чтобы изобличить во лжи свою неверную жену.
   – Господь свидетель: с той минуты, когда я упал в черную бездну, мне более всего хотелось устроить все так, чтобы правосудие не покарало эту женщину. Ушибленное плечо саднило и кровоточило, правая рука была сломана. Я стоял по колено в грязи и в болотной тине, я был растерян и ошеломлен. Глотнув зловонного воздуха, я понял, что, если не выберусь отсюда, мне – конец. К счастью – насколько в столь бедственном положении вообще уместно говорить о счастье, – мне пригодился мой австралийский опыт, ибо лазать я умел, как кошка. Колодец был сложен из грубо отесанных камней неправильной формы, и я, вставляя ноги в расщелины между ними, упираясь спиной в противоположную стену и где надо помогая себе руками – хотя правая рука болела неимоверно, – мало-помалу начал подниматься наверх. Трудная это была работа, Боб, и странно, что человек, убедивший себя и других в том, что он устал от жизни, потратил невероятные усилия на то, чтобы спасти себе эту жизнь. По-видимому, я выбирался полчаса, хотя, как ты понимаешь, в такие минуты каждое мгновение кажется вечностью. Наконец я вылез на поверхность. Уйти незамеченным было невозможно, и я решил спрятаться в кустарнике до наступления темноты. Тот, кто нашел меня там, рассказал тебе, что случилось потом.
   – Да, Джордж, он рассказал мне все.
   В Австралию Джордж не вернулся. Он взошел на борт корабля «Виктория-Регия», но, передумав, обменял билет и перешел на другое судно той же судоходной компании, направлявшееся в Нью-Йорк. Там, в Нью-Йорке, Джордж оставался до тех пор, пока в состоянии был вынести добровольное изгнание, вытерпеть одиночество, отторгшее от него всех, кого он помнил и любил.
   – Джонатан встретил меня очень дружелюбно, Боб [101 - Джонатан встретил меня очень дружелюбно, Боб. – Джонатан – см. комм. 78 к главе 32 (с. 296).], – сказал он, заканчивая свой рассказ. – У меня хватило средств, чтобы устроиться на чужбине совсем недурно, тем более что, как ты знаешь, человек я неприхотливый. Я даже начал подумывать о том, как бы приумножить капитал, и чуть было не отправился на калифорнийские золотые прииски, но внезапно, взглянув на себя со стороны, я почувствовал суетность и никчемность своего существования. Там у меня было множество друзей, Боб, их могло бы стать еще больше. Но зачем они мне? Прошлое болело во мне, словно пуля, не вытащенная из тела. Что общего было у меня с теми, кто не знал, не ведал о моей боли? Я затосковал по твоему крепкому рукопожатию, Боб. Твоя дружеская рука вывела меня из самого мрачного лабиринта моей жизни.

Глава 42. Каждому свое

   Прошло два года. Роберт Одли поселился между Теддингтон-Локс и Хэмптон-Бридж [102 - Роберт Одли поселился между Те́ддингтон-Локс и Хэ́мптон-Бридж – т. е. в юго-западном пригороде Лондона.] в прекрасном доме с видом на реку. Там, среди лилий и камыша, можно часто видеть восьмилетнего мальчугана, играющего с годовалым младенцем. Мальчик берет на руки своего питомца и, шутки ради, осторожно наклоняет его над водой, и младенчик, глядя на ее спокойную поверхность, с удивлением обнаруживает там свое отражение.
   Роберт Одли пользуется широкой популярностью в узком семейном кругу. Когда он устраивает показательный процесс «Хоббс против Ноббса», родные и близкие, выступающие в роли высокого суда, покатываются со смеху, относясь к своим обязанностям с величайшей небрежностью.
   Мастер Джордж Толбойз-младший, упомянутый выше, пока еще не мечтает об Итоне [103 - Мастер Джордж Толбойз-младший… пока еще не мечтает об И́тоне… – Мастер – см. комм. 56 к Главе 21 (с. 180). Итон – мужская привилегированная средняя школа, одна из старейших в Англии.] и с удовольствием ловит головастиков, устроив в ивовых зарослях собственную академию. Он часто приходит в дом своего отца, проживающего со своей сестрой и ее мужем. Мальчик души не чает в дяде Роберте, тете Кларе и прехорошеньком младенчике, который только-только начал ходить по лужайке, сбегающей к воде. На реке построен большой эллинг [104 - На реке построен большой э́ллинг… – Эллинг – крытое помещение для хранения, ремонта и постройки спортивных судов.] и причал, где Роберт и Джордж швартуют свои изящные лодки.
   Сюда, в дом близ Теддингтона, приходит красивая жизнерадостная девушка, и с ней ее отец, седобородый джентльмен, мужественно – как и подобает христианину – переживший все тяготы жизни, выпавшие на его долю.
   Более года минуло с того дня, когда на имя Роберта Одли пришло письмо, окаймленное черной полосой. В письме сообщалось о том, что в далеком бельгийском городке Вильбрюмьезе тихо скончалась некая мадам Тейлор. Она умерла после продолжительной болезни, именуемой, согласно диагнозу господина Валя, «общий упадок сил».
   Летом 1861 года в дом явился еще один гость – искренний и благородный молодой человек. Он качает младенца, играет с Джорджи, а когда он отправляется на реку, любо-дорого посмотреть, с каким мужественным изяществом он налегает на весла. Лодки никогда не остаются без дела, когда сэр Гарри Тауэрс приезжает в Теддингтон.
   Рядом с эллингом построен просторный павильон, где джентльмены сидят и курят летними вечерами, пока Клара и Алисия не позовут их на лужайку – пить чай и есть клубнику со сливками.
   Одли-Корт заперт. Старая строгая экономка безраздельно правит в печальном особняке, где когда-то раздавался серебристый смех миледи. Портрет миледи, написанный художником-прерафаэлитом, занавешен. Густая пыль покрывает картины Воувермана, Пуссена, Кейпа и Тинторетто [105 - Тинторе́тто (наст. фам. Робусти), Якопо (1518-1594) – великий итальянский живописец.]. Дом часто показывают любопытствующей публике – баронет об этом не знает, – и люди, восхищаясь апартаментами миледи, задают множество вопросов, интересуясь золотоволосой красавицей, скончавшейся за границей.
   Сэр Майкл не торопится с возвращением в родовое гнездо. Он останется в Лондоне до тех пор, пока Алисия не станет леди Тауэрс, а затем переедет в дом, который он недавно купил в Хартфордшире по соседству с владениями зятя.
   Джордж Толбойз вполне счастлив, имея такую сестру, как Клара, и такого испытанного друга, как Роберт, но не следует забывать, что он молод, и, быть может, недалек день, когда в его жизнь войдет та, которая утешит его и заставит забыть о прошлом.
   Пенковые трубки и французские романы Роберт Одли раздарил адвокатской холостой братии. Миссис Мэлони присматривает за его геранью и канарейками, и он ежеквартально выплачивает ей небольшое жалованье.
   Надеюсь, никто не станет возражать по поводу того, что всех добрых людей, участников моей истории, я привела к счастливому концу. Пусть мой жизненный опыт невелик, зато он многообразен [106 - ...мой жизненный путь невелик, зато он многообразен… – Когда М.Э. Брэддон писала эти строки, ей было 26 лет. К этому времени – к 1862 г., когда роман «Тайна леди Одли» вышел в свет, – она уже несколько лет проработала актрисой провинциального театра и гувернанткой в аристократических семействах. В 1860 г. она встретила издателя Джона Максвелла и, несмотря на то что с 1862 по 1868 г. родила ему пятерых детей, замуж за него смогла выйти только в 1874 г., когда умерла первая жена ее супруга, скончавшаяся в доме для умалишенных. «Многообразный» жизненный опыт Марии Элизабет Брэддон был достаточно горек: сценическая деятельность и ее брак, не узаконенный официальными узами, много лет служили поводом для злых пересудов в «добропорядочном» обществе.Следует добавить, что М.Э. Брэддон была необычайно трудолюбивым и жизнестойким человеком. Она написала около восьмидесяти романов, была редактором нескольких журналов, содержала на свои заработки родную мать и собственное многочисленное семейство. От первого брака у мужа писательницы было пятеро детей, а из тех, что родились у М.Э. Брэддон и Д. Максвелла, в живых осталось четверо. Мэри Элизабет Брэддон вырастила и воспитала девятерых, став для всех и каждого заботливой и нежной матерью.], и я смело могу подписаться под тем, что провозгласил могущественный царь и великий философ, утверждавший, что ни в юности, ни в зрелости он «не видал праведника оставленным и потомков его просящими хлеба» [107 - …я смело могу подписаться под тем, что провозгласил могущественный царь и великий философ, утверждавший, что ни в юности, ни в зрелости он «не видал праведника оставленным и потомков его просящими хлеба». – Имеется в виду царь Израильско-Иудейского государства Давид (конец II в. до н. э. – ок. 950 г. до н. э.), которому религиозная традиция приписывает авторство псалмов, составляющих Псалтирь. Цитируется псалом 36, стих 25.].

Мэри Элизабет Брэддон Тайна леди Одли