Крэнфорд

Элизабет Гаскелл

   Переводчик Татьяна Запевалова
   Корректор Антонина Семёнова
   Редактор Николай Карцов

   © Элизабет Гаскелл, 2023
   © Татьяна Запевалова, перевод, 2023

   ISBN 978-5-4483-5568-4
   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1
Наше общество

   Прежде всего, следует сказать, что Крэнфорд принадлежит амазонкам. Во всех домах, и частных, и наёмных, хозяйничают женщины. Если семейная пара приезжает, чтобы поселиться в этом городе, джентльмен каким-нибудь образом исчезает; он либо напуган до смерти тем, что он единственный мужчина на крэнфордских вечеринках, либо это объясняется пребыванием его в полку, на корабле, или он всю неделю занят делами в огромном соседнем торговом городе Драмбле, который находится в двадцати милях от Крэнфорда по железной дороге. Короче говоря, что бы ни занимало джентльменов, их нет в Крэнфорде, да и что бы они могли делать, если бы были здесь? Есть врач, который обслуживает тридцатимильный округ и только ночует в Крэнфорде. Но каждый мужчина не может быть врачом.
   Дамы Крэнфорда полностью справляются сами с уходом за садами, полными отборных цветов, с сорняками, с мальчишками, которые завистливо смотрят на вышеупомянутые цветы через ограды, со срочным изгнанием гусей, случайно проникших в сад через оставленную открытой калитку, с решением всех вопросов литературы и политики, не тревожа себя излишними рассуждениями или доводами, с приобретением ясных и правильных знаний каждого прихожанина, с воспитанием своих опрятных служанок, с добротой (с некоторым превосходством) к бедным, с поддержкой друг друга в случае беды. «Мужчина, – как заметила мне одна из них однажды, – лишняя забота в доме». Хотя дамы Крэнфорда знают всё о делах друг друга, они преувеличенно настаивают, что равнодушны к сплетням.
   На самом же деле, у каждой имеется своё собственное мнение, поэтому нельзя не заметить некоторой эксцентричности, которая так легко проявляется в разговоре. Но иногда они весьма доброжелательны.
   У крэнфордских дам случаются только лёгкие ссоры, проявляющиеся в нескольких вспыльчивых словах и в сердитом покачивании головой, этого вполне достаточно, чтобы их жизнь не была слишком однообразной и скучной. Их платья совсем не зависят от моды, они говорят: «Какое имеет значение, как мы одеты здесь в Крэнфорде, где каждый нас знает». А если они выезжают из города, их доводы также неоспоримы. «Какое имеет значение, как мы одеты здесь, где нас никто не знает». Ткань их платьев в общем добротная и простая, и большинство из них весьма щепетильны в отношении чистоты, но, уверена, что последние рукава с широким буфом и облегающую из экономии нижнюю юбку в Англии можно увидеть в Крэнфорде, и там это не вызывает улыбки.
   Я могу засвидетельствовать, что миниатюрная старая дева, оставшаяся последней из всей великолепной семьи многочисленных своих братьев и сестёр, ходила в церковь дождливыми днями под красным шёлковым зонтиком. Есть у вас красный шёлковый зонтик в Лондоне? Все, что у нас когда-то было, можно до сих пор увидеть в Крэнфорде, где мальчишки называют этот зонтик «тросточкой старой девы». Тот, кто способен носить такой красный шёлк, воспитывался, когда был маленьким, строгим отцом с армейскими замашками. Только бедная старая дама, пережившая всех, ещё могла носить его.
   Далее, там существовали строгие правила для визитов и приглашений, и они передавались тем немногим молодым людям, которые оставались жить в городке, с такой же торжественностью, с которой старые законы жителей острова Мэн зачитывались ежегодно на горе Тинуолд [1 - Мэн – один из Британских островов, расположенный в Ирландском море. Он входит в состав Великобритании, но в значительной мере сохранил самоуправление. Обычай, требовавший, чтобы каждый новый закон, прежде чем войти в силу, публично оглашался с горы Тинуолд, вышел из употребления совсем недавно.].
   – Наши друзья прислали справиться, как вы себя чувствуете сегодня вечером после путешествия, моя дорогая, – пятнадцать миль в экипаже, – завтра они дадут вам отдохнуть, но на следующий день, я не сомневаюсь, они вас пригласят, так что будьте свободны после двенадцати, от двенадцати до трёх мы принимаем.
   После того, как визит нанесён:
   – Нынче третий день; отважусь сказать, ваша мать, наверно, говорила вам, моя дорогая, никогда не разрешайте себе промежуток более, чем три дня, между визитом и его отдачей; и ещё – вы не должны оставаться во время визита долее, чем на четверть часа.
   – Но мне придётся смотреть на часы. Как я определю, когда пройдет четверть часа?
   – Вы должны помнить о времени и не позволять себе забывать об этом в течение разговора.
   Каждый держал в уме эти правила, когда делал визиты или приглашал к себе, и, конечно, ни о каких увлекательных предметах никто даже не заговаривал. Мы должны придерживаться коротких предложений для лёгкой беседы и тогда будем пунктуальны.
   Я предполагаю, что немногочисленная дворянская знать Крэнфорда была бедна и имела некоторые затруднения в том, чтобы совершать визиты в разные концы города; но им нравилось быть спартанцами и скрывать под улыбкой свои невзгоды. Никто из них не говорил о деньгах, потому что предмет этот имел привкус коммерции и торговли; и поэтому все, и бедные тоже, были аристократичны.
   Крэнфордцы предпочитали хранить «честь мундира» и выглядеть успешными, они старались скрыть свою бедность. Когда, например, миссис Форестер устраивала званый вечер в своём домике, и маленькая девочка разносила дамам, сидящим на диване, чай, который они с миссис Форестер приносили на подносе снизу, все воспринимали это как самую обычную вещь в мире и разговаривали о домашних делах так же церемонно, как будто верили, что у нашей хозяйки есть людская, дворецкий и лакеи вместо одной маленькой девочки из благотворительной школы, короткие розовые ручки которой не были достаточно сильными, чтобы поднять поднос с чашками чая. Да она и не могла быть служанкой у хозяйки, которая сейчас сидела во всем великолепии, притворяясь, что поданные бисквиты были присланы из магазина, хотя она знала, и мы знали, и она знала, что мы знаем, что она все утро была занята приготовлением чайных хлебцев и бисквитов.
   Следствием, возникшим от этой всеобщей, но не признаваемой бедности, было то, что у всех, независимо от состояния, были аристократические замашки, в которых не было ничего дурного, но они позволяли быть представленными во всех кругах общества, что способствовало его заметному улучшению.
   Все обитатели Крэнфорда вставали рано и гремели дома своими башмаками на деревянных подошвах до девяти часов вечера уже при зажжённых фонарях, но весь город лежал в постели и спал в пол-одиннадцатого. Ещё считалось «вульгарным» (ужасное слово в Крэнфорде) подавать гостям что-нибудь очень дорогое, то есть еду или питье, на вечерних приёмах. Вафли, хлеб с маслом и бисквиты – это все, что подавала почтенная миссис Джеймсон, а она была невесткой покойного графа Гленмаера, хотя и соблюдала эту «элегантную экономию».
   «Элегантная экономия!». Так было принято выражаться в Крэнфорде. Здесь экономия всегда была элегантной, а трата денег «вульгарной и показной»; это притворное пренебрежение делало нас очень миролюбивыми и доброжелательными. Я никогда не забуду ощущения смятения, когда некий капитан Браун поселился в Крэнфорде и открыто рассказывал о своей бедности – не шёпотом близким друзьям при предварительно закрытых окнах, а людям на улице! громким армейским голосом! ссылаясь на свою бедность, как на причину, по которой он не может нанять приличный дом. Дамы Крэнфорда и так уже стонали от вторжения на их территорию мужчины. Он был капитаном на половинном жаловании и получил должность на соседней железной дороге, которая встречала неистовое сопротивление маленького городка; и если, вдобавок к его мужскому роду и связи с противной железной дорогой, он имел наглость говорить открыто о своей бедности – то почему, действительно, его не послали жить в Ковентри? Вот смерть – такая же реальность и так же обычна, как и бедность, но ведь до сих пор люди никогда не говорят об этом громко на всю улицу. Это были слова не для упоминания при благовоспитанных ушах. Мы молчаливо согласились игнорировать эти темы во время вечерних приёмов, чтобы сохранить наше желанное равноправие. Если мы возвращались пешком с вечеринок, то только потому, что вечер был прекрасен или воздух был такой свежий, а не потому, что экипаж был слишком дорог. Если мы носили ситцы вместо летних шелков, это потому, что предпочитали хорошо стирающиеся ткани, и так далее, мы сознательно закрывали глаза на тот прозаический факт, кем мы все были – людьми с очень умеренными средствами. Потому мы не знали, что делать с человеком, который мог говорить о бедности, как будто это не было позором. Однако, так или иначе, но со временем капитан Браун снискал уважение в Крэнфорде, и его приглашали к себе, несмотря на все доводы против. Во время моего визита в Крэнфорд, примерно через год после того, как капитан поселился в городе, мне было удивительно слышать, что на него ссылаются как на непререкаемый авторитет. То были мои собственные друзья, которые только двенадцать месяцев назад не хотели приглашать капитана и его дочерей, а сейчас его принимали даже в запретные часы до двенадцати. Правда это было для выяснения причины неисправности дымохода, чтобы не случился пожар, однако капитан Браун ходил по верхнему этажу, никого не стесняясь и разговаривая слишком громким для комнат голосом, шутил, как совершенно принятый в доме человек. Он закрывал глаза и относился с пренебрежением к соблюдению установленных правил, был дружелюбен, хотя крэнфордские дамы держали себя с ним холодно; он чистосердечно отвечал на их несколько саркастичные комплименты; его мужественная прямота одолевала предубеждение, которое встречало его, как мужчину, который ещё и не стыдится своей бедности. И, наконец, его блестящий мужской здравый смысл, его умение правильно распределять расходы так, чтобы решать всяческие домашние проблемы, помогли ему занять выдающееся место и стать авторитетом среди крэнфордских дам. Сам же он продолжал жить, не подозревая о том, как популярен и каким глубоким уважением пользуется; и, я уверена, он бы испугался, однажды узнав, что его советы так высоко ценятся; то, что он говорил шутя, воспринималось всерьёз. Так, например, у одной пожилой леди была ольдернейская корова, которую она любила, как родную дочь. Вы не могли закончить краткий пятнадцатиминутный визит, не выслушав рассказа о прекрасном молоке и о замечательном уме этого животного. Весь город знал и очень уважал ольдернейку мисс Бетси Баркер, поэтому так велико было сочувствие и сострадание всех, когда бедная корова неосторожно свалилась в известняковый карьер. Она мычала так громко, что её вскоре услышали и спасли, но при этом бедное животное потеряло большую часть своей шерсти и с обнажённой кожей выглядело голым, беззащитным, замёрзшим и несчастным. Каждый жалел бедную скотину, хотя некоторые не могли сдержать улыбки, глядя на её забавный вид. Мисс Бетси Баркер была в отчаянии и плакала от горя; говорили, что она хотела попробовать для коровы ванну с растительным маслом. Возможно, это средство ей кто-то порекомендовал. И этот план был бы осуществлён, если бы капитан Браун не сказал: «Наденьте на неё фланелевый жилет и фланелевые подштанники, мэм, если хотите сохранить её живой. Но мой совет – убейте несчастную тварь сейчас же».
   У мисс Бетси Баркер высохли глаза, она сердечно поблагодарила капитана и села за работу, а потом весь город стоял в очередь смотреть на смиренную ольдернейку, бродившую на своём выгоне одетой в темно-серую фланель. Я видела её много раз собственными глазами. Видели ли вы в Лондоне коров, одетых в темно-серую фланель?
   Капитан Браун нанимал маленький домик на окраине города и жил там с двумя дочерьми. Ему, должно быть, было больше шестидесяти во время моего первого визита в Крэнфорд, после того, как я уехала из него. У капитана была крепкая, хорошо тренированная, гибкая фигура, по-военному откинутая назад голова, упругий шаг, все это делало его на вид много моложе, чем на самом деле. Его старшая дочь выглядела почти так же, как он, и это выдавало тот факт, что в действительности он старше. Мисс Браун было около сорока; у неё было болезненное, страдальческое, измученное выражение лица, было видно, что яркие краски молодости давно увяли. Даже в молодости у неё, должно быть, были некрасивые, резкие черты лица. Мисс Джесси Браун была на десять лет младше своей сестры и в двадцать раз милее. У нее было круглое лицо с ямочками на щеках. Мисс Дженкинс однажды сказала, сердясь на капитана Брауна (в случае, о котором я вам сейчас расскажу), что она думает, «пора бы мисс Джесси убрать свои ямочки и перестать выглядеть как ребёнок». И правда, что-то детское было в её лице, и это, думаю, должно было сохраниться до конца жизни, хоть и жила она впроголодь. У неё были чудесные огромные голубые глаза, глядевшие прямо на вас, вздёрнутый носик, свежие розовые губы, слегка вьющиеся волосы, усиливающие сходство с ребёнком. Я не знаю, была ли она красива, но мне, как и всем, нравилось её лицо, и не думаю, что она могла справиться со своими ямочками. У неё были такие же живые манеры и походка, как у отца; и кое-кто из женщин отмечал лёгкое различие в нарядах сестёр – на туалеты мисс Джесси ежегодно тратилось на пару фунтов больше, чем на мисс Браун. А два фунта были большой суммой для ежегодных расходов капитана Брауна.
   Вот такое впечатление произвела на меня семья Браунов, когда я впервые увидела их всех вместе в Крэнфордской церкви. Капитана-то я встречала и раньше, когда дымила труба, которую он починил небольшой переделкой дымохода. В церкви во время пения утренних псалмов он надевал пенсне, затем высоко поднимал голову и громко и жизнерадостно пел. Он пел громче, чем клирик – старик с тонким слабым голосом, который заглушался звучным басом капитана, а клирик напрягался и пел дрожащим голосом все выше и выше.
   При выходе из церкви оживлённый капитан был очень галантен со своими дочерьми.
   Он кивал и улыбался своим знакомым, но никому не пожимал рук до тех пор, пока не поможет открыть зонтик мисс Браун, освободит её от молитвенника и терпеливо подождет, пока она нервно трясущимися руками не подберёт подол платья при переходе через мокрую мостовую.
   Я изумлялась, зачем крэнфордские дамы зовут капитана Брауна на свои вечеринки. В былые дни мы часто радовались, что джентльмены отсутствуют и не участвуют в наших разговорах за карточным столом. Мы поздравляли себя с уютными вечерами, и, с нашей любовью к аристократичности и отдалённости от мужского пола, мы почти убедили себя, что быть мужчиной вульгарно; поэтому, когда я выяснила, что моя подруга и хозяйка дома, мисс Дженкинс, собираясь дать вечер в мою честь, пригласила капитана Брауна и мисс Браун, я удивлялась весь вечер. Столы с зелёным сукном были расставлены ещё днём; это была третья неделя ноября, так что темно становилось около четырёх. Свечи, новые колоды карт были приготовлены на каждом столе, огонь зажжён; чистенькая служанка получила последние распоряжения; мы стояли, празднично одетые, каждая с зажжённой свечой в руках, готовые броситься на первый стук в дверь. Вечеринки в Крэнфорде были впечатляющими, чопорные леди сидели, беседуя, в своих лучших платьях. Как только наступило три часа, мы сели за преферанс. Мне пришлось быть четвёртой. Следующие четыре человека сейчас же сели за другой стол; вскоре в центре каждого карточного стола появились чайные подносы, которые я видела в кладовой, когда ходила туда утром. Изысканно бледно-жёлтый фарфор, начищенное старомодное серебро, но еда была недостойна описания. Когда подносы были уже на столах, вошли капитан и мисс Браун, и я заметила, что капитан Браун так или иначе, но был любимцем всех присутствующих дам. С его появлением взъерошенные волосы были приглажены, громкие голоса понижены. Мисс Браун выглядела больной и была одета в тёмное. Мисс Джесси, как обычно, улыбалась и была принята почти так же, как и её отец. Он незамедлительно спокойно занял в гостиной полагающееся мужчине место, уделил внимание каждой того желающей, облегчил труд хорошенькой служанки, раздавая дамам пустые чашки и бутерброды с маслом; он делал это так легко, и в такой благородной манере, и так, как будто это было само собой разумеющееся дело – оказывать внимание слабым; это был настоящий мужчина во всех отношениях. Он играл на три пенни за очко с такой серьёзной заинтересованностью, как будто это были фунты; и ещё, при всем внимании к посторонним, он не спускал глаз со своей страдающей дочери – страдающей, я была уверена, хотя другим она казалась только раздражительной. Мисс Джесси не умела играть в карты, но она беседовала с выбывающими из игры, которые, попав в эти досадные обстоятельства, подходили к ней. Ещё она пела под старое расстроенное пианино, которое, думаю, было таким всегда. Мисс Джесси пела «Джока из Хазелдина», немного фальшивя, однако все мы были не очень музыкальны, правда, мисс Дженкинс отсчитывала такт время от времени, чтобы показать тонкость своего слуха.
   Было очень мило со стороны мисс Дженкинс так делать, потому что немного ранее она сделала все, чтобы сгладить кучу досадных, неосмотрительных замечаний мисс Джесси (насчёт шотландской шерсти), что у неё есть дядя, брат её матери, который держит магазин в Эдинбурге. Мисс Дженкинс постаралась заглушить это признание громким кашлем, чтобы не шокировать мисс Джеймсон, сидевшую рядом с мисс Джесси; что бы она сказала или подумала, если бы обнаружила, что находится в одной комнате с племянницей лавочника! Но мисс Джесси Браун (которая была бестактна, как мы все согласились на следующее утро) продолжала повторять свой рассказ, уверяя мисс Пол, что, если ей нужно, она может легко достать ей такой же шотландки: «У моего дяди самый лучший ассортимент товаров во всем Эдинбурге». Это было так нам не по вкусу и резало уши, что мисс Дженкинс предложила заняться музыкой, и, я повторяю, это было очень мило с её стороны – отсчитывать такт для песни.
   Когда точно в четверть девятого вновь появились подносы с бисквитами и вином, разговор касался карт и взяток, однако впоследствии капитан Браун немного коснулся литературы.
   – Видели ли вы «Пиквикские записки»? – спросил он. – Превосходная вещь!
   Мисс Дженкинс была дочерью покойного крэнфордского священника; у нее была прекрасная библиотека рукописных проповедей, богословской литературы, книг, принадлежавших ей самой, поэтому разговор о книгах был вызовом для неё. И она ответила:
   – Да, я видела их; даже могу сказать, что прочла их.
   – И что вы думаете о них? – воскликнул капитан Браун. – Разве это не превосходная вещь?
   Так настаивать мисс Дженкинс не могла, но ответила:
   – Должна сказать, не думаю, что их можно сравнить с произведениями доктора Джонсона [2 - Джонсон Сэмюэл (1709—1784) – английский писатель, журналист и лексикограф, игравший виднейшую роль в литературной жизни Англии второй половины XVIII века. Он составил «Словарь английского языка», издавал несколько журналов, в том числе «Рассеянный», значительная часть которого писалась им самим. Его философская повесть «Расселас, принц Абиссинский» (1759) посвящена теме несоответствия между человеческим стремлением к счастью и реальным осуществлением этих стремлений.]. Хотя автор, возможно, ещё молодой человек. Пусть он упорно трудится, и, кто знает, может быть, из него выйдет толк, если он возьмёт за образец великого Доктора.
   Было очевидно, насколько неосторожен капитан Браун; я видела, что слова уже вертелись на кончике его языка, пока мисс Дженкинс еще не закончила свою сентенцию.
   – Эта вещь совершенно иного рода, моя дорогая мадам, – начал он.
   – Я полностью осознаю это, – отпарировала она. – И я принимаю это во внимание, капитан Браун.
   – В таком случае, разрешите мне прочесть вам места из номера этого месяца, – защищался он. – Я получил его сегодня утром и не думаю, чтобы наше общество уже прочло его.
   – Если хотите, – сказала она, усаживаясь со смиренным вздохом.
   Он читал место о пирушке, которую Сэм Веллер дал в Бате. Некоторые из нас искренне смеялись. Я не отважилась, потому что остановилась в доме мисс Дженкинс. Она сидела с терпеливо-важным видом. Когда все было закончено, она повернулась ко мне и сказала с величественной снисходительностью:
   – Сходите за «Расселом», милая, в библиотеку.
   Когда я принесла книгу, она повернулась к капитану Брауну:
   – Теперь разрешите мне прочесть вам одно место, и затем общество сможет выбирать между вашим любимым мистером Бозом [3 - «Записки Пиквикского клуба» – Роман Чарльза Диккенса (1812—1870). «Посмертные записки Пиквикского клуба» выходили отдельными выпусками с апреля 1836 по 1837 год. Первые очерки Диккенса были объединены в сборнике, носившем заглавие «Очерки Боза».] и доктором Джонсоном.
   Она прочла одну из бесед между Расселом и Имлаком повышенным величавым голосом и, когда закончила, сказала:
   – Мне кажется, я сейчас оправдала моё предпочтение доктору Джонсону как писателю.
   У капитана дрогнули губы, он стукнул по столу, но ничего не сказал. Она же подумала, что может нанести последние удары.
   – Я считаю вульгарным и недостойным, чтобы публиковать его в листках.
   – А как же опубликовали «Рассеянного», мэм? – спросил капитан Браун тихим голосом, который мисс Дженкинс, я думаю, не захотела услышать.
   – Стиль доктора Джонсона является примером для молодых начинающих. Мой отец рекомендовал его мне, когда я начала писать письма, – на нем я сформировала мой собственный стиль, и я рекомендую его вам.
   – Ему было бы неплохо поменять свой стиль, он такой помпезный, – сказал капитан Браун.
   Мисс Дженкинс восприняла это как личное оскорбление, хотя капитан совсем этого не имел в виду.
   Эпистолярный слог был её коньком. Я видела множество копий писем, написанных и отредактированных мисс Дженкинс на грифельной доске как раз за полчаса до отправки почты, чтобы успокоить своих друзей в том, что их стиль в порядке; и доктор Джонсон, как она говорила, был примером для её стиля. Она выпрямилась с достоинством и только ответила на последнее замечание капитана Брауна следующими словами, подчеркивая каждое слово:
   – Я предпочитаю доктора Джонсона мистеру Бозу.
   Не могу поручиться, но говорят, что слышали, как капитан Браун сказал вполголоса: «Болван ваш доктор Джонсон!». Если он это сделал, то раскаялся в своих словах, так как подошёл и встал около кресла мисс Дженкинс, стараясь вовлечь её в разговор на более приятную тему.
   Но она была непреклонна. На следующий день она сделала замечание, о котором я упоминала, по поводу ямочек мисс Джесси.

Глава 2
Капитан

   Было невозможно прожить месяц в Крэнфорде и не узнать ежедневных привычек каждого жителя; задолго до того, как мой визит закончился, я знала о многих заботах всего трио Браунов. Нельзя добавить ничего нового в отношении их бедности; они говорили о ней просто и открыто с самого начала. Они не делали тайны из необходимости жить экономно. Все, что осталось для изучения, – это бесконечная доброта сердца капитана Брауна во всех видах, в которых он её неосознанно проявлял. Рассказывали несколько недавно случившихся небольших историй. Так как мы много не читали, а все леди предпочитали иметь служанок, то это обычно и являлось основной темой для разговора. Поэтому мы с жаром обсуждали событие, произошедшее в воскресенье, когда было очень скользко: капитан помог нести тяжёлую ношу бедной старушке. Он встретил её, когда она возвращалась из пекарни, а он шёл в церковь. Капитан заметил её неустойчивую походку и со сдержанным достоинством, с которым делал все, помог ей нести груз: перешёл улицу на её сторону и донёс запечённую баранину и картошку благополучно до самого её дома. Это был очень странный поступок, и ожидали, что в понедельник утром во время визитов капитан объяснит все и оправдается за то, что нарушил крэнфордские правила приличия, но он не сделал ничего подобного; было решено, что ему стыдно, и все сделали вид, что ничего не заметили. С благожелательным сожалением мы стали говорить: «В конце концов, воскресное происшествие говорит об огромной доброте его сердца», – и было решено, что он не должен чувствовать смущения при последующих появлениях среди нас. Но подумать только! Он пришёл к нам без малейших признаков стыда, громко разговаривая и бася, как обычно, его голова была откинута назад, его парик, как всегда, пышно завивался, и мы были вынуждены сделать вывод, что он уже и думать забыл о воскресном происшествии.
   Мисс Пол и мисс Джесси Браун были в большой дружбе на почве шотландской шерсти и новых вязальных спиц; и получилось так, что я, приходя в гости к мисс Пол, виделась с Браунами чаще, чем у мисс Дженкинс, которая никогда не забывала про неслыханные замечания капитана Брауна о докторе Джонсоне, писателе лёгких и приятных произведений. Я поняла, что мисс Браун была серьёзно больна какой-то хронической неизлечимой болезнью, которая иногда причиняла ей сильные страдания, и это придавало угрюмое выражение её лицу. Раздражение было временами слишком сильным, когда её страдания были на пределе терпения. Мисс Джесси в это время страдала вместе с ней и была ещё более терпелива, с горьким самоотречением, которое они обе неизменно проявляли. Мисс Браун обвиняла себя в не просто вспыльчивом и раздражительном нраве, но и в том, что она была причиной того, что её отец и сестра жили в такой нужде из-за необходимости покупать ей дорогие лекарства. Она была готова на какие угодно жертвы, чтобы облегчить их заботы, и получалось, что подлинное благородство её характера добавляло горечи душе. Все эти обстоятельства воспринимались мисс Джесси и её отцом не просто безропотно – но с огромной нежностью. Я простила мисс Джесси пение не в такт, детские платья, когда увидела её в домашней обстановке. Я поняла, что парик капитана Брауна, его тёплое пальто (увы, слишком потрёпанное) – это все, что осталось от военного щегольства. Он был мастером на все руки, многому научился во времена жизни в казарме. Он говорил, что никто не может начистить его ботинки лучше, чем он сам; но на самом деле он не экономил на оплате труда служанки, а полагал, что нездоровье его дочери сделает труд служанки слишком тяжёлым.
   Вскоре, после того памятного спора, о котором я рассказывала, капитан приложил все усилия, чтобы помириться с мисс Дженкинс, подарив ей деревянный совок (сделанный собственными руками), потому что слышал её слова о том, как её раздражает скрип металла о решётку. Она приняла подарок и холодно поблагодарила его. Но когда он ушёл, попросила меня убрать совок в чулан, возможно, чувствуя, что подарок от человека, предпочитающего мистера Боза доктору Джонсону, будет раздражать её не меньше, чем металлический совок.
   Вот таким было положение вещей, когда я покинула Крэнфорд и уехала в Драмбл. Однако я получала письма, которые держали меня в курсе происходящего в моем дорогом маленьком городке. Они были от мисс Пол, которая стала заядлой вязальщицей, всегда что-то вязала, и в каждом её письме было нечто подобное: «Не забыли ли вы купить белую шерсть у Флинта?» – как в старинной песне; в конце каждого рассказа о новостях приходила свежая инструкция и поручение, связанное с вязаньем, которое я должна выполнить для неё. Мисс Матильда Дженкинс (которая не возражала, чтобы её называли мисс Матти, когда мисс Дженкинс не было рядом) писала прекрасные, добрые, путаные письма, смело высказывая своё мнение, но вдруг отменяя его, и мне становилось непонятно, что же она имела в виду, когда писала, что Дебора думает иначе, она помещала это в постскриптум, и, чтобы было ещё эффектнее то, что она написала выше, она писала, что обсуждала это с Деборой и была совершенно убеждена и так далее, – здесь следовало отречение от каждого мнения, которое она высказывала в письме. Приходили письма мисс Дженкинс – Деборы, ей хотелось, чтобы её так называла мисс Матти, потому что их отец однажды сказал, что именно так следует произносить её библейское имя Гебра. Я думаю, что характер Гебры-прорицательницы был для мисс Дженкинс только идеалом, в действительности она не была такой непреклонной в некоторых вещах и, конечно, делала скидку на современные обычаи и различия в одежде. Мисс Дженкинс носила шейный платок и маленькую шляпку, похожую на жокейскую кепку, и в общем выглядела как самостоятельная, мыслящая, независимая женщина, хотя она ни во что не ставила современную идею, что женщины во всем равны мужчинам. Да, равны! Она знала, что женщины их превосходят. Но вернемся к её письмам. Каждое из них было серьёзно и достойно, как и она сама. Я просмотрела их все (дорогая мисс Дженкинс, как я преклоняюсь перед ней!) и приведу специально некоторые выдержки, потому что они касаются капитана Брауна:
   «Достопочтенная миссис Джеймсон только что беседовала со мной и по ходу разговора сообщила, что вчера приезжал с визитом уважаемый друг её мужа, лорд Молевер. Вам будет нелегко догадаться, что привело его светлость в пределы нашего маленького городка. Оказывается, чтобы увидеть капитана Брауна, с которым его светлость познакомился во время „войн плюмажей“ рядом с мысом Доброй Надежды, при этом она перепутала полуостров Кейп Код с мысом Доброй Надежды. Вы знаете, что наша подруга, уважаемая миссис Джеймсон, не любит проявлять даже самое невинное любопытство, и поэтому вы не будете удивляться, когда я скажу вам, что она не могла открыть мне, в чем состояла причина посещения. Я, признаться, очень хотела выяснить, каким образом капитан Браун, с его невысоким положением в обществе, связан с таким важным человеком; я узнала, что его светлость удалился отдыхать, и будем надеяться, его подбодрит живительный сон в гостинице „Ангел“; но мы все будем иметь удовольствие видеть его в течение двух дней, в которые он окажет честь Крэнфорду своим присутствием в августе. Миссис Джонсон, жена нашего мясника, сказала мне, что мисс Джесси купила баранью ногу, но, кроме этого, я не слышала о каких-либо приготовлениях, чтобы подобающе встретить такого важного гостя. Возможно, они встретят его „пиром разума и излияниями души“, и нам, знакомым с печальной неспособностью капитана Брауна наслаждаться „чистым источником английской незамутнённой речи“, можно поздравить его с благоприятной возможностью улучшить свой вкус в процессе общения с элегантным и утонченным представителем английской аристократии. Но все мы не без слабостей, правда?».
   Мисс Пол и мисс Матти написали мне с этой же почтой, они тоже не обошли новости о визите лорда Молевера, но их письма были интереснее. Мисс Матти скромно повторяла написанное сестрой, которая была намного более красочна в описании чести, оказанной Крэнфорду, но, вопреки небольшим промахам в орфографии, письмо мисс Матти рассказало мне более красочно о волнении, вызванном визитом его светлости. Кроме прислуги в гостинице «Ангел», Браунов, миссис Джеймсон и маленького паренька, которого его светлость обругал, потому что он катал грязный обруч около его аристократических ног, я не слышала, чтобы он ещё кого-либо удостоил беседой.
   В следующий раз я приехала в Крэнфорд летом. С тех пор как я была там в последний раз, не произошло ни рождения детей, ни смертей, ни свадеб. Каждый жил в том же доме и носил ту же прелестную, хорошо сохранившуюся, старомодную одежду. Покупка мисс Дженкинс нового ковра для гостиной была самым замечательным событием. Мы с мисс Матти были заняты тем, что гонялись за солнечными лучами, которые в полдень освещали ковёр через не зашторенные окна! Мы везде расстелили газеты и сидели с книгой или работой, и вдруг через четверть часа солнце перемещалось и появлялись новые яркие пятна. И мы опять ползали на коленях, передвигая газеты. Мы были очень, даже слишком, заняты целое утро перед вечеринкой, которую давала мисс Дженкинс, следуя её указаниям и разрезая или сшивая куски газет так, чтобы образовать маленькие дорожки к каждому креслу. Это делалось исключительно для гостей, чтобы их обувь не испачкала и не осквернила чистоту ковра. Делали ли вы газетные дорожки для гостей в Лондоне?
   Отношения капитана Брауна и мисс Дженкинс были натянутыми. Литературный спор, который я наблюдала когда-то, был для них «больным местом», лёгкое напоминание о нём заставляло их вздрагивать. Они всего лишь не сошлись во мнениях, но и этого было достаточно. Мисс Дженкинс не могла сдержаться, и, когда она громко высказывалась на эту тему, обращаясь к другим, было ясно, что она обращается к мистеру Брауну; и, хотя он не отвечал, а только барабанил по столу пальцами, она расценивала это с негодованием как действие, порочащее доктора Джонсона. Он якобы так подчёркивал своё предпочтение мистера Боза как писателя. Капитан ходил по улицам настолько задумавшись, что однажды чуть не врезался в мисс Дженкинс; и, хотя его извинения были убедительными и искренними и хотя он не сделал действительно ничего более, только напугал её и себя, она признавалась мне, что убеждена: он хотел её толкнуть, раз она читает литературу более высокого стиля. Бедный бравый капитан! Он выглядел старше и изнурённее, его одежда была очень потрёпана. Но он выглядел бодрым и неунывающим, даже когда его спрашивали о здоровье дочери.
   «Она много страдает и будет страдать ещё больше; мы делаем все, чтобы облегчить её боль. С Божьей помощью!». С этими словами он снял шляпу. Я узнала от мисс Матти, что делается действительно всё. Посылали в соседний городок за доктором с очень высокой репутацией, и каждое его назначение тщательно выполнялось, каких бы затрат это ни стоило. Мисс Матти была уверена, что они отказывают себе во многом, чтобы больной было легче, но они никогда не жаловались; а что касается мисс Джесси – «Я думаю, что она ангел, – сказала совершенно побеждённая добрая мисс Матти. – Посмотрите на её жизнь с рождения рядом со страдалицей мисс Браун и на её полное бодрости лицо после того, как она просидела целую ночь и терпела раздражение больной: оно прекрасно. И она уже подтянута и готова приветствовать капитана за завтраком, как будто спала всю ночь в королевской постели. Моя дорогая! Вы никогда больше не сможете смеяться над её чопорными завитками и розовыми бантиками, если увидите такой, какой видела я». Я почувствовала сильное раскаяние и, когда потом встретила мисс Джесси, приветствовала её с удвоенным уважением. Она выглядела поблекшей и измученной; у неё дрожали губы, как от слабости, когда разговор касался сестры. Но она крепилась, однако не смогла удержать набежавшие слезы, когда начала рассказывать:
   – Уверяю вас, все в Крэнфорде так добры! Я не думаю, что у кого-то на обед готовят больше, чем им нужно, но лучшие куски присылают в маленьких упакованных мисках для моей сестры. Добрые люди оставляют для неё у наших дверей ранние овощи. Они разговаривают кратко и грубовато, как будто стыдятся того, что делают, но я от всего сердца благодарна им за их заботу.
   У неё навернулись и потекли слёзы, но через минуту или две она начала сердиться на себя и перестала плакать, уходя такой же неунывающей мисс Джесси, как всегда.
   – Но почему этот лорд Молевер не сделал что-нибудь для человека, который спас ему жизнь? – сказала я.
   – Вам не кажется, что дело в капитане Брауне? Он никогда не подчёркивает своей бедности.
   Капитан, прогуливаясь с его светлостью, был таким счастливым и полным достоинства, как принц; и так как они никого не приглашали к обеду, а мисс Браун в этот день было лучше, все выглядело прекрасно, я рискну сказать, что его светлость не понял, сколько забот вызвало его посещение. Он достаточно часто навещает их зимой, но сейчас уехал за границу.
   Я часто замечала, что в Крэнфорде было принято использовать всякие мелочи, чтобы сделать людям приятное: вянущие букеты роз перед тем, как выкинуть, собирали и сушили их лепестки, потом посылали тем, у кого не было своего сада; посылали горожанам маленькие пучки цветов лаванды, чтобы те могли разбросать их в выдвижных ящиках или сжечь в спальне лежачих больных. Такие пустяки всё ещё ценились в Крэнфорде. Мисс Дженкинс разрезала яблоко на дольки, чтобы нагреть его и создать аромат в комнате мисс Браун; по мере того, как она складывала каждую дольку, она произносила изречение из Джонсона. Она действительно никогда не могла думать о Браунах, не заговорив о Джонсоне; и так как они изредка присутствовали в её мыслях, как, например, сейчас, я слушала все повторяющиеся изречения.
   Капитан Браун пришёл, чтобы поблагодарить мисс Дженкинс за множество небольших услуг, о которых я и не знала. Он вдруг превратился в старика, его глубокий бас стал дрожать, глаза потускнели, углубились морщины на лице. Он не говорил, не мог говорить о состоянии своей дочери, но беседовал с мужественным, искренним смирением. Пару раз он сказал: «Что значит для нас с Джесси, знает только Господь!», а через секунду торопливо пожал всем руки и вышел из комнаты.
   В тот день мы увидели на улице толпу людей, на лицах собравшихся был ужас. Мисс Дженкинс удивилась, что могло случиться, забыв о достоинстве, послала Дженни узнать, в чем дело.
   Дженни вернулась с побелевшим от ужаса лицом.
   – О мэм! О, мисс Дженкинс, мэм! Капитана Брауна убила их отвратительная, безжалостная железная дорога! – и она кинулась в слезы. Она так же, как и многие другие, знала по себе о доброте бедного капитана.
   – Как? Где? где? О боже! Дженни, перестань плакать и расскажи нам толком.
   Мисс Матти бросилась на улицу и стала расспрашивать мужчину, который принёс эту весть.
   – Пойдёмте, пойдёмте сейчас к моей сестре, – мисс Дженкинс, дочь священника. О сэр, скажите, что это неправда, – заплакала она, когда привела испуганного возчика, приглаживающего волосы, в гостиную, где он встал в своих мокрых ботинках на новый ковёр, но никто не обратил на это внимания.
   – Да, мэм, это правда. Я видел собственными глазами, – и он содрогнулся при воспоминании. – Капитан читал новую книгу и очень увлёкся, когда поджидал приближающийся поезд; тут же была маленькая девочка, которая хотела перебежать к своей мамочке, поскользнулась и упала на рельсы. А он вдруг взглянул на приближающийся поезд, увидел ребёнка, рванулся на рельсы и схватил её, и тут его нога подвернулась, и поезд проехал по нему. Господи, Господи! Мэм, это совершенная правда, они пошли рассказать всё его дочерям. Малышка спасена, только получила сильный удар в плечо, когда он толкнул ее к мамочке. Капитан был бы рад этому, правда ведь? Благослови его Бог!
   Огромный грубый извозчик сморщил лицо и отвернулся в слезах. Я повернулась к мисс Дженкинс. Она выглядела так, как будто сейчас упадет в обморок, и сделала мне знак открыть окно.
   – Матильда, принеси мне мою шляпу. Я должна пойти к его девочкам. Прости меня, Господи, что я была так высокомерна с капитаном!
   Мисс Дженкинс оделась, сказав мисс Матильде дать возчику стакан вина. После того, как она ушла, мы с мисс Матти долго стояли, не отходя от огня, и разговаривали шёпотом. Я помню, мы все время плакали.
   Мисс Дженкинс возвратилась домой молчаливая, мы не отваживались ни о чём её спрашивать. Она сама сказала нам, что мисс Джесси упала в обморок и что они с мисс Пол с трудом привели её в чувство, но вскоре она взяла себя в руки и попросила одну из них прийти и посидеть с сестрой.
   – Мистер Хоггинс говорит, что она долго не протянет, её добьет этот удар, – проговорила мисс Джесси, дрожа от чувств, которым она не смела дать выход.
   – Но как вы справитесь, моя дорогая? – спросила мисс Дженкинс. – Вы не сможете скрыть, она все равно увидит ваши слезы.
   – Бог мне поможет – у меня нет выхода, сестра спала, когда пришла эта весть; она, может быть, до сих пор спит. Ей будет очень плохо, не только из-за смерти отца, но и от мысли, что будет со мной; она меня так любит. – Она смотрела так искренне на них своими кроткими глазами. Потом мисс Пол сказала мисс Дженкинс, что мисс Джесси тяжело будет вынести всё это, так как знала, сколько она уже перенесла и как с ней обходилась мисс Браун.
   Однако всё произошло по желанию мисс Джесси. Мисс Браун было сказано, что отец был приглашён принять участие в небольшом деловом путешествии по железной дороге. Они как-то устроили это, как точно, мисс Дженкинс не сказала. Мисс Пол осталась с мисс Джесси. Миссис Джеймсон посылала туда справиться, но это было все, что мы узнали в эту ночь, следующая ночь была такой же печальной. На следующий день в газете, которую получала мисс Дженкинс, был помещён полный разбор этого страшного случая. Мисс Дженкинс сказала, что плохо видит, и попросила меня прочесть. Когда я дошла до слов «доблестный джентльмен был поглощён чтением номера „Пиквика“, который он только что получил», мисс Дженкинс долго важно качала головой и затем заметила: «Бедный, милый, безумный человек!». Тело было перевезено со станции в приходскую церковь и похоронено на кладбище. Мисс Джесси с окаменевшим сердцем провожала его до могилы, и никакие уговоры не помогли отменить это её решение. Умение держать себя в узде сделало её почти упрямой, она противилась всем уговорам мисс Пол и советам мисс Дженкинс. Наконец мисс Дженкинс положила уговорам конец. После молчания, которое мне показалось предзнаменованием глубокого неудовольствия поведением мисс Джесси, мисс Дженкинс вдруг сказала, что будет сопровождать её на похоронах.
   – Не годится вам идти одной. Это будет неправильно и бесчеловечно, и я не допущу этого.
   Мисс Джесси выглядела так, как будто ей было все равно, что все так устроилось; её упорство, если оно и было, решимость идти на погребение одной исчерпались. Без сомнения, ей так хотелось, бедняжке, одной поплакать на могиле дорогого отца, который был для неё всем, побыть там хотя бы полчаса без сочувствующих, дружеских взглядов. Но это ей было не суждено. В тот полдень мисс Дженкинс послала за ярдом чёрного крепа и принялась прилаживать его к маленькой чёрной шляпке, о которой я уже говорила. Когда все было закончено, она надела её и показалась нам, хотя в нашем одобрении она на самом деле не нуждалась. Мне было очень грустно, но у меня возникла одна из тех причудливых мыслей, которые непрошеные приходят в наши головы во времена глубочайшего горя: я, как только увидела шляпку, вспомнила про шлем; и в этой помеси полушлема и полужокейской кепки мисс Дженкинс присутствовала на похоронах капитана Брауна, и я уверена, что это очень поддержало мисс Джесси; мисс Дженкинс была не только тверда, но и снисходительна, позволив мисс Джесси выплакаться вдоволь.
   Тем временем мисс Пол, мисс Матти и я были с мисс Браун; нам было очень трудно успокаивать её, вечно раздражительную и жалующуюся. Но, если мы были так утомлены и подавлены, каково же было мисс Джесси! К тому времени она вернулась почти спокойная, как будто у неё прибавилось сил. Она переодела утреннее платье и вошла, бледная и тихая, поблагодарила каждую из нас долгим пожатием руки. Она даже смогла улыбнуться слабой, милой, застывшей улыбкой, как бы уверяя нас в своих силах все вынести, но её вид заставил наши глаза наполниться слезами скорее, чем если бы она открыто плакала.
   Было решено, что мисс Пол останется с ней для присмотра всю ночь напролёт и что мисс Матти и я вернемся утром сменить их и дадим возможность мисс Джесси поспать несколько часов. Но, когда наступило утро, мисс Дженкинс появилась за завтраком в своём шлеме-шляпке и велела мисс Матти оставаться дома, потому что она сама решила пойти и помогать ухаживать за больной. Она была полна решимости, поэтому съела свой завтрак стоя, при этом все время браня служанку.
   Чтобы помочь мисс Браун, была нужна сиделка – энергичная, разумная женщина. Но, когда мы вошли в комнату, случилось то, что было сильнее нас всех и заставило нас съёжиться в мрачной, исполненной благоговейного страха беспомощности. Мисс Браун умирала. Мы насилу узнали её голос, он был лишён того жалобного тона, который у нас всегда ассоциировался с ней. Мисс Джесси рассказывала мне впоследствии, что голос и лицо сестры стали как прежде, когда смерть матери превратила совсем молоденькую мисс Браун в главу семьи, от которой теперь осталась только одна мисс Джесси.
   Думаю, что мисс Браун замечала только присутствие своей сестры. Мы были почти за занавеской: мисс Джесси стояла на коленях, прижав лицо к лицу сестры, стараясь расслышать её последний еле уловимый, страшный шёпот.
   – О Джесси! Джесси! Какой эгоисткой я была! Господи, прости меня за все жертвы, которые ты принесла для меня! Ты так любила меня – а я даже сейчас думаю только о себе. Господи, прости меня!
   – Тише, родная! Тише! – говорила нежно мисс Джесси.
   – А мой дорогой отец! Мой дорогой, милый отец! Я теперь не буду жаловаться, если Господь даст мне силы быть терпеливой. Но, о Джесси! Расскажи папе, как мне хотелось увидеть его, чтобы попросить прощенья. Теперь он никогда не узнает, как я любила его! Если бы я могла сказать ему это до того, как умру! Какая у него была печальная жизнь, и я так мало сделала, чтобы утешить его!
   Лицо мисс Джесси посветлело.
   – Будет ли тебе, родная, легче думать, что он знает? Будет ли тебе спокойнее, любимая, знать, что его страдания, его печали закончились? – Её голос задрожал, но она овладела собой и сказала спокойно: – Мери! Он ушёл до тебя в места, где усталые обретают отдых. Он сейчас знает, как ты любила его.
   Необычное выражение – не горе – появилось на лице мисс Браун. Она некоторое время молчала, но потом мы увидели, что её губы пытаются что-то произнести, потом услышали: «Папа, мама, Гарри, Арчи». Затем, кажется, новая мысль промелькнула в её угасающем сознании: – Но ты остаешься одна, Джесси!
   Я помню, как мисс Джесси молчала, слезы градом покатились по её щекам при этих словах, и сначала она ничего не могла сказать, потом крепко сжала руки, вскинула их и, ни к кому не обращаясь, сказала:
   – Пусть Господь поразил меня, я все равно верую и надеюсь.
   Последние несколько минут перед концом мисс Браун лежала тихо и спокойно, не жалуясь и не ропща.
   После этой второй смерти мисс Дженкинс настояла, чтобы мисс Джесси осталась у неё и не возвращалась в обезлюдевший дом, который, как мы потом узнали от мисс Джесси, необходимо сдать другим людям, потому что у неё не было средств платить за него. Мы прикинули её доходы, она располагала не многим более двадцати фунтов в год кроме тех денег, которые выручит в будущем за продажу дома.
   – Я умею хорошо шить, – сказала мисс Джесси, – и мне нравится ухаживать за больными, я также думаю, что могла бы управляться с домом, если бы кто-нибудь взял меня экономкой, или я могла бы пойти в лавку продавщицей, если у них будет терпение научить меня.
   Мисс Дженкинс сердито воскликнула, что она ничего этого не должна делать и что «кое-кто забыл, что носит звание дочери капитана». Примерно через час после того, как она принесла мисс Джесси чашку тонко измельчённых корней маранты и стояла около неё, как драгун, до тех пор, пока не была закончена последняя ложка, мисс Дженкинс исчезла. Мисс Джесси начала рассказывать мне кое-что о планах, которые строили мисс Дженкинс и мисс Матти для неё, равнодушно говоря о прошедших днях, поинтересовалась у меня, не знаю ли я, сколько времени прошло. Мы обе испугались, когда вновь появилась мисс Дженкинс и застала нас плачущими. Я забеспокоилась, как бы она не рассердилась, потому что часто говорила: «Плач мешает пищеварению», – но она, напротив, была необычно возбуждена и суетилась вокруг нас, не говоря ничего. Наконец она сказала:
   – Я так сильно взволнована – нет, совсем не так сильно, – не обращайте на меня внимания, дорогая мисс Джесси, я очень сильно удивлена, у меня был посетитель, которого вы когда-то знали, моя дорогая.
   Мисс Джесси побледнела, затем кровь прилила к её лицу, она порозовела и напряжённо смотрела на мисс Дженкинс.
   – Джентльмен, моя дорогая, который хочет знать, пожелаете ли вы его видеть.
   – Да? Нет, – запнулась мисс Джесси.
   – Вот его карточка, – сказала мисс Дженкинс, подавая её мисс Джесси; пока она рассматривала карточку, мисс Дженкинс подмигивала мне со странным выражением лица, её губы произносили какое-то длинное предложение, из которого я, конечно, не могла понять ни слова.
   – Может он войти? – спросила наконец мисс Дженкинс.
   – О, да! Конечно! – ответила мисс Джесси. – Что ещё можно сказать, это ваш дом, и вы можете принимать посетителей, где хотите.
   Она взяла вязанье мисс Матти, чтобы казаться очень занятой, хотя я видела, что она вся дрожит.
   Мисс Дженкинс позвонила в колокольчик и сказала служанке проводить майора Гордона наверх, и сейчас же вошёл высокий, красивый, с открытым взглядом человек лет сорока или около того. Они с мисс Джесси пожали друг другу руки, но он не смог заглянуть ей в глаза, они были опущены. Мисс Дженкинс обратилась ко мне: не могу ли я пойти и помочь ей перевязывать консервы в кладовке; и, хотя мисс Джесси дёргала меня за платье и даже смотрела на меня молящими глазами, я не посмела отказаться идти туда, куда звала мисс Дженкинс. Однако вместо того, чтобы завязывать консервы в кладовке, мы пошли поговорить в столовую, и там мисс Дженкинс поведала мне о том, что рассказал ей майор Гордон: как он служил в одном полку с капитаном Брауном и познакомился с мисс Джесси, тогда хорошенькой, цветущей восемнадцатилетней девушкой; как знакомство с его стороны переросло в любовь, хотя прошло несколько лет перед тем, как он признался ей; как, вступив во владение имением в Шотландии, завещанным ему дядей, он сделал предложение и получил отказ, хотя ему было ясно по очевидному её горю и волнению, что она не равнодушна к нему, и, как он понял, препятствием была болезнь, которая уже тогда так мучила её сестру. Она ссылалась на то, что врачи предсказывали сестре сильные страдания и некому, кроме неё, будет ухаживать за бедной Мери, утешать и помогать отцу. Они долго спорили, и на её отказ обещать ему стать его женой, когда все будет окончено, он рассердился, разорвал все отношения и уехал за границу, уверенный, что она жестокосердная особа и он должен её забыть. Он после путешествия по Востоку возвращался домой и в Риме увидел в газете сообщение о смерти капитана Брауна.
   Тем временем мисс Матти, которая отсутствовала все утро и только недавно вернулась домой, ворвалась с испуганным лицом, нарушая все правила приличия.
   – О, простите великодушно! – сказала она. – Дебора, в гостиной джентльмен обнимает мисс Джесси за талию! – Глаза мисс Матти были выпучены от ужаса.
   Мисс Дженкинс немедленно одёрнула её:
   – Это наиболее подходящее место для его рук. Иди, Матильда, и займись своими делами.
   Услышать такое от своей сестры, которая до сих пор была для неё образцом благовоспитанности, было ударом для бедной мисс Матти, и она, испытав двойное потрясение, покинула комнату.
   Впоследствии, через много лет после этих событий, я виделась с покойной теперь мисс Дженкинс. Миссис Гордон поддерживала тёплые, дружеские отношения со всеми в Крэнфорде. Мисс Дженкинс, мисс Матти и мисс Пол, – все побывали у неё с визитом и вернулись с чудесными впечатлениями от её дома, её мужа, её платья и от того, как она выглядит. От счастья она снова расцвела; она оказалась на год или два моложе, чем мы считали. Её глаза были всегда красивы, и, в качестве миссис Гордон, её ямочки были как раз на месте. Когда я в последний раз видела мисс Дженкинс, она постарела и ослабела, что-то пропало в её сильной натуре. Когда я вошла, с ней была малышка Флора Гордон, она громко читала мисс Дженкинс, которая лежала на диване, немощная и очень изменившаяся. При моем появлении Флора положила «Рамблера».
   – А! – сказала мисс Дженкинс. – Видите, как я изменилась, моя дорогая. Что поделаешь. Когда Флоры здесь нет, чтобы почитать мне, мне тяжело коротать день. А вы читали «Рамблера»? Это чудесная книга – чудесная! И очень полезна для воспитания Флоры (которая, осмелюсь сказать, читала, проглатывая половину слов, и могла понять значение только трети написанного), лучше, чем та странная старая книга, во время чтения которой погиб капитан Браун – та книга мистера Боза – ну, вы знаете, – «Старый Поз»; когда я была девочкой, а это было много лет назад, я играла Люси из «Старого Поза». – Пока она говорила, Флора успела прочесть большую часть «Рождественской песни», которую мисс Матти оставила на столе.

Глава 3
Любовный роман далёкого прошлого

   Я думала, что моя связь с Крэнфордом оборвется после смерти мисс Дженкинс, по крайней мере, это коснется переписки, хотя она могла заменить живое общение, как альбомы высушенных растений, которые я иногда просматривала, живые цветы на тропинках и в лугах. Поэтому я была приятно удивлена, получив письмо от мисс Пол (к ней я всегда приезжала на недельку погостить после окончания ежегодного визита у мисс Дженкинс) с предложением приехать и остановиться у неё, а затем, через пару дней после моего согласия, пришло письмо от мисс Матти, в котором она с обиняками застенчиво писала, какое удовольствие я ей доставлю, если проведу с ней недельку или две до или после того, как побываю у мисс Пол, и добавляла: «С тех пор, как умерла моя дорогая сестра, я прекрасно осознаю, что моё предложение вряд ли привлекательно, и только благодаря доброте друзей я остаюсь в их обществе».
   Конечно, я обещала приехать к моей дорогой мисс Матти сразу же, как закончу визит у мисс Пол; и через день после моего приезда в Крэнфорд я пошла навестить её, с трепетом думая, как теперь там без мисс Дженкинс, и немного побаиваясь этих изменений. Мисс Матти заплакала, как только увидела меня. Очевидно, она нервничала, ожидая моего прихода. Я успокоила её, как могла, и поняла, что лучшим утешением были искренние добрые слова о мисс Дженкинс, которые исходили из самого сердца, когда я говорила об её кончине. Мисс Матти медленно кивала головой всякий раз после того, как я отмечала каждое достоинство, присущее её сестре, не сдерживая накопленных за долгое время одиночества слез, закрыв лицо носовым платком и громко всхлипывая.
   – Милая мисс Матти! – сказала я, взяв её за руку. Я не могла выразить, как мне жаль её, оставшуюся одинокой во всем мире. Она отложила свой носовой платок и сказала:
   – Дорогая моя, не называйте меня Матти. Ей это не нравилось; я, боюсь, делала много такого, чего она не одобряла, а теперь её нет! Моя родная, если вам не трудно, не могли бы вы называть меня Матильда?
   Я искренне обещала ей это и начала называть её так все время, пока гостила у мисс Пол, поэтому желание мисс Матильды вскоре стало известно всему Крэнфорду; мы все старались употреблять семейное имя, но почти безуспешно, и вынуждены были отказаться от этой попытки.
   Мой визит к мисс Пол закончился. Мисс Дженкинс так долго была законодательницей светских правил в Крэнфорде, что сейчас, когда её не стало, никто не знал толком, когда можно устраивать вечеринку. Преподобная миссис Джеймсон, к которой мисс Дженкинс всегда выказывала большое уважение, была толстой и инертной и во многом зависела от своих старых слуг. Если они решали, что она может провести вечеринку, они напоминали ей о необходимости это сделать, если нет, то она ничего не предпринимала. Большую часть времени я слушала воспоминания о былом мисс Пол, когда она сидела за рукоделием, а я шила рубашки моему отцу. Я всегда брала в Крэнфорд часть запланированного шитья, потому что мы не так уж много читали и гуляли. У меня оставалось много времени заниматься этой работой. Один из рассказов мисс Пол был связан с давнишней любовной историей, о которой смутно догадывались или подозревали много лет назад.
   Наконец подошло время, когда я перебралась в дом мисс Матильды. Она суетилась, не зная, как удобнее устроить меня. Я уже давно распаковала вещи, когда она вернулась и начала разжигать камин. Он плохо горел, и угли приходилось часто шуровать.
   – У вас, милая, достаточно тёплое белье? – спросила она. – Я не знаю, как моя сестра с этим справлялась. У неё были свои особые методы. Я уверена, что она за неделю научила бы служанку разжигать огонь как следует, а ведь Фанни служит у меня уже четыре месяца.
   Разговоры о служанках были постоянно полны жалоб, и это понятно, поскольку джентльмены были редки, почти не существовали в «благовоспитанном обществе» Крэнфорда. Зато мужчины и их неотъемлемая часть – красивые молодые люди – имелись в большом количестве в низших классах. У хорошеньких, опрятных девушек-служанок был выбор желанного «дружка» в то время, как их хозяйки, включая мисс Матильду, не имея выбора кавалеров, испытывали благоговейный трепет перед мужчинами и супружеством, а это заставляло их слегка тревожиться о том, чтобы головы их миловидных служанок не вскружил какой-нибудь столяр, или булочник, или садовник, которых иногда приходилось вызывать в дом и которые, к несчастью, как правило, были красивые и неженатые. Дружки Фанни, если они у неё были – а мисс Матильда подозревала, что у неё их много, раз она такая хорошенькая, а я сомневаюсь, чтобы у неё был хоть один, – постоянно тревожили её хозяйку. Фанни было запрещено и она обещала не знаться с парнями, однако простодушно пыталась возразить хозяйке. Подрубая свой передник, Фанни как-то сказала: «Так, мэм, у меня никогда и не было больше одного кавалера». Мисс Матти запретила и одного. Но в кухне можно было спрятать дружка. Фанни уверяла меня, что это была моя фантазия или ещё что-нибудь, когда я, проходя вечером с поручением в кладовку, увидела промелькнувшие в буфетную фалды мужского пальто; и в другой вечер, когда наши часы остановились, я пошла взглянуть на часы возле кухни, мне было очень странное видение, однозначно молодого человека, сжавшегося между часами и открытой кухонной дверью: Фанни поспешно подняла свечу, чтобы скрыть тень на часах, при этом уверяя меня, что сейчас на полчаса раньше, чем было на церковных часах. Но я не стала добавлять тревоги мисс Матти своими подозрениями ещё и потому, что Фанни сказала мне на следующий день, что в кухне были какие-то странные тени и она боялась там оставаться. «Чтобы вы знали, мисс, – добавила она, – я не видела ни одного живого существа после шестичасового чая до тех пор, пока не позвонил колокольчик хозяйки на молитву в десять часов».
   Однако чувствовалось, что Фанни что-то скрывает; мисс Матильда попросила меня остаться и помочь ей найти новую служанку; я согласилась после того, как узнала, что мой отец не настаивает, чтобы я возвращалась домой. Новая служанка была грубой, простой деревенской девушкой, которая до этого жила только на ферме, но мне понравился её вид, когда она пришла наниматься, и я обещала мисс Матильде научить её вести дом. А мисс Матильда думала только о том, одобрила ли бы это умение вести хозяйство её сестра.
   Как много домашних правил и норм при жизни мисс Дженкинс было предметом жалоб шёпотом мне на ухо! Но сейчас, когда её не стало, я не думаю, чтобы даже я, которая была любимицей, отважилась бы предложить что-нибудь другое, не как при жизни мисс Дженкинс. Вот пример: мы постоянно придерживались часов приёма пищи, как когда-то в «доме моего отца-священника». Следуя этим правилам, после обеда у нас всегда подавались вино и десерт: но в графинах были остатки вина со времени последней вечеринки, мы к ним редко притрагивались, хотя перед каждой стояла пара рюмок. Графины наполнялись только тогда, когда случался следующий весёлый повод. После остатки вина осматривались на семейном совете. Остаток часто отдавался бедным: но при случае, когда остаток был большим, его оставляли до следующей вечеринки (через пять месяцев или около того), когда он добавлялся в несколько новых бутылок, принесённых из погреба. Мне кажется, что даже бедный капитан Браун не очень любил вино, я заметила, что он никогда не заканчивал свою первую рюмку, после вечеринки вино всегда оставалось. К нашему десерту мисс Дженкинс собственноручно собирала чёрную смородину и крыжовник; я иногда думала, что лучше есть свежие ягоды прямо с куста, но мисс Дженкинс говорила, что летом такой десерт лучше всего. По сему мы себя чувствовали очень благовоспитанными с двумя нашими рюмками, блюдом крыжовника и чёрной смородины в середине и бисквитами по бокам, а также с двумя графинами в конце стола. Как-то раз, когда появились апельсины, произошёл курьезный случай. Мисс Дженкинс не нравилось разрезать фрукт, ей казалось, что сок весь вытечет неизвестно куда; высасывание (только, я думаю, она использовала бы более завуалированное слово) было фактически единственным способом насладиться апельсинами, но это вызывало неприятные ассоциации со звуками, часто производимыми маленькими детьми; и поэтому в сезон апельсинов после десерта мисс Дженкинс и мисс Матти поднимались, молча брали каждая по апельсину и забирали его в свою комнату, чтобы в уединении получить удовольствие, высосав их.
   Один или два раза, когда была жива мисс Дженкинс, я попыталась уговорить мисс Матти остаться, и это мне удалось. Я, по её просьбе, заслонилась и не смотрела, а она старалась не производить неприятных звуков; но сейчас, оставшись в одиночестве, она была совершенно шокирована, когда я умоляла её остаться со мной в тёплой гостиной и насладиться апельсином любым приятным ей способом. И так во всём. Недостатком мисс Матильды была её мягкость и нерешительность. Я слышала, как Фанни по двадцать раз за утро возвращалась к разговору об обеде, предлагая ей выбор, как маленькой девочке. Иногда я думала, как она умудрялась из-за нерешительности мисс Матильды, сбивавшей её с толку, дать хозяйке ощущение власти над умной служанкой. Я решила, что останусь до тех пор, пока не выясню, что из себя представляет Марта; и, если окажется, что Марта заслуживает доверия, я научу её не беспокоить хозяйку такими ничтожными проблемами.
   Марта была грубовата. С другой стороны, она была проворна и старательна, но очень невежественна. За неделю до того, как она начала работать, мисс Матильда и я были удивлены, получив однажды утром письмо от её кузена, который уже двадцать или тридцать лет находился в Индии и который позже, как мы узнали из «Военного листка», вернулся в Англию, привезя с собой больную жену, которую она раньше никогда не видела. Майор Дженкинс писал, что по пути в Шотландию они с женой предполагают провести ночь в Крэнфорде в гостинице, если мисс Матильде будет неудобно принять их в своём доме, в таком случае, они надеются провести с ней как можно больше времени днем. Конечно, сказала она, это должно быть ей удобно, весь Крэнфорд знает, что спальня её сестры свободна, но я уверена, что ей хотелось бы, чтобы майор оставался в Индии и забыл про своих кузин навсегда.
   – О, как же мне поступить? – беспомощно спрашивала она. – Если бы Дебора была жива, она бы знала, что делать с гостями-джентльменами. Нужно ли мне положить бритвы в его туалетную? Боже! Боже! Я ничего не умею. Дебора все это умела. А ночные туфли, щётка для одежды?
   Я предположила, что вполне возможно, все это он привезет с собой.
   – А после обеда, откуда мне знать, когда нужно встать и оставить его с вином? Дебора все это делала так хорошо, для неё это все было элементарно. Как ты думаешь, захочет ли он кофе?
   Я взяла на себя приготовление кофе и сказала ей, что должна научить Марту уметь прислуживать, в чем, нужно признать, она совершенно не смыслит, и что, без сомнения, майор и миссис Дженкинс не осудят ту скромную жизнь, которую ведет дама в провинциальном городе. Но мисс Матильда переживала и волновалась. Я взяла пустые графины и принесла две новых бутылки вина. Мне не хотелось, но она присутствовала, когда я учила Марту, и вставляла противоречивые указания, которые вызывали путаницу в голове у бедной девушки, которая стояла с открытым ртом, слушая нас обеих.
   – Обнеси овощи по кругу, – говорила я (это было глупо, я теперь вижу, все должно было быть проще и спокойнее), а тогда, глядя на неё, сбитую с толку, я добавила: – Возьми овощи, обойди всех людей и дай им возможность взять самим.
   – И не забудь в первую очередь подойти к дамам, – вставила мисс Матильда. – Всегда, когда тебя зовут, сначала иди к даме, затем к джентльмену.
   – Я так и сделаю, как вы сказали, мэм, – сказала Марта, – но мне парни больше нравятся.
   Мы почувствовали себя неуютно и были шокированы заявлением Марты, однако я не думаю, что она имела в виду что-то неприличное. В целом все было хорошо, она прислуживала, помня наши указания, только один раз, обнося всех блюдом с картофелем, подтолкнула локтем майора, когда он замешкался, прежде чем взять картофель.
   Майор и его жена оказались скромными, непритязательными людьми, несколько вялыми, какими, мне кажется, бывают все люди, приехавшие из Восточной Индии. Мы были несколько испуганы тем, что они привезли с собой двух слуг, камердинера-индуса для майора и крепкую пожилую служанку для его жены; однако слуги ночевали в гостинице и, кроме того, сняли с нас большую часть хлопот, сами позаботившись о комфорте своих хозяев. Марта, конечно, не переставала пучить глаза на восточноиндийский белый тюрбан и тёмный загар индуса, я заметила, что и мисс Матильда старалась не смотреть на него, когда он прислуживал за обедом. Когда они ушли, она спросила меня, не напоминает ли он мне Синюю Бороду. В целом визит прошёл нормально, и даже сейчас мы с мисс Матильдой иногда вспоминаем о нем, а в то время это сильно взволновало Крэнфорд, и даже апатичная почтенная миссис Джеймсон проявила интерес, когда я зашла навестить и поблагодарить её за добрые советы, которые она соблаговолила дать мисс Матильде по устройству туалетной джентльмена, советы, которые, должна признаться, миссис Джеймсон давала в манере скандинавских пророчиц: «Оставьте меня, оставьте меня в покое».
   А сейчас я перехожу к истории о любви.
   Оказывается, у мисс Пол был двоюродный или троюродный брат, который много лет назад сделал предложение мисс Матти. Сейчас этот кузен жил в четырёх или пяти милях от Крэнфорда в собственном поместье, но его средства были недостаточными, чтобы занимать более высокое положение, чем фермер, и тем более изображать «гордость, прикидывающуюся скромностью»; он отказался перейти, как это делали многие, из своего класса в ряды помещиков. Он не разрешал звать себя «Томасом Холбруком, эсквайром»; он даже отсылал назад письма, надписанные таким образом, объясняя крэнфордскому почтальону, что его зовут мистер «Томас Холбрук, фермер». Он отказывался менять что-либо в порядках своего дома, дверь его дома была всегда раскрыта настежь летом и плотно закрыта зимой и не была снабжена ни молотком, ни колокольчиком. Чтобы войти в дом, если дверь была на замке, он стучал кулаком или набалдашником трости. Он отвергал всякую тонкость обхождения, которая не имела таких глубоких корней в человеческой природе, как, например, как доброта и благородство. Если рядом не было больных, он не видел необходимости понижать голос. Он в совершенстве говорил на местном диалекте и постоянно использовал его в разговоре, хотя мисс Пол (которая рассказала мне все это) тут же добавляла, что так прекрасно и с чувством читать не умел никто другой, кроме покойного священника.
   – Отчего же мисс Матильда не вышла за него? – спросила я.
   – Право, я не знаю. Возможно, не очень хотела. Но, скорее всего, кузен Томас не был достаточно джентльменом для её отца и мисс Дженкинс.
   – Да ладно! Но не им же было за него замуж выходить, – возмутилась я.
   – Нет, конечно, но они не хотели, чтобы мисс Матти выходила замуж за человека ниже себя по положению. Вы же знаете, что она была дочерью священника, и каким-то образом они были в родстве с сэром Питером Арли; мисс Дженкинс всегда помнила об этом.
   – Бедная мисс Матти! – сказала я.
   – Впрочем, я точно не знаю, я только знаю, что он получил отказ. Возможно, он не нравился мисс Матти, а мисс Дженкинс никогда не говорила ни слова против – это только моё предположение.
   – С тех пор она никогда не виделась с ним? – спросила я.
   – Да, думаю, что так. Знаете, Вудли, дом кузена Томаса, находится на полпути между Крэнфордом и Мислтоном; я знаю, что он, получив отказ, стал ездить торговать в Мислтон и с тех пор приезжал в Крэнфорд не больше одного-двух раз. Как-то мы прогуливались с мисс Матти по Хайстрит, и вдруг она бросилась от меня в переулок. А через несколько минут я увидела кузена Томаса.
   – Сколько ему лет? – спросила я, размечтавшись о несбыточном.
   – Думаю, моя дорогая, ему должно быть сейчас около семидесяти, – сказала мисс Пол, развеивая мои мечты в прах.
   Очень скоро после этого – по крайней мере во время моего продолжительного визита у мисс Матильды – мне представилась возможность увидеть мистера Холбрука и увидеть его неожиданную встречу со своей прежней любовью после тридцати или сорока лет разлуки.
   Я помогала мисс Матти решить, какой из нового ассортимента цветных шелков, только что полученных магазином, подойдет к серому и чёрному муслину, когда высокий, тонкий, похожий на Дон Кихота старик вошёл в магазин за шерстяными перчатками. Я никогда раньше не видела этого человека (а он был довольно приметен), и я внимательно наблюдала за ним, пока мисс Матти слушала продавца. Незнакомец был одет в голубое пальто с медными пуговицами, грязноватые желто-коричневые бриджи, гетры и барабанил пальцами по прилавку до тех пор, пока не привлек к себе внимание. Когда он отвечал продавцу на вопрос «Что я могу иметь удовольствие показать вам сегодня, сэр?», я увидела, как мисс Матильда покачнулась, а затем вдруг села, и я моментально догадалась, кто этот джентльмен. Наш продавец обратился к другому продавцу:
   – Мисс Дженкинс хочет чёрный подкладочный шёлк по два пенса за ярд.
   Мистер Холбрук услыхал имя и в два шага пересек магазин.
   – Матти – мисс Матильда – мисс Дженкинс! Господи, благослови мою душу! Я не узнал вас. Как вы поживаете? Как вы? – Мистер Холбрук схватил и тряс её руку, было видно, как он тепло относится к ней. – Я не узнал вас! – Эта романтическая встреча заставила меня склониться к совершенно другому мнению, несмотря на его манеры.
   Он разговаривал с нами все время, пока мы были в магазине, затем махнул продавцу с принесёнными перчатками: «В другой раз, сэр! В другой раз!» – и пошёл проводить нас до дому. Я счастлива сказать моим читателям, что мисс Матильда покинула магазин в весьма смущённом состоянии, так и не выбрав, какой ей нужен шёлк, зелёный или красный. Было очевидно, что мистер Холбрук полон искренней ликующей радости от встречи со своей старой любовью; он коснулся изменений, которые произошли; он даже помянул мисс Дженкинс: «Ваша бедная сестра! Ну-ну, все мы ошибаемся», – и высказал нам на прощанье надежду вскоре увидеться с мисс Матти опять. Она прошла прямо в свою комнату и не возвращалась, а когда вышла к чаю, я подумала, что она плакала.

Глава 4
Визит к старому холостяку

   Через несколько дней пришло письмо от мистера Холбрука, в котором он просил нас, обращаясь к нам обеим в официальном старомодном стиле, провести день в его доме – долгий июньский день, потому что сейчас был июнь. Он сообщил, что также пригласил свою кузину, мисс Пол, так что мы можем вместе приехать в пролётке, которую он вышлет за нами.
   Я ожидала, что мисс Матти обрадует это предложение – но нет! Мисс Пол и я с огромным трудом уговорили её поехать. Ей казалось это неприличным, и она была даже рассержена, когда мы совершенно отвергли мысль о неприличии в поездке с двумя другими дамами. Затем возникли ещё более серьёзные трудности. Она не знала, понравилась ли бы её поездка Деборе. Это стоило нам полдня тяжёлых уговоров, но потом, когда возражения иссякли, я воспользовалась подходящим моментом, написала и отправила от её имени согласие, указав день и час, так что все было решено.
   На следующее утро она спросила меня, не могу ли я сходить вместе с ней в магазин; в магазине после больших колебаний мы выбрали три чепца и отослали их домой, чтобы там примерить и выбрать лучшие, которые подойдут нам для визита в четверг.
   Весь путь до Вудли она молчала и волновалась. Она, очевидно, никогда не бывала там ранее, хотя у неё была такая мечта, ведь я знала кое-что об этой давнишней истории. Я чувствовала, что она вздрагивает при одной мысли, что увидит место, которое могло стать для неё домом и с которым, возможно, были связаны её невинные девические мечты.
   Это была длинная прогулка по мощёной тряской дороге. Когда наше путешествие подходило к концу, мисс Матильда сидела очень прямо и задумчиво глядела в окно. Деревня выглядела такой тихой и спокойной. Вудли был расположен среди полей; там был старомодный сад, где розы и кусты смородины сплетались друг с другом, где перья спаржи служили прекрасным фоном для гвоздик и седых левкоев; мощёной дорожки к двери не было. Мы вошли в небольшие ворота и прошли прямо по окаймлённой тропинке.
   – Думаю, мой кузен мог бы сделать дорожку, – торопясь, сказала мисс Пол. Она боялась простудить уши, так как на ней был только чепец.
   – А мне нравится, – сказала мисс Матти с мягкой печалью в голосе почти шёпотом, и сейчас же мистер Холбрук появился в дверях, радушный и весёлый. Он ещё более, по моему мнению, был похож на Дон Кихота, чем прежде, но сходство было чисто внешнее. Его почтенная экономка скромно стояла в дверях, приглашая нас войти; и пока она увела старших дам, предложив им подняться в туалетную комнату, мне захотелось осмотреть сад. Моя просьба явно была приятна старому джентльмену, он повел меня по всем местам, даже показал двадцать шесть коров, названных по буквам алфавита. Во время прогулки он удивил меня повторением уместных к случаю цитат из поэтов, легко переходя от Шекспира и Джоржа Херберта к современным поэтам. Он делал это так естественно, как будто думал вслух и их искренние и прекрасные слова были лучшим выражением его мыслей и чувств. Он называл Байрона «мой лорд Байрон» и произносил имя Гёте, прямо согласуясь с английской фонетикой: «Как сказал Гэсе, „эти вечно зеленеющие дворцы“» и так далее. В общем, я никогда не встречала мужчину, который прожил бы такую долгую жизнь уединенно в глухой сельской местности с вечно возвышенным чувством восторга перед красотой ежедневных и ежегодных изменений в природе.
   Когда мы с ним вернулись, то обнаружили, что обед вот-вот будет подан в буфетную – думаю, так называлась эта комната, она была обставлена дубовыми буфетами, они располагались в стороне от печи, небольшой турецкий ковёр занимал середину вымощенного плиткой пола. Комната легко превращалась в красивую столовую-гостиную из тёмного дуба, если удалить печь и другие кухонные принадлежности, которые явно никогда не использовались, и пища готовилась явно в другом месте. Комната, в которую мы должны были перейти после обеда, была старомодно обставленным уродливым помещением, а рядом была, как её назвал мистер Холбрук, контора, где он выдавал своим работникам еженедельную зарплату у большой конторки около дверей. Эта приятная небольшая гостиная, выходившая окнами во фруктовый сад, осенённая танцующими тенями деревьев, была заполнена книгами. Они лежали на полу, покрывали стены, были разбросаны на столе. Мистер Холбрук был немного смущён, но явно гордился экстравагантностью своих причуд. Среди книг преобладали разные стихи и таинственные истории. Он, конечно, выбирал книги согласно собственным вкусам, а не потому, что это была классика или эти книги предпочитались обществом.
   – Правда, – сказал он, – мы, фермеры, не должны так много времени посвящать чтению, но до сих пор у меня этого не получается.
   – Какая милая комната! – сказала мисс Матти вполголоса.
   – Что за приятное место! – сказала я громко, почти одновременно с ней.
   – Ну что же! Хорошо, если она вам нравится, – ответил он. – Но, может быть, вы присядете на те большие кожаные треугольные стулья? Мне тоже здесь нравится больше, чем в гостиной, но я подумал, может быть, леди предпочтут парадную комнату.
   Парадная комната была похожа на большинство парадных комнат, которые всегда бывают не совсем уютными; в то время, пока мы обедали, служанка вытерла пыль и вымыла стулья в гостиной, и мы провели там весь день.
   На обед нам подали говяжий пудинг. И мне показалось, что мистер Холбрук собирается заняться воспоминаниями, когда он начал:
   – Я не знаю, нравятся ли вам новомодные привычки.
   – О, совсем нет! – сказала мисс Матти.
   – И мне тоже, – сказал он. – Моя экономка собирается завести здесь новую моду, а я говорю ей, что, когда я был ещё молодым человеком, мы всегда держались правила моего отца: «Нет мясного бульона, нет силы; нет силы без говядины», – и всегда начинали обед с мясного бульона. Затем у нас был пудинг с почечным жиром, приготовленный в бульоне с говядиной, затем само мясо. Если мы не пили бульон, у нас не было сил, так необходимых для работы. Последней подавалась говядина, и её получал тот, кто отдал должное мясному бульону и набрался сил. А сейчас люди начинают со сладостей и выворачивают свой обед шиворот-навыворот.
   Когда была подана утка с зелёным горошком, мы посмотрели в смятении друг на друга; у нас были только двузубые вилки с чёрными ручками, правда сталь сияла, как серебро, но что нам было делать! Мисс Матти подбирала свой горошек одну горошину за другой, накалывая их зубцом вилки, как Амина ела свои зёрнышки риса после пира с вурдалаком. [4 - Амина – жена одного из персонажей сказок «Тысячи и одной ночи», оказавшаяся ведьмой-оборотнем. Это открылось, в частности, потому, что рис она ела, накалывая по одной рисинке на шило.] Мисс Пол, вздыхая, деликатно отодвигала горошины на край тарелки, не попробовав: они проскакивали между зубцами. Я посмотрела на хозяина: горошек, подхваченный большим широким закруглённым ножом, легко уходил в его широкий рот. Я попробовала делать так же и осталась в живых! Мои подруги, несмотря на мой пример, не смогли набраться храбрости сделать такую грубую вещь, и, если мистер Холбрук не был бы так искренне голоден, то, возможно, заметил бы, что такой прекрасный горошек оказался почти нетронутым.
   После обеда была принесена глиняная трубка и плевательница, он попросил нас, если нам не нравится табачный дым, перейти в другую комнату, а он вскоре присоединится к нам. Он отдал свою трубку мисс Матти и попросил набить её. В его представлении это был комплимент леди, но вряд ли это было уместно, потому что мисс Матти была приучена своей сестрой относиться к любого рода курению с отвращением. Но, если это и было потрясением для её благовоспитанности, ей было приятно быть избранной, поэтому она изящно положила крепкий табак в трубку, затем мы удалились.
   – Это был очень приятный холостяцкий обед, – мягко сказала мисс Матти, когда мы расселись в гостиной. – Я только надеюсь, что это не неприлично.
   – Как много у него книг! – заметила мисс Пол, оглядывая комнату. – И какие они пыльные!
   – Я думаю, это похоже на комнаты великого доктора Джонсона, – отозвалась мисс Матти. – Какой превосходный человек, должно быть, ваш кузен!
   – Да! – сказала мисс Пол. – Он много читает, но, боюсь, его неуклюжие манеры связаны с жизнью в одиночестве.
   – О, неуклюжие – слишком сильно сказано, я бы назвала его эксцентричным, очень умные люди часто такие! – отозвалась мисс Матти.
   Когда мистер Холбрук вернулся и предложил прогулку в поля, то обе старшие дамы испугались сырости и грязи, у них были очень неподходящие к случаю туфли, к тому же, они были утомлены. А я опять составила ему компанию в обходе, который, как он сказал, надо обязательно сделать, чтобы присмотреть за своими людьми. Он широко шагал, как будто совсем забыл о моем существовании, или наслаждался в молчании своей трубкой, а это уже было не просто молчание. Он шёл передо мной стремительной походкой, скрестив руки за спиной, и, если деревья, или облако, или мимолётные впечатления от окрестных пастбищ обращали его внимание, он сам себе цитировал стихи, произнося их громким, звучным голосом, очень выразительно, с искренним чувством и пониманием. Мы подошли к старому кедру, который в одиночестве стоял в конце дома.
   – «Кедр раскинул прохладу темно-зелёных ветвей». Главное слово – ветви! Чудесный человек!
   Я не знала, обращается он ко мне или нет, но я согласилась: «Чудесный», хотя я не знала, о ком речь. Но я устала от того, что меня не замечали, и от постоянного молчания.
   Он резко повернулся.
   – Ах, вы можете сказать только «чудесный». А почему, когда я услышал стихи Блеквуда, я за час прошагал семь миль до Мислтона (на лошадях тогда было не проехать) и заказал их? Ну, скажите-ка мне, какого цвета почки ясеня в марте?
   «Он сумасшедший, – подумала я. – Как он похож на Дон Кихота».
   – Какого они цвета, говорю я? – повторил он горячо.
   – Я уверена, что не знаю, сэр, – сказала я, признавая своё невежество.
   – Я уверен, что не знаете. Но знал ли я – старый дурак! – до тех пор, пока этот молодой человек не пришёл и не сказал мне: «Чёрные, как ясеневые почки в марте». Я всю свою жизнь прожил в деревне, и мне тем более стыдно было этого не знать. Чёрные: они блестящие чёрные, мисс. – И он снова зашагал, покачиваясь в такт мелодии рифм, которые были у него в голове.
   Когда мы возвратились, никто не заставлял его, но он должен был прочесть нам стихи, о которых говорил, и мисс Пол поддержала его стремление. Думаю, для того, чтобы, как она шепнула мне, услышать его прекрасное чтение, которым она гордилась, но потом она говорила, что поддержала его желание потому, что у неё была сложная часть в вязании, и она хотела посчитать петли, не отвлекаясь на разговоры. Во всяком случае, он предполагал, что это будет приятно для мисс Матти, хотя она начала засыпать через пять минут после того, как он начал читать длинное стихотворение под названием «Локсли холл», и незаметно дремала до тех пор, пока он не закончил; наступившая тишина разбудила её, и она сказала, чувствуя, что от неё чего-то ждут, особенно мисс Пол:
   – Какие славные стихи!
   – Славные, мадам! Они прекрасные! Действительно прекрасные!
   – О, да! Я имела в виду – прекрасные! – сказала она, испугавшись его неодобрения.
   – Это так похоже на чудесные стихи доктора Джонсона, которые когда-то читала моя сестра, я забыла их название. Как они назывались, дорогая? – повернулась она ко мне.
   – Какие вы имеете в виду, мэм? О чем они были?
   – Я не помню, о чем они, я совершенно забыла, как они назывались, но они были написаны доктором Джонсоном и очень похожи на то, что прочитал нам сейчас мистер Холбрук.
   – Я не помню таких, – сказал он задумчиво. – Но я не знаю хорошо стихотворений доктора Джонсона. Я должен почитать их.
   Когда мы собрались возвращаться, я слышала, как мистер Холбрук говорил, что хотел бы вскоре навестить нас, и спросил, когда мы принимаем, и было видно, как польщена и взволнована мисс Матти. Однако после, когда мы потеряли из виду старый дом среди деревьев, её чувства по отношению к его хозяину постепенно поглотились неожиданной тревогой, не нарушит ли Марта своё слово и не воспользуется ли отсутствием хозяйки для свидания с «дружком». У Марты все получалось хорошо, она была спокойна и достаточно рассудительна, когда приходила помогать нам, всегда была предупредительна к мисс Матти, но вот в этот вечер неудачно высказалась:
   – Как, дорогая мэм, подумать только, вы поехали вечером в такой тонкой шали! Она не теплее, чем муслиновая. В вашем возрасте, мэм, вы должны быть осторожны.
   – В моем возрасте! – воскликнула мисс Матти. Обычно очень добрая и спокойная, она неожиданно рассердилась. – Мой возраст! Сколько мне лет, по-твоему, что ты говоришь о моём возрасте?
   – Просто, мэм, я хотела сказать, что вам под шестьдесят; но иногда люди выглядят старше, чем на самом деле, поверьте, я не хотела вас обидеть.
   – Марта, мне ещё нет пятидесяти двух! – холодно подчеркнула мисс Матти. Возможно, сегодня воспоминания о молодости были так ярки, что она была огорчена напоминанием, что это золотое время ушло навсегда.
   Но она никогда не рассказывала о прошлом более близком знакомстве с мистером Холбруком. Она, видимо, встретила так мало сочувствия в своей первой любви, что вырвала её из своего сердца. Правда, это были только мои домыслы, которые у меня не могли не появиться после доверительного разговора с мисс Пол. Я видела, что преданное, бедное сердце мисс Матти было наполнено печалью.
   Она привела мне несколько правдоподобных причин для того, чтобы каждый день надевать свой лучший чепец, и, несмотря на ревматизм, все время сидела возле окна так, чтобы незаметно наблюдать за улицей перед домом.
   И он пришёл. Он сидел, широко расставив ноги и положив ладони на колени. После того, как мы ему ответили, что наше возвращение домой прошло благополучно, он, насвистывая, склонил голову на бок. И вдруг он вскочил:
   – Ну, дамы! Что привезти вам из Парижа? Я собираюсь туда на пару недель.
   – В Париж! – воскликнули мы хором.
   – Да, мадам! Я никогда не был там, а всегда хотел съездить, думаю, если не соберусь сейчас, то уже не поеду никогда. Итак, как только я получу небольшую сумму денег, перед уборкой урожая отправлюсь в путь.
   Мы были так изумлены, что у нас не возникло никаких пожеланий.
   Он вышел за дверь, но сразу вернулся:
   – Благослови, Господи, мою душу, мадам! Я совсем забыл, что привез для вас стихи, которыми вы так восхищались в тот вечер в моем доме. – Он сорвал обёртку с пакета, который вынул из кармана пальто. – До свидания, мисс, – сказал он. – До свидания, Матти! Береги себя. – И ушёл, но он подарил ей книгу и назвал её Матти, как тридцать лет назад.
   – Я не хочу, чтобы он уезжал в Париж, лягушатники вряд ли будут ему рады; когда-то он был очень сдержан в своих порывах, что очень необычно в таком энергичном молодом человеке, каким он был.
   Вскоре после этих событий я попрощалась и уехала, приказав Марте приглядывать за госпожой и дать мне знать, если ей покажется, что с мисс Матильдой не все в порядке; в таком случае я приеду к моей старой подруге, только пусть Марта ничего не говорит ей заранее об этом.
   Таким образом, время от времени я получала извещения от Марты, а где-то в ноябре я получила письмо со словами, что госпожа «очень подавлена, плохо себя чувствует и отказывается от пищи». Это сообщение так взволновало меня, что, хотя Марта и не требовала моего приезда, я упаковала вещи и поехала.
   Меня встретил тёплый приём, несмотря на суматоху, вызванную моим неожиданным приездом. Мисс Матильда выглядела совершенно больной, и я приготовилась ухаживать за ней и оберегать её.
   Предварительно я поговорила с Мартой.
   – Сколько времени уже госпожа так больна? – спросила я, стоя на кухне перед очагом.
   – Ну, я думаю, сейчас ей лучше, чем две последние недели, так, я думаю; это случилось в один из четвергов, когда приходила мисс Пол, после её ухода она начала хандрить. Я думала, она устала и все пройдет, когда она выспится, но нет! С тех пор все так и продолжается, и я подумала, что должна написать вам, мэм.
   – Ты была совершенно права, Марта. Как хорошо знать, что у неё рядом есть преданная служанка. Я надеюсь, вы довольны своим местом?
   – Да, мэм, миссис очень добра, здесь хватает еды и питья, работы немного, и я с ней легко справляюсь, – но… – Марта заколебалась.
   – Но что, Марта?
   – Почему хозяйке так трудно разрешить мне встречаться с молодым человеком? В городе так много молодых людей, и многие из них хотят водить дружбу со мной. Но мне ведь никогда не найти опять такого хорошего места, и мне приходится отказываться от хороших предложений. Многие девушки, я знаю, делают это без ведома хозяйки, но я дала слово и держу его; миссис ведь знает, если они придут в её дом, кухня такая просторная – в ней так много тёмных углов – я могла бы спрятать кого-нибудь. В прошлый воскресный вечер – не буду отрицать, я плакала, потому что была вынуждена закрыть дверь перед носом Джема Хирна, а он очень хороший молодой человек, нравится многим девушкам, только я дала слово миссис. – Марта высказала все и заплакала опять; я подумала, что не могу ей ничем помочь, потому что знала, по прошлому опыту, с каким ужасом обе мисс Дженкинс смотрели на молодых людей, и в теперешнем нервном состоянии мисс Матти нежелательно было подвергать этому испытанию.
   На следующий день я отправилась навестить мисс Пол, это было для неё сюрпризом, потому что она не виделась с мисс Матильдой два дня и не знала, что я приехала.
   – А сейчас мне придётся пойти вместе с вами, дорогая, потому что я обещала дать знать мисс Матильде о самочувствии Томаса Холбрука; мне жаль это говорить, но его экономка прислала человека сообщить мне, что он долго не проживет. Бедный Томас! Это путешествие в Париж было слишком трудным для него. Его экономка сказала, что ему даже тяжело стало приглядывать за своими полями, и он сидит все время, положив руки на колени в своей гостиной, не читая и вообще ничего не делая, только говорит, каким чудесным был город Париж! Может ответить этот Париж, почему он убил моего кузена Томаса, лучшего человека, который когда-либо жил?
   – Мисс Матильда знает о его болезни? – спросила я. Это пролило свет на причину её нездоровья.
   – Дорогая, конечно, знает! Разве она не рассказала вам? Я сообщила ей неделю назад, когда впервые услышала об этом. Странно, что она вам ничего не рассказала!
   «Вовсе нет, рассказала», – подумала я, но промолчала. Я почувствовала себя почти виноватой, что была слишком любопытна и вторглась в это нежное сердце, и я не собиралась рассказывать о его тайных секретах, доверенных мне мисс Матти, никому на свете. Я ввела мисс Пол в маленькую гостиную мисс Матильды, а затем оставила их одних. Я не удивилась, когда Марта пришла в мою спальню звать меня спуститься вниз и обедать в одиночестве, потому что у миссис сильно разболелась голова. Она вышла в гостиную только к чаю, но было видно, каких усилий ей это стоило; и, если не считать нескольких упрёков своей старшей сестре, мисс Дженкинс, которая была причиной её горя, нескольких упрёков, в которых она сразу раскаялась и все время после полудня рассказывала мне, какой доброй и умной была Дебора в молодости, как только она когда-то могла решить, какие платья они будут надевать на званые вечера (тусклый, призрачный образ мрачных званых вечеров, таких далёких, когда мисс Матти и мисс Пол были молодыми!), и как Дебора и мать помогали бедным, обучая девушек готовить и планировать семейные расходы; и как Дебора однажды танцевала с лордом; и как она когда-то гостила у сэра Питера Арли и постаралась навести такие же порядки в доме священника, как в Арли Холле, где было целых тридцать слуг; и как она ухаживала за мисс Матти во время долгой, долгой болезни, о которой я никогда раньше не слышала, но которая, я теперь думаю, была связана с отказом мистеру Холбруку. Так мы тихо и спокойно провели за беседой тот долгий ноябрьский вечер.
   На следующий день мисс Пол принесла нам весть, что мистер Холбрук умер. Мисс Матти выслушала новости спокойно; на самом деле, учитывая его вчерашнее состояние, только этого и можно было ожидать. Мисс Пол задержалась, желая услышать от нас слова сожаления, то и дело повторяя, не печально ли это, потом сказала:
   – Подумать только, что в такой приятный день в прошлом июне он чувствовал себя так хорошо! И он бы мог прожить ещё несколько лет, если бы не отправился в этот нечестивый Париж, где они вечно устраивают революции.
   Она сделала паузу, чтобы мы могли продемонстрировать своё участие. Я видела, что мисс Матти не может говорить, её всю трясло от переживаний, тогда я высказала сожаления, которые обуревали меня; через некоторое время гостья ушла. Не сомневаюсь, мисс Пол подумала, что мисс Матти приняла новости очень спокойно.
   Мисс Матти делала огромные усилия, чтобы скрыть свои чувства, она таила их даже от меня, она больше никогда не упоминала мистера Холбрука, хотя книга, которую он принёс ей, лежала вместе с Библией на маленьком столике около её кровати. Она думала, что я не слышала, когда она попросила модистку Крэнфорда сделать её чепцы чем-то похожими на чепцы преподобной миссис Джеймсон, а та возразила:
   – Но она же носит вдовьи чепцы, мэм?
   – О! Я только имела в виду сделать что-нибудь в таком стиле, не вдовий, конечно, но похожий на чепец миссис Джеймсон.
   Усилия скрыть свои чувства сказались на её здоровье. С тех пор я стала замечать, что у мисс Матти иногда трясутся голова и руки.
   Вечером того дня, когда мы услышали о смерти мистера Холбрука, мисс Матильда была очень молчалива и задумчива; после молитвы она подозвала Марту, потом помолчала, не зная, с чего начать.
   – Марта, – сказала она наконец, – ты молода, – потом она сделала такую долгую паузу, что Марта, чтобы напомнить ей, о чем она начала говорить, сделала реверанс и сказала:
   – Да, с вашего разрешения, мэм, мне будет двадцать два тридцатого октября.
   – Может быть, ты, Марта, как-нибудь встретишь молодого человека, который тебе понравится и которому понравишься ты. Я говорила, чтобы у тебя не было никаких парней, но, если ты этого молодого человека покажешь мне и я найду его достойным уважения, я не буду возражать, чтобы он приходил навестить тебя раз в неделю. Избавь Боже! – сказала она тихим голосом, – чтобы я причинила горе молодым сердцам. – Она говорила так, как если бы предвидела эту далёкую возможность, и немного растерялась, поскольку у Марты уже был готов нетерпеливый ответ:
   – С вашего разрешения, мэм, это Джем Хирн, он плотник и зарабатывает три шиллинга и шесть пенсов в день и в нем росту без башмаков шесть футов один дюйм, с вашего разрешения, мэм, и, если завтра утром вы наведете о нем справки, каждый скажет о нем, что он хороший парень, а он-то как будет рад, если я скажу прийти сюда завтра вечером.
   Хотя мисс Матти была потрясена, она покорилась Судьбе и Любви.

Глава 5
Старые письма

   Я часто замечала, что почти у каждого человека есть осмотрительная привычка экономить на какой-то ерунде, потеря нескольких пенни досадна им больше, чем трата шиллингов или фунтов на какое-то действительное мотовство. Я была знакома со старым джентльменом, который со стоическим мужеством принял известие о банкротстве банка, где хранились его деньги, и сердился на своих родных весь долгий летний день, потому что один из них (вместо того, чтобы срезать) вырвал исписанные листы из его уже бесполезной банковской книжки; конечно, при этом соответствующие чистые страницы с другой стороны книжки тоже выпали, и эта ненужная трата бумаги (экономия была его страстью) задела его больше, чем потеря всех денег. Конверты, когда они впервые появились, ужасно раздражали его, единственное, что могло его примирить с таким расточительством дорогих его сердцу вещей, было выворачивать на другую сторону все конверты, которые присылали ему, и в таком виде использовать их вновь. Даже теперь, когда с тех пор прошло много времени, я вижу, как это стремление к экономии нет-нет, да и проявится в его дочерях, когда они посылают изнанку половины уже использованного листа почтовой бумаги с тремя строчками приглашения, написанными на чистой стороне. Я не лучше других, у меня тоже есть слабость. Моя слабость – верёвочки. Мои карманы наполнены маленькими моточками бечёвки, готовыми к употреблению в случае, который никогда не наступает. Я всерьёз сержусь, если кто-нибудь разрежет верёвочку на пакете вместо того, чтобы терпеливо и тщательно развязать её узелок за узелком. А как люди могут так небрежно относиться к резиновым колечкам, которые являются разновидностью обожествлённой верёвочки, я понять не могу. Для меня резиновые колечки – драгоценное сокровище. У меня есть одно, оно не новое – я подобрала его с полу около шести лет назад. Я пыталась пользоваться им, но не смогла заставить себя. Я не могла совершить такое мотовство.
   Других огорчают маленькие кусочки масла, остающиеся после еды; они не могут вступить в разговор из-за досады, вызываемой привычкой некоторых людей брать постоянно больше масла, чем они хотят. Разве вы не замечали беспокойные взгляды (почти гипнотизирующие), которые такие люди останавливают на этих кусочках? Они чувствуют облегчение, если могут спрятать или проглотить их. Они на самом деле становятся счастливее, если человек берет корочку хлеба и съедает остатки масла (которое он совсем не хочет). Зато масло не пропало даром.
   А мисс Матти Дженкинс экономила свечи. У неё было много способов, чтобы использовать их как можно дольше. Зимними сумерками она могла сидеть с рукоделием два-три часа в темноте или при свете очага, а когда я спрашивала, нельзя ли зажечь свечи, чтобы закончить подрубать манжеты, она говорила мне: «Устрой праздник для слепого».
   Свечи обычно приносили вместе с чаем, но мы зажигали только одну. Мы жили в постоянной готовности принять друзей, которые могут прийти как-нибудь вечером (но ни разу не пришли), а это требовало некоторой изобретательности держать наши две свечи достаточно длинными, готовыми к тому, чтобы их зажечь. Нам хотелось, чтобы все выглядело так, как будто мы зажигаем всегда две свечи. Поэтому свечи использовались по очереди; о чем бы мы ни разговаривали, что бы ни делали, глаза мисс Матти были привычно обращены на свечу, она всегда была готова вскочить, погасить её и зажечь другую прежде, чем они станут слишком разными по длине: в течение всего вечера свечи должны быть одинаковыми.
   Однажды вечером, помню, эта свечная экономия особенно досадила мне. Я очень устала от принуждения «устраивать праздник слепому», кроме того, что мисс Матти заснула, а мне не хотелось перемешивать угли, чтобы не разбудить её; я не могла даже, как обычно, сесть на коврик, потому что опасалась подпалить шитье. Мне показалось, что мисс Матти снилось прошлое, потому что она во сне произнесла пару имён людей, которые давно умерли. Когда Марта принесла зажжённую свечу и чай, мисс Матти начала просыпаться, с недоумением оглядываясь, как будто мы были не те люди, которых она ожидала увидеть около себя. Когда она узнала меня, то на лицо её легла тень лёгкой печали. Но она тут же постаралась улыбнуться мне, как обычно. Пока мы пили чай, она рассказывала мне о своём детстве, о молодости. Возможно, это и пробудило в ней желание сейчас просмотреть все старые семейные письма и уничтожить некоторые, которым не следовало попадать в чужие руки; она часто говорила о необходимости сделать это, но всегда откладывала, боясь боли, которую ей это причинит. Однако в тот вечер она сразу после чая поднялась и пошла за ними – в темноте; она гордилась тем, что может легко ориентироваться в темноте, потому что у каждой вещи в комнатах своё неизменное место, и не одобряла, когда я со свечой из спальни ходила за чем-нибудь в другую комнату. Когда она вернулась с письмами, в комнате возник тонкий приятный запах тонкинских бамбуковых бобов. Я всегда замечала это благоухание, которое шло от некоторых вещей, принадлежавших её матери; а многие из писем были адресованы ей – жёлтые пачки любовных писем шестидесяти-семидесятилетней давности.
   Мисс Матти со вздохом развязала пакет, но тут же подавила вздох, как будто сейчас было неуместно сожалеть о пролетевшей жизни. Мы условились просматривать письма отдельно друг от друга, каждой брать письмо из пакета, читать и пересказывать содержание другой перед тем, как уничтожить. До этого вечера я не представляла себе, какой печальный труд – чтение старых писем, однако мне трудно сказать почему. Письма были настолько счастливыми, какими только могут быть – по крайней мере, те, первые письма. В них были жизнь и яркие чувства, такие глубокие и сильные, что, казалось, они не исчезли, как будто тепло сердец тех, кто их выражал, и сейчас жило на освещённой солнцем земле. Я уверена, что почувствовала бы малейшую грусть, если бы она была в письмах. Я видела слезы, скатывающиеся по увядшим, морщинистым щекам мисс Матти, и ей часто приходилось протирать очки. Я надеялась, что она наконец зажжёт другую свечу, моим глазам было довольно темно, мне хотелось больше света, чтобы разглядеть бледные выцветшие чернила; но нет, даже сквозь слезы, плохо видя, она помнила о своей маленькой экономии.
   Комплект старинных писем был в двух пакетах, связанных вместе. Они были помечены (почерком мисс Дженкинс): «Письма, которыми обменивались мой вечно любимый отец и моя горячо любимая мать до свадьбы, в июле 1774 года». Предполагаю, что священнику Крэнфорда, когда он писал эти письма, было около двадцати семи лет, а мисс Матти мне рассказывала, что её матери было восемнадцать, когда она выходила замуж. Я представляла себе священника по портрету в гостиной; там был изображён строгий и высокомерный человек в огромном парике, в мантии, сутане и перевязи, его руки лежали на экземпляре единственной опубликованной проповеди – поэтому так странно было читать его письма. Они были полны страстного, необузданного пыла, короткие, безыскусственные фразы, идущие прямо из сердца, – они очень сильно отличались от латинизированного джонсоновского стиля напечатанной проповеди, которую он произнёс перед судьей во время объезда округа. Его письма были любопытным контрастом письмам его невесты. Она была явно обеспокоена его настойчивыми просьбами выразить ему свою любовь и совершенно не могла понять, что он имеет в виду, говоря по-разному одно и то же, но зато она ясно писала о своём горячем желании иметь белый шёлк падуасуа во что бы то ни стало; шесть или семь писем были главным образом заполнены просьбами его любимой повлиять на её родителей (которые, очевидно, держали её очень строго), чтобы она могла получить то или другое платье, особенно из белого падуасуа. А его не заботило, как она была одета; он старался уверить её, что она для него всегда прекрасна, когда она умоляла его рассказать, какие наряды он предпочитает и тогда она сможет показать то, что он написал, своим родителям. Но постепенно он понял, что она не выйдет замуж за него до тех пор, пока у неё не будет приданого, соответствующего её вкусу. Тогда он, видимо, послал ей целый сундук нарядов, потому что в письме просил, чтобы она одевалась в любое из присланных платьев, которое ей по сердцу. Это было первое письмо, помеченное тонким изящным почерком: «От моего дорогого Джона». Думаю, что они после этого вскоре поженились, потому что в переписке наступил временный перерыв.
   – Я думаю, мы должны сжечь их, – сказала мисс Матти, посмотрев на меня с сомнением. – Кому они будут нужны, когда меня не станет? – И одно за другим она кинула письма в огонь, наблюдая, как каждое вспыхивает, умирает, превращается в пепел, образуя белый холмик, и улетает призраком в дымоход, перед тем как она предаст другое той же судьбе.
   Теперь комната была достаточно освещена, но я, как и она, была зачарована, наблюдая за исчезновением писем, в которых искреннее тепло мужественного сердца вырвалось наружу.
   Следующее письмо было помечено мисс Дженкинс: «Письмо с благочестивыми поздравлениями и наставлениями от моего достопочтенного дедушки моей возлюбленной матери по случаю моего рождения. Также несколько практических замечаний о желательности держать младенца в максимальном тепле, от моей добрейшей бабушки».
   Первая часть действительно содержала суровую и убедительную картину ответственности матерей и предостережение от пороков, существующих в мире, которые коварно подстерегают маленького ребёнка двух дней от роду. Его жена не пишет, говорил старый джентльмен, потому что он запретил ей, она растянула лодыжку, которая, как он пишет, сделала её неспособной держать перо. Однако в конце страницы было крохотное «Переверни», и на обороте достаточно уверенно было написано письмо к «моей дорогой, дражайшей Молли» с просьбой, когда она выйдет из своей комнаты, обязательно сначала подняться по ступенькам, а только потом уже спускаться, закутывать ножки малютки во фланель и держать в тепле у огня, несмотря на то, что сейчас лето, – для детей это так необходимо.
   Было так трогательно наблюдать по письмам, которыми, очевидно, обменивались довольно часто молодая мать и бабушка, как девическая суетность постепенно замещалась в её сердце любовью к своему ребёнку. Белый шёлк падуасуа опять фигурировал в письмах почти так же часто, как раньше. Только теперь он был предназначен для крестильного покрова младенца. Он украшал малютку, когда она вместе с родителями ездила на пару дней в Арли Холл. Он добавил очарования этому «самому прелестнейшему дитяти, которого когда-либо видели. Дорогая мама, ты только посмотри на неё! Я не сомневаюсь, что она вырастет настоящей красавицей!». Я подумала о мисс Дженкинс, серой, увядшей, морщинистой, и удивилась, что мать узнала её на небесах, но потом подумала, что узнала, потому что они предстали друг перед другом в облике ангелов.
   Потом в письмах священника наступил большой перерыв. Последующие письма его жена уже пометила не «От моего дражайшего Джона», а «От моего уважаемого супруга». Письма были написаны по случаю публикации той самой проповеди, с которой в руках он изображён на портрете. Эта проповедь, произнесённая перед «его честью верховным судьей» и «изданная по просьбе прихожан», была, очевидно, поворотным пунктом, центральным событием его жизни. Ему пришлось отправиться в Лондон, чтобы проследить за её печатанием. Он посоветовался с друзьями, прежде чем решил, какая из типографий способна справиться с этой трудной задачей, и в дальнейшем все согласились, что Дж. и Дж. Ривингтоны заслуживают наибольшего доверия. Преподобный священник был удостоен по этому случаю высокой литературной премии, поэтому он писал письма своей жене обязательно с латинскими цитатами. Я помню, одно из его писем заканчивалось так: «Я всегда буду помнить о добродетели моей Молли, dum memor ipse mei, dum spiritus regit artus» [5 - Пока я не забуду сам себя, пока ведет меня мой слабый дух (лат.)]. Учитывая, что в её письмах иногда встречались грамматические ошибки, а часто и в правописании, это может служить доказательством того, как сильно он идеализировал «свою Молли». Как когда-то говорила мисс Дженкинс, «люди сегодня очень много говорят об идеализации, не понимая ее значения». Но это были пустяки по сравнению с тем, что он вдруг увлекся сочинением стихов, в которых его Молли фигурировала как «Мария». Письмо, содержащее стихотворное послание, было помечено ею «Иудейское стихотворение, присланное мне моим любимым мужем. А мне хотелось бы получить указание о том, колоть кабана или нужно подождать. Не забыть пожелание моего мужа отправить стихотворение сэру Питеру Арли». А в постскриптуме его рукой помечено, что ода напечатана в «Журнале Джентльмена» в декабре 1782 года.
   Её ответные письма к мужу (он бережно, с любовью хранил их, как будто они были письмами Цицерона) были более обстоятельны и интересны для отсутствующего мужа и отца, чем его письма к ней. Она рассказывала ему, как аккуратно Дебора шьёт каждый день и читает ей книги, которые он прислал; какой она способный и хороший ребёнок, но задает вопросы своей матери, на которые она не может ответить, и как она не позволяет себе говорить о том, чего не знает, а начинает перемешивать угли или посылает своего смышлёного ребёнка с поручением. Матти сейчас любимица мамы и обещает (как и её сестра в этом возрасте) стать большой красавицей. Я читала это вслух мисс Матти, которая улыбалась, вздыхала, слушая о простодушной мечте матери, которая с любовью высказывала надежду, что маленькая Матти не станет тщеславной, даже если будет красавицей.
   – У меня были очень красивые волосы, моя дорогая, – сказала мисс Матильда, – и неплохой рот. – И я заметила, как она поправила свой чепец и выпрямилась.
   Но вернемся к письмам миссис Дженкинс. Она рассказывала мужу о бедных в приходе – что она лечит их у себя дома обычными домашними лекарствами или посылает эти средства больным. Ясно, что она угрожала всем бездельникам его недовольством, которое служило ей розгой, занесённой над их головами, она просила у мужа указаний насчёт коров и свиней, хотя, как я уже рассказывала, не всегда получала их.
   Добрая старая бабушка уже умерла, когда родился маленький мальчик. Вскоре после публикации проповедей было другое письмо с наставлением от дедушки, более строгое и наставительное, чем когда-либо. Теперь, когда есть сын, необходимо быть более бдительной и беречь его от соблазнов мира. Он описывал все варианты грехов, в которые может впасть мужчина. Прочтя этот список, я очень удивилась, как это некоторые мужчины умирают естественной смертью. Казалось, виселица должна была завершать жизнь большинства друзей и знакомых дедушки, поэтому я согласилась, когда он назвал такую жизнь «юдолью слез».
   Было странно, что я никогда не слышала прежде об этом брате, но я решила, что он умер в детстве и поэтому его имя никогда не упоминалось сёстрами.
   Потом мы занялись письмами мисс Дженкинс. Их мисс Матти пожалела сжигать. Она сказала, что все другие письма интересны только тем, кто любил писавших, и ей казалось неприятным, что они могут попасть в руки посторонних, которые не знали её дорогой матери так хорошо, как она, не знали, какой замечательной она была, хотя и не всегда писала совершенно в современной манере. Но письма Деборы были блестящи! Каждому полезно почитать их. Прошло много времени с тех пор, как она прочла миссис Чапоун [6 - Чапоун Эстер (1727—1801) – английская писательница, сотрудничала в журнале Сэмюэла Джонсона «Рассеянный». Особенной популярностью пользовались ее «Письма об обогащении ума».], но помнила, как тогда подумала, что Дебора могла писать не хуже, и то же самое с миссис Картер [7 - Картер Элизабет (1717—1806) – английская поэтесса и переводчица. Знала девять языков, в том числе древнееврейский и арабский. Находилась в долголетних дружеских отношениях с Сэмюэлом Джонсоном, напечатавшим в «Рассеянном» две ее статьи.]! Люди ценили её письма только потому, что она написала «Эпиктетус», но мисс Матти всегда была совершенно уверена, что Дебора никогда бы не использовала такое простонародное выражение, как «видать».
   Мисс Матти было очень жаль сжигать эти письма, это было очевидно. Она не позволила им легкомысленно погибнуть без внимательного прочтения. Она взяла их у меня и даже зажгла вторую свечу, чтобы вслух читать их с надлежащим чувством, слегка запинаясь в длинных словах. О господи! Как мне хотелось фактов вместо рассуждений, пока длилось это чтение! Эти письма заняли у нас два вечера, и не стану отрицать, что использовала это время для раздумий о многих других вещах, хотя в конце каждой сентенции я всем видом показывала, что внимательно слушаю.
   Письма священника, его жены и тёщи были достаточно коротки, написаны плотными строчками, не наезжающими друг на друга. Иногда целое письмо умещалось на небольшом клочке бумаги. Бумага была очень жёлтой, а чернила выцвели и порыжели, на каждом листке в углу было изображение почтальона, трубящего в рожок. Письма миссис Дженкинс и её матери были скреплены и запечатаны большой круглой красной печатью; это было до того, как «Покровительство» мисс Эджуорт [8 - Эджуорт Мэри (1767—1849) – английская романистка, в свое время пользовавшаяся большой популярностью.] изгнало такие печати из благовоспитанного общества. Судя по тому, что она писала, франкированные конверты были очень востребованы и даже использовались для оплаты долговых обязательств бедствующими членами парламента. Священник запечатывал свои письма огромной печатью с изображением рук, и старательность, с которой он исполнял это действо, говорила о том, что он не исключает возможность того, что печать может быть неосторожно сломана нетерпеливой рукой. Письма мисс Дженкинс были написаны в старом стиле. Она писала на листках такого размера, который мы считаем старомодным. Её рука была замечательно расчётлива, проявлялась привычка использовать многосложные слова, заполнять лист убористым почерком, а затем с чувством собственного достоинства и с удовольствием ещё писать поперёк на краю листа. Бедная мисс Матти скорбно ломала голову над написанным, слова разрастались по размеру как снежный ком, потому что мисс Дженкинс использовала очень цветистые выражения. В одном из адресованных отцу писем, посвящённом спорной богословской теме, она говорила об Ироде, Тетрархе Идумеи. Мисс Матти прочитала это как «Ирод, Петрарх Итрурии» и была совершенно довольна, считая, что права.
   Я не могу точно припомнить дату, но, думаю, это было в 1805 году, мисс Дженкинс написала такую предлинную вереницу писем, когда была в гостях у каких-то друзей неподалёку от Ньюкасла на Тайне. Эти друзья были близки с командиром гарнизона и слышали от него обо всех приготовлениях для отражения вторжения Бонапарта [9 - С 1803 года Англия находилась в состоянии войны с Францией. Военные действия велись в основном на море. В 1804 году французский император Наполеон Бонапарт (1769—1821) энергично готовился к высадке в Англии, однако несколько побед, одержанных англичанами над французским флотом, положили конец этим планам. Противники Наполеона нередко произносили его фамилию на итальянский лад – «Буонапарте», подчеркивая его итальянское происхождение. В Англии его презрительно называли «Бони».], которое, как казалось некоторым, произойдет в устье Тайны. Мисс Дженкинс была явно очень встревожена; первая часть её писем была написана на прекрасном, ясном английском, она сообщала о приготовлениях семьи, в которой она находилась, к страшным событиям; упакованные узлы с одеждой были готовы, чтобы сразу бежать в Олстон Мур (дикое, глухое место между Нортумберлендом и Камберлендом); сигнал для бегства должен был одновременно стать сигналом для сбора добровольческой армии, говорили, что сигналом будет (не помню точно) колокольный звон в особой тревожной манере. Однажды, когда мисс Дженкинс и хозяева были на званом обеде в Ньюкасле, вдруг раздался этот предупреждающий набат (не очень благоразумный поступок, если есть какая-то правда в притче о мальчике и волке, но так и было), и мисс Дженкинс, едва оправившись от испуга, описала на следующий день в письме зловещий, задыхающийся звук, вызвавший шок, панику и тревогу, а затем, вздохнув, добавляла: «Какими ничтожными, дорогой отец, показались все наши страхи прошлого вечера сейчас, когда мы успокоились и все выяснилось!».
   И здесь мисс Матти прервала чтение со словами:
   – Но право же, милая, это не казалось в то время ничтожным и пустячным. Помню, тогда я вставала много раз по ночам, и мне казалось, что я слышу топот французов, входящих в Крэнфорд. Многие люди говорили, чтобы мы спрятались в соляных карьерах – там и пищу можно хранить, только, пожалуй, нас там мучила бы жажда. Мой отец тогда произнёс целый ряд проповедей, каждое утро о Давиде и Голиафе, чтобы поднять дух людей на борьбу, пусть с лопатами или кирпичами, если будет нужно; а в полдень он в проповедях доказывал, что Наполеон (здесь тогда его называли Бони) был таким же, как Аполлион и Абадонна [10 - Абадонна (по-гречески Аполлион) – имя одного из верховных демонов в христианской мифологии.]. Я помню, отец ожидал, что его попросят напечатать вечерние проповеди, но для прихожан, видимо, было достаточно того, что они их слушали.
   Питер Мармадьюк Арли Дженкинс (бедный Питер – так, я слыхала, его называла мисс Матти) был в те времена в школе в Шрусбери. Священник взял перо, вспомнил и отшлифовал свой латинский, чтобы писать письма своему мальчику. Было ясно, что письма молодого человека просматривались. Поэтому письма Питера были полны высокого духовного содержания, он рассказывал о своей учёбе, надеждах, все это сопровождалось подходящими цитатами из классиков, но и была заметна его живая натура, которая проявлялась в коротеньком предложении, написанном в трепетании от страха после просмотра письма: «Дорогая мама, пришли мне кекс и положи в него побольше лимона». «Дорогая мама», скорее всего, ответила своему мальчику замечательным кексом, потому что от неё не было писем в этой пачке, но была целая коллекция писем священника, в которых латинский был похож на трубный звук рога для старого боевого коня. Я не очень хорошо знаю латинский, конечно, и он, возможно, красивый язык, но, думаю, не очень полезный, по крайней мере, если судить по отрывкам, которые я помню из писем священника. Вот один:
   «Ты не нашёл этот город на карте Ирландии, но „Bonus Bernardus non videt omnia“ [11 - Добрый Бернард видит не все (лат.).], как гласят proverbia [12 - Пословицы (лат.).]». Очевидно, что «бедный Питер» пытался исправиться. Были письма высокопарного раскаяния к отцу в некоторых проступках, и среди них была небрежная, плохо запечатанная, с плохо написанным адресом, в кляксах записка – «Моя дорогая, дорогая, милая, любимая мамочка, я буду хорошим мальчиком, честное слово, пожалуйста, не болей из-за меня; я не стою этого, я постараюсь быть хорошим, любимая мамочка».
   Мисс Матти не могла выговорить ни слова из-за слез, когда прочитала эту записку. Она молча показала её мне, затем поднялась и забрала записку в заветный тайник в своей комнате из опасения, что мы её случайно сожжём.
   – Бедный Питер! – сказала она. – Он всегда попадал в передряги, он был слишком легкомысленным. Это приводило его к ошибкам и ставило в трудное положение. Но он был такой весёлый проказник. Он никогда не мог устоять, чтобы не пошутить. Бедный Питер!

Глава 6
Бедный Питер

   Друзья прочили бедному Питеру блестящую карьеру. Однако Bonus Bernardus non videt omnia и в этом случае. Он закончил школу в Шрусбери с отличием, а затем получил множество наград в Кембридже, после этого его ожидало наследство, оставленное его крестным, сэром Питером Арли. Бедный Питер! Его жизненный жребий очень отличался от того, что предсказывали друзья. Мисс Матти рассказала мне об этом подробно, и, по-моему, это принесло ей большое облегчение.
   Он был любимцем матери, которая души не чаяла в своих детях, хотя, видимо, немного робела перед умной и много знающей Деборой. Дебора была любимицей отца, и, когда Питер не оправдал надежд, она стала его гордостью. Единственной славой Питера, вынесенной из Шрусберской школы, была репутация доброго малого, склонного к шуткам и проказам. Его отец был разочарован, но взялся поправить дело по-мужски. У него не было возможности пригласить для подготовки Питера к университету каких-нибудь домашних учителей, и тогда он стал заниматься с ним сам. Мисс Матти рассказала мне, что отец подготовил для занятий множество огромных словарей и лексиконов и начал по утрам заниматься с Питером.
   – Моя бедная мать! – говорила она. – Я помню, как она когда-то стояла в зале, как можно ближе к двери, за которой шло обучение, и прислушивалась к тону отцовского голоса. По выражению её лица мне становилось ясно, как идёт обучение, хорошо или плохо. И довольно долго все было хорошо.
   – Что же тогда было не так? – спросила я. – Отважусь предположить, что причиной стала эта изнурительная латынь.
   – Нет! Это была не латынь. Отец был очень доволен Питером, потому что с ним он старался и занимался усердно. Но выяснилось, что он подшучивает над людьми в Крэнфорде, насмехается, а это само собой никому не нравилось. Он всегда их дурачил, «дурачил» – нехорошее слово, милая, и я надеюсь, ты не будешь рассказывать своему отцу, что я употребила его. Я бы не хотела, чтобы он думал, будто я не выбираю выражений, прожив столько лет рядом с такой женщиной, как Дебора. Уверяю тебя, я никогда так не говорю. Я не знаю, как оно у меня вылетело, я употребила его, потому что думала о бедном Питере, он всегда так выражался. Хотя он был очень воспитанный мальчик во многих отношениях. Он, как наш милый капитан Браун, всегда был готов помочь старику и ребёнку. Однако Питер шутил и проказничал, ему почему-то казалось, что старушки в Крэнфорде поверят чему угодно. Тогда здесь было много старых дам, мы сейчас тоже состарились, я знаю, но тогда, когда я была девочкой, нам казалось, что те дамы были глубокими старухами. Тогда я смеялась над шутками Питера. Нет, моя дорогая, я не буду рассказывать тебе про них, потому что они не шокируют тебя так, как должно, а они были возмутительными. Он даже однажды подшутил над моим отцом, переодевшись в даму, которая приехала в город, чтобы повидать священника Крэнфорда, опубликовавшего такую восхитительную проповедь. Питер говорил, что ужасно перепугался, когда увидел, как отец принёс тексты проповедей о Наполеоне Бонапарте и предложил сделать выписки для него, нет, для неё, я имею в виду, что тогда Питер изображал даму. Питер рассказывал мне, что совсем струсил, пока мой отец говорил. Он не ожидал, что отец поверит, но если бы он догадался, Питеру пришлось бы плохо. Все равно, Питер не обрадовался, когда отец заставил его делать выписки из всех двенадцати поучений Наполеона для приезжей женщины – вы догадываетесь, каково было Питеру. Ведь это он был той дамой. Однажды, когда Питеру хотелось пойти на рыбалку, он сказал: «Черт бы побрал эту бабу!» – это было дурно сказано, моя дорогая, но Питер не всегда выбирал выражения; мой отец очень рассердился на него. Я была страшно напугана и все-таки с трудом удерживалась от смеха, когда Питер строил гримасы, совершенно глупые, пока отец говорил о блестящем вкусе дамы и здравости её суждений.
   – Знала ли мисс Дженкинс об этих шалостях? – спросила я.
   – О, нет! Дебора была бы слишком шокирована. Нет, никто не знал, кроме меня. Мне хотелось все знать о том, что задумывал Питер, но он и мне никогда не рассказывал. Он считал, что старым леди в городе не хватает событий, которые можно было бы обсудить, но думаю, что у них хватало новостей. Они получали три раза в неделю «Сентджеймскую хронику», так же, как и мы сейчас, и нам этого достаточно для общения; я помню, что разговоры не умолкали, когда несколько леди собирались вместе. Но вполне возможно, что школьники болтают ещё больше. Наконец, случилась одна ужасная и печальная вещь. – Мисс Матти встала, подошла к двери и открыла её; там никого не было. Она позвонила в колокольчик Марте, и, когда Марта пришла, хозяйка попросила её пойти за яйцами на ферму на другой конец города.
   – Я запру за тобой дверь на ключ, Марта. Ты не боишься идти, не правда ли?
   – Нет, мэм, совсем нет. Джем Хирн будет счастлив проводить меня.
   Мисс Матти вздрогнула и, как только мы остались одни, выразила надежду, что Марта будет вести достойно, как порядочная девушка.
   – Давайте потушим свечу, моя милая. Мы ведь можем разговаривать при свете очага. Итак! Видите ли, Дебора уехала из дому на пару недель; был спокойный, тихий день, помню очень хорошо; сирень была в цвету, кажется, была весна. Мой отец ушёл навестить бедняков в приходе; я припоминаю, что видела, как он уходил из дому в парике, в шляпе с загнутыми полями и с тростью. Что толкало нашего бедного Питера, не знаю; у него был приветливый нрав, однако ему всегда хотелось досадить Деборе. Она никогда не смеялась над его шутками и считала, что он недостаточно благовоспитан и не старается сделать себя лучше, а это раздражало его.
   Ну вот! Он пробрался к ней в комнату и надел её старое платье, шаль, чепец, которые она всегда носила в Крэнфорде, и все бы сразу узнали её по этой одежде. Он завернул маленькую подушку – вы уверены, мы заперли дверь, милая? Я не хочу, чтобы кто-нибудь услышал – как будто – как будто это маленький ребёнок, завёрнутый в белую длинную пелёнку. Он мне сказал потом, что ему хотелось дать повод дамам поговорить; он никогда не думал, что это бросит тень на Дебору. Он ходил, прогуливаясь туда-сюда по Ореховой аллее, наполовину скрытый решёткой, обнимал свою подушку, как ребёнка, и разговаривал с ней обо всякой чепухе, как обычно это делают люди. Господи! Мой отец поднимался по улице, когда он все это проделывал, и увидел густую толпу людей, не меньше двадцати человек, которые заглядывали через нашу садовую решётку. Сначала отец подумал, что они смотрят на новые рододендроны, которые как раз были в полном цвету и он ими очень гордился; он пошёл медленнее, чтобы дать людям время полюбоваться. Ему пришло в голову, не прочесть ли проповедь по этому случаю и связать рододендроны и полевые лилии. Бедный отец! Когда он подошёл ближе, ему стало странно, почему они не обращают на него внимания, а отвернулись и продолжают с любопытством что-то разглядывать. Отец подошёл к людям и заговорил, приглашая их зайти в сад вместе с ним и полюбоваться на прекрасные растения, а потом, о, моя милая, я трепещу, думая об этом. Он подумал, я не знаю, что он подумал, когда всё увидел, но старый Клейр рассказывал мне, что его лицо побелело от гнева, а глаза сверкали из-под нахмуренных чёрных бровей, и он попросил – такой ужас! – чтобы люди ждали и не уходили – никто из них не сделал ни шага; он моментально оказался у калитки в сад и стал спускаться по Ореховой аллее, потом выхватил то, что держал бедный Питер, сорвал с его спины одежду, чепец, шаль, платье, – всё, кинул подушку людям через решётку, а потом в неудержимом гневе поднял трость и отколотил Питера перед всеми людьми! Милая моя, эта мальчишеская шалость, в тот прекрасный день, когда все, казалось, было так хорошо, разбила сердце моей матери и изменила отца на всю жизнь. Это правда. Старый Клейр рассказывал, что Питер, такой же бледный, как отец, стоял как статуя, когда отец бил его! Потом, когда отец остановился передохнуть, Питер, не двигаясь, хрипло, тихо-тихо спросил: «Вы удовлетворены, сэр?». Я не знаю, что ответил отец – сказал ли он что-нибудь вообще. Но старый Клейр говорил, что Питер обернулся туда, где стояли за забором люди, которые видели его унижение, гибельное для джентльмена, затем медленно побрёл домой. Я была в кладовке, помогая матери делать настойку из первоцвета. С тех пор я не выношу ни этого вина, ни запаха первоцвета, они вызывают у меня тошноту и слабость. Вошёл Питер, надменный, как некоторые мужчины, действительно похожий на мужчину, а не на мальчика. «Матушка! – сказал он. – Я пришёл сказать, пусть благословит вас Господь навеки». Я видела, как дрожали его губы, и подумала, что он не смеет сказать более нежных слов о любви, которая в его сердце. Она испуганно, с удивлением взглянула на него и спросила, что случилось. Он не улыбнулся и ничего не сказал, а только обнял её и долго целовал, как будто не мог остановиться, потом быстро вышел, не дожидаясь вопросов. Мы стали обсуждать то, что только что произошло, и не могли ничего понять, она попросила меня пойти разыскать отца и выяснить, что это все значит. Отец был очень сердит и непрерывно ходил взад-вперед по кабинету.
   – Скажи маме, что я поколотил Питера тростью и что он полностью заслужил это.
   Я не посмела задавать больше вопросов. Когда я рассказала все маме, она опустилась на стул, не говоря ни слова. Я помню, как позже, через несколько дней, я увидела бедные увядшие цветы первоцвета, разбросанные груды листьев, загнившие и погибшие в кладовке. В этом году у священника не делали настойку из первоцвета, ни в этом, ни в следующем – никогда.
   Мама сейчас же отправилась к отцу, а я, помню, подумала о царице Эсфирь, которая шла к царю Артаксерксу [13 - Имеется в виду библейская «Книга Эсфири», в которой рассказывается о борьбе между Эсфирью, любимой женой персидского царя Артаксеркса, и его визирем. Чтобы разрушить козни визиря, Эсфирь была вынуждена пойти к царю без приглашения, хотя такое нарушение дворцовых порядков грозило ей смертью.]. Мама была красива и изящна, а отец выглядел таким же грозным, как царь Артаксеркс. Через какое-то время они вышли вместе из кабинета, и мама рассказала мне о том, что случилось и что она сейчас пойдет, по желанию отца, в комнату к Питеру, чтобы поговорить с ним о случившемся. Но Питера в комнате не было. Мы осмотрели весь дом – Питера не было! Даже отец, который сначала не хотел присоединяться к поискам, в скором времени начал помогать нам искать. Дом приходского священника был очень старинный, много лестниц – подняться в одну комнату, спуститься в другую, и так повсюду. Сначала мама звала тихо и ласково, как будто успокаивала бедного мальчика: «Питер! Питер, милый! Это я», – но потом, когда вернулись слуги, которых отец посылал на поиски Питера в разных направлениях, и мы узнали, что его нет ни в саду, ни на сеновале, нигде вокруг – мама зарыдала громко и безутешно: «Питер! Мой любимый Питер! Где ты?», затем она вспомнила долгий поцелуй Питера и поняла, что он был прощальным. Наступил полдень – мама без отдыха вновь и вновь пыталась найти Питера, где только возможно, и в тех местах, в которых смотрела двадцать минут назад и не находила, но она искала опять и опять. Мой отец сидел, обхватив голову руками, ничего не говоря, прерывая молчание, только чтобы распорядиться о новых поисках. Выслушав неутешительные сообщения, он поднимал лицо, такое строгое и огорченное, и отправлял слуг искать Питера в других направлениях. Мама не останавливаясь ходила бесшумно из комнаты в комнату по всему дому. Ни она, ни отец не покидали дом, куда приходили все известия. Наконец (уже смеркалось) отец не выдержал. Он схватил за руку маму, когда она исступлённым, горестным шагом выходила из одной двери и быстро направлялась к другой. Она вздрогнула от прикосновения его руки, потому что забыла обо всем на свете, кроме Питера.
   – Молли! – сказал он. – Я не ожидал, что так получится. – Он заглянул ей в лицо, ища утешения – в её измученное лицо, исступлённое и бледное; ни она, ни отец не отваживались признать, что ничего больше сделать нельзя, у обоих была ужасная затаённая мысль, как бы Питер не наложил на себя руки. Отец видел по горячим, заплаканным глазам жены, что она ни о чем больше не может думать, он не нашёл у неё утешения, которое она всегда была готова дать ему, – у него, такого сильного мужчины, при виде немого отчаяния на её лице, полились слезы. Но, когда она увидела это, у неё на лице отразилась нежная печаль, и она сказала: «Милый Джон, не плачь. Пойдем со мной, и мы найдем его», как будто она знала, где находится сын. Она взяла большую сильную руку отца в свою маленькую нежную ручку и повела его; из его глаз лились слезы, когда он устало шёл за ней все тем же беспрерывным путём из комнаты в комнату, через весь дом, по всему саду.
   Как мне не хватало Деборы! У меня не было времени плакать, сейчас все заботы о хозяйстве легли на меня. Я написала Деборе, чтобы она возвращалась домой. Я послала письмо в дом мистера Холбрука – бедный мистер Холбрук! – вы знаете, что я имею в виду. Я, конечно, послала письмо не ему, а слугам, спрашивая, нет ли Питера у них в доме. Когда-то мистер Холбрук побывал по случаю в гостях у священника – вы знаете, он был кузеном мисс Пол, – и он был очень добр к Питеру, учил его ловить рыбу – он был очень добр к каждому, и я думала, Питер, возможно, убежал к нему. Была ночь, все двери были широко распахнуты, отец и мать все ходили по дому, прошло больше часа, как он присоединился к ней, и я не уверена, что они даже переговаривались в это время. А я поддерживала огонь в гостиной, одна из служанок приготовила чай, мне хотелось, чтобы они хоть что-нибудь съели и выпили, чтобы согреться, и тут старый Клейр попросил разрешения поговорить со мной.
   – Я одолжил сети с плотины, мисс Матти. Будем мы искать в пруду или подождем до утра?
   Я, помню, долго смотрела на него, пытаясь понять смысл его намерений, а когда поняла, громко засмеялась. Меня обуял ужас от мысли, что наш замечательный, любимый Питер лежит сейчас холодный, окоченелый, мёртвый! Я и сейчас слышу свой смех.
   На следующий день Дебора уже была дома до того, как я пришла в себя. Она не проявила слабости и не пошла по моему пути, но мой пронзительный крик (мой ужасный смех, закончившийся рыданиями) отрезвил мою милую, дорогую маму, бедную, блуждающую, заставил взять себя в руки для ребёнка, нуждавшегося в её заботе. Они с Деборой сидели на краешке моей кровати. По их виду было понятно, что про Питера нет никаких новостей – или они отвратительные, страшные новости, которые я больше всего боялась услышать в своём полубезумном состоянии между сном и бодрствованием.
   Питера не нашли, и это принесло что-то похожее на утешение моей матери, для которой, я уверена, мысль о том, что Питер мёртвый где-то в родном доме, была причиной бесконечного блуждания вчера. После этого её глаза уже никогда не были такими ласковыми, они навсегда превратились в беспокойные, смотревшие с тоской, как будто пытались что-то найти и не могли. Это было ужасное время, в тот тихий солнечный день, когда сирень была вся в цвету, несчастье поразило нас как удар молнии.
   – Где же был мистер Питер? – спросила я.
   – Он направился в Ливерпуль, где тогда шла война, несколько королевских кораблей стояли в устье Мерсея; они были только рады, когда к ним пришёл, чтобы завербоваться, такой красивый высокий юноша (он был ростом пять футов и девять дюймов). Капитан написал моему отцу, а Питер написал маме. Постойте! Эти письма должны быть где-то здесь.
   Мы зажгли свечу и нашли письма капитана и Питера. Мы также обнаружили письмо миссис Дженкинс к Питеру в дом его школьного товарища, к которому, как ей казалось, он мог отправиться. Письмо вернулось не распечатанным и так и лежало среди других писем того времени. Вот что там было:
   «Мой дорогой Питер,
   я знаю, ты бы никуда не уехал, если бы понимал, как мы будем огорчены. Ты ведь такой добрый. Твой отец сидит и вздыхает, а моё сердце обливается кровью, когда я смотрю на него. Горе его совсем сломило, он только и делает, что думает о том, был ли прав. Возможно, отец был слишком суров, а может быть, я была недостаточно внимательна к тебе, но видит Бог, как мы тебя любим, мой родной, единственный мальчик. Дон очень скучает и все смотрит, не идёшь ли ты. Возвращайся и сделай нас счастливыми, ведь мы все так любим тебя. Я знаю, ты вернешься».
   Но Питер не вернулся. В тот весенний день он последний раз видел лицо своей матери. Та, кто написала это письмо, последняя и единственная, которая видела, что написано в нем, давно умерла; а вскрыла его я, посторонний человек, которая ещё не родилась в то время, когда все это случилось.
   Капитан в письме приглашал отца и мать немедленно приехать в Ливерпуль, если они желают увидеть своего мальчика, но из-за каких-то нелепых случайностей письмо капитана задержалось.
   Мисс Матти продолжала:
   – Тогда как раз были скачки, и все почтовые лошади в Крэнфорде были там, но мои отец и мать отправились в нашей двуколке – и, милая, они опоздали, корабль уплыл! А теперь прочтите письмо Питера к матери.
   Письмо было полно любви, и печали, и гордости за свою новую профессию, обиды на то, что он опозорен перед всем Крэнфордом, но заканчивалось оно пылкой мольбой, чтобы мать приехала повидать его, пока он не покинул Мерсей: «Мама! Мы вот-вот можем отправиться на войну. Я надеюсь, что мы побьём французов, но я должен увидеть тебя перед этим».
   – Но она опоздала, – сказала мисс Матти, – опоздала!
   Мы сидели в молчании, размышляя над этими горькими словами. Наконец я спросила мисс Матти, как её мать перенесла все это.
   – Ах! – сказала она. – Она молчала и все носила в себе. У неё никогда не было крепкого здоровья, а теперь оно совсем ослабло. Отец все сидел, глядя на неё, и выглядел ещё более печальным, чем она. Казалось, он не видел ничего и никого, кроме неё; и он был таким кротким, таким ласковым. Если он начинал говорить, как раньше, голосом, не терпящим возражений, то через минуту или две возвращался, клал руку на наши плечи и спрашивал тихим голосом, не обидел ли он нас. Я не удивлялась, что он так говорит с Деборой. Она была такой умной. Но мне было невыносимо слышать подобные слова, обращённые ко мне.
   Но, понимаете, он видел то, чего не видели мы: что случившееся убивает маму. Да! Убивает её (потушите свечу, дорогая, мне легче рассказывать в темноте), она была всего лишь слабой женщиной, не приспособленной к борьбе с потрясением, через которое прошла; она улыбалась ему, утешала его, нет, не словами, а взглядом, тоном, всегда весёлым в его присутствии. Она говорила о том, что у Питера есть прекрасный шанс скоро стать адмиралом, ведь он такой храбрый и такой умный, и как она мечтает увидеть его в военно-морской форме, и какие шляпы для адмиралов предпочтительны, и что для него намного лучше было стать моряком, чем священником, и все в таком духе, чтобы заставить отца думать, что она совершенно довольна тем, что в конце концов вышло из-за того злополучного утреннего происшествия и наказания тростью, воспоминание о котором неотступно мучило его, и мы все это знали. Но, ох, моя милая! Она горько, горько плакала, когда оставалась одна; и наконец, когда она совсем ослабела, она уже не могла сдержать свои слезы при мне или Деборе и передавала нам письмо за письмом для Питера (его корабль ушёл в Средиземное море, куда-то туда, а затем он должен был отправиться в Индию (по суше тогда с ней сообщения не было), но мама говорила, что никто не знает, где его ждет смерть, и мы не должны думать, что её час близок. Мы так не думали, мы знали это, потому что видели, как она угасает.
   Ну, моя дорогая, это так глупо с моей стороны – плакать, когда я знаю, что скоро увижу её опять.
   И только подумайте, милая! Как раз в день её смерти – а она не прожила и года после того, как ушёл Питер, – именно в этот день – пришёл для неё пакет из Индии – от её бедного мальчика. Это была большая мягкая белая индийская шаль с узкой окантовкой по краю; как раз такая, как любила мама.
   Мы думали, что это поможет отвлечь отца, который просидел всю ночь напролёт, держа её за руку; Дебора принесла ему шаль и письмо Питера к маме. Сначала он взял письмо, а затем мы завели разговор о шали и развернули её, восхищаясь. Вдруг он поднялся и сказал:
   – Мы похороним её в ней. Питеру это будет хоть каким-то утешением, и ей бы это понравилось.
   Ну, может быть, это и было неразумно, но что мы могли сделать или сказать? Каждый по-своему переживает горе. Он взял шаль в руки и сказал:
   – Как раз о такой шали она мечтала, когда выходила замуж, а её мать не купила ей. Я узнал об этом значительно позже, а то она получила бы её, но теперь она у неё есть.
   Мама была прекрасна на смертном одре! Она всегда была красавицей, но теперь она была прекрасной, юной, моложе Деборы, которая стояла около неё, содрогаясь от слез. Мы расправили на ней шаль, она лежала улыбаясь, как будто была довольна; пришли люди – пришёл весь Крэнфорд – всем хотелось попрощаться с ней, потому что они её горячо любили; деревенские женщины принесли букетики полевых цветов, а жена старого Клейра принесла белых фиалок и попросила, чтобы их положили маме на грудь.
   Дебора сказала мне в день похорон мамы: пусть ей сделают сотню предложений, она не выйдет замуж и не оставит отца. Вряд ли предложений могло быть так много, я не знаю, было ли хоть одно, но это не уменьшает благородства слов Деборы. Она была такой дочерью для отца, которой никогда не было ни до, ни после. Глаза отказали ему, и она читала ему книгу за книгой, писала, переписывала проповеди и всегда помогала в приходских делах. Она умела делать намного больше, чем моя бедная мама, она однажды даже написала письмо к епископу за отца. Но он мучительно тосковал по маме, весь приход замечал это. Не то чтобы он стал менее активен, я думаю, даже больше больных получали его помощь. Я делала все, что могла, чтобы Дебора могла сидеть с ним в библиотеке; знаю, что справлялась не очень хорошо, ведь я не годилась для того, чтобы работать с ними; лучшее, что я могла сделать, – это взять на себя мелкие хлопоты и освободить от них других. Но отец совсем переменился.
   – А мистер Питер приезжал домой?
   – Да, однажды. Он приехал домой лейтенантом, он не стал адмиралом. Он и отец не расставались! Отец брал его с собой в каждый дом в приходе, он так гордился им. Он никогда не выходил, не опираясь на руку Питера. Дебора тогда улыбнулась (я не думаю, чтобы мы засмеялись опять после смерти мамы), что она совершенно отставлена в угол. Но отец всегда хотел, чтобы она писала письма, или читала ему, или ещё что-нибудь такое.
   – А потом? – спросила я после паузы.
   – Потом Питер ушёл опять в море, а через некоторое время отец умер, благословив нас обеих и поблагодарив Дебору за все, что она сделала для него, и, конечно, наше положение изменилось; мы переехали в этот маленький домик и вместо трёх горничных и одного слуги нам пришлось обходиться одной служанкой, но, как сказала Дебора, мы должны строго соблюдать правила хорошего тона, даже если обстоятельства принуждают нас к скромности. Бедная Дебора!
   – А мистер Питер? – спросила я.
   – О, в Индии была большая война, я забыла, как она называлась, и с тех пор мы никогда не слышали о Питере. Я уверена, что он погиб. И меня иногда тревожит, что мы никогда не носили траур по нему. А иногда, когда я сижу одна и в доме совсем тихо, я прислушиваюсь к шагам на улице, моё сердце начинает тревожно биться, но шаги затихают вдалеке, а Питер никогда не придёт.
   Что же, Марта вернулась? Нет! Я пойду и посмотрю, милая, я всегда могу найти дорогу в темноте, вы же знаете. Из двери потянуло свежим воздухом, и моя голова прояснилась, а то она что-то заболела.
   Мисс Матти спустилась вниз, а я зажгла свечу, чтобы в комнате было повеселее, когда она вернется.
   – Это Марта? – спросила я.
   – Да. Я забеспокоилась, потому что услышала странный шум, как только открыла дверь.
   – Где? – спросила я, потому что её глаза были полны ужаса.
   – На улице, как раз рядом, это было похоже…
   – На разговор? – подсказала я, так как она немного колебалась.
   – Нет, поцелуй.

Глава 7
Визиты

   Однажды утром, когда мисс Матти и я сидели за работой – двенадцати часов ещё не было, и мисс Матти не поменяла чепчик с жёлтыми лентами, который когда-то носила мисс Дженкинс и который мисс Матти сейчас носила дома; чепчик, который был сделан по фасону чепца миссис Джеймсон, она надевала, выходя из дому или принимая гостей, – вошла Марта и спросила, примет ли хозяйка мисс Бетти Баркер. Мисс Матти согласилась и быстро исчезла, чтобы поменять чепчик с жёлтыми лентами, пока мисс Баркер поднималась по лестнице, но она забыла свои очки, так как была взволнована довольно необычным временем визита, и я не удивилась, когда она вернулась в одном чепчике поверх другого. Она совершенно не осознавала этого и ласково смотрела на нас. Но, по-моему, и мисс Баркер не заметила этого; если отбросить в сторону маленькое обстоятельство, что она уже не была так молода, как когда-то, она была так поглощена своим делом, которое передала с тягостным смирением, что проявилось в бесконечных извинениях.
   Мисс Бетти Баркер была дочерью старого причетника, который служил в Крэнфорде во времена мистера Дженкинса. Она и её сестра, будучи хорошенькими, служили камеристками в хороших домах и скопили достаточно денег, чтобы открыть мастерскую дамских шляп, которой покровительствовали знатные дамы. Леди Арли, например, иногда давала мисс Баркер образец своего старого чепца, который они незамедлительно копировали и распространяли среди высшего света Крэнфорда. Я сказала «высшего света», потому что обе мисс Баркер быстро усвоили местные уловки и гордились своими «аристократическими связями». Они не желали продавать свои чепцы и ленты кому попало без родословной. Много фермерских жён или дочерей покидали с раздражением мастерскую мисс Баркер и шли в мелочную лавку, где продажа коричневого мыла и отсыревшего сахара заставляла владельца ездить прямо в Лондон. Раньше он говорил, в Париж, пока не понял, что его покупатели слишком патриотичны и джоны булли [14 - Джон Булль – персонаж сатиры «История Джона Булля» (1712), олицетворявший английскую нацию. С тех пор это имя употребляется для обозначения Англии или собирательных черт английского национального характера.] носят то, что носили их монсеньоры. Он часто рассказывал своим покупателям, что в Лондоне королева Аделаида [15 - Королева Аделаида – жена английского короля Вильгельма IV, царствовавшего с 1830 по 1837 год. Его предшественник Георг IV разошелся с женой в 1806 году, обвинил ее в супружеской неверности и затеял против нее скандальный бракоразводный процесс. Таким образом, в Англии почти двадцать пять лет фактически не было королевы, чем и объясняется повышенный интерес и почтение крэнфордских дам к «добропорядочной» Аделаиде.] только неделю назад появилась в точно таком же чепце, какой он им показал; тряся жёлтыми и голубыми лентами, говорил, что их якобы похвалил король Вильгельм, потому что эти ленты так подходили к головному убору королевы.
   Обе мисс Баркер, конечно, ограничивали себя, не приветствуя смешанный состав покупателей, но тем не менее они процветали. Это были бескорыстные, хорошие дамы. Много раз я видела старшую из них (когда она была горничной миссис Джеймсон), выносящую кое-что вкусное беднякам. Они только обезьянничали в обычае света «ничего не иметь общего с классом, который ниже их». А когда старшая сестра умерла, то доходы и прибыль оказались такими, что позволили младшей мисс Бетти закрыть мастерскую и закрыть дело. Она (кажется, я уже говорила об этом) приобрела корову – признак респектабельности в Крэнфорде, почти то же, что для некоторых людей завести кабриолет. Она была уверена в том, что одевается лучше иных дам в Крэнфорде; конечно, ведь она носила все чепчики и ужасные ленты, которые остались не распроданными. Через пять или шесть лет с тех пор, как она отказалась от мастерской, может, где-то в других местах, её одежда уже казалась вышедшей из моды, но не в Крэнфорде.
   А сейчас мисс Бетти Баркер пришла пригласить мисс Матти на чай к себе домой в следующий вторник. Она заодно пригласила и меня, так как я оказалась здесь в гостях, хотя я видела, что она опасалась, не выбыла ли наша семья из «аристократического общества» с тех пор, как мой отец переехал жить в Драмбл, занялся этой «ужасной торговлей хлопком». Она предварила моё приглашение таким количеством извинений, что вызвала у меня любопытство. Её сомнение было извинительно, потому что она позволила себе «большую дерзость». Что же она себе позволила? Было впечатление, что она написала королеве Аделаиде с просьбой прислать рецепт стирки кружев, но поступок, который она так изобразила, был всего лишь приглашением, которое она передала бывшей хозяйке своей сестры, миссис Джеймсон. «Зная о том, кем она была раньше, сможет ли мисс Матти извинить такую вольность?». «Ах, – подумала я, – она хочет выяснить, почему надет двойной чепец, и собирается исправить головной убор мисс Матти». Нет! Она просто таким образом спрашивала разрешение пригласить мисс Матти и меня. Мисс Матти наклонила голову в знак согласия; я думала, что при этом любезном жесте она почувствует необычный вес и необычную высоту своего головного убора. Но она ничего не почувствовала, потому что выпрямилась и продолжила разговор с мисс Бетти в добродушном, снисходительном тоне, без всякого смущения, которое должно было возникнуть, если бы она поняла необычность своего головного убора.
   – Кажется, вы сказали, что будет миссис Джеймсон? – спросила мисс Матти.
   – Да, миссис Джеймсон очень любезно соблаговолила сказать, что она с радостью придёт. Она сделала маленькую оговорку, что приведет Карло. Я сказала ей, что у меня как раз слабость к собакам.
   – А мисс Пол? – спросила мисс Матти, которая беспокоилась о том, чтобы было с кем составить партию в преферанс, в котором Карло никак не мог быть партнёром.
   – Я собираюсь пригласить мисс Пол. Конечно, я не стала заходить к ней до того, как приглашу вас, мадам. Вы дочь священника, мадам. Поверьте, я не забыла, кем был мой отец при вашем батюшке.
   – И миссис Форестер, конечно?
   – И миссис Форестер. Я, и правда, думала зайти к ней перед тем, как пойду к мисс Пол. Хотя её положение изменилось, мадам, она урождённая Тирелл, и мы не должны забывать о её родстве с Биггсами из Биглоу Холла.
   Мисс Матти была больше озабочена тем, чтобы у неё были хорошие карточные партнёры.
   – А миссис Фиц-Адам – я полагаю?
   – Нет, мадам, я должна установить предел. Миссис Джеймсон, думаю, не понравится встретиться с миссис Фиц-Адам. Я глубоко уважаю миссис Фиц-Адам, но я не могу подумать, что она подходящее общество для таких дам, как миссис Джеймсон и мисс Матильда Дженкинс.
   Мисс Бетти Баркер низко поклонилась мисс Матти и поджала рот. Она, пока говорила, искоса поглядывала на меня с чувством глубокого достоинства. Хотя она и модистка, оставившая шляпное дело, но не демократка и сознает различие в сословных положениях.
   – Могу я просить вас, если изволите, прийти около половины седьмого в мой скромный дом, мисс Матильда? Миссис Джеймсон обедает в пять, но великодушно обещала мне не задерживаться и прийти в половину седьмого. – И с глубоким реверансом мисс Бетти Баркер удалилась.
   Моё пророческое сердце подсказывало, что мисс Пол в полдень нанесет нам визит, в это время она обычно приходила рассказать мисс Матильде о происшедших событиях или обсудить с ней предстоящие.
   – Мисс Бетти рассказала мне, что будет только несколько избранных, – сказала мисс Пол, когда они с мисс Матти обменялись приветствиями.
   – Да, так она сказала. Не будет даже миссис Фиц-Адам.
   Сейчас миссис Фиц-Адам была вдовствующей сестрой крэнфордского врача, которого я уже упоминала. Их родители были уважаемыми фермерами с устойчивым положением. Звали этих добрых людей Хоггинсы. Мистер Хоггинс сейчас был крэнфордским доктором; нам не нравилось это простецкое имя, мы считали его грубым; и, как сказала мисс Дженкинс, если бы он поменял Хоггинс на Пиггинс, было бы значительно лучше. Когда-то мы надеялись установить связь между ним и маркизой из Эксетера, которую звали Молли Хоггинс; но доктор, не заботясь о собственных интересах, полностью игнорировал и отвергал подобную связь, хотя, как говорила дорогая мисс Дженкинс, у него была сестра Мери, а такие христианские имена обычно передаются по наследству.
   Вскоре после того, как мисс Мери Хоггинс вышла замуж за мистера Фиц-Адама, она на много лет исчезла из виду. Она не входила в круг крэнфордского высшего общества, поэтому никто не позаботился узнать, кто такой мистер Фиц-Адам. Он умер и соединился со своими родителями, и так о нем никто из нас и не узнал. Вскоре миссис Фиц-Адам опять появилась в Крэнфорде («храбрая как лев», как сказала мисс Пол) состоятельной вдовой, одетой в шелестящий чёрный шёлк так скоро после кончины супруга, что бедная мисс Дженкинс осудила её замечанием, что бумазея отразила бы лучше глубокое чувство утраты.
   Я вспоминаю, как дамы собрались, чтобы решить, нужно ли жителям Крэнфорда старых голубых кровей сделать визиты миссис Фиц-Адам. Она заняла большой дом, в котором когда-то жила дочь какого-то графа. Кажется, обитание в том доме, как говорили, давало владельцу необычную власть над умами; ведь у дочери графа, леди Джейн, была сестра, леди Анна, которая вышла замуж за генерала [16 - По-видимому, речь идет о генерале Джоне Бургойне, который в 1776 году, во время американской Войны за независимость, командовал английской армией, направленной из Канады на подавление восставших колонистов, потерпел поражение и капитулировал, за что подвергся в Англии гонениям. Бургойн был автором нескольких пьес, наиболее известная из которых, комедия «Наследница», пользовалась большим успехом и долго держалась на сцене. В юности, еще будучи лейтенантом, он женился на дочери графа Дерби, которую романтически похитил, но через три года уехал из Англии и вернулся туда уже после смерти жены.] во время американской войны. Этот генерал написал пару комедий, которые до сих пор иногда ставились на лондонских подмостках. Когда мы видели их афиши, то гордо выпрямлялись и считали, что Друри Лейн сделал Крэнфорду очень приятный комплимент. Однако вопрос о визитах к миссис Фиц-Адам пока не был решён, потому что умерла дорогая мисс Дженкинс, а с ней ушли и ясные знания правил аристократического поведения. Как заметила мисс Пол: «Большинство дам и хороших семей Крэнфорда были старыми девами или бездетными вдовами, если мы немного не расслабимся и не станем менее разборчивы в знакомствах, мало-помалу у нас совсем не будет общества».
   Миссис Форестер продолжила в том же духе, мол, она всегда понимала, что приставка Фиц означает нечто аристократическое, был Фиц-Рой – некоторых из королевских детей называют Фиц-Рой, кроме того, был Фиц-Кларенс – они были детьми дорогого доброго короля Вильгельма четвёртого. Фиц-Адам – прекрасная фамилия, и она думает, что она, возможно, означает «дитя Адама». Никто, у кого не течёт благородной крови в венах, не может быть названным Фиц; фамилия много значит, у неё был кузен, который писал свою фамилию через два маленьких «ф» – ффолкс, – он всегда презирал заглавные буквы и говорил, что через заглавные буквы пишут фамилии, придуманные позднее. Она боялась, что он умрёт холостяком, так он был разборчив. – И вот он встретился с миссис ффарингтон на водах, познакомился с ней, а она была очень хорошенькой, благовоспитанной женщиной, вдовой с очень хорошим состоянием. Мой кузен, мистер ффолкс, женился на ней, и все из-за двух её маленьких «фф».
   Миссис Фиц-Адам не имела шанса познакомиться с мистером Фиц-какой-нибудь в Крэнфорде, так что она поселилась здесь не по этой причине. Мисс Матти считала, что у миссис Фиц-Адам была надежда быть допущенной в местное общество, которое было, конечно, очень подходящим по возвышенности для бывшей мисс Хоггинс; и, если она надеялась, то было бы жестоко разочаровать её.
   Поэтому все нанесли визиты миссис Фиц-Адам – все, но не миссис Джеймсон, которая пользовалась каждым случаем показать свою знатность и никогда не замечала миссис Фиц-Адам, когда они встречались на крэнфордских вечеринках. В комнате было восемь или десять дам, а миссис Фиц-Адам была самой крупной из них, и она неизменно вставала, когда входила миссис Джеймсон, очень низко кланялась ей всякий раз, когда та поворачивалась в её сторону – так низко, что я думала, что миссис Джеймсон должна была видеть только стену над ней, потому что на лице знатной дамы никогда не дрогнул ни один мускул, как будто она и в самом деле не видела миссис Фиц-Адам.
   Но миссис Фиц-Адам упорно продолжала кланяться.
   Весенние вечера уже стали светлыми и длинными, три дамы в шляпах-кибитках встретились около дверей мисс Баркер. Знаете ли вы, что такое шляпа-кибитка? Это шляпа, напоминающая по форме карету со складным верхом, прикрывающая чепец, так что кажется, что к голове привязана старомодная кибитка, иногда слишком большая. Этот тип головных уборов всегда привлекал ребятишек Крэнфорда; и сейчас двое или трое из них оставили свою игру на солнечной маленькой улочке и собрались в восхищённом молчании вокруг мисс Пол, мисс Матти и меня. Мы тоже молчали, так что могли слышать громкий сдерживающий шёпот внутри дома мисс Баркер: «Подожди, Пегги! Подожди, пока я поднимусь и вымою руки. Когда я прилягу на кушетку, открывай дверь; я через минуту».
   И правда, не прошло и минуты, как мы услышали звук, похожий на что-то между чиханьем и кукареканьем, после которого дверь открылась. В дверях стояла служанка с круглыми глазами от страха перед важной компанией в шляпах-кибитках, молча промаршировавшей мимо неё. Наконец она достаточно пришла в чувство, чтобы проводить нас в маленькую комнату, которая раньше была магазином, но теперь была временно превращена в гардеробную. Там мы расстегнулись, разделись, привели себя в порядок перед зеркалом, придав лицу приятный и любезный вид; затем, кланяясь и отступая – «После вас, мэм», – мы дали миссис Форрестер протиснуться по узкому коридору, который вел в гостиную мисс Баркер. Там сидела хозяйка, величественная и сдержанная, которая только что так странно кашляла, так что казалось, что её гортань больна и воспалена. Добрая, ласковая, бедно одетая миссис Форрестер была немедленно проведена на второе почётное место – место, расположенное в некотором роде подобно месту принца Альберта около королевского трона. Место особое по преимуществу было, конечно, приготовлено для достопочтенной миссис Джеймсон, которая сейчас пришла и поднималась по ступенькам – Карло суетился вокруг неё, как будто хотел сбить с ног.
   Ну, теперь мисс Бетти Баркер была горда и счастлива! Она помешала огонь, закрыла дверь и села как можно ближе к ней на краешек стула. Когда вошла Пегги, пошатываясь под тяжестью чайного подноса, я заметила, что мисс Баркер ужасно боится, как бы Пегги не нарушила установленную дистанцию. Она и её хозяйка были по-приятельски близки в ежедневном общении, Пегги и сейчас хотела потихоньку сказать ей что-то, это рассердило мисс Баркер, но она посчитала своей обязанностью сдержаться, потому что она дама. Она отвернулась, не реагируя на все знаки Пегги, но при этом пару раз ответила невпопад на заданные ей вопросы. Наконец у неё возникла прекрасная идея, она воскликнула: «Бедный, милый Карло! Я забыла про него, спустись со мной, бедная маленькая собачка, и у тебя будет свой чай, будет!».
   Через несколько минут она вернулась, ласковая и доброжелательная, как раньше; но думаю, она забыла дать «бедной маленькой собачке» что-нибудь поесть, судя по жадности, с которой эта собачка глотала случайно перепавшие ей кусочки кекса. Чайный поднос был тяжёл от изобилия угощения – я с удовольствием смотрела на него, потому что была голодна, но опасалась, что присутствующие дамы могут подумать о том, как вульгарно все свалено в одну кучу. Я знала, что они будут говорить у себя дома, но так или иначе вся груда быстро исчезла. Я видела миссис Джеймсон, которая ела кекс с тмином медленно и обстоятельно, как она делает все; и я была несколько удивлена, потому что она сказала нам, когда рассказывала о своей недавней вечеринке, что никогда не делает такого кекса у себя дома, потому что он напоминает ей ароматизированное мыло. Она всегда угощала нас савойскими бисквитами. Однако миссис Джеймсон была добра и снисходительна к желанию мисс Баркер приобщиться к обычаям высшего света; итак, она, щадя её чувства, съела три больших куска кекса с тмином, безмятежно жуя с выражением лица, напоминающим коровье.
   После чая случилось несколько небольших заминок и затруднений. Нас было шестеро, четверо могли играть в преферанс, а для остальных был криббидж. Но все, исключая меня, (мне было страшно садиться с крэнфордскими дамами за карточный стол, потому что для них это был во многом прибыльный и серьёзный бизнес) очень хотели участвовать в «пульке». Даже мисс Баркер, объявив, что не отличает пикового туза от второго по старшинству козыря, на самом деле стремилась принять участие в партии. Дилемма разрешилась вскоре странным звуком. Если внучку барона нельзя заподозрить в храпе, должна сказать, что миссис Джеймсон именно это и делала, потому что, расслабившись в жаркой комнате и поддавшись природе и искушению очень удобного кресла, она задремала. Один или два раза она с усилием открывала глаза и тихо и бессознательно улыбалась нам, но понемногу даже её любезность не справилась с этим напряжением, и она захрапела.
   – Это так лестно для меня, – прошептала своим конкуренткам за карточным столом мисс Баркер, которая, несмотря на свою неосведомлённость в игре, постоянно выигрывала. Ей было действительно очень лестно видеть, что миссис Джеймсон чувствует себя как дома в её маленькой гостиной. – Она не могла мне сделать лучшего комплимента.
   Мисс Баркер снабдила меня литературой в виде трёх или четырёх красиво переплетённых модных журналов десяти– или двенадцатилетней давности, внимательно поставила маленький столик и свечу специально для меня, потому что знала, что молодёжь любит рассматривать картинки. Карло лёг и засопел у ног своей хозяйки. Он тоже чувствовал себя как дома.
   Карточный стол был живой картинкой, интересной для наблюдения; четыре покачивающихся чепца встречались в центре стола в стремлении торговаться шёпотом, но получалось иногда громко. Каждый раз мисс Баркер напоминала: «Тише, дамы! Будьте добры, тише! Миссис Джеймсон спит».
   Было очень сложно лавировать между глухотой миссис Форестер и сном миссис Джеймсон. Но мисс Баркер хорошо справлялась с задачей. Она повторяла все шёпотом для миссис Форестер, специально гримасничая, для того, чтобы показать движением губ, что она сказала; потом любезно улыбалась всем нам, тихо приговаривая: «Как приятно, в самом деле. Жаль, что моя бедная сестра не дожила до этого дня».
   В это время широко распахнулась дверь, Карло вскочил на ноги с громким лаем, и миссис Джеймсон проснулась, а возможно, она не спала – как она сама сказала, в комнате так светло, что ей приятнее было держать глаза закрытыми, но она слушала с большим интересом весь наш занимательный, приятный разговор. Пегги вошла ещё раз, красная от важности. Другой поднос! «О, какие светские замашки! – подумала я. – Сможете ли вы вынести этот последний удар?». Потому что мисс Баркер расположила на нем (нет, без сомнения, приготовила сама, хотя сказала: «Как, Пегги, ты что-то принесла для нас?» – и изобразила приятное удивление) множество вкусных вещей – зубчатых устриц, консервированного омара, желе и блюдо, называвшееся «купидончики» (очень любимое крэнфордскими дамами, хотя слишком дорогое для подачи – только по торжественным и важным случаям – макароны, пропитанные бренди; я говорю об этом, потому что не знаю классического названия этого блюда). Короче, мы явно попали на банкет со всем самым вкусным и лучшим; и мы думали лучше благосклонно покориться, пожертвовав правилом хорошего тона никогда не ужинать, если учесть, что большинство не ужинающих бывает особенно голодным во всех особых случаях.
   Мисс Баркер в своём прежнем кругу, должна сказать, была знакома с напитком, который назывался шерри-бренди. Никто из нас даже не видал его, мы были смущены, когда она предложила нам шерри-бренди. «Понемногу, маленький стаканчик, дамы; это очень хорошо после устриц и омаров. После моллюсков тоже не повредит». Мы закивали головами, как женские фигурки китайских болванчиков, но наконец миссис Джеймсон решила пострадать и дала себя уговорить, и мы все последовали её примеру. Это оказалось совсем не неприятно, хотя очень жгуче и крепко; было видно, что мы не привычны к таким вещам, все ужасно закашляли – почти так же, как мисс Баркер, когда мы стояли перед дверью.
   – Он очень крепкий, – сказала мисс Пол, когда поставила пустой стакан. – Я думаю, в нем есть спирт.
   – О, только капелька – это необходимо для его приготовления, – сказала мисс Баркер. – Вы знаете, мы добавляем коньяк для сохранения консервов, я часто чувствую лёгкое опьянение, когда ем торт с черносливом.
   Не знаю, подействовал ли это шерри-бренди на миссис Джеймсон, как торт с черносливом, но она рассказала нам новость, о которой молчала до этого момента.
   – Моя невестка, леди Гленмаер, приезжает погостить ко мне.
   Последовал хор восклицаний «Неужели!», а затем пауза. Каждый лихорадочно припоминал свои наряды и возможность появиться в них в присутствии вдовы барона, ведь в Крэнфорде всегда устраивались маленькие праздники по случаю прибытия гостя в домах наших друзей. Мы почувствовали приятное волнение. Вскоре после этого было объявлено о приходе служанок с фонарями. У миссис Джеймсон был портшез, который с трудом втиснулся в узкую прихожую мисс Баркер и буквально преградил всем путь. Для того, чтобы его вынести, носильщики в необычных старинных ливреях – длинных огромных пальто и шапках, наверно, сверстниках портшеза – продвигая его взад-вперёд, старались это сделать опять и опять. Наконец все увенчалось успехом, тяжесть была вынесена и поставлена перед дверью мисс Баркер. Затем мы услышали быстрое постукивание их каблуков по маленькой улочке и стали надевать свои шляпки-кибитки и застегивать пуговицы. Мисс Баркер вертелась около нас, предлагая помощь. Которая, если бы она не помнила о своей прежней профессии и хотела, чтобы мы забыли про неё, была бы намного настойчивее.

Глава 8
«Ваша светлость»

   На следующее утро, прямо после двенадцати, мисс Пол нанесла визит мисс Матти. Оправданием для визита служили несколько пустяковых деловых вопросов, но было очевидно, что причина не в этом. Наконец все прояснилось.
   – Кстати, не сочтите меня невеждой, но я в затруднении, как мы должны обращаться к леди Гленмаер. Нужно ли говорить «ваша светлость», когда обычному человеку мы говорим просто «вы»? Я нахожусь в тупике все утро, должны ли мы говорить «миледи» вместо «мэм»? Вы ведь знакомы с леди Арли – не будете ли вы так добры рассказать мне, как нужно правильно обращаться к высшей знати?
   Бедная мисс Матти! Она сняла очки и вновь их надела – но как обращались к леди Арли, вспомнить не могла.
   – Это было так давно, – сказала она. – Милая, я такая бестолковая! Кроме того, я видела её не больше двух раз. Я помню, мы пользовались обращением «сэр Питер», да, «сэр Питер» – но он приезжал к нам значительно чаще, чем леди Арли. Миледи, ваша светлость – нет, это звучит как-то странно, неестественно. Я никогда прежде не думала об этом, но сейчас вы спросили, и я совсем озадачена.
   Было ясно, что мисс Пол не получит разумного ответа от мисс Матти, которая с каждым моментом все больше терялась и в конце концов совсем запуталась в правилах обращения по этикету.
   – Ладно, – сказала мисс Пол. – Тогда я лучше сейчас пойду и поговорю с миссис Форестер о нашем маленьком затруднении. Оно меня беспокоит, будет очень неприятно, если леди Гленмаер увидит, как высшее общество Крэнфорда невежественно в вопросах этикета.
   – Если вам будет по дороге, дорогая мисс Пол, не могли бы вы на обратном пути заглянуть к нам и рассказать, что вы выяснили? Я уверена, что вы с миссис Форестер разберётесь, как будет правильно. «Леди Арли, сэр Питер», – бормотала мисс Матти про себя, стараясь вспомнить, как раньше обращались к высоким особам.
   – Кто такая леди Гленмаер? – спросила я.
   – О, она вдова мистера Джеймсона – старшего брата покойного мужа миссис Джеймсон. Миссис Джеймсон, в девичестве мисс Уолкер, была дочерью губернатора Уолкера. «Ваша светлость», дорогая, если они остановятся на этом, вы должны разрешить мне попрактиковаться немного сначала на вас, потому что я буду чувствовать себя глупо и смущаться, обращаясь так первое время к леди Гленмаер.
   Для мисс Матти было действительно облегчением, когда миссис Джеймсон появилась с очень нелюбезным сообщением. Я заметила, что флегматичные люди часто более нахальны, чем другие; миссис Джеймсон пришла и высказалась с прелестной откровенностью, что она совсем не желает приглашать крэнфордских дам к своей невестке. Я вряд ли могу сказать, как она объяснила это, потому что была очень возмущена и рассержена, когда она неторопливо высказала это своё нежелание мисс Матти, которая, сама настоящая леди, никак не могла взять в толк причину, по которой, в представлении миссис Джеймсон, её знатной невестке угодно будет общение только со своей знатной «деревенской» родней. Мисс Матти долго удивлялась и расстроилась после того, как я объяснила ей, зачем посетила нас миссис Джеймсон.
   Когда до неё наконец медленно дошло, о чем говорила достопочтенная леди, было приятно видеть, с каким чувством собственного достоинства она приняла это неучтивое сообщение. Она ни в малейшей степени не была оскорблена – она была слишком воспитанна для этого, она ничем не показала своего отношения к предосудительному поведению миссис Джеймсон, но у неё, конечно, я уверена, присутствовали все эти чувства, которые заставили её перевести разговор на другой предмет, менее волнующий, и быть более сдержанной, чем обычно. Миссис Джеймсон из них двоих была более нервной, и я видела, что она была рада удалиться.
   Вскоре после всего этого вернулась мисс Пол, красная и возбуждённая.
   – Ну, разумеется, миссис Джеймсон была здесь, я узнала это от Марты, и нас не пригласят к леди Гленмаер. Да! Я встретила миссис Джеймсон на полпути между вашим домом и домом миссис Форестер, и она так прямо и сказала мне; я была так поражена, что в ответ не нашла слов. А надо было сказать что-нибудь колкое и язвительное; ничего, я до вечера придумаю. А леди Гленмаер – всего лишь вдова шотландского барона! Я зашла к миссис Форестер заглянуть в книгу пэров и посмотреть, кто такая эта леди, что её нужно держать под стеклянным колпаком; вдова шотландского пэра, никогда не заседавшего в палате лордов – должна сказать, такого же нищего, как Иов. Она пятая дочь какого-то мистера Кэмбела или ещё кого-то. Вы дочь священника, во всяком случае, и в родстве с Арли; и сэр Питер, как поговаривали, мог быть виконтом Арли.
   Мисс Матти старалась успокоить мисс Пол, но напрасно. Эта дама, обычно такая добродушная, сейчас пылала гневом.
   – Я ходила заказать утром чепец, чтобы быть готовой к визиту, – сказала она, наконец раскрывая секрет, почему так уязвило её сообщение миссис Джеймсон. – Посмотрим, как миссис Джеймсон сможет уговорить меня быть четвёртой в пульке, когда с ней не будет её прекрасной шотландской родственницы!
   В церкви в первое воскресенье, после того, как леди Гленмаер появилась в Крэнфорде, мы беседовали друг с другом, повернувшись спиной к миссис Джеймсон и её гостье. Мы старались не замечать её, мы даже не смотрели в её сторону, хотя нам было до смерти любопытно узнать, как она выглядит. Мы удовлетворили своё любопытство в полдень, расспросив Марту. Марта не принадлежала к общественному кругу, любопытство которого могло польстить леди Гленмаер, и хорошо её рассмотрела.
   – Ну, мэм! Вы имеете в виду эту низенькую даму рядом с миссис Джеймсон? Я думала, что вам больше захочется узнать, как была одета молодая миссис Смит, потому что она новобрачная. (Миссис Смит была супругой мясника).
   Мисс Пол сказала: – Боже правый! Нас не интересует миссис Смит, – но тут же замолчала, так как Марта продолжила свой рассказ.
   – Низенькая дама, сидевшая на скамье миссис Джеймсон, была одета в довольно поношенный чёрный шёлк, в шотландскую накидку из пледа, мэм, у неё очень красивые чёрные глаза, мэм, приятное лицо, но не молодое, мэм, однако, думаю, она моложе миссис Джеймсон. Она вертела головой в церкви, как птица, и, когда выходила, так быстро подхватила свои юбки, что даже я обратила внимание. Вот что я скажу вам, мэм, она больше похожа на миссис Дикон из «Карет и лошадей», чем на кого-то другого.
   – Тише, Марта! – сказала мисс Матти. – Это непочтительно.
   – Разве, мэм? Я извиняюсь, конечно, но Джем Хирн сказал то же самое. Он сказал, что она такая бойкая и подвижная, как…
   – Дама, – подсказала мисс Пол.
   – Дама – как миссис Дикон.
   Прошло ещё одно воскресенье, а мы все ещё отводили глаза от миссис Джеймсон и её гостьи и обменивались между собой уничтожающими замечаниями – пожалуй, даже слишком. Мисс Матти чувствовала себя неуютно от наших саркастических разговоров. Возможно, тем временем леди Гленмаер поняла, что дом миссис Джеймсон не самый весёлый и оживлённый в мире; возможно, миссис Джеймсон поняла, что большинство знатных семей графства сейчас пребывали в Лондоне, а те, кто оставался, не проявляли интереса к тому обстоятельству, что леди Гленмаер пребывала по соседству. Какие причины послужили поводом к переменам, я не могу объяснить. Я не знаю, что заставило миссис Джеймсон поменять решение не приглашать крэнфордских дам и послать письма всем с просьбой посетить небольшую вечеринку в следующий вторник. Мистер Мулинер сам разнёс приглашения. Он, как всегда, проигнорировал условности и передал их через парадную дверь дома, стуча в неё громче, чем его хозяйка, миссис Джеймсон. У него было три маленьких письма, которые он нёс в большой корзине, чтобы дать понять своей хозяйке, как они много весят, хотя они легко могли поместиться в кармане его камзола.
   Мисс Матти и я спокойно решили, что будем заниматься своими делами дома. Во вторник вечером мисс Матти обычно при лучинках занималась тем, что из всех записок и писем, пришедших за неделю, делала жгутики для зажигания свечей, потому как в понедельник она занималась счетами, чтобы не оставалось ни пенни долга за прошедшую неделю; так само собой получалось, вечер вторника был занят изготовлением жгутиков, что давало нам законное право извиниться и отклонить приглашение миссис Джеймсон. Но мы ещё не успели написать ответ, когда пришла мисс Пол с распечатанным письмом в руках.
   – Вот! – сказала она. – А, я вижу, вы тоже получили письмо. Лучше поздно, чем никогда. Ну что же, можно было ожидать, что не пройдет и пары недель, как леди Гленмаер будет рада и нашему обществу.
   – Да, – сказала мисс Матти, – нас приглашают во вторник вечером, и, может быть, вы будете так любезны перенести свои дела и выпить чай с нами в этот вечер? Это моё обычное время для просмотра счетов, записок, писем и приготовления жгутиков для свечей. Но то, что я занимаюсь своими делами дома, не выглядит достаточной причиной для отказа, хотя дело именно в этом. Ну, а если вы придёте, моя совесть будет совершенно спокойна, по счастью, записка ещё не написана.
   Я видела, как менялось выражение лица мисс Пол, пока мисс Матти говорила.
   – Вы не собираетесь идти туда? – спросила она.
   – Нет! – спокойно сказала мисс Матти. – Я думаю, вы тоже?
   – Я не знаю, – ответила мисс Пол. – Да, думаю, тоже, – сказала она довольно поспешно и, видя, что мисс Матти удивлена, добавила: – Конечно, никому не нравится, что миссис Джеймсон позволяет себе делать и говорить такое, что обижает нас; это унижает нас всех и меня тоже. А не слишком лестно будет для миссис Джеймсон, если мы позволим ей считать, что после всех её высказываний мы переживали целую неделю, даже более того, десять дней?
   – Ладно, я полагаю, это неправильно – обижаться и досадовать так долго на что-либо; и, вероятно, в конце концов, она не хотела огорчать нас, Но, должна сказать, то, что сделала миссис Джеймсон, не имеет названия. Я и правда не думаю, что пойду.
   – О, пойдите! Мисс Матти, вы должны пойти; вы знаете, наша подруга миссис Джеймсон намного более флегматична, чем большинство людей, и не имеет такой тонкости чувств, которые есть у вас.
   – Думаю, тонкие чувства владели и вами тоже в тот день, когда миссис Джеймсон пришла сказать нам, чтобы мы не приходили с визитами, – сказала простодушно мисс Матти.
   Но мисс Пол вдобавок к своим тонким чувствам имела весьма нарядный чепец, который ей очень хотелось показать восхищённому миру, так что она, видимо забыв все свои сердитые слова, которые говорила за две недели до этого, была готова действовать, как она сказала, по великому христианскому завету: «Прощайте и будете прощены». Она прочла дорогой мисс Матти длинную лекцию на эту тему и твёрдо закончила убеждением, что это её обязанность, как дочери покойного священника, – купить новый чепец и идти на вечеринку к миссис Джеймсон. Так что мы были «счастливы согласиться» вместо сожаления, что мы были «вынуждены отказаться».
   Расходы на туалеты в Крэнфорде сводились, главным образом, к тому, чтобы иметь нарядный чепец. Если головы были покрыты новыми нарядными чепцами, дамы прятались под ними, как устрицы, и не заботились, на что похожи их тела. Старые платья, белые старинные воротнички, несколько брошек, выше, ниже, с боков (некоторые с нарисованными на них собачьими глазами, некоторые похожие на маленькие рамки для картинки, с мавзолеями и плакучими ивами, ловко сплетёнными из волос; некоторые с миниатюрами дам и джентльменов, сладко улыбающихся из жёсткого муслинового гнезда), старинные брошки для постоянного украшения и новые шляпки, модные нынче, – дамы Крэнфорда всегда одевались со скромной элегантностью и приличием, как превосходно однажды выразилась мисс Баркер.
   И вот, появление миссис Форестер, мисс Матти и мисс Пол в новых чепцах, с множеством брошек, которые, с тех пор, как Крэнфорд стал городом, никогда раньше не видели в таком изобилии одновременно, стало незабываемым в тот вечер во вторник. Я сама насчитала семь брошек на платье мисс Пол. Две были прикреплены к её чепцу (одна была в виде бабочки из шотландского хрусталя, пылкая фантазия могла заставить поверить в то, что она реальная); одна скрепляла кружевную шейную косынку; одна – воротничок; одна украшала перед её платья, разместившись посередине между горлом и талией; другая – корсаж. Где была седьмая, я забыла, но уверяю вас, она где-то была.
   Но я слишком поспешила с описанием туалетов компании. Сначала я должна рассказать о встрече по пути к миссис Джеймсон. Эта дама жила в большом доме на окраине города. Дорога проходила прямо около дома, который выходил на неё без какого-либо садика или двора. Где бы ни было солнце, оно никогда не освещало фасад, поэтому, разумеется, жилые комнаты выходили назад с видом на приятный садик; а фасадные окна принадлежали кухне, комнатам экономки и кладовой, в одной из комнат было рабочее место мистера Мулинера. Действительно мы часто видели в окне его затылок, обсыпанный пудрой, которая распространялась от воротника сюртука до пояса, он был занят чтением «Сентджеймской хроники», которая открывала ему мир, но это задерживало её передачу нам, потому что все подписывались на газету в равных долях, но миссис Джеймсон, как знатная особа, читала газету первой. Только в этот вторник задержка в доставке последнего номера была как раз особенно досадной, ведь мисс Пол и мисс Матти особенно ждали, чтобы просмотреть его и узнать судебные новости, о которых можно было бы поговорить вечером в аристократическом кружке. Мисс Пол сказала нам, что очень занята завивкой и оденется к пяти часам, чтобы быть готовой почитать «Сентджеймскую хронику», если она придёт в последний момент – та самая «Хроника», которую мистер Мулинер читал так безмятежно, как мы привыкли смотреть в окно по вечерам.
   – Какой наглец, хотелось бы мне спросить у него, не платит ли его хозяйка свою четверть за то, чтобы читал газету только он один.
   Мы были восхищены её смелостью, потому что мистер Мулинер внушал нам всем благоговейный страх. Он никогда не оставлял покровительственного тона с тех пор, как поселился в Крэнфорде. Мисс Дженкинс порой отстаивала первенство, как отважная защитница своего пола, и говорила ему что-то на тему равенства, но даже мисс Дженкинс не могла взять верх над ним. И в самом приятнейшем и снисходительном расположении духа он все равно был похож на надутого попугая. Он разговаривал исключительно грубо и односложно. Он ждал нас в холле, пока мы раздевались, хотя мы упрашивали его не ждать нас. Он выглядел глубоко оскорблённым, потому что мы держали его здесь, в то время как мы с трепетом, дрожащими руками приводили себя в порядок, чтобы появиться в обществе.
   Мисс Пол рискнула немного пошутить, когда мы поднимались по ступенькам, намереваясь доставить мистеру Мулинеру удовольствие, хотя обращалась к нам. Мы все улыбнулись, чтобы выглядело, что мы чувствуем себя свободно, робко поглядев на реакцию мистера Мулинера. На его деревянном лице не дрогнул ни один мускул, и мы мгновенно были уничтожены.
   У миссис Джеймсон была уютная гостиная, освещённая вечерним солнцем, большое окно было обрамлено цветами. Мебель была белая с золотом в стиле Людовика четырнадцатого – вроде, так называется этот стиль, – вся в раковинах и завитушках; нет, у стульев и столов миссис Джеймсон не было кривизны и изгибов. Ножки стола и стула были прямыми, четырёхугольными и сужались к полу. Стулья стояли в ряд около стен, за исключением четырёх или пяти, которые были расставлены около камина. У них были белые решетчатые спинки, с золотыми шишками; ни прямые спинки, ни шишки не располагали к непринуждённой позе. Там был ещё японский столик, целиком отданный под литературу, на нем лежала Библия, книга пэров и молитвенник. Был другой столик, специально назначенный для прекрасного искусства, на нем был калейдоскоп, жанровые картинки, пазлы (связанные вместе выцветшей розовой сатиновой лентой бесконечной длины) и коробка, разрисованная картинками, которыми украшают чайные ящики. Карло лежал на шерстяном коврике и, когда мы вошли, невежливо залаял на нас. Миссис Джеймсон поднялась и улыбнулась каждому вялой приветственной улыбкой, беспомощно глядя на стоявшего позади нас мистера Мулинера, как будто надеялась, что он разместит нас на стульях: если он этого не сделает, то она не сможет никогда. По-моему, он считал, что мы сами отыщем путь и рассядемся вокруг камина, который напоминал мне, не знаю почему, Стоунхендж [17 - Стоунхендж – постройка каменного века в окрестностях английского города Солсбери. Она состоит из огромных вертикально поставленных монолитов, которые в центральной ее части расположены подковой.]. Леди Гленмаер пришла на помощь хозяйке, и мы впервые приятно и по-домашнему разместились в доме миссис Джеймсон. Леди Гленмаер, теперь у нас было время её рассмотреть, действительно была маленькой симпатичной женщиной среднего возраста, которая, должно быть, была очень хорошенькой в дни молодости и даже сейчас прекрасно выглядела. Я видела, как мисс Пол первые пять минут оценивающе смотрела на её платье, и помню её слова на следующий день: «Дорогая! Не больше десяти фунтов, должно быть, заплачено за все, надетое на нее – кружева и все остальное».
   Было приятно подозревать, что жена пэра может быть бедной, это частично примирило нас с тем фактом, что её муж никогда не заседал в палате лордов; ведь когда мы впервые услышали о нём, нам показалось, что нас как бы обманули в наших ожиданиях – вроде бы, и был лордом, и не был.
   Сначала все молчали. Мы думали, о чем бы таком возвышенном нам поговорить, чтобы было интересно миледи. Недавно случилось повышение цен на сахар, которое и являлось главной новостью для всех наших сердец домашних хозяек и было бы естественной темой для обсуждения, если бы не леди Гленмаер. Однако мы не были уверены, едят ли пэры варенье и знают ли они, из чего оно сделано. Наконец мисс Пол, которая всегда была самой храброй и находчивой, чтобы нарушить молчание, заговорила с леди Гленмаер:
   – Давно ли ваша милость бывали при дворе? – спросила она и затем быстро оглянулась на нас, наполовину испуганно и наполовину победоносно, как будто хотела сказать: «Посмотрите, как удачно я выбрала предмет, подходящий для такой персоны».
   – Я никогда в жизни не была там, – сказала леди Гленмаер приятным голосом с заметным шотландским акцентом и быстро добавила: – Мы очень редко бывали в Лондоне – только дважды за всю мою замужнюю жизнь, а до моего замужества у моего отца была слишком большая семья (насколько я помню, у мистера Кемпбела было пять дочерей), чтобы вывозить нас часто из дома даже в Эдинбург. Может быть, вы бывали в Эдинбурге? – спросила она, вдруг оживившись, с надеждой начать общий разговор. Никто из нас не бывал там, но у мисс Пол был дядюшка, который провел там ночь, что мы с большим удовольствием и выслушали.
   Миссис Джеймсон тем временем была охвачена недоумением, почему мистер Мулинер не несет чай; по мере возрастания удивления её рот открывался все шире.
   – Может, мне лучше позвонить в колокольчик, дорогая? – живо проговорила леди Гленмаер.
   – Нет, я не думаю, Мулинер так не любит спешить.
   Нам хотелось чаю, потому что мы пообедали на час раньше, чем миссис Джеймсон. Я подозреваю, что мистер Мулинер дочитывал «Сентджеймскую хронику», прежде чем беспокоить себя приготовлением чая. Миссис Джеймсон все больше нервничала, наконец она проговорила:
   – Не могу понять, почему Мулинер не несет чай. Не понимаю, что он может там делать.
   Наконец и леди Гленмаер занервничала, но это было более полезное волнение, потому что она, получив полуразрешение от своей невестки, довольно громко позвонила в колокольчик. Мистер Мулинер появился в величавом удивлении.
   – О! – сказала миссис Джеймсон. – Леди Гленмаер позвонила в колокольчик, я уверена, что это насчёт чая.
   Через несколько минут чай был принесён. Это был очень вкусный китайский чай, в старинных чашках, с очень тонкими кусочками хлеба с маслом и малюсенькими кусочками сахара. Выбирая, на чем экономить, миссис Джеймсон явно предпочла сахар. Маленькие филигранные щипцы для сахара, похожие на ножницы, не были предназначены для того, чтобы раскрыть их достаточно широко и подхватить откровенно вульгарный кусок подходящего размера; и когда я постаралась подхватить сразу два миниатюрных кусочка, чтобы не быть замеченной в слишком многих возвращениях в сахарницу, они упали и досадно и противно звякнули. Но перед тем, как это случилось, у нас произошла небольшая неприятность. В маленьком серебряном кувшинчике были сливки, в более крупном – молоко. Как только вошёл мистер Мулинер, Карло начал лаять, это не дало нам возможность получить чай сразу, а мы были такими голодными; миссис Джеймсон сказала, что она уверена, мы её простим, если она сначала даст поесть бедному бессловесному Карло, поэтому она смешала для него полное блюдце чая со сливками и поставила перед щенком, затем рассказала нам, какой воспитанный и чувствительный её дорогой маленький щенок, он предпочитает сливки и всегда отказывается от чая с молоком, поэтому молоко останется для нас. Видимо, подразумевалось, что мы совсем не такие воспитанные и чувствительные, как Карло. Вдобавок к тому, что были обойдены, мы ощутили обиду, когда нас пригласили восхититься признательностью за наши сливки, которую он выразил, вертя хвостом.
   После чая мы занялись житейскими предметами. Мы были благодарны леди Гленмаер за то, что она попросила принести побольше хлеба и масла, и это обоюдное желание позволило нам сблизиться с ней больше, чем все разговоры о придворной жизни, хотя мисс Пол заявила, что надеется узнать, какое впечатление оставляет дорогая королева на тех, кто повидал её.
   Дружеское расположение, установившееся после хлеба и масла, укрепилось во время игры в карты. Леди Гленмаер играла в преферанс восхитительно и главенствовала в омбра и кадрили. Даже мисс Пол совершенно забыла называть её «миледи» и «ваша светлость», а говорила: «Баста! Мэм! У вас пиковый туз, я уверена», – так же спокойно, как будто у нас и не было великого крэнфордского парламента по поводу должной формы обращения к пэрам.
   Доказательством того, что мы совершенно забыли о том, что находимся в присутствии особы, которая должна садиться за чай в короне, а не в чепце, миссис Форестер рассказала леди Гленмаер маленький смешной случай – анекдот, известный только кругу её близких друзей, но про который не знала даже миссис Джеймсон. Он был связан с прелестными старинными кружевами на воротничке миссис Форестер, которые вызвали восхищение у леди Гленмаер. Эти кружева были единственными оставшимися свидетелями лучшей когда-то жизни старой дамы.
   – Да, – сказала миссис Форестер, – такие кружева не купить сейчас ни за какие деньги, мне говорили, что они сплетены какими-то заграничными монашками. Говорят, что сейчас не умеют плести такие даже там. Но, возможно, сейчас после закона об эмансипации католиков они их снова плетут, не знаю. И в те времена я хранила, как сокровище, свои кружева. Я даже не отваживалась доверить их стирку моей служанке (маленькой приютской девочке – о ней я упоминала прежде – и которая теперь превратилась в «мою служанку»). Я всегда стирала их сама. И однажды они были на волосок от гибели. Конечно, ваша светлость знает, что такие кружева нельзя крахмалить и гладить. Некоторые стирают их в сахарной воде с добавкой чуть-чуть кофе, что делает их полностью жёлтыми, но у меня был свой хороший рецепт стирки в молоке, которое делало их достаточно жёсткими и придавало им прекрасный кремовый цвет. Итак, мэм, я сложила их (а прелесть этих чудесных кружев в том, что, когда они мокрые, то занимают очень маленький объем) и положила в молоко, потом, к несчастью, мне пришлось покинуть комнату. А когда я возвратилась, то обнаружила на столе кота, который явно что-то стащил, а теперь пытался проглотить, издавая полузадушенные звуки, хотел проглотить и не мог. И поверите ли? Сначала я жалела его и приговаривала: «Бедный котик! Бедный котик!» – и так до тех пор, пока не увидела пустую чашку с молоком – совершенно пустую! «Ах ты гадкий кот!» – закричала я. Поверьте, я была настолько рассержена, что дала ему шлепок, не очень сильный, но он помог проскочить кружевам, котик проглотил их и перестал задыхаться. Мне впору было заплакать, настолько я была расстроена, но я решила, что не дам исчезнуть кружевам без борьбы. Я надеялась, что кружевам не будет вредно побыть в его желудке какое-то время. Мой шлепок обидел Джоба, но не прошло и четверти часа, как он пришёл снова и улёгся, мурлыча и ожидая, что его погладят. «Нет, котик! – сказала я. – Если у тебя есть хоть какая-то совесть, ты не должен ожидать этого!». Затем мне пришла в голову мысль, я позвонила в колокольчик своей служанке и послала её к мистеру Хоггинсу с просьбой, не будет ли он так добр одолжить мне один из его высоких сапог с отворотом на часик. Мне казалось, что в моей просьбе нет ничего особенного, но Дженни сказала, что молодые люди в приёмной у доктора умирали со смеху над моим желанием одолжить сапог. Когда сапог принесли, мы посадили в него кота, связав ему передние лапы, чтобы он не смог выскочить, а потом дали ему полную чайную ложку смородинового желе, в которое (ваша светлость должна извинить меня) я подмешала немного рвотного камня. Никогда не забуду, как я волновалась следующие полчаса. Я взяла кота к себе в комнату, расстелила на полу чистое полотенце. Я расцеловала его от радости, когда он возвратил на свет кружева. У Дженни уже была готова горячая вода, мы полоскали и полоскали кружева, потом раскинули на стеблях лаванды на солнышке, только после этого я смогла взять их в руки и опять положить в молоко. Но зато сейчас, ваша светлость, вам и в голову бы не пришло, что они побывали внутри кота.
   Мы выяснили в течение вечера, что леди Гленмаер собиралась долго гостить у миссис Джеймсон, потому что она сдала свои апартаменты в Эдинбурге, и ей не нужно было спешить с возвращением. Мы были рады слышать это, потому что она произвела на нас приятное впечатление, и особенно приятно отметить, что, вдобавок ко многим приятным качествам, она была далека от «вульгарного богатства».
   – Вы не находите, что очень неприятно идти пешком? – спросила миссис Джеймсон, услышав о приходе наших служанок. Это был прелестный вопрос, миссис Джеймсон задавала его постоянно, ведь у неё-то был собственный экипаж в каретном сарае, а на небольшие расстояния она всегда выезжала в портшезе. Ответы были, конечно, соответственно случаю.
   – Нет, дорогая, что вы! Вечер такой прекрасный и тихий! Так освежает после оживлённой вечеринки! Звезды такие красивые! – Последнее сказала мисс Матти.
   – Вы увлекаетесь астрономией? – спросила леди Гленмаер.
   – Не очень, – ответила мисс Матти, сконфузившись и пытаясь вспомнить, что такое астрономия и чем она отличается от астрологии, но ответ её, силою обстоятельств, был чистой правдой, потому что она недавно читала и была напугана предсказаниями астролога Френсиса Мура; а что касается астрономии, то она в приватном разговоре сказала мне, что никогда не поверит, что Земля постоянно движется, она не может поверить в это, потому что чувствует сразу такую усталость и головокружение, как только подумает об этом.
   В башмаках на деревянной подошве, с огромной осторожностью выбирая дорогу в тот вечер, мы были такими утонченными и изысканными после того, как пили чай с «миледи».

Глава 9
Сеньор Брунони

   Вскоре после событий, о которых я дала отчёт в предыдущей главе, меня вызвали домой из-за болезни отца. Какое-то время в тревоге о нем мне некогда было интересоваться тем, как поживают мои дорогие друзья в Крэнфорде и удалось ли леди Гленмаер примириться со скукой длительного визита у своей невестки, миссис Джеймсон. Когда моему отцу стало немного лучше, я сопровождала его на побережье и там вовсе не вспоминала о Крэнфорде. В общем, большую часть года я была лишена возможности получать какие-либо сведения из моего дорогого маленького городка. Позже, в ноябре, когда мы опять возвратились домой и мой отец снова был здоров, я получила письмо от мисс Матти; это было очень странное письмо. Она начинала высказывать множество мыслей, не заканчивая их. В письме все было запутано. Строчки набегали одна на другую. Все, что я смогла понять, – это то, что, если моему отцу стало легче (а она надеется, что это так), он должен беречься и носить тёплое пальто от Михайлова дня до Благовещенья, и, кроме того, она просила сообщить, в моде ли сейчас тюрбаны. Ожидаются развлечения, которых не видали и не слыхали с тех пор, как привозили уомвелловских львов [18 - Уомвелл был владельцем одного из первых в Англии странствующих зверинцев.], когда один из них откусил руку маленького ребёнка; она, возможно, слишком стара, чтобы заботиться о туалетах, но новый чепец у неё должен быть. Ходили слухи, что сейчас носят тюрбаны, а так как на праздник, возможно, придут некоторые знатные семьи, ей хотелось бы выглядеть прилично, и не пришлю ли я ей тюрбан, заказав его у модистки; к тому же, о, дорогая! как небрежно с её стороны, что она забыла спросить, не смогу ли я приехать к ней с визитом в следующий четверг, тогда, она надеется, что у неё будет кое-что предложить мне в смысле развлечений, которые она не может сейчас описать более подробно, только просит учесть, что её любимый цвет – цвет морской волны. Так она закончила своё письмо, но в постскриптуме добавила, что должна сообщить мне замечательную новость о приезде в Крэнфорд фокусника сеньора Брунони, который будет показывать свои чудесные фокусы в зале крэнфордской Ассамблеи вечером в среду и пятницу на следующей неделе.
   Я была очень рада получить приглашение от моей дорогой мисс Матти, независимо от приезда фокусника, особенно беспокоясь о том, чтобы она не изуродовала своё маленькое нежное, робкое личико огромным сарацинским тюрбаном; и поэтому я купила ей симпатичный, изящный чепец для дамы среднего возраста. Однако она была разочарована, когда после моего приезда последовала за мной в мою спальню, якобы помешать угли в камине, но на самом деле, я уверена, посмотреть, нет ли тюрбана цвета морской волны в шляпной коробке. Напрасно я вертела чепец в руках, показывая его со всех сторон, её сердце было отдано тюрбану, и вот все, что она смогла сказать со смиренным видом:
   – Я уверена, вы хотели как лучше, моя милая, но это так похоже на все чепцы, которые уже год как носят дамы Крэнфорда, должна сказать, мне они никогда не нравились. Я предпочитаю что-то более похожее на тюрбан, который, как рассказывала мне мисс Бетти Баркер, носит королева Аделаида, но этот чепец очень симпатичный, дорогая. И должна сказать, что цвет лаванды будет практичнее, чем морской волны. Ну, не о нарядах должен думать человек. Вы скажете мне, если вам что-нибудь понадобится. Вот колокольчик. Наверно, в Драмбле ещё не слышали о тюрбанах.
   Сказав так, милая старая дама, расстроенная, вышла из комнаты, оставив меня переодеваться. Она известила меня, что к вечеру она ожидает мисс Пол и миссис Форестер и надеется, что я буду чувствовать себя не слишком усталой и присоединюсь к компании. Конечно, я не устала, я начала поспешно распаковывать вещи и приводить в порядок своё платье, но, несмотря на спешку, услышала, как гостьи уже разговаривают в другой комнате до того, как была готова. Как только я открыла дверь, до меня долетели слова: «С моей стороны было глупо ожидать что-либо изящного от драмблских магазинов. Бедная девочка! Я не сомневаюсь, она сделала все, что было возможно». Мне стало понятно, что она винит Драмбл, а не меня за то, что не изуродована тюрбаном.
   Из трио собравшихся сейчас крэнфордских дам больше всего приключений случалось с мисс Пол. У неё была привычка проводить утро, бегая из магазина в магазин, не для того, чтобы что-нибудь купить (разве только по случаю катушку ниток или ленту), а чтобы посмотреть новые товары и сообщить про них всем, собрать все новости в городе. Она, не стесняясь, заглядывала в любые места, где удовлетворялось её любопытство. Такое поведение расценили бы как нахальство, если бы она не выглядела такой благовоспитанной и чопорной. И теперь она, выразительно прочистив горло, пережидала, когда прекратятся все разговоры на второстепенные темы (такие, как чепцы и тюрбаны); мы знали, что у неё есть кое-что особенное, чтобы рассказать; и вот, когда наступила пауза, которая обычно случается из-за того, что один из участников разговора высокомерно молчит, разглядывая всех, как будто они говорят о чем-то тривиальном и ничтожном по сравнению с тем, что он мог бы рассказать, если бы его должным образом попросили, мисс Пол начала:
   – Когда я сегодня выходила из лавки Гордона, мне захотелось зайти в «Георг» (у моей Бетти есть троюродная сестра, которая служит там горничной, и я подумала, что Бетти было бы приятно услышать, как она поживает), но я никого не увидела, поэтому поднялась вверх по лестнице, оказалась в переходе, ведущем в Зал ассамблей. Мы-то с вами, мисс Матти, помним Зал ассамблей! И придворные менуэты! Итак, я вошла, не задумываясь, куда иду, и вдруг осознала, что нахожусь в самом центре подготовки к завтрашнему вечеру. Зал был перегорожен огромными рамами, на которые служащие Кросби прибивали красную фланель, вокруг было темно и жутко; это совсем сбило меня с толку, я зашла за рамы, чтобы меня не заметили, когда джентльмен (точно джентльмен, уверяю вас) преградил мне дорогу и спросил, что я здесь делаю и не может ли он мне помочь. Он говорил на таком забавном ломаном английском, что я невольно вспомнила о «Тадеуше Варшавском», «Венгерских братьях» [19 - «Тадеуш Варшавский» – роман английской писательницы Джейн Портер (1776—1850). «Венгерские братья» – роман Анны Марии Портер (1780—1832), сестры Джейн Портер.] и «Санто Себастьяни»; и пока я была занята мыслями о том, откуда он, он поклонился и повел меня из зала. Но подождите минутку! Вы ещё не услышали и половину моей истории! Я спускалась по лестнице, когда встретила троюродную сестру Бетти. Я остановилась поговорить с ней ради Бетти, и она рассказала мне, что я в самом деле видела фокусника – джентльмена, который говорил на ломаном английском и был сеньором Брунони. Как раз в этот момент он проходил мимо нас и очень любезно поклонился. У иностранцев всегда такие прекрасные манеры, нам стоит поучиться у них. Когда он уже спустился, я вдруг вспомнила, что обронила в зале перчатку. Потом оказалось, что она была все время в муфте, а я не заметила. Я вернулась в зал и прокралась вдоль огромной рамы, которая протянулась через весь зал. И кого, вы думаете, я увидела? – Того же самого джентльмена, которого встретила раньше, а потом он спустился мимо меня по ступенькам, а сейчас он был в зале, около стены, где нет двери – помните, мисс Матти? – он повторил на своём забавном ломаном английском тот же вопрос – что мне здесь нужно? – я не имею в виду, что он задал его так прямо, но он решительно настаивал, что я не должна здесь находиться; конечно, он был прав, но я объяснила ему про свою перчатку, которую, что забавно, я в этот момент нашла.
   Мисс Пол видела фокусника – настоящего живого фокусника! Мы забросали её вопросами. «Была ли у него борода?». «Молодой он или старый?». «Блондин или брюнет?». «Какой он?». (Чтобы придать вопросу благовоспитанную форму, я задала его в другом виде). «Как он выглядел?». Короче, мисс Пол была героиней вечера благодаря своей утренней встрече. Если она и не была королевой (или фокусником), то была близка к этому.
   Фокусы, ловкость рук, магия, волшебство, – мы говорили о них весь вечер. Мисс Пол была слегка скептична и склонялась к мысли, что для действия гадалок и прорицательниц есть какое-то научное объяснение. Миссис Форестер верила во все, от привидений до тиканья – отсчёта времени до момента смерти. Мисс Матти склонялась к мнению то одной, то другой, всегда соглашаясь с последней говорящей. Я думаю, она на самом деле склонялась на сторону миссис Форестер, но желание доказать самой себе, что она достойная сестра мисс Дженкинс, заставляло её колебаться – мисс Дженкинс, которая никогда не позволяла слугам называть «саванами» окатыши сала, которые получались сами собой вокруг свечей! И чтобы её сестра была суеверной! Этого не должно быть.
   После чая меня отправили вниз в маленькую гостиную за томом старой энциклопедии, в котором были слова, начинавшиеся на «Ф», для того, чтобы мисс Пол могла снабдить себя сведениями о научном объяснении фокусов на следующий вечер. Это помешало партии в преферанс, которую ожидали мисс Матти и миссис Форестер, потому что мисс Пол была так сильно поглощена статьей и иллюстрациями, что мы сочли, что было бы бессердечно мешать ей, разве что парой своевременных зевков, которые я сделала. Я была тронута смирением, с которым две леди перенесли своё разочарование. Но мисс Пол только все усерднее читала, передавая нам сведения, не более интересные, чем эти:
   – А! Понимаю, я вполне уразумела. Изображения мяча. Положить А между B и D – нет! – между С и F и повернуть второй сустав третьего пальца вашей левой руки над запястьем правой. Действительно, очень просто! Дорогая миссис Форестер, фокусы и чёрная магия – всего лишь вид алфавита. Пожалуйста, дайте мне прочитать вам один отрывок!
   Мисс Форестер умоляла пожалеть её, говоря, что она с детства никогда не могла воспринимать чтение вслух; а я раздала карты, которые шумно стасовала и этим благоразумным действием заставила мисс Пол осознать, что наступило время вечернего преферанса, она, довольно неохотно, сказала, что пора начинать партию. От этого лица дам приятно посветлели! Мисс Матти мучили угрызения совести, что они прервали мисс Пол в её научных исследованиях, она не могла запомнить хорошо свои карты и отдать полностью внимание игре, пока не успокоила совесть, предложив мисс Пол взять том энциклопедии домой. Мисс Пол приняла его с благодарностью и сказала, что Бетти заберёт его домой, когда придёт с фонарем.
   На следующий день мы с утра были в радостном волнении от предстоящего развлечения. Мисс Матти рано поднялась к себе, чтобы успеть одеться, и торопила меня, пока я одевалась. В результате мы обнаружили, что у нас ещё полтора часа впереди до того, как «двери откроются ровно в семь». А пройти нам нужно было всего двадцать ярдов! Мисс Матти сказала, что нам не стоит чем-нибудь увлекаться, мы можем забыть о времени, поэтому она предложила посидеть спокойно без свечей до без пяти семь. Итак, мисс Матти дремала, а я вязала.
   Мы отправились в путь, у дверей «Георга» мы встретили миссис Форестер и мисс Пол: последняя обсуждала вчерашнюю тему с ещё большей горячностью, А и B сыпались на наши головы, как град. Она даже скопировала один или два «рецепта» – как она назвала их – для различных фокусов на обратной стороне старого конверта и готовилась приглядываться ко всем тонкостям искусства сеньора Брунони и объяснять его.
   Мы вошли в гардероб, примыкающий к Залу ассамблей. Поправляя свой новый симпатичный чепец перед старинным причудливым зеркалом, мисс Матти пару раз вздохнула, вспоминая ушедшую молодость и последний раз, когда она была здесь.
   Зал ассамблей был пристроен к гостинице дворянскими семьями около ста лет назад, они собирались здесь раз в месяц зимой, чтобы потанцевать и поиграть в карты. Много светских красавиц танцевало в этом зале свой первый менуэт, чтобы потом танцевать его перед королевой Шарлоттой [20 - Королева Шарлотта (1744—1818) – жена английского короля Георга III.]. Говорили, что одна из Ганингов [21 - Сестры Ганнинг, Мария (1733—1760) и Элизабет (1734—1790), славились своей красотой. Первая вышла замуж за графа Ковентри, вторая – за герцога Гамильтона.] украшала эти апартаменты своей красотой; это была некая богатая и прекрасная вдовушка леди Вильямс, которую сразил наповал грациозный стан молодого художника, приглашённого какой-то семьей писать портрет. Он сопровождал своего заказчика в крэнфордскую ассамблею. И, если все эти рассказы правдивы, бедной леди Вильямс дорого обошёлся красавец муж. Теперь нет розовых от смущения красавиц вдоль стен Зала ассамблей; нет красавца художника со складной треуголкой в руках, покорявшего их сердца; старинный зал потерял свой блеск; сомоновая окраска [22 - Сомоновая окраска – розово-жёлтая.] выцвела и стала грязно-коричневой, на стенах от белых завитков и фестонов были отломаны огромные куски штукатурки; но до сих пор здесь сохранился заплесневелый дух аристократии, и пыльная память прошедших дней охватила мисс Матти и миссис Форестер, когда они жеманно пошли по залу, как будто на них смотрели джентльмены, а не два маленьких мальчика с палочками ирисок, которые помогали им коротать время.
   Мы остановились около второго ряда, я не сразу поняла, зачем мисс Пол спросила проходившего мимо служителя, ожидаются ли на вечер какие-нибудь знатные семьи; и, когда он замотал головой, что не уверен, миссис Форестер и мисс Матти сели на первый ряд впереди нас с мисс Пол, чтобы нам было удобно переговариваться. На первом ряду вскоре устроились леди Гленмаер и миссис Джеймсон. Итак, мы шестеро заняли два передних ряда, группы лавочников отнеслись с уважением к нашему аристократическому уединению и рассаживались на задних скамьях.
   По крайней мере, мне так казалось, судя по шуму, который они производили, и по их звучным хлопкам, которые они делали, усевшись на место; но, когда, утомившись смотреть на не желающий подниматься зелёный занавес, сквозь дырки в котором на меня уставились два разных глаза, как в старой истории с гобеленом, я оглянулась на весело болтающих людей позади меня, мисс Пол сжала мою руку и умоляла меня не поворачиваться, потому что «так делать нельзя». Как можно делать, я не смогла выяснить, но это, явно, было нечто в высшей степени скучное и надоедливое. Мы все сидели, уставившись глазами прямо перед собой, пристально глядя на занавес, и, разговаривая, усердно понижали голос, мы боялись, что нас уличат в вульгарном шуме в увеселительном общественном месте. Миссис Джеймсон устроилась лучше всех, она спала.
   Глаза в дырках исчезли, занавес затрепетал, одна сторона поднялась за другой, накрепко прицепленной к ней, упала опять и с новым усилием была энергично вздёрнута невидимой рукой; она взлетела, открыв нашему взору великолепного джентльмена в турецком костюме, сидевшего перед маленьким столиком и пристально смотревшего на нас (должна сказать, что это были те же глаза, которые я видела в дырки занавеса) с невозмутимым и величавым чувством собственного достоинства, «как будто из потустороннего мира». И тут я услышала восклицание рядом со мной.
   – Это не сеньор Брунони! – сказала мисс Пол решительно и так громко, что, я уверена, он услышал, потому что быстро взглянул на свою бороду, потом на нашу компанию с молчаливым упрёком. – У сеньора Брунони нет бороды – но, возможно, он вскоре придёт. – Так она призывала себя к терпению. Тем временем мисс Матти разглядывала джентльмена в пенсне, протирала пенсне и смотрела вновь. Затем она повернулась и сказала мне мягким, грустным тоном:
   – Видите, моя дорогая, тюрбаны носят.
   Но у нас не было времени для дальнейшего разговора. Великий турок, так решила называть его мисс Пол, поднялся и представился как сеньор Брунони.
   – Я ему не верю! – воскликнула вызывающе мисс Пол. Он опять взглянул на неё с тем же самым величавым и укоризненным выражением лица. – Я не верю! – ещё более твёрдо повторила она. – Сеньор Брунони не делал таких несуразных вещей со своим подбородком, а выглядел как чисто выбритый христианский джентльмен.
   Энергичная речь мисс Пол произвела и полезный эффект, разбудив миссис Джеймсон, которая широко открыла глаза в знак глубочайшего внимания. Это заставило замолчать мисс Пол и воодушевило Великого Турка продолжить на плохом ломаном английском, таком ломаном, что его речь была совершенно бессвязной – факт, который он наконец осознал сам, перестал говорить и перешёл к действию.
   Теперь-то он нас поразил. Как он проделывал свои трюки, я не могла понять даже тогда, когда мисс Пол развернула свои листочки бумаги и начала громко зачитывать очень внятным шёпотом отдельные «рецепты» для большинства его фокусов. Никогда раньше я не видела настолько хмурого, взбешённого человека, каким стал турок, рассердившись на мисс Пол; но она только сказала, что ничего другого и нельзя было ожидать от нехристя-мусульманина. Если мисс Пол сомневалась во всем и была более поглощена своими «рецептами» и схемами, а не его фокусами, то мисс Матти и миссис Форестер были заинтригованы и озадачены в высшей степени. Мисс Джеймсон сняла своё пенсне и протёрла его, как будто думала, что это у неё что-то с пенсне и весь фокус в них; а леди Гленмаер, которая видала много подобных курьёзов в Эдинбурге, была сильно поражена фокусами и не согласна с мисс Пол, которая заявила, что каждый может их делать после небольшой тренировки и она сама берется сделать все, что делал он после того, как изучит энциклопедию и сделает свой третий палец более гибким.
   А мисс Матти и миссис Форестер были совершенно поражены. Они перешёптывались, я сидела прямо за ними, поэтому невольно слышала, о чем они говорят. Мисс Матти спросила миссис Форестер, как она думает, правильно ли они поступили, что пришли смотреть на такие вещи. Она не может справиться с опасениями, что они поощряют что-то такое, что не совсем… Небольшое покачивание головой дополнило фразу. Миссис Форестер ответила, что то же самое приходило и ей в голову, она чувствовала себя слишком неуютно, происходящее было так странно. Она совершенно уверена, что это был её карманный носовой платок, который только что оказался в буханке хлеба, и он был в её собственной руке пять минут назад. Она была изумлена: откуда взялся хлеб? Она была уверена, что здесь не мог быть Дайкин, потому что он церковный староста. Мисс Матти обернулась ко мне:
   – Дорогая, ведь вы гостья в нашем городе и вас так не осудят – взгляните вокруг, здесь ли священник. Если он здесь, я думаю, мы можем заключить, что этот удивительный человек выступает с разрешения церкви. Это было бы большим утешением для меня.
   Я посмотрела и увидела высокого, тощего священника, сидящего в окружении мальчиков из публичной школы, охраняющих его от приближения крэнфордских старых дев. Его доброе лицо было освящено широкой улыбкой, а мальчики вокруг задыхались от смеха. Я сказала мисс Матти, что церковь с одобрением улыбается, и ей стало легче. Я не упоминала ещё мистера Хейтера, священника, потому что я, как состоятельная, счастливая молодая женщина, никогда не общалась с ним. Он был старый холостяк и очень боялся матримониальных слухов, возникающих о нем и восемнадцатилетних девицах: он стремительно входил в магазин или скорее заскакивал в чей-либо дом, чтобы не столкнуться с некоторыми дамами Крэнфорда на улице; я также не имела удовольствия быть приглашённой к нему на преферанс. Сказать по правде, я всегда подозревала, что мисс Пол весьма решительно преследовала мистера Хейтера, когда он впервые появился в Крэнфорде, потому что она и сейчас проявила такой живой интерес, что он должен был испытать двойной ужас при упоминании её имени. Все его интересы сводились к бедным и беспомощным; в этот вечер на представлении он наслаждался обществом мальчиков из публичной школы. Целомудрие его было под надёжной защитой, мальчики охраняли его справа и слева, окружив так, как будто он был королевой-пчелой, а они роем. Он чувствовал себя таким защищённым в этом окружении, что смог даже взглянуть на нашу компанию, когда мы уходили. Мисс Пол игнорировала его присутствие и все пыталась убедить нас, что представление сеньора Брунони – сплошной обман.

Глава 10
Паника

   Я вспоминаю ряд происшествий, случившихся во время визита сеньора Брунони в Крэнфорд, которые мы связывали с ним, хотя я не уверена, мог ли он на самом деле иметь к ним отношение. Во всяком случае, по городу поползли разные тревожные слухи. Случилось одно или два ограбления – самые настоящие ограбления; дела были рассмотрены магистратом и переданы в суд; это, видимо, и заставило всех нас бояться грабителей. Я помню, в течение долгого времени мы с мисс Матти каждую ночь устраивали постоянные обходы кухни и погребов, мисс Матти шла первая с кочергой в руке, я следовала за ней со шваброй, а Марта несла совок и каминные щипцы, чтобы подать сигнал тревоги; она часто нечаянными ударами так сильно пугала нас, что мы прятались за кухню, в кладовку или куда-нибудь ещё; когда страх проходил, мы собирались с духом и вновь шли с удвоенной отвагой. Каждый день мы слышали необыкновенные истории от лавочников и крестьян о телегах, которые ездят глухой ночью, их тащат лошади, у которых подковы обернуты войлоком, ими правит мужчина в чёрной одежде. Несомненно, он объезжает весь город, высматривая дома без охраны или с незапертыми дверями.
   Мисс Пол, которая поражала своей храбростью, собирала эти рассказы и наделяла их страшными подробностями. Но мы узнали, что она выпросила у мистера Хоггинса старую шляпу и повесила её у себя в прихожей; мы (по крайне мере, я) сомневались, поможет ли это ей, если в самом деле сломают дверь, хотя она спорила, что должно помочь. Мисс Матти не делала секрета из того, что она отъявленная трусиха, но она постоянно обходила весь дом, как это обязана делать хозяйка, только час для этого выбирала все раньше и раньше, пока, наконец, мы не стали ходить в полседьмого, а мисс Матти перенесла отход ко сну на семь, «для того, чтобы ночь скорее прошла».
   Крэнфорд так долго гордился своей честностью и добродетелью, он казался себе таким благообразным и воспитанным, что нынешнее пятно на своей репутации воспринимал как несчастье. Но нам было приятнее верить, что грабёж никогда не мог бы совершить человек из Крэнфорда; это был неизвестный или неизвестные, которые принесли бесчестье городу, и необходимо принять меры предосторожности, как если бы мы жили среди краснокожих индейцев или французов.
   Это последнее сравнение нашего осадного положения было сделано миссис Форестер, отец которой служил под командованием генерала Бургойна [23 - Генерал Бургойн – британский военный и государственный деятель, генерал-лейтенант (1777), писатель и драматург, один из командиров британских войск в ходе войны за независимость США.] в Америке, а муж сражался во Франции и Испании. Она действительно склонялась к мысли, что каким-то образом Франция была связана с мелкими кражами, которые являлись неоспоримым фактом, со взломами и грабежами на большой дороге, о которых ходили слухи. Когда-то она была захвачена мыслью о вездесущих французских шпионах, и время от времени эта мысль опять возвращалась к ней. Сейчас её теория заключалась в следующем: крэнфордцы слишком уважают себя и так благодарны аристократам, которые сделали много добра для города, что позорить его считают бесчестным и аморальным; поэтому мы должны верить, что грабежами занимаются пришельцы, а если пришельцы, то, конечно же, иностранцы. А если иностранцы, то разве невозможно, что французы? Сеньор Брунони говорил на ломаном английском, как француз; и, хотя он был в турецком тюрбане, миссис Форестер увидела в этом сходство с портретом мадам де Сталь [24 - Мадам де Сталь (1766—1825) – французская писательница. На портрете кисти художника Жерара (1770—1837) она изображена в тюрбане, которые были модны в начале века.] в тюрбане, да и мистер Денон [25 - Денон Доминик (1747—1825) – французский художник и гравер. В 1798—1799 годах сопровождал французские войска во время экспедиции в Египет и в 1802 году издал книгу «Путешествие по Верхнему в Нижнему Египту во время кампании Бонапарта», которую сам иллюстрировал. В то время Египет входил в состав Турецкой империи.] был изображён как раз в такой одежде, в которой появился турок, что ясно указывает на французов, которые, как турки, носят тюрбаны. И сомненья быть не может, сеньор Брунони – француз, французский шпион и явился, чтобы найти слабые и незащищённые места Англии, и у него, без сомнения, есть сообщники. Что касается её, миссис Форестер, у неё всегда было собственное мнение о приключениях мисс Пол в гостинице «Георг», видевшей двух мужчин, где мог быть только один. У французов свои хитрости и подлости, о которых, она счастлива сказать, англичане понятия не имеют. И она не чувствовала себя спокойно, когда собиралась идти смотреть эти фокусы, это слишком похоже на запрещённые вещи, хотя священник и присутствовал. Короче, миссис Форестер была такой возбуждённой, какой мы её раньше никогда не видели, а так как она была дочерью офицера и вдовой офицера, то мы, конечно, прислушивались к её мнению.
   Не знаю, чего было больше – правды или вымысла – в слухах, которые распространялись как пожар, но я считала вполне правдоподобным, что в дома и магазины Мардона (городок в восьми милях от Крэнфорда) залезали через дыры, которые проделывали в стенах, а кирпичи потихоньку уносили под покровом ночи; все делалось так тихо, что никто ничего не слышал ни в домах, ни снаружи. Мисс Матти пришла в отчаяние, услыхав об этом.
   – Что толку, – сказала она, – в замках и запорах, в колокольчиках на окнах и в обходах дома по ночам? Этот последний трюк мог провернуть только фокусник. – Теперь она поверила, что во всем виноват сеньор Брунони.
   Однажды днем, около пяти часов, мы были потревожены нетерпеливым стуком в дверь. Мисс Матти попросила меня сбегать к Марте и сказать, чтобы она не открывала дверь, пока она (мисс Матти) не разведает через окно, кто там; она взяла в руки скамеечку для ног, чтобы взглянуть на голову пришедшего в случае, если его лицо будет закрыто чёрной маской, когда он будет отвечать на вопрос, кто там. Но это были не кто иные, как мисс Пол и Бетти. Мисс Пол с маленькой корзинкой поднялась на верхний этаж, она была явно взволнована.
   – Я знаю, – сказала она мне, – сегодня ночью собираются ограбить мой дом. Я пришла попросить у вас приют, мисс Матти. Бетти собирается ночевать у своей троюродной сестры в «Георге», а я, если позволите, пробуду здесь всю ночь, ведь мой дом так далеко от соседей, что я не уверена, услышат ли нас, даже если мы будем кричать.
   – Но что вас так сильно встревожило? Вы видели людей, следящих за домом? – спросила мисс Матти.
   – Да, – ответила мисс Пол, – двое очень подозрительных мужчин прошли трижды очень медленно мимо моего дома, а затем, не прошло и полчаса, как пришла ирландка-нищенка, и, ко всему, тут ещё Бетти, узнав, что дети нищенки голодают, сказала, что должна поговорить с хозяйкой. Видите – с «хозяйкой», хотя в холле висит шляпа, и было бы естественнее сказать с «хозяином». Бетти закрыла дверь перед носом нищенки и поднялась ко мне, мы взяли клюшки и сели наблюдать около окна, пока я не увидела Томаса-Джона, идущего с работы, мы его окликнули и попросили проводить нас.
   Мы почувствовали торжество над мисс Пол, которая до этого заявляла во всеуслышание, как храбро она будет сражаться; мы были так рады почувствовать, что она тоже не лишена человеческих слабостей; я уступила ей свою комнату, а сама ночью разделила постель с мисс Матти. Но перед тем, как мы разошлись, обе дамы тщательно перебрали в памяти все ужасные истории ограблений и убийств, и я совсем затряслась. Мисс Пол так стремилась доказать, что подобные ужасные истории попадались ей в жизни, поэтому можно понять её внезапную панику, а мисс Матти не хотела отставать и ошеломляла ещё более ужасной историей, так что это напомнило мне, как это ни странно, старую сказку, которую я где-то читала, о соловье и музыканте – они соревновались друг с другом, у кого музыка прекраснее, до тех пор, пока бедный соловей не упал замертво.
   Одна из их историй, которая потом долго преследовала меня, была про девушку, на попечение которой оставили огромный дом в Кемберли на несколько дней, пока была ярмарка; другие слуги ушли веселиться, а семья господ уехала в Лондон. Один работник вернулся и попросил оставить большой и тяжёлый тюк на кухне, сказав, что зайдет за ним вечером, девушка (дочь егеря), бродя в поисках занятия, случайно наткнулась на ружьё, висевшее в холле, взяла его в руки, чтобы рассмотреть резьбу на прикладе, ружье выстрелило прямо в открытую дверь кухни, в тюк, и из него медленно полилась тёмная кровь. (Как мисс Пол наслаждалась этой частью истории, проживая каждое слово!). Она сократила дальнейшую историю, сообщив о храбрости девушки, а я так и не поняла, как она преградила путь грабителю сначала итальянскими утюгами, раскалёнными докрасна, а затем снова сделала их чёрными, смазав жиром.
   Мы провели ночь в благоговейном ужасе от того, что ожидали услышать утром – а у меня было одно горячее желание: чтобы ночь закончилась. Я так боялась, что грабители из укромного места видели, как мисс Пол унесла своё столовое серебро к нам, и это будет двойным поводом напасть на наш дом.
   Но на следующий день, до того, как леди Гленмаер зашла навестить нас, мы не услышали ничего. Утюги остались в том же положении у задней двери, где Марта и я умеючи расположили их так, чтобы они были готовы упасть с ужасным грохотом, если даже их заденет кошка. Я спросила себя, что мы можем сделать ещё, чтобы обезопасить себя, и предложила мисс Матти укрыться с головой одеялами так, чтобы грабители не подумали, что мы их видели и сможем потом узнать, но мисс Матти, которая очень сильно дрожала, отвергла эту идею с презрением и сказала, что наш моральный долг перед обществом – задержать их, и она должна, конечно, самое лучшее – связать их и запереть на чердаке до утра. Когда леди Гленмаер пришла, мы почти позавидовали ей. На дом миссис Джеймсон действительно напали. По крайней мере, на цветочном бордюре были видны мужские следы, прямо под окнами кухни, там, «где мужчин не должно быть»; и Карло лаял всю ночь, как будто во дворе были чужие. Леди Гленмаер разбудила миссис Джеймсон, и они зазвонили в колокольчик, который сообщался с комнатой мистера Мулинера на третьем этаже, и когда, в ответ на зов, его голова в ночном колпаке появилась над перилами лестницы, они рассказали ему о своей тревоге; после чего он возвратился в свою спальню, запер дверь (из-за опасения сквозняка, как он объяснил им утром), открыл окно и храбро закричал: если грабители собираются прийти к нему, он готов с ними сразиться; но леди Гленмаер отметила, что это была жалкая поддержка, потому что, чтобы добраться до мистера Мулинера, грабители должны были проследовать мимо спальни миссис Джеймсон и её собственной, к тому же, нужно очень любить драться, если, вместо того, чтобы грабить нижние этажи, подняться на чердак, чтобы там взломать ещё одну дверь и попасть к мистеру Мулинеру. Леди Гленмаер подождала, прислушиваясь, некоторое время в гостиной, а потом предложила миссис Джеймсон пойти спать, но миссис Джеймсон сказала, что будет чувствовать себя спокойно, если только сядет и подежурит здесь, поэтому она, закутавшись, устроилась на диване, где её и нашла крепко спящей горничная, которая вошла в комнату в шесть часов утра, в то время как леди Гленмаер ушла в спальню и не спала всю ночь.
   Выслушав все это, мисс Пол с большим удовлетворением кивнула головой. Она-то была уверена: мы услышим о необычных происшествиях в Крэнфорде этой ночью. И вот услышали. Было ясно, что они сначала предполагали забраться в её дом, но, когда увидели, что она и Бетти предусмотрительно унесли столовое серебро, изменили тактику и отправились к миссис Джеймсон, и никто не знает, что бы могло случиться, если бы Карло не залаял, как и должна была сделать хорошая собака!
   Бедный Карло! Ему не долго оставалось лаять. То ли шайка, которая заинтересовалась соседями, испугалась его лая, то ли они желали отомстить за то, что он ночью помешал им, и отравили его; или, как думали некоторые из более образованных людей, он умер от апоплексического удара из-за того, что слишком много ел и мало двигался, или ещё от чего-то, но точно одно – что через два дня после полной событий ночи Карло нашли мёртвым, с вытянутыми маленькими ножками, как будто он бежит, делая неимоверные усилия, чтобы спастись от преследовавшей его смерти.
   Нам всем было очень жаль Карло, старого друга, который столько лет лаял на нас, а его таинственная смерть заставила нас почувствовать себя неуютно. Имел ли сеньор Брунони к этому отношение? Он, несомненно, на представлении убил канарейку только одним властным словом; его воля обладала смертельной силой; кто знает, может он уже где-то поблизости, творит свои страшные дела!
   Мы шёпотом обсуждали между собой все это по вечерам, но по утрам к нам вместе с дневным светом возвращалась храбрость, через неделю мы стали забывать о смерти Карло, все, но не миссис Джеймсон. Она, бедняжка, не переживала такого горя с тех пор, как умер её муж; мисс Пол даже говорила, что, если вспомнить, как высокородный мистер Джеймсон пьянствовал и доставлял ей кучу неприятностей, то, вполне возможно, что смерть Карло её опечалила значительно сильнее. Но замечания мисс Пол всегда были с налётом цинизма.
   Однако совершенно ясно одно: миссис Джеймсон необходимо было переменить обстановку, и мистер Мулинер считал так же, качая своей головой, всякий раз, когда мы расспрашивали о его хозяйке, он говорил, что она потеряла аппетит и сон, и это не к добру. Если у неё и были сейчас две необходимые вещи для здоровья и счастья, так это еда и сон. А теперь она не может ни есть, ни спать, и значит, дела совсем плохи.
   Леди Гленмаер (которая, похоже, привязалась к Крэнфорду) не нравилась идея отправиться с миссис Джеймсон в Челтенхем, и, более того, она намекала довольно настойчиво, что это все из-за мистера Мулинера, который очень напуган случаем нападения на дом и с тех пор не раз говорил, что чувствует огромную ответственность за охрану и заботу о таком большом количестве женщин. И это принесло свои плоды: миссис Джеймсон уехала в Челтенхем в сопровождении мистера Мулинера, а леди Гленмаер осталась в доме, чтобы приглядывать за служанками. Она наняла очень симпатичного охранника и, как только все устроилось, поняла, что визит миссис Джеймсон в Челтенхем был наилучшим событием в мире. Она сдала в наём свой дом в Эдинбурге и сейчас не имела пристанища, поэтому необходимость заботиться об уютном доме невестки была ей очень кстати.
   Мисс Пол очень хотелось представить себя героиней после того, как она стремительно предприняла решительные шаги против двух мужчин и одной женщины, которых называла не иначе, как «шайкой убийц». Она описывала их появление в ярких красках, и я заметила, что всякий раз, когда она приступала к этой истории, добавлялись новые страшные подробности. Один из мужчин был высокий – он вырос до гигантских размеров, пока мы слушали о нём; у него, конечно, были чёрные короткие волосы – но потом они уже висели спутанными со лба и до самой спины. Другой был маленьким и приземистым – в последнем рассказе у него на плечах вырос горб; у него были почти красные волосы, которые потом перешли в рыжие, и она была уверена, что он был косоглазый, решительно, косоглазый. Что касается женщины, глаза у неё сверкали, она была мужеподобной, совершенный драгун; вполне возможно, что это мужчина переоделся в женское платье; в конце концов мы услыхали о бороде на её подбородке, грубом голосе и огромных шагах.
   Мисс Пол с наслаждением рассказывала о событиях того дня всем желающим, однако другие не были так горды своими приключениями с грабителями. На мистера Хоггинса, врача, около его собственных дверей напали два разбойника, которые прятались за крыльцом, они заткнули ему рот и успели ограбить между звонком в колокольчик и ответом слуги на него. Мисс Пол была уверена, что этот грабёж был совершён «её шайкой», она сходила проверить состояние своих зубов и заодно расспросить подробнее мистера Хоггинса. Потом она пришла к нам рассказать, что узнала прямо из первоисточника, все это время мы находились в возбуждении и трепете от беспокойства, вызванного разведывательными данными о событиях, случившихся прошедшей ночью.
   – Итак! – сказала мисс Пол, усаживаясь с решимостью человека, приспособленного к жизни в этом мире (такие люди никогда не шагают легко и не обходятся без шишек). – Итак, мисс Матти! Мужчина всегда останется мужчиной! Каждая мать хочет видеть своего сына Самсоном и Соломоном одновременно – сильным в бою, мудрым и хитрым. Вы не замечали – они всегда предвидят события, хотя никогда не рассказывают никому, чтобы предупредить, пока события не происходят? Мой отец был мужчиной, и я прекрасно знаю эту породу.
   Она высказала это на одном дыхании, и мы были рады воспользоваться паузой, чтобы исполнить роль хора, но мы не знали точно, о каком мужчине идёт речь в этой обличительной речи против пола, мы только объединились в общем, тупо кивая головой и тихо бормоча: «Они, конечно, очень ограничены!».
   – Вы только подумайте! – сказала она. – Я подвергаю себя риску вытащить один из оставшихся зубов (это ужасно – оказаться в полной власти какого-то дантиста; и я, как любой человек, всегда разговариваю с ними от страха, до тех пор, пока они сами не откроют мне рот руками), и после всего мистер Хоггинс ведет себя как типичный мужчина и говорит, что его никто не грабил прошлым вечером.
   – Не грабил! – воскликнули мы хором.
   – Да он просто не сказал мне! – объяснила мисс Пол, сердитая за то, что мы испортили момент, не дав ей произвести впечатление. – Я уверена, что он был ограблен. Бетти мне все рассказала, а он стыдится этого – и в самом деле, очень глупо с его стороны быть ограбленным у дверей собственного дома. Смею сказать, он чувствует, что такие вещи не поднимут его в глазах крэнфордского общества, и стремится все скрыть – но он может не стараться обмануть меня, говоря, что я, должно быть, слышала преувеличенные слухи о пустяковой краже бараньей шеи, которая, видимо, была украдена из погреба в его дворе на прошлой неделе; он имел нахальство добавить, что уверен, что её стащил кот. У меня нет сомнений, если я докопаюсь до истины, окажется, что это был тот ирландец, переодетый в женскую одежду, который пришёл разнюхивать ко мне домой, прикрываясь историей о голодающих детях.
   После того, как мы должным образом осудили желание мистера Хоггинса, как типичного представителя мужского племени, скрыть происшедшее, мы вернулись к тому предмету, о котором говорили, когда пришла мисс Пол – а именно, насколько в нынешнем тревожном состоянии в городе мы можем рискнуть и принять приглашение, которое мисс Матти только что получила от миссис Форестер, прийти, как обычно, и отметить годовщину дня её свадьбы, выпив у неё чаю в пять часов, а после этого сыграть партию в преферанс. Мисс Форестер написала, что приглашает нас с некоторым колебанием, потому что боится, что дороги очень опасны. Но она предлагает одной из нас воспользоваться портшезом, а другие пойдут быстро, чтобы не отстать от носильщиков портшеза, так мы будем в сохранности до самого места на окраине города. (Нет, окраина – это слишком сильно сказано: маленькая кучка домов, отделённая от Крэнфорда двумя сотнями дворов и безлюдными улицами). Без сомнения, такая же записка ожидала мисс Пол дома; было очень удачно, что она пришла к нам, ведь это позволило нам обсудить вместе, будем ли мы принимать приглашение.
   Нам всем очень хотелось отклонить его, но мы чувствовали, что это будет нехорошо по отношению к миссис Форестер, в таком случае, она останется одна с воспоминаниями своей не очень счастливой и удачливой жизни. Мисс Матти и мисс Пол бывали у неё по этому случаю многие годы, и сейчас они дружно постановили, что лучше набраться мужества и пойти по тёмным улицам, чем не оправдать ожиданий в преданности своей подруги.
   Когда наступил вечер, мисс Матти (она выбрала портшез, так как была немного простужена) была закрыта в портшезе, как чертёнок в коробочке, она умоляла носильщиков, что бы ни приключилось, не убегать и не оставлять её запертой, а то её могут убить; и даже после того, как они пообещали, я видела, что она вся сжалась, но была непреклонна, хотя ожидала неминуемых мучений, а пока она печально и зловеще кивала мне головой через стекло. Однако с нами все было в порядке, мы только запыхались, потому что бежать по неосвещённым улицам было тяжело; боюсь, бедную мисс Матти совсем растрясло.
   Миссис Форестер приготовила щедрое угощение в благодарность за нашу решимость навестить её, несмотря на такую опасность. Обычная форма благовоспитанности была отвергнута, на столе было много яств, которые, считалось, приготовили её слуги; вечер проходил в тихом согласии за игрой в преферанс, но, не помню, с чего, возник интересный разговор о грабителях, которые нападали на жителей Крэнфорда.
   Не отступив перед опасностью тёмных улиц и имея в этом доказательство нашего мужества, мы жаждали доказать себе своё превосходство над мужчинами (а именно над мистером Хоггинсом) в искренности, мы начали рассказывать друг другу о наших тайных страхах и о мерах предосторожности, которые предпринимала каждая. Я призналась, что у меня вызывают опасения глаза – глаза, пристально глядящие на меня, наблюдающие за мной, блестящие и печальные, тупые, невыразительные; и что, если я решаюсь подойти к зеркалу, когда мне страшно, я обязательно поверну его обратной стороной, из-за опасения увидеть глаза, глядящие на меня из темноты. Я видела, что мисс Матти решилась на признание, и наконец она начала. Она призналась, что, даже когда была девочкой, боялась быть пойманной за ногу, когда ложилась в кровать, ей казалось, что кто-то под кроватью прячется. Она сказала, что, когда была моложе и сильнее, то делала летящий прыжок издалека так, что обе ноги сразу оказывались в безопасности на кровати, но это всегда раздражало Дебору, которая заставляла её ложиться в кровать изящно и добилась своего. Но теперь прошлый ужас часто охватывает её, особенно после того, как напали на дом мисс Пол (мы совершенно поверили в то, что нападение было), и очень неприятно думать, что поглядишь под кровать и увидишь спрятавшегося человека со свирепым лицом, готового схватить тебя, поэтому она кое-что придумала: возможно, я обратила внимание, что она сказала Марте купить ей за пенни мячик, в который играют дети, и теперь она прокатывает этот мяч каждую ночь под кроватью: если он выкатится с другой стороны, то все нормально и хорошо; если же нет, то она всегда имеет под рукой колокольчик и будет звать Джона или Гарри, как будто ожидает, что слуги-мужчины сразу явятся на её звонок.
   Мы все одобрили этот остроумный план, и мисс Матти удовлетворённо замолчала, глядя на миссис Форестер, как бы спрашивая, есть ли у неё тайные слабости.
   Миссис Форестер покосилась на мисс Пол и попыталась немного сменить тему, рассказав, что взяла на время мальчика из одного из соседних коттеджей, пообещав родителям мешок угля на Рождество, а мальчика каждый вечер кормить ужином за то, что он будет ночевать у неё в доме. Когда он впервые пришёл, она объяснила ему его обязанности и, решив, что он достаточно благоразумен, дала ему саблю майора (майор – её покойный муж). Она просила его положить саблю на ночь рядом с подушкой, повернув острие в сторону изголовья. Она уверена, что он сообразительный парень, потому что, увидев треуголку майора, сказал, что должен её носить, потому что в ней он больше напугает двух англичан или четырёх французов. Но она втолковала ему снова, что нельзя терять время на надевание шляпы или для ещё чего-то, если он услышит какой-то шум, а мчаться туда с обнажённой саблей. На моё замечание, что может случиться какое-нибудь несчастье от таких кровожадных и неопределённых указаний и он может напасть на Дженни, начинающую рано прибирать, и пронзить её до того, как поймёт, что она не француз, миссис Форестер ответила, что это невозможно, потому что он по ночам очень громко храпит и обычно его нужно хорошенько потрясти или полить холодной водой утром, прежде чем он проснется. Она иногда думает, что у бедного мальчика такой мертвецкий сон, должно быть, от того, что он съел прекрасный ужин, ведь дома он ложится спать полуголодный, а она сказала Дженни получше кормить его вечером.
   Но этот рассказ миссис Форестер не сходил за признание в тайных страхах, и мы стали настоятельно призывать её рассказать нам, как она думает, что больше всего поразит её и вызовет ужас. Она помолчала, помешала угли в камине, сняла нагар со свечей, а затем сказала громким шёпотом: – Привидения!
   Она посмотрела на мисс Пол, как будто хотела сказать, что заявляет и настаивает на этом. Это выглядело вызовом. Мисс Пол обвинила её в расстройстве желудка, призрачных иллюзиях, галлюцинациях, о которых писали доктор Ферье и доктор Гибберт. Но, как я упоминала раньше, мисс Матти тоже интересовалась привидениями, и то немногое, что она сказала, было в поддержку миссис Форестер, которая, ободрённая этой поддержкой, протестовала против того, что привидения – её суеверие, что она, вдова майора армии, конечно, знает, чего надо бояться, а чего нет; короче говоря, я никогда не видела миссис Форестер такой разгорячённой ни до, ни после, потому что она обычно была мягкой, кроткой, уступчивой старой дамой. Все старое вино, даже подогретое с пряностями, не смогло в этот вечер смыть воспоминание о разногласиях между мисс Пол и хозяйкой дома. Наоборот, когда принесли вино, оно вызвало новую вспышку спора, потому что Дженни, маленькая девочка, которая пошатывалась от тяжести подноса, засвидетельствовала, что видела привидение своими собственными глазами несколько ночей назад, на тёмной дорожке, на той самой, по которой нам нужно было идти домой.
   Несмотря на неприятное чувство, которое вызвало у меня последнее сообщение, я не могла не изумиться, что Дженни чрезвычайно нравилось оказаться в положении свидетельницы, которую расспрашивали и переспрашивали два представителя суда, не стесняясь задавать наводящие вопросы. Я пришла к заключению, что Дженни, несомненно, видела вдали что-то, показавшееся ей необычным. Она утверждала, что видела даму, всю в белом, без головы, и твёрдо стояла на своём, чувствуя скрытую поддержку хозяйки, под испепеляющим, полным презрения взглядом мисс Пол. И не только она, но и многие другие видели эту даму без головы, которая сидела на обочине, ломая руки в глубокой печали. Миссис Форестер поглядывала время от времени на нас с победным видом; но ей не нужно было идти по тёмной дорожке перед тем, как она сможет спрятаться под своим одеялом.
   Собираясь домой, мы хранили осторожное молчание, не поминая безголовую даму, потому что неизвестно, насколько близко могли оказаться призрачная голова и уши и какую духовную связь они поддерживают с несчастным телом на тёмной дороге; поэтому даже мисс Пол чувствовала, что лучше сейчас не говорить так легко на эти темы из опасения рассердить или оскорбить несчастное тело. По крайней мере, так я полагала, потому что вместо суетливого беспорядка, обычного при сборах домой, мы завязывали ленты наших накидок печально, как люди на похоронах. Мисс Матти задёрнула занавески на окнах портшеза, чтобы не увидеть ничего неприятного. А мужчины (то ли потому, что они были рады, что их работа близка к концу, то ли потому, что они спускались с холма) отправились в путь таким скорым и весёлым шагом, что мы с мисс Пол с трудом поспевали за ними. Она задыхалась и умоляла: «Не оставляйте меня!», потом вцепилась в мою руку так крепко, что я не могла бы покинуть её при виде привидения и без привидения. Какое было облегчение, когда мужчины, уставшие от своей ноши и быстрого шага, остановились как раз там, где от тёмной дорожки ответвлялась главная улица! Мисс Пол отпустила меня и вцепилась в одного из них:
   – Не могли бы вы – не могли бы вы пронести мисс Матти по Главной улице? Мостовая на Темной улице такая неровная, а у неё слабое здоровье.
   Послышался задыхающийся голос из портшеза:
   – О! Умоляю, продолжим. Что случилось? Что случилось? Я дам вам шесть пенсов, чтобы вы шли быстрее, пожалуйста, не останавливайтесь здесь.
   – А я дам вам шиллинг, – с достоинством сказала мисс Пол дрожащим голосом, – – если вы пойдете по Главной улице.
   Двое мужчин с неохотой крякнули, подхватили портшез и пошли по дороге, о которой просила мисс Пол с добрым намерением спасти кости мисс Матти, потому что мостовая там была покрыта глубоким мягким слоем грязи и даже упасть было бы легче, чем встать, потому что вылезать из грязи труднее.

Глава 11
Самуэль Браун

   На следующее утро я встретила леди Гленмаер и мисс Пол. Они отправились поискать старушку, которая была известна среди соседей как прекрасная вязальщица шерстяных чулок. Мисс Пол сказала мне с полудобродушной-полупрезрительной улыбкой: «Я только что рассказала леди Гленмаер, что наша бедная подруга миссис Форестер боится привидений. Это у неё от жизни столь одинокой и от того, что слушает всякие истории-страшилки Дженни». Сама мисс Пол была так спокойна и так много выше суеверных страхов, что я не решилась сказать ей, как порадовалась за неё прошлой ночью на Главной улице, и перевела разговор на другую тему.
   В полдень мисс Пол навестила мисс Матти, чтобы рассказать ей о приключении – настоящем приключении, которое произошло с ней и леди Гленмаер на утренней прогулке. Они заблудились и не знали, по какой тропинке идти через поля к старушке-вязальщице, поэтому зашли узнать дорогу в маленькой придорожной гостинице, стоявшей на большой дороге в Лондон в трёх милях от Крэнфорда. Добрая хозяйка попросила их присесть и отдохнуть, пока она сходит за своим мужем, который сможет указать им путь лучше, чем она; и в то время как они сидели в гостиной, где пол был посыпан чистым песком, вошла маленькая девочка. Они думали, что она хозяйская дочка, и начали с ней шутливый разговор, но, когда миссис Робертс вернулась, она рассказала, что эта малышка – единственный ребёнок пары, остановившейся в их гостинице. Затем она начала длинную историю, из которой леди Гленмаер и мисс Пол уяснили несколько фактов: около шести недель назад прямо около их дверей опрокинулись лёгкие дрожки, в них было двое мужчин, женщина и эта малышка. Один из мужчин сильно пострадал – нет, кости были целы, только ушиб, так сказала хозяйка, но, возможно, у мужчины были более серьёзные внутренние повреждения, потому что у него до сих пор слабость, за ним ухаживает его жена, мать этой маленькой девочки. Мисс Пол спросила, кто он и как выглядит. И миссис Робертс ответила, что он не похож ни на джентльмена, ни на простого человека; если бы он и его жена не были такими приличными и тихими людьми, она могла бы подумать, что он мошенник или что-то в этом роде, потому что у них в повозке была огромный сундук, полный уж она не знает чего. Она помогала им распаковывать сундук и вытаскивать льняное постельное белье и одежду, когда другой мужчина, она уверена, что это его брат-близнец, ушёл дальше с лошадью и повозкой.
   У мисс Пол начали закрадываться подозрения, она высказала мысль, что исчезновение сундука, повозки и лошади выглядит довольно странно, но доброй миссис Робертс предположения мисс Пол показались возмутительными, она была так рассержена, как будто мисс Пол назвала мошенницей её. Миссис Робертс сказала, что дамы cмогут сами убедиться, если увидят жену больного; и, как сказала мисс Пол, у них не осталось никаких сомнений при взгляде на усталое, загорелое лицо женщины. При первых ласковых словах, обращённых к ней леди Гленмаер, у неё потекли слезы, она никак не могла справиться с ними, пока хозяйка не сказала, зачем позвала её. Подавив всхлипывания, женщина сказала, что может засвидетельствовать христианскую доброту мистера и миссис Робертс. Мисс Пол горячо поверила в печальную историю, отказавшись от своих сомнений; и доказательством было то, что её сочувствие к бедной страдающей женщине не изменилось, даже когда она выяснила, что этот больной и не кто другой был нашим сеньором Брунони, которого весь Крэнфорд считал причиной зла эти прошедшие шесть недель! Да! Его жена сказала, что его настоящее имя Самуэль Браун – «Сэм» называла она его, но мы продолжали называть его «сеньор»; так оно благозвучнее.
   Поговорив о сеньоре Брунони, они все согласились, что ему необходим врач, а неизбежные при этом расходы взяла на себя леди Гленмаер. Она обещала пойти к мистеру Хоггинсу и попросить его прийти в «Восходящее солнце» в полдень, чтобы выяснить реальное состояние сеньора и, как сказала мисс Пол, если будет нужно, незамедлительно перевезти его в Крэнфорд под надзор мистера Хоггинса, а она возьмёт на себя поиск жилья и устройство аренды. Миссис Робертс была очень добра, но было очевидно, что их дом вряд ли подходит для больного, потому что находится слишком далеко.
   Мисс Пол покинула нас, оставив мисс Матти и меня под глубоким впечатлением от её утреннего приключения. Мы весь вечер обсуждали его, поворачивая и так и этак, и отправились спать в тревоге до утра, когда должны были услышать, что думает о больном и рекомендует мистер Хоггинс; потому что, хотя мистер Хоггинс и поговаривал «черт возьми» и «дуракам закон не писан», называл преферанс «преф», мисс Матти верила, что он очень достойный мужчина и умный врач. Действительно, мы очень гордились нашим доктором в Крэнфорде именно как доктором. Мы частенько желали, когда королева Аделаида или герцог Веллингтон заболевали, чтобы они послали за мистером Хоггинсом, но, подумав, были довольны, что они этого не сделали, так как, если мы захвораем, что будет с нами, если мистера Хоггинса назначат придворным врачом королевской семьи? Мы гордились им как доктором, но не как человеком – пожалуй, я должна сказать, не как джентльменом – в этом случае мы только могли покачать головами и пожелать, чтобы он читал ежедневно письма лорда Честерфильда, дабы улучшить свои манеры. Тем не менее мы все уважали его мнение в случае болезни, как безошибочное, и, когда он сказал, что заботливый уход сможет поставить его на ноги, мы больше не опасались за сеньора.
   Хотя каждый беспокоился и старался помочь, как мог, но, если и была причина для тревоги, то она миновала, когда мистер Хоггинс взял заботу на себя. Мисс Пол нашла чистую и удобную, по-домашнему уютную съёмную квартиру; мисс Матти отправила за больным портшез, который мы с Мартой перед этим хорошенько проветрили и поставили в него для тепла противень с раскалённым углем, плотно закрытым, чтобы жар сохранился до прибытия в «Восходящее солнце», леди Гленмаер взяла на себя медицинскую часть и под руководством мистера Хоггинса отыскала все медицинские склянки миссис Джеймсон, забрала ложки, прикроватные тумбочки, отбросив всякие условности, что заставило мисс Матти забеспокоиться о том, что скажут потом хозяйка и мистер Мулинер. Миссис Форестер приготовила свой знаменитый хлебный пудинг, он должен был восстановить силы больного, когда он прибудет в снятые комнаты. Присутствие этого пудинга было высшим знаком расположения, который могла сделать милая миссис Форестер. Однажды мисс Пол попросила у неё рецепт этого пудинга, но встретила решительный отказ; дама сказала ей, что не может сделать это, пока жива, а после её смерти рецепт будет завещан, как увидят её душеприказчики, мисс Матти. Мисс Матти, или, как называла её миссис Форестер (помня о её высоком положении), мисс Матильда Дженкинс, должна сама решить, что делать с рецептом, когда он перейдет к ней во владение: сделать его общим достоянием или держать в секрете, как фамильную ценность, – она не знает и не должна указывать. И вот, формочка этого превосходного, легко усваивающегося, уникального хлебного пудинга была послана миссис Форестер нашему бедному больному фокуснику. Кто говорит, что аристократы – гордецы? Вот леди, урождённая Тиррел, происходящая от великого сэра Уолтера, отпрыска короля Вильгельма, в чьих венах течёт кровь того, кто убил маленьких принцев в Тауэре, ходит каждый день посмотреть, какие лакомые блюда она могла бы приготовить для Самуэля Брауна, бродячего фокусника! Но в самом деле было приятно видеть, какие добрые чувства были вызваны появлением среди нас этого бедняги. И также было радостно сознавать, что великая крэнфордская паника, которая случилась при первом его появлении в турецком костюме, растворилась в воздухе при его втором появлении – бледного, немощного, с мрачными, тусклыми глазами, которые только слегка оживлялись, видя поддержку своей преданной жены или при взгляде на свою бледную, печальную маленькую дочку.
   Так или иначе, но мы все забыли про страх. Оказалось, что тот, который впервые вызвал у нас любовь к чудесам своим небывалым искусством, не мог в обыденной жизни справиться с испуганной лошадью, это помогло нам снова почувствовать себя самими собой. Мисс Пол приходила со своей рабочей корзинкой на весь вечер, как будто её одинокий дом и пустынная дорога к нему никогда и не осаждались «бандой убийц»; миссис Форестер сказала, что ни она, ни Дженни не должны бояться безголовой дамы, которая рыдала и причитала на тёмной тропинке, потому что нет такой силы, которая могла бы причинить вред тем, кто старается сделать хоть немного добра, с чем Дженни с трепетом согласилась, но теория хозяйки не убедила служанку до тех пор, пока она не сшила себе из двух полос красной фланели крест, чтобы носить под одеждой.
   Я застала мисс Матти, обматывающей свой однопенсовый мячик, который она использовала для того, чтобы прокатывать под кроватью, весёлыми разноцветными нитками.
   – Милая, – сказала она, – у меня душа болит об этом маленьком измождённом ребёнке. Хотя её отец и фокусник, она выглядит так, как будто у неё никогда не было хороших игрушек. Я, когда была девочкой, так делала для себя очень хорошенькие мячики и постараюсь сделать этот и взять его сегодня днем с собой для Фиби. Я думаю, что «шайка» покинула наш край, потому что больше не слышно об избиениях и грабежах.
   Мы все были слишком озабочены опасным состоянием сеньора, чтобы ещё говорить о грабежах и привидениях. Леди Гленмаер сказала, что никогда не слыхала о реальных грабежах, исключая случай, когда два маленьких мальчика украли несколько яблок из фруктового сада фермы Бенсона, и несколько яиц пропали из хлева в базарный день у вдовы Хайварда. Но мы не могли признать, что только эти маленькие происшествия стали основанием всей нашей паники. Мисс Пол выпрямилась при этом замечании леди Гленмаер и сказала, что она могла бы согласиться с ней, что наша тревога была вызвана такими пустяками, но помнит о мужчине, переодетом женщиной, который пытался силой проникнуть в её дом, в то время как его сообщники ждали на улице, о рассказе леди Гленмаер про следы ног на цветочном бордюре миссис Джеймсон, о наглом разбойном нападении на мистера Хоггинса у его собственных дверей. Но здесь леди Гленмаер прервала её, выразив очень сильное сомнение, не была ли последняя история полностью сфабрикована из-за кражи кошкой куска баранины; я не удивилась, что она очень покраснела, когда говорила все это, учитывая несдержанное поведение мисс Пол, и уверена: если бы леди Гленмаер не была «её милостью», мы бы получили со стороны мисс Пол более выразительное возражение, чем «Вот так так!». Это отрывистое восклицание было все, чем она могла рискнуть в присутствии «миледи». Но, когда она ушла, мисс Пол начала поздравлять мисс Матти, что они избежали замужества, которое, как она заметила, делает людей легковерными до последней степени; она считает, что это свидетельствует о большой врождённой доверчивости женщин, если они не смогли удержать себя от вступления в брак; и то, что леди Гленмаер сказала об ограблении мистера Хоггинса, – тому пример. Во что превращаются люди, если они позволили себе такую слабость; очевидно, леди Гленмаер глотнула чего-нибудь, если она верит такой перекроенной истории о бараньей шее и кошке, которой он старался обмануть мисс Пол, только сама-то мисс Пол всегда опасалась слишком верить тому, что говорят мужчины.
   Мы были довольны, что не вышли замуж, как и желала мисс Пол, но, думаю, мы больше радовались, что грабители покинули Крэнфорд; по крайней мере, я так решила из-за слов, произнесённых в тот вечер мисс Матти, когда мы сидели у огня. Она явно рассматривала мужа как великого защитника от злодеев, грабителей и привидений и сказала, что она не думает, что отважится предостерегать молодых людей против брака, как все время делает мисс Пол; конечно, замужество – это риск, об этом говорит её жизненный опыт, но она помнит время, когда стремилась замуж, как и многие другие.
   – Это только для ваших ушей, дорогая, – сказала она, поспешно остановив себя, как будто боялась, что призналась слишком во многом, – это старая история, вы знаете, дамы всегда говорят: «Когда я выйду замуж», а джентльмены: «Если я женюсь». – Эта шутка была сказана довольно печальным тоном, и я сомневаюсь, что кто-нибудь из нас улыбнулся, хотя я не могла видеть лица мисс Матти из-за яркого света пламени. Немного погодя она продолжила: – Но я не рассказала вам всей правды. Это было так давно, и никто даже не знал, как много я думала об этом в то время, разве что моя дорогая мать догадывалась; но я могу сказать, что было время, когда я не думала, что останусь на всю жизнь мисс Матти Дженкинс, потому что я даже встретила того, кто хотел на мне жениться, хотя теперь (как говорит мисс Пол) ничего не вернешь, я не смогла выйти за него – и надеюсь, он не принял это слишком близко к сердцу, – но я не смогла выйти за него или за кого-либо другого; он умер, ушёл и никогда не узнает, как все получилось и почему я сказала «нет»; я много-много раз думала – ну, не важно, что я думала. На все воля Божья, и я очень счастлива, моя дорогая. Ни у кого нет стольких добрых друзей, как у меня, – продолжила она, взяв мою руку и задержав её в своей.
   Если бы я никогда не слыхала о мистере Холбруке, я могла бы что-то сказать в эту паузу, но так как я знала про него, я не могла ничего придумать такого, что прозвучало бы естественно; некоторое время мы обе хранили молчание.
   – Мой отец однажды наставлял нас, – начала она. – Заведите в дневнике две колонки; в одной записывайте утром, что вы предполагаете сделать в пришедший день, а вечером записывайте в другой колонке, что действительно сделали. Это был бы для некоторых людей довольно печальный рассказ об их жизни. (При этих словах слезы закапали на мою руку). Я не имею в виду, что опечалена, но, что получилось, так отличается от того, чего я ожидала. Я помню, однажды зимним вечером мы сидели с Деборой у огня в нашей спальне – я помню, как будто это было вчера, мы планировали нашу дальнейшую жизнь, каждая из нас планировала, хотя только Дебора говорила об этом. Она сказала, что хотела бы выйти замуж за архидиакона и писать ему проповеди; но вы же знаете, милая, она никогда не была замужем, и, насколько я знаю, она никогда не заговаривала об этом не случившемся в её жизни замужестве. Я же никогда не была амбициозна, не умела писать проповеди, но, думаю, могла бы вести дом (моя мама когда-то называла меня своей правой рукой), и я всегда так обожала маленьких детей – доверчивые малыши протягивали свои маленькие ручки, приходя ко мне, когда я была ещё девочкой, я половину своего свободного времени возилась с детьми в соседних коттеджах. Но я не знала, что останусь одна до самой могилы, в которой буду через один-два года, я изменилась и, боюсь, потеряла сноровку, хотя и сейчас обожаю малышей, у меня всегда становится тоскливо на сердце, когда я вижу мать с ребёнком на руках. Да, милая. (При неожиданной вспышке искры из не перемешанного угля я увидела, что её глаза полны слез от мыслей, что все могло бы быть иначе.) Знаете, я иногда мечтаю, что у меня есть малыш, всегда один и тот же – маленькая девочка около двух лет; она никогда не становится старше, хотя я мечтаю о ней уже много лет. Я не думаю, я даже не представляю слова и звуки, которые она произносит; она очень бесшумная, тихая, но она приходит ко мне, когда я очень расстроена или рада, и я просыпаюсь в объятиях её маленьких ручек, обвившихся вокруг моей шеи. Вот и в прошлую ночь, может быть, потому, что я пошла спать с мыслью об этом мячике для Фиби, моя дорогая малышка пришла ко мне во сне и подставила свои губки для поцелуя точно так же, как, я видала, это делают реальные дети своим матерям перед тем, как пойти спать. Но все это чепуха, дорогая! Только не слушайте высказываний мисс Пол о замужестве. Мне кажется, брак может быть очень счастливым, а немного доверчивости поможет прожить благополучно всю жизнь, это лучше, чем все время сомневаться и сомневаться, видя во всем трудности и неприятности.
   Если я и склонна была страшиться брака, то это не было делом рук мисс Пол. Это скорее была участь бедного сеньора Брунони и его жены. Однако все опасения уходили, когда я видела, как в заботах и печалях они думали каждый о другом, а не о себе, и как глубока была их радость, если они только проходили около друг друга или были рядом с маленькой Фиби.
   Сеньора рассказала мне однажды много хорошего об их жизни до сегодняшнего дня. Это случилось, когда я спросила, соответствует ли истине история мисс Пол о близнецах-братьях; эта история была настолько удивительна, что у меня возникли сомнения, правда ли это, как если бы мне сказали, что мисс Пол была замужем. Но сеньора, или (мы выяснили, как к ней обращаться) миссис Браун, сказала, что это совершенная правда, что деверь был очень похож на её мужа, что очень помогало им при выступлениях; хотя она не понимает, как люди могут принимать Томаса за сеньора Брунони, однако, раз он говорит, что так и есть, приходится верить. Самое главное, он очень хороший человек, она не знает, как бы они оплатили счет в «Восходящем солнце», если бы не деньги, которые он прислал. Но люди, должно быть, очень мало смыслят в искусстве, если принимают деверя за её мужа.
   – Возьмите, мисс, хоть шутливые фокусы, когда мой муж увеличивает свои пальцы в ширину и удлиняет свой маленький палец, – разве они не легки и изящны? Томас сжимает руку в кулак и заставляет вылетать из нее так много шариков. К тому же, деверь никогда не был в Индии и ничего не знает о людях, носящих тюрбан.
   – А вы бывали в Индии? – спросила я, несколько удивленная.
   – О да! Я прожила там много лет, мэм. Сэм был сержантом, и его полк направили в Индию. Я решилась ехать и несказанно рада этому, потому что для меня, естественно, это была бы медленная смерть вдали от моего мужа. Но на самом деле, мэм, если бы я знала заранее, может быть, мне лучше было умереть здесь, чем пройти через то, что я прошла. Поверьте, я ухаживала за Сэмом, была с ним, но, мэм, я там потеряла шестерых детей, – сказала она, взглянув на меня странными глазами, какие бывают только у матерей, потерявших детей, в них проглядывает растерянность, как будто они вдруг поняли, что больше никогда не найдут чего-то. – Да, умерли, шестеро детей, похожие на нераспустившиеся бутоны, которые преждевременно завяли в этой ужасной Индии. После смерти каждого мне казалось, что я больше никогда не смогу – никогда не буду – опять хотеть ребёнка, а когда приходила следующая беременность, ребёнок становился не только самым желанным, но и самым любимым после смерти маленьких братьев и сестёр. А когда я забеременела Фиби, то сказала мужу: «Когда родится ребёнок, я твёрдо решила покинуть тебя, хотя это и разобьёт моё сердце, но, если этот ребёнок тоже умрёт, я сойду с ума; я уже безумна, но если ты позволишь мне уехать в Калькутту с ребёнком, то это будет, возможно, трудно, но я буду спасена, я буду прятаться, просить милостыню – умру, добираясь до дому в Англию, но наш ребёнок будет жить!». Благослови его Бог, он сказал, что я могу ехать, теперь он экономил своё жалованье, и я хранила каждую пайсу, которую получала за стирку или ещё за что-то; и, когда Фиби родилась, моё решение окрепло и я отправилась в путь. Это было очень страшно; через гущу лесов, с тёмными тяжёлыми кронами деревьев – по берегам рек (но я раньше жила около Авона в Уорвикшире, так что шум потока напоминал дом) – от станции к станции, от индийской деревни к деревне, продвигалась я, унося своё дитя. Я была знакома с одной из офицерских жён, у которой была маленькая гравюра, мэм, сделанная иностранцем-католиком, мэм, – с Мадонной и маленьким Спасителем, мэм. Он был у неё на руках, и её руки нежно обнимали его, их щеки соприкасались. И вот, когда я пошла попрощаться с этой дамой, для которой стирала, она горько заплакала, она тоже потеряла своего ребёнка, ей уже некого было спасать, и я осмелилась попросить, не даст ли она мне гравюру. Она заплакала ещё сильнее и сказала, что её ребёнок был такой же ангел, как Иисус, потом отдала гравюру мне и сказала, что слышала, как будто это было нарисовано на дне бочки, поэтому изображение овальной формы. И вот, когда моё тело уставало, а сердце болело (бывали времена, когда я сомневалась, доберусь ли до дому, и думала о муже, а однажды мне показалось, что мой ребёнок умирает), я брала эту гравюру и смотрела на неё до тех пор, пока не начинала представлять себе Мадонну, уговаривающую и утешающую меня. Местные люди были очень добры. Мы не могли понять друг друга, но они видели ребёнка у меня на груди, выходили ко мне, выносили рис и молоко, иногда цветы – я засушила немного цветов. Однажды утром я выглядела так плохо, что они захотели оставить меня у себя, старались удержать меня от того, чтобы идти через леса, которые, в самом деле, выглядели очень таинственными и тёмными; но мне было ясно, что смерть преследует меня, чтобы отнять моё дитя, и поэтому я должна идти и идти – я считала, что Бог хранит всех матерей, пока существует мир, и поможет мне; поэтому я прощалась с ними и снова уходила. А однажды, когда моя малышка заболела и мы обе нуждались в отдыхе, Бог привел меня в место, где я нашла доброго англичанина, жившего там среди местных жителей.
   – И тогда наконец вы смогли благополучно добраться до Калькутты?
   – Да, благополучно. О, когда я узнала, что мне предстоит только двухдневное путешествие, я, мэм, я не могла справиться с этим, хотя это значило идолопоклонство – мне трудно рассказать, но я была около одного из местных храмов, я пошла туда с моим ребёнком поблагодарить Бога за его великую милость; я решила, что место, где другие молились до этого Богу в радости и в печали, было святым. В Англии я нанялась в служанки к одной больной леди, которая во время плавания успела очень привязаться к моей малышке, а через два года муж демобилизовался и приехал домой ко мне и нашей доченьке. Ему необходимо было найти работу, но он ничего не умел, а когда-то давно он выучился нескольким фокусам у индийского фокусника; и он сделался фокусником, дело пошло так хорошо, что он взял в помощь Томаса – как своего человека, знаете, не как другого фокусника, хотя Томас и завел сейчас собственное дело. Нам очень помогало сходство между близнецами, это было очень хорошо для многих фокусов, которые они делали вместе. А Томас – прекрасный брат, только у него нет такой сноровки, как у моего мужа, так что я не думаю, что он сам сможет изображать сеньора Брунони.
   – Бедная маленькая Фиби! – сказала я, мои мысли вернулись к малышке, которую она несла те сотни миль.
   – Ах, можно и так сказать! Я уже не думала, что сумею сохранить её, потому что в Чандеробаде она сильно заболела, но, к счастью, добрый Ага Дженкинс взял нас собой, хотя, я уверена, это было очень обременительно для него.
   – Дженкинс! – воскликнула я.
   – Да, Дженкинс. Мне кажется, все люди с этой фамилией добры, вот здесь есть прекрасная старая леди, которая приходит каждый день взять Фиби на прогулку!
   Но мне в голову пришла идея: не может ли этот Ага Дженкинс быть потерявшимся Питером? Правда, многие считали, что он умер. Но кто-то говорил, что он уехал в Тибет к Великому Ламе. Мисс Матти считала, что он жив. Я должна была навести справки.

Глава 12
Обручение

   Был ли «бедный Питер» из Крэнфорда Агой Дженкинсом из Чандерабада, или это был не он? Как кто-то сказал, вот в чем вопрос.
   В моем родном доме всякий раз, когда людям нечем было заняться, они упрекали меня за неосмотрительность. Неблагоразумие было моим страшным недостатком. У каждого есть недостаток, характерная черта – главная тема для насмешек друзей, что они с удовольствием и делают. Я устала называться неблаговоспитанной и неосмотрительной и решила хоть раз показать пример осмотрительности и мудрости. Я не выдам и намёком свои намерения относительно Аги. Я соберу все факты и дома выложу отцу, который был другом обеих мисс Дженкинс. При поиске фактов я часто вспоминала о рассудительности моего отца, проявленной однажды, когда он был председателем в дамском комитете. Он сказал, что не мог ничем им помочь и вспоминал хор, описанный в рассказе Диккенса, в котором каждый берет ноту, которую считает лучшей, и поёт её к собственному удовольствию. Так и в этом благотворительном комитете каждая дама брала предмет, самый важный по её разумению, и говорила о нем для собственного удовольствия, нисколько не касаясь предмета, который был поставлен на обсуждение. Но даже тот комитет был ничем по сравнению с собранием крэнфордских дам, когда я попыталась добиться хоть какой-нибудь ясной и конкретной информации о росте и внешности «бедного Питера». Например, я, помню, спросила мисс Пол (мне кажется, вопрос был очень уместен, потому что я задала его, когда встретила их вместе с миссис Форестер, – обе дамы знали Питера, и я воображала, что они помогут друг другу освежить память) – я спросила мисс Пол, какими были самые последние новости, которые она слышала о Питере, и она повторила то абсурдное известие, о котором я упоминала, о его избрании Великим Ламой в Тибете, эти слова послужили сигналом для другой леди высказать свою версию. Миссис Форестер начала завуалированным пророчеством в стиле Лала Рукх – ей кажется, что из него был бы плохой Великий Лама, хотя Питер и не был так безобразен, а на самом деле довольно красив, если бы не веснушки. Я была рада узнать её представление о Питере, но через мгновение леди отвлеклась и стала рассуждать о «Калидоре» Роленда и о качестве косметики и масел для волос, перейдя к этой теме так гладко, что я повернулась послушать мисс Пол, которая, перейдя каким-то образом от лам к вьючным животным, заговорила о перуанских облигациях и акциях, а потом высказала своё низкое мнение об акционерных банках в общем и особенно о том, в который вложила деньги мисс Матти. Напрасно я взывала: «Когда это было – в каком году вы слышали, что мистер Питер стал Великим Ламой?». Они только продолжали спорить, являются ламы плотоядными животными или нет, в коем споре у них были неравные силы, потому что миссис Форестер (после того, как они поссорились и опять помирились) призналась, что она всегда путала хищников и травоядных, так же, как горизонтальное и вертикальное, но затем она очень мило извинилась за это, говоря, что в её время единственной пользой для людей от четырёхсложных слов было только то, что на них учились правильно писать.
   Единственное, что я почерпнула из этого разговора, было то, что, несомненно, о Питере слышали последний раз из Индии или «от соседей» и что эти скудные вести о его местопребывании достигли Крэнфорда в год, когда мисс Пол купила своё индийское муслиновое платье, которое давно сношено (мы выслушали, как его стирали, чинили, запятнали, сносили и превратили в оконную занавеску, только после этого мы смогли продолжить разговор), в год, когда в Крэнфорд приезжал зверинец Уомвелла, потому что мисс Матти очень хотела увидеть слона, для того, чтобы можно было представить себе Питера, едущего на нём, а также увидеть удава, который был больше, чем она могла себе представить в фантастических картинах о жизни Питера; а через год, когда мисс Дженкинс выучила наизусть несколько стихотворений, она любила говорить на всех крэнфордских вечеринках, что Питер «осмотрел весь человеческий род от Китая до Перу», при этом каждый представлял нечто грандиозное и довольно соответствующее действительности, потому что Индия находится между Китаем и Перу, если вы повернете глобус влево, а не вправо.
   Похоже, в результате всех моих расспросов умы моих друзей взволновались, это сделало нас слепыми и глухими к тому, что в это время происходило у нас под носом.
   Мне казалось, что в Крэнфорде все было как обычно, солнце вставало и светило, или шёл дождь, и я не замечала каких-либо знаков времени, которые можно было рассматривать как предсказание какого-то необычного события; насколько мне известно, не только мисс Матти и миссис Форестер, но даже сама мисс Пол, которую мы считали своего рода пророчицей из-за умения предвидеть грядущие события, хотя она не любила тревожить своих друзей, рассказывая им свои предчувствия, даже сама мисс Пол задыхалась от волнения, когда пришла рассказать нам поразительные новости. Но я должна вернуться к началу; размышления над этим, даже уже по прошествии времени, влияют на моё дыхание и на мою грамматику, и если я не смирю свои эмоции, правописание тоже пострадает.
   Мы сидели – мисс Матти и я – как обычно: она в голубом обитом ситцем мягком кресле, спиной к свету, с вязанием в руках, и я, читая вслух «Сентджеймскую хронику». Через несколько минут мы должны были пойти и переодеться, как обычно, перед приёмными часами (двенадцать часов) в Крэнфорде. Я хорошо помню эту сцену и дату, мы заговорили о скором выздоровлении сеньора с тех пор, как установилась тёплая погода, хвалили искусство мистера Хоггинса, печалясь и желая ему больше благовоспитанности (казалось странным стечением обстоятельств, что это служило предметом нашего разговора, но так было), когда услышали стук, настойчивый стук – три отчётливых удара, – и мы взлетели (надо сказать, что мисс Матти не могла ходить быстро из-за ревматизма) в наши комнаты поменять чепцы и воротнички, когда мисс Пол задержала нас, поднявшись по ступенькам.
   – Не ходите, я не могу ждать, ещё нет двенадцати – я знаю – не обращайте внимания на одежду, я должна кое-что рассказать вам.
   Мы постарались выглядеть так, как будто мы только что никуда не бежали, мы, которые только что спешили, и она услышала эти звуки; конечно, нам не хотелось, чтобы все знали, что у нас есть старые платья, которые удобно носить в «домашнем убежище», как мисс Дженкинс однажды изящно назвала заднюю гостиную, где она закатывала консервы. Итак, в течение двух минут мы отступились от аристократических замашек и с удвоенной силой перешли на хорошие манеры и высокую благовоспитанность, пока мисс Пол вновь обрела дыхание и, сильно возбудив наше любопытство, подняла в изумлении руки и затем молча опустила их, потому что то, что она собиралась рассказать, было трудно выразить словами – только жестами.
   – Вы подумайте, мисс Матти! Вы только подумайте! Леди Гленмаер выходит замуж – собирается замуж, я имею в виду, – леди Гленмаер – мистер Хоггинс – мистер Хоггинс собирается жениться на леди Гленмаер!
   – Жениться! – воскликнули мы. – Жениться! С ума сойти!
   – Жениться! – сказала мисс Пол с присущей ей решительностью. – Я говорю «жениться»! Вот именно. Я ей сказала: «Что за глупость, миледи, вы собираетесь сделать!». Я могла бы сказать «Вы с ума сошли!», но я держала себя в руках, потому что услышала это в лавке, где было полно народа. Куда делась женская деликатность чувств, я не знаю! Вам и мне, мисс Матти, было бы стыдно узнать, что наше замужество обсуждается в бакалейной лавке в присутствии продавца!
   – Но, – сказала мисс Матти, вздохнув, оправляясь после потрясения, – возможно, это неправда. Возможно, мы несправедливы по отношению к ней.
   – Нет, – сказала мисс Пол, – я потрудилась убедиться в этом. Я пошла прямо к миссис Фиц-Адам одолжить поваренную книгу, которая, я знаю, у неё есть; и я принесла ей мои поздравления касательно окончания трудностей джентльмена, который должен сам вести домашнее хозяйство; миссис Фиц-Адам выпрямилась и подтвердила, что это правда, хотя не понимает, где я могла услышать об этом. Она сказала, что её брат и леди Гленмаер наконец пришли к взаимопониманию. Взаимопониманию! Такое она использовала слово! Но миледи придётся многим заплатить за отсутствие благовоспитанности. У меня есть причины верить, что мистер Хоггинс ужинает каждый вечер хлебом с сыром и пивом.
   – Женятcя, – проговорила мисс Матти, – двое знакомых мне людей собираются пожениться. Это происходит совсем близко!
   – Так близко, что моё сердце замерло, когда я услышала об этом, вы могли бы успеть сосчитать до двенадцати, прежде чем оно снова забилось, – сказала мисс Пол.
   – Никто не знает, кто может быть следующим. Здесь, в Крэнфорде, бедная леди Гленмаер, казалось, была в безопасности, – сказала мисс Матти с тихой печалью.
   – Чушь! – сказала мисс Пол, вскинув голову. – Разве вы не помните песню бедного дорогого капитана Брауна «Тибби Фоулер» и строки «Хоть на гору заберется, жениха ей примчит ветер»?
   – Я думаю, тут дело в том, что Тибби Фоулер была богата.
   – А в леди Гленмаер есть привлекательность, которой я бы на её месте постыдилась.
   Я высказала своё удивление:
   – Но как ей мог понравиться мистер Хоггинс? Я не удивляюсь, что она понравилась мистеру Хоггинсу.
   – О! Я не знаю. Мистер Хоггинс богат и очень недурен собой, – сказала мисс Матти. – У него хороший характер и доброе сердце.
   – Она выходит замуж для упрочнения положения в обществе, разве нет? Мне кажется, она выходит за доктора поэтому, – сказала мисс Пол с сухим смешком. Но так же, как все люди, которые понимают, что говорят жестокие, насмешливые слова, она начала сбавлять тон с момента, когда упомянула доктора; и мы обратились к размышлениям о том, каким путём эти новости дойдут до миссис Джеймсон. Человек, которого она оставила приглядывать за своим домом, охранять служанок от молодых парней, завела собственного ухажёра! И этот ухажёр – мужчина, которого миссис Джеймсон не принимает, как вульгарного и недопустимого для крэнфордского общества, не только из-за его имени, но и потому, что его голос, его комплекция, его сапоги пахнут хлевом, а сам он лекарствами. Виделся ли он с леди Гленмаер у миссис Джеймсон? Тогда её дом, по его собственным словам, не очистить и хлорной известью. Или их беседы ограничивались случайными встречами в комнате бедного больного фокусника, к которому, при всем нашем возмущении мезальянсом, мы не могли не признать, они проявили чрезвычайную доброту. А сейчас повернулось так, что заболела служанка миссис Джеймсон, и мистер Хоггинс посещал её несколько недель. Так волк влез в овчарню, а теперь утаскивал пастушку. Что скажет миссис Джеймсон? Мы всматривались в темноту будущего, как ребёнок пристально глядит в облачное небо после запуска ракеты, полный чудесных ожиданий от треска, разрядов и ослепительного ливня искр и света. Затем мы вернулись на землю в настоящее, спрашивая друг друга (будучи все одинаково неосведомлёнными, без малейших данных, чтобы делать какие-либо выводы): когда это случится? Где? Сколько лет мистеру Хоггинсу? Останется ли у неё титул? И как Марта и другие служанки респектабельных людей в Крэнфорде будут докладывать о супружеской паре – «леди Гленмаер и мистер Хоггинс»? Но будут ли им делать визиты? Позволит ли нам миссис Джеймсон посещать их? Или нам придётся выбирать между высокородной миссис Джеймсон и понизившей своё положение леди Гленмаер? Нам всем больше нравилась леди Гленмаер. Она была весёлой, доброй, общительной и милой, а миссис Джеймсон была скучной, инертной, напыщенной и утомительной. Но мы так долго признавали господство последней, что казалось своего рода предательством замышлять неповиновение запрету, который мы предвидели.
   Миссис Форестер удивилась, увидев нас в поношенных чепчиках и залатанных воротничках, а мы совсем позабыли о них в рвении увидеть, как она переживет эти новости, которые мы благородно предоставили сообщить мисс Пол, несмотря на то, что нам всем хотелось сделать это самим, а она закашлялась и кашляла минут пять после того, как миссис Форестер вошла в комнату. Я никогда не забуду умоляющее выражение глаз мисс Пол, пока она смотрела на нас, прикрываясь носовым платком. Они умоляли: «Не позволяйте природе лишать меня моих привилегий, хотя сейчас я не могу ими воспользоваться». И мы не позволили.
   Миссис Форестер была поражена так же, как и мы, но её возмущение было сильнее, потому что это затрагивало её сословие, и она смотрела несколько дальше, чем мы, и видела в этом пятно, позорящее аристократию.
   Когда она и мисс Пол покинули нас, мы постарались успокоиться, но мисс Матти была действительно взволнована новостью. Она посчитала, и получилось, что прошло более пятнадцати лет с тех пор, как она слышала, чтобы кто-то из её знакомых собирался вступить в брак, за исключением мисс Джесси Браун; и, как она сказала, это её так потрясло, что она не может и подумать, что еще может случиться дальше.
   Я не знаю, моя ли это фантазия или реальный факт, но я заметила, что сразу после объявления о помолвке переполох незамужних дам проявляется в необычном веселье и новых туалетах, как будто они хотят молчаливо и бессознательно подчеркнуть: «Мы тоже девицы». За две прошедшие после этого недели мисс Матти и мисс Пол разговаривали и думали о чепчиках, платьях и шалях больше, чем за все годы, которые я их знала. Но, возможно, это было вызвано весенней погодой, потому что стоял тёплый и солнечный март, а мериносовый и бобровый меха, шерстяные ткани плохо смотрелись при ярких солнечных лучах. Леди Гленмаер победила сердце мистера Хоггинса не нарядами, потому что она ходила, навещая больных, по его поручениям в скромном, поношенном платье. Я мимолётно встречала её в церкви или ещё где-нибудь, где она теперь появлялась редко, избегая встречи со знакомыми, её лицо казалось помолодевшим, губы стали ярче и полны трепетания, а не поджаты, как раньше, глаза останавливались на всех предметах и светились, как будто она стремилась любить Крэнфорд и все, что ему принадлежит. Мистер Хоггинс не скрывал своего счастья, поскрипывая в среднем приделе церкви новенькими с иголочки сапогами с отворотами – что было и слышимым, и видимым знаком изменения его положения; до настоящего времени он, по слухам, носил сапоги, в которых впервые появился в Крэнфорде двадцать пять лет назад; он их только чинил, меняя то верхнюю часть, то подошву, то каблуки и подмётки, а сама кожа была то коричневой, то чёрной, меняясь, уже никто не мог сказать, сколько раз.
   Ни одна дама в Крэнфорде не поддержала этот брак поздравлением. Мы предпочитали не замечать его, пока не вернется наша сеньора, миссис Джеймсон. До тех пор, пока она не подаст нам сигнал, мы предпочитали рассматривать помолвку в том же свете, что и ноги испанской королевы – факт несомненный, но не подлежащий обсуждению. Мы сдерживали наши языки – однако вы понимаете, если мы молчали, то и другая сторона тоже – и мы не получали ответы на вопросы, которые так стремились задать, – что начинало быть утомительно скучным; наша идея хранения молчания стала уже невыносимой для нашего любопытства, когда наши мысли приняли совсем другое направление, потому что крупный лавочник Крэнфорда, у которого продавались бакалейные товары, сыр, галантерея, объявил, что в лавку прибудут весенние модные товары, которые он выставит в следующий четверг в лавке на Хайстрит. Теперь мисс Матти только и думала о том, что купит новый шёлк на платье, как только он прибудет. Я предлагала, правда, послать в Драмбл за выкройками, но она отвела моё предложение, мягко намекая, что не забыла своего разочарования с тюрбаном цвета морской волны. Я была довольна, что хотя бы могу воспрепятствовать чарам какого-нибудь жёлтого или пурпурного шёлка.
   Здесь я должна сказать пару слов о себе. Я рассказывала о старинной дружбе моего отца с семейством Дженкинс; возможно, мы были даже в дальнем родстве. Он охотно позволил мне остаться на всю зиму в Крэнфорде, прочтя письмо, в котором мисс Матти писала ему о панике и, кроме того, предполагаю, превозносила мою силу и храбрость в защите дома. Но сейчас, когда дни стали длиннее и веселее, он начал настаивать на моем возвращении, а я медлила, лелея слабые надежды, что смогу получить ясную информацию; мне хотелось сравнить сведения, полученные от сеньоры об Аге Дженкинсе, с тем, что я выяснила в разговоре с мисс Пол и миссис Форестер о внешности «бедного Питера» перед его исчезновением.

Глава 13
Остановка платежей

   В то самое утро четверга, когда мистер Джонсон собирался устроить показ мод, почтальонша принесла в дом два письма. Я сказала «почтальонша» – надо было сказать «жена почтальона». Почтальоном был хромой сапожник, очень опрятный, честный человек, уважаемый в городе; но он сам никогда не разносил писем, только в исключительных случаях, таких, как Рождество или Страстная пятница; и в эти дни письма, которые должны быть доставлены в восемь часов утра, появлялись только в два или три часа пополудни. Каждому нравился бедный Томас, все приветствовали его по случаю праздника. Он говаривал, что он не останется без еды, для этого всегда есть два-три дома, где и не хочешь, а все равно усадят завтракать; а если он у кого-то уже позавтракал и пришёл к некоторым своим друзьям, которые начали обедать, то также не мог устоять. Том всегда был трезвым, вежливым и улыбчивым, а прочее, как говорила когда-то мисс Дженкинс, было уроком терпению, которое, если бы не Том, не пробудилось бы в некоторых умах, где оно лежит дремлющее и нераскрытое. У мисс Дженкинс терпение дремало и лежало под спудом. Она всегда ожидала писем и всегда барабанила пальцами по столу до тех пор, пока не позвонит почтальонша или не пройдет мимо. На Рождество или Страстную пятницу она барабанила от завтрака до церкви, от церкви до двух часов – переставала разве только тогда, когда нужно было перемешать угли в камине, при этом она постоянно роняла решётку и бранила за это мисс Матти. Но для Томаса всегда был сердечный привет и хороший обед. Мисс Дженкинс стояла над ним, похожая на решительного драгуна, спрашивая о детях: что они делают, в какую школу ходят. Она укоряла его за вероятность появления других детей, но обязательно посылала в подарок всем ребятишкам, даже самым маленьким, по шиллингу и сладкому пирожку с изюмом и миндалем, добавляя полкроны для отца и матери. Почта не так много значила для дорогой мисс Матти, но ни за что на свете она бы не стала менее радушной к Томасу и сохранила полностью вознаграждение, хотя я видела, что она была весьма смущена во время всей церемонии, которую мисс Дженкинс рассматривала как великолепную возможность дать совет и сделать благодеяние своему собрату. Мисс Матти украдкой совала деньги ему в руку, очень смущаясь. Мисс Дженкинс давала ему каждую монету отдельно со словами «Это для вас, это для Дженни» и так далее. Мисс Матти высылала кивком головы из кухни Марту, пока он ел, а однажды, насколько я помню, даже посмотрела сквозь пальцы на то, что он не доел. Мисс Дженкинс почти бранила его, если он не оставлял тарелку чистой после того, как наполнил её до краёв, и запрещала набивать полный рот.
   Я слишком далеко отклонилась от двух писем, которые ожидали нас на столе, накрытом для завтрака в то утро. Одно было для меня от отца, другое письмо для мисс Матти – официальное. Письмо моего отца было типично мужским, я имею в виду – очень сухим и не несло никакой информации, кроме того, что у него все хорошо, что у них был небольшой дождь, торговля идёт очень вяло, ходит много неприятных слухов. Затем он спрашивал меня, не знаю ли я, оставила ли мисс Матти свои сбережения в Городском и сельском банке, потому что именно о нем ходят очень плохие слухи, хотя ничего более того, что он предсказывал мисс Матти год назад, когда она захотела положить в него свои небольшие сбережения – такой неблагоразумный шаг, который, по его разумению, может сделать только женщина (я знала, что она действовала вопреки его совету). Было бы неправильно, конечно, покинуть мисс Матти, пока я могу быть ей чем-нибудь полезна, и так далее.
   – От кого это письмо, дорогая? Моё – очень вежливое приглашение, подписанное мистером Эдвином Вильсоном, который просит меня посетить важную встречу акционеров Городского и сельского банка, которая состоится в Драмбле в четверг, двадцать первого числа. Они так внимательны, что вспомнили про меня.
   Услышав слова «важная встреча», я ощутила беспокойство, потому что, хотя и не понимала ничего в бизнесе, опасалась, что произошло то, о чем написал мой отец, однако решила ничего не говорить о моей тревоге, а просто рассказала мисс Матти, что у моего отца все хорошо и он посылает ей свои добрые пожелания. Она все вертела своё письмо и восхищалась им. Наконец она сказала:
   – Я помню очень похожее послание от них Деборе, но я не удивлялась, все знали, что у неё такой ясный ум. Боюсь, от меня им не будет много прока; в самом деле, если они возьмутся считать, то я для этого совершенно не гожусь, потому что никогда не могла складывать в уме. Дебора, я знаю, хотела пойти и пошла бы, заказав по этому случаю новый чепец, но когда пришло время, она простудилась, так они прислали ей очень вежливый отчёт о том, что сделали. Кажется, это были выборы управляющего. Как вы думаете, они хотят, чтобы я помогла им выбрать управляющего? Я буду голосовать за вашего отца.
   – У моего отца нет акций этого банка, – сказала я.
   – Ах да! Я помню, он очень возражал против того, чтобы Дебора их покупала. Но она была настоящая деловая женщина и всегда решала все сама; и вы видите, они платили по восемь процентов все эти годы.
   Из-за сообщения отца для меня это был очень неприятный предмет разговора, и я подумала, что нужно сменить тему. Я спросила, когда, она думает, нам лучше пойти и посмотреть моды.
   – Ну, моя милая, – сказала мисс Матти, – дело в том, что не принято идти до двенадцати; но, с другой стороны, понимаете, весь Крэнфорд будет там и не хочется выглядеть слишком интересующейся платьями, украшениями и шляпками; это неблаговоспитанно – проявлять излишний интерес к таким вещам. Дебора всегда умела выглядеть так, как будто все последние моды ей давно известны. Эту манеру она взяла у леди Арли, которая действительно видела все новые моды заранее в Лондоне, вы же знаете. Итак, я думаю, мы отправимся туда вскоре после завтрака, к тому же, мне нужно купить полфунта чая, а затем мы могли бы не торопясь посмотреть, из чего сшить моё новое шёлковое платье, а уж потом, после двенадцати, мы можем пойти свободно, не думая о туалетах.
   Мы начали обсуждать новое шёлковое платье мисс Матти. Я обнаружила, что действительно впервые в своей жизни она должна была сама выбирать что-то по своему разумению, потому что у мисс Дженкинс всегда был более решительный характер, все выбиралось по её вкусу; просто удивительно, как такие люди подчиняют себе всех остальных благодаря своей силе воли. Мисс Матти предвкушала вид блестящих волн шёлка с такой радостью, как будто на пять соверенов, отложенных для покупки, можно было купить весь шёлк в магазине; но, вспомнив собственную потерю двух часов в магазине безделушек, когда я чудесно провела время, потратив серебряный трёхпенсовик, я была очень рада, что мы идём рано и у милой мисс Матти будет достаточно времени для восторгов, никого не смущаясь.
   Если посчастливится найти цвет морской волны, то платье будет цвета морской волны; если нет, то она склонялась к кукурузному, а я к серебристо-серому; и мы обсуждали необходимую ширину материала, пока не доехали до дверей магазина. Нам нужно было купить чай, выбрать шёлк, а затем взобраться по железной винтовой лестнице на чердак, хотя теперь это был выставочный зал моды.
   Молодые люди мистера Джонсона выглядели прекрасно в своих лучших галстуках и вертелись у прилавков с удивительной энергией. Им хотелось немедленно показать нам верхний этаж, но по принципу «сначала дело, а потом удовольствие» мы остались, чтобы купить чай. Здесь мисс Матти выдала себя. Она призналась, что если иногда и пила зелёный чай, то потому, что всегда думала, что это поможет ей не вставать посреди ночи (я узнала, что она по неведению покупала его много раз, но без какого-либо эффекта), и в результате зелёный чай был запрещён дома; а сегодня она сама спросила этот неприятный сорт, под впечатлением наших разговоров о шёлке. Однако ошибку вскоре устранили, а затем шелка были развёрнуты во всей красе. К тому времени магазин был заполнен, это был крэнфордский день закупок, и многие фермеры и крестьяне с ближайшей округи пришли, напомадив волосы и смущённо поглядывая вокруг, как бы тревожась о том, что подумают о таком необычном виде их хозяйки или девушки, и чувствуя себя не на месте среди расторопных торговцев и весёлых шалей летних расцветок. Один прилично выглядевший мужчина, однако, добрался до прилавка, недалеко от которого стоял, и смело попросил показать одну или две шали. Другие крестьяне ограничились бакалейной лавкой; но наш сосед, видимо, был слишком полон самых добрых намерений по отношению к хозяйке, жене или дочери, чтобы стесняться; и вскоре у меня возник вопрос, не задержат ли слишком надолго продавца он или мисс Матти. Он рассматривал шали одну прекраснее другой, а что касается мисс Матти, она улыбалась и вздыхала над каждым новым рулоном, который ей выносили; цвета переливались в этой груде так, что она заметила, что даже радуга выглядит скромнее.
   – Боюсь, – сказала она, покачивая головой, – какой бы шёлк я ни выбрала, мне захочется взять другой. Посмотрите на этот приятный малиновый! Он должен быть таким согревающим зимой. Но сейчас пришла весна, знаю. Мне хотелось бы платье на каждый сезон, – сказала она прерывающимся голосом – мы все в Крэнфорде только и делали, что говорили о том, чего бы хотели, но не могли себе позволить. – Однако, – сказала она, – этим я приобрела бы множество забот, как их хранить, если бы они у меня были, поэтому, думаю, что куплю только одно. Но каким же оно должно быть, милая?
   Сейчас она склонилась над сиреневым шёлком с жёлтыми крапинками, в то время как я вытащила серовато-зелёный, который терялся среди более ярких расцветок, но тем не менее был прекрасным шёлком, несмотря на его неприметность. Здесь наше внимание было отвлечено соседом, он выбрал шаль примерно за тридцать шиллингов; его лицо выглядело совершенно счастливым в предчувствии, без сомнения, приятного сюрприза, который он сделает какой-нибудь Молли или Дженни дома; он вытащил кожаный кошелёк из кармана брюк и вынул билет в пять фунтов, чтобы заплатить за шаль, разложив вокруг несколько пакетов, которые принёс из бакалейной лавки – это было как раз то, что привлекло наше внимание. Продавец, полный сомнений, в замешательстве исследовал бумажку.
   – Городской и сельский банк! Я не уверен, сэр, но слышал, что мы получили предупреждение про билеты, принадлежащие этому банку, сегодня утром. Я сейчас пойду и спрошу мистера Джонсона, сэр; но, боюсь, что мне придётся доставить вам неудобство платить наличными или билетами другого банка.
   Я видела, как на спокойном лице мужчины вдруг отразились тревога и замешательство. Было жалко смотреть на эту быструю перемену.
   – Черт возьми! – сказал он, стукнув по столу, как будто постарался проверить его на прочность. – Парень говорит так, как будто есть выбор между билетами и золотом.
   Мисс Матти забыла про свое шёлковое платье, заинтересовавшись этим мужчиной. Я не думаю, что она уловила название банка, и, по моему слабонервному малодушию, мне хотелось, чтобы этого не случилось; я начала восхищаться сиреневым в жёлтую крапинку шёлком, который я полностью осудила минуту назад. Но это не принесло пользы.
   – Какой это был банк? Я имею в виду, какому банку принадлежит этот билет?
   – Городскому и сельскому банку.
   – Разрешите мне взглянуть на него, – обратилась она спокойно к продавцу, осторожно взяв билет из его рук, когда он принёс его, чтобы вернуть фермеру.
   – Мистер Джонсон очень сожалеет, но, по информации, которую он получил, билеты, выпущенные этим банком, не лучше никчёмной бумажки.
   – Я не понимаю, – сказала мисс Матти мне тихо, – это наш банк или нет? Городской и сельский банк?
   – Да, – сказала я, – уверена, что этот лиловый шёлк как раз подойдет к лентам на вашей новой шляпе. – Я продолжала придерживать волны шёлка так, чтобы поймать свет, мечтая, чтобы мужчина поскорей ушёл, а не начал вновь изумляться тому, что только что случилось. Насколько это разумно и была ли я права, уговаривая мисс Матти сделать эту дорогую покупку, если дела банка были действительно так плохи, что продавец отказался принимать их билеты?
   Но мисс Матти в несколько горделивой манере, изредка используемой до сих пор, чтобы помочь себе приободриться, взяв ласково меня за руку, сказала:
   – Оставим шёлк на несколько минут, дорогая. Я не понимаю вас, сэр, – она повернулась к продавцу, который обслуживал фермера. – Это поддельный билет?
   – О, нет, мэм. Это настоящий билет, но, видите ли, мэм, это акционерный банк, и есть сообщения, что он, вероятно, обанкротится. Мистер Джонсон только выполняет свои обязанности, но, я уверен, мистер Добсон понимает.
   Но мистер Добсон не мог отозваться улыбкой. Он растерянно вертел билет в пальцах, угрюмо глядя на прилавок с недавно выбранной шалью.
   – Как тяжело бедному человеку, – сказал он, – когда зарабатываешь каждый фартинг своим потом.
   – Однако ничем не могу помочь. Вы должны вернуть шаль, мой дорогой; Лиззи придётся походить в старой накидке какое-то время.
   – Для других это пустяки, но я обещал им шали, а банк и все такое.
   – Я дам вам пять соверенов за ваш билет, мой дорогой, – сказала мисс Матти. – Мне кажется, здесь какая-то ошибка, я одна их акционеров и уверена, что они должны были сказать мне, если это происходит на самом деле.
   Продавец пошептал через прилавок пару слов мисс Матти. Она посмотрела на него с сомнением.
   – Возможно, и так, – сказала она. – Не могу претендовать на знание положения дел; я только знаю, если банк обанкротился и если честные люди теряют свои деньги, потому что они купили наши билеты – я не могу сама этого объяснить, – сказала она, вдруг осознав, что получила приглашение на встречу с четырьмя представителями банка, – только я поменяю мои деньги на этот билет, если позволите, – повернулась она к фермеру, – тогда вы сможете купить жене шаль. Я приду за шёлком через несколько дней, – продолжила она, обращаясь ко мне. – У меня нет сомнений, что все выяснится.
   – А если выяснится, что все плохо? – спросила я.
   – Тогда это будет честно для меня как акционера – отдать деньги этому хорошему человеку. Мне это совершенно ясно, но, вы же знаете, я никогда не могу вразумительно, как другие, объяснить; вы можете дать мне ваш билет, мистер Добсон, если желаете, и идите с этими соверенами за своими покупками.
   Мужчина смотрел на неё с молчаливой благодарностью – слишком неловкий, чтобы выразить свою признательность словами; он колебался пару минут, бормоча над своим билетом.
   – Я не склонен делать так, чтобы другой потерял вместо меня, если это потеря; но, видите ли, пять фунтов – это куча денег для человека с семьей; и, если вы скажете, один к десяти, что через день или два билет будет опять так же хорош, как золото…
   – Не надейтесь на это, мой друг, – сказал продавец.
   – Тем больше причин, чтобы я взяла его, – сказала мисс Матти спокойно. Она пододвинула свои соверены в сторону мужчины, который медленно положил билет для обмена. – Спасибо. Я подожду пару дней покупать эти шелка, возможно, у вас будет больший выбор. Моя дорогая, пойдёмте наверх.
   Мы осмотрели модную выставку с любопытством, как будто после этого собирались шить платье. Я не заметила, чтобы маленькое событие в нижнем магазине хоть в небольшой степени снизило интерес мисс Матти к рукавам и фасонам юбок. Она один или два раза обменивалась мнениями со мной в спокойной беседе по поводу воротничков и шалей; я все время не была уверена, что во время осмотра за нами никто не наблюдал, потому что мельком заметила фигуру, скрывающуюся за накидками и мантильями; и по мере продвижения я столкнулась лицом к лицу с мисс Пол, тоже в утреннем костюме (которая, будучи без зубов, надела вуаль, чтобы скрыть их отсутствие), она пришла с той же целью, что и мы. Однако она быстро отошла, потому что, как она сказала, у неё болит голова, и она не может разговаривать.
   Когда мы спустились в магазин, нас ожидал мистер Джонсон, ему рассказали об обмене билета на золотые. С расположением и подлинной добротой, но не совсем тактично он хотел посочувствовать мисс Матти и объяснить ей реальное положение дел. Я могла только надеяться, что слухи преувеличены, потому что он сказал, что акции – это ещё хуже, чем ничего, и что банк не может заплатить даже шиллинг за фунт. Я была рада, что мисс Матти выглядела спокойной и несколько скептичной; но я не могу сказать, реально это или притворно, учитывая то самообладание, которое должно быть присуще таким дамам, как мисс Матти из Крэнфорда, которые должны думать о своём достоинстве; чтобы не компрометировать себя, они могут выразить только лёгкое удивление, смятение или тому подобные чувства низшему по положению или в магазине, где полно публики. Однако мы шли домой в полном молчании. Стыдно сказать, я была довольно раздражена и обеспокоена поведением мисс Матти, потому что она так решительно взяла билет. Я переживала насчёт нового шёлкового платья, которое ей так хотелось; в общем, её, обычно такую нерешительную с теми, кто хотел её переубедить, в этом случае, я чувствовала, бесполезно и пытаться делать это, но я не могла этого вынести.
   Так или иначе, после двенадцати мы обе поняли, что пресытились чудесами моды, и усталость (а у меня ещё и депрессия) сделала нас неспособными выходить опять. Но по-прежнему мы не заговаривали о билете, до тех пор, пока что-то заставило меня спросить мисс Матти, не кажется ли ей, что это её обязанность – предлагать соверены за все билеты Городского и сельского банка, которые она встретит. В ту минуту, произнеся это, я готова была откусить себе язык. Она взглянула довольно печально, как будто я внесла новую растерянность в её уже страдающий ум; одну или две минуты она ничего не говорила. Затем сказала – моя самая дорогая мисс Матти – без тени упрёка в голосе:
   – Моя милая, я никогда не ощущала себя такой, как люди говорят, сильной, часто для меня достаточно тяжело решить, как я должна поступить правильно в том или ином случае. И я очень благодарна, я благодарю Бога, что поняла сегодня утром, в чем состоит мой долг этому бедному человеку, стоящему передо мной; да, это достаточно трудно для меня – думать и думать, что я буду делать, если случится такая-то и такая-то вещь; но я уверена, что лучше подожду и увижу, что на самом деле произойдет, и, не сомневаюсь, будет лучше, если я не буду беспокоиться и тревожиться заранее. Я знаю, милая, я не похожа на Дебору; если бы Дебора была жива, не сомневаюсь, она приглядывала бы за ними до того, как они попали в такое положение.
   Ни у одной из нас не было аппетита за обедом, хотя мы старались разговаривать, в основном, о нейтральных вещах. Когда мы вернулись в гостиную, мисс Матти открыла рабочий стол и стала просматривать свои счётные книги. Я так раскаивалась в том, что сказала утром, что не могла найти себе оправдание и предложить помочь ей. Я скоро оставила её одну, потому что она хмурилась, её глаза были устремлены на перо и разлинованную страницу. Потом она закрыла книгу, заперла стол, пришла и тронула моё кресло, в котором я сидела в унынии и печали около огня. Я взяла её за руку, она сжала мою, но не сказала ни слова. Наконец она произнесла очень спокойным голосом:
   – Если тот банк обанкротился, я потеряю сто сорок девять соверенов, тринадцать шиллингов и четыре пенса годовых; у меня останется только тринадцать фунтов в год.
   Я крепко сжала её руку. Я не знала, что сказать. Вскоре (было слишком темно, чтобы видеть её лицо) я почувствовала, что её пальцы вздрагивают в моей руке; и я поняла, что она вновь собирается что-то сказать. Когда она заговорила, я услышала слезы у неё в голосе.
   – Я надеюсь, что это неправда – ничего дурного, но, о! Я так рада, что бедная Дебора избавлена от этого. У неё не было узкого кругозора – у неё был такой возвышенный, благородный дух.
   Это было все, что она сказала о сестре, которая настояла на вложении их небольшого достояния в этот неудачный банк. Мы сидели при свечах в этот вечер дольше, чем обычно, и пока свет не смутил нас и заставил говорить, мы сидели вместе молча и печально.
   Однако мы взялись за свою работу после чая с преувеличенным рвением (которое скоро перешло в настоящее по мере того, как работа двигалась), разговаривая о том, что бесконечно удивлены помолвкой леди Гленмаер. Мисс Матти почти пришла к мысли, что это очень хорошо.
   – Я не отрицаю, что мужчины доставляют массу хлопот в доме. Я не сужу по собственному опыту, потому что мой отец был очень аккуратен, вытирал ноги при входе так же тщательно, как это делают женщины; но зато мужчина знает, как должен поступить в трудную минуту, и это очень даже неплохо – иметь одного под рукой для опоры. Итак, леди Гленмаер вместо того, чтобы отбросить всё и, наслаждаясь там, где поселилась, обретёт надёжный дом среди приятных и добрых людей, таких, как наша мисс Пол и миссис Форестер. А мистер Хоггинс на самом деле очень представительный мужчина; а что касается его манер – ничего, что они не очень вежливы. Я знала мужчин с очень добрыми сердцами, к тому же очень умных, которые не были что люди называют утонченными, но которые были надёжными и любящими.
   Она вся ушла в грёзы о мистере Холбруке, и я не прерывала её, я была так занята, обдумывая план, который наметила на несколько дней, но провал банка заставил меня торопиться. Этим вечером, после того, как мисс Матти ушла спать, я предательски опять зажгла свечу и села в гостиной сочинять письмо Аге Дженкинсу, письмо, которое должно было подействовать на него, если он был Питером, и представилось бы ему всего лишь набором сухих фактов, если он был кем-то другим. Церковные часы пробили два перед тем, как я закончила.
   На следующее утро пришли новости, и официальные, и иные, что Городской и сельский банк прекратил платежи. Мисс Матти была разорена. Она старалась говорить со мной спокойно, но, когда осознала факт, что ей придётся жить на пять шиллингов в неделю, не смогла сдержать слезы.
   – Я не плачу о себе, милая, – сказала она, вытирая их, – я плачу от глупой мысли, как бы убивалась моя мать, если бы знала это; она всегда заботилась о нас больше, чем о себе. Но многие бедняки имеют ещё меньше, а я не настолько расточительна, и слава тебе господи, если есть баранья шея – оплата для Марты и чем заплатить за аренду. У меня нет ни фартинга долга. Бедная Марта! Думаю, ей будет жаль покинуть меня.
   Мисс Матти улыбнулась мне сквозь слезы и постаралась, чтобы я заметила только улыбку.

Глава 14
Друзья в нужде

   Мужество мисс Матти было примером для меня, я подумала, что многим было бы полезно видеть, как немедленно мисс Матти сократила расходы до необходимых при изменившихся обстоятельствах. В то время как она спустилась сообщить Марте новости, вынуждающие расстаться с ней, я украдкой пошла с письмом для Аги Дженкинса к сеньоре, чтобы взять точный адрес. Я попросила сеньору хранить тайну; и правда, прошлая привычка, когда муж был военным, быть очень краткой и осторожной, приучила её говорить как можно меньше, разве что под влиянием очень сильного волнения. Более того (это вселило в меня двойную уверенность в сохранении тайны), сеньор теперь выздоровел настолько, что подумывал опять о путешествии и показе фокусов по всему свету, поэтому через несколько дней он, его жена и маленькая Фиби должны были покинуть Крэнфорд. В самом деле, я нашла его, рассматривающим огромную чёрную с красным афишу, в которой на первом месте были описаны достоинства сеньора Брунони, отсутствовало только название города, где будет следующее представление. Он и его жена были так поглощены решением того, где красные буквы произведут наибольший эффект (для этого, пожалуй, больше всего подходил заголовок), что прошло какое-то время до того, как я смогла получить ответ на свой вопрос, а перед этим я дала несколько советов, в здравом смысле которых сразу засомневалась так же искренне, как только сеньор высказал свои сомнения и соображения. Наконец мне сказали адрес, он выглядел очень странно. Я опустила письмо, заглянув на почту по дороге домой, а затем на минуту остановилась посмотреть на деревянную панель с зияющей щелью, которая отделяла меня от письма, только что бывшего в руках. Оно ушло от меня, как жизнь, и никогда не возвратится. Оно полетит через море, возможно, запятнается морскими волнами, пронесется среди пальмовых деревьев, пропахнет всеми тропическими ароматами; маленький листок бумаги, час назад такой обычный и неинтересный, отправился в путь в незнакомые дикие страны за Гангом! Но я не могла терять много времени на эти размышления. Я поспешила домой, чтобы мисс Матти не хватилась меня. Мне открыла дверь Марта, её лицо распухло от слез. Как только она увидела меня, она разрыдалась опять и, схватив меня за руку, потащила в дом, захлопнула дверь и спросила, действительно ли все, что сказала мисс Матти, правда.
   – Я никогда не покину её! Нет! Ни за что! Я так и сказала ей и сказала, чтобы она и не думала, будет ли в силах платить мне. Кем бы я была, если бы поступила так с ней. Я была бы такой же, как непутёвая Рози у миссис Фиц-Адам, которая ушла ради зарплаты после семи с половиной лет жизни в доме в другое место. Я сказала, я не из тех, кто идёт служить мамоне и все меряет деньгами; я-то знаю, что у меня хорошая хозяйка, а вот она не знает, что у неё хорошая служанка.
   – Но, Марта, – сказала я, прервав её, пока она вытирала глаза.
   – Не надо «но, Марта», – ответила она мне на мой примирительный тон.
   – Прислушайся к голосу рассудка.
   – Не буду прислушиваться к голосу рассудка, – сказала она, теперь почти полностью овладев своим голосом, который чуть прерывался от всхлипываний. – Вечно благоразумно то, что кто-то скажет. Сейчас я думаю, что то, что я высказала, достаточно благоразумно; но благоразумно это или нет, я буду говорить так и буду стоять на этом. У меня есть деньги в сберегательном банке, и у меня есть в запасе одежда, я не собираюсь бросать мисс Матти. Нет, если она даже будет говорить мне об увольнении каждый час!
   Она вызывающе упёрла руки в бока, чтобы возражать мне, и действительно, я долго увещевала её, как только могла, пока не сообразила сама, что мисс Матти, при её усиливающейся немощи, нуждается в присутствии доброй и преданной женщины.
   – Хорошо, – сказала я наконец.
   – Прекрасно, что вы начинаете с «хорошо», если бы вы начали с «но», как вы делали раньше, я бы не стала слушать вас. Теперь вы можете продолжать.
   – Я знаю, вы были бы огромной потерей для мисс Матти, Марта.
   – Я так ей и сказала. Ей будет очень трудно без меня, – заключила Марта победно.
   – Тихо, у неё будет так мало средств – так мало – только чтобы выжить, поэтому я не вижу, в данный момент, как она сможет вас кормить, ей будет даже самой недоставать. Я говорю это, Марта, потому, что чувствую, что вы друг мисс Матти, но вы ведь знаете, что ей не может понравиться, что мы говорим об этом.
   Возможно, это был даже более мрачный взгляд на положение дел, чем то, о чем мисс Матти рассказала сама, потому что Марта опустилась на первый попавшийся стул и громко зарыдала (мы стояли в кухне).
   Наконец она сняла свой передник и, посмотрев серьёзно мне в лицо, спросила:
   – Не в этом ли причина, что сегодня мисс Матти не заказала пудинг? Она сказала, что ей не хочется сладкого и что вы с ней будете есть только бараньи отбивные. Но я её не оставлю. Никому не рассказывайте, но я сделаю для неё пудинг, и пудинг, который она любит, я заплачу за него сама; таким образом, понимаете, он у неё будет. Ведь многим из нас легче пережить печаль, глядя на вкусное блюдо, стоящее на столе.
   Я обрадовалась, что энергия Марты нашла немедленное практическое применение в приготовлении пудинга, потому что это прервало глупое обсуждение того, должна она или не должна оставить службу у мисс Матти. Она надела чистый фартук и, таким образом, приготовилась, чтобы идти в магазин за маслом, яйцами и за тем, что ещё ей требовалось. Она не собиралась тратить остатки, которые были в доме, для стряпни, пошла за старым чайником, в котором хранились её личные деньги, и вынула, сколько хотела.
   Я нашла мисс Матти очень спокойной и нисколько не печальной; при моем появлении она постаралась улыбнуться. Было решено, что я напишу отцу и попрошу его приехать помочь нам советом; как только письмо было отправлено, мы начали строить планы на будущее. Мисс Матти решила снять одну комнату, оставить самую необходимую мебель и продать остальную, а дальше тихо существовать на то, что останется после уплаты за аренду. Что касается меня, то я лелеяла более честолюбивые замыслы. Я думала о том, как пожилая женщина с общественным положением пятидесятилетней дамы могла бы заработать или увеличить доход без потери этого общественного положения; но потом я отбросила даже эту последнюю оговорку в сторону и задала себе вопрос, что могла бы делать мисс Матти.
   Обучение было, конечно, первой вещью, которую можно было предложить. Если мисс Матти смогла бы учить детей чему-нибудь, это позволило бы ей находиться среди маленьких эльфов, к которым так расположена её душа. Я стала вспоминать её таланты. Однажды я слышала её слова, что она может играть на пианино «Ах, признаться ли вам, мама?», но это было очень, очень давно; слабая тень умения играть теперь ушла. Она могла бы ещё набрасывать красивые узоры для вышивки на муслине, нанося отпечаток на серебряную бумагу, копируя узор, поместив все на оконное стекло, пока не отметит все фестоны и глазки. Это был наиболее простой подход к выполнению рисунка, и я не думаю, что это занимало бы очень много времени. И затем, благодаря солидному английскому воспитанию, работе воображения или использованию глобуса, как владелица женской школы, в которую все торговое сословие Крэнфорда посылает своих дочерей, можно обучать этому девочек, но глаза мисс Матти подведут её, и я сомневалась, что она смогла бы справиться с многочисленными нитями при работе с выкройками из шерстяной ткани или правильно разобраться с различными оттенками шерсти, требующимися для лица королевы Аделаиды в патриотических вязаных ковриках, модных сейчас в Крэнфорде. Что касается работы с глобусом, я сама никогда не могла найти многого на нём, поэтому, возможно, я не лучший судья способностей мисс Матти в этой области обучения; но меня всегда поражало, что экватор, тропики и подобные загадочные сферы были для неё очень нереальными понятиями, и она считала знаки зодиака знаками чёрной магии.
   Чем она гордилась сама, так это искусством делать жгутики для зажигания свечей или «фунтики» (как она предпочитала их называть) из цветной бумаги, вырезая их так, чтобы они походили на перья, а также вязать подвязки с различными изящными узорами. Однажды я сказала, получив в подарок очень красивую пару подвязок, что чувствую сильное искушение уронить одну из них на улице, чтобы ею восхищались все; но я поняла, что эта невинная шутка оскорбила её чувство приличия и была воспринята с таким беспокойством, с таким искренним испугом, что несколько дней меня преследовало ощущение вины, и я очень сожалела об этой смелой шутке. Подарок таких изящно отделанных подвязок, пучка разноцветных весёлых «фунтиков» или колоды карт, обмотанной очень красиво разноцветными шёлковыми нитками, были хорошо известными знаками расположения мисс Матти. Но захочет ли кто-нибудь тратить деньги на обучение своих детей такому искусству? И в самом деле, захочет ли мисс Матти отдать за презренный металл своё мастерство и умение, с которым она делала безделушки только тем, кого любила?
   Я обратилась к чтению, письму и арифметике; при чтении главы из Библии каждое утро она всегда застревала перед длинными словами. Я сомневалась в её способности осилить генеалогический раздел без множества запинок. Писала она хорошо и изящно – но орфография! Казалось, она думала, что чем дальше она от этого, чем меньше это её волнует, тем больше удовольствия она доставит своим корреспондентам; и часто слова, которые она писала совершенно правильно в своих письмах ко мне, превращались в полную загадку, когда она писала моему отцу.
   Нет! Не было ничего, чему бы она могла научить следующее поколение Крэнфорда, разве что они быстро научатся и будут готовы подражать её терпению, скромности, сдержанности, её умению довольствоваться малым. Я раздумывала и раздумывала, пока Марта с распухшим от слез лицом не позвала обедать.
   У мисс Матти было несколько маленьких странностей, которые Марта склонна была поощрять, потому что эти причуды снижали бдительность хозяйки. Марта считала их детскими фантазиями, которыми пожилая леди пятидесяти восьми лет старается подбодрить себя. Но сегодня она прислуживала с огромными заботой и уважением. Хлеб был нарезан, как нравилось мисс Матти, которая всегда следовала тому, что предпочитала её мать; занавеска была задёрнута так, чтобы не было видно безжизненных сломанных стен соседских хлевов, а видно каждый нежный лист тополя, который по-весеннему расцвел. Тон Марты по отношению к мисс Матти был таким сюсюкающим, каким грубо говорящие служанки обычно обращаются к маленьким детям и который я никогда не слышала в её обращении к кому-либо из взрослых.
   Я забыла рассказать мисс Матти о пудинге и боялась, что она может не оценить поступок Марты, потому что в тот день у неё совсем не было аппетита; поэтому я воспользовалась подходящей возможностью посвятить её в секрет, когда Марта унесла мясо. Глаза мисс Матти наполнились слезами, она не могла сказать ни слова, чтобы выразить своё изумление или удовольствие, когда Марта вернулась, подняв вверх пудинг, сделанный в виде чудесного изображения лежащего льва, отлитого в форме. Лицо Марты светилось триумфом, когда она поставила его перед мисс Матти с ликующим «Вот!». Мисс Матти хотела благодарить её и не могла, поэтому она взяла руку Марты и горячо пожала её, Марта заплакала, я сама с трудом сохранила самообладание. Марта выбежала из комнаты, а мисс Матти пришлось пару раза прочистить голос, прежде чем заговорить. Наконец она сказала:
   – Мне хотелось бы держать этот пудинг под стеклянным колпаком, моя милая! – и фигура лежащего льва с глазами из ягод смородины была воздвигнута на благородное место на каминной доске, вызвав у меня в памяти очень смешную картинку. Я начала смеяться, чем весьма удивила мисс Матти.
   – Уверяю вас, милая, я прежде видала более уродливые вещи под стеклянным колпаком, – сказала она.
   Мне тоже приходилось их видеть довольно часто, поэтому у меня изменилось выражение лица (и сейчас я с трудом сдерживаю слезы), мы обе принялись за пудинг, который был, в самом деле, превосходный – только от каждого кусочка, казалось, мы задохнемся, так полны были наши сердца.
   Нам нужно было о многом подумать, мы почти не разговаривали в тот полдень, и он прошёл очень спокойно. Но, когда был принесён большой фарфоровый чайник, мне пришла в голову новая мысль. Почему бы мисс Матти не продавать чай – быть представителем существовавшей тогда восточной индийской чайной компании? Я не видела возражений против этого плана, и в то же время у него было много преимуществ, если мисс Матти смогла бы преодолеть свои взгляды, снизойдя до чего-то такого, вроде торговли. Чай был не грязный, не липкий – грязь и липкость были два качества, которые мисс Матти не могла вынести. Не нужно было витрины. Правда, было необходимо небольшое приличное уведомление о лицензии на продажу чая, но я надеялась, что его можно будет разместить там, где никто не увидит. К тому же чай – вещь не тяжёлая, чтобы не обременять слабые силы мисс Матти. Только одно было против моего плана – он включал покупку и продажу.
   Пока думала, я не отвечала на вопросы, которые задавала мисс Матти – как будто отсутствовала, – вдруг мы услышали тяжёлые шаги по ступеням и шёпот за дверью, которую действительно кто-то открыл и закрыл, как будто какая-то невидимая сила. Немного погодя вошла Марта и тащившийся за ней очень высокий молодой человек, весь красный от смущения, находивший облегчение только в приглаживании своих волос.
   – Вот, мэм, это всего лишь Джем Хирн, – сказала Марта в качестве введения; у неё вырвался такой вздох, что я догадалась, каких усилий ей стоило преодолеть его нежелание вступить в гостиную мисс Матильды Дженкинс. – И вот, мэм, он хочет сейчас же жениться на мне. И вот, мэм, мы хотим снять жилье – где-нибудь свободное жилье и положить конец нашим свиданьям; и мы хотели бы что-то в уютном доме; и, о, дорогая мисс Матти, если вы позволите, осмелюсь спросить, нет ли у вас какой-нибудь комнаты для нас? Джем хочет этого так же, как и я. (Джему) – Ты такой неотёсанный! Что ты прячешься за меня? – Вот он всегда так во всем, он тоже хочет – правда, Джем? – только, вы видите, он цепенеет, когда его просят говорить перед знатными особами.
   – Это не так, – вмешался Джем. – Это потому, что ты застала меня врасплох, я не думал так быстро жениться – и такая скорость ошеломляет человека. Не то, что я против, мэм, – обратился он к мисс Матти, – только Марта всегда так спешит, когда заберет себе что-то в голову; женитьба, мэм, женитьба приковывает мужчину, можно сказать. Отважусь сказать, я не думал, что это будет так скоро.
   – Пожалуйста, мэм, – сказала Марта, она дёрнула его за рукав, толкнула локтем, стараясь тем или иным способом прервать, пока он говорил, – не обращайте на него внимания, он сейчас опомнится; только прошлым вечером он сделал мне предложение, сделал мне предложение, и все из-за того, что я сказала ему, что пока и не думала об этом, и сейчас он ошалел от радости, ведь правда, Джем, ты сейчас тоже, как и я, думаешь о жилье? (ещё сильный толчок).
   – Я! Если только мисс Матти приютит нас – иначе у меня и в мыслях нет обременять её присутствием незнакомых людей в доме, – сказал Джем, желая быть вежливым. Я заметила, что это вывело из себя Марту, которая старалась показать, что главное – это комната, которую они хотели снять, и получалось так, что мисс Матти облегчит их путь, даруя им расположение, если согласится жить вместе с ними.
   Мисс Матти была смущена, их (а вернее, Марты) неожиданное решение пожениться ошеломило её и заставило позабыть о плане, который был на уме у Марты. Мисс Матти начала:
   – Брак – это очень серьёзная вещь, Марта.
   – Вот именно, мэм, – промолвил Джем. – Разве я не говорил это Марте?
   – Ты мне не давал проходу, чтобы я сказала, когда выйду за тебя замуж, – возмутилась Марта – её лицо пылало огнём, она готова была заплакать от досады, – и сейчас ты срамишь меня перед хозяйкой и всеми.
   – Да нет же! Не реви! Не реви! Только человеку хочется иметь время на раздумье, – сказал Джем, стараясь завладеть её руками, но напрасно. Затем, видя, что она более сильно обижена, чем полагал, было видно, как он собрал всю свою волю и с большим достоинством, чем десять минут назад (я поняла, что он может принять на себя решение), повернулся к мисс Матти и сказал: – Надеюсь, мэм, вы понимаете, что я уважаю каждого, кто добр к Марте. Я всегда смотрел на неё как на свою будущую жену – в своё время; а она часто, часто рассказывала о вас как о добрейшей леди, какая только может быть; конечно, правда в том, что мне не хотелось бы иметь заботы, живя ещё с кем-то; уж если, вы, мэм, окажете честь нам и согласитесь жить с нами, я уверен, что Марта все сделает в лучшем виде, чтобы вам было хорошо, и я сделаю для вас все, что смогу, я считаю, это будет наилучшей благодарностью вам от такого неуклюжего парня, как я.
   Мисс Матти сняла свои очки и, протерев их, снова надела, но все, что она смогла сказать, было:
   – Не надо из-за меня спешить с женитьбой: умоляю, не нужно! Брак – такая серьёзная вещь!
   – Но мисс Матильда подумает о вашем плане, Марта, – сказала я, восхищённая преимуществами того, что предлагалось, и не желая терять удобного случая обсудить это. – И я уверена, что ни она, ни я, не забудем вашу доброту; ни вашу, ни Джема.
   – А почему нет, мэм! Я ведь от чистого сердца говорю, хотя немного боюсь так сразу жениться, хотя я совсем не прочь. Мне только нужно немного времени, чтобы привыкнуть. Марта, девчонка, что пользы так плакать и драться, если я согласен?
   Последнее было сказано вполголоса и подействовало на Марту так, что она выскочила из комнаты, а её любимый последовал за ней, чтобы утешить. После этого мисс Матти села и расплакалась, объяснив потом, что мысль о скором замужестве Марты потрясла её и что она никогда не простит себе, если будет думать, что подгоняла бедняжку. А мне больше было жаль Джема, но обе мы, мисс Матти и я, высоко оценили огромную доброту этой верной пары, хотя мы говорили об этом не много, а больше о шансах и опасностях брака.
   На следующее утро, очень рано, я получила записку от мисс Пол, таинственно запечатанную множеством печатей, так, что мне пришлось порвать обёртку, потому что я не смогла её открыть. И когда я перешла к написанному, то с трудом поняла, что имеется в виду, все было так запутано и странно. Однако я разобрала, что мне нужно прийти к мисс Пол в одиннадцать часов, число одиннадцать было написано огромными цифрами и было похоже на номер, и «до полудня» дважды подчёркнуто так, чтобы мне вдруг не захотелось прийти в одиннадцать вечера, когда весь Крэнфорд обычно ложится спать в десять. Подписи не было, исключая инициалы мисс Пол на обратной стороне – П. И.; но, так как Марта подала мне записку «с добрыми пожеланиями от мисс Пол» не требовалось колдовства, чтобы выяснить, кто послал её; и если имя корреспондентки нужно было держать в тайне, получилось удачно, что я была в одиночестве, когда Марта передала записку.
   Я отправилась тогда, когда хотела мисс Пол. Мне открыла дверь её маленькая служанка Лиззи в воскресном наряде, как будто в этот будний день нагрянуло какое-то великое событие. Гостиная на верхнем этаже была соответственно приведена в порядок. Стол был покрыт лучшей зелёной скатертью, а на нём разложены письменные принадлежности. На маленьком серванте стоял поднос с непочатой бутылкой вина из первоцвета и несколько бисквитов «дамские пальчики». Мисс Пол сама была в праздничном наряде, будто ждала гостей, хотя было ещё только одиннадцать часов. Миссис Форестер тоже была там вся в слезах и печальная, мой приход вызвал только новые слезы. До того, как мы закончили здороваться, исполнив это в печальной и таинственной манере, послышался другой громкий стук и появилась миссис Фиц-Адам, покрасневшая от ходьбы и волнения.
   Очевидно, теперь собралась вся компания без исключения; поэтому мисс Пол, перед тем, как начать, помешала угли, открыла и закрыла дверь, прокашлялась и высморкалась. Потом она усадила нас вокруг стола, предложив мне место напротив себя; после этого она спросила меня, является ли эта печальная новость о том, что мисс Матти потеряла все своё состояние, правдой, как она того и боялась.
   Конечно, я могла дать только один ответ; никогда я не видела более искренней печали, запечатлённой на лицах, чем у троих, сидевших передо мной.
   – Как хотелось бы, чтобы миссис Джеймсон была здесь! – наконец сказала миссис Форестер; но, судя по лицу миссис Фиц-Адам, у неё не было такого желания.
   – Обойдемся без миссис Джеймсон, – сказала мисс Пол с оскорблённым достоинством в голосе, – мы, дамы Крэнфорда, собравшиеся в моей гостиной, должны что-то решить. Я понимаю, что ни одну из нас не назовешь богатой, хотя у нас всех есть небольшое состояние, достаточное для того, чтобы жить утонченно и благородно, не выставляя вульгарно напоказ свои доходы, как другие. (Здесь я увидела, что мисс Пол заглядывает в маленькую карточку, на которой, похоже, она написала несколько заметок.) – Мисс Смит, – продолжала она, обращаясь ко мне (попросту Мери для всей собравшейся компании, но это был особый случай). – У меня был частный разговор, вчера после полудня, с этими дамами о несчастье, которое случилось с нашей подругой, и мы все, как одна, согласились, что у нас есть некоторый излишек, и это не только наш долг, а и удовольствие – действительно, удовольствие, Мери! – здесь она запнулась и должна была протереть очки, перед тем как смогла продолжить дальше – отдать, что можем, чтобы помочь ей – мисс Матильде Дженкинс. Только, учитывая деликатные чувства независимого существования каждой утонченной женщины, – я уверена, ей нужно было заглянуть в карточку, – мы хотим вносить нашу скромную лепту втайне, скрытно, чтобы не оскорбить чувства, о которых я упомянула. Поэтому мы позвали вас этим утром, уверенные, что вы, дочь, то есть, что ваш отец, который является её доверенным советчиком во всех денежных делах, мы думаем, что, проконсультировавшись с ним, вы получите совет о способах, которыми наш вклад можно перевести в официальную законную сумму, чтобы мисс Матильда могла получать его. Возможно, ваш отец, знающий о её вложениях, может заполнить этот пробел.
   Мисс Пол закончила своё обращение и оглядела всех, ища одобрения и согласия.
   – Надеюсь, я выразила ваше мнение, леди? И пока мисс Смит обдумывает ответ, разрешите мне предложить вам немного освежиться.
   У меня не было длинного ответа; я настолько всем сердцем была благодарна за их добрые намерения, что не могла выразить это словами, поэтому я только пробормотала что-то вроде того, что я передам все, что сказала мисс Пол, моему отцу и что, может быть, что-нибудь устроится для дорогой мисс Матти, – и здесь я была совершенно сломлена и должна была освежиться стаканом вина первоцвета, чтобы остановить слёзы, которые подавляла последние два-три дня. Самое ужасное было то, что плакали все дамы. Даже мисс Пол плакала, хотя сотни раз говорила, что проявлять свои эмоции перед кем-то – это слабость, и утверждала, что нужно сдерживать себя. Она оправилась, немного рассердившись на меня за то, что я все это устроила, а более всего, думаю, она рассердилась, потому что я не смогла ответить на её речь такой же речью; но, если бы я заблаговременно знала, что говорить, и у меня была бы карточка, на которой отражён набор чувств, которые должны возникнуть в моем сердце, я бы постаралась доставить ей удовольствие. А так, произнесла речь миссис Форестер, когда к нам вернулось самообладание.
   – Среди присутствующих друзей, я – нет, я не бедна, но не думаю, что меня можно назвать богатой, – я хочу и сделаю все для поддержки дорогой мисс Матти, но, если позволите, я напишу в запечатанной записке, сколько я могу дать. Я только хочу дать больше, правда, моя дорогая Мери.
   Теперь я поняла, почему были приготовлены бумага, перья и чернила. Каждая дама написала, сколько она сможет давать ежегодно, подписав и запечатав записку. Если их предложение будут принято, моему отцу позволят вскрыть записки, соблюдая секретность. Если нет, они возвратятся к тем, кто их написал.
   Когда формальности были закончены, я поднялась, чтобы уйти, но каждая дама, помнится, захотела поговорить со мной наедине. Мисс Пол задержала меня в гостиной, чтобы объяснить, почему в отсутствие миссис Джеймсон она взяла на себя руководство этой «деятельностью», как она предпочла выразиться, а также рассказала мне, что слыхала от надёжных людей, что миссис Джеймсон прибывает домой в сильном негодовании на свою невестку, которой приказано немедленно покинуть дом и возвращаться, если она не ошибается, в Эдинбург уже сегодня вечером. Конечно, эту новость нельзя передавать миссис Фиц-Адам, более того, мисс Пол была склонна думать, что помолвка леди Гленмаер и мистера Хоггинса расстроится под огнём негодования миссис Джеймсон. Разговор с мисс Пол закончился сердечными расспросами о здоровье мисс Матти.
   Спускаясь по лестнице, я обнаружила миссис Форестер, ожидавшую меня у входа в столовую; она поманила меня внутрь и, когда дверь закрылась, попыталась несколько раз заговорить о чем-то таком, про что, видимо, ей было трудно говорить, я даже начала терять надежду, что мы поймём друг друга. Наконец она начала, при этом бедная старая дама все время тряслась, как будто совершала великое преступление, рассказывая мне, как очень, очень мало ей осталось на жизнь; это признание она сделала от ужаса, чтобы мы не подумали, что маленький вклад, названный в её записке, соответствует её любви и уважению к мисс Матти. И ещё, что сумма, которую она собиралась отдать, была даже больше двадцатой части того, что необходимо на житье, содержание дома и маленькой служанки, как подобает урождённой Тиррел. А когда весь доход не составляет и сотни фунтов, отдавая двадцатую часть, придётся быть осторожнее и экономить, жертвуя многим, незначительным по большому счёту, но имеющим определённую цену в расчётных книгах, о которых я уже слыхала. Ей так хотелось бы быть богатой, сказала она, и не для себя, а только для того, чтобы долго ежегодно поддерживать мисс Матти. Прошло какое-то время прежде, чем я смогла утешить и оставить её; затем, когда я покидала дом, меня перехватила миссис Фиц-Адам, у которой также был свой секрет, но противоположного характера. Ей не хотелось записывать все, что она была в силах и готова дать. Она сказала мне, что никогда не сможет посмотреть мисс Матти снова в глаза, если осмелится отдать ей так много, как ей хотелось бы.
   – Мисс Матти, – продолжала она, – помню, была такой прекрасной молодой леди, когда я была ещё никем, деревенской девчонкой, приходящей на базар с яйцами и маслом и всем таким прочим. Mой отец, хотя и состоятельный человек, всегда считал, что я буду продолжать делать то, что делала до меня моя мать, и я приезжала в Крэнфорд каждую субботу и смотрела за торговлей, за ценами и за всякой всячиной. И однажды, помню, я встретила мисс Матти на дороге, ведущей в Комбехест; она прогуливалась по тротуару, который, вы знаете, удобно приподнят над дорогой, позади неё ехал джентльмен, беседуя с ней, а она смотрела на собранные первоцветы и обрывала их лепестки, уверяю вас, она плакала. Но когда я проходила мимо, она повернулась и побежала за мной, чтобы спросить – о, такая доброта – о моей бедной матери, которая лежала на смертном одре, и, когда я заплакала, она взяла меня за руку, чтобы утешить, – а джентльмен ждал её – её бедное сердце, уверена, было полно совсем другим; и я подумала, что в такой момент она, дочь священника, которая бывает в гостях в Арль Холле, так ласково разговаривала со мной. С тех пор я полюбила её, хотя, возможно, это было слишком смело с моей стороны, но, если вы придумаете способ, чтобы я могла давать немного больше так, чтобы никто об этом не знал, я буду вам очень обязана, дорогая. И мой брат с удовольствием будет лечить её бесплатно – лекарствами, пиявками и всем. Я знаю, что он и её светлость (моя дорогая, кажется, я рассказывала вам, что буду приходиться невесткой её светлости!) сделают для мисс Матти все. Все, что в наших силах.
   Я сказала ей, что всегда была уверена в этом, и обещала все что угодно, потому что хотела поскорей добраться домой к мисс Матти, которая должна быть сильно удивлена тем, что происходит – ведь меня не было с ней пару часов, а я не смогу это объяснить. Однако мисс Матти не следила за временем, потому что была поглощена многочисленными заботами по подготовке к великому шагу сдачи своего дома. Для неё было утешением что-то делать для экономии, потому что, как она сказала, всякий раз, когда она перестает отвлекаться, к ней приходит воспоминание о молодом человеке с никудышным пятифунтовым билетом, и она чувствует себя совершенно бессовестной; её так беспокоит, что она должна, но ничего не может сделать для директоров банка, которые должны знать намного больше о неизвестных последствиях этого банкротства. Она почти рассердила меня, разделив свои симпатии между руководителями банка (которых она представляла себе раздавленными позором плохого управления делами других людей) и теми, кто пострадал так же, как она. Конечно, ей представлялось, что бедность – более лёгкий груз, чем собственный позор, но я лично сомневалась, согласятся ли директора с ней.
   Старые реликвии были извлечены на свет, и каждая подвергнута оценке её денежной стоимости, которая, к счастью, была мала, иначе я не знаю, как бы мисс Матти заставила себя расстаться с такими вещами, как обручальное кольцо своей матери, странная, грубая булавка, которой её отец уродовал своё жабо, и так далее. Однако мы рассортировали все вещи согласно их денежной оценке, и все было готово, когда на следующее утро приехал мой отец.
   Я не собираюсь утомлять вас деталями всего, через что мы прошли, и одной из причин не рассказывать об этом является то, что я не понимала, что мы делали в то время, и не могу сейчас припомнить это. Мисс Матти и я сидели, соглашаясь с расчётами, планами, отчётами и документами, в которых, уверяю вас, каждая из нас не понимала ни слова; для моего отца, капиталиста и дельца, они были понятны и убедительны, и, если мы проявляли лёгкое любопытство или выражали слабое желание понять, он резко останавливался со словами: «А? Как? Это же ясно как день. Какие у вас возражения?». И так как мы ничего не понимали в том, что он предлагал, нам было довольно трудно выразить наши возражения. Мы не были уверены, что они у нас вообще есть. Поэтому мисс Матти немедленно начинала нервничать и при каждой паузе, надо и не надо, говорила «да» и «конечно», но, когда я раз присоединилась к мисс Матти, сказав дрожащим и неуверенным тоном «бесспорно», отец, вспыхнув, посмотрел на меня и спросил: «О чем тут спорить?». Уверяю вас, я до сих пор ничего не понимаю. Но по справедливости я должна сказать: отец, больной, приехал из Драмбла помочь мисс Матти, уделил ей время, когда у него собственные дела вызывали тревогу.
   Мисс Матти вышла из комнаты, чтобы сделать распоряжения о завтраке, – серьёзно озабоченная, с одной стороны, желанием угостить моего отца изысканным, вкусным блюдом, а с другой стороны, убеждением, что она не должна позволять себе это, а то уйдут все её деньги. В это время я рассказала отцу о встрече с крэнфордскими дамами позавчера у мисс Пол. Пока я говорила, он вытирал глаза – и, когда я перешла к предложению Марты и Джема, сделанному позавчера, жить у мисс Матти в качестве жильцов, он отошёл от меня к окну и начал барабанить по нему пальцами. Потом он круто повернулся и сказал:
   – Видишь, Мери, как бесхитростная жизнь делает всех вокруг друзьями. Слава тебе, Господи! Я бы мог прочесть об этом хорошую проповедь, если бы был священником, но я не священник и не умею читать проповеди – только, я уверен, ты поняла, что я хочу сказать. Давай мы с тобой прогуляемся после завтрака и поговорим подробнее об этих планах.
   На завтрак была горячая пряная рубленая баранина и немножко холодного ростбифа, нарезанного ломтиками и поджаренного. Каждый кусочек последнего блюда был прикончен, к великому удовольствию Марты. Затем отец напрямик сказал мисс Матти, что хочет поговорить со мной с глазу на глаз и потому он прогуляется со мной и посмотрит старинные места, а затем я смогу рассказать ей, какой план мы считаем самым подходящим. Сразу перед тем, как мы вышли, мисс Матти отозвала меня и сказала:
   – Помните, милая, я только в одном должна быть уверена, – я имею в виду, что никого не обижу тем, что сделаю. Я собираюсь поступить правильно и честно; я не думаю, что если Дебора знает обо всем там, где она сейчас, то будет очень огорчена тем, что я не благовоспитанна, потому что, видите ли, она поймёт все, милая. Только растолкуйте мне, чтобы я поняла, что могу сделать и оплатить беднякам столько, сколько в состоянии.
   Я её горячо поцеловала и побежала за отцом. Результат нашего разговора был таким. Если все стороны согласны, Марта и Джем поженятся, пусть с небольшой проволочкой, они будут жить у мисс Матти; сумма, которую крэнфордские дамы ежегодно согласились отдавать, будет достаточной и будет составлять большую часть ренты, остальное добавит Марта за проживание у мисс Матти, так что последней должно хватить на жизнь с некоторыми удобствами. Услышав про намеченные продажи, отец вначале засомневался. Он сказал, что старая обстановка священника, хотя с ней бережно обращались, позволит выручить очень немного, и что эта малость будет каплей в море долговых обязательств Городского и сельского банка. Но, когда я обрисовала, как болезненная совесть мисс Матти будет утешена чувством, что она сделала все, что могла, он согласился, особенно после моего рассказа о случае с пятифунтовым билетом; он побранил меня, что я позволила это сделать. Затем я упомянула о моей идее, что она может иметь добавку к своему небольшому доходу, продавая чай; и, к моему изумлению (потому что я была почти готова отказаться от этого плана), отец отнёсся к нему благосклонно со всей энергией купца. Думаю, он сосчитал всех цыплят перед тем, как они выведутся, потому что он немедленно просчитал выгоду от продаж – что она сможет получать в Крэнфорде более двадцати фунтов в год. Маленькую столовую нужно превратить в магазин без какой-либо навязчивой обстановки; стол станет прилавком; одно окно останется как есть, другое превратится в стеклянную дверь. Я явно поднялась в его глазах, сделав такое прекрасное предложение. Я только надеялась, что мы не упадем в глазах мисс Матти.
   Но она была терпелива и довольна всеми нашими планами. Она знает, сказала она, что мы выбрали для неё лучшее, что могли; она только надеется, у неё только одно условие: она должна оплатить каждый фартинг, это долг перед её отцом, который был так уважаем в Крэнфорде. Мы с отцом договорились говорить про банк как можно меньше и, если удастся, не упоминать его никогда. Некоторые наши планы слегка озадачили мисс Матти, но она хорошо помнила, как мне утром досталось за вопросы, чтобы рискнуть задавать их; и все прошло хорошо под знаком надежды, что по этим планам ничто не должно заставлять никого спешить с женитьбой ради неё. Когда мы перешли к предложению, что она должна продавать чай, я видела, что это несколько потрясло её – не от возможности потерять благородное положение, а только потому, что она сомневалась в своих силах перестроить жизнь, робко предпочитала иметь немного больше лишений, чем усилий, к которым она боялась, что непригодна. Однако, когда она поняла, что мой отец поддерживает это, она вздохнула и сказала, что постарается, а если не получится, она, конечно, будет вынуждена бросить это. Во всем этом было хорошо одно: мужчины никогда сами не покупают чай. А мужчины – это то, чего она особенно опасалась. У них такие резкие и шумные манеры, они так быстро считают, сколько с них следует и какую сдачу им положено получить! А так, если она только сможет продавать детям засахаренные фрукты, уверена, что ей это будет приятно!

Глава 15
Счастливое возвращение

   До того, как я покинула мисс Матти и Крэнфорд, мы все для неё удобно устроили. Даже было получено одобрение продажи чая от миссис Джеймсон. Этот оракул несколько дней думал, не лишит ли это занятие мисс Матти права принадлежать к привилегированному обществу Крэнфорда. Думаю, что у неё были некоторые свои соображения, она хотела унизить леди Гленмаер решением, которое наконец приняла и которое выразилось в словах, что замужняя женщина по строгому закону попадает в то же положение в обществе, как и её муж, а незамужняя женщина возвращается в положение, которое занимал её отец. Итак, Крэнфорду позволялось наносить визиты мисс Матти, но при этом имелась в виду невозможность бывать с визитами у леди Гленмаер.
   Но каково было наше удивление, наш испуг – когда мы узнали, что мистер и миссис Хоггинс возвращаются в следующий четверг. Миссис Хоггинс! Потеряла ли она совсем свой титул или так, из бравады, убрала аристократическое имя, чтобы стать миссис Хоггинс! Она, которая могла до конца дней называться леди Гленмаер! Миссис Джеймсон была довольна. Она сказала, что это только ещё раз убедило её в том, что она знала с самого начала: эта особа имела низкий вкус. Но «эта особа» в воскресенье в церкви выглядела очень счастливой; и мы не увидели необходимости держать вуали наших шляпок опущенными со стороны, где сидели мистер и миссис Хоггинс, потому что это сделала миссис Джеймсон; это убрало гордую улыбку с его лица и заставило покраснеть. Не уверена, может быть, Марта и Джем больше сияли в тот день, ведь они тоже впервые появились вместе. Миссис Джеймсон утешила свою возмущённую душу, опустив занавеси на окнах, как в день похорон, когда мистер и миссис Хоггинс принимали визиты; её с трудом отговорили не отказываться от подписки «Сентджеймской хроники», потому что она была страшно возмущена тем, что они поместили извещение об этом браке.
   Торговля мисс Матти пошла превосходно. Она сохранила обстановку своей гостиной и спальни, первую из которых она заняла до тех времён, пока Марта не сможет найти постояльца, который бы снял её; и в эти гостиную и спальню она впихнула много разных вещей, которые потом были куплены (аукционист убедил её) на распродаже неизвестным другом. Я всегда подозревала, что это сделала миссис Фиц-Адам, но у неё, должно быть, были помощники, которые знали, какие вещи были особенно дороги мисс Матти, общаясь с ней с ранних пор. Мне приткнуться дома было негде, будьте уверены; негде, исключая одну крошечную спальню, для которой отец разрешил купить мебель, чтобы я могла использовать её для себя в случае болезни мисс Матти.
   Я истратила мои собственные небольшие накопления для покупки всевозможных конфет и лепёшек от кашля, чтобы искушать малышей, которые, на радость мисс Матти, прибегали к ней. Чай в ярких зелёных банках и засахаренные фрукты в высоких вазах – мы с мисс Матти очень гордились тем, что увидели вокруг себя вечером накануне открытия магазина. Марта отскребла дощатый пол до белизны, и он был покрыт сверкающим куском клеёнки, на которую должны были вставать покупатели перед прилавком. Приятный запах штукатурки и белил пропитал комнату. Над притолокой новенькой двери висело маленькое объявление «Матильда Дженкинс, лицензированная продажа чая», две коробки чая с каббалистическими надписями стояли, готовые извергнуть своё содержимое в банки для чая.
   Должна упомянуть, что мисс Матти перед этим мучили угрызения совести по поводу продажи чая, потому что в городе уже был мистер Джонсон, который включил его в перечень своих многочисленных товаров; и прежде, чем она смогла совершенно примириться с новым занятием, она, без моего ведома, сбегала в его магазин рассказать о том, что хочет предпринять, и выяснить, не повредит ли это его делу. Мой отец назвал её заботу «великой чепухой» и удивлялся, «как преуспеть купцам, если они будут приспосабливаться к интересам друг друга, что положит конец всякой конкуренции».
   Но, возможно, этого нельзя делать в Драмбле, однако в Крэнфорде все прошло очень хорошо; мистер Джонсон не только развеял с добротой все сомнения и опасения мисс Матти повредить его бизнесу, я точно знаю, что он неоднократно посылал покупателей к ней, говоря, что чаи, которые держит он, обычные, а у мисс Дженкинс отборные сорта. Дорогой чай – любимое удовольствие состоятельных торговцев и богатых фермерских жён, которые воротят нос от «гонгу» и «сачона», преобладающих на многих столах знати, и не хотят ничего, кроме «ганпауда» и «пеко».
   Но возвратимся к мисс Матти. Как приятно было наблюдать, как её доброта и скромность вызывают такие же чувства у других. Ей никогда не приходило в голову, что её может кто-то обмануть, потому что она сама ни за что не смогла бы сделать так с ними. Я слыхала, как она остановила клятвенные заверения мужчины, который принёс ей уголь, словами: «Я уверена, что вам самому было бы неприятно принести мне меньше положенного веса», и, если в этот раз угля было маловато, я уверена, что это не повторится. Люди чувствовали большой стыд, злоупотребив её доверием, как будто они обманули ребёнка. Но мой отец говорил: «Такая простота может быть очень хороша в Крэнфорде, но нигде больше в мире». И я представляла себе мир очень плохим; хотя отец подозревал каждого, с кем он имел дело, несмотря на все предосторожности, его потери повысились только за прошлый год до тысячи фунтов из-за мошенничества.
   Я гостила достаточно долго, чтобы мисс Матти привыкла к новому образу жизни, я помогла ей упаковать библиотеку, которую приобрёл священник. Он прислал мисс Матти очень доброе письмо, в котором написал, что ему «приятно будет взять библиотеку, так хорошо подобранную покойным мистером Дженкинсом». А когда она согласилась на продажу книг, сказав с печалью, но и с удовлетворением, что они снова вернутся к священнику и будут расставлены снова на привычных стенах, он сообщил об опасениях, что у него нет подходящей комнаты для библиотеки и, возможно, мисс Матти будет добра позволить ему оставить несколько томов у неё на полках. Мисс Матти согласилась, только заметила, что у неё есть Библия и «Словарь Джонсона» и вряд ли у неё будет время для чтения; до сих пор я храню несколько книг, принадлежащих доброму священнику.
   Деньги, которые он заплатил, и те, что были получены от продажи, частично пошли на запас чая, а частично отложены на чёрный день – старость или болезни и тому подобное. Правда, это была небольшая сумма, что послужило причиной нескольких отклонений от правды и невинной лжи (которую мы склонны осуждать в теории – а на практике приходится это делать), так как мы знали, что мисс Матти вспомнит сразу о своих моральных обязательствах, если узнает о маленьком резервном фонде, сделанном для неё, в то время, как вкладчики банка остались без денег. Более того, ей не рассказали о путях, по которым её друзья вносили вклады, для оплаты аренды. Мне и хотелось бы рассказать ей это, но тайна придавала остроту всем деяниям доброты, с которой дамы не желали расставаться; сначала Марта увиливала от ставящих её в тупик вопросов мисс Матти о том, как хватает средств на жизнь в таких обстоятельствах, но мало-помалу осторожность и тревога мисс Матти притупились, и она молчаливо согласилась с существующим положением дел.
   Я покинула мисс Матти с лёгким сердцем. Её торговля чаем в течение первых двух дней превзошла мои самые радужные надежды. Вся округа, казалось, сразу стала нуждаться в чае. Мне только хотелось, чтобы мисс Матти изменилась в одном: перестала жалобно умолять покупателей не брать зелёный чай, рассказывая, что он не так ароматен, и уверяя, что он расстраивает нервы и причиняет вред здоровью. И, если они упрямо покупали его, несмотря на предостережения, это расстраивало её так сильно, что я и вправду боялась, как бы она не отказалась от продажи зелёного чая, потеряв таким образом половину своих покупателей; я припоминала примеры по поводу долголетия, исключительно относящиеся к постоянному употреблению зелёного чая. Но последним аргументом, который урегулировал этот вопрос, было удачное упоминание мной ворвани и сальных свечей, которыми эскимосы не только с наслаждением закусывают, но и легко переваривают. После этого она согласилась, что «на вкус и на цвет товарища нет», и довольствовалась с того времени только уговорами в случае, если считала, что покупатель слишком молод, не искушён и не знаком с вредным действием зелёного чая на организм, и молчала, когда его покупали люди постарше, которые сами могли сделать мудрый выбор.
   Я приезжала из Драмбла, по крайней мере, раз в три месяца, чтобы оплатить счета и присмотреть за необходимыми деловыми письмами. И занимаясь письмами, я, к своему великому стыду, вспомнила о письме Аге Дженкинсу и была очень рада, что никогда не рассказывала про него никому. Я только надеялась, что письмо потерялось. Ответ не пришёл, как будто письма и не было.
   Примерно через год после того, как мисс Матти открыла магазин, я получила каракули Марты, которая умоляла меня приехать как можно скорее в Крэнфорд. Я испугалась, что заболела мисс Матти, и отправилась в тот же день, это явилось неожиданностью для Марты, когда она увидела меня, открыв дверь. Мы, как обычно, для секретного разговора, прошли на кухню, и Марта рассказала мне, что вскоре должна родить – через неделю или две; она не говорила об этом мисс Матти; Марте хотелось, чтобы я открыла хозяйке эту новость, «потому что, в самом деле, мисс, – продолжала Марта, истерически рыдая, – я боюсь, что она не одобрит этого, к тому же я не знаю, кто будет заботиться о ней и как она справится, пока я буду лежать».
   Я успокоила Марту, сказав, что останусь до тех пор, пока она не сможет вернуться к работе, и только попеняла ей, что она не написала мне причину этого неожиданного вызова, потому что тогда я бы привезла необходимый запас одежды. Но Марта так плакала и так упала духом, что было на неё совсем не похоже, что я приложила все усилия, чтобы утешить её и развеять мысли о всех вероятных бедах, которые сгрудились в её воображении.
   Затем я украдкой вышла за парадную дверь и вошла снова в магазин, как будто пришла покупательница, я хотела сделать сюрприз мисс Матти и увидеть, как она выглядит в своей новой роли. Была тёплая майская погода, поэтому была закрыта только маленькая створка двери, а мисс Матти сидела за прилавком за вязаньем пары подвязок с замысловатым узором, он показался мне замысловатым, но не сохранился в памяти, потому что она пела тихим голосом, и её спицы быстро двигались. Я назвала это пением, но, осмелюсь сказать, музыкант не применил бы такое слово к этому тихому приятному жужжанию низкого старческого голоса. Я разобрала по словам, но не по мотиву, что это был «Старый сотник»; тихие протяжные звуки вызвали у меня приятное чувство, я стояла на улице, прямо перед дверью в совершенной гармонии с ласковым майским утром. Я вошла. Сначала она не поняла, кто это, и встала, чтобы обслужить меня, но в следующую минуту выжидающая кошка подцепила её вязанье, выпавшее из рук от радости, что видит меня, она не обратила на это никакого внимания. После того, как мы немного поговорили, я поняла, что все было именно так, как говорила Марта, мисс Матти понятия не имела о приближающемся домашнем событии. Я подумала, что должна позволить событиям идти своим чередом, убеждённая, что, когда приду к ней с малышом на руках, получу прощение для Марты, которая напрасно запугивает себя уверенностью, что мисс Матти будет против, думая, что новорождённый будет требовать внимания матери и это будет чёрной неблагодарностью, которой она отплатит хозяйке.
   Но я была права; думаю, это у меня наследственная черта, мой отец говорил, что он почти никогда не ошибается. Однажды утром, в ту неделю, когда я приехала, я вошла к мисс Матти с маленьким свёртком во фланели в руках. Она была преисполнена благоговения, когда я показала ей, что это такое, попросила очки с тумбочки, чтобы рассмотреть это нежное чудо, совершенное во всем. Весь день она не могла избавиться от мыслей об этом сюрпризе, ходила на цыпочках и была очень молчалива. Она тихонько зашла посмотреть на Марту, и они обе плакали от радости, она стала поздравлять Джема и запуталась, не зная, как закончить, её спас звук магазинного колокольчика, который принёс облегчение и смущённому, сияющему, гордому Джему, который стал трясти мою руку так энергично, когда я поздравила его, что мне стало больно.
   Я была очень занята, пока Марта лежала. Я ухаживала за мисс Матти, готовила ей еду, вела счета и следила за состоянием банок и ваз. Я помогала ей также иногда в магазине; это доставляло мне немало удовольствия, а иногда и небольшое беспокойство, когда я наблюдала за ней. Если приходил маленький ребёнок попросить унцию конфет (мисс Матти продавала на вес четыре разных вида), она всегда добавляла ещё в качестве «довеска», как она это называла, хотя чаша весов уже отклонялась; когда я выступила против, она лишь произнесла: «Малыши их так любят!». Ей было бесполезно говорить, что пятая конфета весит четверть унции, поэтому на каждой продаже она теряет свои деньги. Тогда я вспомнила зелёный чай и выпустила стрелу с пером из её собственного оперения. Я рассказала ей, как вредны для здоровья конфеты и какую болезнь их излишек может вызвать у маленьких детей. Этот аргумент имел некоторый эффект, потому что впоследствии вместо пятой конфеты она всегда просила их протянуть крохотные ладошки, в которые укладывала мятные леденцы или имбирные лепёшки, это были слабые меры от опасностей, которые могли возникнуть от прошлых продаж. В общем, торговля лепёшками, проводимая по таким принципам, не обещала выгоды; но я была счастлива обнаружить, что мисс Матти получила более двадцати фунтов за последний год торговлей чаем и, более того, что сейчас она привыкла, у неё не было антипатии к этому занятию, оно принесло ей приятное общение со многими людьми в округе. Если она и давала им довески, то они, в свою очередь, приносили маленькие сельские подарки «дочке покойного священника»: сливочный сыр, несколько только что снесённых яиц, немного свежих спелых фруктов, пучок цветов. Она мне рассказывала, что покупатель был иногда даже слишком нагружен этими подношениями.
   В Крэнфорде, в общем, за время моего отсутствия ничего не изменилось. Миссис Джеймсон и Хоггинсы до сих пор враждовали, если это можно назвать враждой, потому что она исходила только от одной стороны. Мистер и миссис Хоггинс были очень счастливы вместе и так же, как большинство счастливых людей, были совершенно готовы к примирению; миссис Хоггинс действительно желала вернуть расположение миссис Джеймсон, помня прежние тесные дружеские отношения с ней. Но миссис Джеймсон рассматривала счастье Хоггинсов как оскорбление для семьи Гленмаеров, к которому она до сих пор имела честь принадлежать, она упрямо отказывалась и отвергала каждую попытку завязать прежнюю дружбу. Мистер Мулинер, как верный член клана, с пылом поддерживал сторону своей госпожи. Если он видел мистера или миссис Хоггинс, то переходил на другую сторону улицы и делал вид, что поглощён раздумьями о жизни вообще и особенно о своей собственной, пока они не пройдут мимо. Мисс Пол развлекалась, изумляясь, что будет делать миссис Джеймсон, если она, или мистер Мулинер, или другие её домочадцы заболеют; ей будет тяжело одновременно сохранить лицо и позвать мистера Хоггинса после того, как она с ними себя так вела. Мисс Пол с нетерпением ожидала недомогания или какой-нибудь неприятности, которая случится с мисс Джеймсон и её подчинёнными, тогда Крэнфорд сможет увидеть, что же она будет делать под давлением обстоятельств.
   Марта начинала опять ходить, и у меня уже был назначен срок отъезда, довольно скоро, когда в полдень, когда я сидела в магазине вместе с мисс Матти – помню, что погода была холоднее, чем обычно, поэтому горел огонь в камине и двери были плотно закрыты, – мы увидели джентльмена, медленно прошедшего мимо окна и остановившегося против нашей двери, как будто он искал вывеску, которую мы так постарались сделать менее заметной. Он вынул лорнет и какое-то время рассматривал вывеску перед тем, как открыть дверь, затем вошёл. И вдруг до меня дошло, что это сам Ага! На нем была дорожная иностранная одежда, лицо сильно загорело, как будто было обожжено и пережжено солнцем. Цвет лица контрастировал с густыми седыми волосами, а пристальный взгляд тёмных живых глаз также не соответствовал складкам на щеках и бесчисленным морщинам. Он, как вошёл, все смотрел на мисс Матти. Его взгляд, правда, сначала немного задержался на мне, но затем он перевел пристальный, ищущий взгляд на мисс Матти. Она была слегка взволнована и нервничала, но не больше, чем всегда, когда какой-нибудь мужчина входил в магазин. Она думала, что он, возможно, имеет билет или, по крайней мере, соверен, с которого нужно будет сдавать сдачу – операция, которую она не любила проделывать. Но этот покупатель стоял напротив неё, не спрашивая ничего, только пристально смотрел, барабаня пальцами по столу, как делала когда-то мисс Дженкинс. Мисс Матти уже готова была спросить, чего он хочет (как она рассказывала мне впоследствии), когда он круто повернулся ко мне:
   – Вас зовут мисс Мери Смит?
   – Да! – сказала я.
   Все мои сомнения в том, кто он, развеялись, я только задавала себе вопрос, что он скажет или сделает потом и как мисс Матти выдержит радостный шок, когда его узнает. Несомненно, он не знал, как сказать, кто он, поэтому огляделся вокруг, по крайней мере, в поиске что-нибудь купить, чтобы выиграть время, и случайно его глаза наткнулись на конфеты, он смело попросил фунт «этих штук». Сомневаюсь, чтобы у мисс Матти набрался целый фунт конфет, а вдобавок к этому, размер заказа был такой огромный, что она была расстроена от мысли о диспепсии, которую они вызывают, особенно в таком количестве. Она уже хотела начать уговаривать его, но что-то в ласковом выражении его лица задело её сердце. Она проговорила: «Это – о, сэр! Может быть, вы Питер?!». И затряслась с головы до ног. Он в момент повернулся к столу и взял её за руки, всхлипывая от старческих рыданий без слез. Я принесла ей стакан вина, у неё, и правда, изменился цвет лица, что напугало меня и мистера Питера тоже. Он заговорил:
   – Я появился слишком неожиданно для тебя, Матти, да, не так ли, моя маленькая девочка?
   Я предложила ей пойти сейчас же в гостиную и прилечь на диван. Она не хотела отпустить руки своего брата, даже когда была близка к обмороку, но при его заверении, что он не оставит её, она позволила ему отвести себя наверх.
   Я подумала, что самое лучшее для меня, – это пойти и поставить чайник на огонь для чая пораньше, а затем побыть в магазине, оставив брата и сестру поговорить о многих тысячах вещей, о которых они должны сказать друг другу. Я же должна была сообщить новости Марте, которая, услышав их, разразилась слезами, заставив заплакать и меня. Потом она взяла себя в руки и спросила, уверена ли я, что это действительно брат мисс Матти, потому что я упомянула его седые волосы, а она всегда слышала, что он был очень красивым молодым человеком. Что-то похожее поставило в тупик и мисс Матти во время чая, когда она устроилась в большом мягком кресле напротив мистера Дженкинса, чтобы рассмотреть его. Она едва могла пить и есть, рассматривая его.
   – Похоже, жаркий климат быстро старит людей, – сказала она почти про себя. – Когда ты покинул Крэнфорд, у тебя не было седых волос.
   – Но сколько лет прошло с тех пор, – улыбаясь сказал мистер Питер.
   – Ах, правда! Да, думаю, и ты, и я состарились. До сих пор я не задумывалась о том, что мы такие старые. Но седые волосы очень идут тебе, Питер, – продолжала она, немного побаиваясь, что обидела его этим замечанием.
   – Боюсь, Матти, я тоже забыл про время. Как ты думаешь, что я тебе привез из Индии? У меня для тебя платье из индийского муслина и жемчужное ожерелье где-то в сундуке в Портсмуте. – Он улыбался, как будто забавлялся мыслью о несоответствии подарков с внешним видом сестры, но это вовсе не задело её, настолько прекрасны были эти подарки. Я видела, что на момент её воображение приятно задержалось на мысли, как это украсит её, и неосознанно она положила руку на горло – это маленькое нежное горло, которое (как рассказывала мне мисс Пол) было во времена молодости одним из её главных украшений; но рука натолкнулась на складки мягкого муслина, в который она всегда была закутана до подбородка, и это ощущение вернуло мысль о несоответствии жемчужного ожерелья её возрасту.
   Она сказала: – Боюсь, я слишком стара, но было очень любезно с твоей стороны привезти его. Оно бы мне очень подошло много лет назад – когда я была молодой.
   – Так я и думал, моя маленькая Матти. Я помнил твои вкусы, они были так похожи на вкусы дорогой матушки. – При упоминании этого имени брат и сестра сжали ещё более нежно руки друг друга, и, хотя молчали, я вообразила, что они могли бы сказать друг другу, если бы не моё присутствие, и я хотела отправиться подготовить свою комнату для мистера Питера на ночь, намереваясь разделить постель с мисс Матти. Но при моем движении он встал: – Я должен идти и устроиться в комнате в «Георге». Мой дорожный сундук там.
   – Нет! – воскликнула мисс Матти в большом волнении. – Ты не должен уходить, пожалуйста, милый Питер. Мери, проси его. О! Ты не должен уходить!
   Она была настолько взволнована, что мы оба пообещали сделать все, что она пожелает. Питер опять сел и дал ей свою руку, которую, для большей безопасности, она держала обеими руками, а я покинула комнату, чтобы все приготовить.
   Мы с мисс Матти проговорили всю-всю ночь до самого утра. Она много рассказывала мне о жизни брата и его приключениях, о которых он сообщил ей, когда они сидели одни. Она сказала, что для неё теперь всё совершенно ясно, но я не совсем поняла до конца всю историю, и на следующий день я преодолела смущение перед мистером Питером и расспросила его сама; он рассмеялся над моим любопытством и рассказал мне истории, так похожие на воспоминания барона Мюнхгаузена, что я поняла, он подшучивает надо мной. Я слышала от мисс Матти, что он был добровольцем при осаде Рангуна, попал в Бирме в плен, каким-то образом его помиловали, и он получил свободу благодаря знанию, как пустить кровь предводителю маленького племени, опасно больному; что после освобождения из плена он писал письма домой и письма вернулись из Англии с печальной пометкой «адресат умер»; когда он понял, что все его близкие умерли, решил выращивать индиго и провести остаток жизни в стране, к жителям которой, их образу жизни, он привык; моё письмо застало его как раз в этот момент. С горячностью, как в молодости, он продал землю и всё, чем владел, первому попавшемуся покупателю и поехал домой к своей бедной старой сестре, которая, когда смотрела на него, чувствовала себя счастливей и богаче любой принцессы. Наконец я уснула под звук её голоса, через какое-то время меня разбудил лёгкий скрип двери, она просила простить её за то, что разбудила меня, и виновато забралась в постель; оказалось, когда я заснула и не могла больше утешать её, уверяя, что давно утраченное действительно здесь – под той же крышей – она начала опасаться, что это только сон; что Питер никогда не сидел около неё в этот благословенный вечер – что реальный Питер лежит давно мёртвый под дикими морскими волнами или под незнакомым восточным деревом. И она так сильно занервничала, что была вынуждена встать, пойти и убедиться, что он и правда здесь, послушав у дверей его дыхание, размеренное дыхание – мне не хочется называть его храпом, но я слышала его через две закрытые двери – мало-помалу это убедило мисс Матти лечь спать.
   Я не думаю, что мистер Питер приехал домой из Индии богатый, как набоб; он даже считал себя бедным, но ни он, ни мисс Матти не сильно тревожились об этом. Как бы то ни было у него было достаточно средств, чтобы жить «очень аристократично» в Крэнфорде – ему вместе с мисс Матти. И через пару дней после его приезда магазин был закрыт, стайки маленьких мальчишек радостно ожидали ливня конфет и мятных лепёшек, который время от времени проливался на них, так как они стояли, уставившись в окна гостиной мисс Матти. Изредка мисс Матти говорила им, выглядывая из-за занавесок: «Мои милые дети, смотрите, не заболейте», но сильная рука подталкивала её в спину, и ещё более сильный дождь, чем прежде, достигал цели. Часть чая была послана проживающим в Крэнфорде дамам, а что-то из него было распределено среди стариков, которые помнили мистера Питера в дни его резвой юности. Индийское муслиновое платье было оставлено про запас для дорогой Флоры Гордон (дочери мисс Джесси Браун). Гордоны последние несколько лет были на континенте, но предполагали вернуться в скором времени, и мисс Матти в своей сестринской гордости ожидала большого наслаждения от радости представить им мистера Питера. Жемчужное ожерелье исчезло; в то же время было сделано много щедрых и полезных подарков мисс Пол и миссис Форестер; несколько редкостных прекрасных индийских безделушек украсили гостиные миссис Джеймсон и миссис Фиц-Адам. Я не была забыта. Среди других вещей у меня были красивейшие подвязки и лучшее из выпущенных изданий работ доктора Джонсона. Милая мисс Матти со слезами на глазах просила меня считать это подарком от неё и от сестры. Короче, никто не был забыт. Более того, каждый, кто даже незначительно был добр к мисс Матти, был уверен в сердечном внимании мистера Питера.

Глава 16
Мир в Крэнфорде

   Неудивительно, что мистер Питер стал таким любимцем в Крэнфорде. Дамы соперничали друг с другом, восхищаясь им; и это понятно, их тихая жизнь чудесно оживилась с его прибытием из Индии – особенно потому, что этот человек рассказывал чудесные истории, лучше, чем «Синдбад-мореход»; и, как сказала мисс Пол, они были гораздо интереснее «Тысячи и одной ночи». Что касается меня, моя жизнь проходила то в Крэнфорде, то в Драмбле, я была склонна считать, что все истории мистера Питера, вполне возможно, могут быть правдой, хотя и удивительной; но, когда я обнаружила, что, если мы в эту неделю проглотили небылицу сносной величины, то в следующую доза значительно возрастала, у меня появились сомнения; особенно, когда я заметила, что в присутствии сестры рассказы об индийской жизни были не такими красочными, не потому что она знала больше, чем мы, скорее всего, меньше. Я заметила также, что, когда приходил с визитом священник, мистер Питер совсем по-другому рассказывал о странах, в которых побывал. Не думаю, что дамы в Крэнфорде смотрели бы на него как на удивительного путешественника, если бы услышали такие рассказы. Им больше нравилось в нём то, что они называли «таким восточным». Однажды, на одной из вечеринок в его честь, которую устроила мисс Пол и которую осчастливила своим присутствием миссис Джеймсон и даже предлагала прислать мистера Мулинера прислуживать за столом, – мистера и миссис Хоггинс, а также миссис Фиц-Адам пришлось не приглашать – в тот день у мисс Пол мистер Питер сказал, что он устал сидеть прямо на жёстких стульях с твёрдыми спинками, и спросил, не отнесутся ли дамы к нему снисходительно, если он сядет, скрестив ноги. Согласие такому желанию было дано, и он опустился с предельной важностью на ковёр. Но, когда мисс Пол спросила меня громким шёпотом, не напоминает ли он мне Отца правоверных, я не могла ответить, вспомнив о бедном Саймоне Джонсе, хромом портном, и, пока миссис Джеймсон медлительно рассуждала об элегантности и удобстве позы, я вспомнила, как мы все последовали за нашим дамским лидером в осуждении мистера Хоггинса за вульгарность, потому что он просто скрестил ноги, сидя на стуле. К некоторым странным манерам мистера Питера за столом дамы тоже были снисходительны, хотя это должно было шокировать таких, как мисс Пол, мисс Матти и миссис Джеймсон, особенно когда я припомнила о не попробованном зелёном горошке двузубыми вилками на обеде у бедного мистера Холбрука.
   Упоминание имени этого джентльмена вызвало в моей памяти разговор между мистером Питером и мисс Матти однажды летним вечером вскоре после его возвращения в Крэнфорд. День был очень жаркий, мисс Матти была измучена зноем, от которого её брат, наоборот, получал удовольствие. Я помню, что она была даже не в состоянии нянчиться с ребёнком Марты, что превратилось в последнее время в её любимое занятие, младенец у неё на руках чувствовал себя как дома на руках у матери, это продолжалось, пока он не стал слишком тяжёлым для хрупкой мисс Матти. В тот день, о котором я рассказываю, мисс Матти выглядела более, чем обычно, немощной и вялой и оживилась, только когда солнце село, её кресло было подвинуто к открытому окну, через которое, хотя оно выходило на главную улицу Крэнфорда, всегда доносился ароматный запах соседних лугов, разносимый лёгким ветерком, который развеял тяжёлый воздух летних сумерек, а потом затих. Тишина душного воздуха была нарушена бормочущими звуками, которые долетали из многих открытых окон и дверей; даже дети были на улице, хотя было поздно (между десятью и одиннадцатью), наслаждаясь игрой, для которой у них не хватало духу в течение жаркого дня. Мисс Матти была довольна, увидев, как мало горит свечей в комнатах тех домов, из которых доносились звуки жизни. Мистер Питер, мисс Матти и я хранили молчание, каждый думая о своём; мистер Питер нарушил его:
   – Знаешь, малышка Матти, когда я покидал Англию в последний раз, я мог поклясться, что ты на пороге замужества! Если бы кто-нибудь мне сказал, что ты проживёшь и умрёшь старой девой, я бы рассмеялся им в лицо.
   Мисс Матти не ответила, а я хотела перевести разговор на другую тему, но оцепенела; и до того, как смогла заговорить, он продолжил:
   – Это был Холбрук, прекрасный мужественный парень, который жил в Вудли, куда, как я когда-то думал, уедет моя маленькая Матти. Сейчас нечего думать об этом, но отважусь сказать, Мери, моя сестра когда-то была очень хорошенькой девочкой – по крайней мере, я так думал, и того же взгляда придерживался бедный Холбрук. Жаль, что так случилось, он умер до того, как я вернулся домой, чтобы поблагодарить его за всю доброту к никчёмному щенку, каким я был. Мне казалось, что он неравнодушен к тебе, ведь во время наших поездок на рыбалку мы только и говорили о Матти, о Матти. Бедная Дебора! Какую лекцию она прочла мне, когда я однажды попросился к нему домой на завтрак, а она увидала карету Арли в городе и подумала, что миледи может пригласить нас к себе. Ладно, это было много лет назад; больше половины жизни прошло, а кажется, что все было вчера! Лучшего зятя я и не желал. Ты видимо, плохо сыграла в свои карты, моя малышка Матти, а я так хотел быть вашим братом, посредником, эх! Отчего? – сказал он и протянул свою руку к её креслу. – Что такое? Ты дрожишь и трясешься, Матти, перед этим проклятым открытым окном. Закрой его, Мери, сию минуту!
   Я так и сделала, а затем нагнулась поцеловать мисс Матти и поняла, что у неё и в самом деле озноб. Она поймала мою руку и бессознательно крепко сжала её, через пару минут она заговорила с нами своим обычным голосом и улыбнулась, чтобы рассеять нашу тревогу, хотя терпеливо покорилась нашим настояниям, мы заставили её лечь в постель и выпить слабого глинтвейна. Я уезжала из Крэнфорда на следующий день и перед тем, как уехать, убедилась, что все последствия от открытого окна совершенно исчезли. В последние недели я приглядывала за переделками, которые необходимо было сделать в доме. Магазин стал опять гостиной; пусто звучащие комнаты опять обставлялись мебелью, спущенной с чердака. Были разговоры о переезде Марты и Джема в другой дом, но мисс Матти не захотела и слышать об этом. Я и в правду никогда не видела ее настолько раздраженной, когда мисс Пол предположила этот переезд. Мисс Матти будет только очень счастлива, если Марта останется около нее как можно дольше, и Джем тоже, который ничем не мешает, потому что она никогда не видит его от выходных до выходных. А что касается возможных детей, если они все родятся такими, как маленькая милочка, ее крестница Матильда, она не будет возражать, если Марта, конечно, не против. Вдобавок, следующую назовут Дебора – условие, которое мисс Матти пришлось поставить перед упрямой Мартой, которая настояла, что ее первая дочь должна быть только Матильдой. Тогда мисс Пол снизила тон и сказала мне, что раз мистер и миссис Хирн будут и дальше жить с мисс Матти, то мы должны, конечно, поступить разумно – нанять племянницу Марты для помощи по дому.
   Я оставила мисс Матти и мистера Питера удобно устроенными и довольными; только одна вещь вызывала сожаление в моем сердце – нежелание помириться бывшей в несчастной ссоре миссис Джеймсон с плебейскими Хоггинсами и их сторонниками. В шутку я однажды предсказала, что это закончится, когда миссис Джеймсон и мистер Мулинер заболеют. В таком случае они будут только рады дружить с мистером Хоггинсом; но мисс Матти не одобряла мои предсказания о чьих-то болезнях в таком легкомысленном тоне, однако не прошло и года, все встало на круги своя.
   Как-то приятным октябрьским утром я получила два письма из Крэнфорда. Мисс Пол и мисс Матти звали меня приехать и встретиться с Гордонами, которые вернулись в Англию живыми и здоровыми с двумя детьми, сейчас почти взрослыми. Милая Джесси Браун осталась такой же доброй и приветливой, хотя поменяла имя и положение; она писала, что она и майор Гордон думают быть в Крэнфорде через пару недель, передавала приветы миссис Джеймсон (которая была названа первой из-за уважения к ее высокородности), мисс Пол и мисс Матти – могла ли она забыть их доброту к бедному отцу и сестре? – миссис Форестер, мистеру Хоггинсу (здесь опять идут излияния о доброте к давно умершим), его жене, которая должна позволить миссис Гордон познакомиться с ней и которая, как оказалось, была старинной шотландской знакомой ее мужа. Короче, каждый был назван – начиная от священника, который был назначен в Крэнфорд в промежутке между смертью капитана Брауна и замужеством мисс Джесси и был причастен к последнему событию – до мисс Бетти Баркер. Все были приглашены на завтрак, все, исключая миссис Фиц-Адам, которая переехала жить в Крэнфорд после отъезда мисс Джесси Браун и которая расстроилась из-за того, что ее не пригласили. Сначала включение мисс Баркер в светский список вызвало всеобщее удивление, но потом мисс Пол сказала, что мы должны вспомнить о том пренебрежении к светским приличиям, в котором бедный капитан воспитал своих девочек, и, ради него, мы сдержали нашу гордость. А миссис Джеймсон восприняла это как поддержку, потому что ставила мисс Бетти (формально ее служанку) на один уровень с «этими Хоггинсами».
   Однако, когда я приехала в Крэнфорд, никто еще не знал о намерениях миссис Джеймсон: придёт достопочтенная леди на завтрак или не придёт? Мистер Питер объявил, что она должна там быть и придёт; мисс Пол качала головой и не верила. Но мистер Питер был находчивым человеком. Сначала он уговорил мисс Матти написать миссис Гордон и рассказать ей о существовании миссис Фиц-Адам, а также спросить, не будет ли она так любезна, сердечна и великодушна включить ее в список приглашенных. Ответ пришел с обратной почтой с прелестной маленькой запиской для миссис Фиц-Адам и просьбой, чтобы мисс Матти сама передала записку и объяснила причину оплошности. Миссис Фиц-Адам была очень довольна и благодарила мисс Матти снова и снова. Мистер Питер сказал: «Предоставьте миссис Джеймсон мне», так мы и сделали, главным образом, потому, что сами не знали, как заставить ее изменить уже принятое решение.
   Ни я, ни мисс Матти не знали, как продвигаются дела, до тех пор, пока мисс Пол не спросила меня как раз за день до приезда миссис Гордон, не кажется ли мне, что между мистером Питером и миссис Джеймсон что-то есть в смысле матримониальных намерений, потому что миссис Джеймсон действительно идет на завтрак в «Георг». Она послала мистера Мулинера передать просьбу поставить скамеечку для ног к теплейшему месту в комнате, так как она собирается прийти и знает, что у них очень высокие стулья. Мисс Пол подхватила эту новость и сделала из нее множество всяких выводов, уже оплакивая последствия. «Если Питер женится, что станет с бедной дорогой мисс Матти! Да еще на миссис Джеймсон!». Мисс Пол считала, что в Крэнфорде есть другие дамы, из которых он мог бы выбирать, и, думаю, среди этих незамужних дам она имела в виду себя; она добавила: «Она должна помнить о деликатности положения вдовы и не думать о таких вещах».
   Когда я вернулась к мисс Матти, то и в правду начала думать, что мистер Питер мог представить миссис Джеймсон в качестве своей жены, и также печалилась об этом, как мисс Пол. Мистер Питер развернул огромный лист афиши «Сеньор Брунони, фокусник царя Дели, раджи Куда и Великого тибетского Ламы» и так далее и так далее, а ниже – «выступление в Крэнфорде только один раз» – прямо на следующий вечер, а мисс Матти с радостью показала мне письмо от Гордонов с обещанием остаться на это представление, которое, как сказала мисс Матти, всецело дело рук Питера. Он написал и попросил сеньора приехать, взял все расходы на себя. Бесплатные билеты были разосланы множеству людей – только бы вместил зал. Короче, мисс Матти была очарована этим планом и сказала, что завтра Крэнфорд будет напоминать ей Престонскую гильдию, в которой она бывала в молодости – утром завтрак в «Георге» с милыми Гордонами, а вечером сеньор в зале Ассамблей. Но я – я смотрела только на роковые слова: «Под покровительством высокородной миссис Джеймсон».
   Она будет председательствовать на приёме мистера Питера; она, возможно, собирается вытеснить мою дорогую мисс Матти из его сердца и сделать её жизнь опять одинокой! Я не могла смотреть в завтрашний день с удовольствием, и простодушное радостное ожидание мисс Матти только добавляло досады.
   Такой сердитой и раздраженной, преувеличивая каждый маленький эпизод, который мог добавить мне раздражения, я была вплоть до того, как мы все собрались в большой гостиной «Георга». Майор и миссис Гордон, хорошенькая Флора и мистер Людовик были радостные, красивые и очень приветливые, но мне трудно было уделять им внимание, потому что раньше я не видела миссис Джеймсон такой воодушевленной и возбужденной, ее лицо было полно интереса к тому, что говорил мистер Питер. Я подошла поближе, чтобы послушать его. Я испытала огромное облегчение, когда услышала, что его слова не были словами любви, но по его серьезному лицу было видно, что это его старые шутки. Он разговаривал с ней о своих путешествиях в Индии, описывая чудесные вершины Гималайских гор, одной горе за другой он добавлял высоту, завышая ее до абсурда, но миссис Джеймсон наслаждалась, полностью веря ему. Видимо, ей были необходимы сильные стимуляторы, чтобы заставить выйти из апатии. Мистер Питер закручивал свой рассказ, говоря, что, конечно, при такой высоте животных там не найти, что они существуют в более низких районах, а на той высоте – они другие. Подстрелив однажды несколько летучих тварей, он был очень напуган, когда одна упала, и он обнаружил, что это херувим! Мистер Питер в этот момент поймал мой взгляд и весело подмигнул мне так, что с этого времени я поверила, что у него нет мыслей о миссис Джеймсон как о жене. А она была неприятно поражена:
   – Но, мистер Питер, охота на херувимов – вам не кажется – боюсь, что это кощунство!
   Мистер Питер моментально сменил выражение лица и изобразил смущение от этой мысли, которая, как он сказал достаточно искренне, впервые пришла ему в голову; но миссис Джеймсон должна помнить, что он жил долгое время среди дикарей, которые все язычники – а некоторые из них, он боялся признаться, и вовсе были диссентерами [26 - Диссентеры – в Англии общее название ряда сект, не признающих догматов англиканской церкви.]. Затем, увидев подходящую к ним мисс Матти, он поспешно поменял тему, а после, через некоторое время, повернувшись ко мне, сказал:
   – Не возмущайтесь, чопорная маленькая Мери, моими чудесными историями. Мне казалось, миссис Джеймсон понимает шутки, кроме того, мне нужно было расположить ее к себе, а сначала хорошенько встряхнуть. Я подкупил её тем, что попросил позволить мне назвать ее попечительницей моего скромного представления фокусов сегодня вечером; я не хочу дать ей время вспомнить о своей ненависти к Хоггинсам, которые как раз пришли. Я хочу, чтобы все мы были друзьями, эти ссоры так сильно расстраивают Матти, когда она слышит о них. Я опять мало-помалу займусь своим делом, а вам не следует выглядеть такой возмущенной. Я собираюсь войти в зал Ассамблей сегодня вечером, ведя миссис Джеймсон с одной стороны, а с другой миссис Хоггинс. Увидите, смогу ли.
   И он сделал это и соответствующим образом провёл их, беседуя с обеими. Майор и миссис Гордон способствовали этому хорошему делу своей полной неосведомленностью о существовании охлаждения между жителями Крэнфорда.
   С того самого дня в крэнфордском обществе вновь воцарилось былое дружеское общение, которому я очень рада, потому что моя милая мисс Матти любит мир и добросердечие. Мы все любим мисс Матти, и я думаю, что мы все становимся лучше, когда она рядом.

1853 г.

Крэнфорд Элизабет Гаскелл

Глава 1 Наше общество

Глава 2 Капитан

Глава 3 Любовный роман далёкого прошлого

Глава 4 Визит к старому холостяку

Глава 5 Старые письма

Глава 6 Бедный Питер

Глава 7 Визиты

Глава 8 «Ваша светлость»

Глава 9 Сеньор Брунони

Глава 10 Паника

Глава 11 Самуэль Браун

Глава 12 Обручение

Глава 13 Остановка платежей

Глава 14 Друзья в нужде

Глава 15 Счастливое возвращение

Глава 16 Мир в Крэнфорде