Колин Маккалоу
Падение титана, или Октябрьский конь. Книга 2

VIII. Падение титана
Октябрь 45 г. – конец марта 44 г. до Р. Х.

1

    -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Перед тем как укрыться в Общественном доме, чтобы заняться приготовлениями к своему триумфу за победу над Дальней Испанией, Цезарь выехал из города повидать Клеопатру, которая была от радости вне себя.
   – Моя дорогая девочка, я уделял тебе мало внимания! – сказал он ей сочувственно после ночи любви, опять не давшей ей шанса выносить сестру или брата для Цезариона.
   В ее глазах блеснул испуг.
   – Неужели я так много жаловалась в письмах? – спросила она с волнением. – Я старалась не беспокоить тебя.
   – Ты меня вовсе не беспокоила, – сказал он, целуя ей руку. – Ты же знаешь, у меня есть другие источники информации помимо твоих писем. Тебя тут неплохо поддерживали.
   – Сервилия? – тут же спросила она.
   – Сервилия, – подтвердил он.
   – Ты не сердишься, что я подружилась с ней?
   – А почему я должен сердиться? – Его лицо осветила улыбка. – Это очень умный поступок с твоей стороны.
   – Я думаю, она расположена ко мне.
   – Только не это. Она враждует со всеми. Но ты нравишься ей, и она определенно за то, чтобы меня больше интересовали иноземные царицы, чем римлянки.
   – Например, царица Мавретании Эвноя? – серьезно спросила она.
   Цезарь расхохотался.
   – Как я люблю эти сплетни! Интересно, каким образом я мог бы с ней переспать? Я даже не доехал до Гадеса, не говоря уже о том, чтобы пересечь пролив и погостить у Богуда.
   – Вообще-то я сама так подумала. – Она нахмурилась, взяла его за руку. – Цезарь, я тут все пытаюсь кое-что выяснить для себя.
   – Что же?
   – Ты очень скрытный человек, и это сказывается во многом. Я никак не могу уловить, когда ты извергаешься, когда у тебя наступает… patratio. – Она выглядела смущенной, но решившейся. – Я родила Цезариона, а потому уверена, что ты на это способен, но было бы хорошо, если бы я знала когда.
   – Это, моя дорогая, – протянул он, – дало бы тебе слишком много власти.
   – Опять твое вечное недоверие! – вскричала она.
   Разговор мог закончиться ссорой, но Цезарион спас день.
   Он вбежал, широко раскинув ручонки.
   – Папа!
   Цезарь схватил сына, подбросил вверх под довольный визг. Поцеловал, прижал к груди.
   – Мать, он растет быстрее, чем сорняк.
   – Ты прав. Я ничего не вижу в нем от себя, за что неустанно благодарю Исиду.
   – Но мне очень нравится, как ты выглядишь, фараон, и я люблю тебя, даже при всей своей скрытности, – сказал Цезарь с лукавой усмешкой.
   Вздохнув, она решила переменить тему.
   – Когда ты планируешь пойти на парфян?
   – Папа, можно я пойду с тобой твоим контуберналом?
   – Не в этот раз, сынок. Твоя обязанность – защищать маму. – Он погладил ребенка по спине, глядя на Клеопатру. – В следующем году, через три дня после мартовских ид. В любом случае пора тебе подумать о возвращении домой, в Александрию.
   – В Александрии нам будет даже проще встречаться, – сказала она.
   – Конечно.
   – Но я останусь здесь, пока ты не уедешь. Давай отметим начало твоего полугодичного пребывания в Риме. Я уже немного освоилась тут и даже сошлась кое с кем помимо Сервилии. Планы такие, – с радостным простодушием продолжала она. – Сначала Филострат прочтет наставление, потом мы послушаем твоего любимого певца Марка Тигеллия Гермогена. Ну скажи, что мы сможем устроить праздник!
   – С удовольствием.
   Все еще держа на руках Цезариона, он вышел на колоннаду и оглядел причудливо сформированный сад, восхитительное творение Гая Матия.
   – Я рад, любовь моя, что ты не построила стену. Это разбило бы Матию сердце.
   – Вот странность, – озадаченно сказала она. – Местная чернь весьма нам досаждала. А когда я собралась строить стену, они все исчезли. Я так боялась за нашего сына! Это, наверное, Сервилия сказала тебе, потому что я никому больше не жаловалась, клянусь.
   – Да, это она мне сказала. Однако больше бояться некого. Местных переместили. – Он улыбнулся, но не очень-то весело. – Я сослал их во владения Аттика, в Бутрот. Пусть для разнообразия отрезают носы и уши его скоту.
   Поскольку Аттик нравился Клеопатре, она испуганно посмотрела на Цезаря.
   – А это справедливо?
   – В высшей степени, – ответил он. – Они с Цицероном пытались говорить со мной по поводу этой колонии для неимущих. Но бедноту давно погрузили на корабли. Сейчас, конечно, они уже на месте.
   – И что ты сказал Аттику?
   – Что мигранты думают, будто останутся в Бутроте, но их перевезут дальше, – сказал Цезарь, взъерошив волосы Цезариона.
   – А на самом деле?
   – Они останутся в Бутроте. В следующем месяце я пошлю туда еще две тысячи колонистов. Аттику это весьма не понравится.
   – Тебя так задел «Катон» Цицерона?
   – Очень, – сурово ответил Цезарь.

   Испанский триумф провели пятого октября. Первому классу это мероприятие не понравилось, остальной Рим был в восторге. Цезарь и не пытался хоть как-то прикрыть то обстоятельство, что он разбил не испанцев, а римлян, хотя празднование обошлось без демонстрации головы Гнея Помпея. Когда он проходил по Нижнему Форуму мимо своей новой ростры, все магистраты, сидящие там, встали в честь триумфатора – кроме Луция Понтия Аквилы, который наконец нашел способ выказать свой протест как плебейский трибун. Жест Аквилы очень рассердил Цезаря, как и угощение, поданное в храме Юпитера Наилучшего Величайшего после парада. Скудное и не отвечающее моменту – таков был его приговор. В другой, благоприятный по религиозным соображениям день он еще раз выставил угощение, уже за свой счет, но Понтию Аквиле велели там не появляться. Таким образом Цезарь дал ясно понять, что любовник Сервилии может больше не рассчитывать на дальнейшее продвижение.
   Гай Требоний тут же тайком пришел в дом Аквилы, и клуб «Убей Цезаря» заполучил еще одного члена. Но с него взяли клятву не говорить ни слова Сервилии.
   – Я не дурак, Требоний, – сказал Аквила, подняв рыжеватую бровь. – В постели она просто чудо, но Цезаря все еще любит. И пусть.
   Присоединились еще несколько человек: Децим Туруллий, которого Цезарь терпеть не мог, братья Цецилий Метелл и Цециллий Буциолан, братья Публий и Гай Сервилии Каска – плебейская ветвь рода Сервилиев, Цезенний Лентон, убийца Гнея Помпея. И – самое интересное – Луций Тиллий Кимбр, претор этого года, вместе с другими преторами – Луцием Минуцием Базилом, Децимом Брутом и Луцием Стаем Мурком. Все как один сделались членами клуба, кроме тех, кто в нем уже состоял.
   В октябре в клуб приняли еще одного человека – Квинта Лигария, которого Цезарь так возненавидел, что запретил ему возвращаться из Африки в Рим, хотя тот умолял о прощении. Под давлением многих влиятельных его друзей Цезарь смягчился и отозвал свое повеление, но Лигарий, с помощью Цицерона успешно снявший с себя в суде обвинение в измене, знал, что он – еще один, кто не продвинется больше в общественной жизни.
   Да, группа потенциальных убийц росла, но в ней еще не было по-настоящему влиятельных лиц, авторитетных для первого класса. Требонию оставалось только ждать удобного момента. И Марк Антоний ничего еще не сделал для того, чтобы казалось, будто Цезарь метит в цари и даже повыше. Он был слишком рад рождению сына от Фульвии, Марка Антония-младшего, которого опьяненная счастьем пара называла Антиллом.

   На следующий день после триумфа Цезарь сложил с себя обязанности консула, но не диктатора, а потому без каких-либо препятствий назначил консулами-суффектами Квинта Фабия Максима и Гая Требония – меньше чем на три месяца, на оставшуюся часть года. Назвав их суффектами, он автоматически ликвидировал нужду в выборах, хватило сенаторского декрета.
   Он объявил имена губернаторов на очередной год. Требоний должен сменить Ватию Исаврика в провинции Азия, Децим Брут поедет в Италийскую Галлию, другой член клуба «Убей Цезаря», Стай Мурк, сменит в Сирии Антистия Вета, а Тиллий Кимбр будет управлять Вифинией и Понтом. Сильная линия губернаторского правления в западных провинциях шла от Поллиона в Дальней Испании через Лепида в Ближней Испании и Нарбонской Галлии к Луцию Мунацию Планку в Длинноволосой Галлии и Галлии на Родане, а заканчивалась Децимом Брутом в Италийской Галлии.
   – Однако, – сказал Цезарь палате, – поскольку я еще не снимаю с себя диктаторских полномочий, мне следует заменить моего сегодняшнего заместителя Марка Эмилия Лепида, которого ждет губернаторская работа. Его сменит Гней Домиций Кальвин.
   Антония, сидевшего с самодовольным видом в уверенности, что назовут его имя (зря он, что ли, вел себя безупречно, в конце-то концов!), словно кинули в ледяную лохань. Кальвин! Этого человека еще трудней запугать или обхитрить, чем Лепида, и он даже не пытается скрывать свою неприязнь к Марку Антонию. Будь проклят Цезарь! Станет ли хоть чуть-чуть легче?
   Оказалось, не станет. Цезарь объявил имена будущих консулов. Сам он хочет стать старшим консулом с Марком Антонием в младших коллегах. А после Цезаря старшим консулом будет Публий Корнелий Долабелла.
   – О нет, только не это! – заорал Антоний, вскакивая. – Подчиняться Долабелле? Да я лучше умру!
   – Посмотрим, как пройдут выборы, Антоний, – сказал Цезарь совершенно спокойно. – Если выборщики пожелают поставить тебя выше Долабеллы, так и будет. В противном случае тебе придется смириться.
   Долабелла, красивый мужчина, очень схожий с Антонием и в габаритах, и в стати, демонстративно откинулся на спинку стула, заложил руки за голову и самодовольно усмехнулся. Как и Антоний, он знал, что его собственные действия в Риме будет намного труднее доказать, чем действия человека, который убил восемьсот римских граждан на Римском Форуме, используя вооруженное войско.
   – Твои подвиги еще догонят тебя, Антоний, – сказал он и принялся что-то насвистывать.
   – Этому не бывать! – произнес Антоний сквозь зубы.
   Кассий внимательно слушал. Он был готов принять чью угодно сторону, но только не сторону Марка Антония, этой себялюбивой скотины! По крайней мере, в действиях Цезаря есть какой-то смысл! Долабелла корыстен и во многом осел, но за последний год он заметно вырос и не позволит Антонию запугать себя, это уж точно. Вероятно, Рим выживет. Кроме того, звезда Кассия все еще разгоралась. Ему шепнули, что его вскоре введут в коллегию авгуров – большая честь.
   Брут слушал с растущей надеждой. И потом сказал Цицерону, как обычно отсутствовавшему на заседании, что новые назначения заставили его посмотреть на вещи по-иному. Очень похоже, что Цезарь все же намерен восстановить Республику, и в полной мере.
   – Иногда, Брут, – резко отреагировал Цицерон, – ты несешь совершенную чушь! Только потому, что Цезарь сделал тебя городским претором, ты вдруг стал думать, что он просто чудо. Так вот, он не чудо. Он – язва!

   Так получилось, что после этого собрания сената на Цезаря посыпалось еще больше почестей. Многие из них обсуждались раньше и даже были узаконены сенаторскими декретами, но ничего не было сделано, чтобы провести их в жизнь. Теперь все изменилось. Статую Цезаря спешно ваяли, чтобы утвердить в храме Квирина с табличкой, на которой будет написано: «НЕПОБЕДИМОМУ БОГУ». Цезаря на том собрании не было, а Антоний сказал, что эти слова относятся не к Цезарю, а к Квирину. Тогда же решили выделить деньги на новую его статую из слоновой кости, чтобы возить ее в колеснице на всех парадах. Еще одну статую сочли необходимым установить рядом со статуями царей Рима, возле основателя Республики Луция Юния Брута. И дворец Цезаря на Квирине тоже не был забыт. На что, на что, а на это строительство деньги моментально нашлись. И на храмовый фронтон тоже.
   При возрастающей парфянской угрозе Цезарю стало некогда наведываться в сенат, а в начале декабря он и вовсе уехал в Кампанию – организовывать для ветеранов участки земли. Антоний с Требонием немедленно воспользовались ситуацией, но поступили хитро и сделали так, что их предложения вносили малозначительные сенаторы. А предложения были такие: месяц квинктилий в честь Юлия переименовать в июль, создать тридцать шестую трибу римских граждан и назвать ее трибой Юлия, а еще основать третью, тоже Юлиеву, коллегию жрецов бога Луперка. Поскольку Марк Антоний уже является таким жрецом, его и назначить ее префектом. Построить храм, посвященный милосердию Цезаря, и того же Марка Антония сделать главным служителем нового культа. На играх Цезарь должен сидеть на курульном кресле из золота и с золотым венком на голове, усыпанным драгоценными камнями. Его статую из слоновой кости будут носить на религиозных парадах, причем на таких же мягких подушках, что и богов. Все эти декреты следует записать золотыми буквами на таблицах из чистого серебра, чтобы показать, что Цезарь наполнил до краев казну Рима.
   – Я протестую! – крикнул Кассий, когда Требоний, как консул с фасциями, предложил голосовать по всем этим предложениям. – Повторяю: я протестую! Цезарь не бог, а вы ведете себя так, словно он бог! Может быть, он для того и уехал в Кампанию, чтобы не присутствовать здесь и не ставить себя в неловкое положение, притворно смущаясь и протестуя. Похоже, так все и обстоит! Вычеркни эти святотатственные предложения, консул!
   – Если ты возражаешь, Кассий, тогда встань слева от курульного возвышения, – ответил Требоний.
   Кипя от злости, Кассий встал слева, с традиционно терпящей поражение стороны. Так все и вышло. Только немногие встали с ним рядом, в том числе Кассий, Брут, Луций Цезарь, Луций Пизон, Кальвин и Филипп. Но почти вся палата во главе с Антонием встала справа.
   – Не думаю, что мое преторство стоит того, чтобы голосовать за почести, воздаваемые лишь богу, – сказал за обедом Кассий Бруту, Порции и Тертулле.
   – Я тоже так думаю! – звенящим голосом воскликнула Порция.
   – Кассий, дай Цезарю время. Пожалуйста! – попросил Брут. – Я не верю, что все это организовал он сам. Правда не верю. Думаю, он ужаснется, узнав.
   – Они нарочно позорят его, – сказала Тертулла, которую не покидало двойственное чувство: гордость, что она – дочь Цезаря, и боль, что он так ее и не признал, хотя бы неофициально.
   – Конечно, все это сделано с его ведома! – крикнула Порция, метнув на Брута сердитый взгляд.
   – Нет, любовь моя, ты не права, – настаивал Брут. – Предложения выдвинуты людьми, которые пытаются подлизаться к нему, а палата утвердила их, полагая, что Цезарь все это одобрит. Но есть два важных момента. Во-первых, Марк Антоний по уши в том, что происходит, и во-вторых, те, кто выдвигал предложения, дождались случая и выступили, когда сделалось ясно, что Цезарь наверняка не заглянет в сенат.
   То, что Цезарь не сразу узнал о скандальных декретах, объяснялось просто. Объем работы, его занимающей, был так велик, что он отложил их в сторону, не читая. Он раздражал Клеопатру тем, что и во время устроенного ею приема что-то просматривал и почти ничего не ел.
   – Ты слишком много работаешь! – выговаривала она ему. – Хапд-эфане говорит мне, что ты не хочешь пить свой сироп лишь потому, что он сделан не из фруктового сока. Цезарь, даже если это тебе не нравится, ты должен пить сироп! Или ты хочешь, чтобы у тебя случился приступ?
   – Со мной все будет хорошо, – ответил он машинально, глядя в свои бумаги.
   Она вырвала у него лист и поднесла к его носу бокал с жидкостью.
   – Пей! – приказала она.
   Правитель мира покорно подчинился, но потом вновь уткнулся в бумаги и поднял голову только тогда, когда Марк Тигеллий Гермоген, аккомпанируя себе на лире, принялся исполнять арии, сочиненные им на слова греческой поэтессы Сапфо.
   – Музыка – это единственное, что может отвлечь его от работы, – прошептала Клеопатра Луцию Цезарю.
   Луций Цезарь сжал ее руку.
   – По крайней мере, хоть что-то его отвлекает.

   Почести множились. Младший брат Марка Антония Луций, ставший плебейским трибуном десятого декабря, отличился, предложив Плебейскому собранию дать Цезарю право рекомендовать половину кандидатов на все выборы, кроме консульских, и право назначать всех магистратов, включая консулов, пока он находится на Востоке. На первом же общем собрании предложение узаконили, что противоречило конституции, но было санкционировано Требонием.
   – Для Цезаря все конституционно, – заявил он.
   Цицерон, которому позже рассказали об этом, нашел, что подобное утверждение в устах преданного сторонника Цезаря звучит несколько странно.
   В середине декабря Цезарь назвал имена тех, кто должен был занять консульские посты через год: Авл Гиртий и Гай Вибий Панса. После них консулами станут Децим Юний Брут и Луций Мунаций Планк. И никто не высказался за Марка Антония.
   Затем сенат назначил Цезаря диктатором в четвертый раз, хотя его третий срок еще не закончился.
   Плебейский трибун Луций Кассий, очевидно, мало разбирался в законах. Он потребовал, чтобы Плебейское собрание постановило разрешить Цезарю назначать новых патрициев. Это было совсем незаконно, поскольку патрициат абсолютно не имел ничего общего с плебсом. Цезарь, правда, назначил одного нового патриция, но и только, – своего контубернала и внучатого племянника Гая Октавия, занятого приготовлениями к походу. «Да, теперь ты патриций, но твой военный ранг не повысили», – довольно резко сказал ему Филипп. Октавий спокойно отнесся к замечанию, его больше волновало, как упросить мать не нагружать его предметами комфорта и роскоши, которые, как он теперь знал, дают повод считать его неженкой.

   В первый день января новые консулы и преторы без каких-либо помех приступили к своим обязанностям. В ночных знаках не обнаружилось ничего из ряда вон выходящего, жертвенных белых быков надлежащим образом предварительно одурманили, и праздник на Капитолии, в храме Юпитера Наилучшего Величайшего, прошел хорошо. Теперь младший консул Марк Антоний повсюду расхаживал с важным видом, игнорируя Долабеллу, который ухмылялся, держась в стороне и зная, кто возьмет верх, когда Цезарь уедет.
   Одной из обязанностей старшего консула в первый день года было определение даты латинского праздника, праздника Юпитера Лация, проводимого на горе Альбан. Обычно его отмечали в марте, как раз перед началом сезона кампаний, но Цезарь, который хотел сам председательствовать на празднике, объявил, что тот пройдет в январские ноны.
   Юлии были наследственными жрецами Альбы Лонги, города более древнего, чем Рим. А старший консул из рода Юлиев имел право надевать регалии царя Альбы Лонги на латинский праздник. Конечно, сама Альба Лонга канула в небытие с тех пор, как молодой Рим сровнял ее с землей и ничего на том месте заново не построил. Но она была основана Юлом, сыном Энея и Юлии, и его прямые потомки оставались царями этого города и одновременно верховными жрецами.
   Чтобы проверить состояние облачения царя Альбы Лонги, Цезарь открыл душистый кедровый сундук, осмотрел мантию и не нашел в ней никаких изъянов. Последний раз он надевал ее пятнадцать лет назад, в свое первое консульство. Будучи очень рослым, он тогда был вынужден заказать новую пару высоких ярко-алых ботинок. Теперь они выглядели немного помятыми. Надо примерить, подумал он и обулся. Прохаживаясь в них, он заметил, что боль, которую он ощущал в ногах в последнее время, чудесным образом его не беспокоит. И направился к Хапд-эфане.
   – Почему я сам не подумал об этом? – воскликнул раздосадованный жрец-врач.
   – О чем не подумал?
   – Цезарь, твои вены расширены, а повседневная римская обувь слишком короткая, она не сдавливает расширенные кровяные сосуды. А эти ботинки туго зашнуровываются до колен. Вот почему боль в твоих ногах утихла. Тебе нужно носить высокие ботинки.
   – Edepol! – воскликнул Цезарь и засмеялся. – Я сейчас же пошлю за моим сапожником, но поскольку члены моей семьи являются жрецами Альбы Лонги, то почему бы мне не походить в этой обуви, пока он не сошьет что-то подобное обычного, коричневого цвета? Молодец, Хапд-эфане!
   И Цезарь ушел, чтобы сесть на ростре и заняться разбором жалоб, касающихся финансовых нарушений.
   Тут же к нему торжественной процессией подошли младший консул Марк Антоний, экс-младший консул Требоний, экс-претор Луций Тиллий Кимбр, экс-претор Децим Брут и двадцать тщательно отобранных сенаторов-заднескамеечников. Шестеро младших магистратов держали в руках серебряные таблички размером с бумажный лист. Недовольный тем, что его прервали, Цезарь поднял голову и хотел было прогнать непрошеных визитеров, но Антоний выступил вперед и почтительно преклонил колено.
   – Цезарь, – громко выкрикнул он, – как постановил твой сенат, мы оказываем тебе шесть новых почестей, каждая начертана золотом на серебре.
   Ахи, охи зевак, сбегающихся к ростре.
   Децим Туруллий, новый квестор, вышел вперед, тоже преклонил колено и преподнес табличку о переименовании шестого месяца года.
   Цецилий Метелл преподнес табличку об утверждении Юлиевой новой трибы.
   Цецилий Вициолан преподнес табличку об основании Юлиевой коллегии жрецов бога Луперка.
   Марк Рубрий Руга преподнес табличку о введении культа Милосердия Цезаря.
   Кассий Парм преподнес табличку о золотом курульном кресле и венке.
   Петроний преподнес табличку о статуе из слоновой кости для парада богов.
   В течение всей этой сцены, на глазах у быстро разраставшейся толпы, Цезарь сидел словно высеченный из камня, настолько ошеломленный, что не мог ни двинуться, ни что-то сказать. Только губы его подергивались. Наконец, когда все шесть табличек были преподнесены и группа встала вокруг него в ожидании, сияя от гордости за свою ловкость, Цезарь закрыл рот. Сколько он ни пытался, он не сумел подняться, чувствуя слабость и головокружение – симптомы своей болезни.
   – Я не могу это принять, – сказал он. – Такие почести не оказываются человеку. Уберите все, расплавьте и верните металл туда, откуда он взят, – в казну.
   Члены делегации возмутились.
   – Ты оскорбляешь нас! – крикнул Туруллий.
   Не обращая на него внимания, Цезарь повернулся к Антонию, который тоже разыгрывал возмущение.
   – Марк Антоний, ты-то уж должен бы что-нибудь понимать. Как консул с фасциями, я созываю сенат через час в курии Гостилия.
   Он кивнул своему рабу, который уже приготовил сироп, взял кубок и осушил его. Он был на волосок от приступа.
   Новая курия Гостилия внутри имела менее претенциозный вид, чем курия Помпея на Марсовом поле, но оформлена она была с исключительным вкусом, как отметил заглянувший туда Цицерон, невольно пожалевший, что его никогда там не будет. Ярусы и курульное возвышение из простого белого мрамора, оштукатуренные стены покрашены белой краской. На них несколько декоративных простых завитушек, под ними черно-белый мозаичный мраморный пол. Вверху стропила из окоренного кедра, крыша покрыта терракотовой черепицей, которую видно и снизу. Это была точная копия старой курии Гостилия, только без возрастных изменений, поэтому прежнее название как нельзя лучше к ней подходило, и никто против него не возражал.
   Конечно, за час все сенаторы не смогли прийти на собрание, но когда Цезарь следом за двадцатью четырьмя ликторами вошел в курию, ему хватило одного взгляда, чтобы понять, что кворум есть. Поскольку это был день судебных слушаний, присутствовали все преторы, большинство плебейских трибунов, несколько квесторов, кроме Туруллия, этого жалкого червяка. Плюс две сотни заднескамеечников, Долабелла, Кальвин, Лепид, Луций Цезарь, Торкват и Пизон. Было ясно, что слух о его несогласии принять серебряные таблички уже разнесся, ибо глухой гул голосов при его появлении только усилился, вместо того чтобы стихнуть. «Я действительно старею, – подумал он, – меня все это даже не раздражает, я очень устал. Они измотали меня».
   Он увидел нового понтифика Брута, попросил его прочесть молитвы, а нового авгура Кассия – определить знаки. Потом подошел к краю курульного возвышения и какое-то время стоял, пока палата аплодировала ему. Затем раздались аплодисменты в честь трех сенаторов, бывших центурионов, тоже награжденных corona civica. Когда все стихло, Цезарь заговорил:
   – Уважаемые младший консул, консуляры, преторы, эдилы, плебейские трибуны и почтенные отцы сената. Я собрал вас, чтобы сказать, что вы должны прекратить осыпать меня почестями. Вполне допускается, чтобы диктатору Рима были оказаны некоторые почести, но только те, которые оказываются человеку. Человеку! Обычному члену человеческого рода, не царю и не богу. Сегодня некоторые из вас оказали мне почести, которые посягают на наш mos maiorum, и способ, которым это было сделано, я считаю чрезвычайно неприятным. Наши законы увековечиваются на бронзе, не на серебре. Их тексты следует наносить только на бронзу. А мне поднесли серебряные таблицы, да еще с золотыми надписями на них. Эти два драгоценных металла следует применять с большей пользой. Я приказал расплавить таблицы, а металл возвратить в казну.
   Он замолчал, взгляд его встретился со взглядом Луция Цезаря. Луций еле заметно указал головой в сторону Антония, который сидел на возвышении позади Цезаря. Цезарь кивнул: «Да, я понял тебя».
   – Почтенные отцы, запомните: эти странные льстивые акции должны прекратиться. Я их не просил. Я не жажду их, и я не приму их. Это мое повеление, и я требую повиновения. Я не допущу никаких одобренных вами декретов, которые можно принять за попытку короновать меня, сделать царем Рима! Этот титул мы отменили, когда родилась наша Республика, и этот титул мне ненавистен. У меня нет необходимости быть царем Рима! Я – законно назначенный диктатор Рима, и этого мне хватает с лихвой!
   Все зашевелились, поднялся Квинт Лигарий.
   – Если ты не хочешь быть царем Рима, – закричал он, указывая на правую, выставленную вперед ногу Цезаря, – тогда почему ты носишь высокие алые царские сапоги?
   Губы Цезаря растянулись, на щеках заалели два пятна. Признаться им, что у него неладно с венами? Никогда!
   – Как жрец Юпитера Лация, я имею право носить обувь жреца, и я не допущу ложных выводов на этом основании, Лигарий! Ты закончил? Если да, то сядь.
   Лигарий сел, бросая сердитые взгляды.
   – Это все, что я хотел сказать вам по поводу почестей. Но чтобы вы лучше поняли меня, чтобы продемонстрировать всем вам окончательно, что я не более чем рядовой римлянин и не хочу подняться выше того положения, которое занимаю, я отпускаю моих ликторов. Цари имеют телохранителей, а ликторы курульного магистрата представляют собой республиканский их эквивалент. Поэтому я буду выполнять свои обязанности без них, пока нахожусь в Риме или в пределах одной мили от него.
   Он повернулся к Фабию, сидевшему со своими товарищами на боковых ступенях справа от курульного возвышения.
   – Фабий, уведи своих людей в коллегию ликторов. Я позову вас, когда вы мне понадобитесь.
   Ужаснувшись, Фабий протянул было протестующе руку, но опустил ее. Ликторы поднялись и в полной тишине покинули помещение.
   – Закон позволяет отпускать ликторов, – сказал Цезарь. – Не только фасции или их носители указывают на полномочия курульного магистрата. Власть мне дана в соответствии с lex curiata. Поскольку это рабочий день, идите и занимайтесь делами. Только помните, что я сказал. Ни при каких обстоятельствах я не начну править Римом как царь. Рекс – это слово и ничего больше. Цезарю не надо быть Рексом. Достаточно быть просто Цезарем.

   Не все плебейские трибуны смотрели в рот Цезарю. Гай Сервилий Каска, например, уже вошел в состав клуба его убийц. Двое других были на примете у основателей клуба – Луций Цезетий Флав и Гай Эпидий Марулл. Однако Требоний и Децим Брут решили пока что не приглашать Флава и Марулла вступить в клуб. Достаточно и того, что оба ненавидят некоронованного тирана. Они были известными сплетниками, но ни один из них не пользовался уважением в кругах первого класса.
   На другой день после того, как Цезарь сообщил сенаторам, какого он мнения обо всех их льстивых потугах, Флав и Марулл оказались у новой ростры, где стоял бюст великого человека, поскольку она строилась на деньги Цезаря. Хотя день был унылым, холодным, завсегдатаи Форума все равно приходили сюда посмотреть, не разбирается ли где-нибудь интересное дельце, хотя бы в базилике Юлия. Удобней все-таки находиться в укрытии! Там можно и перекусить. Прилавки с киосками имелись на каждом углу, где они никому не мешали. А вдруг какому-нибудь оратору вздумается подняться на ростру и произнести речь? День, конечно, хмурый, обычный для января, но чего не бывает!
   Внезапно Флав и Марулл стали кричать, размахивать руками, быстро собрав вокруг себя большую толпу.
   – Смотрите! Смотрите! – кричал Марулл, показывая пальцем.
   – Позор! Преступление! – кричал Флав, тоже показывая пальцем.
   Оба пальца были направлены в сторону бюста Цезаря, которому кисть художника, покрывавшего его краской, придала поразительное сходство с оригиналом. Вокруг бледного лба и редких светлых волос кто-то повязал широкую белую ленту, завязанную на затылке, оба конца ее спускались к плечам.
   – Он хочет быть царем Рима! – пронзительно крикнул Марулл.
   – Диадема! Диадема! – так же громко крикнул Флав.
   Пошумев еще некоторое время, оба плебейских трибуна сорвали ленту с бюста и демонстративно стали топтать, потом нарочито медленно порвали ее на куски.
   Еще через день, в ноны, был проведен латинский праздник на горе Альбан. Цезарь совершал богослужение, одетый в древние регалии альбанских жрецов-царей по праву Юлиев.
   Это было довольно короткое мероприятие. Участники выехали из Рима на рассвете и вернулись в Рим с заходом солнца. Верхом на Двупалом Цезарь возглавлял процессию магистратов, возвращавшихся в город, где уже второй раз новый молодой патриций Гай Октавий исполнял обязанности городского претора в отсутствие консулов и преторов. У простых людей этот праздник был популярен. Те, кто жил по соседству с горой Альбан, пошли прямо туда и хорошо угостились после церемонии. Те, кто оставался в Риме, выстроились вдоль Аппиевой дороги, ожидая возвращения магистратов.
   – Ave, Rex! – крикнул кто-то в толпе, когда Цезарь проезжал мимо. – Ave, Rex! Ave, Rex!
   Цезарь запрокинул голову и рассмеялся.
   – Нет, это неправильное обращение. Я – просто Цезарь, а вовсе не Рекс!
   Марулл и Флав отделились от группы плебейских трибунов и погнали коней к голове колонны. Эффектно вздыбив их перед Цезарем, они проскочили вперед.
   – Ликторы, схватите человека, который назвал Цезаря царем! – несколько раз крикнул Марулл, указывая на толпу.
   Ликторы Антония направились к толпе, но Цезарь поднял руку.
   – Стойте! – приказал он. – Марулл, Флав, вернитесь на свои места.
   – Но он назвал тебя царем! Если ты ничего не предпримешь, Цезарь, значит, ты хочешь быть царем! – прокричал Марулл.
   К этому времени вся процессия остановилась. Ликторы и магистраты с интересом смотрели на разыгрываемый перед ними спектакль.
   – Схвати его и суди его! – кричал Флав.
   – Цезарь хочет быть царем! – вопил Марулл.
   – Антоний, прикажи своим ликторам отвести Флава и Марулла туда, где они должны находиться! – приказал Цезарь с пылающими щеками.
   Антоний осадил коня, словно раздумывая.
   – Сделай это, Антоний, или завтра же ты будешь частным лицом!
   – Слышите это? Слышите? Цезарь действительно царь, он приказывает консулу, как слуге! – завопил Марулл, когда ликторы Антония взяли его коня за повод и повели в хвост колонны.
   – Рекс! Рекс! Рекс! Цезарь Рекс! – истошно вопил Флав.
   – Завтра же на рассвете созови сенат, – сказал Цезарь Антонию на прощание, дойдя до Общественного дома.
   Его терпение лопнуло.
   Мгновенно прочитали молитвы и знаки, аплодисменты в честь награжденных были оборваны жестом.
   – Луций Цезетий Флав, Гай Эпидий Марулл, встаньте! – крикнул Цезарь. – На середину, быстро!
   Оба плебейских трибуна оторвали задницы от скамьи, установленной перед курульным возвышением, и повернулись к Цезарю. Головы вскинуты, глаза злые.
   – Мне надоело оправдываться! Вы слышите меня? Понимаете? – прогремел Цезарь. – Я сыт по горло! Больше я ничего подобного не потерплю! Флав, Марулл, вы позорите свое звание!
   – Рекс! Рекс! Рекс! – пролаяли те.
   – Молчать, идиоты! – рявкнул Цезарь.
   Что изменилось, никто не понял и не смог понять позже, уже сидя дома. Просто у Цезаря стало такое лицо, что весь мир содрогнулся. Перед сенаторами стоял теперь даже не царь, а воплощенная богиня возмездия Немезида. Внезапно все припомнили, что диктатор тоже может разделаться с ними не хуже тирана. Например, выпороть без суда, обезглавить.
   – До чего дошел плебейский трибунат, если его члены ведут себя словно хулиганствующие мальчишки! Если кто-то снова обвяжет белой лентой мой бюст – сорвите ее, я одобрю! Но безумно вопить перед тысячами людей – вещь, недостойная любого римского магистрата, даже самого беззастенчивого демагога. Если в толпе кто-то выкрикнет что-то дерзкое – пусть! Спокойная шутка остудит его, над ним посмеются! То, что вы оба устроили на Аппиевой дороге, было лишено всякого смысла! Вы превратили выкрик какого-то шута в балаган! За что, интересно, вы бы судили его? За государственную измену? За предательство? За нечестность? За убийство? За воровство? За растрату? За взятку? За вымогательство? За насилие? За подстрекательство к насилию? За банкротство? За колдовство? За святотатство? Насколько мне известно, это практически все преступления, осуждаемые законами Рима! Вовсе не преступление, когда человек делает провокационные замечания! Вовсе не преступление, когда человек клевещет на других людей! Вовсе не преступление, когда человек злословит! Если бы все это считалось преступным, то Марк Цицерон не вылезал бы из ссылок, хотя бы за то, что назвал Луция Пизона засасывающим омутом алчности, помимо прочих нелестных эпитетов! Да здесь, в палате, каждого второго надо судить за то, что вы обзываете друг друга поедателями фекалий и насильниками собственных детей! Как смеете вы делать из мухи слона? Раздувать скандал? Превращать незначительный инцидент в нешуточное преступление? Как смеете вы втягивать меня во все это? Хватит! Этому будет положен конец! Слышите? Если хоть один член сената еще когда-нибудь даже мысленно предположит, что я хочу сделаться царем Рима, не поздоровится не только ему, но и многим из вас! Рекс – это только слово! Оно, конечно, имеет значение, но не в жизни Рима. Здесь ему хода нет. Рекс? Рекс? Да если бы я и вправду хотел обрести абсолютную власть, зачем бы мне называть себя Рексом? Почему не просто Цезарем? Цезарь – это тоже слово. Оно легко может значить «царь», как и Рекс. Поэтому остерегитесь! Как диктатор, я могу любого из вас лишить гражданства и собственности! Выпороть! Обезглавить! И мне не нужно для этого быть каким-то там Рексом! Прислушайтесь к моим словам, почтенные отцы, и не искушайте меня! Не искушайте! Это все. Ступайте. Я вас отпускаю.
   Наступившая тишина отозвалась в ушах большим громом, чем этот голос, заставлявший вибрировать балки и отлетавший эхом от стен.
   Гай Гельвий Цинна поднялся со скамьи трибунов и прошел к тому месту, с которого он мог видеть и Цезаря, и дрожащую, растерявшую всю свою самонадеянность пару.
   – Почтенные отцы, – сказал он, – как президент коллегии плебейских трибунов я вношу предложение лишить Луция Цезетия Флава и Гая Эпидия Марулла звания плебейских трибунов. И еще я предлагаю вывести их из состава сената.
   Палата заволновалась, вверх вскинулись кулаки.
   – Вывести! Вывести!
   – Ты не можешь так поступить! – крикнул Луций Цезетий Флав-старший, поднимаясь с места. – Мой сын ничего особенного не сделал!
   – Если бы ты обладал здравым смыслом, Цезетий, ты лишил бы его наследства за одну только глупость! – резко ответил Цезарь. – А теперь идите! Все! Идите! Идите! Я больше не хочу видеть вас, пока вы мне не докажете, что способны вести себя как достойные и ответственные мужи!
   Гельвий Цинна ушел, но созвал Плебейское собрание, на котором Флав и Марулл были исключены из коллегии плебейских трибунов и из сената. Затем он быстро провел выборы. Выбывших заменили Луций Децидий Сакса и Публий Гостилий Сасерна.
   – Я надеюсь, ты понимаешь, Цинна, – мягко сказал Цезарь Гельвию Цинне чуть позже, – что это только цветочки. Все это ты должен повторить завтра, перед расширенным собранием. Но я ценю твой жест. Пойдем ко мне, выпьем вина и поговорим о твоих новых поэмах.

   Кампания «царь Рима» внезапно затихла, словно ее не было и в помине. Тем, кто не присутствовал на собрании, просто сказали, что Цезарь не видит разницы между значениями слов «рекс» и «цезарь», и они это судорожно проглотили. Как Цицерон заметил Аттику (им так и не удалось решить в свою пользу вопрос с переселением неимущих в Бутрот), плохо одно – то, что люди забыли, каким может быть Цезарь, когда его выведут из себя.
   Впрочем, памятное собрание не прошло без последствий. В февральские календы палата собралась под председательством Марка Антония и проголосовала за пожизненное диктаторство Гая Юлия Цезаря. Пожизненное. Никто, от Брута с Кассием до Децима Брута с Требонием, не осмелился встать слева от курульного возвышения, когда началось голосование. Декрет приняли единогласно.

2

   Теперь в состав клуба «Убей Цезаря» входил двадцать один человек: Гай Требоний, Децим Брут, Стай Мурк, Тиллий Кимбр, Минуций Базил, Децим Туруллий, Квинт Лигарий, Антистий Лабеон, братья Сервилии Каски, братья Цецилии, Попиллий Лигурийский, Петроний, Понтий Аквила, Рубрий Руга, Отацилий Насон, Цезенний Лентон, Кассий Пармский, Спурий Мелий и Сервий Сульпиций Гальба. Помимо своей ненависти к Цезарю Спурий Мелий назвал еще одну весьма странную, хотя и логичную причину своего вхождения в клуб. Четыре века назад его предок, тоже Спурий Мелий, пытался сделаться царем Рима. И убить Цезаря – это для него, Спурия, единственный способ смыть позорное пятно с его семьи, которая с тех пор так и не оправилась. Впрочем, обретение Гальбы больше обрадовало основателей клуба, ибо он, как патриций и экс-претор, пользовался огромным влиянием. В ранний период галльской войны Гальба даже провел кампанию в Альпах, но так плохо, что Цезарь быстренько отослал его от себя. Кроме того, Гальба был одним из тех, кому Цезарь наставил рога.
   Помимо него только шестеро членов клуба могли претендовать на некоторую известность, но, к сожалению, остальные, как мрачно говорил Требоний Дециму Бруту, были жалкой кучкой людишек, или на что-то претендующих, или уже бывших.
   – Самое лучшее в ситуации – это то, что никто не проболтался. Я даже шепотка не слышал, что существует какой-то там клуб.
   – Я тоже не слышал, – сказал Децим Брут. – Если бы нам удалось заполучить еще двух китов вроде Гальбы, дело бы сдвинулось с мертвой точки. Двадцать три члена – это уже команда, вполне способная биться за голову Октябрьского коня.
   – А наше предприятие очень похоже на состязание за голову Октябрьского коня, – сказал, помолчав, Требоний. – Если подумать, мы хотим сделать то же самое, так? Убить лучшего боевого коня, какой есть в Риме.
   – Абсолютно согласен. Цезарь на класс выше всех. Никто не может даже надеяться затмить этого сверхгероя. Если бы была надежда, не было бы нужды убивать его. Хотя у Антония грандиозные планы – ха! Требоний, Антония тоже придется убить. Что ты на это скажешь?
   – Я не согласен, – сказал Требоний. – Если мы хотим жить и процветать, все должны считать нас патриотами! Убьем хоть одного из подчиненных Цезаря – и превратимся в мятежников и изгоев.
   – С Долабеллой можно иметь дело, – сказал Децим Брут. – А Антоний дикарь.
   Тут его управляющий постучал в дверь кабинета.
   – Господин, пришел Гай Кассий.
   Децим Брут и Требоний тревожно переглянулись.
   – Приведи его, Бокх.
   Кассий вошел с довольно неуверенным видом, что показалось странным. Обычно в неуверенности его нельзя было упрекнуть. Все, что угодно, только не это.
   – Я не помешал? – спросил он, что-то почуяв.
   – Нет-нет, – ответил Децим Брут, придвигая третье кресло. – Вина? Или сначала поешь?
   Кассий тяжело опустился в кресло, свел вместе руки, сплел пальцы.
   – Спасибо, мне ничего не нужно.
   Воцарилось молчание, которое почему-то трудно было прервать. Первым заговорил Кассий:
   – Что вы думаете о нашем пожизненном диктаторе?
   – Что мы сами сделали палку для наших спин, – ответил Требоний.
   – И что мы больше никогда не будем свободными, – добавил Децим Брут.
   – Я думаю так же. И Марк Брут тоже, хотя он не верит, что с этим можно что-либо сделать.
   – А ты, Кассий, значит, считаешь, что можно что-нибудь сделать? – спросил Требоний.
   – Можно! – воскликнул Кассий. – Его надо убить.
   Он поднял янтарно-карие глаза на Требония и увидел в его унылом лице нечто такое, что заставило его затаить дыхание.
   – Да я сам с удовольствием расколол бы этот жернов, висящий у нас на шеях!
   – Как же ты сделал бы это? – спросил Децим Брут, напуская на себя озадаченный вид.
   – Я не… я не… я пока не знаю, – заикаясь, ответил Кассий. – Вы понимаете, эта мысль появилась у меня только сейчас. Пока мы все не проголосовали за его пожизненное диктаторство, мне было как-то все равно, сколько он проживет. Но время ведь на него не влияет! Он будет таскаться на заседания сената даже в девяносто! У него фантастическое здоровье, а его ум всегда будет ясным.
   По мере того как Кассий говорил, голос его становился громче. Две пары светлых сочувственных глаз внимательно следили за ним. Он понял, что попал к единомышленникам, и расслабился. Но все же решил уточнить:
   – Я – единственный, кто так думает?
   – Ни в коем случае, – ответил Требоний. – Фактически ты можешь вступить в клуб.
   – Клуб?
   – Клуб «Убей Цезаря». Мы так назвали его, чтобы в случае чего выдать все за шутку. Просто люди, которым Цезарь не нравится, собираются для заочных диспутов с ним. Убивают его, так сказать, в политическом смысле, – объяснил Требоний. – Пока в клубе двадцать один человек. Ты хочешь вступить?
   Кассий решил этот вопрос с той же скоростью, с какой удрал от реки Билех в Сирию, оставив Марка Красса на произвол судьбы.
   – Считайте меня членом вашего клуба, – сказал он, откидываясь на спинку кресла. – А теперь я с удовольствием выпью вина.
   Двое основателей с вполне понятной охотой принялись знакомить Кассия с историей клуба: когда зародилась идея его создания, как она воплощалась в реальность, чего удалось достичь на текущем этапе борьбы за голову жертвенного коня. Кассий слушал с большим интересом, пока ему не перечислили имена.
   – Мелочь, – откровенно прокомментировал он.
   – Ты прав, – согласился Децим, – но играющая свою роль. Важно количество вовлеченных в игру. Причем политически важно. К примеру, boni никогда не было много, и они проиграли. А мы возьмем числом, чтобы наши действия не походили на тайный заговор. Мы этого не хотим.
   Заговорил Требоний:
   – Твое участие – как награда, которую мы уже отчаялись получить, Кассий, потому что ты обладаешь реальным влиянием. Но даже Кассия и патриция Сульпиция Гальбы может не хватить для того, чтобы наше дело выглядело актом… э-э-э… героизма, как это задумано нами. Я хочу сказать, мы – тираноубийцы, а не просто убийцы! Вот кем мы должны выглядеть, когда все будет сделано, когда все кончится. Мы должны подняться на ростру и объявить всему Риму, что проклятие тирании снято с нашей любимой родины, чтобы нас чествовали, чтобы о каком-либо судебном расследовании, наказании или порицании и речи бы не зашло. Людей, которые освобождают свою страну от тирана, не подвергают гонениям, а прославляют. Рим и раньше сбрасывал тиранию, и те, чьими руками это проделывалось, достигали верха почитания. Взять Брута, который прогнал последнего царя и казнил своих собственных сыновей, когда они пытались вернуть монархию! Или Сервилия Ахалу, убившего Спурия Мелия, когда тот попытался сделаться царем Рима…
   – Брут! – прервал его Кассий. – Брут! Теперь, когда Катон мертв, мы должны заполучить в наш клуб Брута! Прямого потомка первого Брута и, через свою мать, наследника Сервилия Ахалы! Если мы сумеем убедить Брута присоединиться к нам, мы будем в безопасности, никто и не подумает судить нас.
   Децим Брут напрягся, в его глазах блеснул холодный огонь.
   – Я тоже прямой потомок первого Брута. Ты полагаешь, мы уже не подумали об этом? – возразил он.
   – Да, но ты не потомок Сервилия Ахалы, – сказал Требоний. – Марк Брут превосходит тебя, Децим, тут бесполезно сердиться. Он самый богатый в Риме, поэтому его влияние колоссально. Он одновременно и Брут, и патриций Сервилий. Кассий прав, он нужен нам! Тогда у нас будут два Брута, и мы не проиграем!
   – Хорошо, я понял, – сказал Децим, успокаиваясь. – Но, Кассий, как мы сможем втянуть его в нашу игру? Признаюсь, я недостаточно хорошо его знаю, но, судя по тому, что мне о нем известно, он не примет участия в тираноубийстве. Он покорный, пассивный, анемичный.
   – Ты прав, он такой, и не только, – мрачно согласился Кассий. – Его мать правит им. – Он помолчал и вдруг просиял. – Точнее, правила, пока он не женился на Порции. О, это были такие битвы! Нет сомнений, что с тех пор Брут стал сильнее. А декрет о пожизненном диктаторстве привел его в ужас. Я поработаю с ним, попробую убедить, что его моральный и этический долг как потомка Юлия Брута и Сервилия Ахалы избавить Рим от его сегодняшнего тирана.
   – А мы не рискуем, обращаясь к нему? – устало спросил Децим Брут. – Он может сразу побежать к Цезарю.
   Кассий очень удивился.
   – Брут? Нет, никогда! Даже если он решит не присоединяться к нам. Голову даю на отсечение, что он будет молчать.
   – И дашь, дашь, если что-то пойдет не так, это уж точно, – сказал Децим Брут.

   Когда пожизненный диктатор собирал на Марсовом поле центурии, чтобы выбрать Публия Корнелия Долабеллу старшим консулом в свое отсутствие, он полагал, что голосование пройдет быстро и гладко. При одном только кандидате иначе и быть не могло, но голоса каждой центурии все равно следовало сосчитать. По крайней мере, по первому классу и по второму в случае раздела мнений, которого тоже не ожидалось, ибо центурии преимущественно состояли из представителей первого класса, так что на выборы, подобные этим, никто из третьего, четвертого или пятого классов никогда не ходил.
   Зато на них пришли и Цезарь, и Марк Антоний. Цезарь как магистрат-наблюдатель, а Антоний как авгур. Младшему консулу потребовалось необычно много времени на чтение знаков. Первую овцу забраковали как нечистую, у второй не хватало зубов, и только когда привели третью овцу, он решил, что она отвечает всем требованиям. Ему надо было осмотреть печень жертвы, согласно строгому протоколу, записанному и показанному на трехмерной бронзовой модели. Ничего сложного процедура в себе не таила, поэтому, чтобы назначить авгура, не было необходимости искать людей, обладавших углубленными мистическими познаниями.
   Как всегда нетерпеливый, Цезарь приказал начать голосование, но Антоний все мялся.
   – В чем дело? – подойдя к нему, спросил Цезарь.
   – Печень. Она ужасна.
   Цезарь посмотрел, перевернул печень палочкой, сосчитал доли и проверил их форму.
   – Она идеальна, Антоний. Как великий понтифик и тоже авгур, я объявляю знаки благоприятными.
   Пожав плечами, Антоний отошел в сторону и остановился, глядя вдаль, пока служители все прибирали. Улыбаясь, Цезарь вернулся на свое место.
   – Не дуйся, Антоний, – сказал он. – Ты же впервые выполняешь обязанности авгура. Все хорошо.
   Половина необходимых голосов уже была зарегистрирована, когда Антоний вдруг подпрыгнул и пронзительно закричал, потом побежал к наблюдательной вышке со стороны Септы, где одетые в белое фигуры продвигались к корзинам для голосования.
   – Огненный шар! Знак неблагоприятный! – громогласно крикнул он. – Как официальный авгур, на сегодня я приказываю центуриям разойтись по домам!
   Блестящий ход. Застигнутый врасплох Цезарь не успел даже спросить, кто еще видел пронесшийся по небу метеор, как люди начали разбегаться, страстно желая в этот момент очутиться где угодно, но только не здесь.
   Прибежал багровый от гнева Долабелла, тщетно упрашивая выборщиков продолжить голосование.
   – Cunnus! – бросил он в лицо ухмыляющемуся Антонию.
   – Ты зарываешься, Антоний, – сквозь зубы процедил Цезарь.
   – Я видел огненный шар, – упрямо повторил Антоний. – Слева от меня, низко над горизонтом.
   – А я думаю, это твой способ сказать мне, что нет смысла проводить выборы и в другой раз. Что они также провалятся.
   – Цезарь, я просто говорю тебе то, что я видел.
   – Ты неизлечимый дурак, Антоний. Ведь есть другие способы, – сказал Цезарь, резко повернулся и сошел вниз с наблюдательной вышки.
   – Защищайся, мерзавец! – крикнул Долабелла, вставая в стойку.
   – Ликторы, уймите его! – гаркнул Антоний, следуя за Цезарем.
   Сияющий Цицерон подошел с важным видом.
   – Это было глупо, Марк Антоний, – произнес он. – Ты действовал незаконно. Ты должен был наблюдать за небом как консул, а не как авгур. Авгуру необходимо официальное поручение наблюдать за небом, а консулу – нет.
   – Благодарю тебя, Цицерон, за то, что ты подсказал Антонию правильный способ, как помешать будущим выборам! – огрызнулся Цезарь. – Но я бы напомнил тебе, что Публий Клодий ввел закон, по которому консулам тоже требуется официальное поручение следить за небом. Прежде чем ты приступишь к выполнению обязанностей понтифика, просмотри законы, принятые, пока ты был в ссылке.
   Цицерон фыркнул и пошел прочь, смертельно оскорбленный.
   – Я сомневаюсь, Антоний, что у тебя хватит наглости помешать назначению Долабеллы консулом-суффектом.
   – Нет, этого я делать не буду, – ответил Антоний. – Как консул-суффект он не может мною командовать.
   – Антоний, Антоний, законы ты знаешь так же плохо, как арифметику! Конечно может, если замещает старшего консула. Почему, ты думаешь, я постарался назначить консула-суффекта даже на несколько часов, когда старший консул Фабий Максим умер в последний день прошлого года? Закон – не только то, что записано на таблицах, но и то, что основано на прецедентах. И я создал такой прецедент чуть больше месяца назад. Ни ты, ни другие не протестовали. Ты думаешь, что сумел меня перехитрить, но я, как и всегда, на шаг тебя опережаю.
   Цезарь ласково улыбнулся и отошел к Луцию Цезарю, испепелявшему Антония взглядом.
   – Что нам делать с моим племянником? – в отчаянии вопросил Луций.
   – В мое отсутствие? Не спускай с него глаз. Фактически его можно окоротить, если подумать. После сегодняшнего безобразия антипатия Долабеллы к нему вряд ли уменьшится. Кальвин – мой заместитель. Казна полностью в руках Бальба-старшего и Оппия. Да, Антоний не разгуляется.

   Антоний пошел домой, разгневанный, отлично понимая, что ему хорошо заткнули рот. Это несправедливо, несправедливо! Хитрый старый лис был мастером трюков и в политике, и в законах, да мало ли в чем еще. Скоро от всех сенаторов до последнего потребуют смертельной клятвы соблюдать все законы и указы Цезаря в его отсутствие. И это проведут под открытым небом у храма Семона, древнего бога земледелия. Как великий понтифик, старик знает о таких приемах, как камень в руке, чтобы сделать клятву недействительной. Цезарь слишком давно в политике, чтобы его можно было в чем-то обмануть. Его нельзя обмануть.
   «Требоний. Мне нужно поговорить с Гаем Требонием. Там, где никто нам не помешает».
   Он встретился с ним после собрания сената, на котором Долабелла был назначен консулом-суффектом. Суффект, но старший.
   – Мой конь прибыл из Испании. Хочешь прогуляться на Овечье поле посмотреть его? – весело спросил Антоний.
   – Конечно, – ответил Требоний.
   – Когда?
   – Лучше всего сегодня.
   – А где Децим Брут?
   – Составляет компанию Гаю Кассию.
   – Странная дружба.
   – Но не в эти дни.
   Они молча дошли до Капенских ворот, направляясь туда, где располагались конюшни и скотобойни.
   День был холодный, дул резкий ветер. В пределах Сервиевой стены этого не ощущалось, но за воротами у них застучали зубы.
   – Вот славная небольшая таверна, – сказал Антоний. – Милосердие может и подождать. Мне нужно выпить вина и согреться.
   – Милосердие?
   – Мой новый общественный конь. В конце концов, я – flamen нового культа Милосердия Цезаря, Требоний.
   – Как он рассердился, когда мы ему преподнесли те серебряные таблицы!
   – Не напоминай. Он еще в детстве, когда мы впервые увиделись, так надавал мне по заднице, что я целый рыночный интервал не мог сесть.
   Несколько завсегдатаев таверны, открыв рты, смотрели на вновь прибывших. Никогда за всю историю существования этого заведения в его дверь не входили люди в тогах с пурпурной каймой. Хозяин кинулся провожать их к лучшему столику, прогнав трех торговцев, которые слишком перепугались, чтобы возражать. Потом побежал за амфорой своего лучшего вина, поставил перед ними тарелки с маринованным луком и отборными оливками.
   – Здесь мы будем в безопасности, эти люди говорят только на латыни, – сказал Требоний по-гречески. Он попробовал вино, удивился и одобрительно махнул рукой сияющему хозяину. – Что тебя беспокоит, Антоний?
   – Твой план. Время идет. Как он продвигается?
   – В одном смысле хорошо, в другом – не очень. Нас уже двадцать два человека, но у нас нет лидера, который возглавил бы наше дело. И это нас беспокоит. Нет смысла на что-то решаться, если мы не сможем обеспечить себе неприкосновенность. Мы – тираноубийцы, а не просто убийцы, – сказал Требоний, повторяя свое любимое изречение. – Но к нам присоединился Гай Кассий, и он попытается уговорить Марка Брута возглавить нас.
   – Edepol! – воскликнул Антоний. – Это было бы великолепно!
   – Я не очень-то в это верю.
   – А как насчет некоторых дополнительных гарантий, если вы не найдете себе главаря? – спросил Антоний, снимая верхние слои с луковицы.
   – Гарантий? – насторожился Требоний.
   – Не забывай, я ведь консул. И не думай, что Долабелла будет проблемой, потому что я этого не допущу. Если тот, кого мы знаем, умрет, он ляжет, перевернется и покажет мне брюхо. Я предлагаю устранить для вас трудности. Ко мне прислушиваются и сенат, и народ. Мой брат Гай сейчас претор, а брат Луций – плебейский трибун. Я с радостью гарантирую, что никого из участников не будут судить, что никого не лишат должности, провинции, поместий или прав. Не забывай, что я – наследник Цезаря. Я буду контролировать легионы, которые любят меня намного больше, чем Лепида, Кальвина или Долабеллу. Никто не посмеет пойти против меня ни в сенате, ни в собраниях.
   Его некрасивое лицо помрачнело.
   – Я не такой дурак, как думает Цезарь. Если его убьют, почему не убить и меня? И дядю Луция, и Кальвина, и Педия? Моя жизнь под угрозой. Поэтому я хочу заключить с тобой сделку. С тобой, и только с тобой! Это ты все придумал, и ты будешь держать всех прочих в руках. То, что я говорю тебе, должно остаться между нами, другие этого знать не должны. Ты должен обеспечить мою безопасность, а я сделаю так, что никто из вас не пострадает за убийство.
   Взгляд серых глаз стал задумчивым. Требоний сидел и размышлял. Ему сделали предложение, слишком хорошее, чтобы его отвергнуть. Антоний ленивый администратор, не трудоголик, как Цезарь. Он позволит римлянам вернуться к старому образу жизни, если он сможет расхаживать по городу, называя себя Первым человеком в Риме, и если он получит ошеломляющее состояние Цезаря на насущные нужды.
   – Идет, – согласился Гай Требоний. – Это лишь наш секрет. Чего остальные не знают, то им и не повредит.
   – Децим тоже не должен знать. Я помню его по клубу Клодия. Он не такой стойкий, как думает большинство.
   – Я не скажу Дециму, клянусь.

   В начале февраля Цезарь получил casus belli. Новость пришла из Сирии. Антистий Вет, посланный сменить Корнифиция, заблокировал Басса в Апамее, думая, что это будет непродолжительная осада, которая быстро приведет город к падению. Но Басс сильно укрепил свою сирийскую «столицу», так что осадные действия затянулись. Хуже того, Басс обратился за помощью к царю парфян Ороду, и помощь пришла. Парфянская армия во главе с царевичем Пакором вторглась в Сирию. Весь северный край провинции был опустошен, и Антистий Вет оказался запертым в Антиохии.
   Поскольку никто не мог теперь спорить, защищать Сирию или нет, ибо первое сделалось очевидным, Цезарь взял из казны намного больше, чем планировал раньше, и послал эти деньги в Брундизий – дожидаться его прибытия в порт в сейфах Гая Оппия, его банкира. Он также приказал всем набранным легионам переправиться в Македонию так быстро, как это смогут сделать ожидающие там корабли. Кавалерия поплывет из Анконы, ближайшего порта к Равенне, месту ее теперешнего пребывания. Легатам со всем их штатом было велено прибыть в Македонию еще вчера. Палате Цезарь сообщил, что в мартовские иды сложит с себя полномочия консула.
   Октавий очень удивился, когда получил короткую записку от Публия Вентидия с приказом ехать в Брундизий, где ему предписывалось сесть в конце февраля на корабль вместе с Агриппой и Сальвидиеном Руфом. Октавий обрадовался приказу. Но мать его плакала, причитала, что никогда больше не увидит своего единственного сыночка, а Филипп ходил мрачный, ибо терпеть не мог женских слез.
   Тщательно проверив багаж и отвергнув две трети из того, что натолкала туда мать, Октавий нанял три двуколки и две повозки с намерением незамедлительно отправиться в путь по Латинской дороге. Свобода! Риск! Цезарь!
   Цезарь, который встретился с ним накануне отъезда, чтобы попрощаться.
   – Надеюсь, ты продолжишь учебу, Октавий, ибо я думаю, что твое назначение – не воевать, – сказал великий человек, очень усталый и необычно взволнованный.
   – О, разумеется, Цезарь. Я беру уроки у Марка Эпидия и Ария из Александрии, чтобы отшлифовать риторику и досконально освоить законоведение, а Аполлодор из Пергама помогает мне совершенствовать греческий. – Он приуныл. – Мой греческий немного улучшился, но как бы я ни старался, все еще не могу думать на нем.
   – Аполлодор старик, – сказал Цезарь, хмурясь.
   – Да, но он уверяет меня, что еще вполне крепок для путешествий.
   – Тогда возьми его с собой. И начни обучать Марка Агриппу. Я хочу, чтобы этот молодой человек сделал себе карьеру, как военную, так и публичную. Кстати, Филипп организовал для тебя в Брундизии кров? Гостиницы будут переполнены.
   – Да, меня примет его друг Авл Плавтий.
   Цезарь засмеялся и вдруг стал похож на мальчишку.
   – Как удобно! Значит, ты сможешь приглядывать за деньгами.
   – За деньгами?
   – Для войны нужно много миллионов сестерциев. Чтобы у армии хватало сил на походы и битвы, ее надо кормить, – с полной серьезностью объяснил Цезарь. – Предусмотрительный генерал, начиная кампанию, берет с собой все деньги, какие только возможно, ибо сенат становится очень прижимистым, когда проситель далеко. Поэтому мои миллионы сестерциев сейчас находятся в хранилищах Оппия, соседствующих с домом Плавтия.
   – Я присмотрю за ними, Цезарь, даю тебе слово.
   Короткое рукопожатие, легкий поцелуй в щеку, и Цезарь ушел. Октавий стоял, глядя на пустой порог с какой-то болью в сердце, природы которой не мог определить.

   Еще одна маленькая хитрость царя Рима, думал Марк Антоний накануне празднования Луперкалий. В этом году будут участвовать три команды. Антоний возглавит команду луперков от рода Юлиев.
   Луперкалии – древнейший, самый любимый римлянами праздник, длившийся несколько дней. Его архаичные ритуалы были с сексуальным подтекстом, и благонравная часть римлян высших классов предпочитала их не видеть.
   На склоне Палатинского холма, близ Большого цирка и Бычьего форума, имелась небольшая выемка с родником, именовавшаяся Луперковой пещерой. Там, где по соседству с алтарем духу местности стоял старый дуб (а много раньше фиговое дерево), волчица кормила покинутых близнецов Ромула и Рема. Ромул потом основал на Палатине первый город и казнил своего брата за какое-то странное преступление, описываемое как «перепрыгивание через стены». Одна из овальных, крытых соломой хижин времен Ромула еще сохранилась на Палатине, и с тех пор римляне весьма почитали Луперкову пещеру и молились там духу местности, духу Рима. То, что происходило более шестисот лет назад, продолжало жить, особенно в дни празднования Луперкалий.
   Члены трех коллегий луперков, все абсолютно голые, встретились возле пещеры, где убили достаточное количество козлов и одного кобеля. Три префекта луперков из рода Юлиев, Фабиев и Квинктилиев наблюдали за своими командами, пока те резали горло жертвам. Потом окровавленные ножи были вытерты об их лбы, а они громко хохотали в этот момент – так полагалось по ритуалу. Марк Антоний хохотал громче остальных двух префектов, смахивая кровь с глаз, пока члены его команды не вытерли кровь кусками шерсти, смоченными в молоке. Козлов и кобеля освежевали, окровавленные шкуры разрезали на полосы, и все луперки повязали их на бедра так, чтобы достаточно длинный кусок этой ужасной повязки болтался в районе паха.
   Очень немногие из тысяч и тысяч римлян, пришедших на Луперкалии, могли видеть эту часть церемонии сквозь просветы между ярусами домов и храмов. Пустынный некогда Палатин теперь был заселен. После того как луперки прикрыли свои чресла, им поднесли маленькие соленые лепешки, испеченные из ячменной муки в честь безликих божеств, защищавших народ Рима. Лепешки пекли весталки, на них шло зерно первых колосьев прошлого урожая. Козлов и кобеля убивали, чтобы обеспечить луперков одеждой, хотя бы и номинальной. Затем тридцать мужчин атлетического сложения легли на землю и съели лепешки, запивая их разбавленным вином. Угощение скудное, потому что луперков ожидал кросс в две мили.
   С Антонием во главе они спустились по лестнице Кака в огромную толпу внизу и, смеясь, стали размахивать длинными концами повязок. Путь для них был расчищен. Они начали свой пробег вверх по Палатину со стороны Большого цирка, обогнули угол, выбежали на широкую Триумфальную дорогу. Потом вниз к Церолитному болоту, затем вверх по холму к высоте Велия, примыкающей к Палатину в верхней части Римского Форума, вниз по Форуму к ростре на Священной дороге, затем пробежали обратно небольшое расстояние и закончили бег у первого храма Рима, маленькой старой Регии. С каждым футом пути бежать становилось все труднее, ибо коридорчик в людской толчее был узким даже для одного бегуна, а орды людей бросались к нему, чтобы он ударил их длинным концом повязки.
   Этот «хлыст» выполнял особую миссию. Считались, что одно его прикосновение прогоняет бесплодие. Поэтому все бездетные мужчины и женщины со слезами молили пропустить их к бегущим, надеясь, что и на них опустится окровавленный кнут. Антоний лично знал один такой факт. Мать Фульвии, Семпрония, дочь Гая Гракха, до тридцати девяти лет оставалась бесплодной. Не зная, что еще можно сделать, она посетила Луперкалии, и ее там ударили. Через девять месяцев она родила Фульвию, своего единственного ребенка. Поэтому Антоний энергично размахивал своим «кнутом», стараясь задеть им как можно больше народу, хохоча, останавливаясь, чтобы выпить воды, предлагаемой какой-нибудь доброй душой, искренне радуясь.
   Но люд бодрили не только удары. Завидев Антония, толпа исступленно взвыла, почти теряя сознание. Потому что из всех луперков он один не потрудился прикрыть свои гениталии шкурой. Все могли видеть самый внушительный пенис и самую большую мошонку в Риме. Уже одно это было целительным. Все были в восторге. «О-о-о, ударь и меня! Ударь и меня!»
   Заканчивая пробег, луперки устремились вниз по холму к Нижнему Форуму, опять же с Антонием во главе. Там, на ростре, в курульном кресле сидел Цезарь-диктатор, на этот раз не погруженный в чтение документов. Он тоже смеялся и перешучивался с народом, заполнявшим арену, а увидев Антония, сказал что-то такое (явно по поводу ошеломляющих гениталий!), что все вокруг попадали со смеху. Остроумный mentula этот Цезарь, никто не может этого отрицать. Ну, Цезарь, прими и ты удар!
   Добежав до ростры, Антоний сунул левую руку в толпу и что-то из нее выхватил. Бегом поднявшись на ростру, он встал позади Цезаря и повязал белую ленту на его голову, увенчанную дубовым венком. Цезарь среагировал молниеносно. Он сорвал ленту, не повредив дубовых листьев, встал, высоко вскинул вверх диадему и громовым голосом прокричал.
   – Юпитер Наилучший Величайший – единственный царь Рима!
   Раздались оглушительные аплодисменты, но Цезарь поднял обе руки, призывая к тишине.
   – Гражданин, – обратился он к стоявшему внизу молодому пареньку в тоге, – снеси это в храм Юпитера Наилучшего Величайшего и положи у подножия его статуи как дар от меня.
   Народ снова зааплодировал, когда молодой человек, явно смущенный, но гордый оказанной ему честью, поднялся на ростру, чтобы взять ленту. Цезарь улыбнулся ему, сказал несколько слов, которых никто не услышал, и тот, как в тумане, сошел вниз и направился вверх по склону Капитолийского холма к храму.
   – Ты еще не закончил свой бег, Антоний, – сказал Цезарь префекту луперков, стоявшему рядом. Грудь того вздымалась, как и чуть приподнятый пенис, отчего женщины визжали как сумасшедшие. – Или ты хочешь последним прибежать к Регии? После того как ты примешь ванну и прикроешься, у тебя будет другая работа. Созови сенат в курии Гостилия завтрашним утром.

   Сенаторы собрались, дрожа от страха, но увидели, что Цезарь выглядит как обычно.
   – Пусть запишут на бронзе, – сказал он ровным голосом, – что в день празднования Луперкалий, в год консульства Гая Юлия Цезаря и Марка Антония, консул Марк Антоний предложил Цезарю диадему и Цезарь публично отказался принять ее, к великой радости народа Рима.
   – Хорошо обыграно, Цезарь! – искренне похвалил Антоний, когда палата перешла к рассмотрению других вопросов. – Теперь весь Рим видел, что ты отказываешься носить диадему. Признайся, что я оказал тебе большую услугу.
   – Пожалуйста, Антоний, ограничь этим свою филантропию. Иначе одна из твоих голов может расстаться с тобой. Мне только узнать бы, которая из них мыслит.

   Двадцать два человека – не очень-то много, но очень трудно собрать всех под одной крышей, чтобы провести собрание клуба «Убей Цезаря». Никто из его членов, естественно, заговорщиком себя не считал, но никто из них не имел и столь просторной столовой, способной вместить так много гостей. А ветреная погода не позволяла им расположиться в саду перистиля или, скажем, в общественном парке. Кроме того, сознание вины и дурные предчувствия не добавляли желания толочься вместе у всех на виду, пусть даже и в кулуарах сената.
   Если бы Гай Требоний не был известным плебейским трибуном, вызывавшим чрезвычайные симпатии плебса, клуб бы совсем захирел. К счастью, Требоний не только являлся таковым, но и занимался проверкой сданных в архив протоколов коллегии, хранившихся под храмом Цереры на Авентинском холме. Там, в одном из самых красивых святилищ Рима, клуб и стал собираться. Но незаметно, с наступлением темноты, и очень редко, чтобы у домашних не появлялось желания узнать, куда это ходит по вечерам супруг, или сын, или зять.
   Как и у большинства храмов, фасад изящного храма Цереры был скрыт колоннами со всех четырех сторон. Окон в нем не имелось, а вход плотно закупоривался двойными бронзовыми дверями. Когда они закрывались, внутри делалось совершенно темно. А еще это означало, что там никого нет. Целла храма была такой огромной, что двадцатифутовая статуя богини легко вписывалась в ее объем. В руках – снопы пшеницы-двузернянки, платье сплошь разрисовано цветами всех видов, от роз до фиалок и анютиных глазок. На золотых волосах венок из таких же цветов, у ног лежат рога изобилия с фруктами. Однако самая удивительная черта святилища – гигантская фреска, на которой похотливый Плутон, бог подземного царства, уносит Прозерпину, чтобы затем изнасиловать и увлечь в царство теней. А плачущая, растрепанная Церера одиноко мечется в сухих, обдуваемых зимними ветрами полях, тщетно ища свою дочь.
   В этот раз члены клуба собрались поздно вечером через два дня после приказа Цезаря запечатлеть на бронзе тот факт, что он отказался от диадемы. Собравшиеся были крайне раздражены, некоторые тихо паниковали. Вглядываясь в их лица, Требоний с тревогой прикидывал, удастся ли ему удержать их от повального бегства по норам.
   Первым заговорил Кассий:
   – Меньше чем через месяц Цезарь уедет, а у нас до сих пор нет никаких свидетельств того, что хотя бы кто-то из вас серьезно относится к нашему делу. Одни только разговоры! А нам нужны действия!
   – А тебе удалось поговорить с Марком Брутом? – язвительно спросил Стай Мурк. – На карту поставлено больше, чем какие-то действия, Кассий! Я уже давно должен быть в Сирии, и наш хозяин косится на меня, словно бы спрашивая, почему я еще тут! Мой друг Кимбр может сказать то же самое.
   Резкость Кассия была прямым следствием его неудачного подъезда к Бруту. Страсть к Порции и непрекращавшаяся война между Порцией и Сервилией съедала у Брута практически все время. Страдала даже коммерция, где уж тут думать о чем-либо другом!
   – Дайте мне еще один рыночный интервал, – резко сказал он. – Если не выйдет, забудем о Бруте. Но меня волнует не это. Убить Цезаря недостаточно. Нам нужно убить Антония и Долабеллу. И еще Кальвина.
   – Сделай это, – спокойно сказал Требоний, – и нас объявят злодеями, а потом отправят в вечную ссылку без единого сестерция, если вообще не снесут голову. Новая гражданская война невозможна, потому что в Италийской Галлии нет легионов, которые Децим мог бы использовать, а легионы, расположенные между Капуей и Брундизием, сейчас плывут в Македонию. Кроме того, это не заговор с целью свержения правительства Рима, это клуб единомышленников, поставивших своей целью избавиться от тирана. Убив только Цезаря, мы сможем утверждать, что действовали правильно, в пределах закона и в соответствии с mos naiorum. Убьем консулов – и мы преступники, как ни крути.
   Марк Рубрий Руга был «пустым местом» в роду, давшем Риму губернатора Македонии, не поладившего с молодым Катоном. У него не было ни морали, ни этики, ни принципов.
   – Зачем нам все это? – спросил он. – Почему мы не можем где-нибудь подстеречь Цезаря, убить его и никому о том не сказать?
   Тишина окутала всех, словно плотное одеяло. Наконец Требоний подал голос:
   – Мы достойные люди, Марк Рубрий, вот почему. А есть ли честь в простом убийстве? Сделать это и не признаться? Нет! Никогда!
   Вопли согласия, вырвавшиеся из каждой глотки, заставили Рубрия Ругу сжаться и отодвинуться в темноту.
   – Я думаю, Кассий прав, – сказал Децим Брут, с презрением взглянув на Рубрия Ругу. – Антоний и Долабелла будут потом охотиться за нами. Они слишком привязаны к Цезарю.
   – Хватит, Децим, как ты можешь говорить такое об Антонии? Он ведь немилосердно долбит Цезаря, – возразил Требоний.
   – У него свои цели, Гай, не наши. Не забывай, он поклялся Фульвии своим предком Геркулесом, что никогда не тронет Цезаря, – заметил Децим. – И это делает его вдвойне опасным. Если мы убьем Цезаря и оставим Антония живым, он будет считать, что вскоре наступит его черед.
   – Децим прав, – решительно сказал Кассий.
   Требоний вздохнул.
   – Идите по домам. Все. Мы соберемся здесь вновь через рыночный интервал. В надежде, Кассий, что ты приведешь с собой Брута. Сосредоточься на этом, а не на кровопролитии, в результате которого никто из нас не удержится на курульных постах, а Рим будет ввергнут в хаос.
   Поскольку ключ был у Требония, он дождался, пока все уйдут – кто группами, кто поодиночке. Задул все лампы, последнюю взял в руку. План обречен, думал он, ничего не получится. Они сидят, прислушиваясь, вскакивая при малейшем шуме, не предлагают ничего дельного, что стоило бы послушать. Овцы. Бе-е-е, бе-е-е, бе-е-е. Даже такие, как Кимбр, Аквила, Гальба, Базил. Овцы. Как могут двадцать две овцы убить льва?

   На следующее утро Кассий пошел в дом Брута, который был рядом, за углом. Он сразу прошел в кабинет, запер дверь и встал, глядя на недоумевающего Брута.
   – Сядь, шурин, – сказал он.
   Брут сел.
   – В чем дело, Гай? У тебя такой странный вид.
   – Вполне понятно, если учесть, в каком положении находится Рим! Брут, когда ты поймешь, что Цезарь уже и вправду является царем Рима?
   Округлые плечи опустились. Брут посмотрел на руки и вздохнул.
   – Конечно, я думал об этом. Он прав, когда говорит, что «рекс» – это лишь слово.
   – И как ты собираешься поступить?
   – Поступить?
   – Да, поступить. Брут, во имя твоих блистательных предков, проснись! – крикнул Кассий. – Ведь не зря же именно в этот момент в Риме находится человек, потомок и первого Брута, и Сервилия Ахалы! Почему ты упорно не хочешь осознавать, в чем твой долг?
   Черные глаза округлились.
   – Долг?
   – Долг, долг, долг! Твой долг – убить Цезаря.
   Брут широко открыл рот, лицо превратилось в маску ужаса.
   – Мой долг – убить Цезаря? Цезаря?!
   – Неужели ты только и можешь, что превращать услышанное в вопросы? Если Цезарь не умрет, Рим никогда не станет снова Республикой. Он уже царь, он уже установил монархию! Если оставить его в живых, он назначит наследника, к которому перейдет диктаторство. Но в Риме есть еще честные люди, жаждущие убить Цезаря Рекса. Включая меня.
   – Кассий, нет!
   – Кассий, да! Децим, еще один Брут. Гай Требоний. Кимбр. Стай Мурк. Гальба. Понтий Аквила. Двадцать два человека, Брут! Нам нужен ты, двадцать третий!
   – Юпитер, Юпитер! Я не могу, Кассий! Я не могу!
   – Конечно можешь! – крикнул Кассий.
   В дверь, выходящую на колоннаду, вошла Порция. Лицо и глаза ее сияли.
   – Кассий, это единственное, что надо сделать! И Брут будет с вами!
   Оба во все глаза смотрели на нее: Брут – в смятении, Кассий – с недобрым чувством. Почему он не подумал о колоннаде?
   – Порция, поклянись телом своего отца, что никому не скажешь ни слова! – воскликнул он.
   – С удовольствием поклянусь! Я не дура, Кассий, я знаю, как это опасно. Но решение очень правильное! Убить царя и вернуть Республику, которую так любил Катон! И кто лучше сделает это, чем мой Брут? – Она заходила по комнате, дрожа от радости. – Да, правильно! О, только подумать, что я смогу помочь отомстить за отца и вернуть нашу Республику!
   Брут наконец обрел дар речи.
   – Порция, ты же знаешь, что Катон не одобрил бы этого! Никогда не одобрил бы! Убийство? Разве Катон простил бы убийство? Это неправильно! Это противоречит всему, чем он жил! Да, он всю жизнь боролся с Цезарем, но никогда и не помышлял об убийстве! Это… это унизило бы его, очернило бы память о нем и разрушило образ героя!
   – Ты не прав, не прав, не прав! – пронзительно закричала она, нависая над ним, как ангел-воитель со сверкающими глазами. – Ты боишься, Брут? Разумеется, мой отец одобрил бы этот шаг! Когда он был жив, Цезарь лишь угрожал республиканским устоям. Он был насильником нашей свободы, но не ее палачом! А теперь он палач! И теперь Катон думал бы так же, как я, как Кассий и как все честные свободолюбивые люди!
   Брут зажал уши ладонями и выбежал из кабинета.
   – Не беспокойся, я заставлю его, – сказала Порция Кассию. – Он исполнит свой долг.
   Она сжала губы, нахмурилась.
   – Я точно знаю, как поступлю. Брут – мыслитель. Его нужно убеждать, убеждать, не давая времени поразмыслить. Надо устроить все так, чтобы он больше боялся не сделать этого, чем сделать. Ха! – победно воскликнула она и вышла, оставив Кассия стоять в восхищении.
   – Копия Катона, – прошептал он.

   – Что, в конце концов, происходит? – спросила Сервилия на следующий день. – Посмотрите на это! Позор!
   На деревянном бюсте архаично бородатого первого Брута темнела надпись: «БРУТ, ПОЧЕМУ ТЫ ЗАБЫЛ МЕНЯ? Я ПРОГНАЛ ПОСЛЕДНЕГО ЦАРЯ РИМА!»
   С пером в руке Брут вышел из кабинета, готовый в сотый раз утихомирить жену и мать. Жены не было, а мать разорялась по неизвестной причине. О Юпитер!
   – Краска! Краска! – гневно кричала Сервилия. – Понадобится ведро скипидара, чтобы удалить ее, но с ней сойдет и основное покрытие! Кто это сделал? И что значит «Почему ты забыл меня?» Дит! Дит! – крикнула она, уходя.
   Но это было только начало. Когда Брут, окруженный толпой клиентов, пошел на Форум к трибуналу городских преторов, он снова увидел надпись, теперь на здании: «БРУТ, ПОЧЕМУ ТЫ СПИШЬ? БРУТ, ПОЧЕМУ ТЫ ПОДВОДИШЬ РИМ? БРУТ, ГДЕ ТВОЯ ЧЕСТЬ? БРУТ, ПРОСНИСЬ!»
   На статуе первого Брута, стоявшей рядом со статуями царей Рима, тоже возникла надпись: «БРУТ, ПОЧЕМУ ТЫ ЗАБЫЛ МЕНЯ? Я ВЫГНАЛ ПОСЛЕДНЕГО ЦАРЯ РИМА!» А на статуе Сервилия Ахалы, стоявшей рядом, было начертано: «БРУТ, РАЗВЕ ТЫ НЕ ПОМНИШЬ МЕНЯ? Я УБИЛ МЕЛИЯ, КОГДА ОН ЗАХОТЕЛ СТАТЬ ЦАРЕМ!»
   На рынке закончился скипидар. Брут вынужден был послать слуг искать по всему Риму едкую жидкость с резким запахом, цена на которую вдруг подскочила.
   Он был в ужасе, в основном потому, что Цезарь, от глаз которого ничто не ускользало, заметит эти надписи и начнет выяснять, какую они преследуют цель. Что не было тайной для Брута. Он твердо знал: таким способом его принуждают убить пожизненного диктатора Рима.
   И на рассвете нового дня, когда Эпафродит впускал в дом клиентов, надписи опять появились. Не только на испорченном скипидаром бюсте первого Брута, но и на собственном бюсте Брута: «СВЕРГНИ ЕГО, БРУТ!» А бюст Сервилия Ахалы гласил: «Я УБИЛ МЕЛИЯ! НЕУЖЕЛИ Я ЕДИНСТВЕННЫЙ ПАТРИОТ В ЭТОМ ДОМЕ?» Аккуратными печатными буквами через всю мозаичную панель стены атрия шло: «И ТЫ СМЕЕШЬ НАЗЫВАТЬ СЕБЯ БРУТОМ? ПОКА ТЫ НЕ НАНЕСЕШЬ УДАР, ЭТО БЛИСТАТЕЛЬНОЕ, БЕССМЕРТНОЕ ИМЯ НЕ ПРО ТЕБЯ!»
   Сервилия визгливо кричала, топала ногами, Порция дико хохотала, клиенты в недоумении толклись в атрии, а бедный Брут чувствовал себя одним из тех несчастных, которых лемуры, сбежавшие из подземного мира, пытаются свести с ума.
   Порция постоянно изводила его. Вместо того чтобы ночами блаженствовать, лаская желанное женское тело, он тоскливо лежал рядом с сердитой мегерой, твердившей без умолку одно и то же.
   – Нет, я отказываюсь! – повторял он снова и снова. – Я не хочу убивать!
   Наконец она буквально затащила его в свою гостиную, бросила в кресло и выхватила небольшой нож. Думая, что она хочет опробовать орудие на нем, Брут отпрянул, но Порция подняла платье и всадила нож в свое белое полное бедро.
   – Видишь? Видишь? Ты можешь бояться нанести удар, Брут, а вот я не боюсь! – выкрикнула она.
   Из раны брызнула кровь.
   – Хорошо, хорошо, хорошо! – ахнул он, мертвенно-бледный. – Хорошо, Порция, ты победила! Я сделаю это! Я ударю его!
   Порция потеряла сознание.
   Вот так и случилось, что клуб «Убей Цезаря» заполучил себе в лидеры Марка Юлия Брута Сервилия Цепиона. Он не смел больше отказываться и был в ужасе оттого, что кампания Порции разворошила весь Рим.
   – Я не слепая и не глухая, Брут, – сказала ему Сервилия, после того как от Порции ушел хирург. – И я не глупа. Все это направлено против Цезаря, да? Кто-то планирует его убийство, но хочет при этом прикрыться тобой, твоим именем? А теперь я настаиваю, чтобы меня посвятили в подробности. Говори, Брут, или я тебя пришибу.
   – Я не знаю ни о каком заговоре, мама, – выдавил из себя Брут и даже сумел взглянуть ей в глаза. – Кто-то пытается испортить мою репутацию, дискредитировать меня в глазах Цезаря. Кто-то злобный и сумасшедший. Подозреваю, что это Матиний.
   – Матиний? – удивилась она. – Твой собственный управляющий?
   – Он присваивал деньги. Я уволил его несколько дней назад. Но забыл сказать Эпафродиту, чтобы его не пускали в дом. – Он робко улыбнулся. – Все вышло так неожиданно.
   – Понимаю. Продолжай.
   – Теперь, когда Эпафродиту все сказано, мама, я думаю, никаких надписей больше не будет, вот увидишь, – продолжал Брут, обретая уверенность.
   Матиний действительно присваивал деньги, и Брут действительно уволил его, что оборачивалось большой удачей. Забрезжил шанс выкрутиться.
   – Мало того, я сегодня утром увижу Цезаря и объясню ему все. Я нанял бывших гладиаторов, чтобы те день и ночь охраняли статуи и мой трибунал. Кампании Матиния, направленной на то, чтобы поссорить меня с Цезарем, будет положен конец.
   – В этом есть смысл, – медленно проговорила Сервилия.
   – И нечего искать его в чем-то другом, – нервно хихикнул он. – Ты действительно вообразила, что я способен убить Цезаря?
   Она расхохоталась, запрокинув голову.
   – Убить? Такая мышь, как ты? Кролик? Червь? Бесхребетное существо? Ничтожество, подкаблучник? Я могу допустить, что она может убить, но ты? Легче поверить в то, что свиньи летают.
   – Вот именно, мама.
   – Не стой, не гляди на меня как полоумный! Иди к Цезарю, прежде чем он обвинит тебя в намерении его убить.
   Брут сделал то, что ему велели, как делал всегда. В конце концов, разве это не лучший выход из всех положений?
   – Вот что произошло, Цезарь, – сказал он пожизненному диктатору в Общественном доме, в его кабинете. – Прошу прощения за причиненное тебе беспокойство.
   – Это заинтриговало меня, Брут, но никак не обеспокоило. Почему мысль о смерти должна волновать человека? Осталось так мало, чего бы я не сделал или не достиг в своей жизни, хотя мне хотелось бы прожить еще достаточно, чтобы завоевать Парфянское царство. – Светло-голубые глаза постоянно слезились. Объем необходимых дел в эти дни был слишком велик даже для Цезаря. – Если оно не будет завоевано, наш западный мир рано или поздно пожалеет об этом. Признаюсь, мне не жаль будет покинуть Рим. – Улыбка озарила глаза. – Неправильные слова в устах человека, который мечтает стать царем, а? О, Брут, да кто же, находясь в здравом уме, захочет править вздорными, капризными, колючими римлянами? Только не я!
   Брут сморгнул внезапно выступившие слезы, опустил ресницы.
   – Хорошо сказано, Цезарь. Я тоже не хотел бы быть царем. Беда в том, что надписи породили слухи, будто существует заговор с целью убить тебя. Пожалуйста, призови опять своих ликторов.
   – Не думаю, что это хорошая мысль, – весело сказал Цезарь, провожая посетителя. – Если я так поступлю, народ решит, что я испугался, а я не могу этого допустить. В этой истории хуже всего то, что слухи дошли до Кальпурнии и она теперь боится. И Клеопатра тоже. – Он засмеялся. – Женщины! Позволь им, и под их руководством мужчина сделается нежнее фиалки.
   – Это уж точно, – согласился Брут и вернулся в свой дом, где его ждала Порция.
   – Это правда, что сказала Сервилия? – свирепо спросила она.
   – Не знаю, что там она тебе сказала.
   – Что ты был у Цезаря.
   – После потока надписей в стольких публичных местах, Порция, мне ничего другого не оставалось, – жестко ответил Брут. – Не надо гневаться: Фортуна на твоей стороне. Я обвинил во всем Матиния. Если такое объяснение удовлетворило мою хитроумную мать, оно не могло не удовлетворить и Цезаря. – Он взял руки Порции в свои и сжал их. – Моя дорогая девочка, учись быть осторожной! Если не станешь сдерживаться, успеха нам не видать! Истеричные выходки и нанесение себе увечий должны прекратиться, слышишь? Если я действительно тебе дорог, тогда защищай меня, а не изобличай! Посетив Цезаря, я теперь должен увидеть Кассия, который, наверное, так же обеспокоен, как я. Не говоря уже обо всех других, принимающих в этом участие. Из-за тебя то, что было секретом, обсуждается на каждом углу.
   – Я должна была заставить тебя решиться, – объяснила она.
   – Понятно, и ты в этом преуспела. Но ты поддаешься порывам, совсем забыв, что здесь живет моя мать. Она несколько лет была любовницей Цезаря и все еще без ума от него. – Лицо его исказилось. – Пожалуйста, поверь мне, любимая, что я лично Цезаря не люблю. Все мои боли – из-за него. Но я не Кассий. Если бы я был Кассием, то убить мне было бы легче, чем взять перо. А ты упорствуешь, ты не хочешь понять, что я не Кассий. Говорить об убийстве и совершить его – это две разные вещи. За всю свою жизнь я не убил ни одно существо крупнее паука. Но убить Цезаря? – Он содрогнулся. – Это словно добровольно ступить на огненные поля. С одной стороны, это необходимо, я понимаю, но с другой, о Порция, я не могу убедить себя, что его смерть пойдет Риму на пользу. Или вернет Республику. Моя интуиция говорит, что его смерть все ухудшит. Потому что убить его – значит вмешаться в волю богов. Все убийства вмешиваются в их волю.
   Она услышала только то, что ей позволил услышать ее неуправляемый нрав. Потупилась, нахмурила лоб.
   – Дорогой Брут, я понимаю справедливость твоих упреков. Я слишком порывиста, поддаюсь настроению. Я обещаю, что буду хорошо себя вести. Но убить его – это самый правильный поступок в истории Рима!

   Февраль закончился. В мартовские календы Цезарь собрал сенат с намерением сделать его последним перед тем, как в иды он снимет с себя полномочия консула. Переброска легионов через Адриатику продолжалась, причем быстрыми темпами. На македонском побережье они дислоцировались между Диррахием и Аполлонией. Личный штат Цезаря базировался в Аполлонии, находившейся на южном конце ответвления Эгнациевой дороги, северное ответвление которой упиралось в Диррахий, а сама дорога шла на восток – к Фракии и Геллеспонту. Восьмисотмильный марш по ней планировалось проделать за месяц.
   На этом собрании Цезарь обрисовал в общих чертах предполагаемую кампанию Публия Ватиния и Марка Антония против царя Дакии Буребисты, необходимую для основания римских колоний по берегам Эвксинского моря. Как только год закончится, продолжал он, Публий Долабелла поедет в Сирию губернатором и будет снабжать войска Цезаря провиантом и фуражом. Палата, довольно немногочисленная, вежливо слушала все, что ей было давно известно.
   – В иды сенат соберется за пределами померия, поскольку будем обсуждать мою войну. В курии Помпея, а не в храме Беллоны. Беллона слишком мала. На собрании я укажу провинции для преторов этого года.

   В тот же вечер клуб «Убей Цезаря» собрался в храме Цереры. Когда вошел Кассий с Марком Брутом, собравшиеся смотрели на них, не веря глазам. Не верил своим глазам и Гай Требоний.
   – Мы пропали! – воскликнул Публий Каска. Как и все остальные, он дрожал от страха, ибо слух о заговоре с целью убить Цезаря разрастался. – Брут, ты выдал нас Цезарю, когда ходил к нему?
   – Ты выдал? – строго повторил его брат, Гай Каска.
   – Мы говорили с ним о недостойном поведении моего подручного, – холодно уронил Брут, направляясь за Кассием к скамье, стоящей под фреской с Плутоном. Он уже перестал бояться, он примирился с тем, что случится, хотя лица присутствующих не вызывали в нем большой радости. Луций Минуций Базил! Неужели столь благородное предприятие должны поддерживать такие подонки, претендующие на прямое родство с Минуцием Цинциннатом и пытающие своих рабов! А Петроний вообще насекомое, чей отец поставлял невольников для рудников и каменоломен! Цезенний Лентон, еще одна радость! Уже убил великого человека и хочет еще! И Аквила, любовник матери, моложе самого Брута! Да, замечательная компашка!
   – Порядок, порядок! – резко потребовал Требоний. Он тоже чувствовал напряжение. – Марк Брут, добро пожаловать к нам.
   Он прошел в центр святилища, встал у цоколя Цереры и посмотрел на присутствующих. На их лица, окрашенные в красный цвет светом ламп, гротескно затененные, зловещие, незнакомые.
   – Сегодня мы должны принять решение. Осталось четырнадцать дней до мартовских ид. Хотя Цезарь и говорит, что после них он задержится в Риме еще на три дня, рассчитывать на это не стоит. Из Брундизия может прийти спешное сообщение, он ринется туда и оставит нас с носом. В то время как до ид он обязан быть в Риме.
   Он прошелся по целле. Заурядный человек, ничем не приметный, среднего телосложения, среднего роста, серой наружности. И все же в его решительности и незаурядности не сомневался никто. Если короткое консульство Требония прошло скучно, это лишь потому, что Цезарь не поручил ему никаких стоящих дел. Назначенный, но еще не вступивший в должность губернатор провинции Азия умел и воевать, и разбираться в финансах. Исключительно римский интеллект, прагматизм, интуиция в выборе выгодного для действий момента, сверхчутье на опасность и превосходные организаторские способности – все это успокаивало, располагало к себе. Члены клуба приободрились и стали слушать его, чувствуя себя увереннее, чем прежде.
   – Для Марка Брута я кратко повторю, что мы тут решили. Тот факт, что Цезарь отпустил ликторов, чрезвычайно важен для нас, но все равно он ходит по городу в окружении сотни клиентов. Остается одно удобное место – длинная аллея между дворцом Клеопатры и Аврелиевой дорогой, потому что он никого не берет с собой, когда идет к ней, кроме двух-трех секретарей. Теперь, когда жителей за рекой поубавилось, там практически никого нельзя встретить. Это дает нам возможность устроить ему ловушку. Дата еще не определена.
   – Ловушку? – изумленно переспросил Брут. – Ведь не собираетесь же вы его подстерегать? Как тогда люди узнают, кто это сделал?
   – Ловушка – единственный способ, – решительно сказал Требоний. – А чтобы доказать, чьих рук это дело, мы возьмем его голову и пойдем с ней на Форум, где успокоим всех парой великолепных речей. Созовем сенат и потребуем, чтобы он воздал нам почести за то, что мы избавили Рим от тирана. Если будет нужно, прихватим попутно и Цицерона. Он обязательно нас поддержит.
   – Но это ужасно! – крикнул Брут. – Отвратительно! Тошнотворно! Отрубить голову Цезарю? И почему тогда Цицерон не входит в клуб?
   – Потому что Цицерон трус и не умеет держать язык за зубами! – огрызнулся Децим Брут. – Мы воспользуемся им потом, а не до или во время акции. Брут, как ты вообще ее представляешь? Как публичную?
   – Да, как публичную, – твердо ответил Брут.
   Все ахнули.
   – Нас в тот же миг разорвут на куски, – сглотнув, проговорил Гальба.
   – Это тираноубийство, а не просто убийство, – отрезал Брут тоном, сказавшим Кассию, что на попятный он не пойдет. – Это необходимо сделать публично, открыто. Убийство исподтишка превратит нас в убийц. Мне внушали, что мы будем действовать в духе первого Брута и Ахалы, которые были освободителями, и их славили как таковых. Наши мотивы чисты, наши намерения благородны. Мы освобождаем Рим от царя-тирана, и это требует от нас особенной щепетильности. Разве это не ясно? – спросил он, простирая к собравшимся руки. – Нам не будут аплодировать за это убийство, если оно будет совершено тайком!
   – Да, я понимаю, – язвительно усмехнулся Базил. – Мы встретим Цезаря, скажем, на Священной дороге, среди тысячи его клиентов, раздвинем это море людей, не спеша подойдем к нему и скажем: «Ave, Цезарь, мы благородные люди и собираемся убить тебя. Встань вон там, скинь тогу с левого плеча и подставь грудь под наши кинжалы!» Какая чушь! Где ты витаешь, Брут? В облаках Олимпа? В идеальном мире Платона?
   – Нет, но я все равно никогда не возьму в руки раскаленное железо и щипцы, Базил! – рявкнул Брут, сам удивляясь силе своего гнева.
   Пускай Порция втравила его в это дело, но он не собирается идти на поводу у таких гнусных типов, как Муниций Базил! Даже ради ста тысяч Катонов! Бесповоротно связав себя с ними, он вдруг понял, что не позволит им гнуть свое.
   Этот яростный всплеск подействовал на Кассия неожиданным образом. Инстинкт самосохранения словно бы выветрился из него в один миг, а на его месте возникло огромное желание отдать за успех этого плана все, даже жизнь. Брут прав! Нет лучше способа убить Цезаря! Только в открытую, и больше никак! Пусть они все погибнут на месте, но Рим навечно поставит их статуи среди статуй богов. Есть ли судьба достойней?
   – Замолчите, все! – гаркнул он, предотвращая открытое столкновение. – Он прав, дураки! Мы должны сделать это публично! По опыту знаю, что тайные дела редко приводят к успеху. К цели надо идти прямым путем, а не окольными дорожками. Конечно, мы не подойдем к Цезарю и не объявим о наших намерениях, Базил, но нож на публике убивает так же уверенно, как и в любом другом месте. Более того, это дает нам шанс убрать всех троих одним махом. Цезарь в последнее время обычно стоит между младшим консулом и суффектом. – Он ударил кулаком по ладони. – Мы избавляемся от Антония. – Шлеп! – И от Долабеллы и Цезаря. – Шлеп!
   – Нет! – крикнул Брут. – Нет, нет! Мы – тираноубийцы, а не массовые убийцы! Я не желаю больше слышать об убийстве Антония и Долабеллы! Если выйдет, что они будут стоять по бокам, – пусть стоят! Мы убиваем царя, и только царя! И, убивая, мы крикнем, что освобождаем Рим от тирана! Потом бросим кинжалы и пойдем на ростру, откуда гордо, не стыдясь, а торжествуя, обратимся к народу! Красноречие двигает горы и выжимает слезу из горгон, а у нас есть ораторы, способные и на большее. Они нарекут нас освободителями страны. Нас, которые для вящего впечатления покроют головы колпаками свободы.
   «И почему я решил, что Марк Брут окажется ценным приобретением?» – подумал Требоний, с тяжелым сердцем слушая этот бред. Он посмотрел на Децима Брута – тот закатил глаза в отчаянии. Даже если теперь заглушить эту чушь, план разлетается на куски, он подорван. Убить тайно и признаться в этом в заранее определенный момент при уже осведомленном Антонии – это одно. А Брут предлагает самоликвидацию. Антоний будет обязан убить их и убьет! Спокойно, не торопясь, Требоний мысленно попытался собрать в подобие целого клочья прежнего плана, и, кажется, что-то ему удалось.
   – Подождите! Подождите! Я придумал! – крикнул он так громко, что нарастающий гвалт стих. Все повернули к нему головы. – Это можно сделать публично и безопасно. В мартовские иды, в курии Помпея. Там достаточно людно, а, Брут?
   – Курия – это публичное место, именно то, что нужно, – медленно проговорил Брут. Глаза расширены, со лба течет пот. – Я не имел в виду, что это надо сделать среди огромной толпы народа. Просто нам нужны свидетели с безупречнейшей репутацией, люди, способные поклясться всеми священными клятвами, что мы были честны и что наши намерения более чем благородны. Собрание палаты полностью отвечает сказанному, Требоний.
   – Тогда это решает, где и когда, – сказал тот довольным тоном. – Цезарь всегда сразу проходит внутрь, не останавливаясь для разговоров. Обычно, войдя в помещение, он ждет, уткнувшись в бумаги, пока все займут свои места. Но он никогда не нарушает общепринятых правил, секретарей с собой не берет, а ликторы его теперь не сопровождают. Войдя в курию, он становится беззащитным. Я полностью согласен с тобой, Брут. Мы убьем Цезаря, и только Цезаря. Но это значит, что мы должны удержать других курульных магистратов на улице, пока Цезарь не будет убит, потому что у них у всех имеются ликторы. А ликторы не думают, они действуют. Стоит кому-то в их присутствии поднять на диктатора руку, и они тут же бросятся ему на помощь. И нам не удастся убить его. Поэтому очень важно обдумать, как быть с курульными магистратами. Решить конкретно, как их задержать.
   Лица повеселели. Требоний вырабатывал новый план, ценный не только тем, что он будет осуществлен очень скоро, но и тем, что он новый. Большинство членов клуба совсем не жаждали участвовать в акции, связанной с необходимостью демонстрировать жуткий трофей – голову Цезаря. Некоторые вообще сомневались, идти или не идти.
   – Мы должны действовать быстро, – продолжал Требоний. – Определенно последний ярус успеют заполнить заднескамеечники, но мы окружим Цезаря, и они не поймут, что происходит. А мы уже будем стоять там, где надо, – на курульном возвышении, откуда сможем себя оправдать, надев колпаки свободы или что-то еще. Первой реакцией у всех будет потрясение, а потрясение парализует. К тому времени, как Антоний очнется, Децим – я думаю, мы все согласимся, что он наш лучший оратор, – Децим начнет произносить речь. При всех своих недостатках Антоний практичный человек. И он поступит правильно, независимо от того, кузен он Цезарю или нет. А палата отреагирует так, как отреагирует Антоний, независимо от того, что будет говорить Долабелла. Все знают, что Цезарь и Антоний не ладили. Уважаемые члены клуба, я абсолютно уверен: Антоний ничего не предпримет в ответ.
   «О Требоний, Требоний! Что знаешь ты, чего не знаем мы? – подумал Децим после этого торопливого, но эффектного монолога. – Ведь ты уже заключил сделку с нашим Антонием, да? Как это умно с твоей стороны! И как умно со стороны того же Антония! Он получает то, чего хочет, не коснувшись кузена и пальцем».
   – Я все-таки настаиваю, что Антония тоже надо убить, – упрямо сказал Кассий.
   Ему ответил Децим:
   – Нет, я так не думаю. Требоний прав. Если мы не будем оправдываться, совершив акцию освобождения – отличное, кстати, наименование, Брут, я думаю, мы и станем называть себя освободителями, – тогда у Антония будет много причин уладить наши дела. Во-первых, он возглавит войну с парфянами…
   – Значит, он займет место Цезаря? – проворчал Кассий.
   – Это война, а Антоний любит войну. Но занять место Цезаря? Это ему никогда не удастся. Он слишком ленив. Весь пыл его уйдет на спор с Долабеллой, кто будет старшим консулом, а кто нет, – сказал Стай Мурк. – Я предлагаю кому-то из нас переговорить с Цицероном, который не войдет в курию, пока Цезарь там, но который будет счастлив полюбоваться на его мертвое тело.
   – Есть более важная проблема, – сказал Децим, – а именно как помешать Антонию, Долабелле и другим курульным магистратам войти в курию, пока все не кончится. Одному из нас придется остаться в саду. Тому, кто с Антонием в приятельским отношениях, с кем он будет рад остановиться и поболтать. Пока Антоний не войдет в курию, никто туда не войдет, включая и Долабеллу. – Он глубоко вдохнул. – Пусть останется Гай Требоний.
   Требоний дернулся от неожиданности. Децим подошел к нему, взял его руку и сильно сжал.
   – Все имеющие опыт галльской войны знают, что ты не боишься пользоваться кинжалом. Никто не осмелится назвать тебя трусом, мой дорогой Гай. Для пользы дела именно тебе надо остаться в саду, даже если это и значит, что у тебя не будет возможности нанести удар во имя свободы.
   Требоний ответил на пожатие.
   – Я согласен, при условии что все будут согласны. Но в этом случае, Децим, ты нанесешь два удара. Один – за меня. Двадцать три человека, двадцать три удара. Так никто не узнает, чей удар был смертельным.
   – Я с радостью это сделаю, – ответил Децим с блеском в глазах.
   Проголосовали. Единогласно решили, что Гай Требоний остается в саду и задерживает Антония.
   – Есть ли необходимость встречаться снова до ид? – спросил Цецилий Буциолан.
   – Нет никакой необходимости, – широко улыбаясь, ответил Требоний. – Но я настаиваю, чтобы мы собрались в саду через час после рассвета. Ничего особенного не случится, если нас там увидят всех вместе. Все равно, как только Цезарь будет убит, ни для кого не останется тайной, о чем мы сговаривались. Зато мы без помех обсудим детали. Цезарь опоздает. Не забывайте, это ведь иды и, значит, Цезарю придется заместить несуществующего flamen Dialis, чтобы провести овец по Священной дороге, а потом подняться к вершине холма и совершить жертвоприношение. Наверняка у него найдутся и другие дела, поскольку он вскоре уезжает из Рима… если, конечно, ему это удастся.
   Все послушно засмеялись, кроме Брута и Кассия.
   – Я чувствую, пройдет добрая пара часов, прежде чем Цезарь появится, – продолжил Требоний. – Децим, хорошо бы тебе на рассвете заглянуть в Общественный дом, чтобы сопроводить его к храму Юпитера, а потом и туда, куда ему вздумается пойти. Но как только он направится к Марсову полю, пошли нам предупреждение. Делай это открыто – скажи ему, что он сильно опаздывает и лучше известить сенаторов, что Цезарь уже в пути.
   – В своих высоких красных ботинках, – хихикнул Квинт Лигарий.
   У дверей храма Цереры все торжественно пожали друг другу руки, обменялись серьезными взглядами и растаяли в темноте.

   – Гай, я хочу, чтобы ты вернул своих ликторов, – сказал Луций Цезарь кузену, встретив его около казначейства. – И не смей игнорировать меня под предлогом срочной необходимости продиктовать очередное письмо! Это становится просто смешным, даже маниакальным.
   – Я бы и рад отдохнуть хоть часок, Луций, но это невозможно, – ответил Цезарь, сделав знак секретарю идти следом за ними. – Следует узаконить сто пятьдесят три надела для ветеранов. Государственной земли у нас нет, а владельцы латифундий, у которых моя комиссия покупает участки, сопротивляются. То, что скупается в чужих землях, тоже подлежит регистрации. Как цензор, я должен ежедневно заверять бесчисленные контракты, а еще я рассматриваю по тридцать – сорок петиций от граждан то одного, то другого города, и все с серьезными жалобами. И это только верхушка горы моей работы. Мои сенаторы и магистраты или слишком ленивы, или слишком высокомерны, или их что-то не устраивает в механизме правления… в общем, эффективной работы от них не дождешься. А у меня нет времени на основание дополнительных бюрократических служб. Хотя их необходимо создать, прежде чем снять с себя бремя диктаторских полномочий.
   – Но я здесь и хочу тебе помочь, пусть ты и не просишь, – с легким упреком сказал Луций.
   Цезарь улыбнулся, сжал его руку.
   – Ты почтенный, уже немолодой консуляр, и одна только твоя помощь мне в Галлии должна освободить тебя от тяжелой бумажной работы. Нет, пора расшевелить заднескамеечников, занять их хоть какой-то работой. А то на собраниях они просто сидят и молчат, а в остальные дни бегают по судам, вникают в суть пикантных процессов. Им интересно, но Риму никакой пользы.
   Луций несколько успокоился и согласился пройтись с Цезарем от колодца Ютурны до небольшого круглого храма Весты. За ними двинулись и клиенты. Очень большая толпа. Тоже немалое бремя для человека. Глядя на них, Луций даже порадовался, что ликторов нет. Все поменьше народу.
   Прилавки и киоски на Римском Форуме ставить было не принято, но то здесь, то там к стенам жались ручные тележки, с которых завсегдатаи Форума покупали еду. Кроме того, ни одна из таблиц, увековечивающих законы, по которым жил Рим, не запрещала людям, сведущим в оккультизме, занимать здесь подходящие для своих дел уголки. Римляне – суеверный народ, и всякого рода астрологи, предсказатели будущего, восточные маги, расположившись по периметру Форума, ждали возможности реализовать свой товар. Дашь серебряную монетку – и можешь узнать, что ждет тебя завтра, или почему твое предприятие терпит крах, или на какое будущее может надеяться твой новорожденный сын.
   Старый жрец-предсказатель Спуринна имел беспримерную репутацию среди своих собратьев по ремеслу. Он сидел с той стороны Общественного дома, где жили весталки, возле двери, через которую римляне и римлянки проносили свои завещания, уверенные, что жрицы Весты их сохранят. Отличное место для предсказателя. Люди с мыслями о смерти в голове и с завещанием в руках всегда готовы остановиться, чтобы дать старому Спуринне динарий и узнать, сколько они еще проживут. Вид старика вызывал доверие к его дару, ибо человек это был худощавый, грязный, косматый, с покрытым шрамами лицом.
   Когда оба Цезаря, не обратив на него внимания (многие годы он был непременным атрибутом этого места), проходили мимо, Спуринна поднялся.
   – Цезарь! – позвал он.
   Оба Цезаря остановились, посмотрели на него.
   – Который Цезарь? – с улыбкой спросил Луций.
   – Есть только один Цезарь, главный авгур! Его именем будут называть правителей Рима, – громко сказал Спуринна. Белый ореол вокруг темных радужных оболочек его глаз предвещал близкую смерть. – Цезарь значит царь!
   – О нет, опять та же музыка, – вздохнул Цезарь. – Кто тебе платит, чтобы ты говорил так, Спуринна? Марк Антоний?
   – Это не то, что я хочу сказать, Цезарь, и никто мне не платит.
   – Тогда что ты хочешь сказать?
   – Берегись мартовских ид!
   Цезарь порылся в кошельке, висевшем на его поясе, и кинул золотую монету, которую Спуринна ловко поймал.
   – И что же случится в мартовские иды, старик?
   – Твоя жизнь в опасности!
   – Спасибо, что предупредил, – сказал Цезарь и отошел.
   – Обычно его предсказания всегда сбываются, – с дрожью в голосе сказал Луций. – Цезарь, пожалуйста, верни ликторов!
   – Чтобы весь Рим узнал, что я придаю значение слухам и россказням древних провидцев? Что я боюсь? Никогда!

   Пойманному в собственные сети Цицерону оставалось только смотреть со стороны, как без него принимаются законы, утверждаются декреты и делается большая политика. Это могло бы перемениться, стоило ему только войти в курию, приказать рабу разложить стул в переднем ряду, среди самых почитаемых консуляров, и опустить на него свой зад. Но гордость, упрямство и ненависть к Цезарю Рексу препятствовали этому. Хуже того, он чувствовал, что после «Катона» Цезарь уже не станет приветствовать такой его шаг. Бедный Аттик тоже попал в немилость. Сколько бы они с ним ни пытались (сами или через кого-то) уладить проблему с Бутротом, обитатели трущоб Рима продолжали переселяться туда.
   Долабелла первый сообщил ему о слухе, что Цезаря хотят убить.
   – Когда? Кто? – нетерпеливо спросил Цицерон.
   – В том-то и дело, что никто не знает. Это просто слух, из тех, что носятся в воздухе. Кто-то где-то что-то пронюхал, но ничего конкретного нет. Я знаю, ты его не выносишь, но я – человек Цезаря до конца и потому стараюсь смотреть и слушать. Если что-нибудь с ним случится, от меня ничего не останется. Антоний сотрет меня в порошок.
   – И никаких имен? – спросил Цицерон.
   – Никаких.
   – Я загляну к Бруту, – сказал Цицерон, выпроваживая своего бывшего зятя.

   – Ты что-нибудь слышал о том, что хотят убить Цезаря? – спросил он, получив кубок с разбавленным водой вином.
   – Ах об этом! – недовольно отреагировал Брут.
   – Значит, что-то есть? – встрепенулся Цицерон.
   – Нет, абсолютно ничего, и это меня бесит. По-моему, все началось, когда сумасшедший Матиний измазал Рим идиотскими обращениями ко мне, призывая убить Цезаря.
   – А-а, эти надписи! Я сам их не видел, но слышал. И это все? Печально!
   – Да, печально, – согласился Брут.
   – Пожизненный диктатор. Вряд ли в Риме есть смелые люди, способные избавить нас от него.
   Брут с едва заметной иронией посмотрел на Цицерона.
   – А почему ты сам не избавишь нас от Цезаря, а?
   – Я? – ахнул Цицерон, театрально схватившись за грудь. – Дорогой Брут, это не мой стиль. Я убиваю пером и голосом. Каждому свое.
   – Беда в том, что твое перо и твой голос молчат, Цицерон. В сенате нет никого, кто всадил бы в тирана хотя бы словесный кинжал. Ты был нашей единственной надеждой. Вернись!
   – Войти в палату, когда этот человек сидит в диктаторском кресле? Да я скорее умру! – звенящим голосом заявил Цицерон.
   Наступила короткая неловкая пауза.
   – Ты пробудешь в Риме до ид? – спросил Брут.
   – Определенно. – Цицерон деликатно кашлянул. – Как здоровье Порции?
   – Не очень.
   – А твоя мать, надеюсь, здорова?
   – О, она несокрушима. Но сейчас ее нет. Тертулла ждет ребенка, и она посчитала, что сельский воздух ей будет полезен. Поэтому они укатили в Тускул.
   Цицерон ушел, убежденный, что его одурачили, хотя и не понял, как и зачем.
   На Форуме он встретил Марка Антония, поглощенного разговором с Гаем Требонием. На какой-то момент ему показалось, что они не хотят его замечать, но потом Требоний заулыбался.
   – Цицерон, мы рады видеть тебя! Надеюсь, ты побудешь в Риме?
   Антоний есть Антоний. Он просто буркнул что-то, небрежно махнул рукой Требонию и направился на Карины.
   – Как я ненавижу этого человека! – воскликнул Цицерон.
   – Он больше лает, чем кусает, – успокоил его Требоний. – Вся беда в размере его мужского достоинства. Трудно считать себя обычным человеком, если у тебя такой… божий дар.
   Общеизвестный ханжа Цицерон покраснел.
   – Позор! – крикнул он. – Абсолютный позор!
   – Ты имеешь в виду Луперкалии?
   – Конечно Луперкалии! Демонстрировать такое!..
   Требоний пожал плечами.
   – Но это Антоний.
   – И предлагать Цезарю диадему?
   – Я думаю, к обоюдному удовольствию. Это, видимо, сговор. Дурацкая выходка дала возможность Цезарю не только публично отказаться от диадемы, но и зафиксировать это на бронзе. Мне сказали, что эту таблицу с латинским и греческим текстами прикрепят к его новой ростре.
   Цицерон увидел Аттика, простился с Требонием и поспешил прочь.
   Сделано, подумал Требоний, радуясь, что отделался от любопытствующего болтуна. Антоний знает, когда и где, а остальным пока рано.

   Тринадцатого марта Цезарь наконец нашел время посетить Клеопатру, которая встретила его распростертыми объятиями, поцелуями, лихорадочными ласками. Он очень устал, но несносный строптивец в паху взбодрился и властно потребовал своего. Они удалились в спальню и до вечера занимались любовью. Потом Цезарион захотел поиграть со своим отцом, которого он с каждым разом радовал все больше и больше. Галльский сын Цезаря от Рианнон исчез без следа, он тоже очень походил на отца, но Цезарь помнил его как довольно ограниченного ребенка, неспособного даже запомнить имена пятидесяти фигурок, заключенных внутри игрушечного троянского коня. Для Цезариона Цезарь велел отыскать такую же игрушку и после первого же урока с удовольствием убедился, что мальчик легко узнает каждого из героев и может любого назвать. Значит, он неглуп, что в будущем очень ему пригодится.
   – Только одно меня беспокоит, – сказала Клеопатра за поздним ужином.
   – Что же, любовь моя?
   – Я все еще не беременна.
   – Дела не дают мне пересекать Тибр достаточно часто, – спокойно сказал Цезарь. – И мне кажется, я не из тех молодцов, которые могут оплодотворить женщину одним снятием тоги.
   – Но Цезарионом я забеременела сразу.
   – Такое бывает.
   – Это, наверное, потому, что со мной нет Тах-а. Она знает язык цветов и вычисляет дни, благоприятные для зачатия.
   – Принеси жертву Юноне Соспите. Ее храм стоит за границами города, – посоветовал Цезарь.
   – Я принесла жертву Исиде и Хатор, но я подозреваю, что им не нравится находиться так далеко от Нила.
   – Не беспокойся, скоро они будут дома.
   Она повернулась на ложе, подняла на него свои большие золотистые глаза. Да, он ужасно устал и иногда забывает пить свой сироп. Однажды он упал в людном месте и стал изгибаться, но, к счастью, рядом был Хапд-эфане. Он влил в него сироп, прежде чем возникла необходимость ввести трубку. Цезарь, оправившись, сослался на мышечные судороги, и это, кажется, удовлетворило присутствующих. Единственная польза от этого случая была в том, что он испугался и с тех пор старался не забывать о целебном напитке, а Хапд-эфане стал более бдительным.
   – Ты такая красивая, – сказал Цезарь, поглаживая ее живот.
   Бедная девочка, лишенная возможности иметь еще одного ребенка, потому что римлянин, великий понтифик, против инцеста. Мурлыкая от удовольствия, она потянулась, опустила длинные черные ресницы, положила руку на его пах.
   – Это я-то красивая, с моим длинным носом и тощим телом? Сервилия даже в свои шестьдесят красивее меня.
   – Сервилия – ведьма, не забывай. Когда-то и я считал ее красивой, но удерживала она меня не красотой. Она умная, интересная, хитрая.
   – А я нашла в ней подругу.
   – У нее свои цели, поверь мне.
   Клеопатра пожала плечами.
   – Какое мне до них дело? Я не римлянка, которую она может погубить, и ты прав, она умная, с ней интересно. Она спасла меня от тоски, пока ты был в Испании. Через нее я познакомилась еще с несколькими римлянками. Эта Клодия! – хихикнула она. – Распутница, но с ней не скучно. Она привела ко мне Гортензию, по-моему, самую толковую женщину здесь.
   – Я и не знал. После смерти Цепиона – а это больше двадцати лет назад – она носила вдовий траур и отказывала всем ухажерам, которые увивались за ней. Я удивлен, что она водится с Клодией.
   – Может быть, – притворно застенчиво сказала Клеопатра, – Гортензия предпочитает иметь любовников. Может быть, они с Клодией сидят вместе на берегу и выбирают их из голых юношей, плавающих в Тригарии.
   – Общая черта семейства Клавдиев – ничуть не заботиться о своей репутации. Клодия и Гортензия все еще ходят к тебе?
   – Часто. Я вижу их чаще, чем тебя.
   – Это упрек?
   – Нет, я все понимаю, но понимание не помогает мне не скучать без тебя. Хотя с тех пор, как ты вернулся, я больше вижу мужчин. Например, Луция Пизона и Филиппа.
   – И Цицерона?
   – Мы с Цицероном не ладим, – сказала Клеопатра, сделав гримаску. – Скажи-ка мне вот что: когда ты представишь меня более известным римлянам? Например, Марку Антонию. Я умираю от желания познакомиться с ним, но он игнорирует мои приглашения.
   – С такой женой, как Фульвия, он и не посмеет принять их, – усмехнулся Цезарь. – Она собственница.
   – А зачем ему говорить ей, куда он идет?
   После небольшой паузы она с тоской произнесла.
   – Я не увижу тебя после ид? Ты придешь завтра?
   – Сегодня я весь твой, любовь моя, но на рассвете должен вернуться в город. Слишком много работы.
   – Тогда завтра вечером?
   – Увы! Лепид устраивает званый обед для одних лишь мужчин, и я не могу туда не явиться. Я должен быть там. По крайней мере, у меня появится шанс пожать руки тем, с кем иной возможности повидаться не будет. Да и было бы неучтиво первый раз сказать Бруту и Кассию об их провинциях в присутствии всего сената.
   – Еще два больших человека, с которыми я незнакома.
   – Фараон, тебе уже двадцать пять лет, и ты вполне взрослая, чтобы понимать, что многие известные мужчины и женщины Рима не хотят иметь с тобой дела, – спокойно заметил Цезарь. – Они называют тебя царицей зверей и винят тебя в моих якобы монархических настроениях. Считают, что ты на меня дурно влияешь.
   – Идиотизм! – возмутилась она, выпрямляясь. – Никто на свете не может повлиять на тебя!

   Марк Эмилий Лепид очень преуспел с тех пор, как Цезарь занял диктаторский пост. Самый младший из трех сыновей того Лепида, который вместе с отцом Брута восстал против Суллы, он родился в сорочке. Это считалось счастливым знаком. Так все и вышло. Он был еще слишком мал, чтобы участвовать с отцом в мятеже. Старший из трех сыновей Лепида погиб, а средний, Павел, провел много лет в изгнании. Семья была в высшей степени патрицианской, но после того как разрыв сердца унес Лепида-старшего в иной мир, казалось, у нее не осталось шансов восстановить свое положение среди самых знатных римских семей. Цезарь, подкупив возвращенного из ссылки Павла, надеялся с его помощью сделаться консулом, не пересекая померия. К сожалению, Павел оказался слизняком. Он не стоил тех огромных денег, что Цезарь ему заплатил. Курион стоил меньше, но сделал гораздо больше.
   Что бы Цезарь ни предпринимал, пытаясь противостоять шквалу нападок, ничто ему не помогало. Оставалось одно – перейти Рубикон. Это была его последняя ставка. А Марк Лепид, самый младший в своей родовой ветви, тут же поставил на Цезаря и с тех пор никогда не оглядывался на прошлое. Он малость чокнутый и не ладит с законом, говорили о нем окружающие. Всегда выкручивается, чтобы платить поменьше налогов, а политически – полный ноль. Но два ценных качества перевешивали недостатки. Он был человеком Цезаря и достаточно знатным аристократом, чтобы придать фракции Цезаря респектабельный вид.
   Его первая жена была бесприданницей из рода Корнелиев Долабелл, но вскоре после родов она умерла. Следующая жена пришла с приданым в пятьсот талантов. Она была средней дочерью Сервилии и ее второго мужа Силана. Юнилла вышла за него замуж за несколько лет до того, как Цезарь перешел Рубикон. И все те годы ее деньги держали Лепида на плаву. А в начале гражданской войны теща Лепида была очень рада, что он и Ватия Исаврик вошли в лагерь Цезаря, поскольку Брут и Тертулла выбрали лагерь Помпея. Кто победит, для Сервилии не имело значения. Проиграть она не могла.
   Зять Лепид нравился Сервилии меньше других, в основном потому, что говорил ей в глаза все, что думал. Ему и в голову не приходило льстить ей. Высокому, красивому, статному, кровно связанному с Юлиями Цезарями аристократу было все равно, какого мнения о нем Сервилия. Да и Юнилле, которая очень любила Лепида. У них родились два сына и дочь. Дети как дети, спокойные, никаких особых отличий.
   Разбогатев под рукой Цезаря, Лепид купил внушительный особняк на Гермале, северо-западной стороне Палатина, с видом на Форум и со столовой, достаточно просторной, чтобы вместить шесть пиршественных кушеток. Повара у него были не хуже, чем у Клеопатры, а винный погреб хвалили все, кому выпала честь судить о его содержимом не понаслышке.
   Хорошо сознавая, что Цезарь сразу после заседания сената может уехать из Рима, Лепид заручился его обещанием отобедать у него накануне мартовских ид. Будут лишь мужчины, среди них Антоний, Долабелла, Брут, Кассий, Филипп. Он звал и Цицерона, но тот отклонил приглашение. Сказал, что нездоров.
   К его удивлению, Цезарь пришел раньше всех.
   – Дорогой Цезарь, я думал, ты придешь последним и уйдешь первым, – приветствовал гостя в огромном атрии хозяин дома.
   – В моем сумасшествии есть система, дорогой заместитель, – сказал Цезарь, одной рукой указывая на замершую сзади свиту, в которую входил и египетский врач. – Боюсь, мне придется проявить непростительную невежливость, работая во время трапезы, поэтому я пришел пораньше, чтобы просить тебя посадить меня на самое дальнее ложе, где я буду один. Устрой на locus consularis кого захочешь, а меня помести там, где я смогу читать, писать и диктовать, не отвлекая других гостей.
   Лепид воспринял это совершенно спокойно.
   – Любое ложе будет твоим, – сказал он, сопровождая малоудобного, но почетного гостя в столовую. – Сейчас внесут пятое ложе, потом можешь выбрать.
   – Сколько нас будет?
   – Двенадцать, включая тебя и меня.
   – Edepol! Значит, каждое ложе рассчитано на двоих.
   – Только мое. Не беспокойся, Цезарь, я посажу Антония рядом с собой, – усмехнулся Лепид. – Он такой огромный, что третьего просто сбросит. Остальные устроятся по трое. Места хватит на всех.
   – Фактически я даже выручаю тебя, – сказал Цезарь, когда слуги внесли пятое ложе и поставили в дальний конец, слева от хозяйского lectus medius. – Я сяду там. Это как раз то, что мне нужно. Есть где разложить документы, и, если позволишь, я попросил бы тебя поставить за моей спиной стул для моих секретарей. Они будут сменять друг друга, при ходить и уходить. Остальные будут ждать снаружи.
   – Я прослежу, чтобы их устроили и накормили, – сказал Лепид и поспешил уйти, чтобы ознакомить управляющего с новым порядком вещей на сегодняшний вечер.
   Таким образом, гости, пришедшие несколько позже, нашли Цезаря на самом незавидном из мест, сплошь заваленном свитками и бумагами. Позади него, на стуле, сидел напряженно внимающий ему секретарь.
   – Бедный Лепид! – улыбнулся Луций Цезарь. – Лучше всего, если ты посадишь Кальвина, Филиппа и меня напротив этого бесцеремонного нечестивца. Мы не из робких и не оставим его без внимания. Кто знает, вдруг ему захочется поговорить.
   Когда внесли первое блюдо, Марк Антоний и Лепид возлежали на lectus medius. Долабелла, Луций Пизон и Требоний разместились справа от них, далее обустроились Филипп, Луций Цезарь и Кальвин. Слева от lectus medius возлежали Брут, Кассий и Децим Брут. За ними – Цезарь.
   Естественно, усердие Цезаря никого не удивило, поэтому обед проходил очень весело, чему способствовало и отличное фалернское белое вино к первому, рыбному блюду, и великолепное хиосское красное вино к мясу, более плотному, основному из блюд, и сладкое, слегка шипучее белое вино из Альбы Фуценции к сырам и десерту, завершавшим обед.
   Филиппу очень понравился новый десерт, изобретение кулинаров Лепида. Он являл собой желатиновую смесь крема, меда, превращенной в мягкую массу ранней клубники, яичных желтков и взбитых яичных белков. Все это, замороженное в форме павлина и облитое сахарной глазурью из взбитых коровьих сливок, окрашенных соком листьев и лепестков в розовый, зеленый, голубой, лиловый и желтый цвета, красовалось перед ним на столе.
   – Должен признать, – бормотал взволнованно он, – что в сравнении с этим моя амброзия с горы Фисцелл чересчур переслащена. А здесь идеальное сочетание! Подлинная амброзия! Цезарь, попробуй. Ну хоть ложечку, а!
   Цезарь поднял голову, усмехнулся, попробовал и удивленно вскинул глаза.
   – Ты прав, Филипп, это амброзия. Статья десятая: закон запрещает продавать, обменивать, дарить талон на бесплатное зерно или любым другим способом от него избавляться под страхом наказания, предписывающего провинившемуся в течение пятидесяти рыночных интервалов работать в некрополях и бросать известь в ямы для захоронения бедняков. – Он попробовал еще ложечку. – Очень вкусно! Мой врач одобрил бы. Статья одиннадцатая: со смертью владельца талона на бесплатное зерно талон следует возвратить плебейскому эдилу вместе со свидетельством о смерти…
   – А я думал, Цезарь, – прервал его Децим Брут, – что закон о распределении бесплатного зерна уже принят.
   – Да, но, перечитав его, я нашел, что он допускает двоякое толкование. В лучших законах, Децим, нет лазеек.
   – А меня потрясло наказание, – сказал Долабелла. – Забрасывание известью вонючих общих могил отвратит любого и от всего.
   – Мне надо было найти какое-то средство устрашения для людей, у которых нет денег, чтобы заплатить штраф, и нет имущества, которое можно было бы конфисковать. Владельцы талонов на бесплатное зерно очень бедны, – сказал Цезарь.
   – Теперь, когда ты оторвался от своих бумаг, ответь мне на один вопрос, – сказал Долабелла. – Я заметил, что ты хочешь иметь сто единиц артиллерии на один легион для войны с парфянами. Я знаю, что ты ярый сторонник артиллерии, Цезарь, но не слишком ли это много?
   – Катафракты, – коротко ответил Цезарь.
   – Катафракты? – нахмурясь, переспросил Долабелла.
   – Парфянская кавалерия, – пояснил Кассий, который видел тысячи таких конников на реке Билех, – вся, с головы до ног, затянутая в кольчуги. Они ездят на лошадях, тоже покрытых кольчугой.
   – Да, я помню, Кассий, о твоих докладах сенату. Ты говорил, что они на скаку не опасны, и мне пришло в голову бомбить их на ранних стадиях боя, – задумчиво сказал Цезарь. – Можно будет бомбить и обозы верблюдов, подвозящих новые стрелы парфянским лучникам. Если мой замысел не оправдается, можно перевести большую часть артиллерии в запас, но почему-то мне думается, что я прав.
   – Я тоже так думаю, – сказал Кассий, пораженный этой идеей.
   Антоний, который не любил мужских пирушек со слишком чопорными сотрапезниками, хотя бы и равными ему по происхождению, рассеянно слушал этот разговор, то задумчиво глядя на lectus imus, занятое Брутом, Кассием и Децимом Брутом, то переводя взгляд на Цезаря. «Завтра, мой дорогой кузен, завтра! Завтра ты умрешь от рук этих вот трех человек и непризнанного гения, разместившегося напротив, – Требония. Этот не отступится, и убийство произойдет. Но видел ли ты когда-нибудь более несчастное лицо, чем лицо Брута? Почему он участвует в том, что наводит на него такой ужас? Готов поспорить, он в жизни еще никого не убивал!»
   – Возвращаясь к известковым ямам, некрополям и смерти, – вдруг громко произнес Антоний. – Какая смерть лучше? Как предпочли бы умереть вы?
   Брут дернулся, побелел, быстро положил свою ложку.
   – В сражении, – тут же ответил Кассий.
   – Во сне, – сказал Лепид, вспомнив своего отца, вынужденного развестись с обожаемой женой и медленно угасавшего в тоске по ней.
   – Просто от старости, – хихикнул Долабелла.
   – С чем-нибудь вкусным на языке, – сказал Филипп, облизывая ложку.
   – В окружении своих детей, – откликнулся Луций Цезарь, чей единственный сын был сплошным разочарованием. – Нет хуже участи, чем пережить их.
   – Чувствуя свою правоту, – сказал Требоний.
   Он посмотрел на Антония с отвращением. Этот мужлан что, хочет их выдать?
   – Читая поэму, превосходящую поэмы Катулла, – сказал Луций Пизон. – Я думаю, Гельвий Цинна мог бы со временем его превзойти.
   Цезарь вскинул голову, удивленно подняв брови.
   – Антураж не имеет значения, если смерть внезапна.
   Кальвин, который уже некоторое время беспокойно ворочался, что-то пробормотал, потом вдруг застонал и схватился за грудь.
   – Я боюсь, что моя смерть уже пришла. Больно! Как больно!
   Цезарь как раз собирался сообщить Бруту и Кассию, в какие провинции он намерен их направить, но вместо этого ему пришлось послать слугу в атрий – за Хапд-эфане. Все столпились вокруг Кальвина, сочувственно перешептываясь. Цезарь склонился над ним.
   – Это спазм сердца, – сказал Хапд-эфане, – но я не думаю, что он умрет. Его надо отправить домой и лечить.
   Цезарь проследил, чтобы больного удобно устроили в паланкине.
   – Что за зловещую тему ты выбрал для разговора! – резко сказал он Антонию.
   «Более зловещую, чем ты думаешь», – мысленно усмехнулся тот.

   Брут и Кассий большую часть обратного пути прошли молча, пока не подошли к дому Кассия.
   – Встретимся через полчаса после рассвета у подножия лестницы Кака, – сказал Кассий. – У нас будет достаточно времени, чтобы дойти до Марсова поля. Договорились?
   – Нет, – сказал Брут. – Не жди меня. Я пойду один. Мне составят компанию мои ликторы.
   Кассий нахмурился, внимательно посмотрел на бледное лицо Брута.
   – Я надеюсь, ты не собираешься уйти в кусты? – резко спросил он.
   – Конечно нет. – Брут глубоко вздохнул. – Бедная Порция довела себя до ужасного состояния. Она…
   Кассий скрипнул зубами.
   – Она нас чуть не подставила! – Он забарабанил в дверь. – Не вздумай пойти на попятную, слышишь?
   Брут медленно завернул за угол к своему дому, постучал. Его впустил швейцар. На цыпочках он прокрался к спальне, молясь, чтобы Порция уже спала.
   Но она не спала. Как только слабый свет лампы упал на порог, она вскочила с кровати, бросилась к мужу и судорожно вцепилась в него.
   – Что такое? В чем дело? – Это был шепот, но способный перебудить весь дом. – Ты так рано пришел! Почему? Все открылось?
   – Тише, тише! – Он закрыл дверь. – Нет, не открылось. Кальвину сделалось плохо, поэтому все разошлись.
   Он сбросил тогу и тунику прямо на пол и сел на кровать, чтобы снять ботинки.
   – Порция, ложись спать.
   – Я не могу спать, – сказала она и тяжело опустилась рядом.
   – Тогда выпей сиропа с опийным маком.
   – У меня от него запор.
   – А у меня от тебя, но наоборот. Пожалуйста, о, пожалуйста, ляг на свою сторону кровати и сделай вид, что спишь! Мне нужен покой.
   Вздыхая и ворча, она подчинилась. Брут почувствовал движение в кишечнике, встал, надел тунику, сунул ноги в шлепанцы.
   – Что такое? Что?
   – Ничего, просто живот болит, – сказал он, взял лампу и пошел в уборную.
   И сидел там, пока не уверился, что в кишечнике ничего не осталось, потом, дрожа от холода, слонялся по колоннаде, пока холод не погнал его обратно в дом. В спальню, к Порции. Он прошел мимо двери Стратона Эпирского. Дверь закрыта, под ней полоска света. Дверь Волумния. Тоже закрыта, но света нет. Дверь Статилла. Чуть приоткрыта, виден свет. Он тихонько царапнул дверь, тут же появился Статилл и буквально втянул его в комнату.
   Брут не находил ничего странного в том, что после женитьбы Порция поинтересовалась, не может ли с ними жить и Статилл. Она не сказала, что хочет тем самым избавить молодого Луция Бибула от старика, вовлекающего его в пьянство, ибо Брут в пояснениях не нуждался. Статилл – друг Катона, и Брут был рад видеть его у себя. А сейчас он был рад ему еще больше.
   – Можно я посплю у тебя? – спросил он, стуча зубами от холода.
   – Конечно можно, – ответил Статилл.
   – Я не могу видеть Порцию.
   – Боги!
   – У нее истерика.
   – Неужели? Ложись, я поищу одеяла.
   Ни один из троих домашних философов не знал о готовящемся убийстве, хотя они чувствовали, что что-то идет не так. И дружно решили, что Порция сходит с ума. Но как же не пожалеть дочь Катона, столь нервную и чувствительную, когда у нее такая свекровь? Сервилия набрасывалась на Порцию всякий раз, как только Брут покидал дом. Но Статилл видел, как росла Порция, а двое других философов – нет. Сообразив, что она влюбляется в Брута, он попытался помешать этому, не дать вызреть плоду. Отчасти из ревности, но в основном из страха, что она изведет Брута неровностью своих настроений. Но возможно, все бы и выправилось, если бы не Сервилия, которой был ненавистен Катон! И теперь вот он, бедный Брут, слишком напуганный, чтобы видеть жену. Поэтому Статилл засуетился над ним, что-то напевая под нос, укладывая несчастного мальчика на кушетку. Потом сел с лампой сторожить его сон.
   Во сне Брут стонал и ворочался. И вдруг проснулся. Ему приснилось, как в грудь Цезаря вонзается окровавленный нож. Просидевший всю ночь в кресле Статилл дремал, но очнулся, как только Брут спустил ноги с кушетки.
   – Отдохни еще, – предложил маленький философ.
   – Нет, сегодня заседает сенат. Я уже слышу пение петухов, значит, через час рассветет, – сказал Брут, вставая. – Спасибо, Статилл, мне нужно было где-то укрыться.
   Он вздохнул, взял свою лампу.
   – Надо посмотреть, как там Порция.
   На пороге он остановился, как-то странно засмеялся.
   – Слава всем богам, что моя мать в Тускуле. Если вернется, то только к вечеру, а?
   Порция тоже спала. Она лежала на спине, закинув руки за голову, со следами слез на лице. Ванна для Брута была уже готова, и он ненадолго опустился в теплую воду. Невозмутимый слуга стоял рядом, готовый накинуть на него мягкое льняное полотенце. Чувствуя себя лучше, Брут надел чистую тунику и курульные туфли и прошел в кабинет – почитать Платона.
   – Брут, Брут! – с криком ворвалась к нему Порция. Волосы спутаны, глаза вот-вот вылезут из орбит, рубашка падает с плеч. – Брут, сегодня?! Сегодня, да?
   – Дорогая моя, тебе нехорошо, – сказал он, не вставая. – Вернись в кровать, а я пошлю за Атилием Стилоном.
   – Мне не нужен врач! Со мной все в порядке!
   Не сознавая, что ее жесты и выражение лица противоречат этому утверждению, она сунулась в – увы! – пустую корзину для свитков, потом выхватила перо из стакана, стоящего на письменном столе, и стала рубить им воздух как кинжалом.
   – Вот тебе, чудовище! Вот тебе, убийца Республики!
   – Дит! – крикнул Брут. – Дит!
   Тут же появился управляющий.
   – Дит, найди служанок госпожи Порции и пришли их сюда. Она плохо себя чувствует. Пошли за Атилием Стилоном.
   – Я не больна! Вот тебе! Умри, Цезарь! Умри!
   Эпафродит испуганно взглянул на нее и убежал. Вернулся он подозрительно быстро в сопровождении четырех служанок.
   – Пойдем, госпожа, – сказала Сильвия, знавшая Порцию с детства. – Полежи, пока не придет Атилий.
   Порция ушла, но не без борьбы. Она сопротивлялась так яростно, что пришлось кликнуть еще двоих слуг.
   – Запри ее в комнате, Дит, – велел Брут, – но проследи, чтобы там не было ножниц и ножей для бумаги. Я боюсь за ее рассудок, правда боюсь.
   – Это очень печально, – сказал Эпафродит, больше беспокоясь о состоянии Брута. Он казался испуганным. – Подавать завтрак?
   – Уже рассвело?
   – Да, господин, только что. Но солнце еще не взошло.
   – Тогда я поем немного хлеба с медом и выпью того травяного чая, который заваривает себе повар. У меня что-то с животом, – признался Брут.
   Атилий Стилон, один из самых модных медиков Рима, уже стоял в холле. Брут вышел к нему, закутанный в тогу с пурпурной каймой. В правой руке он сжимал свиток с заранее подготовленной речью.
   – Помимо всех процедур, Стилон, дай Порции успокоительного, – сказал Брут и вышел на улицу, где его ждали шесть ликторов с фасциями на плече.
   Солнечные лучи коснулись золоченых статуй на храме Великой Матери. Брут спустился по лестнице Кака на Бычий форум и повернул к Флументанским воротам в Сервиевой стене, которые вели к Овощному форуму. Там продавцы овощей и фруктов уже раскладывали свой товар. Это был самый короткий путь с Палатина к Марсову полю – не более пятнадцати минут ходьбы.
   Захлестнутый потоком путаных мыслей, Брут с каждым шагом чувствовал, как кинжал, прикрепленный к поясу, концом зачехленного лезвия ударяет его по бедру. Видимо, он слишком длинный. Брут никогда в жизни не прятал кинжала под тогой. Он знал, что должно случиться, но не относил это к реальности, как и все остальное. Единственной реальностью был кинжал. Пробираясь между тележками, нагруженными кочанной и листовой капустой, пастернаком и турнепсом, сельдереем и луком и вообще всем, что могло сейчас произрастать на огородах Марсова поля и Ватиканской долины, Брут с удивлением оглядывал мокрую мостовую. Лужи, грязь. Разве ночью шел дождь?
   – Ужасная была гроза! – услышал он реплику огородника, бросившего своей помощнице пучки редиски.
   – Я думала, что пришел конец света, – ловко поймав их, ответила та.
   Гроза? Значит, была гроза? Он ничего не слышал, ни грома, ни ливня. Не видел молний. Неужели гроза, разыгравшаяся в его сердце, заглушила реальную бурю?
   За Фламиниевым цирком на Марсовом поле виднелся гигантский мраморный театральный комплекс Помпея Великого. Полукруг самого театра смотрел на запад, а с востока к нему примыкал перистиль с роскошным садом, обрамленным величественной колоннадой из доброй сотни рифленых колонн, щедро позолоченных, с коринфскими синими капителями, особенно выделявшимися на фоне алой стены с фресками по всему ее полю. Это была стена театра, тыльная и глухая, а на другой стороне сада широкие низкие ступени вели к курии, специально освященной для того, чтобы там мог собираться сенат. Она носила имя Помпея, как и все, что было им построено.
   Подойдя к саду с юга, Брут прошел на колоннаду и остановился, осматриваясь. Освободители должны быть где-то тут. Освободители. Только это слово и помогло ему прийти сюда, иначе он бы сбежал. Но умерщвление угнетателя – не убийство. Освободители. Вон они, там, в залитом солнцем саду, защищенном от ветра, возле великолепного фонтана, работавшего даже зимой, ибо подающие воду трубы подогревались. Кассий махнул ему рукой, отошел от группы, пошел навстречу.
   – Как Порция? – спросил он.
   – Совсем плохо. Я послал за Атилием Стилоном.
   – Хорошо. Пойдем послушаем Гая Требония. Он ждал, когда ты придешь.

3

   Цезарь слышал грозу, первую в этом сезоне экваториальных штормов с его сильными ветрами и отвратительной погодой. Он вышел в главный перистиль посмотреть, как вспышки молний плетут фантастические кружева в просветах между тучами, и послушать трескучие раскаты грома, потому что гроза проходила прямо над Римом. Когда дождь полил как из ведра, он вернулся в спальню, лег и на четыре часа погрузился в глубокий сон без сновидений. За два часа до рассвета, когда гроза прекратилась, он уже был на ногах, и первая смена секретарей и писарей доложила о прибытии. На рассвете Трог принес ему свежеиспеченный хлеб с хрустящей корочкой, оливковое масло и обычное горячее питье – сок лимона. В это время года он был не едко-кислым, а очень приятным на вкус, особенно теперь, когда Хапд-эфане велел подслащивать его медом.
   Цезарь чувствовал себя отдохнувшим и радовался, что время его пребывания в Риме подходит к концу.
   Кальпурния вошла, когда он заканчивал завтракать. У нее опухли веки, под глазами появились круги. Он сразу встал, подошел к ней, поцеловал, потом взял ее за подбородок и с тревогой посмотрел ей в лицо.
   – Дорогая моя, в чем дело? Тебя напугала гроза?
   – Нет, Цезарь, это мой сон напугал меня, – сказала она, схватив его за руку.
   – Плохой сон?
   Она вздрогнула.
   – Ужасный! Я видела, как какие-то люди окружили тебя и закололи.
   – Edepol! – воскликнул он, чувствуя себя беспомощным. Как успокаивают испуганных жен? – Это просто сон, Кальпурния.
   – Но очень реальный! – воскликнула она. – Все случилось в сенате, но не в курии Гостилия, нет. В курии Помпея, кажется… там была его статуя. Пожалуйста, Цезарь, не ходи сегодня туда!
   Он высвободился, взял ее руки в свои и стал растирать их.
   – Я должен идти, дорогая. Сегодня я слагаю с себя полномочия консула. Это конец моей официальной деятельности в Риме.
   – Не ходи! Пожалуйста, не ходи! Сон был таким реальным!
   – Спасибо за предупреждение, я постараюсь, чтобы меня не закололи в курии Помпея, – сказал он тихо, но твердо.
   Вошел Трог с его toga trabea. Уже одетый в полосатую алопурпурную тунику, в высоких красных сапогах, Цезарь стоял, пока Трог навешивал на него это массивное облачение, укладывая складки на левом плече так, чтобы они с него не соскальзывали.
   «Как великолепно он выглядит! – подумала Кальпурния. – Пурпурный и красный цвета идут ему больше, чем белый».
   – Но ты ведь еще и великий понтифик. У тебя есть обязанности. Вот предлог не ходить! Не ходи.
   – Нет, не могу, – ответил он с легким раздражением. – Сегодня иды, жертвоприношение будет коротким.
   И он ушел, ибо его уже ждали на Священной дороге. Беглый осмотр овец, и процессия двинулась к Нижнему Форуму, а затем поднялась на Капитолий.
   Через час Цезарь вернулся, чтобы переодеться, и вздохнул с сожалением, увидев, что приемная комната забита клиентами. Хочешь не хочешь, а многих придется принять. В кабинете он нашел Децима Брута, тот развлекал Кальпурнию болтовней.
   – Я надеюсь, – сказал Цезарь, переодетый в тогу с пурпурной каймой, – тебе удалось убедить мою жену, что сегодня меня не убьют?
   – Я пытался, но не уверен, что мне это удалось, – сказал Децим.
   Небрежно положив ногу на ногу, он полусидел на малахитовой крышке письменного стола, для верности опираясь на нее руками.
   – Мне еще нужно принять человек пятьдесят клиентов. Ничего личного, так что, если хочешь, останься. Что привело тебя, такого веселого и в столь ранний час?
   – Я подумал, что, может быть, тебе захочется навестить Кальвина по пути на собрание. Я тоже хотел бы его повидать, – спокойно ответил Децим. – Но если я появлюсь там один, меня могут и не пустить, а с тобой не откажут.
   – Умно, – усмехнулся Цезарь.
   Он вопросительно посмотрел на Кальпурнию.
   – Благодарю, дорогая. Меня ждет работа.
   – Децим, позаботься о нем! – попросила она с порога.
   Децим широко улыбнулся. Такая успокаивающая улыбка!
   – Не беспокойся, Кальпурния, я о нем позабочусь.

   Два часа спустя они в сопровождении толпы клиентов покинули Общественный дом, чтобы по лестнице Весталок подняться на Палатин. Повернув за угол к святилищу Весты, они прошли мимо старого Спуринны, сидящего на корточках на своем обычном месте, рядом с дверью, за которой производился прием завещаний.
   – Цезарь! Берегись мартовских ид! – крикнул он.
   – Мартовские иды уже наступили, Спуринна, и, как видишь, я жив и здоров, – засмеялся Цезарь.
   – Да, мартовские иды наступили, но они еще не кончились.
   – Глупый старик, – пробормотал Децим.
   – Какой угодно, но только не глупый, Децим, – сказал ему Цезарь.
   У подножия лестницы Весталок их окружила толпа. Чья-то рука протянула Цезарю записку. Децим перехватил ее и сунул за пазуху.
   – Пойдем, – сказал он. – Я отдам ее тебе позже.
   Дверь дома Гнея Домиция Кальвина распахнулась, их впустили и провели прямиком в кабинет. Кальвин лежал на кушетке.
   – Твой египетский врач просто чудо, Цезарь, – сказал он, когда визитеры вошли. – Децим, какая приятная неожиданность!
   – Ты выглядишь намного лучше, чем вчера вечером, – сказал Цезарь.
   – Я и чувствую себя намного лучше.
   – Мы ненадолго, но я хотел убедиться, что ты жив-здоров, старина. Луций с Пизоном вскоре придут и побудут с тобой, ради такого случая пропуская сегодняшнее собрание. Нашли предлог, а? Но если они утомят тебя, прогони их. Что с тобой было?
   – Сердечный спазм. Хапд-эфане влил в меня экстракт наперстянки, и почти сразу же все прошло. Он сказал, что мое сердце «затрепетало». Запоминается, да! Там вроде скопилась какая-то жидкость.
   – Поправляйся скорей, тебя ждет мое кресло. Лепид сегодня уезжает в Нарбонскую Галлию, так что в палате его тоже не будет. И Филиппа не будет, он объелся амброзией! Боюсь, в переднем ряду не останется никого. Ну, почти никого. А ведь сегодня я прощаюсь с сенатом.
   Цезарь умолк. Неожиданно он наклонился и поцеловал Кальвина в щеку.
   – Береги себя, старина.
   Кальвин нахмурился. Веки его опустились. Он задремал.

   Когда, обходя лужи, они подошли к Фламиниеву цирку, Децим спросил:
   – Цезарь, позволь, я пошлю кого-нибудь предупредить, что мы скоро придем?
   – Конечно.
   Один из слуг Децима поспешно ушел.
   Миновав колоннаду, они увидели, что в саду собралось около четырехсот сенаторов. Кто-то читал, кто-то диктовал писарям, кто-то растянулся на травке. Желающие поболтать сбились в группы. Говорили, наверное, о чем-то веселом, потому что слышался смех.
   Марк Антоний подошел к ним, пожал Цезарю руку.
   – Ave, Цезарь. Мы уже отчаялись тебя дождаться, но прибежал малый Децима и всех успокоил.
   Цезарь, отняв руку, кинул на него взгляд, недвусмысленно говоривший, что никого не касается, насколько опаздывает диктатор, и поднялся по ступеням к курии в сопровождении двух слуг: один нес его курульное кресло и складной стол, другой – восковые таблицы и мешок со свитками. Рабы установили кресло и стол у края курульного возвышения, он кивком отпустил их, и они ушли. Довольный тем, что все расположено правильно, Цезарь опорожнил мешок, аккуратно сложил свитки вдоль противоположного края стола и сел. Слева от него лежали таблицы, рядом лежал стиль на случай, если ему захочется что-либо записать.
   – Он уже работает, – сказал Децим, подходя к двадцати двум членам клуба, собравшимся у ступеней. – Внутри около сорока заднескамеечников. Требоний, пришло время действовать.
   Требоний немедленно подошел к Антонию, который решил, что лучший способ удержать Долабеллу на улице – это остаться с ним и постараться быть вежливым. Их ликторы (у каждого по двенадцать) стояли в стороне, воткнув фасции (принадлежавшие старшему, Долабелле, поскольку шел месяц март) в землю. Хотя собрание происходило за пределами померия, Рим лежал всего в миле от них, поэтому эти бравые парни были в тогах и без топориков в пучках прутьев.
   Ночью Требонию пришла в голову одна идея, которую он поспешил осуществить, как только пришел Брут. А именно предложил всем преторам и двум курульным эдилам отпустить свой эскорт из уважения к Цезарю, который уже несколько рыночных интервалов обходился без ликторов. Никто не возразил ни ему, ни Кассию, обошедшему с этим же предложением других курульных магистратов. Радуясь неожиданному отдыху, освобожденные ликторы поспешили в свою коллегию, расположенную на холме Орбия прямо возле очень приличной таверны, всегда открытой для мучимых жаждой соседей.
   – Постой со мной немного, – весело сказал Требоний Антонию, – я хочу с тобой кое-что обсудить.
   Долабелла, увидев своего приятеля, игравшего с двумя сенаторами в кости, кивком велел своим ликторам расслабиться и присоединился к играющим. Сегодня у него было отличное настроение.
   Пока Антоний и Требоний вели неспешный и вдумчивый разговор, Децим повел отряд освободителей в курию. Если бы кто-нибудь из находящих в саду сенаторов удосужился взглянуть на них, его весьма поразили бы мрачность их лиц и бессознательная вороватость в повадках. Но никто не посмотрел, никто ничего не заметил.
   Замыкавший группу Брут почувствовал, как кто-то дернул его за тогу. Он повернулся и увидел домашнего челядинца, раскрасневшегося и запыхавшегося.
   – В чем дело? – спросил он, бесконечно счастливый, что что-то задерживает его на пути к тираноубийству.
   – Господин, госпожа Порция!
   – Что с ней?
   – Она умерла!
   Мир не качнулся, не вздыбился, не завертелся. Брут в полном недоумении уставился на раба.
   – Чепуха, – пробормотал он.
   – Господин, она мертва, я клянусь, она мертва!
   – Рассказывай по порядку, – спокойно велел Брут.
   – Она была в ужасном состоянии. Бегала как сумасшедшая по дому, кричала, что Цезарь мертв.
   – Разве Атилий Стилон не смотрел ее?
   – Да, господин, но он рассердился и ушел, когда она отказалась выпить микстуру.
   – И?
   – Она упала на спину… замертво. Эпафродит не смог найти в ней ни одного признака жизни. Ничего! Она мертва! Мертва! Пойдем домой, пожалуйста, пойдем домой, господин!
   – Скажи Эпафродиту, что я приду, когда смогу, – сказал Брут, ставя ногу на первую ступень. – Она не мертва, уверяю тебя. Я знаю ее. Это обморок.
   И он ступил на следующую ступень. Раб с открытым ртом уставился ему в спину.
   Зал, способный вместить шестьсот человек, выглядел совсем пустым, несмотря на некоторое число сенаторов-заднескамеечников, занявших свои места. Это все были книгочеи, пользовавшиеся каждой возможностью почитать. На курульное возвышение, освещенное лучше всего, никто из них, естественно, не претендовал, но свет шел от дверей и из верхних, забранных решетками окон, а потому любители тихого чтения равномерно распределились по правой и левой сторонам верхнего яруса. Очень хорошо, подумал Децим, шедший теперь позади всех. Он обернулся и увидел, что Брут все еще стоит на улице – никак струсил?
   Цезарь сидел, склонив голову над развернутым свитком, ничего не видя, не слыша. Вдруг он пошевелился, но не для того, чтобы посмотреть, кто вошел. Левой рукой он нащупал верхнюю таблицу и придвинул к себе, а правой взял стиль и принялся быстро писать.
   В десяти футах от возвышения группа сконфуженно остановилась. Казалось неправильным, что Цезарь не замечает своих убийц. Децим посмотрел на статую Помпея, естественного размера, но казавшуюся очень высокой благодаря четырехфутовому постаменту. Она стояла в конце курульного возвышения, довольно обширного, потому что на нем должны были помещаться от шестнадцати до двадцати человек. Децим нащупал свой кинжал – пальцы вдруг стали непослушными, – вынул его из ножен и прижал к боку. Он понял, что то же проделали и остальные, уголком глаза увидел появившегося в дверях Брута – и решился. В конце концов, чего ждать?
   Но Луций Тиллий Кимбр с обнаженным кинжалом в руке уже поднимался по ступеням, на которых обычно сидели ликторы.
   – Подожди, нетерпеливый болван, не сейчас! – не поднимая головы, раздраженно крикнул Цезарь.
   Стальной стиль его продолжал покрывать воск мелкими буквами.
   Зло поджав губы, Кимбр посмотрел на освободителей. «Вот, полюбуйтесь, каков наш диктатор!» – говорил его взгляд. Затем он подался вперед, чтобы сорвать тогу с левого плеча сидящего за столом человека. Но Гай Сервилий Каска опередил его и, заскочив сзади, всадил кинжал в склоненную шею. Удар только слегка задел ключицу и рассек кожу в верхней части груди. Цезарь молниеносно вскочил и инстинктивно нанес удар стилем. Острая сталь воткнулась в руку Каски. Остальные освободители, осмелев и вскинув кинжалы, бросились на него.
   Цезарь отчаянно сопротивлялся, но ни разу не вскрикнул, не произнес ни слова. Свитки посыпались со стола, таблицы разлетелись по сторонам, со стуком упало кресло. Полилась кровь. Сенаторы верхнего яруса с ужасом наблюдали за бойней, но никто не двинулся, чтобы прийти на помощь. Медленно пятясь, Цезарь наткнулся на постамент, и тогда Кассий кинулся к нему, вонзил лезвие прямо в лицо и, повернув его, вырвал глаз. В каком-то диком экстазе освободители насели на Цезаря, нанося удары. Кровь била ручьем из всех ран. Внезапно Цезарь прекратил сопротивление, смирившись с неизбежным. Его уникальный ум направил слабеющую энергию на то, чтобы умереть, не уронив достоинства. Он поднял левую руку, закрывая лицо складкой тоги, а правой стиснул ткань над коленями, чтобы при падении она не задралась и никто не увидел его больные ноги. Никому из мерзавцев не удастся прочесть в последний момент его мысли. Ни один из них не сможет глумиться, вспоминая его наготу.
   Цецилий Буциолан ударил его в спину, Цезенний Лентон – в плечо. Истекая кровью, Цезарь все еще стоял, все не падал. Предпоследний убийца был хладнокровнее всех. Децим Брут вложил всю свою силу в первый удар, глубоко всадив кинжал в левую половину груди Цезаря. Когда сталь дошла до сердца, Цезарь рухнул. Децим наклонился над ним и нанес второй удар – за Требония. А Брут, обливаясь потом, парализованный страхом, все завершил. Он опустился на колени и вонзил свой кинжал в гениталии, которые так обожала его мать. Лезвие с трудом прошло сквозь многочисленные складки тоги, потому что Брут не колол, а давил, поставив клинок вертикально. Потом металл с хрустом вошел в кость, Брут ощутил позыв к рвоте и с трудом поднялся, чувствуя жгучую боль в руке. Кто-то порезал его.
   Дело сделано. Все двадцать два человека нанесли по удару, Децим Брут ударил дважды. Прикрывая лицо и ноги, Цезарь лежал у подножия статуи. Кремово-белая тога была рассечена на полоски, вокруг по белому мрамору расплывалась красная лужа. Казалось, в нем не осталось ни капли крови, так много ее разом вылилось из многочисленных ран. Кто-то отскочил, чтобы не запачкаться, но Децим не замечал ничего, пока внутри его туфель не сделалось мокро. Он понял, в чем дело, и заскулил, как собака. Эта кровь жгла его.
   Тяжело дыша, освободители смотрели друг на друга. Глаза у них были дикими. Брут пытался остановить кровь, текущую по руке. Вдруг, словно по молчаливой мгновенной договоренности, они повернулись и помчались к дверям. Децим тоже, охваченный общим порывом. Заднескамеечники, свидетели убийства, уже выбежали на улицу, крича, что Цезарь мертв. Паника стала всеобщей, когда в саду появились освободители в тогах, запачканных кровью, с крепко зажатыми в руках кинжалами.
   Люди бежали кто куда, только не в курию. Сенаторы, ликторы и рабы – все убегали, крича: «Цезарь мертв, Цезарь мертв, Цезарь мертв!» Забыв о своих грандиозных планах, о громоподобных речах, освободители тоже бежали. Кто бы мог подумать, что реальность окажется так далека от мечты и что один вид мертвого Цезаря с ужасающей бесповоротностью положит конец всем их идеям, философствованиям и стремлениям? Только после того, как убийство было совершено, все, даже Децим Брут, по-настоящему поняли, что оно значит. Титан пал, но мир в мгновение ока так изменился, что Республике никогда уже не подняться. Смерть Цезаря была освобождением, но то, что она высвободила, имело одно название – хаос.
   Инстинктивно они побежали искать укрытия в храме Юпитера Наилучшего Величайшего. Их ноги стригли воздух, как крылья мельниц на сильном ветру. Через Марсово поле и вверх по задней лестнице Капитолия к первому прибежищу Ромула, и опять вверх, вверх по склону, по многочисленным ступеням к желанному храму. Там, внутри, задыхаясь от бега, с трясущимися коленями, двадцать два человека попадали на пол. Над ними уходили в недосягаемую вышину пятьдесят ног Великого бога, сияло золото, обрамляя слоновую кость, а ярко-красное терракотовое лицо улыбалось бездумной улыбкой от уха до уха, но с крепко сомкнутыми губами.

   Как только первый заднескамеечник выскочил из курии Помпея с криком, что Цезарь убит, Марк Антоний вскрикнул и тоже побежал к городу! Требоний, пораженный этой совершенно нелепой реакцией, побежал за ним, крича, чтобы он остановился, вернулся и созвал сенат. Но было поздно. Бежали все. Бежал Долабелла, бежали его ликторы, бежали сенаторы, бежали рабы, прижимая стулья к груди. Улепетывали и освободители. Единственное, что мог сделать Требоний, – это догнать Антония, и он наддал.
   А внутри курии царила абсолютная тишина. Не имея возможности наклониться, чтобы осмотреть то, что лежало у ног, Помпей смотрел в открытые двери. Его зрачки напоминали булавочные головки, как зрачки человека, вышедшего на яркий свет, потому что художник считал, что голубого в глазах изваяния должно быть больше. Цезарь лежал, чуть навалившись на правый бок, с лицом, закрытым тяжелой складкой тоги. Поток крови наконец иссяк, она тонкой струйкой лилась с возвышения. Иногда в курию залетала птичка и тщетно махала крылышками возле роз, вставленных в потолочные соты, пока свет опять не выманивал ее на свободу. Проходили часы, но никто, ни мужчины, ни женщины, не осмеливался войти внутрь. Цезарь и Помпей были недвижны.

   Было уже далеко за полдень, когда управляющий Кальвина вошел в кабинет, где его почти оправившийся хозяин беседовал с Луцием Цезарем и Луцием Пизоном. Следом за управляющим вошел и египетский врач Хапд-эфане.
   – Только не новый осмотр! – воскликнул Кальвин, чувствуя в себе силы, достаточные для капризов.
   – Нет, господин. Это я попросил Хапд-эфане побыть здесь… просто на всякий случай.
   – На какой случай, Гектор?
   – Весь город гудит. Прошел ужасный слух. – Гектор запнулся и выпалил: – Все говорят, что Цезарь убит.
   – Юпитер! – крикнул Пизон, а Кальвин спрыгнул с кушетки.
   – Где? Как? Говори, человек, говори! – приказал Луций Цезарь.
   – Ляг, господин Кальвин, пожалуйста, ляг, – взмолился Хапд-эфане.
   Гектор повернулся к Луцию Цезарю.
   – Кажется, никто ничего не знает, господин. Известно лишь, что Цезарь мертв.
   – Ложись, Кальвин, и никаких возражений. Мы с Пизоном все выясним, – сказал Луций Цезарь с порога.
   – Потом вернитесь ко мне! – крикнул Кальвин.
   – Этого не может быть, этого не может быть, – бормотал Луций Цезарь, скатываясь по лестнице Весталок.
   Скачок – пять ступеней, скачок – пять ступеней. Пизон не отставал.
   Они ворвались в приемную великого понтифика. Квинктилия и Корнелия Мерула метались по комнате, Кальпурния, как неживая, сидела на скамье, ее поддерживала Юния. Когда мужчины вошли, женщины бросились к ним.
   – Где он? – с порога спросил Луций Цезарь.
   – Никто не знает, главный авгур, – ответила старшая весталка Квинктилия, толстая, рыхлая женщина. – Мы знаем только то, о чем говорят на Форуме.
   – Он приходил домой после заседания? Из курии Помпея?
   – Нет, не приходил.
   – Кто-нибудь из магистратов был здесь?
   – Нет, здесь никого не было.
   – Пизон, останься на всякий случай, – приказал Луций Цезарь. – Я пойду в курию Помпея, посмотрю, есть ли там кто-нибудь.
   – Возьми с собой ликторов! – крикнул Пизон.
   – Нет, Трога и его сыновей будет достаточно.
   Луций понесся к Велабру вместе с Гаем Юлием Трогом и тремя его сыновьями. Он то бежал, то переходил на трусцу, то сбивался на шаг и опять бежал. Всюду толклись группы людей, одни плакали, другие в отчаянии ломали руки, но никто ничего не знал, кроме того, что Цезарь мертв, что его убили. Фламиниев цирк, театр, колоннада. У Луция закололо в боку, он остановился передохнуть. Никого, но много свидетельств, что сад покидали в спешке, толпой.
   – Оставайся здесь, – коротко бросил он Трогу и пошел по ступеням к курии.
   Прежде всего он узнал запах, знакомый любому солдату. Запах свернувшейся крови. Кресло из слоновой кости расколото, куски разлетелись по всему мраморному красно-белому полу. Складной стол валяется у возвышения, справа. Значит, они напали на Цезаря слева. Всюду свитки, а тело лежит почти под стеной, абсолютно недвижное. Наклонившись над ним, Луций понял, что Цезарь мертв и что прошло уже несколько часов после смерти. Он осторожно потянул с головы складку тоги и ахнул, у него сдавило горло. Левая сторона лица представляла собой кровавую массу, блестела белая кость, вместо глаза зияла дыра. О Цезарь!
   – Трог! – крикнул Луций.
   Трог вбежал и зарыдал как ребенок.
   – Нет времени плакать! Пошли двоих сыновей на Овощной форум, чтобы они привезли ручную тележку. Иди! Плакать будешь потом.
   Послышался топот двух пар крепких ног. Вошел Трог с третьим сыном, но Луций прогнал их.
   – Подождите снаружи, – сказал он и без сил опустился на край возвышения, откуда он мог видеть своего кузена, такого недвижного, в луже крови.
   Если так много крови, значит, убившая его рана была одной из последних.
   «О Гай, кто мог думать, что все кончится так? Что же мы теперь будем делать? Как же без тебя сможет существовать этот мир? Легче было бы потерять наших богов».
   Хлынули слезы. Он плакал по прошедшим годам, по воспоминаниям о радостных днях, по чувству гордости за этого яркого, бесподобного человека. Теперь его нет. Рядом с Цезарем все другие были ничем. Конечно, поэтому они его и убили.
   Но когда пришел Трог и сказал, что привезли тележку, Луций Цезарь поднялся с сухими глазами.
   – Везите ее сюда, – велел он.
   Появилась некрашеная старая деревянная тележка на двух колесах. Дно плоское, узкое, но достаточно длинное, чтобы вместить тело. Ручки тоже длинные – так удобнее толкать тележку перед собой. Луций машинально выгреб из нее остатки земли и ботвы, проследил, чтобы обезображенное лицо оставалось закрытым.
   – Осторожно берите его, ребята.
   Тело еще не остыло. Теперь Цезарь лежал на спине, и рука его упорно сваливалась с борта тележки, не желая укладываться вдоль. Луций снял с себя тогу с пурпурной каймой и накрыл ею Цезаря, подбив края. Пусть рука свешивается. Она скажет всем, какой груз везет старая ручная тележка.
   – Повезем его домой.

   Требоний сломя голову бежал за Антонием, криками уговаривая того успокоиться и помочь справиться с ситуацией, созвать палату. Но Антоний несся как ветер, несмотря на свою массу. С группой ликторов он пересек людный Форум и помчался дальше.
   Сердитый и обескураженный, Требоний оставил попытки догнать его. Стараясь собраться с мыслями, он велел рабу, несшему за ним стул, возвратиться в курию Помпея и выяснить, что там к чему, а потом явиться в дом Цицерона. После этого он поднялся на Палатин.
   Цицерона дома не оказалось, но ему сказали, что хозяин скоро будет. Требоний сел в атрии, взял у управляющего предложенное ему вино, долил туда воды и стал ждать. Пришел его раб и сказал, что курия Помпея пуста и что освободители укрылись в храме Юпитера Наилучшего Величайшего.
   Ничего не понимающий Требоний сидел, обхватив голову руками, и старался понять, в чем же крылась ошибка. Почему члены клуба побежали искать убежища, вместо того чтобы пойти на ростру и громогласно объявить о содеянном?
   – Дорогой Требоний, что случилось? – раздался вдруг голос Цицерона.
   Его встревожил вид Гая Требония. Цицерон навещал жену Квинта, Помпонию, играл роль консультанта по внутрисемейным вопросам и ничего пока не знал.
   – Пройдем к тебе, – сказал Требоний, вставая. – Веди меня в кабинет.
   – Ну? – спросил Цицерон, закрывая за собой дверь.
   – Четыре часа назад группа сенаторов убила Цезаря в курии Помпея, – спокойно сказал Требоний. – Меня с ними не было, но я был их вожаком.
   Стареющее морщинистое лицо засияло, как александрийский Фарос. Цицерон радостно вскрикнул и разразился бешеными аплодисментами, потом исступленно схватил Требония за руку.
   – Требоний! Ах, какая замечательная, замечательная новость! Где они? На ростре? Или все еще в курии Помпея?
   Требоний раздраженно вырвал руку.
   – Ха! Я надеялся на это! – зло огрызнулся он. – Нет, они не в курии Помпея! Нет, они не на ростре! Сначала этот олух Антоний запаниковал и удрал. На Карины, я думаю, потому что на Форуме не остановился! Хотя именно он должен был возглавить кампанию по восхвалению тех, кто избавил Рим от тирана, а не бежать домой со всех ног.
   – Антоний тоже принимал в этом участие? – не веря своим ушам, еле слышно произнес Цицерон.
   Вспомнив, с кем он говорит, Требоний попытался исправить оплошность.
   – Нет-нет, конечно нет! Но я знал, что он не в восторге от Цезаря, поэтому думал, что смогу уговорить его уладить это дело, после того как убийство произойдет. Однако я не сумел догнать его и пришел к тебе. Я все равно собирался с тобой переговорить в надежде, что ты нас поддержишь.
   – С радостью, с радостью!
   – Теперь уже поздно! – в отчаянии крикнул Требоний. – Ты знаешь, что они сделали? Они запаниковали! Запаниковали! Такие люди, как Децим Брут и Тиллий Кимбр, ударились в панику! Моя доблестная команда тираноубийц выскочила из курии Помпея и понеслась к храму Юпитера Наилучшего Величайшего, где затаилась, как свора трусливых собак, позволив четыремстам заднескамеечникам разбежаться в разные стороны с воплями: «Цезарь убит, Цезарь мертв!» После этого они, наверное, попрятались по домам и заперлись на все замки и засовы. А простой люд Рима гудит, и нет ни одного магистрата, способного выйти на Форум.
   – Децим Брут? Нет, он никогда не запаниковал бы! – прошептал Цицерон.
   – Я говорю тебе, что он струсил, как и все они! Кассий, Гальба, Стай Мурк, Базил, Квинт Лигарий – все! Двадцать два человека на Капитолии сидят в своем же дерьме и молят Юпитера о спасении! Все было ни к чему, Цицерон, – жестко добавил Требоний. – Я думал, что самым трудным будет заставить их сделать это. Я даже не представлял, что может выйти потом! Дикая паника! Весь план развалился, и восстановить наше положение уже нельзя. Они убили, да, но они не удержали позиций. О-о-о! – простонал Требоний. – Дураки, дураки!
   Цицерон выпрямился, похлопал Требония по плечу.
   – Может быть, еще не поздно. Я сейчас же пойду на Капитолий, а тебе советую собрать нескольких гладиаторов из труппы Децима Брута. Они сейчас в Риме, чтобы участвовать в погребальных играх в честь какого-то его предка… по крайней мере, так он сказал мне на днях. Но, принимая во внимание совершенную акцию, он наверняка вызвал их для охраны. – Цицерон протянул руку Требонию. – Пойдем, дорогой мой, держись веселее! Иди и найди какую-нибудь защиту, а я приведу героев на ростру.
   Он снова издал радостный вопль, восторгаясь случившимся.
   – Цезарь мертв! О, какой дар на алтарь свободы! Их нужно не просто восхвалять, а превозносить до небес!

   День клонился к вечеру, когда в храм Юпитера Наилучшего Величайшего вошел Цицерон в сопровождении Тирона, своего вольноотпущенника и любимца.
   – Поздравляю! – прогремел он. – Коллеги сенаторы, какой подвиг! Какая победа Республики!
   Громкий голос заставил всех всполошиться. Освободители пронзительно закричали и бросились по углам. Привыкнув к темноте помещения, Цицерон с изумлением пересчитал их. Марк Брут? О боги! Им удалось уговорить и его! И как они все перепуганы! Убийство Цезаря совершенно лишило их человеческих черт. Даже Кассия, даже Децима Брута, даже Минуция Базила, совсем уж бандита.
   И он принялся выводить их из этого состояния, пока не понял, что они не слышат его. Не могут взять ничего в толк, не говоря уже о том, чтобы выйти из храма и произносить какие-то речи. Наконец он послал Тирона купить вина и, когда тот вернулся, самолично наполнил им грубые глиняные кубки, которые дал торговец. Они жадно выпили, но продолжали молчать.
   Вошел Требоний и тоже попытался взбодрить их.
   – Гладиаторы около храма, – коротко сообщил он и презрительно фыркнул. – Как я и боялся, Антоний побежал домой и заперся там. То же самое сделали Долабелла и все члены сената, которые поняли, что произошло. – Он в гневе повернулся к освободителям. – Почему вы трясетесь? Почему вы не на ростре? Люди слетаются к ней, как мухи на труп, но нет никого, кто мог бы сказать им, что случилось.
   – Он выглядел так ужасно! – раскачиваясь, простонал с пола Брут. – Человек, полный жизни, вдруг сделался мертвым! Ужасно, ужасно!
   – Хватит, – оборвал его Цицерон. Он рывком поднял Брута на ноги и пошел туда, где сидел Кассий, опустив голову между колен. – Кассий, вставай. Мы трое пойдем сейчас на ростру, и не пытайтесь возражать. Кто-то должен поговорить с народом, а поскольку нет ни Антония, ни Долабеллы, придется взять слово вам. Ваши лица худо-бедно знакомы многим. Пошли! Ну же, пошли!
   Взяв Кассия и Брута за руки, Цицерон вытащил их из храма и повел вниз по Капитолию, потом силой заставил подняться на ростру. Народу на Форуме было не очень-то много. Никто не кричал. Все в молчаливом недоумении бесцельно бродили туда-сюда. Посмотрев на людей, Брут несколько пришел в себя. Цицерон прав, надо что-то сказать. С колпаком свободы на темных кудрях, в одной тунике, без тоги, он подошел к краю ростры.
   – Сограждане, римляне, – негромко сказал он, – это правда, что Цезарь мертв. Для людей, любящих свободу, было невыносимо терпеть и дальше его диктат. Поэтому некоторые из нас, включая меня, решили освободить Рим от тирании.
   Он поднял окровавленную руку с кинжалом. Самодельная повязка сбилась на сторону, открыв красную рану. Раздался стон, но быстро разросшаяся толпа не двинулась, не возроптала.
   – Нельзя было позволить Цезарю отнять землю у людей, которые владели ею на протяжении сотен лет, и поселить на ней отслуживших свое ветеранов, – так же негромко продолжал Брут. – Мы, освободители, убившие Цезаря, диктатора, царя Рима, понимаем, что римские солдаты должны иметь землю, чтобы жить на ней после ухода со службы, и мы любим солдат Рима, как любил их Цезарь, но мы любим и римских землевладельцев, так как же, я спрашиваю, мы должны были поступить? Цезарь признавал только то, что сам считал нужным, и поэтому его было необходимо убрать. Рим – это не только ветераны, хотя мы, освободившие Рим от Цезаря, очень любим и их…
   Он говорил, говорил – и все бессвязно. Все о ветеранах и о земле, а это очень мало значило для горожан. Ни слова по существу, то есть о том, почему и как умер Цезарь. Никто не мог взять в толк, кто такие эти освободители, кого они освободили и от чего. Цицерон слушал с тяжелым сердцем. Он не мог говорить, пока Брут не закончит, но чем дольше тот лепетал, тем меньше ему хотелось что-либо говорить. В его мозгу стучала одна мысль: «Это будет словесное самоубийство». Эта арена не для него, ему необходим резонанс хорошего зала, ему нужно видеть умные лица, а не тупую безликую массу, не понимающую, что ей говорят.
   Брут внезапно умолк, словно в нем кончился завод. Толпа не шевелилась и молчала.
   И вдруг эту тишину разорвал крик, раздавшийся со стороны Велабра, потом закричали еще, еще, ближе, ближе – из тени, отбрасываемой базиликой Юлия, с южной стороны Капитолия. Еще крик, еще. Стоя на ростре, Брут увидел, что по широкому проходу в толпе движется, приближаясь, небольшая тележка, которую толкают перед собой два очень рослых молодых человека галльской наружности. На тележке лежало что-то покрытое тогой с пурпурной каймой, с одной стороны свисала, болтаясь, белая как мел рука. За первыми двумя галлами шли еще двое, последним шел Луций Цезарь в тунике.
   Брут закричал, это был крик ужаса, душевной боли. И прежде чем Цицерон сумел удержать его, он сбежал с ростры, следом за ним кинулся Кассий, и они оба помчались назад, вверх по Капитолию, к храму. Не зная, что еще можно сделать, Цицерон побежал вслед за ними.
   – Он на Форуме! Он мертв! Он мертв! Он мертв! Он мертв! Я видел его! – крикнул Брут, вбежав в целлу.
   Он упал на пол и зарыдал как сумасшедший. Кассий заполз в свой угол и тоже заплакал. Через миг стонали и плакали все.
   – С меня хватит, – сказал Цицерон Требонию, который выглядел очень усталым. – Пойду достану им какой-нибудь еды и приличного вина. Ты, Требоний, останься. Рано или поздно они должны прийти в себя, но не прежде, чем наступит утро, я думаю. Тут холодно, я пришлю также и одеяла.
   На пороге он повернул голову и печально посмотрел на Требония.
   – Ты слышишь, что делается внизу? Там тоже рыдают, а не ликуют. Похоже, Форум предпочел бы Цезаря, а не свободу.

   Сначала Цезаря отнесли в ванную комнату. Хапд-эфане, возвратившийся от Кальвина, старался действовать спокойно, памятуя о том, что он врач. Он совлек с тела порезанную тогу, потом тунику. Набедренную повязку под таким двойным облачением обычно никто не носил. Пока Трог стягивал с мертвых ног высокие красные ботинки альбанских царей, Хапдэфане смывал кровь. Луций Цезарь стоял рядом с ним. Цезарь был красивым мужчиной, с великолепной фигурой даже в свои пятьдесят пять лет. Кожа его, там где ее не касалось солнце, всегда была белой, но сейчас она сделалась белее, чем мел. Потому что вся кровь покинула тело.
   – Двадцать три раны, – сказал Хапд-эфане. – Но если бы кто-нибудь пришел ему на помощь, он остался бы жив. Его убил тот, кто ударил сюда. – Он показал на самый умелый удар. Не очень большая рана, но как раз над областью сердца. – Мне не надо вскрывать его грудную клетку, чтобы знать, что лезвие прошло сквозь сердце. Двое из его убийц хотели выразить что-то очень личное. – Он показал на лицо и на гениталии. – Они знали его намного лучше, чем другие. Их оскорбляли его мужская сила и красота.
   – Ты можешь привести тело в такой вид, чтобы можно было его показать? – спросил Луций, стараясь понять, кто эти двое.
   Кто ненавидел Цезаря до такой степени? И кто вообще пришел его убивать?
   – Я обучен мумификации, господин Луций. И я знаю, что это не обязательно у народа, который кремирует своих умерших, – сказал Хапд-эфане.
   Он помолчал, его черные, чуть раскосые глаза смотрели на Луция с болью.
   – Фараон… она знает?
   – О Юпитер! Наверное, нет, – ответил Луций и вздохнул. – Да, Хапд-эфане, я сейчас же пойду к ней. Цезарь хотел бы этого.
   – Бедные его женщины, – произнес Хапд-эфане и продолжил свое занятие.

   Итак, Луций Цезарь, облачившись в одну из тог своего кузена, отправился с двумя сыновьями Трога к Клеопатре. Он не стал брать лодку, а по Эмилиеву мосту вышел на пустынную Аврелиеву дорогу, не сожалея, что это более чем достаточный крюк. «Гай, Гай, Гай… Ты устал, ты так устал. Я видел, как усталость постепенно накапливалась в тебе и все сгущалась вокруг, словно плотный туман, с тех пор как они вынудили тебя перейти Рубикон. Ты этого никогда не хотел. Ты хотел лишь того, что полагалось тебе по праву. Люди, которые отказывали тебе в этом, были маленькими, незначительными, мелочными, лишенными даже капли здравого смысла. Ими управляли эмоции, а не интеллект. Вот почему они никогда не могли понять тебя и принять. Человек с твоей независимостью одним своим существованием обличал их несусветную глупость. О, как мне будет тебя не хватать!»
   Каким-то образом Клеопатра уже знала. Она встретила его, одетая в черное.
   – Цезарь мертв, – ровным голосом сказала она, вскинув голову.
   Ее удивительные глаза были совершенно сухими.
   – Слухи дошли и сюда?
   – Нет. Пу’эм-ре увидел это, просеивая песок. После того, как Амун-Ра повернулся и стал смотреть на запад, а Осирис упал и разбился на куски.
   – Легкое землетрясение, а? В городе я ничего подобного не заметил, – сказал Луций.
   – Боги двигают землю, когда уходят, Луций. Мое тело плачет, но не моя душа, потому что он не умер. Он ушел на запад, откуда и пришел. Цезарь пребудет богом даже здесь, в Риме. Пу’эм-ре прочел это на песке. Он увидел там Форум и храм бога Юлия. Его убили, да?
   – Да. Карлики, которые не могли вынести, что их затмевают.
   – Они думали, что он хочет стать царем. Но они его совсем не знали. Ужасный акт, Луций. Они убили его, и мир отныне пойдет по другому пути. Одно дело – убить человека, и совсем другое – убить земного бога. Они заплатят за свое преступление, но все народы мира заплатят еще больше. Они вмешались в волю Амуна-Ра, который есть и Юпитер Наилучший Величайший, и Зевс. Они взяли на себя роль бога.
   – Что ты скажешь своему сыну?
   – Правду. Он – фараон. Как только мы вернемся в Египет, я свергну своего брата-шакала и посажу рядом Цезариона. Настанет день, и он унаследует достояние Цезаря.
   – Но он не может быть наследником Цезаря, – мягко заметил Луций.
   Желтые глаза расширились, во взгляде мелькнуло презрение.
   – О, наследник Цезаря должен быть римлянином, я знаю это. Но Цезарион – кровный сын Цезаря, и он унаследует все качества Цезаря.
   – Я не могу остаться, – сказал Луций, – но умоляю тебя как можно скорее вернуться в Египет. Люди, убившие Цезаря, могут захотеть новой крови.
   – Да, я уеду. Что меня теперь держит? – Ее глаза заблестели, но ни одна слеза не упала. – Я не успела с ним попрощаться.
   – Никто не успел. Если тебе что-то будет нужно, пошли ко мне.
   Она проводила его на улицу, в холодную ночь, в сопровождении слуг с факелами, пылающими и запасными. Эти факелы были пропитаны чистым асфальтом, добытым в Иудее. Но такой факел горит недолго. Как и жизнь человека. Только боги живут вечно, но люди подчас забывают о них.
   «Как она спокойна! – думал Луций. – Вероятно, властители отличаются от обычных людей. Цезарь был прирожденным властителем. Власть дает не диадема, а дух». На Эмилиевом мосту он встретил самого давнего друга Цезаря по Субуре – всадника Гая Матия, чья семья занимала вторую половину нижнего этажа инсулы Аврелии.
   Они обнялись и заплакали.
   – Ты знаешь, кто это сделал, Матий? – спросил Луций, вытирая слезы.
   Тот обнял его за плечи, и они пошли вместе.
   – Я слышал несколько имен, поэтому Пизон попросил меня встретить тебя. Это Марк Брут, Гай Кассий и два личных легата Цезаря, его сослуживцы по галльской войне – Децим Брут и Гай Требоний. Тьфу! – Матий плюнул. – Они всем обязаны ему – и так его отблагодарили.
   – Зависть – худший из всех пороков, Матий.
   – Идея принадлежала Требонию, – продолжал Матий, – хотя сам он в нападении не участвовал. Его задачей было задержать Антония, чтобы тот не вошел в курию, пока Цезаря не убьют. Внутри не было ликторов. Они все продумали и преуспели в главном, но потом все пошло не по их плану. Убийцы запаниковали и бросились к храму Юпитера Наилучшего Величайшего. Теперь они там.
   Луций почувствовал под ложечкой холод.
   – Принимал ли Антоний участие в заговоре?
   – Кто говорит – да, кто говорит – нет, но Луций Пизон так не думает, и Филипп тоже. Нет реальной причины предполагать такое, Луций, раз Требоний остался на улице, чтобы его задержать. – Матий всхлипнул, захлюпал, последовал новый поток слез. – Ох, Луций, что же нам теперь делать? Если Цезарь, при всей его гениальности, не смог найти выхода, тогда остальным нечего и пытаться. Мы погибли. Как жить без него?
   У Сервилии был сложный день. Тертулла продолжала чувствовать себя плохо, и местная тускуланская повитуха отсоветовала ей ехать в город. Там грязно, и воздух нездоровый, да и дорога тряская, неровен час случится выкидыш! Поэтому Сервилия пустилась в дорогу одна и приехала в Рим, когда уже стемнело. Она так быстро прошла мимо швейцара, что тот не успел ничего ей сказать. Да она и не стала бы его слушать. Короткие толстые ножки вынесли ее на колоннаду. С мужской половины неслись пьяные вопли. Ах, философы, ах, паразиты! Они, без сомнения, опять напились. Будь ее воля, они ночевали бы на мусорной куче под Земляным валом у известковых ям. Или, что еще лучше, висели бы на трех крестах среди розовых клумб перистиля.
   Ее служанка бежала за ней, стараясь не отставать. Сервилия вошла в свои комнаты, скинула на пол накидку. Чувствуя, что ее мочевой пузырь вот-вот лопнет, она сначала хотела пройти в уборную, потом пожала плечами и вышла в коридор, ведущий к столовой и кабинету Брута. Везде горели лампы. Эпафродит, ломая руки, вышел ей навстречу.
   – Не говори мне ничего! – гаркнула она, будучи в очень плохом настроении. – Что эта девка опять натворила?
   – Этим утром нам показалось, что она умерла, госпожа, и мы послали за хозяином в курию Помпея. Но он оказался прав. Он сказал, что у нее просто обморок, и это действительно было так.
   – Значит, он весь день просидел у ее постели, а не находился, как должно, в палате?
   – В том-то и дело, что нет, госпожа! Он сказал слуге, что у нее просто обморок, и домой не пошел! – Эпафродит зарыдал. – О-о-о, а теперь он не может вернуться домой!
   – Что за чушь? Почему это не может?
   – Он хочет сказать, – крикнула вбежавшая Порция, – что Цезарь мертв и что мой Брут – мой Брут! – убил его!
   Ужас парализовал Сервилию. Она стояла, чувствуя, как что-то теплое течет по ногам. Моча. Но она онемела и не могла ни двинуться, ни вздохнуть. Застыла с открытым ртом и выпученными глазами.
   – Цезарь мертв, мой отец отомщен! Твой любовник мертв, потому что твой сын убил его! И это я заставила его сделать это! Я заставила!
   Способность двигаться неожиданно вернулась. Сервилия подскочила к Порции и с размаху ударила ее кулаком. Порция растянулась на полу во весь свой рост, а Сервилия обеими руками вцепилась ей в волосы и потащила к луже мочи. Она тыкала ее лицом в эту лужу, пока Порция не закашлялась и не очнулась.
   – Meretrix mascula! Femina mentula! Грязная, сумасшедшая, низкорожденная verpa!
   Порция поднялась на ноги и набросилась на Сервилию, пустив в ход зубы и ногти. Две женщины дрались с переменным успехом, яростно, молча. Эпафродит звал на помощь. Женщин смогли растащить только шестеро слуг.
   – Заприте ее в ее комнате! – задыхаясь, велела Сервилия, очень довольная, что сумела взять верх.
   Вон она, Порция, вся в крови, поцарапанная и избитая!
   – Идите! Делайте, что вам сказано! – рявкнула она. – Делайте, иначе я всех вас распну!
   Трое философов высунулись из дверей, но никто не осмелился подойти, никто не протестовал, когда стонущую, кричащую Порцию дотащили до ее комнаты и заперли там.
   – Что смотрите? – крикнула хозяйка дома троим философам. – Хотите висеть на крестах, насосавшиеся дешевого пойла пиявки?
   Они спрятались в свои комнаты, но Эпафродит остался на месте. Когда Сервилия в таком состоянии, лучше быть при ней.
   – Дит, то, что она тут наговорила, – это правда?
   – Боюсь, что да, госпожа. Хозяин с другими укрывается в храме Юпитера Наилучшего Величайшего.
   – С другими?
   – Их там сколько-то человек. Гай Кассий тоже убийца.
   Она покачнулась, схватилась за Дита.
   – Помоги мне дойти до комнаты, и пусть кто-нибудь вымоет здесь. Сообщай мне все новости, Дит.
   – Да, госпожа. А… госпожа Порция?
   – Останется там, где находится. Не давать ни еды, ни питья. Пусть сгниет!
   Прогнав служанку, Сервилия захлопнула дверь и упала на кушетку, мотая из стороны в сторону головой. Цезарь? Мертв? Нет, этого не может быть! Но это случилось. Катон, Катон, Катон, чтоб ты за это вечно катал камни в аду! Это ты виноват, больше никто. Это ты привел сюда эту шлюху, это ты вложил в голову Брута идею жениться на ней, это ты и тот mentula, твой отец, разрушили мою жизнь! Цезарь, Цезарь! Как я любила тебя! Я всегда буду любить тебя, я не смогу избавиться от этого чувства.
   Она затихла, ресницы веером опустились на мертвенно-бледные щеки. Пришли сладкие мысли. Она стала придумывать, какими способами убьет Порцию. О, какой это будет день! Потом резко открыла глаза. Взгляд стал яростным и тяжелым. Нет. В первую очередь надо решить намного более важный вопрос – как выручить Брута, чтобы эта безумная катастрофа не погребла его бесповоротно, чтобы род Сервилия Цепиона и род Юния Брута вышел из нее, не потеряв ни состояния, ни репутации. Цезарь мертв, но крах семейства его не вернет.

   – Уже два часа, как стемнело, – сказал Антоний. – Теперь, пожалуй, можно.
   – Можно что? – спросила Фульвия. Взгляд ее фиолетово-синих глаз потемнел. – Марк, что ты задумал?
   – Пойду в Общественный дом.
   – Зачем?
   – Чтобы убедиться, что он действительно мертв.
   – Конечно, он мертв! Если бы это было не так, кто-нибудь тебя известил бы. Останься дома, пожалуйста! Не оставляй меня одну!
   – С тобой ничего не случится.
   И он ушел, накинув на плечи зимний плащ.
   Карины, один из самых богатых кварталов Рима, ответвляясь от Эсквилинского холма, почти примыкали к Форуму. А от квартала публичных домов их отделяли несколько храмов и дубовая роща. Идти было недалеко. Лампы отбрасывали колеблющийся свет на Священную дорогу, очень людную в этот поздний час, ибо все шли к центру Рима в ожидании хоть каких-нибудь новостей. Закрыв лицо плащом, Антоний пробился через толпу, двигавшуюся к Нижнему Форуму, и продолжил путь. Пространство вокруг Общественного дома было заполнено. Он опять пробился сквозь толчею и на глазах у всех, чего совсем не хотел, постучал в дверь. В ту, что вела в покои великого понтифика, являвшиеся резиденцией Цезаря. Никто его не остановил. Многие безутешно плакали. Все это были простые римляне. Ни одного сенатора. Ни одного.
   Узнав Антония, Трог открыл дверь настолько, чтобы он смог протиснуться внутрь, и быстро закрыл ее. За Трогом стоял Луций Пизон, его смуглое лицо было мрачным.
   – Он здесь? – спросил Антоний, бросив плащ Трогу.
   – Да, в храме. Пойдем, – ответил Пизон.
   – А Кальпурния?
   – Моя дочь в постели. Этот странный египтянин дал ей снотворное.
   Храм располагался между двумя половинами Общественного дома. Это было огромное помещение без какой-либо статуй, ибо оно принадлежало numina, призрачным римским богам, бесформенным и безликим, чей культ на несколько столетий предвосхитил зачатки греческих религиозных представлений и служил основной составляющей религии Рима. Эти незримые силы управляли разнообразными функциями, действиями и вещами. Им, например, были подвластны кладовые, зернохранилища, колодцы и перекрестки. Зал был залит ярким светом, идущим от множества канделябров. Большие двойные бронзовые двери распахнуты в обе стороны: одни – на колоннаду, обегающую перистиль, другие – в мистическую обитель царей с двумя миндальными деревцами и тремя мозаичными дорожками, ведущими к дальним дверям. Вдоль каждой из стен этого помещения располагались восковые маски старших весталок со времен первой весталки Эмилии, встроенные в миниатюрные подобия храмов, каждый на дорогом пьедестале.
   Цезарь сидел на черных похоронных дрогах в центре зала и словно бы спал. Только Хапд-эфане знал, что верхняя часть левой стороны его лица тщательно смоделирована из нанесенного на кисею воска. Глаза и рот закрыты. Шокированный и испуганный намного сильнее, чем ожидалось, Антоний медленно подошел к дрогам и заглянул в лицо спящему. Великий понтифик был облачен в соответствующие одежды. Тога с туникой в алую и пурпурную полосы, на голове дубовый венок. Не было, правда, кольца с печаткой, которое он обычно носил. Длинные тонкие пальцы сложены на коленях, ногти подстрижены и отполированы.
   Внезапно Антоний понял, что больше не может этого выносить. Он повернулся, вышел из храма и направился в кабинет Цезаря. Пизон шел за ним.
   – Здесь есть какие-нибудь деньги? – спросил Антоний.
   Пизон удивился.
   – Почем я знаю? – довольно грубо ответил он.
   – Кальпурния знает. Разбуди ее.
   – Что?
   – Разбуди Кальпурнию! Она знает, где он держит деньги.
   Говоря это, Антоний открыл ящик письменного стола и стал шарить в нем.
   – Антоний, прекрати!
   – Я наследник Цезаря, все равно все это будет моим. Какая разница, сейчас или позже я возьму отсюда немного? Меня преследуют кредиторы, я должен найти хоть какие-то деньги, чтобы завтра же заткнуть им рты.
   В гневе Пизон был ужасен. Лицо его от природы имело зверское выражение, а оскал дополнительно обнажал ломаные и гнилые клыки. Он схватил Антония за руку, выдернул ее из ящика и задвинул его.
   – Я сказал, прекрати! И я не собираюсь будить мою бедную дочь!
   – Говорю же тебе, я его наследник!
   – А я – душеприказчик! И ты ничего здесь не сделаешь и ничего не возьмешь, пока я не увижу его завещание! – объявил Пизон.
   – Хорошо, это можно организовать.
   Антоний быстро вернулся в храм, где Квинктилия, старшая весталка, проводила ночное бдение возле тела главного жреца Рима.
   – Ты! – рявкнул Антоний, грубо сдернув ее со стула. – Принеси завещание Цезаря!
   – Но…
   – Я сказал, принеси мне завещание Цезаря, и сейчас же!
   – Не смей беспокоить сон Цезаря! – прорычал Пизон.
   – На это мне нужно время, – пролепетала испуганная Квинктилия.
   – Тогда не трать его понапрасну! Найди завещание и принеси в кабинет. Шевелись, толстая, глупая свинья!
   – Антоний! – рявкнул Пизон.
   – Он мертв. Ему все равно! – Антоний махнул рукой в сторону Цезаря. – Где его печатка?
   – У меня, – просипел Пизон.
   Его душил гнев, не давая кричать.
   – Отдай мне ее! Я его наследник!
   – Нет, пока я не буду в этом уверен.
   – У него должны быть ценные бумаги, купчие и все такое, – пробормотал Антоний, роясь в бюро.
   – Есть, но не здесь, алчный и глупый осел! Все у банкиров. Он ведь не Брут, чтобы заводить в доме комнаты-сейфы.
   Опередив Антония, Пизон сел за стол.
   – Молю богов, – холодно сказал он, – чтобы смерть твоя была медленной и ужасной.
   Появилась Квинктилия со свитком в руке. Антоний двинулся к ней, но она ловко обогнула его и с удивительным проворством передала свиток Пизону. Пизон взял свиток и поднес его к лампе, проверяя, цела ли печать.
   – Спасибо, Квинктилия, – сказал он. – Пожалуйста, попроси Корнелию и Юнию прийти сюда в качестве свидетельниц. Этот неблагодарный настаивает, чтобы завещание Цезаря было вскрыто сейчас.
   Три весталки, с головы до ног в белом, встали возле стола. На головах семь накрытых вуалью кругов витой шерсти. Пизон сломал печать и развернул документ.
   Он и так умел бегло читать, а тут ему еще помогло обыкновение Цезаря ставить точку над первой буквой каждого слова. Прикрывая рукой текст от пары горящих нетерпением глаз, Пизон быстро просмотрел его. Не говоря ничего, он запрокинул голову и захохотал.
   – Что? Что?!
   – Ты никакой не наследник Цезаря, дорогой мой Антоний! На самом деле ты тут даже не упомянут! – еле выговорил Пизон, суетясь в поисках носового платка, чтобы вытереть слезы. – Молодец, Цезарь! Ай, молодец!
   – Я не верю тебе! Дай сюда!
   – Антоний, здесь три весталки, – предупредил Пизон, передавая Антонию свиток. – Не пытайся порвать завещание.
   Ухвативший документ дрожащими пальцами Антоний практически ничего не смог в нем прочесть. В глаза сразу бросилось ненавистное имя.
   – Гай Октавий? Этот жеманный, чопорный маленький педик? Или это розыгрыш, или Цезарь был не в своем уме. Конечно розыгрыш! Я… я буду протестовать!
   – Пожалуйста, попытайся, – сказал Пизон, выхватывая у него завещание.
   Он улыбнулся весталкам, тоже весьма довольным тем, что возмездие не заставило себя ждать.
   – Это неопровержимо, Антоний, и ты это знаешь. Семь восьмых Гаю Октавию, одну восьмую поделить между… хм… Квинтом Педием, Луцием Пинарием, Децимом Брутом… это не выйдет, он один из убийц… и моей дочерью Кальпурнией.
   Пизон откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Антоний стремглав кинулся к выходу, но Пизон предпочел этого не заметить. Он, улыбаясь, подсчитывал: «У Цезаря должно быть по меньшей мере пятьдесят тысяч талантов. Одна восьмая – это шесть тысяч двести пятьдесят талантов. Если вычеркнуть Децима Брута, который ничего не может наследовать в результате совершенного преступления, это дает моей Кальпурнии свыше двух тысяч талантов. Ну, ну, ну! Он и ее не забыл, как порядочный муж. Я, разумеется, к этим деньгам не притронусь… без ее согласия, во всяком случае».
   Он открыл глаза и обнаружил, что остался один. Весталки ушли, чтобы принять участие в ночном бдении. Положив завещание в складку тоги, он поднялся. Две тысячи талантов! Это делает Кальпурнию богатой наследницей. Как только ее официальный траур закончится (десять месяцев пробегут незаметно), он сможет выдать ее замуж за какого-нибудь достойного человека. Достаточно влиятельного, чтобы помочь его младшему сыну. Рутилия будет очень довольна!
   Интересно, однако, что Цезарь не обеспечил будущее своего возможного отпрыска от Кальпурнии. Это значит, либо он знал, что ребенка не будет, либо считал, что если он будет, то не от него. Он слишком много времени проводил за рекой с Клеопатрой. А Гай Октавий теперь – первый в Риме богач.

   Лепид услышал об убийстве Цезаря в городе Вейи, неподалеку от Рима, чуть севернее его. На рассвете он уже был у Антония. Серый от потрясения и усталости, он выпил кубок вина и посмотрел на хозяина дома.
   – Ты выглядишь хуже, чем я себя чувствую.
   – А я чувствую себя хуже, чем выгляжу.
   – Странно, но я не думал, что смерть Цезаря так сильно подействует на тебя, Антоний. Если подумать обо всех деньгах, которые ты унаследуешь, то…
   При этих словах Антоний дико захохотал и забегал по комнате, хлопая себя по бедрам и круша огромными ножищами пол.
   – Я не наследник Цезаря! – завопил он.
   Лепид, разинув рот, уставился на него.
   – Ты шутишь!
   – Я не шучу!
   – Да кому же их еще оставлять?
   – Подумай о самом невероятном.
   Лепид чуть было не подавился.
   – Гай Октавий? – прошептал он.
   – Гай Cunnus Октавий. Все это отойдет девочке в тоге мужчины.
   – Юпитер!
   Антоний тяжело опустился в кресло.
   – А я был так уверен, – пробормотал он.
   – Но Гай Октавий? Здесь нет никакого смысла, Антоний! Сколько ему? Восемнадцать или девятнадцать?
   – Восемнадцать. Он сидит по ту сторону Адриатики, в Аполлонии. Интересно, говорил ли ему Цезарь об этом? В Испании они очень сдружились. Я не прочел завещание до конца, но, без сомнения, он его усыновляет.
   – Много важней, – сказал Лепид, подаваясь вперед, – что теперь будет. Разве ты не должен поговорить с Долабеллой? Он старший консул.
   – Еще поглядим, – мрачно сказал Антоний. – Ты привел с собой войска?
   – Да, две тысячи человек. Они на Марсовом поле.
   – Тогда первое, что надо сделать, – это занять Форум.
   – Я согласен, – сказал Лепид.
   В этот момент вошел Долабелла.
   – Мир, мир! – крикнул он, подняв руки вверх и как бы отгораживаясь ладонями от Антония. – Я пришел сказать, что, по-моему, ты должен быть старшим консулом. Теперь, когда Цезарь мертв. Это все меняет, Антоний. Если мы не выступим единым фронтом, одни боги знают, что может произойти.
   – Это первая хорошая новость, которую я сегодня услышал!
   – Решайся, ты же наследник Цезаря!
   – Quin taces! – рявкнул Антоний, наливаясь гневом.
   – Он не наследник Цезаря, – объяснил Лепид. – Наследник – Гай Октавий. Ты его знаешь, внучатый племянник. Красивый гомик.
   – Юпитер! – воскликнул Долабелла. – И что же ты будешь делать?
   – Разберусь с кровопийцами, выжав денежки у сената. Теперь, когда Цезарь мертв, его список имеющих доступ к казне автоматически становится недействительным. Ты, Долабелла, согласен, я надеюсь?
   – Определенно, – весело хохотнул Долабелла. – У меня тоже есть долги.
   – А как же я? – недовольно спросил Лепид.
   – Для начала будешь великим понтификом, – пообещал Антоний.
   – О, Юнилле это понравится! Я смогу продать мой дом.
   – А как мы поступим с убийцами? Известно, сколько их было? – спросил Долабелла.
   – Двадцать три, если считать Требония, – ответил Антоний.
   – Требония? Но ведь он…
   – Он остался на улице, чтобы задержать меня, а значит, и тебя, Долабелла. Ликторов внутри не было. Они превратили старика в решето. А почему ты об этом не знаешь? Вот Лепид приехал из Вейи, а знает.
   – Потому что я заперся в своем доме!
   – И я тоже, но я все же знаю!
   – Перестаньте! – крикнул Лепид. – Зная Цицерона, я полагаю, он уже побывал здесь. Я прав?
   – Прав. Вот кто счастлив по-настоящему! Он хочет амнистии, – сказал Антоний.
   – Нет, тысячу раз нет! – крикнул Долабелла. – Я не дам им уйти от наказания, ведь Цезарь убит!
   – Успокойся, Публий, – сказал Лепид. – Поработай мозгами! Если мы не уладим все это тихо-мирно, определенно начнется еще одна гражданская война. А это – последнее, чего все хотят. К тому же нам надо срочно решить вопрос с похоронами Цезаря, для чего следует созвать сенат, чтобы провести эти похороны за государственный счет. Ты видел толпы на Форуме? Они пока не ярятся, но число людей все растет. – Он встал. – Я лучше пойду на Марсово поле и подготовлю своих ребят. Когда соберется сенат? Где?
   – Завтра на рассвете, в храме богини Теллус. Там безопасно, – сказал Антоний.
   – Я – великий понтифик! – радостно воскликнул Лепид. – Странно, правда? – спросил он с порога. – Когда мы заговорили у меня о том, кто какую смерть предпочел бы, Цезарь ответил «внезапную». Я рад, что его желание исполнилось. Вы можете вообразить его дряхлеющим?
   – Он сам закололся бы, – сказал Долабелла угрюмо и сморгнул слезы. – Мне будет его не хватать.
   – Цицерон сообщил мне, что убийцы – кстати, они называют себя освободителями – сейчас не в себе, – сказал Антоний. – Поэтому надо бы обходиться с ними помягче. Нажмем на них – они могут и рассердиться. Особенно такие бравые парни, как Децим Брут. Он может поднять войска. Понежней, понежней, Долабелла.
   – Лишь на какое-то время, – отрезал Долабелла, готовясь уйти. – Но когда у меня появится хоть малейший шанс, Антоний, они мне заплатят!

   Цицерон был доволен всем, кроме убогого красноречия освободителей. Дважды в тот день он убеждал Брута сказать что-нибудь: первый раз на ростре, второй раз на ступенях храма – и слышал унылые, меланхоличные, бесплодные, глупые речи! Когда Брут не ходил кругами вокруг чужих земель, отданных ветеранам, которых он очень любил, он бубнил о том, что освободители не нарушили своих клятв охранять Цезаря, потому что клятвы были уже недействительны. О Брут, Брут! У Цицерона язык чесался выступить самому, прервать дурака, но инстинкт самосохранения брал верх и заставлял его молчать. Сказать по правде, он был также зол, что ему не доверились раньше. Если бы он знал обо всем, то шок и паника никого бы не охватили и большинство обитателей Палатина не запиралось бы в своих домах, боясь переворота и репрессий.
   Он много времени провел в разговорах с Антонием, Долабеллой и Лепидом, осторожно добиваясь от них, чтобы они признали, что, в конце концов, убийство диктатора Цезаря не худшее из когда-либо совершенных преступлений.
   Когда сенат утром второго дня после смерти Цезаря собрался в храме Теллус на Каринах, освободители не пришли. Они все еще прятались в храме Юпитера Наилучшего Величайшего, по-прежнему отказываясь выходить. Остальные сенаторы были там почти все, кроме Луция Цезаря, Кальвина и Филиппа. Тиберий Клавдий Нерон открыл заседание просьбой воздать особые почести освободителям за то, что они избавили Рим от тирана. Это вызвало гнев у верхних ярусов.
   – Сядь, Нерон, никто не просил тебя высказывать свое мнение по поводу чего-либо, – сказал Антоний.
   И начал очень разумную, умело построенную речь, которая познакомила почтенных отцов с тем, куда с курульного возвышения станет дуть теперь ветер. Убийство произошло, сделанного не воротишь, и да, поступок, конечно, неправильный, но, без сомнения, люди, убившие Цезаря, руководствовались благими намерениями, и они, разумеется, патриоты. Но самое важное – вдалбливал он в головы сенаторов – не оставить Рим без правительства. Оно должно продолжать действовать во главе со старшим консулом Марком Антонием. Когда некоторые в недоумении посмотрели на Долабеллу, тот просто кивнул в знак согласия.
   – Вот чего я хочу и на чем настаиваю, – решительно сказал Антоний. – Очень важно также, чтобы палата подтвердила действенность всех законов и указов Цезаря, включая те, которые он хотел провести, но не успел.
   Многие распрекрасно поняли тайный смысл его слов. Когда Антонию нужно будет что-нибудь провернуть, он сделает вид, что этого желал Цезарь. О, как Цицерон хотел ему возразить! Но он не мог, он должен был посвятить свою речь защите освободителей, каковым за благие намерения и благородные помыслы следовало простить излишнее усердие при убийстве. Главное – добиться амнистии! А в конце можно упомянуть и о проектах Цезаря, не проведенных им в жизнь. Поскольку Цезарь по разным причинам не сумел или не счел нужным обсудить их на заседаниях, значит, тут не о чем и говорить.
   Собрание выработало резолюцию: правительство должно продолжить свою деятельность под руководством Марка Антония, Публия Корнелия Долабеллы и преторов. Приняли также senatus consultum: освободителей считать патриотами и никаким гонениям не подвергать.
   Из храма Теллус старшие магистраты вместе с Авлом Гиртием, Цицероном и тридцатью другими сенаторами пошли в храм Юпитера Наилучшего Величайшего. Там Антоний сообщил грязным, небритым освободителям, что сенат амнистировал их, что они теперь в безопасности и никакие кары им не грозят. О, какое облегчение! Затем все, кто был в храме, поднялись на ростру и публично пожали друг другу руки под угрюмыми взглядами огромной толпы, молчаливой и, похоже, пассивной. Никто не был ни против, ни за.
   – Чтобы скрепить наш союз, – сказал Антоний, покидая ростру, – я предлагаю каждому из нас пригласить к себе на обед одного из освободителей. Кассий, ты согласен быть моим гостем сегодня?
   Лепид пригласил Брута, Авл Гиртий – Децима Брута, Цицерон – Требония, и так далее, пока всех патриотов не разобрали.
   – Я не могу поверить этому! – кричал Кассий Бруту, поднимаясь по лестнице Весталок. – Мы свободны и идем домой!
   – Да, – машинально ответил Брут.
   Он в этот момент как раз вспомнил, что Порция, возможно, мертва. Вспомнил впервые с тех пор, как вошел в курию Помпея, прогнав от себя раба. Нет, конечно, она жива. Если бы она умерла, Цицерон ему сообщил бы.
   Сервилия встретила его возле конторки привратника. Она стояла, как Клитемнестра, убившая Агамемнона. Только топора при ней не было. Клитемнестра! Вот кто его мать.
   – Я заперла твою жену, – приветствовала она его.
   – Мама, ты не имеешь права! Это мой дом, – проблеял он.
   – Это мой дом, Брут, и будет моим, пока я не умру. А твоя жена – чудовище, и она здесь чужая, хотя закон дозволяет ей жить при тебе. Она заставила тебя убить Цезаря.
   – Я освободил Рим от тирана, – сказал он, страстно желая хотя бы на этот раз взять над ней верх. Желай, Брут, желай, ибо этому не бывать никогда. – Сенат объявил амнистию освободителям, поэтому я все еще городской претор. И у меня не отняли ни состояния, ни поместий.
   Она засмеялась.
   – Не говори мне, что ты в это веришь!
   – Это факт, мама.
   – Убийство Цезаря – вот факт, сын мой. А сенаторские декреты не стоят бумаги, на которой их пишут.

   Ум Децима Брута пребывал в таком смятении, что он беспокоился за свой рассудок. Он все еще паниковал! Конечно, одно это указывало, что его мыслительные процессы дают сбой. Паника! Он, Децим Брут, паникует? Он, ветеран многих сражений, не страшившийся самых пиковых ситуаций, глянул на тело Цезаря и испугался. Он, Децим Брут, убежал.
   Теперь он собирался обедать у другого ветерана галльской войны, Авла Гиртия, хорошо владевшего и пером, и мечом, и несомненно являвшегося самым преданным сторонником Цезаря. «В следующем году Гиртий стал бы консулом с Вибием Пансой, а может, и станет, если указ Цезаря останется в силе. Но Гиртий – крестьянин, он никто. А я – потомок Юниев Брутов и Семпрониев Тудитанов. Верность – да. Но прежде всего самому себе. Ну и Риму, конечно. Это бесспорно. Я убил Цезаря, потому что он разрушал Рим. Рим моих предков. Никто из нас не хотел видеть, как гибнет Рим. Децим, не лги! Ты сходишь с ума! Ты убил Цезаря, потому что рядом с ним ты был никем. Потому что ты понял: единственный способ заставить людей не забыть твое имя – это убить того, кто всех затмевает. Истина в этом. Радуйся, твое имя теперь внесут во все исторические труды».
   Трудно было встретить взгляд серо-сине-зеленых глаз Гиртия. Взгляд очень мирный, но твердый. Твердость преобладала. Однако Гиртий приветливо протянул руку и повел Децима в свой очень милый дом, купленный, как и дом Децима, на долю в галльских трофеях. Они обедали одни – большое облегчение для Децима, который до ужаса боялся присутствия кого-то еще.
   Наконец последнее блюдо – и слуги ушли. Остались вино и вода. Гиртий повернулся на своем конце ложа, чтобы удобнее было смотреть на гостя.
   – Ну и в ситуацию ты вляпался, – сказал он, наполняя чаши чистым вином, без воды.
   – Зачем ты так, Авл? Освободителям объявлена полная амнистия, все пойдет по-старому.
   – Боюсь, уже нет. Настоящая диспозиция вещей такова, что прежний порядок не вернется. Все будет по-новому.
   От удивления Децим дернулся, окропив пол вином.
   – Я тебя не понимаю.
   – Пойдем со мной. Я тебе покажу.
   Гиртий спустил ноги с ложа, сунул в шлепанцы.
   Ничего не понимая, Децим побрел за ним. Они прошли через атрий и вышли на лоджию, откуда был хорошо виден Нижний Форум. Солнце еще не зашло, внизу, насколько хватал глаз, разливалось людское море. Люди просто стояли, молча и почти не двигаясь.
   – Ну и что? – спросил Децим.
   – Там очень много женщин, но посмотри на мужчин. Посмотри на них внимательно! Что ты видишь?
   – Что это мужчины, – ответил Децим, удивляясь все больше.
   – Децим, неужели прошло так много времени? Посмотри же на них! Половина мужчин в толпе – старые ветераны, старые соратники Цезаря! Старые по срокам выслуги, но молодые по возрасту. Двадцать пять, тридцать, тридцать пять лет, не старше. Старые, но молодые. По всей Италии разнесся слух, что Цезарь мертв, убит, и они идут в Рим на его похороны. Тысячи ветеранов. Палата даже еще не назначила дату, а посмотри, сколько их там. К тому времени, как Цезаря сожгут, люди Лепида растворятся в этом количестве, как капля в море. – Гиртий вздрогнул и повернулся. – Холодно. Пойдем в дом.
   Вернувшись на ложе, Децим приложился к чаше, потом спокойно поднял глаза.
   – Ты хочешь моей крови, Авл?
   – Для меня потеря Цезаря – большое горе, – ответил Гиртий. – Он был моим другом и благодетелем. Но сделанного уже не вернешь. Мир не закрутится в другом направлении. Тем, кто остался, следует подбиваться друг к другу, иначе начнутся новые гражданские распри, а этого Рим не перенесет. Но, – продолжал Гиртий, вздохнув, – мы образованны, богаты, имеем привилегии и стараемся их удержать. Поэтому, Децим, вас должны беспокоить не такие, как я или Панса, хотя мы и любили Цезаря, а те, что внизу. Я не хочу твоей крови, а вот ветераны – не знаю. Они могут захотеть вашей крови, и если они захотят, то те, в чьих руках власть, вынуждены будут им подыграть. Как только ветераны начнут требовать вашей крови, к ним присоединится и Марк Антоний.
   Децима прошиб холодный пот.
   – Ты преувеличиваешь!
   – Ничуть. Ты служил у Цезаря. Ты знаешь, как солдаты любили его. Это была истинная любовь, чистая и бесхитростная. Она проявлялась во всем, даже в мятежах. Как только Цезаря похоронят, они станут опасны. И Антоний тоже сделается опасным. Или если не он, то кто-либо еще обладающий властью. Долабелла. Скользкий угорь Лепид. Или кто-то, кого мы пока не видим, потому что он скрывается за кулисами.
   Еще вина, но лучше не стало.
   – Я останусь в Риме, – пробормотал еле слышно Децим.
   – Я сомневаюсь, что это хороший выбор. Сенат отменит амнистию, потому что народ и ветераны будут настаивать на этом. Простые люди очень любили его – он был частью их. Поднявшись высоко, он никогда о них не забывал, всегда находил для них теплое слово, всегда останавливался и выслушивал жалобы. Децим, скажи мне, что значит для жителя или для жительницы Субуры абстрактное понятие «политическая свобода»? Их голоса даже не считают на выборах центурий, народных или плебса. А Цезарь жил там, он свой среди них. Никто из нас никогда не был своим среди них и никогда не будет.
   – Покинув Рим, я признаю свою вину.
   – Это так.
   – Антоний сильный. И добр к нам.
   – Децим, не доверяй Марку Антонию!
   – Уверен, что на него можно положиться, – возразил Децим, зная то, чего не знал Гиртий: Марк Антоний тоже вложил свою лепту в убийство Цезаря, у него тоже рыльце в пушку.
   – Я верю, что он хочет защитить тебя. Но народ и ветераны ему не позволят. Кроме того, Антоний жаждет власти. Такой же, какая была сосредоточена в руках Цезаря, а любого, кто стремится к этому, может постигнуть та же судьба. Это убийство создало прецедент. Антоний станет бояться, что он будет следующей жертвой. – Гиртий прочистил горло. – Я не знаю, что он сделает, но что бы ни сделал, поверь мне, освободителям это на пользу не пойдет.
   – Ты намекаешь на то, – медленно проговорил Децим, – что освободителям нужно найти достойный, законный предлог убраться из Рима. Для меня это просто. Я немедленно могу отправиться в свою провинцию.
   – Уезжай. Но учти, ты не сможешь долго удерживать за собой Италийскую Галлию.
   – Чепуха! Палата внесла предложение поддержать все постановления Цезаря, а Цезарь отдал Италийскую Галлию мне.
   – Поверь, Децим, ты будешь управлять этой провинцией ровно столько, сколько позволят Антоний и Долабелла.

   Придя домой, Децим Брут написал Бруту и Кассию. В письме он пересказал то, что говорил ему Гиртий, и, снова впав в панику, объявил, что покидает Рим и даже Италию. Его ждет провинция, и он укроется в ней.
   По мере того как он писал, письмо становилось все более и более сумбурным. Он выдвинул идею повальной миграции освободителей на Кипр или в самые отдаленные районы испанской Кантабрии. Что им остается делать, как не бежать? У них нет такого генерала, как Помпей Магн, нет влияния ни на легионы, ни на иноземных правителей. Рано или поздно их объявят врагами народа, что будет стоить им либо голов, либо, в лучшем случае, гражданства с вечной ссылкой без каких-либо средств. Пускай, кто может, попробует повлиять на Антония, пусть уверит его, что ни один освободитель не помышляет убить вслед за Цезарем консулов и что никаких планов захвата у них тоже нет.
   Письмо заканчивалось просьбой о встрече только втроем и с глазу на глаз. В пятом часу ночи, а где – решайте сами.
   Они встретились в доме Кассия, говорили шепотом, за закрытыми ставнями, на случай если к окну подберется какой-нибудь чересчур любопытный слуга. Брут и Кассий были поражены, до какой степени страх овладел их сообщником, они даже подумали, что он сам не знает, что говорит. Вероятно, предположил Кассий, Гиртий по каким-то своим причинам просто решил припугнуть их, заставить бежать. Бегство означает признание своей вины. Поэтому нет, Брут и Кассий не уедут из Рима, и они отказываются объединять свои финансы или ценные бумаги.
   – Поступайте как знаете, – сказал Децим, поднимаясь. – Уезжайте или оставайтесь, мне теперь все равно. Я, как только соберусь, уеду в свою провинцию, в Италийскую Галлию. Если я там хорошо закреплюсь, Антоний и Долабелла решат оставить меня в покое. Хотя я думаю, что сумею обезопасить себя и сам, тайком набрав небольшое войско из тамошних ветеранов. Просто на всякий случай.
   – О, это ужасно! – крикнул Брут Кассию, когда одержимый страхом Децим ушел. – Моя мать желает мне зла, Порция не сказала и двух разумных слов. Кассий, удача покинула нас!
   – Децим не прав, – уверенно возразил Кассий. – Я обедал у Антония, поэтому могу уверить тебя, что оснований для беспокойства у нас с тобой нет. Кстати, поразительно, что и Антоний хотел смерти Цезаря, – зубы его блеснули в улыбке, – хотя даже не знал содержание его завещания.
   – Ты пойдешь на завтрашнее заседание сената? – спросил Брут.
   – Конечно. Мы все должны… нет, фактически мы обязаны быть там. И не волнуйся, Децим там тоже будет, поверь.

   Луций Пизон созвал сенат, чтобы обсудить похоронный вопрос. Неуверенно войдя в грязное помещение храма Теллус, освободители не ощутили открытой враждебности, хотя заднескамеечники старались не подходить к ним, кроме тех случаев, когда нельзя было этого избежать. Похороны Цезаря решили провести через два дня, двадцатого марта.
   – Хорошо, – сказал Пизон и посмотрел на Лепида. – Марк Лепид, в городе спокойно?
   – Город спокоен, Луций Пизон.
   – Тогда, может быть, Пизон, ты публично прочтешь завещание Цезаря? – спросил Долабелла. – Я думаю, в нем указано, кому и что достается.
   – Пойдемте на ростру, – сказал Пизон.
   Сенаторы, как один, поднялись и пошли к ростре, с трудом проталкиваясь сквозь толпу. Съежившийся, объятый страхом, дрожащий Децим с болью отметил, что Гиртий был прав. Множество ветеранов, и сегодня их больше, чем вчера. Тут же толклись и завсегдатаи Форума, люди, которые знали всех представителей первого класса в лицо. Когда за Антонием и Долабеллой на ростру поднялись оба Брута и Кассий, эти люди шепотом стали называть их имена менее осведомленным соседям. Поднялся ропот, но Долабелла, Лепид и Антоний принялись столь демонстративно выказывать этим троим знаки дружеского расположения, что ропот утих.
   Луций Кальпурний Пизон полностью прочитал завещание, в котором Гай Октавий не только объявлялся наследником, но и было сказано, что Цезарь официально усыновляет его и что отныне он будет известен как Гай Юлий Цезарь. Шепот удивления пролетел по толпе. Кто таков этот Гай Октавий? Завсегдатаи Форума могли бы многое порассказать о родне этого юноши, но его самого никто не видел в глаза. Когда в числе второстепенных наследников упомянули Децима Брута, снова поднялся ропот, но Пизон быстро перешел к самому интересному. Триста сестерциев оставляется каждому римскому гражданину, а сад Цезаря по ту сторону Тибра переходит в общественное пользование. Новость была встречена настороженным молчанием. Никто не крикнул, никто ничего не бросил в воздух, никто не зааплодировал. После того как Пизон закончил чтение и объявил дату похорон, сенат быстро покинул ростру. Каждый сенатор ушел в сопровождении шести солдат Лепида.

   Все выглядело так, словно весь мир ждал похорон Цезаря, словно ни один мужчина, ни одна женщина в Риме не были еще готовы сделать какие-то выводы, пока не закончится церемония, подводящая в его жизни черту. Даже когда Антоний на другой день объявил сенату в храме Юпитера Статора, что он навсегда исключает из конституции должность диктатора, только Долабелла отреагировал с энтузиазмом. Апатия, везде апатия! А толпы росли и росли. С наступлением темноты весь Форум и улицы, прилегающие к нему, были залиты светом ламп и костров. Обеспокоенные жители окружающих инсул не спали всю ночь, боясь пожара.
   Они с облегчением вздохнули только тогда, когда забрезжил рассвет погребального дня.
   Специальный алтарь возвели напротив Общественного дома и небольшого храма Весты. Эта точная, но меньших размеров копия храма Венеры Прародительницы с форума Юлия была сделана из дерева, покрашенного под мрамор. Над ним помещалась платформа, к которой вели деревянные же ступени. Ее опоры выглядели как колонны.
   После продолжительных консультаций с сенатом Луций Цезарь и Луций Пизон, ответственные за проведение похорон, решили, что ростра не очень удачное место для публичной демонстрации тела и для произнесения надгробного слова. Центр Форума все-таки более подходящая точка. Оттуда траурная процессия может, не рассекая толпу, повернуть прямо на Тускуланскую улицу, чтобы через Велабр выйти к Фламиниеву цирку, войти туда и обойти его целиком. Пятьдесят тысяч одних только дешевых мест в нем дадут гражданам Рима хорошую возможность проститься с самым достойным из его сыновей. А потом колонна двинется к Марсову полю, где состоится кремация. Несколько сотен носилок с ароматическими веществами, купленными на средства государства, будут брошены в погребальный костер.
   Процессия начала свое шествие от Церолитного болота, возле которого хватало места, чтобы построиться всем. У Общественного дома похоронные дроги должны были к ней примкнуть. Две тысячи легионеров Лепида оттесняли от Священной дороги толпу.
   Пятьдесят позолоченных черных колесниц, запряженных парами черных коней, везли актеров, державших в руках восковые маски предков Цезаря, начиная от Венеры, Марса, Энея, Юла и Ромула и вплоть до его дядьев по браку, каковыми являлись Гай Марий и Луций Корнелий Сулла. Колесницы спустились с Велии и встали тройным полукругом перед алтарем. Добрая сотня носилок, нагруженных ладаном, мирром, нардом и другими редкими благовониями, отделяла их задний ряд от толпы. За носилками в качестве дополнительного барьера плечом к плечу стояли солдаты. Одетые в черное профессиональные плакальщицы били себя в грудь, рвали на себе волосы, испускали жуткие вопли и пели погребальные песни.
   Толпа собралась гигантская, впервые со времен Сатурнина. Когда Цезарь на погребальных дрогах появился в дверях царской обители, раздался стон, потом общий вздох, подобный трепету мириад листьев. Луций Цезарь, Луций Пизон, Антоний, Долабелла, Кальвин и Лепид несли его, каждый в черной тунике и черной тоге. Пропустив дроги, массы сомкнулись. Солдаты, спинами упиравшиеся в носилки, стали тревожно переглядываться, чувствуя, как те закачались и затрещали, когда толпа насела на них. Их беспокойство передалось коням, они стали переминаться, что, в свою очередь, внушило тревогу актерам.
   Цезарь сидел прямо на черных подушках, одетый как великий понтифик. На голове corona civica, лицо спокойное, глаза закрыты. Он проплывал над толпой, как могущественный властелин, ибо все шестеро носильщиков дрог были людьми рослыми и держались с великим достоинством, присущим только аристократам самого высокого ранга, каковыми они, собственно, и являлись.
   Дроги осторожно подняли по ступеням, сохраняя их в горизонтальном положении. Цезарь даже не шелохнулся. Теперь, с платформы, он был хорошо виден всем.
   Марк Антоний подошел к краю платформы, посмотрел на океан лиц, отметив присутствие многих евреев с их длинными пейсами и бородами, иноземцев всех видов и ветеранов, к чьим черным тогам были прикреплены ветки лавра. Римляне, всегда носившие на публике белые тоги, просто терялись сейчас среди них, и толпа была черной. Как и подобает случаю, подумал Антоний, готовясь произнести надгробную речь, лучшую в своей жизни, перед самой большой аудиторией со времен Сатурнина.
   Но эта речь так и не была произнесена. Как только Антоний сказал, что смерть Цезаря будет оплакивать весь Рим, из тысяч глоток вырвался душераздирающий крик. Толпа зашевелилась, ее пронизали конвульсии. Стоявшие впереди вцепились в носилки с благовониями, кони в колесницах попятились, актеры смертельно перепугались. Внезапно в воздух взлетели куски дерева, коры, смолы, и все это падало на платформу. Миг – и алтарь был завален. Все носильщики дрог, включая Антония, слетели вниз по ступеням с платформы и побежали к Общественному дому.
   Кто-то кинул факел, и взметнулся столб пламени. Цезарь горел на Форуме, как и его дочь. По желанию народа, а не по декрету сената.
   После дней затяжного молчания толпа кричала, требуя крови:
   – Убить их! Убить их! Убить их!
   Но взрыва не было. Требуя крови освободителей, люди стояли, глядя, как погребальная платформа, погребальные дроги и погребальный алтарь превращаются в стену огня. Никто не двигался, пока пламя не замерло и весь Рим не наполнился одурманивающим, восхитительным запахом благовоний. И только тогда гнев прорвался и обратился в жажду насилия. Не обращая внимания на легионеров Лепида, массы ринулись во все стороны в поисках жертв. Освободители! Где освободители? Смерть освободителям! Многие бросились на Палатин, но двери домов вдоль узких улочек были заперты, и никто не знал, за какой из них прячется освободитель. Один завсегдатай Форума, обезумев от горя, увидел стремглав бегущего к себе Гая Гельвия Цинну, сенатора-поэта, и принял его за другого Цинну, Луция Корнелия, который когда-то приходился Цезарю шурином и, по слухам, был одним из освободителей. Ни в чем не виновного Гельвия Цинну буквально разорвали на клочья.
   С наступлением ночи, не найдя больше подходящей жертвы, плачущие, страдающие толпы разошлись.

   Римский Форум остался пуст под покровами ароматного дыма.

   Утром служащие похоронной конторы собрали прах Цезаря, все мельчайшие фрагменты обуглившихся костей, какие только сумели найти, и положили в золотую урну, инкрустированную драгоценными камнями.

   На рассвете нового дня все увидели, что почерневшие плиты площади там, где стояли алтарь и платформа, покрыты маленькими букетиками ранних весенних цветов, маленькими деревянными куколками и маленькими шерстяными шариками. Вскоре из этих букетиков, куколок и шариков образовалась горка высотой в фут. Цветы несли женщины, куколки – римские граждане, а шарики приносили рабы. Эти приношения помимо специального религиозного значения демонстрировали, насколько велика любовь к Цезарю у разных слоев горожан. Из пяти классов римского общества только первый класс не испытывал к нему любви. А неимущие, не входившие даже в самый низший из классов, любили его больше всех. Рабы вообще не считались людьми – отсюда одни только шарики. Но их было ничуть не меньше, чем куколок.
   Кто может сказать, почему одних людей любят, а других – нет? Для очень сердитого Марка Антония это была тайна, которую он и не надеялся разгадать. Впрочем, если бы он спросил Гиртия, Гиртий сказал бы, что любой человек, хотя бы раз увидевший Цезаря, запоминал его навсегда. Что тот обладал некой особенно мощной притягательной силой, которой нет названия, но которой обладал каждый легендарный герой.
   Раздраженный Антоний приказал убрать цветы, куклы и шарики, но совершенно напрасно: после уборки их появилось в два раза больше. Сбитый с толку, Антоний вынужден был сдаться и закрыть глаза на вереницы людей, стекавшихся к месту сожжения Цезаря, чтобы помолиться ему и возложить свои дары.
   Через три дня после похорон рассвет осветил великолепный мраморный алтарь, возникший на месте сожжения Цезаря, а цветы, куклы и шарики покрывали весь Форум до ростры.
   Через восемь дней после похорон за алтарем словно сама собой воздвиглась двадцатифутовая колонна из чистого белого проконнесского мрамора. Все работы велись по ночам. А солдаты Лепида закрывали на это глаза. Так они протестовали против случившегося. Они тоже любили Цезаря. Цезаря, которому поклонялся, как богу, почти весь Рим.

   Луций Цезарь не видел всего этого. С трудом обустроившись в паланкине, он покинул Рим и отправился на свою неаполитанскую виллу. Но по пути посетил Клеопатру.
   Дворец почти опустел. Остались холодный полированный камень и деревянные обрешетки. Баржи уже везли вещи в Остию.
   – Ты болен, Луций? – с тревогой спросила она.
   – У меня болит душа, Клеопатра. Я не могу находиться в городе, который позволяет двум явным убийцам рядиться в тоги с пурпурной каймой и оставаться преторами.
   – Брут и Кассий? Но знаешь, мне кажется, что никаких дел они еще не вершат.
   – Они не посмеют, пока ветераны не уйдут из Рима. Ты слышала, что убили бедного Гельвия Цинну? Пизон безутешен.
   – Вместо другого Цинны, да. А тот, другой Цинна и вправду убийца?
   – Другой Цинна? Нет. Он просто отблагодарил Цезаря за то, что тот вызвал его из ссылки. Публично снял с себя знаки преторских полномочий лишь потому, что именно Цезарь облек его ими. Но лишний денек под солнцем он все-таки получил.
   – Это конец всему, да? – спросила она.
   – Или конец, или начало.
   – А Цезарь усыновил Гая Октавия. – Она вздрогнула. – Это блестящий шаг, Луций. Гай Октавий очень опасен.
   Луций засмеялся.
   – Восемнадцатилетний мальчик? Я так не думаю.
   – Он был опасен и в восемь лет. Как будет опасен и в восемьдесят.
   Она выглядит потухшей, но не надломленной, подумал Луций. Суровое воспитание в суровой семье. Она выживет.
   – Где Цезарион? – спросил он.
   – Уехал со своей нянькой и Хапд-эфане. Политически недальновидно переправлять за море двух Птолемеев на одном корабле или даже в сопровождении одного флота. Мы едем двумя эшелонами. Я выжду два рыночных интервала. Хармиан и Ирас остались со мной, и Сервилия навещает. О Луций, как она страдает! И все винит Порцию за то, что Брут принимал участие в этом. Может быть, и справедливо. Но смерть Цезаря подкосила ее. Она любила его больше, чем кто-либо на свете.
   – Больше, чем любила его ты?
   – Почему любила? Нет, для меня все останется в настоящем. Но ее любовь отличается от моей. У меня есть страна, о которой я должна заботиться, и кровный сын Цезаря.
   – Ты снова выйдешь замуж?
   – Я должна буду, Луций. Я фараон, я обязана иметь детей, чтобы Нил разливался и моему народу не грозил голод.

   Итак, Луций Юлий Цезарь отправился в Неаполь, чувствуя горечь утраты острее, чем вначале. Матий прав. Если Цезарь, при всей своей гениальности, не нашел выхода из сложившейся ситуации, то кто еще сможет дерзнуть? Восемнадцатилетний мальчишка? Никогда. Волки первого класса разорвут Гая Октавия на еще более мелкие клочья, чем неимущие – Гельвия Цинну. Мы, первый класс, худшие враги самим себе.

IX. Наследник Цезаря
Апрель – декабрь 44 г. до Р. Х.

1

    -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Легаты, военные трибуны и префекты всех рангов, даже контуберналы, если они были из влиятельных семей или сумели каким-то образом отличиться, не подвергались ограничениям или наказаниям, накладываемым на рядовых солдат и центурионов. Например, они имели право покидать военную службу в любое время.
   Таким образом, прибыв в Аполлонию в начале марта, Гай Октавий, Марк Агриппа и Квинт Сальвидиен не обязаны были жить в огромных палаточных лагерях, которые длинной цепью уходили на север от Аполлонии вплоть до Диррахия. Пятнадцать легионов, набранных Цезарем для новой кампании, занимались своими обыденными делами, не обращая никакого внимания на аристократов, которым потом предстояло взять на себя командование в боях, иногда чисто номинальное. Помимо боев, эти две касты редко где соприкасались.
   Для Октавия и Агриппы расквартировка не являлась проблемой. Они пошли в дом, назначенный Аполлонией Цезарю, и поселились в небольшой, довольно неудобной комнате. Бедный Сальвидиен, будучи на восемь лет старше приятелей, но не зная своих обязанностей и даже своего ранга, поскольку Цезарь этого еще не определил, сообщил о своем прибытии генерал-квартирмейстеру Публию Вентидию. Тот отвел ему комнату в доме, арендованном для младших военных трибунов, то есть офицеров достаточно перспективных, но еще недостаточно взрослых, чтобы носить это звание без приставки. Трудность состояла в том, что в комнате уже находился жилец, тоже младший военный трибун Гай Меценат. Этот Гай пошел к Вентидию и заявил, что не хочет делить свою комнату с кем бы то ни было, а особенно с выходцем из Пицена.
   Пятидесятилетний Вентидий тоже являлся выходцем из Пицена, и его собственная история была намного более унизительной, чем история Сальвидиена. Еще совсем юнцом он, как пленник, принимал участие в триумфальном параде отца Помпея Великого, отмечавшего свои победы над италийцами в Италийской войне. Дальнейшая жизнь сироты также не была сладкой, и только брак с богатой вдовой из плодородной области Розея дал ему шанс всплыть наверх. Поскольку Розея славилась лучшими в мире мулами, он тоже занялся их выведением. Выращивал армейских мулов и продавал генералам, таким как Помпей Великий. Отсюда и его презрительное прозвище Мулион, «погонщик мулов». Без образования и хорошей родословной он все же мечтал стать командиром. Знал за собой такие способности. Но мечтания казались несбыточными, пока Цезарь не перешел Рубикон. К тому времени он уже хорошо знал Вентидия. Вентидий встал на сторону Цезаря и принялся ждать. К сожалению, Цезарь предпочел сделать его квартирмейстером. Как человек педантичный и добросовестный, Вентидий хорошо справлялся с работой, будь это устройство жилья для младших военных трибунов, раздача еды либо обеспечение легионов техникой или вооружением. Но в душе он все-таки надеялся стать подлинным генералом. И был уже совсем близок к заветной цели. Цезарь обещал ему преторство в следующем году, а преторы командовали армиями и не служили квартирмейстерами.
   Вполне понятно, почему Вентидий не повел и бровью, когда богатый, привилегированный Гай Меценат пришел жаловаться, что жалкий мужлан из Пицена вселяется в его комнату.
   – Ответ прост, Меценат, – сказал он. – Сделай то же, что делают в подобных случаях остальные. Арендуй себе дом за свой счет.
   – Ты думаешь, я не сделал бы этого, если бы было что арендовать? – рассердился Меценат. – Мои слуги живут в сарае!
   – Какая жалость, – жестко ответил Вентидий.
   Реакция Мецената на такое отсутствие понимания была типичной для богатого, привилегированного молодого человека. Не впустить Сальвидиена он не мог, но и стеснять себя не захотел.
   – В результате я занимаю пятую часть комнаты, достаточно большой для двух обычных трибунов, – пожаловался Сальвидиен Октавию и Агриппе.
   – Я удивляюсь, что ты не задвинул его на его половину и не посоветовал ему проглотить это, – сказал Агриппа.
   – Если я это сделаю, он обратится в высший офицерский совет и обвинит меня в нарушении порядка, а я не хочу заслужить репутацию скандалиста. Вы не видели этого Мецената. Пижон с большими связями, – сказал Сальвидиен.
   – Меценат, – задумчиво произнес Октавий. – Необычное имя. Звучит так, словно он из этрусков. Интересно было бы посмотреть на него.
   – Замечательная идея, – оживился Агриппа. – Пошли.
   – Нет, – возразил Октавий. – Я лучше сделаю это один. А вы пока можете устроить междусобойчик или соорудить небольшой пикничок.
   Итак, Гай Октавий вошел в комнату в одном из зданий для младших военных трибунов. Гай Меценат, который что-то писал, недовольно поднял голову.
   Четыре пятых пространства было занято его мебелью. Хорошая кровать с перьевым матрацем, портативный ящик с отделениями для свитков и для бумаг, ореховый рабочий стол с весьма неплохой инкрустацией, такое же кресло, ложе и низкий обеденный стол, консольный столик для вина, воды и закусок, походная кровать для личного слуги и дюжина больших деревянных, обитых железом сундуков.
   Владелец всего этого хаоса, Меценат, был явно человеком не военного типа: маленького роста, толстый, с обыкновенным лицом, одет в тунику из дорогой узорчатой шерсти, на ногах фетровые шлепанцы. Темные, искусно постриженные волосы, темные глаза, влажные красные губы, постоянно надутые.
   – Приветствую, – сказал Октавий, садясь на сундук.
   Одного взгляда было достаточно, чтобы Гай Меценат понял, что перед ним равный ему. Он встал, приветливо улыбаясь.
   – Приветствую. Я – Гай Меценат.
   – А я – Гай Октавий.
   – Из консулярской семьи Октавиев?
   – Семья та же, да, но другая ветвь. Мой отец умер претором, когда мне было четыре года.
   – Вина? – предложил Меценат.
   – Благодарю, нет. Я не пью вина.
   – Извини, я не могу предложить тебе кресло, я вынужден был его вынести, чтобы освободить место для одного мужика из Пицена.
   – Ты имеешь в виду Квинта Сальвидиена?
   – Да, его. Тьфу! – Меценат состроил презрительную гримасу. – Денег нет, слуга только один. Он даже не сможет вложить свою долю в приличный совместный стол.
   – Цезарь очень ценит его, – как бы вскользь заметил Октавий.
   – Это пиценское ничтожество? Чепуха!
   – Внешность бывает обманчива. Сальвидиен командовал кавалерийской атакой при Мунде и завоевал девять золотых фалер. Когда мы двинемся в поход, Цезарь возьмет его в свой штат.
   «Как приятно обладать информацией», – подумал Октавий, кладя ногу на ногу и обхватывая руками колено.
   – Ты уже участвовал в сражениях? – любезно спросил он.
   Меценат покраснел.
   – В Сирии я был контуберналом у Марка Бибула, – ответил он.
   – О, ты республиканец!
   – Нет. Просто Бибул был другом моего отца. Мы решили, – холодно добавил Меценат, – не принимать участия в гражданской войне, поэтому я возвратился из Сирии домой в Арретий. Но теперь, когда Рим стал спокойнее, я намерен сделать карьеру государственного деятеля. Мой отец посчитал… э-э… политически правильным, если я поначалу наберусь военного опыта в войне с иноземцами. Поэтому я здесь, в армии, – беззаботно закончил он.
   – Но ты неудачно начал, – сказал Октавий.
   – Неудачно?
   – Цезарь не Бибул. В его армии ранг стоит мало. Даже старшие легаты, например его племянник Квинт Педий, не пребывают в такой роскоши, какой ты себя окружил. Готов поспорить, что у тебя здесь имеется и конюшня. Но поскольку Цезарь ходит пешком, пешком ходят и все остальные, включая его окружение. Один конь для сражения – это обязательно, но два или больше вызовут осуждение, как и большая повозка, полная личных вещей.
   Взгляд влажных глаз, устремленных на этого более чем необычного юношу, выразил крайнюю степень смущения. Меценат налился краской.
   – Но я – Меценат из Арретия! Моя родословная обязывает меня подчеркивать мой статус!
   – Но не в армии Цезаря. Посмотри на его родословную.
   – Да кто ты такой, чтобы меня поучать?
   – Друг, – ответил Октавий. – Который очень хочет, чтобы ты правильно начал свою службу. Если Вентидий решил, что ты и Сальвидиен должны делить одну комнату, тебе придется делить ее с ним многие месяцы. Единственная причина, почему Сальвидиен не вышиб из тебя душу, кроется в том, что ему до начала кампании очень не хочется получить репутацию скандалиста. Подумай об этом, Меценат. После пары сражений мнение Цезаря о Сальвидиене возрастет многократно. А когда это случится, он с удовольствием вышибет из тебя душу. Может быть, твоя мирная внешность и скрывает воина-льва, но я в этом сомневаюсь.
   – Что ты знаешь? Ты же еще мальчишка!
   – Правильно, но я знаю, каков Цезарь как генерал и как человек. Видишь ли, я был с ним в Испании.
   – Как контубернал?
   – Именно. А также как человек, знающий свое место. Однако я бы хотел, чтобы в нашем маленьком уголке кампании Цезаря царил мир, а это значит, что тебе и Сальвидиену придется поладить. Мы хорошо относимся к Сальвидиену. А ты – избалованный сноб, – добродушно заметил Октавий, – но почему-то ты мне понравился. – Он махнул рукой в сторону сотен свитков. – Как я вижу, ты литератор, не воин. Я бы посоветовал тебе обратиться к Цезарю, когда он прибудет, и попросить, чтобы он сделал тебя одним из своих личных помощников-секретарей. Гая Требатия у него теперь нет, поэтому у тебя появляется шанс состояться как литератору. С помощью Цезаря, разумеется, а?
   – Кто ты? – глухо спросил Меценат.
   – Друг, – с улыбкой повторил Октавий и встал. – Подумай о том, что я сказал. Это хороший совет. Не позволяй твоему богатству и образованию восстановить тебя против таких, как Сальвидиен. Риму нужны разные люди, и Рим только выиграет, если разные типы людей будут терпимы к причудам и нравам друг друга. Отошли обратно в Арретий все, кроме рукописей и книг, отдай Сальвидиену половину комнаты и не живи в армии Цезаря как сибарит. Он, конечно, не столь строг, как Гай Марий, но все-таки строг.
   Кивок – и он ушел.
   Когда к Меценату вернулась способность дышать, он посмотрел сквозь слезы на свою мебель. Несколько капель упали с ресниц на удобную и большую кровать. Но Гай Меценат не был дураком. Он сразу почувствовал, что этот красивый парень обладает над людьми странной властью. Без высокомерия, без надменности, без холодности. Ни малейшего намека на флирт, хотя он отлично все разглядел. Понял, что Гай Меценат любит не только женщин, но и мужчин. Он понял это не по словам и не по глазам, но по каким-то неуловимым приметам, он безошибочно определил, что главная причина, по какой Меценат отвергает общество Сальвидиена, состоит прежде всего в необходимости время от времени уединяться, и отнюдь не всегда из склонности к литературным трудам. Что ж, в этой кампании придется ограничиться женщинами – и только.
   И когда несколько часов спустя Сальвидиен вернулся, комнату уже освободили от мебели, а Гай Меценат сидел за простым складным столом, и его широкая задница покоилась на складном стуле.
   Он протянул руку с ухоженными ногтями.
   – Мои извинения, дорогой Квинт Сальвидиен. Если двоим суждено делить много месяцев один кров, то им лучше ладить друг с другом. Я люблю удобства, но я не дурак. Если я буду мешать тебе, скажи мне. Я буду поступать так же.
   – Я принимаю твои извинения, – сказал Сальвидиен, который тоже понимал некоторые вещи в людском поведении. – Октавий приходил сюда?
   – Кто он? – спросил Меценат.
   – Племянник Цезаря. Он тебе приказал?
   – О нет, – сказал Меценат. – Это не его стиль.

   Тот факт, что Цезарь не прибыл в Аполлонию к концу марта, все объяснили экваториальными штормами. Все сошлись на том, что он застрял в Брундизии.
   В апрельские календы Вентидий послал за Гаем Октавием.
   – Это привез тебе специальный курьер, – сказал он осуждающе.
   В перечне приоритетов Вентидия простым кадетам не полагалось получать почту таким образом.
   Октавий взял свиток с печатью Филиппа, и в нем ворохнулось тревожное чувство, не имевшее отношения ни к его матери, ни к сестре. С побелевшим лицом он без разрешения опустился в кресло, стоящее возле стола, и так беспомощно посмотрел на «погонщика мулов», что Вентидий решил промолчать.
   – Извини, ноги что-то не держат, – сказал Октавий, облизывая пересохшие губы. – Можно, я распечатаю его здесь?
   – Валяй. Наверное, там ничего серьезного, – угрюмо сказал Вентидий.
   – Нет, это плохие вести о Цезаре.
   Октавий сломал печать, развернул один лист и с трудом вгляделся в него. Закончив читать, он, не поднимая головы, бросил бумагу на стол.
   – Цезарь мертв, его убили.
   «Он знал это, еще не открыв письма», – подумал Вентидий, хватая бумагу. Шевеля губами и не веря глазам, он прочитал письмо и, оцепенев от ужаса, уставился на Октавия.
   – Но почему именно тебе присылают такое важное сообщение? И как ты узнал, о чем пойдет речь? Ты ясновидящий?
   – Раньше такого никогда не было, Публий Вентидий. Я сам не понимаю, как я узнал.
   – О Юпитер! Что теперь с нами будет? И почему эту весть не доставили мне или Рабирию Постуму?
   На его глазах появились слезы. Он закрыл лицо руками, заплакал.
   Октавий поднялся. В его дыхании вдруг появился присвист.
   – Я должен возвратиться в Италию. Мой отчим ждет меня в Брундизии. Мне очень неловко, что первым об этом известили меня, но, может быть, официальные извещения еще не рассылались. Или задержались в дороге.
   – Цезарь мертв! – глухо произнес Вентидий. – Цезарь мертв! Мир рухнул.
   Октавий вышел из здания и пошел к причалу. Идти было недалеко, но шел он с трудом. Такого с ним уже много месяцев не случалось. «Успокойся, Октавий, астма сейчас тебе не нужна! Цезарь мертв, и мир рушится. Я должен знать все и как можно скорее, я не могу слечь здесь, в Аполлонии».
   – Сегодня я уезжаю в Брундизий, – спустя час сказал он Агриппе, Сальвидиену и Меценату. – Цезаря убили. Кто хочет ехать со мной, может ехать. Я нанял достаточно большую лодку. Поход в Сирию отменяется.
   – Я поеду с тобой, – сразу сказал Агриппа и, кликнув слугу, ушел паковать свой единственный дорожный сундук.
   – Мы с Меценатом не можем сейчас уехать, – сказал Сальвидиен. – У нас будет работа, если армию решат распустить. Может быть, мы встретимся в Риме.
   Сальвидиен и Меценат смотрели на Октавия, словно на незнакомого человека. Вокруг рта синева, в груди свист, но сам он был абсолютно спокоен.
   – У меня нет времени повидаться с Эпидием и другими моими учителями, – сказал он, протягивая толстый кошелек. – Вот, Меценат, передай это Эпидию и скажи ему, чтобы он всех и все привез в Рим.
   – Приближается шторм, – с тревогой сказал Меценат.
   – Штормы никогда не останавливали Цезаря. Почему они должны остановить меня?
   – Ты нездоров, – смело заметил Меценат, – вот почему.
   – На море или в Аполлонии – все равно я буду нездоров, но болезнь не остановила бы Цезаря, и она не остановит меня.
   Он ушел проверить, как пакуют его сундук, оставив Сальвидиена и Мецената в недоумении смотреть друг на друга.
   – Он слишком спокоен, – сказал Меценат.
   – Может быть, – задумчиво заметил Сальвидиен, – в нем больше от его дяди, чем кажется на первый взгляд.
   – О, это я понял, как только увидел его. Но нервы Октавия как туго натянутые канаты, которые держат его, не давая упасть. Цезарю это не было свойственно, если судить по историческим книгам. Ужасно думать, Квинт, что теперь все сведения о нем мы будем черпать лишь в этих трудах.
   – Тебе нехорошо, – сказал Агриппа, когда они шли к причалу.
   Поднимался ветер.
   – Это запретная тема. У меня есть ты, и этого достаточно.
   – Кто посмел убить Цезаря?
   – Наследники Бибула, Катона и boni, я думаю. Они не избегнут наказания. – Его голос стал тихим, почти неслышным. – Клянусь Солом Индигесом, Теллус и Либером Патером, что я потребую возмездия!
   Открытая лодка вышла в неспокойное море – и Агриппа оказался нянькой Октавия, ибо Скилак, его личный слуга, слег от морской болезни раньше, чем хозяин. По мнению Агриппы, Скилак пусть умирает, но Октавий – нет. Приступы тошноты перемежались приступами астмы, лицо Октавия становилось серо-багровым, и Агриппе казалось, что он вот-вот умрет. Но у них не было другого выбора, кроме как идти на запад, в Италию. Ветер и волны гнали их к ней. Октавий не был беспокойным или требовательным пациентом. Он просто лежал на дне лодки, на доске, оберегавшей его от контакта с застоявшейся, хлюпающей под ним водой. Самое большее, что Агриппа мог сделать, – это придерживать голову друга в повернутом набок положении, чтобы тот не задохнулся, втянув в себя рвотную массу – практически чистую и прозрачную слизь.
   Агриппа почему-то чувствовал, что этот болезненный паренек, которого он лишь на несколько месяцев старше, вовсе не собирается умирать или кануть в безвестие даже теперь, когда его всемогущего родича и покровителя уже нет и некому проталкивать его наверх. Придет день, и возмужавший Октавий приобретет в Риме власть гораздо большую, чем обладали старшие члены его семьи. «Он станет видным сенатором, и ему понадобятся воины, такие как Сальвидиен и я. Ему также понадобятся сведущие канцеляристы, такие как, например, Меценат, и нам следует быть возле него, что бы ни случилось. Все те годы, что должны пробежать от сегодняшнего дня и до того времени, когда Гай Октавий поднимется на ноги. Меценат слишком знатен для вхождения в чью-либо клиентуру, но как только Октавий поправится, я спрошу у него, нельзя ли мне стать его первым клиентом, и дам совет сделать Сальвидиена вторым».
   Когда Октавий попытался сесть, Агриппа взял друга на руки и перенес туда, куда указал слабый жест. Там ему легче дышалось, а сагум защищал его от дождя и от пены. «По крайней мере, – думал Агриппа, – плавание будет недолгим. Мы доберемся до Италии скорее, чем думаем, и как только окажемся на твердой земле, его астма пройдет. Ну, не астма, так морская болезнь непременно уймется. Астма? Что за редкостная хвороба? Кто-нибудь прежде хоть что-нибудь слышал о ней?»
   Но высадка на твердую землю не принесла много радости. Шторм отнес их в Барий, на шестьдесят миль севернее Брундизия.
   Развязав кошелек Октавия – своих денег у него не было, – Агриппа заплатил владельцу лодки и перенес друга на берег. Скилак семенил за ним, поддерживаемый слугой Агриппы Формионом, который, с точки зрения Агриппы, представлял собой нечто среднее между абсолютной бедностью и некоторой претензией на элегантность.
   – Найми две двуколки, и мы сразу же отправимся в Брундизий, – сказал Октавий.
   Сойдя на берег, он стал выглядеть гораздо лучше.
   – Завтра, – твердо сказал Агриппа.
   – День только начался. Сегодня, Агриппа, и никаких возражений.

   Во время путешествия по незнакомой Мунициевой дороге астма чуть отпустила, хотя оба мула, запряженные в его коляску, линяли. Но Октавий отказывался останавливаться где-либо дольше, чем требовалось для смены мулов. В результате они уже к ночи прибыли в дом Авла Плавтия.
   – Филипп не смог приехать, ему нельзя оставить Рим, – объяснил Плавтий, показывая Агриппе, куда положить Октавия, – но он прислал срочной почтой письмо, и Атия тоже.
   Октавий полулежал на подушках на удобной кушетке. Дышать становилось все легче и легче. Он протянул руку Агриппе.
   – Видишь? – спросил он, улыбаясь, как Цезарь. – Я знал, что с Марком Агриппой мне бояться нечего. Спасибо тебе.
   – Когда вы ели последний раз? – спросил Плавтий.
   – В Аполлонии, – ответил голодный Агриппа.
   – Где письма? – требовательно спросил Октавий, больше жаждавший новостей, чем еды.
   – Дайте их ему, ради его же покоя, – взмолился Агриппа, хорошо изучивший нрав своего будущего патрона. – Он сможет одновременно и есть, и читать.
   Письмо Филиппа было длиннее, чем депеша, посланная им в Аполлонию. В нем перечислялись имена всех освободителей и сообщалось, что Цезарь назвал Гая Октавия своим наследником и усыновил его в своем завещании.

   Не могу понять, почему Антоний так терпим к этим мерзавцам, не говоря уже о том, что это кажется скрытым одобрением их акции с его стороны. Он объявил общую амнистию. И хотя Брут и Кассий еще не возобновили своей преторской деятельности, поговаривают, что это не за горами. Сам же я думаю, что они бы давно вернулись к работе, если бы не человек, вот уже три дня регулярно появляющийся на месте сожжения Цезаря. Он называет себя Гаем Аматием и настаивает на том, что приходится внуком Гаю Марию. Мужлан мужланом, однако талант оратора у него налицо.
   Сначала он объявил толпе (она продолжает собираться на Форуме каждый день), что освободители – тяжкие преступники и должны быть убиты. Его гнев направлен на Брута, Кассия и Децима Брута больше, чем на других, хотя я лично считаю, что зачинщик всему – Гай Требоний. Он не участвовал в убийстве лично, но руководство, несомненно, его. В первый раз Аматию удалось подогреть толпу так, что она, как и в день похорон, начала требовать крови. Его второе появление было еще эффективнее, толпа стала закипать.
   Но вчерашнее, третье появление Аматия превзошло два других. Он объявил Марка Антония соучастником преступления! Сказал, что тот заранее заключил с освободителями соглашение (странно, Антоний употребил это слово и сам). Антоний публично хлопал освободителей по плечам и хвалил их. Они расхаживают по городу совершенно свободно, как птицы. Но они убили Цезаря. Антоний, Брут и Кассий – одна шайка. Неужели народ не видит это и многое другое? Короче, римская чернь теперь вне себя.
   Я уезжаю на свою виллу в Неаполь, где встречу тебя. По слухам, некоторые освободители решили покинуть Италию. Гай Аматий их сильно перепугал. Кимбр, Стай Мурк, Требоний и Децим Брут спешно уехали в свои провинции.
   Сенат собирался, чтобы обсудить дела провинций. Брут и Кассий появились в надежде услышать, в какую из них каждый поедет на будущий год. Однако Антоний упомянул только о Македонии, которую он избрал для себя, и о Сирии как о провинции Долабеллы. Ни слова о запланированной Цезарем войне против парфян. Антоний лишь настоял на том, чтобы шесть отборных легионов, стоящих лагерем в Западной Македонии, перешли в его ведение. Зачем? Для войны с Буребистой и даками? Этого он не сказал. Думаю, он просто обеспечивает свою безопасность на случай новой гражданской войны. Относительно девяти других легионов никаких решений принято не было. В Италию их, по крайней мере, не отозвали.
   Сенат при пособничестве и подстрекательстве Цицерона, который, как только не стало Цезаря, занял там свое место, сейчас решает, что делать с законами Цезаря. Это трагедия. Бессмыслица. Почтенные отцы напоминают ребенка, который кромсает почти сшитое матерью платье, чтобы скроить из него рукава для тоги.
   Прежде чем закончить письмо, я должен упомянуть еще об одной вещи – о твоем наследстве, Октавий. Умоляю тебя, откажись от него! Приди к соглашению с наследниками одной восьмой части, раздели имущество более справедливо и отвергни усыновление. Принять наследство – значит укоротить свою жизнь. Затесавшись между Антонием, освободителями и Долабеллой, ты не протянешь и года. Тебе восемнадцать, они тебя сокрушат. Антоний в ярости, его даже не упомянули в завещании, и все это по вине какого-то там мальчишки. Я не утверждаю, что он участвовал в заговоре против Цезаря, ибо тому нет доказательств, но я говорю, что у него мало совести и совсем нет морали. Увидев тебя, я ожидаю услышать, что Цезарю ты не наследник. Я хочу, чтобы ты встретил старость, Октавий.

   Октавий положил письмо, продолжая жадно жевать ножку курицы. Спасибо всем богам, астма наконец-то проходит. Он чувствовал себя удивительно бодрым, способным справиться с любыми проблемами.
   – Я – наследник Цезаря, – объявил он Плавтию и Агриппе.
   Поглощавший обильную еду так, словно она была в его жизни последней, Агриппа замер, глаза его под выпуклым лбом с густыми бровями засияли. Плавтий, который, очевидно, уже знал обо всем, был угрюм.
   – Наследник Цезаря. Что это значит? – спросил Агриппа.
   – Это значит, – ответил Плавтий, – что Гай Октавий наследует все деньги и имущество Цезаря, что он будет безумно богат. Но Марк Антоний ожидал, что наследником будет он, и это ему не понравилось.
   – Цезарь усыновил меня. Я больше не Гай Октавий. Я – Гай Юлий Цезарь-сын.
   Произнося это, Октавий как будто раздался в плечах, глаза лучились энергией, он улыбался.
   – Плавтий не сказал, что, как сын Цезаря, я наследую также его огромное политическое влияние и его клиентуру. А это по крайней мере четверть Италии и почти вся Италийская Галлия, потому что к Цезарю перешла и вся клиентура Помпея Магна. Теперь все эти люди станут моими клиентами – моими законными сторонниками, давшими клятву исполнять мои приказания.
   – Вот почему твой отчим не хочет, чтобы ты принял это ужасное наследство! – воскликнул Плавтий.
   – Но ты примешь? – усмехнулся Агриппа.
   – Конечно приму. Цезарь верил в меня, Агриппа! Передавая мне свое имя, Цезарь хотел сказать, что считает меня достаточно состоятельным, чтобы продолжить его усилия и поставить на ноги Рим. Он знал, что я не смогу наследовать его военный плащ, но для него это значило меньше, чем судьба Рима.
   – Это же смертный приговор, – простонал Плавтий.
   – Имя Цезаря никогда не умрет, я позабочусь об этом.
   – Не надо, Октавий! – взмолился Плавтий. – Пожалуйста, не надо!
   – Цезарь верил в меня, – повторил Октавий. – Как я предам это доверие? На моем месте разве он отказался бы? Нет! И я тоже не откажусь.
   Наследник Цезаря сломал печать на письме матери, взглянул на него и бросил в жаровню.
   – Глупая, – вздохнул он. – Но она и всегда была глупой.
   – Я думаю, она тоже умоляет тебя не принимать наследство? – спросил Агриппа, вновь возвращаясь к еде.
   – Она говорит, что ей нужен живой сын. Ха! Я не намерен умирать, Агриппа, как бы сильно Антоний этого ни хотел. Хотя зачем это ему, понятия не имею. Неважно, как будет поделено имущество, раз он не наследник. Может быть, – продолжал Октавий, – мы неправильно судим о нем. Может быть, его главное желание – вовсе не деньги Цезаря, а его влияние и клиентура.
   – Если ты не намерен умирать, тогда ешь, – сказал Агриппа. – Давай, Цезарь, ешь! Ты не крепкая, жилистая старая птица, как твой тезка, и в желудке у тебя вообще ничего пока нет. Ешь!
   – Не называй его Цезарем! – тонким голосом воскликнул Плавтий. – Будучи усыновленным, он становится Гаем Октавианом, но не Цезарем, нет.
   – А я буду называть его Цезарем, – упрямо ответил Агриппа.
   – А я никогда, никогда не забуду, что первым человеком, который назвал меня Цезарем, был Марк Агриппа, – сказал наследник, ласково глядя на друга. – Ты будешь мне верным, да? До конца?
   Агриппа принял протянутую ему руку.
   – Буду, о Цезарь.
   – Тогда ты возвысишься вместе со мной. Я клянусь тебе в этом. Ты станешь могущественным и знаменитым. Сможешь выбирать среди всех дщерей Рима.
   – Вы еще очень молоды, чтобы понимать, на что вы идете! – в отчаянии ломая руки, проговорил Плавтий.
   – Не так уж и молоды, – сказал Агриппа. – Я думаю, Цезарь знал, чего хочет. Он сделал свой выбор не зря.
   Поскольку Агриппа был прав, Октавиан [1 - Во избежание путаницы мы не будем в дальнейшем называть Гая Октавия Цезарем. Традиционно он изначально известен в истории как Октавиан, что и намерен использовать автор. Латинский суффикс «-иан» в имени, шедшем последним, обозначал семью, к которой усыновленный принадлежал ранее. Таким образом, строго говоря, Гай Октавий стал Гаем Юлием Цезарем Октавианом, но он предпочитал называться короче и лишь на первых порах добавлял к своему новому имени «сын».] принялся есть, стараясь не думать об удивительной перемене в своем положении. В данный момент его должна беспокоить лишь астма. Цезарь помог ему, сведя его с Хапд-эфане, а тот обрисовал эту хворь во всей ее неприглядности. Раньше ни один врач не откровенничал с ним. Теперь, чтобы выжить, ему придется следовать всем наставлениям Хапд-эфане. Исключить из рациона мед и клубнику, сдерживать свои эмоции, направляя их в позитивное русло. Пыль, цветочная пыльца, соломенная труха, шерсть животных, сильные запахи всегда будут провоцировать приступы. С этим ничего не поделаешь. Единственный выход – стараться избегать всего этого, что, собственно говоря, возможно далеко не всегда. И хорошим моряком он никогда не станет – из-за морской болезни. Он должен избавиться и от страха, что тоже непросто, ведь мать не переставая внедряла в него этот страх. «Наследник Цезаря не должен знать страха, ибо сам Цезарь не ведал его. Как я могу наследовать имя Цезаря и его безмерное dignitas, если буду стоять на публике с синим лицом, посвистывая, как меха в кузне? Но я преодолею свои страхи и свой недуг, ибо я должен. Хапд-эфане сказал, что надо делать зарядку. Плюс правильное питание и спокойствие. Но как наследнику Цезаря успокоить себя?»

   Очень уставший, он лег спать сразу после поздней трапезы и спал крепко, без сновидений, а проснулся за два часа до рассвета, весьма довольный, что просторный дом Плавтия позволил ему и Агриппе поселиться отдельно. Чувствовал он себя лучше, дышал легко. Уловив звук, похожий на барабанную дробь, подошел к окну. Лил проливной дождь. Взглянув на небо, Октавиан увидел рваные тучи, гонимые по небу сильным стремительным ветром. Сегодня на улицах никого не будет, и еще долго не распогодится. Сегодня на улицах никого не будет, никогошеньки, никого…
   Эта праздная мысль бесцельно плавала в его голове, пока не столкнулась с другой, гораздо более важной и почему-то не принятой во внимание. Судя по осведомленности Плавтия, все жители Брундизия уже знают, что он наследник Цезаря, и вся Италия наверняка тоже. Известие о смерти Цезаря разлетелось повсюду, как искры пожара, разумеется, вместе с новостью, что наследником Цезаря стал его восемнадцатилетний племянник. Это значит, что, куда бы он с этой поры ни пошел, все обязаны подчиняться ему, особенно когда он скажет, кто теперь Гай Юлий Цезарь. Но он ведь теперь и впрямь Гай Юлий Цезарь! Больше он никогда не назовет себя прежним именем, никогда. Разве что будет прибавлять к новому имени «сын». Что же касается Октавиана, вот лучший способ отличать друзей от врагов. Любой назвавший его Октавианом как бы распишется в том, что отказывается признать его новый статус.
   Он стоял у окна, глядя, как струи дождя гнутся от ветра, словно толстые прутья. Его лицо мало что выражало, даже глаза. Но внутри выпуклого черепа, столь же большого, как у Цезаря и у Цицерона, работал мозг, и мысли в нем отнюдь не были хаотичными. Марку Антонию очень нужны деньги, но от Цезаря он ничего не получит. Содержимое казны, наверное, в безопасности, однако в сейфах Гая Оппия, главного банкира Брундизия и одного из самых верных сторонников Цезаря, лежит огромная сумма денег на войну с парфянами. Вероятно, около тридцати тысяч талантов серебра, судя по тому, что сказал Цезарь. Надо взять их с собой и не отсылать обратно в сенат, иначе с него потом ничего не получишь. Тридцать тысяч талантов – это семьсот пятьдесят миллионов сестерциев.
   «Сколько талантов можно загрузить в одну из огромных повозок, которые я видел в Испании, если запрячь в нее десять волов? Здешние повозки тоже должны принадлежать Цезарю, лучшие и отменным образом оснащенные, от колесной мази до прочных, обитых галльским железом колес. Сколько поместится в такую повозку? Триста, четыреста, пятьсот талантов? Такие вещи Цезарь знал, а я не знаю. И с какой скоростью движется повозка, нагруженная до отказа?
   Сначала я должен взять из хранилища деньги. Как? Без смущения. Войти и потребовать. В конце концов, я Гай Юлий Цезарь! Я сделаю это. Но даже если предположить, что мне удастся взять деньги, где их спрятать? Ну, это легко. В моих собственных поместьях в Сульмоне, владениях моего деда, отошедших к нему как трофейные после Италийской войны. Пользы от них только в лесоматериалах, отправляемых через Анкону на экспорт. Прикроем серебро слоем досок. Я сделаю это. Я должен!»
   С лампой в руке он пошел в комнату Агриппы и разбудил его. Подобно всем воинам, Агриппа спал как убитый, но даже шепот мог его разбудить.
   – Вставай, ты мне нужен.
   Агриппа натянул тунику, пробежал гребнем по волосам, наклонился, чтобы зашнуровать ботинки, и состроил гримасу при звуке дождя.
   – Сколько талантов может выдержать большая армейская повозка и сколько волов нужно, чтобы везти ее? – спросил Октавиан.
   – Повозка Цезаря? Сто талантов, десять волов. Но многое зависит от того, как распределить груз. Чем он мельче и однороднее, тем больше грузить можно. Дороги и земля тоже имеют значение. Если бы я знал, что ты задумал, Цезарь, я мог бы сказать точнее.
   – В Брундизии есть повозки и волы?
   – Должны быть. Багаж все прибывает.
   – Конечно! – Октавиан хлопнул себя по бедрам, досадуя на свою глупость. – Цезарь лично переправлял деньги из Рима, и транспорт его еще здесь, поскольку он лично переправлял бы их и дальше. Поэтому и волы, и повозки должны найтись. Отыщи их, Агриппа.
   – Я могу спросить, сколько и зачем?
   – Я забираю военные деньги Цезаря, прежде чем Антоний наложит на них лапу. Это деньги Рима, а он их присвоит и пустит на уплату долгов, чтобы делать другие. Когда найдешь повозки с волами, приведи их в Брундизий и отпусти возниц. Мы потом наймем новых. Поставь первую повозку у дома Оппия, рядом с банком. Я организую погрузку. Говори всем, что ты – квестор Цезаря.
   Агриппа ушел, надев круглый плащ от дождя. Октавиан пошел завтракать с Авлом Плавтием.
   – Марк Агриппа ушел, – сообщил он, напустив на себя больной вид.
   – В такую погоду? – удивился Плавтий и фыркнул. – Не сомневаюсь, ищет бордель. Я надеюсь, ты будешь разумней.
   – Словно астмы мне недостаточно, Авл Плавтий, у меня еще жутко разболелась голова. Я должен полежать в абсолютной тишине, если можно. Прошу прощения, что в такой ужасный день не смогу составить тебе компанию.
   – Ничего, я устроюсь в кабинете и что-нибудь почитаю. Я и жену-то с детьми отправил в поместья, чтобы иметь возможность всласть почитать. Если так дальше пойдет, мне по начитанности уступит даже сам Луций Пизон. Да ты, я смотрю, ничего не ешь! – воскликнул Плавтий. – Ну ладно, ступай, Октавий.
   Молодой человек шагнул в дождь. Жилые комнаты дома Плавтия окнами выходили в тупик, куда не доносился шум главных улиц. Если Плавтий погрузится в книгу, он ничего не услышит. «Фортуна мне помогает, – подумал Октавиан. – Погода самая подходящая, и, выходит, удача любит меня, она пребудет со мной и дальше. Брундизий привычен к длинным обозам и переброске армий».

   Две когорты солдат стояли лагерем в поле, за городской чертой. Их составляли ветераны, еще не зачисленные в регулярные легионы. Те, что припозднились с повторной записью в армию или пришли издалека, не успев своевременно прибыть в Капую. Военный трибун, отвечающий за них, ушел, предоставив солдат себе, а в такую погоду, как эта, оставалось только играть в кости, в бабки, в разного рода настольные игры или просто болтать. С тех пор как десятый и двенадцатый взбунтовались, вино из армейского меню было исключено. Но эти люди в основе принадлежали к старому тринадцатому легиону и вернулись на службу только потому, что любили Цезаря и очень хотели принять участие в долгосрочной кампании против парфян. Его ужасная смерть явилась для них сильным ударом, они не знали, что теперь с ними будет.
   Незнакомый с обустройством воинских лагерей человек небольшого роста, в плаще с капюшоном, вынужден был спросить у часовых, где живет primipilus центурион, и пошел вдоль рядов деревянных хижин. Дойдя до хижины размером поболее остальных, он постучал в дверь. Раздававшиеся внутри голоса смолкли. Дверь открылась. Перед Октавианом стоял высокий плотный мужчина в красной утепленной тунике. Еще одиннадцать человек сидели вокруг стола в точно таких же туниках, что означало, что здесь собрались все центурионы обеих когорт.
   – Ужасная погода, – сказал открывший дверь. – Я – Марк Копоний. Чем могу служить?
   Октавиан молча снял сагум. Он был в аккуратной кожаной кирасе и килте, с копной светлых, чуть увлажненных волос. Было в нем что-то, что заставило центурионов отреагировать на его появление. Сами не зная почему, они дружно встали.
   – Я – наследник Цезаря, и мое имя – Гай Юлий Цезарь, – сказал Октавиан.
   Большие серые глаза смотрели по-доброму, улыбка на тонких губах была им почему-то знакома. Вдруг все ахнули и вытянулись во фрунт.
   – Юпитер! Как ты похож на него! – прошептал Копоний.
   – Уменьшенная версия, – печально сказал Октавиан. – Но я надеюсь, что эта версия станет со временем больше.
   – О, это ужасно, ужасно! – со слезами на глазах сказал другой центурион. – Что мы без него будем делать?
   – Выполнять свой долг по отношению к Риму, – сухо сказал Октавиан. – И я здесь, чтобы просить вас выполнить этот долг.
   – Мы выполним все, молодой Цезарь, все, – сказал Копоний.
   – Мне нужно как можно скорее вывезти из Брундизия деньги, которые Цезарь привез сюда для финансирования парфянской войны. В Сирию мы не пойдем, это, надеюсь, вам ясно. Но пока консулы еще не решили, как поступить с легионами в Македонии, а также с вами, моя задача от имени Рима – забрать эти деньги. Мой адъютант, Марк Агриппа, собирает повозки и мулов, но мне нужны грузчики, а гражданским лицам я не доверяю. Ваши люди помогут мне погрузить деньги?
   – С радостью, молодой Цезарь, с радостью! Нет ничего хуже, когда идет дождь и парням нечем заняться.
   – Вы очень добры, – сказал Октавиан с улыбкой, так напоминавшей им улыбку Цезаря. – Я сейчас в Брундизии единственное должностное лицо, но мне не хочется, чтобы вы думали, что у меня есть полномочия на эту акцию, – их у меня нет. Поэтому я просто прошу, а не приказываю вам помочь мне.
   – Если Цезарь сделал тебя своим наследником, молодой Цезарь, если он дал тебе свое имя, у тебя нет необходимости нас просить, – сказал Марк Копоний.

   Тысяча людей под рукой – это не шутка. Повозки нагружали одновременно по нескольку штук. А было их всего шестьдесят. Цезарь придумал хитрый способ перевозки воинских средств – в монетах, не в слитках. Каждый талант, составлявший шесть тысяч двести пятьдесят денариев, был упакован в холщовый мешок с двумя ручками, чтобы его могли нести два солдата. Грузили быстро, пока лил дождь и все жители Брундизия сидели дома – даже эта обычно многолюдная улица была пуста. Нагруженные повозки одна за другой ехали к складу лесоматериалов. Там мешки прикрывали пилеными досками, чтобы все выглядело так, словно везут обычный лес.
   – Очень хорошо мы придумали, – бодро сказал Копонию Октавиан, – потому что и на военный эскорт у меня нет полномочий. Мой адъютант нанимает возниц, но мы не скажем им, что на деле везем, поэтому они придут сюда только после того, как вы уйдете. – Он показал на ручную тележку, в которой лежали несколько небольших, но туго набитых холщовых мешков. – Это для тебя и твоих людей, Копоний. В знак благодарности за помощь. Если решите потратить малую толику на вино, ведите себя прилично. Если Цезарь сможет помочь вам каким-то образом в будущем, обращайтесь.
   Итак, солдаты свезли ручную тележку в свой в лагерь и там узнали, что наследник Цезаря подарил по двести пятьдесят денариев каждому рядовому легионеру, по тысяче каждому центуриону и две тысячи Марку Копонию. Единицей счета являлся сестерций, но денарии было проще чеканить. По четыре сестерция в одной монете. Очень удобно и возить, и считать.
   – Ты поверил во все это, Копоний? – весело спросил один центурион.
   – За кого ты меня принимаешь, апулийская деревенщина? Я не знаю, что задумал молодой Цезарь, но он определенно сын своего отца. Никаких сомнений. И что бы он ни задумал, меня это не касается. Мы – ветераны Цезаря. Что до меня, то, во-первых, все, что молодой Цезарь делает, – правильно.
   Он дотронулся указательным пальцем правой руки до кончика носа и подмигнул.
   – А во-вторых, молчание – вот нужное слово, ребята. Если кто спросит, мы ничего не знаем, потому что кто же выходит на улицу в такой дождь.
   Все одиннадцать голов согласно кивнули.
   Итак, шестьдесят повозок выехали под проливным дождем на пустынную Мунициеву дорогу. Не доезжая до Бария, они свернули с дороги и поехали по твердой каменистой почве к Ларину. Марк Агриппа, одетый в гражданское платье, сопровождал драгоценные доски. Возницы шагали рядом с волами, а не посиживали поверх груза с вожжами в руках. Им за это хорошо заплатили, но не так много, чтобы вызвать у них любопытство. Они были рады получить работенку в такое слякотное время года. Брундизий – самая деловая гавань в Италии. Груз и армии прибывают и убывают.

   Сам Октавиан покинул Брундизий спустя рыночный интервал и по Мунициевой дороге направился к Барию. Он еле нагнал повозки, двигавшиеся к Ларину с удивительной быстротой, особенно если учесть, что после Бария они ехали по бездорожью. Это Агриппа велел возчикам не останавливаться и ночами, когда светила луна.
   – А что, сейчас земля ровная. Вот когда начнутся горы, будет труднее, – сказал он.
   – Тогда поезжай вдоль берега, не забирая вглубь, пока не увидишь набитую колею в десяти милях севернее дороги к Сульмону. Там безопасно, но по другим дорогам не езди. Я поеду вперед, в свои земли, прослежу, чтобы на пути не было болтливых селян, и найду надежное укрытие для телег.
   К счастью, болтливые селяне попадались весьма нечасто, ибо поместье располагалось в лесистой местности. Обнаружив, что Квинт Ноний, управляющий его отца, все еще продолжает вести дела и приглядывать за комфортабельной виллой, куда Атия летней порой возила подышать горным воздухом своего болезненного сынка, Октавиан решил, что повозки лучше всего спрятать на старой вырубке в нескольких милях от этой виллы. Ноний сказал, что заготовка леса теперь проводится в другом месте и что люди туда не заглядывают, опасаясь весьма расплодившихся волков и медведей.
   Октавиан с удивлением понял, что даже здесь все уже знают, что Цезарь убит и что Гай Октавий его наследник. Этот факт очень порадовал Нония, который любил спокойного больного мальчика и его беспокойную мать. Но почти никто из местных жителей не знал, кому на деле принадлежат близлежащие лесные угодья, и они прозывались «лесами Папия» по имени первого их владельца.
   – Повозки принадлежат Цезарю, но люди, которые не имеют на них права, будут везде их искать. Поэтому никто не должен знать, что они здесь, в лесах Папия, – объяснил Нонию Октавиан. – Время от времени я буду присылать за одной-двумя повозками Марка Агриппу. Когда он прибудет, ты познакомишься с ним. Располагай волами как хочешь, но всегда имей под рукой двадцать мулов. К счастью, волы тащат бревна в Анкону, так что увеличение их числа никого тут не удивит. Это важно, Ноний, действительно важно. От молчания, твоего и твоих близких, зависит сейчас моя жизнь.
   – Не беспокойся, маленький Гай, – сказал старый слуга. – Я за всем присмотрю.
   Зная, что Ноний всегда держит слово, Октавиан вернулся на перекресток Минуциевой и Аппиевой дорог. Он поехал по Аппиевой дороге, направляясь в Неаполь, куда прибыл в конце апреля и где нашел Филиппа и свою мать в состоянии крайней тревоги.
   – Где ты был? – воскликнула Атия, прижимая сына к груди и орошая слезами его тунику.

   – Лежал с астмой в какой-то захудалой гостинице на Минуциевой дороге, – объяснил Октавиан, с еле скрываемым раздражением высвобождаясь из материнских объятий. – Нет-нет, отпусти меня, теперь со мной все хорошо. Филипп, расскажи мне, что у вас происходит. Я не получал никаких известий после того, как в Брундизии прочел твое письмо.
   Филипп провел пасынка в кабинет. Цветущий красавец в эти два месяца сильно сдал, постарел. Смерть Цезаря очень подействовала на него, хотя, как и Луций Пизон, Сервий Сульпиций и несколько других консуляров, он пытался придерживаться золотой середины, обеспечивавшей ему выживание при любых политических обстоятельствах.
   – Как поживает так называемый внук Гая Мария, Аматий? – спросил Октавиан.
   – Его нет в живых, – поморщился Филипп. – На четвертый день Антоний и центурия солдат Лепида пришли на Форум послушать его. Аматий указал на Антония и крикнул: «Вот стоит настоящий убийца!» Солдаты арестовали Аматия и увели в Туллианскую тюрьму. – Филипп пожал плечами. – Аматий так нигде больше и не показался, и толпа в конце концов разошлась по домам. Антоний сразу созвал заседание сената в храме Кастора, где Долабелла спросил его, что случилось с Аматием. Антоний ответил, что казнил его. Долабелла возмутился: римского гражданина надо было судить. Но Антоний сказал, что Аматий не был римлянином, он был беглым греческим рабом по имени Иерофил. И тему закрыли.
   – Теперь видно, что за правительство сейчас в Риме, – задумчиво заметил Октавиан. – Конечно, глупо обвинять дражайшего Марка Антония в чем бы то ни было.
   – Я тоже так думаю, – согласился мрачный Филипп. – Кассий пытался снова поднять вопрос о провинциях после преторства, но ему велели заткнуться. Они с Брутом попробовали несколько раз встать за трибуналы, но прекратили попытки. Даже после казни Аматия толпа не хотела их видеть, хотя амнистия еще действует. А Марк Лепид теперь новый великий понтифик.
   – Они провели выборы? – удивился Октавиан.
   – Нет. Его назначили другие понтифики.
   – Но это же незаконно.
   – Октавий, мы тут больше не знаем, что законно, что нет.
   – Мое имя не Октавий. Меня зовут Цезарь.
   – Это еще как сказать.
   Филипп встал, прошел к столу и вынул из ящика небольшую вещицу.
   – Вот, это твое… надеюсь, только на время.
   Октавиан взял вещицу и с благоговейным ужасом стал вертеть ее в дрожащих пальцах. Кольцо с печаткой исключительной красоты. Аметист редкостного царского пурпура в розово-золотой оправе. На нем изящное углубление в виде сфинкса и гравировка «ЦЕЗАРЬ» в зеркальном отображении вокруг человеческой головы мифического существа. Он надел кольцо на безымянный палец. Оно пришлось впору. «Странно. У Цезаря были длинные тонкие пальцы, а мои пальцы короче и толще. Лопатовидные, одним словом. Любопытное ощущение. Словно весомость и значимость Цезаря переливаются в мое тело».
   – Оно словно делалось для меня.
   – Оно было сделано для Цезаря… Клеопатрой, я думаю.
   – Но я и есть Цезарь.
   – Да подожди ты с этим, Октавий! – резко воскликнул Филипп. – Плебейский трибун – убийца!.. Гай Кассий и плебейский эдил Критоний сняли статуи Цезаря с плинтусов и пьедесталов на Форуме и отослали в Велабр, чтобы их там разбили. Толпа разузнала о том, ринулась к скульптору и спасла статуи. Даже те две, по которым успели пройтись молотком. Потом чернь подожгла мастерскую и двор, огонь пошел к Тусканской улице. Стена пламени! Половина Велабра сгорела. А толпе было все равно. Уцелевшие статуи возвратили на место. Две поврежденные передали другому скульптору для ремонта. А чернь стала требовать, чтобы консулы показали ей Аматия. Это, разумеется, было невозможно. И вспыхнул ужасный, худший на моей памяти бунт. Несколько сотен горожан и пятьдесят солдат Лепида погибли, прежде чем толпу удалось разогнать. Сотню мятежников арестовали, их поделили на граждан и прочих. Граждан скинули с Тарпейской скалы, а неграждан выпороли и обезглавили.
   – Значит, требовать справедливости – это измена, – сказал, вздыхая, Октавиан. – Наш Антоний показывает свое истинное лицо.
   – Ох, Октавий, он же подлинное животное! Вряд ли он хоть на миг задумывается, направлены его действия против справедливости или нет. Вспомни, что он сотворил на Форуме, когда Долабелла активизировал свои банды. Ответ Антония на уличные беспорядки один – бойня, резня. Потому что резня – его истинная натура.
   – Я думаю, он метит в новые Цезари.
   – А я так не думаю. Он отменил должность диктатора.
   – Если «рекс» только слово, значит, и «диктатор» лишь слово. Насколько я понимаю, никто не смеет теперь восхвалять Цезаря, даже толпа?
   Филипп вдруг засмеялся.
   – Так считают Антоний и Долабелла! Но ничто не может остановить простой люд. Долабелла велел убрать с места сожжения Цезаря и алтарь, и колонну, когда узнал, что очень многие в открытую называют Цезаря божественным Юлием. Вообрази себе это, Октавий! Чернь принялась поклоняться Цезарю, словно богу, прежде чем остыли камни, на которых он горел!
   – Божественный Юлий, – повторил Октавиан, улыбаясь.
   – Это пройдет, – сказал Филипп.
   Ему не понравилась эта улыбка.
   – Возможно, возможно, но почему ты не хочешь вникнуть в то, что происходит, Филипп? Народ стал видеть в Цезаре бога! Не знать, не правительство, а народ. А правительство, наоборот, делает все, чтобы запретить ему это. Но простой люд так любил Цезаря, что не может думать о нем как о мертвом. Поэтому он воскрешает его как бога, которому можно молиться, к которому можно обратиться за утешением. Разве это не ясно? Простые римляне говорят Антонию, Долабелле и освободителям – фу, что за мерзкое слово! – а также всем, кто стоит наверху, что с Цезарем никто из них никогда не расстанется.
   – Не забивай себе этим голову, Октавий.
   – Мое имя Цезарь.
   – Но я никогда не назову тебя так!
   – Придет день, и у тебя не будет выбора. Расскажи мне, что еще происходит в Риме.
   – За что купил, за то и продам. Антоний помолвил свою дочь от Антонии Гибриды со старшим сыном Лепида. Поскольку обоим помолвленным еще далеко до брачного возраста, я подозреваю, что помолвка продлится лишь до тех пор, пока их отцы держатся друг за друга. Лепид поехал управлять Ближней Испанией и Нарбонской Галлией около двух рыночных интервалов назад. Секст Помпей теперь имеет шесть легионов, так что консулы решили, что Лепиду надо удерживать свои провинции, пока это возможно. У Поллиона в Дальней Испании пока все тихо, если верить тому, что мы слышим.
   – А как эта сладкая парочка, Брут и Кассий?
   – Оба покинули Рим. Брут передал полномочия претора Гаю Антонию на время… э-э… его выздоровления после сильного эмоционального стресса. Кассий может, по крайней мере, сделать вид, что, объезжая Италию, он продолжает выполнять обязанности претора по иностранным делам. Брут взял Порцию и Сервилию с собой. Я слышал, что эти две женщины немилосердно колотят друг друга. В ход идут зубы, ноги, ногти. Кассий же объявил, что ему нужно быть поближе к своей беременной женушке, но не успел он уехать из Рима, как Тертулла вернулась из Антия в город, так что кто знает, что там на деле происходит в этой семье?
   Октавиан метнул на отчима взволнованный взгляд.
   – Значит, в Риме назревают неприятности и консулы не могут с этим справиться?
   Филипп вздохнул.
   – Да, мальчик. Хотя они лучше ладят друг с другом, чем мы полагали.
   – А что решено с легионами?
   – Их постепенно возвращают из Македонии, кроме шести самых лучших, которых Антоний придерживает для себя, для своих будущих губернаторских нужд. Ветераны все еще ждут земельных наделов в Кампании, и недовольство растет, потому что, как только Цезарь скончался…
   – Погиб от рук убийц, – поправил Октавиан.
   – …скончался, земельная комиссия тут же прекратила работу и свернула дела. Антоний вынужден был поехать в Кампанию, чтобы возобновить прекращенный процесс. Он все еще там. Долабелла сейчас главный в Риме.
   – А алтарь Цезаря? Колонна Цезаря?
   – Я говорил тебе, их уже нет. Где твои мысли, Октавий?
   – Мое имя Цезарь.
   – Услышав все это, ты еще веришь, что выживешь, если примешь наследство?
   – О да. Со мной знаменитое везение Цезаря, – сказал Октавиан, загадочно улыбаясь.
   Тот, на чьей печатке красуется сфинкс, просто обязан быть загадкой для прочих.

   Он направился в свою старую комнату, но оказалось, что ему теперь отвели целые апартаменты в несколько комнат. Даже если Филипп и хотел отговорить своего пасынка от поспешных шагов, этот архинейтрал был достаточно умен, чтобы понимать, что наследника Цезаря сунуть в занюханную клетушку нельзя.
   Его мысли были последовательны, хотя и фантастичны. Очень многое из того, что наговорил тут Филипп, указывало ему, как вести себя в будущем. Но все это бледнело перед словосочетанием «божественный Юлий». Новый бог, прославляемый народом Рима. Несмотря на ожесточенное сопротивление Антония и Долабеллы, оплаченное ценой многих жизней, народ Рима не уступает в своем решении поклоняться ему. Божественный Юлий. Для Октавиана – сигнал, заставлявший его идти дальше. Быть Гаем Юлием Цезарем-сыном – это великолепно. Но быть сыном бога – воистину невероятный удел!
   «Но это все в будущем. Во-первых, везде и всюду во мне должны видеть сына Цезаря. Центурион Копоний сказал, что я очень похож на него. Я знаю, что это не так. Но Копоний смотрел на меня глазами сердца. Крутой нравом, стареющий человек, которому он служил и, может быть, которого никогда близко не видел, был золотоволосый, светлоглазый, симпатичный и властный. Мне нужно убедить всех людей, включая и римских легионеров, что Цезарь в моем возрасте был похож на меня. Я не могу стричься коротко, потому что уши у меня определенно не те, но форма черепа точно такая. Я могу выучиться улыбаться, как он, ходить, как он, взмахивать рукой точно так же, как он это делал, излучать доступность, каким бы высоким ни было мое происхождение. Ихор Марса и Венеры течет и во мне.
   Но Цезарь был очень высоким, а я в глубине души знаю, что рост мой имеет куда меньший предел. Может быть, еще пара дюймов мне светит. Но этого все равно недостаточно, чтобы встать вровень с ним. Поэтому я буду носить специальную обувь на толстой подошве, с закрытым носком. На расстоянии, с какого солдаты обычно глядят на своих генералов, я буду смотреться как Цезарь. Ну, не столь уж высоким, но футов шесть наберу. И прослежу, чтобы меня окружали достаточно низкорослые люди. А если мое сословие начнет смеяться, то пусть. Я буду есть то, что способствует росту костей. Как Хапдэфане говорил, это мясо, сыр, яйца. И я начну делать упражнения, буду растягиваться. В высоких ботинках трудно ходить, но они придадут мне атлетическую поступь, потому что хождение в них потребует недюжинной сноровки. Я подобью плечи моей туники, кирасу. Это очень удачно, что Цезарь не был таким громадиной, как Антоний. Мне только надо его сымитировать, как делают это актеры.
   Антоний, естественно, попытается мне помешать. Процесс принятия lex curiata не будет ни быстрым, ни легким. Но закон ничего не значит, если я буду вести себя как наследник Цезаря, почти как сам Цезарь. И деньги трудно будет получить, потому что Антоний заблокирует утверждение. У меня есть капитал, но мне может понадобиться еще больше. Хорошо, что я забрал те деньги! Интересно, когда этот мужлан Антоний вспомнит, что они существуют, когда пошлет за ними? Старый Плавтий пребывает в счастливом неведении, а если управляющий Оппия начнет говорить, что наследник Цезаря взял их, я буду все отрицать, я скажу, что какой-то хитрец сумел выдать себя за меня. В конце концов, изъятие денег произошло на другой день после моего приезда из Македонии. Как бы я мог развернуться столь молниеносно? Это полная ерунда! Я имею в виду, что подобную дерзость никак нельзя приписать восемнадцатилетнему молокососу. Ха-ха-ха, даже смешно! Я – астматик, и у меня голова болела в то утро.
   Да, я буду выстраивать свою линию поведения и слушаться только себя. Агриппе я могу доверять, я уже доверял ему свою жизнь. Сальвидиену и Меценату я тоже верю, но не настолько. Однако они будут мне хорошей поддержкой, когда я пойду по рискованному пути в своих ботинках на высокой подошве. Прежде всего, всемерно подчеркивать схожесть с Цезарем. Это самое важное. И ждать, когда Фортуна подкинет мне еще что-нибудь. А она непременно подкинет».

   Филипп переехал на свою виллу в Кумах, где к нему начался бесконечный поток посетителей. Все хотели увидеть наследника Цезаря.
   Луций Корнелий Бальб-старший пришел первым, в полной уверенности, что тот молодой человек, которого он ранее знал, не способен справиться с грузом, какой на него взвалил Цезарь. А ушел, составив противоположное мнение. Парень явно умен, как финикийский банкир, и необыкновенно походит на Цезаря, несмотря на очевидную разницу в чертах лица и фигуре. Его светлые брови столь же подвижны, рот столь же иронично изогнут, мимика, жесты тоже от Цезаря, как и весь его облик. А его голос, прежде высокий, как помнил Бальб, стал теперь низким. Нет, этот не откажется от наследства – вот какой был сделан вывод.
   – Я поражен, – сказал Бальб Бальбу-младшему, своему племяннику и деловому партнеру. – У него свой стиль, да, но в нем чувствуется стальной стержень. Это от Цезаря, несомненно. Я собираюсь его поддержать.
   Затем пришли Гай Вибий Панса и Авл Гиртий, консулы будущего года, если Антоний и Долабелла не вздумают вдруг похерить рекомендации Цезаря. Помня об этом, они беспокоились. Каждый встречался с Октавианом: Гиртий в Нарбоне, Панса в Плаценции. Ни один из них в те времена ничего примечательного в нем не нашел, а теперь изумление их не имело границ. Напоминал ли он им тогда Цезаря? Трудно припомнить, но сейчас определенно напоминал. Живой Цезарь всех затмевал, вот в чем все дело, а контубернал, понятно, держался в тени. Кончилось тем, что Октавиан очень понравился Гиртию, а Панса, вспоминая Плаценцию, ничего не решил, убежденный, что Антоний порвет этого мальчика в клочья. Но никакого страха в Октавиане не заметил ни тот ни другой. И ни один из них не подумал, что это отсутствие страха зиждется на незнании того, что с ним может произойти. В нем ощущалась решимость довести начатое до конца, и он оценивал свои шансы с совсем не юношеским самообладанием.
   Вилла Цицерона, где остановились Панса и Гиртий, стояла рядом с виллой Филиппа. Октавиан не сделал ошибки и не стал ждать, когда Цицерон придет к нему. Он сам пошел к Цицерону. Цицерон смотрел равнодушно, хотя улыбка юного гостя – о, так похожая на улыбку Цезаря! – резанула по сердцу. Улыбка Цезаря была неотразимой, и ей противиться он никогда не умел. Но когда так улыбается безобидный и привлекательный мальчик, вполне возможно смотреть на него с холодком.
   – Ты хорошо себя чувствуешь, Марк Цицерон? – озабоченно спросил Октавиан.
   – Мне то лучше, то хуже, Гай Октавий.
   Цицерон вздохнул, не в состоянии справиться со своим предательским языком. Кто рожден, чтобы говорить, будет говорить даже со столбом. А наследник Цезаря столбом отнюдь не был.
   – Ты застал меня в пору потрясений. Как в личной жизни, так и в жизни отечества. Мой брат Квинт только что развелся с Помпонией, с которой прожил долгие годы.
   – О боги! Она сестра Тита Аттика?
   – Да.
   – Неприятно? – сочувственно спросил Октавиан.
   – Ужасно. Он не может вернуть ей приданое.
   – Прими мои соболезнования по поводу смерти Туллии.
   Карие глаза увлажнились. Цицерон сморгнул.
   – Спасибо. Я тронут. – Голос его дрогнул. – Сейчас мне кажется, что это было ужасно давно.
   – Слишком много событий.
   – Действительно. – Цицерон настороженно глянул на гостя. – Прими и ты мои соболезнования по поводу смерти Цезаря.
   – Благодарю.
   – Ты знаешь, я так и не смог заставить себя полюбить его.
   – Это можно понять, – мягко ответил Октавиан.
   – Я не могу горевать по поводу его смерти, она была слишком желательна.
   – У тебя нет причин чувствовать что-то иное.
   Когда Октавиан ушел после вежливо непродолжительного визита, Цицерон решил, что он очарователен. Вполне, да, вполне. Совсем не такой, каким он его себе представлял. Взгляд красивых серых глаз вовсе не был холодным и высокомерным. Взгляд ласкал. Да, очень приятный, благопристойно скромный молодой человек.
   И в течение последующих нескольких визитов к соседу Октавиан получал самый теплый прием. Ему позволяли присесть, чтобы он мог благоговейно внимать пространным разглагольствованиям великого адвоката.
   – Похоже, – похвастался Цицерон вновь прибывшему Лентулу Спинтеру-младшему, – что этот парень ко мне потянулся. Когда мы вернемся в Рим, я возьму его под крыло. Я… э-э… намекнул ему на такую возможность, и он пришел в полный восторг. Нет-нет, он, конечно, не Цезарь! Единственная их схожесть в улыбке, хотя все болтают, что он просто вылитый дед. Ну что ж, не у всех такой точный дар восприятия, как у меня. Что скажешь, Спинтер?
   – Скажу то, что все говорят. Похоже, он примет наследство.
   – О да, без сомнения примет. Но это нимало не беспокоит меня. Да и с чего бы мне беспокоиться? – спросил Цицерон, разглядывая засахаренную фигу. – Не все ли равно, кто унаследует состояние Цезаря? – Он помахал фигой. – Эта проблема не стоит и фиги. Имеет значение лишь то, к кому перейдет огромная армия его клиентов. Ты что, и впрямь думаешь, что они будут хранить верность восемнадцатилетнему несмышленышу, сырому, как мясо свежезаколотого животного, зеленому, как весенняя травка, и наивному, как апулийские пастухи? Я не говорю, что у молодого Октавия нет потенциала, но даже мне понадобилось несколько лет на возмужание, а ведь меня еще в детстве считали весьма одаренным ребенком…

   Тот, кого в детстве считали весьма одаренным ребенком, получил приглашение отобедать на вилле Филиппа вместе с Бальбом-старшим, Гиртием, Пансой.
   – Я надеюсь, что вы четверо поможете Атии и мне убедить Гая Октавия отказаться от наследства, – сказал за обедом Филипп.
   Октавиан промолчал, хотя ему очень хотелось поправить отчима. Его зовут Цезарь, но еще не пришло его время. И он продолжал скромно возлежать на lectus imus, предназначенном для самых младших, молча ел рыбу, мясо, яйца и сыр, терпеливо ожидая, когда к нему обратятся. Конечно, к нему обратились. К наследнику Цезаря не обратиться нельзя.
   – Ты определенно не должен принимать наследство, – сказал Бальб. – Это слишком рискованно.
   – Я согласен, – кивнул Панса.
   – И я тоже, – добавил Гиртий.
   – Послушай этих уважаемых людей, маленький Гай, – попросила Атия. Она единственная сидела на стуле. – Пожалуйста, послушай.
   – Чепуха, Атия, – хихикнул Цицерон. – Мы можем говорить что угодно, но Гай Октавий не передумает. Ты ведь намерен принять наследство, правильно?
   – Правильно, – спокойно подтвердил Октавиан.
   Атия встала и ушла со слезами на глазах.
   – Антоний жаждет прибрать к рукам огромную клиентуру Цезаря, – прошепелявил Бальб. – Она перешла бы к нему автоматически, если бы его назвали наследником, но молодой Октавий… э-э… все усложнил. Хотя Антоний должен бы принести жертву Фортуне в благодарность за то, что Цезарь не сделал своим наследником Децима Брута.
   – Это правда, – подтвердил Панса. – К тому времени, когда ты станешь достаточно взрослым, чтобы противостоять Антонию, мой дорогой Октавий, он уже пойдет под гору, так сказать.
   – Собственно, я удивлен, что Антоний еще не поздравил своего молодого кузена, – заметил Цицерон, запустив руку в гору устриц, которых еще утром ласкали теплые воды Байи.
   – Он занят распределением солдатских наделов, – объяснил Гиртий. – Наш Антоний слишком нетерпелив, он не умеет ждать. Он решил издать закон, обязывающий землевладельцев, не желающих отделять хоть что-либо ветеранам, все же отдавать им участки. С небольшой финансовой компенсацией или вовсе без таковой.
   – Цезарь так не поступал, – хмуро заметил Панса.
   – О, что там Цезарь! – отмахнулся Цицерон. – Мир изменился, Панса, и Цезаря в нем уже нет, хвала всем богам! Думается, бо́льшую часть серебра из казны Цезарь взял на войну с парфянами, а золото Антоний тронуть не может. Это не те деньги, которые дозволяется тратить на компенсации в соответствии с указами Цезаря. Следовательно, меры Антония должны быть драконовскими, в этом вся суть.
   – А почему Антоний не возьмет серебро Цезаря? – спросил Октавиан.
   Бальб хихикнул.
   – Он, вероятно, не помнит о нем.
   – Тогда кто-то должен напомнить ему, – сказал Октавиан.
   – Трибуны вскоре должны прибыть из провинций, – заметил Гиртий. – Я знаю, Цезарь планировал использовать их, чтобы продолжить закупки земли. Не забывайте, он наложил огромные штрафы на республиканские города. Очередной взнос уже, вероятно, в Брундизии.
   – Не забивай себе голову тем, где Антоний отыщет деньги, – назидательно проговорил Цицерон. – Займись лучше риторикой, юный Октавий. Вот прямой путь к консульству.
   Октавиан улыбнулся ему, продолжая есть.
   – По крайней мере, мы шестеро можем утешиться тем, что никто из нас не имеет земли между Теаном и рекой Волтурн, – сказал Гиртий, не раз поражавший присутствующих удивительной осведомленностью и даром провидения во многих вопросах. – Думаю, Антоний отбирает земли именно там. Но только латифундии, не виноградники. Земля, однако, меньше всего занимает его. В июньские календы он намерен просить палату заменить ему Македонию на две Галлии. Италийскую и Дальнюю, за исключением Нарбонской Галлии, поскольку Лепид продолжит управлять ею в следующем году. Кажется, Поллион в Дальней Испании тоже останется на второй срок, а Планку и Дециму Бруту этого не позволят. – Видя, что все с ужасом уставились на него, Гиртий решил сообщить худшее: – Он также будет просить палату сохранить за ним те шесть боевых легионов, что находятся сейчас в Македонии, с незамедлительной их переправкой в Италию.
   – Это значит, что Антоний не доверяет ни Бруту, ни Кассию, – медленно проговорил Филипп. – Я признаю, что они, устранив Цезаря, оказали Риму и Италии огромнейшую услугу и что италийское сообщество может их поддержать, но на месте Антония я больше боялся бы Децима Брута.
   – Антоний боится всего, – сказал Панса.
   – О боги! – бледнея, вскричал Цицерон. – Это же полный идиотизм! Не могу утверждать, что там с Децимом Брутом, но я твердо знаю, что ни Брут, ни Кассий даже и не мечтают о поднятии мятежа. Ни против сегодняшнего сената, ни против народа Рима! Хочу только заметить, что я сам вернулся в сенат, а это всем демонстрирует, что я поддерживаю сегодняшнее правительство! Брут и Кассий – патриоты до мозга костей! Они никогда, никогда не поднимут никакого восстания!
   – Я согласен, – неожиданно сказал Октавиан.
   – Тогда что же будет с кампанией Ватиния против Буребисты и даков? – спросил Филипп.
   – О, это умерло вместе с Цезарем, – цинично отрезал Бальб.
   – Тогда лучшие легионы по праву должен иметь Долабелла. Для Сирии. Фактически они нужны сейчас там, – сказал Панса.
   – Однако Антоний хочет иметь эти легионы здесь, на италийской земле, – сказал Гиртий.
   – Для чего? – испуганно спросил Цицерон, посерев и покрывшись потом.
   – Чтобы защититься от любого, кто попытается скинуть его с пьедестала, – ответил Гиртий. – Ты, наверное, прав, Филипп, неприятности могут назреть в Италийской Галлии. Там, где сидит Децим Брут. Ему остается только найти несколько легионов.
   – Неужели мы никогда не избавимся от угрозы гражданской войны? – воскликнул Цицерон.
   – Мы уже избавились от нее, перед тем как убили Цезаря, – сухо сказал Октавиан. – Это бесспорно. А теперь, когда Цезарь мертв, лидерство постоянно меняется.
   Цицерон нахмурился. Мальчик ясно сказал – убили.
   – По крайней мере, – продолжал Октавиан, – иноземная царица с ее сыном уехали, как я слышал.
   – И распрекрасно! – гневно выкрикнул Цицерон. – Это она внушала Цезарю промонархистские идеи! Она, вероятно, и опаивала его. Он постоянно пил какое-то зелье, которое готовил ему хитрый египетский врач.
   – Но чего она не могла сделать, – возразил Октавиан, – это заставить простой люд поклоняться Цезарю, словно богу. Народ сам так решил.
   Присутствующие почувствовали себя неловко.
   – Долабелла поспособствовал этому, – сказал Гиртий, – когда убрал алтарь и колонну. – Он засмеялся. – Потом подстраховался! Не разбил их, а сохранил. Правда-правда!
   – Есть ли что-нибудь, чего ты не знаешь, Авл Гиртий? – спросил, смеясь, Октавиан.
   – Я писатель, Октавиан, а у писателей природная тяга слушать все – от сплетен до пророчеств. Это консулы все время думают только о состоянии дел. – Затем он выложил еще одну сенсационную новость: – Я также слышал, что Антоний проводит закон о полном гражданстве для всей Сицилии.
   – Значит, он получил огромную взятку! – проворчал Цицерон. – О, мне начинает все больше и больше не нравиться этот… этот монстр!
   – Я не могу поручиться за сицилийскую взятку, – усмехнулся Гиртий, – но я знаю наверняка, что царь Деиотар предлагал консулам куш, чтобы вернуть Галатии прежние размеры. Такие, какими они были до Цезаря. Но те еще не сказали ни да ни нет.
   – Дать Сицилии полное гражданство – значит заполучить в клиенты страну, – медленно проговорил Октавиан. – Поскольку я еще молод, я не имею понятия, что задумал Антоний, но я понимаю, что он делает себе очень хороший подарок – голоса нашей ближайшей зерновой провинции.
   Вошел слуга Октавиана Скилак. Поклонившись обедающим, он подошел к своему хозяину.
   – Цезарь, твоя мать очень просит тебя прийти к ней.
   – Цезарь? – выпрямившись на ложе, переспросил Бальб, когда Октавиан ушел.
   – Все слуги зовут его Цезарем, – проворчал Филипп. – Атия и я охрипли, протестуя, но он настаивает на этом. Разве вы не заметили? Он слушает, он кивает, он ласково улыбается, а потом делает то, что сидит у него в голове.
   – Я весьма рад, Филипп, – сказал Цицерон, несколько недовольный столь нелестной характеристикой, – что у парня такой наставник, как ты. Признаюсь, услышав, что Октавий скоропалительно вернулся в Италию, я сразу подумал: вот для кого-то удобный случай совершить государственный переворот. Однако теперь, познакомившись с ним, я вообще перестал об этом думать. Он приятен, он скромен, но он не дурак. И не позволит сделать себя оружием в чужих целях.
   – Я больше боюсь, – мрачно сказал Филипп, – как бы Гай Октавий не принялся делать других оружием в своих целях.

2

   После того как Децим Брут, Гай Требоний, Тиллий Кимбр и Стай Мурк убыли в свои провинции, внимание Рима сосредоточилось на двух старших преторах, Бруте и Кассии. Несколько робких появлений на Форуме с целью разнюхать, нельзя ли вернуться к своим должностям, сказали им, что лучше пока никуда не соваться. Сенат предоставил каждому из них для охраны по пятьдесят ликторов без фасций, которые только делали их любое перемещение совсем уж кричащим.
   – Уезжайте из Рима, пока страсти не улягутся, – посоветовала Сервилия. – Если ваши лица не будут мелькать перед глазами, народ их забудет. – Она фыркнула. – Через два года вы сможете выдвинуть свои кандидатуры на консулов, и никто не вспомнит, что Цезарь убит именно вами.
   – Это было не убийство, это был необходимый поступок! – крикнула Порция.
   – А ты заткнись, – спокойно оборвала невестку Сервилия.
   Она могла себе позволить быть снисходительной, ибо уверенно выигрывала в этой войне. Порция сама преподносила ей победу на блюдечке, свихиваясь все сильнее и сильнее.
   – Уехать из Рима – значит признать себя виновными, – сказал Кассий. – Мы должны выстоять.
   Брута раздирали противоречия. Он соглашался с Кассием, но в глубине души жаждал удалиться от матери, чье настроение не улучшилось после того, как она дала отставку Понтию Аквиле.
   – Я подумаю, – сказал он.
   «Подумать» значило поговорить с Марком Антонием, который выглядел так, словно любая из оппозиций ему нипочем. В результате сенат, полный креатур Цезаря, повернулся к Антонию как к своей новой путеводной звезде. Успокаивало и то, что Антоний действительно любыми способами защищал освободителей. Он был явно на их стороне.
   – Что ты думаешь обо всем этом, Антоний? – спросил Брут, устремив на него печальный, как всегда, взгляд больших карих глаз. – В наши намерения не входит бороться с тобой, вернее, со справедливым республиканским правительством. Лично я оцениваю твою отмену диктаторства весьма позитивно. Но если ты чувствуешь, что правительству наше отсутствие лишь поможет, тогда я уговорю Кассия покинуть Рим.
   – Кассий в любом случае должен уехать, – нахмурился Антоний. – Прошла уже треть срока его преторства по иностранным делам, а он еще не решил ни одного вопроса нигде, кроме Рима.
   – Да, я понимаю, – согласился Брут, – но ведь со мной дело другое. Как городской претор, я не могу уехать из Рима более чем на десять дней кряду.
   – Мы найдем способ обойти это, – успокоил его Антоний. – Мой брат Гай выполняет твои обязанности с мартовских ид. Это не тяжело, поскольку ты издал отличные, по его словам, указы. Он может продолжить вести дела за тебя.
   – И как надолго? – спросил Брут, чувствуя, что его подхватывает течение, которому невозможно сопротивляться.
   – Строго между нами?
   – Да.
   – По крайней мере еще месяца на четыре.
   – Но, – воскликнул пораженный Брут, – это ведь значит, что Аполлоновы игры в квинктилии пройдут без меня!
   – Не в квинктилии, – мягко поправил Антоний. – Теперь этот месяц в честь Юлия зовется июлем.
   – Ты хочешь сказать, что это название останется в силе?
   Блеснули мелкие зубы Антония.
   – Конечно.
   – А Гай Антоний захочет провести Аполлоновы игры от моего имени? Естественно, я профинансирую их.
   – Конечно, конечно.
   – И он поставит пьесу, которую я укажу? У меня есть идеи.
   – Конечно, дружище.
   Брут решился.
   – Тогда, может быть, ты попросишь сенат освободить меня от моих обязанностей на неопределенное время?
   – Завтра же утром. И правда, так лучше, – сказал Антоний, провожая Брута до двери. – Пусть народ без вас погорюет по Цезарю. Своим присутствием вы только напоминаете всем о потере.

   – Я все думал, сколько еще Брут продержится, – сказал Антоний Долабелле в тот же день, но позднее. – Число освободителей в Риме стремительно тает.
   – За исключением Децима Брута и Гая Требония, они все – ничто, – презрительно заявил Долабелла.
   – Я согласен с тобой. Но Требоний, удравший в провинцию Азия, уже не проблема, а вот Децим меня беспокоит. Он выше прочих и по способностям, и по рождению, и мы не должны забывать, что по указу Цезаря он должен через год стать консулом вместе с Планком. – Антоний нахмурился. – Он очень опасен. И как один из наследников Цезаря может заполучить какую-то часть его клиентов. Особенно в Италийской Галлии, там их хоть отбавляй.
   – Cacat! И правда! – вскричал Долабелла.
   – Цезарь обеспечил полное гражданство тем, кто живет по ту сторону Пада, а когда Помпей Магн перестал быть патроном, заграбастал клиентов, живущих и по эту сторону Пада. Ты готов спорить, что Децим не уговорит их примкнуть к нему?
   – Нет, – серьезно ответил Долабелла. – Я не поставлю на то и сестерция. Юпитер! Я думал, что в Италийской Галлии нет легионов, а ведь она напичкана ветеранами Цезаря! И лучшие из них те, кому уже выделена земля, и те, у кого есть семья. Италийская Галлия всегда поставляла Цезарю самых надежных солдат.
   – Именно. Более того, я слышал, что легионеры, решившие под орлами Цезаря громить парфян, возвращаются восвояси. Мои отборные легионы еще не затронуты этой волной, но другие девять уже теряют когорты, которые пробираются в Италийскую Галлию. И не через Брундизий, заметь. Они идут через Иллирию.
   – Ты хочешь сказать, что Децим набирает войско?
   – Если честно, не знаю. Я только могу сказать, что мне следует не спускать глаз с Италийской Галлии.

   Брут уехал из Рима девятого апреля, но не один. Порция и Сервилия настояли на том, чтобы он взял их с собой. После очень тяжелой ночи, проведенной в главной гостинице Бовилл (четырнадцать миль по Аппиевой дороге от Сервиевой стены), Брут решил, что с него достаточно.
   – Я отказываюсь терпеть все это дальше, – сказал он Сервилии. – Завтра сделай свой выбор. Или я нанимаю экипаж и ты едешь к Тертулле в Антий, или я велю кучеру вернуть тебя в Рим. Порция едет со мной, а ты – нет.
   Сервилия криво улыбнулась.
   – Я поеду в Антий и подожду, пока ты не признаешь, что без меня ничего не можешь решить верно, – сказала она. – Без меня, Брут, ты – полный олух. Посмотри, во что ты превратился с тех пор, как прислушался к дочке Катона, вместо того чтобы посоветоваться со своей матерью.
   Итак, Сервилия вернулась к Тертулле в Антий, а Брут, прихватив Порцию, поехал от Бовилл к своей вилле на окраине небольшого латинского городка Ланувий. Откуда, если посмотреть в сторону гор, была прекрасно видна великолепная вилла Цезаря, покоящаяся на массивных столбах.
   – Я думаю, избрав своим наследником восемнадцатилетнего юношу, Цезарь поступил очень умно, – заметил Брут Порции за обедом.
   – Умно? А мне кажется, глупо, – ответила Порция. – Антоний сделает из Гая Октавия фарш.
   – В том-то и дело, что Антонию это не нужно, – терпеливо возразил Брут. – Как бы я ни презирал Цезаря, он допустил одну-единственную ошибку, отпустив своих ликторов, а в остальном… Порция, Порция, постарайся понять! Цезарь выбрал столь молодого и неоперившегося птенца, чтобы никто даже из тех, что страшатся собственной тени, не посчитал его за соперника. С другой стороны, этот юноша обладает всеми деньгами и имуществом Цезаря, но, вероятно, еще лет двадцать ни для кого не будет представлять опасности. Он получит достаточно времени, чтобы окрепнуть и возмужать. Вместо того чтобы выбрать самое высокое дерево в лесу, Цезарь посадил семя на будущее. Его состояние будет питать это семя, обережет росток и позволит ему развиваться, никого не провоцируя, ни у кого не вызывая желания подступиться к нему с топором. Этим самым он говорит Риму, что со временем появится другой Цезарь. – Он вздрогнул. – Парень должен иметь много общего с ним и обладать множеством качеств, которые Цезарь в нем разглядел и которыми восхитился. Итак, через двадцать лет появится другой Цезарь. Из лесной чащи. Да, очень умно.
   – Говорят, Гай Октавий – женоподобная неженка, – сказала Порция, целуя мужа в нахмуренный лоб.
   – Я очень сомневаюсь в этом, моя дорогая. Я знаю Цезаря лучше, чем моего зачитанного Гомера.
   – И ты собираешься покорно снести эту ссылку? – строго спросила она, вновь забираясь на свою излюбленную лошадку.
   – Нет, – спокойно ответил Брут. – Я послал Кассию письмо, что намерен составить заявление от нашего имени, адресованное всем италийским сообществам и городам. В нем будет сказано, что мы действовали в их интересах и просим поддержки. Я не хочу, чтобы Антоний думал, что мы беззащитны, раз нам пришлось покинуть Рим.
   – Хорошо! – сказала довольная Порция.

   Не всем городам и селам Италии Цезарь был так уж любезен. В каких-то районах его нововведения привели к потере общинных земель, в других вообще не любили римлян, не испытывали особенного доверия к ним. Поэтому заявление двух освободителей было хорошо принято в некоторых местах, им даже пообещали поставлять рекрутов, если они поднимут оружие против Рима и против всего, за что ратовал Рим.
   Такое состояние дел тревожило Антония, особенно после того, как он сам уехал из Рима в Кампанию, чтобы решить там вопросы с нарезкой земельных участков для ветеранов. Самниты этого плодородного региона принялись поговаривать о новой всеиталийской войне под руководством Кассия и Брута. Антоний послал Бруту письмо, в котором резко порицал то, что он и Кассий сознательно или несознательно способствуют мятежу, и грозил им судом за измену. В ответ Брут и Кассий сделали еще одно публичное заявление, умоляя строптивые районы Италии не набирать никаких рекрутов и все оставить как есть.
   Помимо антиримски настроенных самнитов, имелись еще и гнезда ярых республиканцев, смотревших на Брута и Кассия как на спасителей, что тоже шло этой паре во вред. В одном из таких гнезд обосновался друг Помпея Великого, praefectus fabrum и банкир Гай Флавий Гемицилл, который обратился к Аттику и предложил этому хитроумному плутократу возглавить консорциум финансистов, желающих одалживать освободителям деньги на цели, которые Гемицилл не назвал. Аттик вежливо отказался.
   – Что я делаю лично для Сервилии с Брутом – это одно, – ответил он Гемициллу, – но публичное выступление – совершенно другое.
   И Аттик рассказал консулам о заигрываниях Гемицилла.
   – Вот и решение вопроса, – сказал Антоний Долабелле и Авлу Гиртию. – Я не еду губернатором в Македонию в следующем году, а остаюсь здесь, в Италии, с моими шестью легионами.
   Гиртий удивленно посмотрел на него.
   – Возьмешь себе Италийскую Галлию? – спросил он.
   – Именно. В июньские календы я попрошу у палаты Италийскую Галлию, а также Дальнюю, кроме Нарбонской. Шесть отборных легионов, вставших лагерем вокруг Капуи, отпугнут Брута и Кассия и заставят Децима Брута дважды подумать, прежде чем что-либо предпринять. Более того, я написал Поллиону, Лепиду и Планку и попросил их передать мне свои легионы, если Децим попытается что-то затеять. Не сомневайтесь, никто из них не поддержит его.
   Гиртий улыбнулся, но промолчал. Они подождут, посмотрят и поддержат того, кто сильнее.
   – А как насчет Иллирии и Ватиния? – громко спросил он.
   – Ватиний меня поддержит, – уверенно ответил Антоний.
   – А Гортензий в Македонии? У него давние связи с освободителями, – заметил Долабелла.
   – А что может сделать Гортензий? Он еще более легковесен, чем наш друг и великий понтифик Лепид, – презрительно ответил Антоний. – Восстаний не будет. Вы можете представить, что Брут идет на Рим вместе с Кассием? Или Децим? Нет сейчас человека, который отважился бы пойти на Рим. Кроме меня то есть, а мне это и на дух не нужно. Ведь так?

   Для Цицерона мир после смерти Цезаря еще более обезумел. Он не мог понять почему. То, что освободителям не удалось захватить власть, он объяснял тем, что они ему не доверились. У него, у Марка Цицерона, при всей его мудрости, его опыте, его знаниях, никто не спросил совета.
   Даже его брат Квинт, освободившись от Помпонии, но не будучи в состоянии вернуть ей приданое, утаил от него свое решение жениться на привлекательной молодой Аквилии, наследнице очень хорошего состояния. Таким способом он не только смог выплатить долг своей прежней жене, но и зажить без особой печали. Это совершенно вывело из себя его сына. Квинт-младший побежал к дяде Марку за утешением, но по глупости сболтнул тому, что все еще любит Цезаря и всегда будет его любить, а также убьет любого освободителя, появившегося в поле его зрения. И Цицерон опять впал в гнев, послав Квинта-младшего паковать свои вещи. Не зная, куда пойти, молодой человек примкнул к Марку Антонию – еще большее оскорбление.
   После этого все, что мог сделать Цицерон, – это писать письмо за письмом. Аттику в Рим, Кассию в придорожные города и Бруту в Ланувий. Он все спрашивал их, почему народ не может понять, что Антоний – еще больший тиран, чем Цезарь? Его законы – это отвратительные пародии на нормальное законотворчество.
   «Как бы там ни было, Брут, – писал он в одном из писем, – ты должен вернуться в Рим, чтобы занять свое место в палате еще до июньских календ, ибо, если тебя там не окажется, это будет концом твоей публичной карьеры, а позже последуют еще большие катастрофы».
   Но от одной катастрофы он был в восторге. По слухам, Клеопатра, ее брат Птолемей и ее сын Цезарион потерпели кораблекрушение по пути домой. Все они утонули.
   – А ты слышал, что вытворяет Сервилия? – спросил он Бальба, принимая его на недавно приобретенной им вилле Помпея (Цицерон продолжал скупать виллы), и театрально изобразил ужас.
   – Нет, а что? – скривив рот, спросил Бальб.
   – Она фактически живет один на один с Понтием Аквилой в его поместье! Говорят, у них даже общая спальня!
   – О боги! Я слышал, что она порвала с ним, как только узнала о его причастности к акции освободителей, – спокойно прореагировал Бальб.
   – Да, она порвала, но потом Брут прогнал ее, и она, видно, решила таким способом насолить ему с Порцией. Женщине шестьдесят, а ее любовник моложе сынка!
   – Намного хуже отсутствие перспективы мира в Италии, – сказал Бальб. – Я в отчаянии, Цицерон.
   – Не только ты! Правда, ни Брут, ни Кассий не намерены затевать новую гражданскую междоусобицу.
   – Антоний другого мнения.
   Плечи Цицерона опустились, он вздохнул и вдруг стал выглядеть древним старцем.
   – Да, все идет к войне, – печально признал он. – Децим Брут – главная угроза, конечно. Ну почему, почему никто из них не приходит ко мне за советом?
   – Кого ты имеешь в виду?
   – Освободителей, разве не ясно? У них хватило мужества на убийство, но политически они действуют, как слепые щенки. Как маленькие детишки, убившие тряпочную куклу.
   – Единственный, кто мог бы помочь, – это Гиртий.
   Цицерон просиял.
   – Тогда давай пойдем с тобой к Гиртию.

3

   Октавиан приехал в Рим в майские ноны, сопровождаемый только слугами. Его мать и отчим отказались принять участие в этой безумной затее. В четвертом часу дня он прошел через Капенские ворота и направился к Римскому Форуму, одетый в белоснежную тогу с узкой пурпурной каймой всадника по открытому правому плечу туники. Благодаря многочасовой практике хождения в ботинках на толстой подошве он производил нужное впечатление на людей, заставляя их оборачиваться и поражаться ему, ибо высокий величественный молодой человек имел осанку, исключавшую чопорность или наличие какого-либо волнения. Показать то или другое означало потерять лицо. С высоко поднятой головой, увенчанной блестящей массой волнистых светлых волос, с полуулыбкой на тонких губах он шел по Священной дороге. Лицо излучало неподдельное дружелюбие, которым всегда так славился Цезарь.
   – Это наследник Цезаря! – шептал один из его слуг зевакам.
   – Наследник Цезаря прибыл в Рим! – шептал другой.
   День был чудесным, небо – безоблачным, но все портила влажность. Из-за нее небосвод потерял две трети обычной голубизны. Вокруг солнца, на некотором расстоянии, сиял ореол, люди показывали на него пальцами и дивились, что бы мог означать этот знак. Кольца вокруг полной луны нередко видели все, но вокруг солнца? Небывалое дело! Исключительный, исключительный знак!
   Оказалось нетрудно найти место, где горел Цезарь. Оно все еще было покрыто цветами, куколками и шариками. Октавиан свернул со Священной улицы и встал у стены. Там, пока собиралась толпа, он накрыл голову складкой тоги и стал молча молиться.
   Под ближайшим храмом Кастора и Поллукса располагались конторы коллегии плебейских трибунов. Луций Антоний, плебейский трибун, распахнул тяжелую дверь как раз тогда, когда Октавиан убирал с лица плотную ткань импровизированного покрова.
   Самый молодой из троих Антониев считался и самым умным из них, но у него имелись свои недостатки, мешавшие ему добиться столь же высокого общественного признания, какого добился его старший брат. Он был полноват, лысоват, смешлив и язвителен, что неоднократно являлось причиной его стычек с Марком.
   Он остановился понаблюдать за окончившим молиться юнцом, подавляя желание расхохотаться. Что за вид! Так это и есть внучок Цезаря, его знаменитый наследник? Никто из Антониев не входил в окружение Луция Цезаря, и Луций Антоний не припоминал, чтобы он когда-либо видел Гая Октавия, но это был, без сомнения, тот самый Октавий, и никто другой. К тому же Луций знал, что его брат Гай, исполнявший обязанности городского претора, получил письмо от Гая Октавия, в котором тот уведомлял, что прибудет в Рим в майские ноны, и просил разрешить ему произнести что-то там с ростры.
   «Да, это он, наследничек Цезаря. Надо же, какой смешной! Эти ботинки! Кого он пытается обмануть? И куда смотрит его парикмахер? У него волосы длиннее, чем у Брута. Самый настоящий маленький фендрик – посмотрите, как тщательно он укладывает складки своей тоги. И это лучший твой выбор, Цезарь? Ты предпочел этого гомика моему брату? С головой у тебя явно было не все в порядке, когда ты писал свое завещание, дорогой кузен Гай».
   – Ave, – сказал он, подходя к Октавиану с протянутой для рукопожатия рукой.
   – Луций Антоний? – спросил Октавиан с улыбкой Цезаря, сбивающей с толку.
   Он выдержал костедробильное рукопожатие, и ни один мускул не дрогнул на юном лице.
   – Конечно Луций Антоний, Октавий, – радостно сказал Луций. – Мы кузены. Ты виделся с дядюшкой Луцием?
   – Да. Я посетил его в Неаполе несколько рыночных интервалов назад. Он прихворнул, но был рад меня видеть.
   Октавиан помолчал, потом спросил:
   – Твой брат Гай сейчас на месте?
   – Не сегодня. Он сделал себе выходной.
   – Это плохо, – сказал молодой человек, продолжая улыбаться толпе, испускавшей ахи и охи. – Я письмом просил его разрешить мне выступить с ростры, но он не ответил.
   – Все нормально. Я могу дать тебе разрешение, – сказал Луций.
   Карие глазки его блеснули. Ему понравилась дерзость маленького позера. Типичная реакция для Антониев. Но он ничего не увидел в светлых глазах, больших, окаймленных умопомрачительными ресницами. Наследник Цезаря хорошо скрывал свои мысли.
   – Ты можешь не отставать от меня на этих ходулях? – спросил Луций, указывая на ботинки Октавиана.
   – Конечно, – ответил Октавиан, без напряжения шагая рядом. – Моя правая нога короче левой. Отсюда такие подошвы.
   Луций громко расхохотался.
   – Важно, чтобы твоя третья нога была что надо!
   – Я понятия не имею, что надо она или нет, – холодно ответил Октавиан. – Я пока еще девственник.
   Луций от удивления остановился.
   – Это глупо, об этом не говорят, – сказал он.
   – Я и не говорю, но также не вижу, почему это должно быть секретом.
   – Намекаешь, что не прочь закинуть на кого-нибудь ногу, а? Буду счастлив свести тебя в нужное место.
   – Нет уж, благодарю. Я очень брезглив и разборчив… я только это имею в виду.
   – Тогда ты не Цезарь. Он валил на спину всех.
   – Правильно. В этом отношении я не Цезарь.
   – Ты хочешь, чтобы люди смеялись, выслушивая от тебя эти вещи, Октавий?
   – Нет, но мне все равно. Пусть смеются. Рано или поздно они будут смеяться над другими вещами. А может, и плакать.
   – Хорошо сказано! Очень хорошо! – засмеялся Луций. – Ты бьешь меня моим же оружием!
   – Только время это покажет, Луций Антоний.
   – Взбирайся наверх, хромоножка, и становись между двух ростральных колонн.
   Октавиан подчинился, взошел на ростру и повернулся к своей первой аудитории. Толпа собралась порядочная. «Как жаль, – подумал он, – что ростра так неудачно поставлена и солнце бьет мне в лицо. Я бы предпочел, чтобы оно светило мне в спину, тогда мою голову окружил бы сияющий ореол».
   – Я – Гай Юлий Цезарь-сын! – объявил он толпе удивительно громким и далеко слышным голосом. – Да, теперь меня зовут именно так! Я – наследник Цезаря, официально усыновленный им по завещанию. – Он поднял руку и указал на солнце, стоявшее чуть ли не над его головой. – Цезарь послал этот знак для меня, для своего сына!
   И тут же, не делая паузы, долженствующей подчеркнуть важность сказанного, он перешел к обсуждению пунктов завещания Цезаря, касающихся простых римлян. С большим тщанием растолковал, что значит в них каждая фраза, а после заверил, что, как только документ утвердят, щедрые дары Цезаря незамедлительно попадут в нужные руки.
   Толпа ему аплодирует, отметил нехотя Луций Антоний. Никто из завсегдатаев Форума не обращает внимания на его правый ботинок с толстой подошвой. (Левый ботинок скрывала тога, ниспадающая почти до земли.) Никто не смеется над ним. Все очарованы его красотой, его осанкой, великолепными волосами, его поразительным сходством с всеобщим кумиром – от улыбки до жестов, до всем знакомой мимики. Должно быть, слух о его выступлении разнесся молниеносно. Публика прибывает, все сторонники Цезаря. Евреи, иноземцы, неимущая чернь.
   Однако не только внешность помогала Гаю Октавию. Он действительно говорил очень хорошо, с явными задатками впоследствии стать одним из великих ораторов Рима. Когда он закончил, рукоплескания превратились в овацию. Как только она стихла, он сошел с ростры и без страха направился прямо в толпу, чуть выставив вперед правую руку, с той же улыбкой на тонких губах. Женщины, теряя голову, трогали его тогу. «Если он и впрямь девственник (а мне теперь кажется, что он издевается надо мной), ему ничего не стоит переменить это состояние с любой красавицей из толпы, – думал Луций Антоний. – Хитрый маленький mentula очень умело меня провел».
   – Теперь к Филиппу? – спросил он Октавиана, направлявшегося к лестнице Весталок, взбегающей на Палатин.
   – Нет, в свой дом.
   – В дом отца?
   Светлые брови взметнулись – идеальная имитация Цезаря.
   – Мой отец жил в Общественном доме, другого дома у него не было. Я просто купил себе дом.
   – Не дворец?
   – Мои запросы очень скромны, Луций Антоний. Единственный вид роскоши, который мне нравится, – красота храмов Рима. Мне нравится также простая пища, я не пью вина, и у меня нет пороков. Vale, – сказал Октавиан и стал легко подниматься по лестнице.
   Грудь его сжималась, испытание закончилось, и он с ним справился хорошо. А теперь астма заставит его заплатить за успех.
   Луций Антоний не пошел за ним. Он стоял, хмурясь.

   – Хитрый маленький лис очень умело заморочил мне голову, – сказал позднее Луций Фульвии.
   Та снова ждала ребенка и очень скучала по Антонию, поэтому была раздражительной.
   – Ты не должен был разрешать ему говорить, – сказала она. Лицо мрачное, тут и там морщинки. – Иногда, Луций, ты становишься идиотом. Если ты точно передал его слова, тогда то, что он сказал, указывая на кольцо вокруг солнца, значило, что Цезарь – бог, а он – божий отпрыск.
   – Ты и вправду так думаешь? А мне показалось, что это хитрый словесный прием, – сказал, хихикая, Луций. – Тебя там не было, Фульвия, а я был. Он прирожденный актер, вот и все.
   – Таким был и Сулла. И зачем ему говорить тебе, что он девственник? Юноши этого не говорят, они скорее умрут, чем признаются в этом.
   – Я подозреваю, что на самом деле ему хотелось сказать мне этим, что он не гомосексуалист. Он так смазлив, что любому мужчине подумается обратное, но у него, по его словам, нет пороков, а потребности очень непритязательные. Но он хороший оратор и произвел на меня впечатление.
   – Мне он кажется опасным, Луций.
   – Опасным? Фульвия, ему восемнадцать!
   – Его восемнадцать больше походят на восемьдесят. Его цель – привлечь на свою сторону клиентов Цезаря и его сторонников, а не знатных коллег. – Она поднялась. – Я напишу Марку. Думаю, он должен знать.
   Когда Антоний через два рыночных интервала после письма Фульвии получил письмо от плебейского эдила Критония, из которого узнал, что наследник Цезаря пытался выставить на играх в честь Цереры золотое курульное кресло и золотой венок, украшенный драгоценностями, он решил, что пора возвращаться в Рим. Маленькой шавке не повезло. Задумка не удалась. Критоний, ответственный за эти игры, запретил демонстрацию. Тогда молодой Октавий потребовал, чтобы на параде была показана диадема, которую Цезарь однажды отринул! Критоний вновь ему отказал. Но Октавий не сдался, не испугался. Более того, писал Критоний, он настаивает, чтобы его звали Цезарем! Ходит по Риму, разговаривает с простыми людьми. Не отзывается на Октавия и даже на Октавиана!
   Двадцать первого мая, сопровождаемый охраной в несколько сотен ветеранов, Антоний въехал в Рим на загнанной лошади. У него болел крестец, настроение было отвратительным. Во-первых, из-за ужасной поездки, а во-вторых, он сердился, что его оторвали от очень важной работы. Неизвестно, на что решатся освободители, если он не удержит ветеранов на своей стороне!
   И еще одна вещь выводила его из себя. Он послал в Брундизий надежных людей за налогами, собранными с провинций, и за деньгами, взятыми Цезарем из казны на войну. Налоги привезли в Теан, на его базу – большое облегчение, ибо теперь он мог продолжить закупку земель для оттрубивших свое ветеранов и пустить какую-то сумму на уплату своих срочных долгов. Преследуя личные цели, Антоний ничуть не стеснялся запускать лапу в римский кошель. Как консул, он просто послал Марку Куспию уведомление, что будет должен казне двадцать миллионов сестерциев, вот и все. Но деньги Цезаря в Теан не пришли, потому что в Брундизии их уже не было. Удивленный служащий банка сказал легату Антония, бывшему центуриону Кафону, что от имени Цезаря его наследник забрал весь вклад. Зная, что он не может вернуться в Кампанию с этим неприятным известием, Кафон перерыл в поисках весь Брундизий и все окрестности, даже прошелся по селам, но ничего не узнал. В тот день, когда деньги исчезли, шел проливной дождь. Горожане попрятались по домам, а ветераны двух неизвестно чего ожидающих возле порта когорт заявили, что они тоже в здравом уме, чтобы болтаться по улицам в такое ненастье. Деньги вроде бы погрузили на шесть десятков подвод, но обоза не видел никто. Авл Плавтий, когда его спросили, весьма удивился и был готов прозакладывать головы всего своего семейства, что Гай Октавий не имеет ничего общего с воровством. Банк, правда, располагается рядом с его домом, но юноша только-только прибыл из Македонии, бледный, уставший, измученный своей хворью. И Кафон вернулся в Теан, отправив группу своих людей наводить справки, не видел ли кто тяжело груженный обоз, двигавшийся, например, на север к Барию, или на запад к Таренту, или на юг к Гидрунту. Другая группа направилась на побережье разузнавать, не выходили ли после шторма в море какие-нибудь каботажные корабли.
   К тому времени, как Антоний отправился в Рим, все эти поиски тоже не привели ни к чему. Нигде не видели повозок, никакие корабли в море не выходили. Деньги словно бы испарились, пропали.
   Поскольку было уже слишком поздно, чтобы вызывать к себе Гая Октавия, Антоний пропарил свой больной крестец в минеральной бане, потом принял ванну вместе с изголодавшейся по нему Фульвией, посмотрел на спящего Антилла, плотно поел, запил обед обильным вином, лег в постель и уснул.
   Долабелла, как ему сообщили утром, на несколько дней уехал из города. Авл Гиртий появился, когда Антоний завтракал, и тоже был в плохом настроении.
   – Антоний, зачем ты привел в Рим вооруженных солдат? – недовольно спросил он. – В городе спокойно, а у тебя нет диктаторских привилегий. Пошли слухи, что ты хочешь арестовать освободителей, оставшихся тут. Они уже приходили ко мне! И пишут теперь Бруту и Кассию, что ты затеваешь войну!
   – Я не чувствую себя в безопасности без охраны, – проворчал Антоний.
   – Ты боишься? Кого? – удивился Гиртий.
   – Гая Октавия! Змеи, таящиеся в траве, невелики, но бывают опасны.
   Гиртий плюхнулся в кресло.
   – Гая Октавия? – Не в силах сдержаться, он рассмеялся. – Да брось ты, Антоний! Вот уж действительно нашел кого опасаться!
   – Этот маленький cunnus украл в Брундизии деньги Цезаря, которые тот брал с собой для войны.
   – Вздор! – воскликнул Гиртий и засмеялся громче.
   Появился слуга.
   – Господин, пришел Гай Октавий.
   – Вот и спросим его, – хмуро сказал Антоний, ничуть не успокоенный реакцией Гиртия.
   Гиртий! К сожалению, нельзя было враждовать с этим самым преданным и самым влиятельным сторонником Цезаря в Риме. Он имел огромный вес в сенате и в следующем году должен был стать консулом.
   Ботинки на толстой подошве явились для них обоих сюрпризом. Они совсем не вязались с образом змеи, притаившейся в травке. Этот спокойный юноша в тоге со странными притязаниями – и угроза? Стоило ли брать эскорт в несколько сотен вооруженных солдат? Гиртий бросил на Антония выразительный насмешливый взгляд, откинулся на спинку кресла и приготовился наблюдать за битвой титанов.
   Антоний не потрудился ни встать, ни протянуть руку.
   – Октавий.
   – Цезарь, – спокойно поправил его Октавиан.
   – Ты не Цезарь! – рявкнул Антоний.
   – Я – Цезарь.
   – Я запрещаю тебе называть себя так!
   – Это мое имя по закону об усыновлении, Марк Антоний.
   – Нет, пока не примут lex curiata о твоем усыновлении, а я сомневаюсь, что это когда-нибудь произойдет. Я старший консул, и я не стану спешить с созывом лиц, обладающим правом узаконить твое новое положение. Фактически, Гай Октавий, если я на что-то еще способен, ты никогда этого не дождешься!
   – Легче, легче, Антоний, – мягко заметил Гиртий.
   – Ну уж нет! Эй, вонючий маленький педик, кем ты себя возомнил? Кому ты осмеливаешься дерзить? Бросать вызов?
   Антоний орал. Октавиан стоял спокойно, широко открыв глаза и словно не видя того, кто орет. В позе, в лице ни страха, ни напряжения. Левая рука придерживает складки тоги, правая вольно опущена. Кожа абсолютно сухая.
   – Я – Цезарь, – повторил он. – И как Цезарь, я хочу получить ту часть состояния Цезаря, которая должна быть передана народу Рима.
   – Завещание не утверждено, и ты ничего не получишь, – фыркнул Антоний. – Заплати народу из тех денег, что Цезарь брал на войну.
   – Прошу прощения? – удивился Октавиан.
   – Ты украл эти деньги в Брундизии, из хранилища Оппия.
   Гиртий выпрямился в кресле, глаза его блеснули.
   – Прошу прощения? – повторил Октавиан.
   – Ты украл деньги, взятые Цезарем на военные нужды!
   – Уверяю тебя, я их не брал.
   – Управляющий Оппия опознает тебя.
   – Он не может меня опознать, потому что мы с ним не виделись.
   – Ты отрицаешь, что пришел к управляющему Оппия, назвался наследником Цезаря и потребовал тридцать тысяч талантов?
   Октавиан весело улыбнулся.
   – Edepol! Какой умный вор! Ручаюсь, что он не представил никаких документов, подтверждающих его полномочия, потому что даже у меня таковых не имелось. Вероятно, управляющий Оппия сам все украл. Боги, боги, какой конфуз! О Марк Антоний, я очень надеюсь, что ты все же найдешь эти деньги!
   – Октавий, я могу подвергнуть пыткам твоих рабов.
   – Со мной в Брундизии был только один раб. Это облегчит твою задачу… если ты и вправду решишься меня обвинить. Когда, кстати, произошло это ужасное преступление? – холодно спросил Октавиан.
   – В тот день, когда был сильный дождь.
   – О, это отводит от меня обвинения! Мой раб в тот день не мог двигаться, измотанный морской болезнью, а у меня в довершение к приступу астмы просто раскалывалась голова. Отдай мне должное и зови меня Цезарем.
   – Я никогда не назову тебя так!
   – Должен предупредить тебя, Марк Антоний, поскольку ты старший консул, что после Аполлоновых игр я намерен устроить игры в честь Цезаря, и обязательно в том же июле. С этим сообщением, собственно, я к тебе и пришел.
   – Я запрещаю проводить эти игры.
   – Эй, ты не можешь этого сделать! – возмутился Гиртий. – Я, как друг Цезаря, готов вложить в это чествование свои деньги и надеюсь, ты тоже вложишь в него деньги, Антоний! Мальчик прав, он наследник Цезаря и должен почтить его память.
   – Уйди с глаз моих, Октавий! – рявкнул Антоний.
   – Меня зовут Цезарь, – уходя, поправил Октавиан.
   – Ты был невыносимо груб, – упрекнул Гиртий. – Орал, бесновался. Ты даже не предложил ему сесть.
   – Я с удовольствием предложил бы ему сесть на кол.
   – И ты не можешь отказать ему в lex curiata.
   – Он сможет получить свой lex curiata только после того, как вернет деньги Цезаря, взятые им из казны на поход.
   Гиртий опять рассмеялся.
   – Вздор, вздор, вздор! Такие деньги совсем непросто украсть. Нужно затратить несколько рыночных интервалов, чтобы все спланировать, организовать и исполнить, Антоний. Ты ведь слышал Октавиана. Он всего за день до преступления прибыл из Македонии и был очень плох.
   – Октавиана? – хмуро переспросил Антоний.
   – Да, Октавиана. Нравится тебе или нет, его зовут теперь Гай Юлий Цезарь Октавиан. Конечно, я не буду звать его Цезарем, но Октавианом почему же не звать? «Октавиан» значит «кем-то усыновленный». В данном случае Цезарем, – пояснил Гиртий. – Он удивительно хладнокровен и умен, признай это.
   Гиртий вышел в перистиль дворца Антония на Каринах. Там находился эскорт старшего консула. Среди ветеранов стоял и Октавиан, улыбающийся, как Цезарь, жестикулирующий, как Цезарь, и, кажется, столь же остроумный, как Цезарь, потому что все хохотали, пока он говорил низким проникновенным голосом, очень похожим на голос Цезаря, хотя слов разобрать было нельзя. Но интонация ошеломляла, и тем больше, чем дольше Гиртий вслушивался в нее.
   Прежде чем Гиртий успел подойти к группе, Октавиан ушел, очень знакомо махнув всем рукой.
   – Каков паренек! – вздохнув, сказал один ветеран, вытирая выступившие от смеха слезы.
   – Ты видел, Авл Гиртий? – спросил другой, тоже с повлажневшими глазами. – Копия Цезаря, только юного, а?!
   Что за игру он затеял? Гиртий был удивлен. Сердце его вдруг упало. Ведь ни один из этих людей уже не будет пригоден к несению службы, когда Октавиан войдет в силу. На что же он рассчитывает? Хочет заполучить их сыновей? Неужели он способен строить столь долгосрочные планы?

   Потеря денег, взятых Цезарем на войну с парфянами, очень расстроила Марка Антония, чего он, естественно, никому не хотел показывать, особенно таким людям, как Гиртий. Земельный вопрос не являлся непреодолимой проблемой. Землю всегда можно было законно изъять из личного владения и объявить государственной. Даже самые влиятельные всадники восемнадцати старших центурий, которых (наряду с многими сенаторами) это чувствительно бы ущемило, после смерти Цезаря вели себя тихо, и их жалобы были не очень слышны. И вовсе не собственные долги внушали ему тревогу.
   Удручало Антония то, что с тех пор, как Цезарь перешел Рубикон, в армии появились новые веяния. Теперь каждый солдат каждого легиона за участие в мало-мальски серьезном сражении ожидал получить большой куш. Но на этом все не кончалось. Когда Вентидий набирал в Кампании два новых легиона, каждый рекрут потребовал тысячу сестерциев наличными просто за то, что он записался в войска. Государству теперь предстояли неизбежные траты не только на вооружение армии. По крайнем мере десять миллионов сестерциев необходимо было заплатить немедленно. А ведь шесть отборных легионов все еще маялись в Македонии, но их представители находились в Теане и недвусмысленно намекали на появившиеся проблемы. С отменой парфянской кампании стоило ли продолжать службу? Будут ли трофеи, отнятые у даков, равноценны трофеям, которые можно было бы отбить у парфян? Как мог Антоний сказать им, что и дакийских трофеев не будет, ибо они вернутся в Италию, чтобы укрепить его власть? Прежде чем сообщить эту новость, он должен найти хорошие деньги и прямо в Брундизии заплатить по десять тысяч сестерциев каждому из возвращенных солдат. Не считая дополнительных премий центурионам, что составит триста миллионов сестерциев. А где их достать?
   Налоги с провинций были призваны покрывать обычные огромные расходы правительства. Стоимость армии – это другое. И сохранить лояльность легионеров, не уплатив им вовремя премий наличными, не мог, кроме Цезаря, ни один человек. Антоний в Кампании хорошо это понял.
   – А как насчет неприкосновенного запаса в храме Опы? – спросила Фульвия (с ней единственной он делился всем).
   – Там ничего нет, – мрачно ответил Антоний. – Там поработали все, от Цинны с Карбоном до Суллы.
   – Клодий говорил, что все займы вернули. Если бы ему не удалось провести свой закон об аннексии Кипра, чтобы оплатить дармовое зерно, он взял бы деньги именно там. В конце концов, в этом храме хранятся богатства Рима, поэтому Опа вполне законно могла обеспечить город бесплатным зерном. Но его закон прошел, и Опу грабить не стали.
   Антоний бросился к ней, крепко поцеловал.
   – Ах, мое личное воплощение Опы, что бы я делал без тебя?
   Храм Опы на Капитолии вовсе не был древним, хотя его богиня-numen, безликая, бестелесная, почиталась с тех пор, как зародился Рим. Но ее первый храм сгорел, а этот построил Цецилий Метелл сто пятьдесят лет назад. Он не был большим, однако Цецилии Метеллы всегда подкрашивали то, что нужно, и содержали в опрятности остальное. В единственной целле не было никакой статуи, и подношения Опе там тоже не делались. Ее алтарь находился в Регии, более важном храме для государственных культовых нужд. Как и все святилища Капитолия, храм Опы покоился на внушительном подиуме с подвалами, находящимися под защитой безликого божества. Это считалось достаточной гарантией сохранности помещенных в них драгоценных вещей, включая монеты и слитки.
   Дождавшись темноты, в сопровождении одних только приспешников Марк Антоний с натугой открыл тяжелую дверь, и свет его лампы заиграл на штабелях тусклых серебряных слитков. Антоний смотрел, затаив дыхание. Деньги Опе вернули с процентами! А он их заполучил.
   Но выносить богатство он стал при дневном свете, не сразу, а частями, и носили не далеко – по Капитолию через «убежище» в подвалы храма Юноны Монеты, где чеканились деньги. Там день и ночь эти слитки превращались в серебряные денарии. Теперь Антоний мог и в дальнейшем платить легионам и даже ликвидировать свои долги. Опа поставила ему двадцать восемь тысяч талантов серебра – семьсот миллионов сестерциев в пересчете на деньги.
   К июньским календам проблемы были улажены. Оставалось лишь попросить сенат узаконить смену провинций. А после этого его брат Луций убедит Плебейское собрание отобрать у Децима Брута Италийскую Галлию.
   Даже письмо от Брута и Кассия не подпортило ему настроение.

   Мы с удовольствием посетили бы заседание сената в июньские календы, Марк Антоний, но ты должен гарантировать нашу неприкосновенность. Ведь хотя мы оба – старшие преторы, ни ты, ни другие магистраты не сообщают нам, что происходит в Риме, и нам это не нравится. Мы очень ценим твою заботу о нашем благополучии и еще раз благодарим за поддержку после мартовских ид. Однако до нас дошла информация, что город все еще наводнен ветеранами и что они намерены снова вернуть на место сожжения Цезаря алтарь и колонну, которые консул Долабелла совершенно, на наш взгляд, справедливо и своевременно приказал унести.
   Наш вопрос: будем ли мы в безопасности, если вернемся в Рим? Пожалуйста, дай нам гарантии, что амнистия все еще в силе и что Рим будет нам рад.

   Чувствовавший себя намного лучше после благополучного разрешения финансовых затруднений, Антоний ответил на эту почти раболепную просьбу, не разводя особенных сантиментов.

   Я не могу дать вам гарантий, Марк Брут и Гай Кассий. В городе и вправду полно ветеранов. Они развлекаются тут, пока ждут земли, и думают, не записаться ли опять в легионы, ибо в Кампании мной открыт новый набор. Что же касается их поклонения Цезарю, то уверяю, что потворствовать этому я не собираюсь.
   Ехать вам в Рим или не ехать, решайте сами.

   «Вот! Это даст им понять, какое место они занимают в моих планах! А еще скажет им, что, если они решатся воспользоваться недовольством самнитов, по соседству будут стоять легионы, готовые подавить любое восстание. Да, клянусь Опой, отлично!»
   Его настроение малость испортилось только в июньские календы, когда он вошел в курию Гостилия. Собравшихся было так мало, что кворума не набралось. Если бы явились Брут, Кассий и Цицерон, все бы сошлось, но они не явились.
   – Хорошо, – сказал он Долабелле сквозь зубы, – я буду действовать по-другому. Луций! – позвал он брата, уходя под руку с Гаем Антонием. – Созови-ка Плебейское собрание через два дня!
   Для Плебейского собрания, тоже не очень-то посещаемого, никакой кворум значения не имел. Если от каждой трибы присутствовал хоть один человек, собрание можно было проводить. Пришли двести с лишним человек из тридцати пяти триб, достаточно для принятия срочных решений. Антоний был в ярости, поэтому никто из собравшихся не хотел спорить с Луцием Антонием, именитым плебейским трибуном, и никто из его коллег не собирался накладывать вето. Очень быстренько плебс отдал Марку Антонию Италийскую Галлию, а также Дальнюю Галлию без Нарбонской на пять лет с неограниченными полномочиями. Затем отдали Долабелле Сирию, тоже на пять лет и тоже с неограниченными полномочиями. Этот lex Antonia de permutatione provinciarum немедленно вошел в силу, а значит, у Децима Брута провинции больше не было.
   Но работа на этом не закончилась. Длинные уши сделки Антония с легионами стали отчетливо видны, когда Луций Антоний внес еще одно предложение, утверждавшее третий тип присяжных для судебных процессов. Теперь таковыми могли становиться экс-центурионы высокого ранга, не имея равных со всадниками доходов. Проголосовали за это. Самый младший из трех Антониев сразу предложил новый законопроект – о распределении общественных земель ветеранам комиссией из семи человек в составе Марка Антония, самого Луция, Долабеллы и четырех ставленников Антония, включая освободителя Цезенния Лентона, усердно лизавшего старшему консулу зад.
   Если бы Гиртию шепнули, что царь Деиотар дал-таки взятку Антонию, он понял бы, что это не пустой слух, как только у Каппадокии отняли Малую Армению и присоединили ее к Галатии.
   Вот так, начиная с июньских календ, два консула уверенно продемонстрировали свой стиль правления. Коррупция и самообслуживание. Пошла оживленная торговля освобождениями от налогов и привилегиями. Все, кого Цезарь лишил гражданства, полученного ими от Фаберия за мзду, могли теперь выкупить это право. И продолжалась чеканка монет из серебряных слитков Опы.
   – Для чего нужна власть, если не использовать ее в своих целях? – периодически спрашивал Антоний у Долабеллы.

   Пятого июня сенаторы сошлись опять. На этот раз кворум набрался. К удивлению Луция Пизона, Филиппа и еще нескольких сенаторов переднего ряда, Публий Сервилий Ватия Исаврик-старший тоже пришел. Самый преданный друг и политический союзник Суллы, он так давно удалился от политической жизни, что многие напрочь забыли о нем. Римский дом Ватии-старшего занимал теперь его сын, большой друг Цезаря, – сейчас он как раз возвращался из провинции Азия, – а сам Ватия-старший размышлял о красотах природы, об искусстве и литературе на своей вилле в Кумах.
   После прочтения молитв и определения знаков Ватия поднялся, намереваясь взять слово. Как самый старший и уважаемый среди консуляров, он имел это право.
   – Потом, – коротко бросил Антоний к всеобщему изумлению.
   Долабелла повернул голову, свирепо взглянул на коллегу.
   – В июне фасции у меня, Марк Антоний, это мое собрание! Публий Ватия-старший, для нас честь приветствовать твое возвращение в палату. Пожалуйста, говори.
   – Благодарю тебя, Публий Долабелла, – сказал Ватия-старший тонким, но хорошо слышным голосом. – Когда ты думаешь поднять вопрос о провинциях для преторов?
   – Не сегодня, – снова опередил Долабеллу Антоний.
   – Не спеши, Марк Антоний. Может, нам все-таки следует обсудить этот вопрос, – сказал с холодком решивший не уступать Долабелла.
   – Я сказал, не сегодня! Этот вопрос отложен, – огрызнулся Антоний.
   – Тогда я прошу в виде исключения рассмотреть положение только двух преторов, – сказал Ватия-старший. – Гая Кассия Лонгина и Марка Юния Брута. Хотя я не могу смириться с тем, что это именно они стояли во главе заговора против Цезаря, однако их подвешенное состояние меня беспокоит. Оставаясь в Италии, они подвергают свои жизни немалой опасности. Поэтому я предлагаю определить их будущее сейчас, независимо от того, сколько придется ждать другим преторам. Еще я предлагаю, чтобы Марку Бруту отдали Македонию, поскольку Марк Антоний от нее отказался, а Гаю Кассию – Киликию вместе с Кипром, Критом и Киренаикой.
   Ватия-старший замолчал, но не сел. Наступила неловкая тишина, прерываемая ворчанием с верхних ярусов, где сидели назначенцы Цезаря, которые не питали любви к его убийцам.
   Поднялся сердитый Гай Антоний.
   – Почтенные консулы! – дерзко выкрикнул он. – Я согласен с консуляром Ватием-старшим лишь в том, что пора нам увидеть задницы Гая Кассия и Марка Брута! Оставаясь в Италии, они представляют угрозу правительству Рима. Поскольку палата не отменила амнистию, их нельзя судить за измену, но я отказываюсь давать им провинции. Ведь даже достойным и ни в чем не замешанным людям, таким, например, как я, велят подождать! И я предлагаю назначить их квесторами! Поручить закупать для Италии с Римом зерно. Брут может поехать в Малую Азию, Кассий – на Сицилию. По их заслугам положение квесторов для них в самый раз!
   Последовали дебаты, которые показали Ватии-старшему, насколько непопулярно его предложение. Если ему нужно было дополнительное тому подтверждение, он получил его, когда палата поручила Бруту и Кассию заниматься закупкой зерна в Малой Азии и на Сицилии. Затем, чтобы унизить старика еще больше, Антоний и его приспешники стали прохаживаться на его счет, подшучивать, насмехаться над его древностью и старомодными взглядами. Как только собрание закончилось, Ватия-старший вернулся на свою виллу в Кампании.
   Там, попросив слуг наполнить ванну, Публий Сервилий Ватия Исаврик-старший со вздохом облегчения погрузился в воду, вскрыл ланцетом вены на обоих запястьях и постепенно перешел в теплые, бесконечно желанные объятия смерти.

   – Ох, как мне вынести такое возвращение к родному порогу? – сказал Ватия-младший Авлу Гиртию. – Цезарь убит, отец покончил с собой.
   Он не выдержал и разрыдался.
   – А Рим в когтях Марка Антония, – добавил Авл Гиртий. – Ах, если бы я видел выход, Ватия! Но я его не вижу. Никто не может противостоять Антонию, а он способен на все, от грубого беззакония до массовой резни без суда. И легионы на его стороне.
   – Он покупает легионы, – сказала Юния, очень довольная, что муж вернулся домой. – Я готова убить моего братца Брута за то, что он привел все это в действие. Но это Порция дергала его за веревочки.
   Ватия вытер слезы, высморкался.
   – А тебе, Гиртий, разрешит ли Антоний с его ручным сенатом стать консулом в следующем году? – спросил он.
   – Он обещает. Я стараюсь не мелькать у него перед глазами. Лучше оставаться в тени. Панса такого же мнения. Поэтому мы нечастые гости на заседаниях.
   – Значит, нет ни одного влиятельного человека, способного его урезонить?
   – Ни одного. Антоний распоясался.

4

   Такого же мнения были деловые люди и политики Рима и Италии в ту ужасную весну и в то ужасное лето после мартовских ид.
   Брут и Кассий колесили по побережью Кампании с Порцией, словно прикованной к мужу. Какое-то время они торчали на одной вилле с Сервилией и Тертуллой, все пятеро постоянно ругались. Пришли вести от комиссии по заготовке зерна, которые смертельно их оскорбили. Как смеет Антоний поручать им работу, больше подходящую для простых квесторов?
   Цицерон, посетивший их, нашел Сервилию в убеждении, что она все еще обладает достаточным весом в сенате, чтобы это решение переменить. Кассий пребывал в воинственном настроении, Брут был совершенно подавлен, Порция вечно ворчала, изводя Брута, а Тертулла из-за потери ребенка изводила себя.
   Он ушел, потрясенный. Это крах, катастрофа. Они не видят выхода, не знают, что делать. Они живут одним днем, ожидая, что вот-вот над ними сверкнет топор или на них обрушится еще какая-то кара. Вся Италия идет ко дну, потому что ею правят злобные дети, а мы не так злы, мы не знаем, как защищаться от их произвола. Мы стали игрушкой в руках профессиональных солдат и жестокого человека, который купил их. Неужели именно этого хотели освободители, когда замышляли уничтожить тирана? Нет, конечно же нет. Но они не способны были предвидеть, что станется после убийства. Они искренне верили, что, как только Цезарь умрет, все тут же выправится и пойдет как по маслу. Им и в голову не приходило, что они сами должны встать за штурвал корабля. Не сделав этого, они позволили кораблю наскочить на скалы. В итоге – кораблекрушение. Рим обречен.

   Два июльских празднества – сначала Аполлоновы игры, потом игры, посвященные Цезарю-победителю, – отвлекли от забот и развлекли простой люд, который стекался в Рим отовсюду, даже из Бруттия – самого нижнего кончика италийского «сапога», и Италийской Галлии – верха его «голенища». Середина лета, сушь и жара. Население Рима почти удвоилось.
   Брут, несмотря на свое отсутствие, принял участие в организации Аполлоновых игр. Он сделал ставку на постановку трагедии «Терей» латинского драматурга Акция. Хотя простая публика предпочитала гонки на колесницах, которые открывали и закрывали обычно семидневные игры, а между ними она набивалась в большие театры, где восторгалась пластикой знаменитых мимов Ателлы и музыкальными фарсами Теренция и Плавта, Брут был все-таки убежден, что успех или неуспех «Терея» покажет ему, как относятся римляне и италийцы к освободителям и их акции. Пьеса была о тираноубийстве и о причинах, его вызвавших, с круто заверченной этической проблематикой. И разумеется, простой люд смотреть ее не пошел. Брут, мало знавший народные нравы, этого предвидеть не мог. Зато трагедию посмотрели такие образованные люди, как Варрон и Луций Пизон, и пьеса была принята на ура. Бруту об этом незамедлительно сообщили, после чего он несколько дней ходил очень довольный, преисполненный убежденности, что реабилитация состоялась, что народ одобрил убийство Цезаря и что скоро освободители будут возведены в ранг героев. А правда крылась в том, что режиссура «Терея» была блестящей, игра актеров – великолепной, да и сама пьеса так редко ставилась, что явилась приятным разнообразием для элиты, измученной драматизмом реальных событий.
   Октавиан, организатор ludi Victoriae Caesaris, не стал ничего придумывать, чтобы следить за народной реакцией на его игры. Но сама Фортуна благоволила к нему. Его празднество длилось одиннадцать дней и отличалось по структуре от других игр, которые в теплое время года проводились практически регулярно. Первые семь дней были посвящены живым картинам и сценам. В день открытия игр в Большом цирке воспроизвели осаду Алезии – несколько тысяч актеров участвовали в «сражениях». Интересное зрелище, полное неожиданной новизны, ибо срежиссировал его Меценат, вдруг обнаруживший в себе редкостный дар к постановке масштабных спектаклей.
   Главному финансисту игр была оказана честь дать сигнал к открытию, и Октавиан, стоявший в ложе, казался огромной толпе воплощением Цезаря, столь рано и столь болезненно ушедшего от нее. К большому неудовольствию Антония, самодовольного и самонадеянного юнца приветствовали в течение четверти часа. Хотя ему было очень приятно, Октавиан хорошо сознавал, что Рим воздает почести не ему. Рим рукоплескал Цезарю. Он также знал, что Антонию не нравилось именно это.
   Затем, приблизительно за час до заката, когда Верцингеториг сел у ног Цезаря, в северной части неба над Капитолием появилась огромная комета. Сначала никто ее не заметил, потом несколько пальцев указали на stella critina, и вдруг все двести тысяч зрителей, собравшихся в цирке, вскочили с мест и как один закричали:
   – Цезарь! Это звезда Цезаря! Цезарь – бог!
   Потом день за днем живые картины и сцены демонстрировались на других, вынесенных за городские пределы аренах, но каждый вечер комета возникала примерно за час до заката и сияла почти до утра, наполняя призрачным блеском весь город. Ее голова была размером с луну, а раздвоенный мерцающий хвост занимал еще бо́льшую площадь. И во время охоты на диких зверей, скачек, гонок и других великолепных спектаклей, разыгранных в Большом цирке в последние четыре дня игр, длинноволосая звезда, олицетворявшая Цезаря, продолжала сиять над Римом. Как только игры закончились, она исчезла.
   Октавиан реагировал быстро. Наутро после явления небесного знака лбы статуй Цезаря по всему городу украсили золотые звезды.
   Благодаря этой звезде Октавиан выиграл больше, чем потерял в результате подрывной деятельности Антония. Тот запретил показ золотого кресла и венка Цезаря на параде и не позволил включить его статую из слоновой кости в процессию римских богов. А на второй день игр он произнес в театре Помпея проникновенную речь, в которой усердно превозносил освободителей, намеренно умаляя заслуги того, кто пал от их рук. Но сверхъестественная светящаяся комета свела все его усилия к пшику.
   Всем, кто делился с ним своими мыслями и задавал вопросы, Октавиан говорил одно: звезда послана, чтобы указать на божественную природу Цезаря. Иначе зачем бы ей появляться в первый же день игр в его честь и исчезать, как только игры закончились? Другого объяснения нет. Это бесспорно. Даже Антоний не мог ничего возразить против такого безупречного толкования, а Долабелла изгрыз все ногти, благодаря свою интуицию, которая не позволила ему уничтожить алтарь и колонну, хотя на прежнее место он их не вернул.
   В душе Октавиан смотрел на звезду Цезаря по-другому. Естественно, она придавала и ему, как наследнику Цезаря, некий божественный блеск. Если Цезарь – бог, тогда он – сын бога. Он читал это во множестве глаз, когда специально ходил по Риму, забираясь в далеко не самые фешенебельные его уголки. Будучи выходцем с Палатина, он все же быстро сообразил, что исключительность не вызывает приязни. Наоборот, она может лишь отпугнуть. И у него хватило ума не разыгрывать драм и не разражаться напыщенными тирадами, глядя на ужасы римских трущоб. Нет, он ходил и разговаривал со встречными, объясняя всем, что ему хочется узнать побольше о Цезаре, о теперешнем своем отце: «Пожалуйста, расскажите мне о нем что-нибудь. И вы! И вы тоже!» Это весьма импонировало ветеранам, наводнившим Рим на время игр. Он действительно узнал о Цезаре многое, а эти люди тянулись к нему, считали его незаносчивым и отзывчивым, ведь он выслушивал все, что они торопились ему рассказать. Что важнее, Октавиан также узнал, что грубое обращение Антония с ним на публике было замечено и осуждено.
   В нем неуклонно формировалось ядро неуязвимости, ибо Октавиан сразу же понял, что на самом деле означала звезда. Это было послание ему от Цезаря, знак, что ему предназначено править миром. Желание править миром, казалось, всегда жило в нем, но оно было настолько нечетким, настолько несбыточным, что он относил его к разряду грез. А Цезарь с первого взгляда увидел в нем властелина. И возложил на него задание исцелить Рим, расширить римские территории и дать всему римскому невообразимую власть под его попечением, под его эгидой. «Он не ошибся. Я именно тот человек. Я буду хорошим правителем мира. У меня есть время на воспитание в себе терпеливости, на учебу, на исправление ошибок, которые я, конечно же, делаю. И на уничтожение оппозиции, на то, чтобы справиться со всеми врагами, от освободителей до Марка Антония. Цезарь сделал меня наследником не только имущества или денег. Он передоверил мне своих клиентов, своих сторонников, свою власть, свое предназначение, свое божественное начало. И я клянусь Солом Индигесом, Теллус и Либером Патером, что не разочарую его. Я буду достойным сыном. Более того, я сделаюсь им самим».

   В конце восьмого дня игр, вернувшихся в Большой цирк, делегация центурионов остановила Антония, когда он уходил домой после того, как сделал все возможное, чтобы дать понять толпе, насколько наследник Цезаря им презираем.
   – Это должно прекратиться, Марк Антоний, – сказал спикер делегации Марк Копоний, старший центурион тех двух когорт, что оказали Октавиану в Брундизии помощь при вывозке денег.
   Теперь эти две когорты должны были влиться в состав четвертого легиона.
   – Что должно прекратиться? – огрызнулся Антоний.
   – То, как ты обращаешься с молодым Цезарем. Это неправильно.
   – Ты напрашиваешься на военный суд, центурион?
   – Нет, конечно же. Я только говорю, что в небе светит большая волосатая звезда. Звезда Цезаря, который ушел от нас, чтобы поселиться среди богов. Он с ее помощью проливает божественный свет на своего сына, молодого Цезаря, благодаря его за эти великолепные игры, и мы это понимаем. Это не я недоволен, Марк Антоний. Недовольны мы все. Со мной здесь пятьдесят человек, все центурионы или бывшие центурионы из армии старика. Некоторые снова завербовались, как я. У некоторых есть земля, которую Цезарь дал им. Демобилизовав меня, Цезарь и мне дал участок. Мы видим, как ты обращаешься с парнем, словно он – грязь под ногами. Но он не грязь. Он – молодой Цезарь. И мы говорим, что это должно прекратиться. Ты должен обращаться с ним как положено.
   Антоний стоял, чувствуя неловкость оттого, что тога лишала его, как воина, половины внушительности, и его неприятное лицо отражало бурю эмоций. Делегация деликатно делала вид, что не замечает его смятения. Он мог сорваться, к тому взывала его нетерпимость. Но разум требовал совершенно иного. Чувства людей, в которых нуждаешься более, чем они в тебе, нельзя оскорблять, это ясно. Все дело в том, что он изначально считал себя естественным наследником Цезаря и верил, что ветераны Цезаря думают так же. Ошибка. Перед ним дети. Храбрые, сильные, очень опытные бойцы, но дети. Которые хотят, чтобы их обожаемый Марк Антоний свернулся калачиком у ног смазливого гомика в ботинках на толстой подошве лишь потому, что этот смазливый гомик усыновлен Цезарем по завещанию. Они не видят того, что видит Антоний. Они видят симпатичного паренька и убеждают друг друга, что он выглядит точно так, как выглядел в юности Цезарь.
   «Я не знал восемнадцатилетнего Цезаря, но, может, он и впрямь выглядел как этот сладенький гомик. Может, и он был сладеньким гомиком, если есть хоть какая-то правда в той истории с царем Никомедом. Но я отказываюсь верить, что Гай Октавий – еще не развившийся Цезарь! Никого возраст не меняет столь сильно! У Октавия нет надменности Цезаря, нет стиля Цезаря, нет его гениальности. Он добивается сходства обманом, сладкоречием, жестами и улыбками. Он сам говорит, что не может командовать армией. Он пустышка. Но эти идиоты хотят, чтобы я был хорош с ним из-за этой проклятой кометы».
   – И как же, по-вашему, я должен с ним обращаться? – спросил он, стараясь подавить гнев.
   – Ну, для начала, мы думаем, тебе надо публично продемонстрировать, что вы друзья, – сказал Копоний.
   – В таком случае все заинтересованные лица должны прийти на Капитолий, к подножию храма Юпитера Наилучшего Величайшего, во втором часу дня, когда закончатся игры, – сказал Антоний со всей любезностью, на какую был способен. – Пойдем, Фульвия, – обратился он к жене, в страхе спрятавшейся за его спину.
   – Лучше бы тебе быть поосторожнее с этим червяком. Он опасен, – сказала она, тяжело поднимаясь по ступеням лестницы Кака.
   Большой срок беременности уже давал о себе знать.
   Антоний помогал ей, подпирая сзади. Это была одна из его немногочисленных положительных черт. Другой муж кликнул бы слугу, но Антоний не видел ничего унизительного в том, чтобы помочь бедняжке собственноручно.
   – Я ошибся, думая, что мне не нужна охрана во время игр. Ликторы бесполезны. – Это было сказано громко, но потом он перешел на шепот. – Я думал, легионы останутся на моей стороне. Они ведь принадлежат мне.
   – Прежде всего они принадлежат Цезарю, – пропыхтела Фульвия.
   Итак, на следующий день после окончания игр в честь Цезаря-победителя тысячи ветеранов собрались на Капитолии. Они стояли везде, откуда можно было видеть ступени, ведущие к храму Юпитера Наилучшего Величайшего. Вызывающе нарядившись в доспехи, Марк Антоний пришел первым, рано, потому что хотел пройти сквозь толпу, поболтать с кем-нибудь, перекинуться шуткой. Октавиан пришел в тоге, в обычной обуви. Улыбаясь улыбкой Цезаря, он быстро прошел сквозь ряды и встал перед Антонием.
   «Ну и хитрец! – подумал Антоний, подавляя в себе желание превратить это смазливое личико в кашу. – Сегодня он хочет, чтобы все видели, какой он маленький, безвредный и безопасный. Чтобы я рядом с ним выглядел плохо воспитанным скандалистом, громилой».
   – Гай Юлий Цезарь Октавиан, – заговорил он, ненавидя всеми фибрами души необходимость произносить это ненавистное имя. – Эти добрые люди обратили мое внимание на то, что я… э-э… не всегда отношусь к тебе с надлежащим вниманием, за что я искренне прошу меня извинить. Это делалось ненамеренно, у меня очень много забот. Ты прощаешь меня?
   – С радостью, Марк Антоний! – воскликнул Октавиан, улыбаясь шире, чем всегда, и протягивая ему руку.
   Антоний пожал эту руку так, словно она была из стекла. Налитыми кровью глазами отыскал в толпе Копония и других ветеранов, чтобы понять, как они воспринимают это тошнотворное представление. Хорошо, но недостаточно, говорили их лица. Подавив отвращение, Антоний взял Октавиана за плечи, привлек к себе и сочно расцеловал в обе щеки. Теперь достаточно. Послышались вздохи удовлетворения, и вся толпа зааплодировала.
   – Я это делаю только для того, чтобы доставить им удовольствие, – прошептал Антоний в правое ухо Октавиана.
   – Я тоже, – прошептал в ответ Октавиан.
   Оба вместе покинули Капитолий.
   Проходя сквозь толпу, Антоний обнимал Октавиана за плечи, оказавшиеся настолько ниже его собственных, что этот червяк на его фоне выглядел невинным, прекрасным ребенком.
   – Ах, как славно! – проговорил Копоний, не стесняясь слез.
   Большие серые глаза встретились с глазами Антония, и в их прозрачной глубине мелькнула тень совсем другой, никому не знакомой улыбки.

   Секстилий тоже принес Антонию потрясение, столь же внезапное и неприятное. Брут и Кассий разослали по городам и сообществам Италии еще одно преторское обращение, которое по содержанию очень отличалось от писем, разосланным ими в апреле. Хорошей прозой, очень понравившейся Цицерону, в нем сообщалось, что поскольку они покинули Рим для того, чтобы разобраться, что следует предпринять в целях лучшей организации дел в государстве, то им кажется совершенно излишним принимать на себя обязанности квесторов, например, по закупке зерна. Подобные поручения, говорили они, огромное оскорбление для людей, уже управлявших провинциями и весьма неплохо справлявшихся с этим. Кассий в свои тридцать с небольшим не только сумел сплотить Сирию, но и победил огромное парфянское войско. А Брута лично сам Цезарь послал губернатором в Италийскую Галлию с полномочиями проконсула, хотя он в то время даже не побывал в преторах. Более того, до них дошло, что Марк Антоний обвиняет их в насаждении мятежных идей среди солдат македонских легионов, возвращающихся в Италию. Это ложное обвинение, и они настаивают, чтобы Антоний взял назад свои клеветнические слова. Они всегда действовали в интересах мира и свободы, никогда и никого не пытаясь призвать к гражданской войне.
   Ответ Антония был коротким и грозным.

   Кем вы себя возомнили, рассылая свои писульки во все города, от Брундизия и Калабрии до Умбрии и Этрурии? Я издал консульский указ, который разошлют в те же города, от Брундизия и Калабрии до Умбрии и Этрурии. Ваша пачкотня будет сорвана. В указе сказано, что вы преследуете свои личные интересы и что ваши провозглашения не подтверждены официальными полномочиями. Указ также разъясняет всем честным италийцам, что, если последуют еще такие же незаконные заявления, подписанные вашими именами, к ним надо относиться как к предательским выступлениям умышляющих против народа врагов.
   Это для публики. А от себя я добавлю. Вы уже ведете себя как предатели, вы не имеете права чего-либо требовать ни от сената, ни от народа Рима. Вместо стенаний по поводу ваших назначений на заготовку зерна вы должны ползать у ног почтенных отцов, благодаря их за то, что вам дали хоть какие-то официальные должности.
   В конце концов, вы намеренно убили человека, который на законном основании стоял во главе Римского государства. Вы что, действительно ожидали, что вас наградят золотыми курульными креслами и золотыми венками за его смерть? Пора бы вам повзрослеть, вы, глупые, избалованные переростки!
   И как вы смеете болтать повсюду о том, что я якобы пытался подкупить свои македонские легионы? Это ли не подстрекательство к мятежу? Зачем бы иначе распускать такие слухи, скажите? Заткнитесь и сидите тихо, иначе попадете в еще большие неприятности, чем сейчас.

   Четвертого секстилия он получил письмо от Брута и Кассия, адресованное ему лично. Он ожидал пространных извинений, но их там не было. Вместо этого Брут и Кассий упрямо твердили, что они законные преторы и могут на законном основании делать любые заявления, какие угодно, и что их нельзя ни в чем обвинить, ибо они всегда действуют в интересах мира, гармонии и свободы. Угроз Антония они не боятся. Разве их собственное поведение не доказывает, что свобода более ценна для них, чем дружба со старшим консулом Рима?
   Заканчивалось письмо парфянской стрелой: «Напоминаем тебе, что суть не в продолжительности жизни Цезаря, а в краткости его правления».
   Что случилось с его удачливостью, удивлялся Антоний, чувствуя, что события все больше и больше оборачиваются против него. Октавиан публично загнал его в угол, показав, что легионы вовсе не так верны ему, как он думал. А эти два претора намекают, что в их силах покончить с его карьерой, как они покончили с карьерой Цезаря. По крайней мере, так он понял их дерзость, кусая губы и пылая от гнева. Краткость правления? Он может справиться с Децимом Брутом в Италийской Галлии, но не сможет вести войну на два фронта – с Децимом на дальнем севере и с Брутом и Кассием на юге, в самнитской Италии, всегда готовой пойти на Рим.
   Октавиан мог бы сказать ему, почему удача его покинула, но, конечно, Антонию и в голову не пришло бы поинтересоваться мнением самого гнусного из своих врагов. Он потерял везение в тот миг, когда впервые нагрубил этому мальчишке, вызвав тем самым недовольство Цезаря-бога.
   Антоний решил несколько уступить Бруту и Кассию, чтобы отделаться от них и сосредоточиться на Дециме Бруте. На следующий день после получения письма он созвал сенат и заставил сенаторов дать каждому по провинции: Бруту – Крит, Кассию – Киренаику. В этих провинциях не было ни одного легиона. Они хотели провинции? Ну что же, они их получили. До свидания, Кассий, до свидания, Брут.

5

   Цицерон был в отчаянии и с каждым днем становился все мрачнее, несмотря на то что ему и Аттику наконец удалось выселить римскую бедноту из Бутрота, из колонии Цезаря. Они обратились к Долабелле, который после долгого разговора с Цицероном был просто счастлив принять от Аттика огромную взятку, сохраняя тем самым его империю кожи, сала и удобрений в Эпире. Аттику нужны были хорошие новости, ибо его жена с наступлением летней жары тяжело заболела. Маленькая Аттика плакала, потому что никто не пускал ее к маме. Та осталась в Риме, а дочку и ее служанок Аттик отослал на свою виллу в Помпеях.
   Для Цицерона деньги опять стали огромной проблемой, в основном благодаря молодому Марку, все еще путешествующему и постоянно в письмах просившему поддержать его материально. Никто из Квинтов не разговаривал с Цицероном, а его короткий брак с Публилией не принес того дохода, на какой он рассчитывал. Благодаря ее противному братцу и матери, разумеется. Агент Клеопатры в Риме, египтянин Аммоний, отказывался платить по векселю своей царицы. И это после того, как Цицерон, преодолев немалые трудности, наконец получил копии всех своих речей и трудов на лучшей бумаге, с великолепной графикой, с иллюстрациями на полях! Это стоило ему состояния, а в векселе Клеопатры ясно указывалось, что она обязуется возместить ему все расходы. Но у Аммония были резоны для отказа платить. Смерть Цезаря заставила царицу уехать до того, как собрание сочинений Цицерона увидело свет. Вот оно, это собрание, пошли его ей! Аммоний поднял в удивлении брови. Теперь, когда царица уже в Египте (слухи о кораблекрушении не подтвердились), он уверен, у нее есть более важные дела, чем разбирать тысячи страниц латинского пустословия. И вот Цицерон сидит с великолепным изданием своих работ, но никто не выказывает желания купить его!
   И он решил покинуть Италию, поехать в Грецию, увидеться с молодым Марком, а потом насладиться прелестями афинского образа жизни. Его любимый вольноотпущенник Тирон вплотную занялся этим вопросом, но откуда взять деньги? Теренция все мрачнела и копила сестерции, а когда он к ней обращался, отвечала, что на крайний случай у него имеются десять потрясающих вилл от Этрурии до Кампании, и все напичканы самыми редкостными произведениями искусства. Так что, если ему нужны наличные, пусть продаст несколько вилл и статуй. И пусть не надеется, что она ни с того ни с сего начнет оплачивать его причуды!
   Его встречи с Брутом тоже, казалось, не вели ни к чему. Брут, правда, и сам подумывал о поездке в Грецию, определенно отказываясь от заготовки зерна! Затем этот глупец отплыл с Порцией к небольшому острову Несида, находившемуся неподалеку от побережья Кампании. А Кассий все же решил заняться сицилийским зерном и набирал флот. Приближался сбор урожая.
   Наконец Долабелла, довольный разворотливостью, с какой Аттик ввернул ему взятку, согласился разрешить Цицерону покинуть Италию. Стыдно, что консуляр его положения должен кого-то о чем-то просить! Но таков был указ Цезаря, и консулы не отменили его. Проглотив унижение, Цицерон продал виллу в Этрурии, на которой ни разу не побывал. Теперь у него были и деньги, и дозволение отбыть за границу.
   Его отъезд ускорило изменение названия месяца квинктилия на июль. Когда получать письма, помеченные июлем, стало совсем уж невыносимо, Цицерон нанял корабль и уплыл из Путеол, где Кассий базировал зерновой флот. Но и тут ему не повезло. Корабль его доплыл до Вибона, соседствовавшего с Бруттием, и там был остановлен напором сильного встречного ветра. Расценив это как знак, что ему не суждено пока что оставить Италию, Цицерон сошел с корабля в рыбацкой деревне Левкоптера, ужасно вонючей. Это всегда было так: что-то непонятное не давало ему покинуть италийское побережье. Его корни слишком глубоко вросли в землю отечества. Они не пускали его.
   Усталый и нуждающийся в приюте, Цицерон оказался у ворот старого поместья Катона в Лукании, ожидая найти дом пустым. Земля перешла к одному из трех бывших центурионов Цезаря, награжденных коронами из дубовых листьев и ставших сенаторами. Центурион этот не захотел владеть поместьем, слишком удаленным от родной Умбрии, и продал его анонимному покупателю. Был семнадцатый день секстилия, когда паланкин Цицерона внесли в ворота. Он подумал, что ужасное лето, похоже, кончается, и вдруг увидел, что многочисленные лампы в саду зажжены. Кто-то был в доме! Компания! И еда!
   Гостя встретил Марк Брут. Со слезами на глазах Цицерон крепко обнял его. Брут, очевидно, что-то читал, так как держал в руке свиток. Он был крайне удивлен столь бурным проявлением чувств, пока Цицерон не рассказал о своей одиссее. Порция была с мужем, но ужинать не пришла. Большое облегчение для Цицерона. Малютка Порция умела лишь раздражать.
   – Ты, наверное, не знаешь, что сенат дал нам с Кассием по провинции, – сказал Брут. – Мне – Крит, Кассию – Киренаику. Новость пришла как раз в тот момент, когда Кассий собирался плыть за зерном, и он передал флот префекту. Сейчас он в Неаполе с Сервилией и Тертуллой.
   – Ты рад? – спросил согревшийся и удовлетворенный Цицерон.
   – Не сказал бы, но, по крайней мере, это хоть что-то. – Брут вздохнул. – Мы с Кассием в последнее время не очень-то ладим. Он высмеял мое истолкование реакции зрителей на постановку «Терея», а сам говорит только о молодом Октавиане, который изрядно потрепал Антонию нервы во время устроенных им в честь Цезаря игр. А еще эта stella critina, появившаяся над Капитолием. Теперь Цезаря называют богом, а Октавиан поощряет это.
   – Последний раз, когда я видел молодого Октавиана, меня поразили произошедшие в нем перемены, – добавил Цицерон, устраиваясь поудобнее на ложе. Как чудесно наслаждаться едой и обществом одного из немногих воистину цивилизованных римлян! – Очень энергичный, очень остроумный и очень уверенный в себе юноша. Но Филипп этому совсем не рад, говорит, что тот делается спесивым.
   – Кассий считает его опасным, – сказал Брут. – Он пытался продемонстрировать золотое кресло и венок Цезаря на своих играх, а когда Антоний запретил ему это, стал спорить с ним, со старшим консулом, словно равный. Ничего не боясь, высказываясь открыто и прямо.
   – Октавиан долго не протянет, не сможет. – Цицерон слегка откашлялся. – А как дела у освободителей?
   – Несмотря на то что нам дали провинции, перспективы довольно безрадостные, – ответил Брут. – Ватия Исаврик вернулся из Азии, столкнувшись со смертью Цезаря и самоубийством отца. Октавиан настаивает на том, чтобы освободители были наказаны. Долабеллу все считают врагом, хотя он злейший враг лишь себе.
   – Тогда я утром же еду в Рим, – сказал Цицерон.
   Верный своему слову, он с рассветом готов был отправиться в путь. К сожалению, Порция тоже захотела с ним попрощаться. Цицерон очень хорошо знал, что она презирает его, считает хвастуном, позером, ненадежным во всех отношениях человеком. А сам он считал ее мужеподобной уродкой, которая, как и все женщины, не имеет своего мнения, а лишь повторяет мужские суждения, отцовские в ее случае.
   Вилла Катона не была претенциозной, но в ней имелись действительно великолепные фрески. Пока Цицерон и Брут стояли в атрии, лучи восходящего солнца упали на стену, на которой была изображена сцена прощания Гектора с его женой Андромахой перед сражением с Ахиллом. Художник изобразил тот момент, когда Гектор передает ей их сына Астианакта. Но вместо того чтобы смотреть на ребенка, она с жалостью смотрела на мужа.
   – Замечательно! – воскликнул Цицерон, искренне любуясь картиной.
   – Да? – спросил Брут, глядя на фреску как на что-то новое для себя.
   Цицерон процитировал:

     Добрая! сердце себе не круши неумеренной скорбью.
     Против судьбы человек меня не пошлет к Аидесу;
     Но судьбы, как я мню, не избег ни один земнородный
     Муж ни отважный, ни робкий, как скоро на свет он родится.
     Шествуй, любезная, в дом, озаботься своими делами;
     Тканьем, пряжей займися, приказывай женам домашним
     Дело свое исправлять; а война – мужей озаботит
     Всех – наиболе ж меня, – в Илионе священном рожденных [2 - Гомер. Илиада. Песнь шестая. Перевод Н. И. Гнедича.].

   Брут засмеялся.
   – Полно, Цицерон, не думаешь же ты, что я то же самое могу сказать дочке Катона? Порция не уступит мужчине ни в храбрости, ни в высоких стремлениях.
   Лицо Порции осветилось, она повернулась к Бруту, взяла его руку и поднесла к своей щеке. Он смутился присутствием Цицерона, но руки не отнял.
   С сумасшедшим блеском в глазах Порция сказала:
   – У меня теперь нет ни отца, ни матери. Поэтому ты, мой Брут, мне теперь и мать, и отец, а еще мой любимый муж.
   Брут высвободил руку и отошел от Порции, улыбнувшись Цицерону улыбкой, больше похожей на гримасу.
   – Ты видишь, насколько она эрудированна? Она не довольствуется парафразой, она ни в чем не уступит даже Гомеру. Это ей ничего не стоит.
   Хохотнув, Цицерон послал Андромахе воздушный поцелуй.
   – Если она не уступает даже Гомеру, тогда вы созданы друг для друга. Прощайте же, два моих славных любителя перетолковывать чужие труды! Желаю нам троим встретиться в лучшие времена.
   Они не стали ждать на пороге, пока он усядется в паланкин.
   В конце секстилия Брут взял корабль от Тарента до греческих Патр. А свою Порцию оставил с Сервилией.

   Марк Антоний послал прибывшему в Рим Цицерону записку с повелением явиться в сенат на собрание, обязательное для первого дня каждого нового месяца. Когда тот не пришел, взбешенный Антоний уехал в Тибур по какому-то неотложному делу.
   Узнав, что Антоний уехал из города, Цицерон на другой же день появился в сенате. Палата продлила заседание, чтобы решить все вопросы, рутинные для только-только начавшегося сентября. И на этом заседании нерешительный, хвастливый консуляр Марк Туллий Цицерон вдруг нашел в себе смелость осуществить дело всей своей жизни, распечатав блистательную серию речей, направленную против Марка Антония.
   Никто этого не ожидал. Все были поражены, многие перепугались до смерти. Самая мягкая и самая хитросплетенная речь из всей будущей серии стала и самой впечатляющей, ибо она прозвучала как гром среди ясного неба.
   Начал он довольно традиционно, расценив действия Антония после мартовских ид как умеренные и ведущие к примирению: он не тронул утвержденных Цезарем новшеств, не отменил ссылок, ликвидировал навсегда должность диктатора и сумел удержать в узде простой люд. Но начиная с мая Антоний стал меняться, а к июньским календам это уже был совсем другой человек. Больше ничего не проводится через сенат, все делается через народные трибы, а иногда игнорируется и воля народа. Избранные на следующий год консулы Гиртий и Панса не смеют появиться в сенате, освободители фактически изгнаны из Рима, а солдат-ветеранов активно подзуживают требовать новых премий и привилегий. Далее Цицерон с неодобрением отозвался о неумеренных почестях, оказываемых памяти Цезаря, и поблагодарил Луция Пизона за его речь в календы секстилия, сожалея о том, что Пизон не нашел поддержки своему предложению сделать Италийскую Галлию частью Италии. Он смирился с ратификацией некоторых нововведений Цезаря, однако осудил ратификацию многообещающих, но пустопорожних законопроектов. Перечисляя законы Цезаря, которые Антоний нарушил, Цицерон ненавязчиво обратил внимание слушателей на тот факт, что нарушались хорошие законы Цезаря, а поддерживались плохие. В заключительной части речи он посоветовал и Антонию, и Долабелле добиваться истинной популярности у своих сограждан, вместо того чтобы давить на них и запугивать.
   Затем слово взял Ватия Исаврик и говорил о том же, только не так хорошо. Неудивительно: вернулся старый мастер, равных которому нет. Что важно, палата осмелилась аплодировать.
   В результате, когда Антоний вернулся из Тибура, он столкнулся с новыми настроениями, как в сенате, так и на Форуме, где завсегдатаи увлеченно обсуждали блестящее, своевременное, долгожданное и очень смелое выступление Цицерона.
   Сильно раздраженный Антоний потребовал, чтобы девятнадцатого сентября Цицерон явился в палату и выслушал его ответную речь. Но в гневе Антония явно чувствовался страх с элементами истерии, которых раньше в нем не замечалось. Ибо Антоний хорошо понимал, что если два консуляра, таких матерых, как Цицерон и Ватия Исаврик, осмелились открыто выступить против него, значит власть его подходит к концу. Заключение подтвердилось в середине месяца, когда он воздвиг на Форуме новую статую Цезаря, со звездой на лбу и с надписью, что тот никакой не бог. Плебейский трибун Тиберий Каннутий выступил с предложением убрать эту надпись. И Антоний вдруг осознал, что даже мыши обрели клыки.
   Если он и винил кого-то в столь резком ухудшении своего положения, то Октавиана, а не Цицерона. Этот слащавый, притворно застенчивый, смазливый сопляк бил его на всех фронтах. Начиная с того дня, когда центурионы вынудили его публично извиниться перед мальчишкой, Антоний все более убеждался, что имеет дело не с ряженым гомиком, а с настоящей коброй.
   Девятнадцатого сентября на заседании палаты он разразился громовой отповедью Цицерону, Ватии, Тиберию Каннутию и всем, кто вдруг вздумал открыто критиковать его. Он не упомянул Октавиана, чтобы не выставлять себя дураком, а перешел к освободителям и впервые высказал им порицание за убийство великого римлянина, за неконституционные действия, за откровенное преступление. Это не прошло незамеченным. Баланс резко качнулся не в пользу освободителей, раз уж сам Марк Антоний нашел необходимым выступить против них.
   И в этом пассаже Антоний винил не себя, а только Октавиана. Наследник Цезаря открыто говорил всем, кто был готов его слушать, что, пока освободители не наказаны, тень Цезаря будет сердиться. Разве stella critina не сказала со всей непреложностью, что Цезарь – бог? Римский бог! Обладающий огромной властью и непреходящим значением для Рима, любимого им! Октавиан вел эту агитацию не только среди простонародья. То же самое он внушал и представителям высших сословий. Как Антоний и Долабелла собираются поступить с так называемыми освободителями? Разве можно мириться с открытым предательством и даже его восхвалять? Месяцы прошли с мартовских ид, говорил Октавиан всем и каждому, но ничего не произошло, кроме потворствующей пассивности. Освободители свободно разгуливают везде, а ведь они убили бога, который не получил официального признания и все еще не отмщен.
   В конце первого октябрьского рыночного интервала ощущение повышенной уязвимости толкнуло Антония провести чистку среди ветеранов охраны. Он арестовал некоторых из них и обвинил в покушении на свою жизнь. И даже имел неосторожность утверждать, что Октавиан заплатил им за это. Возмущенный Октавиан поднялся на ростру и перед подозрительно большой аудиторией в очень хорошей речи доказал свою непричастность, обвинив Антония в клевете. Ему поверили. Антоний быстро все понял, отработал назад и отпустил арестованных, не посмев их казнить. Этой казнью он непоправимо навредил бы себе в глазах и солдат, и всего народа. На другой день после выступления Октавиана новые делегаты от легионов и ветеранов пришли к нему и сказали, что не потерпят, если по его вине с золотой головы дорогого мальчика упадет хотя бы один волосок. Каким-то непонятным для Антония образом наследник Цезаря стал талисманом для армии. Причем священным, как и орлы.
   – Я не могу поверить! – кричал он Фульвии, мотаясь по комнате, как пойманный зверь. – Он же ребенок! Как он этого добивается? Ведь я клянусь, что у него нет Улисса, который нашептывал бы ему, что делать!
   – Филипп? – подсказала она.
   Антоний фыркнул.
   – Только не он! Он слишком заботится о своей шкуре. В этом роду все были такие. Нет никого, Фульвия, никого! Ловкость, коварство – вот его суть! Не понимаю, как Цезарь сумел рассмотреть в нем все это!
   – Ты сам себя загоняешь в угол, любовь моя, – убежденно сказала Фульвия. – Если ты останешься в Риме, кончится тем, что ты убьешь всех, от Цицерона до Октавиана, и это будет твоим падением. Лучшее, что ты можешь сделать, – поехать в Италийскую Галлию воевать против Децима Брута. Пара побед над одним из главарей освободителей – и ты восстановишь свое положение. Жизненно важно, чтобы ты сохранил под рукой армию, поэтому направь свою энергию только на это. Смирись с тем фактом, что по природе ты не политик. Это Октавиан политик. Вырви у него когти, покинув Рим и сенат.

   За шесть дней до октябрьских ид Марк Антоний и разбухшая Фульвия покинули Рим и направились в Брундизий, где должны были высадиться четыре из шести отборных македонских легионов.
   Антоний, кажется, получил casus belli. Децим Брут проигнорировал директивы сената и Плебейского собрания, утверждая, что он – законный губернатор Италийской Галлии, и продолжая вербовку солдат. До отъезда в Брундизий, еще будучи в Риме, Антоний послал Дециму Бруту короткий приказ оставить провинцию, поскольку Антоний идет его заменить. Если Децим не подчинится, casus belli обретет силу факта. А Антоний был уверен, что Децим не подчинится. Если он подчинится, его карьере придет конец, а его самого будут судить за измену.

   Не давая себя обхитрить, Октавиан тоже покинул Рим на следующий день после отъезда Антония и направился в Кампанию. Там находились несколько переправленных из Македонии легионов, а также несколько тысяч ветеранов и молодцов призывного возраста, привлеченных туда слухами, что Вентидий проводит новый набор.
   С собой Октавиан взял Мецената, Сальвидиена и Агриппу, недавно возвратившегося из короткого путешествия с двумя повозками, набитыми лесоматериалами. Банкир Гай Рабирий Постум тоже поехал с ним на пару с самым выдающимся гражданином Велитр, неким Марком Миндием Марцеллом, очень богатым родственником Октавиана.
   Они начали с Казилина и Калатии, двух небольших северо-кампанийских городков, притулившихся к Латинской дороге. Каждый рекрут, завербованный ими, будь то ветеран или новобранец, тут же получал две тысячи сестерциев и обещание десятикратно большего куша, если они при любых обстоятельствах сохранят верность наследнику Цезаря. В течение четырех дней Октавиан получил пять тысяч солдат, готовых идти с ним куда угодно. Что за чудо эти военные деньги!
   – Я не уверен, – сказал он Агриппе, – что нам нужна целая армия. У меня нет ни опыта, ни таланта воевать с Марком Антонием. Я только хочу, чтобы остальным легионам казалось, будто мне нужен всего лишь один легион, для защиты себя от Антония. Пусть Меценат и его агенты распустят слух, что наследник Цезаря не хочет сражаться. Он просто хочет жить.

   Антонию не так везло, как Октавиану. Когда он предложил людям четырех только что сошедших на берег легионов бонус по четыреста сестерциев на нос, они рассмеялись и сказали, что молодой Цезарь дает гораздо больше. Ужасное потрясение для Антония. Он понятия не имел, что две когорты Марка Копония, все еще стоявшие под Брундизием, успели побрататься с вновь прибывшими солдатами и сообщить им последние слухи.
   – Маленький mentula! – в ярости крикнул он Фульвии. – Стоит мне отвернуться – и он покупает моих солдат! И много платит им, знаешь ли! Откуда у него деньги? А я могу сказать тебе откуда. Он украл парфянские деньги.
   – Не обязательно, – раздумчиво возразила Фульвия. – Твой курьер говорит, что с ним Рабирий Постум, а это значит, что у него есть доступ к деньгам Цезаря, даже при неузаконенном завещании.
   – Я знаю, как справиться с мятежом, – прорычал Антоний. – И я не буду столь мягким, как Цезарь!
   – Марк, не делай ничего сгоряча! – умоляла она.
   Антоний проигнорировал это. Он построил легион Марса, отобрал каждого десятого и из них казнил каждого пятого за неподчинение. Гораздо меньше, чем дозволялось армейскими уложениями на случай бунта, но двадцать пять легионеров умерли ни за что ни про что. Легион Марса и три других легиона притихли, но Марка Антония возненавидели все.
   Когда из Македонии прибыл еще один легион, Антоний послал легион Марса и два других легиона по Адриатическому побережью в сторону Италийской Галлии. А сам с оставшимися двумя легионами, один из которых был «Жаворонок», прежний пятый легион Цезаря, пошел по Аппиевой дороге к Кампании, надеясь поймать Октавиана, подкупавшего консульские войска.
   Но по этим двум легионам гуляли слухи о молодом Цезаре, о его смелости и поразительной щедрости. Солдаты лучше были осведомлены о его действиях, чем Марк Антоний, они знали, что никаких консульских войск он не подкупал. Он удовольствовался лишь одним новонабранным легионом, чтобы обезопасить себя. Расправа Антония с легионом Марса только упрочила их симпатии к Октавиану. На Аппиевой дороге снова возникли неприятности. И снова Антоний справился с ними по-своему – казнил несчастных, на каких указал слепой счет, а не зачинщиков беспорядков. Однако мрачные взгляды, сопровождавшие его, когда он ехал вдоль своего войска, дали ему понять, что входить в Кампанию неблагоразумно. Поэтому он повернул обратно и пошел вдоль берега Адриатического моря.

   Это кошмар, думал Цицерон. Так много случилось в течение октября и ноября, что у него голова шла кругом. Октавиан невероятен! В его ли возрасте, без мало-мальского опыта, затевать поход против Марка Антония? Рим полнился слухами о близящейся войне, об Антонии, идущем на Рим с двумя легионами, об Октавиане и его слабеньком войске численностью всего лишь в один легион, бесцельно слонявшемся по Кампании. Неужели Октавиан действительно хочет сразиться с Антонием именно там? Или он все же вернется в Рим? Цицерон надеялся, что мальчик вернется. Это было бы очень умно. Почему Цицерон так много знал? Потому что состоял с этим мальчиком в переписке.
   – О Брут, где ты? – сожалел Цицерон. – Какую золотую возможность ты упускаешь!

   Через раба мятежного Цецилия Басса, все еще пребывавшего в Апамее, пришло известие о беспокойных событиях в Сирии. Раб путешествовал с управляющим Брута, Скаптием. Он рассказал все Сервилии, та пошла к Долабелле. В Сирии теперь шесть легионов, сказала она «домашнему» консулу Рима. Все сконцентрированы вокруг Апамеи. И все они недовольны, как и четыре легиона, находящиеся в египетской Александрии. А что еще удивительнее, все эти легионы ожидают прибытия Кассия как нового губернатора Сирии. Если верить рабу Басса, сказала Сервилия, все десять легионов очень хотят, чтобы губернатором Сирии стал именно Кассий.
   Долабелла запаниковал. В один день он собрался и кинулся в Сирию, оставив Рим на городского претора Гая Антония и даже не подумав написать записку Антонию или сказать сенату, что уезжает. Долабелла предположил, что Кассий тайком заигрывает с сирийскими и александрийскими легионами, поэтому для него было жизненно важно прибыть в свою провинцию прежде Кассия. Сервилия отговаривала, твердила, что он ошибается, что Кассий вовсе не собирается узурпировать Сирию незаконно, но Долабелла не слушал ее. Он послал своего легата Авла Аллиена на отдельном корабле в Александрию с приказом переправить четыре тамошних легиона в Сирию, а сам скоренько переплыл из Анконы в Западную Македонию. Сезон был не мореходным, поэтому дальше было разумнее пробираться по суше.
   Цицерон, как и Сервилия, знал, что Кассий на Сирию вовсе не зарится, но когда наступил ноябрь, его стала беспокоить Кампания. Из писем Октавиана следовало, что он планирует идти к Риму: «О Цицерон, прошу тебя, не уезжай никуда. Ты мне нужен в сенате, я хочу сместить Антония, действуя по конституции через сенат. Пожалуйста, проследи, чтобы, как только я подойду к Сервиевой стене, сенат собрался. Мне надо обратиться к нему!»
   – Я не доверяю его возрасту, и я фактически не знаю, чем он располагает, – поделился с Сервилией Цицерон, до такой степени обеспокоенный, что даже не озаботился поиском лучшей кандидатуры для откровений. – Брут не мог выбрать худшего момента для отбытия в Грецию. Он должен быть здесь, чтобы защитить и себя, и прочих освободителей. Фактически, если бы он находился тут, мы оба, возможно, сумели бы настроить сенат и плебс против Антония с Октавианом и восстановить нашу дорогую Республику.
   Сервилия бросила на него циничный взгляд. Ее настроение было не лучшим, потому что эта свинья Порция вернулась в дом еще более сумасшедшей.
   – Дорогой мой, – устало сказала она, – Брут не принадлежит ни себе, ни Риму. Он принадлежит Катону, хотя тот уже два года как мертв. У него нет ни ума, ни харизмы Цезаря. Он – бык, бросающийся на преграды вслепую. А что касается Октавиана, то он и вовсе ничто. Хитрый юнец, но, говорю тебе, он не стоит шнурка от ботинка Цезаря. Он больше похож на молодого Помпея Магна с забитой фантазиями головой.
   – Молодой Помпей Магн, – сухо возразил Цицерон, – заставил Суллу сделать его своим сокомандующим и в конце концов стал Первым человеком в Риме. Если подумать, то Цезарь поздно поднялся. Он не сделал ничего примечательного, пока не уехал в Длинноволосую Галлию.
   – Цезарь, – резко оборвала его Сервилия, – был законопослушен! Он получал все in suo anno и на законной основе. Если он действовал не по конституции, то лишь потому, что иначе его карьере пришел бы конец, а до такой степени патриотичным он не был.
   – Ну-ну, не будем спорить о мертвом, Сервилия. Поговорим о его наследнике, он слишком живой, и для меня он загадка. Я подозреваю, что для всех он загадка, даже и для Филиппа.
   – Этот загадочный мальчик сбивает в Кампании солдат в когорты, – сказала Сервилия.
   – Вместе со своими помощниками, такими же детьми. Я спрашиваю тебя, кто слышал о Гае Меценате или Марке Агриппе? – хихикнул Цицерон. – Во многих отношениях эта тройка напоминает мне сборище абсолютных невежд. Октавиан твердо верит, что сенат соберется, если он подойдет к Риму, хотя я все время твержу ему в письмах, что в Риме нет ни одного консула, а без председателя никого невозможно созвать.
   – Признаюсь, мне очень хочется увидеть наследника Цезаря.
   – Кстати, ты слышала… да ты должна была слышать, раз твоя дочь замужем за новым великим понтификом… что бедная Кальпурния приобрела небольшой дом у Квиринала и живет там с вдовой Катона?
   – Естественно, – ответила Сервилия, пригладив все еще красивой рукой волосы, представлявшие собой удивительное сочетание иссиня-черных и снежно-белых полос. – Цезарь оставил ей хорошее состояние, а Пизон не убедил снова выйти замуж. Поэтому он умыл руки… вернее, это сделала его жена. А что касается Марции – это еще одна верная вдова образца Корнелии, матери Гракхов.
   – А тебе в наследство досталась Порция.
   – Ненадолго, – загадочно прозвучало в ответ.

   Когда Октавиан узнал, что Антоний передумал соваться в Кампанию и послал первые три легиона вдоль Адриатики к Дециму Бруту, он решил пойти на Рим. Хотя все, от отчима Филиппа до эпистолярного советника Цицерона, считали его беспомощным дурачком, не понимавшим реального положения вещей, Октавиан очень хорошо сознавал, насколько рискованна эта затея. Решение было принято без всяких иллюзий, исход плавал в тумане, но долгие размышления сказали ему, что ничего не делать для него намного хуже. Если он застрянет в Кампании, пока Марк Антоний уходит на север, легионы и Рим сделают вывод, что наследник Цезаря горазд только говорить. Его моделью поведения всегда был Цезарь, а Цезарь отваживался на все. Последнее, чего хотел Октавиан, – это сражения, ибо хорошо знал, что у него нет ни войска, ни таланта победить такого опытного бойца. Однако его поход на Рим скажет Антонию, что он не намерен выходить из игры и что он – сила, с которой надо считаться.
   Не встретив никакой армии на своем пути, он прошел по Латинской дороге, затем по окружной дороге вдоль Сервиевой стены пробрался к Марсову полю, разбил там лагерь, поместил туда пять тысяч своих солдат, а две когорты повел в Рим и мирно занял Римский Форум.
   Там его встретил плебейский трибун Тиберий Каннутий, который поприветствовал нового патриция от имени плебса и пригласил его на ростру – сказать что-нибудь небольшой толпе.
   – А где же сенат? – спросил Октавиан.
   – Убежал, Цезарь, – презрительно ответил Каннутий. – Все до последнего, включая всех консуляров и старших магистратов.
   – Значит, я не смогу потребовать законного смещения Антония.
   – Они слишком боятся его.
   Приказав Меценату с его агентами попытаться собрать приличную аудиторию, Октавиан пошел домой, переоделся в тогу, обул ботинки на высокой подошве и возвратился на Форум, где уже собралось около тысячи завсегдатаев. Он поднялся на ростру и произнес речь, явившуюся для всех весьма приятным сюрпризом. Лирическая, четкая, хорошо выстроенная, оснащенная нужными жестами и риторическими приемами, она услаждала слух и разум. Он начал с восхваления Цезаря. Все, что тот делал, делалось к вящей славе Рима. Всегда и везде.
   – Ибо что есть величайший человек Рима, если он не заботится о его славе? Цезарь вплоть до своей смерти оставался самым преданным его слугой. Умножая его богатства, расширяя его территории, он являлся живым воплощением Рима и Римского государства!
   После того как истеричные выкрики одобрения смолкли, Октавиан заговорил об освободителях и потребовал справедливости для Цезаря, убитого ничтожной кучкой людишек, озабоченных только сохранностью своих привилегий и охотой за высшими должностями. Для них слава Рима – ничто. Выказав себя неплохим, под стать Цицерону, актером, он разобрался с ними поочередно, выставив каждого в самом невыгодном свете. Начал с Брута, перетрусившего при Фарсале, резко осудил черную неблагодарность Децима Брута и Гая Требония, которые всем были обязаны Цезарю, с брезгливой миной изобразил, как Минуций Базил пытает рабов, потом рассказал, в какой ужас привела его голова Гнея Помпея, отрубленная Цезеннием Лентоном. Ни один из двадцати трех убийц не избежал безжалостного осмеяния, ни один не укрылся от разящих ударов острой как бритва сатиры.
   А потом Октавиан спросил толпу: почему Марк Антоний, кузен Цезаря, так сочувствует освободителям, почему он к ним так терпим? Сам Октавиан, не будучи еще сыном Цезаря, не раз видел, как Марк Антоний шушукается с Гаем Требонием и Децимом Брутом в Нарбоне, где те вынашивали свой подлый и отвратительный план. Разве не Марк Антоний остановился поболтать все с тем же Гаем Требонием возле курии Помпея, когда заговорщики прошли внутрь, чтобы воткнуть свои кинжалы в беззащитную жертву? Разве не Антоний убил сотни безоружных римлян на Форуме? Разве не Антоний бездоказательно обвинил сына Цезаря в покушении на его жизнь? Разве не Антоний сбрасывал римлян с Тарпейской скалы без суда? Разве не Антоний запятнал свою должность, продавая все и вся, от римского гражданства до освобождения от налогов?
   – Но я уже утомил вас, – в заключение сказал он. – Мне осталось только сказать, что я – тоже Цезарь! И что я тоже намерен добиться всего того, чем обладал мой любимый отец! Мой глубоко почитаемый и любимый отец, который теперь сделался богом! Если вы не верите мне, посмотрите на то место, где он был сожжен, и вы увидите, что даже Публий Долабелла признал его божественность, возвратив на Форум алтарь и колонну, воздвигнутые в его память! Вспомните о небесной звезде, сказавшей вам все! Цезарь – божественный Юлий, а я – его сын! Я – сын бога, и я буду стараться жить в соответствии с тем, что воплощает в себе его имя!
   Сделав глубокий вдох, он сошел с ростры и прошел к алтарю и колонне, где накрыл голову складкой тоги и застыл, вознося молитву отцу.
   Выступление запомнилось всем. Солдаты, которых он привел в город, рассказывали о нем своим сотоварищам.
   Это было десятого ноября. А через два дня пришло известие, что Марк Антоний быстро приближается к Риму по Валериевой дороге с «Жаворонком», который бодро одолел марш и встал лагерем возле Тибура, неподалеку от Рима. Услышав, что у Антония только один легион, люди Октавиана стали надеяться на сражение.
   Но сражения не было. Октавиан пошел на Марсово поле и объяснил, что он отказывается сражаться со своими согражданами, после чего снял лагерь и повел людей на север по Кассиевой дороге, в Арретий, где всем заправляла семья Гая Мецената. Там он остановился и стал выжидать, что предпримет Антоний.

   Первой мыслью Антония было созвать сенат с намерением объявить Октавиана hostis – официальным врагом народа, лишенным гражданства и права на суд. Такого изгоя мог безнаказанно убить любой, кто увидит. Но заседание не состоялось. Ужасное известие заставило Антония немедленно покинуть город. Легион Марса объявил, что принимает сторону Октавиана, свернул с Адриатической дороги и направился к Риму, думая, что Октавиан еще там.
   Действуя стремительно, даже не взяв с собой солдат, Антоний встретил легион Марса у Альбы Фуценции, но оказался не в том положении, чтобы карать бунтовщиков. Будучи неплохим оратором, он попытался вразумить перебежчиков, отговорить их от губительного для них же поступка. Напрасно. Легионеры в лицо назвали его жестоким и жадным и ясно сказали, что командовать ими теперь будет только Октавиан. Когда Антоний предложил по две тысячи сестерциев каждому, они отказались взять деньги. Тогда он объявил их недостойными носить звание римского легионера и, расстроенный, возвратился в Рим. А легион Марса отправился к Октавиану в Арретий. Единственное, что Марк Антоний уяснил из этой истории, – это то, что солдаты обеих сторон договорились не драться друг с другом, если он попытается навязать бой. Маленький змееныш, теперь открыто называвший себя божественным сыном, мог преспокойно сидеть в Арретии, не опасаясь, что на него нападут.
   Возвратившись в Рим, Антоний снова повел себя неконституционно. Он созвал сенат на вечернее заседание в капитолийском храме Юпитера Наилучшего Величайшего. Сенаторам нельзя было заседать после захода солнца, но они все-таки собрались. Антоний, запретивший приходить на собрания троим плебейским трибунам – Тиберию Каннутию, Луцию Кассию и Дециму Карфулену, осуществил свое желание, предложив объявить Октавиана hostis. Но прежде чем началось голосование, пришло еще одно ужасающее известие. Теперь и четвертый легион тоже встал на сторону Октавиана, а с ним и его квестор Луций Эгнатулей. Дельце не выгорело во второй раз, и в довершение ко всему Тиберий Каннутий прислал записку, что в случае объявления Октавиана изменником он с большим удовольствием наложит вето на этот законопроект, когда плебс получит его для ратификации.
   Итак, пока четвертый легион шел к Октавиану в Арретий, сенат занялся обсуждением второстепенных вопросов. Антоний расхвалил Лепида за соглашение с Секстом Помпеем в Ближней Испании, затем отнял у Брута провинцию Крит и у Кассия провинцию Киренаика. Собственную провинцию Македонию (теперь без большей части его пятнадцати легионов) он отдал своему брату Гаю Антонию.
   Хуже всего было то, что у Антония больше не было советчицы. Пока он находился в палате, у Фульвии начались роды, и впервые очень тяжелые. В конце концов второй сын Антония появился на свет, но Фульвия заболела. Антоний решил назвать мальчика Юлом, что было пощечиной Октавиану, поскольку подчеркивало кровное, а не какое-то шапочное родство Антониев с Юлиями. Юлл (или Юл) был сыном Энея, основателем Альбы Лонги и прародителем Юлиев.
   Все друзья Антония попрятались кто куда, оставив Антония с братьями, без помощи и утешения. События так осложнились и так нервировали, а он не умел справиться с ними, особенно теперь, когда пес Долабелла, убежав в Сирию, бросил свой пост. Наконец Антоний счел единственно правильным для себя идти в Италийскую Галлию и выгнать из нее Децима Брута, который на его приказ покинуть провинцию ответил отказом. Фульвия всегда стояла за это, а она обычно оказывалась права. Октавиан подождет, главное – справиться с Децимом. Антонию вдруг пришло в голову, что, сокрушив Децима, он унаследует его легионы. Они перейдут к нему, а не к наследнику Цезаря. И тогда придет пора решительных действий!
   У него в нужный момент не хватило ни мудрости, ни терпения повести себя верно, когда на сцене появился Октавиан. Надо было приветствовать его, узнать поближе. Вместо этого Антоний отказывался видеться с ним, а ведь двадцать третьего сентября мальчишке исполнилось уже девятнадцать. И теперь у Антония имелся противник с совершенно неизвестными ему качествами, так что даже догадки о них было не на чем строить. Лучшее, что он мог сделать до отъезда в Италийскую Галлию, – это выпустить несколько указов, по которым армия Октавиана объявлялась личной и потому предательской, скорее схожей с ордами Спартака, чем с военизированными шайками Катилины. Целью последнего было уязвить побольнее солдат Октавиана, выставить их как сброд рабов. Указы также содержали прозрачные намеки на гомосексуализм Октавиана, обжорство его отчима, непристойное поведение его матери и сестры, а также на отсутствие мужской силы у его кровного отца. Рим читал все это и хохотал, не веря ни слову, но Антоний этого уже не видел. Он шел на север.

   Раз уж Антоний отсутствовал, Цицерон приступил ко второй атаке. Впрочем, Рим не услышал его, потому что он так и не произнес эту речь, а просто опубликовал. Но она отметала все выпады против Октавиана и вываливала перед охочими до развлечений читателями горы грязи о старшем консуле и его близких друзьях. Не забыты были и знаменитые гладиаторы, такие как Мустела и Тирон, и вольноотпущенники Формион и Гнатон, и актриса-проститутка Киферида, и актер Гиппий, и известный мим Сергий, и не менее известный игрок Лициний Дентикул. Но помимо цветочков, имелись и ягодки. Цицерон сделал очень серьезный намек на то, что Антоний входил в заговор против Цезаря, отсюда и его нежелание преследовать кого-либо в этой связи. Он также обвинил Антония в краже военных денег Цезаря и семисот миллионов сестерциев из храма Опы, заявив, что все эти средства пошли на уплату его личных долгов. После этого он подробно остановился на завещаниях людей, которые по каким-то неясным причинам оставляли Антонию все, что имели, и отплатил ему за то, что тот назвал Октавиана гомосексуалистом, рассказав во всех подробностях о его многолетней связи с Гаем Курионом, позднее одним из мужей его теперешней жены. Он также заострил внимание на его пьяных выходках, на паланкинах любовниц, на колесницах со львами, описал, как его рвало на ростре и в других публичных местах. Рим получил потрясающее удовольствие.
   Без Антония (тот окружил Мутину, город, в котором забаррикадировался Децим Брут) и при сидящем в Арретии Октавиане Рим теперь принадлежал Цицерону, который продолжил свой обличительный поход со все возрастающей смелостью, со всей жестокостью. Однако в его речах стали появляться и нотки восхищения Октавианом. Если бы тот не пошел на Рим, Антоний убил бы всех оставшихся консуляров и объявил себя абсолютным правителем, поэтому Рим перед Октавианом в огромном долгу. Как и во всех риториках Цицерона, написанных или произнесенных, факты чуть подтасовывались в угоду поставленным целям, а истины были гибки.
   Сторонники Катона и освободителей в сенате увяли. Почтенные отцы разделились на две новые фракции – Антония и Октавиана, несмотря на тот факт, что один являлся действующим старшим консулом, а другой даже не был младшим сенатором. Стало очень трудно нейтралам, и это незамедлительно ощутили Луций Пизон и Филипп. Естественно, основное внимание Рима было сосредоточено на Италийской Галлии, но там наступала зима, как обычно суровая. Поэтому все военные действия до весны обрекались на нерешительность, вялость.

   К концу декабря три легиона Октавиана удобно устроились в лагере под Арретием, и он получил возможность вернуться в Рим. Семья встретила его с осторожной радостью. Филипп, упорно отказывавшийся встать на сторону Октавиана публично, не был так непримирим дома и целые часы проводил со своим неуправляемым пасынком, внушая ему, что он должен быть осмотрительным, не провоцировать Антония на войну и не настаивать на том, чтобы его звали Цезарем или – о ужас! – его божественным сыном.
   Зато муж Октавии, Марцелл-младший, пришел к выводу, что молодой Октавиан является главной политической силой в стране, что он и без возмужания добьется высокого статуса, и потому усердно старался сдружиться с ним. Два племянника Цезаря, Квинт Педий и Луций Пинарий, открыто заявили, что они на его стороне. Имелись и другие родичи, потому что отец Октавиана еще до женитьбы на Атии имел дочь, тоже Октавию. Эта Октавия вышла замуж за некоего Секста Аппулея и подарила ему двух сыновей, теперь уже взрослых, – Секста-младшего и Марка. Аппулеи тоже начали увиваться вокруг девятнадцатилетнего юноши, который на глазах делался главой рода.
   Луций Корнелий Бальб-старший и Гай Рабирий Постум, бывшие банкиры Цезаря, были первыми финансистами, поддержавшими Октавиана, но к концу года их примеру последовали и остальные крупные денежные мешки – Бальб-младший, Гай Оппий (убежденный, что военные деньги Цезаря украл именно Октавиан) и старинный друг Цезаря плутократ Гай Матий, а также родственник его кровного отца Марк Миндий Марцелл. Даже осторожный Тит Аттик отнесся к наследнику Цезаря очень серьезно, посоветовав своим коллегам держаться с ним повежливее.
   – Первое, что я должен сделать, – сказал Октавиан Агриппе, Меценату и Сальвидиену, – это стать членом сената. Пока этого нет, я вынужден действовать лишь как частное лицо.
   – А это возможно? – с сомнением спросил Агриппа.
   У него было очень хорошее настроение, потому что ему, как и Сальвидиену, дали ответственный военный пост и он обнаружил, что ни в чем не уступает Сальвидиену, хотя тот по возрасту старше его. Солдаты четвертого и Марсова легионов очень полюбили своего нового командира.
   – Очень даже возможно, – ответил Меценат. – Мы будем действовать через Тиберия Каннутия, а когда срок его пребывания в плебейских трибунах закончится, приобретем пару новых. И еще, Цезарь, ты должен войти в контакт с новыми консулами, ведь вскоре они вступят в должность. Гиртий и Панса – не люди Антония. Как только тот потеряет свои полномочия, они станут смелее. Сенат поддержал их назначение и отнял Македонию у Гая Антония. Все складывается очень удачно.
   – Прекрасно. – Октавиан улыбнулся улыбкой Цезаря. – Посмотрим, что нам принесет новый год. Со мной удача Цезаря, и я не собираюсь сдаваться. Единственное направление, по которому я пойду дальше, – это вверх, вверх и вверх.

6

   Когда Брут в конце секстилия приехал в Афины, он наконец встретил то одобрение, которого ожидал, за убийство Цезаря. Греки очень хорошо относились к тираноубийству, и они тоже считали, что Цезарь – тиран. А Брут его уничтожил. К своему немалому удивлению, он увидел, что уже заказаны надлежащие статуи его и Кассия для установления на агоре, рядом со статуями Аристогитона и Гармодия, греческих тираноубийц.
   С ним были философы. Стратон из Эпира, Статилл и латинский академик Публий Волумний, который мало писал, но много ел. Все четверо с энтузиазмом и удовольствием влились в интеллектуальную жизнь Афин, проводили время в возвышающих разум беседах, сидя у ног таких идолов философии, как Теомнест и Кратипп.
   Все это очень озадачивало Афины. Тираноубийца, а ведет себя как обыкновенный римлянин с претензиями на духовность, ходит в театры, библиотеки, на какие-то лекции. Ведь все думали, что Брут приехал поднять Восток против Рима. А вместо этого – ничего!
   Через месяц в Афины приехал Кассий, и приятели перебрались в более просторный дом. Из огромного состояния Брута в Риме и Италии едва ли что-то осталось. Он все привез с собой на Восток, а Скаптий выказал себя управляющим не хуже Матиния и очень рьяно стремился доказать это патрону. Таким образом, денег было много, и три философа жили великолепно. Для Статилла, измученного стилем жизни Катона, это был рай.
   – Сначала ты должен посмотреть на наши статуи на агоре, – оживленно сказал Брут, почти выталкивая Кассия из дома. – Я поражен! Такая замечательная работа, Кассий! Я выгляжу словно бог! Нет-нет, я не страдаю манией Цезаря, но могу сказать тебе, что хорошая греческая статуя намного превосходит все, что могут сделать в мастерских Велабра.
   Когда Кассий увидел статуи, он расхохотался и не успокоился до тех пор, пока от них не ушел. Обе статуи были естественного размера и абсолютно без одеяний. Долговязый, с покатыми плечами, неатлетический Брут выглядел как боксер Праксителя с сильно развитой мускулатурой, внушительным пенисом и пухлой, длинной мошонкой. Неудивительно, что он в восторге! Что же касается статуи самого Кассия, возможно, он и одарен столь же щедро, как изображен, но стоять вот так, возбуждая своим голым задом гомиков, просто смешно… ужасно, ужасно смешно. Брут очень обиделся и отправился домой, не проронив ни слова.
   Всего один день, проведенный с Брутом, сказал Кассию, что его шурин идиллически счастлив жить жизнью богатого римлянина в культурной столице мира, в то время как самому Кассию очень хотелось к чему-то стремиться и добиваться каких-то более важных вещей. Идею подала Сервилия, сообщив ему, что Сирия видит в нем своего губернатора. Что ж, он поедет туда.
   – Если ты не растерял здравомыслия, – сказал он Бруту, – поезжай в Македонию губернатором. И постарайся прибыть прежде, чем Антоний выведет оттуда все войска. Удержишь оставшиеся легионы – будешь в безопасности. Напиши Квинту Гортензию в Фессалонику, спроси, как там и что.
   Но прежде чем Брут на это решился, Гортензий написал ему сам. По его мнению, Марк Брут может приехать на македонское губернаторство. Антоний и Долабелла не настоящие консулы, они просто бандиты. По настоянию Кассия Брут ответил Гортензию «да». Да, он приедет в Фессалонику, прихватив с собой пару молодых и способных людей, которые станут его легатами. Это сын Цицерона Марк, младший сына Бибула Луций и кое-кто еще.
   За один рыночный интервал Кассий успел нанять корабль и по Эгейскому морю от острова к острову доплыл до провинции Азия, оставив терзающегося в сомнениях Брута. Тот все выбирал между Македонией и Афинами. С одной стороны его призывал гражданский долг, с другой – манила привольная и спокойная жизнь. Второе было уже под рукой, поэтому он не спешил на север, особенно после того, как услышал, что Долабелла скорым маршем идет через Македонию в Сирию.
   И конечно, до отъезда следовало написать письма. То, что Сервилия и Порция вместе, его очень беспокоило. Он написал Сервилии и предупредил ее, что с этого времени с ним будет трудно сноситься, но, так или иначе, Скаптий будет время от времени к ней приезжать. С письмом к Порции было труднее. В конце концов он попросил жену попытаться поладить со свекровью и уверил, что любит ее и скучает по ней.
   Таким образом, Брут прибыл в столицу Македонии Фессалонику только в конце ноября. Гортензий радостно встретил его, пообещал, что провинция тоже радостно его встретит. Но Брут все находил отговорки. Правильно ли будет занять место Гортензия до нового года? В новый год полномочия Гортензия закончатся, но если Брут сменит его преждевременно, сенат может решить послать армию против узурпатора. Четыре отборных легиона Антония убыли за море, но два, сказал Гортензий, кажется, все еще остаются в Диррахии. Хорошо, но Брут по-прежнему мешкал, и пятый отборный легион тоже убыл.
   Единственной интересной новостью из Рима был поход Октавиана на Рим, что сильно озадачило Брута. Кто же он, этот очень молодой человек? Как он надеется справиться с таким хряком, как Марк Антоний? Неужели все Цезари сделаны из одного теста? Наконец он решил, что Октавиан – ничто и к новому году его уже не будет.

   Ничего не знавший Публий Ватиний, губернатор Иллирии, сидел в Салоне с двумя легионами и ждал приказа Марка Антония занимать земли вдоль реки Данубий. В самом конце ноября он получил от него письмо с повелением идти на юг и помочь Гаю Антонию укрепиться в Западной Македонии. Не зная о растущей непопулярности старшего консула Рима, Ватиний сделал, как ему велели. Никто не сказал ему, что Брут намерен отнять Македонию, а Кассий едет в Сирию, чтобы отобрать ее у Долабеллы.
   Итак, Ватиний пошел на юг и в конце декабря занял Диррахий. Продвигался он медленно. Зима была ранней, суровой и очень снежной. На месте он обнаружил, что все стоявшие там легионы ушли, кроме двух: одного отборного и одного – не очень. Но по крайней мере, Диррахий все равно оставался удобной базой. И Ватиний осел там в ожидании Гая Антония – законного губернатора Македонии, как он считал.

   Брут все ждал известий из Рима. В середине декабря Скаптий привез новости. Октавиан ушел в Арретий, и назревала странная ситуация. Два легиона Антония встали на сторону Октавиана, но солдаты обеих сторон отказываются биться друг с другом: солдаты Октавиана – с солдатами Антония, а солдаты Антония – с солдатами Октавиана. Наследника Цезаря, сказал Скаптий, теперь почти все называют Цезарем, а он и вправду очень походит на Цезаря. Две попытки Антония объявить Октавиана hostis провалились. И Антоний ушел в Италийскую Галлию, чтобы окружить Мутину, где спрятался Децим Брут. Замечательно!
   Что было важнее, он узнал, что сенат лишил его Крита, а Кассия – Киренаики. Их еще не объявили врагами народа, но Македонию отдали Гаю Антонию, а Ватинию приказано ему помочь.
   По словам Сервилии и Ватии Исаврика, у Антония были грандиозные планы. Получив на пять лет imperium maius, он сокрушит Децима Брута, потом будет пять лет нависать над Италией с шестью лучшими римскими легионами, обеспечив свою безопасность кордонами с запада (Планк, Лепид, Поллион) и с востока (Ватиний, Гай Антоний). Он хотел править Римом, да, но понял, что наличие Октавиана оттягивает воплощение этого желания в жизнь по крайней мере лет на пять.
   Наконец Брут решился. Он оставил Гортензия в Фессалонике и пошел на запад по Эгнациевой дороге с одним легионом Гортензия и несколькими когортами ветеранов Помпея Великого, засидевшихся на землях вокруг столицы. Молодой Марк Цицерон, Луций Бибул и три философа сопровождали его.
   Погода была ужасной, шли очень медленно. Брут все еще пребывал в гористой Кандавии, когда кончился год, в котором умер Цезарь.

   В ноябре Кассий прибыл в провинцию Азия, в Смирну. Он нашел там Гая Требония, благополучно обустроившегося в губернаторском кресле. С ним был еще один из убийц, Кассий Пармский, служивший легатом.
   – У меня нет секретов, – сказал им Кассий. – Я намерен побить Долабеллу и отнять у него Сирию.
   – Молодец! – одобрил его Требоний. – А деньги у тебя есть?
   – Ни сестерция, – признался Кассий.
   – Тогда я могу для начала отсыпать малую толику в твой военный сундук, – сказал Требоний. – Более того, я дам тебе небольшой флот галер и двух хороших легатов, Секстилия Руфа и Патиска. Оба отличные адмиралы.
   – Я тоже неплохой адмирал, – сказал Кассий Пармский. – Если захочешь, я пойду с тобой.
   – Ты действительно можешь отдать мне троих способных людей? – спросил Кассий Требония.
   – Конечно. Провинция Азия – ничто, если в ней нет мира. Они будут рады размяться.
   – У меня не такая приятная информация, Требоний. Долабелла идет в Сирию по суше, ты обязательно встретишься с ним.
   Требоний пожал плечами.
   – Пусть идет. В моей провинции у него нет полномочий.
   – Поскольку я поторапливаюсь, то буду весьма благодарен, если ты соберешь мне галеры, – сказал Кассий.
   Они были собраны в конце ноября. Кассий отплыл с тремя адмиралами, надеясь пополнить свой флот по пути. С ним ехал кузен, один из многочисленных Луциев Кассиев, и центурион по имени Фабий. Никаких философов. Гай Кассий их не терпел!
   На Родосе ему не повезло. Верные своему нейтралитету родосцы отказали Кассию в кораблях и в деньгах, объяснив, что они не хотят принимать участия в междоусобной войне римлян.
   – Придет день, – вежливо сказал он этнарху и хозяину гавани, – и я заставлю вас заплатить за ваш отказ. Гай Кассий – сильный враг, и Гай Кассий не забывает оскорблений.
   В Тарсе было то же самое, и прозвучала та же угроза. После Кассий поплыл на север Сирии, но догадался оставить флот на якоре, чтобы тот мог встретить флот Долабеллы.
   Цецилий Басс занимал Арамею, а убийца Луций Стай Мурк – Антиохию с шестью беспокойными, недовольными легионами. Завидев Кассия, Мурк с радостью передал ему бразды правления, потом построил своих солдат и объявил, что теперь ими командует губернатор Гай Кассий, чего они, собственно, и хотели.

   У меня такое чувство, словно я вернулся домой, – писал он в письме Сервилии, своему любимому корреспонденту. – Сирии принадлежит мое сердце.

   Все это являлось незаметным началом гражданской войны, если той суждено было развиться в результате путаницы с провинциями и губернаторами. Многое зависело от того, как справятся с ситуацией в Риме. При таком положении вещей ни Брут, ни Кассий, ни даже Децим Брут не представляли реальной угрозы для государственной власти. Два хороших консула и сильный сенат могли бы подавить все претензии на imperium, но на деле таких призывов почему-то не слышалось.
   Да и обладали ли Гай Вибий Панса и Авл Гиртий достаточным влиянием, чтобы держать под контролем сенат, или Марка Антония, или его восточных и западных военных союзников, или Брута, или Кассия, или наследника Цезаря?
   Когда этот ужасный, отмеченный жутью мартовских ид год закончился, никто не мог сказать, каков будет новый.

X. Армии всюду
Январь – секстилий (август) 43 г. до Р. Х.

1

   Ровно через двадцать лет после своего собственного памятного консульства, во время которого (как говорилось всем, кто был готов слушать) он спас свою страну, Марк Туллий Цицерон вновь оказался в центре событий. Страх за свое благополучие в течение этих двадцати лет стабильно удерживал его от предприятий подобного рода, и лишь однажды он отчаянно попытался спасти погибающую Республику, почти отговорив Помпея Великого от гражданской войны, но вмешался Катон. Однако теперь, когда Марк Антоний ушел на север, Цицерон не видел в Риме никого, кто мог бы ему помешать. Наконец-то золотой язык добьется большего, чем военная мощь и грубая сила!
   Хотя он ненавидел Цезаря и постоянно пытался принизить его, в глубине души он всегда знал, что Цезарь – феникс, способный возрождаться из пепла. Словно по иронии судьбы он получил тому подтверждение, когда после физического сожжения в небесах зажглась звезда, чтобы сказать всему римскому миру, что Цезарь никогда, никогда не уйдет. Но против Антония действовать было легче. Грубый, нетерпеливый, жестокий, импульсивный и безрассудный Антоний давал весьма много поводов для нападок. И захваченный силой собственного красноречия Цицерон принялся уничтожать его, твердо зная, что эта мишень уже не способна подняться.
   Его голова была полна грез. Ему виделась обновленная Римская республика, восстановленная под началом людей, уважающих ее институты и чтящих принципы mos maiorum. Оставалось лишь убедить сенат и народ, что освободители – это подлинные герои, что Марк Брут, Децим Брут и Гай Кассий, которых Антоний теперь выставлял худшими врагами Рима, действовали правильно. А Антоний не прав. И если в это упрощенное уравнение Цицерон не вставил Октавиана, то у него имелась уважительная причина. Октавиан был девятнадцатилетним юношей, второстепенной фигурой на шахматной доске, обманкой, несущей в самой себе семена собственного разрушения.
   Когда Гай Вибий Панса и Авл Гиртий в первый день нового года обрели консульские полномочия, статус Марка Антония поколебался. Консулом он уже не был, лишь консуляром, и какой бы властью ни обладал, у него можно было отнять эту власть. Подобно другим своим предшественникам, Антоний не позаботился получить полномочия губернатора от сената. Он обратился к плебсу. А решение плебса можно было оспорить, ибо Плебейские собрания представляли не весь народ Рима. Патриции на них не ходят, их мнение не учли. К тому же в отличие от других комиций и сената плебс не был обязан начинать свои собрания с культовых ритуалов. Молитвы не читались, знаки не определялись. Незначительный аргумент, ведь и Помпей Великий, и Марк Красс, и Цезарь получали провинции и полномочия тоже от плебса, но тем не менее Цицерон воспользовался и им.
   Между вторым днем сентября и первым днем нового года он четыре раза выступал против Антония, и с большим успехом. Сенат, полный креатур Антония, начинал колебаться, ибо само поведение Антония затрудняло его защиту. Хотя и не имелось реальных свидетельств тому, что Антоний принимал участие в заговоре освободителей, логических домыслов было достаточно, чтобы покончить с его карьерой. А грубое обращение этого человека с наследником Цезаря завело его сторонников в тупик, потому что большинство из них были назначены Цезарем. Антоний ведь пришел к власти именно как наследник Цезаря, хотя и не названный в завещании. Зрелый мужчина, он естественно привлек к себе потрясающее число клиентов Цезаря, чем очень упрочил свое положение. Но теперь настоящий наследник Цезаря переманивал их на свою сторону – от первых рядов палаты и до последних. Октавиан не мог еще сказать, что большинство сенаторов сожалеют о своей связи с Антонием, но к тому шло, ибо Цицерон деятельно обрабатывал их для него – преследуя собственные цели. Как только сенаторы отойдут от Антония, он повернет их не к Октавиану, а к освободителям. Надо лишь представить все так, словно сам Октавиан предпочитает освободителей Марку Антонию, и в этом Цицерону весьма помогал тот факт, что молодой Октавиан не был сенатором и поэтому не мог, конечно, понять, что Цицерон его использует.
   В начале нового года великий юрист принялся за выполнение своего плана. Против Антония уже поднялась огромная волна недовольства, которой тот не мог противостоять ввиду своего отсутствия. Теперь и он, и Октавиан были в каком-то роде лишь куклами в руках искусного кукловода.
   Цицерон имел могущественного союзника в лице Ватии Исаврика, который винил Антония в самоубийстве отца и безоговорочно верил, что тот входил в клан заговорщиков. Влияние Ватии было огромно, в том числе и на заднескамеечников. Ибо он, как и Гней Домиций Кальвин, являлся самым стойким сторонником Цезаря среди аристократов.
   Во второй день января Цицерон принялся за Антония так, что сенат подтвердил губернаторские полномочия Децима Брута, проголосовал за снятие Антония с этой должности и даже, кажется, был согласен объявить его hostis. После выступлений Цицерона и Ватии сенаторы взволновались. Каждый хотел сохранить ту небольшую власть, какую имел, а оказаться на стороне проигравших практически значило потерять эту власть.
   Созрели ли они? Готовы ли они? Наступил ли момент объявить Антония официальным врагом сената и народа Рима? Дебаты вроде бы закончились, и, даже глядя на лица сотен заднескамеечников, легко можно было догадаться, как они проголосуют. Антоний был обречен.
   Но Цицерон и Ватия Исаврик не учли, что консулы имеют право просить кого-либо выступить перед голосованием. Старший консул Гай Вибий Панса вел собрание как обладатель фасций на первый месяц года. Он был женат на дочери Квинта Фуфия Калена, преданного сторонника Антония, а это обязывало его сделать все возможное, чтобы защитить друга своего тестя.
   – Я прошу Квинта Фуфия Калена высказать свое мнение! – послышался голос Пансы.
   Вот. Он сделал, что мог. Теперь пусть крутится Кален.
   – Я предлагаю, – сказал ловкий Кален, – до голосования по предложению Марка Цицерона послать делегацию к Марку Антонию с приказом отступить от Мутины и подчиниться воле сената и народа Рима.
   – Правильно, правильно! – крикнул нейтрал Луций Пизон.
   Заднескамеечники зашевелились, заулыбались: вот выход!
   – Это сумасшествие – посылать делегацию послов к человеку, которого палата объявила вне закона еще двенадцать дней назад! – рявкнул Цицерон.
   – Это не так, Марк Цицерон, – возразил Кален. – Палата только обсуждала возможность объявить его вне закона, но это не оформлено официально. Если бы все уже было оформлено, к чему тогда твое предложение?
   – Семантическая уловка! – огрызнулся Цицерон. – Разве палата в тот день не одобрила действия генералов и солдат, выступивших против Марка Антония? Другими словами, людей Децима Брута? Самого Децима Брута? Да, палата одобрила их!
   И он завел свою обычную песню: Марк Антоний проводил необоснованные законы, блокировал Форум с помощью вооруженных солдат, подделывал декреты, проматывал общественные деньги, торговал гражданством и царствами, освобождал за мзду от налогов, дискредитировал суд, ввел бандитов в храм Согласия, казнил центурионов и солдат под Брундизием и угрожал убить каждого, кто посмеет сопротивляться ему.
   – Послать делегацию к такому человеку – значит только отложить неминуемую войну и ослабить позиции Рима! Я предлагаю ввести военное положение! Прекратить все судебные разбирательства! Одеть штатских в доспехи! Объявить по всей Италии тотальный военный набор! Благополучие государства доверить консулам, введя senatus consultum ultimum!
   Цицерон помолчал, чтобы переждать шум, вызванный столь страстной речью. От возбуждения его била дрожь, и он даже не замечал того факта, что сам сейчас провоцирует Рим на еще одну внутреннюю войну. О, вот это жизнь! Словно вновь вернулись времена его консульства, когда он с тем же упоением и с тем же напором обличал Катилину!
   – Я также предлагаю, – продолжил он, когда его голос стал слышен, – объявить благодарность Дециму Бруту за его терпеливость и Марку Лепиду за заключение мира с Секстом Помпеем. Фактически, я думаю, на ростре надо бы поставить золотую статую Марку Лепиду, ибо нам не нужна еще одна гражданская война.
   Никто не понял, серьезно он это сказал или нет, но пришедший в себя Панса, проигнорировав золотую статую Марка Лепида, очень тактично отвел предложения Цицерона.
   – Есть ли другие темы, которые палата должна рассмотреть?
   Немедленно поднялся Ватия и начал пространную речь, восхваляя Октавиана. Когда солнце село, речь прервали. Палата соберется завтра, сказал Панса, и будет собираться столько раз, сколько понадобится, чтобы решить все вопросы.
   На следующее утро Ватия возобновил свой панегирик.
   – Я признаю, – сказал он, – что Гай Юлий Цезарь Октавиан очень молод, но нельзя отмахнуться от некоторых обстоятельств. Во-первых, он наследник Цезаря; во-вторых, он продемонстрировал зрелость, не соответствующую его годам; в-третьих, на его сторону встала большая часть ветеранов Цезаря. Я предлагаю незамедлительно ввести его в сенат и разрешить ему баллотироваться в консулы на десять лет раньше положенного срока. Поскольку он патриций, положенный возраст – тридцать девять лет. Это значит, что он сможет баллотироваться в свои двадцать девять. Почему я рекомендую такие экстраординарные меры? Потому что, почтенные отцы, нам понадобятся все ветераны Цезаря, которые еще не примкнули к Марку Антонию. У Цезаря Октавиана два легиона ветеранов и еще один смешанный легион. Поэтому я также прошу дать Цезарю Октавиану армию, полномочия пропретора и сделать его третьим командующим вооруженными силами Рима против Марка Антония.
   Это было все равно что вбросить кошку в круг голубей! Заднескамеечники, опять вознамерившиеся поддерживать Марка Антония, сыграли отбой. Самое большее, что они могут сделать, – это отказаться объявить его hostis. Дебаты продолжались до четвертого января. В конце концов Октавиана ввели в сенат и сделали третьим командующим армиями. Ему также выделили деньги на раздачу солдатам обещанных премий. Управление всеми провинциями оставили в рамках, обозначенных Цезарем. Это значило, что Децим Брут сидит в Италийской Галлии официально и его армия имеет государственный статус.
   В тот день обстановка в курии Гостилия усугубилась появлением двух женщин – Фульвии и Юлии Антонии. Жена Антония и его мать были с головы до пят одеты в черное, как и два его маленьких сына. Уже научившийся ходить Антилл держался за руку бабушки, младший, Юл, сидел на руках у матери. Все четверо громко плакали, но когда Цицерон потребовал закрыть двери, Панса не разрешил. Он видел, что этот спектакль нужным образом влияет на заднескамеечников, а ему не хотелось, чтобы Антония объявили hostis, он в душе ратовал за переговоры.
   Послами выбрали Луция Пизона, Луция Филиппа и Сервия Сульпиция Руфа, троих влиятельных консуляров. Цицерон боролся против зубами и ногтями, настаивая на голосовании. Но плебейский трибун Сальвий наложил вето на его предложение, и палата вернулась к вопросу о делегации. Марк Антоний все еще был римским гражданином, хотя действовал вопреки воле сената и народа Рима.
   Устав сидеть на своих стульях, сенаторы очень быстро решили этот вопрос. Пизону, Филиппу и Сервию Сульпицию поручили увидеться с Антонием в Мутине и сказать ему, что сенат требует, чтобы он ушел из Италийской Галлии, не приближался со своей армией к Риму ближе чем на двести миль и подчинялся воле правительства. Передав это Антонию, делегаты должны увидеть Децима Брута и заверить, что его губернаторство законно и санкционировано сенатом.
   – Возвращаясь ко всей этой каше, – мрачно сказал Луций Пизон Луцию Цезарю, снова присутствовавшему на заседаниях, – я, честно, не понимаю, как она заварилась. Антоний действует глупо и вызывающе, да, но скажи мне, что же он сделал из того, чего не делали до него?
   – Вини Цицерона, – сказал Луций Цезарь. – Чувства людские всегда берут верх над здравым смыслом, и никто не умеет так их подогреть, как наш друг Цицерон. Читать его речи – одно, а слушать – совершенно другое. Он – феномен.
   – Ты, конечно, среди воздержавшихся.
   – Иначе мне просто нельзя. Я, Пизон, оказался между племянником-волком и кузеном, для которого нет названия во всем животном царстве. Октавиан – это совершенно новое существо.

   Зная наперед, что случится, Октавиан пошел из Арретия к Фламиниевой дороге и дошел до Сполетия, когда комиссия сената нагнала его. Пропреторские полномочия были переданы девятнадцатилетнему сенатору в присутствии всех его трех легионов. Впереди него встали шесть ликторов в алых туниках, с топориками в фасциях. Двое из них, Фабий и Корнелий, служили Цезарю с тех пор, как тот стал претором, и до момента, когда он их отпустил.
   – Неплохо, а? – спросил довольный Октавиан Агриппу, Сальвидиена и Мецената.
   Агриппа гордо усмехнулся, Сальвидиен сразу предложил несколько стратегических планов, а Меценат спросил:
   – Как тебе это удалось, Цезарь?
   – С Ватией Исавриком, ты хочешь сказать?
   – Да, именно это я и имел в виду.
   – Я попросил у него руки его старшей дочери, как только она достигнет брачного возраста, – откровенно ответил Октавиан. – К счастью, этого не произойдет еще несколько лет, а за несколько лет многое может случиться.
   – Ты хочешь сказать, что не хочешь жениться на Сервилии Ватии?
   – Я не хочу ни на ком жениться, Меценат, пока не влюблюсь, хотя может получиться и по-другому.
   – Будет сражение с Антонием? – спросил Сальвидиен.
   – Искренне надеюсь, что этого не произойдет! – улыбнулся Октавиан. – Тем более пока я не старший из магистратов. Подождем консула. Гиртия, думаю. Буду счастлив увидеться с ним.

   Авл Гиртий начал свое младшее консульство совсем больным. Он с трудом выдержал церемонию инаугурации и вернулся в постель – долечиваться от воспаления легких.
   Когда сенат дал ему под руку три легиона, чтобы догнать нового молодого сенатора, состояние Гиртия не позволило ему ехать верхом, что не остановило этого очень надежного и неэгоистичного человека. Он закутался в шали, в меха, взял паланкин и пустился в длинное путешествие на север по Фламиниевой дороге – прямо в зубы лютой зимы. Как и Октавиан, он не хотел сражаться с Антонием, но был готов к любому повороту событий.
   Он и Октавиан соединили силы на Эмилиевой дороге уже в Италийской Галлии, к юго-востоку от большого города Бонония. Там они встали лагерем между Клатерной и Форумом Корнелия, к великому удовольствию этих двух городков, уверенных в хорошей наживе.
   – Здесь мы останемся и будем стоять, пока погода не улучшится, – стуча зубами от холода, сказал Гиртий Октавиану.
   Октавиан посмотрел на него с сочувствием. В его планы совсем не входило дать консулу умереть. Командовать в одиночку было последним, чего он хотел. Поэтому он с радостью согласился с решением и стал ухаживать за Гиртием, вооруженный знаниями о болезнях легких, почерпнутыми у Хапдэфане.

   Мобилизация в Италии проходила с размахом. Едва ли в сенате кто-нибудь понимал ту крайнюю степень враждебности, какую питали к Антонию множество италийских сообществ, страдавших от его алчности гораздо больше, чем Рим. Пиценский город Фирм обещал деньги, марруцины из Самния на северном берегу Адриатики грозили лишить собственности тех, кто откажется записаться в солдаты, а сотни богатых италийских всадников помогали вооружать новонабранные войска. Короче, недовольство Антонием за пределами Рима во много раз превосходило недовольство, проявлявшееся внутри.
   Обрадованный Цицерон воспользовался случаем снова произнести обличающую Антония речь в конце января, когда палата собралась, чтобы заняться незначительными мелочами. Все уже знали о помолвке Октавиана и старшей дочери Ватии. Головы кивали, губы довольно кривились. Старый добрый обычай заключать политические союзы через брак все еще процветал. Отрадно было сознавать, что хоть что-то осталось от прежнего жизненного уклада, так все изменилось вокруг.
   Делегация еще не вернулась, а уже всем стало известно, что встреча с Антонием ни к чему не привела, хотя никто не знал, что сказал Антоний. Это не помешало Цицерону обличить того в седьмой раз. Теперь он яростно атаковал Фуфия Калена и других сторонников Антония, изобретавших причины, по которым он, вероятно, не смог согласиться с сенатом.
   – Его необходимо объявить hostis! – орал Цицерон.
   Луций Цезарь протестовал:
   – Такое решение нельзя принимать легкомысленно. Объявить человека hostis – значит лишить его гражданства и разрешить любому встречному его убить. Я согласен, что Марк Антоний был плохим консулом, что он совершил много вещей, принижающих и даже позорящих Рим, но – hostis? Я уверен, что inimicus – вполне достаточное для него наказание.
   – Естественно, уверен! Ведь ты дядя Антония, – ответил Цицерон. – Но я не разрешу неблагодарному сохранить гражданство!
   Спор разразился и на другой день. Цицерон отказывался сдаться. Только hostis.
   В этот момент возвратились двое из троих делегатов. Сервий Сульпиций Руф простудился и умер.
   – Марк Антоний отказался выполнить волю сената, – сказал Луций Пизон, постаревший, уставший, – и выдвинул несколько своих условий. Он говорит, что отдаст Италийскую Галлию Дециму Бруту, если сможет сохранить за собой Дальнюю Галлию на четыре года, до того времени, когда Марк Брут и Гай Кассий станут консулами.
   Цицерон онемел. Марк Антоний украл у него козырь. Он дал понять сенату, что меняет позицию и признает правоту освободителей и их право иметь все, чем оделил их Цезарь! Но это был его, Цицерона, план! Теперь противостоять Антонию значило противостоять освободителям.
   Но интерпретация Цицерона не была единственной. Сенат понял план Антония как повтор плана Цезаря перед фатальным броском через Рубикон. Палата возмутилась, проигнорировав его ссылки на Брута и Кассия. Ибо ситуация складывалась как и с Цезарем в прошлом. Принять требования Антония значило признать, что сенат не может контролировать своих магистратов. А поэтому палата объявила страну в состоянии гражданской войны и велела консулам Пансе и Гиртию дать Антонию бой, проведя senatus consultum ultimum. Однако сенат отказался объявить Антония hostis. Его объявили inimicus. Победа для Луция Цезаря, хотя и пиррова. Все консульские законы Антония были отменены. Это означало, что его брат Гай Антоний, претор, больше не губернатор Македонии, что захват серебра в Опе был незаконным, что земельные участки для ветеранов выделялись неправильно и т. д. и т. п.

   Как раз перед февральскими идами пришло письмо от Марка Брута, извещавшее сенат, что Квинт Гортензий утвердил его губернатором Македонии и что Гай Антоний теперь заперт в Аполлонии как пленник Брута. Все легионы, стоящие в Македонии, писал Брут, приветствовали его как губернатора и своего командира.
   Ужасные новости! Страшные! Или – нет? Сенат растерялся, не зная, что делать. Цицерон выступил за то, чтобы палата официально утвердила Марка Брута губернатором Македонии, и спросил сторонников Антония, почему они так рьяно выступают против двух Брутов, Децима и Марка?
   – Потому что они убийцы! – крикнул Фуфий Кален.
   – Они патриоты, – возразил Цицерон. – Патриоты.
   В февральские иды сенат сделал Брута губернатором Македонии, дал ему проконсульские полномочия и добавил в его ведение Крит, Грецию и Иллирию. Цицерон был на седьмом небе. Теперь ему оставалось решить только два дела. Первое – увидеть Антония побитым на поле боя. Второе – отнять Сирию у Долабеллы и передать ее в управление Кассию.

   Первая годовщина со дня убийства Цезаря была ознаменована новым ужасом. В мартовские иды Рим узнал о зверствах, совершенных Публием Корнелием Долабеллой. По пути в Сирию Долабелла методично грабил города провинции Азия. Подойдя к Смирне, где находилась резиденция губернатора, он тайно ночью вошел в город, взял Требония в плен и потребовал сообщить ему, где находятся деньги провинции. Требоний отказался выдать адрес хранилища, он молчал и тогда, когда Долабелла стал его пытать. Даже дикая боль не развязала ему язык. Потеряв терпение, Долабелла убил Требония, отрезал ему голову и прибил ее к постаменту статуи Цезаря на агоре. Таким образом, Требоний стал первым убийцей, расставшимся с жизнью.
   Новость потрясла Антония. Кто теперь защитит его, когда его коллега ведет себя как дикарь? Когда Панса созвал палату на срочное заседание, у Фуфия Калена и его клики не было другого выбора, кроме как голосовать вместе со всеми. У Долабеллы отобрали полномочия и объявили его hostis. Все его имущество было конфисковано, но от продажи не выручили почти ничего. Долабелле никогда не удавалось вылезти из долгов.
   И тут разразился новый спор. Сирия теперь оставалась без губернатора. Луций Цезарь предложил поручить Ватии Исаврику повести армию на восток и разобраться с Долабеллой. Это вызвало раздражение у старшего консула Пансы.
   – Авл Гиртий и я уже получили восточные назначения, – сказал он палате. – Гиртий в будущем году поедет править провинцией Азия и Киликией, я – Сирией. А в этом году нашим армиям предстоит сразиться с Марком Антонием. Одновременно воевать и в Италийской Галлии, и в Сирии мы не можем. Поэтому я рекомендую этот год посвятить кампании в Италийской Галлии, а будущий – войне с Долабеллой.
   Сторонники Антония сочли это предложение подходящим. Пусть идут на Антония, ведь Антония побить нельзя. Предложение Пансы задержит войска Рима в Италии до конца года, а к тому времени Антоний побьет Гиртия, Пансу, Октавиана и накинет на их легионы узду. Тогда он сам пойдет в Сирию.
   У Цицерона было другое мнение. Отдайте Сирию Гаю Кассию! Незамедлительно, прямо сейчас! Но поскольку никто не знал, где сейчас находится Кассий, это предложение всех озадачило. Или Цицерон знает что-то, чего не знает сенат?
   – Не отдавайте Сирию такому слизняку, как Ватия Исаврик, не прячьте ее в чулан, чтобы сохранить для Пансы на будущий год! – вопил Цицерон, забыв о манерах и протоколе. – В Сирию надо ехать сейчас, и послать туда надо молодого, энергичного человека в расцвете сил. Того, кто хорошо знает Сирию и даже имел дело с парфянами. А это – Гай Кассий Лонгин! Лучший и единственный кандидат на пост губернатора Сирии! И еще следует дать ему власть проводить реквизиции в Вифинии, Понте, провинции Азия и Киликии с неограниченными полномочиями на пять лет. Для наших консулов Пансы и Гиртия и в Италийской Галлии довольно работы!
   Конечно, он не сумел обойтись без Антония.
   – Не забывайте и о Марке Антонии! – выкрикнул Цицерон. – Вот кто настоящий предатель. Передав Цезарю диадему в день Луперкалий, он показал всему миру, что настоящий убийца Цезаря – он!
   Взглянув на лица слушающих, он понял, что еще недостаточно убедил их насчет Кассия.
   – Я считаю, что и Долабелла, и Антоний в равной степени жестокосердые люди! Отдайте Сирию Гаю Кассию!
   Но Панса, будучи категорически против, не поставил его предложение на голосование. Он провел свое предложение, в результате которого ему и Гиртию поручили командование в войне против Долабеллы, как только закончится война в Италийской Галлии. Правда, его обязали как можно скорее закончить войну в Италийской Галлии, чтобы уже в этом, а не в следующем году он мог отправиться отвоевывать Сирию. Поэтому Панса передал управление Римом преторам и, взяв с собой еще несколько легионов, скорым маршем двинулся в Италийскую Галлию.
   Через день после отъезда Пансы в сенат пришли письма от губернатора Дальней Галлии Луция Мунация Планка и от губернатора Ближней Испании и Нарбонской Галлии Марка Эмилия Лепида. Эти люди намекали, что было бы весьма желательно склонить сенат к соглашению с Марком Антонием, таким же лояльным римлянином, как и они. Мысль была ясна: сенат должен помнить о двух больших армиях по ту сторону Альп, равно как и о том, что этими армиями командуют сторонники Марка Антония.
   «Шантаж!» – мысленно вскричал Цицерон и сам написал Планку и Лепиду, хотя у него не было на то полномочий. Но после одиннадцати обличающих Марка Антония выступлений он вошел в состояние экзальтации, которое в любом случае запрещало ему снижать планку, поэтому тон письма был опрометчиво высокомерным: «Не суйтесь в дела, о которых вы понятия не имеете, находясь слишком далеко от Рима! Занимайтесь делами своих провинций!» Не будучи отпрыском знатного рода, Планк воспринял отповедь Цицерона с невозмутимым спокойствием, но Лепид отреагировал так, словно его ткнули в зад погонялкой для тяглового скота. Как смеет этот выскочка, этот никто делать выговор аристократу!

2

   С наступлением марта погода в Италийской Галлии немного улучшилась. Гиртий и Октавиан снялись с лагеря и передвинулись ближе к Мутине, заставив Антония, который сидел в Бононии, уйти из нее и засесть под Мутиной.
   Когда пришло известие, что Панса идет к ним с тремя легионами рекрутов, Гиртий и Октавиан решили его подождать, прежде чем навязать Антонию бой. Но Антоний также прознал о приближении Пансы и ударил по нему, прежде чем тот дошел до своих. Сражение произошло у Форума Галльского, в нескольких милях от Мутины. Антоний взял верх. Панса был тяжело ранен, но сумел послать сообщение Гиртию и Октавиану, что на него напали. Позднее в официальных донесениях в Рим говорилось, что Гиртий приказал Октавиану защищать лагерь, а сам пошел на помощь Пансе. Но на деле Октавиана свалила с ног астма.
   Каким командующим был Антоний, ясно продемонстрировал Форум Галльский. Побив Пансу, он не попытался собрать свою армию и где-то укрыться. Вместо этого он дал волю своим людям, они разграбили обоз Пансы и рассеялись во всех направлениях. Появившись неожиданно, Гиртий застал его врасплох, и Антоний получил такую взбучку, что потерял большую часть своей армии и сам едва спасся. Вся честь дня досталась Авлу Гиртию, любимому служащему и маршалу Цезаря.
   Несколько дней спустя, двадцать первого апреля, Гиртий и Октавиан подманили Антония и навязали ему второе сражение. После сокрушительного поражения ему оставалось только свернуть окружавшие Мутину осадные лагеря и бежать на восток по Эмилиевой дороге. Командовал Гиртий. Октавиан в сражении следовал его плану, но все-таки разделил свою часть армии пополам. Во главе одной половины он поставил Сальвидиена, во главе другой – Агриппу. Не забывая об отсутствии у себя полководческого таланта, он все же не желал ставить во главе своих легионов легатов постарше, которые по рождению и по старшинству могли бы претендовать на все победные лавры.
   Они победили, и еще один убийца Цезаря – Луций Понтий Аквила, сражавшийся на стороне Марка Антония, – был убит, но Фортуна не была полностью на стороне победителей. Наблюдая за сражением с возвышения, Авл Гиртий получил удар копьем и умер на месте. На следующий день умер от ран Панса. Октавиан как командующий остался один.
   Впрочем, оставался еще Децим Брут, сидевший в освобожденной от осады Мутине и очень недовольный тем, что ему не удалось сразиться с Антонием самому.
   – Единственный легион, который Антонию удалось сохранить без потерь, – это «Жаворонок», – сказал Октавиан Дециму Бруту при встрече. – Но к нему примкнули еще несколько разрозненных когорт из остатков его разбитой армии, и он очень быстро идет на запад.
   Неприятная встреча для Октавиана. Он стоял лицом к лицу с убийцей, но как официальный, назначенный сенатом командующий был обязан сотрудничать с ним. Что ж, тогда строгость, сдержанность, холод.
   – Ты будешь преследовать Антония? – спросил он.
   – Только после того, как пойму обстановку, – ответил Децим, испытывая не большую симпатию к Октавиану, чем тот к нему. – Ты многого добился с тех пор, как был у Цезаря контуберналом! Наследник Цезаря, сенатор, полномочия пропретора – вот это да!
   – Почему ты его убил? – спросил Октавиан.
   – Цезаря?
   – А чья еще смерть может интересовать меня?
   Децим прикрыл глаза, откинул назад светловолосую голову и мечтательно заговорил:
   – Я убил его, потому что все, что имел я или любой другой римский аристократ, давалось нам из милости по его воле. Он взял на себя власть царя. Он взял на себя власть царя, если не титул, и считал себя единственным человеком, способным править Римом.
   – Он был прав, Децим.
   – Он был не прав.
   – Рим стал мировой империей. Это предполагает новую форму правления. Ежегодные выборы магистратов больше не эффективны. Мало даже пятилетних полномочий на управление провинциями, что было идеей Помпея Магна, да и Цезаря поначалу. Но Цезарь понял, что надо делать, задолго до того, как был убит.
   – Хочешь стать следующим Цезарем? – насмешливо спросил Децим.
   – А я и есть следующий Цезарь.
   – Только по имени. Отделаться от Антония не так-то легко.
   – Я знаю. Но рано или поздно я от него отделаюсь, – ответил Октавиан.
   – Всегда найдется какой-нибудь другой Антоний.
   – Ну нет. В отличие от Цезаря я не буду милостив с теми, кто против меня, Децим. Я имею в виду тебя и других убийц.
   – Ты самоуверенный ребенок, который напрашивается на порку, Октавиан.
   – Нет. Я – Цезарь. И сын бога.
   – О да, как же, stella critina. Но Цезарь теперь, когда он бог, менее опасен, чем когда был живым человеком.
   – Правильно. Но на нем теперь можно нажить капитал. И я наживу на нем капитал – стану богом.
   Децим рассмеялся.
   – Надеюсь прожить достаточно, чтобы увидеть, как Антоний задаст тебе порку!
   – Ты этого не увидишь, – ответил Октавиан.

   Хотя Децим Брут приглашал вполне искренне, Октавиан отказался переехать в его губернаторский дом. Он остался в своем лагере, чтобы провести похороны Пансы и Гиртия и послать их прах в Рим.
   Через два дня Децим пришел к нему, озабоченный.
   – Я слышал, что Публий Вентидий ведет три легиона к Антонию. Их набрали в Пицене, – сообщил он.
   – Это интересно, – спокойно заметил Октавиан. – Ну и что, по-твоему, мне следует предпринять?
   – Конечно, остановить Вентидия, – решительно ответил Децим.
   – Это дело не мое, а твое. У тебя полномочия проконсула. Ты – губернатор, назначенный сенатом.
   – Ты забыл, Октавиан, что мои полномочия не позволяют мне входить в Италию? А это необходимо, ибо Вентидий идет через Этрурию к Тусканскому побережью. Кроме того, – откровенно продолжил Децим, – мои легионы еще сырые и против солдат из Пицена не устоят. Это все ветераны Помпея Магна, которых тот поселил на своих собственных землях. А твои люди тоже сплошь ветераны, к тому же у тебя есть еще рекруты Гиртия и Пансы. Поэтому остановить Вентидия должен именно ты.
   Октавиан усиленно думал. «Он знает, что командир из меня никакой, он хочет, чтобы мне задали порку. Ну что ж, думаю, Сальвидиен мог бы взять командование на себя. Но надо ли это мне? Нет, не надо. Я не могу сняться с места. Если я сделаю это, сенат увидит во мне еще одного молодого Помпея Магна, самоуверенного и чрезмерно амбициозного. Один неверный шаг – и у меня отнимут не только армию, но и жизнь. Что же мне делать? Как сказать Дециму “нет”?»
   – Я отказываюсь выступить против Публия Вентидия, – спокойно сказал он.
   – Почему? – воскликнул пораженный Децим.
   – Потому что этот совет дал мне убийца отца.
   – Ты, наверное, шутишь! В этой борьбе мы с тобой на одной стороне!
   – Я никогда не буду на одной стороне с убийцами моего отца.
   – Но Вентидий должен быть остановлен в Этрурии! Если он соединится с Антонием, все начнется сначала!
   – В таком случае пусть будет так, – сказал Октавиан.
   Вздохнув с облегчением, он смотрел, как Децим уходит, глубоко возмущенный. Зато у него теперь есть идеальный повод остаться на месте. Убийцам не доверяют, и армия это поймет.
   Он не доверял и сенату. Слишком многие поджидали там случая объявить наследника Цезаря врагом народа. И вторжение этого наследника в пределы Италии даст им такой шанс. «Как только я войду в Италию с армией, – думал Октавиан, – это расценят как мой второй марш на Рим».
   Спустя один рыночный интервал он получил подтверждение, что интуиция его не подводит. От сената пришло сообщение, в котором Мутина объявлялась замечательным ратным подвигом. Но триумф за эту победу предоставлялся Дециму Бруту, который не дрался! Дециму вменялось взять на себя верховное командование в войне против Антония, ему отдавали все легионы, включая принадлежавшие Октавиану, заслужившему лишь овацию – унизительный малый триумф. Фасции погибших консулов надлежало вернуть в храм Венеры Либитины до выборов новых консулов, но о дате выборов ничего не было сказано. Октавиан понял, что никаких выборов вообще не планируется. Чтобы еще больше унизить Октавиана, сенат отменил выплату премий всем его солдатам и сформировал комитет, призванный, выслушав представителей легионов, решить, кому что-то дать, кому нет. Ни Октавиан, ни Децим в состав комитета не входили.
   – Ну и ну! – сказал он Агриппе. – Зато теперь мы знаем, каково наше истинное положение!
   – Что ты намерен делать, Цезарь?
   – Nihil. Ничего. Сидеть на месте. Ждать. Я вот думаю, – добавил он, – почему бы тебе и кому-то еще тихо и спокойно не проинформировать представителей легионов, что сенат произвольно присвоил себе право решать, сколько наличных получат мои солдаты? И подчеркнуть, что сенаторские комитеты скупы.

   У легионов Гиртия был отдельный лагерь, а три легиона Пансы стояли кучно с тремя легионами Октавиана. В конце апреля Децим прибрал к рукам людей Гиртия и потребовал, чтобы Октавиан передал ему свои подразделения вместе с войском Пансы. Октавиан вежливо, но твердо ему отказал. Сенат дал ему генеральские полномочия, очень высокие, чтобы снять их могло простое письмо.
   Придя в ярость, Децим приказал шести легионам перейти к нему, но их представители заявили, что они верят молодому Цезарю и предпочитают быть с ним. Молодой Цезарь платит приличные премии. Кроме того, почему они должны перейти к человеку, который убил их старика? Они останутся с молодым Цезарем и не хотят иметь ничего общего с убийцами.
   Таким образом, Децим вынужден был идти на запад, преследуя Антония, только с более или менее надежной частью своего рыхлого войска и тремя легионами Гиртия из италийских рекрутов, слегка понюхавших крови. Ничего лучшего у него не было. Все лучшее осталось с Октавианом!
   Тот вернулся в Бононию и там осел в надежде, что Децим себя погубит. Пусть Октавиан и не генерал, но он кое-что понимал в политике и в борьбе за власть. Если Децим не будет разбит, тогда ему уже не выкарабкаться, слишком многое в ситуации против него. Антоний, соединившись с Вентидием, без труда привлечет на свою сторону Планка и Лепида, и в этом случае Децим запросто может счесть за лучшее войти с ним в соглашение. После чего вся эта свора накинется на Октавиана и уничтожит его, порвет на куски. Единственное, на что можно было надеяться, – это на то, что гордость и близорукость не позволят Дециму понять, что отказ присоединиться к Антонию означает его конец.

   Как только Марк Эмилий Лепид получил дерзкое письмо Цицерона с советом ни во что не соваться и заниматься делами своей провинции, он со всеми своими легионами подошел к западному берегу реки Родан, границы его Нарбонской провинции. Что бы ни происходило в Риме и в Италийской Галлии, он хотел занять позицию, которая позволяла бы ему продемонстрировать выскочкам вроде Цицерона, что и провинциальные губернаторы могут влиять на ход гражданской войны. В конце концов, это сенат Цицерона объявил Марка Антония врагом, а не сенат Лепида.
   Луций Мунаций Планк в Дальней Галлии Длинноволосых еще не решил, чей сенат он будет поддерживать, но внезапно возникшее состояние гражданской войны было для него достаточным поводом, чтобы собрать все свои десять легионов и двинуть их к тому же Родану. Подойдя к Аравсиону, он остановился, и его разведчики доложили, что Лепид с шестью легионами стоит милях в сорока от него.
   Лепид послал Планку дружеское письмо, в котором фактически предлагал присоединиться к нему.
   Хотя осторожный Планк и знал, что Антоний потерпел поражение под Мутиной, ему ничего не было известно ни о Вентидии, идущем к нему на помощь, ни об отказе Октавиана сотрудничать с Децимом Брутом. Проигнорировав дружеское предложение, он отошел на север и стал ждать.
   Тем временем Антоний, достигнув Дертоны, пошел от нее по дороге Эмилия Скавра к берегу Тусканского моря и возле Генуи встретил Вентидия с тремя пиценскими легионами. Они обманули Децима Брута, заставив его искать их на Домициевой дороге в Дальнюю Галлию, а сами пошли вдоль берега. Хитрость сработала. Децим пересек Плаценцию и перевалил через Альпы, оказавшись намного севернее Антония и Вентидия.
   А те пошли по прибрежной дороге и остановились в Форуме Юлия, одной из новых колоний Цезаря, куда тот поселял отслуживших свое ветеранов. Лепид, покинув реку Родан, прибыл на противоположный берег местной речушки и разбил временный лагерь. Находясь в непосредственном соседстве друг с другом, обе армии стали брататься – с некоторой помощью двух легатов Антония. Десятый легион Лепида был новонабранным из солдат, которых когда-то в Кампании Антоний подстрекал к мятежу. Они симпатизировали ему, и Антоний чувствовал себя в Форуме Юлия очень вольготно. Лепид смирился с неизбежным, и две армии слились в одну.
   Приближалась вторая половина мая, и даже в Форуме Юлия появились слухи, что Гай Кассий начал отвоевывать себе Сирию. Интересно, но не очень-то важно. Перемещения Планка с огромной армией вверх по Родану были гораздо важнее.
   Планк вел свои легионы к Антонию, в Форум Юлия, но когда разведчики сообщили, что Лепид уже там, он вдруг запаниковал и ушел на север – к Куларону, откуда послал письмо Дециму Бруту, все еще находившемуся на Домициевой дороге. Получив эту весточку, Децим кинулся к Планку и в начале июня пришел в Куларон.
   Там они оба решили соединить свои армии и встать на сторону правящего сената, сената Цицерона. В конце концов, Дециму вернули пакет его прав, а Планка с законного губернаторства никто не снимал. И когда Планк услышал, что палата объявила врагом и Лепида, он не преминул поздравить себя с правильным выбором, очень довольный, что интуиция его не подвела.
   Проблема заключалась в том, что Децим очень сильно переменился, потерял свою прежнюю молодцеватость и ту великолепную боеспособность, какой обладал в годы галльской войны. Он не хотел и слышать об уходе из Куларона. В армии много необстрелянных рекрутов, не стоит пока обострять конфронтацию. Четырнадцати легионов для драки с Антонием маловато!
   Итак, все приняли политику выжидания, все сомневались в успехе, если дело дойдет до масштабных боев. Это не было идеологическим противостоянием, когда солдаты обеих сторон всем сердцем верят, что правда за ними, так что опасность внезапного нападения не грозила ни тем ни другим.
   Однако в начале секстилия баланс сил изменился в пользу Антония. Изменил его Поллион. Он с двумя легионами прибыл из Дальней Испании, чтобы соединиться с Антонием и Лепидом. Поллион ухмылялся: почему бы и нет? Что ему делать в Дальней Испании, когда сенат Цицерона отдал Наше море на откуп Сексту Помпею – ужасная глупость!
   – Воистину, – сказал он, грустно качая головой, – они идут от плохого к худшему. Любой, у кого есть хоть капля здравого смысла, понимает, что Рим теперь будет вынужден платить бешеные деньги за перевозку зерна. Для историка моего ранга это неинтересно. Нет, Антоний, я лучше буду писать о тебе. – Он восторженно огляделся по сторонам. – Ты хорошо выбираешь места для своих лагерей! Рыбалка, купание… Приморские Альпы намного лучше Кордубы!
   Если Поллиону жизнь предоставляла возможность замечательно проводить время, то для бедного Планка это было не так. Во-первых, его изводило вечное нытье Децима Брута. Во-вторых, тот, пребывая в апатии, отказывался сноситься с сенатом, и ему приходилось писать в Рим самому, объясняя, почему он и Децим не пошли против Антония и Лепида, его собрата по несчастью, тоже inimicus. Он должен был сделать Октавиана своей главной мишенью, винить его за то, что он не остановил Вентидия, и проклинать за отказ отдать все войско.
   Как только прибыл Поллион, оба inimici послали Планку приглашение присоединиться к ним. Предоставив Децима Брута его судьбе, Планк с облегчением принял приглашение и направился к Форуму Юлия, где так прекрасно жилось. Но, спускаясь по восточным склонам долины Родана, он не обратил внимания на то, что кругом неестественно сухо и что посевы на этой плодородной земле не пошли еще в колос.

   Ужасная депрессия, в которую Децима Брута погрузила смерть Цезаря, вновь охватила его. После ухода Планка он в отчаянии воздел руки к небу, отказываясь от своих полномочий и от обязанности выполнять свой воинский долг. Оставив недоумевающие легионы в Кулароне, Децим с небольшой группой друзей отправился в Македонию – искать пристанища у Марка Брута. Довольно реальный замысел для него, бегло говорившего на многих галльских наречиях и не предвидевшего особых проблем на пути. Стояла середина лета, все альпийские перевалы были открыты, и чем дальше на восток они забирались, тем ниже делались горы и тем легче становилось идти.
   Все шло хорошо, пока они не вступили на земли бреннов, обитавших у одноименного перевала, за которым начиналась Италийская Галлия. Эти бренны взяли путников в плен и привели к своему вождю Камилу. Полагая, что Цезарь-завоеватель ненавистен всем галлам, и желая произвести хорошее впечатление на дикарей, один из спутников Децима сообщил вождю, что среди его пленников находится тот самый Децим Брут, который убил великого Цезаря. Но загвоздка была в том, что Цезарь уже стал у галлов фольклорным героем наряду с Верцингеторигом как величайший военачальник.
   Камил, осведомленный, что происходит, послал известие в Форум Юлия. Взят в плен Децим Брут. Каково пожелание великого Марка Антония относительно того, как с ним поступить?
   «Убей его», – был короткий ответ, сопровождаемый толстым, туго набитым золотыми монетами кошельком.
   Бренны убили Децима Брута и послали Антонию его голову как доказательство, что они честно заработали куш.

3

   В последний день июня сенат объявил Марка Эмилия Лепида inimicus за то, что он примкнул к Антонию, и конфисковал его имущество. Но тот факт, что он был великим понтификом, вызвал некоторое смущение, поскольку верховный жрец Рима не мог быть лишен своего поста и сенат не мог отказать ему в приличном жалованье, которое тот ежегодно получал от казны. Hostis позволил бы это, inimicus – нет. И хотя Брут в письмах из Македонии сокрушался по поводу несчастной доли своей сестры Юниллы, на деле она продолжала очень комфортно жить в Общественном доме и могла по своему желанию пользоваться любой виллой между Антием и Суррентом. Никто не отобрал у Юниллы драгоценности, одежду и слуг. А Ватия Исаврик, женатый на ее старшей сестре, не предпринял никаких финансовых мер со стороны государства, которые повлияли бы на ее благосостояние. Брут просто умело использовал ситуацию, в надежде, что некоторые ослы поверят ему и заплачут.
   Количество освободителей, оставшихся в Риме, уменьшалось. Получавший грубое удовольствие от мук пытаемых им рабов Луций Минуций Базил узнал, что они испытывают при этом, когда все его рабы восстали и замучили до смерти своего господина. Его смерть не явилась потерей ни для кого, особенно для освободителей, от братьев Цецилиев до братьев Каска, которые продолжали являться в сенат, но сами не знали, сколько это продлится. Цезарь Октавиан через своих агентов имел информацию обо всем. Их было много, и все, чем они занимались, – это спрашивали простой люд, почему освободители не казнены.
   Антоний, Лепид, Вентидий, Планк, Поллион и их двадцать три легиона почему-то беспокоили римлян значительно меньше, чем Октавиан. Форум Юлия, казалось, был от них удален в бесконечно большей степени, чем Бонония, которая стояла на перекрестке Эмилиевой и Анниевой дорог – двух путей к Риму. Даже Брут в Македонии считал, что Октавиан намного опаснее, чем Марк Антоний.
   Предмет же всех этих опасений спокойно сидел в Бононии, помалкивая и ничего не предпринимая. В результате он стал настоящей загадкой. Никто не мог сказать с уверенностью, о чем думает и что замышляет Цезарь Октавиан. Прошел слух, что он хочет консульства (все еще вакантного), но когда обращались за разъяснениями к его отчиму Филиппу и его шурину Марцеллу-младшему, по их лицам ничего нельзя было понять.
   Теперь Рим уже знал, что Долабелла мертв, а Сирию забрал Кассий. Но как и Форум Юлия, Сирия была далеко, а Октавиан был в Бононии, рядом.
   Затем, к ужасу Цицерона (хотя он тайно обдумывал и такой вариант), появился другой слух. Октавиан хочет стать консулом, да, но младшим при старшем консуле Цицероне. Молодой человек, сидящий у ног мудрого, уважаемого старца и внимающий его речам. Романтично. Прелестно. Но даже несколько обалдевший от своих многочисленных нападок на Марка Антония Цицерон сохранил достаточно здравого смысла, чтобы сознавать, что эта воображаемая картина является абсолютно немыслимой. Октавиану нельзя доверять ни на йоту.

   К концу июля четыреста центурионов и убеленных сединами ветеранов прибыли в Рим просить аудиенции у сената с мандатом от их подразделений и требованиями: для себя – обещанных премий, для Гая Юлия Цезаря-сына – консульства. Едва рассмотрев оба пункта, сенат решительно ответил «нет».
   В последний день месяца, носившего родовое имя отца, Октавиан перешел Рубикон с восемью легионами, отобрал из них два легиона и с ними двинулся дальше. Сенат запаниковал и послал делегатов просить Октавиана остановиться. Ему разрешат баллотироваться в консулы in absentia, без личной явки, поэтому нет необходимости продолжать марш!
   А тем временем два легиона ветеранов из провинции Африка прибыли в Остию. Сенат тут же использовал ситуацию и поместил их в крепость на Яникуле, откуда открывался вид на сады Цезаря и пустой дворец Клеопатры. Всадники первого класса и верхний слой второго класса вооружились, молодежь поднялась на Сервиеву стену.
   Все эти меры были не более чем хватанием за соломинку. Люди, которые хотя бы номинально должны были контролировать ситуацию, не имели понятия, что делать, а другие, статусом ниже второго класса, продолжали спокойно заниматься своими делами. Ссоры великих всегда пахнут кровью. Простой люд страдал лишь тогда, когда сам бунтовал. А бунтовать не хотели не только низшие классы, но и те, что повыше. Бесплатное зерно было роздано, торговля шла хорошо. Работы всем хватало. В следующем месяце должны состояться Римские игры, и никто в здравом уме не совался на Римский Форум, где обычно «верхушка» проливала кровь.
   А «верхушка» продолжала хвататься за соломинку. И когда прошел слух, что два лучших легиона Октавиана – четвертый и Марса – решили покинуть его, чтобы помочь городу, раздался огромный вздох облегчения. Но он перешел в вопль отчаяния, когда слух оказался ложным.
   В семнадцатый день секстилия наследник Цезаря, не встретив сопротивления, вошел в Рим. Войска, сидящие на Яникуле, перешли на сторону вошедших в город солдат, встреченных радостными криками и цветами. Единственная пролитая кровь принадлежала городскому претору Марку Цецилию Корнуту, который закололся сам, когда Октавиан появился на Форуме. Простой люд исступленно его приветствовал, но сенаторов нигде не было видно. Мгновенно все взвесивший Октавиан возвратился на Марсово поле, дав понять, что примет там любого, кто захочет его повидать.
   На следующий день сенат капитулировал, униженно интересуясь, будет ли Цезарь Октавиан баллотироваться на консула. Выборы незамедлительно проведут. В качестве второго кандидата сенаторы робко предложили племянника Цезаря, Квинта Педия. Октавиан милостиво согласился и был избран старшим консулом, а Квинт Педий стал младшим.

   Девятнадцатого секстилия, за месяц до своего двадцатилетия, Октавиан на Капитолии принес в жертву белого быка и был торжественно введен в должность. Двенадцать грифов кружили в небе – зловещий, ужасающий знак, какого не бывало со времен Ромула. Но ни матери, ни сестры рядом не было, ибо мероприятие относилось к сугубо мужским, а сам Октавиан был счастлив видеть страх в глазах своего отчима и остальных сенаторов. Что при этом думал тоже пришедший в замешательство Квинт Педий, его молодой кузен не знал – и не интересовался.
   Этот Цезарь ступил на мировую сцену и не собирался преждевременно ее покидать.

XI. Объединение
Секстилий (август) – декабрь 43 г. до Р. Х.

1

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

    -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Марку Випсанию Агриппе выпала роль самого преданного его сторонника, роль, которую он исполнял с радостью. Зависть или амбиции вовсе не двигали им. Искренняя любовь, полное восхищение и нежное желание защитить – вот что он чувствовал к Октавиану. Другие могли проклинать Октавиана, ненавидеть его, высмеивать, но Агриппа один понимал, кем на деле он был, и неровности собственного характера никак не влияли на его отношение к подопечному. Если интеллект Цезаря возносил его до небес, то совершенно иной склад ума Октавиана, решил Агриппа, позволяет ему совершенно иное – дает возможность опускаться в подземный мир. Ни один человеческий недостаток не ускользал от него, никакая слабость не игнорировалась, ни одно случайное замечание не оставалось не обдуманным со всех сторон. Он обладал инстинктами рептилий – умел сохранять неподвижность, когда другие метались, увязая в ошибках. Когда он делал движение, оно было либо столь быстрым, что ни один глаз не мог его отследить, либо столь медленным, что казалось практически иллюзорным.
   Агриппа понимал свою работу как обязанность следить, чтобы Октавиан получал все, что наметил, воспринимая это как естественный результат развития сокрытых в нем качеств. И для Агриппы высочайшей наградой было являться лучшим другом Октавиана, кому тот мог довериться. Он не предпринимал ничего, чтобы отвести внимание своего идола от таких его верных приспешников, как Сальвидиен и Меценат, и от других, как Гай Статилий Тавр, который подбирался к нему все ближе. В этом не было необходимости, потому что сама природа Октавиана заставляла его держать их на расстоянии от своих самых тайных мыслей, которые он хранил для уха Агриппы и только ему поверял.
   – Первое, что я должен сделать, – сказал он, – это ввести в сенат тебя, Мецената, Сальвидиена, Луция Корнифиция и Тавра. Нет времени для квесторских выборов, поэтому будут устроены целевые. Филипп может внести предложение. Затем мы организуем специальный суд для убийц. Ты обвинишь Кассия, Луций Корнифиций – Марка Брута. По убийце на каждого из моих друзей. Естественно, я ожидаю, что все присяжные скажут CONDEMNO. Если кто-нибудь скажет ABSOLVO, я хочу знать его имя. На будущее, как ты понимаешь. Всегда полезно знать того, кто имеет смелость отстаивать свои убеждения. – Он засмеялся. – Или свои права.
   – Ты сам внесешь это предложение? – спросил Агриппа.
   – О нет, это было бы неумно. Квинт Педий сделает это.
   – Похоже, – сказал Агриппа, хмуря брови, – тебе желательно, чтобы все произошло очень быстро. Тогда, пожалуй, мне надо бы съездить в известное место еще за одним грузом «досок».
   – На данный момент никаких «досок», Агриппа. Сенат согласился заплатить каждому легионеру моего первого легиона премию в двадцать тысяч сестерциев, поэтому деньги придут из казны.
   – Я думал, казна пуста, Цезарь.
   – Не совсем пуста, но и не полна. Я не хочу опустошать ее полностью. По традиции золото остается нетронутым, вот и пускай остается. Однако доклады плебейских эдилов вызывают тревогу, – сказал Октавиан, обнаруживая, что он уже занимается своими обязанностями вплотную. Этот консул хотел знать обо всем. – В прошлом году урожай был плохим, а в этом он еще хуже. Не только в наших зерновых провинциях, но повсюду, от западного океана и до восточного. Нил не разлился, Евфрат и Тигр спокойны, нигде не было весенних дождей. Колоссальная засуха. Поэтому моя астма активизировалась.
   – Но меньше, чем раньше, – успокаивающе заметил Агриппа. – Вероятно, с возрастом она вообще пройдет.
   – Надеюсь. Я не хочу появиться в палате с посиневшим лицом и со свистами в легких. Но я должен там появиться. Впрочем, сильные приступы стали вроде пореже.
   – Я принесу жертву Салюс, богине здоровья и благополучия.
   – Я это делаю каждый день.
   – А как с урожаем? – вернулся к прежней теме Агриппа.
   Он понял намек: ему тоже следует ежедневно приносить жертву Салюс.
   – Кажется, его не будет совсем. Никакого. Имеющееся зерно взлетит в цене. Поэтому Квинт Педий должен будет ввести некоторые чрезвычайные меры и провести закон, запрещающий продажу зерна частным торговцам до предложения его государству. Вот почему я берегу деньги казны. В мою стратегию не входит ухудшение дел в коммерческой жизни, но зерно – это особая вещь. Несмотря на переселение черни в колонии, проведенное по инициативе отца, на бесплатное зерно выпущено сто пятьдесят тысяч талонов, и мы должны отоварить каждый из них. Цицерон и Марк Брут не согласятся со мной, но мне важнее мнение неимущих: они поставляют Риму солдат.
   – Почему бы не выплатить премии «досками», Цезарь?
   – Потому что это вопрос принципа, – ответил Октавиан тоном, не допускающим возражений. – Или я правлю сенатом, или сенат управляет мной. Если бы там имелись мудрые люди, я был бы счастлив выслушать их, но сегодняшний сенат – это лишь фракции, глупые трения.
   – Ты хочешь ликвидировать его? – спросил пораженный Агриппа.
   Октавиан был шокирован ничуть не меньше.
   – Нет, никогда! Я только должен переобучить его, Агриппа, но это не сделаешь в один день и даже в одно консульство. Сенат обязан рекомендовать только то, что разумно, и не соваться в дела магистратов. Они исполнители, им нужна сильная власть.
   – В таком случае как мы поступим с «досками»?
   – Пусть остаются там, где лежат. Обстановка ухудшится, прежде чем сделаться лучше, и мне нужно иметь резерв денег для обстоятельств, более напряженных, чем те, что создают засуха и Марк Антоний. Завтра в это время я стану сыном Цезаря по закону lex curiata, а это значит, что все его состояние сосредоточится в моих руках. За вычетом его дара римлянам, я эти деньги немедленно уплачу. Но больше не трону ни сестерция из того, что он мне оставил, будь то «доски» или какой-то иной капитал. В данный момент Рим у меня в руках, но ты думаешь, я не понимаю, что это совсем не надолго? А подобные Антонию моты просто бедствие для римской казны. – Он с удовольствием потянулся, улыбаясь улыбкой Цезаря для одного лишь Агриппы. – Хотел бы я заполучить Общественный дом под контору. Мой дом слишком мал.
   Агриппа усмехнулся.
   – Купи дом побольше, Цезарь. Или проведи выборы, стань великим понтификом.
   – Нет, пусть им остается Лепид. Я присмотрел дом побольше, но не как Общественный. В отличие от отца у меня нет желания шлепнуть по римской заводи так, чтобы от нее остались лишь брызги. Он по своей натуре любил эффекты. Ему доставляло удовольствие производить фурор. У меня этого нет.
   – Но ты должен уплатить легионам больше трехсот миллионов, – возразил Агриппа, которому не давали покоя невероятные размеры премий. – Это двенадцать тысяч талантов серебра. Не понимаю, как ты это сделаешь, не используя «доски».
   – Я не все заплачу, – невозмутимо ответил Октавиан. – Только половину. Остальное я буду им должен.
   – Тогда они переметнутся!
   – Я поговорю с ними и объясню, что постепенные выплаты гарантируют верный доход, особенно с десятью процентами прибыли. Да не волнуйся ты так, Агриппа, я знаю, что делаю. Я уговорю их.
   Этот уговорит, с благоговением подумал Агриппа. Нет, каким плутократом он стал бы! Аттику нужно хорошо сторожить свой прудок.

   Через два дня Филипп устроил семейный обед в честь новых консулов, дрожа от страха при мысли о необходимости сообщить им, что его младший сын Квинт делает попытки сойтись с Гаем Кассием в Сирии. Филипп хотел жить, получая удовольствие от вкусной еды, книг, красивой и культурной жены! А вместо этого, как в наказание, вынужден прогибаться перед юнцом, помешанным на стремлении к власти, самонадеянным и очень упрямым. Он вдруг припомнил, что так всегда говорила Аврелия, отзываясь о своем сыне. «Мой Цезарь очень упрямый». И второе издание такое же. А какой это был очаровательный, безобидный, спокойный, болезненный мальчик! Сам Филипп теперь был болен. Длинное путешествие трех делегатов в Италийскую Галлию в самом разгаре зимы не только убило Сервия Сульпиция, но угрожало убить и Пизона, и даже его самого. У Пизона воспаление легких, у Филиппа гниют пальцы ног. Обморожение обернулось чем-то таким неприятным, что доктора качали головами, а хирурги рекомендовали ампутацию. Филипп с ужасом отверг их совет. Поэтому он встретил гостей в просторных тапочках, а носки набил душистыми травами, заглушавшими дурной запах, исходящий от почерневших пальцев.
   Мужчин было больше, чем женщин, потому что трое присутствующих были холостяками: старший сын Филиппа Луций, упорно отвергавший всех девушек, которых отец подбирал для него, Октавиан и Агриппа, приглашенный по настоянию Октавиана. Когда Филипп увидел этого незнакомца, у него перехватило дыхание. Какой красавец, и красота его чисто мужская. Рост как у Цезаря, плечи Антония, военная выправка! Да этот малый просто несокрушим. «О Октавиан, – мысленно воскликнул Филипп, – берегись! Этот все отберет у тебя в свое время!» Но к концу трапезы его мнение изменилось. Этот Агриппа безраздельно принадлежал его пасынку. Нет-нет, речь не шла о чем-либо неприличном. Они ни разу не дотронулись друг до друга и не обменивались ласкающими или томными взглядами, даже когда шли в столовую. Чего бы ни ждал от Октавиана этот естественный лидер любого мужского сообщества, здесь совершенно не было ничего личного, даже амбиций. «Мой пасынок создает из ровесников свою фракцию, и даже с большим тщанием, чем некогда его кумир. Цезарь всегда держал дистанцию между соратниками и собой, не признавая уз мужской дружбы. Конечно, этому способствовала старая сплетня о царе Никомеде, но если бы Цезарь имел Агриппу, никто не убил бы его. Мой пасынок совсем другой. Ему наплевать на сплетни. Они отскакивают от него, как камни от гиппопотама».
   Октавиану обед доставлял удовольствие, потому что на нем присутствовала его сестра. Из всех земных женщин, включая мать, Октавия была ближе всего его сердцу. Как она расцвела! Она теперь затмевает и Атию, несмотря на неправильный нос и чересчур высокие скулы. Все эти мелочи компенсировали ее глаза, самые замечательные на свете, широко поставленные и широко распахнутые, цвета аквамарина, настолько открытые, насколько замкнуты его собственные глаза. В них светятся главные ее качества – сострадание и приязнь, и люди их видят. Стоит ей появиться в Жемчужном портике, чтобы сделать покупки, как все окружающие начинают ее опекать, чувствуя к ней неодолимую нежность. «У моего отца была дочь Юлия. Ее любили простые люди. А у меня есть Октавия. Всю свою жизнь я буду оберегать ее, как самый главный свой талисман». Три женщины пребывали в приподнятом настроении. Атия – потому что ее дорогой мальчик оказался таким одаренным, чего она прежде в нем совершенно не замечала. После почти двадцати лет изнурительного беспокойства о сыне, которого она считала слишком слабеньким, крайне изумленная Атия вдруг поняла, что ее маленький Гай обрел силу, с которой нельзя не считаться. Несмотря на периодически затрудняющееся дыхание, он, наверное, переживет всех, кто тут есть, даже здоровяка и красавца Агриппу.
   Октавия радовалась соседству брата и тому, что ее чувство к нему было взаимным. Она родилась на три года раньше, чем он, с прекрасным здоровьем. Гай, как прелестная кукла, всюду ходил за сестрой, глядя на нее с восторгом и задавая бесчисленные вопросы. Она часто прятала мальчика у себя, когда опека матери становилась невыносимой, и всегда видела в нем то, что Рим и семья начинали прозревать только сейчас: силу, решительность, блеск, неискоренимое чувство собственной избранности. По ее мнению, все эти качества Гай унаследовал от Юлиев, а хитрость, бережливость, практичность получил от отца, типичного представителя безупречного латинского рода. «Как он спокоен! Мой брат будет править миром».
   Валерия Мессала веселилась, потому что внезапно ее жизнь стала совсем другой. Сестра авгура Мессалы Руфа, она была женой Квинта Педия уже тридцать лет, родила ему двух сыновей и дочь. Старший сын совсем взрослый, младший – в возрасте контубернала, дочери шестнадцать лет. Вся красота Валерии заключалась в копне рыжих волос, ну и в глазах цвета болотной зелени. Ее брак с Квинтом Педием был частью сети политических связей Цезаря. Патрицианка из более знатной семьи, чем кампанийские Педии, хотя и не могущая тягаться с Юлиями, она сразу же поняла, что они с Квинтом очень подходят друг другу. Если что и беспокоило Валерию Мессалу, так это абсолютная преданность ее мужа Цезарю, который, впрочем, не продвигал его наверх так быстро, как бы ей хотелось. Однако теперь, когда он стал младшим консулом, все ее чаяния сбылись. Сыновья стали выходцами из консульских семей с обеих сторон, а дочери, Педии Мессалине, уготована воистину великолепная партия.
   Не обращая внимания на занятых беседой мужчин, женщины болтали о детях. Октавия в прошлом году родила девочку, Клавдию Марцеллу, и снова была беременна. На этот раз она надеялась родить сына.
   Ее муж, Гай Клавдий Марцелл-младший, оказался в необычном положении для человека, чья семья яростно нападала на Цезаря. Он сумел реабилитироваться и сохранить свое огромное состояние, женившись на Октавии, которую к тому же страстно любил. Ничего удивительного, ведь ее невозможно не любить. Но кто бы мог подумать, что маленький брат его жены будет старшим консулом в девятнадцать лет? И куда это все приведет? Каким-то образом, думал он, к головокружительным высотам. Октавиан излучал успех, хотя и не так ярко, как его двоюродный дед.
   – Вы думаете, – спросил Марцелл-младший Октавиана и Педия, – что пора обвинить освободителей?
   Он поймал гневный взгляд Октавиана и поспешил исправиться:
   – Конечно, я имею в виду убийц. Но почти все в Риме называют их освободителями… безусловно, неискренне, иронично. Однако, продолжая начатое, Цезарь Октавиан, ты должен бы сначала решить вопрос с Марком Антонием и западными губернаторами. Вот чем можно занять сейчас суды, давно пребывающие в безделье.
   – Из того, что я слышал, – сказал Филипп, приходя на помощь Марцеллу, – Ватиний в Иллирии не собирается сражаться с Марком Брутом. Он возвращается домой. Это усиливает положение Брута. Потом, есть еще Кассий в Сирии, вторая угроза спокойствию. Зачем судить убийц и осложнять ситуацию? Если Брута и Кассия объявят виновными, то, поставленные вне закона, они не смогут вернуться домой. Это может вызвать у них желание развязать войну, а Риму еще одна война не нужна. Достаточно войны с Антонием и западными губернаторами.
   Квинт Педий слушал, но в разговор не вмешивался. К своему несчастью, он и так постоянно впутывался в дела Юлиев, что было ему ненавистно. Характером в отца, сельского землевладельца, но будучи сыном старшей сестры Цезаря, он всего лишь хотел спокойно жить в своих просторных поместьях. Ну зачем ему консульство? Он посмотрел на свою жену, такую оживленную, радостную, и вздохнул с кривой усмешкой. Патриции всегда остаются патрициями. Валерии нравится быть женой консула, это многого не дает, зато у нее появилось право отмечать в своем доме праздник Bona Dea.
   – Убийц надо судить, – сказал Октавиан. – Плохо то, что их не осудили на другой же день после убийства. Если бы это было сделано, нынешняя ситуация никогда не возникла бы. Это Цицерон и его сенат ответственны за легализацию положения Брута и Кассия, но это Антоний и его сенат их не обвинили.
   – О чем я и говорю, – сказал Марцелл-младший. – Если их не обвинили сразу же после убийства и даже объявили амнистию… что скажет народ?
   – Мне все равно, что он скажет. Главное, и сенат, и народ должны понять, что даже группе аристократов не дозволено безнаказанно убивать собратьев по классу, пусть и из патриотических чувств. Убийство есть убийство. Если у убийц имелись резоны считать, что мой отец хотел стать царем Рима, тогда они должны были обвинить его по закону, – сказал Октавиан.
   – А как они могли это сделать? – спросил Марцелл. – Цезарь получил пожизненное диктаторство, он был неподсуден, он стоял над законом.
   – Значит, им надо было лишить его полномочий, которые достались ему в результате голосования, в конце-то концов. Но никто даже не попытался этому воспротивиться. Убийцы сами голосовали за пожизненное диктаторство.
   – Они боялись его, – сказал Педий.
   Он тоже боялся.
   – Чепуха! Чего это они боялись? Когда это мой отец убивал римских граждан вне поля брани? Его политикой было милосердие… ошибка, но тем не менее это реальность. Педий, он ведь простил большинство своих убийц, некоторых даже дважды!
   – И все равно они боялись его, – повторил Марцелл.
   Молодое, гладкое, красивое лицо окаменело, приняло холодное выражение. Зловещее, с ужасающей подоплекой.
   – У них больше причин бояться меня! Я не успокоюсь, пока не умрет последний убийца, пока его имущество не будет конфисковано, а его жена и дети не пойдут побираться.
   Остальные примолкли. Филипп попытался сгладить неловкость.
   – Все меньше и меньше становится тех, кого надо судить, – сказал он. – Гай Требоний, Аквила, Децим Брут, Базил…
   – Но почему надо судить Секста Помпея? – прервал его Марцелл. – Он Цезаря не убивал и теперь официально является римским проконсулом на море.
   – Срок его проконсульских полномочий истекает, и ты прекрасно знаешь о том. А у меня есть десяток свидетелей, которые покажут, что его корабли два рыночных интервала назад захватили африканский зерновой флот. Это уже предательство. Кроме того, он сын Помпея Магна, – спокойно сказал Октавиан. – Я ликвидирую всех врагов Цезаря.
   И все вдруг окончательно поняли, что под Цезарем он имеет в виду лишь себя.

   Суды над освободителями проходили в течение первого месяца консульства Гая Юлия Цезаря Октавиана и Квинта Педия. Двадцать три отдельных слушания (мертвых тоже судили) каким-то чудом уложились в один рыночный интервал. Присяжные единогласно осудили каждого освободителя, объявив его nefas. Имущество каждого было конфисковано государством. Те освободители, что все еще находились в Риме (как, например, плебейский трибун Гай Сервилий Каска), убежали. Их не торопились поймать. Сервилия и Тертулла вдруг оказались на улице, но ненадолго. Их личные деньги находились у Аттика, который купил Сервилии новый дом на Палатине и взял за услугу несоразмерно большой гонорар.
   Когда Секста Помпея обвинили в измене, один из двадцати трех присяжных положил табличку с буквой А (ABSOLVO), а остальные послушно показали С (CONDEMNO).
   – Почему ты это сделал? – спросил у него Агриппа.
   – Потому что Секст Помпей не изменник, – ответил тот.
   Октавиан запомнил его имя, с удовольствием узнав, что строптивый всадник богат. Он подождет, резерв тоже нужен.
   Деньги, завещанные Цезарем, народ получил, парки и сады Цезаря были открыты для всех. Римляне разного положения любили прогуливаться и устраивать пикники в местах, где буйство зелени введено в аккуратные рамки. Октавиан с удовольствием сдавал внаем дворец Клеопатры амбициозным патрициям, желавшим с размахом угостить своих клиентов. Их имена тоже записывались в список лиц, представляющих интерес.
   Он провел выборы и обеспечил двум своим друзьям, Марку Агриппе и Луцию Корнифицию, должности плебейских трибунов, ибо с побегом Касков в коллегии образовались вакансии. Публий Титий, плебейский трибун, желавший добиться еще большего в жизни, спас Октавиана, когда претор по делам иностранцев Квинт Галл попытался его убить. Галла лишили должности, оцепеневший от ужаса сенат приговорил преступника к смерти без суда, а простым людям разрешили разграбить его дом. Первый класс взволновался. Многие задавались вопросом: лучше ли Октавиан, чем Антоний?
   Верный своему слову, новый старший консул взял из казны достаточно денег, чтобы заплатить по десять тысяч каждому легионеру первых трех его легионов. Их представители легко согласились не требовать незамедлительной выплаты второй половины обещанного с тем, что им будут идти проценты. Даже с премиями центурионам сумма выплат не превысила четырех тысяч талантов, но он взял у государства шесть тысяч (все, что имел право взять, учитывая возросшие цены на хлеб) и распределил остаток по трем легионам, примкнувшим к нему несколько позже. Армию Октавиана наводнили его агенты, те же негласно нанятые солдаты, по одному на центурию или по шесть десятков на легион. Им вменялось при каждом удобном случае заводить речь о щедрости Цезаря, о его умении держать слово, а также сообщать о смутьянах. Кроме того, они должны были убеждать сотоварищей, что на военную службу надо смотреть как на карьеру, с которой через пятнадцать или двадцать лет солдат расстается зажиточным человеком. Вознаграждения – хорошо, но гарантированный и постоянно растущий доход еще лучше. Легионерам с подачи Октавиана внушалось: будь верен Риму и Цезарю, и Рим и Цезарь всегда позаботятся о тебе, даже если никаких войн не будет. А гарнизонная служба несложная и позволяет обзаводиться семьей. Это ли не привлекательные перспективы! Таким образом мало-помалу Октавиан начал готовить умы нижних армейских эшелонов к идее стабильного регулярного войска.

   Двадцать третьего сентября, в день своего двадцатилетия, Октавиан поднял одиннадцать легионов и пошел на север, чтобы решить проблему с Марком Антонием и западными губернаторами.
   С собой он взял плебейского трибуна Луция Корнифиция – необычный поступок. Как он объяснил, в интересах солдат, которые сплошь плебеи. За себя в Риме Октавиан оставил Педия с двумя другими плебейскими трибунами – Агриппой и Титием, чтобы те помогали Педию проводить намеченные им законы через Плебейское собрание. Его незримый помощник Гай Меценат тоже остался в Риме, чтобы исподволь, потихоньку вербовать надежных людей из простонародья.
   Агриппе не понравилось то, что им придется расстаться.
   – Без меня у тебя будут неприятности, – сказал он.
   – Я справлюсь, Агриппа. Ты нужен в Риме, чтобы набраться опыта в гражданских делах и освоить законотворчество. Поверь, в этой кампании мне ничто не угрожает.
   – Но ты берешь с собой плебейского трибуна, – возразил Агриппа.
   – Его преданность мне известна менее, чем твоя, – ответил Октавиан.
   Поход был спокойным и завершился в Бононии, где Октавиан встал лагерем и послал в Мутину за шестью легионами сырых рекрутов, которых Децим Брут так презирал, что не взял их с собой, когда пошел на Антония. Сальвидиену было поручено немилосердно тренировать новобранцев, пока остальная армия выжидала, когда Марк Антоний обнаружит ее.
   У Октавиана не было намерения драться. Он придумал план, который, по его мнению, имел большой шанс на успех, в зависимости от того, насколько убедительно прозвучат его аргументы. Он хорошо сознавал, что должен попробовать собрать воедино распавшиеся на фракции военные силы страны. Если это у него не получится, Рим достанется Кассию и Бруту, контролирующим все провинции к востоку от Адриатики. С этой ситуацией надо кончать, а без объединения это невозможно.

   В начале октября Марк Антоний вывел семнадцать легионов из лагеря в Форуме Юлия, оставив шесть с Луцием Варием Котилой охранять западные территории. После мирного лета люди хорошо отдохнули, были в хорошем физическом состоянии и жаждали поразмяться. Например, сразиться с кем-либо, а с кем – все равно. С ним шли и три губернатора – Планк, Лепид, Поллион. Но у него не было плана. Антоний знал, что Брут и Кассий главенствуют на Востоке, и понимал, что их надо будет прижать. Мысленно он объединял с этой парочкой Октавиана как еще одного неприемлемого и надоедливого претендента на власть. Ему не хотелось терять своих надежных людей в битве против этого желторотика, но он не видел альтернативы. Когда Октавиан будет разбит, Антоний, разумеется, подберет его армию, но станет ли та лояльной к нему? Скорее нет, думал он. Если легион Марса и «Жаворонок» оставили Марка Антония ради ребенка, который напоминает им Цезаря, что они подумают о пресловутом Марке Антонии, когда их маленький Цезарь падет от его руки?
   Он пошел по Домициевой дороге и у Окела вошел в Италийскую Галлию. Настроение у него было плохое. Не улучшилось оно и после чтения серии речей Цицерона, направленных против него. Октавиана он презирал, но Цицерона просто возненавидел. Если бы не Цицерон, положение Антония было бы прочным, никто бы и не подумал объявить его врагом народа, а Октавиан не составлял бы проблемы. Это Цицерон поощряет наследника Цезаря. Это Цицерон настроил сенат так, что даже Фуфий Кален не посмел ничего сказать в его защиту. Конфискация его имущества ничего не дала, потому что, хотя он и заплатил свои долги, у него не было денег, о которых стоило бы говорить. Как сенаторы ни хотели, они не посмели тронуть Фульвию или его дворец на Каринах. Она была внучкой Гая Семпрония Гракха, да и Аттик служил ей надежной защитой.
   Фульвия. Он скучал по ней, скучал по своим детям. Письма Фульвии, полные новостей и толково составленные, информировали его обо всех событиях в Риме. Она замечательно отзывалась об Аттике, но ее ненависть к Цицерону даже превосходила бы его собственную, если бы это было возможно.

   Когда Антоний дошел до Мутины, в двадцати милях от лагеря Октавиана в окрестностях Бононии, его встретил третий плебейский трибун Луций Корнифиций, очень талантливый дипломат. Даже у Марка Антония хватило ума понять, что он ничего не выиграет, убив избранника плебса. Они были священны и неприкосновенны, когда действовали от лица своих избирателей, на чем настаивал Корнифиций, несмотря на тот факт, что пославший его человек был патрицием.
   – Консул Цезарь, – сказал Корнифиций, которому шел двадцать первый год, – хочет поговорить с Марком Антонием и Марком Лепидом.
   – Поговорить или сдаться? – усмехнулся Антоний.
   – Поговорить, определенно поговорить. Я принес оливковую ветвь, а не перевернутый штандарт.
   Планк и Лепид были против встречи с Октавианом, а Поллион считал это отличной идеей. Подумав, Антоний согласился с последним.
   – Скажи Октавиану, что я рассмотрю его предложение, – сказал он.
   В течение следующих нескольких дней Луций Корнифиций курсировал между обоими лагерями, но в конце концов стороны пришли к соглашению, что Антоний, Лепид и Октавиан встретятся для переговоров невдалеке от Бононии, на острове посреди быстрой, сильной реки Лавин. Именно Корнифиций предложил это место встречи во время своего последнего появления.
   – Хорошо, пусть будет так, – согласился Антоний, внимательно рассмотрев предложение. – При условии, что Октавиан подвинет свой лагерь к реке со стороны Бононии, а я подвину мой лагерь к берегу со стороны Мутины. Если что-то пойдет не так, мы тут же сможем сразиться.
   – Позволь Поллиону и мне пойти с тобой и Лепидом, – попросил Планк, несчастный оттого, что любой ход обсуждений незамедлительно повлияет на его будущее. – Я должен быть в курсе дела, Антоний.
   Гай Асиний Поллион с усмешкой смотрел на Планка. Бедный Планк! Великолепный писатель, эрудит, но слепец, неспособный ни видеть, что творится вокруг, ни трезво оценивать ситуацию. Какое значение имеют такие люди, как Планк или Поллион? И какое значение имеет глупый Лепид? Это дуэль между Антонием и Октавианом. Сорокалетний против двадцатилетнего. Известный против неизвестного. Лепид – это просто кусок, который надо кинуть Церберу, чтобы самим не быть съеденными и пройти в Гадес. Все-таки потрясающе быть свидетелем великих событий, когда ты историк! Сначала Рубикон, теперь Лавин. Две реки, и Поллион – там и там.

   Остров был небольшой, заросший травой, с несколькими высокими тополями, отбрасывающими длинные тени. Росли там и ивы, но солдаты вырубили их, чтобы наблюдатели с обеих сторон могли видеть, как проходят переговоры. Три курульных кресла поставили достаточно далеко от мыска, где находились слуги с секретарями, чтобы в нужный момент предложить закуски или стремглав прибежать, когда потребуется что-нибудь записать.
   Антония и Лепида переправили со своего берега в лодке. Они были в доспехах. Октавиан уже ожидал их в тоге с пурпурной каймой и в коричнево-малиновых сенаторских туфлях с консульскими пряжками в виде полумесяца, а не в своих специальных ботинках на толстой подошве. Аудитория была огромной. Обе армии выстроились по берегам реки, пристально наблюдая, как три фигурки сидят, стоят, ходят, жестикулируют, поворачиваются друг к другу или, наоборот, отворачиваются к стремительному потоку.
   Они поприветствовали друг друга. Октавиан, соответственно случаю, почтительно, Лепид – любезно, Антоний – резко.
   – Давайте перейдем к делу, – сказал Антоний и сел.
   – Как ты думаешь, в чем заключается наша задача, Марк Антоний? – спросил Октавиан.
   Он выждал, когда Лепид сядет, и только тогда сел сам.
   – Помочь тебе выползти из той ямы, которую ты выкопал для себя, – ответил Антоний. – Ты же знаешь, что проиграешь, если дело дойдет до сражения.
   – У нас по семнадцать легионов, и у меня, я думаю, столько же ветеранов, – спокойно сказал Октавиан, вскинув светлые брови. – Однако у тебя преимущество – более опытные командиры.
   – Другими словами, ты хочешь вылезти из этой ямы.
   – Нет, я думаю не о себе. В моем возрасте, Антоний, я могу позволить себе испытать короткое унижение, которое не омрачит моих перспектив. Нет, я думаю о них. – Октавиан указал на солдат. – Я просил вас о переговорах, чтобы понять, сможем ли мы найти способ сберечь их жизни. Твои люди или мои, Антоний, никакой разницы нет. Они все римские граждане, и все должны жить, растить сыновей и дочерей для Рима с Италией – единого целого, как считал мой отец. Почему они должны проливать кровь просто ради того, чтобы решить, кто из нас лидер стаи?
   Трудный вопрос. Антоний смущенно переменил позу и, испытывая неловкость, ответил:
   – Потому что твой Рим – это не мой Рим.
   – Рим есть Рим. Никто из нас не является его собственником. Мы оба его слуги, мы не можем быть его хозяевами. Все, что ты делаешь, все, что я делаю, должно быть направлено к его вящей славе, увеличивать его мощь. Это также относится к Бруту и Кассию. Если ты, я и Марк Лепид должны соревноваться в чем-нибудь, так это в степени вклада в славу Рима. Сами мы смертны, умрем ли мы здесь, на поле сражения, или позже, в мире друг с другом. А Рим вечен. И мы принадлежим Риму.
   Антоний усмехнулся.
   – Вот что я тебе скажу, Октавиан. Говорить ты умеешь, но, к сожалению, не умеешь командовать войском.
   – Если переговоры – мой конек, тогда сейчас я на месте, – сказал Октавиан с улыбкой Цезаря. – Правда, Антоний, я не хочу кровопролития. Я только хочу опять увидеть всех нас, сторонников Цезаря, под одним знаменем. Убийцы не оказали нам услугу, убив нашего неоспоримого лидера. После его смерти мы раскололись. Немалую долю вины в этом я возлагаю на Цицерона, который враг всем сторонникам Цезаря, как и ему самому. Я считаю, если мы сейчас прольем кровь, то предадим Цезаря и предадим Рим. Настоящие враги Рима не здесь, не в Италийской Галлии. Они на Востоке. Убийца Марк Брут держит всю Македонию, Иллирию, Грецию, Крит, а через своих приближенных – Вифинию, Понт и провинцию Азия. Убийца Гай Кассий держит Киликию, Кипр, Киренаику, Сирию, может быть, даже и Египет теперь.
   – Я согласен с тобой в отношении Брута и Кассия, – сказал Антоний, явно расслабляясь. – Продолжай, Октавиан.
   – Марк Антоний, Марк Лепид, я только прошу о союзе. О воссоединении всех сторонников Цезаря. Если мы сможем выяснить, в чем наши мнения не совпадают, и объединиться, тогда мы сумеем справиться и с настоящими нашими врагами – Брутом и Кассием, выставив силу, равную их общей силе. Иначе Брут с Кассием победят и Рима больше не будет. Ибо Брут и Кассий отдадут провинции публиканам и так зажмут их жителей, что те предпочтут дикарей или парфян римскому патронажу.
   Лепид молча слушал Октавиана, Антоний вставлял иногда замечания. Почему-то в устах этого юноши все звучало весьма разумно, логично, что очень удивляло Лепида, ведь ничего нового или экстраординарного он им не говорил.
   – Я не боюсь драться, я просто не хочу драться, – повторил Октавиан. – Мы должны сохранить все наши силы для настоящих противников.
   – И ударить по ним так, чтобы у них не было шанса повторить то, что случилось после Фарсала, – сказал оживленно Антоний. – Рим устал от борьбы с республиканцами. Фарнак, потом Африка, потом Испания.
   Итак, начало было положено, хотя потребовался весь день, чтобы достичь общего согласия по многим вопросам, ведь принятое решение должно было понравиться не только им, но и солдатам, и римским массам. Октавиан хорошо сознавал, что Антоний до того устал соревноваться с вечно доминирующим над ним Цезарем, что уже дошел до точки и готов разделить лидерство в государстве с двадцатилетним нахалом, чьей заслугой является только подаренное ему Цезарем имя. Собственно, сознавал это и сам Антоний. Лучшим выходом было прекратить на время борьбу за окончательное верховенство. Что Октавиан мог сделать на реке Лавин – это создать у Антония впечатление, что ему это верховенство уступят. До того времени, пока возмужание одного и схождение в старость другого не нарушат этот баланс. «Ладно, – думал каждый из них, – это устраивает нас обоих, пока с Брутом и Кассием не покончено. А там поглядим. Проблемы решают поочередно, не скопом».
   – Конечно, мои легионы не согласятся, если все будет выглядеть так, будто ты победил, – сказал Антоний на другой день, когда обсуждение возобновилось.
   – Мои тоже, если создастся впечатление, что я проиграл, – парировал Октавиан.
   – И мои легионы, и Планка, и Поллиона, – сказал Лепид.
   – Планку и Поллиону хватит консульства в ближайшем будущем, – резко сказал Антоний. – Достаточно нас троих.
   Большую часть ночи он провел в раздумьях. Он был далеко не дурак, чтобы не осудить в себе импульсивность, гедонизм и отсутствие интереса к политическому решению споров.
   – А почему бы нам не разделить руководство Римом более или менее поровну между нами тремя? – спросил он.
   – Это звучит интересно, – сказал Октавиан. – Продолжай.
   – Хм… Ну… Никто из нас не должен быть выше, чем консулы, но вместе мы должны иметь большую, чем они, власть. Знаете, словно мы… хм… втроем делим диктаторство.
   – Ты отменил диктаторство, – тихо напомнил Октавиан.
   – Правильно, и я не жалею об этом! – зло огрызнулся Антоний. – Я только хочу сказать, что Римом не могут управлять сменяющиеся каждый год консулы, пока мы не покончим с освободителями. Но один диктатор слишком оскорбителен для всех, кто ратует за демократию. Если мы трое будем делить диктаторский пост, тогда мы сможем и контролировать друг друга, и управлять Римом разумно, в чем он весьма нуждается в данный момент.
   – Объединение, – сказал Октавиан. – Три человека. Triumviri rei publicae constituendae. Три человека объединяются, чтобы навести порядок в Республике. Да, в этом есть смысл. Это успокоит сенат и очень понравится плебсу. Весь Рим знает, что мы приготовились к драке. Представляете, как великолепно это будет выглядеть, когда мы трое вернемся в Рим лучшими друзьями и все узнают, что наши легионы спасены и здоровы! Мы всем покажем, что римляне могут решать разногласия, не прибегая к мечу, что мы больше заботимся о римском народе, чем о своих амбициях и о себе.
   Они откинулись в своих курульных креслах и посмотрели друг на друга с огромным удовлетворением. Да, это замечательно! Новая эра.
   – Это также покажет народу, – добавил Антоний, – что мы – истинное правительство Рима. Не будет больше недовольства гражданской войной, когда мы пойдем на Брута и Кассия. Это была хорошая идея – обвинить освободителей в измене, Октавиан. Мы можем заявить, что боремся не против равных нам римлян, а против людей, которые отреклись от отечества.
   – Мы сделаем больше, Антоний. Мы разошлем агентов по всей Италии, чтобы усилить возмущение у людей убийством их любимого Цезаря. И когда экономическое положение ухудшится, мы сможем обвинить Брута и Кассия, которые забрали себе доходы Рима.
   – Экономическое положение ухудшится? – испуганно переспросил Лепид.
   – Оно уже ухудшается, – решительно ответил Октавиан. – Ты губернатор, Лепид. Ты должен был бы заметить, что посевы в твоих провинциях в этом году не взошли.
   – Я не был в своих провинциях с начала лета, – смутился Лепид.
   – А я заметил, что стало вдруг очень дорого кормить легионы, – сказал Антоний. – Засуха?
   – Везде, включая Восток. Значит, у Брута и Кассия тоже.
   – Ты хочешь сказать, что у нас закончатся деньги, – проворчал Антоний, зло посмотрев на Октавиана. – Ты украл военные деньги Цезаря, значит, ты сможешь профинансировать нашу кампанию.
   – Я не крал этих денег, Антоний. Я потратил все свое наследство на содержание моих легионов, когда прибыл в Италию, и был вынужден взять еще денег в казне, чтобы частично заплатить премии. Я все еще должен моим людям и еще долго буду им должен. Я не имею понятия, кто взял деньги, но не вини в этом меня.
   – Тогда это Оппий.
   – Вряд ли можно быть в этом уверенным. Скорее, тут хорошо нагрел руки какой-нибудь хитрый самнит. Решение не в прошлом, Антоний. Жизненно важно, чтобы у римлян было достаточно хлеба и развлечений, а две эти вещи очень дорого стоят. К тому же нам нужны легионы для битв. Как думаешь, сколько нам их понадобится?
   – Не менее сорока. Двадцать пойдут с нами, еще двадцать останутся в гарнизонах. На Западе, в Африке, по ходу марша. Плюс десять – пятнадцать тысяч кавалеристов.
   – Считая нестроевых солдат и не говоря уже о лошадях, это свыше четверти миллиона ртов. – Большие серые глаза остановились и словно остекленели. – Задумайтесь о количестве зерна, нута, чечевицы, бекона, масла. Миллион с четвертью модиев пшеницы в месяц… по пятнадцать сестерциев за модий… это… это семьсот пятьдесят талантов в месяц за одно лишь зерно. Другие продукты удвоят эту сумму, а может быть, и утроят… при этакой засухе.
   – Каким фантастическим снабженцем ты был бы, Октавиан! – заметил Антоний с усмешкой в глазах.
   – Шути, если хочешь, но я говорю, что нам это не по карману. Рим и Италию надо кормить. Ответьте мне – как?
   – Я знаю способ, – нарочито небрежно сказал Антоний.
   – Я весь внимание, – сказал Октавиан.
   – Давно бы так!
   – Ты закончил с шутками?
   – Да, потому что остальное серьезно. Мы введем проскрипции.
   Последнее слово упало в полнейшую тишину, нарушаемую только слабым плеском реки, шорохом тополиных золотых листьев, ожидающих зимних ветров, чтобы устлать собой землю, дальним гомоном тысяч солдат и ржанием лошадей.
   – Мы введем проскрипции, – эхом откликнулся Октавиан.
   Бледный, трясущийся Лепид чуть не потерял сознание.
   – Антоний, мы не посмеем! – выкрикнул он.
   Красновато-карие глаза свирепо уставились на него.
   – Успокойся, Лепид, не будь дураком еще большим, чем тебя сделали папаша с мамашей! Как по-другому во время засухи мы можем добыть денег для государства и армии? Да и без засухи тоже?
   Октавиан погрузился в раздумье.
   – Мой отец, – сказал он наконец, – был знаменит своим милосердием, но именно оно и убило его. Большинство убийц были им прощены. Если бы он их убил, где были бы Кассий и Брут? Определенно не там, где сейчас, причиняя нам беспокойство. Рим имел бы все восточные деньги и мог бы спокойно посылать транспорты через Эвксинское море в Киммерию в тех случаях, когда зерна больше негде купить. Я согласен с тобой, Марк Антоний. Мы введем проскрипции, как это делал Сулла. Награда в один талант для доносчика. Для раба еще и свобода. Но мы не сделаем ошибки, не будем документировать наши выплаты. Зачем давать какому-нибудь честолюбивому плебейскому трибуну шанс пойти по следу наших осведомителей? Проскрипции Суллы дали казне шестнадцать тысяч талантов. Вот наша цель.
   – Мой дорогой Октавиан, ты постоянно меня удивляешь. Я думал, что мне придется тебя уговаривать, – улыбнулся Антоний.
   – Прежде всего я здравомыслящий человек, – улыбнулся Октавиан. – Проскрипции – единственный выход. А еще они дадут нам возможность отделаться от врагов, как от реальных, так и от потенциальных. Тех, что симпатизируют республиканцам или убийцам.
   – Я не могу согласиться! – простонал Лепид. – Мой брат Павел – ярый республиканец!
   – Значит, мы внесем в проскрипции твоего брата Павла, – сказал Антоний. – У меня тоже есть несколько родичей, которых придется внести в эти списки. Некоторые родня и кузену Октавиану. Например, Луций Цезарь, мой дядя. Он очень богат, но мне он не помогал.
   – И мне, – кивнул Октавиан. Он нахмурился. – Однако я предлагаю не делать слишком уж одиозных шагов. Ни Павел, ни Луций как личности нам не опасны. Мы лишь конфискуем их имущество и финансы. А пожертвуем самыми дальними из наших кузенов.
   – Решено! – воскликнул довольный Антоний. – Но Оппий умрет. Он украл деньги Цезаря. Я теперь знаю.
   – Мы не тронем ни одного банкира, ни одного богатейшего плутократа, – безапелляционно заявил Октавиан.
   – Что? Но у них же огромные деньги! – возразил Антоний.
   – Именно, Антоний. В том-то и суть. Пожалуйста, призадумайся. Проскрипции – это кратковременная мера, направленная на то, чтобы наполнить казну, они не могут длиться вечно. Последнее, чего мы хотим, – это лишить Рим финансовых гениев. Они всегда ему будут нужны. Если ты считаешь, что какой-нибудь грек-вольноотпущенник вроде Хрисогона Суллы заменит Оппия или Аттика, значит, у тебя с головой не в порядке. Посмотри на вольноотпущенника Помпея Магна, Деметрия, купающегося в деньгах. Он состоятелен, но не стоит шнурка в ботинке Аттика, если сравнить их финансовые обороты. Поэтому мы внесем в списки Деметрия, а Аттика – никогда. Мы не тронем ни Аттика, ни Секста Перквитиена, ни Бальбов, ни Оппия, ни Рабирия Постума. Первые двое просто нейтральны и делают деньги, но остальные держали сторону Цезаря еще в те времена, когда он не был действенной политической силой. Какими бы огромными ни были их состояния, они наши люди. Их деньги постоянно прокручиваются, обогащая в первую очередь Рим. Мы можем внести в списки Флавия Гемицилла и, например, Фабия – оба банковские фавориты Брута. Но финансовые столпы Рима должны быть неприкосновенны.
   – Он прав, Антоний, – еле слышно проговорил Лепид.
   Антоний слушал. Теперь он думал, губы его шевелились, светлые брови хмурились. Наконец он произнес:
   – Я понял, что ты имеешь в виду. – Он втянул голову в плечи и притворно затрясся. – Кроме того, если я трону Аттика, Фульвия меня убьет. Он поддерживает ее с тех пор, как меня объявили изгоем. Но Цицерона необходимо как следует проучить. То есть отрубить ему голову, ясно?
   – Абсолютно, – ответил Октавиан. – Мы, разумеется, не упустим и богачей. Кое-кто богат просто сказочно. Их деньги быстро пополнят казну. Конечно, когда дело дойдет до продажи имущества, мы выручим меньше реальной его стоимости. Это показали аукционы Цезаря и Суллы. Но мы сможем задешево взять себе некоторые хорошие поместья. И поспособствовать нашим друзьям в этом деле. Лепиду, например, надо компенсировать потерю его вилл и поместий, поэтому он не должен будет платить ни сестерция, пока ему не покажется, что баланс справедлив.
   Напуганный Лепид несколько пришел в себя. Такой аспект проскрипций не приходил ему в голову.
   – Земля для ветеранов, – сказал Антоний, ненавидевший эту неразрешимую проблему. – Я предлагаю конфисковать общественные земли городов и муниципий. Мы сможем объявить их враждебными Цезарю или обвинить в лояльности к Бруту и Кассию, ведь везде же читали приходящие от них письма. Венузия, дорогая старая Капуя, Беневент, несколько других самнитских гнездовий. Кремона в Италийской Галлии… и я знаю, как помешать Бруттию снюхаться с Секстом Помпеем. Вокруг Вибона и Регия мы организуем несколько солдатских колоний.
   – Отлично! – воскликнул Октавиан. – Но я рекомендую не распускать все легионы после того, как кампания против Брута и Кассия будет завершена. Мы должны сохранить несколько легионов как постоянную армию. Пусть люди заключат с нами контракт, скажем, лет на пятнадцать. Объявлять набор каждый раз, когда нам нужно войско, – возможно, это и римский способ, во всем соответствующий mos maiorum, но это очень дорого стоит. Каждый раз, когда солдат демобилизуют, они получают наделы. Некоторые записывались и отпускались столько раз за последние двадцать лет, что накопили дюжину участков земли, которые они сдают в аренду или под пастбища. Постоянная армия может охранять провинции, постоянно там находясь, ее можно будет при необходимости посылать на войну без канители, без постоянных расходов на вербовку и новое снаряжение, без необходимости искать где-то землю…
   Но это все было уже не для ушей Марка Антония, который пожал плечами и поскучнел. Он не умел фиксировать внимание на всяческих мелочах, в отличие от Октавиана.
   – Да, да, но время идет, а я хочу покончить с этим сегодня, а не через месяц. – Он напустил на себя умный вид. – Конечно, мы должны иметь некоторые подтверждения нашей взаимной и доброй веры друг в друга. Лепид и я помолвили наших детей. Ты холост, Октавиан. Как насчет того, чтобы породниться со мной?
   – Я помолвлен с Сервилией Ватией, – невыразительно произнес Октавиан.
   – О, Ватия не обидится, если ты разорвешь помолвку! Старшей дочери моей Фульвии, Клавдии, восемнадцать лет. Подойдет? Потрясающий набор предков! Юлии, Гракхи, Клавдии, Фульвии. Учти, все это унаследуют твои дети. Ты не найдешь лучше родословной для них!
   – Да, не найду, – с внезапной готовностью согласился Октавиан. – Считай меня помолвленным с Клавдией, если Ватия согласится.
   – Не помолвленным, а женатым на ней, – твердо сказал Антоний. – Лепид проведет церемонию, как только мы вернемся в Рим.
   – Как пожелаешь.
   – Ты должен будешь снять с себя обязанности консула, – напомнил очень довольный Антоний.
   – Да, разумеется, я сделаю это. Кого ты предлагаешь назначить суффектами до конца года?
   – Гая Каррината старшим и Публия Вентидия младшим.
   – Они – твои люди.
   Проигнорировав это замечание, Антоний продолжил:
   – Лепид пойдет на второй срок в следующем году, а Планк будет его младшим коллегой.
   – Да, нам определенно надо иметь старшим консулом одного из нас на следующий год. А потом?
   – Ватию делаем старшим, моего брата Луция младшим.
   – Мне жаль, что Гая Антония уже нет.
   Навернулись слезы. Антоний судорожно сглотнул.
   – Я заставлю Брута заплатить за убийство моего брата! – гневно проговорил он.
   В душе Октавиан думал, что Брут оказал всем большую услугу, избавив Рим от Гая Антония, этого жуткого олуха, но он принял сочувственный вид, а потом сменил тему.
   – Ты подумал, как узаконить наше объединение? – спросил он.
   – Через плебс, это обычное дело. На пять лет суперконсульские полномочия – imperium maius – даже в самом Риме. Вместе с правом назначать консулов. В пределах Италии мы все трое должны иметь равную власть и править вместе, но за пределами Италии, я думаю, наше влияние следует разделить в рамках провинций. Я возьму Италийскую Галлию и Дальнюю Галлию. Лепид может взять Нарбонскую Галлию и обе Испании, потому что я собираюсь просить Поллиона поехать легатом в мои провинции. Пусть на практике учится управлять.
   – Тогда мне остаются, – мягко и даже с некоторой долей униженности сказал Октавиан, – обе Африки, Сицилия, Сардиния и Корсика. Э-э-э… зерноснабжение. Не очень хороший набор территорий из тех, о каких я слышал. Губернатор Африки Вет помаленьку воюет с губернатором Новой Африки, а Секст Помпей использовал отданный ему сенатом флот для того, чтобы забрать наши продуктовые транспорты задолго до того, как суд Педия осудил его.
   – Недоволен тем, что тебе досталось, Октавиан? – спросил Антоний.
   – Скажем так, Антоний. Я не буду жаловаться, если у меня будут полные и равные с вами права на командование, когда мы пойдем на восток – решать вопрос с Брутом и Кассием.
   – Нет, на это я не согласен.
   – А у тебя нет выбора, Антоний. Мои легионы ничего другого не примут, а ты не сможешь без них идти на восток.
   Антоний вскочил с кресла и зашагал к воде, Лепид в испуге бросился следом.
   – Успокойся, Антоний, – прошептал он ему. – Мы договариваемся на равных началах, по-твоему все быть не может. Он и так сделал большие уступки. И он прав в отношении своих легионов: они за тобой не пойдут.
   Последовала длинная пауза. Антоний хмуро смотрел на воду, Лепид держал Антония за руку. Затем Антоний резко повернулся и возвратился на место.
   – Ладно. У тебя будут равные с нами права в командовании, Октавиан.
   – Хорошо. Значит, договорились, – доброжелательным тоном сказал Октавиан и протянул руку.
   Из всех глоток на обоих берегах вырвался радостный крик. Триумвират стал реальностью.

   На другой день лишь одна вещь вызвала несогласие между ними. Возник вопрос, в каком порядке триумвиры войдут в Рим.
   – Вместе, – сказал Лепид.
   – Нет, в три дня, – возразил Антоний. – Я войду первым, Октавиан – вторым, а ты, Лепид, войдешь третьим.
   – Первым войду я, – твердо сказал Октавиан.
   – Нет, я, – сказал Антоний.
   – Я войду первым, Марк Антоний, потому что я – старший консул, и пока еще нет ни одного закона, дающего тебе или Марку Лепиду какие-нибудь права. Вы все еще враги народа. Даже если бы вы не были ими, каждый из вас, пересекши померий, лишился бы полномочий и сделался частным лицом. Это бесспорно. Я должен войти первым, чтобы аннулировать ваш статус изгоев.
   Как бы ни выходил из себя Марк Антоний, у него не было выбора. Пришлось согласиться. Октавиан должен войти в Рим первым.

2

   Большая часть Италийской Галлии представляла собой наносную плоскую равнину, рассекаемую рекой Пад и ее многочисленными притоками. Если дождей долго не было, местные фермеры имели возможность принудительно орошать земли, поэтому в регионе всегда хватало зерна, хранилища от него просто ломились. Самым поразительным было то, что эта житница, вплотную соседствовавшая с Италией, не могла обеспечить Италию ни бобовыми, ни пшеницей. Апеннинский горный хребет пересекал верх «сапога» с востока на запад и смыкался с прибрежными Альпами в Лигурии, образуя барьер, исключающий переправку зерна по суше. И по морю оттуда ничего нельзя было послать – мешали сильные ветры, всегда дующие с севера, относя корабли к югу. По этим причинам триумвиры решили оставить свои легионы в Италийской Галлии и отправиться в Рим в сопровождении только некоторых отборных когорт.
   – Как бы там ни было, – сказал Октавиан Поллиону, с которым делил двуколку, – поскольку кормить Рим и Италию теперь выпало мне, я начну посылать обозы за пшеницей из западной части провинции через Дертону по берегу Тусканского моря. Этот маршрут вполне проходимый, просто никто не пробовал делать так.
   Поллион с восхищением посмотрел на своего спутника, вдруг осознав, что с тех пор, как они ушли из Бононии, этот молодой человек не перестает размышлять. Его ум, решил Поллион, точен, эффективен и всегда занят. Прежде всего логистикой, а потом уже логикой, ибо его интересуют самые обыкновенные вещи. Если дать ему мешок бобов и попросить их пересчитать, он сделает это – и не ошибется в счете, будь там этих бобов хоть миллион. Неудивительно, что Антоний презирает его! Пока Антоний мечтает о воинской славе, чтобы стать Первым человеком в Риме, Октавиан прикидывает, как накормить людей. Пока Антоний сорит деньгами налево и направо, Октавиан ищет способы их сэкономить и получить результат, не переплатив. Октавиан не прожектер, он планирует все наперед. Поллион понадеялся, что ему удастся прожить достаточно долго, чтобы увидеть итоги трудов Октавиана.
   И он стал втягивать спутника в разговоры, исподволь вынуждая его высказываться на разные темы, включая дальнейшую судьбу Рима.
   – Какое твое самое большое желание, Октавиан? – как-то раз спросил он.
   – Чтобы вся Римская империя жила в мире.
   – И что бы ты сделал, чтобы достигнуть этого?
   – Все, – просто ответил Октавиан. – Все, что угодно.
   – Это похвальная цель, но вряд ли она достижима.
   Серые глаза с искренним удивлением всмотрелись в янтарные.
   – Почему?
   – О, потому что война, вероятно, у римлян в крови. Войны и завоевания увеличивают доходы Рима – так думает большинство.
   – Доходы Рима уже достаточны для его нужд. Война истощает казну.
   – Римляне так не считают. Война набивает казну. Вспомни Цезаря и Помпея Магна, не говоря уже о Павле, Сципионах, Муммии, – с удовольствием перечислял Поллион.
   – Те дни закончились, Поллион. Все сокровища мира растрачены Римом. Кроме единственных.
   – Сокровищ парфян?
   – Нет! – презрительно отмахнулся Октавиан. – Такую войну мог планировать только Цезарь: огромные расстояния и огромная армия, вынужденная годами перебиваться на солонине и фураже, окруженная со всех сторон врагом и неприступными землями. Я имею в виду сокровища Египта.
   – И ты одобрил бы, если бы Рим забрал их?
   – Я сам возьму их. Со временем, – уверенно сказал Октавиан. – Это осуществимая цель. По двум причинам.
   – И каковы же они?
   – Первая: римской армии не надо уходить далеко от Нашего моря. Вторая: помимо сокровищ, Египет выращивает зерно, которое будет нужно нашему растущему населению.
   – Многие говорят, что этих сокровищ не существует.
   – Они существуют, – сказал Октавиан. – Цезарь их видел. Он в Испании рассказал мне о них. Я знаю, где они находятся и как их достать. Риму они понадобятся, потому что война истощит его.
   – Ты хочешь сказать, гражданская война?
   – Подумай, Поллион. За последние шестьдесят лет мы пережили больше гражданских войн, чем иноземных. Римляне шли против римлян, споря о том, что такое республика, что такое свобода.
   – Ты не хотел бы быть греком и воевать за идею?
   – Нет, не хотел бы.
   – Даже во имя мира?
   – Нет, если это значит воевать против своих сограждан. Война, которую мы ведем против Брута и Кассия, должна стать последней гражданской войной.
   – Секст Помпей может не согласиться с тобой. Без сомнения, он заигрывает с Брутом и Кассием, но их флирт не приведет к прочной связи. Он кончит тем, что развяжет собственную войну.
   – Секст Помпей – пират, Поллион.
   – Значит, ты не думаешь, что он соберет остатки сторонников освободителей после поражения Брута и Кассия?
   – Нет. Он выбрал свою стихию. Это вода. И это значит, что он никогда не отважится на полномасштабную кампанию, – ответил Октавиан.
   – Но есть другие поводы к гражданским войнам, – лукаво заметил Поллион. – Что, если триумвиры рассорятся?
   – Я не Архимед, но я сдвину земной шар, чтобы этого избежать. Уверяю тебя, Поллион, я никогда не буду воевать против Антония.
   «И почему, – спросил себя Поллион, – я верю этому? Ибо я верю».

   Октавиан вошел в Рим в конце ноября, пешком и в тоге, в ботинках на высокой подошве, в сопровождении певцов и танцоров, воспевающих мир между триумвирами, и окруженный толпами ликующих римлян, которым он улыбался улыбкой Цезаря и махал рукой, как Цезарь. Он прошел прямо на ростру и там объявил о создании триумвирата в короткой, взволнованной речи, которая не вызывала сомнений, кто в этом примирении сыграл главную роль. Он – Цезарь Миротворец, а не Цезарь Разжигатель Войны.
   Затем он пошел к сенаторам, ожидавшим его в курии Гостилия, и уже спокойнее и подробнее ознакомил их с произошедшим. Публию Титию велели немедленно созвать Плебейское собрание и отменить закон, объявлявший Антония и Лепида изгоями. Квинт Педий внутренне возликовал, официально узнав, что его консульство скоро закончится, но Октавиан решил переговорить с ним с глазу на глаз.
   – Титий проведет через плебс законы об учреждении триумвирата, – сказал он Педию в его кабинете, – и узаконит другие необходимые меры.
   – Какие другие необходимые меры? – устало переспросил Педий, которому не понравились суровые нотки в голосе своего молодого кузена.
   – Рим – банкрот, поэтому мы вводим проскрипции.
   Вздрогнув, Педий протянул руки, словно бы ограждаясь от незримой опасности.
   – Я не соглашусь на проскрипции, – проговорил он тонким голосом. – Как консул, я выступлю против них.
   – Как консул, ты выступишь за них, Квинт. Скажешь хоть слово против – и твое имя будет стоять первым в списке, который Титий вывесит на ростре и на стене Регии. Успокойся, дружище, и хорошенько все взвесь, – мягко добавил Октавиан. – Неужели ты хочешь, чтобы Валерия Мессала осталась без мужа и без дома, а ее дети – без права наследования и без возможности занять свое место в общественной жизни? Это внучатые племянники Цезаря! Подумай о них. Квинт-младший скоро будет участвовать в выборах военных трибунов. А если тебя внесут в списки, мы должны будем указать и на Мессалу Руфа.
   Октавиан встал.
   – Хорошенько подумай, прежде чем скажешь что-то, кузен, я очень тебя прошу.
   Квинт Педий хорошенько подумал в ту ночь. Дождавшись, когда все в доме уснут, он закололся.
   Позванный на рассвете Октавиан быстро сообразил, что сказать Валерии Мессале, обезумевшей от горя, и ее брату авгуру.
   – Я оповещу всех, что Квинт Педий умер во сне, устав от бремени своих консульских обязанностей и забот. Пожалуйста, поймите, что у меня есть на то причины. Если вам дороги ваши жизни, жизни ваших детей и ваше имущество, говорите всем то же самое. Очень скоро вы все поймете.

   Антоний вошел в город с большей помпой, чем Октавиан. Хоть так, раз уж пальму первенства у него украли. На нем были богато украшенные доспехи и плащ из леопардовых шкур, и такая же накидка украшала его нового общественного коня по кличке Милосердие. Сопровождаемый эскортом из германских конников, он был очень доволен приемом. Октавиан прав. Римский народ не хочет военных свар между фракциями. Поэтому и Лепида на третий день тоже встречали как надо.
   К концу ноября Октавиан снял с себя обязанности консула, после чего были назначены консулы-суффекты Гай Карринат и Публий Вентидий, два поседевших участника Италийской войны. Как только их утвердили, Публий Титий пошел к плебсу. Сначала он с согласия всех триб узаконил триумвират, потом провел законы о врагах народа, которые практически совпадали с подобными положениями Суллы, от наград за информацию до публично вывешиваемого списка приговоренных. Сто тридцать имен, и первым по просьбе Антония в печальный реестр внесли Марка Туллия Цицерона. Большинство перечисленных были уже мертвы или убежали. Брута и Кассия тоже назвали. Причина проскрипций – сочувствие освободителям.
   Первый и второй классы, пойманные врасплох, запаниковали, чему очень способствовали арест и казнь плебейского трибуна Сальвия, как только собрание комиций закончилось. Головы жертв не выставляли, их просто бросали вместе с телами в известковые ямы некрополя на Эсквилинском поле. Октавиан убедил Антония, что к террору отнесутся терпимее, если не будет видимых напоминаний о нем. Единственное исключение сделают для головы Цицерона, если его, конечно, найдут.
   Лепид внес в список своего брата Павла, Антоний – своего дядю Луция Цезаря и кузенов Октавиана, хотя никто из них не был казнен. Но договоренности насчет тестя Поллиона и брата Планка, претора, не было, и обоих убили. Три других претора, занесенные в списки, тоже умерли, как и плебейский трибун Публий Аппулей, не столь счастливый, как Гай Каска, сумевший с братом бежать на восток. Старый легат Ватиния, стойкий Квинт Корнифиций, тоже был казнен.
   Аттика и банкиров лично проинформировали, что с ними ничего не случится, поэтому наличные не исчезли из оборота, как это обычно бывало в смутные времена. Казна, в которой, кроме драгоценного золота и десяти тысяч талантов серебра, ничего не имелось, стала медленно наполняться. В нее стекались конфискованные накопления изменников, а также выручка от повсеместно проводимых аукционов. Скоренько продали имущество Луция Цезаря, нескольких Аппулеев, Павла Эмилия Лепида, двух братьев-убийц Цецилиев, почтенного консуляра Марка Теренция Варрона, известного богача Гая Луцилия Гирра и сотни других людей, признанных нелояльными к власти.
   Но погибали не все. Квинт Фуфий Кален спрятал у себя старого Варрона и не позволил проскрипционной комиссии, работавшей, как и во времена Суллы, с бюрократической неспешностью, забрать его у себя, пока не повидался с Антонием и не выговорил ему жизнь. Луцилий Гирр убежал из страны со своими рабами и клиентами и пробился к морю, а город Калы в Северной Кампании закрыл ворота и отказался выдать брата Публия Ситтия. Был в списке и любимец Катона Марк Фавоний, но и ему удалось бежать из Италии, подобно другим. При условии, что деньги оставались на месте, триумвиры мало интересовались судьбами их владельцев.
   Кроме судьбы одного человека, с которым Антоний твердо решил покончить. И военный трибун Гай Попиллий Ленат (очень известное имя) вскоре покинул Рим с группой солдат и центурионом Гереннием, имея приказ обыскать все виллы, принадлежащие Цицерону. Это бы ладно, однако и верный Цезарю Квинт Цицерон, и его сын были занесены во второй список. На них донес их раб, который поклялся, что они хотят покинуть страну, чтобы присоединиться к освободителям. У Лената появились три мишени, но великий Марк Цицерон являлся наиболее важной из них. Поэтому его следовало найти первым.

   Результат второго похода Октавиана на Рим так поразил Цицерона, что он пошел к новому старшему консулу и попросил разрешения не посещать заседаний сената.
   – Я устал и болен, Октавиан, – объяснил он, – и мне очень хотелось бы уехать в свои поместья. В любой момент, когда соберусь. Это возможно?
   – Конечно! – тепло сказал Октавиан. – Если я могу разрешить моему отчиму не посещать заседаний, то, конечно, могу разрешить это тебе и Луцию Пизону. Филипп и Пизон все еще не оправились от последствий того ужасного зимнего путешествия, как тебе известно.
   – Я был против посылки той делегации.
   – Да, ты был против. Жаль, что сенат проигнорировал твое мнение.
   Глядя на этого красивого молодого человека, чья внешность ничуть не изменилась со времен его высадки в Брундизии, Цицерон вдруг понял, что Октавиан целиком посвятил себя достижению власти любой ценой. Как Цицерон мог так заблуждаться, как он мог думать, что сумеет благотворно воздействовать на холодный, бесчувственный ледяной столп? В Цезаре хоть что-то кипело, он бывал даже вспыльчивым, а Октавиан лишь изображает движение чувств. Его сходство с Цезарем тщательно выверено, отрепетировано и, когда надо, пускается в ход.
   С этого момента Цицерон оставил все свои надежды, даже надежду уговорить Брута вернуться домой. В своих последних письмах Брут стал критичным, язвительным, что толку ему писать? Что толку давать оценки консульству Цезаря Октавиана и Квинта Педия, раз это ничего не изменит?
   После беседы с новым старшим консулом Цицерон сразу пошел к Аттику.
   – Я больше не приду к тебе, – сказал он. – И писать тебе больше не буду. Правда, Тит, так будет лучше для нас обоих. Береги Пилию, маленькую Аттику и себя. Не делай ничего, что могло бы вызвать неприязнь у Октавиана! Когда он сделался консулом, Республика умерла навсегда. Ни Брут, ни Кассий, ни даже Марк Антоний не возобладают над ним. Наш старый милосердный хозяин посмеялся последним. Он знал точно, что делал, когда назначал Октавиана своим наследником. Октавиан завершит все им начатое, поверь.
   Аттик смотрел на Цицерона сквозь слезы. Как он постарел! Кожа да кости. Взгляд этих чудесных карих глаз теперь напоминает взгляд зверя, затравленного волками. Ничего не осталось от той импозантности, которая на протяжении сорока лет приводила в благоговейный трепет юристов, сенаторов, публику, судей и судейских клерков. Когда его самый близкий, несносный и импульсивный друг начал серию атак на Марка Антония, Аттик стал надеяться, что он выздоравливает, что он становится прежним после многих разочарований, горестей и постоянного одиночества без дочери, без жены, без братской привязанности и поддержки. Но появился Октавиан, и возрождение не состоялось. Теперь Октавиан – тот, кого Цицерон боится больше всего.
   – Мне будет не хватать нашей переписки, – сказал Аттик, не зная, что еще сказать. – Все твои письма ко мне я храню.
   – Хорошо. Опубликуй их, когда сможешь, пожалуйста.
   – О, я опубликую их, Марк. Я их непременно опубликую.
   После этого Цицерон совсем ушел из общественной жизни, не выступил ни с одной речью, не написал ни одного письма. Узнав об образовании триумвирата в Бононии, он уехал из Рима, оставив верного Тирона наблюдать за происходящим и периодически сообщать ему обо всем.
   Сначала он поехал в Тускул. Но старый сельский дом был полон воспоминаний. Туллия, Теренция, любящий развлечения сын. Воин. «Хвала всем богам, что молодой Марк теперь с Брутом! Молю их, чтобы Брут победил!»
   Когда Тирон в срочной записке сообщил ему, что вывешены проскрипции и что его имя стоит там первым, он собрал вещи и кружными путями потащился на свою виллу в Формиях. Этот город стоял возле моря. Паланкин – очень медленное средство передвижения, но что делать, если оно было единственным, в каком ему не делалось плохо. Цицерон хотел нанять в Кайете, ближайшем порту, корабль и уплыть на нем к Бруту. Или, может быть, к Сексту Помпею на Сицилию – он не знал, что решить.
   Казалось, Фортуна помогала ему, ибо в гавани Кайеты стоял свободный корабль. И хозяин корабля согласился взять его, оглашенного, на борт, несомненно зная о новом статусе пассажира, ведь проскрипционные списки были разосланы во все города.
   – Но ты – Марк Цицерон, а это особый случай, – сказал хозяин. – Я не могу предать одного из величайших людей Рима.
   Однако на дворе был декабрь, он только начался. Зима принесла шторма, дождь и снег. Корабль вышел в море, но его отнесло к берегу. И так раз за разом, хотя его хозяин упорно не желал сдаваться, уверяя, что уж до Сардинии-то они могут доплыть.
   Ужасная депрессия навалилась на Цицерона, такая слабость, что он вдруг понял: нет, Марку Туллию Цицерону покинуть Италию не суждено. Слишком крепки незримые нити, связывающие его с ней.
   – Направь корабль в Кайету и высади меня на берег, – сказал он.
   И послал срочно слугу на свою виллу, которая находилась в миле от берега, в Формиях. Тот вернулся через три часа после рассвета с паланкином и носильщиками. Промокший и трясущийся Цицерон вскарабкался в свое укрытие, откинулся на подушки и стал ждать. Будь что будет. Шел седьмой день декабря.
   «Я умру, но, по крайней мере, умру в стране, для спасения и процветания которой я так усердно и много трудился. Я урезонил дворового пса Катилину, но потом Цезарь своим выступлением свел мою победу на нет. Я не действовал неконституционно, я не казнил без суда врагов Рима! Даже Катон это утверждал. Но речь Цезаря подействовала как жернов на многих, и кое-кто после нее стал смотреть на меня с презрением. С тех пор моя жизнь стала тенью, фантомом, только борьба против Марка Антония привнесла в нее какую-то бодрость. Но я устал жить. Я больше не хочу выносить эту жизнь, ее жестокость, ее гримасы».
   Гай Попилий Ленат и его люди увидели паланкин, медленно поднимавшийся в гору, спешились и окружили его. Центурион Геренний вынул меч длиной в два фута, острый как бритва. Цицерон высунул голову из паланкина, чтобы посмотреть, что творится.
   – Нет-нет! – крикнул он своим слугам. – Не пытайтесь меня защитить! Спокойно сдайтесь, чтобы спасти свои жизни. Пожалуйста, я прошу вас.
   Геренний подошел к нему, поднял меч вверх, к затянутому тучами небу. Глядя на него, Цицерон заметил, что цвет клинка тоже серый, но более тусклый, более темный, чем небосвод. Он положил ладони на край паланкина, высунул плечи и вытянул шею как можно дальше.
   – Руби сразу, – сказал он.
   Меч опустился, и сильный точный удар отделил голову Цицерона от тела. Хлынула кровь, тело напряглось, по нему пробежала короткая судорога. Голова упала в грязь, немного прокатилась и остановилась. Слуги причитали и плакали, но люди Попилия Лената не обращали на них внимания. Геренний наклонился, ухватил голову за прядь волос, которую Цицерон отрастил на затылке, чтобы зачесывать ее наверх, скрывая лысину. Солдат протянул коробку, и голову бросили в нее.
   Наблюдая за этим, Ленат не видел, что двое его людей принялись вытаскивать тело из паланкина, пока не услышал звон вытаскиваемых из ножен мечей.
   – Эй, что вы задумали? – крикнул он.
   – Он был левшой или правшой? – спросил солдат.
   – Я не знаю, – ответил Ленат.
   – Тогда мы отрубим обе руки. Одной из них он писал про Марка Антония ужасные вещи.
   Ленат подумал и кивнул:
   – Валяйте. Положите их в коробку и едем.
   Они отправились в Рим. Ехали без остановок, их лошади были в пене и задыхались, когда доскакали до дворца Антония на Каринах. Пораженный управляющий провел ночных посетителей в перистиль. С коробкой в руках Ленат прошел в атрий. Там ждали Антоний и Фульвия в ночных рубашках, еще не совсем проснувшиеся.
   – Я думаю, ты хотел этого, – сказал Попилий Ленат, протягивая Антонию коробку.
   Антоний вынул голову и высоко поднял ее, смеясь.
   – Наконец-то я достал тебя, мстительный старый хорек! – крикнул он.
   Без всякого отвращения Фульвия вскинула руку.
   – Дай ее мне, дай мне, дай мне! – визжала она, но Антоний, смеясь и дразня жену, держал голову так, чтобы она не могла до нее дотянуться.
   – Мои люди принесли тебе еще кое-что, – сказал Ленат. – Загляни в коробку, Антоний.
   Фульвии удалось завладеть головой. Антоний вынул обе руки и стал рассматривать их.
   – Мы не знали, левша он был или правша, поэтому принесли тебе обе. На всякий случай. Как сказали мои люди, какой-то из них он писал о тебе ужасные вещи.
   – Ты заработал еще один талант, – усмехнулся Антоний.
   Он посмотрел на Фульвию, которая, положив голову на консольный столик, что-то искала среди свитков, бумаг, чернил, перьев и восковых табличек.
   – Что ты делаешь? – спросил Антоний.
   – Ага! – воскликнула она, беря в руки стальной стиль.
   Глаза Цицерона были зажмурены, а рот, напротив, открыт.
   Фульвия сунула туда свои длинные гибкие пальцы, напряглась, торжествующе вскрикнула и дернула. Язык Цицерона, подцепленный острыми ноготками, вывалился наружу. Фульвия крепко ухватила его за кончик, еще раз поддернула и зафиксировала стальным стилем. Перечеркнувший мертвый рот стерженек не давал языку убраться внутрь.
   – Вот что я думаю о его болтовне, – сказала она, с удовлетворением любуясь результатом своих усилий.
   – Заключи это в деревянную рамку и прибей к ростре, – приказал Антоний Ленату. – Голова в середине, по бокам руки.
   Итак, утром проснувшийся Рим увидел на ростре руки и голову Цицерона.
   Завсегдатаи Форума были в шоке. Еще в свои двадцать лет Цицерон шагал по этим каменным плитам, и с тех пор ему не было равных как оратору. Какие суды! Какие речи! Чудо, восторг!
   – Но, – сказал один завсегдатай, утирая слезы, – дорогой Марк Цицерон, ты продолжаешь главенствовать на Форуме.

   Оба Квинта Цицерона вскоре после этого тоже погибли, хотя их головы не были выставлены на обозрение. Насколько сильно горевала разведенная Помпония, по крайней мере по своему сыну, пораженный Рим вскоре узнал. Она похитила раба, который донес на них, и убила, заставляя того выреза́ть куски из своего собственного тела, варить их, а потом съедать.

   Варварство, с которым Антоний отомстил мертвому Цицерону, не понравилось Октавиану, но поскольку ничего сделать было нельзя, он промолчал. Ничего не сказал, ни публично, ни в личных беседах. Но Антония по возможности стал избегать. Впервые увидев Клавдию, он подумал, что, вероятно, сможет ее полюбить, ибо она была довольно симпатичной, смуглой (ему нравились смуглые женщины) и девственницей. Но высунутый язык Цицерона и рассказ Фульвии о том, с каким удовольствием она глумилась над мертвецом, подвигли его к иному решению: Клавдия никогда не родит от него.
   – Она, – сказал он Меценату, – будет моей женой лишь номинально. Найди шесть крупных, сильных германских рабынь, и пусть они ни на минуту не оставляют ее. Я хочу, чтобы Клавдия сберегла свою девственность до того дня, когда я смогу вернуть ее Антонию и ее вульгарной матери-гарпии.
   – Ты уверен? – спросил Меценат, хмурясь.
   – Поверь мне, Гай, я скорее дотронусь до гниющей черной собаки, чем до любой из дочерей Фульвии.
   Поскольку Филипп умер в самый день бракосочетания, свадьба была очень тихой. Атия и Октавия не могли прийти, и, как только церемония закончилась, Октавиан присоединился к матери и сестре, оставив жену под присмотром германских рабынь. Тяжелая утрата дала ему отличный повод проигнорировать первую брачную ночь.
   Но с течением времени Клавдия поняла, что физического подтверждения брака вообще не будет. Она считала отношение мужа – да еще с этой охраной! – необъяснимым. При первом знакомстве она нашла его красивым, ей понравилась его сдержанность. А теперь ей приходится жить под арестом, нетронутой и явно нежеланной.
   – И что ты хочешь от меня? – спросила Фульвия, когда дочь обратилась к ней за помощью.
   – Мама, забери меня домой!
   – Я не могу этого сделать. Ты – залог мира между Антонием и твоим мужем.
   – Но он не хочет меня! Он даже не говорит со мной!
   – Такое иногда случается, когда брак по расчету.
   Фульвия встала, взяла дочь за подбородок, подняла ее голову.
   – Со временем он образумится, девочка. Наберись терпения.
   – Попроси Марка Антония заступиться за меня! – взмолилась Клавдия.
   – Этого я делать не буду. Он слишком занят, чтобы беспокоить его по пустякам.
   И Фульвия ушла к заботам о своей реальной семье. Клодий был уже очень давним воспоминанием в ее жизни.
   Не зная больше никого, к кому можно обратиться, Клавдия вынуждена была примириться со своим положением, которое несколько улучшилось, после того как Октавиан купил на проскрипционном аукционе огромный старый особняк Квинта Гортензия. Его размеры позволяли выделить ей несколько комнат, что совершенно отдалило ее от Октавиана. Юности не свойственно долго горевать, она подружилась со своими германскими компаньонками, и жизнь ее стала такой счастливой, какой только может быть жизнь замужней девственницы.

   Октавиан не спал один. Он взял любовницу. Не будучи сексуально озабоченным, самый молодой из триумвиров до женитьбы довольствовался мастурбацией. Но умный и проницательный Меценат занялся этой проблемой. Он решил, что пора бы Октавиану взрослеть. Пошел к Меркурию Стиху, знаменитому выводком сексуальных рабынь, и нашел среди них идеальную кандидатуру, молодую – двадцати лет – женщину из Киликии с малолетним сыном. Она была «игрушкой» вождя-пирата в Памфилии, а звали ее, как и греческую поэтессу, Сапфо. Красивая, темноволосая, черноглазая, с хорошей фигурой, приятная. По словам Меркурия, тихого нрава. Меценат увел ее от него и уложил в кровать Октавиана в первую же ночь пребывания того в старом особняке Гортензия. План сработал. В связи с рабыней ничего позорного не усматривалось, а у нее самой не имелось шансов прибрать к рукам такого разумника, как Октавиан. Ему нравилась ее покорность, он разрешал ей уделять время сыну, а секс позволял ему самому ощущать себя зрелым мужчиной.
   Если бы не Сапфо, жизнь Октавиана в ранний период триумвирата была бы малоприятной. Постоянно контролировать Антония было трудно, иногда, как в случае с Цицероном, практически невозможно. Проскрипционные аукционы давали недостаточно средств, и Октавиану пришлось проверять по донесениям информаторов, у кого достаточно наличных денег, чтобы удостоиться обвинения в сочувствии освободителям. Но денег все равно не хватало. Нетронутым плутократам и банкирам намекнули, что пора бы им взять на себя большую часть закупок зерна, цена на которое продолжала неуклонно расти. А в начале декабря все классы, от первого до пятого, узнали, что каждый римлянин должен уплатить государству эквивалент своего годового дохода в наличных деньгах.
   Но даже этого оказалось мало. В конце декабря плебейский трибун Луций Клодий, человек Антония, ввел lex Clodia, по которому все женщины, сами распоряжавшиеся своими деньгами, тоже обязывались уплатить государству эквивалент своего годового дохода.
   Это очень не понравилось Гортензии. Вдова Цепиона, сводного брата Катона, и мать единственной дочери Цепиона, вышедшей замуж за сына Агенобарба, она унаследовала от отца намного больший талант к риторическому оснащению речи, чем ее брат, попавший в проскрипционные списки только за то, что предложил Македонию Бруту. С вдовой Цицерона Теренцией и большой группой женщин, включавшей Марцию, Помпонию, Фабию (бывшую старшую весталку) и Кальпурнию, Гортензия поднялась на ростру. Там эти женщины встали – в кольчугах, в шлемах, со щитами, поставленными у ног, и с мечами в руках. Небывалое зрелище! К ростре стекся весь Форум, много мужчин, но больше женщин всех слоев. Пришли даже профессиональные шлюхи, сильно накрашенные, в огненно-красных тогах и немыслимых париках.
   – Я – римская гражданка! – крикнула Гортензия голосом, слышным даже в Жемчужном портике. – И еще я женщина! Женщина первого класса! А что это значит? Это значит, что я ложусь на брачное ложе девственницей, а потом становлюсь рабыней своего мужа! Который может казнить меня за нецеломудрие, но я не могу упрекнуть его за секс с другими женщинами… или мужчинами, если мне совершенно не повезет! А если я овдовею, с моей стороны считается неприличным искать себе новую партию. Я не могу опять выйти замуж. И потому должна зависеть от милости моей семьи, просить, чтобы она приютила меня, ибо по закону lex Voconia я не могу унаследовать что-либо от родителей, а если мой муж захочет растратить мое приданое, мне очень трудно в этом ему помешать!
   Бу-у-ум! Она ударила мечом по щиту. Толпа подпрыгнула от неожиданности.
   – Вот удел женщин первого класса! Но что изменилось бы, если бы я была женщиной низшего класса или вообще не принадлежала бы ни к одному из них? Я все равно оставалась бы гражданкой Рима! Я все равно девственницей легла бы на ложе мужа, а потом все равно стала бы его рабой! Я все равно зависела бы от милости своей семьи, овдовев. Но по крайней мере, у меня была бы возможность выбрать себе профессию, что-то производить или продавать. Я могла бы сама зарабатывать себе на жизнь, как художница, краснодеревщица, знахарка или травница. Я могла бы торговать овощами с моего огорода или курами из моего птичника. Если бы я захотела, я могла бы продавать свое тело как проститутка. Я могла бы немного откладывать из своего заработка себе на старость!
   Бу-у-ум! На этот раз все мечи на ростре ударили по щитам. Женская часть аудитории пришла в восторг, мужчины возмутились.
   – Поэтому, как римская гражданка и женщина, я чувствую себя вправе выразить возмущение от имени всех гражданок Рима, которые имеют любой вид дохода и право им распоряжаться. Я стою здесь от имени женщин моего собственного, первого класса, получающих доход с приданого или небольшого наследства. А также от имени всех женщин низших классов или вообще не принадлежащих ни к какому из них, которые получают доход от продажи яиц, овощей, картин, от каких-то ремесел, проституции и т. д. и т. п. Ибо всех нас теперь обязывают отдать свой годовой доход, чтобы финансировать безумства римских мужчин! Когда я говорю «безумства», я имею в виду безумства.
   Бум, бум, бум! На этот раз к ударам мечей о щиты присоединились топот множества женских ног и какофония цимбал шлюх. Все это длилось и длилось. Завсегдатаями Форума все больше и больше овладевал гнев, они ворчали и трясли кулаками.
   Гортензия подняла вверх меч и покрутила им над головой.
   – Голосуют ли гражданки Рима? – во весь голос крикнула она. – Выбираем ли мы магистратов? Голосуем ли мы за или против законов? Есть ли у нас шанс проголосовать против этого позорного lex Clodia, по которому мы должны отдать годовой доход в казну? Нет, у нас нет шанса проголосовать против этого безумия! Безумия, которое родилось в головах троицы самодовольных, привилегированных полоумных мужчин! Марка Антония, Цезаря Октавиана и Марка Лепида! Если Рим хочет брать с нас налог, тогда Рим должен разрешить нам голосовать за магистратов, голосовать за или против законов!
   Снова вверх взметнулся меч, на этот раз к нему присоединились мечи остальных женщин, стоящих на ростре. Радостные вопли женщин из толпы перекрыли гневные выкрики завсегдатаев Форума.
   – Интересно, как эти идиоты, которые правят Римом, будут собирать этот крайне несправедливый налог? Мужчин пяти классов регистрируют цензоры, их доходы записываются! Но нас, римских гражданок, нет ни в одном списке, ведь так? Так как же эти идиоты, которые правят Римом, будут определять наши доходы? Может быть, какой-нибудь глупый агент казны подойдет к бедной старушке на рынке, продающей свои вышивки, или фитили для ламп, или яйца, и спросит ее, сколько она зарабатывает за год? Или, что еще хуже, произвольно решит, сколько она зарабатывает, и при этом окажется типом, фанатично ненавидящим женщин? Допустим ли мы, чтобы нас травили, запугивали, били дубинками? Допустим?
   – Нет! – вырвалось из нескольких тысяч женских глоток. – Нет, нет!
   Мужские глотки на этот раз не издали ни звука. До завсегдатаев Форума вдруг дошло, что их мало.
   – Конечно нет! Все мы, стоящие на ростре, вдовы. Среди нас вдова Цезаря, вдова Катона, вдова Цицерона! Разве Цезарь брал налоги с женщин? А Катон? А Цицерон? Нет, не брали! Цицерон, Катон и Цезарь понимали, что у женщины нет права голоса! Единственное право, которое дал нам закон, – это иметь немного своих собственных денег, освобожденных от всех налогов, а теперь lex Clodia собирается лишить нас и этого! Но мы отказываемся платить этот налог! Ни одного сестерция казна от нас не получит! Пока мы не получим других прав – права голосовать, права сидеть в сенате, права быть избранными в магистраты!
   Голос ее утонул в громе аплодисментов.
   – А как быть с Фульвией, женой триумвира Марка Антония? – прогремела Гортензия, заметив, что чуть ли не вся коллегия ликторов, энергично расталкивая толпу, пробирается к ростре. – Фульвия самая богатая женщина в Риме и распоряжается своими деньгами! Но будет ли она платить этот налог? Нет! Нет, она не будет! Почему? Потому что она дала Риму семерых детей! И добавлю, от троих самых достойных порицания негодяев, когда-либо взбиравшихся на ростру или на женщину! В то время как мы, которые чтим mos maiorum и остаемся вдовами, должны платить!
   Гортензия подошла к краю ростры и поглядела на ликторов, приближающихся к первому ряду толпы.
   – Не вздумайте даже пытаться арестовать нас! – рявкнула она. – Возвращайтесь к вашим хозяевам и передайте им от дочери Квинта Гортензия, что женщины Рима – sui iuris от самых высших до самых низших – не будут платить этот налог! Не будут платить! Убирайтесь, кыш, кыш!
   – Кыш! Кыш! – подхватили внизу женские голоса.

   – Я занесу эту свинью в списки! Я запишу их всех! – рычал Антоний, задыхаясь от ярости.
   – Ты не сделаешь этого! – огрызнулся Лепид. – Ты ничего не сделаешь!
   – И ничего не скажешь! – прикрикнул Октавиан.

   На следующий день красный от стыда Луций Клодий созвал Плебейское собрание, чтобы отозвать свой закон и внести новый, который обязывал всех sui iuris женщин в Риме, включая Фульвию, платить в казну одну тридцатую часть своего дохода. Принять его приняли, но в силу он не вошел.

XII. Восточная часть Адриатики
Январь – декабрь 43 г. до Р. Х.

1

    -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Третьего января, после тяжелого зимнего перехода через Кандавские горы, Брут и его небольшая армия подошли к Диррахию. Изгнанный из Салоны Марком Антонием губернатор Иллирии Публий Ватиний занимал с одним легионом лагерь на Петре. Брут через один из многих фортов ввел свое войско в циркумвалляционную линию, построенную пять лет назад, когда Цезарь и Помпей Великий вели там осадные действия друг против друга. Но в действиях Брута не было необходимости. Не прошло и четырех дней, как солдаты Ватиния открыли ворота своего лагеря и перешли к Бруту. Их командир Ватиний, сказали они, уже вернулся в Иллирию.
   И под рукой Брута внезапно оказались три легиона и двести кавалеристов! Меньше кого бы то ни было умевший командовать войском, он был весьма удивлен. Однако он понимал, что пятнадцати тысячам солдат требуется снабженец, чтобы кормить их и вооружать. Поэтому он написал своему старому другу, банкиру Гаю Флавию Гемициллу, который служил еще у Помпея Великого: не послужит ли он и Марку Бруту? Затем новоявленный военачальник решил пойти на юг к Аполлонии, где сидел официальный губернатор Македонии Гай Антоний.
   И тут прямо с неба посыпались деньги! Сначала прибыл квестор провинции Азия, молодой Лентул Спинтер, который вез в казну дань, собранную с этой провинции. Не будучи поклонником Марка Антония, Спинтер тут же передал деньги Бруту и возвратился к своему начальнику Гаю Требонию, чтобы рассказать ему, что освободители не собираются сдаваться. Не успел Спинтер уехать, как квестор Сирии Гай Антистий Вет прибыл по дороге в Рим с данью от Сирии. Он тоже передал деньги Бруту и решил остаться – кто знает, что будет в Сирии? В Македонии гораздо лучше.
   В середине января Аполлония сдалась без боя, ее легионы заявили, что предпочитают Брута противному Гаю Антонию. Хотя такие люди, как молодой Цицерон и Антистий Вет, требовали, чтобы Брут казнил этого менее всех одаренного и самого неудачного из троих братьев Антониев, Брут отказался. Вместо этого он позволил плененному Гаю Антонию беспрепятственно покидать его лагерь и вообще обходился с ним очень вежливо.
   В довершение всего Крит, первоначально отведенный ему сенатом, и Киренаика, отведенная Кассию, дали ему знать, что согласны действовать в интересах освободителей, если в ответ на это им пошлют хороших губернаторов. Брут с удовольствием удовлетворил эту просьбу.
   Теперь у него было шесть легионов, шестьсот кавалеристов и не менее трех провинций – Македония, Крит и Киренаика. Не успел он привыкнуть к этому изобилию, как Греция, Эпир и прибрежная Фракия встали на его сторону. Поразительно!
   Конечно, согласившись принять их под свое начало, Брут написал в Рим и сообщил сенату о фактическом положении дел. Результат был таков: в февральские иды сенат официально утвердил его губернатором всех вышеперечисленных территорий, потом добавил к ним Иллирию, провинцию Ватиния. Теперь Брут стал губернатором почти половины римского Востока!
   В этот момент пришло известие из провинции Азия. Долабелла захватил и обезглавил Гая Требония в Смирне – ужасно. Но что же в таком случае он сделал с галантным Лентулом Спинтером? Вскоре от Спинтера пришло письмо, в котором тот писал, что Долабелла напал на Эфес и пытался дознаться, где Требоний спрятал деньги провинции. Но Спинтер так искусно разыграл из себя дурачка, что обескураженный Долабелла просто приказал ему убраться с глаз, а сам пошел в Каппадокию.
   Брута теперь очень беспокоило положение Кассия, о котором ничего не было слышно. Он написал ему во множество мест, предупреждая, что Долабелла идет на Сирию, но не имел понятия, дойдут ли эти письма до адресата.
   А тем временем Цицерон писал Бруту, умоляя его вернуться в Италию, – вздорная альтернатива, когда он держал под контролем весь римский путь на восток (через Македонию и Фракию по Эгнациевой дороге) и в случае нужды всегда мог прийти на помощь Кассию.
   К этому времени вокруг него уже сформировалась верная ему небольшая группа знатных сторонников, куда входили сын Агенобарба, сын Цицерона, Луций Бибул, сын великого Лукулла от младшей сестры Сервилии и еще один перебежавший на его сторону квестор, Марк Аппулей. Хотя никому из них не было тридцати, а кое-кому едва исполнилось двадцать, Брут всех их назначил легатами, распределил по легионам и считал, что ему очень повезло.

   Худшим из того, что он покинул Италию, была неизвестность. Он не мог понять, что поделывает и чем живет сейчас Рим. Брут держал связь с десятком римских корреспондентов, но то, что писал один, противоречило тому, что писал другой. Их прогнозы были самыми разными, порой взаимоисключающими, пустой слух зачастую преподносился как свершившийся факт. После гибели Пансы и Гиртия в Италийской Галлии Брута уверили, что новым старшим консулом Рима будет теперь Цицерон, а девятнадцатилетний Октавиан займет пост младшего консула. После чего пришло сообщение, что Цицерон уже консул! Время показало, что в реальности не имело места ни то ни другое, но как, как на таком расстоянии разобраться, где правда, где ложь? Порция изводила его жалобами на Сервилию. Сервилия в нечастых коротких посланиях поздравляла его с сумасшедшей женой. Цицерон возмущался. В давнее время, конечно, он был консулом, но сейчас нет и никогда им не будет. А молодого Октавиана превозносят не по заслугам. Так что, когда сенат приказал Бруту вернуться в Рим, Брут проигнорировал этот приказ. Кто говорит ему правду? Где она, эта правда?
   Не оценив хорошего отношения с его стороны, Гай Антоний причинял ему неприятности. Стал ходить в тоге с пурпурной каймой и говорить солдатам о своем несправедливом пленении и о том, что у него отняли губернаторский статус. Когда Брут запретил Гаю Антонию носить тогу с пурпурной каймой, тот переоделся в простую белую тогу и продолжил свои разглагольствования. Брут в ответ отобрал у него право ходить везде, где вздумается, и приставил к нему охрану. До сих пор Гай Антоний не производил никакого впечатления на солдат, но Брут был слишком неуверенным командиром и не понимал это.
   Когда большой брат Марк Антоний послал отборные войска в Македонию, чтобы вызволить Гая, они вдруг взяли и перешли на сторону Брута. Теперь у него стало семь легионов и тысяча всадников!
   Чувствуя себя поувереннее с такой силой, Брут решил, что пора ему отправиться на восток, чтобы спасти Кассия от Долабеллы. Вместо себя в Аполлонии он оставил первоначальный македонский легион в качестве гарнизонного. Брата Антония Брут передал под опеку Гая Клодия, одного из тех Клодиев, что составляли ядро и цвет Клавдиев – непредсказуемого патрицианского клана.
   Выйдя из Аполлонии в мартовские иды, Брут дошел до Геллеспонта в конце июня. Это свидетельствовало о том, что быстрые перемещения – не его дар. Преодолев Геллеспонт, он направился в Никомедию, столицу Вифинии, где остановился в губернаторской резиденции. Ее бывший обитатель, губернатор Луций Тиллий Кимбр, тоже освободитель, счел за лучшее собрать свои вещи и удалиться на восток к Понту, а квестор Кимбра, освободитель Децим Туруллий, вообще исчез без следа. Никто не хочет гражданской войны, недовольно подумал Брут.
   От Сервилии пришло письмо.

   У меня для тебя плохие новости, хотя для меня они хороши. Порция умерла. Как я писала тебе раньше, она так и не оправилась после твоего отъезда. Думаю, ты знал об этом и не от меня.
   Сначала она перестала следить за собой, потом отказалась принимать пищу. Она сдалась лишь тогда, когда я пообещала, что прикажу связать ее и стану кормить насильно, но ела только, чтобы не умереть, и от нее остались кожа да кости. А затем начала разговаривать сама с собой. Бродила по дому, бормоча что-то непонятное, какую-то чепуху.
   Хотя я и приказала тщательно следить за ней, признаюсь, она меня обхитрила. Например, как можно было догадаться, зачем она просит жаровню? На третий день после июльских ид погода стала прохладной, хотя и не очень. Но я подумала, что ей холодно от недостатка еды. Она вся дрожала, зубы у нее стучали.
   Через час после того, как жаровню принесли, служанка Сильвия нашла ее мертвой. Она ела раскаленные угли, один был зажат в руке. Очевидно, ей очень хотелось именно такой еды, что тут еще скажешь?
   У меня ее прах, но я не знаю, что ты захочешь с ним сделать. Смешать ли его с прахом Катона, который наконец прибыл из Утики, или сохранить, чтобы смешать потом с твоим прахом? Или похоронить ее в отдельной могиле? Выбери, что желаешь, и оплати выбранный вариант.

   Брут уронил письмо, словно оно тоже пылало. Глаза его были широко открыты, но взгляд, казалось, был обращен внутрь. Он представлял, как Сервилия привязывает его жену к стулу, раскрывает ей рот и пихает туда угли.
   «О да, матушка, это именно ты. Тебе пришло это на ум, когда ты пригрозила кормить мою бедную измученную девочку силой. Ужасная жестокость идеи могла тебя восхитить – ты самый жестокий человек из всех, кого я знаю. Ты что, считаешь меня полным олухом, мама? Никто, ни один человек, каким бы сумасшедшим он ни был, не может убить себя так. Телесные рефлексы этого не допустят. Ты привязала ее к стулу и стала “кормить” углями. Ее агония не смутила тебя! О Порция, мой столб огня! Моя горячо любимая девочка, смысл моей жизни. Дочь Катона, такая храбрая, такая страстная, такая живая».
   Он не плакал. Он даже не уничтожил письма. Вместо этого он вышел на балкон и невидящим взглядом стал смотреть через водную гладь на поросшую лесом гору. «Я проклинаю тебя, мама. Да накинутся на тебя фурии, чтобы преследовать ежедневно и ежечасно! Да лишат они тебя покоя навсегда! Я рад, что твой любовник Аквила умер в Мутине, хотя ты никогда не любила его. Помимо Цезаря главной страстью всей твоей жизни была ненависть к Катону, твоему брату, с которым ты росла. Но то, что ты убила Порцию, говорит мне, что ты больше не ожидаешь увидеть меня. Что ты считаешь мое дело безнадежным, а мои шансы на успех несуществующими. Ибо знаешь, что, если бы нам довелось вновь увидеться, я привязал бы тебя к стулу и накормил пылающими углями!»

   Когда царь Деиотар прислал Бруту легион пехоты и уверил, что сделает все возможное, чтобы помочь освободителям, Брут написал (напрасно, как оказалось) во все города провинции Азия, вменив им предоставить ему войска, корабли и деньги. У Вифинии, например, он просил двести боевых кораблей и пятьдесят транспортов, но никто ему не ответил. И местные жители отказались сотрудничать. Квестор Кимбра Туруллий успел взять все, что провинция могла предложить, и ушел к Кассию.
   Новости из Рима приходили тревожные. Марк Антоний и Лепид объявлены врагами народа второго класса. Затем Гай Клодий, легат, которого Брут оставил управлять Аполлонией, написал Бруту, что он слышал, будто Марк Антоний затевает полномасштабное вторжение в Западную Македонию, чтобы вызволить своего брата. Клодий заперся с македонским легионом в Аполлонии и убил Гая Антония. Логика его была железной: когда Антоний узнает, что его брат мертв, он отменит вторжение.
   О Гай Клодий, зачем ты это сделал? Марк Антоний – inimicus. Он не в том положении, чтобы пытаться куда-то вторгнуться, даже ради спасения брата!
   Тем не менее, ужаснувшись тому, что может учинить Антоний, узнав, что его брат мертв, Брут оставил в Вифинии близ реки Граник несколько своих легионов, приказал остальным вернуться на запад, к Фессалонике, а сам помчался вперед – узнать, что происходит на македонском берегу Адриатики.
   Ничего. Когда он в конце июля достиг Аполлонии, его македонский легион усердно рыскал повсюду, ища, где прячутся войска Антония. По слухам, они уже вторглись.
   – Но слухи не подтвердились, – сказал ему Гай Клодий.
   – Клодий, тебе не надо было казнить Гая Антония!
   – Конечно, я должен был казнить его, – возразил нераскаявшийся Гай Клодий. – По-моему, распрекрасно, что мир избавился от него. Кроме того, я ведь говорил тебе, что если Марк узнает о смерти брата, он даже не попытается спасти его труп. И я оказался прав.
   Брут вскинул руки – кто может вразумить кого-то из Клодиев? Они всегда были сумасшедшими. И он снова отправился на восток в Фессалонику, где нашел свои легионы и Гая Флавия Гемицилла, приступившего к своим обязанностям.
   А там и Кассий дал о себе знать. Он сообщил пораженному Бруту, что Сирия окончательно в его ведении, что Долабелла мертв, а он планирует вторжение в Египет, чтобы наказать его царицу за то, что та ему не помогла. На это потребуется два месяца, писал Кассий, после чего он пойдет на парфян. Из Экбатаны необходимо изъять семь римских орлов, что были отобраны у Красса при Каррах.
   – На некоторое время Кассий будет занят, – сказал Гемицилл, один из тех молодцов, которых римская знать выдавала десятками, педантичный, эффективный, разумный и хитрый. – Пока он занят, твоему войску было бы полезно принять боевое крещение в какой-нибудь небольшой кампании.
   – Небольшой кампании? – осторожно переспросил Брут.
   – Да, против фракийских бессов.
   Оказалось, что Гемицилл подружился с фракийским царевичем Раскуполидом, чье племя подчинялось царю бессов Садале. Бессы были основным народом, населявшим внутренние земли Фракии.
   – Я хочу, – сказал Раскуполид, представленный Бруту, – независимости для моего племени и статус друга и союзника римского народа для себя. В ответ на это я помогу тебе в войне против бессов.
   – Но они грозные воины, – возразил Брут.
   – Да, действительно, Марк Брут. Однако они имеют свои слабости, и я их знаю. Используй меня как советника, и я обещаю тебе в течение месяца победу над бессами и большие трофеи, – сказал Раскуполид.
   Как и другие прибрежные фракийцы, Раскуполид не выглядел дикарем. Никаких татуировок, ничего экзотического в одежде. Говорил он на классическом греческом и вел себя как цивилизованный человек.
   – Ты – вождь своего племени, Раскуполид? – спросил Брут, чувствуя, что тот чего-то недоговаривает.
   – Да, но у меня есть старший брат Раскус, который считает, что он должен быть старшим вождем, – признался Раскуполид.
   – И где этот Раскус?
   – Ушел, Марк Брут. Он не представляет опасности.
   Он тоже не представлял опасности. Брут повел свои легионы в самое сердце Фракии, каким считалась огромная территория между реками Данубий и Стримон и Эгейским морем. Эта скорее низменность, чем возвышенность исправно родила пшеницу даже в разгар жуткой засухи, которой, казалось, не будет конца. Прокорм армий очень дорого стоил, но с зерном бессов, нагруженным на длинную вереницу повозок, Брута уже практически не пугала зима.
   Кампания длилась весь секстилий, и в конце месяца Марк Юний Брут, абсолютно не военный человек, под началом Цезаря занимавшийся одними бумагами, одержал-таки победу. С небольшими потерями, но армия провозгласила его победителем прямо на поле сражения, что обеспечило ему право на личный триумф. Царь Садала сдался, он пойдет в составе парада. Раскуполид стал бесспорным правителем Фракии, его уверили, что он получит статус друга и союзника Рима, как только сенат ответит на рапорт Брута. Ни Раскуполиду, ни Бруту даже в голову не пришло поинтересоваться, что сталось с Раскусом, старшим братом Раскуполида, которому было отказано в праве стать старшим вождем. А Раскус, надежно спрятавшись в укромном месте, отнюдь не собирался им сообщать, что спит и видит Фракию своим царством.

   В середине сентября Брут второй раз пересек Геллеспонт и забрал легионы, которые оставлял в лагере на берегу реки Граник.
   Затем он услышал, что Октавиан и Квинт Педий стали консулами, и в отчаянии написал Кассию, умоляя его отказаться от всех кампаний против Египта или парфян. Он должен идти на север и соединить свои силы с силами Брута, потому что это чудовище Октавиан контролирует Рим. А это значит, что все теперь изменилось. Ребенку-разрушителю дали в руки самую большую и самую сложную в мире игрушку.
   В Никомедии Брут узнал, что губернатор-освободитель Луций Тиллий Кимбр вышел из Понта, чтобы соединиться с Кассием, но оставил Бруту флот в шестьдесят военных кораблей.
   Брут направился в Пергам, где потребовал дань, но не попытался вмешаться в распоряжения Цезаря относительно Митридата Пергамского, которому было позволено сохранить свое маленькое «государство» при условии, что он сделает весомый вклад в военный денежный сундук Брута. Митридату ничего не оставалось, кроме как сделать такой вклад.
   В ноябре Брут прибыл в Смирну, там осел и стал ждать Кассия. Все деньги, которые он взял у провинции Азия, давно ушли. Осталось только храмовое богатство в форме золотых и серебряных статуй, предметов искусства, посуды. Подавляя угрызения совести, Брут конфисковал все и везде, потом расплавил и начеканил монет. Если Цезарь мог отчеканить свой профиль на монетах при жизни, это же может сделать и Марк Брут. Таким образом, на монетах Брута появился его профиль с разными символами акции освободителей на другой стороне: колпак свободы, кинжал, слова AID MAR («мартовские иды»).
   Все больше и больше людей присоединялось к нему. Марк Валерий Мессала Корвин, сын Мессалы Нигера, прибыл в Смирну с Луцием Геллием Попликолой, когда-то близким другом Антония. Откуда-то вынырнули братья Каски и Тиберий Клавдий Нерон, самый нелюбимый, неумелый легат Цезаря, в сопровождении близкого родственника из рода Клавдиев, Марка Ливия Друза Нерона. И что важно, Секст Помпей, контролирующий море к западу от Греции, показал, что он не чинит препятствий освободителям.
   Единственной проблемой в штате Брута был сын Лабиена, Квинт, который по жестокости мог превзойти своего отца. Брут не знал, как ему поступить с Квинтом Лабиеном, прежде чем тот уничтожит его. Ответ дал Гемицилл.
   – Пошли его ко двору царя парфян как своего посла, – сказал банкир. – Там он будет чувствовать себя как дома.
   Брут так и сделал, и это было чревато далеко идущими последствия в будущем, правда тоже далеком.
   Самой тревожной стала весть, что консулы в Риме судили всех освободителей и сделали всех их nefas, лишив гражданства и собственности. Братья Каски принесли эту новость. Теперь отступать было нельзя, ибо надежды достигнуть соглашения с сенатом Октавиана практически не имелось.

2

   К середине января у Кассия было шесть легионов и провинция Сирия, кроме Апамеи, где все еще скрывался мятежный Цецилий Басс. Но Басс открыл ворота Апамеи и предложил Кассию два сильных легиона. У Кассия стало восемь легионов. Как только каждый район в провинции узнал, что легендарный Гай Кассий вернулся, сопротивление на местах сошло на нет.
   Антипатр быстро приехал из Иудеи, чтобы уверить Кассия, что евреи на его стороне. Его отослали обратно в Иерусалим с приказом достать денег и обеспечить нейтрализацию элементов, способных доставить Кассию неприятности. Евреи всегда любили Цезаря, который симпатизировал им. Кассий евреев не любил, но хотел в полной мере использовать в своих целях этот ужасно беспокойный народ.
   Когда Антипатр узнал, что Авл Аллиен, посланный в Александрию, чтобы получить четыре легиона для Долабеллы, идет с ними обратно, он немедленно послал сообщение Кассию в Антиохию. Кассий пошел на юг, встретил Антипатра, и вместе они легко убедили Аллиена отдать четыре своих легиона. Теперь армия Кассия состояла из двенадцати опытных легионов и четырех тысяч всадников – лучшая в римском мире. Еще бы к ней флот, и его счастье было бы полным, но у него вообще не было кораблей. Или он так думал.
   Без его ведома молодой Лентул Спинтер сговорился с адмиралами Патиском, Секстилием Руфом и освободителем Кассием Пармским, а потом на всех парусах пошел к Сирии – завоевывать флот Долабеллы. Сам Долабелла в это время шел по суше через Каппадокию. Перейдя реку Аман и войдя в Сирию, он еще не знал, что Спинтер, Патиск и другие напали на его флот и захватили большую часть кораблей, чтобы передоверить их Кассию.
   Пришедший в ужас Долабелла обнаружил, что в Сирии все повернулись против него, даже Антиохия закрыла ворота и объявила, что она на стороне Кассия, настоящего губернатора Сирии. Скрипя зубами, Долабелла отправился с предложением к старшинам портового города Лаодикея. Если Лаодикея окажет Долабелле помощь и даст убежище, он сделает этот город столицей Сирии, когда преподаст Кассию должный урок. Старшины незамедлительно согласились. Пока Долабелла укреплял Лаодикею, посланные им агенты пытались переманить к нему войска Кассия. Напрасный труд. Все солдаты были преданы Гаю Кассию, истинному герою. А кто таков Долабелла? Скандальный пьяница, который пытал римского губернатора и обезглавил его.

   В апреле Кассий еще не знал об успехе Спинтера и других на море. Уверенный, что у Долабеллы скоро будут сотни боевых кораблей, Кассий послал доверенных лиц к царице Клеопатре с требованием отдать ему весь ее военный флот и все транспорты, которые нужны Кассию уже завтра. Клеопатра ответила отказом: в Египте засуха и чума, поэтому она не в таком положении, чтобы кому-либо помогать. Впрочем, ее кипрский регент послал корабли, а также финикийские Тир и Арад, но Кассию этого было мало, и он решил вторгнуться в Египет, чтобы показать любовнице Цезаря, что настоящий освободитель может и ей преподать хороший урок.

   Долабелла, не сомневавшийся, что флот вскоре прибудет и что Марк Антоний пришлет из Италийской Галлии дополнительные войска, забаррикадировался в Лаодикее. Он не имел понятия, что Антоний теперь inimicus, а никакой не проконсул.
   Лаодикея стояла на разбухшем конце напоминавшего луковицу мыса, соединенного с Сирией перешейком шириной в четыреста ярдов, что очень затрудняло осаду города. Легионы Долабеллы стояли лагерем внутри его стен, одна секция которых, пересекающая перешеек, была разрушена и снова возведена. К середине мая подошли несколько кораблей, их владельцы уверили Долабеллу, что основная армада движется следом.
   Но на деле никто не знал, что предпринимает противоположная сторона, отчего, как ни странно, кампания в Сирии выглядела серией блестящих маневров, свидетельствовавших о большом воинском мастерстве командиров. Спинтер ушел в памфилийский город Перге, чтобы привезти Кассию деньги умершего Требония, а его коллеги Патиск, Секстилий Руф и Кассий Пармский продолжали преследовать флот Долабеллы, пытаясь прогнать его в дальние дали. Об этом и ведать не ведали ни Долабелла, ни Кассий, уже приведший часть своей армии к Лаодикее. Он стал строить на перешейке внушительный бастион, подступавший к оборонительной стене Долабеллы. Возведя его, Кассий поднял наверх артиллерию и принялся без перерыва обстреливать неприятельский лагерь.
   К этому времени Кассий наконец обнаружил, что все мыслимые флоты у него под рукой. Кассий Пармский прибыл с флотилией квинкверем, разорвал цепь, перегораживающую вход в гавань Лаодикеи, вошел туда и утопил все стоявшие там на якоре корабли. Теперь блокада была полной. Снабжение Лаодикеи прекратилось.
   Наступил голод, пришли болезни, но город держался до начала июля, потом дневная стража открыла ворота и впустила войско Кассия внутрь. Когда захватчики добрались до самой Лаодикеи, Публий Корнелий Долабелла уже покончил с собой.
   Теперь Сирия принадлежала Кассию от границы Египта до реки Евфрат, за которой прятались парфяне, не понимавшие, что происходит, но знавшие, что вокруг везде Кассий, и потому не желавшие впутываться в его дела.
   Поражаясь своей удаче, но уверенный, что она вполне заслужена им, Кассий написал обо всем в Рим и Бруту. Настроение у него было отличное, он чувствовал себя непобедимым. Он – лучше Цезаря. Да.

   Теперь, однако, следовало найти деньги для продолжения предприятия, а это было нелегко сделать в провинции, обобранной сначала Метеллом Сципионом для Помпея Великого, а потом Цезарем – уже в наказание. Кассий использовал метод Цезаря, требуя от городов или округов те же суммы, что они платили Помпею, хотя отлично знал, что им не по силам столь непомерная дань. Убавив чуть позже размеры поборов, он тут же прослыл милосердным, умеренным человеком.
   Будучи верными Цезарю, евреи пострадали больше всех. Кассий потребовал от них семьсот талантов золота, каковых не было во всей Иудее. Красс украл золото Большого храма Иерусалима, и с тех пор ни один римлянин не дал евреям шанса хоть что-либо накопить. Антипатр сделал все, что мог, разделив задачу поиска золота между своими сыновьями Фазилем и Иродом и неким Малихом, тайным сторонником фракции, ставящей своей целью избавить Иудею от царя Гиркана и его идумейского сикофанта Антипатра.
   Из троих сборщиков Ирод поработал лучше всех. Он собрал сто талантов золота Кассию в Дамаске, показавшись губернатору покорным, приятным человеком. Кассий хорошо помнил его по дням своего прежнего губернаторства в Сирии. Будучи совсем юным, Ирод производил впечатление и тогда, но теперь Кассий вторично был поражен, глядя, каким оборотистым и разумным стал некрасивый некогда паренек. Ему понравился этот хитрец-идумей, которому не было суждено стать еврейским царем, ибо мать его не являлась еврейкой. Жаль, подумал Кассий. Ирод выглядит ярым сторонником римского присутствия на Востоке. В роли царя он привил бы свою лояльность евреям. А почему бы и нет? Рим Иудее приятней, чем перспектива рабства под пятой парфян.
   Два других сборщика золота не были так удачливы. Антипатр, правда, постарался, чтобы вклад Фазиля выглядел повесомее, но Малих собрал очень мало, потому что решил ничего не давать римлянам. Желая показать, насколько он строг с нерадивыми данниками, Кассий вызвал Малиха в Дамаск и приговорил его к смерти. Антипатр поторопился принести еще сто талантов, умоляя Кассия отменить приговор. Смягчившийся Кассий помиловал Малиха, которого Антипатр увез обратно в Иерусалим, не зная, что удел мученика был тому более мил.
   Некоторые общины, такие как Гомфа, Лаодикея, Эммаус и Тамна, были разграблены, их сровняли с землей, а людей послали на рынки рабов в Антиохию и Сидон.
   Все это означало, что Кассию теперь пришло время вплотную задуматься о вторжении в Египет. Не только затем, чтобы наказать его царицу, но еще и потому, что о Египте говорили как о самой богатой стране в мире, кроме, может быть, Парфянского царства. В Египте, решил Кассий, он найдет достаточно денег, чтобы править Римом. Брут? Брут не помеха, он может возглавить его бюрократию. Кассий больше не верил в дело республиканцев, он считал, что оно теперь мертвее, чем Цезарь. Риму нужен царь, и им станет он, Гай Кассий Лонгин.
   Потом пришло письмо от Брута.

   Ужасные новости, Кассий. Я посылаю это письмо срочной почтой в надежде, что ты получишь его прежде, чем отбудешь в Египет. Ибо теперь это не на руку нам.
   Октавиан и Квинт Педий консулы. Октавиан пошел на Рим, и город сдался ему без единого слова. Очень похоже, что между ними и Антонием, который связал себя с губернаторами западных провинций, начнется война. Антоний и Лепид поставлены вне закона. Суды Октавиана объявили освободителей nefas. Вся наша собственность конфискована, но Аттик уверяет меня, что он присматривает за Сервилией, Тертуллой и Юниллой. Ватия Исаврик и Юния не общаются с ними. Децим Брут потерпел поражение в Италийской Галлии и убежал, никто не знает куда.
   Это наш лучший шанс завоевать Рим. Ибо если Антоний и Октавиан уладят свои разногласия миром (вероятность чего, на мой взгляд, ничтожно мала), тогда мы проведем остаток жизни изгоями. Поэтому я говорю: если ты еще не затеял похода в Египет, то и не затевай. Мы должны объединиться и пойти на Рим, чтобы и Рим, и Италия нам покорились. С Антонием еще можно договориться, но с Октавианом нет, нет и нет! Никогда! Наследник Цезаря очень упрям. Он декларирует, что все освободители должны умереть, лишенные имущества и гражданства.
   Оставь для охраны Сирии несколько легионов, остальные веди поскорее ко мне. Я победил бессов, у меня очень много зерна и других продуктов, так что наша объединенная армия будет сыта. Некоторые части Вифинии и Понта тоже выращивают зерно, которое будет принадлежать нам, а не Октавиану, чтобы Рим наконец познал мир. Я слышал, что в Италии и на Западе такая же засуха, как в Греции, Африке и Македонии. Мы должны действовать именно сейчас, Кассий, пока можем кормить наших людей. И пока у нас имеются средства на то, чтобы воевать.
   Порция умерла. Моя мать утверждает, что это самоубийство. Я остался один.

   Кассий немедленно ответил. Да, он пойдет в провинцию Азия. Вероятно, по суше, через Каппадокию и Галатию. Может быть, Брут намерен воевать с Октавианом в надежде заключить сделку с Антонием?
   Ответ пришел быстро: да, Брут надеется именно на это. «Выступай сразу, не мешкая, чтобы в декабре мы встретились в Смирне. Пошли как можно больше кораблей».
   Кассий выбрал два лучших легиона, один оставил в Антиохии, другой в Дамаске, потом назначил своего самого преданного сторонника, бывшего центуриона по имени Фабий, временным губернатором Сирии. Оставить править аристократов значило нажить в будущем неприятности. Кассий знал это по опыту. Такого же мнения придерживался и Цезарь.
   Прежде чем покинуть окрестности Антиохии и отправиться на север, он узнал от Ирода, что неблагодарный Малих отравил своего благодетеля Антипатра в Иерусалиме и очень гордится своим поступком.
   «Я посадил его в тюрьму, – писал Ирод. – Что мне делать?»
   «Отомсти», – ответил Кассий.
   Ирод так и сделал. Он привез фанатичного иудея Малиха в Тир – город, производящий пурпурную краску из особых моллюсков, город ненавистного бога Ваала, анафемский для религиозного иудея. Два солдата Кассия ткнули голого, босого Малиха в самую гущу вонючей массы гниющих моллюсков и стали очень медленно убивать его на глазах у Ирода. Тело оставили разлагаться среди раковин и отбросов.
   Узнав, как Ирод отомстил Малиху, Кассий тихо засмеялся. О Ирод, ты очень интересный человек!
   На перевале через Аманский хребет, считавшемся «воротами в Сирию», его поджидал Тиллий Кимбр, тоже освободитель, губернатор Вифинии и Понта. Он присоединил к десяти легионам Кассия свой легион. Итак, одиннадцать легионов плюс три тысячи конников с тем количеством лошадей, какое, по подсчетам практичного Кассия, могла прокормить эта часть богатой пастбищами Галатии.

   Кимбр и Кассий договорились идти очень медленно, чтобы выжать как можно больше денег из стран, которые они будут пересекать.
   Тарс они обложили фантастическим штрафом в тысячу пятьсот талантов золота и настояли, чтобы его уплатили до их ухода. Пришедшие в ужас члены городского совета расплавили всю утварь храмов и продали бедняков Тарса в рабство. Но даже это не приблизило их к означенной сумме, поэтому продажа в рабство продолжилась, затрагивая сословия побогаче. Когда им удалось собрать пятьсот талантов золота, Кассий и Кимбр сказали, что они удовлетворены, и через Киликийские ворота отправились в Каппадокию.
   Кавалерию послали вперед – стребовать куш с Ариобарзана, который резко заявил, что у него ничего нет, кроме… тут он указал на позолоченные шляпки гвоздей в дверях и оконных ставнях. Старого царя убили на месте, а его дворец и храмы Эзебии Мазаки разграбили с минимальным эффектом. Деиотар, внесший в поход Кассия свою долю пехотой и конниками, стал свидетелем этого бессмысленного мародерства. Воистину, думал опечаленно он, Кассия с Брутом интересуют лишь деньги. Ничего святого, один чистоган.
   В начале декабря Кассия, Кимбр и римская армия вошли в провинцию Азия, перевалив через цепь диких и живописных фригийских гор, и двинулись вдоль реки Герм к Эгейскому морю, на воссоединение с Брутом, которое должно было состояться после короткого путешествия по хорошей римской дороге. Все встречные путники выглядели нищими и затравленными, все окрестные храмы и строения казались заброшенными и нежилыми. На подобные мелочи не обращали внимания, чтобы ненароком не прийти к заключению, что даже Митридат Великий не сумел ввергнуть провинцию Азия в такой хаос, в какой вверг ее современный цивилизованный Рим.

3

   Клеопатра прибыла в Александрию в июне, через три месяца после смерти Цезаря. Она нашла Цезариона живым и здоровым под охраной Митридата Пергамского. Поплакала на груди у своего родича, искренне поблагодарила его за заботу о ее царстве и отослала домой, в Пергам, с тысячью талантов золота. Это золото очень пригодилось Митридату, когда Брут потребовал дань. Он заплатил нужную сумму, ничего не сказав о больших запасах золотых слитков, запертых в его секретных хранилищах.

   В свои три года сын Клеопатры был высоким, золотоволосым, голубоглазым ребенком, с каждым днем все больше и больше походившим на Цезаря. Он умел читать и писать, пробовал обсуждать государственные дела и вообще очень увлекался вещами, предоставленными ему по праву рождения. Прекрасный повод сказать «прощай» Птолемею Четырнадцатому Филадельфу, сводному брату Клеопатры и мужу. Четырнадцатилетнего мальчика передали Аполлодору, тот приказал задушить его, а гражданам Александрии сказали, что их царь умер в результате семейной ссоры. Достаточно правдиво. Цезариона посадили на трон как Птолемея Пятнадцатого Цезаря Филопатора Филоматора. Последние два имени означали «любящий отца» и «любящий мать». Ха-эм, верховный жрец Пта, помазал его, объявил фараоном, господином двух дам – мужской особью Осоки и Пчелы. Хапд-эфане стал его личным врачом.
   Но Цезарион не мог жениться на Клеопатре. Инцест «отец – дочь» или «мать – сын» религия запрещала. О, если бы у нее была дочь, которой Цезарь так и не одарил ее! Тайна и явная воля богов, но почему? Почему, почему? Она, олицетворение Нила, не забеременела даже в течение тех последних месяцев, когда они с Цезарем ночи напролет предавались любви. Когда корабль отплыл из Остии, у Клеопатры началась менструация. Она упала на палубу, выла, визжала, рвала на себе волосы, царапала груди. У нее была задержка, она поверила, что понесла! И вот никакой сестры или брата Цезариону!
   Время шло. Весть о египетском новом царе дошла до Киликии и вернулась обратно в виде письма от Арсинои. Несмотря на то что по велению Цезаря она должна была служить Артемиде в Эфесе до скончания своих дней, Арсиноя сбежала, как только услышала, что Цезарь мертв. И спряталась в Ольбе, храмовом царстве, где, по слухам, все еще правили потомки брата Аякса Тевкра, лучшего стрелка среди греков, осаждавших Трою, – это подтверждали некоторые исторические труды. Как только Клеопатра узнала, где находится Арсиноя, она прочла эти труды, надеясь найти подсказку, как можно подобраться к сестре. В трудах говорилось, что это очень красивое место с ущельями, стремительными реками, многоцветными зубчатыми вершинами. Народ, населявший его, высекал себе жилье прямо в скалах, где было прохладно летом и тепло зимой. Изумительные кружева, которые плели эти люди, обеспечивали им постоянный доход. Прочитанное разочаровало Клеопатру. Выходило, что Арсиноя недосягаема, вот почему она не побоялась прислать сестре письмо.
   В письме Арсиноя спрашивала, может ли она вернуться в Египет и занять принадлежащее ей по праву положение царевны дома Птолемея. Вовсе не для того, клялась она на бумаге, чтобы пытаться узурпировать трон! Необходимость в этом отпала. Сестра умоляла разрешить ей вернуться домой и выйти замуж за своего племянника Цезариона, чтобы снабдить египетский трон отпрысками истинной крови уже менее чем через десять лет.
   Клеопатра начертала в ответ одно слово: «НЕТ!»
   Затем она издала указ, оповещавший всех ее подданных, что царевне Арсиное въезд в Египет строго-настрого запрещен. Если она появится, ее следует убить на месте, а голову прислать фараонам. Этот указ пришелся по нраву обитателям нильской долины, но не большинству граждан Александрии. Цезарь, конечно, многое для них сделал и многое переменил в их взглядах на государственность, однако только род Птолемеев может поставить Цезариону жену. По крайней мере, в жилах его невесты должна течь хоть капля родной ему крови!

   В июльские иды жрецы сняли показания первого ниломера близ Нубии, на острове Элефантина. Запечатанный пакет с результатами послали по реке в Мемфис, где Клеопатра с тяжелым сердцем вскрыла его. Она знала, что там. Нил не разольется, год гибели Цезаря будет отмечен гибельным подъемом воды. Предчувствие оправдалось. Нил поднимется на двенадцать футов, и это действительно гибельный уровень.
   Цезарь мертв, Нил не выйдет из берегов. Осирис возвратился на Запад, в царство мертвых, распавшись на двадцать три части, и Исида напрасно их ищет. Хотя Клеопатра видела на далеком северном горизонте чудесную комету вскоре после смерти Цезаря, но не знала, что ее появление совпало с похоронными играми в его честь в Риме. Долгих два месяца она о том не знала, и подоплека этого знака ей была не ясна.
   Но… дело должно продолжаться, а дело правителя – править. Однако у Клеопатры не лежало к этому сердце. Время все шло. Ее единственным утешением был Цезарион, к которому она привязывалась все больше и больше. Ей нужен новый муж, ей отчаянно нужны новые дети, но за кого она может пойти? За кого-нибудь из Птолемеев или из Юлиев. Какое-то время она подумывала о своем киммерийском кузене Асандере, но отказалась, не сожалея. Никто, ни египтяне, ни александрийцы, не примут с радостью внука Митридата Великого как мужа внучки Митридата Великого. Слишком из Понта, слишком ариец. Линия Птолемеев заканчивалась. Ах, если бы ее мужем стал кто-то из Юлиев! Но это совсем уж невозможная вещь! Они римляне, у них свои законы.
   Все, что она могла сделать, – это послать агентов выманить Арсиною из Ольбы, и это наконец удалось после щедрого золотого подарка. Сначала ее отвезли на Кипр, затем отправили обратно в Эфес к Артемиде, где Клеопатра приказала не сводить с нее глаз. Убить ее… нет, об этом теперь не могло быть и речи, но пока Арсиноя жива, найдутся и александрийцы, предпочитающие ее Клеопатре. Арсиноя могла выйти замуж за любого царя, а Клеопатра – нет. Сложная ситуация. Некоторые могли бы поинтересоваться, почему же тогда Клеопатра не хочет, чтобы Арсиноя и ее сын поженились? Ответ был прост. Как только Арсиноя станет женой фараона, ей будет очень легко ликвидировать свою старшую сестру. Яд, нож в темноте, королевская кобра или еще какой-нибудь ход. Как только у Цезариона появится жена, приемлемая для Египта и Александрии, его мать будет никому не нужна.

   И все же никто в царской резиденции не ожидал, что голод будет настолько ужасным, ибо обычно в случаях недорода зерно закупали в других краях. Но в этом году пересохла вся земля вокруг Нашего моря, она не дала урожаев, поэтому негде было разжиться пшеницей, а паразитку Александрию следовало ежедневно кормить. В отчаянии Клеопатра послала корабли в Эвксинское море, ей удалось закупить немного пшеницы у Асандера в Киммерии, но кто-то добрый (не Арсиноя ли?) шепнул ему, что кузина Клеопатра сочла его недостаточно хорошим, чтобы разделить с нею трон. Киммерия прекратила продажу зерна. Где же еще его взять? Где же? Где же? Корабли, посланные в Киренаику, обычно способную выращивать злаки в любых погодных условиях, возвратились пустые, с вестью, что Брут забрал там весь урожай, чтобы накормить свою гигантскую армию, а его партнер по убийству Цезаря Кассий потом отнял силой все то, что жители Киренаики оставили для себя.

   В марте, когда все зернохранилища обыкновенно набиваются под завязку, на полях долины Нила после снятия чахлого урожая даже полевые мыши и крысы не нашли что подобрать. Ни тебе драгоценных маленьких россыпей пшеницы и ячменя, ни отброшенных в сторону и забытых бобовых стручков. Поэтому мыши и крысы убежали с полей и наводнили деревни Верхнего Египта, располагавшиеся между Нубией и началом протоки, обтекающей землю Та-Ше. Там стены любых строений, от самой жалкой лачуги до дома номарха, лепят из грязи. И во все эти жилища с земляными полами пришли грызуны с мириадами блох, которые соскакивали со своих костлявых анемичных хозяев и запрыгивали в кровати, матрасы, одежду, вдоволь питаясь человеческой кровью.
   Сельские труженики Верхнего Египта заболели первыми. Простуда, лихорадка, жуткая головная боль, ломота в костях, спазмы в желудках. Кто-то умирал через три дня, сплевывая отвратительно пахнущую мокроту, кто-то не сплевывал, но зато у них развивались твердые, размером с кулак, комки в паху и под мышками, горячие и багровые. Многие умирали на стадии образования этих шишек, но некоторые доживали до момента, когда эти шишки прорывались и из них целыми чашками вытекал гной. Это были счастливчики, они в большинстве своем поправлялись. Но никто, даже храмовые врачи, жрецы богини Сехмет, не мог сказать толком, каким образом передается эта страшная болезнь.
   Люди Нубии и Верхнего Египта умирали тысячами, потом эпидемия медленно пошла вниз по реке.
   Небольшой урожай, который удалось собрать, оставался в кувшинах на речных причалах. Местные сборщики были больны, и их было слишком мало, чтобы погрузить урожай на баржи. Когда известие о чуме дошло до Александрии и Дельты Нила, никто не изъявил желания подняться по реке и взять груз.
   Клеопатра не знала, что делать. В самой Александрии и вокруг нее жили три миллиона людей, и еще миллион населял Дельту Нила. Голодные орды, но на все золото египетских тайников нельзя было купить для них продовольствия за границей. Арабы Южной Сирии были оповещены, что тем, кто отважится отправиться вверх по Нилу и погрузить зерно на суда, будут выплачены огромные деньги, но слух об ужасной чуме остановил и арабов. Пустыня была их щитом против всего, что происходило в Египте. Движение между Южной Сирией и Египтом уменьшилось и совсем прекратилось, даже по морю. Клеопатра могла многие месяцы кормить миллионы александрийцев зерновыми запасами, сохранившимися от прошлогоднего урожая, но если следующие разливы Нила будут губительными, Александрия точно не выживет, даже если люд Дельты каким-то чудом останется жив.
   Немного порадовало ее появление Авла Аллиена, легата Долабеллы, который прибыл за четырьмя римскими легионами, охранявшими Александрию. Ожидая встретить отпор, Аллиен весьма удивился, когда царица с радостью согласилась отдать их. Да, да, возьми их! Возьми! Завтра же! Тридцать тысяч людей с пищевого баланса долой!

   Она должна принять решение, хотя бы какое-то. Цезарь учил ее думать вперед, но сейчас она не была на это способна. Никому, а уж изнеженной властительнице и подавно, не дано угадать, как поведет себя эпидемия и каков ее механизм. Хаэм, правда, уверил ее, что жрецы остановят болезнь, что она не распространится севернее Птолемаиды, где все речное и сухопутное движение стопорилось, – кроме, разумеется, медленного перемещения полевых грызунов. Понятно, Ха-эм сейчас слишком занят и не может увидеться со своим фараоном, а самой ей тоже уже не поехать на юг, чтобы его повидать. А в итоге ей не с кем теперь посоветоваться, нет никого, кто мог бы ей что-нибудь подсказать.
   В любом случае, погруженная в депрессию после смерти Цезаря, Клеопатра не могла сосредоточиться и прийти к какому-то всесторонне обдуманному решению. Исходя из предположения, что будущий разлив тоже не превысит гибельного уровня, она издала указ, по которому внутри города покупать зерно разрешалось только гражданам Александрии, а также жителям Дельты, однако лишь тем, что занимаются сельским хозяйством или производят бумагу – царская монополия страдать не должна!
   В Александрии насчитывался миллион евреев и метиков. Цезарь дал им римское гражданство, а Клеопатра, чтобы не отстать от него в щедрости, сделала их гражданами Александрии. Но когда Цезарь уехал, миллион городских греков выразили возмущение. Раз уж евреи и метики стали гражданами, то почему забыты они? В результате привилегии, какими когда-то пользовались только триста тысяч македонцев, получили все жители Александрии, кроме египтян смешанного происхождения. Но при такой массе граждан зернохранилища должны были ежемесячно поставлять городу больше двух миллионов греческих мерок зерна, пшеницы или ячменя. Стало бы легче, если бы эта норма уменьшилась вполовину.
   И Клеопатра взяла обратно свой дар, лишив гражданства евреев и метиков, но не затронув при этом греков. Все премудрости, которым учил ее Цезарь, словно бы обрели обратную силу. Вместо того чтобы раздавать бесплатное зерно беднякам, она резко ухудшила положение трети городского населения. Из благих, правда, намерений, ради того, чтобы спасти жизни тех, кто по происхождению (и по ее представлению) имел больше прав выжить. Против указа не возразил ни один царедворец. Автократия имеет собственный взгляд на хорошее и плохое, предпочитая окружать себя только беспрекословно соглашающимися с ней людьми. Иное мнение мог бы высказать лишь равный Цезарю человек. Но таких в Александрии не было.
   Для евреев и метиков указ стал чем-то вроде грома с ясного неба. Правительница, на которую они столько трудились и которой вверили свои драгоценные жизни, обрекала их на голодную смерть. Даже распродав все, что имеют, они теперь не купят зерна, основы основ человеческого существования. Его будут продавать одним македонцам и грекам. А что остается им? Мясо? Но животные в засуху не плодятся. Фрукты? Овощи? Но рынки пусты, и даже близ озера Мареотида песчаная почва ничего не родит. Александрия – искусственный привой на древе Египта, она не может прокормиться сама. В Дельте Нила у людей есть хоть какие-то продукты, а в Александрии ничего нет.
   Люди начали уезжать, особенно из районов Дельта и Эпсилон, но даже это было непросто. Как только слух о египетской чуме разнесся вокруг Нашего моря, гавани Александрии и Пелузия мигом очистились от иностранных судов, а александрийские торговые корабли перестали пускать в иностранные порты. В своем маленьком уголке мира Египет попал в карантин. Не по чьему-то указу – его оградил незримым кордоном древний страх и ужас народов перед чумой.
   Бунты начались, когда александрийские македонцы и греки обнесли зернохранилища баррикадами и приставили огромное количество стражи к другим складам, где хранилась еда. Районы Дельта и Эпсилон кипели, а царская резиденция стала походить на осажденную крепость.

   В дополнение ко всем этим неприятностям Клеопатру беспокоила Сирия. Когда Кассий запросил у Египта военные корабли и транспорты, она вынуждена была ему отказать, потому что все еще надеялась раздобыть зерно в других странах. Тогда ей самой понадобились бы все суда, чтобы доставить его, включая и боевые галеры. Но кто же теперь разрешит ее транспортам войти в свои гавани и нагрузиться?
   В начале лета она узнала, что Кассий планирует вторжение. И почти сразу за тем пришло известие о промере, снятом с первого ниломера. Как она и ожидала, Нил не обещал выйти из берегов. Урожая опять не будет, даже если болезнь оставит достаточно люда, чтобы засеять поля. Ха-эм переслал ей цифры, свидетельствующие о том, что шестьдесят процентов населения Верхнего Египта погибло. Еще он сообщил, что, по его мнению, чума пересекла барьер, который жрецы воздвигли поперек долины у Птолемаиды, правда, теперь он надеется остановить болезнь ниже Мемфиса. Что делать, что делать?

   В конце сентября обстановка стала несколько улучшаться. Клеопатра с облегчением узнала, что Кассий и его армия ушли на север, в Анатолию. Вторжения не будет. Ничего не зная о письме Брута к другу, она предположила, что Кассий прослышал о чуме и решил не рисковать ни собой, ни людьми. Почти в то же время прибыло посольство от царя парфян с предложением продать Египту большое количество ячменя.
   Она до того уже обезумела, что поначалу могла только лепетать о трудностях, с которыми будет сопряжена доставка зерна. Сирия недружелюбна, Пелузий и Александрия закрыты для всех иноземных судов. Ячмень придется везти на баржах. По Евфрату в Персидское море, затем вокруг Аравии в Красное море, потом опять вверх до самой верхней точки залива, но между ней и Египтом – Синай. А вдоль Нила гуляет чума, твердила она равнодушным посланникам, зерно в портах Красного моря нельзя будет выгрузить, потому что никто не возьмется переправить его к реке. Лепет, лепет, лепет…
   – Божественный фараон, – сказал глава посольства парфян, когда получил возможность вставить хоть слово, – все это вовсе не обязательно. В Сирии действует губернатор по имени Фабий, его можно купить. Купи его! Тогда мы пошлем ячмень сушей до Дельты Нила.
   Большое количество золота перешло из рук в руки, но у Клеопатры его было много. Фабий милостиво принял свою долю, и ячмень благополучно прибыл по суше в Дельту.
   Александрия какое-то время будет сыта.
   Новости из Рима были скудны из-за карантина, но вскоре после отъезда парфянских посланцев (поехавших сообщить своему царю, что царица Египта – непроходимая некомпетентная дура) Клеопатра получила письмо от Аммония, ее представителя в Риме.
   К своему ужасу, она узнала, что Рим балансирует на грани по крайней мере двух гражданских войн: между Октавианом и Марком Антонием и между освободителями и тем, кто возьмет верх в Риме, когда их армии достигнут Италии. Никто не знает, что будет, писал Аммоний, пока же наследник Цезаря прошел в старшие консулы, а все остальные его соперники объявлены вне закона.
   Гай Октавиан! Нет, Цезарь Октавиан. Двадцатилетний молодой человек! И он – старший консул? Это что-то невероятное! Она хорошо его помнила. Очень симпатичный, чуть схожий с Цезарем юноша. Сероглазый, тихий, очень спокойный. И все же она почувствовала в нем скрытую мощь. Внучатый племянник Цезаря и кузен Цезариона.
   Кузен Цезариона!
   Путаясь в мыслях, Клеопатра подошла к столу, села, придвинула к себе бумагу и взяла тростниковое перо.

   Я поздравляю тебя, Цезарь, с избранием в старшие консулы Рима. Как замечательно знать, что кровь Цезаря продолжает жить в таком бесподобном человеке, как ты. Я хорошо тебя помню, ты ведь бывал у меня с твоими родителями. Твоя мать и твой отчим, надеюсь, здоровы? Как, должно быть, они гордятся тобой!
   Что сообщить тебе, в чем я могу быть полезной? У нас в Египте голод, но, кажется, голодает весь мир. Однако я только что заключила хорошую сделку, и парфяне согласны продать мне ячмень. В Верхнем Египте разразилась чума, но Исида щадит Нижний Египет и Александрию, откуда я пишу это письмо. Сегодня прекрасный солнечный день, и воздух наполнен сладкими ароматами. Я молюсь, чтобы осенний воздух Рима был таким же здоровым.
   Конечно, ты слышал, что Гай Кассий покинул Сирию и идет в Анатолию, наверное чтобы соединиться с таким же преступником Марком Брутом. Если тебе нужна помощь, чтобы покарать этих убийц, только скажи, и мы сделаем все.
   Может быть, когда закончится твое консульство, ты выберешь своей провинцией Сирию. Иметь такого очаровательного соседа мне было бы очень приятно. Рядом Египет, он стоит внимания. Несомненно, Цезарь рассказывал тебе о своем плавании по Нилу, о нашей природе и чудесах, какие можно увидеть только у нас. Пожалуйста, Цезарь, подумай о визите в Египет в ближайшем будущем! Все, что попросишь, будет твоим. Все удовольствия, выходящие за пределы самых смелых мечтаний. Я повторяю, все, что есть в Египте, – твое. Приходи и бери.

   Письмо было послано в тот же день на самой дорогой и быстроходной триреме прямиком в Рим, не скупясь на расходы. К письму прилагалась маленькая коробка с огромной, идеально округлой розовой океанской жемчужиной.
   «Дорогая Исида, – молилась она, фараон, касаясь лбом пола и склоняясь перед богиней, как самая ничтожная из ее подданных. – Дорогая Исида, пошли ко мне этого нового Цезаря! Дай Египту надежду на возрождение, на новую жизнь! Пусть фараон опять понесет и кровь Цезаря заиграет в жилах сыновей его и дочерей! Укрепи мой трон! Защити мою династию! Пошли этого нового Цезаря ко мне и снабди меня всеми уловками и ухищрениями бесчисленных богинь, которые служили тебе и Амуну-Ра, а также твердостью всех богов Египта».
   Ответ мог прийти месяца через два, но его опередило письмо от Ха-эма, в котором он сообщал ей, что чума пришла в Мемфис и косит тысячами всех подряд. По какой-то непонятной причине она не трогает жрецов в храме Пта. Болеют только врачи, жрецы Сехмет, но это, видимо, потому, что им приходится выходить к больным в город. Опасаясь принести заразу в храм Пта, они обратно не возвращаются, а остаются с больными.
   Ха-эм, сильно опечаленный, предупреждал, что теперь болезнь распространится на Дельту Нила и Александрию. Царскую резиденцию следует изолировать от малейших контактов с кем-либо из горожан.
   – Может быть, – задумчиво сказал Хапд-эфане, когда Клеопатра показала ему письмо Ха-эма, – это камень. Храм каменный и весь вымощен плитами. Что бы ни несло чуму, этому переносчику, возможно, не нравится там, где голо и не за что зацепиться. Если это так, тогда каменный дворец послужит тебе защитой. А почва сада будет опасной. Я должен собрать садовников и велеть им обложить цветочные клумбы горькой полынью.

   Ответ Октавиана успел попасть в Александрию до чумы, в конце ноября.

   Спасибо за добрые пожелания, царица Египта. Тебе, вероятно, приятно будет узнать, что число живых убийц уменьшается. Я не успокоюсь, пока не умрет последний.
   В новом году я, скорее всего, буду занят Брутом и Кассием.
   Мой отчим Филипп медленно умирает. Думаем, он не протянет и месяца. У него гниют пальцы ног, и яд уже попал в кровь. Луций Пизон тоже умирает – от воспаления легких.
   Пишу из Бононии (Италийская Галлия), где холодный осенний воздух обещает дожди и снег. Я здесь, чтобы встретить Марка Антония. Поскольку я не люблю путешествовать, то никогда не приеду в Египет из одной любознательности. Благодарю за великодушное предложение, но я должен его отклонить.
   Жемчужина великолепна. Я велю оправить ее в золото и повесить на шею Венеры Прародительницы в ее храме на форуме Цезаря.

   «Встретить Марка Антония? Встретить?! Что он имеет в виду? И что это за ответ? Считай, что тебе дали пощечину, Клеопатра. Октавиану Египет не интересен, у него ледяное сердце.
   Значит, наследник Цезаря отпадает. Он отверг меня. Мне очень нравится Луций Цезарь, но он никогда не вступит с женщиной Цезаря в любовную связь. В ком же еще течет кровь Юлиев? В Квинте Педии и в его двух сыновьях. В Луции Пинарии. И в трех братьях Антониях – Марке, Гае и Луции. Всего семь человек. Я соблазню любого, кто первым появится в моих краях, ибо я не могу ехать в Рим. Семь человек. Определенно, они не так холодны, как этот Октавиан. Я опять буду молиться Исиде, чтобы она послала мне кого-то из Юлиев, а через него – сестер и братьев для Цезариона».

   Чума достигла Александрии в декабре и уменьшила население города на семьдесят процентов. Македонцы, греки, евреи, метики, египтяне смешанного происхождения умерли приблизительно в равных количествах. Те, что выжили, получили еду. Клеопатра напрасно навлекла на свою голову гнев миллиона людей.
   – Бог различий не делает, – сказал еврей Симеон.

XIII. Финансирование армии
Январь – секстилий (август) 42 г. до Р. Х.

1

   – Вы не можете думать о вторжении в Италию. Для этого вам понадобится еще очень много денег, – сказал Гемицилл Бруту и Кассию.
   – Еще денег? – ахнул Брут. – Но больше неоткуда брать!
   – Почему? – нахмурился Кассий. – То, что я выжал из Сирии, и то, что мы с Кимбром собрали попутно, должно составлять две тысячи талантов золота.
   Он с неожиданной злостью повернулся к товарищу.
   – Разве тебе ничего не удалось собрать, Брут?
   – Почему не удалось? – чопорно спросил Брут. – Моя доля вся в монетах. Около две трети серебром, треть золотом… всего… всего?
   Он вопросительно посмотрел на Гемицилла.
   – Двести миллионов сестерциев, – сказал тот.
   – А вместе будет четыреста миллионов сестерциев, – сказал Кассий. – Этого хватит и для похода на Гадес.
   – Ты забываешь, – терпеливо возразил Гемицилл, – что трофеев не будет. Это – существенный недостаток гражданской войны. Цезарь обычно дарил своим солдатам наличные вместо их доли в трофеях, но то, что он им отделял, ничто в сравнении с тем, на какой куш рассчитывают наши легионеры сегодня. Октавиан обещал каждому из своих солдат по двадцать тысяч сестерциев, по сто тысяч – центурионам высшего ранга и по сорок тысяч – младшим центурионам. Слухи разносятся. Люди ждут больших денег.
   Брут встал и прошел к окну. Выглянул, увидел порт с сотнями боевых кораблей и другими судами.
   Встреча с ним удивила Кассия. Куда девалась вечно печальная темная мышь? Этот Брут был более оживленным, более, что ли, военным. Успешные действия против бессов придали ему уверенности, а смерть Порции ожесточила его. Будучи неизменным корреспондентом Сервилии, Кассий тоже был поражен ее бесчувственным безразличием к ужасному самоубийству невестки, но в отличие от Брута он непреложно верил, что Порция убила себя. Сервилия, которой симпатизировал Кассий, не имела ничего общего с той Сервилией, какую знал Брут и какую боялся с самого раннего детства. Но Брут не сказал любимому зятю матери, что Порция была убита. А тем более – кем. Сам он не сомневался в своем заключении, но знал, что Кассий отвергнет его.
   – Что случилось с Римом? – спросил Брут, разглядывая корабли. – Где его патриотизм? Где лояльность?
   – Все это никуда не девалось, – резко ответил Кассий. – Юпитер! Ты дурак, Брут! Что рядовые солдаты знают о воюющих фракциях? Чьим призывам к патриотизму они должны верить – твоим или триумвиров? Легионеры знают одно: их мечи, вынутые из ножен, обратятся против римлян. Своих, таких как они.
   – Да, конечно, – согласился Брут, вздохнув. Он отвернулся от окна, сел и уставился на Гемицилла. – Тогда что же мы будем делать, Гай?
   – Искать деньги, – просто ответил Гемицилл.
   – Где?
   – Начнем с Родоса, – сказал Кассий. – Я разговаривал с Лентулом Спинтером, он несколько раз пытался выпросить у родосцев деньги и корабли, но ни разу не получил ни того ни другого. Я тоже ничего от них не добился. Они говорят, что в договорах Родоса с Римом нет пункта об оказании помощи какой-либо стороне в гражданской войне.
   – И еще, – добавил Гемицилл, – есть другая часть Малой Азии, у которой фактически никогда не брали денег. Это Ликия. Вся загвоздка в том, что туда очень трудно попасть. Губернаторам провинции Азия не стоило даже пытаться.
   – Родос и Ликия, – промолвил Брут. – Я думаю, небольшой военный нажим или даже прямая война скорее убедят их помочь нашему делу?
   – В случае Родоса определенно, – согласился Кассий. – Возможно, тогда, скажем, для Ксанфа, Патары и Миры будет достаточно простой просьбы, если они поймут, что за отказом последует неминуемое вторжение.
   – Сколько нам нужно взять с Ликии? – спросил Брут Гемицилла.
   – Двести миллионов сестерциев.
   – Родос, – жестко сказал Кассий, – может дать в два раза больше, и у них еще останется.
   – Ты полагаешь, что тысячи миллионов нам хватит, чтобы пройтись по Италии? – спросил Брут.
   – Я потом подсчитаю, когда буду точно знать, каковы наши силы, – сказал Гемицилл.

   Несмотря на летнюю сушь, зимовка в Смирне протекала без затруднений. Снега не было, сильных ветров тоже, а широкая долина реки Герм дала возможность освободителям расположить свои лагеря цепью в шестьдесят миль длиной от ее начала до окончания. Вскоре каждый лагерь приобрел свою «тень», снабжавшую солдат вином, проститутками и всем прочим. Мелкие хуторяне несли в эти временные поселки овощи, уток, гусей, цыплят, яйца, сладости, выпечку, сиропы всех видов, съедобных улиток, водившихся в этом краю, даже жирных лягушек с болот. Все это с удовольствием покупалось. Хотя оптовым продавцам окружающих городков соседство с армией, имевшей свой провиант, не сулило больших барышей, мало понимавшие в коммерции, но предприимчивые селяне, доведенные поборами до крайней бедности, вдруг увидели признаки возвращения процветания.
   Для Брута и Кассия, живших в резиденции губернатора близ гавани Смирны, главным преимуществом такой зимней дислокации войск была возможность без особых задержек получать вести из Рима. Так, они с удивлением узнали об образовании триумвирата и поняли, что Октавиан счел освободителей намного большей угрозой ему, чем та, что нес в себе Марк Антоний. Намерения триумвиров были ясны: Брута и Кассия следует уничтожить. Военные приготовления шли по всей Италии и Италийской Галлии, ни один из сорока с лишним легионов триумвиров не был распущен. Пролетел слух, что Лепид и Планк избраны консулами и останутся в Риме править, а Антоний с Октавианом решат проблему с освободителями. Назывался и месяц начала их кампании – май.
   Но самой ужасной новостью было, что Цезарь официально объявлен богом и что культ божественного Юлия, как теперь стали его называть, будет распространен по всей Италии и Италийской Галлии, с храмами, жрецами, празднествами и т. п. Октавиан уже открыто называет себя его божественным сыном, и Марк Антоний не возражает. Один из триумвиров – сын бога, значит, дело их автоматически должно быть правым! Курс Антония настолько переменился, что он даже встал рядом с Октавианом, чтобы заставить сенат дать клятву поддерживать все законы и указы божественного Юлия, а на Римском Форуме, на месте сожжения тела Цезаря, решено было построить храм. Народ Рима выиграл борьбу за право боготворить своего кумира.
   – Даже если мы побьем Антония и завоюем Рим, нам придется навсегда смириться с культом божественного Юлия, – с несчастным видом сказал Брут.
   – Рим катится по наклонной, – хмуро ответил Кассий. – Вообрази, какой-то мужлан чуть было не изнасиловал девственную весталку!
   Да, самые почитаемые жрицы Рима, отправляясь в город, теперь брали ликтора для охраны. За Корнелией Мерулой, которая шла навестить Фабию на Квиринал, погнались и стали приставать с нескромными предложениями. Но Кассий для усиления впечатления употребил более сильное определение, хотя Сервилия в письме ни о каком насилии не упоминала. Впрочем, как ни крути, а до сих пор на протяжении всей истории Рима белое платье весталки служило надежной защитой, они свободно ходили по городу, ничего не боясь.
   – Это – веха, – печально сказал Брут. – Старые ценности и табу больше не уважают. Я даже не уверен, что хочу снова в Рим.
   – Если брать в расчет планы Антония и Октавиана, ты там никогда не появишься, Брут. Я только знаю, что им придется здорово потрудиться, чтобы помешать моему появлению в Риме, – сказал Кассий.

   С девятнадцатью легионами, пятью тысячами конников и семью сотнями кораблей под рукой Кассий стал вслух раздумывать, как получить шестьсот миллионов сестерциев от Родоса и от Ликии. Брут был рядом, но за несколько рыночных интервалов он научился не перечить приятелю. Кассий считал, что Бруту во Фракии повезло, и в вопросах, касающихся стратегических действий, все решительнее задвигал его на второй план.
   – Я возьму Родос, – объявил он. – Это значит, война на воде, по крайней мере для начала. Ты войдешь в Ликию, это суша, хотя войска перебросим по морю. Я сомневаюсь, что в любом случае от лошадей будет польза, поэтому предлагаю оставить себе лишь тысячу конников, а остальных отправить в Галатию на весну и лето. – Он усмехнулся. – Их содержание стоит дорого. Пусть Деиотар тряхнет мошной.
   – Он был очень щедр и помогал нам, – робко проговорил Брут.
   – Значит, он может быть еще щедрей и полезней! – отрезал Кассий.
   – А почему я не могу идти по суше? – спросил Брут.
   – Думаю, можешь, но зачем тебе это?
   – Потому что ни один римлянин не любит плавать.
   – Хорошо, поступай как хочешь, но учти: ползти со скоростью черепахи я тебе не позволю. Там будут горы.
   – Я это понимаю, – упорствовал Брут.
   – Десять легионов и пятьсот лошадей для разведки.
   – Зато без обоза. Обоз не нужен в горах. Мне нужны будут вьючные мулы, значит, марш продлится не долее шести рыночных интервалов. Интересно, хватит ли еды в Ксанфе, чтобы прокормить меня, когда я там появлюсь? Думаю, Ксанф должен стать моей первой целью, как ты считаешь?
   Кассий был удивлен. Кто бы мог подумать, что Брут способен так дельно мыслить?
   – Да, Ксанф, – согласился он. – Однако тебе ничто не мешает послать еду морем. Ты не будешь зависеть от Ксанфа, когда получишь ее.
   – Хорошая мысль, – улыбнулся Брут. – А ты как поступишь?
   – Как я сказал, за мной море. Мне понадобятся четыре легиона. Они поплывут на транспортах и вынесут качку, нравится им это или нет, – ответил Кассий.

2

   В марте Брут отправился с десятью легионами и пятью сотнями кавалеристов по хорошей римской дороге на юг. Через долину реки Меандер до Керама он не торопясь шел вдоль берега. Маршрут предлагал ему обильный фураж, ибо в сельских зернохранилищах все еще оставалась пшеница прошлого небогатого урожая. А то, что фермеры будут голодными, – пусть. Но он все-таки прислушался к голосу разума и их просьбам, оставляя им толику зерна на новый посев. К сожалению, весенних дождей нет, говорили фермеры, это плохой знак. Поля придется орошать искусственно, таскать воду вручную из реки. Как мы сможем это делать, если ослабеем от голода?
   – Ешьте яйца и птицу, – говорил фермерам Брут.
   – Тогда не разрешай своим людям красть наших кур.
   Сочтя это резонным, Брут запретил своим солдатам грабить фермерские курятники и воровать прочую живность. Легионеры вдруг обнаружили, что их командир более строг, чем кажется на вид.

   Горы Солима – грозные горы. Восемь тысяч футов, все вверх начиная от самой воды. Это их неприступность не давала ни одному губернатору провинции Азия обложить данью Ликию, послать туда легатов с солдатами, ввести в силу указы. Уже давно этот край служил прибежищем для пиратов. Люди селились на берегах узких рек. Связь между поселениями осуществлялась по морю. Земля Сарпедона и Главка, воспетая в «Илиаде», начиналась за портовым городом Тельмесс, где кончалась хорошая римская дорога. И дальше не было даже козьей тропы.
   Брут проложил свою собственную дорогу, попеременно посылая вперед группы солдат, которые с кирками, с лопатами рубили, копали и снова рубили. И снова копали до изнеможения, но копали опять, когда к ним приближались вооруженные розгами центурионы.
   Было сухо, никаких оползней, никакой грязи, которая сильно замедлила бы продвижение вьючных животных. И никаких лагерей – это в прошлом. Каждую ночь люди укладывались прямо на каменную тропу шириной в десять футов, не обращая внимания ни на блестящую паутину мерцающих в небе звезд, ни на кружевные водопады горных речушек, ни на густо покрытые соснами кручи с глубокими расщелинами, ни на жемчужный туман, обволакивающий на рассвете темно-зеленые кроны деревьев. Они замечали только большие блестящие, черные как ночь осколки, летящие из-под кирок, да и то лишь потому, что принимали их за какие-то редкие драгоценные камни. Как только им сказали, что это ни на что не пригодное особого вида стекло, они прокляли и это стекло, и эту ужасную дорожно-строительную работу, а заодно и все, что связано с ней.
   Только Брут и его три философа имели возможность оценить красоты пейзажей, разворачивавшихся перед ними во всю свою ширь днем и приобретавших таинственность с наступлением темноты, когда в лесу вскрикивали какие-то существа, мелькали летучие мыши и силуэты ночных птиц вырисовывались на фоне серебристого небосвода, освещенного светом луны. Помимо любования видами каждый тратил досуг на излюбленные занятия. У Стратилла и Стратона Эпирского это была математика, у римлянина Волумния – дневник, а Брут писал письма мертвой Порции и мертвому Катону.
   От Тельмесса до долины реки Ксанф было всего двадцать миль, но эти двадцать миль заняли пятнадцать дней. Путь в сто пятьдесят миль пройден был ими за такое же время. На этой реке стояли два самых больших города Ликии – Ксанф и Патара. Патара у моря, Ксанф в пятнадцати милях от устья.
   Армия Брута сошла с самодельной дороги в долину ближе к Патаре, чем к Ксанфу, первой мишени Брута. К несчастью, какой-то пастух предупредил оба города, и их обитатели провели с пользой оставшиеся до прихода римлян дни. Они опустошили сельскую местность, эвакуировали ее население и закрыли ворота. Все зернохранилища, все источники питьевой воды находились внутри крепостных стен, которые – в частности, те, что окружали Ксанф, – были очень массивными и высокими, неприступными, как надеялись горожане.
   Одним из старших легатов Брута был Авл Аллиен из Пицена, человек опытный, но незнатный; другим – Марк Ливий Друз Нерон, аристократ из рода Клавдиев, усыновленный кланом Ливиев. Его сестра Ливия была помолвлена с Тиберием Клавдием Нероном. Возраст пока еще не позволял ей выйти за этого непроходимого олуха, которого Цезарь презирал не таясь, а Цицерон хотел сделать зятем. С Аллиеном и Друзом Нероном Брут приступил к осаде города. Опустошенная земля раздражала его, потому что лишала солдатский котел овощей. Он не станет брать Ксанф измором, он возьмет его с ходу, ать-два!

   Слывший выдающимся эрудитом Брут на деле хорошо разбирался лишь в немногих вещах – философии, риторике и литературе определенного рода. География утомляла его, как и история, в которой не фигурировал Рим. Ну, таких титанов, как Фукидид, он, конечно, почитывал, но игнорировал Геродота и прочих, а потому о Ксанфе не знал ничего, кроме того, что тот, по легенде, был основан царем Ликии Сарпедоном, которому горожане поклонялись как своему главному богу и в честь которого возвели большой храм. Но Ксанф был славен еще кое-чем, о чем Брут не ведал. Дважды его осаждали, сначала генерал персидского царя Кира Великого, мидянин по имени Гарпаг, затем Александр Великий. И когда город пал, все его население совершило самоубийство. Вот и теперь предупрежденные пастухом жители Ксанфа успели собрать огромное количество топлива. С началом осады это топливо сложили в костры на всех свободных местах.
   А римляне по отлаженной технологии принялись воздвигать земляные укрепления с башнями. На них втащили всевозможные артиллерийские механизмы. Баллисты и катапульты стали обстреливать город всем, что имелось. Всеми снарядами, кроме горящих вязанок, ибо Брут больших разрушений чинить не хотел. Затем прибыли три тарана, их волокли по новой дороге. Огромные, хорошо проморенные дубовые бревна раскачивали на толстых, но гибких веревках, привязанных к небольшим рамам. Каждый таран заканчивался большой бронзовой головой барана с изогнутыми рогами, презрительно улыбающимися губами и страшными полузакрытыми глазами.
   Бесполезное дело. Трое ворот, перекрывающих доступ в Ксанф, представляли собой опускавшиеся сверху дубовые решетки из прочных балок, усиленных слоями очень толстых железных полос. Принимая удар, они только пружинили, и тараны отскакивали от них. Заметив это, Брут приказал бить таранами не по воротам, а по стенам, которые стали медленно разрушаться. Слишком медленно, чтобы надеяться их пробить.
   Когда Аллиен и Друз Нерон решили, что нагнали на Ксанф достаточно страху, Брут отвел войска, словно бы приустав от бесплодных попыток, словно бы захотев посмотреть, что можно сделать с Патарой. Вооруженный факелами отряд в тысячу человек выскочил из Ксанфа с намерением поджечь римскую артиллерию и осадные башни. Тогда спрятавшийся неподалеку Брут напал на поджигателей. Они побежали, но в город не попали, потому что предусмотрительная стража опустила решетку ворот. Вся тысяча погибла.
   На другой день где-то к полудню жители Ксанфа снова предприняли вылазку, но на этот раз они позаботились о том, чтобы ворота оставались открытыми. Метнув факелы, они побежали назад, однако механизмы решетки работали очень медленно. Римляне, преследующие их по пятам, ворвались в город. Стража обрубила веревки, и решетка упала. Легионеры, оказавшиеся под ней, мгновенно умерли, но перед этим в город успели ворваться две тысячи римских солдат. Без паники они прошли к главной площади и, заняв храм Сарпедона, заперлись в нем.
   Вид падающей решетки произвел сильное впечатление на осаждающих. Чувство братства у римских солдат очень развито, и мысль о товарищах, попавших в ловушку, привела их в ярость, которая превратилась в холодный расчетливый гнев.
   – Они соберутся и найдут укрытие, – сказал Аллиен старшим центурионам. – Будем считать, что они в безопасности… по крайней мере, на какое-то время. За это время нам нужно придумать, как войти внутрь.
   – Только не через решетки, – сказал primipilus Маллий. – Тараны бесполезны, и у нас нет ничего, способного резать железо.
   – Но мы можем сделать вид, что считаем возможным разбить их, – сказал Аллиен. – Ланий, начинай. – Он вскинул брови. – Есть какие-нибудь идеи?
   – Можно применить лестницы с кошками. В городе не хватит людей, чтобы ждать нас на каждой пяди стены с горшками горячего масла, и у этих олухов нет осадных копий. Мы поищем слабые места, – сказал Судит.
   – Так и сделаем. Что еще?
   – Можно попытаться найти кого-нибудь из местных жителей и… хм… вежливо расспросить, нет ли других лазеек в город, – сказал pilus prior Каллум.
   – Ты и расспросишь! – усмехнулся Аллиен.
   Вскоре отряд Каллума вернулся с двумя жителями ближней деревни. Вежливость не понадобилась. Они были очень сердиты на горожан, потому что те сожгли их сады и огороды.
   – Вон там, видишь? – сказал один, указывая.
   Основным фактором неприступности Ксанфа было то, что тыльная его часть примыкала к почти отвесному склону скалы.
   – Вижу, но не понимаю, – сказал Аллиен.
   – Скала не такая крутая, как кажется. Мы можем показать вам с десяток змеиных троп, которые приведут вас к довольно широким выступам и карнизам. Я знаю, что оттуда попасть в город нельзя, но это – начало для умного и проворного человека. Там нет патрулей, хотя есть защита. – Садовник сплюнул. – Говнюки, они сожгли наши цветущие яблони, капусту, салат. У нас остались только лук и пастернак.
   – Будь спокоен, друг, когда мы возьмем город, твоя деревня первой получит все, что там найдется, – сказал Каллум. – Я имею в виду съестное.
   Он надвинул на лоб шлем с огромным алым гребнем из крашеного лошадиного волоса и похлопал по бедру дубинкой.
   – Правильно, туда пойдут самые проворные. Макрон, Понтий, Кафон, ваши легионы самые молодые, а я не хочу, чтобы у кого-нибудь голова закружилась от высоты. Отправляйтесь!
   К полудню авангард десанта был уже наверху. Крен скалы давал легионерам возможность увидеть, что внизу их ждет плотный палисад кольев шириной в несколько футов. Принесенные железные крюки вбили в камень, затем привязали к ним длинные веревки. Храбрецы спускались вниз и в ожидании зависали, а сотоварищи наверху начинали раскачивать их, как раскачивают детей на качелях. Когда размах «качелей» становился достаточным, десантник перелетал через грозный палисад и спрыгивал за ним на землю.
   Весь вечер солдаты один за другим проникали с тыла в город и строились в плотный квадрат. Когда людей накопилось побольше, они разделились на два квадрата и стали пробиваться к тем двум воротам, что были наиболее удобными для вторжения войск. Достигнув их, легионеры принялись орудовать пилами, топорами, клиньями и кувалдами. Внутренняя поверхность решеток не имела железной защиты. Балки рубили, пилили, кололи сразу с трех сторон, пока не показывалось железо. Тогда в ход шли молоты и ломы. Легионеры вбивали ломы между наложенными друг на друга пластинами, потом наваливались и рвали их поочередно. Затея дала результат. Упала одна решетка, вторая. Римская армия, издав оглушительный победный клич, ворвалась в город.
   Но у жителей Ксанфа был ответ и на это. Всюду запылали костры: на улицах, в световых колодцах каждой инсулы, в перистилях каждого дома. Мужчины убивали своих жен и детей, кидали их на штабеля дров, поджигали дерево и сами ложились рядом, закалывая себя теми же окровавленными ножами.
   Весь Ксанф горел, ни один квадратный фут его не избежал огня. Солдаты, прятавшиеся в храме Сарпедона, унесли оттуда все ценное, другие тоже что-то забрали, но Брут в итоге получил меньше, чем затратил на эту осаду. Время, еда, павшие – баланс не был сведен. Решив, что кампанию в Ликии нельзя начинать с неудачи, Брут стал ждать. И когда пламя погасло, приказал своим людям осмотреть каждый дюйм пожарища в поисках расплавленного золота и серебра.

   С Патарой ему повезло больше. Она тоже сопротивлялась римлянам с их артиллерией и осадными башнями, но ее жители не имели обыкновения убивать себя в случае неудач. Город в конце концов сдался без тех мучений, какими чревата для осажденных длительная осада. Он оказался очень богатым и предоставил в распоряжение завоевателя пятьдесят тысяч мужчин, женщин, детей, которых Брут весьма выгодно продал в рабство.
   Мировой аппетит на рабов был неутолим, этого требовало существующее мироустройство. Ты или сам держишь рабов, или ходишь в рабах. Рабство не осуждалось никем и нигде, но имело градации в разных краях и у разных народов. Римский домашний раб получал жалованье, и его обычно освобождали после десяти – пятнадцати лет службы, в то время как раб, попавший в шахту или в каменоломню, там же и умирал приблизительно через год изнурительного труда. Но в остальном все было не так уж мрачно. Амбициозный грек, обладавший какой-либо квалификацией, мог, например, добровольно продать себя в рабство богатому римлянину, зная, что он будет жить хорошо и в итоге сделается римским гражданином. А огромный строптивый германец или какой-нибудь другой плененный дикарь шел прямиком в рудники. Самым большим рынком сбыта рабов было царство парфян, могущее разместить на своей территории земли всех стран вокруг Нашего моря, включая и земли галлов. Царь Ород дал понять, что возьмет всех рабов, каких Брут сумеет ему предоставить. Обитатели Ликии были образованными, эллинизированными людьми, сведущими во многих ремеслах и красивыми внешне. Их женщины и девочки шли нарасхват. Короче, Ород выложил Бруту круглую сумму через посредников, следовавших за римской армией на своих кораблях, словно стая падальщиков за большим хищным зверем.
   Между Патарой и следующим пунктом его назначения, Мирой, лежали пятьдесят миль столь же великолепной, но труднопроходимой земли. О том, чтобы строить новую дорогу, не могло быть и речи. Брут теперь понял, почему Кассий хотел послать его морем, и сделал из этого выводы. А потом взял в гавани Патары все корабли, включая транспорты, пришедшие из Милета с едой, и поплыл к устью реки Катаракт, где стояла Мира.
   Плавание, экономившее ему силы и время, оказалось выгодным и в другом смысле. Побережье Ликии, как и берега Памфилии и Киликии Трахеи, издревле пользовалось дурной славой из-за пиратов, идеальным прибежищем для которых служили пещеры, пробитые ручейками в горах. Каждый раз, когда Брут видел подобное логово, он посылал на берег солдат, и те возвращались с большими трофеями. Этих трофеев набралось столько, что он решил отказаться от Миры, повернул флот обратно и поплыл на запад.
   С тремястами миллионами сестерциев, большей частью отобранных у пиратов, Брут в июне вернул армию в долину реки Герм. На этот раз он с легатами остановился в прелестном городе Сарды. Сорок миль от берега, стиль жизни – умеренный аскетизм в отличие от легкомысленной и распущенной Смирны.

3

   Береговая линия провинции Азия была не только изрезана, но и выдвигала в Эгейское море целую серию извилистых полуостровов, затруднявших плавание и перекрывавших подступы к берегу. Порой это были голые и нескончаемые каменистые гряды. Последним таким полуостровом на пути к Родосу был Херсонес Книдский с портом Книд на самом конце его. Эту очень длинную тонкую полоску земли, уходящую в море, тоже называли по имени города – Книд.
   Кассий решил использовать Книд. Он перевел туда четыре легиона из долины реки Герм, а сам повел свой флот в Минд – на соседний полуостров, расположенный к западу от легендарного города Галикарнас. Настоящее скопище самых больших тихоходных галер. Он знал, что родосцы, мастера морских битв, посчитают их легкой добычей. Но и его адмиралы в свое время сделали фарш из экипажей и судов Долабеллы. Это были Патиск, Секстилий Руф и два освободителя – Кассий Пармский и Децим Туруллий. Командование сухопутной армией Кассия поделили Гай Фанний Цепион и Лентул Спинтер.
   Конечно, родосцы прослышали обо всех этих действиях и послали невинного вида шлюпку посмотреть, что к чему. Когда ее команда сообщила о гигантских лоханках, которые привел Кассий, родосские адмиралы развеселились. Сами они воевали на аккуратных триремах или биремах, обычно беспалубных, с двумя скамьями для гребцов, выносными уключинами и очень грозными бронзовыми носами для тарана. Ибо родосцы в морских боях никогда не опускались до вульгарного абордажа. Они или просто плавали вокруг неуклюжих неприятельских кораблей, провоцируя эти громадины на маневр и вынуждая их сталкиваться друг с другом, или таранили врага так, что проломленные борта не подлежали починке. Еще им нравилось на полном ходу и впритирку обрезать у противника весла.
   – Если Кассий так глуп, что решится атаковать нас своими «слонами», – сказал Александр, старший магистрат Родоса на военное время, – его постигнет судьба Полиоркета или царя Митридата… Великого, так сказать, ха, ха, ха! Позорное поражение! Я согласен с древними карфагенянами. Ни один римлянин не устоит на море против истинных моряков.
   – Да, но в конце концов римляне сокрушили Карфаген, – сказал Архелай Ритор, которого извлекли из идиллического сельского уединения лишь потому, что он некогда учил на Форуме некоего юношу риторике, а звали этого юношу Кассий Лонгин.
   – О да! – фыркнул Мназеас, старший адмирал Родоса на военное время. – Но только через сто пятьдесят лет и после трех войн! И потом, они сделали это на суше.
   – Не совсем, – заупрямился Архелай. – Когда они изобрели сходни с крюками и могли идти всей массой на абордаж, флот Карфагена перестал быть непобедимым.
   Два бравых воина смотрели на старого педанта, уже жалея, что привезли его на совет.
   – Пошлите к Гаю Кассию делегацию, – попросил Архелай.
   И родосцы послали делегатов к Кассию в Минд. Скорее чтобы заткнуть Архелая, чем достигнуть чего-то. Кассий высокомерно принял посланцев и объявил, что задаст Родосу трепку.
   – Когда вернетесь к себе, – сказал он, – посоветуйте своим начальникам искать пути к переговорам о мире!
   Они вернулись и сказали Александру и Мназеасу, что Кассий очень уверен в себе. Может быть, лучше начать с ним переговоры? Александр и Мназеас засмеялись.
   – Родос нельзя победить на море, – сказал Мназеас, презрительно скривив губы. – Я заметил, например, что корабли Кассия ежедневно проводят морские учения. Так почему бы нам не показать ему, чего мы стоим? Поймать его, так сказать, на горшке, в мечтах о том, что муштра превыше врожденных человеческих качеств.
   – Да ты поэт, – сказал надоевший всем Архелай.
   – Почему бы тебе самому не отправиться в Минд и не увидеться с Кассием? – спросил Александр.
   – Хорошо, я поеду, – откликнулся Архелай.
   Он взял шлюпку, отправился в Минд и повидался со своим давним учеником, но все его красноречие ни к чему не привело. Кассий равнодушно выслушал мэтра.
   – Возвращайся и скажи своим дуракам, что их дни сочтены.
   Вот все, чего добился Архелай.
   – Кассий говорит, что ваши дни сочтены, – сказал он временным командирам и был отослан с позором обратно на свою деревенскую виллу.

   Кассий точно знал, что делает, в отличие от заносчивых защитников Родоса. Морские учения (муштра) продолжались. Он сам следил за ними и строго наказывал тех, чей корабль не справлялся с маневром. Очень много времени занимали переходы от Минда к Книду и обратно, но он везде успевал, твердо уверенный, что сухопутную армию тоже лучше держать на взводе, причем самолично.
   В начале апреля родосцы спустили на воду тридцать пять лучших судов и внезапно атаковали неповоротливые квинкверемы Кассия, занятые морской учебой. Поначалу казалось, что победа достанется им легко, но Кассий, стоя в своей шлюпке, посылал своим капитанам приказ за приказом и был абсолютно спокоен. И капитаны не запаниковали, не бросились кто куда, наталкиваясь друг на друга и подставляя бока неприятелю. Внезапно родосцы поняли, что римские корабли заманивают их в свой круг, который неторопливо, но неуклонно сужался. И вдруг сузился так, что родосцы уже не могли ни повернуться, ни пойти на таран, ни осуществить, пусть даже без блеска, какой-либо хитрый маневр из тех, которыми они так кичились. Наступившая темнота позволила им вырваться из ловушки и устремиться домой, правда без пяти кораблей. Два из них римляне потопили, а три захватили.

   Родос был расположен в восточном нижнем углу Эгейского моря. Идеальное расположение. Имевший восемьдесят миль в длину, ромбовидный, гористый и плодородный остров мог сам себя прокормить и вдобавок имел возможность контролировать морские пути на Кипр, в Киликию, в Сирию и вообще во все восточные пункты. Родосцы рачительно, по-хозяйски пользовались этим даром природы, выходили, никого не боясь, в море, верили в свое превосходство и полагали, что остров их хорошо защищен.
   В майские календы сухопутная армия Кассия погрузилась на сто транспортов. Еще Кассий взял с собой восемьдесят боевых галер, укомплектованных хорошо вышколенными экипажами. Он был готов к работе на всех фронтах.
   Завидев эту армаду, родосцы выставили против нее весь свой флот, но действовали с большой осторожностью, памятуя о тактике, которую Кассий использовал в Минде. Завязался бой, и пока он шел, транспорты незаметно продвинулись дальше. С Фаннием Цепионом и Лентулом Спинтером во главе четыре легиона Кассия сошли на берег чуть восточнее города Родос. Двадцать тысяч солдат, хорошо вооруженных, в кольчугах. Но не только солдат. Заскрипели лебедки, спуская за борт огромное количество артиллерийских и осадных устройств! Родосцы пришли в ужас. У них не было сухопутной армии, и они понятия не имели, как противостоять осаде.
   Александр и совет Родоса послали отчаянное сообщение Кассию, что они капитулируют, а жители города бросились открывать ворота перед римской армией.
   Единственной потерей с обеих сторон был солдат, который упал и сломал руку.

   Таким образом, город Родос не был разрушен, и остров Родос тоже практически не пострадал.
   Кассий поставил свой трибунал на агоре. С лавровым венком победителя на коротких каштановых волосах и в тоге с пурпурной каймой он поднялся на полукруглый помост. С ним были двенадцать ликторов в алых туниках, с фасциями и торчащими из них топорами и два убеленных сединами primipilus центуриона при всех наградах и в парадных доспехах из золотых пластин. Один нес церемониальное копье, древком которого по жесту Кассия он ударил в пол трибунала. Воцарилось молчание. Удар означал, что Родос стал военным пленником Рима.
   Второй центурион громоподобным голосом зачитал список. Названы были пятьдесят имен, включая Мназеаса и Александра. Их надлежало привести к трибуналу и казнить на месте. Затем центурион назвал еще двадцать пять имен – этих горожан приговорили к изгнанию с конфискацией всего имущества, как и у пятидесяти казненных. После этого импровизированный глашатай крикнул на плохом греческом, что остальным жителям Родоса надо принести на агору все драгоценности, все монеты, золото, серебро, бронзу, медь, олово. Все сокровища храмов, всю ценную мебель, все ткани. Кто добровольно и честно все это отдаст, того не тронут. Но того, кто попытается убежать или что-нибудь спрятать, предадут казни. Награды за информацию о таких нерадивцах будут выплачиваться как свободным людям, так и вольноотпущенникам и рабам.
   Идеальный террористический ход, очень эффективный для Кассия. Агора была просто завалена, трофеи все прибывали, а запыхавшиеся солдаты не успевали их уносить. Очень милостиво Кассий разрешил Родосу сохранить самый почитаемый его символ – солнечную колесницу, но более ничего. Легаты входили во все дома, чтобы удостовериться, что в них не осталось ничего ценного, а сам Кассий вывел из города три легиона и обобрал всех селян быстрее и чище, чем птицы-падальщицы склевывают с костей плоть. Правда, Архелай Ритор не потерял ничего. По самой логичной из всех возможных причин: у него просто ничего не имелось.
   Операция «Родос» принесла Кассию баснословную сумму – восемь тысяч талантов золота, или шестьсот миллионов сестерциев.

   По возвращении в Минд Кассий издал указ. Всем городам и округам провинции Азия, включая общины, ранее освобожденные от налогов, вменялось незамедлительно уплатить десятилетнюю дань. Деньги доставить в Сарды.
   Но сразу в Сарды он не отправился, ибо от перепуганного регента Кипра Серапиона пришло сообщение, что царица Клеопатра собрала для триумвиров очень большой флот. Военные корабли, торговые, некоторые даже заполнены драгоценным ячменем, купленным у парфян. «Ни голод, ни чума ей в данном случае не помешали», – писал Серапион, один из тех, кто мечтал посадить на трон Арсиною.
   Кассий выделил из своего флота шестьдесят больших галер под командованием Луция Статия Мурка и приказал ему ждать египетские корабли у мыса Тенар на греческом Пелопоннесе. Очень способный Статий Мурк быстро справился с поручением, но ждал он напрасно. Наконец пришло известие, что флот Клеопатры попал в ужасный шторм недалеко от Катабатмоса. Он повернул назад и, сильно потрепанный, вернулся в Александрию.
   Однако, сообщил Статий Мурк в записке Кассию, он не думает, что будет сейчас полезен в восточном секторе Нашего моря. Поэтому он с шестьюдесятью галерами пойдет в Адриатику и остановится невдалеке от Брундизия. Там у него появится шанс доставить много неприятностей триумвирам, если те попытаются переправить свои войска в Западную Македонию.

4

   Сарды были столицей древнего царства Лидия, настолько богатого, что правивший там пятьсот лет назад Крез все еще слыл в этом смысле недосягаемым эталоном. Потом Лидию покорили персы, затем она перешла в руки пергамских Атталидов и, по свидетельству последнего Аттала, отошла к Риму в те дни, когда большая часть ее территории была передана ему по завещанию.
   Брут с удовольствием выбрал город царя Креза штабом сопротивления триумвирам. Отсюда две сплоченные армии, его и Кассия, отправятся в свой долгий поход на запад. Кассий, когда прибыл, выразил недовольство.
   – Почему мы стоим не на море? – строго спросил он, как только снял с себя кожаную походную кирасу и юбку.
   – Я сыт по горло видом кораблей и запахом рыбы! – огрызнулся застигнутый врасплох Брут.
   – Значит, я должен преодолевать стомильное расстояние всякий раз, когда захочу проведать мой флот, просто в угоду твоему носу?
   – Если тебе это не нравится, иди и живи при своем отвратительном флоте!
   Не самое замечательное начало масштабных действий освободителей.
   Но Гай Флавий Гемицилл был прекрасно настроен.
   – Денег у нас достаточно, – объявил он после нескольких дней подсчетов, в которых участвовал огромный штат клерков.
   – Лентул Спинтер должен прислать из Ликии еще что-то, – сказал Брут. – Он пишет, что Мира дала много ценного, прежде чем он ее сжег. Я не знаю, зачем он ее сжег. Жаль. Правда жаль. Приятное место.
   Но Кассий все равно был сердит. Приятное место, неприятное место – какое это имеет значение?
   – Спинтер намного эффективней тебя, – резко заметил он. – Тебе ведь ликийцы не предложили заплатить десятилетнюю дань.
   – Как я мог требовать с них то, чего они никогда не платили? Мне даже в голову ничего подобного не пришло, – парировал Брут.
   – А должно было. Пришло же это в голову Спинтеру.
   – Спинтер – бесчувственный болван, – заносчиво ответил Брут.
   «Что с ним случилось? – молча дивился Кассий. – Ведь он соображает в войне не больше весталки. И если он опять начнет ныть, оплакивая Цицерона, я его придушу! До смерти старика он слова доброго о нем не сказал, а теперь смерть Цицерона трагичней трагедий Софокла. Брут где-то витает, а я делаю всю работу!»
   Но не только Брут раздражал Кассия. Кассий тоже – и в той же степени – раздражал Брута. Главным образом потому, что все время твердил об одном и том же – о своем несостоявшемся походе в Египет.
   – Я вот-вот должен был выступить, – хмуро повторял он. – Меня ждал Египет. А вместо этого ты всучил мне Родос. В результате только восемь тысяч талантов золота, когда Египет дал бы тысячу тысяч талантов! Но нет, не ходи туда, Кассий! Иди на север, ко мне, писал ты! Словно Антоний должен был вступить в Азию уже через рыночный интервал. И я поверил тебе!
   – Я не говорил этого. Я сказал, что у нас появился шанс пойти на Рим! И теперь, после Родоса с Ликией, у нас достаточно на это денег, – холодно возразил Брут.
   И так продолжалось и продолжалось, никто не хотел уступать. Частично это объяснялось непреходящей обеспокоенностью, частично разницей в их характерах, даже в их противоречивости. Брут осторожен и бережлив, но не реалист. Кассий – отчаянный и взрывной, но прагматик. Они стали свояками, но с той поры виделись мало. Да и Сервилия с Тертуллой всегда были рядом, чтобы, чуть что, тут же залить самовоспламеняющуюся смесь.
   Не имея понятия, что лишь ухудшает эту и без того не лучшую из ситуаций, бедный Гемицилл периодически сообщал им о том, на какие премии в данный момент рассчитывают солдаты (а их запросы все возрастали), и сокрушался, что должен сделать очередной пересчет.

   В конце июля в Сардах появился Марк Фавоний с просьбой разрешить ему присоединиться к освободителям. Убежав от проскрипций, он укрылся в Афинах, где и оставался, не зная, что делать. Когда у него кончились деньги, ему стало ясно, что единственное, на что он способен, – это снова бороться за дело Катона, за Республику. Пусть его любимый Катон уже четыре года как мертв, а у него самого нет семьи, достойной упоминания, но сын и зять Катона воюют.
   Брут был рад видеть Фавония, Кассий – не очень, но его присутствие заставило обоих освободителей сделать вид, что между ними нет никаких разногласий. Пока Фавоний не застал их в разгар ужасной ссоры.
   – Некоторые из твоих младших легатов ведут себя безобразно по отношению к жителям Сард, – сердился Брут. – Этому нет оправданий, Кассий, никаких оправданий! Кем они себя возомнили, грубо расталкивая мирных прохожих? По какому такому праву они вваливаются в таверны, глушат там дорогое вино и отказываются платить за него? Ты должен наказать их!
   – И не подумаю, – ответил Кассий, скаля зубы. – Самоуверенным и неблагодарным аборигенам надо почаще показывать, кто есть кто.
   – Когда мои легаты и офицеры так ведут себя, я их наказываю, и ты должен наказывать своих, – настаивал Брут.
   – Засунь себе в задницу свои наказания! – взорвался Кассий.
   Брут ахнул.
   – Ты… ты типичный образчик Кассиев, Кассий! Все Кассии ослы, но ты – самый больший из них!
   Замерший на пороге Фавоний решил, что пора ему что-то сделать, чтобы прервать этот скандал, но как только он сдвинулся с места, Кассий ударил Брута. Брут согнулся.
   – Перестаньте, пожалуйста! Я прошу вас! Пожалуйста, о, пожалуйста, прекратите! – закудахтал Фавоний, нелепо размахивая руками.
   А Кассий начал снова подступать к согнувшемуся пополам Бруту, причем с таким зверским видом, словно собирался прикончить его. Пытаясь помешать свершиться столь страшному злодеянию, Фавоний загородил Брута собой, намеренно или подсознательно, но в любом случае превосходно имитируя охваченную паникой курицу.
   Или, по крайней мере, таким его увидел Кассий, и гнев его тут же угас. Он расхохотался, а пришедший в ужас Брут спрятался за стол.
   – Вы переполошили весь дом! – крикнул Фавоний. – Как вы собираетесь командовать армиями, когда не можете контролировать и себя?
   – Ты абсолютно прав, Фавоний, – согласился Кассий, вытирая выступившие от смеха слезы.
   – Ты невыносим! – крикнул Кассию еще не успокоившийся Брут.
   – Невыносим или нет, Брут, ты вынужден меня выносить. Как и я тебя тоже. Но лично мне кажется, что ты – трус, всегда готовый повернуться к опасности задом! Неудивительно, что мне иной раз хочется что-нибудь туда сунуть. Я ведь мужчина.
   В ответ Брут бросился вон из комнаты.
   Фавоний беспомощно смотрел на Кассия.
   – Выше голову, Фавоний, он переживет это, – сказал Кассий, смачно хлопнув его по спине.
   – Хорошо бы, Кассий, иначе ваше предприятие завершится, еще не начавшись. Весь город судачит о ваших раздорах.
   – К счастью, старина, Сарды скоро заговорят о другом. Слава всем богам, мы готовы к маршу.

   Большой поход освободителей начался в третий день секстилия. Армия двинулась к Геллеспонту, флот отплыл к острову Самофракия. От Лентула Спинтера пришло известие, что он будет ждать в Абидосе. Фракийский царь Раскуполид сообщил, что он нашел идеальное место для огромного лагеря – Меланский залив от него в дне пути.
   Вовсе не Цезари, когда дело касалось проворства, Брут и Кассий задали своим легионам такой маршевый темп, что им понадобился целый месяц, чтобы покрыть расстояние в две сотни миль. Одна перевозка солдат через Геллеспонт заняла рыночный интервал. После чего они прошли по ущелью сквозь горы Херсонеса Фракийского и вышли к сказочно богатой, огромной долине реки Мелан, где разбили почти стационарный лагерь. Адмиралы Кассия оставили свои флагманы, чтобы принять участие в совещании, устроенном двумя командующими в небольшом городке под названием Афродисиада. Он тоже стоял на реке Мелан.
   И там Гемицилл сделал свой последний подсчет, ибо именно там было решено раздать премии и пехоте, и флоту.
   Хотя ни один легион войска освободителей не был полностью укомплектован, в каждом на круг выходило по четыре с половиной тысячи человек. Помимо девяноста тысяч римских пехотинцев, распределенных по девятнадцати легионам, под началом Брута с Кассием находились десять тысяч иноземных пехотинцев, приверженных римским орлам. Кавалерией они были тоже обеспечены: восемь тысяч римских галлов и германцев, пять тысяч галатийцев от царя Деиотара, пять тысяч каппадокийцев от нового царя Каппадокии Ариарата и четыре тысячи конных лучников от небольших царств и сатрапий, прижатых к Евфрату. В общей сложности сто тысяч солдат и двадцать четыре тысячи конников. Плюс пятьсот боевых кораблей и шестьсот транспортов, стоявших на якоре вокруг Самофракии, а также флот Мурка в шестьдесят боевых кораблей и флот Гнея Агенобарба в восемьдесят боевых кораблей. Все это в Адриатике возле Брундизия, но Мурк и Агенобарб решили участвовать в совещании лично.
   Во времена Цезаря хватало двадцати миллионов сестерциев, чтобы всем обеспечить один полный легион. В обеспечение входили одежда, личное оружие и остальное вооружение, в том числе артиллерия, мулы, повозки, упряжки волов, инструменты и утварь для технического персонала, а также запас древесины, железа, огнеупорный кирпич, формы для литья, цемент и другие материалы, могущие понадобиться легиону на марше или при осаде. Еще двенадцать миллионов требовалось, чтобы поддерживать легион в боевом состоянии в течение года при дешевом зерне. Это еда, замена белья, жалованье и всяческие виды ремонта. Кавалерия обходилась дешевле, потому что большую часть конников присылали лояльные к Риму цари или старшие вожди. Они и оплачивали экипировку и содержание своих людей. Правда, Цезарь в один прекрасный момент отменил эту практику, после того как отказался от ненадежных эдуев и предпочел им германскую кавалерию, содержание которой финансировал сам.
   Бруту и Кассию пришлось потратиться на создание и вооружение половины своих легионов. Восемь тысяч римских кавалеристов и четыре тысячи конных лучников стоили тоже немало. Таким образом, деньги, которые у них были до кампании против Родоса и Ликии, уже ушли. Деньги, полученные от Родоса и Ликии, тоже грозили в скором времени разойтись на эти премии и все прочее. Хотя с тем, что Лентул Спинтер выжал из Ликии после Брута и что собрали с городов и районов Востока, у них набиралось около полутора миллиарда сестерциев, но…
   Но кроме легионеров и конников надо было платить еще кое-кому. Например, нестроевым солдатам и флоту, включая гребцов, матросов, хозяев кораблей, морских специалистов, технический и береговой персонал. Пятьдесят тысяч одних моряков и двадцать тысяч нестроевых пехотинцев.
   Это правда, что Секст Помпей не требовал платы за поддержку на западе, где он контролировал все морские пути, но правда и то, что он снимал с освободителей хорошие денежки за зерно – по десять сестерциев за модий (с триумвиров – пятнадцать). На месяц солдату надо было пять модиев. Продавая Риму пшеницу, которую он отбирал у его же зерновых транспортов, и продавая пшеницу освободителям, Секст Помпей очень быстро и сказочно богател.

   – Я подсчитал, – сказал Гемицилл на военном совете в Афродисиаде, – что мы можем уплатить римским рядовым по шесть тысяч каждому, по пятьдесят тысяч primipilus центурионам и в среднем, с градацией рангов, по двадцать тысяч прочим центурионам. Получится шестьсот миллионов для рядовых, сто пятьдесят миллионов для центурионов, семьдесят два миллиона для конников и двести пятьдесят миллионов на флот. То есть в сумме один миллиард, и нам остается что-то около четырехсот миллионов про запас и на текущие расходы.
   – Как это у тебя получилось шестьсот миллионов для рядовых? – хмуро спросил Брут, производя в уме подсчеты.
   – Нестроевым надо заплатить каждому по тысяче, и еще десяти тысячам иноземных солдат. Армии нужна вода на марше и всякая другая подмога. Ты же не хочешь, чтобы нестроевые отказались от выполнения своих обязанностей, Марк Брут? Они тоже свободные римские граждане, не забывай. Римские легионы рабов не используют, – с долей обиды сказал Гемицилл. – Я хорошо подсчитал, и я уверяю, что с учетом еще многих вещей, которые здесь не перечислены, мои цифры верны.
   – Не придирайся, Брут, – устало сказал Кассий. – В конце концов, нас ждет награда. Рим.
   – С пустой казной, – уныло напомнил Брут.
   – Но если мы снова пройдемся по провинциям, она мигом наполнится, – сказал Гемицилл.
   Он воровато оглянулся, чтобы лишний раз убедиться, что представителей Секста Помпея на совещании нет, и прокашлялся.
   – Надеюсь, вы понимаете, что после разгрома Антония и Октавиана вам придется очистить море от Секста Помпея, который называет себя патриотом, но действует как настоящий пират. Дерет с патриотов втридорога за зерно, вот уж действительно патриот!
   – Когда мы побьем Антония и Октавиана, к нам перейдут их военные деньги, – спокойно сказал Кассий.
   – Какие военные деньги? – с печальным видом вопросил Брут. – Мы что, будем перетряхивать вещи легионеров в поисках этих денег? Наших легионеров, учти, поскольку они перейдут к нам.
   – Именно об этом я собирался поговорить, – сказал неутомимый Гемицилл, снова прокашлявшись. – Я рекомендую, заплатив флоту и армии, занять у них эти деньги под десять процентов, как делал Цезарь. Тогда я смог бы пустить их в рост и кое-что заработать. Если деньги осядут у легионеров, мы останемся с тем, что у нас есть, а этого надолго не хватит.
   – Кто может позволить себе заем под проценты в такой ужасной экономической ситуации? – мрачно спросил Брут.
   – Во-первых, Деиотар. Во-вторых, Ариарат. Гиркан в Иудее. Десятки небольших сатрапий на Востоке. Несколько римских фирм, я знаю, ищут наличные. И если мы попросим пятнадцать процентов, кто будет знать о том, кроме нас? – хихикнул Гемицилл. – В конце концов, у нас не предвидится неприятностей с возвратом одолженных сумм. Как и со сбором процентов, когда главным кредитором является армия. Я также слышал, что у парфянского царя Орода проблемы с движением наличных. Он продал много ячменя Египту в прошлом году, хотя на его собственной земле тоже голод. Я думаю, можно считать его перспективным заемщиком, а?
   Брут очень обрадовался, услышав все это.
   – Гемицилл, это же замечательно! Тогда мы поговорим с представителями легионов и экипажей. Посмотрим, что они скажут. – Он вздохнул. – Я бы никогда не поверил, что война стоит так дорого. Неудивительно, что генералы так любят трофеи.

   После этого Кассий принялся определять диспозиции.
   – Главной базой для флота будет остров Фасос, – горячо сказал он. – Это недалеко от Халкидики, там может стоять любое количество кораблей.
   – Мои разведчики, – спокойно сказал Авл Аллиен, зная, что Кассий уважает его, а Брут – не очень, как выходца из Пицена, – сообщают, что Антоний идет на восток по Эгнациевой дороге с некоторым количеством легионов, но их слишком мало. Ему надо накопить силы, чтобы вступить с нами в бой.
   – А это, – самодовольно добавил Гней Агенобарб, – произойдет очень нескоро. Мы с Мурком заперли в Брундизии остальные его войска.
   Странно, подумал Кассий, что сын пошел по стопам отца. Луцию Агенобарбу тоже нравилось море.
   – Это хорошо, – похвалил он, подмигнув. – А что касается расположения нашего флота возле Фасоса, то попомните мои слова: скоро флот триумвиров попытается перекрыть наши пути снабжения и отобрать провизию для себя. Прошлогодняя засуха была довольно суровой, а в этом году зерна вообще нигде нет. Ни в Македонии, ни в Греции. Поэтому, я надеюсь, никаких сражений не будет. Если мы используем тактику Фабия, то уморим Антония голодом, а заодно и всех его приспешников.

XIV. Филиппы, или Все пополам
Июнь – декабрь 42 г. до Р. Х.

1

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

    -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   У Марка Антония и Октавиана было сорок три легиона: двадцать восемь из них – в Италии, пятнадцать – во всех провинциях, контролируемых триумвирами, кроме Африки, которая была настолько далека и настолько поглощена своей местной войной, что в настоящий момент могла и подождать.
   – Три легиона в Дальней Испании и два в Ближней, – сказал Антоний на военном совете в июньские календы. – Два в Нарбонской Галлии, три в Дальней Галлии, три в Италийской Галлии и два в Иллирии. Это хороший кордон от германцев, от даков да и от Секста Помпея, который не прочь при удобном случае залезть в наши испанские кладовые. А также войско для Африки, в крайнем случае. – Он усмехнулся. – Еда, конечно, главная нагрузка на наш кошелек со всеми нашими легионами и тремя миллионами италийцев, но ты должен справиться без нас, Лепид. Захватив Брута и Кассия, мы поправим свои финансовые дела.
   Октавиан сидел, слушая, как Антоний подробно высказывает свои мысли, вполне удовлетворенный шестью месяцами тройного диктаторства. Проскрипции принесли в казну почти двадцать тысяч талантов серебра, Рим успокоился, стал зализывать раны. Неприятностей не предвиделось. Даже самые несговорчивые сенаторы замолчали. Потому что очень и очень бойко прошла распродажа специальной кожаной коричнево-малиновой обуви. Что делать, раз люди хотят ее получить? И сенат очень быстро снова набрал тысячу членов. Как при Цезаре. А если кое-кто пришел в Рим из провинции, то почему бы и нет?
   – Как быть с Сицилией? – спросил Лепид.
   Антоний кисло улыбнулся и вскинул брови, глядя на Октавиана.
   – Сицилия – твоя провинция, Октавиан. Говори, на что мы можем там опереться?
   – На здравый смысл, Марк Антоний, – спокойно ответил Октавиан.
   Он никогда больше не требовал, чтобы Антоний называл его Цезарем. Знал, какова будет реакция. Ладно, пусть его. Октавиан так Октавиан. Подождем.
   – На здравый смысл? – удивился Фуфий Кален.
   – Конечно. В настоящий момент мы должны разрешить Сексту Помпею считать Сицилию своим личным владением и покупать у него зерно с таким видом, словно он вправе им торговать. Рано или поздно огромные прибыли, которые он получает, вернутся в нашу казну. Когда дойдут руки, мы поступим с ним, как слон с мышью. Хлоп – и его уже нет! А тем временем я предлагаю побудить его вложить некоторую часть наворованного в италийские предприятия. Даже непосредственно в римские. Если это приведет его к мысли, что однажды он сможет возвратиться и получить прежний статус, нам следует эту уверенность в нем поддержать.
   У Антония сверкнули глаза.
   – Мне ненавистна сама мысль, что я должен платить ему! – раздраженно воскликнул он.
   – Мне тоже, Антоний, мне тоже. Однако, поскольку государство не может взять зерно у Сицилии, мы должны кому-то платить за него. Все, чем государство когда-то там пользовалось, – это взимало свою десятину, но теперь мы и этого делать не в состоянии. Сейчас, когда урожаи плохие, он просит пятнадцать сестерциев за модий, и я согласен, что это непомерно много. – Блеснула нежная, очаровательная улыбка. Но Октавиан был серьезен. – Брут и Кассий тоже берут у него зерно. По десять сестерциев за модий. Со скидкой, но ни в коем случае не бесплатно. Секст Помпей, как и некоторые другие мне известные люди, будет продолжать наживаться.
   – Мальчик прав, – сказал Лепид.
   «Опять оскорбление! Мальчик! Ладно, ничтожество, мы и с тобой подождем. Придет день, и вы все будете называть меня правильно. Если, конечно, я позволю вам остаться в живых».
   Луций Децидий Сакса и Гай Норбан Флакк уже перевезли восемь из двадцати восьми легионов через Адриатику в Аполлонию и, согласно приказу, двинулись на восток по Эгнациевой дороге, пока ландшафт не предложил им неприступную во всех отношениях территорию, где можно было остановиться и подождать остальных. С точки зрения Марка Антония, великолепный стратегический ход против Брута и Кассия. Они ведь пойдут на запад по той же дороге, и лучше бы не пустить их к Адриатике, да? Ну так хорошо закрепившиеся восемь легионов остановят любую армию, какой бы огромной она ни была.
   Известия из провинции Азия были обрывочными и путаными. Кто-то утверждал, что освободители еще несколько месяцев никуда не пойдут, другие, наоборот, говорили, что вторжение вот-вот начнется. Брут и Кассий уже находятся в Сардах, их весенние кампании увенчались поразительными успехами, так зачем же им медлить? Время – деньги, особенно в случае войн.
   – Нам надлежит перебросить через Адриатику еще двадцать легионов, – продолжал Антоний, – и это мы сделаем в два приема. У нас нет транспортов, чтобы перевезти сразу всех. Но все двадцать восемь легионов мне в наступлении и не нужны. Западной Македонии и Греции самим нужна помощь, поэтому мы возьмем с собой всю еду, какая есть.
   – Очень мало, – проворчал Публий Вентидий.
   – Я поведу семь оставшихся у меня легионов прямо в Брундизий по Аппиевой дороге, – сказал Антоний, не обращая внимания на замечание. – Октавиан, ты поведешь свои тринадцать легионов по Попиллиевой дороге вдоль западного побережья Италии, постоянно взаимодействуя со всеми военными кораблями, которые мы сможем отправить с тобой. Мне не хочется, чтобы Секст Помпей терся возле Брундизия, пока мы перевозим войска, значит, ты должен задержать его в Тусканском море. Я не думаю, что восточнее Сицилии его что-либо интересует, но также не хочу провоцировать его на ненужные мысли. Например, что ему будет легче восстановить себя в Риме освободителей, чем в Риме триумвиров.
   – Кто поведет флот? – спросил Октавиан.
   – Назначь ты.
   – Тогда Сальвидиен.
   – Хороший выбор, – одобрил Антоний.
   И ухмыльнулся: «старики» – Кален, Вентидий, Карринат, Ватиний и Поллион – будут потрясены. Он пошел домой, к Фульвии, довольный ходом дел.
   – Я не слышал ни одного протеста от сладкого мальчика, – сказал он, кладя голову ей на грудь и привольно раскидываясь на ложе.
   Обед вдвоем. Пустячок, а приятно.
   – Он что-то уж слишком уступчив, – пробормотала она, засовывая ему в рот креветку.
   – Раньше и я так думал, но не теперь, дорогая. Мне с его стороны лет этак на двадцать обеспечен полнейший покой. Ох, он хитер, он себе на уме, несомненно. Но он не Цезарь, чтобы рискнуть всем при удобном случае. Октавиан – Помпей Магн, он решится атаковать только с преобладающим перевесом.
   – Значит, он терпелив, – задумчиво уронила она.
   – Но определенно не в том положении, чтобы бросить мне вызов.
   – Интересно, а считал ли он когда-нибудь, что это уже возможно? – спросила она, громко чавкая. – О, устрицы великолепны! Попробуй.
   – Когда пошел на Рим и сделал себя старшим консулом, ты хочешь сказать? – засмеялся Антоний и сунул в рот устрицу. – Ты права, очень вкусно! О да, он думал, что победил меня, наш сладенький мальчик.
   – А я не уверена, – медленно проговорила Фульвия. – Октавиан идет своим странным путем.

   – Я определенно не в том положении, чтобы перечить Антонию, – приблизительно в то же время сказал Октавиан.
   Они с Агриппой тоже обедали, но сидя на твердых стульях по обе стороны небольшого стола с тарелкой хрустящих хлебцев, чашей с толикой масла и горкой обыкновенных вареных колбасок.
   – А когда же ты намерен одернуть его? – спросил Агриппа.
   Подбородок его блестел от жира. Большую часть дня он провел, играя в мяч со Статилием Тавром, и был очень голоден. Простая еда ему очень нравилась, но он не переставал удивляться, что и такой знатный аристократ, как его друг и покровитель, тоже любит простую еду.
   – Я не скажу ему «фу», пока не возвращусь в Рим с ним на равных. Мое главное препятствие – его честолюбие, жадность. Он попытается присвоить все триумфальные лавры, когда мы побьем Брута и Кассия. О, мы их, бесспорно, побьем! Но когда обе стороны встретятся, мои войска должны внести в нашу победу столько же, сколько войска Антония. И поведу их я, – сказал Октавиан, трудно, со свистом дыша.
   Агриппа подавил вздох. Это ужасная погода так действовала на друга. Каждый порыв ветра поднимал в воздух песок и всякую мелкую труху. Цезарь все-таки болен и будет болен, пока не пойдут дожди, пока пыль не уляжется и не выглянет травка. Но он знал также, что заострять внимание на болезни нельзя. Все, что он мог сделать, – это быть рядом.
   – Я слышал сегодня, что объявился Гней Домиций Кальвин, – сказал Агриппа, счищая с колбаски хрустящую коричневую кожуру и откладывая ее в сторону, чтобы съесть после: он вырос в скромной семье, где ценили еду.
   Октавиан выпрямился.
   – Да? С кем он намерен объединиться, Агриппа?
   – С Антонием.
   – Жаль.
   – Мне тоже.
   Октавиан пожал плечами, сморщил нос.
   – Что ж, они старые друзья по походам.
   – Кальвин будет командовать погрузкой в Брундизии. Все транспорты благополучно возвратились из Македонии, хотя очень скоро, наверное, вражеский флот попытается заблокировать нас.

   Гней Домиций Агенобарб приплыл, чтобы заблокировать гавань Брундизия, когда Антоний со своими семью легионами покинул Капую. Позже, еще до прибытия Антония к месту погрузки, к Агенобарбу присоединился Стай Мурк. Флот триумвиров, сопровождавший Октавиана и его войско вдоль западного побережья Италии, был далеко, а около ста пятидесяти боевых галер неприятеля прятались совсем рядом. У Антония не было иного выбора, кроме как сидеть и ждать шанса вырваться из Брундизия. И лишь сильный юго-западный ветер мог дать ему это шанс. Подгоняемый этим ветром, он мог бы надеяться уйти от преследования, если, конечно, Мурк и Агенобарб расположились южнее, там, где обычно стоят блокирующие корабли. Но сильного ветра не было.
   Зная, что маршевый темп наследника Цезаря все будут сравнивать с темпом его божественного отца, Октавиан неустанно подгонял свои легионы и по Попиллиевой дороге спустился к Бруттию к середине июня. Флот Сальвидиена неотступно шел следом в миле от берега. Появились несколько трирем Секста Помпея, но Сальвидиен удивительно хорошо с ними справился в серии мелких стычек между Вибоном и Регием. Для сухопутного войска марш был утомительным, и не столько физически, сколько морально, ибо этот путь был в три раза длиннее пути к Брундизию по Аппиевой дороге, повторяя извивы носка италийского «сапога» вплоть до Тарента.
   Затем, когда на той стороне Регийского пролива завиднелась Сицилия, пришло короткое письмо от Антония. Агенобарб и Мурк заблокировали его, и он не может перевезти в Македонию ни одного легионера и ни одного мула. Поэтому Октавиан должен забыть о Сексте Помпее и немедленно послать флот в Брундизий.
   Единственной проблемой, мешающей выполнить этот приказ, был сам Секст Помпей, чьи корабли перекрыли южную часть пролива вскоре после того, как Октавиан послал Сальвидиену сигнал поторопиться в Брундизий. Окруженный вражескими кораблями, Сальвидиен не смог быстро перестроиться в боевой порядок, и быстроходные галеры Секста Помпея атаковали его суда. Поэтому на начальном этапе столкновения успех сопутствовал Сексту Помпею, но не в той мере, чтобы решить исход боя. Молодой сообразительный пиценский воин соображал и на море.
   – Я сделал бы лучше, – пробормотал Агриппа.
   – Как? – нетерпеливо спросил Октавиан.
   – Может быть, легче судить обо всем с бережка, но, Цезарь, я вижу, в чем Сальвидиен просчитался. Эскадра его либурнийцев застряла в задних рядах, а она должна быть впереди, потому что либурнийские корабли быстрее и поворотливее, чем корабли Секста Помпея, – пояснил Агриппа.
   – Значит, в другой раз флот поведешь ты. Какая неудача! Квинт Сальвидиен, ну найди же решение! Нам нужен флот в Брундизии, а не на дне моря! – крикнул Октавиан, сжав кулаки.
   «Он хочет, чтобы Сальвидиен не дрался, а улизнул», – подумал Агриппа.
   Вдруг подул северо-западный ветер и погнал более тяжелые корабли Сальвидиена сквозь ряды кораблей Секста Помпея, позволив более легким кораблям следовать за ними. Флот триумвиров ушел на юг с двумя продырявленными триремами и доплыл до Регия только с небольшими повреждениями у нескольких галер – Статилий, – крикнул Октавиан Гаю Статилию Тавру, – возьми шлюпку и плыви к Сальвидиену. Скажи ему, чтобы он как можно скорее взял курс на Брундизий, потом вернись. Армия должна будет поторопиться. Гелен! Где Гелен?
   Это был его любимый вольноотпущенник, Гай Юлий Гелен.
   – Я здесь, Цезарь.
   – Садись и пиши: «Это довольно глупо, Секст Помпей. Я – божественный сын Цезаря, Гай Юлий Цезарь, командую армией, которая, как тебе, конечно же, сообщили твои моряки, идет по Попиллиевой дороге в сопровождении флота, также подчиненного мне. Я с удовольствием окажу тебе честь, дав морское сражение, но, может быть, у нас есть какая-нибудь возможность встретиться и поговорить? Только мы двое, ты и я? Предпочтительнее не на море. И не в месте, до которого мне пришлось бы добираться по морю. С этой запиской я посылаю тебе четырех заложников в надежде, что ты согласишься повидаться со мной через один рыночный интервал в Кавлоне».
   Заложниками назначили Гая Корнелия Галла, братьев Кокцеев и Гая Сосия. Корнелий Галл (не из патрициев Корнелиев, а из лигурийской Галлии), как хорошо всем было известно, входил в ближайшее окружение Октавиана, и Секст Помпей должен был по достоинству оценить это. Взяв записку, Галл и остальные сели во вторую шлюпку. Маленькое суденышко полетело по обманчиво спокойным водам, словно бы не подозревая о том, что где-то рядом прячутся Сцилла и Харибда, чудовищные и беспощадные существа.
   Теперь армия должна была за восемь дней дойти до Кавлона, расположенного на подошве италийского «сапога». Всего восемьдесят миль, но кто знает, какой будет дорога? Легионы обычно по ней не ходят. Цепь Апеннинских гор спускается тут в Сицилийское море, местность изрезанная, гористая, а потому все повозки с волами и всю артиллерию решено было отправить в Анкону для последующей морской переброски в Брундизий. Дальше пошли только люди и мулы.
   Но марш оказался на удивление легким. Дорога была в хорошем состоянии, кроме одного небольшого оползня, и армия дошла до Кавлона за три дня. Октавиан послал ее дальше под командованием другого Галла, Луция Каниния. Сначала он думал доверить это Агриппе, но тот наотрез отказался оставить его под присмотром, как он выразился, «лакеев и дураков».
   – Кто знает, может быть, этот сын Помпея Магна и человек слова. Но я останусь с тобой. А кроме меня – Тавр и когорта Марсова легиона.

   В условленный день Секст Помпей оказался в Кавлоне подозрительно быстро после рассвета, и организаторы этой встречи предположили, что он всю ночь стоял на якоре где-то поблизости. Его единственный корабль, аккуратная бирема, была быстроходнее любого из судов, разбросанных по акватории, лишь приблизительно походящей на гавани. На берег его доставила небольшая команда гребцов, которые вытащили лодку на гальку, а потом пошли искать, где можно перекусить.
   Октавиан встретил его с улыбкой.
   – Теперь я вижу, что слухи верны, – сказал Секст, пожимая протянутую ему руку.
   – Слухи? – переспросил Октавиан, провожая гостя в дом дуумвира вместе с Агриппой.
   – О том, что ты очень молод и очень хорош собой.
   – Годы это исправят.
   – Правильно.
   – А ты похож на статуи твоего отца, только ты темнее.
   – Ты никогда с ним не виделся, Цезарь?
   Признал! Октавиан, в любом случае склонный симпатизировать Сексту, укрепился в своем решении еще больше.
   – Я видел его только издали, когда был ребенком. Он не водил компанию с Филиппом и остальными эпикурейцами.
   – Да, не водил.
   Они вошли в дом, где трясущийся от волнения дуумвир проводил их в приемную и удалился.
   – Между нами не очень большая разница в возрасте, Цезарь, – сказал Секст, усаживаясь. – Мне двадцать пять. А тебе?
   – В сентябре будет двадцать один.
   Гелен прислуживал им, а бдительный Марк Агриппа стоял у порога. Меч в ножнах, лицо сосредоточенное.
   – Должен ли Агриппа присутствовать? – спросил Секст, сразу отламывая кусок свежего хлеба.
   – Нет, но он считает, что должен, – спокойно ответил Октавиан. – Он не болтлив. То, о чем мы договоримся, дальше этих стен не уйдет.
   – Ах, нет ничего лучше свежего хлеба после четырех дней на море! – воскликнул Секст, с удовольствием хрустя корочкой. – Не любишь море, да?
   – Я его ненавижу, – честно признался Октавиан, вздрогнув.
   – Я знаю, многие чувствуют то же. А мне вот привольнее всего на воде.
   – Немного подогретого вина?
   – Да, но совсем немного, – осторожно сказал Секст.
   – О, оно легкое и не затуманит твой ум, Секст Помпей. Что до меня, я люблю глотнуть натощак чего-нибудь согревающего, а подогретое вино намного приятнее уксуса, разведенного в кипятке, какой пил мой отец.
   Так они беседовали, пока ели, без напряжения, без подводных камней. Закончив есть, Секст Помпей сунул руки между колен и посмотрел исподлобья на Октавиана.
   – Так почему ты захотел увидеться со мной, Цезарь?
   – Как видишь, я здесь, и могут пройти годы, прежде чем у меня появится другая возможность поговорить с тобой наедине, – спокойно ответил Октавиан. – Я со своей армией и флотом иду по этому маршруту, чтобы удержать тебя в Тусканском море. Естественно, мы хотим перебросить через Адриатику наши войска, чтобы успеть остановить освободителей раньше, чем они войдут в Македонию, а Марк Антоний считает, что ты скорее на стороне освободителей, чем на нашей. Таким образом, он не хочет, чтобы ты принюхивался к заднице Брундизия и к флоту наших врагов.
   – Ты говоришь так, – усмехнулся Секст, – словно сам не уверен, что я поддерживаю освободителей.
   – Я говорю откровенно, Секст Помпей, и надеюсь, что ты сделаешь то же. Да, я не склонен автоматически предполагать, что ты их человек. Мое ощущение, что ты сам по себе. Поэтому я подумал, что два таких независимых молодых человека, как ты и я, должны потолковать сами, без патронажа старших, ужасно опытных ветеранов прошлых битв, как на Форуме, так и везде. Надо ли нам, чтобы кто-то постоянно одергивал нас, напоминая о наших нежных годах и нашей наивности? – Октавиан широко улыбнулся. – Можно сказать, у нас одна и та же провинция. Только я курирую ее умозрительно, а ты – на деле.
   – Хорошо сказано! Продолжай.
   – Фракция освободителей огромна и состоит из влиятельнейших людей, – сказал Октавиан, глядя в глаза Сексту. – Столь знатных и столь известных, что даже такого человека, как Секст Помпей, можно и не увидеть за множеством Юниев, Кассиев, патрициев Клавдиев и Корнелиев, Кальпурниев, Эмилиев, Домициев… продолжать?
   – Нет, – сквозь зубы ответил Секст Помпей.
   – Общеизвестно, что у тебя есть большой и опытный флот, который ты можешь предложить освободителям. Но больше ничего, кроме зерна. А по свидетельствам моих агентов, зерна у освободителей сейчас хватает. Они ограбили Фракию и всю Анатолию, но сохранили хорошие отношениях с киммерийским царем Асандером. Поэтому мне кажется, тебе лучше не примыкать к ним в надежде, что Рим сделается их Римом. Им ты не нужен так, как нужен мне.
   – Тебе, Цезарь. А как насчет Марка Антония и Марка Лепида?
   – О, они старые, умудренные опытом воины сражений и Форума. Пока Рим и Италия сыты, пока поступает зерно, им все равно, что я делаю. Или с кем я торгуюсь, Секст Помпей. Можно задать тебе вопрос?
   – Давай.
   – Чего ты хочешь?
   – Сицилию, – ответил Секст. – Я хочу получить Сицилию. Мирным путем.
   Октавиан медленно кивнул.
   – Хорошая цель для моряка, контролирующего зерновые пути. И вполне достижимая.
   – Я на полпути к ней, – сказал Секст. – Я контролирую побережья и заставил Помпея Вифинского… э-э-э… признать меня своим согубернатором.
   – Конечно, он ведь тоже Помпей, – спокойно заметил Октавиан.
   Оливковая кожа покраснела.
   – Но не из моего рода! – резко возразил Секст Помпей.
   – Не из твоей. Его отец был квестором у Юния Юнка, когда сам Юнк был губернатором провинции Азия, а мой отец присоединил Вифинию к Риму. Они заключили сделку. Юнк взял трофеи, Помпей взял его имя. Первый Помпей Вифинский тоже не имел каких-либо выдающихся качеств.
   – Цезарь, я правильно понял, что, если я приму командование сицилийским гарнизоном и прогоню второго Помпея Вифинского, ты сделаешь меня губернатором Сицилии?
   – Правильно, – ласково подтвердил Октавиан. – То есть при условии, что ты согласишься продавать зерно Риму триумвиров по десять сестерциев за модий. В конце концов, ты полностью устранишь посредников, когда станешь хозяином латифундий и транспорта. Мне кажется, что ты нацелен на это?
   – О да. Урожай и зерновой флот будут принадлежать только мне.
   – Ну тогда… твои расходы уменьшатся так, что ты выиграешь намного больше, продавая зерно по десять сестерциев за модий, чем выигрываешь сейчас, продавая его всем и каждому по пятнадцать.
   – Это правда.
   – Другой, очень важный вопрос. Ожидается ли в этом году урожай на Сицилии? – спросил Октавиан.
   – Да. Не огромный, но все-таки урожай.
   – Теперь проблема Африки. Довольно болезненная. Если Секстилию в Новой провинции удастся одержать верх над Корнифицием в Старой и африканское зерно снова потечет в Италию, ты, естественно, перехватишь его. В этом случае не согласишься ли ты продавать мне все, что захватишь, по десять сестерциев за модий?
   – Да, при условии, что я на Сицилии буду один, а колонии ветеранов вокруг Вибона и Регия в Бруттии ликвидируются, – ответил Секст Помпей. – Вибону и Регию нужны свои земли.
   Октавиан протянул руку.
   – Согласен!
   Секст Помпей пожал ее.
   – Решено.
   – Я сразу напишу Марку Лепиду и перенесу колонии ветеранов к рекам Брадан близ Метапонта и Акирид близ Гераклеи, – сказал довольный Октавиан. – Рим совсем позабыл об этих землях, они так далеко. Но там живут греки, у них нет политических амбиций.
   Два молодых человека расстались друзьями, но сознавая, насколько недолговечен их устный дружеский договор. Как только обстановка позволит, триумвиры (или освободители) прогонят Секста Помпея с Сицилии и постараются вытеснить с моря. Но сейчас сделка удовлетворяла обоих. Одному Рим и Италия будут пока что платить за зерно по прежней цене, у другого зерна будет достаточно, чтобы италийцы и римляне не голодали. Лучший вариант в столь засушливый год, думал Октавиан. Его нисколько не волновала судьба Авла Помпея Вифинского, отец которого оскорбил его божественного отца. Что касается Африки, то Октавиан написал Публию Ситтию, сидевшему с семьей в своем нумидийском поместье, и попросил его, ради божественного Юлия, помочь Секстию, в ответ на что брата Ситтия вычеркнут из проскрипционного списка, а конфискованное имущество будет полностью ему возвращено. Город Калы мог открыть свои ворота.
   Отпустив четверых заложников, Секст Помпей отплыл.
   – Что ты о нем думаешь? – спросил Октавиан Агриппу.
   – Что он достойный сын великого человека. С его падениями и успехами. Он ни с кем не будет делить власть, даже если посчитает кого-нибудь из триумвиров или убийц равным себе на море.
   – Жаль, что мне не удалось сделать из него своего преданного сторонника.
   – И не удастся! – решительно сказал Агриппа.

   – Агенобарб исчез, а куда и насколько, не знаю, – сказал Кальвин Октавиану, когда тот прибыл в Брундизий. – Нас блокируют только шестьдесят кораблей Мурка. Они очень хорошие, и Мурк тоже хорош, но Сальвидиен дрейфует на значительном удалении от Брундизия, его не видно. У нас есть все резоны считать, что Мурк не знает о нем. И я думаю, Октавиан… Антоний тоже согласен… что мы должны нагрузить до отказа все транспорты, какие тут есть, и уплыть в Македонию.
   – Решай сам, – сказал Октавиан.
   Он понял, что сейчас не время упоминать о переговорах с Секстом. И ушел снова писать в Рим – Лепиду, чтобы удостовериться, что этот слизняк получил его письмо.
   Порт Брундизий имел замечательную гавань со множеством рукавов и почти бескрайним причалом. Всего за два дня стонущих, хныкающих солдат погрузили на четыреста транспортов, которыми располагали триумвиры. Каким-то чудом центурионам с руганью удалось затолкать на эти суда восемнадцать из двадцати легионов. Люди и мулы стояли вплотную, вследствие чего и так мало пригодные для плавания лохани осели настолько, что вряд ли смогли бы пережить даже намек на шторм.
   В отсутствие Агенобарба Стай Мурк решил спрятаться за островом в узкой гавани, чтобы атаковать любой появившийся в море корабль. В это время года он имел преимущество, ибо единственный ветер, который пошел бы на пользу триумвирам, был западным, а сейчас, в сезон пассатов, задували лишь северные ветра.
   В календы секстилия транспорты двинулись в море, практически скопом, прижимаясь друг к другу настолько, насколько им позволял размах весел. К началу массового исхода подоспел и Сальвидиен. Гонимый свежим юго-западным ветром, он развернул свой флот дугой вокруг острова, запирая Мурка. Мурк мог бы вырваться, но не без боя, а он находился возле Брундизия вовсе не для того, чтобы драться. Он сидел там для того, чтобы топить транспортные суда. О Агенобарб, почему ты сбежал, как только услышал о предполагаемой второй египетской экспедиции?
   Не имея возможности что-либо предпринять, Мурк был вынужден наблюдать, как транспорты покидают Брундизий. Они шли мимо весь день и почти всю ночь, освещая себе путь кострами с высоких стропильных башен. Антоний когда-то построил их в тактических целях, но тогда они ему не понадобились, зато неожиданно пригодились теперь. Западная Македония была в восьмидесяти милях. Половина кораблей направлялась в Аполлонию, половина в Диррахий, где, если повезет, их будут ждать кавалерия, тяжелое оборудование, артиллерия и обоз, посланные туда из Анконы в начале года.

   Если в Италии была засуха, то в Греции и Македонии вообще стояла великая сушь, даже на этом, обычно влажном побережье Эпира. Дождей, которые так преследовали других генералов, от Павла до Цезаря, все не было, их и не ожидалось, а копыта кавалерийских лошадей, волов и запасных мулов везде, где шла армия, превращали любую былинку в труху, которую подхватывали пассатные ветры и несли через море к Италии.
   Транспорт не успел выйти из гавани, как в груди Октавиана открылся такой свист, что его не могли заглушить даже плеск весел и корабельные скрипы. Обеспокоенный Агриппа решил, что это не морская болезнь. Море спокойное, а корабль так перегружен, что сидит в воде плотно, едва покачиваясь даже под напором северо-восточного ветра. Нет, это астма.
   Молодые люди не захотели пользоваться какими-то привилегиями, когда корабль так забит, и устроились на небольшом пятачке палубы позади мачты, чтобы не мешать капитану. Вокруг них теснились люди. По настоянию Агриппы Октавиану поставили странного вида кровать с поднятым изголовьем и без матраца. Несколько одеял, чтобы не было слишком жестко лежать, бросили прямо на доски. Под испуганными взглядами легионеров, из которых он никого не знал (легион Марса остался в Брундизии), Агриппа подтянул Октавиана к себе и перевел друга в сидячее положение, чтобы тому стало легче дышать. Через час после выхода, уже в открытом море, Октавиан, пытаясь набрать в грудь достаточно воздуха, сжал руки Агриппы с такой силой, что чувствительность к ним вернулась лишь дня через два. Спазмы кашля сотрясали его, потом пришла рвота, и это, похоже, принесло ему облегчение, но лицо оставалось серовато-синим, глаза ввалились, дыхание было по-прежнему затруднено.
   – Что это, Марк Агриппа? – спросил младший центурион.
   «Они знают меня, значит, знают и кто со мной».
   – Жертвенный транс, приношение Марсу, – быстро нашелся Агриппа. – Он – сын бога Юлия, и он счел своим долгом взять на себя все ваши недомогания.
   – Значит, поэтому у нас нет морской болезни? – спросил пораженно кто-то.
   – Конечно, – соврал Агриппа.
   – А если мы пообещаем принести за него жертву Марсу и божественному Юлию? – спросил еще кто-то.
   – Это поможет, – серьезно ответил Агриппа. Он огляделся вокруг. – Я думаю, еще поможет, если загородить его от ветра.
   – Но ветра нет, – возразил младший центурион.
   – В воздухе много грязи, – сказал Агриппа, снова импровизируя. Он вытащил из-под себя и Октавиана два одеяла. – Вот, возьмите их и держите развернутыми, защищая кровать от грязи. Вы ведь знаете, что обычно говорил божественный Юлий: грязь – враг солдата.
   «Это не может повредить, – успокаивал себя Агриппа. – Важно, чтобы эти ребята не стали хуже думать о нем. Глупая хворь. Они должны в него верить, они не должны считать его слабаком. Если Хапд-эфане прав относительно грязного воздуха, тогда в этой кампании ему лучше не станет. Поэтому я должен втолковывать всем, что сын божественного Юлия страдает за них, чтобы поход был победоносным. Ибо божественный Юлий покровительствует не только народу Рима, но и армиям Рима».
   К концу плавания, после длинной ночи мучений, Октавиану вроде бы сделалось лучше. Он посмотрел на лица стоявших вокруг солдат и с улыбкой протянул руку младшему центуриону.
   – Мы почти дошли, – со свистом проговорил он. – Мы в безопасности.
   – Ты отвернул от нас неприятности, Цезарь. Какой ты добрый, ты так печешься о нас!
   Октавиан с удивлением взглянул на Агриппу. Заметив в его зеленых глазах предостережение, он снова улыбнулся.
   – Я делаю все, что необходимо, для сохранения моих легионов, – сказал он. – Другие корабли целы?
   – Все с нами, Цезарь, все целы, – ответил младший центурион.

   Три дня спустя все легионы благополучно сошли на берег, потому что, по слухам, божественный сын Цезаря оградил их от неудач. А еще через какое-то время два триумвира поняли, что связь с Брундизием прервана.
   – И вероятно, надолго, – сказал Антоний, посетив Октавиана в его резиденции на вершине Петры, где был разбит лагерь. – Я думаю, что флот Агенобарба вернулся и уже ничто не сможет выскользнуть из Брундизия, даже самая маленькая лодчонка. А значит, новости из Италии будут поступать через Анкону. – Он бросил Октавиану запечатанное письмо. – Это, кстати, пришло для тебя оттуда вместе с письмами от Кальвина и Лепида. По ним я понял, что ты договорился с Секстом Помпеем о поставках зерна. Очень умно! – Он раздраженно запыхтел. – Хуже всего то, что какой-то дурак легат придержал в Брундизии легион Марса и еще десять когорт отменных солдат. Теперь у нас их не будет.
   – Жаль, – сказал Октавиан, крепко сжимая письмо.
   Он полулежал на кушетке, подпертый подушками, и выглядел очень больным. Свист в дыхании еще не прошел, но высота скального плато, на которой стояла его резиденция, в какой-то мере была недоступна для пыли, что приносило какое-то облегчение. Но он сильно похудел, черты лица обострились, вокруг глаз темнели круги.
   – На легион Марса у меня были планы.
   – Поскольку он поднял бунт и переметнулся к тебе, это не очень меня удивляет.
   – С тех пор много воды утекло, Антоний. Мы оба теперь на одной стороне, – сказал Октавиан. – Я думаю, нам надо забыть о том, что осталось в Брундизии, и пойти на восток по Эгнациевой дороге.
   – Конечно. Норбан и Сакса занимают два перевала через прибрежные горы возле Филипп. Кажется, Брут и Кассий выступили из Сард и идут к Геллеспонту, но какое-то время они пробудут в пути, прежде чем добредут до Норбана с Саксой. Мы будем там раньше. Или, по крайней мере, я. – Он пристально посмотрел на Октавиана. – Послушай, столп армейской удачи, я бы посоветовал тебе остаться здесь. Ты слишком болен для перехода.
   – Я пойду со своей армией, – упрямо отрезал Октавиан.
   Антоний хлопнул себя по бедру, нахмурился.
   – У нас восемнадцать легионов здесь и в Аполлонии. Пять менее опытных останутся охранять Западную Македонию. Три в Аполлонии, два здесь. Тебе будет кем командовать, Октавиан.
   – Ты хочешь сказать, что охраной займутся мои легионы.
   – Если твои самые неопытные, то да, – огрызнулся Антоний.
   – Значит, тринадцать маршевых легионов составят восемь твоих и пять моих. Тогда четыре легиона Норбана, идущие впереди, будут моими, – сказал Октавиан. – У тебя большинство.
   Антоний издал короткий лающий смешок.
   – Это самая странная война из всех войн! Две армии против двух армий. Я слышал, что Брут и Кассий ладят не лучше нашего.
   – При двух командирах с одинаковыми правами всегда так выходит, Антоний. Надо соблюдать равенство. Чуть больше, чуть меньше, но без ощутимого перевеса. Когда ты планируешь выйти?
   – Через рыночный интервал. А через шесть дней после меня выйдешь ты.
   – Как у нас с провиантом? Сколько зерна?
   – Хватит, но не для долгой войны, ибо ни в Греции, ни в Македонии мы ничего не достанем. И там и там шаром покати. Эти края ждет голод.
   – Тогда, – задумчиво сказал Октавиан, – Бруту и Кассию надо вести с нами войну методом Фабия, так? Избегать решительного сражения и просто ждать, когда мы вконец отощаем и вымрем.
   – Именно. Поэтому мы навяжем сражение, одержим верх и будем есть их запасы.
   Короткий кивок – и Антоний ушел.

   Октавиан перевернул письмо, оглядел воск. Печать Марцелла-младшего. Странно. Зачем бы зятю писать ему? Вдруг в голове мелькнуло: Октавия! Ведь ей пора рожать второго ребенка. Нет-нет, только бы не она! О Октавия!
   Письмо было от Октавии.

   Ты будешь счастлив узнать, дорогой братик, что я родила красивого, здорового мальчика. Роды были легкие, и я чувствую себя хорошо.
   А теперь, мой маленький Гай, приготовься к другому. Муж говорит, что сообщить эту новость должна тебе я, прежде чем это сделает кто-нибудь, кто любит тебя меньше. Я знаю, маме самой следовало бы тебе написать, но она не напишет. Она сознает свой позор, хотя это, возможно, и не такой уж позор, а просто несчастье, но я все равно люблю ее, как и любила.
   Мы оба знаем, что наш сводный брат Луций был влюблен в маму с тех самых пор, как она вышла замуж за Филиппа. Но она или решила не обращать на это внимания, или действительно не обращала. Конечно, ей не в чем себя упрекнуть за все годы брака с Филиппом. Но после его смерти в самые тяжелые для нее дни мы как-то не поддержали ее, а Луций всегда был с ней рядом. Ты постоянно занимался делами, уезжал, приезжал, а я сидела с малышкой Марцеллой и снова ждала ребенка, поэтому… нет, признаю, это я виновата во всем. Я была недостаточно внимательна к ней. Вот почему случилось то, что случилось. Я была невнимательна. Да, виновата лишь я.
   Короче, мама беременна от Луция, и они поженились.

   Октавиан выронил письмо, чувствуя ужасное онемение в челюстях, рот растянулся в гримасе омерзения, стыда, гнева, муки. Племянница Цезаря чуть лучше шлюхи. Племянница Цезаря! Мать его божественного сына!
   Читай до конца, Цезарь. Закончи чтение и поставь точку.

   В свои сорок пять она ничего не заметила, дорогой братик, а когда заметила, скандала было уже не избежать. Естественно, Луций тут же предложил ей выйти за него. Они все равно планировали пожениться, когда ее траур закончится. Свадьба была вчера, прошла очень тихо. Наш дорогой Луций Цезарь отнесся к ним очень по-доброму, но, хотя его dignitas не пострадало в глазах его друзей, женщины не проявили подобного понимания. Те, что «правят Римом», если ты знаешь, что я имею в виду. Сплетни идут очень злые. И больше всего, говорит мой муж, из-за твоего высокого положения.
   Мама и Луций уехали жить на виллу в Мизенах, в Рим они не возвратятся. Я пишу тебе в надежде, что ты поймешь, как поняла недавно и я, что такие вещи случаются и что в них нет безнравственной подоплеки. Как я могу не любить маму, когда она всегда была для нас всем, чем должна быть мать? И всем, чем должна быть римская матрона.
   Напишешь ли ты ей, маленький Гай, и скажешь ли, что ты любишь ее и понимаешь?

   Вошедший позднее Агриппа увидел, что Октавиан полулежит на кушетке с мокрым от слез лицом и у него снова приступ астмы.
   – Цезарь! Что случилось?
   – Письмо от Октавии. Моя мать умерла.

2

   В сентябре Брут и Кассий пошли от Меланского залива на запад, не ожидая встречи с армиями триумвиров до самой Македонии. Скорее всего, те стоят где-то между Фессалоникой и Пеллой. Кассий настаивал, что в такую ужасную засуху враг восточнее Фессалоники не пойдет, ибо, сделав это, он недопустимо удлинит свои линии снабжения при полном господстве освободителей на воде.
   Затем, сразу после того как оба освободителя перешли близ Эна реку Гебр, появился царь Раскуполид на великолепном коне, в тирском пурпуре и в сопровождении знатных персон.
   – Я пришел предупредить вас, – сказал он, – что римская армия из восьми легионов заняла перевалы восточнее Филипп. – Лицо его стало несчастным. – Мой брат Раскус у них советником.
   – Какой тут ближайший порт? – спросил Кассий, ничуть не переживая о том, чего нельзя исправить.
   – Неаполь. Дорога от него соединяется с Эгнациевой как раз между теми двумя перевалами.
   – Неаполь далеко от острова Фасос?
   – Нет, Гай Кассий.
   – Я понял стратегию Антония, – сказал Кассий, немного подумав. – Он намерен не пускать нас в Македонию, для чего и послал свои легионы. Без сражения нам мимо них не пройти. Я не думаю, что он ищет драки, это не в его интересах, да и восьми легионов недостаточно, и он знает это. Кто командует этим авангардом?
   – Некие Децидий Сакса и Гай Норбан. У них очень хорошие позиции, их трудно будет выбить оттуда, – сказал Раскуполид.
   Флоту освободителей было приказано занять порт Неаполь и остров Фасос, таким образом обеспечивая быструю переброску провизии для армии освободителей, когда она там появится.
   – А появиться мы там должны, – сказал Кассий на военном совете своим легатам, адмиралам и молчаливому Бруту, который опять впал в депрессию по неясной причине. – Мурк и Агенобарб закрыли Адриатику и заблокировали Брундизий. Значит, Патиск, Кассий Пармский и Туруллий будут отвечать за морские операции вокруг Неаполя. Есть ли опасность появления кораблей триумвиров?
   – Абсолютно никакой, – заверил его Туруллий. – Их единственный флот дал им возможность вывести большую часть их армии из Брундизия, но потом Агенобарб возвратился и отогнал нахалов к Таренту. В Эгейском море они не появятся, так что их войску поддержки не будет.
   – Это подтверждает мою гипотезу, что Антоний не поведет свою армию восточнее Фессалоники, – сказал Кассий.
   – Почему ты так уверен, что триумвиры не хотят драки? – позднее спросил его Брут.
   – По той же причине, по которой и мы не хотим, – ответил Кассий, стараясь говорить спокойно. – Это не в их интересах.
   – Я не понимаю почему, Кассий.
   – Поверь на слово. Иди спать, Брут. Завтра мы выступаем.

   Много квадратных миль соленых болот и высокий, изрезанный горный хребет заставили Эгнациеву дорогу отвернуть от побережья на десять миль к равнине, где протекала речушка Ганга, над которой на скалистом взгорье стоял старый город Филиппы. В районе горного массива Пангей Филипп, отец Александра Великого, собирал средства на свои войны, имевшие целью объединить Грецию и Македонию. Раньше Пангей был очень богат золотом, но его уже выбрали. Сам город Филиппы выжил благодаря расположенным ниже плодородным полям и обильным периодическим половодьям, но к тому времени, когда освободители и триумвиры (через два с половиной года после смерти Цезаря) встретились там, его население не насчитывало и тысячи душ.
   Сакса поставил свои четыре легиона на Корпильском перевале, более восточном из двух, а Норбан с другими четырьмя легионами занял Сарпейский.
   Брут, выехавший с Кассием, Раскуполидом и легатами посмотреть, как они закрепились, внезапно заметил, что с позиции Саксы моря не видно, зато Норбан вполне мог его озирать со своих двух наблюдательных вышек.
   – Почему бы нам не попробовать хитростью согнать Саксу с Корпильского перевала? – робко сказал Брут Кассию. – Если мы погрузим один из наших легионов на транспорты, а они с большой помпой подтянутся к берегу, наш противник может решить, что половина нашей армии плывет в Неаполь, чтобы дальше пойти по дороге и обойти его с фланга.
   Столь неожиданный всплеск военной смекалки в том, кто вообще ничего не смыслит в войне, поверг Кассия в шок. Он изумленно воззрился на Брута.
   – Ну, если кто-то из них командир класса Цезаря, это не сработает, они будут сидеть как сидели. Но если никого класса Цезаря у них нет, это может перепугать их. Мы попробуем. Мои поздравления, Брут.
   Когда огромный флот, нагруженный солдатами, появился в поле обзора Норбана и поплыл в сторону Неаполя, Норбан в отчаянии послал сообщение Саксе, умоляя его спешно отступить. Сакса так и сделал.
   Освободители прошли через Корпильский перевал. Это означало, что у них теперь появился прямой контакт с Неаполем, но и только. Соединившиеся на Сарпейском перевале Сакса и Норбан укрепили свои позиции так, что сдвинуть их с места было невозможно.
   – Они не Цезари, но тем не менее знают, что мы не можем высадить наши силы западнее – перед Амфиполисом. Все равно мы заперты, – сказал Кассий.
   – А нельзя нам высадиться в самом Амфиполисе? – спросил Брут, осмелевший после своей последней блестящей идеи.
   – Что? И попасть по своей воле в ножницы? Антоний тут же продвинется за Фессалонику, зная, что целых восемь легионов готовы ударить нам в тыл, – на пределе терпения ответил Кассий.
   – О-о-о.
   – Хм, если мне будет позволено высказаться, Гай Кассий, вдоль высот над Сарпейским перевалом проходит козья тропа, – сказал Раскуполид.
   Никто не обратил внимания на это сообщение, и о нем даже не вспоминали три долгих дня. Оба командира забыли курс школьной истории, в котором, в частности, говорилось о Фермопилах, где неприступный лагерь спартанского царя Леонида был взят благодаря козьей тропе под названием Анопея. Брут первым припомнил об этом, а затем и о том, что Катон Цензор сделал то же самое и в том же ущелье, обойдя защищавшихся с флангов.
   – Это действительно козья тропа, – объяснил Раскуполид, – и чтобы войско прошло, ее надо расширить. Это можно сделать, но только работать следует очень тихо, а еще надо взять с собой воду. Поверьте мне, воды там не будет, пока тропа не дойдет до ручья.
   – Сколько времени это займет? – спросил Кассий, не учитывая того факта, что фракийские аристократы ничего не смыслят в саперных работах.
   – Три дня, – наобум сказал Раскуполид. – Я сам пойду с дорожной командой, чтобы доказать, что я не обманщик.
   Кассий поручил это дело молодому Луцию Бибулу, который с группой сезонных рабочих тут же отправился в горы. Каждый взял с собой трехдневный запас воды. Работа была очень рискованной, потому что тропа шла прямо над Саксом и Норбаном, Луций Бибул не собирался идти на попятный: шанс отличиться выпадает нечасто. В конце третьего дня принесенная вода закончилась, но никакого ручья нигде не нашли. На четвертый день томимые жаждой, взволнованные люди отказались трудиться. Пожалуй, на них можно было бы воздействовать уговорами, но молодой Луций Бибул слишком походил на своего покойного родителя и не собирался кого-то там уговаривать и попусту тратить слова. Вместо этого он приказал продолжить работу под страхом порки, в ответ рабочие взбунтовались и стали бросать камни в несчастного Раскуполида. Только слабое журчание струящейся воды привело их в чувство. Рабочие бросились к ручейку, потом закончили дорогу и возвратились в лагерь освободителей.
   – Почему ты не послал кого-нибудь за водой? – спросил Кассий, поражаясь глупости Луция Бибула.
   – Ты сказал, что будет ручей, – ответил он.
   – Напомни мне в будущем, что тебе можно поручать только то, с чем в силах справиться твой слабый ум! – зло крикнул Кассий. – О боги, оградите меня от болванов-аристократов!
   Поскольку ни Брут, ни Кассий не хотели сражения, их армия пошла по новой высокогорной дороге, делая как можно больше шума. В результате Сакса и Норбан строем отошли к большому портовому городу Амфиполису (пятьдесят миль к западу от Филипп), отправлявшему во все стороны лес. Там, хорошо устроившись, но проклиная царевича Раскуса, который ничего не сказал им про козью тропу, они послали сообщение Марку Антонию, который быстро к ним приближался.
   Таким образом, к концу сентября Брут и Кассий заняли оба перевала и принялись укрепляться в долине реки Ганга. В этом году половодий не ожидалось.
   – Здесь, в Филиппах, хорошая позиция и все за нас, – сказал Кассий. – Мы контролируем Эгейское и Адриатическое моря, Сицилия и воды вокруг нее принадлежат нашему другу и союзнику Сексту Помпею, везде засуха, триумвиры нигде не получат еды. Мы останемся здесь на некоторое время, подождем, пока Антоний не поймет, что он проиграл, и не вернется в Италию. Тогда мы нападем. К тому времени его войска совершенно изголодаются, а вся Италия будет сыта по горло правлением триумвиров, и мы одержим бескровную победу.

   Они продолжали возводить укрепления, но лагерей образовывалось фактически два. Кассий занял гору с южной стороны Эгнациевой дороги, открытый фланг его лагеря защищало соленое болото шириной в несколько миль, сбегавшее к морю. Брут засел на двугорбой горе с северной стороны главного пути на Восток. Его открытый фланг защищали утесы и непроходимые ущелья. Ворота, перекрывавшие Эгнациеву дорогу, являлись общими для обоих, но за ними шли совершенно отдельные линии фортификаций, ограждавшие две обособленные территории, свободное сообщение между которыми было не предусмотрено вовсе.
   Вершина горы Кассия располагалась примерно в миле от доминирующей вершины горы Брута. Между этими вершинами они построили сильно укрепленную стену. Эта стена шла не по прямой линии, а выгибалась назад в середине, там, где пересекала дорогу у главных ворот, что придавало ей форму изогнутого лука. А от нее к востоку тянулись другие стены по обе стороны Эгнациевой дороги и вплоть до подъема к Сарпейскому перевалу.
   – Наша армия слишком большая, чтобы ее помещать в один лагерь, – бодро объяснял Кассий легатам и Бруту. – Два отдельных лагеря означают, что если враг проникнет в один из них, то он не сможет попасть в другой. Это даст нам время объединиться. Боковая дорога в Неаполь облегчает подвоз продовольствия, а Патиск отвечает за то, чтобы мы получали его. Итак, все сказано и все сделано, поэтому если нас атакуют, что очень сомнительно, то атака провалится, ибо к нам подступиться нельзя.
   Никто из присутствующих не возразил. Все думали о полученных новостях. Марк Антоний, оказывается, уже дошел до Амфиполиса еще с восемью легионами и тысячью конников. Это бы ладно, но к Фессалонике следом за ним подтянулся Октавиан и тоже, не останавливаясь, проследовал дальше. Несмотря на недомогание, из-за которого его несут в паланкине.

   Кассий отдал все самое лучшее Бруту. Лучшую кавалерию, лучшие легионы, битком набитые закаленными ветеранами Цезаря, лучшую артиллерию. Он не знал, чем еще поднять дух своего вечно сомневающегося, до смешного робкого и застенчивого партнера, чересчур мелкотравчатого в сравнении с масштабами грандиозной затеи. Ибо Брут был именно таковым, какое бы количество тактических идей его временами ни посещало. Сарды со всей убедительностью показали Кассию, что Брута больше интересуют абстракции, чем реалии воинской жизни. Это даже нельзя было назвать трусостью, и по большому счету Кассий не взялся бы утверждать, что война и сражения пугают Брута. Но он с поразительной пренебрежительностью отмахивался от всех военных дел, даже от самых необходимых. Не склонялся над картами, не обходил своих людей, подбадривая их, а вместо этого дискутировал со своими философами или писал леденящие кровь письма покойной жене. А с плохим настроением тоже боролся по-своему: не пытался сделать что-нибудь стоящее, а пускался в рассуждения о страшной гибели Цицерона и о том, как он будет вершить над триумвирами суд, совершенно не сознавая, что ему это не по зубам, и слепо веруя в какую-то высшую справедливость. Такие плохие люди, как Октавиан и Антоний, победить, по его мнению, никак не могли. Восстановление прежней Республики и прав римских аристократов – слишком благородные цели, и они восторжествуют над всеми, кто их отрицает. Кассий, глядя на это, просто пожимал плечами и делал все возможное, чтобы защитить Брута от слабостей Брута. Лучшее, что у нас есть, пусть будет твоим, Брут, бери! И надо бы принести жертву Вейовису, древнему богу сомнений, чтобы избежать их.
   Кассий очень старался для Брута, но Брут этого даже не замечал.

   Антоний прибыл к реке Ганга в последний день сентября и возвел лагерь почти в миле от фронтальной, в форме лука, стены, защищавшей позиции освободителей.
   Он понимал всю тяжесть своего положения. У него нет топлива, а ночи очень холодные, обоз с продуктами отстает на несколько дней, а вода в колодцах, которые он отрыл, забраковав речную воду, оказалась такой же соленой и грязной. Но освободители что-то ведь пьют. Значит, у них есть доступ к горным ключам! И он послал солдат обследовать гору Пангей, где тем удалось найти пресную воду. Теперь ее нужно как-то доставлять в лагерь, пока инженеры, используя солдатский труд, не построят временный акведук.
   При всем при том Антоний продолжал делать то, что делал бы на его месте любой компетентный римский генерал. Обносил свои позиции стенами, брустверами, башнями, траншеями, потом втащил наверх артиллерию. В отличие от Брута и Кассия он построил один общий лагерь для пехоты, своей и Октавиана, и с обеих сторон прилепил к нему два лагеря поменьше – для резерва и той части кавалерии, чьи лошади будут пить солоноватую воду. В том из них, что был ближе к морю, он поместил два худших своих легиона и свой штаб, а в другом оставил достаточно места для двух легионов Октавиана. Два плюс два: четыре – хороший резерв.
   Изучив ландшафт, он решил, что если здесь и произойдет бой, то драться будет пехота, поэтому тайно, ночью, отослал обратно в Амфиполис всю кавалерию, кроме трех тысяч конников с неприхотливыми, мало нуждавшимися в воде лошадьми. Расположив ставку Октавиана зеркально расположению своей собственной ставки, он совершенно не подумал о том, что болезнь Октавиана только усугубится от непосредственной близости к лошадям. Он не задумывался о таких мелочах. Но его очень злило, что легионы почему-то не стали хуже относиться к этому маленькому слабаку из-за его бабьей хвори. Неужели им действительно кажется, что он заступается за них перед Марсом?!
   Октавиан, которого все еще несли в паланкине, прибыл со своими пятью легионами в начале октября, а через день пришел и обоз. Увидев, где Антоний поместил его, Октавиан в отчаянии взглянул на Агриппу, но, поскольку деваться было уже некуда, не стал возражать.
   – Все равно он не поймет, сам он слишком здоров. Мы поставим мою палатку за палисадом, в самом дальнем конце. Там задувает морской ветерок, болота ему не преграда. Надеюсь, он будет относить пыль в сторону.
   – Это возможно, – согласился Агриппа.
   Его поражало, что Цезарь смог одолеть такое огромное расстояние. Воли в нем действительно больше, чем у обыкновенного смертного. Он не сойдет с дистанции, он не даст себе умереть, он не позволит Антонию взять над ним верх.
   – Если ветер переменится или пыли прибавится, Цезарь, – добавил он, – ты всегда сможешь незаметно пройти через задние маленькие ворота к болотам, там тебе будет полегче.

   Под Филиппами каждая сторона имела по девятнадцать легионов пехоты, что составляло около ста тысяч солдат, но у освободителей было более двадцати тысяч кавалеристов, а Антоний свои тринадцать тысяч уменьшил до трех.
   – Все изменилось со времен войны Цезаря в Галлии, – сказал он Октавиану за обедом. – Он считал себя в отличнейшем положении, если имел две тысячи лошадей и несколько рекрутированных сигамбров против половины всех галлов. Не помню, чтобы он когда-нибудь вводил в бой больше кавалерии, чем в пропорции один всадник к трем или четырем вражеским.
   – А ты ведешь себя так, словно у тебя тысячи и тысячи кавалеристов, Антоний, но их у тебя нет, – сказал Октавиан, разжевывая сухой хлебец. – Зато у противников туча конников, как доложил мне Агриппа. Что это? Подражание Цезарю?
   – Я не могу найти фураж, – ответил Антоний, вытирая подбородок, – и потому считаю, что того, что у меня есть, достаточно. Как у Цезаря. Сражаться будет пехота.
   – Ты думаешь, они будут драться?
   – Драться они не хотят, это факт. Но они от этого не отвертятся, потому что мы не уйдем, пока не вынудим их принять бой.

   Внезапное прибытие Антония потрясло Брута и Кассия, почему-то уверенных, что тот будет болтаться в Амфиполисе, пока не поймет, что во Фракии ему ничто не светит. Но он вдруг появился и, казалось, был готов к бою.
   – Он его не получит, – сказал Кассий, хмуро глядя на соленые болота.
   На следующий день он начал работы на южном фланге, намереваясь продлить свои фортификации до середины болот, чтобы лишить триумвиров малейшего шанса себя обойти. В то же время у главных ворот поперек Эгнациевой дороги стали копать траншеи, возводить дополнительные стены и палисады. Сначала Кассий думал, что река Ганга, протекавшая прямо под ним, обеспечит достаточную защиту, но в эту сухую, холодную и недождливую осень ее уровень падал с каждым днем. Солдаты могли не только перейти поток вброд, но и сражаться в нем, не замечая, что там плещется у них под ногами. Поэтому чем больше защитных сооружений, чем больше фортификаций, тем лучше.
   – Почему они так суетятся? – спросил Брут у Кассия, показывая рукой в сторону лагеря триумвиров, пока они стояли на горе Кассия.
   – Потому что они готовятся к генеральному сражению.
   – О! – чуть не задохнулся Брут.
   – Они его не дождутся, – уверил его Кассий.
   – И поэтому ты протянул свою стену в глубь топей?
   – Да, Брут.
   – Интересно, что думают обо всем этом в Филиппах, когда смотрят на нас?
   Кассий удивился.
   – А разве имеет значение, что думают в Филиппах?
   – Да нет, – вздохнул Брут. – Просто мне интересно.

   Шел октябрь, чреватый лишь мелкими стычками между отрядами, занимавшимися фуражом. Каждый день триумвиры выходили из своего лагеря и стояли, ожидая сражения, и каждый день освободители игнорировали их.
   Кассию казалось, что ежедневное бряцание оружием – единственное занятие триумвиров, но это было не так. Антоний решил обойти Кассия с болот и впряг в работу более трети армии. Нестроевых солдат с обозниками одели в доспехи и заставили изображать размахивающих оружием легионеров. А в это время подлинные легионеры неустанно трудились с большой охотой. Для них работа была сигналом, что сражение близится, а любой настоящий солдат всегда рвется в бой. Они пребывали в приподнятом настроении, так как знали, что генерал у них хороший. Большинство его солдат после боя остаются в живых. Но великий Марк Антоний – это одно, а с ними был еще Цезарь, божественный сын, являвшийся их искупительной жертвой и самым любимым командиром из всех.
   Антоний стал гатить болото вдоль длинного фланга Кассия, планируя обойти его сзади и заблокировать дорогу в Неаполь, а после атаковать. Все десять дней, пока длились работы, он делал вид, что вызывает противника на сражение, собирая своих людей, строя их в боевые колонны, а затем бесконечно перестраивая порядки. Но треть его армии в это время усердно форсировала болота, прячась от Кассия за стеной тростника. Дорога у них получалась твердая, крепкая, а через совсем уж непроходимые бездонные топи они перебрасывали мосты на уложенных горизонтально столбах. И все это – в абсолютнейшей тишине. Продвигаясь вперед, солдаты Антония оборудовали дорогу боковыми площадками, готовыми превратиться в редуты с фортификационными башнями и брустверами.
   Но Кассий ничего этого не видел и не слышал.

   Двадцать третьего октября ему исполнилось сорок два. Брут, сопляк, на четыре с половиной месяца младше. Год этот должен был стать годом первого консульства Кассия, он мог бы сейчас править Римом, но вместо этого торчал под Филиппами, наблюдая за действиями хитрого и напористого врага. Настолько напористого, что в день рождения Кассия он решил больше не таиться и прямо с утра послал ударную колонну занять все подготовленные площадки с приказом пустить материалы, оставшиеся от дорожных работ, на постройку редутов.
   Пораженный Кассий ринулся ему наперерез, пытаясь протянуть линию своих фортификаций вплоть до моря. Он бросил на это чуть ли не всех имевшихся под его началом солдат, безжалостно их подгоняя. Ни о чем другом он в тот миг думать не мог, даже о вероятности того, что вся эта суматоха является началом чего-то намного большего, чем сумасшедшее соревнование в инженерной ретивости двух враждебных сторон. Только остановившись и поразмыслив, он мог бы понять, что именно происходит, но он не остановился. Поэтому он и армию свою не привел к боевую готовность и совсем позабыл о Бруте, которому не только не сообщил ничего, но и не дал ранее никаких наставлений. Не получая известий от Кассия, Брут, услышав шум, решил сидеть тихо и ничего не предпринимать.
   В полдень Антоний атаковал на два фронта, используя большую часть объединенной армии триумвиров. Только два самых неопытных легиона Октавиана остались в резерве – внутри небольшого лагеря на территории триумвиров. Антоний построил своих людей перед лагерем Кассия, потом половину их повернул на юг, чтобы ударить по неприятельским силам, лихорадочно закреплявшимся на болотах, а другая половина насела на стену возле дороги и южную створку главных ворот. В ход пошли лестницы, кошки. Начался штурм, знаменующий начало сражения. Наконец-то! Солдаты Антония ликовали.
   Истина заключалась в том, что, даже когда Антоний атаковал, Кассий был все еще не убежден, что тот ищет сражения. Почти ровесники, они были тем не менее очень разными и по природе, и по воспитанию, ибо вращались в разных кругах – и в детском возрасте, и в юношеском, и в более зрелую пору. Антоний – драчун, демагог, изначально порочный. Кассий – потомственный воин из старинного знатного плебейского рода, прямодушный, все делает так, как должно. И когда они встретились под Филиппами, ни один из них попросту не мог знать, что творится в голове у другого. Поэтому Кассий не учел неодолимой склонности Антония к авантюрам, а предположил, что тот будет действовать так, как действовал бы он сам. А теперь, когда бой уже начался, было слишком поздно что-то предпринимать или апеллировать к Бруту.
   Солдаты Антония под градом снарядов набросились на вражескую болотную стену, разгромили переднюю линию обороны, и, перевалив на ту сторону, оказались на сухой твердой земле. Они с ходу смяли внутреннюю защиту и отрезали от «материка» тех, кто все еще маялся на болотах. Это были хорошие легионеры, и оружие у них было с собой. Они попытались пробиться к еще сражающимся товарищам, но Антоний справился с ситуацией. Развернув несколько своих когорт, он погнал храбрецов обратно в болота. Там его ударные группы, используя в одночасье созданные редуты, сбили их, как овец, в стадо, не позволяя двинуться с места. Только некоторым удалось вырваться из кольца, обогнуть гору и найти убежище в лагере Брута.
   Добившись успеха на южном фланге, Антоний решил усилить натиск на лагерь Кассия у главных ворот, где его люди снесли часть стены и теперь пытались прорвать внутреннюю линию укреплений.
   Тысячи солдат Брута смотрели на это со своей стены, проходящей вдоль Эгнациевой дороги. В полном боевом снаряжении, ожидая сигнала трубы или прямой команды вступить с неприятелем в бой. Напрасно. Никто ничего им не приказывал, словно никто не видел, что Кассию нужна помощь. Наконец в два часа дня наблюдатели взяли дело в свои руки. Без приказа они вытащили из ножен мечи, спустились со своих бастионов и атаковали людей Антония, ломавших преграды, установленные на их пути. Они действовали весьма успешно, пока Антоний не ввел в бой часть ожидающих своего часа когорт и не отбросил нападающих к их лагерю, где его люди остановились, не рискуя атаковать неприятеля снизу.
   Но у Брута служили солдаты Цезаря, опытные, закаленные, поседевшие во многих боях. Увидев, что дело не сладилось в одном месте, они отступили и атаковали в другом. И прорвались к ставке Октавиана. Это был небольшой лагерь, они легко взяли его. Два резервных сырых легиона, обозники и сколько-то там кавалеристов не оказали серьезного сопротивления. Их было меньше, чем атакующих. В итоге ветераны Цезаря, вставшие под начало Брута, убили их всех и пошли в основной лагерь триумвиров, где вообще никого не было. Тщательно обобрав неприятельские палатки, они развернулись и в шесть часов вечера отступили в свой лагерь.

   Столкновение еще толком не началось, а в воздух уже взметнулось огромное облако пыли, настолько сухой была земля вне болот. Казалось, ни один в мире бой не проходил в таком мутном мареве, как это первое сражение при Филиппах. Хотя Октавиану этот эффект и принес дополнительные мучения, но в результате он спас его от позорного плена. Чувствуя, что астма усиливается, молодой триумвир с помощью Гелена добрался до малых ворот, прошел через них и удалился к болотам, где он мог видеть море и хоть с трудом, но дышать.
   А для Кассия сплошное облако пыли ознаменовало полную потерю ориентации в происходящем, особенно после того, как Антоний разгромил его болотный фланг. Даже с вершины своей горы он ничего не видел. Все скрывала завеса пыли. Лагерь Брута так близко, а его не видать. Кассий лишь знал, что противник прорывает его оборону вдоль Эгнациевой дороги и что лагерь, который он столь деятельно укреплял, обречен. Неужели и Брут пребывает в столь же пиковом положении? Где он? Что с его лагерем? Он мог лишь гадать, но точно не знал ничего.
   – Я попытаюсь что-нибудь сделать, – сказал он Кимбру и Квинктилию Вару. – А вы уходите. Думаю, мы разгромлены. Думаю, но не знаю! Титиний, ты пойдешь со мной. Может быть, нам удастся увидеть что-то из самого городка.
   Итак, в половине пятого дня Кассий и Луций Титиний оседлали коней и выехали из задних ворот на дорогу, которая вела вверх, в Филиппы. Через час, с наступлением сумерек, они вынырнули из облака пыли, проехали еще немного и посмотрели вниз. Но увидели в меркнущем свете только пыль, плотную, плоскую и безликую, походящую на равнину.
   – Брут, наверное, тоже разгромлен, – грустно сказал Кассий. – Так много усилий, и все напрасно.
   – Но мы еще ничего твердо не знаем, – стал успокаивать его Титиний.
   Вдруг в коричневом тумане проступили очертания всадников, галопом поднимавшихся к ним по склону.
   – Кавалерия триумвиров, – вглядываясь, сказал Кассий.
   – Она может оказаться и нашей. Позволь, я спущусь и узнаю, – сказал Титиний.
   – Нет, мне кажется, это германцы. Пожалуйста, не ходи!
   – Кассий, у нас тоже есть германцы! Я иду к ним.
   Ткнув коня в ребра, Титиний повернулся и стал спускаться навстречу конникам. Кассий, наблюдая сверху, увидел, как его друга окружают, хватают – до него донеслись крики.
   – Его взяли, – сказал он Пиндару, своему вольноотпущеннику, который нес его щит. Потом спешился и стал судорожно расстегивать кирасу. – Как свободный человек, Пиндар, ты мне ничего не должен, но у меня есть последняя просьба.
   Кассий выдернул из ножен кинжал – тот самый кинжал, который так жестоко повернула в глазнице Цезаря его рука. Странно, но он мог думать сейчас только о том, с какой ненавистью тогда это проделал. Он протянул кинжал Пиндару.
   – Ударь точно, – сказал он, обнажая левый бок.
   Пиндар ударил точно. Кассий наклонился вперед и упал на землю. Пиндар, плача, посмотрел на него, сел на коня и помчался наверх, в город.
   Но германская кавалерия принадлежала освободителям. Они ехали, чтобы сказать Кассию, что люди Брута вторглись на территорию триумвиров и одержали победу. Первое сражение при Филиппах было выиграно. Вместе с Титинием они поскакали наверх и нашли Кассия мертвым. Конь Кассия тыкался мордой в его лицо. Быстро спешившись, Титиний подбежал к нему, обнял и зарыдал.
   – Кассий, Кассий, это были хорошие вести! Почему ты не подождал?
   Не было смысла продолжать жить, если Кассий мертв. Титиний выхватил меч и упал на него.

   Брут провел весь тот страшный день на вершине своей горы, напрасно пытаясь увидеть сражение. Он понятия не имел, что происходит. Не знал, что несколько его легионов взяли ситуацию в свои руки и одержали победу, не знал, чего от него хочет Кассий.
   – Подождите, я думаю, – сказал он своим легатам, друзьям и всем тем, кто пришел, чтобы заставить его сделать хоть что-нибудь, не сидеть сложа руки!
   Прибежал растрепанный, запыхавшийся Кимбр и сообщил ему о победе, о трофеях, которые его легионы с ликованием перетащили через реку Ганга.
   – Но… но Кассий… не приказывал этого! – заикаясь, воскликнул Брут, в глазах его мелькнул испуг.
   – Они все равно это сделали, и прекрасно! И для тебя прекрасно, страдалец! – огрызнулся, теряя терпение, Кимбр.
   – Где Кассий? Где остальные?
   – Кассий с Титинием поднялись к Филиппам посмотреть, можно ли что-нибудь различить в этой пыли. Квинктилий Вар, думая, что все потеряно, закололся. Об остальных я не знаю. Такой везде хаос!
   Совсем стемнело, и медленно, очень медленно облако пыли стало оседать. Ни одна из сторон не имела возможности оценить результаты этого дня до утра. Поэтому уцелевшие освободители собрались поесть в бревенчатом доме Брута. Они помылись, переоделись в теплые туники.
   – Кто сегодня погиб? – спросил Брут.
   – Молодой Лукулл, – ответил Квинт Лигарий, убийца.
   – Лентул Спинтер в бою на болотах, – сказал Пакувий Антистий Лабеон, убийца.
   – И Квинктилий Вар, – добавил Кимбр, убийца.
   Брут заплакал. Особенно ему было жаль невозмутимого, смелого Спинтера, сына более апатичного, но менее достойного человека.
   Послышался какой-то шум. В комнату ворвался молодой Катон с дикими глазами.
   – Марк Брут! – крикнул он. – Там! На улице! Там!
   Его тон заставил всех вскочить и кинуться к двери. У порога на грубых носилках лежали тела Гая Кассия Лонгина и Луция Титиния. Тоненько вскрикнув, Брут упал на колени и стал раскачиваться, закрыв лицо руками.
   – Как? – спросил Кимбр, взяв на себя инициативу.
   – Их принесли германские конники, – ответил молодой Марк Катон, вытянувшись перед ним в соответствии с военным уставом, как заправский вояка. О, отец теперь не узнал бы его! – Кажется, Кассий подумал, что они люди Антония и хотят взять его в плен. Он и Титиний скакали к Филиппам. Заслышав сзади конников, Титиний спустился, чтобы их задержать. Но оказалось, что они – наши, однако, пока Титиния не было, Кассий убил себя. Он был мертв, когда все подъехали. И Титиний закололся на месте.

   – А где же ты был, пока все это происходило? – ревел Марк Антоний, стоя среди руин, в которые был превращен его лагерь.
   Опираясь на Гелена, ибо у молчащего Агриппы обе руки лежали на рукояти меча, Октавиан смотрел не мигая в маленькие разъяренные глазки.
   – Я был на болотах, пытался дышать.
   – Пока те cunni крали наши деньги!
   – Уверен, – со свистом проговорил Октавиан, опустив длинные светлые ресницы, – что ты их вернешь, Марк Антоний.
   – Ты прав, я их верну, ты, бесполезный, жалкий придурок! Маменькин сынок, ни на что не пригодный в бою! Я думал, что победил, а все это время какие-то изменники из лагеря Брута грабили мой лагерь! Мой лагерь! Они прикончили несколько тысяч наших солдат! Мы тоже убили восемь тысяч солдат Кассия, но какой был в этом смысл, когда за моей спиной перебили почти столько же наших прямо в моем собственном лагере? И ты не мог организовать отпор!
   – Я никогда не говорил, что могу организовать отпор, – спокойно возразил Октавиан. – Ты намечал диспозиции на сегодня, не я. Ты даже не потрудился сказать мне, что атакуешь, и не пригласил меня на свой совет.
   – Почему ты не отступаешься и не возвращаешься восвояси, Октавиан?
   – Потому что я сокомандующий в этой войне, Антоний, что бы ты ни думал об этом. Я потерял больше людей, чем ты, – это моя пехота погибла! – и больше денег, чем ты, сколько бы ты ни орал и ни бесновался. В будущем я советую тебе включать меня в свои военные советы и лучше охранять свой лагерь.
   Сжав кулаки, Антоний харкнул, сплюнул Октавиану под ноги и ушел.
   – Позволь мне убить его, пожалуйста, позволь, – взмолился Агриппа. – Я одолею его, Цезарь, я знаю, что одолею! Он стареет и очень много пьет. Позволь мне убить его! Я вызову его, это будет честная схватка!
   – Нет, не сегодня, – сказал Октавиан, повернулся и пошел к своей разоренной палатке.
   Нестроевые копали ямы при свете факелов, потому что надо было похоронить много лошадей. Мертвая лошадь означала, что всадник не может сражаться. Это хорошо знали все.
   – Ты был в гуще драки, Агриппа, мне сказал об этом Тавр. Тебе нужен сон, а не дуэль с таким гладиатором, как Антоний. Тавр сказал мне также, что ты удостоен девяти золотых фалер за то, что взошел на стену противника первым. Речь шла и о corona vallaris, но, по словам Тавра, Антоний придрался к тому, что там было две стены и ты не сумел первенствовать на обеих. Но я все равно тобой очень горжусь! Возьмешь себе под начало четвертый, когда мы насядем на Брута.
   Хотя Агриппа зарделся от похвалы, его более восхищало поведение Цезаря, чем свои подвиги на каких-то там стенах. После оскорбительного и незаслуженного нагоняя, полученного от такого кабана, как Антоний, ему оставалось лишь почернеть лицом и умереть. А вместо этого рев Антония оказал на него благодатное воздействие и, словно некое магическое лекарство, улучшил его состояние. Как он держался! Спокойно, ни один мускул не дрогнул. У него какая-то своя, особая храбрость. И Антоний ничего не добьется, пытаясь подорвать репутацию Цезаря среди легионов, сколько бы ни кривился, сколько бы ни высмеивал его за сегодняшнюю трусливость. Легионеры знают, что Цезарь болен, и они будут думать, что это его болезнь помогла им сегодня одержать большую победу. Ибо это большая победа. Мы потеряли самых худших солдат. А освободители лишились лучших. Нет, легионы никогда не поверят, что Цезарь трус. Это в Риме дружки Антония и «кабинетные» генералы-сенаторы поверят его лживым россказням. Но в них он не станет упоминать о болезни.

   Лагерь Брута был переполнен. В нем укрылись около двадцати пяти тысяч солдат Кассия. Некоторые из них были ранены, большинство просто устали от работы на болотах, после которой пришлось еще драться. Брут выделил дополнительные продукты из запасов, заставил пекарей трудиться так, как трудились вчера эти парни, накормил всех свежим хлебом и чечевичным супом с беконом. Сейчас так холодно, а с топливом плохо, потому что деревья, свежесрубленные на тыльном склоне горы, слишком сырые, чтобы нормально гореть. Горячий суп и хлеб с маслом немного согреют солдат.
   Когда Брут подумал о том, как войска отреагируют на смерть Кассия, им овладела паника. Он погрузил недвижные тела на телегу и тайно отослал их в Неаполь в сопровождении молодого Катона, которому поручил кремировать их и послать прах домой, а потом возвратиться. Как ужасно, как нереально видеть безжизненное лицо Кассия! Из всех лиц, которые он когда-либо видел, оно было самым живым. Сдружившиеся еще в школьные дни, они стали потом свояками. А убийство Цезаря накрепко связало их – к лучшему или к худшему. Теперь он один. Прах Кассия поедет домой, к Тертулле, которая так хотела детей, но так и не смогла выносить их. Похоже, это судьба всех женщин из рода Юлиев. А теперь для детей слишком поздно. Слишком поздно для нее и слишком поздно для Марка Брута. Порция умерла, мать жива. Порция мертва, мать жива. Порция мертва, мать жива.
   После того как увезли тело Кассия, странная сила вдруг влилась в Брута. Дело их двоих теперь полностью перешло в его руки. Он – единственный освободитель, оставшийся в живых и достойный упоминания в исторических книгах. Брут завернул в плащ свое тонкое сутулое тело и отправился успокаивать людей Кассия. Они очень переживали свое поражение, он это понял, переходя от одной группы к другой, чтобы подбодрить павших духом солдат, успокоить. «Нет-нет, это не ваша вина, вы сражались храбро, упорно. Беспринципный Антоний тайно, предательски напал на вас, действуя подло и бесчестно». Конечно, всем хотелось знать, где Кассий, почему он сам не пришел к ним. Убежденный, что известие о его смерти полностью деморализует солдат, Брут солгал: Кассий ранен, понадобится несколько дней, чтобы он снова встал на ноги. Кажется, это сработало.
   Перед рассветом он собрал всех своих легатов, трибунов и старших центурионов на совещание.
   – Марк Цицерон, – обратился он к сыну Цицерона, – тебе поручается переговорить с моими центурионами и присоединить солдат Кассия к моим легионам, даже если это их переполнит. Легионы, не понесшие ощутимых потерь, следует сохранить в том же составе.
   Молодой Цицерон кивнул. По прихоти случая он был сыном старшего Цицерона, хотя по справедливости ему надлежало бы быть сыном Квинта, а молодому Квинту – сыном старшего Цицерона. Квинт-младший – умен, начитан и устремлен к идеалам. А Марк-младший – прирожденный солдат без интеллектуальных вывертов и иных отклонений. Поручение, данное Брутом, было вполне по нему.
   Но, успокоив людей Кассия, Брут почувствовал, что странная сила его покидает, уступая место прежнему унынию.
   – Понадобится несколько дней, прежде чем мы сможем снова дать бой, – сказал Кимбр.
   – Дать бой? – тупо переспросил Брут. – О нет, Луций Кимбр, мы больше не будем сражаться.
   – Но мы должны! – воскликнул Луций Бибул, аристократ и болван.
   Трибуны и центурионы с кислым видом переглянулись. Яснее ясного – всем хотелось драться.
   – Мы будем сидеть здесь, – сказал Брут, выпрямляясь со всем достоинством, на какое был только способен. – Мы не будем… повторяю, мы не позволим навязать нам сражение!

   На рассвете войско Антония было построено в боевой порядок. Возмущенный Кимбр тоже собрал армию освободителей, чтобы послать их в атаку. Бой, казалось, был неминуем, но Антоний отвел свои легионы. Его люди устали, его лагерь нуждался в восстановлении. Он только хотел показать Бруту, что не собирается уходить.
   Через день Брут объявил общий сбор всей пехоты и обратился к ней с короткой речью, в результате которой его люди почувствовали себя обманутыми. Брут говорил, что вообще не намерен драться. Ни сейчас, ни в будущем, никогда. В этом нет необходимости, а потом, первая обязанность командира – сохранить драгоценные жизни солдат. Марк Антоний откусил больше, чем может прожевать, потому что жевать он будет воздух. Нигде нет ни зерна, ни животных – ни в Греции, ни в Македонии, ни в Западной Фракии. Поэтому его ждет голод. Флот освободителей контролирует море, провизию Антонию с Октавианом ниоткуда не подвезут!
   – Расслабьтесь и успокойтесь, у нас еды много. Хватит до следующего урожая, если понадобится, – в заключение сказал он. – Однако задолго до того Марк Антоний и Цезарь Октавиан умрут с голоду.
   – Это очень плохо, Брут, – сквозь зубы процедил Кимбр. – Люди хотят драться! Они не хотят спокойно сидеть и пировать, пока враг голодает. Они хотят драться! Они солдаты, а не завсегдатаи Форума!
   В ответ Брут заплатил всем командирам и солдатам наличными по пять тысяч сестерциев в благодарность за их храбрость и верность. Но армия восприняла это как взятку и потеряла последнее уважение, которое испытывала к Марку Бруту.
   Он пытался подсластить дар, обещая прибыльную короткую кампанию в Греции и Македонии, после того как триумвиры разбегутся в поисках соломы, насекомых, семян. Подумайте о спартанском Лакедемоне, о македонской Фессалонике! Два богатейших города будут отданы вам.
   – Армия не хочет грабить города, она хочет сражаться! – в ярости крикнул Квинт Лигарий. – Здесь и сейчас!
   Но кто бы что ни говорил ему, Брут стоял на своем. Никаких сражений не будет.

   К началу ноября положение армии триумвиров сделалось совсем бедственным. Антоний послал фуражные отряды в Фессалию и в долину македонской реки Аксий, значительно выше Фессалоники. Но отряды вернулись ни с чем. Только вылазка в земли бессов, к реке Стримон, дала зерно и бобы, и то лишь потому, что Раскус, запамятовавший о козьей тропе у Сарпейского перевала, чувствовал себя виноватым и предложил показать, куда надо идти. Вмешательство Раскуса не улучшило отношений между двумя триумвирами, ибо фракийский царевич отказался иметь дело с Антонием. Только с Цезарем! Причина простая: Октавиан обращался с ним почтительно, Антоний – нет. Легионеры Октавиана вернулись с провизией, однако ее могло хватить лишь на месяц, не дольше.
   – Пора нам поговорить, Октавиан, – сказал чуть позже Антоний.
   – Тогда садись, – предложил Октавиан. – О чем будем говорить?
   – О стратегии. Ты никчемный командир, ты мальчишка, но политическими способностями одарен весьма щедро, а нам, может быть, сейчас как раз нужен именно политический подход к делу. У тебя есть какие-нибудь соображения?
   – Несколько, – ответил Октавиан с непроницаемым лицом. – Во-первых, я думаю, мы должны обещать каждому из наших солдат премию в двадцать тысяч сестерциев.
   – Ты шутишь! – ахнул, резко вскидываясь, Антоний. – Даже с учетом возможных потерь это составит восемьдесят тысяч талантов серебра, а таких денег нет нигде, кроме Египта.
   – Абсолютно верно. Тем не менее, думаю, мы вполне можем пообещать. Обещания будет достаточно, дорогой мой Антоний. Наши люди не дураки, они знают, что у нас нет денег. Но если мы возьмем лагерь Брута и перекроем дорогу к Неаполю, неприятельская казна станет нашей. Наши солдаты достаточно умны, чтобы это понять. Лишний стимул навязать бой.
   – Я тебя понял. Хорошо, я согласен. Что-нибудь еще?
   – Мои агенты сообщают, что Брут полон сомнений.
   – Твои агенты?
   – Человек делает то, что ему позволяют его физические и умственные возможности, Антоний. Как ты все время повторяешь, ни мои физические, ни умственные возможности не позволяют мне быть хорошим генералом. Однако во мне есть черты Улисса, поэтому я, как и он, не сторонюсь окольных путей и имею шпионов в нашем собственном Илионе. В высшем командовании. Они сообщают мне обо всем.
   Антоний уставился на него, открыв рот.
   – Юпитер! А ты очень скрытный!
   – Да, – любезно согласился Октавиан. – По словам моих агентов, Брут весьма обеспокоен тем, что костяк его войска составляют солдаты, когда-то служившие под началом у Цезаря. Он не уверен в их благонадежности. Солдаты Кассия также его удручают. По его мнению, они не уважают его.
   – И сколько же тут твои агенты приврали? – серьезно поинтересовался Антоний.
   Мелькнула улыбка. Цезаря, не мальчишки.
   – Уверен, немного. Он уязвим, наш добрый Брут. И философ, и плутократ – все в одном. Ни та ни другая из его составляющих не верит в войну. Философ – потому что она отвратительна, плутократ – потому что она рушит бизнес.
   – И что ты всем этим хочешь сказать?
   – Что Брут уязвим. Я думаю, его можно заставить принять бой. – Октавиан со вздохом откинулся на спинку кресла. – А способы спровоцировать его людей на сражение, я полагаю, ты найдешь сам.
   Антоний поднялся, хмуро посмотрел с высоты своего роста на золотоволосую голову.
   – Еще один вопрос.
   – Да? – спросил Октавиан, вскинув светящиеся глаза.
   – В нашей армии у тебя тоже есть свои агенты?
   Опять улыбка Цезаря.
   – А ты как думаешь?
   – Я думаю, – зло проговорил Антоний, взявшись за полог шатра, – что ты очень коварен, Октавиан! Ты слишком кривой, чтобы делить с кем-то ложе. Чего никто никогда не скажет о Цезаре. Он был прям, как стрела. Всегда. Я презираю тебя.

   По мере того как ноябрь подходил к концу, дилемма Брута росла. Куда бы он ни повернулся, все было против него, потому что все хотели лишь одного – боя. В довершение к этому каждый день Антоний выводил свою армию и строил в боевой порядок, после чего передние ряды ее начинали выть, скулить и визжать, как голодные псы, как суки во время спаривания, как щенки, которых пнули ногой. Потом они начинали выкрикивать оскорбления: «Трусы, бабы, бесхребетные слабаки, когда вы выйдете драться?» Эти крики проникали во все уголки лагеря Брута, и все, кто их слышал, скрипели зубами, ненавидя армию триумвиров и ненавидя Брута за то, что тот не давал им ее проучить.
   После десятого ноября Брут заколебался. Не только сообщники-убийцы, но и другие легаты с трибунами постоянно донимали его. К этому хору присоединились голоса центурионов и рядовых. Не зная, что еще можно сделать, Брут закрыл дверь и засел в своем доме, обхватив голову руками. Азиатская кавалерия уходила прочь целыми гуртами, практически не таясь. Еще до сражения прокорм лошадей был проблемой, как и водопой, ведь вода находилась в горах и полуголодных животных к ней ежедневно гоняли. Как и Антоний, Кассий знал, что в этой кампании кавалерия не сыграет решительной роли, поэтому он стал понемногу отпускать эскадроны домой. Теперь этот тонкий ручеек превратился в поток. Но Брут в случае надобности все еще мог выставить около пяти тысяч всадников, однако он скорбно вздыхал, совершенно не понимая, что даже это количество непомерно огромно. Он думал, что конников у него очень мало.
   Наконец он вышел из дома. Лишь потому, что считал, что должен иногда где-нибудь появляться. Шепот за спиной и громкие выкрики с бастионов показали ему, что ветераны Цезаря и впрямь не заслуживают особенного доверия, ибо каждый день с умилением взирают на желтую головку наследника Цезаря, когда тот обходит передние линии своих войск, заговаривает с солдатами, улыбается, шутит. И Брут опять спрятался в своем доме и сидел там, обхватив голову руками.
   На следующий день после ид Луций Тиллий Кимбр ворвался к нему без предупреждения и рывком сдернул изумленного Брута со стула.
   – Хочешь ты или нет, Брут, ты будешь драться! – рявкнул Кимбр. Он был вне себя.
   – Нет, это будет конец всему! Пусть все идет, как идет, ведь они голодают! – захныкал Брут.
   – Отдай приказ готовиться к бою, Брут, иначе я смещу тебя с поста командующего и отдам приказ сам. Не думай, что я один так считаю. Меня поддерживают все освободители, все другие легаты, все трибуны, все центурионы и все солдаты. Решай, Брут, останешься ты командиром или передашь свои полномочия мне?
   – Ладно, – тупо согласился Брут. – Отдай от моего имени приказ готовиться к бою. Но вспомни, когда все закончится и нас побьют, что я этого не хотел.

   На рассвете армия освободителей вышла из лагеря Брута и выстроилась на своей стороне реки. Взволнованный, мятущийся Брут велел своим центурионам и трибунам неустанно следить, чтобы их люди не отрывались чересчур далеко от своего лагеря и всегда проверяли, чисты ли пути отхода у них за спиной. Трибуны и центурионы удивленно смотрели на своего командира, потом отворачивались, не обращая больше внимания на его слова. Что он делает, что пытается им внушить? Что сражение проиграно, не начавшись?
   Не найдя у них понимания, Брут отправился к рядовым. Пока Антоний с Октавианом ходили по своим линиям, пожимая руки солдатам, улыбаясь, обмениваясь с ними шутками и уверяя, что Марс Непобедимый и божественный Юлий на их стороне, он сел на коня и поехал вдоль своего строя, упрекая солдат в неразумии. «Зачем вам этот бой? Если вас сегодня побьют, вы сами будете виноваты. Вы настояли на этом сражении, а не я, вы заставили меня вывести вас из ворот, несмотря на все мои возражения». Лицо скорбное, на глазах слезы, плечи опущены. К тому времени, когда он закончил объезд, многие ветераны уже удивлялись, каким ветром их вообще занесло в армию этого нытика и пораженца.
   Им выдался шанс хорошо поразмыслить над этим, ибо время шло, а горн не трубил. Близился полдень, а они все стояли, опираясь на свои щиты и на копья, мысленно благодаря позднюю осень за небо, покрытое облаками, и за отсутствие зноя. В полдень нестроевые обеих армий принесли всем еду. Солдаты поели и вновь оперлись на щиты и на копья. Смех, да и только, спектакль! Плавт бы не выдумал фарса нелепей!
   – Дай сражение или сними с себя генеральский плащ, – сказал Кимбр в два часа дня.
   – Еще час, Кимбр, только один час. Тогда будет самое время. Потому что скоро начнет темнеть, а в двухчасовом сражении много людей не погибнет и оно не станет решающим, – сказал Брут, убежденный, что ему в голову пришло еще одно из тех озарений, какими он поражал даже Кассия.
   Кимбр в изумлении смотрел на него.
   – А как же Фарсал? Брут, ты же был там! Им хватило и часа.
   – Да, но потерь было мало. Через час я дам сигнал к атаке, но не раньше, – упрямо сказал Брут.
   В три часа прозвучал сигнал. Армия триумвиров издала боевой клич и атаковала. Армия освободителей радостно вскрикнула и бросилась в наступление. Опять дралась лишь пехота. Кавалерия по краям поля почти бездействовала, кружа на месте.
   Две огромные армии сошлись в яростной схватке. Не было предварительных манипуляций с копьями или стрелами, люди жаждали наброситься друг на друга, чтобы вонзить короткий меч или кинжал в тело врага. С первой минуты началась жесткая рукопашная, ибо слишком долгое ожидание истомило солдат, а теперь наконец они обрели чувство свободы. Резня была страшная, не пятилась ни одна сторона. Когда передние бойцы падали, вперед выдвигались стоявшие сзади, а потом мертвыми или тяжело раненными падали и они. Всюду щиты, голоса, хриплая ругань, лязг мечей. Выпад – удар. Выпад – удар.
   Пять лучших легионов Октавиана бились на своем правом фланге с левофланговыми ветеранами Брута. Агриппа со своим четвертым – ближе к Эгнациевой дороге. Поскольку именно их сотоварищи в прошлом бою не сумели защитить лагерь триумвиров от разграбления, у этих пяти легионов имелся к противнику особенный счет. Прошел почти час, но он никому не принес перевеса. Затем пять легионов Октавиана уперлись, насели всей массой, и грубая сила дала результат. Левое крыло Брута дрогнуло, надломилось.
   – О! – восхищенно крикнул Гелену Октавиан. – Такое впечатление, что там пущен в ход какой-то огромный рычаг! Толкай, Агриппа, толкай! Выворачивай с корнем!
   Очень медленно, почти неприметно солдаты Цезаря, служившие теперь у Брута, стали пятиться, а давление на них все усиливалось – до тех пор, пока в их рядах не образовался разрыв. Но и в этом случае паники не было, никто не пытался удрать. Просто задние ряды поняли, что передние маневрируют, и повторили маневр.
   За час битвы общее напряжение возросло неимоверно. Внезапно левый фланг армии Брута запаниковал. Миг – и солдаты освободителей побежали. Легионеры Октавиана бежали за ними на расстоянии, равном длине их мечей, игнорируя камни и дротики, дождем сыпавшиеся с вражеских бастионов. В этой суматохе легион Агриппы сделал рывок к Эгнациевой дороге, потом бросился к главным воротам фортификаций противника и перекрыл спасающимся доступ в их лагерь. Те, рассеявшись, кинулись к соленым болотам и к ущельям в горной гряде.
   Второе сражение при Филиппах длилось немногим дольше Фарсала, но с очень большими потерями. Половина армии освободителей погибла, а о второй никто никогда больше не слышал на территориях вокруг Нашего моря. Позднее пойдут слухи, что многие выжившие поступили на службу к парфянскому царю. Но не для того, чтобы разделить судьбу десяти тысяч римских легионеров, захваченных после битвы у Карр, которые теперь охраняют границы Согдианы от степных орд массагетов. Нет, сын Лабиена, Квинт Лабиен, ставший доверенным приближенным царя Орода, якобы обласкал их и предложил помочь ему обучать парфянскую армию римскому способу ведения войн.

   Брут и его личная свита наблюдали за ходом битвы с вершины своей горы. Сегодня все было хорошо видно, ибо почву устлали многочисленные тела убитых и придавили всю пыль. Когда стало ясно, что бой проигран, трибуны четырех старших легионов пришли к нему и спросили, что им делать.
   – Спасайте свои жизни, – сказал Брут. – Попытайтесь пробиться к флоту в Неаполе или добраться до Фасоса.
   – Мы должны сопровождать тебя, Марк Брут.
   – Нет, я предпочитаю идти один. А теперь уходите, пожалуйста, уходите.
   С ним остались Статилл, Стратон из Эпира и Публий Волумний, а также три его самых любимых вольноотпущенника, секретари Луцилий и Клейт и щитоносец Дардан. И еще кое-кто. Всего, включая рабов, человек двадцать.
   – Все кончено, – сказал он, глядя, как люди четвертого легиона Агриппы карабкаются на стены. – Нам лучше поторопиться. У нас все упаковано, Луцилий?
   – Да, Марк Брут. Могу я просить тебя об одолжении?
   – Проси, чего хочешь.
   – Дай мне твои доспехи и алый плащ. Мы с тобой одного роста, меня можно принять за тебя. Если я подъеду к их линиям и скажу, что я – Марк Юний Брут, это задержит преследователей, – сказал Луцилий.
   Брут чуть подумал и кивнул.
   – Хорошо, но на одном условии: ты сдашься Марку Антонию. Ни в коем случае не давай им отправить тебя к Октавиану. Антоний грубый мужлан, но у него есть чувство чести. Он ничего тебе не сделает, когда узнает, что его обманули. А вот Октавиан, я думаю, прикажет убить тебя на месте.
   Они обменялись одеждой. Луцилий сел на общественного коня Брута и поехал вниз по склону к главным воротам, а Брут и его сопровождающие отправились к задним. Уже темнело. Люди Агриппы продолжали ломать стены. Поэтому никто не заметил, как они ушли и проскользнули в ближайшее ущелье, которое вывело их к другому ущелью, потом еще к одному и так далее, пока беглецы не выбрались на Эгнациеву дорогу – восточнее от ее слияния с дорогой в Неаполь, которую Антоний захватил несколько дней назад, после первого сражения при Филиппах.
   Быстро сгущавшаяся темнота застигла их у Корпильского перевала. Там Брут решил сойти с дороги и подняться по густо заросшему лесом склону на выступ, нависающий над ущельем.
   – Антоний, конечно, пустит кавалерию на поиск беженцев, – объяснил он. – Если мы тут, наверху, заночуем, то утром сможем увидеть, как нам лучше двигаться дальше.
   – Поставив кого-нибудь в караул, мы можем разжечь огонь, – сказал дрожащий от холода Волумний. – Облачность сейчас низкая, наш костер издали не увидят, а как только часовой заметит приближающиеся огни факелов, мы погасим его.
   – Небо может и проясниться, – заметил мрачно Статилл.
   Ветви сухостоя занялись быстро, но вскоре все поняли, что их мучает жажда. Никто не подумал взять с собой воду.
   – Здесь недалеко должна протекать река Гарпас, – вставая, сказал Раскуполид. – Я возьму двух лошадей и привезу воду, если мы опорожним эти кувшины, пересыпав зерно в мешки.
   Брут мало что понимал. Вокруг него были люди, они что-то делали, но он видел их как сквозь плотный туман, и кто-то, похоже, заткнул ему уши ватой.
   «Это конец моего пути, конец моей жизни на этой ужасной, истерзанной, изможденной земле. Я по природе не воин, этого в моей крови нет совсем. Я даже не знаю, как мыслит воин. Если бы я знал, то мог бы лучше понять Кассия. Он всегда был таким устремленным, таким агрессивным! Вот почему мама всегда предпочитала его. Потому что она – самый агрессивный человек из всех мне известных людей. Высокомерие выше, чем башни Илиона, она сильней Геркулеса, тверже алмаза. И очень живуча. Она пережила Катона, Цезаря, Силана, Порцию, Кассия. Переживет и меня. Она переживет всех, кроме, наверное, этого хитрого змея Октавиана. Это он заставил Антония преследовать освободителей. Если бы не Октавиан, мы все жили бы в Риме и становились бы консулами в положенные сроки. Я стал бы консулом уже в этом году!
   Октавиан хитер не по возрасту. Наследник Цезаря! Никто из нас не учел, сколько жребиев у Фортуны в запасе. Цезарь, Цезарь – вот кто все это начал, когда соблазнил мою мать, когда опозорил меня, отобрав Юлию и выдав ее замуж за старика. Цезарь все сам решал за других».
   Вздрогнув, он вспомнил строку из «Медеи» Еврипида и громко крикнул:
   – Зевс Всемогущий, запомни, кто причинил эту боль!
   – Откуда это? – спросил Волумний, всегда старавшийся поначалу накапливать информацию, а уж потом заносить ее в свой дневник.
   Брут не ответил, и Волумний вынужден был, бубня эту цитату, блуждать в дебрях своей памяти, пока Стратон из Эпира не подсказал другу, откуда она. Но Волумний понял, что Брут таким образом клеймит Антония. Цезарь ему даже на ум не пришел.
   Раскуполид вернулся с водой. Все, кроме Брута, стали жадно пить. После этого они поели.
   Несколько позже вдалеке послышался шум, который заставил их затоптать огонь. Они сидели в напряжении, потом Волумний и Дардан ушли проверить, что это было. Ложная тревога, сказали они по возвращении.
   Тут вскочил Статилл, весь дрожа, – его мучил холод. Обхватив себя руками, он сказал:
   – Я не могу больше это выносить! Я возвращаюсь к Филиппам посмотреть, что там происходит. Если наш лагерь покинут, я зажгу большой сигнальный огонь. С этой высоты он будет хорошо вам виден. В конце концов, он даст знак охране на перевалах держаться настороже. Ведь триумвиры теперь могут обойти Неаполь с флангов. Что такое пять миль? Я доберусь за час. Если через час огонь загорится, значит, люди Антония спят, вместо того чтобы вас искать.
   И он ушел, а оставшиеся сели, тесно прижавшись друг к другу, чтобы не мерзнуть. Только Брут сидел один, погруженный в раздумья.
   «Это конец моего пути, все было напрасно. Я был совершенно уверен, что Республика возродится, когда Цезарь умрет. Но она не возродилась. Его смерть только развязала руки еще худшим ее врагам. Струны моего сердца соединены с Республикой. Пришла моя смерть».
   – Кто сегодня умер? – вдруг спросил он.
   – Гемицилл, – ответил в темноту Раскуполид. – Молодой Марк Порций Катон. Он очень храбро дрался. Пакувий Лабеон убил себя сам, я считаю.
   – Ливий Друз Нерон, – сказал Волумний.
   Брут разрыдался. Остальные замерли, страстно желая оказаться где-нибудь в другом месте.
   Как долго он плакал, Брут не знал. А когда слезы высохли, он вдруг почувствовал, что очнулся от нелепого жуткого сна и погружается в другой сон – невероятный, обворожительный и прекрасный. Он встал, прошел в центр поляны, потом посмотрел на небо. Облака уже рассеялись, и мириады звезд засияли над ним. Только Гомер знал слова, могущие описать то, что видели его глаза и что впитывал его ослепленный звездным сиянием ум.

     Словно как на небе около месяца ясного сонмом
     Кажутся звезды прекрасные, ежели воздух безветрен;
     Все кругом открывается – холмы, высокие горы,
     Долы; небесный эфир разверзается весь беспредельный;
     Видны все звезды; и пастырь, дивуясь, душой веселится… [3 - Гомер. Илиада. Песнь восьмая. Перевод Н. И. Гнедича.]

   Он прощается. Все это поняли, цепенея от горя. Их круглые глаза, давно привыкшие к чернильному мраку, настороженно следили за Брутом, который прошел к связкам личных вещей, взял свой меч, вытащил из ножен и протянул Волумнию.
   – Убей меня, дружище, – сказал он.
   Рыдая, Волумний покачал головой и отошел назад.
   Брут предлагал меч всем по очереди, и каждый отказывался взять его. Последним был Стратон из Эпира.
   – А ты? – спросил Брут.
   Все закончилось в одно мгновение. Стратон взял оружие – и… Никто не успел даже вздрогнуть. Казалось, протягивая к мечу руку, Стратон лишь продлил этот жест. Миг – и лезвие вошло до рукоятки под нижнее ребро Брута с левой стороны. Идеальный удар. Брут был мертв, прежде чем его колени коснулись покрытой листьями почвы.
   – Я еду домой, – сказал Раскуполид. – Кто со мной?
   Оказалось, никто. Фракиец пожал плечами, нашел своего коня, сел на него и исчез.
   Когда рана перестала кровоточить (крови вышло очень мало), на западе взметнулось пламя. Статилл зажег в лагере сигнальный огонь. Оставалось лишь выждать, когда погаснут звезды. Брут лежал очень мирно на колючем ковре. Глаза закрыты, во рту монета – золотой денарий с его собственным профилем.
   Наконец щитоносец Дардан шевельнулся.
   – Статилл не вернется, – сказал он. – Давайте снесем Марка Брута к Марку Антонию. Он бы хотел, чтобы мы сделали так.
   Когда забрезжил рассвет, они положили тело на коня Брута и направились снова к Филиппам.

   Отряд кавалеристов, охраняющий лагерь, проводил их к палатке Марка Антония. Победитель сражения при Филиппах был уже на ногах. Крепость его здоровья не только соответствовала крепости вчерашнего возлияния, но и побивала его последствия по всем статьям.
   – Положите его туда, – сказал он, указывая на кушетку.
   Два германца отнесли маленький сверток к кушетке и с неуклюжей осторожностью принялись его расправлять, пока он не принял форму лежащего человека.
   – Марсий, подай мой плащ, – сказал Антоний своему личному слуге.
   Принесли генеральский алый плащ. Антоний встряхнул его и накрыл им тело Брута, оставив обнаженным только лицо – бледное, без кровинки, в оспинах от прыщей. Длинные черные кудри обрамляли его, как шелковистые перья.
   – У тебя есть деньги, чтобы добраться до дома? – спросил он Волумния.
   – Да, Марк Антоний, но мы хотели бы взять с собой Луцилия и Статилла.
   – Статилл мертв. Охранники приняли его за грабителя-мародера. Я сам видел труп. А что касается фальшивого Брута, то я решил взять его на службу. Сейчас трудно найти верных людей. – Антоний повернулся к слуге. – Марсий, это товарищи Брута, организуй для них проходы в Неаполь.
   Он остался с Брутом один на один. Безмолвные посиделки. Брут и Кассий мертвы. Аквила, Требоний, Децим Брут, Кимбр, Базил, Лигарий, Лабеон, братья Каски и еще кое-кто. Кто бы мог подумать, что все кончится именно так, ведь поначалу события текли достаточно ровно. Рим жил себе и продолжал бы жить как раньше, неряшливо, несовершенно. Но нет, это не удовлетворяло Октавиана, архиманипулятора и архипройдоху. Новый кошмарный Цезарь выскочил ниоткуда, чтобы потребовать полного и кровавого мщения для каждого из убийц.
   Мысль воплотилась в реальность. Антоний поднял голову и увидел Октавиана, стоящего в треугольном проеме палаточной двери со своим апатичным и поразительно красивым сверстником за спиной. Глухой серый плащ, волосы блестят в пламени лампы, как куча рассыпавшихся золотых монет.
   – Я услышал новость, – сказал Октавиан и встал рядом с кушеткой, глядя на Брута.
   Он дотронулся пальцем до восковой щеки, словно оценивая, какова она на ощупь, потом отдернул руку и тщательно вытер полой серого плаща.
   – Какой он маленький!
   – Смерть всех нас делает маленькими, Октавиан.
   – Но не Цезаря. Его смерть возвеличила.
   – К сожалению, это правда.
   – Чей это плащ? Его?
   – Нет, это мой.
   Хрупкая фигура окаменела, большие серые глаза сузились и загорелись холодным пламенем.
   – Ты оказываешь слишком много чести этому трусу, Антоний.
   – Он римский аристократ, генерал римской армии. Сегодня я окажу ему еще большую честь на похоронах.
   – Похоронах? Он не заслуживает похорон!
   – Я здесь решаю, Октавиан. Его сожгут со всеми военными почестями.
   – Ты ничего здесь не можешь решать! Он убийца Цезаря! – прошипел Октавиан. – Скорми его собакам, как Неоптолем поступил с Приамом!
   – Можешь выть, скулить, скрипеть зубами, хныкать, мяукать – мне все равно, – сказал Антоний, оскаливая мелкие зубы. – Брут будет сожжен со всеми военными почестями, и я ожидаю, что твои легионы тоже придут его проводить!
   Красивое лицо дрогнуло и вдруг обрело такое сходство с лицом Цезаря в гневе, что Антоний невольно попятился, пораженный.
   – Мои легионы придут, если захотят. И если ты настаиваешь на почетных похоронах, пусть так и будет. Но только без головы. Голова – моя. Отдай ее мне! Сейчас же!
   Антоний неожиданно увидел перед собой Цезаря, властного, сильного, с несгибаемой волей. Совершенно сбитый с толку, он вдруг понял, что не может ни выбраниться, ни рыкнуть.
   – Ты сумасшедший, – проговорил он наконец.
   – Брут убил моего отца. Брут возглавил убийц моего отца. Брут – мой приз, не твой. Я отправлю голову морем в Рим, где насажу ее на пику и прикреплю к основанию статуи Божественного Юлия на Форуме, – сказал Октавиан. – Отдай мне ее.
   – Может быть, хочешь получить и голову Кассия? Ты опоздал, ее здесь нет. Я могу предложить тебе несколько других голов. Их владельцы убиты вчера.
   – Только голову Брута, – стальным голосом ответил Октавиан.
   Не понимая, как он утратил преимущество, Антоний стал просить, потом умолять, потом увещевать, прибегнув к лучшим приемам риторики и даже к слезам. Он перебрал весь диапазон наиболее мягких способов убеждения, ибо если чему-то его эта объединенная экспедиция и научила, так это тому, что Октавиана, слабака, болезненного дурачка, невозможно ни запугать, ни укротить, ни подавить. Убить тоже нельзя, поскольку рядом, как тень, стоит Агриппа. Кроме того, легионы этого не простят.
   – Ну, если хочешь… забирай, – неохотно согласился он.
   – Благодарю. Агриппа!
   Все свершилось молниеносно. Агриппа выхватил меч, шагнул вперед, размахнулся, ударил. Сталь прошла до подушек, распоров их и выпустив облако перьев. Сверстник Октавиана намотал на пальцы черные кудри и опустил руку, держа голову на весу. Выражение его лица не изменилось.
   – Она сгниет еще до Афин, не говоря уже о Риме, – с отвращением сказал Антоний, чувствуя тошноту.
   – Я приказал мясникам приготовить кувшин с рассолом, – холодно сказал Октавиан, направляясь к выходу из палатки. – Мне все равно, если мозг вытечет, лишь бы лицо можно было узнать. Рим должен видеть, как сын Цезаря отомстил главному из его убийц.
   Агриппа и голова исчезли, Октавиан задержался.
   – Я знаю, кто убит, а кого взяли в плен? – спросил он.
   – Только двоих. Квинта Гортензия и Марка Фавония. Остальные решили покончить с собой. И не трудно понять почему, – сказал Антоний, махнув рукой в сторону обезглавленного тела.
   – Как ты намерен поступить с пленными?
   – Гортензий отдал управление Македонией Бруту, поэтому он умрет на могиле моего брата Гая. Фавоний может поехать домой – он абсолютно безвреден.
   – Я требую, чтобы Фавония казнили. И немедленно!
   – Во имя богов, Октавиан, почему? Что он-то тебе сделал? – воскликнул Антоний, морщась и массируя себе виски.
   – Он был лучшим другом Катона. Это достаточная причина, Антоний. Он умрет сегодня.
   – Нет, он поедет домой.
   – Не поедет, Антоний. Ибо я тебе нужен. Ты не можешь обойтись без меня. А я настаиваю на казни.
   – Еще будут приказы?
   – Кто убежал?
   – Мессала Корвин. Гай Клодий, который убил моего брата. Сын Цицерона. И все адмиралы флота, конечно.
   – Значит, кое-кто из убийц еще жив.
   – Ты не успокоишься, пока они все не умрут, да?
   – Правильно.
   Откинув клапан палатки, Октавиан ушел.
   – Марсий! – рявкнул Антоний.
   – Да, господин?
   Антоний поддернул алый плащ и натянул на страшную шею, из которой что-то сочилось.
   – Найди дежурного старшего трибуна, пусть начинает готовить погребальный костер. Сегодня мы сожжем Марка Брута со всеми военными почестями… и смотри, чтобы никто не прознал, что у него нет головы. Найди тыкву или что-нибудь, что сойдет за голову, и пришли ко мне десять моих германцев. Они прямо в палатке положат его на дроги, поместят тыкву там, где была голова, и надежно закрепят плащ. Понятно?
   – Да, господин, – ответил мертвенно-бледный Марсий.
   Пока германцы и трясущийся Марсий возились с телом, Антоний сидел, отвернувшись, и молчал. Только после того как Брута унесли, он шевельнулся, сморгнув внезапные, необъяснимые слезы.
   Армия будет сыта до самого дома, так как в обоих лагерях освободителей оказалось очень много съестных припасов, а в Неаполе еще больше. Адмиралы спешно отплыли, кинув все, как только услышали о результатах второго сражения под Филиппами. Хранилище, полное серебряных слитков в один талант, битком набитое зернохранилище, коптильни с беконом, бочки засоленной свинины, мешки нута и чечевицы. Трофеи достигнут по крайней мере ста тысяч талантов в монетах и слитках, так что обещанные премии можно выплачивать. Двадцать пять тысяч солдат армии освободителей изъявили желание влиться в армию Октавиана. Никто не захотел пойти под начало к Антонию, хотя победу в обоих сражениях одержал Антоний, а не Октавиан.
   «Успокойся, Марк Антоний! Не позволяй этой хладнокровной кобре вонзить в тебя свои зубы. Как ни крути, а он прав. Он мне нужен, я не могу обойтись без него. Я должен вернуть мое войско в Италию, где триумвирам придется начать все сначала. Новый пакт, новая головная боль. Рим разболтался, и понадобится много усилий, чтобы опять привести его в порядок. И мне доставит огромное удовольствие свалить всю черную работу на Октавиана. Пусть он ищет землю для ста тысяч ветеранов, пусть попытается прокормить три миллиона сограждан вместе с Секстом Помпеем, владеющим Сицилией и морями. Год назад я бы с полной уверенностью сказал, что ему это не удастся. А теперь я ни в чем не уверен. Агенты, подумать только! Набрал себе целую армию всяких змеенышей, которые проникают повсюду, нашептывают, наушничают, подглядывают, шпионят – короче, делают все для пропаганды его идей. Культ Цезаря – это только начало, дальше начнут – и уже начинают – поклоняться Октавиану. Нет, я не смогу жить в одном городе с ним. Я найду более подходящее место для проживания и более приятные вещи для времяпрепровождения, чем вечные и неблагодарные хлопоты: добыча хлеба, орды ветеранов, пустая казна».

   – Голова упакована для отправки? – спросил Октавиан Агриппу, когда тот вошел в палатку.
   – Идеально, Цезарь.
   – Вели Корнелию Галлу отвезти ее в Амфиполис и нанять отдельный корабль. Я не хочу, чтобы она возвращалась в Италию с легионами.
   – Да, Цезарь, – сказал Агриппа, поворачиваясь к выходу.
   – Агриппа!
   – Да, Цезарь?
   – Ты замечательно дрался со своим четвертым. – Он улыбнулся. Дышал он легко, держался свободно. – Храбрый Диомед при Улиссе. Вот так бы всегда!
   – Всегда так и будет, Цезарь.
   «Сегодня я тоже одержал победу. Я осадил Антония, я побил его. Через год у него не будет выбора, кроме как называть меня Цезарем перед всем римским миром. Я возьму Запад, а Антонию отдам Восток, где он похоронит себя. Лепид может взять Африку и Общественный дом, он нам не угроза. Да, нам, ибо у меня крепкая маленькая группа сторонников. Агриппа, Статилий Тавр, Меценат, Сальвидиен, Луций Корнифиций, Титий, Корнелий Галл, братья Кокцеи, Сосий. Ядро нарождающейся новой аристократии. Вот где просчитался отец. Он хотел сохранить старую аристократию, хотел украсить свою фракцию великими древними именами. Он стал устанавливать свою автократию в пределах прежней якобы демократической структуры. И не справился с этим. Но я так не поступлю. Мое здоровье и мои вкусы не стремятся к великолепию, я никогда не смогу соперничать с его величием, когда он шел по Форуму в одеянии великого понтифика, с короной воинской доблести на голове, окутанный неподражаемой аурой несокрушимости и силы. Женщины, глядя на него, теряли рассудок, а мужчин терзала зависть. Они сильно проигрывали с ним рядом, ни в чем не могли ему соответствовать. И это несоответствие заставляло их ненавидеть его.
   А вот я буду их paterfamilias – их добрым, отзывчивым, сердечным и всегда улыбающимся папашей. Я позволю им думать, что они правят сами, и буду контролировать каждое их слово, каждый поступок. Превращу кирпичи Рима в мрамор. Наполню храмы Рима произведениями искусства, заново вымощу улицы, украшу площади, посажу деревья, построю общественные бани, накормлю неимущих и буду устраивать любые развлечения, какие они пожелают. Я буду и воевать, но только когда это необходимо, укрепляя незыблемость римских позиций. Возьму золото Египта, чтобы оживить экономику Рима. Я очень молод, у меня есть время все это совершить. Но сначала надо найти способ ликвидировать Марка Антония, не убивая его и не воюя с ним. Это вполне возможная вещь: ответ скрыт где-то во времени и только и ждет, когда ему появиться».

3

   Не уговорив в Амфиполисе ни одного капитана отправиться за любое вознаграждение в Рим по зимнему морю, Корнелий Галл принес большой кувшин обратно – в лагерь под Филиппами. Армия все еще была там.
   – Тогда, – сказал, вздохнув, Октавиан, – отправляйся в Диррахий. Там тоже есть корабли. Ступай, Галл. Я не хочу, чтобы кувшин путешествовал с армией. Солдаты суеверны.
   Корнелий Галл с эскадроном германской кавалерии прибыл в Диррахий в конце года. Очень сложного года, памятного для всех. Там он нашел корабль. Его хозяин согласился пересечь Адриатику, но – до Анконы. Блокада с Брундизия, правда, уже была снята, однако адмиралы-освободители еще бороздили моря, бесконтрольно, не зная, что делать. Большая часть позже решила присоединиться к Сексту Помпею.
   У Галла не было приказа сопровождать кувшин. Он передал его капитану и вернулся к Октавиану. Но кто-то из моряков прознал, какой груз повезут, ибо кувшин привлек пристальное внимание экипажа. Целый корабль, нанятый за большие деньги, только для того, чтобы переправить в Италию какую-то керамическую посудину? Немыслимо! Невероятно! Тут пошел шепоток, и он был услышан: внутри голова Марка Юния Брута, убийцы божественного Юлия! О морские лары, защитите нас! Какой дьявольский груз!
   В открытом море торговое судно захватил шторм, каких команда еще не знавала. Голова! Это все голова! Когда прочный корпус получил большую пробоину, люди совершенно уверились, что мертвая голова решила убить и их. Гребцы и матросы отняли кувшин у капитана и выбросили его за борт. Как только груз исчез в волнах, шторм прекратился.
   А кувшин с головой Марка Юния Брута уходил в глубину, как тяжелый камень, – все глубже и глубже, чтобы залечь навсегда на илистом дне Адриатического моря где-то между Диррахием и Анконой.

Послесловие автора

   Повесть об уходе последнего великого республиканца Гая Юлия Цезаря «Падение титана, или Октябрьский конь» является последней из серии книг о республиканском Риме.
   Октавий (Октавиан) Август скорее принадлежит к империи, чем к Республике, так что, рассмотрев его детство и первые шаги на мировой событийной арене, я нахожу уместным остановиться, прекратить доставлявшие мне огромное удовольствие попытки вдохнуть жизнь в историю, не искажая ее больше, чем это делает неизбежным ограниченность моих знаний.
   При условии, что писатель придерживается исторических событий и подавляет искушение привить свое собственное, современное мировоззрение, свою этику, мораль и свои идеалы людям, жившим в рассматриваемый период, роман – это отличный способ исследовать другое время. Он разрешает писателю залезть в умы персонажей и идти по лабиринту их мыслей и эмоций. Роскошь, непозволительная для профессиональных историков, но она дает возможность достаточно связно изложить факты, которые иначе непонятны, таинственны и нелогичны. На протяжении этих шести книг я брала внешнее обрамление жизни некоторых очень известных исторических личностей и пыталась на этой основе создать правдоподобных, живых людей, с очень сложной внутренней организацией, в которой, исходя из здравого смысла, им не вправе никто отказать.
   Я занялась тем периодом по трем причинам. Во-первых, другие писатели обычно не доводят повествование до конца, до смерти героя. Во-вторых, связь тех времен с современной западной цивилизацией состоит в том, что многое в наших собственных системах юстиции, управления и коммерции заимствовано у Римской республики. И последнее, но не менее важное. Редко бывает так, чтобы в один исторический период на исторической сцене выступало так много чрезвычайно одаренных людей, находящихся в непосредственном знакомстве друг с другом. Марий, Сулла, Помпей Великий – все были известны Цезарю и все так или иначе оказали влияние на формирование его жизненных устремлений, подобно другим знаменитым историческим деятелям, таким как Катон Утический и Цицерон. Но к концу этой книги все они уходят, включая Цезаря. Что достается от них Риму в наследство – это внучатый племянник Цезаря, Гай Октавий, который станет императором Цезарем, а потом Августом. Если я не остановлюсь сейчас, я не остановлюсь никогда!

   А теперь о деталях.
   Призрак Уильяма Шекспира всегда будет довлеть над нашим представлением о Бруте, Кассии, Марке Антонии и об убийстве Цезаря. Принеся извинения Барду, я решила довериться более древним источникам, которые свидетельствуют, что Цезарь, умирая, ничего не говорил и что у Марка Антония не было шанса произнести пламенную надгробную речь – толпа не дала ему сделать это.
   Читателя могут заинтриговать некоторые менее известные вещи этого, вообще-то лучше всех прочих изученного, периода. Например, марш Катона по суше в провинцию Африка и судьба головы Брута. Другие, такие как сражение при Филиппах, до того запутанны, что в них трудно разобраться. Два наиболее авторитетных древних источника – Плутарх и Светоний – нуждаются в дополнениях десятков и десятков других, включая Аппиана, Кассия Диона и Цицерона (письма, речи, записки).
   В одном я позволила себе вольность по отношению к историческим утверждениям. Это касается предполагаемой трусости Октавиана во время кампании, закончившейся сражениями при Филиппах. Чем больше я углублялась в изучение ранних лет его карьеры, тем менее правдоподобной казалась мне эта трусость. Множество других аспектов его поведения на этой стадии указывают, что в отсутствии смелости его упрекнуть нельзя. Он обладал поразительной стойкостью и энергично, с апломбом Суллы или Цезаря, предпринял два марша на Рим, и это в свои неполные двадцать. Между прочим, я вовсе не одинока во мнении, что парень украл военные деньги Цезаря.
   По размышлении о так называемой трусости мне пришло в голову, что может иметься физическая причина подобного поведения Октавиана. Меня натолкнуло на это утверждение, что Октавиан «спрятался в болотах» во время первого сражения при Филиппах, сражения, которое, как известно, подняло такую массу пыли, что Кассий из своего лагеря даже не мог видеть лагерь Брута. Я считаю, что в этой пыли и кроется ответ на загадку. Что, если Октавиан страдает астмой? Астма – опасная для жизни болезнь, которая с возрастом может пройти или усилиться, на ее течение очень влияют разные примеси в воздухе, от пыли до цветочной пыльцы и паров воды, ее усиливают и эмоциональные стрессы. Это все не противоречит тому, что нам известно о молодом Цезаре Августе. Может быть, после того как он укрепил свою власть, стабилизировал личную жизнь и с помощью золота Египта вновь поднял империю, приступы астмы стали меньше мучить его, а то и совсем прекратились. Он путешествовал, но заядлым путешественником, таким как Цезарь, отнюдь не являлся, да и таким здоровьем, как у Цезаря, похвастать, похоже, не мог. Если у Октавиана была астма, тогда все, что случилось с ним во время кампании в Македонии, становится логичным, включая его бегство к морскому бризу и более чистому воздуху соленых болот, когда вся сухая земля покрыта пеленой удушающей пыли. Моим обращением к астме я не пыталась сделать Октавиана хорошим, это просто попытка объяснить его поведение разумным способом.

   Что до «эпилепсии» Цезаря, то мне помог профессиональный опыт. В тот период, в тот век, когда не было противосудорожных средств, Цезарь мог только огромным усилием воли не позволять себе впасть в длительное эпилептическое состояние обобщенного типа, а единственный приступ, описанный в древних источниках, кажется, был именно обобщенного типа. Многие изменения физиологического плана могут иногда вызывать приступы у лиц, не страдающих регулярными их проявлениями, ибо эпилепсия – это симптом, а не болезнь. Травма, частичное поражение головного мозга, воспаление головного мозга, тяжелая форма электролитного дисбаланса, острая гипогликемия помимо других вещей способны вызвать припадок. Поскольку древние источники иногда упоминают о безразличии Цезаря к еде, я решила объяснить его припадок гипогликемией (низким содержанием сахара в крови), которая сопутствует, например, панкреатиту.
   Так много придается значения высоким красным ботинкам альбанских царей, которые Цезарь носил в последние два месяца своей жизни, что это привело меня к мысли «одарить» его варикозными венами. Римский ботинок был низким и не поддерживал расширенные вены, в то время как высокий, со шнуровкой, ботинок поддерживал. Я могу быть и права, и не права!
   Здоровье и нездоровье – эти две категории человеческого состояния, естественно, не всегда правильно распознаются историками, чьи академические пристрастия далеки от медицины. Мне кажется, что во времена, когда изучение болезней и их лечение не были на таком уровне, как сейчас, многие знаменитые исторические персонажи определенно страдали от распространенных недугов, таких как диабет, астма, варикоз вен, сердечные недомогания или печально известный геморрой, например, у Наполеона. Часто встречался рак, воспаление легких в ряде случаев приводило к смертельному исходу, а полиомиелит каждое лето посещал семь римских холмов. Описания мора в Египте выглядят подозрительно схоже как с проявлениями «черной смерти», так и еще с чем-нибудь в этом роде.

   Есть несколько аспектов взаимоотношений Клеопатры с Цезарем и ее последующих отношений с Марком Антонием, которые игнорируются, хотя и не должны бы.
   Следует скептически отнестись к той Клеопатре, о которой уже взрослый Октавиан (Август) посчитал политически правильным говорить плохо. Он не посмел вести гражданскую войну с Антонием, поэтому нашел себе иноземного врага в ней. Мастер пропаганды, Октавиан наделил ее репутацией сексуально неразборчивой женщины и даже утверждал, что Цезарион у нее не от Цезаря. Правда же в том, что положение царицы обязывало Клеопатру блюсти свою девственность, и, более того, как представительница рода Птолемеев, она никогда не опустилась бы до связи с простым смертным. Некоторые обстоятельства – гибельные разливы Нила и неизбежность брака с кем-то из Птолемеев – сделали Цезаря желательным кандидатом в мужья. Когда он высадился в Александрии, весь восточной сектор Средиземного моря уже видел в нем бога.
   Но, внеся новую струю божественной крови в свою линию, Клеопатра затем встретилась с проблемой усиления этой новой, Юлиевой крови. Первым способом достигнуть этого была бы родная сестра Цезариона, которая позже стала бы ему женой. Но поскольку та так и не родилась, следовало найти другой источник Юлиевой крови. Матерью Марка Антония была Юлия, поэтому он отвечал требованиям Клеопатры. Нет сомнений, если бы Цезарион остался в живых, он бы женился на своей сводной сестре от Антония, Клеопатре Селене. Единственным другим ответом на дилемму был брак Цезариона с собственной сводной сестрой Клеопатры Арсиноей. Альтернатива, с которой Клеопатра не могла согласиться, поскольку тогда бы ее убили.
   Таким образом, существовали веские династические причины, по которым Клеопатра заключила союз с Марком Антонием и имела детей от него. Сделать так значило укрепить дом Птолемея Цезаря. Но конечно, Октавиан разрушил все надежды Клеопатры, убив Цезариона прежде, чем его маленькая сводная сестра достигла брачного возраста. Клеопатра Селена была воспитана Октавией, а потом вышла замуж за нумидийского царя Юбу Второго. Ее брата-близнеца Птолемея Гелиоса и их младшего брата Птолемея Филадельфа также воспитывала Октавия.

Словарь-глоссарий

   Авгуры – выбираемые пожизненно жрецы, которые при помощи гаданий улавливали поданные божеством знаки и толковали их. Римские государственные деятели должны были прибегать к гаданиям перед выборами и битвами, чтобы определить, благосклонны ли боги к предстоящему событию. Авгуры пользовались сводом записей, интерпретирующих результаты гаданий, и не претендовали на обладание сверхъестественными силами.
   Агер – большой двойной крепостной вал у Эсквилинского холма.
   Агора – площадь для проведения собраний, центр городской общественной жизни.
   Академик – сторонник философии Платона.
   Александр Великий – третий царь Македонии, носящий это имя. Родился в 356 г. до н. э., взошел на престол в возрасте 20 лет, после смерти своего отца Филиппа II. Его учителем в детстве был Аристотель. Одержимый мыслью о персидской угрозе, Александр поклялся нанести персам удар столь мощный, что после него они будут неспособны вторгнуться в Европу. В 334 г. до н. э. Александр вместе со своей армией форсировал Геллеспонт. В его одиссее, начавшейся в этот момент и закончившейся лишь с его смертью в Вавилоне спустя десять лет, были одни только победы. Его воины дошли до реки Инд, но когда он захотел продолжать завоевания, армия взбунтовалась и Александр был вынужден повернуть назад. Созданная им империя породила царей эллинистического мира, которыми стали военачальники Александра, после его смерти поделившие между собой Малую Азию, Египет, Сирию, Мидию и Персию.
   Амис – современный Самсун на Черном море в Турции.
   Анатолия – Малая Азия (грубо говоря, современная Турция).
   Аполлония – город, южная граница Эгнациевой дороги, шедшей от Византии и Геллеспонта к Адриатическому морю. Аполлония была расположена у устья современной реки Вьоса в Албании.
   Апулия – район юго-восточной Италии, «шпора сапога», где Апеннины несколько выравниваются. Римляне считали тамошнее население невежественным, отсталым.
   Аравия Феликс – Счастливая Аравия. Часть Аравийского полуострова, примыкавшая к южной стороне Красного моря.
   Арелат – ныне Арль.
   Арретий – современный Ареццо, расположен на реке Арно в Италии.
   Асфальтовое болото – Мертвое море. В то время это был мировой источник асфальта, который поднимался на поверхность и его можно было черпать. Отложения асфальта вокруг моря были пропитаны серой и слишком быстро затвердевали, чтобы его можно было вывозить на далекие расстояния. Он очень высоко ценился, поскольку им обмазывали виноградные лозы от вредителей, а также использовали в медицине. Жители Набатеи имели концессию на асфальт и ревниво оберегали свои права.
   Атрий – первоначально главное помещение в римском доме; главная приемная частного дома. В крыше атрия делалось прямоугольное отверстие, под которым располагался бассейн, использовавшийся как хранилище воды для домашних нужд. Во времена Цезаря он выполнял исключительно декоративную роль.
   Атропос – одна из трех богинь судьбы. Старшая из них, Клото, прядет. Средняя, Лахесис, плетет нить жизни. Младшая, Атропос, режет эту нить своими ножницами. Каждая соответственно регулирует начало, течение и конец человеческой жизни.
   Ауксиларии – вспомогательные войска римской армии из солдат, не имеющих римского гражданства. Кавалерия обычно принадлежала к ауксилариям.
   Базилика – крупное общественное сооружение, большой просторный зал, в котором оглашались постановления, заседали суды, заключались сделки. Базилика обычно строилась на средства патриотически настроенного аристократа, обычно консула, и носила его имя.
   Баллиста – во времена Республики артиллерийский механизм, предназначенный для метания камней и булыжников. Снаряд помещался в своеобразный рычаг в форме ложки, туго оттянутый с помощью веревочной пружины. Когда пружину отпускали, рычаг взлетал вверх и ударялся в мощный упор, посылая снаряд на значительное расстояние в зависимости от размера снаряда и размера самой баллисты.
   Барий – современный город Бари на Адриатическом побережье Италии.
   Белги – воинственное сообщество племен, населявших северо-западную и прирейнскую часть Галлии. Племена смешанного германо-кельтского происхождения, часть из которых сражались пешими, а другие – в конном строю.
   Бетис (ныне Гвадалквивир) – река в Испании. Согласно Страбону, долина Бетиса – самая плодородная земля в мире.
   Бирема – боевая галера с двумя рядами весел. Имела мачту и парус, обычно оставляемый на берегу, если предстояло сражение. Некоторые биремы имели палубу или часть палубы, но в большинстве своем были беспалубными. Вероятно, гребцы сидели в два ряда. В верхнем ряду гребцы пользовались выносными уключинами, а весла в нижнем ряду были просунуты в отверстия в бортах галеры. Построенной из ели или другой легкой древесины биремой можно было управлять только в хорошую погоду, и в сражении она могла участвовать только в штиль. Соотношение длины к ширине было 7:1. В среднем она была около 30 м в длину и требовала 100 гребцов. Укрепленный бронзой острый выступ на носу корабля, сделанный из дуба, выступал далеко вперед ниже ватерлинии и использовался для тарана и потопления вражеских судов. Бирема не предназначалась для перевозки морской пехоты или для абордажа. Во времена Греции, Римской республики и Римской империи на всех кораблях были профессиональные гребцы. Гребцы-рабы появились только с введением христианства.
   Ближняя Испания – часть Иберийского полуострова между Пиренеями и современной Картахеной, простирается на материк до Сеговии.
   Бонония – современная Болонья в Северной Италии.
   Брундизий – современный Бриндизи на Адриатическом побережье Италии.
   Бруствер – строится по верху фортификационной стены (выше человеческого роста). Укрытие для не принимающих участия в сражении.
   Бруттий – в древние времена город на «пальце» италийского сапога.
   Бурдигала – крепость аквитанских битуригов близ устья реки Гарумны. Современный Бордо.
   Бутрот – в современной Албании необитаемая территория, именуемая Бутринто.
   Бычий форум – мясной рынок, расположенный у стартового столба Большого цирка, у Гермала (северо-западного склона Палатинского холма).
   Варвар – представитель нецивилизованных народов и наций. Это понятие, греческое в основе, не относилось к тем, кто жил в Малой Азии или около Средиземного моря. Варварами считались галлы, германцы, скифы, сарматы, массагеты и другие народы степей и лесов.
   Великий понтифик – глава религиозной администрации Римского государства, верховный жрец. Его всегда избирали, однако есть сильное подозрение, что Квинт Цецилий Метелл Пий, бывший верховным понтификом до выборов Цезаря, не проходил процедуру выборов в трибах. В отрывке из трудов Плиния Старшего есть намек, что Квинт Цецилий Метелл Пий заикался – недопустимый недостаток для того, кто должен быть красноречив. Закон lex Labiena от 63 г. до н. э., вновь возвращавший выборность коллегий жрецов и авгуров, был очень выгоден для Цезаря, если верно мое мнение насчет того, что великий понтифик тоже должен был отныне выбираться. Цезарь выставил свою кандидатуру и победил сразу после того, как закон lex Labiena вошел в силу.
   Великий понтифик занимал должность пожизненно. Этот пост могли занимать только патриции; впоследствии на него стали претендовать и выходцы из плебейских родов. Государство выделяло великому понтифику в качестве резиденции великолепный Domus Publica в центре Римского Форума. Во времена Республики понтифик делил это здание пополам с коллегией весталок. Его официальная штаб-квартира находилась внутри Регии, но в этом небольшом древнем здании не было места для его помощников, поэтому он работал поблизости.
   Венера Либитина – ипостась Венеры, распоряжавшаяся угасанием жизненных сил. Хтоническое (относящееся к подземному миру) божество, имевшее огромное значение в Риме. Ей был посвящен храм, расположенный за Сервиевой стеной, где-то в центре обширного Римского некрополя на Эсквилинском поле. На прилегающей к храму территории находилась роща, предположительно из кипарисов, ассоциировавшихся со смертью. Рядом располагались конторы распорядителей похорон и могильщиков. В храме хранились списки, в которых регистрировались даты смерти жителей города. Если в Риме по какой-либо причине не имелось избранных консулов, консульские фасции отправлялись на специальных носилках в храм Венеры Либитины. Топоры, вставлявшиеся в фасции только вне стен Рима, также хранились в святилище.
   Венок, венец – атрибут высшей воинской доблести. Вот типы таких венков, приведенные в порядке уменьшения их значимости: corona graminea – венок из трав, вручался человеку, благодаря которому был спасен легион или, в редких случаях, целая армия; corona civica – гражданский венок из дубовых листьев, вручался воину, который спас жизнь товарища по оружию и не отступил до конца сражения; corona aurea – малая золотая корона, которая вручалась воину, убившему врага в единоборстве и не отступившему до конца сражения; corona muralis – крепостной венок, зубчатый золотой венец, вручавшийся воину, который первым поднялся на стены вражеской крепости во время штурма; corona navalis – морской венок, золотая корона, украшенная изображениями кораблей, – награда за заслуги в морской битве; corona vallaris – осадный венок, золотая корона тому, кто первым пересек вал вражеского лагеря.
   Веста – загадочная древняя римская богиня, покровительница домашнего очага.
   Весталки. Веста – очень древняя и весьма почитаемая римская богиня, не имевшая ни мифологии, ни образа (изображения). Она была средоточием, центром семейной жизни, а семья являлась фундаментом римского общества. Официальный культ Весты отправлял великий понтифик, но она была настолько важна, что имела собственных священнослужителей – шесть девственных весталок. Весталки отбирались в возрасте от шести до восьми лет, давали обет девственности и служили богине тридцать лет, после чего возвращались в общество. Бывшие весталки могли выйти замуж, но делали это редко, поскольку такой брак, как полагали, не приносил счастья. Непорочность весталок считалась связанной с судьбой всего Рима. Потерявшая невинность весталка была судима особым судом; ее установленный любовник или любовники судились другим судом. Виновную опускали в специально выкопанную подземную камеру и замуровывали там. Осужденного любовника сначала бичевали, а затем распинали на кресте. Несмотря на все ужасы, связанные с потерей девственности, весталки не вели затворнической жизни. С разрешения и одобрения главной весталки и (в некоторых случаях) великого понтифика они могли даже посещать частные застолья. Коллегия весталок имела равные права с мужскими жреческими коллегиями и посещала все религиозные пиршества. Во времена Республики весталки жили в одном доме с великим понтификом, хотя и отдельно от него и его семьи. Храм Весты на Форуме представлял собой очень древнее маленькое круглое здание. На алтаре Весты постоянно горел огонь, который нельзя было гасить ни при каких обстоятельствах.
   Вибон – небольшой порт на Тусканском море немного севернее Регия.
   Военный трибун – любой представитель командного состава среднего уровня, который не был избранным трибуном.
   Вольноотпущенники – рабы, отпущенные на волю актом освобождения. Если хозяин раба являлся римским гражданином, то освобождение превращало бывшего раба в римского гражданина. Однако гражданские права вольноотпущенников оставались ограниченными, во многих случаях они по-прежнему были обязаны служить своим патронам. Вольноотпущенник принимал имя своего господина, добавляя к нему свое. Чаще всего вольноотпущенники принадлежали к классу мелких производителей и были доверенными лицами своих патронов в деловых и политических предприятиях; многие становились врачами, учителями, банкирами.
   Восемнадцать центурий – восемнадцать главных центурий первого класса состояли из людей, которые могли по праву рождения претендовать на политическую карьеру и высокие посты в экономике. Каждая из восемнадцати центурий была ограничена численно и состояла из 100 человек.
   Всадники – римские граждане первого класса. Во времена правления царей и ранней Республики эти люди составляли кавалерийские отряды в римской армии. В дальнейшем слово «всадник» стало обозначать их экономический, то есть социальный, статус.
   Гадес – 1) современный Кадис в Испании; 2) имя правителя подземного царства и название самого этого царства.
   Галатия – анклав галлов, осевших в Анатолии, в травянистых районах между Вифинией и рекой Галис. Древний город анклава, Анкира, – теперь Анкара, столица Турции.
   Галис – современная река Кызыл-Ирмак в Турции.
   Галлия – любая территория, населенная галлами.
   Гальбан – ароматическая камедь из сирийского растения ферула. Употреблялась в древней медицине.
   Гарумна – река Гаронна.
   Гектор – сын Приама, царя Трои (Илиона), который возглавил троянцев в войне против Агамемнона и греков. Пал в битве с Ахиллом.
   Геллеспонт – современные Дарданеллы, пролив между Эгейским и Мраморным морями, ворота в Черное море.
   Генава – Женева.
   Гераклея – близ современной Битолы в Македонии.
   Герм – каменный пьедестал, украшенный мужскими гениталиями, обычно в состоянии эрекции.
   Гидромель – раствор меда в воде.
   Гладиатор – солдат, сражающийся на арене, профессиональный боец, демонстрирующий свое искусство на потеху зрителям. Участники развлечения, унаследованного римлянами у этрусков, гладиаторы были нарасхват в Италии, их приглашали выступать на погребальных играх, проходивших на городской рыночной площади (форуме), а не в амфитеатре. Гладиатором мог стать дезертир, осужденный преступник, раб и даже свободный человек. Гладиаторы жили при школах и пользовались определенной свободой. Предполагая заработать на них деньги, владельцы заботились об их содержании. Гладиаторы не обязаны были биться до смерти, и императорский вердикт о смерти, выраженный в жесте (опускание большого пальца вниз), не вошел в обычай. Республиканские гладиаторы были выгодным вложением денег. Как правило, они должны были провести тридцать боев за шесть лет. Лучшие гладиаторы становились настоящими народными героями. Уйдя на покой, гладиатор обычно становился охранником или вышибалой. У Цезаря были тысячи таких бойцов, расквартированных в школах в окрестностях Капуи и Равенны. Он нанимал их по всей Италии.
   Гракхи – братья Тиберий и Гай, происходившие из знатного плебейского рода Семпрониев. Их матерью была Корнелия, дочь Сципиона Африканского, их отцом – Тиберий Гракх, цензор и дважды консул. Оба они служили под командованием Сципиона Эмилиана (Тиберий – во время Второй Пунической войны, Гай – при осаде Нуманции), и оба проявили незаурядную храбрость. Будучи на десять лет старше брата, Тиберий в 133 г. до н. э. был избран плебейским трибуном и посвятил свою деятельность борьбе с политикой сената в отношении беднейших граждан Рима. Оппозиция Тиберию Гракху со стороны сената возрастала день ото дня, и он совершил непростительный грех, выставив свою кандидатуру на второй срок (правила не позволяли человеку находиться на посту плебейского трибуна больше одного срока). В день выборов Гракх со своими сторонниками был убит сенаторами.
   Младший брат Тиберия Гай в 123 г. до н. э. был избран плебейским трибуном. Он проводил более широкие реформы, чем его старший брат, не ограничиваясь аграрными законами и встречая растущее противодействие консервативных членов сената. Далеко не все предложенные им законы были приняты к тому времени, когда срок его деятельности в качестве плебейского трибуна подошел к концу. Тогда Гай сделал невозможное – заранее обеспечил свои перевыборы на второй срок, а в 122 г. до н. э. выдвинул свою кандидатуру на третий срок. Однако он и его друг Марк Фульвий Флакк потерпели поражение. В 121 г. до н. э. законы и проекты Гая Гракха подверглись нападкам, что вызвало народные волнения. Чтобы предотвратить гражданскую войну, сенат издал первый в истории декрет senatus consultum ultimum. В результате Фульвий Флакк и два его сына были убиты, а Гай Гракх покончил жизнь самоубийством.
   Сторонники консерваторов в сенате победили, а для самих римлян судьба братьев Гракхов ознаменовала начало заката Республики.
   Единственным прямым потомком Гракхов была Фульвия, дочь Семпронии, единственной дочери Гая Гракха. Примечательно, что Фульвия в разное время была женой трех демагогов – Публия Клодия, Куриона и Марка Антония.
   Дагда – главный бог друидов. Его стихия – вода. Муж великой богини Данн.
   Дальняя Испания – юго-западная часть Иберийского полуострова, более плодородная и процветающая, чем Ближняя Испания. Эта римская провинция была необычайно богата золотом, серебром, свинцом и железом.
   Данн – главная богиня друидов. Ее стихия – земля.
   Данубий – река Дунай.
   Двенадцать таблиц – почитаемые таблицы римских законов, датируемых серединой XV в. до н. э. Первоначальные двенадцать таблиц были сожжены, когда галлы ограбили Рим, но их восстановили на бронзе, и они стали основой всего последующего римского законодательства. К концу существования Республики они являлись скорее мемориальными, чем юридическими.
   Демагог – в переводе с греческого «вождь народа», термин, обозначающий политика, который в выступлениях апеллировал к толпе. Римские демагоги почти всегда были плебейскими трибунами, но это вовсе не означало, что они стояли на платформе «освобождения масс» или что к ним прислушивались одни лишь бедняки. Обычно этот термин использовался консервативными членами сената для обозначения более радикальных плебейских трибунов.
   Денарий – римская серебряная монета, равная 4 сестерциям. 6250 денариев составляли талант.
   Дертона – современная Тортона в северо-западной Италии.
   Диадема – эллинистический символ власти. Головная повязка, белая лента с вышитыми концами, которые часто завершались бахромой. Более богатое украшение считалось вызывающим. Диадему повязывали вокруг головы, через лоб, располагая узел на затылке. Концы спускались на плечи.
   Диктатор – римский магистрат, не избираемый, а назначаемый консулом по велению сената для принятия чрезвычайных мер во время правительственного кризиса. Чаще всего это случалось во время войны и угрозы вторжения противника на римскую территорию. Поэтому предполагалось, что круг решаемых диктатором проблем будет ограничен армией. Диктатор носил также звание magister populi, то есть начальника пехоты, и своим первым приказом назначал себе заместителя – magister equitum, то есть начальника кавалерии. Во времена Республики функции диктатора ограничивались ведением войны, все остальные вопросы решал другой консул. Диктаторские полномочия ограничивались шестью месяцами – временем проведения военной кампании. Назначение диктатора определялось lex curiata. Перед диктатором шествовали двадцать четыре ликтора, в чьих фасциях были топорики даже тогда, когда ликторы находились в черте померия.
   Диктатор единственный из всех магистратов был освобожден от наказания за действия, совершенные им в период нахождения у власти, и не привлекался к ответственности после сложения полномочий. Но со временем, после того как враги молодой Республики были повержены, нужда в диктаторах пошла на убыль. Это вкупе с недоверием сената к диктаторам привело к попыткам разрешать кризисы без привлечения отдельных личностей, с помощью senatus consultum ultimum.
   Когда в 81 г. до н. э., после похода на Рим, Сулла был назначен диктатором, он намеренно присвоил себе права, ранее не принадлежавшие диктаторам. Пользуясь своим правом на неприкосновенность и безнаказанность, он применил свои полномочия для принятия законов и создания новой конституции и для пополнения казны. Он избавился от своих врагов, казнив их. После шести месяцев правления он не сложил с себя диктаторские полномочия, и многие посчитали, что он никогда не сделает этого, но в 79 г. до н. э. он отказался от власти и удалился на покой. Поэтому когда Цезарь, тоже после похода на Рим, стал диктатором, он по примеру Суллы расширил свои полномочия еще больше.
   Дионис – скорее греческий, чем римский бог. Поклонение ему началось во Фракии, где оно было разнузданным, с кровопролитием. В более поздние времена ритуал поклонения стал более мирным, с возлияниями.
   Диррахий – современный Дуррес в Албании.
   Дороги. Римляне были истинными мастерами дорожного дела. Нормы ширины дорог определяются очень рано – уже в законах Двенадцати таблиц. Все римские дороги постоянно благоустраивались и расширялись. В горах для них пробивались тоннели. У дорог создавались почтовые станции, постоялые дворы, сторожевые заставы, стояли мильные столбы. Общая протяженность дорог составляла около 80 тысяч км. Для путешественников выпускались особые путеводители. За пользование некоторыми дорогами взималась пошлина.
   Дорога Аврелия Новы – построена в 118 г. до н. э. Соединяла Пизы с Популонией на берегу Тусканского моря в Этрурии.
   Дорога Аврелия Вета – построена в 241 г. до н. э. Соединяла Популонию с Римом вдоль берега Тусканского моря.
   Анниева дорога – построена в 153 г. до н. э. Соединяла Флоренцию на реке Арн с Вероной в северной части Италийской Галлии и пересекалась с Эмилиевой дорогой у Бононии.
   Аппиева дорога – построена в 312–244 гг. до н. э. Длинная дорога между Римом и его портами на Адриатике, Тарентом и Брундизием.
   Валериева дорога – построена в 307 г. до н. э. Шла от Рима к Адриатике, пересекая Апеннины.
   Домициева дорога – построена в 121 г. до н. э. Длинная дорога в Дальнюю Испанию. Начиналась у Плаценции в Италийской Галлии, пересекала Альпы и Пиренеи и заканчивалась у Кордубы.
   Кассиева дорога – построена в 154 г. до н. э. Шла между Римом и Арретием и Флоренцией на реке Арн, проходя по Этрурии.
   Мунициева дорога – построена в 225 г. до н. э. Соединяла Беневент с Барием на Адриатике, затем шла по берегу до Брундизия.
   Попиллиева дорога – построена в 131 г. до н. э. Шла от Капуи до Регия на «пальцах» италийского «сапога», напротив сицилийской Мессаны.
   Соляная дорога – очень древняя. Дата постройки неизвестна. Это была первая римская длинная дорога. Она шла от Рима к Адриатике, пересекая Центральные Апеннины.
   Фламиниева дорога – построена в 220 г. до н. э. Шла от Рима через Апеннины к Адриатическому побережью у города Фан Фортуны.
   Эгнациева дорога – построена в 130 г. до н. э. Соединяла Диррахий и Аполлонию в Западной Македонии с Геллеспонтом и Византием.
   Эмилиева дорога – построена в 187 г. до н. э. Связывала Адриатическое побережье у Аримина с Плаценцией в западной части Италийской Галлии.
   Дорога Эмилия Скавра – построена в 103 г. до н. э. Связывала Плаценцию через Дертону с Генуей, потом шла по берегу Тусканского моря в Пизы на реке Арн.
   Юлиева дорога – построена в 105–103 гг. до н. э. Прибрежная дорога между Генуей и Массилией.
   Друидизм – главная религия кельтов, основанная на мистике и анимизме. Она не нравилась средиземноморским народам, которые считали предосудительными ее странные обряды, особенно человеческие жертвоприношения.
   Дуумвиры – два высших должностных лица в италийских городах; обладали полномочиями, аналогичными власти консулов в Риме.
   «Жаворонок» – название легиона, сформированного Цезарем на свои деньги. Солдаты этого легиона носили на шлемах султаны из перьев.
   Ибер – река Эбро.
   Игры (лат. ludi) – достаточно скромно проводимые при царях, во времена поздней Республики игры превратились в многодневные праздники. Игры включали в себя состязания колесниц, травлю зверей и представления, для которых возводились специальные театры. Самыми популярными были ludi Romani, проходившие в сентябре. Игры не включали в себя гладиаторские бои. Свободные римские граждане, мужчины и женщины, могли посещать любые виды игр, но вольноотпущенникам и негражданам вход был запрещен. Женщинам дозволялось сидеть вместе с мужчинами в цирках, но не в театрах.
   Иды – третий из трех дней месяца, имевших свое имя, которые представляли собой дни отсчета в месяце. Даты считали назад от каждого из этих дней – календы, ноны, иды. Иды попадали на пятнадцатый день длинных месяцев (март, май, июль, октябрь) и на тринадцатый день других месяцев.
   Илион – римское название Трои.
   Иллирия – дикие гористые земли на восточном побережье Адриатического моря. В Иллирию входили Истрия и Далмация.
   Император – первоначально главнокомандующий или генерал римской армии; впоследствии это звание присваивалось полководцу, который одержал великую победу. Для того чтобы сенат дал разрешение на проведение триумфа, полководец должен был доказать, что войска провозгласили его императором на поле боя.
   Империй – уровень власти, передаваемый курульным магистратам особым законом lex curiata de imperia, причем всего на один год. Консул мог получить только военный империй (право казнить или миловать подчиненных, распространявшееся только за пределами города), претор – только гражданский империй (право юрисдикции, наказания в виде штрафов, заключения в тюрьму и телесных наказаний в черте города). Количество ликторов определяло уровень империя.
   Инсула – отдельно стоящий многоэтажный дом, предназначавшийся для сдачи квартир внаем.
   Исида – египетская богиня. Но также и эллинизированное божество. В Риме ей поклонялись в основном многие тысячи греков-вольноотпущенников. Поскольку ритуалы в ее честь сопровождались бичеванием, большинство римлян смотрели на поклонение Исиде как на нечто оскорбительное для них.
   Италийская (Цизальпинская) Галлия – Галлия «по эту сторону Альп». Италия севернее рек Арн и Рубикон, ограниченная с севера, востока и запада Альпами. Народы, ее населявшие, вели происхождение от галльских племен.
   Италия – полуостров к югу от рек Арн и Рубикон.
   Итий – порт и деревня у Дуврского пролива. До сих пор неизвестно, Кале это или Виссан.
   Ихор – жидкость, текущая в венах бога или богини. Это не кровь.
   Калабрия – в древние времена «каблук» италийского «сапога».
   Календы – первый из трех дней месяца, имевших свое имя (календы, ноны, иды), которые представляли собой дни отсчета в месяце. Календы всегда выпадали на первый день месяца.
   Калиги – обувь легионера, открытая меньше, чем сандалии. Очень толстая кожаная подошва, подбитая металлическими гвоздями, защищала стопу от попадания гравия или песка. Доступ воздуха к ноге обеспечивал ее здоровое состояние. В очень холодную погоду легионеры надевали толстые носки и вкладывали в калиги стельки из кроличьих шкурок.
   Кампания – область на западе Италии с баснословно богатыми и плодородными почвами вулканического происхождения. Великолепно орошаемый район, дающий самые большие урожаи во всей Италии. Греки, первые колонисты этой области, были вытеснены этрусками, на смену которым пришли самниты, а они, в свою очередь, уступили место римлянам. Греки и самниты, по-прежнему составлявшие часть населения области, обычно находились в оппозиции к правительству, поэтому Кампания всегда была готова к мятежу.
   Кандавия – гористая область в Иллирии, через которую шла Эгнациева дорога.
   Капуя – самый большой город в Кампании, много раз нарушавший свои обязательства перед Римом, что побудило Рим отобрать у него обширные и очень ценные общественные территории, включая Фалернскую область, производившую лучшие в Италии вина. Ко времени Цезаря Капуя стала центром огромной военной индустрии, обслуживая окружавшие ее военные лагеря и гладиаторские школы.
   Карины – один из самых богатых кварталов Рима, располагался на западной стороне холма Оппий.
   Карры – ныне небольшая деревня Харран на юге Турции около сирийской границы. Место страшного поражения римлян, когда парфяне атаковали армию Марка Красса.
   Картуш – личные иероглифы каждого египетского фараона, заключенные в овал (или прямоугольник со скругленными углами). Многовековая традиция, закончившаяся на самом последнем фараоне – Клеопатре VII.
   Карфаген – центр финикийской цивилизации в Северной Африке, территориально – современный Тунис. В пору расцвета, главным образом за счет господства на море, Карфаген представлял собой империю, имевшую в своем составе Сицилию, Сардинию и всю Испанию. Три войны с Римом, длившиеся сто пятьдесят лет, постепенно ослабили его мощь и в конце концов свели ее на нет. Самым знаменитым полководцем Карфагена был Ганнибал.
   Катабатмос – необитаемый берег между Египтом и Киренаикой.
   Катапульта – во времена Республики артиллерийский механизм для стрельбы очень большими деревянными стрелами. По принципу работы похожа на арбалет.
   Квестор – самый нижний чин среди римских магистратов. Возраст, начиная с которого римский гражданин мог претендовать на должность квестора, совпадал с возрастом возможного вхождения в сенат – тридцать лет. Основные обязанности квестора относились к области финансов: он мог быть направлен в казначейство – Рима или какое-либо второстепенное, мог заниматься таможенными вопросами в портах, управлять финансами в провинции. Консул, который должен был управлять данной провинцией, мог лично просить кого-либо послужить ему в качестве квестора, – это было лестное предложение и верный способ получить данный пост. В обычных условиях срок деятельности квестора был равен одному году; однако если это был личный квестор, то он мог оставаться в провинции до тех пор, пока не закончится срок деятельности призвавшего его правителя. Первый день срока службы – пятый день декабря.
   Квинкверема – широкораспространенная форма древней боевой галеры, также называемая «пятеркой». Как и бирема и трирема, она была намного больше в длину, чем в ширину. Она предназначалась только для ведения боевых действий на море. Бытовало мнение, что она имела пять рядов весел, но теперь почти все согласились, что ни одна галера никогда не имела больше трех рядов весел и чаще всего имела лишь два ряда. «Пятерка», вероятно, называлась так, потому что на ней было по пять человек на весло или, если было два уровня, по три человека на весло в верхнем ряду и по два человека в нижнем ряду. Если было по пять человек на весло, тогда человек на одном конце весла должен быть очень умелым гребцом. Он направлял весло, и это действительно тяжелая работа. Однако пять человек на весле означало, что при взмахе веслом гребцы должны были вставать, а когда они тянули весло на себя, они падали на скамьи. «Пятерка», на которой гребцы могли остаться сидеть, должна иметь три ряда весел, как на триреме, по два человека на каждом из двух верхних рядов и один человек на самом нижнем ряду. Видимо, использовались все три вида квинкверем, у каждого сообщества или государства были свои предпочтения. Квинкверема была с палубой, верхний ряд весел – в уключинах; предусматривались также мачта и парус, хотя обычно парус оставляли на берегу, если предстояло сражение. Гребцов было около 270, морской пехоты, вероятно, 30, и если адмирал верил в абордаж, а не в таран, галера могла вместить около 120 солдат вместе с боевыми башнями и катапультами. Как свои меньшие сестры-галеры, «пятерки» использовали профессиональных гребцов и никогда – рабов.
   Квинктилий – современный июль. Название было изменено во время правления Юлия Цезаря.
   Квирин – безликий, бестелесный бог сабинян. Дух римского гражданства, покровитель собраний. Его храм находился на Квиринале, первоначальном поселении сабинян.
   Квириты – древнее название римских граждан, употреблявшееся на народных собраниях. Кроме того, словом «квириты» обозначались гражданские лица в противоположность военным.
   Кенаб – современный Орлеан.
   Керкина (Церцина) – современная Керкенна, остров близ побережья Туниса.
   Кефалления – современная Кефалиния, крупный остров в Ионическом море западнее Греции.
   Киммерия – территория, прилегающая к верхней части современного Черного моря. В древние времена включала не только Крымский полуостров, но и большую часть территории вокруг него.
   Кираса – две пластины, обычно из бронзы или стали, но иногда из уплотненной кожи, одна из которых защищает грудь и живот, а другая – плечи и спину. Пластины закреплялись завязками на плечах и по бокам. Высшие армейские чины носили роскошные кирасы, отделанные серебром и золотом. Командующий и его легаты носили также пояса из тонкой красной ткани с металлическими застежками.
   Классы. Все население, способное носить оружие, было разделено на пять классов – цензовых разрядов – в зависимости от величины имущества. Первый класс включал самых богатых, пятый – беднейших. Римские граждане, относящиеся к capite censi, или неимущим, не принадлежали ни к какому классу и не могли голосовать на Центуриатном собрании. Фактически если большинство представителей первого и второго классов поддерживали какое-либо решение, то третий класс даже не привлекался к голосованию.
   Клиент – свободный человек или вольноотпущенник (не обязательно гражданин Рима), который отдавал себя под покровительство патрона. Клиент должен был участвовать во всех делах своего патрона, поддерживая его интересы и исполняя его поручения; патрон, в свою очередь, обязывался оказывать ему поддержку в его делах: способствовать при получении клиентом какого-либо места или положения, помогать материально. Освобожденный раб автоматически переходил в разряд клиентов бывшего хозяина. Своеобразный кодекс чести управлял поведением клиента по отношению к патрону, и он был в высшей степени привержен этому кодексу. Сам клиент мог одновременно стать чьим-либо патроном, при этом его клиенты одновременно становились клиентами его патрона. Клиентами могли быть не только отдельные личности, но и города и страны.
   Клиент-царь – иностранный монарх, признавший Римское государство как своего патрона. Положение такого монарха определял титул «друг и союзник римского народа». Иногда иностранный монарх находился под патронажем какого-либо влиятельного римлянина. В числе таких римлян были Лукулл и Помпей.
   Когорта – тактическая единица римского легиона, состоящая из шести центурий. Обычно легион состоял из десяти когорт. Говоря о передвижениях войск, для генерала было привычнее оперировать словом «когорта», нежели «легион», что, вероятно, показывает, что, по крайней мере до времен Цезаря, генералы развертывали войско в боевой порядок именно когортами.
   Коллегия – 1) объединение отдельных профессиональных групп; 2) сообщество римских жрецов.
   Комиций – см. Собрание.
   Консул – должностное лицо, избираемое в центуриатных комициях на один год и вступавшее в должность 1 января. Консулов было двое. Они пользовались военной и гражданской властью. Консулам подчинялись все магистраты, кроме народных (плебейских) трибунов. Консул – высшая ступень в иерархии римского управленческого аппарата. Каждый консул имел при себе штат из двенадцати ликторов, которые носили на плечах фасции – знак консульской власти. На должность консула могли быть избираемы как патриции, так и плебеи, причем два патриция одновременно править не могли. Возраст, с которого можно было претендовать на должность консула, составлял 42 года – после двенадцатилетней практики в сенате, куда входили не младше тридцати. Империй консула практически не знал границ. Кроме того, консул мог брать на себя командование любой армией.
   Консул-суффект – консул-сменщик. Если кто-то из действующих консулов умирал, сенат мог назначить ему замену, суффекта, не проводя дополнительных выборов.
   Консуляр – звание, дававшееся бывшему консулу.
   Контубернал – обычно молодой знатный римлянин, которого перед началом политической карьеры прикомандировывали на год к претору для ознакомления с военным делом.
   Кордуба – ныне Кордова (Испания).
   Коркира – остров Керкира (Корфу) в Адриатическом море.
   Корнелия, мать Гракхов – дочь Сципиона Африканского и Эмилии Павлы. Вышла замуж за выдающегося консуляра Тиберия Семпрония Гракха, который был намного старше ее, и родила ему двенадцать детей. Но сумела вырастить только троих: знаменитых Гракхов и дочь Семпронию, которая вышла замуж за Сципиона Эмилиана. Когда муж Корнелии умер, она объявила, что повторный брак – это позор для римской аристократки, и отказала всем женихам, среди прочих и Птолемею Эвенгету Пузатому из Египта. Один сын ее был убит, другой покончил с собой, а дочь, по слухам, отравила своего мужа. Сама Корнелия дожила до глубокой старости и стала идеалом для последующих поколений римских аристократок за стойкость в трагических обстоятельствах и несгибаемый дух. Ее письма и записки высоко ценились. После смерти Корнелии на ее могиле всегда лежали цветы. Хотя ее культ не был утвержден официально, простые римлянки поклонялись ей как богине.
   Куларон – современный Гренобль в альпийской Франции.
   Курия Гостилия (Гостилиева курия) – здание сената. Считалось, что оно построено третьим римским царем Туллом Гостилием.
   Курульное кресло – кресло из слоновой кости, предназначенное исключительно для высших магистратов: консулов, преторов и курульных эдилов. Ножки этих складных кресел перекрещивались в виде буквы «Х», подлокотники у них были низкие, спинка отсутствовала.
   Лазерпиций – вещество, получаемое из сильфия, произрастающего в Северной Африке. Использовалось как средство, способствующее пищеварению при переедании.
   Лары – божества чисто римского происхождения, защищавшие все сферы бытия римлян и приглядывавшие буквально за всем – от жилищ и уличных перекрестков до пограничных камней. Морские лары ограждали путешествующего римлянина от опасностей, таящихся в морских глубинах.
   Латифундий – большой надел государственной земли, арендуемый одним владельцем и используемый им на манер современного ранчо, то есть скорее для выпаса скота, чем для земледелия.
   Лаций – родина римлян. Его северной границей была река Тибр, а южная начиналась от Таррацина. На востоке граница пролегала в Самнитских горах.
   Легат – заместитель командующего армией, чин из высшего командного состава. Чтобы добиться положения легата, следовало сначала войти в сенат. Легаты были подотчетны лишь верховным командующим.
   Легион – самое маленькое воинское соединение в римской армии, способное вести военные действия за счет собственных резервов. Полностью укомплектовано, вооружено, оснащено для ведения войны. Полный легион включал в себя 4800 солдат, разделенных на 10 когорт по 6 центурий в каждой, 1200 человек обслуги, а также артиллеристов и оружейников.
   Лемур – создание из подземного мира, дух усопшего.
   Лигурия – гористая местность между Альпами по реке По и Лигурийским заливом. Главный порт – Генуя. Бедная, неплодородная область, главным образом знаменита шерстью, из которой делали великолепные непромокаемые плащи и фетр.
   Ликтор – особое должностное лицо при высших магистратах и некоторых жрецах. В зависимости от ранга каждому магистрату полагалось определенное количество ликторов (диктатору – 24, консулу – 12, претору – 6). Вооруженные фасциями, они шли впереди магистрата, расчищая путь. Среди их обязанностей – нести охрану во время телесных наказаний или смертных казней. Внутри Рима ликторы носили белые тоги; выходя из города, надевали малиновую тунику с широким черным поясом, орнаментированным латунью; при похоронах – черную тогу.
   Лузитаны – племя кельтиберов в Западной Испании (Дальней Испании).
   Мавретания – северо-западная область Африки от реки Мулуя в современном Алжире до Атлантического океана.
   Магистраты – выборные исполнительные органы и должностные лица сената и народа Рима. Во времена Цезаря все они входили в сенат.
   Малая Армения – территория, расположенная к западу от Армении. Там, высоко в горах, находятся истоки и верховье реки Евфрат. Гористая, негостеприимная местность.
   Марий, Гай – третий основатель Рима. «Новый человек» из Арпина, Марий родился около 157 г. до Р. Х. в зажиточной семье. Будучи молодым военным трибуном, он в Нуманции привлек внимание Сципиона Эмилиана, который посоветовал ему попробовать сделать карьеру в Риме, несмотря на неясное происхождение. Поддерживаемый Цецилиями Метеллами (которые позже о том сожалели), Марий стал сенатором как плебейский трибун. Однако низкое происхождение делало для него маловероятной возможность занимать должности старших магистратов. С помощью взятки ему удалось стать претором в 115 г. до Р. Х., но консулом он пока стать не сумел.
   В 110 г. до Р. Х. он женился на Юлии, тетке великого Цезаря, чье патрицианское происхождение и связи дали ему перспективу стать консулом. В качестве легата Метелла Нумидийского он пошел воевать против царя Югурты в Северной Африке и использовал это, чтобы обеспечить свое консульство в 107 г. до Р. Х., к большому неудовольствию Метелла.
   Катастрофическая серия поражений римлян резко снизила количество людей, которые могли поступать на службу в римскую армию, поэтому в течение следующих нескольких лет Марий стал набирать в армию неимущих. Риму нешуточно угрожала тотальная миграция германских племен. Это позволило Марию шесть раз пройти в консулы, причем трижды он регистрировал свою кандидатуру in absentia.
   Разбив германцев, в 100 г. до Р. Х. Марий отошел от общественной жизни на несколько лет. Вернулся он, когда италийские союзники Рима подняли восстание и Рим снова потерпел несколько поражений. Убежденный, что предсказание о семи сроках его консульства должно сбыться, Марий приложил к реализации этого все усилия и в 86 г. до Р. Х. стал консулом в седьмой раз с Цинной в роли младшего консула. Но пробыл он в этой должности всего несколько дней и умер в разгар развязанной его врагами резни, которая привела в ужас весь Рим. Его первый союзник и преданный легат Сулла сделался его главным врагом.
   Жизнь Мария описана в первых двух книгах: «Первый человек в Риме» и «Битва за Рим (Венец из трав)».
   Массилия – современный Марсель.
   Медимн – греческая мера объема сыпучих тел, равная 52,5 л.
   Мелита – остров Мальта.
   Мемфис – около современного Каира в Египте.
   Мерцедоний – так назывались двадцать с лишним дней, вставляемых в римский календарь после февраля, чтобы привести в соответствие календарь и сезоны.
   Мессапии – древнейшее население юго-восточной Италии.
   Миля – римская миля равнялась примерно 1500 м.
   Муниципии – районы в Италии или в провинциях, которые в глазах Рима не обладали полной самостоятельностью.
   Мутина – современная Модена в Северной Италии.
   Народ Рима – термин, формально относившийся ко всем римским гражданам, не входившим в сенат, без различия между патрициями и плебеями.
   Наше море – принятое у римлян название Внутреннего (Средиземного) моря.
   Неаполь – было несколько городов с таким названием.
   Нестроевые солдаты – обслуживающий персонал, приданный числом в тысячу двести человек каждому легиону. Эти своеобразные слуги не были рабами и в большинстве своем имели гражданство.
   Никомедия – современный Измит в Турции.
   Номарх – управляющий округом (номом) в Египте.
   Ноны – второй из трех дней месяца, имевших свое имя (календы, ноны, иды), которые представляли собой дни отсчета в месяце. Ноны выпадали на седьмой день длинных месяцев (март, май, июль, октябрь) и на пятый день других месяцев.
   Нумидия – часть Северной Африки между современным Тунисом и рекой Мутул в Алжире.
   Обструкция – затягивание прений.
   Общественная лошадь – лошадь, принадлежавшая сенату и народу Рима. Еще во времена римских царей в практику правительства вошло предоставлять коня для сражений всадникам восемнадцати старейших центурий. Право на общественную лошадь высоко ценилось и защищалось.
   Общественный дом – официальная резиденция великого понтифика и (во времена Республики) также место жительства шести весталок, находившихся в подчинении великого понтифика.
   Овощной форум – овощные рынки, расположенные наполовину внутри, наполовину вне Сервиевой стены, на берегах Тибра около Фламиниева цирка.
   Осканский диалект – язык италийского полуострова, на котором говорило население Самнии, Апулии, Калабрии, Лукании и Бруттия. Язык очень отличался от латинского, что позволяло римлянам презрительно относиться к тем, кто на нем говорил.
   Пад – река По в Северной Италии.
   Паретоний – возможно, современный Мерса-Матрух на северо-западе Египта.
   Парфяне – имеется в виду Парфянское царство (свободная военная конфедерация), включавшее в себя земли от реки Инд в Пакистане до реки Евфрат в Сирии. На севере его ограничивали горы и степи Центральной Азии, на юге – Индийский океан и Персидский залив. Во времена Цезаря парфянами правил царь из династии Аркасидов (племя парнов, поклонявшихся богине Мазде). Он имел резиденции в двух столицах – Экбатане (Хамадан) и Селевкии (Багдад). Хотя правящий класс, состоявший в основном из парнов, мог говорить и писать на греческом, парфянская знать уже давно отказалась от своих эллинистических притязаний. Ни климат, ни земля не позволяли парфянам содержать армию, состоявшую из пехоты. Поэтому парфянские армии были конными. Знать сражалась как катафракты (затянутые в кольчуги), а крестьяне – как едва одетые лучники. Эти лучники и посылали знаменитые «парфянские стрелы».
   Патриции – римская аристократия. Для римлян, почитавших предков и таинство рождения, крайне важна была принадлежность к классу патрициев. Старейшие среди патрицианских родов были аристократами еще до основания Рима. Молодые патрицианские роды (например, Клавдии) появились с началом республиканского правления. В эпоху Республики они сохраняли звание патрициев, а также тот уровень престижа, которого не мог достичь ни один плебей, как бы ни были благородны и царственны его предки. Однако в последнее столетие существования Республики патриции и плебеи не отличались почти ничем, кроме происхождения. Богатство и мощь великих плебейских родов неуклонно вели к уменьшению привилегий патрициев. Но даже в период поздней Республики важность того, что ты патриций по крови, трудно было переоценить. Именно потому представители старых родов, такие как Сулла и Цезарь, рассматривались как возможные цари Рима, в то время как Гай Марий и Помпей Великий не могли и помыслить себя царями. Кровь решала все. В последнее столетие Республики нижеперечисленные патрицианские семьи продолжали поставлять сенаторов, преторов и консулов: Эмилии, Клавдии, Корнелии, Фабии (но только через усыновление), Юлии, Манлии, Пинарии, Постумии, Сергии, Сервилии, Сульпиции и Валерии.
   Патрон – представитель патрицианского рода, защитник клиентов, искавших его покровительства. Патрон был связан с клиентами рядом взаимных обязательств.
   Патры – современный Патрас у Коринфского залива.
   Перипатетик – последователь философии, основанной Аристотелем, но развитой его учеником Теофрастом. Изначально так называлась крытая дорожка на территории школы, по которой философы прогуливались, ведя беседы.
   Перистиль – окруженный с четырех сторон крытой колоннадой прямоугольный двор, часто с бассейном и фонтаном.
   Пицен – часть италийского «сапога», соответствующая икре ноги. Западной границей Пицена являются склоны Апеннин, восточной границей – Адриатическое море. На севере лежит Умбрия, на юге – Самний.
   Плаценция – современная Пьяченца на севере Италии.
   Плебеи – все римские граждане, не относящиеся к патрицианским родам. В первый период Республики ни один плебей не мог быть назначен жрецом, войти в курульный магистрат или сенат. Но вскоре один за другим институты, принадлежавшие ранее исключительно патрициям, начали переходить к плебеям, которые превосходили их числом и несколько раз угрожали неповиновением. Плебеи создали новую «плебейскую» аристократию, что давало им возможность называть себя нобилями, если в семье имелись преторы или консулы.
   Плебейский трибун – эта магистратура появилась в первые годы существования Республики, когда плебеи находились в открытом конфликте с патрициями. Избираемый Плебейским собранием, плебейский трибун давал клятву защищать жизни и имущество плебеев, а также спасать их от лап патрицианского магистрата. В 450 г. до н. э. было избрано 10 плебейских трибунов. Закон lex Atinia de tribunis plebis in senatum legendis, принятый в 149 г. до н. э., давал право человеку, избранному плебейским трибуном, автоматически становиться сенатором. Так как эти люди не были выбраны всем народом Рима (то есть и плебеями, и патрициями), они не могли изменять неписаную конституцию города и не являлись полноправными магистратами (такими, как солдатские трибуны, квесторы, курульные эдилы, консулы и цензоры). Их магистратура распространялась только на плебеев, и их власть основывалась на клятве всех плебеев защищать неприкосновенность выбранных ими трибунов. Сила власти плебейского трибуна как магистрата коренилась в праве наложить вето на любое решение властей. Один плебейский трибун мог наложить вето на решение своих девяти коллег, а также любого или любых магистратов, включая консулов и цензоров. Он мог наложить вето на проведение выборов, принятие закона. Он мог подвергнуть вето декрет сената, даже если тот касался ведения войны или международных отношений. Только действия диктатора не могли быть подвергнуты вето. Внутри Плебейского собрания плебейский трибун мог даже вынести смертный приговор без суда человеку, подвергшему сомнению его право на исполнение обязанностей.
   Плебейский трибун не обладал империем, и его права распространялись не далее одной мили за пределы города Рима. По традиции человек мог служить плебейским трибуном лишь один срок, но Гай Гракх нарушил этот обычай, став трибуном дважды. Тем не менее подобные случаи были довольно редки. Срок службы начинался 10 декабря и завершался в девятый день декабря следующего года.
   Так как реальная власть плебейского трибуна заключалась в запретительных действиях – праве вето (intercessio), вклад трибуна в действия власти был скорее деструктивный, чем конструктивный. Консервативные элементы в сенате ненавидели плебейских трибунов, если не могли подкупить их. Лишь немногие из плебейских трибунов оказали значительное влияние на социальную жизнь Рима. Тиберий и Гай Семпроний Гракхи, Гай Марий, Луций Апулей Сатурнин, Публий Сульпиций Руф, Авл Габиний, Тит Лабиен, Публий Клодий, Публий Ватиний, Гай Требоний, Гай Скрибоний Курнон и Марк Антоний противостояли сенату; некоторые из них погибли за это.
   Плебейское собрание – см. Собрание.
   Полиоркет – «Осаждающий города», прозвище Деметрия Македонского (337–283 до н. э.).
   Померий – священная граница Рима, отгороженная камнями (cippi) и отделявшая городскую территорию от сельской местности. Эта священная граница была установлена при царе Сервии Туллии и оставалась таковой до правления диктатора Суллы. Померий не в точности проходил по Сервиевой стене. Весь древний Палатинский город Ромула находился в пределах этой границы, но Авентин и Капитолий туда не входили. Согласно традиции померий может быть расширен, но только таким человеком, который значительно раздвинет границы Римской державы. В религиозной традиции истинный Рим существует лишь в пределах померия; все остальное – просто римская земля.
   Понт – большое государство в северо-восточной Анатолии, граничащее с Эвксинским морем и более или менее замкнутое рекой Галис.
   Пособие зерном – старый обычай, способ знатных римских политиков привлекать на свою сторону низшие классы, субсидируя раздачу бесплатного зерна (пшеницы). Голосов это давало мало, зато приносило репутацию филантропов, что учитывалось выборщиками, когда дело касалось высоких постов. Филантропию считали очень ценным политическим качеством. В 58 г. до Р. Х. плебейский трибун Публий Клодий узаконил бесплатные зерновые дотации: каждый римлянин ежемесячно стал получал пять модиев бесплатной пшеницы, что позволяло семье печь один большой хлеб ежедневно. Клодий финансировал свою программу через аннексию острова Кипр, принадлежавшего египетским Птолемеям. Зерно получали практически все. Но Цезарь, сделавшись диктатором, уменьшил количество получающих пособие с трехсот тысяч до ста пятидесяти тысяч, введя ценз нуждаемости.
   Претор – второй по важности пост в римской cursus honorum магистратов (если исключить цензорство). В самом начале эпохи Республики преторов было два, в дальнейшем их количество увеличилось. Они избирались Центуриатным собранием сроком на один год. Городской претор (praetor urbanus) был старшим, он отвечал за судебные процессы в границах Рима. Если оба консула отсутствовали в Риме, он считался старшим магистратом и мог созывать сенат. Городской претор организовывал также защиту города в случае опасности. Претор по делам иноземцев (praetor peregrinus) избирался для ведения дел между римскими гражданами и чужеземцами или между самими чужеземцами. В отличие от других преторов он имел право покидать Рим и разъезжать по Италии для решения дел, входящих в его компетенцию.
   Принцепс сената – лидер парламента. Цензор избирал на этот пост сенатора с незапятнанной репутацией и твердыми моральными принципами. Титул принцепса сената не был пожизненным, он давался заново или подтверждался каждые пять лет, при смене цензоров.
   Проконсул, промагистрат, пропретор, проквестор. Приставка «про» обозначает, что человек, исполняющий обязанности магистрата, в действительности магистратом не является. Обычно промагистрата, уже находившегося на государственной службе, посылали с неким поручением в провинцию (чаще всего) от имени консула, претора или квестора этого года. Промагистрат обладал тем же империем, как и тот, кого он представлял.
   Пропонтида – современное Мраморное море, между Эгейским и Черным морями.
   Проскрипции – римское название практики, не ограниченной римским периодом. Это включение человека в список лиц, не имеющих никаких прав, даже права на жизнь. Все происходило без суда, занесенный в проскрипции человек не имел возможности доказать свою невиновность. Его объявляли nefas (святотатцем). Сулла первым широко использовал практику проскрипций. После него простое упоминание о них вызывало панический страх у римлян первого класса.
   Публиканы – откупщики, собиравшие налоги в провинциях.
   Путеолы – современный Поццуоли. Оживленный порт в Неаполитанской бухте, знаменит производством стекла.
   Регий – современный Реджио в Калабрии.
   Регия – старейший римский храм, стоящий на Римском Форуме возле Общественного дома. Необычной формы постройка, ориентированная на север, служила канцелярией великого понтифика и штаб-квартирой коллегии понтификов. Там располагались святилища и алтари древних римских богов: Опы, богини плодородия, Весты и Марса, щитоносца и копьеносца.
   Редут – часть фортификаций за главной оборонительной стеной, небольшой форт, обычно в форме квадрата, иногда многоугольника.
   Республика – форма правления, принятая Римом после изгнания последнего царя Тарквиния Гордого в 510 г. до н. э.
   Республиканцы – в данной книге группа людей, составивших оппозицию Цезарю, как только он перешел Рубикон. Возглавили группу ультраконсервативные boni. Они назначили Гнея Помпея Великого своим военачальником и развязали гражданскую войну, чтобы свалить Цезаря. Потерпев сокрушительное поражение при Фарсале, республиканцы продолжили сопротивление в провинции Африка и окончательно были разбиты при Мунде в Дальней Испании.
   Их не надо путать с убийцами Цезаря, «освободителями», многие из которых республиканцами не являлись, а некоторые (Брут, Кассий) с самого начала отказывались принимать участие в этой борьбе.
   Римские имена. Римляне имели три имени: praenomen, nomen и cognomen. Praenomen – личное имя (женщины praenomen не имели). Этих личных имен было очень немного, всего около двадцати: Авл, Аппий, Гай, Гней, Деций, Луций, Марк, Маний, Мамерк, Нумерий, Публий, Квинт, Секст, Сервий, Спурий, Тит, Тиберий. Половина из них употреблялась редко или принадлежала членам определенных родов. Каждый род (фамилия) предпочитал два-три определенных имени, к примеру, Юлии предпочитали имена Секст, Гай и Луций.
   Nomen – название рода, соответствующее нашей фамилии. Именем женщин была женская форма названия рода (nomen). Так, дочь Марка Туллия Цицерона называлась Туллия. Если были две дочери, то к этому имени прибавлялись слова «Старшая», «Младшая», если больше двух – «Третья», «Четвертая».
   Cognomen – последнее из имен римлянина, выделяющее его из числа тех, кто носит одинаковые с ним praenomen и nomen. Римлянин мог взять собственный cognomen, как это сделал Помпей, назвав себя Магном (Великим), или мог носить cognomen, который был в их семье уже несколько поколений, например Цезарь (Пышноволосый) у одной ветви рода Юлиев. Cognomen зачастую указывал на какой-нибудь физический признак или недостаток либо напоминал о каком-нибудь славном деянии. Некоторые люди имели несколько cognomen, например Гай Юлий Цезарь Страбон Вописк (Страбон означает «косоглазый», Вописк – «единственный выживший из двух близнецов»). Таким образом, cognomen был, по сути, прозвищем.
   Римский календарь. Первоначально у римлян был лунный год в 10 месяцев, начинавшийся мартом и заканчивавшийся декабрем. Однако скоро (по преданию, при царе Нуме Помпилии или Тарквинии Древнем) римляне перешли к лунному году в 12 месяцев, содержавшему 355 дней. Для приведения его в соответствие с солнечным годом стали прибавлять время от времени лишний месяц (mensis intercalarius). Но все-таки гражданский год совершенно не сходился с естественным годом (римляне говорили, что сезоны отстают от календаря). Окончательно календарь был приведен в порядок Юлием Цезарем в 46 г. до н. э.: он ввел солнечный год в 365 дней со вставкой одного дня в каждом четвертом году (юлианский календарь) и установил начало года с января. Год римляне определяли или именами консулов этого года, или порядковым числительным, считая от предполагаемой даты основания Рима – 753 г. до н. э. Этот год считался первым.
   Месяцы обозначались теми же названиями, что и теперь, только июль и август назывались квинктилий (пятый) и секстилий (шестой) до времен императора Августа (названия «июль» и «август» они получили в честь Юлия Цезаря и Августа). В каждом из месяцев римляне считали столько же дней, сколько считается в настоящее время.
   Отдельные дни месяца римляне обозначали не числами от 1 до 30 или 31, а по трем главным дням в каждом месяце, которые назывались календы (первый день каждого месяца), ноны (пятый) и иды (тринадцатый). В марте, мае, июле и октябре ноны были седьмым днем, а иды – пятнадцатым. К этим словам название месяца прибавлялось как прилагательное: в январские календы, в декабрьские ноны, в мартовские иды. Счет дней производился от этих дней назад: дни между календами и нонами обозначались: «такой-то день перед нонами»; дни между идами и календами следующего месяца обозначались: «такой-то день перед календами следующего месяца».
   Римский орел – согласно одной из армейских реформ Гая Мария, каждому легиону полагался серебряный орел на длинном шесте, заостренном на конце, чтобы можно было воткнуть его в землю. Орел был предназначен вдохновлять легионеров и считался самым чтимым штандартом.
   Римский Форум – древний, самый первый форум Рима, расположенный у подножия Капитолийского холма. Политическое сердце Республики. На Форуме находились главные административные здания Рима.
   Родан – река Рона.
   Розея – плодородная область в Италии недалеко от Реате, древней столицы сабинян.
   Ростра – нос корабля, бронзовый или из мореного дуба. Эта деталь выдавалась вперед и использовалась в качестве тарана. Когда консул Гай Мений, плебей по происхождению, в 338 г. до н. э. разбил флот вольсков в гавани Анции, он переправил носы побежденных кораблей на Форум, к ораторской платформе, где проводились народные собрания. Этим он хотел подчеркнуть блеск своей победы. После этого ораторская платформа стала называться рострой.
   Рубикон – река, которую пересек Цезарь. Ранее адриатической границей между Италией и Италийской Галлией была река Метавр, но когда Сулла ввел земли галлов в Италию, он передвинул границу на север, к Рубикону. Большинство ученых спорят, какая из современных коротких и неглубоких речушек есть истинный Рубикон – Рубиконе или Писциателло. Но я считаю, что пограничной должны были сделать более длинную реку с истоком, очень близким к истоку реки Арн, границе Италии на западной стороне полуострова. Вокруг Равенны столько средневековых дренажных систем, что никто не может в точности что-либо утверждать, но я думаю, что прежний Рубикон – это современная Ронко, которая в те времена могла впадать в море значительно ниже.
   Рыночный интервал – интервал между двумя рыночными днями, составлял восемь дней.
   Сагум – короткий военный плащ-накидка. Представлял собой широкий круг с отверстием в центре – для головы. Изготовлялся из необработанной, очень сальной (и благодаря этому водонепроницаемой) лигурийской шерсти.
   Салона – современный Сплит в Далмации.
   Самний – самый ожесточенный враг Рима на Италийском полуострове. Район, где говорили на осканском диалекте, в основном горный. Располагался за Лацием и доходил до Адриатики близ Апулии.
   Сампсикерам – типичный восточный правитель, если верить Цицерону, который, кажется, просто влюбился в звучание его имени. Будучи царем Эмесы в Сирии, Сампсикерам вряд ли имел большой вес. Но жил он, похоже, на широкую ногу и распоряжался имевшимся у него богатством самым экзотическим образом. Цицерон называл Помпея Сампсикерамом всякий раз, когда они ссорились.
   Сатрап – титул, даваемый персидскими царями своим провинциальным правителям. Александр Великий также использовал этот термин. Регион, управляемый сатрапом, назывался сатрапией.
   Секстилий – см. Римский календарь.
   Сенат. Возник еще в эпоху царей Рима как совещательный орган, состоящий из ста патрициев. После образования Республики сенаторов стало триста за счет всадников и богатых плебеев. Так как сенат существовал очень много лет, официально зафиксированных определений его прав, возможностей и обязанностей почти не существовало. Членство в сенате было пожизненным (если только человек не изгонялся из него цензорами за недостойное поведение или обнищание), что и предопределило его олигархическую структуру. На протяжении всей истории существования сената его члены активно боролись за сохранение главенствующей роли в управлении государством. Назначение сенаторов находилось в юрисдикции цензоров, пока Сулла не ввел правило, что в сенат можно войти, только побывав в должности квестора. Закон lex Atinia дал возможность плебейским трибунам автоматически становиться сенаторами после избрания. Неофициально существовал имущественный ценз: сенатору необходимо было иметь годовой доход не менее миллиона сестерциев в год.
   Сенаторы носили особую тунику с широкой пурпурной каймой (latus clavus) на правом плече, обувь из темно-бордовой кожи (в эпоху империи – черно-белую обувь) и кольцо (в старину железное, позднее золотое). Те из них, кто был облечен властью курульных магистратов, носили тоги, отороченные пурпурной каймой (toga praetexta). Обычные сенаторы носили простые белые тоги.
   Собрания сената проводились в специально освященных местах. У сената было собственное здание для проведения собраний – курия Гостилия. Но сенат мог заседать и в другом месте по желанию человека, созвавшего его. Сенат имел право заседать лишь от восхода до заката солнца. Во время заседаний народных собраний сенат не собирался, однако заседания сената в дни, отведенные для комиций, были разрешены, если в эти дни народное собрание не проводилось.
   Во все времена сенаторы-патриции выступали раньше сенаторов-плебеев равного с ними ранга. Не все члены сената имели право голоса. Сенаторы pedarii («заднескамеечники») могли голосовать, но должны были молчать во время дебатов. Их место в зале находилось за спинами имевших право голоса. Временны́х ограничений на выступления не было, темы могли быть любыми, поэтому пустословие было делом обычным. Если предмет обсуждения считался не слишком важным или если все склонялись к единому решению, голосование производилось простым поднятием руки. В остальных случаях сенаторы покидали свои места и собирались по ту или другую сторону курульного возвышения в зависимости от того, хотели ли они сказать «да» или «нет», и их пересчитывали.
   В функции сената входило утверждение законов и результатов выборов, контроль деятельности магистратов, проблемы внешней политики, надзор за финансами и соблюдением священных ритуалов. Решение сената называлось декретом и формально считалось рекомендацией, но постановления сената имели силу закона – так же, как постановления центуриатных комиций и плебисциты.
   Сенат и народ Рима – латинская формула «Senatus populusque Romanus», обозначающая римскую республиканскую государственность. Буквы SPQR часто можно видеть на боевых значках, надписях, римских монетах, памятниках.
   Септа – «Овчарня». Огороженное место на Марсовом поле, где проводились голосования центуриатного собрания.
   Серапис – смешанное главное божество для большинства эллинизированных районов Египта, особенно Александрии. Говорят, что его придумали первый Птолемей и тогдашний верховный жрец Пта, некий Манефон. Серапис был своеобразной смесью Зевса, Осириса и Аписа. Ему поклонялись эллинизированные жителей Александрии и Дельты Нила, которым не нравились египетские традиционные «боги-звери».
   Сервиева стена – стена, которую видит сегодняшний турист, не существовала при Республике. Прежняя стена, теперь «похороненная», была якобы возведена царем Сервием Туллием. Но поскольку она огораживала больше территории города, чем это делал померий, следует предположить, что ее построили уже после того, как галлы разграбили город в 390 г. до н. э. Стена была массивной и поддерживалась в хорошем состоянии, особенно во времена Гая Мария, опасавшегося германского вторжения. Цезарь отодвинул ее за периметр своего нового форума.
   Серика – таинственная для римлян страна, известная нам как Китай.
   Серторий – Квинт Серторий, родственник Гая Мария, родился около 120 г. до н. э. Один из величайших маршалов Мария, он поссорился с Суллой после смерти Мария в 86 г. до н. э. В 83 г. до н. э. он стал губернатором всей Испании, но был отозван указом Суллы и убежал в Мавретанию. Его позвали обратно лузитаны, которые любили его. В Испании он откололся от Рима и организовал свой собственный «сенат и народ» с происпанским уклоном, хотя также пытался привлечь к себе и мятежных римлян. Его военный талант проявился в том, что он победил несколько римских генералов, включая и молодого Помпея Великого, которого унизил на поле сражения между 76 и 72 г. до н. э. В 72 г. до н. э. отчаявшийся Помпей объявил за его голову большую награду, и Серторий был убит Перперной, тоже римлянином. Говорили, что Серторий обладал магией зверей.
   Сестерций («половина трети») – мелкая римская серебряная монета достоинством в четверть денария.
   Сигамбры – германцы, населявшие земли, примыкающие к Рейну. Они были многочисленны и занимались сельским хозяйством.
   Скенитские арабы – племя арабов, населявших территорию к востоку от реки Евфрат близ реки Билех. Кочевой степной народ, скениты получили в подарок право собирать пошлины с Евфрата после того, как царь Армении Тигран завоевал Сирию в 83 г. до н. э., что привело к вражде между скенитами и местными сирийскими греками. Вражда кончилась тем, что скениты выбрали парфян. Их царь Абгар завел Марка Красса в ловушку при Каррах.
   Смирна – современный Измир в Турции.
   Собрание (комиций) – любое собрание народа Рима, созванное решать вопросы, связанные с правительством, законодательством, судом и выборами. Во времена Цезаря существовали три вида действующих собраний: центуриатное, трибутное (народное), плебейское.
   Центуриатное собрание представляло граждан Рима, патрициев и плебеев, разделенных по классам, которые определялись по имущественному признаку. Центуриатное собрание созывалось для выборов консулов, преторов и цензоров, а также для заслушивания обвинений в государственной измене (perduellio) и для одобрения законов (но это не было его основной задачей).
   Трибутное (народное) собрание представляло 35 триб (округов), то есть весь народ Рима, патрициев и плебеев, без классового различия. Созванное консулом или претором, трибутное собрание выбирало курульных эдилов, квесторов и военных трибунов, могло составлять и принимать законы, а также проводить судебные процессы. Собрание сопровождалось обязательными религиозными обрядами и гаданиями.
   Плебейское собрание не допускало участия патрициев. Созывать его были уполномочены только плебейские трибуны. Плебейское собрание имело право принимать законы (плебисциты) и судить. Участники собрания выбирали плебейских эдилов и плебейских трибунов.
   Ни в одном римском собрании не было прямого голосования граждан. В центуриатном собрании голос гражданина передавался центурии его класса. Центурия голосовала так, как проголосовало большинство ее членов. В трибутном собрании голос горожанина отдавался его трибе по тому же принципу. Голос каждого человека учитывался только в случае принятия судебных решений.
   Сол Индигес, Теллус, Либер Патер – троица ранних римских богов, чьи имена произносились в качестве страшной клятвы, которую нельзя было нарушить. Сол Индигес был связан с солнцем, Теллус – с землей, Либер Патер – с плодородием и оплодотворяющей силой.
   Спес – римский бог надежды.
   Стадий – греческая мера длины, примерно 185 м.
   Стоик – человек, придерживающийся системы философских воззрений, разработанных Зеноном Финикийским. Система Зенона довольно сложна, но кратко ее можно сформулировать так: добродетель – единственное истинное благо, а аморальность, или безнравственность, – единственное истинное зло. Зенон учил, что естественные страдания, такие как боль, нищета и даже смерть, не важны для человека.
   Стримон – современная река Струма в Болгарии, Стримон в Греции.
   Субура – склон между холмами Виминал и Эсквилин, где располагался самый бедный и густонаселенный район Рима. Здесь находилась единственная в Риме синагога. Согласно Светонию, Цезарь жил в Субуре до тех пор, пока не был избран великим понтификом и переехал в Общественный дом.
   Сулла – Луций Корнелий Сулла Феликс. Родился около 138 г. до н. э. Будучи из старинного патрицианского рода, Сулла тем не менее жил в нищете и не мог поэтому вступить в сенат. Согласно Плутарху, чтобы достать денег для ценза, он убил свою любовницу и свою мачеху. Его первой женой была Юлия, возможно близкая родственница жены Гая Мария, тетки великого Цезаря, ибо Сулла много лет был союзником Гая Мария. Они вместе сражались против нумидийского царя Югурты, и Сулла взял в плен самого Югурту, хотя он отрицал этот факт и признал его только в своих мемуарах. Он продолжал служить Марию и во время консульств Мария, когда тот победил германцев, а также, похоже, выполнял для него некую секретную работу.
   Когда сенат повернул против Мария, это отозвалось и на Сулле. Он не смог стать претором и получил эту должность только в 97 г. до н. э. Потом, как пропретор, он управлял Киликией и перевел армию через Евфрат, чтобы заключить договор с парфянами. Во время войны против италийских союзников Сулла блестяще показал себя на южном театре военных действий.
   Он стал консулом в 88 г. до н. э., когда Митридат Великий вторгся в провинцию Азия. Сулла хотел сам повести туда римское войско, но того же хотел и престарелый Марий. Сенат поручил командование Сулле, однако Сульпиций, плебейский трибун, воспротивился и настоял на передаче командования Марию. Тогда Сулла из Капуи пошел на Рим. Марий скрылся, а Сулла двинулся на восток – сражаться с Митридатом. После того как Марий умер, а Цинна взял Рим под контроль, Сулла быстро закончил войну и возвратился домой в 83 г. до н. э. Цинна объявил его вне закона, и он пошел на Рим во второй раз. Там Сулла объявил себя диктатором, затем ввел проскрипции и сохранял свое диктаторство достаточно долго, чтобы изменить римскую конституцию и заткнуть рты плебейским трибунам, которых он считал злейшими врагами Рима. В 79 г. до н. э. Сулла сложил с себя обязанности диктатора и погрузился в мир порочных утех. Умер он в 78 г. до н. э. Его жизнь подробно описана в первых трех книгах серии: «Первый человек в Риме», «Битва за Рим» и «Фавориты Фортуны».
   Сципион Африканский – Публий Корнелий Сципион Африканский, родился в 236 г. до н. э. и умер в 184 г. до н. э. Еще очень юным он прославился в битвах против Ганнибала – при Тичино и Каннах. В возрасте 26 лет, будучи рядовым гражданином, несмотря на возражения сената, получил от римского народа империй проконсула и был отправлен на борьбу с карфагенянами в Испанию. За пять лет сражений он проявил себя блестящим полководцем и завоевал для Рима две испанские провинции. Несмотря на противодействие сенаторов, в 205 г. до н. э. стал консулом и получил разрешение вторгнуться в Африку через Сицилию. И Африка, и Сицилия пали. За это Сципиона стали именовать Африканским. Его избирают цензором; в 199 г. до н. э. он становится принцепсом сената, а в 194 г. до н. э. – снова консулом. Дальновидный Сципион предупреждал римлян, что Антиох III Великий, сирийский царь, готовит вторжение в Грецию. Когда это произошло, Сципион стал легатом у своего младшего брата Луция и сопровождал войско в сражениях против Антиоха. Катон Цензор был враждебно настроен к Сципиону, обвинял того в нарушении конституции и содействии карьере своих родственников и настаивал на том, что всех Корнелиев Сципионов необходимо изгнать из Рима, а особенно Корнелия Сципиона Африканского и его брата. В 184 г. до н. э. Луций Корнелий Сципион был лишен статуса всадника. В этом же году Сципион Африканский уходит с поста принцепса сената и вскоре умирает в уединении в своем поместье. Сципион Африканский был женат на Эмилии Павле; его дочь Корнелия стала матерью братьев Гракхов.
   Сципион Эмилиан – Публий Корнелий Сципион Эмилиан родился в 185 г. до н. э. Он был сыном завоевателя Македонии Луция Эмилия Павла, который отдал его на усыновление старшему сыну Сципиона Африканского. После выдающейся военной карьеры во время Третьей Пунической войны (149 и 148 гг. до н. э.) Сципион Эмилиан был избран консулом (147 г. до н. э.), хотя еще не достиг нужного возраста, что вызвало бурю возмущения у его противников. Будучи главнокомандующим в 3-й Пунической войне, он захватил Карфаген и разрушил его до основания.
   В 142 г. до н. э. Сципион Эмилиан стал цензором, но из-за противодействия коллегии справился с этой должностью очень неудачно. В 134 г. до н. э. он вторично был выбран консулом и отправлен в город Нуманция в Ближней Испании. Этот маленький городок успешно отражал нападения римлян в течение пятидесяти лет. Когда к стенам Нуманции подступил Сципион Эмилиан, она продержалась только девять месяцев. Затем город пал и был разрушен.
   Вскоре из Рима пришла весть о том, что двоюродный брат Сципиона Тиберий Гракх нарушил все традиции и пытается провести свои аграрные законы. Сципион Эмилиан встал на сторону врагов Гракха. В 129 г. до н. э. Сципион Эмилиан в возрасте 45 лет внезапно скончался. Предполагают, что его отравила жена – сестра братьев Гракхов.
   Сципион Эмилиан был крайне любопытной фигурой. Интеллектуал, который любил и ценил греческих мыслителей, он создал свой кружок и всячески поддерживал и опекал своих друзей – Полибия, Панеция, драматурга Теренция. Как друг, он был верным и преданным, как враг – жестоким, хладнокровным и безжалостным.
   Таврасия – современный Турин в Северной Италии.
   Талант – мера веса, обозначавшая груз, который один человек мог нести на себе (около 26 кг). В талантах подсчитывались крупные суммы денег или драгоценные металлы.
   Тапробана – современный остров Шри-Ланка.
   Тарпейская скала – местонахождение ее до сих пор не определено, но известно, что эту скалу можно было разглядеть с Нижнего Форума. Предположительно это выступ на вершине Капитолийских скал. Высота Тарпейской скалы составляла не более 25 м. Сбрасывание с Тарпейской скалы было традиционным способом казни предателей и убийц.
   Тартар – место, отличное от Гадеса (царства теней). По Платону, у греков – место вечной пытки для порочных душ.
   Тибур – современный Тиволи в Италии.
   Тирский пурпур – очень темный, почти черный пурпур с замечательным малиновым переливом, самым ценным оттенком в цветовом спектре Древнего мира. Редкий и дорогой тирский пурпур носили лишь царственные особы, в связи с чем римляне недолюбливали его. Производился только в городе Тире, Финикия.
   Тога – одежда, которую разрешалось носить только гражданам Рима, мужская верхняя накидка из белой шерсти. Тога представляла собой отрез ткани примерно два метра в длину и пять в ширину. Римляне носили тогу только в мирное время, поэтому в поэзии она стала синонимом покоя и мирной жизни. После полной драпировки тоги левая рука бездействовала, поскольку это могло сбить красивые складки; правая рука имела относительную свободу движений. Существовали разные виды тоги. Toga praetexta – тога с пурпурной каймой, предназначенная для должностных лиц или лиц, занимавших ранее выборную должность, и свободнорожденных детей обоего пола до достижения ими 16-летнего возраста. Toga trabea – «пестрая» тога, которую носили авгуры и, возможно, понтифики. Имела пурпурную кайму по краю; по всей длине тоги чередовались красные и пурпурные полосы. Toga virilis – одноцветная, которую носили юноши с 16 лет.
   Толоза – современная Тулуза во Франции.
   Транспорт – в данной книге корабль для перевозки войск. Эти суда строились специально для таких целей. Они были очень большими, намного шире военных галер, и имели одну-две скамьи для гребцов. Нигде не сказано, что солдат заставляли грести, но, может быть, гребля была еще одной из причин, по которым они ненавидели морские поездки. Конечно, практичным римлянам не могло нравиться наличие дополнительных людей на борту, однако, с другой стороны, как в этом случае перегнать обратно в порт пустой транспорт? Возможно, для этого на судах имелись штатные команды гребцов, а набитый корабль влекли к цели еще и солдаты. Ведь римских солдат использовали на гражданских работах, если не предстояло сражений.
   Триба. К началу республиканского правления трибы в Риме не были этническими группами людей, а являлись политическими объединениями. Всего насчитывалось тридцать пять триб. Тридцать одну из них составляло сельское население, четыре – городское. Шестнадцать наиболее древних триб носили имена патрицианских родов – это означало, что члены триб входили в данные патрицианские семьи или жили на принадлежащих им землях либо были включены в эти трибы цензорами после Италийской войны 91–98 гг. до н. э. Когда территория римских владений на Италийском полуострове стала расширяться, трибы сделались основой распространения римского гражданства. Колонии истинно римских граждан становились ядром новых триб. Четыре городские трибы были, по преданию, основаны царем Сервием Туллием, хотя, возможно, это произошло позднее. Последняя из триб возникла приблизительно в 240 г. до н. э. Каждый член трибы мог отдать свой голос на собрании своей трибы. Голоса подсчитывались на этих собраниях, а затем вся триба выступала как единый член конфедерации. В результате четыре городские трибы, несмотря на многочисленность, в целом уступали 31 сельской. Количество голосовавших внутри трибы не имело значения. Члены сельской трибы могли жить в Риме, но не могли принадлежать к городской трибе. Большинство сенаторов и всадников принадлежали именно к сельским трибам. Это считалось престижным.
   Трибутное собрание – см. Собрание.
   Триклиний – столовая. В обычной семье столовая представляла собой комнату с тремя ложами, расположенными буквой «П». Если смотреть со стороны входа, то левое от пустого центра ложе называлось lectus summus, центральное ложе в конце комнаты – lectus medius, а правое – lectus imus. Каждое ложе было довольно широким (свыше метра) и длинным (свыше двух с половиной метров). На одном из краев имелось изголовье. Перед каждым ложем стоял низенький столик во всю длину. Обедали лежа, облокотясь на валик. Обедающие были без обуви, и перед трапезой им омывали ноги. Хозяин дома сидел в нижней части lectus medius; у изголовья располагался наиболее почетный гость дома – это место называлось locus consularis. Во времена Гая Мария женщины редко возлежали за столом рядом с мужчинами, не считая дам сомнительной репутации. Женщины дома сидели в свободном центре комнаты на прямых стульях, входя лишь тогда, когда вносили первое блюдо. Обычно они не пили вина.
   Трирема – как и бирема, это простейшая и самая популярная из древних боевых галер. В триреме три ряда весел. С появлением триремы около 600 г. до н. э. пришло изобретение – выступающий ящик над планширом, названный выносными уключинами (позднее галеры, даже биремы, часто имели уключины). В триреме все весла были почти одинаковой длины – примерно 5 м, то есть относительно короткими. Только один человек сидел на весле. Средняя трирема была длиной около 133 футов, в ширину не шире 13 футов (без уключин). Поэтому соотношение было 10:1. Гребца самого нижнего ряда греки называли таламитом. Его весло входило в отверстие в корпусе близко к ватерлинии, поэтому оно было снабжено кожаной манжетой, чтобы не пропускать воду. С каждой стороны было по 27 гребцов – всего 54 весла. Гребец на среднем ряду назывался зигитом. Он работал веслом через отверстие ниже планшира. Зигитов было столько же, сколько таламитов. Гребцы, чьи весла были в уключинах, назывались франитами. Франит сидел над зигитом на специальной скамье рядом с уключиной. Его весло выходило на два фута за пределы борта. Всего было с каждого борта 31 франит, 27 таламитов и 27 зигитов. Поэтому на триреме было около 170 гребцов. Франитам, работавшим веслами в уключинах, было тяжелее всех из-за того, что их весла касались воды под более острым углом.
   С изобретением триремы появилось судно, абсолютно подходящее для тарана, и тараны теперь стали двузубчатыми, больше, тяжелее и покрытые броней. К 100 г. до н. э. трирема стала военным кораблем, поскольку в ней соединились скорость, мощь, маневренность. Большинство трирем имело палубы и могло вместить примерно 50 пехотинцев. Трирема, в основном построенная из соснового дерева, была все же достаточно легкой. Ее можно было тащить на большие расстояния на катках. Чтобы предотвратить подтопление, что увеличило бы ее вес, трирему обычно по ночам вытаскивали на берег. Если за боевым кораблем хорошо следили, он мог быть в строю как минимум лет двадцать. Город или сообщество, например Родос, имевший постоянный флот, всегда предоставляли сухие доки для кораблей. Размеры этих доков, по свидетельству археологов, подтвердили, что, сколько бы ни было весел, средняя военная галера никогда не была длиннее 180 футов и шире 20 футов.
   Туллианская тюрьма – единственная темница Рима. Построена не для содержания в ней заключенных, а для свершения казней.
   Туника – в античности основной вид одежды у населения всего Средиземноморского региона, включая греков и римлян. Римская туника – это свободное бесформенное одеяние без швов (греки делали на тунике швы, чтобы она была приталена), она закрывала все тело от плеч до колен и верхнюю часть рук. Рукава были, вероятно, втачными (древние знали, как кроить и шить одежду, чтобы она была удобной) и могли быть разной длины. Тунику подвязывали ремнем или шнуром. Впереди она была на 7–8 см длиннее, чем сзади. Состоятельные римляне из высших классов вне дома всегда носили тогу, но не вызывает сомнений, что мужчины низших классов надевали тогу только в специальных случаях, таких как игры, выборы или проведение ценза. Обычно туники изготовлялись из шерсти, и их самым распространенным цветом был желтый, но очевидно, что римляне носили тоги любых расцветок (всех, кроме пурпурного, всегда бывшего мишенью законов против роскоши). В античности умели красить ткани в самые разные цвета.
   Тусканское море – Тирренское море.
   Убии – германцы, живущие рядом с рекой Рейн в районе слияния с Мозелем и в глубь материка на очень большое расстояние. Они были знаменитыми наездниками.
   Укселлодун – галльская крепость, предположительно современный Пюи-д’Иссолю.
   Фалеры – круглые золотые или серебряные диски (75–100 мм в диаметре), украшенные гравировкой. Первоначально – сословные знаки всадников; со II в. до н. э. – военные награды. Их носили на ремне. Девять соединенных дисков (три ряда по три) надевались на кожаный нагрудник, сплетенный из отдельных ремешков, который обычно покрывал кирасу.
   Фанний – римлянин, живший приблизительно в 150–130 гг. до н. э. Он подвергал особой обработке папирус самого худшего качества и добивался тем самым значительного улучшения его качества. Фанниева бумага была гораздо проще в изготовлении, чем обычный папирус, и значительно дешевле, что позволяло всем образованным людям пользоваться ею.
   Фарсал – небольшая долина у реки Энипей в Фессалии, недалеко от города Ларисса, где Помпей Великий встретился с Цезарем.
   Фасции – пучки прутьев, связанных наискось красным кожаным ремешком. Изначально это была эмблема этрусских владык. Ее использовали в общественной жизни Рима эпохи Республики и империи. Ликторы носили фасции как знак империя, выступая перед магистратами, занимавшими высокое положение. Внутри священных границ города для таких пучков нарезали лишь прутья – чтобы показать, что курульный магистрат стремится лишь сдерживать и пресекать нарушения; вне границ померия в этот пучок вставляли также топор, дабы напомнить о праве курульного магистрата карать.
   Фессалия – область на северо-востоке Греции.
   Форум – центр политической и культурной жизни римского города (площадь для народных собраний, для отправления правосудия, местонахождение наиболее значительного храма).
   Форум Юлия (город) – современный Фрежу на Лазурном берегу Франции. Не путать с форумом Юлия в Риме.
   Фракия – часть Балканской Европы между Геллеспонтом и линией к востоку от города Филиппы. Располагалась по берегам Эгейского и Эвксинского морей и простиралась на север до устья реки Данубий.
   Фунт – римский фунт равнялся примерно 330 г.
   Фут – римский фут равнялся примерно 30 см; 5 футов составляли 1 двойной шаг; 1000 шагов составляли римскую милю.
   Херсонес Кимбрский – полуостров Ютландия, современная Дания.
   Целла – внутреннее святилище храма, в котором находилось изображение божества.
   Цензор – самый главный из римских магистратов, хотя он не обладал империем и, как следствие, не имел ликторов для сопровождения. Цензоров выбирали только из бывших консулов, причем лишь тех, кто заслужил всеобщее уважение. Два цензора избирались Центуриатным собранием на срок в пять лет. Цензоры подбирали кандидатов в сенат и проверяли его работу, проверяли списки граждан, определяли экономический статус человека, проводили общий ценз римских граждан по всей территории Римской империи. Одобрение контрактов сената на сбор налогов или общественные работы тоже входило в круг их обязанностей. Обычно цензоры не могли найти общий язык друг с другом и были склонны уйти в отставку задолго до истечения своего срока.
   Центуриатное собрание – см. Собрание.
   Центурион – профессиональный офицер римского легиона. Будет ошибкой приравнивать его к современному офицеру, получившему этот чин за выслугу лет. Центурионы занимали относительно привилегированное положение, не осложненное социальными различиями. Центурион повышался по службе столь сложным образом, что современный военный историк не может даже вообразить этот табель о рангах. Обычно центурион командовал центурией, состоящей из восьмидесяти солдат и двадцати нестроевых. Каждая когорта в легионе состояла из шести центурий и шести центурионов, и старший из них, pilus prior, командовал не только первой центурией, но и всей когортой. Десять человек, командовавшие десятью когортами, составлявшими легион, были равны по званию главному центуриону легиона, primus pilus (эти два слова были объединены Цезарем в primipilus), подчинявшемуся только командиру легиона (бывшему одним из солдатских трибунов и легатом генерала). Во времена Республики центурионы обычно выслуживались из рядовых солдат. Наряд центуриона был легко узнаваем. Единственный среди римских военных, центурион носил ножные латы, прикрывающие голени, и пластинчатую броню, а не кольчугу; жесткий гребень его шлема шел слева направо, а не спереди назад. В руках у него была деревянная булава, сделанная из виноградной лозы. Его грудь всегда украшало множество наград.
   Центурия – любая группа из ста человек, например граждан, принадлежащих к одному классу, или солдат.
   Церолитное болото – несмотря на инженерный гений, римлянам времен Римской республики не удавалось осушить это болото, расположенное там, где позднее вырос амфитеатр Колизей.
   Цирк – открытая арена, предназначенная для состязаний на колесницах. Снаружи цирк окружали портики, внутри имелись ярусы сидений, полностью окружавшие беговые дорожки. Длинный узкий путь был разделен в центре барьером, точки поворота колесниц обозначались коническими камнями на его концах.
   Циркумвалляция – осадная стена, полностью окружающая противника.
   Цитрусовое дерево – наиболее ценимая в романском мире древесина для изготовления мебели. Вырезается из больших утолщений в корневой системе похожего на кипарис дерева, которое растет на возвышенностях Северной Африки.
   Эвксинское море – Черное море.
   Эдил – один из четырех римских магистратов, границы деятельности которого ограничивались исключительно Римом; действовали два плебейских и два курульных эдила. Судя по названию должности («эдис» по-латыни – храм), они были попечителями храмов и распоряжались государственной казной, находившейся в них. Должность плебейских эдилов была учреждена впервые в 493 г. до н. э., чтобы помогать народным (плебейским) трибунам в выполнении их обязанностей – защите прав плебса. Вскоре им было поручено наблюдение за городскими постройками и хранение архивов плебисцитов. Должность курульных эдилов была создана в 367 г. до н. э., чтобы дать патрициям возможность участвовать в работе по надзору за общественными зданиями и архивами. Однако на должность курульных эдилов могли избираться как патриции, так и плебеи.
   Все четверо эдилов начиная с III в. до н. э. были ответственны за состояние римских улиц, водопровода, канализации, общественных сооружений, лавок, систему мер и весов, проведение общественных мероприятий, раздачу хлеба. Они имели право налагать штраф на горожан за нарушения по отношению к вверенным им объектам и обязанностям и использовать эти деньги для организации игрищ. Пост эдила не был одной из обязательных ступеней cursus honorum, но благодаря участию в организации игр и празднеств он служил прекрасной возможностью завоевать популярность народных масс.
   Экбатана – современный Хамадан в Иране.
   Элисийские поля – римляне не верили в жизнь после смерти, хотя они верили в подземный мир, населенный тенями, бледными и бессмысленными фигурами мертвых. Элисийские поля населяли самые добродетельные тени, которые могли порадоваться краткому возвращению к жизни, после того как попьют человеческой крови.
   Эллинизация – термин, означающий распространение влияния греческой культуры на древний мир Средиземноморья и Малой Азии после завоеваний Александра Великого.
   Эней – сын дарданского царя Анхиза и богини Венеры (Афродиты). Покинув горящую Трою с престарелым отцом на плечах и святыней города – палладием (изображением вооруженной богини Афины) – под мышкой, Эней после множества приключений добрался до Лация, где породил истинных римлян, став их предком. Его сын Юл (от латинской жены Лавинии) стал первым царем Альбы Лонги. Через него род Юлиев ведет свое происхождение от Венеры.
   Эпикуреец – последователь философской школы, основанной греком Эпикуром. Эпикур проповедовал принципы одного из направлений гедонизма (наслаждения жизнью), настолько утонченного, что оно почти смыкалось с аскетизмом. Удовольствия нужно смаковать, растягивать; любое излишество может все испортить.
   Эпитома – краткое извлечение из какого-нибудь обширного трула.
   Эпир – часть Западной Греции, изолированная от основных тенденций греческой культуры Коринфским заливом и высокими горами Центральной Греции. Во времена Цезаря население было крайне малочисленным, и Эпир стал вотчиной римских землевладельцев, державших там на подножном корму скот для получения шкур, жира и костных удобрений. Чрезвычайно влажный климат был непригоден для овцеводства.
   Этнарх – греческое название городского магистрата.
   Этрурия – латинское название места, где некогда было царство этрусков. Оно включало в себя обширные равнины и холмы на северо-западе Италийского полуострова между реками Тибр и Арн. Соответствует современной Тоскане.
   Югер – единица измерения площади земли, принятая в Риме. 1 югер составляет примерно 0,623 акра, или 0,252 гектара.

Словарь латинских терминов

   Absolvo – невиновен.
   Ager publicus – государственный (общественный) земельный фонд. Приобрел большую политическую значимость после того, как Гракхи и Гай Марий начали захватывать его с целью раздела между неимущими гражданами и бедными солдатами-ветеранами, выходящими на пенсию. У сената данные шаги вызывали резкое противодействие.
   Amo, amas, amat – я люблю, ты любишь, он (она, оно) любит.
   Ave – здравствуй.
   Bona Dea – Благая богиня, древнеиталийское божество плодородия и изобилия. В честь ее римские матроны при участии весталок справляли ежегодные празднества в доме консула или претора (в начале мая и в начале декабря; второе празднество считалось более важным). Присутствие мужчин исключалось. Bona Dea изображалась с рогом изобилия и змеями.
   Boni – букв.: хорошие люди, добряки. Впервые это слово употребил Плавт в своей пьесе «Плененные». В политический обиход термин вошел во времена Гая Гракха. При Цезаре так называли ультраконсервативную фракцию в сенате.
   Cacat! – Дерьмо!
   Capite censi – букв.: сосчитанные по головам (также известны как пролетарии). Низшие слои римлян, называемые так потому, что во время ценза цензорам нужно было лишь пересчитать их по головам, поскольку у них не было имущества. Capite censi включались в одну из четырех городских триб, но не принадлежали ни к какому классу. Гай Марий позволил этим людям делать карьеру, служа в армии.
   Casus belli – повод к войне.
   Condemno – виновен.
   Confarreatio – самый торжественный и священный из трех видов римского бракосочетания, к которому обычно допускались только патриции. Обряд confarreatio не имел большой популярности по двум причинам: во-первых, женщина не получала практически никакой свободы и независимости; во-вторых, этот обряд практически не допускал развода – процедура расторжения подобного брака была настолько ужасной, что на нее решались немногие.
   Contio – предварительная встреча членов народного собрания для того, чтобы обсудить обнародование выдвигаемого закона.
   Corona civica – см. Венок.
   Corona vallaris – см. Венок.
   Cunnus, cunni – грубое латинское ругательство, обозначающее женские гениталии.
   Cursus honorum – путь чести, карьера; очередность продвижения должностных лиц по службе от сенатора до консула.
   Dignitas – достоинство, представительность, благородство. Специфическое римское понятие, которое включало в себя понятие о личной доле участия человека в общественной жизни, его моральных ценностях, репутации, уважении, которым он пользуется среди окружающих.
   Ecastor – «Клянусь Кастором!», самое сильное выражение эмоций, приличествующее женщинам.
   Edepol – «Клянусь Поллуксом!», самое сильное выражение эмоций, позволенное мужчинам в присутствии женщин правилами хорошего тона.
   Fellator – латинское ругательство, обозначает мужчину, который сосет пенис другого мужчины.
   Fellatrix – латинское ругательство, обозначает женщину, которая сосет пенис мужчины.
   Femina mentula – латинское ругательство, обозначает женщину с пенисом. Смертельное оскорбление.
   Flamen – жрец, но не понтифик. Три старших жреца, происходившие только из патрицианских семей, служили Юпитеру (flamen Dialis), Марсу (flamen Martialis) и Квирину (flamen Quirinalis). За исключением flamen Dialis, ни у кого из них не было четко очерченного круга обязанностей. Flamen Dialis – специальный служитель Юпитера – был окружен многочисленными запретами: он не мог завязывать узлы на одежде, касаться железа и других металлов, есть дрожжевой хлеб, быть свидетелем смерти, ездить верхом на лошади и т. д. Не слишком подходящее жречество для Цезаря, который был flamen Dialis с тринадцати лет, пока в девятнадцать Сулла не освободил его от этих обязанностей.
   Hostis – термин, используемый, когда сенат и народ Рима объявляли человека изгоем, врагом народа.
   Imperium maius – см. Империй.
   In absentia – в отсутствие. Термин относится к кандидату на выборную должность, который баллотируется, находясь за границами священного померия и не регистрируясь лично.
   Infra dignitatum – ниже достоинства.
   Inimicus – недружественный, враг.
   In suo anno – в свой год; фраза использовалась в случае, если человек получал курульную должность именно в том возрасте, который предусмотрен законом и обычаем. Быть претором и консулом «в свой год» было большой честью, ибо это означало, что человек победил на выборах с первой же попытки.
   Intercalaris – поскольку в римском году было только 355 дней, через каждые два года после февраля следовало вставлять лишних 20 дней. Это была обязанность коллегий понтификов и авгуров. Однако очень часто этого не делали, и в результате календарь опережал сезоны. К тому времени, как Цезарь выправил календарь в 46 г. до н. э., сезоны отставали от календаря на 100 дней.
   Irrumator – латинское ругательство, обозначает мужчину, у которого сосут пенис.
   Lectus imus, lectus medius – см. Триклиний.
   Lex – закон.
   Lex Clodia – закон Клодия. Их было много, но законы, относящиеся к данной книге, проводились Публием Клодием в 58 г. до Р. Х., чтобы регулировать религиозную деятельность консулов, других магистратов и ассамблей.
   Lex curiata – закон, принятый на специальном собрании тридцати курий и наделявший курульного магистрата его полномочиями. Таким же образом узаконивалось и усыновление.
   Lex Genucia – закон 343 г. до н. э., согласно которому между первым и вторым избранием человека на одну и ту же должность должно пройти десять лет.
   Lex Voconia de mulierum hereditatibus – проведенный в 169 г. до н. э. закон, ограничивающий права женщин в делах наследования по завещанию.
   Lingua mundi – язык, общий для всех народов мира. В ту эпоху – греческий, позже латынь.
   Locus consularis – см. Триклиний.
   Mentula – грубое латинское ругательство, обозначающее пенис.
   Meretrix mascula – мужеподобная проститутка.
   Mete-en-sa – рядовые египетские жрецы, не имевшие права носить на себе золото.
   Mos majorum (лат. обычаи предков) – фактически неписаная конституция Рима, то есть свод общепринятых норм поведения, жизненных правил, обычаев и традиций, определяющий порядок вещей.
   Murus gallicus – галльский способ кладки крепостных стен. Такая стена состояла из очень длинных толстых деревянных бревен, вложенных между камнями, и была относительно недоступна для тарана, потому что камни придавали ей большую толщину, а бревна – прочность, которой стены из одного камня не обладали.
   Nefas – кощунственный, святотатственный.
   Numen, numina – термин, используемый современными учеными для описания странной нетелесной ипостаси ранних, самых первых италийских и римских богов, если считать слово «бог» правильным для их определения. Скорее, это силы духа. Многочисленные древние боги были теми силами, которые отвечали за все – от дождя и ветра до открывания и захлопывания дверей. Они были безликими, у них не было ни признаков пола, ни мифологии. Несмотря на то что считается хорошим тоном искать во всем корни греческой культуры и многие из numina получили имена, облик и половые отличия, не стоит считать римскую религию грубой формой греческих ритуалов. В отличие от греков римляне связали свою религию неразрывными узами со всеми уровнями управления государством. Одно не могло обойтись без другого. Римская религия без оглядки на греческую была приспособлена к силам и точкам приложения этих сил во вселенной, связывающей людей и богов.
   Opus incertum – нерегулярная кладка, старинный и самый популярный вид кладки стен в Риме, при котором пустоты между небольшими камнями неправильной формы заполняются цементом, в состав которого входит смесь вулканического пепла, пемзы, туфа.
   Paterfamilias – глава римской семьи, чье отеческое право предоставляло ему неограниченную власть над детьми, чуть более ограниченную – над женой и абсолютную – над рабами.
   Patratio – этот термин означает скорее достижение оргазма мужчиной, чем само семяизвержение.
   Perduellio – государственная измена. Это преступление, упомянутое еще в Двенадцати таблицах, требовало сложно организуемого судебного процесса, проводимого Центуриатной комицией. Приговор – смертная казнь на кресте.
   Praefectus fabrum – «наблюдающий за обеспечением». Один из наиболее значительных постов в римской армии, который занимало гражданское лицо, выдвинутое на этот пост военачальником. Praefectus fabrum отвечал за снаряжение и обеспечение армии, заключал договоры о поставках.
   Primipilus, primus pilus – старший центурион легиона, командир первой центурии первой манипулы легиона. Такого поста военный достигал после долгой череды повышений, часто выдвигаясь из рядовых.
   Quin taces! – Заткнись!
   Saltatrix tonsa – бородатая танцовщица, то есть мужчина-проститутка.
   Senatus consultum ultimum – собственно senatus consultum de re publica defendenda (декрет сената по защите Республики), изданный в 121 г. до н. э., когда Гай Гракх прибег к насилию, чтобы предотвратить отмену своих законов. Видя опасность гражданской войны, сенат издал декрет. Этот ультимативный декрет провозглашал верховенство сената и фактически объявлял военное положение. Собственно говоря, это был способ избежать назначения диктатора.
   SPQR – см. Сенат и народ Рима.
   Stella critina – звезда с хвостом, подобным гриве волос (комета).
   Sui iuris – сам себе хозяин в юридическом смысле. Так говорили о женщинах, сохранивших контроль над своими собственными деньгами.
   Toga praetexta – см. Тога.
   Toga trabea – см. Тога.
   Tribuni aerarii – представители сословия всадников, обладавшие ежегодным доходом от 300 до 400 тысяч сестерциев и потому не входившие в первый класс.
   Vale – прощай.
   Verpa – грубое ругательство, обозначающее мужской половой орган в эрегированном состоянии; имеет гомосексуальный оттенок.
   Vir militaris – военный человек, обычно низкого происхождения, который смог возвыситься до старших магистратов благодаря своей деятельности в качестве полководца. Примеры тому – Публий Вентидий, Гай Марий и Квинт Серторий.

Колин Маккалоу Падение титана, или Октябрьский конь. Книга 2

VIII. Падение титана Октябрь 45 г. – конец марта 44 г. до Р. Х.

1

2

3

IX. Наследник Цезаря Апрель – декабрь 44 г. до Р. Х.

1

2

3

4

5

6

X. Армии всюду Январь – секстилий (август) 43 г. до Р. Х.

1

2

3

XI. Объединение Секстилий (август) – декабрь 43 г. до Р. Х.

1

2

XII. Восточная часть Адриатики Январь – декабрь 43 г. до Р. Х.

1

2

3

XIII. Финансирование армии Январь – секстилий (август) 42 г. до Р. Х.

1

2

3

4

XIV. Филиппы, или Все пополам Июнь – декабрь 42 г. до Р. Х.

1

2

3