   Влас Михайлович Дорошевич
   «На дне» Максима Горького
   Гимн человеку [1 - Впервые – «Русское слово», 1902, 19 декабря, No 349. Печатается по изданию – Литераторы и общественные деятечи. Рецензия опубликована на второй день после премьеры пьесы М. Горького «На дне» (1902), состоявшейся в Художественном театре 18 декабря 1902 г.]

«Человек вот правда! Что такое человек? Это не ты, не я, не они… нет! Это ты, я, они, Наполеон, Магомет. Понимаешь? Это огромно. В этом все начала и концы. Все в человеке, все для человека, все же остальное дело его рук и его мозга. Человек! Это великолепно. Это звучит гордо. Человек! Надо уважать человека. Не жалеть, не унижать его жалостью. Уважать надо! Выпьем за человека, барон!»
Сатин. «На дне». 4-й акт.

* * *

   На дне гниют утонувшие люди.
   В ночлежке живут какой-то барон, прошедший арестантские роты, «девица», гуляющая по тротуару, спившийся актер, телеграфист, сидевший в тюрьме за убийство, вор, «наследственный вор», еще отец его был вором и умер в тюрьме.
   От них смердит.
   Бывший барон за рюмку водки становится на четвереньки и лает по-собачьи. Бьющий телеграфист занимается шулерничеством. Девица «гуляет». Вор ворует.
   И они принюхались к смраду друг от друга. Барон пропивает деньги «девицы», актер пропивает деньги шулера. Вор у них первый человек.
   – Нет на свете людей лучше воров!
   – Им легко деньги достаются.
   – Многим деньги легко достаются, да немногие легко с ними расстаются.
   Им не смердит друг от друга. Чему возмущаться? Совести?
   – Всякий человек хочет, чтоб сосед его совесть имел.
   – Все слиняло, один голый человек остался. Люди, как видите, «конченые».
   Бывшие люди. Все сгорело. Груды пепла.
   Но дотроньтесь. Пепел теплый. Где-то под пеплом теплится огонек. Теплится.
   – У всех людей души серенькие, – все подрумяниться хотят.
   Вот это «подрумянить душу» и есть человеческое, вечно человеческое, «das ewig menschliches». [2 - Вечно человеческое (нем.).]
   Барон подрумянивает себе душу тем, что вспоминает, как он «благородно» пил по утрам кофе со сливками, как у него были предки и лакеи.
   Актер подрумянивает душу тем, что с гордостью произносит «громкое» название своей болезни:
   – Мой организм отравлен алкоголем! Не просто пьяница, а нечто звучное:
   – Организм отравлен алкоголем! Звучит «благородно».
   «Девица» читает благородные романы. Где все самая возвышенная любовь и самопожертвование. И воображает себя на месте героинь. И верит этому.
   Телеграфист произносит «необыкновенные слова»:
   – Органон… Транс-цен-ден-тальный.
   – Надоели мне, брат, все человеческие слова. Все наши слова надоели. Каждое из них слышал я, наверное, тысячу раз!
   Глупы эти люди, не правда ли? И румяна у них грошевые?
   И вдруг эти «серенькие души» вспыхивают ярким румянцем. Не румянцем грошевых румян. А настоящим, человеческим румянцем.
   Что случилось?
   В ночлежку пришел старик бродяга Лука.
   И раздул пламя, которое таилось под грудою пепла.
   И из этой груды грязи, навоза, смрада, отрепьев, гнусности, преступления вызвал человека.
   Человека во всей его красоте.
   Человека во всей его прелести мысли и чувства.
   Как случилось такое чудо?
   Лука не проповедник.
   Лука суетливый старикашка, он говорит забавно и наивно.
   Но каждое его слово сейчас же переходит в дело.
   Он проповедует делами, и в этом, как в толстовском Акиме [3 - …как в толстовском Акиме… – Аким – персонаж пьесы Л.Н. Толстого «Власть тьмы».], его сила.
   Лука с полицейской точки зрения – темная личность. С нашей – обыкновенный:
   – Потерял всякую нравственную брезгливость.
   Он входит со словами:
   – Мне все равно. Я и жуликов уважаю. По-моему, ни одна блоха не плоха. Все черненькие, все прыгают.
   Лука полон веры в человека.
   – А как ты думаешь, добьются люди правды?
   – Да уж раз взялись, – как же не добиться. Люди добьются.
   Мира будущего человеку бояться нечего:
   – Ты, Анна, не бойся. Ты неба не бойся. Преставишься ты, и скажет Господь: «Приведите ко мне Анну. Я эту Анну знаю. Эта Анна много страдала, много мучилась в жизни. Отведите Анну теперь на покой. Пусть Анна отдохнет».
   У Луки религия человека. Всегда во всем у него прежде всего «человек». На него, когда он был сторожем, напали с топором беглые каторжники. Он «осерчал за топор». Из ружья нацелился.
   – Бросай топор. Наломай веток. Пори друг друга по очереди. Зачем на человека с топором кидаетесь!
   Они падают на колени перед направленным на них дулом.
   – Покорми нас. Мы с голода.
   Лука кормит их, берет к себе. Беглые живут у него до весны, работают, весной прощаются и уходят бродяжить:
   – Славные люди.
   Эта любовь к человеку ведет его, и ведет правильно, даже там, где он, как в тумане, ничего не понимает.
   Спившийся актер старается припомнить стихотворение:
   – Самое любимое стихотворение! Я всегда его со сцены читал! Забыл! Забыл!
   И это, казалось бы, непонятное для Луки горе сразу находит в его сердце самый настоящий, человеческий отклик.
   – Как не понять? Легко ли! Даже самое любимое для человека забыть!
   «Девица» рыдает:
   – Верно это, все верно написано! Со мной это было! Со мной! Студент он был. Гастошей звали!
   Барон хохочет:
   – А в прошлый раз звала Раулем!
   – В лаковых сапожках он был! С бородкой! Лука слушает с сочувствием.
   – Гастошей, говоришь? В лаковых сапожках? Скажи, пожалуйста! «Религия человека», который он весь пропитан, инстинктивно подсказывает ему:
   – Здесь, в этих мечтах, самое дорогое для человека.
   «Религия человека» подсказывает Луке, что какому человеку сейчас нужно.
   Болен человек, – его надо отвести на воздух. Умирает человек, – его надо успокоить, чтоб не боялся. Убить человек хочет, – ему нужно как-нибудь невзначай помешать.
   Актер в отчаянье:
   – Отравлен алкоголем.
   Лука рассказывает ему о больнице, где от этого лечат. Есть такая больница:
   – Только приходи! Узнаем, где, – и иди.
   Он ничего не проповедует. Он суетится и делает.
   Он говорит делая.
   Он и говорит и делает весело, с шутками, поет песни.
   Ему, полному «религии человека», светло и радостно. Он в храме своего божества. Кругом столько людей. И каждому можно помочь.
   Для него нет ни дурных, ни плохих, ни ужасных, ни страшных. Для него есть люди. Просто люди. Только люди.
   И оттого он со всеми одинаков. И оттого он весел, говоря с человеком.
   – Что-то я тебя не знаю! – говорит ему мрачно городовой.
   – А других-то людей разве всех знаешь? – весело шутит с ним Лука.
   – В моем околотке всех.
   – Ну, так это, значит, оттого, что не вся земля в твоем околотке. Лука начинает песню.
   – Не вой! – останавливает его один из ночлежников.
   – А разве не любишь, когда поют?
   – Люблю, когда хорошо.
   – А я, значит, плохо? Скажи, пожалуйста! А я думал, хорошо. Всегда вот так-то. Человек думает, что хорошо делает. А другим-то видать, что плохо.
   И перестает петь.
   Потому что он не может стеснять человека. Не может нарушать прав человека. Не может доставлять неприятности человеку.
   Как на светлом пиру, он и в ночлежке. Потому что кругом есть люди.
   К вору относились все как к вору.
   Барону кололи глаза:
   – Барином был!
   «Девице» говорили только:
   – Ты кто? Ты вот кто!
   Актеру:
   – Ты пропойца!
   Телеграфисту:
   – Шулер, – и больше ничего.
   И вот пришел человек, который отнесся к ним, как к людям. Только как к людям. Увидел в них людей. Только людей. К каждому подошел:
   – Человек.
   Что этому человеку сейчас нужно? И что для этого человека сейчас сделать?
   – Человек!
   И от этого обращения «человек», дремавший человек проснулся и поднялся во всей гордости своей, во всей своей прелести мысли и чувства.
   Как видите, и чуда здесь никакого не было.
   Лука не создавал здесь человека.
   Человек здесь был. Человек спал. Человек проснулся.
   И только.
   И только душа его, вместо грошевых румян, залилась, зарделась настоящим, человеческим румянцем.
   И страшно, и радостно, и гордо было пробуждение человека.
   Актер не захотел больше жить среди грязи, смрада, падения и удавился.
   Вор готов было бросить свое воровское дело:
   – Мне с детства твердили: вор, воров сын. Я и говорил: я и покажу, какой я вор. И показывал.
   Теперь человек в нем потребовал человеческого к себе отношения.
   – Относись, – говорит он любимой девушке, – ко мне по-человечески, и я человеком буду.
   И когда Сатин, бывший арестант, шулер, в ночлежном дому, поднялся со своим тостом:
   – Выпьем за человека, барон!
   Вы, зритель, почувствовали, что он, бывший арестант, шулер, ночлежник, выше вас в эту минуту и умственно и нравственно.
   Потому что в вас человек спит, а тут человек встал, поднялся во весь свой рост, во всей красоте мысли и чувства.
   Кто пробудил эти мысли? Кто заставил эти умы и чувства работать?
   Лука.
   Солнце заглянуло в ночлежку.
   И пол залился солнцем, и веселые зайчики заиграли по стенам. И все стало радостно. И много-много всего осветило солнце. И светлы стали закоулки душ.
   Что из этого получилось?
   Ничего.
   Ничего реального.
   Девица пойдет на тротуар. Иначе ее из ночлежного дома прогонят. Васька Пепел, отсидев в остроге, опять воровать примется. Что ж ему другое делать? Сатин, после монологов: «человек, это звучит гордо», – будет шулерничать по-прежнему.
   Жизнь этого требует.
   Жизнь так сложилась, что они не могут быть иными.
   Только разве удавиться, как актер.
   Ничем не кончилось, ничем не могло кончиться. В жизни ничто не кончается ничем.
   Жизнь идет, идет, идет кругом, как колесо!
   Но среди беспросветного мрака была минута, – когда ярко светило солнце.
   Но по щекам бледным, исхудалым, мертвым, – была минута, – разлился яркий, живой, горячий, радостный румянец.
   Мгновенье! Будь благословенно! Ты было прекрасно.
   Что принесла несчастным эта «религия человека».
   Спросите у религиозного человека:
   – Можно ли, прочитав молитву, освободиться ото всех грехов? Он вам скажет:
   – Надо всю жизнь изменить и молиться.
   – Значит, прочитать молитву бесполезно? Не нужно?
   – Нет. Нужно! Нужно! Нужно! Пусть даже среди грехов, на одну минуту в сердце человека воскреснет Бог! И наполнится душа его Богом! Значит, в этой душе живет Бог! Это важно! Это нужно! Это важнее! Это нужнее всего! Без этого нельзя!
   На минуту проснулся человек.
   Во всей своей человеческой прелести, во всем своем человеческом совершенстве.
   И дивное зрелище неописанной красоты представилось нашим глазам.
   Под грязью, под смрадом, под гнусностью, под ужасом, в ночлежке, среди отребьев:
   – Жив человек!
   Это пьеса – песнь. Это пьеса – гимн человеку. Она радостна и страшна. Страшна.
   Видя «на дне» гниющих, утонувших людей, вы говорите своей совести:
   – Что ж! Они уж мертвые. Они уж не чувствуют.
   Вы спокойны, что бы с ними ни делалось.
   И вот вы в ужасе отступаете:
   – Они еще живые!