Михаил Сидоров
Записки на кардиограммах

   А эти записки велись без малого двадцать лет, главным образом для того, чтобы «травить пар», сбрасывать негатив после вызова. Быть может, потому они получились экспрессивными настолько, что немногочисленную в сравнении с иной современной прозой ненормативную лексику в них многие воспринимают как поток сплошной нецензурщины.
   Так или иначе, но объединенные в книгу, они со временем станут документом, отражающим психологию людей эпохи двойных стандартов и тотального потребления, – своего рода портретом больного общества, который рано или поздно все же заставит задуматься о том, кто мы, откуда, куда идем.
//-- * * * --//

   Патологическим, но обратимым процессам посвящается

//-- * * * --//
//-- Предупреждение! --//
   Это не памфлет.
   Это не пасквиль.
   Не фельетон, не сатира, не прокламация.
   Здесь нет жалоб, самолюбований и желания возвышаться.
   Это – констатация фактов.
   Голых, имевших место.
   Так было.
   Фактически – зеркало, чуть замутнённое спокойным презрением к мудакам.
   Поэтому нефиг!
   «Вы знали, куда вы шли!» и «Не нравится – увольняйтесь!» не катят.
   Вняли?
   Отлично!
   Рассаживайтесь поудобней…

Записки на кардиограммах

Часть первая
…в ясном сознании…

   Эмоции, наблюдения, случайные мысли. Кардиограммы, в силу привычки, кладёшь в нагрудный карман и после вызова – не всегда, ясное дело, а так, время от времени, – царапнешь на обороте карандашом. Утром перепишешь, сотрёшь каракули с ЭКГ и сдашь, пришпилив её к карте вызова.
   Так год.
   Два.
   Десять.
   Двенадцать.
   А потом, оказывается, у тебя этого добра – завались!

   «Но ведь это правда, рейхсфюрер…»
Шелленберг – Гиммлеру. Первая серия

   Замглав по «Скорой».
   Путает ИВЛ с ВВЛом [1 - ИВЛ — искусственная, ВВЛ — вспомогательная вентиляция лёгких.].
   Не видит разницы между клинической и биологической смертями.
   Лезет в укладки, считает ампулы, сверяет со списком. Найдя заначки, рисует выговоры.
   Заслуженный врач РФ.
   На «Скорой» не работал ни дня.
   Ей-богу, не вру!

Менты пьют. Зверски. А прокуроры – те ещё круче. Те, кто выживет, станут к старости каяться, раздирая перед людьми рубища… Впрочем, я, скорее всего, наивен.

При просьбе лечь на спину, девять пациентов из десяти поворачиваются спиной вверх.

   Вечерний звон.
   Прорвало.
   Весь стол в адресах.
   И всем – срочно. Немедленно. Иначе Матвиенко, райздрав и горячая линия.
   Час.
   Второй.
   Третий.
   Диспетчер вдруг стекленеет, блуждая зрачками с телефона на телефон. Те надрываются.
   Минуту.
   Полторы.
   Две.
   Диспетчер начинает смеяться.
   Ему откликаются.

   Во время осмотра могут:
   – рыгать;
   – пердеть;
   – ковырять: а) в носу, б) в зубах, в) в гениталиях;
   – говорить по телефону;
   – смотреть телевизор;
   – курить.
   Они дома, хули.
   А когда в поликлинике – ну совершенно другие люди!

   Отказ от госпитализации.
   «О возможных последствиях предупреждён». Подпись.
   Думаете, всё?
   Полагается ездить, проверять состояние.
   Себестоимость вызова – три косаря.
   Ну?
   Шесть кусков.
   Девять.
   Двенадцать.
   О-па! Созрел и хочет в больницу. Больницу при этом хочет получше.
   Рассказывал коллегам в Европе – о…уевали.

Коммуникабельный журналист: В двух словах – как вам нацпроектовские «газели»?
Врач с большим стажем: У…бища.

Часто посреди ночи, прикоснувшись, участливо спросят: «Много вызовов сегодня?»
Хочется взять сочувствующего за лицо и отпихнуть, как Высоцкий Садальского.

   Любимая фраза высшего руководства: на ваше место – в шляпах!
   Одного как-то поправили: На ваше!
   Что было…

   Многие, в натуре, не знают:
   – названий своих лекарств;
   – собственного диагноза;
   – профиля отделения, в котором лежали;
   – номера больницы.
   При этом говорят «не помню», «не разбираюсь» и «нам сказали».

   Полковники невыносимы.
   Снисходительное «ты» свысока.
   Даже если одёргивать.
   Даже когда чехлятся [2 - Чехлятся (жарг.) – умирают.].
   Холуи трёхзвёздочные.

   Пришедший к доктору робок и подобострастен.
   Вызвавший – развязен и хамоват.
   Это в крови.
   Поэтому лучше сразу, с порога, на них наорать.
   Во избежание.

   У них здесь корректировщик. С биноклем. На дереве. Настроился на частоты и слушает. Даёт отзвониться, даёт вернуться. Открыл дверь – даёт отмашку: звони!
   Вызов.
   Туда же, в соседний дом.
   И умело так, гад, маскируется.

   Стало привычным: комната, пациент, юноша у компьютера.
   Внимает рассеянно, просьбы выполняет, предварительно дочитав.
   Увозим – спросит: «С тобой ехать?»
   Понять можно: в блог же писать надо!
   Про болезнь близких.

Сорок пять лет, юрист, два высших образования. В двадцатисекундной речи двенадцать раз использовала конструкцию «как бы».

   Норма десятилетий – бригада на десять тысяч. Районы растут, вызова лежат на задержке.
   Выход?
   Изящный. Блистательный.
   Одна на четырнадцать.

   Четверо вместо восьми, и лавина звонков: утром сел – утром приехал.
   А райздрав нынче праздновал что-то, так допоздна у кабака бригаду держали, на всякий случай.
   А остальные три въ…ывали.

   Не курить невозможно.
   К нулю раскуриваются даже самые стойкие.
   Потому как адреналин.
   Нервы.
   Оттого и язва у всех.
   Голодные же всё время.

   Коллега.
   Спокоен и флегматичен – тридцать лет стажа, видел всё.
   Непрошибаем.
   Ан нет!
   Оскорбили на вызове. Ничего особенного – пьяные люмпены, всё как обычно. Но молча вышел, надел перчатки, отыскал, благо недолго, кус мороженого говна и запустил в форточку.
   Потом всю ночь пил коньяк.
   Один.
   Весь пузырь выдул.

   Прислали кардиограф – российский.
   Шедевр!
   Перед тем как печатать, думает полминуты.
   Вообразите:
   Реанимация.
   Цейтнот.
   Ампулы россыпью.
   Кардиограмма ежеминутно.
   И всякий раз: «ПОДОЖДИТЕ 4 °СЕКУНД».
   О…уеть, б…дь!
   Отослали обратно – ломается, сука, часто.

Во ВСЕХ больницах Санкт-Петербурга на входе в приёмный – порожек. Поднимаешь передние колёса – ы-ы-ых! – коллега приподнимает задние: ту-дух, ту-дух! – закатили. Порожка нет только в морге Судмедэкспертизы где, по большому счёту, глубоко пох…й.

Подъём ночью на «упал с кровати, приезжайте поднять» вызывает смутную симпатию к Менгеле.

   Прервусь ненадолго, пока гневным пальцем в грудь не упёрлись.
   Вот, удосужьтесь-ка:
   «Скорая медицинская помощь – вид помощи, оказываемой гражданам при состояниях, требующих срочного медицинского вмешательства (несчастные случаи, травмы, отравления и заболевания, приводящие к резкому ухудшению здоровья, угрожающие жизни и требующие проведения экстренных лечебных мероприятий)».
   О как, оказывается, изначально-то!
   А вы говорите…
   Так о чём это я?
   А-а!

   – Я лекарства не признаю – вы только ЭКГ сделайте, а уж я дальше сам…

   Или:

   – Мне любимый человек изменил – дайте успокоительное, а то я в окно выброшусь!
   «Глубокий обморок, нету пульса»… м-да!
   – Это мне папа вызвал.
   А вот и он:
   – Алё! Вы уже там? Посидите с ней, пока не подъеду. Я? В Нарве, границу прохожу – часа через два буду…

   И до кучи:

   Ни «доброй ночи», ни «проходите», ни табуретки присесть.
   Об кровать хлоп и жёлтой ногой в лицо:
   – Вот. Ступать больно.
   Мозоль. Ороговелая, давнишняя.
   – Ну, и?
   – Что «ну» – срезайте! Давайте-давайте, я ветеран…

   Так, спокойно!
   Не надо набирать воздух.
   Ветераны от лиц приравненных – ох, отличаются!
   Манерой общения.

   Ночь.
   Вызов.
   Через минуту повтор: скорей!
   Подрываешься и летишь.
   Диспетчер по рации: быстрее – скандалят!
   Вываливаешься из кабины, дверь вбок, одной рукой чемодан, другой кислород, на плече кардиограф, дефибриллятор, на другом сумка с реанимацией, папка в зубах, домофон чуть ли не носом: пи-и-и…
   – КТО ТАМ?
   Всё. Можно отнести кислород, дефибриллятор, сумку с реанимацией. Расставить неторопливо, подключить шланги. Позвонить снова и зевая войти.
   Ничего там нет.
   Проверено.
   Годами.

   Нельзя брать деньги, если их дают с помпой. А настаивают – тем более!
   Номера купюр переписаны.
   Список, как правило, под телефоном.
   Тоже проверено.
   Не однажды.

   По коридору надо идти тихо и на пороге чуть задержаться.
   Так, чтоб не видели.
   И не слышали.
   Бесхитростное большинство начинает стенать только при твоём появлении.

И не вставать перед дверью.
Могут пинком открыть.

   И уж, конечно, никаких «входите – открыто».
   Войдёшь, а там волкодав.
   – Ой, простите, я про него забыла…

   Умное лицо, в глазах разум. Кардиограмма, терапия, слово за слово…
   – А вы можете, как в фильме «Жмурки», пулю из живота вытащить?
   Озадачил.
   – Знаете, если б всё было так просто, как у режиссёра Балабанова, мы бы не потеряли двадцать миллионов в последней войне.
   – Нет, ну а всё-таки?

   Везли с пожара.
   Ожоги.
   Большой процент.
   Юный возраст.
   Тормознули на перекрёстке – проезд кортежа.
   Снеслись с ответственным, тот подтвердил: стойте!
   Семнадцать минут ждали.

   – Это какой корпус?
   – Не знаю.
   – Но вы ж из него только что вышли!
   Куда ни приедь.

   Номеров нет. Ни на домах, ни на квартирах.
   Не пишут.
   Но полагают, что мы – назубок.
   И разбухают во гневе.

   Порвал с корешем.
   Тяжёлые сутки, переработка часа на три, ехал домой – мужик в трамвае засудорожил, в лифте сосед к жене попросил. Стянул кроссовки, упал поперёк кровати – звонок:
   – Слу-у-ушай, ты мне нужен как доктор…
   – Пошёл на х…й!
   Обиделся насмерть.
   Поймёт едва ли.

   «Левел ап» – когда начинаешь просыпаться за минуту до вызова.
   Сам.
   Ночью.
   Мистика!
   Очевидное-невероятное.

   Диспетчерá опытны.
   – Нет такого дома по этой улице.
   Взрыв.
   – Да вы… Да я…
   – Паспорт откройте.
   Пауза.
   – Ой, да…
   Не часто, честно скажу. Но извиниться – это ещё реже.

   Начал обычно: чем болеете… последнее обострение… что принимали?
   А в спину сказали:
   – Чё х…ню спрашиваешь – лечи давай!

   Когда изобретут таблетку от «плохо», во врачах нужда отпадёт.
   Совсем плохо – переломил об колено.
   Чуть-чуть – поскрёб ложечкой.
   И в рот.

   – Дорогая моя, вам шестьдесят лет! Вы прожили такую долгую жизнь – неужели не найти слов, чтоб описать собственное состояние?
   Не найти.
   – Тупой какой-то… Ну плохо – что непонятного?

Принадлежность к прокуратуре объявляют ещё в прихожей.
И недоумевают, не встретив подобострастия.

   Что странно – многим сочувствуешь.
   Против воли порой.

   Большинство негодует – каллиграфий, похоже, ждали, на бумаге на ароматной. Иные пеняют на негатив: толкуют «жесть!» и жаждут приколов – неистово, ненасытно. А по мне, так забавно: отрешился, бесстрастный, и смотришь, как утверждаются – кто во что…

   «Яд каплет сквозь его кору…»
Наше всё

   В кафе – только ночью. Днём куражатся: жрёте, мол, а там люди мрут! Или, наоборот, уважухой задостают. Один вот недавно от полноты чувств предложил шаверму за ним доесть.

   Исцелили, раскланялись, жена пошла провожать, а он вдруг из комнаты:
   – НЕ ДАВАЙ ИМ НИЧЕГО!!!
   Фельдшер – девочка из училища – аж расплакалась с непривычки.

   Храм.
   Пасха.
   Эпилептик.
   Судороги нон-стоп – глубокий статус.
   Кончилась служба, пошёл народ. По нам, по больному, по батюшке… а тот, наивный, всё подождать их просил да помолиться во здравие.

   Первая минута на «Скорой»: ржут над коллегой – капали ночью, приступ был. Тычут пальцами в ЭКГ, рыдая от хохота, мне же, обескураженному, говорят:
   – И у тебя так будет. Лет через десять.
   Хмыкнул гордо, а зря.
   Как в воду глядели.

   Градоначальник узнала об очередях в поликлиниках.
   Грозила публичными казнями.
   – Ух, ты! – сказали все. – Круто! Ну-ну.
   Очереди исчезли.
   Дня на два.

…и бесконечные тридцатилетние сучки с головными болями.

   Допуск к наркотическим препаратам оформляют два месяца.
   Как минимум.
   Через полюса на собаках запрос везут.

   А больницы теперь в честь христианских святых.
   Хотя некоторым имена нацистских преступников подойдут.
   Имени Кальтенбруннера, например.
   И, скажем, Адольфа Эйхмана.
   Варум нихт?

   Впихнули в карман полтинник.
   Как швейцару.
   С такой, знаете, превосходцей: на тебе, братец, на сигареты!
   А был с получки – достал тысячу, сунул меж пузом и трениками: а это вам, милейший, на погребение!
   Пришла жалоба: такой-разэтакий и даже говном бросался…
   Лишили премии на год.

   Диспетчер говорит – донимал минут двадцать. Давление ему, гниде полупьяной, измерить. Пузырь шмурдяка в лапе – хлебнёт, затянется и снова в дверь: дз-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-зыннннь!
   И ни души на станции, как на грех.
   А ночью, падла, телефон обрывал: три литра на харю, ум болит, язык ребром – инс-с-су-сульт у него. Г-гермо… гермор-р-рагический.

   Госнаркоконтроль бдит.
   Онкобольных обязали глотать сильнодействующие в присутствии «Скорой».
   Приезжаем, смотрим, расписываемся: дескать, были, видели, правда.
   Так и катаемся.

   А обращаются к нам: ребята.
   – Любезный!
                    Мы.
                         Не.
                             Ребята.
                                     Давно уже!
   – Ой!
           Да!
              Конечно.
                       Извините, ребята!!!
   Всё время.

   Выцелив самого трезвого, надо сказать:
   – Вы мне кажетесь наиболее здравомыслящим из присутствующих…
   Строить собутыльников будет исключительно он.

   Было дело, даже участок впаривали.
   На носилках лёжа, под капельницей.
   – И соседи хорошие: зампред избиркома и полковник из ФСБ – соглашайтесь!

   От порога с ехидцей:
   – Что-то вы сегодня быстро приехали!
   Вот же ж б…дь, а?
   – Ну, тогда мы внизу подождём, в машине, – позовёте, когда пора будет…
   Готово дело – оскорблены донельзя.

   О журналах.
   Их восемнадцать.
   За сутки – подписей семьдесят.
   На днях ввели девятнадцатый.
   Учёт журналов.

   Коллега.
   Изящен.
   Подтянут.
   Эрудит.
   Интеллектуал.
   Знаток поэзии и шахматных комбинаций. Цитирует наизусть и искромётен до зависти.
   Убеждён, что все нам должны, но милосерден – войдя в положение, соглашается взять вещами.
   DVD-плеером, например.
   Или узелком столового серебра.
   С полной сумкой порой со смены идёт.

   На станцию пожаловал Госнаркоконтроль.
   Помимо комиссии, ещё и автоматчик в бронежилете.
   Они что думали – мы отстреливаться будем?

Обожают пересчитывать пачку денег под самым носом. Тут главное – не ляпнуть что-нибудь вроде «смотри, не ошибись!», иначе непременно кляузу настрочат.

   Главврач «Скорой» заканчивает интервью так: звоните и обращайтесь!
   И тёплый взгляд в объектив.
   Не на камеру поучает: врача надо бить, но не добивать!
   А когда докладывают: мол, государь, медик-то разбегается, отвечает: плевать – хоть полтора человека, но останется!
   По всему видать, крепко сидит.

   А однажды у нас свечу вывинтили – кому-то среди ночи понадобилась.
   Остального, правда, не тронули, взяв лишь то, что крайне необходимо.
   Как папуасы.

   – Могу я вас попросить воздержаться от фамильярности в адрес человека, в услугах которого вы в данный момент крайне нуждаетесь?
   И удивление:
   – Но ведь я ж старше!
   Тоже не редкость.

У пациента, как правило, родственники. Наихудшая разновидность – бодренький балабол.

   С онкологическими, как с детьми, – предельная искренность!
   Никаких недомолвок и без утайки.
   Они ж чувствуют.

   И с бабками дементными так же:
   – Любаша, девонька, ну дай ручку, дай… во-о-от молодец!
   Всё позволят – ЭКГ, сахар, инъекцию…
   Подсознательно.

   Элитный дом. Всюду иконы и выдержки из Завета.
   Тридцать семь штук – от прихожей до спальни.
   А перед дверью, на ход ноги, молитва – от руки и аршинными буквами.
   Похоже, сильно с совестью не в ладах.

   Многие с возрастом прозревают.
   Мечутся, исхудалые, по подушкам, истекая потным отчаяньем.
   – Не так я жил, не та-а-ак!!!

   Вызвав ночью, молодняк с амфетаминовой абстенухой лепит горбатого, втирая про дистонию.
   – Вы не первые, кто вызывает с такими симптомами. Давайте честно – что принимали?
   Возмущаются натурально, особенно девочки.
   Что ж, дистония так дистония – пожалуйте ягодицу.
   Через час перезванивают: не помогает!
   Что вы говорите?
   Кто б мог подумать!
   Ещё раз: чего и сколько?
   С неохотой раскалываются.
   Почему шифруются?
   Бестактно, оказывается, о таком спрашивать.

«Я вся такая внезапная… Противоречивая вся…»

А кисы, перебрав с кокаином, сетуют на душевную хрупкость, заряжая про походы по кардиологам… Пока не расколешь.

Старики гниют в одиночестве, гордясь успехом детей.

   Мальчишкой отсидел в немецком концлагере.
   После войны шёл за третий сорт – был на оккупированной территории.
   Ни справок, ни компенсаций, ни льгот.
   В девяностых немцы, раскаявшись, прислали извещение на пособие.
   А в департаменте его не нашли в списках.
   И попросили подтвердить документами.
   Он закатал рукав, показал номер.
   Предъявил письмо из Германии.
   Сказали, что недостаточно.
   Ну, плюнул.
   Через пятнадцать лет проблема – неуплачен налог с пособия.
   То есть кто-то за него получал.
   Изловчился.
   А нынче, поди, на Бессмертный полк ходит!

Доктора, одержимого православием, фельдшерá избегают – неловко, говорят, за него как-то.
Перед больными.

   Концерт Шнура в Ленсовете.
   Пьяные, потные, полуголые, неуправляемые имбецилы.
   Летающие бутылки, битые черепа, облака табачья.
   Кровь, моча, разлитое пиво.
   Хрип и корчи со сцены.
   И мат.
   Отовсюду.
   Со всех сторон.
   Вакханалия матерщины.
   Увозили сразу троих и чуть не подрались с ними в салоне.
   Сдали, отзвонились – опять туда же!
   Ну уж хер!
   Взяли остановку в пути: видим, мол, тело на тротуаре, проехать мимо клятва Гиппократа не позволяет, а сами зашхерились у Ботанического и минут сорок только в себя приходили.
   Болтают, Шнур нынче в Оперу подался и там, по слухам, всю труппу очаровал.
   А меня вот, как вспомню, до сих пор передёргивает.

   Молодые мамы, заспавшие новорожденных.
   Обнимут его во сне, а он под тяжестью руки задохнётся.
   Маленький же ещё.
   Раза три попадал – полпачки потом выкуривал за присест.

   Перевернулись на «Скорой».
   Легли на бок и, вращаясь, метров тридцать проскрежетали.
   Остановились, выбили люк в крыше, вылезли.
   Первое, что увидели, – руки с мобильниками.
   Фотографируют!
   Человек десять, не меньше.
   Корячились, извлекали больного – никто не помог.
   Ходили кругами, ракурсы выбирали.

   Муть стёкол.
   Скелеты перил.
   Бред поколений маркером по стене.
   Аварийное освещение, мочало проводки, лишаи извести.
   Аммиак и кошатина.
   «Оно никогда не настанет!» – закричал вдруг Пилат страшным голосом…

Псих в равной степени и всемогущ, и беспомощен.

Коллеги. Везли бомжару в больницу и метелили его всю дорогу. Крики писали на диктофон. Вечером пили чай, слушали и смеялись под тортик…

   Одной фразой?
   Пожалуйста.
   – Не, не поедем. Мы вас лучше ещё раз вызовем.

Люди безумны.

Отступление
Testimonium Paupertatis

    [3 - Testimonium paupertatis (лат.) – документ, подтверждающий бедность; в широком смысле – показатель чьего-либо скудоумия.]
   Был Рим. Держал мир в кулаке. Строил города, дороги, знания умножал. А потом кончился. В одночасье. Забыли всё. Тысячу лет жгли людей, молились на деревяху, испражняясь там, где приспичило.
   Питер. Метро. Технологический институт. Даты на стенах: первый спутник, ядерный синтез, оптический генератор – полвека назад.
   А ныне только: хлеба и зрелищ!
   Один в один.
   Настораживает.

   «Чё, бл…дь, до х…я умный»?
Повседневное.

   «Бить нельзя их, а не вникнут – разъяснять…»
Классическое

   Вызвали ночью и не хотели пускать, пока документы не предъявлю.

   Умер Углов.
   В аккурат на первомедовский выпуск.
   Санитар морга промеж молодых докторов.
   Слегка подшофе:
   – С академиком сфотографироваться не желаете?

   Маленький триптих

   I
   На глаз – месяц запоя.
   А уверяют – три дня.
   – Мужик, давай честно?
   – Ну, может, четыре…
   Насмерть стоят.

   II
   Никакие.
   Аж ссутся непроизвольно.
   Но – поголовно:
   – Д-да я тока бутылку пива с-сёдня…

   III
   Ещё раз:
   Синь темнит.
   Медик догадывается.
   Обязан.
   Ему, бля, деньги за это платят!

   Доброхоты.
   Сдёргивают с обеда: «На остановке, в инвалидной коляске».
   – Что – в коляске?
   – Не знаю, езжайте.
   Мертвецки пьяная побирушка.
   – Домой её отвезите!
   Ну не уроды?

   Жидкость для труб.
   Стакан.
   До дна.
   В два приёма.
   Пи…дец какой-то!

   Суррогаты, панкреонекроз, кранты поджелудочной.
   Свезли к хирургам.
   Месяц, два, и опять он.
   Живот в рубцах – еле выжил.
   Под сиреной обратно.
   Выписку обмывал.

   Рабочий посёлок.
   Пропитые упыри, плевки, помои из окон.
   Дети играют «в пигмалионов».
   В подвале, на трубах…
   Выросли, поди, спились.

   Отправили на учёбу.
   В первый же день: так, сдаём по «штуке» на нужды кафедры!
   Отказался.
   Домой звонили.
   Два раза.

   Комиссии.
   Юные женщины в макияже.
   Запинаясь, читают список и требуют предъявить.
   Потом ставят галочки.
   Надменны и робки одновременно.
   Как им так удаётся?

   Центнер живого веса.
   – Идите за мужиками – нести надо.
   Мнутся.
   – Может, мы с вами вдвоём как-нибудь?
   Х…й их знает, а вдруг правда – врождённая деликатность?

   Госпитализация.
   – Едете?
   – Н-не знаю… Надо Тамаре позвонить… Алё, Тома? Меня врачи забирают – ехать, как думаешь?
   И к этому привыкаешь.

   Кафель, хром, крахмал простыней.
   Стоит тело, ссыт на пол.
   А римляне, когда убивали, упав, плащом накрывались.
   На подвздохах.
   Чтоб не глазели.

   Никого не трогали, ждали на светофоре.
   А он по зебре вихлял, пьяненький.
   Увидел, встал напротив – и матом
   Потом всхрапнул, пал оземь и заелозил копытами.
   Откачали уё…ка.
   Мы ж добрые.

   Детей только жалко.
   Они счастливы.
   Им сравнить не с чем.

   Звезда.
   Вживую.
   Пьяная.
   Омерзительно.

   Бухал всю осень – бросила баба.
   Обезножил: умоляет, трясётся…
   Ну, хули делать, лекарим.
   – Я ей DVD купил, – успокаиваясь, – фильмов кучу, микроволновку, утюг…
   И вдруг – волком:
   – Атамщу-у-у-у-у! Х-х-х… атамщу-у-у-у-у!

   Наркоманы и алкаши.
   Конца краю…
   Впечатление – линия партии.

   Прямой эфир, конкурс.
   А как вы гадите сослуживцам?
   Самым оригинальным – по два билета.
   Взахлёб, веришь?
   Микрофон рвали.
   Смотришь пациента, а в голове: не тебя ли я сейчас слышал?
   Конкретно накрыло.

   Особняк.
   Аритмия.
   Купировал, собираюсь.
   – Вы не хотели бы у нас дворником поработать?
   Ахуй.
   Ступор.
   Онемел, честно.
   Они ж, на голубом глазу, дальше:
   – Нам дворник нужен, интеллигентный. Чтоб и пообщаться, и помощь оказать, если что. И зарплата достойная – не то что ваши копейки…
   И главный хит:
   – Не понимаю, почему вы отказываетесь?

   Краснорожий кабан – лежит, пену пускает.
   Бутылки, бутылки, бутылки, бутылки…
   Прошлись по соседям: вынести не поможете?
   – Хорошо, сейчас. В какую квартиру? Э-э, нет…
   Весь подъезд отказался.

   Рабочий посёлок.
   «Скорая».
   Сразу предупредили:
   – Больные двух категорий: «скотина» и «скотина пьяная».
   Шокировали – подтвердилось.

– Что ж ты так керосинишь, родной?
– А чё ещё делать-то?

   Водила попросил аспирин:
   – Завезём сыну? А то звонил, сказал, что заболевает.
   Сыну – тридцатник и живет черт-те где.
   – Он что, не может выйти таблеток себе купить?
   – Да, как же! Купит он таблеток, ага. Пива – купит.

   Обрёл истину: чиновный люд считает наши деньги своими.
   Сами признают.
   – В больницу? Надолго? Ч-чёрт! Транш, как назло, нам пришёл…

   Диспетчер заполняет сканворд.
   – Слышь, эта… водяные часы?
   Второй год про них спрашивает.

   Негласно – принимать всё.
   На днях, к примеру, на флюс отправили.
   Я серьёзно.
   Езжай, говорят, не вы…бывайся – записан вызов!

   Абстенуху откапать?
   Это не к нам.
   Крик.
   Мат.
   Даже харкнул вдогонку.
   А минутой раньше трупом лежал.
   И голос такой слабый-слабый…

   Инфантилы.
   Один в один.
   Не получив желаемого, визжат, колотя ногами.
   – Мы не будем обезболивать ваши зубы.
   – Зае…ись, медицина! Нах…й вы ваще тада? А ну, съе…али отсюда, пулей!

   Девятнадцать лет, плохо.
   На похмел к сы́ночке вызывают.
   Мне б в таком возрасте и в голову не пришло.

   Волшебное слово?
   Ладно, на ушко:
   А вдруг он умрёт?
   Отмычка.
   Золотой ключик.
   Приедет бригада.

   – Не, – возразят, – ну а мало ли?
   Резонно.
   Только ещё 140 миллионов медиков нужно – по одному на рыло, за спиною дежурить.
   Но – незадача! – и штатных-то не хватает.
   Никто ж не хочет: грязно, бедно, неблагодарно…

   – Короче, ясно: умрёте, тогда звоните, да?
   Бинго!!!
   «…при состояниях, угрожающих жизни».
   Иначе повадятся: «А к нам приезжали! А нам делали!!!»

   Да.
   Согласен.
   Засранцы.
   Врачи-вредители.
   Но в общем зачёте – с большим отрывом!
   По очкам.
   У Бога.

   Идёшь по городу – каждые пять минут «Скорая».
   А за бугром – ну хоть бы одна!
   Делом занимаются потому что.
   Заходил, спрашивал.

   «Запах алкоголя в выдыхаемом воздухе. Речь, поведение и движения пьяного человека…»
   На «вы» – борзеют.
   За прогиб принимают.

   Ужрался, рухнул, замёрз.
   Попал в тепло – полез в драку.
   Без вариантов.
   Дубинки порой сказочно не хватает.

   Пьяных ветеранов велено развозить по домам.
   Реверанс, типа: заслужили, чертяки!
   Но только раз в год.
   Девятого.

   Спасли боярина кардиологи.
   А свезли уже коммерсанты – у них салон комфортабельней.
   Спецы же, с приказом не отставать, кресло-каталку следом доставили.
   Дорогую, с моторчиком, – на все сто доверие оправдали!

   Рабочий посёлок.
   Зарплата.
   Накануне оповещают.
   Готовность «раз».
   И хирургов на низкий старт.

   Памятное, говорите?
   На «спазмы живота» вызов.
   Оказалось – рожает.
   Не поверили.
   Звонили на станцию: вы кого нам прислали?
   Спросили, за сколько диплом купил?
   Там и принял, куда деваться.
   Думаете, извинились?
   Х…й!

«Вы должны!» – говорят.
Не совсем уверенно, впрочем.

   Пьяный, ругань, угрозы – с чистой совестью кладёшь трубку.
   По инструкции.
   Но это раньше, а теперь так:
   – Что там?
   – Слушай, не знаю, они матом орут – ты съезди, глянь…

   Спецы зашиваются.
   Линия вешается.
   Диспетчерá в дыму сутками.
   Начальство, лелея карьеры, боится жалоб.

   Главврач, разжирев килограммов на двадцать, отменил выездным ужин.
   Приказом.
   Оперативность, типа, страдает.

   Панариций из поликлиники в Военмед.
   – Вы серьёзно?
   А то! Лютый недуг.
   – Да ладно гнать! Кто там у вас?
   Райздравовский протеже.
   – Так бы и говорили…
   Конспираторы, ёпт!

   Загадка.
   «Состояние после падения с 9-го этажа через мусоропровод».
   Ась?
   То-то.
   Рабочий посёлок, Новый год в общежитии.

   Особняк.
   Забор.
   Домофон.
   Открывают – кавказец.
   Нос к носу.
   Чуть ли не метр в холке.
   А с крыльца уже наблюдают.
   Сорвал спектакль – не трогают меня псы.
   Крикнули: пациент ждать не стал, уехал сам, к частникам.

И все поголовно на дороге «Скорую» пропускают – непременно уведомят.

   – Давно?
   – Со… ф-ф-фх… со среды.
   – А вызвать?
   – Пройдёт… кх-кх… думал.
   – Сколько лет болен?
   – С де… фх-х-х… с детства.
   – Хоть раз само проходило?
   – Нет.
   – Тогда почему?
   – Фх-х-х… не знаю, отстаньте!
   Астма.
   Стандарт.
   Железно!
   Каждый второй.

   Жалуется и трещит семечками.
   – Может, прервётесь?
   – Не, я без них не могу. Наркотик. Хотите?

   Депутат, прогибаясь, накупил населению шоколадок.
   Дешёвых, из сои.
   В квартирах, на лестницах, на почтовых ящиках – россыпи.
   И понеслось:
   – Возьмите, ребята, с чаем съедите… работа ведь трудная, да?

   Новострой.
   Запах краски и свежести.
   А в квартирах уже ханыжник – подошвы липнут.
   Расселение коммуналок…

   Здоровьем нации озаботились, надо же!
   Инопланетяне, ё!

   Точно помню – не так было, застал ещё. Это потом – как мутным селем с горы. Под гонор и улюлюканье. С соплями и ностальгией в сухом остатке.
   Вернуться? Можно. Выключить телик, сесть и подумать. В тишине. Мозгом. Главное, на других потом не равняться – у них-то, сирых, по-прежнему всё…

   «Чудны дела Твои, Господи!»
9:00–00:00

   «…ибо не ведают, что творят».
00:00–9:00

   Заблудились, тормознули возле старушек на лавочке.
   – День добрый! Не подскажете – Граничная улица?
   – ГРАНИЧНАЯ или ТУПИКОВАЯ?
   Не нашли, что ответить. Молча отъехали.

   День. Двор. Детсад.
   Работяги кладут шифер на крыши беседок.
   Утром туда же – детсад, двор, беседки…
   Без шифера.
   Сняли ночью.
   Для дач.

   – О, «Скорая»!
   – Эт за тобой. Эй, эй… заберите его в дурдом!!!
   Повсеместно.
   Из года в год.

   Боксёр.
   Чемпион.
   Медали, пояса, кубки.
   Неадекват: от угроз к плачу без обертонов.
   Трезвый.
   Не псих.
   Во страху было!

   Кашель, хрип, жгуты гноя из лёгких.
   В бронхах грязевой гейзер, температура сорок один.
   Абсцедирующая пневмония.
   Участковая – накануне. Выписала лекарство, вон, рядом, на тумбочке…
   ТАБЛЕТКИ ОТ КАШЛЯ.
   Довёз живым.
   И там смогли, вытянули.

   Не пропустив, впилила нам в борт.
   Отдышалась: накапайте корвалола…
   Выяснилось – третье ДТП за год, но больше, утверждает, не попадёт – Бог не допустит.
   Надо, надо было накапать.
   Чтоб надула.

   Отключили воду на станции.
   В обед огласили вердикт: дай бог под утро!
   Позвонил в районную администрацию, представился главврачом…
   Дали через сорок минут.

   Даже мелкий начальник любит ввернуть, что у нас работа без права сна.
   Дескать, койки ваши со станций – в любой момент!
   В идеале: скамья, получивший вызов выходит, остальные сдвигаются ближе к двери.
   А освобождённую площадь можно в аренду сдать.

Истинно свободны – неизлечимые.
Из тех, кто ещё ходить может.

   Чужеземный премьер привёз беременную жену, и к ней немедленно кардиологов прикрепили.
   А ну как рожать начнёт?
   Сутки за ней ездили, поссать сходить не могли: сказано же – неотлучно!
   Линия, естественно, без спецов: шоки, инфаркты…
   Неплохую жатву смертушка собрала.

Врачей обязали сдавать зачёт.
Высокопоставленной медсестре.

   Угасал барин.
   «Скорая» – ежедневно.
   Официально: «Плохо онкологическому».
   На деле – меняли калоприёмник.
   Реаниматологов посылали.

   Обещанный грипп.
   Тупенькие, смешливые кисы с тридцатью семью и тремя.
   Ночью, после всех дел.

   Форточки наглухо.
   Откройте, вы ж духотой только усугубляете.
   Мы потом, говорят.
   А в глазах: ишь, что удумал!
   Продует же.
   Под двумя одеялами.

   Многие, живя с удобствами, моются раз в неделю.
   По субботам.
   Как отцы их и деды.

   Старухи.
   Сантиметровой толщины ногти на пальцах ног.
   Слоями.
   Как торт «Полярный».

   Слегла коллега с печальным диагнозом.
   Даже заведующая вздохнула:
   – Жаль! Ещё одной единицы не стало…

   Правительственная резиденция. Банкет. Поплохело участнице.
   Послали нас и кардиобригаду вдогон.
   Разобрались, отзваниваемся: ничего серьёзного, не правительство, отменяйте спецов.
   И ответственный – сам, лично:
   – Пусть едут. Переключаю на консультанта, опишите кардиограмму – подробно…
   Он и кардиологов заставлял ЭКГ переснять.
   Жополиз х…ев!

   Сняли с электрички с укусом змеи.
   На вопрос, кто укусил, расстегнув молнию, вытащил из кармана гадюку.
   Живую.

   – Алё, чего от живота лучше принять?
   – Лучше – если к вам доктор подъедет.
   – Не, мы в Лондоне. К врачу дорого, так вы скажите, чё нам купить?
   «Нош-бру» посоветовали.
   Брынцаловскую.
   Пусть ищут.
   В Лондоне.

   Пожар. Хрущоба. Третий этаж.
   Горят кухня с прихожей.
   Балкон, дети, восточная женщина.
   Орёт, рвёт волосы, мечется.
   Снизу в тридцать глоток: да уймись ты – ребятишек пугаешь! Сейчас снимут вас!!!
   Невменяемая.
   Хватает малышей и вниз, одного за другим.
   Народ под балкон, как голкиперы…
   Незабываемо.

   Повально:
   Звонят старикам; те, как водится, сетуют на здоровье, а им – «Скорую»:
   «Задыхается, теряет сознание, боли в сердце…»
   Вваливаешься всклокоченный, а там и не в курсе: не вызывали мы, говорят.
   А кто?
   Дочка, наверное. Она не с нами живёт…
   И перезванивает потом: мол, как там?
   Божья роса, ёпт!

   Обострятся, ухудшатся, належат осложнений и скажут в глухой ночи: не хотели вас беспокоить…
   – Ну и не беспокоили бы.
   – Так плохо же!
   – Сразу б и вызвали.
   – Так беспокоить же не хотели!
   Бесконечно.
   Как космос.

   Мужчина, тридцать два, звонит из гостиницы.
   Покусали клопы.
   Отказали.
   Истерика.
   Звонок в горячую линию.
   Потом звонок из райздрава.
   Съездили.
   Повод: «Укус насекомого».
   Диагноз: тот же.
   Могу поклясться.

Сочувствовать вредно – наполнятся значимостью, начнут тыкать…

   Некоторые старушки сушат на батарее использованные прокладки.
   Из экономии.
   Маразм, несомненно, но вдуматься…

Наведалась СЭС.
Запретила посуду.

   Ввели морфин на инфаркте. Забыли ампулу. Хватились поздно – уже ведро вынесли.
   Зажав в зубах фонари, фильтровали мусор в помоечном «бэтээре».
   Нашли.
   Госнаркоконтроль беспощаден.

Иной раз не попрёт – и целый день мордачи с багровыми шеями.
– Слы-ы-ышь, кома-а-андир, ты там, кароче, чё-как…

До конца смены корреспондент не выдерживает.
Сбегает ближе к полуночи.

   Два приказа.
   Первый: демонтировать аппаратуру с истёкшим сроком, пусть даже рабочую.
   Второй: на вызовá надевать колпаки. Всем поголовно – будут проверки.
   В один день оба.

   Подкравшись, заведующий фиксирует на видео задремавших.
   И лишает премий – спали в дневное время.
   Летами юн.
   Перспективен.

   Мечта.
   Уложить президента в «газель» и прокатить с километр.
   Чтоб почувствовал.

   Раньше на светофоре, дожидаясь зелёного, я за столбом вставал.
   Мало ли, на тротуар вылетит?
   А потом перестал.
   С бетоном выворачивают при ударе.

   Работаешь на асфальте – хамят в спину.
   Из толпы.
   Понимая, что не до них.

По дороге в стационар доверительно начинают «за жизнь».
Основной тезис: «порядочные» и «быдло».

   Волна болезненных месячных.
   Модно у молодых.
   – Да, привычно… да, регулярно.
   Томность, мука, улыбка из-под ресниц.
   И чуткий юноша:
   – Зая… Зая…

   Метеопатия популярна.
   Лечили одну, краем глаза – листок в серванте.
   Атмосферное давление, перепады за сутки.
   Пик – в три пополуночи.
   Время вызова угадаете?
   Минута в минуту.

   БЕЗ ПРАВА ОТКАЗА!
   Ультиматум.
   Ездить на всё, иначе пи…дец.
   Ну и ездим.
   На всё.
   Вообще.
   Такая вот инновация.

– Что беспокоит?
– Уже ничего. Но всё равно поставьте (?) какой-нибудь (??) укольчик.

   Энергичные дамы.
   Апломб. Гонор. Ворох вопросов.
   Напористые.
   – Зовите соседей – носилки нести.
   – У вас для этого санитары есть!
   – У меня, как видите, даже фельдшера нет. Идите, ищите.
   И всё.
   Растерянность.
   Беспомощность.
   Беззащитность.
   Пройдёшься по этажам, приведёшь, вынесешь.
   Сопровождают в карете – апломб, гонор, ворох вопросов…

   Ещё о соседях.
   На просьбу позвать, отвечают: что вы, у нас тут одни старухи живут!
   Все.
   Всегда.
   Везде.
   Слово в слово.

Удивительно, сколько людей лично знают нашего губернатора.

   Звонят, спрашивают, как принимать таблетки.
   Жёлтенькие такие.
   На «к».
   Точно не помню, от давления… ну, вы должны знать!

   Разрешение приступа:
   – Хх-х-харрр… Ф-ф-фэф… Спа… хыссс… сибо, сыночки…
   – Мама! – одёрнет дочь. – За уколы спасибо не говорят!
   А скажешь «зависит от воспитания» – обижаются.
   Прелестно, по-моему.

   В таком вот ключе. Эмоций тут на копейку, одно любопытство, типа: ну-у, что нам ещё покажут? Иной раз осточертеет – уволишься. Туда ткнёшься, сюда… не, не моё, ерундой занимаются! И обратно на линию. С ходу в теме, ликуешь – везёт на первых порах, – и, как прежде, многим сочувствуешь. Против воли порой.

//-- Постскриптум --//
   Допуск к наркотикам.
   Пять месяцев!
   Бедолаги.
   В поте лица…

Часть вторая
Синдром отмены

   Требуют продолжений – подсадил, не иначе.
   И сам подсел, если честно, вроде как и не хватает чего.
   Посему продолжу, назло недовольным.
   Им, кстати, ещё раз, ещё раз, ещё раз!!!
   «Скорая помощь… при заболеваниях… резким ухудшением… угрожающих жизни… экстренного вмешательства».
   Ферштейн?
   Точно?
   Смотрите…

   «Слабое женское сословие, густо облепившее подоконники, громко негодовало на дворника, но от окон не отходило».
Ильф и Петров

   «Ещё, кричит, ещё!»
Хармс

   «Неча на зеркало пенять…»
Заведомый плагиат

   Не знаю, отвечают, не знаю.
   Не знаю, не знаю.
   Не знаю, не знаю, не знаю, не знаю…

   Как много детей, у которых не будет велосипеда.
   Пока не вырастут.
   И не смогут себе украсть.

   Новенькая «газель».
   Первым делом – потолочные швы.
   На герметик.
   А то текут.

   Дороги, ухабы, тряска.
   Вторая столица.
   Третье тысячелетие.

   Открыли подстанцию под ТВ и фанфары.
   Пару месяцев стояла без персонала.
   Потом из других районов перевели.
   Принудительно.

   Даренные с шиком машины стоят без дела.
   Взять и поехать они не могут – килограмм бумаг нужен.
   И оформлять ещё, бегать.
   Проще сгноить.

Перебои с физраствором.
Нет, вы не ослышались.

   Кислородный ингалятор.
   Середина прошлого века.
   Противогазная сумка, матерчатый шланг, один размер маски…
   Европейцы дивятся.

   Конституционный суд, заселившись, потребовал персональную «Скорую».
   Давление на правосудие исключить.
   Уважили столичных – за дело радеют.

   Элитный дом.
   Сунут трубку во время работы, а там Бог.
   Интересуется, что да как.
   Куда повезём, спросит.
   Доброжелателен.
   Ни чуточки не спесив.
   Я часто думаю: вот за каким хером?
//-- Отступление --//
   Проводя аналогии – разведка боем. Поди туда, не знаю куда. Уцелевших потом в санбат, провинившихся в трибунал, а комсостав, как водится, к правительственным наградам…

   Спросят, замирая, о неприятном, а им:
   – Знаете, как у старух ноги воняют?
   И тема сворачивается.

   Немытые ступни, серые простыни, липкие стулья, чёрные половицы…
   – Садитесь, доктор.
   – Спасибо, у меня штаны чище.

Жир обоев, картинки из «Огонька», сизые майки, окурки, собрания сочинений, провода, носки, ржавые клещи, окурки, кислятина, карта СССР, лупа, кинескопы, диван в клочьях ваты, гвоздь с намотанной леской, открытка, рассол, окурки, моделька без дверцы, ботинок, ворох штанов, квитанции, серое фото, будильник, настольный хоккей, гвоздодёр, окурки, дверные петли, мёртвые ходики, бейсболка, кроссворды, остов семиструнки, паяльник, газеты, шатучий стул, окурки, кетчуп, зонт наизнанку, корзина, галстук, шурупы, створка трюмо, окурки, доширак, блин подушки, мутный хрусталь, пиджак, треснувшие очки, пинцет, календарь, окурки – на столе, подоконнике, всюду, пола не видно, стоишь, поджав ногу, кардиограф на весу держишь…

Порой всё ясно уже по двери.

   Войдёшь, бывало, а фельдшер ка-а-ак засипит, как захукает – бронхоспазм у него.
   На запах.
   Или сам, расчихавшись, пятнами зацветаешь.
   Эуфиллин, глюконат… сидим после вызова, отхаживаем друг дружку.

   Десять кошек.
   Вырви глаз запашина.
   Аж форму в стирку – насквозь пропиталась.

Иной раз даже не отзвониться.
Брезгуешь: снять трубку, приложить к уху…

   Смердит ртом.
   В лицо.
   Не смущаясь.
   Сидишь, думаешь: трупы он жрёт, что ли?
   И как ему только жена даёт?

А жопу, яхонтовые, надо всё-таки мыть!
Это про внутримышечные инъекции.

   Населённые пункты.
   Слепые халупы, гниль досок, хламьё напоказ.
   Лохмы полиэтилена, толь, заборы вповал.
   И вдруг – особняк.
   До неба.
   Цари говна.

   Смрад, затхлость, простыня мокрой верёвкой.
   Провал рта, пролежни, сожжённая мочой кожа…
   – Что же вы? – укоришь.
   – Мы на работе всё время.
   Подмоешь, перестелешь – берутся за кошельки.
   – Сиделку лучше наймите.
   Кадавры, бл…дь!

   Скрутило в утробный вой – камень шёл.
   Супруг же документировал на айфон.
   И норовил показать.
   – Да верю я, верю… хватит!
   Пищал потом кнопками, дубли сортировал.
   И на работе – сто пудов! – прокрутил.
   И «ВКонтакт» выложил.

   «Умирает!»
   И нас вызвала, и священника.
   А умирать не с чего, дали кислород – раздышалась.
   Но лавры – исключительно РПЦ.
   – Увидала вас, батюшка, и полегчало…
   Дык ёпт!
   Ко второму баллону пришёл.
   Чудотворец.

   Жил на её деньги.
   Не угодила – от…издил.
   Прихромала на станцию.
   Смываем кровь – эсэмэс: «Обосралась – и в кусты?»
   – Ему? Сорок один…
   На двадцать лет старше.

   «Скорая» во дворе.
   Событие!
   Кучковались, шушукались, засылали смельчаков разузнать.
   Было время.
   А сейчас – пф-ф-ф!
   Подъезд настежь.
   Каталка на изготовку.
   Гудок сзади.
   – Хули встал, на? Чё-чё – моё место… А? Да мне по…уй – отъезжай, ёб!

   Имелось определение.
   Издавна.
   Ёмкое, хлёсткое, пулей в десятку.
   Берегли, употребляя не часто, чтоб хмыкнули, оценив, и бился в слюнях награждённый, разрывая рубаху.
   А нынче – на каждом углу.
   Отовсюду.
   Со всех сторон.
   Хором, соло и а капелла.
   Раньше месяцами не слышал, а тут решил посчитать, так на втором часу опротивело.
   По любому поводу.
   С нев…бенным апломбом.
   Короче, подешевело.
   Измочалили, истрепали, низвели Царь-девицу в шалаву.
   А было – слово.
   Самородок.
   Шедевр.
   Какое?
   Да «быдло», конечно, какое ж ещё!

   Узкий проезд.
   Видит мигалки и прёт навстречу.
   Уперевшись, мигает – пропускай, мол.

   Темень, автуха [4 - Автуха (жарг.) – ДТП.], открытые переломы.
   Сунул фонарь зеваке: посвети, а?
   Обезболил, зашинировал, погрузил…
   – Мужики, свет верните.
   Хер!
   Не вернули.

   Умер терапевт.
   В поликлинике, на приёме.
   Реанимали двумя бригадами, а из-за двери:
   – Что за издевательство!
   – Будет новый врач или нет?
   – Заведующую позвать…
   – Внизу телефон для жалоб…

   Дышал водярой, бычил, грозил уволить.
   Потом привёл сына, поставил сзади.
   – Так, я на кухню. А ты построже с ними, построже…

Интернет – зло.
Просмотрев симптомы, уличают в невежестве.

   Скайп, веб-камера, ноутбук нараспашку.
   Лица онлайн.
   – Простите, кто эти люди?
   Профессор, главврач, завкафедрой.
   – А зачем?
   – Вас контролировать.

   Утвердился на носилках и снизошёл:
   – Ну что, медики, по-прежнему такие же нищие?
   Посочувствовать захотел.
   Пи…дюк.

   – Скажите, врача в больнице вы тоже будете мальчиком называть? Нет? А почему?
   – Ну, извините.
   – Что значит «ну»?
   – Ты глянь, а? Не угодишь на него!

   …а потом вдруг просят стационар поприличней.

//-- Из Книги рекордов --//
   I
   Поликлиника – вот.
   Дверь в дверь.
   Метров пятнадцать.
   Но вызвал «Скорую».
   На «больно глотать».

   II
   «Болит живот».
   Встретила на улице, собранная для больницы.
   С направлением хирурга от февраля.
   В августе.

   III
   Статистика за год:
   – За истекший период бабка Павлова госпитализирована: поликлиникой – тридцать семь раз, нами – тридцать один…
   Террористка.
   Не вывезешь – за…бёт.
   Начинает с рассветом.
   К утренней кашке чтоб.

   IV
   Алкогольная абстенуха.
   – Звоните похметологам – их хлеб.
   – А вы не откапаете?
   – Мы – нет.
   Измором брал, сутки.
   Всплакнули ментам – те, ничтоже сумняшесь, заточили в зиндан.
   Прям как в кино: «Заковать в железа, содержать как злодея!»

   Эмигрантов сразу предупреждают:
   – Здесь не Рашка! Дёрнешь «Скорую» не по делу – по миру пустят…
   Нужны ещё аргументы?

   Перепись населения – так ещё можно назвать. Тупо ездишь и переписываешь: фамилия, возраст, адрес. Повод к вызову? Да-а-авно значения не имеет…

   «Красное лицо».
   – Зуд? Сыпь?
   – Просто красное. Вторые сутки уже – пусть доктор глянет…
   Половина третьего.
   Ночи.

   «Не уснуть».
   Новинка.
   Нет-нет, никакой терапии – просто съездить.
   Объяснить, что так не положено.
   На вызов отреагировать.

«Чешется под гипсом».
Как миленькие поехали.

   «Удалили зуб, отошла «заморозка».
   Святое дело.
   Болит же!

   «Сухость во рту».
   И всё.
   – Скажите, дражайший, а что тут экстренного?
   – Откуда мне знать, я ж не доктор!

   Сходил в качалку.
   Заныли мышцы.
   Доложил маме.
   Та позвонила.

   Зачастую просто хотят ЭКГ.
   Мало ли, ночь впереди…
   Протянешь ленту – что там? инфаркта нет? – и как по волшебству исцеляются.
   Иные привыкли, каждый вечер звонят.

– Что беспокоит?
– Да так, не знаю… тревожно как-то. Сделайте кардиограмму, сахар… что там у вас ещё?

«Не дозвониться до поликлиники».
Хит всех времён.

– Да когда ещё тот участковый придёт…
Сама непосредственность.

   Принял виагру, а е…ать некого – не пришла.
   А член стоит, пятый час уже.
   Послали бригаду с поводом «плохо».

   Круглосуточная аптека.
   Вид из окна.
   Но – «болит голова, нет лекарств».
   Говно вопрос, выехали!

   Алгоритм прост:
   1. Почистить зубы.
   2. Сплюнуть прожилкой крови.
   3. Кинуться к телефону.
   И вы легенда при жизни.

   Диспетчерá-самописцы.
   Подвид.
   Сверху вниз, по порядку:
   Ф.И.О?
   Адрес?
   Со двора, с улицы?
   Этаж-подъезд?
   И лишь потом: что случилось?
   Чисто зенитки – в небеса как в копейку, и только гильзы звенят.

   – Я если и вызывал «Скорую», то только по делу…
   Лучше молчите.
   На сарказм пробивает.

   Старые, добрые девяностые.
   Бензин по лимиту – срывались только на дело, а на всякие «жена в истерике – успокойте» смеялись в трубку, комментируя непотребно.
   Ностальжи!

   Попытаюсь на пальцах.
   Спецназ, так?
   Стрелять влёт, убивать, прикоснувшись, исчезать, появляться, кидать, чтоб втыкалось… и при этом охраной в яслях, пенсионерок через дорогу, да изредка – как на праздник! – заложников выручать.
   Глупо, да?
   А вот с «03» запросто!

   Рефрен прост: прев-ра-ти-ли служ-бу х…й зна-ет во что-о…

   Высших начальников презирают.
   Продавцы из мясного в креслах профессоров зоологии.
   Вопреки им держимся.

   Онкобольной в героиновом передозе.
   Второй случай.
   Всё просто.
   Наркоту – приказом! – через месяц от начала болей.
   Глупая молодёжь ищет, варит и штырит своих онкологических стариков.
   Респект ей.

   Суперприказ.
   Всем, кто без ПЕРВИЧНОЙ специализации, – пройти курс!
   Коллега, дед, сорок лет на колёсах.
   Ему первому.

   И до медсестёр с медбратьями дое…лись – переучивайтесь на фельдшеров или валите нах!
   Ну, хули делать – пошли учиться.
   За свои, без отрыва.
   У кого двадцать стаж, у кого тридцать…
   Выдают «корочки» – хоп! – отбой: в связи с недостатком кадров можно медсёстрами…

   Разогнали студентов – статистику, стервецы, портят.
   Сертификатов-то нет, откуда?
   Студенты выходили с семнадцати до восьми.
   Ждали их – как самолётов с Большой земли!
   В окружении.

   Конфликт?
   Значит, виновен.
   Не нашёл подход к пациенту!
   Хоть он там с колуном кидался.

   На вас, утверждают, возложены и социальные функции.
   Ни приказа при этом, ни номера.
   Ни даты, ни автора.
   На чужом горбу в рай – н-н-но, родимые!

   Письменный отказ от госпитализации не имеет юридической силы.
   Помрёт – вздрючат.
   За то, что не убедил.

   Ты-дыщщщь!
   Свершилось!
   Стали рассматривать анонимки.

   В туалет на адресе – ни-ни-ни!
   Главврач запретил, лично.
   И сам небось терпит, суча ногами.
   С девяти до пяти.

   Госнаркоконтроль.
   Влетят ночью:
   – Врач есть? Сюда, быстро!!!
   Спорхнёт в чём был, а ему:
   – Где наркота?
   – Наверху, в куртке…
   Заводят дело.
   С ведома Главного.

   Нанимают согласных – впихивать купюры в карман.
   Пишут на диктофон, прячут понятых по кладовкам.
   Коррупцию изводят.
   Изо всех сил.

   Пополз курс – задержат получку.
   На три дня.
   После чего приедет начальник – рассказать нам, что всё прозрачно.
   Примета такая.
   Ни разу не подвела.

   «…грабили нас грамотеи-десятники».
Н. Некрасов

   Доплаты с надбавками.
   Крутят, задерживают, сыпят абракадаброй, но чуть что:
   – Так, чтоб пулей – мама бухгалтера!

   А водилы покупают резину – за свои, кровные.
   И запчасти, само собой!
   И на ремонт скидываются.
   Иначе встанем.

   Приходил молодой.
   Подводили к машине: значит, слушай сюда!
   Сел – дверь на замок, сразу.
   Окно наполовину, или выпадаешь при перевёртыше.
   Тут – так.
   Там – эдак.
   Здесь – однозначно! – никак иначе.
   И с кем-то одним: месяц, полгода, год…
   Опыт.
   Наставничество.
   Полностью ликвидировано.

   Как в штрафроте на передке.
   За спиной артиллерия, танки, воздушная разведка с резервом командования…
   А тут – трёхлинейка, штык, обойма патронов.
   И вперёд.
   На мины.

   Тайну хотите?
   Чем по ночам занимаемся?
   Возим тех, кто днём отказался.

   Звонят в третий раз.
   Согласны ехать.
   – Ну, не сердитесь на нас…

   Повтор после отказа.
   Входишь – бля-я-я!
   – Я же вам говорил!!!
   Тарелка ампул, кислород, раствор винтом в капельницу.
   – Я ж вас предупреждал!!!
   Вздохнув, со смирением:
   – Что поделать – так уж нас воспитали…

   – Не-не-не, не поеду, не уговаривайте. Дома помирать буду.
   И так, и этак, и мелким бесом… х-х-х…й с тобой, помирай!
   Отказ, подпись.
   Дзынь-дринь: передумала, помирает, скорее!!!
   Смерть в присутствии, реанимация, спецов на себя…
   Но главное – позже:
   – Ваши год назад маму дома оставили, в больницу не повезли…

   Амбулаторная карта.
   Лохматая-прелохматая и толщиною с батон.
   Суют, на вопросы не отвечая, там всё написано, говорят.
   Садишься, плюёшь на палец…
   Пять минут, десять.
   – Вы что, издеваетесь?
   И, поговнившись, включаются в диалог.

   Требуют невозможного.
   С напором.
   Брякнешь:
   – Сто рублей стоит услуга!
   Кладут трубку и больше не беспокоят.

   Коллега.
   Носит мелок – двери нумеровать.
   Зайдёт, сориентируется, и одну за одной, по порядку.

   Хотелось бы обратиться к народу.
   Можно?
   Гм-гм.
   Кха!
   НЕ ЗАТАСКИВАЙТЕ ВЫПАВШИХ ИЗ ОКНА ОБРАТНО, НА ТОТ ЖЕ ЭТАЖ!!!
   Спасибо.
   У меня всё.

   Вызывают к кому-нибудь.
   – Фамилия, имя, отчество?
   Свою диктуют.

   Бегут перед машиной, показывая дорогу.
   – Садитесь же!
   – Не, я так…

   Молодые наследники.
   Разосравшись, деля жилплощадь, болеют в укор оппонентам.
   Те, правда, сами не лыком шиты:
   – И мне заодно давление смерьте…

   И на семейные ссоры тоже.
   – Смотри-смотри, сволочь, до чего ты маму довёл!
   Мама косит – от дверей видно, а поди заикнись.
   Сидишь, бляха, воркуешь.

   – На погоду, наверное…
   – С погодой это не связано?..
   – По телевизору говорят – погода влияет…
   Т-твою же мать!

   – Наверно, магнитная буря сегодня, не знаете?
   Знаем.
   Ежедневно оповещают.
   Зуб даю!
   Из «Росгидромета», по всей стране, каждую станцию…

   Замеряют давление раз в полчаса.
   Исписывают тетрадки.
   Раскатав миллиметровку, кладут, сверяясь, кривую на график.
   Вешают на стену, отходят, взявшись за подбородок: анализируют, анализируют, анализируют…

   Добрым быть просто.
   Лежит на улице – сто звонков с одного адреса.
   А встретят один-двое, не больше.

Глаз да глаз!
Сказавшись родственниками, линяют с сумками пострадавших.

   Поплохеет где – суют таблетки наперебой.
   Полная пасть.
   Всяких.
   Симптоматика фантастическая.
   И спросить не у кого – ушли все давным-давно.

   Людное место.
   Дерматолог или там ЛОР творит помощь.
   Оно, конечно же, молодца, но глаза не смотрели бы!

   Другая крайность – хотят в больницу.
   Мощно, неудержимо…

   Но не с чем – ничего экстренного.
   – Мы отблагодарим.
   Высосешь из пальца, свезёшь.
   – Огромное вам спасибо! – глаза в стенку, суетятся, рожи воротят…

   А оставишь дома – повтор.
   Откроют:
   – Что, опять вы? – с досадой.
   Ну а кто ж?
   Снова «на месте» и снова повтор:
   – Это с Байконурской. Пришлите нам другого врача…

   Средний класс грамотен.
   – Так, мы только в Первый мед, в нефрологию.
   – Алё? Мужчина, МКБ [5 - МКБ — мочекаменная болезнь.], нефрокорпус возьмёт? Понял. – И, прикрыв трубку: – Всё, места кончились, опоздали.
   – Ничего не знаем! Имеем право – звоните туда, договаривайтесь…

   А можно проще.
   Встать у подъезда и с ходу в салон:
   – Стоп-стоп-стоп! Куда?
   – Что значит «куда»? В больницу, естественно…

   «– Здравствуйте, товарищ Хачикян! Проходите, товарищ Хачикян…»

   В стационарах аншлаг.
   Входишь – мамма мия! – друг на друге сидят.
   А из-за спины:
   – Куда вы нас привезли?!
   С ужасом.

   Неадекват.
   Повсеместный.
   От лёгкого флёра до полной декомпенсации.
   Встретишь норму – и с опаской к ней, с подозрением, вдвойне осторожен…

   Госпитализация.
   – Вы идите-идите, мы сейчас спустимся…
   Да ни в жисть!
   Нету и нету.
   Нету и нету.
   Нету и нету.
   Поднимешься – душ принимают.

   Васильевский остров, ночь, старый фонд.
   – В больницу? Опять?
   Иначе нельзя-с. Запустили-с.
   – Ч-чёрт с вами! Но только на Культуры, в сто двадцать вторую.
   Однако!
   – Поплывём или полетим?
   – В смысле?
   – Мосты развели.
   – Как?
   Да так, знаете, как-то…
   Коренные вы наши!

   – Мальчики, подождите!
   Летит по лестнице, срывая целлофан с упаковки.
   Подбегает, распахнув крышку:
   – Возьмите себе по одной…

   Циститные красотули.
   Махровые пижамки, грелки, гольфы из чистой шерсти.
   Это дома, в постели.
   Голенькие поясницы, кеды, низенькие носочки.
   Это в больницу, по непогоде.
   Обозначишь недоумение – миленько улыбнутся.

   Выписной эпикриз:
   – диагноз;
   – рекомендации;
   – таблетки;
   – схема приёма;
   То есть – всё, но:
   – Вы знаете, я решил пока их не принимать…

Абонемент (жарг.) – вызывающие ежедневно.
«Что там, Силантьич? – спросил Демид. – Да опять Мозглячиха, манда кобылья. Абонемент у сучары…»

   Гипертония.
   – И аспаркам принимала, и корвалол – не снизить…
   Ещё бы!
   И не должно.
   Научиться?
   Зачем?
   Всего делов – две цифры набрать.

   Десятка панангина, десятка воды.
   – Куда ж вы так много-то?
   А минутой раньше про капельницы толковала:
   – По три флакона зараз, представляете?

   – Мне укол, чтоб понос кончился…
   А ведь с высшим образованием.
   Лучшим в мире.
   Ещё советским.

   Участкового?
   Не-а.
   Сами недужат.
   Неделю, две, потом – щёлк! – ночью: бего-о-о-о-ом!!!
   И сразу:
   – Вас пока дождёшься – помрёшь!
   А чуть погодя:
   – И давно так?
   – Дней десять.
   После чего:
   – Не до этого было…
   – Думал, пройдёт…
   – Да вам лишь бы в больницу…

   У педиатров круче.
   «Не дышит».
   – Как не дышит? Вон он у вас кричит даже.
   – Вы что, не видите – он выдох делает, а вдох нет!

   Или так:

   «Искусан собакой».
   Бойцовый пёс.
   Исходит в хрип, выворачиваясь из ошейника.
   – Бля, мужик, собаку-то убери!
   – Да заходите, он не укусит…

   Но самый огонь:

   Сбили температуру.
   – А если снова поднимется?
   – Свечку поставьте.
   – Живому? А-а, во здравие, да?

   Диспетчер суёт трубку:
   – Проконсультируй – совет хотят.
   – Алё? Да… Давно?.. Так… И сколько?.. Значит, берёте…
   А оттуда, перебивая:
   – Подождите – я за ручкой схожу…

   – …и коринфар.
   – Коринфаркт?
   – КОРИНФАР.
   – Коринфард?
   – КО. РИН. ФАР. Рр. Рр. Рэ!!!
   И всё равно, сука, не так запишут!
   Через «а» и «е», бл…дь.

   – Пишите: температуру ниже тридцати восьми – не сбивать!
   Так и пишут: т-е-м-п-е-р-а-т-у-р-у н-и-ж-е 38…
   Тех, кто ставит t < 38° тянет расцеловать.

   Телевидение, телевидение…
   – У меня точно не свиной грипп?
   Лейтмотив.

   Медик конкретен.
   «Как бы больно» ему не понять.

   «Высокое давление».
   – Сто тридцать на восемьдесят. Давайте ваш аппарат – сравним.
   – Я кольцом меряю, по линейке.
   Перстенёк, нитка, маятник.
   – Вот, девятнадцать на десять. Сто девяносто на сто, значит.
   – А если б у вас английская линейка была, в дюймах и футах?
   У-у-ух, как они злятся!

   Да, пишут, мы такие.
   А вы обязаны!
   Что есть, то есть: вы – такие.
   И от этого никуда.

   Кошки лезут в сумку на запах валокордина.
   Что, почему-то, совершенно не раздражает.

   А что раздражает?
   Ну-у-у!
   Например, слово «пишем», когда его диспетчер по рации…

Или когда не держит присоска и пациент посекундно:
– Отвалилась… Отвалилась… Опять отвалилась.

Ежели с ходу:
– У меня вены плохие – не попадёте…

   И:
   – Что беспокоит?
   – Всё.

Мнительные мужчинки, заполошные дамочки, звонки родни раз в минуту…

Пи…добольство диджеев – под утро особенно.

Но самый мат – ночью, во дворах, в узости, когда навстречу автомобиль вынырнет.
Ни раньше ни позже, падла!

   Смешное?
   Как же!
   Те же старушки с нерастраченным либидо.

   Пришёл сам с мелким недугом.
   Исцелили.
   Нет паспорта – записывают как Приходько.

   Май.
   Белая ночь.
   Вышли с вызова, курим.
   Прихилял ханурик, взывает к приятелю:
   – Витёк! Витё-ё-ёк!! Ви-и-итё-ё-ё-ё…
   Сверху с акцентом:
   – Какой Витёк – это кооп’егативный дом!

   Пожилая еврейка.
   Морщины, складки и весь кагал в сыновнем почтении.
   Над кроватью портрет – небывалой красоты дама.
   Лечим, поглядывая, и:
   – Шо ви смот’ гите на этот портрэт – пэрэд вами оригинал!

Полуночная барышня, припозднившись.
Подберёшь, жалеючи, а она про свои болячки!

   Привезли пухто, сгрузили на место спецов.
   Заезжаем: ох, ёптыть!
   Водила грустно:
   – Вот теперь на чём кардиологи ездят…

   График.
   Не дописана буква в фамилии.
   ЛИСТЬЕ
   Через час, другим цветом:
   ЛИСТЬЁ
   Ещё через час:
   де ЛИСТЬЁ
   И ещё через час:
   де ЛИСТЬЁР
   И на всю жизнь прозвище.

   Психиатры.
   Пожилые, негромкие, в седине.
   Теснят буйных в санузел, стреляют газом, держат дверь, через минуту пакуют.
   Спросили утром:
   – Как смена?
   Жмень гильз на стол.
   Молча.

   Атипичная пневмония, две тысячи третий.
   Помните?
   Май, двадцать седьмое, триста лет Питеру.
   Взял мужика: двустороннее воспаление, температура, был в Таиланде.
   Взыграло – доложить и в инфекцию его, особо опасную.
   Чисто проверить – свернут праздновать или как?
   Не стал.
   Жалею.

   Коллега, педиатр-реаниматолог.
   Сутки через сутки, две пачки за смену…
   В минуту затишья:
   – Вот выйду в отпуск… – мечтательно, – сяду в кресло-качалку…
   Пауза, смакование:
   – Два дня сидеть буду…
   Табачный выдох:
   – Потом стану раскачиваться…

   Реанимировали дедулю.
   Девяносто лет, рёбра ломкие – остеопороз в полный рост.
   Качнёшь – хрум!
   Качнёшь – хрум!
   Патанатомы впечатлились, ляпнули родичам, те погнали волну.
   Вызвали на ковёр: нежней надо!
   Как?
   Не знаем! Аккуратней.
   – Боже, – чуть позже, за сигаретой, – на кой я в медицину пошёл? Планктонил бы по конторам, в х…й бы не дул…

   Полярный круг. Терский берег. Двести вёрст до асфальта.
   Звонок.
   Шеф:
   – На тебя телега – вези объясниловку.
   – Так я ж в Заполярье!
   – Твои проблемы…
   А связи – ноль.
   Ни с кем.
   Полный вакуум.
   И на тебе!

   Шебутной, датенький – утомлял.
   Сказали – обиделся.
   – Я им, понимаешь, салон спроектировал, а они…
   – Что-что?
   – Вот это – обводит рукой, – вам проектировал.
   Боже милостивый!
   – Ну, вот ты нам и попался!!!

   Ждём санэпидстанцию.
   Всё блестит.
   Новые швабры, чистые полотенца, занавески сменили.
   Вплывают.
   Заведующая сереет.
   – Швабры, – в панике, – швабры не маркированы!!!
   Отмаркировали, в броске.
   «Для СЭС».
   Звёздный час…

   Прислали медаль, одну.
   Наградите, мол, кого-нибудь у себя…
   Решили – диспетчерáм.
   Во они разосрались!

   А вот ещё ассоциация – японские лётчики. Те, что во Второй мировой: ни наград, ни званий, ни даже звёздочек на фюзеляж. Ушёл на дембель и до конца жизни – рыбаком, официантом, наборщиком в типографии…

   Первый в очереди.
   Ходишь-ходишь… а-а, пёс с ним!
   Снял обувь, лёг:
   – Двадцать шесть, поехали, двадцать шесть!
   Етит твою!

«Газель» на ходу.
Внутри – как на досках.

   Полнолуние.
   Конвеер.
   Не вынимая.
   Псы в такие дни тоже на Луну воют.

   Трижды за ночь – нормально.
   Утренние – те, что после шести, – не в счёт.
   Так, на закуску.

   «Я не знаю, что такое счастье, но горные лыжи мне его вполне заменяют».
Жан-Клод Килли

   Сочувствую, Жан!
   Вот смотри:
   Три часа ночи.
   Затишье.
   Перед тобой пятеро, и все карты написаны.
   Понял теперь?

   …за полночь.
   …минус двадцать.
   …в нетопленую машину.

   – А что, приветливости в медицинском теперь не учат?
   Двадцатый вызов.
   Остекленение.
   Строя фразу, вспоминаешь слова.

Идёшь по району и вдруг: ё-моё, ведь в каждом подъезде был!

   Старушки на лавочках.
   Остановишься, типа шнурок завязать, и:
   – Я, чтоб быстрее, «задыхаюсь» всегда говорю.
   – Во-во! А ещё лучше «после инфаркта» добавить.

Убеждены: лежим – ноги на стену, отдуваясь, пуская газы…

– Да что вы тут лапшу вешаете – у меня мама участковой работала, так что я в теме…
Класс!!!

   Сядьте.
   Уймите клёкот.
   Представьте: шесть машин разгоняют по вызовам за десять минут.
   И до утра.
   Каждый день.
   Ну?
   Прониклись?
   Слабо?
   Здесь обычно уход от темы в духе: мы на своём месте стране нужны!

   Водила в отпуск, оставшимся тянуть через сутки.
   Месяц.
   Без отдыха.
   Один уже нарушился [6 - Нарушился (жарг.) – от «острое нарушение мозгового кровообращения», иначе: инсульт.] – прям посреди трассы.
   Перехватили руль, прижались к обочине.
   «А сажал… Сажал уже штурман».

   Читал о подводниках: напряг, нервы, ни жрать, ни спать, долг юбер аллес, и в рейд, в рейд, в рейд! Стал номер бригады вместе с «U» писать: U-348, U-507…
   Глянул в Гугл – всех потопили.
   До единого.
   Всю станцию.

   К однокашнику прикрепили актёра.
   Рассказывай, велели, о чём спросит, – врача играть будет.
   – Я, бл…дь, тут зубы съедаю; к инфаркту, бл…дь, приготовился; е…ут, бл…дь, меня ежедневно, а этот сидит, вальяжный: а вы мне вот что скажите! Игрун, бл…дь!

   Благодарности пишут редко.
   Хотя нынче же, нынче же обещают…

   В лицо не помнишь.
   Здороваются на улице: э-э-э… простите?
   Школьная, тридцать семь?
   Тахикардия?
   Желудочковая?
   А-а, да-да…
   Было дело.

   Первый день после отпуска.
   Эпистатус.
   Потом инфаркт.
   Открытый череп на ДТП.
   Отёк лёгких на низком давлении.
   И шок – инфекционно-токсический.

   С выходом!

   Юные ипохондрики с интернетом.
   Божья кара.
   То аневризма, то менингизм, то лимфома неходжскис… неходжинск… тьфу, бл…дь, не выговорить!

   Седина, манеры, усы.
   Воротничок, твид, манжеты.
   Аристократ.
   Пэр Франции.
   Иглы боялся – вымпелом трепетал.

   Джигиты не терпят боли.
   До неприличия.
   Всегда удивляло.

Старательней всех болеют цыгане.
Самозабвенно и артистически.

   Армянам важно, чтоб весь клан в изголовье.
   А кто не весь – тот на посадку уже заходит.
   Из Еревана.

   Евреи же деликатны.
   Дышат в затылок, заглядывают в ЭКГ.
   Ковыряют в блюдце, звякая ампулами.
   Оч-чень ответственны.

А таджики, как входишь, встают поголовно.

   Битые проститутки.
   Все, как одна, медсёстры.
   Все, как одна, в зонах конфликтов.

   Мальчишеские мечты: стать капитаном, биться за справедливость…
   Что ни ханыга – то боец Моторолы!
   Что ни обрыган – то командир АПЛ!

   Профессура.
   – Не-е, – с усмешкой, – врач «Скорой» – это не специальность!
   А приедешь к такому и – чётко:
   – Коллега… коллега…

Пожалуй, только бабы с членом ещё не видел на вызовах.
Не теряю надежды.

   Один за другим:
   Брутальный мачо.
   Кубики пресса, серьга, бритый зад и подмышки.
   Кинокритик.
   Невзрачный шпендик, худоба с лысиной.
   Вертолётчик, Герой Союза, ветеран заварух по всему миру.
   Ровесники.

   Притон гомосеков.
   Воочию.
   Как в говно вляпался.

   Кстати, о говне.
   Ввалились в лифт, под ноги не посмотрев.
   Два бинта извели на оттирку.

   Шестнадцать лет.
   Джазовый гений.
   Показалось, что умирает.
   Разубедили.
   Дали рекомендации, открыли дверь.
   – Постойте, это что, всё, что ли? Не-е-ет, я вас не отпускаю…

   37,5º
   10:30
   Участкового?
   Фиг!
   – Не ваше дело! Кого хочу, того вызываю.
   Этот постарше – двадцать.

   37,1º
   Болит горло.
   Вторую неделю.
   – Я не знаю, где у нас поликлиника…
   Совсем взрослый – двадцать один.

   Госпитализация.
   Два вопроса.
   – Надолго?
   Это больной.
   – А обратно вы отвезёте?
   Это сопровождающий.

   «…посему ссаные тряпки, коими Вы, милостивые государи, иного лекаря намерение гнать имели, благоволите надеть обратно и, гордыню свою зело обуздав, пребывать далее в мире и кротости, не искушая Провидения Божьего, бо в руце Онаго и живот и смертия всякоей твари быть имеет по Воле Его».

   От «Скорой» ещё никто не уходил.
   Подмечено.
   Даже телеведущие с журналистами.

   Профессионализм.
   Знания, опыт, навыки.
   А ещё: порою на вызов с ненавистью, но пациент об этом – ни сном ни духом!

   Верхние этажи хрущоб.
   Хронь – там.
   Сперва бесило, потом допёр: в шестидесятых, когда вселялись, им было по тридцать.

   Видишь – тупая бестолочь!
   Это мешает, сильно.
   Подумаешь: а ведь была когда-то девчонкой – трёхлетней, отзывчивой и открытой…
   И совсем иной коленкор.

   А бывает – никак.
   Ну ведь был же, зараза, он малышом!
   Маленьким чудом.
   С ручонками, волосёнками, глазёнками в пол-лица… куда, бл…дь, всё делось?
   Лежит, годами не мытый, перегар – мухи дохнут, и ханыжник вокруг, ханыжник, ханыжник…

   Язык.
   Зев.
   Миндалины.
   Периферические лимфоузлы.
   Стетоскоп в уши:
   – Повернитесь спиной.
   Свастика!!!
   Меж лопаток.
   Аж затрясло.
   У дедов моих семь орденов, пять ранений, а я – ноблесс облидж! – с собой совладал.

   Raptus [7 - Raptus (лат.) – припадок ярости.].
   Бешенство.
   Клокотание за грудиной.
   Спокойно!
   Выдохни.
   Закрой глаза, посиди.
   Ничего.
   Пусть смотрят.
   Подождут, гады!
   Так.
   Хорошо.
   Отпустило?
   – Э-э-э…На чём мы с вами остановились?

«Частота угроз увольнения», исходящих от пациентов, обратно пропорциональна тяжести их диагнозов.
Аксиома.

   Лучше не спрашивать:
   – за что сидел;
   – кем служил;
   – где работает.
   Беспристрастность страдает.

   Я?
   Что вы!
   Ничуть.
   Флегма.
   Как Броневой.

   Лоханувшись, похоронил пациента.
   Курил, маялся, спать не мог.
   А сосед стенку сверлил, непрерывно.
   Четыре часа.
   Как рукой сняло.

   Откроют рот, скажут фразу – и будто голенькие на ладони.
   Всё наперёд: поведение, речь, прихваты…
   Атавизм, дремлющие инстинкты.

Озвучив диагноз на пьяной хате, можно нарваться на агрессив…

   Пушкин спасает.
   Александр Сергеевич.
   – Анальгин? – И надменно: – Что, новей ничего нет?
   – Старый конь борозды не испортит. Помните у поэта: за неимением лекаря лечил меня полковой цирюльник и, слава богу, не умничал…
   Во действует, без осечек!

   Нет книг.
   Иконостасы до потолка и «плазменные» панели.
   Потолки подвесные, кстати.

   Машина – Жужа.
   Жена – Зая.
   Дочь – Даша.
   Сынок – Данила.
   Собачка – Боня.
   Кошка – Маргоша.
   Кальян, папирус, интерьер по фэншую.
   Как у людей всё.

   Два классика.
   Коллеги вековой давности.
   Как вчера изданы: никаких изменений за сотню лет…

   Коллега.
   Захотел в санаторий.
   Долбал профком: положено – дайте!
   Задолбал – дали.
   Гериатрический.
   Вернулся довольный.
   – Я им там, слышь, давление мерил, а они мне за то йогурты в постель приносили…
   Поначалу думал – прикалывается.

   Отписала квартиру внучеку – стал являться раз в месяц.
   Пенсию отбирать.
   Рослый, чистокожий, с жирком.
   И невеста – шаловливая, воздушная, светленькая.

Ведут старых от почты, нападая в подъезде, взывая к милосердию в КПЗ…

   Бежала из Грозного с новорожденными близнецами.
   Грабежи, обстрелы, убили мужа.
   Потом футболили до самого Петербурга.
   Просила – не слушали.
   Общага, птичьи права, учит близняшек – нет прописки, нет школы.
   Ворует в универсамах, тихо верует в Иегову…
   Вывернули карманы, отдали что набралось.

   Коллега.
   Патологически жаден.
   Свадьба на станции, похороны – ни рубля!
   Подлечили торговку – сыпанула семок в подарок.
   Спрятал.
   Под носилками.
   От бригады.
   – У соседки кенарь, ему хотел…

   Комиссовали из авиации.
   Погиб сын в Чечне.
   Супруга сошла с ума.
   Водил автобус, менял двигатель, сорвало стропы – и руки в кашу.
   Говорил скупо.
   Больше желваками играл.

   Выставлял дачи.
   Подловили с ломами.
   Живого места…
   Как желе колыхался.

   Заброшенный дом.
   Пригород.
   Сидит, обессилев, справку в руках сжимает.
   Амнистирован с онкологией.
   И идти некуда.

   Стюардесса влюбилась.
   Пламенно, слепо.
   Возила от ненаглядного пакеты с оказией.
   По воздуху.
   С героином.
   Взяли, стали колоть, пугнули, озвучив ей перспективу.
   Выбросилась в окно.
   Редкой красоты, неземной…

   «Метро “Спортивная” наверху. Мужчина, пятьдесят, плохо с сердцем…»
   Никого.
   Вернулись – угол Большого и Пионерской, повод тот же.
   Та же фигня.
   Отзвон – дуйте на угол с Ленина, там он, неуловимый.
   Нашли.
   На асфальте.
   Смерть до прибытия.
   Такой вот последний путь.

   Гнилое мясо, тазы, мириады опарышей.
   Бизнес.
   Для рыбаков.
   На дому прям.
   Тут же дети, больная тёща, семейные торжества.
   И звук.
   Нескончаемый.
   Шх-шх-шх-шх-шх-шх-шх…

   Пьяный, не битый: ваш!
   «Воронок» далеко – ухватили за шкварник, поволокли.
   А мы на станцию.
   Разворачивают по рации: там проблемы!
   Удавили.
   Воротом.
   Пока тащили.

   Реанимация без успеха.
   Труп на полу, хозяин в дверях.
   Штабеля дисков: «Кочегар», «Жесть», «Параграф 78», стрелялок штук пятьдесят.
   – Давайте-ка на кровать переложим.
   – Не, не могу. Боюсь…

   Оппозиционер с видом на жительство.
   Надо валить, сраная Рашка, все дела…
   Живёт там.
   Лечится здесь.
   Сядет на паром, дотерпит до Питера и прям в порту вызывает.
   Подшаманят – плывёт обратно: надо валить, сраная Рашка, все дела…

   Дорожный чиновник.
   Молодой, пьяненький…
   – Чё трясёте-то так, медики?
   – Так не мы ж дороги мостим – с себя и спроси.
   – Ну, мля, сделаю я дорогу навек, а кормиться мне, мля, с чего? На зарплате, мля, как вы, мля, сидеть?

   Педиатры рассказали:
   Тянули в реанимации дитятко, а папаня, навещая, смесители свинчивал.
   В санузлах.
   Чтоб порожняком не кататься.

   Во, кстати:
   – Не я, так другой спи…дит.
   Чужой грех на себя.
   Аки Христос.
   «За други своя» детектед.

   Элитное поселение: особняки, бассейны, оранжереи.
   Вёз местную – там, говорит, спящих сожгли, там зарезали, там бабку дубинкой…
   Как в Эрмитаже: взгляните прямо, посмотрите направо!

   Везли блатных с процедуры.
   Догнали менты: пацана сбило, давайте пулей!
   А эти упёрлись – сперва нас, домой!
   Силком выкинули.
   И были б, гады, не самоходны…

   Новенький хоспис.
   Вот-вот откроют.
   И вдруг – туда: забрать чина из мэрии с супругой, довезти до квартиры, об исполнении доложить.
   Сияющий холл, гора чемоданов.
   – Подождите – сейчас обед, а у нас дома холодильник пустой. Можете пока вещи перенести…
   Отдыхали они.
   Как в люксе.
   С видом на море.

   Сидел в сугробе рядом с больницей.
   Выперли из приёмного.
   – …они такие: первую помощь мы вам оказали, а остальное – по месту прописки. Во за…бись, говорю, а если б я в Чите был прописан?
   Свезли в другую, там: «С чем он? А-а… Да без проблем – заносите!»
   Чё вообще происходит-то?

   А вкратце так:
   Вот ты.
   Вот отёк лёгких.
   И кто кого.
   Пациент?
   Так, постольку-поскольку.
   Поле боя, говоря аллегорией: ввязался – дерись, а уж весёлый лужок или засранная канава – выбирать не приходится.
   И всё б ничего, да только теснят бойцов в гнилые болота, где бои в грязи – обычное дело…

//-- Постскриптум --//
   Интернет-отзыв: «После прочтения захотелось вызвать «Скорую» и налить им всем по стакану…»
   Похоже, зря я тут распинался.

Часть третья
День радио

//-- Феерия --//
   Дежурство. Сутки. FM. Новости, хиты, комментарии. Зацепил ухом – сделал погромче. Осознал, хмыкнул, поматерился, накидал закорючек на оборот ленты. Собрал потом воедино: о, дух времени! Так и прёт, хотя прямо скажем – не ландышем! Чем-то специфическим. Неуловимым. Вызывающим бурные ассоциации…

   «Ходит человек, раздаёт пустые листовки.
   – А почему ничего не написано?
   – А чё писать, и так всё ясно!»
Анекдот в прошлом

   «– Мужчина, проснитесь, вы обосрались!
   – А я и не сплю».
Ещё один, поновей

   Министр.
   Обрюзгшая девочка с коготками.
   Знает толк в мебели.
   Умеет напряжённо внимать.
   Что ещё надо, министру-то?

   Офицеры Госнаркоконтроля скончались от передоза.
   В святая святых.
   А ведь испокон твердят: учите матчасть!

   – Наркоту, – вздохнули, – не одолеть.
   Да?
   Ну, отойдите в сторонку…

   ОБОП, доложили, уже не нужны.
   Кому?
   Молчат.

   Забытые сёла.
   Пожилые крестьяне.
   Повеление свыше: сыскать толковых, назначить медиками по образцу и подобию.
   Внедрение, инновация, ломка шаблона.

   Центры здоровья.
   Оно конешно…
   Только в них ехать надо.
   Из глубинки.
   По дорогам.
   Которых нет.

Конструктивное отступает, задев интересы.
И тихо дохнет.

Красят грузовики белым, лепят кресты, выдавая за нацпроект…

   Умиляются: депутат, а спел хит на всю Сеть!
   Понимаю.
   Побыл наверху, освоил потоки, ПМЖ обеспечил.
   Хули не петь?

   Губернатор незамутнён.
   Много снега? Возьмите лопаты.
   Убило сосулькой? Сидите дома.
   Лао-цзы отдыхает.

   Визит руководства: не пройти, не проехать, и могут связь отключить.
   Паралич.
   Коллапс.
   Символично.

   Прокурорским не писаны ПДД.
   Теперь официально.
   А «юстис», как утверждают, с латинского – справедливость.
   Обалдеть!
   Неужели?

   Полномочный представитель.
   Браконьерство с вертолёта на краснокнижных.
   Хуяссе полномочия!

   Президентская яхта.
   Секонд-хенд, уверяют, взяли.
   Из экономии.
   Волосы на ковре, ноготь в сливе, сперма на обивке дивана…

   Храм шаговой доступности.
   Двести штук на столицу, иначе конец России.
   А могли б ведь детскую онкологию забороть…
   Но – паки-паки!
   Иже херувимы.

   Да ладно вам, чего пристали к Владыке?
   Из ларька те часы – метнулся из лимузина, купил.
   Пока на красном стояли.

   Страшный суд.
   ВИП-персоны.
   В руке кейс.
   В кейсе миллион.
   Пробуют договариваться.

   Зарубежный вояж.
   Президент застрял в пробке.
   Электорат ликова-а-ал…

Отказались от госмашин.
Пёс с ним, решили, на другом отобьём.

Господь щедр: предлагает место в Истории, но люди предпочитают деньгами.

   Футбольный трансфер.
   – Следующая игра будет против родного клуба – хотелось бы блеснуть и, по возможности, забить гол…
   Ко-ман-да молодости нашей, команда без которой мне не жи-и-ить!

   Мегахит.
   Сразу перед глазами – ходит поэт, дёргает за полу: ну-у заплати-и-ите мне за слова-а!
   А ему хер!
   Мало букв, типа.

   Расцветили фильмы.
   В аду им выдадут маркер – красные зрачки зарисовывать, – а потом вагонами фотографии повезут.
   И так вечность.

   Юбилей.
   Плакат.
   Гагарин.
   Шлем без надписи «СССР».
   Креативная фишечка.

   Скафандр Гагарина продан.
   Дневник тоже.
   А детей своих, надо думать, продавец в бордель сдал.
   Нисколько не удивлюсь.

   Заблевали «Аврору».
   На вечерине.
   Тузы и магнаты.
   А теперь вот и обоссали.
   С мачты.
   Неимущие.
   Против бедности протестуя.

   Мать честная!
   Глава МВД – йог.
   В следующий раз, поди, ногой за ухом почешет.
   И подмоется языком.

Держим пари: подаст в отставку или же хоть бы х…й?
Пока проигрываю.

   Выигрывают процессы – клевета, честь, достоинство, все дела…
   И на кой им?
   Могут же просто прислать участкового.
   За деньгами.

   Диктатура закона.
   Ой, не могу!
   Фестиваль безнаказанных.

   Червонец условно.
   Пятнаха отсрочки.
   Скоро, блин, епитимия в ход пойдёт!

   Творил, что хотел.
   Заслал денег, озвучил раскаяние, купил участок у храма.
   Умер – святые угодники по соседству.
   Удобно.

   Примечание: Притчу о разбойнике – непременно!

Стрельба, взрыв, крушение – разлив трёпа по всем каналам.
Со скорбными рожами, разумеется.

Имиджмейкеры инструктируют: в крохотных паузах – каменеть скулами.

Представляют эксперта.
Слушаешь: ё-моё, он вообще в школе учился?

   Пострадавшие – поголовно: было так!
   А им: да нет же, вы ошибаетесь!
   И в отчётах: а ну их – х…ню несут!

Ещё парадокс: всё топорно, и всё шито-крыто!

Девочки-ведущие в попытках быть умненькими.
До чего трогательно!

Убедительны – охренеть.
При том, что как не отсюда.

Вот бы главсанврач правительство запретил.
Хотя нет, Минздрав не позволит.

Надо бы, кстати, и российским клоунам свой Кодекс принять…

   Посетить митинг.
   Потребовать справедливости.
   Потом сесть в тачку и объехать пробку по тротуару…

   Предвыборная активность.
   Показательные выступления.
   Забег мандавох на короткой дистанции.

   Бились за чистоту.
   Принимали законы.
   И нынче всей шарагой на праймериз.

   Электронное правительство.
   Парадиз.
   Рай.
   Всем по надувной бабе под безалкогольное пиво.

   Студент-медик будет воцерковлён.
   Е…а-а-ать!
   Они ж и так ни х…я не знают.

   – Да валить, блин, отсюда надо!
   Девиз на гербе.

//-- Постскриптум --//
   Интересно, как, когда всё изменится, будет выкручиваться режиссёр Михалков?

Часть четвёртая
Доплата за вредность

   А кого же ещё пинать – власть?
   Ха!
   Начальство?
   Ментов?
   Пожарных?
   Средства массовой информации?
   Даже на поликлинику стараются не катить: а ну как больничный понадобится?
   Остаётся «Скорая» – зато беспроигрышно и с гарантией, впору мишень вешать.
   Впрочем, она и так есть: крест в круге – на спине и на груди слева.
   Сзади и в сердце, типа.
   Так что валяйте, цельтесь.
   Да! Телефончик всё же не позабудьте: ноль-три…

   «Если б вы только знали – как нас тут пи…дят!»
Цирковой анекдот

   «Не мы такие – времена такие».
Мега-отмазка

   Наивздорнейший повод.
   – Чё у вас там за чмо на приёме?
   Обязательно спросят.

   Или:

   – Я, бл…дь, ща с автоматом приеду, покрошу вас там нах…й!
   Но щадят – горячую линию обрывают.

– Алё! Нам маму за город перевезти… Лежачая… Мы заплатим… У них дорого… Нет?.. Может, как-нибудь?.. Нет?.. Тогда нам плохо с сердцем – пишите адрес…
И там по новой, когда приедешь.

   – Примите заявочку…
   – Пришлите машинку…
   – Пускай ребята подскочат…
   К себе, в свою очередь, требуют пиетета.

   Иные звонки на CD скидывали – для коллекции.
   Потом забили.
   Компактов не напасёшься.

   Харизматичнейший хам Хаус.
   Всех прёт – сплошь ники да аватары.
   Но упаси боже им самим грубанут…

   «Аллергия, насморк, чешется за ушами».
   Откажешь – жалоба и разборка.
   Поедешь – кто-нибудь не дождётся: смерть до прибытия, вой, где-вы-твари-поганые-шлялись!!!
   Так что вот.
   Сцилла с Харибдой.
   Одиссей курит в сторонке.

– Пиццу привозят быстрей, чем ваша «Скорая» приезжает, – я проверял, знаю…
Аминь.

   Атлет.
   Эллин.
   Бронзовый, дивный, литой античный рельеф. И мама сзади:
   – Он за полчаса два раза жидким сходил.
   – Всего-то?
   – А вам что, мало?
   Материнское сердце.
   Сам же Геркулес молчалив.
   Как и подобает мужчине.

   Аптека, очередь.
   Читая с листа, набивают пакеты.
   Вызов, квартира.
   Показывают не начатые упаковки, уверяя будто не помогает.

   Самая лучшая жалоба.
   Не понравилось, что радио из кабины.
   Когда на ДТП прибыли.

   Была «Скорая», не найти паспорт!
   Каждому предъявляют.
   Посвящение.
   Инициация.
   Плащ мушкетёра.

   Знают – бесплатно, но:
   – Мы вам должны что-нибудь?
   И красиво.
   И благородно.
   И без затрат.

– О-о-ох! Сделайте укол, чтоб я умерла…
Это они так кокетничают.

   Комнатные собачки.
   Визгливый комочек на одеяле.
   Но с гордостью:
   – Это он меня защищает!
   Дано: вызван доктор оказать помощь.
   Вопрос: олигофрения или деменция?

   – У меня поливалентная аллергия – на все лекарства.
   Сезонный недуг.
   Поражает старушек – весной, локально, проходит с наступлением холодов.
   С окончанием посиделок.
   Элементарно, Ватсон!

   После инфаркта.
   – Нитроглицерин? Не-е-ет… Ей-богу не говорили!
   И глаза – честные-честные.

   Боль в животе.
   Симптом Щёткина: тронешь – отпустишь, тронешь – отпустишь…
   – Что больней: когда нажал или когда отпустил?
   – Мне уже аппендицит вырезáли.
   Многие с раздражением: о, дятел, дескать, шрама не видит!

   Извиняющиеся непрерывно.
   Отдельная категория.
   Час на вызове – час извинений: за всё.
   – Перестаньте же наконец извиняться!
   – Да-да, извините…
   И по башке не дашь – не патефон, чай.

   – О-о-ох, мне плохо, сделайте что-нибудь. Мне плохо-о, сделайте что-нибудь…
   – Плохо – что? Что беспокоит?
   – Пло-о-охо. Сделайте что-нибудь…
   В сознании, ориентированны, контактны.
   – Дорогая моя, что – плохо? Скажите, чтоб я смог помочь.
   – Не зна-а-аю, мне пло-о-охо. Сделайте что-нибудь. Мне плохо, сделайте что-нибудь. Мнеплохосделайтечтонибудь…
   И е…ись как хочешь.
   Но результат дай.

   – Что беспокоит?
   – Я в субботу на даче патиссоны высаживала…
   Слушаешь-слушаешь.
   – А беспокоит-то что?
   – Мне, вон, таблетки врач прописал…
   Ещё минуту.
   – Бабушка. Дорогая. Сейчас на что жалуетесь?
   – Почки, наверное. Надо укол сделать…
   – Что – почки?
   Спотык.
   Пауза.
   Нарастающее молчание.
   – Я блокадница.
   С козыря.

Диагноз носят как орден, щеголяя оным при случае.

   «Вечерний звон».
   А ещё «утренний вылет».
   Когда, проснувшись, тянутся за тонометрами.

Пароль: «Сто двадцать на восемьдесят».
Отзыв: «Как у космонавта».

   Половые партнёры.
   Тут же, рядом, под одеялом.
   Облокотились и наблюдают.
   Случается, вопросами засыпают.

   Сферический врач в вакууме.
   Терпит и улыбается.
   Тихой, светлой, всепрощающею улыбкой.
   Нам такого.
   Как нету?
   Вы чё?
   Суки, бл…дь!
   Вконец о…уели, стрелять вас надо!

   Опередят – шасть в лифт! – и поехали.
   А нам, оказывается, в ту же дверь.
   То-то лебезят, то-то угодничают.

   Многолюдье на адресе.
   Вызвавший вычисляется.
   Или гонор, или, наоборот, отчуждение – он-де уже своё дело сделал.

   Феерически нерешительны.
   При мне однажды тёте Нюре во Псков звонили.
   Советовались.

   Госпитализация.
   Карты на стол: разъяснено, разжёвано, весь расклад – ну?
   – А вы бы как поступили?
   Тьфу!
   – Понятия не имею. Я ж ваших нюансов не зна…
   Ой!
   Мама!!!
   Вываливают нюансы.
   И жмут на Enter: вот, ждём.

   – Ищите носильщиков.
   Кто идёт?
   Жена, верно.
   Супруг робеет и тухнет.

   Любимое:
   – Зовите соседей.
   – Э-э… Мнэ-э…
   И, просветлев:
   – Звони Вовке, звони Серёге – пусть подъедут. Вы подождёте?

   А иной раз упрутся: не пойдём, и весь сказ!
   Ваша обязанность, говорят.
   Пациенты – из тех, кто в сознании, – обижаются: ни х…я родня, типа!
   Вполголоса сетуют, момент улучив.

   – Ой, можно мне с вами?
   – И мне.
   – И мне.
   Один больной – один родственник: железно!
   – Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!!!
   – Садитесь, ладно.
   ДТП.
   И тут же спец по правам: а врач нарушил, вы знаете? Можете подавать – компенсирует.
   Подали.
   Компенсирует.
   Десятый год скоро.

   Отмороженные водилы.
   А вы думали?
   Что мы, хуже других?

   I
   Вмажется и поедет: мечтательный, не отсюда, по синусоиде, через двойную на поворот…

   II
   Врубись – на…бенился!
   В кабине.
   Пока на вызов ходили.
   Истерил потом: стукачи, крысы!
   Он, бля, по автоспорту кандидат в мастера…

   III
   Бычки за борт – щелчком.
   И всю дорогу про повальное свинство.

   IV
   Двор, дети, снежок в борт – ну случайно же!
   Стекло вниз и мат.
   Заповедный, чудовищный.
   – Э, алё! Ты что, в прохожих в детстве не попадал?
   – Меня за это наказывали.
   Спокойно так, без эмоций.

   V
   Пришёл, представился, кинул шмотки, пошёл в сортир.
   Зашли следом – стульчак обоссан.
   – Мокрый толчок, – заявил, – проблема следующего.
   Набили морду, выкинули за дверь.
   Получаса не проработал.

   VI
   Пролетарий, дорвавшийся до мигалки.
   Пи…дец, неуёмен!
   Первый месяц особенно.

   О, пока не забыл!
   Вы не знаете, почему не говорят «отъедь» ментам и пожарным?
   Во дворах, в смысле.

   Пользуясь случаем.
   НИ ОДНОГО ИЗ ГОСУДАРСТВЕННЫХ ДЕЯТЕЛЕЙ НЕ ВОЗЯТ В СТАЦИОНАР НА «ГАЗЕЛИ»!
   Решающий аргумент.

   Летишь под сиреной – пристраиваются: я с ними, типа!
   Отвлёкся – и уже двое, цугом.
   Идеалисты, сглотнув слезу, умиляются вслед.

   – Так!
            Ещё раз!
                    Если.
                         Вам.
                              Нужен.
                                     Больничный.
                                                   Вызывайте.
                                                               Участкового.
                                                                              Терапевта!
   Не верят.
   Думают – ленимся.
   Наберут повторно и тем же голосом: температура двести, не дышу, теряю сознание…

   – Я хочу вызвать «Скорую»…
   – А что случи…
   – …на завтра, на 9:30, отвезти мужа в больницу.
   Количество в качество.
   Дождались.
   Peractum est! [8 - Peractum est! (лат.) – Готов! (Аплодисменты). Эпитафия убитому гладиатору.]

   Требуют ЭКГ в отсутствие показаний.
   Откажешь – перезванивают: боли в сердце.
   И торжествуют – добились!
   – А кардиограмму нам не оставите?
   Вот!
   Момент истины, суть, смысл.
   Чтоб в поликлинику не ходить.

   В жалобах обычно по максимуму:
   – пинал мебель;
   – сморкался в скатерть;
   – прыгал со штор на люстру;
   – катался по полу, визжал, бил ногами;
   – ну и, само собой, вымогал – это уж как бог свят!
   А чего мелочиться?
   Потребуешь очной ставки – оп! – стихло.
   Отзывают бумажку.

Истинная леди откроет свой возраст, лишь жалуясь на «03» журналистам.

   Телеведущие.
   Приглашают врачей, задирают вопросом.
   Те отвечать: по существу, с логикой, без эмоций, а им – стоп! – рекламная пауза.
   Обратите внимание.

Накосячит больница, но в кадре всё равно «Скорая».
Внутрь репортёров-то не особо, вот и шакалят по территории: общий план, пандус приёмного, с разных точек, под гневный текст…

   – Я очень уважаю врачей…
   Ладонь к груди, обозначить полупоклон.
   – …и дай бог всем им здоровья…
   Поднять глаза, посмотреть в камеру.
   – …но то, что произошло на днях…
   И по сценарию: обрезать, передёрнуть, выхватить из контекста.

   Ток-шоу.
   Тема: «03».
   Обвиняемых затыкают – сидят чурками, обтекают, пытаясь прорваться через картечь, усиливают неприязнь зрителя.

   Одни предъявляют, что долго едем.
   Другие – что не на всё.
   Предлагаю стравить этих с теми и ложиться под победителя.

   Обсуждают проблемы.
   – Нас не волнует…. Хотим, чтоб быстро… Значит, набирайте людей… Не нравится – пусть уходят…
   На одном вдохе.

   «Этот чубарый был сильно лукав…»
Николай Гоголь

   – Они как слышат, что старше восьмидесяти, так сразу не хотят ехать…
   Не без этого.
   С оговоркой – восьмой раз за неделю.

   И снова студия.
   Снова «03».
   Обязательный атрибут – неизвестный артист с громкой предъявой.

– Значит, будем врать – говорить «без сознания», если просто температура…
Резюме передачи.

   Определимся?
   Или на всё подряд, но тогда ждите.
   Или фильтровать вызова, но зато пулей.
   А то вам и канарейку за рупь, и чтоб ещё басом пела!

   Да, вот ещё:
   – ИДИТЕ НА Х…Й СО СВОИМ ГИППОКРАТОМ!!!
   Уф-ф, гора с плеч!
   А то всё стеснялся, откладывал…

   В аэропорт?
   Под сиреной?
   За деньги?
   Та нема дурних!
   А ДТП словишь – как, спросят, голуба, вы там оказались?
   И всё: секир-башка, сыктым, джахен-джахен.
   Так что, извините, пурга-с!
   Но уж очень её в телевизоре обожают.

   – Почему так долго? У вас норматив двадцать минут!
   Так точно.
   Двадцать.
   Не дольше.
   От станции до границы района.
   Пространство-время, короче.
   Ещё б журналистам растолковать, а то ж они как обычно…

   «Медленная Скорая».
   «Скорой нужна помощь».
   «Проблемы страны 03».
   Из статьи в статью, из журнала в журнал.
   Остроумно, креативно, свежо.

   Стрессовые профессии.
   Газетный рейтинг.
   Первыми – журналисты.
   Следом бухгалтеры.
   Маркетологи и менеджеры оспаривают друг у друга.
   «01», «02», «03»?
   А им-то что?
   Им лафа: не знают, каково в офисе!

   Пекло.
   Пресса вопиет о сердечниках, хотя обгадившихся – в разы!
   Пьют, собаки, откуда ни попадя, тухлятиной заедая.
   Но о дристунах прессе не комильфо.

   – Скоро приедут?
   – Не могу сказать, все бригады в работе – как освободятся…
   Президенту пожаловался.
   Телеграммой.

   Принимаешь вызов – звонок на вторую трубку.
   – Минуту на телефоне.
   Запишешь: слушаю, говорите! – а в тебя матом.
   Тенденция.

   – И чтоб быстро мне…
   – Я засекаю время…
   – А меня не еб…т!
   Примерно так.

   Лезут под руку.
   – Сердечное! Поставьте ему сердечное! Чё тупишь – сердечное ставь, сердце чтоб задышало…
   Восхитительно экспрессивны.

   Говорят:
   – Они ведь больные!
   А если не пациенты:
   – Они же волнуются!
   И заканчивают:
   – Вы не должны…

   Чужая мысль, но нравится – спасу нет!
   Цитирую:
   Темпераментов – пять: меланхолик, флегматик, сангвиник, холерик и уе…ан.
   В яблочко.

   Деньги суют с наказом:
   – на пиво;
   – на тортик;
   – на конфеты, «марожино», «купите там себе что-нибудь» и «это вам, девочки, на колготки».
   Интересно, с кардиохирургами так же?

   К слову, о хирургах.
   Друган-виртуоз про интернов:
   – По нулям, веришь? Стерильны. Аж оторопь: а мне, говорят, не надо – я пластиком буду…

   Борзота и гонор улетучиваются в приёмном.
   Тихие, безропотные… любо-дорого!
   Лапоньками сидят.

   – У меня та-а-акая мигрень, така-а-ая…
   Симптомов ноль, доводы по…уй, поможет только укол.
   – Пенталгин есть? Глотайте.
   И физраствор по вене, для видимости.
   Отпускает.
   Откроешь тайну – нелюдь и изувер!

   Воздушная мадемуазель.
   Ранима, трепетна, кольнёшь в попку – взвизгнет, соскочит, и по стенам, по потолку, снова по стенам, в слезах и губной помаде…
   А родня на тебя – будто ты в храме на икону пописал.

   Молодые люди до тридцати.
   Начинают со слов:
   – Я понервничал и…
   По нарастающей.

   Acne [9 - Acne (лат.) – прыщ.] носогубного треугольника.
   – Это опасно – я в Интернете смотрел.
   Если не трогать, то нет.
   – Бросьте, там в один голос… короче, я настаиваю на больнице.
   Охренеть – слепая ночь на дворе!
   – Да вам просто западло ехать, я ж вижу.
   Ах ты…
   Гнойная хирургия в ебенях: свёз.
   Курим – выходит.
   – О, вы здесь? Подвезите до дома, я…
   – ПАШ-Ш-ШЁЛ ТЫ!!!
   Слаще мёда во рту.

Открыв, выдыхают, втягивают животы и, распластавшись по косяку, кивают: пр-р-рошу!
Вариант: два шага в глубь коридора, и бригада входит не боком.

   Назвать от балды номер подъезда.
   Понаблюдать за поиском из окна.
   Предъявить претензию на задержку.
   Да как нех…й!

   А ещё можно с собакой уйти гулять.
   И вызвать повторно, устроив встречный пи…дёж:
   – Ничего, съездите, не развалитесь! Собаку, ё…анаврот, сутки не выводили – что ей, страдать теперь?

Иной раз звонят – кол в груди, не иначе.
А приезжаешь – панариций.

   Повод: без сознания.
   Фактически – спит.
   Сплошь да рядом, в порядке вещей.

   Попробую снова.
   Внимательнее, пожалуйста.
   Наше – когда дверь настежь и:
   – Скорее, доктор, скорее!!! Сюда…
   А «наденьте бахилы» и «вы разве рук мыть не будете?» – это к другому врачу, к другой службе.
   Надеюсь, допрёт однажды.

   Новенькие квартиры.
   В них – ветераны ВОВ.
   Тридцатых г.р.

   Дождь, асфальт, фотографии россыпью.
   Жёлтые, блёклые, с обрезанными краями.
   Сарафаны, гимнастёрки, височки под полубокс.
   Как листья…
   Даже на помойку не понесли.
   Так выкинули.

   Интерьер.
   Дизайн.
   Углы чёрного дерева.
   Позолота.
   Хром.
   Хитровы…банный подсвет.
   И – нежилое, ну хоть убей!
   Стерильно.
   Безжизненно.
   Как музей: шпалеры, бархат, пустота, эхо…

   Брызнуло с иглы на обои.
   Что началось!
   Припали, высматривают, мелкоскоп велели принесть.
   Нашли: всё, вы попали – будете за ремонт платить!
   И в срыв, фальцетом:
   – Да у нас рулон дороже ваших зарплат!!!
   С-с-сраных…

   – Я тока ва Вта-а-арую пайеду.
   Запрашиваю – не дежурит.
   – А чё – нет? Да-а-вай, ва Вта-а-арую.
   – Друг, она не у меня в кармане. Не принимает сегодня.
   Тянет корку, суёт под нос.
   Разрешение на волыну.
   – И что?
   – Ты чё, не по-о-оял? Мне чё – доста-а-ать?
   – Валяй, доставай.

   Не достал.
   Матюгнулся и в Третью истребительную, как простой.
   Видел его там мельком, через пару часов – сидел в клетке.
   Уже отпи…женный.

   Самые первые сутки.
   Самая первая жалоба.
   Обмочилась – и:
   – Вытрите мне пису. Что смотрите – вытирайте мне пису! Вытирайте пису, я вам говорю!! ВЫТРИ МНЕ ПИСУ, ФАШИСТ!!!
   И хор близких:
   – Вытрите ей пису! Вытирайте-вытирайте!! Вы-ти-рай-те пи-су – мы будем жаловаться!!!

   Храни тя Христос, скоропомощник…

Коротко напоследок
Результат выезда

   «– Не могу себе представить, чтобы это было вкусно.
   – Да и я, пожалуй, уже не знаю, вкусно ли это».
Эрих Мария Ремарк

    «– Да вы сами тут больны на всю голову! Как может нравиться такая работа?»
Командированный журналист

   Ну и ещё ассоциацию, под занавес.
   Старатели.
   Речка, течение, грязь в тазике.
   Моешь, моешь – терпеливо, внимательно.
   Выплёскиваешь, набираешь, снова выплёскиваешь… о! вот оно!
   Золото.
   Крупинками.
   Оно – когда стихают хрипы и уходит муть из зрачков.
   Когда розовеет кожа и, под «ф-фу-ты, бля!» фельдшера, ловишь наполнение пульса.
   Когда, приняв младенца в машине, натираешь его, скрипучего, подсолнечным маслом, купленным метнувшимся в минимаркет водилой.
   Когда, заколов бронебойным коктейлем погибающую онкологию, ощутишь на своей кисти прозрачные, благодарные пальцы.
   Когда тебе, при отце-ханыге, дитё говорит «папа».
   А вы мне – никто не держит!
   Держит.
   Ещё как!
   «Скорая».
   Она ж словно курево:
   Знаешь, что вредно.
   Тянешь годами.
   Бросил, и маешься.

Часть пятая
Остановка в пути

   Доработав до лета, пишешь по собственному – отстегнуться месяца на три от узаконенного безумия. Благо найти работу – минута по телефону: родной, вскричат, где ты ходишь?! Давай рысью! Как насчёт в ночь выйти?
   Только вот с годами как-то не особо и тянет… ну разве на четверть ставки.
   Раз в неделю.
   Как на сафари.

   «– Когда вы говорите, Иван Васильевич, впечатление такое, что вы бредите».
Доктор Булгаков

   «От госпитализации отказалась».
   – Почему?
   – Я ещё не готова.
   Повтор.
   Констатация.
   Готова, бля!

   – Что беспокоит?
   – Давление.
   – Чем проявляется?
   – А?
   – Проявляется чем, говорю?
   Молчание.
   – На что жалуетесь?
   – Давление.
   Ладно, с другого бока…
   – Что чувствуете при этом?
   – Что?
   – Жалобы какие у вас?
   – Давление.
   О, Санта-Мария, где ты?

   – Что принимали?
   – Четвертинку амлодипина.
   – Почему четвертинку?
   – Он слишком сильный.
   То есть он помогает.
   Дас ист фантастишь!

   Баба Нюра.
   Коновалов с Малаховым.
   Рушель Блаво.
   И лишь потом – «Скорая».
   На неё, кстати, можно жалобу накатать.

   Пасхальные яйца.
   Десятидневные.
   Сожрут – и на горшок, не слезая.
   – Они ж свячёные!
   Нетленные, то есть.

   Диарея.
   Дрищет дальше, чем видит, но в инфекционку:
   – Вы что?! Они ж меня там заразят…

   Три инфаркта в анамнезе, вызывает на боль в груди.
   Тянешь кардиограмму, смотришь… сравнить бы.
   – Старые ЭКГ где?
   – Нету. Я их выбрасываю.

   Преклонный возраст.
   Только что, скажут, бегала стометровку, тягала гири, гребла как боцман, а уж еду готовила…
   Перевернёшь – пролежни.
   – Ой! – не смутившись. – А вчера не было…

   Больны с утра, но звонят ночью.
   – Э-э… могу я спросить – почему? Так, для статистики…
   Довольны, хихикают.

   Темнота в комнате.
   – Не включайте – глаза режет.
   – И как прикажете мне осматривать?
   – Так вон же у вас фонарь есть!

Юность не вяжет сегодняшний отходняк со вчерашними возлияниями.
Что «да ладно!» – сами охренев ходим.

   Слабоумие и отвага?
   Да ежедневно!
   – Снимайте обувь, раз бахил нет…

   Деструктивный панкреатит.
   – Вам, дорогой мой, вообще пить нельзя!
   – А это уже не ваше дело, молодой человек!

   Вызвали: помогите!
   Набрали в шприц, подошли…
   – А это не вредно?
   Занавес.

   – Вы меня слышите?
   – Да.
   – Понимаете?
   – Да.
   – Можете говорить?
   – Да.
   – Что беспокоит?
   – Значит, у неё в прошлом году…
   – Минутку! Пусть сама скажет. На что жа…
   – Ей когда…
   – Дама, пожалуйста! Я хочу выслушать пациентку. Итак?
   – Она в январе…
   – Женщина! Мне нужно услышать, как она говорит! Как строит речь, как дышит при разговоре – понятно?
   – Да.
   – Слава богу! Что вас сейчас…
   – Вот тут участковая в карточке…
   – ВЫЙДИТЕ! ПОЖАЛУЙСТА!! ИЗ КОМНАТЫ!!! И дверь закройте! Извините, баушка, расскажите…
   – Алё, «Скорая»? Я хочу пожаловаться на врача…
   – …своём самочу…
   – Её с утра тошнит, слышите?

   – На носилках? Вот ещё! Ногами пойду…
   А в отделении:
   – В утку? Лёжа? Смеётесь, что ли?
   И:
   – Да вы чё? Я с семи лет курю…
   Сортир, сигарета, внезапная смерть, реанимация и в морг под простынкой.
   – Он в больницу своими ногами пришёл – залечили, уроды!
   Обычно так.

И не понять одного – если мы такие х…ёвые, что ж вы нам телефоны-то обрываете?

   Мир наизнанку.
   Актёр, изображая врача, имеет за месяц больше, чем врач за год.
   А в провинции – за два.
   Пациент же, гнобя реального медика, сопереживает экранному.

   Словом – сюр.
   Гротеск.
   Фантасмагория.
   Причём видишь, слышишь и даже руками трогаешь.
   Участвуешь, словом.
   А раз так, то не грех и самим подурить – один хер не уволят!
   Работать-то некому.

   Негры, кучкуясь на перекрёстке, суют водилам каталоги проституток.
   Наши, пролетая с мигалкой, орут им, высунув голову:
   – Ху-у-у…рим па-а чёрному-у-у-у…

   Лето.
   Жара.
   Квартирный труп – лиловый, вздутый, сочащийся.
   – Сколько ему?
   – Тридцатник.
   – Так, на свой возраст не выглядит…

   Утро, пятиминутка, заведующий с бодуна.
   Сидит, молчит, по смене проходит ропот.
   Поднимает кровавый глаз, встаёт:
   – У нас в коллективе…
   Всеобщий напряг.
   – …работают прекрасные женщины.
   Чего-чего?
   – …поаплодируем им стоя.
   Конец.
   Все свободны.
   Спасибо отработавшим, удачи заступившим!

   Коллега-педиатр.
   Пустили в четыре утра пополнить сумку – распихивает ампулы и поёт:
   – Ночью для змеёныше-е-ей приготовлю мази я, чтобы у змеёнышей ко-о-ожица не слазила…
   На всю станцию.
   Всё равно нет никого.

   Восемь десять.
   Конец смены.
   Истошный, во весь голос, запев:
   – Ка-а-ак отвратительно в Рассии по утра-а-ам!
   Это «восьмёрки» [10 - «Восьмёрка» — смена с восьми утра до восьми утра для подстраховки девятичасовых бригад на период пересменки.] уже уехали, а кто-то из старой смены вызов словил.

   Премия за квартал.
   По полтиннику за дежурство.
   Коллега, получив с банкомата, орёт, пугая прохожих:
   – Я бога-а-ат! Я бога-а-а-а-ат!!!

   Пробило ночью на жрачку, взяли курицу, разорвали…
   Входит бригада.
   – О, бля, уже ворону где-то поймали!

   Коллега.
   Высыпет из пакета труху от чипсов, скажет:
   – Бабкины пятки!
   И в рот.

//-- Два этюда --//

   I
   Монарх: Проси у меня, лекарь, что хочешь!
   Эскулап: Прошу Ваше Величество даровать мне и ученикам моим право не надевать бахил в присутствии короля!
   Монарх (в сторону): Падла, бл…дь! (Сквозь зубы, вслух): Ну, будь по твоему…

   II
   Линейный медик (тянет на одной ноте, раскачиваясь, как юродивый): Вид помощи гра-а-ажданам при состоя-я-яниях, сопровождаемых ре-е-езким ухудшением здоро-о-овья, угрожа-а-ающих жизни и требующих проведе-е-ения экстренных медици-и-инских мероприя-я-я…
   Телефонный звонок: Алё, «Скорая»? У нас мама плохо пахнет… Стул, в смысле… Не так, как обычно… Что значит?.. У нас медицинский полис, имеем право… Значит, так – записали и выехали, понятно?
   Свет гаснет.
   Мат.
   Фырканье двигателя.
   Голос за сценой: Поехали нюхать.

   Объявят призыв, и сразу юноши пачками – изображают, лежат.
   – Косим, дружок?
   – Как вы смеете? – Мать за детёныша. – Мы больны…
   – Как? – обернувшись. – И вы тоже?

   – Проверьте, – со слезой. – Вдруг это безболевая форма инфаркта?
   Ай, браво!
   Беспроигрышно.
   А главное – многоразово.
   – Молодец! Сама допёрла или подучил кто?

   – Мы вообще редко «Скорую» вызываем…
   Перевожу: раз в неделю.
   Можете по журналу проверить.

Непрофильный вызов.
– Ну вы же не вызываете пожарных цветы вам полить…

   Бабка Мелешко.
   Десять лет дважды в сутки: утром – как глаза продерёт, и в полночь – на сон грядущий.
   Объявят:
   – Двадцать седьмая к Мелешко…
   И рёв из всех помещений:
   – В пи…ду Мелешку! В пи…ду!! В ПИ…ДУ!!!
   Традиция.

   К молодым бабам на месячные.
   Регулярно.
   Завели календарь – дата, кружок, фамилия…
   – Та-а-ак, кто у нас нынче? О, Полилейко! Ща начнёт…
   Точно: двадцать лет, боль внизу живота, звонит юный супруг.
   – Мне чё – Потребнадзор вызвать? Чтоб через пять минут были!

   Мужчина, двадцать восемь, госпитализация.
   – Что с собой брать?
   Ну, что-что…
   – То, без чего никак.
   Ноутбук в рюкзачок – и на этом всё.
   – Там вай-фай есть?
   – В каждой палате. Едем!

– Мы, между прочим, родственники губернатора!
– А если б я рук не помыла? А? Куртку бы не сняла? Сразу надо говорить, cра-зу…

   Последний вызов.
   Отработали, в лифт, а там цаца:
   – Ой, мальчики, если я вас с утра первыми встретила – это к чему?
   – К смерти.
   Оскорбилась.
   Не просекла.
   Да и с чего?
   Сытый голодного…

   Без заезда.
   Это пароль такой.
   Для своих.
   А вам…
   Вам и не снилось.

   Долго искал слово… короче, так:
   Возвращаешься ночью.
   Заходишь в кубрик.
   Садишься.
   Снимаешь обувь, отклеиваешь носки…

   Два пополуночи.
   На станцию.
   Аллилуйя!!!
   Посрать, походить в тапках, похлебать чая…
   И снова: до-о-оброй охоты все-е-ем нам!

   Глухая ночь.
   Упасть мёртвым в ком одеяльный, без чувств ещё на подлёте… чу!
   К телефону.
   – Алё, у нас «Тенорик» кончился – чем заменить можно?
   Стерва ж ты тряпочная!
   – Сейчас заменять будете?
   – Нет, конечно. Утром пойдём…

– А вы не должны спать! – скажут тут лаковые, в глянце, еженощно спящие по квартирам.

   Обед – тридцать минут.
   Ужин – двадцать.
   За это время: списаться, пополниться, порубать.
   Как псу.
   Не жуя.

«…и люди там бродят как тени».
Колымско-лагерное

Зависть – это прийти утром на сутки и видеть, как блуждает сомнамбулой предыдущая смена.

Своих, идущих с дежурства, в толпе видно сразу: потухшие, серые, нога за ногу…
И на «привет» могут не среагировать.

   Коллега, двадцать девять, три месяца через сутки.
   Пришёл с работы и умер – инсульт.
   А начальству что – постоять малость со скорбной рожей и за старое: принимать всё!

   Звонит в третий раз.
   Согласна ехать.
   – Ну вот, – приглашая порадоваться, – кошечку свою я пристроила…

   Спелый фурункул.
   Единственный.
   – Ребят, – в шесть утра, – мне от вас только направление, а уж поеду я сам…

   Шайтан-бек.
   Нелегал.
   В поликлинику не ходит, в больницу не едет – раз вызвал, второй, третий.
   – Нэ нада так говориль. Ти врач, нада лэчиль…
   И воткнули за него утром: нэ заполниль новий – а-читире – формат, мэлький шрифт! – анкет-манкет для иностранний гражьдан, э?

   Врачи прочих специальностей.
   Звякнут им по знакомству – доктор, у меня это! – а те с ходу: звони в «03».
   Авторитет их непререкаем.
   – Что значит «к участковому»? Он сказал, что вы отвезёте…

   Доминирующая черта.
   Ты им железно: нет!
   А тебе: может, решим как-нибудь?

   «…думать о других немножко тоже».
Забытая песня

   Сборы в больницу.
   Десять минут, двадцать, тридцать…
   – Давайте быстрей уже!
   Ноль реакций.
   А как к ним – так чтобы роняя кал!

   Конкретный непрофиль.
   – Вот вы нас просто проконсультировать вызвали, а кто-то, не дождавшись, от инфаркта умрёт.
   Пох…й!
   – Значит, судьба такая. Раз вы всё равно тут, скажите…

   Нашего – ничего.
   – В поликлинику, к терапевту.
   – Мне не дойти.
   – Такси возьмите. В сто рублей встанет туда-обра…
   Ава-отче, зачем я это сказал?!
   Гондон и фашист теперь.
   А вошёл врачом.
   Специалистом.
   Сертификат, категория, все дела…

   Льстят.
   Угрожают.
   Косят под дурачков.
   Лгут, бьют на жалость, прут внаглую…
   Лишь бы не отрывать жопу!
   Лишь бы не идти на приём!

   Потерять голову, потерять лицо и носиться, хлопая крыльями.
   – В такие моменты – возмутятся, – ни хрена ж не соображаешь!
   И нет, чтоб как раньше: сосредоточившись, в критическую минуту…

   Нападения на бригады.
   Симптоматично.
   «Скорую» держат за челядь, а челядь, как водится, надо бить – по поводу, без повода… абы знала.
   Ну-ну, суки!

   Говорят, слово ранит.
   Если бы!
   Корёжит, толкая на негатив: ах вот, значицца, ка-а-ак?
   Ну уж не обессудьте…

   – Знач так, чаевых сёдня не будет…
   Вместо «здрасьте».
   Не, всё ништяк, повседневка – очередной е…лан просто-напросто.

Сидишь на вене, лекаришь, а тебя с удовольствием матерят.
Кроме шуток.

   – Надо будет – ещё приедешь…
   – По таким пустякам участковых не беспокоят…
   – Это ты должен следить за моим здоровьем…
   Ну?
   Кто мне ещё расскажет про выдержку с хладнокровием?

   – Ой, я так не люблю по врачам ходить…
   Ну ясен х…й!
   Да и зачем?
   Сами приедут.

   Ездишь на каждый чих.
   Фактически.
   Но стоит приткнуться, взять эскимо, как:
   – Расселись, твари ленивые, морожняк жрут…
   Мимоходом так.
   Невзначай.

   Клятва, бахилы.
   Бахилы, клятва.
   Клятва-клятва, бахилы-бахилы…
   Изо дня в день.
   Как мантру.

   – Вот, надевайте.
   Грязные, дырявые – пользованные.
   – Вам не стыдно?
   – Ладно, сейчас новые дам…

   Шатнуло с устатку.
   Решили: пьян!
   Позвонили, нажаловались – прям тут же.
   Вздохнул, собрался, пошёл к двери…
   – А помощь оказывать?
   Диссонанс.
   Разрыв.
   Вне всяких логик.

   – Хули ты ноешь? – пишут. – Не нравится – увольняйся!
   Я?
   Ною?
   Дурачьё!
   Я матерю долбо…бов.

   – Меняйте работу…
   – Меняйте работу…
   – Меняйте работу…
   Сменили работу.
   Сменили работу.
   Сменили работу.
   – «Скорая», чё так долго?
   – «Скорая», чё так долго?
   – «Скорая», чё так долго?

   Уйдёшь в отпуск – вокруг нормальный, адекватный на первый взгляд люд.
   Вернёшься: ну ё-моё!
   Уж казалось бы – столько лет, мог бы привыкнуть… ан нет, никак.
   Стоишь то и дело: ну, бля, ваще!
   Ну ва-а-аще!!!

   Диспетчер 03:
   «– Женщина! Успокойтесь и говорите внятно: “е…анулся” это сошёл с ума или упал?»
Говорят, анекдот.

   «– Алё, “Скорая”? Перезвоните, а то я с мобильного».
Говорят, правда

   Вызвать ночью на пое…ень, вынести мозг, а потом сказать:
   – Ребята, возьмите яблочко!

   А по осени так вообще пи…дец!
   Пудовый кошель выносят.
   Компот, говорят, сварите…

   – Я в больницу не поеду!
   – Воля ваша.
   – С каких это пор «Скорая» больного не уговаривает?

   – ОН В КРИТИЧЕСКОМ СОСТОЯНИИ! ЕГО НАДО В РЕАНИМАЦИЮ!!!
   – Согласен! Ищите носильщиков.
   – Зачем? Сам дойдёт…

   Рак лёгких, распад, кровохарканье.
   Суют трубку – главврач больницы:
   – Так, везите к нам. В реанимацию. Диагнозом ОКС [11 - ОКС – острый коронарный синдром.] ставьте, а то ж мы по онкологии не дежурим…

   – Алё, Сергей Сергеич? Не разбудили?.. Простите… У нас проблемы со «Скорой»… Да… По соседям гонят – носилки нести. Они должны или мы?

   – Я даже с работы раньше ушла…
   Взгляд на часы – полночь.
   – Во сколько же вы заканчиваете?
   – Нет, ну я ещё дома немножечко полежала…

   – Давно так?
   Не помнят.
   – Обращались?
   Конечно, нет.
   – Почему?
   Не знают.
   – Что-нибудь принимали?
   А как же!
   – Что именно?
   Не помнят.
   – Как так?
   Не знают.
   Измеришь давление: какое?
   – А вам не всё равно?
   Конечно, нет!
   Назовёшь – переспрашивают.

   – Куда без бахил? У нас ребёнок…
   Ребёнку десять.
   В пятый класс перешёл.
   P. S. Иногда его вообще нет.

– Вот представьте: взяли вас в заложники, ввалился СОБР, а вы такие: «НАДЕНЬТЕ БАХИЛЫ – У НАС КОВРЫ!!!»

   Зарядят дожди – вешаемся.
   – А чего не в поликлинику?
   – Так дождь же!

– Слушайте, зачем мне к участковому? Какая разница? Вы врач? Врач. Знаете, как лечить? Знаете. Выписывайте рецепт… Хорошо, просто скажите – я схожу куплю… Что «и как дальше»? Позвоню, вызову… когда вы работаете?

   – По телику сказали: при первых симптомах врача звать…
   Верно, я тоже видел.
   Только там не «звать».
   Обращаться.

   Нажраться таблеток и вызвать «Скорую»:
   – А у меня уже всё прошло…
   Почему не отменили?
   Упаси бог спрашивать!
   Выслушать.
   Посочувствовать.
   Гарантировать жизнь.
   И укольчик.
   На всякий случай.
   Зря ехали, что ль?

   «В экстренной помощи не нуждается. Рекомендовано обращение к участковому те…»
   – Да что ж за ё…аная медицина?! Я буду жаловаться!!!
   Жалуйся-жалуйся.
   На медицину.
   Заё…анную.

А то бывало – кинутся на капот: ТАМ ДРАКА! РАЗНИМИТЕ!! ВЫ Ж «СКОРАЯ»!!!

   – Вы обязаны отвезти нас туда, куда мы вам скажем!
   Ух ты!
   Чё-т новенькое.
   – Не-не, – фельдшер на ухо, – тут один хер по «России» плёл, что они больницу себе могут выбрать…

   – Мы хотим в Николаевскую, нас там ждут…
   Из города в пригород? Не возим по умолчанию!
   – Мы заплатим.
   – Так звоните коммерсантам – они отвезут.
   – С ума сошли? За пять тысяч???

   Вызвали коммерсов и вызвали нас – кто быстрей типа.
   Те на полкорпуса обошли, но лечили мы, потому как бесплатны.
   А им только за приезд заплатили.

– Ну попил месяц, так чё, помирать теперь? Какая, нах, абстенуха – мне с сердцем плохо…

   Честно?
   Вы должны нас целовать в жопу!
   Принародно.
   В День медика.
   Хотя б одного – символически.
   За то, что мы вас таких терпим.
   И Гиппократ ни при чём.
   Он бы тут сдулся.
   На раз.
   Только б его и видели…

   Кстати, о Гиппократе – вот вам ещё цитатка: «Тот, кто лечит бесплатно, не ценит своё искусство. Тот, кого лечат, – своё здоровье. Не лечи даром, дабы не был пациент убеждён, будто то, что он получит без денег, ничего не стоит!»
   Да-да – он, тот самый!
   Непрост был, сучёныш, да?
   Эй!
   Алё?
   Ну чё смолкли-то?

Часть шестая
Реакция на ситуацию

   Двадцать лет, с самого института, возил с собою набор: зажим, жгут, бинты, ампулы, воздуховод взрослый и детский – килограмма на полтора всё.
   Двадцать лет.
   Всегда.
   Всюду.
   На бл…дки шёл – брал, веришь? Выскакивал из автобусов, проезжал станции, на стрелки опаздывал – перевязывал, обезболивал, стенокардию снимал…
   А вчера выложил.
   Совсем.
   Нет желания.
   Стухло.
   И вообще – налегке лучше.

   «Лёжа в постели, Битеринг чувствовал, как внутри шевелится каждая косточка, и плавится, точно золото в тигле, и меняет форму».
Рэй Брэдбери

   «Мир меняется. Я чувствую это в воде, я чувствую это в земле… вот, теперь уже и в воздухе чем-то запахло. Много воды утекло, и всех, кто хоть чего-нибудь помнил, давным-давно замочили».
Перевод Гоблина

   Грузовой лифт.
   Всемером едем, кроме нас, ещё пятеро затесалось.
   Каждый на свой этаж: остановка, другая…
   – Люди! Когда будете ждать «Скорую» – а вы обязательно будете! – вспомните этот миг.
   Ноль эмоций.
   Каменные е…ала.
   Истуканы с острова Пасхи.

   А иной раз пытаешься лаской:
   – Мужичок, – грянешь в микрофон посреди трассы, – вы чего на дороге-то озоруете? А ну как к вам едем или ваших везём?
   Уж лучше б матом.
   Кругом смеются, а ему ж обидно – и назло нам, назло…

   Глухая ночь, подъезд, домофон.
   Примчались, звоним.
   – Кто?
   Глухая ночь, повторюсь, но, пока сюда гнали, они нас уже дважды уволили.
   – Кто?
   – Доставка пиццы!!!
   – Что?
   – БЛ…ДЬ, «СКОРУЮ» ВЫЗЫВАЛИ???
   Ну и – ясен х…й! – выговор.
   За неэтичность.

   – Поехали, поехали к вам – встречайте, чтоб не искать им…
   Полагаете встретят?
   Вы крайне наивны!
   Нет, иногда бывает, но так: вывалилась бригада, навьючилась – дефибриллятор, реанимация, кислород, а оно, сука, весит, оттягивает, в двери не пролезает…
   Думаете помогают?
   Вы крайне наивны!

   «Больной лжёт!»
Хью Лори, сын лекаря

   Артериальная гипертензия.
   – Приняла капотен – не помог.
   – Да? Ну, примите ещё один.
   Помог, надо же!
   Через неделю:
   – Два капотена взяла – не снижает.
   – Значит, возьмите третий.
   Снизил.
   Вызывает опять:
   – Да что ж такое? Целых три капотена – как было, так и осталось!
   – Да-а, беда! Вот вам четвёртая – запивайте.
   Наука победила, но снова:
   – Весь день капотен пью, четыре штуки – и хоть бы что!
   – Что ж, пейте пятую…
   – Что ты мне всё время таблетки суёшь? Мои причём… Укол давай делай!

Кандидозный стоматит.
– Пятый день лечимся – никакого эффекта. Поставьте ей капельницу… Не знаю, вам видней – вы ж доктор, не я…

Российский гений – включить дурачка и, войдя в образ, рвать ворот, захлёбываясь правотой.

   – Ой, у нас такой ЛОР – что она есть, что её нет.
   – Так сходите к другому.
   – Где ж его найдёшь?
   – Ну как где… Неделю на собаках, потом лодкой вниз по реке, из фактории вертолёт на Большую землю раз в месяц, а там спросите – всяк покажет…
   Пожаловались, конечно.

   Шестьдесят пять, высшее образование, четверть века с гипертонией.
   – Чем сбивали?
   – Как обычно: кефирчик, лимончик, клюковки пососал…

   А одной лошади я пятый год пишу, что ей от давления принимать.
   Квадратными буквами, чтоб понятней.
   Чисто по приколу – всё равно ж ведь не купит!
   Но спросить спросит.
   Регулярно.
   У неё моих цидулек – коробка.
   Последний год даже не прячет.

   Ввели лекарство, ждём результата.
   – Возьмите по конфете, ребят.
   – Мы не в том возрасте, дорогой. Мне сорок, коллеге моему пятьдесят – на ребят не похожи.
   – Да ладно! Ребята – это чтоб дружеское отношение подчеркнуть.
   – Без обид – меньше всего нам нужно ваше дружеское отношение. И потом, если б не мы к вам, а вы к нам приехали, вам бы эти «ребята» и в голову не пришли…
   Обиделся, настучал.
   Дескать, вылечить вылечил, но такой грубиян, такой грубиян…

   Толкуют: выгорание, выгорание, а на деле – как выключили.
   Р-раз! – и всё, шабаш, штыки в землю.
   Нет боле резона облизывать это ох…евшее от потребительства сучье племя.
   Безнаказанное.

     «Я прихожу домой усталый и разбитый
     и прям в одежде я валюся на кровать.
     А завтра снова для капризных паразитов
     мне спозаранку – будь я проклятый! – вставать».

Вилли Токарев

   Перекрыл проезд и стоит, разгружается.
   А мы с больным на борту.
   – Слышь, дядька, нам выехать надо.
   С разбегу!
   – Жопой сдай, – кивок на грузчиков. – У меня счётчик тикает… Да хули ты гонишь – я сам водитель! Проедешь…

   Время открывать ампулы.
   – Дайте блюдце, пожалуйста. И стул.
   – Ты чё, бл…дь, чай сюда пить пришёл?

   Конфликт.
   Осмотрев, посмел пересесть в кресло.
   А оно, оказывается, на заказ.
   Прямо аж из Италии.

   Мужчина, тридцать восемь.
   Наведался к стоматологу, тот глянул:
   – У-у-у! Челюстно-лицевой нужен…
   И направление на руки.
   Пришёл домой, вызвал: везите!
   – Мужик, совесть имей! – повернулись и вышли.
   Стукнул наверх.
   На самый.
   Приказали свезти.
   Ещё и пи…дюлей навтыкали.

– Алё, отмените такси – меня «Скорая» отвезёт…
И глазами так: да?

   Тело на тротуаре.
   Ужратое в дым, битое… словом, классика.
   Берём в салон, следом баба с пакетами:
   – Куда его?
   – В Тройку.
   Усаживается.
   – Вы родственница?
   – Не, я там рядом живу – вам всё равно по пути…

   Коллега.
   Вежлив, спокоен – конфликты разруливать посылают.
   Свистнули к телефону.
   – Да?
   Долгая пауза.
   – Я понял. Это не экстренная ситуация, угрозы жизни не представля…
   Долгая пауза.
   – Пусть даже и ветеран…
   Долгая пауза.
   – Не грубите, пожалуйста…
   Очень долгая пауза.
   – Я дам номер ответственного, он скажет вам то же са…
   Багровеет.
   – Любезный…
   Ещё попытка.
   – Послушайте…
   Никак.
   – МЫ НЕ ЕЗДИМ НА ДОМ ОБРАБАТЫВАТЬ ПРОЛЕЖНИ!!!
   И трубку в рогульки: н-н-на!
   Аж телефон треснул.
   Хорошо, их у нас несколько.

   А как увольняют: ммм!
   Песня.
   Веско, уверенно:
   – Всё, мля, козлина, ты больше тут не работаешь!
   Диспетчерόв особенно.
   По телефону.
   С безопасного расстояния.

   Был в Польше.
   – А пан кем работает?
   – На «Скорой», врачом.
   Не знали куда посадить.
   Потом Словакия – и та же фигня.
   Потом Чехия – и полное тождество.
   Потом… что ж потом-то?
   А!
   Потом я домой вернулся.

   – Слышь, врачишка, ты мне вот чё скажи…
   – Ох, ни х…я ты пукнул, родной! Ничего не напутал, часом?
   Вскинулся:
   – А чё ты, на?
   – А хули ты думал? Ты мне – врачишка, а я те – Александр Иваныч?
   Исход – жалоба.
   На хамство.
   Приехал, сука, такой весь из себя…

   И хоть где-нибудь,
   хоть когда-нибудь,
   хоть бы одна бл…дь,
   табуретку у кровати поставила!
   Заранее.

   Выходим с вызова – барышня.
   – Поднимитесь со мной до квартиры – освидетельствовать кое-кого, на предмет опьянения.
   – Пардон, это не к нам.
   – Ха-а-арошенькая у нас «Скорая»…

   Город в снегу.
   Увязли, толкаем, боковым зрением – снимают на телефон.
   Закончат – трубу в карман и дальше, своей дорогой.

   Зависли на перекрёстке – не уступают.
   – Хоть одна падла пропустит «Скорую» под мигалкой? – В мегафон, громко. – Вы ж только и жалуетесь, что к вам едут долго…
   Ой, зря!
   До этого хоть глаза отводили, а тут услыхали – и с чистой совестью: вот хотел пропустить, бля буду, но раз вы та-а-ак…

   Мятая сторублёвка.
   Ветхая, комканая – как из жопы!
   – Да не стоит, оставьте.
   – Бери-бери, это от чистого сердца…

   – Ну долго ещё вашу «Скорую» ждать – я на работу опаздываю!
   Говорят – сочиняю.
   Наивняк!
   Эльфы.

   – Не нравится – валите дворы мести!
   Это куплет.
   – Э, бля, «Скорая», чё так долго?
   Это припев.
   Русский народный.

   Ментальность сменилась, потребительство торжествует, народ держит медика за халдея.
   Дёрнут к бабке, ссаной и сраной: заберите, пахнет, достала! – и в залупу, когда откажешь.
   Сунут просроченное направление: вчера не мог, хочу сейчас! – и рвут рубаху, услыхав «нет».
   Вызовут на фазенду: везите в город, у нас там свой врач! – и по всем каналам: ату их, ату!
   Скажешь: ничего экстренного, самостоятельно к терапевту – и взрыв в блогосфере.
   Мы, уверяют, налоги платим, нам вас, бляха, и танцевать!
   А значит – на любой пук!
   И доезжать за минуту.
   И чтоб ещё руки по швам.
   Понятно, нах?

   Гиппократ, в нынешнем понимании это: мы творим, что хотим, вы – сглатываете.
   Молча.
   Ибо клялись.
   Аполлоном, сцуко, целителем.

   – Как же он с больным ухом в поликлинику-то пойдёт?
   – Ногами.
   – Норма-альна, мля! Чё аще за отношение, ёпт?

   – То есть бахилы вы нам приготовили, а присесть доктору, полис и выписки из больниц – нет?
   – Вот только хамить тут не надо!
   Начало конфликта.

   Болеет месяц.
   Вызвал ночью.
   Поскандалил, что долго едем.
   Поскандалил насчёт бахил.
   Предложили стационар – поскандалил: не та больница!
   Наотрез отказался.
   Вернулись – перезвонил: везите!
   Квинтэссенция.
   Халява, плиз!

Двадцать лет, девочка, герпес.
– У неё завтра свадьба… И что, это не экстренно?.. Короче, можете что-нибудь?

   Общаясь на вызовах, особо не церемонятся… сидишь, слушаешь:
   – Так, родной, давай без бл…дей? И без пи…децов заодно.
   И все в шоке – врач, а такой неинтеллигентный!

   – Вы всегда в уличной обуви по коврам ходите?
   Всегда.
   Как менты.
   И пожарные.
   И военные во время войны.

   Нападения на бригады.
   Версии обвиняемых – как побасенки пациентов, тех самых, с предметами в анусе.
   Один в один.
   На полном серьёзе.

   Возьмём нотариусов.
   Важное дело – за хорошие деньги.
   Выезд на дом – не забесплатно.
   По мелочам не работает – счёт за воду хер вам заполнит!
   Обматерил, ударил – статья.
   И на «вы», волнуясь, обтирая потные руки…
   – Так то нотариус, ёпт!
   Верно.
   Но уйдут нотариусы – никто не умрёт.

   Упрекают за мат.
   Вы же, говорят, врач!
   Вы же интеллигент!
   Бог с вами!
   Я золотарь.
   Работяга.
   Ваше говно ловлю – на лету.
   А на меня покрикивают.
   Недовольно.

   «Скорая помощь»… угрозе жизни… экстренного вмешательства»
   Бес-пон-то-во!
   На икоту вызывать стали.

   – Я одинокая, мне поговорить не с кем.
   – Ночью?
   – Ну и что? Вы ж круглосуточно…

   Повод к вызову: «Не уснуть».
   Оно, конечно, уже привычно.
   Но не в час дня.

   «Ну пло-о-охо же!!!»
Н. Стрижак, телеведущая.

   Новогодний похмел.
   Уж казалось бы, да?
   А пофиг – всё равно вызывают!

– Так вы чё, больничного не дадите? Тогда вызывайте мне участкового, а то ж я, получается, целый день пропустила… Нет уж, звоните сами – мне от сегодняшнего числа нужен…

– На приём? К терапевту? Чтоб я там в очереди сидела?
Прямым текстом.

– А я не знал, что с этим мне в поликлинику…
И ресничками этак: хлоп-хлоп, хлоп-хлоп!

   Больна неделю.
   Участкового не звала.
   Лекарств не пьёт.
   От укола отказывается.
   В больницу не едет.
   Какого х…я?
   – Вы мне просто скажите, что у меня…

   Суть времени: вызвать не потому, что надо, а потому, что могу.

   «…принимая участие в акции, связанной со спасением белых медведей, Александр Ревва и Татьяна Геворкян фотографировались с дефибриллятором, а для того, чтоб воспользоваться им, пришлось вызвать карету «Скорой помощи».
Газета «Метро», 20 октября 2011, стр.14

   Так и просится:
   Сидят, курят, молчат – дым слоями, глаза в пол у всех…
   Наконец со вздохом:
   – Ничего не поделать – придётся.
   И, затоптав окурки, тянут спички из кулака.

   Древние были умней, почитая учителей, врачей и военных. Понимали – больных, беззащитных неучей сомнут первым набегом. А вы плодите чуму, ибо полно вокруг стран, которым мы поперёк горла… Короче, горе побеждённым! Слыхали?

   Перекуривал с терапевтом у поликлиники.
   – Бл…дь, не могу! Смотришь обстоятельно – жалоба: долго ждём! Смотришь на отъе…ись – с говном едят! Объяснительными зае…али!
   Пересеклись через пару лет – послал всё на хер, закончил курсы, работает на бульдозере.
   Доволе-е-ен!

   Не пропустив, въе…ашила в борт.
   Выбросило в бетонный забор, «Газель» в говно, сами чудом, а через час с экранов: «Скорая» виновата!
   Знаки, видеокамеры, регистратор – пох…й! Без сигналов, говорят, по встречке, обкуренные…
   Звоним: вы чё творите?
   – А вы кто? Со «Скорой»?
   И кладут трубку.

   Приёмный покой.
   Заехал на тачке, вышел: я ненадолго!
   – Мужик, тут «Скорые» заезжают.
   – Я ненадолго.
   – Мужик, бл…дь, проезд перекрыл!
   – Да я ненадолго…

   Сидит на кухне, жрёт водку.
   – Мерь мне давленье! – набычась, не глядя, жуя-глотая.
   И так лет десять.
   Наконец помер.
   Праздник, складчина, шампанское по стаканам:
   – Ну, земля ему стекловатой!

     «Погодите, медведь, не ревите.
     Объясните, чего вы хотите?»

   Терминальная онкология.
   Без вариантов.
   – Да мы понимаем… Конечно… Уже родственникам позвонили…
   И ещё два раза туда же.
   – Да мы понимаем… Такой диагноз… Сделайте ещё что-нибудь…
   В четвёртый раз – с констатацией.
   Зашли, а там очередь: измерь давление, нацеди корвалолу…

   Суббота.
   Родительский день.
   Подъезжают к полудню и ну звонить
   Приедешь:
   – У нас мама, ей надо кардиограмму…
   – А кровь на сахар? Я знаю, вы делаете…
   – Вот посмотрите – тут эндокринолог в карточке написал…

   Встречают в верхней одежде, с баулами и пледами.
   – Наконец-то! Везите нас на Учебный, мы там договоримся…
   Направления нет, участковым не заморачивались.
   – Мне надо вас осмотреть.
   Раздражение.
   – Ну мы же уже одеты!
   – Я должен вас осмотреть, понимаете?
   Срывают, разматывают, кто-то в комнате ретранслирует происходящее неведомому абоненту.
   – Ну всё? Едем?
   – Минутку. Мне надо узнать куда.
   – На Учебный, мы ж вам сказали. Везите, мы там договоримся.
   – А если нет? Нам что, стоять ждать?
   И разверзается ад.

   Пытаешься объяснять:
   – Понимаете, друг мой…
   И тут же:
   – Я вам не друг!!!
   Возмущённо.
   С негодованием.
   Как посмел только?!

   А дальше так:
   – Сколько вам?
   Лопатник пилоткой, два пальца выбирают купюры.
   – Нисколько. Мы на деньги не набиваемся.
   Ладони к вискам, потом потрясти ими в воздухе.
   – Нет, я первый раз таких вижу! Что за хамство вообще?

   – Возьмите трубку.
   Ищи дурака!
   Обвинят в попытке украсть, ещё и отпечатки предъявят.
   Бережно сохранённые.
   Плавали, знаем!

   Функция начальства – контроль исполнения должностных инструкций.
   Да х…й там!
   Звонят и давят, вынуждая их нарушать.

   «– Вы должны принять меры, или я подниму в ружьё армию!
   – Армию?
   – Ну бригаду».
Х/ф «Приключения принца Флоризеля»

   Генералы в отставке.
   – Отвезёте меня туда, куда я скажу…
   Пофиг, что не дежурят.
   Пофиг, что не по профилю.
   Вынь да положь!
   И звонят куда-то, звонят, матерятся…

«Мужчина, двадцать четыре, температура 37,1, бабушка волнуется…»
Повод к вызову.

   И о температуре.
   Телевизоры в каждой комнате и на кухне.
   В телевизорах: «Колдрекс», «Нурофен», «ТераФлю».
   Жаропонижающие?
   Не-а, не слышали!

   Гневные праведники.
   Безгрешные блогеры.
   Адепты мантры «ху-ли-но-ешь-у-воль-няй-ся».
   Скрестите пальцы да восславьте Бога за то, что не переводятся у него те, кто тянет эту поганую лямку – не за чины, блага и казначейские билеты Госбанка РФ, а ради тех, кому на сей момент реально не до бахил. Плюньте через плечо, дабы в час инфаркта прислал Он вам прокуренных молчунов, кои впрягутся за вас как за родного – и не до рамок, оговорённых инструкцией, а куда дальше. Постучите по дереву, чтоб через минуту после вашего дебюта в роли пострадавшего в ДТП, они бы летели к вам, а не ругались с тупой пи…дой на предмет кровавых мозолей от новых туфель да не бодались бы во дворах с распальцованным иномарочником.
   Скрестите пальцы, бриллиантовые вы наши.
   Скрестите, яхонтовые.
   И не искушайте Создателя, а то ж ведь он того… пошутить любит!

Часть седьмая
Смерть в присутствии

   Что же мне всё это напоминает?
   Где я всё это видел?
   Смерть в присутствии – вот!
   Скажем, помирает кто-то в районе – долго, мучительно, – и звонит родня ежедневно: а ну как приедет Иисус: встань, скажет, возьми постель и ходи? И вот уж диспетчер тебе лишь фамилию, поскольку адрес ты и так помнишь; и по смене передают: нынче законстатируете, и в конце концов приезжаешь на агональное. Делаешь рожу поучастливей, колешь чего-нибудь для видимости а пациент отваливает челюсть – и понеслась душа в рай!
   Вот и со «Скорой» так же.
   На подвздохах она.
   Но вокруг ходят профессора и, надеясь на гонорар, обнадёживают, обнадёживают, обнадё…

   «– Они все фантазёры, наши шефы. Они могут себе это позволить – у них нет конкретной работы».
Броневой-Мюллер

   «Дай дураку стеклянный х…й – он и х…й разобьёт, и руки порежет».
Народ-победитель

   Начальники тешатся.
   У них игра.
   «Оптимизация» называется.
   Типа «Монопольки», только онлайн.
   Сидят, отжигают – задорно, с азартом, глаза горят…
   Загляденье!

   Реформаторы не спецы – в нюансах не шарят.
   Ибо экономисты.
   А им – выгода.
   Табаш.
   Рентабельно-нерентабельно.

   Металлические присоски для кардиографа.
   Резина, конечно, поэластичней и присасывается не в пример… ну да хрен с ней!
   Зато экономно.

   Неотложные «Волги».
   Носилки под потолок, больной носом в крышу… а как капать?
   А как хотите!
   Допетрили.
   Руку с капельницей в окно и: н-но, залётные, фортиссимо мамма миа!
   А чтоб не мёрзло – поверх рукав от тулупа.
   С номером.
   Чтоб по смене передавать.

   Расфасовать адреналин на дозы и закатать по шприц-тюбикам.
   Х…й там!
   Реанимация.
   Цейтнот.
   Золотые секунды.
   Чпокаешь ампулами, набираешь; чпокаешь, набираешь…

   Не липкий пластырь – слыхали?
   Не капающая система [12 - Система (жарг.) – капельница.]?
   Протекающие флаконы?
   А как называется, знаете?
   Т-е-н-д-е-р.

   Тендерные комиссии.
   Наши пишут: кардиограф такой-то, параметры – те-то.
   А всё, кроме «кардиограф», вычёркивают: жрите, мол, что дают!
   Серьёзно, они сами обмолвились.

   Но – как соревнуются:
   – Мы Центр открыли…
   – А мы поликлиник штук пиисят…
   – А мы – вот!
   – А у нас круче!
   Ещё бы персонала туда.
   Помимо директоров да заведующих.

   Допуск к наркотикам.
   Когда-то – кабинет в отделе на Чехова.
   И делали за неделю.
   Теперь – Пентагон посреди Москвы, а допуск через полгода.
   Не раньше.

   Отработанные шприцы велено привозить обратно.
   Чтоб нарки, найдя их в помойке, не ровен час не воспользовались.
   Гениально!
   Теперь, бля, у них точно руки опустятся.

А участковый на адресе ставит диагноз без ЭКГ, который «Скорая» – с кардиографом! – отменить не имеет права.

   Дежурство на мероприятии.
   Пасха, гуляния, лыжный забег – стоишь и пасёшь: ну а мало ли?
   Только что в кинотеатры не посыла… упс!
   Тихо!
   Наверх ни слова.
   С них станется.

   Один звонок – один выезд.
   Политика руководства.
   Само при этом жалуется на непрофильные вызова.
   С экрана.
   Так что тянет сказать по-арабски:
   – Биляди! [13 - Биляди (араб.) – Родина.]

   Сдавать кровь за идею.
   Сверху решили: сытые, холёные, летающие лечиться в Германию.
   Где с кровью орднунг – знают, буржуи, как донора покупать!

   «Всяк гондон мнит себя дирижаблем».
Меткое наблюдение

   Пришли с проверкой.
   Такие, что прямо – ух!
   Стоять-бояться, короче.
   Берут журнал:
   – Вы что, сутки работаете?
   Взаимный ахуй.
   Прострация.
   Как у землян с гуманоидами.

   «От тильки нэ пи…дитэ!»
Фольклор небратьев

   Сменили министра.
   – Хвала аллаху! – возликовали. – В кои веки спеца назна…
   А та всем:
   – Ни мне, ни моим коллегам ни разу не предлагали денег!
   Жаль она медицинского «у-у-у» не слышала.
   Всероссийского.

   Диалог с руководством?
   Ай, бросьте!
   Человек в галстуке – враг!
   Как бы убедительно ни кивал.
   Какой бы харизмою ни сочился.

   Начальство, похоже, всё ещё в социализме живёт.
   Со «Скорой» как от холеры, а оно знай «да хоть все увольтесь!» поёт.

   А я придумал рецепт.
   В духе времени.
   В словосочетании «скорая медицинская» изъять первое слово.
   Ну клёво же, да?
   Одним махом кучу проблем… а главное – не придраться!

   Раньше фельдшерá в паре работали.
   Теперь – шиш!
   Все машины должны быть закрыты, иначе что ж?
   Реанимация.
   Цейтнот.
   А рук – две.
   Сидишь, тупо качаешь, готовишь очко:
   – Где венозный доступ? Где инфузия?? Не интубировали почему???

«…качество оказания медицинской услуги «реанимация».
Бл…дь, кто-нибудь, ущипните меня!

   Пригородные удивили.
   Они, карту вызова написав, ещё и в компьютер её вбивают, собственноручно.
   А что, удобно: сгорел комп – осталась карта, прое…ут карту – смотреть комп.
   Ещё б камнетёсов им подогнать, чтоб уж совсем на века.

   Коллега-фельдшер.
   Пришла из пригорода, рассказала:
   – Сижу на инфаркте, одна, тут звонок: так, ноги в руки и на трассу – ДТП массовое.
   – Так у меня ж инфаркт!
   – После вернёшься, мне послать некого…

   А ещё к нам из Новгорода ездят.
   На маршрутках.
   В три подъём, в четыре посадка, в пути досыпают, к восьми в Питере.
   Десять смен в месяц.
   По-любому, говорят, больше выходит.

Не, на периферии, по ходу, ваще чума!
Их в детский стационар могут вызвать – взрослым помощь оказывать.

   Отправили на учёбу.
   Берёшь расписание: кровоизлияния в мозг, спинальная травма, судороги у детей…
   И ни словечка о «расстроилась – уколите фенозепам», «чешется дерматит» и «шишка на пальце – недели три как».
   Верите?
   Ни словечка!
   А меж тем приказ тот же: ПРИНИМАТЬ ВСЁ!

   План по больным.
   Бля буду!
   План по больным – вот не сойти с места!
   Восемьдесят вызовов.
   В сутки.
   На шесть бригад.
   Чаще – на пять.
   Случается, на четыре.
   Бывает – спаси, Христос! – и на три.
   Как хо-ти-те!
   И ниипёт!

   Реанимация.
   Получилась успешной, расписана от и до – чин чинарём, без помарок… ой, бля-а-а!!!
   Подписаться забыл.
   Всё, пи…дец, не оплатят.
   Страховая компания не пропустит.
   Хорошо, если не оштрафует.

   – Паспорт-полис, пожалуйста.
   – А у меня нету.
   Значит, неоплаченный вызов и минус в получку.
   – Ой, я не помню, где он…
   – На той квартире оставил…
   – Ты лечи давай, а не бумажки требуй…
   Всю смену проездить можно.
   За так.

   – Не, в больницу я не поеду…
   Чуть ли не па-де-де сплясали – не едет, сука!
   И названивает: мне опять плохо!
   А уж нам-то как – за повтор нынче тоже не платят.

   «– Кто он, этот патэрпевший? Куда он пошёл? Я его, говорит, первий раз вижу!»

   Вышел за хлебом в трениках, завалился: ни документов, ни полиса – знай, хрипит в коме…
   Спасти?
   Не вопрос!
   Даром?
   Ничего не попишешь.
   Помрёт?
   Вые…ут.
   В рот и в нос.
   За-бес-плат-но.

   План по больным.
   Я серьёзно!
   Невыполнение – штраф, потому и гребём всё подряд.
   Но и выполнение – штраф.
   От страховщиков: берёте непрофильные вызовá!
   Так что вот.
   Сцилла с Харибдой.
   Одиссей тут не то, что курит – ваще сосёт!

   Интересно, а смерти в план входят?
   Так, чтоб:
   – Доктор, но ведь он ещё жив!
   – Извиняй, братуха, он в плане!

Задача для поступающих

В России 13 800 бригад «Скорой помощи». Себестоимость одного вызова составляет 3000 рублей. Каков годичный убыток бюджета Российской Федерации, связанный с выездами на непрофильные вызова, при условии, что процентное соотношение их достигает 60 %, а среднее число обслуженных вызовов равняется 15 на одну бригаду за одни сутки?

   Панариций из поликлиники в стационар.
   На «Скорой», естественно.
   Поначалу – VIP, а теперь вот и простым смертным…
   И возражать не моги – высекут.

   А пациент всё раскрепощённей.
   – Чё, бл…дь, ваще о…уели? Сколько вас ждать можно?
   И про оптимизацию не начнёшь – не поверят.

   Эх, знать бы, кто у истоков…
   Гений демотивации!

   Словом, война.
   В натуре.
   Медик – нелюдь, уже все знают.
   Нелюдь – к стенке!
   Тем, кто ещё цел, – лечить, не вякать, ждать очереди.
   А патроны им командиры наши толкают.
   С уговором: в них не стрелять!

   – Внимание! Приготовились!! ИСПРАЖНЕНЬЕ НАЧИ-И… НАЙ!!!
   Конфликтная ситуация.
   Освещение в прессе.

   Камера!
   Мотор!!!
   Ведущий с ходу:
   – СОРОК ПРОЦЕНТОВ вызвавших «Скорую» умирают, не дождавшись приезда…
   Массовка – нам:
   – А-ах, суки! Ну вы и суки!!!
   Что и требовалось.

   «– Нисево, насяльник, веселись! Веселись, насяльник!»
Кирпич-Сапрыкин

   Комедианты с фиглярами.
   Наденут синее, возьмут ящик и тешат народ за столиками.
   Рвут, так сказать, пуп за рублишки.
   И правду-матку о нас, правду-матку!
   К одному такому уже съездили – тих был, смущён, винился…

   Телезвезда клеймит неотлогу.
   В хвост и в гриву.
   Главным делом за отношение к старикам.
   – Вот к моей маме…
   И у неё были: запущенная старушонка в заброшенной комнатёнке.
   Хер с ним с ремонтом – уборочку генеральную можно сделать?
   У мамы.
   Раз в месяц хотя б.

   – Я после операции…
   – У меня спина…
   – А где санитары ваши?
   – Чё, ваще, что-ли, е…анулись?
   Это на просьбу лежачего отнести.
   А увидят видео, где его волоком, и ярость благородная чисто волной вскипает!

   Сели в салон после смены – подскочить до метро, а в пути тормозят.
   Гайцы с рожами виноватыми, и репортёров целый кагал – как же, такой свежак, «Скорая» развозкою занимается!
   Вспышки, телекамеры, микрофоны…
   Объективы, телекамеры, вспышки…

   А сейчас им наш имидж улучшать велено.
   Своё же говнище позолотой покрыть.
   Полагаю, управятся.
   Право, не привыкать.

//-- Два сценария --//
   I
   Командированный журналист.

   09:00 – Немного скован, осваивается.
   09:30 – Попил чаю, освоился, спрашивает о зарплате.
   10:30 – Съездил на вызов, вернулся. Совсем свой, спрашивает, что сюда привело и что держит.
   12:00 – Сделал ещё два. До х…я свой, спрашивает про вредность, уверяет, что до утра с нами.
   13:00 – Госпитализация. Охренев от приёмника, спрашивает, везде ли так?
   13:30 – Срыв с обеда. Удивлён. Болтает, интервьюируя пациента – клише, пафос, бригаде неловко.
   14:30 – Срыв с обеда. Обескуражен. Спрашивает, всегда ли так, пытаясь интервьюировать пациента, посылается оным на х…й. Задет, но, сломав себя, сдерживается.
   15:30 – Срыв с обеда. Удручён. По окончании вызова, демонстрируя бывалость и на правах своего навязывает кафешки, где вкусно кормят.
   16:00 – Обед. Абсолютное соло: где был, что видел, из каких переплётов выходил с честью. Отдельно – о тех, с кем знался. Многословен, бодрится, восхищён стойкостью персонала.
   21:00 – Череда асоциалов, ханыжных интерьеров, тяжёлой органолептики, вздорных поводов, склочных родичей, прокуренных РУВД и забитых стационаров. Энтузиазм спал, уже не пылает, спрашивает о профильных вызовах. Ответ, что, может, ещё и будут, огорчает и не устраивает. Поражённый одержимостью сотрудников, пребывает в явном недоумении.
   21:20 – Ужин. Слегка расслабились, наладились балагурить. Вклинивается и мешает, вываливая приколы про журналистов. Досады не замечает, вежливое молчание воспринимает как одобрение.
   21:40 – Всем по вызову, плюс штук пять на задержку. Неожиданно собирается – писать статью. Блеет про свежее впечатление и что нужно ещё съездить в сервис, забрать ноутбук. Суетится, восхищается, благодарит, съё…ывает.

   Статья выходит о жизнерадостных мудаках.

   II
   Проверка сверху.

   Sine ira et studio.

   Возбухнув, – где наши деньги? – пишем письмо.
   Прикатывает комиссия.
   Один день в бухгалтерии – там всё зае…ись, честно!
   Потом неделю на станции: эпидрежим-сумочная-журналы-что-в-тумбочках?
   Под конец соберут: уволить бы вас к х…ям, да заменить некем – живите, суки!
   Старшему – по рогам, райздрав – молодца, остальным – премию.
   И отбывают.

   P.S. Можно повторить, если давненько не поощряли…

   Нас порицают, взрывая блоги, и жгут глаголом, горячие как огонь, с гуманитарным, в массе, образованием, позволяющим иметь суждение о явном и скрытом.
   И они правы.
   Ей-богу!
   Во всём.
   Хорошо будет, если грядут к нам эти пламенные сердца, ибо только они – о, ветер сметающий гниль! – вернут человеческое в попранное наследие Гиппократа.
   Приходите!
   Санитарами.
   А то ж ведь они у нас ещё на рубеже веков кончились.
   Дело нехитрое: подай, подержи, принеси, сбегай… ну и носилки, само собой.
   Деньги?
   Кхм…
   Кхм!
   Я, право, не ожидал… нет-нет, ничего, конечно.
   А как же!
   Конечно!
   Тысяч десять.
   И премии рублей триста…
   Так как, придёте?
   Ну обещайте: придёте?
   Дерзните, попробуйте.
   А то ж к нам, сцуко, даже таджики не ломятся!

Выписной эпикриз
По собственному желанию

   «– Что? Мне?? Уйти из авиации???»
Анекдот об аэродромном ассенизаторе.

     «У нас нет ни имён и ни званий,
     мы для многих – двуногий скот,
     но тому, кто моряк по призванию,
     Королевский не бросить флот».

Старая английская песня

   Я отравлен.
   Отравлен насмерть.
   Этой заразой по имени «Скорая».
   Она в крови, в биохимии, в обмене веществ… уволившись в мае, к августу уже всматриваешься в лобовые: кто едет: наши – не наши?
   Они, собаки!
   И сразу: надо бы выходить, нагулялся, пора и честь знать…
   И выходишь – отгладив форму, чтоб через сутки превратишь её в прокуренный, залитый чужой органикой ком; готовый к «слышь, э!», «кароч, ребят» и «у наркологов, нах…й, дорого»; готовый ехать на «мужчина, девятнадцать, болит рука» и бегать, бросив больного, по этажам, ища соседей-носильщиков взамест сытых, инертных, тешащих свою значимость домочадцев. Выходишь, чтоб хотя бы раз в сутки кинуть коллеге дивную в своей патологии ЭКГ: зацени, мля! Чтоб с напускной зевотой на раз катетеризировать бедренную, пока бедняга-фельдшер, вспотев, порет остриём нитки вен. Чтоб увидеть веру в безумных глазах вытащенного из-под колёс когда, воркуя, стягиваешь его, расползающегося, тут же алеющими бинтами. Чтобы… о-па! Да, слушаю… Ёпт!.. Да пишу-пишу, говори… Принял… От сука, а?
   Чё там?
   Шестьдесят пять, мадам, плохо с сердцем.
   Блин, обед ваще дадут или как?
   Или как, или как. Едем!

//-- Постскриптум --//
   – Что-то вы больно молоды.
   Настороженно, из-за цепочки дверной.
   – Не, езжайте. Я позвоню, чтоб кого опытнее прислали…

Хроники неотложного

   События – реальны, образы – собирательны, имена – вымышленны, и всякое совпадение – не более чем случайность, ответственности за которую, уж как водится, автор никоим образом не несёт.

   «Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовёт нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватываясь и дорожа каждым днём, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькнувшие черты?
   Между тем время проходит, и мы плывём мимо высоких и туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня».
Александр Грин

   «Люди заблуждаются. Лучшую часть своей души они запахивают в землю на удобрения. Судьба, называемая обычно необходимостью, заставляет их всю жизнь копить сокровища, которые, как сказано в одной старой книге, моль и ржа истребляют, и воры, подкапываясь, крадут. Это – жизнь дураков, и они понимают это в конце пути».
Генри Торо

Лето
(Предисловие, которому на самом деле место совсем не здесь)

   Ночь. Прохлада. Зарево и огни. Площадь, пылая иллюминацией, крутит водоворот, вытягивая из переулков потоки людей. Дымы. Барабаны. Запах мяса и запах специй. Рокот, звяканье, ноющие мотивы, шум толпы стереопанорамой. Фасады медины [14 - Медина (арабск.) – старая часть города.], угловатый минарет между звёзд.
   Плоская крыша. Чай, сигареты и липкие, блестящие сладости. Ледяной сок. Апельсины. Дымок гашиша с соседней кровли и строчка из «Marrakesh Express» нараспев – израильтяне из Хайфы, совсем юные. Палят свечки, тянут по кругу экзотическую самокрутку.
   Внизу – свет. Столы. Сияние. Лампы. Горы еды: кускус, танжин, харира… Дух приправ до самой до стратосферы. Кольца народа, перкуссия, восточные унисоны. Скулёж дудок. Хлопки в такт, дребезг жестянок. Скрип рассказчиков, хохот, аплодисменты.
   И мы наверху. Выше всех. Место на крыше без душа и завтрака, двадцать дирхамов за всё про всё. Душистая «Касба» без фильтра, аромат местных травок из кружки, тонкая терпкость масла на смуглой коже. Искры смеха в глазах. Рюкзак подушкой, спальный мешок для двоих – недоступная для большинства дешевизна.
   Полночь. Толпа густеет. Гул, блики, треск мотороллеров. Тягучие песни, гортанные выкрики, рулады от зазывал…
   Марракеш. Джамаа-эль-Фна. Обжигающий август, звёзды, анриал происходящего.
   Я – здесь!
   Это – со мной!

Часть первая
Осень

   Таких вечеров приходилось ждать недели по две, и когда они наконец приходили, погода не имела никакого значения.
   Город тянул влагу из облаков. Сырые сумерки мигали желтизной светофоров, ложились на лицо холодными каплями, оживая поближе к центру ярким теплом витрин. Там, за стёклами, беззвучно перемещались элегантные женщины и блестели в благородном одиночестве дорогие аксессуары. Снаружи текли люди.
   Невский утопал в транспорте. Поток набухал, наползая на переходы, неумолимый напор выдавливал в переулки глянцевые стада. Стелился выхлоп. Тупили трамваи. Хор гудков распадался раздражённой какофонией. Выворачивая колёса, вываливались маршрутки, разом усиливая неврастению вечернего трафика.
   На перекрёстках горбились деформированные иномарки; хозяева, вышагивая лакированными туфлями, разговаривали по мобильным, держась за уши, словно страдающие отитом. Громоздкие, похожие на неторопливых медведей, дэпээсники тянули рулетки и, водя по отсыревшей бумаге непослушными авторучками, писали в блокнотах.
   Тянуло в тепло. Под козырьками, теснясь, ждали троллейбусов. В полутьме вспыхивали огоньки, пахло мокрой плащёвкой и дешёвыми сигаретами. Постояв в ожидании, я поднимал воротник и выходил под сеющий, перемежаемый крупной капелью, дождь.
   Лотки отблёскивали журналами. Под усеянным каплями полиэтиленом кипела жизнь: открывались клубы и представлялись книги; титулованные авторы вращались в высших кругах; высказывались знаменитости; задавая моду, щеголяли в неброских прикидах красавицы и красавцы. Рекламировались экзотические места и экстравагантные увлечения. Ювелирные изделия и утончённый парфюм. Изящные голени, высокие каблуки, ремешки на тонких лодыжках. Эксклюзивные татуировки. Интимные парикмахеры. Альтернативная музыка с авангардными постановками. Непременный экстрим: вертолёт над вершиной, новенькая доска на ногах, прыжок – и долгие зигзаги по нетронутым склонам камчатских вулканов; наимоднейший дайвинг – саван льда над угольной бездной полярного океана, коралловый сюр Сейшел, и побитые торпедами, продырявленные артиллерией, разнесённые в клочья ударами пикировщиков корабли Гуадалканала…

   Я проходил остановку за остановкой, набухая от мороси. Подползал троллейбус и, ложась на бок, словно кормящая китёнка китиха, с усталым выдохом – пш-ш-ш – открывал двери. Горел противный пятиваттовый свет. Люди, отряхивая зонты, входили в сырость салона, двери закрывались, следовал рывок и надсадный, нарастающий вой набираемой скорости. Становилось жарко, стёкла потели. На фоне жёлтых витрин мелькали застывшие силуэты. Толчок торможения, скрежет дверей, уличный холод окатывает выступившую было испарину. Троллейбус переваливал через мосты; я выходил и, спотыкаясь о торчащие, как после землетрясения, куски асфальта, срезал проходными дворами старого фонда.
   В глубине дворов пряталось заведение. Крохотная сцена, кирпич сводов, флаги Конфедерации. Автомобильные номера: Калифорния, Аризона, Техас. Пин-ап на стенах, настоящий джук-бокс в углу, пачка старых, на 45 оборотов, пластинок. Очкастые, долговязые, с закосом под Хэнка Марвина, музыканты и «Сорок миль плохой дороги» Дуэйна…

   – У вас не занято?
   Девчонки. Две. Лет семнадцать, не старше.
   – Пожалуйста.
   Уселись, щёлкнули зажигалками, приложились к бокалам. Со сцены сыпануло безостановочной дробью; они обернулись. Басовый рокот, мягкая акустическая гитара – «Пегги Сью», Бадди Холли. Высокий тенор, «икающее» пение. В мягкое «тыгы-дыгы-ды» барабанов врываются резкие, с отзвуком, гитарные рифы. Перекидывая по грифу сцепки аккордов, солист застенчиво улыбается и вскидывает брови. Один к одному. Наверное, видео смотрит, а потом перед зеркалом репетирует.
   Я посматривал на соседок. Они не скучали. Блеск глаз, рука в руке, шёпот с покусыванием за ушко – без вариантов, не стоит и пробовать: допивай и иди за повтором.
   Виски самый дешёвый, но от него теплело в горле и таяла поднявшаяся было досада. Лавируя, я пытался пробиться обратно; вокруг двигали носками и, растопырив локти, проводили перед глазами рогульками пальцев – «You Never Can’t Tell» из «Криминального чтива». Девчонки из-за моего стола встали и, оставив в пепельнице дымящие сигареты, втиснулись на площадку. Маленькие, ладненькие, призывные – на них смотрели не отрываясь, а им хоть бы что – так самозабвенно друг с дружкой отплясывали.
   Хит кончился. Публика засвистела, захлопала, выражая своё одобрение высоким, разноголосым «у-у-у!». На сцене, посовещавшись, начали «Love Me Tender», и девушек разобрали в момент. Прижатые к танцорам, они медленно поворачивались по часовой стрелке, и какой-то залитый лаком мачо в остроносых, как у Хоттабыча, туфлях уже прихватывал одну из них за попку. Грациозно приседая, она всякий раз возвращала его руки обратно. Мачо заметно злился. Песня оказалась короткой, и девчонки, вырвавшись из объятий, вернулись обратно.
   – Ф-фу-ты, блин, урод! Ты видела? Залит парфюмом. «Лакостой» несёт – задохнуться!
   Они жадно приложились к бокалам. Закурили. Посмотрели друг на друга, засмеялись, на пару секунд сблизив головы, и, вспомнив обо мне, выжидательно обернулись. Я поднялся:
   – Пожалуй, за стойкой мне будет удобней. Приятного вечера!
   Очкарики рванули аккордами, зачастил палочками барабанщик: «Чаттануга»!
   Высокая табуретка, ряды бутылок, сверкающие, перевёрнутые бокалы. Виски. До краёв, со льдом – всё как положено. И старый добрый Гленн Миллер. Убойный был бэнд, под него даже полярные конвои от торпедоносцев отстреливались: врубали на всю катушку во время атаки и фигачили из всех стволов по люфтваффе.
   Курсовой семьдесят градусов правого борта. Цель воздушная. Выбор цели самостоятельный. Огонь по готовности. Маркони, «In The Mood» на трансляцию!
   Семидесятая параллель, «волчьи стаи», спаренные «эрликоны». Английские эсминцы в ломкой чёрно-белой окраске, громоздкие транспорты с одноразовыми «Харрикейнами» на катапультах, «Лунная серенада» над свинцовой водой…
   Я потихоньку косел. За дверью, сквозь тёплую нью-мексиканскую ночь, уже стелилось асфальтовое шоссе, а на обочине, закрывая звёзды, чернели причудливые столбы кактусов. Вспыхивали сигареты. Девчонки щебетали про Элвиса, и в полутьме их лица казались тонкими и точёными. Из джук-бокса басил в простуженный нос Джонни Кэш, а рядом, держа в руке «Лаки Страйк», стоял всамделишный Эдди Кокран…

   Деньги кончились. Я шёл через пустыри, наматывая на ботинки килограммы густой, как замазка, грязи. Навстречу вырастал спальный район.
   Круглосуточные магазинчики, замусоренные тротуары, неистребимая грязь. Жидкие волосёнки травы, смешанные с почвой, окурками и хранящей очертания кишечника собачьей органикой. Протоптанные дорожки, зыбкие лужицы в смазанных отпечатках подошв.
   Сиротливо мотались прутья. Вокруг детского сада китайской стеной обернулся мой дом – обшарпанный, с грубо промазанными мастикой швами.
   В подъезде царила вонь. Из мусоропровода торчали залитые помоями газеты, под ним валялись рваные упаковки. Высохшие плевки, заклеенный бэушной жвачкой лифт, пороша рекламных листков возле ящиков. Смердели бычки в жестянках. За окнами простирались просторы обледенелых, усеянных пёсьими колбасками пустырей.

   Я сидел дома.
   Город заливали ноябрьские дожди. Латаный асфальт исчезал под необъятными, как Атлантика, лужами, и аритмичная капель короткими очередями барабанила в жесть подоконников.
   Я сидел дома. Выходил на дежурства, подбитым бомбардировщиком тянул наутро домой. Отоспавшись, долго приходил в себя в серых, вечерних сумерках, а потом часами отмокал в душе. Бросал в кипяток пельмени, ел и снова заваливался, залёживаясь далеко за полночь и скармливая видаку взятые напрокат кассеты:

   Би-би-си.
   Нэшнл джиографик.
   Канал Дискавери.
   «Шесть дней, семь ночей».
   «Пляж».
   «На гребне волны».
   Море, джунгли, искрящиеся снега.

   И серой, вонючей альтернативой всему этому:

   Сериалы по всем каналам.
   Нескончаемая череда реклам.
   Лакированные телеведущие, напряжённо внимающие липким откровениям приглашённых сограждан.
   Сизая хмарь.
   Слякоть.
   Обоссанные короба лифтов.

   Накатывала депрессия. Временами казалось, что стоишь по горло в вязкой, стоячей воде прибрежного мангрового болота, а далеко-далеко, там, где небо сходится с морем, уходят за горизонт парусные корабли…

   Туго надутые стакселя. Впереди, над шипящей водой, летит в синем небе спинакер. Он пыжится, выпятив грудь, словно он один тащит корабль на натянутой тетиве шкотов. Слабая качка кладёт яхту с борта на борт, и всякий раз топ мачты чертит над головой неторопливые дуги.
   Разбрасывая бриллианты капель, с лёгким «ш-ш-шурх» выпархивают летучие рыбы. Развернув крылья, они, как стрижи, снуют над поверхностью, спасаясь от мелькающих тут и там гладких, литого серебра, тел тунцов.
   Русые бороды, белые зубы, затейливые амулеты на бронзовых торсах.
   Запотевшее горло оплетённой кокосовым волокном бутыли.
   Океан, тёплый ветер, занятые делом мужчины.
   И женщины.
   Длинные ноги, чуткие ноздри, вздрагивающие под цветастыми тканями груди…

   В общем, было хреново. В душе тосковали мрачные Procol Harum и лишь изредка в ней проскакивали озорные искорки Hollies. В самые тяжёлые минуты по-прежнему приходили на помощь О. Генри, Hey, Jude! и «Бегущая по волнам», но время шло, лекарство ослабевало, и я всё глубже и глубже оседал в липкой трясине густой демисезонной депрессии.

   Вот тогда-то, в самой низкой точке, всё это и началось…

   Он был похож на керуаковского бродягу: выцветшая джинсура, тёртый ремень, куртка из армейского секонда. Видавший виды рюкзачок на плече. И загар: кожа – в чернь, волосы – в медь, веер незагорелых лучиков в уголках глаз.
   Девчонки повелись сразу.
   – Ух какой! – восхитилась Алёхина и тут же решила: – Мой будет.
   Надо же, а я всю дорогу думал, что она у нас неприступная, как К2 [15 - К2 — вторая, после Эвереста, вершина мира.], и тут на тебе! Ножку отставила, в радужках бесенята: стоит, улыбается.
   – Вы – новый доктор?
   – Угу. Северов. Вениамин. Можно Веня.
   – А мы в курсе. Вы ещё заяву до кадров не донёсли, а о вас уже сведения поступили.
   – О как!
   – Так деревня же – все всех знают, все когда-то вместе работали.
   Я слез со стола и протянул ему руку:
   – Феликс. Черёмушкин. Можно Че. Это не за доблесть, просто производное от фамилии: Черёмушкин – Че, Алёхина – я кивнул на Лариску, – Лёха.
   Ладонь у него узкая и хваткая, как у гиббона.
   – Пойдёмте, покажу вам, где кости кинуть.
   Врачебный кубрик почти напротив диспетчерской.
   – Вениамин, а по отчеству?
   – Всеволодович. Но это для официальной обстановки, ага?
   Прежде всего он как следует встряхнул лежалое одеяло. Обернул им матрас, сорвал засаленную, со штампом подстанции наволочку и вместо неё натянул свою – яркую и цветастую. Вжикнув молнией, вытащил из рюкзачка лёгкий и воздушный спальный мешок. Классный мешок! Золото и ультрамарин, с такой же, как наволочка, пёстрой, «гавайской» подкладкой. Поймал мой взгляд и ткнул в спальник пальцем:
   – Где б ты ни оказался, прежде всего думай о комфорте. Старое солдатское правило.
   – Ремарк, «Триумфальная арка». Только там не «где бы ты ни оказался», а «в самые тяжёлые времена».
   Улыбаясь, Северов посмотрел на меня, и я понял – сработаемся.
   На топчане лежало содержимое рюкзачка: книги, компакты, плеер. Я подошёл ближе.

   Простой, не навороченный «Walkman».
   Лос Лобос.
   Рай Кудер.
   Лео Коттке.
   Пол Баттерфилд.
   Последний «GЕО».
   «Приключение одной теории» Хейердала. Старое, потрёпанное – явно из «Букиниста»
   Ё-моё, в кои-то веки!

   Форма на нём сидела, как парадка на офицере. Продуманные карманы, кнопки вместо липучек, заделанные в швы отражатели – у нас они давно лохмами, ткань в блеск, а карманы на бедрах – с почтовый ящик, и хрен дотянешься, если стоя.
   – Где отхватил?
   – На заказ сделал.
   – Дорого?
   – Полтинник у.е.
   – Дорого.
   – Зато – вещь.
   Он рассовывал по карманам всякую медицинскую всячину: плоскую коробку с заначками, дефицитные катетеры-бабочки, тонкий фонарик с зажимом – нигде ничего не висело и не топорщилось.
   – Вы с Лёхой на пару хорошо смотреться будете – у неё тоже насчёт формы пунктик имеется. Золотой человек. Интуиция – как у мангусты. Тринадцать лет на колёсах, а прётся как в первый год – даже собаку гуляет, форменную куртку надев. Ты как раз с ней сегодня…
   Дверь распахнулась, и в помещение, весь в пыльных чёртиках, ввалился Коржик, сын ветра. Метаболизм у него ускорен раз в десять: соображает и действует молниеносно, передвигается только бегом и способен вымотать даже Масутацу Ояму – по лестницам, к примеру, он носится, как пожарник на выступлениях. При этом он постоянно опаздывает, даже на свои бесчисленные работы. Дома Корж не живёт, совершая на него периодические набеги: возникнув в родном гнезде, втыкает потомству в клювы яркую снедь, устраивает жене эротическую феерию и исчезает, оставив пачку денег на полочке и ком белья в тазике.
   Стремительный и великолепный, Корженёв узрел меня с Северовым, сунул одну руку ему, вторую мне, третьей расстегнул сумку, четвёртой стащил с головы кепку с помпоном, пятой открыл шкафчик, а шестой размотал с шеи длинный, айседора-дункановский шарф.
   – Витя.
   – Веня.
   – Зря разложился, Веня. Принцесска увидит – свернуть заставит.
   – Заведующая?
   – Она, родимая. Правильная, как инструкция, – чуть ли не ссать у неё отпрашиваемся.
   – Иди ты?
   – Точно. Поднимаешь руку: можно выйти? А уж она решает: можно или нельзя. И никаких постелей, до десяти вечера нихт горизонталь.
   – А если не спать?
   – Да ей пох! До двадцати двух не положено – и точка. Матрасы в трубочку, как на парусном флоте.
   – Скорее на галерном. Это только у вас или везде так?
   – Вообще-то везде, только на других станциях на это кладут, а у нас нет. Оправдывают доверие. Из грязи в князи – прямо с линии к нам, и с ходу такая фигня. Мы ей: Виолетта Викентьевна, вы ж с нами одной крови! А она: ничего подобного, отродясь себе такого не позволяла и вам не позволю – будете у меня по струнке ходить и под прямыми углами сворачивать.
   – Понятно – все взрослые были в детстве отличниками.
   – Ну. Мы, естественно, тут же на её станцию позвонили: мол, как? Неужто правда? А они нам: кто – Виола? Ха-ха-ха! Так что такой расклад, дружище, сворачивай свою красоту.
   – Слушай, я, пожалуй, оставлю. Упрёмся – разберёмся.
   Ожил селектор.
   – Старая и новая смены – на конференцию.
   – У вас что, обе смены на спевку требуют?
   – А у вас что, нет?
   – Только отработавшую.
   – Во живут люди! Ничего, здесь вам не там. Сейчас ощутишь…

   Утренняя конференция. Народ отчитывается, подпрыгивая в ожидании ритуального чаепития. В помещении полумрак, за окном всегдашняя хмарь. Форточка не справляется, и в воздухе царит сложный микс из духов, носков и табачного перегара.
   Принцесска вещает из-за стола. Она у нас как английская королева – царствует, но не управляет. Разве что с курением борется – пепельницы выкидывает да с коек народ гоняет, а в остальном толку от неё никакого – станцией руководит, как срок отбывает. Сейчас отпоёт своё и в кабинете запрётся, пасьянсы на ноутбуке раскладывать.
   – Представляю вам нового доктора. Северов Вениамин Всеволодович. Доктор, по отзывам, грамотный, рукастый…
   – Симпатичный, – пискнули из-за шкафа.
   – Вы тоже ничего, – успел вставить новенький.
   – …и языкастый. По всем статьям оценивается положительно…

Ещё бы! К нему тянуло. Как только в дверях появился – в такой жар кинуло, словно глюконат по венам пошёл. Поджарый, жилистый – сил нет!
Говорят, живёт один. С дежурствами не частит, на деньги не жадный, за словом в карман не лезет. Сидит себе как ни в чём не бывало, будто сто лет уже тут оттрубил…

   – …и в завершение хочу поздравить Ларису Алёхину с днём рождения. Предупреждаю насчёт возможных эксцессов. В случае чего – никаких «по собственному желанию». Все поняли?

   Традиции Северов уважал: шоколадный тортик, дорогой чай, «Кэмел» для мужиков, Vogue для девчонок, бутылка текилы на вечер.
   Пучеглазая Галя-Горгона, сестра-хозяйка и штатный осведомитель, сунулась в дверь, покружилась для вида и тут же свалила – стучать. Через минуту на кухне материализовалась Принцесска.
   – Вениамин Всеволодович, приказом главного врача в помещениях станций «Скорой помощи» курить запрещается.
   Северов сунул начатую сигарету в жестянку из-под «Синебрюхова».
   – Касается всех.
   В гробовом молчании все побросали свои окурки туда же, демонстративно залив их заваркой из чайника. В жестянке зашипело и сдохло, выпустив напоследок зловонное облачко.
   Принцесска победоносно удалилась.
   Тишину нарушило резкое «ф-ф-фух» вспыхнувшей спички. Корженёв, сунув в рот новую сигарету, прикурил и кинул обгоревший хвостик в пустую банку.
   – Вот так и существуем, методом пассивного сопротивления.
   – Ну, я вам скажу – дожили вы здесь!
   Из «Аэлиты» фраза, однако.
   – Ты всегда так изъясняешься, Вень?
   – Стараюсь.
   Чай он пьёт из туристской кружки, остальное – из прозрачного стакана с обнажённой девчонкой: скуластой, черноволосой, бёдра веретеном… стоит под пальмой, руки в боки, а на шее, на кожаном шнурке, висит амулет.
   Длинные ноги, чуткие ноздри, вздрагивающая под цветастыми тканями грудь…
   – Дивный стаканчик.
   – А то! Талисман. По всем станциям со мною кочует. Я его в столовой подрезал, на вызове, уж больно барышня приглянулась…
   Все эти мелочи, эти фразы из книг, мимоходом брошенные словечки, открывали мне его всё больше и больше, словно срабатывала система «свой – чужой» в ночном перехватчике. Я чувствовал, что жизнь моя наконец-то изменится. Я по-прежнему пропадал в болотистых зарослях, но уже подул ветер, и вдоль берега ко мне шел парусник.

   – Эй, шкипер, человек в манграх! Вон, машет…
   – Долой паруса. Лечь в дрейф. Вельбот на воду. Взять карабины.
   И чуть позже.
   – Похоже, вам здорово повезло. Мы вообще-то не собирались менять курс, но в лоции сказано, что на этих отмелях полно черепах, и кок соблазнил нас черепашьим бульоном…

   – Феликс, ты здесь?
   Тычок в бок.
   – Он, по-моему, не в себе – с утра как мешком ударенный.
   – Может, мутирует? Нас же на днях облучали всех…
   – В смысле?
   Пашка Пак пояснил:
   – Флюшку делали, всей станции. У нас с этим строго: флюорография, кровь на СПИД, Манту, манду, прочая хренотень… Прививками задолбали. Чуть что – поголовная вакцинация. Да сам знаешь: когда устраивался, все, поди, сделать заставили?
   – Не. Я просто наделал печатей и в прививочный сертификат шлёпнул, а потом расписался разными почерками.
   – Неужели все печати у вас есть, Афраний?
   – Бля, Че, угомонись!
   – Иначе и быть не может, прокуратор! Я прививок не люблю, у меня от них почки отваливаются…
   – Восем-шесть, поехали. Северов, Алёхина, в тюрьму. Тревожный вызов. Придавило бревном.
   – В тюрьму – это в Кресты, что ли?
   – Не, просто зона неподалёку. Они там мебель делают, а мы к ним на травмы ездим: минут пять у ворот, минут двадцать в шлюзе, если в больницу везёшь – ждёшь, пока конвой сформируют… Короче, геморрой стопроцентный.

   Увидев штабель, мы поняли – не жилец. Толстенные, с метр, брёвна; присевший под их тяжестью лесовоз; обвисшие клешни погрузчика. Мраморная кожа, прерывистое дыхание, раздавленные, вперемешку с осколками рёбер, внутренности. Тридцать пять лет. Он непрерывно, задыхающимся шёпотом, кричал. Громче не мог – нечем. Мы работали как сумасшедшие – ему оставалось сидеть двадцать дней.
   – Давление?
   – Шестьдесят. Промедол, реланиум, гормоны, полиглюкин.
   – Гормонов сколько?
   – Я сам забодяжу. – Северов быстро ломал носики ампул. – Полиглюкин заряжай.
   Вен не было. Я, сантиметр за сантиметром, ощупывала бледную кожу в поисках любой захудалой жилки. Северов, с заряженной системой [16 - Система (жарг.) – капельница.], приплясывал рядом.
   – Дай я!
   Он сместил меня в сторону, перехватил иглу и прямо так, без перчаток, ткнул ею куда-то вниз. Плеснуло кровью.
   – Фига́ ЦВД [17 - ЦВД — центральное венозное давление.]! – Он подсоединил капельницу, стёр марлей кровь и зафиксировал иглу полосками пластыря, – Давай промедол…
   Промедол с реланиумом дал белую взвесь. Северов сунул шприц обратно.
   – Анальгина добавь, быстро!
   Раствор приобрёл прозрачность. Он тем временем нашёл ещё вену и – раз-раз-раз! – поставил вторую систему. Умеет.
   – Перчатки-то надень.
   – Да пёс с ними, уже испачкался! Готово? Давай.
   Я ввела. Северов пытался ускорить подачу полиглюкина. Капало хреново, он выругался. Проткнул иглой пробку, нагнал шприцом воздуха во флакон – давление повысилось, раствор побежал веселее. Больной, отвалив челюсть, провалился в спасительное забытьё.
   – На трубу садим? [18 - Посадить на трубу (жарг.) – заинтубировать, ввести в дыхательные пути трубку, к которой подсоединяется аппарат искусственной вентиляции лёгких (ИВЛ).]
   – Угу…
   Он ковырялся ларингоскопом, я стояла наготове с трубкой в руках.
   – Ни хрена не вижу, в крови всё… надави на кадык… ещё… хорош! Трубу!
   Дала.
   – Всё, фиксируй.

   Мы ждали конвоя. Северов дёргался.
   – Ну, скоро?
   – Ща, второго найдут.
   – Да не сбежит он!
   – Не положено.
   – Так ищите быстрее, довезли бы уже!
   – Вень.
   – А?
   – Кислород.
   Стрелка на манометре подходила к нулю.
   – Расход пореже поставь.
   Хватило минут на десять. То да сё, пока ехали, пока шлюз проходили, пока конвой оружие сдал, пока санитаров нашли, пока заносили – привет! Умер.
   – Готов.
   – Вижу.
   – Жалко.
   – Пошли отсюда.
   Выехали за ворота, остановились и закурили.
   – Обидно, правда?
   – Не говори. Хотя, если честно, не светило ему. Хорошо ещё, не в машине откинулся: во гемор был бы! Прикинь, Вов, пять лет мужик отсидел, три недели осталось.
   – А за что сидел?
   – А хрен его знает. За что он сидел, доктор?
   – Не знаю, я не спрашиваю никогда. Звонить?
   – Звони.
   – Один-четыре-восемь-шесть, свободны.
   – Вы где?
   – Из тюрьмы. Откинулись.
   – Пишем: Харьковская тринадцать, квартира шесть. Двадцать три года, избили.
   – Харьковская, четыре-шесть. Едем.

   Избитым оказался студент-сириец – на скинов напоролся. Его товарищ, волнуясь, пытался объяснить произошедшее прибывшему наряду. Менты слушали вполуха, с интересом рассматривая покрытые арабской вязью ближневосточные паспорта. Перепуганная бабка, хозяйка квартиры, маячила за спиной.
   Парня тошнило. Он содрогался в мучительных спазмах, изо рта свисали сосульки крови. Северов осторожно ощупывал его голову, челюсти, нос. Раздвинул веки, всмотрелся в зрачки.
   – Анизокория [19 - Анизокория – разный диаметр зрачков; признак тяжёлой черепно-мозговой травмы.]. Запроси перелом костей свода и ушиб мозга с внутричерепной гематомой.
   Я повернулась к телефону. Второй парнишка о чём-то спросил Северова и тот ответил. На арабском.
   – Андух исхабат хатыра [20 - Андух исхабат хатыра (искаж. арабск.) – у него тяжёлая травма.].
   Все охренели. Сирийцы тоже. Северов негромко обратился к пострадавшему, типа: не дрейфь, прорвёмся, где наша не пропадала! Тот слабо улыбнулся и невнятно ответил. Веня взял его за плечо, слегка сжал и снова что-то сказал.
   Снесли в машину, воткнули капельницу, повезли в академию. В дороге он загрузился: уронил давление, уредил пульс, ушёл в сопор [21 - Сопор — одна из степеней угнетения сознания.].
   – Сэй джиддан?
   – Наам. Лейса джейид [22 - Сэй джиддан? (арабск.) – совсем плохо? Нам. Лейса джейид (искаж. арабск.) – хуже некуда.]
   Второй сириец заплакал.
   – Растрясли. Дышит?
   Северов нагнулся и, вслушиваясь, посмотрел на часы.
   – Двенадцать. Нормально пока.
   – Довезём?
   – Довезём. В каком только виде – вопрос!

   Академия стояла на низком старте. Одно слово – военные. Дисциплина. На «раз» – раздет, на «два» – в рентген, на «три» – уже на столе. Анестезиологи вьются, хирурги моются, оперсестра инструментом гремит. Курсант на видео пишет – опыт накапливают. Пять минут – рентгенолог снимки несёт, водой капает. Америка. Сериал «Скорая помощь». Сто евро в месяц со всеми накрутками.
   Мы постояли, наблюдая, у входа в операционную, потом вышли.
   Было холодно. Порывы ветра сдували с сигарет искры.
   – Ты где арабский-то выучил?
   – В институте. Полгруппы арабов: Алжир, Мавритания… Вот я за шесть лет и заговорил.
   – И читать можешь?
   – И писать тоже. Заодно и французский освоил – это ж колонии бывшие, два языка государственных.
   – Клёво. Звонить?
   – Давай. Обедать-то не пора ещё?
   – Самое время.

   Но на обед не пустили – услали подобрать тело на Арсенальной. Там, на остановке, уткнувшись мордой в снег, лежал пьяный. Рядом скучал мент.
   – Привет. Что скажешь?
   – Вот, лежит.
   – А чего не хмелеуборочная?
   – Не возьмёт – битый.
   Лоб и щека пострадальца сочились царапинами, из ноздрей ниспадали мутные, зелёные сопли.
   – Хорош, чертяка! Точно не возьмут?
   – Сто пудов. Хоть одна ссадина – наш.
   – М-да. Он с документами?
   – Я не смотрел.
   – Так посмотри.
   Сержант зашарил по мокрым карманам. Извлёк закатанный в пластик пропуск.
   – О, ваш коллега!
   – Ну-ка, ну-ка, дай-ка. Стародубцев Михал Дмитрич… больница эсвэ Георгия… Кладём.
   Загрузили, задвинули, включили печку.
   – Давай к «жорикам».
   – А возьмут?
   – Куда денутся – своего, да не взять? Э, алё, тихо там!
   Попавший в тепло терапевт, пытаясь подняться, махал конечностями, как космонавт в невесомости. В расстёгнутой сумке звякали порожние банки.
   – С дежурства шёл, хороняка. Интересно, мент его пощипал?
   – Не. Сумку, похоже, только просканировал. Будем актировать – увидим.

   В приёмнике откровенно скучали.
   – Во, явились. Чё привезли-то?
   – Доктора вашего, с терапии.
   Встревожились.
   – Еленаванна, там доктор наш… С чем он?
   – Асфальтовая болезнь, общее переохлаждение.
   Вкатили.
   – Ё-моё, он же сегодня нормальным ушёл!
   – Ну, стало быть, не дошёл, сморило. Так что – берёте? А то мы его сейчас в Третью истребительную [23 - Третья истребительная (народн.) – больница № 3 в Питере.] перекинем.
   – Берём, конечно.
   – Тогда актируйте, а то потом скажет, что часы от «Картье» спёрли, миллион наличными и бриллиант «Кохинур».
   – У нас аванс сегодня.
   – А-а, ну тогда всё понятно. Святое дело: с устатку, после суток, с аванса… Бабло, кстати, на месте?
   – На месте. – Сестра поковырялась в размокшем бумажнике. – Не всё пропил, засранец. Лежи, волк позорный. Стыдуха какая!
   – Да ладно, чего вы – ну не рассчитал человек, бывает.
   В подтверждение сказанного Миша Стародубцев, горя глазами, что-то горячо и нечленораздельно озвучил.
   – Видите? Человек, можно сказать, не в себе, а и то понимает. Скажи, Мишань?
   – Н-ну-д-к-т-ы-ш-х-х-с-с-с.
   – Во. Ладно, заболтались мы с вами. Звони, Лар, пора еду есть. Горячую.

   – У тебя чего на обед?
   – Пока ничего. Заехать надо.
   – Мне тоже. Давай, Володя, к Столбам.
   Вова-Бирюк молча кивнул и подрулил к грязно-жёлтому, пленными немцами строенному особняку. Внутри, меж колонн, светился маленький продуктовый. Народу было немного, уборщица выводила по полу затейливые узоры.
   – Что будем брать, Лар?
   – Не знаю. Давай червячков и по куриной ноге.
   – Червячки – это что, макароны одноразовые?
   – Ну да.
   – Что-то мне не хочется. Давай лучше блинов возьмём? Шесть с мясом на первое и шесть с джемом к чаю. У тебя чай есть?
   – Да чай-то есть. Блины дорогие.
   – Не бери в голову. С мясом и с абрикосовым джемом, пожалуйста. Масло есть?
   – Не знаю. Есть, по-моему.
   – Ещё пачку «Валио», будьте добры.
   – Слушай, да, по-моему, есть масло.
   – Да ладно. Будем потом бегать искать… Не пригодится нам, пригодится кому-нибудь. На крайняк бутеры забацаем вечерком.

   Народ обедал. Все собрались одновременно и теперь, в ожидании очереди, стояли у микроволновок. На двух конфорках грелись в мисках супы, две другие оставались свободными, и Северов, распустив масло на сковородках, приступил к жареву.
   – Ты не много масла-то положил?
   – Нормально. Кашу маслом не испортишь, – сказал байкер, выливая отработку в гречиху.
   – У нас, кстати, сегодня был байкер. Скользко, на повороте повело, и готово: колено в хлам. Штаны кожаные – задолбались по швам пороть.
   – Так порезали бы.
   – Жалко.
   За столами сидели вплотную.
   – А Пашку с Егоркой сегодня в сериале снимали.
   – Труп увозили?
   – Угу. Всё как обычно: минуту как застрелили, и уже криминалисты роятся.
   – Ха!
   – Ну. Приезжает «Скорая», всех подвигает, хвать убиенного – и след простыл. Шесть дублей. Мы режиссёру говорим: «Уважаемый, мы покойников возим, только если смерть в машине произошла, всем остальным вызывается труповоз. А на убийстве «Скорая» ментам вообще не указ. Наш номер шестнадцатый: констатация, направление в морг – всё».
   – А он?
   – А он, сука, очки снял, дужку так задумчиво покусал и говорит: «Да-да, конечно, но мы всё-таки снимаем кино, а это совершенно другой мир. Пусть будет по-прежнему».
   – Во придурок!
   – Не говори. Больной на всю голову.
   Динькнул звонок. Бирюк, обжигаясь, пробалансировал через кухню с налитой до краёв тарелкой.
   – Они такие. Снимали как-то в очередной раз, так там, по ходу, подходит бригада к телу, открывает чемодан, а изнутри, на крышке, – голая баба. Артисты у них свои, чемодан тоже – от нас только машина да куртки форменные. Ну и такая подстава! Мы к режиссёру: «Дяденька, не позорьте нас и сами заодно не позорьтесь. Вот, смотрите, наш чемодан – места живого нет. Хотите, вам отдадим?» Знаешь, что он ответил? Не, говорит, оставим, а то шарма не будет!
   – Им, мудакам, лишь бы шарм. Помню, как-то журналиста прислали – на обычные вызова не ездил, всё криминала ждал. Мы ему: «Родной, покатайся с нами, асоциалов нюхни, салон от крови отмой на морозе. На топчане поспи в фельдшерской – десять рыл в комнате…
   Это сильное испытание, особенно если в смене одни мужики. Впечатление такое, будто на псарне спишь – в смысле звуков и запахов.
   – …а утром мы тебе свои бумажки покажем, расчётные – обхохочешься. А он нам: «Мы на эту тему уже писали, а сейчас нас другое интересует». И как раз Сильвера с Пашкой на падение с высоты дёргают. Он сразу: «Я с вами!» И давай «Кэнон» свой расчехлять. Ему говорят: «Друг, это некрасиво, там люди кругом». А он: «Не дрейфь, пацаны, всё пучком будет, я из-под руки сниму, скрытой камерой типа».
   – Послали?
   – Само собой. А через месяц перестрелка в метро, так он нас с головы до ног обосрал: «И, как обычно, «Скорая» приехала чуть ли не через час после выстрелов…» Урод! Ребята с Одиннадцатой впереди ботинок примчались, стояли ждали, когда скажут: идите, можно!
   Блинчики подрумянились. Северов разложил их на тарелках, сервировав ножами и вилками. Ели, пили чай, слушали.
   – …автуха у ЛМЗ, лобовое, в жестяной блин оба. Там рядом пожарка, они через минуту были, а потом мы всей станцией подтянулись. Четверо пострадавших, и все живы, врубись? Так даже не ждали, пока машины порежут: катетеры в шею ставили, капельницы через окна тянули…
   Да-а, круто было – до сих пор вспоминают.
   – …Втиснешься внутрь, вену в темноте ищешь, а над головой кузов кромсают: хруст, скрежет, стекло сыпется – усраться!
   – И всё в бензине кругом. Пожарные это дело снимали, а потом стоп-кадр в «КП» с текстом: тыры-пыры, пока пожарные пробивались сквозь искорёженное железо, спеша на помощь к кричащим людям, привычно-неторопливая «Скорая» топталась поодаль.
   – Какие, к херам, крики – все в коме были. Кричали они, блин!
   – Не, моя стонала. У неё две голени открытые [24 - Открытые — здесь: переломы. Например: открытый череп – открытая черепно-мозговая травма.], череп тоже открытый и рёбер штук пять с гемотораксом [25 - Гематоракс — скопление крови в грудной полости.].
   – Не суть. Главное, репортёров там не было. Пожарные говорят, приезжала одна, видео клянчила. А на следующий день статья в газете…
   Включился селектор.
   – Восемь-шесть – снимают с обеда.
   – Опаньки! Мы ж вроде только что начали?
   – Так поэтому и снимают, типа, ещё сесть не успели. Чего ты хочешь, Вень, – город. У вас разве не так?
   – Не-е, обед – свято! Только на из ряда вон выходящее: типа, теракт или там самолёт упадёт.
   – А у нас на срань всякую. Сейчас сам увидишь…

   В подворотне, свернувшись в крендель, спал алконавт.
   – Блин, ну до чего ж они одинаковые! Их, наверное, в парниках растят, на говне на тёплом: созрел – сорвали – на улицу, созрел – сорвали – на улицу!
   В общем, так оно, наверно, и было. Все они походили друг на друга, как близнецы: турецкая куртка, штаны с пузырями, ушибленная рана затылка. Гегемон, пахнущий китайской лапшой и тушёнкой.
   – Спорим, у него «Беломор» в кармане?
   Северов ощупал кожанку.
   – «Прима».
   – Один хрен. Паспорт есть?
   – Есть. Ух ты, Вячеслав Добрынин!
   Он протянул мне паспорт. Надо же – тёзка.
   – Смотри – композитор! Сла-а-ава-а-а, ау! – Он защемил алкашу мочки ушей. – Нажми на клавиши, продай талант.
   Добрынин зашлёпал губами и стал отталкиваться руками.
   – Сла-а-ава, подъём! Дай нашатырь, Лар.
   – Соски бы ему вывернуть…
   – Так встанет. Давай, мужик, нюхай. Нюхай-нюхай.
   – М-м-м-м-м-м-м-ы-ы-ы-ааа.
   – Едкая, да? Ну, давай ещё разок.
   – Ы-ы-ы-м-м-ммм.
   – И я о том же. Па-а-аберегись!
   Разбрасывая сопли, Добрынин чихнул. Потом ещё, потом разошёлся. Утих, очухался, размазал по лицу рукавом. Попытался подняться. Северов присел перед ним на корточки.
   – Вставай, родной, поедем «Овацию» получать.
   – Ш-ш-ы-ы-ыто?
   – Поднимайся, говорю, изумление.
   – И-и-д-ди на х…
   – Открой дверь, Ларис.
   Веня ухватил Добрынина за воротник, отчего тот сразу утонул лицом в свитере, и подтащил к «Форду». Вдвоём с Бирюком они закинули его внутрь.
   – Так, лежать смирно, ничего руками не трогать. Шевельнёшься – убью.
   – Куда его?
   – В Кузницу, куда ж ещё?

   Проспект Солидарности. Семнадцатая больница. Она же Александровская, она же бывшая Двадцать пятого октября, она же Кузница здоровья. Принимает нескончаемый поток занедуживших чуть ли не со всего правого берега. Всё, что ни есть пьяного, битого, обезножевшего, неподвижного, усеянного насекомыми, плевками, прилипшими окурками везётся сюда и сваливается на многострадальный, испачканный грязью, кровью и прочими физиологическими субстанциями кафельный пол пьяной травмы.
   Упившиеся подростки. Измазанные сукровицей работяги. Обложенные множеством пакетов бомжи. Хрипатые девушки в уродливых сапогах с ромбовидными, расплющенными, как суринамская жаба, носами. Лежащие ничком, сочащиеся мочой тела по углам. Испуганные лица случайных интеллигентов. И запах: стойкое, неповторимое, ни с чем не сравнимое амбре – помесь бомжатника с привокзальным сортиром…

   Влекомый за шиворот, Слава Добрынин, дёргая ножками, въехал в эту юдоль скорби. Сегодня здесь было людно.
   – Да у вас тут аншлаг, как я погляжу.
   – Задолбали, падлы! С утра перчаток не снимаю.
   Зуля – сестричка, берущая кровь на этанол, – вгляделась во вновь прибывшего.
   – Блин, опять он! Добрынин, ёх, тебе что тут – дом отдыха?
   – Что, завсегдатай?
   – Да чуть ли не прописался уже, гоблин. С утра ж только выперли, б…дь, опять здесь! Что у него?
   – По полной: ЗЧМТ, СГМ [26 - ЗЧМТ, СГМ – закрытая черепно-мозговая травма, сотрясение головного мозга; начальная аббревиатура стандартного диагноза поступающего в приёмное отделение битого алкаша.], ушибленная теменная, общее переохлаждение, запах…
   Подход правильный. Диагноз должен быть обширным, как диссертация. Иначе нельзя – всех, кто помер по недосмотру в приёмном, повесят на нас. Патанатом правит бал, документация переписывается, и нам, сирым, спасение только одно – гипердиагноз. Потому нас в приёмниках и не любят. Площадно ругаясь, открывают и закрывают истории, тонкие, как дела НКВД, а упившиеся тела стаскивают в тигрятник. Забросят внутрь – спи, чмо болотное! – лязгнут решёткой, и до утра. В сортир, естественно, не выпускают, потому и прёт оттуда, словно от свиновоза, и такое порой рыло высунется – не захочешь, шарахнешься.
   Забрёл нейрохирург, глянул, узнал.
   – В тигрятник гниду! Что ты будешь делать, прям хоть историю не закрывай!
   – Так и не закрывайте. «За истекшие сутки больной трижды поступал в приёмное отделение с диагнозом: ля-ля-ля… и после осмотра – перечень специалистов… ввиду временной утраты самоходности переведён в изолятор. Рентген черепа, биохимия, кровь на эРВэ [27 - Кровь на эРВэ — RW, реакция Вассермана: анализ на сифилис.], на сахар…
   – График уровня этанола в крови.
   – Ага, четырежды в сутки. И льготы – как постоянному пациенту.
   – С примечанием: убедительно прошу вас, доктор, пива Шарикову не наливать. Распишитесь, пожалуйста, в получении.
   Зуля изобразила в папке крючочек и палочку.
   – А штемпсель?
   – В регистратуре.

   Вдоль батарей, подобно птичкам на проводах, расселась «Скорая». Стоптанные кроссовки, куртки с потускневшими отражателями, щербатые, с отставшими буквами, надписи «СКО…Я П…МО…Ь». От приляпанных к спинам крестов остались только полоски клея. Каждый второй – с тёртой папкой со вложенным в неё стетоскопом.
   Дымили разномастные сигареты. На линии, судя по рации, был полный завал, и отзваниваться никто не спешил. Используя законную отмазку – заполнение карты вызова, – все неторопливо вписывали в разграфленные листочки неразборчивые каракули, прислушиваясь к эфиру.
   – Кошмар какой-то. Падёж скота.
   – Сегодня, часом, не полнолуние?
   – Пёс его знает, наверное. С восьми пашем, не вынимая. «Баклажанов» [28 - «Баклажан» (жарг.) – опиатный наркоман в передозе. Прозван за характерный синюшный цвет лица.] сверх меры, врубись? Вагон Герасима [29 - Герасим, герыч (жарг.) – героин.] завезли, не иначе.
   – Причём с ФОСами [30 - ФОСы — фосфорорганические соединения: «Карбофос», «Дихлофос» и проч.], в курсе? С карбофосом бодяжат.
   – Откуда знаешь?
   – У нас со Светкой был один, в пикете на «Ладожской». Чин чинарём: синий, не дышит, зрак узкий… классика, короче, только слюней море. А потом даже пена пошла. Ну, то да сё, затрубили, «РЯД» [31 - Затрубить (жарг.) – то же, что и посадить на трубу; «РЯД» – искажённое для удобства произношения «РЕАТ»: портативный, удобный в работе, аппарат ИВЛ.] подключили, дышим. Я токсикологам звоню: типа, чё за блудняк?
   – А кто там сегодня?
   – Рахманов. Он и говорит: спокуха, всё ништяк, это герыч, только с ФОСами. Вентилируете? Ну, зашибись. Атропином ширните, пусть высохнет. Пять кубов сделали – порядок! Подсох, зарделся, зрак расширил. Потом восстал, с трубы снялся, и в отказ: мол, я не я, лошадь не моя, какие наркотики, что вы? И в мыслях не держу! А у самого трассы [32 - Трассы (жарг.) – множественные следы инъекций по ходу вен.] до горла.
   – Ко-з-зёл!
   Мы с Веней втиснулись на свободное место.
   – Здорово, Лёха. Кого это вы так нещадно?
   – Вячеслава Добрынина.
   – Ё! А у нас первым вызовом – Каролина Сысолятина, новорожденная.
   – Охренел народ, не иначе.
   – И стар, и млад, причём. У нас, к примеру, Иллюзия Свербло есть.
   – Что-что у вас есть?
   – Иллюзия Свербло, шестьдесят три года. Каждую ночь вызывает, сука рваная, реланиум хочет.
   И сразу следующий:
   – А я однажды ДТП обслуживал, так там цыган был – Ихтиандр Свиногонов.
   – Да ладно!
   – Лёнечку Старикова знаешь? Вот он подтвердит: сидит парниша, жалуется на боли в груди, я ему: вас как зовут? А он замялся так на секунду и говорит: называйте меня Саша. Беру паспорт – Ихтиандр! Еле сфинктеры удержал. А ещё мы с ним у Пенелопы Потаповны Ратгаузен как-то были.
   Хмыкают.
   – В Швеции режиссёр есть, Лукас Мудиссон. Прикинь, Аля, замуж тебя такой позовёт: «Дорогая, давай поженимся. Уедем в Стокгольм, ты там Алевтиной Мудиссон станешь».
   – Очень смешно.
   По-моему, да.
   – А я когда учился, к нам на нефрологию привели девчушку по фамилии Безденежных. У неё пиелонефрит и аномалия развития почки – два мочеточника. Всего, стало быть, три. Ну, то да сё: УЗИ, анализы, тра-та-та… а вот посмотрите, интересная особенность: наряду с характерным для пиелонефрита заполнением лоханок видна аномалия… девочка впечатлительная, заплакала, а препод её так приобнял: не расстраивайтесь, говорит, ну и что, что вы Безденежных – зато у вас три мочеточника…
   – Начмед!
   К нам приближался Коля Третьяков, замглавного по медчасти, непримиримый, как бен Ладен, борец с нарушителями дисциплины. Немного не доходя, Коля, одетый в новую форму, уселся в кресло, извлёк из папки историю и стал скрупулёзно заполнять многочисленные графы. Народ прикрутил громкость, весёлость пошла на убыль, и кое-кто потянулся к телефону отзваниваться.
   И тут в холл ввалился Рубен и, не замечая начмеда, обратился к Северову:
   – Слушай, целый день езжу, да? С порога услали – штаны не дали переодеть!
   Рубик-джан и впрямь наполовину состоял из гражданской одежды.
   – Одного в больницу, второго в больницу, третий вообще в коме! Потом туборга [33 - Туборг (жарг.) – больной туберкулёзом. Тореза — проспект Мориса Тореза, на котором расположен туберкулёзный стационар.] на Тореза, а потом снова сюда. Дай направление, слушай, не знаю, когда на станцию попаду.
   Веня протянул ему пару бланков.
   – По какому праву вы передаёте записанные на вас направления на госпитализацию?
   Северов глянул через плечо.
   – По праву сильного.
   Коля ростом с собаку. Его ещё, когда он диссертацию защитил, «доктором кукольных наук» прозвали, и Венина реплика его, мягко говоря, покоробила: пожелтел, закаменел скулами и стал катать по ним мощные желваки.
   – Я – начмед городской станции «Скорой помощи» Третьяков. Ваша фамилия и номер подстанции?
   – Фельдшер Светин, эсэмпэ [34 - Эсэмпэ – СМП: станция медицинской помощи.] Всеволожска.
   – Я немедленно поставлю в известность вашего заведующего.
   – Пожалуйста. Восемь-гудок-двадцать семь-ноль-два-ноль-четыре-двадцать пять.
   Веня неторопливо направился к выходу, показав мне глазами: сиди, не светись. Мудро – Третьяк меня знал, да и публика после этого рассосалась, так что я улизнула вместе со всеми.

   – Ну всё, кранты тебе, док. Колюня злопамятный.
   Северов придвинулся и негромко заговорил:
   – Представь: низкое небо, ветер, несущиеся над землёй облака. – Он вещал словно актёр в радиопостановке. – Мокрые листья в чёрной воде каналов…
   Тепло дыхания у самого уха, кожа цепенеет внезапным ознобом и, срываясь, молотит пульсом в висках.
   – …каре сотрудников, барабанная дробь. Начмед, подпрыгивая, сдирает с меня светящиеся полоски и, встав на стульчик, рвёт над моей головой стетоскоп.
   Тёплой волной в лицо, и так хорошо сразу, так хорошо…
   – Всё-таки зря ты при всех.
   – А чего он как неродной? Можно подумать, никогда в жизни без направлений не оставался… Вов, давай к той хрущобе.
   – Зачем?
   – Живу я там, забрать кое-что нужно.
   Мы подкатили к запечатанному домофоном подъезду, Веня выскочил из машины и минут через пять вернулся, неся фотографию в рамке.
   – Это тебе, Ларис. С днём рожденья.
   Обалденный закат, даже не верилось, что такие бывают. Классная фотка!
   – Супер. Это где такой?
   – В Сирии.
   – Сам снимал?
   – Угу. Месяца два назад.
   – То-то я смотрю, такой загорелый. Работал там?
   Он мотнул головой.
   – Путешествовал.
   – По путёвке?
   – Своим ходом.
   – Это как?
   – Ну, как… Сначала в Эстонию поехал, потом в Латвию, оттуда в Литву, из Литвы в Польшу. И понеслось: Словакия-Венгрия-Румыния-Болгария-Турция-Сирия-Ливан-Иордания-Египет.
   Ни фига себе!
   – Это ж какие деньги надо иметь?
   – Шестьсот зелёных.
   – Сколько-сколько?!
   – Шестьсот.
   – Это на какой срок?
   – С мая по конец октября.
   Мы с Вовкой пытались осмыслить услышанное.
   – Сотка в месяц? Три доллара в день?
   – А чего ты так удивляешься? Я здесь, дома, после всех вычетов, тоже на сотку в месяц живу. Баш на баш получается – уж лучше мир посмотреть за ту же самую трёшку в день.
   – Погоди, а передвигаться – тоже ведь деньги нужны?
   – Не нужны. Я на попутках передвигаюсь, автостопом.
   Бирюк поразился:
   – Всё время?
   – Ну, да.
   – И что, берут?
   – Конечно.
   – А спишь где?
   – Где хочу. В гостях, в лесу, на крыше.
   – И не боишься?
   – Чего?
   – Ну, не знаю.
   – Вот видишь – сам не знаешь, чего боишься.
   – Мало ли, наркоман набредёт…
   – Ночью? В лесу? За городом? В километре от трассы?
   – А в городе? Сам же говоришь, что на крышах ночуешь.
   – Кто полезет ночью на крышу? Преступники? Они на улицах промышляют.
   – Ну, хорошо, а мыться, стираться?
   – В каждом городе бани есть – копейки стоят, в Европе все заправки душевыми оборудованы, не говоря уже о вокзалах. Даже если жаба давит, приходишь и говоришь: так, мол, и так, с деньгами напряг, пустите помыться? Редко отказывают. А на Востоке просто в первую попавшуюся дверь стучишь, и помогают. Другая ментальность у людей – первый же встречный в гости зовёт, можно вообще без денег путешествовать.
   – На халяву, то есть.
   Северов вздохнул.
   – Вот сел ты, Вова, в автобус, без проездного. Ехать одну остановку, кондуктор к тебе с гарантией не успевает. Скажи, как на духу, пойдёшь платить или нет?
   – Пойду.
   – Врёшь.
   – Почему?
   – Потому, что спросил. А сказал бы правду – возмутился бы. Это у тебя от зависти, Вов. Сидишь ты всю жизнь на одном стуле, и вокруг тебя все такие же – одинаковые, как яйца из холодильника. Жёны, дети, квартиры, шубы, тачки, ремонты. Вкалывай, обеспечивай, халтурь агентом недвижимости. А тут вдруг я: забил на всё и поехал через двенадцать стран – просто так, из интереса. И тебе сразу невмоготу. А халявщиком меня обозвал – и вроде как полегчало, сразу себя крепко зауважал. Национальная гордость великороссов: лучше парадняк обоссу, но проситься в платный сортир не буду.
   Бирюк коротко глянул на него. Северов выдержал.
   – Обидно, да? А ты думал, я молча сглотну?
   Тот промолчал.
   – Ладно, не злись. Один-один.
   Мне понравилось – не даёт на себя наступать. И Вовку классно побрил, особенно про парадняк хорошо получилось.
   – Получается, ты все «колёса» [35 - «Колёса», «колёсные» (жарг.) – надбавка за выездной стаж; достигала 70 % и обнулялась, если стаж, независимо от причины, прерывался более чем на месяц. С 2006-го отменена.] себе обнулил?
   – У меня, честно говоря, отродясь их не было. С сентября по май отработаю, и привет, до осени. Устроюсь на новое место – и до весны.
   – Не жалко?
   – Не-а. Всё надо делать в своё удовольствие, даже работать. Без надрыва, спокойно, с периодом восстановления…
   Бирюк злился – чувствовалось.
   – И что, не подрабатываешь нигде?
   – Зачем? Мне хватает.
   – Ничего. Женишься, запоёшь по-другому. Быстро приучат о будущем думать.
   – Едва ли. Всё равно ж пойдёт не так, как планируешь. Копишь, скажем, на четырёхкомнатную, как баян жмешься, вдруг – хоп! – дефолт, и плакали твои денежки. Берёшь кредит старшему на финэк, младшему на юрфак, ишачишь на трёх работах, сладок кус недоедаешь – бамс! – инсульт. Оклемался: еле жив, ничего нельзя, а денег нет – пролечили. И думаешь: ё… твою мать! Сейчас надо жить, здесь, чтобы обидно не было.
   – И ты это проповедуешь?
   – Ничуть. Я не навязываюсь. – Он защёлкал пальцами и, подражая Миронову, запел:

   Кто верит в Аллаха, кто строит рай земной – пожалуйста, разве я мешаю?
   Я верю в кружочек на карте мировой и вас с собою не приглашаю…

   – Зачем ломить против ветра? Земля круглая: развернулся, парус поставил – раз! – и уже на месте. Смотришь на остальных, а они всё там же – упёрлись, и ни на шаг, а ты и цели достиг, и время провёл замечательно…

   Наркоман. Синий, как наша форма, и дышит пять раз в минуту. Передоз. Двадцать лет. Туфли от «Гуччи», портки от «Версаче», стильная комната, второй уровень двухэтажной квартиры. Интерьер вокруг – как в Царском Селе.
   Северов сунул ему меж зубов ларингоскоп. Протянул руку:
   – Трубу.
   – На кадык надавить?
   – Так войдёт.
   Не касаясь клинком идеального, дорогой клиникой сделанного напыления, он ввернул трубку. Родня, стоя в дверях, обалдело наблюдая за происходящим.
   – Принеси «РЯД», Ларис, я пока вручную его подышу.
   Вернувшись, я застала Веню сидящим на корточках. Нагнетая в элитные лёгкие воздух, он сжимал-разжимал амбушку [36 - Амбушка (жарг.) – дыхательный мешок Амбу для ручной вентиляции лёгких через маску или интубационную трубку.] и спокойно, с медлинкой, отвечал на сыпавшиеся оскорбления. Атмосфера в квартире была грозовой.
   – Почему вы не ставите капельницу?
   – Не вижу необходимости.
   – Человек без сознания – это что, не необходимость?
   – Человек передозировал героин, а в таких случаях главное – вентиляция лёгких.
   Налоксон у нас только спецам выдают, а к нам он от них попадает, лишь когда у запасов срок годности на исходе. Эффектная штука – на игле встают и уходят. И проблем меньше с родственниками: вот, пожалуйста, убедитесь – никаких сомнений, специфический антидот. Эти вон тоже окрысились.
   – Повторяю для слабослышащих: ЭТОГО. БЫТЬ. НЕ МОЖЕТ!
   – И, тем не менее, это так.
   – Мы вызывали специализированную бригаду. Вы – специализированная бригада?
   – Нет, мы не специализированная бригада, но диагноз очевиден.
   – Да-а… И кто вам только диплом выдал?
   – Эй, любезный, а ну-ка давайте держаться в рамках. Вы, между прочим, в моих услугах остро нуждаетесь, а ведёте себя при этом будто царёк туземный.
   – Ваша фамилия?
   – Северов.
   – Считайте, что вы уволены.
   Веня был спокоен, как мамонт. Подключил «РЯД», выставил частоту и объём.
   – То есть я вам больше не нужен?
   Нам не ответили.
   – Они, Вень, тебя потом уволят, когда отработаешь.
   – Не поверишь, девятый год это слышу, редкое дежурство не увольняют…
   И тут же вклинились:
   – Ничего, недолго осталось. Алло! Мне нужен главврач… Это депутат Законодательного собрания Зверинцев…
   Собрание вышло, старательно притворив дверь.
   – Что, не могут поверить, что звезда курса и гордость родителей героинит?
   – Ну. Их чуть кондратий не обнял. Я аж испугался, думал, порвут. А ещё у них бабушка – до сих пор какой-то кардиологией рулит, так что протяни-ка ты пару плёнок [37 - Протянуть плёнку (жарг.) – снять кардиограмму.], для разборки. О, возвращаются!
   – Вас к телефону.
   Веня взял трубку.
   – Да. Северов.… Да… Острое парентеральное отравление неизвестным препаратом наркотического действия… Опиат, да… Нет, вежливо и корректно… Убедить не могу… Да, заинтубирован… Стабилен… Прошу токсикологов в помощь… Вот пусть от них и услышат… Понял… Возьмите трубку.
   Я склонилась к его уху:
   – Ну, чего там?
   – Порядок. Сейчас кишкомои [38 - Кишкомои (жарг.) – токсикологи.] приедут, разводить будут… О, смотри, оживает.
   Пациент потянулся к трубе.
   – Стой-стой-стой, не дёргай. Не дёргай, говорю, связки вырвешь. Ты меня слышишь?
   Тот кивнул.
   – Понимаешь?
   Опять кивнул.
   – Трубку я сам выну. Ты лучше скажи: сколько? Четверть? [39 - Четверть (нарк.) – 0,25 грамма.]
   Молодой юрист пожал плечами.
   – Друг, у тебя свежая дырка в левой локтевой. Ну – четверть?
   Тот показал пальцем на Веню: ваша, дескать, вы сделали. Вот суконец!
   – Ай-яй-яй, как не стыдно! Мы тебя, паренёк, ничем не кололи.
   Северов пересёк ножницами тонкий прозрачный шланг; манжетка ниже голосовой щели сдулась, позволив трубе без препятствий покинуть трахею.
   – Лежи, не вставай. Герыч?
   – Что?
   – Не валяй дурака. Думаешь, ты у нас первый такой?
   – Ничего я не знаю.
   – А дырка откуда?
   – Отстаньте от него, он же вам сказал.
   Веня хмыкнул:
   – В левой локтевой области след от инъекции. Мы, как вы изволили возмутиться, никаких уколов не делали. Напрашивается вывод…

   В дверь позвонили. Вошли токсы.
   – Чё тут?
   – Се человек. Двадцать два года. На момент осмотра сознание отсутствует, реакция на внешние раздражители тоже, зрачки узкие, реакции на свет нет. Цианоз, периоды апноэ [40 - Цианоз – синюшность кожных покровов; апноэ – остановка дыхания.]. След инъекции в левой локтевой. Интубация трахеи, ИВЛ кислородом.
   – Чё говорит?
   – Ничего. Глухой отказ.
   – Ну-ну. А чё вызвали?
   – Старший приказал. ВИП-персоны.
   Спец посмотрел на главу семьи. Тот вышел вперёд:
   – Я – депутат Законодательного собрания Зверинцев, моя жена входит в Совет директоров телекомпании ВэГэТээРКа «Пятый канал», а её мать заведует кафедрой…
   – Ну и что?
   Депутат как на стену с разбегу наткнулся.
   – Как, что? Мы порядочные люди, – он сделал акцент на порядочные, – наш сын учится на юридическом, он лучший на своём курсе…
   Северов пихнул меня в бок.
   – …а этот утверждает, что наш сын наркоман.
   – Что ж, бывает.
   – Я вижу, вы тут все заодно. Я этого так не оставлю, я – депутат Законодательного…
   – И что нам теперь, во фронт встать? Ура троекратно? Диагноз очевиден. Не верите – не надо. И пугать нас тоже не надо. В больницу поедет?
   – Ещё не хватало!
   Токсиколог обернулся к своим:
   – Сделай ему налоксон, и едем отсюда.
   – Так мы свободны?
   – Валяйте.
   Двинули к выходу. В дверях Веня остановился:
   – А ведь я оказался прав, любезный.
   Нас старательно не замечали.
   – Извиниться, как я понимаю, желания нет?
   – Ну что ты, Вень! Они нас и за людей-то не держат.
   Аристократы помойные.

   Лариска проставилась. Все сидели в столовой, теснясь и роняя пепел в жестянки. Ополовиненная северовская текила, тягучий оранжевый «Адвокат»…
   – Поздравляем, Ларис. Удачи тебе и здоровья несокрушимого. Держи!
   Электрическая зубная щётка.
   – Оба-на, дай заценить!
   Включают, меняют режимы, слушают, как жужжит.
   – Вещь! Помесь вибратора с унитазным ёршиком.
   – Универсальная штука. Мне, пожалуйста, пейджер с вибратором. Заказ понял, мадам. Вопрос: что во что встроить?
   – Говорят, уже холодильники стали выпускать со встроенными телевизорами, для кухни.
   – Ага, и мобильники с вагиной искусственной.
   – А чего, запросто. Помнишь, везли бойца в ВМА [41 - ВМА – Военно-медицинская академия.] и на Фонтанке в пробке застряли? Рядом «мерс», стёкла тонированные, левое боковое приспущено, чел за рулём достаёт член, натягивает на него трубку, суёт шнур в прикуриватель – и сидит тащится. А мы-то в «Форде», мы выше, нам-то как на ладони…
   – Кстати, насчёт ладони…. Шереметьев на инфаркт приезжает, а там дедушка: ой, кричит, помираю, скорее дайте мне в попу чего-нибудь! Шеремет ему: дадим, говорит, дедуленька, конечно, дадим. И на публику: мы даём в попу, в руку и под язык…
   Накурили – не продохнуть. Разномастные кружки, гнёзда шоколадных конфет, блюдца с остатками тортика. Смех, гвалт, запотевшие стёкла.
   – Окно откройте, пусть проветрится.
   – Холодно. Че, дай куртку.
   Лёха сидела с Северовым. Я готов был поспорить, что утром они уйдут вместе, и в глубине души я ей даже завидовал – за несколько дней она узнает его больше, чем я за несколько месяцев.
   Сейчас она расписывала сегодняшнее столкновение с Третьяковым.
   – Смотри, Вень, он у нас карты вызовов рецензирует. Облажаешься – крышка!
   – Вот как раз там у меня всё в ажуре – ни одна падла не подкопается. Вплоть до орфографии и пунктуации: кастрировать нельзя повременить.
   – Не зарекайся. Вон у нас Скво написала, с устатку: «…сбит вне зоны пешеходного перехода легковой автомобилью «Газелью».
   – Ага. А Гарик: «…неоднократно вступала в половые контакты с гражданами негритянской национальности».
   – Ну, он вообще уникум был. Помнишь, как он асцит [42 - Асцит — скопление жидкости в брюшной полости.] родил? Приезжает на боль в животе, там ханыга во-о-от с таким животом – беременность отрицает. Грязная, вонючая, когда последние месячные, не помнит. Гарику не в кайф за живот её трогать – ставит цирроз с асцитом и везёт в Кузницу. Сдаёт и сидит на батарее, историю пишет. Тут к нему зав приёмного выходит: иди, говорит, полюбуйся на свой асцит женского пола. Прямо в смотровой родила. Ему потом долго прохода не давали.
   – А это его помнишь: «В правой височно-теменной области определяется впуклость костей черепа»? Гарик, блин, нет такого слова! Почему нет? Раз есть выпуклость, значит, есть впуклость, всё логично.
   – А как он на маточное [43 - Маточное – здесь: маточное кровотечение.] ездил? Вернулся и сел чай пить. Входит Рахманов, он у нас тогда заведующим был, и так брезгливо, двумя пальцами, несёт историю, а она вся в крови засохшей. Игорь Вадимыч, говорит, вы меня, конечно, извините, но я что-то никак не пойму, что вы с этой картой вызова делали – затыкали? Гасконец, помню, даже поперхнулся тогда…
   – Восемь-шесть, поехали. Повешенье.
   – Блин, ну вам везёт сегодня!
   – Не говори. Полная параша.
   – Жёвку возьми.
   – Не, спасибо, у меня «полицай» есть…

   Здесь всё было ясно с первого взгляда. Обрезок ремня с надписью «Wran…», бритвенной остроты нож, поблёскивающая на перилах пряжка. В квартире полно ментов, а у разобранной постели растерянно стояли наспех одетые хозяева: худой очкарик и гибкая, как берёзка, синеглазая девушка. Присутствовали и герои дня – хорошо одетый молодой человек и его «случайный» спаситель. Демонстратор-суицидник и ассистент.
   Слепой бы увидел: продумали и сговорились. Он умолял, она отказала, он повесился. Верный друг полоснул ножом по ремню и позвонил в дверь.
   Вызовите «Скорую», тут человек повесился!
   Молодой человек полулежал на кровати. Висеть ему довелось две секунды, но он, как водится, непроизвольно описался и сейчас, расставив колени, демонстрировал окружающим свою мокрую промежность.
   Все чувствовали неловкость, но пострадавший этого не замечал. Он говорил о любви.
   Девушке было мучительно стыдно. Участковый осматривал нож. Повертел в руках, попробовал лезвие, одним движением развалил чуть ли не надвое увесистую «Из рук в руки». Выразительно глянул на суицидника. Спросил соучастника:
   – Вы знакомы с пострадавшим?
   – Нет.
   – Вы здесь живёте?
   – Нет.
   – Тогда что вы здесь делали, в первом часу ночи?
   – Шёл в гости.
   – В какую квартиру?
   – А вам не всё равно?
   – Вы лучше отвечайте, молодой человек.
   – А почему я должен вам отвечать? По-моему, вы не имеете права…
   А вот это зря! Мусорам про «не имеете права» лучше не говорить. Это он крупно ошибся.
   – У вас ведь нет ни сумки, ни рюкзака?
   – А какое это имеет значение?
   – Самое непосредственное. Раз у вас нет ни сумки, ни рюкзака, значит, этот нож был у вас в кармане, так? Так. Теперь смотрим: лезвие больше десяти сантиметров, имеется кровосток и упор для пальцев.
   Участковый саданул лезвием по бетону дверного проёма и осмотрел кромку.
   – Изделие выполнено из твёрдой, не отпущенной стали и остро заточено. Холодное оружие. Разрешение на ношение, пожалуйста.
   – Да такие ножи в любом ларьке продаются!
   – Разрешение есть?
   – Да какое разрешение? Вам что, придраться, что ли, не к чему?
   – Так. Разрешения нет. Незаконное приобретение, хранение и ношение холодного оружия, плюс публичное оскорбление сотрудника правоохранительных органов при исполнении служебных обязанностей. Проедем.
   Попал парниша.
   – Так, теперь с этим. – Участковый обратился к Северову: – Данные мы сняли, куда вы его?
   – Ещё не знаю, запросить надо.
   – Я никуда не поеду.
   – Вопрос обсуждению не подлежит.
   – Я ещё раз говорю: Я НИ-КУ-ДА НЕ ПОЕДУ!
   – А хотят ли вас здесь видеть, вы не задумывались?
   – Это уже не ваше дело.
   – Ошибаетесь, моё. Уж коли вызвана «Скорая», то ответственность за пациента целиком и полностью лежит на мне.
   – Я «Скорую» не вызывал.
   – Вы – нет, а ваш товарищ – да. Кстати, по предварительному сговору с вами же.
   – Не несите чушь. Я не знаю его.
   Веня ухмыльнулся.
   – Ай донт ноу хим! Ещё не пропоёт петух, как ты трижды отречёшься… В общем, так, драгоценный, с боем или без боя, а ехать придется. Лучше это сделать без боя. Тогда я пишу в диагнозе «демонстрация суицида», и после осмотра ЛОРа вы свободны, как ветер. В противном случае мы вас пеленаем, рисуем суицидальную попытку и везём в дурку, со всеми вытекающими.
   – Вы гарантируете, что после осмотра меня отпустят?
   – Я ничего не гарантирую. Сочтут нужным оставить – останетесь.
   Северов повернулся к старшему.
   – Капитан, нам бы сопровождающего.
   – Обратно отвезёте?
   – Не вопрос!
   – Тит, съезди.
   – Я без неё не поеду. – Суицидник посмотрел на мента. – И дайте мне слово офицера, что…
   – ТЫ, ДЕШЁВКА СРАНАЯ, А НУ ПОДНЯЛ ЖОПУ И ПУЛЕЙ В МАШИНУ! ЛЕЖИТ ТУТ ОБОССАННЫЙ, СУКА, ГОЛУБУЮ КРОВЬ КОРЧИТ! СЛОВО ОФИЦЕРА ЕМУ ДАВАЙ! ВСТАЛ! Я СКАЗАЛА!! ГОВНО!!! И ТОЛЬКО ВЯКНИ ЕЩЁ, ПАДАЛЬ, КЛИТОР ВЫРВУ!
   Все посмотрели на меня с удивлением. Юноша откинулся на постель.
   – Разговор окончен.
   – Вы опять за своё?
   – Я всё сказал.
   Влюблённого заломали. Он истошно орал и, повисая на руках, выкрикивал на весь дом: «Катя! Катя!», усиливая всеобщее омерзение. Менты озверели. Его спасало только наше присутствие, он это понимал и орал, брызгаясь, ещё громче. Северов резюмировал:
   – Я б такими наполнял баржи и топил в Финском заливе.
   Щёлкнули наручники, чмокнуло несколько оплеух. Девчонка не выдержала:
   – Оставьте его. Я поеду.
   – Не стоит – он же только этого и добивается.
   – Я знаю. Он мне уже так надоел.
   – Так оставайтесь. Слышь, друг, не пускай её!
   – Не надо. Не надо, Саш, я поеду. Я с ним поговорю…

   Мы курили, стоя на мозаичном полу приёмника. Я, Веня, девушка Катя и мент Тит. Под ногами угадывалось выложенное при царе SALUS AEGROTI SUPREMA LEX [44 - SALUS AEGROTI SUPREMA LEX (лат.) – Здоровье больного – высший закон.]. Надпись пересекали дорожки следов и разводы половых тряпок. Северов ухмыльнулся:
   – Символично.
   Ромео обследовался. Добившись своего, он, лёжа раненным героем, всю дорогу рассказывал Кате о своих чувствах, а узнав, что по её просьбе едем не в дурку, повеселел и даже пытался вести беседу с ментом. Но тот за всё время не сказал ни единого слова и лишь в приёмнике, склонившись над зажигалкой и глянув вслед, коротко бросил:
   – Обсосок.
   Катя частила затяжками, не зная, куда девать ломкие пальцы. Скулы её заострились, глаза потемнели, лицо осунулось.
   – Да-а, довёл он тебя. Бить пробовали?
   – Некому.
   – А парень твой?
   – Его самого несколько раз отметелили. Этот подослал.
   – Что, сам не пошёл?
   – Да какое тут «сам», о чём вы?
   Тит угрюмо хмыкнул.
   – Он гопоту подсылал, а сам невдалеке стоял, наблюдал. Потом, когда понял, что Саня не отступит, травиться начал. Нажрётся таблеток, записку напишет и звонит всем, прощается. Со мной, с родителями, с друзьями… Они, естественно, в «Скорую». Те приедут – дверь открыта. Не запирался. И таблетки подбирал неопасные. Мамаша его достала, мои меня задолбали, друзей общих всех подключил. Мы уж с Сашкой и квартиру сняли втихую, и телефоны сменили – всё равно выследил. Вот, теперь новое шоу придумал – вешаться.
   – Ну и на кой ты с нами поехала?
   – Не знаю… Ничего к нему не чувствую, одно отвращение. Поговорить хотела, по-хорошему.
   – Поговорила?
   – Ни слова не дал сказать. Вон, товарищ сержант слышал.
   Товарищ сержант прикурил новую сигарету.
   – Зря ты его, доктор, в дурдом не свёз. Мы б с ним в следующий раз не церемонились.
   – Чёрт его знает, может, и зря… дай-ка и мне одну. Думаешь, будет следующий раз?
   – Да как два пальца!
   – Знаешь, такие вещи даром не проходят, это всё равно что Провидение искушать. Выберет другого напарника, а у того, скажем, зуб на него, чуть ли не с детства – полюбуется на конвульсии и уйдет, насвистывая: а повиси-ка, брат, подольше!
   – Слушай, – Тит обратился ко мне, – а это не с тобой мы прошлой осенью синюшника констатировали? Тоже на ремешке вешался, попугай.
   Было такое.
   – А-а, помню-помню. Он ещё на ремень ваты навертел и бинтом обернул, чтоб не давило. А вешался стоя: просто подогнул ноги, типа, если что – встану обратно.
   – И что?
   – Не встал, Кать. Осиротел город.
   Появился спасаемый.
   – Слушайте, я ещё на входе хотел спросить: а что здесь на полу написано?
   – Сюда на носилках, отсюда в гробу!
   – Ха! – В голосе клиента проскальзывало недоверие.
   – Как дела? Горлышко не болит?
   – Ничего не нашли. Отпустили.
   – Ну, ещё бы! Готовился, наверное, в Сеть лазал, да?
   Он уже держался свободно, с наглинкой.
   – Зря иронизируете. Вам, как доктору, это было бы интересно, особенно про отравления: всё расписано – и дозы, и комбинации… Рекомендую.
   Господи, как же она с таким жить-то могла? Веня хотел было что-то сказать, но опередил Тит:
   – Ну, ты мудак! – Его вдруг конкретно прорвало. – Ну ты, бля, чмо! Вали нах отсюда, чтоб я тя не видел!
   Спорить с представителем власти молодой человек не хотел. Он повернулся к Кате.
   – Пойдём? – И нам: – Вы нас не подвезёте?
   – Нас?
   – Да. Ко мне, на Руставели, я заплачу.
   ОН ЕЁ ДАЖЕ НЕ СПРАШИВАЕТ!!! От стыда и унижения Катя заплакала.
   – Божья роса – да, чувак?
   – Не понял.
   – Пешком дойдёшь.
   Мы вышли.
   – Слышь, сержант, сядь в кабину. Вова, давай туда же, а потом в отдел, ладно? – Веня достал мобильник. – Говори номер, Кать.
   – Зачем?
   – Говори, говорю.
   Она продиктовала.
   – Алло, Саша? Северов, со «Скорой». Катя с нами, мы едем, минут через пять будем…
   – Да зачем, не надо. Я сама…
   – Всё в порядке… Да… Встречай…

   – Ф-ф-фу-ты, ё! Сколько времени?
   – Без пятнадцати три. Шесть часов продержаться…
   Остановились. Бирюк заглянул в салон.
   – Идите смотрите – тело лежит.
   – Да твою ж мать!
   Пьянец.
   – Цел?
   – Цел. Спит, сволочь. Может, вытрезвон вызовем?
   – Ага, сейчас! Помчались они к нам среди ночи, в рукава не попадая. Давай его лучше в подъезд затащим? К батарее прислоним, чтоб не замёрз, а поутру сам уйдёт
   – Слушай, ну его на хер! – Это уже Тит вступил. – Мало ли, помрёт он там, и нам в восемь утра труп подкинут – в самую пересменку.
   – Блин!
   – Ну, чё ты? Ты ж понимаешь…
   Северов помолчал, решая.
   – Ладно, «после судорог» ему нарисуем и в Солидарь скинем.
   Они закинули алкаша на пол, тот даже не рыпнулся.
   – У-у, паскуда, поубывав бы! Двигаем, Вов…

   Утром все были слегка не в себе. Начальство отсутствовало – суббота, и на столе стояли банки с джин-тоником. Корзина в углу была заполнена ими доверху, но это не спасало её от могучих баскетбольных бросков. Жестянки летели по навесной траектории, как снаряды из гаубицы, и со звоном приземлялись на вершине внушительной пирамиды, разваливая без того шаткое сооружение.
   – Три очка. В яблочко!
   – Дай я.
   Бросок, полёт, грохот.
   – Мазила!
   – Ладно-ладно – где ты сидишь и где я. Сравнил.
   Появился Северов, уже собранный.
   – О! Ты, я вижу, времени не теряешь. Поправишься?
   – Не. Домой, спать.
   – Когда в следующий раз?
   – Через три дня.
   – Не надрываешься.
   – Так молодость же уходит. Буэна вентура, амигос!

   Я тронула его за плечо.
   – Привет. Выходишь?
   Северов вытащил из ушей лапки наушников.
   – Что слушаешь?
   – Ю-Би сорок. Самое то после суток.
   – Бодрит?
   – Умиротворяет.
   Двери открылись. Он вышел первым и подал мне руку.
   – Тебе куда?
   – Прямо.
   – Пойдем кофе выпьем.
   – Денег нет. Аллес гемахт.
   – Я угощаю.
   – Не хочу.
   – Пойдём.
   Он внимательно посмотрел на меня.
   – Что, так серьёзно?
   Я кивнула.
   – Тогда пошли ко мне. Позавтракаем как люди. Не торопишься?
   – Нет.
   Мы шли по наледи, скользя и взмётывая фонтанчики талой воды. Он оттопырил локоть, я взяла его под руку. На душе было спокойно и хорошо. Мы молчали.
   – Чуднό, правда?
   – Угу.
   – Возьмём что-нибудь?
   – Не надо, всё есть. Творог любишь?
   – Люблю.
   Разбрызгивая грязь, пролетали маршрутки. Мы выжидали. На лицо оседала противная влага.
   – О, «окно». Бежим?

   В подъезде было тепло и сухо. Когда мы зашли, под лестницей завозилось, и из-под неё выползли две собаки. Одна рыжая и суетливая, другая угольно-чёрная, мрачная, непрошибаемая. Рыжая егозила, чёрный же молча ткнулся Вене в ладонь и вопросительно посмотрел вверх. Северов вытащил пакет с мясной обрезью и разделил между ними. Псы зачавкали.
   – Твои?
   – Общие. Это – Базука, а этот, чёрный, Маузер. Зимой появились, щенками. Холодно было, жалко. Домой, правда, никто не взял, а так – пустили. Половики постелили, миски поставили. Как подросли, ошейники им купили.
   – А кормит кто?
   – По очереди.
   Мы поднимались. Стены закатаны светло-зелёным, потолок – свежей извёсткой, а огромные, до потолка, рамы выкрашены белой краской. Лампы закрыты плафонами, перила – гладкими деревянными планками.
   – Только цветов не хватает.
   – На зиму убираем – мёрзнут.
   – С ума сойти! У нас, помню, на станции, Че с Паком хотели сортир облагородить, так никто не скинулся, а тут целый подъезд…
   – Ну, у нас тоже не всё гладко шло. Была пара уродов – харкали, бычки кидали, счётчики повадились свинчивать. Мы их предупредили разок, а потом пришли и отметелили всем подъездом. Каждый по разу сунул – в момент исправились.
   – Сурово.
   – Зато эффективно. Пришли.
   Он жил на четвёртом. Деревянная дверь, один замок.
   – Входи.
   Маленькая прихожая, высокое, в рост, зеркало. Напротив двери фотография в рамке – узкоглазая девочка заразительно улыбается в объектив. На стенах проклеенные прозрачным скотчем карты и яркие красно-белые флаги в звёздах и полумесяцах.
   – Ну, блин, ваще-е! Откуда?
   – Этот – из Турции, а тот – из Туниса.
   Прикрученная к стене панель с крючками: дутый жилет с буквами «WWF», тёплая клетчатая рубаха, тёплая куртка через голову с карманом, словно у кенгуру. Подставка для обуви, маленький столик в углу. Ключи, зажигалка, мелочь. Пачка квитанций, зажатая канцелярской клипсой.
   И чисто. Тепло и чисто, как в подъезде.
   – Проходи, обнюхивайся; я скоро.
   – А ты куда?
   – Завтрак готовить.
   – Можно в ванну?
   – Валяй. Чистые полотенца там.
   – Можно, я душ приму?
   Он поднял бровь.
   – Сильно! Принимай.
   Совмещённый санузел. Всё в кафеле, убогая сидячая ванна заменена душевой кабиной с прозрачной, усеянной морскими звёздами занавеской. Рядом стеллаж: наверху полотенца, внизу корзина для барахла. Ярчайший свет, маленькая стиральная машина в углу.
   – Держи.
   Он просунул в дверь выцветшую ковбойку и через секунду уже гремел посудой на кухне.
   Блестящие краны, ласковая вода. Я долго стояла под душем, сдерживая нетерпение, наслаждаясь предвкушением нового, ни на что не похожего…

   Он пробарабанил в дверь.
   – У тебя там ещё жабры не выросли? Выходи, кушать подано…

   На столе стоял завтрак. Яичница с жареными сосисками, творог, кофе.
   – У тебя так кайфово. Особенно в ванной.
   – А то! Сам делал. Каждую плитку помню, как кум Тыква кирпичи: «А этот… этот я купил на те деньги, что скопил на курицу к празднику…»
   – А мебель? Тоже сам?
   – Ну. ДСП, сотня шурупов и самоклейка.
   В кухне светло и не тесно. До всего можно дотянуться, не сходя с места. Мягкий свет, фотки на стенах.
   – Твои?
   Он кивнул и отхлебнул кофе.
   – Если б не я, наверное, сразу в постель завалился?
   – Не. Сначала поесть, затем в душ, и только потом спать. Как проснёшься – ещё раз в душ, и три дня как белый человек.
   – Хорошо тебе. Многие после суток вообще не ложатся – семья, обед, уборка. Или на вторую работу надо, а с утра снова на смену.
   – Ну и зря. Не приведи господь, оторвёт ноги по самый член – о чём тогда вспоминать? О битой пьяни? О немытых бабах с опрелостями под грудями?
   – Бр-р-р.
   – Знал я одну тётку – сорок лет на одной станции отработала. Вышла на пенсию, встречаю её через год: что, спрашиваю, Инн Санна, по «Скоряку» не скучаете? А она: Веня, я его ненавижу! Я сама у себя жизнь украла – такое ощущение, что все эти годы в коме была.
   – А если другого ничего не умеешь?
   – Это только так кажется. Посиди, подумай, мечты свои вспомни.
   – Мечтой сыт не будешь, всё равно на что-то жить надо.
   – Ларис, крыша есть, тепло подводят, одежды навалом, в кране вода горячая, в магазине еда готовая – ни сеять не надо, ни жать, ни скотину откармливать. Знай, чего хочешь, делай это и будь счастлив.
   Он потянулся.
   – Ладно, осваивайся. Я в душ…

   Окна выходили на восток и на юг. На уровне подоконника качались верхушки деревьев. Балкон застеклён, балконная дверь распахнута, в комнате светло и просторно. Лёгкая тахта – простыня растянута квартетом хирургических «цапок», – и стеллажи от пола до потолка: книги, кассеты, компакты. По обе стороны от окна, в углах, треугольные столики – на одном компьютер, на другом усилитель. У торцевой стены два узких, в полметра шириной, шкафа: ковбойки, свитера, джинсы, комплекты белья и два чистых, пахнущих порошком, спальных мешка. На стенах фотографии в рамках, меж стеллажей две гитары.
   И повсюду висели «мелодии ветра». По комнате гулял лёгкий сквозняк, и оттого они непрерывно позвякивали. Вместо люстры свисала «мелодия» в метр длиной, а комнату освещали светильники на прищепках, дававшие мягкий рассеянный свет.
   Я тронула большую «мелодию». Звук был потрясающий.
   И ни телевизора, ни видео, ни даже радио. Первый раз в жизни я оказалась в доме, где нет телика. Даже у самых пропитых люмпенов, спящих на драных матрасах без простыней и на подушках без наволочек, непременно имелись телевизор и видик. Северов обходился без них. Он даже без магнитофона обходился – просто плеер, воткнутый в усилитель. И горы компактов. Я взяла один, на нём было написано «Макс». Нажала «power», вставила диск…
   Шум электронного ветра, гитарные переборы:

     Мягкий свет
     отразился от воды.
     Жёлтый лист
     спрятал все твои следы.
     Слабый звук,
     что разносится в тиши —
     то прибой
     или плач моей души…

   Мелодия накатывала, обняв душу, нашёптывая что-то ласковое, гладила, успокаивая…

     О тебе
     птицы соберутся в клин.
     О тебе
     мне напомнит сизый дым.
     Пустота,
     только мокрые глаза.
     Это дождь
     и последняя гроза…

   Ветер раскачивал город и барабанил дождём в стёкла. Колокольчики звякали: тинь-тинь-тинь. Я стояла и слушала. Макс. Наверное, приятель, иначе бы он написал по-другому.

     Скоро снег
     чистотой наполнит мир.
     Я вернусь
     в туфлях, стоптанных до дыр.
     И никто
     мне не сможет помешать
     просто жить,
     и надеяться, и ждать
     лишь тебя…

   Он обнял меня сзади.
   – Нравится?
   – Да. Это кто?
   – Так, корефан один.
   – Это он сам сочинил?
   – Сам.
   – Про меня песня. Знаешь, я вчера как увидела, сразу поняла – ты!
   И тут мы наконец-то поцеловались…

     За окном поёт пурга,
     о тебе,
     за окном лежат снега.
     Пустота,
     потолок и три стены.
     Мир опять
     в ожидании весны… [45 - Автор: Макс Монастырский.]

   Плеер был запрограммирован на повтор. Я не слышала ничего, а сейчас включилась опять. Веня сонно потянулся ко мне и, зарывшись лицом в подушку, затих.
   – Ты спишь?
   Он не ответил.
   Спать не хотелось. В груди жгло и ворочалось, словно устраивалось поудобнее и никак не могло устроиться.
   Он уйдёт!
   Я привернула громкость. На стеллажах выстроились картонные фотоальбомы. Я потянула один.
   Мосты, каналы, аккуратные домики. Яркие краски цветочных рынков. Конопля в кадках. Обкуренный Северов. Он же, с гитарой, играет дуэтом с белокурым и тощим хиппи с губной гармошкой – оба изогнулись как луки, не замечая стоящих вокруг туристов…
   Париж. Триумфальная арка. Художники с мольбертами. Дядьки, продающие книжки на набережной. Большая белая церковь. Парк. Северов и льноволосая девчонка: положив головы на плечи друг другу, спят в спальниках на газоне…
   Хиппи дует в гармонику, Веня слушает. Оба сидят на каком-то мосту, поодаль валяются рюкзаки, а позади них Нотр-Дам…
   Все трое под вывеской STALINGRAD… [46 - Станция парижского метро.]

   Я обернулась. Он обвился вокруг подушки. Смуглый, прокалённый солнцем. Меня опять захлестнуло. Я хотела быть с ним. Везде и всегда…

   Море. Лазурное, настоящее море. Причудливые камни, палатка, загорелые голые тела. Летящие по ветру выгоревшие волосы. Котелок на огне. Увешанная фенечками синеглазая русалка с индейской флейтой. Веня и его патлатый приятель, греющий на зажигалке какой-то камешек…
   Растущие из каналов дома, моторные лодки у подъездов, сохнущее над водою бельё. Чёрные лакированные гондолы. Венеция. Всё та же компания плюс скуластая, голенастая, наголо бритая негритянка. Сидят вчетвером на краю канала, обложенные едой и бутылками…

   И в Венеции он отметился. Я посмотрела на корешки: Швейцария, Югославия, Греция, Норвегия, Мальта, Сардиния, Хибины, Тянь-Шань, Монголия…
   Когда ж ты успел, Веня, тебе ж тридцатника даже нет?!

   Мы лежали в обнимку, на коже ещё блестел пот.
   – Когда ж ты всё успеваешь, Вень?
   – В смысле?
   – Да я альбомы твои посмотрела. Ничего?
   – А-а. Не знаю, успеваю как-то. То больняк возьму, то график раздвину. На лето вообще увольняюсь.
   – А деньги? Это ж надо что-то есть, где-то спать, как-то перемещаться.
   Он ухмыльнулся.
   – Чего ты?
   – Да одни и те же вопросы: что вы ели, где вы спали и сколько стоит?
   – Так интересно же. Из всех моих знакомых ты один, кто путешествует. Остальные если и едут, то в Турцию и Египет, по путёвке. Ты в Египте был?
   – Был.
   – А в Европу сколько раз ездил?
   – Много.
   – Здорово. А с кем?
   – Когда как. Последний раз сначала один, а потом в Амстердаме с чехом одним стусовался. После полячку в Париже встретили, втроём покатили.
   – А негритянку? В Венеции?
   – В Вероне. Лали, с Мартиники.
   – Это где?
   – Вест-Индия, Карибское море.
   – Блин, офигеть! А у нас все по дачам или бухают весь отпуск. И всех разговоров – бабло да работа. Ты весной тоже уволишься?
   – Иншалла.
   – Это что значит?
   – Восточная мудрость. Если будет на то воля Аллаха…
   Мы провели вместе сутки. Под Боба Марли, Джони Митчелл и какого-то греческого электронщика. Прежняя тоска улеглась, и остались только нежность и простота. И ощущение безопасности, сознание того, что я дома…

   – Двадцать седьмая, поехали. Алёхина, Черёмушкин…
   Девять ноль-три – и все, до единого, уже с вызовами.
   – Арбайтен, швайне!
   Че сегодня как та рыжая из-под лестницы – так и вьётся вокруг, так и вьётся. Не можется ему, распирает от любопытства.
   – Ну, что там, Лар?
   – Там – где?
   Наткнулся, понял, ушёл на крыло:
   – В смысле – на что едем?
   – Абсцесс [47 - Абсцесс (мед.) – гнойник.] повезём, ягодичный. Из Мечникова на Перовскую [48 - Мечникова, Перовская (разговорн.) – названия питерских больниц.].
   Доро́гой трепались.
   – Я чего-то не догоняю: в Мечке гнойных хирургов не стало?
   – Она, по-моему, вообще в упадке. Джексон там в терапии лежал, приходит, рассказывает, вечером на укол, а ему: подождите, вас вызовут. Час не зовут, второй… Лёг спать. Среди ночи чует: откидывают одеяло, стаскивают штаны и иглой в задницу – раз! И не протыкают. Ещё раз – хоп! И та же фигня. Изо всей дуры-силы: н-н-на!!! Ампициллин болюсом [49 - Болюсом (мед.) – всё содержимое шприца одним толчком.] – бля-а-а-а! Баян в миску – дзынь! Джексону строго: спите! И лошадью по коридору: цок-цок-цок. Акустика – как под аркой Главного штаба. Половина второго, сна ни в одном глазу, нога отнялась – всё путём, лечимся дальше!
   Рассмеялись. Феликс набрал воздуха.
   – Как новый доктор, Ларис? Говорят, вы ближе сошлись.
   Ах, ты ж любознательный наш!
   – Кто говорит?
   – Ремнёв говорит. Видел, как вы под руку шли. Сам не свой приехал, всё подробно описывал.
   Ремнёв. Тонконогий, пузатый жмот с глазами навыкат. Всё-то он видит, всё знает. Молодой парень, а хуже бабы. Ладонь мягкая, влажная, сам рыхлый, бледный, с животом, как у Карлсона. Любитель порнухи и жуткий завистник: подфартит кому – места себе не находит. Листки выдают расчётные – все переворошит, все пересмотрит, даже во врачебные нос сунет, и ходит потом, переживает. Вслух.
   – …вас уже, считай, рисом обсыпали.
   Жаль, только сейчас узнала – всю кровь бы ему, гаду, сменила.
   – Слышь, Че, а тебе-то какое дело?
   И он совершенно серьёзно ответил:
   – Северов для меня – инопланетянин. И-Ти. Ты с ним вошла в контакт, а я нет, вот и интересуюсь.
   Вот странный он всё-таки – Феликс. За тридцатник, а всё ещё как подросток. Зажатый, закомплексованный, пургу несёт вечно. Женщины у него нет, раз от разу перебивается. Ко всем на станции уже подкатился, девки хихикают: спермотоксикоз у Черёмушкина! – а сам до конца дело редко доводит, духу не хватает, подталкивать надо. Книжный мальчик, короче. Вечно читает, а в жизни лопух лопухом. Сколько раз мы с ним мимо денег пролетали – ну, не сечёт момент совершенно! А заработаем, он тут же книжек накупит, ни рубля не оставит, вечно потом полтинники занимает.
   Ч-чёрт, всё настроение испоганили! А такое хорошее утро было…

   Он разбудил меня, когда завтрак уже стоял на столе. Сидел напротив: свежий, подтянутый, в футболке и шортах.
   – Тебе халат нужен. Хочешь, подарю?
   – Не, – он подлил мне молока в кофе, – не люблю халаты, не мужская одежда.
   – Удобно же.
   – Кому как. Некоторые их даже поверх костюма носят, как Филипп Филиппыч, а по мне, так уж лучше в шортах.
   – А-а, знаю, о ком ты. Мы как-то на вызов к тако-о-ому чумоходу приехали… Немытый, нечёсаный, волосы сальные. Кругом грязища, подошвы чавкают, шмон стоит, как в ханыжнике. Но в халате и с галстуком, интеллигент типа. «Русский стиль» курит, а бычки в карман складывает. Извините, говорит, неубрано – женщины в доме нет.
   – Бывает. Хлеба ещё поджарить?
   Вообще я с утра не ем, но тут умяла всё за милую душу. За окном капало, деревья шатало, а здесь, за шторами, горел свет, было тепло, и плеер за спиной тихонько шумел прибоем, бумкая в какие-то ворчащие барабанчики.
   – Это кто?
   – «Джин». «Нью-эйдж» называется – как раз для такой погоды. Сейчас тебя провожу, вернусь и залягу с книжками. Самое то: утро, сумрак, дождь за окном…
   – Блин, завидую я тебе!
   – Я сам себе завидую. Ну что, пора?
   В коридоре задержались. Когда я пришла в себя, мы стояли на коленях, упёршись лбами, как две коровки. Я обхватила его руками.
   – Ладно, прилипала, на службу опаздываешь.
   – Успею. Поцелуй меня.
   Ну до чего ж здорово!
   – Ещё!
   – Инфляция наступит. Девальвация.
   – Не наступит. Давай ещё.
   Он поднялся, увлекая меня за собой.
   – Выходя из-за стола, надо ощущать недоеденность – так Павлов учил. Великий физиолог, между прочим.
   – Да ну его! Давай ещё. Ну, пожалуйста…

   – Ох, ни хрена себе!
   – Падла скрюченная!
   Гасконец врезал по тормозам. Глянцевый «мерс» царственно плыл на красный. Кинуло на торпеду, рвануло гудками. Белизна манжет, ленивый фак из окна…
   – Вот гондон! Ну, держись!
   Генка, забив на вызов, повёл его как приклеенный. Издалека выцелил постового, цапанул говорилку:
   – Так, командир, тормозни «мерина»! Да-да, этого.
   Прохожие обернулись. Гаишник махнул, «мерс» приткнулся к обочине. Генка, куражась, впритирку прошёл вдоль борта, заставив водителя спешно захлопнуть дверь.
   В зеркало было видно, как бурно жестикулировал Осконцев, снисходительно, с оттеночком превосходства улыбался дорого одетый молодой человек и скептически хлопал об ладонь палкой гибэдэдэшник. Генка вдруг сплюнул, повернулся и, прыгая через лужи, вернулся в кабину. Саданул дверью.
   – Чего там, Геныч?
   – Да депутатский помощник, сопля зелёная. Сунул корку менту – тот и обделался сразу… хор-р-рёк!

   Оставшуюся дорогу Гасконец орал в микрофон на проезжающий транспорт.
   – Тебя где ездить учили, чучело? А ну, ушёл вправо!
   Навстречу, по путям, шёл ещё один. Упёрся и встал: ждёт.
   – Токоприёмники отрасти и совсем трамвай будешь! Чё уставился, дерево, не видишь – «Скорая» под мигалкой?
   И врубил сирену. Встречный, артикулируя матом, рывками всасывался в поток.
   – Развелось мурамоев, мля, шагу нельзя ступить!
   Крича сиреной, мы тащились по загруженному проспекту.
   – Хватит, Ген, не дави на мозг, выключи.
   Приползли, сдали. Феликс пошёл отзваниваться. Вернулся злой и расстроенный.
   – Ещё транспорт [50 - Транспорт (жарг.) – перевозка пациента из квартиры или из поликлиники в стационар.]. Не обследованную, с угрозой [51 - Угроза — здесь: угроза прерывания беременности.], на Балканскую.
   – Откуда?
   – С Пестеля. Поехали, Ген.
   Везёт как утопленникам: из центра, через пробки, да на окраину…
   – Я посплю, ладно?
   – Валяй! – Осконцев понимающе подмигнул.
   – Дай подушку.
   Генка вытащил мягкий квадрат, и я устроилась у него на плече.
   – Не мешаю?
   – Нормально.
   – Приглуши радио, Че.
   – Сейчас.
   – Ну, приглуши, пожалуйста.
   – Дай дослушать, а? Это ж Харрисон. Стил май гито джентли уипс…
   – Блин, Феликс!
   – Ай до но уа-а-ай, ноубоди толд ю…
   Генка вывернул до нуля громкость.
   – Вы слушали песню в исполнении Харрисона.
   – Падлы!
   – Отдыхай, Феликс.
   – Спасибо, Ген.
   – Не во что, Лар. Спи.

   Разбудить её всё же пришлось – на углу Московского с Ленинским сбило велосипедиста. Хорошо сбило, в мясо. Молодой парень, лет восемнадцати.
   – Доставай, Че.
   Я полез в карман за наркотиками.
   – Шинируем здесь, на асфальте?
   – Ага. С Седьмой всё равно скоро будут. – Алёхина стянула с парнишки рукав и вставила в уши дужки фонендоскопа.
   – Ну, как?
   – Низковато. Сто на шестьдесят. Ставь систему.
   Воткнули капельницу, ввели промедол. Генка принёс шины.
   – Звони, Ген, на Центр – штурмы [52 - Штурмы, штурмовики (жарг.) – реанимационно-хирургическая бригада.] нужны. И носилки давай. И тётку в кабину пересади. Держи ногу, Феликс.
   Я держал, она обматывала бинтами.
   – Перекруты делай.
   – Не учите дедушку кашлять.
   Над нами затоптался гибэдэдэшник.
   – Ну, чё? Серьёзно?
   – Тяжёлый. Прямо на стол пойдёт.
   – Помочь надо?
   – Когда грузить будем. Ты пока свистни кого-нибудь…
   Подошли мужики. Лёха безуспешно пыталась порвать марлевую полоску. Рвалось как угодно, только не вдоль.
   – М-да, ну и оснащеньице у вас.
   – Трофейное, немцы при отступлении бросили. Значит, мужики, один под плечи, другой под пояс, третий под колени, понятно? Ты держишь капельницу, я ногу. По команде.
   Взялись.
   – Раз, два…
   Подняли, положили, задвинули. Закрыли дверь.
   – Как давление, Лар?
   – Скинул. Девяносто на пятьдесят – от промедола, наверное.
   – Погромче сделать?
   – Давай.
   Я повернул колёсико на системе. Закапало чаще.
   – Дышит?
   – Дышит.
   – Череп проверь.
   Она осторожно, двумя руками, посдавливала ему голову.
   – Нормально вроде.
   – В ушах крови нет?
   – Нет.
   Отъехала дверь, влез объектив. Долетел обрывок фразы:
   – …находясь в нетрезвом состоянии…
   Алёхина, не оборачиваясь, задвинула дверь обратно. Заблокировала собачкой. Но репортёр попался настырный: обошёл сзади, открыл и снова засунул к нам свои линзы вместе с мохнатым, как собачья шапка, микрофоном.
   – …состояние расценивается как тяжёлое. Поэтому…
   – Пошёл на х…й! – Лёха с грохотом захлопнула створку. Немного помолчала и спросила. – Че, кого это я послала?
   Я глянул в окно.
   – ТНТ, если не ошибаюсь. О, едут!
   Подрулили штурмы и линейная с Семёрки.
   – Что тут?
   – Череп, открытая голень, давление девяносто. Промедол, двести полиглюкина, транспортная иммобилизация.
   Штурмовик оценил ситуацию.
   – Перегружать не будем, везём на вашей.
   – У нас пациент на борту. Остановка в пути – угрозу везли, на Балканскую.
   – Перекидывайте на Семёрку.
   – Только с Центром поговорите, лады?
   Тот сунулся к рации, перетёр пару минут. Обернулся к своим.
   – Пересаживаемся. У вас «Пневмокомп» [53 - «Пневмокомп» – ещё один тип аппарата искусственной вентиляции лёгких.] на ходу? – это уже нам.
   – Не. Это так, декорация. Амбушка есть, если что.
   – Да у нас и своя есть. Ладно, погнали…

   А смена аж истомилась, в ожидании.
   – Ну, рассказывай.
   – Что тебе рассказать?
   – Как там у вас было?
   – С кем?
   – Да ладно, можешь не прикидываться, все только и говорят….
   Алёхина нехорошо улыбнулась.
   – Кто говорит?
   – Все говорят.
   – А тебе кто сказал?
   – Ой, я не помню уже…
   Вот так всегда – как только речь заходит о первоисточнике, все сразу теряют память.
   – И что ты хочешь от меня услышать?
   – Ну, не знаю…
   – А чего тогда спрашиваешь?
   – Интересно.
   – Интересно? – Лёха оглядела остальных. – Кому ещё интересно?
   Ей не ответили.
   – Ну, чё засохли-то? С утра ж слюной истекаете – ходите, трусы мои нюхаете.
   Глаза на еду, жевательная мускулатура задействована до последнего волокна.
   – Вот так-то лучше. – Лариска презрительно глянула на тарелки. – Пельменщики…

   Ах, пельмени-пельмени, вечная скоропомощная еда. В любое время, на любой станции, морозилка забита надорванными упаковками. Раньше все остатки ссыпали в один пакет, объявляя коммунизм на получившееся ассорти, – любой мог прийти и отсыпать себе твердокаменных, звонких от мороза комочков, – а в дни, когда коммунизм отменяли, было принято оставлять записки: «14.09. Доела «Боярские». Верну с аванса. Жужа». Шло время, приходили новые люди, как-то незаметно традиция отмерла, и скандалы из-за ложки «Провансаля» давно не в диковинку…

   Покурили после обеда и сели спать. Лёха влезла в кресло с ногами – раз и в отключке.
   – Феликс Аркадьевич!
   Принцесска.
   – М-м-м.
   – У нас работа без права сна.
   Блин!
   – А мы и не спим, Виолетта Викентьевна. Да, Ларис?
   – М-му-гу.
   – Я вижу, как вы не спите.
   – Нет, серьёзно, Виолетта Викентьевна. Мы медитируем.
   – Медитировать, Феликс Аркадьевич, надо в нерабочее время. Лариса Евгеньевна! Я к вам обращаюсь. Мало того что опоздали сегодня…
   Лариска влезла в тапочки и, ни слова не говоря, отчалила в коридор. К водилам пошла. К ним заведующая почти не заглядывает, потому там и курить можно. До того их Принцесска достала, пепельницы выкидывая, что приволокли они бетонную урну и к полу приклеили. Молекулярным клеем. Выдавили большой тюбик, поставили сверху, она через минуту приклеилась насмерть, и отрывать её теперь всё равно что перепланировку делать. Так что закуривай, народ, не стесняйся!
   А ещё она точно туда не заглянет, потому что нынче Котька Патрикеев работает. Он её всякими вопросами двусмысленными донимать любит, а накануне Дня медика, когда отработавшая смена в полном составе нарезалась у водителей, Котька бегал за Принцесской по станции, совал ей фужер и, норовя прихватить за упругое, кричал: «Пей, а то заложишь!»
   Только покемарить не удалось – дёрнули всех: кого на пожар, кого на кровотечение, а нас, как всегда, на пьяную травму.

   Федя-травматолог был нынче явно не в духе.
   – Да етит твою! У вас что тут, прикормлено? Достали, ё! Целый день «Скорая» под окнами. Лодыжка?
   – Наружная. Было б две – свезли б в Александровскую, а так – сам понимаешь…
   – Ё! Оттащите на рентген, а то у меня никого сейчас.
   Рентген здесь на четвёртом. Травма на третьем, рентген на четвёртом. Очень удобно.
   – Не, Федь, извини – грань физического истощения.
   – Сволочи.
   Федя бесхребетен, как ланцетник, подчинённые его в грош не ставят – уйдут курить, и с концами, – так что отказ ему только на пользу: авось психанёт как-нибудь, да и прижмёт их.
   – Уж какие есть, Федя.
   – Катитесь отсюда, чтоб я вас больше не видел.
   – А печать? А подпись? А отзвониться?
   – А пое…аться вам не завернуть?
   Федя, бурча под нос, чирикнул в карте вызова подпись и пришлёпнул сверху печатью.
   – Свободны.
   Лёха оторвалась от телефона.
   – Сейчас мы тебе, Фёдор, – злорадно пообещала она, – нового пациента привезём, так что не расслабляйся. Мы через полчаса будем, можешь пока чаёк заварить.
   – Знаете, когда столько лет врачуешь травмы, возникает неодолимое желание кому-нибудь их нанести.
   – Где-то я это уже слышал. Это угроза?
   – Ну, что ты! – Федя любовно пощёлкал щипцами для снятия гипса. – Констатация факта.
   Инструмент у травматологов и вправду впечатляющий, киношники, например, от них просто кончают. Разложат на подносе в пыточной, приведут героя и: открой тайну, несчастный, открой тайну!!!
   Спускаясь по лестнице, мы услышали знакомое татаканье фордовского мотора.
   – Ну, сейчас Федька точно на стенку полезет. Интересно, кто это?
   Оказалось – Санька Сильвер. Увидел нас, подмигнул:
   – Чё я вам ща покажу!
   Он распахнул дверь, и в предбанник ввалился в дымину пьяный, измазанный землёй пролетарий. Пахнуло мочой и застойным, недельным выхлопом. Сильвер, довольный, картинно протянул руку:
   – Знакомьтесь, это тоже Феликс.
   – Сейчас тебе Федя покажет.
   – Мне не покажет. Он у меня студентом практику проходил, – Саня поднял кулак, – вот тут вот был!
   – Свежо издание, но ксерится с трудом. Идём, Че, за новой порцией…

   Пять вызовов подряд, и Че восстал:
   – Всё, бля, не могу больше – пошли они в жопу со своими болячками! Поехали к «Наташе», блинов треснем.
   Это так блинная называется. Порцайка блинов – пятнашка и чай – трёшка. Подъезжаем, а там уже стоят с Девятнадцатой. Гасконец, ругаясь, стал искать подворотню, чтобы загнать машину, а то, не ровен час, линейный контроль нос сунет: с чего вдруг две пустые «Скорые» у кафе?

   – Привет! Можно мы с вами?
   – Валяйте. Притомились?
   – Есть малость. Девушка: три с селёдкой, три со сгущёнкой, три двойных чая.
   «Скорая» тут без очереди, долго ждать не пришлось. Коллеги уже расправились с блинами и теперь, не торопясь, хлебали душистую жидкость.
   – Жалко, курить нельзя.
   – Ничего, потерпишь. Вторую пачку уже открыл.
   – Так довели ж!
   И пояснил:
   – У нас сегодня махыч на адресе был. Приезжаем: сидит битый гоблин. Весь на нервяке, дёрганый – воркуем, успокаиваем, лечим. Влетает баба и с ходу меня за лацканы: суки-падлы, козлы вонючие, не уйдёте, я ребят позвала, ща они вас тут заделают! Вцепилась – пьянющая, глаза белые – ни хрена не соображает. Я ей спокойно, с расстановкой: ошибаетесь, мы – «Скорая», вашего сыночка вот лечим, помощь ему оказываем, в травму свезти хотим, у-сю-сю, ля-ля-ля… По барабану! Сказал я раз, сказал два. Три сказал. Потом оторвал от себя, рывком – ка-а-ак заорёт, будто её «Дружбой» пилят, этого козла переклинило, и он на Машку. Покажи, Маш.
   Девчонка, отогнув ворот, продемонстрировала огромный, похожий на засос, синячище.
   – Короче, я его сзади вырубил, успел, и тут как раз ребята нарисовались. Мы в комнату: я дверь держу, а Машка диван волохает. Забаррикадировались, ментов вызвали, а сами розочки из бутылок сделали и встали, как в «Не бойся, я с тобой!».
   – Ментов долго ждали?
   – Минут десять. Такие монстры приехали – мама не горюй! Джедаи. Квадратные, два на два, шире, чем я выше. Ладони на «калашах» – только стволы торчат, а рожи ваще застрелись! Особенно у старшего. Глянет – сразу под лавку хочется. Его обычно первым пускают. Вышибают дверь, он заходит, и там сразу все сдаются. А фамилия у него Мамин, и они его Мамусиком называют, ласково так…
   Мы ели блины и запивали их чаем, заставив стол маленькими, на две чашки, керамическими чайничками. Сдвинули скамейки и, не привлекая внимания, сидели в самом углу.
   – Часто тут зависаете?
   – Да каждые сутки – рядом же.
   – Хорошо вам. А у нас только шаверма на углу.
   – Зато продавец хороший, может в кредит дать. Я, говорит, в прошлой жизни был инженером и прекрасно вас понимаю.
   Доев, встали.
   – Ну ладно, пока. Удачной охоты!

   Я позвонила ему из будки на углу.
   – Привет, Вень, это я.
   – Привет. Как там у вас?
   – Вдевают.
   Пауза.
   – Я скучаю по тебе, Веня.
   – Я тоже.
   – Можно, я завтра приеду?
   Он помолчал.
   – Приезжай.
   – Если не хочешь, скажи.
   – Да нет, приезжай, всё в порядке. Просто я в одиннадцать ухожу и часов в пять только вернусь – как раз выспишься.
   Ура!
   – Вы не представляете, доктор, как я…
   Он перебил:
   – Слушай, будь другом, никогда так ко мне не обращайся, ладно?
   – Как скажешь.
   – И по фамилии тоже. Не выношу, когда женщины своих мужчин по фамилии называют.
   – Всё что угодно, Вень.
   – Тогда до завтра.
   – Целую.
   Он не ответил.

   А ночь мы провели удивительно спокойно. Ни одного вызова, только акушерка под утро смоталась, и всё. Все выспались, бодренько отсидели на конференции и забазировались на кухне.
   – Ларис, чай!
   – Я не буду.
   Она переодевалась, стоя за дверцей шкафа. То и дело сбоку высовывался голый локоть, мелькал джемпер, а снизу переминались по тапочкам изящные ступни в чёрных колготках.
   – Двадцать седьмую в твои края отправляют.
   – Я не туда.
   – Они ещё до метро крюк делают, Саню подкидывают.
   – Не, спасибо.
   – А я знаю, куда ты идёшь.
   Она высунулась из-за двери, держа во рту заколки для волос. Показала кулак.
   – Понял?
   Хорошее настроение у девочки, даже глаза блестят. Woman In Love. Руки запрокинула, волосы собирая, грудь обозначила – загляденье. Трахаться едет. Ещё полчаса и…
   И как-то сразу мне поплохело. Такая зависть вдруг поднялась, такая тоска… Лёха из-за дверцы выпорхнула, сумку на плечо и на выход. Идёт, пританцовывает – предвкушает.
   А я, как обычно, домой. В одиночку. Бифштекс «Поморский», душ, канал «Дискавери». Старые «Вокруг света». Эрекция. Пойти куда-нибудь не на что, позвонить некому – задвинул меня боженька на запасной путь, непонятно за какие грехи, и стою я на них, догнивая, лет десять как…

   Сознание отстегнулось. Накрыло, застлало глаза, перехватило дыхание. Стучало под горлом. Падали волосы. Упиралось в бок твёрдое, руки блуждали, скользя по мокрому. Накатывало, чуть отступая, ближе и ближе. Вот, сейчас! Ещё немного. Ещё. Вот оно!!!
   Подхватило и понесло, проваливаясь в темь, скользя и вращаясь, взмывая и хватая за горло. Потом сдавило с хрустом, выдох в ухо и второй приход, круче первого. И меркнет всё, меркнет, как свет в кинотеатре…

   Стопки оладьев, сгущёнка, чай.
   – Слушай, ну ты, блин, кадр. Оладьи. Офигеть!
   – Да молоко просто скисло – не выливать же.
   Северов забурился оладьей в блюдце сгущёнки.
   – Хорошо получились.
   – Любишь готовить?
   – Пожрать люблю, в дороге особенно. Такую порой вкуснятину из ништяков [54 - Ништяк (жарг.) – здесь: объедок.] замостыришь – хоть в повара нанимайся.
   – Здорово. Я тоже хочу. Возьмёшь меня с собой как-нибудь?
   – Нет.
   – Почему?
   Он серьёзно ответил:
   – Один свободен, как птица. Вдвоём не то. Я в одиночку больше люблю – феноменальное ощущение!
   – Не скучно?
   – Нет, конечно, что ты? – Веня посмотрел на часы. – Мне пора. Полезай в постель – я новую постелил. Открой балкон нараспашку, чтоб посвежей, а я вернусь – разбужу.
   Повернулся от двери:
   – Спи спокойно, дорогой товарищ. Я пошёл.
   – Вень…
   – А?
   – Постой.
   Я встала и обняла его.
   – Погоди ещё минутку.
   Он решительно высвободился из моих рук.
   – Слушай, я не на войну ухожу. А продолжительные прощания вообще терпеть не могу. Уходишь – счастливо, приходишь – привет! Как в песне. Так что пока, Ларис.
   – Счастливо, Вень.

   И опять сон не шёл, ночью выспалась. Поставила «Джин», смотрела альбомы. Крым, Северов и маленькая, ладная, светловолосая девушка. Шорты-милитари, сандалии, облегающая белая маечка. Аккуратный рюкзак. Сидит на корточках: изогнулась, попку отставила – прям хоть в «Плейбой». И весь альбом с ней. Я перевернула страницу, и на одеяло упал вырванный из блокнота листок.
   Стихи. Его. Его почерк.

     Ухожу. Прошли все сроки.
     Прочь сомненья – быть, не быть…
     Спеты песни, стёрты строки,
     Значит, время уходить.

     Ухожу. Меняю кожу.
     С болью. Всю. Цена одна.
     Пожалев. Не раз. Но всё же!
     Исчерпав себя до дна.

     Ухожу. Пора. Монета.
     Жребий. Можно не ловить.
     Карнавал. Оркестр. Лето.
     Танцы. Время уходить [55 - Стихи автора.].

   Вот и всё. Можно ничего не доказывать, не затянется у нас с ним. Прав был Че – не отсюда он, Веня Северов. Из параллельных миров проездом.
   Вложила листок обратно, задёрнула шторы. Залезла под одеяло. Было грустно – словно в конец повести заглянула. Лежала себе, лежала, да и заснула…

   Он разбудил меня очень нежно, как будил отец в раннем детстве. Всмотрелся, почувствовал.
   – Ты чего смурная?
   – Не знаю. Тоскливо что-то…
   – Пойдём тогда, пивка треснем.
   На столе уже стояло два литра «Очаковского», копчёные рёбра и ржаной круглый.
   – Что празднуем?
   – Ничего. Ужинаем.
   – Фига́ себе ужин!
   Пришёл голод. Мы рвали мясо, отправляя в рот куски тёплого хлеба, оставляя на стаканах жирные отпечатки. Настроение улучшалось.
   – Вень.
   – М-м?
   – А на станции уже в курсе.
   – И что?
   – Кругами ходят, что да как знать хотят. Особенно Феликс. Он в тебя просто влюблён – ждет не дождётся, когда работать будете вместе. У него, кстати, как и у тебя, куча книг дома.
   – Значит, будет о чём поговорить.
   – Вам-то? Да-а. Его как подменили – всю осень хмурый, неразговорчивый, выхлоп от него вечно, а сейчас словно Бога нашёл… Ты б его раскачал, Вень? Он парень умный, только вот куда приткнуться, не знает.
   – Слушай, я ему не помощник. Тут каждый сам решает – клопов ему на диване давить или, скажем, норвежское побережье на попутках проехать.
   – А почему на попутках? По путёвке разве нельзя?
   Он покачал головой:
   – Не то. Посмотрите налево, посмотрите направо… стоянка двадцать минут… туалеты сбоку… в цокольном этаже расположен ресторан национальной кухни, в фойе можно приобрести сувениры, а так же видеокассеты и фотоальбомы с видами норвежской природы… А вот когда утро в горах, воздух хрустальный, водопады поют и ты в тёплом спальнике просыпаешься, а далеко внизу по фьорду лайнер идёт… Такое в душе рождается – никакая религия не нужна.
   Хмыкнул, поскрёб подбородок.
   – Я как-то снимки из Норвегии показал – загорелись одни, семейные. Выбили три недели в июле, получили отпускные, а через два дня приходят на станцию и сидят, слепого за яйца тянут: ты с кем сегодня? А водила кто? Что-нибудь интересное было? А у нас, помню, та же ботва случилась… Я их и картой снабдил, с пометками, объяснял, рисовал, а они вместо всего этого бытовую технику решили купить: холодильник, домашний кинотеатр и пылесос. Навороченный пылесос – на сдачу, говорят, взяли. При том, что холодильник, телевизор и пылесос у них уже были. Понимаешь, о чём я?
   Зазвонил телефон. Веня снял трубку.
   – Да… Здорόво… Дома… Конечно… Как ехать, помнишь?.. Пивка возьмите. – Он повернулся ко мне:. – Маленькое суарэ. Эх, жаль, на работу завтра!
   – Кто это?
   – Да так, ебуржане одни.
   – Кто?
   – Екатеринбуржцы, автостопщики. Вписаться хотят.
   Он вытащил пакет с картошкой:
   – Пожарь, пока я за цыплёнком смотаюсь. Они голодные – целый день из Петрозаводска катили…

   – Змей.
   – Макар.
   Патлатые, с рюкзаками, в одинаковых жёлтых комбезах. Очкастые, бородатые и с гитарой.
   – Лариса.
   – Очень приятно. Вень, я в душ сразу.
   – Может, пожрёте сначала? Птица с картошкой.
   – Мы тут бифштексов приволокли.
   – Завтра. Давай, а то стынет.
   Они сели за стол.
   – А вы?
   – Лопай-лопай, Склифосовский, заслужил.
   – Это откуда?
   – Реклама такая была. Не помнишь? Целая серия: Михалков под космонавта косил, Ефремов троллейбусом управлял…
   – А, помню-помню, там ещё слоган был в одном: «Это мой город!» У нас его переделали. Идёт кекс, кругом парки, фонтаны, и голос диктора: это мой город! Заходит в переулок, там его гасят трое, он зубы сплёвывает, и диктор: район не мой.
   Веня заварил чай.
   – Вы откуда?
   – Из Троссингена, на фестиваль ездили.
   – А в Петрозаводск-то вас как занесло?
   – Не поверишь: под Штутгартом две фуры застопили – в Мурманск шли, из Италии. Два брата на двух фурах. Через Германию, Данию, Швецию и Норвегию.
   – Ни хрена, кружочек вы дали!
   – Зато будет что вспомнить.
   Гости быстро расправлялись с курятиной.
   – В Питер надолго?
   – Не. Денёк погуляем, потом на Москву и домой.
   – Слушай, я на службу завтра, ключи оставлю. Будете уезжать, просто дверь захлопните – у меня вторые есть.
   – Не вопрос. Ты давно дома?
   – Недели две.
   – Где был?
   – В июне уволился и в Прибалтику. Оттуда через славян в Турцию, а дальше Сирия, Ливан, Иордания… Три недели в Египте и домой чартером.
   Крепко заваренный чай, сушки с маком, сухари с ванилином.
   – У тебя курить можно?
   – На балконе.
   Мы, все четверо, держа кружки, вылезли на балкон. Открыли створки. Ударил ветер, сыпануло капелью, стало сыро и неуютно.
   – А ты, гляжу, приподнялся – балкон застеклил.
   – Так даром же! Народ на стеклопакеты переходит, рамы выбрасывает, а они по высоте тик в тик сюда вписываются. Подобрал, подкрасил: банка краски, пакет шурупов, баллон «Макрофлекса» – две сотни за всё про всё. Стираться будете?
   – Будем.
   – Вот здесь и развеситесь.
   – Не высохнет ни фига.
   – Обогреватель подгоним – утром сухое снимешь.

   – Вень, а что такое Троссинген?
   Макар был в душе, а Змей озабоченно сортировал предназначенные для стирки вещи. Мы убирали на кухне.
   – Городишко в Германии, там блюзовые фестивали проводят.
   – А они музыканты?
   – Ебуржане-то? Змей – на гитаре, Макар – на гармонике. Фильм «Перекрёсток» видела?
   – Это где негр парнишку играть учит?
   – Примерно. Так вот тут то же самое.
   – А где работают?
   – Нигде. Путешествуют, Европу окучивают.
   – А живут на что?
   – Играют на улицах.
   – И им хватает?
   – Ха! Да они в неделю зарабатывают больше, чем ты за месяц.
   Веня высыпал на тарелку чипсы, разместив по кругу и заполнив середину горкой фисташек.
   – А ты их откуда знаешь?
   – Пересеклись как-то на трассе. Они у меня часто живут: то туда едут, то обратно. Вся жизнь в дороге.
   – А ты?
   – А я домосед.
   – Ха-ха, домосед!
   – Нет, серьёзно. Я могу на полгода куда-нибудь уфигачить, спать под мостами и питаться с помойки, но мне обязательно надо знать, что у меня где-то дом есть. Тем более что я его сам сделал, по своему вкусу.
   – Это точно. Дом у тебя классный.
   – Ещё бы! Здесь мои книги, моя музыка, мой комп… Мне тут в кайф, я дома очень люблю сидеть. И возвращаться домой люблю: хоть с работы, хоть из Европы.
   Вернулись гости. Потемневшие от воды космы, камни с дырочками на ярких шнурках, деревянные «Т» на кожаных ремешках. Свежие неглаженые футболки, замысловатые татуировки на мускулистых плечах.
   – Ёлы-палы… да из тебя, Змей, неплохой ридикюль можно сделать! А из Макара – абажур.
   – Ты, блин, чернушник!
   – Ладно, шучу.
   Открыли пиво. Над стаканами поднялась шапка и, малость подумав, стекла вниз.
   – Палец надо было поставить, – авторитетно заявил Макар.
   – Ничего, вытрем. Ну, за встречу!
   Они захрустели чипсами.
   – Чего нового?
   – Альбом записали, – Змей покосился на Макара, – наконец-то.
   – Есть экземпляр?
   – А как же – основная статья дохода.
   – Берут?
   – По червонцу – на раз. Возить только обломно, нам их до востребования высылают.
   Макар сходил к рюкзаку и вернулся.
   – Держи.
   Закатное небо, степь, уходящее к горизонту шоссе.
   – Где снято?
   – В Венгрии. Змей сказал – для обложки сгодится.
   Веня перевернул коробку, вчитался.
   – Поставим?
   – Лучше сыграем. Змей, ты как?
   Змей сосредоточенно лущил фисташки.
   – Змей, к тебе обращаются!
   Он поднял голову. Сверкнул очочками. Маленький, забавный.
   – Папаша, можно я поем немножко?
   – Потом поешь. Расчехляй женщину.
   – Пиво закипит.
   – Не закипит, уберём в холодильник.
   Змей пошёл в ванную мыть руки. Вернулся.
   – Там машина остановилась, развесить нужно.
   – Да ладно, сыграем, и развесишь. Неси инструмент.
   Он ушёл в комнату. Слышно было, как он жужжит молнией, достаёт гитару.
   – И папочку мою, будь другом, захвати.
   Он что-то ответил, очень язвительно, судя по интонации, но папку принёс. Она была наполнена маленькими серебристыми гармониками.
   – Ого! А сколько их тут?
   – Двенадцать.
   – Так много? И все нужны?
   – До единой.
   Змей, такой серьёзный, склонился над гитарой.
   – Ми дайте.
   Дали. Он едва заметно подстроил, потом ещё, и наконец вроде остался доволен. Надел на палец блестящую трубку.
   – Ну что, покатили?
   – Давай.
   И Змей дал. Змей так дал, что у меня кожа пошла пупырышками. Веня с Макаром ему не мешали, и Змей, отключившись, ездил по грифу, порождая скользящие и поскуливающие звуки, сменяемые смачными, звенящими металлом, басами. Он покачивал головой в такт, топал ногой и двигал челюстью, отбивая зубами ритм. Змей был великолепен.
   Дав ему натешиться, вступил Макар. Как они звучали вдвоём! Северов со своей гитарой почти не влезал, Змей ему уступал, но Веня, выдав загогулистое коленце, снова и снова показывал ему: давай сам!
   Я сидела и думала: сюда б Феликса – во затащился б чувак, может, даже с мёртвой точки своей сдвинулся…

   Мне не спалось. Днём как следует не поспал, и сейчас то же самое – глаза слипаются, а сна нет. Со мной такая беда часто. В таких случаях два варианта – или феназепамом закидываться, или за пивом идти. Я полежал немного, вылез из-под одеяла и стал одеваться. Круглосуточный был под окнами.

   Несмотря на час ночи, жизнь у магазинчика била ключом. Звеня пакетами, закуривали выскочившие за догоном – кожаные куртки, заправленные в носки тренировочные, обрамлённые грязью полуботинки; мелко сплёвывая, наступали на сползающие штаны подростки; девушки со страшными ногами в колготках-сеточках через затяг прихлёбывали «Отвёртку». Ветер, сиплый смех, гнутые крышечки на обхарканном бетоне ступенек.
   Светилось кафе. Без конца ставили «‘’Орбит’’ без сахара», ему вторили нестройные голоса. В темноте шли разборки: женский мат, треск рубах, сочный хряск раздаваемых оплеух. Асфальт пестрел пунктиром из красных капель, оторванными шпильками и горлышками от «Балтики» в окружении тёмных, расходящихся веером влажных осколков.
   Захотелось есть. Я взял упаковку сосисок, пару бутылок пива и, на оставшуюся тридцатку, две пачки L&M. Заделаю пюре, а пока греется, курну на лестнице под пивко…

   Чернела копоть. Свисали обгорелые спички. Пахло помоями. Стены хранили откровения нового поколения:

   Гр. Об.
   Клёпа и Бур
   Punk Not Dead
   Отсасываю у всех. Телефон. Лена.
   Клёпа и Бур
   Малыша любит Слоник.
   Крот – лох
   КиШ
   Acid House
   Клёпа и Бур
   Андрюша, я тебя люблю!
   Стрелка, указывающая на дверь, полуметровые буквы: Ирка – дырка!
   Клёпа и Бур
   Ельцин – апостол, Зюган – зомби.
   Цой не умер, он просто вышел покурить.
   Ниже другим почерком: Покури, Витя.
   Ещё ниже: кто написал, тот козёл!
   Далее полемика – мат с грамматическими ошибками.
   Клёпа и Бур
   Лычёва – гнида
   Шприцы, грибы, крылатые члены. Звездообразные А и раздвинутые ноги со следами раздавленных окурков в промежности…
   Что мы тут делаем, Вождь? Мы, два орла!

   Бурлила вода. Я кинул в кипяток сосиски, поджарил яичницу. Выпил пива. Смешал пюре. Съел это дело под зеппелиновскую «Когда рухнет плотина», наполнил ещё стаканчик. За «Плотиной» шла «Gallows Pole», любимая моя вещь. Я закурил прямо на кухне. Сидел, слушал – драйв так и прёт, мурашки с палец! По двадцать одному году Планту с Бонэмом было. «Стоунз» в свои двадцать один тоже мир на уши ставили да и Харрисону, когда у всех от битлов крыша съехала, двадцати двух не исполнилось.
   Я стал вспоминать:
   Гагарин полетел в двадцать шесть.
   Лоуренс в двадцать семь арабов на турок поднял.
   Ильф с Петровым «Двенадцать стульев» закончили.
   Лермонтов собрание сочинений.
   Средний возраст командира подлодки в ту войну – двадцать пять.
   Самым результативным асам по двадцать два – двадцать три.
   Че Геваре, на пике славы, аж двадцать девять.
   Я в тридцать один фельдшер на «Скорой». Тринадцать лет одно и то же. Армию откосил, студентом не был – мог бы, но отговорили. Те самые рожи, с которыми сейчас на станции пью.

   и спортом не занимался,
   и музыке не учился,
   и моря не видел,
   и по горам не лазил.

   А так же:

   на яхте не плавал,
   с парашютом не прыгал,
   в пещеры не спускался,
   землю с археологами не копал,
   гнуса с геологами не кормил,
   бивней с мамонтовых кладбищ не привозил,
   костей динозавров в пустыне не откапывал,
   в Москву так ни разу не выбрался,
   и вообще никогда никуда не ездил.

   Зато много читал.
   О боевых самолётах, к примеру…
   – О, «мессер»!
   На экране, отчаянно петляя, уходил от трасс вражеский истребитель, по пятам преследуемый английским «спитфайром».
   – Сто девятый, «Эмиль».
   – Кто?
   – «Мессершмит» БээФ сто девять, модификация Е. На немецком лётном жаргоне «Эмиль».
   – Откуда знаешь?
   – Прямоугольные законцовки крыла – раз, подкосы хвостового оперения – два, «горбатый» нос и небольшой кок винта – три. Снято в период Битвы за Британию – основной немецкий истребитель в то время.
   Правда, сам я никогда от зашедшего в хвост англичанина не уходил; на ремнях в отрицательной перегрузке ускользающего манёвра не повисал; аплодисментов зрителей авиашоу не слышал.

   …или о восхождениях на восьмитысячники.

   – Ух ты, красота!
   – Чо Ойю, Непал. Её первыми австрийцы взяли, в пятьдесят четвёртом. До этого масса народа рубилась, лагеря по склону ставили, грузы затаскивали – по нулям! А эти пришли вдвоём, с тремя шерпами, и залезли с первого раза. Ничего не было: ни верёвок, ни кислорода – палатка, ящик консервов и примус один на всех…
   – Ты был там, что ли?
   Нет. Я вообще выше шестнадцатого этажа сроду не поднимался.

   …или о музыкантах.

   – «Сержанта» [56 - «Сержант» – «The Sergeant Pepper’s Lonely Heart Club Band», пластинка «Битлз» 1967 года. Номер один в списке ста лучших альбомов за последние пятьдесят лет.] всего на четыре дорожки писали. Электроники ж не было, всё вручную… То через мегафон в микрофон споют, то головку звукозаписывающую скотчем обмотают, чтоб звук с искажением шёл, то сыгранную партию задом наперёд пустят, то из плёнки лапши нарежут, перемешают и склеят – чума на выходе получается. Ткань с рояльных молоточков снимали, пальцами на рояльных струнах играли. Записали дубль, прослушали – не то! – и сначала. Никаких компьютеров – от и до всё отыгрывали.

   Я мог отличить звук «стратокастера» от звука «лес пола», но не умел играть и никогда не держал в руках ни того, ни другого.
   Я мог отличить песчаную акулу от серой рифовой, но никогда не нырял с аквалангом в тропическом море.
   Я мог отличить греческие руины от римских, но ни разу не бродил среди истёртых, потемневших от времени античных камней.
   Я мог отличить японскую джонку от китайской, но над моей головой никогда не трещали бамбуковые паруса.
   Я мог только читать.
   И сижу теперь, пью, чужой жизни завидуя…

   Воткнула нам Викентьевна по самые уши. Пришла злая, всех вздрючила, а нас с Веней подавно – опоздали мы оба. А ведь была у меня мысль на работу ночью пойти, всё равно лишь под утро заснул. Проснулся – как дубиной били. Даже в душ не успел – бежал, поскальзываясь, собачье дерьмо давил…
   Северов тоже выглядел довольно помято.
   – Что, дружок, похмелье?
   – Угу.
   – Я тоже вчера малость того. Поправимся?
   – Расшифруют.
   – Вот лаврушка, зажуём.
   – Нет уж. Будем страдать, страданием душа совершенствуется. Вот папенька… Папенька говорит, что одни радости вкушать недостойно.
   – Да пропади он пропадом, ваш папенька, с советами со своими!
   Ёлки-палки, до чего ж клёво! Давным-давно я так ни с кем не общался. Последний раз года три назад – целые сутки с одной девчонкой цитатами сыпали, никто не врубался. Вот только она замужняя оказалась, и я расстроился – жуть: лучшие бабы и те не нам! А тут с ходу, как в пинг-понге: трык-тык, туда-сюда, он мне, я ему.
   – Давай тогда ближе к вечеру? Пивка возьмём, селёдку зарежем.
   – Там видно будет.
   Народ отпивался чаем. Все сидели остекленевшие и затраханные – гоняли.
   – Как нас сегодня, а? Чтоб я так жил, как они болеют!
   – Сколько сделали?
   – Девятнадцать. Без заезда практически. Дадут домой, подъезжаем – двадцать седьмой нет, восемьдесят шестая выходит, мы первые. До кубрика дошёл, за ручку взялся – разворачивают.
   – Слу-у-ушайте, а что ночью было! Выходим на вызов, вдруг визг тормозов и удар, глухой такой: бум! Оборачиваемся – лежит тело, и белая «девятка» во дворы линяет. Мы в рацию: ДТП у станции, водитель скрылся, ВАЗ 2109, белого цвета, номер такой-то. Подбегаем – наповал. И менты подбегают, они на углу шаверму трескали и всё видели: вошёл в поворот на скорости, а тот вне зоны перебегал, весь в чёрном, ну и огрёб. Один мент сразу вдогон ломанулся, вернулся: машина брошена, говорит. Ушёл огородами.
   – Если на руле отпечатков не будет, может отмазаться, скажет – угнали ночью.
   – Может, отмажется, может, нет – тут же адрес пробили и сразу наряд к нему на хату заслали.
   – А он дядьку хорошо приласкал, аж ботинки в разные стороны…
   Это примета такая: вытряхнуло из ботинок – не жилец! Есть одно место, на углу Пискарёвки и Мечникова, так там просто геопатогенная зона какая-то. Круглый год обувь лежит. Только уберут – хлоп! – новая пара.
   – Семь-пять, поехали. Восемь-шесть, поехали. Акушерка, тоже поехали.
   – Ну всё, понеслось! Попали вы, мужики, Покрышева сегодня.
   Есть на «Скорой» такой феномен – диспетчер, притягивающий вызова. Сядет в диспетчерскую – и лавина, обвал, сель. Уйдёт отдыхать – затишье. Вернётся, и хоть караул кричи.
   – Уличная поехала.
   – Слушай, может, нам её отравить, а? Ну, невозможно же!
   Вернулся из диспетчерской Журавлёв.
   – Мы в метро, на платформу, так что давайте-ка собирайтесь.
   – А мы куда, не знаешь?
   – Вы на улицу. У помойки, во дворе, без сознания.
   – Восемьдесят шестая – по-е-ха-ли!
   Мы встали.
   – Ну что, старшой, окропим снежок красненьким?
   У диспетчерской нас уже ожидала Принцесска.
   – Вениамин Всеволодович, я вас, в воспитательных целях, совсем КТУ лишу.
   – Как вашей милости будет завгодно, на то воля господская. Отчего ж не посечь, коли за дело? Коль за дело, то посеки…
   «Мёртвые души». Слово в слово почти.

   – Козырная вещь, правда? С любого места читать можно. Не по-детски мужика пёрло. Так и представляешь: сидит, пишет, хихикает, нос свой длинный потирает…
   – Похоже, тебя ещё и фильм вставил. Там Гоголь – один в один. Тот крендель, который кардинала играл в д’Артаньяне, – просто для него роль, как Паниковский для Гердта.
   – Или как Жеглов для Высоцкого.
   Сели, обогнули дом, подкатили к помойке.
   – Вон он. Лежит, падла.

   Готов. Давно готов, с ночи, окоченел в камень. Не бомж. Одет по-домашнему, ведро рядом. Наверное, один живёт, иначе б нашли сразу.
   – Зови ментов.
   – Один-четыре-восемь-шесть…
   – Слушаю.
   – У нас труп. До прибытия. Нужна милиция.
   – Вызываю.
   – Ждём. Чехол [57 - Чехол (жарг.) – покойник.] с утра – к деньгам.
   – Или к чехлам.
   – Пари?
   – Не хочу.
   Подморозило. Мы стояли у машины, курили. Подтягивались любопытные.
   – У меня «Мёртвые души» с первым альбомом «Зеппелин» ассоциируются. В полный рост мужики оттягивались – хорошо чувствуется.
   – Есть такое. У «Пого» то же самое, у Ману Чао. У «Киллбилли» ещё.
   – Это кто?
   – Кантри. Совершенно убойное. То что надо от чёрной меланхолии – как рукой снимает.
   – А вы его уберёте?
   Бабка. На полдвора крюк сделала, здоровья не пожалела.
   – Мы – нет. Милицию ждём, они увезут.
   – Хотя бы в машину его возьмите, тут же люди кругом.
   Ну не будешь же ей объяснять, что труп в машине – это твой труп. Поди потом доказывай, что он не у тебя помер. Да и бесполезно, она по телику видела, как «Скорая» покойников возит.
   – Не положено.
   – Тогда накройте его чем-нибудь, здесь же дети.
   – На помойке?
   – Почему вы грубите?
   Начинается.
   – Дорогая моя. – Веня говорил доброжелательно, доходчиво, короткими фразами. – Мёртвых с улицы вывозит специальная служба. Она подчиняется милиции. Никто, кроме них, заниматься этим не имеет права. Сейчас мы ждём милицию, которая составит протокол и вызовет службу перевозки умерших.
   – Всё через одно место у них. Взяли б и увезли.
   Всё понятно. Мы с Веней переглянулись.
   – Стоят, курят… хоть бы накрыли чем!
   – Нечем.
   – Всё развалили, сволочи, такая страна была…
   Блин! Ну, почему они все такие, а?
   – Быть может, вопрос о величии державы не следует обсуждать на помойке?
   – А по-моему, самое место, Вень.
   – Умный!
   – Умный.
   – Вы с какой станции? С нашей?
   – Я не знаю, какая станция ваша, но если хотите пожаловаться, то жалобы принимают в письменном виде на Центральной станции «Скорой помощи», Малая Садовая, два. Устные жалобы не рассматриваются.
   – Как ваши фамилии?
   – Достаточно даты и бортового номера. Бортовой номер – на борту.
   – Вы должны сказать ваши фамилии.
   Ну достала, Тортила!
   – А ИНН вам, до кучи, не показать? А ну, ползи отсюда, рептилия!
   – Как вам не стыдно?! Пожилого человека…
   Ё-моё, ещё набежали, а я не заметил. Со спины подошли.
   – Старую собаку не батькой звать.
   Это Веня. Сейчас они ему дадут, затем и пришли.
   – Я буду жаловаться в Горздрав…
   И тут меня накрыло:
   – Да хоть Боре Ельцину!!! Посмотрите на себя – припёрлись хрен знает откуда на мусорку, детей привели. Не лень было. Стоят, склочничают. Идиоты! Ну, не ваше это дело, не ваше – не лезьте в него!
   Всё. Тормозные решётки выпущены, сирены включены, и головной пикировщик, перевернувшись через крыло, с надсадным воем упал на цель…
   – О, менты! Князь пожаловать изволил. Не расходитесь, граждане, свидетели для протокола нужны…

   Мы вмиг остались одни.
   Угроза воздушного нападения миновала!
   Сдали тело, сели в кабину.
   – Ты, Вень, прям как Остап.
   – Конечно. Отличный приём, не придумано лучше. А ты, между прочим, зря так сразу в штопор уходишь, им только это и надо. Спокойно, без пены, с иронией – они от этого через швы дерьмом сочатся.
   – Да как-то не получается.
   – Карнеги возьми. Он почти у каждого есть, только в него никто не заглядывает. Нахватали за макулатуру в восьмидесятых и поставили на полку – модно. А он дядька умный и при этом простой, как валенок, – его, как Гоголя, с любой страницы читать можно. А ещё Алан Пиз есть, «Язык телодвижений» называется, тоже дивная вещь. Карнеги, Пиз, пара книг по физиогномике – и ты король.
   Веня потащил рацию.
   – Один-четыре-восемь-шесть свободна с мусорки.
   – Домой, восемь-шесть.
   – Оба, ты понял? Поехали завтракать, а то я не ел с утра.
   – А у тебя что?
   – Сосиски, четыре яйца и кофе. Сейчас яичницу зафигачим и с кофе её…

   Ага, пожарили, как же! Опять услали, на «без сознания»: основной повод к вызову, девять из десяти, пьяные судороги в основном. Неподготовленных особенно впечатляют – бидонами икру мечут, когда вызывают.
   Но наш оказался непьющим, тридцатилетним парнишей в очках, в пальто и в ушанке – таким стопроцентным советским итэпэшником. Он был в костюме, с портфелем, говорил вежливо, отчего сходство только усиливалось.
   – Набирай, Феликс, диазепам. В больницу поедете?
   – Да не хотелось бы. Со мной такое бывает. Вроде и лекарства принимаю, а время от времени нет-нет, да и тряхнёт. Я домой лучше. Отлежусь, чаю попью.
   – Где живёте?
   – На Охте. Недалеко.
   – По дороге. Мы отвезём.
   – Да я сам. Я уже нормально себя чувствую.
   – Ладно, угощаем. «От предложенной госпитализации отказался, о возможных последствиях предупреждён». Ваша подпись. Вот тут… ага. Какой адрес?
   – Угол Пороховской и Среднеохтинского.
   Сели в кабину.
   – Поехали, старик. Угол Пороховской и Среднеохтинского.
   – А он заплатил?
   – Нет.
   – Я благотворительностью не занимаюсь.
   – А почему б разок не заняться, Толь? Нормальный человек, не алкаш… всё равно ж по пути.
   – Пусть платит.
   – Толян, ну ты ведь его не на горбу понесёшь. От тебя ж не убудет.
   – Убудет.
   – Вот слушай, тут ехать – двадцатка максимум. Делим на троих, получается шесть с полтиной. Вот стоит из-за них так опускаться, а?
   – Да хоть рубль! Не повезу я его, из принципа. Пусть платит.
   Веня достал десятку.
   – На. Поехали.
   И смотрит с любопытством: возьмёт или нет? Возьмет, конечно, чтоб Семёнов не взял – ха! Тот ещё жмот, даже машину зимой не греет. Сидит синий, хвост свой поганый морозит, но двигатель не включает, топливо экономит, чтоб талон потом зажать после суток. Помню, вызвали кардиологов в помощь и сами помогать им остались – совсем затяжелел пациент. Выходим – едрёна копоть! – Толян у спецов в кабине греется, а восемьдесят шестая аж заиндевела уже. Минус двадцать на улице. И стыдили его, и высмеивали – бесполезно. Жадный до опаскуднения. Из-за литра соляры такие скандалы сменщикам закатывал, что в конце концов они его просто предупредили: ещё раз – и в морду!
   И никогда, никуда, ни для кого не заедет, курва, можно и не просить даже. На обед всегда покупает батон и кусок ветчины – вернётся, сядет, в чек углубится и давай карандашом вычислять. Закончит, на рупь-четыре меня нае…ала, стерва! – и только потом кушает…
   Толя спокойно сунул червонец в карман. Завёл двигатель.
   – Одну минуту.
   – Чего ещё?
   – В карету отсяду. Не могу я на вас смотреть, Анатолий, блевать тянет.
   Он пересел к пациенту.
   – Я, Сэм, тоже перейду, а то ощущение такое, будто в говно упал. Нельзя так, Толя, нельзя. Позорно смотришься очень…

   – Я, пожалуй, на восемьдесят шестую садиться не буду.
   – И правильно сделаешь. На двадцать седьмую иди. Она подряхлей, зато водилы клёвые: Гасконец, Птица и Джексон. Джексон как заступит, сразу на «Радио-рок» настраивается и запрещает к приёмнику прикасаться, а Птица – это старикашка такой. Ехидный, въедливый, но юморной и кучу баек знает. Шофёр Иоффе, кстати, самого Иоффе возил. С ними весело. А на Сэма забей – чмо позорное. Его попрут скоро, никто с ним работать не хочет, штук десять заяв у заведующей. Задоставал он тут всех вконец. Зимой в Кузнице подходит девушка: подвезите, пожалуйста, я маму сюда привозила, на «Скорой», а сейчас домой, ночь, и денег нет. Мы ей – садитесь, а этот упёрся и ни в какую: пусть платит! Мы ему и так, и этак… да будь же ты мужиком, Толя! Не повёз. Ты не представляешь, как стыдно было. В конце концов её Корж с Лёхой подбросили.
   А ещё на него периодически заёбы находят. В последний раз нашёл где-то инструкцию к носилкам, а там сказано: «Трали-вали-пассатижи… и с помощью санитаров задвиньте в салон». И посреди вызова, когда грузить надо, Сэм вдруг санитаров требовать стал. Лёха ему: Толя, опомнись! Какие к х…ям санитары, ты что? А он ей эту инструкцию тычет. Ну, у Лёхи разговор короткий: Семёнов, это инструкция к носилкам, можешь ей подтереться. Помогать будешь? Раз… два.… И звонит прямо на Центр. Толю раком, во-о-от такой пистон в анус и китайское предупреждение. Тогда же и заявы собирать стали – всех уже задолбал. Приехали. Чёрт! Опять первые, ёлки…

   Ленч удался. Яичница, кофе, ещё мы чей-то лаваш подрезали, а в холодильнике сырок плавленый догнивал – намазали им лаваш, завернули сосиски, и в микроволновку их.
   – А-а, хорошо!
   – Не говори. Сигарета есть?
   Я протянул ему пачку.
   – Держи. Тоже кофе без сигареты не можешь?
   – Ну. На «Рэйнбоу» подсел, намертво.
   – Где?
   – На Радуге. «Рэйнбоу Гатеринг» – слыхал про такое?
   – Нет.
   – Раз в год, в диком, красивом месте собираются люди со всего света и живут коммуной, вдали от цивилизации. Турки, аргентинцы, поляки, испанцы – все вперемешку. Дикий интернационал. Евреи в пятницу арабов на Шабат Шалом приглашают, веришь? Сидят в обнимку и песни поют, типа «Шалом алейкум, салям алейхем!». Дважды в день еду по кругу разносят, и каждый вечер чума под барабаны вокруг костра. Штук десять барабанов – крышу сносит без всякой ганджи, – я раньше о таком только в книжках читал. А самый отрыв в полнолуние происходит. Полный катарсис! И меняешься там, реально. Как в рассказе у Брэдбери.
   – «Были они смуглые и золотоглазые»?
   – Точно. Уезжаешь – внутри всё пылает. День, два… и поворачиваешь обратно.
   Забив на Принцесску, мы курили прямо на кухне.
   – Так ты про кофе начал рассказывать.
   – А-а. Я там рядом со словаками жил, и мы с ними каждое утро кофе пили. Ритуал такой. Кофе с костра, со специями – сказка! И самокрутка.
   – С травой?
   – С табаком. Там всей наркоты только кофе и сигареты.
   – На следующий год поедешь?
   – Непременно.
   – Стопом?
   Он кивнул.
   – И как ты только решаешься – автостопом, без денег?
   – Так всегда ж заработать можно.
   – Как?
   – Ну, я, к примеру, на улицах играю. Сначала с гитарой ездил, потом налегке, с губной гармошкой.
   – Сам научился?
   – Да как тебе сказать… Я и до этого дудел, для себя в основном. А как-то раз чеха встретил – вот он играл так играл. Как бог, как Сонни Терри. Скорешились и целый месяц по Европе катались, играли на улицах – вот я у него и нахватался.
   – Здорово. Возьмёшь меня в следующий раз?
   – Нет. В одиночку я передвигаюсь быстрее.
   – Оливер Стоун, «Взвод». Там эту фразу Дефо говорит Чарли Шину.
   – Точно. Хочешь – поехали, только я тебя пасти не буду. Паспорт, визы, передвижение – всё сам. Забъём стрелу, потусуемся и разбежимся до новой встречи.
   – Я всё-таки в первый раз.
   – Ну и что? Все когда-то в первый раз начинали. Быстрее научишься.
   – А ты куда в первый раз поехал?
   – В Москву. У меня там девушка завелась, и я к ней на выходные ездил.
   – Тоже на попутках?
   – Ага. В пятницу вечером выезжал, субботу с ней, а в воскресенье утром обратно.
   – Круто! Ну, нынче ночью наш приятель Леандр снова поплывёт через Геллеспонт…
   – Восемьдесят шестая. Черёмушкин, Северов.
   – Пошли, а то вдруг там Виола с секундомером…

   Школа. Спортзал. Девочка. Упала с брусьев, стукнулась головой. Уложили её в салон, накрыли куртками и повезли с сотрясением в Раухфуса. И в пятый бокс – туда, где закрытые черепа высаживают.
   В пустом боксе плакал маленький мальчик.
   – Ты чего ревёшь, старикан?
   – Я хочу домой. Я хочу к маме. Я хочу позвонить.
   – Ты один здесь?
   – Один.
   – А телефон помнишь?
   – Помню. И тёти Ани телефон помню. Я хочу позвонить.
   – Твои знают, где ты?
   – Тётя Аня знает. И мама … наверное.
   – Тебе не дают позвонить?
   – Да. Попросите их, пожалуйста. Я не хотел сюда ехать. Я хочу домой.
   Он плакал навзрыд, взахлёб, как плачут маленькие дети. Лицо в синяках и ссадинах, полоска засохшей крови на волосёнках. Грязные руки, нестираная одежда, порванные ботинки. Грязный бело-зелёный шарф. Почему-то этот шарф меня особенно тронул.
   – Подожди минутку, сейчас разберёмся, ага?
   Мы подошли к регистратуре.
   – Что привезли?
   – Тринадцать лет, сотряс. Из школы. – Северов отдал направление, протянул на подпись историю. – На физкультуре упала. Средней степени сотряс.
   – Номер школы и класс написали?
   – Так точно. А что там за парнишка сидит, в пятом? Плачет, позвонить хочет…
   – С милицией привезли. Мать родительских прав лишили, но он всё ещё с ней живёт – запутки там какие-то с детским домом. А она его лупит. Соседи ноль-два вызвали, совсем озверела сегодня. Пока у нас, а когда решится с детдомом, туда отправим.
   – Пьёт мамаша?
   – Ну а как ты думаешь?
   – А чего позвонить не даёте?
   – Куда?
   – Домой.
   – Ты видел его?
   – Да.
   – Вот и не задавай дурацких вопросов!

   Он рванулся к нам, как утопающий к шлюпке.
   – Не разрешают, дружище. Честно.
   Мальчик снова заплакал.
   – Я хочу к маме. Я хочу позвонить – иначе она не приедет. Если нельзя маме, я позвоню тёте Ане, она ей напомнит. Я не хотел сюда ехать. Я хочу домой.
   – Но ведь тебя дома бьют.
   – Я привык. Позвоните вы, пожалуйста. Я хочу домой…
   Мне казалось, что душа у меня давно запеклась. Но сейчас корка треснула и из-под неё потекла кровь. Я ничего не мог сделать.
   Веня молча протянул свою двухцветную ручку и пару чистых, а-четвёртых листов. У меня в кармане ещё с Лёхиного дня рождения завалялась конфета, и я отдал конфету ему.
   – Держи, старик. Извини, пожалуйста.
   Он плакал. Мы вышли. В горле першило. Северов отзвонился, мы ехали на станцию, и мне было так плохо, так плохо – как никогда ещё в этой жизни…

   – Вень, давай возьмём, а? Уж очень хреново.
   – Денег нет.
   – Я у водил займу, потом отдадим, окей?
   Сидели в салоне, прихлёбывали. Курили – отпускало.
   – И ведь он её действительно любит.
   Северов выругался. Я продолжил:
   – Знаешь, я их столько видел, и не цепляло ни разу. Нет, цепляло, конечно, но так, как сегодня, – нет. Один раз, помню, приехали в ханыжник на ножевое, а там, помимо раненого, ещё трое. Отметелены в кровь – менты постарались. Они в кладовке, по звуку, нашли чемодан, а в нём грудничок: ревел нон-стопом, бухать им, падлам, мешал. Мокрый, обкаканный, ползунки снимаем – в руках распадаются.
   Веня выругался ещё раз.
   – Короче, срезали перепревшее, а через несколько дней жалоба: суки-бляди, врачи-вредители, порвали последнее, а мы бедные-голодные… требуем компенсировать стоимость.
   – Та же фигня: брал мальчишку с бамперными переломами и штаны с сапожками распорол – так родители мне счёт предъявили. Хорошо, шеф адекватный, сразу их на х…й послал.
   Он завинтил пробку и достал «антиполицай».
   – На. Подъезжаем уже.

   – Драгоценные мои, ну кто ж ожоги-то маслом мажет?
   – Так это… всегда ж маслом. И в книгах пишут.
   Ожог небольшой, процентов пять, но намазали маслом и из первой степени получили вторую. Я открывал ампулы, Веня вытряхивал в тарелку новокаин.
   – Мы и в справочнике смотрели, там облепихой советуют…
   – Покажите.
   Толстая, в яркой обложке – Энциклопедия, бля, Народной, бля, Медицины.
   – В печку её! – Он с треском перекрутил упаковку стерильного бинта. – Запомните и другим расскажите: холодная вода с чистой повязкой – и всё! Никакого масла, никакого мумиё, никаких кремов: ни-че-го!
   – А потом что делать?
   – Об этом вам подробно расскажут в травме.
   – А обратно вы отвезёте?
   – Нет. Ноги у неё целы, сама дойдёт.
   – Восемьдесят лет всё-таки.
   – Бомбилу поймаете. Ждём вас в машине, не задерживайтесь, пожалуйста.
   Вышли на лестницу.
   – Вот всегда меня, Феликс, это накрывало. Ездишь стопом, значит халявщик, а сами при этом ну ни единой возможности не упустят, чтобы на шаромыгу. Обратно им… Кстати, знаешь, откуда слово пошло?
   – Нет.
   – Из восемьсот двенадцатого, когда наши Наполеону накидали и французы по морозу домой шли. Холод, партизаны, жрать нечего – брели, сбившись в кучу, и аскали по дороге. Стучали в избы: шер ами, нам бы это… того… хлебца бы децл? О, идут, открывай.
   Я откатил дверь.
   – Садитесь. Паспорт-полис взяли?
   – Ой, забыли!
   Как всегда.
   Пожалуйста, в первую очередь – паспорт и полис.
   Да-да, конечно…
   И в приёмном:
   Вер, а мой паспорт не у тебя?
   Дундуки, блин!

   – Да ладно тебе, Феликс, чего ты? Расслабься. Вот был такой писатель в нашем с тобою детстве – Эрих Мария Ремарк, так у него в «На Западном фронте без перемен» есть фраза: «Хлопотно убивать каждую вошь по отдельности, если у тебя их тысячи» – можешь взять девизом, дарю. Смотри, сейчас они ещё изнутри запрутся.
   И точно – заперлись. Каждый второй запирается. Щёлкают собачкой и колотят в дверь, будто ни разу в жизни на маршрутке не ездили.
   – Собачку, собачку назад передвиньте… во-от. Ручка ниже.
   Открылись, слава те господи!
   – Сиди, Вень, я сведу.
   – Ничего, вместе сходим.

   – Вот так работаешь-работаешь, думаешь, что всё про людей знаешь…
   Нам забашляли.
   – Есть такое. Но большинство всё-таки предсказуемо. Я вот до сих пор не понимаю, зачем выпавшего из окна затаскивают обратно, на тот же этаж? Почему, вызвав на «рвоту с кровью», они, положив трубку, первым делом смывают эту рвоту в толчок? Почему за констатацию трупа суют деньги, а за удачную реанимацию говорят «спасибо, ребята»?
   – Потому что идиоты. Знаешь, вот куда я не люблю ездить, так это на фабрики. Долго-долго идёшь через весь цех к лестнице, поднимаешься на этаж, долго идёшь обратно, и там, в торце, в раздевалке лежит пострадавший. Берёшь его и ещё два раза через весь цех херачишь: грязь, масло и контейнеры со стальной стружкой…
   Ожила рация.
   – Восемь-шесть, отвечаем!
   – Да?
   – Возьмём – Ударников шесть, корпус два, квартира восемнадцать. Пятый этаж, со двора, домофон. Боль в животе.
   – Поняли, едем. Шесть-два-восемнадцать. Этаж пятый, со двора, домофон.

   А вот тут всё было более чем серьёзно.
   – И давно так болит, Коль?
   – Пятый день.
   – Началось резко?
   – Как будто бы лом всадили.
   Коля был пепельно-серым, землистым, с заострившимися чертами. Под глазами лежали тени. Facies Hyppocratis, посмертная маска. Помрёт сегодня, самое позднее – ночью.
   – А чего врача не вызвал?
   – Думал, пройдёт.
   Мог бы не спрашивать – стандартный ответ.
   – Коль, ну не проходит час – ладно. Не проходит два – ладно. Ну, день не проходит – чёрт с ним! Но пять дней, Коль, пять!!! Пёс с ней со «Скорой», участкового ты мог вызвать?
   Живот у него мягкий. Но – не прикоснуться. Не даёт. Щёткин [58 - Щёткин – здесь: симптом Щёткина – Блюмберга, свидетельствующий о воспалении в том или ином отделе брюшной полости.] по всему животу.
   – Терпи, мужик, терпи. Давление, Феликс?
   – Семьдесят. Полиглюкин?
   – Угу. Заряжай. Рвота была? – Это он уже пациенту.
   – Была.
   – Сколько раз?
   – Много.
   – Что-нибудь принимал?
   – Водку пил, с солью.
   Вот придурки-то, а?! Ну чем бы ни заболели – всё водкой с солью лечат.
   – Зачем?
   – Думал, легче станет.
   Ему даже говорить было трудно – перитонит [59 - Перитонит – тяжёлое воспалительное поражение всех отделов брюшной полости.], боль дикая.
   – Сколько раз ты её пил?
   – Да всё время, – прерывисто, на выдохе. – Вчера полегчало немного. Совсем почти отпустило.
   – А потом с новой силой, да?
   – Да.
   Период мнимого благополучия. Классика. Труба чуваку.
   – Ах, Коля-Коля… Жена есть?
   – Есть, в разводе.
   – А дети?
   – Двое. Что, совсем плохо? Резать будут?
   – А ты думал? Дай бог, если хоть метр кишок оставят, а то ведь соединят пищевод с жопой, и будешь всю жизнь с затычкой ходить.
   Он ему не сказал. Ничего не сказал. Коля доживал свои последние часы, но Северову поверил безоговорочно.
   – Слышь, Вень, давай на ходу давление поднимать?
   – Однозначно.
   – Я за носилками, а ты звякни, предупреди, чтоб встречали.
   – Давай. Потаскунов [60 - Потаскуны, негры (жарг.) – добровольцы из окружающих, выносящие неспособного к самостоятельному передвижению пациента.] подгони.
   Мы везли его, подскакивая на ухабах. Толику был дан приказ ехать помягче, но по Наставников, как ни крути, помягче не выйдет.
   Коле становилось всё хуже. Он зажал в зубах грязный платок и тихо постанывал. Лицо его стало мраморным.
   – Мужики… – он прерывисто и судорожно дышал, – мужики… вы бы мне обезбаливающего поставили, а?
   – Нельзя, Коль, вот те крест, нельзя. – Веня потрогал лоб и молча посмотрел на меня.
   Уходит.
   – Потерпи, старик, уже железку переезжаем.
   – Добавить?
   – Давай. Давай струйно.
   Я вывернул колёсико до отказа, и полиглюкин зачастил торопливой капелью.
   – Давай вторую, и гормонов туда.
   – Сколько?
   – Да всё, что есть. – Он вытянул флакон, сорвал жестяной кругляш с пробки и вставил его в штатив, ожидая момента, чтоб переставить систему.
   – Двести сорок преднизолона, Вень.
   – Набирай всё, по ходу подколешь через пробку.
   Нас тряхнуло. Вот хреновая дорога на Солидарь, откуда не едь, но последняя сотня – хуже танкодрома разбитого. Сэм тормознул, Веня выскочил за носилками. Нас уже ждали, и мы сдали Колю с рук на руки – успели. Расписались в получении, шлёпнули штемпель.
   – Один-четыре-восемь-шесть – свободны с Семнадцатой.
   – Так, восемь-шесть, обратно туда же. Квартира семьдесят шесть. Молодой человек без сознания. Ударников, шесть, корпус два, семьдесят шесть.
   – Понял-понял. Шесть, два, семьдесят шесть.
   – Наркот.
   – Думаешь?
   – Знаю. Там торгуют.
   – Ездили туда?
   – Как на работу. Сейчас сам увидишь. Тебе понравится…

   Вот фиг скажешь, что здесь точка! Чистенько, аккуратненько, вазочки-салфеточки, котик с бантиком. Седенькая бабуля в очочках-проволочках – волосёнки за ушки зачёсаны. Внучата в рамках. Идиллия.
   Вот только тело на площадке синее. Дыхание три в минуту, глаза в разные стороны, и зрачки точками. Сейчас бабушка нам споёт, я Веню уже предупредил.
   – Вы его знаете?
   – Нет.
   Вежливый молодой человек, поднёс сумки, попить попросил…
   – Он мне сумки поднёс по ступенькам. И попить попросил. Такой воспитанный, вежливый.
   Пошла дискета. Выпил и захрипел…
   – Я ему фанты налила – только что купила, в универсаме, – он выпил, захрипел и упал.
   Бутылку, наверное, надо на экспертизу…
   – Наверно, в бутылке что-то подмешано.
   Такой приятный молодой человек…
   – Такой молодой человек культурный. И одет прилично.
   Эт точно, одет прилично. Клеша в обтяжку, лакированные остроносы, гель для волос. Где-то я его видел уже…
   – А почём за чек [61 - Чек (нарк.) — 0,1 грамма.] берёте, бабуленька? Почём опиум для народа?
   – Что вы сказали?
   – Не лепи горбатого, бабка! Я эту песню от тебя в третий раз слышу.
   – Да как вы смеете!
   А сейчас она скажет, что ветеран войны, труда, Броуновского движения, и за самим Ковпаком ППШ носила.
   – Я ветеран войны, персональный пенсионер, в партизанских рейдах участвовала! У меня орден Богдана Хмельницкого…
   – А ордена Германа Опиатного у вас нет? Давай его, Вень, за шкварник…
   – Да я на вас в мэрию буду жаловаться!
   – А что, они у вас тоже берут?
   – Кончай, Че, – Северов откровенно веселился. – Двигаем, а то зачехлится.

   – Ты интубируешь?
   – Время от времени.
   – На, – Веня протянул трубку, – он в расслабухе – как в масло войдёт. На ком же тренироваться, как не на них?
   И в самом деле – на раз.
   – Испытательный стенд. Спецам скинем?
   – Да ну. У самих рево́льверы найдутся.
   – А я б скинул – на Будапештскую путь не близкий.
   – Ну, и съездим, делов-то! Дай рацию.
   – Вень!
   – Не гундось, Че. Выпьем, закусим, о делах наших скорбных покалякаем – всё лучше, чем хлам сгребать по району.
   А и вправду.
   – Посмотри, он с документами?
   В карманах у тела ничего не было.
   – Всё уже украдено до нас. Бойкая старушонка, ничего не скажешь.
   – Так партизанка, ёптать! Как с кислородом?
   – Две трети примерно.
   – Расход побольше поставь.
   – Слушай, изведём кислород, вручную придется качать.
   – Придется – покачаем. Ставь.
   Я ненамного повернул ручку.
   – Сколько?
   – Восемь в минуту.
   – Порядок. Здрав буди, боярин!
   Он хлебнул и передал мне бутылку. Закурил. Кинул взгляд на носилки:
   – Впечатление такое, что он герыч ещё на что-то навесил.
   – Или четверть себе замандячил.
   – Может, у бабуленьки тоже лажа какая-нибудь с ширевом?
   – Может. У-у-у, мразь лакированная! И надушен как баба…
   Ф-фу-ты, блин, урод! Ты видела? Залит парфюмом. «Ла Костой» несёт – задохнуться.
   Я присмотрелся. Точно – он! Тот самый, из «Мани-Хани».
   – Вень, я, кажется, его знаю.
   – Откуда?
   – Встречались разок. Нехороший человек.
   Штаны, что ли, ему распороть?
   – О, смотри, оживает. Наука победила.
   Чёрт!
   Мачо открыл глаза и неуверенно потянулся к трубке.
   – Стой-стой, не тяни ручонки. Слышишь меня?
   Тот кивнул.
   – Понимаешь?
   Снова кивнул.
   – Четверть?
   Она, родная.
   – Бухлом отлакировал?
   А как же!
   Видать, конкретно – опять сморило, забывает дышать, мудёныш.
   – Эх, налоксону бы!
   – Да ладно, приедем скоро. Надо бы «полицай» пожевать, а то вдруг там кто-нибудь принципиальный окажется.
   – Где, в токсикологии? Ну ты, Вень, скажешь…

   Отзвонились мы и опять на помойку. А там – титская сила! Боярская борода, рот корытом, рокочущий храп. Расстёгнутая ширинка, забытый, выставленный напоказ член и мокрые, по-кошачьи пахнущие мочой, брюки.
   – Боже, какой типаж!
   – Бородочлен. Давай его на Ленфильм продадим? Такой артист пропадает.
   – А может, это поп в штатском? – Северов сунул ему смоченный нашатырём тампон и через секунду, заработав чугунную плюху, отлетел в сторону, сев на чьи-то картофельные очистки. Потряс головой, вскочил на ноги:
   – Шариков сам пригласил свою смерть. Ножницы, Феликс.
   В несколько взмахов он, словно царь Пётр, косо отхватил бороду и засунул её в распахнутую ширинку. Распушил, расправил, художественно разместил под гонадами [62 - Гонады (биол.) – половые органы.]. С треском стянул перчатки.
   – Вот теперь по-взрослому. Зови трезвователей.
   – Жаль, «мыльницы» нет, хороший бы кадр вышел.
   – Да-а. У нас один коллега за двадцать лет целую коллекцию собрал, альбомов семь, тематических: ДТП, огнестрельные, из-под поезда…
   – Это на какой станции?
   – Да не важно, у меня этих подстанций за девять лет – во! Хронический элемент новизны.
   – Да, скучать тебе явно не приходилось, завидую.
   – А зачем завидовать, Че? Захотел – сделал.
   – Да я не смогу так.
   – Знаешь, все люди делятся на две категории: одни говорят: «Не, я так не смогу», а другие: «Да, я так не смог». Вот есть у меня знакомец, книжки собирает про путешествия: Хейердал, Ибн Батутта, Чичестер. Фотоальбомов две полки: Гималаи, Тихий океан, Амазонка. Бешеные деньги на них тратит, вместо того чтобы взять и куда-нибудь закатиться. А он вместо этого каждый вечер ставит палатку в комнате и спит в спальнике.
   – Вень, я на «Скорой» работаю, фельдшером. Нам же кидают ровно столько, чтоб с голоду не подохли. За квартиру заплатил, проездной купил, едой затарился – по нулям. На сдачу блок сигарет и пива разок попить в «Мани-Хани». Я вот на коралловый риф всю жизнь хотел, да не разбежишься особо.
   Он потёр бровь.
   – Берёшь больняк, обзваниваешь турфирмы, ищешь горящий тур в Шарм-эль-Шейх: десять дней, перелёт, гостиница две звезды – двести баксов в мёртвый сезон. Из аэропорта на автобус и в Дахаб – час езды и два доллара…
   – Почему в Дахаб?
   – Там риф живой прямо у берега и пляжи дикие, не пасёт никто. Ловишь рыбу, на костре жаришь и ешь.
   – На подножном корму, стало быть?
   – Типа того. Или жрёшь там, куда местные ходят. Порция кошери – это блюдо такое, народное: рис, фасоль, макароны, чечевица, чеснок – полдоллара. Одна тарелка – ужраться!
   – Ну, ты там был, поэтому знаешь, что почем. А мне-то откуда?
   – Из Сети.
   – У меня компа нет.
   – Интернет-кафе посети. Короче, едешь в Дахаб, ставишь тент на пляже и ныряешь там девять дней. На десятый возвращаешься в Шейх, смываешь соль в гостинице, потом в аэропорт и домой.
   – Звучит просто.
   – А так и есть, Че. Жизнь не так проста, как кажется, она гораздо проще. С первого взгляда – у-у-у, а присмотришься – тьфу! Это как блюз слайдом [63 - Слайд — металлическая трубка или горлышко от бутылки, надеваемые на палец при игре на гитаре.] играть. «Перекрёсток» смотрел? Помнишь, там парень бутылочным горлышком на гитаре играл?
   – Ну.
   – Я загорелся, стал пробовать – не звучит. И так, и этак – нет саунда. А оказалось – гитару надо по-другому настроить. Всё просто на самом деле, только мозгом надо слегка подумать.
   Странно. Вроде и родились мы с ним в одно время, и в школу одну ходили, в советскую. Линейки выстаивали, в Артек мечтали попасть, «Пиратов двадцатого века» сто раз смотрели. Почему все как все, а он нет? Надпись «НЕ ВХОДИТЬ!» – и не входим. А он идёт. Не с парадного входа – так с чёрного, не с чёрного – так с пожарного…
   – Ты в какой школе учился, Вень?
   – Слушай, у меня и школ было – море. Отец военный, всё детство по гарнизонам. Дальний Восток, Камчатка… сплошной «Энимал Планет» вокруг. Через лес в школу идёшь – фазаны гуляют, непуганые, олени тропу переходят, бурундуки встречают – орешков ждут, приучил…
   Пикнула рация.
   – Восемь-шесть, вы где?
   – На помойке, трезвователей ждём.
   – Отзванивайтесь, работы много.
   – Поняли. Ну, раз много работы, надо линять подальше. О чём я?
   – О гарнизонах.
   – А-а… Вот я и говорю – гарнизоны. Школы менял – только вьёт! Вечным новичком был. Драться выучился, ни к чему не привязываться и везде чувствовать себя как дома.
   Боярин заворочался на мутной, источающей аромат наледи.
   – О, проспался.
   – Его счастье.
   В несколько приёмов тот встал. Упрятал в штаны член, выкинул бороду.
   – Похоже, не идентифицировал.
   – Угу. То-то удивится с утра.
   – Уходит.
   Северов взял рацию.
   – Восемьдесят шестая – свободны. Клиент ушёл до милиции. Отменяйте хмелеуборочную.
   – Отменяем. Так, восемь-шесть, вам Громова, семнадцать, тридцать один. Сорок лет, без сознания.
   Токсическая энцефалопатия и судорожный припадок, со слов. Что там ещё в сорок лет может быть?
   – Семнадцать, тридцать один, поняли. Судороги, со слов, к бабке не ходить. Это уже какой у нас: восьмой, девятый?
   – А чёрт его знает, не считал.
   – Посчитай.
   – Не, не буду – примета плохая. Всё равно, что от свечки прикуривать или горелые спички в коробок совать.
   – Ты суеверный?
   – Есть немного. Свечка, спички, чёрная кошка, ну и закон подлости – это само собой.
   Он улыбнулся.
   – Я студентом в реанимации подрабатывал, и однажды, Восьмого марта, с заведующим одну смену стоял. А тот сам вышел – во избежание: не дай бог, говорит, засветитесь, хотя как раз Восьмого малореально – вся клиника на рогах. Короче, заступил. А больные были тяжёлые и ближе к вечеру умирать стали. С двадцати до восьми четыре реанимационных пособия, и все четверо умерли, представляешь? Мы сутки на ногах, двенадцать часов непрерывной реанимации – и ни грамма при этом. Но всё равно не поверили – вставили шефу по самые аденоиды. Пришёл лиловый: пойду, мля, напьюсь к х…ям свинячьим! Пошёл и набрался, прям возле ларьков.
   – А на «Скорой» ты давно?
   – С четвёртого курса. Я после сборов военных в горы уехал, и там у нас спасработы случились. Присмотрелся ко мне один кекс, ну и зазвал к себе.
   – Да, Вень, жизнь у тебя бурлит.
   – Так так и надо, Че. Главное – никаких тебе кризисов среднего возраста…

   Нам повезло, вернулись третьими. Народ уже отужинал и сидел, блаженствовал – Покрышева на часок слезла с трубки и свалила по домашним делам. Дымили сигареты, паровозили носиками чайники на конфорках. Тихо, спокойно, привычный трёп:
   – …выходим из лифта – пять дверей, и ни на одной номера нет. Звоним в крайнюю: «Скорая»! А мы вас не вызывали. А какая у вас квартира? Трёхкомнатная, отвечают…
   – …и целый день так. Светка к вечеру вконец осатанела. Просит на вызове: дайте полотенце, пожалуйста. Родственники ей: сколько? А она им: восемь!!!
   Светка выглядит плохо – совсем сдала за последнее время.
   – Уйду я, наверное, не могу больше. Приезжаем – встречает в трусах. Майка одним концом заправлена, яйца висят и ногти на ногах штопором. Сорок пять лет, мужик, блин. Вы б хоть штаны надели – я у себя дома, говорит. А потом: девочки, как там на улице? Что мне надеть? Ботфорты, нах!
   – Обиделся. Теперь точно жалобу накатает.
   – Не накатает. У него и ручки-то нет. И конверт чирик стоит.
   Я высыпал на сковородку ассорти из пельменей. Сковорода зашкварчала и плюнула маслом. В дверях возник Валька Сметанин с бутылкой пятого «Арарата».
   – Здорово, Валь, сдал?
   Валентин с утра на категорию сдавал. Семь лет без неё отработал и вдруг очнулся, сразу первую захотел.
   – Нет.
   – Да ладно!
   Вроде всё чин чинарём: документы собрал, отчёт напечатал, за корочки в кассу внёс, в назначенный день пришёл – чего ещё?
   – Что, серьёзно не дали?
   – Первую – нет. Вторую.
   – А я тебя предупреждал, – это Пашка Пак влез. – Не дадут тебе первую без второй. Ты ж комиссию заработка лишаешь.
   – Да какой там заработок – по четвертному на рыло…
   – Тут, Валь, как в анекдоте про Раскольникова: одна старушка – рубль, а три старушки – уже трёшка. Долго они тебя трахали?
   – Минут тридцать. Ты понимаешь, обидно: стоит куча народу, и все с пакетами: пузыри, коробки, тортики-х…ёртики…
   Всё как положено, «пузырный занос» [64 - Пузырный занос (мед.) — 1. Послеродовое осложнение 2. Дорогой алкоголь в подарок.].
   – … заходят и через минуту обратно, уже с категорией. Кто сдал, кто подтвердил.
   – А ты, значит, без пакета пошёл.
   – Да неудобно мне!
   Сметанин у нас не от мира сего. Как ухитрился до тридцати дожить – непонятно. В дикой природе такие погибают в гнезде.
   – Неудобно, Валентин, знаешь что?
   – Знаю.
   – Ни хрена ты не знаешь! Знал бы, подал бы на вторую и обмывал бы сейчас.
   – Так вторую я и так получил.
   – Только тебя перед этим мордой по столу повозили. Остальные прошли с блеском?
   – За час примерно.
   – Нормалёк, уложились. Давай пузырь, выпьем с горя. Да не журись, через полгода по новой сдашь.
   – Ага, как же! Они меня наверняка запомнили.
   – Да уж, тебя такого не запомнить трудно…
   Когда коньяка мало, его лучше в чай наливать. И вкус приятный, и входит мягко, и приход незаметный, и выхлопа нет. Сидели, прихлёбывали – отдыхали.
   – Как мало всё-таки надо для счастья.
   – Полной гармонии всё равно не бывает.
   – Это потому, Валь, что ты никогда умных людей не слушаешь. Сунул бы этот «Арарат» комиссии, и была бы тебе сейчас полная гармония. Вот скажи честно: скидывался, когда на «нужды кафедры» собирали?
   – Нет. Мне сдать проще.
   – Проще, говоришь? Ну-ну…
   Валя похож на Дон Кихота: костистый и угловатый – сплошь суставы да рёбра. Руки-ноги длинные, ботинки сорок последний размер и ладони как БСЛы. Так и сдохнет со своей второй категорией.
   – Вон, Савиных – деревяннее Буратино, а категория высшая. Помнишь автуху, после которой нас «Комсомолка» обгадила?
   – Ну.
   – Баранки гну! Раньше всех кто там был? Савиных. Заслуженный врач, высшая категория, медаль «За трудовое чего-то там». А что она делала до нашего прибытия? А ничего. Ждала, типа, пока пострадавших извлекут. А когда мы приехали? Тоже ничего, потому что пострадавших мы быстренько разобрали. Потом к ней подошли: алё, блин, чё за дела? Она дурочку включила: ой, говорит, всё так быстро, так быстро, я прям и сообразить не успела, а вы такие молодцы, такие молодцы… а сама, падла, как только нас увидала, съе…ала куда-то и не показывалась, пока остальные не подкатили. Оценку ситуации не провела, ответственному [65 - Ответственный — здесь: старший дежурный врач по городу, в задачи которого входит руководство бригадами в чрезвычайных и в различного рода внештатных ситуациях.] не доложила, помощь не оказала.
   – О чём ты говоришь? Когда Александр Иваныч за рулём умер, она даже не реанимала его: типа, всё равно бесполезно – ТЭЛА [66 - ТЭЛА — тромбоэмболия лёгочной артерии.]. Лёха в одиночку качала; эта же лишь покуривала и направление в морг заполняла. Утром сдаёт карту вызова, а там реанимация от и до. Мол, рубилась до последнего, падла омедаленная!
   Ожил Егорка Маринин:
   – Я когда служил, у нас начальником заставы капитан Мансуров был. Налижется, бывало, ночью как следует, заставу в ружьё поднимет и на «взлётку» всех, в полной выкладке. Сам на стул сядет, в центре, а мы по периметру строевым рубим, ложками по каскам шарашим и кричим: «Да здравствует император Мансуров!»
   – Я чё-т не понял: эт ты к чему?
   – Да всё к тому же. Мансуров, чтоб личный состав от безделья не охренел, гонял нас по-чёрному: огневая подготовка, связь, тактика. Физподготовка, рукопашный бой, ножи кидали. Неуставняка вообще не было, веришь? А на него зам стучал, и капитана постоянно по шапке били. Замполиту Мансуров вечно политзанятия сокращал: то захват диверсионной группы затеет, то стрельбы из НСВ…
   – Из чего?
   – Пулемёт станковый «Утёс», двенадцать и семь калибр. Чумовая машина. По ленте на рыло – оргазм!
   Егорка засахарил чай.
   – Короче, когда с пьянством бороться стали, зампал капитана вломил. Мансурова попёрли за дискредитацию, а когда он от нас улетал, то все мы как заорём: «Да здравствует император Мансуров!» Замполит перед строем бегает: «Прекратить! Отставить!», а мы стоим – и до хрипоты. Орали, пока вертушка в точку не превратилась. А замполита потом довели – на стену лез и в конце концов сдриснул от нас…

   После коньяка с чаем потянуло прилечь. Надо пить на ночь, иначе не расслабиться: не сон, не явь – полубред какой-то. А накатил сотку, и спишь спокойно. Многие пьют. Так легче, гораздо.
   Лёг – умер.
   Позвали – встал.
   И с утра человек.
   А вот если не выпьешь – кранты. Два-три мучительных пробуждения с гарантией. Слышишь диспетчера, встаёшь, берёшь вызов, садишься в машину, едешь… и просыпаешься от рывков за плечо: Че, б…дь, ну ты чё, ваще уже?! Из селектора вой, водила злющий, разбуженные коллеги ёмко выражают своё недовольство.
   Или наоборот. Двадцать семь, поехали, двадцать семь! Встаёшь, влезаешь в кроссовки, подходишь к диспетчерской и, наткнувшись на удивлённое «тебе чего?», с невыразимым облегчением заваливаешься обратно – приснилось. А через пять минут снова: в седло!
   Вернулся ночью на станцию – все на месте, ура! И в сон, как в трясину. Ни хрена не слышишь, мозг реагирует только на свой номер. Народ разъехался, а ты и не в курсе. Двадцать семь, поехали, двадцать семь…Черёмушкин, сволочь, а ну встал быстро!!! Подрываешься и с матом к диспетчеру: какого чёрта – не моя ж очередь?!
   За утренним чаепитием, иначе чем «эти суки» пациентов никто и не называет…

   – Внемли, Вениамин, сей аспид на нас блядословно хулу изблевал!
   Изрытые угрями щёки, пакля волос, страшно косящий глаз. Белёсые руки, рубцы, убогая синь наколок. Люмпен. Распухший нос, разбитая бровь, порванное пополам ухо. Пот, выхлоп, засаленный ворот блестящей, навыпуск, рубахи.
   – Слышь, чувак, – Северов заметно устал, – или тебе нужна помощь, или сваливаешь из машины. Одно из двух. Бычить тут ты не будешь.
   – Чё, до х…я умный?
   Веня распахнул дверь.
   – Пшёл вон!
   – До х…я смелый, да?
   – Уйди, а?
   Просительная интонация ввела его в заблуждение. Выбросив руку, он схватил Северова за промежность, сжал и радостно оскалил плесневелые зубы:
   – Ы-ы!
   Веня кинул на меня останавливающий взгляд и как-то обыденно ткнул клиенту пятернёй в глаза. Замычав, тот опрокинулся на спину, прижав руки к лицу, и, суча ногами, перевернулся ничком. Секунду Северов смотрел на него сверху, а потом накатил ему по затылку. Что-то хрустнуло, и клиент стих. Из-под лица его стремительно поползла красная лужа.
   – Я надеюсь, ты понял, за что? Че, кто у нас сегодня по лицам и челюстям?
   – Не знаю. Ты ему глаза-то не выколол?
   – Ну, что я, фашист, что ли?
   Он пнул его кроссовкой.
   – Э, презерватив, вставай давай. Вставай, я сказал!
   Тот сел.
   – Руки от морды убрал!
   Убрал.
   – Закрой глаз. Меня видишь?
   – Вижу.
   – Громче!
   – ВИЖУ.
   – Не ори, б…дь! Теперь второй. Видишь?
   – Вижу.
   И без того распухший нос принял совершенно безобразную форму. Из него лила кровь.
   – Тампоны с адреналином и пращу [67 - Праща (жарг.) – пращевидная повязка, накладываемая при травмах носа.] на нос.
   – Четырнадцать-восемь-шесть.
   – Внимательно.
   – Тебе сколько лет, сука?
   Клиент был кроток и тих.
   – Двадцать шесть.
   – Мужчина, двадцать шесть, перелом костей носа, рваная рана ушной, сотряс, запах.
   – Солидарности.
   – Везём. Ты, урод, слушай сюда. – Пострадавший, терпя пинцет в носу, внимал, скосив глаз в Венину сторону. – Сидеть тихо, к повязке не прикасаться. Ещё раз рыпнешься – свезём в лес по Мурманке и выкинем на хер, понял?
   – Понял.
   – Не слышу!
   – ПОНЯЛ.
   – Ха-а-ароший пё-ё-ёс. Готово, Че?
   – Готово.
   – Пошли в кабину.

   Шестой час. Спать хочется смертельно, но усталость такая, что уже не заснуть. Тупая боль в коленях, кислятина во рту, прокуренная до кожи одежда.
   – Ну и какая падла мне спать мешает?
   – Платформа «Пост Ковалёво», мужик без сознания.
   Вышел заспанный Северов. Достал сигарету, смял пачку. Взял вызов, вчитался. Табачный дым ел глаза, и он досадливо щурился.
   – Встречать будут?
   – Не факт. Езжайте…

   – Блин, попали!
   Труп. Стылый, сидячий, без документов. Грязный, рваный, нечёсаный – бомж.
   – Пуркуа?
   – Здесь, Вень, граница проходит. Грань города и деревни. Поэтому менты сначала друг с дружкой ругаться будут – городские кивать на всеволожских, а те на транспортных, – а часа через два, когда ты ответственного подключишь, скажут, что наряда нет. С восьми до девяти тоже не приедут – пересменка. Так что, дай бог, если к десяти явятся.
   – И что делать?
   – Не знаю. Давай-ка покурим для начала.
   Деревья вдали озарились светом.
   – Никак электричка.
   Возникла пауза.
   – Ты думаешь о том же, о чём и я?
   Он кивнул.
   – Шхеримся.
   Мы оттащили покойника за кассу. Электричка остановилась, двери разъехались.
   – Давай!
   Он подхватил под мышки, я под коленки, внесли в тамбур, прислонили к стене, выскочили.
   – Осторожно, двери закрываются!
   – Вот теперь он точно всеволожский. Звони.
   – Четырнадцать-восемь-шесть, свободны.
   – На станцию, восемь-шесть.

   И опять не доехали: как специально для вас, мальчики – железнодорожная станция Ржевка, сбило поездом. Говорят, жив… Понеслись как ошпаренные.
   Обычно товарняк на скорости бьёт насмерть, а тут живой, надо же! Пока, правда: череп деформирован, кости гуляют, кома и Чейн-Стокс [68 - Чейн-Стокс — агональное дыхание.] в полный рост – подышит, перестанет.
   Ну, что: схватили, повезли, капельницу успели воткнуть на ходу. Через три минуты захлопал челюстью, подвздохи – всё. Екатерининское шоссе, десять.

   Когда у кого-то случается смерть в машине, об этом сразу узнаёт вся станция. По запаху. Зашёл, народ носом повёл: рассказывай, кого зачехлили?
   Шмон на Екатерине царил жуткий – всю ночь свозили. Коридор был забит. На каталках лежали валетом, а на полу, у стен, истекая всевозможными жидкостями, уходила в мигающую темноту шеренга завёрнутых в простыни останков…

   – И когда разорвутся все нити, и я лягу на мраморный стол – будьте бережны, не уроните моё сердце на каменный пол. Бл…дь!
   – А я у Мураками читал: белизна, стерильность, прохлада. Бесшумные подошвы, крахмальная роба у персонала… охренеть можно!
   Мы стояли на улице и проветривались.
   – Беспонтово, Вень, в тепле опять завоняем.
   – Чёрт, форму домой тащить – насквозь пропахла. Надо будет душ принять, как приедем.
   – Он у нас страшненький. Вода с запахом – из фановой трубы, не иначе.
   – По фигу. Я однажды над унитазом из шланга поливался, и то ничего.
   – Это где?
   – В Иордании, после Мёртвого моря. Высохнуть нереально. Жара сорок семь, а не сохнешь, хоть тресни, сидишь как маслом облитый. А самая задница – во всём этом рассоле в одежду влезать.
   – Там же вроде души есть.
   – Это на пляжах, а пляжи все платные. Меня жаба задушила, и я в сторонке купнулся, после чего понял, что ошибся. Иду, страдаю, вижу – аттракционы, прямо на берегу. Я туда: мужики, выручайте! Они мне: душа нет, зато шланги в сортирах длинные, хочешь – пожалуйста!
   – А зачем шланги?
   – Они там бумагой не пользуются – либо краны со шлангами, либо кувшины. А мне в тот момент настолько по барабану было… Так что я теперь где угодно вымоюсь.

   Но с душем не получилось – беда стряслась. Лёха с Белкой влетели. Их, в отсутствие врачебной бригады, на «без сознания в иномарке» услали. Пока они эту иномарку во дворах нашли, пациент благополучно усоп. Сняли кардиограмму – готов. Пятьдесят лет, кавказец, и с ним трое сородичей. Совали деньги, Лёха не взяла. Тело в салон тоже – инструкция. Отзвонилась: смерть до прибытия, жду милицию. Те услыхали и пулей в стационар, развернули там зелень веером – на раз взяли. Заперлись изнутри, чайку попили и вышли через час со скорбными рожами: умер, сделали всё что смогли. Историю завели, СЛР [69 - СЛР — сердечно-лёгочная реанимация; экэгэшка — кардиограмма.] расписали, экэгэшки подклеили – всё честь по чести, у них этих кардиограмм – километры, на все случаи жизни. И Лёха в вилке, куда ни кинь. Неоказание помощи, статья, барабанный треск, срывание эполет…
   Сидим курим, молчим. Девки, как вдовы, чёрные, одну от другой прикуривают.
   – Надо делегацию засылать.
   – Бесполезняк, не подпишутся. Что они, дурачки, что ли, сами на себя клепать? Они сейчас как мушкетёры: один за всех…
   – Ну, ведь не нелюди же они!
   – Ты серьёзно? Думаешь, они в одночасье пеплом обсыпятся и каяться побегут? Да клали они на нас!
   – Может, Виолу подключим?
   Это Веня. Он с ней ещё мало знаком.
   – Она, Вень, сама не решает, за императорской ложей следит: палец вниз – добивает, палец вверх – ладно, живи, падла! Ни разу за нас не заступилась, ни разу.
   – М-да, вилы.… А ты говоришь, чехол с утра – к деньгам.
   – У вас двое, что ли?
   – Угу. Один до прибытия, второй в машине.
   Про того, что поехал во Всеволожск, я упоминать не стал.
   – А у вас?
   – Один.
   – До?
   – До. У Сметанина тоже до, плюс этот… Лёхин.
   – Что это на них сегодня такой мор напал?
   – Облака на Марсе не так встали, вторые сутки вдевают.
   – Третьи. Позавчера тоже мало не показалось.
   Значит, скоро затишье. Вызовόв шесть-семь и ночью спокойно. День-другой, и всё заново.
   – Так что кто со мной к этим?
   Все молчат. Я и сам знаю, что бесполезно, но не могу я Лёху бросить – десять лет из одного котелка ели.
   – Я. Только до девяти надо, пока они домой не разъехались.
   – Вень, мы на «восьмёрке», если на маршрутке, то успеем. Кто ещё с нами?
   Никто. Бесполезно.

   – Ибо сказано: не мечите жемчугов перед свиньями…
   Это были первые слова с момента, как мы оттуда ушли, – уж очень мерзко на душе было, как после вызова в баню, где бандюки гудят.
   В какой-то момент мы поняли: твари они! Повернулись, вышли и сели в автобус.
   Подморозило. Голубое небо, снежок, раскатанные пацанами полоски льда. Мелькнула подстанция – ни одной машины, в полях все.
   – Может, выпьем? Тут на углу кафешка уютная.
   – Давай.

   Первой, кого мы увидели, была Лёха. В дрова. С устатку, натощак, в одно жало четыреста «Дагестанского». Её уже окликали какие-то подонки в «пилотах», но она, сидя спиной, ни на кого не обращала внимания. Я тронул её за плечо.
   – Лар, это мы. Пойдём отсюда.
   Она резко вскинула голову, всмотрелась. Узнала. Ничего не ответила. Глаза потухшие, зарёванная – первый раз такой вижу.
   – Пошли, Ларис. Давай, Вень.
   Я поднырнул под одну руку, Северов под другую. Встали.
   – Погодь. – Он сунул в карман бутылку. – Теперь пошли.
   Вышли на улицу.
   – Она где живёт?
   – На Науки. Дом знаю, квартиру нет. Лёха, говори адрес.
   Лёха молчала. Хорошо набралась, качественно.
   – Может, на станцию? Адрес узнаем, домой звякнем…
   – С ней? Ещё не хватало! Иди, тачку лови. Мы подождём.

   – Церукал есть?
   Лёха сотрясалась над унитазом. Штормило её по-чёрному.
   – Угу. Сейчас мы её по-полной откапаем.
   – Слушай, у неё «вертолёт» – соскакивать будет.
   – Тазик поставим. Побудь тут я пойду приготовлю.
   Я приоткрыл дверь. Лёха, стоя на коленях, отдыхала, стирая запястьем текущие по лицу слёзы. Подошвы колготок у неё запылились, джемперок на спине задрался, обнажив полоску кожи с острыми, как в зоомузее, хребтинками. Я протиснулся внутрь и сел рядом.
   – Как дела, Лар? Отпустило?
   Она часто-часто закивала головой.
   – Помочь тебе?
   И стоном-выдохом:
   – Д-да.
   Я умыл её, взял на руки и отнёс в комнату. Веня уже наладил систему и теперь прилаживал над кроватью флакон с глюкозой. Положив Лариску поверх одеяла, я стащил с неё джинсы, колготки и потянул через голову джемпер. Он снялся вместе с рубашкой. Лифчика под ней не было.
   – Погоди. – Веня порылся на полках и кинул мне оливковую футболку с длинной надписью на французском. – Надень на неё.
   Завернули в одеяло, накрыли пледом, сунули к ногам грелку. Северов вогнал ей в вену катетер, фиксанул пластырем, подсоединил капельницу. Лёху пробило. Захлёбываясь, она шептала «спасибо» и ловила нас за руки, пытаясь прижаться к ним мокрым лицом.
   – Слышь, Вень, может релахой её ширнём?
   – Так заснёт. Домой ей позвони, объясни чё как…

   – Короче, их с Белкой с утра к главному на ковёр, а оттуда в прокуратуру. Лёха на прокурора забила, пошла нарезалась, а Белка до сих пор там.
   Мы сидели на кухне и допивали коньяк. В кастрюле доваривалась картошка, в сковородке подрумянивались «Поморские». Лариска спала.
   – Кто говорит? – Он высыпал в шкварчащее масло нарубленный лук. Сразу потянуло вкуснятиной, и жрать захотелось безумно.
   – Пашка Пак. Края девкам, похоже. Скоро там?
   – Три минуты. Может, покурим? Давай по последней, и садимся, ага?
   – Слушай, ты кури, я не хочу. Пойду систему перестегну – пора, наверное.
   Я поменял бутылки, отрегулировал систему капель на двадцать в минуту. Лёха спала. Нормально спала. На полу стоял тазик, на полке кружка с водой.
   Северов курил на балконе. Я огляделся. Книги, книги, книги. Целая полка всякой, скачанной из Сети и распечатанной на принтере, всячины: «Путеводитель по Галактике для путешествующих автостопом», «Никто не уйдёт живым», «Юрский Парк». Стопки компактов и горы кассет. «Шэдоуз», «Дайр Стрейтс», «Криденс». «Бёрдз» – мои любимейшие. Спрингстин, Дилан, Уэйтс. Альберт Кинг и Фредди Макдауэлл. Саймон с Гарфанкелом, Саймон без Гарфанкела, Гарфанкел без Саймона – здесь были все. Всё, что я хотел бы купить, переходя от полки к полке в «Кастл-Роке» или в «Долине Бартанга».
   Висели плакаты – захорошевший Марли с джойнтом в руке, Дженис в огромных, на пол лица, очках и теперешний, изрезанный морщинами Ричардс с «Телекастером» и повязкой на голове.
   Вдоль стен висели фотки: горы, пустыни, закаты. Причудливый хаос камней, нереального цвета море, багровый диск солнца с трёхпалой лапой лучей. Фотки были большие, тридцать на сорок, в недорогих деревянных рамках. Стояли гитары – одна новая, а другая вытертая, как джинсы; стоял рюкзак – и все они явно находились на своих, специально отведённых для них местах.
   А главное – висела маленькая корабельная рында. Я не удержался и тихонечко дёрнул.
   Звонкий, чистый, чуть резковатый, удар с долгим серебряным затуханием.
   – Одна склянка.
   – Гляди в оба, матрос.
   – Слушаю, сэр.
   Я заглянул внутрь. Там на гладкой поверхности было вытиснено: «1906 годъ. Съ фабрикъ купца Долгополова».
   – Нравится?
   – А то! Откуда?
   – Подарок, – Веня говорил шёпотом. – Пойдём пожрём?

   После еды растащило вконец. Спать захотелось – просто валило с ног. А ведь ещё домой ехать, душ принимать – неохота грязным в постель, до сих пор моргом пахну.
   – Ладно, Вень, спасибо, пойду я. Блин, рубит по-чёрному.
   – У тебя дела какие-то, что ли?
   – Да нет. Просто пока доеду, пока вымоюсь… шмотьё ещё постирать надо.
   – Так оставайся у меня. Одежду в машину сунем, я тебе чистое дам.
   – Спать охота.
   – Спальники есть. Капельницу отстегнём, как откапает, и заляжем.
   – На полу?
   – Ну.
   – Ладно. Тогда я в душ первый.
   Северов порылся в шкафу, вытащил трусы с футболкой.
   – Держи. Полотенце в ванной.
   На чёрном фоне арабы в арафатовках, с «калашами», и большие белые буквы: JESUS LOVE YOU!
   – Душевно. Дай ещё штаны какие-нибудь.
   – Зачем?
   – Мало ли, Лариска проснётся. Неудобно.
   – А-а… держи.
   Я продолжал рассматривать футболку.
   – А у Лёхи что написано?
   – «Вступайте в Иностранный легион! Увидите экзотические страны, познакомитесь с интересными людьми. И убьёте их!» Попались на глаза в секонде, вот и купил.
   – Милитари любишь?
   – Ага. Только не камуфляж.
   – Понимаю. У нас водила есть, так у него даже носовые платки маскировочные. На рыбалку как на зачистку едет – с ног до головы в камуфляже: рюкзак, бандана, платок шейный. На поясе тесак, фляга, на шее бинокль – только пушки не хватает, на верёвочке. Поручик кликуха.
   – Слушай, они все почему-то Поручики. Я таких нескольких знаю, и все на одно прозвище отзываются.
   Лёха заворочалась.
   – Ладно, я в душ.
   – Давай. С машиной справишься?
   – Думаю, да.

   Я как залез в спальник, так сразу и вырубился, и проснулся только ближе к полуночи. Лёха, судя по всему, за это время пришла в себя, встала, сходила в душ и опять завалилась – её шмотки были аккуратно сложены, на батарее в ванной висела выстиранная галантерея, а свой плед она поверх наших спальников кинула. Балкон был открыт, а рядом с нами работал на полную мощность обогреватель.
   Очень хотелось есть. Я залез в холодильник, но там, кроме майонеза и лука, ничего не было. В морозилке я нашёл здоровенный кус свиной шкуры с обрезками сала, положил его под горячую воду и зашарил по кухне в поисках картошки. Картошка с луком на свином сале и майонез. То, что надо.
   – Картошку ищешь? – В дверях стоял заспанный Северов. По ходу, его разбудил шум воды.
   – Её, родимую.
   – Нету, днём съели.
   – Чё делать будем?
   – Гречу со свиной шкурой. Как раз на троих хватит.
   Он сыпанул в кастрюлю крупы, залил водой и поставил на огонь.
   – Слушай, я ещё раз в ванную схожу, справишься?
   – А что делать?
   – Нарежь на шнурки, положи в сковородку, а когда жир даст, пожарь пару минут и засыпь луком. Подрумянится – снимешь.
   – Сколько лука?
   – Да всё, что есть. Потом гречу туда вываливай и замешивай с майонезом. Я скоро.
   – А чай?
   – Чай, слава богу, есть ещё. Хлеба к нему нажарь, только не сожги, ладно?
   – Ладно.
   – Давай. Я пошёл.
   – Сигарет две штуки всего.
   – Табак есть. Не пропадём.

   По кухне поплыл вкусный запах. На него пришла Лёха в легионерской футболке до колен, в толстых шерстяных носках. Выглядела она очень эротично, особенно спросонья.
   – Как себя чувствуешь, Лар?
   – Не спрашивай. Лучше б я умерла маленькой.
   – Есть хочешь?
   – Угу. Попить бы чего.
   – Сейчас чай закипит.
   – Налей воды пока. Я ничего такого не оттопырила?
   – Да нет вроде. Без спецэффектов.
   – Как вы меня нашли-то?
   – Случайно.
   Лёха осушила литровую банку.
   – Спасибо вам.
   – О чём речь, Лар?
   – Мне б домой позвонить.
   – Уже позвонили. Всё нормально, садись. Сейчас есть будем.
   – А что это?
   – Это, мать, стратегическое блюдо. – Вениамин, свежий и всклокоченный, протиснулся мимо нас. – Жирное, калорийное, самое то с похмела. Кстати, есть предложение выпить.
   Лариску передёрнуло.
   – Смеёшься, что ли?
   – Полегчает. Феликс, ты как?
   – Легко.
   Он принёс бутылку. Налили, выпили, навалились на кашу. Вкусно, чёрт!
   – Что там, на Центре?
   Лёха махнула рукой.
   – Ты хоть сказала, в чём там всё дело?
   – Ты про деньги?
   – Ну.
   – Этого ж не докажешь. И потом, мы фельдшерá, а там врачи – им доверия больше, по умолчанию.
   – Короче, не поверили.
   – Конечно. Родственники волну погнали, прокуратура зашевелилась – на кой ляд главному упираться, реноме ронять? Вы, говорит, допустили грубейшее нарушение, не вызвав специализированную бригаду. А хрен ли её вызывать, если у клиента гипостаз [70 - Гипостаз — в просторечии: трупные пятна.] в полный рост и три метра изолинии на ЭКГ – трупее не бывает, ежу ясно! Он мне тогда: надо было начать реанимацию по деонтологическим соображениям [71 - По деонтологическим соображениям – т. е. заранее зная, что успеха данное мероприятие не принесёт.]. Ага, говорю, значит, вы верите, что там была смерть до прибытия?
   – А он?
   – А что он… Он как в «Книге джунглей» – никто и ничего не сможет объяснить Шерхану. Принцесска сидела напротив, губки гузкой, ни единого звука не издала. Белка укакалась насмерть, а про прокуратуру услышала – как кукла стала, слепой страх в глазах.
   – Объяснительную писали?
   – Докладную.
   Это правильно. Объяснительная – значит, объясняешь; объясняешь, значит, оправдываешься; оправдываешься, значит, виновен. А написал «Докладная», и вроде как только до сведения доводишь: от такая ху…ня, малята [72 - Популярная фраза родом из Украины. По легенде, произнесена в прямом эфире подвыпившим ведущим украинского варианта «Спокойной ночи, малыши».]. Политика.
   – Предложили по собственному?
   – Предложили, куда ж они денутся?
   – А ты?
   – Не-а. Внизу ещё дописала: «Настаиваю на проведении независимой экспертизы и судебном разбирательстве».
   – А Белка?
   – Белка сейчас как зомби, ты ж знаешь. Что ни скажут, всё сделает.
   – Не боишься? Подставит ведь.
   – Сто пудов! Её ж запугать – как два пальца об мольберт. Я ей так и сказала: вали всё на меня. Старшей, мол, на бригаде была Алёхина, с неё и спрашивайте.
   – Слушай, там ещё те гады сидят – не заметишь, как на умышленное убийство подпишут.
   – Да ладно, что с неё взять, своей тени боится.
   Свистнул чайник. Северов разлил заварку, двинул по столу сахарницу.
   – К чаю есть что-нибудь?
   – Ничего. Деньги кончились.
   – Так сказали бы мне.
   – Когда? Ты не то что в дверь не попадала – фарш прицельно метнуть не смогла.
   – Ладно-ладно. С утра сбегаем, хороший завтрак соорудим. Табак будет кто? Трубочный.
   – Ароматный?
   – Не то слово. Вересковый мёд.
   – Из трубки?
   – Ну, да. Пошли.

   Лёха после еды отяжелела и, сказав «я полежу минутку», опять вырубилась. Подтянула коленки к груди, затихла. Мы осторожно вытащили из-под неё одеяло и накинули сверху.
   Посуду мыть не стали, свалили всё в раковину и залезли в спальники. Погасили свет и лежали, переговаривались.
   – Блин, вроде отдыхал, а тело всё равно ноет. Как мешки таскал, честное слово.
   – Джа-м-м-м. – Он выдержал паузу и запел: – Итс бин а хард дэйз найт энд ай бин уокин лайк а до-о-ог…У меня после тяжёлых смен всегда так. Первые сутки вообще отлёживаешься, только на вторые ходить начинаешь.
   – А некоторые всю дорогу сутки через сутки, врубись?
   – У меня в начале карьеры тоже так было. Чего только не вынесешь, пока молодой. Всё внове, всё интересно – доктор на «Скорой», романтика!
   – Сомнительная. Знаешь, был такой поэт в нашем детстве – Маяковский, может, слышал?
   – Что-то знакомое, – он улыбнулся, – ну?
   – Цитирую:

     Не важная честь,
                       чтоб из этаких роз
                                           мои изваяния высились.
     По скверам,
                    где харкает туберкулёз,
                                           где б…дь с хулиганом да сифилис!

   Как раз про нас. В тебе когда Павка Корчагин потух?
   – Года через три от начала. Был у нас фельдшер – тихий, безобидный, слова в свою защиту не скажет. Взрослый мужик, за полтинник, всю жизнь бобылём прожил. Слепой на один глаз. Тридцать пять лет отпахал, больше иного доктора знал, а когда на второй глаз слепнуть стал – уволили. Выкинули, как сивку укатанного, даже диспетчером не оставили. Он за полгода спился и умер.
   Веня лежал, закинув руки за голову.
   – И ещё, было дело, девчонка у нас погибла. Её после родов муж с дитём бросил, а у неё, помимо дочки, ещё и родители-инвалиды. Ну, она из декрета вышла и на две ставки впряглась. Год, два… Пить стала с беспросвету, поджелудочную посадила, на инсулин села. А сама красоты редкой. Такой, знаешь, испанской, цыганистой. Фигура – в гольф с магнатами играть. Десять лет так тянула. За неделю до дня рождения панкреатит обострился, сахара зашкалили, гипергликемия, и привет семье. Ровно тридцать пять лет прожила. Я после этого как-то понял, что не стоит так надрываться. Мы ж для них, – он ткнул в потолок пальцем, – как салфетки разовые: хошь сморкайся, хошь подтирайся, любой падле тобой жопу утрут, а потом выбросят… Знаешь, почему я с последнего места ушёл?
   Похоже, его пробило поговорить.
   – Из-за заведующего. Он, гад, двухлетнего парнишку угробил и вину на других свалил. Может, сходим покурим?
   – Вылезать лень.
   – В мешках допрыгаем.
   Сидя на полу, в спальниках, мы, как Том с Геком, передавали друг другу трубку. В открытые окна уплывал медвяной дым.
   – Оставил он дома мальца с температурой, а на повтор отправил одного фельдшера – свези, говорит, в инфекцию, чтоб не скандалили. Та и свезла, не осмотрев. А у мальца менингококцемия – сыпь выступила, на минуты отсчёт пошёл. В инфекции тоже х…и пинали: пока то, да пока сё. Увидели, обосрались, и давай нам звонить: пулей в «Гниду» [73 - «Гнида» (жарг.) – клиника ГНИИДИ, Государственного научно-исследовательского института детских инфекций.]! Зав приехал, просёк, что может не довезти, и сел спецов ждать: у меня, мол, машина не оборудована. А время, сам понимаешь, золото. Родители уже в курсе, на винте, с ножом к горлу – вези сам, сука!!! И инфекционист ему: да имей же ты совесть, погибает пацан! Сидит, ждёт. Пятнадцать минут, двадцать – давно б домчались уже. Тогда родители несут парнишку в машину, и он едет. В кабине!
   – Ёб!
   – Ну. Мальчишка у матери на руках, отец систему держит, а доктор в кабине, врубись? Даже стрелку со спецами не забил. Те освободились, вваливаются в инфекцию, а он уехал. Привёз в «Гниду», успел, а мальчик в приёмном умер – прое…али время.
   – Сильно.
   – А дальше самое интересное. Возвращается он и к диспетчеру: на кого оформлен повтор? На вас. Переписывайте на фельдшера. Та в отказ, как Понтий Пилат. Он к фельдшеру – пиши историю! Она резонно: вызов врачебный, вы и пишите. Сечёшь?
   – Если пишут, то все шишки на них, а он чистый.
   – Вот именно. А затем он гасит компьютер с записью переговоров, типа, мистическое совпадение. И на ЛКК [74 - ЛКК — лечебно-квалификационная комиссия.] валит диспетчера, фельдшера и врача спецбригады. Причём всё – белыми нитками. Но в итоге в них во всех полный боекомплект, а его лишь холостым выстрелом пуганули. Ну, я плюнул и ушёл. В город подался.
   – Тут ещё круче, Вень. У нас народ на бабло ух как завёрнут! Особенно Муравьёв, Грач и Баринов. Баринова, правда, уволили – по карманам шарил на вызове, а Грач давеча старушку дома оставил, с аритмией на низком давлении. Ветхая такая старушечка, от старости пенициллин вырабатывает: стоит, шатается… Что ж вы, бабуленька, в больничку-то, блин, не поехали? А у меня, касатики, денег нет. Каких таких денег? За приём заплатить – товарышш ваш сказал, что шешшот рублёв стоит в больницу лечь. Дайте, говорит, их мне, а я кому надо отдам. А откель у меня стока? Пенсия через пять дней. Не поеду я. Ну, говорит, как хотите. Подпишите бумагу, что не поедете… Те ещё шакалы, увидишь. У них традиция: если в одну смену работают, то утром, за чаем, деньги считают – кто больше за сутки намолотил. Кстати, о чае, давай ещё дёрнем?
   Заварили. Лёха в комнате спит, разметалась, жарко ей.
   Я продолжил:
   – А самый виртуоз – Муравьёв. Приезжает на ДТП – мужика на жёлтый иномарка срубила. Мужик на подвздохах [75 - Подвздохи — агональное дыхание.] – он его интубирует, сажает на ИВЛ, подзывает водителя: тысяча баксов, и ты отмазан! У того с собой сотен семь было – договорились. Скажи ментам, что он упал под колёса, пусть в протокол занесут. А дальше? А дальше уже не твоя забота.
   И везёт мужика в Академию. По дороге заезжает в ларёк, берёт маленькую водяры и через зонд заливает в желудок. Добавляет в сопроводиловку «запах алкоголя в выдыхаемом воздухе», а в обстоятельствах травмы: «в состоянии алкогольного опьянения упал под колёса проезжающего автомобиля». Под сиреной привозит на Сампсониевский, где мужик благополучно чехлится. Этанола в крови у него столько, что сомнений не возникает. А чего, говорит, всё равно не жилец… Так что вот так, Вень. Везде всё одинаково. Чак Дарвин, теория эволюции – кто не приспособился, тот умер. При этом сидят и на жизнь жалуются. Рыбину на днях лохотронщики развели – взрыв возмущения. Слёзы, сопли… а сама брала бабку с улицы, так всю пенсию у той срезала: типа, дома сидеть надо, манда старая, почтальона ждать, а не по улицам шляться! Ты её видел?
   – Нет ещё.
   – Православная наша. Всё знает: с какой стороны к попу подходить, каким каком ему руки лизать, в какие тапки покойника обувать. Работал я с ней накануне Пасхи, смотрю, на человеке лица нет. Вздыхает, мается… Я не выдержал: что случилось? Согрешила я, Феликс, в Великий пост согрешила – перед Светлой Пасхой соседку на х…й послала! Фу-ты, блин, а я уж думал – святой водой спросонья подмылась! И что? Давай в храм заедем, я свечку поставлю. Слушай, да будь ты проще – позвони, извинись. А она мне: щ-щ-щас!
   Северов засмеялся:
   – Ну, это нормально. Все они двойным стандартом живут: одной рукой кресты кладут, другой клитор стимулируют, а паломников, тех вообще десятой дорогой обходить надо – уж такие правильные, такие правильные: елеем писают!
   – Пройдёшь, бывало, мимо, поглядишь как на кролика и потолкуешь насчёт погоды, но никаких распивочных и навынос не было.
   – О. Генри?
   – Точно. Ёлки-палки, давно я такого кайфа не получал! Хорошо, что ты к нам пришёл.
   – Только я так чувствую, что это мой последний сезон тут.
   – Чего так?
   – Да что-то не в радость уже. У меня дружок – хирург в райбольнице, так с ним в городке все от мала до велика здороваются, а ко мне на «ты» даже реанимированные обращаются. Надоело. До лета дотяну и завязываю. Валю, одним словом.
   – Куда?
   – Туда, где людей мало. Я раз на кордоне у егеря ночевал, в горах, и к нему сосед пришёл пообщаться, тоже егерь. Целый день через два перевала пилил. Вышел из темноты с карабином, чайник чая выпил, поговорил не спеша и утром назад наладился. А тут вокруг пять миллионов, и ты как рубль во время инфляции. Кишмя кишат, их даже на кладбищах друг на дружку кладут – в могилах лежат, как в метро едут.
   – Только что не ругаются.
   – Да нет, переругиваются, я думаю, под землёй. Так что, все эти игры, в которые играют люди, лучше из амфитеатра смотреть – они на арене рубятся, а ты попкорном хрустишь.
   – Чувствуется влияние «Гладиатора».
   – Точно! Я его, кстати, впервые на турецком языке посмотрел. Ехал из Сельчука в Бергаму в междугороднем, а в нём как раз «Гладиатора» крутили, по видео. И представляешь – я в ту ночь именно в амфитеатре заночевал. Там, над Бергамой, на горе римский город с театром десятитысячным…
   Глаза слипались. Веня вещал про белеющие во тьме колонны, про мощённые гулкими плитами улицы, про куски мрамора со стёртыми буквами, про заброшенный, как в «Марсианских хрониках», город, про лунный свет и во-о-от такие мурашки…
   Я отрубился.

   – Че.
   – Ммм?
   – Вставай давай.
   – Ммм.
   – Вставай, говорю, поехали.
   – Что там?
   – Девяносто семь лет, ушибы.
   Он рывком сел. Разлепил веки и ошалело уставился на меня. Потом пришёл в себя.
   – Блин, Лёха, убью на фиг!
   – Вставай, завтрак готов.
   – А Веня где?
   – В душе. Надевай штаны.

   Творог, кофе, яичница. Блины со сгущёнкой.
   – Садись, наливай себе.
   Вот не знал бы, что Лёха вчера вдребезги нахлесталась, не поверил бы. Сидит в Вениных шортах и во вчерашней футболке – хороша, чертовка! За окном дрянь, серь, опять всё растаяло, а у нас благодать: тепло, светло, Майк Олдфилд наигрывает…
   Пришёл Северов:
   – По сколько блинов?
   – По три. Можешь мой один взять, я не съем столько.
   – Как там дела?
   – Хреново. Дело собираются заводить. Белка заяву написала, по собственному.
   – А что Центр?
   – А Центру пох. Он как товарищ Сталин – нет человека, нет проблемы.
   – Белку-то за что топят?
   – Это, Вень, у них под монголо-татар закос: провинился взвод – казнят роту. Типа, клиент всегда прав, а бабы нам ещё нарожают.
   Лёха держалась спокойно. Похоже, вчера отпереживала.
   – Что делать будешь, Ларис? На неотлогу [76 - Неотлога (разговорн.) – неотложная помощь. Исключительно питерский прихват. В отличии от «Скорой», прикреплена к поликлиникам, работает только в своём районе, выезжает только на дом и только на острые или обострившиеся хронические заболевания.] пойдёшь?
   Она помотала головой.
   – Брось. Перекантуешься год-другой, потом опять к нам вернёшься.
   Лёха, всё так же молча, подтвердила желание стоять насмерть.
   – М-да, глухо… Пошли курить.
   Порывы ветра бросали на стёкла крупные капли. Капли собирались с силами и, помедлив, сползали куда-то вниз. С сиплым, как выдох астматика, «ш-ш-шухх» налетал шквал, холодная волна затапливала балкон, у кого-то внизу хлопала форточка. За спиной звенели «мелодии ветра».
   У Лёхи вдруг задрожали губы и из глаз – я такое впервые видел – сыпанули крупные слёзы. Обхватив нас руками, она громко заплакала.
   – Ребята…
   Она всхлипывала, у неё сжимало дыхание, она тыкалась то в меня, то в Веню, то снова в меня.
   – Ребята, милые.… Как же я без вас? Как же мне без вас-то теперь?

Часть вторая
Зима

   Метёт. Ветер крутит позёмку, бросая в стёкла колючим снегом. Развороченная земля исполосована окаменевшими колеями, пасть котлована щерится шеренгами балок. Всюду траншеи и рытвины. Уткнувшись в грунт, чернеет подбитыми танками мёрзлая техника. Из-под снега торчит рука с белыми, сведёнными в птичью лапу пальцами.
   – Бля, Сталинград!
   – Не говори, прямо «Горячий снег»: хотел было вторым бронебойным по нему лупануть, да на меня самого семь штук пёрло… Настенька, ты Бондарева читала?
   Настенька, молоденькая девочка из училища, очаровательно морщит лобик.
   – Не-е-ет, а кто это?
   – Что, даже в школе не проходили?
   – Не-а.
   – Сила! Видал?
   Я киваю.
   Мы ждём милицию. В кабине тепло. Печка гонит нагретый воздух, в приёмнике перебирает струны Марк Нопфлер. Поодаль трепыхаются полосатые рыночные палатки.
   Закуриваем. Джексон приоткрывает окно. Врывается песня. Из «колокольчика» на столбе с хрипом и завываниями прёт на весь околоток «Чёрный пёс» Зеппелин. Мы потрясённо внимаем.
   – Охренеть можно, – говорит Че, – ракынролл. Россия сделала гигантский скачок в сторону Запада – Запад даже отскочить не успел.
   Я говорю:
   – Я такое в Иордании слышал.
   – Тоже «Лед Зеппелин»?
   – Не, муэдзин намаз вершил, в репродуктор, а напряжение в сети плавало, и он от этого как Том Уэйтс пел. В Вади Рам дело было, посёлок такой в пустыне…

   Непродыхаемая жара. Осязаемая стена раскалённого ветра, плотный сумрак, хруст песка на зубах. Песок везде: в голове, в ушах, в карманах, под пластмассовой крышечкой двухлитровой бутылки. Песчинки секут ноги, асфальт у мечети пересекают полосы песчаных наносов. Высоченный чёрный нубиец вытаскивает из холодильника мгновенно вспотевшую жестянку и протягивает мне. Я срываю кольцо, пью. Пить приходится медленно – лёд. Нубиец улыбается. Он видит, что я из пустыни, видит бутылки на рюкзаке и выгоревшую до белизны хаки-рубашку. Выглянув за дверь, видит пустую дорогу. Вопросительно смотрит на меня:
   – Джип?
   – Ля. Маашиян.
   – Спик араби?
   – Нуса-нус.
   – Джермен?
   – Руси. Сьяха мен руси [77 - – На джипе?– Пешком.– Говоришь по-арабски?– Самую малость.– Немец?– Русский. Путешественник из России.].
   Он показывает мне большой палец и, когда я протягиваю ему горсть мелочи, добродушно отмахивается: спрячь!

   Похоже, я хорошего дурака свалял, когда вернулся. Трёх недель не прошло, как жалеть стал. Сейчас бы уже в Чаде был, потом Нигер, Мали, Мавритания – самое время, не так жарко…

   – Слушай, Вень, Вади Рам – это там, где Лоуренс Аравийский зажигал?
   Я киваю.
   – Ты его «Семь Столпов Мудрости» читал?
   – Я их видел.
   – Что, в натуре? Круто. Фотки есть?
   – Есть.
   – Покажешь?
   Феликс меня замучил. Мы с ним теперь неразлучны, как Блюмберг со Щёткиным. Дорвавшись, словно Бен Ган, до общения, он балаболит сутками, цитируя песни куплетами, фильмы эпизодами и книги страницами. ТТХ боевой техники, фамилии актёров, даты выпуска альбомов и географические названия вываливаются на меня тоннами. Он опустошает мои книжные полки, глотает книги, набирает горы компактов, приходит за следующими, приносит Rolling Stone, Rock Fuzz, GEO, «Нэшнл Джиографик», «Ярбух фюр психоаналитик» и ещё чёрта лысого…
   Время от времени мы заваливаемся в рокабильские заведения, где он отплясывает с какими-то наманикюренными особами и без конца покупает им пиво, всякий раз при этом возвращаясь домой в одиночку, мастерски разведённый случайными бойкими первокурсницами.

   – Да я его десять лет знаю – всегда таким был. Взрослый мальчик, романтик. Вместо того чтобы трахать девок, всё ещё поебень-траву ищет.
   – Да ладно тебе – хороший ведь парень.
   – Да хороший, кто б спорил, не мужик только.
   – То есть?
   – Нету в нём мужика – солидного мужика, понимаешь? Не чувствуется. Потому с ним и бабы не спят…

   Вот когда я дискомфорт ощутил – когда эта старая муть всколыхнулась. Всё та же песня: мужчына, эта када дэньги есть! Как с ума посходили – не люди, а кассовые аппараты. Дешёвый анекдот в принцип, и с ним под кого угодно, даже не за тридцать сребреников, а за рупь мелочью.
   – Смотри, мальчик, как надо женщину обеспечивать. Золото, шуба и на курорт каждые праздники…
   Это мне при всех Горгона сказала. Я за авансом зашёл и на Принцесску в новой шубе наткнулся. В Хургаду она уезжала, Новый год с мужем встречать. Возле неё, как интеллигенция вокруг президента, восторженно пуськая, толпилось наше бабьё – двуликое и опасное, как бинарный боеприпас.
   – Ну, недорого стоит женщина, которую можно купить норковой шубой. А хочешь денег – иди в минетчицы. Ажурное бельё под халатик и – опытная медсестра проведёт медосмотр состоятельным господам.
   – Ну, знаешь!
   – Что – ну знаешь? Думала, я твоё хамство стерплю, холопское? Тоже мне, фаворитка королевы нашлась. Помпадур из кладовки!
   Обиделась. Национальная черта: не задумываясь наносят оскорбление и ужасно обижаются на ответное. Бабы-бабарихи. Предел мечтаний: золото, шуба и на курорт каждые праздники. Накупят шуб, а носить боятся…

   – Ну, что тут у вас?
   Менты. Подняв воротники, воротят от ветра стылые лица с малиновыми ушами.
   – Не у нас, а у вас. Подснежник.
   Вытаскивая ноги из снега, подходят к телу и, ухватив его за руку, наполовину вытаскивают из сугроба. Присматриваются, бросают. Возвращаются.
   – Наша, рыночная.
   – Убитую у сквера припомнить не беруся. По наколкам Вера, а по шрамам Дуся, – цитирует Че. – Ну, раз ваша, тогда вам и карты в руки. Вот направление, желаю успехов в труде и ба-а-альшого счастья в личной жизни.
   Хлопает дверью.
   – Поблагодарить забыл, за внимание.
   – Да пошли они!

   Девчонки рубят салаты. Холодильник забит мисками, бутылками и пакетами с соком; повсюду стоят тарелки с уже нарезанным. Феликс, сполоснув руки, пристраивается помогать, мешая в кастрюлях деревянными ложками и ловко выхватывая из-под лезвия колбасную обрезь.
   Входит Журавлёв с кучей кружек. Кивает.
   – Здорово, Вень.
   – Привет, Сань, с наступающим… Ты чего с кружками ходишь?
   – Да чаеманы, блин, задолбали – по всей станции кружки с сеном стоят. Ходишь и выливаешь, ходишь и выливаешь.
   – Ты с кем нынче?
   – Со Скво. Слушай, что мы сегодня видели! Сдавали нарушняк [78 - Нарушняк (жарг.) – острое нарушение мозгового кровообращения; иначе – инсульт.] в неврологию, а у них на стене фотка – Ленин в Горках. Сидит в каталке, глаза навыкат, взгляд дикий… Наш пациент, говорят: атеросклероз, инсульт, энцефалопатия, деменция.
   Появляется Че с огромной кастрюлей в руках.
   – Здорово, Санёк, не виделись ещё… Насть, холодильник открой.
   – Ой, дайте попробовать, Феликс Аркадьевич.
   – Одна попробовала – семерых родила.
   – Да ладно вам. Одну ложку всего.
   – Валяй… Сейчас поедем, мужики, два вызова поступило: ожоги и без сознания.
   – Кто на ожоги?
   – Не знаю ещё.

   – Ночью, когда кипяток прорвал трубы и воздух в одночасье сделался горячим и влажным, из обжигающего тумана подвала вышло ОНО…
   Мы молча смотрим, как на ступеньке подвальной лестницы, вцепившись в решетку, стоит человекоподобное существо. Оно мужского пола, абсолютно голое, с пузырями ожогов на изодранной расчёсами коже. Чёрные точки ошпаренных паразитов, тонкие, похожие на верёвки с узлами, конечности и огромные, выпирающие наружу, плоские кости. Бухенвальдский крепыш. Живой скелет из хроник Второй мировой.
   Настенька опасливо жмётся к нам с Феликсом – такого она ещё не видела. Сзади тихо ахает вошедшая в подъезд тётка.
   – Господи, кто это?
   – Привет из Рейха.
   Вода залила ступеньку. Почувствовав ожог, оно равномерно, как насекомое, бьётся всем телом о железные прутья. Пора уже что-то предпринимать.
   – Бери его, Че.
   – Решётку откройте.
   Дворник, самоустранившись, суёт ключи Феликсу, тот отпирает решётку и тянет цепляющееся за что попало существо наверх. Я спускаюсь помочь. Весит оно килограмм сорок. Кладём его на носилки.
   – Садись, док, в кабину.
   – Да ладно.
   – Садись-садись, мы всё сделаем. Да, Насть?
   Настеньку передёргивает. Феликс злодействует. Поливает новокаином стерильную простыню, протягивает ей – заворачивай! Существо продолжает хвататься за что ни попадя, Че бьёт его по рукам, потом, заломав, кивает близкой от отвращения к обмороку Насте: давай!
   – Подтыкай, подтыкай, а то «галеры» [79 - Галеры (жарг.) – вши.] поползут.
   Они пристегивают тело ремнями.
   – Держи его.
   – Феликс Аркадьевич!
   – Держи, говорю.
   Настенька чуть не плачет. Феликс раскатывает бинт и фиксирует запястья существа к носилкам.
   – Что ставим, Вень?
   – Глюкозу. Анальгином ещё ширни, с релахой.
   Он ещё заставляет её поставить капельницу и только после этого отпускает её в кабину.
   – Садись, Вень.
   Жарко, Джексон топит как следует. Мы отодвигаем форточку. В салон заглядывает Настенька.
   – Что запрашивать, Вениамин Всеволыч?
   – Мужчину неопределённого возраста; ожоги ног и спины, вторая степень, тридцать процентов; энцефалопатию, алиментарную дистрофию, педикулёз.
   – Ой, подождите, я не успеваю…
   – На «Скорой», родная, «не успеваю» не катит, – влезает Че, – учись всё с ходу запоминать, чтоб дважды не переспрашивать.
   Она смотрит на него ультрамариновыми глазищами.
   – Не смотри на меня так, Настенька. Я ведь это исключительно по любви говорю – другие могут и матом обсыпать, а мы у тебя с доктором добрые…

   Настеньку, во всплеске какого-то запоздавшего идеализма, воткнул на «Скорую» папа. На год. Пусть потрудится доча на благо общества. Боясь расстроить родителя, она честно тянула свой срок. Стройненькая, глазастенькая, невыносимо хорошенькая Настенька выглядела среди наших мерзавцев, словно яркая коралловая рыбка, попавшая в мутный, годами не чищенный аквариум с жабоподобными сомиками-говноедами. На беду, через некоторое время ей стало тут нравиться, и, в попытке уберечь красоту и молодость от непоправимого, Феликс беспощадно гнобил милую, светловолосую, упругую, как дельфин, девочку…

   – Смотрю я на тебя, Че, и Петра Алексеича вспоминаю – как он в анатомичке бояр заставлял человечьи потроха в зубы брать.
   – Эт ты к чему?
   – К тому, что она и так уйдёт, незачем ей страшные Соломоновы острова демонстрировать.
   – Вень, я на таких, как она, во насмотрелся! – Феликс чиркнул большим пальцем над головой. – Ты ж знаешь, как их наше болото затягивает. Я тебе её будущее как на блюдце могу расписать. Через месяц закурит, через два станет матом ругаться. Через год сделается независимой, взрывной, острой на язык язвой, причём снаружи это будет совсем незаметно. По великой любви выйдет замуж и очень быстро супруг обнаружит, что унижать себя она не даёт и сама при этом может обосрать так, что вовек не отмоешься. Он немного потерпит и уйдёт, а у неё к тому времени уже дитё на руках. И из декрета на ставку-семьдесят пять: «прощай, молодость!» называется.
   Он глубоко затягивается.
   – Ты посмотри на неё – она ж цветок! Её ж бабьё наше враз возненавидело за то, что кожа чистая, зубки белоснежные и грудки холмиками. Ты б слышал, что о ней в диспетчерской говорят…
   Че замолкает. Я оглядываюсь. Нам снова светят потрясающие, как у Алфёровой, глазищи.
   – Дали Академию, на Загородном.
   – Ну, в академию так в академию. Давай, Жень, трогай.
   Феликс цыркает слюной за борт.
   – В Мариининский [80 - Мариининский – здесь: правительственное здание в центре города.] его надо. Вывалить на ступеньках, пусть полюбуются…
   Ambulance Dream. Стойкая, как вера в загробную справедливость, и несбыточная, как обещанный коммунизм. Привезти на Исаакиевскую и сунуть под нос этим, с флажками на лацканах: нате, смотрите, сволочи!
   – Не оценят.
   – Ясное дело. К тому ж выходной нынче у всех…
   Я уж и не помню, когда Новый год дома встречал. Меня после летних загулов, не спрашивая, в новогодние праздники ставят. Можно, конечно, и первого, но первого хуже – целые сутки на синдром Оливье ездишь, рогами в землю домой приходишь. В Новый год веселей, потому я и вызвался. Фельдшером мне дали Настеньку, а Феликс к нам до кучи пристроился.

   – Паспорт, страховой полис…
   Регистраторша поднимает голову и, выпучив глаза, застывает, делая глотательные движения, – ни дать ни взять жаба весной, только без пузырей за ушами.
   – Ч-что это?
   – Это – оно.
   – Военный?
   Да-а, не приучены на Загородном к неожиданностям, не приучены. То ли дело на Клинической, шесть: те, что им не привези, и бровью не поведут.
   – Скорее военнопленный.
   – Документы есть?
   Поразительно.
   – Мадам, он голый. Ни документов, ни наград.
   – В разведку ходил, – вставляет Феликс.
   – Как же мне его записать?
   Ёпт!
   – Пишите: сэр Чарльз, принц Уэльсский, инкогнито.
   – А почему к нам?
   Начинается. Для персонала приёмников надо специальную форму ввести, с надписью на груди: Больница №… Приёмное отделение. А ПОЧЕМУ К НАМ?
   – Просто захотелось что-нибудь подарить вам к Новому году.
   – Почему вы хамите?
   Мысли у них – ход конём.
   – Да вроде не начинал ещё.
   Нет, зря вернулся. Холодно, темно, люди какие-то странные…
   – И когда вы только повзрослеете, Вениамин Всеволодович?
   – А никогда, Виолетта Викентьевна!
   Не, всё, хватит. Отработаю до весны и свалю в Марокко через Европу. Поиграю недельку в Париже, заработаю и в Испанию. До конца лета должно хватить – пусть они тут без меня за жизнь бьются…

   – О чём задумался, док?
   – В Африку хочу, Жень.
   – А-а. А я в Калифорнию. Сколько себя помню, мечтал – с тех пор как сёрф [81 - Сёрф — гитарный инструментал. Возник в Калифорнии в конце 50-х. Классика жанра – «Miserloy». Та самая, с которой начинается «Криминальное чтиво»: Everybody be cool – is robbery! и понеслось…] впервые услышал.
   – Сколько тебе тогда было?
   – Десять. – Джексон поправляет репродукцию «Трёх богатырей», на которой Алёша Попович, вместо лука, держался за подрисованный фломастером руль. – Тридцать лет прошло, с ума сойти.
   – Лучше поздно, чем никогда.
   – И я о том же. Всё, брат, линяю.
   – В Штаты?
   – В Штаты трудно. В Канаду. Как раз документы подал на днях.
   – А родные?
   – А чего родные… Я детдомовский, с женой в разводе, дочка замужем – свободен, как Каштанка. Права международные есть, корешок в Ванкувере фирму держит, устроюсь у него водилой на трак, и весь континент в кармане. Врубись: закат, асфальт, Манитоба, пшеница до горизонта и Джей Джей Кейл с компакта…
   В свои сорок Женька не пропустит ни одной запылённой поверхности, непременно напишет на ней Queen или Doors.
   – А что за корешок, Жень?
   – Хохол. Служили вместе. В восемьдесят восьмом слил. Сначала сам фуры гонял, теперь своё дело открыл.
   – Ну, вообще зашибись!
   – Ага. Подругу себе найду, индианку, а плечевыми только негритянок брать стану. Ты с негритянкой спал?
   – Доводилось.
   – Вот видишь, а я ни разу. Не, хорош, сколько можно? Полжизни тут вермут топинамбуром закусывал, пора и честь знать.
   – Дай-то бог, Женя, дай-то бог!
   – Короче, ты понимаешь…

   Большинству моих соотечественников вместе со свидетельством о рождении надо «Мойдодыра» выдавать, с ламинированными страницами, – чтоб служил дольше. Хоть бы перед Новым годом прибрались, что ли?
   Седьмой час, а уже кривые, как сабли, язык ребром у всех поголовно. О «Скорой» забыли напрочь, в помощи не нуждаются. Но признательны: готовят для нас коктейль – «девятку» с шампанским из грязных кружек. Отказываемся. Удивлены, навязывают. Поворачиваемся и уходим, оскорбляя гостеприимство. Дальше – театр. С брезгливостью лорда: дай им денег, и пусть на…уй валят. Пошёл ты – сам вызвал, сам и давай! Переругиваясь, считают мелочь; мы тем временем начинаем спускаться. Спохватившись, переключаются: хабалят, кричат вслед матом. Идём обратно – запираются, угрожая из-за двери главой РУВД. Так и говорят: главой РУВД. Че делает им куб анальгина в замок [82 - Куб анальгина в замок — акт возмездия; анальгин, высыхая, кристаллизуется, прихватывая штифты намертво – труба замку, а если дверь металлическая, то вообще кранты – с болгаркой входить надо.].
   Подъезд соответствующий: ссаньё и окурки. Этажом ниже – шедевр. Метровыми буквами на стене: ПРОСТИ МЕНЯ, ПИДОРА, ЛИЗА! Феликс приходит в дикий восторг и выдаёт экспромтом стихотворение:

     …и плачут сосульки с карниза,
     и кажется – рушится мир.
     ПРОСТИ МЕНЯ, ПИДОРА, ЛИЗА!!!
     напротив одной из квартир.

   Неподдельное отчаяние, драматическая жестикуляция, слеза в горле – умеет. Джексон хохочет. Настенька улыбается. Я рассказываю про одно ножевое: невеста накануне свадьбы застала жениха со свидетелем, причём на последнем было её свадебное платье. Сходила на кухню, взяла ножик и расчёркнулась, как Зорро, у суженого на спине. Тоже, кстати, тридцать первого было.
   Джексон замечает, что, судя по количеству закупаемого алкоголя, этот Новый год мы запомним надолго. Я в этом году уже запомнил Светлое Христово Воскресение – три ножевых и два огнестрела. Наблюдал замечательную картину: пять утра, охреневший от трёх операций подряд хирург трясёт каталку и орёт раненому: «С-с-сука! С-сука!!!»
   Феликс в ответ рассказывает о массовой драке за свячёные куличи в храме неподалёку и выражает удивление объёмам святой воды, вывозимой прихожанами в пятилитровых бутылках из-под «Росинки». Большинство, как он утверждает, вывозит багажниками.
   Для Настеньки же событием года стал День десантника. В этот день в график ставят преимущественно одних мужиков, водилы держат наготове «самоучители» [83 - Самоучитель (жарг.) – дубинка.], а кто служил, надевают под форму голубой тельник – помогает, но не всегда, – под утро всё равно руки разбитые и хочется написать заяву на увольнение.
   Погранцы в свой праздник тоже шалеют, но десантура им сто очков вперёд даст. А вот морячки в День ВМФ – тише воды, за что их выездной люд любит и мотается при всяком удобном случае на Неву – корабли посмотреть…

   Только заснул, Настенька за плечо трогает. Ей мама с собой курицу гриль дала и салатик с копчёной рыбой, а Женька картошку фри притаранил. Пришлось встать.
   Усадив Настеньку, Че с Джексоном, смачно хрустя крылышками, выхватывают из тела курицы сочное мясо и, сладко воркуя, скармливают Настеньке прямо с вилок. Настенька замечательно смущается, но кушает. Видно, что ей приятно. В самый разгар вваливаются Пак и Лодейников. Пашка несёт под мышкой здоровенную «Энциклопедию танков».
   – Ух, ты! Где взял?
   Пак усмехается:
   – В нашем магазине.
   Подрезал, значит.
   – Фигá! Как это ты ухитрился?
   Пашка подсаживается к нам и выламывает из сустава куриную ножку.
   – В наследство достался, – говорит он с набитым ртом.
   – Суицид у нас, – поясняет Лодейников. – Старики сдали комнату, квартирант вечером въехал, а ночью повесился. На ручке от форточки.
   – Где?
   Митька нагибается и показывает пальцем на дом напротив.
   – Девятый этаж. Вон окно… Паскуда, отволок бы за петлю на помойку – пусть крысы жрут.
   Все не то чтоб расстроились, но потчевать Настеньку перестали.
   – Да, пацаны, потешили вы нас. Книжка его?
   – Его. С паршивой овцы хоть шерсти клок. В «Военную книгу» сдам, а деньги в почтовый ящик кину – хоть будет чем за освящение заплатить.
   – Думаешь, задаром не освятят?
   – Хрен его знает, с них станется.

   Нет, ребята, что-то здесь неестественное происходит. Бесовство оголтелое, сплошной Босх вокруг. Пляска смерти, нелепая и фантасмагоричная, как в японской чернухе. Это уже не совпадение и не случайность – система. Без оглядки бежать надо, пока всех без разбору гвоздить не стало. Переждать и вернуться, когда уцелевшие будут обниматься и плясать в ярких одеждах, как после Великой Чумы…

   – Ага. И настанет Царство Истины.
   Нас снова усылают на какую-то хрень. Настеньку не берём, пусть на стол накрывает.
   – Брось, Вень, тут всё уже метастазами поросло. Вон, смотри – иллюстрация.
   Впереди, задрав скорпионий хвост, сучит клешнями снегоуборщик.
   – Гребут точно так же, с обеих рук, а кал под себя валят. Наплодят себе подобных, засрут всё вокруг и сгниют потом в фекальных массах. Онкология на социальном уровне – законы-то у природы одни на всех. Так что грядёт фаза распада. Закат империи. Придут вандалы и всем вставят.
   Подаёт голос Джексон:
   – В таких случаях национальная идея спасает. Или религия новая.
   – Идея, Жень, уже есть – бабло. И новую религию, коль появится, на раз продадут. Просчитают, упакуют и продадут так же, как христианство продали в своё время. А если ты про нынешние махания триколорами – так это для тех, кто за майку со слоганом на пулемёты помчится, только кивни. Ренессанс на помойке. Из говна Элладу лепят.
   – Так-так. Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо…
   – Дык ёлы! Взять хотя бы тёзку моего – Че. Ведь полный рост отоваривают, и кто? Те, кого он до хрипа в глотке не выносил. Клубов пооткрывали: с гамаками, с сигарами, с ромом кубинским. Футболок нашлёпали… А он, между прочим, редкий бессребреник был, даже когда в ООН речь толкал, у него, как у Бендера, носков под берцами не было.
   Он умолкает, а потом каким-то другим, изменившимся голосом говорит:
   – Знаешь, я недавно в «Корсаре» девчонку снял – хорошенькую, как Настенька. Пришли ко мне, стал её раздевать, а у неё на трусиках Че, прям на лобке. Так мне хреново сделалось, аж ком в горле встал. И не вышло у меня с ней, упало всё сразу. А главное – она не поняла ничего. Ну, Че и Че – чего тут такого? Все носят…
   Душу обнажил, как горло подставил. Я смотрю ему в глаза. Там – тоска.
   Я молча тыкаю его в плечо кулаком.

   – Слы-ы-ышь, курить есть?
   Хорошо, что Настеньку дома оставили.
   – Не курю.
   – Чё, здоровье бережёшь?
   – Не люблю, когда изо рта воняет.
   Потихоньку обступают с боков.
   – Чё, подвигов ищешь?
   Рацию из кармана, палец на тангетку – пи-и-и-ик!
   – Нажму ещё раз – пойдёшь в КПЗ. Пукнуть не успеешь.
   Главное – взгляд держать. Не в переносицу смотреть, а в глаза. И не ссать, даже если очень страшно. Заметят – всё.
   – Разрешите пройти?
   С издёвкой:
   – Иди.
   Глаза в глаза, обойти не касаясь и повернуться спиной – уверенно повернуться. Терять нечего: если атакуют, от четверых не отмашешься. Как хорошо, что не взяли Настеньку!
   Затылком понял – Че миновал успешно.
   Вышли, закурили.
   Пальцы прыгали.
   – Ё!
   – Ну!

   Пробка вмазывает в потолок. Вторая, пшикнув, остаётся в ладони. Зелёные горлышки, рождая пену, проходятся над пластиковыми стаканчиками. Пена поднимается и опадает. Со дна бьют весёлые ключики.
   – Давайте, ребята, за старый год. Три-четыре…
   – Дзыннннь!!!
   – Одесская киностудия!
   Галдят, растаскивают грильяж, тычут вилками в сервелат. Все на станции – удачно.
   На экране появляется президент.
   – О, о! Главный Упырь! Громче сделайте.
   – Да ну его на х…й! Ты что-то новое хочешь услышать?
   На экране вспыхивает MUTE. Некоторое время все заинтересованно смотрят, как шевелит губами гладкое, репообразное лицо Ельцина.
   – В записи транслируют. Сидит, поди, сейчас в кальсонах, с водкой на табуретке, речь свою слушает.
   Пять минут остаётся.
   – Восемьдесят шестая, бегом! Ребёнок полтора года, ожоги. Ира, быстро – площадь большая.
   – Ну, ё… твою мать!
   – Та-а-ак, первый пошёл.
   Дитё. Ждать нельзя. Журавлёв с Бирюком подрываются к выходу.
   – Санёк, папку, стетоскоп и новокаин! – кричит Скворцова, рассовывая по карманам шоколад, мандарины и пузырь полусладкого. Хватает миску с салатом, ложки и бежит следом.
   – С Новым годом, ребята! – уже из глубины коридора.
   Вдогонку вылетает Ленка Андреева.
   – Скво, Скво стаканы забыла!
   Всё, до утра мы их не увидим. Они сейчас через весь город на Авангардную, и дай бог, чтоб их там за Четырнадцатую не впрягли, к тому времени самый падёж начнётся.
   Возникли куранты, пошёл отсчёт. Митька с Феликсом обдирают фольгу, лихорадочно крутят проволочки. Остальные ищут потерянный пульт. На экране по-прежнему красуется ярко-красное MUTE.
   – Блин, скоро вы?!
   Есть, нашли.
   Тинь-длинь-дон-дилинь-дон, тинь-длинь-дон-дилинь-дон. Бам…бам…бам…
   Че с Лодейниковым удерживают рвущиеся из горлышек пробки.
   – Девять… десять… одиннадцать… двенадцать! Ааааааааа!!!
   Шар-р-рах, шар-р-рах – только пробки запрыгали! Роняя пену, разливают шампанское. Ленка Андреева тянет рацию.
   – Всем, кто в поле, всем, кто в поле, – с Новым годом, ребята!
   И сразу следом:
   – Восемь-шесть, три-один, шесть-четыре – с Новым годом всех!
   Это Центр, диспетчер.
   – Спасибо, вам также.
   – Шесть-четыре, шесть-четыре…
   – Слушаю.
   – Освободились с Народной.
   – На станцию.
   – Поняли, станция.
   Чуть-чуть не успели ребята.
   – Игорян, ты, что ли?
   – Я, Паш, я.
   – Ну, ты попал, старик. С Новым годом тебя!
   – И тебя также. Ты на станции?
   – Пока да.
   – Если на Солидарности пересечёмся, побазарим…
   И тут же ответственный:
   – Не засорять эфир!
   И все замолчали.

   – А ну-ка сыграйте нам, Портос, что-нибудь весёлое…
   Феликс протягивает Станишевскому клееную-переклееную гитару. Тот тренькает, подтягивает колки, снова тренькает и снова подтягивает. Берёт аккорд и частит боем по струнам:

     А-а, увезу тебя в больницу я к насупленным врачам.
     Ты увидишь, как встречают панариций по ночам.
     Много нового узнаешь обо мне и о себе
     И не сразу осознаешь поворот в твоей судьбе…

   Все подхватывают:

     А-а-а мы па-а-аедем, мы па-а-амчимся на «Фордах» и на «Газелях»
     Чтоб успеть на Правый берег над мостами пронести-и-ись.
     Констатирую бесстрастно – твоя жизнь была прекрасна,
     Нынче ж Крест вмешался Красный, и тебе уж не спастись… [84 - Стихи автора.]

   – Э-э-э-гей, бля! – илья-муромским басом рявкает Че. Остальные улюлюкают и, засыпая стол кружочками конфетти, открывают огонь. Потом закуривают и распахивают окно. Вплывает гром канонады. Небо пульсирует сполохами. Противоугонные надрываются.
   – Во дают джазу!
   – Слышите? Без пауз шпарят.
   – Как немцев победили, чесслово!
   Свист-треск, свист-треск. Сунув пальцы в рот, Феликс режет воздух пронзительным переливом. Девчонки затыкают уши. Сразу следом вспышка и гул разрыва.
   – Получилось.
   – Так, Черёмушкину больше не наливать.
   – Джексон, открой «Хванчкару» девчонкам.
   – Штопор дайте кто-нибудь.
   Я протягиваю ему швейцарский ножик.
   – На. Как канадские хохлы в таких случаях говорят, знаешь?
   – Как?
   – Они говорят: куд ю гив ми отой штопор!
   Вокруг уже кто о чём.
   – Паш, а ты чего лохматый такой? Оброс, как Маркс. Давай я тебя с утра подстригу, у меня ножницы с собой.
   – Не, я специально так обрастаю. Меня двадцатого на конкурсе парикмахеров в прямом эфире стричь будут.
   – Хорошо ещё, что не мыть…
   Народ хихикает.
   – А Кнопа сейчас в «Лондоне» оттягивается. Она какого-то папика с ДТП брала, так он ей свою VIP-карту презентовал – ему, бедолаге, Новый год в травме встречать.
   – А в «Лондоне» кайф: никаких быков, одно рафинэ вокруг…
   – Это сейчас они рафинэ, а часам к трём их от пролетариев будет не отличить.
   – Эт точно. – Митька набухал себе стаканчик пепси. – Помню, сдали на первом курсе сессию и сели отмечать в кафе нашем. Обычный трёп: билеты-вопросы-ни-хрена-не-знаю… и вдруг, ни с того ни с сего, страсти нешуточные: Шпенглер, Шопенгауэр, Шеллинг – чуть ли не за грудки берутся. Я в угол забился, сижу дятлом: а ну как заметят и про Шпенглера спросят? А я ж ведь ни в зуб ногой, я ж всю жизнь думал, что это пулемёт такой, немецкий, вроде Кольт-Браунинга. Чую, надо отлить. Встал: эйншульдиген, камраден, их виль вассерклозет. И самый неистовый за мной увязался, такой, знаешь: да я за Шеллинга брата порву! А сортир в столовке тогда не работал и народ на микробиологию бегал, напротив. Пошёл и я. Слышу вслед: ты куда? Оборачиваюсь, а он стоит у входа и прямо в урну. День белый, альма-матер, преподаватели ходят – по фигу! Отлил, стряхнул, вернулся к дискуссии.
   И сразу следующий, по ассоциации:
   – А помните, как Лапа в Боткина [85 - Боткина — питерская инфекционная больница.] загремела? Пришли её навещать, и тоже приспичило: Наташ, а сортир где? По коридору направо, отвечает, там ячейки, мой горшок номер семнадцать.
   Кто-то добрался до пульта и зачастил, меняя каналы. Мелькнула Лив Тайлер.
   – О, это ж «Крэйзи», верни. И громче сделай.
   Все идут танцевать.
   Мигает ёлка. Помимо гирлянды, её обмотали кардиограммой, на которой последовательно: желудочковая тахикардия – фибрилляция желудочков – непрямой массаж – изолиния. По традиции, плёнка каждый раз новая, её открепляют от карты вызова и хранят до тридцать первого декабря.

     Crazy, crazy, crazy of you, baby…

   Под ладонью подрагивает женский крестец. Я касаюсь губами пахнущей табаком и шампунем макушки, и на меня вскидываются широченные, поблёскивающие зрачки. Краем глаза я вижу, как Че целуется с Настенькой и оба плавно дрейфуют в сторону коридора.
   – Двадцать седьмая, стенд ап! Попраздновали, и хватит.
   – Что берём, Вень?
   – Мандарины и джин.
   Настенька кладёт в пакет плоды и жестянки.
   – Леди и джентльмены – увидимся утром!

   И понеслось. Один за другим, без заезда.
   00:57. Пробка от шампанского в глаз – офтальмотравма, Литейный, двадцать пять.
   – Как Настенька?
   – Слушай, удивительно – всё при ней, а танцевать не умеет, вести не даёт. Что с ней танцевать, что с памятником Чернышевскому – без разницы.
   – Почему именно Чернышевскому?
   – Потому, что он там сидит…
   01:43. Земля Второй станции. Взорвавшаяся в руках петарда – Байкова, восемь, микрохирургия кисти.
   – …я к ним саркастически отношусь. Помню, иду по Невскому, гляжу – афиша. Прямо сейчас, в ста метрах отсюда, выдающиеся поэты нашего города будут читать свои бессмертные произведения. Решил приобщиться, а то всё «Мани-Хани» да «Мани-Хани». Там, думаю, и девчонок много – девчонки, они поэзию любят. Купил билет, зашёл. Шесть рублей за вход брали, я ещё удивился, почему именно шесть?
   Короче, попал внутрь и понял, что ни о чём. Литературный тусняк, все друг друга знают, чужаки на отшибе, а девушки не в себе поголовно – блуждают с нездешним взором и сборники у поэтов подписывают. А поэты – полный пи…дец! Патлатые, немытые, с перхотью. Пиджаки грязные, штаны с пузырями, а один придурок даже с бантом – вот бля буду, бант надел!
   – Бабочка?
   – Да нет же, бант. Настоящий. Как у Карандаша в «Весёлых картинках»… Короче, сели. Я сдуру в середине устроился. Сначала поздравляли всех, чуть ли не поимённо, затем старичок встал, блаженненький, как Циолковский, и зае…ал насмерть, былых поэтов вспоминая. Потом с ответными речами выступили, и лишь минут через сорок чтения начались. Заныли, застенали, пальцами задвигали. Я сижу, ни хрена не понимаю. Сначала думал, что недорос, потом понял – козлы! Особенно когда лауреат вышел, под занавес, как Киркоров. Ничего такой лауреат. Прыщей штук сто, штанцы до лобка спущены и значок на груди – «Танк Т-35». Полный е…анат, у него даже ботинки под кеды стилизованы. Дольше всех читал, вне регламента: о х…ях, о пряниках, о вине «Кампари»…
   Устал я. Вышел, и бегом в «Корсар», к рокабилам. Рокабилы, когда в ударе, дэцэпэшников исцеляют. С девчонкой там познакомился, Музой звали – всю ночь меня потом вдохновляла, едва на работу успел. На носилках спал, между вызовами…
   02:39. Поехали за Шестнадцатую. Без сознания во дворе: перепой, спит, нашатырь под нос, драка, мы победили.
   – …да ни фига! Баски уже в раннем Средневековье у Ньюфаундленда треску промышляли, ирландские монахи в девятьсот каком-то чуть ли не на байдарке в Америку прошвырнулись, про викингов я вообще молчу, а в Мексике сейчас клады римских монет находят. Так что знал Колумб, куда шёл, просто не бакланил на всех углах, а грамотно пропиарил всё это дело. Кому надо было, тот помалкивал. Официально считается, что до восемнадцатого века из Атлантики в Тихий ходили только Магеллан, Дрейк и ещё двое, забыл кто. А на самом деле флибустьеры с Карибов как на работу туда плавали, испанцев грабить. Сами они это не афишировали, а в хрониках сплошь да рядом: опять приплывали, уроды, всех наших порезали!
   02:57. Потихоньку двигаемся к дому. Пискарёвка. Судорожный припадок: реланиум, глюкоза, оставлен на месте.
   – …там, где я учился, учителя своеобразные были. Немку припахали ещё и английский преподавать – она, подозреваю, его вместе с нами учила и всем нам стойкий бундесовый акцент привила, а музыкант популярные песни, типа «Крылатых качелей» или «Когда уйдём со школьного двора», на свои мелодии перекладывал…
   03:30. Вотчина. Перелом обеих лодыжек – с улицы в Солидарь.

   В Александровской народу полно. Каталки заняты, персонал мельтешит, охрана в боксах бычьё усмиряет, а от входа до самой травмы, как в застенке, след кровавый по полу, вытирать не успевают. «Скорая» вся в дедморозовских колпаках почему-то, один Карен с Двадцать Второй в стетсоне своём неизменном. Накурено – дышать нечем.
   – …она ему так капризно: у вас руки холодные. А Мишка ей: а у вас ноги!
   – …и начал их высоким тенором, при медсёстрах, мордой об стол тыкать. Они терпели-терпели, а потом и посоветовали ему: больше тестостерона [86 - Тестостерон — вырабатываемый яичками мужской половой гормон.] в голосе! Тот и стух сразу. Слышь, дай шляпу померить.
   Нахлобучивает, смотрит в зеркало, сдвигает то так, то этак, любуется.
   – Да ковбой-ковбой.
   – Ага. Только не «Мальборо», а «Хаггис».
   Вваливается Парамон, однокашник. Здоровый, усатый, румяный – кровь с молоком.
   – Мушкетёрам короля – от гвардейцев кардинала! Здоров, Папульдер!
   Так меня в институте называли, от слова «папа» – младенец, которого я на детских инфекциях курировал, после третьего посещения в отцы меня произвёл.
   – Здорово, Парамоша, с Новым годом тебя. Как оно?
   – Невзирая.
   – Валерий Саныч, вот вы всё знаете…
   Парамон – ассистент кафедры, половине присутствующих здесь фельдшеров двойки ставит.
   – …лечение геморроя без операции, это как?
   – Зализыванием.
   У кого-то ожила рация.
   – Семьдесят седьмая.
   – Семь-семь, слушаю.
   – Свободны. Смерть до прибытия, оставлен с милицией.
   Плотный крепыш, нажав тангетку, опережает диспетчера:
   – От вскрытия отказался. Актив [87 - Актив (жарг.) – активное посещение: вызов врача на дом, если состояние пациента, отказавшегося от госпитализации, требует постоянного наблюдения.] участковому патанатому.
   Хохот.
   – Это кто там такой остроумный?
   – Угадайте!
   Возникает Феликс.
   – Веня, тигрятник видел?
   – Нет.
   – Сходи погляди.
   – Чего там?
   – Увидишь. Тебе понравится.

   В тигрятник стаскивают упившихся Дедов Морозов. Зрелище напоминает пейзаж «После битвы». Среди лежащих вповалку тел там и сям, словно пики, косо торчат золочёные посохи, то и дело слышатся хрипы, зубовный скрежет и тяжкое, стонущее клокотание, вздымаются неестественно вывернутые валенки и трепещут, опадая и взмётываясь, седые бороды – впечатление такое, будто здесь полегла рать ополченцев.
   Над всем этим стоит скоропомощный человек. Заметив меня, он простирает в сторону павших руку и, выдвинув челюсть, поёт:

     И горел погребальным костром закат.
     И волками смотрели звёзды из облаков,
     как, раскинув руки, лежали ушедшие в ночь
     и как спали вповалку живые, не видя снов…

   – С Новым годом! – Было видно, что он здорово на кочерге.
   – Взаимно, всяческих благ.
   – И вам… – Он икает. – Ой-ё… того же.
   – Джин?
   – Сидр.
   Появляется Феликс. Уже вмазавши.
   – Здорово, Марик. С наступившим.
   Марик важно кивает. Че обращается ко мне:
   – Как тебе?
   – Сильно. Жаль, фотика нет.
   – Всё в порядке, ребята нащёлкали. Я договорился, нам сделают.
   – Ты, я гляжу, уже причастился?
   – Да ладно, Вень, два раза всего. Больше не буду, честное медицинское.
   – Где Настенька?
   – На батарее. Её там штурмы клеят.
   Настенька, падла, тоже угостилась, но, в отличие от Феликса, на неё выпитое подействовало сокрушительно. Она звонко смеётся, прильнув к могутному спецу со стетоскопом на шее. Тот нашёптывает ей на ушко и, не теряя времени, прихватывает за округлости.
   – Так, коллега, мадемуазель сегодня принадлежит исключительно нам.
   – Да ладно, дайте отдохнуть девушке.
   – У вас свой фельдшер есть, даже два – вот с ними и отдыхайте.
   Вокруг смеются. Мы выходим. Настенька идёт твёрдо, но на воздухе чувствует головокружение.
   – У-у-у! Да ты, ваше благородие, нарезался. Че, в натуре, чё за дела?
   – Прости, отец, недоглядел.
   – Жень, мы её к тебе, на сиденье, а сами сзади. Пусть поспит малость.
   – Куда едем?
   – Петра Смородина, двадцать два, у квартиры.
   – Чего там?
   – Нарушняк, похоже, у бабушки.
   – Вовремя.
   – Не говори. Двигаем.

   Че болтает.
   – Марик когда-то у нас работал. Обожает у тигрятников петь, особенно когда там, вцепившись в решётку, стоят. Встанет и поёт. Высоцкого, например:

     Часто разлив по сто семьдесят граммов на брата-а-а,
     даже не знаешь, куда на ночлег попадё-ё-ёшь…

   Или стихи читает.

     Оковы тяжкие падут,
     темницы рухнут и свобода
     вас примет радостно у входа
     и братья меч вам отдадут.

   Из-за Лёхи ушёл – несколько лет по ней сох.
   – А она?
   – А она была холодна, как Снежная королева.
   Он вздыхает:
   – Э-хе-хе, Лёха-Лёха… каких людей теряем. Она работает сегодня?
   – Угу.
   Лариску всё-таки доломали, заставили по собственному уйти. На неотлоге сейчас трудится, у себя где-то.
   – Давай позвоним ей?
   Че с новогодней премии купил дорогой мобильник и теперь играется с ним до умопомрачения: накачал мелодий, поназаписывал всякой дряни и всякий раз, когда ему дурным голосом сообщают о прибытии очередной эсэмэски, бурно радуется, как кретин в луна-парке.
   – Хочешь – звони.
   Он набирает номер и долго треплется ни о чём. Всё то же самое: ты где? как дела? вызовов много? чего-нибудь было? а-а-а, у нас, помню, тоже такая фигня… People are strange. Выкладывать кучу денег только за то, чтобы регулярно докладывать, где ты?
   – У нас? Без заезда… Не, встретить дали… Час примерно… Я? С Джексоном, Веней и Настенькой…
   И показывает мне: говорить будешь?
   Нет.
   – Ладно, пока… Непременно.
   Складывает машинку.
   – Тебе привет… Ты чего такой?
   Я киваю на сотовый.
   – Не моё это дело, старик, но лучше б ты на коралловый риф свой слетал. И Новый год в ночном погружении встретил. Знаешь примету?
   Задел. За живое задел. Пожалуй, даже резанул по живому.
   – Ч-чёрт, мне и в голову не пришло…
   Расстроился. Очень. Как-то даже осунулся сразу.
   – Ч-чёрт! А ты тоже хорош – взял бы, да и подсказал.
   Возьмёт сейчас трубку и выкинет за борт, с него станется.
   – Ладно, ещё не поздно. Отнеси обратно – через неделю туры в Египет за бесценок пойдут.
   – Да, но с приметой-то я пролетел. Блин, какая идея! Зараза ты, Вень, честное слово…

   Старушка возится на полу, словно налим в тазу. Неврологии у неё нет.
   – Гипует [88 - Гипует (жарг.) – от: гипогликемия – состояние у больных сахарным диабетом, при котором, под воздействием неправильно рассчитанной дозы инсулина, резко падает сахар крови. На ранней стадии проявляется неадекватным поведением, позже грозит переходом в кому.] старая. Насть, глюкометром пользоваться умеешь?
   – Нет.
   – Феликс, покажи.
   Че извлекает из кармана прибор и ловит бабульку за палец.
   – Сначала надо добыть капельку крови. – Он колет бабку в концевую фалангу, отчего та вдруг пронзительно верещит.
   Мы вздрагиваем. Продолжая визжать, бабка остервенело выдирается и, когда Феликс её отпускает, умолкает.
   – Фига́, лёгкие у старушки! Смотри: нажимаешь, капаешь, ждёшь. Вот, пожалуйста, – один и четыре. Норму сахара знаешь?
   – Четыре?
   – Примерно. Три с половиной – шесть. Что в таких случаях делаем?
   – Глюкозу.
   – Молодец! Набирай шестьдесят.
   Пока Настенька набирает, Че закатывает бабке рукав. Потом, сев к ней спиной, зажимает в своей подмышке её руку и, ухватив за запястье, командует:
   – Давай.
   Почувствовав укол, старуха воет сиреной и, извиваясь, словно минога, вырывается, суча ногами и колотя Феликса по хребту свободной рукой. Настенька пугается, порет вену и выдергивает иглу. Из дырки, в силу плохой свёртываемости, фигачит кровь, и в довершение на площадку вылезает стая жильцов.
   – Вы что, сволочи, над старухой издеваетесь?
   – Мы не сволочи. – Я сижу у бабки на бёдрах и, надавив ей на плечи, прижимаю к полу. Феликс держит одну руку, я, локтем, – другую. – Ей надо сделать укол, а она не даёт… Набирай сразу все сто.
   – И баян без иглы дай.
   Бабка перестёт подскакивать и всю энергию вкладывает в ор. Исхитрившись, Че одной рукой фукает ей под язык двадцатник глюкозы. Секунда – и мы с ног до головы в липких каплях концентрированного раствора.
   – Беспонтово, Вень, обратно выплёвывает. Настя, блин, ты быстрее можешь?
   Настенька уже набрала две двадцатки и заканчивала набирать третью.
   – Куда ж вы такую дозу-то лошадиную?!
   Понеслось!
   – Пожалуйста, не мешайте нам. Если не можете это видеть – уйдите.
   Феликс, освободив руку, зажимает бабке рот.
   – Да люди вы или нет? Фашисты!
   С нижнего этажа подошли.
   – Вы чё, бл…дь, творите? Совсем о…уели?
   Всё, попали: их много, они пьяные, и они ни х…я не понимают.
   – Так, бля, отлезли все от неё! Отлезли, я сказал! Чё вылупилась, коза?!
   Настенька медлит.
   – Коли, Настя. Да коли же, ёптать!
   Они – совки. Они делают евроремонты и ездят в дорогих иномарках, но они – совки. Никто из них не решится перейти от слов к делу, все будут ждать, когда начнёт кто-то другой, а до этого они будут стоять над душой и бычить. Объяснять бесполезно. Надо сцепить зубы и молча делать свою работу, тогда на этом всё и кончится – попи…дят да разойдутся. А сорваться, ответить, значит, дать им то, чего они добиваются: casus belli [89 - Casus belli (лат.) – повод к войне.]. Бабку эту они в гробу видели, им нужно что-то, что задело бы их лично, а сочтя себя оскорблёнными, они, когда их много, они пьяные, и ни х…я при этом не понимают, могут полезть в драку.
   Одна из жён, оставив открытой дверь, демонстративно набирает 03.
   – Алё! Тут ваши санитары старуху убивают…
   И смотрит на нас: перестанем мы или нет? А вот и не перестанем!
   – Алё! Да… ваши санитары над старухой измываются… Петра Смородина, двадцать два… Я? Соседка…
   С ответственным соединили.
   – Не знаю… Издеваются, в общем… Руки ломают, рот заткнули, эсэсовцы… Да, хорошо. Вас к телефону.
   Это она мне. Сейчас, побежал!
   – Скажите, что я позвоню, когда мы закончим.
   Озадачились. Стоят, переминаются, но хоть заткнулись – и то хорошо.
   – Болюсом, Настя, болюсом.
   Сорок кубов, шестьдесят, восемьдесят… Старуха подсыхает, успокаивается, кожа её розовеет, взгляд принимает осмысленное выражение. Эти уроды, потоптавшись, расходятся по квартирам.
   – Алло, любезный! Как насчёт извиниться?
   Дверь закрывается. Че несколько раз жмёт на звонок.
   – Чё надо?
   – Ты оскорбил девушку. Будь мужчиной – извинись перед ней.
   – Иди на х…й!
   Он крупнее Феликса килограммов на тридцать. Толкает в грудь, Че отлетает, дверь захлопывается.
   – Набери анальгина, Настя.
   – Брось, Феликс. Оставайся в шляпе.
   Старушка уже оклемалась и, переживая ситуацию, мелко крестится.
   – О х-хосподи, Царица Небесная, спаси вас Христос, ребятки, дай бог здоровья…
   – Вы из какой квартиры, бабушка?
   – Да вот же, из двухсот девяностой…
   Она шарит по карманам.
   – Ключ! О господи, ключ оставила, вот же напасть какая. И чайник на плите, как на грех… Ой, погорим, ой, погорим!
   Бабка плачет. Феликс изучает замок.
   – У вас дверь внутрь открывается?
   – Внутрь, миленький, внутрь.
   – Вень, давай высадим – потом гвоздями обратно прибьём… У вас молоток есть?
   – Погоди. Бабуля, замок сам захлопывается?
   – Сам, сам.
   – Значит, если дверь открывается внутрь, то скос у язычка к нам… Так, Че, ты отжимаешь вбок, я поддеваю ножом.
   Дверь старая и расшатанная. Черёмушкин упирается ногами в проём.
   – Давай!
   Лезвие в щель, надавить и легонечко от себя… Феликс, весь красный, орангутангом висит на ручке.
   – Ну, скоро там?!
   – Сейчас.
   Есть! Внутри щёлкает, и дверь открывается.
   – Вуаля!
   Везде горит свет. На кухне бьёт паром чайник. Воды в нём на донышке. Вовремя.
   – Ой, спасибо, сыночки, ой, спасибо, родименькие… Дай бог здоровья, дай бог!
   – Инсулин покажите, бабушка.
   Она суёт мне коробки, ампулы и простыни аннотаций.
   – Насть, сахар померь.
   – Сынок, поставь чайник заново – хоть чаем вас угощу.
   Обвалилась усталость. Как-то сразу накрыло – ничего не хотелось.
   – Не, баушка, спасибо, поедем мы.
   – Вень.
   – Чего?
   – Ну, сам не хочешь, дай бригаде попить. Три часа ещё кантоваться. Сядь, истории напиши или ответственному сходи отзвонись. Чего ты как неродной? Остаёмся, бабуленька, чем потчевать будете?
   Потчевать особо нечем. Булка, масло, варенье. Стандартная старость: выцветшие обои, убогая мебель, чёрно-белый «Рассвет» в углу. Грамоты на стене. Детей нет – война, дед умер – фотография в рамке и накрытая сухарём стопка. Всё, что осталось: диабет, почтальон раз в месяц и жёлтые грамоты.
   – Давайте-ка я вам по рюмочке налью. – Бабка булькает подозрительного вида наливкой. – С Новым годом, сыночки! С Новым годом, красавица, дай бог тебе мужа хорошего и детей здоровых. – Настенька взмахивает ресницами. – И вам, милые, дай бог всего и чтоб не так, как у нас…
   – Спасибо. – Чего бы ей в ответ пожелать? Разве что дом престарелых получше, да где теперь такой сыщешь? Не в Германии, чай. – Вы ключ на шею лучше повесьте, на верёвочке.
   – Повешу, сынок, повешу. Прямо сегодня и сделаю. Ох, господи, господи, вот угораздило…
   – Че, блин, хватит жрать – не к боярам приехал!
   – Да ешь, сынок, ешь, работа поди тяжёлая? А девушке-то каково, девушке – ох, ты горюшко… Я тебе, милая, вот что подарю.
   Бабка шаркает в комнату, скрипит там ящиком, возвращается:
   – Вот, от отца ещё. Отца не помню, в двадцать девятом забрали, а их до сих пор храню.
   Серебряные серёжки. А может, и не серебряные – кто их разберёт?
   – Ой, ну что вы, не надо…
   – Бери, дочка. Помирать скоро – так пропадут. Пусть лучше хорошему человеку достанутся. Вспоминать обо мне будешь, может, свечку когда поставишь…
   Настенька смущается.
   – Бери, Настя, это дорогого стоит. Бери, не стесняйся, грех не принять.
   – Бери, милая, окажи радость старухе.
   Горло перехватывает. Так же, как когда «В бой идут одни старики» смотришь: строй, землянка, стакан на столе, все стоят и молчат, а потом Быков рукой машет, и хроника под «Смуглянку» идёт.
   – Ты куда, Вень?
   – Схожу отзвонюсь.
   Телефон у неё старый. Всё у неё старое, и сама она тоже старая. Сколько я их таких перевидал: слепых, глухих, бестолковых, морщинистых. А ведь когда-то были как Настенька. В войну. Кто технику на заводах собирал, кто торф на болотах резал, кто горшки в госпиталях выносил. Разослали им в девяносто пятом новенькие ордена, поздравили чохом и успокоились – догнивайте, родимые, земной вам поклон!
   Вспомнился Ромыч, муж Ритулин, зятёк мой драгоценнейший. Этот, случись чего, в медсанбат не пойдёт, в состав какой-нибудь комиссии впишется и, когда всё кончится, с полным набором справок окажется. Ничего не упустит, по максимуму получать станет, ещё и орденок хватанёт. Дока в этих вопросах.
   Уже в Горздрав пролез, суконец. Пока ещё там на пуантах танцует, портфель, за кем скажут, носит, но года через три управлять станет, реформы медицинские проводить, кислород дедкам-бабкам перекрывать.
   И Ритулю он нам испортил. Такая Суламифь была, такая оторва, а теперь – хрусталь, бриллианты, позолоченный телефон-ретро и кровать а-ля «король-солнце» – балдахин с рюшечками. Я к ним давным-давно ходить перестал: душат.

   – …так и останешься мальчиком. Пора бы уже своё будущее представлять.
   – Я буду высоким, худым стариком с седой бородой и спадающими на плечи белыми волосами. Жилистым, тонким, с упругой, танцующей походкой старого, проведшего жизнь на пастбище, пастушьего колли. Буду носить джинсы и клетчатые рубахи, буду каждое лето играть блюз в Копенгагене и ходить по горам в Адыгее, буду писать книги, сочинять песни и ездить по свету за деньги, которых вам не хватит и на прокорм. Буду свободен от кредитов за жильё, машину и бытовую технику, буду работать, пока нравится, и уходить, когда надоест. Я буду знать десятки фокусов и забавных игр, и детям никогда со мной не наскучит. Они будут звать меня Веня, на «ты», и с нетерпением ждать моего появления. И в каком бы возрасте я ни был, девушки всегда будут отдавать предпочтение мне, а не молодым людям, даже если те имеют научную степень, ходят в костюмах и играют ключами от «мерседесов».
   – Насчёт степени это ты на меня намекаешь?
   – Конечно. На тебя и на твой «дисер», как ты его называешь.
   – Да тебя просто жаба душит. Ты в свои тридцать пьянь по улицам подбираешь, а я уже кандидатскую защитил.
   – А много ли в ней твоего? Накачал чужих работ из Сети, порвал на части и переклеил по-своему в Ворде. Я ж помню, как ты её делал, – будто на постылую жену залезал: надо! А на науку должно стоять, как на девчонок весной, – до беспамятства. Так, чтоб забывал всё на свете, чтоб за уши не оттащить: только кончил – опять встаёт! О ней, как о женщине, думать надо – о ней самой, а не о том, сколько она приданого принесёт.
   – Ну, ты прям как из яйца вылупился. Спрячь шпагу, монсеньор, арестуют: не те времена!
   – Не мы такие – времена такие, да?
   – Именно. А насчёт женщин… Имей в виду, браки по расчёту самые прочные.
   – Да, я знаю. На Ритуле ты ведь тоже по расчёту женился.
   – Ага. Жуть, как на вас приподнялся, на семье военного пенсионера.
   – Брось. Ты ведь её по-настоящему не любил никогда, просто красивая девочка приглянулась – у молодого, перспективного администратора должна быть очаровательная жена.
   – Я Ритуле дал то, чего она от таких, как ты, не дождётся.
   – Да ей это на фиг не надо было! Мы с ней другие вещи ценили.
   – Ты, может, и другие, а она – нет…

   Отец его терпеть не может. Недавно Ромыч десять соток купил и, когда все у родителей собрались, начал перед женщинами разглагольствовать:
   – Сейчас надо вкладывать деньги в недвижимость, в землю… все умные люди так поступают.
   Деловой, словно с ним из Центробанка регулярно советуются. Мать – она вообще к нему с пиететом – кивает, и Ритуля – квашня! – поддакивает.
   Батя слушал-слушал и н-н-на ему промеж глаз:
   – Да-а, – говорит, – ты у нас теперь крупный землевладелец. Латифундист. Целых четверть акра в Пупышеве.
   Ромыч тогда сделал вид, что не обиделся, ему это хорошо удаётся, привык уже. При отце они таких разговоров больше не заводят, но меня поучать по-прежнему обожают.

   – …дурачок какой-то. Да все так делают, всегда так было, жизнь так устроена! И не переделать её. А раз так, надо по её законам играть. Чего ты всем этим своим донкихотством добиться хочешь, я не понимаю?
   – Я, Ритуля, хочу устать от усталости, а не от собственной старости. Как в песне, помнишь? Или забыла уже?
   – Инфантилизм это. Четвёртый десяток скоро, а всё с протянутой рукой стоишь, к чужим в машины напрашиваешься. Свою пора бы иметь…

   Парамон, зараза, мне только после их свадьбы поведал, как он Ромыча на первом курсе в сортире застукал, когда тот в бутылку из-под «Хейникена» «Жигулёвское» заливал. Тогда «Хейникен» мог себе позволить только солидный человек, а Ромыч канал под солидного: был старостой курса, ходил в костюме и в обеденный перерыв ежедневно пил заморское пиво. Парамон – вот ведь Шерлок! – заметил, что Ромыч никогда бутылку не допивает и вместе с крышечкой уносит с собой, целый день глаз с него не спускал и в конце концов вывел на чистую воду. Только вот не сдал он его тогда, пожалел, а впоследствии пожалел, что пожалел, – Ромыч ему это запомнил.

   – Свою, говоришь? А ведь сам ты машину в кредит взял.
   – Ничего подобного.
   – Ну, или занял у кого-то. Мы ж тебя в первом семестре ещё раскусили – на брюхе шёлк, а в брюхе щёлк. Смело табличку можно вешать: «На витрине выставлены муляжи». Ты ж ведь как банановая республика – всему миру должен. Потому и рвёшься наверх, дескать, дорвусь – рассчитаемся. А ну как обломаешься, а?
   – Не обломаюсь, не бойся.
   – Да, пожалуй, что и так. Просто сменишь в нужный момент хозяина, и порядок! Такие, как ты, от гельминтов произошли, от кошачьих двуусток. О вас потом в учебниках напишут: то был подлинный расцвет царства сосальщиков…
   – А ты не боишься, что я сейчас…
   – Нет, Ромыч, не боюсь. Сейчас ты утрёшься. Ты это и сам знаешь. Утрёшься и как ни в чём не бывало будешь мне улыбаться долгие годы. А потом нагадишь, как в «Бочонке амонтильядо», как Валерке Парамонову нагадил. Ты умеешь, я знаю…
   – Пошёл вон отсюда!
   – Да уж не беспокойся, не останусь.

   – Ну что, хлопцы, в седло?
   – Ох, ребятки-ребятки, так и не прикорнувши всю ночь. Плохо ещё кому-то?
   – Да как вам сказать…
   – Что там, Вень?
   – Потом скажу, не здесь.
   – Чую – жопа. До свидания, бабуля. Поесть после инсулина не забывайте.
   – До свидания, милые. До свидания, хорошие. Дай бог здоровья…

   – Так чего там, Вень?
   – Мужик в подъезде повесился.
   – Иди ты!
   – За что купил…
   – У них что, блин, фестиваль нынче?
   – У них, похоже, по жизни фестиваль. Пороховская, сорок девять, Жень.

   – Хуяссе, утро в деревне!
   Мужик в валенках. В пролёте между вторым и третьим. Как к лифту повернёшься – во всей красе виден. Выбрал время, говнюк!
   – Милицию вызвали?
   – Вызвали. Хорошо ещё, я первый его заметил, а то у меня жена беременная. Прижал её к себе, глаза ладонью закрыл и провёл. Вы его снимете?
   – Нет.
   – Сейчас народ потянется – вдруг кто ещё беременный будет? Или с сердцем кому плохо станет? Может, снимете? Я вам ножик дам.
   – Да ножиков у нас у самих навалом. Таких только милиция вынимает, сечёшь?
   – И что делать будем?
   – Встанем у двери, будем входящих предупреждать.
   – Да не надо – вон, приехали уже.
   Хлопнула дверь, затопали шаги. Трое. Один, правда, возвращается.
   – Что у вас тут?
   – Висит.
   – Понятно.
   Сержант и девка-стажёрка. Жвачку жуют, чавкают.
   – Сопроводиловку вам?
   – Не. Мы патрульные. Услышали по рации, посмотреть заехали.
   – Тогда встань у двери, народ предупреждать.
   – Не. Нам ехать надо.
   Уходят. Экскурсанты, мля.
   – Кофе хотите?
   – Хотим.
   – Ты давай вниз иди.
   – Нормально! Вы тут кофе пить будете, а я на сквозняке мёрзнуть.
   – Мы тебе принесём. Давай.
   Феликс спускается. Проходит пролёт.
   – Ох, ни хрена ж себе!!!
   – Чего там?
   – Иди сам посмотри.
   Много я ментов видел, много о них слышал, но чтоб такое… Босой висит, без валенок. Сняли.
   – То-то я думаю – их же вроде трое было.
   – Один вернулся сразу. Я думала, поплохело ему.
   – Ага, как же! Похорошело.
   – И ведь не побрезговал, мусор.
   Мужик, похоже, с таким ещё не встречался – взгляд такой, будто глазам не верит. Надо занять его чем-нибудь.
   – Вы там что-то говорили про кофе?
   – Да-да, минуту.

   Мы сидим рядком, спинами к батарее, и прихлёбываем из кружек.
   – Круто, да, Настя? Будет что папеньке рассказать.
   – Ты, Че, как знаешь, а я подрываюсь отсюда. Январь отработаю и подрываюсь. Я здесь словно в авангардной постановке участвую, того гляди крышу снесёт. Театр абсурда: один публично в петлю лезет, праздничную ночь людям портит; другой – при форме! – валенки с него стаскивает; третий перед любимой девушкой вешается; четвёртый для этого комнату снимает у стариков. Ветераны за пачку гречи голосуют за кого скажут – уж лучше б в войну немцам служили, честное слово; девчонки за пятьсот рублей в прямом эфире голым задом в таз с клеем садятся; мужики колготки натягивают и кривляются, полные залы собирают. По-моему – края, приплыли. Надо как можно дальше отсюда быть, когда эту Атлантиду накроет.
   – И пусть мёртвые хоронят своих мертвецов?
   – Точно.

   – Ну-ка, подержите его.
   – У нищих слуг нет. Мы и так вас два часа ждали, только и делали, что баб с закрытыми глазами к лифту водили. Так что е…итесь сами.
   Спустились, вышли.
   – Правильно, Вень. Совсем оборзели, мерзавцы, Агапита на них нет.
   – Кого нет?
   – Петьки Агапова. Был у нас такой, давно, правда. Как подберёт ужратого с ментовской ксивой – корку с моста, а тело в пьяную травму на Пионерскую. Не был там?
   – Нет.
   – Жуткое заведение. Приёмник – зверьё. Айнзацкоманда. Вот он их туда и свозил. А однажды взял одного со стволом – на ногах не держался, гадина. Ствол в Неву, удостоверение в клочья… люто их ненавидел.
   – Было за что?
   Че кивает. Потом продолжает:
   – Я и сам из их обезьянников принципиально народ эвакуирую. Вывожу, как по Дороге жизни. У иных даже на метро денег нет – всё отбирают, шакалы.
   – Сергей Сергеич тоже однажды вывез, даже до квартиры довёл.
   – Сергей Сергеич, Настенька, за деньги, а мы бесплатно. Он с тобой потом поделился?
   – Не-е-ет… – изумлённо.
   – И не поделится – жадный. Он у первоклассника деньги может вытащить, был случай. Тому мама на завтрак дала, а доктору как раз на баночку джина не хватало. Ты смотри, Настенька, не водись с ним, он тебя плохому научит. Станешь деньги красть, водку пить и Шнура слушать.
   Джексон хмыкает.
   – Чего ты, Жень?
   – Рецензию тут читал, на последний альбом, так его там на полном серьёзе тонким лириком называют, ранимой душой. Хрупкой, бля, как сервиз. О!
   Он добавляет громкости и смотрит на нас.
   «Пинк Флойд». «Wish You Were Here».
   – Базара нет, дружище, – исчерпывающе!

   Девять ноль-ноль. Всё. Отработали. Сейчас карту допишу, отзвонюсь, и домой.
   – Закурить не найдётся?
   Дед Мороз. Злые и непохмелённые, они слоняются по приёмнику, расстегнув тулупы и сунув в карманы заблёванные казённые бороды. Я протягиваю ему пачку, там ещё остаётся штук пять.
   – Держи. Оставь себе, у меня ещё есть.
   – Спасибо.
   С наслаждением затягивается.
   – Чего домой не идёшь?
   – Не пускают.
   – Как это не пускают?
   – Пока доктор не выпишет, охрана не выпустит.
   – Так вас же больше – собрались в кучу и вышли: только троньте, гады!
   – А паспорт?
   – Вечером заберёшь. На крайняк другой сделаешь. Напишешь заяву: так, мол, и так, прое…али мой документ в больнице – прошу выдать новый.
   – Да ну, париться ещё…
   – Тогда жди. Глядишь, к полудню освободишься.
   Им даже ссадины не обрабатывали, просто стаскивали, как падаль, в тигрятник, а они выйти боятся. Сидят, плевки терпят.
   – Ну, вам же сказано – ждите! Врач освободится, придёт.
   А я бы и в одиночку ушёл. Взял бы, к примеру, ведро в смотровой, и на выход.
   – Стой! Куда?!
   – А девчонки-сестрички попросили мусор вынести – умаялись за ночь, бедные…
   И только б меня и видели. И пёс с ним, с паспортом, что я, по улицам без него не ходил?! А эти… Послал же бог земляков – никто решение принять не способен. Не услышат «пассажирам покинуть корабль», так и утонут на хрен!

   – Жень, дай в кассетах поковыряться, а то погрустнело.
   «Ти Рекс», «Джетро Талл», «Куин»… О, то что надо! АС/DC, «Дорога в ад».
   – Давай на всю катушку.
   Хорошо, бодрит. Хандры как не бывало. Мы с Че орём и отбиваем ритм по коленкам.

     I gonna highway to hell, та-ра-та-тара-там, highway to hell!!!

   Джексон улыбается, Настенька форточкой отгородилась, только зря – децибелы всё равно пробивают. Я кричу:
   – Я однажды её под аккомпанемент кельтской арфы слышал.
   – Чего?
   Делаю тише.
   – Я говорю – слышал, как эту вещь девушка под кельтскую арфу пела.
   – Где?
   – В Копенгагене. Я там две недели играл, на Строгете, – это улица пешеходная, вроде Арбата. Со всем уличным народом закорешился: мимы, эквилибристы, файрмейкеры, музыканты… Славное время было! Сам играл, других слушал – тусовался, короче.
   – Нормально наигрывал?
   – Крон триста в день. Полтос баксов примерно.
   – А ночевал где?
   – Где попало. На газоне, в церковном садике, в парке палаточку ставил. Однажды, по обкурке, на ступенях Дворца правосудия заснул, в спальнике.
   – Менты не трогали?
   – За что? Я ж ничего противоправного не совершал. Наоборот, спал, никого не трогал. Один только раз меня полицейские разбудили: монинг, сорри, рабочий день начался, сейчас люди на работу пойдут, а вы им проход загораживаете. Вежливо, с улыбкой, не пы́ром по почкам, как у нас, а легонечко по плечу: тук-тук-тук. Ещё и кофе предложил.
   – Врёшь.
   – Век Шенгена не видать!
   Джексон завистливо вздыхает:
   – Ёханый бабай, это где ж я сорок лет прожил? Тюрьма народов, милицейское государство.
   – Полицейское, ты хотел сказать.
   – Милицейское, Феликс. Это гораздо хуже.
   – Ничего, Жень, недолго осталось.
   – Так ты про кельтскую арфу начал рассказывать…
   – А-а. Короче, там пара поляков была: он на гитаре, она на арфе. Как она пела, мужики! Голос – как у Дженис: наждачный, хриплый, прокуренный; сами в фенечках, типа из ролевых игр; сидят, играют, а вокруг народ полукругом. «Cry, Baby», «Buffalo Soldier», «Highway To Hell», врубись, какой саунд был?
   Джексон притормаживает на красный, и тут нам врезают сзади. Бьёмся затылками, Че с Женькой выскакивают на улицу, я следом. Распахиваю дверь в салон – Настеньку сбросило на пол, стоит на четвереньках, но с виду целёхонька.
   – Жива?
   – Жива.
   – Нигде ничего? Головой не билась?
   – Нет, всё в порядке.
   Мужики несут матом. Тот, что за рулём, лыка не вяжет, но пытается вылезти из машины.
   Вызываем ГАИ. Те возникают немедленно, из воздуха, безо всяких компьютерных спецэффектов. Берут ксиву – полкан с таможни. Значит, откупится, гад. Обоюдку пришьют.
   За нами приезжают. Перегружаем всё барахло. Джексон ругается и курит – он теперь на станцию минимум через час попадёт. Самое обидное, что до неё рукой подать, триста метров по прямой.
   – Скажи Гасконцу, чтоб на трубу мне сейчас звякнул.
   – Скажем.

   Первое января, утро. Население спит, и до полудня затишье. Те, кто уже отработал, смакуют заслуженный отдых; те, кто заступил, предвкушают часок-другой сна, а пока что все выпивают и закусывают. Разговор, естественно, о ДТП: кто, с кем, когда.
   – …вываливаемся на Выборгскую, орём, мигаем – первый ряд встал, второй встал. Подъезжаем к разделительной, ждём, пока встречные остановятся. Тут из третьего ряда прилетает чмо и в борт нам – бах! Пациент на полу, мы сверху, свидетели телефоны оставили, и всё равно обоюдку нарисовали. Аркадий с тех пор ни мигалок не включает, ни сирены: даже не заикайтесь, говорит, только по правилам – пусть уж лучше один погибнет, чем все!
   Ленка Андреева откидывает волосы, демонстрируя шрамик на лбу.
   – Генка, помнишь? Ещё на РАФах работали. Вылетели через лобовое, как птички.
   – Ещё бы. Я тогда рёбра сломал, Ленка рожу изрезала…
   – Сам ты рожа!
   – Лицо-лицо. А Алёхиной хоть бы что – в кресле спала, спиной по ходу.
   – Я потом на два косметических шва полгода работала.
   Вот за что «Скорую» любишь: за трёп между вызовами; за то, что с полуслова врубаются; за то, что равны все на линии. Молодой приходит, и, если компанейский и не ленивый, ему сразу: садись одесную! Только ради этого сюда и возвращаешься.
   – Как отработали?
   – Не вынимая. Только дым шёл от частых фрикций.
   – Мавзолею [90 - Мавзолей (жарг.) – больница на Васильевском острове, бывшая имени Ленина.] больше всех досталось. Говорят, внутри, как в очаге массового поражения было.
   – На Васильевский остров я приду умирать – народное гулянье на Стрелке.
   – У меня жена – филолог. Их после первого курса в фольклорную экспедицию отправили, на Псковщину, и её там старая бабка в избе приютила. Накормила, напоила, спать уложила, а утром шурует в печи ухватом и бормочет что-то под нос. Жена уши навострила и слышит:
   – Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, на Васильевский остров я приду умирать… Бля, чегой-то с утра на Бродского потянуло!
   Расслабуха. Заведующей нет, на мозг не давит, уборщица в раковине воду не набирает, Горгона не шакалит по помещениям. Тихо, спокойно – красота! Всегда любил в выходные работать, особенно в воскресенье – в понедельник все на работу, а ты домой, не спеша…
   – Эх, ребята, вы такое зрелище пропустили! Свалка Дедов Морозов на Солидарности.
   – В смысле, махыч?
   – В смысле свалка. Куча-мала. Штук десять, наверно, в тигрятнике. Я фотки сделаю, принесу послезавтра.
   – Они, кстати, и сейчас там. Сидят, как долбоёбы с Вилла-Рибы.
   – Охрана не выпускает?
   – Ну. Давно бы организовались и дверь на таран взяли.
   – Н-да, не хило так праздничек встретили.
   Пашка Пак хрюкает в кружку.
   – У меня сосед есть, по фамилии Зелепукин. Тридцать первого назюзюкался и в опорный пункт загремел за публичное мочеиспускание. Супруга его звонит мне на станцию – выручай! Кидаю ложняк, еду. Захожу: Зелепукин в коматозе на лавке, а за старшего сидит майор, старый-престарый, советских времён ещё. Анискин, короче. Я к нему: товарищ майор, ну, пожалуйста, с кем не бывает, человек в метро поезда водит, работа нервная, не рассчитал с устатку, товарищ майор, вы ведь сами молодым были, знаете ведь, как бывает. Чую – ведётся. Товарищ майор, говорю, ну ради праздника, а? У вас ведь тоже дети есть. И в этот момент Зелепукин выходит из комы, открывает глаз: да какие тут нах…й дети? Ты глянь на него – он же пидор! И опять засыпает. Пятнадцать суток и Новый год в КПЗ.
   Забежавший было на кухню карликовый пуделёк испуганно шарахается в коридор.
   – Жасмин, Жасмин, иди сюда. Иди к маме.
   Катька Черкизова втискивается обратно, держа на руках маленького, остромордого, шарообразно подстриженного пёсика. Тот упирается лапками ей в форму и зевает, изогнув дугой розовый язычок. Кобелёк. Мужчинка.
   Че шепчет:
   – Смотри, сейчас она его поперёк схватит, засос поставит и скажет: «Ч-ы-ы-ы мой шла-а-адкий!»
   Катька немедленно хватает пуделя ниже ушей и часто-часто чмокает его в мордочку:
   – А мы скоро родителями станем, да, Жасмин? Да? Чы-ы-ы мой шла-а-адкый! Чы-ы-ы-ы мой шла-а-адкый!
   Она уже этими пуделями полстанции опуделила.
   – Жасмин будет папой, а я бабушкой. Да, Жасмин?
   – То есть?
   – У нас родятся щенки-и-и.
   Гасконец, не отрываясь от салата, деловито осведомляется:
   – Ты трахаешься с собаками?
   Снова хохот. Черкизова обижается.
   – Дурак!
   – А мы как-то с Егоркой и Стасиком винца хлебнули, косячок растянули и сидим во дворах на Непокорённых, пивком полируем. Весна, черёмуха… прёт, короче. И тут какая-то тётка в окно кричать начинает: «Тюпа! Тюпа! Ребята, вы пуделя не видели? Позовите пуделя». И чего-то нас пробило, как заорём: «Пудель! Пудель!!!» Полчаса потом ржали.
   Пустая бутылка отправляется под стол. Дымят сигареты, усталость в глазах у девчонок оттаивает, отработавшие водилы дружно чокаются, навёрстывая упущенное. Байки как из мешка.
   – Сижу в Сосново, жду электричку. Напротив – дембель в парадке. Скучает отчаянно, по морде видно. Все анекдоты прочитал, все сканворды разгадал и сидит мается. Забегает болонка, начинает обувь обнюхивать. Он аж ожил. Лицо засветилось – хвать её и давай сапоги драить. Навёл глянец, выбросил, та хвост меж ног и пулей из зала. Грязнющая – жуть! А её уже ищут: «Мышка, Мышка… Ой, где ж ты так извозилась?» Народ лёг. А дембель такой счастливый укатил, будто с двух букв мелодию угадал.
   Приходит Джексон, трёт с Гасконцем в сторонке, садится. Наливает. Конкретно. Поднимает, окидывает всех взглядом, кивает. Хукает, выплескивает в себя. Глотает. Смачно впивается в брызнувший помидор, протыкает вилкой пару пластинок салями. Всё молча. Наливает по второй, зачерпывает ложкой салат. Публика ждёт.
   – Джексон, может, скажешь чего?
   Отрицательно мотает пальцем – погоди, дескать, – выпивает, жуёт, глотает, скатывает в трубочку ломтик шинки, макает в горчицу, досылает в рот и, откинувшись, тянется за сигаретами. Закуривает, выпускает дым.
   – Ф-ф-фу-ты, б…дь, с Новым годом!
   Чуть не лопнули. Жасмин, тявкая, срывается в коридор, Стасик, Че и Егорка орут ему вслед: «Пудель! Пудель!!!», Лодейников извлекает припасённый пузырь шампанского:
   – Все в сборе. Давайте по пять кубов, за удачу…

   Город безлюден и тих. В окнах мерцают гирлянды и семисвечники. На снегу валяются корки от мандаринов, бутылки и отработанная пиротехника. Ждать холодно, иду вдоль дороги и подпеваю звучащим в наушниках «Стоунз» – вокруг никого, можно и поорать.

     Бат ши соу компликейтед – a-a-a-a-a, a-a-a-a-a, a-a-a-a-a…

   Вскакиваю в троллейбус, устраиваюсь впереди, доезжаю до парка. Выхожу и срезаю наискось по аллее.
   На лестнице пахнет хвоей. Я открываю дверь. Колокольчики тинькают, и девочка-шерпа улыбается мне с порога. Закрываю форточки, включаю обогреватель, сую прокуренную одежду в машину. Лезу в холодильник, доедаю сгущёнку, запивая её холодной водой. Долго-долго стою под душем, бреюсь на ощупь и чищу зубы. Надеваю шорты и зелёный армейский свитер. Готовлю завтрак: яичница, кофе, творог. Негромко играет Леннон: Watchin’ The Weel’s, Woman, Just Like Startin’ Over.
   Вожделенное одиночество. Гомеопатическое. То самое, о котором хочется рассказать женщине. Из всех его видов только оно одно даёт столько счастья.
   Выпиваю после кофе холодного молока, лезу под одеяло, накрываюсь и засыпаю.

   Я иду с рюкзаком по вечерней улице. Сосны и фонари. Падает снег. Никого. Тишина. За живыми изгородями светят окна. Похоже на Ниду, что на Куршской косе, но не она. Какая-то Европа. По крайней мере, мне это точно известно. Я иду и знаю, что сейчас на крыльцо выйдет девушка. Она что-то спросит, я отвечу, и мы поймём, что ждали друг друга всю жизнь…

   Я просыпаюсь. За окном темь. Долго лежу без света, в голове плавает «Silent Night», а в душе улыбается тихая радость.
   Падает снег, ветки укрыты белыми муфтами. Потолок отражает свет фонарей. Светясь алым, трынкает спиралью рефлектор. Щелчками перебрасывает стрелку будильник.
   Ещё месяц, и всё. Трое суток пути, Париж, хостел с видом на Люксембургский сад, метро, станция «Гранд-Опера», блюзы под гитару с губной гармошкой, монеты в гитарном чехле, еда в пакете из супермаркета, лавина сигаретных пачек из обманутого автомата, литр вина за евро…
   А потом Испания, в которой я ещё не был; Португалия, о которой только читал; Марокко и Мавритания – ветер, песок и звёзды…
   Надо Феликса подключить, а то ж ведь совсем сгниёт. Снимаю трубку, набираю номер. Должен проснуться уже, по идее.
   – Алло, Феликс? Спишь?
   – Нет. Врубись, я сегодня ключи потерял и из соседской кухни в свою перелез. Третий этаж.
   – Что, так набрался?
   – Ну. Соседи говорят: позвонил в дверь, прошёл на кухню, открыл окно, обернулся, сказал: «Если упаду – звоните на «Скорую», скажите: фельдшер Черёмушкин из окна выпал» – и на раз-два перелез.
   – Сурово.
   – Самому понравилось. Сейчас вот за пивом собрался – здоровье поправить.
   – Слушай, чего звоню: я на днях паспорт в финское консульство закидываю, в Марокко и Мавританию еду через Европу – поедешь со мной?
   – Прямо так, с ходу?
   – А что тянуть-то?
   – А когда?
   – Как только, так сразу.
   – У меня загранпаспорта нет.
   – В турфирме сделай, по cito [91 - Сito (мед. лат.) – незамедлительно.].
   – В какой?
   – В любой.
   – Денег нет.
   – Ремеслишком прокормимся.
   – То есть?
   – Наиграем. Возьмём гитару, гармонику – не пропадём.
   – Ну, я не знаю…
   Блин, как обычно!
   – А кто знает? Давай думай быстрее. Потом поздно будет.
   – Надолго?
   – Сам решай. Я увольняюсь.
   – «Колёсных» жалко.
   – Вот послушай: Агадир, Кап-Джуби, Сиснерос… Ничего не напоминает? [92 - Агадир, Кап-Джуби, Сиснерос – места в Западной Сахаре, упоминаемые в книгах Экзюпери.] Париж, Че. Гасконь. Страна Басков. Неужто не тянет?
   – Да тянет-то тянет, но…
   – Но – что? Тебе тридцать один, мог бы уже стать х…й знает кем, а ты всё ещё х…й знает кто!
   Звонок в дверь. Лёха. Отдохнувшая, с мороза, глаза блестят. В руке пакет – всякая вкусная всячина. Живём!
   – Я договорю, Лар?
   – Давай-давай, договаривай. – Она грациозно изгибается, расшнуровывая ботинки.
   – Алло?
   – С паспортом мне поможешь?
   – Обзваниваешь десяток фирм, узнаёшь, где быстро и дёшево делают паспорт и финскую визу и сдаешь документы на всё сразу.
   – А снаряжение?
   – Удобный рюкзак, тёплый спальник и крепкие ботинки – всё.
   Пауза.
   – Н-не знаю…
   – Феликс, ёбт! Помяни моё слово: всю жизнь в спичечном коробке просидишь. Всё будет казаться, что ещё успеешь, а потом – хлоп! – и венок на крышку. Так что думай по-быстрому. Пока.
   Лариска встаёт на колени возле тахты, запускает под одеяло руки.
   – Что затеваете?
   – В Африку через Европу.
   – Вдвоём?
   – Вряд ли.
   Потихонечку втягивается под одеяло. Жадно целуется, дышит, выскальзывает из одежды.
   – Как отработали?
   Неторопливая нежность будет потом. Сейчас ей это не нужно. Сейчас ей это даже мешает.
   – С часу до девяти.
   – А днём?
   Она делает всё сама. Сначала она делает всё сама, зато потом – шиш!
   – И днём так же.
   Всё, уже не слушает. Уперевшись, с долгим «ха-а-а-а», медленно оседает. Наклоняется, просовывает руки, берёт снизу за плечи.
   – Ве-е-е-еня…
   И так хорошо сразу. Так хорошо…

   Сидим на кухне и уплетаем всё подряд под шампанское. Открыли духовку, врубили на полную – водопады тепла. Лёха в футболке с рекламой Иностранного легиона – полюбилась ей с той поры. Довольная, улыбается.
   – Когда едешь?
   – Как визы сделаю.
   – Надолго?
   – Не знаю. Ей-богу, не знаю.
   – Звонить будешь?
   – Нет.
   Не обижается. Понимает. Она вообще всё понимает.

   – Ты, Вень, на меня не оглядывайся, делай что хочешь, только обо мне вспоминай, ладно?
   Она лежит, подперев кулаком щёку.
   – Я иллюзий не строю, тебя не удержишь. Ты как приоткрытая дверь: мягкий свет, тепло, а войдёшь – искренне рады. Но вся штука в том, что тебя не приглашают: хочешь – входи, хочешь – нет. Так что у меня всех желаний – рядом с тобой побыть, иногда…

   – Думаешь, Че не подпишется?
   – Наверняка. Побоится.
   – Чего?
   – Неизвестности.
   Лёха раскладывает по тарелкам душистое мясо, а я наблюдаю, как она это делает.
   – А ты сам не боишься?
   – Ещё как! Каждый раз перед отъездом всю ночь не спишь – предчувствия мучают, мысли дурацкие…

   – Ч-чёрт, ладони потеют. У тебя потеют ладони перед боем?
   – Всегда.

   – Чего ты улыбаешься?
   – Да так, фильм один вспомнил.
   – Всё-таки похожи вы с ним.
   – С Феликсом?
   – Да.
   – Есть такое.
   – Подтолкнул бы ты его.
   – Пусть сам решит, хоть раз в жизни.
   И тут звонок.
   – Веня?
   – Да.
   – Я еду.
   – Рад, что в тебе не ошибся, Че. За спальником без меня не ходи – говно купишь.
   – А ты мне, часом, один из своих не выделишь?
   – Феликс, спальник, рюкзак и ботинки у путешественника должны быть свои, как мундштук у трубача.
   – Пуркуа?
   – Бикоз. Ферштейн?
   – Якши.
   – Всё тогда. Фотографируйся, бери справку с места работы – и вперёд.
   – Окей. Может, выпьем по маленькой?
   Я смотрю на Лариску. Мембрана у телефона сильная, всё слышно на расстоянии. Она качает головой.
   – Не, старик, не сегодня.
   – Ты не один, что ли?
   Нотки зависти в вопросительной интонации.
   – Нет.
   – А-а. Ну ладно, пока.
   – Пока, Феликс.
   Лёха протягивает бокал.
   – Доволен?
   – Очень.
   Мы забираемся под одеяло. Ставим «Грязные танцы», невнимательно смотрим, блуждая руками по горячей коже, прихватывая зубами за мочки ушей и проходя губами от шеи до яремной ямки…

   Глубокой ночью я просыпаюсь, выключаю компьютер, пью воду на кухне. Вызвездило. Над крышами, в белом кольце, идеально круглая, пронзительная лунища. Как тогда, в пустыне…

   Призрачно-белая, слегка волнистая скатерть до горизонта. Угольно-чёрные коржи скал. Луна. Чёткий, как на цифровой фотографии, силуэт верблюжьей колючки. Светло. Целое небо звёзд, как в горах. Висят гроздьями, а между ними, поблёскивая, умело пробираются спутники. Никогда б не подумал, что у нас столько спутников.
   Далеко-далеко, у самого горизонта, перемещается огонёк. Бедуины. Буржуев катали, теперь домой их везут. Я пью чай с финиками, выплёвывая финиковые косточки. Они катятся по песку, превращаясь в мохнатые веретёна. Вторую я выпью под сигарету: днём курить, только зря воду расходовать – сушняк страшный, даже глотать больно.
   Никого. Я один. Встаю с восходом, в девять, спасаясь от жары, ухожу в тень, под скалы, и сижу там часов до пяти: пью чай, сплю, ищу рисунки древних на камнях, их тут много. А когда склоняется солнце, иду дальше. То и дело налетают песчаные вихри. Я слежу за их приближением и в последний момент поворачиваюсь спиной. На мгновение окатывает горячим воздухом, воет над ухом и летит дальше, оставляя меня вытряхивать отовсюду хрусткий песок. Часа через два сваливается темнота, и до часу-двух я иду при свете Луны, для верности поглядывая на компас.
   Ночью в пустыне хорошо думается. Никто не мешает, никаких посторонних звуков. Песок и скалы. Шесть двухлитровых бутылок с водой, и только две из них пусты – ещё трое суток абсолютной свободы и вереницы ясных, неторопливо текущих мыслей. Я дойду из Диси до Каменного Моста, а оттуда – иншалла! – подамся на Вади Рам…

   Ещё месяц, и всё. Сорок долларов Шенген, двенадцать Марокко. Мавритания и Мали бесплатно, два парома – полтинник. В Париже за неделю можно наиграть пятихатку. И гитару загнать на блошином, чтобы не тащить в Африку…
   Лёха спит. Красивый у неё профиль. И во сне красивая, нет этого страшного выражения на лице, как у многих. Кажется, я буду по ней скучать. Странно – она старше меня, за тридцать, уже не такая стройная, не такая упругая, а тянет меня к ней, и жду я её каждый раз.
   Лариска поворачивает голову и сонно смотрит.
   – Ты чего?
   – Пить ходил. Будешь?
   – Угу.
   Выпивает целую банку, откидывает одеяло, шлёпает босиком. Щёлкает задвижкой, журчит, спускает воду. Я ныряю под одеяло. Под ним тепло. Она возвращается.
   – Уй, холодный какой! Руки! Руки!! А-а-а!!!
   – Может, чаю выпьем?
   – Не, давай спать… Завтра.
   Она затихает. Я лежу и слушаю, как будильник гоняет по кругу секундную стрелку:
   Е-щё-ме-сяц-и-всё, е-щё-ме-сяц-и-всё.
   Ещё месяц.
   И всё.

Часть третья
Весна

   – Образ жизни?
   – Средство передвижения.
   Костюм, галстук, кейс. Лёгкая снисходительность в голосе. Ровесник. Может, чуть старше.
   – Далеко?
   – В Крым.
   – Отпуск?
   – Да нет, так… побродить.
   Оживающий лес разворачивался серо-зелёным занавесом. Кюветы были переполнены до краёв, и под жухлой травой виднелась бурая ржавчина торфяной воды. Юное солнце разогревало свежий утренний воздух.
   – А чего не на поезде?
   – Что?
   – Чего не на поезде, спрашиваю?
   – А-а. С деньгами напряг.
   – Не работаешь, что ли?
   Помесь наглости с непосредственностью. Такие обо всём выспросят, не смущаясь, вплоть до метража комнат, а о себе, в свою очередь, ни гугу – уклончиво, с неохотой, – то ли стыдятся, то ли шифруются, не поймёшь.
   – На больничном сижу.
   – Да? И чем же ты болен?
   Нотки сарказма, сквознячок превосходства, и сразу на «ты» – классический жлоб!
   – Дорожной лихорадкой. Весеннее обострение, синдром перекати-поля.
   Нет, не улыбнулся – чересчур правильный. Может, выйти, пока далеко не отъехали?
   – И сколько такое обострение длится?
   – Непредсказуемо. Только в процессе лечения понимаешь: о, прошло!
   – А лечишь, я так понимаю, бродяжничеством?
   – Точно. Подобное – подобным, как в гомеопатии.
   – А работой лечить пробовал? И деньги появятся, и в машины впрашиваться не придётся.
   У-у-у, как всё запущено! Совсем квадратный.
   – А разве я к вам напрашивался? Сами остановились.
   – Остановился. Интуицию проверить свою.
   О как! Ни больше ни меньше.
   – Проверили?
   – Проверил. Не ошибся.
   – Да ведь вы понятия не имеете, кто я и откуда.
   Он усмехнулся:
   – Поверь, у меня на такие вещи глаз хорошо намётан – с людьми работаю.
   Открыл бардачок, извлёк оттуда бейджик с прищепкой: Артемий Лонд. Старший пастор.
   Старший, надо же!
   Значит, сейчас приступит.
   И точно. Достал Новый Завет в дорогом исполнении, протянул мне. Кожаный переплёт, уголки, гравюры под калькой.
   Нет уж, спасибо!
   – Вы извините, но я с юных лет с Библией не в ладах.
   – Атеист?
   В советских фильмах немцы так пленных спрашивали: «Юде? Юде?»
   – Вроде того.
   Он вздохнул.
   – Пионерское прошлое. А ты в неё хоть раз заглядывал, атеист?
   Вообще, я крещёный. В шестнадцать крестился, импульсивно, Уэббера с Райсом [93 - Эндрю Ллойд Уэббер и Тим Райс – авторы рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда».] наслушавшись. Открыл Евангелие, читаю и спотыкаюсь – не состыковывается. Иудея под Римом, Иисусу в рот смотрят, он многотысячные сходняки собирает, а римляне бездействуют. К Иоанну куда меньше шло, и то его повязали, на всякий случай, а тут пять тысяч мужчин – восемь когорт, легион почти! – и ничего. Странно.
   Или. Въезжает в Иерусалим. Триумф. Народ машет ветками, поёт осанну. Через пару дней казнь – где все? Нету. Куда делись? Неясно. Наоборот: собрались кучей, пришли к шерифу, требуют казни – да как скажете, чуваки! А повели на Голгофу – хоп! – стоят и рыдают… лажа какая-то.
   Спросил. Пожурили, процитировали пару абзацев, порекомендовали не умничать, а просто верить – и как рукой сняло. На раз прошло: не, ребят, так не устраивает!
   – Вы знаете, заглядывал. Не раз. Как-то там неубедительно всё.
   Ухмылочка-усмешечка, с детства такую не выношу. Взрослые очень любили: ну-ну, дурачок, иди сюда, расскажи… Сколько раз её видел – и снова она!
   И что-то невмоготу стало.
   Пошёл ты, старший пастор, знаешь куда?! Я полистал хрусткие, с прожилочками страницы.
   – Вот. Покажите монету, которою платите подать. Они принесли Ему динарий. И говорит им: чье это изображение и надпись? Говорят ему: кесаревы. Тогда говорит им: отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу.
   – Ну и?
   – Иудаизм запрещает изображения. Любые. На них даже смотреть – богохульство. А тут фарисеи, ортодоксы из ортодоксов, приносят Христу монету с профилем императора. Нормально, да? Притом, что единственной римской провинцией, которой во избежание религиозных бунтов оставили местные деньги, была Иудея. Исторический факт.
   – Откуда такая осведомлённость?
   Зацепил – неприязнь в голосе.
   – Иосиф Флавий. И опять же об ортодоксах. Проходил Иисус с учениками засеянными полями, и те, оголодав, стали колоски рвать, а фарисеи им: Как, в субботу? А-а-а!!! А хрен ли они, такие правильные, сами делали на этих полях в разгар Шаббата?
   Он отмолчался. Я снова похрустел страницами. Приятно всё-таки пахнут, чёрт побери.
   – Или ещё: вдали же от них паслось большое стадо свиней. И бесы просили Его: если выгонишь нас, то пошли нас в стадо свиней. И Он сказал им: идите. И они, вышедши, пошли в стадо свиное. И вот, все стадо свиней бросилось с крутизны в море и погибло в воде… Свинья для иудея табу. С фига ли посреди ортодоксальной страны вот так, запросто, пасётся две тысячи рыл?
   – Там жили другие народы – греки, язычники.
   Артемий Лонд истекал отрицательными флюидами… А-а, всё равно вылезать!
   – Но воду-то пили все – и евреи, и греки. Это ж Кинеретское озеро – главный источник воды в стране, и попади в него хоть одна свинья, у евреев оно автоматом становится осквернённым. Правоверные иудеи, а других тогда не было, сдохнут, но пить из него не станут, а виновника, коль попадётся, забьют камнями – за меньшие грехи забивали. А тут виновник возвращается в Иудею – и ничего: тихо, спокойно…
   Раздражённый жест: хватит, Рошфор!
   – Нельзя же всё понимать так буквально! – Он умолк на секунду. – Нельзя быть таким упёртым – это не исторические хроники, а книга притч.
   – А зачем поклоняться книге притч?
   Назидательно:
   – Не поклоняться, а следовать заложенным в ней человеческим ценностям.
   – А люди везде одинаковы, во все времена. И ценности у всех схожи, изначально, так что устанавливать на них копирайт по меньшей мере смешно. Тем более что вы, например, заложенным в книге притч ценностям совершенно не следуете.
   Сейчас он меня высадит. Дослушает и высадит. Во мне плясала весёлая злость, и я продолжал ёрничать:
   – Вам, согласно книге притч, следует для меня половину плаща своего отрезать и вместо одного поприща два пройти…
   Он перебил:
   – Я тебя на своей машине везу.
   – Угу. И попрекаете меня этим. Кстати, остановились вы не для того, чтобы меня подвезти, а чтоб гордыню потешить – сами признались.
   И как мулетой в загривок:
   – А ещё старший пастор!
   Щёлкнув поворотником, он сбросил скорость и прижался к обочине.
   – Выметайся.
   Я вылез и процитировал:
   – Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненави…
   Он перегнулся через сиденье, захлопнул дверь и газанул, обдав меня выхлопом и пылью из-под колёс. Я оттопырил средние пальцы, сложил их крестом и показал ему вслед.
   Работой лечить не пробовал? Тоже мне, замполит Иисуса нашёлся! Себе-то непыльную работёнку подыскал – холёный, как венеролог, ничего тяжелее Библии, поди, сроду не поднимал.
   Я забросил рюкзак за спину и огляделся. М-да! Хрен тут кто подберёт – сплошной лес кругом, до ближайшей населёнки пилить и пилить. К тому же кусок скоростной, все как минимум сотню держат: вжик! – и поминай как звали. Буду идти и подголосовывать на ходу. Вытащив гармонику, я зашагал в такт «When The Saint’s Go Marchin’ In».
   Постепенно захорошело – печатал себе по обочине строевым и даже голосовать перестал…

   Ого! Я глазам своим не поверил – огромная фура, обогнав меня, дружески подмигнула и, погасив инерцию, мягко встала метрах в ста впереди.

   – Далеко?
   – В Москву.
   Сиденье, сказав «п-у-ххх», мягко подалось вниз.
   – Рюкзак можешь на спалку кинуть.
   – Да и так хорошо.
   Я протянул руку.
   – Феликс.
   – Паша.
   – Очень приятно. В Новгород?
   – В Новгород.
   – Я там у начала объездной вылезу?
   – Вылезай на здоровье. Только на развилке не стой, за мост иди.
   – Почему?
   – Не остановятся – скорость сбрасывать в падлу. А за мостом знак – ограничение до сорока, все притормаживают.
   – Спасибо.
   – Не за что. Ты что тут посреди трассы делал?
   – Да-а… высадил меня хрен один.
   – Чего так?
   Видно было, что он рад случаю потрепаться. Порвал одной рукой упаковку с сухариками, протянул мне.
   – Держи.
   – Спасибо. – Я захрустел колкими, пахнущими дымком корочками. – Во мнениях не сошлись. Он сам из евангелистов – знаете, такие, в костюмах, с табличками на груди?
   – Давай на «ты».
   – А? Хорошо. Короче, стал на темя капать, Библию вытащил – я ему на эту тему свои соображения высказал, думал, ответит аргументированно, а у него, мерзавца, один аргумент: вылазь из машины!
   – Попал ты. Я тоже как-то подобрал одного. Тоскун ужасный – с первой минуты понял. Закурил с досады, а он мне: курение – грех, а поскольку я в какой-то там церкви состою, то прошу веру мою уважать и в моём присутствии не курить.
   – Круто.
   – Не то слово. Выбросил я сигарету, довёз его до поста и высадил на фиг.
   – Ты сам-то верующий?
   – Да не то чтобы очень, а что?
   – Я к тому, что ты не особо и веруешь, а до поста довёз, пожалел, а мой христолюбец меня прям посреди дороги кинул.
   Он кивнул.
   – Я однажды одного парня подвозил, так у него такая телега была, что нетерпимее христиан людей нет.
   Уж не Веня ли это Северов был? Только я открыл рот спросить, как он опередил:
   – Ты только в Москву или дальше?
   – Дальше. В Крым.
   – Надолго?
   – На неделю.
   – Нормально. Я тоже сейчас, как приеду, жену под мышку и за город на неделю. У меня там такой дом стоит – игрушка! Камин, сауна, отопление… в городе не живу практически.
   – Понимаю. Я сам зимой себе квартиру заделал – домой возвращаться одно удовольствие.
   Дома теперь было светло и просторно. Вдоль стен шли низкие стеллажи с книжками, над ними висели фотки, а одежду я теперь хранил в кладовке: набил там полок, навесил дверцы, провёл свет, и теперь в ней восхитительно пахло глаженой тканью и деревом, а внизу стоял оливковый «Каньон» с новеньким спальным мешком внутри.
   – А ты чего один? Не скучно?
   – Не. Я и так с людьми работаю, круглые сутки, тринадцать лет как – вполне достаточно, чтоб в свободное время без них обходиться.
   – Кем?
   – Фельдшер на «Скорой».
   – Надо же! Тот парень тоже со «Скорой» был.
   – Случайно не Веня Северов? Такой, со шрамом вот здесь, да?
   – Ты знаешь его, что ли?
   – Ага, работаем вместе.
   – Ну, блин, мир тесен. А он куда на майские двинул?
   – Никуда, трудится.
   – Чего так?
   – Отец заболел.
   – Тяжело?
   – Безнадёжно.
   Всю зиму Северов долбил через сутки, а как потеплело, вернулся на ставку и стал ездить в Хельсинки – садился там, в центре, с гитарой и играл неторопливые буги а-ля Джимми Рид.
   – Поставим кассету, Паш?
   – Давай. Что там?
   – «Шэдоуз». Старая команда, с пятьдесят девятого года играют.
   «Апачи», знаменитая вещь.
   – А-а, я их слышал.
   – Да их все слышали, только никто не знает, что это они.
   Мягко, в такт движению, отрабатывали сиденья; мы сидели на самом верху, а под нами, мигая, уносились вперёд плоские легковушки.
   – Как в ковбойских фильмах музон.
   – Они вообще такие… романтики. Одни названия песен чего стоят: «Джеронимо», «Фанданго», «Дакота». Сорок пять минут вестернов – самое то в дороге.
   Эту кассету мне Веня дал, перед отъездом. Песни шли без пауз и с финалом последней плёнка кончалась; я всегда поступал так же – чтобы не перематывать, не сажать батарейки.
   – Запиши название, слушай, поищу как-нибудь на досуге.
   – Да оставь себе.
   – Не-не, я найду, пиши.
   Он протянул ежедневник. Между страниц была вложена фотография.
   – Жена?
   – Она. Ты сам-то женат?
   – Нет. Успею ещё.
   – А тебе сколько?
   – Тридцать один.
   – Ну-у. По-моему, пора.
   – А по-моему, нет. Вот уж что точно никуда не денется, так это семья, заботы и работа. Я так думаю: молодость, здоровье и тягу к странствиям надо юзать, пока они есть, а то потом придут из АО «Ритуал», а у тебя ни здоровья, ни дальних странствий, ни молодости.
   – Вот и дружок твой то же самое утверждал.
   – Просто каждому своё, Паш: кому банками управлять, кому в порнухе сниматься, кому под парусом к горизонту идти. Главное, миссионерством не заниматься и никого в свою веру насильно не обращать.
   Было приятно чувствовать себя прожжённым бродягой. Душа пела. Я был свободен, как отовсюду уволенный, я был в дороге, и всё, что мне было нужно, лежало в моём рюкзаке. Перед отъездом меня мучили смутные страхи, но все они испарились, стоило только выйти на «Звёздной» и вскинуть руку в начале московской трассы…

   Он вытянул зубами сигарету из пачки. Протянул мне.
   – Будешь?
   – Не, Паш, спасибо.
   – Не куришь?
   – Очень редко и только дорогой табак.
   – А мне всё не бросить.
   – Да это не так трудно, как кажется. Главное, сразу физкультурой заняться, и через неделю просто жалко за сигарету браться. И на работе не устаёшь. Раньше после суток домой, разбитый, как Врангель, а теперь отдежурил, дёрнул кофе с корицей и через мосты в Центр. Мороженое, сырки глазированные, в кино посидеть – песня!
   – Вкусно рассказываешь.
   – Дык!
   Жизнь наладилась. Сошёл снег, унесло в залив ладожский лёд, и, хотя лужи по утрам ещё бывали скованы изморозью, а трава синела карбидным инеем, дни стояли солнечные и тёплые. Тёплая куртка стала ненужной, и я ходил в одном только толстом армейском свитере. Мягкие голубые «левиса» на болтах, удобный рюкзачок, сидящий на спине, будто космонавт в ложементе, новый плеер с ворохом нарезанных дисков – что ещё нужно для счастья?
   – …проходишь Невский, переваливаешь через Дворцовый и на Университетскую – девчонок с Восточного факультета поглазеть.
   – А чего в них такого – в девчонках с Восточного факультета?
   – Азиаточек много. Я до них сам не свой, особенно сейчас, когда они животики пробуют оголять, с пупочками окольцованными…
   Навстречу, мигая, промчался новенький, разрисованный в красно-белое «Форд».
   – О! Коллеги твои.
   – «Корис», частники. Вся городская «Скорая» у них подрабатывает.
   – Хорошо платят?
   – Более-менее.
   – А вам?
   – А мы сосём.
   – Вроде бы вам добавляли недавно.
   – У нас, Паш, одной рукой добавляют, другой отнимают. Надставляют отрезанным. Объявят под гром оваций и стоят, кланяются. А стихнет аплодисмент – все при своих.
   – А в частную не пробовал?
   – Не для меня. Когда мне двадцатилетний сопляк цедит: «Кароч, сы-ышь, кома-а-андир, чё-т мотор барахлит, типа, глянь, да?», я ему с чистой совестью отвечаю: «Ты с кем говоришь, пёс? Халдея нашёл?» А на платной эти номера не проходят, там терпеть надо. И так население с головой не дружит, а эти, на меху, и подавно.
   – Лихо ты – под одну гребёнку всех.
   Мелькнул пост ГАИ. Артемий Лонд, держа в руках документы, усаживался в авто. Хорошо, задержался – не захотел, видно, жертвовать на безопасность движения.
   – Не поверишь, Паш, так и есть. Такие бублики откатывают – хоть стой, хоть падай!
   – Типа?
   – Говоришь родне: пройдитесь по соседям – нужны мужики, носилки нести. И они сразу: ой, что вы, у нас тут одни бабки живут! Тысячу раз слышал. Своё, родное, кровью лежит харкает, а им в падлу по этажам пробежаться: мы ж их не знаем, говорят. Так нам с ними не водку пить, зовите. Уйдут на минуту, вернутся – никого. Вам не стыдно? Молчат, рожи воротят. Тогда идёшь сам, в три минуты пригоняешь табун мужиков, те хватают, выносят, грузят, эти придурки суют им деньги, а нам говорят «спасибо, ребята». Ребята, понимаешь?
   – Ну-у, для тебя это норма, у тебя и получится лучше.
   – Не в том дело. Я уйду, а пациент помирать станет. Ой! Ай! Где медик? А х…й его знает, на этажах где-то – носильщиков вместо вас ищет!
   Раскатанная по асфальту собака. Он вильнул рулём, пропуская натюрморт между колёс.
   – Эк её.
   – Или вот, о собаках. Входишь – стоит, сволочь. Уберите собаку, граждане. Не бойтесь, она не укусит. Любезный, мы для неё чужие, вторгаемся на её территорию: закройте от греха подальше. Да она не кусается! Вы можете выполнить нашу просьбу? И даже после этого могут сказать: проходите, не бойтесь. Всякое бывает. Вчера, например, в шесть утра вызывали на «умирает», а приехали: ребят, всё в порядке, у меня бессонница, сделайте реланиум, я заплачу.
   – Старушка?
   – Взрослый мужик. Старушки в основном от безделья звонят. Скука их мучает, а занять себя нечем – с интеллектом проблемы. Вот и сидят с тонометрами, давление в тетрадки записывают.
   – Да ладно!
   – Серьёзно. Когда каждый день, да по два раза, да к одним и тем же, то призадумаешься. Давление на копейку, а врач ежедневно; склад таблеток, а пьют один корвалол; ни одной книги, зато горы телепрограмм. Сенсорный голод, называется: а позвоню-ка я в «Скорую», пусть хоть что-то за день произойдёт!
   Он слушал спокойно, пытаясь понять.
   – Вот был я как-то у графини Толстой: девяносто два года, яснейший разум, кристальная память и французский, словно у парижанки, – притом, что всю жизнь при Советах: чистки, коммуналки, фабрики, медсанбаты. Туберкулёз, ревматизм, рупь пенсии и в поликлинику по талону. А нас впервые вызвала, только когда шейку бедра сломала. И ещё деда одного помню – картины писал на стеклоткани, вместо холста. Еле передвигался, но рисовал непрерывно, выставку хотел провести. Давление – аж кровь из носу, а он знай себе новую ткань на подрамник натягивает.
   – Не у всех же способности есть.
   – У всех, Паш. У одного к одному, у другого к другому. Просто их надо открыть. Попробовать одно, другое… сорок второе.
   – Этак можно всю жизнь пробовать.
   – Можно. Но лучше поздно, чем никогда. Я вот всю дорогу кино хотел снимать, а вместо этого полжизни в медицине протусовал. А сейчас подумал: какого чёрта?! – и, наверное, в июле документы подам.
   – Не поздно?
   – На режиссёрский-то в самый раз.
   – Ну, в общем, да. Жизнь видел, что к чему в ней, узнал, лажи не слепишь.
   – Надеюсь.
   Впереди замаячила развилка, справа возвышалась над лесом башня новгородского элеватора.
   – Всё, Феликс, мне прямо. Удачи! Бог даст, свидимся.
   – Конечно, свидимся, по одним трассам ездим. Будь здоров, Паш.
   – Пока!

   На развилке стопила парочка – хиппи в гусарском ментике и увешанная феньками девочка. Я утянулся за мост. Там, с интервалом в сто метров, стояли три знака: восемьдесят – шестьдесят – сорок. Встав у последнего, я вскинул руку и тут же уехал до Вышнего Волочка. Пройдя его насквозь, я поймал заляпанную «Оку» и, проехав километров шесть, вышел возле кафе. Стояли фуры. Водилы обедали.
   Засеял дождь. Только я вознамерился надеть пончо, как рядом тормознулась белая «Волга».
   – В Москву?
   – В Москву.
   – До Твери.
   – Идёт.
   Мы с рюкзаком удобно устроились на заднем сиденье.
   – Долго стоять приходится?
   – Когда как, смотря где встанешь. Лучше всего на посту, на заправке, у кафе или у переезда, за перекрёстком – везде, где народ скорость сбрасывает.
   – Логично.
   – Ещё бы! От внешнего вида много зависит, внимание нужно уметь привлечь…
   – Вот мы чего и остановились: джинсы, рюкзак, ковбойка. Студент?
   А, побуду немного студентом.
   – Студент.
   – Где учишься?
   – В медицинском.
   Дождь усилился. Вовремя я.
   – Давно путешествуешь?
   – Не очень.
   – А сейчас куда?
   – В Крым.
   – Молодец, завидую.
   Ливануло как следует. Дворники метались как сумасшедшие.
   – Да, грустновато в такой дождь на трассе стоять, – заметил тот, что был за рулём.
   – Эт точно. Но худа без добра нет – в дождь подбирают лучше: милосердие ещё стучится в людские сердца.
   Второй разом повернулся ко мне всем корпусом.
   – Любишь Булгакова?
   – А то!
   И всё. До самой Твери цитаты, комментарии, Александровский спуск, «Дьяволиада» и всякая мистика, связанная с. Фанат-мужик, хоть и служит в строительной фирме. Всласть натрепались, даже не заметили, как приехали.

   В Твери дождя не было. Минут через двадцать меня подобрал молчаливый, пожилой дальнобой, с которым я затемно добрался до Зеленограда, где прямо в центре, на светофоре, я застопил кренделя, едущего в столицу на двухдневный отрыв. В салоне гремел «R.E.M», а сам он уже хорошо подготовился к вояжу по модным клубам.
   – Будешь? – вильнув, он встал на обочине и щедро сыпанул на зеркальце белым порошком.
   – Не, спасибо, не увлекаюсь.
   – Зря.
   Чувак, как в кино, высосал носом дорожки и застыл на секунду, ловя приход.
   – А-а-а, ништяк! Тронулись. Ве а лузинг май релиджен…
   Москва вырастала навстречу. В небе дрожало зарево, полосы забивали стада легковушек. Цепи проституток тянулись до самой МКАД. Во тьме покуривали сутенёры. Он даванул на гудок, приветствуя торжество живой плоти.
   – Зда-а-ар-р-ро-во, бельдюги! Как, а? Скажи?
   – Ничего.
   – В два ряда стоят! – с некоторой гордостью похвалился он мне. – Тебе в Москве где?
   – М2, Кашира. Направо по кольцу. Тебе-то самому куда?
   – Да мне пох! Направо так направо.
   Я тихо порадовался.
   По кольцу, отблёскивая, нёсся тёмный поток. Горели цифры: не больше ста двадцати! Горизонт прятался. В небе царили электричество и стекло. Издалека всплывали щиты, щетинились стрелами – М1, МОСКВА-ЦЕНТР, ВОЛОКОЛАМСК, М3, ЗАПАД, СМОЛЕНСК, ЮГ, – воскрешая в памяти группу армий «Центр», план Барбаросса и разъезд Дубосеково. На флангах мелькало; ввысь рвался неудержимый, светлого бетона, модерн. Остров Крым. Развитой урбанизм.
   – Слышь, тормозни, где лесок.
   – Легко.
   Он запросто кинул машину вправо. Сразу засигналили сзади.
   – Ка-а-азлы!!!
   Я вылез, вытащил с заднего сиденья рюкзак.
   – Спасибо, что подвёз. Хорошо оттянуться…
   – Давай.
   По газам – и как не было. Ну, Шумахер!

   Я пересёк полоску травы и уткнулся в решётку. Отгородились. Что ж, мне это только на руку. Перебросил рюкзак, перелез сам и углубился в заросли.
   Метров через сто нашлось удобное место. Я раскатал коврик, вынул спальник, кинул рядом полиэтилен, на случай дождя, и запалил маленький, квадратный примусок-книжку.
   Есть хотелось безумно. Дождавшись, пока закипит, я вытащил гирлянду сосисок, нарезал кружочками четыре штуки и кинул их в горячую воду. Не удержался и съел сырой пятую. Засыпал пюре, размешал, выдавил майонез из пакета. Набил рот и, жуя, поставил на огонь крохотный чайник. Потом погасив фонарик, зажёг пару долгоиграющих свечек в жестяных колпачках.
   В сотне метров мелькал, гремя железом, большой город, а у меня было уютно и тихо. Над головой, в просветах крон, висели некрупные звёзды, фырчал примус и посапывал, пуская парок, чайничек. Горели свечки. В трубе из-под «Принглс» ждали своего часа хрусткие колёса сливочного печенья.
   Наевшись, я залез в спальник. Завёл будильник, повесил на сучок за приделанную петельку. Сунул под голову рюкзак и вытянулся во весь рост, смакуя растекающуюся по телу истому.
   Блин, кайф!
   Дважды тумкнули барабаны «Free As A Bird», и повёл своё протяжное, джентли уипс, соло Харрисон.

     Fre-e-e-e-e as a bird,
     It’s the next best thing to be
     Free as a bird…

   Лес. Ночь. Кора. Сосновые лапы над головой. Хруст хвои под локтем. Шум вдалеке. Равномерный рокот – то нарастёт, то снова утихнет. Прибой. Море. Я на море. Туман и вода – тёплая-тёплая… плавно накатывает, поднимает и уходит вперёд. А я остаюсь, как поплавок. Зову её. Она там, в тумане, на камне. У неё стройные ноги и стриженные под мальчишку белые волосы…
   На чёрной глыбе смутно белеет гибкое тело.
   Не бойся, здесь глубина сразу…
   Изогнувшись, она спускается. Я гляжу на неё и волнуюсь. Проходит под кожей и тянет под ложечкой, отдавая в горло с каждым ударом. Решившись, она входит в воду. Входит по-женски – присев, запрокинув голову, чтобы не намочить волосы. Намокли, конечно, – на висках маленькие сосульки…

   Я проснулся. Было тихо. В душе рождались нежные мелодии. Плавая в клочьях сна, я лежал и прислушивался. Мягкое сожаление, негромкая радость, сдержанное желание. Щёлкнул будильник и, понимая, негромко завёл своё настойчивое: та-та-та-та, та-та-та-та.
   Я вылез из спальника. Меж деревьев слоился туман.
   И ни звука вокруг.
   Полиэтилен усеивали крупные капли. Я раскрыл примус, прогрел его сухим спиртом. Он фукнул, завёлся и зашумел, выбрасывая фиолетовые языки. Пока грелась вода, я вывернул спальник, проветрил и сунул его в рюкзак. Встряхнул полиэтилен, зажмурившись от росы, привязал снаружи – пусть сохнет. Умылся, почистил зубы, сварил кофе с корицей. Остатками воды вымыл ложку и котелок, собрался и двинул к трассе.

   Над Москвой поднималось солнце. Засверкали стёкла, появились машины. Оранжевые аварийщики докинули меня до Каширы. Спустившись с развязки, я тут же уехал до Серпухова, а оттуда, чуток повисев на трассе, на Тульскую объездную. Сюда натянуло хмари. Я стоял у кафешки и голосовал, подбирая на гармонике «Not Fade Away». Из дверей выглянула официантка. Я подмигнул, но она, фыркнув, улиткой втянулась внутрь. Оттуда раздался смех. Я расстроился.
   И тут мне в очередной раз повезло. Остановился «уазик».
   – Куда путь держишь?
   – На Украину, но сколько с вами по пути.
   – Садись.
   Я сел.
   – Вы далеко?
   – В Белгород.
   Круто.
   – Феликс.
   – Владимир.
   И понеслось.
   – …умнющий, чёрт. Учует ночью кого – ни звука. Подползёт и кусает в ухо: чужой! Мордой в нужную сторону повернётся, укажет – где, и следующего будить. Суперпёс был. Признавал только тех, с кем хоть раз в горы ходил, да и то на расстоянии всех держал. Одним можно было купить – купанием. Спросишь: Сорф, купаться хочешь? – всё, твой. Рот до ушей, глаза горят, язык лопатой. В озеро прыг и давай круги нарезать, до изнеможения. Сам не вылезал – вытаскивали. Мины чуял – мистика какая-то! Такую заковырь находил, аж оторопь брала. На двести процентов ему доверяли, всем обязаны были. Довелось как-то французских журналистов брать; те репортажи делали, с «духами» в рейд ходили, а потом возвращались, вроде как и не при делах, а у нас задача – забрать у них всё: плёнки, блокноты, записи. Мы на вертушке, они на джипе, юркие сволочи, хрен поймаешь. Стрелять нельзя, так мы на них Сорфа сбросили. Снизились, он выскочил, догнал, в кузов запрыгнул – как миленькие тормознулись…
   Редким рассказчиком оказался: ДРА, Чернобыль, онкология – довелось жизни хлебнуть.
   – …на двенадцатый день шлаки пошли. Скользкий стал, сальный, вонял – жуть! В ванну сядешь – разводы по воде, через минуту мутной становится. Пять дней под душем провёл, жил в нём практически.
   – Ё! А сколько всего голодали?
   – Двадцать один день, как положено. Потом потихонечку, по всем правилам, на соках, на бульонах, на овсяночке вышел.
   – Помогло?
   – Живой, как видишь, сняли диагноз. Я, как окреп, сразу в Саяны уехал, на всё лето и там тоже раз в неделю сутки не ел. Травы пил, по тайге ходил, в реках горных купался – на ВТЭК пришёл, дома уже, и ничего не нашли. Даже третью группу не оставили. Так что никакой медицины с тех пор, всё сам. Сауна, голод, прорубь…
   – Медикус курат, натура санат. [94 - Medicus curat, natura sanat (лат.) – Врач лечит, природа исцеляет.]
   – Точно. Мы с женой лет пять как из Москвы уехали. Выбрали место, продали квартиру, дом выстроили. Всё сами, включая мебель.
   – Я тоже мебель сам сделал. Родительские шкафы-стенки продал, из соснового бруса тахту свинтил, а вместо кресел купил шезлонги б/у. Отшлифовал, лаком покрыл – экстра! Легкие, удобные, а главное, места не занимают. Не нужны – сложил и на балкон выставил…
   «Уазик» наматывал километры. Плавск, Мценск, Кромы. В Кромах мы пообедали. Ждали заказ, а над нами висел плакат: растерянный заяц с двумя куриными яйцами в лапах и подпись: «ЗАЙЧИК СЕРЕНЬКИЙ, ЯИЧКИ ХРУПКИЕ».
   – Ты не знаешь, к чему они это?
   Я покачал головой. Он продолжал с интересом изучать картинку.
   – Жаль, «Вокруг смеха» прикрыли – самое место ему там.
   – Точно. Нарочно не придумаешь. Я как-то в общежитии курсантов-ракетчиков стенгазету видел, к Двадцать третьему февраля: стартует ракета из шахты, а над ней ярко: «РАДИ ЖИЗНИ НА ЗЕМЛЕ!»
   Он засмеялся.
   – У меня жена английский преподавала в морском училище. В первый день пришла, всё приготовила, разложила, сидит, ждёт. Слышит – идут. Здание старое, гулкое, дрожит всё по нарастающей. Р-р-рум-тум, р-р-рум-тум, р-р-рота-а-а, стой, раз-два! Р-р-рум-тум. И тишина. За дверь выглядывает, старший увидел, отмашку дал и строй хором: ГУТ МОРГЕН, КОМРАД ТЫЧЭР!!!
   Принесли борщ. Хороший, не ожидал даже.
   – Вкусный, собака.
   – У хохлов лучше. И дешевле в два раза. Да сам, наверное, знаешь.
   Врать не хотелось.
   – Честно говоря, нет. Первый раз автостопом еду.
   – И сразу в Крым? Силён – без попутчика.
   – С попутчиками проблема, все боятся.
   – Так всегда. Сперва говорят: ты что, чокнулся? Потом, с недоумением: ну, я всё равно так не могу. А потом, уже с завистью: да куда нам теперь…
   – Знакомо. Хотя, если честно, мне попутчик не особо чтоб. Я вообще бирюк по натуре.
   – Непохоже.
   – Просто я общительный бирюк.
   – А-а-а…
   Так мы и ехали, болтая о всякой всячине, типа:
   – Фотоаппарат возишь?
   – «Смену», старую. Мне её купили, когда наши Эверест взяли. Помните, плакат был рекламный: гора, эмблема ЛОМО и автограф: «Смена» прекрасно снимает на любой высоте. Владимир Балыбердин»?
   – Не помню. Я в то время в Афгане был. У нас один солдатик тоже «Смену» таскал. Много хороших снимков сделал, даже выставку устроил, году в девяностом… ох ты, ё! ДТП, что ли?
   Внизу, под насыпью, лежала вверх колёсами легковушка. Рядом, на засыпанной стеклянной крошкой земле, сидел и раскачивался молодой парень. Вокруг суетились люди.
   – Перевёртыш. Останови, Володь, помощь окажем.
   – Аптечка нужна?
   – Своя есть.
   Ломаная ключица и рёбра. Ключица со смещением, плохо. Ещё одышка и шея с отёком. Я слегка коснулся грудной клетки. Хруст снега под пальцами [95 - Хруст снега под пальцами — подкожная эмфизема; обломки рёбер пропарывают плевру, лёгкое спадает, выключаясь из процесса дыхания, а воздух просачивается в окружающие ткани; шея и грудь отекают и при прикосновении издают звук, похожий на хруст снега или крахмала.]. Совсем погано.
   Раскрыл ножик, протянул мужикам.
   – Срезай майку. Режь, не жалей – «Скорая» всё равно срежет.
   – Ты доктор?
   – Да.
   Набрал «Трамал», разбавил водой.
   – Терпи, друг, сейчас легче станет.
   Стало. По крайней мере, выть перестал.
   – Так, ты держи здесь, ты – здесь. Не отпускать.
   Полоса белой марли, фиксируя руку, переходит с вертикали на горизонталь, закрывая бледную кожу.
   – «Скорую»-то вызвали?
   – Вызвали. Да вон они едут.
   Отлично!
   – Что тут?
   – Коллеги, доктор Черёмушкин, ленинградская «Скорая». Ключица со смещением, рёбра справа, клапанный пневмоторакс, подкожная эмфизема – пунктировать надо.
   – Сколько рёбер?
   – Два точно. Повязка Дезо, «Трамал» по вене.
   – Ясно, спасибо.
   Понесли.
   – Ну, вроде всё.
   Поехали.
   – Ты врач?
   – Фельдшер. Но в таких ситуациях лучше доктором представляться, вопросов меньше.
   – Хорошо работаешь, профи.
   – Дык! Высшая категория, пятнадцать лет скоро.
   – А в институт чего не поступишь?
   – Не хочу. Мне и так клёво.
   Опять свернули на медицину, только теперь слушал он.
   – …гуманисты сраные! Наркот – преступник. Он заранее знает, что «захочу – брошу» не проканает, а за дозняк ему придется воровать, пасти старух от сберкасс и ссаживать малышню с великов. У него есть выбор, и он его делает. Сам, добровольно. И потому – никакой жалости! Никаких душераздирающих сцен в КПЗ.
   – Часто вызывают?
   – Каждый день. Такое изображают – обрыдаешься. Артисты…
   Впереди замаячила, заголосовала тощая, очкастая фигура в кедах и в бороде. Она была с рюкзаком, в допотопном брезентовом анораке [96 - Анорак — надеваемая через голову штормовка.].
   Взяли. Фигура оказалась Андреем из Калуги, спецом по аномальным явлениям. Он тоже ехал в Крым, на поиски какой-то фантастической нечисти, и беседа, естественно, тут же съехала на всякую паранормальную чертовщину. Володя, по его словам, встречался с необъяснимым только однажды, я ни разу, а Андрей, как выяснилось, чуть ли не ежедневно, что почему-то совершенно не удивляло. Он в два счёта растолковал Володе, с чем тому довелось столкнуться, привёл пример из собственной практики и слегка попенял ему за несколько легкомысленное, на тот момент, отношение к произошедшему. Знания у Андрея были энциклопедическими. О Джеке-прыгуне он говорил так, словно тот был его давним приятелем, лохнесская проблема тоже, в принципе, была им уже решена, а уж об эльфах, гномах и хоббитах он знал столько, что меня так и подмывало проверить, не покажутся ли из-под его спутанной шевелюры краешки острых, средиземельских ушей.
   Вообще-то он оказался славным парнем, хотя своим чрезмерным энтузиазмом и привёл нас в исключительно ироническое расположение духа – я даже поведал о лекции про НЛО, на которую меня в юности занесло мутной волной повального интереса к кругам на полях, Пермской зоне и прочим воспоминаниям о будущем, и на которой лектор, будучи в ударе от затаившей дыхание аудитории, договорился вдруг до того, что видел парочку гуманоидов не где-нибудь, а на собственной кухне, после чего в гробовом молчании зал встал и вышел…

   Когда Володя высадил нас на белгородской объездной, было уже темно. Андрей решил заночевать здесь и зазывал меня на ночёвку в палатку, но мне хотелось до полуночи попасть в Харьков, до которого оставалось рукой подать.
   – У меня есть банка тушёнки и прекрасный зелёный чай.
   – Спасибо, друг, в другой раз. Увидимся!
   – Счастливо.
   Он утянулся в заросли, а я, встав под фонарём у шлагбаума, поймал старый «Москвич» с двумя огородниками и вместе с ними отмахал тридцатник до украинской таможни. Там они встали в очередь, я же, перейдя границу пешком, на таком же «Москвиче» мигом оказался на въезде в Харьков. Отошёл метров на двести в лесок, обустроился, подогрел на примусе банку фасоли, доел сосиски и заварил чай в кружке. Поел, завёл будильник и залез в спальник.
   Воздух здесь был теплее, ночь кромешней, а звёзды ярче. В ветвях над головой зашуршало и, пробуя голос, утробно гугукнула какая-то птица: раз, другой… Решив, что сойдёт, она с упоением повела свою вокальную партию. Вскоре её торкнуло – водопад замогильного контральто обрушился на притихший лес, отдавая во все его закоулки. Прима была в ударе. То и дело я просыпался и кидал сучья на звук, но всё было бесполезно, и заткнулась она только под утро.
   Рассвело. Потянуло дымком. Похоже, не один я ночевал нынче в зарослях. Так и оказалось. Стоя на трассе, я увидел, как из леса вышли две девчонки с огромными альпинистскими рюкзаками. Я салютнул им рукой. Они, улыбаясь, приблизились.
   – Как спалось, коллеги?
   – Прекрасно. А вам?
   – Мне тоже. Вы откуда?
   – Из Москвы.
   – В Крым?
   – В Крым.
   Обе стояли, чуть согнувшись под тяжестью лямок.
   – Фигá, у вас барахла!
   Одна из них, симпатичная и веснушчатая, поджав губы и посмотрев вверх, комично развела руками: мол, что поделаешь, охота пуще неволи.
   Вторая, невысокая тоненькая брюнетка, внесла пояснение:
   – Снаряга. На соревнования едем, в Форос.
   Серьёзная, хорошенькая.
   – Скалолазы?
   Они кивнули.
   – Сила! Ну, раз на соревнование, то вставайте здесь, а я оттянусь метров на пятьдесят.
   – Ну, что вы, не стоит. Мы и так быстро уедем.
   – Ничего-ничего. Леди фёст.
   – Спасибо.
   Я помог им снять тяжёлые рюкзаки и отошёл чуть дальше, с удовольствием наблюдая, как они поводят отвыкшими от груза плечами и массируют друг дружке трапециевидные мышцы. Их лёгкие маечки задорно оттопыривали плотные грудки. Хорошие девчонки, спортивные.
   Нарисовались ещё двое. Чёрно-жёлтые комбинезоны, чёрно-жёлтые компактные рюкзаки, рации из нагрудных карманов – гонщики. Эти считают себя элитой, закрытым клубом, вход по VIP-карте. Они чуть задержались возле девчонок, а меня, не замечая, миновали молча и сосредоточенно, полные раздумий о будущем автостопа.
   – Доброе утро.
   Кивнули. Снизошли. Удостоили.
   Я заиграл «Жёлтую подводную лодку», девчонки одобрительно поглядывали в мою сторону, и одна из них издалека показала мне большой палец. Я поклонился.
   – Специально для вас, леди.
   И я спел им «Not Fade Away», по-джаггеровски выкрикивая слова между риффами. Они захлопали. Спиной я чувствовал высокомерные взгляды чёрно-жёлтых, солидных, по-видимому, с момента оплодотворения.
   Как и было предсказано, моих скалолазочек подхватила первая же вписавшаяся в поворот машина, а следом за ними уехал и я, правда, недалеко, до Мерефы. Зато там мне повезло так повезло – парапланерист из Москвы, прямо в Коктебель, на ежегодный слёт.
   – Всю ночь меня на границе мурыжили, негодяи. Восемь часов потерял.
   Машина летела. На заднем сиденье, рядом с моим рюкзаком раскачивался большой чёрный тюк – параплан.
   – Денег хотели?
   – Ну.
   – Дал?
   – Говна им на лопате! Сколько ни видел таможенников – все на один манер, будто их в одном месте клонируют, а потом, как в армии, «покупатели» приезжают. У них даже морды у всех похожи – в мелкую каплю.
   На Украине царила весна. Вовсю лезла зелень, стояла теплынь, и можно было смело ходить в одной футболке. По обе стороны от дороги уносились моря хвои.
   – А мне понравилось, что каждый таможенник на работу со своей клавиатурой приходит. Отсоединился – пост сдал, подключился – пост принял. И печатают одним пальцем все.
   Мы неслись, скармливая магнитофону кассеты. Перещепино, Наталино, Новомосковск. Обошли по дуге Днепропетровск, ломанулись по старой, поросшей травой бетонке. Час – и мы уже в Запорожье. Там трасса шла по окраине, и пришлось сбавить скорость, двигаясь в общем потоке и смакуя плакаты украинского Минздрава.
   Искажённое лицо ребёнка в оскаленной пасти оборотня, муаровый дым: «ТЮТЮН ТА АЛКОГОЛЬ ЗНIЩАЮТ ТЭБЭ!»
   Три шипастых динозавра: сигареты между зубов, стаканы в недоразвитых лапках, один разливает: «ТИ ЗНАЭШ ЩО З НИМИ ЗАРАЗ?»
   – Какой кайф!
   – О-ба, ты глянь!
   Под «Титаником» с четырьмя дымящими хабариками вместо труб и двусмысленым «КУДА Ж ТИ ПЛИВЁШЬ?» работала девчонка, прикинутая невестой – белое платье, фата… действовало безотказно.
   – Креативно. Бля, я хочу её!
   – Я тоже.
   И не мы одни. Сверкая серебром, подвалила угловатая «Вольво», и невеста, согнув стройную, в белом чулке, ножку, изящно склонилась к окну.
   – Класс! Молодчина, девчонка!
   – Не говори.
   «Шведы», похоже, даже не торговались: две секунды, невеста села и, помаячив с полминуты в зеркале, «Вольво» свернула в сторонку.
   Плоский, пятикратно перечёркнутый блин «конца всех ограничений», педаль в пол, и Коктебель понёсся навстречу, делая полторы сотни в час. Разлив Днепра до самого горизонта – ё-моё! – и вправду заломает до середины лететь; летающая тарелка поста ГАИ в Васильевке и поля, поля, поля…
   За Мелитополем мы тормознулись. Грели чай на горелке, а в тёплом небе над нами парил аист. Оседлав восходящий поток, он писал восьмёрки, забираясь всё выше и выше, чтоб там, наверху, войдя в вираж, сорваться, словно с американской горки, и, набрав скорость в пикировании, без единого взмаха снова уйти наверх.
   – Смотри, Андрюх, твой коллега.
   – Ага, – внимательно, со знанием дела отслеживая пилотаж, – прётся чувак.
   Это чувствовалось. Нас вставило, пошла обратная связь, аист принял сигнал, и мастерство его возросло. Казалось, ещё немного, и он полетит на спине. Кролем. Мы увлеклись. Чайник, ревнуя, шипел, приподнимал крышку, вздыхая, выплёскивал в огонь жгучие слёзы; пламя злилось, пшикая раздражённой полячкой и в конце концов оскорблённое, свернулось, как джинн в лампу, бросив туповатый, но исполнительный примус отравлять атмосферу бензиновыми парами.
   Мы прихлёбывали чай, уминая сэндвичи с ветчиной. Андрей, сунув руку в салон, щелчком загнал в жерло кассету. С полуслова грянуло цыганским хором, цепляя синкопой и скачущими балканскими духовыми. «Здоб ши здуб».
   – Искромётная штука.
   – И название меткое: «Кинопробы». Попробовали все, а получилось только у молдаван.
   – А Земфира?
   – Да-а, ничего особенного. Гитара в одном месте хорошая, там где: третий день с неба… и примочка – уа-уа-уа-уа…
   Он попритоптывал в такт и, дождавшись момента, подпел:
   – А-а-а, видели ночь, гуляли всю ночь до утра-а-а-а…та-да-да-да-да-да-да-да… видели ночь, гуляли всю ночь до утра…
   Допил, запрокинув голову, вытер о выцветшую армейскую штанину пальцы.
   – Ну что, едем?
   Едем. Р-раз – и Чонгар: полоса шоссе над водой, железка сбоку. Слева Сиваш, справа море – солнце жарит, лучи от воды: во горит! Машины, прилавки, браконьеры осетрами машут, кто поскромнее, бычками вялеными торгует. Икра банками, камбала связками, над постом флаги висят и стоят какие-то синие, в фуражках, как у африканских диктаторов. Увидели нас, ожили, палочками в сторонку тычут: благоволите, милостидарь, предъявить тугамент-с! Андрюха блякнул, вытащил кипу бумаг, сунул за ремень лопатник и со словами «жаль, майка не драная» вылез наружу. Вернулся довольно быстро.
   – Неужели?
   – Не, немного отдал. Экологический сбор, бляха муха, даже квитанция есть. Не хотел выписывать, засранец.
   – Причём, обрати внимание, у местных с экологией всё в порядке, их не тормозят.
   – Само собой. Я как-то из Черновцов к румынам въезжал, так у них с этим – ух! Не забалуешь. Заплатил, яму с грязной водой форсировал – типа, стерильный, можно в Румынию. Кино и немцы. Дас ист танвальд финстер ист…
   По Е-сто пятой до Джанкоя и по девяносто седьмой в Феодосию. Кругом поля, населёнка вся в стороне, ни одного мента – через час были. Вывалились вправо, на симферопольскую, отмахали минуты три, подрезали встречных из левого ряда, взлетели на горку: вот оно!!!
   Таласса! Таласса!!!
   – И-и-и-йех-ха! И-и-и-йех-ха!
   Далеко впереди, на синем фоне, неподвижно висели в воздухе белые парапланы. Мы спускались в долину, море вырастало над головой. Андрюха подпрыгивал на сиденье: спешил. Он выключил кондиционер и открыл кнопкой оба окна. Ворвался ветер. Тёплый. Руку наружу – поток упёрся, откинул назад и зашумел между пальцами. Ладонь самолётиком, чуть наклонить – нырок вниз, затем, ложась на крыло, вбок, и опять вверх – аэродинамика!
   Два чувака, сидя один выше другого на несерьёзной отсюда тележке с колёсиками, рокоча, пересекали дорогу. Андрей засигналил как ненормальный, заморгал фарами, замахал рукой, описывая круги. Те заметили, развернулись, блеснув очками, и, догоняя, пошли почти на бреющем. Толкнув шест, ушли вверх над капотом, накренились, взяв вправо, и верхний, нагнувшись, отмахнул честь от шлема, качнув перчаткой вперёд – туда, мол. Пошли к холму. Солнце садилось, мерцая серебром в диске пропеллера, делая заметным сизоватый дымок выхлопа.
   Скрылись. Грунтовка направо. Андрей тормознул.
   – Всё. Мне – туда.
   – А мне туда. – Я показал на изломанный горб Кара-Дага. – Спасибо, что подвёз.
   – Да-да. – Он не слушал. – Счастливо!
   – Пока.
   Я пошёл по дороге. Ветер, набегая, ерошил волосы, утягиваясь в тростники, застенчиво шуршал стеблями и, возвращаясь, шушукался с кипарисами. Осмелев, он тёплыми лапами ощупывал кожу, заглядывал в уши и, знакомясь, трепал каждую стяжку на рюкзаке. По кругу ходили две строчки из фильма про Неуловимых:

     В удачу поверьте, и дело с концом.
     Да здравствует ветер, который в лицо!

   Прибой катал гальку на берегу. Скинув ботинки, я вошёл в воду. Работал бриз. Паслись чайки, падая за кем-то блестящим; волны норовили лизнуть завёрнутые штанины. Над Кара-Дагом сияло белым. Я умылся, попробовав море на вкус, оказалось солёное. Солнце ушло, полоса пляжа терялась в далёкой дымке. Ноги немели. Я вышел, упал, дотянувшись до рюкзака, достал трубку, табак и квадратный бутылёк «Джонни Уокера». Набил, свинтил крышечку, сделал глоток и закурил.
   Темнело. Я сидел на пляже, причащаясь и слушая море. Настоящее море. Впервые. На тридцать втором году жизни…

   Идти в темноте оказалось нетрудно – Луна светила как сумасшедшая, и тропу было хорошо видно. Временами, окунаясь в чернильную мглу, она ныряла в кусты, и я останавливался, ожидая, пока сетчатка приспособится к темноте. Шёл без фонаря – егеря могли выслать погоню, и в футболке – жарко. Мучила жажда, но я, пользуясь вычитанным советом, покусывал кончик языка – и помогало.
   Заросли остались внизу. Надо мной, на залитом серебром склоне, чернели клыки изломанного базальта. Под подошвами хрустели острые камешки. Внизу, в темноте, неторопливо двигались огоньки. Сейнеры, хамсу ловят. Много хамсы пришло, говорят, дельфины из бухты просто не вылезают, отъелись, черти, аж лоснятся все.
   Метров через триста начался сюр. Искорёженные, в чёрном серебре скалы. Белые осыпи, призрачные столбы света. И Луна… ну, не бывает такой, короче, прям чертовщина какая-то!
   Накатило. Не знаю, сколько я так простоял. Час, наверное. С души пластами рушилась корка, и под ней, сверкая глетчерным льдом, открывалось прозрачное и невесомое – вылезало махаоном из гусеницы, расправляло яркие паруса и, подставив их ветру, чутко вслушивалось в набегающую на крыло подъёмную силу.
   Блин!
   Столько лет добровольно лишать себя этого!
   Сожаления не было: одно лишь громадное облегчение – как если бы Атланту сказали: всё, парень, финиш, пенсия. Я сошёл с тропы, поднялся чуть выше, под скалы, в самую чернь, сел на раскатанный спальник и маленькими глотками, под табак, стал добивать «Уокера». Сидел под тёплым небом с полосой Млечного Пути наискось и кипятил чай, клубя пузатой, с изогнутым черенком трубкой.
   Падали метеоры. Не чиркали впопыхах, как у нас, а именно падали: основательно и солидно. Перед глазами висела луна. Огромная, со всеми подробностями: пятна морей, оспа равнин, звезда метеоритного кратера на юге – хорошо вмазало, на две тысячи миль грунт выкинуло, прям как отсюда до Питера.
   Да-а, далёко забрался. А главное, незаметно. Утром в лесу, вечером на море, пятьсот вёрст в день, и впечатлений больше, чем за всю жизнь. Вспомнил последнюю смену – как не со мной всё, а ведь всего-то четверо суток прошло.
   Значит, вот как надо.
   Окей.
   Запросто.
   Не спалось. Проснулась сумасшедшая радость и мягко толкала под ложечку. В голове запел горн, и сыпанула дробью динридовская «Война продолжается».
   Тур-р-р-ум-тум, тур-р-рум-тум… Жаль, слов не знаю. Тур-р-рум-тум, тур-р-рум-тум.… Возникли две строчки, потянули за собой третью, всплыла рифма, сменилось слово.

     Луна изогнутым рогом,
     под луной путь-дорога,
     на дороге сверкает грязь.
     Пускай стригут все купоны,
     наплевав на законы, —
     мы уходим в рассветный час…

   Фонарик и карандаш. Вырванный на развороте листок. Торопливые строчки. Варианты, один под другим, колонки рифм сбоку. Исписанные поля. То, что не влезло, – на обороте, чтоб не забыть.
   Вот это приход!

     Восток тихонько алеет,
     скоро станет теплее,
     отдохнём мы, душой устав,
     на каменистых дорогах,
     белопенных порогах,
     в океане душистых трав.

   Дальше… дальше у него там припев. Дальше он «э-ге-ге-гей» поёт. Ну, значит, и у меня будет.

     Э-ге-ге-гей! – поют ветра,
     отбивают такт сердца.
     Дружище, нам давно пора
     в далёкий край,
     безмятежный рай,
     где безоблачны небеса.

   Вот так, наверное, де Лиль «Марсельезу» писал. Вставило, и понеслось – взахлёб. Образы наползают, лезут, как из мешка: знай, успевай записывать!

     И там, где дальние страны
     берегами туманны,
     поутру мы пройдём не раз.
     Пусть холуи с перепугу
     глотки режут друг другу,
     мы ж выходим в рассветный час.

   Посвежело. Я заполз в спальник. Снова припев. Можно вставить «э-ге-ге-гей», а можно написать новый. Что там, на обороте? Да до черта всего!

     Нестройный строй,
     карман пустой,
     лицо ещё в слезах.
     Вперёд, не стой – закон простой,
     где нет врагов,
     и бранных слов,
     и ни облачка в небесах.

   Последние строчки украл, конечно, но уж больно они тут в цвет попадают: вперёд, не стой – закон просто-о-ой… там-та-ра-рам-та, тара-тара-рам… где нет враго-о-ов, и бранных слов, и ни облачка в небесах. Я гений!
   Я перевернулся на спину. Оставался один куплет, и я уже знал, каким он будет. Хотелось продлить ощущение, хлебнуть смака, чётко поставить точку.
   Я написал песню.
   Впервые.
   Сам.
   Я лежал и смотрел, как медленно шла по кругу Большая Медведица. Нет, ребята, обратной дороги нет – тем, кто слышал зов Востока, мать-Отчизна не мила. Теперь всё пойдёт по-другому, по-моему пойдёт, а уж вы как хотите…
   Запалил примусок, плеснул воды, сыпанул сверху кофе с корицей – захотелось. Сделал ещё глоток, из горлá. Вода здесь плохая. И в Москве плохая, у нас вкуснее стократ. Пока закипало, дописал последний куплет.

     И в час, когда лицемеры
     спят, смакуя химеры,
     отыграв ежедневный фарс.
     Оставив дома печали,
     заперев дверь ключами,
     мы выходим в рассветный час [97 - Здесь и далее стихи автора.].

   Затухающие вдали барабаны, серебро армейского горна.… Поглядывая на плоский, как таблетка, котелок, я переписал всё в записную книжку, поставил дату, а черновик, сложив, бережно сунул в паспорт – для лучшей сохранности.
   Кофе дрогнул, вспучился и пошёл вверх. Пора! Ухватив котелок, я перелил вкусно дымившее варево в кружку. Набил трубку, отхлебнул раза два и только потом закурил. Вдыхая аромат табака с кофе, я смотрел в звёздное небо.
   Блистал Скорпион, манила Кассиопея, в сторонке скромно поблёскивали Плеяды. На востоке светлело. Я лениво прикидывал: идти сейчас или придавить до рассвета? Решил придавить. Перетащился за камень, став невидным с тропинки, завёл будильник и заснул как убитый…

   …а проснулся как раненый. Ломало. Во рту после виски послевкусило буряками. Скрипя, собрался, навьючился и пошёл вниз. Вспотел – помогло. Зашагал бодрее, впитывая царящую вокруг красоту. Услышав голоса, сошёл с тропы и зашифровался, удачно миновав камуфлированных лесников. В самом низу, из-под ног с жутким визгом вылетела цикада – как «юнкерс» на выходе из пике! – чуть по ногами не потекло, с непривычки. Заметив, где она села, я шуганул её, чтоб повторила, но тщетно.
   В Курортном я умылся, набрал воды, купил кефира и выпечки. Сидел на берегу, завтракал. Рядом возились с лодкой. Рыбаки, наверное.
   – По своей ли воле идёшь, сынок?
   Ай, да вопрос! Ай, какой хороший вопрос! Чёрт возьми, да ради него одного стоило ехать!
   – По своей, отец, по своей.
   – Москва?
   – Ленинград.
   – А-а-а.… В Лисью?
   – В Лисью.
   – Рано приехал, там сейчас никого. Летом будут.
   – Да я просто так, посмотреть. Много про неё слышал.
   – Ничего особенного.
   Так и оказалось. Сухие глинистые обрывы, редкие, завитые штопором деревца, использованные шприцы под ногами. Ломкие, мутные от солнца, инсулиновые баяны тянулись на километр, берег был уныл, захламлен, пах морской гнилью и не располагал совершенно. Отмахав по нему часа три, я горел желанием поскорее убраться и, завидев грунтовку с надрывно ползущей вверх «Волгой», толканул её до конца подъёма, на радость сидевшему за рулём парнишке, который взялся доставить меня в Судак.
   Мы выбрались на трассу. Здесь было веселее: горы, поросшие лесом склоны, сбросы скал и ныряющая в зеленя лента асфальта. Вот где жить надо – на юге.
   – …виноградник у меня здесь. «Газик», как назло, встал, вот и пришлось на «волгаре» ехать.
   – Шестьдесят девятый? Что, до сих пор бегает?
   – А то! Машина – звэрь, слушай, только сегодня заартачился что-то. Хорошо, тебя вот встретил, а то ведь мог бы и не подняться. Ты вообще каким ветром?
   – По берегу шёл, из Курортного.
   – На фига?
   – Так, смотрел.
   – О даёт! Чё тут смотреть-то?
   – Я думал, весь Крым такой: скалы из воды, сосны… «Три плюс два», короче.
   – А-а-а. Так тебе в Новый Свет надо. «Три плюс два» там снимали. Там вообще всё снимали: «Остров сокровищ», «Андромеду», «Пиратов XX века».
   – Далеко?
   – Километра четыре от Судака. Мимо не пройдёшь.
   Крепость на вершине горы. Чёткие зубцы; стена лезет по склону, втыкаясь в башни, и парит над кручей, рисуя в небе отчётливые зазубрины.
   – В крепость, думаешь?
   – Обязательно.
   – Через вход не ходи – дорого. На пляже, от первого волнолома тропа вверх – по ней двигай: там, в конце, дырка в заборе…

   Набегал ветер, ласкал теплом кожу. Море терялось в небе, впереди пряталось турецкое побережье. Я сидел на башне, представляя, как идут к берегу приземистые, крепко сбитые корабли и, не доходя до скал, уронив бурые паруса, останавливаются, зачерпнув горсти дна ладонями якорей. Подпрыгивая, снуют потемневшие шлюпки, громоздя на песок тюки с бочками; галдят работяги и торгаши; вспыхивают на солнце солдатские панцири и шитые золотым облачения прибывших издалека важных персон – с опаской вышагивая по хрусткой гальке, они, подбирая края одежд, пытаются сохранить надменное и равнодушное выражение лиц, а загорелая в чернь босота, подмигивая, скалит им вслед ослепительные средиземноморские зубы…

   Появились соседи. Влезли – как Эверест взяли: достали сотовые и ну всем звонить. Потом расположились, пшикнули банками и полезли на кладку. Придерживаясь, позировали, тыкая жестянками в объективы.
   Вжикали зумы.
   – У-у-у-у-у!
   – Заяц, ну хватит, слезай!
   – У-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!!!
   – Толстый, кончай, навернёшься.
   – Чё, стремак? Вечно молодым, вечно пьяным…
   Косились на рюкзак, шептались, хихикали. Мокрые от геля волосы, замысловатый креатив на ногтях, ряды колец в прокомпостированных хрящиках. Валики жира над поясами.
   – Слышь, лапа, давай сюда, вместе щёлкнемся.
   – Не хочу.
   – Да ладно тупить, лезь.
   – Отстань.
   Пойду я, пожалуй, отсюда. Новый Свет открывать.

   Место я нашёл сразу. Всё как в фильме, почти один к одному – здесь машина стояла, тут палатка, там Сундук рыбу ловил, сидя в кресле…
   Вскипятив чай и прислонясь спиной к дереву, я не спеша пил, разглядывая громаду Сокола [98 - Сокол – гора между Судаком и Новым Светом.] надо мной. Оттуда звякало и доносились невнятные голоса – скалолазы. Две связки, далеко слышно. Одну из них я нагнал по дороге: бухты яркой верёвки, каски, изломанные снаряжением высокие рюкзаки. Штанцы и майки в обтяжку. Сейчас они лезли по краю стены, чуть в стороне от верхней пары – те шли, держась ближе к центру. В середине не было никого – зеркало. Солнце жгло серую гладь; воздух дрожал, в синем небе плясало марево. Тянуло в сон. Глаза закрывались…

   Рюкзака не было. Проспал.
   Наивно надеясь, я рыскал в камнях, потея, лазил по склонам, заглядывая в колючие заросли.
   Нету.
   Нигде.
   Попал.
   Вечерело. Сосны тянули длинные тени; плоскость скалы делалась чётче, как если бы кто-то плавно увеличивал резкость.
   Дул ветер.
   Хотелось есть.
   Хотелось выпить горячего.
   Знобило.
   Я вдруг почувствовал такое отчаяние, какое, наверное, чувствует астронавт, чудом уцелевший при аварийной посадке лунного модуля.
   Одиночество.
   Оторванность.
   Безнадёжность.
   Наверху, по трассе, прошла красная легковушка.
   Так.
   Так.
   Ладно.
   Спокойно.
   Двадцать гривен в кармане. Записная книжка. Носовой платок, спички и ножик. Железнодорожный ключ. Пакет табака.
   Уже хорошо.
   Слава богу, свитер под головой был, а то б и его спёрли.
   Так.
   Ночевать двину в альплагерь, а там посмотрим.
   Ничего.
   Прорвёмся.

   Спасатели из альплагеря подарили мне брезентовый рюкзачок, одеяло и железную кружку-гестаповку.
   Шустрый прапор, с которым я шёл в Новый Свет, вынес котелок с подкотельником и заношенную афганку с дырочками на погонах.
   Столовую ложку я умыкнул в столовой.
   Чайную – в чайной.
   Симпатичная тётка, в благодарность за поднесённую сумку, презентовала литр козьего молока и сыр, завёрнутый в солёную марлю.
   Рис, сахар и чай я купил в продуктовом.
   Зубную щётку, пасту и мыльницу с мылом – в хозяйственном.
   Пока тянулись за пастой, сунул в карман станок.
   Полотенце, оглянувшись по сторонам, сдёрнул с верёвки.
   Насвистывая «Мост через реку Квай», спустился к морю.

   Старая, добрая курортная архитектура Советов: мощённая плиткой набережная, балюстрада над пляжем, засыпанный сухими листьями мрамор. Кафе ещё не открылись, на столах громоздились стулья и два молодых татарина аккуратно вывязывали плетённую из тростника изгородь. На пляже красили катера.
   Парни в неопреновых комбинезонах несли гулкие акваланги. Поодаль, в бухте, выбрасывая фонтаны, вертелись на гидроцикле.
   Огибая гору, шла вырубленная в скале дорожка. Море выглядело рекламным проспектом и, вопреки рассудку, манило зеленью хрусталя. На изгибе, за ограждением, обрывался металлический мостик. Выныривала из воды лестница.
   Никого.
   И каждый камень на дне.
   Я стоял, собираясь с духом. Под горлом ёкало.
   Как?
   А?
   Рюкзак с плеч, одежду сверху. Полотенце на ограждение, чтобы сразу, протянув руку…
   Холод железа подошвами.
   Адреналин.
   Высоко.
   Метров шесть.
   Вперёд ногами. Ну? Раз… два…
   У-у-у-ух!
   Ожог.
   Лёд.
   Апноэ.
   В облаке пузырей вверх. Вдох судорогой: кх-х-х-х.
   И ещё раз: кх-х-х-х.
   Потом вспомнил – у-у-уй, бля!
   Лестница!!!
   Оборот на сто восемьдесят: где?
   Вот.
   Рядом.
   Доплыл, стуча руками.
   Пока плыл, привык. Вылез на пару ступенек, подумал и опять отцепился.
   Гребок.
   Ещё.
   И обратно.

   Замёрз. Напротив огромный грот – не пошёл: холодно. Бегом на солнце. И по тропе вверх-вниз, вверх-вниз, к Голубой бухте, греясь движением…

   Вот она, красотища! Выжженное, в пятнах зелени, седло мыса, сбросы обрывов, пологий взлёт к пику вершины. Чёрная дуга пляжа. Оползни склонов с островами хвои между ними. И море – жидкое стекло голубой зелени до самого дна.
   Вон там стояли пираты двадцатого века, а там наши брали их пулемётную точку. Здесь же был форт из «Острова сокровищ». Взбираясь по сухим склонам, я то и дело узнавал ракурсы старых фильмов.
   – Это моряк. Одежда у него морская.
   – Я полагаю, ты не думал встретить здесь епископа?
   Дерево. То самое. Широкое, раскидистое – знакомое.
   – Это же компас! Ха-ха… ещё одна шутка старины Флинта…
   Под деревом пляж, дикий. Россыпи валунов, притопленный лабиринт рифов, кострища и лёжки в камнях. А дальше тупик: столбы скал, расклиненные в узостях глыбы, вцепившиеся в трещины клочки сосен.
   Неприметная тропка выводила к террасе, укрытой кронами; под нависающей скалой лежал слой игл и чернел сложенный кольцом очаг из камней. Над кручей висел обрубок сухого дерева. Местечко что надо: ровное, мягкое, неприметное – остаюсь и ночую.
   Остаток дня я провёл на ковре из сосновых игл. Лежал, пил чай, сидел, свесив ноги, на дереве, глядя, как меняет цвет море внизу. Под вечер в бухту вошли дельфины. Они плыли у самого берега – огромные, гладкие, пыхающие конденсатом на выдохе, – сбивая в кучу и хватая поблёскивающую серебром рыбу, работая чётко и слаженно, словно овчарки или хорошие хоккеисты.
   Рвануло эмоциями. Хотелось петь, свистеть, хохотать, кричать «йах-ха!» и швырять вверх шапку, но я продолжал сидеть в развилке сухой сосны, дрожа от бушующих внутри эндорфинов и боясь спугнуть этих ладных, обтекаемых, источающих позитив серых зверюг, которых я впервые видел вживую, ощущая бешеный драйв эффекта присутствия. Вспомнился Мелвилл: уж если при виде их не издадите вы троекратного «ура!», то дело ваше плохо, и да поможет вам бог, ибо неведом вам дух божественного веселья, – и мороз по коже: как в мою шкуру влез, дьявол!
   Захотелось вина. По тропе, в обход, можно успеть – я быстро собрался, закинул рюкзак на спину и, съезжая по иглам, вылез наверх.
   Сокол светился, как мандарин. Небо над ним выгорело. Пологий северный склон скатывался в долину серо-зелёным, выцветшим камуфляжем, в ложбинах лежали глубокие тени. Солнце склонялось. Вечерело. В распадке вилась дорожка пересохшего русла, песок белел в сумерках, узловатые ручищи корней втыкались в ботинки.
   Успеть бы.
   Взлёт на спину горы, растоптанная грунтовка, коробка лесничества за проволочной сеткой. Окраина городка, освещённые окна, витрина продовольственного в цоколе пятиэтажки.
   Успел.
   «Сурож» за четыре с полтиной – креплёный, массандровский. На выходе я уцелил пустую пластиковую двухлитровку, вернулся, попросил наполнить водой. Сунул бутылку в рюкзак и двинул по темноте обратно.
   Луна лезла в небо, протягивая к берегу бликующую дорогу. Было тепло. Я вытащил пробку, сел на рюкзак и, прихлёбывая, закурил. Захорошело. Чуток посижу, а потом вниз, снова наверх, и уютная ночёвка на террасе под соснами, костерок в каменном очаге, чумазый котёл сверху.
   Чай.
   Портвейн.
   Табак.
   Оттяг!

   Тропа огибала можжевеловые кусты. О-па!
   Машина.
   Широченная иномарка, зелёные штришочки приборов, густая и негромкая музыка. Я прошёл мимо.
   – Мужик, – в спину, – заработать хочешь?
   Я обернулся. Лица не видно, одна сигарета тлеет.
   – Там, внизу, девушка в белом. Приведи – денег дам.
   Таких сейчас много. После них, как после морга, неодолимое желание вымыться. Элита. Бомонд. Вонючки.
   – Сам сходишь.
   Настрой сник. Горело, как от обиды. Всех, гады, уже купили. Свои врачи, свои юристы, свои священники – всё есть, совести только нет. И словечко это блядское «проплатить» от них, сук, пошло.
   С расстройства я сильно взял вправо и вскоре остановился – очень уж круто. Хрустя и сыпя каменной крошкой, пошёл обратно, набирая потерянную высоту.
   Внизу смутно белело. Девушка, не иначе. Стоит неподвижно – боится. И правильно делает.
   Я осторожно спустился. Она молчала, а когда я подошёл ближе, отвернулась, явно принимая меня за того – из машины.
   – Помощь нужна?
   Она аж подпрыгнула. Не ожидала.
   – Вы кто? – с испугом.
   Ладно-ладно, не дёргайся.
   – Лесник. Из лесничества.
   Успокоилась. Удачно придумал: выхлоп, рюкзак, афганка – кого ж ещё ночью по склонам носит?
   – Заблудились?
   – Нет.
   Как отрезала. Даже холодком потянуло.
   – Машина наверху – вас ждёт?
   Твёрдо и уверено:
   – Нет.
   В подтверждение заурчал двигатель. Зашуршало, рыкнуло, развернулось, набрало мощность и, по мере удаления, стихло. Она глянула на запястье.
   – Полчаса.
   Нотки горечи и презрения.
   – Что – полчаса?
   – Ничего.
   У-ух, какая!
   – Ладно. Отвести вас в посёлок?
   – Спасибо, не надо.
   Интонации ровные, эмоций ноль.
   – Здесь остаётесь?
   – Да.
   – Как скажете. Захочется посидеть, будьте внимательны – сколопендры.
   Подействовало.
   – Кто?
   – Многоножки.
   – Ядовитые?
   – Очень.
   Я повернулся и стал подниматься.
   – Вы в Новый Свет?
   – Нет, в Весёлое.
   Полная внутренней борьбы пауза.
   – Хотите со мной?
   Она молчала.
   – Боитесь?
   Нет ответа.
   – Давайте, решайте: Новый Свет, Весёлое… мне без разницы.
   Решилась:
   – С вами.

   – У вас фонарика нет?
   – Нет. Да он и не нужен.
   – Далеко ещё?
   – Порядком.
   Она нервничала. Заметно. На грани истерики. Мы как раз подошли к террасе.
   – Давайте руку.
   – Зачем? Тропа вверх идёт.
   – Здесь кострище. Выпьете чаю и успокоитесь.
   Страх пошёл от неё волнами. Сейчас побежит.
   – Не валяйте дурака, ничего я вам не сделаю. Давайте руку. Да давайте же!
   Дала, слава богу.
   – Держитесь за ветки. Не спешите.
   Пришли. Я разобрал рюкзак, расстелил одеяло.
   – Садитесь сюда, отдыхайте.
   – У вас сигарет нет?
   – Табак, трубочный. Будете?
   – Н-не знаю.
   – Очень вкусный, попробуйте.
   Я свернул ей самокрутку поаккуратнее. Чиркнул спичкой. Высокие скулы, чуть вздёрнутый нос, падающая на глаза чёлка. Пепельная шёрстка затылка – еле удержался, чтобы ладонью не провести.
   Она затянулась.
   – Вина хотите?
   Опять напряглась.
   – Да не бойтесь вы! Портвейн массандровский будете?
   – Буду.
   Сухие ветки разгорелись стремительно. Я сыпанул хвои, пламя взметнулось, охватив котелок и лизнув суковатую палку, в рогульке которой угнездилась закопчённая дужка. Завитки коры вспыхивали, на дне рождались крохотные пузырьки.
   Она сидела напротив, скрестив длинные ноги в белых, чуть ниже колен, джинсах. Белый джемпер, белые носки, белые тенниски. Загорелые голени, шея с чуткими мышцами, золотая цепочка.
   От костра валило тепло.
   – Передайте бутылку, пожалуйста.
   Глоток, ещё один… м-м-м, ништяк! Соломку табака в сгиб, языком по краешку и не торопясь, равномерно, свертываешь тугую трубочку.
   – Можно ещё одну?
   Я протянул ей над костром сигарету.
   – Вас как зовут?
   Она помедлила.
   – Яна.
   – А я Феликс. Сыра хотите, Яна? Козьего?
   – Хочу.
   Я сунул ей ножик.
   – Тогда нарезайте.
   Засыпал в кипяток чай, выждал, сунул в котёл горящую головню. Поверхность взорвалась гейзером, шипящие змейки стекли по глянцевым от сажи, выпуклым стенкам.
   – Это для чего?
   – Для дымка. Пили когда-нибудь так?
   – Нет.
   – Много потеряли.
   Я перелил чай в кружку, прихватил ручку платком.
   – Держите. Не обожгитесь. Сахар нужен?
   – Нет, спасибо. С-с-с-с…
   – Осторожно, края горячие. Кружка-живодёрка. Дуйте лучше.
   Мы пили чай. Прихлёбывая из подкотельника, я свернул ещё по одной – старая скоропомощная привычка: чай без сигареты – не чай. Пришла луна, встала напротив. Море рябило, сверкая вспышками, в камнях бормотали волны, но здесь, под соснами, было тихо.
   – Ладно, Ян, поздно уже, давайте спать.
   Сразу вскинулась. Вцепилась глазами, ест просто.
   – Да не трону я вас! Заворачивайтесь и засыпайте. Ночь тёплая, не замёрзнете.
   Не, боится. Вот, блин, а?
   – Папаша, дорогой, ну что мне сделать, чтоб ты мне поверил? Самому зарезаться или справку принести из милиции, что я у них не служу?
   Убедил вроде.
   – Мне отойти надо.
   – Поднимитесь наверх, осторожней только.
   Ушла. Недалеко. И меня боится, и темноты тоже боится. Смех и грех. Я выкинул шишки, расправил для неё одеяло. Надел свитер, лёг к костру, укрылся курткой. Нормально.
   Яна, вернувшись, легла тоже. В обуви. Лежит, не дышит, коленки к груди – пружина.
   – Яна.
   Не сразу:
   – Да?
   – Сейчас я встану и тоже схожу наверх. Вскакивать по этому поводу необязательно. Выбросьте всё из головы и заворачивайтесь поплотнее…
   Когда вернулся, она уже спала. Или делала вид. Я подложил дров, повернулся спиной к огню. От куртки вкусно пахло выгоревшей тканью и ГСМом. От хвои пахло смолой. Щёлкал костёр, обволакивало теплом. День помнился нескончаемо длинным. Вся острота ушла, и воспоминания стали мягкими и уютными. Питер казался смутным и нереальным.
   По невидимому горизонту шёл пароход. Я долго смотрел на него, лёжа щекой на вытянутой руке…

   Проснулся я рано. Яна, свернувшись в эмбрион, доходила под своим одеялом. Накинул на неё куртку, упал на руки, стал отжиматься – грелся. Потом запалил костёр. Повесил котелок для каши, поставил в камнях подкотельник для чая и топил шишками. Шишки давали жар и пузырили смолой, раскаляясь докрасна и долго храня первоначальную форму. Море застыло, водоросли спокойно висели в прозрачной толще. Начало пригревать.
   – Яна… Я-а-ан.
   Я бросил в неё шишкой.
   – Завтрак стынет.
   Она зашевелилась и села. Отёкшая, чёлка всклокочена, поперёк щеки красные рубчики.
   – Не смотрите.
   Мне понравилось.
   – Хорошо, не смотрю.
   Она нашла кроссовки, изящно влилась в них узкими ступнями. Загорелые лодыжки манили.
   – Мне умыться надо.
   – Воды нет.
   – Совсем?
   – Пол-литра, на переход. Мало ли, пить захочется.
   Требовательно и настойчиво:
   – Мне умыться надо.
   Аристократка. Прям как в кино.
   – Ладно. Мыло нужно?
   – Нужно. Полейте мне.
   Ни пожалуйста, ничего.
   – Не хочу вас обидеть, Ян, но я всё-таки в камердинеры к вам не нанимался. Нельзя ли повежливей?
   – Извините.
   Вот так-то лучше. Она уже сложила ладошки чашечкой, когда я заметил полузанесённую хвоей бутылку.
   – Одну минуту.
   Вытащил её из-под камня, отвинтил крышку, понюхал… Нормально, сойдёт.
   – Всё, что нужно обыкновенному медведю, растёт вокруг обыкновенного медведя!
   Умылись, поели. Запили чаем. Вылезли наверх и пошли.

   Хвойный запах, цикады, ветерок с моря. Тропа виляет, забираясь выше и выше. Выцветшая краска на камнях, перечёркнутые цепочкой камней ответвления – туда не ходи, сюда ходи! Отбеленные солнцем коряги, сыпухи склонов, крохотные, поросшие соснами террасы над морем. И жара. Жарко, как летом.
   Тропа ныряла в колючие заросли. Не туда, явно.
   – Возвращаемся.
   – Почему?
   – Не там свернули.
   Вернулись к развилке. Пока она отдыхала, я пробежался вперёд метров на двести.
   – Сюда, кажется.
   – Я думала, вы тут все тропы знаете.
   – Ни единой, сам в первый раз иду.
   – Значит, вы не лесник?
   Я покачал головой.
   – А кто вы тогда?
   – Да как вам сказать… бродяжу, дикарём путешествую. Это что-то меняет?
   Пауза.
   – Нет, наверное.
   – И я так думаю. Вам вообще куда?
   – Домой.
   – А дом где? – Я был терпелив, как фотограф-анималист.
   – В Харькове. Давайте покурим?
   – Одну на двоих, ладно?
   – Лучше две.
   Привычка получать желаемое, за полдня от неё не избавиться.
   – Одну, Яна. Вы начнёте, потом мне оставите.
   Флюиды лёгкого раздражения. Вчера она была посговорчивей – ссора, стресс, испуг, беззащитность, – а сегодня уже другая: принцесса крови мирится с обстоятельствами.
   Я протянул ей горящую спичку.
   – Хотите, верну вас спутнику?
   Она покачала головой:
   – Он сегодня уехал.
   – Точно?
   Усмехнулась. Понятно.
   – А ваши вещи?
   – Сумочка. На заднем сиденье осталась.
   Самый лучший способ путешествия – с одним кошельком. Важные, стало быть, птицы попались.
   – Знакомые в Крыму есть?
   – Нет.
   Так, влип. Документов нет, перевод не получишь. На билет тоже не хватит: ни на поезд, ни на автобус. Очаровательно. Я свернул ещё самокрутку – себе. Сидели, курили, молчали. Вокруг гремели цикады.
   Похоже, везти мне её в Харьков, не бросать же.
   – Хорошо, что вы не из Ханты-Мансийска, Ян.
   Она метнула в меня недовольную молнию.
   – Ну-ну, не сердитесь, шучу. Значит, так: через пару дней я возвращаюсь домой, в Питер. Если потерпите меня двое суток, доставлю вас в целости и сохранности прямо к порогу, идёт?
   По большому счёту, выбора у неё нет.
   – И где мы будем эти два дня?
   – Доедем до Алушты, взойдём на Демерджи, оттуда по горам в сторону Симфера и домой.
   Не в восторге, заметно.
   – Всё могло быть гораздо хуже, Ян. А так – приключение. Будет что на свалке вспомнить.
   – Можно попить?
   Смирилась.
   – Можно. Допиваем всё и идём.

   Офигительно пахло травами. Под обрывом, в камнях, ухало. Скалы, громоздясь, уходили далеко в воду, а между ними, в полосах пены, мотались взад-вперёд бурые космы. Тянуло холодом. Море дышало, слепя искрами и обрушивая холмы из стекла – густая синь в белых чёрточках до самого горизонта.
   Хотелось вниз. Тропы срывались с края и козьим следом змеились по склону. Мы шли по лугу, обрастая цепкими семенами. Метёлки травы льнули к коленям, волнуясь под ровным, набегающим с моря ветром, и можжевеловые кусты стреляли вдруг мелкими птичками…

   – …вообще-то, изначально я выглядел более презентабельно. У меня был другой рюкзак, был спальник, фотоаппарат, горелка – всё это позавчера умыкнули, и пришлось заново снаряжаться.
   Мы шли рядом – я уступил ей тропу. Открылся пляж. Широкий, песчаный – изогнутая дуга до подножия далёких гор.
   – Весёлое. Сейчас на трассу и в Алушту, на попутках.
   – Думаете, возьмут?
   – Конечно. Сюда ж я доехал.
   – Сюда, в смысле, в Судак?
   – Сюда, в смысле, в Крым.
   – В Крым? Из Питера?
   – Ну, да.
   Она не поверила.
   – Что, серьёзно? И сколько вы так ехали – месяц?
   – Пятьдесят четыре часа. Двое суток.
   Ноги вязли. Я снял ботинки и зашагал по кромке прибоя. Песок плотный, прессованный, гладкий – как по асфальту идёшь.
   – Попробуйте, Яна, так гораздо легче.
   Она продолжала размалывать сухие наносы, оставляя вихляющие следы. Ей было интересно другое.
   – И ни разу не заплатили?
   Я кивнул.
   – Потрясающе.
   – Согласен.
   – Я о другом.
   – Я понял.
   Почему-то именно это никому не даёт покоя.
   – А если бы у вас на Камчатке рюкзак украли?
   – Вернулся бы в Питер с Камчатки.
   – «Никогда не сдавайся!», да?
   Нехорошо так, с издёвочкой. Ви-Ай-Пи, блин. Вери импотент. Надменные, как верблюды, а сами, при случае, даже воблу почистить не могут, мучают её, как я не знаю…
   – Именно, Ян. Вот что мне нравится в америкосах, так это «никогда не сдавайся»! А у нас вместо этого: а всё равно ничего не выйдет! Или: а почему я должен? Инертность, безволие, заведомая обречённость. Чтоб самому решение принять – рубите, я отвечаю! – фиг!
   Она пожала плечами и стянула джемпер, оставшись в короткой, по грудь, маечке. Золотое колечко в пупке; смуглая, гладкая кожа; край джинсов охватывает мышцы на животе.
   Свернули с пляжа, набрали воды, двинули к трассе. Навалилась жара. По обе стороны от обочины тянулись кривульки виноградной рассады. Пока шли, она не проронила ни звука. Дошла и села в тенёчке с бутылкой между колен. Ждёт, пока я ей машину поймаю. Княжна, ёлки зелёные. Джозиана де Сент-Шантеклер.
   Я тормознул первую.
   – День добрый, уважаемый, по трассе не подвезёте? Мы в Алушту, но сколько с вами по пути.
   – А шо вы платите?
   – Да, честно говоря, ничего. Денег нет, на попутках едем.
   – Не-е, я так не могу.
   Уехал. Остановился второй.
   – Здравствуйте, подвезите по трассе, пожалуйста.
   – А куда вам?
   – В Алушту, только у нас денег нет.
   Закрыл дверь, тронулся.
   – У вас действительно денег нет?
   – Есть. Десятка на крайняк.
   Продолжения не последовало; она просто спрашивала, есть ли у меня деньги, не опускаясь в вопросе до скрытой просьбы.
   Подрулил ещё один.
   – В Алушту?
   – Да.
   – Шо платите?
   – Денег нет, на попутках едем. Возьмёте?
   – Шо, совсем не платишь?
   – Совсем.
   Он немного поосознавал этот факт.
   – Шо, даже на бензин не дашь?
   Я развёл руками.
   – Ну-у, у нас таких не подбирают. Год тут будешь стоять.
   – Едва ли.
   – Ты шо, сынок, кто ж тебя бесплатно возьмёт: сорок километров, бензин, дорога…
   – Так, отец родной, давай так: да – да, нет – нет. Нет – скатертью дорога, не занимай место.
   Обиделся, отвалил.
   – А вот вам, Яна, национальный крымский вопрос: а шо вы платите?
   – Они правы. Без денег далеко не уедешь.
   – А вот посмотрим.
   Следующему я голоснул по-западному, большим пальцем, и тот, крутанув руль, припечатал легковушку к обочине.
   – Путешественники?
   – Путешественники.
   – Садись. Куда едете?
   – В Алушту, а оттуда на Демерджи.
   – До Малореченского, идёт? Полдороги примерно.
   – Конечно.
   Тронулись.
   – А я смотрю – не по-нашему голосуют, значит, думаю, автостопщики, по телику видел. Москвичи?
   Я посмотрел на неё в зеркало. Она отвернулась.
   – Питерские.
   – Давно путешествуете?
   – Да не очень.
   – Поня-я-ятно. Где были?
   – Коктебель, Кара-Даг, Судак, Новый Свет.
   – А сейчас, значит, на Демерджи?
   – Ну, да.
   Он запустил руку в карман позади сиденья.
   – Держи.
   Бутылку пива ей, бутылку мне. «Оболонь. Свiтлое». Холодное, вкусное.
   – На Демерджи, а потом?
   – В Симферополь, горами.
   – На Демерджи лучше через Джур-Джур идти.
   – А это что?
   – Джур-Джур? Водопад. Село Генеральское. Я сам туда, могу подвезти. От него на Демерджи тропа начинается – к вечеру будете. Хотите?
   – Ещё бы! – Я поднял глаза на Яну. Она упорно отводила взгляд, словно кондуктор от проездного. Ну, бука!
   Море перемещалось: опускалось, поднималось, возникало перед глазами и уползало далеко за спину. Уши закладывало. Шоссе петляло, складываясь пополам; обочина обрывалась в рыжую вертикаль; деревья внизу казались нестрашными щёточками. Впереди, ощупывая серпантин, осторожно переваливался автобус. Навстречу ему, отдуваясь, полз ещё один. Между ними, оскорбительно и небрежно, протискивались легковушки. Некстати взявшийся лесовоз пытался спускаться, виновато мигая пыльными стоп-сигналами. От него держались подальше – прицеп с кипой досок доверия не внушал. Над гудроном мерцало прозрачной дрожью, дорога на взлёте упиралась в ультрамарин, белевший в голубой дымке маленькими кубиками Алушты. В окне пел ветер.
   – В отпуске?
   – По больничному закосили.
   – А где работаете, если не секрет?
   – Фельдшерáми на «Скорой». – Я протянул руку. – Феликс.
   – Равиль.
   – Очень приятно. А это Яна.
   Ей не понравилось, я почувствовал. И пиво своё она тоже не откупорила. Горда!
   – И как у вас на «Скорой», Феликс, нормально платят?
   – Когда у нас нормально платили, Равиль? Дважды в месяц перед государевой ширинкой на колени встаём.
   – Оттого, наверное, и попутками путешествуете?
   – Конечно.
   – И у нас то же. Пашешь тут, пашешь…
   Благородным разговоры смердов досадны – Яна скучала. Равиль поиграл кнопками, поймал станцию. В эфире, мучая «Поручика Голицына», надрывался Малинин. Тоже, говорят, князем заделался, страдалец.
   Справа, прямо из леса, вырастало плато: белый камень, отвесные сбросы, зелень листвы у подножия.
   – Это что?
   – Где? А-а, Караби. Караби-Яйла.
   – Подняться можно?
   – Можно. От Джур-Джура. Направо на Караби тропа, налево на Демерджи.
   Въехали в село. Тормознулись.
   – Всё, ребят, вам прямо. Мимо не пройдёте.
   – Спасибо, что подвёз.
   – Да, не за что. Давайте, путь добрый.
   Отошли.
   – А вы говорите – не уедем. – Я хотел её хоть немного расшевелить. – Вспомните, как много есть людей хороших – их у нас гораздо больше, вспомните о них!
   Улыбнулась, и то хорошо.

   У реки стояли автобусы. Прыгая по камням, мы пересекли ручей и вошли в лес. Навстречу шли экскурсанты с «мыльницами» и барсетками. Местные тётки продавали непонятные вкусности. Водопад был слышен издалека.
   Из-за перегиба, закручиваясь, вылетала широченная завесь и, потеряв инерцию, тяжко ахала вниз. Плавала пена. В сторонке, журча, ниспадали витые косы. В воздухе висела водная пыль, мох на камнях сочился крупными каплями. Девчонка в купальнике, расставив руки, отважно приближалась к каскаду, волосы облепили плечи тяжёлыми снопами. Достигнув мейнстрима, она завизжала и сунулась под холодный поток. Струи разбивались, кожа поблёскивала. Посмеиваясь, её снисходительно фотографировали.
   Мы умылись в сторонке. Яна протянула палец, и я выдавил ей на подушечку полоску пасты. Почистили зубы, набрали воды.
   – Идём? А то холодно.
   Она кивнула. Поднимаясь, мы слышали новые взрывы восторженного, аттракционного визга.

   Никого. Тропа взбиралась по склону, и мы шли, упираясь руками в бёдра. Свитера ехали поверх рюкзака. Я шёл сзади, вдыхая запах её пота пополам с остатком духов.
   – Дойдём до тех деревьев и отдохнём.
   Она подняла голову – оценить расстояние.
   – Хорошо.
   Королева туарегов: гордость, достоинство и осанка. Мой сарказм, настоявшись, переходил в сдержанное уважение.
   Сели. На её висках сохли прозрачные капли. Я вытащил бутылку, протянул ей.
   – Я умоюсь?
   – Угу.
   – Полейте, пожалуйста.
   Вырез майки, загорелые плечи, грация острых лопаток. Струйки воды на тонких плечах.
   – Ещё?
   – Спасибо, достаточно.
   Я свернул нам по самокрутке. Прикуривая, она коснулась моей руки. Под ложечкой ёкнуло. Адреналин вцепился в лицо и, словно перед экзаменом, заныл в горле. Согнутые в коленях ноги, гладкие, полуприкрытые белым, голени. Тоненькие сухожилия и ссадина на лодыжке. Тенниски уже слегка обносились: мыски сбиты, за шнурок зацепилась лапкой хвоинка.
   – Я сейчас вернусь, Ян.
   Она прикрыла глаза.
   Походил, отпустило. По дороге назад я сорвал какой-то цветок, но, подойдя, передумал и, скомкав его в кулаке, сунул в карман.
   – Идём?
   Выполаживалось. Лес кончился, и мы вышли на поросшее травой плато. Вид отсюда был потрясающий: курчавые горбы гор, ссадины скал, резкая грань утёсов на фоне неба. Постояли, запоминая, повернулись и вошли в узкий, зажатый между двумя хребтиками, распадок.
   Внизу, глиссируя по зализанным скатам, звенел в промытом известняке ручей. Вода шлёпалась в ванны, вспыхивая, бродила по кругу и казалась совершенно прогретой.
   – Момент!
   Хватаясь за ветки, я ссыпался вниз.
   – Меня видно?
   – Нет.
   Удачно. Самое то для купанья, да и постираться не помешает.
   – Спускайтесь, только осторожно.
   Симпатичная, обтянутая джинсами, попка.
   – Тайм-аут, Ян. Стираем, наводим гигиену, купаемся. Вы здесь, я чуть ниже. Пока сохнем, сварим рис, сладкий. Мыло пополам, идёт?
   На сей раз она подняла на меня обычные девчоночьи глаза.
   – Идёт. Спасибо.
   – Вот вам рубашка – задрапируйтесь.
   Уворачиваясь от веток, я протиснулся вниз. Тут было ещё лучше. Поток катился, закручиваясь, как в аквапарке, сверху свисали длинные, косматые лозы.
   Обкатанные водой камни дышали теплом. Там, где на них падали капли, они темнели, расплываясь вширь и так же быстро уменьшаясь с краёв. Солнце палило. Я сидел голышом и мылил мокрые шмотки, роняя в воду серые хлопья. Ручей с готовностью подхватывал их и уносил, растаскивая на молекулы. Полощась, как енот, я со вкусом мурлыкал старую песню:

     В ущелье, где днём отдыхает луна
     и чёрные камни как будто стена,
     не зная дорог, бежит ручеёк,
     торопится по валунам…

   Футболка дала мутное облако. Сопротивляясь, оно на мгновение зависло в толще, но поток набежал, сдвинул, увлёк – секунда, и перед глазами снова неслись одни прозрачные пузырьки и мелкая, но, очевидно, очень важная для ручья всячина.

     И разве такая большая беда —
     всё время спешить неизвестно куда?
     Достаточно знать, что надо бежать:
     на это она и вода…

   Наверху было тихо. Я старался не думать о ней, но, наоборот, представлялось во всех подробностях. Хотелось просто ужасно. Пытаясь отогнать видение, я залёг в ванну, и под горлом разом запели крохотные бурунчики.
   Святой Антоний.
   Умерщвление плоти.
   Ночные бдения над молитвенником.
   Христовы невесты, целибат, выбритые тонзуры.
   Придурки!
   Безбрачие – говно! Возвращайся, Мишель! [99 - «Горячие головы-2». Буддийские монахи провожают таким плакатом заехавшую в монастырь красотку.]
   Я перевернулся, уйдя с головой в воду. Мягко толкало в темечко. Полежал, покуда хватило дыхания, встал и, роняя воду, завозил по телу обмылком.

     Вниз по течению,
     Вниз по течению,
     Вниз по течению,
     Бежит вода, шлифуя спины камне-е-эй…

   Станок кусался. Обрастая порезами, я закончил бритьё и закинул его далеко в заросли.
   – Ян, можно?
   – Ещё нет.
   Посидел, покурил, осмотрелся. Набрал сушины, подпалил, поставил в огонь котёл. Поплыл вкусный дымок.
   – Яна.
   – А?
   – Закончите – спускайтесь сюда.
   – Хорошо.
   Рис разварился, смачно пукая сквозь белую корку. Зашуршали ветки, спустилась Яна.
   – Привет!
   Потемневшая от воды чёлка, загорелая ложбинка в вырезе ворота, коричневые зеркала ног. Тонкие, как у скакуна, щиколотки, очерченные колени…
   Она как почувствовала. Сидела скромницей, укрыв ноги ковбойкой, но спинку при этом держала прямо, шею ровно, голову высоко, и от этого, равно как от сознания того, что там, под фланелькой, ничего нет, сладко прихватывало за грудиной. Горло сохло, голос садился.
   – Ло… кхм… ложку, ложечку?
   – Ложечку.
   – Правильно – удовольствие надо растягивать.
   Она ела, запивая из подкотельника, а я украдкой смотрел, как ходят у неё на шее тонкие мускулы. В какой-то момент взгляд мой был перехвачен, и я почувствовал, что краснею.
   – Прошу прощения, Ян. Просто вы так призывно выглядите.
   Она посмотрела мне в глаза.
   – Спасибо.
   – Да не за что.
   – Я не об этом.
   Серьёзная глубина карих глаз.
   – А-а-а… Да, со мной вам действительно повезло.
   Искорка-чертовщинка на глазном дне – оценила.
   – Знаете, Яна, вам даже в глаза смотреть – удовольствие.
   Она не выдержала и смутилась.
   – Говори мне «ты», хорошо?

   – Смотри!
   Я обернулся. На залитых углях сидели бабочки. Штук сорок, наверное.
   – Чего это они?
   – Не знаю. Может, золу жрут, может, греются. Может, просто посиделки у них.
   Прилетели ещё два десятка и тоже уселись, потеснив предыдущих. Теперь всё кострище было усеяно маленькими изумрудными треугольничками.
   – Эх, жалко фотик подрезали – такой кадр пропадает!
   Яна опустилась на корточки, уперев кулачки между колен. Качнулась вперёд, рассматривая, – икры прочертили бороздки, под смуглой кожей напряглись горки лопаток. Глотку перехватило и кипятком под самую диафрагму – краешек майки засветил упругие груди. Качнулось и поплыло. Пришло отчётливо – зрелище на всю жизнь, оттиснулось как гравюра, перед смертью вспоминать буду.
   – Кхм… идём?
   Она легко, на носочках, поднялась.
   – Угу.
   Я вылез сам, вытянул за руку её.
   – Давай, вперёд.
   Мне хотелось видеть, как она двигается. Как у неё всё двигается, когда она, изогнувшись, потягивается, сплетая пальцы и разводя локти, или, вытянув ступню балериной, снимает тенниску, чтоб вытряхнуть несуществующий камешек. Я уже понял – сегодня ночью. Сегодня ночью у нас с ней всё будет: она так решила.
   Стали попадаться туристы. По двое, по трое, группами. Все шли на Джур-Джур, и, по их словам, до Демерджи оставалось немного. Потихонечку вечерело, по земле ползли тени, низины гасли, собираясь ко сну. Солнце старалось только для той стороны хребта.
   Мы вышли к озеру. Тропа взлетала в гору, прямо в тёмно-синее небо. Там ещё было светло: блистали скалы, сияли ореолами редкие низкорослые сосны. Вокруг озера стояли палатки.
   – Останемся?
   Плыли дымки. Пахло тушёнкой. Вибрировали земноводные. Торжественный хор плыл над распадком; вели солисты.
   – Не, Ян, пошли, немного осталось. Ещё полчаса – и весь мир на ладони: закат, море, Алушта…
   Из-под ног бомбами вылетали лягушки и, дрыгнув разок-другой ластами, тонули в полном изнеможении. Остальные неистовствовали, наполняя рокотом синие сумерки.
   Мы поднимались. Гребень, чёткая граница света и тени. Шаг, другой – и шквал света в лицо. Солнце, слепя напоследок, косматым клубком валилось в жёлтую муть, море казалось белым и алюминиевым. Медведь-гора стекала в застывшую гладь. Белизна переходила в пастель, пастель – в глубокую синь.
   – Как, а? Скажи?
   Она щурилась на далёкое солнце. Тонкая плеть запястья, дощечка ладони перед глазами.
   Тишь, покой, чуть слышные шумы из долин.
   Скалы срывались. Колоссальный объём воздуха искушал шагом в бездну. Под ногами росли столбы окаменевшей магмы; слои сливались, крутясь спиралью, на макушке у каждого застыл маленький мазок довеска.
   Безветрие.
   Горизонт.
   Поля, домишки, нитки дорог.
   – Ян, это солнце сейчас – только нам, для остальных оно уже закатилось.
   – Не только. Вон ещё люди сидят.
   Трое тёток, четверо детей, несколько рюкзаков. Курят.
   – Они в тени, значит, не в счёт. Сейчас мы у них куревом разживёмся.
   Спустились, подошли.
   – Привет, у вас, случайно, пары сигарет не найдётся?
   – Случайно, найдётся, – симпатичная очкастая тётка, не глядя, вытащила из пачки штук пять «мальборин». – А у вас вода есть?
   – А как же, – я вытащил пластиковую бутыль, – пожалуйста.
   Дети разделались с двухлитровкой за шесть секунд. Женщины пили медленно, растягивая каждый глоток.
   – Да не мучайтесь, воды много.
   – Там, дальше, снежники есть?
   – Нет.
   – А до воды далеко?
   – Версты полторы.
   – Плохо.
   – Чего так?
   – Устали. Несём много.
   Из-за перегиба показался потный толстун под столитровым горбом рюкзака. За лямки он нёс ещё один. Сипя и отдуваясь, мужик дотащился до нас и рухнул. Пахнуло конём. Я достал новую непочатую «торпеду», он сербанул из неё чуть ли не половину и разом покрылся блестящим, сочащимся слоем.
   – Ф-ф-фу-ты, ёлки… далеко ещё до воды?
   – Полтора кило.
   – Снежников нет?
   Откуда ж им взяться – жарень такая.
   – Как там Сантъяго?
   – Сантъяго вешается. Вода ещё есть?
   – Есть.
   Последние полтора литра. Янин взгляд обозначил недоумение и тревогу, я подмигнул ей.
   – Много ещё рюкзаков?
   – Два.
   – Помочь?
   Мужик обрадовался:
   – Спасибо, старик. Сейчас докурю, и пойдём, лады?
   Я кивнул. Толстяк протянул руку.
   – Юра.
   – Феликс.
   Мы спустились за перегиб. Навстречу пёр навьюченный очкарик с гитарным чехлом на шее.
   – Где Сантъяго?
   – Сдох. Сидит, дышит. Попить есть?
   – Наверху. Вот, Феликс нас спас.
   Очкарик протянул мокрую ладонь:
   – Михаил.
   – Феликс.
   Михаил пах резче. Футболка на нём промокла, а поперёк лба, как у Рэмбо, темнела красная тряпка. Очки, щетина, армейские шорты – уголки бедренных карманов загнулись и торчали острыми крылышками.
   – Сантъяго далеко?
   – В кустах.
   Прозвищу Сантъяго не соответствовал: мелок, лыс, зубы забором – то ли доцент, то ли разнорабочий. Сидел и дымил «беломориной».
   – Что, Саня, вешаешься?
   Сантъяго молча кивнул.
   – Это Феликс. Ща мы тебя разгрузим.
   Два рюкзака – один большой, другой меньше – прислонились к стволу дерева. Я влез в лямки того, что побольше. Дёрнулся встать.
   Ни хрена себе!!!
   – Вы чего туда насовали?
   – Тяжко? Давай махнёмся.
   – Не-не, сам. Дай руку.
   Встал. Постоял. Пошёл. Раком, руками за землю. Отбрасывает – охренеть! Пот градом, ноги дрожат, на каждый шаг по два вдоха.
   – Это уже не путешествие, а перенос тяжестей.
   – С детьми идём, сам понимаешь: то да сё, вот и набегает под сороковник. А когда мы зимой на Урал шли, надолго, так для экономии веса аж мульки с одежды спарывали и обёртки с конфет снимали.
   За перегибом стало легче – знай переставляй ноги да воображай себя где-нибудь в Гималаях.
   Темнело.
   – Вы где ночуете, Феликс?
   – Мы-то? Внизу хотели, в долине.
   – Ночуйте с нами – поужинаем, настойки хлопнем, песенок попоём… всё лучше, чем на ночь глядя впотьмах шариться.
   – Да мы без палатки.
   Удивился.
   – Чего так?
   – Рюкзак позавчера дёрнули, со всем содержимым.
   – Ну-у.… Тогда вам с нами сам бог велел.
   Что и требовалось.
   – Тут встать-то есть где?
   – Есть. Метрах в трёхстах террасы с соснами – самое то для ночёвки.
   – Гут, Максимка! Челночим мешки и за водой.
   Перетащились. Я, Сантъяго и очкастая Люська пошли по воду, остальные разворачивали палатки, разыскивали сушняк, ставили лагерь.
   Когда мы вернулись, пылал костёр. Резали хлеб и сало, крошили салат в мисках, накрывали поляну на коврике. Поблёскивали алюминиевые стаканчики; дети, зевая, глядели в огонь. Перекинули жердь, повесили котлы. Юра присел у костра с плоской флягой из нержавейки.
   – Давайте-ка накатим для аппетита.
   Разобрали стаканчики.
   – Ну, за встречу!
   Жидкое пламя по горлу; длинные ломти копчёной корейки вдогон. Вкуснотища – шоб я так жил!
   Сантъяго, работая тесаком, вскрывал банки с тушёнкой. Нарезали лук, поджарили в крышке на сале. Запах – чума: ещё бы, двое суток одну только кашу рубать!
   – Юр, спальник дашь?
   – Конечно! Кать, дети пусть сегодня у вас будут, а Яну с Феликсом к нам.
   – Спасибо, мы под открытым небом лучше.
   – Замёрзнете.
   – Не замёрзнем.
   Это Яна сказала. Я посмотрел ей в глаза: точно?
   – Как скажете.
   Греча сварилась. Слили воду, вывалили тушёнку, замешали с луком, залили майонезом. Набухали в миски – фигá они жрать! Пустили по кругу крышечку с чесноком, наполнили по второй.
   – За вас, ребята. За то, что мимо не прошли, помогли нам.
   Чокнулись, выпили. Склонились над котелком, прикоснувшись висками – зрачки широкие, в глазах блеск…
   – Чаю кому?
   Горячий, ароматный; раз глотнул – по поверхности радужное пятно с губ. Греча нежная, с приправами, во рту тает.
   – Добавки?
   Какое там, это бы съесть. Вторую кружку под сигарету, потом откинуться навзничь – ё-моё, сколько звёзд!
   – Налить ещё, Феликс?
   – Спасибо.
   Тинькнули струны, поплыли, настраиваясь. Михаил кашлянул, взял на пробу пару аккордов.

     Не оставят ботинки рифлёный свой след на камнях,
     и затянет туманом тропинку за нашей спиной… [100 - Здесь и далее стихи автора.]

   Он играл мягко, отбивая подушечками по струнам; гитара не вылезала, звуча негромко и ненавязчиво.

     Сохранится лишь память об этих прекрасных краях,
     да легонько прихватит хандра по дороге домой.
     Ах, какая там ширь! Ах, какая там высь и простор,
     в шумном городе вспомнится всё с непонятной тоской,
     как рассвет красит небо и снежные шапочки гор,
     и плывут облака под ногами неслышной рекой…

   Остальные вполголоса подхватили:

     Хмурый город нас встретит своей суетой-маетой,
     Скажет: «Здравствуй, ну как?», и узнает, что там можно жить.
     Не поверит, услышав про реки с хрустальной водой.
     Удивится, увидев, что мы разучились спешить…

   Басы звенели, верхи жужжали; я приподнялся на локте – двенадцатиструнка: тепло лака, надраенные колки, благородные линии…

     …там, где солнце, так солнце, а если дожди – так дожди,
     где заточены скалы ветрами, как жало ножа.
     Нам бы снова туда, да почти целый год впереди,
     Ничего не поделаешь, снова приходиться ждать.

   Цепочка аккордов, кода, и долгий-долгий, затихающий в воздухе звон. Все сидели молча, обхватив колени руками, смотрели в огонь. Михаил, устроившись по-турецки, осторожно коснулся струн:

     В штормовых небесах – ни окна, ни просвета.
     Непогода, в горах уже кончилось лето.
     Только ветер всю ночь рвёт палатку зачем-то,
     только капли всю ночь барабанят по тенту.

   Они подпевали, переживая всё заново.

     Где-то пальмы шумят, и, не ведая горя,
     люди в городе спят возле тёплого моря.
     Южный ветер всю ночь волны гонит лениво.
     Кто-то смуглый всю ночь пьёт холодное пиво.

   Сантъяго лежал вдоль костра. Щурился, прикуривал от углей папироски.

     Ливень скалы тесал – не услышать соседа.
     На огарке плясал огонёк-непоседа.
     Там, на море, внизу, – двадцать пять, без осадков;
     коротаем грозу в отсыревших палатках.

   Михаил увёл мелодию из минора, ускорил затейливым перебором, обозначил ритм, стуча по деке в крохотных паузах.

     Шторм утих. Лишь только временами
     глухо гром ворочался в ночи.
     Но уже затеплились над нами
     звезды, словно искорки в печи.

     Мы курили, молча наблюдали,
     взглядом бесконечность охватив,
     как, верша работу, проплывали
     спутники по Млечному Пути…

   Он пел зажмурясь, ни разу не посмотрев на гриф, пальцы сами находили нужный им лад.

     Чиркнул метеор. Потух. И разом
     россыпью, пригоршней, дождём,
     звездопад над Западным Кавказом
     хлынул вниз искрящимся огнём.

     Серебром бесчисленные стрелы,
     Золотыми гроздьями картечь —
     мы сидели, словно под обстрелом,
     пыль со звёзд касалась наших плеч…

   – Чьи песни? – шёпотом.
   – Его.

     …Астроном. Черкнул с небрежным видом,
     торопясь поужинать с семьёй,
     что поток из роя Персеидов
     в двадцать сорок встретился с Землёй.

   Хенд мейд, душа на ладони. То же ощущение было, когда в одной лавке взял заценить эксклюзивного, под рукописную книгу, «Властелина Колец»: тиснёная кожа, кованые застёжки, листы под пергамент…
   – Миха, давай про Ли.
   Рванул стаккато, съехал аккордом выше, ёкнул басовым «уау» и:

     Мы свадьбы отгуляли-и-и-и,
     квартиры поменяли-и-и-и
     и потихоньку стали-и-и
     накапливать рубли – старались как могли-и-и!
     И жили без печали-и-и-и,
     пока не вспоминали – ша-ла-лу-ла! —
     какие были дали-и-и-и,
     какие были дни – м-м-м, какие были дни!

   Они раскладывали по голосам, как негры на Миссисипи, а Сантъяго ещё и на расчёске гундосил, промеж куплетов.

     Валяются в кладовке
     потёртые верёвки,
     и пыльные штормовки
     на гвоздиках висят – который год подряд.
     Поддавшись на уловки,
     попавшись в мышеловки, – ша-ла-лу-ла! —
     мы всякий раз неловко
     от них отводим взгляд – пускай уж повисят!

   Драйв пёр. Яна, подавшись вперёд, смотрела на них блестящими атропиновыми зрачками.

     Но снова всё сначала,
     вдруг с краешка причала,
     неведомые дали
     почудятся вдали – былые дни пришли!
     Мы крепко засандалим,
     с родными поскандалим, – ша-ла-лу-ла! —
     в неведомые дали
     отправив корабли – на самый край Земли…

   И – на пределе связок, уходя в пресняковский фальцет:

     Мы крепко засандали-и-им,
     с родными поскандали-и-им,
     в неведомые дали-и-и
     отправив корабли.

   – Окей, бьютифул, йе-е-е!
   У детей рты до ушей и сна ни в одном глазу – пяти минут не прошло, как носом клевали. Юра покрутил флягой, прислушиваясь к остаткам:
   – Добиваем.
   Разлил, вымеряя по каплям, дождался, пока разобрали, поднял:
   – В одном старом фильме есть фраза: «Кажется, это начало большой дружбы». – Он протянул к нам стаканчик. – Всегда будем рады видеть вас снова.
   Выпили, передёрнулись, погасили остывшим чаем. Побрели в разные стороны в темноту.

   Я выбрал местечко под низкими соснами. Расстелил одеяло, лёг – самое то: лапы до земли, безветренно и тепло.
   – Феликс, спальник.
   – Спасибо, Кать.
   Новенький, ещё пахнущий магазином, «Red Fox». Между ветвей забелело.
   – Эй, ты где тут?
   – Здесь.
   Пригнувшись, она нырнула ко мне.
   – Ух, ты!
   – Нравится?
   – Ага, – скинув тенниски, она скользнула под мягкий нейлон.
   Не спешилось. Обнявшись, мы слушали, как переговариваются у костра. То и дело звякала об котёл ручка; Михаил, повторяясь, наигрывал замысловатую фразу. Взметнулось облако искр – перевернули обугленный ствол. Я провёл по её затылку ладонью, коснулся губами её век. Она нашла мои пальцы, переплела, потом крепко сжала. А дальше – туман. Язык, упругий как мускулы… пуговичка соска… мурашки… запах… безумие… тетива тонкого тела… громкий выдох… испуг – услышат! – и шалая радость: пусть!.. изгиб… напряжение… бёдра… плечи… дрожь… судорога… пальцы, ухватив волосы, дерут кожу… стискивает виски… наверх… узенькие подошвы к лицу… и снова туман… плывёт всё… каждый пальчик… вниз… не касаясь… раз, другой… карусель… кувырком всё… прилипшая чёлка, полоска белков под веками… кожа подрагивает, лицом в неё и дышать… жарко… у костра байки травят:
   – …короче, лезем. Костик первым, – а он же заикается, знаешь? – я на страховке, Валерка Юрика принимает, и тут мимо свись раз, свись два, стук, грохот, обвал, и только потом сверху: т-так, э-э-э, к-к-камень! Чуть не подохли – висели и ржали как ненормальные…
   Вода в бутылке. Глоток, ещё… я смотрел, как она пьёт. Сорвалась капля, блеснула дорожкой до яремной вырезки, собралась в шарик.
   – Будешь?
   Я взял бутылку, но не донёс – пришло снова. Захлестнуло и бросило на неостывшую кожу, насыщая обострённое, истомившееся взаперти осязание. Одежду в ком и жадно, как перед казнью, перекатываясь и сплетаясь, сгребая сухие иглы и стирая колени, чтобы потом, не сразу, с прерывистым выдохом и гладью голеней на спине, стечь в жаркий, пульсирующий охват рук, возрождаясь от дыхания в ухо, и ещё раз, и ещё, и она, растеряв аристократизм, кусается, шепчет матом, рвётся наверх и там сгибается в колесо, скрыв лицо за скачущей грудью и вздыбившейся дугой рёбер, орошая горячим новенький, пахнущий магазином «Red Fox», колючее солдатское одеяло и беленькую, с вырезом для лопаток, миниатюрную маечку…

   Смутным пятном переливались угли костра. Хрустальный воздух просачивался между веток, стягивая струйки пота. Хотелось одеться. Хотелось чаю. Хотелось курить.
   Долго разбирались в одежде, пошатываясь, вылезали и шли к костру. Пачкая пальцы сажей, сцеживали концентрированную заварку и, фильтруя сквозь зубы, тянули горькую жидкость. Валила усталость, но сна не было.
   – Смотри.
   Над скалами висела луна.
   – Посидим над обрывом?
   Море сверкало. Перемещались огни. Из Алушты, рассыпаясь снопами искр, всплывали ракеты.
   – У них что, праздник сегодня.
   – Не знаю, – она потянулась и уткнулась носом чуть ниже моего уха.
   Мы сидели, закутавшись в одеяло. Я грел в ладони её ступни, а она тёрлась чёлкой о мою щёку, рождая воспоминания.
   – Знаешь, у нас на станции кот был – Стажёр, так он однажды пришёл ко мне вечером, лёг, вот точно так же, как ты, и давай головой тереться. На линии затишье, на улице снег, смена спит в полном составе, а я зелёную лампу на подоконник поставил и лежу, Киплинга читаю… незабываемое ощущение.
   – А почему Стажёр?
   – А он с нами на вызовá ездил. Выходим, он прыг в кабину, и сидит, на дорогу смотрит; сам неподвижен, как Будда, глазами только: дёрг-дёрг. А домой если едем, то сворачивается и спит – доверяет.
   Я почувствовал, как она улыбается. Ощутимо темнело. Небосвод проворачивался; звёзды, сливаясь с отражением, окунались в чернильный глянец. Целый рой ракет полез в небо, погас, помедлил секунду и, вспыхнув фонтанами, зазмеил вниз, путая по дороге огненные хвосты…

   Стало теплее. Набежал ветер, тронул траву, откатился. Вернулся, дунул разок-другой посильнее, колыхнул на пробу край одеяла, утвердился, и, набрав воздуха, задул ровно, без перерывов, прорываясь сквозь пальцы и срывая со спичек пламя.
   – Пойдём?
   Встали, повернулись. Шла непогода. Небо на западе утонуло во мгле, возле самой земли слоились неприятные белёсые тучи. Полыхали разряды, высвечивая завесу ливня. По невидимому серпантину полз в ту сторону отважный маленький огонёк.
   – Райдерз он э сторм, тын-тыгдым-тыгдым-дым-дым…Чую, жабры нам промочит капитально. Боишься?
   – Нет.
   – Правильно делаешь – в полиэтилен завернёмся и переждём.
   Под облаками протянулась призрачная, мертвенно-белая дуга.
   – Что это?
   – А хрен его знает!
   Зрелище было жутким. Полоса жила, переливаясь муаром, бледная и потусторонняя, как глубоководные монстры.
   – Кошмар какой! – Яна поёжилась. – Ведьмина радуга.
   И тут меня осенило.
   – Не ведьмина, Ян. Лунная. Слыхала про такую?
   – Н-нет.
   – А я где-то читал – редчайшая штука. Надо ребят разбудить – пусть тоже посмотрят.
   Не успели. Облака, стряхнув дождь, сдвинулись, дугу повело, она дрогнула, порвалась и, распавшись на сегменты, померкла.
   Яна затянулась, обозначив черты лица, и у меня опять перехватило дыхание. Я обнял её, привлекая к себе; она не противилась, уткнулась в грудь и встала, покачиваясь и белея во тьме…
   Под соснами было тихо. Мы лежали, слушая шорох ветра и хлопки чьей-то незакреплённой палатки.
   – Так странно, кажется, что мы уже давным-давно вместе…
   И – осторожно:
   – Ты приедешь ко мне?
   – Нет.
   – Почему?
   Как тебе сказать…
   – Мы из разных каст, Ян. Для твоего окружения я – из сословия мусорщиков.
   – Откуда ты знаешь, кто меня окружает?
   – Знаю. Вчера вечером видел.
   Она поняла.
   – Там, у тебя, я даже на Крокодила Данди не потяну. А вот твоё приключение, наоборот, приведёт всех в восторг – прослывёшь сорвиголовой и повидавшей жизнь отчаюгой.
   – Перестань.
   – Прости, я не нарочно. Просто мне не ужиться с теми, для кого строительный гипс в травматологии или общаги контуженых офицеров – экзотика.
   – Я не совсем…
   – Я из низшего класса, Ян, и среди твоих буду чувствовать себя перебежчиком.
   – Ты ненормальный!
   Она отвернулась и лежала, вздрагивала. Я протянул руку – слёзы. Просунул платок, вытер, и она вдруг порывисто, не пропустив ни единого сантиметра, прильнула ко мне всем телом. Так и заснули.

   – Феликс, Яна – подъём! Завтрак.
   Кряхтя, мы вылезли на божий свет.
   Над головой несло низкие тучи. Скалы то и дело заволакивало туманом, на траве висела роса. Ботинки, набирая влагу, быстро темнели.
   – Алло, народ! Вбрасывание.
   Очкастая Люська, стуча по мискам половником, вытряхивала в них вязкие комья.
   – Феликс, – в голосе Яны сквозил неприкрытый ужас, – у них тушёнка с рисом на завтрак.
   – Варвары, – в тон ей ответил я.
   Рассмеялись – хорошо получилось. Подошли к костру, сели. Котелок был полон.
   – Я есть не буду.
   – Надо, Яныч, чёрт-те когда обедать нынче придется.
   И, как назло, не хотелось. Запихав в себя пару ложек, я переключился на чай со сгущёнкой.
   – Вы вниз, ребят?
   – Угу… А вы?
   – На Джур-Джур.
   – Оставьте полиэтилен, а? А то ведь, случись дождь, даже накрыться нечем.
   – Не вопрос, бери, конечно.
   Вычерпали котёл, покурили. Третья тётка, Лера, подала нам салями в золотой упаковке.
   – Держите, пожуёте в дороге. Стопом поедете?
   Я кивнул.
   – Хлеб нужен?
   Дают – бери.
   Пока она доставала буханку, я написал на листочке свои координаты.
   – Держи, Юр. Телефон, адрес и мыло. В любое время и без стеснения.
   – Договорились. – Он сунул листок в ксивник. Достал блокнот и что-то долго писал. Вырвал, протянул мне.
   – Держи, тут все мы. Будете проезжать – без проблем.
   – Спасибо.
   – Ну что, по коням?
   Мы встали.
   – Давайте, ребята, удачи вам. Счастливо доехать.
   – И вам того же. До встречи.

   Спустились мы резво. Вывалились к подножию, отбрехались от шашлыков, вина и прогулки на лошадях, вышли на асфальт, ведущий к симферопольской трассе, и только здесь оглянулись.
   – Вот это да! И мы там были, врубись?
   Серая глыба закрывала полнеба. По обеим сторонам, клубясь, стекали чёрные облака в обрамлении грязно-белых, всплывающих винтом рваных клочьев.
   – Ну, сейчас им точно мало не будет.
   – Ерунда, отсидятся в палатках.
   Наверху сверкнуло, угрожающе заворчав.
   – Ходу, Киса! Надо успеть до дождя.
   – Думаешь, сразу уедем?
   – Однозначно. На троллейбусе двинем, как взрослые.
   Успели. Только тронулись – началось. Вспыхнуло, рвануло, ливень стеной. В салоне жара, над головой грохот. Еле ползём: дорога в гору, всё запотело, по стёклам хлещет, водила на руль лёг и матом сыпет, по губам видно. Машин – каша, вся трасса забита. Кто-то уже в кювете, чуть поодаль грузовик развернуло – сразу двоим вмазал: стоят, жёлтым мигают. Менты салатовым светятся; рубашонки поприлипали, фуражечки пообвисли – сочатся струйками по периметру; один только, запасливый, в плащ-палатке, палкой машет, затор разруливает.
   Влезли на перевал и запетляли вниз, ещё медленней. Вдоль дороги река: жуть! Вода жёлтая, как Хуанхэ, деревья несёт, запруды страшенные, берега рвёт, у самого асфальта вода – круче, чем в программе «Время».
   Не-е-ет, такой хоккей нам не нужен!
   – Пошёл он в задницу, этот стоп! На электричках двинем – пять «собак» и ты дома.

   Но не пришлось. В Симфере дождь кончился. С ветвей капало. Разбрызгивая воду, разъезжал транспорт. Мы встали в начале московской трассы. Рядом ковырялся в багажнике молодой парень. Его подруга, – ломкая химия, топик, мини, – выгибая в саблю аппетитные голени, раздражённо курила тонкую сигарету. Номера на машине были харьковские.
   – Здравствуйте, земляки.
   Он поднял голову. Тщательно подрезанная, переходящая в бакенбарды бородка; редкие, рябью подкрашенные кончики волосёнок.
   – Подвезите по трассе в сторону Харькова.
   Цаца, отбросив окурок, полезла в машину. Он захлопнул багажник.
   – Нет.
   Открыл дверь и задержался, перебирая ответы. Выбрал один, самый уничижительный:
   – У нас семейный отдых.
   О…уеть!
   Они отъехали, выбросив в окно макдоналдсовский стаканчик с соломинкой.
   Люди её круга.
   Откуда ты знаешь, кто меня окружает?
   Да, б…дь, насмотрелся, за тринадцать-то лет!
   Я сбросил рюкзак и поднял руку. Одна, вторая.… Есть!
   Пикап. Жёлтые баллоны, гидрокостюмы, яркие ласты. Дайвер. Седой и спокойный, как Будулай.
   – Куда, ребят?
   – В Харьков.
   – Садитесь, до Мелитополя.
   Вытащил сигарету, протянул пачку.
   – Курите?
   – Спасибо.
   Приоткрыли окно – ветер обсыпал пеплом, обшарил наспех салон и запел, вытягивая наружу табачный дым.
   – Не просквозит?
   – Нормально.
   Навстречу нёсся фиолетовый горизонт. Затукали капли.
   – Конец погоде. Теперь вся неделя такой будет.
   Он вышел на встречную, мягко обходя караван бензовозов с грозным «ВОГНЕНЕБЕЗПЕЧНО» на длинных, блистающих серебром цистернах. Забрызгивая стёкла, сбоку поплыли нерезкие ступицы.
   – Давно в Крыму?
   – Трое суток. На праздники приезжали.
   На встречной мигнули. Смыкнув в ответ рычажком, он плавно перетёк вправо.
   – Я тоже.
   – Ныряли?
   Он кивнул.
   – «Мессер» искали, в сорок втором упал. Гонял кукурузник над самой водой, потерял скорость на вираже и ушёл в воду.
   – Где?
   – В Ялтинской бухте.
   – Нашли?
   Он покачал головой.
   – Дельфинов видели?
   – Видел. Их в этом году много.
   Я рассказал про тех, в Новом Свете. Увлёкся, плеснул восторгом и осёкся, он же воспринял совершенно серьёзно.
   – В следующий раз иди к ним, они таких, как ты, подпускают. Только не дёргайся, сами к тебе подойдут.
   Орден. Знак отличия. Высшая степень. Жаль только, не оценит никто.
   – Так уж и подойдут?
   – Подойдут. У них система «свой – чужой» миллион лет совершенствовалась, на всех уровнях восприятие: физиологическом, эмоциональном, энергетическом. Насквозь человека видят: как у него сердце бьётся, как кровоток ускоряется, когда нервничает; биотоки мозга улавливают, психотип определяют…
   – …семейное положение.
   Он посмотрел на неё в зеркало.
   – А почему нет? Мозг тяжелей, извилин больше, организован сложнее. Естественный сканер во лбу, диапазон общения от инфра до ультра, энергетика высочайшая.… При отсутствии способности к физическому созиданию – все условия к абсолютному самопознанию.
   Над головой гремело, салон сделался влажным и липким.
   – Почему ж они тогда с нами до сих пор не конектят?
   – А зачем? У них своя цивилизация: нерукотворная, нематериальная, с иными, чуждыми большинству людей, ценностями. Они видят, что во имя ценностей материальных творим мы, и, совершенно логично, избегают лишних контактов.
   Машину водило. Ветер, зайдя сбоку, гнул акации. Поперёк дороги, белея отломами, ползли лохматые ветки.
   – Тогда отчего, по-вашему, они на берег выбрасываются?
   – Ну, может, это те, кто совершил тяжкий проступок, и совесть толкает их к суициду?
   – Вы идеалист.
   И тут шарахнуло. Вспыхнуло, ослепило, и, без задержки, будто двумя досками по ушам – ба-бах! Шибануло озоном, резануло ремнём наискось; секундное выжидание, по газам, и птицей вперёд.
   – Живы?
   Перед глазами плыли оранжевые круги. Потряхивало – адреналин.
   – Метрах в сорока, в знак ударила.
   Яна пыталась закуривать.
   – Испугались?
   Она только посмотрела на него.
   – Мне на такие штуки с детства везёт. В ураган попадал на яхте, под лавину в горах, от смерча бегал в степи – и ничего, жив.
   – А в ураган где?
   – В Карибском море.
   – У вас своя яхта?
   Это Яна спросила. Он отрицательно мотнул головой.
   – Там же, помню, плавал на рифе, поднимаю голову – мама дорогая! Акула. Огромная, метров пять. Думал – всё. Нет, обошлось. Прижался к кораллам, выждал: ушла.
   – Большая белая?
   – Тигровая. Чёткие такие полосы, как у скумбрии.
   Несмотря на ливень, шли быстро – на полном приводе.
   – У нас это семейное. У дочерей моих то же самое. Столько уже перевидали – на сотню обывателей хватит.
   – А сколько им?
   – Восемнадцать и двадцать. В Красной пещере сейчас, решили после Ялты сходить.
   – Это где?
   – Час на троллейбусе от Симферополя.
   – Большая?
   – Километров двенадцать. Пять этажей, подземная река, первые два уровня вплавь.
   – И вы за них не боитесь?
   Это опять Яна.
   – Нет. Там, на входе, спасатели живут, они же проводниками работают. Опасно будет – не пустят.
   – Опасно – что?
   – Паводок. Когда наверху дождь, пещеру затапливает. Запрёт где-нибудь – и сиди в темноте, свет экономь, пока не спадёт. Иной раз по трое суток сидеть приходилось… – Он слегка подмигнул Яне в зеркало.
   Миновали пост на Чонгаре, съехали к рядам, он выскочил и вернулся со связкой рыбы.
   – Давайте-ка, бычков потреплем.
   Тут уже было светлее. Дождь кончился и ветер вырывал из серого неба голубые прорехи. Мы лущили жирную рыбу. Среди компактов у него отыскалась старая-старая, тридцатых годов, запись Ледбелли, и я впервые услышал «Полуночный экспресс» в подлиннике – жевал вяленое и мычал, подпевая:

     Лет зэ миднайт спешиал шайн э лайт он ми.
     Лет зэ миднайт спешиал шайн э лайт он ми…

   Яна молчала. Бычки её не прельщали – пахкие, да и вообще, когда с нами был кто-то ещё, она явно чувствовала дискомфорт. Ей не нравились такие люди – с искрой в душе и шилом в заднице; как ни крути, она всё же была из этих – у которых семейный отдых.

   Он тормознул у поворота на Таганрог.
   – Всё, ребят, мне тут направо.
   И как раз снова закапало.
   – Ч-чёрт! – Он пригнулся, глянул вверх и снова переключился на первую. – Вам, как я понимаю, на выезде надо встать?
   – Так точно.
   – Поехали.
   Мелитополь длинный – сто раз бы промокли, пока добрались. Он же высадил нас прямо у выездного поста.
   – Спасибо огромное.
   – Да не за что. Удачи!
   Даже не успели в ответ пожелать: развернулся, даванул на гудок, и нет его.

   Мы быстро замёрзли. Яна сидела под козырьком, завернувшись в одеяло и по уши утонув в моём свитере, а я, мокрый, как выхухоль, безуспешно голосовал проходящему транспорту. Все проносились мимо, выстреливая из-под колёс грязные капли. Некоторые норовили проехать поближе, окатив прицельно, кое-кто злорадно тыкал в воздух оттопыренным средним, а отдельные персонажи даже сигналили, восторженно оттопырив палец большой: дескать, молодцы, здорово, одобряю! – но за три часа так никто и не остановился.
   Яна злилась, отказываясь поддерживать здоровый дух, отвечала скупо и резко, особенно когда выяснилось, что курева у нас нет.
   – Надо было у ларьков тормознуть.
   – Да ладно, так меньше есть хочется. Ты, кстати, как насчёт кинуть в топку?
   Сидели, жевали салями, запивая её водой. Издалека, включив фары, приближалась целая кавалькада. Яна вопросительно посмотрела на меня.
   – Не, Ян, перерыв. Война войной, а обед по распорядку.
   Она поджала губы; носовые хрящики напряглись, заострились, выделив и без того чёткие линии скул.
   – Ты сейчас такая красивая. – Опустив веки, она посмотрела в сторону. – Держи хвост морковкой, наша тачка уже на подходе. Сейчас поедим, перебьём невезуху и такой джекпот словим – до самого Харькова.
   На самом деле хорошо бы, а то я уже задубел до смерти. Приплясывая и греясь движением, я вспоминал Венину байку про то, как он юннатом был, в зоопарке:
   …и достались мне лошади Пржевальского: приходить ежедневно, наблюдать не менее трёх часов. А хрен ли их наблюдать, если они стоят как вкопанные и только помёт роняют. Раз в час топ-топ-топ к кормушке, веник схрумкают и в исходное. Хоть бы кто «и-го-го» сказал, для разнообразия.
   В общем, отстоял я раз. Честно. Три часа на морозе. Как Левий Матвей: «Текут минуты, а смерти всё нет». Открыл потом в метро тетрадку блокадными пальцами, а там: «15:30 Ледяной ветер. Не прячутся, стоят порознь. 16:00 Продолжают стоять. 16:15 Всё там же. 16:3 °Стоят, не шелохнутся. Ветер шевелит гривы. В 16:38 экшн – маленькая кобыла произнесла «тпрхф-ф» и покакала. 17:00. Стоят, не двигаются. 17:04 Всё ещё стоят. 17:11 Стоят, падлы!!!» И так до шести тридцати.
   Да пошло оно! Прочитал я за неделю пару монографий и р-а-аскошный отчёт отгрохал. Батя мой, рисовальщик великий, такими его зарисовками снабдил – все отпали. Фас, анфас, профиль, каждое копыто в отдельности – притом, что он их и в глаза не видел, фотографии только посмотрел в книжке. Втиснул я между картинок текст, пожамкал страницы, типа возле вольера писал, утюжочком разгладил и в папку подшил. Гран-при!
   Потом Саньку Сильвера вспомнил – как он на констатацию ездил и к нему родня с ножом к горлу пристала: реанимируй! А Саня им доказывал, что уже поздно: вот, глядите, трупные пятна – сам Иисус не возьмётся. Нет, орут, спасай, он ещё тёплый! Ну, Санёк и брякнул: так ведь, говорит, и утюг не сразу остывает…
   – Слушай, что ты всё время улыбаешься?
   – Да так, вспомнил кое-кого. А что?
   – Смотришься со стороны странно.
   – Унылое лицо у живого так же неуместно, как весёлое у покойника.
   – Ты б на себя в зеркало посмотрел. Неудивительно, что никто не останавливается.
   Клюётся – чувствует, что не брошу. Стандартный вариант: хорошая, пока всё хорошо.
   Ты приедешь ко мне?
   Да даже и думать забудь!
   Алая, вся в наклейках, легковуха рывком перекинулась от осевой, замерев прямо напротив. Тютелька в тютельку – протягиваешь руку и открываешь, не сходя с места.
   Мужик. Чёрный, худой, остроносый. Взглядом: куда?
   – Харьков.
   Жестом – садись!
   Сели. Крохотный руль, каркас гнутых труб и ремни будто на истребителе. Профессионал. Рванул – в кресло вдавило. Стрелка вправо: сто двадцать… сто тридцать… сто сорок, легко, как пёрышко, и чётко, как по бобслейному жёлобу. Сто пятьдесят. Он бросил взгляд в мою сторону.
   – Затянись.
   Затянул – как с машиной слился.
   – К полёту готов!
   Улыбка прищуром, взгляд в зеркало. Руку назад – на ста шестидесяти! – двумя движениями стреножил Яну.
   – Давит.
   – Знаю.
   Лаконичный, как царь спартанцев. Только я наладился потрындеть, как был остановлен жестом: после, сударь, после! На ста шестидесяти он склонился к торпеде, прислушиваясь и работая газом – асфальт влетал в лобовое, второй раз за день холодило под ложечкой.
   – Страшно?
   Я кивнул. Стрелка, увлёкшись, обнюхивала отметку сто семьдесят.
   – Ничего.
   То и дело включался антирадар – гаишники, оставаясь с носом, появлялись только минут через пять. Миновав по всем правилам Запорожье, полетели к Днепропетровску. Над белыми полосами разметки густел мрачный, концентрированный сумрак. Горели фары. В огромных щитах мелькали жёлтые отблески. Я сидел, радуясь тому, что пристёгнут к уютной машине.
   Взлетели по лепестку на развязку. Неподалёку попыхивали разряды и деревья, соря ветвями, умоляюще тянули к нам рваные руки – через поля, неотвратимый, как конница Чингисхана, мчался дождевой шквал. Леса вдоль обочины волновались, полоща сучьями; у них ещё было сухо. Мы уходили с гарантией, но гроза, наступая, загнула фланг, встретив нас прямо в лоб.
   Обрушилось, ливануло, забарабанив россыпью в крышу. Видимость – ноль, и он сбросил до семидесяти, выпутываясь из потоков воды.
   Тянуло в сон.
   – Я подремлю, можно?
   Он кивнул: валяй. Здорово, чёрт возьми!
   – В Харькове где?
   Я посмотрел на Яну – спит.
   – Железнодорожный вокзал.
   Только глаза закрыл – и уже дома, на станции, в форме, расписываюсь за приход. Виола мне за опоздание выговаривает, ребята с уличной [101 - Уличная (скоропомощн.) – бригада из двух фельдшеров, обслуживающая, как правило, уличные и квартирные травмы.] на вызов выходят.
   – Кто у вас за рулём нынче?
   Они смотрят на меня изумлённо, потом вспоминают:
   – А-а, ты же на больняке был… Всё, Феликс, без водил работаем.
   С ума сойти!
   – А у кого прав нет?
   – А они не нужны.
   Ничего не понимаю.
   Входят девчонки, за ними долговязый и белобрысый парень, почему-то с парашютом в охапке.
   – Это кто?
   – Американец. На взлёте нас срезать хотел.
   – Как это?
   – Ну, так. Подкараулил, спикировал; хорошо, движки новые – вытянули. Разошлись на форсаже веером, зажали его и подожгли – не ожидал, бедняга, еле прыгнуть успел. Хороший паренёк, симпатичный, побалуемся ночью втроём…
   Влезает диспетчер:
   – Не выйдет – вам же его госпитализировать надо.
   – Не-е, мы его амбулаторным запишем…
   В полном ахуе выхожу покурить – от порога степь и шеренга узких, вытянутых, как уклейки, «мессершмитов». Пацаны садятся, и оба взлетают. Станишевский, сидя на лавочке, сетует, что он только из института и командиром звена ему летать стрём: побыть бы для начала ведомым с полгода, а в идеале – вторым пилотом на бомбере. На что Лёха – ура, она опять с нами! – резонно замечает, что на «Скорой» вторых пилотов нет, на «Скорой», пардон за каламбур, все истребители…
   Спал и тащился, пока не почувствовал, как трогают за плечо.
   – Вокзал.
   Темно. В размытых стёклах – неоном: ХАРЬКIВ.
   Уже?
   Круто.
   – Спасибо вам.
   Он кивнул.
   Мы остались вдвоём.
   – Тебе куда?
   – В метро.
   Я протянул ей оставшиеся две гривны.
   – Держи. Хватит?
   Она кивнула. Я шагнул к ней, обнял, тронул губами выгоревшие волоски на виске.
   – Счастливо.
   – Спасибо, – дотянулась на цыпочках, уткнувшись в полюбившееся чуть ниже уха. – Может, хотя бы переночуешь?
   – Нет, Ян. Уходя – уходи.
   Постояли молча, обнявшись.
   – Я буду вспоминать тебя.
   – Я тоже.
   – Прощай.
   – Прощай.

   Электричка на Белгород шла через час, московский поезд – через двадцать минут. Я выгреб мелочь, купил стакан чая, сделал бутер из остатков салями и сидел ужинал. Смотрел, как напротив, заляпанные краской промальповцы любезничали с рюкзачной девчонкой, улыбчивой и светловолосой. Бродячая девчонка-фотограф: спальник под клапаном, коврик, тёртый кофр с фототехникой. Носочки с пальчиками под ремешками сандалий.
   Они пили кофе, и было видно, что им просто приятно поговорить с ней о всякой всячине. Объявили прибытие, она вытащила «Зенит» из кофра. Отошла, прицелилась, оглянулась.
   – Извините, вы не могли бы?
   – Конечно.
   – Здесь всё выставлено, только кнопку нажать.
   Какая улыбка! Я нажал, сработала вспышка.
   – Спасибо.
   – Да не за что. Из Крыма?
   – Из Крыма.
   Промальповцы записывали ей в книжку свои адреса. Книжка толстая, исписанная, подклеенная на форзацах географическими картами – э-эх, не пересеклись мы в Крыму!
   Вскинув рюкзак, она вышла на перрон и, заглядывая в билет, пошла вдоль состава. Следом за ней вышел и я. Мне надо было проникнуть в поезд.
   Отметив купейные вагоны, я сошёл с платформы, обогнул тепловоз и пошёл вдоль состава, выцеливая пустые купе. Выбрал, открыл своим ключом тамбур и стал ждать.
   Зажёгся зелёный; по вагонам, грохоча, прошла дрожь; поезд дёрнулся и неслышно поплыл, блистая надраенными ободами. Встав на подножку, я проник внутрь и глянул вдоль коридора. Никого. Отсчитал купе, нырнул в тёплую темноту, заперся. Всё. До границы меня не потревожат, а если повезёт, то и до Белгорода.
   Лёг на верхнюю полку, головой к багажному отделению – спрятаться, когда пойдут погранцы. Кольнуло – работаю на износ, а езжу зайцем и прячусь, как беспризорник. Ни денег, ни уважения – изгаляются, как хотят, а чуть что – складывают ладошки: ну-ну, полно, возлюбим друг друга! А сами, гниды, сосут втихаря, и совестить их – против танковых клиньев тетрадные самолётики запускать. Один выход: а вот хер вам теперь, ребята, ищите дурачка за четыре сольдо!
   – Всё, брат, линяю. Права международные есть, устроюсь там водилой на трак – и весь континент в кармане…
   – Плавал на рифе, с камерой, поднимаю голову – мама дорогая! Акула. Огромная, метров пять. Думал – всё. Нет, обошлось. Прижался к кораллам, выждал: ушла…
   – Я подобное уже слышал, в Иордании. Муэдзин намаз творил, в репродуктор, а напряжение в сети плавало, и он от этого, как Том Уэйтс, пел…
   Мне тоже теперь будет что рассказать. Я вспомнил сегодняшний день и в который раз подивился, как много, оказывается, в него уместилось. Казалось, дорога в Крым случилась в незапамятные времена, прыжок со скалы отмечал смену эпох, первая ночь с Яной виделась Средневековьем, а вторая – девятнадцатым веком, сегодняшний день принадлежал новой истории, а этот момент – новейшей, – и ведь меньше недели прошло!
   Как-то вдруг разом припомнились все мои утренние похмелья, бесконечные осенние полудрёмы, пивные визиты на станцию – и накатила щемящая, как соло в «Отель Калифорния», печаль по бездарно прошедшим дням моей юности. Я лежал в качающейся темноте и чуть не плакал. Знал, что, приехав, напишу заявление и двину в Марокко; знал, что зимовать буду в Сочи, а весной уплыву в Турцию и проведу лето на Ближнем Востоке; знал, что ремеслом фельдшера буду теперь кормиться с октября по апрель – знал и всё-таки тосковал, сжигаемый сознанием безвозвратной утраты…

   Провалившись в сон, я проспал почти до самого Курска. Погранцы моё купе игнорировали, в Белгороде никто не подсел, и спалился я только под утро, проведя последние полчаса в холодном, воняющим табачьём тамбуре.
   Потом был долгий локал: Фатеж, Тросна, Мценск… Ритуальная «Газель» с пустым гробом; респектабельная чета, гневно высадившая меня, когда я не дал, вместо них, взятку гаишнику; секс-террорист, пропагандист коитусов с толстыми бабами и добродушный, обвислоусый дядька-селянин, снабдивший меня свежим, только что из печи, тульским пряником.
   Подфартило мне в Плавске, где я застопил идущую на Москву «Газель» с молодым парнем в кабине. Есть такие весёлые пацаны-работяги, пашущие на себя и в своё удовольствие. Звали его Витёк. Он слушал наваленные на торпеду кассеты с русским шансоном и щёлкал семечки, коими предусмотрительно запасся на всю дорогу от Болхова до столицы. Мы разломали с ним пряник, запили его фантой, и бодро, душа в душу, долетели до Первопрестольной. В шесть вечера я уже был на МКАД. Сменив три машины, добрался до Химок и встал, держа на весу руку – транспорт полз непрерывным потоком, как мастодонты в «Ледниковом периоде».
   Бежевая «Волга», заваленная лодками, сачками, палатками, удочками и ружьями, довезла меня до поворота на Конаково. Мужик за рулём был при подмышечной кобуре, на поясе у него гнездился спутниковый телефон, а сам он позарез нуждался в слушателе, и для этой цели я подходил как нельзя лучше. Неказистая снаружи машина оказалась напичкана конверсионной электроникой, и для начала он поведал мне о наших военных заимствованиях у супостатов аж со времён петровских кампаний. Я ел бутеры с колбасой, пил «швепс» и дымил «Кэмелом», внимая интереснейшей информации. С оружия съехали на охоту, с охоты перетекли на рыбалку, а с рыбалки – через папу Хема, естественно! – прямиком на литературу. Похлопали Стейнбеку с Шоу, потом американцам вообще, облизали Вудхауза с Даррелом, а под конец всласть наиздевались над нынешними новинками.
   На прощание он подарил мне пачку сигарет, мы раскланялись, и он улетел в свои охотничьи угодья, а я тормознул следующего: жилистого камуфляжника с эмблемой поискового отряда на рукаве. С ним я доехал до Медного, а оттуда на молоковозе в Тверь, где, стоя на переезде, угостил куревом двух минетчиц, потрепавшись с ними на отвлечённые темы. Мой предпоследний, как оказалось, водитель докинул меня до поворота на Торжок, высадив напротив поста с напутствием:
   – Сейчас тебе самое время: дальнобои в ночь двигают, так что к утру дома будешь.
   Дальнобои двигали сверкающими гирляндами от горизонта до горизонта. Спускались с холмов, невидимые, осиливали подъёмы, секунду переводили дух и, упираясь, снова тянули лямку, страгивая тяжёлые фуры. Подпустив их поближе, менты указывали на обочины. Вздохнув с досады, тягачи сворачивали с асфальта и, дрожа от негодования, оставались ждать, а их водилы, роняя шлёпанцы, прыгали в пыль, улучая момент, чтобы перебежать дорогу, отсвечивая вытертыми на заду трениками.
   Молодой мусор, слепя полосками, крикнул мне в матюгальник:
   – Ты, с торбой – съе…ал отсюда! Съе…ал, я сказал!
   За поворотом темно, позиция не освещена, грузовики набирают скорость – дохлый номер, не подберут.
   – Ты не понял? Мне подойти?
   Печальный, я утянулся за поворот и услышал из темноты стон. Кто-то стонал, какой-то зверь. Видимо, сбило грузовиком. Зверь плакал и звал на помощь. Не выдержав, я полез по кустам, обжигая пальцы колёсиком зажигалки.
   И обнаружил кота. Безухого, бесхвостого и слепого. Услышав меня, он задрожал, вжался в землю и всхлипнул. Я взял его на руки. Ослабев от кровопотери, кот висел тряпкой и только трясся, ожидая самого худшего. Отрезав от одеяла широкую полосу, я завернул в неё раненого, сунул свёрток за пазуху и сидел, мыл руки в кювете, когда надо мной встала «Газель». Из неё вышел мужик и, встав циркулем над канавой, стал жмень за жменью кидать в лицо холодную воду.
   – Уважаемый, по трассе не подвезёте?
   – Куда?
   – В Питер.
   – Только уговор – не спать.
   Сели, дёрнули с места. Кот закричал, заплакал, жалуясь и суча лапами в одеяле.
   – Кто у тебя там?
   – Кот. На обочине подобрал, жалко стало.
   – Сбили?
   – Ножом искалечили. Хвост отрезали, уши. Глаза выкололи.
   – Околеет.
   – Не околеет, они живучие.
   Мы вписались в караван дальнобоев и шли, как тральщик среди линкоров. Навстречу, в сиянии фар, проносились груженые монстры. Отдельные идиоты, нарушая отлаженный ход, путались под ногами, дуроломом выбрасывались на встречную и, мгновенно впав в панику, истерично мигали, насмерть перепуганные трубным, гаврииловским рёвом летящего в лоб динозавра.
   – Что делают, сволочи! – Он притормаживал, и перед нами втискивался очередной элегант, с тем, чтоб через полминуты вновь перечеркнуть разделительную. – Мудозвоны!
   Профессионалы перемигивались, совершая незаметные перестроения. Мы катили в потоке, и я молол языком, рассказывая о своём путешествии – подробно, день за днём, отвлекаясь на ассоциации, растекаша мыслию по древу и не давая ему уснуть. Он не спал больше суток, в шесть утра его ждали на Кирочной и, чтобы поддержать в нём сознание, мне требовалось пробалаболить четыреста километров.
   Я старался. Махал руками, мешал правду с вымыслом, изображал в лицах. Врал, приукрашивал, непрерывно курил и пил газировку. Выдыхаясь, завёл про «Скорую» – и одной только этой темы мне хватило от Валдая до Киришей.
   В Крестцах мы вышли, съели по пирогу с творогом, высыпали в кружки по пять кофейных пакетов и со спичками в глазах поехали дальше. Он остекленело держался за руль, я же, избегая монотонности в голосе, севшим аккумулятором пахал на последних миллиамперах, рубанувшись-таки под Тосно и проснувшись уже на Московском. Часы показывали пять тридцать.
   – Тебе куда?
   – Чуть дальше, в метро.
   Отравленный никотином, с ноющими суставами, я вылез у спуска в подземку.
   – Спасибо тебе.
   – Тебе спасибо. Давай, будь.
   – Пока.
   У решётки, источая аммиак, дремали бомжи. Ровно в пять сорок пять, опаздывая, по ступенькам скатилась крыса. Без неё тут, похоже, не начинали – метро открылось незамедлительно.
   Кинув в дырку бережно хранимый жетон, я доехал до дома. Отмыл кота, перевязал, поставил перед ним блюдце с водой. Выполз в лавку, купил ему фарша и молока, а себе яиц и бифштексов. Поел, постоял в душе, залёг и проспал до пяти. Проснулся от жажды. Во рту горчило от табачного перегара. Попил воды, проведал кота. Тот ничего не ел, лежал в лёжку, но коротко дал понять, что ещё жив. Смотрелся он как тяжелораненый из военного фильма.
   – Не-скажет-ли-кто-нибудь-бедному-человеку-потерявшему-драгоценное-зрение-в-боях-во-славу-своей-родины-Англии-в-какой-местности-он-находится?
   О, точно! Пью. Слепой Пью – самое для него имя.
   Я снова залёг, заново привыкая к изменившемуся интерьеру своей берлоги.
   Стеллажи. Книги. Кассеты. Фотки.
   Молодой Леннон в студии – роговые очки, «рикенбеккер» и стоящий рядом, что-то втолковывающий ему Мартин [102 - Мартин, Джордж — звукорежиссёр «Битлз».].
   Озадаченный, чешущий репу, Боб Дилан – микрофон, приклеенный к гитаре листок с текстом, губная гармошка на съехавшем хомуте.
   Застывший в прыжке Брюс Спрингстин.
   Застывший в прыжке Пит Тауншед.
   Сегодняшние, седые и постаревшие, «Шэдоуз».
   Хорошо дома!

   Смотался к Феде-травматологу, закрыл больняк. Звякнул на службу. Оказалось, я сегодня работаю и посему обязан выйти с нуля. Положил Пью свежей еды, поел сам и, не торопясь, пошёл на подстанцию…

   – Как сегодня? Дрючат?
   – В рот и в нос. В Лавру чьи-то мощи завезли, на гастроли, так богомольцев вторые сутки косит. С ночи очередь занимают, мослы послюнявить, до Обводного хвост, врубись? Пачками валятся – в Мариининке [103 - Мариининка — здесь: Мариининская больница на Литейном проспекте.] аншлаг ежедневно.
   – Надолго?
   – Завтра ещё, а потом увозят – чёс у них.
   У микроволнухи, дожидаясь, стояла шеренга тарелок.
   – А вторую-то печку куда дели?
   – Накрылась. Психи прикончили. У нас же теперь психи стоят.
   Психиатрическая бригада то есть. Каждое утро спецы разъезжаются по районам, стоять на подстанциях для лучшей оперативности. У одних кардиологи, у других педиатры, а нам вот психиатров подселили. Народ специфический – общение с больными влияет.
   – Ну, висит же плакат, русским по белому: «МЕТАЛЛИЧЕСКУЮ ПОСУДУ В ПЕЧКУ НЕ СТАВИТЬ!!!» Они, дятлы, берут и кастрюлю запихивают!
   – Да, слушай, ты знаешь – Клыкачёв зачехлился?
   – Иди ты?
   – Точно.
   Мерзкий тип. Десять лет нервы мотал, по три раза на дню помирал. В больницы не ездил – раскалывали на раз! – нас донимал. Прирождённый страдалец. Иов. Очень это дело любил. Слёзы, стоны – осклизлый ком протоплазмы.
   – Мы, как его законстатировали, тут же шампанского взяли, коньяка, электрошашлычницу приволокли и даже на «катюшу» скинулись: шестнадцать залпов произвели, как стемнело. Врубили мигалки у машин, настроились на «Наше радио» и в пляс под «Хару-Мамбуру».
   – А самый прикол в том, что он в ванне утонул, с перепою.
   Пили чай, смакуя очередное затишье.
   – А ты как – отдохнул?
   – В полный рост.
   – Загорел, я смотрю. Где оттягивался?
   – В Крыму.
   – Молоток! Сколько сейчас Федька за больняк берёт?
   – Полтинник сутки.
   Сейчас можно, свои вокруг.
   – А мы тут без тебя на рейверском марафоне дежурили.
   – И что, понравилось?
   – Двух вещей не хватало: лицензии на отстрел и «минигана» на крышу.
   То ещё удовольствие – амфетаминовые передозы через весь город челночить: привез, выгрузил и обратно. К стихийным бедствиям приравнивают, неофициально.
   Я вдруг понял, что скучал по всему этому. Ни разу за неделю не вспомнил, а вот поди ж ты! Сижу – свой среди своих, – наслаждаюсь: хорошо! Через месяц, правда, снова осточертеет, но к этому времени уже в Марокко будет пора.
   – Два-семь, восемь-шесть, семь-пять, один-четыре – все поехали.
   – Ну, всё! Савичевы умерли, умерли все. Добро пожаловать в реальность.
   – Давай, Ир, Светку дома оставим, ты не против?
   Зелёная с недосыпа Бачурина с надеждой посмотрела на Скво, и Ирка – так и быть! – снизошла.
   – Оставайся.
   И Светка, не веря своему счастью, кинулась в койку…

   Перед теликом, заторможенные и прозрачные, сидели Журавлёв с Егоркой.
   – Чё не спите, придурки?
   – Ты понимаешь, пришли, включили, а там трахаются. Стали смотреть. Думали, порнуха, оказалась пое…ень!
   Скво вытащила из шаткой горы в раковине кружку и теперь отмывала её, макая губку в мерзкие лохмы раскисшего мыла – средства для мытья посуды сестра-хозяйка не выдаёт, уверяя, что украдут, а вместо полотенца вешает нам старый халат, который к вечеру трансформируется в жуткую серо-сырую тряпку. Над гвоздем, на котором он обычно висит, несмываемым маркером выведено: У ВОРОТНИКА ЧИЩЕ!
   Было сыро, жарко, накурено. Горели конфорки. Открытое пространство отважно пересекали шустрые «стасики». Одного из них, изловчившись, Егорка щелчком отправил в огонь.
   – Вид редкий и исчезающий, – удовлетворённо пояснил он.
   – Живодёр ты, Горушкин, – механически констатировала Скво.
   – Давай-давай, пожалей его.
   – Один-четыре, поехали, один-четыре…
   Вернувшись с вызовом, Санёк молча положил перед Егоркой бумажку. Тот мучительно застонал: девяносто лет, ушиб руки и, вдобавок, не за свою станцию. Четвёртый час!!! Поливая матом, мужики вышли. Скворцова пошла спать, а я остался заполнять за неё карты вызова – ничего сложного, стандартные фразы, разбавленные любимыми оборотами начальства, у каждого из которых свои прихваты: одному сойдёт «алкогольное опьянение», а другому – исключительно «запах алкоголя в выдыхаемом воздухе»…

   Говорят, есть станции, где по ночам диспетчер ходит и будит, а не орёт, как потерпевший, в селектор. Наши же падлы поднимут всю смену, но оторвать жопу от табуретки и не подумают. Журавлёва с Горушкиным под гневный аккомпанемент таки подняли, народ, ворча и ворочаясь, понемногу затих, а я, проснувшись окончательно, вышел пописать.
   Рассвело. Был час дворников. Время опоражнивать мусоропроводы и обнаруживать в кустах и подъездах синих, в звонкой весенней изморози, алкашей.
   В столовой, нагнувшись над раковиной, брился Веня. Не замечая меня, он негромко напевал детскую песню:

     Там, за рекою. Там, за голубою.
     За синими озёрами, зелёными лесами,
     ждут нас тревоги, ждут пути-дороги.
     И под огнём свою найдём, с которой не свернём.

   Вот это да!
   – Прикинь, Вень, я её последний раз в детском саду слышал.
   Он обернулся.
   – А-а, вы её тоже пели?
   – А то! Я, правда, только припев помню, и это ещё:

     Дали парню трудную работу –
     набивал он ленты к пулемёту.
     А врагов в степи кругом без счёта…

   И он подпел:

     А патронов – каждый на счету!

   – Целое представление устраивали: сабли, будённовки, «максим» зелёной пластмассы… Ты кем был?
   – Белогвардейцем. А ты?
   – И я тоже. Так переживал, помню, что в красные не попал.
   Веня засмеялся и протянул руку.
   – Здоров, Че. Как съездил?
   – Во! – Я показал большой палец. – Жизнь за неделю прожил.
   – А представь, так целое лето? Всё на периоды делишь: это было… ммм… незадолго до того, как кончились деньги.
   – У меня там, кстати, рюкзак украли, в Новом Свете.
   – Не пропал?
   – Как видишь.
   Он открыл холодильник.
   – Сок будешь?
   Я пил и смотрел на девушку на стакане. Он перехватил мой взгляд и загадочно улыбнулся.
   – Джексон завтра отвальную устраивает, в Петеярви. Сосновый лес, озеро… Поедешь?
   – Конечно. Народу много?
   – Рыл двадцать.
   – Восемь-шесть, поехали, восемь-шесть. Скворцова, Черёмушкин, Бачурина.
   – Завтра, в полпятого, с Финляндского.
   – Ладно, договорим после…

   Отвезли на Литейный и, не спеша, по Пестеля, вдоль Летнего сада, возвращались домой. Было пасмурно и тепло. Дул ветер. В каналах отплясывала волна; распустив пенный хвост, втягивался под мост стеклянный, плоский, как палтус, экскурсионник. На Лебяжьей пропустили на перекрёстке единственную на «Скорой» тётку-водителя – хрипатую обаяху Светку Сузи. Вышли за ней к набережной, свернули к Прачечному мосту.
   – Вов, прыгнем?
   Бирюк пожал плечами: пожалуйста! Притопил газ, взлетели, сорвались с горба – вот она, невесомость!
   – Ы-ы-ых!
   – Меня, когда на такси работал, молодёжь часто просила прыгнуть – целовались в этот момент, модно было
   Довольно длинная фраза для Бирюка.
   – Ты на отвальной у Джексона будешь?
   Он покачал головой:
   – На дачу надо. Сажать пора.
   – А ты, Ир?
   – Я работаю.
   Скво перед отпуском. Третий месяц через сутки пашет, на отпускные работает – один нос на лице остался.
   – Он нам и так проставился, на станции. Денег до хрена – продал всё.
   То ли одобряют, то ли наоборот.
   – Эх, чёрт, завидую я ему!
   Оба с недоумением на меня смотрят.
   – Чё тут завидовать? Неизвестно куда, неизвестно зачем, ни кола ни двора, ничего…
   Я промолчал. Эдем дас зайн: кому банками управлять, кому в порнухе сниматься, кому под парусом к горизонту идти…

   А все уже были в курсе.
   – Здорово, крымчанин. Как там погода?
   – Зашибись.
   – Где был?
   – Да так… пробежался по-быстрому от Коктебеля до Алушты.
   Галя-Горгона старательно искала что-то в шкафу.
   – Долго бежал?
   – Трое суток.
   Горгона выплыла из диспетчерской и ломанулась вдоль коридора – докладывать.
   – Во, блин, как сайгак по кукурузе.
   – Не говори. Аж сало на бортах затряслось.
   – Всё, Феликс, теперь ты в персональной опале.
   Принцесска уже пылила из кабинета, держа в руках синий листочек.
   – Феликс Аркадьевич, у меня есть все основания подвергнуть ваш больничный лист тщательному изучению.
   Вспомнился Булгаков.
   – О чём речь, его обязательно надо подвергнуть. Как это так: больничный – и вдруг не подвергнуть?
   – Боюсь, мы будем вынуждены с вами расстаться.
   – Удивительное совпадение! Вы знаете, об этом же я думал сегодня утром, слово в слово причём.
   Один-ноль. И настроения прибавилось.
   – Всё-таки мудры были римляне, – сказал я. – Ничего не имею – ничего не боюсь.
   – Ага, особенно в свете последних событий.
   Что ещё стряслось?
   – Вот так вот оставь станцию на час с четвертью. Ну?
   Егорка нехотя пояснил.
   – Отработавшая смена лишена КТУ за невымытую посуду.
   – Ё-моё!
   – Всем обрезали, даже Бачуриной – вместо тебя выходила, между прочим, по Виолиной просьбе.
   – Я фигею в этом зоопарке. И что?
   – Ничего. Огребла со всеми, во имя торжества справедливости.
   Принцесска, явно слыша последнюю фразу, мелькнув, закрылась в туалете.
   – Так волну надо гнать.
   – Беспонтово. Не за одно, так за другое лишат. Найдут за что.
   – Да бросьте! Давайте все хором по собственному напишем? Типа, две недели у вас, ребятки, на разрулить, иначе набирайте себе новую станцию. И в прессу стукнем. Полсотни человек разом уволились – до небес кипеш подымется!
   Махнули рукой.
   – Забей, Че.
   Появилась Горгона.
   – Где заведующая?
   Егорка, кивнув на сортир, был краток.
   – Срёт.
   Все усмехнулись. Горгона ретировалась.
   – Давайте зарубимся.
   – Хочешь – рубись.
   – А вы?
   Отмахнулись: уймись, Феликс.
   Ну и хрен с вами, со всеми!

   – Я слышал, Виолетта Викентьевна, нас КТУ лишили?
   Принцесска оторвалась от монитора. Интересно, что там у неё на экране?
   – Девяносто семь вызовов станция приняла, бригады с обеда сдёргивали, уличная после нуля пять раз выезжала – когда им посуду мыть?
   – Вам, Феликс Аркадьевич, в свете вашего больничного, лучше бы помолчать.
   – А почему, собственно? Я здесь много лет в качестве аварийного имущества – все прорехи мной затыкают, так что имею право…
   – Феликс Аркадьевич, тема закрыта.
   – Ещё минуту, пожалуйста.
   Я подал ей заявление. Ну, чем не повод? И уйду красиво, весь в белом.
   Вчитавшись, она подняла бровь.
   – Ммм… в знак протеста?
   – Вот именно.
   Она расчеркнулась.
   Свобода!

   Настроение было прекрасное. Я прошёл по Суворовскому, навернул блинов у «Наташи» и вернулся по Греческому на Некрасова – сунуть нос в «Снаряжение», «Солдата Удачи» и в «Музыканта». Было приятно заценить новую подвеску «Каньона», примерить штатовский «бурепустынный» куртец, дунуть в басовито жужжащую хонеровскую «Комету» и, купив на углу Невского и Литейного морожняк, прыгнуть в троллейбус, неторопливо трюхающий до самого до подъезда.
   Дома я подбодрил Пью, смешал для него фарш с яйцами, соорудил себе роскошный омлет и, малость покайфовав в душе, залёг, включив «Дискавери» – прямо в разгар битвы за Мидуэй.
   Падали в чёрно-белое нерезкие, выцветшие торпедоносцы, росли, закручиваясь, разрывы, и неожиданно цветная пехота внимательно провожала трассой из «томпсона» зарвавшегося японского лихача.
   Приковылял Пью, поводил усами, кое-как влез. На ощупь устроился на груди, вытянул лапы и запел, бесхвостый и увесистый, как рысёнок.
   Радость возвращения. Полной мерой. Даже через край пару капель.
   И жизнь на контрастах.
   Ныне и присно.
   Et saecula saeculorum! [104 - Et saecula saeculorum! (лат.) – И во веки веков!]

   Она была точь-в-точь как та девушка со стакана. Невысокая, ладная, с хвостом жёстких волос, продетых в вырез бейсболки. Миндаль глаз и сахар зубов, чёрные джинсы, чёрные маленькие берцы, старый «ЗиМ» на стёртом браслете.
   – Вас как зовут?
   – Надя.
   И меня продрало до самых костей.
   Она топала впереди, отводя низкие ветки.
   – Вень, откуда? – шёпотом.
   – На вызове познакомился. Скажи?
   Я не смог – во рту пересохло. Кивнул только.
   Я смотрел, как мелькают её стоптанные каблуки, как оттопыриваются, держась за лямки, загорелые локти, как остаются на волосах чешуйки с веток. Я вслушивался в топоток её ботинок и пытался поймать её запах, но на тропе, забивая всё, царил исключительно аромат джексоновских шашлыков, а сам Джексон с ведром в руке, словно Кристофер Робин, возглавлял караван.
   Потом ставили палатки, волокли сучья, палили костёр. Джексон, весь в луке и уксусе, лазил руками в ведро. Потом выпивали, галдели, закусывали; я что-то рассказывал – смешное, потому что вокруг хохотали, – и смотрел на неё, смотрел непрерывно.
   – Здорово накрывает, правда?
   Это Веня. Прям изнутри светится.
   – Давно ты с ней?
   – Третий день.
   – А Лёха?
   Он помолчал.
   – А с Лёхой, Феликс, похоже, всё.
   Так вот почему она не поехала!
   – Я тебя понимаю.
   – Мне самому неловко, но, знаешь, после того как я Надю увидел – всю ночь не спал. Ходил взад-вперёд по кухне, весь «Беломор» у Птицы спалил.
   Мясо шипело и плевало в пламя мутными каплями. Стали передавать шампуры, привинтили кран к бочонку «семёрки», вынули из озера охлаждённые пузыри. Коллектив, держа шпаги торчком, стаскивал зубами вкуснятину. Гасконец, директоря разливом, прошёлся горлышком над разномастными кружками.
   – Ну чё, сменщик, жаль, конечно, что валишь. Ну, да ладно, рыба ищет, где глубже. Крути баранку, шли фотки. Надоест – возвращайся.
   – Ни пуха ни пера, Жень!
   Стукнулись, выпили, зажевали. Костёр обступала непроглядная темь. В него кинули лапника – ударил жар, озарил, отсалютовал россыпью искр – народ, извиваясь, отполз подальше. Стреляли сучья. В углях оплывала бутылка. Переговаривались.
   – Слышь, Жек, без проблем вообще оформляют?
   – Наши – да. А эти вконец достали – то одну им бумажку, то другую – на нет ноги стёр, пока бегал. На члене прыгал, как Тигра на хвосте…
   Джексон светится именинником: паспорт, виза, зелёная карта, работа чуть ли не по прилёту – в сорок лет жизнь только начинается! В последнюю смену, под утро, пока Митька истории заполнял, он надул резиновых перчаток, штук шесть, привязал к мигалкам и в таком виде двинул на станцию. Люди на работу идут, сизые, злые, а глаза поднимут – и улыбаются. Встали на светофоре – мужик. Суёт пару «Калинкина»: пацаны, блин, такой депресняк с утра, а вас увидел, и полегчало! Нате вот, глотните холодного…
   – Ты только смотри там, как Гарик не стань, а то ведь он теперь москвич у нас, целых полгода. Ты б слышал, как он «алло» произносит. С ним трёшь – впечатление такое, что ещё минута – и станет уверять, что московский кал вкуснее.
   – Не, Жека не станет. Давай, старик, за удачу на канадских дорогах…
   Захорошело. Отвалились и закурили. Станишевский пел, ему с ленцой вторили – объелись. Неожиданно вступила Надя. Прикрыв глаза, она вела второй голос, время от времени наполняя мелодию зудом маленького варгана. Выходило удивительно хорошо. Варган жужжал, завораживал, песни скатывались в минор, рождая светлую грусть, и народ приутих, пустив по кругу пузырь с вермутом. Они запели «Поплачь о нём». Костёр опал. Я смотрел на её очерченное контрастом лицо. Щёлкали сучья; шипела, выпуская воздух, брошенная в огонь пластиковая бутыль.
   Кольнула невралгией тоска, вернулось прежнее осеннее одиночество. Накрыло, словно стаканом. Я отодвинулся в тень и сидел, изучая шнурки на ботинках, а потом встал и ушёл в лес. Сунул руки в карманы и пошел, не разбирая дороги, загоняя в горло злые, колючие слёзы.
   Под ногами стонало и трескалось. Стонало и трескалось в средостении [105 - Средостение (анатомич.) – отдел грудной полости, расположенный непосредственно за грудиной.]. Я пёр напролом, с хрустом, ничего не видя перед собой, и в какой-то момент с размаху налетел на её маленькое смуглое тело.
   – Ты? – Я был поражён, как никогда в жизни.
   Она встала на цыпочки и маленькие плотные груди упёрлись мне в рёбра. Я замер.
   – Знаешь, – она подняла глаза, – я, похоже, тебя люблю.
   Я не поверил. Её губы коснулись моих, и кажется, я потерял сознание. Меня куда-то кидало, а мимо проносилось огромное и мерцающее. Я ничего не видел и не помнил – я был не здесь. Потом стало резче.
   Она приблизилось, и на лицо мне упал поток чёрных волос. Я ощутил свои руки. Они обнимали. По пальцам, покалывая, перетекал ток; я провёл ими по ложбинке, протянувшейся вдоль спины, и испугался – так замолотило в висках. Было жарко. Земля уплывала.
   – Умрём в один день?
   Она очень серьёзно кивнула. У меня вновь перехватило в горле, но это было бы уже слишком, и я осторожно привлёк её к себе…

   Надя лежала в ванне, выставив из воды узкое, в хлопьях, колено. Я сидел рядом, опустив руку в невесомую пену. Новое, небывалое ощущение поднималось в душе. Я прислушался к нему и понял – я счастлив. По-настоящему. Впервые в жизни. Глядя на неё, я тихонько запел:
   – Уэн ай гет олдер, лузин май хэйр…
   И она подхватила:
   – …мэни йерс фром нау [106 - «Когда я стану старым и лысым…» — первая строчка битловской When I’m Sixty Four.].
   Есть!
   Есть!!!
   Это – она!
   Я нашёл её. Наконец-то я её нашёл!
   Пришёл кот, прислушался, повертел головой.
   – Пью, это Надя. Надя, это Пью – английский пациент.
   Пью сипло мяукнул, дескать, вас понял, продолжаю обход, и скрылся.
   – Кто его так?
   – Не знаю. На посту ГАИ подобрал, в Торжке, три дня назад.
   – Бедный.
   – Да уж… Слушай, а не устроить ли нам по такому поводу новоселье?
   Звонок.
   – Надя у тебя, Че?
   Вот и всё.
   – Да.
   – Позовёшь?
   Раз, два… ну?
   – Нет, Вень… Прости.
   Он шумно вздохнул.
   – Феликс!
   – Ты не представляешь, старик, как мне жаль…
   Пауза и частые гудки в трубке.
   – Кто это? Веня?
   Клетчатая ковбойка поверх мокрой кожи, тюрбан из полотенца на голове, маленькие крепкие голени. Я кивнул.

   – Всё?
   – Да.

   Последней его видела Настенька. Он спускался по эскалатору с рюкзаком и, заметив её, отсалютовал двумя пальцами от виска. На работе он больше не появился.

   Но я надеюсь – мы встретимся. Надеюсь, он не останется на островах Тристан-да-Кунья и не сгинет в песках Тенере, не провалится в трещину на Земле Франца-Иосифа и не попадёт в лавину в Каракоруме [107 - Тенере – пустыня в Нигере; Каракорум – пакистанская часть Гималаев.].
   Я надеюсь встретить его, обнять и сказать то, что хотел сказать ему всё это время: что он дорог мне, что мы – так уж сложилось – братья, что я люблю его и благодарен ему за всё: за Надю, за жизнь, которую мы ведём, за то, что он спас меня. Мы пригласим его к себе в дом, который, я знаю, придётся ему по душе потому, что в нём нет ничего лишнего, но самого необходимого – вдоволь. И мы попросим у него прощения. И он поймёт.
   Я очень надеюсь на это, а пока пусть у него будет всё хорошо – и спички не отсыреют, и собаки не подведут. Я верю: это незримо дойдёт до него, и когда-нибудь он вернётся. А пока – пусть он бродит. И пусть его сопровождает Удача.
   Там.
   Далеко.
   За синими озёрами, зелёными лесами.

Михаил Сидоров Записки на кардиограммах

Записки на кардиограммах

Часть первая …в ясном сознании…

Отступление Testimonium Paupertatis

Часть вторая Синдром отмены

Часть третья День радио

Часть четвёртая Доплата за вредность

Коротко напоследок Результат выезда

Часть пятая Остановка в пути

Часть шестая Реакция на ситуацию

Часть седьмая Смерть в присутствии

Выписной эпикриз По собственному желанию