Говард Филлипс Лавкрафт
Картина в доме

   © Чарный В., перевод на русский язык, 2024
   © Володарская Л., примечания. Наследник, 2024
   © Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024
//-- * * * --//

   Искатели ужасов часто посещают странные, отдаленные места. Для них есть катакомбы Птолемаиды и высеченные из мрамора мавзолеи кошмарных стран. Они взбираются на освещенные луной башни разрушенных рейнских замков и осторожно спускаются по черным, затянутым паутиной ступеням под беспорядочно разбросанными камнями забытых городов Азии. Их святыни – населенные призраками леса и безлюдные горы, они бродят у зловещих монолитов на пустынных островах. Но истинный эпикуреист ужаса, для которого новое упоение невыразимым кошмаром является конечной целью и смыслом существования, более всего чтит старинные, одинокие фермы в лесной глуши Новой Англии, ведь там темные стихии силы, одиночества, гротескности и невежества сливаются воедино, порождая высшую степень чудовищности.
   Страшнее всех прочих зрелищ некрашеные деревянные домишки, отстоящие от дорог, обычно съежившиеся на волглом, поросшем травой склоне или опирающиеся на обнажившийся гигантский пласт породы. Так они ежились и жались две сотни лет или больше, а к ним подбирались ползучие растения и вокруг пышно разрастались деревья. Теперь они почти полностью скрыты необузданной буйной зеленью под сенью тенистых стражей, но их оконца все еще безобразно таращатся, моргая сквозь смертное оцепенение, что отводит безумие, притупляя память о неописуемом.
   В таких домах жили поколения странных людей, подобных которым еще не видывал свет. В плену мрачной и фанатичной веры, отвергнутые сородичами, их предки искали свободы в глуши. Там, вдали от препон, чинимых соплеменниками, отпрыски расы завоевателей действительно преуспевали, но рабски, омерзительно трепетали перед зловещими призраками, порожденными их собственным сознанием. Существуя отдельно от просвещенной цивилизации, сила этих пуритан обратилась к своеобразному пути; в своей изоляции, патологическом подавлении собственных чувств и борьбе за выживание с беспощадной природой они пробудили в себе дурные, затаенные склонности родом из глубин их холодного северного наследия. Нужда сделала их расчетливыми, а воззрения стойкими, и в них, погрязших во грехе, не было ничего прекрасного. Грешили они как и было положено смертным, а строгость их принципов насильно склоняла прежде всего утаивать грехи; так все меньше и меньше они сознавали, что именно скрывают. Только молчаливые, сонные дома пристально глядят из глухомани и могут поведать нам, что таится в них с первоначальных времен, но они необщительны и неохотно встряхиваются ото сна, помогающего им забыться. Порою склоняешься к мысли, что снести эти дома было бы благом, так как сны им приходится видеть часто.
   К подходящей под это описание постройке одним ноябрьским днем 1896 года меня привел дождь столь холодный и обильный, что я предпочел бы укрыться где угодно, лишь бы не оставаться снаружи. Какое-то время я провел среди жителей долины реки Мискатоник в поисках определенных генеалогических сведений; поскольку путь мой был извилистым, уводя меня от цивилизации в труднодоступные места, я счел подходящим воспользоваться велосипедом, несмотря на исход осени. Я оказался на дороге, что выглядела заброшенной, выбрав ее в качестве кратчайшего пути в Аркхэм; непогода застала меня вдали от городов, и я не видел никакой возможности укрыться, кроме как в ветхом, отталкивающем деревянном строении, чьи подслеповатые окна слабо мерцали меж двух огромных голых вязов у подножия каменистого холма. Дом стоял в стороне от остатков дороги и тем не менее вызывал у меня неприятное ощущение с тех самых пор, как я заметил его. Обыкновенные, безопасные дома не смотрят на путников с таким лукавством и навязчивостью, и в ходе моих генеалогических изысканий я встречал легенды вековой давности, заставившие меня относиться к подобным местам настороженно. Но сила стихии преодолела мои сомнения, и я без колебаний направил велосипед по заросшей сорняками возвышенности к закрытой двери, казавшейся одновременно таинственной и заманчивой.
   Почему-то я счел, что дом заброшен, хотя, приблизившись, уже не был столь уверен в этом; несмотря на то что дорожки действительно поросли травой, они сохранились слишком хорошо, чтобы служить доказательством полного запустения. Поэтому, вместо того чтобы пытаться открыть дверь, я постучал в нее, испытывая беспокойство, которому не мог найти внятного объяснения. Пока я ждал на грубом, замшелом камне, служившем в качестве порога, я окинул взглядом соседние окна и фрамугу надо мной, заметив, что они были целыми, невзирая на то, что были старыми, дребезжали и почти полностью заросли грязью. Это означало, что постройка все еще обитаема, несмотря на уединение и общую запущенность. Однако ответа на мой стук не последовало, и, постучавшись еще раз, я тронул дверь, и проржавевшая задвижка подалась, оказавшись незапертой. Дверь открывалась в маленькую прихожую со стенами, с которых отваливалась штукатурка, и чувствовался слабый, но удивительно мерзкий запах. Я вошел, завел внутрь свой велосипед и закрыл за собой дверь. Впереди была узкая лестница, шедшая наверх, сбоку от которой была небольшая дверь, по-видимому, ведущая в подвал, а слева и справа за закрытыми дверьми были комнаты первого этажа.
   Прислонив велосипед к стене, я открыл дверь слева, шагнув в комнатку с низким потолком, где единственным источником слабого света были запыленные окна; обставлена она была до крайности просто, даже примитивно. Похоже, что это была гостиная, так как здесь стоял стол, несколько стульев и огромный камин, над которым на полке тикали старинные часы. Виднелось несколько книг и газет, но в сумраке мне нелегко было разобрать их названия. Меня привлекал единообразный ореол архаичности, сквозивший во всем, что я видел вокруг. В большинстве домов этой местности я встречал множество реликвий из прошлого, но здесь печать старины лежала на каждом из предметов: я не мог найти ни одной вещи, сделанной после революции. Будь убранство комнаты менее скромным, здесь был бы настоящий рай для коллекционера.
   Обследуя это старомодное жилище, я вновь ощутил былую неприязнь, впервые вызванную внешней убогостью постройки. Я никак не мог понять, что же отталкивает и пугает меня, но общая атмосфера наталкивала на мысли о нечестивой дряхлости, неприглядной неотесанности и тайнах, которые следовало позабыть. Садиться мне не хотелось, и я бродил по комнате, осматривая разнообразные предметы. Первой жертвой моего любопытства пала средних размеров книга, лежавшая на столе; вид ее был совершенно допотопным, и я подумал, что ее место не здесь, а в музее либо библиотеке. Переплет был кожаным, с металлическими вставками и превосходно сохранился; странно было видеть в столь низменном жилище столь необычную вещь. Раскрыв ее, я удивился еще больше, так как передо мной был доклад Пигафетты о дельте Конго, записанный на латыни по заметкам моряка Лопеса и напечатанный во Франкфурте в 1598 году. Мне часто доводилось слышать об этом труде, искусно проиллюстрированном братьями Де Бри, и я на миг позабыл о своих тревогах, жадно листая страницы. Гравюры и в самом деле были занимательными: исходя из размытости описаний художник вовсю использовал воображение, изобразив негров светлокожими и наделив их европеоидными чертами, и я бы продолжил изучать книгу, если бы не одно тривиальное обстоятельство, вновь пробудившее во мне беспокойство и докучавшее моим утомленным нервам. Книга с завидным упорством раскрывалась на двенадцатом эстампе, где с отвратительным пристрастием изображалась мясная лавка каннибалов Анзику. Я слегка устыдился того, что столь малозначимая вещь сумела впечатлить меня, но все же гравюра тревожила меня, особенно в связи с некоторыми пассажами, где описывались гастрономические предпочтения анзиков.
   Я повернулся к соседней полке, изучая ее скудное литературное содержимое – Библию восемнадцатого века, «Путь паломника» того же периода, иллюстрированный гротескными ксилогравюрами и напечатанный составителем альманахов Исайей Томасом, попорченный двухтомник Magnalia Christi Americana Коттона Мэзера и несколько иных томов, не менее старых, – как вдруг мое внимание привлек явный звук шагов из комнаты наверху. Сперва я оцепенел от страха, но, принимая во внимание то, что на мой стук никто не ответил, заключил, что шагавший наверху только что очнулся от крепкого сна, и с куда меньшим изумлением слушал, как тот спускается вниз по скрипучей лестнице. Поступь была тяжелой, но на удивление осторожной, и последнее обстоятельство насторожило меня куда больше. Войдя в комнату, я закрыл за собой дверь. После недолгой тишины – должно быть, некто изучал мой велосипед в прихожей – я услышал, как он взялся за ручку, и увидел, как открылась обшитая панелями дверь.
   В дверном проеме появилась фигура столь необычайная, что я бы вскрикнул, не будь столь хорошо воспитан. Хозяин дома оказался седобородым стариком в обносках, но его манера держаться и сложение внушали почтение и вызывали не меньшее удивление. Росту в нем было не менее шести футов, и, невзирая на годы и очевидную бедность, он был кряжист и крепок. Лицо его было почти скрыто длинной бородой, высоко взбиравшейся по щекам, на удивление румяным и с меньшим количеством морщин, чем можно было бы ожидать, а на высокий лоб ниспадала копна волос, немного поредевших со временем. Голубые глаза, чуть воспаленные, горели необъяснимой живостью и огнем. Но общая ужасающая неряшливость его облика сводила на нет все положительное впечатление. Несмотря на его стать и лицо, неряшливость эта делала его отталкивающим. Я с трудом мог различить детали его одежды, так как мне она казалась не более чем грудой тряпья над тяжелыми сапогами с высоким голенищем, к тому же он был непередаваемо грязен.
   Внешность этого человека и внушаемый им инстинктивный страх подготовили меня к возможному проявлению враждебности, и я почти что вздрогнул от удивления и ощущения поразительного противоречия, когда он указал на стул, обратившись ко мне тонким, слабым голосом, полным раболепной почтительности и заискивающего радушия. Его манера речи была весьма любопытной – особой разновидностью диалекта янки, который, как я думал, уже давно вышел из употребления, и я внимательно прислушивался к его словам, когда он уселся напротив меня для беседы.
   – Дожжиком вас накрыло, ага? – приветствовал он меня. – Рад, что вы окрест дома оказались да зайти ума хватило. Я так прикинул, спал я, а то б заслышал – старый стал, да сплю покрепче, да поболе прежнего. Далеко ли путь держите? По дороге-то этой мало кто ходит, с тех пор как станцию в Аркхэме закрыли.
   Я ответил, что направляюсь в Аркхэм, и извинился за внезапное вторжение в его жилище, после чего он сразу продолжил:
   – Рад видеть вас, молодой господин – редко здесь новое лицо попадется, да и мне нынче какое-никакое, а все развлечение. Вы, никак, с Бостона будете, да? Я там не бывал, но городского сразу вижу – был тут у нас один окружной учитель школьный в восемьдесят четвертом, да вдруг сплыл, и с той поры не слыхать о нем… – Старик издал что-то вроде смешка и не отвечал на мои вопросы. Казалось, он пребывал в необыкновенно благостном расположении духа, и так проявлялись его чудачества, о которых можно было предполагать по его внешнему виду. Мне пришло в голову спросить его, каким образом к нему попала столь редкая книга, как Regnum Congo Пигафетты, и он принялся разглагольствовать с почти лихорадочной веселостью. Впечатления, оставленные книгой, все еще не покинули меня, и я сомневался, стоит ли говорить о ней, но любопытство пересилило все смутные страхи, что скопились в моей душе с тех пор, как я впервые увидел этот дом. К моему облегчению, вопрос не смутил старика; он отвечал охотно, не скупясь на слова.
   – А-а, это та книжка про Африку? Выторговал я ее у капитана Эбенезера Хольта в шестьдесят восьмом, а после его на войне убили.
   Что-то знакомое прозвучало в имени Эбенезера Хольта, и я резко вскинул взгляд. Я уже встречал его в своих генеалогических поисках, но только в дореволюционных источниках. Придя к выводу, что хозяин дома способен помочь мне в моем деле, я решил попросить его об этом чуть позже. Он продолжил:
   – Эбенезер много лет на салемском торговом судне ходил и в каждом порту чего только не повидал. Вроде как в Лондоне он ее достал – нравилось ему всякое такое в лавках покупать. Был я однажды у него в доме, что на холме, лошадей торговал, и книжку-то эту заприметил. Уж больно мне картинки понравились, ну я ее у него и выменял. Чудна́я это книжка – счас, очки только достану… – Старик принялся копошиться в груде тряпья, достав пару грязных, невероятно старомодных очков с маленькими восьмиугольными стеклами и стальными дужками. Нацепив их на нос, он потянулся за книгой и начал любовно перелистывать страницы.
   – Эбенезер кое-как понимал эту, как ее… латынь, а я вот ни гу-гу. Два, может, три учителя мне читали немножко, да еще пастор Кларк, тот, что в пруду, говорят, утоп, – может, вы чего разберете?
   Я ответил, что могу, и, к его удовольствию, перевел абзац в начале книги. Если даже я в чем-то ошибся, поправить меня он не мог, будучи необразованным, и, услышав мой перевод на английский, радовался, как дитя. Его присутствие до некоторой степени начинало мне надоедать, но возможности уйти, не оскорбив его, я не видел. Меня забавляла детская любовь невежественного старика к картинкам в книге, которую он не мог прочесть, и я подумал о том, может ли он читать те книги на английском, что были в комнате. Обнаружив, что старик столь простодушен, я избавился от большинства из своих мрачных предчувствий, и улыбнулся, когда тот вновь заговорил:
   – Чудные картинки, как поглядишь, так призадумаешься. Вот эта, например, в начале. Видали вы когда такие деревья, чтоб у них листья были вверх тормашками? А люди эти – ну не могут они быть черномазыми – это уж из ряда вон. Скорей они как краснокожие, даже если и живут в Африке. Вот эти твари божьи навроде обезьян, а вот не то человек, не то обезьяна, а вот об этой я вообще слыхом не слыхивал. – Он ткнул пальцем в знаменитую гравюру, на которой красовалось подобие дракона с головой аллигатора.
   – А счас я вам самую лучшую покажу, вот тут, посередке… – Старик заговорил с хрипотцой, и взгляд его стал ярче, а его неуклюжие пальцы, казалось, потерявшие прежнюю ловкость, все же справились с задачей. Книга раскрылась, словно сама по себе; видимо, к этой странице часто обращались, к той самой, с отвратительным двенадцатым эстампом, изображавшим мясную лавку каннибалов-анзиков. Ко мне вернулось прежнее чувство тревоги, но я ничем не выдал себя. Особенно загадочным казалось то, что художник изобразил африканцев в виде белых людей – конечности и четвертины торса на стенах лавки выглядели ужасно, а мясник с топором имел омерзительный и совершенно неуместный вид. Но хозяину дома сцена нравилась настолько же, насколько отталкивала меня.
   – Что вы на это скажете – у нас-то ничего такого не увидишь, а? Я как посмотрел, так сразу Эбу Хольту сказал: «Все тело от этого баламутит, аж кровь забурлила!» Читал я в Писании про убийства – как мадианитян резали, – думал всякое, а картинки-то не было. А тут оно видно, все как есть. Грех, если подумать, да разве мы все не зачаты во грехе? Я как погляжу, как этого малого на части рубят, так аж все тело щекочет – и все хочется глядеть да глядеть – видите, как мясник ему ноги оттяпал? Вон голова его на столе лежит, а рядом одна рука, а на земле у колоды вторая.
   Старик все бормотал в исступленном восторге, и выражение его заросшего волосами, испещренного пятнами лица стало совершенно неописуемым, но голос стал тише, а не громче. То, что я чувствовал, сложно передать словами. Все расплывчатые страхи, одолевавшие меня прежде, ожили с новой силой, и я сознавал, что испытываю бесконечно великое отвращение к дряхлому, гнусному созданию, сидевшему так близко. Не было сомнений в том, что передо мной безумец или отчасти ненормальный. Голос старика понизился почти до шепота, а хриплые нотки были страшнее, чем крик, и я дрожал всем телом, слушая его.
   – Как я и говорю, чудные картинки, глянешь, так призадумаешься. Да, молодой господин, я об этой вот самой. Как выменял у Эба книгу, все глядел на нее, особенно как пастора Кларка послушаю в этом его парике. А однажды вот какую забаву удумал – да не пугайтесь вы так, молодой господин, – я только на картинку смотрел, перед тем как овцу на продажу забить – овец забивать, как посмотришь, как-то веселей стало…
   Старик говорил совсем тихо, так что иногда слов было почти не разобрать. Я слышал, как идет дождь, как дребезжат запотевшие оконца, и с удивлением отметил, что близится гроза, необычная в это время года. Колоссальная вспышка и раскат грома потрясли хлипкую хибару до основания, но говоривший, казалось, ничего не заметил.
   – Посподручней мне стало овец забивать – да знаете ли, не насытился я. Как аппетит разыграется, так и ни о чем больше думать нельзя – коли Вседержителя любите, молодой человек, так никому ни слова, но я вам Богом клянусь, что от картинки этой захотелось мне пищи, что не вырастишь, не купишь – да сядьте вы, захворали, что ли? – ничего я не делал, а только думал о том, каково оно будет – говорят, от мяса плоть и кровь обновляются и жизнь оно новую дает, так я и подумал, не проживет ли человек подольше, если б оно было точь-в-точь как…
   Но шепот старика прервался. Причиной тому был не мой ужас, не становившаяся все сильнее буря, бесновавшаяся вокруг, когда я открыл глаза, один на дымящемся пепелище. Прервался он из-за события простого, но в некоторой степени исключительного.
   Меж нами лежала открытая книга, и отвратительная гравюра смотрела вверх. Едва лишь старик прошептал «точь-в-точь как», раздался еле слышный капающий звук и что-то упало на пожелтевшую страницу распахнутого тома. Я подумал, что это дождь протек сквозь крышу, но дождь не бывает красным. На мясной лавке каннибалов Анзику живописно блестело маленькое красное пятно, добавляя правдоподобности омерзительной гравюре. Старик заметил его и перестал шептать даже до того, как увидел ужас на моем лице, а заметив, быстро взглянул наверх, в сторону комнаты, откуда он вышел час тому назад. Я проследил за направлением его взгляда и увидел, что прямо над нами на осыпающейся штукатурке ветхого потолка расплывается влажное красное пятно; оно увеличивалось прямо на глазах. Я не стал кричать, не двинулся с места, просто закрыл глаза. Мгновением позже титанический удар молнии спалил этот проклятый дом с его неописуемыми тайнами, даруя мне забытье, лишь благодаря которому я сохранил рассудок.

1921

Примечания

   Рассказ написан в 1920 г.
   …к периоду после Войны за независимость… – То есть после 1783 года.
   Пигафетта Филиппо (1533–1604) – итальянский историк и путешественник. Его труд «Описание королевства Конго», изданный на итальянском языке в 1591 г., а на английском – в 1881 г., является ценным источником для изучающих историю Африки.
   «Путь паломников», или «Путешествие пилигримов» (1678–1684) – аллегорический роман английского писателя-пуританина Джона Беньяна (1628–1688).
   Томас Исайя (1749–1831) – крупный американский издатель, участник американской Революции, основатель Американского антикварного общества (1812), первый американский издатель Библии. Мэзер Коттон (1663–1728) – один из наиболее известных теологов и авторов Новой Англии колониального периода, фанатичный пуританин, автор многотомного труда, включающего в себя жизнеописания ведущих общественных и церковных деятелей XVII в. – «Magnalia Christi Americana» («Великие деяния Христа в Америке», 1702).
   Он во дни плоти своей… – Послание к евреям (5,7).

Людмила Володарская

Говард Филлипс Лавкрафт Картина в доме

Примечания

Говард Филлипс Лавкрафт
Картина в доме