Владимир Меженков
Русские: откуда мы?

   ЧИТАЙТЕ ТРИПТИХ РУССКОГО НАЦИОНАЛИСТА ВЛАДИМИРА МЕЖЕНКОВА:

   «Русские: откуда мы?», «Русские: кто мы?», «Русские: куда мы идем?»

   РУССКИЕ…
   Стóит произнести это слово вслух, как оно тотчас обрастет множеством эпитетов: шовинисты, оккупанты, фашисты.
   Автор предлагаемого вниманию пользователей Интернета триптиха не принадлежит ни к шовинистам, ни к оккупантам, ни к фашистам. Тем не менее он называет себя РУССКИМ НАЦИОНАЛИСТОМ. Никакие эпитеты его не трогают. Русский националист не тот, кто испытывает ненависть к инородцам и иноверцам (подобные националсты существуют среди представителей всех наций, а не только среди русских); РУССКИМ НАЦИОНАЛИСТОМ ВПРАВЕ НАЗЫВАТЬСЯ ЛИШЬ ТОТ, КТО ДЕЯТЕЛЬНО ЛЮБИТ СВОЙ СТРАДАЮЩИЙ НАРОД.
   Ответственность за бедственное положение, в каком оказались сегодня русские, за неврастению, поразившую нацию, лежит, утверждает автор триптиха, на самих русских. И происходит это оттого, что русские в своей основной массе не знают своей истории, своей ментальности, самих себя. «Если мы хоть чуточку лучше узнаем себя, – пишет он, – если почувствуем, что русские, как и другие народы, способны просчитывать последствия своих действий или бездействия пусть не на дальнюю перспективу, а хотя бы на шаг-другой вперед, если поймем, что нам никто не поможет, кроме нас самих, – значит, у нас есть шанс избавиться от затянувшейся болезни, значит, у нации есть силы, чтобы самостоятельно решать свою судьбу, значит, у России есть будущее, нравится это кому-то или не нравится».
   Автор на огромном фактологическом материале исследует корни происхождения русских, особенности формирования ментальности, начальных религиозных представлений, историю объединения в единый народ, в нацию. Особое внимание уделено взаимоотошениям русского народа и власти, между которыми, доказывает автор, с самых зачатков возникновения государства на Руси пролегла и до сих пор пролегает непреодолимая пропасть.
   Соответственно замыслу триптих состоит из трех книг. Первая книга – «Русские: откуда мы?» – посвящена исследованию вопросов от первых свидетельств о предках русских и до Октябрьской революции. Вторая книга – «Русские: кто мы?» – рассматривает историю русского народа советского периода. Третья книга – «Русские: куда мы идем?» – посвящена новейшей истории России от развала СССР как единого государства и по март 2011 года, когда триптих был дописан.
   Несколько слов об авторе триптиха.
   Меженков Владимир Павлович окончил Литературный институт им. М. Горького и аспирантуру этого института. Работал в журналах «Октябрь» и «Театральная жизнь», в издательствах «Прогресс» и «Хосе Марти» (Республика Куба), в Администрации президента России…
   Автор будет признателен за любые отзывы о его триптихе.

Русские: откуда мы?

И прежде, и теперь мне казалось, что русский гражданин должен знать дела Европы. Но я был убежден всегда, что если, при этой похвальной жадности знать чужеземное, упустишь из виду свои русские начала, то знанья эти не принесут добра, собьют, спутают и разбросают мысли, наместо того чтобы сосредоточить и собрать их. И прежде и теперь я был уверен в том, что нужно очень хорошо и очень глубоко узнать свою русскую природу и что только с помощью этого знанья можно почувствовать, что именно следует нам брать и заимствовать из Европы.
Н. В. Гоголь. «Авторская исповедь»

Предисловие

   Русские составная часть человечества и этим интересны. Нет ничего, что присуще всем людям со времени их появления на земле, и что не было бы свойственно и русским.
   В то же время русские не похожи ни на один другой народ в мире, и этим интересны вдвойне.
   Наша непохожесть на других начинается с попытки найти удовлетворительный ответ на простой вопрос: кто мы? Русские, россияне, русскоязычные?
   Каждый человек вправе идентифицировать себя с нацией, к которой принадлежит. Это право русский язык закрепил в именах существительных. Мы говорим: татары, башкиры, удмурты, чуваши, осетины, евреи, украинцы, белорусы, армяне, казахи, китайцы, японцы, канадцы, американцы, перуанцы и т. д. Право на самоидентификацию со своими нациями мы признаем за представителями так называемых малых народов, населяющих Российскую Федерацию: коряки, алеуты, юкагиры, нивхи, ахвахи, ижорцы… Даже для исчезнувших народов в нашем языке нашлись существительные: иссидоны, керкеты, киммерийцы, меоты, половцы, сарматы, синды, скифы, хазары и т. д. Лишь себя мы никак не идентифицируем. И потому на вопрос о своей национальной принадлежности отвечаем не существительным, а прилагательным: русские. Другими словами, ссылаемся на свою принадлежность к чему-то (народу? географическому пространству?), что само нуждается в определении.
   Русский язык чуток к нюансам и не позволяет слукавить даже в малом. В результате часто случается так, что мы, произнося что-либо вслух, имеем в виду одно, а язык сообщает другое. Возьмите такое заурядное явление, как знакомство. Представители всех народов говорят о себе: «Мое имя такое-то». Русский человек, представляясь, скажет: «Меня зовут Петр, Василий, Анна». То есть, не мы идентифицируем себя со своим именем, а нас так называют, мы лишь подтверждаем свою принадлежность к данному нам имени.
   Непросто отождествить нас со своей нацией и по внешнему облику. Расселившись на огромной территории, занимающей восьмую часть суши, русские из-под Архангельска или Вологды, Ростова или Краснодара, Смоленска или Белгорода, Хабаровска или Владивостока выглядят как представители разных народов. «Среднестатистический» портрет русского попытался нарисовать директор Института антропологии при МГУ, доктор биологических наук Владимир Чтецов: «Европеоидный тип. Мужчина ростом 172 сантиметра, весом 72—73 килограмма, женщина соответственно 160—162 сантиметра и 60—64 килограмма. Каштановые широковолнистые волосы. Прямая спинка носа. Глаза между зеленым и серым…» Впрочем, ученый тут же уточнил: этот портрет одинаково подходит большинству европейцев и распространен вплоть до центральной Франции. Как видим, даже специалисту трудно отождествить русских с русской же нацией.
   Иное дело наши пристрастия, привычки, нормы поведения. Тут сразу все становится на места. Причем для того, чтобы распознать в русском русского, вовсе не требуются особые аналитические способности, глубокие знания антрополага или психолога. Достаточно одного-двух штрихов, и мы безошибочно определим: свой брат! Нужны доказательства? Извольте.
   Для нас все, что не белое, черное, и все, что не черное, белое. Многоцветье мира для нас как бы не существует. Попытка разнообразить нашу цветовую гамму другими красками, предпринятая в начале 90-х годов ХХ века, привела к образованию некой «красно-коричневой» смеси, которая до смерти напугала самих составителей этой смеси. К счастью, она никак не отразилась на нашем мировосприятии. Да оно и понятно. В основе русской ментальности лежит «или – или». Или белое или черное. Или всё или ничего. Или добро или зло. Мы мыслим и судим без затей, по Собакевичу: «Все христопродавцы. Один там только и есть порядочный человек – прокурор, да и тот, если сказать правду, свинья».
   Нет народа более разобщенного, чем мы, русские. Готовые поделиться последним ради блага дальних, мы в отношениях с ближними руководствуемся правилом: бей своих, чтобы чужие боялись. В целом мире не найти людей, которые относились бы друг к другу с большей неприязнью, чем относимся друг к другу мы, русские. Обхамить русскому русского по малейшему поводу, вмазать промеж глаз, вложить в драку всю ярость, на какую только мы способны, – проще, чем простуженному лишний раз высморкаться.
   Носители богатейшего языка, способного передать тончайшие движения души, мы вкладываем всю душу в мат, одинаково понятный как в высших сферах власти, так и в среде бомжей. Привычка материться по поводу и без повода дала, подобно запущенной раковой опухоли, обширные метастазы, вытравившие из нас способность нормально думать и изъясняться по-русски. Мы перестали понимать родной язык и, лишившись речи, утратили способность мыслить.
   Мы не то чтобы фаталисты, а, скорее, прирожденные пессимисты. История так часто ставила нас в безвыходное положение, что мы уже не надеемся ни на что хорошее и заранее готовы смириться со всем дурным, подстерегающим нас за любым углом. «От сумы да от тюрьмы не зарекайся» – вот кредо русских людей. Многократно битые и перебитые, мы не строим никаких планов на будущее. На все случаи жизни у нас припасены готовые, оправдывающие любые наши действия и бездействие ответы: авось, небось и как-нибудь. Потому-то, начав что-либо делать, мы редко доводим начатое до конца.
   В оценке поступков других, да и своих собственных, мы исходим из принципа: «Казнить так казнить, миловать так миловать». Миловать нас не за что. Остается казнить. И мы безропотно всходим на эшафот, готовые сложить голову за самый ничтожный проступок. Стоит ли удивляться, что современная Россия, объявившая себя правовым государством, заняла лидирующие позиции в мире по числу заключенных? Их у нас 740 на сто тысяч жителей, включая глубоких старцев и только что родившихся младенцев. Для сравнения: в Германии их 72, во Франции 90, в Англии 96. Такого огромного числа заключенных, какое содержится сегодня в российских тюрьмах, не было даже при Сталине. Между тем в царской России было всего 60 заключенных на те же сто тысяч жителей. Меньше, чем в современной Германии, славящейся своими законопослушными гражданами.
   Сильно преувеличено мнение, будто русским от природы присуща тяга к знаниям. До сих пор нахожусь под гнетущим впечатлением от телепередачи из Карачаево-Черкесии. Заезжий московский журналист беседовал с пожилыми женщинами-казачками, которые жаловались на отсутствие работы, на то, что коренные жители воруют у них скот и поджигают дома, русских девушек насилуют, а парней ни за что ни про что убивают. В конце передачи журналист спросил, что, по мнению этих многое повидавших на своем веку женщин, нужно сделать, чтобы изменить положение к лучшему? Казачки, до той минуты бойко изливавшие свои горести, вдруг разом примолкли, и лишь одна ответила за всех: «А я не зна-аю, я негра-амотная!..»
   Читатель, вам доводилось встретить на рынке ли вашего города, в торговом ларьке, просто на улице представителя нерусской нации, который признался бы в своей неграмотности? Дожить до седых волос и остаться неграмотной в стране, где всеобщее бесплатное образование не декларировалось, а было фактом, – это позор, в котором и на ушко-то близкому соседу стыдно признаться. А тут на всю страну как орден нацепила себе на грудь: «Я негра-амотная!..» Что стоит за этим бахвальством (а это именно бахвальство и ничего больше)? Убеждение, что чем ты униженней, чем более убог телом и душой, тем больше у тебя прав на особое к тебе внимание, тем больше ты заслуживаешь защиты и опоры. Юродивые, выставляющие напоказ свои действительные и мнимые изъяны, – тоже явление сугубо русское, которое не встретишь ни у какого другого народа. В какой стране можно увидеть памятник, сооруженный в честь юродивого? В одной только России: в самом центре Москвы, на Красной площади, высится Покровский собор что на Рву, более известный как Храм Василия Блаженного, – так звали не народного героя, не защитника земли русской, а юродивого.
   Поскорей получить специальность в колледжах, как стали именоваться бывшие ПТУ, чтобы самостоятельно зарабатывать деньги, – вот предел мечтаний многих и многих русских. Глубокие знания не относятся к числу добродетелей ни основной массы русской молодежи, ни их родителей. Почему-то в среде огромного большинства русских повелось считать, что образование – блажь, впустую потраченное время, помеха для занятий делом. Отчасти в этом повинны власти бывшего СССР, которым для осуществления их «грандиозных планов» то по строительству новых городов, то по поднятию целины, а то по прокладке БАМа требовались молодые сильные руки, а не умные головы. Не секрет, что в последние годы существования советской власти зарплата шофера автобуса втрое превышала зарплату инженера или врача. Вот в русских и вызрело убеждение: зачем гробить лучшие годы на протирание штанов в библиотеках, если и без знаний можно жить припеваючи и при этом быть ничуть не глупей «ученых червей»? Об этом сугубо русском феномене рассказ Василия Шукшина «Срéзал».
   Вошло в многочисленные поговорки неуважительное отношение русских к законам. «Где закон, там и обида», «Закон, что паутина: шмель проскочит, а муха увязнет», «Все бы законы потонули да и судей перетопили» – в этих и других подобных высказываниях запечатлен горький опыт русского народа, для которого любой закон от века олицетворял несправедливость.
   На деле неприятие законов обернулось против нас самих. Вот грустный и отнюдь не единичный пример. Во второй половине 90-х годов в Москве работал французский журналист Антуан Дюрат. Вернувшись на родину, он написал книгу о нас, русских. В письме московскому другу он так объяснил причины, побудившие его взяться за перо: «Есть вещи, которые видны только издалека. Лишь в Париже я понял, что губит вас как народ, как нацию. Прислушайся ко мне…» И поведал несколько историй, способных потрясти воображение любого нормального человека, только не русского. Дюрата возмущал не столько произвол, чинимый российскими милиционерами, сколько покорность, с которой русские мирятся с этим произволом. Лишь один случай показался французу достойным внимания, и вот как он описал его: «Одного человека страж порядка избивал на моих глазах. Человек после каждого удара падал, но снова вставал и требовал у милиционера соблюдения формальностей: представиться и предъявить удостоверение. Милиционер на это только удивленно хмыкал и бил, бил, бил. Ему очень хотелось быть сильным, таким, чтобы с одного удара свалить с ног кого угодно. Ему нравилось, что у него есть дубина, а у других ее нет. И ему было непонятно, что такое мужество. А мужество – это вставать после каждого удара, презирая боль, и требовать соблюдения своих прав. Если бы все русские были такими, как этот, Россия была бы величайшей державой мира!..»
   Читатель, положа руку на сердце, ответьте: много ли среди нас найдется таких мужественных людей? Единицы на миллионы! А потому Россия не скоро станет великой державой. Зато милиционеры, почувствовав свою власть над нами, распоясались настолько, что уже палят из пистолета в покупателей в торговом комплексе, могут застрелить водителя снегоуборочной машины за то, что тот по неосторожности задел боковое зеркальце на его дорогостоящем импортном автомобиле, начинают похищать и грабить людей, разрешать споры между собой посредством табельного оружия. Как такую службу ни назови – милиция, полиция, как угодно еще, – суть останется одна: полная, ничем не стесняемая и абсолютно уверенная в собственной правоте вседозволенность. Косвенное доказательство тому – система Госавтоинспекции. Было ГАИ, стало ГИБДД, а теперь и вовсе ПИДР (Полицейская инспекция дорожного регулирования). Ну и что изменилось в системе от перемены названия? Стало больше порядка на дорогах? Инспектора стали быстрее приезжать на место аварии? Может быть, они научились оказывать первую медицинскую помощь посрадавшим в ДТП? Уменьшилась сумма поборов или соучастие в бандформированиях по грабежам фур, перевозящих ценные грузы, или угонам дорогостоящих автомобилей?
   В частной жизни мы почувствуем себя полными идиотами, если пройдем мимо бесхозной вещи и не присвоим ее. И ведь не скажешь, что без этой вещи нам и дня не прожить; мы тащим все подряд потому, что не можем поступить иначе. Один пример. В Швеции во дворы многоквартирных муниципальных домов завозят для детей строительные конструкции, рулоны фольги, банки с красками всех цветов и оттенков, кисти, другие материалы, из которых можно соорудить и разукрасить дворец, крепость, немудреный лабиринт, все, что подскажет детям их фантазия. Когда конструкции и материалы приходят в негодность, их увозят и привозят новые. Вы можете представить что-нибудь подобное в наших дворах? Да пусть только попробуют завезти не то чтобы готовые строительные конструкции, а хотя бы одну-единственную банку списанной за давностью срока хранения краски! В ту же секунду сопрем ее и не испытаем ни малейших угрызений совести. «В хозяйстве все сгодится». Для нас воровство – это когда лезут в мой карман или обчищают мою квартиру. Ну а что зазорного в том, чтобы взять ничье? В результате в той же Швеции из детей почему-то вырастают созидатели, а наши дети превращаются в вандалов. Задержавшись в умственном и эмоциональном развитии на уровне двух–трехлетних крох, когда дети ломают все вещи подряд, чтобы посмотреть, что внутри них, наши отпрыски и в подростковом и юношеском возрасте делают то же самое: режут сиденья в автобусах и электричках, выламывают почтовые ящики, уродуют качели и карусели в своих и чужих дворах… Да и могут ли они поступать иначе, если те же качели и карусели запомнились им именно в таком изуродованном виде? Вот и получается, что в Швеции, население которой меньше, чем жителей Москвы, любая техника «сделана с умом» и пользуется спросом во всем мире, а от отечественной техники мы же первые и воротим носы.
   Для нас нет ничего более постоянного, чем временное. Поэтому мы без сожаления расстаемся с тем немногим, что имеем. В итоге мы лишились всего. Сегодня всеми богатствами страны завладели 3 процента наших соотечественников. Остальные 97 процентов дожидаются, когда в частную собственность полностью перейдет вся земля, а вместе с землей водоемы, леса, недра. Ну да ведь мы с младых ногтей усвоили, что земли у нас немереные, недра неисчерпаемые, нашего добра с лихвой хватит на всех, а потому незачем крохоборничать.
   Если обстоятельства вынуждают нас что-то сделать, мы непременно начнем «с нуля», выбросив за ненадобностью все, что было сделано до нас. Кто подсчитает, какие невосполнимые материальные (и не только) потери понесла Россия из-за нашей неуемной страсти «разрушать до основанья» все, что досталось нам в наследство, а уж потом возводить на месте разрушенного новое? Вот и последние реформы в России начались с уничтожения прежнего общественного строя вместе со всем, что этому строю сопутствовало: бесплатное жилье, символическая плата за коммунальные услуги, бесплатные медицина и образование, гарантированные заработная плата, пенсии и стипендии и т. д. За ними последовал снос памятников, изменение государственной символики, названий городов и улиц… В 1993 году мы проголосовали за очередную Конституцию, которых понапринимали за годы советской власти аж пять штук и ни одной из них не руководствовались, поскольку только в России Конституция обретает силу закона лишь тогда, когда каждая ее статья подкрепляется бесчисленным множеством подзаконных актов, а не наоборот. Конца этому разрушительному буйству не видно! Мы, русские, все еще язычники, которые полагают, будто искупительная жертва в виде всего, что было создано до нас, принесенная на алтарь истуканам, разом изменит нашу жизнь к лучшему. И недоумеваем: почему у других народов, которым и в голову не приходит крушить и ломать все, что напоминает о прошлом, к лучшему получается, а у нас – нет?
   Видя, как уважительно относятся к своему прошлому и к себе другие народы, мы спохватываемся, что делаем что-то не так, не можем понять, что именно делаем не так, и тогда сгребаем за грудки первого встречного и грозно вопрошаем: «Ты меня уважаешь?». Горе тому, кто скажет «нет». Зато мы тут же влюбимся в каждого, кто скажет «уважаю», хотя при этом будет иметь в виду совсем другое: «Уважаю, уважаю, ты только отцепись от меня». Исполненные самых пылких чувств к новоявленному «уважальщику», мы сорвем с себя последнюю рубаху и молвим: «Возьми, друг, мне для себя ничего не надо, лишь бы тебе жилось хорошо». Рубаха наша скорей всего тут же окажется на помойке, но мы почувствуем себя на верху блаженства от мысли, что и нас уважают.
   Не признавая над собой никакой власти, мы грезим о сильном государстве, управляемом твердой рукой. Мы верим, что только сильная власть избавит нас от всех напастей, которые сыплются на нас со всех сторон, надежно защитит нас, наведет порядок в стране, чистоту возле нашего подъезда и заодно в подъезде, насквозь провонявшем кошками, мочой и еще какой-то мерзостью, оденет нас, обует, накормит, отремонтирует прохудившуюся крышу, починит покосившуюся ограду, вспашет огород бабе Нюре и повысит пенсию деду Коле… Словом, сделает все, что и должна делать, по нашему разумению, власть. Иначе зачем нам она? Превыше всего мы ценим свободу! Свобода для русского суть воля, ну а воля – это «да пошли вы все».
   Продолжать перечень сугубо русских свойств и качеств можно долго. Ну а вывод последует один, – тот, который сделал полтора века назад тургеневский Базаров: «Русский человек только тем и хорош, что он сам о себе прескверного мнения».
   Что же в итоге? В итоге, как установили психологи, русские превратились в больную нацию. Ситуация осложнена тем, что среда обитания русских все более сужается. В последнее десятилетие ХХ века русские стали лишними в странах ближнего зарубежья, их вытесняют из северокавказского региона, немногим лучше положение в национальных республиках, входящих в состав Российской Федерации. Развитию болезни способствуют и такие негативные явления, как нищенское существование значительной части населения, социальная незащищенность, утрата нравственных ориентиров.
   При всем при том мы озабочены не собственными болячками и тем, как их излечить, а достижениями в других странах. В Америке есть Силиконовая долина, где разрабатываются новейшие технологии. Ну а чем мы хуже? И мы затеваем строительство вблизи Москвы собственной Силиконовой долины в уверенности, что и мы способны удивить мир невиданными открытиями. Между тем весной 2010 года Совет Федерации Российской Федерации озвучил шокирующие цифры: около 40 миллионов россиян живут в домах, лишенных канализации и горячего водоснабжения. Треть населения лишена элементарных бытовых удобств! Стоит ли удивляться, что в нашей стране, по словам кинорежиссера Никиты Михалкова, «насрано так, что дальше некуда».
   Смертность среди русских превысила рождаемость. Общие потери за двадцатилетие реформ составили 15 миллионов человек. Специалисты утверждают: если такая тенденция сохранится и впредь, основное население России к середине XXI века сократится вдвое, а к концу столетия русские, как нация, исчезнут вовсе (немногочисленные диаспоры русских в странах Западной Европы и США не спасут положения). Прибавьте к сказанному, что из ста новорожденных русских лишь 20 можно признать здоровыми, и общая картина будущего нации предстанет в самом мрачном свете.
   Ну а что же в это время мы? Бесконечная борьба за сносное существование истощила внутренние силы нации, а череда непродуманных реформ ослабила и без того низкую волю к жизни. Демограф и социолог, доктор медицинских наук Игорь Гундаров пишет: «Нация умиранием реагирует на навязывание чуждых жизненных ценностей, на ломку психологического архетипа, на смену критериев добра и зла, на уничтожение ценностей, заложенных с детства, на формирование ощущения национальной ущербности». И без того склонные к неумеренному потреблению спиртного, как средству ухода от действительности, русские превратились в нацию пьяниц. В России появились уже не отдельные деревни и города, а целые регионы – Чукотка, например, Магаданская и Сахалинская области, – где пьянством охвачено практически все население от мала до велика.
   Если в начале 90-х годов численность алкоголиков-мужчин и алкоголичек-женщин соотносилась как 10 к 1, то к началу XXI века эта пропорция ужалась до 6 к 1, а сегодня сократилась еще больше. Беда, однако, не только в том, что численность алкоголиков мужчин и женщин выравнивается, но, что хуже всего, омолаживается. Катастрофически быстро растет число подростков, которым врачи поставили диагноз «алкогольный психоз». Многие дети страдают от алкоголизма уже в утробе матери. На свет появляется все больше детей-дегенератов, зачатых родителями в пьяном виде. На пороге ХХI века 17 процентов всех новорожденных русских были признаны дебилами. России осталось «добрать» всего один процент, чтобы процесс дебилизации нации стал необратимым. В довершение всех напастей на страну обрушилась наркомания, и уже никого не шокирует, что пациентом наркодиспансера в Хабаровске стал 6-летний ребенок.
   Безволие, покорность судьбе, ни на чем не основанная уверенность, что рано или поздно все образуется, – без нас образуется, но образуется для нас, – вот что стало определяющим в жизни русских. Эти же причины превратили нацию в подопытных кроликов, над которыми проводятся опыты по искусственной «европеизации». Автор предисловия к многотомной антологии для юношества «Благая весть» Григорий Померанц пишет: «Как империя, Россия – обрубок. Как нация Европы, она неполноценна, не научилась жить, как европейские нации живут, а научиться этому не просто, за короткое время – даже совсем невозможно». Автор не уточняет, на какую именно европейскую нацию русские должны походить: на англичан, французов, немцев или более близких нам по крови поляков, болгар, сербов? Ведь все это очень разные нации, между которыми больше различий, чем сходства.
   Причина бед, поразивших русских в конце ХХ – начале XXI века, кроется не в том, что мы не похожи на другие нации (каждая нация самобытна и самоценна, имеет свои особенности, обусловленные особенностями исторического развития). Основная причина неблагополучия русских скрыта внутри нас, в том антироссиянине, который глубоко въелся в плоть и кровь каждого, кто называет себя русским. Именно в этом антироссиянине, а не в чем и ни в ком другом, таятся корни и нашей болезни, и всего того уродливого, что с начала 90-х годов выплеснулось наружу и поныне отравляет существование нам самим.
   Антироссиянин – это совокупность наследственных признаков, накопленных в нас с древнейших времен, когда и народа-то такого – русские – еще не было на свете. Антироссиянин – это вывернутый наизнанку россиянин, зеркало, которое отражает внутреннюю сущность русскости во всей ее привлекательности и отвратительности, инициативе и безволии, разухабистости и смирении, готовности взбунтоваться по малейшему поводу и тут же подчиниться чужой прихоти. Короче, антироссиянин – это наше «другое Я», которое побуждает нас поступать вопреки логике и слишком часто в ущерб себе.
   Но вот парадокс, которому нелегко найти объяснение. Как могло случиться, что русские – эти упертые антироссияне, которые тем только хороши, что сами о себе прескверного мнения, – сумели в сравнении со многими другими народами в исторически короткое время подняться из мрачных глубин крепостничества до вершин цивилизации во всех областях науки и техники, создать на огромной территории мощное монолитное государство, обогатить мировую культуру шедеврами литературы, театра, музыки, живописи и зодчества?
   Вопросы не праздные. Для верного ответа на них мы попытаемся в этой книге разобраться в причинах наших метаний из одной крайности в другую, предпримем попытку осмыслить, что это за феномен такой – русский народи в чем состоит суть загадки русской души.
   Чтобы разобраться во всем этом, нам придется проникнуть в лабиринт духовности русского человека, понять особенности его психики и нравственной сущности, определить сильные и слабые стороны национального характера. Задача эта сложная, многоуровневая. Решить ее можно только совместными усилиями специалистов и энтузиастов, которым небезразлична судьба нации.
   Нельзя сказать, что здесь мы вступаем на девственную целину. Сегодня стали доступными практически все работы на интересующую нас тему как отечественных, так и зарубежных авторов. Нет недостатка в публикациях, по-новому освещающих национальные вопросы и межнациональные отношения в России и за рубежом. Появились книги отдельных авторов и научных коллективов, исследующих особенности русской ментальности в сравнении с ментальностью других народов. Не со всем в этих публикациях можно согласиться. Да их авторы и не претендуют на владение истиной в последней инстанции.
   Не претендую на такое владение истиной и я. Более того, я намеренно огрубляю некоторые вопросы, чтобы вызвать у читателя желание поспорить со мной. При этом я исхожу из мысли, что никакой спор не в состоянии родить истину. Самое большое, на что можно рассчитывать в споре, это обозначить проблему. А любая проблема, даже самая сложная, если ее верно обозначить, поддается решению. И как знать, может быть, обозначив эту проблему, мы приблизимся к постижению одной из самых загадочных фраз, оброненных некогда Пушкиным: «Россия никогда не имела ничего общего с остальной Европой… история ее требует другой мысли, другой формулы».
   Если мы хоть чуточку лучше узнаем себя, если почувствуем, что русские, как и другие народы, способны просчитывать последствия своих действий или бездействия пусть не на дальнюю перспективу, а хотя бы на шаг-другой вперед, если поймем, что нам никто не поможет, кроме нас самих, – значит, у нас есть шанс излечиться от затянувшейся болезни, значит, у нации есть силы, чтобы самостоятельно решать свою судьбу, значит, у русских есть будущее, нравится это кому-то или не нравится.

Глава 1
К истокам

   Ныне стало модным проводить социологические опросы. Вопросы ставятся самые разные. В том числе такой: «Готовы ли вы сегодня сдать экзамен по истории России?» Положительно ответили на этот вопрос 23 процента россиян. Меньше четверти опрошенных! Между тем наш замечательный историк Сергей Михайлович Соловьев еще полтора столетия назад заметил: «Если к каждому человеку можно обратиться с вопросом: “Скажи нам, с кем ты знаком, и мы скажем тебе, кто ты таков”, то к целому народу можно обратиться со следующими словами: “Расскажи нам свою историю, и мы скажем тебе, кто ты таков”».
   Когда свыше двух третей населения не знают своей истории, нелепо требовать ответа от людей ответа на вопрос, кто мы.
   Впрочем, винить в неготовности огромного числа россиян сдать экзамен по истории своей родины никого не приходится. Бóльшая часть документов, проливающих свет на наше прошлое, была уничтожена еще в древности. Те же документы, которыми мы сегодня располагаем, представляют собой списки, сделанные в XV—XVII веках с древних летописей. Ну а как наши пращуры относились к летописям? Напомню.
   Монах Киево-Печерского монастыря Нестор, придворный летописец великого князя киевского Святополка Изяславича, еще только обмакнул перо в чернила, чтобы поставить последнюю точку в «Повести временных лет», как севший в 1113 году на великокняжеский стол Владимир Мономах приказал изъять «государственную летопись» из Печерского монастыря и передал ее в собственный Выдубецкий Михайловский монастырь. На предмет, как мы сказали бы сегодня, «переделки ее в свете новых исторических требований». Эта ответственная работа была поручена придворному летописцу Мономаха игумену Сильвестру. Тот рьяно взялся за дело, и старания его не пропали даром: Сильвестр вошел в историю как один из составителей «Повести временных лет». Однако работа игумена не удовлетворила Мономаха. Отослав его с глаз долой на почетную должность епископа в Переяславль (ныне Переяслав-Хмельницкий, Украина), он засадил за переработку летописи своего сына Мстислава, прошедшего обучение в Англии. Будущему великому князю киевскому не пришлось долго объяснять, что есть историческая правда, а что ложь, и в 1118 году на свет Божий появилась новая версия несторовской летописи, ничего общего с оригиналом не имевшая. Так возникла на Руси дурная традиция: с приходом к власти каждого нового хозяина вся прежняя история объявлялась чередой сплошных недоразумений, ошибок и преступлений, а самая что ни на есть доподлинная история только с этого нового хозяина и начиналась. Вот так и случилось, что Россия стала едва ли не единственной страной в мире с «непредсказуемым прошлым», как о нас стали говорить с начала 90-х годов XX столетия за рубежом, когда отечественная история была превращена в своеобразную «детскую площадку», на которой вволю порезвились великовозрастные дяди и тети из числа наиболее обласканных прежним советским режимом ученых, писавших и доказывавших прямо противоположное тому, что стали писать и доказывать после развала СССР.
   Можно предположить, что и списки XV—XVII веков представляют собой «модернизации», а то и подделки прежних свидетельств, сделанные в угоду воцарившемуся в России в 1613 году дому Романовых, предки которых были родом из Германии.
   О наших давних предках нам мало что известно, если вообще известно что-либо достоверное. Жил-де в конце III – начале II тысячелетия до н. э. некто Арий, что в переводе с санскрита означает «Благородный». Этот-то Арий и стал прародителем германских, балтийских, романских, греческих, кельтских, иранских, индийских и других народов, в том числе народов славянских. Но вот кто конкретно был этот Арий, кто была его жена (или жены?), мы не знаем. Однако мы знаем другое (этот факт установили лингвисты): предки многочисленных народов, которые произошли от Ария, говорили на одном языке – индоевропейском.
   Уже в глубокой древности этот общий для всех индоевропейцев язык разделился на многочисленные семейства, внутри которых с течением времени и все бóльшим обособлением различных племен, в свою очередь, образовались группы родственных языков: хетто-лувийские, индоарийские, иранские, греческие, италийские, романские, кельтские, германские, балтийские и т. д. Отдельную нишу в этом семействе заняли славянские языки.
   Многие из этих языков вымерли, как вымерли и народы, говорившие на них. Об этих вымерших народах и языках, на которых они говорили, мы судим по немногим материальным памятникам и символам, сохранившимся с тех давних пор [1 - Так, о хеттах, живших в Малой Азии в XVIII—XII вв. до н. э., мы знаем по клинописным табличкам, дошедшим до нас, да символу их царства – двуглавом орле. Истории было угодно распорядиться таким образом, что этого орла позаимствовали у хеттов византийцы, а уже из Византии он «перелетел» в конце XV в. в Россию вместе с племянницей последнего византийского императора Зоей (Софьей) Палеолог, ставшей женой великого князя московского Ивана III. Украсившись монаршими регалиями, орел превратился в государственный герб Московского княжества, а затем и всей России. Правда, в современной России этот же двуглавый орел, лишившись прежних монарших регалий, приобрел, по выражению «Независимой газеты», босяцкий вид, но таков, по-видимому, был замысел творца нового российского герба художника Зураба Церетели, который символически запечатлел нынешнее состояние России и ее народа.]. Наконец, внутри отдельных групп возникли подгруппы близкородственных языков, из которых со временем вычленились самостоятельные языки. Так, славянские языки разделились на три подгруппы: западнославянскую, южнославянскую и восточнославянскую, – а внутри этих подгрупп возникли хотя и близкие по звучанию, но самостоятельные языки: в западнославянской – польский, лужицкий, чешский и словацкий, в южнославянской – болгарский, македонский, сербскохорватский и словенский, в восточнославянской – русский, украинский и белорусский языки.
   Прародиной некогда единого племени индоевропейцев, или ариев, считается междуречье Эльбы, Одера и Вислы. Отсюда различные роды этого племени расселились на Север, освоив Скандинавию и острова Великобритании, на Юг – в Грецию, Италию и Испанию, – и на Восток, освоив территории нынешних Ирака, Ирана, Афганистана и далее вплоть до Индии.
   Это что касается языков, прародины и расселения индоевропейцев. Нас же интересуют славяне, или, скажем точнее, праславяне, племена, давшие начало современным русским. О них, как и о других древних племенах, нам известно очень мало, кроме, разве, того, что основным местом их расселения стали земли вдоль течения Дуная. На основе свидетельств древних авторов, по преимуществу греческих, академик Борис Рыбаков пришел к выводу: «В момент расселения – первая половина II тысячелетия до нашей эры – еще не было ни славянской, ни германской, ни балтской общности, все племена перемешивались и меняли соседей в процессе медлительного движения [2 - Не отсюда ли проистекает европеоидный тип русских, о котором говорит директор Института антропологии при МГУ В. Чтецов, на которого мы ссылались выше, – тип, который подходит большинству европейцев вплоть до центральной Франции?]. Примерно к XV веку до нашей эры расселение прекратилось. Вся зона европейских лиственных лесов и лесостепей была занята этими разными по месту прежнего жительства индоевропейскими племенами. Началась новая, уже оседлая жизнь, и постепенно на первое место в хозяйстве стало выходить земледелие. В новом географическом раскладе новые соседи стали налаживать связи, выравнивать особенности племенных диалектов и создавать впервые на большом пространстве новые, родственные друг другу языки…»
   Б. Рыбаков относит восточную ветвь славян, которая дала начало русским, украинцам и белорусам, к антам, отделяя ее от западной ветви – венедов. Сходной точки зрения придерживается и исследователь начальных веков русской истории академик Андрей Сахаров. «На рубеже II и I тысячелетий до н. э., – пишет он, – в Европе появляются новые общности, состоящие порой из разноязыких племен, идет воздействие одних племен на другие. Новые группировки праславян в это время сосредоточиваются в двух местах. Одна из них располагается в северной половине Центральной Европы и очерчивает западную часть праславянского мира и какую-то часть кельтских и иллирийских племен. Эта группировка на долгие годы получает название венедов. В восточной части праславянского мира складывается группировка с центром в Среднем Поднепровье… Начиная с V века н. э. в бассейнах Днепра и Днестра сложился мощный союз восточнославянских племен под названием анты».
   Возникает вопрос: какие причины побудили наших пращуров уже в обозримый исторический период сняться с насиженных мест и отправиться в поисках лучшей доли неведомо куда в то время, когда, как пишет Б. Рыбаков, расселение древних племен, имевших общих предков, прекратилось еще к XV веку до нашей эры и началась новая оседлая жизнь? Ответ на этот вопрос мы находим в обширном исследовании крупнейшего русского историка XIX века, ректора Московского университета Сергея Михайловича Соловьева «История России с древнейших времен» [3 - Эту «Историю», насчитывающую 29 томов, называют сегодня государственнической, а ее автора государственником. Основания для такой оценки главного труда С. М. Соловьева есть, поскольку основное его внимание сосредоточено не на жизни народа, а на описании деятельности русских князей и, особенно, Петра I, реформы которого историк, придерживавшийся западнических взглядов на Россию, высоко ценил. Все дело, однако, в том, что государственниками были и остаются сегодня практически все отечественные историки, – немногие негосударственники, появившиеся в последние полтора-два десятилетия и также придерживающиеся западнических взглядов на Россию, не исправляют дела, а лишь добавляют ухабов на ее историческом пути (для примера сошлюсь на работы современных историков-негосударственников, пишущих о советском периоде в жизни нашей страны и Великой Отечественной войне исключительно в негативном плане). Между тем за неполноту изображения истории России упрекал Соловьева уже Лев Николаевич Толстой. В дневнике от 4 апреля 1870 г. он писал:«Читаю историю Соловьева. Все, по истории этой, было безобразие в допетровской России: жестокость, грабеж, правеж, грубость, глупость, неуменье ничего сделать. Правительство стало исправлять. И правительство это такое же безобразное до нашего времени. Читаешь эту историю и невольно приходишь к заключению, что рядом безобразий совершилась история России.Но как же так ряд безобразий произвели великое, единое государство?Уж это одно доказывает, что не правительство производило историю.Но кроме того, читая о том, как грабили, правили, воевали, разоряли (только об этом и речь в истории), невольно приходишь к вопросу: чтó грабили и разоряли? А от этого вопроса к другому: кто производил то, что разоряли? Кто и как кормил хлебом весь этот народ? Кто делал парчи, сукна, платья, камки, в которых щеголяли цари и бояре? Кто ловил черных лисиц и соболей, которыми дарили послов, кто добывал золото и железо, кто выводил лошадей, быков, баранов, кто строил дома, дворцы, церкви, кто перевозил товары? Кто воспитывал и рожал этих людей единого корня? Кто блюл святыню религиозную, поэзию народную, кто сделал, что Богдан Хмельницкий передался России, а не Турции и Польше?»Эти нелицеприятные толстовские слова следует «держать в мозжечке», когда мы обращаемся к «Истории России с древнейших времен».]. «Славянское племя, – пишет он, – не помнит о своем приходе из Азии, о вожде, который вывел его оттуда, но оно сохранило предание о своем первоначальном пребывании на берегах Дуная, о движении оттуда на север и потом о вторичном движении на север и восток вследствие натиска какого-то сильного врага. Это предание заключает в себе факт, не подлежащий никакому сомнению: древнее пребывание славян в придунайских странах оставило ясные следы в местных названиях; сильных врагов у славян на Дунае было много: с запада – кельты, с севера – германцы, с юга – римляне, с востока – азиатские орды; только на северо-востоке племя могло найти себе убежище, где, хотя не без сильных препятствий, успело основать государство и укрепить его в уединении, вдалеке от сильных натисков и влияний Запада, до тех пор пока оно, собравши силы, могло уже без опасения за свою независимость выступить на поприще и обнаружить с своей стороны влиянии и на восток, и на запад».
   Об основании древнерусского (славянского) государства мы еще поговорим отдельно, а пока напомним читателям, что новая географическая среда со своими особыми климатическими условиями не могла не сказаться на наших пращурах, на формировании их характеров и, как следствие, мировосприятии. Славянские племена, снявшись с насиженных мест и отправившсь в поисках лучшей доли на северо-восток Европы, где к тому времени жили уже другие племена, ничего общего со славянами не имевшие, – не составили в этом смысле исключения. Обратимся еще раз к С. Соловьеву, к самому началу его «Истории России с древнейших времен». «Ход событий постоянно подчиняется природным условиям, – пишет историк, ссылаясь на связь образа жизни различных племен с окружающей их природой, обнаруженную еще Геродотом. – Перед нами обширная равнина: на огромном расстоянии от Белого моря до Черного и от Балтийского до Каспийского путешественник не встретит никаких сколько-нибудь значительных возвышений, не заметит ни в чем резких переходов. Однообразие природных форм исключает областные привязанности, ведет народонаселение к однообразным занятиям; однообразность занятий производит однообразие в обычаях, нравах, верованиях; одинаковость нравов, обычаев и верований исключает враждебные столкновения; одинакие потребности указывают одинакие средства к их удовлетворению; и равнина, как бы ни была обширна, как бы ни было вначале разноплеменно ее население, рано или поздно станет областью одного государства…»
   На вопрос о том, какие конкретные формы приобрела эта одинаковость у наших далеких предков, вышедших из стадии первобытного общества и вступивших в стадию родового строя, ответ мы находим у того же Соловьева: «Родовой быт условливал общую, нераздельную собственность, и, наоборот, общность, нераздельность собственности служила самою крепкую связью членов рода… Общее владение родовой собственностью необходимо заставляло родичей восстанавливать значение отца, выбрать кого-нибудь из себя в отца место, а выбор кого-нибудь вместо отца, следовательно, возобновление прежних отношений, как они были при жизни отца, условливало необходимое и общее, нераздельное владение (собственностью)».
   Важное для понимания своеобразия русской ментальности наблюдение, из которого следуют по меньшей мере два вывода: переход от матриархата к патриархату состоялся у наших предков без изменения отношения к собственности (хотя следы установления патриарха сохранялись у славян дольше, чем у других народов, и обнаруживаются у нас поныне в передаче от отца детям не только фамилии, но и отчества, чего нет у других народов), и, во-вторых, объясняет, почему наши предки в пору становления государства счастливо избежали рабовладельческого строя.
   Выводы эти важны не только тем, что без них невозможно понять особенностей нашей истории; они важны еще и потому, что имеют общеметодологический характер.
   Стало общим местом утверждение о принадлежности России к Европе (особенно любят порассуждать на эту тему современные российские политики). Если бы речь шла только о географическом положении нашей страны, то и тогда это утверждение выглядело бы «притянутым за уши», – достаточно беглого взгляда на карту России, чтобы понять: огромная часть России расположена не в Европе, а в Азии. Но этого мало. Сугубо европоцентристская и якобы универсальная модель смены первобытной формации рабовладением, развитием частной собственности и товарно-денежных отношений с последующим становлением феодализма и еще большим укреплением частной собственности и товарно-денежных отношений, не выдерживают проверки фактами. Собственно, модель эту в части накопления богатства и становления рабовладельческого строя была подвергнута критике уже в древности. Римский философ и писатель, воспитатель Нерона, покончивший по его приказу жизнь самоубийством, Сенека писал: «Разве я не вправе назвать самым богатым то поколение, среди которого нельзя найти бедняка? В этот прекрасный порядок вторглась жадность. Стремясь отложить что-либо для себя и присвоить, она все сделала чужим, необходимое свела к тесным пределам; она создала бедность и, стремясь ко многому, потеряла все. Пусть она теперь сколько угодно старается и мечтает восстановить потерянное, пусть она присоединяет одно поле к другому и сгоняет соседа с его владения деньгами или насилием; пусть она расширяет свои земли до размеров целых провинций и называет их только тогда именем, когда их объезд составляет длинное путешествие, – никакое расширение границ не возвратит нас вновь в то состояние, от которого мы ушли. Что бы мы ни сделали, мы не будем иметь много; а имели мы всё».
   По признанию самих римлян, их город, ставший богатейшим и сильнейшим в мире, превратился в место, где не осталось ничего святого. О Риме и римлянах I века н. э. Петроний писал: «В этом городе не занимаются ни наукой, ни красноречием, в нем не процветают ни честность, ни чистота нравов; все люди, которых вы видите, распадаются на две партии: либо они сами удят, либо позволяют другим выуживать себя. Вы увидите город, похожий на зачумленное место, где нет ничего, кроме трупов и терзающих их воронов».
   Древнеримский писатель нисколько не сгущал краски, сравнивая своих современников с воронами, терзающими трупы. Сохранился отрывок неизвестно кем подготовленной речи, в котором сказано: «Надо лишь покрепче зажмурить глаза и представить, что глотаешь не куски мертвечины, а десять миллионов сестерциев».
   Пример жадности, как и во все последующие времена, показывали те, кто оказался во власти. Август, желая выровнить доходы сенаторов, приказал выдать в 4 году н. э. восьмидесяти наиболее промотавшимся из них по 1,2 миллиона сестерциев вместо прежнего миллиона, составлявшего сенаторский ценз, а еще за одного сенатора, задолжавшего кредиторам 4 миллиона, полностью погасил долг. Этот сенатор, в отличие от своих коллег-мотов не получивший ни сестерция наличными, обиделся на Августа и написал ему: «А мне ты разве ничего не дашь?»
   Наши предки, не знавшие ни частной собственности, ни рабовладения, стояли неизмеримо выше античных собственников-рабовладельцев. И они не были одиноки в этом отношении. Мы, к сожалению, не знаем, какая форма правления была принята у них до призвания варягов. Но мы знаем, что не имели в древности частной собственности и рабов многие восточные народы. Сошлюсь в этой связи на работу Л. С. Васильева «Возникновение и формирование китайского государства», в которой читаем: «Цивилизации древнего Востока сложились на крепкой первобытнообщинной основе, в условиях наличия сильных общинных, клановых, кастовых связей, при крайне замедленном темпе социальной и имущественной дифференциации и колоссальной роли центростремительных интегрирующих импульсов родового, этнического и религиозного происхождения».
   В Китае, начиная с образования в бассейне реки Хуанхе в середине II тысячелетия до н. э. первого государства Инь и вплоть до начала XX века н. э., ценились не собственность, не деньги (хотя деньги, как и компас, порох, фарфор, шелк, бумагу, изобретение задолго до немца Иоганна Гутенберга техники книгопечания, и многое другое, вплоть до зубной щетки в области личной гигиены и пельменей в кулинарии, придумали китайцы), а – должность. Путь во власть не был заказан никому (почему получение образования в Китае всячески приветствовалось и поощрялось). Полученные в школе знания, овладение сложной для усвоения иероглифической письменностью, а с распространением учения Конфуция освоение его канонических текстов, – все это было лишь условием, предпосылкой для дальнейшей карьеры. «Именно идеологическая в своей сути подготовка, – продолжает Л. Васильев, – лежала в основе тщательно продуманной и ревниво соблюдавшейся системы отбора чиновников из числа наиболее грамотных и способных выпускников школ, успешнее других сдавших тройной цикл серьезных экзаменов и получивших три ученые степени. Только обладатель третьей степени, число которых в масшабе всей страны исчислялось немногими тысячами, мог получить вожделенную должность. Остальные на долгие годы, десятилетия, а чаще всего на всю жизнь оставались лишь кандидатами, абитуриентами (повторные попытки сдать экзамены ничем не ограничивались). Но это не значит, что вся эта гигантская гвардия обладателей одной или двух степеней оказывалась вне деловой жизни и административно-организационной структуры страны. Напротив, именно данная, весьма специфическая социальная прослойка, получившая в средневековом Китае наименование шэньши, всегда была опорой государственной администрации».
   (Не хочу проводить аналогий, но, по-видимому, сходный путь развития прошли и наши предки, – доказательством тому служат берестяные грамоты, найденные в Новгороде, Смоленске, Старой Руссе, Витебске, Пскове. Не потому ли и вече – народные собрания, призванные ограничить княжескую власть, – возникли во многих русских городах второй половины XI—XII веков, причем в Новгороде, Пскове и Вятской земле сохранились до конца XV – начала XVI веков?)
   Но мы отвлеклись. Вернемся к Соловьеву и продолжим чтение: «Писатели (имеются в виду древние историки, посещавшие места обитания наших предков. – В. М.) хвалят обхождение славян с пленными, которым оставлена жизнь; говорят, что у славян пленные не рабствовали целый век, как у других народов, но что назначен был известный срок, по прошествии которого они были вольны или возвратиться к своим, давши откуп, или остаться жить между славянами в качестве людей вольных и друзей. Здесь должно заметить, что желание иметь рабов и удерживать их как можно долее в этом состоянии бывает сильно, во-первых, у народов, у которых хозяйственные и общественные отправления сложны, роскошь развита; во-вторых, рабы нужны народам, хотя и диким, но воинственным, которые считают занятия войною и ее подобием, охотою за зверями единственно приличными для свободного человека, а все хлопоты домашние слагают на женщин и рабов; наконец, как ко всякому явлению, так и к явлению рабства посреди себя народ должен привыкнуть, для этого народ должен быть образован и приобретать рабов посредством купли, или воинствен и приобретать их как добычу, или должен быть завоевателем в стране, прежние жители которой обратились в рабов. Но славяне жили под самыми простыми формами быта, быта родового, их хозяйственные отправления были нетрудны и несложны, в одежде, в жилищах господствовало отсутствие всякой роскоши; при всем при этом и при постоянной борьбе со своими и с чужими, при постоянной готовности покинуть свое местопребывание и спасаться от врага рабы могли только затруднять славянское семейство, а потому и не имели большой ценности. Потом известно, что воинственность не была господствующею чертою славянского народного характера и что славяне вовсе не гнушались земледельческими занятиями. У народа, в простоте родового строя живущего, раб не имеет слишком большого различия от членов семьи, он бывает также младшим членом ее, малым, юным; степень его повиновения и обязанностей к главе семьи одинакова со степенью повиновения младших членов к родоначальнику».
   Этих слов, полагаю, достаточно, чтобы в самом общем виде определиться с нашими истоками и началами того, что впоследствии послужило если не основой формирования русского характера как совокупности психических и духовных свойств наших предков, то особенностями того, что мы обыкновенно называем ментальностью.

Глава 2
В начале было…

   Мы начали книгу с утверждения, что русские, как составная часть человечества, наделены качествами, присущими всем людям со времени их появления на земле. Ну а какими были люди в то бесконечно далекое от нас время?
   Ответ на этот вопрос пытались найти многие. Так, Поль Гоген, всю свою жизнь страдавший от безденежья и непонимания близких, был одержим желанием найти на земле уголок, где люди не испорчены цивилизацией и живут по естественным законам. В поисках такого уголка он отправился в 1891 году на далекий остров Таити, где и создал одну из самых знаменитых своих картин – большое аллегорическое полотно «Откуда мы? Кто мы? Куда мы идем?». Не найдя ответов на мучившие его вопросы, он вернулся во Францию и попытался покончить жизнь самоубийством. К счастью, неудачно. А вопросы остались. И первый в их ряду: «Откуда мы?»
   Двадцатью годами ранее в далекое путешествие к истокам человеческого существования отправился наш соотечественник Николай Николаевич Миклухо-Маклай. В Новой Гвинее ему открылось то, что давным-давно исчезло и в Западной Европе, и в России. Знакомство с нравами и обычаями местных жителей привело русского этнографа в изумление. В его рабочем дневнике сохранилась запись: «Меня приятно поразили хорошие и вежливые отношения, которые существуют между туземцами, их дружеское обращение с женами и детьми. Во все мое пребывание на берегу Маклая [4 - Берег Миклухо-Маклая – официальное название, закрепленное за участком северо-восточного побережья острова Новая Гвинея протяженностью около 300 км. Ныне Берег Миклухо-Маклая входит в состав государства Папуа – Новая Гвинея.] мне не случалось видеть ни одной грубой ссоры или драки между туземцами; я также не слышал ни об одной краже или убийстве между жителями одной и той же деревни… Легкость добывания средств к существованию не заставляла их много трудиться, почему выражения злобы, ожесточения, досады не имели места. Название, которое я дал целому архипелагу: “Архипелаг довольных людей”, – свидетельствует о том впечатлении, которое произвела на меня мирная жизнь островитян…»
   Свои статьи о быте и нравах жителей Новой Гвинеи Миклухо-Маклай отправил на отзыв в Ясную Поляну. Лев Николаевич Толстой пришел в восторг от работ молодого ученого. «Вы первый, несомненно, опытом доказали, – написал он Николаю Николаевичу, – что человек везде человек, т. е. доброе общительное существо, в общение с которым можно и должно входить только добром и истиной, а не пушками и водкой. И Вы доказали это подвигом истинного мужества». И далее: «Мне Ваше дело представляется так: люди жили так долго под обманом насилия, что наивно убедились в том, и насилующие, и насилуемые, что это-то уродливое отношение людей, не только между людоедами и нехристианами, но и между христианами, и есть самое нормальное. И вдруг один человек, под предлогом научных исследований (пожалуйста, простите меня за откровенное выражение моего убеждения), является один среди самых страшных, диких, вооруженный вместо пуль и штыков одним разумом, и доказывает, что все то безобразное насилие, которым живет наш мир, есть только старый отживший вздор, от которого давно пора освободиться людям, желающим жить разумно. Вот это-то меня в Вашей деятельности трогает и восхищает…»
   И Поль Гоген, и Миклухо-Маклай, проведя несколько лет среди туземцев Океании, приблизились к пониманию того, какими были люди в далекой древности. Но вопрос «Откуда мы?» остался без ответа.
   Никакое сообщество людей, если только это не первобытное стадо, не может развиваться без идеологии. А одна из действеннейших форм идеологии – религия, причем действенность ее настолько велика, что благодаря ей появился человек как высшая ступень живых организмов, субъект общественно-исторической деятельности и культуры.
   Мы не знаем, какими были начальные, самые первые религиозные верования наших предков, но мы знаем другое: русские один из самых молодых народов на земле, – как самостоятельный этнос они сформировались не ранее XIV—XV веков н. э. Поэтому, коль скоро русские были и остаются составной частью человечества, верования наших предков должны были быть, во-первых, общими со всеми другими народами на начальных этапах их развития и, во-вторых, в силу нашей молодости, дольше сохранять следы изначальных религиозных представлений людей как об окружащем мире, так и о месте и предназначении в нем человека.
   Наш современник Вячеслав Плохов, автор Модели движущейся реальности, предложил свое определение Бога. БОГ, по его мнению, это Биологическая Организация Гармонии. А в кого (или во что?) верили наши предки? Кто (или что?) удерживал их в минуты гнева от совершения опрометчивых поступков (если, конечно, удерживал)? Кто (или что?) утешал их, к кому они обращались за поддержкой, когда обратиться уже было не к кому, кто или что придавал им силы и внушал надежды на будущее? Поставлю вопрос шире: какую роль сыграла и продолжает играть в жизни людей религия?
   Евангелие от Иоанна открывается стихами: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог… Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков… И Слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины…» (Иоан. 1:1-14).
   В греческом оригинале Слово – это Логос, а Логос означает не только слово («предложение», «высказывание», «речь»), но и понятие («смысл», «суждение», «основание»). Такое толкование термина «Слово-Логос» было впервые предложено Гераклитом. В представлении философа, душа человека – это воспарение, а воспарение, объемлющее всю Землю, или мировая душа, и есть Логос, с которым человеческая душа общается посредством дыхания. Благодаря этому общению душа каждого человека живет и познает (по определению Гераклита – растит) собственный Логос, постоянно обновляясь и раздвигая свои пределы. «В одну и ту же реку ты не войдешь дважды, – писал Гераклит, – так и пределов души ты не отыщешь, хотя бы ты весь путь прошел, – столь обширен ее Логос».
   Зенон из Китиона основал в IV веке до н. э. в Афинах школу стоиков, члены которой утверждали, что миром управляют лишь два закона – закон Природы и закон Совести. Бог для них был безличностной всепроникающей Энергией, которая сотворила и продолжает творить мир в соответствии с этими законами. Соединение этих трех начал – Природы, Совести и Энергии – и образует вездесущий Логос, или мировой разум.
   Для иудейского философа Филона Александрийского, жившего на рубеже I века до н. э. – I века н. э., – Логос был одновременно и вечной Божественной силой (разумом), и посредником между Богом и людьми (Сыном Божьим).
   Апостол Иоанн соединил все эти представления о Логосе в единое Слово, которое персонифицировал в Иисусе Христе, а уж Христос, обретя плоть, соединил в себе Божественное (Сын Бога) и человеческое (Сын человеческий).
   Однако прежде, чем Логос стал понятием, человеку пришлось овладеть Словом как средством обозначения конкретных предметов и явлений окружающего мира. Иначе говоря, человеку предстояло решить труднейшую задачу по превращению данного ему природой материального (голосового аппарата с его свойством производить звуковые волны) в идеальное (способность оформлять производимые и воспринимаемые звуковые волны в мысль).
   Способность к членораздельной речи была изначально заложена в генетической программе человека. Это не значит, что первый человек, едва появившись на свет, сразу заговорил. Между возможностями, предусмотренными генетической программой, и реализацией этих возможностей дистанция, как говорится, огромного размера. Мы не знаем и сотой доли скрытых в нас возможностей, которые могут либо раскрыться в экстремальной ситуации, либо не проявиться никогда, поскольку в обыденной жизни они чаще всего остаются невостребованными.
   Большинство таких возможностей досталось нам в наследство от животных. Способность к речи не исключение. В «Книге о языке» американского филолога Франклина Фолсома содержится масса примеров того, как некоторые виды птиц, дельфины и другие животные обмениваются между собой информацией и, более того, понимают «язык» других животных. Книга Фолсома была написана в 1963 году и издана в переводе на русский в 1974 году. С тех пор наши знания об окружающем мире продвинулись далеко вперед. Сегодня можно с уверенностью говорить о том, что не только животные, но и растения понимают речь.
   Вот что, например, писали газеты об экспериментах научной группы академика Петра Гаряева: «Их (группы Гаряева. – В. М.) радиоэлектронная аппаратура умеет имитировать речь ДНК и хромосом. Она умеет моделировать эту знаковую динамику и одновременно изучает соответствующее ей электромагнитное поле… Если в эту аппаратуру ввести человеческую речь, то она начинает излучать поле. Когда такое поле попадает на генетический аппарат растения, животного, человека, то происходят совершенно фантастические вещи. Удалось, например, создавая определенные речевые алгоритмы, восстановить поврежденные радиацией семена пшеницы и ячменя… С этими семенами “поговорили” на английском, русском и немецком, а на контроле дали абракадабру. Что получилось? Пока вы говорили на всех перечисленных языках, семена вас понимали, когда на абракадабре – вас переставали понимать. То есть оказалось, что язык – это тоже генетический материал».
   То обстоятельство, что растения способны «понимать» человеческую речь, само по себе удивительно. Но еще более удивительно то, что растения способны чувствовать! Если рядом с вами живут растения, вы наверняка заметили, что когда вы болеете, болеют и растения. Совсем не редки случаи, когда комнатные растения в отсутствии хозяев поливают соседи, а растения тем не менее вянут. Но вот возвращаются хозяева, подходят к своим растениям, и они сразу оживают, как если бы выражают радость от встречи с близкими существами.
   В 1965 году американский ученый Клим Бастер провел необычный эксперимент. В комнате, из которой убрали все лишнее, было помещено растение, а к нему подключили провода, соединенные с детектором лжи. К участию в эксперименте привлекли двух лаборантов: один изображал «мучителя», другой «целителя». «Мучитель» колол растение, прижигал его листья горящей сигаретой, ломал ветви и бранился. «Целитель» поливал растение, лечил его раны и при этом ласково разговаривал с ним. Растение быстро научилось распознавать людей! Когда в комнату входил «мучитель» и уже от порога начинал сквернословить, растение посылало в детектор электрический сигнал-всплеск: «Спасите меня, не мучьте меня!». Но стоило в комнате появиться «целителю», как растение успокаивалось и его электрическая активность снижалось, как если бы оно говорило: «Я в безопасности, мне ничто не угрожает»…
   В 70-х годах в нашей стране, в Институте общей педагогической психологии был проведен опыт, который показал: бегония выдает электрические сигналы различной силы в зависимости от того, какой человек приближается к ней – в хорошем расположении духа или дурном, агрессивный или миролюбивый, здоровый или больной. Ученым удалось установить: растения обладают памятью, музыкальными способностями и даже умением передавать «мысли» на расстоянии. Так, профессор кафедры физиологии Тимирязевской сельскохозяйственной академии Т. Гунар нашел в шейке корней растений «нервный центр», который сжимается и разжимается подобно сердцу. Специалист в области геолого-минералогических наук Ю. Соченов установил, что из этого «сердца» в пространство посылаются сигналы, которые воспринимаются другими растениями и насекомыми. Дерево, в котором завелись жучки, посылает сигналы, которые воспринимают птицы и слетаются к нему, чтобы избавить пораженное дерево от вредителей. Профессор биологии Университета штата Небраска, США, Дж. Дэвис обнаружил, что как только гусеница забирается на помидорный куст и начинает грызть его листья, куст посылает сигнал «опасности», который воспринимают другие помидорные кусты и тотчас начинают вырабатывать протеиназу – вещество, губительно действующее на пищеварительные ферменты гусениц. И это лишь малая толика из множества накопленных наукой фактов, которые говорят об одном: мир един и взимосвязан, он построен по законам гармонии, в которую органично вписался и человек.
   На каком-то этапе развития человек нарушил гармонию, что привело к необратимым изменениям в худшую сторону как между природой и человеком, так и внутри самого человека. А это, в свою очередь, поставило под угрозу дальнейшее существование не только человека, но и всей нашей планеты. Академик Владимир Иванович Вернадский предупреждал еще в начале ХХ века: человечество стало основной геологообразующей силой Земли и должно взять на себя ответственность за будущее планеты. Любой вид-монополист, писал ученый, быстро исчерпывает свои возможности и погибает. Чтобы этого не случилось, человечеству предоставлен единственный шанс выжить – восстановить прежнюю гармонию.
   Упоминавшийся выше П. Гаряев утверждает: «Распознавание геномами растений человеческой речи полностью соответствует положению Лингвистической Генетики о существовании Праязыка генома биосистем». Другими словами, продолжает он, «ДНК способна слышать нашу речь и даже распознавать смысл читаемого текста, и она далеко не безразлична к читаемой информации… Слова молитвы, например, включают резервные силы генетического аппарата, а проклятья разрушают волновые программы, которые отвечают за нормальную работу организма». Отсюда ученый делает вывод: «Все россказни о заговорах, внушениях и так далее – это все не пустые бредни: генетический аппарат реагирует. Значит, уже не ячмень и пшеницу, а нас могут “испортить” или вылечить». То есть, другими словами, справедливо утверждение, известное сегодня каждому политику: кто контролирует язык человека, тот контролирует его сознание.
   Из приведенных примеров видно, что способность всего живого воспринимать звуки, выстроенные по определенному алгоритму, обусловлена соответствующими участками ДНК, ответственными за нормальное развитие биосистем. Значит ли это, что природа изначально наделена праязыком, который мы слышим в журчании воды, шелесте листвы, пении птиц или трубных призывах самцов оленей своих соперников на борьбу за право обладания самкой? А может, все же прав Гаряев, усматривающий за всем этим речь Творца?
   Ответ на эти вопросы еще предстоит найти ученым. Но вот что любопытно: Сам Творец не стал утруждать Себя поисками названий всему сущему, а передоверил эту задачу человеку. В книге Бытие читаем: «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как назовет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым…» (Быт. 2:19—20).
   Именно человеку было предназначено придумать язык – это универсальное средство общения человека с человеком, с окружающим миром и Богом. Поэтому спорным выглядит тезис, будто люди от рождения лживы, эгоистичны и враждебны друг другу. Речь дана человеку не для того, чтобы лгать, а чтобы найти и сформулировать истину, не для того, чтобы замкнуться в своем внутреннем мире, а чтобы общаться, не для того, чтобы враждовать, а чтобы искать и находить взаимопонимание с другими людьми.
   Реализация заложенной в генах человека команды «говори!» началась с языка жестов. Иначе чем объяснить тот факт, что все дети, независимо от их национальной принадлежности и степени развития цивилизации, одинаково тянутся к привлекшим их внимание предметам или указывают на них пальцем? Язык жестов занимает в нашей жизни куда как больше места, чем мы порой это себе представляем. Футбольному или хоккейному судье, автоинспектору, да и каждому из нас незачем пускаться в долгие рассуждения там, где одного-двух жестов оказывается достаточно, чтобы нас поняли. Язык жестов видоизменяется, когда речь заходит о представителях разных этносов, но все же остается понятным всем. Так, большинство европейцев, включая русских, при встрече обмениваются рукопожатием. Китайцы в этом случае пожимают руки сами себе, а японцы кланяются. Французы при встрече с друзьями непременно расцелуются, латиноамериканцы обнимутся, лапландцы потрутся носами, а самоанцы обнюхают друг друга.
   Специалисты подсчитали, что с помощью жестов можно передать до 700.000 смысловых значений – в три с лишним раза больше, чем содержит в себе толковый словарь Даля!
   Параллельно с жестами (особенно в темное время суток) первые люди научились обмениваться информацией посредством кряхтения, ворчания или вздохов, из которых впоследствии возникли междометия – от простейшего «а!», способного выразить и боль, и радость, и удивление, и до более сложных, вроде «ох», «уф», «ой». Трудно сказать, сколько прошло веков и тысячелетий, прежде чем человек освоил эти междометия, научившись вкладывать в них определенное содержание, и перешел к местоимениям «я», «ты», «он», «они».
   Собственно, местоимения стали первыми словами, несущими конкретную смысловую нагрузку, хотя некоторые ученые считают, что по-настоящему первыми словами стали звуки, подражающие природным шумам и голосам птиц и зверей. Однако большинство ученых сходится во мнении, что первыми настоящими словами стали восклицания-команды, вроде «Эй!». Подобные восклицания как бы сами собой вырываются из груди и призваны предостеречь окружающих о возможной опасности. Восклицания-команды побуждают к действиям. «С их помощью, – пишет Фолсом, – доисторические люди объясняли друг другу, что надо делать. Вот когда они научились объяснять это словами, тогда-то по-настоящему и возник язык. Постепенно в язык входили названия предметов. Если люди замечали какую-нибудь вещь и если она хоть чем-то была им важна, они давали ей название». Отсюда делается вывод: лишь осмысленная речь, а не что иное, и сделала человека человеком.
   Я, однако, склонен думать, что не речь, при всей ее важности в нашей жизни, стала определяющим условием в появлении человека как нового вида, занявшего высшую ступень в мире всех живых организмов на земле. Первый человек оставался животным и тогда, когда он вполне овладел речью, и даже тогда, когда стал трудиться [5 - Под трудом мы понимаем изготовление и использование орудий. Но многие животные успешно справляются с этой задачей. Так, небольшая птичка, известная под названием «дарвинский вьюрок», зажимает в клюве шип кактуса и выковыривает им насекомых из-под коры деревьев. Некоторые виды ос откладывают яйца в землю, затем присыпают их и, зажав в лапках камешек, утрамбовывают место кладки. Морская выдра, выловив со дна моллюска – любимое ее лакомство, – ложится на спину и бьет моллюск о камень, который устраивает на животе, до тех пор, пока не расколет. Что касается изготовления орудий, то с этим делом вполне справляется шимпанзе. Если обезьяна видит, что до пищи ей не дотянуться, она отыскивает две полые бамбуковые палки и составляет из них шест. Значение труда в очеловечивании человека не следует преувеличивать. Сколько бы та же обезьяна ни трудилась (вообразим себе такое), она не превратится в человека, как не превратится в новый вид лошадь, которую человек не одну тысячу лет заставляет работать. Человек «трудится для себя, потому что понуждает его к тому рот его» (Прит. 16:26). Это, разумеется, не означает, что человек, отказывающийся работать, тут же обрекает себя на голодую смерть. В мире людей очень часто наблюдается прямо противоположное: живут в довольстве и сытости как раз те, кто меньше всех трудится. «Им нет страданий до смерти их, и крепки силы их, – сказано о таких людях в Библии. – На работе человеческой нет их, и с прочими людьми не подвергаются ударам. Оттого гордость, как ожерелье, обложила их, и дерзость, как наряд, одевает их. Выкатились от жира глаза их, бродят помыслы в сердце. Над всем издеваются; злобно разглашают клевету; говорят свысока…» (Пс. 72:4-8). И все же, говоря о труде, надобно заметить: даже Энгельс, высоко ценивший труд, счел нужным сделать в своем знаменитом определении роли труда в процессе превращения обезьяны в человека существенную оговорку: «Труд – источник всякого богатства, утверждают политэкономы. Он действительно является таковым наряду с природой, доставляющей ему материал, который он превращает в богатство. Но он еще и нечто бесконечно большее, чем это. Он – первое основное условие всей человеческой жизни, и притом в такой степени, что мы в известном смысле должны сказать: труд создал самого человека…» (курсив мой. – В.М.). Обратите внимание, читатель: в известном смысле вовсе не то же самое, что безапелляционное «труд превратил обезьяну в человека».]. Он был и продолжал оставаться животным до тех пор, пока слова, которыми он обозначил конкретные предметы и явления окружающего мира, не отделились от них и не превратились в самостоятельные «существа», зажившие своей особой, понятийной жизнью. Такое стало возможно лишь с возникновением в сознании человека зачатков теоретического мышления.
   Произошло это, по мнению ученых, в эпоху верхнего палеолита 40 тысяч лет назад, то есть в то самое время, когда на земле в ходе долгой эволюции появился кроманьонец – человек современного типа. Именно в это время Слово в его обыденном значении превратилось в Логос, или понятие, вобравшее в себя всю совокупность представлений человека об однородных предметах и явлениях и оторвавшееся от своей материальной основы. На этом стыке материального и идеального и возникло то, что мы называем религией.
   Не речь и не труд, а религия превратила человека в человека, или, говоря точнее, создала предпосылки для обращения зверя, каким человек был и остается по своей биологической сути, в ангела, к которому стремится его социальная сущность.
   Ряд ученых считает, что изначально религия возникла как монотеизм, то есть вера в единого бога, которого мы будем называть далее Прабогом. Впервые такую точку зрения высказал в 1898 году английский фольклорист Эндрью Лэнг, обративший внимание на сходство верований у различных народов, находившихся на нижних ступенях общественного развития. Эта точка зрения нашла поддержку в церковных кругах. Австрийский патер, этнограф и лингвист Вильгельм Шмидт развил эту концепцию в культурно-историческую школу, согласно которой любое культурное явление, включая сюда религию, возникает на определенной территории в определенное время в виде «культурного круга» и затем распространяется по всему миру, дробясь на материальные и духовные элементы, из которых образуются новые «культурные круги». Перу Шмидта принадлежит фундаментальное 12-томное исследование «Происхождение идеи Бога», где концепция первоначального монотеизма получила развернутое обоснование.
   Шмидт и поддержавшие его патеры-этнографы В. Копперс, М. Гузинде, П. Шебест и другие доказывали, что первым людям явилось откровение в виде веры в единого Бога-Творца, к образу Которого впоследствии примешались «загрязнившие» Его магические, мифологические и прочие элементы, в результате чего возникший изначально монотеизм рассыпался на политеизм, или многобожие. (Современные теологи относят к монотеизму иудаизм, христианство и ислам, хотя, строго говоря, ни одна из этих религий не может быть названа монотеистической; так, христиане, наряду с верой в Христа, верят в Бога-Отца, Святой Дух, Богородицу, не говоря уже о Николае Чудотворце, Георгии Победоносце, ангелах и архангелах, сонме других существ, причисленных к лику святых, как верят они и в реальность существования дьявола, искушающего людей.) По-настоящему монотеистической была религия, возникшая в момент превращения Слова в Логос, и религия эта оказалась настолько жизнеспособной, что все последующие религии либо развивали ее, приспосабливая к изменяющимся условиям жизни в соответствии с новыми взглядами на мир и место человека в нем (язычество), либо повели с этой прарелигией самую настоящую войну, не останавливаясь ни перед какими жертвами, в том числе человеческими.
   В кого же поверил кроманьонец, за кем признал всемогущество, кого принял за Творца всего сущего, у кого искал защиты? Вопросы не праздные, поскольку наши предки, появившиеся позже других народов, должны были пройти тот же путь, каким прошли все древние народы.
   Афинский епископ Дионисий Ареопагит, живший в I веке н. э. и обращенный в христианство апостолом Павлом, стал автором «небесной иерархии», согласно которой духовное восхождение от низшего к высшему происходит постепенно, по ступеням, каждой из которых он дает название: Эрос физический, Эрос душевный, Эрос умный, Эрос ангельский, Эрос Божественный. Человек, как биосоциальное существо, восходя к Богу, не может «перескочить» ни через одну из этих ступеней, в основе которых находится изначальный универсальный Эрос. Сам Творец, по утверждению Дионисия, «есть добрый и божественный Эрос», «добротворящий Эрос бытия, предшествующий в избытке», «Божественный Эрос, безначальный и бесконечный». Дионисий защищает «божественное имя Эроса», не позволяя смешивать его с Агапе [6 - В пер. с греч. любовь. В противоположность Эросу – страстной чувственной любви, Агапе означает одаряющую любовь и у ранних христиан олицетворяла дружескую пирушку в складчину; так назывались совместные вечерние трапезы, связывавшие всех членов общины взаимной любовью в память о тайней вечере; Лаодикейский синод 343 – 344 гг. запретил христианам проведение Агапе.], и говорит, что Христос – это «распятый Эрос».
   Византийский богослов VI—VII веков Максим Исповедник расширил и углубил учение Дионисия. Для него эротическая любовь не что иное, как связующее звено между каждой частичкой, из которой состоит космос, с каждой частичкой, составляющей в своей совокупности человека. Творец, утверждал Максим Исповедник, связал воедино чувственную природу человека с Самим Собой, чтобы «остановить беспокойство» этой природы, проявляющей себя в неосознанных побуждениях. По этому поводу русский ученый-богослов Борис Вышеславцев писал: «Страсти совсем не плохи сами по себе, они “хороши в руках ревнителей доброй жизни”. Даже такие страсти, как “вожделение”, “сластолюбие”, “страх” допускают сублимацию: вожделение превращается в “стремительный порыв желания божественных благ”, сластолюбие – “в блаженство и восхищение ума божественными дарами”, страх – в боязнь ответственности за грех, печаль – в раскаяние… Основной идеей всей греко-восточной аскетики и мистики была идея обожения. Обожение есть настоящая сублимация всего существа человека, всех сил его тела и души, ибо тело человека – Храм Духа Божия (1 Кор. 6: 19) и, как и душа его, подлежит преображению и прославлению…»
   Эрос в переводе с греческого означает «сильное желание», «пылкая страсть», «половая любовь» [7 - От Эроса произведено имя греческого бога любви Эрота, которому в римской мифологии соответствовали Амур (от лат. amor – «любовь») и Купидон (лат. сupido – «вожделение»). Греки проявили высочайшую мудрость, соединив Эрот-любовь с Психеей-душой и объявив их мужем и женой.]. Под этим термином в космологии древних греков понималась прапотенция, породившая мир и все сущее в этом мире. Эросу посвящен диалог Платона «Пир», или «Об Эросе» (другое название – «О благе»), написанный в последней четверти IV века до н. э. В этом произведении представлена развернутая концепция Эроса как любви во всем богатстве и противоречивости ее проявлений. Эрос, по Платону, это «древнейший бог, не имеющий родителей». Он двойственен: стремясь к прекрасному и доброму, Эрос не достигает ни того, ни другого и потому разделяется на небесное и вульгарное. Эрос, продолжает Платон, пронизывает весь мир. Люди в их нынешнем виде – половинки некогда единого человека, и Эрос не что иное, как стремление человека к достижению изначальной цельности [8 - Подобная точка зрения, высказанная Платоном, находит не только поддержку, но и обоснование среди части современных ученых. Так, доктор биологических наук, член Экологической женской ассамблеи при ООН, независимый эксперт совета «Россия – НАТО» Ирина Владимировна Ермакова пишет: «В древние времена случались мутации и разрушения генов в одной из Х-хромосом женщин-гермафродитов. Это могло привести к тому, что некоторые из них утратили способность рожать. Известно: даже незначительные изменения в половых хромосомах способны вызывать бесплодие. Эти женщины стали исполнять в обществе в основном роль защитниц, охотниц и добытчиц. Их выбирали в сексуальные партнеры те, кто способен рожать. Возможно, “защитницы” и были прародительницами мужчин. Одно из доказательств происхождения мужчин от женщин-гермафродитов – наличие у них сосцов».]. Этими особенностями функции Эроса не исчерпываются. Он – бог, наделенный вечной молодостью, красотой и совершенством. В то же время он – сильное влечение и, как всякое влечение, стремится к обладанию отсутствующим. Эрос не только бог, но и демон [9 - От греч. daimon – «потусторонняя сила», «дух-хранитель», способствующий или препятствующий человеку в исполнении его желаний или намерений.], и в этом своем качестве выступает посредником между богом и человеком, между красотой и безобразием, добром и злом, знанием и незнанием. Эрос почитает одно из самых высших благ – мудрость. Любовь к мудрости, как и половая любовь, один из видов желания счастья, ну а счастье – это, по утверждению Платона, вечное обладание благом в красоте. В этом отношении вечность, говорится в «Пире», дана человеку либо на общем пути порождения потомства, либо на пути восхождения к прекрасному и духовному перерождению в нем.
   Последователь Платона, основатель неоплатонизма философ Плотин считал, что Эрос происходит от нищеты-материи, которая лишена формы, и богатства-логоса, исходящего от ума. Эрос, писал он в «Эннеадах», «ущербен благом, но и стремится к нему, ибо от него рожден».
   Первый исторически достоверно установленный древнегреческий (и, стало быть, европейский) поэт Гесиод, живший на рубеже VIII—VII веков до н. э., считал, что Эрос вместе с Хаосом и Геей-Землей образует начальную троицу божеств; Аристотель дал этой троице философское объяснение: Хаос – пространство, Гея – праматерия, Эрос – движущая сила, соединяющая пространство и праматерию. В силу этого Эрос оказывается связующим звеном между небесным миром и миром земным, а для человека – средством восхождения к небесному. На этом основании Аристотель делает вывод: Эрос – суть любовь, которая движет космосом.
   Греки не были одиноки в своем представлении о существовании некой прапотенции как боге, не имеющем родителей, или Прабоге, от которого произошли все остальные боги, Вселенная и человек. В древнеиндийских ведах [10 - Санскр. веда – букв. «знание»; первоначально были созданы на др. – инд. ведийском языке, откуда произошло название этого памятника литературы и откуда берет начало русское слово ведать, т. е. знать.], созданных во втором тысячелетии до н. э., читаем: «В начале не было ни сущего, ни не сущего. Не было ни воздушного пространства, ни неба над ним. Не было ни смерти, ни бессмертия. Не было дня и ночи. Но было нечто, что дышало, не колебля воздуха. И не было ничего, кроме него. Мир был сокрыт мраком. Все было неразличимой пучиной, пустотой, порожденной силой жара. Первым пришло желание, семя мысли. Потом появились боги…» (курсив мой. – В. М.).
   Сходную картину происхождения мира рисует и Библия. Вот стихи, которыми открывается Ветхий Завет: «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою» (Быт. 1:1-2). Дух Божий, или Святой Дух, – третье лицо единого в Своей сущности Бога. Дух в оригинальном тексте Ветхого Завета, написанном на древнееврейском языке, – руах, а руах означает не только дух, душа, но и «любовное желание», «любовная тоска». Другими словами, Дух Божий не что иное, как тот же греческий Эрос или древнеиндийское желание, семя мысли, оплодотворяющее водный Хаос [11 - Христианство признает за Святым Духом оплодотворяющую силу; в Евангелие от Луки рассказывается, как архангел Гавриил, посланный Богом, сообщает Марии: «…Зачнешь во чреве, и родишь Сына, и наречешь Ему имя: Иисус». На естественный вопрос Марии, «как будет это, когда Я мужа не знаю?», – Гавриил отвечает: «Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя; посему и раждаемое Святое наречется Сыном Божиим» (Лук. 1: 31—35). Как видим, Лука не делает разницы между Духом Святым и оплодотворяющей силой Святого Духа, исходящей от Бога-Отца. Но как раз в этой части Писания произошло размежевание внутри Церкви, приведшее в конце концов к ее расколу. На 1-м и 2-м Вселенских соборах, состоявшихся соответственно в 325 и 381 гг., в качестве символа веры было принято, что Святой Дух исходит от Бога-Отца (что понятно, поскольку Святой Дух и оплодотворяющая сила Всевышнего суть одно и то же). Однако на Толедском церковном соборе, собравшемся в 589 г. в Испании, к этому символу веры было добавлено т. н. филиокве (от лат. filioqve – «и от сына»). Добавление состояло в утверждении, что Святой Дух исходит не только от Бога-Отца, но и от Бога-Сына. Греко-византийская Церковь не приняла добавление, что послужило главным поводом разделения Церкви в 1054 г. на Западную (католическую) и Восточную (православную).]. Если же вспомнить утверждение австрийского патера Вильгельма Шмидта и его последователей, что изначальное откровение сошло на первых людей в виде веры в единого Бога-Творца, то вывод последует один: религия, создавшая предпосылки для обращения зверя, каким был и остается человек по своей биологической природе, в ангела, к которому стремится его социальная сущность, возникла на стыке превращения Слова в Логос, как вера в сверхъестественную силу, которая невидима и неосязаема, не поддается объяснению, но которая изначально присутствует в мире, управляет миром и направляет его по своим, одной этой силе ведомым законам. Эта сила, ничего общего не имеющая с банальным представлением о сексе, и стала началом начал, породившим все сущее в мире.
   Когда знакомишься с взглядами древних на первопричину возникновения Вселенной, богов и человека, не знаешь, чему больше удивляться: гениальной ли прозорливости первых людей или существованию неких матриц, связывающих воедино космос и человека? Спросим себя: что за Дух Божий (любовное желание, любовная тоска) носился над водным Хаосом, почему космосом движет Эрос-любовь, а не что иное, более прозаичное (зависть, например, жадность или присущая животным агрессивность), о каких пучине и пустоте, порожденных силой жара, толкуют веды, и почему первыми, когда и богов-то еще не было, в мир пришли желание, семя мысли?
   ХХ век принес человечеству не только массу страданий, но и обогатил его открытиями, о которых первые люди лишь смутно догадывались. Обратимся еще раз к первым стихам Библии: «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош; и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один».
   Начало творения, если следовать букве Библии, заняло у Бога одни сутки, или 24 часа. На самом деле времени для этого понадобилось значительно меньше – всего 3 минуты 46 секунд. Вот покадровая зарисовка возникновения Вселенной в свете современной науки:
   КАДР ПЕРВЫЙ. Время – примерно одна сотая секунды после «начала», после «нулевого момента». Температура – сто миллиардов градусов. Вселенная заполнена одинаковым, однородным по свойствам супом из вещества и излучения – она состоит главным образом из электронов, позитронов, фотонов, нейтрино и антинейтрино с небольшой примесью протонов и нейтронов.
   КАДР ВТОРОЙ. Возраст Вселенной – одна десятая секунды. Температура – тридцать миллиардов градусов…
   КАДР ТРЕТИЙ. Одна и восемь сотых секунды. Десять миллиардов градусов. Плотность – в 380 тысяч раз больше плотности воды…
   КАДР ЧЕТВЕРТЫЙ. С «нулевого момента» прошло тринадцать и восемьдесят одна сотая секунды. Температура упала до трех миллиардов градусов…
   КАДР ПЯТЫЙ. Минуло три минуты и две секунды. Температура равна миллиарду градусов. Большая часть электронов и позитронов исчезла, и Вселенная состоит главным образом из фотонов, нейтрино и антинейтрино.
   Несколько позже, спустя примерно сорок четыре секунды, температура падает настолько, что начинается образование сложных атомных ядер – главным образом ядер гелия.
   Вот, собственно говоря, и все. Вселенная будет продолжать расширяться и охлаждаться, но в течение 700.000 лет не произойдет ничего особенно интересного. К этому времени температура упадет до точки, когда электроны и ядра могут образовывать стабильные атомы; исчезновение свободных электронов сделает содержимое Вселенной прозрачным для излучения, разъединение вещества и излучения позволит веществу начать формироваться в галактики и звезды. Пройдет еще примерно 10 миллиардов лет, и живые существа начнут реконструировать эту историю…
   Так выглядит начало творения в изложении лауреата Нобелевской премии физика Стивена Уэйнберга, фрагмент из книги которого «Первые три минуты» я привел. И это было именно начало, была та самая сила жара (сто миллиардов градусов – уж куда жарче!), о которой говорится в древнеиндийских ведах. Дальнейшие открытия показали, что внутри Вселенной продолжаются процессы рождения и исчезновения звезд, звездных скоплений и целых галактик.
   Первые мазки Большого взрыва [12 - Под Большим взрывом в современной физике понимается состояние Вселенной в период от 0 до нескольких сотых долей секунды.] были нанесены на древнюю картину сотворения мира в 1973 году, когда американский астроном Эдвард Трайон высказал предположение о возникновении Вселенной из ничего. За прошедшие почти сорок лет экстравагантное предположение Трайона превратилось в детально разработанную и математически точно просчитанную теорию Большого взрыва, в развитие которой внесли вклад ученые разных стран. Так, нидерландский астроном Ян Хендрик Оорт, еще в 1927 году доказавший вращение галактик, к середине 80-х собрал и обобщил данные об интенсивных истечениях вещества и энергии из ядра нашей галактики, расположенного в созвездии Стрельца. Тогда же армянский астрофизик Виктор Амбарцумян доказал, что все известные науке радиогалактики – это следствие взрывов в ядрах обыкновенных галактик, произошедших миллионы лет назад, то есть, по вселенским масштабам, совсем недавно. Американский астроном Эдвин Хаббл еще до разработки теории Большого взрыва обнаружил, что Вселенная расширяется, и рассчитал коэффициент разбегания («разлета») галактик. «Постоянная Хаббла» натолкнула директора Института теоретической астрофизики при Кембриджском университете Мартина Риса на мысль о допустимости как бесконечного расширения Вселенной и превращения ее через десятки миллиардов лет в «ничто», так и Большого коллапса, или катастрофически быстрого сжатия до состояния, за которым последует новый Большой взрыв. Советский физик-теоретик, академик Яков Борисович Зельдович доказал, что следом за расширением Вселенной последует ее сжатие под воздействием нейтрино – элементарных частиц, не имеющих массы. Наконец, в ноябре 1998 года американским астрономам удалось заглянуть за «край» Вселенной, где не оказалось никаких признаков существования материи, а стало быть, и пространства-времени.
   Так совместными усилиями ученых разных стран была воссоздана картина рождения, развития и смерти Вселенной, за которой тут же следует новое ее рождение. Итогом этих усилий стало возникновение теории «пульсирующей Вселенной». Ее расширение, началом которого служит Большой взрыв, подобно вдоху, сжатие – выдоху, затем следует новый вдох и новый выдох, и так до бесконечности. Другими словами, Вселенная дышит, а стало быть – живет. Но, как мы не единожды убеждались в этом, все живое имеет генную природу, и природа эта опирается на матричную основу, одинаково присущую как Вселенной, так и простейшим организмам, не говоря уже о такой сложной биосоциальной системе, как человек. Эта матрица в момент полного выдоха (гибели) одной Вселенной передается в виде вдоха (рождения) другой и, как сказано в Екклесиасте, «что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться…» (Еккл. 1: 9).
   Дыхание Вселенной повторяется в составляющих ее галактиках, а дыхание галактик точь-в-точь такое же, как и дыхание человека. Легкие ребенка, находящегося в утробе матери, сжаты. Но вот маленький человечек появился на свет. Атмосферное давление вгоняет воздух в легкие и в буквальном смысле слова «взрывает» их. Происходит первый вдох. Боль, которую причиняет «взрыв» ребенку, заставляет его закричать, и вместе с криком легкие освобождаются от распирающего их воздуха. Происходит выдох. С этого мгновения «часы жизни» запущены, и процесс вдоха-выдоха будет сопровождать человека всю его жизнь вплоть до наступления смерти. Но и здесь, как в случае со Вселенной, говорить о смерти можно лишь очень и очень условно. В сущности, мы не знаем, где пролегает граница между живым и неживым и существует ли такая граница на самом деле. По крайней мере опыты, которые проводят современные ученые, позволяют говорить о совместимости живого и неживого, а стало быть – о неких общих свойствах, присущих живой и неживой материи. Научный сотрудник Чувашского университета Юрий Кузнецов, разработавший микросхемы, способные заменить пораженные органы человека, говорит: «Вживление в человеческое тело электроники, помимо таких фантастических целей, как создание киборга, имеет и узко прикладное значение. Наше сердце – это мотор. Когда наступает серьезная болезнь, этот мотор ломается. А хотелось бы “сменить батарейки”. Например, поставить в сердце генератор электрических импульсов, который заставлял бы ткань принудительно сокращаться, толкая кровь. Что получается? Сердце мертво, но – работает! Как это назвать, если не возвращением из мертвых?»
   Но вернемся на 40 тысяч лет назад, чтобы убедиться в одном неприятном для нас факте: вопросы, на которые мы пытаемся найти сегодня убедительные ответы, волновали уже наших далеких предков, а вот в понимании сути этих вопросов и их роли в очеловечивании нашей природы предки далеко опередили нас. Во всяком случае, пошлости, которой мы перенасытили всю совокупность вопросов, связанных с проявлением основного инстинкта, у наших предков не было и в помине. Они просто верили, как верил христианский богослов и писатель конца II – начала III века Тертуллиан, что все сущее есть «тело», и потому Бог существует не иначе, как в виде «тела, которое, впрочем, есть дух». Эта вера ничего общего с абстрактно-разумным освоением действительности не имела, а была тем, чем и была на самом деле: естественным стремлением первых людей обнаружить свою связь со Вселенной и, обнаружив такую связь, придать ей соответствующую осязаемую форму, в которой все элементы находились бы в гармоничном взаимодействии и вытекали один из другого.

Глава 3
Сотворение кумиров

   Итак, Слово отделилось от обозначаемых им предметов и превратилось в самостоятельно существующий Логос, или понятие, суть – тело, которое, по Тертуллиану, есть дух. Вера в объективное существование этого материализовавшегося духа, – или духа, неотторжимого от тела, – и стало началом очеловечивания человека. Вот как объяснил этот парадокс сам Тертуллиан на примере Христа: «Сын Божий распят; нам не стыдно, ибо полагалось бы стыдиться. И умер Сын Божий; это вполне достоверно, ибо ни с чем несообразно. И после погребения Он воскрес; это достоверно, ибо невозможно».
   Со времен римского поэта I века н. э. Стация повелось считать, что «на свет богов впервые страх родил». В справедливость такого утверждения трудно поверить. Будь человек так уж боязлив, он вымер бы прежде, чем научился членораздельной речи. Тем более, что причин для страха у человека было предостаточно. Он не обладал ни физической силой многих зверей, на которых охотился (и которые охотились на него), ни их острыми клыками и когтями, ни их скоростью в преследовании добычи, ни крыльями, которые позволили бы перелететь в безопасное место, ни толстой шкурой или шерстью животных, которые могли бы защитить его от холода и т. д. Вдобавок ко всему, человеческий детеныш слишком долго остается беспомощным и достигает относительной самостоятельности в возрасте, когда большинство других животных исчерпывает отпущенный им природой срок жизни.
   Тем не менее человек не только выжил, но и пережил многих животных, во всех отношениях лучше приспособленных к окружающей среде, чем он. В чем тут дело? Лишь в одном: в пробудившейся в человеке вере. «Вера, – писал апостол Павел, – есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом. В ней свидетельствованы древние» (Евр. 11:1-2).
   Сознание первобытного человека к моменту возникновения религии не могло быть никаким иным, как только мифическим. Миф же, по определению русского философа и филолога Алексея Лосева, «есть само бытие, сама реальность, сама конкретность бытия». В работе «Диалектика мифа» Лосев обнаруживает сходство между мифом и религией в том, что «обе эти сферы суть сферы бытия личностного» (курсив мой. – В. М.). Но если в религии «личность ищет утешения, оправдания, очищения и даже спасения», то миф (хотя и в нем, по Лосеву, «личность также старается проявиться, высказать себя, иметь какую-то свою историю») «всегда синтетически-жизненен и состоит из живых личностей, судьба которых освещена эмоционально и интимно ощутительно». При этом под «живыми личностями» надо понимать не только людей, но и всю живую и неживую природу, которую наш далекий предок наделил личностными свойствами. В зависимости от этих свойств первобытный человек воспринимал предметы и явления окружающего мира либо как своих друзей, либо как недругов (скатерть-самобранка, шапка-невидимка, ковер-самолет, сапоги-скороходы, Кощей Бессмертный, Баба Яга и т. д.).
   40 тысяч лет назад человек ощутил себя существом, принадлежащим двум мирам – миру природной необходимости (биологическая форма существования) и миру свободы (социальная сущность, наделяющая человека способностью действовать сообразно своим интересам и целям, действовать, как стали говорить об этом позже, сообразно своей свободой воле). В соответствии с этой двойственностью ему пришлось, по словам Иммануила Канта, решать двуединую задачу: с одной стороны, определить, «что делает из человека п р и р о д а», а с другой – «что о н, как свободно действующее существо, делает или может и должен делать из себя сам». И надо сказать, что первобытный человек успешно справился с этой непростой для очень многих современных людей задачей.
   Как существо, принадлежащее природе, наш далекий предок обнаружил, что между ним и окружающим его миром есть масса общего. Грозы с их молниями и громом заканчивались тем, что все вокруг словно бы заново рождалось. Смена времен года напоминала ему его собственную жизнь, в которой находилось место рождению, зрелости, наступлению старости и смерти. Оброненное в землю и вроде бы навсегда в ней «захороненное» зерно прорастало побегом, на котором спустя некоторое время появлялись точно такие же зерна в куда как большем количестве. Птицы вили гнезда и откладывали в них яйца, из которых вылуплялись горластые птенцы, превосходившие по численности своих родителей. Звери рожали забавных детенышей, за которыми ухаживали, пока те не вырастали и не начинали самостоятельную жизнь… Обретя способность абстрагироваться, человек не мог не обратить внимания на то, что за всеми этими разрозненными явлениями скрывается некая общая связующая сила, которая невидима, не поддается словесному описанию, но которая тем не менее существует и, более того, наделяет природу свойством самообновления.
   Вероятно, человеку не пришлось долго ломать голову над вопросом, каким образом эта неведомая сила, таящаяся и в грозовых облаках, и в нем самом, единожды пролившись, обнаруживает себя в появлении новых существ. Сегодня мы знаем, что эта неведомая сила и есть основной инстинкт, присущий всему живому. Фрейд назвал эту силу либидо и отнес ее к области бессознательного, подспудно сказывающемся на поведении каждого человека. Швейцарский психолог Карл Юнг – последователь, а затем оппонент Фрейда – пошел дальше своего учителя и установил, что, наряду с субъективным бессознательным, в глубинных слоях нашей психики существует еще и коллективное бессознательное, которое вмещает в себя опыт всех предшествующих поколений людей. Этот опыт хранится в подкорковой части нашего мозга в виде архетипов [13 - От греч. arche – «начало» и typos – «образы». Этим термином Филон Александрийский и поздние античные философы обозначили прообраз идеи. В аналитической психологии Юнга архетипы – это изначальные врожденные психические структуры, лежащие в основе общечеловеческой символики. По Юнгу, архетипы формируют активность воображения и выявляются в верованиях, мифах, сновидениях и художественном творчестве.], или, как мы вправе сказать сегодня, матриц. В отличие от «Эго» («Я»), которое находится в центре сознания и наделяет человека индивидуальными особенностями, архетипы ответственны за формирования центра «Самости», объединяющего людей в сообщества, и остаются недоступными непосредственному восприятию, пока не спроецируются на внешние объекты (тела) в виде символов (мать-земля, демон, герой, мудрый старец и др.). Первым символом и, одновременно, «живой личностью», соединившей нашего пращура и вечно самообновляющуюся Природу в нерасторжимое целое, стал для человека огонь.
   В огне, как ни в чем другом, пересекаются рождение и смерть, свет и тень, созидание и разрушение, общезначимое и глубоко личное, добро и зло. В широком значении слова символ – это не столько воспринимаемое нашими органами чувств некое физическое тело, сколько знак, наделенный чувственной конкретностью образа и неисчерпаемой многозначностью обозначаемого им явления. Содержание символа – это то, что существует здесь и нигде, в образе, который он олицетворяет, и повсюду, это энергия, которая дана миру от его начала и потому неисчерпаема. Одна из причин, приведшая к разрыву между Фрейдом и Юнгом, состояла в том, что Фрейд отождествлял символ с психопатологическими симптомами, тогда как Юнг выводил все богатство человеческой символики из неразложимой на элементы устойчивости архетипов, то есть, другими словами, считал символы «породообразующими» составляющими самых глубоких слоев человеческой психики.
   Юнг был не одинок в таком понимании символов и их месте в жизни человека. Австрийские психоаналитики Ганс Сакс и Отто Ранк называли символ «последним средством выражения бессознательного», способом существования «многомысленности» и «зерном», из которого произрастают мифы и верования людей. В книге «Значение психоанализа в науке о духах», изданной в русском переводе в 1913 году, они писали: «…Мифы не создаются, как это можно было бы ожидать ввиду их многообразия, произвольно и индивидуально различно; творчество символов подчинено определенным законам, ведущим к типичному, общечеловеческому, стоящему вне времени и пространства, вне половых и расовых отличий, даже вне крупных лингвистических групп». Говоря современным языком, символ – это информационная матрица космоса, «речь Творца», как назвал эту матрицу Гаряев, или Иоаннов Логос, который был в начале начал и который предшествовал появлению Самого Творца.
   «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их» (Быт. 1:27). Это библейское утверждение верно постольку, поскольку верно и то, что человек сотворил Бога по образу своему. Как говорил древнегреческий философ Ксенофан: «Все создают себе богов по своему подобию: если бы быки и лошади умели ваять, они изобразили бы своих богов быками и лошадьми». Но то, что не под силу животным, оказалось доступно человеку, который хотя и видел разницу между собой и другими животными, между собой и разнообразными явлениями природы, тем не менее рассматривал себя как часть общего мира, в котором все взаимосвязано и неотторжимо одно от другого. Этим общим целостным миром в представлении первобытного человека управлял огонь. В огне, как мы видели, пересекаются противоположности. В том числе мужское и женское начала, изначально заложенные в природе, которым китайцы дали названия «инь» и «ян». И здесь начинается как бы обратный процесс: из понятия возникла религия, а религия, чтобы стать доступной восприятию человека, облеклась в конкретные чувственные образы.
   Раскроем древнейший памятник индийской литературы, созданный в Х веке до н. э., сборник религиозных гимнов «Ригведа». Читаем: «Вот огниво; рождающее приготовлено! Принеси сюда госпожу племени. В общих кремнях покоится плод любви, который уже помещен в беременную женщину… В нее, которая уже раздвинула ноги, он входит как опытный и знающий». Так древнему человеку представлялось рождение огня. Для первобытного человека лежащий на земле кусок дерева с выдолбленной посредине лункой олицетворял женщину, а вертикально стоящий, который вставлялся в лунку, мужчину. Огонь, добытый трением двух таких кусков дерева, и стал для первобытного человека символом Прабога, олицетворявшим собой Эрос как божество, не имеющее родителей, или чувственную любовь [14 - Не отсюда ли берут начало такие устойчивые идиоматические обороты, существующие практически во всех языках, как «огонь любви», «пожар сердца», «сгореть от любви» и проч.?]. Интересные наблюдения на этот счет можно найти и в работах немецкого этнографа и путешественника, автора теории культуры как социального организма Лео Фробениуса: «Добывание огня, совершающееся так же, как и у большинства народов (т. е. трением двух дощечек. – В. М.), символизирует у древних индусов половой акт. Я позволю себе указать на то, что древние индусы с этим своим представлением далеко не одиноки. То же воззрение мы встречаем у южных африканцев. Лежащее дерево называется у них “женскими половыми органами”, стоящее – “мужскими”…» Древние индусы и южные африканцы удалены друг от друга на огромное расстояние и вряд ли могли в те давние времена пересечься, чтобы поделиться друг с другом своим опытом добывания огня, равно как своими представлениями о половой противоположности предметов, с помощью которых зарождается этот огонь. У нас нет оснований не верить, что и все остальные древние люди, расселившиеся к тому времени достаточно широко по планете, воспринимали половой акт как условие возникновения огня.
   Огонь, таким образом, стал символом Прабога, причем Прабога доброго, любящего, пекущегося о продолжении человеческого рода, Прабога, творящего Жизнь. Этот животворящий Прабог настолько укоренился в подсознании первобытных людей, включая наших предков, что практически в неизменном виде был унаследован всеми последующими религиями, в том числе христианством («Бог не есть Бог мертвых, но живых», Мф. 22:33 [15 - Та же мысль высказана и в Евангелиях от Марка (12: 27) и Луки (20: 38).]). Неудивительно поэтому, что место, где поддерживался огонь, стало называться очагом, пенатами [16 - Пенатами древние римляне называли богов-хранителей и покровителей домашнего очага, семьи, а затем всего народа.], а затем и алтарем [17 - В букв. переводе с лат. – «возвышенное место»; в Ветхом Завете эти места, на которых язычники приносили своим богам жертвы, называются «высотами».], то есть местом, на котором приносились жертвы.
   В книге собирателя русских народных сказок, одного из самых ярких представителей отечественной мифологической школы Александра Николаевича Афанасьева «Древо жизни» читаем: «В отдаленное время язычества огонь, разведенный под домашним кровом, почитался божеством, охраняющим обилие дома, мир и счастье всех членов рода; вокруг него созидалась семейная жизнь. От огня, возжигаемого на очаге, обожение должно было перейти и на этот последний: оба эти понятия действительно слились в одно представление родового пената. Каждый род имел своего пената, которым был единый для всех очаг – знамение духовного и материального единства живущих при нем родичей. Если же род делался слишком велик и распадался на части, то такое раздробление видимым образом выражалось в устройстве нового, особого очага; одно или несколько семейств, отрешаясь от главного рода, выселялись на другое место и основывали свое собственное жилье, свой отдельный очаг… У славян при самом сватовстве невесты считают необходимым обращаться к ее очагу и, так сказать – от него получать разрешение на вывод девицы».
   Огонь в очаге, как Прабог, созидавший семью и охранявший мир и счастье всех членов рода, был для наших пращуров попросту богом [18 - Понятие Бог исконно славянское, возникшее в незапамятные времена, когда религия еще только складывалась. Это понятие олицетворяло здоровье, силу, достаток, и потому тот, кто пользовался заступничеством Бога, вправе был назвать себя бог-атым, тогда как тот, кто был лишен покровительства Бога, назывался у-богим. Отсюда же происходит и слово бог-атырь, как обозначение человека, наделенного огромной физической силой и столь же развитым чувством заступничества за слабых и немощных.]. Он символизировал созидательную силу основного инстинкта и сам был этим инстинктом, или, правильнее сказать, универсальной мировой потенцией. Возникая из мрака (бессознательного) соединения мужского и женского начал, он на пике этого соединения превращался в свет (разум, сознание), который требовал к себе внимания и заботы, подобно тому, как требует внимания и заботы только что родившийся ребенок. Так возник обряд жертвоприношения, ставший непременным спутником всех последующих религий. «Огонь на домашнем очаге, – продолжает Афанасьев, – можно поддерживать только приношением ему разных сгораемых материалов; пожирая их, он живет, но тотчас же погасает (умирает), как скоро они превратятся в пепел. Так сама собою, простым и естественным путем, возникла жертва огню»…
   Вера в Прабога-огонь, как мировую потенцию, помогла человеку решить двуединую задачу, сформулированную Кантом. В этом отношении огонь оказал человеку неоценимую услугу в осознании себя как части природы, сотворившей его, и в то же время существа, способного вырваться из ее плена и преобразовать себя, не нарушая при этом законов природы. Доверительные отношения, сложившиеся между Прабогом-огнем и человеком, как бы негласное соглашение, заключенное между ними – огонь будет оберегать человека, служить ему, а человек, дабы не дать огню погаснуть (умереть), будет приносить ему жертвы, – и стали условием союза между природой и человеком, стали тем, что мы понимаем сегодня под словом религия. (В Библии, которая, естественно, возникла не на пустом месте, а вобрала в себя все ценное, что возникло и закрепилось в виде обрядов, этот давний обычай приносить огню жертвы, чтобы он не погас, нашел новое толкование: через Моисея Бог повелел Своему народу: «Пусть не являются пред лице Мое с пустыми руками» (Исх. 23:15). Будь это не переосмысление древнего обычая поддержания в очаге огня, Бога следовало бы назвать первым коррупционером, который во исполнение своих прямых обязанностей потребовал от людей, приходящих к Нему за содействием по любому поводу и даже без повода, а только затем, чтобы засвидетельствовать Ему свое почитание, – взятки.)
   Союз этот, однако, нуждался в новых символах, развивающих и еще более конкретизирующих представления о Прабоге как символе огня. И такие символы появились. С началом использования огня жизнь человека коренным образом изменилась: отпала необходимость в изнурительном оббивании камней, чтобы превратить их в острые орудия, – спекшийся в огне песок представлял собой готовое орудие, которому можно было без особых усилий придать любую желаемую форму; не нужно было долго обтачивать палку, чтобы превратить ее в копье, – достаточно было подержать ее конец над огнем, чтобы конец этот заострить; обожженная глиняная посуда оказалась прочней посуды, изготовленной из сырой глины, да и пища, приготовленная на огне, оказалась вкуснее и легче усваиваемой, чем сырая.
   Усложнение хозяйственной деятельности избавило мужчину от необходимости проводить все дни напролет на охоте, а женщину тратить долгое время на поиски съедобных плодов, ягод и корений, – человек перешел к разведению скота и земледелию. Огонь и здесь продолжал оказывать человеку услугу: мужчине с его помощью стало легче расчищать от деревьев место для пахоты и изготавливать из их комлей плуги и другие сельскохозяйственные орудия, а женщина стала больше времени проводить дома, растить детей, доить коз и коров и поддерживать в очаге огонь.
   Но вот все работы по подготовке земли к севу закончены и пора задобрить природу, чтобы она вознаградила человека за его труды будущим щедрым урожаем. Далее я снова обращаюсь к книге Сакса и Ранка «Значение психоанализа в науках о духе»: «Слишком общеизвестны… названия человеческих процессов зарождения из области земледелия (семя, оплодотворение и т. д.). Отождествление оплодотворения у человека и в природе, лежащее в основе этого лингвистического тождества, ясно сказывается в удержавшемся до последнего времени обычае при засеивании земли, заключающееся в том, что голая пара совершает на пахотной земле половой акт, чтобы побудить почву к подражанию. Интересно, что как в греческом и латинском, так и в восточном языке [19 - Здесь имеется в виду древнееврейский язык.] слово “пахать” употребляется обычно в смысле “совершать coitus [20 - Совокупление, соитие.]” и что выражениями “сад”, “луг”, “поле” по-гречески шутя называют женский половой орган, который в “Песне песней” Соломона назван “виноградной горой” [21 - В русском синодальном переводе – «ворох пшеницы»; в наших широтах виноград не растет и потому образ «виноградная гора» непонятен, чего не скажешь об образе «ворох пшеницы».]. Символическое очеловечивание земли мы встречаем у индейцев Северной Америки, противодействие которых земледельческой культуре объясняется тем, что они не хотят наносить раны матери-земле…»
   Нетрудно догадаться, что в случаях, подобных описанному, совокупление мужчины и женщины на вспаханной земле было не столько половым актом в буквальном значении этих слов, сколько символом, основанным на вере, что у природы и человека общие начала. А чтобы эти начала не нарушились, человек стал создавать идолов, которые в конкретно-чувственной форме, в виде материализованных тел символизировали единство признаков, одинаково присущих как человеку, так и всей природе.
   Известно: не жрец, а поклонение создает идолов. В Эрмитаже представлена богатая коллекция женских фигурок, созданных первобытными людьми. Среди них привлекает внимание статуэтка, выточенная из бивня мамонта, как полагают специалисты, 40 – 30 тысяч лет назад, то есть на заре возникновения религии и выделения человека из окружающего мира. По месту находки статуэтки (село Костёнки, расположенное в 40 километрах от Воронежа) она получила название Костёнковской (или Воронежской) Венеры и рассматривается как прообраз всех последующих Венер и Афродит. Первоначально же женские фигурки олицетворяли верховную богиню практически всех древних народов – Великую Мать.
   Однако куда как большее распространение на заре возникновения религии получило изображение мужского начала, которому первобытные люди придали форму фаллоса. Культ фаллоса оказался настолько живучим, что вытеснил культ огня, и если огонь мы назвали Прабогом, то фаллос стал поистине Первобогом, влияние которого сказалось на всех последующих религиях и культуре в целом.
   (Этот же культ фаллоса, замечу в скобках, на заре своего возникновения потребовал, как любой другой культ, себе жертв, пободных жертвам огню в домашнем очаге, о которых писал Афанасьев. Полней всего эти жертвы выразились в обряде обрезания. Первыми из священнослужителей стали обрезать крайнюю плоть египетские жрецы, у которых этот обряд заимствовали евреи, а за ними арабы. В обмен на обещание 99-летнему Аврааму сделать его отцом множества народов и дать ему в удел всю землю Ханаанскую, Бог поставил условие: «Ты же соблюдай завет Мой, ты и потомки твои после тебя и в роды их. Сей есть завет Мой, который вы должны соблюдать между Мною и между вами и между потомками твоими после тебя: да будет у вас обрезан весь мужеский пол. Обрезывайте крайнюю плоть вашу: и сие будет знамением завета между Мною и вами» (Быт. 17:9-11). Авраам поступил в полном соответствии с указанием Бога: «И взял Авраам Измаила [22 - Первенец Авраама от египтянки Агари, служанки Сарры; от Измаила произошли, согласно библейскому преданию, измаильтяне, или арабы, родственный евреям семитский народ.], сына своего, и всех рожденных в доме своем, и всех купленных за серебро свое, весь мужеский пол людей дома Авраама; и обрезал крайнюю плоть в тот самый день, как сказал ему Бог» (Быт. 17:23).
   По поводу причин возникновения обряда обрезания высказывались разные точки зрения, в том числе приводились аргументы гигиенического и медицинского свойства. Однако единственно разумным объяснением смысла и назначения обрезания было и остается религиозное: признание человеком первичности созидательной силы вселенской прапотенции-огня, воплотившейся позже в образе Первобога-фаллоса, и своей от него зависимости. Любое другое объяснение оставляет открытым вопрос: почему обрезание, независимо от египетских жрецов, евреев и арабов и гораздо раньше них, нашло распространение у таких далеких друг от друга и не связанных между собой народов, как аборигены Австралии и Океании, мексиканские индейцы, а у ряда африканских племен обрезанию подвергались не только мальчики, но и девочки, у которых удалялись малые половые губы, а порой и клитор [23 - Известно, например, что Франция предоставила политическое убежище молодой чете из Мали, которая отказалась подвергнуть обряду обрезания свою дочь, за что, в свою очередь, подверглась преследованиям у себя на родине.]?)
   Впоследствии к Первобогу-фаллосу присоединились бог садов, полей и домашнего очага Приап, слившийся позже с образом Пана (римским Фавном), бог скотоводства и покровитель странников Гермес (ему посвящались вертикально поставленные вдоль дорог камни, или гермы, которые позже стали использоваться как дорожные вехи и верстовые столбы), бог виноградарства и виноделия Дионис, или Вакх (римский Бахус), культ которого распространился вплоть до Индии, бог солнечного света Аполлон и многие другие, включая сюда Зевса. Заметную роль играл фаллос и в культах богинь, прежде всего богини земледелия и плодородия Деметры (римская Церера), богини-матери Кибелы (ее культовым символом был черный камень в виде фаллоса, который римляне доставили в 204 году до н. э. в Рим, чтобы отвратить поражение во Второй Пунической войне против Карфагена [24 - Согласно преданию, корабль с огромный каменным фаллосом сел на мель в русле Тибра, и лишь вмешательство девственницы помогло снять судно с мели и доставить камень в город.]), множества малоазийских божеств, поклонение которым сопровождалось оргиастическими танцами и экстатичеческой музыкой. Напрямую с фаллосом был связан культ Гения (от ген – «род»), который олицетворял у римлян мужскую силу и был вначале духом-покровителем каждого отдельного мужчины (женщинам покровительствовала Юнона, отождествлявшаяся с греческой Герой), а затем защитником семьи, дома, общины, города и, наконец, государства.
   Вера в магическую животворящую силу фаллоса была столь велика, а его изваяния, устремленные ввысь, столь многочисленны, что натолкнули древних зодчих на мысль, что эти изваяния должны стать опорой жилых домов и общественных зданий как символ надежности, долговечности и благополучия обитающих в них людей. Так возникла идея украшать дома колоннадами, к которым позже примешался мотив женского начала в виде богато украшенных капителей. Особенно преуспели в этом искусстве греки. У них мотив сочетания мужской силы (вертикально поставленный мощный каменный ствол) с вечной женственностью (украшенная орнаментом капитель) заимствовали римляне, а позже такая архитектура, названная «музыкой, застывшей в камне», распространилось по всему миру и получила название классической.
   Эту «многомысленную» особенность античной символики проницательно разглядел отечественный искусствовед Лев Любимов в книге «Искусство древнего мира». Анализируя особенности перехода от дорической колонны с ее мощным стволом и вертикальными ложбинками-каннелюрами к колонне ионической, возникшей в Малой Азии и на островах Эгейского моря, где явственно ощущались веяния, идущие с Востока с присущим ему чувственным восприятием мира, он пишет: «Этой строгой геометричности, этой массивной простоте, исполненной внутренней силы, властному утверждению мужественного начала в искусстве дорического ордера ионический ордер противопоставляет стремление к декоративности, к легкости форм, плавность линий, свое более женственное вдохновение».
   Наглядней всего фаллос как животворящая сила олицетворялся в камне из-за его твердости. Следы давнего почитания камня мы находим в Библии. Так, при заключении союза между отцом Лии и Рахили Лаваном и его будущим зятем Иаковом последний поставил камень и назвал его Галаад, или холм свидетельства (другое название этого памятника – Мицпа, или стража, при этом Лаван сказал Иакову: «Да надзирает Господь надо мною и над тобою, когда мы скроемся друг от друга», см. Быт. 31:45, 49). Тот же Иаков, которому привиделся во сне Бог, наутро полил камень, служивший ему изголовьем, елеем, а место ночлега назвал Вефилем, что значит Дом Божий (см. Быт. 28:11—19). Христос обещает дать побеждающему белый камень, на котором будет написано «новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает» (Отк. 2:17), да и Сам Христос называется краеугольным камнем, «на котором все здание, слагаясь стройно, возрастает в святой храм в Господе» (см. Ефес. 2:21).
   Особое место культ камня занял в верованиях древних славян. Изучением этого вопроса занимался историк Андрей Топорков и сделал ряд открытий, представляющих интерес в рамках нашего разговора. Так, он установил, что культ камня нашел широкое распространение на территориях нынешнего русского Севера и в Белоруссии. «О древних истоках этого культа, – пишет он, – свидетельствует то, что почитаемые камни часто находятся рядом с остатками языческих святилищ. Например, у городища-святилища Кулишовка до сих пор лежит камень-валун с двумя овальными углублениями, которые местные жители называют “божьи ноги”. Грубо обработанный каменный четырехгранный столб, обнаруженный на святилище Ржавницы, в древности, по-видимому, стоял в центре городища и был объектом поклонения. Камнями подчас вымощены капища и окружены жертвенные площадки».
   «Божьи ноги», о которых говорит Топорков, представляют собой углубления в камне естественного или искусственного происхождения, напоминающие по форме отпечатки ступней. Эти отпечатки приписывали Христу, Богородице или святым – Александру Невскому, Зосиме, Кириллу Белозерскому и др. Люди приходили к священному камню со всей округи, молились, купались в местном водоеме, развешивали ленточки, полотенца или одежду на окружающих деревьях, пили воду, накопившуюся в углублениях, обливались ею. Топорков продолжает: «В Дмитровском районе Московской области до недавнего времени пользовался почитанием большой камень-валун, который лежит в болотистой местности в нескольких шагах от реки Кимерши. К нему приносили тяжело больных детей, обливали камень водой из ручья, потом собирали ее в особую посудинку и обмывали ребенка. После этого на него надевали новое белье, а старое развешивали на деревьях. Считалось, что если ребенку суждено жить, то он сразу после омовения пойдет на поправку, а если суждено умереть, то быстро зачахнет».
   Чем же так подкупал камень наших предков? В их сознании камень представлялся в виде основы мира, служил своего рода замкóм, скрепляющим небо и землю и сообщающим им животворящую силу. В одной из былин об Илье Муромце говорится:

     Зародился я от сырой земли,
     Я от батюшки все от камешка,
     От камешка да от горюцего [25 - Т. е. горючего, жаркого, обжигающего внутренней силой. Жар, как видим, в представлениях древних людей продолжал оставаться животворной, оплодотворяющей силой, скрытой в «батюшке-камешке».].

   По белорусским поверьям, мужчина рождается на камешке, а женщина – на черепке. Поэтому те, кто хочет сына, должны подложить под супружеское ложе камень, ну а те, кто хочет дочь, черепок от разбитой посуды. Во многих русских заговорах упоминается загадочный камень Алатырь, название которого восходит к латинскому алтарь. Топорков пишет: «Местоположение белого камня Алатыря в заговорах осмысляется неоднозначно. С одной стороны, камень удален в чужое, неведомое пространство, связанное с миром смерти и таинственных, сверхъестественных существ: на остров в море-океане или даже в морскую пучину. С другой стороны, камень занимает центральное место в пространстве, как бы сужающемся концентрическими кругами: море-океан – остров – камень. Более того, когда смысловое развертывание заговора доходит до образа камня, оно меняет свою направленность – из горизонтального становится вертикальным. Для символики камня исключительно важно то, что находится под или над ним. Снизу – существа, связанные с миром смерти: змей-скорпея, золотая щука с ключами и замками от заговора, три тоски рыдучие. Сверху – персонажи христианской или языческой мифологии: Михаил Архангел, расточающий вокруг свои стрелы, Богородица, возносящая к небу молитвы. Для людей и предметов, расположенных на камне, характерна устремленность вверх, экстенсивное освоение вертикали. В заговорах встречаются перечисления, в которых каждый последующий предмет или существо расположен выше, чем предшествующий, например: “У Окиана моря, на крутом берегу лежит Латырь [26 - Искаженное от алатырь, алтарь.] камень, на Латыре камне церковь соборная, в церкви соборной злат престол, на злате престоле сидит бабушка Соломония…” Таким образом, камень Алатырь связан и с небом, и с подземным миром, является как бы посредником между ними, находится на границе верхнего и нижнего мира, между пучиной морской и небом. Это сочетание предельной удаленности, пограничности, с одной стороны, и центрального положения – с другой, соответствует как общим принципам организации пространства в мифопоэтических текстах, так и реальной топографии священных камней (в глубине леса, у реки, болота или на меже, границе) [27 - Здесь я хотел бы обратить внимание читателей вот на какое обстоятельство. Пространственно-образное мышление древних славян, предполагавшее наличие в центре мироздания некой вертикали-доминанты, от которой расходятся и к которой сходятся концентрические круги, настолько прочно укоренилось в подсознании наших предков, что не могло не отразиться на архитектуре русских городов. Практически все древние русские города построены по радиально-кольцевому принципу: в центре возводится церковь, которую окружает крепость-кремль, от кремля во все стороны света разбегаются улицы-лучи, на каждом изгибе которых также возводится церковь, так что от центральной церкви к другим церквам передается как бы связующая эстафета, а связь между этими другими церквами и главной церковью осуществляют улицы-«стяжки», образующие в плане ряд окружностей. Таким образом достигается пространственное единство всех частей города, как бы далеко эти части не отстояли от центральной церкви-доминанты.]».
   Как только в сознании человека возникли зачатки теоретического мышления, а вместе с ним первые проблески религии, человек стал объяснять себе все, что ни видел вокруг и не ощущал внутри себя, а объяснив – стремился понять причинно-следственную связь между различными явлениями природы и собой как частью этой природы. Эта причинно-следственная связь осуществлялась в той части нашего мозга, которая ответственна за функционирование совести.
   Любопытно, что слова понять и совесть взаимосвязаны. Произнесите вслух понять, и вы явственно услышите в этом слове корень ять, присутствующий и в таких словах, как поднять, обнять, принять, внять и т. д. Ять в древнеславянском языке означало «сделать своим», «взять», но не в значении «присвоить», а – «постичь тайный смысл», узнать, «разведать»; отсюда произошло слово «весть», то есть «знание» [28 - Выражение «Бог весть», вошедшее в русский язык как идиоматический оборот, изначально означало нечто сокровенное, нечто такое, что ведомо, что знает один лишь Бог.]. Повесть – суть то же самое, что поведать, поделиться своими знаниями с другими, известить их о том, чего они еще не знают. А так как первобытные люди жили сообща, избегая ссор, не говоря уже о вражде, благодаря чему человек, хуже других существ приспособленный к окружающим условиям, тем не менее не только выжил, но и занял господствующее положение на земле, – в различных языках возник соответствующий термин, родственный старославянскому съвесть, иначе говоря – свести, соединить людей общим знанием. Так в сознании древних людей стремление объяснить себе и другим то или иное явление вылилось в потребность понять это явление, понять переросло в весть (или, что то же самое, знание), ну а весть – в совесть.
   В житейском значении выражение «поступай по совести» означает не что иное, как генетически предопределенное «поступай не в ущерб другим людям». Вместе с тем совесть – нравственная категория, которая неведома никаким другим, даже самым высокоорганизованным животным. Рассказывают, что когда Николая Ивановича Пирогова, великого хирурга и человека глубого верующего, спросили: «Как вы, сделавший бесчисленное множество операций, можете верить в Бога, если вы ни разу не видели души?» – он ответил: «Это верно, я не видел у прооперированных мною людей души, но я ни разу не увидел у них и совести».
   Совесть, по Далю, это «нравственное сознание, нравственное чутье или чувство в человеке, внутреннее сознание добра и зла; тайник души, в котором отзывается одобрение или осуждение каждого поступка; способность распознавать качество поступка; чувство, побуждающее к истине и добру, отвращающее ото лжи и зла; невольная любовь к добру и к истине; прирожденная правда…»
   Интересно, что понятие совесть отсутствует в Ветхом Завете и впервые появляется лишь в Новом Завете. Это не означает, что совесть признается достоянием одних лишь христиан, – вовсе нет. Апостол Павел писал: «…Когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую…» (Рим. 2:14—15). Эта природная способность человека к самообвинению и самооправданию, эта внутренняя потребность поступать по закону, записанному в его сердце, сообщила человеку такую огромную жизненную силу, которая помогла ему выстоять во всех испытаниях и самоутвердиться как виду. Вот почему нелепо говорить о страхе, который якобы породил «на свет богов». Логичней предположить другое: человек никогда не чувствовал себя так уверенно, никогда не был так органично связан с природой и вместе с тем не ощущал себя так свободно, как с началом возникновения религии. Это был поистине век золотых людей, о которых Гесиод писал:

     Жили те люди, как боги, с спокойной и ясной душою,
     Горя не зная, не зная трудов. И печальная старость
     К ним приближаться не смела…

   Страх придет позже, с развитием цивилизации и упадком нравов. Разве не к нашим дням и не к нам относится продолжение этих же стихов Гесиода, созданных на переломе VIII—VII веков до н. э? Вчитайтесь в них:

     Чуждыми станут приятель приятелю, гостю – хозяин.
     Больше не будет меж братьев любви, как бывало когда-то;
     Старых родителей скоро совсем почитать перестанут,
     Будут их яро и зло поносить нечестивые дети
     Тяжкою бранью, не зная возмездья богов; не захочет
     Больше никто доставлять пропитанье родителям старым,
     И не возбудит ни в ком уваженья и клятвохранитель,
     Ни справедливый, ни добрый. Скорей наглецу и злодею
     Станет почет воздаваться. Где сила, там будет и право…

   Совесть, которая, по Далю, есть не что иное, как прирожденная, или генетически предопределенная правда, проявилась у первобытного человека как истина на деле, истина во благе, справедливость [29 - Т. е. справленная, осуществленная на деле правда. От слова правда в русском языке произведены такие понятия, как право и правосудие, т. е. суждение по правде, по справедливости (в отличие от закона, который Даль толкует как предел, поставленный свободе воли или действий).]. Ее проявление легко просматривается в описании жизни первобытных людей, которое мы находим у Фолсома: «Древние люди очень зависели друг от друга. Жили они небольшими группами. Всем им нужны были ягоды, корешки и зерна – их собирали женщины. Всем им нужно было мясо – его добывали мужчины. А маленькие дети зависели и от отцов и от матерей – те кормили их и защищали. В семье доисторического охотника все должны были держаться вместе, чтобы не умереть с голоду. Члены одной группы просто не могли позволить себе драться друг с другом, да и с другими группами они старались ладить. Некогда было ссориться – надо было добывать пищу. Поэтому доисторические семьи не были воинственными. Они осуждали всякие свары, и у них было множество правил, которые помогали избежать драк и поощряли сотрудничество».
   Сходную картину жизни первобытных людей можно найти и в трехтомном труде Александра Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу»: «Вследствие естественных, физиологических условий, определивших первоначальное развитие младенческих племен, славянин по преимуществу был добрым и домовитым семьянином. В кругу семьи или рода (который был той же семьею, только разросшейся) проходила вся его жизнь, со всем ее обиходом и родственными торжествами; в ней сосредоточивались самые живые его интересы и хранились самые заветные предания и верования… Один род представлялся сожитием вместе нескольких семей, связанных кровными узами родства и властью одного родоначальника. Поздние остатки такого патриархального быта до сих пор встречаются в некоторых славянских племенах, мало или вовсе не испытавших цивилизации…» [30 - «Поэтические воззрения славян на природу» написаны в 1866 – 1869 гг.]
   Заслуживает внимания и вывод, содержащийся в книге Л. Любимова «Искусство древнего мира»: «…Каковы бы ни были успехи человека в устройстве жилья, в изготовлении орудий труда, в зачатках того, что мы называем техникой, – стихии, болезни, крупные хищники подстерегали его на каждом шагу. Смерть рано косила людей: останки первобытного человека свидетельствуют, что его жизнь была кратковременной, по-видимому, чаще всего обрываясь уже на четвертом десятке. Следовательно, продолжение рода было для человека самой насущной задачей». Задачу эту можно было решить лишь сообща, лишь совместными усилиями, лишь советуясь друг с другом. Не отсюда ли укоренившееся в русском языке пожелание молодым, вступающим в брак людям: «Совет вам да любовь», – где совету отведено первое место, а любовь отодвинута на второе?
   Этих примеров достаточно, чтобы, не рискуя ошибиться, сказать: религия, возникшая 40 тысяч лет назад, стала тем катализатором, который ускорил пробуждение заложенных в генах человека качеств (матриц) и выделил его из мира животных. В жизни человека началась золотая пора, отличительными признаками которой стали взаимопомощь, забота друг о друге, гармония с окружающей природой, органической частью которой человек себя ощущал. Пройдет не одна тысяча лет, сохранившаяся в нашем подсознании (по-юнговски понятым «коллективным бессознательным») как Золотой век, прежде чем гармония эта окажется разрушена. И человек, возникший благодаря религии как биосоциальное существо, займет новое для себя место, о котором Томас Манн скажет: «Между зверем и ангелом стоит человек. Он ближе к зверю, надо заметить».
   Особого внимания в контексте нашего разговора о появлении человека как существа, в котором противоборствуют зверь и ангел, и эволюции его религиозных взглядов заслуживают слова современного ученого-психолога Михаила Решетникова:
   «Мы слишком долго культивировали в обществе и в каждом из нас иллюзию чуть ли не врожденной моральности и социальности человека и слишком тщательно старались полностью отрешиться от мысли, что остаемся биосоциальными существами, а следовательно – огрубляя – и зверем со всей совокупностью властно побуждающих животных инстинктов, и человеком со всем присущим ему стремлением к недосягаемому идеалу Богочеловечности. Я позволю себе даже усилить эту мысль, добавив, что основные отличия человека от всех других животных, а точнее – других хищников, – состоят не только в прямохождении и способности к мышлению и речи, но и в гиперсексуальности и гиперагрессивности: ни один другой вид в природе не прилагает столько усилий для истребления себе подобных, и даже самая жестокая битва в животном сообществе в пределах одного биологического вида обычно ведется лишь до первой крови и бегства противника (его физическое уничтожение как биологическая цель исходно вообще не задана); ни один другой вид животных, безусловно не чуждый стремления к сексуальному наслаждению, не смог перешагнуть через строгую биологическую регламентацию сексуального поведения, ограничиваемого, как правило, лишь периодами течки и природно обусловленными возможностями его разнообразия.
   Те, кто желает, могут и дальше тешить себя иллюзией, что это не так. Но все же лучше смотреть правде в глаза, потому что если мы действительно стремимся ко все большей человечности, мы должны принять свою биосоциальную сущность такой, как она есть, и понять, что зверя в себе легче укрощать, когда знаешь его повадки и коварство. Потому что только тогда вместо традиционных апелляций к всегда оказывающемуся фатально неблагоприятному стечению обстоятельств можно хоть что-то противопоставить его предательской ловкости и хитрости, с которой он гонит нас через красные флажки морали и культуры в расставленные тут и там либидонозно-притягательные капканы удовольствия и агрессии. Мы насилуем, потому что склонны к насилию, мы убиваем, потому что хотим убить…»
   Биосоциальную природу человека, о которой говорит М. Решетников, можно представить в виде двух векторов. Один – горизонтальный – определяет нашу животную (звериную) сущность, другой – вертикальный – социальную (человечную). Исходной точкой этих расходящихся под прямым углом векторов является половой инстинкт, который в одном случае превращается в «либидонозно-притягательный капкан удовольствия и агрессии», а в другом – становится началом высшего духовного проявления – любви между мужчиной и женщиной, от которой открывается прямая дорога к достижению человеком идеала Богочеловечности. И в этой же исходной точке начинает оформляться наше разумно-чувственное отношение к миру, окружающим нас людям и к самим себе.
   Решетников, анализируя биосоциальную сущность человека, говорит о необходимости изучения повадок и коварства живущего в нас зверя с тем, чтобы, укротив его, достичь большей человечности. Задача эта сама по себе невероятно сложная, а для нас, русских, утративших сегодня нравственные ориентиры и пустившихся во все тяжкие, кажется и вовсе непосильной. Тем более интересно обратиться к первому дошедшему до нас в письменном виде опыту решения этой задачи, предпринятой апостолом Павлом, который сам прошел через все муки преодоления в себе звериного начала и достижения идеала Богочеловечности.
   Младший современник Христа [31 - Исследователи христианства считают, что Павел родился в 10 г. н. э.], «еврей из евреев», как он сам себя называл, Павел уже ребенком был обучен ремеслу – пошиву палаток, что прямо вытекало из древнееврейского правила: «Кто не учит сына ремеслу, тот учит его воровать» (впоследствии приобретенное в детстве умение собственными руками зарабатывать себе на жизнь не раз будет выручать Павла в его многочисленных странствиях). От природы наделенный незаурядными способностями, Павел отточил их в университете в малоазийском городе Тарсе, где родился, а по окончании его перебрался в Иерусалим, чтобы продолжить образование у местных раввинов. Поданный Римской империи (римское гражданство Павел унаследовал от отца), горячий поклонник греческой культуры и истовый сторонник иудейской веры, молодой человек готовился стать членом синедриона – высшего административно-судебного органа Иерусалима, оказывавшего значительное влияние на политическую жизнь в древней Иудее. Все эти обстоятельства, вместе взятые, объясняют, почему Павел в молодости жестоко преследовал первых христиан, приняв участие в казни Стефана – одного из семи грекоговорящих учеников Христа, избранных в помощь апостолам для распределения продуктов питания среди вдов.
   Я не стану касаться обстоятельств перехода Павла из иудаизма в христианскую веру – они несут на себе явный отпечаток «чудесного прозрения». Куда как интересней проследить за внутренним преображением Павла, о чем он сам рассказывает в Послании к римлянам – первом из его 14-и посланий, включенных в канон Нового Завета. Начинается это послание с яростных нападок на первохристиан-евреев и греков, основавших в столице тогдашней мировой империи свою Церковь: «Но как они (т. е. первохристиане. – В. М.), познавши Бога, не прославили Его, как Бога, и не возблагодарили, но осуетились в умствованиях своих, и омрачилось несмысленное их сердце: называя себя мудрыми, обезумели, и славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку, и птицам, и четвероногим, и пресмыкающимся, – то и предал их Бог в похотях сердец их нечистоте, так что они осквернили свои тела; они заменили истину Божию ложью и поклонялись и служили твари вместо Творца, Который благословен во веки… Потому предал их Бог постыдным страстям: женщины их заменили естественное употребление противоестественным; подобно и мужчины, оставивши естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам и получая в самих себе должное возмездие за свое заблуждение. И как они не заботились иметь Бога в разуме, то предал их Бог превратному уму – делать непотребства. Так что они исполнены всякой неправды, блуда, лукавства, корыстолюбия, злобы, исполнены зависти, убийства, распрей, обмана, злонравия, злоречивы, клеветники, богоненавистники, обидчики, самохвалы, горды, изобретательны на зло, непослушны родителям, безрассудны, вероломны, нелюбовны, непримиримы, немилостивы. Они знают праведный суд Божий, что делающие такие бесстыдства достойны смерти; однако не только их делают, но и делающих одобряют» (Рим. 1:21—32).
   Обличать легко; труднее объяснить другим, а главное – себе, в чем состоит сущность звериного (у Павла – плотского) начала в человеке и как это зверино-плотское начало преодолеть, чтобы сохранить в себе начало человеческое? И Павел находит блестящее решение этой трудной задачи, за две тысячи лет предвосхитив появление психоанализа. «Помышления плотские суть смерть, – пишет он, имея в виду смерть не физическую, а духовную, – а помышления духовные – жизнь и мир, потому что плотские помышления суть вражда против Бога; ибо закону Божию не покоряются, да и не могут» (Рим. 8:67; разрядка моя. – В. М.).
   Эти слова – «да и не могут» – чрезвычайно важны для верного понимания действия механизма психофизических начал в человеке, которые сосредоточены в половом инстинкте – исходной точке двух векторов развития человека по горизонтали (биологическая сущность) и вертикали (сущность социальная). Одно не отрицает другое, но то и другое плохо согласуется между собой, приводя к внутренней раздвоенности человека. Как преодолеть это противоречие и можно ли его преодолеть? С одной стороны, апостол вроде бы оказывается на стороне древних греков, которые, будучи язычниками, создали культуру, поднявшую человека на небывалую высоту, уравняв его с богами со всеми их плотскими утехами. С другой стороны, Павел обвиняет первохристиан в том, что они не озаботились «иметь Бога в разуме», за что «предал их Бог превратному уму – делать непотребства». И здесь апостол Павел делает вывод, который иначе, как парадоксом, не назовешь: «Закон пришел после, и таким образом умножилось преступление. А когда умножился грех, стала преизобиловать благодать» (Рим. 5:20).
   На этих словах следует остановиться особо, потому что в них, как мне представляется, содержится ключ к верному пониманию как сути христианства, так и всей последующей истории развития человечества. Каким образом «умножение греха» (чувственного начала в человеке) перерастает в «преизобилие благодати», и почему закон, призванный покончить с преступлениями, умножает их? Вопросы непростые, тем интересней разобраться в них.
   Общества, как и люди, развиваются и по горизонтали (биологические начала), и по вертикали (начала социальные). Все дело в пропорциях. Если верх берут биологические начала, мы говорим о цивилизованном обществе, если социальные – мы имеем дело с обществом культурным. Культура нуждается лишь в одном – в проявлении людьми любви к себе подобным и всему миру. Никакая цивилизация не может существовать без законов, которые регулируют отношения между людьми на основе их имущественного неравенства и, стало быть, неравенства социального. Любовь задана на генетическом уровне и потому не нуждается ни в каких регуляторах; она сама в себе цель и средство достижения этой цели, которая есть не что иное, как установление высшей гармонии между человеком и Вселенной, обретение Царства небесного внутри человека и для его блага. Законы же даются в виде нормативных актов, они средство без ясно выраженной цели и потому всегда временны, преходящи.
   Отсюда становится понятна принципиальная разница между любовью (внутреннее наполнение человека, изливающееся во внешнюю среду) и законами (внешние условия, диктующие человеку нормы поведения, подобно тому, как внешняя среда формирует поведенческие инстинкты животных). Любовь исполнена полноты, законы всегда локальны; любовь охватывает все многообразие явлений жизни, законы сосредоточиваются на частностях и частностями же ограничиваются; любовь направляет, законы предписывают. Если вам, читатель, попадется на глаза книга Бориса Вышеславцева «Этика преображенного Эроса», впервые увидевшая свет в 1931 году в Париже в издательстве «Имка-Пресс» и лишь недавно переизданная в нашей стране, я настоятельно рекомендую вам обратить внимание на главу «Трагедия закона», в которой содержится исчерпывающий анализ несовпадений между любовью и законами. Там, в частности, сказано: «Ошибаются те, кто думает, что справедливое устроение человечества (“оправдание”) разрешаются системой справедливых законов, идеальным государством – монархией, или республикой, или коммунизмом, как думал античный мир и как думает современное внехристианское человечество; ошибаются и те, которые хотят устроить человеческую душу и сделать ее праведной, связать своеволие страстей сетью моральных императивов и запретов. Ни усовершенствование законов, ни организация властей, ни постоянное моральное суждение и осуждение (любимое занятие толпы) – не устраняют и даже не уменьшают количества зла и преступлений на всем протяжении исторического пути. По-прежнему ”мир весь во зле лежит” [32 - В тексте Нового Завета: «Мы знаем, что мы от Бога и что весь мир лежит во зле», см. 1 Иоан. 5:19. – В. М.], и порою кажется, что он становится еще злее. Трагедия закона в том, что он хочет и не может, требует и не выполняет, обещает и не дает».
   Психофизические начала в человеке, как мы видели, сосредоточены в половом инстинкте – исходной точке двух векторов развития человека. В этой точке начинается очеловечивание человека, который оказывается перед выбором: или в нем возьмет верх зверь со всеми вытекающими последствиями, или он изберет путь к достижению в себе идеала Богочеловечности. Именно здесь зарождается противоречие между чувственным и сознательным освоением мира, между нашей социальной сущностью и сущностью биологической, между бесконечным и конечным. Короче, именно здесь таится зерно, из которого произрастают все наши как положительные, так и отрицательные качества, которые не разрешить никакими, даже самыми драконовскими мерами (чем суровее законы, тем больше преступлений они порождают). Примирить их в состоянии лишь наша нравственно-духовная чистоплотность, или, что то же самое, стремление каждого к достижению в себе идеала Богочеловечности, любовь к ближним своим, которая изначально задана в человеке. Непонимание этого приводит к тому, что в людях берет верх звериное начало, которое Решетников определил словами: «Мы насилуем, потому что склонны к насилию, мы убиваем, потому что хотим убить». Против этих «склонны» и «хотим» и направлены законы, которые, в отличие от любви, не заданы от природы, а предписаны, а потому, по Вышеставцеву, «требуют и не выполняют, обещают и не дают», в чем и состоит их трагедия.
   Из десяти заповедей, известных как Закон Моисея, первые две запрещают служение кумирам и идолам, а третья – упоминание имени Господа. Запреты эти понятны, если учесть, что возникший в I тысячелетии до н. э. иудаизм, давший впоследствии начало христианству и исламу, сам возник не на пустом месте. Вобрав в себя всё лучшее, что существовало в ту пору в других религиях, иудаизм в то же время категорически отверг всё, что напоминало бы людям об их прежнем служении богам в виде огня и фаллоса. Будучи Сам прямым преемником этих общечеловеческих богов, Бог израильтян не мог смириться с тем, что Его станут изображать в виде детородного органа. Об этом в Библии сказано предельно ясно: отведав от дерева познания добра и зла, Адам и Ева обнаружили, что они наги, чего они прежде попросту не замечали, «и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания» (Быт. 3:7). А чтобы никому и в голову не пришло уподоблять верховного Творца фаллосу, Бог отныне и навсегда сделался невидимым и повелел народу Своему уничтожить все народы, проживавшие в Ханаане, не для того, чтобы Его народ обрел «жизненное пространство», а единственно потому, чтобы израильтяне не поддались влиянию коренных народов и не стали служить их богам, среди которых главнейший – тот же фаллос [33 - Любопытно, однако, что древние евреи, заимствовав у египтян обряд обрезания, воспринимали его как знамение завета между Богом и Его народом, как закон, а не свидетельство любви Творца к народу Своему. Отсюда становится понятным смысл самых строгих клятв, который давал клянущийся, положив свою руку на половой член того, кому клялся: «И сказал Авраам рабу своему, старшему в доме его, управлявшему всем, чтó у него было: положи руку твою под стегно (бедро, ляжку. – В. М.) мое, и клянись мне Господом Бога неба и Богом земли, что ты не возьмешь сыну моему жены из дочерей Хананеев, среди которых я живу… И положил раб руку свою под стегно Авраама, господина своего, и клялся ему в сем» (Быт. 24:2-3, 9).]. Отсюда повеление: «…Поступите с ними так: жертвенники их разрушьте, столбы их сокрушите, и рощи их вырубите, и истуканы их сожгите огнем» (Вт. 7:5).

Глава 4
Збручский идол

   В предыдущей главе мы обрисовали общую тенденцию, по которой происходило развитие человека и общества на ранних этапах истории, и именно эта тенденция побудила первых людей создать идолов, которым они поклонялись. Не составили в этом отношении исключения и наши предки, которые в познании окрующего мира и осознании себя в этом мире прошли через все те же стадии, что и остальное человечество.
   Из того, что представления древних людей о Прабоге-огне, как высшей созидательной силе, со временем трансформировались в образ Первобога в виде фаллоса, как животворящего символа, вовсе не следует, что, как утверждал Лютер, «люди плохи всегда – как перед потопом, так и после», а потому-де «человеческий разум мелет одни только глупости и вздор, особенно когда принимается высказывать свою мудрость в делах священных».
   Древние люди были просты и естественны, как проста и естественна природа, подчиняющаяся единственно законам (программе, матрицам), заложенным в ее основании. Вовсе не случайно некоторые современные физики так озабочены поисками общей теории поля, которая, как они в этом убеждены, одна только и способна объяснить единство всего многообразия природных явлений [34 - Говорю некоторые потому, что не все современные физики разделяют эту точку зрения. Наиболее последовательным сторонником существования общей теории поля является современный английский астрофизик Стефен Хоскинг. А вот другой выдающийся современный физик, лауреат Нобелевской премии Виталий Лазаревич Гинзбург, у которого я незадолго до его смерти спросил о возможности существования общей теории поля, назвал ее вздором.].
   Естественность древних людей, включая наших предков, поверивших во всемогущество заложенных внутри природы созидательных сил, направленных на вечное самообновление как самой природы, так и ее составляющих, избрание в качестве символа этой веры вначале не поддающийся фиксации огонь, а затем фаллос, – сыграли решающую роль в дальнейшем очеловечивании человека, развитии его не только по горизонтали, но и по вертикали. Поклонение огню, сопровождавшееся телодвижениями, имитирующими движения при соитии мужчины и женщины (энергичное трение двух дощечек), привело к возникновению танца (присущего, кстати сказать, и некоторым видам животных в брачный период), танец вызвал к жизни музыку, музыка дала начало поэзии как ритмически организованному слову, то и другое породило театр, а все увеличивавшееся число идолов, которые устанавливались на возвышенных местах, или капищах, навели древних людей на мысль о строительстве храмов, крыши которых, защищавшие людей от непогоды, опирались на колонны-фаллосы, а затем к возникновению зодчества.
   Из всей совокупности этих частностей, прямо связанных с отправлением религиозных обрядов, родилась культура, значение которой в жизни как отдельно взятого человека, так и всего человечества невозможно переоценить.
   Особое место культ фаллоса, как животворящего начала всего сущего, занял в религии древних славян, символом которого поначалу служил огненный змей [35 - Змей довольно часто заменял символ фаллоса из-за своей гладкости, гибкости, способности подниматься и вызывать чувство оцепенения у избранной им жертвы. Известна, напр., легенда, согласно которой Аполлон, обратившись в змея, явился к уснувшей в его храме племяннице Юлия Цезаря – Атии и овладел ею; результатом этого соития, согласно легенде, стало рождение будущего императора Августа, объявленного Божественным.]. На этот счет существует множество преданий, и все они сводятся к тому, о чем поведал Афанасьев: «В сказках змей представляется похитителем красавиц; эту роль разделяют с ним и олицетворения грозовых сил природы, выводимые в народном эпосе под своими нарицательными названиями: Ветер, Гром, Дождь и Град…Любовь огненного змея точно так же сушит и изводит избранную красавицу, как и высасывание им молока из женских грудей; оба представления равносильны и в преданиях нередко заменяются одно другим; ибо та же извивающаяся змеем молния, которая сосет молоко-дождь, уподоблялась и фаллосу».
   Ко времени принятия христианства на Руси религия славян представляла собой сложный пантеон богов, охвативший практически все явления природы и связавший их с жизнью и судьбой каждого конкретного человека. И все же даже к этому времени высшим божеством для славян оставался Первобог, который вытеснил Прабога-огонь. Имя этого Первобога славян – Род, т. е. существо высшего порядка, самым непосредственным образом связанное с рождением (отсюда – родители, народ как сообщество людей одного происхождением, Родина, урожай, родник и т. д., что находилось в прямой связи с родоначальником, или, как его называл С. Соловьев, старшиной, под началом которого жили наши предки в условиях самоуправления). Другое имя этого Первобога – Святовит [36 - Произведено от свят – «свет» и вит, или вет, вече – «произнесенное слово», «завет»; то же, что «светлое (ясное) слово», «святое слово» (ср. вития – «поэт», слово которого боговдохновенно), родственное по значению греч. логос.].
   На землях древних славян можно было встретить множество каменных изображений этого Первобога. Характерным признаком, объединяющим все его изображения, была шапка с небольшими полями. «Сущность таких идолов, – писал академик Б. Рыбаков, – прямо связана с идеей рождения, жизни, урожая, что подтверждается множеством фольклорных материалов, начиная от ритуального coitus’а на свежезасеянном поле и кончая похоронами Ярилы (Herovit’а) [37 - В верованиях древних славян Ярила являлся богом плодородия.] в середине лета, когда старая рождающая сила зерна-семени уже перешла в новые колосья. Ярилу в этом обряде изображали с огромным фаллом». Наряду с большими каменными идолами, которые древние славяне, как и другие народы, ставили на высотах (иногда капища устраивались в рощах; в этом случае люди поклонялись не искусственно созданным идолам, а живым деревьям, стволы которых воспринимались как фаллосы, а кроны олицетворяли женские половые органы; соединение мужского и женского начал порождало в воображении наших предков множество чудес; достаточно в этой связи вспомнить знакомые каждому с детства пушкинские строки «у лукоморья дуб зеленый» с его золотой цепью, ученым котом, русалкой, сидящей на ветвях, и т. д.), существовали маленькие домашние идольчики в виде все тех же фаллосов. Эти идольчики, продолжает Рыбаков, «являлись принадлежностью языческого свадебного обряда и тоже выполняли функцию символа плодовитости, воздействия на рождение новой жизни» [38 - Подобные домашние идольчики, символизировавшие плодовитость, были и у других народов. Есть все основания полагать, что именно таких домашних идольчиков похитила Рахиль, испытывавшая проблемы с деторождением, у своего отца Лавана, прежде чем тайно бежать из родного дома с Иаковом. См. в этой связи Быт. 30:1-24, 31: 19, 34—35.]. Домашние идольчики-фаллосы хранились у славян в течение долгого времени и после принятия христианства. Именно их имел в виду неизвестный монах XV века, который порицал бытовавший в среде славян свадебный обряд: «Словене же на свадьбах въкладываюче срамоту и чесновиток в ведра пьють…»
   Сохранился огромный, высотой 2 м 67 см, четырехгранный известняковый Род-Святовит, найденный в 1848 году на дне реки Збруч и известный больше как Збручский идол, хранящийся ныне в Краковском Археологическом музее, Польша [39 - В 1997 году на дне обмелевшего Волхова был найден гранитный монолит, изображавший голову Рода-Святовита явно фаллической формы. Эта находка лишний раз доказывает, что наши предки долго поклонялись идолам-фаллосам, служившим им символом вечного обновления жизни.]. Этот памятник интересен нам тем, что связал воедино религиозные представления древних славян от космоса до семьи, придав им фаллическую форму. Чтобы не пересказывать давно и хорошо известное, предоставим еще раз слово академику Борису Рыбакову [40 - Рассказ Б. Рыбакова приводится в сокращенном виде. Тех, кто интересуется этой темой более подробно, я отсылаю к работам: Рыбаков Б. А. «Язычество древних славян», М., 1981, Рыбаков Б. А. «Язычество Древней Руси», М. 1987. Вообще же о Збручском идоле существует обширная литература, изданная как в нашей стране, так и за рубежом.]:
   «На фоне того, что нам известно о славянских идолах как по реальным находкам, так и по древним описаниям, совершенно исключительным оказывается збручский Род-Святовит, представляющий собой не изображение какого-либо отдельного божества, а дающий целую космогоническую систему, четко сложившуюся в IX в.
   Идол разделен на три горизонтальных яруса. Верхний ярус – 160 см; средний ярус – 40 см; нижний – 67 см. Таким образом, отдельных секций 12; из них одна секция в нижнем ярусе пустая, без изображений, а в остальных 11 по одному изображению. При таком обилии персонажей очень важно определить лицевую, фасадную сторону, на которой должно быть изображено главное божество. В этом нам помогает нижний ярус с одной пустой гранью. На противоположной грани изображен усатый мужчина, стоящий на коленях и поддерживающий обеими руками всю среднюю зону. На двух прилегающих гранях этого же нижнего яруса эта же коленопреклоненная фигура показана сбоку и только личина анфас. Колени обеих боковых фигур соприкасаются с коленями основной, точно обозначая лицевую сторону всего изваяния. Боковые фигуры изображены ступнями к пустой задней грани, которая, очевидно, прислонялась к чему-то и менее всего была видна участникам обряда.
   Учет всего этого помогает нам определить – чтó скульптор считал первостепенным, а что – второстепенным.
   Верхний ярус содержит крупные изображения двух женщин и двух мужчин в длинной подпоясанной одежде. Средний ярус аналогичен верхнему, но фигуры здесь значительно мельче. Они также делятся по полу: под каждым женским изображением верхнего ряда в среднем тоже женское, под мужским – мужское. Одежды тоже длинные, но без пояса. Фигуры среднего яруса даны с расставленными руками; они как бы образуют хоровод.
   Рассмотрим верхний ярус. На главной лицевой грани (А) изваяна женская фигура с рогом изобилия в правой руке. Женская фигурка этой грани в среднем ярусе сопровождена маленьким плоско-рельефным изображением ребенка. Завершается внизу эта грань, как уже говорилось, фигурой мужчины, поддерживающим весь средний ярус.
   Разномасштабность фигур верхнего и среднего яруса говорит в пользу того, что наверху изображены боги и богини, а под ними – простые люди. Боги в 3,5 раза крупнее людей. Стоящий на коленях Атлант нижнего яруса должен быть причислен к богам, так как, если распрямить его согнутую фигуру, то она будет точно соответствовать божествам верхнего яруса. Рядом с центральной богиней с рогом изобилия, по ее правую руку (грань В) находится еще одно женское божество с кольцом или браслетом в правой руке. По левую руку центральной богини изображена мужская фигура с саблей (точнее – с палашом) и конем без седла (грань С). На задней грани идола помещено мужское божество с солярным знаком на одежде (грань D). Такова схема распределения 11 изображений.
   Для расшифровки религиозного содержания Збручского идола и для определения его места в славянской мифологии нам необходимо, во-первых, разгадать каждую из пяти фигур божеств, а, во-вторых, определить общий смысл одиннадцатифигурного комплекса. Главной фигурой на лицевой грани А является богиня с рогом изобилия; вторая, соседняя с ней (В), находится в подчиненном положении. Обозначу этих богинь: богиня с рогом изобилия – Макошь, “Мать урожая”, а богиня с кольцом – Лада, богиня весны, весенней пахоты и сева, покровительница брака и любви.
   Не представляет трудности определение мужской фигуры на грани С. Конь и сабля-палаш (датируемая археологически IX в.) позволяют назвать только Перуна, бога грозы и войны, именем которого русские бояре клялись, положив обнаженные мечи “и прочая оружия”.
   Задняя грань D с мужской фигурой наверху и с пустой нижней секцией представляет особый интерес, так как на одежде бога слабым рельефом изображен крупный (но малозаметный) знак солнца – круг с шестью лучами внутри него. Божество со знаком солнца может быть или Хорсом, божеством самого светила, или же Дажьбогом, богом солнечного “белого света”, подателем благ, названным в летописи мифическим царем, сыном небесного Сварога, “именем Солнце, его же наречють Дажьбог”. Солнце и “белый свет” четко различались древнерусскими людьми; солнце-светило рассматривалось лишь как субъект света (“вещь бо есть солнце свету”), а сам свет вселенной оценивался как “неосяжаемый”, т. е. без видимого источника. Здесь, в Збручских рельефах, безусловно следует предполагать не Хорса, а Дажьбога, славянского солнечного Аполлона, для которого солнечный символ был не сущностью, как для Хорса, а лишь опознавательным знаком, помещенным поэтому не в руках, как атрибуты у обеих богинь, а лишь на его одежде.
   Мужское божество, держащее на своих плечах всю землю, а следовательно, находящееся под землей, может быть сопоставлено, следуя указаниям лингвистов, с Велесом-Волосом, одна ипостась которого связана с подземным миром умерших. Велес, хотя и был связан с мрачным подземным миром, но отнюдь не являлся враждебным божеством, а напротив, был “скотьим богом”, т. е. богом богатства, обилия. Несовместимые на первый взгляд понятия “мертвый” и “богатство” сближались в языческом миропонимании через посредство такого звена, как “предки”, “деды”, – они умерли, прах их закопан в земле, но они помогают оставшимся в живых, к ним, заложившим фундамент хозяйственного благополучия потомков (расчистили пашню, построили дом, обжили угодья), постоянно обращаются с просьбами, к ним на кладбище приносят дары.
   Не менее важным, чем выяснение отдельных персонажей идола-комплекса, является установление той общей идеи, которая связывает отдельные сюжеты в единое целое. Эта идея уже намечена тем, что изваяние наглядно изображает картину вселенной средневекового славянина с ее тремя мирами – верхним небесным божественным, средним – земным, человеческим, и нижним миром предков и земных глубин. Следовательно, речь идет еще об одном божестве, которым объединены все ярусы Вселенной и все основные виды покровителей человеческой жизни: богини урожая, солнечный бог – податель благ, бог-воин и защитник, и бог предков. Незримые силы объединены по вертикали трех миров и по важнейшим для человека функциям: свет, изобилие, плодовитость, безопасность и покровительство предков.
   Общий облик Збручского идола – фаллический. Его отношение к культу “срамных уд”, которые “в образ створены” и которым приносят жертвы и поклоняются, подчеркнуто окраской всего истукана в красный цвет. Следы былой покраски до сих пор сохранились в разных местах изваяния и могут быть обследованы в том специальном зале, который отведен Збручскому идолу в Краковском Археологическом музее.
   Взятые в совокупности все признаки этого замечательного создания древнеславянской теологии позволяют назвать восточнославянское имя всеобъемлющего и вездесущего бога. Это – Род, сопоставлявшийся русскими писателями XII в. с вавилонским Ваалом-Гадом, египетским Озирисом и (еврейским) Саваофом. Род, находящийся на небе и вдувающий жизнь во все живое и имеющий вид “лингама”, фалла».
   Из анализа многофигурной композиции Збручского идола, сделанного Б. Рыбаковым, логично следуют пять выводов, которые проливают свет на коренные особенности русской ментальности, доставшиеся нам в наследство из глубокой древности.
   Вывод первый. Главным кумиром славян было женское божество (Макошь) и связанные с нею надежды на щедрый урожай и рождение детей (женская фигура с ребенком, расположенная под Макошью). Не случайно именно богиня Макошь и обыкновенная земная женщина заняли главенствующее место на лицевой стороне идола. Это вполне согласуется с сильно развитым женским началом в русских, в отличие, скажем, от немцев, у которых ярче выражено мужское начало. Женское начало предполагает терпение, покорность, зависимое положение от более сильного мужского пола, безынициативность и в то же время способность к бескорыстному созиданию, основанному на природной потребности зачинать и рожать детей, выступать в роли хранительницы и продолжательницы рода. Отсюда, между прочим, и наше принципиальное отличие от других народов, нашедшее отражение в языке. Так, нам ближе и доступнее понятие Родина-мать, тогда как немец назовет свое отечество не иначе, как Vaterland, или Страна-отец (термин отечество, в котором явственно слышится слово отец и указывает на кальку с немецкого Vaterland, в русском языке употребляется лишь как торжественное наименование страны проживания, но всегда при этом в среднем роде, точно бы подчеркивая неопределенность и расплывчатость этого понятия.) Впервые разделение всего сущего на женское и мужское начала было предложено еще древнекитайскими философами, которые в универсальной жизненной энергии («ци») различали противоположные и взаимодополняющие мужское начало («ян») и женское («инь»). При этом мужское начало символизировало свет, тепло, сухость, твердость, активность, а женское – мягкость, холод, влажность, податливость, пассивность. Согласно древнекитайской философии, соединение мужчины и женщины в половом акте было не чем иным, как аналогом космического брака Неба и Земли в момент грозы.
   Вывод второй. У властей предержащих на Руси с самых зачатков возникновения государственности были иные, свои боги, не всегда понятные, а порой и чуждые народу. К числу таких богов следует отнести в первую очередь главного княжеского бога Перуна, что в буквальном переводе с древнеисландского означает «разящий гром». Его-то, а не Макошь и Ладу [41 - Имя Макошь, или, правильнее, Мокошь, произведено от мокрый и означало в языческие времена домового в образе женщины; имя Лада означало у славян «супруг, супруга», произведенное от ладый, ладный, или «милый, любимый», что само по себе указывает на характер отношений, сложившихся в семьях наших предков. Современная наука отрицает существование богини под именем Лада; но как бы ни звали богиню весны, весенней пахоты и сева, в сознании славян она выступала покровительницей брака и любви, на что указывает кольцо (браслет) в ее руке, которое с древнейших времен и до наших дней символизирует соединение мужского и женского начал в одно целое.], власти и почитали как верховного бога, ему приносили жертвы (в том числе человеческие), его именем клялись в первую очередь, как, впрочем, клялись и именем бога богатства Велеса (Волоса) [42 - Этимология имени Велес (Волос) точно не установлена; немецкий лингвист Морис Фасмер считает, что Волос и Велес – имена разных богов; другие лингвисты считают, что Велес в переводе с древнеиндийского означает «оплодотворяющий».]. В «Истории России с древнейших времен» Сергея Соловьева читаем о завоевательном походе Олега в Грецию, предпринятом в 907 году, и церемонии заключения мирного договора на условиях, продиктованных грекам русскими: «Императоры Леон и Александр целовали крест в соблюдении договора; привели также к присяге Олега и мужей его, те клялись по русскому закону: оружием, Перуном, богом своим, Волосом, скотьим богом, – и таким образом утвердили мир».
   Вывод третий. Представление о Роде-фаллосе (детородном органе), как некой животворяще силе, объемлющей собой все видимое и невидимое пространство – небо, землю и подземное царство, – настолько глубоко укоренилось в сознании наших предков, что и после принятия христианства русские продолжали считать мир трехмерным, только теперь эти три составляющие Вселенной объединял не Род-фаллос, а символ веры христиан – крест. Сохранился нательный крестик X века, известный как крест-энколпион, на котором видно то же трехъярусное деление: верхний ярус отдан Христу с распятыми руками (причем под правой кистью Христа изображено зерно, а под левой проросшее из этого зерна растение), средний ярус занимает Богородица, а на нижнем помещен человек. Интересно при этом, что женское божество, почитавшееся славянами, как и другими древними народами, в качестве верховной богини (Великая Мать), опустившись в средний ярус, сохранило непосредственную связь с человеком, а нижний ярус, символизировавший в космологии славян подземное царство, исчез вовсе (живородящая сила земли перешла в ведение Христа).
   По-видимому, не случайно уже в то далекое от нас время покровительницей Руси стала считаться именно Богородица, стоящая ближе к простым смертным, а не Христос. В нашем языке до сих пор живут многочисленные пословицы, указывающие на дистанцию, разделяющую Бога и человека: «На Бога надейся, а сам не плошай», «С Богом не поспоришь», «Бог Богом, а люди людьми», «На весь мир и сам Бог не угодит», «До царя далеко, до Бога далеко». Иное дело Богородица, к которой можно обратиться за заступничеством запросто, как обращаются к близкому человеку, указав при этом конкретный адрес: «Спаси и помилуй ты меня, Мать Пресвятая Богородица: а живу я в крайней избе на селе…» В этой непосредственной связи человека с Богородицей кроется объяснение того факта, почему на Руси особо почитались иконы, изображавшие Богородицу с Младенцем на руках (изображение отдельных святых, как и многофигурные композиции, стали почитаться русскими людьми значительно позже, с развитием христианства и переходом от строгого монотеизма к признанию множественности святых, выстроенных в определенной иерархии). А вот Богородица с Младенцем на руках была сразу принята русскими как своя, понятная и близкая сердцу каждого, – таких «Богородиц с Младенцем» каждый русский во множестве находил в любой избе, о них в первую очередь заботился, их кормил и одевал, ради них трудился. В этой связи достаточно напомнить, что в России насчитывается свыше семисот икон Богородицы, из них более половины – 468 – почитаются как чудотворные, пекущиеся о «заступлении» за каждого человека вне зависимости от его социального положения. Почитание Богородицы, перенесенное на нее с Макоши, было столь велико, что превосходило даже почитание Христа, действия которого не всегда можно было предсказать: «Бог не Макешь (т. е. не Мокошь), чем-нибудь да потешит». Это всеобщее обожение женского начала, присущее именно русским, достигло таких масштабов, что вошло даже в государственную символику; так, в государственном флаге России, разделенном, как некогда славянский Род-Святовит, на три горизонтальных яруса, средний – центральный – окрашен в синий цвет и олицетворяет Богородицу как покровительницу и заступницу русского народа [43 - В этой связи уместно вспомнить о т. н. «Фатимском чуде». В португальской деревушке Фатима, расположенной неподалеку от Лиссабона, в 1917 г. крестьянским детям, пасшим скот, 6 (шесть!) раз являлась Богородица, и каждое Ее явление сопровождалось различными пророчествами о России. Факт сам по себе исключительный, если учесть, что простые крестьянские дети из Португалии едва ли имели хоть малейшее представление о далекой России, да и вряд ли знали о существовании такого государства, а с другой стороны – указывает на особое отношение Богородицы к народу, в котором издревле сильно развито женское созидательное начало.].
   Вывод четвертый. Сказанное не означает, что христианство утвердилось на Руси легко и быстро, вытеснив из подсознания русских веру в Род как всеобъемлющую созидательную вселенскую силу. Выше мы уже говорили о том, что с утверждением христианства и уничтожением идолов русские долго еще почитали домашних идольчиков, изображавшихся в виде фаллоса («срамных уд»). Обычай поклоняться Роду, символизировавшему рождение новой жизни и плодовитость, приносить ему дары и справлять в его честь праздник рожаниц (вытесненный позже празднованием Рождества Христова), почитать его как непременного участника свадебного обряда и т. д., сохранялся и во времена Ивана Грозного, а в ряде удаленных от Москвы регионов дожил до более поздних времен. Сохранился любопытный документ XVI века, написанный как бы от имени Бога, предававшего анафеме христиан, продолжавших хранить верность языческим культам: «Вас же, покинувших меня, забывших мою святую гору, готовящих пир в честь Рода и рожаниц, наполняющих ковши свои на потребу бесам, – вас я предам мечу и все вы падете пронзенными!»
   Угрозы вообще не лучший способ убеждения людей, тем более людей с развитым женским началом. Поведенческие инстинкты таких людей определяются не столько страхом за собственную жизнь, сколько стремлением обезопасить слабых и беззащитных, зависимых от тебя существ (отношения мать – дитя). Потому-то, как мы увидим дальше, русских людей не особенно страшила не только угроза физического уничтожения, но и самая смерть, какой бы изощренной и мучительной она ни была. Иное дело люди с развитым мужским началом. Их легче запугать (мужчины больше боятся боли, чем женщины), ими легче манипулировать, а потому их психика более податлива внушениям. Разница между мужским и женским поведенческими инстинктами объясняется и чисто физиологическими свойствами. Психолог Лев Щеглов пишет: «Согласно клиническим и психофизиологическим исследованиям, мужская сексуальность более фаллоцентрична, то есть сконцентрирована на детородном органе, ее кульминацией является семяизвержение. У женщин дело обстоит несколько иначе: для большинства из них психологические переживания и эмоциональный настрой превалируют над физиологическими ощущениями. Оргазм у женщин более зависим от психоэмоциональных механизмов, нежели от генитальных».
   Столь разное психофизиологическое поведение в интимной жизни восходит к древним временам, когда мужчина выступал в роли охотника, а женщина собирательницы и хранительницы. Разделение по половому признаку привело к разделению социальному. Мужчина мог рассчитывать только на свое оружие (копье, дротик, нож), тогда как женщина рассчитывала лишь на саму себя. Мужчина-охотник и в сексе остается охотником; женщине достается роль жертвы. Зато и поражение чаще терпит мужчина, а не женщина. Если женщина не достигает оргазма, это не мешает ей ублажить мужчину; мужчина же при малейших признаках реальной или мнимой опасности сразу впадает в панику, и его «оружие», еще секунду назад готовое «поразить жертву», обмякает и становится бесполезным [44 - Летом 2010 г. на телеканале «Муз-ТВ» появилась новая передача «Практика секса». По замыслу авторов, передача призвана помочь мужчинам обрести уверенность, а женщинам преодолеть застенчивость в сексуальных связях вне зависимости от окружающей обстановки. С этой целью в передачу приглашаются супружеские пары, в которых муж как сексуальный партнер утратил прежнюю способность удовлетворять жену. Супругам-добровольцам предлагается заняться сексом в экстремальных ситуациях: в парке на виду у прогуливающихся по аллеям людей, на заднем сидении такси, в вагоне монорельсовой дороги, в кабинке колеса обозрения, обучают «комплексующих скромностью» девушек лесбийской любви, любви втроем и т. п. Все это показывается крупным планом. Подобный натурализм не может не вызывать осуждения (на Руси интимная жизнь всегда была и остается делом двух взрослых людей противоположного пола), но вот мужья и жены, прошедшие испытание, в конце передачи уверяют, что к ним снова вернулась прежняя уверенность в своих сексуальных возможностях, а жены выражают удовлетворение результатами эксперимента. В глянцевых журналах рассказывается о групповом сексе, когда незнакомые люди собираются в одном месте (как правило, в саунах) и предаюся сексуальным утехам, а одна из женщин, не испытавшая оргазма, кричит: «Ну, кто еще не побывал на майорке?» («майоркой» она называет себя, поскольку является майором МЧС). И подобным передачам и публикациям сегодня несть числа! При таком отношении к сексу не может возникнуть и намека на его изначальную религиозность, объемлющую весь видимый и невидимый мир.].
   Чтобы вновь обрести уверенность, мужчина должен убедиться в своей безопасности. Уверенней всего мужчина чувствует себя в компании себе подобных (на трибунах стадионов, уличных митингах, любых массовых сборищах, где, ничем не рискуя, можно освистать судью или команду-соперницу, забросать камнями стражей порядка, избить или даже убить одинокого прохожего, который не в силах оказать сопротивления). Женщины, как правило, избегают больших скоплений народа, если только их не принуждают к этому чрезвычайные обстоятельства. До сих пор на собраниях, съездах и других официозах (если только, конечно, это не празднование Дня 8 марта) женщины присутствуют лишь как исключение, – основную массу участников разного рода собраний всегда составляют мужчины.
   Особенно преуспели мужчины в «охоте» на женщин в Средние века. В это время Церковь повела самую разнузданную атаку на подавление в людях основного инстинкта, избрав в качестве главной жертвы женщину. Идеологическим обоснованиям этих зверств стала изданная в 1487 году книга католических монахов, членов доминиканского ордена Генриха Инститориса и Якова Шпренгера «Молот ведьм», а юридическим – специальная булла Римского папы Иннокентия VIII, в которой он потребовал свободы деятельности для обоих немецких инквизиторов.
   На двухстах страницах этой женоненавистнической книги доказывается, будто женщины, вступив в сговор с дьяволом, насылают порчу, сглаз и болезни на людей и скот, оборачиваются в волков и превращают в животных безвинных людей. Авторы заявляют, что женщина «скверна по своей природе», у нее-де «недостаток разума», «по природе женщина лжива», что «из-за ненасытности женщин к плотским наслаждениям человеческая жизнь испытала неисчислимый вред», «мир и теперь страдает от женской злобы» и что, наконец, «почти все государства были разрушены из-за женщин». Заканчивается книга Инститориса и Шпренгера словами: «Цель настоящего труда заключается в том, чтобы мы, инквизиторы, по мере сил и с помощью Бога искоренили ведьм».
   С позиций психоанализа ненависть инквизиторов к женщинам можно объяснить подавленным в них сексуальным инстинктом. Но можно ли насилием двух полоумных монахов над собственной природой оправдать гибель свыше девяти миллионов женщин от крошечных девочек, еще не отнятых от материнской груди, до глубоких старух, нашедших смерть на кострах, полыхавших на центральных площадях сотен больших и малых европейских городов? Так утверждалось на Земле «торжество истинной веры» [45 - К числу ярких примеров женоненавистничества можно отнести и т. н. целибат (от лат. caelebs – «неженатый»), установленный в XII в. Римским папой Григорием VII. В соответствии с этим законом было введено обязательное безбрачие для всех лиц духовного звания, соблюдаемое католическими священниками и поныне (в 1967 г. папа Павел VI подтвердил незыблемость целибата). Русская православная церковь более либеральна в этом отношении, позволяя священникам вступать в брак, однако и здесь все высшие иерархи обязаны быть монахами, а женщины не допускаются ни в один из священнослужительских санов.]. Однако ничего и близко похожего не могло быть в России с ее укоренившимся в подсознании народа культом созидательного женского начала. Инквизиция, отравлявшая дымом костров Европу, а затем и Америку на протяжении восьми столетий, фактически полностью обошла Россию стороной [46 - Инквизиция, что в переводе с лат. означает «розыск», была учреждена в качестве трибунала католической Церкви в XIII в.; первый серьезный удар инквизиции нанесла Французская революция 1789 г.; в Латинской Америке отменена в ходе войны за независимость 1810 – 1826 гг.; после 1870 г. инквизиция от казней перешла к отлучению от Церкви еретиков и их проклятию, а также к публичному сожжению на кострах сочинений, включенных в т. н. «Индекс запрещенных книг» (т. н. аутодафе, произведенное от исп. и порт. autodefe, означающее буквально «акт веры»; окончательно инквизиция была запрещена лишь в 1965 г.].
   Наконец, вывод пятый. Четырехгранный Збручский идол (квадратный в сечении) был ориентирован строго по сторонам света, что, по мысли скульптора или жрецов, руководивших его работой, указывало на всесилие Первобога-Рода, распространившего свою власть «на все четыре стороны» мироздания. Эти «четыре стороны» в представлении наших предков ассоциировались с восходом и закатом солнца, полуднем и полночью, т. е. олицетворяли рождение человека, достижение им зрелости, старость и, наконец, смерть, за которой следовало рождение новой жизни. Замкнутость этого цикла, переход из одного состояния в другое, образующий в совокупности животворящую вечность, и составил оптимистическую суть мировоззрения наших пращуров, символом чего являлся Род как неисчерпаемая потенция. К такому пониманию универсальной высшей силы, управляющий всеми процессами жизни на земле и в космосе, более всего подходит определение Бога, данное Плоховым, как Биологическая Организация Гармонии.
   Эта универсальная жизненная сила, это внутреннее ощущение Биологической Организации Гармонии настолько укоренилось в мироощущении русских, что не могло не отразиться на архитектонике православных храмов, которые, как и Збручский идол, всегда ориентированы строго по сторонам света и увенчаны сферическим куполом (чего не увидишь в архитектуре католических храмов, но зато органическая связь с Первобогом в католических храмах угадывается в широком использовании колонн, разделяющих внутреннее пространство на нефы, а также скабрезных скульптурных изображениях, которыми уснащены Собор парижской Богоматери, капители соборов в Магдебурге и Страсбурге, подземный собор в Бурже и другие памятники религиозного зодчества, отразившие особенности существовавших некогда вакхических культов, которые католическая Церковь так и не сумела полностью изжить [47 - Любопытно в этой связи замечание революционера-народника Николая Александровича Морозова, проведшего за покушение на Александра II четверть века в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях, где он создал множество работ по химии, физике, астрономии, математике, истории и религии: «Я обращу внимание читателя и на то, что слово литургия явно состоит из двух слов: лития и оргия, может быть, ЛТ-оргия, т. е. латинская оргия…» (курсив мой. – В. М.).]).
   Во взгляде на особенности архитектуры православных храмов доминируют две точки зрения. Согласно одной, православные храмы символизируют землю, которую венчает купол-небо. Согласно другой точке зрения, православный храм символизирует человека как высшее творение Бога (основная часть храма – его тело, а купол – голова). Обе эти точки зрения вполне согласуются с определением смысла и назначения храма, которое мы находим в Апокалипсесе: «И я, Иоанн, увидел святой город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего» (Отк. 21:2).
   Но как раз это определение сходящего с неба святого города, как «скинии Бога с человеком», как среда соединения Бога с людьми, где «Он будет обитать с ними» (Отк. 21:3), в сущности, мало чем отличается от замысла создателя Збручского идола, да и основного назначения домашних идольчиков, символизировавших жизненную силу высшего божества: и Род-Святовит, и домашние идольчики освящали браки «невест с мужьями своими», другими словами, выполняли ту же функцию, какую намерен принять на себя в будущей жизни Христос, соединившийся со своей невестой-храмом: «И сказал Сидящий на престоле: свершилось! Я есмь Альфа и Омега, начало и конец…» (Отк. 21:5-6) [48 - Едва ли можно назвать случайным, что православные монахини, или насельницы, называют себя невестами Христа. Разумеется, это не означает, что каждая монахиня готовится в будущей жизни стать женой Христа, но очевидно, что изначальная идея женского монашества подразумевала именно соединение с Христом как с мужем.].
   Тем читателям, которым покажется мое сравнение Збручского идола с православным храмом кощунственным, рассчитанным на то, чтобы спровоцировать спор, я рекомендую еще раз задуматься над формулой человеческого тела, навязываемой нам (и во многом уже реализованной) нынешними сторонниками внедрения рыночных отношений во все сферы жизни, в том числе в самую сокровенную – интимную: «товар – тело – товар». Именно так переиначил марксову формулу один популярный молодежный журнал, присовокупив, что современной женщине не нужны деньги, «она сама неразменная купюра».

Глава 5
Корни

   К середине первого тысячелетия, называемого на Запада средневековьем, а в отечественной историографии историей Древней Руси, обширная территория Восточной Европы была населена хотя и разными по происхождению, но немногочисленными племенами. Больше людей, естественно, жило на юге, меньше на севере. Всего в Восточной Европе на территории нынешней России насчитывалось не более 1 миллиона человек и лишь ко времени Ивана Грозного достигло 8 миллионов [49 - Неравномерно была населена не только Восточная Европа, но и весь тогдашний мир. По данным Центра программ по переписи населения США, тысячу лет назад население Земли насчитывало 310 миллионов человек. Для сравнения: 26 февраля 2006 г., по данным того же Центра, численность населения Земли превысила 6,5 миллиарда человек. По прогнозу представителя Центра Роберта Бернстайна, следующая психологически важная отметка – 7 миллиардов человек – будет достигнута 18 октября 2012 г. и к 2050 г. составит 9 миллиардов человек. Население России к этому времени, согласно прогнозам того же Центра, сократится до 118 миллионов человек.] (при этом население Московского княжества к середине XVI в. не превышало 500 тыс. человек). Но и эти незначительные по численности племена были слабо закреплены на местах, которые обжили, а под влиянием внешних (войны) и внутренних (раздоры внутри племен) причин мигрировали. Миграция ускорила образование новых этносов. В книге Б. Рыбакова «Мир истории» читаем: «Важнейшим событием конца V – середины VI века было начало великого расселения славян на юг, за Дунай, на Балканский полуостров, когда славянские дружины [50 - Неточность, произошедшая из-за подмены понятия русские дружины с дружинами славянскими, хотя никаких дружин в конце V – середине VI вв. у наших предков не было. На эту неточность, допущенную историком, мы обратим внимание в главе «Росы – кто они?», где процитируем фрагмент из древней работы «Житие Георгия Амастридского».] отвоевали и заселили почти половину Византийской империи. Потоки колонистов шли как от западной половины славянства (”славены”, искаженное “склавины”), так и от восточной (“анты”)… Грандиозное по своим масштабам движение славян на Дунай и за Дунай перекрасило всю этническую и политическую карту раннесредневековой Европы и, кроме того, существенно видоизменило исторический процесс и на основной славянской территории…»
   О «славенах», или «склавинах», равно как об антах и венедах, которые в своей совокупности и дали начало всем славянским племенам, отечественные ученые вспомнили в середине XIX века, когда вследствии горечи от поражения России в Крымской войне 1853 – 1856 годов возникла теория панславизма – течения в русской общественной мысли, базировавшегося на идее коренного отличия славянских народов от всех других народов Европы. Главная мысль этой теории сводилась к тому, что славянским государствам необходимо восстановить былое этническое единство с целью противостояния экспансии Запада, и лишь одна Польша исключалась из состава будущей «объединенной славянской Европы» как страна, утратившая свои национальные корни в силу обращения в католическую веру. (Поляки, замечу в скобках, не возражали против такой «дискриминации» со стороны панславистов; и тогда, и, тем более, сегодня они продолжают настаивать на своем особом месте в мире, что дает им дополнительные дивиденды в глазах западноевропейцев и американцев [51 - Обособление поляков от остального славянского, по преимуществу православного, мира нашло в наши дни дополнительный аргумент; на Западе появились работы, в которых будущее планеты Земля уже во второй половине XXI в. рисуется как сообщество народов, где доминирующую роль будут играть американцы, а так как русских к тому времени станет значительно меньше, чем сегодня, или они вовсе исчезнут, центральное место в Европе займут Польша и поляки.]).
   Панслависты не отрицали факта распада некогда общего праславянского племени вначале на венедов и антов, а затем на более мелкие племенные образования еще в древности, когда не только на Востоке Европы, но и на Западе происходил медленный процесс формирования различных этносов. Но то, что однажды распалось в силу различных исторических причин, можно было, по их мнению, снова собрать в целое в новых исторических условиях.
   С таким взглядом на историю славян не согласен современный ученый Г. А. Хабургаев. «Сопоставление археологического материала с историческими свидетельствами VI в. о славянах, – пишет он в книге с мудреным названием «Этнонимия “Повести временных лет” в связи с задачами реконструкции восточнославянского глоттогенеза», – не дает оснований считать, будто распад праславянского единства имел следствием выделение трех племенных объединений, каждое из которых лежит в основе трех современных славянских групп – западной (“венеты”), южной (“склавины”) и восточной (“анты”), как это принято в славистике еще с прошлого столетия. Если признать реальность всех трех наименований, встречающихся в сочинениях позднеантичных авторов, то необходимо учитывать, что они могут быть связаны с отдельными славянскими группировками этого времени и попали на страницы сохранившихся сочинений в силу определенных исторических условий» (курсив автора. – В. М. Интересно, что Хабургаев находит название отпочковавшейся от некогда общего славянского племени его южной ветви, или, как он говорит, группы – склавины, – чего не делают другие историки, а Рыбаков, например, прямо относит склавинов к «западной половине славян», т. е. к венедам).
   Нет ничего проще (и полезней!), как самим познакомиться с текстами античных авторов, чтобы «из первых рук» получить информацию, которая в интерпретации современных историков принимает порой самые запутанные формы. Но прежде, чем мы сделаем это, обратим внимание читателей на то, что обыкновенно остается вне поля зрения большинства современных авторов.
   За 40 тысяч лет, прошедших со времени появления человека современного физического типа – кроманьонца, – природа не раз устраивала нашим пращурам испытания на выживаемость то в виде похолодания, то потепления, обернувшегося всемирным потопом, а то другими катаклизмами, вроде ударов о Землю крупных астероидов, метеоритов и т. п. Испытания эти не могли не повлиять на человека. Наблюдая за изменениями, происходившими в природе, он постигал эту природу, и в сознании его постепенно стало происходить отделение видимых предметов и явлений окружающего мира от понятий об этих предметах и явлениях, что, в свою очередь, приводило к лучшему пониманию как самих предметов, так и явлений окружающего мира.
   Но и природа представляет собой не некую застывшую массу, а живой организм, одни части которого с течением времени дряхлеют и отмирают и на их месте возникают другие, новые части. Стало быть, говоря об изначальной гармонии, возникшей между природой и человеком, мы не должны упускать из виду изменчивость самой природы, и всякий раз, когда у нас заходит речь о гармонии, «держать в уме», что гармония эта представляет собой динамичный процесс, требующий от человека творческих усилий в деле ее поддержания и развития.
   Сошлюсь в этой связи на гипотезу американского ученого Иммануила Великовского. В книге «Миры в столкновении» он изложил теорию, согласно которой Земля периодически сотрясается в результате возмущений, происходящих в Солнечной системе. Последнее по времени возмущение космического масштаба произошло, по расчетам Великовского, в XV веке до н. э. и было вызвано тем, что одна из комет приблизилась к Марсу настолько близко, что изменила его орбиту. Изменение орбиты Марса, в свою очередь, повлекло за собой изменение орбиты Земли. Затем эта комета продолжила свое странствие по космосу, а спустя 49 лет после первого приближения снова вернулась в Солнечную систему. На этот раз комета вступила во взаимодействие не только с Марсом, но и Землей. В результате на Земле усилилась сейсмическая активность, ураганные ветры вызвали гигантские приливные волны, песчаные бури надолго скрыли от людей Солнце, и весь этот кошмар прекратился лишь тогда, когда магнитные полюса Земли поменялись местами (подобную гипотезу высказал и отечественный ученый Г. Матюшин, назвавший глобальные изменения, происходившие в мире, «пляской полюсов»). Неведомая комета, вторично вернувшаяся в Солнечную систему и захваченная силой притяжения Солнца, Марса и Земли, превратилась в планету, получившую название Венера.
   Гипотезу эту можно было бы счесть за «выдумку», похожую на «выдумку» Платона о существовавшей некогда и внезапно погрузившейся на морское дно Атлантиды, если бы не одно «но». Другой американский ученый – специалист в области библейской хронологии Э. У. Фолстих, – на основе расчетов Великовского установил дату Исхода евреев из Египта: 3 апреля 1462 года до н. э. И опять же: можно соглашаться с этой гипотезой и этими расчетами или не соглашаться, но если вы, читатель, раскроете Библию и внимательно перечитаете книгу «Исход» не как «откровение», данное Богом Моисею, а как документ, в котором нашли отражения реальные события космического масштаба, – многое из того, что представлялось не совсем понятным (например, характер «египетских казней», сам Исход как избавление от плена, хотя можно ли называть «пленом» 400-летнее пребывание в стране, в которую древние евреи вступили численностью всего 70 человек, а вышли оттуда уже как народ, насчитывающий 600 тысяч человек?), – предстанет в совершенно ином свете [52 - И. Великовский не единственный, кто считает планету Венера самой молодой в Солнечной системе. В 1880 г. дрезденский библиотекарь Э. Фёрстерман, изучив древний календарь американских индейцев майя, пришел к выводу, что «днем рождения Венеры» следует считать 10 августа 3113 г. до н. э. Разница в 1651 г. не может, конечно, не смущать, но мы едва ли окажется в плену фантазии, если предположим, что возникновение планеты Венера, вызвавшее на Земле катастрофические потрясения, произошло на памяти людей современного физического типа. Аналогичная картина, если верить календарю майя, может начаться 25 декабря 2012 г. с нового вселенского катаклизма.].
   Существуют и другие примеры вероятности космического катаклизма. Так, на юго-востоке Московской области на территории Зарайского кремля в 1982 году была обнаружена стоянка древнего человека, который не относился ни к славянам, ни к каким другим известным нам племенам. На площади всего около 200 квадратных метров стараниями сотрудницы Зарайского краеведческого музея Людмилы Максимовой и археолога Александра Трусова было найдено свыше 25 тысяч каменных и костяных орудий – ножей, резцов, скребков, наконечников для дротиков и стрел и т. п. Самое интересное состоит в том, что строительным материалом для этой первобытной стоянки людей послужили… кости, бивни и зубы мамонта. Историк Хизри Амирханов пишет по этому поводу: «Обитатели Зарайской стоянки были типичными охотниками на мамонта. Пожалуй, нет ни одной стороны их быта, на которую не наложил бы отпечаток этот могучий зверь, являвшийся легкой добычей для охотников. Люди полностью использовали тушу забитого на охоте мамонта. Мясо, естественно, шло в пищу. Шкура и крупные кости, включая череп и бивни, употреблялись для устройства жилища. Остальные кости служили топливом. Интересно, что все обнаруженные на стоянке угли – это сгоревшие кости. Бивни и ребра являлись также сырьем для костяных орудий и художественных поделок. Только в одном раскопе (площадью 50 м2) обнаружены останки 15 мамонтов. Другие животные встречаются редко».
   Мамонты, как известно, травоядные животные, которым для нормальной жизнедеятельности требовалось не менее 70 – 100 килограммов сочной растительной пищи в сутки. Судя по обилию костей этих животных, найденных в одной только Зарайской стоянке, Подмосковная природа той давней поры в изобилии давала пищу гигантским древним животным. А потом вдруг, по непонятной причине, мамонты исчезли, как исчезли и охотники на них, словно бы в спешке побросавшие свои многочисленные каменные и костяные орудия. Такое внезапное исчезновение животных и людей можно объяснить лишь одним – мировым катаклизмом, описанным И. Великовским на основе сделанных им астрономических расчетов. И если люди, спустя десятилетия и века после мирового катаклизма, снова вернулись в места прежнего проживания, то мамонты не сумели приспособиться к резко изменившейся среде обитания и вымерли.
   Итак, природно-климатические изменения и мировые катаклизмы влияют на людей и отражаются на их психологии. Эти внешние причины мы можем назвать условием № 1, которое лежит в основе формирования ментальности того или иного народа. Другая внешняя причина, или условие № 2, состоит во взаимовлиянии друг на друга народов, оказавшихся в силу разных исторических обстоятельств соседями. Третья внешняя причина, накладывающая отпечаток на ментальность народов, или условие № 3, видится мне в смешении различных этносов, о чем мы поговорим подробней в следующей главе. Наконец, четвертая внешняя причина, или условие № 4, состоит в выборе власти, особенно когда власть эту олицетворяют представители иного этноса со своей сложившейся ментальностью, отличной от ментальности подчинившегося ему народа.
   Воздействие всех этих четырех условий мы в полной мере испытали и продолжаем испытывать на себе. Все дело, однако, в том, что, обращаясь к истокам возникновения того или иного народа, мы порой невольно выпячиваем одни причины в ущерб другим, в результате чего путаемся не только в выявлении корней народов-соседей, которые хотя и оказали влияние на формирование ментальности друг друга, но при этом сохранили свои особенности (например, ментальность русских не совпадает с ментальностью чеченцев несмотря на то, что оба народа веками живут бок о бок друг с другом, составляют между собой смешанные браки и т. д.), но и запутываемся в определении общих предков. Такая путаница произошла, в частности, со скифами и сарматами, населявшими некогда территорию Юга нынешней России и равным образом повлиявшими на формирование ментальности как русских, так и тех же чеченцев.
   Первым идею об общих корнях русских и других северных народов (в частности, финнов) со скифами и вытеснившими их в ходе Великого переселения народов IV—VII веков н. э. сарматами высказал Михайло Васильевич Ломоносов. В его «Кратком Российском летописце» читаем: «Единородство славян с сарматами и чуди со скифами для многих ясных доказательств неоспоримо». Сходного взгляда на общность русских и скифов придерживался и Александр Блок:

     Мильоны – вас. Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы.
     Попробуйте, сразитесь с нами!
     Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы,
     С раскосыми и жадными очами!

   Надо заметить, что мнение об общих этнических корнях русских и скифов не выдумка Ломоносова или поэтический прием Блока, – оно зародилось в глубокой древности. Для доказательства этого обратимся к авторитету «отца истории» – древнегреческому ученому Геродоту, жившему в V веке до н. э. В его главном труде «История» читаем: «Как утверждают скифы, из всех племен их племя самое молодое… Все вместе они называются сколоты (курсив мой. – В. М.) по имени царя; скифами же назвали их греки».
   Важное замечание: общее самоназвание этого древнего народа сколоты; скифами же их назвали греки, у которых это название позаимствовал апостол Павел, писавший по-гречески: «Нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос» (см. Кол. 3:11; курсив мой. – В. М.). Народ, который называл себя сколотами, а греки скифами, занимался скотоводством и земледелием, причем если первые (скотоводы) отличались воинственностью (скифская конница была одной из лучших в древности; отразив в 514 году до н. э. нашествие персидского царя Дария I, она устремилась за ним и на плечах его армии ворвались в Переднюю Азию), то вторые (земледельцы) вели оседлый образ жизни, отличались миролюбием и все свободное от полевых работ время отводили искусству (сохранились многочисленные скифские украшения, в том числе из золота, отличающиеся высочайшим мастерством изготовления и тончайшим художественным вкусом). Однако самое любопытное состоит в том, что самоназвание скифов – сколоты – есть не что иное, как название одного из славянских племен [53 - Сколот – древнее славянское слово, означавшее «собрать», «соединить» в целое разрозненные части; отсюда глагол сколотить, который, по Далю, означает «сбить в одно», «сплотить», «скрепить».]. Отсюда становятся понятными такие общеупотребительные в современном русском языке и у скифов слова, как топор (вместо общеславянского «секира»), собака (при старославянском «пес»), Бог и т. д.
   В III веке до н. э. скифов-сколотов из южнорусских степей вытеснили сарматы – воинственные скотоводческие племена, объединившие аланов (предков нынешних осетин), роксоланов и языгов (позже эти племена были покорены гуннами и смешались с ними); особняком среди них держались родственные скифам-сколотам савроматы, в жизни которых важное место занимали женщины – вожди и жрицы. Под натиском сарматов сколоты-скотоводы рассеялись по степи, а сколоты-землепашцы откочевали на Север, где смешались с местными племенами. Сарматы распространились на обширной территории от Тобола до Волги, устремились в Закавказье и, обогнув Черное море с Юга, ворвались в пределы Римской империи. Лишь в IV веке н. э. сарматы были разгромлены пришедшими из Приуралья тюркоязычнами племенами угров и хунну, объединившихся в мощный союз гуннов.
   Этот воинственный союз кочевых племен достиг пика могущества при Атилле, которого в 434 году провозгласили царем. Полководческий дар этого человека обнаружился так рано, а имя его производило на соседей такой ужас, что паника охватывала буквально всех, включая германские племена, которым также было не занимать воинственности. При приближении гуннов бежали еще дальше на Север и наши пращуры. Но Аттилу интересовал не скудный холодный Север, а вкусивший уже прелестей цивилизации Запад. Под натиском его стремительной, хорошо вооруженной и маневренной армии признали свое поражение римские провинции на Балканах, а восточно-римский император Феодосий II вынужден был платить гуннам крупную дань. Свое первое и последнее поражение Аттила потерпел в 451 году в Галлии от недавнего своего союзника Аэция Флавия, который не без его помощи стал консулом Западной Римской империи. Взбешенный предательством Аэция, Аттила повернул свою армию на Юг и пошел на Рим, чтобы покончить с мировой империей в ее сердце. Осуществить это намерение ему помешала неизвестная эпидемия, поразившая армию гуннов [54 - Сохранилось предание, согласно которому эпидемию на гуннов наслал Римский папа Лев I, прозванный Великим, как это изображено на одном из полотен Рафаэля.]. Аттила свернул боевые действия и отвел армию в Паннонию – территорию на стыке границ нынешних Австрии, Венгрии и Хорватии. Здесь в 453 году Аттила женился на юной германке Ильдеке. В первую же ночь, когда молодые уединились в шатре, Аттила внезапно умер. В смерти Аттилы обвинили Ильдеку, которая-де отомстила полководцу за истребление гуннами своего народа и гибель отца [55 - В «Песне о Нибелунгах» Аттила выведен под именем короля Этцеля.]. Как бы там ни было на самом деле, но после смерти Аттилы в его окружении началась борьба за власть, и могущественная держава гуннов, раскинувшаяся от Урала до Апеннин, рассыпалась, как карточный домик.
   Но вернемся на землю нынешней России. Древнегреческий историк Эфор, близко познакомившийся с бытом и нравами скифов, резко критиковал современных ему писателей за то, что они рассказывали об этом народе одни только «дикости, так как знают, что страшное и удивительное внушает страх». Задолго до американского экономиста Торстейна Веблена Эфор обнаружил внутреннюю связь между возникновением собственности в виде присвоения мужчиной женщины, осудил эту собственность и призвал писателей, рассказывающих небылицы о скифах, «также передавать и противоположные факты и брать их за образец для подражания».
   Эфор приводит причину, «почему они (скифы. – В. М.) ведут скромный образ жизни, не склонны к стяжательству и не только в отношениях друг с другом соблюдают хорошие обычаи, так как у них все общее, даже женщины, дети и вся семья, но и чужеземцам их не одолеть и не победить: ведь у них нет имущества, ради которого их стоило бы обратить в рабство…» [56 - Эти слова Эфора перекликаются с описанием «идеального государства» у Платона, где «всё относящееся к браку и деторождению должно быть общим, и мы хотели добиться того, чтобы никто и никогда не мог знать, какой младенец родился именно от него, но каждый почитал бы каждого родным себе: тех, кто родился недалеко по времени от него самого, – за братьев и сестер, а старших и младших соответственно либо за родителей и родителей родителей, либо же за детей и внуков». Именно так относились к браку и детям ессеи, о которых поведал Иосиф Флавий, да и в России ребенка, родившегося вне брака, долгое время называли сколотком, сколотышем, т. е. сплачивающим всех.]
   Византийский историк и дипломат V века Приск Панийский, участвовавший во многих посольствах, посетил Юг России, где познакомился с обычаями одного из племен, которое по установившейся в Греции традиции именует собирательным названием скифы [57 - Название скифы греки перенесут позже на половцев и другие народы степной части России; скифами они станут называть и различные славянские племена, пока за этими племенами не закрепится собирательное название росы, а за страной – Рось, Рóсия и, наконец, Россия.]. «Правившая в селении женщина, – писал он, – послала нам пищу и красивых женщин для соития. Это по-скифски знак уважения. Ласково поблагодарив за предложенную еду, мы отказались от сношения с ними».
   Никакой другой древний автор ни прямо, ни косвенно не указывает на то, что славянам был присущ «гостеприимный гетеризм». Отсюда можно предположить, что речь в путевой зарисовке Приска Панийского идет либо о савроматах, еще не ассимилированных восточными славянами, либо о религиозном обряде, участниками которого местная правительница (или жрица?) пригласила стать греков, либо о легендарных амазонках, которые, согласно древнегреческим мифам, также обитали на европейской территории нынешней России. Впрочем, все эти предположения вполне согласуется с тем, что мы знаем о религии древних славян, об их вере в Род-Святовит как высшее божество, непосредственно за которым следует богиня Макошь.
   Систематическое описание быта, нравов и обычаев наших предков начинается с VI века. Автором одной из ранних хроник стал Прокопий Кессарийский, служивший секретарем восточно-римского полководца Велисария. Этому сановнику эпохи императора Юстиниана I принадлежит первая развернутая характеристика древних славян:
   «…Племена эти, склавины и анты, не управляются одним человеком, но издревле живут в народовластии, и потому у них выгодные и невыгодные дела ведутся сообща. А также одинаково и остальное, можно сказать, все у тех и других, и установлено исстари у этих варваров. Ибо они считают, что один из богов – создатель молнии – именно он есть владыка всего, и ему приносят в жертву быков и всяких жертвенных животных. Предопределения же они не знают и вообще не признают, что оно имеет какое-то значение, по крайней мере в отношении людей, но когда смерть уже у них у ног, схвачены ли они болезнью или выступают на войну, они дают обет, если избегнут ее, сейчас же совершить богу жертву за свою жизнь; а избежав (смерти), жертвуют, что пообещали, и думают, что этой-то жертвой купили себе спасение [58 - Такие обеты, которые не следует путать с суеверием, до сих пор в характере русских. Летом 2001 г. одна из центральных газет рассказала о лейтенанте Российских Вооруженных сил Николае Кравченко по прозвищу «Чукча-снайпер» (родом Кравченко с Чукотки), который командовал диверсионно-разведывательной группой ВДВ. В ходе первой чеченской войны его группа укрылась в разрушенном здании университета в Грозном, прикрывая солдат срочной службы, у которых кончились боеприпасы. «Ичкерийские волки», как называл Кравченко чеченских боевиков, по характеру боя догадались, что укрывшаяся в университете группа не способна к активным действиям, и в течение суток вела по ней шквальный огонь. Тогда-то Кравченко, заботясь не столько о себе и своих спецназовцах, сколько о «сопливых пацанах» – необстрелянных солдат-срочников, «от которых за версту мамкиными пирожками пахло», – взмолился: «Господи, сделай так, чтобы мы вырвались живыми из этого ада! Если останемся живы – построю Тебе храм». И в ответ на доносившееся из-за стен университета «Аллах акбар!», с криком «Христос воскресе!» повел находившихся под его командованием мальчишек на прорыв из окружения. И случилось чудо: они прорвались! Все до единого. Получив краткосрочный отпуск, Кравченко приехал в Москву, откуда отправился в Сергиев Посад. Здесь он встретился со старцем Троице-Сергиевой лавры отцом Кириллом – в миру Яковом Павловым, бывшем сержанте Красной Армии, который в ходе Сталинградской битвы, командуя разведгруппой, в сентябре 1942 г. захватил в самом центре Сталинграда и удерживал вплоть до полного разгрома и капитуляции 6-й армии Паулюса многоквартирый дом, получивший впоследствии название «Дом Павлова». За этот подвиг сержант Павлов был удостоен звания Героя Советского Союза. По окончании Великой Отечественной войны Павлов постригся в монахи, принял имя отца Кирилла и спустя 50 с лишним лет благословил на служение Богу лейтенанта Кравченко под именем отца Николая, который, выполняя обет, данный Богу, демобилизовался из армии и построил в родном поселке Ламутское, что на берегу Охотского моря, храм.]. Однако почитают они и реки, и нимф, и некоторые иные божества и приносят жертвы также и им всем, и при этих-то жертвах совершают гадания. А живут они в жалких хижинах, располагаясь далеко друг от друга и каждый меняя насколько можно часто место поселения. Вступая же в битву, большинство идет на врага пешими, имея небольшие щиты и копья в руках, панциря же никакого на себя не надевают; некоторые же не имеют ни хитона, ни грубого плаща, но, приспособив только штаны, прикрывающие срамные части, так и вступают в схватку с врагами. Есть у тех и других и единый язык, совершенно варварский. Да и внешностью они друг от друга ничем не отличаются, ибо все и высоки, и очень сильны, телом же и волосами не слишком светлые и не рыжие, отнюдь не склоняются и к черноте, но все они чуть красноватые. Образ жизни (их) грубый и неприхотливый… они постоянно покрыты грязью, – впрочем, они менее всего коварны и злокозненны, но и в простоте (своей) они сохраняют гуннский нрав. Да и имя встарь у склавинов и антов было одно».
   А вот что пишет о наших предках византийский император конца VI – начала VII веков Маврикий в книге «Стратегикон», написанной в качестве наставления греческим военачальникам по ведению боевых действий:
   «Племена склавов [59 - Другое название славян-склавинов, суть – сколотов.] и антов одинаковы и по образу жизни, и по нравам; свободные, они никоим образом не склонны ни стать рабами, ни повиноваться, особенно в собственной земле. Они многочисленны и выносливы, легко переносят и зной, и стужу, и дождь, и наготу тела, и нехватку пищи. К прибывающим к ним иноземцам добры и дружелюбны, препровождают их поочередно с места на место, куда бы тем ни было нужно; так что, если гостю по беспечности принявшего причинен вред, против него начинает вражду тот, кто привел гостя, почитая отмщение за него священным долгом. Пребывающих у них в плену они не держат в рабстве неопределенное время, как остальные племена, но, определив для них точный срок, предоставляют на их усмотрение: либо они пожелают вернуться домой за некий выкуп, либо останутся там как свободные люди и друзья. У них множество разнообразного скота и злаков, сложенных в скирды, в особенности проса и полбы… Живут они среди лесов, рек, болот и труднопроходимых озер, устраивая много, с разных сторон, выходов из своих жилищ из-за настигающих их опасностей; всё ценное из своих вещей они зарывают в тайнике, не держа открыто ничего лишнего. Ведя разбойную жизнь, они любят совершать нападения на своих врагов в местах лесистых, узких и обрывистых. С выгодой для себя пользуются засадами, внезапными нападениями и хитростями, ночью и днем, выдумывая многочисленные уловки… Пребывая в состоянии анархии и взаимной вражды, они ни боевого порядка не знают, ни сражаться в правильном строю не стремятся, ни показаться в местах открытых и ровных не желают… Они вообще вероломны и ненадежны в соглашениях, уступая скорее страху, нежели дарам. Так как господствуют у них различные мнения, они либо не приходят к соглашению, либо, даже если и соглашаются, то решение тотчас нарушают другие, поскольку все думают противоположное друг другу и ни один не желает уступить другому… Поскольку у них много вождей и они не согласны друг с другом, нелишне некоторых из них прибрать к рукам с помощью речей или даров, в особенности тех, которые ближе к границам, а на других нападать, дабы враждебность ко всем не привела бы (их) к объединению или монархии».
   Маврикий первым, обратил внимание на такие особенности в характере наших предков, передавшимся на генетическом уровне нам, современным русским, как неумение найти общий язык между собой, упрямство в отстаивании своей точки зрения и, как следствие, разобщенность, которая провоцирует, с одной стороны, соседей на агрессивные действия с целью «прибрать их к рукам с помощью речей или даров», а с другой – нападать на них, «дабы враждебность ко всем не привела бы их к объединению или монархии».
   В этих словах схвачена самая суть формирования нашей национальной самобытности, тяготеющей к «воле вольной», в которой слились воедино и свобода, и неограниченные пространства, и склонность к независимости от кого бы то ни было. В этих же словах отражено присущее одним лишь русским следование внутренним побуждениям, голосу природной интуиции, которая дана нам свыше и которая одна только и способна вывести нас на путь истины. Этот, в сущности, врожденный идеализм русских, эта вера в некую высшую справедливость, которая управляет миром и рано или поздно воздастся сторицей, и вылилась в антироссиянина, не раз ставившего и продолжающего ставить нас в безвыходное положение. Даже в меняющихся исторических условиях, которые требуют от нас осмысленных действий, основанных на осознании личной ответственности за то, что происходит вокруг нас и с нами, мы норовим найти лазейки, через которые можно ускользнуть от неудобств окружающей действительности и замкнуться в своем «Я». Вместо практического решения проблем, которые ставят перед нами обстоятельства, мы предпочитаем не анализировать эти проблемы и действовать сообразно интересам нации, а копаться в собственной душе, которая лучше всего примиряет нас с самими собой. В результате решения принимаем не мы, а укоренившийся в нас антироссиянин, которому, в свою очередь, подобно Обломову, лень сделать хоть что-нибудь полезное для себя, не передоверив любое пустяковое дело первому попавшемуся на глаза Штольцу. Эту чисто русскую национальную особенность зорко подметил крупнейший специалист в области позднеантичной, раннехристианской и византийской литературы академик Сергей Аверинцев [60 - С началом реформ 90-х гг. прошлого века Сергей Сергеевич Аверинцев «не вписался» в новую действительность, работы его оказались никому ненужными и неинтересными в изменившейся России, и он вынужден был эмигрировать в Австрию, где вскоре скончался.].
   «Русская святость, – писал он, – имеет предпосылки, общие для нее с византийской святостью. Но эмоциональная ее окраска иная: она отвечает впечатлительности молодого народа, куда более патриархальным устоям жизни, она включает специфические тона славянской чувствительности. Речь идет, вообще говоря, о дилемме, общей для христианства в целом: как христианину прикоснуться к власти над людьми? Для русских антиномии, заключенные во власти над людьми, в самом феномене власти, оставались из века в век не столько задачей для рассудка, сколько мучением для совести. Наша опасность заключена в вековой привычке перекладывать чуждое бремя власти на другого, отступаться от него, уходить в ложную невинность безответственности. Наша надежда заключена в самой неразрешенности наших вопросов, как мы их ощущаем. Неразрешенность принуждает нас под страхом моральной и умственной гибели отыскивать иной, высший, доселе неведомый уровень… Неразрешенные вопросы обращены к будущему» (курсив всюду мой. – В. М.).
   В этих словах Аверинцева нащупана не только «болевая точка» русского национального характера, но и вскрыты причины, по которым власть в России от века находилась в руках «других». Именно эти «другие» решали и решают за нас, что нам во благо, а что во вред, именно им мы верим больше, чем собственной интуиции, опирающейся на многовековой горький опыт, именно эти «другие» придумывали и придумывают множество законов, которые никто, прежде всего «другие», не исполняет, проводили и проводят над нами под видом всевозможных реформ бесконечные эксперименты, точно бы задались целью узнать, до какой степени можно ломать и корежить народ, прежде чем он окончательно сломается и искорежится [61 - Небезынтересно, что уже Екатерина II, напуганная масштабами Крестьянской войны под руководством Пугачева, сказала: «Худая та политика, которая предписывает законами, что надлежит переменить обычаями».]. Но так как «другие» руководствуются не знанием русской ментальности, доставшейся нам в наследство от предков на генетическом уровне, а своими представлениями о том, какой эта ментальность должна быть, мы и имеем то, что имеем: любое, пусть даже самое искреннее намерение «других» изменить нашу жизнь к лучшему, провести очередные реформы, внедрить новые законы и т. п., неизменно заканчивается тем, что «к лучшему» получается только для одних «других», а для нас, для народа, оборачивается самыми худшими последствиями. Эту повторяющуюся закономерность, когда власть неизменно выигрывает, а народ точно так же неизменно проигрывает, наиболее полно и точно сформулировал Виктор Черномырдин, которого один наблюдательный журналист метко назвал «застенчивым олигархом»: «Хотели как лучше, а получилось как всегда».

Глава 6
Смешение

   Вернемся, однако, во времена, когда Западная Европа выбрала свой путь развития, проложенный для нее первоклассными дорогами рухнувшей Римской империи и частным правом собственности, Азия свой, следствием чего стало зарождение деспотических держав, а Россия или, правильнее сказать, пространство, заселенное нашими предками, все еще пестовала свою духовность, вскормленную изначальной религией и возникшей на ее основании культурой.
   В «Повести временных лет» об этом давнем периоде в жизни наших предков сказано: «Живяху каждо с своим родом и на своих местах, владеюще каждо родом своим» [62 - В переводе на современный русский яз. эта фраза звучит так: «Каждый жил со своим родом, на своих местах, каждый владел своим родом».]. Как можно охарактеризовать такой образ жизни применительно к современным представлениям о механизмах, регулирующих образование обществ? Только одним словом: самоуправление. «Духовная и культурная децентрализация России», о которой говорил Бердяев как об условии «нашего национального здоровья», начинается именно с самоуправления, и уже от этого самоуправления ведет к «повышению сознания и росту соборной национальной энергии в каждом русском человеке по всей земле русской».
   Цивилизация, долгое время обходившая наших предков стороной, позволила им развиваться не по горизонтали, закрепляя в них биологические начала и превращая эти начала в самоцель, а по вертикали, развивая социальные, суть общественные и потому человечные качества. Сергей Соловьев писал: «Что касается нравов и обычаев славян языческих, то они устанавливаются преимущественно тогдашним народным бытом их. Сличив известия современников-чужеземцев, мы находим, что вообще славяне своею нравственностью производили на них выгодное впечатление: простота нравов славянских находилась в противоположности с испорченными нравами тогдашних образованных и полуобразованных народов».
   В основе нравственности лежат отношения, складывающиеся в семье. От отношений в семье зависит нравственность, складывающаяся в роде, племени и народе в целом. На ранних стадиях развития человечество прошло через инцест. Факт этот может быть подтвержден не только многочисленными историческими примерами и мифами, созданными фантазией самых разных народов, но и примерами из Библии. В этой связи достаточно вспомнить праведного Лота, которого Бог спас при гибели Содома. Как известно, вместе с городом погибли его жена и женихи дочерей, а сам Лот вынужден был поселиться в пещере. Дальше обратимся к тексту Библии: «И вышел Лот из Сигора, и стал жить в горé, и с ним две дочери его… И сказала старшая младшей: отец наш стар; и нет человека на земле, который вошел бы к нам по обычаю всей земли. Итак напоим отца нашего вином, и переспим с ним, и восставим от отца нашего племя. И напоили отца своего вином в ту ночь; и вошла старшая, и спала с отцом своим; а он не знал, когда она легла и когда встала. На другой день старшая сказала младшей: вот, я спала вчера с отцом моим; напоим его вином и в эту ночь; и ты войди, спи с ним, и восставим от отца нашего племя. И напоили отца своего вином и в эту ночь; и вошла младшая, и спала с ним; и он не знал, когда она легла и когда встала. И сделались обе дочери Лотовы беременными от отца своего. И родила старшая сына, и нарекла ему имя: Моав. Он отец Моавитян доныне. И младшая также родила сына, и нарекла имя: Бен-Амми. Он отец Аммонитян доныне [63 - Моавитяне и аммонитяне реально существовали в древности: первые обитали к востоку от Мертвого моря и от них сохранились громадные каменные могильники-дольмены; вторые жили между Мертвым морем и рекой Иордан, об их быте и обычаях рассказывается на сирийских клинописных глиняных табличках.]» (Быт. 19: 30—38).
   Лот не единственный пример скрытого в подсознании людей инцеста. Авраам был женат на своей единокровной сестре Сарре («Да она и подлинно сестра мне, – оправдывался Авраам перед царем филистимлян Авимелехом, – она дочь отца моего, только не дочь матери моей; и сделалась моею женою» (Быт. 20: 12); сын Авраама Исаак женился на сестре своего двоюродного брата Лавана Ревекке, за что, как некогда Авраам, заслужил упрек уже от сына царя Авимелеха – Авимелеха II; сын Исаака и Ревекки Иаков был женат на дочерях все того же Лавана – родных сестрах Лии и Рахили и сожительствовал с их служанками Валлой и Зелфой; эти четыре женщины родили ему 12 сыновей, от которых произошли 12 колен Израилевых; отец Моисея, Амрам, был женат на своей тетке Иохаведе, которой Моисей доводился одновременно и сыном, и внучатым племянником.
   Самым многочисленным коленом израильтян было колено четвертого сына Иакова, рожденного Лией, – Иуды, что значит хвала, или прославленный. У Иуды, в свою очередь, было три сына – Ир, Онан и Шела. Иуда женил первенца Ира на хананеянке Фамаре. Неизвестно, чем не угодил Ир Богу – Библия лишь сообщает, что «первенец Иудин был неугоден пред очами Господа», – и Бог умертвил его (Быт. 38:7). Поскольку Ир не успел стать отцом, Иуда потребовал от Онана: «Войди к жене брата твоего, женись на ней, как деверь, и восстанови семя брату твоему» (Быт. 38:8). Далее читаем: «Онан знал, что семя будет не ему [64 - Т. е. ребенок, родившийся от такой связи, будет считаться наследником Ира, а не Онана.]; и потому, когда входил к жене брата своего, изливал на землю, чтобы не дать семени брату своему» (Быт. 38:9). С точки зрения Бога такое пренебрежительное отношение к семени является злом, и потому Он умертвил и второго сына Иуды. Оставался еще младший брат Шела, но он был слишком мал, чтобы восстановить семя уже двум старшим братьям. Тут инициативу взяла на себя Фамарь. Притворившись блудницей, она соблазнила своего свекра Иуду и родила ему близнецов – Фареса и Зару, давших, как свидетельствует Библия, многочисленных потомков [65 - Имя Фареса названо в числе прямых предшественников Христа по линии Иосифа, мужа Марии (см. Мф. 1:3).].
   Драматично сложилась судьба красавицы Вереники и ее родного брата, последнего иудейского царя Агриппы II. Еще девочкой Вереника стала женой своего дяди Ирода из Халции, но, по-видимому, не испытывала к нему никаких чувств. После смерти мужа, чтобы пресечь слухи о постыдной связи со своим братом, она вышла замуж за сицилийского царя Птолемея. Однако любовь к брату оказалась сильней, и Вереника вернулась на родину, где стала фактической женой Агриппы, которому благоволили римские императоры Клавдий и Нерон (первый даровал ему ливанскую этнархию Халцию, которой некогда правил бывший муж Вереники Ирод, второй – Галилею, Итурею, Голанские высоты и Трахонитскую область). Сожительство брата и сестры вызывало всеобщее осуждение, вылившееся в конце концов в скандал, который нашел отражение в сатирах Ювенала. Тем не менее брат и сестра были так страстно влюблены друг в друга, что не обращали ни на что и ни на кого внимания. В 64 году н. э. жители Иерусалима изгнали Агриппу, а в провинции вспыхнуло восстание так называемых сикариев («кинжальщиков»). В воздухе запахло гражданской войной, грозившей перерасти в войну с Римом. Вмешательство Вереники, рисковавшей своей жизнью, помогло избежать массовой резни среди иудеев, но предотвратить войну она была не в силах. Римский полководец Веспасиан, осадивший Иерусалим в 67 году, был покорен красотой Вереники и сделал ее своей любовницей. После провозглашения Веспасиана в 69 году императором и переходом командования римскими войсками в Иудее к его сыну Титу, Вереника стала любовницей Тита [66 - Имена Вереники и Агриппы упомянуты в Новом Завете и тем самым вписаны в мировую историю. Это перед ними выступил с защитительной речью апостол Павел, и Агриппа, выслушав его, произнес фразу, ставшую крылатой: «Ты не много не убеждаешь меня сделаться Христианином» (Деян. 26: 28).]… Доказательств живучести инцеста можно привести множество. Важно, однако, подчеркнуть, что в основе инцеста лежит не осознанное стремление человека к кровосмешению, а бессознательный акт, предусмотренный заложенной не только в человеке, но и во всем мире животных генетической программой продолжения рода.
   Поясню, что я имею в виду. До сих пор мы вели речь о кроманьонце как человеке современного вида, который благодаря религии выделился из животного мира, став существом биосоциальным. Ну а каким был человек в своем сугубо биологическом виде, прежде чем превратился в существо биосоциальное? Ответ на этот вопрос попытались найти генетики. Во всяком случае, им удалось с высокой степенью точности определить время возникновения на Земле первого человека. А случилось это вот как.
   В октябре 1995 года в Японии были опубликованы результаты многолетних исследований, начатые в 1987 году под кодовым названием «Поиск Евы». Суть этих исследований состояла в следующем. Среди большого числа отслеженных генных конструкций только митохондрии [67 - От греч. mitos – «нить» и chondros – «зернышко», «крупинка»; образования, в которых протекают окислительно-восстановительные реакции, обеспечивающие клетки организмов энергией.] наследуются по материнской линии. Эта особенность митохондрий дала уникальную возможность проследить по нисходящей за всей цепочкой эволюции человека вплоть до «нулевой точки», когда, собственно, и появился первый человек.
   Японские ученые взяли образцы митохондрий-ДНК у африканцев, европейцев и своих земляков, для чистоты эксперимента включили в контрольную группу митохондрии шимпанзе и стали изучать разницу между биологическими типами в генных кодах. Итогом долгих исследований стали сразу два открытия. Во-первых, ученые обнаружили, что чем дальше в прошлое уходят предки ныне живущих на Земле людей, тем менее заметной делается генная разница между различными расами и нациями. Во-вторых, была установлена общая для всего человечества «единогенная мама», которая жила в Африке 143 тысячи лет (погрешность в расчетах составила плюс-минус 18 тысяч лет). В конце 80 – начале 90-х годов подобные исследования были проведены в Калифорнийском университете, США, во главе с генетиком Аланом Уилсоном, а также генетиками в Англии; результаты как тех, так и других полностью совпали с открытием японских ученых.
   Таким образом, праматерь всех шести с половиной миллиардов людей, населяющих сегодня Землю, была установлена. Открытие зарубежных генетиков вызвало настоящую сенсацию в мире: появилось множество книг об обнаруженной Еве и несчетное число откликов на эти книги. Были опубликованы отклики на это открытие и в России. Так, доктор медицинских наук, руководитель лаборатории Научно-исследовательского института акушерства и гинекологии имени Отта – Вячеслав Баранов писал: «Неандертальцы и прочие питекантропы – это не наши прародители, а просто тупиковые ветви эволюции. Мы начинаемся с кроманьонцев…» И продолжал: «Уже доказано вполне реальное существование единой генетической прародительницы – Евы и единого праотца – Адама…»
   Стоп! Здесь я вынужден прервать уважаемого ученого. Из того, о чем шла речь выше, можно говорить лишь о единой генетической прародительнице современного человечества Еве, но никак не о едином праотце Адаме. Если допустить, что прародителями всех людей были Адам и Ева, то открытие японских и других зарубежных генетиков надо признать некорректным и продолжить поиск первого человека в более древних временах. Если же японцы и их коллеги в США и Англии в определении времени возникновения первого человека правы (а они правы, поскольку проследили всю цепочку митохондрий по нисходящей), то единой прародительницей следует назвать одну лишь Еву, да и то с большой долей условности. Не вдаваясь в детали, скажу лишь, что наша общая африканская прародительница не была в строгом значении слова человеком. Скорей всего, это была человекообразная обезьяна, что лишний раз подтверждает эволюционную теорию Дарвина. Но именно в половой клетке этой человекообразной обезьяны обнаружился ген, благодаря которому и появился на Земле неведомый до той поры природе мутант – первый человек с совершенно новыми свойствами и новой генетической программой, унаследованной от него всеми последующими и ныне живущими поколениями людей. В этом отношении наша общая прародительница-обезьяна с полным основанием заслуживает имени Ева, что означает Жизнь. Вопрос же о том, кто был отцом первого человека, отпадает сам собой: уж он-то вне всякого сомнения был обезьяной и потому никак не может быть назван Адамом, то есть праотцом человечества. Все его участие в возникновении на Земле человека свелось к тому, что он наделил нас способностью к биологическому существованию, и только. А вот истинным Адамом, или праотцом всего нынешнего человечества стал ее родившийся от неведомого нам самца-обезьяны сын, который унаследовал от матери ее изменившуюся в результате мутации митохондрию и, повзрослев, вступил с матерью в половой связь (в науке такая связь известна под названием Эдипов комплекс).
   В том, что Эдипов комплекс, или инцест, заложен на генетическом уровне в биологической природе человека, не секрет. Другое дело, как к этому комплексу относиться.
   В России не ведется статистики, которая подтвердила бы или опровергла это утверждение. На Западе такая статистика существует, и каждый случай инцеста подвергается тщательному анализу. Чтобы не утомлять внимание читателей многочисленными примерами, сошлюсь на анонимное письмо, опубликованное в одном из французских журналов: «Мы – три подруги: Анник, Мартина и я. Нам по сорок лет, и у каждой есть сыновья от 15 до 17 лет. Наслушавшись историй про СПИД, мы решили сами инициировать [68 - От лат. initiatio – «совершение таинства»; под термином инициация понимается обряд посвящения во взрослую жизнь подростков, достигших половой зрелости.] наших мальчиков, договорившись, что каждая займется сыном другой, чтобы избежать кровосмешения. Мы хотели привести в исполнение наш план во время рождественских каникул, и я опешила, узнав, что Анник, переспав с сыном, свою проблему уже решила. Мартина сказала, что она поступила правильно. После рождественских каникул Мартина сообщила мне, что вступила в половые отношения с двумя своими сыновьями и продолжает сожительствовать с ними до сих пор. Оказывается, это так просто! И я хочу поступить так же…»
   Немецкая врач-сексопатолог Эстер Кнорр Андерс опубликовала данные специализированного Центра анонимного обследования детей, подвергшихся сексуальному насилию. Эти данные говорят о том, что ежегодно в Германии около 1000 детей становятся объектом развратных действий со стороны взрослых, причем 80 процентов из них – девочки; 98 процентов насильников – мужчины, треть которых составили родные отцы своих жертв; еще в 65 процентах случаев – другие члены семьи. Лишь в 5 процентах случаев речь заходила о людях, не состоявших в кровном родстве с объектами их сексуальных домогательств. При этом надо иметь в виду, что, по мнению специалистов, достоянием гласности становится лишь каждый десятый случай насилия дочерей их отцами; крайне скудна информация о случаях сексуального домогательства матерей к сыновьям и практически полностью отсутствует статистика о случаях сожительства братьев и сестер. Такая скрытность объяснима: то, что является трагедией для одних, вызывает нездоровый интерес у других. Но не только. На Западе находит все большее распространение и поддержку мнение, что-де ничего порочного в инцесте нет. Вот одно из «откровений» на этот счет, пропагандируемое международной организацией «Новый век»: «Если есть уважение между отцом и дочерью, отцом и сыном, матерью и дочерью, матерью и сыном и все они находятся в таком возрасте, который позволяет наслаждаться сексуальным единением, с высот нашего понимания в этом нет абсолютно ничего предосудительного» [69 - Подобная точка зрения нашла поддержку и развитие среди части современных российских ученых-сексологов. Так, некоторые из них считают, что моногамная семья уходит в прошлое и ее место занимает новый вид брака, которому не придумано еще даже название. Этот брак, считают они, предполагает сожительство («наслаждение сексуальным единением») не только мужчин и женщин, причем не обязательно двух, но и нескольких одновременно, в том числе близких родствеников, равно как и их детей, причем дети в новом виде брака вправе сожительствовать как друг с другом, так и со взрослыми, включая своих родителей. Тут важно, считают эти отечественные сексологи, пошедшие дальше своих коллег из «Нового века», не то, в какой степени родства члены нового типа семьи находятся, а их взаимопонимание и взаимосогласие, неприменение насилия, умение находить и вести беседы на общеинтересные темы и т. д.].
   На Руси довольно рано осознали пагубное воздействие кровосмешения на здоровье потомков и запретили браки с людьми, близкими по степени родства до шестого колена. В Устав князя Ярослава были включены статьи, прямо запрещавшие блуд между братом и сестрой, отцом и дочерью, свекром и невесткой и т. п., за что виновные наказывались крупным денежным штрафом, епитимьей, а то и отлучением от Церкви. Что же касается первобытного многоженства, которое неизбежно возникает при переходе от матриархата к патриархату и присвоением мужчиной женщины, то и оно не обошло стороной наших предков, хотя и не стало таким массовым явлением, как у других народов. А не стало оно массовым явлением по очень простой причине: рабство не прижилось в среде славян, и рабами считались не подневольные люди, лишенные личной свободы, а младшие в роде, которые сами нуждались в поддержке и помощи со стороны старших (от слова раб, между прочим, в русском языке произведено не только слово работа, т. е. обязанность трудиться, но и ребенок).
   Вообще, при анализе непростых вопросов нашего прошлого, не следует утрачивать чувства историзма и смотреть на наших предков не с высоты XXI века, а видеть их глазами самих предков. Такого объективного взгляда на дела давно минувших дней, к сожалению, не достает не только нам; известной близорукостью страдал уже создатель «Повести временных лет» Нестор, не говоря уже о более поздних его редакторах и переписчиках. Послушаем Соловьева:
   «Мы заметили, что на иностранных писателей нравы славян производили благоприятное впечатление, они отзывались о них с похвалою; вовсе не так снисходителен к древним славянским нравам и обычаям наш начальный летописец, духовный христианский, который потому с омерзением смотрел на все, что напоминало о древнем язычестве. Исключая полян, имевших обычаи кроткие и тихие, стыдливых перед снохами и сестрами, матерями и отцами, свекровями и деверями, имевших брачный обычай, нравы остальных племен у него описаны черными красками: древляне жили по-скотски, убивали друг друга, ели все нечистое, и брака у них не было, а похищение девиц. Радимичи, вятичи и северяне имели одинакий обычай: жили в лесу, как звери, ели все нечистое, срамословили перед отцами и перед снохами, браков у них не было, но игрища между селами, где молодые люди, сговорившись с девицами, похищали их; держали по две и по три жены». И далее: «При этом описании нельзя не заметить, что летописец, верный понятиям своего времени (а Нестор, напомню, жил и составлял свою летопись в среде полян в Киеве в XII веке. – В. М.), преимущественно обращает внимание на семейные нравы и обычаи племен, в них полагает различие между последними. Основа семьи, узел ее – это брак; отсюда понятно, как важно было различие во взгляде на это явление у разных племен; это-то различие в обычае брака летописец и приводит как основное различие между племенами. У некоторых племен, по его свидетельству, брака не было, жен себе похищали; следовательно, под выражением “не имели брака” мы должны разуметь только то, что они не совершали брака как должно, по мнению летописца, т. е. с согласия родственников невесты, как было у полян».
   И в самом деле, «похищение девиц», сохранявшееся у наших предков до и после принятия христианства и осуждаемое летописцем, еще не означало, что «браков у них не было». Брак, как союз между мужчиной и женщиной, вовсе не отрицался древними славянами; просто он заключался в иных, нецерковных формах. Молодые, понравившиеся друг другу, в соответствии с древним обычаем убегали в лес и там, взявшись за руки, трижды обходили заветный дуб, что, собственно, и означало заключение брачного союза. Часто заветный дуб заменяла вода – символ чистоты и святости не только у славян, но практически у всех древних народов.
   В книге А. Терещенко «Быт русского народа» можно найти описание свадьбы у раскольников XVII века, сохранивших верность языческому обряду: «Мужчины, похищая девушек, объезжали озеро три раза, и брак был действителен». Соловьев связывает слова летописца «брака у них не бываше, но умыкиваху у воды девиця» со словами митрополита Кирилла: «В пределах новгородских невесты водят к воде и ныне не велим тому тако быти или то проклинати повелеваем». О распространенности языческого обряда плескания как заключения брачного союза между простыми людьми рассказывает и митрополит Иоанн в книге «Русские достопамятности», изданной в 1815 году.
   Для полноты картины приведу еще один фрагмент из «Истории России с древнейших времен» Соловьева: «Мы теперь почти потеряли значение рода, у нас остались производные слова – родня, родство, родственник, мы имеем ограниченное понятие семьи, но предки наши не знали семьи [70 - Здесь у С. Соловьева содержится важное для темы нашей книги примечание, напоминающее нам о семени в том его значении, в каком оно понималось уже в Библии как оплодотворяющая сила, как Святой Дух, нисходяший на людей свыше и наделяющий их жизнью вечной, как соединение мужского и женского начал в одну плоть: «Семья (от со-имаю) означала первоначально жену, супругу (со-прягаю, со-имаю), потом уже стала означать и происшедших от супружества, живущих вместе (т. е. детей, родителей со стороны мужа или жены, братьев и сестер и т. д. – В. М.); жены в письмах мужьям обыкновенно подписывались: семьица твоя такая-то; семьяниться – значило соединяться», другими словами, соединяться через семя.], они знали только род, который означал всю совокупность степеней родства как самых близких, так и самых отдаленных; род означал и совокупность родственников и каждого из них; первоначально предки наши не понимали никакой общественной связи вне родовой и потому употребляли слово “род” также в смысле соотечественника, в смысле народа… Единство рода, связь племен поддерживалась единым родоначальником», который представлялся нашим предкам старшим в роде, своеобразным «помазанником» Рода-Святовита, как впоследствии «помазанниками» Божьими стали почитаться цари, пришедшие на смену родоначальникам и ставшие старшими над народом.
   Первое, на что обращали внимание чужеземцы, оказавшись на землях нынешней России, это огромные пространства. Насколько видел глаз, тянулась равнина, одинаково великая в своей бесконечности и унылая в этой же бесконечности, скромная в своем убранстве и очаровывающая этой скромностью, зовущая в даль светлую и в то же время предостерегающая: ничего нового по сравнению с тем, что видишь в одном месте, ты не увидишь и на краю света. И перед всадником, несущимся во весь опор, и перед странником, бредущим с посохом в руке, открывалась одна и та же картина, плавно переходящая к югу в необозримые и еще более унылые степи, а к северу сгущающаяся в девственные леса. Философ и публицист Арсений Гулыга писал в книге «Творцы русской идеи»: «В историческую жизнь народа входит его географическое положение. От имени иных народов провозглашалась претензия на то, что они существуют “без пространства”. В России было наоборот: пространство без народа; огромные массивы степей и лесов, которые требовали освоения. Действовал своеобразный пространственный императив, открывающий “за далью даль”. Ширь русской земли… рождала характеры предприимчивые, предназначенные для географического и космического подвига. “Новое небо и новая земля”, предсказанные в Откровении святого Иоанна, не могли испугать, скорее – влекли к себе». Отсюда, делает вывод Гулыга, проистекает эсхатологическое напряжение, свойственное русской философии. И, добавлю от себя, всему русскому народному мироощущению.
   Отдельные славянские роды, вытесненные с прежних мест обитания более сильными соседями, отправлялись куда глаза глядят и выбирали новые места поселения не потому, что они были лучше прежних, а чаще потому, что уставали идти со своим нехитрым скарбом, доводя до изнеможения себя и своих ближних. Есть вода под боком, есть не занятая никем земля, – и ладно. И оседали на этих таких же в природном отношении, что и прежде, землях наши предки, и осваивали их, и прикипали к ним всем сердцем своим, как можно прикипеть сердцем разве что к живому, бесконечно дорогому тебе существу, кормились от этих земель, а приходил смертный час – земля эта становилась им пухом. Странным и диким показалось бы нашим предкам, если бы кому-то, в соответствии с римским частным правом, пришло в голову объявить эти земли чьей бы то ни было собственностью.
   Но как ни велико пространство от Белого моря до Черного, от Балтийского до Каспия, как ни были разнообразны по происхождению, но одинаково малочисленные племена, селившиеся на этом пространстве на значительных расстояниях одно от другого, – нельзя сказать, что между ними не поддерживалось никаких контактов. Любому случайному путнику, забредшему «на огонек», наши пращуры были рады, как были рады им представители соседних племен, также не знавших собственности: привечали его, предоставляли самое почетное место за столом, старались попотчевать самым вкусным, что берегли про запас, а если свои погребки оказывались пусты, не считали зазорным опустошить погребок соседа-родича, – не для себя брали, о случайно оказавшемся в гостях человеке заботились.
   Ну а поскольку ни наши предки, ни их соседи не знали собственности, считалось, что взятое без спросу не кража вовсе, а угощение от имени всего рода. Случайный путник был для наших пращуров тем, чем стал сегодня телевизор в доме: он рассказывал о событиях, происходивших в мире, чему сам был свидетелем или слышал от других людей, а возвратившись на свою родину мог, в свою очередь, поведать миру о тех, у кого оказался в гостях. Такие вот странствующие путники и дали начало журналистике, и потому не будет преувеличением сказать, что журналистика одна из древнейших на земле профессий, следующей сразу за профессиями жреца, вождя и воина.
   Славяне, как уже говорилось, жили родами, и роды эти, чтобы их не путали с другими родами, называли себя или по месту обитания, которое становилось их родиной (т. е. местом, где обосновывался и продолжался род), или по устойчивым климатическим особенностям местности, или принимали имя основателя рода. Так и возникли поляне (т. е. жители полей) и древляне (жители лесов, «древ»); за ними облюбовали места между Припятью и Западной Двиной дреговичи (от дрегва – «топкая болотистая местность»), полочане (т. е. люди, поселившиеся по соседству с лотами, нынешними латышами), сиверцы, или северцы (от сивер – «холод», «северный ветер»), тиверцы (от названия реки Тивр, что значит «быстрый ручей»), угличи (от угол, как назывался изгиб Волги в нынешней Ярославской области, образовавший здесь Угличе поле) и т. д. Имена и прозвища родоначальников присвоили себе радимичи, поселившиеся между Днепром и Сожем (от собственного имени Радим, или Радимир), многочисленный род вятичей, освоивших земли нынешних Московской, Рязанской, Калужской, Тульской и Орловской областей (прародитель Вятко, имя которого представляло собой уменьшительное от Вячеслав), кривичи, поселившиеся в верховьях Западной Двины, Днепра и Волги (от прозвища Крив, что значит «кривой»), дулебы (произведено от обидного прозвища родоначальника этого племени Дулеба, что значит «болван, простофиля, дурак») и т. д. Тем не менее собирательным именем для всех этих родов независимо от места их проживания оставалось славяне, название которого восходит не к славе, а к слову (древнерусское словене), что означало «зов», «имя», «глагол», «учение», «изречение» [71 - Не слышится ли вам, читатель, в этом самоназвании наших предков греческое Логос, которое, переведенное на русское Слово, было использовано апостолом Иоанном: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Иоан. 1:1)?].
   Невозможно представить себе, чтобы все эти роды, постепенно освоившие огромные пространства европейской части России, вели изолированный образ жизни, ни с кем из соседей – представителей других родов – не общались, не перенимали у них и не делились с ними различными навыками, прежде всего навыками обработки земли, охоты и рыболовства, выделки шкур, производства необходимой в каждом хозяйстве утвари, орудий труда и проч. Именно такие тесные контакты у древних славянских племен, занявших неудобные для обработки и потому пустующие болотистые земли в треугольнике между Ладожским и Белым озерами на Севере и озером Ильмень на Юге – территорию, которая, собственно, и стала прародиной русского народа, – установились с их ближайшими соседями: чудью, меря, вепсами, весью, многочисленными угро-финскими родами и др. Наши предки не только вступали в контакты с этими родами, но и смешивались с ними, образуя теперь не только новые роды, но и племена, или «боковые ветви» (ср. с современным значением слова племянник). Племена, таким образом, представляли собой разросшиеся смешанные роды, которые соединялись в союзы, а уже на базе этих союзов формировались народы, или сообщества близких по крови людей, оказавшихся над родом.
   Эти племена и народы представляли собой уже качественно новые этнические образования с новыми генетическими признаками, которые мы называем национальными особенностями и которые правильней было бы назвать ментальностью молодого, образовавшегося из смешения представителей различных родов и племен народа. В этой связи еще раз сошлюсь на книгу А. Гулыги «Творцы русской идеи». «Россия – конгломерат народов, – пишет он. – Даже то, что сегодня официально именуется Россией, то есть Великороссия (кроме нее есть Малая, Белая, Червонная Русь), даже эта часть России представляет собой федерацию, разноплеменное объединение некогда мирно сосуществовавших народов. “Россия – тюрьма народов”, уверяли большевики, они постарались (не без успеха) добиться этого. До революции формула звучала иначе: “Россия – семья народов” (Вл. Соловьев [72 - Здесь имеется в виду русский религиозный философ, поэт и публицист Владимир Сергеевич Соловьев (1853 – 1900 гг.), сын историка С. Соловьева, на которого мы так часто ссылаемся.])». И далее: «Почему Россия могла стать семьей народов? Не последнюю роль сыграло географическое расположение страны, ставшей своеобразным мостом между Европой и Азией. Кто такие русские? Европейцы, проникнувшие в Азию, азиаты, населяющие Европу? И те и другие – “евразийцы”. “Евразийство” – так называлось идейное течение, возникшее в русских эмигрантских кругах. Для евразийцев Россия – это Запад и Восток одновременно… Европейская цивилизованность и азиатская самобытность – вот наше предназначение. Русским присущи открытость другим культурам, терпимость, стремление понять и принять инакодумающего и инаковерующего. Ужиться с ним. Симбиоз двух культурных регионов, постоянный диалог между ними в пределах одной страны определил лицо нашей культуры». Отсюда, между прочим, проистекает характерная черта русского национального характера, подмеченная Достоевским, – «всемирная отзывчивость», т. е. способность откликнуться на чужую беду, пережить ее, как свою, помочь, порадоваться радости другого, принять его в свою среду, перевоплотиться самому. «Русская душа… – писал Достоевский, – гений народа русского, может быть, наиболее способна из всех народов вместить в себя идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия».
   На формировании ментальности русских сказались как положительные, так и отрицательные качества других родов и племен, которые жили на территории современной России до прихода сюда славян. В этом отношении особый интерес представляют связи славян с финскими племенами, появившимися здесь в незапамятные времена. Многие исследователи склонны считать финские племена древнейшими, которые освоили Север Европы, начиная от Скандинавии и далее на Восток, вплоть до Урала. Эти племена вели самый неприхотливый образ жизни, у них, как свидетельствуют античные авторы, не было ни домов, ни коней, ни оружия, питались они по преимуществу растительной пищей, одевались в звериные шкуры, летом скрывались от непогоды в примитивных шалашах, а зимой в землянках. Римский историк Тацит писал о них: «Не боясь ни хищности людей, ни гнева богов, они приобрели самое редкое в мире благо: счастливую от судьбы независимость».
   О том, как происходило смешение древних славянских племен с финскими племенами, мы можем судить по рассказу того же С. Соловьева: «Племена славянские раскинулись на огромных пространствах, по берегам больших рек; при движении с юга на север они должны были бы встретиться с племенами финскими, но о враждебных столкновениях между ними не сохранилось преданий; легко можно предположить, что племена не очень ссорились за землю, которой было так много, по которой можно было так просторно расселиться без обиды друг на друга. В начале нашей истории мы видим, что славяне и финны действуют заодно: каким образом ославянились финские племена – меря, мурома?.. – все это произошло тихо, незаметно для истории, потому что здесь, собственно, было не завоевание одного народа другим, но мирное занятие земли, никому не принадлежащей».
   Финские племена состояли из такого же большого числа родов, как и славянские. Помимо мери и мурома, а также названных выше чуди и веси, к финским племенам относились ижора, черемись, мордва, пермь, печора, ямь. Какие-то племена ассимилировались со славянами, оставив по себе добрую память в названиях городов, озер и рек (как, например, город Муром во Владимирской области, где некогда жило племя мурома [73 - Из этого финского племени произошел былинный богатырь, защитник земли русской Илья Муромец, как патриарх Никон, в миру Никита Минов, происходил из другого финского племени, – мордва.], Чудское озеро, река Печора и т. д.), другие дали начало новым народам (от мери и черемиси произошли марийцы, от мурома и мордвы – мордовцы и удмурты, от перми – коми и зыряне и т. д.). Такая пестрота населения не могла не отразиться на характере молодого, еще только формировавшегося русского народа. Вбирая в себя иную кровь, народ этот делался терпимее к соседним племенам, с которыми роднился, побуждал к признанию за ними такого же права на самоуправление, которым руководствовался сам, а отсюда, как пишет С. Аверинцев, неизбежно приводил к дилемме: как христианину прикоснуться к власти над людьми? В тех конкретных исторических условиях, в которых оказались наши предки, дилемма эта разрешилась просто: уж коли кто-то должен взять на себя бремя власти и, соответственно, обязанность отвечать не только перед своим родом, но и перед соседями, то пусть этим кто-то будет «другой». Вот так и случилось, что наши предки, «уйдя в ложную невинность безответственности», от начала отрешились от власти как от чего-то чуждого, противного самой природе человека, не сулящего ничего иного, кроме как «мучения для совести». К чему это самоустранение от власти привело? К еще большим разногласиям между родственными родами (давняя беда всех русских), к подозрительности, что соседние вожди, признанные главными над соседними родами, действует в интересах только своих родов и в ущерб всем остальным, к тому, наконец, что, как писал Маврикий, «они либо не приходят к соглашению, либо, даже если и соглашаются, то решение тотчас нарушают другие, поскольку все думают противоположное друг другу и ни один не желает уступить другому».
   «При столкновения между родами, – продолжает С. Соловьев, – при общих делах решителями всех споров долженствовали быть старшины родов. Но могли ли они решать споры беспристрастно? Каждый старшина был представителем своего рода, блюстителем его выгод; при враждебных столкновениях между членами родов каждый старшина обязан был не выдавать своего родича; кто будет посредником в распре между ними?.. Роды, столкнувшиеся на одном месте и по тому самому стремившиеся к определению отношений между собою, должны были искать силу, которая внесла бы к ним мир, наряд [74 - Здесь в значении порядок, устанавливаемые нормы жизни, обязательные для всех, законы.], должны были искать правительство, которое было бы чуждо родовых отношений, посредника в спорах беспристрастного, одним словом, третьего судью, а таким мог быть только князь из чужого рода».
   Так наряду с доверием, с которым славяне входили в сношения с представителями других родов и смешивались с ними по языческим обрядам как до принятия христианства, так и после (христианская традиция запрещала нашим предкам вступать в брачные союзы с нехристианами, в том числе с католиками и протестантами, которые неправильно славили Христа, а надо было правильно, т. е. православно), – внутри славянских родов формировалось недоверие к «своему брату», к своему родственнику, а вместе с этим недоверием пускал корни в душе славянина антироссиянин, который с порога отметал все, что ни предлагал ему сородич, и спешил за разъяснением своих вопросов к третьему лицу, суду которого доверял больше, чем самому себе.
   Непросто складывались отношения наших предков с тюркоязычными племенами, соседствовавшими с ними на Востоке и Юго-Востоке. В основном это были кочевые племена, волнами накатывавшиеся в Европу из Азии через широкую Прикаспийскую низменность. Делить им было нечего, а вот поучиться друг у друга можно было многому. Часть этих племен осела на Кавказе и Волге, дав начало новым оседлым народам, другая часть ушла в Европу, где ее следы затерялись, третья вернулась в Азию. С высоты дня нынешнего эти естественные миграционные процессы видятся некоторым исследователям в искаженном свете, в котором одна сторона (славяне) предстает в виде некоего чудовища, высасывающего жизненные соки из степных народов, а другая часть (кочевники) – жертвами, принесенными на алтарь современной истории, и наоборот. Что можно сказать на это? Разное случалось в отношениях между славянами и кочевниками: периоды мира сменялись набегами, а вслед за набегами снова устанавливался мир, от которого выигрывали все стороны. Историк и географ Лев Николаевич Гумилев, сын известнейших русских поэтов Николая Гумилева и Анны Ахматовой, проведший долгие годы в сталинских лагерях, где мыкал горе с представителями самых разных народов бывшего СССР, писал: «Камские булгары набегают на Муром и Суздаль, убивают мужчин, уводят женщин, и те в гаремах рожают им Ахмедов, Мухамедов и Шамилей. Но русские тоже не дураки. Они набегают на булгар, убивают мужчин, уводят женщин, и те рожают им Петек, Ванек и Машек. В результате по одну сторону – татары, по другую – русские, хотя по крови это одно и то же, и по способу хозяйствования – то же, и по культуре – близки».
   Меня, наверное, меньше всего можно заподозрить в безоглядной вере в то, что пишут и говорят историки. Но точно так же скептически я отношусь к мнению тех, кто берется рассуждать о делах давно минувших дней с позиций одних лишь долго копившихся и в конце концов выплеснувшихся через край обид. Послушаем современного исследователя Мурада Аджиева, рассказ которого авторы «новой хронологии» А. Фоменко и К° приводят в качестве доказательства правильности собственной гипотезы о существовавшем некогда едином русско-тюркском (суть татарском) народе:
   «…Не мешало бы сказать, кому обязана Россия своим возвышением. Целые области деятельности русские заимствовали у нас (у степных народов. – В. М.). Поднимается очень щекотливый вопрос: где же наши люди? Что стало с нашим великим народом, который полторы тысячи лет заселял огромные степные пространства Европы и Азии?.. Кипчаки [75 - Тюркское название половцев.] не были дикими, раскосыми, как принято нас выставлять в российской истории. Мы – это обычно синеглазые, светловолосые, коренастые люди… Спасаясь от монгольского варварства, часть степной аристократии в XIII—XIV веках нашла приют на Кавказе. Часть же узденей нашла спасение на Руси. Десятки тюркских родов устремились тогда на север. Достаточно раскрыть родословные книги российского дворянства, чтобы увидеть, что стало с этими людьми, кто есть кто в русской истории. Тюрков-кипчаков, пришедших из Степи, назвали русскими. Таинственное превращение!» И далее: «А родословные книги неумолимы, они напоминают потомкам, что, например, род Ермоловых идет от Арслан-Мурзы-Ермола, который в 1306 году приехал на Русь из Золотой Орды. Годуновы – от мурзы Чета, выехавшего из Орды в 1330 году… Голицыны, Куракины, Дашковы, Булгаковы, Суворовы, Колокольцевы, Ушаковы, Голенищевы-Кутузовы, Мусины-Пушкины, Тургеневы, Аксаковы, Таракановы, Тимирязевы, Барановы, Карамзины, Чаадаевы, десятки других дворянских родов и есть потомки половецких ханов [76 - Это утверждение Аджиева нуждается в комментарии. Во-первых, степные аристократы искали не столько спасения на Руси «от монгольского варварства», как уверяет нас в этом автор, сколько власти, где и получали ее без особых усилий, – в полном соответствии с укоренившимся в русских нежеланием брать на себя ответственность за собственную судьбу и перелагать бремя власти на плечи «других». Во-вторых, многие из перечисленных фамилий составили гордость русской истории не тем, что они принадлежат к иным родам – половецким ли, норманнским, любым другим, – а реальными делами реальных людей, и при этом лично мне, например, абсолютно безразлично, какого цвета кровь была у их далеких предков и чем, говоря словами поэта, «занимались их родители до 17-го года». Сегодня в России не кичится своим древним дворянским родом разве что только вконец опустившийся бомж, тогда как очень многие ведут свое происхождение чуть ли не от Ария, Авраама или Чингисхана – в зависимости от того, к какому роду-племени они себя причисляют. Кажется, именно к таким не в меру чванливым «потомкам голубых кровей» обращены слова апостола Павла из послания Титу: «Отходя в Македонию, я просил тебя пребыть в Ефесе и увещевать некоторых, чтобы они не учили иному и не занимались баснями и родословиями бесконечными, которые производят больше споры, нежели Божие назидание веры… от чего отступивши, некоторые уклонились в пустословие…» (см. 1 Тим. 1: 3-4, 6). Наконец, в третьих, это не русская история объявила «пришедших из Степи» русскими, а сами герои истории называли себя так. «Горжусь, что я русский!» – говорил Суворов, и великий полководец был бы, вероятно, чрезвычайно удивлен, если бы ему сказали: гордитесь, Александр Васильевич, не тем, что вы русский, а тем, что вы потомок половецких ханов. (Точно так же, полагаю, были бы чрезвычайно удивлены великий русский флотоводец адмирал Павел Степанович Нахимов, если бы ему сказали, что по крови он никакой не русский, а этнический еврей, великие русские поэты Лермонтов, предки которого были шотландцами, и Пушкин, предки которого по линии матери были эфиопами, а по линии отца – немцами.)]… Подумать только – всего три века назад в Степи было все иначе. Три века – это очень малый срок для истории, всего-то семь-восемь поколений. А тогда жители Тульской, Тамбовской, Орловской и других ныне “русских” областей (кавычки автора. – В. М.) назывались татарами. Были донские, белгородские, рязанские и другие татары. Разве не любопытно, что старинные кладбища в той же Рязани, Орле или Туле до сих пор называются татарскими?.. Едва ли не все названия черноземной России тюркского корня. Орел – “дорога на подъем”, Ока – “река с течением”, Тула – “полный”, Саратов, Пенза, Ростов, Азов, Айдыр, Бузулук, Хопер… Десятки и десятки названий. Все они немые свидетели былого. Сколько же обманов и тайн в истории Государства Российского!.. На том же празднике Аджиевых [77 - Автор причисляет себя к этому роду, корни которого, натурально, заглублены в толщу веков; в честь этого-то древнего рода, утверждает М. Аджиев, до сих пор устраиваются на его родине праздники. Ну да, как говорится, чем бы дитя ни тешилось…], думаете что, какие мелодии играла гармошка? Все на манер Камаринской! Потому что это наша национальная музыка. А что мы танцевали? Клянусь, сказать стыдно – русскую кадриль! Потому что это наш тюз тепсев, степняки на свадьбах танцевали только его и абезек. Водили хороводы, их называли индербай. Пели частушки, наше национальное творчество… Сторожевые и охотничьи собаки, каравай, изба, печь, балалайка, баня, гармошка… всего и не перечислишь. В XIX веке все вдруг стало “русским”, а мы малочисленным безвестным народом… Целые области деятельности русские заимствовали у нас. Тюрки научили их в XIV веке торговать, до этого русские не торговали и денег не знали, они вели лишь обмен товаров на ярмарках. “Деньги”, “товар”, “таможня”, “товарищ” и другие слова из торгового лексикона – тюркского происхождения…»
   Отставим в сторону вопросы, кто кого «вывел в люди», открыл глаза на мир и определил место в истории, а кто кого ввергнул в пучину безвестности. В чем-то Аджиев прав (в том, например, что наши предки до XIV века не знали денег и не занимались торговлей), в чем-то не очень (Кутузова, например, он причислил к кипчакам, хотя у великого полководца по линии отца корни прусские, суть – немецкие), ну а в чем-то абсолютно не прав (прежде всего в выпячивании значимости своих предков за счет уничижения чужих). Дело в конце концов не в этом. Мы куда как ближе окажемся к истине, если представим себе тогдашнюю территорию России как своеобразный плавильный котел, в котором в результате смешения различных родов и племен происходило накопление в человеке человеческих качеств, вырабатывалпсь в нем основная нравственная ценность – любовь к свободе, которая дана каждому человеку от рождения. Это было подлинное стремление людей к воли вольной, которая ассоциировалась в душах наших предков с простором, а не та воля, которая превратилась сегодня в «да пошли вы все».
   Интересное толкование этой нашей неистребимой тяги к воле вольной мы находим у собирателя свидетельств по истории русской нравственности Пантелея Рубашкина: «Загадочная воля вольная. Разве может быть масло масляным? Может, если учесть, что в ту давнюю пору вольным или свободным считался каждый крестьянин, умевший своим трудом обрабатывать землю… Пользовались такой свободой только вольные люди: в те времена к ним относились сыновья при отцах, братья при братьях, племянники при дядях, все, не вступившие в обязательства или уволенные от таковых… Видно, уже изначально судьба велела руссам вечно маяться неприкаянно в поисках занятия по душе и воли вольной, когда на тебя никто сверху не давит».
   Такая свобода поиска занятий по душе, такая любовь к воле вольной, такое уважительное отношение к праву другого на самопоиск и самовыражение и стали нравственной нормой в жизни наших предков на долгом пути из Золотого века к рабской привязанности к частной собственности. На языке Ветхого Завета это состояние внутренней раскрепощенности как отдельного человека, так и целого народа выражено словами: «В те дни не было царя у Израиля; каждый делал то, что ему казалось справедливым» (Суд. 21:25; курсив мой. – В. М.). В русской версии это же состояние души обрело чеканную формулу воли вольной.
   Воля вольная, понимаемая как справедливость во всем и для всех, ведет человека к поиску Бога как Биологической Организации Гармонии; та же воля вольная, достигаемая за счет уничтожения справедливости и подчинения чужой воли своей, приводит к своеволию, к пресловутой воли к власти. И там и там – воля вольная. Но какая бездна пролегла между двумя этими разновидностями одной и той же воли, каким разным содержанием она наполнилась, как явственно отразилась на нашей ментальности!
   Историческое место русских, происшедших как народ, как нация от смешения самых разных племен, обитавших на территории современной России с незапамятных времен, вернее всего и полнее всего определил Александр Блок в поэме «Скифы», на которую мы уже ссылались: да, мы скифы, оказавшиеся между Европой и Азией. И поэт, обращаясь и к европейцам, и к азиатам, продолжает:

     Для вас – века, для нас – единый час.
     Мы, как послушные холопы,
     Держали щит меж двух враждебных рас
     Монголов и Европы!..

     Россия – Сфинкс. Ликуя и скорбя,
     И обливаясь черной кровью,
     Она глядит, глядит, глядит в тебя
     И с ненавистью, и с любовью!..

     Да, так любить, как любит наша кровь,
     Никто из вас давно не любит!
     Забыли вы, что в мире есть любовь,
     Которая и жжет, и губит!..

   Поэма «Скифы» была закончена 30 января 1918 года – в самый разгар революции, которая произошла под знаком отрицания частной собственности как главного зла, приведшего к отчуждению человека от человека и народов от народов. Сверхзадачей этой революции была исконно русская мечта о скором наступлении времени, когда, по словам Пушкина, «народы, распри позабыв, в единую семью соединятся». В начале 90-х годов ХХ века произошла новая революция, на этот раз под знаком признания частной собственности как высшего достижения цивилизации. Обе эти революции обернулись для русских страшными жертвами. И коль скоро это так, коль скоро прорывы как в будущее, так и в прошлое сопряжены со страданиями многих и многих миллионов людей, то возникает вопрос: зачем нам, русским, то опережать, а то отставать от вечно ускользающих от нас Европы и Азии? Сказал ведь наш современник Олег Максимович Попцов, и хорошо сказал: «Россия громадная евразийская держава – не доедешь, не долетишь, не докричишься. Она и остается такой – не европейской и не азиатской, а именно евразийской. Азия сделала свой прорыв в цивилизацию, Европа свой. Россия уравновесила оба эти прорыва духовностью. Какие бы инъекции ни делались сегодня России – европейские или азиатские, – они растворяются в нашем культурном многообразии, климатической разности, необъятном пространстве. Растворяются в нашей русскости».
   Так, может быть, пора бы и притушить «мировой пожар», от века бушующий в нашей крови? Может, всем нам – и русским, и нерусским, живущим бок о бок друг с другом – надо бы малость подостыть и задуматься не над тем, куда, какими путями и зачем идут современные Европа и Азия, а решить про себя и для себя вопрос: что нам-то самим в этом мире нужно?
   Мы еще вернемся к этому вопросу, тем более что от правильного ответа от него зависит, без преувеличения, наше будущее, а сейчас попытаемся разобраться в другом, не менее интересном вопросе: почему мы избрали своим самоназванием русские, а не какое другое?

Глава 7
Росы – кто они?

   Познакомимся, читатель, с документом, датируемым IX веком. Этот документ интересен тем, что содержит первое упоминание о росах как северном племени, вторгшемся в пределы Византийской империи (на документ этот опирался и академик Б. Рыбаков в процитированном в начале главы «Корни» рассуждении об «отвоевании и заселении почти половины Византийской империи» славянскими дружинами). Читаем:
   «Было нашествие варваров, росов – народа, как все знают, в высшей степени дикого и грубого, не носящего в себе никаких следов человеколюбия. Зверские нравами, бесчеловечными делами, обнаруживая свою кровожадность уже одним своим видом, ни в чем другом, что свойственно людям, не находя такого удовольствия, как в смертоубийстве, они – этот губительный и на деле, и по имени народ, – начав разорение от Пропонтиды и посетив прочее побережье, достигнул наконец и до отечества святого… посекая нещадно всякий пол и всякий возраст, не жалея старцев, не оставляя без внимания младенцев, но противу всех одинаково вооружая смертоубийственную руку и спеша везде пронести гибель, сколько на это у них было силы. Храмы ниспровергаются, святыни оскверняются: на месте их нечестивые алтари, беззаконные возлияния и жертвы, то древнее таврическое избиение иностранцев, у них сохраняющее силу. Убийство девиц, мужей и жен; и не было никого помогающего, никого, готового противостоять…»
   Документ этот, как видим, напрочь перечеркивает все прежние свидетельства византийцев о наших предках, и потому нуждается в комментариях.
   Прежде всего: приведенный текст заимствован из «Жития Георгия Амастридского», обнаруженного и подготовленного к печати в XIX веке русским историком Василием Григорьевичем Васильевским. Георгий, который в приведенном отрывке назван святым, был родом из малоазийского города Амастрида на южном побережье Черного моря, откуда произошло его прозвище и где покоились его мощи. Пропонтидой греки называли Мертвое море, но здесь речь идет об Азовском море, которое называлось также озером. Наконец, автором «Жития Георгия Амастридского» Васильевский считал византийского дьякона Игнатия, скончавшегося около 845 года, и, таким образом, бывшего очевидцем нашествия росов. Вот, пожалуй, и все, что поддается объяснению. Дальше начинаются сплошные вопросы, на которые отечественные историки и сегодня не дают однозначных ответов, в том числе на главный: кто эти зверские нравами и бесчеловечными деламиросы, находившие единственное удовольствие в смертоубийстве?
   Прежде, чем заняться анализом, приведу еще один фрагмент из этого же документа, в котором рассказывается о чудесном преображении вождя росов при виде знамения, явленного ему из гробницы святого Георгия:
   «Варвар, пораженный этим (знамением), обещал все сделать как можно скорее. Дав вольность и свободу христианам, он поручил им ходатайствовать перед Богом и пред святым (Георгием). И вот устраивается щедрое возжжение светильников, и всенощное стояние, и песнопение; варвары освобождаются от божественного гнева, устраивается некоторое примирение и сделка их с христианами, и они уже более не оскорбляли святыни, не пожирали божественных жертвенников, уже не отнимали более нечестивыми руками божественных сокровищ, уже не оскверняли храмы кровью. Один гроб (Георгия Амастридского) был достаточно силен для того, чтобы обличить безумие варваров, прекратить смертоубийство, остановить зверство, привести (росов), более свирепых, чем волки, к кротости овец и заставить тех, которые поклонялись рощам и лугам, уважать Божественные храмы…»
   Попытаемся свести концы с концами.
   Очевидно, что вспоминать тут про легендарный народ гипербореях, пребывавших, согласно древнегреческим преданиям, в состоянии вечного блаженства на Крайнем Севере России, которым покровительствовал сам Аполлон, бессмысленно, – слишком много воды утекло с тех пор, когда возник этот поэтический миф. По-видимому, бессмысленно говорить и о не названном в путевых записках Приска Панийского племени, правительница (или жрица?) которого любезно предложила грекам не только пищу, но и «красивых женщин для соития». Но вот свидетельство Прокопия о наших предках, сделанное двумя столетиями ранее, заставляет кое о чем задуматься. Как могло случиться, что люди, еще недавно не признававшие над собой никаких «управленцев» и издревле жившие в условиях народовластия, люди, вступавшие в битву только пешими и не знавшие никакого иного оружия, кроме небольших щитов и копий, наконец, люди, понятия не имевшие не только о доспехах, способных защитить их от мечей и стрел врагов, но и о какой бы то ни было одежде, кроме штанов, едва приспособленных для того, чтобы прикрыть срамные части тела, – так как же могло случиться, что эти самые люди за относительно короткий исторический период настолько далеко продвинулись в постижении всех премудростей цивилизации, что сумели объединиться в хорошо организованную банду головорезов под началом одного варвара-вождя и совершить столь дальний дерзкий поход, где, по всей вероятности, им должна была противостоять армия греков и малоазийских племен, которая если и не превосходила, то по крайней мере не уступала росам в вооружении и искусству вести боевые действия?
   Можно, конечно, сказать: два века не такой уж малый срок, чтобы в образе жизни наших предков и организации общества не произошли существенные перемены. С этим трудно согласиться. Время действительно обладает свойством ускорять или замедлять свой бег. В этом каждый из нас не единожды убеждался на личном опыте, опаздывая на свидание или на поезд, когда часы спрессовываются в минуты, или сидя в зубоврачебном кресле, когда секунды растягиваются в часы. Но не только. Различную «плотность» времени в историческом измерении убедительно доказал советский историк и социолог Борис Федорович Поршнев. «Эмпирически наш современник знает, как быстро происходит обновление исторической среды, в которой мы живем, – писал он. – Если ему сейчас 75 лет и если разделить его жизнь на три двадцатипятилетия, то они отчетливо покажут, что каждый отрезок много богаче новациями, чем предыдущий. Но при жизни его предка на аналогичные отрезки приходилось меньше исторической динамики, и так далее в глубь времен. А в средние века, в античности, тем более на Древнем Востоке индивидуальная жизнь человека не была подходящей мерой для течения истории: его мерили династиями – целыми цепями жизни. Напротив, человек, который начинает сейчас свою жизнь, на протяжении будущих 75 лет, несомненно, испытает значительно больше изменений исторической среды, чем испытал наш семидесятипятилетний современник». Поршневу же принадлежит замечательная формула времени в его историческом измерении: «Человеческая история представляет собой прогрессивно ускоряющийся процесс и вне этого понята быть не может». Экстраполируя эту формулу на историю, мы должны признать, что динамика процессов, происходивших в IX веке, мало чем отличалась от динамики процессов, происходивших двумя-тремя веками ранее.
   Обратимся теперь к «Стратегикону» императора Маврикия, созданному не ранее конца VI и не позже первой четверти VII века, и сравним описание наших предков с описанием росов, содержащимся в «Житии Георгия Амастридского» Игнатия.
   Маврикий: «К прибывающим к ним (склавам и антам) иноземцам добры и дружелюбны, препровождают их с места на место, куда бы тем ни было нужно, так что, если гостю по беспечности принявшего причинен вред, против него начинает вражду тот, кто привел гостя…»
   Игнатий: «Беззаконные возлияния и жертвы, то древнее таврическое избиение иностранцев, у них сохраняющее силу».
   Маврикий: «Пребывая в состоянии анархии и постоянной вражды, они ни боевого порядка не знают, ни сражаться в правильном бою не стремятся, ни показаться в местах открытых и ровных не желают…»
   Игнатий: «Этот губительный и на деле, и по имени народ, – начав разорение от Пропонтиады и посетив прочее побережье, достигнул наконец до отечества святого (Георгия), посекая нещадно всякий пол и всякий возраст, не жалея старцев, не оставляя без внимания младенцев, но противу всех одинаково вооружая смертоубийственную руку и спеша везде пронести гибель…»
   Мы знаем, что к середине IX века главным божеством, которому поклонялись наши предки, все еще оставался Род-Святовит, причем вера в его всесилие и могущество была столь велика, что сохранялась вплоть до царствования Ивана Грозного. Между тем у Игнатия: «Один гроб был достаточно силен для того, чтобы обличить безумие варваров, прекратить смертоубийство, остановить зверство, привести (росов), более свирепых, чем волки, к кротости овец и заставить тех, которые поклонялись рощам и лугам, уважать Божественные храмы»…
   Что-то, читатель, воля ваша, а «узелки» между славянскими племенами и росами никак не «завязываются».
   Мне могут сказать: завязываются или не завязываются, а росы одно из славянских племен, на что прямо указывает академик Борис Рыбаков, производя самоназвание этого племени от реки Рось, протекающей по территории нынешней Украины и впадающей в Днепр – исторической среде обитания южных славян. В пользу признания росов одним из славянских племен говорят и последующие византийские хроники, в которых росы объявляются, как это сказано в Х веке у патриарха Фотия, «народом подданным и дружественным». Что, впрочем, не исключило вероломства росов, подмеченное другими хронистами. Вот что, например, писал об очередном нападении росов на Византию философ и писатель IX – Х веков Никита Парфлагон: «В это время запятнанный убийством более, чем какой-либо из скифов, народ, называемый Рос, по Эвксинскому понту прийдя к Станону и разорив все селения, все монастыри, теперь уже совершал набеги на находящиеся вблизи Византия острова, грабя все драгоценные сосуды и сокровища, а захватив людей, всех их убивал. Кроме того, в варварском порыве учинив набеги на патриаршие монастыри, они в гневе захватывали все, что ни находили, и схватив там двадцать два благороднейших жителя, на одной корме корабля всех перерубили секирами».
   А вот еще одно свидетельство зверств росов, совершенных ими во время похода на Константинополь в середине Х века, – похода, который иначе, как бандитской акцией, не назовешь [78 - В отечественной историографии считается, что в этом документе содержится рассказ о византийском походе князя Игоря, начавшемся 11 июня и закончившемся 15 сентября 941 г.]: «Много злодеяний совершили росы до подхода рамейского [79 - Здесь – византийского.] войска: предали огню побережье Стена [80 - Так в старину назывался пролив Босфор.], а из пленных одних распинали на кресте, других вколачивали в землю, третьих ставили мишенями и расстреливали из луков. Пленным же из священнического сословия связывали за спиной руки и вгоняли им в голову железные гвозди. Немало они сожгли и святых храмов».
   Особый трагизм всем этим и другим подобным описаниям придает то обстоятельство, что сами греки, а за ними другие христианские и мусульманские народы соединили племя Рос с библейским народом Рош, который во главе бесчисленного, «как песок морской», войска выйдет с Севера «обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли», и «собирать их на брань» – последнее сражение с воинством Иисуса Христа (см. Иез. 38:2-3, 39:1; Отк. 20:7).
   Такого рода взгляды активно культивируются поныне, особенно в среде исламских фундаменталистов. Рассуждают при этом просто: где конкретно на Севере затаился жестокий и коварный, безбожный и человеконенавистнический народ Рош, угрожающий миру неисчислимыми бедами и страданиями, хотя знает, что, согласно пророчеству, сам же при этом последнем сражения сил добра с силами зла бесследно исчезнет? Берутся карандаш и обыкновенная географическая карта или школьный глобус, проводится прямая линия от Иерусалима на Север, и – о, ужас! – карандаш упирается прямехонько в… Москву. Отсюда делается столь же простой вывод: дабы избежать бесчисленных и бессмысленных жертв в будущем, лучше покончить с проклятым Богом (Аллахом) народом Рош (Росами) уже сегодня [81 - Современные исламские фундаменталисты ничего нового не выдумали – они опираются на средневековые верования. Цитирую американца Ноэла Тила: «Средневековые мусульмане полагали, что близость конца света возвестит темное солнце, которое взойдет на западе… Вслед за этим придут варварские полчища Гога и Магога (они явятся с севера, где в настоящее время расположена Россия; Москва находится на той же долготе, что Иерусалим), за ними – одноглазый Антихрист (Дажжал), который будет совершать мнимые чудеса перед толпой в 70 тысяч иудеев; 40 дней спустя с небес сойдет потомок Христа, убьет Антихриста, призовет всех людей в ислам и уничтожит крест. Солнце сдвинется к востоку, всё живое умрет и со вторым трубным гласом все когда-либо жившие на Земле люди воскреснут и предстанут перед судом Бога в Иерусалиме».].
   В том, что такого рода взгляды не только культивируются, но и искусственно подогреваются, легко убедиться, обратившись к работам авторов «новой хронологии». Не поленимся и мы раскрыть книгу Г. Носовского и А. Фоменко «Новая хронология Руси». Находим главу III, § 10, «Гог и Магог, князь Рос». Читаем, опуская многочисленные отсылки на источники и сохраняя своеобразную авторскую орфографию (приношу извинение за длинную цитату):
   «В Библии, в книге Иезекиила есть одно знаменитое место, споры вокруг которого идут до сих пор. В синодальном переводе оно звучит так: “Обрати лицо твое к Гогу в земле Магог, князю Роша, Мешеха и Фувала… Так говорит Господь: вот Я – на тебя, Гог, князь Роша, Мешеха и Фувала… Гог придет на землю Израилеву…”
   По мнению некоторых средневековых хронистов, Гог и Магог – это готы и монголы. Например, в XIII веке венгры считали, что Гог и Магог – это татары. По сообщению Карамзина, название Гог и Магог относилось некоторыми историками к хазарам. С другой стороны, средневековые византийцы были уверены, что в этом месте книги Иезекиила речь идет о РУССКИХ и писали не “князь Рош”, а прямо – “князь Рос”. Например, Лев Диакон в своей известной “Истории”, описывая поход великого князя Святослава Киевского на Византию в конце Х века, пишет о русских следующее: “О том, что этот народ безрассуден, храбр, воинствен и могуч, что он совершает нападения на все соседние племена, утверждают многие; говорит об этом и божественный Иезекииль такими словами: “Вот я навожу на тебя Гога и Магога, князя Рос”.
   Отметим, что Диакон говорит здесь не Рош, а Рос. Наша гипотеза очень проста. Под словом РОШ или РОС имеется в виду РУСЬ. Кстати, в западноевропейском восприятии слово Россия пишется, например, по-английски как Russia и читается как Раша, т. е. все тот же Рош. Под словом МЕШЕХ имеется в виду МОСОХ – легендарная личность, по имени которого была названа МОСКВА (как считали средневековые авторы). Под словом ФУВАЛ имеется в виду ТОБОЛ (в Западной Сибири, за Уралом). Дело в том, что фита = тэта может читаться и как Т и как Ф, а звук В часто переходит в Б и наоборот (из-за двойного прочтения греческой виты = беты). До сих пор Тобол и Иртыш – один из центров казачества. Впрочем, отождествление Фувала русского синодального перевода с Тоболом не нуждается в рассуждении о различном значении “фиты”. Берем английскую Библию и смотрим – как в ней переведен “Фувал”. И видим: TUBAL, т. е. попросту ТОБОЛ! Весь фрагмент из Иезекиила в английском переводе звучит так: “Gog, the land of Magog, the chief prince of Meshech and Tubal”, и далее: “O Gog, the chief prince of Meshech and Tubal”. Гог назван “главным князем (= принцем)” в земле Магога, Мешеха и Тубала (Тобола). CHIEF PRINCE на русский язык переводится в точности как ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ!
   Нельзя не обратить внимание на следующее замечательное обстоятельство. Как мы видим, в каноническом англиканском переводе Библии XIX века почему-то пропущено имя РОШ! Сравните с нашим русским синодальным переводом. В чем дело? По-видимому, слово РОШ (Ross по-английски) – резануло слух грамотному переводчику Библии, который, несомненно, понял – о ком здесь идет речь (и испугался). Неудивительно, что он предпочел вычеркнуть опасное имя “русских” из канонического библейского текста, чтобы не задавали внимательные читатели ненужных вопросов: о каких таких русских говорит Библия? Отметим, впрочем, что проявив похвальную бдительность по отношению к имени РОШ, переводчик пропустил, по-видимому незнакомое ему, но не менее опасное слово ТОБОЛ (Tubal). Неудивительно! В Англии XIX века не все переводчики знали что-либо о российской Сибири.
   Цитированное нами место в книге Диакона, в котором вместо РОШ прямо сказано РОС, вызывает заметное раздражение у современных комментаторов. Они пишут следующее: “В Библии слово Рош является ошибкой греческого перевода, однако византийцы неизменно понимали его как название народа и начиная с пятого века прилагали к различным варварским племенам… Когда в IX веке на исторической арене появились росы, эсхатологическое сознание византийцев немедленно связало их с библейским “Рош”… Текст Иезекиила непосредственно применен к русским в первый раз в житии Василия Нового: “Варварский народ придет сюда на вас свирепо, называемый Рос и Ог и Мог”. Здесь также как и у Льва Диакона библейский текст искажен… Так и родилось слово Россия. Что же касается Гога и Магога, то они уже в Апокалипсисе названы народами. Начиная с Евсевия их на протяжении всего средневековья отождествляли с враждебными племенами. Наиболее распространено было представление о том, что это скифы, отчего схоластическое сближение с Русью получило еще одно подтверждение”.
   Отметим, что имя Магог употребляется и в форме Мог, т. е. МОГОЛ. Монголов ранние историки чаще всего так и называли – моголами. Это опять же указывает на то, что МОГОЛ означает Русское (Рос) государство. Оно же – Монголо-Татарское, МЕГАЛИОН = Великий…»
   Цитата закончена. Оставим, читатель, на совести авторов «новой хронологии» столь смелое (в отличие от пугливого переводчика текста Библии на английский язык) толкование понятия Рош, равно как утверждение, будто под словом Мешех подразумевается некая легендарная личность Мосох, от имени которого и произошло-де название Москва. Обратим внимание на другое: авторы «новой хронологии» ни секунды не сомневаются в том, что рошы и русские – суть одно и то же, а название Рош (Рос) означает не что иное, как Русь=Россия. Такого рода уверенность может многое объяснить в нынешнем состоянии России и русских, которых якобы проклял Бог еще в середине первого тысячелетия до н. э., когда, к слову уж замечу, никакого Роша-Роса-Руси не было и в помине, как не было никакой Москвы ни на географических картах, ни тем более «в натуре».
   Просветив нас по части библейских пророчеств, Фоменко и Носовский делают вывод: «Зададим вопрос: так когда же была написана библейская книга Иезекиила? Неужели за много веков до нашей эры, как уверяет нас скалигеровская история? Как мы только что видели, из утверждения Льва Диакона следует, что написана она была не ранее Х века нашей эры. Или придется признать, что в Палестине за несколько сот лет до нашей эры оживленно обсуждался вопрос о русском вторжении с севера».
   Мысль (как и ирония, скрытая в этой мысли) здравая. Только нам от этой здравой мысли ничуть не легче. К Х веку Русь, как государство, еще не сложилась, а такого народа, как русские, в природе не существовало. Но росы-то, о которых пишут византийские хронисты, были? Росы были. Откуда они взялись?
   Раскрываем «Этимологический словарь русского языка» Мориса Фасмера и узнаём массу для себя любопытного. Так, названия Русь, русские произведены от греческого рос, под которым сами греки понимали норманнов, или северных людей (nord = «север» + mann = «человек»). Финны до сих пор называют шведов ruoslainen, а их страну Ruots. В свою очередь, этноним рос восходит к древнеисландскому росмен, что означало уже не название племени или народа, а профессию – «гребцы», «мореходы». По-видимому, древние северные люди, обосновавшиеся на территории нынешней Скандинавии, забирались на своих вместительных быстроходных судах достаточно далеко, если арабские письменные источники IX века называли словом рус «норманов в Испании и Франции».
   Здесь мы сталкиваемся с новой трудностью: откуда в этом названии берется чередование о и у (с одной стороны росы, с другой – русы, русские; с одной стороны Русь, с другой – современная Россия)? Оказывается, непривычное для норм русской грамматики чередование гласных о и у вполне естественно в греческом языке. У современного историка Михаила Бибикова на этот счет другая точка зрения. Он утверждает: «Корни рос- и рус- не являются родственными, как полагают многие советские историки и археологи. Значение термина рос, близкое к профессионализму, зафиксировано в византийских военных и морских трактатах Х в., где “росы” представляют собой воинский контингент, сопоставимый с называемыми в текстах в одном ряду лучниками, пехотинцами и всадниками».
   Мы уже имели возможность удостовериться в том, что отечественные историки обладают уникальной способностью понаделать ухабы и на самой укатанной дороге. Приняв сторону Бибикова, утверждающего, что слова с корнем рос и рус не имеют между собой ничего общего, мы должны будем признать, что Россия – это одно, а вот русские, населяющие эту страну, нечто совершенно другое. Но не стану придираться к мелочам. Для меня куда как важней мысль автора о том, что росы не этноним, а название профессии. То, что древние исландцы под росами понимали «гребцов» и «мореходов», а византийские источники, по Бибикову, распространили это название также на лучников, пехотинцев и всадников, не должно нас смущать. Все говорит в пользу того, что понятие рос (рус) было не самоназванием какого-то древнего норманнского племени, совершавшего дальние морские походы, а собирательным прозвищем людей, избравших себе профессию воина. Если принять такую точку зрения, то туман, плотной пеленой окутывающий многие факты нашей истории, станет постепенно рассеиваться.
   Не должно нас смущать и то обстоятельство, что некоторые древние авторы к понятию рос как обозначению воина прибавляют другое слово, прямо указывающее на его узкую военную специализацию. Так, в ряде византийских хроник можно увидеть прибавление к названию рос слова дромоны, или дромиты, произведенному от названия больших кораблей. Члены экипажей дромонов должны были обладать не только навыками морского вождения и маневрирования этими громоздкими судами, но и в случае десантирования уметь вести сражение в пешем строю, быстро перемещаться, образовывать атакующие фланги и т. п., словом – вести грамотные боевые действия. В одном из византийских источников Х века читаем: «Росы, или еще дромиты, получили свое имя от некоего могущественного Роса после того, как им удалось избежать последствий того, что предсказывали о них оракулы, благодаря какому-то предостережению или божественному озарению того, кто господствовал над ними. Дромитами они назывались потому, что могли быстро двигаться (на кораблях-дромонах)».
   Есть все основания полагать, что воины-норманны, известные под именем росы, довольно широко распространились по Европе, нанимаясь на службу к монархам, не скупившимся на щедрое вознаграждение, либо сколачиваясь в самостоятельные боевые отряды, промышлявшие насилием и грабежами.
   В этом отношении представляет интерес еще один документ, датируемый Х веком. Вчитаемся в него: «Одиннадцатого июня четырнадцатого индикта [82 - Судя по дате, речь в этом документе идет о походе, предпринятом князем Игорем в 941 г., о котором было сказано выше.] на десяти тысячах судов приплыли к Константинополю росы, коих именуют также дромитами, происходят же они из племени франков [83 - Обратите внимание, читатель: здесь росы-дромиты отнесены к германским племенам франкам.]. Против них со всеми дромонами и триерами, которые только оказались в городе, был отправлен патрикий (Феофан). Он снарядил и привел в порядок флот, укрепил себя постом и слезами и приготовился сражаться с росами. Когда росы приблизились и подошли к Форосу (Форосом называется сооружение, на котором горит огонь, указующий путь идущим в ночи), патрикий, расположившийся у входа в Евксинский понт… неожиданно напал на них на Иероне, получившем такое название из-за святилища, сооруженного аргонавтами во время похода [84 - Имеется в виду поход за золотым руном в Колхиду на восточном побережье Черного моря пятидесяти греков под командованием Ясона на корабле «Арго».]. Первым вышедший на своем дромоне патрикий рассеял строй кораблей росов, множество их спалил огнем, остальные же обратил в бегство. Вышедшие вслед за ним другие дромоны и триеры довершили разгром, много кораблей потопили вместе с командой, многих убили, а еще больше взяли живыми. Уцелевшие поплыли к восточному берегу… И послан был тогда по суше им наперехват из стратигов патрикий Варда Фока с всадниками и отборными воинами. Росы отправили было в Вифинию изрядный отряд, чтобы запастись провиантом и всем необходимым, но Варда Фока этот отряд настиг, разбил наголову, обратил в бегство и убил его воинов. Пришел туда во главе всего восточного войска и умнейший Иоанн Куркуас, который, появляясь то там, то здесь, немало убил оторвавшихся от своих врагов, и отступили росы в страхе перед его натиском, не осмеливаясь больше покидать свои суда и совершать вылазки… Стараясь пройти незаметно для флота, они в сентябре пятнадцатого индикта ночью пустились в плавание к фракийскому берегу, но были встречены упомянутым патрикием Феофаном и не умели укрыться от его неусыпной и доблестной души. Тотчас же завязывается второе сражение. И множество кораблей пустил на дно, и многих росов убил упомянутый муж. Лишь немногим удалось спастись на своих судах, подойти к побережью Килы [85 - Кила, или Киликия, область на юго-восточном побережье Малой Азии, освоенная греками еще в IV в. до н. э.] и бежать с наступлением ночи…»
   В этом рассказе обращают на себя внимание три момента. Во-первых, огромная численность кораблей (десять тысяч – целая армада!), на которых росы подошли к стенам Константинополя, представляется или сильно завышенной (строительство такого большого числа судов едва ли было по силам славянам в ту пору, да в них до Петра I и не было никакой нужды; для освоения внутренних водоемов славянам вполне хватало небольшого числа челнов, выдолбленных из цельного ствола дерева, почему эти челны и получили название однодревок, или моноксил). Во-вторых, такая армада не могла подойти к Константинополю незамеченной традиционным путем (вниз по Днепру, причем на значительной части реки, изобилующей порогами, суда приходилось перетаскивать волоком), и потому наиболее вероятным маршрутом представляется путь вокруг Европы через Гибралтар и далее по Средиземному морю. Наконец, в-третьих, росы в этом документе прямо названы франками, а франки – это уже не норманнское и тем более не славянское, а группа германских племен, обитавших в нижнем течении Рейна и прославившееся разбойничьими набегами на ближних и дальних соседей [86 - Первое упоминание о франках относится к 291 г. н. э., а уже к началу 300 г. франки занимают высшие административные должности в Римской империи. Франком был римский полководец Сильван, провозглашенный в 355 г. императором. Покорив ряд других родственных им германских племен, франки при королях Хельдерике Меровинге и его сыне Хлодвиге (V—VI вв.), поддержанные католической церковью (оба Меровинга приняли христианство в Риме), устремились в Галлию, образовав здесь Франкскую империю. С Х в., т. е. со времени, к которому относятся события описанного выше похода росов-дромитов-франков в Константинополь, за страной галлов окончательно закрепилось ее нынешнее название Франция (France).].
   Вопреки мнению Бибикова, древние историки и путешественники не видели разницы между росами и русами. Но так как эти профессиональные воины жили среди других племен и народов, путаница возникала от смешения росов-русов с этими племенами и народами, хотя как раз между росами-русами и племенами-аборигенами не было и не могло быть ничего общего. Речь тут, конечно, не о сказках, дошедших до нас из глубины веков. Так, сирийский автор VI века, известный как Псевдо-Захарий, описывал росов, или русов, обитавших на территории нашей страны, как «мужчин с огромными конечностями, у которых нет оружия и которых не могут носить кони из-за их конечностей», причем Псевдо-Захарий называл этих росов-русов в одном ряду с амазонками, людьми с песьими головами и другими монстрами. Здесь древнегреческие легенды явно смешались с представлениями арабов о племенах, населявших «край ойкумены». Но вот иранский географ Ибн Хардадбех, живший в IX веке, рассказывая о купцах-русах, называет их видом («джинсом») славян, которые-де вели оживленную торговлю как с Румом (арабское название Византии), так и с Востоком, добираясь до Багдада через Каспийское море (Джурджан) и город под тем же названием, расположенный на его южном берегу. Вот фрагмент из его записок (в арабской транскрипции росы называются ар-Рус):
   «Если говорить о купцах ар-Рус, то это одна из разновидностей славян. Они доставляют заячьи шкурки, шкурки черных лисиц и мечи из самых отдаленных (окраин страны) славян к Румейскому (Средиземному. – В. М.) морю. Владетель ар-Рума (Константинополя. – В. М.) взимает с них десятину. Если они отправляются по Танису (Дону. – В. М.) – реке славян, то проезжают мимо Хамлиджа, города хазар. Их владетель также взимает с них десятину. Затем они отправляются по морю Джурджан и высаживаются на любом берегу. Иногда они везут свои товары от Джурджана до Багдада на верблюдах. Переводчиками для них являются славянские слуги-евнухи. Они утверждают, что они христиане и платят подушную подать».
   Здесь возникает сразу несколько вопросов, которые нельзя обойти молчанием. Были ли эти ар-Русы «одной из разновидностей славян», как утверждает Хардадбех? Если да и если они торговали на рынках Хазарии и сложившегося к тому времени Арабского халифата в основном живым товаром (как пишет историк Вероника Мурашова, «крепкими северными рабами и особенно дорогими белокожими рабынями», которых тогдашние купцы без труда «добывали» среди своих мирных племен-соседей, как волки добывают себе добычу среди обитающих рядом с ними травоядных животных), то почему этот разбой сходил им с рук? А может, ар-Русы сочетали в одном лице профессии купцов и воинов?
   Ответ на эти непростые вопросы можно найти отчасти в работе персидского энциклопедиста конца IX – начала Х веков Ибн Руста. В 903—913 года этот ученый составил энциклопедию «Дорогие ценности», в которой содержится рассказ «Остров Русов». Познакомимся с этим рассказом:
   «Что же касается ар-Русийи, то она находится на острове, окруженном озером. Остров, на котором они (ар-Русы или попросту русы. – В. М.) живут, протяженностью в три дня пути, покрыт лесами и болотами, нездоров и сыр до того, что стоит только человеку ступить ногой на землю, как последняя трясется из-за обилия в ней влаги. У них есть царь, называемый хакан русов. Они нападают на славян, подъезжают к ним на кораблях, высаживаются, забирают их в плен, везут в Хазаран и Булкар и там продают. Они не имеют пашен, а питаются лишь тем, что привозят из земли славян… И нет у них недвижимого имущества, ни деревень, ни пашен. Единственное их занятие – торговля соболями, белками и прочими мехами, которые они продают покупателям. Получают они назначенную цену деньгами и завязывают их в свои пояса… С рабами они обращаются хорошо и заботятся об их одежде, потому что торгуют ими. У них много городов, и живут они привольно. Гостям они оказывают почет, и с чужеземцами, которые ищут их покровительства, обращаются хорошо… И если один из них возбудит дело против другого, то зовет его на суд к царю, перед которым они и препираются. Когда же царь произносит приговор, исполняется то, что он велит. Если же обе стороны недовольны приговором царя, то по его приказанию дело решается оружием, и чей из мечей острее, тот и побеждает».
   Здесь, как видим, русы уже противопоставляются славянам, хотя в обрисовке их обычаев просматриваются общие черты, которые, по всей видимости, являются не чем иным, как реминисценциями из других (в частности, более ранних греческих) источников. И тем не менее даже в этих общих чертах можно обнаружить существенные отличия в образе жизни русов и славян. Так, русы, в отличие от славян, живут в городах, тогда как славяне, занимавшиеся земледелием, жили в основном в селах (примитивные города, т. е. огороженные места, в которых селились отдельные славянские роды или несколько родов, появятся у наших предков позже, да и то по преимуществу на оживленных торговых путях, по которым с Севера на Восток и на Юг и с Юга и Востока на Север постоянно перемещались вооруженные купцы, попутно «подворовывавшие» молодых здоровых славянских девушек и парней, что становилось для них дополнительным приработком). Пленным русы, в отличие от славян, не предоставляли после определенного срока свободы, а продавали в рабство. Своего хозяйства они не вели, а жили за счет того, что отбирали у славян. Наконец, не имея недвижимого имущества, они тем не менее занимались торговлей с целью накопления денег, которые тут же завязывали в пояса.
   Это последнее не очень понятное «накопительство ради накопительства» найдет объяснение, когда мы больше узнаем о росах-русах от самих росов. А пока, по мере расширения торговых связей арабов и греков с племенами, населявшими территорию нынешней России, мы обнаруживаем едва заметные, но все же существенные отличия в обрисовке образа жизни различных представителей этих племен.
   В первой половине Х века складывается так называемая арабская классическая школа, представители которой, продолжая считать русов неким общим племенем, различают внутри него три вида, или группы: собственно русов, волжских булгар и – славян. В одном из документов читаем: «Русы. Их три группы. Одна группа их ближайшая к Булгарии, и царь их сидит в городе, называемом Куйаба (волжские булгары, предки современных татар, башкир и чувашей. – В. М.)… И самая отдаленная из них группа, называемая ас-Славийа (суть славяне. – В. М.), и третья группа их, называемая ал-Арганийя (собственно русы. – В. М.), и царь их сидит в Арсе. И люди для торговли прибывают в Куйабу. Что же касается Арсы, то неизвестно, чтобы кто-нибудь из чужеземцев достигал ее, так как они (арсы, или ар-русы, т. е. те же русы. – В. М.) убивают всякого чужеземца, приходящего в их землю. Лишь сами они спускаются по воде и торгуют, но не сообщают никому ничего о делах своих и своих товарах и не позволяют никому сопровождать их и входить в их страну».
   Странная скрытность! Недвижимости они не имеют (если не считать хорошо укрепленных городов, в которых живут), тем не менее ведут оживленную торговлю, да и самая торговля интересует их единственно как источник накопления богатства в виде денег ради денег (наши предки, судя по другим древним источникам, вообще не знали денег и торговлей не занимались). Создается впечатление, что эти русы рассматривали страну пребывания и построенные в них города в качестве «временного пристанища», которое они готовы были в любую минуту покинуть. Но покинуть из-за чего? Чтобы переселиться на новое место? На какое? Славяне, как мы помним, все более или менее ценное, чем располагали, закапывали в землю, и хотя обстоятельства часто вынуждали их покидать насиженные места, они все же возвращались назад хотя бы для того, чтобы перепрятать зарытые ценности. Русы же свои ценности всегда держат при себе, никогда не расставаясь с ними, как если бы в любую минуту готовы были бежать куда глаза глядят.
   Секретарь посольства халифа в Булгарию Ибн Фадлан составил в июне 921 года отчет-записку, в которой, в частности, говорится: «Я видел русов, когда они прибыли по своим торговым делам и расположились на реке Атыл. Я не видал людей с более совершенными телами, чем они. Они подобны пальмам, белокуры, красны лицом, белы телом [87 - Ср. это описание русов с описанием славян у Прокопия Кессарийского: «Все они и высоки, и очень сильны, телом же и волосами не слишком светлые и не рыжие, отнюдь не склоняются и к черноте, но все они чуть красноватые», т. е. смуглые; в описании же Ибн Фадлана русы белокуры и белы телом, что же касается «красных лиц», то очевидно, что речь в данном случае идет о загорелых (если не обгорелых) от постоянного пребывания на солнце лицах, чему подвержены практически все светлокожие жители Скандинавии.]. Они не носят ни курток, ни кафтанов, но у них мужчина носит кису, которой он охватывает один бок, причем одна из рук выходит из нее наружу. И при каждом из них имеется топор, меч и нож, причем со всем этим он никогда не расстается. Мечи их плоские, бороздчатые, франкские (опять эти франки! – В. М.). И от края ногтей иного из русов до его шеи имеется собрание деревьев, изображений картинок и тому подобного. А что касается их женщин, то на каждой их груди прикреплена коробочка или из железа, или из серебра, или из меди, или из золота, или из дерева в соответствии с размерами денежных средств их мужей. И у каждой коробочки – кольцо, у которого нож, также прикрепленный на груди. На шеях у них мониста из золота и серебра».
   Картина проясняется. Похоже, русы действительно не только купцы, но и воины, проложившие торговые пути через территорию нынешней России на Восток и на Юг, которых греки называли одним словом – варяги. А так как варяги подолгу жили среди славянских племен, для чего строили на их землях города, то с течением времени они и славян втянули в торговлю (или, правильнее будет сказать, в подторговлю, которую мы наблюдаем сегодня на всем пространстве России, где в роли владельцев товаров и мест торговли выступают, как правило, нерусские, остающиеся «в тени», чтобы не вызывать межэтнических трений, а на виду подторговывают нанятые этими хозяевами русские. Такое «разделение труда» и, соответственно, распределение доходов обнаружилось уже в глубокой древности). Самое же интересное состоит в том, что у русов и славян, проживавших бок о бок на одной территории и с течением времени втянутых в торговые отношения, были разные деньги!
   Испано-арабский путешественник и проповедник Абу Хамид, посетивший Русь в XII веке, писал: «Когда я прибыл в их (славян. – В. М.) землю, то увидел, что эта страна обширная, обильная медом и пшеницей и ячменем и большими яблоками, лучше которых ничего нет. Жизнь у них дешева. Рассчитываются они между собой старыми беличьими шкурками, на которых нет шерсти, и которые нельзя ни на что никогда использовать, и которые совсем ни на что не годятся. Если же шкурка головы белки и шкурка ее лапок целы, то каждые восемнадцать шкурок стоят по счету славян серебряный дирхем, связывают шкурки в связку и называют ее джукн. И за каждую из таких шкурок дают отличный круглый хлеб, которого хватает сильному мужчине… Когда они (шкурки. – В. М.) испортятся в их домах, то их, иногда даже рваные, несут в мешках, направляясь с ними на известный рынок, на котором есть некие люди, а перед ними работники. И вот они кладут их перед ними, и работники нанизывают их на крепкие нитки, каждые восемнадцать в одну связку, и прикрепляют на конец нитки кусочек черного свинца, и припечатывают его печаткой, на которой имеется изображение царя. И берут за каждую печать одну шкурку из этих шкурок, пока не опечатают их все. И никто не может отказаться от них, на них продают и покупают» (курсив мой. – В. М.).
   Русы, как мы видели, признавали в качестве платежного средства лишь звонкую монету, которая имела хождение по всему миру [88 - В одном из старинных документов читаем: «За все исчисленные товары (привозимые русами и булгарами) арабы, персиане и хорезмцы платили им наличными монетами царствующей династии… Монеты были исключительно серебряные, величиною от нашего двухзолотого до пятиалтынного».]. Для славян деньгами служили бросовые вещи (старые беличьи шкурки без шерсти, «которые совсем ни на что не годятся»), и этими-то «деньгами» наши предки расплачивались между собой. Первое, что приходит на ум, когда сравниваешь два столь разнящиеся одно от другого платежных средства, имевших хождение на территории Древней Руси, это доллары и рубли. На рублях, как на свинцовой печатке связанных в одну связку лысых беличьих шкурок, видишь до боли родную надпись: «Подделка билетов Банка России преследуется по закону», – как если бы весь мир тем только и занимался, что подделывал наши рубли. На долларах угроз в «преследовании по закону» нет. Там сказано коротко: «In God we trust» – «Мы веруем в Бога». И присовокуплены три латинских слова «Novus ordo saeclorum» – «Новый мировой порядок» [89 - Не хочу проводить никаких аналогий, но девиз этот невольно вызывает в памяти другое высказывание: «Если вы изберете меня вождем этого народа, я установлю новый мировой порядок, который будет длиться тысячу лет». Так заявил Гитлер в конце 1932 г., и 30 января 1933 г. немцы действительно избрали его своим вождем. Такова сила воздействия на цивилизованные нации обещания установить новый мировой порядок, в основе которого лежит валюта, имеющая хождение по всему миру.].
   Интересные сведения о несовпадении понятий рос-рус и славяне мы находим и в западноевропейских источниках. Самое раннее упоминание росов содержится в так называемых «Бертинских анналах» IX века. Анонимный автор рассказывает о посольстве византийского императора Феофила ко двору императора Франкской державы Людовика Благочестивого в 839 году, причем Феофил «прислал также… некоторых людей, утверждавших, что они, то есть народ их, называется Рос; король их, именуемый хаканом, направил их к Феофилу, как они уверяли, ради дружбы. Он (Феофил. – В. М.) просил… чтобы по милости императора (Людовика. – В. М.) и с его помощью они получили возможность через его империю безопасно вернуться на родину, так как путь, по которому они прибыли в Константинополь, пролегал по землям варварских и в своей чрезвычайной дикости исключительно свирепых народов, и он не желал, чтобы они возвращались этим путем, дабы не подверглись при случае какой-либо опасности. Тщательно расследовав цели их (росов. – В. М.) прибытия, император узнал, что они из народа шведов и, сочтя их скорее разведчиками и в той стране, и в нашей, чем послами дружбы, решил про себя задержать их до тех пор, пока не удастся доподлинно выяснить, явились ли они с честными намерениями или нет. Об этом он не замедлил сообщить Феофилу» (курсив мой. – В. М.).
   Кажется, мы приблизились к разгадке запутанного клубка из росов-русов-франков, а теперь еще и шведов! Из «Бертинских анналов» следует, что, доверяя византийскому императору, франк Людовик Благочестивый опасался росов-шведов, которые в коалиции с другими норманнскими племенами не раз опустошали северное побережье Франкской империи (и это при том, что сами франки были отъявленными разбойниками). Впрочем, опасались росов-норманнов и другие европейские монархи и простолюдины. Английские монахи молились: «Господи, спаси нас от чумы и нападения норманнов!».
   Начало истории викингов, датируемое 793 годом, ознаменовалось нападением норманнов на монастырь святого Кутберта на острове Линдисфари у восточного побережья Англии. В изданной в 2000 году книге «Древняя Русь в свете зарубежных источников» говорится: «Эпоха викингов была наиболее ярким временем в истории скандинавских стран, когда большая часть мужского населения, по крайней мере в юности, отправлялась на поиски богатства и славы, а нередко и нового места жительства в заморские страны» (курсив мой. – В. М.). И далее: «В своих странствиях викинги доходили до Испании (в 844 г. они захватили Севилью) и Италии, достигали Белого, Каспийского и Черного морей. Несколько раз они осаждали Париж и получали огромные деньги от французских королей в качестве откупа. В Х в. от грабительских набегов они перешли к захвату земель и расселению на них, основав герцогство Нормандия во Франции и “область датского права” в Средней Англии. В IХ – Х вв. они освоили острова Атлантического океана: Оркнейские, Фарёрские, Шетландские, Исландию, Гренландию и даже попытались основать колонии в Северной Америке».
   А вот что пишет о викингах современный российский историк Вероника Мурашова: «Замечательные кораблестроители-викинги господствовали на море и внезапно нападали на города и поселения прибрежной зоны Западной Европы. Их легкие ладьи-дракары без труда поднимались вверх по рекам. Жестокие и коварные набеги наводили ужас на христианскую Европу своей непредсказуемостью и беспощадностью. Явления норманнов воспринимались как наказание Господне наравне с чумой и стихийными бедствиями. Викинги держали в страхе наследников империи Карла Великого, неоднократно осаждали и брали Париж, разоряли города современной Германии, Бельгии, добирались до Италии и даже до Испании, завоеванной к тому времени арабами. Англия долгое время оставалась под властью датчан. Коварство их не знало предела – известны случаи, когда норманны, осаждавшие город, внезапно объявляли о своем желании раскаяться и принять христианство, после чего их пропускали в город, но во время церемонии крещения они доставали оружие и устраивали кровавую резню». (Не напоминает ли вам, читатель, это описание другое – фрагмент из «Жития Георгия Амастридского», с которого мы начали эту главу?)
   Ударную силу этих дерзких грабителей, не знавших сострадания к поверженным и одержимых одной лишь страстью стяжания славы и богатства, составили шведские племена, за что и получили от своих соседей-финнов прозвище, перешедшее затем в название страны, – Ruotsi, в греческой транскрипции росы, а в арабской – русы, что поначалу обозначало их мастерство гребцов и мореходов, а впоследствии распространилось на всю совокупность воинских профессий. Именно как бесстрашных и жестоких воинов их прежде всего и ценили. В. Мурашова, основываясь на древних хрониках, продолжает: «В Византию норманнов влекли вполне прагматические цели: высокое жалованье – 10 золотых солидов [90 - Византийская золотая монета весом 4,55 гр., заменившая прежний динарий и чеканившаяся с 309 г. Солиды были заимствованы германскими племенами и послужили образцами для чеканки золотых монет раннего средневековья в Западной Европе.] за каждую треть года службы в русско-варяжском корпусе императорской гвардии. Участие в походах и войнах византийцев, причастность к дворцовым переворотам и грабежам – все это позволяло, в случае удачного стечения обстоятельств, скопить несметные богатства».
   Будущий норвежский конунг Харальд Суровый начал свое восхождение к престолу со службы при византийском дворе, «но все свое имущество, – пишет шведский историк Свен Стурлусон в книге «Круг земной», – какое он добыл и в каком не нуждался для того, чтобы содержать себя, он посылал на север в Хольмгард (Новгород. – В. М.) на хранение к Ярицлейву (т. е. Ярославу. – В. М.) конунгу, и там скопились безмерные сокровища. Так и следовало ожидать, потому что он ходил походами в ту часть мира, которая всего богаче золотом и драгоценностями, и совершил множество подвигов».
   С развитием торговли, связавшей Скандинавию с другими частями света, наметилось три основных торговых пути, безопасность которых и заботу о сохранности грузов на которых взяли на себя за соответствующую плату воины-росы. Первый путь – самый древний – огибал Европу с Запада и по Средиземному морю доходил до Византии, или до Греков, как называлась в старину эта империя. Колонизация Северной Америки по неизвестным причинам не состоялась, и росы обратили свой взор на богатый Восток – Персию, Индию и Китай, для чего проложили второй торговый путь – Балтийско-Волжский, большая часть которого пролегала по территории нынешней европейской части России. И, наконец, третий, самый поздний путь, который, несмотря на природные неудобства (множество порогов), но зато самый короткий, соединил Скандинавию с Византией и известен каждому со школьных лет как путь из варяг в греки.
   С развитием торговли численность варягов на территории нынешней России заметно выросла. Современный шведский исследователь И. Янсон подсчитал соотношение типично скандинавских женских украшений, найденных в могильниках под Ярославлем на Волге и в центре викингов Бирке, расположенном на одном из островов озера Меларен близ Стокгольма, и пришел к выводу: численность скандинавских женщин, проживавших в обоих этих местах в VIII-Х веках, была одинакова! Не уступали по численности находок в Бирке и женские украшения, обнаруженные в районе Владимира и Суздаля, на так называемом «Рюриковом городище» под Новгородом, в поселке Гнездово близ Смоленска и других местах. Все это говорит в пользу того, что колонизация варягами территорий, на которых расселились наши предки, с течением времени становилась все интестивней. Основу варяжских поселений составляли длинные – 20-30-метровые дома-общежития, служившие одновременно крепостями. И вот что особенно интересно: сюда, в эти дома приходили искать правды и защиты наши пращуры!
   Обычно племена и народы, через земли которых пролегали торговые пути, взимали с купцов соответствующую пошлину или дань (именно так поступали, как свидетельствуют древние хроники, хазары). В случае с нашими предками все обстояло наоборот! Это славяне и соседние с ними финно-угорские племена, с которыми наши предки были особенно близки, платили дань варягам за то, чтобы те беспристрастно судили их. По сути дела, наши предки, выплачивая дань варягам, брали их на кормление, добровольно признавая над собой их власть, – не случайно в русском языке однокоренные слова корм и корма, кормчий восходят к старославянскому кърма, а понятие кормление слилось с понятиями владеть, управлять, вершить суд. Выражение «кормленье с боярским судом» Даль объясняет как «место с правом суда и расправы, за кои, вместо жалования, правитель взимал пошлину». Этот обычай – содержать тех, кто между своим основным делом, состоявшем в торговле и войнах, принимал на себя еще и функции правителей – также сыграл роль в формировании в нашем сознании подчинение пришлой власти, а в подсознании – антироссиянина.
   Небезынтересно разобраться в происхождении термина варяг. По Фасмеру, так на Руси с IX века называли всех выходцев из Скандинавии. Древнерусский язык позаимствовал это слово из греческого, а в греческий оно вошло из латинского varangus, что значит «телохранитель», «воин из наемной стражи византийских императоров». Выслужив оговоренный условиями договора срок, росы-варяги [91 - Древнескандинавское понятие викинг, как называли себя искатели приключений, не прижилось у славян: они, как и греки, продолжали называть их варягами, западноевропейцы – норманнами, арабы – русами.] возвращались на родину разбогатевшие (чем, кстати сказать, и объясняется их заинтересованность в накоплении денег, не требующих много места, и полное равнодушие к недвижимости) и покрытые к тому же славой, о чем повествуют многочисленные саги (и замалчивают их бесчеловечную жестокость, а если и заикаются о ней, то выдают за беспримерную доблесть).
   Время в ту давнюю пору имело иную протяженность, чем сегодня, и потому часть варягов по разным причинам – разорение, старость, раны, полученные в бесчисленных войнах, болезни и т. п. – не могла вернуться на родину и оседала в местах, где несла некогда службу или оказалась по воле случая. Не приспособленные ни к какой созидательной деятельности, эти люди осваивали ремесла, ничего общего не имевшие с ратными подвигами. Словарь Даля приводит множество толкований слова варяг применительно к их новому статусу на Руси: «скупщик всячины по деревням; маяк, тархан, орел; или кулак, маклак, прасол, перекупщик; или офеня, коробейник, щепетильник, меняющий мелочный товар на шкуры, шерсть, щетину, масло, посконь и пр.». Ремесла малопочтенные, никогда на Руси не пользовавшиеся уважением, но зато дающие возможность быстро разбогатеть, чем, кстати сказать, и объясняется нынешняя популярность в России торговцев-посредников, образующих длиннющие цепочки от производителей к потребителям.
   Итак, подводя итог поискам ответа на вопрос: росы – кто они? – можно сказать:
   – росы, равно как русы, не этноним, не самоназвание рода, племени или народа, тем более не нация, а всего лишь воины, причем воины не освободители, а захватчики, обуреваемые жадностью, жестокие и беспощадные, бандиты, одержимые страстью во что бы то ни стало разбогатеть, ну а где богатство (так уж исстари повелось), там и власть, и сопутствующая любой власти слава;
   – название росы наши предки позаимствовали, по-видимому, при посредстве угро-финского племени чудь, – финны, как уже отмечалось выше, до сих пор называют Швецию Ruonsi, а эстонцы – Rootsi, откуда и происходит древнерусская форма Русь;
   – росы были прежде всего воинами, а уж потом купцами, и, как всякие воины, организованы и объединены общей дисциплиной, за соблюдением которой следил князь; поэтому наши предки, не умея найти между собой общего языка и ссорясь по любому пустяшному поводу, спешили за содействием к «третейским судьям», дабы те установили между ними «наряд», или порядок, расплачиваясь за эти «посреднические услуги» данью или кормлением.
   Ирония судьбы состоит в том, что пришлые росы-русы, не знавшие ни что такое труд, ни выросшая на почве труда нравственность, ни вся совокупность ценностей, которая составляет не столько материальное, сколько духовное богатство, – дали нашей стране название Россия, а нашей нации – образованное от этого существительного прилагательное русские (т. е. прислуживающие, принадлежащие росам-русам). Винить тут некого – так уж распорядилась история. Пусть слабым утешением для нас послужит тот факт, что и Франция, как мы видели, обязана своим названием воинственному германскому племени франков, и название Англия, или Великобритания произошло от самоназваний германского же племени англов и кельтского бриттов, и что даже такое небольшое славянское государство, как Болгария, обязано своим названием тюркскому племени булгар, кочевавшему некогда в районе Волги и Камы и давшему начало таким народам, как чуваши, башкиры и казанские татары.
   Еще бóльшая ирония видится мне в том, что потомки варягов, прежде всего нынешние шведы, извлекли, по-видимому, верные уроки из своего непростого прошлого и ныне превратились в процветающую нацию, создав государство с сильно развитым социальным началом, – достаточно сказать, что разрыв в личных доходах крупного предпринимателя и квалифицированного рабочего или инженера находится в этой стране в пределах пропорции 2: 1, и правительство строго следит за тем, чтобы пропорция эта не нарушалась ни в государственном, ни в частном секторах [92 - Не случайно т. н. шведскую модель жизни называют социалистической. В этой стране решена главная проблема любого цивилизованного государства: созданы условия для процветания народа, где все живут на одинаково высоком социальном уровне, имеют равные права и возможности. Это относится не только к работающим людям, но и к пенсионерам. Откуда государство берет деньги на высокие пенсии и пособия, позволяющие пенсионерам платить за лечение и лекарства не более 20% от их стоимости? Откуда такое количество бесплатных, прекрасно оборудованных муниципальных школ, больниц, пансионатов для стариков? Ответ прост: в разумной налоговой политике. Для людей, занятых в любой сфере производства, налоговые отчисления составляют пятую часть их доходов. И это не предел. Для предпринимателей, прежде всего работников посреднических и торговых фирм, равно как людей свободных профессий (адвокатов, художников, представителей шоу-бизнеса) налоговые отчисления вырастают до 85 – 90%. Вы можете представить себе, чтобы подобная шкала налогов появилась у нас?]. А как обстоит дело с социальной защищенности населения в нашей стране? Разрыв в личных доходах между десятью процентами самых богатых и самых бедных слоев населения у нас, так обожающих порассуждать о социальной справедливости, непрерывно растет и, по данным статистики, в одной только Москве достиг пропорции 40: 1.

Глава 8
Государство – это…

   В 1862 году в Новгороде состоялось торжественное открытие памятника «Тысячелетие России». Это величественное сооружение из бронзы и гранита, выполненное молодыми скульптором Михаилом Микешиным и архитектором Виктором Гартманом, едва ли не в день открытия породило споры среди отечественных историков относительно подлинной даты возникновения российской государственности. Не прекращаются эти споры поныне.
   Одни утверждают, что 862 год и есть год зарождения Русского государства, поскольку именно в этот год был призван из-за моря на княжение в Новгород варяг Рюрик, давший начало династии Рюриковичей – первых русских князей. Другие не соглашаются с этим и говорят, что истинным годом зарождения нашего государства следует считать 882 год, когда князь Олег завладел Киевом, убил правивших там Аскольда и Дира (тоже, кстати, норманнов) и объявил Киев «матерью городов Русских» – столицей новорожденного государства Киевская Русь. Третьи считают такое мнение поверхностным и настаивают, что ни о каком государстве не может идти речи до тех пор, пока общество не получает законов в виде нормативно-правовых документов. Первым сводом таких документов стала «Русская правда», составленная в XI веке при князе Ярославе Мудром, и, стало быть, тысячелетие России нам еще предстоит отпраздновать в наступившем XXI столетии. Четвертые называют все это чепухой и утверждают, что никакого древнего русского государства не было и в помине, а было некое географическое пространство, никак не организованное, без четко обозначенных границ и никому не принадлежащее. Через это пространство беспрепятственно перемещались норманнские воины-купцы, торговали на Востоке западными товарами, на Западе восточными, а по дороге с Запада на Восток и с Востока на Запад похищали юных красавиц-славянок и крепких парней-славян, которые одинаково высоко ценились как на западных, так и на восточных рынках.
   Но как все-таки быть с легендарным Рюриком, который ведь был в нашей истории, основал династию, продержавшуюся на российском престоле свыше семисот лет, и от этого факта, как говорится, никуда не денешься? А никак не быть: Рюрик стал всего лишь первым варягом, который превратил Русь из «проходного двора» в колонию Великой Швеции, за что благодарные потомки установили ему единственный в мире памятник в городе Норчёпинге, что на юге Швеции, откуда он и был родом [93 - В 1914 г. в Швеции была издана книга археолога Т. Арне «Швеция и Восток», в которой Древняя Русь названа частью Великой Швеции.].
   Попытки отыскать корни Руси как государства в «Повести временных лет», к которой приложили руку не только Нестор, но и игумен Сильвестр, а следом за ним сын Владимира Мономаха Мстислав, – ничего не дают. Первые сведения о контактах, установившихся между нашими предками и варягами, относятся к 859 году и изложены в следующей редакции: «Имаху дань варяги, приходяще из замория на Чуди и на Словенех и на Мери и на Веси и на Кривичах». Из этого сообщения если что и можно понять, так это только то, что варяги либо насильно принудили наших предков и соседние с ними племена платить им дань, либо что наши предки и их соседи добровольно выплачивали варягам дань в качестве компенсации за поддержание между ними «наряда», суть – порядка. Затем между нашими предками и их соседями, с одной стороны, и варягами с другой произошел конфликт, о котором нам ничего не известно. Можно лишь предположить, что варяги либо плохо справлялись со своими обязанностями «нарядников», либо потребовали за свои посреднические услуги непомерно высокую плату. Во всяком случае, новгородский летописный свод, составленный в 1050 году посадником Остромиром и известный как «Остромирова летопись», глухо сообщает об изгнании варягов за море за то, что те «насилье деявших». Об этом же говорит, не вдаваясь в детали конфликта, и «Повесть временных лет»: «В лето 862. Изгънаша варягы за море и не даша им дани и почаша сами собе владети…» Заартачились, другими словами, наши предки, решили восстановить у себя прежнее самоуправление («почаша сами собе владети»).
   Попытка вернуться к самоуправлению окончилась неудачей. В той же «Остромировой летописи» читаем: «Словене свою волость имяху. И поставиша град и нарекоша Новъгород и посадиша старейшину Гостосмысла. А Кривичи – свою, а Меря – свою, а Чюдь – свою (волость). И въсташа сами на ся воевать и бысть межю ими рать велика и усобица и въсташа град на град и не бе в них правды. И реша к соби: “Поищем собе кънязя, иже бы володел нами и рядил по праву”. И идоша за море к Варягом, к Руси и реша: “Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нету. Да поидите къняжить и володети нами”. И изъбрашася 3 братья с роды своими, пояша по собе всю русь, и придоша; старейший, Рюрик, седе Новегороде, а другой, Синеус, на Беле-озере, а третий Изборьсте, Трувор. И от тех варяг прозвася Руская земля».
   Этот текст стал своеобразным «яблоком раздора», разделившим отечественных историков еще в XVIII веке на норманнистов, которые считали варягов (норманнов) основателями Древнерусского государства, и антинорманнистов, которые доказывали, что варяги тут ни при чем и что вообще разговоры о якобы призванных «трех братьях» чистой воды вымысел. Академик Б. Рыбаков, например, писал: «Историки давно обратили внимание на анекдотичность “братьев” Рюрика, который сам, впрочем, являлся историческим лицом, а “братья” оказались русским переводом шведских слов. О Рюрике сказано, что он пришел “с роды своими” (“sine use” – “своими родичами” – Синеус) и верной дружиной (“tru war” – “верной дружиной” – Трувор). Другими словами, в летопись попал пересказ какого-то скандинавского сказания о деятельности Рюрика (автор летописи, новгородец, плохо знавший шведский, принял упоминание в устной саге традиционное окружение конунга за имена его братьев). Достоверность легенды в целом и, в частности, ее географической части, как видим, невелика. В Изборске, маленьком городке под Псковом, и в далеком Белоозере были, очевидно, не мифические князья, а просто сборщики дани».
   Академик Борис Рыбаков антинорманнист, более того – он глава школы антинорманнистов (хотя «пальму первенства» в возникновении этой школы отдает Ломоносову). Академик настаивает на том, что Древнерусское государство основали сами славяне, а не «мифические» пришлые люди «из-за моря», и что весь сыр-бор разгорелся из-за того, что Новгород, испытавший на себе влияние норманнов, никогда не мог смириться с тем, что Киев раньше него добился признания как независимое государство, а потому исказил факты, внеся рукой сына Владимира Мономаха – князя Мстислава в «Повесть временных лет» недопустимую правку, полностью исказившую подлинную историческую картину.
   В доказательство этого тезиса Рыбаков ссылается на Видукинда Корвейского, который в своей «Саксонской хронике» («Деяниях саксов»), созданной в 967 году – почти на полтора столетия раньше «Повести временных лет» Нестора, – описывает посольство бриттов к саксам, причем описывает буквально в тех же словах, в каких рассказывается о призвании варягов в отредактированной Мстиславом «Повести временных лет». Отсюда Рыбаков делает вывод: «Легенды о трех братьях, призванных княжить в чужую страну, были очень распространены в Северной Европе в средние века. Известны легенды о “добровольном” призвании норманнов в Ирландию и Англию. В Ирландию прибыли три брата с мирными целями под предлогом торговли (как Олег в Киев). Вече ирландцев оставило братьев у себя. Видукинд Корвейский рассказывает о посольстве бриттов к саксам, которые сказали, что “предлагают владеть их обширной и великой страной, изобилующей всякими благами” (вспомним летопись: “земля наша велика и обильна…”). Саксы послали три корабля с тремя князьями. Во всех случаях иноземцы прибывали со своими родичами (“синеусами”) и верной дружиной (“труворами”). Близость летописной легенды о призвании варягов к североевропейскому фольклору не подлежит сомнению».
   Отказывает в праве на документальную точность первой русской летописи и другой видный отечественный историк-антинорманнист академик Андрей Сахаров. «К концу VIII – началу IX в., – пишет он, – экономические и социальные процессы в восточнославянских землях привели к объединению различных племенных союзов в сильные межплеменные группировки… Центрами такого притяжения и объединения стали среднее Поднепровье во главе с Киевом и северо-западный район, где группировались поселения вокруг озера Ильменя, вдоль верховьев Днепра, по берегам Волхова, т. е. близ ключевых пунктов пути “из варяг в греки” [94 - Ни А. Сахаров, ни Б. Рыбаков ничено не говорят о более раннем пути «из варяг» на Восток, также пролегший по землям славян и их восточных соседей, – путь Балтийско-Волжский.]… У полян ранее, чем у других племенных союзов, обнаружились признаки государственности. В основе этого лежало наиболее быстрое экономическое, политическое, социальное развитие края. Полянские племенные вожди, а позднее киевские князья держали в своих руках ключи от всей днепровской магистрали, а Киев был не только центром ремесла, торговли, к которому тянулась вся земледельческая округа, но и хорошо укрепленным пунктом, прекрасно укрытым от степных кочевников…» И далее: «В это время в северо-западных землях восточных славян, в районе озера Ильмень, по течению Волхова и в верховьях Днепра назревали события, которым также суждено было стать одними из примечательных в русской истории. Здесь формировался мощный союз славянских и угро-финских племен, объединителем которых стали приильменские словени. Этому объединению способствовала начавшаяся здесь борьба словен, кривичей, мери, чуди с варягами, которым удалось на некоторое время установить контроль над здешним населением… На севере союз местных племен сбросил варяжских правителей. Варяги были изгнаны, но “встал род на род”, – рассказывает летопись. Вопрос был решен так, как его нередко решали и в других странах Европы: для установления мира, покоя, стабилизации управления, введения справедливого суда ссорящиеся племена пригласили князя со стороны. Выбор пал на варяжских князей. Почему именно на них? Во-первых, рядом не было никакой организованной военной силы. Во-вторых, варяги, являвшиеся, видимо, либо балтами, либо славянами с южного побережья Балтики, были близки ильменским словенам по языку, обычаям, религии. В-третьих, их приход мог положить конец натиску других варяжских дружин на славянские и угро-финские земли…»
   Здесь интересно поставить другой вопрос: а была ли в таком добровольном подчинении посторонней силе (А. Сахаров говорит именно об «организованной военной силе» как условии «установления мира, покоя, стабилизации управления, введения справедливого суда») некая историческая предопределенность? Оказывается, была. И это доказывают нам норманнисты. Раскроем книгу историка Игоря Данилевского «Древняя Русь глазами современников и потомков (IX—XII вв.)». Автор, как и Рыбаков, также обращается к тексту Видукинда Корвейского и сличает его с текстом «Повести временных лет» Нестора. Но там, где Рыбаков ставит точку, Данилевский пытается отыскать источник, на который опирались независимо друг от друга как Корвейский, так и Нестор. И такой источник нашелся! В изданной в 1924 году в Берлине книге «О составителях “Повести временных лет” и ее источниках, преимущественно еврейских», историк Г. Барац привел библейское предание о том, как состарившийся пророк Самуил передал власть над Израилем своим сыновьям, а те «не ходили путями его, уклонились в корысть, и брали подарки, и судили превратно. И собрались все старейшины Израиля, и пришли к Самуилу в Раму, и сказали ему: вот, ты состарился, а сыновья не ходят путями твоими; итак поставь над нами царя, чтобы он судил нас, как у прочих народов» (1 Цар. 8:3-5). Отсюда Барац делает вывод: «Сказание о призвании скандинавских Варягов, не имея никакой исторической достоверности, а также не отражая элементов народного эпоса, является изложенным библейским слогом рассказом, сочиненным применительно к чертам еврейской истории периода “судей”».
   С такой интерпретацией «Повести временных лет» категорически не согласен доктор исторических наук Владимир Петрухин. В изданной в 1995 году в Смоленске книге «Начало этнокультурной истории Руси IX—XI веков» он пишет: «Естественно, библейский сюжет призвания царя оказал существенное влияние на формирование раннеисторических традиций, в том числе славянских. Однако возводить весь сюжет призвания к Библии невозможно». Спустя два года – в 1997 году – Петрухин еще раз вернулся к этой теме: «Призванию варяжских князей предшествует информация о дани, которую собирают варяги со словен, кривичей и мери… Данники восстают, изгоняют варягов за море, но оказываются не в состоянии сами преодолеть возникшие усобицы и посылают за море к тем же варягам, чтобы договориться о “правовом” порядке. Обычно, со времен академика А. Шахматова, это построение кажется нелепым: как можно посылать за князьями к изгнанным врагам? Полагали, что легенда о призвании варягов сложилась под влиянием более позднего прецедента. В 1015—1016 годах новгородцы избили варягов-насильников, которых “кормили” за то, что те ими правили. В отместку князь Ярослав казнил, как сказано в летописи, “лучших мужей-новгородцев”. Когда же ему понадобились дополнительные средства для похода на Киев, он дал горожанам “Правду” – закон, регулирующий отношения между княжескими дружинниками-“русинами” и новгородцами-словенами. Эта ситуация – конфликт и последующее его правовое разрешение – оказывается лейтмотивом всей древнейшей русской истории».
   Споры вокруг обстоятельств, побудивших наших предков призвать на княжение варягов и, в этой связи, реальной даты возникновения русского государства зашли в такой глухой тупик, что в них вмешался многолетний президент Татарстана Минтимер Шаймиев, предложивший собственную версию создания нашего государства. «Благодаря Золотой Орде, – писал он, – русские княжества, занимавшиеся междоусобной борьбой, объединились вокруг Москвы. Не будь хана с его жестокими законами, системой коммуникаций и поголовным учетом населения – не было бы и великой России. Русские еще долго продолжали бы выяснять отношения друг с другом и тем самым отдали бы историческую инициативу (имеется в виду инициатива создания собственного государства. – В. М.) своим соседям». В пользу того, что предкам русских было чему поучиться и что позаимствовать у предков татар, М. Шаймиев приводит следующие аргументы: «В мае 922 года посольство Багдадского халифа, преодолев большие трудности в пути, прибыли в город Великий Булгар на Каме. Это было своеобразным международным признанием Булгарского ханства, официально принявшего 16 мая 922 года ислам в качестве государственной религии (на Руси, напомню, христианство было принято лишь в 988 году, – более чем полувеком позже. – В. М.). Булгары – предки нынешних казанских татар – достигли высочайшего уровня культуры. Они выплавляли чугун, строили города с водопроводом, имели развитую науку, искусство и культуру»…
   Когда по поводу причин, положивших начало Русскому государству, высказываются столь разные точки зрения, следует, очевидно, поискать разгадку не в истории, а в психологии наших предков. И тогда обнаружится, что на какую точку зрения ни становись – на антинорманнистскую, норманнистскую, библейскую или какую угодно еще, – вывод последует один: генетическая предрасположенность наших предков «перекладывать чуждое бремя власти на другого, отступаться от него, уходить в ложную невинность безответственности», в чем Аверинцев усмотрел «нашу опасность», – логически привела к тому, что функции правительства с его опорой на вооруженную силу были возложены на первых попавшихся под руку посторонних людей. Такими «посторонними людьми» оказались варяги, искавшие славы и богатства и использовавшие земли древних славян и их соседей в качестве транзитной территории. Их-то и наняли в качестве правителей за соответствующую плату наши предки. Окажись на месте варягов другие искатели приключений, князьями над нашими предками стали бы эти другие.
   Определенную роль в призвании на княжение варягов сыграли и религиозные верования наших предков (и не только наших, но и других европейских народов). Почему-то все историки, включая тех, кто обращается к Библии как к первоисточнику всех последующих событий на Земле, оставляют без внимания следующие слова Бога, обращенные к Самуилу: «Послушай голоса народа во всем, что они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними» (1 Цар. 8:7; курсив мой. – В. М.). Между тем в этих словах скрыта, как мне представляется, важнейшая психологическая причина того, почему люди на определенном этапе развития не довольствуются уже властью невидимого, хотя и всеведущего Бога, Который все за них решает и направляет по одному Ему ведомому пути, а пытаются найти Ему адекватную замену.
   Идолы, золотой телец, наконец Богочеловек Христос – что это, как не потребность людей встретиться с Богом с глазу на глаз, лично удостовериться в реальности Его существования, убедиться, что Он один из нас, но только неизмеримо чище, справедливее, возвышенней? С какой бы стати воскресший Христос, явившись к Своим ученикам, «показал им руки и ноги и ребра Свои» (см. Иоан. 20:20)? Ведь ясно же, чтобы те удостоверились, что Он действительно воскрес из мертвых, доказательством чему служат следы гвоздей на Его руках и ногах, а между ребер рана от копья. Такого очевидного доказательства воскресения Христа требует для себя апостол Фома: «Если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра его, не поверю» (Иоан. 20:27).
   Поверить в святость своих соплеменников, которых знаешь, как самого себя, невозможно. Иное дело люди, которых ты готов признать в качестве власти над собой, но это должны быть именно люди, которых ты можешь лицезреть, а не абстрактная идея власти. Другими словами, власть только тогда становится властью, когда становится видимой если не живьем, когда ее можно потрогать собственными руками, то хотя бы на экранах телевизоров, на фотографиях в газетах и журналах, на портретах во всех служебных кабинетах. В то же время видимая власть не должна походить на нас с вами, обыкновенных смертных, которых мы можем попросту не заметить и, тем более, запомнить в лицо, как не замечаем мы и не запоминаем прохожих на улице или случайных попутчиков в общественном транспорте. Соответственно от государства, которое олицетворяет собой видимая власть, люди вправе ожидать решения своих разнообразных, прежде всего социальных вопросов, а уж эти вопросы прямо или опосредованно связаны с вертикальным вектором развития человека в его восхождению к идеалу Богочеловечности.
   Отсюда становится понятным, почему не только наши предки, но и другие народы приглашали в качестве верховных правителей людей «со стороны», – они более других подходили на роль высшей власти. Но в этом же чисто психологическом факторе кроется непримиримое противоречие между властью и народом. С одной стороны, народ, признавая над собой власть какого-то конкретного лица, хочет доказать самому себе, что лицо это, наделенное высшим знанием, в то же время доступно для общения, к нему можно обратиться и получить от него поддержку или защиту от несправедливости (почему у нас, у русских, склонных к монотеизму в виде Рода-Святовита, верховная власть не могла быть никакой иной, как только самодержавной). С другой стороны, любое конкретное лицо, оказавшись на вершине власти, именно потому, что ему доверена высшая власть, удаляется от народа, которым управляет, на недосягаемую высоту, – таково свойство любого бога, который осуществляет свое общение с народом не напрямую, а через многочисленную армию священнослужителей-чиновников. Священнослужители-чиновники могут ошибаться, даже злоупотреблять своим положением, и тогда весь накопившийся гнев населения обрушивается на них; бог-самодержец не ошибается никогда, и потому вера в него должна быть абсолютной [95 - Интересно, что и сегодня власть президента, согласно самым разным социологическим опросам, пользуется авторитетом у самых широких слоев населения, неизменно получая высокие рейтинги популярности, тогда как власть членов правительства, Федерального Собрания, не говоря уже о представителях власти на местах, не пользуется никаким авторитетом у большинства населения, набирая крайне низкие рейтинги.].
   Представляется интересным спор, состоявшийся несколько лет назад между председателем Всероссийского монархического центра Николаем Лукьяновым и историком Сергеем Степановым. Приведу фрагмент этого спора:
   Сергей Степанов. В чем преимущество монархии?
   Николай Лукьянов. Стабильность, стабильность и еще раз стабильность. Кто ее может гарантировать? Царь был, есть и будет правителем.
   С. Степанов. Если в России восстановится монархия, как сможет народ выразить свое отношение к этому?
   Н. Лукьянов. Собирайте Думу.
   С. Степанов. Вы же выступаете за самодержавную монархию. Какая Дума?
   Н. Лукьянов. Законосовещательная.
   С. Степанов. Вот она и советует царю покинуть трон.
   Н. Лукьянов. А царь отвечает, что он помазанник Божий и не вам, господа, решать.
   С. Степанов. Вопрос о божественном происхождении царской власти – это один из центральных. Сама монархическая иерархия, если вдуматься, копирует небесную. И, наконец, монарх, исповедующий христианство или другую религию, то есть базирующий свою власть на каких-то определенных нравственных принципах, – единственный гарант от произвола. Можем ли мы признать, что власть монарху вручена небом?
   Н. Лукьянов. Думаю, что да. Действительно, монархия на Руси со времен Петра I была ограничена нравственными законами православной церкви.
   С. Степанов. Вы знаете, что Иван Грозный был человеком чрезвычайно религиозным. Но ведь можно быть религиозным человеком и воспринимать религиозный кодекс по-своему. Он-то был уверен, что его незаконнорожденные дети неугодны Богу, поэтому он их душил собственными руками в колыбели. Значит, христианское вероисповедание монарха вряд ли может что-либо гарантировать. Ставить общество в зависимость от верований одного монарха было бы слишком рискованно. Московит XVII века искренне верил, что в образе монарха воплощается абсолютный разум Бога, нет такого, чего бы не знал великий государь. Но может ли человек XXI века согласиться с тем, что в каком-то человеке воплощается вот эта Божественная сущность? Лично для меня, чтобы поверить, что в нынешнем наследнике Георгии сосредоточено это высшее начало, надо совершить интеллектуальное самоубийство.
   Н. Лукьянов. В церкву ходите. Единственное, что могу посоветовать…
   Вот такое предлагается «разрешение» неразрешимого противоречия между властью и народом: в церкву ходите. Как если бы не Бог призвал Самуила слушать голос народа во всем, что он говорит, «ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними», а слова Христа – «ты поверил, потому что увидел Меня: блаженны не видевшие и уверовавшие» – признаются за абсолютную истину, одинаково применимую как к Самому Христу, так и к наследнику Георгию, хотя для того, чтобы поверить, будто в этом розовощеком упитанным молодом человеке, никогда никаким серьезным делом не занимавшимся и Россию ни с какого бока не знающим, и воплощена Божественная сущность, надо действительно (Степанов прав) совершить интеллектуальное самоубийство.
   Чтобы докопаться до сути вопроса, почему мы, русские, относимся к власти как к чему-то данному от Бога, попытаемся ответить на простой на первый взгляд вопрос: а что это за феномен такой – государство?
   Государство – любое государство! – продукт цивилизации, и как все, имеющее отношение к цивилизации, призвано удовлетворить биологические потребности человека и общества как живого организма. Приходится признать, что ни одно государство, какое только существовало в мире и существует сегодня, не в состоянии в полной мере выполнить это свое основное предназначение. При матриархате жизнь общества регулировалась естественными законами, подобными тем, какие определяют образ жизни пчел, муравьев и других общественных существ. С возникновением частной собственности естественные законы стали заменяться искусственными, цивилизованными, которые разрушили гармонию, существовавшую между человеком и природой, и дали начало государству.
   Объяснить толком, что такое государство и почему оно не в состоянии выполнить свое прямое предназначение – обеспечить биологическое существование человека и общества (не говорю уже о такой его функции, как создание условий для развития в человеке человеческих качеств), – сегодня, полагаю, мало кто решится. И тем не менее попробуем разобраться в существе этого загадочного явления.
   В житейском понимании государство – это «политическая организация общества во главе с правительством и его органами, с помощью которой господствующий класс осуществляет свою власть, обеспечивает охрану существующего порядка и подавленние классовых противников, а также страна с такой политической организацией» («Словарь русского языка» С. Ожегова).
   В «Советском энциклопедическом словаре», вышедшем несколькими изданиями до 1991 года (уж извините, читатель, за то, что я в таком важном вопросе обращаюсь к книгам, которые доступны каждому), о государстве сказано: «Основное орудие политической власти в классовом обществе. Возникло в результате общественного разделения труда, появления частной собственности и образования антагонистических классов».
   В «Большом энциклопедическом словаре», представляющем собой переработанный вариант «Советского энциклопедического словаря» и изданном после развала Советского Союза, о государстве говорится более обтекаемо: «Политическая организация общества с определенной формой правления (монархия, республика). По форме гос. устройства государство может быть унитарным или федерацией». И только-то.
   Более солидный «Философский энциклопедический словарь» утверждает: «Государство – основной институт политической системы классового общества, осуществляющий управление обществом, охрану его экономической и социальной структуры; в классово антагонистических обществах находится в руках экономически господствующего класса (коассов) и используется им прежде всего для подавления своих социальных противников… Государство обладает монополией на принуждение всего населения в рамках определенной территории, правом на осуществление от имени всего общества внутренней и внешней политики, исключительным правом издания законов и правил, обязательных для всего населения, правом взимания налогов и сборов».
   Заслуживает внимания еще одно определение, данное в Оксфордском словаре: «Государство – система, обладающая политическим авторитетом. Современные системы различают либеральную демократию, тоталитаризм (однопартийное государство) и автократию (авторитарное государство, основанное на силе, а не идеологии)».
   Тоже не густо, но, как говорится, теплее, – все-таки система напрямую связывается с политической властью, а с политическим авторитетом.
   Очевидно, что ни одно из этих определений не может быть признано удовлетворительным не из-за краткости, а из-за неточности попадания в «яблочко». Куда как ближе к пониманию истинного предназначения государства был Платон, который еще в IV веке до н. э. создал диалог в 10-и книгах, названный им «Государство, или О справедливости» (курсив мой. – В. М.). Соединение этих двух понятий – государство и справедливость – в одно целое представляется мне в высшей степени продуктивным и, по сути дела, исчерпывающим.
   В самом деле, ради чего еще, как не справедливости, и должно существовать государство, если оно не враг своему населению, признающего за ним право на политический авторитет?
   Последней по времени попыткой создать нечто подобное платоновскому пониманию сути государства стала теория «Государства всеобщего благоденствия», возникшая на Западе в годы «холодной войны» как антитеза тоталитарным государствам, возглавляемым Советским Союзом, но под сильным влиянием Советского Союза, где вопросам социальной справедливости уделялось огромное внимание. Теория эта нашла поддержку во всех экономически развитых странах мира вне зависимости от их внутриполитического (идеологического) устройства и породила еще одну теорию – конвергенции, которая заслуживает отдельного разговора.
   Создателем теории «Государства всеобщего благоденствия» считается американский экономист Х. Джонс, который в начале 50-х годов ХХ века сформулировал три основных признака такого государства:
   – усиление регулирования частного предпринимательства со стороны государства;
   – увеличение масштабов государственной собственности;
   – обеспечение индивидуумов социальными услугами непосредственно со стороны государства.
   На основе этой теории были разработаны программы «новых рубежей» Джона Кеннеди и «великого общества» Линдона Джонсона. Однако с приходом к власти в 1981 – 1989 годах Рональда Рейгана начался постепенный демонтаж «Государства всеобщего благоденствия» вначале в США, а затем и в странах Западной Европы (прежде всего в Великобритании и ФРГ). Именно в то время в ведущих странах Запада существенно сократились государственные расходы на пособия по безработице и пенсии по старости, помощь малоимущим, нетрудоспособным и инвалидам, были значительно урезаны расходы на здравоохранение, образование, жилье и т. д., зато резко возросли военные расходы.
   Начало демонтажа «Государства всеобщего благоденствия» совпало с началом перестройки в СССР, а его окончание – с развалом коммунизма как в нашей стране, так и в странах так называемого «социалистического лагеря». Совпадение сроков крушения того и другого не случайно: хотя уровень жизни в Советском Союзе был неизмеримо ниже уровня жизни в индустриально развитых странах, тем не менее самое существование Советского Союза, где выполнение практически всех социальных программ обеспечивалось за счет государственных ресурсов, воспринималось как раздражающий фактор, за что наша страна и удостоилась со стороны Рейгана нелестного определения «империя зла».
   Но продолжим нашу попытку разобраться в сути понятия государство. Как ни странно, но ключ к разгадке этой «тайны» мы находим у тех же древних греков, которые умели смотреть далеко вперед. Аристотель стал первым, кто дал систематическую квалификацию государства, причем сделал это на удивление просто. Государство, по Аристотелю, это власть. В зависимости от численности людей, оказавшихся на вершине власти, он определил три типа государства: один человек – монархия, несколько – олигархия, много – демократия.
   Итак, первым отличительным признаком любого государства является власть. В животном мире власть захватывают самые сильные особи; в мире людей власть с окончанием матриархата захватили мужчины, а с развитием патриархата и зарождением государства – те, у кого оказалось больше собственности. С этого момента в обществе возникает, говоря словами Сенеки, жадность, а жадность порождает войны, которые не прекращаются с самого возникновения цивилизации и по сей день. В этом отношении слова психолога Михаила Решетникова, которыми он охарактеризовал звериную составляющую человека: «Мы насилуем, потому что склонны к насилию, мы убиваем, потому что хотим убить», – могут быть в полной мере отнесены и к государству.
   Повторюсь: главный порок любой цивилизации состоит в том, что она ориентирована на удовлетворение биологических потребностей, выталкивая на периферию интересы социальные (что, между прочим, и доказал неудавшийся опыт построения «Государства всеобщего благоденствия»), а среди всего многообразия биологических потребностей – прежде всего удовлетворение основного инстинкта. (Здесь я намеренно не касаюсь таких банальностей, как «дело» Билла Клинтона и Моники Левински, «банное дело» бывшего министра юстиции России Валентина Алексеевича Ковалева, история с проститутками и «лицом, похожим» на бывшего генерального прокурора России Юрия Ильича Скуратова и др.) Я сейчас о другом, о более серьезных вещах, имеющих самое непосредственное отношение к психологии народа.
   Право же, наши невежественные предки были куда как более целомудренны в сравнении с нами, современными цивилизованными людьми. Византийский историк, императорский секретарь Иоанн Киннам, сопровождавший в 1165 году посольство Мануила I на Русь, отмечал безыскусность, простоту и бесхитростность славян, говорил о чистоте человеческих отношений и миролюбии наших предков. Сохранился документ, созданный этим человеком, в котором читаем: «Правосудие у них было запечатлено в умах, а не законах, воровство случалось редко и считалось важнее всяких преступлений. Золото и серебро они столь же презирали, сколько прочие смертные желали его».
   Пусть такого рода отзывы о наших предках и несут на себе печать некоторой идеализации, однако не доверять им, полагая, как считают некоторые отечественные историки, что в основе этих отзывов лежат стандартные элементы «этнического портрета» языческого мира в византийской литературе, историографии и риторике, – у нас нет оснований. И вот такой-то народ, абсолютно не подготовленный внутренне к принятию цивилизации, как не оказались мы внутренне готовы к введенному в нашей стране в начале 90-х годов минувшего века рынку, – варяги-росы разом решили «просветить», навязав нашим предкам собственное представление о смысле и назначении власти – первой составляющей любого государства.
   История, как мы не раз убеждались в этом, оказалась плохой помощницей в определении понятия государство. К счастью, помимо истории, есть еще генетическая память, передающаяся из поколения в поколение. Эта память жива не только в нашем подсознании, но и, в частности, в языке. Как понимали государство наши предки?
   Геродот, посетивший Юг нынешней территории России в V веке до н. э. (в Древней Греции и странах Востока в это время уже существовали государства с различными формами правления), обратил внимание на множество каменных идолов, которые он идентифицировал как Зевса, Гею, Гестию, Афродиту и Аполлона. У каждого из этих идолов были собственные имена, причем идол, идентифицированный Геродотом как Аполлон, назывался Гойтосир, в котором явственно слышится древнерусское гой, от которого произведены другие древнерусские слова – существительное гоило и прилагательное гойный. Академик Б. Рыбаков пишет по этому поводу: «Позволю себе высказать догадку относительно этимологии имени “скифского” Аполлона. В славянских языках “гойный” означает “изобильный”, “гоити” – “живить” (отсюда – “изгой” – исключенный из жизни). “Гоило” переводится как фаллос, и поэтому выражение русских былин “гой-еси, добрый молодец” означает примерно “viro in penis potentia”. Весь комплекс слов с корнем “гой” связан с понятиями жизненности, жизненной силы и того, что является выражением и олицетворением этой силы».
   М. Фасмер среди множества других значений русского слова гой выделяет такие, как «будь здоров!», «мир», «освежающий, оживляющий, набирающий силы», а также «жизнь», «время жизни». Несравненный знаток живого русского языка Владимир Иванович Даль толкует слово гой как одобрительное восклицание, а слово гойдать объясняет как «качать», «раскачивать», откуда гойдалка – «качели», что вызывает ассоциацию с движением тел при совокуплении. Гоить, по Далю, означает «жить», «здравствовать», «холить», «покоить», «угощать», а от глагола гоить происходят слова гойка – «пирушка, попойка, угощение», говеть, т. е. «поститься», и разговляться – «есть скоромную пищу после поста».
   От слова гой, в свою очередь, происходит старославянское господь, или гой + спод, причем Фасмер объясняет слово спод как «пиршество», а Даль как «низ» (откуда испод, или «сторона, обращенная к низу», исподний – «находящийся внизу», и более позднее образование преисподняя в значении «место под землей для грешников», или «ад»). Есть большая вероятность того, что понятие господь как «потенция, находящаяся внизу», наряду с понятием Бог как обозначение жизненной силы и достатка, употреблялось нашими предками и в отношении к Роду-Святовиту как правопреемнику животворящего огня, и лишь много времени спустя было перенесено на Бога (Господь Бог).
   От гóспода произошли слова господин и госпожа, т. е. обозначение людей, наделенных властью над своими подданными, в том числе властью сексуальной (вспомним в этой связи распространенное в средневековой Европе феодальное право «первой брачной ночи», принадлежавшее исключительно господам). Сегодня словечко господа вошло в моду и стало употребляться всуе; но даже при том небрежном обращении с родным языком, какое мы ежеминутно демонстрируем, язык все же обнаруживает «регулирующую меру», и если мы без запинки произносим «господа офицеры», т. е. называем господами людей, наделенных властью распоряжаться судьбами и даже жизнями своих подчиненных, то при попытке выговорить вслух слова «господа солдаты» мы, скорей всего, запнемся, поскольку солдаты если чем и наделены, так это одной лишь обязанностью беспрекословно выполнять любые приказы, исходящие от начальства, как бы нелепы эти приказы ни были.
   От слов Господь, господин и госпожа произведено слово государь, или гой + сударь, то есть человек, облеченный правом судить и выносить приговоры [96 - Слово государь в России долгое время означало не только царь-государь, т. е. лицо, имеющее неограниченно право на все, что оно ни пожелает, даже право на интимную близость с теми, там и тогда, с кем, где и когда ему заблагорассудится, но и пользовалось в обыденном обращении младших по званию или положению к старшим, как признание за ними права на проявление неограниченной власти по отношению к тому, кто называет его государем или государыней. Но вот люди, равные друг другу по положению, проявляли щепетильность при употреблении слова государь, дабы не уронить своего достоинства. В сноске к этому слову Даль замечает: «Отцы наши писали – к высшему: милостивый государь; к равному – милостивый государь мой; к низшему – государь мой», причем в двух последних случаях вроде бы неприметное местоимение мой сразу же расставляло все по своим местам.]. Наконец, от государь произошло понятие государство, утратившее в наше время изначальное обозначение жизненной силы, и стало восприниматься просто как некая сила, скрытая потенция, разделяющая общество на тех, кто наделен реальной властью, и тех, кто этой власти обязан подчиняться вне зависимости от того, доставляет ему удовольствие применяемая в отношении него сила (насилие), или удовольствие получает лишь один насильник.
   В России, как мы знаем, государство возникло значительно позже, чем в других странах, и потому трепет перед всесилием государства у русских развит меньше, чем у других народов. Иногда нас называют государственниками. Это верно отчасти. Мы не государственники, а вождисты [97 - Наш вождизм восходит к древнему почитанию отца как главу рода, ответственного за все, что с нами ни происходит. С тех пор и повелось по всякому поводу обращаться непосредственно к «вождю». Клевреты Ельцина быстро отбили у него охоту снисходить до нужд простых граждан: «Не царское это дело, Борис Николаевич». Вот Ельцин и решил, что «не царское это дело» вообще заниматься какими бы то ни было государственными делами и целиком сосредоточился на состоянии своего здоровья, благополучии своей семьи и поездках за рубеж для личных встреч со своими многочисленными «друзьями» и приятного времяпрепровождения. После отставки Ельцина место «отца народа» заступил Путин. Протек потолок в квартире – пишем в Москву: «Президент, помоги!» Ни за что ни про что обхамил, а то и вмазал по сопатке милиционер – строчим жалобу: «Владимир Владимирович, уйми самодура!» От привычки перекладывать свои заботы и проблемы на плечи других, вместо того, чтобы решать их самостоятельно (на что у нас нет никаких прав), мы, наверное, никогда уже не избавимся.]. Мы обожаем наших вождей, и нам в общем-то безразлична судьба России, сколько бы мы ни доказывали себе и миру обратное.
   Для нас государство – это не некая махина, давящая на нас всей тяжестью и не дающая свободно вздохнуть, а нечто хотя и бесконечно далекое, но все же родное, портретно узнаваемое, вроде Николая II, Ленина или Сталина, Брежнева, Андропова, Горбачева, Ельцина, Путина, Медведева… Или (не сочтите меня богохульником) Иисуса Христа. Христос с течением времени стал нам даже ближе, чем только что перечисленные вожди. С Ним, как известно из Евангелий, можно было запросто перекинуться парочкой-троечкой словечек о бренности существования и о вечном (что мы, русские, обожаем делать, хлебом нас не корми), попросить о помощи, как просят взаймы до получки сотенную, и не очень обидимся, если эта помощь не будет нам тотчас оказана. Да и Он не гнушался общества мытарей и грешниц, мог посидеть с ними, пропустить стаканчик-другой вина, вообще вел Себя как самый обыкновенный человек, никого не гнушаясь и ни перед кем не чванясь [98 - Этот симпатичный еврейский молодой человек, от Рождества Которого мы ведем летосчисление, был и остается самым русским изо всех существовавших когда-либо прежде и существующих ныне богов. Ну кто еще, кроме русского, может из-за какой-нибудь ерунды распалить себя до такой степени, что в сердцах скажет: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч» (Мф. 10:34), – а спустя всего ничего точно так же искренне утешит: «Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас…» (Мф. 11:28—29).].
   Легче всего, конечно, списать наши крайности на антироссиянина, – грубой ошибки мы не совершим. Вожди в лице царей, генсеков и президентов для нас то же, чем был для наших пращуров глава рода, – отцом, батей (царь-батюшка). Отца все любили, как и отец любил всех, верили, что уж он-то всех рассудит по справедливости (вспомним платоновское определение сути государства), никого зря не обидит и каждому воздаст поровну. Эта привычка во всем доверять отцу и надеяться исключительно на него как на главу рода, это убеждение, что уж он-то никого не оставит голодным и холодным, а поделится последним, что имеет, переродилась впоследствии в иждивенчество – еще одну особенность антироссиянина, который приучил нас жить в ожидании подачек, не проявляя о своем благополучии и благополучии ближних собственную инициативу. О чем просил князя Даниил Заточник, угодивший за вольнодумство в темницу? О прощении? Нет. Искал у него справедливости? Тоже нет (князь, как и отец, не может быть несправедливым). Просил понять его правду, а поняв – принять ее? Опять-таки нет (яйца кур не учат). В таком случае, зачем вообще понадобилось Даниилу Заточнику браться за перо? А вот зачем (вчитайтесь):
   «Княже мой, господине! Покажи мне лицо свое, ибо голос твой сладок и образ твой прекрасен; мед источают уста твои, и дар твой как плод райский.
   Когда веселишься за многими яствами, меня вспомни, хлеб сухой жующего; или когда пьешь сладкое питье, вспомни меня, теплую воду пьющего в незаветренном месте; когда же лежишь на мягкой постели под собольими одеялами, меня вспомни, под одним платком лежащего и от стужи оцепеневшего, и каплями дождевыми, как стрелами, до самого сердца пронзаемого.
   Да не будет сжата рука твоя, княже мой, господине, на подаяние бедным: ибо ни чашею моря не вычерпать, ни нашими просьбами твоего дома не истощить. Как невод не удерживает воды, а только рыб, так и ты, княже, не удерживай злата и серебра, а раздавай людям».
   Так написать мог только любящий сын отцу, а не бунтарь, обличающий князя и его присных за обиды, которые те причиняют людям. Читаешь послание Даниила, и чудится: вот простит его княже-господине, призовет за стол свой, поделится златом-серебром, уложит спать-отдыхать в мягкую постель под собольими одеялами – и всем-то бывший бунтарь окажется доволен, и забудет тотчас про бедных и сирых, за которых радеет, и будет славить князя не в одном только частном письме, а на весь мир. Неспроста ведь придумали наши меткие на словцо предки: чужая беда – смех, своя беда – грех… Однако ведь не о себе одном радел Даниил Заточник, не своих выгод искал, это ясно вытекает из всего духа его письма: его главную заботу составляли люди, шире – народ, плотью от плоти которого ощущал себя сидевший в остроге философ, почему и призывал князя не удерживать (т. е. не копить ради накопления), а делиться с простыми смертными золотом и серебром.
   Ну а зачем, по большому счету, золото народу, находящемуся в младенческом возрасте? Ему что золото, что серебро, что облысевшие беличьи шкурки – все едино, было бы на что обменять «отличный круглый хлеб, которого хватает сильному мужчине». Когда вы встречаете молодых мам, вывозящих младенцев на прогулку и ревниво оглядывающих другие коляски и наряды других малюток, сравнивая, какая из этих колясок лучше и не хуже ли других малюток экипирован ее младенец, – ясно же, как Божий день, что вопрос этот волнует исключительно молодых мам, а вовсе не их малюток.
   Ничем от этих малюток не отличались и наши предки в начале своего исторического пути. Ни сами они, ни старейшины родов не имели своей выделенной, закрепленной за ними собственности, и эта общность, нераздельность собственности, как мы помним из слов С. Соловьева, «служила самою крепкою связью для членов рода». Осознание крепости родовой связи настолько глубоко укоренилось в подсознании наших предков и на генетическом уровне передавалось из поколения в поколение, что русские и с возникновением государства продолжали смотреть на себя и своих князей, как на расширившийся род, во главе которого стоит все тот же отец, который уже по самому своему положению обязан заботиться обо всех членах рода.
   Наивная вера в то, что богатство, измеряемое золотом (=долларами с их сакраментальным девизом «In God we trust»), и есть главное условие благосостояния народа, – не находит ни в нашей, ни в мировой истории ни малейшего подтверждения. И доказательством тому речь одного из отцов-основателей демократии Перикла, с которой он обратился к гражданам Афин в бесконечно далеком от нас V веке до н. э.:
   «Наш государственный строй не подражает чужим учреждениям – мы скорее служим образцом для некоторых. Называется этот строй демократическим, потому что основывается на интересах не меньшинства, а большинства. По отношению к частным интересам законы наши предоставляют равные права всем. Что же касается политического значения, то каждый получает преимущество не потому, что его поддерживает та или иная партия, а в зависимости от собственной доблести. Равным образом ничтожность бедняка не лишает его возможности оказать услугу государству.
   Мы живем свободной политической жизнью и в повседневных отношениях не питаем недоверия друг к другу, не раздражаемся, если кто-нибудь поступает так, как ему хочется. В общественных же делах мы не нарушаем законов прежде всего из чувства страха перед ними.
   …Благодаря обширности нашего государства к нам стекается отовсюду решительно все, и мы можем с одинаковым удобством пользоваться как теми богатствами, которые производятся у нас здесь, так и теми, что производят другие народы.
   Мы любим красоту без прихотливости и мудрость без изнеженности. Мы пользуемся богатством для деятельности, а не для хвастовства, и признаваться в бедности у нас не постыдно; напротив, гораздо позорней не выбиваться из нее трудом. Одним и тем же лицам можно у нас заботиться о своих домашних делах и заниматься делами государственными. Только мы одни считаем человека, уклоняющегося от участия в государственной деятельности, не скромным, а пустым.
   Мы сами обсуждаем наши действия и стараемся правильно оценить их, не считая, что речи мешают делу. Больше вреда, по нашему мнению, бывает, если действовать без предварительного обсуждения. У других же, наоборот, неведение рождает отвагу, а размышление – нерешительность.
   Я утверждаю: наше государство – школа Эллады, и каждый в отдельности может у нас проявить себя полноценной и самостоятельной личностью в самых разнообразных видах деятельности».
   Такая демократия, такая свобода, такое понимание назначения богатства, наконец – такое понимание сути государства и стали причиной того, почему именно Древняя Греция явила миру не потерявшие и в наши дни образцы взлета человеческого духа, тягу к знаниям и непревзойденные шедевры во всех видах искусства. Да и сам Перикл вошел в историю не только как военный деятель и политик, но и как инициатор и руководитель строительства Парфенона, Пропилеев и Одеона. Трудно представить, сколько еще полезных дел успел бы сделать этот фантастически целеустремленный и работоспособный человек, если бы его не сразила в 39-летнем возрасте чума [99 - Периклу же принадлежат слова, которые в современной России звучат более чем актуально: «Я придерживаюсь того мнения, что благополучие целого государства, если оно идет по правильному пути, более выгодно для частных лиц, нежели благополучие отдельных граждан при упадке государства в его совокупности. Ведь если гражданин сам по себе благоденствует, между тем как общество разрушается, он все равно гибнет вместе с государством». (Не из-за страха ли погибнуть вместе с Россией современный отечественные нувориши держат свои капиталы за рубежом, заодно переселив туда свои семьи, а то и сами осевшие там?)].
   Перикл не единственный, кто искал и находит собственные пути в истории, что и дало ему право заявить: «Наш государственный строй не подражает чужим учреждениям – мы скорее служим образцом для некоторых», – хотя, строго говоря, у него и была возможность пригласить в Афины консультантов из других стран, более богатых золотом, чем его родина. Он, однако, этого не сделал, а поступил по-своему, почему мы восхищаемся достижениями Древней Греции и сегодня, а о такой стране, как Лидия, практически ничего не знаем, хотя известно, что ее последним царем был легендарный Крез, личное состояние которого превосходило совокупное достояние всех Средиземноморских держав древности вместе взятых. Это не персидский царь Кир II и его армия, а Крез, его ненасытная жадность разрушила древнюю Лидию, как, собственно, это и предсказал Крезу оракул в Дельфах. Ну да государств, возвысившихся благодаря золоту, сосредоточенному в руках немногих, в древнем мире было множество, и все они канули в небытие.
   Рюрик, по словам летописца, начал с того, что – прошу вашего особого внимания, читатель! – «раздая волости (т. е. земли, которые передаются во владение, во власть. – В. М.) мужем своим и города рубити». Обычно историки обращают внимание на вторую часть этого сообщения – «города рубити». С. Соловьев, например, по этому поводу пишет: «Так с Рюрика началась уже эта важная деятельность наших князей – построение городов, сосредоточение народонаселения». На эту же сторону дела обращает внимание и современный историк Владислав Даркевич в работе «Происхождение и развитие городов древней Руси (Х – ХIII вв.)»: «В городах исчезает поглощенность личности родом, ее статус не растворяется в статусе группы в той мере, как в варварском обществе. Уже в ранних городах Новгородско-Киевской Руси общество переживает состояние дезинтеграции». И далее: «Именно города предохранили Русь от гибельного изоляционизма… В урбанистической среде, особенно в крупнейших центрах, усваивались, сплавлялись, по-своему перерабатывались и осмысливались разнородные культурные элементы, что в сочетании с местными особенностями придавало древнерусской цивилизации неповторимое своеобразие».
   К оценке роли и значения городов в Древней Руси надо бы, по-моему, подходить в той последовательности, в какой они изложены в «Повести временных лет»: начинать не со строительства городов, а с раздачи Рюриком во владение своим мужам (суть – соотечественникам-варягам, вооруженной дружине) земель. Это, разумеется, не означает, что Рюрик объявил земли, розданные своим приближенным, их собственностью, а проживавшее на нем население изгнал. Как отмечалось в книге «Эволюция феодализма в России: социально-экономические проблемы», изданной еще в «застойные» годы, «князья Киевской Руси первоначально раздавали своим вассалам не земельные владения, а доходы с них» (курсив мой. – В. М.).
   Почему объявлению собственности на землю, как, впрочем, на любую другую недвижимость, предшествует присвоение доходов с них, понять нетрудно: в ту же землю, прежде чем она начнет давать стабильно высокие урожаи (что в условиях нашего сурового климата проблематично), необходимо вначале вложить средства, создать более или менее сносные условия для людей, живущих на ней, позаботиться о социальной инфраструктуре и лишь после всего этого думать об отдаче с этой земли. Иное дело доходы. Они позволяют сразу разбогатеть, переложив головную боль о способах достижения этого богатства на тех, кто своим трудом создает доходы, иначе говоря – прибыль.
   В новейшее время эту древнюю тактику быстрого обогащения, не затратив при этом ни копейки собственных средств, продемонстрировал Борис Березовский. В интервью английскому публицисту русского происхождения Павлу (Полу) Хлебникову в 1996 году он сказал: «Приватизация в России проходит три этапа. На первом этапе приватизируется прибыль. На втором этапе приватизируется собственность. На третьем этапе приватизируются долги» (курсив мой. – В. М.). Хлебников в книге «Крестный отец Кремля Борис Березовский, или История разграбления России» следующим образом прокомментировал это признание олигарха, который ничего нового по сравнению с Рюриком, начавшим колонизацию Руси с раздачи своим соплеменникам доходов с земли, не придумал: «Иными словами, чтобы контролировать предприятие, не было необходимости его покупать. Оно могло оставаться в руках государства. Надо было только ввести нужных людей в руководство и затем направить выручку компании по нужным каналам через своих посредников, то есть “приватизировать прибыль”, не тратя ни времени, ни денег на приватизацию самого предприятия».
   Очевидно, что при такой «приватизации», происходившей в 90-е годы в России в массовых масштабах, наша страна сразу лишилась средств к существованию, влезла в долги под непомерные проценты в международные валютные органы (которые тут же вернулись на Запад на частные счета новоявленных олигархов), людям перестали платить зарплату и пенсии, а следом за всем этим рухнули обобранные до последнего болтика предприятия. Потеряв какую бы то ни было привлекательность, они обесценились и были пущены с молотка за гроши (Анатолий Чубайс, этот главный приватизатор России, предлагал даже продавать такие обесценившиеся предприятия «за рубль»). Хлебников продолжает: «Березовский объяснил: первая стадия, приватизация прибыли, “приводила к разрушению предприятий” и “первоначальному накоплению капитала” посредниками. “А когда появились достаточные капиталы, то те люди, которые этими капиталами овладели, естественно, задумались: как эти капиталы использовать… Одни скупали собственность за рубежом, третьи поехали играть в Монте-Карло, а четвертые стали вкладывать эти деньги для приобретения этих разваливающихся предприятий”…» И все это, обратите внимание, читатель, происходило не только на глазах у изумленного народа, который Березовский держал за абсолютных Иванов, не помнящих родства (и тут он прав: мы не знаем и не хотим знать ни своих предков, ни собственной истории), но и при полном попустительстве властей (которые, как на грех, тоже имели весьма смутное представление о прошлом страны, которой взялись управлять). И пошло-поехало: экономике России был нанесен удар такой сокрушительной силы, какой не смогла нанести фашистская Германия всему Советскому Союзу.
   Начав с раздачи доходов с волостей, Рюрик приступил к строительству городов как укрепленных пунктов, за стенами которых вольготно чувствовали себя как раз те, кто составил первую военную и гражданскую администрацию новоявленного «вершителя судеб» нарождающейся Руси. Отсюда, из этих укрепленных городов, русы-варяги отправлялись в полюдье, отсюда же совершали дальние военные набеги в Византию, на Каспийское море и Закаспий. Наиболее дальновидные из наших предков сразу раскусили далеко идущие последствия «преобразовательной деятельности» Рюрика, и уже на следующий год после его призвания подняли восстание. В Первой Никоновской летописи читаем: «Того же лета (863 год) оскорбишася Новгородцы глаголюще, яко быти нам рабом и много зла всячески пострадати от Рюрика и от рода его. Того же лета уби Рюрик Вадима храброго и иных многих изби Новгородцев съветников его» [100 - К сожалению, до нас не дошло никаких других сведений о Вадиме, кроме этого упоминании об организованном им восстании в Новгороде. Предполагается, что Вадим было не имя отважного новгородца, а его прозвище; вадим, или водим в северных наречиях означало «проводник», «коновод».]. Однако, как мы любим повторять сегодня, оправдывая собственную безынициативность, «поезд уже ушел». В 882 году родственник и преемник Рюрика на княжеском троне Олег (сын Рюрика Игорь был еще слишком мал, чтобы самостоятельно управлять Русью) захватил Киев и, казнив Аскольда и Дира (мотивация казни была проста: «Вы не князья, не роду княжеского, а я роду княжеского»), после чего, утвердившись в Киеве, объявил этот город столицей – «матерью городам русским».
   Столица имеет перед другими городами то преимущество, что именно сюда стекается дань, как мы сказали бы сегодня – налоги «из провинций». И дань потекла. При этом от Олега не потребовались ни особые организаторские способности, ни дипломатические ухищрения, ни даже элементарные управленческие навыки. Он поинтересовался у жителей соседних с Киевом земель: «Кому даете дань?» Те отвечали: «Хазарам». «Не давайте хазарам, а давайте лучше мне», – повелел Олег вполне в духе зрелого рэкетира: вы мне мзду, я вам защиту. Так в довольно короткое весь северо-восток Европы, признавший над собой власть пришлых заморских правителей, оказался их данниками, и уже власть решала, сколько им взыскивать с подданных дани за то, что они оберегают их от наскоков других рэкетиров.
   Еще дальше пошел вступивший в пору зрелости Игорь. Под 946 годом «Повесть временных лет» сообщает следующую общеизвестную историю (напоминаю ее в популярном изложении): «Как пришла осень, то дружина стала говорить князю: “Отроки Свенельда [101 - Воевода Игоря, который, подобно другим варяжским «мужам», получив от Рюрика волость, имел собственные с нее доходы.] богаты оружием и платьем, а мы наги; пойдем, князь, с нами в дань: и ты добудешь, и мы!”. Послушался их Игорь, пошел за данью к древлянам, начал брать у них больше прежнего, делал им насилия, и дружина его также. Взявши дань, Игорь пошел в свой город; на дороге, подумав, сказал дружине: “Идите с данью домой, а я возвращусь, похожу еще”. Отпустив большую часть дружины домой, Игорь с небольшим числом ратников возвратился, чтобы набрать еще больше дани. Древляне, услыхав, что Игорь опять идет, начали думать с князем своим Малом: “Повадится волк к овцам, перетаскает все стадо, пока не убьют его; если не убьем Игоря, то всех нас разорит”. Порешивши так, они послали сказать Игорю: “Зачем идешь опять? Ведь ты взял всю дань”. Но Игорь не послушался их. Тогда древляне, вышедши из города Коростеня, убили Игоря и всех бывших с ним».
   Вдова Игоря княгиня Ольга жестоко отомстила древлянам за смерть мужа. Однако, чтобы не искушать судьбу впредь, она придумала новое учреждение (говоря современным языком, «институт правления») для обеспечения регулярного и безопасного для нее и ее прислужников сбора дани, которое назвала погостами (от «гость», «погостить»). В погостах сели ее наместники, которых местное население обязано было, сверх выплаты дани, еще и кормить, а в помощь этим наместникам приданы чиновники из числа местных жителей. В среде этих-то первых чиновников и возникло одно из самых страшных наследий прошлого, которое поныне процветает в России, – взяточничество.
   Все разговоры о том, будто чиновники потому берут взятки, что государство мало им платит, от лукавого. Во-первых, взяточничество в среде чиновников возникло прежде, чем возникло само государства (тут я должен согласиться с теорией американского ученого Чарльза Тилли, согласно которой «государство появляется путем институциализации рэкета», причем основным признаком государства становится «монопольные права на применение насилия с целью выколачивания налогов»). Во-вторых, расцвету взяточничества в немалой степени поспособствовал антироссиянин, который в этом конкретном случае нашел верного союзника в нашей ментальности, основанной на вековой неприязни русских друг к другу, а неприязнь эта, в свою очередь, выросла из нашего давнего уважения физической силы. На эти особенности нашей натуры обращали внимание и зарубежные, и отечественные писатели. Тот же Уинстон Черчилль говорил: «Больше всего русские восхищаются силой, и нет ничего, к чему бы они питали меньше уважения, чем к военной слабости». Николай Гаврилович Чернышевский писал: «Из всех качеств или привычек русского народа путешественники удивлялись более всего терпеливости русских людей в перенесении лишений всякого рода. Чувства и желудок их были уже привычны ко всему этому… Не говоря уже о частых голодных годах, и в обыкновенные годы нищета была страшная. Лишения, которым подвергался русский в старину, притупляли его чувства в перенесении физической боли, точно так же притупляли в нем и жалость к страданиям других. При всей врожденной доброте сердца, вообще русские были в старину народ безжалостный. Помочь ближнему и заставить его страдать было для них одинаково легко. Первое было внушением врожденного качества. Второе, гораздо сильнее и чаще выступавшее наружу, было ожесточением от скорби и лишений…» А вот что писал о русских посол Англии в России в XVI веке Джильс Флетчер: «У них хорошие умственные способности, однако нет тех средств, какие есть у других народов для развития их дарований воспитанием и наукой… Видя грубые и жестокие поступки с ними всех главных должностных лиц и других начальников, они так же бесчеловечно поступают друг с другом, особенно со своими подчиненными и низшими, так что самый низкий и убогий крестьянин… унижающийся и ползающий перед дворянином, как собака, и облизывающий пыль у ног его, делается несносным тираном, как скоро получает над кем-нибудь верх».
   Эта холопская покорность силе, это стремление доставить дополнительные страдания ближнему, эта холуйская готовность выслужиться перед начальством с тем, чтобы получить возможность унизить своих соплеменников еще больше, расцвели в нас пышным цветом задолго до того, как мы сформировались в народ, и развитию этих отвратительных свойств русской натуры в огромной степени поспособствовало нарождавшееся на Руси государство.
   Может показаться странным, что государство еще только складывалось, а наши предки уже не только в полной мере усвоили, что такое насилие, но и очень хорошо поняли, что такое страх, возникающий под воздействием этого насилия. Анализируя положение, сложившееся в среде наших предков еще до начала периода, который известен в истории как татаро-монгольское иго, митрополит Макарий, в миру Михаил Петрович Булгаков, академик Петербургской Академии наук и автор 12-томной «Истории русской церкви», писал: «Князья, бояре и другие лица, которых посылал великий князь своими наместниками в разные города и области, получали их не для управления только, но и для собственного “кормления”. Потому не столько заботились о том, чтобы творить суд и правду людям, сколько о том, чтобы от них нажиться… Дьяки, тиуны и многие другие мелкие чины, окружавшие наместников и бывшие исполнителями их распоряжений, в свою очередь, преследовали ту же цель собственного кормления; каждый заботился, как бы побольше себе приобресть, и горе было поселянам, когда в их села и деревни наезжали с своими требованиями эти представители власти! Суд был грозен и страшен: при производстве его допущены были законом правеж и пытки, а по окончании – разные виды смертной казни… И эта грозность суда еще более способствовала взяточничеству, которое и без того не знало меры».
   К этим горестным словам одного из благороднейших и совестливейших людей России нечего добавить.
   Так что же такое государство? Я не историк и не политик и потому не берусь дать определение этому понятию. Но для меня очевидно одно: государство – любое государство! – не только не способствует развитию человеческих качеств в человеке, но и делает все для того, чтобы уничтожить в человеке человека. Так думаю не я один. Вот что писал, например, немецкий композитор Рихард Вагнер в книге «Опера и драма»: «Государство… – сковывающая сила, которая наперед заставляет индивидуума поступать так, а не иначе. Государство сделалось воспитателем индивидуумов. Оно овладевает ими еще в утробе матери, предопределяя им неравные доли в средствах и социальной самостоятельности. Навязывая им свою мораль, оно лишает их непосредственности воззрения и, как своей собственностью, указывает, какое место они должны занять среди окружающих. Гражданин обязан своей индивидуальностью государству; это наперед предназначенное ему место, где его чисто человеческая индивидуальность уничтожается в смысле возможности действий и сводится к тому, что – самое большее – он может думать “про себя”…» И продолжал: «Гражданин не может сделать шага, который бы наперед не был оценен как долг или как проступок… Гражданин… не имеет права преступить пределы государства, которому принадлежит и его преступление. Только путем смерти он может перестать быть гражданином – тогда, когда перестает быть уже и человеком».
   Интересно в этом плане и рассуждение современного шведского публициста Юхана Эберга, которому, кажется, не пристало сетовать на свое государство, давным-давно предоставившее своим гражданам полную свободу действий как в выборе занятий по душе, так и в образе мыслей: «Государство окружает нас повсюду. Оно покрывает темной пленкой леса, города, деревни и саму жизнь, и, наверное, задача историка, художника, писателя не изобретать новый мотив, а соскоблить этот жирный нарост и увидеть, как на поверхности заиграют живые краски, сама жизнь».
   История (реальная история, а не изрытая ухабами) распорядилась так, что нашими первыми князьями стали выходцы из Швеции. Но вот судьбы наших народов, как и наша ментальность, сложились по-разному, в результате чего мы, соседи по занимаемой территории, оказались чуть ли не на противоположных полюсах планеты. Эберг продолжает: «Когда сегодняшний русский говорит, что “для того, чтобы изменилось наше общество, надо изменить весь наш менталитет, всю нашу духовную культуру”, швед часто воспринимает это как бессмысленную болтовню, как попытку превратить прошлое в будущее или просто уйти от ответственности за существующее положение дел. А когда швед начинает толковать о разрешении разных практических вопросов, об “удивительном чувстве, которое возникает от того, что ты пользуешься общей стиральной машиной вместе с другими двенадцатью жильцами дома, и при этом всё идет как надо, и все за собой убирают, и машину никто не крадет и не ломает” и тараторит об этом так, как будто это имеет важнейшее значение для человечества, русский воспринимает это как совершеннейшую нелепость».
   Пусть сравнения, которые сделал Юхан Эберг, очень уж заземлены, но в примерах, которые он привел, схвачена самая суть диаметрально разных подходов к тому, что считают ценностями шведы, а что мы, русские, что понимается под словом цивилизация, а что такое культура. Означает ли это, что наши пути никогда уже не пересекутся, и шведы, как одна из самых цивилизованных наций современного мира, уже «утопили» свою душу в «общей стиральной машине», сохранив лишь тело, а мы, русские, обречены вечно «бессмысленно болтать» о своей культуре, ментальности и обществе, и за этой болтовней рискуем пропустить момент, когда душе нашей представится случай (если, конечно, представится) обрести наконец тело? Нет, не означает. И потому я согласен с Ю. Эбергом в той части его рассуждений, где он, сравнив два наших народа и обнаружив между нами бездну несовпадений, тем не менее приходит к выводу: «И все же пути России и Швеции идут параллельно: они направлены вспять, к тому, что мы считаем своим домом, своим местом на Земле, своей историей».
   Вспять – сказано неплохо. Как же иначе понять, что мы считаем своим домом, своим местом на Земле, своей историей? Да и мыслимое ли это дело – полагать, будто люди, народы и государства могут существовать и развиваться вне истории? В таком случае мы имели бы дело не с людьми, народами и государствами, а некими зомби, лишенными памяти, манкуртами, утратившими способность руководствоваться даже врожденными инстинктами.

Глава 9
Страх

   Религия – а вместе с религией и человек, – началась с возникновения в сознании людей понятия, началась с Логоса, с идеи единства микро и макромира, единства Вселенной. С появлением собственности, а вместе с собственностью и власти, религия стала дробиться на множество «подрелигий» – каждая во главе со своими богами, ответственными «за свой участок». С возникновением государства как высшего выражения власти начинается следующий этап развития религии, тяготеющей к абсолютизму. В изменившихся исторических условиях эта религия возвратилась с изначальному монотеизму, но уже на качественно ином уровне, – веры в единого всемогущего Бога, Которого представляет (а на первых порах и замещает) на земле царь. С этого момента единственным аргументом в пользу существования единого Бога становится не идея всеобщей гармонии во Вселенной, а – страх. Сказано: «Начало мудрости – страх Господень» (Пс. 110—10), а Господа Бога на земле представляют его помазанники – царь, генеральный секретарь, президент, которые и внушают своим подданым азы премудрости посредством страха.
   И иудаизм, и возникшие на его основе христианство и ислам (буддизм в этом отношении составляет исключение) основаны на страхе, на неминуемости самой суровой кары за малейшее отступление от признания за Богом и Его наместником (помазанником) на земле абсолютной власти, которой обыкновенные смертные обязаны беспрекословно подчиняться (отсюда идея наказания за попытку познания сути добра и зла, уравнивающего, как об этом сказано в Библии, человека с богами, за которым неминуемо последует следующий шаг – обретение человеком бессмертия [102 - Библия не отрицает того факта, что наряду с Богом евреев существуют другие бессмертные боги, обладающие не меньшей мудростью, чем Он. См. в этой связи два фрагмента из Библии: «Знает Бог, что в день, в который вы вкусите (плодов дерева, которое среди рая), откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло» (Быт. 3:5). И второй фрагмент: «И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один из Нас (т. е. всех других богов. – В. М.), зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно» (Быт. 3:22).]).
   Такова в самом общем виде связь между религией и государством. Из этого, однако, не следует, что государство представляет собой или только орган насилия, целью которого является поддержание в обществе чувства постоянного страха, или только организованную группу людей, присвоившей себе божественные функции и принуждающей население содержать ее за счет обязательных жертвоприношений («Пусть не являются пред лице Мое с пустыми руками», – повелел Господь народу Своему, см. Исх. 23:15, поставив тем самым человека в крайне затруднительное положение: «С чем предстать мне пред Господом, преклониться пред Богом Небесным? Предстать ли пред Ним со всесожжениями, с тельцами однолетними? Но можно ли угодить Господу тысячами овнов или неисчетными потоками елея? Разве дам Ему первенца моего за преступление мое и плод чрева моего – за грех души моей?», см. Мих. 6:6-7). В первом случае – государство как орган насилия – мы не получим ничего, кроме «инкубатора», в котором вызревают революции, во втором – государство как банду рэкетиров, которая присваивает себе функции «крыши».
   Государство в современном виде включает в себя массу компонентов, которые необходимо учитывать, чтобы понять механизм его действия, в том числе такой, как поведенческие инстинкты людей. Это особенно важно помнить нам, русским, поскольку мы, в отличие от других народов, больше доверяем своим чувствам и интуиции, чем трезвой оценке реально складывающейся ситуации. Петр Чаадаев имел все основания сказать о нас: «Так как мы воспринимаем всегда лишь готовые идеи, то в нашем мозгу не образуются те неизгладимые борозды, которые последовательное развитие проводит в умах и которые составляют их силу. Мы растем, но не созреваем; движемся вперед, но по кривой линии, то есть по такой, которая не ведет к цели».
   Наполеон как-то заметил, что основу поведения людей составляют страх и интерес. Они подобны сообщающимся сосудам: больше страха – меньше интереса, меньше страха – больше интереса. В человеческих сообществах наблюдается то же самое. Это дало повод датскому философу Сёрену Кьеркегору разработать целую теорию, согласно которой человек подвержен воздействию на него не только обычного страха-боязни, знакомого всем животным, но еще и особого вида страха-тоски перед ничто, который неведом никаким другим животным и который преемники Кьеркегора – немецкий философ Мартин Хайдеггер, французский философ и писатель Жан Поль Сартр и основоположник современного неофрейдизма Эрих Фромм истолковывали как страх человека перед самим собой, перед своими возможностями и свободой, страх как форму подавления своих невоплощенных желаний и, наконец, страх как всеобщее состояние, связанное с иррациональным состоянием общества, которое не видит перед собой никаких других целей, кроме все возрастающего потребления. Потому-то, по мнению этих философов, страх, охвативший большинство членов общества, перерастает во всеобщий невроз, что мы в полной мере испытываем сегодня на себе [103 - На языке психологов такое состояние души называется депривацией, или расхождением между ожиданиями человека и возможностями реализовать эти ожидания. Депривация, к слову сказать, лежит в основе многих агрессивных поступков людей, начиная с немотивированного поведения стихийно образовавшейся толпы (напр., во время проведения спортивных состязаний), и кончая революциями; французский историк и политический деятельно XIX в. Алексис Токвиль считал, что именно депривация, а не чрезмерное обнищание масс, толкнула парижан на штурм Бастилии.].
   По Фромму, страх возникает там и тогда, где и когда появляется необходимость выбора между свободой и собственностью, и вводит даже целую градацию страхов, которым оказываются подвержены люди: страх накопительский, страх эксплуататорский, страх пассивный, даже страх рыночный. «Свобода человека, – писал он, – ограничена в той степени, в которой он привязан к собственности, к работе и, наконец, к своему “я”». Отсюда проистекает знаменитый постулат Фромма: «Цель человека быть многим, а не обладать многим» [104 - Сам Фромм, впрочем, считал, что определение это принадлежит не ему, а Марксу, который называл роскошь таким же пороком, как и нищету.].
   С точки зрения быть или обладать [105 - Чаще вместо слова обладать Фромм употребляет термин иметь.] Фромм рассматривает решительно все стороны жизни человека – от любви между мужчиной и женщиной и до власти, которая лежит в основе любого государства – от самого примитивного и до современного постиндустриального. «Слово “власть”, – пишет он, – достаточно широкий термин и имеет два совершенно различных значения: власть может быть либо “рациональной”, либо “иррациональной”. Рациональная власть основана на компетентности; такая власть способствует росту человека, который на нее опирается. Иррациональная власть зиждется на силе и служит для эксплуатации того, кто ей подчиняется».
   В соответствии с тем, какой принцип избирает власть в качестве основы для своей деятельности – быть или иметь, – Фромм говорит не только о власти рациональной и иррациональной, компетентной и некомпетентной, но и о власти справедливой и несправедливой. В таком подходе к оценке власти, а через власть к государству, Фромм не одинок: мы помним, что уже Платон называл государством лишь такую организацию общества, которая опирается на справедливость. Во всех остальных случаях, по Платону, государство лишается права называться государством, а стало быть – и властью. Но и Платон не стал в этом отношении первооткрывателем темы власть = справедливость. В Библии можно найти едва ли не самый древний из дошедших до нас пример из этой области. Напомню его.
   Евреи, выведенные Моисеем из Египта, в течение сорока лет бродили по пустыне, часто испытывая нужду в самом необходимом, прежде всего в еде. Наконец, наступил момент, когда терпение их иссякло. «И возроптало все общество Израилевых на Моисея и Аарона в пустыне. И сказали им сыны Израилевы: о, если бы мы умерли от руки Господней в земле Египетской, когда мы сидели у котлов с мясом, когда мы ели хлеб досыта! ибо вывели вы нас в эту пустыню, чтобы собрание это уморить голодом…» (Исх. 16:2-3).
   Спросим себя, читатель: как бы в этой достаточно типичной ситуации назревающего бунта поступил на месте Моисея и стоящего за ним и над ним Бога любой из известных нам правителей будь то прошлого или настоящего? Скорей всего, выявил бы зачинщиков бунта и строго наказал их, а остальным пригрозил новыми испытаниями, если те не уймутся. А как повел себя Бог? Он сказал Моисею: «Я одождю вам хлеба с неба; и пусть народ выходит и собирает ежедневно, сколько нужно на день…» (Исх. 16:4). И продолжил: «Вечером будете есть мясо (пролетающих перепелов. – В. М.), а поутру насытитесь хлебом, и узнаете, что Я Господь, Бог ваш» (Исх. 16:12).
   А теперь, читатель, послушаем комментарий к этой известной библейской истории Эриха Фромма – «абстрактного гуманиста», как называли его в советские времена: «Здесь впервые сформулирован принцип, который стал широко известным благодаря Марксу: каждому – по его потребностям. Право быть сытым устанавливалось без каких-либо ограничений. Бог выступает здесь в роли кормящей матери, питающей детей своих. И детям ее не нужно ничего достигать, чтобы иметь право быть накормленными».
   Конечно, было бы в высшей степени абсурдным требовать от власти, чтобы она кормила свой народ, как было бы абсурдным требовать от народа, чтобы он перед каждым приемом пищи доказывал своей власти, что он лоялен к ней и признает одну лишь ее. В конце концов, любая власть хотя и от Бога, но она не может занять место Бога, поскольку сама под Ним ходит. Вместе с тем любая власть – и нынешняя российская власть не исключение – лишь тогда вправе называться властью, когда создает народу, которым управляет, условия, при которых люди сами в состоянии себя прокормить, одеться и обуться, возвести крышу над головой и обогреть свои жилища, не испрашивая на то у многочисленных чиновников, которыми власть окружила себя, особого дозволения и платя им за это дозволение, помимо обязательных налогов, еще и взятки. В противном случае ни о какой власти и, стало быть, государстве не может идти речи; разоренный и голодный народ не нуждается ни во власти, ни в государстве, – это власти и государству необходим какой-никакой народ, чтобы было за чей счет кормиться и одеваться и вести весьма безбедный образ жизни [106 - В 2007 г. сумма, выделенная на содержание Мосгордумы, составила 781 млн.141 тыс. руб., или, другими словами, каждый из 35-и депутатов столицы обошелся казне в 22,5 млн. руб. Разъяснение, данное по этому поводу спикером Мосгордумы Владимиром Платоновым, выглядит по меньшей мере циничным: «Для того чтобы определить, во сколько обходится депутат, надо делить смету расходов думы не на число депутатов, а на количество москвичей, для которых пишутся законы, то есть на 10 миллионов. Там… выходит совсем другая сумма – депутат будет “стоить”, кажется, около 74—75 рублей в год с человека». Ничуть не дешевле, чем депутаты Мосгордумы, обходится бюджету России и каждый из 450-и депутатов Госдумы.].
   Каждый человек – а русский особенно – так уж устроен от рождения, что ему не нужно больше, чем необходимо для нормального существования. Единственное, в чем он нуждается в полной мере, так это в справедливости, скажу определеннее – в социальной справедливости. Но вот как раз справедливости и наши предки, да и мы, грешные, никогда от своих властей не видели на протяжении всей русской истории. Место справедливости в нашей жизни прочно занял страх. И не тот иррациональный страх перед ничто, о котором говорил Кьеркегор, не страх перед самими собой, своими возможностями и свободой, как полагали Хайдеггер и Сартр, тем более не страх перед накопительством и рынком, которые как были неведомы нам, так и остаются тайной за семью печатями, – а самый обыкновенный животный страх-боязнь за свою жизнь, за жизнь своих сыновей, которых призывают в армию, где царит дедовщина, страх за дочерей, которые, оказавшись на родине без образования и работы, едут за рубеж зарабатывать на хлеб насущный продажей своего тела, страх за жизнь стариков, пенсии которых едва хватает на оплату жилищно-коммунальных услуг, не говоря уже о необходимости приобретать беспрестанно дорожающие лекарства и продукты первой необходимости, страх перед тем, что нас в любую минуту могут оставить без света и тепла, короче – один огромный страх за всех и за всё.
   Страх – это почва, на которой произрастает рабство. Мы и превратились в рабов. В самом точном и полном значении этого слова. В рабов обстоятельств, в рабов власти, в рабов своих ожиданий, которым никогда не суждено сбыться. Не станем обольщаться: у людей на Западе тоже есть свои проблемы, и они предъявляют претензии к своим властям, – доказательством тому служит рассуждение шведа Юхана Эберга о государстве как о «жирном наросте», покрывшем «темной пленкой леса, города, деревни и саму жизнь». Еще более определенно писал на эту же тему Эрих Фромм, обращаясь прежде всего к американцам: «Сегодня никчемная, ограниченная потреблением жизнь – удел всего среднего класса, представители которого не обладают ни экономической, ни политической властью и в крайне слабой степени ощущают личную ответственность за что бы то ни было. В западном мире бóльшая часть населения изведала радости и счастье потребления, и множатся ряды тех, кто вкусил этих благ, но так и не получил удовлетворения. Люди начинают понимать, что обладание многим не делает счастливым… Старая иллюзия сохранила свою привлекательность только в глазах тех, чья жизнь лишена буржуазной роскоши – это относится к мелкой буржуазии Запада и к большинству “социалистических” стран [107 - Книга Э. Фромма «Иметь или быть?» была написана в 1976 г. и издана на русском языке в 1990 г., когда автора уже не было в живых; Фромм считал, что общественный и государственный строй, существовавший в то время в СССР и в странах Восточной Европы, ничего общего не имел с тем общественным устройством, о котором писал Маркс, и потому заключил слово социалистических в кавычки.]. В самом деле, нигде буржуазная надежда на “счастье через потребление” не является столь живучей, как в тех странах, которые все еще не достигли осуществления этой буржуазной мечты…» И подытожил все современные ему «проблемы», испытываемые людьми на Западе, в одном пассаже: «Алчность и зависть столь живучи вовсе не из-за своей врожденной силы, а потому, что человеку трудно противостоять давлению со стороны общества, трудно не стать волком среди волков. Стоит изменить социальный климат, изменить систему ценностей – как хороших, так и плохих, – и переход от эгоизма к альтруизму будет не так уж труден».
   Даже беглое сопоставление проблем, которые испытывают сегодня американцы и западноевропейцы, с проблемами, которые испытываем мы, русские, показывает, что проблемы эти отстоят друг от друга, как небо от земли. Нам, живущим в условиях вечного животного страха-боязни перед всем, что ни происходит вокруг нас и внутри нас, впору озадачиться совсем не теми проблемами, которые волнуют жителей Запада, а совсем другими. Такой, например: чем принципиально новым отличается понятие государство от понятий стая или стадо? Вот сформулируешь эдакий простецкий вопрос и почешешь в затылке: да, в сущности, ничем. Кроме, пожалуй, одного: животные одного вида, объединенные в стаю или стадо, не уничтожают своих сородичей, а человек уничтожает. Разница явно не в нашу пользу. Не в нашу пользу и отношение к естественным законам, по которым организуется жизнь в стае-стаде, с одной стороны, и в человеческом обществе, с другой. В мире животных действует один универсальный закон, который известен как закон джунглей. Этого закона оказалось достаточно, чтобы объяснить все поведенческие инстинкты и разделение «ролей» в живой природе. Человек не животное, но и ему для нормальной жизнедеятельности за глаза хватило бы десяти заповедей, сформулированных в Библии. Беда, однако, в том, что и это небольшое число заповедей человек нарушал и нарушает, а уж если говорить об антироссиянине, то он испытывает наслаждение от того, что попирает эти заповеди. Сказано «почитай отца твоего и мать твою» (Исх. 20:12), а человек не почитает. Сказано «не убивай» (Исх. 20:13), а он убивает. Сказано «не прелюбодействуй» (Исх. 20:14), а он прелюбодействует. Сказано «не кради» (Исх. 20:15), а он крадет, да с каким размахом крадет! Впрочем, по части воровства антироссиян в сравнении с олигархами выглядит сущим пацаном-недоумком. Соответственно нам и воздается. Ворами в нашей матушке-России объявляются те, кто спер ведро картошки с чужого огорода или курицу у соседа, за что их и отправляют «сушиться» на нары; олигарх, присвоивший завод или фабрику, целые отрасли производства не считается вором, – он становится уважаемым членом общества, работодателем, как теперь принято называть новых хозяев жизни, суть благодетелем нашим. О том, к каким пагубным последствиям приводит отчуждение человека от его права на труд и передача этого права работодателю-собственнику, можно убедиться на следующем примере.
   Человек единственное изо всех существ на Земле, которому ведомы понятия добро и зло – основные нравственные категории, на которых зиждется культура. Я подчеркиваю: культура, а не цивилизация. Культура – это совокупность человеческих, нравственно-этических качеств, тогда как цивилизация – набор способов для удовлетворения биологических потребностей людей, объединенных в общество-стадо, где власть принадлежит сильному. Американский экономист и социолог Торстейн Веблен избегал употреблять слово цивилизация применительно к обществу и заменял его собирательным понятием культура. «На любом из известных этапов развития культуры, – писал он, – такие качества, как добродушие, справедливость и сочувствие ко всем людям, не способствуют существенным образом жизни индивида. Обладание ими, может быть, и служит защитой от нелюбезного обращения со стороны большинства людей, идеал которых настоятельно требует наличия в обыкновенном человеке малой толики таких компонентов; но, если не считать такого косвенного, непозитивного следствия одаренности этими качествами, оказывается, что чем меньше их у индивида, тем ему легче живется в условиях соперничества. Необремененность сомнением, сочувствием, честностью и уважением к жизни других людей, можно сказать, в довольно широких пределах способствует преуспеванию индивида в условиях денежной культуры. Во все времена люди, добившиеся очень большого успеха, относились обычно к этому типу – речь, конечно, идет об успехе, выражавшемся в богатстве или власти. Что же касается честности, то она лишь в ограниченных пределах, да и то только в некоем пиквикианском смысле, является лучшей политикой».
   Перед цивилизацией стоят совсем не те задачи, какие ставит перед собой культура. Цель цивилизации – обеспечить человеку условия для биологического существования без малейшего намека не только на нравственность, но и на гармонию, поскольку гармония не имеет стоимостного выражения [108 - В пер. с греч. слово harmonia означает «связь», «стройность», «соразмерность» и впервые было употреблено в значении «гармония сфер», или «музыка сфер». Впоследствии это понятие вошло в широкий круг наших представлений о «космической музыке», которая не обязательно связана с астрономией, а звучит в душе человека; это обстоятельство позволила Иммануилу Канту сказать о двух непостижимых разумом, хотя и взаимосвязанных явлениях: звездным небом над нами и нравственным законом внутри нас.]. А так как условия для биологического существования невозможно предоставить всем людям в равной мере по определению (цивилизация, напомню, опирается на собственность, опирается на власть и силу), законы изначально ставят людей в неравное положение и стремятся закрепить это неравенство на возможно более долгий срок. В этом отношении законы, принимаемые в любом цивилизованном обществе, призваны, во-первых, вытравить из человека человеческие качества, основу которых составляет любовь во всем богатстве ее проявлений (в том числе, между прочим, и к государству тоже, однако по меньшей мере идиотски выглядел бы «закон о любви к государству», если бы такой закон пришло кому-нибудь в голову принять), во-вторых, придать всем звеньям цепи цивилизации максимально высокую прочность, и, наконец, в-третьих, вселить в души людей страх перед неотвратимостью наказания за нарушение этих самых законов. Не будет преувеличением сказать, что все законы, которые разрабатываются и принимаются исполнительными и представительными органами власти как на федеральном, так и на местных уровнях, можно свести к формуле: кто не с нами, тот против нас. Ну а, как известно, кто «против нас», тот подлежит или уничтожению, или, в лучшем случае, изоляции от общества. В этом отношении цивилизация опять же опирается на законы, которые, впрочем, сама же и игнорирует. Покажу это на простом примере.
   Вы не задумывались, читатель, почему ряд статей Конституции, принятой в 1993 году, не действует? Это само по себе странно, потому что Конституция есть не что иное, как Основной закон, который обязаны соблюдать все граждане страны вне зависимости от их социального статуса и занимаемой должности. Нам же на наш недоуменный вопрос отвечают: не действует потому, что не приняты соответствующие федеральные законы. Это вдвойне странно: федеральные законы не могут корректировать, направлять и, тем более, исправлять Основной закон. Но тут выставляется вовсе уж несуразный аргумент: для того, чтобы принять федеральный закон, который «разрешит» (или расконсервирует?) соответствующие статьи Конституции, нужны деньги, но вот как раз денег-то в стране на разработку и принятие соответствующих законов нет.
   Таким образом, все разговоры о необходимости соблюдать законы, о том, что законы эти обязательны для всех, что, наконец, в России должна быть установлена «диктатура закона» (определение В. В. Путина), – на самом деле пустая болтовня. Деньги – вот что главней всего самого главного, те самые бумажки с надписью «In God we trust» на лицевой стороне и «Novus ordo saeclorum» на оборотной стороне, которые и правят миром, а вовсе не законы и конституции. Круг, таким образом, замыкается: мы возвращаемся к исходным началам любой цивилизации – собственности и ее эквиваленту деньгам. В этой связи цивилизованное человечество недалеко ушло от «братьев наших меньших», которых вряд ли кто-нибудь назовет «цивилизованными существами». В книге Сергея Валянского и Дмитрия Калюжного «Путь на Восток, или Без вести пропавшие во времени» приведен любопытный пример, доказывающий, что стремление к обладанию собственностью есть не что иное, как атавизм, доставшийся нам в наследство от животных. Цитирую:
   «Животным знакомы шесть форм присвоения чужого:
   – захват и удержание источника блага (дерева с плодами, источника воды и так далее);
   – грабеж с использованием силы;
   – взимание “дани”, то есть отнятие добра у слабого с одновременным подтверждением своего господствующего положения;
   – тайное похищение (особенно развито у обезьян);
   – попрошайничество;
   – обмен, причем как правило жульнический (дать не то, захватить оба предмета и тому подобное).
   Однажды ученые обнаружили, – продолжают авторы, – что обезьяны изредка раздают излишки своего добра другим, слабым обезьянам. Что это? Неужели благотворительность?! При более внимательном изучении оказалось, что делятся они тем, что из-за бродячего образа жизни не желают таскать сами. По мере же необходимости они проводят новую “приватизацию”, отнимая отданное ранее и подтверждая тем самым свое более высокое положение в стае». И далее: «Был проведен такой эксперимент. Обезьян научили качать рычаг и за выполнение задания давали жетон. Опустив его в автомат, обезьяна могла “купить” еду, выставленную в витрине. Очень быстро все члены стаи самостоятельно поделились на три группы. Первая – “рабочие”, которые своим трудом зарабатывали жетоны; некоторые их копили, а некоторые проедали сразу. Вторая – попрошайки, которые клянчили жетоны у тех, у кого они есть. Наконец, третья группа – грабители, которые силой отнимали заработанное другими. Причем они сообразили, что выгоднее отнимать не уже купленную еду, а именно жетоны, потому что их удобно прятать за щекой и тратить в удобное время. Тогда обе команды “рабочих”, копивших жетоны и проедавших их, слились в одну команду проедающих. Копить перестали».
   Опыт с обезьянами показал, что они быстро усваивают назначение жетонов, выдаваемых им в качестве денег, – дело это, как говорится, нехитрое, – и превращаются в потребителей, или некое усредненное сообщество («средний класс», представляющийся идеалом нашим нынешним руководителям). Но вот почему-то ни одному ученому так и не удалось научить обезьян молиться. И, полагаю, не удастся.
   Страх принадлежит к числу самых сильных чувств, которое человек не может в себе преодолеть одним лишь усилием воли. Мы, русские, не составляем в этом отношении исключения, хотя страх, издревле поселившийся в нас, отличен от страха, тревожащего жителей других стран, прежде всего своим сходством с животным страхом-боязнью и потому окрашен в особые, русские тона. Это, однако, не мешало нашим предкам бережно обращаться с женщинами, как бережно обращаются в природе самцы одного вида со своими самками (самцы могут биться между собой за право обладания самками; самки не делают этого никогда). И хотя во главе славянских родов стояли, как у многих других младенческих народов, уже мужчины, засевшее в подсознании наших предков уважительное отношение к женщине, как к Великой Матери, дарующей новую жизнь, долго еще давало о себе знать. «Что касается положения славянской женщины, – читаем у С. Соловьева, – то девушки, как видно, пользовались полною свободою: летописец говорит, что они сходились с молодыми людьми чужих родов на игрищах, имели возможность совещаться с ними для бегства» (курсив мой. – В. М.). Оттого-то, продолжает историк, у народа первобытного, каким, собственно, и оставались наши предки вплоть до принятия христианства, «мы не встретим никаких определений, которые осуждали бы женщину на вечное унижение и ничтожество, которые не позволяли бы ей выказывать свою силу умственную, иногда и физическую, приобретать посредством этой силы уважение и влияние». И такое взаимоотношение между полами прямо вытекало из древних религиозных представлений наших предков, отчего, говоря словами другого русского историка конца XIX – начала ХХ веков Дмитрия Иловайского, «религиозное чувство Славянорусов, способное к сильным порывам, не отличалось вообще мрачным и угрюмым настроением».
   Что касается силы, будь то сила умственная или физическая, то она была у наших предков в особой чести. Прежде всего это касалось силы физической. Да в первобытных условиях жизни, когда каждый старейшина отстаивал интересы своего рода и ни один род не находил общего языка с другим, когда, как писал этнограф, академик Петербургской Академии наук Сергей Васильевич Максимов, «русские люди редко кончали споры без драк врукопашную, стена на стену», – одна только физическая сила и была самым веским аргументом в разрешении любых противоречий. Ну а когда право силы превращается в высшее право, нравы наших предков получили новое направление, последствия чего мы ощущаем на себе поныне.
   Физическая сила и окружающая природа – вот два условия, с которыми наши предки не могли не считаться и которые послужили дополнительным стимулом формирования в нас антироссиянина. Обратимся в этой связи к авторитету Василия Осиповича Ключевского – одного из крупнейших и добросовестнейших русских историков позапрошлого века:
   «Народные приметы великоросса своенравны, как своенравна отразившаяся в них природа Великороссии. Она часто смеется над самыми осторожными расчетами великоросса; своенравие климата и почвы обманывает самые скромные его ожидания, и, привыкнув к этим обманам, расчетливый великоросс любит подчас, очертя голову, выбрать самое что ни на есть безнадежное и нерасчетливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великоросский авось.
   В одном уверен великоросс – что надобно дорожить ясным летним рабочим днем, что природа отпускает ему мало удобного времени для земледельческого труда и что короткое великорусское лето умеет еще укорачиваться безвременным нежданным ненастьем. Это заставляет великоросского крестьянина спешить, усиленно работать, чтобы сделать много в короткое время и впору убраться с поля, а затем оставаться без дела осень и зиму. Так великоросс приучался к чрезмерному кратковременному напряжению своих сил, привыкая работать скоро, лихорадочно и споро, а потом отдыхать в протяжение вынужденного осеннего и зимнего безделья. Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, какое может развить великоросс; но и нигде в Европе, кажется, не найдем такой непривычки к ровному, умеренному и размеренному, постоянному труду, как в той же Великороссии».
   И вот еще одна важная для темы нашей книги мысль В. Ключевского: «Невозможность рассчитать наперед, заранее сообщить план действий и прямо идти к намеченной цели заметно отразились на складе ума великоросса, на манере его мышления. Житейские неровности и случайности приучили его больше обсуждать пройденный путь, чем соображать дальнейший, больше оглядываться назад, чем заглядывать вперед. В борьбе с нежданными метелями и оттепелями, с неопределенными августовскими морозами и январской слякотью он стал больше осмотрителен, чем предусмотрителен, выучился больше замечать следствия, чем ставить цели… Это умение и есть то, что мы называем задним умом. Но задний ум не то же, что задняя мысль. Своей привычкой колебаться и лавировать между неровностями пути и случайностями жизни великоросс часто производит впечатление непрямоты, неискренности. Великоросс часто думает надвое, и это кажется двоедушием. Он всегда идет к прямой цели, хотя часто и недостаточно обдуманной, но идет, оглядываясь по сторонам, и потому походка его кажется уклончивой и колеблющейся. Ведь “лбом стены не прошибешь” и “только вороны летают прямо” – говорят великорусские пословицы. Природа и судьба вели великоросса так, что приучили его выходить на прямую дорогу окольными путями. Великоросс мыслит и действует, как ходит. Кажется, что можно придумать кривее и извилистее великорусского проселка! Точно змея проползла. А попробуйте пройти прямее: только проплутаете и выйдете на ту же извилистую тропу».
   В этой зарисовке угадана живая слитность русского человека с природой, которой могут похвастать немногие жители Запада (да и Востока), где эта связь более искусственная: природа там служит скорее местом отдыха от суеты повседневных дел, чем местом работы (потому-то состоятельные люди на Западе – да и современные российские нувориши – предпочитают жить не в городах, задыхающихся от смога, а за городом). Иное дело русский человек, исповедующий принцип тургеневского Базарова: «Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник» (это в равной степени относится не только к крестьянам, но и к горожанам, имеющим дачи, где они не столько отдыхают, сколько вкалывают до седьмого пота). В естественной среде обитания наши предки научились чувствовать себя уверенней, чем в сообществе себе подобных, здесь присущий всем живым существам страх-боязнь не перерастает в непонятный нашему брату страх-тоску, тревожащий человека западной культуры и западной цивилизации.
   Бросающееся в глаза несходство русских с другими народами породило массу мифов о «загадочности русской души», да и России в целом. Уинстон Черчилль, например, называл Россию «загадкой, упакованной в тайну, спрятанную в непостижимость». А такой знаток человеческой психики, как Зигмунд Фрейд, утверждал: «Русская душа отважилась сделать вывод, что грех – необходимая ступенька к наслаждению всем блаженством от божественной милости, то есть в принципе богоугодное дело».
   Эта особенность наших предков «грешить», тут же «каяться» в содеянном и снова пускаться во все тяжкие стала неотъемлемой частью русского национального характера, причиняя нам же массу страданий и заставляя страдать наших ближних.
   «Жажда страдания» – прямое следствие страха, внушенного нашим предкам со времени призвания Рюрика и его расправы с Вадимом, вздумавшим «качать права» власти.

Глава 10
Между лесом и степью

   Нелепо связывать дату рождения государства (любого государства, включая Россию) со временем приглашения во власть одного человека. Будь это так, единственным разумным и исчерпывающим объяснением сути государства стали бы слова Людовика XIV: «Государство – это я». Тогда в нашем случае лишились бы смысла все гадания по поводу того, кем по происхождению был приглашенный (призванный, без спросу явившийся, силой подчинивший себе наших предков) во власть человек, как лишились бы смысла споры между норманнистами и антинорманнистами по поводу национальной принадлежности Рюрика (как будто наш соотечественник, окажись он на месте Рюрика, не мог быть мерзавцем и самодуром).
   Но ведь такое государство, как Древняя Русь, в нашей истории было? Было. Когда и как оно возникло и какое событие следует принять за дату его рождения?
   В этом вопросе современные историки расходятся во мнении и начинают спорить друг с другом ничуть не менее жарко, чем спорили некогда норманнисты с антинорманнистами.
   Так, уже упоминавшийся нами историк Игорь Данилевский считает: «О государстве в полном смысле этого слова речь может идти с того момента, когда не только князь, но и его наместники стали спокойно собирать дань с той или иной территории. А еще точнее – с того момента, когда князь перестал ездить в полюдье» (курсив автора. – В. М.). Но разве княгиня Ольга, жестоко расправившись с древлянами за смерть своего мужа и учредив погосты для сбора дани, не стала первой, кто перестал ездить в полюдье, передоверив это дело своим наместникам? Считать ли ее основательницей Древней Руси?
   Можно предположить, что государство стало вырисовыватся с учреждения на Руси народных собраний в виде вече, возникших в том же Х веке, что и погосты. Но и они, достигнув ко второй половине XI – началу XII веков определенной самостоятельности в решении вопросов приглашения и изгнания князей, распределения земель, объявления войны и мира и т. д., – так и не стали представительным органом власти, выродившись в институт, который придавал решениям верховной власти вид законов, обязательных к исполнению (как придает вид законов всем решениям верховной власти нынешняя Государственная дума).
   Историк и археолог Валерий Янин вообще считает, что вече Новгорода Великого представляло собой «искусственное образование», объединявшее «лишь крупнейших феодалов и не было народным собранием, а собранием класса, стоящего у власти».
   Историк Михаил Свердлов, который также считает, что вече не стали народными собраниями, обходит вопрос о возникновении государства Древняя Русь стороной; для него это государство сложилось как бы само собой еще до возникновения вече и вся проблема свелась к перераспределению властных функций внутри господствующего класса. Читаем в его книге «Генезис и структура феодального общества в Древней Руси»: «В IX—X вв. простое свободное население было лишено права участвовать в политическом управлении государством; политический институт, посредством которого такое управление осуществлялось, – племенные народные собрания, или вече, исчез. Это означало, что вопрос о власти в Древнерусском государстве был однозначно решен в пользу господствующего класса. Функции племенного веча были заменены высшими прерогативами князя – главы государства в иерархии господствующего класса, а совет старейшин племени сменила старшая дружина и высшая часть административного государственного аппарата».
   Другие историки, не признаваясь в этом прямо, пытаются объяснить происхождение Древней Руси по аналогии с древнегреческими полисами. Их позиция обусловлена второй составляющей начала деятельности Рюрика на Руси: «нача города рубити». Дальше других в обосновании связи между строительством городов и зарождением государства пошел историк Владислав Даркевич. Он утверждает, что возникновение государства и строительство городов – синхронный процесс. Это верно отчасти. В городах действительно происходит активный процесс размывания межродовых и межплеменных связей, «исчезает, – как пишет историк, – поглощенность личности родом». Но одновременно происходит и другое: «В города, под сень княжеской власти стекаются люди, самые разные и по общественному положению и по этнической принадлежности». Людьми, вырвавшимися из-под власти и авторитета рода, легче управлять, а потому «социально-психологические интеграционные процессы происходят уже в совершенно иных условиях», чем на селе.
   Однако если принять на веру утверждение В. Даркевича о том, что возникновение государства и строительство городов – суть синхронный процесс, – то получается, что Рюрик, начав «города рубити», параллельно решил задачу создания государства если не на всей территории Древней Руси, то по крайней мере на Новгородчине, куда его призвали княжить. Объяснение, что при таком процессе, как полагает Даркевич, «возникает “рациональный” тип господства, основанный на осознанном убеждении в законности установленных порядков, в правомочности и авторитете органов, призванных осуществлять власть», – никак не согласуется с историческими фактами.
   Не думаю, что о каком бы то ни было «рациональном» типе господства, не говоря уже об «осознанном (кем? нашими предками? князьями? – В. М.) убеждении в законности установленных порядков», можно говорить даже применительно к странам Западной Европы, которые возникли на развалинах Римской империи и которые обязаны римлянам строительством практически всех своих столиц и крупных городов. Что уж тут говорить о «рациональном» типе господства в отношении Древней Руси, население которой, говоря словами Маврикия, «уступало скорее страху, чем дарам», а о городах как таковых и думать не думало? Полагаю, в этом вопросе куда как более прав убежденный государственник и сторонник монархии Сергей Соловьев, который писал: «Природа страны и быт (славянских) племен условили особенную форму распространения русской государственной области, именно – колонизацию, которую мы замечаем с самого начала…»
   Колонизация – вот слово, которым только и можно охарактеризовать процессы, начавшиеся на территориях, населенных нашими предками и дружественными им племенами, с переходом власти от родоплеменных вождей к варягам-росам. Уже из этой начальной колонизации, в основе которой лежало стремление варягов завладеть как можно большим богатством, и стало вырастать государство: к Новгороду при Олеге был присоединен Киев, затем Киев, объявленный столицей, стал прирастать соседними землями, далее последовала колонизация земель, отстоящих от столицы на многие и многие тысячи верст. Так, по слову Гегеля, новое явление, раз возникнув, стало жить и развиваться уже по своим, внутренне присущим ему законам.
   Колонии, как известно, лишены политической и экономической самостоятельности, реальная власть в них принадлежит не коренному населению, а пришлым людям. Однако для того, чтобы колониями эффективно управлять (суть – извлекать из них максимальные прибыли при минимальных материальных затратах, а того лучше – вовсе обойтись без затрат), этим пришлым людям необходима опора на администрацию из числа местных жителей. Администрация, или, правильнее сказать, чиновничий аппарат был необходим пришлым людям по многим причинам. Во-первых, чужими руками легче таскать каштаны из огня. Во-вторых, на чиновничий аппарат из числа местных жителей можно возложить ответственность за ненадлежащее соблюдение порядка и с них же спросить за злоупотребления при отправлении правосудия. В-третьих, кто, как не чиновники, первыми принимают на себя удар доведенного до отчаяния населения и, таким образом, выполняют функции громоотвода, оставляя в тени главных виновников всех бед народа – центральную власть, которая оказывается вроде бы ни при чем? [109 - Стойкое заблуждение, будто «вожди» у нас справедливые, которые тем только и озабочены, как бы сделать нашу жизнь пристойной, а все зло исходит от чиновников, сдирающих с нас семь шкур, – до сих пор составляет существенную часть русской ментальности. Нам и в голову не приходит, что будь это так, власти во все века начинали бы реформы не с того, что крушили и корежили все до них созданное, и взваливали гнетущую тяжесть реализации этих реформ на плечи народа, а с коренного пересмотра структуры чиновничьего аппарата сверху донизу. Между тем все реформы на Руси начинались с роста численности чиновников и их самого наглого обогащения за счет ограбления населения (численность чиновников в современной России вдвое – а по некоторым данным втрое – превысила численность чиновников, существовавших во всем Советском Союзе). Русская история запомнила лишь один-единственный случай, когда верховная власть не на словах, а на деле попыталась перетрясти всю чиновничью камарилью, погрязшую в воровстве и коррупции, – в эпоху Петра I, – но преждевременная смерть царя помешала ему довести до конца задуманное.]
   Наши предки, не признававшие над собой никакой власти и потому перекладывавшие, по верному наблюдению Аверинцева, ее бремя на плечи других, оказались самым что ни на есть благодатным материалом, из которого, как из воска, можно было лепить что угодно. Откуда им, жившим в условиях родового строя и ведать не ведавшим ни о какой собственности, было если не знать, то хотя бы догадываться, что в обществе, где появляется власть, опирающаяся на эту самую собственность, исчезает и намек на какое бы то ни было проявление человеколюбия?
   Но то, чего не знали и не могли знать наши предки, на интуитивном уровне постиг Рюрик. Он и его преемники начали с того, что заменили древний род сословиями с их строгой иерархической вертикалью. Высшую ступень в этой иерархии занял князь. За ним последовали его мужи-дружинники, из которых впоследствии образовалось сословие бояр (произведено от слов бои + ярые, т. е. злые, не знавшие пощады бойцы). Следующую ступень заняли наместники, ответственные за сбор дани в погостах и опиравшиеся на вооруженные отряды, почему их впоследствии стали называть воеводами; наместники входили в число лиц из ближайшего княжеского окружения и составили впоследствии его двор (откуда дворяне). За наместниками последовали тиуны, сочетавшие в одном лице должности надзирателей и судей; в тиуны допускались представители местного населения, и именно из тиунов образовался обширный класс чиновников. Помощниками тиунов назначались писари, заплечных дел мастера и прочая милюзга. Наконец, самое многочисленное сословие образовали смерды (откуда современное смердеть, дурно пахнуть, вонять), под которыми понимался народ [110 - Лишь с конца XIV в. уничижительное смерды стало постепенно заменяться более благозвучным крестьяне, суть – христиане, т. е. люди, исповедующие христианскую веру.].
   Исключая смердов, все сословия вели между собой явную и неявную войну за должности и богатства, плели интриги, строчили доносы, подсиживали друг друга, завидовали друг другу, словом, занимались тем, чем во все времена на Руси занимались и занимаются люди, оказавшиеся во власти. И все, как сговорившись, плакались князю (и сегодня плачутся) на недостаток средств, отпускаемых на их содержание. Летопись сохранила образчик одного такого плача. «Мало нам ста гривен! [111 - Денежно-весовая единица в Древней Руси, равная 204 г. серебра. Для сравнения: за убийство боярина – одно из самых тяжких преступлений в то время – на убийцу налагался штраф в размере 80 гривен; жизнь тиуна оценивалась в 5 гривен; за убийство заплечных дел мастеров и палачей из числа коренного населения страны, то бишь наших предков, брали и того меньше или не штрафовали вовсе.]», – жаловались дружинники князю. Почему мало? Да просто потому, что жены их стали носить золотые украшения вместо вышедших из моды серебряных, а им теперь стало мало золотых, им захотелось украшений с драгоценными камнями, на которые ста гривен явно недостаточно. И вот эти-то дружинники, по словам летописца, «расплодили землю Русскую».
   Тут вот что любопытно. Если все разраставшаяся масса чиновников стремилась ни в чем не отличаться от варягов с их культом славы и богатства, и, по их примеру, отдалялась и отгораживалась от народа прикормленными прислужниками, – влияние варягов на нравственную, духовную сторону жизни наших предков было ничтожно мало. Скорее наоборот: это наши предки, сохранившие и свой язык, и свои обычаи, и свою культуру, оказали мощное воздействие на варягов. В этом отношении нельзя не согласиться с немецким историком XIX века Генрихом Рюккертом, который писал: «Русский народ находился в положении со всех сторон открытом и доступном всем влияниям вследствие великого переселения народов в Восточной Европе. Но несмотря на это открытое положение русского народа, тяжесть его физической массы и внутренняя тягучесть его существа были так велики, что он никогда не мог быть ни увлечен, ни потоплен внешним течением, хотя такая опасность не раз бывала очень близкою. Особенно она представлялась неминуемою в самом начале русской истории, когда скандинавское германство здесь на почве величайшего восточнославянского народа получило, по-видимому, от истории ту же самую задачу, какую континентальные германцы исполнили на почве западных славян и кельтов. Однако скоро оказалось, что хотя скандинавские германцы, варяги, и могли покорить Россию и сделаться князьями и господами в русском народе, но они в этой среде не могли оставаться германцами. Внешняя мягкость славянского существа допустила без сильного противодействия вторжение и господство чуждого элемента, но тягучее ядро, прикрытое под мягкой внешностью, сделало невозможным, чтобы славянская сущность потерпела какое-нибудь внутреннее изменение от этого чуждого элемента. Так в сравнительно очень короткое время чужие властители совершенно переродились в славян, и варяжская династия стала и по крови, и по духу такою же русскою, как самый низший слой собственно русского народа».
   То же можно сказать и о Церкви как духовном инструменте власти. Сошлюсь на мнение советского историка, академика АН СССР Бориса Дмитриевича Грекова: «Русь предпочла византийскую ориентацию, считая ее более выгодной, чем подчинение Риму. Проиграла ли она от этого? Для русской историографии это вопрос не новый, один из так называемых вечных вопросов. Оставлю в стороне все суждения по этому предмету и подчеркну только одну сторону дела. Византийская церковь была, несомненно, терпимее римской; в противоположность последней, она допускала существование национальных церквей, давала значительную возможность их самостоятельной жизни». И далее: «Как бы то ни было, христианство на Руси, заимствованное от греков и в то же время не отмежеванное полностью от Запада, оказалось в конечном счете не византийским и не римским, а русским. И это обрусение христианского вероучения и церкви началось очень рано и шло в двух направлениях: борьба за свою национальную церковную ориентацию велась в верхах русского общества; борьба за свою народную веру шла в народных массах, принимая здесь форму активных выступлений под главенством волхвов за старую веру. Новая вера не могла вытеснить полностью того, что было частью самого народа. Быт не заимствуется, а слагается».
   Очень верное наблюдение: быт не заимствуется, а слагается. В то самое время, когда русский народный быт слагался, вбирая в себя от соседей все, что соответствовало народной ментальности, пришлые варяги, переняв у русских дух (вертикальный вектор развития), в своем внешнем проявлении (горизонтальный вектор) продолжали оставаться животными, видя главный смысл своего существования в безудержном накоплении и преумножении собственности.
   Результат, как это не раз доказывала история цивилизации, оказался прямо противоположным. К началу XIII века Русь оказалась втянута в кровавую междоусобную борьбу, которая по самой сути своей была войной братоубийственной, гражданской, и о которой В. О. Ключевский сказал: «Если бы не татары, князья в клочья разнесли бы Русь».
   Если мы до сих пор не можем с точностью хотя бы до миллиона человек сказать, сколько русских погибло в годы Первой и Второй мировых войн, то кто возьмется подсчитать, сколько простых людей оказалось уничтожено в ходе полуторавековых разборок между наследниками Рюрика? [112 - Привычка без счета приносить в жертву молодых людей в самом расцвете сил не только в войнах, но и в любых авантюрах, затеваемых властями, давно превратилась на Руси в норму. И это при том, что в стране насчитывается немыслимая орава чиновников, которая вроде бы тем только и занята, что бесконечно все и всех учитывает и подсчитывает, так что если вы по рассеянности или злонамеренно не заплатили причитающиеся с вас налоги или коммунальные платежи, к вам тотчас и придут, и взимут, и вы еще благодарить этих чиновников станете, если вас не упекут за решетку или не переселят в какую-нибудь халупу без элементарных удобств. Но вот при этакой-то бюрократии в стране никто с точностью хотя бы до ста человек, не говоря уже о списочном составе, не знает, сколько человек погибло в Афганистане, сколько в первой чеченской войне, сколько во второй и т. д. Такое отношение власти к своим гражданам, погибающим за интересы самой этой власти, иначе, как хамским, не назовешь.] В этой междоусобной борьбе за чуждые народу интересы, когда одни наши предки с яростью рубили и уничтожали других наших предков, формирование в нас антироссиянина вступило в завершающую фазу.
   К началу событий, известных в истории как татаро-монгольское иго, на территории истекающей кровью Руси образовалось полтора десятка самостоятельных княжеств, а по сути дела – суверенных территорий, во главе которых стояли хотя и находившиеся в родственной связи друг с другом, но ни в чем не желавшие уступить один другому великие князья (по подсчетам Б. Рыбакова, число таких суверенных образований к середине XIII века увеличилось до 50-и, а к XIV веку достигло 250-и!). Вот почему, полагаю, неизвестному поэту того печального времени не нужно было обладать даром Гомера, – достаточно было позаимствовать у гениального грека одну лишь его слепоту, чтобы, ничего вокруг не видя и не понимая, разразиться следующими восторженными строками: «О, светло светлая и прекрасно украшенная земля Русская и многими красотами преисполненная: озерами многими, реками и источниками месточестными, горами крутыми, холмами высокими, дубравами частыми, полями дивными, зверьми различными, птицами бесчисленными, городами великими, селами дивными, садами обильными, домами церковными и князьями грозными, боярами честными, вельможами многими! Всем ты наполнена, земля Русская!»
   Тут вот что интересно. Подобной слепотой были поражены не только отечественные витии, но и некоторые наши соседи той поры, которым разодранная в клочья, заливаемая кровью наших пращуров Русь виделась могучей монолитной державой, союза с которой и покровительства которой домогались эти соседи. Пример – Грузия эпохи царица Тамары (правильнее – Тамар) и поэта Шота Руставели.
   Обратимся к грузинским летописям того времени. Читаем:
   «Когда искали жениха для знаменитой царицы Тамары, то явился Абулазан, эмир тифлисский, и сказал: “Я знаю сына государя русского, великого князя Андрея, которому повинуются 300 царей [113 - Имеются в виду «великие князья» из рода Рюриковичей, ставшие в ходе растянувшейся на полтора столетия междоусобных (гражданских) войн во влаве мелких суверенных образований на территории Киевской Руси, которая так и не стала единым государством.] в тех странах; потерявши отца в молодых летах, этот князь был изгнан дядею своим Савалтом (Всеволодом), убежал и находится теперь в городе Свинди царя кипчакского (половецкого)”. Юрий [114 - Речь идет о Юрии Долгоруком, внуке своего знаменитого деда-тезки и сыне Андрея Боголюбского, убитого собственными боярами, науськанными родственниками жены и самой женой.] явился в Грузию, духовенство и вельможи упросили Тамару как можно скорее обвенчаться с ним; Юрий храбро воевал с врагами своего нового отечества, но скоро возникли между ним и женою неприятности».
   Неприятности были личного свойства. Говоря без обиняков, Юрий Долгорукий оказался никчемным мужем. В перерывах между войнами с врагами Грузии он пустился во все тяжкие, не брезгуя ничем, даже таким богопротивным делом, как содомия. Летописец продолжает: «Тамара долго терпела, долго увещевала Юрия исправиться, наконец и сама и чрез монахов решилась развестись с ним, и Юрий был отправлен в Константинополь с большими, впрочем, богатствами. Но скоро он явился опять в Грузии, в его пользу объявили себя многие начальники городов, и сын Боголюбского возведен был на престол царей грузинских; Тамара, однако, не отчаивалась; она собрала верных себе вельмож и с их помощью победила Юрия, который опять должен был оставить Грузию, возвратился еще раз и снова потерпел поражение».
   Супружеский альянс грузинской царицы и русского князя оказался недолгим, – иначе нам сегодня пришлось бы читать не книгу с детскими рисунками и фотографиями о двухсотлетней «оккупации» Россией «маленькой, но гордой страны», как называет Грузию ее президент Михаил Саакашвили (книга эта издана в Грузии в июле 2010 г.), а о «тысячелетнем насилии» Россией целомудренной, переименованной на американский манер в «Джорджию» [115 - К слову уж замечу, что собирательное название «Грузия» сугубо русское, как «Джорджия» сугубо английское; сами грузины называют свою страну Сакартвело, или Всекартлия (Карталиния), – название произведено от крошечной исторической области в Восточной Грузии Картли, ставшей в XV—XVIII вв. Картлийским царством.].
   Но вернемся к «нашим баранам», оставив присмотр за соседскими «баранами» самим соседям. Пока безымянный отечественный вития лепил к одному восторженному эпитету другой, еще более восторженный, 31 мая 1223 года на реке Калка разразилась первая битва между русским ополчением и монгольской конницей под командованием молодого полководца Джэбэ и многоопытного Субэдэ, перед которыми до этого пали Средняя Азия, Ближний Восток и Кавказ. А ведь до Руси уже доходили слухи о близком нашествии с Востока неисчислимых полчищ, уже свертывалась торговля на Волге, запросили мира у Руси половцы. Нашим же князьям варяжского происхождения все было хны! Они, по-видимому, взахлеб читали стихи про Русь светло светлую да бояр честных, а в перерывах между чтением вынашивали очередные козни друг против друга, дробя и без того ставшую похожей на лоскутное одеяло страну на еще более мелкие части. Однако все разом рухнуло…
   Здесь я должен сделать отступление и поставить перед вами, читатель, вопрос. С учетом того факта, что страна оказалась расчленена на множество мелких вотчин, управлявшихся Рюриковичами Бог знает в каком колене и тем не менее называвших себя великими князьями, правомерно ли говорить об установлении на Руси ига? Чем, извините, хрен правления варягов слаще редьки татаро-монгольского ига? Я подчеркиваю: вопрос мой относится не к нашествию, а именно к установлению ига на Руси, под которым следует понимать то, что и означает это слово, – рабство. Если вы отдадите предпочтение варягам, то у меня будет еще один вопрос к вам, читатель: действительно ли это татаро-монгольское иго отбросила нашу страну, как уверяют нас в этом школьные и вузовские учебники истории, на триста лет назад, дав возможность Западной Европе надолго (если не навсегда) опередить нас?
   Не спешите с ответом. Послушаем современных историков – они порой отвлекаются от своего любимого занятия торить ухабы на нашем историческом пути и схватываются друг с другом с таким азартом, что просто дух захватывает.
   Редакция журнала «Родина» при содействии межнациональной радиокомпании «Мир» провела «круглый стол» на тему «А было ли иго?» Приведу выдержки из дискуссии, опубликованной на страницах этого едва ли не единственного в России исторического журнала, который искал ответы на самые сложные вопросы из нашего «непредсказуемого прошлого» (за что и пострадал: в 2007 г. этому журналу, учредителями которого значились Правительство Российской Федерации и Администрация Президента Российской Федерации, было отказано в государственной дотации, современным нуворишам, ворочающим миллиардами и без счета отпускающим средства на приобретение футбольных команд и содержание разного рода поп и рок-групп как в нашей стране, так и за рубежом, не говоря уже о сумасшедших гонорарах, выплачиваемых эстрадным «звездам» за участие в корпоративных вечеринках, – история России абсолютно не интересна, а главного редактора «Родины», бессменно руководившего журналом со дня его основания, Владимира Петровича Долматова уволили). Итак, читаем:
   Уже знакомый нам Владислав Петрович Даркевич, доктор исторических наук, ведущий сотрудник Института российской истории Российской Академии наук: «Я отношу себя к сторонникам традиционной точки зрения и солидарен с большинством крупных историков: роль монгольского нашествия в истории русского народа полностью отрицательная».
   Дамир Мавлявиевич Исхаков, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института истории Академии наук Татарстана: «Оценки национальных историков невольно будут различаться. Для национальной татарской истории монгольское завоевание – явление, безусловно, положительное».
   Марк Исаакович Гольман, кандидат исторических наук, заведующий сектором истории Монголии Института востоковедения Российской Академии наук: «Я, наверное, принадлежу к консерваторам, поскольку считаю, что монгольское завоевание имело для Руси в значительно большей степени отрицательное, чем положительное значение».
   Искандер Лерунович Измайлов, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института Татарской энциклопедии Академии наук Татарстана: «Рассматривать историю образования Улуса Джучи (Золотой Орды. – В. М.) по шкале “положительное – отрицательное” достаточно нелепо. Продуктивнее для изучения проблемы говорить об образовании империи, возникновении имперского пространства».
   Вадим Винцерович Трепавлов, кандидат исторических наук, руководитель Центра истории народов России и межэтнических отношений Института российской истории Российской Академии наук: «По отношению собственно к Руси оценки завоевания могут быть одни, к другим народам России – другие. В целом же, я считаю, его влияние на историю России в равной мере и отрицательное, и положительное».
   Айдер Измаилович Куркчи, кандидат исторических наук, президент «Фонда Гумилева»: «Роль монгольского завоевания в истории России в равной мере отрицательная и положительная, хотя точную суммарную оценку выставить трудно. Я бы заменил понятие “роль” на понятие “разрыв экспоненты (идеального графика) развития”».
   Антон Анатольевич Горский, доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института российской истории Российской Академии наук: «Ненаучно ставить вопрос о положительном или отрицательном влиянии монгольского нашествия на многовековое развитие русской государственности; можно говорить о том, насколько оно значительно. История Золотой Орды – это часть истории России»…
   Взаимопонимания между историками, как видим, нет. А проблема остается. Мало что дает в разрешении существа этой проблемы и обращение к другим источникам. Так, митрополит Макарий, он же М. П. Булгаков, на фундаментальный труд которого «История русской Церкви» мы уже ссылались, пишет: «Русские отличались уже и прежде глубокою приверженностью к святой вере Христовой и православной Церкви. Теперь (с началом татаро-монгольского ига. – В. М.) открывались для них случаи засвидетельствовать эту приверженность и любовь своею кровию. В 1246 г., когда Батый позвал к себе черниговского князя Михаила и потребовал от него через своих волхвов, чтобы он пред вступлением в палату ханскую прошел по обычаю монголов сквозь огонь и поклонился солнцу и истуканам, благоверный князь отвечал: “Я христианин и не могу поклоняться твари и идолам”. Когда ему предложили на выбор одно из двух: или поклониться, или умереть, князь не поколебался избрать последнее и вкусил лютую смерть от варваров. Примеру доблестного князя тогда же последовал и любимый его боярин Феодор. В 1270 г. другой князь русский, Роман Ольгович рязанский, был оклеветан в Орде, будто он поносил хана и его веру. Хан отдал князя в руки татар, которые начали принуждать его к своей вере. Но он не только не соглашался на это, но открыто исповедовал, что вера христианская воистину есть святая, а татарская – поганая. Озлобленные язычники отрезали ему язык, заткнули уста и медленно изрезали по суставам все члены его тела…»
   Тут явно произошла путаница. Поганой на Руси называли веру языческую и, соответственно, погаными назывались язычники, а татары приняли ислам еще в 912 году и, соответственно, не могли поклоняться «твари и идолам». Это во-первых. Во-вторых, христианство на Руси еще не получило такого широкого распространения, как это явствует из слов митрополита Макария, и остатки язычества продолжали сохраняться в среде наших предков еще и во времена Ивана Грозного. В-третьих, Макарий говорит о князьях и его боярах, а все они, как мы помним, были росами, суть норманнами, у которых были давние контакты с волжскими булгарами, от которых и произошли современные татары; между тем митрополит Макарий, да и современные историки, сплошь и рядом путают поволжких татар с монголами, которые действительно были язычниками (золотоордынцы приняли ислам лишь при хане Узбеке в XIV веке). В этой части утверждений митрополита Макария я скорее готов встать на сторону академика А. Фоменко и его соавторов по «новой хронологии», которые не делают различий между русскими и татарами, но в таком случае получается, что 250-летний период татаро-монгольского ига был сплошной чередой гражданской войны, которая стала продолжением прежней войны между Рюриковичами и которая в новых исторических условиях превратилась в войну между нашими общими с татарами предками.
   Если продолжить чтение «Истории русской Церкви» митрополита Макария, может сложиться впечатление, что это действительно было так: русские-татары истребляли татар-русских, и делали это с такой ненавистью друг к другу, что тут явно не обошлось без вмешательства антироссиянина, который в этом контексте легко перевоплощается в антитатарина [116 - Мне не совсем понятны причины, по которым именно татары во главе со своим многолетним президентом взялись доказать себе и всему миру созидательное (определение М. Шаймиева) значение Золотой Орды для будущего России. Только потому, что у татар общие корни с древнейшими тюркскими племенами, как у русских общие корни с древними восточными славянами? Но, во-первых, у современных русских в результате смешения с племенами, издревле населявшими Северо-Восток Европы, прежде всего с финно-уграми, осталось слишком мало от собственно славянских корней, если не считать корней языковых. Точно также у современных татар, предки которых в незапамятные времена заселили междуречье Волги и Камы, мало что сохранилось от тюркских корней, если не считать корней языковых, т. к. современные татары произошли от древних булгар, которые, в свою очередь, произошли от гуннов, и все они смешались с кипчаками-половцами, ногайцами и теми же финно-уграми – нашими общими северными соседями. Может быть, тут все дело в том, что татары единственный из современных народов, который избрал своим самоназванием общее для всех низов тюркских племен слово татар? Но это еще ни о чем не говорит. Ведь не испытывают комплексов от своего самоназвания турки, хотя слово турок (тюрк) в буквальном переводе на русский означает не что иное, как мужлан, простолюдин; это название современным туркам, называвшим себя прежде османами или, более общо, мусульманами, дал руководитель национально-освободительной революции 1918 – 1923 гг. Мустафа Кемаль, принявший имя Ататюрк, что значит «отец простолюдинов» (отсюда и название государства – Турция, т. е. «Страна простолюдинов»; на мой вкус, это название ничем не хуже, чем выспренное Великобритания или Великое княжество Лихтенштейн). Подобно слову турок слово татарин у тюркских племен означало всего лишь «простолюдин» и применялось в отношении низших слоев населения, будь то огузы, уйгуры, тувинцы, хакасы, шорцы, алтайцы, якуты и т. д. (татарами в России долго называли всех мусульман от турков до чеченцев включительно, см. в этой связи повесть Толстого «Казаки»). Доктор исторических наук, заведующий кафедрой истории татарского народа Казанского университета Миркасым Усманов пишет: «Композита “татаро-монголы” является лишь научным термином, но не имеет исторической основы. Если один монгол Западного Китая (Синьцзяна) захочет оскорбить другого, то он назовет его ни больше ни меньше как татарином». Потому-то и я, автор этой книги, говоря о татаро-монгольском иге, имею в виду не современных татар и монголов, а лишь их верхушечную часть, правящий слой, подобный слою росов-русов, одинаково далекого и чуждого интересам как наших далеких предков-простолюдинов, так и предков современных простолюдинов-татар.]. Привожу наугад цитаты из 12-томной «Истории русской Церкви», а уж вы, читатель, сами решайте, кто с кем воевал, кто кого грабил и уничтожал и почему предпочтительней говорить все же не о русских, с одной стороны, и татаро-монголах с другой, а об антироссиянине, который в пору татаро-монгольского ига вобрал в себя и антитатарина, и антимонгола:
   «В 1293 г. новгородцы, овладев Устюгом, зажгли город и разграбили соборную церковь, похитили из нее все золото и серебро, ободрали даже иконы… Не лучше действовали иногда новгородцы и у себя дома. В 1299 г., когда во время страшного пожара некоторые торговцы снесли для безопасности свои товары в церкви, злые люди разграбили в церквах все снесенное, а в одной убили даже сторожа, охранявшего товар. В 1340 г. во время еще более сильного пожара также убили в церквах двух сторожей, разграбили весь товар, много сделали пакости в самом Софийском соборе… Великий князь московский Василий Васильевич с своею многочисленной ратью (1434 г.), опустошив страну Галичскую и взяв самый Галич, пожег святые церкви и монастыри»;
   «…Чего не терпели мирные жители того или иного города от своих же русских, когда последние овладевали этим городом! В 1372 г., читаем в летописи, “пошел князь Михаил тверской ратию на Торжок, пожег весь город, и была великая пагуба христианам: одни погорели в своих дворах над своим имуществом, другие бежали в церковь Святого Спаса и там или сгорели, или задохлись от пламени, третьи бежали от огня к реке Тверце и потонули. Добрые жены и девицы, иноки и чернецы, которых тверитяне обдирали до последней наготы, чего не делают и поганые, те от срамоты и беды потопились в воде… Бесчисленное множество мужей и жен отведено в плен, святые иконы пожжены, город весь опустел. Трупами людей убитых, огнем сожженных и утопших наполнили пять скудельниц [117 - Скудельницы – суть кладбища, общие места погребения, братские могилы, в которых производились массовые захоронения людей.]”. В 1375 г. новгородские удальцы-разбойники, кроме того, что совершенно разграбили и сожгли Кострому и потом Нижний Новгород, в обоих городах пленили еще множество народа, жен и девиц и, спустившись вниз по Волге до города Болгар, продали там всех этих жен и девиц бусурманам. Точно так же и тверитяне, вновь разграбивши Торжок (1446 г.), одних жителей избили, а других попродали. Смоленский князь Святослав Иванович, отправившись (1386 г.) с ратью к городу Мстиславу, нещадно мучил всех разными казнями, кто ни попадался на пути, мужей, жен и детей: иных во множестве запирал в домах и сжигал, а младенцев сажал на кол»;
   «Вообще должно сказать, что грубость нравов, жестокость сердца, отсутствие христианской любви к ближним и бесчеловечие составляли самый главный нравственный недостаток того времени. Всего чаще и более этот недостаток обнаруживался при взаимных распрях и междоусобиях наших князей. Движимые своекорыстием, властолюбием, местию и другими недостойными чувствами, они не щадили ни друг друга, ни своих подданных. Умерщвляли своих совместников, когда могли, заключали их в оковы и темницы или даже выкалывали им глаза, как поступил великий князь московский Василий Васильевич с галичским князем Василием Юрьевичем Косым и брат этого последнего Димитрий Шемяка с самим Василием Васильевичем. А вступая с ратию во владения своего соперника, князья обыкновенно разоряли все, что ни встречалось, грабили и жгли села и города, умерщвляли мирных жителей без различия пола и возраста и частию забирали их в плен. Были и такие князья, которые спешили в Орду и там клеветою, подкупом, угодничеством пред ханом достигали погибели и убиения своих совместников, а иногда, выпросив у хана татарское войско, вторгались с этими дикарями в пределы своего отечества и неистово опустошали целые его области»…
   Цитировать описания подобных зверств можно долго. И если все это и есть «татаро-монгольское иго», то что тогда означает самое заурядное и пошлое в своей заурядности мародерство? Но прежде, чем расстаться с «Историей русской Церкви», не могу не привести еще одно высказывание митрополита Макария, которое имеет самое непосредственное отношение к теме нашей книги: «Не будем думать, будто эта жестокость и грубость нравов явились у нас собственно при монголах. Нет, и в прежние времена мы видели у себя примеры отнюдь не меньшего варварства, кровожадности, бесчеловечия и в князьях, и в самом народе».
   С народом, если под этим словом подразумевать наших непосредственных предков, я бы чуточку повременил, хотя представители этого народа, едва дорвавшись до власти, как мы видели это выше, проявляли в отношении своих соплеменников даже бóльшую жестокость и кровожадность, чем пришлые росы-норманны. Сейчас я бы все-таки призвал читателей вместе разобраться в существе татаро-монгольского ига, чтобы разглядеть за этим непростым явлением конкретные лица главных виновников бедствий, обрушившихся на наш народ в далеком прошлом. Прибегнем для этого к помощи уже не историков и не церковных деятелей, а к мнению экономиста. Вот два высказывания, которые позволяют взглянуть на кровавые события XIII—XV веков под несколько необычным углом зрения.
   Высказывание первое: «Чтобы поддержать междоусобицы русских князей и облегчить их рабскую покорность, монголы восстановили значение титула “Великого князя”. Борьба между русскими князьями за этот титул была, как пишет современный автор, “подлой борьбой, борьбой рабов, главным оружием которых была клевета и которые всегда были готовы доносить друг на друга своим жестоким повелителям; они ссорились из-за пришедшего в упадок престола и могли его достичь только как грабители и отцеубийцы, с руками, полными золота и запятнанными кровью; они осмеливались вступить на престол лишь пресмыкаясь и могли удержать его только стоя на коленях, распростершись и трепеща под угрозой кривой сабли хана, всегда готового повергнуть к своим ногам эти рабские короны и увенчанные ими головы”. Именно в этой постыдной борьбе московская линия князей в конце концов одержала верх. В 1328 г. Юрий, старший брат Ивана Калиты, подобрал у ног хана Узбека великокняжескую корону, отнятую у тверской линии с помощью наветов и убийств. Иван I Калита и Иван III, прозванный Великим, олицетворяют Московию, поднимавшуюся благодаря татарскому игу, и Московию, становившуюся независимой державой благодаря исчезновению татарского владычества».
   Высказывание второе: «Политика Ивана Калиты состояла попросту в следующем: играя роль гнусного орудия хана и заимствуя таким образом его власть, он обращал ее против своих соперников – князей и против собственных подданных. Для достижения этой цели ему надо было втереться в доверие к татарам, цинично угодничая, совершая частые поездки в Золотую Орду, униженно сватаясь к монгольским княжнам, прикидываясь всецело преданным интересам хана, любыми средствами выполняя его приказания, подло клевеща на своих собственных сородичей, совмещая в себе роль татарского палача, льстеца и старшего раба. Он не давал покоя хану, постоянно разоблачая тайные заговоры. Как только тверская линия начинала проявлять некоторое стремление к национальной независимости, он спешил в Орду, чтобы донести об этом. Как только он встречал сопротивление, он прибегал к помощи татар для его подавления… Иван Калита превратил хана в орудие, посредством которого избавился от наиболее опасных соперников и устранил всякие препятствия со своего пути к узурпации власти. Он не завоевывал уделы, а незаметно обращал права татар-завоевателей исключительно в свою пользу. Он обеспечил наследование за своим сыном теми же средствами, какими добился возвышения Великого княжества Московского, в котором так странно сочеталось княжеское достоинство с рабской приниженностью. За все время своего правления он ни разу не уклонился от намеченной им для себя политической линии, придерживаясь ее с непоколебимой твердостью и проводя ее методически и дерзко. Таким образом он стал основателем московитской державы, и характерно, что народ прозвал его Калитой, то есть денежным мешком, так как именно деньгами, а не мечом проложил он себе путь…»
   Оба эти высказывания принадлежат перу, повторюсь, не историка и не церковного деятеля, а экономиста, самое имя которого стало в современной России ругательным: Карлу Марксу. Уж ему-то незачем было ни приукрашивать, ни чернить нашу историю. Но как экономист, он лучше многих историков и церковных деятелей понял, что лежит в основе любой власти и как стремление к этой власти калечит и уродует людей. При таком взгляде на наше прошлое вопрос о том, было ли на Руси иго, и если было, то кто конкретно его олицетворял и против кого оно было направлено, – принимает совершенно иное направление. Да, иго было, и это было совместное иго монгольских ханов и русских князей, направленное против своих народов, прежде всего против русского народа и в значительной степени против казанских татар – второй по численности, после русских, народ России. В этом контексте в новом свете предстают практически все русские князья, в том числе и те, кого мы считаем своими национальными героями. Вспомним хотя бы Александра Невского, прославившегося своими победами над шведами и немецкими рыцарями. Как он повел себя, когда в Новгороде вспыхнуло восстание, направленное против намерения монголов провести перепись населения с целью установить фиксированную дань с каждого жителя, хотя и без монголов эта дань превзошла все мыслимые пределы? Александр Невский попросту подавил это восстание и силой заставил новгородцев выплатить дань. Точно так же он подавил народные восстания в Суздале, Владимире, Ярославле и других городах, за что получил от хана в 1252 году титул «Великого князя Владимирского». Ничуть не лучше вели себя и остальные русские князья, включая Дмитрия Донского, в угоду завоевателям отказавшегося, как это было принято на Руси, постричься перед смертью в монахи. Норманнская жажда славы и богатства наших князей нашла полное понимание и поддержку со стороны не менее охочих до чужих богатств золотоордынских ханов.
   Для верного понимания сути событий, имевших место в истории России XIII—XV веков, нам необходимо избавиться от многих устоявшихся в нашем сознании клише типа «или – или» и попытаться посмотреть на эти же события с позиции «и – и». Это тем более полезно сделать, что при таком взгляде на наше прошлое мы быстрее избавимся от въевшейся в нас привычки, активно подогреваемую сегодня властями и СМИ, смотреть на Запад снизу вверх, полагая, что Запад достиг вершин совершенства во всех областях жизни, а на Восток сверху вниз, считая, что он безнадежно отстал не только от Запада, но и от нас. Такой восторженно-уничижительный взгляд мешает нам разобраться в самих себе и поставить перед собой куда как более важные вопросы: а что мы сами-то хотим для себя, каким хотим видеть наше будущее и будущее своих детей, надо ли нам и впредь искать образцы для подражания вовне или, подобно гордому Периклу, сказать: «Наш государственный строй не подражает чужим учреждениям – мы скорее служим образцом для некоторых»?
   На рубеже XIX – ХХ веков в нашей национальной самоидентификации произошел глубокий разлом, подготовленный долгими публичными спорами и взаимными обвинениями так называемых западников и славянофилов. Точку в их долгом споре поставила Октябрьская революция 1917 года. А тем временем в среде растерявшейся русской интеллигенции, оказавшейся ненужной в собственной стране и потому выброшенной за рубеж, стала вызревать новая историческая концепция, получившая название евразийство. Именно евразийцы первыми заговорили о Лесе, как синониме Запада, и Степи, как синониме Востока, а все огромное пространство, занятое между Западом и Востоком, назвали ЛесоСтепью. И именно им, евразийцам, мы обязаны тем, что получили возможность по-новому увидеть причины возникновения Золотой Орды и роли, которую она сыграла в истории нашей страны.
   Начнем с того, что между варягами-росами, принявшими на Руси титул князей, и татарскими ханами, равно как сменившими их ханами Золотой Орды, было больше сходства, чем различий. Те и другие искали славы и богатства. Те и другие требовали для себя дани и раздавали своим приближенным доходы с земли (кочевые племена Востока не знали собственности на землю, и потому их ханы взимали дань с поголовья скота). Интересы тех и других сосредоточивались не на усилиях по производству материальных ценностей, а, говоря современным языком, на непроизводительных видах экономики – торговле и войнах. Те и другие строили города-погосты, в которых располагалась местная администрация, – историки и археологи насчитали на территории нынешней России 110 городов, основанных татаро-монголами, среди них Азов, Калуга, Тюмень (Древняя Русь в результате длительных междоусобиц лишилась единого центра; столицей Золотой Орды стал Сарай, располагавшийся в 150 километрах выше современной Астрахани, – огромный по тем временам город с населением 75 тысяч человек, имевший центральный водопровод и систему бассейнов и фонтанов для снабжения жителей водой, канализационные стоки из полых деревянных труб, отводившие нечистоты из всех районов города, там имелся даже общественный туалет, разделенный на мужскую и женскую половины, – роскошь, неслыханная в Средние века ни в какой другой европейской столице). Те и другие ради получения сверхприбылей не гнушались продавать своих подданных в рабство.
   Особенно широкий размах приняла работорговля в XIII—XV веках не в Азии, как это можно было бы предположить, учитывая наше всегдашнее высокомерное отношение к Востоку, а в продвинутой Европе, где особенно высоко ценились рабыни-славянки, черкешенки и татарки. Любопытно, что все рабыни, независимо от их этнической принадлежности, в Западной Европе назывались татарками. В документах XIV века города Руссильона, королевство Мальорка, перечислены имена таких рабынь-«татарок»: Лукерья, Марфа, Мария, Катерина… «Положение рабов было исключительно тяжелым, – пишет историк Марина Полубояринова. – В Венеции оно закреплялось рядом законодательных актов XIII века. Провинившихся могли подвергнуть любым пыткам и казням. Дети рабыни становились рабами, даже если они вступала в брак со свободным. Католика нельзя было обратить в раба, а относительно других христианских конфессий строгих установок не существовало». Как тут не согласиться с евразийцем-белоэмигрантом Петром Николаевичем Савицким, который писал в изданной в 1925 году в Берлине работе «Степь и оседлость»: «Без “татарщины” не было бы и России. В XI – первой половине XIII в. культурное и политическое измельчание Киевской Руси ни к чему иному, как к чужеземному игу, привести не могло. Велико счастье России, что она досталась татарам… Татары не изменили духовного существа России, но в отличительном для них в эту пору качестве создателей государств, милитарно-организующей силы, они несомненно повлияли на Русь».
   Комментируя это высказывание Савицкого, современный российский историк Александр Шатилов пишет: «Таким образом, монголы (=татары. – В. М.) первыми решили историческую задачу Евразии, положив начало единству этого безбрежного “континента-океана”, заложили основы его государственного устройства». Шатилов проделал огромную работу, собрав воедино различные высказывания евразийцев-эмигрантов и опубликовав их в статье «Пересвет и Челубей – братья навек», увидевшей свет на страницах все того же журнала «Родина», где прошла дискуссия на тему «А было ли иго?». Приведу малую часть этих высказываний, – они интересны не только тем, что позволяют увидеть в новом свете историю формирования нашего государства, но и понять, как складывался евразийский суперэтнос, который на Западе до сих пор называют собирательным именем русские.
   Борис Ширяев, «Национальное государство на территории Евразии», выпуск 7, Париж, 1927 год: «Монгольское иго вызвало русский народ из провинциализма исторического бытия мелких разрозненных племенных и городских княжеств так называемого удельного периода на широкую дорогу государственности… В этой промежуточной эпохе и кроется генезис русской государственности»;
   С. Г. Пушкарев, «Россия и Европа в их историческом прошлом», Прага, 1925 год: «Татары не только не обнаружили систематических стремлений к уничтожению русской веры и народности, но, наоборот, проявляя полную веротерпимость, ханы монгольские выдавали ярлыки русским митрополитам на охрану прав и преимуществ русской Церкви». (Пушкарев противопоставлял «татарской нейтральной среде» романо-германский «Дранг нах Остен», в результате чего «прибалтийские и полабские славяне исчезли с лица земли»);
   Историк и этнограф калмыцкого происхождения Э. Д. Хара-Даван, «Чингисхан как полководец и его наследие» (эта книга, изданная за рубежом в 30-е годы, в 1991 году была переиздана в Элисте): «Православное духовенство пользовалось у монголов почетом и покровительством… Этот факт представляется маловероятным в эпоху ожесточенных религиозных гонений в Европе, где господствовал принцип: cuius regio, eius religia (чья власть, того и вера)… Русское “богоискательство”, “сектантство”, паломничество к святым местам с готовностью на жертвы и муки ради духовного горения могли быть только с Востока, потому что на Западе религия не влияет на жизнь и не трогает сердца и души своих последователей, ибо они всецело и без остатка поглощены только своей материальной культурой»;
   Князь Н. С. Трубецкой, в книге С. Гессена «Евразийство. Современные записки», том 23, 1925 год: «Тюрк любит симметрию, ясность и устойчивое равновесие; но любит, чтобы все это было уже дано, а не задано, чтобы это определяло по инерции его мысли, поступки и образ жизни». Такая психика сообщает нации, продолжает Трубецкой, «культурную устойчивость и силу, утверждает культурно-историческую преемственность и создает условия экономии национальных сил, благоприятствующую великому строительству. Влившись во время татарского ига в славянскую стихию, эти турянские черты русской народной психики обусловили и прочность московского государства (“не ладно скроенного, но крепко сшитого”), и то бытовое исповедничество, ту пропитанность культуры и быта религией, которые были следствием особых свойств древнерусского благочестия»…
   Степень развитости культуры того или иного народа находится в прямой связи с тем, как этот народ относится к женщине. В то время, как в Западной Европе вслед за зверствами инквизиции, направленной прежде всего против женщин, было четко определено и закреплено место женщины в обществе (т. н. «правило трех К»: Kirche, Kűche, Kinder, – церковь, кухня, дети), положение славянской женщины и в пору татаро-монгольского ига оставалось привилегированным. Историк Наталья Пушкарева пишет: «Напрасно искать в насилиях, чинившихся захватчиками над русскими женщинами в XIII—XV веках, корни изменений русского этноса, ставшего от этого якобы более агрессивным. Длительное соседство татарских и русских семейных обычаев поддерживало развитие отнюдь не “ограничительных”, а “партнерских” отношений, взаимодополняющих и взаимозамещающих семейных ролей. Как и у древних русов (правильнее славян. – В. М.), у ордынцев существовал обычай условного (игрового) “укрывания невесты”, которую надлежало “найти” или “завоевать”, но которая становилась в доме распорядительницей хозяйства и бюджета». И далее: «Существование у татар обычая высоко чтить вдов, наделение матерей правом отдавать наследство по собственному решению, возможность наследования дочерью недвижимого имущества, традиция проживания постаревших матерей с младшим ребенком, которому доставался дом и двор, – все это находит аналогии и в русском семейном быте доиндустриальной эпохи и не имеет ничего схожего, например, с западноевропейскими правовыми обычаями. Эта “непохожесть” и стала причиной того, что европейцы приписывали многие непривычные европейскому глазу московские реалии влиянию длительного татарского соседства».
   Европейцам той поры вообще все, что ни видели они в тогдашней России, казалось исполнено либо крайней жестокости, либо чрезмерной чувственности. На английской иллюстрации XIII века изображена жуткая сцена зверств монголов-«тартаров» [118 - Средневековые англичане производили слово татары не от тюрк. «простолюдины», а от греч. tartaros – «самая нижняя», «самая мрачная часть преисподней».]: один только что отрубил топором голову человеку, и из этой упавшей на землю головы и перерубленной шеи потоками хлещет кровь, другой вцепился зубами в кровоточащую отрубленную ногу, а третий тем временем поджаривает на костре нанизанную на вертел жертву со связанными руками и ногами. Те же европейцы, посещавшие Россию уже после распада Золотой Орды, вменяли в вину русским «извращенное любострастие» и «поцелуи по-татарски», которые-де наши предки позаимствовали у своих соседей, исповедовавших ислам. Что можно сказать на это?
   Действительно, казанские татары, напомню, еще в 912 году приняли ислам со всей его чувственностью и обещанием плотских наслаждений в раю. Русские, обращенные в христианство в 988 году, долго еще сохраняли верность языческим верованиям, в частности верили в фаллический Род-Святовит как высшее божество, сообщающее Вселенной и человеку как его составной части вечное самообновление. «Язычество продолжало жить как уклад жизни, – писал об этом периоде историк и этнограф Николай Гальковский. – Таким пристрастием к старине особенно отличались женщины, которых наши древние проповедники усердно обличали в идоломолении и волшебстве».
   Но какое все это имело отношение к влиянию на наших предков татаро-монгольского ига? Да никакого! Европейцы видели только то, что видели, и добросовестно записывали увиденное, испытывая при этом шок. Между тем и наши предки, и татары, да, впрочем, и все мусульмане средневековья относились к интимной стороне жизни совсем не так, как относились к ней их современники-европейцы. Для наших предков семья была нерушима, а девственность неприкосновенна. Продолжение рода почиталось священной обязанностью как мужей, так и жен. Точно так же относились к предназначению семьи и мусульмане, хотя им, в отличие от наших предков, разрешалось иметь по несколько жен. Нарушение обязанности продолжать род рассматривалось как преступление перед Всевышним. Не случайно безвестный турецкий историк XVIII века писал о покойном султане Османе III, снискавшим при жизни дурную славу женоненавистника: «Я желаю, чтобы теперь он был на небесах небес; мужские возможности уважаемого султана Османа были несколько вялыми в произведении сока плодородия». Зато всячески превозносился сменивший Османа султан Мустафа III, который, по словам современного турецкого историка Сема Нильгюна Эрдогана, «искал особых удовольствий» и его «желание никогда не могло быть удовлетворено», почему он и оставил после себя не менее 130 детей.
   Наши предки, как и предки современных татар и других тюркских народов, исповедовали библейскую заповедь: «Не ложись с мужчиною, как с женщиною, это мерзость. И ни с каким скотом не ложись, чтоб излить семя и оскверниться от него; и женщина не должна становиться перед скотом для совокупления с ним. Это гнусно» (Лев. 18:22—23). Любые же иные формы интимных отношений между мужчиной и женщиной диктовались единственно интересами продолжения рода, включая сюда и такие формы, которые европейцы назвали «извращенным любострастием» и «поцелуями по-татарски» [119 - В Европе «поцелуи по-татарски» известны под названием «французской любви». Интересно, что этот способ чувственной любви был «импортирован» в Европу в середине XVII в. с Востока с его развитой чувственностью, причем «импортирован» не с целью разнообразить сексуальную жизнь, а для достижения конкретных политических целей. Начало этому положил фактический правитель Франции кардинал Ришелье, учредивший разведывательную службу; основу этой службы составили женщины-куртизанки (в романе Дюма «Три мушкетера» одна из таких женшин-куртизанок, состоявших на службе у Ришелье, выведена под именем леди Винтер, или миледи, занимавшейся в ранней молодости проституцией). Пришедший на смену Ришелье кардинал Мазарини расширил и укрепил детище своего предшественника, уделив особое внимание службе внешней разведки. Для подготовки высококлассных разведчиц, по-прежнему состоявших в основном из куртизанок, он выписал в Париж из гаремов восточных владык «инструкторов», которым поручил обучить в специальных «школах» сотрудниц разведки изощренным формам секса. Прошедшие «школу восточной любви» агентессы засылались во все европейские столицы, прежде всего в Лондон – давний противник Парижа. Правивший в то время король Карл II прославился больше не тем, что восстановил монархию после Английской революции XVII в., а скорее тем, что превратил свой двор в «вертеп разврата». Этот монарх не оставлял без внимания ни одной юбки и называл себя не иначе, как «Старина Роули» (так звали лучшего жеребца в королевской конюшне). Его-то первого агентессы Мазарини и познакомили с «французской любовью», добыв при этом важные сведения для своего патрона. Следом за Карлом II «французской любовью» увлеклась вся европейска элита, но зато политику с тех пор стали называть «грязным делом».].
   Современный историк Сергей Антоненко, исследовавший особенности «поцелуев по-татарски», пишет: «Оральный секс… принадлежал к явлениям, известным в Древней Руси. Правда, им занимались отнюдь не ради удовольствия. Древнерусские женщины использовали “семенные скверны” как одно из радикальных средств от бесплодия – наряду с такими “зелиями”, как “детина пуповина” и “ложе детино” (сорочка)…»
   Если уж говорить о влиянии татар на наших предков, то влияние это отразилось прежде всего на деталях нашего быта, крое одежды и головных уборов (шапка Мономаха, например, изготовленная в конце XIII – начале XIV веков и возлагавшаяся на русских царей при коронации вплоть до 1682 года, явно испытала на себе восточные веяния: шатровый венец, восемь золотых пластин, покрытых тончайшим узором из скани и зерни, орнамент в виде лотоса и шестиконечных розеток-звезд, – все это близко творческой манере не русских мастеров, а золотоордынских ювелиров). Но сильнее всего влияние татар на наших предков сказалось на русском языке. Слова деньги, вор, казна, барыш, хозяин, кабак, тюрьма, то есть все то, что была неведомо нашим предкам до татаро-монгольского ига и что расцвело пышным цветом после распада Золотой Орды, а также камыш, кирпич, коврига, чемодан, каблук, собака, лачуга, чертог и т. д. прочно вошли в нашу речь и навсегда прижились в ней, чего, по-видимому, нельзя сказать с абсолютной уверенностью о таких современных заимствованиях из английского языка, как менеджмент, маркетинг, консалтинг, татуаж, свингеры, секьюрити и т. п.
   Главным же итогом татаро-монгольского ига стало превращение России в государство в самом полном и исчерпывающем значении этого слова как органа насилия. Это было государство с жесткой вертикалью власти, огромным чиновничьим аппаратом, взявшим под неусыпный контроль буквально все стороны жизни простых людей, институтом идеологического воздействия на население в лице церкви с ее непререкаемым авторитетом и догмами, исключающими какое бы то ни было вольномыслие, но что хуже всего – на территории России возникло государство милитаристское, что в принципе не соответствовало ментальности русского народа с развитым женским началом.
   Напомню: простые славяне-смерды не могли входить в число дружинников князя, как не могли они служить и в войсках Золотой Орды. В лучшем случае их насильно вербовали в качестве рядовых ратников, которых бросали на самые опасные участки, где они и погибали первыми. Венгерский францисканец Иоганка в 1238 году доносил епископу Перуджи: «Годных для битвы воинов и поселян они (татаро-монголы. – В. М.), вооруживши, посылают против воли в бой впереди себя… Если даже они хорошо сражаются и побеждают, благодарность невелика; если погибают в бою, о них нет никакой заботы, но если в бою отступают, то безжалостно умерщвляются татарами». Об этом же говорит и монах-францисканец Плано Карпини, направленный в 1245 году к великому хану Гуюку с грамотой от Римского папы Иннокентия IV: «Эти пленники будут первыми в строю. Если они плохо сражаются, то будут ими убиты, а если хорошо, то татары удерживают их посулами и льстивыми речами. А если после того, как могут быть уверенными на их счет, что они не уйдут, обращают их в злосчастнейших рабов… И, таким образом, вместе с людьми побежденной области они разоряют другую землю».
   Историк Марина Полубоярова отмечает, что в XIV веке «принудительное привлечение русских воинов сменилось наемничеством. Наемники получали жалованье и свою долю добычи». Сходной точки зрения придерживался и Лев Гумилев. Он считал, что наемниками становились люди, «не ужившиеся с князьями Рюрикова дома и предпочитавшие военную карьеру в войсках, руководимых баскаками. Там им была открыта дорога к богатству и чинам».
   Из этих слов видно, что наемниками становились не простые славяне-смерды, а лица из княжеского окружения, по тем или иным причинам не ужившиеся со своим патроном. Схожую картину можно было наблюдать и среди других племен, населявших территорию России, особенно ее южных и юго-восточных окраин (на севере и северо-западе Руси влияние татаро-монгольского ига в меньшей степени сказалось на укладе жизни наших предков). Не исключено, что представители многих племен, издревле населявших территорию нынешней России, вливались в войска золотоордынцев в поисках «богатства и чинов» целыми семьями, – иначе чем объяснить бесчисленное множество «беков» и «князей» среди кавказских народов, предки которых начинали свою карьеру в звании «эмиров», т. е. старшин в собственных семьях?
   После развала Золотой Орды вся эта бесчисленная орава новоявленных «князей» ринулась в Москву как центр нарождающегося государства, получила здесь чины и звания, земельные наделы с закрепленными на них крестьянами, и в короткое время превратилась в самый могущественный класс, который Торстейн Веблен определил хлестким, но точным словом праздный, и который по явному недоразумению стал называться наследственной аристократией, хотя весь их аристократизм, как верно заметил еще Бомарше, состоял в том, что представители этого праздного класса «потрудились родиться». Никаких других достоинств или заслуг перед отечеством и народом у них не было [120 - Праздная природа этих людей в наше время не изменилась оттого, что они стали называть себя элитой.].

Глава 11
Террор

   Золотая Орда в массовом сознании русских сопряжена с такими понятиями, как «азиатчина», «татарщина», «рабство». Этим превратным представлением об одном из ключевых моментов нашей истории мы обязаны в первую очередь историкам. «Печальные обстоятельства предшествующей истории, – писал Костомаров, – наложили на великорусское общество характер азиатского застоя, тупой приверженности к старому обычаю, страх всякой новизны, равнодушие к улучшению своего духовного и материального быта и отвращение ко всему иноземному». Так же строго судил наших предков и Карамзин. «Забыв гордость народную, – писал он, – мы научились низким хитростям рабства, заменяющим силу в слабых. Обманывая татар, более обманывали друг друга. Откупаясь деньгами от насилия варваров, стали корыстолюбивее и бесчувственнее к обидам, к стыду, подверженные наглостям иноплеменных тиранов». Впрочем, Карамзину достало объективности, чтобы в бедах, обрушившихся на Русь, обвинить не только татар, но и русских князей, и в обоих случаях указать на главную причину всех несчастий – собственность, за обладание которой они так яростно грызлись между собой. «Отечество наше более походило на темный лес, нежели на государство, – писал он: – сила казалась правом; кто мог, грабил; не было безопасности ни в пути, ни дома; татьба сделалась общею язвою собственности».
   Объяснять все отвратительное в нас дурным влиянием других народов и внешних обстоятельств неверно по существу. Но ведь дыма без огня не бывает, не так ли? Не бывает. И потому было бы в высшей степени абсурдно утверждать сегодня, что период Золотой Орды стал для России чуть ли не благом, которое мы, современные русские, не умеем по достоинству оценить.
   С наступлением татаро-монгольского ига положение простых людей, и без того тяжкое, стало невыносимым. С. Соловьев приводит свыше тридцати видов дани, податей и пошлин, которые наши предки обязаны были вносить в княжескую казну, а уж князья решали, чем из взысканного со своих подданных поделиться с ханами, а что прикарманить. В числе многочисленных видов дани, податей и пошлин были: гостиное (пошлина с покупок, нынешний НДС), резанка (самая мелкая на Руси монета, заменившая облысевшие и пришедшие в полную негодность беличьи шкурки), побережное (за право причалить лодку к берегу), пятно (пошлина за клеймление лошади), налог с соляных варниц (с противней и плошек, в которых выпаривалась соль), сторожевое, медовое, езовое (пошлина с рыбной ловли), закось, она же закосная пошлина (за покос травы), поватажное (особая пошлина с крестьян, выполняющих какую-либо работу ватагой, т. е. коллективно), портное (специальная подать, взимаемая с крестьян на пошив одежды для господской дворни), всевозможные судные пошлины, как-то: вина, поличное, безадщина, татин рубль, пересуд и т. д. Сверх того, на крестьян возлагалась обязанность (далее цитирую С. Соловьева) «город делать, двор княжой и волостелин ставить, коня княжого кормить, сено косить, на охоту ходить по приказанию ловчих княжеских (на медведя и на лося), давать корм, подводы и проводников князю, воеводам, наместникам, волостелям, тиунам и всякого рода чиновникам и посланцам княжеским». После проведенной золотоордынцами всеобщей переписи крестьянам разрешалось покидать господскую землю только осенью, по окончании полевых работ, за две недели до Юрьева дня (26 ноября ст. стиля) и спустя неделю после [121 - Это фактическое начало закрепощения крестьян прямо восходит к ясу Чингисхана, установленного для монголов с целью поддержания армии в состоянии постоянной боеготовности. В книге Ала ад-Дина «История покорителя Вселенной» читаем: «Ни один человек не должен переходить в другое место из тех тысячи, сотни и десятка, в которых он состоит, не смеет искать другого пристанища. Никто не может впускать к себе такого (беглого) человека, а если кто-нибудь преступит данный приказ, то их публично пытают и казнят – как того, кто ушел, так и приютившего его».].
   Тяжелое положение крестьян усугублялось погодными условиями, о чем мы обыкновенно не думаем, когда анализируем историю Золотой Орды и ее влияние на дальнейшую судьбу России. Между тем это очень важный фактор, который следует «держать в уме», а не ограничиваться одними лишь взаимоотношениями между русскими князьями и золотоордынскими ханами, – без учета этого фактора картина татаро-монгольского ига и тогдашней жизни наших предков неизбежно окажется неполной.
   Летописец рассказывает о страшном голоде, поразившем Русь в 1230 году. В первой половине сентября внезапный мороз побил весь хлеб; «разошелся весь город наш и вся волость, и наполнились чужие города и страны братьями нашими и сестрами; оставшиеся начали мереть; трупы лежали по улицам, младенцев грызли псы; ели мох, сосну, кору липовую, лист разный; некоторые из черни резали живых людей и ели, другие обрезывали мясо с трупов, иные ели лошадей, собак, кошек; преступников казнили, вешали, жгли, но встало другое зло: начали зажигать дома людей добрых, у которых чуяли рожь, и грабили имение их; между родными не было жалости, сосед соседу не хотел отломить кусок хлеба; отцы и матери отдавали детей своих из хлеба в рабство купцам иноземным; по улице скорбь при виде трупов, лежащих без погребения, дома тоска при виде детей, плачущих по хлебе или умирающих с голоду; цены возвысились, наконец, до того, что четвертую часть кади ржи начали покупать по гривне серебра». (Это взвинчивание цен на продукты питания и решительно всё, в чем нуждаются люди в драматичные моменты своей жизни, прочно вошло в подсознание русских и стало с тех пор неотъемлемым свойством укоренившегося в нас антироссиянина.)
   Соловьев, опираясь на свидетельства летописцев, приводит хронику народных бедствий, пришедшихся на период татаро-монгольского ига: «В 1251 году пошли дожди в Новгородской области, подмочили хлеб и сено, осенью мороз побил хлеб; в 1291 году то же самое; в 1303 году там же зима была теплая, не было снегу через всю зиму, и люди хлеба не добыли. В 1309 году был голод сильный и по всей Русской земле, потому что мышь поела всякий хлеб. В 1331 году была большая дороговизна в Русской земле: это голодное время слыло под названием росной ржи. В 1364 году с половины лета стояла мгла, зной был страшный, леса, болота и земля горели, реки высохли; в следующем году то же самое, и отсюда сильный голод. Осенью 1370 года было снегу много, и хлеб пошел под снег; но зима была теплая, весь снег сошел в самом начале великого поста, и хлеб был сжат в великий пост; летом в солнце показались места черные, как гвозди, мгла была такая, что на сажени нельзя было ничего перед собою видеть, люди сталкивались лбами, птицы падали с воздуха людям на головы, звери смешивались с людьми, медведи и волки бродили по селам, реки, болота, озера высохли, леса горели, голод был сильный по всей земле. В 1373 году при сильном зное не было ни капли дождя во все лето. Летом 1407 года было сумрачно и дождливо, крылатый червь летел с востока на запад, поел деревья и засушил их; в 1409 году множество людей померло от голоду; в 1412 дороговизна в Нижнем Новгороде; в 1418 году снег выпал 15 сентября, шел трое суток и покрыл землю на четыре пяди, пошли морозы; но потом стало тепло, снег сошел, но хлеба сжали мало после снега, и начался голод по всей Русской земле. В 1421 году свирепствовал голод в Новгороде и по всей Русской земле, много людей померло с голоду, другие ушли в Литву, иные померзли по дороге, потому что зима была очень холодна; в Москве оков ржи покупали по полтора рубля, в Костроме – по два рубля, в Нижнем – по шести… Осенью 1429 года земля и леса горели, дым стлался по воздуху, с трудом можно было видеть друг друга, от дыму умирала рыба и птица, рыба после того пахла дымом два года; следствием такой погоды был голод сильный по всей земле Русской; в 1436 году мороз побил хлеб в жатвенную пору, и была большая дороговизна; зимою 1442 года лютые морозы много причинили зла людям и животным; в 1444 году опять лютая зима и дороговизна сена…»
   Помимо неурожаев страну лихорадили частые эпидемии. Соловьев продолжает: «Под 1284 годом южный летописец упоминает о сильном море на животных в Руси, Польше и у татар: лошади, рогатый скот, овцы померли без остатка; северный летописец упоминает о море на скот под 1298 годом; потом под 1308 о море на людей; под 1318 – о море в Твери; под 1341 – о море на рогатый скот в Новгороде; в Пскове же в этом году был сильный мор на людей; негде стало погребать, где выкопают могилу мужу и жене, там же положат и детей малых, голов семь или восемь в одном гробе. Но это бедствие было только предвестником ужаснейших: наступила страшная вторая половина XIV века. Под 1348 годом летописец упоминает о море в Полоцке; в 1351 году начался мор во Пскове с таким признаком: харкнет человек кровью и на четвертый день умирает… В 1353 году мор свирепствовал в Москве. В 1360 году свирепствовал второй мор в Пскове с новым признаком: у кого выложатся железá, тот скоро умирал… В 1363 году явился мор с низовьев Волги, начал свирепствовать в Нижнем Новгороде, потом в Рязани, Коломне, Переяславле, Москве, Твери, Владимире, Суздале, Дмитрове, Можайске, Волоке, Белоозере; пред началом болезни человека как рогатиною ударит в лопатку, или под груди против сердца, или между крыльцами, потом больной начинает харкать кровью, почувствует сильный жар, за жаром следует обильный пот, за пóтом дрожь – и это последнее… Под 1373 годом летописец упоминает о сильном море на людей и скотском падеже вследствие жаров и бездожия. В 1375 упоминается о море в Киеве; в 1387 был сильный мор в Смоленской области: из самого Смоленска вышли только пять человек живых и затворили город; под 1389 годом упоминается сильный мор во Пскове, под следующим годом – в Новгороде. Под 1402 годом упоминается мор в Смоленске, под 1403 – во Пскове – железою, мор пришел из Дерпта; в 1406 году это бедствие возобновилось во Пскове; в 1409 году мор с кровяною харкотою свирепствовал в волостях Ржевских, Можайских, Дмитровских, Звенигородских, Переяславских, Владимирских, Юрьевских, Рязанских и Тарусских, показывался и в некоторых Московских волостях… В 1414 была болезнь тяжкая по всей Русской земле – костолом; в 1417 мор с кровохарканьем и железою опустошил Новгород, Ладогу, Русу, Порхов, Псков, Торжок, Дмитров и Тверь;.. под 1419 годом упоминается мор в Киеве и других юго-западных странах; в следующем году мор начал опустошать северо-восточную полосу – Кострому, Ярославль, Юрьев, Владимир, Суздаль, Переяславль, Галич, Плес, Ростов; хлеб стоял на нивах, жать было некому; потом мор вместе с голодом опустошил Новгород и Псков; в 1423 году – мор с железою и кровохарканьем в Новгороде, Кореле и по всей Русской земле; в 1425 году мор был в Галиче, а с Троицына дня в Москве и по другим областям продолжался и в следующих годах… В декабре 1441 года начался сильный мор железою во Пскове и продолжался все лето 1442 года, а по пригородам и волостям – до января 1443 года. Последнее известие о море под 1448 годом: был мор на лошадей и на всякий скот, был и на людей…»
   В довершение всех бед наши предки вплотную столкнулись с таким неизвестным им ранее злом, как массовая продажа людей в рабство. Основными покупателями славянских рабов, как уже отмечалось, были европейцы. Цена одной славянской девушки или, как называли славянок в Европе, «белой татарки», в XIV—XV веках составила на торгах во Флоренции 2093 лиры, тогда как цена за одну «желтую татарку», как назывались рабыни из числа казанских татарок, не превышала 136 – 139 лир; такие же цены держались на рынках Венеции, Пизы, Генуи, городах Франции и других стран. По словам итальянца Плано Карпини, татаро-монгольские ханы требовали, чтобы «покоренные народы давали им десятую часть от всего, от людей и от имущества… Они отсчитывают десять отроков и берут одного, также поступают и с девушками. Они отвозят их в свою страну и держат там в качестве рабов» (Карпини, как мы видели это выше, рассказал, что рабы-отроки насильно превращались в рядовых ратников татаро-монгольских войск, но умолчал, что большинство рабынь-девушек вскоре оказывалось на невольничьих рынках его родины). Сохранилось письмо флорентийской сеньоры своему сыну, датированное 1465 годом: «Раз ты женишься, тебе необходимо будет взять рабыню: какую-либо татарку, которые все выносливы в работе, или черкешенку, отличающуюся здоровьем и силой, или русскую, то есть из России [122 - Знаменательно это уточнение – «русскую, то есть из России»; наши предки, принявшие самоназвание русские как указание на их принадлежность к русам-росам, с началом татаро-монгольского ига оказались в двойственном положении: принадлежа, с одной стороны, князьям-норманнам, они, с другой стороны, оказались вроде бы принадлежностью золотоордынцев, поскольку князья сами оказались в зависимости от татаро-монгольских ханов; оттого-то всех рабов и рабынь, поступавших на западные рынки, европейцы называли скопом «татарами» и «татарками», различая их только по цвету кожи, но в отдельных случаях, когда нужно было подчеркнуть их типовые особенности, прибегали к разделению по этнической принадлежности.], которые выдаются красотой и сложением…» Увозимые в рабство молодые славяне и славянки были для татаро-монгольских ханов, равно как для русских князей, всего лишь военной добычей, приравненной к золоту, мехам, продуктам питания и скоту. Одним словом – товар, на котором можно было заработать. Надо ли говорить, что антироссиянин в нас от этого стал еще инертнее, еще безразличней к происходящему вокруг и внутри них? Оттого-то в древних былинах рефреном звучит безысходный женский плач:

     Нас куда ведут, мы туда идем,
     Нас куда везут, мы туда едем…

   Ну а что в это время князья, которые были призваны для того, чтобы установить наряд, суть – порядок и законность между нашими предками? Они были заняты тем, чем и занимались до татаро-монгольского ига: интриговали друг против друга, воевали друг с другом, уничтожали друг друга. Для личного обогащения и удержания власти все средства были хороши. Совсем не редки были случаи, когда русские князья, понимая, что в борьбе за подчинение своей власти соседних княжеств сил у них недостаточно, отправлялись в Орду и брали там «взаймы» татаро-монгольские войска с обязательством поделиться с ханом добычей. Именно так поступил младший брат Ивана Калиты – князь Юрий Данилович, получивший в Орде войско под командованием темника Кавгыдая, которого летопись назвала «начальником всего зла», для похода на Русь. В свою очередь и русские князья оказывали «военные услуги» золотоордынским ханам, предоставляя в их распоряжение свои дружины. Историк Виктория Горшкова пишет: «В междоусобной борьбе хана Тохты и темника Ногая (1298 – 1300) на стороне Тохты участвовали “войска русские”. Именно русский всадник… отрубил Ногаю голову и принес ее Тохте, за что сам был казнен». В войске хана Тохтамыша, которое он двинул в 1395 году против среднеазиатского эмира Тимура, были русские дружинники, отряды булгар, черкесов и кипчаков, которые в битве на реке Терек нанесли армии Тимура поражение.
   Союзнические отношения между русскими князьями и золотоордынскими ханами скреплялись династическими браками. Формально браки между православными русскими и иноверцами запрещались церковью. Однако это мнимое препятствие легко преодолевалось. Известно, например, что ярославский князь Федор из корыстных побуждений женился на дочери золотоордынского хана Тулабуга, которая крестилась под именем Анны. Хан щедро одарил зятя, «повеле (ему все) устроити, палаты украсити», как сообщает летопись, «заодно» передав в собственность Федору Чернигов, Корсунь, Казань – «общим числом 36 градов» [123 - Н. Пушкарева пишет в этой связи: «Сыновья-погодки, рожденные в семье Федора и Анны, получили православные имена Давыд и Константин. Их потомки – князья Львовы – гордились романтической историей своих далеких предков, особенно князь Г. Е. Львов (первый глава Временного правительства в России), у которого дома висел “портрет” Федора Ярославского». Собственно, с тех давних пор на Руси и вошло в правило заключать династические браки только и исключительно с иностранцами, так что последние русские цари могли называться русскими с очень большой долей условности, – в их жилах текла какая угодно кровь (по преимуществу немецкая), только не русская.]. Нельзя не согласиться с той же Пушкаревой, которая пишет: «Анализ брачных связей русских князей с ордынскими ханами… показывает постепенное “выравнивание” отношений между победителями и побежденными. Если в 1280-х годах хан Тулабуг видел в Федоре Черном всего лишь служебника, которого он одарил своею милостью, то к концу XV века сватовство русских князей к ханским дочерям стало превращаться в “ультимативное предложение союза”, подобие мирного договора, скрепленного браком».
   Еще одной стороной, которая получила максимум выгод от татаро-монгольского ига, стала церковь. Достаточно сказать, что в одном только XIV веке церковь вдвое увеличила свои земельные владения, превратившись в богатейшего собственника, мало чем уступавшего князьям. В этом отношении представляют интерес работы русского церковного историка XIX века, академика Петербургской Академии наук Евгения Евстафьевича Голубинского. «Если полагать, что обязанность высшего духовенства – епископов с соборами игуменов, – писал он, – долженствовала состоять в том, чтобы одушевлять князей и всех граждан к мужественному сопротивлению врагам для защиты своей земли, то летописи не дают нам права сказать, чтобы епископы наши оказались на высоте своего призвания, – они не говорят нам, чтобы, при всеобщей панике и растерянности, раздавался по стране этот одушевляющий святительский голос». Церковные деятели той поры точно так же грызлись между собой за высшие должности, как это делали и князья. Ханы Золотой Орды не вмешивались в распри между церковными иерархами. «Татары стали к вере и к духовенству русских, – продолжает Голубинский, – в отношение самой полной терпимости и самого полного благоприятствования. Ни целый народ, ни кого бы то ни было в отдельности они вовсе не принуждали к перемене веры; за духовенством нашим они вполне признали его существовавшие гражданские права. Таким образом, этот бич Божий, обрушившийся на наше отечество, не явился по крайней мере бичом для церкви…»
   Противники такого взгляда на Русскую православную церковь приводят в качестве контраргумента тот факт, что высшие церковные иерархи, как и русские князья, вынуждены были отправляться в Золотую Орду за получением грамот-ярлыков, утверждавших их в должности митрополитов. Голубинский развенчивает и этот миф. «Ханские ярлыки нашим митрополитам, – писал он, – по своему происхождению и не суть грамоты утвердительные, а суть грамоты охранительные: первый ярлык, данный ханом Менгу-Темиром митрополиту Кириллу (вторая половина XIII в. – В. М.), дан был, как это ясно видно из него самого (ярлык освобождал Русскую церковь от уплаты дани. – В. М.), не с целью утверждения и неприкосновенности веры и прав духовенства, в чем не было нужды, а с целью ограждения одной и других от посягательств чиновников монгольских, постоянно живших в России и временно приезжавших в нее».
   Мне скажут: но ведь были факты и разорения и откровенного грабежа церквей и монастырей, накопивших огромные ценности в виде золотой и серебряной утвари и драгоценных камней, как были и факты поджога храмов? Были. Этого не отрицает и Голубинский. Но вот что пишет он по этому поводу: «Тут вина была не на монголах, а на самих русских, именно – на наших князьях. Ссорясь друг с другом и отнимая друг у друга власть, князья обращались к ханам с просьбами о военной один против другого помощи».
   В 1480 году Золотая Орда, раздираемая внутренними усобицами и нашествием войск Тимура, прекратила свое существование, распавшись на отдельные ханства: Казанское, Астраханское, Крымское, Сибирское и вычленившуюся еще в XIV веке Ногайскую Орду, которые, в свою очередь, распались на мелкие улусы. Казалось бы, вот время, когда наши предки могли почувствовать себя хоть чуточку легче! Но не тут-то было. Николай Карамзин, у которого хватило объективности обвинить в злоупотреблении силой в погоне за собственностью как татаро-монгольских ханов, так и русских князей, написал нечто не укладывающееся в сознании любого здравомыслящего человека, изучающего историю своего народа: «Когда же сия ужасная тьма неустройства начала проясняться, оцепенение миновало, и закон, душа гражданских обществ, воспрянул от мертвого сна, тогда надлежало прибегнуть к строгости, неизвестной древним Россиянам» (курсив мой. – В. М.). Чем обернулась эта строгость для простого народа, наглядно продемонстрировала эпоха Ивана IV Васильевича, прозванного за свою патологическую склонность к насилию Грозным.
   Время и личность Ивана Грозного вызывают как в нашей стране, так и за рубежом повышенный интерес вот уже свыше четырех столетий. Почему? На это есть разные причины. Главные из них состоят в том, что ко многим явлениям и событиям той давней поры применимо слово впервые. А так как все первое потому и называется первым, что предполагает последующий ряд однотипных явлений, интерес к личности и делам Ивана Грозного едва ли ослабнет в обозримом будущем. Посмотрим, какие из его нововведений стали действительно для отечественной истории первыми:
   – Иван Грозный стал первым русским царем-самодержцем;
   – он был первым русским реформатором, который реорганизовал всю вертикаль власти от местного самоуправления до центральной;
   – при Иване Грозном была впервые осуществлена судебная реформа;
   – во времена Ивана Грозного возникло первое на Руси правительство, получившее название Избранная рада;
   – Иван Грозный созвал Земский собор – первый законодательный орган власти, состоявший из двух палат: Освященного собора и Боярской думы;
   – при Иване Грозном торговые связи Руси с другими странами впервые обрели статус межгосударственных отношений;
   – Иван Грозный учредил в Москве первую типографию, положившую начало развитию грамотности на Руси.
   Небезынтересно и то, что изначальное название нашей страны – Русь, откуда пошло наше самоназвание русские, при Иване Грозном было переименовано в Россию. Произошло это, правда, не по прихоти царя, а из-за ошибки, допущенной в константинопольской патриаршей канцелярии. По недосмотру неизвестного чиновника в тексте грамоты, адресованной московскому митрополиту Макарию, в слове Русь (Русия) у было заменено на более привычное грекам о. Ивану Грозному нововведение греков понравилось, он произвел от ошибочного написания Росия прилагательное российский, и название Россия с тех пор закрепилось во всех официальных документах и за страной в целом.
   Однако самое важное состоит в том, что в эпоху Ивана Грозного стал интенсивно формироваться русский народ как самостоятельный этнос. Многие черты русского национального характера, определяющие нашу нынешнюю ментальность, также впервые возникли и закрепились при Иване Грозном. И надо прямо сказать, что антироссиянин в эпоху Ивана Грозного нашел свое высшее развитие, превратив нас в заложников непредсказуемых прихотей, метаний из одной крайности в другую и рабского подчинения всем, кто богаче и потому сильнее нас.
   Иностранцы, посещавшие Россию в то давнее время, сталкивались с явлениями, которые вызывали у них в лучшем случае недоумение, в худшем – неприятие. Так, итальянец Александр Иваньини, побывавший в России в царствование Ивана Грозного, писал: «Все московиты, или русские, не любят свободы…» Его соотечественник, член ордена иезуитов Антоний Поссевино вторил ему: «Могло бы показаться, что этот народ скорее рожден для рабства, чем сделался таким, если бы большая часть их не познала порабощения и не знала, что их дети и все, что они имеют, будет убито и уничтожено, если они перебегут куда-нибудь. Привыкнув с детства к такому образу жизни, они как бы изменили свою природу и стали в высшей степени превозносить все эти качества своего князя и утверждать, что они сами живут и благоденствуют, если живет и благоденствует князь». Английский посол Джильс Флетчер, на отзывы которого о России и русских я уже ссылался, писал: «Чрезвычайные притеснения, которым подвержены бедные простолюдины, лишают их вовсе бодрости заниматься своими промыслами, ибо чем кто из них зажиточнее, тем в большей находится опасности не только лишиться своего имущества, но и самой жизни». Общее впечатление иностранцев о русском царе и русских людях, сложившееся в ту давнюю пору, свелось, по словам Василия Ключевского, «к нелестной дилемме: трудно решить, говорят они (иностранные авторы. – В. М.), дикость ли народа требует такого самовластного государя, или от самовластия государя народ так одичал и огрубел».
   В начале XVI века налог, который крестьяне были обязаны вносить в казну, составлял с единицы обрабатываемой земли 4 рубля в год, что само по себе представляло по тому времени огромную сумму для основной массы населения, жившей натуральным хозяйством [124 - Из 8 миллионов населения тогдашней Руси лишь 2 процента, или 160 тысяч жило в городах, занимаясь торговлей и ремеслами; остальные 7,84 миллиона наших предков составляли крестьянство.]. Ко времени вступления на престол Ивана Грозного этот налог подскочил до 42 рублей в год, а к концу его царствования достиг 151 рубля – суммы по тем временам астрономической. Крестьянство было полностью разорено. В 1568 и 1569 года из-за неблагоприятных погодных условий погиб весь урожай, последствия которого были усугублены опричными погромами, основной целью которых были не вымышленные «заговоры» против царя, а все та же ненасытная страсть вытрясти из нищего народа последнее, что только можно было превратить в деньги.
   «Голодная смерть косила население городов и деревень, – пишет историк Роман Григорьевич Скрынников. – В дни опричного погрома Новгорода голодающие горожане в глухие зимние ночи крали тела убитых людей и питались ими, иногда солили в бочках. По словам очевидцев, в Твери от голода погибло втрое больше людей, чем от погрома».
   Другой отечественный историк, академик Академии наук СССР Степан Борисович Веселовский писал: «Со времени учреждения опричнины в 1565 году казни приобрели характер организованного террора, направленного уже не столько против виновных, сколько против самых широких слоев населения».
   Слова эти не преувеличение. Во время похода на Новгород и Псков опричники Ивана Грозного хватали без разбора всех попадавшихся им на глаза женщин и детей, связывали их по рукам и ногам и сбрасывали с моста в Волхов, а другие опричники разъезжали в это время по реке в лодках и топорами и рогатинами добивали и топили тех, кому удавалось всплыть. «Террор принимал характер системы, – продолжает Веселовский. – Причем физическая жестокость пыток и казней казалась царю Ивану недостаточной, и он, в согласии со своими собственными представлениями и с представлениями современников о смерти и загробной жизни, прибегал сознательно и преднамеренно к крайним средствам. Таким крайним средством были удары, которые для жертв были страшнее физической боли и даже смерти, так как поражали на вечные времена душу. Чтобы человек не успел покаяться и сделать предсмертное распоряжение, его убивали внезапно. Чтобы его тело не могло получить выгод христианского погребения, его разрубали на куски, спускали под лед или бросали на съедение собакам, хищным птицам и зверям, запрещая родным и посторонним лицам погребать. Чтобы лишить человека последней надежды на спасение души, его лишали поминовения. Вся обстановка многих казней, приобретавших иногда характер погрома, когда людей убивали без разбора и счета, устраняла возможность составить задним числом сколько-нибудь полный список убитых. В таких случаях приходилось возлагать надежды на всеведение Господа Бога…» Вдобавок ко всем этим зверствам в 1570 году в стране разразилась эпидемия чумы, унесшая многие тысячи жизней.
   Иван Грозный, провозгласивший себя русским царем, открыто презирал все русское и не делал из этого тайны. Он, как и все Рюриковичи, ни на минуту не забывал о своем норманнском происхождении и гордился этим. Сохранилось любопытное свидетельство Флетчера. Однажды царь вручил английскому ювелиру слитки золота и велел изготовить из них столовую посуду. «Русские мои все воры», – заявил при этом царь. «Ваше величество забыли, что вы сами русский», – заметил англичанин. «Я не русский, – заносчиво ответил Иван Грозный, – предки мои германцы!»
   Широкое распространение в эпоху Ивана Грозного получили пытки, которые с течением времени становились все более изощренными и эхом докатились до наших дней (безнаказанная привычка российских милиционеров давать волю рукам особенно возмутила французского журналиста Антуана Дюрата, о котором я рассказал в предисловии к этой книге). Остановлюсь на этой теме чуть подробней.
   У всех на слуху не очень внятная и потому непонятная для большинства склонных к слезам русских (особенно женской половине народа) пословица «Москва слезам не верит». Пословица так популярна, что стала названием фильма Владимира Меньшова, удостоенного Государственной премии СССР и американского «Оскара». Мы не задумываемся, что слышим и произносим эту пословицу в урезанном виде. Полностью она звучала так: «Москва слезам не верит и по чужим бедам не плачет». Родилась же эта пословица в пыточных застенках московских Кадашей, где из людей, подозреваемых в совершении любого преступления – будь то попытка отравить любимого коня царя или банальная супружеская измена, – следователи выбивали нужную им «правду».
   Существовало несколько вид «правд». Была, например, «затаенная правда». Ее костоломы вырывали с помощью дыбы, на которой обвиняемым выворачивали руки из лопаток. Существовала «правда подноготная». Чтобы дознаться этой «правды», кончики пальцев подследственных сжимали особыми клещами, напоминающими репу, за что народ так и окрестил это орудие пыток – «репа». Несчастный под хруст своих костей признавался во всем, что хотели услышать от него палачи. Самой распространенной разновидностью «правды» была «подлинная правда». Свое название она получила от слова длинник, как называли в старину батоги – длинные прутья и палки, которыми истязали подозреваемых в совершении каких-либо преступлений.
   С вырывания «подлинной правды» палачи начинали свое черное дело, приговаривая: «Не скажешь подлинную правду, так скажешь подноготную». Если обвиняемый выдерживал обе эти пытки, его вздергивали на дыбу и вырывали «затаенную правду». Как бы горько ни рыдал от боли обвиняемый, как бы ни сетовал на судьбу-злодейку, в ответ палачи и следователи-дьяки, поскрипывая гусиным пером по бумаге, стряпая дознавательные протоколы, молвили одно: «Москва слезам не верит и по чужим бедам не плачет». Добившись самооговора, жертву волокли в суд. Ну да о российском суде и судьях народ сложил бесчисленное множество пословиц и поговорок, из которых приведу лишь две самые деликатные: «Где суд, там и неправда», и «Судье полезно, что в карман полезло».
   От пыток и казней, доставлявших Ивану Грозному ни с чем не сравнимое наслаждение, царь легко переходил к покаянию, граничащему с юродством. В обращении к инокам Кирилло-Белозерского монастыря он писал: «А мне, псу смердящему, кому учити и чему наказати, в чем просветити? Сам бо всегда в пианьстве, в блуде, в прелюбодеянии, в скверне, во убийстве, в граблении, в хищении, в ненависти, во всяком злодействе». «Очистив» таким образом душу от «грехов», Иван Грозный с удвоенной энергией искал новые жертвы, придумывал новые виды истязаний и казнил всех без разбору.
   Приближенные царя, желая доставить ему удовольствие, ни в чем не уступали патрону в зверствах. Сохранились свидетельства той поры, рассказывающие о том, как Малюта Скуратов и Алексей Басманов (убитый впоследствии собственным сыном по приказу Ивана Грозного), заставляли крестьянских девушек раздеваться зимой догола и гоняться по двору за курами, а сами под гогот друзей-опричников расстреливали их из луков.
   Ну а что же народ? Неужели можно вот так, рабски покорно принимать ни за что, ни про что пытки и смерть и при этом не выказывать ни малейшего протеста? Для русских – можно. Страх, который уже первые Рюриковичи вселили в души наших предков, со временем выродился в привычку, в некое подобие убеждения, что с нами, русскими, иначе и нельзя обращаться, а потому единственное, что нам остается, это принять смерть с гордо поднятой головой. Польский юрист и историк XIX века, специализировавшийся на изучении эпохи Ивана Грозного, Казимир Валишевский писал: «Человеческая жизнь ценилась крайне низко, и это презрение к жизни было общим как для убивающих, так и для убиваемых. Казни прямо ужасны. Продолжают допрашивать осужденных чуть не до эшафота, их снимают с колеса с переломанными уже членами, чтобы привести в комнату допросов, и все это не возмущало никого, даже самих осужденных на казнь. Абсолютное подчинение индивидуума государству, одна из характерных черт той эпохи, объясняет отчасти это явление. Индивидуум часто возмущается, вступает в борьбу с господствующей властью, но, побежденный, подчиняется своей участи и заботится лишь о том, чтобы умереть прилично и праведно, как если бы он был в своей избе. Часто осужденных приводят к эшафоту несвязанными, они спокойно кланяются присутствующим, повторяя: простите, братцы! Затем они сами помогают палачам. Зарытые по горло в землю заживо, обвиненные в прелюбодеянии женщины благодарят кивком головы тех милостивцев, которые бросали в колоды, специально предназначенные для этой цели, монеты на их погребение».
   Хорват Юрий Крижанич, служивший в XVII веке при дворе царя Алексее Михайловиче, отце Петра I, писал: «Причина тому, что в нынешнее время многие русские ничего не делают из уважения, а всегда лишь под страхом, – крутое правление, из-за которого им и сама жизнь опротивела, а честь и подавно. И несомненно, что если бы у самого немецкого или у какого другого народа было такое крутое правление, то и у них нравы были бы такими же или еще худшими. Я недаром говорю худшими, ибо они превосходят нас умом и хитростью, а тот, чей ум острее, может придумать больше преступлений и обманов». Далее Крижанич объясняет, почему страх довел русских до такого состояния, когда и честь, да и самая жизнь становятся им в тягость: «Иные народы считают русских обманщиками, изменниками, беспощадными грабителями и убийцами, сквернословами и неряхами. А откуда это идет? От того, что всякое место полно кабаков, и монополий, и запретов, и откупщиков, и целовальников, и выемщиков, и таможенников, и тайных доносчиков, так что люди повсюду и везде связаны и ничего не могут сделать по своей воле и не могут свободно пользоваться тем, что добыто их трудом и пóтом. Всё они должны делать тайно и молча, со страхом, трепетом и обманом, должны укрываться от этих многочисленных слуг, грабителей и злодеев или, вернее, палачей…»
   Сходной точки зрения придерживался и Костомаров. «Неуверенность в безопасности, постоянная боязнь тайных врагов, страх грозы [125 - Здесь – в значении кары, исходящей от властей.], каждую минуту готовой ударить на него (русского. – В. М.) сверху, – писал историк, – подавляли в нем стремление к улучшению своей жизни, к изящной обстановке, к правильному труду, к умственной работе. Русский человек жил как попало. Подвергаясь всегда опасности быть ограбленным, обманутым, предательски погубленным, он и сам не затруднялся предупреждать то, что с ним могло быть, он также обманывал, грабил, где мог поживлялся за чужой счет ближнего ради средств к своему, всегда непрочному, существованию. От этого русский человек отличался в домашней жизни неопрятностью, в труде ленью, в сношениях с людьми лживостью, коварством и бессердечием». Лучше охарактеризовать антироссиянина, всецело подчинившего нас своей прихоте, по-моему, невозможно!
   И при всем при том русские люди – вот загадка, так уж загадка, придуманная не кем иным, как только тем же антироссиянином! – любили своих царей, как любили они и Ивана Грозного, еще больше закрепив в нас наш вождизм, корни которого уходят в толщу почитания славянами старейшин родов. Причину такой беззаветной любви не дано понять никакому другому народу, а вот мы, если спросить нас, за что мы любим наших царей, генсеков и президентов, вообще всех вождей, ни секунды не мешкая ответим: «Разве можно любить за что-то? Просто любим – и всё тут». Участник войны с Россией в 1578 – 1582 годах, польский дворянин Рейнгольд Гейденштейн писал: «Тем, кто занимается историей его (Ивана Грозного. – В. М.) царствования, тем более должно казаться удивительным, что при такой жестокости могла существовать такая сильная к нему любовь народа, любовь, с трудом приобретаемая прочими государями только посредством снисходительности и ласки, и как могла сохраниться необычная верность его к своим государям. Причем должно заметить, что народ не только не возбуждал против него никаких возмущений, но даже выказывал во время войны невероятную твердость при защите и охране крепостей, а перебежчиков было вообще очень мало. Много, напротив, нашлось и во время этой самой войны таких, которые предпочли верность князю даже с опасностью для себя величайшим наградам».
   Поистине, тысячу раз был прав Некрасов, когда сказал о нас (хочется верить, что не столько о нас, сколько о засевшем в нас антироссиянине):

     Люди холопского звания
     Сущие псы иногда:
     Чем тяжелей наказание,
     Тем им милей господа.

   Определенную роль в укреплении в нас позиций антироссиянина сыграла Церковь. Историк Сергей Федорович Платонов, председатель Археологической комиссии, подвергшийся репрессиям в начале 30-х годов ХХ века, писал: «Под аскетическим давлением ветхой византийщины московское духовенство изгоняло всякие проявления здоровой жизнедеятельности. Оно почитало грехом все, что отходило от церковного миросозерцания; оно грозило вечными муками за невинное веселье, если усматривало в нем что-либо еретическое или “басурманское”». Негативные последствия такого ханжеского взгляда на жизнь и место человека в ней не замедлили сказаться. Костомаров писал: «Уважение к слезам, скорби, болезни, нищете, вообще к несчастью, завещанное Учителем в видах облегчения от горести, для счастия человеческого, превращалось в умышленное искание слез, скорби, болезни, нищеты. Таким образом, логически выходила бесцельность дел любви Христовой; если страдание являлось само по себе целью, то незачем было стремиться к уменьшению его на земле; напротив, нужно, казалось, заботиться, чтобы люди страдали: к этому приводила односторонность, вытекавшая из господства монашеского направления в христианстве».
   Иван Грозный оставил по себе самую недобрую память. Достаточно сказать, что к концу его царствования русская земля фактически вымерла, и это несмотря на то, что к России были присоединены Казанское и Астраханское ханства, стали осваиваться громадные просторы Сибири, происходили другие территориальные приобретения, – прямое следствие колонизации, начатой Рюриком с превращения славянских земель в волости, доходы с которых он «раздая» своим соплеменникам-дружинникам. В Можайске, например, опустело 89 процентов домов, в Коломне 92 процента, а в таком историческом центре изначальной Руси, как Новгородчина, обезлюдело 93 процента земель.
   И еще одно. При вступлении на престол Иван Грозный унаследовал огромную казну. Накануне вторжения крымского хана Гирея царь приказал вывезти эту казну из Москвы в Новгород, для чего понадобился обоз численностью 450 телег. На них было погружено несколько тысяч пудов золота и серебра в слитках и звонкой монете. Сверх того, Иван Грозный обладал уникальной коллекцией драгоценных камней, которая считалась лучшей в Европе. Тем не менее не было человека более алчного, чем Иван Грозный. Достаточно было ему услышать, что у кого-то из его подданных больше добра, чем он об этом знал, как подданный тут же оказывался в «черном списке»; царь вызывал его для словесного поединка на темы любви к ближнему и нестяжательства, а в это время за дверью уже стоял палач с наточенным топором.
   Впрочем, в минуты покаяния Иван Грозный сам сознавался в таких своих пороках, как корыстолюбие и ненасытное «грабление» чужих имений. В этом отношении Иван Грозный довел до логического конца принцип, который исповедовал Иван Калита: золото всегда соседствует с кровью, и чем больше проливается крови, тем больше золота прилипает к рукам.
   Эту науку твердо усвоили приближенные Ивана Грозного и их преемники. Для них в деле личного обогащения не существовало ни меры, ни каких бы то ни было нравственных или моральных ограничителей. Сохранилось любопытное свидетельство голландского географа и купца Исаака Масса, который прибыл в Москву в составе торговой делегации как раз в то время, когда состоялась коронация Бориса Годунова. Послушаем его рассказ: «Царь Борис от доброго усердия повелел раздавать милостыню во многих местах Москвы, но это не помогало. Приказные, назначенные для раздачи милостыни, были воры, каковыми все они по большей части бывают в этой стране. И, сверх того, они посылали своих племянников, племянниц и других родственников в те дома, где раздавали милостыню, в разодранных платьях, словно они были нищи и наги, и раздавали им деньги, а также своим потаскухам, плутам и лизоблюдам, которые также приходили как нищие, ничего не имеющие, а всех истинно бедствующих, страждущих и нищих давили в толпе или прогоняли дубинами и палками от дверей. И все эти бедные, калеки, слепые, которые не могли ни ходить, ни слышать, ни видеть, умирали, как скот, на улицах! Если же кому-нибудь удавалось получить милостыню, то ее крали негодяи стражники, которые были приставлены смотреть за этим. Я сам видел богатых дьяков, приходивших за милостынею в нищенской одежде».
   Власть на Руси от начала жила за счет народа, паразитировала на народе, а чтобы народу неповадно было хотя бы задуматься, а так ли он живет, как надо бы жить, против него принимались самые изощренные, самые беспощадные формы террора, начало которым положила в 863 году расправа Рюрика над Вадимом и его сподвижниками. К террору против народа я отношу и крепостное право, введенное Судебником в 1497 году – практически сразу после падения татаро-монгольского ига в 1480 году – и окончательно оформленное Соборным уложением 1649 года.
   Со смертью Ивана Грозного власть в стране перешла к его сыну Федору, о котором со слов дьяка Ивана Тимофеева известно только, что это был слабоумный человек. Вся его хилая фигура с непропорционально маленькой, размером не больше яблока, головой словно бы несла на себе печать вырождения. Фактическим правителем России при Федоре стал его шурин Годунов. Начало его деятельности ознаменовалось полной сменой прежней администрации, назначенной Иваном Грозным. Доверенное лицо Бориса Годунова – англичанин Джером Горсей (уже в ту пору российские власти прибегали к услугам западных советников) писал: «По всему государству были сменены неправосудные чиновники, судьи, воеводы и наместники и на их должности назначены более честные люди, которым повелено под страхом строгого наказания прекратить лихоимство и взяточничество, существовавшее при прежнем царе, отправлять правосудие без лицеприятия, а дабы это могло быть исполнено, им увеличили их поместья и годовые оклады (т. е. в стране было осуществлено то самое, о чем без устали твердят все нынешние чиновники, сетующие на низкую зарплату, как если бы им вдруг стали платить втрое, вдесятеро больше, чем сегодня, они в ту же секунду покончили бы с коррупцией в своей среде, отказались от взяток и прочих мерзостей, от века поразивших именно отечественное чиновничество, и прониклись самой нежной, самой трепетной заботой и любовью к народу, которому они, собственно, и обязаны служить. – В. М.)».
   Новая администрация, однако, оказалась еще алчней, чем прежняя (что, впрочем, естественно для российского чиновничества). Всего один пример. Исстари было заведено, что царской казной ведали два лица, контролировавшие один другого. Годунов назначил главным казначеем Петра Головина. Тот настоял, чтобы вторым казначеем был назначен его родственник Владимир Головин. Петр Головин был ставленником Боярской думы и понимал, что страной управляет не царь Федор, а захудалый костромской боярин Борис Годунов, которого презрительно называли «татарским выскочкой», сумевшим выдвинуться благодаря своей сестре Ирине, ставшей женой Федора. Составился заговор, направленный против Годунова. Тот, стремясь отвести от себя угрозу низвержения, настоял на проведении ревизии царской казны. Проверка наличности показала, что за короткое время Головины разворовали практически всю казну. Преступление было настолько очевидно, что боярский суд вынужден был приговорить Петра Головина к казни. На его защиту, однако, встала Избранная рада – правительство, учежденное Иваном Грозным, сплошь состоящее из таких же казнокрадов. Как видим, действенность мер, предпринятых Годуновым сразу после смерти Ивана Грозного по наведению элементарного порядка во власти, оказалась не более, чем иллюзией.
   В 1598 году номинальный царь Федор умер. С его смертью прекратила существование династия Рюриковичей, продержавшаяся у власти без малого 750 лет. Новым царем был избран фактический правитель России Борис Годунов. О времени его правления, как и о нем самом, можно сказать словами Костомарова: «Ничего творческого в его (Годунова. – В. М.) природе не было. Он не способен был сделаться ни проводником какой бы то ни было идеи, ни вожаком общества по новым путям: эгоистические натуры менее всего годятся на это… Всему хорошему, на что был способен его ум, мешали его узкое себялюбие и чрезвычайная лживость, проникавшая все его существо, отражавшаяся во всех его поступках. Это последнее качество, впрочем, сделалось знаменательною чертою тогдашних московских людей (здесь Костомаров имеет в виду, как нетрудно догадаться, не москвичей-горожан, а центральную власть. – В. М.). Семена этого порока существовали издавна… В минуты собственной безопасности всякий человек естественно думает только о себе; но когда такие минуты для русских людей продолжались целые десятилетия, понятно, что должно было вырасти поколение своекорыстных и жестокосердных себялюбцев, у которых все помыслы, все стремления клонились только к собственной охране, поколение, для которого при наружном соблюдении обычных форм благочестия, законности и нравственности, не оставалось никакой внутренней правды. Кто был умнее других, тот должен был сделаться образцом лживости. То была эпоха, когда ум, закованный исключительно в рамки своекорыстных побуждений, присущих всей современной жизненной среде, мог проявить свою деятельность только в искусстве посредством обмана достигать личных целей».
   Пушкин увидел истоки трагедии Годунова в конфликте власти с народом. Борис погиб потому, что крестьяне – основная народная масса – не только не получили ни малейшего облегчения, в котором народ явно нуждался, но и с отменой Юрьева дня оказались окончательно закрепощены за ничтожествами, озабоченными, говоря словами Блаженного Августина, лишь интересами «собственного брюха и того, что ниже».
   Археолог и историк XIX века Иван Егорович Забелин в оценке деятельности Годунова пошел дальше. Его трагедию он усмотрел в том, что «вся правящая и владеющая среда в государстве утратила в глазах народа малейшее нравственное значение. Она вся изолгалась, перессорилась, потянулась в разные стороны, преследуя от первого до последнего человека лишь одну цель – захват власти, захват владения. Все искали и хватали себе побольше личного благополучия и вовсе забывали о том, что надо было всей Земле».
   Наступила пора, известная в русской истории как Смута. Высшие чиновники кинулись искать опору не там, где ее надо бы было искать – в народе, участь которого нуждалась уже не просто в видимости облегчения, а вопила о необходимости кардинальных перемен, – а в своем прошлом: кто из них знатнее родом, кто более «иностранец», и в этой своей «иностранности» находили юридическое обоснование для занятия высших должностей во властных структурах. Ну а народ как чурался власти, так и продолжал ее чураться, считая это дело в высшей степени недостойным порядочного человека, и уже готов был возложить бремя ее ответственности не просто «на другого», но и первого попавшегося под руку.
   «Другие», на которых русские традиционно перекладывали власть, к тому времени прочно обосновались в Москве, слетевшись туда не только с Запада, но и с Востока, с Кавказа и Закавказья, где чуть ли не на каждый квадратный метр территории приходилось по собственному князю. В той же Грузии, на которую я уже ссылался в рассказе о замужестве юной царицы Тамар, и сегодня кого ни спроси, окажется, что его предки княжеского происхождения. (Если один грузин захочет обидеть другого грузина, он не станет материться, как это делаем мы, русские, – к чести грузин скажем, что в своей основной массе они свято относятся к матерям, – а назовет его «глехо», что означает «крестьянин», «простолюдин».) Вся эта бесчисленная свора разномастных, алчных и в высшей степени невежественных людей оказалась удивительно похожа друг на друга в непомерной кичливости и безграничном презрении ко всему русскому. Эта разнонаправленность интересов народа и власти привела к тому, что у России просто не осталось никакого иного выбора, кроме как расколоться на две неравнозначные части: с одной стороны – абсолютная власть иноземца-самодержца, который наживается сам и позволяет наживаться своему окружению, а с другой – народ, единственная прерогатива которого состояла в рабской покорности власти и в том, что Пушкин определил словом безмолвствует.
   Историк Николай Хлебников писал об этом периоде: «Все обстоятельства нашей истории благоприятствовали образованию сильной монархической власти; экономические условия поставили аристократию в крайнюю зависимость от царской власти, а потому аристократия не могла найти нигде опоры для поддержания духа личной гордости. Это чувство проявилось у нас в виде смешной и в высшей степени вредной для государства гордости родом, которая породила местничество. Московские цари спокойно смотрели на это извращение чувства индивидуальной гордости, которое хотя было вредно государству, но было полезно для укрепления власти, отвлекая силы аристократии на другой предмет и разъединяя ее».
   На освободившийся трон претендовали многие из этих «аристократов», дабы поставить все остальных в зависимость от себя. 21 февраля 1613 года на Соборе, собравшемся в Москве, победа досталась 16-летнему Михаилу Федоровичу из рода Романовых, прятавшемуся во время Смуты в своей костромской вотчине. Избранию царем именно недоросля Михаила Федоровича способствовало одно немаловажное обстоятельство: он доводился племянником последнему русскому царю из рода Рюриковичей Федору, у которого не было своих детей. Летописец отмечает, что Михаила Федоровича «просили» на царство «сродственного его ради соуза (союза. – В. М.) царских искр». Впрочем, нашлись у него и другие «соузники» из числа высокопоставленных лиц, вроде Авраамия Палицына, который заявил, что Михаил «избран от Бога прежде его рождения». Однако решающую роль в избрании царем именно Михаила Федоровича, а не кого другого, сыграл его отец патриарх Московский и всея Руси Филарет, в миру Федор Никитич Романов.
   Кандидатура недоросля Михаила Федоровича оказалась во всех отношениях приемлемой для большинства высших сановников того времени. Во-первых, он происходил из стопроцентных «иностранных кровей»: его предок, как гласит родословная Романовых, «выехал в Москву из Прусские земли», т. е. Германии, обласкан Иваном Калитой и под именем Андрея Ивановича Кобылы произведен в «знатные люди» (сиречь – признан боярином). Во-вторых, род Кобылы довольно быстро разросся и, разделившись на ветви Романовых, Захарьиных, Кошкиных и Юрьевых, уже при последних Рюриковичах занял практически все узловые должности, позволявшие манипулировать вертикалью власти в своих корыстных интересах. В-третьих, дочь Романа Юрьевича Захарьина – Анастасия стала первой и самой любимой женой Ивана Грозного, которая, впрочем, не отличалась крепким здоровьем и рано умерла. (В книге «Триста лет царственного дома Романовых», изданной в 1913 году, об этой истории рассказывается следующее: «Иоанн Грозный, любивший свою супругу Анастасию, приписывал смерть ее тем огорчениям, какие терпела она от дворцовых дрязг, и спустя 18 лет после ее кончины спрашивал в письме князя Курбского: “Зачем вы разлучили меня с моей женой? Если бы у меня не отняли юницы моей, кроновых жертв (т. е. казней боярских) не было бы”».) Наконец, в-четвертых, новоизбранный царь был слишком молод и не искушен в дворцовых интригах, а это давало надежду на то, что таким царем можно легко манипулировать в интересах той или иной партии.
   Ничего похожего, однако, не случилось: фактическим царем стал не молодой Михаил Федорович, а его отец – старый опытный лис, который умел извлечь для себя максимум выгод в любой ситуации и при любом раскладе сил (так, если при Борисе Годунове Филарет впал в немилость и в 1600 году был вынужден отойти от государственных дел и постричься в монахи, то уже в 1605 году при Лжедмитрии I он был произведен в митрополиты, в 1608 – 1610 годах прочно обосновался в Тушинском лагере, затем возглавил «великое посольство» к польскому королю Сигизмунду III, где пребывал в «плену» ровно столько, сколько понадобилось для того, чтобы в нужную минуту оказаться в Москве и, наконец, по праву главной «жертвы» Годунова, сказать свое решающее слово в пользу избрании новым царем своего сына).
   Это что касается интриг в верхах, которые по странному недоразумению называются «выборами верховной власти». А что в это время народ? Он по-прежнему находился в ужасающей нищете и полном невежестве. Такому положению в немалой степени способствовала не только светская, но и духовная власть, не меньше светской власти при всех обстоятельствах и любом раскладе сил стремившаяся к собственному обогащению. Любопытно в этом отношении свидетельство австрийского посла при дворе Алексея Михайловича, сына первого русского царя из династии Романовых, Августина Мейерберга: «Москвитяне изгоняют все знания в такую продолжительную и безвозвратную ссылку, что это надобно приписать, во-первых, самим государям, которые ненавидят их из опасения, что подданные, пожалуй, наберутся в них духа свободы, да потом и восстанут, чтобы сбросить с себя гнетущее их деспотическое иго. Государи хотят, чтобы они походили на спартанцев, учившихся одной только грамоте, а все прочие знания заключались бы у них в полном повиновении, в перенесении трудов и умении побеждать в битвах. Потому что последнее едва ли возможно для духа простолюдина, если он будет предвидеть опасности чрезвычайно изощренным знаниями умом. Во-вторых, это следует приписать духовенству: зная, что науки будут преподаваться по-латыни [126 - В средневековой Западной Европе все науки преподавались на латыни: это позволяло, с одной стороны, сделать образование универсальным, доступным всем слоям населения вне зависимости от страны проживания, и, с другой, обеспечивало быстрое внедрение научных открытий в жизнь.] и могут быть допущены не иначе, как вместе с латинскими учителями, оно боится, чтобы этими широкими воротами, если распахнуть их настежь, не вошел и латинский обряд, а учители его не передали на посмеяние народу его невежество и не представили бы в полном свете несостоятельность вероучения, которым оно потешается над его легковерием. А в-третьих, виною того старые бояре по зависти, что молодежь получит такие дары, которых, из пренебрежения, не хотели брать они сами, а от этого они справедливо лишатся исключительного обладания мудростью, которое не по праву отвели себе сами, и будут устранены от общественных дел в государстве» [127 - Запрет на всеобщее доступное образование я также отношу на счет одной из изощренных форм террора властей против своего народа; в этой связи прошу вас, читатель, поразмыслить вот над каким вопросом: почему т. н. «демократы», придя к власти в 1991 г., нанесли первый и самый сокрушительный удар именно по школьному и вузовскому образованию, а учителей и профессоров в одночасье превратили в нищих? При этом дети самих «демократов» оказались за рубежом, где получали образование в самых престижных колледжах и университетах.].
   Оказавшись между молотом-властью и наковальней-церковью, русские окончательно запутались в вопросе, что такое истинно человеческие ценности, к которым они от века тянулись, а что требования плотские, которые они никогда прежде в качестве плотских не воспринимали (Род-Святовит, напомню, воспринимался нашими предками как высшее божество), и как эти ценности-требования совместить. В результате получилось нечто уродливое, поражавшее воображение иностранцев, и легко объяснимое с позиций антироссиянина. Вот один из множества примеров на этот счет.
   «Москвитянин от природы сладострастен, – писал голландский парусных дел мастер Ян Стрюйс, приглашенный на работу в Россию в 1668 году, – а между тем к своей жене не выказывает ни ласки, ни снисходительности: он приносит все в жертву удовольствию и стремится утолить свои грубые постыдные наклонности. Вместе с тем он убежден, что небо за этот грех должно наказывать женщин. Потому, прежде чем лечь с посторонней женщиной вместо своей жены, он снимает крест, который на себе носит, и не совершает греха в комнате, где висят образа. Если же не может скрыться <от икон>, не находя более удобного места, то не будет совершать греха, пока не завесит их. Русский уверен: эта предосторожность избавляет его от небесной кары, и ее достаточно, чтоб избегнуть наказания за блуд, прелюбодейство и нечто худшее». Возлагая ответственность за блуд на женщин, как это делалось и на Западе и в общем-то поддерживалось православной Церковью, русские мужчины в то же время снисходительно смотрели на их сексуальные связи с иностранцами. Стрюйс продолжает: «Кроме ложного почитания, которое Русский воздает иконам [128 - Стрюйс был протестантом, а протестанты не признают икон.], он уверен, что разделять ложе с иностранками весьма отягчает грех, но Русской женщине, по их мнению, предаться иностранцу не так грешно по той причине, что если Русская забеременеет, то нет сомнения в том, что она воспитает ребенка в православной вере, тогда как если отец Русский, а мать иностранка, то сия последняя не преминет воспитать его в своей вере».
   Что оставалось делать в сложившейся ситуации простым людям, куда направить свою энергию, в чем найти утешение? Лишь в одном – в водке. На горе самому русскому народу и на радость антироссиянину.
   В нашем сознании укоренилось глубоко ошибочное мнение, что пьянство на Руси было распространено со времен оно, а потому князь Владимир Святой был прав, когда, выбирая веру, отверг ислам на том основании, что он запрещает употребление хмельного, и заявил: «Руси есть веселье пить, не можем быть без того».
   Признание это следует целиком и полностью отнести на счет русов-норманнов, а никак не на наших предков. Ни в одном из свидетельств древних историков, посещавших территорию нынешней России до призвания Рюрика, мы не найдем ни слова в подтверждение того, что славяне употребляли спиртное (на Руси в качестве хмельного употреблялись мед и пиво, которое, впрочем, чаще «по усам текло», чем в «рот попадало). Водка проникла в Россию в Средние века из Западной Европы вместе с сифилисом и другими венерическими болезнями (лишь в XIX в. с «подачи» Дмитрия Ивановича Менделеева, установившего крепость спиртного напитка в 40º, появилась известная ныне всему миру русская водка, называвшаяся, впрочем, при своем появлении «белым вином»).
   Водка также принадлежит к одной из форм террора российских властей против населения (продажа ее приносит в казну доходов больше, чем вся международная торговля). Голландский посол при дворе царя Алексея Михайловича Кунрад Кленк писал: «Водка любимейший напиток, который пьют все без различия, будь то мужчины или женщины, лица духовные или светские, знатные или купцы, мещане или крестьяне. Пьют ее и до, и после обеда, даже целый день кряду, вроде как у нас вино. Прибавляют к ней еще и перцу, если больны лихорадкою, а то и просто потому, что так, по их мнению, здоровее. Люди так падки до водки, что часто не только летом, но и зимой, при жестоком холоде, пропивают свое верхнее платье, даже рубаху с тела, и голышом выбегают из кабака домой. Даже женщины из простонародья напиваются иногда до того, что оставляют платье свое под залог и голые, вытолканные из кабака, падают от пьянства на улице и часто терпят ущерб своему целомудрию, которое и так не очень велико».
   Есть еще одна сторона дела, которую я также отношу на счет террора и в которой антироссиянин особенно преуспел. Я имею в виду брань, которая, по пословице, на вороту не виснет, но которая тем не менее прочно укоренилась в нашей лексике. Народ, некогда целомудренно веривший во всесилие и организующее начало Рода-Святовита, лишившись своего бога, стал хулить и его, и все, что с этим древним богом было связано. Римский посол в Москве в 1670 – 1675 годах Яков Рейтенфельс писал: «Когда бранятся, Русские наши в обыкновенных разговорах не прибегают, как это обычно делается у многих народов, к заклятиям небесными и подземными богами, но говорят почти богохульства, пользуясь постоянно бесстыдными выражениями. Рассерженные чем бы то ни было, они называют мать противника своего жидовкою, язычницею, нечистою, сукою и непотребною женщиною. Своих врагов, рабов и детей они бесчестят названиями щенят и выблядков, или же грозят им тем, что позорным образом исковеркают им уши, глаза, нос, все лицо и изнасилуют их мать… И хотя эта легкомысленная дерзость языка нередко наказывается тяжким бичеванием, все-таки Русские от нее нисколько не исправляются».
   Итак, что мы можем сказать в заключение этой главы? Что русские накануне вступления на престол Петра I, повернувшего Россию лицом к Европе, под давлением развязанного против них террора властей вконец потеряли человеческий облик? Нет, этого, к счастью, не случилось. Хотя с призвания на княжение Рюрика и на протяжение всей последующий истории русских мяли, давили, выжимали из них все жизненные силы, унижали, пытали, казнили, словом, издевались как только могли и кто только мог, – возвратить их в животное состояние никому не удалось. Тот же Яков Рейтенфельс, имевший возможность воочию наблюдать за жизнью москвичей (хотя Москва – это далеко не вся Россия), писал: «Все же Русские не настолько отреклись уже от всех хороших качеств, чтобы не обладать совершенно, наряду со своими пороками, и некоторыми добродетелями… В несчастьи они также тверды духом, не поддаются скорби, а к счастью, которое служит самым верным средством для испытания душ, они относятся равнодушно. Мало того, не впадая ни в чрезмерную печаль, ни в чрезмерную радость, они постоянно, что бы ни случилось, утешают себя словами: “Так Богу угодно. Он все устрояет к лучшему”».
   Сказанное, однако, не означает, что русские окончательно смирились с условиями жизни, навязанной им властью, и уповали единственно на милость Божью. Безропотная покорность вообще не в характере русских, в чем мы убедимся в следующей главе.

Глава 12
Бунтари

   Как-то мне на глаза попалась статья современного литератора, в которой Степан Тимофеевич Разин назван уркаганом. Сторонников такого взгляда на лучших представителей нашего «непредсказуемого прошлого» становится все больше, и мало кто задумывается над простым, казалось бы, вопросом: как могло случиться, что о том же Разине народ сложил песни, которые помнит и сегодня, а вот о других не менее известных героях прошлого, ни одной? А ведь для того, чтобы найти ответы на подобные вопросы, ходить далеко не нужно – достаточно просто перелистать парочку-троечку свидетельств очевидцев той давней поры.
   Вот что, например, писал об уркагане Степане Тимофеевиче голландский наемник в русской армии Людвиг Фабрициус, принимавший участие в подавлении Крестьянской войны 1670—1671 годов: «Проклятия, грубые ругательства, бранные слова – все это, а также блуд и кражи Стенька Разин старался полностью искоренить. Ибо если кто-либо уворовывал у другого что-либо хоть не дороже булавки, ему завязывали над головой рубаху, насыпали туда песку и так бросали его в воду. Я сам видел, как одного казака повесили за ноги только за то, что он походя ткнул молодой бабе в живот». И далее не менее любопытное, хотя и бранчливое: «И этот жестокий казак так почитался своими подчиненными, что стоило ему только что-либо приказать, как все мгновенно приводилось в исполнение. Если же кто-либо не сразу выполнял его приказ, то этот изверг впадал в такую ярость, что, казалось, он одержим. Он срывал шапку с головы, бросал ее оземь и топтал ногами, выхватывал из-за пояса саблю, швырял ее к ногам окружающих и вопил во все горло: “Не буду я больше вашим атаманом, ищите себе другого!” После чего все падали ему в ноги и в один голос просили, чтобы он снова взял саблю и был им не только атаманом, но и отцом, а они будут послушны ему и в жизни, и в смерти. Столь беспрекословное послушание привело к такому положению этого злодея, что всё перед ним дрожало и трепетало и волю его исполняли с нижайшей покорностью».
   Вы не находите, читатель, что за этим отнюдь не хвалебным описанием встает образ человека незаурядного, сильного, сознающего ответственность за дело, за которое он взялся, а вовсе не мелкий уголовник, место которого не в истории, а на тюремных нарах? А если Степан Разин был все же уголовником, то каким словом можно охарактеризовать власть, с неслыханной жестокостью подавившей Крестьянскую войну? Сохранилось свидетельство очевидца зверств, учиненных властью над восставшими в одном только Арзамасе – ставке князя Юрия Долгорукого [129 - Не путать этого князя с его полными тезками – основателем Москвы Юрием Долгоруким и его внуком, мужем грузинской царицы Тамар.], обласканного царем Алексеем Михайловичем за подавление «мужицкого бунта» руками иностранных наемников: «Страшно было смотреть на Арзамас: его предместья казались совершенным адом; стояли виселицы, и на каждой висело по сорока и по пятидесяти трупов, валялись разбросанные головы и дымились свежею кровью; торчали колья, на которых мучились преступники и часто были живы по три дня, испытывая неописанные страдания…» И в такие предместья превратились десятки городов, по которым прокатилась Крестьянская война!
   Ну да, как говорится, черт с литератором, обозвавшим Разина уркаганом. Куда как интересней разобраться в причинах, по которым наиболее яркие, наиболее одаренные русские люди прошлого, наделенные и развитым чувством справедливости, и острым умом, и блестящими организаторскими способностями, «вдруг», вроде бы ни с чего начинали бунтовать, сплачивали вокруг себя тысячи подобных им людей, и, отдавая отчет в том, что «плетью обуха не перешибешь», что дело их заведомо обречено на поражение, а их самих ожидает лютая смерть, тем не менее шли наперекор власти и пытались хоть немного изменить жизнь народа к лучшему.
   С одним таким бунтарем мы уже познакомились – это Вадим, поднявший в 862 году новгородцев против Рюрика, сразу же заявившем о себе, как о собственнике славянских земель, которые он вправе по собственному усмотрению раздаривать своим приближенным-дружинникам. Такими же бунтарями проявили себя и жители Коростеня, которым не понравилось, что князь Игорь обобрал их раз, потом ему показалось, что обобрал мало, и вернулся за данью во второй раз. Русские летописцы (как и все последующие историки) в основном живописали дела и судьбы князей, подвиги их дружин и междоусобные драчки за право владения властью и богатством, – и практически ничего не говорили о «смердах» и «холопах», суть – народе, который и есть главное действующее лицо истории. Тем не менее кое какие сведения о бунтарях из народа проникли на пергаментные листы летописей, а оттуда перекочевали в книги историков, так что нам есть откуда почерпнуть информацию как о самих бунтарях, так и о причинах, породивших их.
   Вспомним: еще в VI веке византийский император Маврикий писал о наших предках как о людях, превыше всего ценящих свободу, отличающихся добротой и дружелюбием к иноземцам, похвально отзывался об их женах, которые «целомудренны сверх всякой меры», но вот между собой никак не могут придти к согласию и потому на них следует «нападать, дабы враждебность ко всем не привела бы к (их) объединению или монархии».
   Более скупы сведения о наших предках, составленные восточными авторами, но и они позволяют с высокой степенью уверенности сказать: наши предки, во-первых, были свободолюбивы, причем свободолюбие их простиралось так далеко, что они не признавали над собой никакой иной власти, кроме власти старейшины рода, во-вторых, отличались высокой нравственностью и, в-третьих, легко находили общий язык с представителями других племен, чем объясняется их гостеприимство. Если же к сказанному прибавить слова Маврикия: «Они многочисленны и выносливы, легко переносят и зной, и стужу, и дождь, и наготу тела, и нехватку пищи», – то наши предки предстанут чуть ли не инопланетянами, которые оказались на земле для выполнения какой-то особо важной, ведомой им одним миссии.
   Терпением и крепкими нервами Бог одарил наших предков сполна. Но всему есть предел, и потому в среде наших предков не могли не появиться доведенные до отчаяния люди, которые говорили себе: всё, с меня хватит, – и бежали куда глаза глядят в поисках лучшей доли. С течением времени, совпавшим со становлением и укреплением самодержавия на Руси и закрепощением крестьян – основной массы населения, – таких людей становилось все больше, и именно в их среде не могли не появиться яркие лидеры, к которым тянулись все недовольные сложившимся порядком вещей. В XVII веке, после Смутного времени, перед нашими предками вроде бы открылись новые перспективы. Хорват Юрий Крижанич писал: «В России полное самодержавие, повелением царским можно все исправить и завести все полезное. Таким образом, преобразование должно идти сверху, от самодержавной власти: русские сами себе не захотят добра сделать, если не будут принуждены к тому силою».
   В этой части своих рассуждений Крижанич проявил себя не только реалистом, но и психологом. Он понимал, что самодержавие в России пустило слишком глубокие корни, чтобы не считаться с этим фактом. Но он разглядел в русских уже не только зародившегося, но и пустившего глубокие корни антироссиянина, с которым можно было покончить только силой. Именно в этой кажущейся связке самодержавия с антироссиянином Крижанич усмотрел главную опасность, угрожающую стабильности страны.
   Чтобы предотвратить будущие потрясения, ученый хорват предложил начать не с преодоления в русских антироссиянина (занятие это до сих пор остается делом проблематичным), а с преобразования власти. «Великое наше народное несчастие, – писал он, – это неумеренность во власти; не умеют наши люди ни в чем меры держать, не могут средним путем ходить, но все по окраинам и пропастям блуждают. То у нас правительство вконец распущено, господствует своеволие, безнарядье [130 - Здесь в значении беззаконие.], то уже чересчур твердо, строго и свирепо». Главную ответственность за все беды России, в том числе, между прочим, ответственность за неблагоприятную демографическую ситуацию, о чем много говорится сегодня, или «малолюдство», как говорил Крижанич, он возлагал на «жестокое правление» и добавлял: «Необходимо в этом государстве употребить какое-нибудь средство, чтобы поднять… правосудие против чиновников, о которых говорит Исаия: “Начальники твои – сообщники воров” [131 - В каноническом тексте Библии слова пророка Исаии, изложенные Крижаничем в вольном переводе, читаются так: «Князья твои законопреступники и пособники воров; все они любят подарки, и гоняются за мздою; не защищают сироты, и дело вдовы не доходит до них» (см. Ис. 1:23).]».
   Нельзя сказать, что власть не реагировала на злоупотребления чиновников и начинавшее проникать в их среду еще более страшное зло – коррупцию. Известно, например, что Борис Годунов намеревался искоренить взяточничество. «Если судья был уличен во взятках, – пишет С. Соловьев о мерах, предпринятых Годуновым по искоренению этого зла, – то должен был возвратить взятое, заплатить штраф от 500 до 1000 и 2000 рублей, имение его отбирали в казну. Если это был дьяк, не пользовавшийся расположением власти, то его возили по городу и секли, причем висел у него на шее мешок со взяткою, будь то деньги или мех, или соленая рыба; потом преступника заточали». Возымели ли эти меры действие хоть в какой-то степени на взяточников из числа мелкой сошки вроде дьяков, стоявших выше них судей и вплоть до правительственных чинов? Ничуть не бывало! «Но, – продолжает историк, – взяточничество не уменьшилось, только взяточники поступали осторожнее: для избежания подозрения просители вешали подарок к образу в доме правительственного лица или при христосовании всовывали деньги в руку вместе с красным яйцом».
   На укоренившееся во властных структурах это поистине русское зло обращали внимание и иностранцы. «Во всех сословиях, – говорится в одном из свидетельств современника-иностранца времен правления Михаила Романова, – воцарились раздоры и несогласия; никто не доверял своему ближнему; цены товаров возвысились неимоверно; богачи брали росты больше жидовских и мусульманских [132 - Характерно, что иудеи и мусульмане, давая деньги в долг своим единоверцам, вообще не облагали этот долг никаким процентом, – это запрещала им делать религия; процентами облагались лишь суммы, даваемые взаймы иноверцам, тем же христианам, например. В той же Библии на этот счет содержится прямое указание: «Не отдавай в рост брату твоему ни серебра, ни хлеба, ни чего-либо другого, чтó можно отдавать в рост. Иноземцу отдавай в рост, а брату твоему не отдавай в рост…» (Вт. 23:19—20).]; бедных везде притесняли. Друг ссужал друга не иначе, как под заклад, втрое превышавший занятую сумму, и, сверх того, брал по четыре процента еженедельно; если же заклад не был выкуплен в определенный срок, то пропадал невозвратно. Не буду говорить о нестерпимом, глупом высокомерии, о презрении к ближним, о неумеренном употреблении пищи и напитков, о плутовстве и разврате. Все это, как наводнение, разлилось в высших и низших сословиях».
   Россия, как видим, медленно, но верно преодолевала прежний патриархальный уклад жизни и вступала на путь цивилизации. Однако сразу цивилизоваться нельзя – слишком сильной еще оказывается связь с прошлым, да и антироссиянин тут выступает не противником, а потенциальным союзником власти, погрязшей во взяточничестве и коррупции. Выпустишь из-под контроля антироссиянина – и он наломает таких дров, что мало никому не покажется; предоставишь свободу действий власти – и вся государственная жизнь превратится в одну пороховую бочку, которая может рвануть в неподходящее время. Эту двойную опасность и имел в виду Крижанич, когда предложил второму русскому царю из дома Романовых – Алексею Михайловичу, при котором служил советником, – наладить ремесленное производство и оживить внешнюю торговлю, причем сделать это не так, как происходило в Европе, а с учетом условий, сложившихся в России. «Царь должен взять в свои руки всю заграничную торговлю, – писал он, предлагая, по сути дела, ввести государственную монополию на экспорт и импорт товаров, и объяснял, почему такая монополия в России необходима: – Только таким способом можно будет знать смету товарам, чтобы не вывозить слишком много наших товаров, в которых нет избытка, и не привозить чужих ненужных». Товары же, продолжал Крижанич, необходимо производить на месте, для чего «нужно ввести цеховое устройство», как это, собственно, и было заведено в то время в Западной Европе. Крижанич стал первым и, увы, последним, кто прямо заявил о необходимости рачительного отношения к природным ресурсам России с целью прекращения их бездумного разбазаривания и превращения этих ресурсов в фактор процветания державы. «Надо бы промышлять, – утверждал он, – чтоб из чужих стран привозился в Россию сырой материал и чтоб здешние ремесленники обрабатывали его, и заповедать накрепко, под страхом казни, вывозить за границу сырье [133 - Частично эту меру осуществил на практике Петр I; под страхом самого сурового наказания он запретил вывозить из России лен-сырец, чтобы затем ввозить из-за рубежа готовые паруса и дорогостоящее «голландское полотно», изготовленные из этого льна. Впрочем, это был единственный за всю историю России случай запрета на вывоз сырья, который при преемниках Петра сразу же был отменен и до сих пор, спустя 300 лет, не восстановлен.]».
   Крижанича настораживало то обстоятельство, что усиление гнета народа, превысившее все мыслимые пределы, сопровождалось активным привлечением в Россию иностранцев, которым вне зависимости от их способностей и профессиональной подготовки сразу предоставлялись высшие государственные должности, назначались огромные жалованья из царской казны и дарились земли с закрепленными на них крестьянами – прямыми наследниками наших пращуров-славян, призвавших на княжение норманнов. Чтобы добиться высокого положения в России, от иностранцев не требовалось ни особых дарований, ни даже знания русского языка. Достаточно было быть просто иностранцем. Особенно широкий размах практика привлечения в Россию иностранцев получила при Борисе Годунове, что хорошо видно на примере организованной им наемной армии.
   Напомню: росы-русы – это профессия воинов. Еще Рюрик остерегался давать оружие в руки славян и угро-финнов, чтобы оружие это не обернулось против него и его ближайшего окружения. В дальнейшем это превратилось в норму. Носить оружие разрешалось только дружинникам-варягам, из которых и вышли первые русские бояре и дворяне. Однако дружинники проявляли «чудеса героизма» лишь там и тогда, где и когда победа сулила им быстрые и нехлопотные барыши, – в этом случае они не останавливались ни перед какими зверствами. Первыми испытали на себе силу этой безжалостной алчности варягов-росов византийцы, назвавшие их «народом в высшей степени диким и грубым, не носящим в себе никаких следов человеколюбия». Положение мало изменилось и после принятия христианства. Греческий историк Михаил Пселл, живший в XII веке, в следующих словах обрисовал отношения, сложившиеся между Русью и Византией: «Это варварское племя все время кипит злобой и ненавистью к Ромейской (Византийской. – В. М.) державе и, непрерывно придумывая то одно, то другое, ищет предлога для войны с нами». Там же, где война не сулила быстрых барышей, новоявленная русская знать не спешила под знамена своих князей, предпочитая отсиживаться в поместьях.
   В ходе войн с Польшей, Ливонией и Швецией за выход к Балтийскому морю Иван Грозный испытывал постоянные трудности с набором в армию. Волей-неволей ему приходилось прибегать к помощи стрельцов, казаков и татар, не пренебрегая при этом и поддержкой городских низов и даже холопов, которые беспредельно верили ему, любили его и которым царь абсолютно не доверял. Так, на основании архивных росписей удалось установить, что в 1579 году Ивану Грозному (далее цитирую Р. Скрынникова) «удалось после многих усилий собрать в Пскове 10532 дворянина и 3119 стрельцов и казаков. Общая численность армии, включая городских ополченцев и татар, составляла 23641 человек, а вместе с боевыми холопами – до 30—35 тысяч человек». Труднее с набором в армию пришлось Ивану Грозному год спустя. «В России летняя мобилизация 1580 года прошла с большим трудом, – продолжает Скрынников. – Невзирая на грозные приказы, дворяне не являлись в полки. Власти затрачивали много сил на розыски “нетчиков” и доставку их к месту службы… В Пскове было собрано примерно 2500 дворян, 2500—2700 стрельцов и 500 конных казаков. Вне стен крепости действовала полевая армия в составе 1394 дворян и примерно 3 тыс. татар. Таким образом, русские смогли выделить для непосредственных действий против армии вторжения (армия польского короля Стефана Батория насчитывала 41814 человек. – В. М.) примерно 7 тыс. человек», или впятеро меньше, чем годом ранее. Что ж тут удивляться, что после смерти Ивана Грозного наемничество превратилось для русских царей в норму? Послушаем в этой связи еще раз С. Соловьева:
   «Давно уже московские государи начали принимать в службу иностранцев, немцев, но никогда еще эти иностранцы не пользовались таким почетом и такими выгодами, как при Борисе (Годунове. – В. М.). Главною причиною тому было желание приласкать ливонцев, потом явное преимущество иностранных ратников пред русскими, наконец, можно присоединить сюда и подозрительность Бориса, который, не доверяя своим русским, хотел окружить себя иностранцами, вполне ему преданными. В 1601 году приехали в Москву ливонцы, лишившиеся имений своих вследствие войны Польши с Швециею, приехало также несколько немцев из Германии, из Швеции; Борис принял их чрезвычайно милостиво и при торжественном представлении сказал: “Радуемся, что вы по здорову в наш царствующий город Москву доехали. Очень скорбим, что вы своими выгнаны и всех животов лишились, но не печальтесь: мы в три раза возвратим вам то, что вы там потеряли; дворян мы сделаем князьями, других, меньших людей, – боярами; слуги ваши будут у вас людьми свободными; мы дадим вам землю, людей и слуг, будем водить вас в шелку и золоте, кошельки ваши наполним деньгами…” Немцев разделили на 3 статьи: находившиеся в первой получили по 50 рублей жалованья и поместье со 100 крестьянами; находившиеся во второй – 30 рублей жалованья и поместье с 50 крестьянами; в третьей – 20 рублей жалованья и поместье с 30 крестьянами; наконец, слуги дворянские получили по 15 рублей и поместье с 20 крестьянами» (в зачет шли лишь крестьяне мужского пола, женщины и дети в качестве дара не учитывались, они попросту прилагались к дарам вроде поощрительных бонусов).
   Отсюда видно, что власть рассматривала собственный народ как своеобразные деньги, которые выдавала иностранцам при приеме на службу в качестве «аванса». Неудивительно поэтому, что в Россию за легкими барышами и чинами потянулось всякое отребье, оказавшееся лишним на Западе, Востоке или Юге: здесь и самые ничтожные из ничтожных (те же слуги) сразу становились хозяевами поместий с крепостными крестьянами и автоматически становились дворянами. Во времена царя Алексея Михайловича иностранцев в Москве стало так много, что для них пришлось устроить даже особое поселение, получившее название Немецкая слобода (сегодня Лефортово). Немногим меньше было в Москве греков, которые искали спасения в России после 1453 года, когда Византия пала под ударами османов, древний Константинополь – второй Рим – был переименован в Стамбул, а величественный христианский храм Святой Софии переделан в мечеть. В Москве даже образовались две враждебные партии, которым не было решительно никакого дела до положения народа и которые претендовали на право представлять интересы всего государства, а по сути – заботиться о своих личных корыстных интересах.
   «Немцы приносят нам ядовитые новизны, – писал Крижанич, – греки, безрассудно осуждая всякую новизну, предлагают свои глупости под важным именем древности. Немцы сеют ереси – греки хотя научили нас истинной вере, однако приплели к ней схизму. Немцы преподают нам добрые и вместе дьявольские науки – греки восхваляют невежество и всякую науку считают еретическою. Немцы думают получить спасение одною проповедию – греки пренебрегают проповедию и считают полезнейшим молчание. Немцы кричат, что не позволяют никого судить – греки, наоборот, утверждают, что надобно осуждать людей, не выслушав их».
   Постоянно находясь при дворе Алексея Михайловича и изучив его окружение изнутри, Крижанич недоумевал: почему среди сонма лиц, осуществляющих высшую власть в стране, сплошь и рядом оказались иностранцы (к числу которых Крижанич себя не причислял, хотя и был приезжим хорватом), а самим русским людям путь во власть заказан? От его зоркого глаза не укрылось, что единственное, в чем действительно преуспели иностранцы-царедворцы, это бесконечные споры на тему о том, чей из них род древнее и, соответственно, кто из них вправе занять более высокую должность. И тогда Крижанич с яростью обрушился на всех иностранцев без разбору: «Наш славянский народ весь подвержен такому окаянству: везде на плечах у нас сидят немцы, жиды, шотландцы, цыгане, армяне и греки, которые кровь из нас высасывают. Презрению, с каким обращаются с нами иностранцы, укорам, которыми они нас осыпают, первая причина есть наше незнание и наше неведение о науках, а вторая причина есть наше чужебесие, или глупость, вследствие которой иностранцы над нами господствуют, обманывают нас всячески и делают из нас все, что хотят, потому и называют нас варварами».
   Крижанич сболтнул лишнее. В России во все века русским прощалось многое: сетования на судьбу, брань в собственный адрес – русские-де от природы ленивы, они палец о палец не ударят для своего же блага, им бы только водку жрать да морды бить друг другу, – прощалось даже богохульство. Лишь одно находилось под строжайшим запретом: попытки русских самим определить свою судьбу и найти ту форму самоуправления, которая им в наибольшей степени подходит. С тех самых пор и повелось на Руси: малейшая критика в адрес любых властных структур, где прочно обосновались иностранцы, тотчас объявлялась «черносотенством», «имперскими амбициями» и «великодержавным шовинизмом», поскольку всем было ясно: за критикой недостатков во власти тотчас последует намерение русских самим войти в эту власть и изменить установившиеся порядки в пользу огромного большинства народа. Как ни был благодушен царь Алексей Михайлович, как ни старался переложить ответственность за происходящие в стране безобразия на свое иностранное окружение, а сам тем временем развлекался театральными представлениями, охотой и лошадьми [134 - Историк И. Василевский написал о нем: «Трудно судить, какой кучер получился бы из Алексея Михайловича, если бы он именно этим путем использовал свое дородство и осанистость. Но царем он был плохим. Оказавшись на троне, а не на облучке, он так и не попытался взять в руки вожжи птицы-тройки, в образе которой Гоголь рисовал Русь. Стиль московский был соблюден полностью: царь-пушка, которая не стреляет, царь-колокол, который не звонит, и царь Алексей, который не царствует».], – Крижаничу такое «вольнодумство» он простить не мог. Вельможа, которого Алексей Михайлович выписал с Балкан, чтобы послушать его советов, как общими усилиями благоустроить Россию, не трогая ее иностранных основ, – покусился на самое святое, чем царь дорожил больше, чем театром, охотой и лошадьми вместе взятыми: увидел окаянство не там, где ему не возбранялось видеть причины ужасающего положения народа, – во всеобщем взяточничестве и, как любил повторять Крижанич, людодерстве, – а намекнул на немецкие корни Романовых, а вместе с ним обвинил всю верховную власть в абсолютном незнании реальных нужд народа и нежелании узнать эти нужды. И Алексей Михайлович сослал Крижанича в Сибирь.
   Печальная участь Юрия Крижанича имела для нашей последующей истории два последствия. Во-первых, Крижанич оказался первым, кто проторил дорогу в Сибирь политическим ссыльным, во-вторых, дело, начатое Крижаничем, вызвало в обществе устойчивое неприятие всего иностранного, которое искусственно навязывалось России. Наиболее отчетливо это сопротивление навязываемым России западным ценностям проявилось в творчестве русского религиозного философа Николая Федоровича Федорова, с которым спорил Лев Николаевич Толстой, тогда как Константин Эдуардович Циолковский почитал его за величайшего философа, Владимир Иванович Вернадский называл «искателем истины», а философ и публицист Иван Александрович Ильин сравнивал с Сократом, «за которым уже кончаются возможности тварные и начинается боготварность».
   Этот скромный сотрудник Румянцевской библиотеки, питавшийся одним лишь жидким чаем и сухарями и раздававший свое грошовое жалование нищим, днями напролет, пристроившись где-нибудь в углу зала, чтобы не мешать читателям, творил и творил, с тем большим жаром обрушиваясь на западную цивилизацию и все «иностранное», чем более активно политика царствующего дома Романовых стремилась подстроиться под Запад, «первую скрипку» в котором в конце XIX века стала играть превратившаяся в мировую державу Англия. «Изменив вначале Отцу Небесному в своем падении, – писал Федоров, – человечество совершило целый ряд измен. Вторая измена состояла в оставлении земледелия, т. е. праха своих предков, измена роду и племени, и устройство города (или юридико-экономического общества). Полное выражение этой измены представляет Рим, составившийся из бродяг… Но самое полное выражение измены христианству представляет Англия, создавшая политическую экономию, в которой всем людям дается денежная оценка, где люди трактуются как товар, ценность которого определяется спросом и предложением… Нужно, чтобы не англичане, но все английское сделалось для нас ненавистным; торговая зараза распространяется, люди перестают быть людьми, а обращаются в купцов, продающих свои таланты, способности; с другой стороны, общество проникается все более и более ледяными, юридическими отношениями, отношениями канцелярскими, чиновничьими ко всякому делу. Если ко всему этому присоединить, что канцелярский и конторский порядок придает обществу чисто механический характер, то нетрудно видеть, что это общество может быть скоро доведено до такого совершенства, при котором оно не будет нуждаться даже в уме, не говоря уже о чувстве или душе. Нравственное будет заменено юридическим, экономическим и механическим, и окончательною судьбою такого общества, – общества, построенного на идеале римско-английском, – будет изгнанием всего священного, полная профанация».
   Именно такой «канцелярско-конторской» и станет Россия, но станет значительно позже, когда в полной мере ощутит себя цивилизованной страной, а культура превратится в поп-культуру и разного рода реалити-шоу. В те же далекие от нас времена XVI—XVII веков, когда русский народ еще только формировался как нация, еще только приобретал, говоря словами Пушкина, «лица необщее выражение», – внутри него, во всех его членах накапливалась готовая сразиться за Правду «силушка богатырская, от которой грузно, как от тяжелого беремени».
   Вообще, говоря о предпосылках и слагаемых русского понимания Правды, нельзя обойтись без обращения к языческим легендам наших пращуров, их сказкам и песням. В видоизмененной форме они вошли потом в нашу плоть и кровь, сопротивляясь гнетущему давлению антироссиянина, и вылились в особое свойство нашей ментальности, главенствующее место в которой заняло внутреннее ощущение Справедливости. Не случайно именно в Средние века, о которых мы сейчас толкуем, на русской народной почве выросло «Слово о рахманах и предивном их житии», принадлежащее перу инока Ефросина. Это произведение истолковывается сегодня как доказательство природной русской лени, как вековая мечта русских получить в готовом виде все, ничего при этом не сделав самостоятельно. Не верьте, читатель, такому извращенному переосмыслению русского народного идеала. Возьмите сами в руки «Слово» Ефросина, полистайте его, спросите себя, почему у счастливых людей, о которых повествует инок, нет не только царя, но и бояр, отсутствуют купля и продажа, между ними никогда не возникает свар, отсутствуют зависть и татьбы, им неведомо, что такое разбой и обиды, попробуйте, наконец, ответить себе и на такой вопрос: почему у рахманов, верующих в Бога как носителя высшей Справедливости, нет церквей? Ответы окажутся разными, но, я уверен, в итоге сведутся к одному: потому что рахманы свободны от всех тех качеств, которыми в избытке наделила нас наша история. И этого, право, окажется достаточно, чтобы не выискивать в «Слове о рахманах и предивном их житии» то, что в нем явно отсутствует [135 - Слова рахман, рахманный восходят к др. – инд. брахман, которым обозначалось высшее сословие жрецов, существовавшее не за счет отправления религиозных культов, а земледелия; в русском языке слово рахман имело двоякое значение: с одной стороны, «ленивый», «тщедушный», «глуповатый», с другой – «кроткий», «беседливый», «хлебосольный». В средневековой Руси это слово распространилось благодаря сказанию об Александре и хождению Зосимы и стало употребляться в значении «житель сказочной страны», «праведный христианин», «нищий», не имеющий личной собственности, но богатый духовно (аналогично в тюрк. языках, где слово рахман означает «сострадательный», «чуткий к чужому горю, беде»). Со временем слово рахман превратилось в прозвище совестливых людей, а затем и фамилию (вспомните великого русского композитора Сергея Васильевича Рахманинова).].
   Но то, что отсутствовало в идеальном представлении наших предков о Правде и Справедливости, в реальной жизни не только наличествовало, но и принимало все более и более уродливые формы. На месте погостов, устроенных некогда Ольгой, стали строиться города, вокруг городов возникали посады, к посадам лепились слободы. Увеличение числа городов оказалось в прямой связи с увеличением численности княжеского рода Рюрика, которые нуждались в собственных центрах правления. Каждый из Рюриковичей требовал себе новых владений, население которых обязано было кормить его, обувать и одевать, предоставлять все необходимое для безбедного существования. Это обстоятельство стало причиной противоречия, возникшего между все увеличивающейся численностью князей и коренными интересами наших предков. Журналист и историк первой половины XIX века Николай Алексеевич Полевой писал: «Славянин требовал не многих наслаждений, был терпелив, страсти неукротимые, подкрепляемые издревле таинственными формами Мифологии, потом принужденною покорностью власти Варягов, могли вспыхнуть в груди его надолго, двинуть его на многое, но не мгновенно».
   Рюриковичи понимали это, как понимали они и то, что медленно накапливающаяся отрицательная энергия в народе рано или поздно вырвется наружу, и потому загодя усиливали дружины иностранными наемниками, создавая на их основе первую на Руси регулярную армию, и укрепляли (городили) города земляными валами и деревянными стенами (чего никогда не делали татаро-монголы, города которых представляли собой открытые на все стороны света поселения). Малейшие попытки неповиновения со стороны наших предков, не говоря уже о бунтах, мгновенно пресекались огнем и мечем, пытками и казнями, наложением дополнительной дани и принуждением к даче взяток. Нашим предкам оставалось одно из двух: либо смириться со своей участью, либо бежать на новые, еще не колонизированные Рюриковичами земли. Процессы эти протекали параллельно, но во всех случаях в выигрыше всегда оказывались Рюриковичи и пришедшие им на смену Романовы, внутренние противоречия между которыми сглаживались осознанием общих корыстных интересов. Покорность народа приводила к нерассуждающему подчинению и самоотречению во имя блага чуждой власти; беглые крестьяне осваивали земли, которые становились затем собственностью подросших наследников Рюриковичей и Романовых, а там и новых князей и дворян из числа новоявленной знати, прибывающей из-за рубежа, которые тоже нуждались в источниках постоянных доходов. Таким образом, наши предки, сами того не ведая, становились исполнителями основной задачи пришлой власти – беспрестанного расширения колонии, в которую превратилась Россия, и безнаказанного выколачивания из нее доходов в виде дани и иных повинностей, которые превращались затем в звонкую монету.
   С усилением власти варягов и новой знати, сосредотачивавшейся в новых городах, и ростом численности беглых крестьян прежние родовые отношения, связывавшие наших предков на человеческом уровне, постепенно истончались, становились все менее крепкими, а там и вовсе исчезли, как исчезли вслед за ними и человеческие связи между соседними племенами. Их место заняли административно-территориальные отношения, вылившиеся в конце концов в кровавые междоусобные войны. Вместо прежних родов и племен, пишет С. Соловьев, «являются волости, княжения с именами, заимствованными не от племен, а от главных городов, от правительственных, стянувших к себе окружное народонаселение центров». История распорядилась таким образом, что русские были обречены оказаться в полном подчинении от сильной центральной власти самодержца, которого в ХХ веке сменил такой же самодержец-генсек, а в конце ХХ века – президент, наделенный, как и все его предшественники, абсолютными полномочиями [136 - Видимо, эту чисто русскую особенность наделять самодержца абсолютной властью имел в виду В. В. Путин, когда в своей второй инаугурационной речи сказал: «Президент в России больше, чем президент».]. Ссылки на то, что все западные демократии возглавляются или президентами, или монархами, которые олицетворяют собой высокий материальный уровень жизни европейцев и американцев и выступают гарантами сохранения этого высокого уровня жизни, лишаются всякого смыла, как только речь заходит о России. В России с самого призвания на княжение Рюрика и по нынешний день между властью и народом пролегла пропасть, которая становится тем глубже, чем дальше расходятся их интересы. С. Соловьев – этот несомненный государственник и сторонник самодержавия – был прав, когда пусть умозрительно, но тем не менее объективно увидел возможность построения в России двух вариантов пирамиды власти. В первом случае, по его мнению, эта пирамида должна выстраиваться снизу, опираясь на широкое самоуправление, что в наибольшей степени подходит для страны с ее глубоко укоренившимся родо-племенным началом, которое, в свою очередь, позволяет строить экономические отношения между различными родами и племенами на абсолютно иных принципах, учитывающих в том числе и особенности тех или иных природно-климатических зон, позволяющих населению самостоятельно решать, какие виды деятельности являются наиболее оптимальными для данной зоны и способны принести максимальную отдачу, а какие нет. Во втором случае, по Соловьеву, возникает необходимость в установлении власти самодержца, у которого имеется собственное представление о том, как наилучшим образом распорядиться страной в целом, игнорируя при этом ее частные особенности, но в этом случае государство превращается в крайне неустойчивую искусственную конструкцию, в пирамиду, поставленную на вершину, для поддержания в равновесии которой требуются подпорки, а не глубокие знания возможностей огромной страны, не учет ее различных природно-климатических зон и тем более не доверие к народу, рассредоточившемуся по различным природно-климатическим зонам, и лучше, чем это видится из столицы, представляющему преимущества своих мест перед другими. Вчитайтесь в текст Соловьева сами:
   «Когда народ сплочен внутренно вследствие достаточного числа жителей соответственно обширности страны; когда народ сплочен разделением занятий, поставившим различные местности, различные части народонаселения в неразрывную связь и зависимость друг от друга; когда эти местности и части народонаселения находятся в беспрерывном общении друг с другом, связаны общими интересами, принимают горячее участие в судьбе друг друга, одним словом, живут сознательно общею жизнею, – то такая внутренняя сплоченность, связь условливает возможность децентрализации, возможность самоуправления частей без вреда политическому единству; когда разбитый член организма внутренно сросся, тогда внешние повязки и лубки более не нужны. Наоборот, когда части народонаселения, разбросанные на огромных пространствах, живут особною жизнею, не связаны разделением занятий; когда нет больших городов, кипящих разнообразною деятельностью, когда сообщения затруднительны, сознания общих интересов нет, – то раздробленные таким образом части приводятся в связь, стягиваются правительственною централизациею, которая тем сильнее, чем слабее внутренняя связь; централизация восполняет недостаток внутренней связи… ибо без нее все бы распалось и разбрелось: эта хирургическая повязка на больном члене, страдающем потерею внутренней связи, внутренней сплоченности».
   Ненормально, а по сути дела аморально, когда вся общественная, экономическая и политическая жизнь на огромном пространстве, занимающем шестую часть суши, регулируется и направляется из одного центра – из Москвы. И аморальность эта стала проявляться с первых дней возникновения Московского княжества как ядра будущей России при Иване III, продолжилась при его сыне Василии III и приняла окончательно уродливый вид при Иване IV Грозном.
   Крестьянство, составлявшее в то время 98 процентов населения страны, было, как мы видели, разорено многочисленными податями и налогами, частыми неурожаями и эпидемиями. Татаро-монгольское иго добило его. Старые города пришли в запустение, а новые были бедны, к тому же удалены на значительные расстояния один от другого, что при отсутствии дорог делало проблематичным самое их существование. Как быть? Тогдашние государственные мужи ничем не отличались от нынешних: нужны деньги! А где их взять в разоренной, донельзя обескровленной стране? Рассчитывать на помощь Запада, как, прочем, и Востока, не приходилось. Оставалось одно: к бесчисленным податям и налогам, выколачиваемым с села, присовокупить налоги с городов. Обратимся еще раз к посредничеству нашего историка-государственника.
   «Фискальная система, – продолжал Соловьев, – всею тяжестию падает на промышленный люд городской, немногочисленный и небогатый, что, разумеется, также служит сильным препятствием к обогащению, народ разоряется, не будучи богатым; сюда же для большего разорения присоединяется первоначальная дружинная система кормления, содержание служилых людей по воеводствам на счет управляемого народонаселения, обращение правительственных должностей в жалованье и пенсии служилым людям…»
   Жалование и пенсии выплачивались чиновникам живыми деньгами. Кроме того, деньги из горожан выколачивались на содержание стрельцов, поддержание в надлежащем состоянии дорог и станций (т. н. ямские деньги), на прокорм воеводам, жалование подьячим, сторожам, палачам, тюремным и губным целовальникам, как назывались сборщики налогов, на построение воеводских дворов, губных изб и тюрем, на приобретение свечей, бумаги и чернил, а также дров для приказных изб, за позволение прорубать зимой на реках и озерах проруби, чтобы простолюдинам было откуда черпать воду (этот вид налогов так и назывался – прорубные деньги), выкуп пленных из числа знати и т. д.
   Твердо установленных ставок денежных налогов не существовало – они колебались в зависимости от ситуации, складывающейся в стране. Так, с началом Русско-польской войны 1654 – 1667 годов денежный сбор составлял вначале двадцатую часть всех видов доходов горожан, затем десятую, а к концу войны пятую часть, т. е. вырос вчетверо! Сверх того, горожане обязаны были выдавать натурой ржаную муку, крупы и толокно на прокорм ратным людям, предоставлять подводы с лошадьми, проводников и снабжать для перевозки грузов и людей всеми путевыми припасами, строить новые и ремонтировать старые крепости, наводить мосты и т. д.
   Сохранился годовой отчет податей и налогов, взысканных в 1670 году с жителей не самого крупного русского города Великий Устюг: «Оброку и пошлин, за помесничь корм, за присуд, за пошлинных людей доход, с сох дани (горожане, помимо занятий ремеслами, обязаны были обрабатывать землю и собирать урожай. – В. М.), за поминочные черные соболи, ямских и приметных денег, за городовое, засечное и ямчужное (селитряное) дело, за поплужную пошлину, соколья оброку, казначеевых, дьячих и подьячих пошлин, за праветчикову поворотную пошлину, с посаду, с 11 сох и с полтрети сохи по окладу 321 рубль 13 алтын и 5 денег [137 - Алтын представлял собой серебряную монету достоинством в 3 копейки, или 6 денег; деньга, соответственно, равнялась половине копейки или двум полушкам.]. Да с лавок и амбаров, с лавочных и амбарных мест, с хлебных полков, с харчевых изб, кузниц, островков [138 - Островки – участки отъемного поля, отмеченные круглой межой, которая делала эти поля похожими на небольшие острова.], нарей, присад, полянок, дворовых пустых мест, с Пятницкого сельца, с новораспашных деревень за посопный хлеб [139 - Хлебная подать в виде обмолоченного зерна.] оброку 81 рубль 12 алтын 5 денег. Таможенной пошлины 4910 рублей; с бани 44 рубля; с кружечных дворов [140 - Питейные заведения, заменившие кабаки, в которых вино, составлявшее государственную монополию, отпускалось в кружках.] 4530 рублей».
   Города разорялись быстрей, чем успевали отстроиться. Горожане бежали куда глаза глядят, объединялись с беглыми крестьянами в ватаги и, чтобы не помереть с голоду, выходили на дороги и потрошили купцов и богатых путников. Голландский купец Исаак Масса писал: «На дорогах было множество разбойников и убийц, а где их не было, там голодные волки разрывали на части людей; также повсюду тяжелые болезни и моровое поветрие. Одним словом, бедствия были несказанно велики, и Божия кара была так удивительна, что ее никто надлежащим образом не мог постичь. Однако люди становились чем дальше (от Москвы), тем хуже, вдавались в разбой и грабежи все более, ожесточились и впали в такое коснение, какого еще никогда не было на свете».
   Со всех концов России спешили в Москву гонцы с челобитными от воевод и старост: «Бегут! Дворы брошены, пусты, нам платить нельзя, помираем на правеже [141 - Правеж – взыскание долга, пени и других денежных выплат; «помереть на правеже» означало невозможность взыскать денежную пошлину, оказаться, пользуясь современным сленгом, «на счетчике у государства».]!» Москва отвечала царским указом: «Беглецов изловить и казнить». Тяглые люди, как называли в то время горожан, обложенных податью (тяглом), стали хитрить: переходить из посада в посад, жениться на девицах из слобод, а девицы выходить замуж за посадских без отпускной, за которую требовалась особая плата, не считая платы за свадьбу. В 1658 году вышел новый царский указ: казнить всех без разбору, дабы другим неповадно было хитрить, а прочих переписать и закрепить за теми местами, где они родились. Крепостные порядки, установленные для крестьян и дворовых людей, распространились теперь и на горожан. Ответом на все эти драконовские меры правительства стал массовый исход людей на Юг, в вольные казаки, где они, впрочем, быстро превратились в послушную правительству силу по охране южных рубежей, и на Восток, за Камень, как тогда назывались Уральские горы, т. е. в Сибирь.
   У Соловьева читаем: «В фискальном отношении состояние городов Московского государства очень напоминает состояние городов Римской империи во время ее падения: и здесь, и там видим разорительные тяжести и службы, падающие на горожан, которых силою надо удерживать на своих местах. Прежде всего в фискальных видах московские князья стараются прикрепить горожан к их городам, чтобы получать постоянный доход с известного числа тягол. Гоньба за человеком, за рабочею, промышленною силою в обширном, но бедном и пустынном государстве делается существенным занятием правительства: ушел – поймать его и прикрепить к месту, чтоб работал, промышлял и платил. Легко понять, какие долженствовали быть следствия. Если правительство гонялось за человеком и старалось прикрепить его к одному месту, чтоб заставить платить подати и служить безвозмездные службы, но сопряженные с тяжелой ответственностью, то у человека, разоряемого податями и службами, господствующим желанием было отбыть во что бы то ни стало от податей и служб».
   Чтобы поймать и водворить на прежнее место огромную массу людей, ринувшихся в бега, правительству потребовался колоссальный по численности карательный и чиновничий аппарат. И такой аппарат был создан! Всей этой орде чиновников и карателей тоже надо было платить жалование, кормить и поить ее, одевать. Как с этой-то задачей справиться? Выход был найден и тут: всячески поощрялось доносительство, а на пойманных и водворенных на прежнее место жительство беглецов возлагалось втрое больше податей, чем прежде, – пусть работают без сна и отдыха, пока не подохнут. В Москву шли бесчисленные челобитные как со стороны тех, кого грабили, так и со стороны тех, кто грабил.
   Бил челом посадский староста на воеводу, который, помимо податей и налогов в царскую казну, сдирал с мира, т. е. с горожан, семь шкур на собственное кормление: «Приехал воевода и взял с нас по приезде 120 рублей денег, брал с нас всякий месяц на хлеб по 12 рублей да хлеба по четверти [142 - Мера веса, равная 9 пудам, или 144 кг.] ржи, по четверти овса, по четверти ячменя с сошки, итого по 99 четвертей на год да по пяти и по шести пив, а всякое пиво становится по три четверти хлеба; к Рождеству Христову и к Великому дни (т. е. к Пасхе. – В. М.) по полти [143 - Половина туши говядины или свинины.] мяса, итого по 126 полтей на год, да к Петрову дни по барану с сошки, да по 2000 яиц, да на всякий день мелкими припасами, мясом, рыбою и калачами, с ямщиков по 30 рублей на год, на всякие сутки сальных свеч по полуполтине, да лошадям сена по 50 рублей на год; а земских старост к мирским сборам и целовальников и приставов и иных ружников (т. е. людей, имеющих право на ношение оружия. – В. М.) нам, мирским людям, выбирать не давал, выбирал сам собою тех, кто ему больше даст».
   Воевода не оставался в долгу и, в свою очередь, диктовал подьячему ответную челобитную царю: «Волостные посольщики денежные доходы платят оплошно, а с правежу мне говорят большим невежеством, чтоб на них не правил: однажды на правеже закричали на меня с большим невежеством, забунтовались и с правежу от съезжей избы сошли, от приставов отбились, приставов побили, на двор ко мне приходили с большим невежеством и похвалялись на меня всякими недобрыми делами, а посадский и всеуездный староста лаял меня блядью и называл вором при многих людях, и государевых доходов править не велит».
   Правительственные чиновники в Москве не успевали разбираться с бесчисленным множеством челобитных с мест, а ведь и им хотелось вкусно есть-пить, прилично одеваться – чай, в столице живут, состоят при особе царя. Как этим-то чиновникам быть? Сохранился рассказ-показание провинциального целовальника, которого, судя по изложению, привлекли в качестве свидетеля по делу о взяточничестве одного из царских чиновников, и подкупленный целовальник как мог пытался обелить чиновника, доказать следователям, что никаких взяток никому не давал, а если кое-кому и подбрасывал мелочишку на молочишко и угощал в харчевне, то делал это не по принуждению, а исключительно по собственной воле и от чистого сердца (вот она, изюминка централизации власти, когда и на местах можно безнаказанно грабить, и со столицей-матушкой делиться, да еще приискивать себе надежных свидетелей, на которых в случае необходимости всю вину и свалить, – мол, сами несли и сами одаривали, а мы если и брали, то только чтоб не обидеть темных провинциалов): «Будучи у сбору на кружечном дворе, воеводам в почесть для царского величества и для высылки с казною к Москве, и для долговой выборки, и за обеды харчем и деньгами носили не по одно время; а как к Москве приехали, дьяку в почесть для царского величества харчем и деньгами носили не по одно время, да подьячему также носили, да молодым подьячим от письма давали же, а у отдачи денежной казны для отписки, для отпуску дьяку да подьячему харчем из своих пожитков, да что брали с товарищей своих целовальников в подмогу, а не из государевых сборных денег, и носили по воле, а не от каких нападков».
   При этаких-то порядках, когда за одно только то, чтобы сдать в казну привезенные с мест деньги и выправить соответствующую справку, что-де не присвоил эти деньги, а честь по чести передал по назначению, требовалось всучить взятки, – станут ли уважающие себя столичные чиновники за так, за одно лишь жалование разбираться с каждой челобитной с мест? Нет, конечно! Посадские люди небольшого русского города Кайгородка направили царю челобитную с жалобой на произвол, чинимый местным воеводой. Из Москвы ни слуху, ни духу. Написали вторую – реакция та же. В 1673 году Кайгородок взбунтовался. Правительство тотчас направило туда стрельцов с наказом: разобраться и примерно наказать. Стрельцы приехали, бунт подавили, зачинщиков подвергли пыткам, после чего повесили. Воеводу, на которого жаловались, наградили. За то, что тот, не щадя живота своего, блюл государев интерес.
   Несмотря ни на что, ближние и дальние города продолжали бунтовать. Зачинщиков находили по доносам или наветам, пытали, вешали, рубили им головы, четвертовали, сажали на кол, а бунты почему-то не прекращались. Это что касается мелких выступлений городских низов, на которые правительство и внимания-то особого не обращало. Били в набат лишь тогда, когда вспыхивали крупные восстания. Только в царствование «тишайшего» Алексея Михайловича таких восстаний было три: Московское в 1648 году, Новгородское в 1650 году и Псковское в 1662 году. Все эти восстания были подавлены с неслыханной жестокостью.
   В 1606 году, еще в пору Смуты, Россию потрясло первое массовое восстание, организованное беглым холопом Иваном Исаевичем Болотниковым. В 1670 году разразилась Крестьянская война во главе со Степаном Тимофеевичем Разиным. В 1707 году вспыхнуло новое Крестьянско-казачье восстание, которое возглавил сын станичного атамана Кондрат Афанасьевич Булавин. В 1773 году по России прокатилась очередная Крестьянская война во главе с Емельяном Ивановичем Пугачевым. Неизвестно, чем бы закончилось это самое массовое выступление низов, объединившее представителей самых разных национальностей, если б не полководческий дар Александра Васильевича Суворова. Пугачева изловили, доставили в Москву, пытали и, как его предшественника Степана Разина, казнили…
   У какого человека в здравом уме и трезвой памяти после всех этих фактов, которые из истории не выбросишь, повернется язык назвать известных, а еще больше неизвестных героев, сражавшихся отнюдь не из корыстных интересов, «уркаганами»? Разве не сами цари и правительство с их террором, развязанным против народов России, провоцировали народ браться за оружие? Разве не царь Алексей Михайлович, так обожавший театр, соколиную охоту и лошадей, издал указ, в соответствии с которым крестьяне европейской части России обязаны были выдавать своих дочерей замуж за ссыльных с тем, чтобы увеличить численность населения Сибири? Разве не по чертежам «реформатора» Петра I, так обожавшего Запад и западные цивилизованные порядки, были изготовлены специальные клещи, позволяющие палачам вырывать ноздри с мясом так, чтобы обнажались кости черепа? Разве жестокость, к которой простые люди давным-давно привыкли и с которой смирились, как с неизбежностью, не побудила смиреннейшего христианина и ученого-естествоиспытателя Андрея Тимофеевича Болотова написать книгу «Путеводитель к истинному человеческому счастию», в которой обосновывалась «необходимость наказывать непокорных рабов» кандалами и голодной смертью «для блага самих рабов»? Разве это не Дарья Николаевна Салтыкова, в жилах которой текла кровь таких известных всей России людей, как Строгановы, Толстые, Татищевы, Головины и Мусины-Пушкины, собственноручно казнила своих провинившихся крепостных, а на жалобы крестьян на ее зверства, которые к ней же и возвращались «для рассмотрения и принятия мер», орала: «Ничего вы мне не сделаете! Там меня на вас, холопов, ни за что не променяют, сколь бы вы ни доносили!» – и ведь не ошиблась, не променяли. А когда ее выставили для острастки других самодуров и самодур на Красной площади, навесив на грудь дощечку с надписью «Душегубица», – высекли в назидании другим самодурам и самодурицам не ее, а ее конюхов. И подобным страшным примерам несть числа! Так кто же на самом деле были уркаганами: цари с их бесчисленной оравой прихвостней, веками глумившихся над народом и обворовывавших его до последней нитки, или Болотников, Разин, Булавин, Пугачев?
   Экономист Николай Иванович Тургенев, автор теории финансовых отношений в России, вынужденный из-за причастности к декабристам эмигрировать в 1824 году за границу, вскоре после отмены крепостного права писал: «В иных государствах, несмотря на чисто монархический образ правления, образовалось и существовало в народе чувство и понятие законности. Сего чувства, сего понятия не было и нет в России. Произвол, произвол везде и во всем – вот главный, преимущественный инстинкт русского человека. С теми нравами, с теми обычаями, с теми привычками, кои возникли в русском народе при существовании рабства, можно ли было ожидать какого бы то ни было здравого, утешительного развития в жизни народной? Справедливо было признано, что рабство портит и развращает еще более властителей, нежели подвластную ему жертву. А сии-то самые властители и стояли во главе народа и руководили им на пути гражданственности!»
   Какие уроки вынесли мы из истории бунтарства в России (я уже не спрашиваю об уроках, преподанных нам революцией 1905 – 1907 и двух кряду революций 1917 года)? А никакие! Послушаешь сегодняшних политиков, почитаешь статьи иных литераторов, и увидишь, что не было в России ни бунтов, ни революций, а были лишь банды заговорщиков и уркаганов, которые мутили и развращали народ, сулили ему чуть ли не рай на земле, а сами бессовестнейшим образом надували его.
   Сейчас меня интересует другое. Нам доказывают, что всякий бунт, всякая революция зло, а уж Октябрьская революция 1917 года абсолютное зло, национальная трагедия и катастрофа, которую не дай Бог пережить никому. Нам втемяшивают в головы, что единственно цивилизованный путь – это путь эволюции. Опять же не вижу предмета для спора: эволюционный путь развития куда как предпочтительней, чем революционный. Но вот ведь что любопытно: те же самые теоретики, когда им предоставляется возможность на деле доказать свою правоту, почему-то сразу избирают не эволюционный путь развития, который так им мил, а революционный – с решительным сломом всего, что было создано до них. Послушайте, что говорит по этому поводу современный историк, академик Российской Академии наук Павел Васильевич Волобуев: «Став у власти, они (бывшие теоретики, а с 1991 года члены правительства России. – В. М.) быстро преодолели аллергию к революции и стали проводить под именем реформ радикальные революционные (или контрреволюционные?) преобразования, насаждая сверху в России капитализм и рыночные отношения».
   Разве Волобуев не прав? Разве можно отыскать во всей истории России хоть один пример, когда бы вся тяжесть реформ, конечные цели которых никогда не были ясны самим реформаторам, не ложилась на плечи народа и именно народ отдувался за безответственные эксперименты реформаторов? Ведь нельзя же, в самом деле, считать серьезным аргументом намерение властей новой России принудить народ жить так, как живут европейцы и американцы: у них своя история и свои традиции, впитанные с молоком матери, у нас свои. Тут даже время – этот неизменный спутник любой эволюции, предполагающей не только внешние изменения условий жизни, но и изменения внутренние, сугубо психологические – плохой союзник реформаторов. Считается, например, что Моисей потому сорок лет водил свой народ по пустыне, чтобы вытравить из него рабскую психологию. Это не так. Перед Моисеем стояла другая задача: рабы за сорок лет должны были вымереть все до последнего и освободить место новым людям, никогда не знавшим рабства. В книге «Агада», созданной в III—V веках н. э. и представляющей собой сборник сказаний, притч и изречений из талмуда и мидрашей, читаем:
   «Ежегодно в канун девятого Аба, во все время пребывания народа в пустыне, Моисей объявлял по всему стану Израилеву:
   – Выходите копать могилы! Выходите копать могилы!
   Каждый израильтянин, выкопав себе могилу, ложился в нее на ночь. По утрам выходил глашатай, провозглашавший:
   – Живые, отделитесь от мертвых!
   В живых оказывалось каждый раз меньше на пятнадцать тысяч человек. Так продолжалось до тех пор, пока умерших не насчиталось шестьсот тысяч душ [144 - «По преданию, эти 600 тысяч составляли комплект израильтян, выведенных Моисеем из Египта. Для заселения Ханаана и образования самостоятельного израильского государства эти египетские выходцы были наименее подходящим элементом» (прим. сост. «Агады»).]. В последний, сороковой год из могил встали все до единого. “Не произошла ли ошибка в счете?” – подумали они и легли в могилы также и на следующую ночь, но и на этот раз ни одного мертвого не оказалось; тем не менее они повторили то же самое и в ночь на одиннадцатое, и так еженощно, до пятнадцатого Аба. Когда же и на утро последнего дня встали все живыми, народ понял, что эта тяжелая кара Господня прекратилась навсегда, и этот день сделали праздником».
   Опыт, запечатленный историей, недопустимо ни переиначивать по собственному усмотрению, ни тем более игнорировать. Это, между прочим, и доказывает русский народ, отвечая на навязываемые ему экономические реформы массовым вымиранием. Если современные политики ставят перед собой ту же задачу, какую поставил перед собой Моисей, – создать народу такие условия жизни, при которых русские полностью вымрут и на их место придут новые, молодые, абсолютно не сведущие в вопросах собственной истории, – их энергию можно понять. Если же они такую задачу перед собой не ставят, то энергию эту явно следует поумерить и уж во всяком случае не врать народу, будто они пекутся о его, а не своем собственном благе.
   Пушкин, изучивший историю Крестьянской войны Пугачева так глубоко, как никто другой до него, написал в «Капитанской дочке»: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный».
   Современный отечественный публицист, имени которого я не хочу даже называть, переиначил классическую пушкинскую формулу, а вместе с ней и всю отечественную историю, на свой лад: «Нет и не было ни русского вопроса, ни русской идеи, ни русского пути. Был и остается русский результат. Исключительно беспощадный – в силу редкостной бессмысленности».
   Считайте, читатель, что эту фразу произнес антироссиянин.

Глава 13
Неистовый Петр

   У всех на слуху знаменитые тютчевские строки:

     Умом Россию не понять,
     Аршином общим не измерить:
     У ней особенная стать —
     В Россию можно только верить.

   Любопытно, однако, что сам Федор Иванович Тютчев не просто верил в Россию, но и понимал ее умом. Во всяком случае, понимал ее историю. И потому дал ее прошлому краткую, емкую и предельно объективную характеристику: «Русская история до Петра Великого сплошная панихида, а после Петра Великого – одно уголовное дело» [145 - Убежденный монархист, вождист, как все русские, Ф. Тютчев видел все зло, происходящее в России, не в природе самодержавия, а в «дурном правительстве», которое руководствуется не интересами Родины и народа, а своими корыстолюбивыми интересами. В письме к дочери Марии Федоровне, в замужестве Бирилевой, он писал: «Разложение повсюду. Мы двигаемся к пропасти не от излишней пылкости, а по нерадению. В правительственных сферах бессознательность и отсутствие совести достигли таких размеров, что этого нельзя постичь, не убедившись воочию».].
   Современные реформаторы любят ссылаться на Петра I как на государственного деятеля, который-де повернул Россию к Западу. Уж не знаю, какой частью тела Россия-матушка оказалась повернута к галантному Западу-джентльмену и что в этакой-то позе стал проделывать с Россией цивилизованный Запад, но знаю другое: ныне Петр I самый популярный персонаж русской истории, которому ставятся немыслимые по размерам памятники, портретами его увешиваются высокие кабинеты, в которые простым смертным вход заказан, даже городу, основанному им, возвращено не прежнее дореволюционное название Петроград, а – Санкт-Петербург [146 - Сегодня мало кто помнит, что Петр, основав город на Неве, дал ему не собственное имя, а имя апостола Петра, почему новая столица России и получила приставку Санкт, что означает «святой».].
   Между тем вся совокупность реформ, проведенных Петром I в условиях, когда Западная Европа находилась в состоянии перманентных войн со своими соседями за обладание их богатствами и передел колоний, с очевидной ясностью показала, что западный путь развития оказался для России абсолютно неприемлем ни по целям, ни, что особенно важно, духовным устремлениям народа. Послушаем в этой связи мнение такого тончайшего знатока русской души, как Федор Михайлович Достоевский:
   «Петра можно назвать народным явлением настолько, насколько он выражал в себе стремление народа обновиться, дать более простору жизни – но только до сих пор он и был народен. Выражаясь точнее, одна идея Петра была народна. Но Петр как факт был в высшей степени антинароден. Во-первых, он изменил народному духу в деспотизме своих реформаторских приемов, сделав дело преобразования не делом всего народа, а делом своего только произвола. Деспотизм вовсе не в духе русского народа. Он слишком миролюбив и любит добиваться своих целей путем мира, постепенно. А у Петра пылали костры и воздвигались эшафоты для людей, не сочувствовавших его преобразованиям. То самое, что реформа главным образом обращена была на внешность, было уже изменой русскому духу. Русский народ не любит гоняться за внешностью: он больше всего ценит дух, мысль, суть дела. А преобразование было таково, что простиралось на его одежду, бороду и т. д. Народ и отрекся от своих доброжелателей-реформаторов не потому, конечно, что любил бороду, гонялся за одеждой, а потому, что такой преобразовательный прием был далеко не в его духе. И чем сильнее было на него посягательство сверху, тем сильнее он сплачивался, сжимался. Борода и одежда сделались чем-то вроде лозунга. Может быть, именно под влиянием подобных обстоятельств и сложилась в нашем мужике такая неподатливая, упорная, твердая натура…» И далее: «Народ не мог видеть окончательной цели реформы, да вряд ли кто-нибудь понимал ее даже из тех, кто пошел за Петром, даже из так называемых “птенцов гнезда Петрова”; они пошли за преобразователем слепо и помогали власти для своих выгод. Если не все, то почти так. Где же было тогда народу угадать, куда ведут его? До него и теперь-то достигла только одна грязная струя цивилизации. Конечно, невозможно, чтобы хоть что-нибудь не прошло в народ живо и плодотворно, хоть бессознательно, хоть только в возможности. Но то, что было в реформе нерусского, фальшивого, ошибочного, то народ угадал разом, с первого взгляда, одним чутьем своим, и так как, повторяем, не мог видеть хорошей, здоровой стороны ее, то весь, одним разом от нее отвернулся. И как стойко и спокойно он умел сохранить себя, как умел умирать за то, что считал правдой!..»
   О Петре I написано так много книг, снято столько фильмов и создано такое огромное количество поэтических произведений, что, кажется, возьми сегодня первое попавшееся под руку лыко, приложи к Петру, и оно точнехонько ляжет в строку.
   Лично мне Петр I интересен тем, что это был первый в самом полном и точном значении слова антироссиянин, оказавшийся на троне. Ни до Петра, ни после не было в России царя (=генсека, =президента) более противоречивого, более вздорного и непоследовательного и, вместе с тем, решительного в проведении в жизнь задуманного, чем этот реформатор. За что бы он ни брался, что бы ни внедрял в России, все у него выходило одновременно величественно и безобразно, полезно и вредно, положительно и отрицательно. Эту особенность Петра делать все сразу добротно и из рук вон плохо метко определил Николай Карамзин, назвав основанный царем Петербург «бессмертной ошибкой Преобразователя». Вместе с тем Петр I, как никто другой ни до него, ни после, был до мозга костей реалистом и смотрел на вещи трезво. Если ему попадалась муха во щах, он и говорил, что это муха во щах, а не пускался в демагогию, доказывая всем и каждому, как это делают наши реформаторы, что-де щи придуманы для того, чтобы мухам было где плавать.
   Выросший при дворе, он очень рано понял, что двор этот – худший вид клоаки. Потому-то многое из того, что Петр делал позже, он делал назло двору, делал прямо противоположное тому, что сделали бы на его месте отец Алексей Михайлович и, тем более, дед – первый царь из рода Романовых Михаил Федорович. Всего один пример в доказательство этого тезиса. Отец Петра, Алексей Михайлович, уступая давлению патриарха Никона, в конце концов признал его своим «вторым я», ангелом-хранителем царской семьи и соправителем. Это дало Никону основание называть себя «великим государем», тогда как Алексей Михайлович стал при нем просто «государем». Боярская дума не смела приступить к рассмотрению ни одного дела без предварительного доклада Никону. Когда же Алексей Михайлович, утомленный бесконечной опекой патриарха, не пригласил его однажды на пир, Никон впал в ярость, проклял царя и удалился в Воскресенский монастырь. Сколько ни просил его Алексей Михайлович вернуться в Москву, Никон неизменно отвечал отказом: ему нужно было всё или ничего. Алексей Михайлович умер, так и не прощенный Никоном. Взошедший на престол старший сын Алексея Михайловича от Марии Ильиничны Милославской – Федор Алексеевич сделал все от него зависящее, чтобы помириться с Никоном, хотя к тому времени сменилось уже три новых официальных патриарха. Тем не менее Никон ни в какую не хотел идти на мировую, а когда умер, Федор Алексеевич лично нес гроб с телом покойного до самого Нового Иерусалима и добился от Константинополя разрешения вечно поминать Никона как патриарха.
   А как поступил Петр I – сын Алексея Михайловича от его второй жены Натальи Кирилловны Нарышкиной? Он, едва дождавшись смерти Адриана – четвертого после Никона патриарха Московского и всея Руси – вовсе отменил патриаршество, подчинив Русскую православную церковь специально созданному Святейшему правительствующему синоду во главе с обер-прокурором, который стал посредником между синодом и царем и одновременно «оком Государевым и стряпчим по делам государственным». Патриаршество, возникшее при Борисе Годунове, просуществовало, таким образом, чуть более ста лет и было восстановлено лишь в ноябре 1917 года, вскоре после Октябрьской революции. Назвать ли и эту акцию Петра «бессмертной ошибкой преобразователя» или это было внутренним побуждением царя делать все наперекор тому, что делалось до него? Второй вариант ответа, по-моему, более предпочтителен, потому что никаких видимых причин для ликвидации патриаршества в России не было. Поступок вполне в стиле антироссиянина: вы все ожидаете, что я поступлю так, как это заведено и как хочется вам? А вот я возьму и сделаю всё наоборот, утритесь и не вякайте!..
   Антироссиянин пробудился в Петре в раннем возрасте во многом из-за порядков, заведенных при дворе. А «порядки» эти сводились исключительно к интригам, борьбе за власть, неразборчивости в выборе средств для достижения корыстных целей и удовлетворения самой разнузданной алчности. Набор, как видим, невелик, но вполне достаточный для того, чтобы стать политиком. Потому-то ничуть не утратили актуальности слова, сказанные об этом сорте людей Авраамом Ленкольном: «Политик напоминает мне человека, который убил отца и мать, а затем, когда ему выносят приговор, просит его пощадить на том основании, что он – сирота» [147 - Замените отца и мать словами народ и родина, и никакой натяжки в словах великого американца вы не обнаружите.].
   Юный Петр на всю жизнь запомнил интригу, сплетенную против него и его матери Натальи Кирилловны царевной Софьей, представлявшей партию Милославских. Еще сыпалась земля на гроб с телом рано скончавшегося царя Феодора Алексеевича, а уж Софья вопила на всю Ивановскую площадь, что посреди Кремля: «Знайте, православные, что брат наш Феодор Алексеевич отравлен внезапно злыми людьми! Пожалейте нас, сирых: нет у нас ни батюшки, ни матушки, а братьев и родственников отнимают. Наш брат Иван [148 - Сын Алексея Михайловича от Марии Милославской, младший брат Федора Алексеевича и царевны Софьи.] старший, а его не избрали царем. Если мы провинились в чем перед вами и боярами, то пусть нас отошлют в чужие края, к христианским королям!».
   Дальше – больше. Не удовлетворившись одним враньем, Софья стала распространять среди стрельцов другие небылицы: будто изменники Нарышкины задушили Ивана. Стрельцы, схватив оружие, метнулись в Кремль. Вдовствующая царица Наталья Кирилловна вывела на крыльцо обоих царей – своего сына Петра и здоровехонького пасынка Ивана. Иван без всяких понуканий со стороны мачехи сообщил, что его никто не изводит и жаловаться ему не на кого. Но стрельцы, взвинченные Софьей, жаждали крови. И кровь пролилась. Прорвавшись на Красное крыльцо, они схватили своего начальника – тучного князя Михаила Юрьевича Долгорукого и скинули его на копья товарищей. Петр с ужасом глядел, как дядю Мишу стряхнули с копий на землю, будто копну сена с вил, и бердышами изрубили на куски еще бьющееся в конвульсиях тело. Следующей жертвой стрельцов стал боярин Артамон Матвеев, который вообще оказался на крыльце, да и в Москве, по чистой случайности. Дело в том, что Матвеев ведал при царе Алексее Михайловиче русской дипломатией (был, как мы сказали бы сегодня, министром иностранных дел), после смерти Алексея Михайловича и воцарения его старшего сына Федора Алексеевича впал в немилость якобы за чародейство и связь с нечистой силой, сослан, и лишь 11 мая 1682 года, за четыре дня до описываемых событий, вернулся в Москву. Стрельцы вырвали Матвеева из объятий Натальи Кирилловны и также сбросили на копья товарищей. К этому времени уже вся площадь перед Благовещенским собором была запружена стрельцами и обывателями, сбежавшимися поглазеть на «потешное действо» (москвичи знали, что в Кремле всегда происходит что-то из ряда вон выходящее, и потому, увидев, как стрельцы, подстрекаемые Софьей, метнулись в Кремль, поспешили за ними).
   Кровь первых двух жертв лишь распалила толпу. Стрельцы с криками: «Пора нам разобраться, кто нам надобен!» – ринулись во внутренние покои дворца и стали хватать всех без разбору, кто только ни попадался им под горячую руку: князя Ромодановского, стольника Афанасия Кирилловича Нарышкина, дядю Петра со стороны матери, словом – всех. Вытолкнув очередную жертву на крыльцо и показав ее стоящим внизу товарищам и зрителям, стрельцы спрашивали: «Любо ли?». Услышав в ответ: «Любо, любо!» – сбрасывали несчастных на копья. Истерзанные тела волокли по Кремлю, хохотали и кричали: «Едет барин! Едет думный! Дайте дорогу!». Через Спасские и Никольские ворота трупы выволакивали на Красную площадь, где и довершали кровавую расправу, рассекая тела на части. События мая 1682 года вызвали у Петра судороги лица и подергивание головы, которые сохранились на всю жизнь.
   Сразу после майских событий стрельцы провозгласили царем одного лишь Ивана, а царевну Софью, как она того и добивалась, объявили правительницей государства. 26 мая того же 1682 года Боярская дума признала правомочность этого решения с оговоркой: Иван Алексеевич получает звание первого царя, но соцарствует с братом Петром. Месяц спустя, 25 июня, оба царя были венчаны на царство, а уже 26 июня Наталья Кирилловна, возле которой не осталось никого из близких ей людей (все сторонники Нарышкиных были либо перебиты, либо попрятались), уезжает с десятилетним Петром в подмосковное село Преображенское.
   Здесь, в стороне от кремлевских интриг, вдовствующая царица жила, по словам князя Бориса Ивановича Куракина, «тем, что давано было от рук царевны Софьи». Давалось ровно столько, чтобы не помереть с голоду. Так бы, вероятно, и угасли последние представители рода Нарышкиных, если б не неистовая натура Петра.
   Дело в том, что в Преображенском обретались сокольничьи и конюшенные, которых еще покойный царь Алексей Михайлович приставил к царевичам Феодору, Ивану и Петру. Болезненным братьям Петра, не покидавшим Кремля, эта орава бездельников, тем только и занимавшаяся, что «пила и ела царское», была ни к чему. А вот Петру, постепенно оправлявшемуся от кошмаров кровавого мая, они оказались очень даже к чему. В 1683 году опальный царь, которому только-только исполнилось одиннадцать лет, образовал из сокольничьих и конюшенных вначале две роты, а затем расширил их до двух батальонов численностью по 300 человек в каждом. На Яузе была выстроена «регулярным порядком потешная фортеция», названная Плесбургом (уже в одиннадцатилетнем возрасте у Петра обнаружился интерес ко всему западному, в том числе к словечкам), а за наукой управлять батальонами и штурмовать фортецию юный царь стал бегать в расположенную неподалеку Немецкую слободу, населенную еще его отцом военными людьми, выписанными из-за границы. К несчастью, этот праздношатающийся люд, также оказавшийся не у дел, пристрастил царствующего ребенка не только к наукам, но и к выпивкам и женщинам.
   Надо ли напоминать, что Петр с детских лет отличался быстрой сообразительностью, высоким ростом и огромной физической силой? Неудивительно, что иностранный посол, посетивший Преображенское в 1683 году, принял одиннадцатилетнего мальчика за шестнадцатилетнего юношу. А вот что писал о нем С. Соловьев, на авторитет которого я так часто ссылаюсь за недостатком других надежных источников: «Невиданный богатырь, которому было грузно от сил, как от тяжелого бремени, Петр хотел все узнать, как, что и почему, и хотел сам все сделать; ему тесно было в старинном дворце кремлевском, негде расправить плеча богатырского, не от кого узнать что-нибудь; он бросился на улицу, с улицы попал в Немецкую слободу – и преобразование приняло другое направление; великий государь любил читать книги не меньше братьев своих, учеников Полоцкого [149 - Симеон Полоцкий, в миру Самуил Емельянович Петровский-Ситнианович, известен не только тем, что был наставником царских детей, но и как один из зачинателей русского силлабического стихосложения и драматургии, инициатор организации Славяно-греко-латинской академии – первого высшего учебного заведения в России.], но великий государь не был похож на ученика риторики – это был корабельный плотник, это был шкипер».
   Образование Петра шло по многим направлениям сразу. Нашелся знающий человек – голландец Франц Тиммерман. Петр всюду таскал за собой этого пьянчугу, на все указывал пальцем и спрашивал: что это? зачем это? как употребить с пользой для дела? В Измайлове, забравшись в брошенный амбар и увидев старое рассохшееся судно, ткнул в него пальцем: а это что? – Бот английский. – Чем лучше наших? – Ходит на парусах не только по ветру, но и против. – Против ветру? быть того не может! надобно посмотреть… – И вот уже отремонтированный бот, прозванный позже «дедушкой русского флота», лавирует под парусом на тесной Яузе-реке.
   Особенно близко сошелся Петр с тезкой Тиммермана – швейцарцем Францем Лефортом. Малообразованный и потому не годившийся в наставники русскому царю, Франц Яковлевич, однако, как свидетельствует о нем хроника, «был человек бывалый, необыкновенно живой, ловкий, веселый, симпатичный, душа общества, мастер устраивать пиры на славу». То, что в Петре было заложено от природы – страсть к выпивкам и женщинам – Лефорт развил до такой степени, что ученик очень скоро превзошел учителя, которого все, кто ни знал его, дружески называли «дебошаном французским».
   Наталья Кирилловна, на глазах которой происходило взросление сына, была напугана направлением, избранным для ее чада иностранными учителями. Желая отвратить Петра от пагубного влияния немцев, как издревле называли на Руси всех иностранцев, она находит ему невесту – Дуняшу, дочь окольничего Федора Лопухина. Долгими осенними вечерами 1688 года, когда на дворе было слякотно и промозгло, а в печной трубе волком выл ветер, Наталья Кирилловна поучала будущую невестку:
   – Ты уж, Дуняша, будь построже с Петрушей.
   – Буду, – обещала Дуняша. – Я его в бараний рог скручу.
   – В бараний не надо, – просила Наталья Кирилловна, – а вот от баловства с вином да женщинами отврати. Не доведут они его до добра.
   – Отвращу, – зевая, говорила Дуняша. – Он у меня не только про водку да баб – он про все свои глупости с потешными солдатиками да корабликами, над которыми православные смеются, вмиг забудет.
   Наталья Кирилловна отходила сердцем: красивая, пышнотелая и волевая Дуняша Лопухина, которая была старше ее непутевого сына, все больше и больше нравилась ей.
   В последних числах января 1689 года, когда Петру не исполнилось еще 17-и, а Дуняше перевалило за 20 лет, сыграли свадьбу. Дуняша стояла под венцом строгая, как истукан, Петр же вертелся, перемигивался с друзьями, смотрел на мать, будто говорил ей: «Вот, женюсь, как ты велела, теперь не обессудь – стану поступать по-своему».
   Отгуляв свадьбу, молодой муж исчез. Дуняша велела сыскать его и привести силой. Петра сыскали – вдребезги пьяного, спавшего с такой же пьяной бабенкой. Молодого царя окатили водой, поставили на ноги, одели, обули и доставили пред ясны очи жены. Доложили честь по чести: так, мол, и так, а потому, дескать, сами решайте промеж собой свои супружеские дела. Разгневанная Дуняша потребовала: «Или я, или твои немцы с их пьянками да бабами!». Петр, к изумлению Дуняши, ни секунды не мешкая выбрал немцев с пьянками и бабами. И опять удрал. На этот раз не в Немецкую слободу, откуда, как выяснилось, его легко было достать, а на Переяславское озеро. Через два месяца, в апреле, отписал матери письмо, чтобы та не волновалась:
   «Вселюбезнейшей и паче живота телесного дражайшей моей матушке, государыне-царице и великой княгине Наталии Кирилловне. Сынишка твой, в работе пребывающий, Петрушка, благословения прошу и о твоем здравии слышать желаю; а у нас молитвами твоими здорово все. А озеро все вскрылось 20 числа, и суды все, кроме большого корабля, в отделке; только за канатами станет; и о том милости прошу, чтобы те канаты, по семисот сажен, из Пушкарского приказу, не мешкав, присланы были. А за ними дело станет, и житье наше продлится. По сем паки благословения прошу».
   О молодой жене – ни звука! Мать ищет предлога выманить сына домой, перебирает множество вариантов и, не найдя подходящего, пишет о предстоящей панихиде по брату Феодору, семь лет назад почившему в бозе. Петр отвечает короткой запиской: «Быть готов, только, гей-гей, дело есть». И совсем не по-царски подписывается: «Петрушка».
   Наталья Кирилловна к Дуняше.
   – Не получилось строгостью – ты уж лаской попробуй его взять, – просит невестку.
   – Как я возьму его лаской, когда он вон где, а я вон где! – ревет в голос Дуняша.
   – Ты ему сына роди, – подсказывает Наталья Кирилловна.
   В 1890 году Дуняша одаривает Петра сыном Алексеем. Петр облегченно вздыхает: всё, теперь с царицей на законных основаниях развестись можно. (По законам того времени царь не мог развестись с царицей прежде, чем та разрешится от бремени. Закон этот был на руку не столько царям, сколько царицам. Любая царица могла объявить себя беременной, даже если беременной не была, – поди проверь!) И разводится, спровадив бывшую жену под именем Елена в Ладожский монастырь, где у нее появляется масса времени для раздумий над вопросом: чем она, Евдокия Лопухина, первая красавица если не в целой России, то уж наверняка в Москве и ее окрестностях, хуже баб немецких? Между тем корабли для царя становятся не просто увлечением, – они превращаются в дело всей его жизни. С Переяславского озера ему видятся Балтийское и Азовское, Черное и Каспийское моря. Лефорт доволен: «Вот где баб навалом! И вина залейся…»
   С Переяславского озера Петр перебирается на Белое море, а оттуда в Архангельск. Здесь он лазает по трюмам и вантам иностранных кораблей и заказывает один корабль в Голландии, а два приказывает построить на месте. Это происходит в 1693 году. Вернувшись в Москву, он по-прежнему пропадает в Немецкой слободе. Здесь его видят в обществе не только вечно пьяного Лефорта, но и степенного шотландца Патрика Гордона, князя Федора Юрьевича Ромодановского (родственника убитого в 1682 году в Кремле Ромодановского), Петра Ивановича Бутурлина и других повес, которых если что и объединяло, так это стремление во всем походить на европейцев. Ромодановский, например, получил прозвище Фридрих и назначен «королем Пресбургским», а по совместительству «главнокомандующим» новой «солдатской армией» (о нем летописец сообщает: «Собою видом как монстра, нравом злой тиран, превеликий нежелатель добра никому, пьян по вся дни»). Под стать Ромодановскому был Бутурлин, он же «царь польский» со столицей в соседнем сельце Семеновское, командир «стрелецкой армии», «человек злорадный, пьяный и мздоимливый». Словом, та еще компанийка…
   В 1694 году Петр устраивает трехнедельные маневры на берегу Москвы-реки под Кожуховом, где одна сторона изображает русскую армию, а другая польскую. По свидетельству князя Куракина, с обеих сторон в «боях» участвовало до 30 тысяч человек, о чем была написана целая книга с подробным изложением мест сосредоточения обозов, шатров командиров, направлений главных ударов и т. д. Хотя это были всего лишь маневры, сообщает Куракин, без жертв не обошлось: «Убито с 24 персоны пыжами и иными случаями и ранено с 50». Итогами маневров Петр остался доволен и в 1695 году во главе армии численностью 31 тысяча человек отправился на Дон. «Шутили под Кожуховом, а теперь под Азов играть идем», – писал он матери. Игра, однако, не получилась: первый боевой поход обернулся для него поражением. Окажись на месте Петра любой другой человек, у него навсегда пропала бы охота «шутить» да «играть» в войны. Но Петр-антироссиянин оказался на своем месте: зимой под Воронежом он приступает к строительству флота. Лефорт шлет ему из Немецкой слободы трогательные письма по-русски, но латинскими буквами: «Slavou Bogh sto ti prechol sdorovou ou gorrod Voronets. Day Bog ifso dobro saversit i che Moscva sdorovou buit». Петр отвечает ему по-немецки, но русскими буквами: «Мейнъ либсте камаратъ, мейн бестъ фринтъ…» Впрочем, точно так же он будет обращаться в письмах и к Меншикову, а воеводу Архангельска, вора и казнокрада, каких свет не видывал, Федора Матвеевича Апраксина будет называть не иначе, как «Min Her Guverneur Archangel».
   В январе 1696 году умирает царь Иван Алексеевич, а вместе с его смертью заканчивается троевластие в России (царевна Софья все это время оставалась соправительницей при Иване и Петре и безвылазно находилась в Кремле, куда Петр не ступал ни шагу). Но Петру недосуг заниматься царедворскими раскладами. К весне 1696 года он заканчивает строительство двух кораблей, 23 галер и 1300 вспомогательных судов для перевозки войск. Численность армии он доводит до 40 тысяч и спускается вниз по вскрывшемуся ото льда Дону. На этот раз он действует осмотрительней: флоту приказывает отрезать Азов от турецких вспомогательных войск, а сам в это время атакует город с суши. Азов сдается на милость победителя, и Петр, чтобы закрепить успех, устраивает гавань в Таганроге и задумывает прорыть канал у Царицына – там, где Дон сближается с Волгой и где в 50-х годах ХХ века действительно будет прорыт Волго-Донской канал с Цимлянским водохранилищем и электростанцией.
   Уже в то далекое время Петр задумывает поход в Персию, куда он собирался отправиться на кораблях вниз по Волге, а затем Каспию (этот поход он совершит лишь в 1722 году и, одержав победу над южным соседом, включит в состав России Дербент и Баку с прилегающим к этим городам побережьем). Присоединив же к России Азов и получив выход к морю, Петр ненадолго заезжает в Москву (Кремль он по-прежнему ненавидит) и сразу начинает готовиться к отъезду за границу, где, как он знает со слов Лефорта, vse ne tak, kak v Rossii, sato tam vse gorasdo lutche.
   Лефорту, как истинному представителю западного образа жизни, Петр и поручает возглавить первое русское зарубежное посольство численностью в 250 человек, а сам записывается рядовым членом свиты под именем Петра Михайлова. Очутившись в Европе, он всему радуется, ото всего, что ни видит, балдеет, разве что только не визжит от восторга. Увидев в театре женщину под два с половиной метра ростом, он, сам далеко не карлик, бегает вокруг нее под ее поднятыми на уровень плеч руками и чувствует себя на верху блаженства. Оказавшись в лаборатории профессора Рюйша и увидев там аккуратно препарированный труп ребенка, выглядящий как живой, целует его в губы. В Лейпциге он не преминул наведаться в знаменитый анатомический театр доктора Боэрга, где ему также показали прекрасно сохранившийся труп. Участники посольства, решив, что Петр станет целовать и этот труп, брезгливо отвернулись, а Петр, забыв, что в Европе он не царь, а всего лишь член свиты, пришел в ярость от такой «брезгливости» сопровождающих его русских, и приказал им зубами разорвать мертвое тело, чем поверг в крайнее смущение медицинское светило того времени.
   Но и о деле вздорный царь-антироссиянин не забывал. В Пруссии он обучился артиллерийскому делу и получил аттестат, из которого явствовало, что «Петр Михайлов всюду за осторожного, благоискусного, мужественного и бесстрашного огнестрельного мастера и художника признаваем и почитаем быть может». В Амстердаме он освоил профессию плотника и участвовал в сооружении корабля от его закладки до спуска на воду. В Лондонском Тауэре его одинаково заинтересовали и монетный двор, и устройство тюрьмы для политических заключенных. Оказавшись в английском парламенте во время дискуссии, которая велась в присутствии короля Вильгельма III, он заметил сопровождающим его лицам: «Весело слушать, когда подданные открыто говорят своему государю правду; вот чему надо учиться у англичан» [150 - Вернувшись в Россию и приступив к реформам, Петр прикажет приближенным: «Я знаю, что подвержен погрешностям и часто ошибаюсь, и не буду на того сердиться, кто захочет меня в таких случаях остерегать и показывать мне мои ошибки». Приказ этот, однако, не был выполнен; по установившейся в России самодержавной традиции царедворцы предпочли не «остерегать» Петра и не «показывать» ему его ошибки, а без всякой меры восхвалять любые его дела, так что мы и сегодня продолжаем делать по инерции то же самое.].
   Истратив два с половиной миллиона рублей – сумму по тем временам фантастическую, – посольство 25 августа 1698 года возвратилось в Москву. Петр сразу же отправился в Немецкую слободу, оттуда переехал в село Преображенское, а наутро принял дожидавшихся его бояр и дворян, у которых за время отсутствия царя накопилось множество жалоб. Однако вместо того, чтобы выслушать жалобы, Петр стал резать им бороды и окорачивать кафтаны. Тех, кто ни в какую не хотел расставаться с бородами, Петр обязал вносить в казну пошлину. Относительно перехода от ношения прежней русской одежды на немецкое платье Петр никаких послаблений не допустил: одеться по-европейски обязаны были все.
   За время отсутствия Петра «на хозяйстве» в России оставался князь Ромодановский. От него Петр узнал о бунте, который, науськанные Софьей, подняли стрельцы, не пожелавшие уходить из-под Азова на польскую границу. Бунт, доложил Ромодановский, подавили Шеин и Гордон. Петр не удовольствовался таким исходом дела и приказал провести дополнительное расследование. Итогом расследования стало то, что по внешнему периметру кремлевских стен были поставлены виселицы, две тысячи стрельцов повешены, а Софья пострижена в монахини и под именем Сусанны заточена в Новодевичий монастырь. Но это была, так сказать, чисто русская манера решения назревших проблем. Что касается внедрения в России европейского образа жизни, то Петр не забывал и об этой стороне дела: 20 декабря 1699 года он издал указ о перенесении празднования нового года с 1 сентября на 1 января. Вкупе с отрезанием бород и введением немецкого кроя одежды введение нового летосчисления ознаменовало окончание первого этапа реформ, которые, по мысли Петра, бросили дремучую Россию в тесные объятия «передовой Европы».
   Державин много лет спустя мучил себя в стихах вопросом о необыкновенном феномене Петра и его значении для России:

     Не Бог ли в нем сходил с небес?

   Ломоносов уверенно отвечал ему на этот непростой вопрос:

     Он Бог, он Бог твой был, Россия,
     Он члены взял в тебе плотские,
     Сошел к тебе от горних мест…

   Петр, как истый антироссиянин, созидал круша. Его следующая – военная реформа началась с принуждения всех дворян нести обязательную военную службу, причем не в качестве офицеров, а с низших чинов, и завершилась разгромом шведов под Полтавой. Дворяне тут же нашли лазейку и стали записывать своих сыновей в полки с пеленок, так что ко времени достижения призывного возраста их «служба» в армии насчитывала такой огромный стаж, что их назначали уже не просто на офицерские, а на высшие командные должности. Третья реформа Петра – гражданская – была продиктована военными задачами и началась с ликвидации раздельного землевладения: вотчины (наследственное землевладение) и поместья (земли, закрепляемые за дворянами в пожизненное пользование, но без права передачи наследникам) были слиты воедино и обложены огромными налогами, которые тут же были переложены на плечи крестьян. В юбилейной книге «Триста лет царственного дома Романовых» читаем: «Петра больше всего занимала интендантская сторона дела, довольствие армии и флота. На русского плательщика он смотрел жизнерадостно, предполагая в нем неистощимый запас всяких податных сил… В практической разработке этих понятий он не шел дальше истины, выраженной в инструкции новоучрежденному Сенату: “Денег как возможно больше собирать, понеже деньги суть артерия войны”». Наконец, четвертая – государственная – реформа Петра началась с организации по шведскому образцу коллегий, преобразованных позже в министерства, и закончилась учреждением тайного (фискального) и открытого (прокурорского) надзора за всем, что происходит в стране.
   Основной целью введения двойного надзора было стремление Петра хоть немного окоротить алчность многочисленного чиновничества, которое в его царствование достигло невиданных размеров, и в еще больших размерах выросло казнокрадство. Однако самые наглые воры, нажившие себе колоссальные состояния, всегда умели выйти сухими из воды. Секретарь посольства Пруссии в России во времена Петра I Иоганн Фоккеродт отмечал, что никакие самые жесткие меры Петра не могли «ни обуздать жадности русских, ни помешать продолжать по-прежнему тайное воровство в казенных доходах и притеснение подданных, особливо когда еще походило на то, как будто Петр тогда только наказывал подобные преступления, когда хотел придраться к преступнику по скрытым причинам. Потому что самые большие преступники, не раз уличенные в самом крупном грабительстве, как, например, князь Меншиков, великий адмирал Апраксин и все, принадлежащие к ним, всегда находили способы укрощать его неудовольствие значительными пожертвованиями и получать его прощение». И продолжал: «Но в последнем году своего царствования казалось, что он совсем вышел из терпения и решился наказывать по строгости законов всех и каждого, несмотря на лицо, кого только поймают в казенных кражах. Для того он с особенным старанием занимался розыскными делами, сам прочитывал до конца все бумаги и отвел Главному Фискалу Мякинину, хотя и честному, но очень строгому человеку, особенную комнатку у себя во дворце, недалеко от своей спальни, чтобы поживее сноситься с ним. Когда упомянутый Фискал спросил его: отсекать ли ему только сучья или наложить топор и на корень? – он отвечал, чтобы искоренял все дотла, так что если б Петр I прожил еще несколько месяцев дольше, то по-видимому пришлось бы услыхать о многих и великих казнях».
   Фоккеродт говорит о намерении Петра «наказывать по строгости закона всех и каждого» невзирая на лица. Но что собой представляло отношение властей предержащих к этим самым законам? По свидетельству современников, «кругом Петра все, по его выражению, играли в закон, как в карты, подбирая масть к масти, и неустанно подводили мины под фортецию правды». Французский посланник Кампредон писал о нравах, господствовавших среди вельмож Петра I: «Наклонность россиян к обману родится вместе с ними и развивается в них воспитанием и примером родителей. Их плодовитость в изобретении средств обманывать бесконечна; не успеют открыть одного, как они тотчас же выдумывают десять других. Это главный рычаг их деятельности. Можно сказать, они любят обман больше жизни, ибо каждый день можно наблюдать, что пытка, претерпеваемая одними, и конфискация нажитого воровством богатства у других не в состоянии никого удержать от искушения воспользоваться самой ничтожной выгодою, которую им предлагают, в ущерб честности их самих и против интересов монарха».
   От реформ Петра, как их ни рассматривай, выиграли лишь те, кто находился во власти. Что касается народа, то он лишился последних надежд на сколько-нибудь заметное облегчение своей участи. Вместо того, чтобы послужить «ключом» к открытию «замка», на который был заперт духовный потенциал русских, реформы превратились в «штык», которым народу навязывались чуждые ему представления о цивилизованном образе жизни. Итогом этого насильственного внедрения чужеземных норм и правил жизни стало то, что антироссиянин, укоренившийся в душах русских людей, стал еще агрессивней, а чиновничество под видом проведения в жизнь «великих преобразований» еще наглее, свирепее и подлее. И потому народ не только не принял реформы Петра, но и бросился бежать от них врассыпную.
   «Беглых солдат было так много, – писал Костомаров, – что не было возможности всех казнить, и было принято за правило из трех пойманных одного повесить, а двух бить кнутом и ссылать в каторгу. С неменьшею суровостью преследовали беглых крестьян и людей [151 - Здесь – жителей городов, т. н. тягловых поселенцев.]… Неудовольствие было повсеместное, везде слышался ропот; но везде бродили шпионы, наушники, подглядывали, подслушивали и доносили. За одно неосторожное слово людей хватали, тащили в Преображенский приказ и подвергали неслыханным мукам. С тех пор, как Бог этого царя на царство послал, говорил народ русский, так и светлых дней мы не видим: все рубли, да полтины, да подводы, нет отдыха крестьянству. Это мироед, а не царь – весь мир переел, переводит добрые головы, а на его кутилку и перевода нет!..»
   Самую полную характеристику времен Петра I дал Александр Иванович Герцен – сам, между прочим, западник, не представлявший себе иного будущего России, как только в тесной связи с Европой. Послушаем этого писателя, философа и публициста:
   «Петр I пользовался полнейшей свободой. Но душе его недоставало гения и творческой мощи: он был порабощен Западом и стал копировать его. Ненавидя все относящееся к старой России, хорошее и дурное, он подражал всему европейскому, дурному и хорошему. Половина иностранных форм, пересаженных им в Россию, была в высшей степени противна духу русского народа.
   Возмущенный всеобщим застоем и апатией, он захотел обновить кровь в жилах России и, чтобы произвести это переливание, взял кровь уже старую и испорченную. Кроме того, при всем своем темпераменте революционера, Петр I все же любил Голландию и воспроизводил свой милый Амстердам на берегах Невы, однако заимствовал лишь весьма немногие из свободных нидерландских установлений. Он не только не ограничил царскую власть, но еще более усилил ее, предоставив ей все средства европейского абсолютизма и сокрушая все преграды, воздвигнутые ранее нравами и обычаями.
   Становясь под знамена цивилизации, Петр I в то же время заимствовал у отвергаемого им прошлого кнут и Сибирь, чтобы подавлять всякую оппозицию, всякое смелое слово, всякое свободное действие.
   Представьте себе теперь союз московского царизма с режимом немецких канцелярий, с инквизиционным процессом, заимствованным из прусского кодекса, и вы поймете, почему императорская власть в России оставила далеко позади деспотизм Рима и Византии.
   Около Петра собирается куча голи дворянской, не помнящей родства, иностранцев, не помнящих родины, денщиков и сержантов впересыпочку со старыми боярскими детьми и вечными интриганами, ползающими у ног всякой власти и пользующимися всякими милостями. Круг этот растет и умножается быстро, давая всюду свои чужеядные побеги.
   Мало помалу по всей России распространяется эта плесень, она тащится по грязи и снегу, с офицерским дипломом, с сенатским указом о месте, с купчей крепостью, голодная и алчная, свирепая с народом и подлая с начальством. Из нее составляется какая-то сеть, охраняемая солдатами, собирающаяся вверху в узел Зимнего дворца и уловляющая внизу каждой петлей мужиков и горожан. Это какое-то рассеянное дворянски-чиновничье государство с общим армейски-помещичьим характером. В нем все обрито: борода, областная самобытность, личная особенность. Оно одевается по-немецки и старается говорить по-французски.
   С ужасом и отвращением смотрит народ на изменников, но сила с их стороны, и как он ни стонет и как ни восстает, ревизии и рекрутчины, барщины и оброки, кнут и розги идут своим чередом… Народ сломился. Без ропота, без бунта, без упованья прошел он, стиснув зубы, следующую тысячу розог, изнуренный падал, умирал, гнали его детей, и так одно поколение за другим. Тишина водворилась, оброки платились, барщины исполнялась, трубила псовая охота, играла крепостная музыка.
   Между дворянством и народом стоял чиновный сброд из личных дворян – продажный и лишенный всякого человеческого достоинства класс. Воры, мучители, доносчики, пьяницы и картежники, они были самым ярким воплощением раболепства в империи. Класс этот был вызван к жизни крутой реформой суда при Петре I.
   Введенные по примеру немецких канцелярий мелочные формальности усложнили судопроизводство и дали крючкотворам страшное оружие. Совершенно свободные от предрассудков, чиновники извращали законы, каждый по-своему, с необычайным искусством. Это величайшие в мире мастера кляузы! Они имеют в виду только личную свою ответственность: если ей ничто не угрожает, для них нет недозволенного. И крестьянин, как и чиновник, совершенно не верит в законы. Первый почитает их из страха, второй видит в них свою кормилицу-поилицу. Святость законов, незыблемость прав, неподкупность правосудия – все это слова, чуждые их языку. Даже всей императорской власти не под силу остановить, уничтожить зловредную деятельность этих чернильных гадин, этих притаившихся в засаде врагов, которые подстерегают крестьянина, чтобы вовлечь его в разорительные тяжбы…»
   Природа одарила Петра могучим организмом и огромной физической силой. Это был богатырь, который, не зная, на что действительно полезное для России употребить свою силу, употребил ее на то, чтобы сокрушить все старое только потому, что оно старое, не дав себе труда разобраться в том, а что в этом старом доброго и жизнеспособного, что надо бы сохранить, и лишь затем обратиться к опыту Запада. Но и обратившись к этому опыту не тащить оттуда все подряд, а предварительно просеяв, что из западного опыта могло подойти России, а что нет. Но где вы видели богатыря, который одинаково азартно гнет подковы и изучает под микроскопом строение крыльев бабочек? [152 - В оправдание Петра замечу: к концу жизни, итожа дело рук своих, он понял тщетность слишком многих своих преобразований, целью которых было одним рывком «втащить» Россию в «передовую», как ему представлялось, Европу, и написал: «А надо знать, что нет дела, коего устройство было бы труднее, ведение опаснее, а успех сомнительнее, нежели замена старых порядков новыми».]
   Петр судил, пытал и казнил не только простых людей, но и своего сына Алексея – тоже вполне в духе антироссиянина, которому недосуг заглянуть в душу самого родного ему человека. Безгранично веря в свое окружение, которое – и он знал это – сплошь состояло из воров, пьяниц и казнокрадов, он к концу своей непродолжительной жизни (Петр умер, не достигнув 53 лет) отменил прежний порядок престолонаследия и заменил его на новый: назначать царя не по крови, а по личному усмотрению государя. Он думал над тем, кого именно назначить своим преемником, но страсть к попойкам и женщинам, внушенная ему в детстве Лефортом и другими «дебошанами французскими» и сохранявшаяся в нем на протяжении всей его жизни, не оставила ему времени для решения этого вопроса. Не решил он и самого главного вопроса, который уже давно поставила история перед русскими царями: облегчить участь народа, дать ему если не полную волю, то хотя бы ограничить крепостничество. Однажды Василий Никитич Татищев, который, в отличие от других царедворцев, не был в восторге от того, что Петр I механически переносит в Россию все, что ни видит на Западе, прямо сказал царю: «Напрасно ищете семян, когда самой пашни для посева не подготовлено». Петр ответил ему на это притчей: «Некий дворянин хотел у себя в деревне мельницу построить, а воды у него не было. Тогда, видя обильные водой озера и болота у соседей, он начал с их согласия канал в свою деревню копать и материал для мельницы заготовлять. Хотя при жизни не успел этого к концу привести, но дети, жалея отцовских издержек, поневоле продолжали и докончили дело отца».
   Притча это показывает: Петр сознавал, что лишь задумал провести реформы, заведомо зная, что ему не доведется увидеть результатов своей работы. Продолжить ее и, главное, закончить начатое им, надеялся он, доведется его детям. Кому именно? Никого достойных или хотя бы элементарно честных, не подверженных алчности и не замаранных воровством, он вокруг себя не видел. Находясь уже на смертном одре, с онемевшим языком, он жестом потребовал перо и бумагу. Приказание было выполнено. Слабеющей рукой он стал выводить: «Отдайте все…» Перо выпало из пальцев, Петр сомкнул веки и – умер.
   Последние слова царя приобрели при его преемниках зловещий оттенок: отдайте все нам, царедворцам, ни с кем не делитесь и ни о ком не заботьтесь, гребите все под себя, – только так вы выполните последнюю волю императора, прозванного после смерти Великим. Таким превратным образом понятая воля Петра I стала принципом правления всех последующих русских царей и их присных, пока последний из династии Романовых – Николай II в полной мере не испытал на себе и членах своей семьи страшное пророчество Пушкина:

     Самовластительный злодей!
     Тебя, твой трон я ненавижу,
     Твою погибель, смерть детей
     С жестокой радостию вижу…

Послесловие

   Деятельность Петра I отразилась на всем облике власти в России и наложила на него свинцовый отпечаток, который не позволяет перепутать ее ни с какой другой властью в мире. Именно его реформы положили начало укоренившемуся в российской власти принципу следования «двойным стандартам». Первый «стандарт» определял внешнюю, видимую сторону – как правило, блестящую, напомаженную, расчитанную на ее восприятие Западом. Второй «стандарт» определял внутреннюю, скрытую от посторонних глаз сторону этой же власти – алчную, развратную, стремящуюся присвоить себе все богатства, какими только располагает Россия, и обобрать народ до последней степени нищеты, за которой уже не остается ничего, кроме зияющей пустоты.
   Сам Петр не был алчным человеком. В личной жизни он довольствовался малым: узким кругом близких ему лиц, вином и женщинами. Вино никогда не переводилось на столе царя, женщины охотно дарили ему свои ласки, но если Петр замечал, что друзья его плутуют, пытаются использовать его расположение к ним в своих корыстных интересах, он тут же пускал в ход кулаки и палку. Вообще, кулак частенько опережал мысль Петра, и если случалось, что ненароком зашибал невиновного, он не видел в этом особого греха, – впредь зашибленному будет наука. Окружение Петра – вначале ближнее, а потом и дальнее – быстро усвоило царскую науку: никогда и ни в чем не перечить власти, соглашаться со всем, что она говорит, делать вид, что для царедворцев нет задачи более возвышенной и благородной, чем служение любезному отечеству, а за внешними проявлениями лояльности бесконечно провертывать свои подлые делишки.
   «Птенцы гнезда Петрова», как называли сподвижников царя, присваивали все, что ни подвертывалось им под руку. В отличие от них Петр ничего лично себе не присваивал, будь то искусно вырезанный из дерева соловецкими умельцами ларец для хранения бумаг или роскошный Янтарный кабинет, известный больше как Янтарная комната, подаренный ему в 1716 году прусским королем Фридрихом Вильгельмом I. Все, что ни дарилось ему, тут же выставлялось на всеобщее обозрение и становилось достоянием всех [153 - Сталин, хорошо разбиравшийся в истории России, в этом отношении старался походить на Петра. В декабре 1949 г., когда ему исполнилось 70 лет и со всех концов Советского Союза и самых дальних уголков планеты на его имя поступило бесчисленное множество подарков, он распорядился устроить в бывш. Аглицком клубе, а позже Музее революции в Москве на Тверской улице экспозицию, на основе которой был открыт «Музей подарков Сталину». Заслуживает внимания и другой случай, который говорит в пользу личного бескорыстия Сталина, – о нем мне поведал кинорежиссер Григорий Александров. Когда умер Сталин, Александров был назначен ответственным за производство съемок прощания народа с вождем. Тело Сталина было выставлено в Колонном зале Дома Союзов, который Григорию Васильевичу запретили покидать на все время прощания. Александров, как и многие деятели искусства того времени, относился к Сталину как к Богу, и потому по ночам, когда доступ к телу прекращался, его охватывал страх от мысли, что он находится рядом с мертвым вождем. Бродя по Дому Союзов, он однажды увидел у гроба копошащихся людей. Подойдя ближе, заметил среди них знакомого кремлевского портного. Эти люди бесцеремонно переворачивали тело Сталина, как если бы это был не мертвый вождь, а куль, набитый ветошью, и обмеряли его. Отведя в сторону портного, Александров поинтересовался, что они делают. И узнал: мундир Сталина от долгой носки до такой степени обветшал и обтрепался, что хоронить его в таком одеянии было неприлично. Вот кремлевские портные и получили задание срочно пошить для покойника новый парадный мундир с золотыми пуговицами. Лишь после этого случая Александров отправился в отведенную ему комнату отдыха и в первый раз за все бессонные ночи уснул.].
   Прямую противоположность Петру являли его «птенцы» и те, кто находился вблизи власти. Христиан Фридрих Вебер, резидент Брауншвейгский в Петербурге в 1714 – 1719 годах, писал о них: «Высасывая себе хитростью и властью сок и силу крестьян, дворяне не хотят в то же время колоть глаза своими награбленными богатствами, и оттого запирают все золото в ларцы, где оно и ржавеет, или же посылают свое золото в банки в Лондон, Венецию или Амстердам. Вследствие всего этого, так как деньги дворян скрыты, то они и не могут быть в обращении и не приносят стране никакой пользы».
   Тот же Вебер, как и Татищев, другие немногочисленные честные люди, оказавшиеся рядом с Петром, сознавал, что никакие реформы в России не приживутся, пока их не примет народ. Для того же, чтобы народ их принял, а приняв, наполнил своей энергией, он должен почувствовать в этих реформах заинтересованность, что в условиях крепостного права заведомо исключалось. Но как раз в этом главном вопросе Петр не желал никого слушать. Он был убежден, что сделать Россию великой может только высшая власть, которой все обязаны подчиняться, что лишь от воли этой власти зависит направление внутренней жизни народа. А поскольку власть не знает ни этого народа, ни, тем более, его внутренних устремлений и чаяний, то и нужно брать готовые образцы из Европы. «Хотя царю не раз советовали отменить рабство, – продолжал Вебер, – пробудить и ободрить большинство своих подданных дарованием им некоторой умеренной свободы и тем доставить выгоду и себе, но, в виду дикой натуры русских, а также того, что без принуждения их ни к чему не поведешь, он имел достаточные причины отвергать до сих пор эти советы и предложения».
   Основным смыслом своего существования Петр считал масштабное, соразмерное его натуре дело. Мелочи не интересовали царя, а такая «ерунда», как тонкий вкус, изящество быта и комфорт, столь ценимые в его время европейцами, и вовсе были ему чужды. Уже первое посольство в Европу, отправившееся туда набираться ума-разума, произвело на жителей Пруссии, Голландии, Англии и других стран, которые Петру и его сподвижникам довелось посетить, самое тягостное впечатление. Пример в пренебрежении к мелочам подавал сам Петр: он оставлял предоставляемые ему роскошные апартаменты в ужасающем виде, – «с испачканными диванами, – пишет историк Сергей Князьков, – изрезанной и истыканной бессмысленными ударами шпаги или кортика мебелью, изорванными обоями и коврами, с вытоптанными цветниками, поломанными решетками садов, разбитыми статуями; его навигаторы представляли из себя в этом отношении какую-то толпу необузданных дикарей».
   Понимал ли Петр, что для того, чтобы насаждаемые им сверху реформы наполнились хотя бы слабым током живой крови, России необходимо дать образование? Да, понимал, но понимал своеобразно: как муштру, как наложенный на его реформы внешний лоск, как некое необязательное, но желательное приложение к его «великим делам», способное окрасить их в благопристойные тона. С этой целью он повелел отправлять детей дворян учиться в Европу, где они, воспользовавшись временным избавлением от опеки родителей и строгих царских порядков, занимались чем угодно, только не учебой. Русские посланники при дворах европейских монархов направляли Петру депеши, в которых слезно молили если не запретить вовсе, то по крайней мере резко сократить число направляемых за рубеж недорослей, чтобы они не позорили Россию и ее царя вечными кутежами, связями с сомнительной репутацией девицами и непрекращающимися драками с битьем посуды, мебели и оконных стекол. Тот же Вебер, на глазах которого происходило «приобщение» молодой русской знати к передовой Европе, писал: «Поездки многих молодых русских бояр, предпринимаемые с полными кошелями, но без надлежащего указания руководства, ни к чему иному не служат, как к заимствованию из Германии и других стран всего дурного лишь с приправою добра, из чего по возвращении в Россию образуется такое смешение с русскими пороками, которое влечет вполне к духовной и телесной испорченности и с трудом дает место в России действительной добродетели и истинному страху Божию».
   Если до Петра многие пороки, проклятые в Библии как мерзость, коснулись лишь тонкого слоя высшего русского общества (известно, например, что Иван Грозный не был чужд мужеложства, проникла педерастия и за толстые монастырские стены, введя «в искушение» часть монахов), то с искусственным переносом в Россию европейских нравов пороки эти стали давать обильный урожай. Первой жертвой невиданных прежде пороков стала армия, где особенно много было иностранных наемников. Не случайно в воинский артикул, составленный Петром I в 1716 году, были включены такие статьи:
   «Если смешается человек со скотом и безумною тварью и учинит скверность, оного жестоко на теле бить. Если кто отрока осквернит или муж с мужем мужеложствует, оные… имеют быть наказаны. Ежели насильством то учинено, тогда смертию или вечно на галеру ссылкою наказать. Ежели кто женский пол, старую или молодую, замужнюю или холостую, в неприятельской или дружеской земле изнасилует, оному голову отсечь или вечно на галеру послать, по силе дела. Ежели двое из ближних свойственников смешаются, в восходящей или нисходящей линии, смертью казнены бывают.
   Кто женский пол изнасилует, за то оный живота лишен да будет или вечно на галеру послан, по силе дела. Ежели кто волею с женским полом прелюбодеяние учинит, оные оба наказаны да будут, по делу и вине смотря. Ежели холостой человек пребудет с девкою и она от него родит, то оный для содержания матери и младенца, по состоянию своему, плату имеет дать и сверх того тюрьмою и церковным покаянием имеет быть наказан, разве что он потом на ней женится и возьмет ее за сущую жену, а в таком случае их не штрафовать».
   Сам небезгрешный по женской части, Петр проявлял достаточно терпимости в единичных случаях проявления распущенности, но и тогда приказывал нещадно наказывать кнутом провинившегося, как это случилось, например, с дворянином Петром Васильевичем Кикиным, который растлил несовершеннолетнюю девочку. Впрочем, повинившихся он мог и простить, как того же Кикина, которому Петр поручил в 1704 году ведение всеми рыбными промыслами и мельницами России. Но когда распущенность приняла массовый характер, Петр пришел в отчаяние. В сочетании с укоренившимся в дворянской среде казнокрадством и взяточничеством, возникшем в древние времена как легальная форма существования варяжской знати (вспомним «кормление», введенное еще княгиней Ольгой при учреждении ею погостов), это общее падение нравов стало представлять реальную угрозу не только реформам Петра, но и дальнейшему существованию России. Вот почему Петр не останавливался перед применением самых крутых мер, неслыханных прежде на Руси. Он, как пишет Князьков, «назначал гвардейских майоров надзирателями даже за Сенатом, и эти надзиратели получили от него полномочие не только доносить ему прямо о замеченных нарушениях закона, но и сажать собственной властью господ сенаторов под арест, в крепость в случае несомненной вины. Младшие гвардейские офицеры и даже нижние чины – сержанты, капралы, унтер-офицеры, солдаты – посылались с чрезвычайными поручениями в провинции. В этих карательных посылках гвардейских солдат и офицеров, может быть, всего ярче сказалась завещанная Московской Русью России императорской основа властвования страхом. Розги и побои регулировали семейные отношения, плеть и плаха – отношение гражданина к государству».
   Однако никакие крутые меры уже не могли исправить однажды разрушенное. Русская знать быстро освоилась с новыми условиями жизни: напоказ делай то, что тебе велят делать, а в личной жизни руководствуйся тем, чем тебе выгодно руководствоваться. Секретарь посольства австрийского императора Иоганн Георг Корб писал о тогдашних «новых русских»: «Я думаю, ни один народ в свете не отличается таким числом внешних знаков, выражающих истинное благочестие, таким числом благовидных личин честности, как этот, который в то же время, без сомнения, легко превосходит народы всего света лицемерием, обманом, вероломством и необузданным дерзновением ко всякого рода преступлениям. И это я говорю не из ненависти: это правдивое, естественное свидетельство, в истине которого каждый, несомненно, уверится, кто только будет иметь случай войти с русскими в более частные отношения».
   Отчаявшийся Петр, чтобы спасти свои реформы, ввел, как мы помним из последней главы этой книги, фискальную службу, или, правильнее сказать, службу доносов. Историк XIX века Петр Щебальский разъяснил разницу между фискалом и доносчиком: «Звание фискала, как в наше время могли бы подумать, вовсе не какое-нибудь тайное и с невольным стыдом принимаемое обязательство: это служебная должность, подобная всякой другой, официально признаваемая и правительством, и людьми, в нее поступающими. Имена их были известны точно так же, как и их обязанности. Места фискалов искали даже купцы первой гильдии. И нечего этому удивляться, ибо фискал был более или менее [154 - Обратите внимание, читатель, на это «более или менее»; фискалы во времена Петра I исполняли свои обязанности за достаточно умеренное жалование, что должно было, с одной стороны, свидетельствовать об их готовности служить высшим интересам России, а не своим личным, а с другой стороны – демонстрировать окружающим их скромность, которая должна стать примером для всех. Нечто подобное случится в России в первые годы советской власти, когда всем коммунистам вне зависимости от занимаемых ими должностей был установлен умеренный оклад, заметно уступающий окладу беспартийного рабочего или чиновника. Эти оклады, известные как «партмаксимум», должны были стимулировать деятельность коммунистов: хочешь жить материально обеспеченней, чем беспартийные рабочий и крестьянин, используй данную тебе власть так, чтобы все окружающие тебя люди стали материально обеспеченными, тогда и ты станешь богаче. После убийства С. М. Кирова в 1934 г. партмаксимум был отменен.] вознаграждаемым за свою службу, никого не боялся сам, тогда как, напротив, все его боялись, все в нем нуждались. Мало того, можно подумать, что фискал был лицо довольно уважаемое в своей местности и что к его содействию нередко прибегали люди, утесняемые воеводами, волочимые по судам и т. п. Словом, фискалы были в понятии народа, как и в понятии законодателя, истинными очами и ушами государевыми».
   Петр надеялся с помощью фискальной службы раз и навсегда искоренить в России казнокрадство и мздоимство, и можно быть почти уверенными, что, доведись ему прожить еще несколько лет, многие из числа самых близких ему «птенцов» оставили бы свои головы на плахе. После же смерти Петра фискальная служба переродилась в самый заурядный сыск, и работники этой службы превратились в таких же казнокрадов, мздоимцев и воров, как основная масса чиновников, отличаясь от них лишь большей жестокостью. Известно, например, что в царствование Екатерины II разыскивать «правду» с неограниченными полномочиями было поручено главному распорядителю в делах тайной экспедиции, тайному советнику Степану Ивановичу Шешковскому. Пантелей Рубашкин, сам причастный к делам тайной полиции, писал о нем: «Этот мозглявый сморчок в застегнутом на все пуговицы сером сюртучке не чинился ни с кем, кто обвинялся во враках, и допрос с принуждением начинал с внезапного удара своей толстой камышовкой под самый подбородок подозреваемого лица с такой силой, что зубы выскакивали. При этом инквизитор старался казаться богобоязненным, усердно посещал церкви. Та комната тайной экспедиции, где он снимал пристрастные допросы с истязаниями, вся обвешана была иконами. Вопросы к жертве он уснащал текстами из Священного Писания, а когда раздавались стоны и мольбы о пощаде, верный пес начинал читать акафист Божией Матери или Иисусу сладшайшему».
   Через руки этого палача почему-то проходили не воры и казнокрады, с которыми он легко находил общий язык вне комнаты тайной экспедиции, а сплошь «мелкая сошка», сболтнувшая на улице или в кабаке лишнее. Лишались зубов от ударов его камышовой палки и дворяне из числа тех, кто не мог смириться с установленными порядками. В 1790 году увидела свет книга Александра Николаевича Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». Екатерина II прочитала ее и вынесла вердикт: «Да он бунтовщик хуже Пугачева!» Радищев и был бунтовщиком, поскольку в своей книге предостерегал помещиков от обольщения кажущейся покорностью рабов; такое обольщение, писал он, «опасно в спокойствии своем». Обращаясь к высшей власти, он предлагал свое решение преодоления пропасти, возникшей между крепостниками и крепостными, между властью и народом: «Равновесие во властях, равенство в имуществах объемлют корень даже гражданских несогласий». За этакую-то дерзость – поучать власть, как ей следует управлять народом и, тем паче, уравняться с ней в имущественном владении – Радищев угодил в Сибирь. Вернулся в столицу он лишь в 1797 году – после смерти Екатерины II и восшествия на престол Павла I, который делал все «на зло» своей матери-императрицы. Но вместо того, чтобы угомониться, Радищев продолжал выступать с критикой существующих в стране порядков и в 1802 году представил новому императору России – Александру I, занявшему трон после убийства его отца Павла I, проект реформы крепостного права. Александр, как в свое время его бабка Екатерина, пришел в ужас, когда увидел написанное, и поручил Шешковскому дознаться, откуда у вроде бы образованного, сведущего в юриспруденции человека, могли взяться столь дикие мысли – критиковать самодержавие, ниспосланное России самим Господом Богом! Как только Радищеву стало известно, что его делом займется «мозглявый сморчок», он предпочел покончить жизнь самоубийством, приняв смертельную дозу яда, чем оказаться с глазу на глаз с Шешковским.
   Случай с Радищевым лишний раз показал властям: все беды России проистекают от знания. Хочешь спокойно править послушным твоей воле народом – держи его в невежестве. Эту «истину», между прочим, открыл для себя еще Петр I, который и в этом отношении проявил себя как истый антироссиянин. Наемный полковник-немец Христофор Герман Манштейн, служивший в русской армии, писал: «Заботы Петра I об образовании народа не простирались на мещан и на крестьян, однако стоит только поговорить с человеком этого сословия, чтобы найти в нем здравый смысл и рассудительность сколько нужно, но только не в таких вещах, которые не касаются вкоренившихся в него с детства предрассудков относительно его родины и религии. Он весьма способен понимать все, что ему ни предлагают, легко умеет находить средства для достижения своей цели и пользуется представляющимися случайностями с большой сметливостью. Наконец, можно с уверенностью сказать, что русские мещане или крестьяне выскажут во всех обстоятельствах более смышленности, чем обыкновенно встречается у людей того же сословия в прочих странах Европы». И это – заметьте – сказано о людях, в которых антироссиянин уже пустил глубокие корни, сказано о тех, кого власть рассматривала исключительно в качестве неисчерпаемого источника доходов! Николай Гаврилович Чернышевский, порицавший Петра I за то, что тот вместо того, чтобы вывести Россию из состояния крайней бедности, окончательно разорил ее, – обрушил все свое негодование не на царей, измывавшихся над народом, а на покорность и долготерпение этого народа, сказав о нем: «Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу – все рабы».
   Тем временем Россия раскрылась перед Европой вся, раскрылась без остатка, и из Европы в Россию хлынуло не только прогрессивное, что в ней несомненно было, но и то, что Достоевский назвал «грязной струей цивилизации». Эта-то «грязная струя» и вызвала, с одной стороны, в народе, хранившем в душе иные представления об истинных ценностях, ненависть ко всему иностранному, прежде всего европейскому, а с другой стороны, в силу укоренившегося в наших предках антироссиянина, наивное убеждение в том, что все, чего ни коснулась рука иностранцев, представляет собой сказочное богатство, способное превратить и самого безнадежного нищего в состоятельного человека. Когда Варфоломей Растрелли, сын приглашенного Петром I в 1717 году в Петербург Бартоломео Растрелли, закончил наконец строительство Зимнего дворца и надо было убрать горы строительного мусора, на вывоз которого потребовались бы сотни подвод и немалые средства, он, достаточно хорошо изучивший характер русского человека, поступил просто: объявил, что все, что народ ни обнаружит вокруг Зимнего дворца в течение одной только ночи, можно взять без спросу. Наутро все пространство вокруг Зимнего дворца сверкало идеальной чистотой, – народ растащил по своим хибарам весь хлам, который там был, вплоть до последнего кривого гвоздя и кусочка выброшенной за ненадобностью штукатурки.
   Историк XIX века Николай Герасимович Устрялов писал: «Русские вообще крепко не жаловали иноземцев: все обычаи их, самые невинные, казались нам частью смешными, частью омерзительными. Мы, например, не постигали, как могут немцы есть траву (салат), подобно скотине. Купечество досадовало на дарованные многим из них преимущества и неоднократно жаловалось царям на свое разорение коварными иноземцами. Простой народ при всяком удобном случае осыпал их бранью и насмешками, так что правительство, в охранении их от обид и оскорблений, не раз издавало строгие указы. Ненависть и презрение к ним черни выражалось прозвищами самых мест, где они жили: пруд на Покровке, около которого они выстроили себе дома при царе Михаиле Федоровиче, прозван Поганым. Немецкая Слобода слыла под презрительным именем Кукуя [155 - От ст. – русск. слова кука – «кулак», «сжатая ладонь», откуда – «кукиш», «кукситься», «кукоба», т. е. «скопидом», и т. п.]. Немец! Шиш на кукуй! – кричали лавочники, торговые сидельцы, извозчики, мальчишки, завидев на улицах Москвы какого-нибудь немца-горемыку».
   «Грязная струя цивилизации» растекалась по России, превращая в непролазные топи прежде всего места, где антрироссиянин чувствовал себя особенно привольно. В приказе санкт-петербургскому генерал-полицмейстеру от 25 мая 1718 года предписывалось: «О всех подозрительных домах, а именно: шинки, зернь, картежная игра и другие похабства, – подавать изветы или явки, и все велеть досматривать, дабы все таковые мерзости, от чего всякое зло и лихо происходит, были испровергнуты». В наказе губернаторам от 12 сентября 1728 года говорилось: «Где явятся подозрительные дома, а именно: корчемные, блядские и другие похабства, – о таких домах велеть подавать о разночинцах воеводам; а о купцах в ратушах изветы и явки, по тем изветам досматривать и таковых наказывать, как указы повелевают, во всем неотменно, дабы все таковые мерзости, от чего всякое зло происходит, были ниспровергнуты».
   В царствование Анны Иоанновны вышел указ Сената: «Понеже Правительствующему Сенату известно учинилось, что во многих вольных домах чинятся многие непорядки, особливо многие вольнодумцы [156 - Так в первой половине XVIII в. назывались люди, открыто призывавшие внедрить в России все, что легально существовало в Европе.] содержат непотребных женок и девок, что весьма противно христианскому благочестивому закону; того ради смотреть, ежели где такие непотребные женки и девки, тех сечь кошками [157 - Плеть с острыми крючками на концах наподобие кошачьих когтей.] и из тех домов их выбить вон, а кои найдутся, таких отсылать в воеводскую канцелярию, которой от них поступят по указам, и всем вольнодумцам и трактирщикам, и где бильярды содержатся, объявить с подписками, чтоб впредь таких непотребных женок и девок и беглых людей держать не дерзали под жестоким штрафом и наказанием».
   В царствование Елизаветы Петровны, прославившейся тем, что после нее остался гардероб, насчитывавший свыше 15 тысяч платьев, два сундука шелковых чулок и Зимний дворец, обошедшийся казне в 10 миллионов рублей, в Петербурге, на Вознесенской улице, открылся первый публичный дом с «нумерами» и профессиональными проститутками, выписанными из Германии. Содержала этот публичный дом немка из Дрездена, которую так и прозвали – Дрезденша. С появлением первых публичных домов, которые не могли удовлетворить всех желающих отведать «западной клубнички», проституция выплеснулась на улицы городов, втянув в невиданное до той поры ремесло и русских мещанок. Вместе с проституцией Россия открыла для себя еще одну европейскую новинку – сифилис, который получил название «франц-венеры». Русский историк-западник XIX века Афанасий Прокопович Щапов имел все основания восхищаться петровскими реформами, увидев в них «полное, всецелое нравственное обновление, просвещение и очищение русского народа от умножившейся нравственной тины».
   Впрочем, восторги Щапова не разделяли первые преемники Петра I, которым прибавилось головной боли. 1 августа 1750 года из канцелярии императрицы Елизаветы Петровны выходит указ: «Понеже по следствиям и показаниям пойманных сводниц и блядей, некоторые показываемые ими непотребства кроются и, как известно, около С. – Петербурга по разным островам и местам, а иные в Кронштадт ретировались, того ради Ее Императорское Величество указала: тех кроющихся непотребных жен и девок, как иноземок, так и русских сыскивать, ловить и приводить их в главную полицию, а оттуда с запискою присылать в Калининский дом [158 - Одна из первых в России больниц, открывшаяся для стационарного лечения гражданского населения (в отличие от петровских «гошпиталей», в которых лечились младшие армейские чины).]». При Екатерине II сифилис получил такое широкое распространение, что всех заразившихся «франц-венерою» уже не лечили, а ссылали на вечное поселение в Нерчинск, где еще в 1653 году был построен острог.
   Порицая «непотребство» на словах, власти предержащие превратили свои дворцы в самые настоящие вертепы. В России возникло новое, доселе неизвестное явление, получившее название фаворитизм. При дворе появилось множество невесть откуда взявшихся людей, которые, пользуясь благосклонностью царей, стали вмешиваться во все вопросы, которые ставило перед Россией время, и по собственной прихоти решать их. Тогда-то старые царедворцы, оттесненные на вторые роли, а то и вовсе лишившиеся теплых мест, метко окрестили новоявленных фаворитов и фавориток припадочными людьми. Историк и этнограф XIX века Степан Ешевский нашел свое объяснение феномену возникновения фаворитизма: «Это эпоха со своим характером, эпоха перехода, брожения, где на каждом шагу сталкиваются и перекрещиваются самые противоположные явления. То было время внешнего блеска и славы России, славы, купленной настоящей ценой, время тяжелой, грустной борьбы с заносчивым невежеством, с азиатскими нравами». Но даже такое оправдание возникновения фаворитизма не могло скрыть от Ешевского уродливости этого явления. «Старинные формы быта, – продолжал он, – где каждому происхождением указывалось его место в обществе, где известные роды назначались к боярству, а другие к окольничеству и т. д., рухнули без возврата. Безродный казак становился на ступенях трона (Разумовский [159 - Алексей Григорьевич Разумовский, из украинских казаков, граф, генерал-фельдмаршал, кавалер всех русских орденов, какие только в то время были, участник дворцового переворота 1741 г.; с 1742 г. морганатический супруг императрицы Елизаветы Петровны.]); сын пастора (Остерман [160 - Андрей Иванович Остерман, родом из Вестфалии, граф, член Верховного тайного совета, фактический руководитель внутренней и внешней политики при императрице Анне Иоанновне; в 1741 г. сослан Елизаветой Петровной в Березов Тобольского наместничества.]), беглый студент, клал по своему произволу тяжесть России в ту или иную чашу европейского равновесия; презренный разночинец (Бирон [161 - Эрнст Иоганнович Бирон, немец, фаворит Анны Иоанновны, обер-камергер ее двора, граф; время его правления вошло в историю под названием бироновщина и ознаменовалось массовым вхождением во власть иностранцев, преследованием инакомыслия и невиданным по масштабам ограблением России; после переворота 1740 г. сослан, в 1761 г. помилован императором Петром III, для которого все немецкое было эталоном порядка и образцом для подражания.]), которого курляндское дворянство отказалось занести в свои списки, сделался герцогом и почти самовластным повелителем огромной империи. На добро или зло перед каждым раскрывался безграничный простор, полный разгул страстям и надеждам. Слабым не было места».
   Следование «двойным стандартам», а по сути – ведение двойного образа жизни, когда каждый спешил опередить всех, чтобы обратить на себя благосклонное внимание монарха и извлечь из этого максимум для себя выгод, – породило еще одно уродливое явление, которое стало непременным спутником антироссиянина: холуйство. 5 апреля 1797 года состоялась коронация Павла I, который, как всем было известно, ненавидел свою мать Екатерину II, как, впрочем, и мать ненавидела сына. Но всесильная мать почила в бозе, а ее сын, которого никто еще толком не знал и способности которого как правителя представляли собой величайшую тайну, тем не менее стал императором-самодержцем, и все, кто рассчитывал извлечь из этого факта личную пользу, наперегонки кинулись, распихивая друг друга локтями, первыми расшаркаться перед ним в изъявлении верноподданнических чувств. 2 мая того же 1797 года в Московском университете состоялось собрание профессуры, на которое был приглашен только что помазанный на царство Павел I. Профессор Баузе обратился к императору с выспренней речью на латыни, которую Павел I не знал. Затем на кафедру поднялся профессор истории и красноречия Чеботарев, который произнес по-русски еще более выспреннюю речь под названием «Глас радования в селениях российских». Наконец, с кафедры под рукоплескания собравшихся была зачитана «Ода Павлу Петровичу», которая начиналась словами:

     В сей день воскрес Спаситель мира;
     Вселенну всю исполнил свет;
     В сей день венец Твой и порфира
     России новый блеск дает!..

   Ну а что в это время народ? Власть по-прежнему рассматривала его лишь в качестве источника доходов и, более того, как некие вещи, вроде ларчиков или шкатулок, которыми можно щедро одаривать припадочных людей. Екатерина II за 36 лет царствования «презентовала» своим фаворитам 800 тысяч крестьян мужского пола, или в среднем по 22 с лишним тысячи крестьян в каждый год ее правления. Павел I, желая досадить памяти матери, завел себе новых фаворитов и фавориток, которым за четыре с небольшим года правления раздарил 500 тысяч крестьян мужского пола, или в среднем по 125 тысяч в год. Естественно, что крестьяне отнюдь не горели желанием «выкладываться на полную катушку», чтобы их новые хозяева, к которым они переходили из рук в руки в качестве «презентов», жили лучше и беспечнее, чем прежние владельцы (я решительно не понимаю и никогда не пойму тех публицистов, которые не устают обвинять русский народ в «природной лени», которую власть веками вбивала в русского мужика и в конце концов вбила так прочно, что понадобятся новые века, прежде чем эта «лень» выветрится из нас). Неудивительно, что казна от таких «манипуляций» с народом не только не пополнялась, но и скудела буквально на глазах.
   Содержание двора при Анне Иоанновне обходилась впятеро дороже, чем при Петре I. Иностранные послы сообщали своим монархам: «При неслыханной роскоши двора в казне нет ни гроша». В книге «Триста лет царствования дома Романовых», на которую я уже ссылался и которая в драгоценном переплете была приподнесена Николаю II, можно найти типичную для того времени картинку: «В 1770 г., когда знаменитый церковный вития Платон, говоря в Петропавловском соборе в присутствии императрицы и двора проповедь по поводу Чесменской победы, театрально сошел с амвона и, ударив посохом по гробнице Петра Великого, призвал его встать и воззреть на свое любимое творение – на флот, Разумовский [162 - Имеется в виду младший брат Алексея Григорьевича Разумовского – Кирилл Разумовский, выделявшийся в придворной камарилье образованностью и знанием истории России.] среди общего восторга добродушно шепнул окружающим: “Чего он его кличет? Если он встанет, нам всем достанется”».
   Оскудение казны вынудило Екатерину II ввести в оборот в России бумажные деньги, обеспеченные разве что только ее изображением на купюрах. Тем не менее в глазах Европы ей хотелось выглядеть не только либеральной (императрица переписывалась с Вольтером и Дидро), но и в высшей степени щедрой властительницей, для которой деньги решительно ничего не значат. Когда война с Турцией закончилась победой России и турки были вынуждены не только отказаться от своих притязаний на Крым, но и выплатить контрибуцию в размере 24 миллионов пиастров золотом – колоссальную по тем временам сумму, – Екатерина II велела своему канцлеру Александру Андреевичу Безбородко передать султану поверженной Порты: «Русская государыня не имеет нужды в турецких деньгах!..»
   Дворянство того времени, окончательно превратившись в «праздный класс», уже не сравнивало себя с дружинниками времен Рюрика, для которых не было большей чести, чем «живот положить свой» за меркантильные интересы князя и своего собственного обогащения. Теперь оно тяготилось наложенной на него Петром I обязанностью проходить обязательную военную и гражданскую службу. Преемники Петра не осмеливались нарушить порядок, заведенный им, что давало дворянам основание говорить о себе как о единственно надежных защитниках отечества. Со временем им и говорить об этом стало лень: их заботили уже не слава и власть (то и другое они получали по праву рождения в готовом виде), а богатство и развлечения. Вступивший на престол Петр III внял требованиям дворян и 18 февраля 1762 года издал манифест «о пожаловании всему российскому благородному дворянству вольности и свободы». Единственным логичным следствием этого манифеста должно было бы стать издание уже на следующий день, 19 февраля, нового манифеста об отмене крепостного права, поскольку пожалованная дворянам «вольность и свобода» оказывалась в полной зависимости от крестьян, за счет которых они и существовали. Историк Александр Дмитриевич Градовский поиронизировал над этим манифестом, заметив, что отмена крепостного права «и последовала на другой день, только спустя 99 лет».
   Излюбленным занятием всех русских императоров стало издание всевозможных указов и манифестов, которые они вслед за Петром I называли реформами. Особенно преуспел в этом деле Николай II, который провел реформ больше, чем все прежние самодержцы вместе взятые. Правда, все его бесчисленные реформы свелись в конечном счете к крою и цвету форменной одежды русской армии (сам Николай II не любил цивильных костюмов, предпочитая им только военную форму). Насколько последний российский император преуспел в этом деле, можно судить по приказу генерала от инфантерии Алексея Николаевича Куропаткина, отданного войскам в ходе Русско-японской войны 1904—1905 годов: «Пореже стирать рубахи, дабы они больше походили под цвет местности». Приказ этот, вероятно, не был выполнен в полном объеме, и потому Россия проиграла войну.
   Пропасть, разделившая власть и народ, привела к тому, что общественная жизнь в России впала в состояние глубокого анабиоза. Пушкин писал: «Наша общественная жизнь весьма печальна. Это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому делу, к справедливости и правде, это циничное презрение к мысли и человеческому достоинству приводит в отчаяние». Бунты в России прекратились (не считать же «бунтом» выступление декабристов, когда оказалось достаточным нескольких выстрелов картечью, чтобы, как докладывали Николаю I, «мятежники рассеялись»). Страна замерла в предчувствии исподволь накапливающейся грозы. И гроза грянула. Посмотрим, какие с точки зрения власти события ей предшествовали.
   Все в той же юбилейной книге «Триста лет царствования дома Романовых» говорится: «19 февраля 1880 г. исполнилось 25-летие царствования Императора Александра II, и этот день с неподдельным одушевлением отпразднован был в обеих столицах и по всей России. Но этот праздник был не в праздник одному человеку – Царю-Освободителю, который знал и чувствовал, что несмотря на всю славу его царствования, невзирая на все великие события, его наполняющие, земля русская носит в себе горсть недовольных, замыслы которых не в силах ничто остановить. Еще с весны 1861 г [163 - Год отмены крепостного права в России, который антироссиянин устами чеховского Фирса из пьесы «Вишневый сад» определил одним словом: несчастье.]. стали в России проявляться признаки революционного настроения, выразившиеся в распространении летучих листков, в которых требовалось созвание земского собора для начертания русской конституции. Деятельность революционеров выражалась в распространении среди рабочих и крестьян идей социализма, а затем приняла террористический характер, отдельные факты которого имели место в первые же годы царствования Императора Александра II. Таковы были покушения Каракозова и Березовского на жизнь Государя в Петербурге и Париже. С конца семидесятых годов эти террористические выступления участились, выразившись в покушении Веры Засулич на жизнь С. – Петербургского Градоначальника Трепова, в покушении на жизнь Киевского товарища прокурора Котляревского, убийстве Киевского жандармского капитана барона Гейкинга, главного начальника III Отделения и шефа жандармов Мезенцева, Харьковского губернатора князя Кропоткина, в покушении на жизнь шефа жандармов Дрентельна, наконец, 2 апреля 1879 г. Александр Соловьев стрелял в Императора Александра II при его прогулке на Александровской площади вблизи Зимнего дворца. С этого времени террор был возведен в систему фракцией революционеров, называвшейся “Народная Воля”. Плодом настойчивой деятельности этой партии явилась попытка вызвать крушение царского поезда под Александровом и под Москвой, а затем взрыв адской машины в Зимнем дворце. Такая упорная и явно опасная деятельность революционеров вызвала ряд правительственных мероприятий, направленных на подавление крамолы. Но безуспешность этих мер привела к мысли учреждения Верховной Комиссии с обширными полномочиями, которая не ограничивалась бы известною местностью, а распространялась бы на всю Россию. Во главе Комиссии был поставлен граф Лорис-Меликов, которому даны были чрезвычайные полномочия».
   Однако никакие чрезвычайные полномочия были уже не в состоянии отвратить надвинувшуюся грозу: 1 марта 1881 года Александр II был смертельно ранен брошенной в него бомбой. Необходимо было если не тотчас найти, то по крайней мере назвать главных виновников терроризма, стоявших за спинами исполнителей их воли. И эти «виновники» были названы. В записке, датированной 12 марта 1881 года, граф Николай Павлович Игнатьев, назначенный вскоре министром внутренних дел, писал: «В Петербурге существует могущественная польско-жидовская группа, в руках которой непосредственно находятся банки, биржа, адвокатура, большая часть печати и другие общественные дела. Многими законными и незаконными путями и средствами она имеет громадное влияние и на чиновничество и вообще на весь ход дела. Отдельными своими частями эта группа соприкасается и с развившимся расхищением казны и с крамолой. Всякая энергическая попытка прекращения казнокрадства и борьбы с крамолой до настоящего времени парализовалась ее усилиями. Проповедуя слепое подражание Европе, люди этой группы, ловко сохраняя свое нейтральное положение, очень охотно пользуются крайними проявлениями крамолы и казнокрадства, чтобы рекомендовать свой рецепт лечения: самые широкие права полякам и евреям, представительные учреждения на Западный образец. Всякий честный голос русской земли усердно заглушается польско-жидовскими криками, твердящими о том, что нужно слушать только “интеллигентный” класс, а что русские требования следует отвергнуть как отсталые и непросвещенные».
   Вступивший на престол Александр III, названный впоследствии миротворцем, всецело одобрил мысли Игнатьева и выдвинул новый, до тех пор неведомый лозунг: «Россия для русских». Из этого лозунга не очень явствовало, кого именно царь подразумевал под «русскими»: народ или власть, которая никогда не была в России русской ни по крови, ни, что более важно, по интересам? [164 - Обыкновенно русофобы ссылаются на этот лозунг как на свидетельство «национализма» русских, поддержанное верховной властью страны. Не думаю, что такое объяснение правомерно. Александр III действительно комплексовал по поводу засилья во власти чужеземцев, прежде всего немцев, кровь которых текла и в его жилах. Когда он узнал, что отцом его прадеда Павла I мог быть первый любовник Екатерины II Сергей Салтыков, его реакцией бало радостное восклицание: «Слава Богу, мы – русские!». Но имел он в виду не русских как народ, а, полагаю, русов-росов, каковыми были первые рюриковичи, да и Романовы. Иначе как еще можно объяснить русскость Александра III, когда он на предложение продолжить дело отца-осободителя Александра II ввести в России конституцию, гневно вопросил: «Конституция? Чтобы я присягал каким-то скотам?».]
   Поначалу крестьяне, составлявшие громадную часть населения России, решили, что царь имеет в виду народ, который после отмены крепостного права лишился основного средства производства – земли, оставшейся в частной собственности у помещиков и у царя, являвшегося самым крупным землевладельцем. В народе поползли слухи о якобы скором наделении крестьян землей без выкупа и присоединении к их куцым участкам, находившимся в общинном пользовании и не дающим им не только средств для выплаты налогов в казну, но и возможности прокормить себя и свои семьи. Александр III тотчас пресек эти слухи. Собрав в Петровском дворце волостных старшин, он заявил им: «Следуйте советам и руководству ваших предводителей дворянства и не верьте вздорным и нелепым слухам и толкам о переделах земли, дарованных прирезках и т. п. Эти слухи распространяются нашими врагами. Всякая собственность точно так же, как и ваша, должна быть неприкосновенна».
   Народу таким образом ясно и недвусмысленно было указано на его место в государстве исключительно как кормильца этого государства. Собственность осталась в руках властей предержащих. Народу в праве получить хотя бы часть собственности в стране, где «земля обильна и богата», было в категорической форме отказано.
   Россия оказалась в историческом тупике. Нельзя сказать, что этого не понимала и сама власть. Возглавивший в 1903 году Комитет министров, преобразованный в 1905 году в Совет министров, Сергей Юльевич Витте писал Николаю II: «Россия составляет в одном отношении исключение из всех стран мира – народ систематически воспитывался в отсутствии понятия о собственности и законности. Какие исторические события явятся результатом этого? Затрудняюсь сейчас сказать, но чую, что последствия будут очень серьезные».
   Однако последний российский император был глух ко всему, от чего его предостерегали и что советовали ему предпринять в первую очередь действительно умные люди. Он слышал только себя и упрямо твердил одно и то же: «Пусть все знают, что Я, посвящая все Свои силы благу народному, буду охранять начало Самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его Мой незабвенный покойный Родитель». Что конкретно поднимал Николай II под «благом народным», можно заключить по тому, что главным советником в решении всех кадровых назначений и перестановок в правительстве, прорицателем будущего императора и его семьи, исцелителем больного гемофилией наследника, наконец, поводырем в решении важнейших политических вопросов стал проходимец и интриган Григорий Ефимович Распутин.
   Россия вплотную приблизилась к роковой черте, переступив которую она уже не могла оставаться прежней. И она переступила эту черту.

Владимир Меженков Русские: откуда мы?

Русские: откуда мы?

Предисловие

Глава 1 К истокам

Глава 2 В начале было…

Глава 3 Сотворение кумиров

Глава 4 Збручский идол

Глава 5 Корни

Глава 6 Смешение

Глава 7 Росы – кто они?

Глава 8 Государство – это…

Глава 9 Страх

Глава 10 Между лесом и степью

Глава 11 Террор

Глава 12 Бунтари

Глава 13 Неистовый Петр