Георгий Михайлович Катков
Февральская революция

Светлой памяти автора «Доктора Живаго»

Предисловие

   У правды много врагов. Из них ложь – наиболее явный враг, но наименее опасный. У наглой, сознательной лжи, как говорят русские, «короткие ноги». Она далеко не уйдет. Гораздо более серьезные препятствия для утверждения правды состоят в принятии желаемого за действительное, пристрастии к мифам и подсознательном страхе перед тем, что наши столь привычные и, казалось бы, устоявшиеся верования сочтут ошибочными в свете вновь открывшихся фактов.
   Это проблема, с которой приходится сталкиваться всем исследователям современной истории. Они должны решать, преследует ли оценка данного события установление фактической правды, или она представляет собой попытку пощадить чувства, подогреть амбиции отдельных лиц, классов и народов. Это отнюдь не легко, когда историк имеет дело с такими вопросами, как, например, «ответственность за войну» или эксплуатация одного класса другим. Обычно в таких случаях искажение правды концентрируется вокруг деталей, доказать которые с полной очевидностью невозможно.
   Революция 1917 года в России подвергалась неосознанному искажению и преднамеренной фальсификации больше, чем какое-либо другое событие новейшей истории. Различные участники революции, которые являются для нас источниками информации о ней, руководствуясь самыми разнообразными мотивами, систематически занимались тем, что скрывали или извращали имевшиеся в их распоряжении факты и документы в целях затуманить подлинную картину революционных событий или внедрить в сознание общества легенды, не имеющие ничего общего с действительностью.
   Основной причиной утаивания правды явилась зависимость советских властей и КПСС от определенной концепции революции, без которой их претензии на политическое и государственное руководство оказались бы несостоятельными. Любая попытка оценить события в России 1917 года вразрез с официальной «марксистско-ленинской» версией расценивалась советскими властями как односторонняя и враждебная. Это отчетливо проявилось в деле Пастернака, когда автора «Доктора Живаго» обвинили в «контрреволюционной позиции» лишь за реалистическое воспроизведение по памяти событий того времени. В первые годы существования советского режима, когда еще была свежа память об этих событиях, партия ставила перед историками задачу извлечь максимум пользы из неблагодарного дела подгонки широко известных фактов под «ленинский» шаблон. С тех пор процесс фальсификации истории принял более изощренный характер. Стали публиковать тщательно подобранные архивные материалы, которые, как полагали, отвечают этой цели [1 - См. мою статью о советском историческом источниковедении в «Контемпорэри хистори ин де Совьет миррор» (Лондон, 1964), где я привожу цитаты из «Правил публикации документов советского периода», изданных Главным архивным управлением. Последняя публикация А.Ф. Керенского «Россия в поворотный исторический момент» (1965) не могла быть учтена при работе над этой книгой. Однако в то же время многие архивные материалы, доступные советским исследователям в 1920-х годах, не публиковались, а некоторые из них, весьма возможно, были уничтожены. Нам случилось столкнуться с публичным признанием того, что важные документы стали объектами подтасовки редакторами различных собраний сочинений.].
   Публикация документов самого Ленина или о нем рассматривается делом слишком важным, чтобы доверять его историкам. На совещании советских историков в 1962 году партийный идеолог академик П.Н. Поспелов заявил:
   «Некоторые товарищи… подняли вопрос о том, давать или не давать исследователям свободный доступ ко всем неопубликованным партийным документам и архивам. С такой постановкой вопроса нельзя согласиться. Партийные архивы не являются вотчиной того или иного исследователя и даже Института марксизма-ленинизма… но являются достоянием нашей партии. Только ЦК партии вправе распоряжаться ими. Некоторые важные партийные документы могут публиковаться только с разрешения ЦК» [2 - Всесоюзное совещание историков, 18–21 декабря 1962 г. (М., 1964. С. 296.)].
   Исследование революции в России историками, не подверженными контролю советских властей и компартии, осуждались как продукт широкого заговора «фальсификаторов истории». Настоящую книгу, несомненно, постигнет та же судьба, если, конечно, ее не станут замалчивать как непристойность, не заслуживающую произнесения вслух (книга написана в конце 1960-х. – Ред.).
   В связи с отсутствием советских источников по важным аспектам революции 1917 года мы обращались к свидетельствам русских эмигрантов и западных наблюдателей. Но и здесь обнаруживается преднамеренное утаивание фактов. Дело не только в том, что авторы этих свидетельств считают неудобным для себя правдивый рассказ о событиях, особенно если у них нет оснований гордиться своим участием в таких событиях. Это лишь человеческая слабость. Задача историков значительно осложняется, когда правда утаивается свидетелями из чувства долга, из потребности выполнить моральные обязательства, которые все еще ценятся в обстоятельствах, отличных от тех, при которых они были взяты на себя. Например, нет сомнений, что широкая сеть конспиративных организаций, создававшаяся, как мы покажем, по образцу масонских лож, работала на революцию в России и играла решающую роль в формировании первого состава Временного правительства. Однако без документальных свидетельств оценить политические цели и реальное влияние этих организаций невозможно. Два министра Временного правительства – Терещенко и Коновалов, – которые были видными деятелями этого движения и которые затем многие годы проживали в эмиграции, умерли, не оставив печатных мемуаров о своих деяниях до и во время революции. Наиболее значительный здравствующий деятель этой группы, А.Ф. Керенский [3 - Умер в 1970 г. (Примеч. пер.)], пока еще не счел возможным прояснить столь важный вопрос. Каковы бы ни были его мотивы, которые, без сомнения, весомы, он полностью отдает себе отчет в важности такого внесения ясности и намерен сделать это в течение предстоящих 30 лет.
   Затуманивание того, что случилось в 1917 году, как советскими, так и несоветскими свидетелями осложняется уклончивостью германских источников. Революция произошла в России в момент, когда Первая мировая война стремительно продвигалась к своей кульминации. Влияние революции на ход военных событий было огромным. Тем не менее в течение десятилетий все стороны воздерживались от оценки роли Германии в провоцировании революционных беспорядков в России. Попытка в 1921 году видного немецкого социал-демократа Эдуарда Бернштейна приподнять завесу над этой проблемой встретила официальное опровержение. Соратники по партии оказали давление на Бернштейна с целью принудить его не наставать на своем. Опровержение абсолютно беспочвенно. Из документов германского министерства иностранных дел сейчас выясняется, что «политика революционизирования» составляла существенную часть большой стратегии Германии в Первой мировой войне. К сожалению, эти документы не проливают свет на деятельность всех германских учреждений, вовлеченных в осуществление этой стратегии. И опять же многие свидетели хранят молчание, как будто государство, секреты которого они обязались не раскрывать, продолжает существовать.
   Мемуары таких германских деятелей, как Кульман и Надолный, которые играли ведущую роль в определении политики своей страны по отношению к России в годы Первой мировой войны, разочаровывают. Особенно в связи с тем, что из архивов германского МИДа известно, насколько глубоко они были вовлечены в эту деятельность. До чего могло дойти утаивание правды, показывает далее одна история, которая недавно получила огласку. Оказывается, Курт Ринлер, ключевая фигура в русско-германских отношениях, вел в период 1914–1917 годов подробный дневник. Судя по статье в немецком иллюстрированном журнале «Шпигель» (ноябрь 1964 года), Курт Ринлер намеревался опубликовать свой дневник по окончании Второй мировой войны, однако его отговорил знаменитый немецкий историк профессор Ротфелс, у которого были основания полагать, что публикация дневника несвоевременна. Этот дневник чуть было не уничтожили после смерти Курта Ринлера, сейчас же его показали какому-то немецкому историку, до сих пор не приведшему из этих дневниковых записей ни одной ссылки на «политику революционизирования», с которой так тесно был связан Курт Ринлер.
   Именно этот заговор молчания побудил автора настоящей книги предпринять тщательное изучение не исследованных до сих пор аспектов русской революции. Он надеется пролить немного света на ряд запутанных вопросов и показать, как осторожно следует относиться ко многим устоявшимся и документированным для правдоподобия мифам, которые, к сожалению, сопровождают «объективное» написание истории.
   Книга делится на три части. В пяти главах первой части идет речь о некоторых особенностях предреволюционной политической обстановки и закладывается основа для понимания хронологии событий во второй и третьей частях. Первая глава посвящена либералам, их политике и организациям, существовавшим в годы Первой мировой войны. Во второй главе дается краткое описание социалистических и революционных партий, действовавших в России в течение того же периода. Третья глава касается главным образом армии.
   Последние две главы первой части несколько иного характера. Четвертая глава посвящена еврейскому вопросу. Евреи связаны с Февральской революцией теснее, чем любое другое национальное меньшинство империи. Я останавливаюсь на этом вопросе не потому, что евреи сыграли некую выдающуюся роль в осуществлении революции, но потому, что падение царизма в России, как полагали, ознаменует новую счастливую эру в их жизни. Восприятие революции как «великого дела освобождения» сохранялось в сердцах многих российских и зарубежных евреев даже тогда, когда надежды и ожидания, рожденные революцией, в полной мере не оправдались.
   Пятой главе, где затрагивается вмешательство Германии, автор придает большое значение, поскольку полагает, что совершает в ней прорыв. В связи с тем, что деятельность различных заинтересованных германских учреждений может быть понята только в свете конечной реализации их усилий, в свете прихода к власти большевиков, автор перешагнул в данном случае хронологические рамки и повел разговор о событиях, последовавших за Февралем почти до Октября 1917 года.
   Четыре главы второй части затрагивают определенные аспекты истории России в период Первой мировой войны, которые, по мнению автора, исключительно важны для понимания Февральской революции. Эта часть не претендует на изложение истории участия России в Первой мировой войне. Определенные события выдвигаются в ней на первый план только в связи с тем, что они отражают глубокий кризис российского общества накануне революции. Речь идет о приговоре и о казни на сомнительных с юридической точки зрения доказательствах жандармского полковника Мясоедова, ставшего козлом отпущения за ошибки военного командования. Далее следует упомянуть возникновение фракций внутри царского правительства, кампанию по распространению слухов, инициаторы которой, видимо, были сами жертвами преднамеренного обмана, веру в то, что заговор и убийство можно использовать в качестве инструментов политического и социального прогресса. Все это способствовало ослаблению государства и его военных усилий, делая Россию, таким образом, легкой добычей сил, заинтересованных в ее гибели.
   В третьей части предпринимается попытка дать честную оценку тем событиям, которые произошли между 23 февраля и 4 марта (старого стиля) в России [4 - Все даты событий в России даются в соответствии с юлианским календарем или так называемым «старым стилем». В XX в. он отстает на тринадцать дней от григорианского календаря, принятого на Западе, а в России – с 14 февраля 1918 г.]. Освободив эти события от приукрашивания легендами, мы обнаруживаем, что это печальная история взаимного непонимания, вероломства, утраты доверия к власти и стихийных движений народных масс Петрограда и Москвы.
   Автор заканчивает свое повествование образованием 3 марта 1917 года Временного правительства. Он обходится без комментариев, просто ограничивается замечанием о нарастании волны революционного энтузиазма и общественного ликования и надеется, что это не сочтут за черствое равнодушие к судьбе великой державы.

Вступление

   Россия, как в период Московского царства, так и в период империи со столицей в Санкт-Петербурге, претерпевала многие драматические перемены без того, чтобы ее самодержавному правлению был нанесен достаточно серьезный ущерб, заслуживающий названия революции. Даже в ходе кризиса, в том числе династического, Смутного времени в начале XVII века самодержавная власть была поддержана и в конечном счете укрепилась за счет традиционного сословно-представительного учреждения – Земского собора. В ходе дворцовых переворотов XVII–XVIII веков политическая власть тем не менее всегда сохранялась в руках самодержца, пусть и пришедшего на смену свергнутому. Когда, бывало, самодержец оказывался слабым, политические решения определялись балансом сил соперничающих при дворе группировок, а претворялись в жизнь через царствующую особу. Но когда монарх мыслил самостоятельно и обладал способностью добиваться своих целей, он (или она, как, например, Екатерина Великая) создавал политическую администрацию и формировал социальную опору самодержавной власти согласно собственным идеям и предпочтениям. Политическая инициатива или оппозиция проявлялись тогда лишь в робком совете, петиции и прошении к верховному правителю либо в открытом мятеже.
   Происходившие в течение ряда столетий мятежи делились на два характерных типа, имевших мало общего друг с другом. В одном случае бунтовали близкие к трону группировки, добивавшиеся каких-либо привилегий или защищавших эти привилегии, когда им угрожала политика монарха. Таковыми мятежами следует считать выступления различных аристократических кланов в годы несовершеннолетия Ивана IV Грозного и Петра Великого. Таковыми были дворцовые перевороты XVIII столетия. К ним относятся также жестоко подавленные восстания стрельцов в начале правления Петра Великого. Все эти мятежи происходили главным образом в столице или даже во дворце. Каковым бы ни был немедленный исход этих событий, за ними сразу же следовало восстановление статус-кво, сохранявшее за монархом исключительную прерогативу принятия политических решений.
   Мятежи другого типа не имели целью защиту привилегий. Их зачинщиками были люди, которые в существующих социальных условиях нашли для себя выход, бежав в какое-нибудь из свободных казачьих сообществ, которые возникали на окраинах государства, не доступных контролю центрального правительства. В течение XVII–XVIII веков казаки проникали на территорию, контролируемую центральными властями, и обращались к социально близким слоям населения с призывами к восстанию и свержению существующего строя. Такие действия влекли за собой большие потрясения, когда их возглавляли такие решительные и одаренные люди, как Болотников, Разин и Пугачев. Если бы какое-нибудь из этих бунтов и восстаний завершилось успехом, то его, без сомнения, можно было бы назвать революцией. Однако это были все же в основном периферийные движения. Силы восставших, вырастая по мере продвижения к столице подобно снежному кому за счет присоединения недовольных режимом людей, всегда терпели поражение благодаря решительным и хорошо организованным контрмерам правительства. Однако главная причина поражения таких восстаний коренилась в том, что большинство населения, жившего под защитой царя, олицетворявшего Русское государство, предпочитало реальную безопасность (пусть и обеспечивавшуюся налоговым и иным гнетом) неопределенным перспективам бандитского правления.
   В преддверии XIX века появился новый фактор, сделавший возможным после многих неудач установление связи между антиправительственной агитацией привилегированных элементов и бунтарством обездоленных; он состоял в пробудившемся социальном сознании среди представителей высших классов. Первым несомненным проявлением действия этого фактора стал выход знаменитой книги Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». Она появилась в 1790 году и тут же (как и автор) подверглась осуждению лично Екатериной II. С этого времени политическое недовольство представителей высших классов больше не определялось исключительно их сословными интересами, но также тем, что они считали интересами народа. Контраст между тем заговором, что повлек за собой убийство Павла I в 1801 году, и тем, что привел к восстанию декабристов 1825 года, иллюстрирует кардинальную перемену в характере политического недовольства высших классов. В первом случае имел место заговор гвардейских офицеров в основном в целях защиты привилегий, дарованных дворянству Екатериной и поставленных под угрозу Павлом I. Во втором случае налицо движение представителей той же самой социальной группы, которую на этот раз побуждала к действию идея служения народу (а также идеи, выработанные в масонских ложах. – Ред.). С этого времени начались трагические поиски высокопоставленными радикалами и революционерами контакта с потенциально неисчерпаемой взрывной энергией народного недовольства, которое они готовились направлять и из которого они надеялись почерпнуть силы для осуществления революции. Эти поиски составляют основное содержание истории революционного движения XIX века в России. Петрашевцы (1845–1849 годы), нигилисты, народники и их радикальные террористические ответвления, аристократ и революционер-анархист Бакунин занялись поисками средств обеспечения эффективного политического взаимопонимания с теми, чьи жизненно важные, прежде всего материальные, потребности была призвана удовлетворить революция. Однако достигнуть такого взаимопонимания было нелегко, и в его отсутствии главная причина неудач революционного движения XIX века в России. В этот период, конечно, не было недостатка в крестьянских бунтах и волнениях в войсках, но усиление правительственного контроля и более эффективное поддержание порядка в отдаленных регионах империи предотвратили достижение этими волнениями масштабов Пугачевского восстания. На подобные спонтанные восстания обездоленных сословий тем не менее еще не повлияли политические теории и организации революционной интеллигенции. А в нее входили представители высших классов, которые стали на путь революции, и разночинцы из нижних слоев общества, которые посредством образования и государственной службы достигли уровня, когда их политические устремления диктовались скорее идеологией, чем социальными потребностями. Казалось, революции оставалось ожидать появления «Пугачева с университетским образованием», но когда Пугачевы получили университетское образование, это либо ослабило их революционное рвение, либо оттолкнуло их от грубых страстей «черни», которая скорее надеялась на улучшение своего материального положения, нежели на установление всеобщей справедливости. И вот когда революция наконец разразилась, ее возглавил не человек из народа, но представитель мелкопоместного дворянства (Ульянов-Ленин), поднаторевший на изучении революционной идеологии марксизма и, кроме того, знавший, как извлечь выгоду из затаенных страстей народного восстания, даже не предаваясь им. К этому времени, однако, установились прочные связи между обоими полюсами революционного движения: организованные промышленные рабочие, часть вооруженных сил (особенно флота) и интеллигенция национальных меньшинств периферии империи, таких как евреи и грузины, стали главными посредниками между идеологами революции и недовольными массами.
   Диапазон этих контактов впервые раскрылся в ходе революции 1905 года. Петербургский Совет рабочих депутатов во главе с юристом (адвокатом) Хрусталевым-Носарём (в 1919 году расстрелян красными. – Ред.) и после его ареста Троцким (Бронштейном) (революционером с 17 лет – сначала увлекся народничеством, затем марксизмом, поэтому ничего, кроме реального училища, не заканчивал. – Ред.) смог учредить нечто вроде революционного органа власти, который пытался конкурировать с правительственной бюрократией. Пример Советов (первый Совет возник еще в мае 1905 года в Иваново-Вознесенске. – Ред.) распространился на всю Россию в губерниях и вооруженных силах. Мятеж на крейсере «Очаков» возглавил молодой морской офицер, лейтенант Шмидт. Почти во всех этих случаях именно революционная интеллигенция впервые доказывала свою способность возбуждать и направлять народный гнев. Со своей же стороны, массы уже ориентировались на руководство интеллигенции и усматривали в революционной идеологии выражение собственных неосознанных социальных и экономических обид и чаяний. Также впервые провинциальные восстания каким-то образом координировались с событиями в столице, а забастовки на железных дорогах, приводившие к дезорганизации жизни в стране, способствовали дальнейшей консолидации революционных сил. Эта возросшая сила сцепления между двумя факторами революционного движения перевела в практическую плоскость задачу осуществления социальной революции.
   Внимательному наблюдателю события 1905 года в России впервые продемонстрировали хрупкость существующей политической и социальной системы. Русская литература (особенно поэзия), всегда первой отражавшая народные настроения, откликнулась на события сеянием мрачных эсхатологических предчувствий и созданием символических образов революционных идей.
   Толчки, сотрясавшие самодержавие в эти революционные месяцы, были настолько мощными, а всеобщее ожидание перемен – настолько напряженным, что приходится удивляться тому, как быстро жизнь вернулась в нормальное русло. Еще более поражало ослабление революционных настроений в последующее десятилетие. Фактически революционные тенденции были отодвинуты на задний план появлением на российской политической арене традиционного либерализма, который до этого времени развивался как идеология с ограниченным политическим влиянием или вовсе отсутствием его.
   Просыпающееся социальное сознание, побуждавшее часть инакомыслящих из высших сословий искать союза с выразителями недовольства основной массы народа, подталкивало другую часть таких инакомыслящих к поискам реформ в рамках существующего строя. Либеральная традиция, расцветшая в период социальных реформ 1861–1864 годов, была представлена как в сановной бюрократии (в виде советников сменявших друг друга самодержцев – Александра II, Александра III, Николая II), так и в интеллигенции. Либеральных интеллектуалов, обычно уклонявшихся от государственной службы, власти недолюбливали и часто преследовали как союзников революционеров. Присутствие либералов в обоих оппозиционных лагерях еще больше затемняет картину политического развития России в XIX–XX веках. Либералы в то время, когда они еще не сотрудничали с режимом, составляли с радикалами одну группу, называвшуюся «интеллигенцией», и, как ложно полагают, двигались в направлении принятия революционной позиции через разные этапы политического радикализма. С другой стороны, спорадические усилия власти осуществить прогрессивные политические и социальные мероприятия все еще часто расцениваются как реакционные и ретроградные в зародыше. Требуется проницательный анализ такого историка и адвоката, как В. Леонтович [5 - Леонтович В. История либерализма в России (1752–1914). М.: Русский путь, 1995.], чтобы указать на живучесть либеральных тенденций в развитии самого Российского государства, а также провести различие между «либералами» и «радикалами» внутри интеллигенции.
   Размах и близость к успеху революционного движения 1905 года стали более стимулом для либеральных сил, чем для революционеров. Конституция, дарованная, хотя и неохотно, царем в 1905 году, легализовала деятельность определенных партий. Более того, революционное насилие насторожило либералов и заставило их осознать разницу между ними самими и революционными радикалами. Определенное число известных интеллектуалов, тесно связанных с революционерами на рубеже двух столетий, порвало с ними и выступило с идеологическим манифестом [6 - См. статью Леонарда Шапиро в «Славянском и Восточно-Европейском обозрении», 1955 г.]. Хотя между этими интеллектуалами и властями не наладилось никакого сотрудничества, опасность, вскрытая событиями 1905 года, придала еще большую силу – даже в глазах последовательных сторонников самодержавия – аргументам либералов. Власти пришли наконец к пониманию необходимости планирования и регулирования процесса социального развития. Поскольку революционерам-интеллектуалам помогало установление контактов с разрушительными общественными силами, либералы и даже консерваторы стали, в свою очередь, добиваться поддержки масс в борьбе против революционного движения. Эти тенденции объясняют ряд особенностей политической жизни России в начале XX века. В рамках элементарной политической работы вновь осознанная потребность в народной поддержке побудила власти поддерживать «реагирование снизу» в виде создания «патриотических союзов», таких как Союз русского народа (21 ноября 2005 года в Москве состоялся съезд возрожденного Союза русского народа, председатель Высшего совета – народный художник России, скульптор В.М. Клыков. – Ред.), затем Союз Михаила Архангела и др., активно противодействовавших революционерам. Надежда на то, что крестьянство поддержит существующий режим благодаря исконному монархизму этого социального слоя, побудила власти распространить избирательное право, хотя и весьма урезанное, и на крестьян. Его, однако, снова урезали, когда результаты выборов в 1-ю и 2-ю Государственные думы не оправдали правительственных ожиданий. Наконец на уровне политического планирования потребность создать для режима более широкую социальную опору вызвала реформы, связанные с именем Столыпина.
   Огромная масса русских крестьян, которые пахали землю, выделенную им ее общим владельцем, деревенской общиной (миром), наконец должны были стать наследственными собственниками самостоятельных хозяйств. Эта реформа встретила сопротивление как реакционеров, так и левых. Последние печалились по поводу угрозы исчезновения архаичной русской земельной общины, дескать, это станет ударом по самобытной русской форме социализма.
   Крестьянская реформа Столыпина совпала с очередным ускорением экономического и промышленного роста, который (вместе с подъемом конца XIX века) носил все признаки начальной стадии индустриализации страны. Так получилось, что государственная политика планирования и экономическое развитие страны создали условия, неблагоприятные для дальнейшего развития революционного движения в России. То, что сохранилось от времен революционного подъема 1905–1907 годов, уже легко контролировалось посредством государственной полицейской службы и жестких мер подавления, к которым без колебаний прибегали Столыпин и его последователи в случае открытых выступлений и террора. Правое крыло социал-демократии стремилось уйти от революционной деятельности и сосредоточиться на организационной работе среди рабочих, ведении пропагандистской и просветительской деятельности в массах и осуществлении своих требований через своих представителей в Думе. Партия эсеров не прекращала своей террористической деятельности до тех пор, пока в 1908 году не разоблачили двойного агента Азефа, дававшего террористам наводки. Однако терроризм подрывал организационные возможности партии и отталкивал от нее массы, которые никогда не понимали цели политического террора. Большевистское крыло РСДРП, ведущие деятели которого находились в эмиграции, уступило многих своих сторонников среди рабочих «ликвидаторам» (правооппортунистическим группировкам меньшевиков и им подобным). В глазах других революционеров большевики скомпрометировали себя причастностью к ограблениям банков (так называемым «экспроприациям»).
   В 4-й Думе представителей большевиков возглавлял – и предал их – полицейский агент (с 1910 года) Роман Малиновский (в 1918 году расстрелян большевиками. – Ред.).
   Оказалось, таким образом, что за десятилетие с 1905 по 1915 год, которому историки уделяют, к сожалению, мало внимания, даже сильно деформированное сознание интеллигенции смогло найти выход в сфере деятельности, отличавшейся от революционной борьбы. В то же время подспудное недовольство низших классов, не нашедшее выхода в XIX столетии, ослаблялось благодаря возросшей социальной мобильности и появлению надежд на улучшение жизни крестьян и промышленных рабочих.
   В начале Первой мировой войны Ульянов-Ленин отчетливо осознавал революционный спад, хотя это его не обескураживало. Даже все возраставшие тяготы войны, случаи дезорганизации жизни, забастовок и недовольства, неизбежно сопутствующих военному времени, не могли убедить Ленина в неизбежности революции в России в 1917 году. В лекции, прочитанной в Цюрихе в январе этого года, Ленин предположил, что революция может произойти, когда представителей его поколения уже не останется в живых. Это обстоятельство, а также изначальная реакция Ленина на первые сообщения о Февральской революции, показывает, что для него явились полной неожиданностью как характер, так и время революции.
   Но не один Ленин был захвачен врасплох событиями февраля-марта 1917 года в Петрограде. Один из главных их участников [7 - Мстиславский-Масловский С. Пять дней. М., 1922. Мстиславский входил в партию эсеров (а также был членом военной масонской ложи в 1907–1909 годах. – Ред.), члены которой участвовали в уличных боях 1905 г., и составил пособие по уличным боям. Во время войны он служил библиотекарем в библиотеке Академии Генштаба в Петрограде. В февральские дни он возглавлял военную комиссию исполкома Петроградского Совета.] через пять лет писал:
   «Революция явилась неожиданностью для нас – партийцев того времени – погруженных в глубокий сон подобно неразумным девам из Евангелия. Теперь, через пять лет, кажется невероятным, что мы оказались неспособными осознать дальнейшее нарастание февральской волны (не говоря уже о предстоящей буре). Слишком многие из нас проводили при царском режиме годы, готовясь напряженно и страстно в подполье к таким дням, когда же, наконец, они наступили – пришла долгожданная и горячо желаемая революция, – мы не знали, что делать».
   Ту же самую неспособность уловить особенности новой ситуации обнаружили и правящие круги. Официальный историограф двора генерал Дубенский, прибывший вместе с царем в Могилев из Царского Села, сделал такую запись, помеченную 24 февраля:
   «Здесь началась спокойная жизнь. Все останется, как было. Со стороны царя ничего ожидать не следует. Только случайные, внешние причины могут вызвать какую-нибудь перемену. В Петрограде имели место «хлебные бунты», рабочие патронного завода вышли на Литейный проспект и двинулись по Невскому проспекту, где были рассеяны казаками» [8 - Цит. по: Блок А. Последние дни старого режима // Архив русской революции. Берлин, 1921–1937. Далее обозначается аббревиатурой APP. Т. IV. С. 231 и следующие страницы.].
   По единодушному признанию почти всех мемуаристов, они осознали, что революция началась, через продолжительное время после того, как она уже находилась в полном разгаре. Возможно, офицеры секретной полиции в Петрограде были ближе всех к реалистической оценке того, что должно произойти: в течение февраля начальник Петроградского охранного отделения генерал Глобачев неоднократно упоминал в своих докладах неизбежность крупномасштабных беспорядков в столице. Но он считал, что эти взрывы недовольства скорее приведут к погромам евреев или немцев со стороны националистически настроенных монархистов, чем к социальной революции.
   Одна из причин, почему революция осталась незамеченной, состоит в том, что во всей обширной империи нигде, кроме столицы, не было зарегистрировано никаких крупных беспорядков. Как мы убедимся в дальнейшем, положение на фронте также выглядело довольно стабильным. В отличие от тревожных (апрель – сентябрь) месяцев отступления 1915 года оно не вызывало недоверия к военному командованию. В обеих столицах наблюдалось усиление нервозности, но, главным образом, среди публики, читающей газеты, которая составляла весьма небольшую часть населения. Беспокойство вызывало также бесцеремонное обращение полиции с представителями профсоюзов в Военно-промышленных комитетах. Но, казалось, ничто не указывало на то, что брожение, вызвавшее нервную и нестабильную обстановку в столицах, распространится на другие районы страны, и менее всего на армию [9 - Исключение составлял Балтийский флот, где политическое напряжение ощущалось задолго до революции.]. Тем не менее случилось именно это, и реакция страны на февральские события в Петрограде была столь же единодушной, какой бы она стала и в том случае, если бы ее заранее организовали и отрепетировали. Это единодушие, практически полное отсутствие сопротивления, безоговорочное принятие перемен, которые еще несколько дней назад никто не предполагал, казались современникам мистикой и способствовали приобретению революцией почетного названия, которое она не совсем заслуживала: «Великой бескровной революции России». Такое единодушие в последующем революционном развитии в России больше не повторялось.

Часть первая

Глава 1
ДУМА И САМОДЕЯТЕЛЬНЫЕ ОРГАНИЗАЦИИ

1. Происхождение самодеятельных организаций [10 - Самодеятельные организации известны в России как «общественные» организации. Первоначально они формировались для помощи властям в уходе за ранеными и больными солдатами и беженцами, а впоследствии занялись разнообразной деятельностью, связанной со снабжением войск. Их представляли земский союз (местных сельских властей), городской союз, а с лета 1915 г. – местные и Центральный военно-промышленный комитеты (далее обозначаются аббревиатурой ВПК).]

   Когда разразилась Первая мировая война, длительный конституционный кризис в результате уступок самодержавия осенью 1905 года и попыток отказаться от них в 1907 году [11 - Речь идет о действиях Столыпина в июне 1907 г., когда была распущена 2-я Дума и провозглашен новый закон о выборах. Он ограничивал избирательное право в нарушение Конституции империи 1906 г.] еще не был разрешен. 4-я Дума (ноябрь 1912 – 25 февраля 1917 года), избранная в сентябре – октябре 1912 года, располагала большинством, которое выражало готовность сотрудничать с властями в осуществлении законодательных мер. Однако либеральная оппозиция не могла примириться с тем, что парламент, наделенный контрольными функциями и инициативой в законотворчестве, лишен влияния на исполнительную власть. Дума не контролировала в достаточной степени действия правительства и не играла никакой роли в назначении министров.
   Сам Совет министров не был кабинетом в понятии, принятом в парламентской системе. Отдельные министры, назначавшиеся непосредственно монархом и ответственные только перед ним, пользовались самостоятельностью как главы соответствующих департаментов. Они не отчитывались ни перед председателем Совета министров, ни перед самим кабинетом. Последний выступал лишь как координационный комитет – отнюдь не государственный орган, исполняющий политическую программу, по которой министры достигли согласия. В ходе любого заседания министры могли обнаружить, и часто так и происходило, что одного из их коллег монарх отправил в отставку и заменил другим.
   С созыва 1-й Думы либеральные партии решительно выступали против заведенного порядка и использовали любую возможность потребовать подотчетности исполнительной власти парламенту. Эти требования озвучивались прежде всего конституционно-демократической партией, так называемыми кадетами, непререкаемым лидером которых был П.Н. Милюков. В 4-й Думе кадеты находились в оппозиции к правому большинству, включавшему умеренных правых и партию октябристов («Союз 17 октября»). Октябристы во главе с членом Государственного совета (то есть верхней палаты) А.И. Гучковым представляли главным образом имущие классы. Они не возражали против прогрессивных конституционных реформ в отдаленной перспективе, но выступали за то, чтобы прежде дать возможность испытать на практике урезанную конституцию. Они демонстрировали готовность сотрудничать с правительством в сфере законотворчества и извлекать максимум пользы из своего права выступать с запросами к министрам по поводу текущей деятельности правительства. Последнее же могло отвечать на такие запросы или игнорировать их по собственному усмотрению.
   С началом войны произошли значительные перемены в политической значимости отдельных политиков и учреждений, однако не произошло главного – не были решены принципиальные противоречия политической системы, сложившейся после октября 1905 года. Поддержка Думой 26 июля 1914 года решения правительства вести войну создала ложное впечатление национального единства. Многочисленные стихийные демонстрации в поддержку царя в обеих столицах и провинции, казалось, ознаменовали прекращение внутриполитической борьбы. Проголосовав за необходимые военные кредиты почти единодушно [12 - Социал-демократические депутаты за кредиты не голосовали, но, поскольку они в знак протеста покинули зал заседаний, их голосование и не предполагалось.], Дума объявила перерыв в работе и не собиралась, за исключением нескольких дней в январе 1915 года, до важной летней сессии 1915 года.
   Как чисто законодательный орган, Дума могла мало что сделать в то время. Долговременные программы разработки и принятия законов были отложены на время войны, согласно закону о военном положении, необходимые постановления военного времени издавались соответствующими департаментами правительства. Можно было ожидать, что правительство воспользуется политическим перемирием для упрочения своей власти, но оно на это не пошло. Поэтому думские либералы предложили правительству 26 июля 1914 года не свободу от парламентского контроля, но свое честное и активное содействие военным усилиям. Сама Дума не выработала механизм для такого сотрудничества, но существовали органы местного самоуправления – земства и городская администрация, – через которые либералы могли работать, часто конкурируя с чиновниками.
   Земства представляли собой выборные органы местного самоуправления, учрежденные земской реформой в 1864 году; депутаты земств («гласные») избирались по трем куриям – уездных землевладельцев, владельцев недвижимости в городах, представителей сельских обществ. С тех пор либералы стали считать эти органы семенами, из которых должна вырасти представительная власть в общенациональном масштабе. Требование установления в стране парламентского правления часто облекалось во второй половине XIX века в такие выражения, как «завершить реформы, которые дали России земства» или «завершить реформы периода правления Александра Второго». Из земств и близких к ним учреждений формировались в отрезок времени, предшествовавший учреждению Думы в 1906 году, такие узаконенные партии, как кадетская и октябристская. Влияние земств на политическую жизнь в России усилилось в ходе Русско-японской войны 1904–1905 годов, в частности благодаря помощи, которую они оказывали Красному Кресту в уходе за ранеными солдатами, эвакуированными с фронта. Опыт Русско-японской войны послужил образцом для новых попыток земств (Всероссийский земский союз) и городских администраций (Всероссийский союз городов) добиться руководящей роли в политической жизни страны во время Первой мировой войны (в 1915 году, объединившись, создали объединенный комитет – Земгор). И поскольку в этот раз размах работы земств, средства, которыми они располагали, и важность их деятельности значительно превышали то, что было в 1904–1905 годах, то соответственно выросли их амбиции.
   Представители местных властей и бюрократии Санкт-Петербурга (с 1914 года Петрограда) вспоминают о сотрудничестве 1904–1905 годов без особого удовлетворения. И все же, когда разразилась Первая мировая война, центральное правительство не могло не взывать к доброй воле местных властей, а земства и городские учреждения не могли не ответить на эти призывы с энтузиазмом. Хотя в России в это время порядок обеспечивался строгими мерами, местные власти пользовались довольно значительной свободой действий. У центрального правительства просто не было достаточных средств для того, чтобы быстро мобилизовать обширные ресурсы страны, оценить которые оно не всегда было в состоянии.
   Мобилизация огромного числа новобранцев и резервистов (в начале войны 5,4 миллиона, а всего за войну 15,8 миллиона. – Ред.), значительные потери в живой силе, понесенные уже в первые несколько месяцев войны, легли непосильным бременем для руководства медицинской и снабженческой служб армии. Вот почему организация госпиталей и снабжение войск стали первоочередными задачами в деятельности городских учреждений и земств.
   В этой сфере они состязались не только с властями и обществом Красного Креста, но также с частными благотворителями. Разумеется, правительство предпочитало бы, чтобы городские учреждения и земства не выходили за статус частных благотворительных обществ, но это вовсе не означало, что органы местной власти воспринимали свои военные усилия именно таким образом. Такой статус и не был совместим с возраставшим размахом их деятельности в национальном масштабе.
   Помимо разного рода деятельности в области медицинского обеспечения и тылового снабжения войск, самодеятельные организации – под которыми мы теперь будем подразумевать земства и городские администрации – столкнулись вскоре с непредвиденными проблемами, созданными наплывом беженцев и эвакуируемых граждан с территории, оккупированной противником или расположенной у линии фронта. Обеспечение этих людей жильем и пищей не было единственной задачей. Вскоре самодеятельные организации распространили свои функции на юридическую помощь беженцам и семьям военнослужащих. Они помогали им добиваться материальной помощи, пенсий, компенсаций за понесенные потери. Они сотрудничали с частными организациями, особенно с различными комиссиями по поддержке еврейского населения, выселенного, зачастую насильственно, из-за «черты оседлости» (из прифронтовой полосы).
   Стало очевидным очень быстро, что обе самодеятельные организации выступают главными закупщиками ряда товаров, необходимых для снабжения армии. Это влекло их к дальнейшим шагам по организации собственного производства большого числа товаров. К 1916 году число заводов и мастерских, контролировавшихся Земгором – объединенным комитетом Всероссийских земского союза и союза городов, работавших на снабжение армии, превысило две тысячи.
   Именно для того, чтобы справиться со всеми этими задачами на общенациональном уровне, земства и городские власти, возвращаясь к практике, которую освоили в период Русско-японской войны 1904–1905 годов, сформировали Общероссийские союзы. Это были исключительно добровольные ассоциации земств и властей отдельных городов и провинций, которые объединились для работы под руководством головных учреждений в Москве по единому плану. Эти союзы возникли как бы спонтанно: для этого не потребовалось ни приказов, ни санкций правительства. Постепенно, однако, они получали официальное признание. Когда императорским указом от августа 1914 года были учреждены специальные советы – Особые совещания, в них включались представители самодеятельных организаций [13 - Доводы в пользу предоставления конституционного статуса городским и земским союзам выдвигались как в либеральной прессе, так и в специальных изданиях их объединенных комитетов по снабжению армии.].
   Таким образом, Общероссийские земские и городские союзы стали мощными факторами в жизни России, задействовавшими тысячи людей, огромные суммы денег и влиявшими на частную и общественную жизнь десятков миллионов подданных Российской империи (население империи в 1914 году достигло 180,6 миллиона человек. – Ред.). Тем не менее ни земства, ни городские власти не располагали необходимыми финансовыми средствами для работы такого масштаба. С самого своего возникновения они полагались главным образом на правительственные субсидии. Первоначально контроль над расходами по этой деятельности посредством бухгалтерского и аудиторского учета возлагался на сами самодеятельные организации. Позднее, когда отношения с правительством окончательно испортились и началась кампания взаимных нападок, центральная власть и самодеятельные организации обвиняли друг друга во взяточничестве и хищениях. Были учреждены специальные комиссии по контролю за государственными средствами, выделенными этим организациям, и это, как мы увидим, привело к дальнейшим трениям.
   В мае 1915 года образовалась третья всероссийская самодеятельная организация, ставшая не менее мощным политическим фактором, чем две предыдущие. В апреле – мае 1915 года страну взбудоражили вести о нехватке на фронтах оружия и, особенно, боеприпасов. Посыпались обвинения, что правительство не предприняло достаточных мер для использования имеющихся в России ресурсов в целях производства военного снаряжения. 26 мая 1915 года в Петрограде созвали конференцию различных ассоциаций промышленников. На ней московский промышленник П.П. Рябушинский произнес громоподобную речь, в которой поделился своими впечатлениями от посещения на фронте армейских подразделений, и потребовал, чтобы сами промышленники наладили производство оружия и боеприпасов. Конференция приняла резолюцию о создании в каждой провинции военно-промышленных комитетов и формировании Центрального военно-промышленного комитета в целях координации деятельности провинциальных филиалов.
   Центральный военно-промышленный комитет (в дальнейшем ЦВПК) был призван вести учет потребностей вооруженных сил, устанавливать приоритеты и распределять заказы среди провинциальных ВПК. В свою очередь, провинциальные комитеты передавали эти заказы заводам и принимали меры для обеспечения их сырьем и рабочей силой. Когда формирование ВПК завершилось, в Петрограде созвали конференцию, избравшую председателем ЦВПК А.И. Гучкова, а его заместителем – московского промышленника А.И. Коновалова.
   Гучков приложил энергичные усилия, чтобы добиться официального признания вновь образовавшихся ВПК. С помощью своего личного друга, генерала А.А. Поливанова, ставшего в июне 1915 года военным министром, он получил от правительства одобрение статуса новой организации. Гучков даже принимал участие в одном из заседаний Совета министров по данному вопросу. Новая самодеятельная организация обеспечила себе, подобно другим организациям, представительство в правлениях различных Особых совещаний по обороне.

2. Самодеятельные организации и политические партии

   Три самодеятельные организации – земский и городской союзы, а также Центральный военно-промышленный комитет – никогда не сливались в единый орган (хотя земский и городской союзы и объединились с 10 июля 1915 года в Земгор). До этого все три организации существовали отдельно. Они проводили свои собственные совещания, принимали отличающиеся в определенной степени друг от друга политические резолюции, по-разному относились к правительству и Думе. Тем не менее они преследовали одну и ту же цель, утверждая, что правительство не в состоянии выиграть войну и что только самодеятельные организации могут исправить положение. Они призывали к созданию «правительства народного доверия», то есть такого правительства, которое бы всецело сотрудничало с ними и было бы подотчетно в той или иной мере «народу», то есть Государственной думе.
   Укреплению их политического единства способствовали, так сказать, «среда обитания» и личные связи. Руководство всех трех организаций сосредоточилось в Москве [14 - ЦВПК находился в Петрограде, но его руководители в основном жили в Москве и поддерживали тесные связи с руководством других организаций.]. С тех пор как древней столице пришлось, по словам Пушкина, «кланяться подобно вдовствующей императрице» своей северной сопернице, Москва стала центром оппозиционных настроений в отношении бюрократии Петербурга. В XIX веке эти настроения принимали форму либо славянофильского либерализма, основанного на романтическом представлении об исконно русской социальной справедливости («Русская правда», «Закон русский» и т. д.), либо радикализма западного образца, связанного с либеральными и радикальными традициями Запада. В десятилетие, предшествующее революции, Москва стала центром деятельности конституционных демократов – кадетов. В домах аристократической знати (таких как дома князей Петра и Павла Долгоруких), а также в домах представителей торгово-промышленного капитала (таких как Рябушинский и Коновалов), предпочитавших Москву Петербургу, проходили конференции, собрания и семинары. При помощи профессоров Московского университета вырабатывались программы и политическая тактика либеральных партий. Представители интеллектуальных, промышленных, коммерческих и артистических кругов Москвы всегда гордились свободой от духа бюрократического формализма и придворного низкопоклонства Петербурга.
   Даже религиозная жизнь Москвы резко отличалась от той, что вела «Петровская столица». Москва придерживалась своего собственного стиля благочестия, во многом выработанного старообрядческими традициями больших купеческих семей, – традициями, весьма не похожими на атмосферу петербургских соборов, где господствовало великолепие стилей барокко и ампир. К Москве устремлялись надежды русского народа на возрождение религиозной жизни России, связанные со страстным желанием восстановления патриархата и смутными представлениями простых людей о власти духовенства. Точно так же различались в Москве и Петербурге патриотизм и монархизм. Различия в образе жизни и традициях столиц имели своим следствием прогрессирующее отчуждение царя Николая II от своих подданных. Во время официальных церемоний в Москве императрице Александре не без труда давалась адаптация к местным традициям. Она нередко наносила непроизвольные обиды и постепенно прониклась неприязнью к московскому образу жизни. После трагедии на Ходынском поле во время коронации, когда 1400 человек погибли в давке, едва ли не каждому визиту в старую столицу сопутствовал какой-нибудь нелепый неприятный инцидент, вызывавшийся невосприимчивостью императрицы к чувствам и настроениям москвичей. Поэтому руководство самодеятельных организаций и нашло в Москве особенно благоприятную почву для противодействия бюрократическому контролю и власти Петербурга.
   Руководители трех организаций не только поддерживали тесные личные связи, но и работали в предыдущие два десятилетия в одних и тех же организациях и союзах. Князь Г.Е. Львов, позднее глава Временного правительства, одновременно занимал пост председателя Всероссийского земского союза, был членом ЦВПК и заместителем председателя Московского ВПК. Московский градоначальник (при Временном правительстве, с 2 марта 1917 года) М.В. Челноков, глава городского союза, был членом ЦК Всероссийского земского союза и заместителем председателя Московского ВПК. Председатель ЦВПК А.И. Гучков работал в начале войны комиссаром Красного Креста при Всероссийском земском союзе. Его заместитель Коновалов уделял много времени работе во Всероссийском союзе городов. Сотрудничество всех трех самодеятельных организаций стало к середине 1915 года настолько тесным, что князь Львов с полным основанием заявляет:
   «Центральные комитеты Всероссийского земского союза и Всероссийского союза городов стали ныне единой организацией, а Московский Военно-промышленный комитет работает с ними рука об руку, так что мы не только координируем нашу деятельность, но работаем вместе на принципах паритета взаимного доверия» [15 - Центрархив. 1917 год в документах и материалах. Буржуазия накануне Февральской революции / Под редакцией Б.Б. Граве. М.; Л., 1927. Часть VII, фолиант.].
   Не все руководители самодеятельных организаций принадлежали к одной и той же политической партии. Князь Львов был кадетом, Челноков – тоже, Гучков же был одним из основателей октябристской партии. Коновалов принадлежал к «Прогрессивной партии», занимавшей в политическом спектре место где-то между октябристами и кадетами. Однако партийные различия, которые еще что-то значили в Думе даже после образования в августе 1915 года коалиции оппозиционных партий под названием «Прогрессивный блок», оказывали незначительное влияние на работу самодеятельных организаций.
   Самодеятельные организации отнюдь не добивались осуществления чисто политических целей. Они настаивали, что их требования ответственного правительства или правительства, пользующегося доверием парламента, не являются политическими, но имеют целью осуществление того, что всегда признавалось национальной и исторической необходимостью. Согласно открыто заявляемой самодеятельными организациями позиции, они не могли успешно выполнить возложенные на них задачи без таких конституционных реформ. Поэтому собрания и конференции самодеятельных организаций выражали полную поддержку конституционной реформе, предложенной «Прогрессивным блоком», считая это своим патриотическим долгом.
   Последнее особенно важно, поскольку подчеркивало особые отношения самодеятельных организаций с армией. Любое обращение думского большинства к армии за политической поддержкой противоречило бы принципу, согласно которому армия должна оставаться вне политики. Нарушение этого принципа стоило бы политикам утраты сочувствия военных. Однако самодеятельные организации находились в ином положении. Эффективность и боеспособность армии зависели от их деятельности в большой степени. Это понимали не только армейские генералы на фронте, но и само правительство даже тогда, когда отношения между самодеятельными организациями и официальными властями страны в Петрограде переживали самый худший период.
   В письме губернаторам провинций от 1 сентября 1916 года, информирующем их о решении правительства не разрешать проведение конференций земского и городского союзов, последний царский министр внутренних дел Протопопов писал, что меры по предотвращению проведения таких конференций должны носить тактичный характер и не вызывать раздражения со стороны самодеятельных организаций, «потому что они осуществляют в настоящее время необходимую и важную работу в интересах нашей доблестной армии» [16 - См.: Граве. С. 154.].
   Думские партии, вошедшие летом 1915 года в «Прогрессивный блок» в целях добиться конституционной реформы, пользовались всеми выгодами поддержки, которую могли оказывать им самодеятельные организации в осуществлении их политической цели. Тем не менее было бы ошибкой полагать, что самодеятельные организации или, по крайней мере, их руководители считали себя просто инструментами Думы. В определенном смысле их позиция была сильнее думской. Думу связывали парламентские процедуры, ее заседания носили публичный характер, в то время как самодеятельные организации были свободны от подобных ограничений. Иногда они проводили приватные встречи и в своей критике правительства шли дальше оппозиционных партий Думы. Именно в московских комитетах самодеятельных организаций – не в думских партиях – разрабатывались в 1916 году заговоры и планы дворцового переворота.

3. Патриотизм и революция

   Лидеры Думы, за исключением тех из них, которые принадлежали к революционным фракциям, то есть левым социалистам, социал-демократам и «трудовикам» [17 - Фракция, состоявшая из всякого рода немарксистских социалистов, таких как депутаты-крестьяне, народники, в июне 1917 г. слилась с народными социалистами.], никогда не склонялись полностью на сторону революционного дела. Они часто тормозили политическую активность московских комитетов самодеятельных организаций. Так, член Государственного совета В.И. Гурко в своих мемуарах пишет, что князь Львов и Челноков присутствовали в январе 1917 года на сессии «Прогрессивного блока» и выразили мнение, что Россия при существующем режиме не добьется победы и что спасение страны – в революции. Их заявления были встречены подчеркнуто враждебно: члены «Прогрессивного блока» Петрограда «откровенно указали, что признание необходимости революции в ходе войны равносильно предательству своей собственной страны» [18 - Гурко В.И. Черты и лица прошлого / Под ред. Стерлинга, Юдина и Фишера. Станфордский университет прессы, 1939. С. 582.].
   Среди либералов лидер думских кадетов П.Н. Милюков наиболее активно противодействовал революционным тенденциям. В ходе всей войны вплоть до Февральской революции Милюков постоянно выступал, внутри или вне Думы, против любого предложения, направленного на смену режима путем революционных и антиконституционных действий, хотя сам страстно желал этой смены. Он поступал так из опасения того, что революция в условиях войны могла привести к анархии и поглотить парламентские учреждения, с которыми были связаны его надежды на собственную политическую карьеру, на укрепление влияния его партии и торжество либерального дела. Его часто критиковали за такую позицию как в парламентской фракции кадетов, так и на митингах и конференциях вне Думы, когда обсуждалась тактика кадетской партии. О позиции Милюкова можно судить по его воспоминаниям о неудавшейся революционной акции – так называемом Выборгском воззвании, принятом по инициативе кадетов в 1906 году после роспуска 1-й Думы [19 - Депутаты 1-й Думы собрались в Выборге после роспуска законодательного собрания 9 июля 1906 г. и 10 июля выпустили воззвание, призвав россиян отказаться платить налоги и поставлять новобранцев в армию. Воззвание не возымело действия, а 169 депутатов, поставивших под ним свои подписи, подверглись судебному разбирательству, небольшим (3 месяца) срокам заключения, были лишены права избираться в Думу.]. Еще больше он опасался анархии в России, страшного, по словам Пушкина, «бессмысленного и беспощадного русского бунта». Эти слова русского поэта Милюков цитировал в выступлении перед коллегами по партии в конце июня 1916 года в качестве предупреждений.
   Но позицию Милюкова определяли не только негативные соображения. Короткий период «национального единства», начавшийся с заседания Думы 26 июля 1914 года, дал Милюкову возможность сблизить позиции с думскими фракциями правого от кадетов фланга и выработать с ними общую программу, которая оставляла надежду, что ее поддержат либералы из Совета министров. В период 1914–1915 годов велись переговоры с целью формирования такой коалиции парламентского большинства, они увенчались соглашением, подписанным 25 августа 1915 года представителями ряда думских партий и Госсовета. Эта партийная коалиция известна под названием «Прогрессивный блок». Ее создание явилось выдающимся достижением парламентской деятельности Милюкова.
   Программа «Прогрессивного блока» отличалась эклектичностью, нельзя было ожидать, что соглашение окажется достаточно прочным [20 - Текст программы и ее перевод на английский содержатся в «Падении Российской монархии» сэра Бернарда Пэреса (Лондон, 1939. С. 171). См. также наш комментарий к этому документу, помещенный во 2-й части книги.]. Ни одна из подписавших документ партий не полагала, что программа будет реализована немедленно, особенно в условиях военного времени. Более важной представляется организация «Прогрессивного блока», потому что впервые за время существования 4-й Думы сформировалось думское большинство, имевшее мощную поддержку со стороны либеральных членов Госсовета. Оно намеревалось вести переговоры с властями о формировании «правительства народного доверия».
   Поскольку ожидалась определенная либерализация правительства, у Милюкова созрело твердое убеждение, что сотрудничество с правительством в военное время укрепит позиции кадетов в борьбе за конституционную реформу. Позднее, после того как попытка либеральных министров прийти к соглашению с «Прогрессивным блоком» была сорвана в августе – сентябре 1915 года премьером Горемыкиным, Милюков отказался от идеи лояльного взаимодействия со сменявшими друг друга кабинетами Горемыкина, Штюрмера и Трепова. Однако он не уставал предостерегать своих партийных соратников и лидеров самодеятельных организаций против преувеличения возможностей оппозиции и перехода к откровенно революционным действиям. С точки зрения Милюкова, это лишь сделало бы «Прогрессивный блок» уязвимым для обвинений в непримиримости и спровоцировало бы правительство на драконовские реакционные меры. Кроме того, Милюков поддержал решение думской фракции кадетов свести требование правительства, ответственного перед Думой, к более мягкой формулировке: «правительства, пользующегося доверием народа». 13 марта 1916 года во время политического банкета в Москве Милюкова спросили, каким образом он согласовывает эту формулировку с программой кадетской партии. Ведь в ней содержалось требование установления парламентского правления. Милюков ответил: «Кадет вообще – это одно, кадет в «Прогрессивном блоке» – совсем другое. Как кадет я выступаю за министерство, ответственное перед парламентом, но по тактическим соображениям в качестве первого шага мы теперь выдвигаем формулу «министерства, ответственного перед народом». Дайте нам заполучить такое министерство, и затем силой обстоятельств оно очень скоро трансформируется в действительно ответственное парламентское правительство. Все мы убедимся, что последнее требование сформулировано, как надо» [21 - См.: Граве. С. 94.].
   Милюков был уверен, что после окончания войны царское правительство окажется в безнадежном положении, а победа российского либерализма, то есть кадетской партии, будет полной и окончательной. «Правительство, – заявил он на заседании думской фракции кадетов в феврале 1916 года, – движется к пропасти, и с нашей стороны было бы неразумно открывать преждевременно ему глаза на то, что оно ведет крайне глупую игру». Согласно сводке московского департамента секретной службы, касающейся настроений в столице на февраль 1916 года, Милюков полагал, что с окончанием войны правительству потребуются огромные финансовые средства, которые можно было получить лишь посредством иностранных займов [22 - Там же. С. 75.]. В такой обстановке Дума стала бы чрезвычайно важным органом, который был бы способен нанести решающий удар самодержавию. Без поддержки Думы правительство не смогло бы добыть за рубежом и гроша!
   Публичные выступления Милюкова в Думе следует сопоставить с его призывами к сдержанности в приватной обстановке. Даже его речь от 1 ноября 1916 года нельзя считать подстрекательством к восстанию масс. Энергичное осуждение либеральным политиком правительства и устремлений к абсолютной власти самодержавия отнюдь не означали сигнала к выступлению масс, но скорее последний пункт в длинном обвинительном заключении против самодержавного режима. Обличая существующий режим, Милюков надеялся ускорить процесс исторического развития, который, по его убеждению, неизбежно приведет к установлению в России конституционной монархии [23 - Об этом во 2-й части книги.].
   Не все члены партии кадетов или лидеры самодеятельных организаций разделяли взгляды Милюкова [24 - «Оборонческий» характер обличений Милюковым режима не вполне отражает идеологию кадетов даже в период 1915–1916 гг. Имеются свидетельства того, что наряду и вопреки ощущению призвания произвести конституционные перемены в России для обеспечения победы над внешним врагом среди кадетов наблюдались настроения, которые нельзя охарактеризовать иначе как «патриотическое пораженчество», в отличие от «революционного пораженчества» большевиков и некоторых других социалистов. Ощущение того, что поражение в войне внесет оживление в застойную политическую атмосферу в России, было чрезвычайно распространенным. Как еще объяснить, что в 1915 гг. в многочисленных статьях под редакцией профессора истории Московского университета, известного деятеля партии кадетов А.А. Кизеветтера, внутреннее положение в России в ходе Крымской войны 1853–1855 гг. характеризовалось следующим образом:«Война началась, и с ее продолжением гипнотическая сила колосса на глиняных ногах быстро таяла. Казалось, общественное сознание России поразил электрошок. В душах лучших представителей нации громко зазвучал тот истинный патриотизм, которого так боятся властители, оторвавшиеся от народа. Севастопольская трагедия представлялась им искупительной жертвой за пороки прошлого и призывом к возрождению. Искренние патриоты возлагали свои надежды на поражение России от внешнего врага. В августе 1855 года Грановский пишет: «Вести о падении Севастополя заставили меня плакать… Если бы я был достаточно пригоден, я бы присоединился к народному ополчению, и не потому, что желал России победы, а потому, что стремился умереть за нее».Параллель между настроениями, господствовавшими в России в ходе Крымской войны, и теми, что охватили интеллигенцию во время публикации статей Кизеветтера, была очевидна в 1915–1916 гг. каждому читателю (Кизеветтер А. Исторические отклики. М., 1916. С. 191 и далее).].
   Милюкову, человеку сильному и упрямому, поборнику строгой партийной дисциплины, удавалось держать под контролем парламентскую фракцию кадетов, однако на многочисленных партийных конференциях, особенно в Москве, он сталкивался с мощной оппозицией, возглавлявшейся Н.В. Некрасовым и князем Львовым и поддерживавшейся адвокатами Мандельштамом и Маргулисом. Они открыто выступали за проведение революционного курса партией кадетов, которая, как они считали, должна искать контакты с левыми политиками и простыми людьми. Кадеты левой ориентации, – большинство из которых происходили из Москвы и российских провинций и которые, работая в самодеятельных организациях, знали настроения электората – опасались, что конституционализм Милюкова не отвечает настроениям избирателей и что руководство оппозицией в следующей Думе перейдет от кадетов к социалистам.
   Внутренний конфликт в партии конституционных демократов не нашел разрешения вплоть до февраля 1917 года и даже позднее. Милюкову удавалось одерживать верх над своими оппонентами в партии до революции, однако сразу же после нее его внутрипартийная власть ослабла. Милюкова вынудили уйти в отставку из Временного правительства без протестов со стороны представителей кадетской партии. Далее мы увидим, что своей возросшей силой и конечной победой оппозиция Милюкову в рядах кадетов частично обязана влиянию тайных обществ – члены масонских лож России просочились в партию кадетов и конкурировали с ее руководством за влияние на рядовых членов партии.

4. Рабочие группы военно-промышленных комитетов

   Характерной и чрезвычайно важной особенностью ВПК являлись так называемые «рабочие группы» при них. Рабочим военных отраслей промышленности было предложено направлять своих делегатов в провинциальные комитеты, равно как и в Центральный ВПК. Это была новая отправная точка в российских трудовых отношениях, явление весьма сложное в политическом смысле. Фактически рабочие группы действовали при провинциальных комитетах и Центральном ВПК на постоянной основе лишь в Петрограде, Москве и Киеве. Тем не менее роль, которую они сыграли в политическом брожении, предшествовавшем Февральской революции, была огромной, и мы в дальнейшем вернемся к этой теме.
   Создание рабочих групп при ВПК задумали и реализовали в 1915–1916 годах в Петрограде и Москве Гучков и Коновалов. В Киеве это сделал М.И. Терещенко. Еще до начала войны текстильный магнат А.И. Коновалов связался с революционными кругами через большевика И.И. Скворцова-Степанова [25 - Об этом часть 2, глава 8.]. Он попытался сформировать комитет по обмену политической информацией, в котором были бы представлены все партии и оппозиционные группировки – от октябристов до социал-демократов. Этот комитет координировал бы их деятельность [26 - См. доклад начальника Департамента полиции В.А. Брюн де Сент-Ипполита от 13 мая 1914 г., опубликованный в «Революционном движении военных лет, 1914–1917 гг.» Ив. Меницкого (М., 1925. Т. 1. С. 408 и далее), а также часть 2, глава 8.].
   Дальнейшая попытка координации – на этот раз среди социал-демократов всех оттенков – была предпринята 6 января 1915 года. Созвали совещание, на котором присутствовали большевики, включая Скворцова-Степанова, а также умеренные и патриотично настроенные интеллектуалы – социал-демократы, такие как экономист С.Н. Прокопович и его жена Е.Д Кускова, Максим Горький. На этом совещании не выработали политической позиции, приемлемой для всех участников. Не достигли единства даже по таким вопросам, как одобрение военных кредитов в Думе. Раскол в социал-демократическом движении не вызвал, однако, разногласий в вопросе отношения к царскому правительству. Все социал-демократы, как и социалисты-революционеры, считали неизбежной последовательную и решительную борьбу против царизма. Различия состояли лишь в тактике и времени выступлений.
   Умеренные социалисты доказывали, что победа прусского милитаризма была бы гибельной для политической борьбы пролетариата. Они призывали рабочих воспользоваться военным временем для политической самоорганизации. Умеренные осуждали агитацию за немедленное революционное действие во время войны как бессмысленное «вспышкопускательство». Такой безрассудный курс привел бы только к неоправданным жертвам и поставил бы под угрозу шансы на успешное выступление по окончании войны, в период демобилизации. Такие взгляды находили поддержку даже у некоторых большевиков.
   Однако всегда существовало твердое ядро социал-демократов (как большевиков, так и меньшевиков), которые, выполняя инструкции из-за рубежа Ленина (Ульянова) и Мартова (Цедербаума) [27 - Точка зрения Ленина хорошо известна из его статей в «Социал-демократе» и других работ, которые появлялись в его сборниках. Письмо Мартова о войне опубликовано И. Меницким (с. 174–179). Обратите внимание на двусмысленный комментарий Меницкого на с. 179.], продолжали занимать непримиримую позицию в отношении войны. Они осуждали работу на заводах по производству боеприпасов как «предательство дела пролетариата» и требовали немедленного революционного действия, независимо от шансов на успех и возможных последствий для боевых действий на фронте.
   Когда летом 1915 года организаторы ВПК предложили, чтобы рабочие сформировали специальные рабочие группы при ВПК, представители двух течений рабочего движения отнеслись к этому предложению с диаметрально противоположных позиций. Большевики и другие пораженческие группировки социалистов (эсеры-максималисты, меньшевики-интернационалисты, Межрайонная группа в Петрограде и другие) решительно выступили против выборов в эти рабочие группы. Они обвиняли умеренных, выступавших за выборы в рабочие группы, в том, что они стали лакеями империализма и помогали капиталистам, наживавшимся на войне, эксплуатировать рабочих военной промышленности. В то же время большинство умеренных – или «ликвидаторов» (то есть тех социал-демократов, которые отстаивали скорее легальные, чем нелегальные методы борьбы) – соблазнились возможностями организации профсоюзов на широкой основе с молчаливого согласия и поддержки промышленников. Гучков и другие политически мыслящие промышленники предлагали блестящие перспективы будущему организованному рабочему движению в России. Они высказывались за созыв Всероссийского съезда представителей рабочего класса в целом. Съезд избрал бы Всероссийский союз рабочих, который во взаимодействии с другими самодеятельными организациями смог бы отобрать власть в стране у дискредитированной самодержавной бюрократии. Поддержку, предложенную Гучковым, Коноваловым и Терещенко, рабочие группы приветствовали, хотя и осознавали потенциальные опасности. Тред-юнионизм мог обеспечить легальную основу ненасильственной борьбы за чисто экономические цели, то есть за улучшение жизни и условий работы трудящихся. Однако тред-юнионизм в качестве основной формы политической организации рабочего класса напрочь отвергался большевиками и, особенно, Лениным, которые всегда осуждали его как измену делу революции, считая последнюю единственным способом разрешения социальных проблем. Большевики и другие радикальные революционеры сравнивали тред-юнионизм, особенно в форме предусмотренной «господами Гучковым, Коноваловым и компанией», с субсидируемыми полицией рабочими организациями (их создавал скандально известный Зубатов в годы, предшествовавшие революции 1905 года).
   Радикалы обрушились на идею создания рабочих групп еще раньше, чем она была претворена в жизнь. Первое собрание, созванное 29 сентября 1915 года в Петрограде для избрания представителей в рабочие группы, не удалось. Оно решило прекратить выборы в Центральный ВПК и провинциальные комитеты. Присутствовавший на собрании К. Гвоздев (Масон, сидел в лагерях в 1931–1956 годах, дальнейшая судьба не известна. – Ред.), делегат меньшевиков от мастерских Эриксона, возмущался в газетах левого направления якобы плохой организацией собрания. Его возмущение поддержал Центральный ВПК. 29 ноября провели другое собрание, и на этот раз избрали в Центральный ВПК меньшевиков и эсеров (всего 10 человек, среди которых оказался Гвоздев и полицейский агент Абросимов). На этом же собрании были избраны в Петроградский провинциальный комитет шесть представителей, по три от меньшевиков и эсеров.
   Через два дня после избрания комитета Петроградский комитет большевиков выпустил листовку, обращенную «ко всем петербургским пролетариям», которая начиналась словами: «Товарищи, измена свершилась. 29 ноября под руководством Гучкова, господина Гвоздева и компании разыграна комедия выборов представителей петербургского пролетариата в Центральный и Петербургский военно-промышленные комитеты. Горстка предателей и ренегатов, действуя за спинами рабочих, пошла на сомнительную сделку с буржуазией. Она променяла классовую непримиримость и интернациональную солидарность пролетариата на возможность развалиться в мягких и удобных креслах офисов Военно-промышленных комитетов, действующих под председательством Гучкова, приспешника Столыпина, оправдывавшего в 1906 году суды революционеров военными трибуналами…» [28 - Эта листовка перепечатана журналом «Сборник социал-демократа» № 1, публиковавшимся Лениным и Зиновьевым (Радомысльским) в Швейцарии. Ее переслал туда Александр Шляпников, который поместил в том же выпуске журнала под псевдонимом Белении обзор деятельности большевиков за первые два месяца войны. Заметим, что большевики отказались принять новое название Санкт-Петербурга Петроград, считая его «шовинистическим».].
   Кузьме Гвоздеву, лидеру рабочей группы Центрального ВПК в Петрограде, приходилось «сражаться на двух фронтах». С одной стороны, ему нужно было оказывать давление на предпринимателей для защиты интересов рабочих – как в самом комитете, так и в Особых совещаниях по обороне, где были представлены ВПК. С другой стороны, ему приходилось отбивать нападки большевиков и успокаивать колеблющихся рабочих, избравших его в рабочую группу.
   Чтобы дать отпор радикалам, Гвоздев и его соратники выработали наставление, констатировавшее политические принципы, согласно которым представители рабочей группы при Центральном ВПК должны были действовать. Это наставление, а также ряд резолюций, принятых на собрании избирателей 29 ноября, отражали противоречивость позиции Гвоздева и рассматривались Департаментом полиции как доказательство негласного пораженчества и политической диверсии. Полицейский доклад [29 - См. статью «Рабочее движение в годы войны», опубликованную Центрархивом в серии «Материалы по истории рабочего движения», под общей редакцией Лозовского. Статья подготовлена к публикации М.Г. Флиером и опубликована в журнале «Вопросы труда» (М., 1925 или 1926), поэтому есть ссылка на Флиера. Доклад Департамента полиции помещен на с. 269–291.] приводит цитату из наставления.
   «Безответственное правительство России, ввязавшись в эту войну, в то же время продолжает беспощадную войну против собственного народа, подводя страну, таким образом, к грани поражения. Мы заявляем, что это безответственное правительство виновно во всех военных невзгодах, но мы также считаем необходимым заявить, что часть ответственности за это падает на Государственную думу и политические партии, составляющие ее большинство, которые целый год оказывали поддержку режиму военной диктатуры и скрывали правду от народа…
   Поэтому мы считаем первейшей задачей… созыв конституционной ассамблеи на основе всеобщего… избирательного права; немедленное предоставление всех гражданских свобод (слова, собраний, печати и объединений); равно как отмену всякой национальной дискриминации; предоставление права на самоопределение всем нациям, населяющим Россию; немедленное проведение новых выборов во все городские и земские учреждения на основе формулы из четырех пунктов (то есть всеобщее и равное избирательное право, прямое и тайное голосование); введение всеобъемлющего социального законодательства, 8-часового рабочего дня, передачу помещичьей земли крестьянам, немедленную амнистию всех, кто преследовались по политическим или религиозным убеждениям.
   Добиваясь этих требований, рабочий класс, как всегда, поддержит любое реальное усилие буржуазных кругов в направлении постепенного освобождения страны, но будет неустанно подвергать остракизму всякую половинчатость, отсутствие решимости, соглашательство с либералами и будет побуждать эти круги бороться с режимом с большей решимостью».
   В соответствии с этим наставлением вновь избранные члены рабочей группы при Центральном ВПК выступили 3 декабря 1915 года с заявлением, которое цитируется в том же полицейском докладе:
   «Учитывая нынешнюю ситуацию в стране и потребности ее обороны… и считая единственным выходом… полный разрыв с существующим режимом, рабочий класс сейчас не может, не обманывая себя и народ, взять на себя ответственность за оборону страны. Не могут рабочие взять на себя также ответственность за работу Центрального ВПК, который, по сути, является организацией буржуазных индивидуалистов. Если тем не менее мы все-таки решили участвовать в работе ВПК, то только потому, что считали своим долгом использовать подобные учреждения для продвижения своих взглядов относительно потребностей страны и средств ее спасения от гибели; а также защищать интересы рабочих путем противодействия всем попыткам лишить их завоеваний, помочь организации рабочих всеми возможными способами» [30 - Флиер. С. 278.].
   Полицейский доклад придает большое значение последнему обстоятельству, именно организации рабочего движения рабочими группами при Центральном ВПК. В докладе подчеркивалось, что ВПК обеспечивал рабочих средствами самоорганизации. За счет комитета им предоставлялись две комнаты и телефонная связь. Меньшевика Богданова назначили секретарем рабочей группы с окладом в 250 рублей в месяц. Другие денежные суммы тратились на содержание помощника секретаря, двух клерков, на дорожные расходы, компенсацию потерь в оплате членов рабочей группы и создание небольших фондов при офисах.
   Сформированная таким образом рабочая группа сразу же начала кампанию за созыв Всероссийского съезда рабочих. Эту кампанию поддерживал Центральный ВПК. Члены рабочей группы, казалось, не особенно выражали благодарность руководству ВПК за необыкновенную щедрость. Сообщается, что один из них заявил на заседании Центрального ВПК:
   «Совершенно очевидно, что, создав Центральный ВПК, представители промышленности преследуют сейчас три цели: внести свой вклад в оборону страны, постепенно захватить всю власть и, наконец, обогатиться. Все это чуждо интересам рабочего класса. Поэтому мы просим разрешения заниматься в качестве представителей рабочего класса организацией рабочих и удовлетворением их нужд» [31 - Флиер. С. 278.].
   Несмотря на это, лидеры ВПК продолжали поддерживать организационную и пропагандистскую деятельность рабочей группы Гвоздева. 4 января 1916 года заместитель председателя Центрального ВПК Коновалов просил министра внутренних дел дать разрешение рабочей группе организовать собрания рабочих. Министр отказал.
   Департамент полиции относился к рабочим группам подозрительно и считал их попытки заниматься организацией рабочего движения и выступать в защиту его классовых интересов несовместимыми с первоначальной хартией ВПК, одобренной Советом министров в августе 1915 года. Некоторые промышленники (например, заместитель председателя Московского провинциального ВПК Третьяков) также противились формированию рабочих групп и их претензиям защищать интересы рабочего класса Однако энергичное вмешательство руководителя Московской рабочей группы Черегородцева, поддержанное Коноваловым, обеспечило формирование Московской рабочей группы на тех же основаниях, что и Петроградской. В других провинциальных городах (исключая Киев) попытки провести выборы рабочих представителей в ВПК провалились. Это случилось главным образом потому, что на собраниях избирателей принимались резолюции откровенно революционного характера. Так, в докладах полиции цитируется резолюция собрания избирателей в Самаре от 26 февраля 1916 года. Она гласила:
   «Мы вступаем в ВПК не для того, чтобы производить пушки, убивающие наших немецких товарищей, – мы считаем это пагубным для себя и наших братьев по оружию, воюющих с нами. Вот почему войну следует прекратить без аннексий и контрибуций. Вот наши требования: 1) государственное страхование рабочих; 2) конфискация и распределение среди крестьян всей земли, принадлежащей царской короне и помещикам; 3) отделение церкви от государства; 4) 8-часовой рабочий день; 5) свобода забастовок и организации профсоюзов; свобода печати и неприкосновенность личности; 6) всеобщая амнистия; 7) демократическая республика» [32 - Флиер. С. 284 и далее.].
   Как видим, полиция была полностью осведомлена о пораженческих настроениях и подрывных действиях среди рабочих, которых Гучков пытался привлечь к участию в ВПК. Позднее мы покажем, что полиция через своего агента в рабочей группе при Центральном ВПК Абросимова насаждала и поощряла распространение пораженчества и подрывных настроений среди рабочих [33 - См. часть 2, глава 9, раздел 7.]. Полиция, возможно, относилась терпимо к этой пропаганде в соответствии с планом МВД, направленным на компрометацию и в дальнейшем судебное преследование не только членов рабочих групп при ВПК, но также тех, кто вовлекал рабочих в эти группы. Решительные меры против ВПК пришлось, однако, отложить в связи с неизбежным окончанием войны. ВПК пережили время, когда они еще были полезны.

Глава 2
РАБОЧЕЕ И РЕВОЛЮЦИОННОЕ ДВИЖЕНИЕ

1. Оборонцы

   Тесное сотрудничество «буржуазии», патриотического руководства самодеятельных организаций, а также меньшевиков и эсеров из рабочих стало возможным благодаря их общей нацеленности потрясти основы царского режима. Это был тактический союз, плохо скрывавший различия в конечных целях. Такие деятели, как Гучков и Коновалов, надеялись добиться конституционных уступок путем ослабления правительства и дискредитации царя. С другой стороны, рабочие (точнее, их лидеры. – Ред.) надеялись открыть шлюзы революции. Сотрудничество революционеров-оборонцев и либеральных реформаторов осуществлялось открыто и публично. Также не составляло секрета и молчаливое негласное взаимопонимание между пораженцами или революционерами-«скрытыми пораженцами» и самодеятельными организациями. Несмотря на яростные нападки большевиков на рабочие группы и рабочих военной промышленности, все-таки сохранялись товарищеские связи в форме смешанных большевистско-меньшевистских рабочих комитетов в ряде промышленных центров. По таким каналам предпринимались меры с целью уберечь от военной службы революционных рабочих. Эти рабочие принимались в самодеятельные организации на «резервные должности», что освобождало их от призыва. Позднее адвокаты самодеятельных организаций старались отрицать наличие этой практики. Но в ранних мемуарах революционеров довольно часто признается использование такого метода уклонения от отправки на фронт [34 - См. Меницкий и биографии революционеров того времени в энциклопедии «Гранат» (М., 1910–1938. Т. XII).]. Даже В.М. Молотов (под своей настоящей фамилией Скрябин) служил некоторое время в городском союзе Москвы до своего ареста в июне 1915 года [35 - Меницкий. Т. 2. С. 265.]. Другие большевики приняли открытую оборонческую позицию и работали в самодеятельных организациях. Фактически они могли позднее заявить, что гораздо более были вовлечены в штурм самодержавия, чем в оборонную деятельность. И это было справедливо, например, в отношении Н.И. Иорданского, регулярно писавшего на животрепещущие темы в конфиденциальном журнале, публиковавшемся Объединенным комитетом союзов по снабжению армии.
   Деятельность небольших групп большевиков и других революционеров-пораженцев в рабочих массах России следует рассматривать в контексте новой ситуации в промышленности, сложившейся в результате дезорганизации мирной жизни, а также создания самодеятельных организаций, особенно ВПК. Шансы добиться успеха, которые давали традиционные методы массовой агитации революционеров – выпуск прокламаций по принципиальным вопросам, таких как известная резолюция о войне, опубликованная в Швейцарии в ленинской газете «Социал-демократ» за № 33, – по сравнению с возможностями, которые предоставляла эта новая ситуация, выглядели тщетными.
   Эсеры первыми поняли, что реальные надежды на продвижение дела революции в военное время заключаются не в эксплуатации предполагавшихся антивоенных настроений народных масс, – настроений, существовавших больше в воображении некоторых революционных догматиков и опровергнутых стихийными патриотическими и монархическими демонстрациями в начале войны. Эти надежды состояли в проникновении в военную администрацию, закреплении в ней и затем использовании ее в качестве теневого правительства в час расплаты, перед демобилизацией вооруженных сил.
   Эту позицию отражает, например, резолюция самарского отделения партии эсеров [36 - Опубликована в сборнике Меницкого (Т. 1. С. 145).]. Резолюция гласила:
   «Принимая во внимание нынешнюю войну – к которой в целом мы можем отнестись только негативно – и учитывая, что политика милитаризма и империализма, противоречащая коренным образом интересам демократии и проводившаяся Германией многие годы до того, как она привела к нынешней войне, стала бы лишь еще интенсивней, если бы Германия выиграла эту войну; горячо желая победы Антанты над Германией, мы в настоящее время воздерживаемся от всех действий, которые могли бы привести к ослаблению способности России к сопротивлению.
   Твердо убежденные в том, что в случае победы наше правительство использует любую возможность укрепить свои позиции и что всенародный энтузиазм, пробудившийся в результате последних событий – если он не примет революционных форм – принудит правительство в лучшем случае к незначительным уступкам, которые не приведут к победе демократии; мы должны сосредоточить наши усилия, учитывая настроения в стране, на возбуждении – после окончания войны или раньше, если возникнут благоприятные условия – революционного движения в виде вооруженного восстания и всероссийской забастовки. Наша нынешняя задача, определяющая тактику партии, заключается в подготовке народных масс и армии к таким действиям».
   Те же идеи были выражены в гораздо более литературной форме в манифесте от сентября 1915 года конференции социалистов-оборонцев за рубежом (включая социал-демократов, последователей Плеханова, и эсеров), которая заявила, что победа Германии приведет к деградации и разложению значительной части рабочих России [37 - Цитируется по тексту, воспроизведенному в официальном докладе МВД под заголовком «Обзор деятельности РСДРП за период от начала войны России с Австро-Венгрией и Германией до июля 1916 года» (с. 60 и далее). Первоначально текст опубликовали в сборнике № 3 «Россия и свобода» под редакцией Г. Алексинского в Париже.]. Обращение конференции указывает на опасность утраты рабочим классом интереса к исходу войны, что было бы равнозначно политическому самоубийству. Те, кто желают поражения России из ненависти к царскому правительству, смешивают правительство с Отечеством. Россия принадлежит не царю, но рабочему классу страны. Защищая Россию, рабочий класс защищает себя и дело своего освобождения.
   Далее манифест обвиняет российских реакционеров в примиренческой позиции в отношении Германии и упоминает слухи о том, что недавно вышедшие в отставку министры, Маклаков и Щегловитов, вручили в ноябре прошлого года царю меморандум, в котором они разъясняли преимущества примирения с Германией [38 - Те, кто готовили проект манифеста, – видимо, Плеханов и Чернов – не утруждали себя выяснением достоверности этих слухов.].
   В библейском стиле манифест призывает рабочий класс быть «мудрым как змея в использовании лозунга победы над внешним врагом. Любая демонстрация революционного вспышкопускательства в тылу армии, воюющей на фронте, равнозначна измене. Это сыграет на руку внешнему врагу, а также поможет внутреннему врагу в связи с появлением недопонимания и разрыва между российской армией и прогрессивной частью русского народа… Если эти элементы нашего населения оправдывают свой отказ принимать участие в обороне России стремлением ускорить падение нынешнего правительства, то они лишь замедлят это падение».
   Манифест предостерегает также от следования революционному лозунгу «все или ничего» и утверждает, что германский Генеральный штаб желает, чтобы революционеры следовали этому лозунгу, и оказывает поддержку распространителям этого лозунга в России. Германскому Генштабу «нужны в России беспорядки, в Англии – забастовки – ему нужно все, что помогло бы немецким планам агрессии. Но российские трудящиеся не станут ему помогать». Наконец, манифест подчеркивает важность проникновения в учреждения, «которые под давлением общественного мнения создаются сейчас в целях борьбы с внешним врагом [39 - То есть самодеятельные организации военного времени.]. Чем прочнее будет опора (представительство трудящихся) в таких учреждениях, тем легче будет бороться за освобождение России от внутреннего врага. Ваши представители должны принять участие в работе не только специальных технических организаций (таких как ВПК), которые создавались для обеспечения потребностей армии, но также во всех других общественных и политических организациях (органах сельского самоуправления, деревенских кооперативах, профсоюзах и фондах медицинского страхования рабочих, городских и земских учреждениях и в Государственной думе).
   Свободу можно добыть только на пути национальной самообороны.
   Заметьте, однако, что мы далеки от того, чтобы говорить: «Сначала победа над внешним врагом и только потом разгром врага внутреннего».
   Весьма вероятно, что победа над внутренним врагом может стать предпосылкой и гарантией для спасения России от германской угрозы» [40 - Этот оборонческий манифест был подписан 10 сентября 1915 г. в Женеве. Следует обратить внимание на параллель между идеей конституционных перемен как существенного условия победы над Германией и аналогичными лозунгами, формулировавшимися в это время накануне съезда земского и городского союзов в Москве. Обращаем внимание также на выражения «внутренний» и «внешний» враг в манифесте и в диспозиции № 1 таинственного Комитета общественной безопасности, также сформированного, видимо, в начале сентября 1915 г.; см. часть 2, глава 8, раздел 2.].
   Оборонческий манифест можно считать основным кредо всех рабочих организаций, сотрудничавших в военных усилиях.
   Но этот многословный манифест отражает также существенную слабость вынужденного оборончества. В конце концов, именно государство несло основное бремя военных усилий. Рабочим рекомендовалось помогать государственной машине в координации и управлении военной промышленностью, и в то же время их побуждали заниматься подрывом внутренней структуры государства. Подобная разновидность и противоречивость была характерна для типа мышления таких, как Плеханов. Она не могла воодушевить ни революционера, жаждущего активных действий, ни недовольного рабочего России. В целом оборонческие рабочие организации толковали такие двусмысленные рекомендации как призыв к умеренности их требований и отказу от использования оружия в военное время. Так им советовали поступать их лидеры, Потресов и Маевский, а также думские политики типа Керенского, который пользовался некоторым доверием рабочих.

2. Пораженцы

   Разграничительная линия между оборонцами и пораженцами не совпадает с делением социал-демократов на большевиков и меньшевиков или делением эсеров на правых и левых. Некоторые меньшевики придерживались интернационалистской, не оборонческой позиции Мартова-Цедербаума, некоторые эсеры в России стремились сорганизоваться на антивоенной основе. С другой стороны, ряд зарубежных большевиков (например, Алексинский) и представителей их партии в России (например, Н.Д. Соколов) заняли оборонческую позицию. Что касается отдельных революционных выступлений, то отношение к ним большевистского руководства претерпело изменения. Если в 1916 году Петроградский большевистский комитет призывал рабочих выходить на демонстрации и снабжал их оружием, то накануне февраля 1917 года, по имеющимся у нас убедительным свидетельствам, большевистские лидеры в Петрограде вели себя гораздо более сдержанно. Очевидно, они стали жертвами самообмана и либеральной пропаганды. Большевики ожидали, что министр внутренних дел Протопопов последует примеру 1905–1906 годов своего предшественника Дурново и позволит революционным толпам выйти на улицу, чтобы расстрелять их, используя войска. Возможно, большевики полагали также, что с приближением окончания войны завершающий штурм царского режима следовало отложить до начала демобилизации армии. Вот почему большевики отстали от Межрайонки (смешанной организации большевиков и меньшевиков в столице) в публикации своего манифеста, вышедшего 27 февраля, когда победа революционной массы и гарнизона Петрограда стала уже очевидной.
   Влияние горстки большевиков, сохранявших активность после вступления России в войну, было гораздо менее значительным, чем представляла официальная советская историография. Число тех, кто разделяли пораженческую позицию Ленина, уменьшилось из-за арестов, ссылок, призыва на военную службу и в меньшей степени из-за перехода в стан оборонцев. Оставшиеся группы активистов, почти без исключения, находились под неусыпным наблюдением полиции, внедрившей в них своих агентов. Эти группы могли быть арестованы в любой момент. Из примерно двухсот сорока биографий и автобиографий «Деятелей СССР и Октябрьской революции», опубликованных в энциклопедии «Гранат», почти сорок пять относятся к тем лицам, которые проживали в эмиграции. Они не принимали непосредственного участия в событиях в России. Семьдесят три бездействовали – либо из-за того, что утратили веру в эффективность революционной борьбы (подобно Красину), либо из-за того, что были сосланы в Сибирь перед началом войны (как Сталин) или в первые месяцы военных действий (как большевики-депутаты Думы и Каменев-Розенфельд). Из тех, которые во время войны продолжали действовать в подполье (всего около девяноста), приблизительно половина была выдана в разное время полиции и обезврежена. Многие из тех, которые избежали ареста, стали просто писать умеренные марксистские статьи для периодической прессы. Другие работали в революционном подполье по месту ссылки, не оказывая существенного влияния на положение в промышленных центрах.
   Немногие решительные большевики, типа Молотова-Скрябина и Залуцкого, не прекратили борьбы даже после своего ареста и ссылки. Они бежали на волю, вернулись в столицы и, постоянно изменяя свои псевдонимы и места проживания, иногда добивались успехов в организации рабочих, сочувствующих большевикам.
   В этом отношении особенно показательна карьера Александра Шляпникова, активно действовавшего в России большевика. Шляпников, один из немногих большевистских руководителей действительно пролетарского происхождения, проработал шесть лет рабочим на промышленных предприятиях Западной Европы. Весной 1914 года он вернулся в Россию с паспортом французского гражданина по имени Ноэ. Работал рабочим-металлистом на различных заводах, участвовал в массовых забастовках в Петрограде как до, так и сразу же после начала войны. Он снова уехал за границу, когда партийное руководство, тогда еще остававшееся на свободе, было арестовано 4 ноября 1914 года в деревне Озерки (Финляндия). Петроградский комитет предпринимал отчаянные попытки организовывать забастовки и демонстрации в защиту арестованных большевистских депутатов Думы, а позднее – в знак протеста против суда над ними и ссылки в феврале 1915 года. Отсутствие отклика со стороны трудящихся дает представление о степени влияния большевиков в массах в то время. Шляпников винил в отсутствии поддержки со стороны рабочих самих арестованных руководителей.
   Суд над депутатами происходил в атмосфере нерешительности и колебаний. Позиция, занятая в суде депутатами, вызывала недоумение. Складывалось впечатление, что депутаты вели себя не так, как подобает представителям ответственного верховного пролетарского центра, но, скорее, как представители провинциальных партийных комитетов. Многие сожалели, что товарищи депутаты продемонстрировали так мало твердости, но усматривали оправдание этого в атмосфере террора… [41 - Из отчета Беленина (псевдоним Шляпникова) в журнале «Сборник социал-демократа» № 1, издававшегося в Швейцарии Ульяновым-Лениным и Радомысльским-Зиновьевым (с. 57).]
   В сентябре 1914 года Шляпников по заданию Петроградского комитета отбыл в Скандинавию для установления связи с ЦК партии. Там он встретился с Александрой Коллонтай, этой «Эге-рией большевистской элиты» (а в чем-то, если продолжить ассоциации с античностью, и Мессалиной. – Ред.), которая поддерживала тогда тесные контакты с Лениным и Крупской. (Эгерия – обладавшая даром пророчества нимфа священного ручья, из которого жрицы-весталки черпали воду для храма богини Весты, супруга и советница второго римского царя Нумы Помпилия (715–673/672 гг. до н. э. – Ред.). Шляпников стал ее ближайшим доверенным лицом и тем самым значительно усилил свои позиции в партии. Это не помешало ему вернуться в ноябре 1915 года в Петроград для ведения подпольной работы. В 1915 году его кооптировали в ЦК партии. В 1916 году ему удалось во второй раз во время войны выехать за рубеж для сбора средств в фонд партии в Америке. По возвращении он обнаружил, что Бюро ЦК партии в России «частью арестовано, частью дезорганизовано, так что пришлось создать новое Бюро ЦК» [42 - «Гранат», автобиография Шляпникова (Т. XLI. Ч. 3. С. 249).].
   Позднее в своих воспоминаниях о революции в России Шляпников, несмотря на партийную пристрастность, показал себя честным и интеллигентным наблюдателем революционных событий. Однако его персональный успех в дни подпольной работы и негласных контактов с партийным руководством за рубежом, должно быть, подействовал на него самого и побудил его переоценивать важность большевистского подполья. В оценке положения России в первые двадцать месяцев войны Шляпников утверждает, что, несмотря на отсутствие поддержки со стороны революционной интеллигенции, подпольная деятельность рабочего класса никогда не прекращалась. Он пишет: «Рабочие организации выдвинули своих собственных полнокровных пролетарских лидеров… Как и в мирное время, организационную опору подпольных рабочих организаций составляли фабрика, мастерская, завод… Помимо постоянных организаций нашей партии, на определенных фабриках существовали другие организации – не входившие в нашу партию – нелегальные группы (эсеров, «объединенных социалистов», анархо-коммунистов). Созывались неформальные конференции таких групп в целях разрешения проблем местного характера, проистекающих из внутренних противоречий в этих группах. Отношение к войне и борьбе против шовинизма, а также эксплуатации «патриотических» настроений стояли в центре всей идеологической работы в промышленных центрах по всей России. Деятельность нашей партии во время войны требует своего собственного историка. Ее грандиозный масштаб можно оценить лавиной забастовок, которые постоянно расшатывали подгнивший остов царизма».
   Однако Шляпников признает, что пропагандистские материалы, печатавшиеся в подполье, не могли удовлетворить широкий спрос на большевистскую литературу. Он отмечает, что памфлет Ленина и Зиновьева «Война и социализм» объемом более ста страниц распространялся в Москве в копиях, отпечатанных на пишущей машинке. Он добавляет, что фотографии большевистских депутатов Думы, сосланных в Сибирь (тех самых депутатов, чье недостойное поведение Шляпников осуждает в той же статье), были распроданы не менее чем в 5 тысячах экземпляров.
   Шляпников умерил бы свой восторг относительно нового пролетарского руководства подпольными большевистскими группами, выраженный в его отчете в марте 1916 года, если бы знал то, что выяснилось полностью после февраля 1917 года. Речь идет о той колоссальной роли, которую играли в революционном подполье полицейские агенты – как шпионы, так и агенты-провокаторы. Не вызывавшие сомнения листовки печатались в значительных количествах, как утверждает Шляпников, различными комитетами Петрограда, Москвы и других городов, быстро возникавшими и так же быстро исчезавшими. Однако мы теперь знаем, что это происходило с ведома охранки. Она обычно позволяла таким организациям действовать определенное время. Как только комитет заканчивал формироваться, приобретал необходимую технику (то есть оборудование для подпольной печати) и начинал выпускать агитационные материалы, полиция принимала в отношении него меры, подвергала аресту состав комитета, а печатные станки и листовки – конфискации. Иногда полиция передавала материалы, содержащие доказательства подрывной деятельности комитетов, в прокуратуру. Подозреваемых лиц либо обвиняли в антиправительственной деятельности, выражавшейся в призывах к насилию, либо в принадлежности к преступной организации – Российской социал-демократической партии. Во время войны подобного рода процессы происходили в районных военных судах. Это были, однако, обычные гражданские суды с использованием адвокатов. Они отличались от настоящих военных судов в прифронтовых зонах, находящихся под непосредственным контролем военных властей. Поражает снисходительность, с которой эти суды относились к обвиняемым, чье участие в подрывной деятельности не вызывало сомнений и позднее, после революции, становилось предлогом для гордости и бравады самих «правонарушителей» [43 - См., к примеру, материалы о процессах против так называемой «Пресненской» группы РСДРП, опубликованные в приложении к сборнику Меницкого (Т. 2. С. 274–304).]. Возникает ощущение, что определенные оправдательные вердикты выносились судами в качестве некоего вызова царскому правительству под воздействием антиправительственной кампании либеральных кругов и самодеятельных организаций военного времени. Во всяком случае, эти судебные решения демонстрировали глубокое и в целом оправданное недоверие к обличительным документам тайной полиции, чья практика провоцирования революционных выступлений широко обсуждалась, возможно, и с явными преувеличениями.
   Полицейских агентов, действовавших в подпольных группах, имелось великое множество. Меницкий упоминает около 50 из них, которые работали в одной только Москве в 1914–1916 годах. Революционеры из других мест называли Москву «городом провокаторов» [44 - См. списки агентов Московской охранки в приложениях к сборнику Меницкого (Т. 1 и 2).]. Обстановка в Петрограде не слишком отличалась от московской. Возможно, многих полицейских агентов спасли от разоблачения разгром и поджог здания тайной полиции 27 февраля 1917 года.
   Представляется, однако, что полковник Мартынов, возглавлявший Департамент тайной полиции в Москве, был исключительно способным и решительным офицером. Даже такие искушенные в технике конспиративной работы революционеры, как Крыленко и мадам Розмирович, прибывшие летом 1915 года в Москву из Швейцарии с подложными паспортами, вскоре оказались в руках агентов Мартынова. К ноябрю они уже были в заключении. Оба приехали в Россию в качестве эмиссаров Ленина, с которым поддерживали близкие, если не дружественные, связи в Швейцарии [45 - Они проживали в этой стране некоторое время в 1915 г. Крупская жаловалась в ряде случаев на их недисциплинированное поведение (см.: Ленинский сборник. Т. XI. М., 1931).]. Эмиссарам было поручено оказать помощь в активизации большевистского подполья в Москве. Полиция использовала свои права таким образом, чтобы не отдавать их под суд, но выслать вместо этого «в административном порядке» – Розмирович на пять лет в Сибирь, а Крыленко – в Харьков, где его призвали в армию.
   Так, между прочим, закончилась самая серьезная попытка Ленина направить в Россию эмиссаров во время войны. Он знакомился с событиями в стране посредством переписки, особенно переписки с сестрами Марией и Анной, которые сами находились под наблюдением охранки. Представляется, что Ленин полностью сознавал трудности, с которыми большевики сталкивались в России в это время. Его советы и инструкции Шляпникову большей частью касались улучшения конспирации и создания тонкой сети подпольных организаций с крайне незначительной деятельностью по подготовке прямых массовых акций или полным ее отсутствием. Ленина одолевала также необходимость борьбы с оборонцами, полуоборонцами и «примиренцами», основным выразителем которых, по его мнению, был глава меньшевистской фракции в Думе Чхеидзе.
   Ленин горячо надеялся, что война на каком-то этапе разрушит существующую социальную систему. Отсюда его призыв к вооруженным силам враждебных государств превратить мировую войну в гражданскую. Отсюда его призыв повернуть штыки против своих собственных правителей. Но, хотя Ленин предостерегал не обманываться «гробовым молчанием в Европе в настоящее время» (это было написано в январе 1917 года!) и утверждал, что «Европа беременна революцией», в это время он ожидал в лучшем случае восстания в других странах типа революции в России 1905 года:
   «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции. Но я могу, думается мне, высказать с большой уверенностью надежду, что молодежь, которая работает так прекрасно в социалистическом движении в Швейцарии и всего мира, что она будет иметь счастье не только бороться, но и победить в грядущей пролетарской революции» [46 - Из лекции на собрании швейцарской рабочей молодежи, прочитанной Лениным 22 января 1917 г. (см.: Кения В. И. Сочинения. 2-е и 3-е изд.: В 30 т. М.; Л, 1926–1932, 1928–1937. Т. XIX. С. 357).].
   Попытки большевистских историков воссоздать героическое прошлое партии и показать, что она систематически готовилась к руководству революционным движением до февраля и в феврале 1917 года, представляют собой смесь напыщенности и фальши. Нельзя сказать, что такие деятели, как Шляпников или Молотов, не вели отчаянную борьбу с тайной полицией. Но утверждение Большой советской энциклопедии (первое издание), что «Молотову удалось в 1916 году избежать ареста и непосредственно участвовать в большевистском руководстве революционным движением, которое подготовило Февральскую буржуазно-демократическую революцию 1917 года», является пародией на действительное развитие событий. Молотов предпринял решительную попытку в 1915 году реорганизовать большевистское подполье в Москве, когда взялся за работу в городском союзе и проявил активность как пропагандист и большевистский организатор рабочих района Лефортово. В июне 1915 года на него донесли полиции, после чего он был арестован и сослан в Сибирь. По пути он встретил несколько других большевиков, с которыми вернулся в европейскую часть России. Весной 1916 года он вновь ведет партийную работу и проживает нелегально в Петрограде. Молотов, Шляпников и Залуцкий сформировали так называемое Российское бюро ЦК большевистской партии. Этот орган не раскрывал себя установлением контактов с рабочими и благодаря этому избежал разгрома даже тогда, когда вновь воссозданный большевистский Петроградский комитет арестовали по доносу провокатора Черномазова перед самым началом революции. Вот почему члены Российского бюро смогли принять участие в демонстрациях 27 и 28 февраля, а также в формировании Петроградского Совета.
   Все это отнюдь не доказывает, что большевистское руководство планировало или организовало февральские демонстрации и, особенно, солдатское восстание. Наоборот, все свидетельствует о том, что большевикам не удалось создать организацию, способную спровоцировать в то время массовые демонстрации. Большевики не ожидали, что революция разразится до окончания войны. Весной 1917 года они особенно не верили в массовые акции и боялись провокаций полиции. Драматическое развитие событий застало большевистское руководство врасплох. Как только большевики осознали грандиозные масштабы народного движения и его возможные политические последствия, они решили воспользоваться этим. Но так поступал, в конце концов, каждый, кто верил в то, что последний час старого режима пробил, даже после некоторого колебания и председатель Думы Родзянко.

Глава 3
АРМИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ

1. Армия в мирное и военное время

   Подавляющее большинство исследователей Февральской революции в России соглашается в одном: ее вызвали и определили война и военная обстановка. Но согласие имеется лишь в этом вопросе, между тем в отношении способов воздействия войны на зарождение и ход революции существует широкий разброс мнений. В прошлом широко распространилось мнение, что главными причинами революции были отсутствие успехов на фронтах и провал усилий властей по организации работы тыла. Такое толкование причин революции родилось из яростной критики либеральных кругов и радикалов царского правительства в 1915–1917 годах и, возможно, не является объективным. Как бы ни казалось справедливым это обвинение со стороны оппозиции военного времени, имеется возражение против лежащего в его основе утверждения, будто неэффективное и безуспешное ведение войны обязательно ведет к падению правительства или режима. Поражение в войне вовсе не обязательно является прелюдией к революции. Восстание декабристов 1825 года последовало за победоносными войнами. Поражение России в Крымской войне не привело к революции. Но если правительство и его учреждения оказываются неспособными управлять энергиями, возникающими в ходе войны, неизбежно возникает революционная ситуация. По каким-то причинам Николай II и его правительство оказались совершенно неспособными овладеть этими энергиями и утратили контроль над ними задолго до того, как они приобрели бунтарский характер.
   Сказанное относится прежде всего к русской армии. И после введения всеобщей воинской повинности с 1 января 1874 года русская армия оставалась управляемым и надежным инструментом в руках правительства. Во время революции 1905 года именно армия и казачьи части, несмотря на отдельные нарушения воинского долга и мятежи, обеспечили победу правительству над революционерами и массами народа, попавшими под влияние их пропаганды. Вооруженные силы хранили особую верность государю императору. Это не было простой формальностью как для рядового состава и нижних чинов, комплектовавшихся главным образом из крестьян, так и для офицерского корпуса. Эта преданность обеспечивалась как мистическим ощущением происхождения монархии от Бога (царь – помазанник Божий), так и определенной социальной обособленностью военных, которые были в подобной изоляции менее подвержены политическому влиянию.
   Широкомасштабный призыв на военную службу новобранцев и резервистов в начале Первой мировой войны радикально изменил обстановку. Молодые русские крестьяне первых призывов были прекрасными солдатами, отличались храбростью и дисциплинированностью. (Они большей частью полегли, были изранены и искалечены в героических и грандиозных битвах 1914–1915 годов. – Ред.) От них явно отличались бородатые, обремененные семьями мужчины, поглощенные думами о жизни в деревне и работе в своих оставленных на жен и многочисленных детей хозяйствах. Такие призывники после короткого периода переподготовки направлялись на фронт в качестве пополнения в 1915 году – и плохо вооруженные, часто плохо одетые и обутые.
   В течение трех лет, предшествовавших революции, офицерский корпус претерпел еще большие изменения. Процент потерь русского офицерства на поле боя был немного выше, чем среди солдат. Быстрый рост разнообразных штабных учреждений, требовавших в штат военнослужащих с боевым опытом, имел следствием быстрые повышения по службе и утечку с фронта лиц, произведенных в офицеры в мирное время. Их заменяли в большом количестве бывшие унтер-офицеры и курсанты, которые проходили краткосрочные курсы подготовки в офицерских и кадетских школах. Курс офицерской подготовки, длившийся в мирное время более двух лет, сократился в 1916 году до шести месяцев. Изменился также социальный состав новых контингентов офицеров. Карьера офицера – за исключением гвардии – перестала быть вотчиной высших сословий. Наоборот, офицерская служба в армии открылась для людей, которые ни в коем случае не принадлежали к привилегированным сословиям. Она фактически стала одним из главных средств социальной мобильности. Многие старшие офицеры на войне были гораздо более скромного происхождения и достатка, чем лидеры революции [47 - Достаточно сравнить боевых офицеров, добившихся высоких чинов трудом, умом, храбростью и кровью, Корнилова или Деникина с Ульяновым-Лениным или Бронштейном-Троцким.]. Карьера офицера, однако, связывала его с братством себе подобных, которое представляло собой каждодневную реальность и обязывало его следовать требованиям сурового корпоративного духа. Кардинальное изменение социальной структуры офицерского корпуса было вызвано мощным приливом новобранцев со срочных курсов подготовки офицеров военного времени. Большинство этих молодых людей ранее не помышляли о военной карьере. Многие из них пришли из университетов и принадлежали по своему мировоззрению к радикальной российской интеллигенции. Многие участвовали в деятельности так называемой «третьей стихии», то есть сотрудников городских учреждений и земств, через которые революционные партии – прежде всего эсеры – пытались проникнуть в административный механизм России. Другие симпатизировали революционным партиям, как таковым. В военное время офицерская карьера, служба в армии перестали внушать прежние профессиональную гордость и эмоциональный подъем, хотя многие из новобранцев пошли на военную службу из патриотических побуждений. Но патриотизм в их понимании состоял скорее в преданности Родине, чем к царской особе, хотя они воспринимали эту разницу не вполне отчетливо.

2. Армия и власти

   Перемены в армии отразились на ее отношении к правительству: она перестала быть надежным инструментом в борьбе против нарождающейся революции. Когда в 1917 году в Петрограде начались волнения и встал вопрос о подавлении мятежа расквартированных в столице частей, со всех сторон посыпались утверждения, что армия не способна и не пожелает это сделать. Утверждали, что армия уже не представляет собой элитное, как прежде, образование, практически изолированное от политического климата страны, но стала просто частью народа, одетой в солдатские шинели. В этом доводе есть, конечно, резон, но это требует пояснения. В 1917 году предположение, что любой человек в военной форме безропотно подчинится приказам правительства на подавление внутренних конфликтов, безусловно, уже не имело под собой оснований. Тем не менее нет доказательств того, что в стране не было воинских частей, на фронте или в самом Петрограде, готовых выполнить такой приказ без колебаний. Кавалерия, в которой замена личного состава происходила гораздо медленнее, чем в пехоте и в которой около половины личного состава служили в армии еще до начала войны, могла, в принципе, рассматриваться как надежная опора самодержавия.
   Отношения между правительством и вооруженными силами еще больше осложнились после организации Ставки (местопребывания высшего органа управления действующей армией, Верховного главнокомандующего), выдвигавшей свои претензии. Конституционным Верховным главнокомандующим был сам император. И в начале войны сложилось опасное положение, когда грандиозный масштаб конфликта не позволял однозначно ответить на вопрос, мог император или не мог считать своим долгом немедленно взять на себя командование действующей армией. В силу обстоятельств, возникших в последующие месяцы, этот вопрос не был решен сразу. Министрам и советникам удалось убедить царя назначить вместо себя Верховного главнокомандующего. Короткий период монарший выбор колебался между военным министром Сухомлиновым и дядей императора, великим князем Николаем Николаевичем. Последующее назначение Верховным главнокомандующим великого князя произошло отнюдь не потому, что между Ставкой и военным министерством отсутствовали противоречия. На самом деле великий князь не упускал возможности оскорбить или унизить военного министра, хотя Сухомлинов пользовался полным доверием и даже уважением царя. Великий князь был человеком авторитарного склада, мистик и фаталист [48 - См. довольно недоброжелательную характеристику великого князя в основанных на сплетнях мемуарах верховного священника (протопресвитера) вооруженных сил России, отца Г. Шавельского «Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота» (Нью-Йорк, 1954).]. Тем не менее великий князь пользовался репутацией беспощадного и по-солдатски прямого военного человека, который строго относился к генералам и помнил о нуждах и трудностях личного состава армии. Хорошо известные германофобские чувства делали его приемлемым для «ура-патриотов», а история о том, что он убеждал своего племянника подписать манифест от 17 октября 1905 года, служила почвой для его взаимопонимания с либеральной оппозицией.
   Формирование сильного центра военной администрации в лице Ставки вело к вторжению военных в сферу компетенции гражданских властей как во фронтовой зоне, так и в прилегающих к ней районах. Официальные заявления, которые должны были бы исходить от правительства, такие как декларация от августа 1914 года с обещанием автономии полякам, выходили от имени и за подписью великого князя. Военные постоянно и во всевозрастающем масштабе вмешивались во все сферы управления страной. Это отражалось на всем государственном механизме, особенно в сферах транспорта и снабжения [49 - См. последующие главы 4 и 7 относительно положения евреев и кризиса 1915 г.]. Конфликты между правительством и Ставкой открывали путь политическим маневрам и интригам, которые, как мы увидим, привели к перестановкам в кабинете министров в июне 1915 года. Перестановки сами по себе не могли разрешить основного конфликта. Новый Совет министров, видимо, склонялся считать возникшую ситуацию, как неизменную, питая смутные надежды одолеть Ставку в соперничестве в рамках Военного совета, который было предложено создать под председательством императора. Эти, а возможно, и другие планы и политические интриги шли своим чередом, когда император принял неожиданное решение в августе 1915 года взять Верховное командование вооруженными силами в свои руки.
   С этого времени трения между Ставкой и Советом министров сильно пошли на убыль, центр же напряженности в политической жизни военного времени сместился в сторону ухудшающихся отношений между Думой и самодеятельными организациями, с одной стороны, и правительством и царем – с другой. Значительное повышение боеспособности армии, чему свидетельством стало впечатляющее летнее наступление 1916 года (наступление Юго-Западного фронта генерала Брусилова, удары же Северного фронта генерала Куропаткина и Западного фронта генерала Эверта цели не достигли. – Ред.), ослабило напряжение лишь в небольшой степени. Фактически кампания оппозиции по обвинению правительства в нежелании предпринимать эффективные военные усилия и тайном стремлении выйти из Антанты нарастала до тех пор, пока не стали наконец открыто выдвигаться обвинения в измене – как в частном порядке, так и в Думе. Эту кампанию, инициированную верхними слоями российского общества, подхватили широкие массы обеих столиц и офицеры на фронте. В подрыве престижа императорской семьи и правительства значительную роль также играли слухи о влиянии Распутина при дворе (в том числе и на выработку политических решений).
   Решение Николая II принять на себя Верховное командование, очевидно, явилось его последней попыткой сохранить монархию и предотвратить надвигавшуюся бурю при помощи позитивных действий. Мы уже знаем, насколько глубоки были изменения в составе и организационной структуре вооруженных сил после первого года войны. Лишь эффектный шаг, предпринятый императором, давал надежду на восстановление традиционной связи между монархией и армией. Николай II считал, и небезосновательно, что лишь в роли Верховного главнокомандующего он мог вновь внушить и укрепить доверие к себе командующих войсками, офицерского корпуса и рядового состава вооруженных сил. События 1916 года – успехи на Юго-Западном фронте и обретение уверенности армией (Северный и Западный фронты, потерпев неудачу, уверенности не приобрели. – Ред.), казалось, оправдывали ожидания императора. Но было одно обстоятельство, которое он явно недооценивал: решимость лидеров самодеятельных организаций и думской оппозиции внедрить в элиту офицерского корпуса свои политические идеи и использовать ее поддержку в целях продвижения конституционной реформы. То, чего достигла оппозиция, на самом деле состояло в лишении монархии единственного средства защиты от революционной угрозы – вооруженных сил.

3. Армия и самодеятельные организации

   О тайных контактах, поддерживавшихся между командующими фронтами и лидерами политических группировок, доминирующих в самодеятельных организациях, известно немного. Но это малое приобретет тем большее значение, если принять во внимание решающую роль, которую играли командующие фронтами накануне отречения, – роль, которая позволяла говорить о них как о «генерал-адъютантах революции».
   Генералы, назначенные командующими различных фронтов, неизбежно должны были войти в официальный контакт с лидерами самодеятельных организаций, сфера действий которых включала помощь армии в организации ухода за ранеными и больными, организации в возрастающем масштабе снабжения вооруженных сил продовольствием, одеждой, фуражом и даже амуницией и оружием. Как мы далее увидим, лидеры самодеятельных организаций не замедлили использовать эти официальные контакты для жалоб на инертность правительственных департаментов и для выдвижения проблем, способных обострить отношения между командующими фронтами и министерствами. Сам Гучков и его заместитель Коновалов работали в Ставке с Алексеевым, в то время как Терещенко, глава киевского ВПК, энергично влиял в том же духе на Брусилова, командующего Юго-Западным фронтом.
   Янушкевича, бывшего начальником штаба Верховного командования при великом князе, сменил в августе 1915 года генерал Алексеев, которого рекомендовали на этот пост после того, как он блестяще руководил исключительно трудными оборонительными операциями и отступлением русской армии в 1915 году. Это был скромный, деликатный человек, весьма образованный генерал, которого высоко ценил император: каждый второй день недели и каждое воскресенье, а также в праздники генерал завтракал и обедал за столом царя, считаясь почетным гостем. Каждое утро император и генерал проводили несколько часов в обсуждении военной ситуации. В отношениях между ними установилась полная гармония. Нет никаких указаний на то, что император пытался навязывать своему начальнику штаба какие-нибудь стратегические или тактические идеи. Фактически Алексеев пользовался полной самостоятельностью, каждая его инициатива находила поддержку императора. Алексеев отличался неутомимостью и не любил перепоручать чересчур много дел своим подчиненным в Ставке. Свои стратегические идеи он вырабатывал под влиянием теорий весьма неординарного деятеля, генерала Борисова, который был товарищем Алексеева по 64-му пехотному Казанскому полку и по Академии Генерального штаба и, получив назначение состоять при начальнике штаба Верховного командования, негласно стал помощником и советником Алексеева.
   Алексеев не был искусным царедворцем и не искал внешних знаков признания своей деятельности. Однако через полгода после назначения начальником Генштаба ему присвоили звание генерал-адъютанта. Это была высочайшая милость, которую император мог оказывать военачальникам. По ключевому вопросу о влиянии Распутина на государственные дела Алексеев занял пассивную позицию. Неизвестно, подвергал ли он Распутина остракизму в докладах императору, но, когда императрица во время одного из посещений Ставки отвела Алексеева в сторону и сообщила ему о возможном визите Распутина, тот решительно высказался против этого, вызвав крайнее неудовольствие ее величества.
   Отношения Алексеева с царем оставались сердечными до тех пор, пока его контакты с Гучковым, председателем Центрального ВПК, не стали известными Николаю. Истоки и характер этих контактов наилучшим образом иллюстрирует телеграмма, отправленная Гучковым с больничного ложа начальнику Генштаба 14 февраля 1916 года: «Имеется настоятельная необходимость переговорить с Вами, сообщить Вам обо всех аспектах деятельности ВПК и получить Ваши рекомендации, которые крайне важны для комитета».
   Поскольку Гучков не был в состоянии прибыть в Ставку, он просил Алексеева принять своего заместителя Коновалова.
   По мере того как политические устремления лидеров самодеятельных организаций приобретали все более широкую известность, контакты Алексеева с ними становились более редкими и менее невинными. 14 февраля 1916 года, в тот самый день, когда Алексеев получил вышеупомянутую телеграмму Гучкова, Аемке в своем дневнике записал, что, согласно некоторым замечаниям, брошенным генералом Пустовойтенко (генерал-квартирмейстер), оказывается, Гучковым, Коноваловым, генералом Крымовым и Алексеевым готовилось нечто вроде заговора. Возможно, Аемке, бывший, несмотря на свои почти большевистские убеждения, аккредитованным военным корреспондентом при Ставке, внес изменения в свой дневник, опубликованный в 1920 году, и обозначил (придумал) заговор задним числом. Но нет сомнений в том, что со стороны лидеров ВПК Гучкова, Коновалова и Терещенко систематически велась кампания с целью разоблачения перед Ставкой масштабов, как они называли, «саботажа» правительством Штюрмера их усилий по обеспечению стабильных военных поставок фронту. Знаменитое письмо, написанное Гучковым Алексееву в августе 1916 года, явилось лишь кульминацией этой кампании [50 - См. часть 2, глава 8, раздел 5.]. Реакцией Алексеева на все эти жалобы и обвинения стали попытки извлечь максимум пользы для армии из контактов с самодеятельными организациями, воздерживаясь от поощрения их политических аппетитов или обострения их отношений с правительством. И все же заговорщики из самодеятельных организаций не унимались. Судя по основанным исключительно на фактах свидетельствам генерала Деникина, они продолжали докучать Алексееву своими планами немедленных конституционных реформ, даже когда Алексеев находился на излечении в Крыму зимой 1916/17 года.
   Во время отсутствия Алексеева его обязанности начальника штаба Верховного командования выполнял генерал Гурко. Однако секретные связи с Гучковым не прерывались и при нем. Тайная полиция, осуществлявшая негласное наблюдение за посетителями Гучкова, отмечала среди них и генерала Гурко. Это неудивительно: Гучков и Гурко знали друг друга с того времени, когда Гучков поступил добровольцем к бурам в 1898 году, а Гурко состоял военным представителем России при Оранжевой республике. Позднее, когда Гучков проявил большой интерес к военной реформе, Гурко состоял в группе офицеров, которая обсуждала законодательные проекты, запущенные Гучковым через думские комитеты. В начале 1917 года Гурко открыто поддержал политические требования оппозиции: перед уходом со своего поста исполняющего обязанности начальника штаба он поразил скучавшего и бездеятельного Николая II разговорами о неотложной необходимости создания «правительства народного доверия».
   Давление, оказывавшееся самодеятельными организациями на высокопоставленных армейских офицеров, видимо, не давало ожидаемого результата немедленно. По крайней мере, Гучков, давая комиссии Муравьева довольно туманные показания, не подтверждает участие в заговоре командующих фронтами [51 - См.: Падение царского режима: Заседания Чрезвычайной комиссии Временного правительства по расследованию (комиссия Муравьева) / Под редакцией П.Е. Щеголева: В 7 т. Л., 1924–1927. Т. IV. С. 278–280, а также ниже часть 2, глава 8, раздел 3; в дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться: Падение…]. И все же беспрерывные нападки на правительство и непрекращающиеся утверждения, будто самодеятельные организации смогли бы сделать гораздо больше и лучше для армии, если бы им не мешали министры, должно быть, наводили генералов на размышления. Не принесет ли большую, чем нынешние власти пользу армии либеральное правительство – то есть «правительство народного доверия», работающее в полном согласии с самодеятельными организациями? Кажется, генералы, по крайней мере Алексеев, были не особенно высокого мнения об административных способностях тех, кто пытался вовлечь их в политическую борьбу. Но если и так, все же оба они, Алексеев и Гурко, а также командующие фронтами были осведомлены о требованиях общественного мнения конституционных реформ. Должно быть, они считали, что общественное мнение нельзя игнорировать полностью, иначе упадет моральный дух народа, а военные усилия потерпят крах.

4. Родзянко и армия

   После сентября 1915 года самодеятельные организации, критиковавшие российское военное командование в трагические дни «великого отступления» апреля – сентября 1915 года, проявляли в этом отношении большую сдержанность. Они не хотели отталкивать от себя генералов в надежде обеспечить их поддержку своим политическим устремлениям. Этого нельзя сказать о председателе Думы Родзянко. Он продолжал вмешиваться как в вопросы военных поставок армии, так и стратегии и тактики. Это раздражало не только императора, но и самого начальника штаба Верховного командования Алексеева. В одном случае, когда Родзянко критиковал закупку для армии аэропланов, Алексееву пришлось по указанию императора предостеречь председателя Думы от выхода за пределы компетенции своего учреждения. Аетом 1916 года во время посещения фронта, Родзянко, в сопровождении депутата Думы В. Маклакова и председателя киевского ВПК М. Терещенко, нанес визит Брусилову и другим генералам. В ходе визита Родзянко собрал некоторые данные, необходимые для использования в его кабинетной стратегии. Как это часто случается, генералы посетовали на то, что могли бы добиться гораздо больших успехов во время летнего наступления, если бы под их командование передали более боеспособные войска. Представители Красного Креста подали петицию с просьбой поставить им более качественное медицинское оборудование и пожаловались на трудные условия, в которых им приходилось бороться за снижение санитарных потерь в условиях резкого увеличения в ходе русского наступления, количества раненых. Родзянко встретился также со своим сыном, молодым фронтовым офицером, который побуждал его обратиться с протестом к императору в связи с тяжелыми потерями, понесенными армией в ходе наступления 1916 года (с 22 марта до конца июля потери Юго-Западного фронта составили около 0,5 миллиона человек, в том числе 65 тысяч убитыми, около 60 тысяч пропавшими без вести; потери врага – 1,5 миллиона человек, в том числе свыше 400 тысяч пленными; июньское наступление Западного фронта под Барановичами не удалось – 80 тысяч убитых и раненых против 13 тысяч немцев. – Ред.). Сообщалось, что молодой человек говорил, что командиры совершенно не отвечают необходимым требованиям: «В армии все чувствуют, что положение, по неизвестным причинам, ухудшается: боевой дух личного состава в прекрасном состоянии, нет недостатка в оружии и боеприпасах, но головам генералов не хватает серого вещества… Ставке никто не доверяет. Никто не доверяет тем, кто главенствуют над ней… Мы готовы умереть за Россию, но не за капризы генералов… Все наши солдаты и офицеры думают одинаково – если положение не изменится, мы не добьемся победы. Раскрой глаза императору на все это» [52 - См.: Родзянко М.В. Крушение империи // Архив русской революции. Т. XVII. С. 134.].
   В результате полученных впечатлений деятельный председатель Думы направил Брусилову нечто похожее на меморандум, который тот переслал в Ставку. В своем послании Родзянко отмечал:
   «1. Верховное командование русской армии либо не планирует свои операции заранее, либо, если планирует, то не в состоянии осуществить их (например, Ковельская операция).
   2. Верховное командование не знает или не может организовать крупную операцию на новом фронте, частью из-за того, что не располагает необходимой информацией, частью из-за полной неспособности военных властей использовать свои ресурсы (например, Румынская операция).
   3. Верховное командование не располагает отработанными методами организации обороны и наступления, оно не знает, как подготовить наступление.
   4. Нет системы в назначениях и замене офицерских кадров. Назначения на высокие командные посты часто совершаются по случаю, поэтому они заполняются людьми, которые не соответствуют своим должностям.
   5. Верховное командование игнорирует большие потери и не заботится должным образом о солдатах».
   За этими обвинениями следовало длинное рассуждение Родзянко о плохом управлении операциями 1916 года. В заключение он пишет: «Если все будет продолжаться так до следующей весны, когда ожидается либо наше, либо немецкое наступление, нельзя рассчитывать летом 1917 года на лучшие результаты, чем летом 1916 года» [53 - См.: Головин H.H. Военные усилия России в мировой войне. Париж, 1939. Т. 2. С. 165 и далее.].
   Несомненно, Брусиловский прорыв в 1916 году стоил больших потерь. Слухи об этом распространились на всю Россию. Не один Родзянко протестовал против тяжелых потерь и подвергал сомнению их необходимость. Другим критиком этого выступил Распутин, но там, где патриотизм Родзянко не вызывал сомнений, Распутина обвиняли позднее в пособничестве немцам посредством использования потерь в качестве предлога для разговоров об остановке наступления Брусилова. В адрес Родзянко подобной критики в то время не звучало, однако через много лет военный историк Головин, процитировав вышеприведенные фрагменты из меморандума Родзянко Брусилову, заметил: «Читая сейчас эти строки, трудно представить, что их писали после великой победы, не имеющей себе равной в сравнении с военными успехами любой из стран Антанты в 1914, 15, 16 гг.» [54 - Головин H.H. Указ. соч. Т. 1. С. 166.]. Нет нужды добавлять, что эти заявления председателя Думы не слишком располагали к нему Алексеева. После сформирования Временного правительства Родзянко предостерегал его против назначения генерала Алексеева Верховным главнокомандующим вооруженных сил [55 - См.: Красный архив. 1922. Т. 2. С. 284–286.].

5. Состояние армии к концу 1916 года

   Что касается оценок Родзянко боевого духа армии, военных поставок и командования, то они явно выносились под воздействием существовавшей в тылу общественной атмосферы, под влиянием комментариев спутников Родзянко в его поездке на фронт, Маклакова и Терещенко, а также от склонности этого авторитарного, но плохо информированного деятеля судить обо всех вещах под солнцем с абсолютной уверенностью. Его суждения представляют собой разительный контраст мнениям генерала Нокса, компетентного британского офицера, состоявшего при русской армии всю войну. С точки зрения британского генерала, «…перспективы кампании 1917 года были радужнее тех, что существовали в марте 1916 года на то время… Русская пехота была утомлена, но меньше, чем двенадцать месяцев назад.
   …Арсеналы оружия, боеприпасов и военной техники были, почти по каждому виду, больше, чем даже в период мобилизации – много больше тех, что имелись весной 1915 или 1916 года. Впервые военные поставки из-за рубежа стали прибывать в существенном объеме… Управление войсками улучшалось с каждым днем. Армия была сильна духом… Нет сомнений, что, если бы тыл сплотился… русская армия снискала бы себе новые лавры в кампании 1917 года и, по всей вероятности, развила бы давление, которое сделало бы возможной победу союзников к концу этого года» [56 - См.: Нокс А. С русской армией, 1914–1917 гг. Лондон, 1921. С. 551–552. В принципе так же оценивал военную ситуацию Уинстон Черчилль в «Мировом кризисе 1916–1919 гг.» (Лондон, 1927. Т. 1. С. 223).].
   Несмотря на оптимистическую оценку генералом Ноксом состояния русской армии накануне революции, складывалась угрожающая обстановка: ресурсы России почти иссякли. Как ни удивительно, это относилось прежде всего к людским резервам (хотя всего за всю войну в России было мобилизовано 8,7 процента населения, во Франции 17, в Германии 20,7, в Австро-Венгрии 17,1 процента. Однако надо учесть многие другие факторы, в частности большое количество детей в русских семьях того времени, то есть процент взрослых мужчин в общей численности населения был ниже, чем в вышеперечисленных странах, кроме того, крестьянские хозяйства теряли работников и кормильцев – заменить их тяжелый труд на пахоте, косьбе, заготовке дров и пр. женщинам и подросткам было крайне тяжело. – Ред.). Россия перенапряглась в мобилизации живой силы. Дальнейшее пополнение вооруженных сил людьми угрожало уменьшить поредевшую рабочую силу до такой степени, что работа военной промышленности и транспорта стала бы невозможной. Законодательные собрания выступили с возражениями против удовлетворения новых запросов Ставки в новобранцах. Члены Госсовета и депутаты Думы, которые также собрались на заседание Особого совещания по делам обороны, выступили с хорошо аргументированным меморандумом против дальнейшей мобилизации людских ресурсов и предложили альтернативные меры по усилению боеспособности вооруженных сил. Хотя Ставка отвергла их аргументы, она сознавала, что к концу 1916 года призыв старших возрастных групп столкнется с возросшей оппозицией.
   Генерал Гурко, сменивший Алексеева в качестве исполняющего обязанности начальника штаба Верховного командования в ноябре 1916 года, инициировал реформу организационной структуры русской армии, уменьшившую число батальонов в полку с четырех до трех. Таким образом, наличные батальоны должны были способствовать, с привлечением некоторых резервов в тылу, формированию так называемых «третьих дивизий». Так что с прибавлением новой дивизии к двум имевшимся ранее общее число дивизий возросло бы на 50 процентов. Это по замыслу Гурко обеспечило бы дополнительные оперативные части, в которых нуждалась Ставка для планировавшегося ею весеннего наступления в 1917 году. Инициатива Гурко оказалась неудачной. Реформу начали слишком поздно. Она серьезно подрывала прочность фронта и угрожала задержать начало весенней кампании. Солдаты, которых выделяли из дивизий, занимавших линию фронта, обычно не отвечали должному уровню как с точки зрения физического, так и морального состояния. Фронтовые дивизии отказывались делиться с новыми частями военной техникой и боеприпасами. Поэтому последние оставались в тылу, слабо вооруженные и плохо оснащенные военной техникой, формируя что-то вроде третьестепенного резерва, а не части, способные заменить кадровые дивизии. После начала революции эти «третьи дивизии» в серых шинелях распались на толпы ленивых, морально нестабильных и политически дезориентированных солдат, участвовавших в бесконечных уличных митингах, столь типичных в те дни [57 - Головин Н.Н. Указ. соч. Т. 1. С. 97 и далее.].
   Угроза дезорганизации железнодорожного транспорта и снабжения армии продовольствием и фуражом тоже стала зимой 1916/17 года весьма ощутимой. Первыми ее признаками были, видимо, замедление обращаемости подвижного состава на железных дорогах и нехватка пригодных для работы паровозов. Это отражалось в первую очередь на транспортировке объемных грузов, таких как фураж. Сколь бы тревожной ситуация ни казалась в феврале 1917 года, можно было с уверенностью ожидать временного ее улучшения ко времени весенних наступательных операций, согласованных с союзниками.
   В дополнение к проблемам с живой силой и транспортом с конца 1916 года начал развиваться тяжелый сельскохозяйственный кризис. Всю войну Россия выращивала хорошие урожаи, но нехватка рабочей силы из-за перебора в мобилизации создавала большие трудности в уборке урожая, особенно в больших хозяйствах (прежде всего в поместьях). Происходило постоянное расхищение сельскохозяйственных орудий и инструментов, возместить которое было трудно теперь, когда промышленность переключилась на военное производство. В основном такое же положение сложилось и в топливной отрасли, особенно на шахтах Донецкого угольного бассейна, производительность которых упала до крайне тревожного уровня.
   Трудно сказать, насколько эти проблемы были связаны с неспособностью или небрежением правительства. Рано или поздно они должны были возникнуть в результате напряжения военных усилий, независимо от способности властей что-то предпринять. Точно так же они возникали в других воюющих странах Европы (так, в Германии ситуация была просто трагической, особенно с продовольствием. – Ред.). Однако в России их считали свидетельством того, что правительство ведет страну «к краю пропасти». Полагали, что единственным средством спасения являются конституционные перемены и формирование «правительства народного доверия». Точно так же, как Родзянко возлагал на Ставку вину за огромные потери, понесенные во время наступления Брусилова в 1916 году, самодеятельные организации использовали любую кризисную ситуацию в войне для дискредитации правительства и приближения желанных радикальных реформ.
   Несколько недель в начале 1917 года в фокусе внутренней политической борьбы России находились лоббисты межсоюзнической конференции Петрограда. Союзников, особенно лорда Милнера, побуждали ходатайствовать перед императором в пользу конституционных реформ. Генерал Гурко, которого склонили к поддержке позиции самодеятельных организаций, осмелился даже обратиться к императору самостоятельно [58 - См. часть 2, глава 9, раздел 8, а также Головин Н.Н. Российская контрреволюция в 1917–1918 гг. Ч. 1. Париж, 1937. Копия из библиотеки им. Гувера, заявление Гурко на с. 109.]. Как мы убедимся, лорд Милнер был более дипломатичен и осторожен, чем Гурко или британский посол в Петрограде Джордж Бьюкенен. Были ли причиной его поведения сомнения в том, что «правительство народного доверия» будет действовать эффективнее, чем министры, назначенные царем? Заявления лорда перед отъездом из России в самый канун революции выглядят несколько двусмысленно и рассчитаны на удовлетворение обеих сторон. Однако они отражают специфику обстановки в тот критический момент. Сообщая о последнем заявлении лорда Милнера перед отъездом из России, корреспондент «Тайме» замечает в своей депеше 25 февраля (9 марта), которая оказалась его последней корреспонденцией, направленной до революции, что заявление лорда Милнера «встречено здесь с удовлетворением». Корреспондент добавляет в комментарии, явно инспирированном российскими лоббистами: «Лучшим ответом на все опасения и предчувствия, которые могли бы возникнуть в результате неспособности государственной машины справиться с огромными трудностями этой войны, станет грядущее, когда многочисленные армии, сосредоточившиеся на Восточном фронте, начнут весеннюю кампанию».
   Этому не суждено было случиться. Пока корреспондент «Тайме» провозглашал в преддверии большого наступления на фронте слова: «Ставки сделаны», красный шар революции начал катиться по заметенным снежной вьюгой улицам Петрограда.

Глава 4
ЕВРЕИ И РЕВОЛЮЦИЯ

О роли, которую сыграли евреи в революционном движении России и революции 1917 года, было сказано немало. Полагаем, что нет оснований трактовать роль в ней российского еврейства как исключительно революционную. Если в этой главе специально затрагивается кризис, которого достиг так называемый еврейский вопрос в России на третий год войны, то только потому, что это может объяснить широко распространенную среди российских и зарубежных евреев тенденцию считать падение царского режима быстрым решением не разрешимой иным путем ситуации. Вся значимость этой точки зрения выявится только в революционных фазах, которые последовали за периодом, рассматриваемым в этой книге. Мы полагаем, однако, что исследовать еврейский вопрос в России накануне февральских дней необходимо хотя бы потому, что он представляет важный аспект всей подоплеки крушения царской России.

1. Исторические условия

   Присутствие «второразрядных граждан», которых закон лишает ряда существенных прав, всегда имеет тенденцию становиться гноящейся язвой на теле политики. Подобное положение сравнимо со злокачественной опухолью, поскольку оно упорно сохраняется, несмотря на то что вызывает возрастающее напряжение во всей жизни общества. Даже там, где изначальное неравенство в легальной жизни граждан происходит не от оккупационного или колониального насилия, длящийся продолжительное время статус неравноправных меньшинств ведет к росту привилегий одних членов общества за счет других. С другой стороны, явная несправедливость такого строя подрывает национальную солидарность и гражданскую лояльность его жертв, а это, в свою очередь, используется затем как аргумент для сохранения самого зла, ставшего главной причиной нелояльности.
   История спорадических попыток государства разрешить так называемый «еврейский вопрос» – яркая иллюстрация этих трюизмов. В XVIII и XIX веках евреи оказались под властью российских правителей отнюдь не по собственному выбору. Они прибыли на территорию Российской империи не в качестве беженцев или поселенцев. И российские власти отнюдь не намеревались включать в состав государства или принимать большое количество евреев в качестве подданных царя. Большинство еврейского населения оказалось в составе Российского государства в результате расширения Русского государства – с 1721 года империи – на запад и включения в нее Украины и Белоруссии (исконных древнерусских земель, захваченных литовцами и поляками в XIII–XV веках), а также Литвы – в ходе тяжелых войн с Литвой и с 1569 года с объединенной Речью Посполитой – в XVI и XVII веках, а затем разделов Речи Посполитой (Польши) в 1772, 1793 и 1795 годах. Еврейские общины были приняты под власть российской администрации в том виде, в котором они веками жили в этих западных провинциях (возникли на этих землях в основном за счет переселенцев с запада, из Польши, начиная с XV века и после короткого периода изгнания из Литвы в 1495 году, увеличивались в начале XVI века. – Ред.). Их сосуществование с местным населением и отношения с властями основывались на официальном признании автономии еврейских общин во внутренней жизни. Евреи с самого начала не предполагали – и не стремились – принять те же самые обязанности, проявлять ту же лояльность или претендовать на те же права и привилегии, что и другие граждане Российской империи. В этом смысле они были своего рода иностранцами, чье присутствие терпели и санкционировали долговременными соглашениями, считавшимися выгодными как для государства, так и для еврейских общин. Подобного рода отношения были для российских властей не в новинку. Аналогичные отношения поддерживались в восточных и юго-восточных провинциях с малыми народностями (инородцами), большей частью принадлежавшими к мусульманской культуре. С течением времени эти меньшинства имели тенденцию к распаду и русификации, но всегда оставалось твердое традиционалистское ядро, которое соглашалось на уступку большинства автономных прав администраторам, назначавшимся из Москвы или Петербурга. Ренессанс в таких общинах наступил в XIX столетии, но он был ограничен большей частью небольшими группами интеллектуалов без сколько-нибудь заметного воздействия на основную массу населения.
   Еврейское же меньшинство западных провинций, которое Российское государство невольно включило в свой состав, разительно отличалось от этих общин. В данном случае глубоко укоренившееся стремление к сохранению религиозной национальной традиции сочеталось с ожиданием будущих событий, которые радикально изменили бы судьбу еврейской нации к лучшему и оправдали бы страдания и жертвы, понесенные в ходе борьбы за сохранение древнего наследия.
   Это ожидание искупления, которое в отличие от христианского не носит личного характера, но относится ко всем евреям в целом, давало моральное и идеологическое оправдание предприимчивости в преодолении затхлой атмосферы разложения и вырождения еврейских гетто. В период XVIII–XIX веков российские власти, сами подверженные традиционализму и смутным ожиданиям исторического апофеоза (к примеру, предвидения Достоевского и другие подобные предвидения), естественно, воспринимали такие эскапады из еврейских общин с крайней подозрительностью. Власти решительно противились свободному допуску евреев в собственно русские области, а в XVIII веке установили барьер, известный как «черта оседлости», за которым закон не позволял евреям селиться на постоянной основе.
   Черта оседлости, как и все нормы, регулирующие неправоспособность евреев, изменялись в этот период подобно маятнику, раскачивавшемуся по определенной ограниченной амплитуде.
   Существовали районы, где евреям разрешалось жить в городах, но не в сельской местности. В других районах им позволяли брать землю в аренду, но не владеть ею. В ряде случаев евреи могли содержать питейные заведения, даже в деревнях, без гарантий того, что они не будут неожиданно лишены своих лицензий и средств к существованию. Одно время еврейские ремесленники могли заниматься своим ремеслом за чертой оседлости, но их лишили этой привилегии, когда выяснилось, что эти так называемые «ремесленники» воспользовались разрешением властей для мелкой торговли и разного рода сделок. В целом политика российских властей заключалась в том, чтобы давать тем, кто уже имел что-то, и обездоливать тех, у кого не было ничего. Таким образом, еврейским предпринимателям, которые считались купцами первой гильдии, то есть достигшими значительного товарооборота и, главное, уважения за честное ведение дела, позволялось селиться по всей территории империи. Некоторые из них накопили огромные состояния и стали играть важную роль в экономической жизни страны (например, Поляков, Гинзбург, Бродский, Зайцев, Якобсон и другие фамилии). Право на свободное поселение распространялось на лиц, владевших признанными учеными степенями, квалифицированным адвокатам, врачам, ветеринарам и прочим. В эту категорию входили также известные художники. (Кроме того, для свободного поселения можно было принять православие – как дедушка Ленина по матери А. Бланк. – Ред.)
   К концу XIX века стало возможным оценить вклад евреев в культурную жизнь России, тем не менее даже для тех, которые не подпадали под действие закона о черте оседлости, сохранялись серьезные ограничения. Евреям (иудаистам) не разрешалось поступать на государственную службу, хотя многие из них тем или иным способом использовались государством. Еврей (не принявший православие. – Ред.) не мог быть офицером русской армии, хотя и подлежал призыву на военную службу на том же основании, что и другие подданные царя. Прием в государственные средние школы, университеты и другие вузы ограничивался определенным процентом от общего числа учащихся, так называемым «численным барьером». Лицо православного вероисповедания не могло вступить в брак с иудеем (или лицом другого, не православного, вероисповедания). Еврей, получивший разрешение работать в качестве юрисконсульта, не имел права работать в качестве нотариуса. Ни одно из этих предписаний не считалось абсолютно обязательным: иногда врачей-евреев допускали на службу в армию. Порой им разрешалось преподавать в художественных училищах и т. д.
   Но само применение ограничительных законов, сколь бы ни было оно мягким, вело к дальнейшим злоупотреблениям. Эти ограничения уводили активность и воодушевление предприимчивых и энергичных людей в доступную им сферу деятельности, особенно в торговлю. Это привело к тому, что считалось еврейской монополией на определенные занятия (производство лесоматериалов, экспорт зерна, маклерство), что, в свою очередь, раздражало русское население и вело к требованиям принятия новых ограничительных законов или действий полиции с целью соблюдения ограничительной практики. Другими словами, неизбежным следствием самого существования граждан другого статуса становилось расширение сферы противозаконных действий.
   Примечательно, что евреи очень редко прибегали к единственному выходу из своего положения на индивидуальной основе, то есть к принятию христианства, прежде всего православия. Не надо забывать, что определение «еврей» во всех законах и предписаниях, устанавливающих легальные ограничения, означало лицо «иудаистского вероисповедания». Переход в другую веру автоматически снимал все эти ограничения. Почему же он происходил так редко? В течение многих веков пребывания в диаспоре иудаизм выработал собственные методы предупреждения возможного отступничества от веры. Каждый верующий еврей воспитывался в убеждении, что «изменой вере отцов» он не только лишается души, но наносит также непоправимый вред семье и общине, которую покидает. Он и его потомство будут прокляты, любая связь между ним и его семьей, друзьями и общиной будет разорвана навеки. Отец, отказавшийся прекратить контакты с дочерью, обращенной в христианство, не мог нормально жить среди своих единоверцев, каким бы уважаемым и влиятельным лицом он ни был. Понятно в этих условиях, что, как бы ни было велико среди образованных евреев в России стремление к ассимиляции, какими бы непрочными ни были их связи с семьей и общиной, из которых они происходили, барьер, не позволявший им порвать со своей религией, все же сохранялся. Этот барьер можно было преодолеть либо циничным отрицанием любого благочестия, либо искренним переходом к религиозной вере, достаточно сильной, чтобы перевесить табу, вызывающие благоговейный трепет, и заменить духовные связи, поддерживавшиеся с детства, теми, что давала новая вера. Вне обеих позиций переход в другую веру был невозможен, даже для тех евреев, которые полностью усвоили все элементы русской культуры, особенно ее литературу и поэзию, которые глубоко укоренились в христианской традиции страны.
   Затаенная неприязнь к христианским элементам в русской цивилизации, особенно в ее православном выражении, отнюдь не настраивала ассимилированных евреев на лучшее отношение к русскому государству. После разрыва всех, кроме формальных, связей с обскурантизмом еврейской общины, в которой господствовали ценности Торы и Талмуда, от таких евреев трудно было ожидать принятия официальной концепции православной монархии. Тем более что либеральные и радикальные течения в среде русской интеллигенции давали основание надеяться на то, что эту концепцию сменят идеи общего блага или представительной власти без всяких привязок к религиозным ценностям. Либеральные и радикальные круги только лишь приветствовали подкрепления из еврейского стана в ряды своих борцов против самодержавия. Они не требовали от евреев принимать трудное решение об обращении в другую веру. В рядах кадетской партии, среди юристов и ученых со степенями, евреи ощущали себя частью общего движения, которому они могли отдаться полностью. И все же эта дорога открывалась только сравнительно небольшому числу евреев, которые в силу исключительных личных дарований или семейного богатства и влияния пробивались сквозь узкую горловину «числового барьера». Большинство из них представляли собой просвещенных и смелых людей, чья выдержка перед лицом постоянных провокаций, притеснений с детства и давления со стороны их менее удачливых соплеменников заслуживает восхищения и сочувствия. Многие из них, такие как Пасманик, Слиозберг, Винавер и другие, оставили нам подробные и поучительные мемуары о своей жизни и испытаниях, через которые прошли. Крах российского либерализма не поколебал их преданности идеалам русской интеллигенции. Среди них вряд ли набралось много таких, которые предпочли бы жизнь и работу при советском режиме пребыванию в так называемой «белой русской» политической эмиграции. Некоторые из них даже принимали участие в борьбе белых армий с большевиками, несмотря на эксцессы антисемитизма, нередко проявлявшиеся в контролируемых белыми районах.
   Но, как мы уже напоминали, ассимиляция и действительное включение в ряды радикальной российской интеллигенции были открыты лишь немногим избранным. Мятежника, вырвавшегося из гетто, естественно, затягивало революционное движение. Примечательно, однако, что сравнительно немногие из еврейских революционеров, численность которых в начале XX века весьма «раздулась» в рядах подпольных партий, присоединялись к террористическим группам эсеров. Большинство из них становились социал-демократами и марксистами, главным образом меньшевиками. Это вызывалось многими причинами, две из которых – идеологическая и социальная – очевидны. Марксизм представлял собой учение о радикальном переустройстве общества, которое не слишком отличалось от традиционного еврейского мессианства, но претендовало на то, что основывается на здравом смысле и науке. Это учение также предусматривало построение общества, порвавшего с христианством. Следовательно, евреи могли бы ассимилироваться в этом обществе гораздо легче, чем в существующем социальном и общественном строе, сам язык которого обременяла, по их мнению, христианская традиция. Помимо идеологии, еврея-мятежника привлекала также практика социал-демократии. Организационная работа среди рабочих и использование забастовок в качестве оружия в борьбе за улучшение их жизни впервые проходили систематическую апробацию в Российской империи за чертой оседлости на еврейских фабриках и заводах, применявших труд евреев. Опыт и традиции еврейских социал-демократов, тех, что организовались в рамках Бунда, а также их пропагандистскую и организационную работу, русское социал-демократическое движение чаще брало на вооружение, чем игнорировало [59 - См.: Шукман X. Отношения между еврейским Бундом и РСДРП, 1897–1903 гг.: Докторская диссертация по философии. Оксфорд, 1961. Не опубликована.]. Вскоре Бунд вошел в конфликт с большевиками РСДРП из-за своих претензий на исключительное право заниматься организационной работой среди еврейских рабочих России. Однако меньшевистское крыло РСДРП позднее наладило тесные отношения с Бундом, и именно у Бунда меньшевики научились тактике, призванной заменить террор и бунт в качестве основного оружия классовой борьбы. По этому вопросу меньшевики опять же вступили в конфронтацию с большевиками-ленинцами, которые клеймили их как «ликвидаторов» и обвиняли в классовом предательстве, измене великому принципу достижения социального прогресса путем революции.
   Тяга эмансипированного еврея к революционным теориям вполне естественна. Тем не менее власти считали мятежность глубоко присущей менталитету еврея, как такового. После 1905 года, когда отчетливо проявилась роль евреев как пропагандистов и агитаторов революционных партий, власти пришли к заключению о необходимости что-то предпринять для нейтрализации возрастающей поддержки евреями революционных партий. Столыпин попытался подойти к решению проблемы по-государственному. Он планировал упразднить законы, ограничивающие права евреев, но этому воспротивился царь. Очевидно, Николай II воспринимал еврейский вопрос не как социальную проблему, но скорее как вопрос политического (и религиозного. – Ред.) выбора. Если евреи отличались мятежностью, следовало ограничить их политическую активность. О том, что именно ограничительная практика сама по себе является причиной бунтарства, чиновник, занимавший ответственный пост, не задумывался. Более того, так называемые «патриотические организации», такие как Союз русского народа, Союз Михаила Архангела и Союз двуглавого орла, провозгласили себя предводителями народных масс в крестовом походе против революции и, особенно, против «подрывной деятельности евреев» (в организациях этих было немало обрусевших немцев и крещеных евреев. – Ред.). Это привело местами в черте оседлости, к погромам. Потворство центральных и местных властей погромам, якобы имевшее место, возможно, преувеличивали как евреи, так и представители радикальной российской интеллигенции, которые стремились использовать любую возможность для обличения властей в беззаконии. Становиться, однако, в этом вопросе на сторону царского правительства нельзя. Правительство все же поддерживало так называемые «стихийные патриотические организации» и поэтому было ответственно за эксцессы последних.
   Убеждение в том, что антисемитизм в своих наиболее предосудительных формах инспирируется главным образом властями, вело либеральную и радикальную интеллигенцию к заключению, что упразднение ограничительных мер властей и «уравнение евреев в правах» с православными должны разрешить еврейскую проблему и «уничтожить антисемитизм». В начале XX века представители радикальной и либеральной интеллигенции верили, что проблему можно решить простым упразднением ограничительных мер против евреев. Они использовали любой повод для возложения ответственности за антисемитские эксцессы на правительство и местные власти.

2. Евреи и война

   Тем не менее нет причин полагать, что к началу Первой мировой войны попытки разрешения «еврейского вопроса» в России зашли в тупик или что выходом из тупика могла послужить лишь социальная революция. Рост юридических гарантий свободы индивида, казалось, давал надежду на постепенное исчезновение бюрократического произвола и злоупотреблений. Культурная ассимиляция образованных евреев с русской интеллигенцией быстро прогрессировала, несмотря на противодействующее влияние сионистов. Оплоты «антисемитизма», вышеупомянутые массовые «патриотические организации», практически не поддерживались ни властями, ни так называемым «общественным мнением». Либеральная интеллигенция осознала необходимость бороться с антисемитизмом посредством просвещенной пропаганды, такой, какой занимался, например, писатель Короленко. Действие всех этих факторов, способствовавших мирному решению еврейской проблемы, было разом заблокировано вскоре после начала войны недальновидной политикой военных властей, которым подчинялись прилегающие к фронту районы в отношении евреев.
   Торжественные выражения лояльности со стороны еврейских представителей в начале войны полностью гармонировали с общим подъемом патриотических настроений и призывами к национальному единству на всей территории империи. Среди евреев не отмечалось никаких признаков недовольства мобилизацией. Куда бы ни ездил царь, повсюду представители еврейских общин выступали с просьбами принять их. Широко рекламировались необычайно щедрые пожертвования еврейских комитетов госпиталям и организациям Красного Креста. Однако искренность подобных проявлений лояльности, естественно, ставилась под сомнение теми евреями, кто представлял степень отчуждения евреев от государства, считавшего их гражданами второго сорта.
   В то время усилению подозрений против евреев в западных провинциях России способствовали определенные действия немецких евреев. Германские сионисты не только провозглашали полную поддержку делу держав Центрального союза. Один из них, финансист Боденхаймер, создал в Германии при содействии как евреев-сионистов, так и не сионистов, а также при помощи германского МИДа, Комитет за освобождение российских евреев. Перед ним стояла задача вести работу по подрыву солидарности с общерусским делом борьбы с Германией евреев, проживавших в России за чертой оседлости, и склонить их к содействию победе Германии. Успеху дела не способствовало то, что Боденхаймер вошел в тесный контакт с политуправлением германского Генштаба, организованным графом Гуттен-Чапским. Однако идея немецко-еврейского сотрудничества оказалась недолговечной. Когда битва на Марне (5–12 сентября 1914 года. – Ред.) развеяла надежды на германскую победу посредством блицкрига, немецкие евреи стали проявлять меньше активности в деятельности по привлечению поддержки российских евреев немецкому делу. В декабре 1914 года международная конференция сионистов в Копенгагене призвала всех своих сторонников в воюющих странах не компрометировать движение, солидаризируясь с одной из конфликтующих коалиций стран. Однако первые недели войны уже навредили достаточно. Пропаганда Комитета за освобождение обрушилась на еврейское население России. В военных условиях эта пропаганда добилась немногого, хотя она произвела определенное впечатление на евреев Галиции, доставлять которым брошюры комитета Боденхаймера было легче всего. Политуправление германского Генштаба зашло в своих планах так далеко, что планировало обратиться с призывом к евреям взяться за оружие и нанести удар в тылу русской армии. Даже Боденхаймер сознавал, какие тяжелые последствия для евреев России мог повлечь за собой такой призыв. Обращение, выпущенное на самом деле от имени германского и австрийского Верховного командования, было выдержано в гораздо более умеренных тонах. Тем не менее этого было достаточно, чтобы встревожить российские военные власти. Русское командование предупредило об опасности сбора евреями информации о передвижениях войск в городах и сельской местности. Подобные предупреждения, когда их получали антисемитски настроенные офицеры или традиционно недолюбливавшие евреев казачьи отряды, приводили к разоблачению большого количества «еврейских шпионов», якобы наблюдавших за передвижением артиллерийских батарей или конных подразделений. Евреев хватали, предавали суду военных трибуналов и вешали.
   Ввиду частых сообщений о таких инцидентах начальник штаба Верховного командования Янушкевич утвердился в своих патологических подозрениях относительно абсолютной нелояльности еврейского населения Польши, Галиции и Буковины [60 - См.: Краткий сборник документов о преследованиях евреев в годы войны // Архив русской революции. Т. XIX. Документ № 9. С. 250.]. Эти подозрения привели, в свою очередь, к массовой высылке евреев весной и летом 1915 года с больших территорий, прилегавших к фронту. Позднее, когда некоторые такие приказы о высылке были отменены, ввели систему захвата заложников. Таким заложникам приходилось отвечать за любые выпады евреев против русских на территориях, контролировавшихся германскими войсками. Подобная мера доставляла местным властям в России меньше беспокойства, чем депортации, но если она применялась, то лишь усиливала ожесточение евреев [61 - В волнующем заявлении протеста против захвата заложников евреи местечка Вилкомир (Вилькенберг, ныне Укмерге. – Ред.) писали командующему Северо-Западного фронта: «Мы чрезвычайно огорчены требованиями заложников, подразумевающими согласие со всевозможными обвинениями евреев в измене, которые злонамеренно распространяются, несмотря на то что такие обвинения почти всегда оказываются фальшивыми, когда проходят проверку объективной юридической комиссии. Твердое убеждение в том, что еврейской измены не существует, не избавляет нас от опасения злобных провокаций или фальшивых обвинений лжесвидетелей. Эти обвинения могут легко повлиять на спешно созванный военный трибунал, способный выносить роковые решения для заложников… Пожалуйста, наказывайте по всей строгости законов военного времени любого из нас, чья вина доказана, но не заставляйте нас подвергать опасности жизни наших невинных единоверцев, передавая их заложниками на милость врагов еврейства» (Архив русской революции. Т. XIX. С. 257).].
   Когда евреи Вилкомира (Вилькенберга) ссылались на юридические расследования дел об измене, они, очевидно, имели в виду такие случаи, как дело Мариамполя. Евреев этого городка в Литве обвинили в содействии немцам, после того как его временно оставили в 1914 году русские войска. Благодаря вмешательству писателя Короленко и умелой защите Грузенберга дело было пересмотрено и все обвиняемые оправданы [62 - См.: Грузенберг О. Вчера. Париж, 1936. С. 89–95.].
   Массовые депортации стали наиболее трагическим следствием военной кампании 1915 года, которую тогдашний военный министр Поливанов охарактеризовал с горькой иронией как «стадию эвакуации беженцев в военных операциях». В итоге обсуждения в Совете министров проблемы беженцев А.М. Яхонтов отметил ряд моментов, на которые указывали разные министры [63 - См.: Архив русской революции. Т. XVIII. С. 32 и далее.]. Практика «выжженной земли» на большой территории, проводившаяся Ставкой во время отступления наших войск, привела после поражений на фронте в 1915 году к определенной дезорганизации жизни России. Вот что говорили министры о беженцах (отмечая три основные их категории):
   «Прежде всего, евреи, которых, несмотря на неоднократные предупреждения Совета министров, гонят казацкими нагайками с территории, прилегающей к фронту, и которые все без разбора обвиняются в шпионаже, подаче сигналов и других актах содействия врагу. Разумеется, все эти еврейские толпы, крайне ожесточенные, прибывают на место высылки в чрезвычайно революционном настроении. Ситуация еще более осложняется тем, что местное население, ощущающее бремя войны все сильнее, встречает голодных и бездомных евреев довольно недружелюбно. Во-вторых, в тылу имеется персонал местной гражданской администрации и военных организаций, владеющий целыми вагонами личного имущества. В то время как тысячи людей бредут вдоль железнодорожных путей, мимо них проезжают поезда, груженные зачехленной мебелью из офицерских клубов армии и другим хламом, включая клетки для канареек, которые принадлежат офицерам-снабженцам, увлекающимся птицами. И наконец, в-третьих, имеются добровольные беженцы, большинство из которых напугано слухами о необыкновенной свирепости немцев…
   Людей выбрасывают из их домов на произвол судьбы, давая на подготовку к отъезду всего лишь несколько часов. Какие бы они ни имели запасы, порой даже дома, предаются огню на их глазах. Нетрудно понять, что они чувствуют… Вся эта скученная, раздраженная и голодная толпа движется по дорогам непрерывным потоком, мешая передвижениям войск и превращая в хаос обстановку в армейском тылу. Повсюду медленно движутся телеги с домашним скарбом, за ними тащится домашний скот… Сотнями люди умирают от холода, голода и болезней… Детская смертность достигает ужасных масштабов… На обочинах дорог валяются трупы и т. д. и т. д.».
   Через несколько дней, 4 августа 1915 года, ситуация с беженцами вновь обсуждалась на заседании Совета министров, на этот раз с акцентом на евреях. Говоря об условиях, в которых осуществляется принудительная эвакуация, Яхонтов на основе докладов разных министров, присутствовавших на заседании, дает следующую общую картину:
   «С начала нашего отступления на фронте Совету министров приходилось не один раз иметь дело с вопросами, касающимися евреев. В Ставке сформировалось мнение, будто еврейское население фронтовой полосы составляет очаг шпионажа и помощи противнику. Отсюда возникла идея о необходимости высылки евреев с территорий, прилегающих к фронту. Впервые эту меру применили в Галиции. Власти в армейском тылу начали депортировать евреев тысячами во внутренние районы России. Разумеется, это осуществлялось принудительно, а не добровольно. Высылали всех евреев, независимо от возраста и пола. Среди ссыльных были больные, инвалиды и даже беременные женщины. Слухи об этой акции и сопровождавшем ее насилии распространились по России и за ее пределами. Влиятельное еврейство забило тревогу. Союзные правительства стали протестовать против такой политики и указывать на ее опасные последствия. Министерство финансов столкнулось с большими трудностями в осуществлении финансовых операций. Совет министров неоднократно привлекал внимание Верховного главнокомандующего и генерала Янушкевича в письменной форме и личными обращениями премьера и министров к необходимости прекратить преследования евреев и повальные обвинения их в измене. Отмечалось, что этого требовали соображения внутренней и внешней политики. Однако Ставка оставалась невосприимчивой ко всем аргументам и уговорам. Наоборот, когда в ходе отступления русской армии началась эвакуация провинций, принудительное выселение евреев стало осуществляться в широких масштабах специальными военными отрядами, сначала в Курляндии, а затем во всех других местах. Что происходило во время таких операций, не поддается воображению. Даже закоренелые антисемиты выходили в правительство с протестами и жалобами на безобразное обращение с евреями в прифронтовой полосе. В результате жизнь в районах за чертой оседлости, куда были согнаны военными властями вынужденные беженцы, стала невыносимой не только для разного рода обездоленных пришельцев, но и для коренного населения. Обострились продовольственная, жилищная и другие проблемы. Распространились эпидемии. Мгновенно настроения людей приобрели весьма тревожный характер: евреи выражали недовольство по любому поводу, местные же жители сетовали как на непрошеных гостей, на которых были навешены ярлыки предателей и шпионов, так и на ухудшение собственных условий жизни.
   Еврейская интеллигенция и солидарная с ней российская общественность негодовали до крайней степени. С требованиями к правительству принять решительные меры с целью прекращения массовых преследований [евреев] обращались пресса, думские партии, различные организации, отдельные известные представители российского еврейства. В союзных странах, особенно в США, раздавались пламенные призывы оказать помощь страдающим евреям России, проходили митинги протеста против «этнических репрессий» и так далее. В результате мы сталкиваемся с возрастающими трудностями в получении кредитов на внутренних и внешних рынках».
   В этой грозной обстановке министр внутренних дел князь Щербатов призвал Совет министров принять срочные меры для исправления ситуации: «Наши усилия образумить Ставку (его слова) оказались напрасными. Мы испробовали все возможные средства борьбы против их предубежденности. Все мы, вместе и отдельно, говорили, писали, просили и жаловались. Но всемогущий Янушкевич не считает обязательным для себя учитывать государственные интересы в целом. Часть его плана состоит в том, чтобы взращивать предубеждение армии против всех без исключения евреев и делать их ответственными за неудачи на фронте. Эта политика уже принесла плоды, в армии вызревают погромные настроения. Как ни прискорбно об этом говорить, но на этой приватной встрече я не буду от вас скрывать своих подозрений, что Янушкевич использует евреев в качестве козлов отпущения… (за свои неудачи)».
   Остановившись еще раз на ужасах принудительных депортаций, Щербатов отметил, что они угрожают усилить революционные настроения среди евреев. Но основной довод в пользу практических мер по облегчению страданий беженцев состоял в том, что правительство сталкивается с трудностями в получении кредитов внутри страны и за рубежом. Щербатов предложил отменить запрет на расселение евреев во всех городах и административных центрах империи. Но военный министр Поливанов заявил, что расселять евреев в городах с казачьим населением весьма опасно: это могло бы легко вызвать волну погромов. В конце концов кабинет принял предложение Щербатова с одним голосом против (министра железных дорог Рухлова). Кривошеий попытался внести ноту торжественности в акт принятия предложения Щербатова: он сослался на разговор с покойным графом Витте. Тот сказал Кривошеину, что «разрешение евреям селиться во всех городах империи равносильно решению еврейского вопроса». Воодушевление от слов Кривошеина несколько умерила циничная шутка государственного инспектора Харитонова. Он поинтересовался у министров, не будут ли они иметь проблемы с полицией. Новая мера в пользу евреев лишит полицейских и инспекторов небольшого, но желанного приработка. Возможно, они устроят забастовку протеста против ущемления властями их прав и «даже организуют парочку погромов для доказательства того, что данная мера не отвечает чаяниям истинно русских людей».
   Решение Совета министров, возможно, облегчило положение местной администрации тех районов, куда направлялись беженцы, поскольку распределило бремя забот о беженцах по всем городам, вместо того чтобы возлагать его на несколько городов за чертой оседлости. Возможно также, что это решение привело к некоторому облегчению страданий самих переселенцев. Чего оно не могло достичь, так это притупить чувство глубокой обиды евреев на режим, который обращался с ними столь несправедливо. Все знали, что правительство пошло даже на такую частичную меру под угрозой финансового бойкота. Горечь и обиды евреев вели – как ясно сознавало правительство – к усилению их революционности. Однако совершенно очевидно, что, как бы ни были сильны эти настроения, они не могли оказать прямого влияния на ход революционных событий 1917 года. Еврейские беженцы представляли собой слишком подавленную и изолированную массу людей, чтобы оказывать какое-то политическое влияние. И все же их настроения имели серьезнейшие последствия для дальнейшего хода революции в России. Для миллионов российских евреев революция, провозгласившая лозунг «равенства всех граждан перед законом», обещала освобождение в момент величайшей угрозы физическому и духовному существованию еврейской нации – последнюю возможность спасения от смертельной опасности, наподобие Исхода. Как и во всякое чудо, в это трудно было поверить, даже переживая революцию. Страх за то, что надежды не оправдаются, что, проснувшись на следующий день, увидишь восстановленный старый порядок, становился наваждением для многих из этих бывших беженцев. Этот страх подпитывало смутное, но стойкое ощущение того, что угроза контрреволюции исходит от армии, пока в ней еще живы традиции прошлого, а также старые кадры, выполнявшие жесткие приказы командовавшего ею (начальник штаба Верховного командования. – Ред.) Янушкевича. Такое состояние объясняет энтузиазм и воодушевление, с которыми еврейская интеллигенция и полуинтеллигенция приветствовали революцию и присоединялись к левым организациям, выступающим в защиту «завоеваний революции». Вот почему большое количество евреев предложили советскому режиму услуги в качестве лояльных «советских служащих» в годы Гражданской войны и нэпа. То же самое сложное психологическое основание еврейско-большевистской власти и сотрудничества объясняет изменение характера власти в дальнейшем (когда постепенно менялся национальный состав органов власти и карательных структур. – Ред.). «Партия и правительство», а скорее сменяющие друг друга самодержавные генсеки, в каждом из которых в основном воплощались функции партии и правительства, никогда до конца не верили в политическую лояльность евреев. Такая лояльность возникла первоначально не как какое-то внутреннее влечение к большевизму, но как инстинкт национального самосохранения, к которому коммунистическая идеология не проявляет ни интереса, ни сочувствия.

Глава 5
ПОЛИТИЧЕСКОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО НЕМЦЕВ

1. Предисловие

   История политического вмешательства Германии и Австро-Венгрии во внутренние дела России в ходе Первой мировой войны и, особенно, во время событий 1917 года еще не рассказана до конца. В самом деле, многие жизненно заинтересованы в сокрытии масштабов и тактики этого вмешательства. В отсутствие документальных свидетельств рождались слухи и догадки, призванные обвинить революционные силы России, главным образом большевиков, в согласованных действиях и поддержке германских властей. Такие же обвинения до революции адресовались царскому двору и властям, сыграв большую роль в их дискредитации. Это заставило большевиков крайне нервно реагировать на подобные обвинения, квалифицируя их как реакционную ложь.
   В ходе Гражданской войны в России (1917–1920 годы) спор о взаимодействии большевиков с немцами приобрел большое политическое значение. В то время обнаружился ряд документов, известных как «документы Сиссона», для доказательства, что Ленин и его сторонники действовали по инструкциям немцев и на немецкие деньги [64 - Документы Сиссона в факсимиле приводились Эдгаром Сиссоном в его «100 красных днях» (Лондон, 1931). См. также: Мельгунов С.П. Как большевики захватили власть. «Золотой немецкий ключ» к большевистской революции. Париж, 1939–1940; Джордж Кеннан в «Журнале современной истории», 1956 г., где вся эта история проанализирована исчерпывающим образом.]. Сами документы носили сомнительный характер и позднее были признаны фальшивками (за исключением нескольких из них, не относящихся к делу, и включенных в сборник для придания ему достоверности). Подлинность сборника оспаривалась еще раньше, и разоблачение подделок оказало большую услугу всем тем, кто считали первоначальные обвинения против большевиков ложью.
   Так обстояло дело до середины 50-х годов XX века, когда появились на свет несколько подлинных документальных свидетельств по данному вопросу. Их обнаружили в архивах германского министерства иностранных дел, попавших в руки союзников по окончании Второй мировой войны. Некоторые из этих документов были опубликованы, но в плане истолкования и переоценки событий 1917 года в свете новых свидетельств мало что было сделано. Поэтому необходимо посвятить отдельную главу обзору этих документов, хотя в предстоящие несколько лет, возможно, появится гораздо больше свидетельств по этому вопросу (когда снимут 50-летний запрет на публикацию документов многих официальных архивов).
   Когда Германия в 1914 году ввязалась в войну на два фронта, она тотчас осознала важность раскола противостоящей ей коалиции и, если возможно, вывода из войны того или иного из своих главных противников посредством заключения с ним сепаратного мира, даже ценой отказа от определенных целей войны. Имелись два способа, при помощи которых немецкие власти пытались достичь этого. Один состоял в обращении к влиятельным деятелям враждебного лагеря, которые, как предполагалось, симпатизировали общим политическим устремлениям Германии и могли считать войну с Германией несчастьем для своей страны. Питали надежду, что такие деятели, вероятно, выразят готовность добиваться сепаратного мира и использовать для этого свое влияние на правительство и общественное мнение. Другой способ заключался в поисках подрывных сил в лагере противника и поддержке любого типа мятежных действий, прогерманских или нет.

2. Зондаж сепаратного мира и реакция на это в России

   Прибегая к первому способу, немецкие власти стремились использовать династические связи в целях убедить монархов враждебных стран выйти из войны или даже присоединиться к Германии в войне против бывших союзников. Что касается России, то такие предложения делались монаршему двору много раз, главным образом через посредничество статс-секретаря копенгагенского двора Андерсена и различных немецких родственников императрицы Александры, а также связей вдовствующей императрицы Марии. Теперь известно с абсолютной достоверностью, что ни один из таких подходов не принес немцам никаких дивидендов. Последняя попытка закончилась неудачей летом 1916 года, когда Николай II доверительно сообщил датскому королю Христиану, что обсуждать можно только всеобщий мир, а переговоры о сепаратном мире не являются ни желательными, ни возможными. Однако переговоры о всеобщем мире не устраивали немецкие власти. Когда японский посредник Ушила порекомендовал переговоры о мире со всеми державами Антанты, кайзер впал в ярость и оставил на докладе Ауциуса фон Штедтена от 17 мая 1916 года пометку:
   «Раз невозможен сепаратный мир, все дело не представляет никакого интереса. Больше даст война. Мы не нуждаемся в них (то есть японцах) в качестве посредников всеобщего мира» [65 - См.: Германия и проблемы мира / Документы… опубликованные и аннотированные А. Шерером и И. Грюнвальдом. Париж, 1962. С. 343 и далее; а также комментарий Фрица Фишера в «Схватке за власть над миром» (Дюссельдорф, 1962. С. 281 и далее). Барон Лупиус фон Штедтен был в то время немецким посланником в Стокгольме.].
   Николай II, вероятно, так и не узнал, что дипломатические подходы ко двору инициировал его бывший премьер-министр граф Витте. В начале войны Витте написал письмо главе немецкого банка «Мендельсон-Бартольди», где имел значительные вклады. В письме он возлагал ответственность за войну на англичан и утверждал, что, будь он во власти, «эта чертовщина никогда бы не началась». Витте предлагал «откровенные дискуссии между императорами», которые следовало бы устроить через семейные связи. Роберт Мендельсон передал эти предложения германскому министру иностранных дел фон Ягову [66 - Германия и проблемы мира. С. 64. Каковы бы ни были мотивы Витте, его поведение является предосудительным и злонамеренным. Происхождение его богатства заслуживает расследования. В 1912 г. Витте обратился к императору с просьбой выделить ему в качестве дара 200 тысяч рублей в связи со стесненными обстоятельствами. Коковцов поддержал просьбу, и Николай II нехотя согласился ее удовлетворить (см.: Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Оксфордский университет, 1935. С. 329 и далее). С началом войны вклады Витте в Германии были секвестрированы, это, очевидно, его сильно обеспокоило. 25 января (7 февраля) 1915 г. он написал Мендельсону письмо, сообщая, что узнал на доверительной основе о своем будущем назначении главой делегации России на послевоенной мирной конференции. Он писал также, что хотел бы прекратить свои контакты с банком. Далее Витте просил Мендельсона, если тот считает это назначение желательным с немецкой точки зрения, перевести его авуары на имя жены в банк Стокгольма или Копенгагена. Даже Мендельсон понимал, что такая финансовая операция полностью скомпрометировала бы Витте, и поэтому советовал перевести вклады на имя надежного нейтрального лица. Из всего этого ничего не получилось, поскольку через несколько дней Витте умер – одиноким и разочарованным стариком.].
   Ценным адвокатом немецкого дела в России являлся некий Колышко, некогда бывший секретарем Витте и ставший авторитетным журналистом [67 - Иосиф Колышко писал для газет «Гражданин» и «Русское слово» под псевдонимами Серенький и Баян.]. Он был женат на немке и придерживался прогерманских взглядов, хотя внешне старался казаться русским патриотом. Через жену, постоянно проживавшую в Стокгольме, он установил тесные отношения со шведским банкиром, который работал на Вильгельмштрассе (в документах германского МИДа он упоминается как «директор Бокельман»), а также с немецким промышленным магнатом Гуго Стиннесом.
   Колышко обсуждал с немцами различные проекты, например покупку русской газеты с целью распространения, в конечном счете, идеи сепаратного мира и возбуждения антибританских и антифранцузских настроений. Он получил от немцев финансовую поддержку и надеялся на большее вознаграждение после войны, намереваясь поселиться в Германии. Но немцы позволили ему поддерживать имидж патриота и независимость суждений. Например, летом 1916 года он дал понять своим немецким друзьям, что успех наступления Брусилова в Галиции в действительности сыграл на руку Германии. Ведь в случае сепаратного мира ей будет легче уступить Восточную Галицию в обмен на территории в Прибалтике [68 - К контактам с немцами Колышко в 1916 г. присоединился князь Бебутов, бывший депутат 1-й Думы, хорошо известный в партии кадетов и масонских кругах. Последние годы перед войной и до 1916 г. он жил в Германии, где, несомненно, контактировал с разведывательным управлением германского Генштаба. В 1916 г. Бебутов объявился в Стокгольме, был приглашен на обед в посольство России. В то же время он пытался связаться с немецкими дипломатами в Скандинавии через агентов военной разведки Германии. Германский МИД, однако, отнесся к Бебутову с подозрением и разрешил ему иметь дело только с посредником «директором Бокельманом», который поддерживал контакты с Колышко. После революции Бебу-тов вернулся в Россию, где одно время находился под домашним арестом по приказу Временного правительства. Дополнительные сведения о деятельности Бебутова в качестве многостороннего и двойного агента см. часть 2, глава 8, раздел 2.].
   Покупку газеты в интересах правительства вынашивал и премьер-министр Штюрмер, а также А.Н. Хвостов, бывший одно время в правительстве Штюрмера министром внутренних дел. Не без связи с этими планами премьера, Колышко удалось летом 1916 года получить у Штюрмера аудиенцию. Но, хотя интервью длилось несколько часов и обсуждались в его ходе общеполитические вопросы, как выясняется из донесения Колышко немцам, переданного через директора Бокельмана, интервьюер держался в разговоре с премьером весьма осторожно, а Штюрмер, как обычно, оставался уклончивым. Однако позднее Колышко допустил несколько экстравагантных и необоснованных заявлений. Он хвастался Стиннесу, что сумел обсудить со Штюрмером условия мира и что получил от Штюрмера благословение на дальнейшее зондирование вопроса об отношении немцев к сепаратному миру [69 - Германия и проблемы мира. С. 371 и далее.]. Сомневаться во встрече Колышко со Штюрмером нет оснований. Но хвастливое заявление Колышко о том, что он обсуждал с премьером возможность проведения переговоров по вопросу сепаратного мира, не имеет под собой никакой почвы. Сам документ, в котором сообщается о разговоре Стиннеса с Колышко, производит впечатление, что Колышко лжет именно в той части, что касается его мандата на контакты с немцами от имени Штюрмера. Когда Стиннес предложил Колышко написать Штюрмеру совместное письмо, Колышко сначала согласился, а потом отказался. Он попытался уговорить Стиннеса отослать письмо вместо Штюрмера главе его канцелярии Манасевичу-Мануйлову. Тот должен был прибыть в Стокгольм на первый неофициальный контакт по вопросу ведения переговоров о сепаратном мире [70 - Манасевич-Мануйлов, бывший агент секретной полиции и весьма сомнительный субъект, интриговавший в окружении Распутина, вскоре был арестован. Характеризовать его как главу канцелярии Штюрмера или даже как просто секретаря было со стороны Колышко явным преувеличением. Манасевич-Мануйлов был советником Штюрмера по конфиденциальным вопросам, касающимся контрразведки. Его арест приписывали шантажу в рамках этой деятельности. Суд над ним дал повод для скандала в российском обществе. Суд начался в декабре 1916 г. и был отложен по приказу императора, который уступил просьбам руководителей контрразведывательной службы, генералов Н. Батюшина и М.Д. Бонч-Бруевича (брат большевика В.Д. Бонч-Бруевича. – Ред.), а также требованиям императрицы. Однако суд вскрыл безобразные методы работы, к которым прибегала контрразведка под начальством Батюшина. В феврале 1917 г. суд возобновился и завершился за несколько дней до начала революции приговором Манасевичу и открытием дела против самого Батюшина.]. Известно, что из этих планов Колышко ничего не вышло, поскольку 16 августа Манасевича арестовали [71 - Германия и проблемы мира. С. 371 и далее.].
   Через два месяца надежды на переговоры по сепаратному миру с Россией оказались еще менее осуществимыми для рейхсканцлера Германии и прусского министра-президента Бетман-Гольвега, чем весной того же года. На заседании Совета министров 28 августа 1916 года он заявил: «В марте военная ситуация была для нас более благоприятной, чем сейчас, после краха Австрии [имеется в виду поражение Австро-Венгрии в Галиции летом 1916 года в ходе так называемого Брусиловского прорыва]. В то время мы надеялись, что после взятия Вердена сможем добиться мира осенью. Сейчас же военные перспективы значительно ухудшились и уже поколебленные надежды его величества на то, что Россия будет готова пойти на переговоры о сепаратном мире после восстановления наших позиций на востоке, сейчас стали даже менее реальными» [72 - Там же. С. 464.].
   Из прожектов Колышко ничего не вышло, но его безответственные заявления имели важные косвенные последствия. Слухи о мирных переговорах между Россией и Германией швейцарская социал-демократическая газета «Бернер Тагвахт», редактировавшаяся Робером Гримом в тесном сотрудничестве с Карлом Радеком, подавала как достоверную информацию. Как мы увидим, знаменитая речь Милюкова 1 ноября 1916 года в Думе, в которой он обвинил правительство Штюрмера и дворцовые круги в действиях на пользу сепаратному миру с Германией, была инспирирована этими слухами, а также сообщениями в «Бернер Тагвахт» [73 - См. часть 2, глава 8, раздел 6.].
   К лету 1916 года нетерпение кайзера в связи с действиями его правительства возросло. В одном из своих писем он призвал рейхсканцлера Бетман-Гольвега предпринять более энергичные усилия для проникновения в Россию с помощью «банкиров, евреев и т. д.». (Вот так!) В ответ Бетман-Гольвег заверил кайзера, что МИД действовал в соответствии с монаршими пожеланиями, но, к сожалению, в Петрограде во время «облавы на евреев» арестовали наиболее «перспективного деятеля» в этом отношении банкира Дмитрия Рубинштейна [74 - Германия и проблемы мира. С. 435.]. Бетман-Гольвег не раскрыл причины, которая заставила его поверить, что Рубинштейн является «перспективным деятелем». Фактически Рубинштейн поддерживал личные и деловые связи с фрейлиной Вырубовой, являвшейся доверенным лицом императрицы, с Манасевич-Мануйловым и самим Распутиным, снабжая «святого старца», по сообщениям полиции, любимым напитком – мадерой [75 - А. Спиридович в своих «Последних годах при дворе в Царском Селе» (Париж, 1928–1929. Т. 2. С. 419 и далее) пишет: «Дмитрий Дьвович Рубинштейн получил образование в лицее Демидова (юридический факультет в Ярославле). Он был директором банка в Кракове и стал управляющим финансами в поместье великого князя Андрея Владимировича. Это помогло ему стать управляющим частного коммерческого банка в Петрограде. Рубинштейн жертвовал большие суммы различным благотворительным обществам, был награжден орденом Святого Владимира и назначен исполняющим обязанности государственного советника (что предусматривало обращение к нему как «вашему превосходительству»)».].
   Спиридович считает, что Рубинштейн знал Вырубову с 1908 года, и полагает, что он начал финансовые операции для нее до 1913 года. По ее рекомендации он оказывал финансовую помощь различным лицам. В апреле 1914 года он попросил Вырубову принять 100 тысяч рублей на благотворительность. Вырубова по глупости приняла пожертвование и отослала Рубинштейну подробный отчет об использовании денег. Вскоре после этого Распутин вызвал Рубинштейна и познакомился с ним. С этих пор Рубинштейн выплачивал Распутину денежные суммы. Он оплачивал также арендную плату за квартиру Распутина. Очевидно, Спиридович узнал об этом как глава службы безопасности дворца и из контактов с директором Департамента полиции Белецким. Спиридович пишет: «Вся финансовая сторона деятельности Распутина тщательно скрывалась от их величеств. Августейшие обитатели Царского Села продолжали видеть в Распутине благочестивого старца, погруженного исключительно в вопросы религии». Распутин поспособствовал освобождению Рубинштейна в декабре 1916 года.
   После ареста Рубинштейна по подозрению в незаконных финансовых операциях дальнейшие германские контакты с российскими влиятельными лицами были предприняты летом 1916 года, когда российская парламентская делегация возвращалась из поездки по союзным странам в Петроград. Главой делегации был А.Д. Протопопов, бывший тогда вице-спикером Думы, которого вскоре назначили министром внутренних дел (после Октябрьской революции расстрелян ВЧК. – Ред.). Один из пассажиров морского лайнера предложил ему встретиться для приватного разговора с немецким промышленником, принадлежавшим к влиятельной банковской фамилии Варбургов. Протопопов посоветовался с российским поверенным в делах в Стокгольме, который счел, что встреча могла представить интерес, и попросил другого члена делегации, графа Олсуфьева, присоединиться к разговору. Запись того, что происходило, сделали с российской стороны Олсуфьев и Протопопов, в архивах же германского МИДа сохранился отчет Фрица Варбурга [76 - Германия и проблемы мира. С. 392 и далее.]. Во всех трех отчетах отмечается, что вопрос о сепаратном мире не обсуждался, и, что касается германской стороны, то контакт для нее оказался бесплодным. На этом история, однако, не закончилась. Несмотря на то что Протопопов, действуя на этот раз весьма осмотрительно, сделал полный отчет по возвращении в Петроград по поводу своих разговоров в Стокгольме, как перед думскими коллегами, так и перед МИДом, сам факт его «контакта с немцами» был использован против него после того, как его назначили министром внутренних дел. Тогда широко распространились слухи, что одной из причин избрания Протопопова на этот пост стало его присоединение к так называемой «прогерманской партии» императрицы и готовность добиваться сепаратного мира.
   Хотя попытки ослабить решимость России продолжать войну ничего не дали германским дипломатам, кроме разочарования, они невольно повлияли на ситуацию в стране. Произошла достаточная утечка информации относительно контактов с немцами, чтобы придать правдоподобие слухам о подготовке верхами сепаратного мира при помощи «темных сил». То, что «верхи» никогда не вынашивали таких планов, сейчас не вызывает сомнений. Что касается «темных сил» – то есть сомнительных личностей, пытавшихся приобрести влияние при дворе через Распутина и мадам Вырубову, – то они никогда не образовывали прочного союза с кем-либо из влиятельных правительственных деятелей, еще меньше они действовали как организованный «блок темных сил». В самом деле, к концу 1916 года сами немцы устали от проведения подобного, как выяснилось, неблагодарного курса.
   Различные контрразведывательные службы России были в курсе дела о попытках немцев поощрять стремление к сепаратному миру. Но из отрывочной информации о деятельности этих служб, которой мы располагаем, ясно, что в ней присутствовало много суеты, дублирования, коррупции и дилетантизма. На многие действия их влекли предубеждения и «охота за ведьмами». В начале войны возбуждались патриотические и шовинистические настроения людей посредством пропаганды национальной ненависти и уничижения немцев, которые до определенной степени заняли в русском народном сознании место евреев в качестве «паразитов, сосущих чужую кровь». Травля немцев затронула всевозможных российских подданных немецкого происхождения самых разнообразных категорий: бизнесменов и специалистов из Германии и Австро-Венгрии, немецких помещиков в Прибалтике, немецких колонистов (большое число которых проживали в Поволжье и на юге Украины с конца XVIII века), наконец, тех бесчисленных русских немецкого происхождения, которые полностью ассимилировались в российском обществе. Все эти группы людей могли подвергнуться обвинениям в «карьеризме» и непонимании русского патриотизма. Выражение «немецкое засилье», обозначающее в общих чертах экономическое проникновение, несправедливые привилегии и тевтонское высокомерие, звучало повсюду. На самом низком уровне агитация против «засилья немцев» вела к погромам и грабежам владений и домов лиц с немецкими фамилиями. В обеих столицах и повсюду трудовые конфликты приобретали германофобский, патриотический и шовинистический характер [77 - См. ниже о забастовочном движении на Путиловских заводах и московском погроме немцев в мае 1915 г.]. Германофобская кампания ударила по многим бизнесменам, которых обвинили в преднамеренном саботаже военных усилий. Немцы и уроженцы Австро-Венгрии, даже те, кто полностью натурализовались в России, потеряли работу, многих выслали в восточные и северные провинции. Положение гвардейских и армейских офицеров с немецкими фамилиями, особенно занимавших высокие командные должности, осложнялось с каждым днем. Возможно, царский двор был единственным местом, где кампания имела наименьший успех. Личная протекция царя оберегала сановников от шовинистических выпадов. Это, однако, получало неблагоприятный отзвук в общественном мнении. Оно воспринимало присутствие при дворе немцев, включая министра двора графа Фредерикса (который, фактически, имел шведское, а не немецкое происхождение), как доказательство того, что немка (то есть императрица) возглавляет германофильскую партию.
   Одним из тех, кто выступал наиболее активно против немецкого засилья, был генерал М.Д. Бонч-Бруевич [78 - Генерал М.Д. Бонч-Бруевич приходился братом ученому (историку и этнографу), большевику В.Д. Бонч-Бруевичу. В феврале 1917 г. генерал вел агитационную работу среди казаков и других частей, расквартированных в Петрограде (см. часть 3, глава 10, раздел 3). Это не повредило положению генерала, которого ранее принимали при дворе и которого высоко ценил командующий Северным фронтом Рузский. Братья Бонч-Бруевич поддерживали тесные отношения всю войну и революцию.]. Он был тем самым генералом, который распорядился об аресте полковника Мясоедова и его казни через повешение как немецкого шпиона [79 - См. ниже, глава 6.]. Охота за немцами контрразведки, с которой был связан Бонч-Бруевич, нанесла серьезный ущерб работе промышленности и даже военной промышленности. Так, Бонч-Бруевич настойчиво преследовал крупную фирму «Зингер», распространившую на всю страну сеть предприятий торговли и обслуживания швейных машинок, благодаря внедрению такой новации, как покупка в рассрочку. Служба контрразведки утверждала, что торговые агенты фирмы являлись на самом деле замаскированными немецкими шпионами [80 - См.: Бонч-Бруевич М.Д. Вся власть Советам. М., 1957. С. 79. См. также: Экономическое положение России накануне Октябрьской революции: В 2 т. М., 1947. Т. 1. С. 460–476.].
   Либералы, от которых можно было ожидать отпора шовинизму и осуждения казней невинных людей, не протестовали против этих кампаний, за исключением московского погрома в мае 1915 года, давшего им удобный предлог для нападок на правительство. В самом деле, обличение предполагаемой «немецкой партии» и мифического «блока темных сил» составляли часть их пропагандистского арсенала против правительства, которое, по слухам, «вело за спиной народа переговоры о сепаратном мире».
   Фактически же усилия немецких властей в целях проведения таких переговоров, как мы убедились, не дали результатов, поэтому в конце 1916 года второе направление действий – «политика революционизирования», проводившаяся параллельно с зондажем сепаратного мира, – принесло больше успеха Вильгельмштрассе и, особенно, политуправлению германского Генштаба.

3. Начало «политики революционизирования» России

   Поддержка подрывной деятельности в России, так же как и на территориях Британии и Франции, составляла часть программы действий германского Верховного командования с самого начала войны. В годы, непосредственно предшествовавшие войне, Австро-Венгрия уже начала поддерживать сепаратистские движения в России, – впрочем, тесные личные контакты, которые император Вильгельм старался установить с Николаем II, требовали от германских властей большей осмотрительности в этом отношении, чем от австрийских [81 - Тем не менее часть наиболее злобной пропаганды против царского режима перед войной исходила как раз из Германии. Пример – анонимный, прекрасно иллюстрированный том «Последний русский самодержец» (Берлин, 1913). Согласно утверждению генерала Спиридовича, автором книги был скандально известный князь Бебутов, упомянутый выше.]. Ленин устроил свою штаб-квартиру на австрийской территории в 1912 году в Поронине, близ Кракова. В Вене работал Рязанов (Гольдендах), один из наиболее выдающихся теоретиков социал-демократического движения. С 1910 года в Вене жил Троцкий (Бронштейн), руководя оттуда деятельностью подконтрольных журналистов в России и зарубежных странах. В то же время австрийцы мирились с присутствием на своей территории ряда украинских сепаратистов, видимо, в отместку панславистской пропаганде русской прессы, особенно «Нового времени».
   Однако с продолжением войны различные немецкие политические департаменты взяли на себя проведение большинства подрывных акций и руководство агентурой, прежде использовавшейся австрийцами. Германские посольства в нейтральных странах постоянно осаждали толпы финских националистов, польских графов, украинских священников-униатов, кавказских князей и разбойников, всевозможных интеллектуалов-революционеров, желавших создать «комитеты по освобождению», публиковать пропагандистские материалы и работать «на благо ряда свободных и независимых государств», которые, как они горячо надеялись, возникнут в результате раздела Российской империи. Поначалу среди тех, кто вызывался помогать немцам, отсутствовали представители устоявшихся революционных партий России – социал-демократов всех направлений или эсеров.
   В начале войны германская полиция не проводила различие между теми из подданных враждебных государств, оказавшихся в Германии, кто поддерживал, и теми, кто отвергал существующие в этих государствах режимы. В решениях об интернировании, высылке или оставлении под надзором полиции таких иностранцев прослеживалось мало логики. Ряд российских революционеров выслали в Скандинавию, откуда те, кто могли, вернулись в Россию. Другие пересекли границу Швейцарии и присоединились к местной эмиграции. Некоторые, особенно последователи русского марксиста-ветерана Плеханова, занимавшего оборонческую и лояльную Антанте позицию, уехали в Париж, где сумели даже издавать свою газету «Наше слово». Другие повторили судьбу бывшего одно время депутатом Думы в большевистской фракции Малиновского, покинувшего Россию после отзыва его мандата в 1913 году (вследствие обвинений его в том, что он служит информатором МВД). Его, кажется, интернировали, а затем политуправление германского Генштаба использовало его для пропаганды среди русских военнопленных. Связи Малиновского с российской полицией не предавались огласке. Он поддерживал контакты с Лениным, который продолжал оказывать ему содействие и затыкать рты меньшевикам и большевикам, подозревавших Малиновского в измене [82 - Ленин вместе с Фюрстенбергом-Ганецким и Зиновьевым учредили нечто вроде суда чести, который предпринял попытку обелить Малиновского. Относительно дальнейших действий Малиновского см. ниже, раздел 8. См. также: Вулф В. Трое, устроивших революцию. Нью-Йорк, 1938. С. 550; и «Былое» под редакцией Бурцева (№ 1, новые серии. Париж, 1933. С. 120 и далее).].
   Третьим, тем или иным способом связанным с политически влиятельными деятелями в Германии и Австрии, позволялось проживать под надзором полиции.
   Самого Ленина арестовали в начале войны в Поронине. Но его соратник Фюрстенберг-Ганецкий связался с лидером австрийских социалистов Виктором Адлером, который убедил австрийские власти, что враждебная царизму позиция Ленина может оказаться полезной для них в ближайшем будущем. Адлер добился через 14 дней освобождения Ленина. Вождю большевиков, его супруге Крупской и тогдашнему ближайшему помощнику Ленина Зиновьеву (Радомысльскому) позволили в сентябре 1914 года уехать в Швейцарию [83 - Ганкин О.Х., Фишер Х.Х. Большевики и мировая война. Изд-во Станфордского ун-та, 1940. С. 139.].
   Ленин и его окружение прибыли в Швейцарию без достаточного количества денег и надежных документов, но у них были друзья, которые связали его со швейцарским социалистом немецкого происхождения Карлом Моором, членом Большого совета Берна и бывшим редактором социалистической газеты «Бернер Тагвахт». Имя Карла Моора вызывает не только литературные ассоциации. Рожденный в 1853 году, он сам добился почета и славы в социал-демократическом движении Швейцарии. Одновременно Моор информировал австрийский и немецкий Генштабы о социалистах, проживавших в Швейцарии. Это был проницательный и осторожный человек, его контакты с немцами маскировались тщательным образом. Он получил доступ в мир «Под наблюдением Запада», помогая социалистам-эмигрантам в отношениях с полицией и местными властями, а также отдельными денежными субсидиями наличными [84 - См. роман Джозефа Конрада «Под наблюдением Запада» для представления о революционном эмигрантском подполье в Швейцарии.]. Моор особенно дружил с большевиком Григорием Шкловским (расстрелян в 1937 году. – Ред.), а также с ветераном революционной борьбы, меньшевистским лидером Павлом (Пинхусом) Аксельродом. Карл Моор устроил Ленину проживание в Швейцарии и, видимо, через Шкловского имел с ним другие дела [85 - Имеются два письма Ленина с напоминанием Г. Шкловскому о необходимости попросить «этого шельмеца Моора» вернуть какие-то неустановленные документы. «Шельмец» в данном контексте, видимо, выражает фамильярное отношение, а не осуждение (см.: Ленинский сборник. 1931. Т. XI. С. 214, 226 и далее).].
   В Швейцарии Ленин оказался в окружении небольшой группы сторонников, но потерял связи со многими своими последователями внутри и вне России из-за прекращения почтового сообщения в начале войны. Самоотверженными усилиями Крупской удалось на время восстановить многие из ленинских связей [86 - Часть этой работы представлена в публикации содержания записных книжек Крупской в «Историческом архиве» (1959. № 3).]. Однако его разрыв с оборонцами Европы, а также непримиримость по отношению к «центристам», таким как Каутский в Германии, и группе революционеров, сформировавшейся вокруг газеты «Наше слово» в Париже, способствовали изоляции Ленина.
   Немецкие власти обращали мало внимания на трения и ссоры между российскими политическими эмигрантами. Их первый контакт с эмигрантами был связан с необходимостью пропаганды среди военнопленных, число которых уже в начале войны стало значительным после гибели 2-й армии Самсонова и поражения 1-й армии Ренненкампфа в Восточной Пруссии в августе 1914 года. Вслед за австрийцами немцы разделили свою пропаганду среди военнопленных на пропаганду для национальных меньшинств и для русских подданных в целом. Что касается первого типа пропаганды, то она была направлена в первую очередь на украинцев и финнов. Для русских решили публиковать газету «На чужбине», а для этого немцы нуждались в сотрудничестве с революционными группами. Работой персонала газеты, видимо, руководило политуправление германского Генштаба, но зарубежная информация поставлялась аккредитованными дипломатическими представителями. Поэтому германская дипломатическая миссия в Берне начала проявлять интерес к русской революционной эмиграции. Немцы шли на контакт осторожно, помня о политической уязвимости эмигрантов, щадя их чувство униженности и боязнь быть разоблаченными как германские агенты. Из числа тех, кто согласился писать в газету, были такие деятели, как лидер эсеров и теоретик аграрного социализма В. Чернов или выдающийся библиограф Рубакин. Они полагали, что действуют независимо и способствуют политическому образованию несчастных военнопленных, которых царское правительство держало в невежестве [87 - Н.А. Рубакин, известный в немецких отчетах под кличкой «доктор Мартель», написал, к примеру, памфлет против царизма. Он хотел опубликовать его в Германии для военнопленных, в то же время обусловив требованием, что памфлет должен быть опубликован на немецком языке для немецких солдат. Естественно, германские военные власти выступили против этого. Трудно сказать, кто кого обманывал в этом специфическом предприятии (см. архивы германской миссии в Берне).].

4. Ленин, Гельфанд (Парвус) и Кескюла

   Трудно поверить, что Ленин не знал об этой деятельности немцев в первый год своего пребывания в Швейцарии, хотя ничто не указывает на то, что немцы предлагали что-то ему лично. Однако в начале сентября 1915 года эстонский эмигрант в Швейцарии, некий Александр Кескюла (по кличке Киви), взял на себя инициативу установления контакта с германским посланником в Берне Ромбергом и информирования его об отношении русских эмигрантов к войне. Во время революции 1905 года Кескюла был членом большевистской партии в Эстонии и проявил недюжинные организаторские способности. Видимо, в эмиграции он перешел от марксизма к романтической концепции эстонского национализма. В целом Кескюла глубоко презирал российских революционеров, но не Ленина, чей организаторский талант и искусство конспирации он высоко ценил. Кескюла признает, что встречался с Лениным всего один раз, хотя косвенным образом он поддерживал отношения с лидером большевиков через другого эстонского большевика по фамилии Зифельт-Симумяги (в 1939 году осужден на восемь лет, отправлен на Колыму, где и умер в этом же году в лагере. – Ред.) [88 - Из обширной и весьма подробной литературы о деятельности Ленина во время войны мы ничего не узнаем о существовании человека по имени Зифельт. Это само по себе служит напоминанием того, как критично следует относиться к таким источникам, сколь бы они ни были объемны и авторитетны. Зифельт (или Зифельд) впервые упоминается в интервью, которое взял у постаревшего Кескюлы доктор М. Футрел. Это дало толчок дальнейшим исследованиям, в ходе которых была выявлена статья, написанная Зифельтом. Ее опубликовала в 1924 г. провинциальная советская газета «Бакинский рабочий». Статья, достоверность которой не вызывает сомнений, живописует впечатления Зифельта о знакомстве с Лениным и о тогдашней жизни в Швейцарии русских эмигрантов. Она, между прочим, дает также свидетельство из первых рук о поездке в Швейцарию весной 1915 г. А. Гельфанда (Парвуса) (см. ниже). Присутствие Зифельта в Швейцарии в это время подтверждается архивом охранки – охранного отделения Департамента полиции России, хранящимся в Гуверовской библиотеке (см. также: Футрел М. Северное подполье. Лондон, 1963. С. 173).]. Именно благодаря Кескюле германский МИД заинтересовался взглядами Ленина на войну [89 - Цит. по кн.: Футрел. С. 119–151 в разных местах.]. Ромберг доложил 30 сентября 1915 года о так называемой программе Ленина по достижению сепаратного мира с Германией [90 - См.: Земан З.В. Германия и революция в России, 1915–1918 гг. Лондон, 1958. С. 6–7.]. Должно быть, этот доклад произвел большое впечатление на Вильгельмштрассе. Сделанное вскользь замечание Ромберга о том, что с содержанием ленинской программы следует ознакомить немецких агентов во Франции для ее дальнейшего распространения, было немедленно отвергнуто в Берлине. Заместитель министра иностранных дел Циммерман прокомментировал это содержание таким образом, что его не следует пересылать далее из-за опасности попадания документа в руки агентов царского правительства, что спровоцировало бы активизацию преследования революционеров. Телеграмму Ромбергу по этому поводу послал сам глава МИДа фон Ягов [91 - И тем не менее, Инесса Арманд поехала во Францию, где участвовала в Циммервальдском движении (см.: Кригель А. О взаимоотношениях Ленина с французским Циммервальдским движением. Тетради о русском и советском обществе. Париж, 1962. Т. 3. Апрель – июнь. С. 299).].
   Очевидно, взгляды Ленина были восприняты всерьез, и, если бы он проявил малейшее желание вступить в прямой контакт с немцами, это приветствовалось бы. Однако прямых контактов между ним и немецкими властями, очевидно, не было, хотя за это нельзя поручиться. Ленин был искусным конспиратором, а немцы вели себя с максимальной осторожностью.
   Согласно Кескюле, засекреченный источник предоставлял через него и Зифельта в распоряжение Ленина небольшие суммы. На самом деле Кескюла получал деньги от Ромберга [92 - Цитируется интервью Футрела. С. 146.]. В 1916 году германское правительство начало интересоваться журналистской деятельностью Ленина. Большевистский вождь издавал через неравные интервалы газету под названием «Социал-демократ» и журнал «Спутник социал-демократа», в которые писали статьи сам Ленин и Зиновьев. В течение войны были сделаны два выпуска журнала, выход 3-го номера отложили из-за недостатка средств. Архивы немецкого посольства в Берне содержат письма, свидетельствующие о том, что после некоторых колебаний немцы решили предоставить деньги для издания журнала способом, который Ленин счел бы приемлемым. Однако 3-й номер журнала так и не вышел из-за того, что произошла Февральская революция.
   Информация Кескюлы о Ленине, переданная германскому посольству в Берне в сентябре 1915 года, не была единственной. Внимания немцев к «фракции большинства» российской социал-демократии, то есть к большевикам, потребовал меморандум, представленный в немецкое ведомство иностранных дел в марте 1915 года человеком, сыгравшим чрезвычайно важную роль в истории подрывных действий Германии против России. Это был Александр Гельфанд, по кличке Парвус, живое свидетельство того, что авантюристы могли играть во время Первой мировой войны такую же эффективную роль в политике великих держав, какую они играли в интригах итальянских государств времен Ренессанса.
   Александр (Израиль) Лазаревич Гельфанд, русский еврей, родился в местечке Березино Минской губернии. Гимназию закончил в Одессе. Обратился к революционному марксистскому социализму в раннем возрасте. Уехал в Швейцарию, где стал марксистом, в 1887–1891 годах учился в Базельском университете (специальность финансы и банковское дело). Вскоре он осознал огромные преимущества, которые дает ему исчерпывающее знание экономических и социальных условий в различных регионах мира. Гельфанд научился сбывать эти знания в обмен на силу и влияние в международной политике. В 90-х годах XIX века он переехал в Германию и связался с германскими социалистическими организациями. Затем вернулся в Россию во время голода 1898–1899 годов, о котором опубликовал прекрасно документированный очерк [93 - См.: Леман С., Парвус. Голод в России. Штутгарт, 1900.]. В период, предшествовавший революции 1905 года, он считался одним из ведущих марксистских теоретиков. Гельфанд играл активную роль в Петербургском Совете 1905 года, тесно сотрудничая с Троцким и публикуя статьи в газетах, издаваемых Троцким (по совпадению, под псевдонимом Молотов). После ареста и ссылки в Сибирь в 1906 году он бежал из ссылки (примерно в одно время с Троцким) и снова объявился в Германии, где занялся бизнесом в качестве издателя, литературного и театрального агента, продолжая писать для социал-демократической прессы. Гельфанд оставался равнодушным к внутреннему конфликту в рядах социал-демократов, но в целом сочувствовал меньшевикам. Он никогда не поддерживал особенно хороших отношений с Лениным, с теорией которого о партии как революционном авангарде не был согласен. Гельфанд рассматривал революционную партию чем-то вроде закваски для стимулирования брожения, «выводящего к социальному прогрессу». Он считал, что массы следует учить формировать и продвигать собственных лидеров.
   Поскольку Гельфанд всегда представлял социалистическое движение в международном масштабе, он заинтересовался крайне нестабильной ситуацией на Балканах. В 1910 году он перенес свою деятельность в Константинополь, где вел социал-демократическую пропаганду и одновременно занимался крупными экспортно-импортными сделками. Он хвастал заключением с Россией сделки по импорту зерна, которая спасла режим младотурок от катастрофы. Говорят, что он промышлял также контрабандой устаревшего немецкого вооружения, на которое имелся большой спрос на Балканах. Подобные сделки принесли ему значительное состояние. В 1914 году он стремился склонить левый фланг турецкого общественного мнения к поддержке идеи вступления Турции в войну на стороне Германии и Австро-Венгрии. Гельфанд оказал новые услуги немцам посредством организации совместно с неким доктором Циммером украинской «пятой колонны» со штаб-квартирой в Турции [94 - В записных книжках Гельфанда содержатся образцы романтических попыток ведения пропаганды путем призывов мусульман объявить священную войну России – «историческому врагу ислама».].
   Вскоре после начала войны Гельфанд отбыл в Германию через Софию, Бухарест и Вену. В Болгарии он занялся откровенной прогерманской пропагандой среди местных социал-демократов, в Румынии же он наладил прочные отношения с Христианом Раковским (в 1941 году расстрелян. – Ред.) и другими социал-демократами, которые продолжались в последующие годы. В Вене он возобновил дружбу с Рязановым-Гольдендахом (в 1938 году расстрелян. – Ред.), который проживал там всю войну в качестве российского подданного, пользуясь протекцией посольства Испании. Из Вены Гельфанд проследовал в Берлин, где в начале марта 1915 года изложил МИДу свои планы провоцирования революции в России и попросил их финансового обеспечения [95 - См.: Земан. С. 1 и далее. С. 140–152; Шарлау В.Б. Парвус-Гельфанд в годы Первой мировой войны: Докторская диссертация Оксфорда (не опубликована). Во время пребывания в Берлине Гельфанд встречался с дипломатом доктором Куртом Рицлером, которого на Вильгельмштрассе отрядили в германский Генштаб, где он работал в тесном взаимодействии с полковником фон Хельсеном из политуправления.]. Согласно германскому послу в Константинополе Вангенхайму, рекомендовавшему Гельфанда МИДу, Гельфанд считал, что «российские социал-демократы смогли бы достичь своих целей только в результате полного разгрома царизма и раздела России на менее крупные государства». По его словам, планы германского правительства, следовательно, совпадают с интересами русских революционеров и сепаратистов [96 - Цит. по: Земан. С. 1.]. Для реализации немецких целей Гельфанд предложил следующий план: в разных частях России, главным образом в Петрограде и черноморских портах, нужно организовать экономические забастовки местного характера. Постепенно их следует переводить в стачки с политическими требованиями. Кульминацией процесса будет всеобщая политическая стачка, ведущая к падению царского режима [97 - Там же. С. 140–152. Особенно любопытными являются замечания Гельфанда об агитации в черноморских портах. Он настаивал, чтобы агитацию начинали немедленно, одновременно с энергичной подготовкой к массовой стачке: «Через Болгарию и Румынию следует наладить связи с Одессой, Николаевом, Севастополем, Ростовом-на-Дону, Батумом и Баку. В ходе революции 1905 года русские рабочие в этих городах выступали с частичными и фундаментальными требованиями, которые власти сначала обещали удовлетворить, а затем отреклись от них (Земан. С. 141).].
   На немцев этот план произвел большое впечатление. МИД немедленно выделил значительные суммы на «революционную пропаганду в России». Гельфанду предоставили возможность без труда совершать поездки по Германии и за рубеж. Он вернулся в Константинополь через Балканы, чтобы свернуть там свой бизнес и заняться теперь организацией подпольных ячеек. На обратном пути в Германию в начале лета 1915 года Гельфанд остановился на несколько дней в Швейцарии для встречи с русскими эмигрантами-революционерами.
   Гельфанд надеялся, что русские революционеры-пораженцы, из которых, как он докладывал немцам, Ленин – главное действующее лицо и теоретик, пойдут с ним на сотрудничество в реализации плана немедленных революционных действий в России. Однако его прежние отношения с Лениным никогда не были дружественными. Как известно, взгляды Гельфанда и Ленина в подготовке и организации революции, а также на роль профессиональных революционеров различались как в теории, так и в практике. Ленин знал о поддержке в начале войны Гельфандом оборонческого большинства социал-демократов в Германии, и ничего более не могло насторожить его против такого политического деятеля.
   Гельфанд, со своей стороны, понимал, что пораженчество Ленина разительно отличалось от его собственного стремления развалить Россию. Для него крах царского режима и расчленение империи были необходимыми условиями гегемонии Германии, где, по его представлениям, идеалы социализма имели возможность восторжествовать и без революции. Германские власти и германская военная машина отвечали целям Гельфанда в гораздо большей степени, чем российские большевики, которые ожидали революции в России, не выработав еще эффективный метод ее свершения. Революция в России для Гельфанда вызывалась лишь необходимостью расчистить путь «для торжества прогрессивных принципов, заложенных в немецком социализме».
   Несмотря на все это, Ленин не считал необходимым воздерживаться в конце весны 1915 года от встречи с Гельфандом, чтобы выслушать его. В то время итоги их беседы сохранялись в секрете. Гельфанд покинул Швейцарию без достижения согласия с какой-либо из эмигрантских групп. Он доложил немцам о своем разрыве с Лениным и решил осуществлять свои планы по революционизированию России самостоятельно. Тем не менее встреча Гельфанда с Лениным не ускользнула от внимания русских эмигрантов в Швейцарии и других странах. Позднее бывший сотрудник Ленина, ставший его главным обличителем, Григорий Алексинский, утверждал, что знает о тайном соглашении между Лениным и Гельфандом по сотрудничеству в деле революционизирования России и о немецкой финансовой поддержке предприятий Ленина. Эти утверждения составили основу для обвинений в 1917 году большевиков в том, что они являются немецкими агентами. Сам Ленин утверждал, что разорвал отношения с Гельфандом после короткой встречи в Берне. Гельфанд в своем памфлете, изданном в 1918 году, подтверждает это [98 - Памфлет называется «Правда глаза колет» (Стокгольм, 1918).].
   В этом памфлете Гельфанд пишет: «Читатель знает, что, несмотря на желание большевиками поражения России, между мной и ними не было согласия. Я принимал во внимание оптимальные факторы – экономику, политику, военную мощь, соотношение сил, возможные результаты. Большевики же имели один, и только один готовый ответ на все – РЕВОЛЮЦИЮ. Их достаточно предостерегали и информировали о реальном положении и обстоятельствах.
   Я встречался с Лениным летом 1915 года в Швейцарии. Изложил ему свои взгляды на последствия войны для общества и революции. В то же время я предупреждал его, что, пока продолжается война, революции в Германии не будет, в этот период она возможна только в России в результате немецких побед».
   Зифельт в своих воспоминаниях тоже описывает встречу, делая упор, естественно, на недружелюбном приеме, оказанном Гельфанду Лениным и Крупской, а также на безрезультатности беседы. Враждебное отношение к Ленину Алексинского и свидетельство обоих участников беседы о бесплодных итогах своей встречи дают веские основания согласиться с ее провалом. С другой стороны, между двумя политиками не было открытого разрыва, подобного тому, о котором пишет Зифельт. Он утверждает, что Ленин указал Гельфанду на дверь. Ленин воздерживался от критики Гельфанда в печати до того момента, пока его не спровоцировал к этому выход в свет в сентябре 1915 года первого номера издававшегося Гельфандом журнала «Колокол» на немецком языке. Гельфанд также не демонстрировал злонамеренности в отношении к Ленину. Наоборот, когда разразилась Февральская революция, он стал одним из главных спонсоров, если не инициаторов, плана переправки Ленина тем или иным путем в Россию. Даже в конце 1918 года Гельфанд надеялся помириться с Лениным и примкнуть к победоносной большевистской революции.
   Отношение Ленина к Гельфанду оставалось все время отстраненным и негативным. Он определенно советовал молодому Бухарину не сотрудничать с Институтом изучения экономических последствий мировой войны, основанным Гельфандом в Копенгагене. С другой стороны, Ленин, видимо, знал о доверительных отношениях между одним из своих основных сторонников, Фюрстенбергом-Ганецким, и Гельфандом и не делал попыток прекратить их [99 - См. статью о Фюрстенберге-Ганецком в «Вопросах истории КПСС» (1964. № 3), где допускается, что в 1916 г. Ганецкий действовал в Стокгольме по заданию Ленина. Однако в статье не упоминается его прежняя деятельность в Копенгагене.]. Позднее Ленин утверждал, что Фюрстенберг был просто служащим в торговом предприятии Гельфанда в Дании.
   Здесь он умалил функции Ганецкого. Фюрстенберг стал активным соучастником широкомасштабной деятельности на черном рынке и в сфере торговли оружием, которую Гельфанд развил в Дании с ведома и содействия германских властей [100 - Цит. по: Футрел. С. 152–196, а также ниже в разделе 5.]. Эта деятельность предназначалась Гельфандом для финансирования политики «революционизирования», контуры которой он обрисовал в меморандуме германским властям от марта 1915 года. Фюрстенберг, в качестве «крыши» Гельфанда, предпринял несколько более рискованных коммерческих сделок и был выдворен из Дании в январе 1917 года за нарушение постановлений военного времени по контролю над торговлей. Он никогда не предавал огласке свои контакты с Гельфандом и служил в данном случае прикрытием для последнего [101 - Цит. по: Футрел. Глава 7.]. Ленин не мог не знать об этой стороне деятельности Фюрстенберга, с которой он, должно быть, молчаливо мирился. Фактически Ленин больше доверял Фюрстенбергу (в 1937 году расстрелян. – Ред.) как деятелю подполья, чем гораздо более щепетильному Шляпникову (в 1937 году расстрелян. – Ред.). Перед возвращением в Россию в 1917 году Ленин предложил, чтобы Куба (так Фюрстенберга-Ганецкого называли в революционных кругах), будучи «надежным и интеллигентным сотрудником», должен ехать в Петроград для исправления уклонов большевистских лидеров в России [102 - Ленин В.И. Сочинения. 3-е изд. Т. XX. С. 55.].
   В одном отношении утверждения о секретном соглашении между Лениным и Гельфандом явно не обоснованы: мы имеем в виду финансовую поддержку, которую Ленин, как полагают, получал от Гельфанда. Несмотря на случающееся время от времени получение Лениным без расписок небольших сумм от немцев через Кескюлу и Зифельта, нет сомнений, что он испытывал определенную нужду в Швейцарии, как в личном плане, так и в сфере финансирования публикаций своих трудов. В письме Шляпникову в Копенгаген, датированном сентябрем – октябрем 1916 года, Ленин пишет: «Что касается меня самого, то должен сказать, что нуждаюсь в доходе. Иначе просто погибну. Правда! Чертовски большая стоимость жизни – не на что жить. Деньги нужно вышибать силой (Беленину следует поговорить о деньгах с Катиным и самим Горьким, если это не слишком неудобно) из издателя «Летописи», которому отосланы два моих памфлета (пусть заплатит немедленно и как можно больше!). То же самое с Бончем в связи с переводами. Если этого не устроить, я не смогу протянуть далее. Уверен в этом. Все очень, очень серьезно» [103 - Ленин В.И. Сочинения. Т. XIX. С. 276. «Летопись» – журнал левого направления, который появился в Петрограде с плохо скрытыми оборонческими статьями Суханова-Гиммера. Горький был ведущим спонсором. Белении – конспиративная кличка Шляпникова, Бонч – Владимир Бонч-Бруевич (см. выше).].
   Немецкие власти не мешали политической деятельности Ленина, связанной с конференциями в Циммервальде и Кинтале. Им сообщал о том, что там происходило, информатор Карл Моор, а возможно, и Раковский. Немцы не без оснований беспокоились о влиянии пораженческой пропаганды Ленина на широкие круги социал-демократии Германии. Не особенно они верили и в способность Ленина совершить революцию в России. Собственные частые скептические замечания Ленина о маловероятности падения царизма «в ближайшем будущем и даже в течение его жизни» подтверждали их сомнения. И все же германские внешнеполитические и секретные службы, очевидно, сознавали, по крайней мере после доклада Кескюлы в 1915 году, что, если вихрь революции действительно поднимется в России, Ленина призовут сыграть в ней значительную роль. Эта вера подкреплялась сообщениями всех агентов, которых они использовали, включая Гельфанда, Кескюлу, Моора и не особо щепетильного эмигранта из социал-демократов Цивина. Но, пока революция оставалась не более чем отдаленной возможностью, Ленин, в представлении немцев, оставался малоэффективным и недоступным. В своем убежище в Швейцарии он содержался в «черном теле».

5. Гельфанд в Копенгагене

   Неудачи Гельфанда в сношениях с эмигрантами в Швейцарии и, в их числе, с Лениным ни в коем случае не обескуражили его. Он не был человеком, пасующим перед трудностями или унывающим от недостатка сочувствия и понимания. Если Ленин и его сторонники не желают с ним сотрудничать, то он «пройдет свой путь один».
   Летом 1915 года Гельфанд переезжает из Швейцарии в Копенгаген, где в течение последующих двух лет он организовал ряд предприятий поразительного масштаба и разнообразия. Прежде всего Гельфанд основал Институт изучения экономических последствий мировой войны. Институт занимался сбором статистической информации по экономическим и социальным вопросам в воюющих и нейтральных странах явно с целью разработки плана экономической организации общества в послевоенном мире. Фактически он представлял собой удобную «крышу» для использования русских революционеров, которые во время войны оказались не у дел и были только рады предоставить свои знания и личные связи в распоряжение такого щедрого спонсора, как Гельфанд.
   Во-вторых, Гельфанд наладил выпуск в Германии газеты «Колокол», сначала выходившей раз в две недели, а затем еженедельно. Газета пропагандировала его идеи поддержки военных усилий Германии. В-третьих, Гельфанд занялся лихорадочной коммерческой деятельностью, направляемой из Копенгагена через сеть торговых компаний, которые он финансировал. Это значительно увеличило его и без того значительное личное состояние.
   Гельфанд едва ли оставил документальные свидетельства своей активности в Дании во время войны, однако ее можно реконструировать по косвенным признакам [104 - Это блестяще сделал М. Футрел в своей книге, цитировавшейся выше.]. Общая картина выглядела следующим образом: сам Гельфанд выступал открыто лишь как директор Института и первый редактор «Колокола» [105 - Вскоре он передал должность редактора одному из немецких социал-демократов, Хэнишу, остававшемуся верным ему. Хэниш редактировал газету от имени Гельфанда вместе с парой других социал-демократов («социал-патриотов», по ленинскому определению). Под их руководством газета приняла еще более милитаристское направление, чем при Гельфанде. На страницах этого поразительного издания можно было прочитать, что именно Гинденбург являлся в то время борцом за социализм. После революции в Германии Гельфанд явил показное недоумение по поводу политической позиции своей газеты и пояснил, что не располагал временем для контроля над редакционным советом. Фактически же патриотические статьи в «Колоколе» имели целью ублажение немецких властей и внушение им того, что они ничем не рискуют, поддерживая деятельность революционера-интернационалиста, который происходит из российских евреев (см.: Шарлау В.В., Земан З.Б. Мародер революции. Кёльн, 1964. С. 347, а также докторскую диссертацию Шарлау в Оксфорде).]. Его разнообразными коммерческими предприятиями управляли подставные лица, главным из которых был друг Ленина Фюрстенберг-Ганецкий, а также братья Георг и Генрих Склацы, сами работавшие на политуправление германского Генштаба. Такая многосторонняя деятельность представляла собой способ маскировки и финансирования подлинной цели пребывания Гельфанда в Копенгагене: тогда и в дальнейшем она заключалась в провоцировании революции в России.
   Гельфанд столкнулся с небольшими трудностями в привлечении на свою сторону немецкого посланника в Копенгагене графа Брокдорфа-Ранцау. Первые попытки Ранцау прозондировать почву в России на предмет заключения сепаратного мира через датский королевский двор закончились неудачей. Граф придерживался неясных «прогрессивных» взглядов и веровал в некое «более представительное участие масс в политической жизни Германии». Гельфанду не составило большого труда убедить графа, что социальный или политический прогресс в Германии невозможен до тех пор, пока на востоке не будет повержен и расчленен «реакционный гигант», то есть Россия.
   Восторженные отзывы Брокдорфа-Ранцау о Гельфанде отмечены в специальном докладе, подготовленном старым константинопольским другом Гельфанда доктором Циммером, который приезжал инспектировать деятельность и финансовые средства Гельфанда по поручению германского МИДа. Доктор Циммер констатировал, что в распоряжении Гельфанда имеется восемь агентов в Копенгагене и десять разъездных агентов в России. Ни один из последних не назван по имени. Гельфанд не был связан обязательством раскрывать немцам их имена. Хотя имеется много свидетельств о его отношениях с Христианом Раковским в Бухаресте, нет ни одного, указывающего на то, кто были «наши люди в Петрограде» или где-либо еще в России.
   С самого начала своего сотрудничества с немецкими властями Гельфанд осуществлял его на уникальной основе. Он не только представил немцам собственный план разгрома России, но предложил им также свои связи и организацию для реализации этого плана. Как мы знаем, Гельфанд с полным основанием претендовал на создание коммуникационной линии через Болгарию, Румынию и Украину. Далее он предложил использовать свой коммерческий опыт и талант для снабжения Германии сырьем, крайне необходимым во время войны. В 1916 году Гельфанд заключил в Дании колоссальную сделку, которая закрыла доступ на датский рынок английского угля и открыла его для немецкого угля. Германское казначейство получило столь желанную нейтральную валюту. Гельфанд был человеком, рассчитывавшим на себя. Он сделался богачом собственными усилиями и не нуждался в субсидиях со стороны. Следовательно, он располагал таким статусом, что мог получить от немцев гораздо больше, чем любой другой его конкурент, – суммы, необходимые, как он утверждал, для выполнения его плана.
   Хотя глава немецкого МИДа фон Ягов относился к плану Гельфанда несколько скептически, а Хелферих, глава департамента, высмеивал некоторые финансовые предложения Гельфанда, в течение 1915 года он постоянно получал от МИДа значительные суммы. Кроме одного миллиона марок, полученного в марте перед возвращением на Балканы, главным образом для своих связей в Бухаресте, ему выдали в декабре миллион рублей. Еще 5 миллионов марок в июле фон Ягов вытребовал на «революционную пропаганду в России», без сомнения, по просьбе Гельфанда и его сторонников в Копенгагене.
   Но Гельфанд был принят, вероятно, не только в МИДе. Другие германские ведомства, особенно политуправление Генштаба, тоже работало на продвижение революции в Россию. Можно предположить, что Гельфанд имел и с ним связи – прямые и косвенные. Политуправлением руководил полковник фон Хелсен. Это ведомство поддерживало связи с МИДом через Курта Рицлера, который встречал Гельфанда в марте 1915 года в Берлине. Доктор Циммер тоже сотрудничал с политуправлением, так же как и братья Склац, работавшие на Гельфанда. Учреждения, подчиненные политуправлению, не информировали МИД автоматически, за исключением вопросов общего характера, а германским дипломатическим представительствам в Скандинавских странах, как правило, связи с агентами политуправления были запрещены.
   Обосновавшись в Копенгагене и заручившись немецкой поддержкой, Гельфанд продолжил осуществление плана, изложенного в мартовском меморандуме, невзирая на скептицизм Ягова или возмущенную реакцию Ленина на выход «Колокола».
   В декабре 1915 года Гельфанд убеждал Брокдорфа-Ранцау, что терять время нельзя. Положение в российской промышленности таково, что появилась возможность легко использовать экономические трудности в политических целях. Внутренняя обстановка после отсрочки созыва Думы 3 сентября 1915 года также благоприятствовала восстанию [106 - См.: Земан. С. 8.]. По существу, Гельфанд не обманывал немцев: к этому времени внутреннее политическое положение в России значительно ухудшилось. После того как царь решил взять на себя Верховное командование армией в августе 1915 года, обострилась конфронтация между Думой и самодеятельными организациями, с одной стороны, и царем и правительством – с другой.
   Уговоры Гельфандом германского МИДа достигли кульминации в предложении осуществить революцию в России в январе 1916 года. Ее провоцированием занимался некий агент, имя которого осталось неизвестным. Он должен был организовать всеобщую стачку 9 января, в годовщину Кровавого воскресенья 1905 года. Гельфанд утверждал, что его агенты способны вывести на улицы 100 тысяч человек, что забастовка в столице будет поддержана в целом по стране. Его надежный агент «немедленно займется установлением связей между различными революционными центрами» [107 - Там же. С. 9.].
   Ни Гельфанд, ни его надежный агент не могли обещать успех дела с абсолютной уверенностью. Они только утверждали, что «революция начнется примерно 9 (22) января (по старому и новому стилю). Даже если революция сразу не охватит всю страну, она определенно сделает невозможным возвращение к стабильным условиям». В то же время Гельфанд указывал, что, хотя массы рабочих готовы к революционным действиям так же, как и в 1905 году, буржуазные партии в настоящее время воздержатся от финансовой поддержки революционного движения. В связи с этим Гельфанд просил «предоставить в распоряжение своего надежного агента сумму в 1 миллион рублей» [108 - Там же.]. Германский МИД немедленно предоставил эту сумму [109 - Там же. С. 10.]. Гельфанд сообщил Брокдорфу-Ранцау, что деньги переведены в Петроград [110 - Там же. С. 14. 23 января 1916 г. Брокдорф-Ранцау сообщил, что «сумма в 1 миллион рублей, предоставленная в его (Гельфанда) распоряжение, сразу же отослана и уже доставлена в Петроград для использования в намеченных целях».].
   Хотя утверждения Гельфанда выглядят сверхоптимистичными и поспешными, их нельзя считать полностью не обоснованными. 9 января действительно было удобным днем для начала забастовочного движения, поскольку оно стало неофициальным выходным памятным днем для рабочих, по крайней мере в Петрограде.

6. Гельфанд и беспорядки среди рабочих в России

   Это подтверждается содержанием письма активного большевистского агитатора в Петрограде, видного деятеля профсоюзов пекарей города Павла Будаева. Его письмо в начале марта 1916 года другу, сосланному в Восточную Сибирь, было перехвачено полицией. Оно обнаружилось в полицейских архивах [111 - См.: Красная летопись. 1923. T. VII. С. 208 и далее. Советский архивист, опубликовавший письмо, некий Быстрянский, выражает удивление, почему А. Шляпников не приводит больше подробностей этих событий в своей (в другом отношении очень ценной) книге «Канун 17-го года» (М., 1923). Согласно Быстрянскому, полицейские архивы, еще не опубликованные в СССР, содержат много важной информации о революционной активности в первые месяцы 1916 года. О большевике Шляпникове см. выше, глава 2.]. Будаев пишет: «9 января (1916 г.) забастовали все заводы. Инициатива акции исходила от Выборгского района. Интересной представляется позиция ликвидаторов (то есть, на большевистском жаргоне, меньшевиков) – большинство из них выступили против забастовки 9 января, безуспешно выдвигая тот довод, что через пару недель заводы остановятся все равно из-за нехватки топлива. Только на заводе «Новый Айваз» ликвидаторы выступили за проведение забастовки…
   Происходили демонстрации, во время которых солдаты, ехавшие в кузовах грузовиков, приветствовали демонстрантов криками «ура!». Но солдатам не разрешали покидать казармы. Усилили команды часовых при казармах и контроль над телефонной связью. Солдаты, остававшиеся в казармах, были солидарны с патрульными в желании не стрелять в народ. Демонстрации возобновились на следующий день, 10 января, а в Выборгском районе в 6 утра. Имела место и объединенная демонстрация вместе с солдатами, которые сами несли красный флаг. До 9 января было, в целом, 600 арестов» [112 - Обычная практика полиции состояла в том, чтобы производить аресты потенциальных руководителей подпольных ячеек, когда ее агенты предупреждали о неминуемых выступлениях рабочих.].
   Сообщение Будаева подтверждается другими свидетельствами – как революционных лидеров, так и полиции. Число демонстрантов в акции 9 января оценивается разными источниками в 42, 45, 66 и даже 100 тысяч человек [113 - См.: Балабанов М. От 1905 к 1917 году. М.; Л., 1927. С. 411. Автор считает, что цифра 100 тысяч, сообщенная Шляпниковым, может быть вполне достоверной. 100 тысяч демонстрантов является той цифрой, которую называл Гельфанд в разговорах с Брокдорфом-Ранцау. Он утверждал, что способен вывести такое количество людей на улицы 9 января.].
   Подъем следующей забастовочной волны начался в феврале на Путиловском заводе в Петрограде. Гельфанд в своем меморандуме от марта 1915 года специально упоминает этот завод вместе с двумя другими как объекты революционной деятельности. Печальная история трудовых отношений на Путиловском заводе уходит к первым дням войны. Рабочие, справедливо или нет, были убеждены, что заводом управляют немцы и евреи, которые активно занимаются саботажем или готовятся саботировать военные усилия. Руководство предприятия не способствовало улучшению положения своим бестактным подходом к приказу об освобождении от военной службы [114 - Доклад секретной полиции характеризует ситуацию следующим образом: «После объявления Германией войны России с завода уволили многих иностранных подданных. Несмотря на это, отношения между рабочими и немецкими специалистами (то есть управляющими немецкого происхождения) продолжали ухудшаться. Рабочие стали особенно критичными к административным мероприятиям на заводе, подозревая иностранцев во враждебных намерениях, в желании нанести вред интересам России. Рабочие знали обо всех злоупотреблениях администрации завода и были столь подвержены патриотическим настроениям, что беспорядков можно было ожидать в любое время. Так, узнав, что стачка на Путиловских верфях была спровоцирована бывшим управляющим, немцем Орбановским, рабочие предупредили администрацию, что если кто-либо из директоров немецкого происхождения, включая самого Орбановского, появятся на заводе, то их убьют. После увольнения с завода наиболее влиятельных немецких подданных производство ускорилось, но через некоторое время выполнение военных заказов снова замедлилось по разным причинам. Вследствие этого администрации завода разрешили не отдавать в армию рабочих, необходимых в производстве. Однако, пользуясь этим разрешением, администрация начала освобождать от призыва не тех рабочих, которые действительно были необходимы на производстве, но тех, которым она благоволила при том, что от них не было большой пользы. Это привело к дефициту квалифицированных рабочих и дальнейшим задержкам в выполнении заказов, даже самых срочных» (цит. по: Флиер. С. 256 и далее).].
   Агитация против немцев в правлении завода продолжалась. В августе 1915 года рабочие потребовали убрать специалистов немецкого и австрийского происхождения.
   Вплоть до середины 1915 года недовольство рабочих, видимо, выражалось в экономических требованиях и чрезмерном политическом рвении, но в августе 1915 года они стали выдвигать политические требования [115 - Цитировавшийся Флиером доклад полиции приписывает перемену в настроениях агитации «революционных партий»: «Эта агитация, проводившаяся особенно активно в столице, привела к образованию подпольных ячеек на местных фабриках и заводах, проведению митингов и несанкционированных сборищ, а также к частичным забастовкам… В конце августа 1915 г. рабочие Путиловской фабрики предъявили администрации ряд экономических и политических требований. Политические требования состояли: в освобождении 5 большевистских депутатов Думы, сосланных в Сибирь в феврале 1915 г.; введении всеобщего избирательного права; свободе печати; продолжении заседаний Государственной думы. Эти требования подкреплялись забастовками в виде снижения темпа работы».]. 3 февраля 1916 года рабочие электромастерских потребовали увеличения зарплаты на 75 процентов. Администрация мастерских отказалась выполнить такое требование и обратилась к командующему Петроградским военным районом князю Туманову, который издал для мастерских приказ, угрожая «милитаризацией» всему предприятию, то есть мобилизацией рабочих всех призывных возрастов на работу в военном режиме. Администрация закрыла предприятие 16 февраля на три дня, но, поскольку беспорядки продолжались, остановку в работе продлили на неделю до 23 февраля. Это случилось ровно за год до начала рабочих беспорядков 1917 года.
   Будаев утверждает, что беспорядками на Путиловских заводах руководил Петроградский комитет социал-демократической партии и эсеры и что один из лозунгов бастующих гласил: «Долой войну!» Полицейский доклад того времени тоже возлагает вину на «ленинцев» за превращение экономической забастовки в политическую. «…Ясно, что мотивы забастовки были чисто экономические и, вероятно, она такой бы и осталась, если бы не вмешались революционные элементы [116 - Цит. по: Флиер. С. 262.].
   Ведущая группа «ленинцев», называющая себя «Петербургским (Петроградским) комитетом социал-демократической рабочей партии», считает все экономические акции рабочих масс в настоящий момент несвоевременными и возражает против неорганизованных попыток рабочих выражать свое недовольство трудными экономическими условиями жизни на отдельных промышленных предприятиях. Эта группа сохраняет верность, однако, планам и целям своих подпольных лидеров, которые всегда заинтересованы в использовании крупных социальных движений для своих целей. Эта организация пыталась воспользоваться нынешней забастовкой путиловских рабочих, чтобы приблизить реализацию конечных целей социал-демократии…»
   В полицейском докладе указывалось, что агитация большевиков и сочувствующих им социал-демократов направлена против законопроекта, подлежащего обсуждению в ближайшее время в Думе, о переводе промышленных предприятий на военные рельсы. Агитаторы призывали к началу гражданской войны 10 февраля, в годовщину вынесения судом приговора большевистским депутатам Думы. Особенно интересна в этом отношении листовка, зовущая к политической забастовке, которую выпустил большевистский Петроградский комитет. В ней подвергался нападкам приказ генерала Туманова как откровенный акт запугивания военными властями и содержался призыв к решительному отпору.
   «Дело путиловских рабочих, – говорится в листовке, – это дело всего петербургского пролетариата… Акция путиловских рабочих должна быть активно поддержана всем петербургским пролетариатом. Иначе наглое издевательство воровской банды династии Романовых не закончится… Товарищи, если вы не дадите решительный отпор попыткам поработить вас, то сами наденете на себя оковы, которые для вас приготовлены. Объявляя политическую забастовку протеста, петербургский пролетариат берет на себя большую ответственность. Черные силы царизма воспользуются этой акцией, чтобы распространять клевету и сеять замешательство в армии. Пролетариат, выходя за пределы фабрики или работы, должен вынести свое дело на улицу, чтобы оно стало понятным всем без исключения, должен донести свое дело до своих братьев в армии, которых иначе могут использовать против нас… Долой шантаж царских наемников!.. Долой монархию Романовых! Да здравствует пролетарская солидарность и классовая борьба! Да здравствует революционный пролетариат и Российская социал-демократическая партия!» [117 - Цит. по: Флиер. С. 266.]
   Но эта возвышенная риторика произвела небольшое впечатление. Полиция проникла в ряды большевистской организации и, опасаясь, что рабочие беспорядки поставят под угрозу «нормальный ход государственных дел» и военные усилия, провела аресты членов Петербургского (Петроградского) комитета. 7 марта 1916 года в Думе был сделан запрос по поводу событий на Путиловских заводах. Военный министр Поливанов произнес патриотическую речь, а Дума приняла резолюцию с обращением, как к рабочим, так и к промышленникам, выполнять свой гражданский долг добровольно, ответственно и с энтузиазмом.
   С арестом руководителей, локаутом на Путиловских заводах и, возможно, выпуском в последнюю минуту инструкций организаторами акции забастовочное движение в Петрограде утихло – но только затем, чтобы возобновиться и набрать силу в последующие месяцы до тех пор, пока оно не превратилось в полномасштабное народное восстание в феврале 1917 года.
   Уместно сравнить забастовки и демонстрации в Петрограде в 1916 году в январе и феврале с теми, что происходили приблизительно в то же время на верфях Николаева в устье Днепра, где строились два огромных линкора-дредноута для Черноморского флота [118 - Эти корабли назывались «Императрица Мария» и «Александр III». Первый передали флоту осенью 1916 г., но в октябре против него была совершена диверсия в Севастопольском порту, полностью выведшая корабль из строя. Примечательно, что Гельфанд в своем меморандуме придавал большое значение диверсионным акциям, которые по его замыслу должны совершаться наряду с революционной пропагандой.].
   В январе 1916 года, в то самое время, когда имели место забастовки и демонстрации в Петрограде, началась забастовка на Николаевских верфях, где происходили беспорядки до тех пор, пока 23 февраля не были прекращены все работы.
   В секретном докладе вице-адмирала Муравьева, обнаруженном в архивах Совета министров и процитированном Флиером, история с забастовкой излагается весьма подробно. Требования чрезмерного повышения зарплаты, выдвинутые рабочими в самом начале забастовки и последующие беспорядки, убедили Муравьева, что это фактически была политическая акция под предлогом экономических требований. Это обстоятельство, по его мнению, не смогли заметить ни полиция, ни трудовая инспекция, ни какие-либо другие учреждения. Администрация верфей выступила с частичными уступками. Однако это было ошибкой, приведшей к нарастанию беспорядков и прекращению работ.
   В подкрепление своего вывода о том, что забастовка преследовала скрытые политические цели, Муравьев указывает на следующее: «С одной стороны, требования рабочих таковы, что они в принципе не приемлемы с какой-либо точки зрения, учитывающей интересы производства. С другой стороны – эти требования совпали в своей чрезмерности, форме и времени с аналогичными требованиями, выдвигавшимися на ряде заводов Петрограда [119 - Разумеется, Муравьев ссылается на описанные выше забастовки, которые происходили на Путиловских заводах.]. Далее, провозглашавшиеся невыносимыми материальные условия, которые вынудили якобы рабочих «Военно-морских верфей» начать забастовку, оказались вполне терпимыми для рабочих соседних верфей «Руссуд», где условия в любом отношении такие же, как на «Военно-морских верфях, а администрация состоит из тех же лиц».
   Доклад Муравьева перекликается с меморандумом Гельфанда от марта 1915 года, о котором адмирал, естественно, ничего не знал. Гельфанд пишет: «Особое внимание должно быть уделено Николаеву, поскольку верфи там работают в напряженном графике для спуска со стапелей двух крупных военных кораблей. Необходимо предпринять усилия для организации там забастовки докеров. Необязательно эта забастовка должна быть политической, ее проведение возможно и на основе экономических требований докеров» [120 - Цит. по: Земан. С. 149.].
   Адмирал Муравьев делает осторожный вывод: «Вопрос остается открытым, является ли политическая забастовка делом рук противников существующего режима, то есть представителей левых партий, или в ней следует искать происки врага государства (Германии)».
   Но российские власти знали уже несколько месяцев назад об источнике революционной пропаганды, распространявшейся среди рабочих верфей. В письме председателю Совета министров от 28 апреля 1915 года (всего лишь через восемь месяцев после представления Гельфандом меморандума в Берлине) министр флота Григорович сообщал, что «согласно имеющейся у меня самой последней информации, появление прокламаций связано с активностью эмиссаров держав, которые находятся в состоянии войны с нами и которые не колеблются в применении подобных средств». Через четыре месяца, 26 августа 1915 года, на памятном заседании Совета министров, обсуждавшего перерыв в работе Думы по императорскому указу, Григорович констатировал далее: «По моей информации, беспорядков нельзя будет избежать, если думскую сессию отложат. Моральное состояние докеров тревожное. Немцы ведут интенсивную пропаганду и открыто субсидируют подрывные организации. Особенно острая ситуация сложилась на Путиловских заводах» [121 - Частично письмо Григоровича Горемыкину цитируется Флиером (с. 11). Заявление от 26 августа 1915 г. содержится в Протоколе секретных заседаний Совета министров, опубликованном в Архиве русской революции (Т. XVIII. С. 105). В рукописи Яхонтова содержатся другие ссылки Григоровича на подрывную деятельность немцев. О Яхонтове см. ниже, раздел 7, примечание.]. Заявление Григоровича не произвело в Совете министров никакой сенсации: очевидно, о провоцировании немцами беспорядков в промышленности для подготовки восстания знали все министры.
   Забастовку на Николаевских верфях в феврале 1916 года прервали полиция, войска, локаут на причале ВМФ и призыв докеров на военную службу.
   Неспособность акций, начавшихся в 1916 году в Петрограде и Николаеве, перерасти в революционное восстание явилась тяжелым ударом для Гельфанда. Тем не менее он не пытался подкреплять ложные ожидания или отрицать тот факт, что обещания, данные им Брокдорфу-Ранцау в декабре, оказались невыполненными. Согласно докладу от 23 января Брокдорфа-Ранцау, Гельфанд во время встречи с ним пояснил, что счел невозможным советовать начать революцию в данный момент из-за изменения обстановки. Причины такого шага Гельфанд объяснил следующим: а) возросшее сопротивление буржуазной оппозиции сторонникам немедленной революции; б) привлечение ряда рабочих лидеров к работам по выполнению военных заказов; в) чрезвычайные меры правительства по облегчению продовольственного положения в Петрограде; г) наконец, опасения революционеров того, что они не смогут контролировать уличные массы, что их акции превратятся в анархию и будут, таким образом, легко подавлены правительством [122 - См.: Земан. С. 14–15. Объяснения Гельфанда оказались не совсем понятными Брокдорфу-Ранцау, который истолковывает их в несколько искаженной форме. Например, он утверждает, что правительство России «предоставило возможность некоторым лицам, которые до войны выступали от имени революционеров, занять важные должности и, таким образом, значительно ослабили [революционное] движение». Это явная ссылка на формирование рабочих групп при Военно-промышленных комитетах (ВПК).].
   Одну из причин, приводимых Гельфандом для объяснения провала революционной акции, подтверждает Будаев. Это несогласие с забастовкой некоторых рабочих руководителей. Будаев пишет: «В начале февраля разразилась забастовка на металлургических заводах, но два завода не бросили работу. Ликвидаторы на этих заводах предложили попросить разрешения на забастовку у Гвоздева из ВПК, а ВПК решил, что рабочие не правы в своем намерении бастовать, и предложил, чтобы они не начинали забастовку, но рабочие не отказались от своего намерения» [123 - Красная летопись. 1923. T. VII. С. 208 и далее.].
   Тем не менее общая ситуация в Петрограде, какой ее наблюдал революционный рабочий Будаев, видимо, согласуется с твердой уверенностью Гельфанда, что революционное движение располагает большим потенциалом. Будаев в марте 1916 года писал: «В общем, жизнь здесь бурлит. Девять типографий не работают из-за забастовки. Эстонские социал-демократические организации имеют связи с организациями в других городах. Листовки появляются здесь постоянно. Некоторые листовки (социал-демократические) получены из Нарвы» [124 - Там же.]. На самом деле забастовочное движение, возникшее в начале 1916 года, развивалось рывками. Оно стало особенно интенсивным в июне – июле, затем – в октябре и достигло кульминации полномасштабного революционного движения в феврале 1917 года.
   Советские историки были поразительно сдержанными в описании развития забастовочного движения в эти месяцы. Была опубликована ничтожная часть полицейских архивов. Важно заметить также, что в течение всего периода между февралем 1916 и февралем 1917 года документы германского МИДа не содержат никакого указания на проведение Гельфандом каких-либо политических акций или на то, что ему выплачивались немецкие деньги на революционные цели. Однако было бы ошибкой, по нашему мнению, полагать, что Гельфанд отказался от своего намерения революционизировать Россию из-за провала его первой попытки сделать это 9 января 1916 года. Как он сам говорил, у него не было полной уверенности в том, что движение добьется успеха немедленно, но он был уверен, что оно, несомненно, предотвратит возвращение России к стабильным условиям. 23 января Брокдорф-Ранцау докладывал, что решение организации Гельфанда спровоцировать революцию остается твердым и неизменным. Как в таком случае можно объяснить отсутствие в архивах МИДа свидетельств о дальнейших переговорах и переписки с Гельфан-дом по этим архиважным вопросам? [125 - В целом томе тщательно взвешенных воспоминаний Фриц М. Каген, работавший при Брокдорфе-Ранцау в Копенгагене кем-то вроде пресс-атташе, утверждает, что знает больше, чем может рассказать, о плане Гельфанда вызвать революцию в России в 1916 г. Он указывает, что есть «определенные вещи, которые все еще скрыты и останутся таковыми, потому что не все обнаружено в архивах» МИДа. Каген называет германских посланников в Берне, Стокгольме и Копенгагене сторонниками этого плана, но дает читателю понять, что другие германские учреждения также вносили вклад в успех его осуществления (Фриц М. Каген. Путь на Версаль. Болдт, Боппард/Рейн, 1963. С. 197 и далее).]
   Потеря лица, которую пережил Гельфанд, – особенно перед скептическим и подозрительным статс-секретарем фон Яговом, – должно быть, заставила его побеспокоиться о дальнейших прямых контактах с ведомством иностранных дел по вопросу революционизирования России. Между тем созданные им торговые компании развивались и процветали с поразительной быстротой. Деньги лились рекой в карманы Гельфанда и Фюрстенберга. Часть из них, поступавшая от незаконной торговли с Россией медикаментами, противозачаточными средствами, карандашами и косметикой, оставалась в этой стране ради необъявленных целей [126 - См.: Шарлау, Земан. С. 232.]. Что касается Гельфанда, то его деятельность в сферах торговли, экономических исследований и журналистики тесно переплеталась. Она служила одной великой цели – крушению Российской империи. К середине 1916 года у него не было необходимости выпрашивать субсидии на работу у МИДа, а следовательно, и отчитываться в своих действиях, терпеть мелочную критику и раскрывать информацию, которую лучше было хранить в секрете даже от немцев. К этому времени Гельфанд, должно быть, уже знал, что охранные мероприятия МИДа не всегда были безупречными. Он мог предпочесть финансовую независимость случайным субсидиям, сопровождаемым официальной перепиской. Несмотря на отсутствие каких-либо документальных свидетельств в архивах германского МИДа, поступательное развитие забастовочного движения в России в 1916 году и начале 1917 года дает серьезные основания полагать, что оно контролировалось и стимулировалось Гельфандом и его агентами. Ни один из его связных в Петрограде или Николаеве не был разоблачен русской контрразведкой. С увеличением немецкого нелегального импорта в Россию через фирму Фюрстенберга-Ганецкого Гельфанд и его люди, без сомнения, процветали, а их рискованные операции развивались.
   Наш вывод, что торговая деятельность Гельфанда, хотя и важная сама по себе, являлась мощным подспорьем в достижении революционных целей, подтверждается также докладом немецкого аудитора, который исследовал деятельность одного из филиалов Гельфанда, управлявшегося Георгом Склацем. Аудитора поразили «невероятные сделки», осуществленные Склацем в нарушение постановлений о правилах торговли в Германии во время войны, но с ведома и согласия германского МИДа. Аудитор счел своим долгом спросить, не для того ли мирились с такими сделками, чтобы «облегчить, возможно, достижение других целей, ради которых Склац использовался МИДом» [127 - См. доклад аудитора Кнаца от 7 декабря 1917 г., брошюрованная тетрадь без переплета. Цитируется Шарлау в его докторской диссертации в Оксфорде (с. 211). См. также работу Шарлау и Земана.].

7. Кескюла

Между тем немцы никогда не помышляли полагаться во всем только на Гельфанда. Они использовали ряд других агентов, связанных с ним. Деятельность этих агентов контролировали офицеры связи политуправления Генштаба, такие как Штейнвахс. Некоторые из них, видимо, были обычными мошенниками. Другие, такие как Цивин (конспиративная кличка Вайс) и его помощник Левинштейн (также известный как Блау), работали малоэффективно.
Единственный человек, который ни в чем не уступал Гельфанду, был Александр Кескюла. О нем уже шла речь выше. Заинтересовав немцев Лениным, Кескюла в конце 1915 года поехал в Стокгольм, чтобы связаться с русскими революционерами. В отличие от Гельфанда, Кескюла не располагал материальной независимостью, и его отношение к русской революции было совершенно другим. Больше всего его интересовала будущая независимость Эстонии. Кескюла равным образом выступал против русского или немецкого господства. Он придерживался низкого мнения об организационных способностях русских революционеров, за исключением Ленина, но полагал, что ими мог управлять «мелкий организатор». Так Кескюла оценивал свою роль. По прибытии в Стокгольм Кескюла приобрел влияние на местный большевистский комитет через секретаря комитета Богровского. Он субсидировал деятельность комитета по печатанию листовок и памфлетов для их подпольной пересылки в Россию. Он также поспособствовал некоему Альфреду Крузе, датскому социал-демократу, в создании под прикрытием журналистской деятельности различных комиссий в России, отвечающих интересам Кескюлы и Гельфанда. Крузе дважды ездил в Россию с письмами Бухарина к жене и другими поручениями от большевистского бюро в Стокгольме для большевистских организаций в Москве и Петрограде. Он должным образом связался с большевистскими организациями Петрограда, а его визит отражен в воспоминаниях рабочего Кондратьева, опубликованных в «Красной летописи» [128 - Красная летопись. № 7. Петроград. 1923. Кондратьев пишет: «Приблизительно в конце или в начале кампании [за забастовку 9 января 1916 года] прибыл Краузе [Кондратьев искажает незнакомое имя Крузе] и остановился на Садовой в отеле «Дагмара». Договорившись с кем-то о встрече [обращает на себя внимание осторожность Кондратьева], он несколько раз беседовал со мной и товарищем Шмидтом. Ему передали некоторые материалы ЦК нашей партии относительно организации работы Петербургского комитета. Его также проинформировали о последних экономических забастовках в Петрограде».Затем следует интересный отрывок, который, возможно, был позднейшей вставкой в текст с целью показать, что от Крузе не было получено никаких денег. Однако, видимо, так и было. У Кескюлы не было больших денежных средств для распределения в России, а Гельфанд не использовал Крузе в качестве посредника в финансовых вопросах. В отрывке говорится: «Помню, во время одной из встреч с Краузе, на которой я присутствовал с товарищем Шмидтом, был поднят вопрос о нашем финансовом вкладе в фонд ЦК. Деньги нужны были для оплаты обратной поездки Краузе. В то время мы абсолютно не располагали возможностью внести такой вклад в фонд ЦК и предложили Краузе 25 рублей, от которых он, естественно, отказался».]. Крузе привез важные материалы Петроградского комитета, некоторые из которых были использованы в ленинской газете «Социал-демократ» [129 - О подробностях жизни Крузе см.: Футрел. Гл. VI в разных местах.]. Всю весну и лето 1916 года петроградские большевики снабжались из-за рубежа через организацию Кескюлы революционной литературой. Копии памфлетов, таких как «Высокая стоимость жизни и война», «Кто нуждается в войне?» и бухаринского «Война и рабочий класс», передавались германскому МИДу [130 - См.: Земан. С. 12–14. Один из документов, вывезенных из России агентами Кескюлы, представлял собой Распоряжение № 1 Комитета общественной безопасности (см. ниже, часть 2, глава 8, раздел 2).].

8. Германская политика после февраля 1917 года

   Разочарование немцев в связи с провалом попыток вызвать революцию в России в начале 1916 года имело своим следствием временное возрождение в правящих сферах Германии идеи сепаратного мира. Во вторую половину 1916 года ход военных действий не удовлетворял германских дипломатов. Документы МИДа свидетельствуют о постоянной тревоге по поводу поражений союзников Германии и отчаянных попытках улучшить стратегическое положение посредством заключения сепаратного мира с любой страной, входящей в Антанту. Летом 1916 года предпринималась новая попытка предложить мир Николаю II через датский королевский двор, однако она провалилась (как указывалось выше), когда царь Николай сообщил королю Христиану, что подлежит обсуждению лишь всеобщий мир. Немцы возлагали большие надежды на встречу Фрица Варбурга с членами российской парламентской делегации к союзникам, графом Олсуфьевым и А.Д. Протопоповым. Дальнейшие попытки вовлечь правительство России в переговоры предпринимались через посредничество шведов (миссия Валленберга) и болгар (миссия Ризова) [131 - См.: Шерер, Грюнвальд. С. 488, 570, 689.]. О том, насколько сильно было стремление к сепаратному миру в определенных кругах Германии, можно судить по невероятному плану, переданному промышленником Фрицем Тиссеном в МИД через депутата рейхстага Эрцбергера. Тиссен предложил купить добрую волю России за счет Норвегии, пообещав ей Нарвик и районы залежей железной руды в Северной Скандинавии. Тиссен отмечал, что это будет означать для Германии немалую жертву (!), но может быть компенсировано аннексией французских месторождений железной руды в Брие [132 - Там же. С. 467.]. Между тем немцы подталкивали Колышко и его друзей к покупке русской газеты для агитации за сепаратный мир. Германский МИД внимательно следил за проникновением в Россию пораженческих идей под видом пропаганды материалов конференции в Циммервальде. Особый интерес вызвали статьи Суханова (Гиммера) в «Летописи», издававшейся в Петрограде при содействии Горького. В этих статьях Суханов пропагандировал пораженчество эзоповым языком.
   В середине декабря 1916 года державы Центрального договора выступили с открытыми мирными предложениями к Антанте, мотивы которых оживленно обсуждались. Перспектив принятия союзниками таких предложений, сформулированных высокомерным тоном, не было, но весьма возможно, что предложения имели целью спровоцировать раскол Антанты, особенно между Россией и ее союзниками. Когда эта инициатива полностью провалилась, а Дума заняла подчеркнуто патриотическую позицию, немцы, видимо, оставили всякие надежды на сепаратный мир, решив окончательно сделать ставку на «политику революционизирования» России и беспощадную подводную войну против Запада.
   Без сомнения, немцы полагали, что следует пройти длинный путь, прежде чем их всевозможные интриги и пропагандистские усилия, направленные против России, дадут политический эффект. Падение царского режима стало, следовательно, такой же неожиданностью для германских властей, как и для любого другого (включая руководителей большевистской партии), несмотря на тот факт, что оно было наградой за их собственные неустанные усилия.
   Февральская революция внесла определенную ясность в соперничающие тенденции германской политики в отношении России. Из двух главных направлений деятельности – борьбы за сепаратный мир с Россией и ее революционизирования – первое вскоре отбросили, когда Временное правительство отказалось порвать союз с западными державами. Теперь «политика революционизирования» вылилась в поддержку только одной пораженческой политической партии – большевиков. Механика «политики революционизирования» определилась более четко в результате различных чрезвычайных мер, принятых немцами ради поддержки этой первоначально слабой и потерявшей ориентиры партии. Именно по этой причине следует продолжить наше исследование германского политического вмешательства в дела России в первые месяцы после Февральской революции.
   В годы, предшествовавшие февралю 1917 года, сознательные попытки Германии вызвать революцию в России сводились к подстрекательству и поддержке рабочих беспорядков в надежде, что эти беспорядки, в соответствии с теорией Гельфанда, превратятся в эффективное политическое движение. Немцы не предпринимали никаких попыток подготовки революционных лидеров из эмигрантской среды или в России. Такие попытки не стояли в повестке дня в течение почти всей Первой мировой войны. Малейшее подозрение в прямых контактах с германскими властями скомпрометировало бы любого деятеля, у которого хватило бы глупости, чтобы поставить себя в такое положение. Это хорошо понимали как немцы, так и революционеры.
   Однако после победы Февральской революции и появления двух соперничающих властных органов – Временного правительства и Петроградского Совета – немцы столкнулись с новой ситуацией. Они не оказывали своего прямого влияния на каждый из этих органов, разве что через такого посредника, как М. Козловский (ближайший помощник Фюрстенберга-Ганецкого), который вошел в исполком Петроградского Совета во время его образования.
   Более того, немцы опасались, что пылкий энтузиазм, с которым приветствовали смену режима почти все слои российского общества, создает угрозу образования своеобразного «священного союза», способного вдохнуть новую жизненную энергию в военные усилия России. Даже большевистское руководство в Петрограде во главе с Каменевым (Розенфельдом) и Сталиным (Джугашвили), (который вернулся из сибирской ссылки), поддалось общей атмосфере и, видимо, склонялось к принятию курса на продолжение войны с Германией как части борьбы за укрепление вновь завоеванной свободы. Лозунг «Долой войну!», использовавшийся в агитации среди масс до Февральской революции, пришлось временно снять, поскольку он угрожал расколоть революционное движение и оттолкнуть от него как средний класс, так и военных.
   Немецкие власти сознавали угрозу, о которой предостерегали их русские советники, что революция могла превратиться в патриотическое движение. То, что новый режим немедленно признали западные союзники России, только усиливало немецкие страхи. Требовалось принять срочные меры, пока не ускользнули уникальные возможности, открывшиеся в связи с потрясениями в России. С точки зрения как немцев, так и Ленина, ничего не было хуже, чем консолидация режима, в котором доминировали Милюков и Гучков.
   Для немцев сразу же возросла ценность таких советников, как Гельфанд и Цивин. Возможно, их ценность намного увеличилась из-за неожиданного дезертирства Кескюлы. В письме к Штейнвахсу, в котором обнаруживается некоторая склонность автора к мании величия, Кескюла сообщает о разрыве с немцами. Он пишет, что отныне их пути должны разойтись, напоминая об оказании немцам величайшей услуги посредством привлечения их внимания к Ленину [133 - См. письмо Штейнвахсу в архивах дипломатической миссии Германии в Берне.].
   Германский МИД ясно понимал, что для нейтрализации нового подъема духа русского национального единства, который мог последовать за энтузиазмом февральских дней, немцам следовало поддержать любую группировку, сколь бы она ни была малой и незначительной, выступающую против продолжения войны Россией. Интересно отметить, что одним из первых деятелей, которые попали в поле зрения немцев в качестве возможных проводников пораженчества, стал бывший большевистский депутат 4-й Думы Малиновский. О нем выше уже шла речь [134 - См. глава 5, раздел 3.]. Идея его использования немцами умерла, едва возникнув. Когда в Петрограде открылись архивы секретной полиции, председатель Думы Родзянко объявил, что Малиновский все время своего пребывания в парламенте служил на самом деле информатором МВД. Поэтому немцы обратили свое внимание на Ленина.

9. Возвращение Ленина

   Важнейшую весть о революции в России Ленину передал австрийский социал-демократ Бронски 14 марта (по новому стилю). 16 марта он получил подтверждение этого в официальных сообщениях из Петрограда. Новость пришла неожиданно, но Ленин сразу понял ее важность для своей судьбы. И все же он противился искушению предаваться бурным восторгам, с которыми революционеры в России и за рубежом встретили революцию. Первой реакцией Ленина на известие о событиях в России были горечь и готовность продолжать борьбу. 16 марта он писал Александре Коллонтай: «Только что мы получили вторую порцию правительственных телеграмм о революции в Петрограде 1 (14) марта. Неделя кровавых сражений рабочих, и вот у власти Милюков, плюс Гучков, плюс Керенский! Все в соответствии со «старыми» европейскими образцами…
   Ничего не поделаешь! Это «первый этап первой из революций, которые вызываются войной», но не последний. Революции не остановятся лишь на русском этапе. Конечно, мы продолжим выступления против защиты отечества, против империалистической бойни, оправдываемой Шингаревым плюс Керенским и К -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

. Все наши лозунги остаются прежними…
   …Главное сейчас – это пресса, объединение рабочих в революционную Социал-демократическую партию… Будет величайшим несчастьем, если кадеты пообещают сейчас легальную рабочую партию и если наши сторонники согласятся на «союз с Чхеидзе и К -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

» [135 - То есть союз с меньшевиками-оборонцами.]. Но этого не должно быть. Кадеты не позволят создать легальную рабочую партию никому, кроме Потресова и К -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

. Во-вторых, если даже они позволят существовать таким партиям, мы создадим, как прежде, свою собственную самостоятельную партию и будем сочетать в любых условиях легальную и нелегальную работу».
   …Нам сейчас нужны более революционные программа и тактика (начала которых следует искать в деятельности К. Либкнехта, Социалистической рабочей партии Америки, нидерландских марксистов и т. д.), а также надлежащее сочетание легальной и нелегальной работы».
   Затем, провозгласив впервые лозунг, что революция должна завершиться взятием власти «Советом рабочих депутатов» (а не группировками кадетов), Ленин заканчивает письмо саркастической репликой: «…После «великого восстания» 1905 года «славная революция» 1917 года!» Когда Ленин обрисовал этот первый проект революционного манифеста, у него не было представления о том, как тяжело будет найти поле деятельности, которое должно считаться нелегальным в России в первые недели после Февральской революции.
   Ленин постоянно давал понять своим последователям и друзьям – и через них немецким властям, – что он будет противодействовать оборонительной войне даже после падения царского режима. В своем прощальном обращении к швейцарским рабочим, написанном вскоре после его отъезда в Россию, Ленин сослался на заявление, опубликованное в его газете «Социал-демократ» от 13 октября 1915 года, и добавил: «В нем сказано, что, если в России победит революция и к власти придет республиканское правительство, желающее продолжать империалистическую войну, войну в союзе с империалистской буржуазией Англии и Франции, войну за захват Константинополя, Армении, Галиции и т. д. и т. п., тогда мы станем решительными противниками такого правительства, мы выступим против «защиты Отечества» в такой войне.
   Теперь появилась такая перспектива. Новое российское правительство, которое проводило переговоры с братом Николая II о восстановлении монархии в России и в котором ведущую роль играют монархисты Львов и Гучков, это правительство пытается… представить оборонительной войной… свою империалистическую войну с Германией, представить как защиту республиканской России… защиту хищнических, империалистских, бандитских целей российского, британского и другого капитала» [136 - Ленин В.И. Сочинения. Т. XX. С. 66 и далее.].
   Провозглашение такой политики произвело впечатление на немцев. Они начали деликатную операцию по перемещению Ленина и его сторонников на сцену революционного хаоса в Петрограде. Вопрос о том, кто инициировал переговоры по возвращению Ленина в Россию через территорию Германии, не столь важен: главное состоит в том, что все заинтересованные стороны были полностью согласны в этом вопросе [137 - Утверждают, что германский канцлер дал инструкции своему посланнику в Берне организовать операцию с переездом, как только он получил известие о революции в Петрограде. Гельфанд высказался в пользу такой операции. Генштаб в лице главы политуправления полковника фон Хельсена был готов способствовать ей любым способом, при полном одобрении Людендорфа. В самом деле, если бы шведы отказали политическим эмигрантам в проезде через территорию Швеции, германская армия устроила бы для них переход через линию фронта.]. Министр иностранных дел Швейцарии, социал-демократ Хоффман, тесно сотрудничавший с германскими властями, способствовал реальным контактам между Робертом Гримом, редактором «Бернер Тагвахт», и предполагавшимися «путешественниками». Но в начале января Ленин поссорился с Гримом, обвинив его в швейцарском «социал-шовинизме». Поэтому на этих переговорах Грима в качестве посредника заменили другим швейцарским социал-демократом, Фрицем Платтеном, который более лояльно следовал ленинскому курсу и в то же время находился в наилучших отношениях с Ромбергом, германским посланником в Берне.
   Нет необходимости подробно воспроизводить обстоятельства этой поездки [138 - Документальное свидетельство о ней содержится в книге Вернера Тальвега «Возвращение Ленина в Россию» (Лейден, 1957). По ней следует сверять все другие подобные свидетельства.]. Германские власти отдавали себе полный отчет в реальной опасности предприятия, состоявшей в том, что их явная опека возвращающихся политиков скомпрометировала бы Ленина в России, повредив тем самым их собственным целям. Поэтому германские власти действовали с особой, надо сказать, необычайной осторожностью [139 - Кайзера благоразумно держали в стороне от всего этого. Когда позднее монарх узнал из газет о желании ряда российских революционеров-пораженцев проехать через территорию Германии в направлении России, он немедленно принялся давать инструкции, как все должно быть устроено. При этом кайзер делал упор на связывании революционеров требованиями и приказами. К счастью для немецких властей, эти инструкции, способные поставить под угрозу всю операцию, поступили слишком поздно. Кайзера успокоили сообщением, что были учтены все его пожелания (см.: Тальвег. С. 93 и далее).]. Одним из способов маскировки намерений германских властей стало включение пассажирами в первый поезд (так же как и в те, что за ним последовали) социалистов, имевших с Лениным разногласия. Интересно отметить, однако, что Ленин придавал мало значения эффективности этих мер предосторожности: по прибытии в Петроград он открыто признал, что германские власти позволили ему совершить переезд в Россию исходя из своих империалистических целей и что он извлек из этого тактическую выгоду. В ходе поездки на родину Ленин тщательно избегал контактов с представителями большинства Германской социал-демократической партии (стоявших на оборонческих позициях. – Ред.). Гельфанда он избегал еще более старательно, несмотря на то что тот предпринимал отчаянные попытки связаться с большевистским вождем во время его короткого пребывания в Стокгольме. С другой стороны, Ленин встретился в Стокгольме с Фюрстенбергом-Ганецким, который вместе с Радеком и Воровским составил и подписал заявление, подтверждающее, что не было никаких встреч между вождем и Гельфандом [140 - Земан. С. 42, где цитируется Радек]. С Фюрстенбергом, которого Ленин считал своим надежным другом и соратником, он обсудил партийные организационные вопросы.
   После дневной остановки Ленин и его группа продолжили свою поездку к Хапаранде, пограничной станции на шведско-финской границе. С ними ехал Платтен, намереваясь доехать до России и засвидетельствовать прибытие Ленина в Петроград. Но ему не удалось этого сделать. На границе, как Платтен докладывал Ромбергу, его вернули назад офицеры британской разведки, командовавшие там. Платтена, должно быть, посвятили в оперативные планы, разработанные Лениным вместе с Фюрстенбергом и Радеком. По возвращении в Берн в конце апреля Платтен предоставил Ромбергу подробный отчет о поездке, подчеркивая, что эмигранты нуждались в средствах для ведения пропаганды, в то время как их враги располагали такими средствами в неограниченном масштабе. Ромберг немедленно дал указания своему помощнику, военному атташе Нассе, изыскать возможности снабжения эмигрантов деньгами. В то же время он сделал в МИД запрос, «не получают ли революционеры помощь из других источников». Маркие де Портале из МИДа дал Ромбергу устный ответ, никаких записей на этот счет не сохранилось. Сохранился, однако, доклад Нассе Ромбергу. В нем говорится, что некий «герр Байер» немедленно связался с большевиком Григорием Шкловским и меньшевистским лидером Павлом (Пинхусом) Аксельродом, еще остававшимися в Швейцарии, и обнаружил их готовность принять финансовую помощь при условии ее предоставления в качестве дара из «приемлемого источника» и соблюдения определенных технических предосторожностей. В документах германского МИДа имеется удручающий пробел относительно деятельности Нассе и таинственного «герра Байера». Если положиться исключительно на упомянутый источник, то может показаться, что переговоры Байера-Нассе ничего не дали. Однако можно найти сколько угодно свидетельств, доказывающих, что это не так.

10. «Каналы и крыши»

   Среди многих советников и агентов с академическим образованием, которые в годы Первой мировой войны использовались немецкими властями, был некий доктор Густав Майер, сделавший себе имя в качестве биографа Энгельса и позднее издателя писем Аассаля. Разносторонние связи среди европейских социалистов делали ценными его услуги, особенно в Бельгии, где германские власти зондировали почву в рядах сторонников 2-го Интернационала в целях выяснения их отношения к немецкому решению бельгийской проблемы. В мае 1917 года Майер предложил МИДу направить его на предстоящую конференцию в Стокгольме, где он возобновил бы личные связи. Министерство поручило ему понаблюдать за работой конференции и сообщить о своих наблюдениях. Кроме того, Майер располагал обширными знакомствами среди ведущих германских политиков, в частности, его связывали прочные узы дружбы с упомянутым выше помощником военного атташе Германии в Берне, Нассе.
   В посмертно опубликованных мемуарах Майер вспоминает на основе дневников того времени и писем жене, что в конце мая вскоре после отъезда в Стокгольм его посетил высокопоставленный представитель германского министерства финансов, доктор Мориц фон Семиш [141 - Майер Г. Воспоминания. Цюрих; Вена, 1949.]. Семиш попросил Майера в решении вопроса «исключительной политической важности», который следует хранить в абсолютной тайне, даже от МИДа. Он попросил Майера по прибытии в Стокгольм встретиться с неким знакомым тому лицом – оказалось, это был Нассе, – и оказать этому лицу любое содействие, которое оно попросит. Майер согласился выполнить просьбу, сделав вид в своем повествовании, что искренне считал свою миссию безупречной с моральной точки зрения.
   Встретившись в Стокгольме с Нассе, он узнал, что от него требовалось служить почтовым ящиком для писем, газет и, по случаю, также денег, предоставляемых людьми, которых, как утверждает Майер, он не мог опознать [142 - «Мой абсолютно надежный адрес заинтересовал его [Нассе] больше всего. Письма, рукописи, по случаю и денежные переводы должны были поступать время от времени на мой адрес по почте или через посыльных, главным образом женщин. Поступления следовало хранить запечатанными до тех пор, пока их не возьмет либо сам Нассе, либо его посыльный. Однако, в конце концов, мне самому пришлось передавать эти пакеты адресатам, с которыми, как предупредил Нассе, в моих собственных интересах не нужно поддерживать какие-либо отношения» (см. там же. С. 260).]. В то же самое время Майер поддерживал тесные отношения с Фюрстенбергом и Радеком, которые проживали вместе со своими женами в роскошной вилле фешенебельного пригорода Стокгольма. Майер не пытается объяснить суть операций Нассе и не ссылается на какую-нибудь связь Нассе с большевиками. Он упоминает, однако, о присутствии в то время в Стокгольме Карла Моора – того самого Карла Моора, который оказался таким полезным, когда Ленин и его сопровождение прибыли в сентябре 1914 года без надежных документов в Швейцарию.
   В свете того, что несколькими неделями раньше Нассе наводил в Берне по поручению Ромберга справки о том, как можно перевести деньги большевикам, логично предположить, что тайные сделки в Стокгольме, в которые был вовлечен Майер, имели ту же самую цель – финансирование большевиков. Более того, «герр Байер», контактировавший со Шкловским и Аксельродом, а также сообщивший Ромбергу о том, как переводить деньги, был не кем иным, как Карлом Моором, который появился в Стокгольме, чтобы помочь Нассе [143 - По вопросу идентификации Байера см. статью Отто-Эрнста Шудекопфа в «Архиве социальной истории» (1963. Т. 3).].
   С точки зрения изучения психологии доверенных агентов любопытно, что Густав Майер незадолго до своей смерти в лондонском изгнании почувствовал потребность записать сделки Нассе без раскрытия того, с чем они были связаны. Во время издания мемуаров Майера в 1949 году причастность Нассе к «политике революционизирования», раскрывшееся только в результате опубликования германских документов, была абсолютно не известна, так же как и тот факт, что немецкий агент «герр Байер» являлся членом Большого совета Берна и бывшим редактором «Бернер Тагвахт» Карлом Моором. Все значение мемуаров Густава Майера становится очевидным только в свете германских документов.
   То, что именно представитель министерства финансов Мориц фон Семиш говорил Майеру о сотрудничестве с Нассе, повышает значение операции, осуществлявшейся в мае – июне 1917 года в Стокгольме. Семиш, насколько нам известно, не был ни представителем МИДа, ни сотрудником политуправления Генштаба. Он работал в министерстве финансов, в здании которого даже проживал в годы войны – в «ночлежке», как он шутил, то есть был в этом учреждении постоянным резидентом. И он, и Нассе были ближайшими родственниками тогдашнего государственного министра финансов графа Родерна. Поскольку Семиш выразительно дал понять Майеру, что операцию Нассе следует хранить в тайне даже от МИДа (ввиду ее чрезвычайной государственной важности), ясно, что финансирование операции Нассе осуществлялось нетрадиционным способом непосредственно министерством финансов Германии [144 - Это подтверждается тем фактом, что в начале следующего финансового года, когда Родерн запросил возобновления кредитов рейхстагу, министр интересовался мнением МИДа, может ли он «приправить свои последние запросы по кредитам… небольшим внешнеполитическим комментарием для легкого оживления атмосферы». Министру не рекомендовали этого делать (см.: Земан. С. 119).].
   Между тем Ленин нетерпеливо ожидал «писем, пакетов и денежных переводов», о получении которых у него была договоренность с Фюрстенбергом-Ганецким во время пребывания в Стокгольме [145 - Сравните с мемуарами Майера, где упоминаются «письма, рукописи» и т. д. Об этом речь шла выше.]. Письмо Ленина (от 12 апреля) на этот счет опубликовано в «Избранных сочинениях» с редакционным примечанием, что упомянутые деньги были остаточными средствами из фонда ЦК партии [146 - См.: Ленин В.И. Сочинения. Т. XXIX. С. 355 и далее.]. Комментарий, конечно, лжив. У партии не было средств даже для выпуска зимой 1916/17 года своего журнала «Сборник социал-демократа». Это, однако, не значит, что почта, получения которой так нетерпеливо ждал Ленин, была идентична той, что проходила через руки Густава Майера и Нассе. Но имеется достаточно косвенных свидетельств, подтверждающих, что материалы и средства, пересылавшиеся Нассе в июне 1917 года, предназначались для поддержки большевистской деятельности в России. Очевидно, именно на этот период ссылается в своей телеграмме кайзеру от 3 декабря 1917 года Кюльман, когда делает обзор успехов германской «политики революционизирования» и констатирует: «Только с тех пор, как большевики стали постоянно получать от нас денежные средства из разных каналов и под различными крышами, они оказались в состоянии создать свой главный орган «Правду», вести энергичную пропаганду и значительно расширить первоначально узкую социальную базу своей власти» [147 - Этот документ был впервые опубликован мною в апреле 1956 г. в «Интернэшнл афферс». С тех пор его комментировали много раз, даже в советском историческом журнале «Вопросы истории», где сделали обычную ссылку на «последнюю фальшивку» (см. также: Земан. С. 94–95).].
   Положение резко изменилось после преждевременного, неудачного большевистского мятежа 3–4 июля. Несмотря на все меры предосторожности, предпринятые большевиками, немецкими властями и их агентами, французская и британская контрразведывательные службы очень быстро прореагировали на признаки поддержки немцами пораженческой пропаганды в России против Антанты. Эти союзные разведки передали имевшуюся у них информацию Временному правительству как раз в то время, когда аппарат российской контрразведки был совершенно дезорганизован. Первым предупредил Керенского о возможных контактах между Лениным и немцами французский министр-социалист Альбер Тома. Объявление Временным правительством большевистских руководителей немецкими агентами породило цепную реакцию ложных толкований, анализировать которые в данном контексте нет возможности. Достаточно указать лишь на то, что ликвидация каналов связи между Стокгольмом и Петроградом, которая последовала за публикацией материалов, обвиняющих в преступной деятельности Ленина, Зиновьева, Гельфанда, Фюрстенберга, мадам Саменсон [148 - Мадам Саменсон – «леди полусвета Петрограда», через которую поддерживалась связь с Фюрстенбергом.] и Козловского, должно быть, положила конец использованию некоторых «каналов и крыш», упомянутых Кюльманом.

11. «Большая клевета» и ее энергичные опровержения

   Троцкий называет месяц между июлем и августом «месяцем большой клеветы». Это было также время энергичных опровержений. Как только немцы узнали, что Гельфанда обвинили в финансовой поддержке большевиков, они решили потребовать от него немедленного опровержения этих обвинений. К их несчастью, однако, установить местонахождение Гельфанда именно в тот момент представляло большую трудность. Фактически он находился в Швейцарии, и помощникам Ромберга понадобилось немало времени, чтобы связаться с ним и убедить его подписать заявление, заверенное нотариусом.
   Подвергся давлению и Фюрстенберг, в этом случае со стороны самого Ленина, с тем чтобы он «разоблачил ложь» о немецких деньгах. Имеются некоторые данные, что Фюрстенберг опасался чрезмерных опровержений, поскольку позднее его могли уличить во лжи независимыми свидетельствами, если бы большевики, против которых выдвинули обвинения, предстали перед судом. Под арестом находилась кузина Фюрстенберга мадам Саменсон, являвшаяся одним из его партнеров в экспортно-импортных операциях в России. Что более важно, был арестован Козловский, связной Фюрстенберга в Петроградском Совете. Фюрстенберг вел дела с ним в Копенгагене, и не было никаких гарантий, что Козловский не заговорит на суде. Даже Ленин в его негодующем обличении «российского дела Дрейфуса», которое он назвал «западней, приготовленной для него и большевиков контрреволюционерами и их пособниками», счел разумным отрицать тесные контакты с Козловским.
   Как раз на этом этапе Фюрстенберг и Радек выступили с наиболее весомыми откровениями. В информационном бюллетене «Русская корреспонденция «Правды», издававшемся в Стокгольме на немецком языке, они опубликовали 31 июля статью, в которой охарактеризовали Фюрстенберга как одного из деловых партнеров Гельфанда. Это был естественный защитный ход, но в статье далее содержалось наиболее поразительное признание: Фюрстенберг использовал доходы от бизнеса для финансирования партии, то есть Социал-демократической партии Польши и Литвы, действовавшей на польской территории, оккупированной немцами [149 - См.: Футрел. С. 167. Это признание обеспечивало большевиков второй линией обороны. Они могли утверждать, что деньги, переводившиеся Козловскому из Скандинавии, предназначались не для их собственного использования, но для Социал-демократической партии Польши и Литвы, боровшейся против немецкой оккупации.].
   Заявление Фюрстенберга, оставшееся в такой обстановке незамеченным, могло показаться неуклюжим и неуместным шагом. Если помнить, однако, о его страхе получить в любой момент из Петрограда весть о том, что Козловский не выдержал допросов и сознался в переводе денег Фюрстенбергом для большевиков, то непрошеное признание в стокгольмском «бюллетене» выглядит довольно здравым [150 - В статье говорилось, что Фюрстенберг, прибывший в 1915 г. в Копенгаген через Францию и Англию, работал в коммерческом предприятии, где имел финансовые интересы Гельфанд, потому что а) «он считал Парвуса (Гельфанда) персонально честным человеком» (и продолжает так считать), а также потому б), что работа давала ему возможность не только поддерживать благополучие семьи, но также оказывать эффективную финансовую помощь партийной организации в польской России, что он и делал. «Фюрстенберг никак не был связан с Парвусом политически. Наоборот, поддерживая польскую партийную прессу и организацию, резко враждебные немецким оккупационным властям, и разделяя платформу Циммервальдской левой [группы, созданной Лениным на Циммервальдской конференции в 1915 г.], открыто провозгласившую свою солидарность с Либкнехтом, Фюрстенберг действовал вопреки политике Парвуса. Лишь одна История покажет, кто был прав в оценке Парвуса – Ленин или Фюрстенберг».]. Так получилось, что данная предосторожность оказалась излишней. Расследование, начатое Временным правительством, затянулось, встретив сильное сопротивление не только большевиков из Петроградского Совета, но также многих социалистов правого толка. Оно так и прекратилось в сентябре 1917 года незаконченным после событий, связанных с Корниловым.
   После июльского мятежа и последовавшего за ним обвинения большевиков в шпионаже в пользу немцев каналы связи Нассе – Моор, вероятно, перестали действовать. В конце июля или в начале августа Стокгольм временно покинул Густав Майер. Он ничего больше не говорит в своих мемуарах об атмосфере интриг, в которой он играл пассивную, но важную роль [151 - Мы узнаем, однако, из письма Кагена Брокдорфу-Ранцау, приведенного в фотокопии в качестве приложения к книге Кагена, что Майер снова посетил Стокгольм в сентябре, установив прочный контакт с Радеком и обсудив с последним меры по сбору материалов в защиту Ленина на случай его ареста и этапирования в Петроградский суд.]. Можно предположить вместе с тем, что Нассе не особенно обескуражило то, что случилось. В конце концов, подавление большевистского мятежа в июле не привело к большей стабильности в России. Ленин и Зиновьев скрылись (в шалаше в Разливе. – Ред.), а Временное правительство без эффективной полицейской службы, разгромленной в ходе февральских событий, не могло выявить их местонахождение, несмотря на беспрерывные контакты между членами партии большевиков и их лидерами. После налета на штаб-квартиру большевиков во дворце Кшесинской партия стала действовать полулегально. В этих условиях потребность в деньгах обострилась, а в интересах немцев было подождать, что будет дальше.
   В это время требовалась чрезвычайная осторожность, и Ленин постоянно напоминал об этом своим последователям. В своем письме бюро ЦК партии за рубеж, посланном в августе из Хельсинки, он настаивал на том, чтобы потребовать от Фюрстенберга полного опровержения обвинений в шпионаже [152 - Ленин В.И. Сочинения. Т. XXIX. С. 358.].
   В том же письме Ленин предостерегал своих сторонников против контактов с Карлом Моором, который, как он слышал, объявился в Стокгольме. «Что за человек этот Моор?» – задавал Ильич все тот же риторический вопрос. После всех совместных дел с Моором в Швейцарии можно было ожидать, что Ленин знает ответ на такие вопросы слишком хорошо.
   Несомненно, беспокойство Ленина по поводу дальнейших контактов большевиков с Моором вызвано опасением, что обвинения, неуклюже и неубедительно состряпанные против него в июле Временным правительством, могли быть подкреплены каким-нибудь необдуманным действием со стороны его сторонников. У Ленина были основания опасаться, поскольку Моор действительно деятельно искал способы возобновить переводы денег большевикам. Он предложил определенную сумму денег ЦК через большевика Семашко. Этот факт упоминается в протоколах ЦК большевистской партии от 24 сентября 1917 года. Вопрос об этом предложении не входил в повестку дня, но обсуждался под пунктом 6. Вот буквальный перевод фрагмента текста протокола:
   «6. Заслушав сообщение по вопросу о предложении денег, приняли нижеследующую резолюцию:
   Центральный Комитет, заслушав сообщение товарища Александрова (Семашко) относительно предложения швейцарского социалиста Карла Моора перевести в распоряжение Центрального Комитета определенную сумму денег, и ввиду невозможности проверить реальный источник предлагаемых денег, а также выяснить, действительно ли эта сумма исходит из того самого фонда, что упоминается в предложении как источник средств, имеющийся в распоряжении Г.В. Плеханова, а также ввиду невозможности проверить реальные цели, заложенные в предложении Моора, Центральный Комитет постановляет отвергнуть это предложение и рассматривать все дальнейшие переговоры по этому вопросу неприемлемыми».
   Если мы отвергаем, как грязную инсинуацию, предположение, что Плеханов получал субсидии из того же источника, который теперь был готов оказать финансовую помощь большевистскому ЦК, остается то, что Моор сделал более или менее прямое предложение денег большевикам. Тот факт, что отклонение предложения Моора документально зафиксировано тщательным образом, показывает, как важно было в то время для большевиков опровергнуть все обвинения о финансовой помощи им из сомнительных источников. Это, однако, не доказывает, что деньги не были получены из спорных фондов. Опубликованные протоколы ЦК содержат специальное примечание в том смысле, что «согласно наведенным позднее справкам Истпарта (Комиссии по истории партии), Карл Моор предлагал финансовую помощь из унаследованного им неожиданно большого состояния». Эти и последующие действия Карла Моора предполагают, что, возможно, ему еще удавалось финансировать большевиков [153 - После Октябрьской революции Карл Моор поехал в Россию и работал там в тесном взаимодействии с Куртом Рицлером, советником представительства, возглавлявшегося послом, графом Мирбахом. Ссылки на него (разумеется, как на «герра Байера») часто встречаются в немецких документах того времени. В 1919 г. Моор вновь вернулся в Берлин, помогая вызволить из тюрьмы Радека (где тот оказался после авантюристической попытки спровоцировать в Германии коммунистическую революцию) и действуя в качестве посредника между Радеком и германскими социалистическими кругами. Позднее он снова поехал в Россию, где, должно быть, имел неприятности с «органами» В 1925 г. иностранцы, проживавшие в Москве и встречавшиеся с Моором, подозревали, что он стал сотрудником ОГПу. В одном примечании «Ленинского сборника» (1931. Т. XI) говорится, что он проживал в Московском доме отдыха им. В.И. Ленина для престарелых революционеров. Однако Моор умер не в России. В связи с тяжелой болезнью ему разрешили уехать за границу, и он скончался в берлинском госпитале «Шарите» 14 июня 1932 г. Швейцарская социалистическая пресса поместила о нем душевные, сочувственные некрологи. То же написал немецкий коммунист и писатель, сталинист Курелла. См. подробный отчет о Мооре Отто-Эрнста Шудекопфа в «Архиве социальной истории» (1963. Т. 3).].
   Последнее из серии опровержений поступило от Радека. После симптоматичного молчания Радек решил присовокупить к своему опровержению разоблачение некоего Лео Винца, который использовался германским посольством в Копенгагене в качестве агента по продвижению информации и слухов в российскую прессу. Радек задумал разоблачить Винца как источника слухов, распространившихся среди кадетов Петрограда, о том, что Ленин был немецким агентом. Замысел Радека выглядел просто. Если доказать, что сами немцы начали кампанию обвинения Ленина в шпионаже, то, разумеется, он будет полностью оправдан. Но Радек не учел основательности германской бюрократической машины. В сентябре он обсудил свой план защиты Ленина с Густавом Майером, который немедленно сообщил о плане немецкому пресс-атташе в Копенгагене Кагену. Радека пригласили в Копенгаген на встречу с Кагеном, который убедил его, что разоблачение Лео Винца просто поставит германские власти в неловкое положение, но не послужит пользе дела. Каген пишет: «Мне удалось убедить его [Радека], что большая часть материалов, которые он цитировал, не содержит правды. Фактически только часть их была опубликована позднее на немецком для распространения среди русской и других общин Стокгольма. Даже многое из опубликованного расходилось с подлинными фактами. Основная кампания в шведской прессе, которую планировал Радек, не состоялась [154 - Каген. С. 220.].
   Необычная версия Кагена подтверждается и его докладом на встрече с Брокдорфом-Ранцау, факсимиле которого содержится в книге.
   В итоге запутанной истории о «большой клевете» мы имеем, что сначала Временное правительство обвинило Ленина (на основе сведений западной контрразведки) о том, что он был немецким шпионом и платным агентом. Ленин оправдывался заявлением, что он не получал ни гроша от Фюрстенберга и что Козловский не был членом большевистской партии. Оба этих утверждения явная неправда. Затем Ленин потребовал опровержения обвинений от Фюрстенберга и Радека. В июле Фюрстенберг частично опровергал их в «Русской корреспонденции «Правды», а через несколько недель Радек запустил историю о том, что обвинения против Ленина – результат деятельности профессионального немецкого распространителя слухов Лео Винца. Радек встречался с Кагеном, который уговорил его отказаться от разоблачительных заявлений в адрес Лео Винца. В результате этого выступление Радека с опровержением обвинений против Ленина было отложено. В конце концов его опровержение было напечатано в усеченной форме в то время, когда оно утратило практическую ценность для большевиков. Сношения Радека с Кагеном в то время и по вопросу, имеющему жизненно важное значение для большевиков, – яркое свидетельство германо-большевистского сотрудничества.

12. Выводы

Вмешательство Германии в революционные события в России не прекратилось после захвата большевиками власти. Оно продолжалось по нарастающей линии до первой недели июля 1918 года, когда резко сократилось в связи с убийством германского посла Мирбаха. После разгрома немцев на Западном фронте оно почти заглохло на несколько месяцев и даже лет. Что касается событий 1917 года, то нужно помнить, что германские власти были заинтересованы в революции в России лишь до тех пор, пока она способствовала заключению сепаратного мира на Востоке, первейшей цели их политики.
Также очевидно, что немцы оказывали поддержку большевистской партии и Ленину всевозможными способами. Такая поддержка отвечала их целям, поскольку это были партия и деятель, которые неоднократно и открыто провозглашали свою готовность немедленно заключить мир и выражали негодование в связи с обязательствами, взятыми на себя царским правительством перед своими союзниками по Антанте. Следовательно, Временное правительство оказалось в крайне неловком положении, когда обвиняло Ленина и прочих в шпионаже и взаимодействии с немецкими властями. Ведь для министров Временного правительства было нелегко признать, что Февральская революция 1917 года, приведшая их к власти, была столь же желательной, с немецкой точки зрения, как и последующий приход к власти Ленина в октябре. Ленин крайне нуждался в финансовой поддержке, и немецкие власти оказывали такую поддержку, знал об этом большевистский вождь или нет. Российские либералы не нуждались в деньгах для ведения энергичной пропаганды против царского правительства. Но для достижения своих политических целей они нуждались в организации политических движений в столицах. В любом случае либералы не были для этого достаточно хорошо подготовлены. Патриотизм мешал им предпринимать решительные действия, отвечающие задаче захвата власти, в то время как страна находилась в состоянии войны. Вот почему немцы способствовали торжеству либерального дела, организуя через негласные структуры широкомасштабные забастовки, сначала экономические, а позднее, в соответствии с планом Гельфанда, – политические.

Часть вторая

Глава 6
ДЕЛО МЯСОЕДОВА

1. Предисловие

   Ход тяжелых боев русских армий (10-й и 12-й) на Северо-Западном фронте в январе – начале февраля 1915 года привел Ставку в ярость (в окружение в Августовских лесах попал 20-й корпус 10-й армии, который, 10 дней сражаясь, геройски погиб в полном составе при прорыве под огнем германской артиллерии, опрокинув перед этим в рукопашной схватке германскую пехоту. Однако Сиверс грамотно руководил войсками, и в феврале 10-я армия, контратаковав, восстановила фронт, очистив от немцев Августовские леса. – Ред.). Сообщалось, что гневался Верховный главнокомандующий. Командующему 10-й армии Сиверсу и его начштаба барону Будбергу грозили военным трибуналом, а в народе распространялись слухи о генеральской измене. Они затронули даже солдат на фронте. В конце марта 1915 года Ставка объявила о казни некоего полковника Мясоедова, который якобы снабжал немцев секретной информацией, способствовавшей наступлению немцев. Судебные заседания проходили в закрытом режиме, смертный приговор вынесли ночью и в эту же ночь исполнили. Дело Мясоедова представляет собой значительный исторический интерес не только из-за его последствий для политической ситуации в России, но также из-за того, что оно высветило моральное состояние страны весной 1915 года. В самом деле, как пишет генерал Спиридович [155 - Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция: В 3 т. Нью-Йорк, 1960–1962. Т. 1. С. 103. Эти посмертные мемуары бывшего жандармского офицера, историографа и исследователя российского революционного движения содержат много новых материалов.], по своему влиянию на падение царского режима дело Мясоедова можно сравнить лишь с убийством Распутина.
   В 1912 году С.Н. Мясоедов, жандармский офицер, стрелялся на дуэли с Гучковым, обвинившим его в шпионаже в пользу Австро-Венгрии. Эпизод привлек широкое общественное внимание, но Мясоедова не судили, от него потребовали только отставки с действительной службы. В 1914 году Мясоедов, специализировавшийся на шпионаже и контрразведке, был вновь принят на действительную службу и получил назначение, благодаря энергичной рекомендации военного министра Сухомлинова, в 10-ю армию, которой командовал Сиверc. 18 февраля 1915 года Мясоедова арестовали в Ковно, направили в Варшавскую крепость, судили 17 марта судом военного трибунала и повесили.
   Предание огласке этого беспрецедентного шпионского дела вызвало шок в обществе. Хотя Гучков не принимал участия в судебных заседаниях и держался в стороне от них, публика, читавшая газеты, помнила его конфликт с Мясоедовым и Сухомлиновым в 1912 году. Гучкову не составляло труда занять беспроигрышную позицию: «Я же вас предупреждал».
   Для Сухомлинова же приговор, вынесенный Мясоедову, стал роковым ударом. Военный министр воспринял его со смирением, присоединившись к общему осуждению своего бывшего протеже, однако был подавлен морально и не обрел уверенности до самой своей отставки в июне 1915 года.

2. Не виновен!

   Сомнения в виновности Мясоедова возникли еще во время судебного процесса. Один из свидетелей на суде поделился своими впечатлениями, которые не оставляют сомнения в его полной уверенности, что вина обвиняемого, возможно, и была, но и нарушение всех норм правосудия было налицо [156 - Капитан Бучинский, который предпочел поставить подпись под своими воспоминаниями в виде «Б…й» (см.: Архив русской революции. Т. XIV. С. 132–147).]. В своих дневниках великий князь Андрей Владимирович также оспаривает беспристрастность суда [157 - Красный архив. Т. XXVI.]. Из переписки между начштаба при Ставке генералом Янушкевичем и военным министром Сухомлиновым становится ясно, что военный трибунал подвергался мощному давлению со стороны Ставки, настаивавшей на смертном приговоре обвиняемому и немедленном его исполнении [158 - Красный архив. 1923. Т. 3. С. 29–74.]. Дополнительные сведения содержатся в мемуарах хорошо известного еврейского адвоката О.О. Грузенберга, который консультировал некоторых лиц, обвинявшихся в содействии Мясоедову [159 - Трузенберг. Вчера. Париж, 1938. С. 51–66.]. Свидетельство адвоката тем более ценно, что Грузенберг знал из личного опыта о прежнем конфликте между Мясоедовым и тайной полицией в 1907 году. Собственные мемуары Сухомлинова [160 - Сухомлинов В. А. Воспоминания. Берлин, 1924. С. 473.] содержат немало информации о процессе над Мясоедовым, основанной на его изучении материалов трибунала. Тем не менее к ним нужно относиться с осторожностью, поскольку контакты Сухомлинова с Мясоедовым послужили одной из наиболее серьезных улик против уже бывшего военного министра, когда его самого сначала арестовали в марте 1916 года (шесть месяцев был под домашним арестом), а затем судили в сентябре 1917 года, приговорив к бессрочной каторге, замененной заключением в крепость; 1 мая 1918 года был, по достижении 70-летнего возраста, освобожден и эмигрировал. Примечательно вместе с тем, что Сухомлинов, который согласился с признанием вины Мясоедова в 1915 году, изменил свое мнение после изучения материалов трибунала.
   Граф Коковцов также признает в своих мемуарах, что измена Мясоедова не доказана, хотя он и указывает на тот факт, что Мясоедов судимый и признавший свою вину мародер [161 - Коковцов. Из моего прошлого. Примеч. к с. 310.]. Генерал Спиридович, подытоживая все дело в своих воспоминаниях, поддерживает версию о невиновности (в измене) Мясоедова [162 - Великая война. Т. 1. С. 103–110.].
   Документы германского МИДа раскрывают имевшие место контакты между немцами или австрийцами, с одной стороны, и Мясоедовым – с другой. Немецкий источник В. Николаи, знаменитый супершпион Первой мировой войны, называет дело Мясоедова «необъяснимым» [163 - Секретные операции. Международный шпионаж и его значение в мировой войне и сегодня. 3-е изд. Лейпциг, 1925. С. 19.]. В своей книге о шпионаже в годы Первой мировой войны он писал, ссылаясь на процесс: «Этот приговор, как и многие другие, вынесенные по аналогичным делам, является судебной ошибкой. Он, Мясоедов, никогда не оказывал Германии никаких услуг». Подчиненный Николаи, лейтенант А. Бауэрмейстер, которому трибунал в Варшаве вынес в июне 1915 года смертный приговор заочно как немецкому связному Мясоедова, подтверждает высказывания своего шефа [164 - Буэрмейстер А. Прорыв шпионов. Лондон, 1934. С. 7.]Бауэрмейстер пишет: «Полковник Николаи, в то время мой шеф, пишет в своей книге «Тайная власть», что Мясоедов никогда на нас не работал, он погиб, не имея за собой вины. Как человек, якобы причастный к этому шпионскому делу, могу только подтвердить с полной уверенностью правоту своего бывшего шефа. Никогда в жизни я не обменялся ни единым словом с полковником Мясоедовым, не имел я с ним контактов и через посредников». Трудно найти причину, которая побудила бы Бауэрмейстера, если он действительно поддерживал связь с Мясоедовым, говорить неправду после окончания войны и смерти Мясоедова.
   Несмотря на все эти свидетельства, историки весьма неохотно исследуют тайну процесса над Мясоедовым. Поразительно, что не удостоился внимания единственный подробный опубликованный отчет по этому делу. Среди лиц, осужденных за связь или содействие Мясоедову, был сотрудник МВД ОТ. Фрейнат. Это – опытный адвокат, служивший прежде помощником поверенного. Его арестовали вместе с другими лицами, включая жену Мясоедова. Трибунал судил их 15–16 июня в той же крепости, где был повешен Мясоедов. Тогда Фрейната оправдали, но он оставался заключенным до судебного процесса над ним и другими обвиняемыми во второй раз в суде Двинского военного округа. Он проходил в Вильно 8–12 июля 1915 года. На этот раз Фрейнату присудили каторжные работы и отправили в цепях в Орловский централ. Он с поразительной настойчивостью требовал повторного суда, указывая на большое число процедурных нарушений в ведении против него дела. Незадолго до революции ему удалось получить разрешение на короткое освобождение из тюрьмы для подачи апелляции. Зимой 1917 года ему даже выслали в Орел расшифровку стенограммы всего суда над Мясоедовым, что спасло ее от уничтожения пожаром, бушевавшим в здании суда в февральские дни. После революции Фрейнат опубликовал подробный отчет заседаний суда по делу Мясоедова, а также тех, кого обвиняли вместе с ним [165 - См.: Фрейнат О.Г. Правда о деле Мясоедова и других. Вильно, 1918.]
   Фрейната нельзя считать беспристрастным свидетелем, поскольку он сам жертва того, что он называет «колоссальной судебной ошибкой». Его отчет, однако, поразительно четкий и умеренный в тональности. Фрейнат приводит также некоторые документы, которые добыл, возможно, готовясь к апелляции.
   Но очевидно, наиболее убедительным аргументом в пользу невиновности Мясоедова является толкование всего этого дела в мемуарах Гучкова, опубликованных вскоре после его смерти в Париже эмигрантской газетой «Последние новости» [166 - Август-сентябрь 1936 г.]. Припоминая инцидент 1912 года, Гучков не упоминает о каких-либо обвинениях Мясоедова в шпионаже в пользу Австро-Венгрии, но говорит о нем общими словами как о шпионе, то есть офицере полиции, который следил за политической благонадежностью армейских офицеров под руководством Сухомлинова. Это, разумеется, способ использования понятия «шпион» в духе Пиквикского клуба. Гучков ссылается на судебный процесс над Мясоедовым в 1915 году и позднее, замечает, правда осторожно, что не имеет доказательств, подтверждающих вину полковника.

3. Линчевание по Ростопчину

   Дело Мясоедова еще ожидает детального расследования. Здесь можно разобрать его лишь в общих чертах (в качестве эксперимента) [167 - В беллетристике это дело нашло несколько толкований. Книга польского писателя Юзефа Макиевича дает версию, близкую к фактам. Хотя это «исторический роман», автор книги приходит к тем же выводам, которые мы сделали на основе источников (Макиевич Ю. Дело полковника Мясоедова. Лондон, 1962).].
   Видимо, Мясоедову было суждено стать жертвой политического режима, которому он преданно служил. Его беды начались задолго до рокового обвинения в измене. После службы в армии он служил, с 1894 по 1907 год, на жандармской пограничной заставе у железнодорожной станции Вержболово (по-немецки Вирбален). К концу 1907 года его привлекли в качестве свидетеля на судебный процесс над несколькими контрабандистами, которых обвиняли в провозе через русскую границу подрывной политической литературы и оружия. Допрошенный адвокатом О. Грузенбергом, Мясоедов признал, что обычная практика секретной полиции или, как ее называли, охранки (делившей ответственность за обеспечение безопасности с жандармерией) состояла в подбрасывании политических прокламаций и оружия лицам, которых она была заинтересована скомпрометировать. В результате этого свидетельства обвинительное заключение рассыпалось, но спровоцированная им ярость охранки стала началом всех бед Мясоедова. Он раскрыл весьма неприглядные государственные секреты, подчиняясь указаниям суда. Поведение Мясоедова вызвало гнев охранки, настоявшей на увольнении Мясоедова из жандармерии.
   Позднее Мясоедова восстановили в должности. Он выполнял особые поручения военного министра Сухомлинова, связанные с обеспечением безопасности и проверкой морально-политической надежности армейских офицеров. В 1912 году военному министру представили анонимный материал, обвинявший его помощника, генерала Поливанова, в передаче австро-венгерскому послу секретной информации. Речь шла о документе, содержавшем, судя по мемуарам Сухомлинова, сведения из секретных папок военного министерства и свидетельствующем о бреши в системе охраны секретов.
   Сухомлинов распорядился начать расследование, однако, конечно, не надежности Поливанова, но обстоятельств подготовки анонимки. Военный министр сообщил Поливанову, что доверил расследование Мясоедову. Вскоре после этого приятель Поливанова, А.И. Гучков, начал кампанию в печати и в Думе, распространяя инсинуации, будто с тех пор, как Мясоедова приняли в военное министерство в качестве офицера разведки, австро-венгерские власти заполучили еще больше русских секретов. Мясоедов вызвал Гучкова на дуэль, которая состоялась. Согласно Гучкову, Мясоедов стрелял в него, в то время как сам Гучков сделал символический выстрел в воздух. Соперники покинули место дуэли, так и не примирившись, а обстоятельства дуэли получили широкую огласку в прессе. В результате Мясоедов был вынужден снова уйти из корпуса жандармов, но расследование обвинений против него закончилось его полной реабилитацией [168 - Спиридович. Большая война. С. 105; Фрейнат. С. 20 и далее.]. Часто указывали, что сам факт принятия Гучковым вызова Мясоедова на дуэль свидетельствовал о том, что он не верил версии об измене. Изменник Родины автоматически лишался возможности защищать свою честь «у барьера».
   О скандале вокруг Мясоедова доложили императору. За этим последовало снятие Поливанова с поста заместителя военного министра с одновременным включением его в состав Госсовета. Мясоедов подал в суд иски против газет, клеветавших на него. Эти дела закрыли в начале войны, когда произошло примирение между ним и издателями газет.
   В начале войны Мясоедов подал прошение о восстановлении его в должности и попросил Сухомлинова подыскать ему место службы на фронте. Он получил назначение в 10-ю армию. В конце января 1915 года 10-я армия под ударами превосходящих сил немцев отступила. 20-й корпус (4-й пехотной дивизии ослабленного состава) попал в окружение и был полностью уничтожен. В начале февраля Мясоедова перевели в крепость Ковно, якобы для выполнения задания по организации будущей агентурной работы в расположении германских войск (в случае, если немцы дойдут сюда и возьмут Ковно, что и произошло 5 августа. – Ред.). На самом деле он уже попал под подозрение как предполагаемый вражеский шпион. За ним следил подставной секретарь по имени Дистергоф.
   Подозрения против Мясоедова усилились, когда некий лейтенант Г. Колаковский, попавший в плен к немцам в начале войны, пришел в русское консульство в Стокгольме и сообщил, что был освобожден немцами с целью организации диверсий, шпионажа и даже убийства главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича, хотя должен был представиться как беглец из лагеря военнопленных. От Колаковского потребовали на допросе сообщить подробности немецкого задания. Он сказал, что должен был связаться с полковником Мясоедовым, занимавшимся шпионской работой в пользу немцев уже длительное время. В ходе дальнейшего допроса Колаковский стал путаться. Заявив, что впервые услышал о Мясоедове от немцев, он позднее признал факт знакомства с этой фамилией после того, как прочитал в газетах в 1912 году о скандале Гучков – Мясоедов. Поэтому показаниям Колаковского не придали особого значения. Его отправили в восточные области России (и позже даже не вызывали в качестве свидетеля в ходе заседаний военного трибунала, осудившего Мясоедова). Но в отношении Мясоедова было начато расследование. Генералы, ответственные за контрразведку, Батюшин и М.Д. Бонч-Бруевич, требовали ареста полковника. В Ставке только приветствовали возможность оправдать отход 10-й армии и гибель героического 20-го корпуса предательством. Генерал Янушкевич и сам великий князь отнеслись к докладам из контрразведывательной службы с полным доверием. 18 февраля Мясоедова арестовали и препроводили для допроса в Варшавскую крепость.
   Хотя представители контрразведки утверждали, что Мясоедов входил в широкую сеть шпионов и предателей, Ставка приказала, чтобы дело полковника рассматривалось отдельно от его так называемых «сообщников» и чтобы он предстал перед военным трибуналом в Варшаве незамедлительно. Заседание трибунала происходило 17 марта и продолжалось весь день. Судебный процесс организовали на элементарном уровне: на нем не были представлены ни государственная прокуратура, ни юрисконсульт для защиты. Присутствовали только два свидетеля – вышеупомянутый Дистергоф, шпионивший за Мясоедовым, и капитан Бучинский, офицер, позднее опубликовавший рассказ очевидца о процессе. Хотя ни один из свидетелей не мог привести никаких доказательств реальных контактов Мясоедова с немцами, полковника признали виновным по трем пунктам: в шпионаже в пользу австро-венгров до войны, в сборе информации в 1915 году о дислокации русских войск для передачи противнику и в мародерстве (разграблении домов) на территории противника. Два обвинительных пункта (касающихся передачи во время войны противнику военной информации) пришлось снять из-за отсутствия доказательств. Заслушав приговор, Мясоедов попросил разрешения послать телеграммы императору и членам своей семьи. Затем он упал в обморок, не выдержав эмоционального стресса. Телеграммы, в которых он настаивал на отсутствии его вины и просил ближайшего родственника восстановить его честное имя, так и не были отправлены, их приобщили к протоколу заседания. Казнь Мясоедова состоялась той же ночью, после того как осужденный совершил неудачную попытку самоубийства.
   По трем пунктам обвинения трудно сказать что-либо существенное. Вопрос о шпионаже полковника в пользу австро-венгров не мог быть компетентно рассмотрен трибуналом подобного рода. Обвинения в сборе информации о дислокации русских войск основывались на показаниях капитана Бучинского, который ясно дал понять, что не нашел ничего предосудительного в расспросах Мясоедова во время посещений последнего фронтовой зоны. Что касается мародерства, то Мясоедов признал, что взял «трофеи» небольшой ценности из одного дома в Восточной Пруссии. На процессе упоминались в связи с этим две терракотовые статуэтки. Подобные случаи мелких хищений не представляли ничего необычного в то время среди военнослужащих противостоящих армий. Это нельзя было считать достаточным основанием для принятия серьезных дисциплинарных мер, не говоря уже о вынесении смертного приговора.
   Позднее и Бучинский, и Грузенберг попытались выяснить, мог ли быть оправдан столь экстраординарный суд Мясоедова. Все военные юридические инстанции, включая главного военного прокурора A.C. Макаренко, признавали, что против обвиняемого не было собрано достаточно улик. С другой стороны, начальник штаба Верховного командования генерал Янушкевич утверждал, что располагает неопровержимым доказательством вины Мясоедова. Возникает вопрос: почему в таком случае эти факты не были предъявлены суду?
   Не оправдана также поспешная казнь обвиняемого, особенно в свете того, что он, как предполагалось, поддерживал связи с другими шпионами и мог, следовательно, снабдить контрразведку полезной информацией. Янушкевич утверждал, однако, что немедленная казнь была вызвана необходимостью умиротворения общественного мнения [169 - Письмо Янушкевича Сухомлинову от 19 марта цитируется ниже.].
   Признания Янушкевича и воспоминания о ходе судебного процесса Бучинского не оставляют сомнений в том, что казнь Мясоедова имела мало общего с отправлением правосудия и соблюдением правовых норм. Она соответствовала больше «линчеванию» графом Ростопчиным предполагаемого шпиона Верещагина, описанному Толстым в «Войне и мире».
   Ставка при подстрекательстве контрразведки сделала Мясоедова козлом отпущения за временную неудачу на фронте. Его казнь и была призвана умиротворить общественное мнение. Выбор Мясоедова для этой роли вполне логичен: полковник имел врагов как в секретной службе, так и среди думских либералов. Легко предположить, что в создавшейся обстановке никто не возвысил бы голос в защиту жандармского офицера, попавшего в беду. Для Янушкевича и великого князя Николая Николаевича разоблачение измены стало удобным способом объяснения поражений русских армий под их командованием.
   Одновременно с арестом Мясоедова контрразведка производила рейды против предполагаемых шпионов по всей России. Были арестованы жена Мясоедова, входившая в правление пароходной компании, состоявшее по преимуществу из евреев. Были задержаны также другие лица, имевшие с Мясоедовым (членом правления этой же компании) какие-либо случайные или деловые контакты, в том числе Фрейнат. Многих из них отпустили без суда, хотя некоторых выслали в восточные губернии России (на всякий случай). Тех же, кому вынесли приговор, судили дважды. После первого суда приговоренных к высшей мере казнили, но те, которых оправдали, предстали перед судом повторно с вынесением новых смертных приговоров и сроков заключения. В целом ведение дела было отмечено многочисленными и явными нарушениями нормальных судебных процедур.

4. Некоторые легенды

   В своих мемуарах, опубликованных в 1957 году, генерал М.Д. Бонч-Бруевич (брат соратника Ленина В. Бонч-Бруевича), бывший с августа 1915-го по февраль 1916-го начальником штаба Северного фронта (командующий – генерал Рузский), признает, что он «сыграл чуть ли не решающую роль в деле Мясоедова». Генерал Бонч-Бруевич верит или делает вид, что верит, в эффективность немецкого шпионажа в России и его фатальное влияние на военную обстановку. Он пишет: «О скрытой войне (против немецких шпионов), которая велась одновременно с открытой войной, знали лишь немногие. Органы, вовлеченные в скрытую войну, действовали на строго конспиративной основе. Я занимал положение, позволявшее иметь постоянный доступ к этим секретам, и волей-неволей наблюдал вещи, о которых другие люди лишь догадывались. Я видел, как буквально с первых дней войны германская и австрийская разведки действовали с ужасающей безнаказанностью в наших высочайших командных инстанциях, как у себя дома. Это способствовало в значительной степени моему разочарованию в старом режиме [170 - Бонч-Бруевич М.Д. Вся власть Советам. С. 55. См. также глава 5.].
   Генерал, одержимый шпиономанией, мог, естественно, отнестись без сомнений к версии о виновности Мясоедова. Но, разъясняя, каким образом были обоснованы обвинения против Мясоедова, Бонч-Бруевич бессовестно лжет. Он сообщает, что подослал к Мясоедову двух офицеров – шофера и механика, – переодетых в простых солдат. Генерал уверяет нас, что те арестовали Мясоедова в момент передачи им секретных документов немцу, владельцу сельскохозяйственной фермы.
   «Бывшего жандарма посадили в автомобиль и отвезли в штаб фронта. Там Мясоедов обрел прежнюю наглость и попытался отрицать очевидное». Сообщение Бонч-Бруевича противоречит всем другим имеющимся свидетельствам. Нет сомнений, что Мясоедова не заставали на месте преступления [171 - Дистергоф, следивший за Мясоедовым вплоть до ареста, был свидетелем на суде и говорил Бучинскому, что не имеет прямых доказательств контактов полковника с противником. Более того, арест имел место на квартире Мясоедова в Ковно, а не на ферме.]. Бонч-Бруевич далее утверждает, что внимательно следил за расследованием дела Мясоедова, хотя лично не допрашивал полковника. Генерал добавляет, что «после казни в дворцовых кругах и различных командных инстанциях распространились слухи, инспирированные германским Генштабом, о том, что все дело искусственно раздули в целях вынудить Сухомлинова уйти в отставку» [172 - Бонч-Бруевич. С. 65.]. Ссылка на «слухи, инспирируемые германским Генштабом», разумеется, абсурдна. Ведь генерал сам признает, что великий князь Николай Николаевич занимал непримиримую позицию в отношении Сухомлинова и, следовательно, не препятствовал разоблачению Мясоедова. Наконец, Бонч-Бруевич сообщает, что успешное завершение дела Мясоедова способствовало назначению его главой всей армейской контрразведки [173 - Любопытная деталь, проливающая свет на деятельность Бонч-Бруевича, состоит в том, что он все это время поддерживал тесную связь со своим братом Владимиром. Секретная информация об армиях Северного фронта дошла до Ленина в Швейцарии как раз в то время, когда М. Бонч-Бруевич был начальником штаба командующего этим фронтом, генерала Рузского. Некоторые секретные документы, подписанные Бонч-Бруевичем и Рузским, были опубликованы в Швейцарии Лениным и Зиновьевым в большевистском журнале «Сборник социал-демократа». Вероятно, этот материал переслали Ленину через контролировавшуюся Александром Кескюлой разведывательную организацию (см. ниже).].
   В то время как российские историки и мемуаристы в эмиграции постепенно признают возможность юридической ошибки или даже преднамеренной фальсификации в деле Мясоедова, миф о его предательстве оказался более жизнестойким среди советских историков и исследователей в других странах. Так, через двадцать с лишним лет Пэрес подкрепляет этот миф своим авторитетом. Хотя он и не упоминает Гучкова в качестве своего информатора, данная экстравагантная информация в некоторой части исходит, очевидно, именно из этого источника. Ведь Пэрес утверждает, будто обвинения Гучковым Мясоедова в 1912 году полностью подтвердились ходом последующих событий, когда «позднее выяснилось, что старый оппонент Гучкова полковник Мясоедов, ставший высокопоставленным офицером русской разведки, оказался на самом деле оплачиваемым немцами шпионом и наладил при помощи аэроплана (!) регулярные контакты с противником [174 - Пэрес. Падение Российской монархии. Лондон, 1939. С. 213.]. Пэрес идет так далеко, что утверждает, будто «Мясоедова никто не хотел защищать и констатировали даже, что он признал свою вину, утверждая, что только победа Германии могла спасти аристократию в России. Несмотря на все его связи в высших сферах, Мясоедова повесили 10 марта как изменника». Все в этой цитате, включая неверную дату, является очередным памятником легкомыслию, с которым описывают историю революции в России на Западе.

5. Значение дела Мясоедова

   Политический резонанс дела Мясоедова был огромным. Впервые общественное мнение России получило официальное «подтверждение» проникновения немцев в высшие государственные сферы. Позиция Гучкова казалась целиком оправданной. Была подготовлена почва для еще более острого кризиса доверия. Какое-то время он концентрировался на личности Сухомлинова. После отставки Сухомлинова с поста военного министра в июне 1915 года царю, не сомневавшемуся в его честности и верности, пришлось уступить общественному мнению и согласиться на специальное расследование по делу Сухомлинова. Оно проводилось довольно энергично и при содействии контрразведки. Некоторое время Сухомлинов содержался под арестом в Петропавловской крепости, но вскоре был отпущен под залог по причине слабого здоровья. Когда выяснилось, что его освободили по настоянию императрицы, снова поднялась волна слухов, касающихся прогерманских симпатий императрицы.
   После Февральской революции преследование Сухомлинова возобновилось и привело к судебному процессу, достоинства и недостатки которого следует рассматривать в другом контексте. Следует помнить, однако, что в ходе расследования так называемого злоупотребления властью царского режима Временное правительство и его Министерство юстиции никогда не упоминали дело Мясоедова, в котором они не могли не обнаружить доказательств произвола и злоупотребления военной администрации и юстиции. Возможно, виновность Мясоедова преднамеренно воспринимали как само собой разумеющуюся, чтобы способствовать осуждению Сухомлинова и подтверждению, таким образом, мифа о германском влиянии в высших сферах. Возможно, Временное правительство взяло под защиту генералов, потворствовавших смертным приговорам Мясоедову и его предполагаемым сообщникам. Огласка дела Мясоедова нанесла бы ущерб не только репутации первого военного министра Временного правительства, Гучкова, но также репутации его приятеля Поливанова, который считался незаменимым в качестве председателя комиссии по демократическим реформам в армии и который в прошлом также приложил много усилий для распространения мифа о виновности Мясоедова.
   Сухомлинов сразу понял, какую большую опасность представляли для него обвинения против Мясоедова. Однако начштаба главкома великого князя Николая Николаевича Янушкевич дал ясно понять, что Ставка располагает неопровержимыми доказательствами виновности Мясоедова и проследит за тем, чтобы полковник получил по заслугам. В переписке с Янушкевичем Сухомлинов ни разу не выступил в защиту несчастного полковника. Наоборот, он делал все возможное для убеждения Янушкевича в том, что он сам был жертвой «мерзавца» и не заслужил от него ничего, кроме неблагодарности. Позднее, как мы знаем, во время суда в 1917 году над самим Сухомлиновым подсудимому позволили ознакомиться с материалами суда над Мясоедовым. В своих мемуарах бывший военный министр заявляет, что эти материалы полностью убедили его в невиновности полковника. Однако весной 1915 года Сухомлинов лишь предупреждал Янушкевича о грязной кампании, затеянной Гучковым (и князем Андрониковым) в связи с делом Мясоедова, имевшей целью запятнать репутацию военного министра. В ответ Янушкевич вместо ободрения Сухомлинова безжалостно «посыпал его раны солью». Янушкевич включил в свои донесения о ходе процесса об измене жалобы на острую нехватку оружия и, особенно, боеприпасов в действующей армии, за что, в конце концов, Сухомлинов нес ответственность.
   В этой игре в кошки-мышки военный министр выглядел жалкой и ничтожной фигурой. Он покорно принял обвинения начштаба, продиктованные патологической одержимостью в охоте за изменниками и шпионами, а также изрядно отдающие антисемитизмом [175 - Например, когда Янушкевич предполагал дальнейшее широкое развитие дела Мясоедова и обещал беспощадное преследование немецких агентов, преимущественно евреев, которые, по его утверждению, занимались в России шпионажем и саботажем (см.: Красный архив. 1923. Т. 3, а также главу 4 книги выше).]. Своим бесхребетным поведением Сухомлинов сам копал себе могилу. Если бы вместо согласия с необоснованными обвинениями Янушкевича и поношения своего бывшего протеже Сухомлинов занял твердую позицию и настаивал на беспристрастном расследовании и юридических гарантиях обвиняемому Мясоедову (что было вполне по силам, поскольку министр все еще пользовался доверием императора), он мог спасти не только обвиняемого, но и свою репутацию. Тогда бы было предотвращено одно из самых вопиющих правовых злоупотреблений в истории Первой мировой войны.
   Дальнейшее, даже более значительное последствие дела состояло в его влиянии на общественное мнение, чего преднамеренно и активно добивалась Ставка. Так, незадолго до суда Янушкевич писал Сухомлинову: «Дело Мясоедова, в том, что касается его лично, видимо, окончательно разрешится сегодня или завтра. Непременно из-за того, что доказана позорная измена, в которой он виновен, а также в целях умиротворения общественного мнения до [пасхальных] праздников» [176 - Красный архив. Т. 3. С. 44.]. Оценка Янушкевичем ожидавшегося воздействия на общественное мнение сообщения о казни Мясоедова явилась таким же серьезным просчетом, как и другие просчеты, допускавшиеся им в ходе войны. Всеобщее оцепенение, последовавшее за этим известием, все еще живо в памяти. Большевистский комитет Петрограда мгновенно воспользовался возможностью выпустить специальную листовку. Шляпников сообщает, что в листовке говорилось: «Товарищи рабочие и солдаты! С преступления российских властей сброшена маска: они ввязались в войну с властями Германии и Австрии, одновременно готовя предательство в отношении русского народа» [177 - Накануне 1917 года. М., 1920. С. 153.].
   Устроив суд по делу об измене, Ставка стремилась оправдаться за отступления на фронте и, особенно, за поражение 10-й армии (временное и небольшое по масштабам великой войны. – Ред.). Однако известие о казни Мясоедова через повешение совпало с распространением сообщений о нехватке оружия и боеприпасов на фронте, которая явилась основной причиной «великого отступления» апреля – сентября 1915 года. О личных контактах Мясоедова с военным министром в прошлом хорошо знали, и мнение о том, что нехватка оружия и боеприпасов стала результатом происков немецких агентов, окружающих министра и, возможно, использующих его в качестве своего орудия, неизбежно овладело общественным сознанием. Положение Сухомлинова стало весьма шатким, тем не менее министру сельского хозяйства Кривошеину потребовалось все его дипломатическое искусство, чтобы убедить императора избавиться от военного министра. Несомненно, великий князь Николай Николаевич, который всегда презирал и оскорблял Сухомлинова, оказал поддержку Кривошеину. 12 июня 1915 года Николай II написал личное теплое письмо Сухомлинову, освобождая его от должности и выражая убеждение, что будущие поколения оценят его патриотическое служение, в котором он, император, никогда не сомневался [178 - Письмо цитируется Сухомлиновым в его мемуарах.].

Глава 7
КРИЗИС В АВГУСТЕ 1915 ГОДА

1. Либерализация Совета министров

   Отставка Сухомлинова в июне 1915 года имела своим следствием перестановки в кабинете министров, включая отставки трех министров: И. Щегловитова (министра юстиции), Н. Максакова (министра внутренних дел) и В. Саблера (обер-прокурора Святейшего синода), которых думские либералы и представители самодеятельных организаций считали (по разным причинам) наиболее неприемлемыми министрами в правительстве. После ряда стычек между министром сельского хозяйства А. Кривошеиным и председателем правительства И. Горемыкиным были назначены на те посты лица, чьи послужные списки позволяли надеяться, по крайней мере, на компромисс с большинством Думы. Военное министерство перешло 12 июня под руководство генерала Поливанова, известного своими приятельскими отношениями с Гучковым. 6 июля Щегловитова заменили A.A. Хвостовым (Хвостова, «дядю», не следует путать с занявшим позднее пост министра внутренних дел, скандально известным А.Н. Хвостовым, «племянником»). МВД передали 14 июня князю А. Щербатову, а 5 июля пост обер-прокурора Святейшего синода занял А. Самарин.
   Эти назначения осуществлялись после серии совещаний в Ставке под председательством императора, на которых присутствовали главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич, его начштаба Янушкевич и некоторые министры. Перемены в кабинете министров явно имели целью снижение напряженности между правительством и Думой. Известно, что императрица отнеслась к новым назначениям с опаской. Она заплакала, когда узнала о назначении Самарина, представителя тех кругов либеральной и родовой аристократии, которых она ненавидела больше всего (за исключением революции). Император, должно быть, приготовился к внутренним беспорядкам в стране из-за этих назначений.
   Из опубликованных источников неясно, каким образом императора убедили в необходимости таких назначений и кто поднял вопрос о перестановках в кабинете. Тот факт, что решения о них принимались на встречах в Ставке в Барановичах, породил версию о причастности к этому великого князя Николая Николаевича. Позднее, когда его вывели из Верховного главнокомандования, либеральные министры кабинета посчитали, что лишились могущественного союзника. Даже князь Шаховской, тогдашний министр торговли и промышленности, видимо, не знает определенно, кто явился инициатором новых министерских назначений. Некоторый свет на это проливает, однако, письмо министра финансов Барка А. Риттиху [179 - Александр Александрович Риттих был высокопоставленным чиновником, который стал 16 ноября 1916 года исполняющим обязанности министра сельского хозяйства.], которое Барк написал в эмиграции, познакомившись с заметками Яхонтова [180 - А.Н. Яхонтов был помощником главы канцелярии Совета министров в 1915–1916 гг. Он являлся протеже Горемыкина. Выполняя свои обязанности, он делал записи относительно дебатов на закрытых заседаниях правительства. На них не велось никаких протоколов. То, что публиковалось о результатах заседаний кабинета, представляло собой согласованную версию принятых решений. Яхонтову удалось увезти свои записи за рубеж. В начале 1920-х гг. он расшифровал стенографические записи и разослал значительную их часть бывшим министрам царского правительства (тем немногим, кого не расстреляли красные. – Ред.), с которыми смог связаться. Эти отредактированные записи опубликованы в Архиве русской революции (Т. XVIII) и, несомненно, являются одними из наиболее важных и достоверных документальных свидетельств о том периоде. Оригиналы записей, покрывающих гораздо более продолжительный период, хранятся под опекой Архива истории и культуры России и Восточной Европы при Колумбийском университете. Письма экс-министров царского правительства в связи с этими записями также хранятся там, включая письмо Барка.] по поводу заседаний кабинета.
   Барк сообщает, что посещал Ставку вместе с Щегловитовым весной 1915 года и там узнал впервые от Янушкевича о катастрофической нехватке вооружений, что должно было привести к крупномасштабному отступлению русских армий. Обсудив этот вопрос по возвращении из Ставки с Сазоновым (министром иностранных дел), Рухловым (министром путей сообщения), Харитоновым (госсекретарем и госконтролером) и Кривошеиным, Барк отправился на встречу с Горемыкиным и сообщил ему о том, что, если Сухомлинова, Щегловитова, Максакова и Саблера не отправят в отставку, они сами попросят об увольнении. Мотивы этих увольнений, согласно Барку, состояли прежде всего в необходимости для правительства работать рука об руку с Думой и самодеятельными организациями в обеспечении необходимых военных поставок армии, а это было невозможно без немедленных изменений в правительстве. Барк пишет в своем письме Риттиху, что министры, встретившись с Горемыкиным, питали надежду, что тот сам уйдет в отставку, и его место займет новый глава правительства (возможно, Кривошеий). Однако Горемыкин, пользовавшийся полным доверием царя, порекомендовал увольнение четырех министров, но остался на своем посту и даже попытался укрепить свои позиции в правительстве, навязывая на должность главы Министерства юстиции своего протеже A.A. Хвостова.
   Свидетельство Барка о том, что происходило, полностью подтверждает Яхонтов, который обсуждал министерский демарш с Горемыкиным. Его рассказ логичен и объясняет, почему царь согласился на перемены в кабинете. Пока Горемыкин оставался у власти, царь мог быть уверенным, что либеральным министрам не позволят выйти за пределы своей компетенции или капитулировать перед требованиями Думы и самодеятельных организаций. С Горемыкиным во главе правительства царь мог пойти на риск эксперимента с либерализацией кабинета. Это объясняет также, почему в ходе последующих событий Горемыкин обнаружил исключительное упорство в стремлении удержаться на своем посту и не уходить в отставку. Он уговорил царя (возможно, вопреки своим собственным сомнениям) одобрить включение в кабинет либеральных министров, в том числе личного друга Гучкова Поливанова. Горемыкин не мог своей отставкой поставить в трудное положение монарха. Ведь рекомендованные премьером министры могли попытаться при первой возможности покуситься на прерогативы короны, в которых Николай II видел основу монаршей миссии. Письмо Барка объясняет также раздражение таких министров, как Сазонов и Харитонов, которые думали однажды, что смогут превратить кабинет в правительство «народного доверия», но встретили сопротивление Горемыкина своим планам замириться с Думой.
   Барк подтверждает также то, что в противном случае оставалось бы только предположением, а именно, что министры, способствовавшие в июне – июле изменениям в составе кабинета, входили в окружение Кривошеина. Они регулярно встречались, чаще всего в доме Кривошеина, чтобы обсудить в приватном порядке свою позицию на заседаниях Совета министров. Это было ядро, вокруг которого концентрировалась в дальнейшем оппозиция переменам в Верховном командовании. Видимо, Кривошеий был главным конструктором этих скоротечных, но важных политических интриг. С продолжением борьбы за уступки Думе энтузиазм некоторых министров из окружения Кривошеина, вероятно, угасал. Барк, по крайней мере, отмечает, что некоторые коллеги Кривошеина (Сазонов, Харитонов, Самарин?) слишком склонялись влево (с его точки зрения). Не из-за того ли, что воинственный тон выступлений на московских конференциях самодеятельных организаций в 1915 году напугал некоторых деятелей из его окружения и что они были только рады возможности отказаться от борьбы и продолжить работу под руководством Горемыкина, Штюрмера и его последователей? Барк, во всяком случае, оставался на своем посту министра финансов до февральских дней 1917 года.
   Демарш Барка на встрече с Горемыкиным не был, однако, единственной попыткой повлиять на императора. Министр иностранных дел Сазонов сообщает, что на аудиенции у царя он добивался отставки Сухомлинова. А Николай II упрекал председателя Думы Родзянко за то, что тот убедил его сместить Маклакова с поста министра внутренних дел. Об этом решении император очень сожалел в январе 1917 года [181 - См. последнюю беседу с царем. Блок А. Последние дни старого режима // Архив русской революции. 1922. Т. IV. С. 5–54.].
   Никакого прямого давления в поддержку новых министров со стороны думских кругов, видимо, оказано не было, хотя председатель Думы принимал участие в некоторых заседаниях Ставки. Однако косвенное давление могло иметь место, вероятно, как результат тесных связей, которые Кривошеий поддерживал в то время с Гучковым [182 - См. фрагмент о перестановках в кабинете летом 1915 г. князя В. Шаховского в мемуарах «Так проходит мирская слава» (Париж, 1952. С. 92).].

2. Перестановки в Верховном командовании

   Как только было сформировано правительство, новый военный министр Поливанов столкнулся с невозможной ситуацией, в которую попало правительство из-за диктаторских действий Ставки и, особенно, ее начальника штаба генерала Янушкевича. Новый военный министр оказался в щекотливом положении. Своей ролью в деле Мясоедова Сухомлинов сильно скомпрометировал военное ведомство и стал откровенным «подпевалой» Янушкевича. Теперь Поливанов стремился утвердиться на своем посту посредством своих выступлений за заседаниях Совета министров с острой критикой начальника штаба. На заседании Совета министров летом 1915 года Поливанов воспроизвел удручающую картину «произвола и некомпетентности» Ставки, а также «наглого вмешательства военных» в дела гражданских властей. Эти обвинения поддержал министр транспорта, который пострадал больше других от диктата военных чинов.
   Как следствие, новое правительство либералов начало решительную атаку на Ставку и, особенно, на Янушкевича. Все попытки его сместить (а они предпринимались с использованием всех классических методов, принятых в высших политических кругах России, включая анонимные нападки) наталкивались на упорное сопротивление великого князя Николая Николаевича. Тогда министры предложили на рассмотрение императора идею создания Высшего военного совета под председательством самого царя. Выражалась надежда, что этот совет займется разрешением проблем, возникающих между Ставкой и правительством, тем же способом, каким неофициальные консультации на высшем уровне в июне привели к либерализации Совета министров.
   16 июля Поливанов подверг Ставку массированной атаке. Провозгласив лозунг «Отечество в опасности!», он заявил на заседании Совета министров: «На черном фоне распада армии в сферах вооружения, численности и боевого духа, имеется еще одно явление, которое особенно опасно по своим последствиям и о котором мы хранили молчание слишком долго. Похоже, что в штабе Верховного главнокомандующего все потеряли головы… В их действиях и приказах нет ни системы, ни плана… И вместе с тем Ставка продолжает ревностно цепляться за свою власть и привилегии… Генерал Янушкевич мнит себя выше всех и вся. Все остальные принуждены быть молчаливыми исполнителями приказов, которые он отдает от имени великого князя… Никто из высокопоставленных генералов не знает, куда и почему его переводят. «Держите язык за зубами и не спорьте» – вот излюбленный окрик, исходящий из Ставки».
   Осудив Ставку, военный министр адресовал Совету министров следующую рекомендацию: «Наш долг, господа, обратиться, не теряя ни минуты, к его величеству с мольбой: немедленно созвать чрезвычайный военный совет под его председательством».
   Речь Поливанова с рефреном «Отечество в опасности!» произвела на министров потрясающее впечатление. Даже те министры, которые шесть недель назад отказывались присоединиться к тому, что называлось «мятеж кабинета», выступили в поддержку предложения об обращении к императору с просьбой созвать военный совет.
   Яхонтов не смог записать дебаты полностью, так как под впечатлением откровений военного министра у него начали дрожать руки. Однако впоследствии он отметил в собственной версии протокола этого заседания следующее: «Все испытывали какое-то возбуждение. Дебатов на заседании Совета министров не было. Была дискуссия за круглым столом взвинченных русских людей. Я никогда не забуду этого дня и своих ощущений в это время. Разве уже все потеряно? Этот Поливанов не внушает мне доверия. Кажется, он постоянно руководствуется скрытыми мотивами и задними мыслями. За ним всегда стоит тень Гучкова» [183 - Архив русской революции. Т. XVIII. С. 17.].
   Как мы увидим, Яхонтов не слишком ошибался в своих предположениях. На том же заседании искусный и опытный глава правительства Горемыкин предупредил своих коллег о рискованности обвинений Ставки в некомпетентности. Он намекнул на возможность вывода великого князя Николая Николаевича из Верховного командования: «Императрица Александра Федоровна считает, что один лишь великий князь Николай виновен во всех поражениях на фронте». Когда этот вопрос вновь обсуждался на заседании 24 июля, Горемыкин повторил свое предупреждение более решительно. Он сказал: «В Царском Селе раздражение великим князем приобретает такой характер, что можно ожидать самых опасных последствий».
   Министры не вняли предостережениям Горемыкина. Никто из них не верил в возможность того, что император захочет отобрать командование армией у дяди в то время, когда военная обстановка складывалась столь угрожающе. Впоследствии для них явилось полной неожиданностью заявление военного министра Поливанова, которое он сделал 6 августа в заключение своего выступления, охарактеризовавшего ситуацию на фронте как все еще очень тяжелую: «Сколь бы ни являлась пугающей обстановка на фронте, России угрожает еще более опасный ход событий. Я сознательно раскрываю государственную тайну и нарушаю личное обещание хранить ее до определенного времени. Мой долг предупредить правительство, что этим утром, когда я выступал с докладом перед его величеством, император сообщил мне о своем решении сместить великого князя и лично возглавить Верховное командование».
   Новость всех повергла в изумление. Поливанов точно рассчитал реакцию своих коллег, когда характеризовал решение императора как сверхопасное для страны, испытавшей так много тяжелых поражений в тот роковой 1915 год. Большинство министров немедленно стали искать способ отговорить царя от принятого решения.
   Трудно понять, какими причинами определялась эта чрезвычайно эмоциональная – напрашивается сказать, иррациональная – реакция министров на решение, которое, в конце концов, было хорошо мотивировано и не выходило за пределы монарших прерогатив. Более того, перемены в Верховном командовании во многом соответствовали политике, которую Совет министров поддерживал в течение предыдущих несколько недель. С императором во главе вооруженных сил, очевидно, улучшилась бы координация действий между Ставкой и гражданскими властями [184 - Ранее, в июле, Кривошеий указывал на заседании Совета министров, что правила осуществления административной власти в зоне ведения военных действий вырабатывались в ожидании того, что император сам примет на себя Верховное командование. «Тогда, – говорил Кривошеий, – исчезнет недопонимание и все вопросы будут решаться просто: вся власть окажется в руках одного человека» (Архив русской революции. Т. XVIII. С. 21).].
   После объявления решения царя Кривошеий воздерживался от повторения таких аргументов. Наиболее настойчиво добивался от Совета министров действий в целях побудить императора отказаться от своего решения обер-прокурор Святейшего синода Самарин. Он утверждал, что выражает общественное мнение Москвы. Довольно энергично его поддерживал Сазонов.
   Предстояло лишить реальных командных функций генерала Янушкевича, которого Поливанов обвинял в некомпетентности и еще худших грехах, и передать их новому начальнику штаба генералу Алексееву, пользовавшемуся репутацией вдумчивого и осторожного военного, который способен внимать разумным доводам. Кроме того, он был популярен в думских кругах.
   Очевидные мотивы возражения министров принятию императором Верховного командования состояли в том, что в дальнейшем любое поражение на фронте отражалось бы на авторитете верховной власти самым прямым образом и подрывало бы доверие к ней народа. Этот довод выдвигался в самых разных вариантах, включая ссылки на широко распространенный предрассудок, будто император – «невезучий» человек, родившийся в день, когда церковь поминает многострадального Иова. В доказательство обычно приводилась в пример трагедия на Ходынском поле в Москве, случившаяся в 1896 году, в начале правления царя, когда около 1400 человек погибли в давке во время раздачи подарков по случаю коронации. Министр внутренних дел князь Щербатов приводил соображения относительно личной безопасности императора, который, по безосновательному утверждению князя, подвергнется опасности на дорогах, ведущих в Ставку и забитых беженцами и дезертирами. В то же время в деятельности Ставки под командованием великого князя Николая Николаевича неожиданно обнаруживались достоинства, о которых никогда прежде не упоминалось.
   Только Горемыкин, знавший о решении царя несколькими днями раньше, доказывал коллегам, что давление на императора с целью побудить его изменить свое решение окажется бесполезным.
   «Сейчас, когда положение на фронте почти катастрофично, его величество считает священным долгом царя находиться среди своих войск и либо добиться победы с ними, либо погибнуть. При таком мистическом состоянии императора вы не сможете убедить его какими-либо аргументами. Повторяю, в принятии императором решения интриги и личное влияние не играли никакой роли [185 - Намек на слухи о причастности к перестановкам в Ставке Распутина.]. Оно было продиктовано осознанием долга царя перед Родиной и многострадальной армией. Как и военный министр, я сделал все, чтобы удержать его величество от принятия окончательного решения и убедить его повременить с этим решением до того времени, когда сложатся более благоприятные обстоятельства. Я тоже полагаю, что принятие императором Верховного командования – весьма рискованный шаг, чреватый опасными последствиями. Но он полностью сознает степень риска и никогда не захочет пренебречь тем, что считает долгом царя. У нас не остается ничего, кроме как подчиниться его воле и встать рядом с ним».
   Как и следовало ожидать, предостережение Горемыкина не произвело на его коллег какого-либо впечатления. Попытки переубедить императора продолжались следующие две недели. Во-первых, их предпринимал каждый министр в отдельности, когда докладывал царю о делах своего министерства. Затем, 20 августа, была дана аудиенция им всем, в ходе которой они возобновили свои домогательства. Император рассеянно выслушал министров и сказал, что, выслушав их возражения, остается при своем мнении.
   Наконец, 21 августа министры прибегли к весьма неординарному шагу: они написали коллективное письмо, в котором снова попросили монарха воздержаться от опасного решения, угрожающего трону и будущему династии. Те, кто подписали это письмо, далее выразили свое глубокое несогласие с председателем Совета министров Горемыкиным и указали, что правительство не может работать в таких условиях [186 - Письмо подписали практически все члены кабинета, за исключением самого Горемыкина, A.A. Хвостова и министра транспорта Рухлова. Присутствовавшие военный и морской министры не подписали письмо по соображениям дисциплины, хотя выразили свое полное согласие с его содержанием. Об обстоятельствах, в которых было подписано письмо, см., в частности: Шаховской. С. 127 и далее.]. Горемыкина не поставили заранее в известность о демарше министров. Письмо передали царю в момент, когда он собирался отбыть в Ставку для принятия командования.
   Эти отчаянные попытки группы министров помешать переменам в Верховном командовании озадачивают. Позднее некоторые из подписавших письмо от 21 августа горько сожалели об этом. Ясно, что чувство обреченности, охватившее министров при объявлении императорского решения, не отражало настроений в армии и стране в целом. Те, кто знали скромный и сдержанный характер царя, понимали, что он не станет навязывать собственные стратегические идеи вновь назначенному начальнику штаба Алексееву. У нас есть многочисленные свидетельства того, что Алексеев, спокойный, набожный человек, деликатный и думающий, внушал в то время армии гораздо больше доверия, чем традиционный тип грубого своевольного генерала.
   Через четыре с лишним года, накануне казни в Иркутске, адмирал Колчак, в Первую мировую войну сначала воевавший на Балтике, а с июля 1916 года командовавший Черноморским флотом, сообщил на допросе большевистским следователям, что он приветствовал замену великого князя императором. И не столько из-за критического отношения к послужному списку Николая Николаевича, сколько из-за уверенности в том, что император не станет мешать осуществлению стратегических решений генерала Алексеева. «Это, – говорил Колчак, – служило для меня гарантией успеха в военных действиях». В своей книге о Первой мировой войне генерал Головин придерживается того же взгляда. «Популярность Алексеева, – писал он, – несколько отличалась от этой (великого князя). Больше всего он импонировал в армии старослужащим офицерам. Старшие офицеры считали его наиболее компетентным среди русских генералов. Кадровые офицеры видели в нем представителя своего боевого братства, достигшего высоких ступеней в должностной иерархии исключительно за счет своих способностей» [187 - Головин. Военные усилия. Париж, 1939. Т. 2. С. 156.].
   Фактически перемены в Верховном командовании совпали с изменениями к лучшему в ситуации на фронте. Август 1915 года может рассматриваться как поворотный пункт, после которого боеспособность русской армии постоянно усиливалась, пока не стала стремительно падать под воздействием революционных событий февраля 1917 года. (Если точнее – в результате последовавшего периода безвластия, разгула демагогии, выхода знаменитого Приказа № 1 Петроградского Совета, лишившего офицеров на фронте реальной дисциплинарной власти (см. глава 13, раздел 3). – Ред.) Почему же тогда так паниковали министры правительства в связи с решением царя?

3. «Этот старик безумец!»

   Протоколы секретных заседаний Совета министров ясно показывают, что смена командования в Ставке и отъезд императора на фронт сорвали определенные политические планы, осуществления которых надеялись добиться некоторые министры через такие учреждения, как Высший военный совет под председательством государя. Эти планы были связаны с событиями в Думе, приведшими к формированию в августе 1915 года так называемого «Прогрессивного блока». Впервые за существование 4-й Думы сформировалось центристское большинство на основании компромиссной политической программы. Дума в целом (за исключением фракций трудовиков, социал-демократов и крайне правых) была готова поддержать царское правительство при условии, что его возглавит личность, «пользующаяся доверием народа». «Прогрессивный блок» требовал меньше, чем кадетская партия, добивавшаяся продолжительное время формирования правительства, ответственного перед Думой в подлинно парламентском смысле. Но платформа блока определенно предполагала, что руководство военной экономикой и управление Россией перейдут к людям, настроенным в пользу конституционной реформы. Теперь, однако, после формирования «Прогрессивного блока» конституционной реформе де-юре должно было следовать правление де-факто представителей либеральных и радикально-либеральных политических кругов [188 - См. выше, глава 1, раздел 3 и далее, заявление Милюкова на банкете в Москве 13 марта 1916 г., где он изложил и обосновал свою концепцию о переходе от автократии к парламентской системе.]. Решение императора разбило надежды политиков «Прогрессивного блока» на такую реформу (точно так же, как разочаровало тех министров, которые надеялись добиться рабочего соглашения с блоком).
   Реакция председателя Думы на решение царя вызвала довольно необычный инцидент. 11 августа председатель Думы пришел на заседание Совета министров и попросил встречи с Кривошеиным, сказав, что подал протест царю в связи с его решением, и поинтересовался, что собирается делать в связи с этим решением Совет министров. Кривошеий отослал гостя к Горемыкину, который, в свою очередь, покинул заседание правительства для беседы с Родзянко. Горемыкин явно находил вмешательство Родзянко неуместным и старался от него отделаться. Последовала бурная сцена: Родзянко выбежал из Мариинского дворца, крича во весь голос о своей готовности поверить, что «в России нет правительства». Швейцар попытался вручить председателю Думы трость, которую он забыл в крайнем возбуждении, но Родзянко закричал: «К черту трость!» Он запрыгнул в карету и уехал.
   Участники заседания Совета министров единодушно осудили фиглярство Родзянко, но это, как мы увидим, не означало, что со сменой командования в Ставке согласились все министры.
   Не было единодушия в правительстве как в отношении к «Прогрессивному блоку», так и к его программе. Большинство министров, включая Сазонова, Поливанова, Щербатова и Самарина, добивались соглашения с думскими партиями, объединившимися в «Прогрессивном блоке». Горемыкин решительно возражал против переговоров с этим «неконституционным органом». Протокол Яхонтова о секретном заседании правительства 26 августа отразил столкновение двух позиций.

   «С а з о н о в. …в то время как люди, чьи сердца болеют за Родину, объединяются, чтобы сплотить все наиболее активные нереволюционные силы страны, их осуждают как незаконное сборище и хладнокровно отталкивают в сторону. Такое поведение опасно и является колоссальной политической ошибкой. Правительство не может жить в вакууме и полагаться исключительно на полицию. Я буду повторять это до самого конца.
   Г о р е м ы к и н. Блок создан для захвата власти. В любом случае он распадется, а его участники перессорятся друг с другом.
   С а з о н о в. Я же считаю, что мы должны в интересах государства поддержать этот блок, который, по сути, придерживается умеренных позиций. Если он распадется, возникнет другой блок, гораздо более левый. Что тогда случится? Кому это будет выгодно? Разумеется, не России.
   П о л и в а н о в. И как это отразится на обороне, на борьбе с врагом, который внимательно следит за нашими внутренними передрягами и раздорами?
   С а з о н о в. Опасно провоцировать левых, подталкивать их к непарламентским формам политической борьбы. Я настаиваю, что мы не должны огульно отвергать требования блока и должны идти на соглашения с ним по пунктам, приемлемым для правительства. Зачем без необходимости усугублять отношения, которые и сейчас достаточно напряжены?
   Г о р е м ы к и н. Я рассматриваю сам блок как промежуточное звено между двумя законодательными палатами [189 - То есть Государственной думой и Государственным советом.] неприемлемым. Его плохо скрываемая цель – ограничить власть царя. Против этого я буду бороться до конца».

   Через день после этого обмена мнениями между Горемыкиным и его оппонентами члены правительства встретились приватно с представителями блока [190 - На встрече присутствовали Харитонов (госконтролер), А.А. Хвостов (министр юстиции), князь Щербатов (министр внутренних дел) и Шаховской (министр торговли и промышленности). Думу представляла группа партийных лидеров, включавшая Милюкова, Дмитрюкова, Ефремова и Шидловского (см.: Гурко В.И. Особенности и личности прошлого. С. 576).]. Министры отказались обсуждать конституционную проблему и дали ясно понять, что программу «Прогрессивного блока» в том виде, как она сформулирована, невозможно обсуждать с правительством плодотворно. Представители «Прогрессивного блока» и министры, выступавшие за соглашение с ним, пришли к единому мнению, что Горемыкину следует уйти в отставку. Это выясняется из беспрецедентно ожесточенного столкновения, произошедшего на заседании правительства 28 августа между Горемыкиным и министрами, которые приняли участие в беседе с представителями блока днем раньше.
   Обсуждался вопрос о перерыве на осень в работе Думы. Горемыкин намеревался закрыть сессию обычным способом – посредством издания декрета Сенату. Министры, находившиеся к нему в оппозиции, также выступали за немедленный перерыв, но они хотели устроить это путем соглашения с председателем Думы (по-хорошему) и одновременно с перестановками в правительстве. Кривошеий выразил это на заседании 28 августа следующими словами: «Что бы мы ни говорили, что бы ни обещали, как бы ни помогали «Прогрессивному блоку» и публике, никто нам не поверит ни на грош. Требования Госдумы и всей страны связаны не с вопросом о программе, а с деятелями, которым следует доверить власть. Поэтому я считаю, что мы должны сосредоточиться не на определении даты перерыва в работе Думы, но на вопросе о принципе отношения его императорского величества к нынешнему правительству и к требованиям страной исполнительной власти, пользующейся доверием народа. Пусть решит монарх, как его устроит больше проводить нашу внутреннюю политику – путем игнорирования этих требований или их удовлетворения. В последнем случае он должен выбрать деятеля, пользующегося симпатиями населения, и доверить ему формирование правительства. Без разрешения этого кардинального вопроса мы не достигнем никакого прогресса. Лично я выступаю за второй способ действий, то есть за выбор его величеством императором деятеля, которому следует доверить формирование кабинета в соответствии с чаяниями страны».
   Горемыкин попытался уклониться от обсуждения вопроса, поставленного Кривошеиным. Он добивался голосования в правительстве относительно перерыва в работе Думы. Но ряд министров не пожелали этого. Министры настаивали на роспуске Думы правительством Горемыкина, после которого оно должно было уйти в отставку и порекомендовать царю назначить деятеля, «пользующегося народным доверием» и сформирующего новый кабинет.
   «Кто эти новые деятели? – спросил Горемыкин, сразу утративший спокойствие. – Это будут представители Думы или государственные служащие? У вас есть предложения по приемлемым кандидатурам из определенного лагеря, которые можно будет назвать царю?» Но Кривошеий сохранял присутствие духа. «Я не собираюсь предлагать кого-либо, – ответил он. – Пусть его величество император сделает свой выбор и наделит избранника полномочиями по выбору своих будущих соратников. Другая формула невозможна». Горемыкин: «Это означает, что считают необходимым предъявить царю ультиматум: отставка Совета министров и формирование нового правительства». Это предложение, похожее на бунт в правительстве, нашло решительную поддержку Сазонова. Он отрицал, что предложение представляет собой ультиматум: «Мы не заговорщики, но лояльные подданные как нашего царя, так и вашего превосходительства». Горемыкин извинился, но спросил, что случится, если царь откажется сделать перестановки в нынешнем правительстве: «Что тогда?» Министрам пришлось допустить, что в этом случае они будут считать себя вправе подавать индивидуально прошения об отставке. Как явствует из записей Яхонтова, в конце концов решили, что «сессия Государственной думы должна быть закончена в ближайшее время (путем достижения полюбовного соглашения с председателем Думы и партийными лидерами в отношении прохождения правительственных законопроектов, продиктованных военной необходимостью) и что следует выступить перед его величеством с просьбой о последующем изменении состава кабинета министров».
   За день до того, как царь отбыл в Ставку в Могилеве, Горемыкин сообщил Яхонтову:
   «Будет весьма болезненно удручать императора рассказом о наших разногласиях и нервозности в Совете министров. Именно он вправе выбирать тот или иной образ действий. Каковы бы ни были его распоряжения, я буду выполнять их любой ценой… и, пока жив, буду отстаивать полноту царской власти. Сила государства в одной лишь монархии. Без нее все пойдет наперекосяк, все будет потеряно. Нашей первейшей задачей является доведение войны до конца, а не увлечение реформами. Их черед придет, если нас побьют немцы».
   Манера, в которой Горемыкин доложил царю о дебатах в Совете министров, не вызывает сомнений. Перед отъездом в Ставку он имел аудиенцию у императрицы, в ходе которой сообщил ей о том, что происходит в правительстве. Это весьма рассердило императрицу, о чем можно судить по ее письмам супругу. («Министры хуже Думы», – писала она.) Удивительно поэтому, что Горемыкин вернулся 1 сентября в Петроград с распоряжениями царя, чтобы Дума прервала работу не позднее 3 сентября и чтобы министры правительства оставались на своих постах. Любые разногласия между министрами император намеревался разрешить, как только это позволит ему сделать обстановка на фронте.
   Оглашение Горемыкиным царских распоряжений накалило атмосферу в Совете министров. Министры доказывали, что закрытие думской сессии подобным образом явится вызовом общественному мнению. Кривошеий признал, что конфликт между Горемыкиным и министрами император разрешил в пользу премьера. Но он не сдавался: «Позвольте мне спросить, как вы осмелитесь действовать, когда представители исполнительной власти убеждены в необходимости принятия других мер, когда весь ваш правительственный аппарат настроен оппозиционно и когда обстановка внутри страны и за рубежом ухудшается с каждым днем?» Горемыкин ответил, что будет выполнять свой долг перед императором до конца, каково бы ни было сопротивление оппозиции. Царь, сказал Горемыкин, обещал позднее лично заняться всеми вопросами. «Но тогда это будет слишком поздно, – взорвался Сазонов. – Завтра на улицах прольется кровь и Россия окажется в пропасти. Неужели это так необходимо? Ужасно! В любом случае я открыто заявляю, что не несу ответственности за ваши действия и за закрытие думской сессии в нынешних условиях». Горемыкин, сохранивший спокойствие, ответил, что никого не просил делить с ним ответственность. «Дума будет распущена в назначенный день, и нигде не прольется никакой крови».
   Горемыкин оставался твердым, но заседание Совета министров завершилось в полном беспорядке. Сазонов выбежал, как ошпаренный, и покинул здание с криком: «Этот старик безумец!»

4. Окружение Кривошеина, Дума и самодеятельные организации

   Горемыкин не был безумцем. Не был он и дряхлым старцем. На протяжении всего конфликта с коллегами он не скрывал своих намерений, отказываясь идти на уступки, несмотря на запугивание революционными потрясениями или на тот аовоа, что исключительные обстоятельства, вызванные неудачами на фронте, требуют исключительных мер политического и конституционного характера. Он считал, и не без оснований, что сложная военная обстановка давала «левым политикам» возможность дискредитировать монархию и что они полны решимости воспользоваться ею при данных обстоятельствах. «Совершенно очевидно, – говорил он, – что все партии, выступающие за конституционные перемены, используют военные неудачи для усиления давления на правительство и ограничения власти монарха».
   A.A. Хвостов, поддерживавший премьера, даже более откровенен: «Призывы, исходящие от Гучкова, левых партий Государственной думы, коноваловского съезда, самодеятельных организаций, лидеры которых приняли участие в работе этого конгресса, явно нацелены на государственный переворот. В условиях войны такой переворот приведет к полному распаду государственной власти и гибели Отечества».
   «Коноваловский съезд», на который сослался A.A. Хвостов, представлял собой встречу представителей самодеятельных организаций и лидеров думских кадетов, происходившую 16 августа в московском доме Коновалова. Согласно сообщению агента московской полиции, участники встречи избрали ЦК, призванный руководить пропагандой и агитацией в поддержку «Прогрессивного блока» на всей территории страны [191 - См.: Граве. С. 35.]. Сразу после этого, 18 августа, Московская муниципальная дума, в которой доминировала либерально-промышленная фракция, приняла резолюцию с требованием формирования «правительства народного доверия». Она направила эту резолюцию в правительство и непосредственно царю.
   О начавшейся в Москве политической агитации докладывал на заседании Совета министров 19 августа министр внутренних дел князь Щербатов. Министры обсуждали вопрос о том, какой ответ следует дать Московской муниципальной думе. Позиция Горемыкина отражала его полное презрение к политикам, которых он считал «болтунами». Лучше всего, говорил он, не отвечать этим болтунам и игнорировать их, поскольку они вмешиваются в чужие дела. Обсуждение вопроса об ответе Московской муниципальной думе позволило мятежным министрам дать выход своим чувствам. Поливанов резко заявил, что в резолюции муниципальной думы нет ничего неприемлемого или революционного. Он сказал, что «правительство опирается на поддержку народа: это нормальное условие существования государства». Кривошеий поддержал Поливанова, выразив надежду, что царь радикально изменит характер внутренней политики России.
   Очевидно, что по всем спорным вопросам, возникшим в ходе дискуссии – перемены в Верховном командовании, отношение к «Прогрессивному блоку», ответ на лояльное обращение Московской муниципальной думы, – большинство министров занимали единую позицию, заключавшуюся в признании необходимости проводить открытую политику примирения с самодеятельными организациями и Государственной думой. Поскольку главным препятствием оставался Горемыкин, они решили добиваться назначения нового премьера, угрожая коллективной отставкой, если Горемыкин останется на своем посту и будет продолжать свой реакционный курс. Судя по свидетельству Шаховского, большинство министров решили выдвинуть на премьерство Поливанова. В прессе наиболее часто упоминались затем (в качестве кандидатов на пост председателя правительства) Поливанов, Кривошеий и морской министр Григорович. Все трое преподносились либеральной печатью как «деятели, пользующиеся доверием народа». По мнению министров, все, что было необходимо для достижения национального единства, заключалось в согласии с политической программой «Прогрессивного блока» (слегка приглаженной).
   Сомнительно, чтобы Кривошеий, открыто поддерживавший кандидатуру Поливанова на пост премьера (20 августа он заявил в присутствии императора и своих коллег, что во время войны правительство должен возглавлять военный министр) был совершенно искренним в своих поступках. Он знал, что Поливанов не пользовался доверием государя из-за его связей с Гучковым. Возможно, стимулируя дебаты вокруг Поливанова, Кривошеий продвигал свою собственную кандидатуру [192 - Таково толкование маневров Кривошеина, которое дает советский историк Зайончковский в примечании к мемуарам Поливанова. Оно подтверждается докладами полицейских агентов относительно деятельности московских политиков, в которых кандидатура Кривошеина на пост премьера характеризуется как приемлемая и даже желательная для кадетов. См.: Граве. С. 43 и далее, а также мемуары Поливанова «Из дневников и воспоминаний» (М., 1924). Барк тоже допускает, что предвыборной фрондой летом 1915 г. руководил Кривошеий.].
   Несомненно, имели место контакты между Поливановым и Гучковым. Как показали события, происходившие сразу же после Февральской революции, оба деятеля были тесно связаны политически. Но об их контактах было известно ив 1915 году, когда в начале июня этого года Поливанова назначили военным министром. По случаю представления царю Поливанова предупредили, что в прошлом он уже однажды терял доверие императора из-за связей с Гучковым. Поливанов неубедительно оправдывался, пояснив, что его контакты с Гучковым носили формальный характер. Однако, когда было учреждено специальным законодательным актом Особое совещание по обороне и 21 августа официально открыто (лично императором), Гучков, как председатель Центрального военно-промышленного комитета, вновь получил возможность поддерживать официальные контакты с военным министром и даже принимал участие в заседаниях правительства, на которых обсуждался устав нового Совета обороны.
   Не следует забывать, что фигура Гучкова «маячила», как замечает Яхонтов, за Поливановым. Разумеется, Поливанов не мог выражать в Совете министров свою солидарность с Гучковым открыто. Кажется, он не выступил в защиту своего приятеля 9 августа, когда Гучкова обсуждали на заседании правительства. Яхонтов сделал в этот день такую запись: «Разговор сосредоточился, в частности, на личности А.И. Гучкова, его авантюризме, чрезмерных амбициях, его неразборчивости в средствах для достижения своих целей, его ненависти к существующему режиму и императору Николаю II и так далее».
   По этому случаю министр юстиции А.А. Хвостов заметил: «Он (то есть Гучков), кажется, способен, если представится возможность, взять под свою команду батальон и маршировать в Царское Село». Однако, когда 26 августа проект Гучкова по созданию рабочих групп при военно-промышленных комитетах подвергся нападкам, Поливанов попытался защитить его, заявляя, что организовать производство военной продукции невозможно без представительства рабочих в ВПК.
   Даже до появления, в борьбе за премьерство, комбинации Кривошеий – Поливанов контакты Поливанова с Гучковым использовались против военного министра его противниками. 21 августа, в тот самый день, когда Поливанов подписал вечером злополучное письмо по вопросу о Верховном командовании и спора с Горемыкиным, направленное его коллегами государю, император принял в Царском Селе князя Шаховского. Шаховской сообщил императору о контактах, которые Поливанов поддерживал с Гучковым, и выразил удивление тем, что Кривошеий в этих условиях поддерживал назначение Поливанова на пост главы правительства. Ох уж эта Византия!
   В своих мемуарах член Госсовета и бывший соратник Столыпина В.И. Гурко, слишком хорошо знавший закулисную политику, констатирует, что комбинация Кривошеий – Поливанов явилась последней возможностью для России избегнуть отчуждения между троном и народом, которое, как он считает, в конце концов привело к краху монархии. Позднее все кандидаты на премьерство в «правительстве народного доверия» оказались в рядах либеральной интеллигенции (например, Родзянко или князь Львов), ни один из них не смог бы противостоять требованиям радикальных реформ, ведущих к революции. Гурко полагает, что комбинация Кривошеий – Поливанов могла бы противодействовать этому давлению и сохранить порядок до победоносного окончания войны. Из протоколов заседаний правительства выясняется, что мятежные министры получили из думских кругов заверение в том, что, избавившись от Горемыки – на, они могут рассчитывать на поддержку «Прогрессивного блока». Но, если принять во внимание роль Гучкова и других московских заговорщиков в это же самое время, то следует усомниться в оптимистическом взгляде Гурко на комбинацию Кривошеий – Поливанов.

5. Последствия

   Мятеж министров завершился драматическим заседанием правительства 2 сентября. В последующие две недели предпринимались отдельные попытки спровоцировать отмену решения о роспуске Думы. Но они не дали результата. В течение этого периода, должно быть, значительно пострадал боевой дух мятежных министров. Стало ясно, что принятие императором руководства Верховным командованием, которому они упорно и, можно сказать, истерично противились, было воспринято армией и страной с надеждой и одобрением, несмотря на агитацию в пользу великого князя, исходящую от самодеятельных организаций и их совещаний в Москве в начале сентября. В первые несколько дней сентября происходили забастовки на промышленных предприятиях, как утверждалось, в знак протеста против роспуска Думы. Но вопреки предсказаниям Сазонова, кровь на улицах не пролилась, и в целом страна восприняла закрытие думской сессии с обычной невозмутимостью. С другой стороны, конференции городского и земского союзов открыто выступали с требованиями замены бюрократической власти в большинстве сфер управления, имеющих отношение к снабжению армии. Вряд ли это было по вкусу даже некоторым министрам, присоединившимся к группе Кривошеина – Поливанова.
   Когда 16 сентября министров вызвали в Ставку на заключительную беседу с императором, они прибыли в состоянии депрессии. Императрица направила супругу несколько писем, в которых осуждала министров (на основании докладов Горемыкина) за «предательство». Она призывала мужа проявить в беседе с министрами максимум строгости и умоляла, чтобы он перед встречей с ними расчесал свои волосы гребнем Распутина несколько раз. Как ни странно, эта магия подействовала. Император строгим тоном сообщил о своем недовольстве письмом министров от 21 августа и попросил их изложить свои претензии к Горемыкину. Министр внутренних дел князь Щербатов сначала смутился, но когда овладел собой, то заговорил примирительным тоном. Он сказал, что находит управление государственными делами с Горемыкиным делом столько же трудным, сколько управление своим собственным имением вместе со своим отцом. Горемыкин пробурчал в бороду, что предпочел бы, со своей стороны, иметь дело с князем Щербатовым-старшим. Император же заявил, что Горемыкин должен остаться на своем посту, потому что пользуется его полным доверием. Вернувшись к обворожительной манере общения, государь отметил, что нервозность в работе правительства проистекает из преобладающей в столице нездоровой атмосферы. Он выразил сожаление тем, что его министры не имеют возможности работать в спокойной, деловой атмосфере, которая наличествует в Ставке. По словам царя, сам он в настоящее время выздоравливает от напряжения и нездорового морального климата Петрограда. Министры, которых первоначально предполагалось отправить (после аудиенции) в отставку, были приглашены затем на обед за царским столом. Топор августовской войны, таким образом, зарыли.
   Нельзя сказать, что конфликт не оказал на первых порах влияния на состав правительства. Щербатова и Самарина почти сразу же отправили в отставку, за которыми вскоре последовал Кривошеий. Было бы неверно приписывать последующие отставки Поливанова и Сазонова целиком августовским событиям, но, по-видимому, этому способствовало сохранявшееся недоверие к ним со стороны государя.

Глава 8
ШТУРМ САМОДЕРЖАВИЯ

1. Начало обличительной кампании

   Августовский кризис завершился застоем в отношениях между монархией и «прогрессивными» силами, представленными «Прогрессивным блоком» и самодеятельными организациями. Этот застой продолжался вплоть до Февральской революции. После августа 1915 года Совет министров больше не предпринимал попыток изменить государственную политику и направить ее в русло, которое, по мнению Кривошеина, Щербатова, Сазонова, Самарина и их коллег, привело бы к политическому сотрудничеству между правительством и народом.
   Со своей стороны, правительство не прибегало к репрессивным мерам в отношении Думы или самодеятельных организаций, как таковых. Ожидалось, что Дума продолжит законотворчество, необходимое для ведения войны, а самодеятельные организации продолжат помогать Особым совещаниям в организации военных поставок и контроле за работой промышленности и транспорта. Поражает то, что, несмотря на постоянные трения между самодеятельными организациями и правительством, а также неуклонное ухудшение отношений между Думой и царем, система Особых совещаний, в которых самодеятельные организации принимали активное участие, действовала с точки зрения военных усилий весьма плодотворно. Правительство считало вполне безопасной отсрочку урегулирования отношений с Думой и мятежными самодеятельными организациями до достижения победы над Германией. В его представлении, необходимым было только сдерживание политической активности самодеятельных организаций и предотвращение их смычки с революционным движением.
   Но сдержать активность амбициозных и рассерженных деятелей не так легко. Самодеятельные организации своеобразным образом отреагировали на оскорбления, нанесенные им правительством. Когда, например, правительство наглядно показало свои намерения, назначив скандально известного офицера тайной полиции Виссарионова инспектором и аудитором городского союза, самодеятельные организации ответили угрозой правительству организовать общественные беспорядки.
   В своем заявлении перед комиссией Муравьева председатель городского союза Челноков раскрыл некоторые методы, использовавшиеся самодеятельными организациями для запугивания правительства.
   В военное время Московский муниципалитет решил увеличить зарплату муниципальных служащих на общую сумму в два с половиной миллиона рублей. Государственная власть в лице градоначальника Климовича выразила протест в связи с решением городского совета. Челноков, бывший мэром Москвы, объявил, что в связи с протестом градоначальника служащим вообще не будет выплачиваться зарплата. Он сделал это заявление несмотря на то, что Климович заверил его в возможности прояснения этого вопроса посредством переписки между его департаментом и муниципалитетом и что оснований для невыплаты муниципальным служащим текущей зарплаты нет. Такова была тактика булавочных уколов, использовавшаяся враждующими партиями в этой непрекращающейся борьбе за власть и независимость решений. Неприязненные отношения, сложившиеся между царской администрацией и самодеятельными организациями – в данном случае городским союзом, – большей частью обязаны департаментскому соперничеству, присущему всем бюрократическим системам. Через четыре месяца после Февральской революции тот же Челноков уже испортил отношения со своими политическими единомышленниками во Временном правительстве и обвинял их в тех же самых грехах, в которых он обличал правительства Штюрмера и Трепова [193 - См.: Падение… Т. V. С. 300, где председателю Следственного комитета пришлось предупредить Челнокова о том, что комиссия расследует обстоятельства краха старого режима, а не деятельность нового постреволюционного правительства.].
   Когда попытка сформировать «правительство народного доверия» провалилась, либералы и радикалы всех оттенков стали понимать, что они загнали себя своими маневрами в позицию, которую невозможно защитить, особенно после грядущего победоносного для России исхода войны. Патриотические чувства не позволяли им, однако, идти на прямой саботаж военных усилий. Соблазн же использовать свое постоянно растущее влияние на экономическую ситуацию с целью поставить правительство в неловкое положение и, в конце концов, устранить его, заставив, таким образом, императора назначить «правительство народного доверия», был слишком велик для либералов: ставкой было все будущее развитие России – в направлении «либеральной, прогрессивной, конституционной монархии». Как думские политики, так и центры Московской самодеятельной организации обычно это понимали и, соответственно, внесли новую ноту в свои нападки на правительство: вместо прежних заявлений, что правительство не способно выиграть войну без их помощи, они теперь утверждали, что оно ничего не делает для победы, но втайне готовит сепаратный мир и позорное предательство союзников.
   Эта новая тактика была принята либералами в сентябре 1915 года, что явствует из донесений тайной полиции по поводу приватных встреч в Москве, которые предшествовали съездам земского и городского союзов. Московскую тайную полицию (охранное отделение) в то время возглавлял интеллигентный, трудолюбивый офицер, полковник Мартьянов, чьи доклады, часто цитировавшиеся, были опубликованы вместе с другими материалами под общей редакцией профессора Покровского в 1927 году [194 - Граве. Буржуазия накануне Февральской революции.].
   В Москве активность либералов в середине августа проявилась в форме проведения ряда приватных встреч, первая из которых состоялась в доме Коновалова 16 августа [195 - Так называемый «коноваловский съезд», упоминавшийся на заседании Совета министров 18 августа (см. выше).]. Первоначально цель этой новой активности либералов состояла в том, чтобы оказать всестороннюю поддержку самодеятельных организаций вновь сформированному «Прогрессивному блоку» в Думе (и его программе) [196 - Относительно программы, основу которой составляли эклектизм и нелепицы, см. текст, процитированный в работе Пэреса «Падение Российской монархии» (с. 271–273 и выше, с. 149). Вопреки, а возможно, благодаря этим свойствам, программа не показалась правительству абсолютно неприемлемой. Костяк ее содержания заключался в требовании Думой полной амнистии политических заключенных. Это означало, разумеется, амнистию пяти думским большевикам, осужденным в феврале 1915 г. за антивоенную пропаганду. Кадеты и партии правее их оказывали этому требованию лишь вялую поддержку, да и то под давлением левых, которым они подыгрывали, чтобы не утратить престиж среди радикальной и революционной интеллигенции.].
   Конференция в доме Коновалова избрала комитет, призванный пропагандировать в стране идеи «Прогрессивного блока» через самодеятельные организации. За этой конференцией последовало определенное число банкетов и приватных встреч, на которых обсуждались возможность формирования либерального правительства и его состав. Эти подготовительные конференции привели к принятию Московской городской думой резолюции с просьбой к царю посодействовать формированию «правительства народного доверия» и предложением, чтобы царь принял делегацию, которая преподнесет ему «лояльный адрес».
   Записи заседаний Совета министров, приведенные в предыдущей главе, не оставляют сомнений в том, что дебаты на московских конференциях каким-то образом были скоординированы с попытками нелояльных министров уговорить императора изменить состав правительства. Сопротивление Горемыкина всем этим попыткам развеяло надежды на мирное соглашение между самодеятельными организациями и «Прогрессивным блоком», с одной стороны, и царем – с другой. Выведение великого князя из состава Верховного главнокомандования явно расценивалось как серьезный удар по планам либералов. (Неожиданно московские либералы обнаружили в себе теплые чувства по отношению к великому князю, который никогда не разделял их взглядов и военное правление которого на прифронтовых территориях, отмеченное произволом, притеснениями населения, особенно евреев, шокировало даже представителей царских властей.) Но решающий удар по надеждам либералов нанес роспуск 3 сентября Думы на осенние каникулы. Вместе с ним развеялись иллюзии, что формирование «правительства народного доверия» неизбежно. Эта весть достигла Москвы за несколько дней до открытия съездов земского и городского союзов.
   Тактика, которой пользовались либералы в середине августа, полностью провалилась и теперь должна была смениться другой впечатляющей политической линией, призванной произвести впечатление на делегатов обоих съездов и воодушевить их. Накануне открытия 6 сентября съезда земского союза в доме московского мэра Челнокова состоялась встреча, на которой присутствовали представители самодеятельных организаций и Думы, включая князя Львова, Гучкова, Милюкова, Шингарева, Коновалова и многих других. Именно на этой встрече, по донесениям агентов охранного отделения, было дано новое толкование реакционному курсу правительства, и это стало основной предпосылкой всей политической деятельности либералов в течение последующих 18 месяцев.
   Присутствовавшие на этой встрече деятели обсудили последние события и выразили убеждение, что это результат деятельности «Черносотенного блока», цель которого состояла в противодействии активности вновь сформировавшегося «Прогрессивного блока». Утверждалось, что этот «Черносотенный блок» возглавлялся прогерманскими кругами царского двора и включал реакционное меньшинство Совета министров (то есть Горемыкина и A.A. Хвостова), так же как и представителей правых партий в обеих законодательных палатах. Далее утверждалось, что этот блок преуспел в изоляции императора от его «патриотически мыслящих» советников, в укреплении позиций Горемыкина в результате замены Щербатова на посту министра внутренних дел таким бездушным бюрократом, как Крыжановский, и в выведении из Верховного главнокомандования великого князя Николая Николаевича [197 - На самом деле был назначен в конце концов не Крыжановский, а А.Н. Хвостов.]. Таким образом должна была возникнуть ситуация, когда император не имел бы иной перспективы, кроме как подписать сепаратный мир с Германией.
   Доклад полиции подводит итог дебатам на встрече в доме Челнокова: «Царь – пленник «Черносотенного блока»; на него возлагается ответственность за неподготовленность русской армии, а принятие лицемерных предложений по заключению сепаратного мира, сделанных императором Вильгельмом, зависит только от его решения. Заключение сепаратного мира является, фактически, основной целью всех усилий «Черносотенного блока»… Для членов кабинета типа Горемыкина и Крыжановского сепаратный мир предпочтительнее победы Антанты. Сепаратный мир способствовал бы не только укреплению личных позиций Горемыкина, но также укреплению самодержавия в России, в то время как для таких деятелей, как Крыжановский, судьба России не имеет никакого значения, если только они могут продолжать свою карьеру с блеском, успехом, жизнью в эфемерном торжестве их личной власти… Нынешнее правительство… очевидно, стремится посеять недовольство и создать обстановку всеобщего смятения, чтобы вызвать раскол между армией и народом, вызвать обстановку, в которой станет возможным, с одной стороны, заключить сепаратный мир, а с другой – использовать армию, которая ожесточится из-за того, что брошена страной перед лицом противника, для подавления внутренних беспорядков».
   Ввиду существования этого заговора могущественного «Черносотенного блока» участники встречи решили: а) сохранять хладнокровие и избегать участия во всех внутренних беспорядках, которые только помогли бы противнику – то есть «Черносотенному блоку» – осуществить свои «дьявольские намерения»; б) добиваться возобновления работы законодательных палат с целью обеспечения возможности разоблачать правительство, которое может «претворять в жизнь свои опасные планы» лишь в том случае, «если они скрыты от народа»; и в) добиваться «формирования правительства, опирающегося на народное доверие, с целью вырвать власть из рук тех, кто ведет Россию к разрушению, рабству и позору». Приняли также решение обратиться к населению с призывом «соблюдать порядок и крепить солидарность с героической армией», обращаться к монарху с целью «раскрыть ему глаза» и выдвигать ему определенные требования. Если эти требования народа царь не удовлетворит, «и он, и народ получат свободу действий и останутся навечно отчужденными друг от друга».
   Полицейский доклад завершается следующими словами: «С утра 7 сентября и в течение следующих 24 часов делегатов съезда, которые были действительными представителями земства и местного самоуправления империи, ознакомили со всеми наработками подготовительного совещания в резиденции Челнокова. Эти наработки произвели потрясающее впечатление на делегатов съезда. Общее негодование постоянно нарастает».
   Доклад полиции, должно быть, показался довольно фантастическим руководству Министерства внутренних дел, которому он и был адресован. Идея «Черносотенного блока» была на самом деле плодом воспаленного воображения либералов. Тем не менее она стала лейтмотивом пропагандистских кампаний, запускавшихся и поддерживавшихся либералами с сентябрьского съезда 1915 года вплоть до Февральской революции 1917 года. Трудно поверить, что ответственные политики, собравшиеся в резиденции Челнокова, могли действительно верить в существование «Черносотенного блока». Доклад полиции не проливает свет на происхождение этой веры, не содержит он и никаких свидетельств, подкрепляющих эту веру, со стороны тех, кто ее придерживался. Но в то же время становится очевидным, что некоторые ответственные политики действительно придерживались убеждения, что могущественные силы, близкие к трону, добивались заключения немедленного сепаратного мира. Родзянко был твердо убежден в этом до смертного дня, но никогда не мог обосновать свое убеждение. Эта легенда распространилась в левых кругах, и она стала догматом веры советской историографии, когда в 1920-х годах историк-архивист Семенников проявил незаурядную изобретательность в попытках сделать ее правдоподобной в качестве исторической гипотезы. На Московской общенациональной конференции в августе 1917 года лидер правых социал-демократов Церетели утверждал, что, если бы не Февральская революция, Россия к этому времени уже заключила бы позорный сепаратный мир с Германией.
   При Временном правительстве знаменитая комиссия Муравьева по расследованию преступлений старого режима внимательно изучила дела высших государственных сановников, подозревавшихся в принадлежности к «Черносотенному блоку» и прогерманским кругам в России. Семь томов, содержащих записи и блестящие воспоминания о периоде падения царского режима поэта Александра Блока, который работал секретарем этой комиссии, ясно показывают, что при всех огромных недостатках, коррупции и определенной «дряхлости» режима, не существовало таких явлений, как «немецкая партия» или даже пораженческое течение в среде царской бюрократии. Это не было присуще даже сомнительным личностям, которые пытались добиться при дворе благосклонности и влияния.
   Не указывают на связи между германскими властями и предполагавшейся «прогерманской партией» при царском дворе или в правительстве также документы германского МИДа, преданных огласке после Второй мировой войны [198 - См. выше, глава 5.].
   Если верить докладу полиции, на встрече в доме Челнокова совершенно не упоминалась роль императрицы в «прогерманской партии». Это, однако, вскоре стало главным мотивом «мифа о сепаратном мире», который распространился по всей стране задолго до того, как Милюков поддержал эту версию в знаменитой речи 1 ноября 1916 года. Предполагавшаяся причастность «немки» к усилиям побудить императора заключить сепаратный мир явилась, видимо, наиболее опасным обвинением, выдвинутым оппозицией в 1916 году. Сейчас, после публикации писем императрицы супругу, мы располагаем всеми доказательствами того, что в подобных обвинениях не содержалось ни грана правды.
   В одном из лучших исследований предреволюционной обстановки в России историк-эмигрант Мельгунов, сам социалист-народник, тщательно проследил источники этой легенды [199 - Мельгунов С.П. Легенда о сепаратном мире. Париж, 1957.]. Он нашел больше фактов, но они опровергали легенду не меньше, чем материалы, представленные комиссией Муравьева. Вопрос для современного историка заключается, следовательно, не в том, верна ли эта легенда или нет, а в том, почему, несмотря на столь скудное обоснование, в нее так скоро поверила общественность и почему ее лелеяли деятели, располагавшие всеми возможностями проверить ее достоверность. Ответ прост, хотя он и не делает чести тем людям, которые строили свои обращения к народу на эксплуатации подобных слухов.
   Как мы знаем, разговоры о государственной измене широко распространились после того, как в 1914 и, особенно, в 1915 году произошли неудачи на фронте. Разговоры эти стали еще более настойчивыми, когда общественность узнала об острой нехватке в армии вооружения и боеприпасов, прежде всего в ходе отражения германского наступления апреля – сентября 1915 года. Сообщения о суде над Мясоедовым и его казни, об отставке и привлечении к суду военного министра Сухомлинова были восприняты общественностью как неопровержимое подтверждение наличия измены в высших сферах. Должно быть, на лидеров либеральной оппозиции произвело сильное впечатление мощное влияние таких слухов на общественное мнение, – видимо, они поняли, что это может стать эффективным оружием в их борьбе за политическую реформу» – попросту говоря, за власть. Очевидно поэтому, именно в интересах либералов нужно было поднять в начале сентября 1915 года вторую волну слухов об измене и существовании «Черносотенного блока», поскольку надежды на реформу с помощью соглашения с правительством рухнули.
   Клеветнические обвинения в подготовке сепаратного мира Горемыкиным оглашались отнюдь не на официальных совещаниях и заседаниях во время съездов, которые принимали резолюции с требованиями формирования «правительства народного доверия» и выбирали делегатов для передачи этих резолюций царю [200 - Любопытный инцидент произошел, когда съезд городского союза выбирал делегатов для вручения царю петиции. Левое крыло съезда энергично протестовало против кандидатуры Гучкова, напомнив, что в 1907 г. он поддержал Столыпина, когда последний распустил 2-ю Думу и ввел реакционные поправки в избирательный закон. Это была временная неудача Гучкова, послужившая ему напоминанием, что придется чем-то пожертвовать для завоевания доверия радикальных политиков. Возможно, инцидент убедил Гучкова, что открытая политическая борьба сулит ему мало шансов и что его реальная сила заключается в организации заговоров и интриг.].
   Из затеи с делегацией к царю ничего не вышло. Николай II отказался принять делегатов, которых вместо этого вызвали к министру внутренних дел и сказали, что, хотя деятельность самодеятельных организаций в помощь армии высоко ценится, их вмешательство в дела государства не может быть и не будет терпимо. Князь Львов вступил в спор с министром внутренних дел Щербатовым, настаивая на аудиенции у царя, но прежде чем Щербатов смог дать ответ, его самого заменили на посту министра А.Н. Хвостовым («племянником»), с которым князь Львов в дальнейшем не встречался. Вместо этого Львов написал императору длинное, витиеватое и ханжеское письмо, нудно толкуя на заезженную тему «правительства народного доверия». Письмо, насколько нам известно, осталось без ответа.
   Тон и содержание письма князя Львова объясняют, почему его попытки получить доступ к царю не имели успеха. Его обвинения против правительства выражены напыщенным архаичным языком, они туманны и неискренни. В письме Львов делает вид, будто верит в то, что правительство, отвергая требования либералов, бросает вызов распоряжениям царя, – версия, как мы отлично понимаем, абсурдная.
   Вот короткий образец этой византийской риторики: «Ваше Императорское Величество! Мы, избранные представители Земского и Городского союзов России, делегированы сообщить Вам жизненно важную правду. Когда над Россией разразилась буря войны, Вы обратились с Вашего высокого трона с призывом к единству всех политических сил страны и прекращению всех внутренних ссор и конфликтов. Страна откликнулась, обнаружив истинную мощь русского народа.
   В гуще народных масс, Государь, постоянно зреют новые силы, и дух свободы влечет нас все выше. Великие реформы Александра II заложили фундамент самоуправления, и Вы, Государь, внук Царя-освободителя, призвали народных представителей реформировать государство. Война развила в русском народе государственную мощь, крепнущую под тяжелыми ударами, которые мы переносим. Могучая впечатляющая картина единства всех российских сил открылась всему миру. Как наши союзники, так и враги научились видеть эту картину, но, к величайшему несчастью нашего Отечества, правительство отказывается признать ее. Одно лишь правительство не последовало по пути, указанному с высокого трона. В то время, когда наша армия была вынуждена отступать из-за нехватки боеприпасов, оставляя противнику русскую землю, пропитанную драгоценной кровью народа, правительство в завистливой подозрительности усматривало в подъеме патриотического движения народа угрозу своей власти, как будто власть, а не целостность, величие и честь России, только и имела значение. Экономика страны полностью дезорганизована, а ее хаос не способствует победе, война же как будто не существует для правительства. В такое время государственная власть должна соответствовать боевому духу народа, вырастать из него, как живое растение из земли.
   Ваше Императорское Величество, в это роковое время Россия ждет от вас знака, свидетельствующего о том, что верховная власть достигает величия, действуя в единстве с народным духом. Восстановите великие черты духовного единства и гармонии в жизни государства, искаженные правительством! Вдохните новую жизнь в государственную власть; наделите ее тяжелой ответственностью людей, которые окажутся крепче, потому что располагают доверием страны! Обновите работу народных представителей! Откройте стране единственный путь к победе, который заблокировала ложь старого административного порядка!.. Правительство подвело Россию к краю пропасти. Ее спасение в Ваших руках» [201 - Граве. С. 59.].
   Интересно, мог бы через 40 лет Пастернак написать строки, относящиеся к этому периоду истории России, без знакомства с такими текстами, как письмо Львова: «Уже потом на Русскую землю пришел обман, возросла мощь блестящей фразы – сначала царской, потом революционной… Вместо того чтобы быть естественными и непосредственными, какими всегда были, мы становились в общении друг с другом по-идиотски напыщенными. В наше обсуждение определенных важных международных вопросов закралось нечто показное, искусственное, фальшивое – казалось, вам следовало умнеть определенным способом».
   Холодное отношение к самодеятельным организациям со стороны императора и правительства усилило в этих организациях левые тенденции и заставило их лидеров искать другие методы достижения своих политических целей, отличавшиеся от принятия резолюций и просьб к царю об аудиенциях. С этого времени в печати началась разнузданная кампания обличения любого государственного деятеля и политика, готового служить правительству. Одновременно был сформирован ряд приватных комитетов, более или менее закрытых, для определения средств и способов оказания прямого давления на императора или даже с целью подготовки дворцового переворота.

2. Политическое франкмасонство России

   В это время, вероятно, происходило формирование нового тайного сообщества, связанного и построенного по модели масонской ложи. Роль, сыгранная политическим франкмасонством в подготовке Февральской революции, оставалась до самого последнего времени тщательно охраняемой тайной всех заинтересованных сил. Этот вопрос в основном обходился историками молчанием из-за антипатии, вызванной теорией, столь популярной в 1920-х годах среди реакционеров всего мира, теории о «жидомасонском мировом заговоре». Опять же популярная концепция, опиравшаяся на «скандальную фальшивку» («Протоколы сионских мудрецов» впервые опубликованы С. Нилусом в начале XX века, и, по мнению сторонников альтернативной точки зрения, «Протоколы…» были прочитаны, как предполагают, Теодором Герцлем на конференции сионистов в Базеле в 1897 году. – Ред.), существенно убавила исторические исследования важной сферы тайной политической деятельности, точно так же как подделки, известные под названием «Документы Сиссона», затормозили изучение скрытого вмешательства германских агентов в дела России в 1917 году [202 - См. глава 5, раздел 4.].
   Оживление деятельности масонов в России относится к периоду после революции 1905 года, когда эмиссары французского франкмасонства официально учредили в России несколько лож («Северная звезда», «Духовное возрождение» и других). Важную роль в этом движении сыграли петроградский адвокат М.С. Маргулис и скандально известный князь Бебутов, бывший членом кадетской партии и депутатом 1-й Думы.
   В связи с этим стоит привести живой портрет Бебутова – его создала мисс Тыркова-Вильямс в книге «На путях к свободе» (Нью-Йорк, 1952).
   Она, в частности, пишет: «Я только лишь сказала, что среди нас (то есть кадетов) не было агентов-провокаторов. Должна поправиться. Когда революция раскрыла архивы охранки, мы с удивлением обнаружили, что в ее документах упоминался один агент-провокатор, приставленный к кадетам. Это был князь Бебутов, довольно комичная фигура.
   Как раз перед открытием 1-й Думы отставной гвардейский офицер начал водить с нами дружбу. Он был то ли грузином, то ли армянином с характерными для кавказца чертами лица и с не менее характерным кавказским акцентом. Он был также масоном. Мы, бывало, шутили, спрашивая друг друга, как он оказался среди нас. Не слишком молодой, похожий на денди и дамского угодника, малообразованный, нечто от восточного болванчика, он был привержен к экстремистским решениям и крикливости, требуя от партии самых решительных слов и действий. Когда весной 1906 года потребовались деньги на организацию кадетского клуба, Бебутов принес Петрункевичу 10 тысяч рублей, что было немалой суммой в то время. Злые языки утверждали, что это не его деньги, что он взял их без разрешения у богатой жены для того, чтобы она рассердилась и выгнала его. Однако, фактически, как выяснилось после революции, деньги дала охранка, чтобы помочь Бебутову проникнуть в руководство кадетской партии. Он был уверен, что в ответ на щедрый дар его изберут в ЦК, но просчитался. Его бахвальство, политический авантюризм, малообразованность, глупость отнюдь не гармонировали со стилем нашего ЦК. Чем больше оказывал Бебутов мелких услуг, наносил визиты, принимал у себя и суетился, тем более он становился объектом изумления.
   Однажды я побывала у него в гостях. Он держал великолепного повара, и ужин удался на славу. Нас потчевали огромной индейкой с тщательно подобранной начинкой, дорогими винами, произносились зажигательные тосты. Но все это – щедрое гостеприимство и избыточная левизна – как-то не совмещалось. В гостиной меня поразили некоторые ширмы, декорированные карикатурами на Николая II. Я спросила Бебутова: «Вы не боитесь, что слуги вас осудят и явится полиция с обыском?» Он расхохотался, словно молодой кавалерийский офицер, и подмигнул мне черным масленым глазом. Разве я могла понять, что он принимал меня за дурочку и что полиция отлично знала, как должна быть обставлена квартира ее агента?
   Бебутов прославился также благодаря следующему происшествию. Когда бывший депутат Государственной думы адвокат Е.И. Кедрин отказался платить налоги (единственный кадет, поступивший так в соответствии с так называемым Выборгским обращением), суд распорядился выставить его мебель на продажу. Первым лотом аукциона стала дешевая деревянная пепельница ручной работы, декорированная птичкой с забавно длинным клювом. Бебутов заплатил за нее тысячу рублей и таким образом покрыл налоговую сумму. Можно ли было себе представить, что эту тысячу рублей, уплаченную за выполнение Выборгского обращения, также выдала Бебутову охранка?
   Я припоминаю еще один провокационный трюк Бебутова, гораздо более опасный. Он опубликовал за рубежом на русском языке большой иллюстрированный сборник статей под названием «Последний самодержец», в котором Николай II осмеивался, подвергался диффамации и клевете. Бебутов гордился своей причастностью к этой публикации. Мы спрашивали с наивным изумлением, как он умудрился тайно провезти такую увесистую громоздкую книгу и в таком большом количестве экземпляров. Вместо ответа, он снова коварно подмигивал. Должно быть, он принимал нас за идиотов. О, как он был прав!
   Так продолжалось вплоть до Февральской революции 1917 года, когда его имя обнаружили в документах охранки. Бебутов был напуган, стал беспокойным, пытался отмахнуться от обвинений. Но документы неопровержимо свидетельствовали не в его пользу. От страха его разбил паралич, и вскоре он умер.
   Двенадцать лет, весь период существования кадетской партии, он вертелся среди нас, и нам не приходило в голову усомниться в искренности гостеприимства, которое нам оказывалось, мы встречались в Кадетском клубе, созданном на деньги тайной полиции…» [203 - Относительно Бебутова см. также выше, глава 5.]
   Когда в результате разоблачений в прессе «Северная звезда» была вынуждена «уйти на покой», видимо, произошло временное прекращение деятельности масонов. После провала переговоров между представителями «Прогрессивного блока» и правительством в сентябре 1915 года либералы и радикалы испытывали острую нужду в тайной организации, способной проникнуть в любой сектор государственной жизни. Фактически такая организация под названием Комитет общественного спасения была, видимо, задумана в начале сентября. Так, опубликованный в «Красном архиве» (т. XXVI), и, как утверждают, найденный среди бумаг Гучкова замечательный документ, имеет подпись: «Комитет общественного спасения». Он озаглавлен «Распоряжение № 1» и датирован 8 сентября 1915 года.
   В документе утверждалось, что в России ведется две войны: одна против Германии, другая – не менее важная – против «внутреннего врага». Победы над немцами нельзя добиться без разгрома внутреннего врага (то есть реакционных сил, поддерживающих самодержавный режим). Те, кто осознает невозможность какого-либо компромисса с правительством, призывались формировать Генеральный штаб, который состоял бы из десяти человек, избранных за «честность в работе, твердость воли и веру в то, что борьба за права человека должна вестись согласно правилам военной централизации и дисциплины». Методы борьбы за права человека будут мирными, но решительными и умелыми. Не должны быть терпимы забастовки, которые вредят интересам народа и государства. Лица, которые не подчиняются директивам «комитета десяти», должны «бойкотироваться», то есть подвергаться остракизму всех патриотов и изгоняться из общественной жизни. Три деятеля были включены в ядро штаба борьбы против «внутреннего врага». Это были князь Львов, Гучков и Керенский. Гучков характеризовался в документе как деятель, пользовавшийся доверием как армии, так и населения города Москвы, «который стал сейчас не только душой, но и средоточием силы воли России».
   Мельгунов, ссылаясь на этот документ, кажется, приходит в замешательство [204 - См.: Мельгунов С.П. На путях к дворцовому перевороту. Париж, 1931. С. 188 и далее.]. Он спрашивает: «Что это? Мистификация? Выдумка полиции? Плод праздной фантазии прожектера-любителя?» В своем недоумении Мельгунов обратился за объяснениями к Гучкову и Керенскому, и оба отрицали возможность существования такой организации в 1915 году. Керенский утверждал, что встретился с Гучковым только после революции, а с князем Львовым познакомился впервые осенью 1916 года. Это, на поверхности, должно восприниматься как предостережение историкам, желающим использовать документ. Совсем недавно, однако, появилось новое свидетельство. Среди документов германского МИДа обнаружено донесение некоего А. Штейна, которым был не кто иной, как эстонский националист Александр Кескюла, один из основных агентов германской «политики революционизирования» России [205 - О Кескюле см. выше, глава 5, разделы 4 и 7. См. письмо Кескюлы в исследовании Земана «Германия и революция в России» (с. 12).].
   9 января 1916 года Кескюла написал письмо своему куратору в германском Генштабе, сообщая о некоторых «весьма интересных революционных документах из России», которые он хотел бы переслать Ленину.
   «Один из этих документов, – пишет Кескюла, – продукт московского Комитета общественного спасения – предлагает диктаторскую Директорию для России, состоящую, среди других лиц, из господ Гучкова, Львова и Керенского (!), что чрезвычайно забавно. Судя по комично-сентиментальному потоку слов, это, должно быть, воззвание правого крыла так называемых народных социалистов».
   Документ, на который ссылается Кескюла, несомненно, является тем же самым, что опубликован в «Красном архиве» (т. XXVI). Должно быть, его добыл в России эмиссар Кескюлы Крузе, который совершил поездку туда осенью 1915 года [206 - См. отчет о деятельности Кескюлы, основанный на изучении соответствующих архивов и интервью самого Кескюлы в книге Майкла Футрела «Северное подполье» (прежде всего с. 119–151).]. Следовательно, датировка «Распоряжения № 1», видимо, точна. Как справедливо полагал Мельгунов, документ, несмотря на «поток слов» (а возможно, даже из-за него), весьма достоверно отражает настроение московской оппозиции в 1915 году. Документ воистину пророческий в своей ссылке на руководящий орган из десяти представителей, включая князя Львова, Гучкова и Керенского, – это действительно прообраз первого состава Временного правительства. «Распоряжение № 1» исторически значимо не столько как свидетельство существования Комитета общественного спасения, который мог быть несбыточной мечтой, сколько как тот факт, что идеи документа были знакомы не только его анонимным авторам, но и революционному большевистскому движению за рубежом, включая самого Ленина, а также германскому Генштабу и правительству Германии, которые посредничали в передаче содержания документа Ленину. Вероятно, знал о документе и Гучков, даже если он и не был одним из его авторов, поскольку у нас нет оснований не доверять советским архивистам, заявившим, что они нашли документ среди бумаг Гучкова.
   Удивляет стремление отнекиваться тех, кто поименованы в документе, несмотря на попытки Мельгунова в 1931 году вызвать их на откровенность [207 - Попытки Мельгунова обращаться за информацией к ее носителям не всегда увенчивались успехом. См. письмо Кусковой, приведенное Григорием Аронсоном в его книге «Россия накануне революции» (Нью-Йорк, 1962. С. 138). Согласно Кусковой, в одном подобном случае «Мельгунов дошел до истерики, шантажировал меня (когда мы еще были в России) компрометирующими фактами, уверяя, что знает «все». Между тем я знала определенно, что ему едва ли что-либо было известно… Позднее в одной из своих книг он намекал на нечто подобное (то есть политическое франкмасонство)» (письмо Н.В. Вольскому от 15 ноября 1953 г.).]. Но это стремление отнекиваться лишь подкрепляет общее впечатление от того, что политические планы разрабатывались и обсуждались в либеральных кругах в период между сентябрем 1915 года и февральскими днями в конспиративной обстановке и что те, кто принимал в этом участие, были повязаны неким торжественным обязательством хранить тайну. В самом деле, этот период явно замалчивается авторами мемуаров. Ни сам Гучков, ни его ближайший сподвижник того времени Коновалов, ни двое кадетов левой ориентации Терещенко и Некрасов, которые оставались министрами в ходе всех перестановок во Временном правительстве, не опубликовали никаких содержательных воспоминаний, касающихся этого периода. А.Ф. Керенский, обогативший нас значительным объемом информации, которая содержится в нескольких томах воспоминаний, до сих пор пролил очень мало света на политические события, предшествовавшие формированию Временного правительства.
   Молчание заинтересованных политиков тем более подозрительно, что благоразумие и осторожность никогда не являлись характерными чертами российских либералов. Это молчание, естественно, возбудило любопытство Мельгунова, который подытожил в своей книге о дворцовом перевороте все, что было тогда известно о существовании секретных организаций [208 - Мельгунов С.П. На путях к дворцовому перевороту. Париж, 1931.]. Мельгунов указывает на сходство стиля и содержания «Распоряжения № 1» с политическим жаргоном масонов и предполагает, что это связано с возрождением масонского движения в 1915 году. Однако то, что Мельгунов говорил в 1930-х годах, недостаточно. Существование политически значимого масонского движения накануне революции еще требовало доказательств. Завеса секретности впервые приподнялась с публикацией в 1956 году мемуаров Милюкова.
   Милюков утверждает, что четверо членов первого состава Временного правительства, «которые разительно отличались друг от друга характерами, в прошлой профессиональной и политической деятельности были тесно связаны друг с другом не только радикальными политическими взглядами. Кроме того, они были связаны определенными личными узами, не чисто политического, но морально-политического свойства. Их связывали определенные взаимные обязательства, проистекающие из одного и того же источника…». И Милюков нехотя замечает в заключение: «Из вышеприведенных намеков можно сделать вывод о том, какого рода узы объединяли группу из четырех министров. Если я не говорю о них четко и ясно, то только потому, что, обозревая события, я не осознавал в то время их причины, а случайно узнал об этих причинах значительно позже, когда Временное правительство прекратило свое существование» [209 - Милюков П.Н. Воспоминания 1859–1917 гг.: В 2 т. Нью-Йорк, 1955. Т. 2. С. 332–333.].
   Сдержанная откровенность Милюкова, должно быть, вызвала сильный переполох среди бывших представителей масонского движения 1915 года, все еще живших в эмиграции. В 1957 году Керенский посетил в Швейцарии одного из активных участников этой группы мадам Кускову [210 - Е.Д. Кускова, умершая двумя годами позже, в 1959 г., являлась одной из наиболее могущественных политических фигур в движении российских левых радикалов. В течение пятидесяти лет она была замужем за экономистом Прокоповичем. Их пожизненное партнерство в политической жизни России представляло собой важный фактор всего развития радикального движения. Они находились на правом фланге социалистического движения и представляли собой то, что можно определить как российский «ревизионизм». В ходе войны эта пара посвятила свои усилия демократизации России. Прокопович вошел во Временное правительство в 1917 году и одно время после захвата власти большевиками возглавлял подпольное Временное правительство, замещающее кабинет Керенского, министры которого находились тогда под арестом. Позднее большевистские власти выслали Прокоповича и Кускову из России. Остаток своей жизни они прожили в эмиграции. Как явствует из трех писем Кусковой, написанных в период 1955–1957 гг. и опубликованных Григорием Аронсоном, из книги которого приведены цитаты, Прокопович и Кускова играли видную роль в масонском политическом движении в России.].
   В письме от 20 января 1957 года Кускова доверительно сообщает своей приятельнице Лидии Дан: «Всю пятницу я провела с Керенским. Нам нужно было обсудить, что делать в связи с упоминанием Милюковым организации, о которой я тебе рассказывала… Он горячо одобрил то, что я предложила: сдать сведения об организации в архив и не снимать грифа секретности в последующие 30 лет. Он сделает то же самое. Более того, он даст аллегорический ответ Милюкову в книге, которую пишет. Отвечать будет от себя лично, не упоминая других имен. Все это тщательно продумано, мы согласовали форму, в которой должна быть выдана информация. Но, что нужно прекратить, если это возможно, то это нью-йоркские сплетни: в России еще остались в живых люди – прекрасные люди, на самом деле, – и это нужно принять во внимание».
   В следующих двух письмах, одном, адресованном 15 ноября 1955 года Н.В. Вольскому и другом от 12 февраля 1957 года – Л.О. Дан (оба письма опубликованы в книге Аронсона, упомянутой выше), Кускова сообщает некоторые подробности о самой организации.
   Связывая движение с возрождением масонства после революции 1905 года – процессом, который другие приписывали влиянию французского франкмасонства, – Кускова утверждает, что русское масонское движение не связано ни с какой зарубежной организацией. Движение преследовало чисто политическую цель – восстановить в новом обличье Союз освобождения и действовать в подполье в интересах освобождения России [211 - Союз освобождения – тайная либеральная организация. Его новостной бюллетень «Освобождение» публиковался в Штутгарте и издавался П.В. Струве.]. Союз ставил непосредственной целью проникновение в высшие сферы бюрократии и даже придворные круги, а также использование их в интересах революции. Весь масонский ритуал был упразднен, в ложи допускались женщины, не было никаких фартуков, никаких специальных инструментов. Посвящение в масоны имело лишь одну цель – хранение тайны и абсолютного молчания.
   Ложи насчитывали всего по пять членов, но созывались съезды. Клятва заключалась в обязательстве хранить полную тайну. Выходя из движения, масону приходилось вновь давать клятву полного молчания.
   «Размах движения был огромен, – пишет Кускова в письме от 15 ноября 1955 года Вольскому. – У нас везде были «свои» люди. Полностью контролировались такие ассоциации, как Свободное экономическое общество и Техническое общество… До сих пор секреты этой организации не разглашались, и тем не менее организация была весьма разветвленной. Ко времени Февральской революции сеть лож покрывала всю Россию. Здесь в эмиграции живут многие члены этой организации, но все они хранят молчание. И они будут молчать в дальнейшем из-за людей в России, которые еще не умерли».
   В письме же от 12 февраля 1957 года Л.О. Дан (вдове меньшевика Теодора Гурвича-Дана и сестре Цедербаума-Мартова) Кускова прибавляет новые детали: «Мы должны были привлечь на свою сторону военных. Использовался лозунг: «демократическая Россия и никакой стрельбы по демонстрантам». Это требует многих и долгих объяснений… Здесь мы достигли значительных успехов.
   Нам пришлось овладеть Императорским свободным экономическим обществом, Техническим обществом, Горным институтом и другими учреждениями. Проникновение в них осуществилось с блеском: у нас везде были «свои» люди. Открылось широкое поле для пропаганды».
   Поразительно, что такая разветвленная организация оказалась нераскрытой, что в нее не проникли агенты тайной полиции. По крайней мере, указания на это в материалах тайной полиции, опубликованных советскими архивистами, отсутствуют. Вероятно, это обусловлено тем, что политическое масонское движение существовало короткое время, а также подавленным состоянием царской тайной полиции под руководством таких деятелей, как князь Щербатов, полубезумный А.Н. Хвостов и беспринципный Белецкий.
   Возможно также, что темпераментная мадам Кускова несколько преувеличила в своих письмах значение масонского движения, в которое она входила до революции. Но в целом все, что она говорит, соответствует тому, что мы знаем о политических процессах в либеральных и радикальных кругах России перед февралем 1917 года. Ни кадетская партия, как таковая, ни самодеятельные организации, земский и городской союзы, ни Центральный ВПК не были склонны поддерживать революционное движение. Но внутри них имелись активные меньшинства, которые занимались революционной пропагандой и подстрекали руководство к борьбе за свержение царского режима. В кадетской партии эту роль играли такие деятели, как думский депутат Некрасов, а также адвокаты Маргулис и Мандельштам. Тот же Маргулис был заместителем председателя Центрального ВПК, занимаясь, в частности, снабжением армии медикаментами и медицинским оборудованием [212 - Можно также изумляться, как много материала, добытого за границей ВПК под руководством Маргулиса, было доставлено через посредничество его коллеги М. Козловского, который, в свою очередь, имел тесные «деловые связи» с Фюрстенбергом-Ганецким (см. главу 5).]. Постепенно эти люди начали доминировать в самодеятельных организациях. В то самое время, когда съезды земского и городского союзов закрывали свои сессии в сентябре 1915 года единодушными возгласами «Ура царю!», там присутствовали люди, которые вели непримиримую пропагандистскую кампанию против царя, его семьи и его правительства.
   Мы не узнаем ни о том, какова была структура масонских лож, ни о том, какие решения принимали съезды масонов, пока представители движения не опубликуют его архивы, если они существуют. Из наличного же материала ясно, что в 1916 году ядро движения состояло из четырех человек, упомянутых Милюковым в своих мемуарах: А.Ф. Керенского, М.И. Терещенко, Н.В. Некрасова, А.И. Коновалова, позднее к ним присоединился думский депутат И.Н. Ефремов. Военную секцию движения, видимо, возглавлял думский депутат граф Орлов-Давыдов, связанный с масонским движением изначально с 1905 года. Одно время он поддерживал тесные связи со скандально известным князем Бебутовым. Орлов-Давыдов считался богатейшим землевладельцем в России и поддерживал доверительные отношения с Керенским и великим князем Николаем Михайловичем, кузеном царя и автором компетентных трудов по русской истории.
   Что привлекло эту разношерстную группу в масонское движение? С известной осторожностью я склонен объяснить это психологическими причинами. Патриотизм и воодушевление публичностью, особенно среди высших сословий, коренились в мистике монархизма и вере в Богом вдохновленную мудрость царя. Когда эта мистическая вера была ослаблена и разрушена под воздействием радикальной пропаганды, масоны нашли ей замену, которая не допускала практического и утилитарного подхода к политике. Весьма характерно, что эмоциональность и идеализм Керенского, склонного к типично русскому суеверию, увлекли его в масонство, в то время как Милюков, как сообщают, сопротивлялся всем попыткам рекрутировать его в движение при помощи простых слов: «Никакой мистики, пожалуйста». Что касается военных, высшей бюрократии и дворцовых кругов, то их тащил в масонство, конечно, снобизм. Это давало им возможность принимать участие в политических событиях, оказывая более или менее важные услуги политикам «братства» без риска компрометации «грязной политикой».
   Помимо прямого воздействия на ход политических событий, нельзя недооценивать также влияние масонства на моральные устои российской политики. Деление на «посвященных» и «непосвященных» не признавало партийных границ. Партийной принадлежности и дисциплине пришлось уступить место более прочной связи – узам масонства. Кадетская партия пострадала от этого деления больше других. Когда наступило время формировать Временное правительство, то решение об этом принималось не партийными комиссиями, но под влиянием масонских групп давления.
   Кускова утверждает, что движение преследовало революционную цель, Милюков же предполагает, что проекты масонов по политическому переустройству России являлись в своей основе республиканскими [213 - Милюков. Воспоминания. Т. 2. С. 332.]. Все это, однако, требует пояснения. Выступало ли масонское движение за народное восстание в условиях войны в противовес провозглашенным программам всех оборонческих партий? В это трудно поверить. Даже Керенский осенью 1915 года рекомендовал рабочим прекратить забастовки. И опять же, народное восстание такого масштаба, как Февральская революция 1917 года, захватило врасплох масонские круги точно так же, как и всех других. Политическая тактика, которой придерживались масоны, копировала тактику самодеятельных организаций, то есть имела целью постепенное отстранение царской бюрократии от жизненно важного контроля над военной экономикой и замену ее представителями самодеятельных организаций. Они ожидали, что после установления контроля над экономической жизнью страны политические перемены произойдут более или менее автоматически.
   Перед тем как закрыть эту тему, нужно вернуться к одному аспекту откровений Кусковой, который выглядит несколько зловеще. Известно, что для Кусковой и ее единомышленников главным мотивом сохранения в тайне истории масонского движения являлась забота о личной безопасности людей, которые входили в движение и продолжали жить в Советском Союзе. Среди них, судя по Кусковой, находились высокопоставленные члены компартии, двое из которых известны ей по имени [214 - Трудно удержаться от попыток отгадать, какой из большевистских лидеров мог принадлежать к масонам. Аронсон в своей книге, основное достоинство которой – публикация писем Е.Д. Кусковой, ссылается на переписку в течение 1914 г. между Лениным и одним его сторонником в Москве, которая была перехвачена и сохранилась в архивах русской полиции. Корреспондент Ленина сообщает, что он установил связи с выдающимся русским промышленником, «чье влияние измеряется многими миллионами рублей». Он информирует Ленина о том, что, воспользовавшись приглашением этого лица, в котором легко угадать будущего министра Временного правительства А.И. Коновалова, он намерен принять участие в негласном обмене новостями и мнениями с некоторыми либеральными политиками. Опираясь на статью в советском журнале «Вопросы истории КПСС» (т. 3 и 4. 1957), Аронсон констатирует, что ленинским корреспондентом был некий Н.П. Яковлев. Но Аронсон не знал того, что как это письмо, так и ответ Ленина были полностью опубликованы в Москве в 1959 г. в «Историческом архиве» (№ 2). В этом выпуске издания прежняя идентификация Яковлева как корреспондента Ленина признается ошибочной. Приводятся убедительные доказательства того, что лицом, писавшим Ленину письмо, был старый большевик Скворцов-Степанов, бывший одно время народным комиссаром финансов. Примечания к письму упоминают об устном сообщении старого большевика Г. Петровского (умершего в 1957 г.) о том, что он и Скворцов-Степанов общались с Коноваловым в начале 1914 г. в целях добыть денег для партии. О принадлежности двух старых большевиков к масонской организации нигде свидетельств нет, и остается только интересное предположение, что негласные встречи, организованные Коноваловым, были предтечей развития масонского политического движения в 1915 г. и что выход Скворцова-Степанова и Петровского на Коновалова был организован «братством».].
   Когда разразилась Октябрьская революция, Прокопович и Кускова посчитали, что деятельность масонов будет разоблачена, поскольку компартия не потерпит участия ее членов в тайных организациях. Масонские организации и в самом деле были объявлены в Советском государстве незаконными. В представлении масонов, это обязывало их хранить обет молчания. Уважая скрупулезность в этом отношении масонов-эмигрантов, мы можем тем не менее усомниться в эффективности таких мер предосторожности. Мы полагаем, что ВЧК и ее последователи (ГПУ, ОГПУ, НКВД, НКГБ, МГБ, МВД, КГБ, ФСБ. – Ред.), несомненно, раскрыли все тайны бывших масонов в России, включая тех, которые были членами партии. Если чекисты не предают их публичной огласке, то только потому, что не считают это целесообразным с точки зрения интересов партии и государства. Возможно, что даже те контакты, которые, как намекает мадам Кускова, ей удалось установить с «братьями» в России, использовались в своих собственных целях советскими службами безопасности.

3. Заговор Гучкова

   Нигде влияние масонского движения не приобретало более важного значения, чем в подготовке государственного переворота с целью покончить с правлением Николая II. Мадам Кускова отрицает, что масоны, как таковые, поддерживали план дворцового переворота, который замыслили Гучков и его сторонники. Она признает, однако, что Гучков являлся масоном и что движение знало об этом плане, но не одобряло его до такой степени, что ставился вопрос об исключении заговорщика из своих рядов. Все это выглядит весьма запутанным, но истина, видимо, гораздо проще, чем выглядит в письмах Кусковой.
   Масонское движение состояло по преимуществу из республиканцев. Гучков был монархистом. Он хотел свергнуть Николая II с целью консолидации монархии, после чего приобрел бы в новых условиях ведущую роль. Ни методы, ни конечная цель Гучкова не были характерны для масонов, которые были призваны составить ядро Временного правительства и вскоре после его формирования отделаться от Гучкова. Правда, как признает мадам Кускова, масоны стремились обеспечить для дела революции поддержку влиятельного правительства, общества и двора. В движение вовлекались многие высокопоставленные бюрократы и деятели, принадлежавшие к высшему обществу. Очевидно также, что масонское влияние глубоко проникло в армейские круги, особенно в гвардию, один из представителей которой, генерал Крымов, должен был сыграть важную роль в замышляемом Гучковым заговоре. Вот где связи с масонами приобретали для Гучкова первостепенную важность! И он, без сомнения, использовал их максимально.
   Помимо проницательного анализа Мельгунова, мы располагаем еще некоторыми подробностями практической подготовки переворота Гучковым. Основным источником информации остается для нас осторожное свидетельство Гучкова 2 августа 1917 года в ходе слушаний комиссии Муравьева. Гучков утверждал, что планы переворота разрабатывались задолго до конца 1916 года, но он не конкретизировал даты выступления и отказывался назвать имена своих сообщников. Переворот в том виде, в каком замышлялся, состоял из двух самостоятельных операций, включая ограниченное число армейских частей. Первая операция предусматривала остановку царского поезда во время его передвижений между Царским Селом и Ставкой в Могилеве и принуждение императора к отречению от престола. Одновременно имела бы место военная демонстрация частей Петроградского гарнизона по примеру восстания декабристов. Существующее правительство подлежало аресту, и одновременно оглашался список лиц, которые войдут в новый кабинет. Гучков считал, что эта его довольно фантастическая вариация на тему дворцового переворота встретит восторженный прием в стране и чувство облегчения.
   Что касается роли, отводимой офицерам, Гучков был весьма уклончив в объяснении этого. Так случилось, однако, что всего лишь через четыре недели один из офицеров, вовлеченных в заговор, генерал Крымов, командующий войсками, посланный в августе 1917 года Корниловым на столицу, покончил самоубийством, видя провал наступления на Петроград (в ходе так называемого Корниловского мятежа). Смерть Крымова потрясла его товарища, министра иностранных дел Терещенко. В начале сентября Терещенко в интервью для печати сообщил, что в прошлом Крымов принимал участие в заговоре, имевшем целью осуществить дворцовый переворот. Гучков категорически отрицал участие Крымова в заговоре, со стороны же Терещенко не последовало никакой реакции на такое отрицание, что могло бы пролить свет на этот крайне важный вопрос. Не вызывает сомнений лишь тот факт, что до Февральской революции Крымов, как на фронте, так и во время посещений Петрограда, где он встречался со многими деятелями, связанными с Думой, настаивал на необходимости устранения императора в целях спасения монархии. На это совершенно определенно указывал в своих мемуарах Родзянко. Связи Крымова с Терещенко, с одной стороны, и Гучковым – с другой, весьма убедительно свидетельствуют о наличии масонских уз между ними. Можно смело предположить, что Гучков предпринимал усилия с целью проникновения в армию и, особенно, среду гвардейских офицеров для вербовки сообщников по заговору, опираясь на масонские связи.
   Позднее, пребывая в Париже эмигрантом, Гучков несколько приподнял завесу над тайнами неудавшегося дворцового переворота. В воспоминаниях Гучкова, опубликованных в 1936 году посмертно в Париже одной эмигрантской газетой, раскрывается политическая комбинация, разыгранная до переворота. Гучков вспоминает, что в сентябре 1916 года принял участие в секретном совещании в доме московского либерала М.М. Федорова, на котором присутствовали также Родзянко, Милюков и некоторое число других представителей думского «Прогрессивного блока». Обсуждалась возможность революции в России, причем превалировало мнение, что патриоты не должны участвовать в ней, пока идет война. Не должны они и оставлять попыток добиваться формирования «правительства народного доверия» легальными методами. Если же произойдет брожение масс и начнутся уличные беспорядки, патриоты-либералы должны оставаться в стороне до окончания периода анархии, после чего их непременно пригласят сформировать правительство как альтернативных царским министрам кандидатов, располагающих опытом ведения государственных дел. На этом совещании, утверждает Гучков, диссонансом прозвучало его заявление о том, что все это чистые иллюзии и что если либералы позволят революционерам свергнуть царское правительство, то уже никогда не смогут взять власть в свои руки. «Боюсь, – говорил Гучков, – что те, кто сделают революцию, сами ее и возглавят».
   Вскоре после этого совещания Гучкова навестил кадет левой ориентации Некрасов, который слышал вышеприведенное заявление и пришел справиться, нет ли у Гучкова собственного плана вызвать народное восстание и добиться конституционных реформ иными средствами. Собеседники пришли к полному согласию по данному вопросу, и с этих пор Гучков, Некрасов и Терещенко (бывший тогда председателем важного регионального ВПК в Киеве) сотрудничали в вербовке группы офицеров, которые перехватили бы царский поезд на одной из станций между столицей и Ставкой и заставили бы императора отречься.
   Заговор Гучкова – не единственный из тех, что замышлялись в то время, но именно этот заговор оказался, видимо, наиболее перспективным к весне 1917 года. Сам Гучков признает, что, если бы в феврале не началась революция, его переворот произошел бы в середине марта. Но, хотя заговор и не осуществился, нельзя недооценивать результаты систематических попыток московских заговорщиков повлиять на преданность царю высших офицеров русской армии. Командующие фронтами и Генштаб постепенно привыкали к идее о возможности отречения царя. Когда же пришло время и Родзянко стал добиваться от них оказания помощи в этом деле, они согласились оказать такую помощь (знаменитые телеграммы в ночь на 2 марта, окончательно склонившие Николая II к отречению. – Ред.).
   С другой стороны, кампания вербовки в ряды заговорщиков среди младших офицеров подрывала их лояльность к особе государя, и этим можно объяснить бездействие офицеров во время восстания частей Петроградского гарнизона 27 и 28 февраля. О мотивах поведения младших офицеров или их негласных контактах с Гучковым известно очень мало. Немаловажно, однако, что молодой князь Вяземский, обходивший вместе с Гучковым в ночь с 1 на 2 марта казармы и стратегические пункты в столице, был убит, как утверждают, шальной пулей при весьма загадочных обстоятельствах.
   Гучков утверждает, что успех переворота зависел от благоприятных настроений в целом по стране и, особенно, от его поддержки армией. Он втайне ожидал восторженного отношения к смене режима, даже если бы она произошла посредством применения насилия к «священной особе монарха». В своих свидетельствах Гучков допустил любопытное замечание: «Нужно помнить, что мы не нуждались в пропаганде или убеждении людей. Никого не нужно было убеждать в гнилости старого режима и доказывать, что этот режим движется к катастрофе. Но мы нуждались в организации технической стороны дела и подведении народа к необходимости сделать этот решительный шаг» [215 - Падение… Т. VI. С. 279.].
   Замечание Гучкова не означает, что сам он и лидеры самодеятельных организаций, параллельно боровшиеся с царским режимом, не предпринимали колоссальных пропагандистских усилий в предшествовавшие революции месяцы, усилий, определенно увенчавшихся успехом, хотя эффективность «технической» подготовки сомнительна. Гучков сам был орудием в организации и распространении пропаганды, направленной на дискредитацию царя и внушение народу мысли о неизбежном проигрыше войны, если не произойдет немедленной смены режима.

4. «Безумный шофер»

   Эту пропаганду приходилось вести, считаясь с бдительностью властей и строгостью военной цензуры. Приходилось преодолевать традиционную лояльность к власти в широких кругах населения, особенно в офицерском корпусе. Более того, положение на фронте значительно улучшилось. Очередные успехи русского оружия осенью 1915 года и в течение 1916 года на Кавказском фронте и в мае – сентябре 1916-го – на Юго-Западном фронте (разгром австро-венгров), показали, что панические настроения, охватившие общественность после отступлений 1915 года, вызывались раздутыми слухами и общей нервозностью. Стало ясно, что, вопреки всему, существующий правительственный аппарат смог выдержать колоссальное военное напряжение, и выдержит его еще много месяцев (то есть, как стало ясно, до полной победы. – Ред.). Разумеется, пропагандисты из либеральных и радикальных оппозиционных групп приписывали улучшение военного положения в 1916 году усилиям самодеятельных организаций и патриотизму армии. Но они настаивали, что это случилось вопреки политике правительства, находившегося под влиянием «темных сил».
   С течением времени пропаганда приобрела почти истеричный характер. Либералы швыряли грязные, безответственные обвинения в лицо каждому, кто отказывался поддержать их дело в борьбе на внутреннем фронте. Наиболее волновали общественное мнение не те статьи, которые основывались на конкретных примерах ошибок и злоупотреблений чиновников, но те, которые эзоповым языком обличали существующую систему в целом.
   Пропагандистские кампании в печати стали особенно ожесточенными в сентябре 1915 года (когда германское наступление было остановлено. – Ред.), во время съездов самодеятельных организаций. Наиболее характерной для этого типа пропаганды была знаменитая статья (опубликованная в № 221 «Русских ведомостей» за сентябрь 1915 года) Василия Маклакова, рассудительного, умеренного лидера партии кадетов. Вот несколько сокращенный вариант этой статьи.

   «ТРАГИЧНАЯ СИТУАЦИЯ
   …Представьте, что вы едете в автомобиле по крутой и узкой дороге. Один неверный поворот руля, и вы пропали безвозвратно. С вами в салоне автомобиля сидят родственники, ваша любимая мама.
   Вдруг вы осознаете, что шофер не может управлять машиной. То ли он не способен справляться с управлением на уклонах, то ли слишком устал и не понимает, что делает, но его нахождение у руля угрожает роковыми последствиями ему самому и вам. Если такая езда продолжится, вы не избежите гибели.
   К счастью, в автомобиле есть человек, владеющий искусством вождения. Ему нужно как можно скорее сесть за руль. Но поменяться местами с шофером во время движения трудно и опасно. Секунда без контроля за рулем – и автомобиль разобьется в пропасти.
   Однако выбора нет, и вы решаетесь. Шофер же отказывается уступить место… он цепляется за руль и никого не пускает… Следует ли его заставить? В обычных условиях так поступить нетрудно – когда едешь на обыкновенной крестьянской телеге, которую лошадь тащит с малой скоростью по ровной дороге. Тогда это означало бы спасение. Но можно ли так поступать на крутой горной дороге? Как бы вы ни были искусны и сильны, руль остается в его руках – он ведет машину, и всего одна ошибка на повороте, одно неловкое движение руки – и все пропало. Это очевидно вам, и ему тоже. Он же смеется над вашей тревогой и беспомощностью: «Ты не посмеешь ко мне прикоснуться!»
   Он прав. Вы не посмеете до него дотронуться… потому что, даже если риск собственной жизнью вы смогли бы допустить, но ведь вы едете с матерью и не посмеете поставить свою жизнь под угрозу из опасения, что погибнет и она… Поэтому вы оставите руль в руках шофера. Более того, вы постараетесь ему не мешать – даже поможете советом, предостережением и ободрением. И будете правы, это то, что необходимо делать.
   Но что вы будете чувствовать, когда поймете, что ваша сдержанность не приносит никакой пользы и что шофер не справляется с управлением даже при вашем содействии? Что вы будете чувствовать, когда ваша мать, почуяв опасность, попросит помощи и, неверно толкуя ваше поведение, обвинит вас в бездействии и безразличии?»

   Офицер тайной полиции, привлекший внимание начальства к этой статье, писал, что статью напечатали в значительном количестве экземпляров и что автор получил много писем с поздравлениями в связи с ее появлением в печати. Посредством таких статей жаркие дебаты на московских съездах доходили в сентябре 1915 года до широких кругов читателей, создавая атмосферу кризиса и усиливая чувство неуверенности. Самое поразительное в этой пропаганде заключалось в том, что она не звала людей к действию, не призывала население предпринять усилия с целью отстранения «безумного шофера» от управления.
   После сентября 1915 года самодеятельные организации стали более важным каналом распространения мятежной пропаганды.
   Деятельность этих организаций неизбежно приводила их к тесным отношениям с бюрократическим аппаратом и военными. Было налажено быстрое распространение новостей и слухов, касающихся так называемых интриг «Черносотенного блока», который существовал только в воображении политиканов.
   Самодеятельные организации постоянно конфликтовали с бюрократией, которой, как предполагалось, они должны были помогать. Несомненно, бюрократический аппарат устарел, был медлительным, часто не поспевал за событиями и до определенной степени был коррумпирован в прежнем значении этого понятия. С другой стороны, самодеятельные организации не имели опыта работы в большинстве сфер их деятельности, для их работы были характерны отсутствие дисциплины и анархия, пренебрежение строгой бухгалтерской отчетностью: в таких организациях легко пустили корни и распространились новые формы коррупции военного времени.
   Историку трудно учесть все за и против при сопоставлении царской администрации и самодеятельных организаций. Важно заметить, однако, что ни одна из сторон не проявляла готовности признать честно и открыто вклад и достижения в работе друг друга. Между ними велась война не на жизнь, а на смерть средствами самого разнузданного обличения друг друга, причем инициатива агрессии принадлежала, несомненно, самодеятельным организациям.
   Самореклама самодеятельных организаций совершенно не имела ограничений и, фактически, пережила политическое падение лидеров организаций. Многие из них в эмиграции сотрудничали с фондом Карнеги в публикации серии книг, оправдывающих их деятельность военного времени посредством хорошо документированных аргументов [216 - В посвященной России серии «Экономической и социальной истории мировой войны» (Иельский университет, Нью-Хейвен).].
   Сам факт того, что царское правительство было вынуждено терпеть деятельность открыто враждебных к нему групп и организаций, показывает, насколько незаменимы были эти организации в общенациональных военных усилиях. Тем не менее претензии этих организаций на роль спасителей страны от катастрофы – якобы «не только при отсутствии помощи со стороны правительства, но даже вопреки его противодействию», – не остались без ответа. С одной стороны, само правительство давало им отпор, публикуя цифры огромных субсидий, которые казна выплачивала самодеятельным организациям, чтобы сделать их деятельность возможной. С другой стороны, даже среди людей, особо восприимчивых к антиправительственной пропаганде, более того, среди тех, кто уже проникся революционными настроениями, росло осознание того, что деятельность самодеятельных организаций сильно поражена коррупцией. Ходили слухи об огромных прибылях, извлекаемых компаниями, среди которых ВПК распределяли свои заказы, росло возмущение этим новым и порочным видом наживы на войне. Быстрый рост административного аппарата самодеятельных организаций, часто дублировавших свои функции, приводил ко все большему изъятию людей с воинской службы. «Земгусар» («гусар от земства») – смазливый, увертливый тип в стилизованной военной форме – стал излюбленным объектом сатиры в фольклоре тех дней. Правительство отвечало на нападки либералов в сдержанной манере, но было ясно, что оно готовится к тому периоду времени, когда сможет обойтись без помощи самодеятельных организаций и, в конце концов, привлечь их к ответственности за экономическую и политическую коррупцию, в которой их подозревали.
   Удивительно, что в таких условиях военные усилия России столь многого достигли, причем в самое короткое время. 1916 год стал свидетелем наиболее впечатляющего улучшения в снабжении армии оружием и боеприпасами (с января 1915 по январь 1916 года производство винтовок в России выросло в 3 раза, различных видов орудий – в 4–8 раз, различных видов боеприпасов – в 2,5–5 раз. – Ред.), что привело после стабилизации обстановки на фронтах зимой 1915/16 года к выдающемуся успеху наступления на Юго-Западном фронте (так называемому Брусиловскому прорыву) в мае – сентябре 1916 года.

5. Гучков и армия в 1916 году

   Улучшение ситуации со снабжением и военные успехи ни в коей мере не способствовали снятию напряженности в отношениях между самодеятельными организациями и правительством. После замены Горемыкина Штюрмером в январе 1916 года и, особенно, после отставки военного министра Поливанова (и замещения его на посту генералом Шуваевым) министры, председательствовавшие в четырех Особых совещаниях, попытались отказать самодеятельным организациям в любой политической выгоде, которую те могли бы извлечь по закону из своей деятельности. Самодеятельные организации жаловались на преднамеренный саботаж их усилий. Министры пытались установить контроль над расходами самодеятельных организаций, поскольку те функционировали за счет средств, выделявшихся большей частью казной. Самодеятельные организации расценивали такой правительственный контроль как попытку низвести их до уровня гражданских служб. В такой обстановке перетягивания каната стороны обращались к командующим разными фронтами, подчеркивая свои отличия и нагромождая друг на друга обвинения.
   По самой природе своей деятельности в военной сфере самодеятельные организации имели прямой доступ к командующим фронтами, но отношение к ним генералов отличалось двусмысленностью. Самодеятельные организации великолепно справлялись с работой по уходу за ранеными, по содействию эвакуации беженцев и по ускорению военных поставок. Они, просто в силу своей оппозиционности, всегда были готовы поддержать требования военных, когда эти требования встречали возражение со стороны правительства. Самодеятельные организации стремились заручиться поддержкой военных властей своих требований – признания их в качестве независимых организаций в политической и экономической жизни страны. И наконец, некоторые из лидеров самодеятельных организаций надеялись постепенно добиться поддержки военных в момент совершения государственного переворота, замышляемого Гучковым, князем Львовым и другими.
   Но были и серьезные причины для взаимных подозрений. Военные знали лучше, чем кто-либо еще, что усилия самодеятельных организаций и правительственных департаментов дополняли друг друга, и ни одна из сторон не могла заменить другую. Военные видели также, что демонстрация либеральными лидерами патриотизма была отягощена политическими соображениями и амбициями, а их содействие военным усилиям осуществлялось с намерением использовать это в качестве средства выбивания политических уступок. С точки зрения генералов, не было реальной необходимости в конституционной реформе в условиях войны, разве что реформа умиротворила бы либералов. Командующие фронтами, должно быть, также возмущались настойчивыми и постоянными домогательствами к ним, имеющими своей целью получить поддержку подрывных акций. Тем не менее армия настолько зависела от деятельности Гучкова, Львова и других, что генералы, отказываясь принять участие в заговорах либералов, не осуждали эти заговоры в присутствии императора или представителей органов государственной безопасности, что им предписывал долг.
   Излюбленная Гучковым тактика производства слухов и вовлечения влиятельных деятелей в его заговоры включала распространение отпечатанных или скопированных на ротаторе материалов, воспроизводящих личную корреспонденцию. В правительственных кругах считали, что этот деятель несет ответственность за циркуляцию в начале 1912 года скопированных на мимеографе личных писем императрицы и ее детей к Распутину, написанных несколько лет назад. Это явилось сильным и отчасти вероломным ударом по престижу монархии [217 - См.: Коковцов. Из моего прошлого. Лондон, 1935. С. 292. Официальный историк (в середине 1920-х Высший монархический совет заказал проживавшему в Париже профессору Ольденбургу научный труд по истории правления Николая II. – Ред.) правления Николая II С.С. Ольденбург, которого нельзя заподозрить в пристрастии к Гучкову, не верит, что обвинения в отношении Гучкова по этому поводу убедительно доказаны (см.: Царствование императора Николая II. Мюнхен, 1949. Т. 2. Ч. 3. С. 89).].
   В сентябре 1915 года Гучков распространил в Думе не прошедшие цензуру выступления от имени самодеятельных организаций, а годом позже, в августе 1916 года, развернул широкомасштабную пропагандистскую кампанию на основе собственного письма. В этом письме, адресованном генералу Алексееву, содержались яростные нападки на тогдашнего помощника (заместителя) военного министра Беляева (с 3 января по 2 марта 1917 года военный министр; в 1918 году расстрелян большевиками. – Ред.) и на правительство в целом. Письмо заранее афишировалось как некий важный государственный документ, разработанный представителем московских либеральных кругов для Ставки, возможно, для самого императора. Фактически тайная полиция докладывала о слухах, связанных с документом, еще до распространения письма. К концу сентября копии письма Гучкова Алексееву были получены многими деятелями, и слухи о нем стали циркулировать открыто.
   Письмо длинновато и путано. Оно начинается с порицания способа размещения заместителем военного министра заказа на винтовки в Великобритании. Аргументы Гучкова по обвинению генерала Беляева не убедительны [218 - Беляев, аннулировавший заказ на винтовки из Великобритании, впоследствии успешно защитил свою акцию перед комиссией Муравьева (см.: Падение… Т. 2. С. 209).], но нападки на заместителя военного министра только предваряют его энергичное разглагольствование в конце письма.
   Гучков пишет [219 - Головин. Военные усилия. Т. 2. С. 167 и далее.]:

   «Разве вы не чувствуете в своем далеком Могилеве то же, что и мы здесь – мы, которые ежедневно, даже ежечасно, общаемся с [военным] министерством и другими правительственными учреждениями?
   Вам следует знать, что внутренний фронт в состоянии полного распада, что гниль проникла в самые корни государственной власти. Вам следует знать, что, как бы благоприятно ни выглядела обстановка на фронте, гниение внутреннего фронта снова принимает угрожающие масштабы, как это было в прошлом году, чтобы затащить ваши храбрые армии на фронте, вашу смелую стратегию и всю страну в безнадежную трясину, из которой нам придется выбираться с величайшим риском. Вам следует знать, что невозможно ожидать ни надежной работы средств связи под руководством господина Трепова, ни эффективной работы нашей промышленности, когда она доверена князю Шаховскому, ни процветания нашего сельского хозяйства и надлежащего снабжения, когда ими занимается граф Бобринский. И когда вы представите, что нынешнее правительство возглавляет господин Штюрмер, который создал себе (как в армии, так и среди народа в целом) прочную репутацию человека, если не настоящего предателя, то готового совершить измену, когда вы представите, что в руках этого человека судьбы сегодняшних дипломатических переговоров, исход мирных переговоров завтра, а следовательно, и наша судьба и будущее, то тогда, Михаил Васильевич [Алексеев], вы оцените ту невероятную степень тревоги за судьбу нашей Родины, которую испытывает наше общественное мнение и общественные настроения.
   Мы в тылу бессильны, или почти бессильны, в борьбе с этим злом. Наши методы борьбы обоюдоостры и могут – из-за возбужденного состояния народных масс и, особенно, рабочего класса – стать первой искрой большого пожара, силу которого никто не сможет предсказать или локализовать. Не говоря уже о том, с чем мы столкнемся после войны. Наводнение приближается, а наше жалкое, ничтожное, слякотное правительство готовится встретить стихийное бедствие мерами, пригодными разве что для сильного дождя: надеть галоши и раскрыть зонтики.
   Можно ли что-нибудь сделать? Не знаю. Но вы можете быть уверенными, что наша отвратительная политика (включая отвратительную дипломатию) угрожает в настоящее время затруднить осуществление вашей блестящей стратегии и в будущем лишить нас плодов этой стратегии. История, даже нашей страны, знает немало ужасных примеров такого развития событий.
   Простите меня за это письмо и не обижайтесь на мою горячность.
   Возможно, никогда прежде, как в этот роковой час, я не был уверен в том, что у народа есть реальные основания для тревоги, которая отражается на нас всех.
   Да поможет вам Бог».

   Когда письмо Гучкова в копиях дошло до тех, кого он порицал, правительственные круги охватили оцепенение и возмущение.
   Министр торговли и промышленности князь Шаховской сообщает в своих мемуарах, что ему дали копии двух писем Гучкова Алексееву в сентябре 1916 года. Поскольку он обнаружил в письмах нападки на себя лично, то попросил аудиенции у императрицы при посредничестве Вырубовой и был принят ею 20 сентября. Он излил императрице свою душу, сказав, что долг смирения повелел ему предупредить монарха о серьезных сомнениях относительно лояльности генерала Алексеева. Шаховской выразил убеждение, что Гучков действует в согласии с председателем Думы Родзянко и бывшим военным министром Поливановым. Он вручил императрице копию одного из писем для передачи супругу. Императрица уже знала о существовании этих писем и была рада получить подтверждение новой интриги своего заклятого врага Гучкова. Она немедленно написала императору: «Начну с отправления тебе одного из писем Алексееву. Прочти его, пожалуйста, и тогда ты поймешь, почему бедняга-генерал так возбужден. Гучков искажает правду, и его подстрекает к этому Поливанов, с которым он неразлучен. Строго предупреди старика в связи с этой перепиской, которая имеет целью расшатать его нервы, и вообще вся эта история его не касается, потому что для армии будет сделано все необходимое, и она не будет испытывать никаких проблем со снабжением… Очевидно, что этот паук из Гучкова и Поливанова плетет вокруг Алексеева паутину, желательно открыть ему глаза и облегчить его существование. Ты можешь спасти его» [220 - Переписка Николая и Александры Романовых / Под ред. А.А. Сергеева. М.; Л., 1923–1927. Т. 2. С. 192.].
   К счастью, для понимания отношений между царем и его начальником Генштаба мы располагаем косвенным свидетельством их разговора по поводу письма Гучкова [221 - См.: Семенников. Монархия перед крушением. С. 159–160.]. 9 октября премьер Штюрмер прибыл в Ставку для очередного доклада и коснулся, между прочим, письма, содержавшего нападки и на него. Император, сказав Штюрмеру, что полностью ему доверяет, попросил его смотреть ему прямо в глаза и постарался утешить старого господина, как мог. Он также сообщил Штюрмеру, что знал о письмах раньше и что имел разговор о них с Алексеевым. Согласно высказываниям Штюрмера об аудиенции, император сообщил, что на вопрос о письме, которое, должно быть, обсуждалось в конце сентября – то есть минимум через месяц после его широкого распространения, – Алексеев ответил, что впервые услышал о письме лишь в то самое утро из двух различных источников: из письма от жены, которое только что получил, и от командующего Западным фронтом генерала Эверта, который прислал ему копию, поскольку она получила широкое распространение среди офицеров. Эверт упрекал Алексеева за переписку с таким негодяем, как Гучков.
   Согласно Штюрмеру, Алексеев ответил императору, что никогда не переписывался с Гучковым. На вопрос царя, посылал ли ему Гучков лично обличающее письмо, Алексеев ответил, что не знает, но что после просмотра ящика своего письменного стола он не обнаружил такого письма! Император указал Алексееву, что переписка подобного рода с лицом, чья ненависть к монархии и династии скандально известна, не может быть терпима.
   Согласно свидетельству Штюрмера – которое, определенно, отличается точностью, – император, когда ему сообщили об антиправительственной риторике Гучкова на последних заседаниях ВПК в Петрограде, просто заметил, что Гучкова следует предупредить о том, что, если он будет продолжать вести себя подобным образом, ему будет запрещено проживать в столице.
   Инцидент чрезвычайно показателен. Разумеется, главной заботой Николая было успокоить своего обиженного премьера и устранить недопонимание между ним и Алексеевым. Поэтому в своем разговоре со Штюрмером он обошел вниманием важность своей беседы с Алексеевым по поводу письма. Вот почему он, видимо, поступился правдой, говоря, что Алексеев отрицал наличие переписки с Гучковым. Если бы Алексеев действительно отрицал это, он бы не знал, куда себя деть, от того, что лжет своему государю и главнокомандующему. Обличительное письмо начинается со ссылки на прежнее письмо, и Шаховской также упоминает о существовании второго письма. Мемуары историка Лемке, бывшего военным корреспондентом при Ставке в 1916 году, указывают на тот факт, что в это время Алексеев и Гучков поддерживали личные отношения и интенсивную переписку [222 - Лемке. 250 дней в царской Ставке. Пг., 1920. На с. 470 Лемке пишет о переписке Алексеева с Гучковым. Затем, 14 февраля 1916 г., Лемке начал подозревать существование заговора, в котором были замешаны Гучков, Коновалов, Крымов и Алексеев (см. выше, глава 3, раздел 3).]. В свете официального положения Гучкова, как председателя Центрального ВПК, по-другому едва ли могло быть. Очевидно, Гучков цеплялся за любую возможность, чтобы добиться поддержки военными своих заговоров, и, должно быть, он вел переговоры и переписку с Алексеевым, которые ставили того перед опасной дилеммой. Перед начальником штаба Верховного командования стоял выбор: либо скрывать эти разговоры от императора, либо осудить Гучкова и его соратников за попытки добиваться поддержки мятежного движения. Решение распространить письмо от 15 августа 1915 года Гучков, должно быть, принял без согласия Алексеева, чтобы вынудить генерала действовать. Это определенно поставило Алексеева в беззащитное с моральной точки зрения положение, и замешательство генерала произвело на императора отталкивающее впечатление. Очень вероятно, что ухудшение здоровья Алексеева и его отъезд в Крым на лечение в ноябре 1916 года частично, по крайней мере, были связаны с тем моральным напряжением, которое он испытал вследствие этого инцидента. Память об этом, должно быть, также сыграла решающую роль в поведении Алексеева во время кризиса 1 и 2 марта 1917 года, вызванного отречением царя.
   Мало известно о мыслях и чувствах Алексеева во время пребывания в Крыму. Единственное свидетельство мы имеем от генерала Деникина [223 - Деникин А.И. Очерки русской смуты: В 5 т. Париж, 1921–1926. Т. 1. Ч. 1. С. 37 и далее. См. ниже, глава 9.], который сообщает, что с Алексеевым контактировали оппозиционные московские либералы, призывая его поддержать политическое решение, подобное тому, что было предложено 1 января великому князю Николаю Николаевичу. Алексеев отказался участвовать в такого рода заговорах, пока продолжается война, но снова не доложил об этих контактах императору или министру внутренних дел. Согласно Деникину, эмиссары князя Львова продолжили вербовку сторонников среди высокопоставленных офицеров на фронте.

6. Обвинения Милюкова

   Пока Гучков добивался если не активной поддержки, то как минимум благожелательного нейтралитета Верховного командования готовившемуся дворцовому перевороту, думские кадеты и их сообщники в «Прогрессивном блоке» готовились к конфронтации с правительством Штюрмера на открывающейся 1 ноября сессии Думы. Весь 1916 год в партии кадетов происходила внутренняя борьба, в ходе которой лидер парламентской фракции Милюков выступал за осторожность и сдержанность, в то время как его коллега Н.В. Некрасов [224 - А также петроградский адвокат Маргулис и его коллега М. Мандельштам. Относительно вовлеченности Некрасова в заговор Гучкова см. глава 8, раздел 3.], а также московские и провинциальные кадеты добивались организационной связи с революционными элементами [225 - См. выше, глава 1, раздел 3, 4 и далее.].
   Назначением Штюрмера, который в январе 1916 года заменил Горемыкина, император пытался умиротворить Думу, поставив на место сварливого и неуступчивого Горемыкина сладкоречивого, «дипломатичного» деятеля. Чтобы продемонстрировать свое намерение начать этап мирного сотрудничества и представить косвенным образом нового премьера, император решил лично нанести неожиданный визит в Думу. Его встретили 9 февраля с огромным энтузиазмом. Видимо, на короткое время снова сказалось обаяние его личности. Тем не менее становилось совершенно ясным, что правительство, выражая готовность сотрудничать с самодеятельными организациями по всем практическим вопросам, не пойдет ни на какие уступки в конституционном вопросе. Когда председатель Думы спросил императора, объявит ли он о немедленном формировании «ответственного министерства» (возможно, во главе со Штюрмером), монарх ответил: «Я еще подумаю об этом» [226 - Падение… T. VII. Допрос Родзянко. С. 130.].
   С этих пор Штюрмер стал мишенью кампании дискредитации, интенсивность которой намного превосходила ту, что велась против Горемыкина. Разумеется, личность нового премьера не внушала симпатий. Как царедворец, интриган и карьерист, Штюрмер был чужд любым политическим программам или идеям, раскрывающим историческую судьбу России. Связи Штюрмера с Распутиным и его окружением, которые он пытался скрывать, стали вскоре темой повседневного обсуждения в столице и по всей стране. Наибольший вред репутации Штюрмера наносило его стремление опираться на политических авантюристов, поддерживавших сомнительные связи с охранкой, таких как скандально известный Манасевич-Мануйлов [227 - См. выше, глава 5.].
   Медвежью услугу Штюрмеру оказал его бывший министр внутренних дел А.Н. Хвостов («племянник»), который умудрился за период пребывания в должности менее трех месяцев дезорганизовать и деморализовать (если так можно выразиться в отношении данного учреждения) всю систему тайной полиции. Придя во власть по рекомендации самого Распутина, Хвостов решил избавиться от «старца» посредством убийства его с помощью агентов полиции. Замысел провалился из-за неумелой подготовки. Распутин почуял недоброе и отказал Хвостову в поддержке. Разговоры о злоупотреблении министром внутренних дел бюджетными средствами были переданы императору, Хвостов впал в немилость и был заменен в чрезвычайном порядке самим Штюрмером.
   Падение Хвостова могло бы изменить всю внутреннюю политику России в годы войны. Императрица, поддержавшая его кандидатуру под влиянием «нашего друга» [228 - Так августейшая пара называла Распутина в своей переписке.], находилась в состоянии покаяния и готовности компенсировать ущерб от своего вмешательства в практику государственных назначений. Была также сильно подорвана вера императора в оценки Распутиным людей. Если и существовал момент для ликвидации влияния Распутина, то он наступил. Но рядом с монаршей четой не было никого, кто смог бы искусно воспользоваться обстановкой, не было и политиков-либералов, особенно заинтересованных в избавлении от Распутина подобным способом. К этому времени Распутин стал тем основным гвоздем, на который вешали все обвинения режиму. Его устранение из политики приветствовалось бы только как знак крушения режима, а не как доказательство запоздалого пробуждения монархии к разумному существованию.
   Попытки Николая II найти иной путь примирения с Думой, чем тот, что диктовали думские политики, продолжались весь 1916 год. Свидетельством является назначение министром внутренних дел в сентябре 1916 года бывшего заместителя председателя Думы Протопопова. Мы далее покажем, что это назначение, сделанное под влиянием Родзянко, не только не послужило намеченной цели, но лишь способствовало ускорению падения режима.
   На партию кадетов эти попытки примирения не произвели никакого впечатления. Они осудили авансы Штюрмера как предательские и расценили принятие Протопоповым должности как измену принципам. При всем этом кадеты в целом не были готовы наладить связь с революционным движением. В феврале 1916 года Милюков стремился с особым рвением сдерживать стремление левого крыла своей партии следовать революционному курсу. «Не поддавайтесь, – предупреждал он на приватной встрече своих сторонников, – на провокации реакционных сил, которые теряют свою хватку. Не обеспечивайте их лазейками для спасения. Не предоставляйте им предлогов и не освобождайте их от тяжелой ответственности за будущее военное поражение, когда оно случится. Сейчас нам остается только одно – терпеливо все переносить, глотать горчайшие пилюли, не бунтовать, но, наоборот, обуздывать страсти. Все это необходимо в связи с приближением часа расплаты, который уже близко. Положение правительства, очевидно, безнадежно, а полная победа русского либерализма несомненна. Правительство движется к пропасти, и было бы крайне нецелесообразно поощрять любые эксцессы, которые до положенного времени будут восприниматься лишь как проявление безумия» [229 - Граве. С. 76.].
   Осторожность Милюкова не всегда одобряли либеральные и кадетские круги за пределами Думы. Как только улетучилась надежда на конституционные уступки со стороны правительства Штюрмера, эти радикальные элементы стали особенно крикливыми. Вот что писал по этому поводу один из лидеров московских кадетов князь П. Д. Долгоруков: «Глубокое различие взглядов между «последователями Милюкова» и «провинциалами» вращалось вокруг одного основного вопроса: Милюков считает парламентскую борьбу против правительства решающей, «провинциалы» же полагают, что возникла необходимость перенести акцент на организацию масс, установить тесные связи с политическими группировками левее кадетов и усиливать борьбу с правительством не только парламентским путем, но и с помощью разного рода общественных организаций» [230 - Из доклада полковника московского отделения тайной полиции Мартынова.].
   Осторожную политику Милюкову диктовало его руководящее положение в «Прогрессивном блоке», который включал элементы, относящиеся настороженно к революционному крену левых кадетов. Так, когда князь Львов и Челноков (позже московский градоначальник) прибыли на конференцию «Прогрессивного блока» в Петрограде и высказали убеждение, что единственным спасением для страны является революция, присутствовавшие делегаты встретили это заявление с подчеркнутой неприязнью и ответили, что согласиться на революцию в условиях войны равносильно измене [231 - Ноябрь 1916 г. Граве. С. 146; Гурко. Черты и деятели прошлого. Лондон, 1938. С. 582.].
   Однако давление левого крыла партии к концу 1916 года стало для Милюкова тяжелым. Он всегда был сторонником парламентских методов борьбы и весьма чувствительно относился к заявлениям, что они устарели и не эффективны. Теперь же он решил извлечь выгоду из демагогии московских заговорщиков, выступив в Думе со скандальными обвинениями, которые быстро распространились по всей России. Таким образом, парламентская акция должна была соответствовать народным настроениям и действиям либералов вне Думы. Это объясняет страстность, с которой Милюков произнес знаменитую речь против правительства (и, разумеется, против режима в целом) 1 ноября 1916 года, когда Дума возобновила свои заседания после продолжительного перерыва.
   Эту речь многие, включая самого автора, характеризовали как первый революционный акт в России [232 - Речь Милюкова позднее воспроизвел его политический оппонент Л.С. Рязанов в «Штурмовом сигнале Милюкова» (Париж, 1924).]. Даже если это преувеличение и речь была всего лишь одной из многих демонстраций и пропагандистских акций либералов, она явилась неординарным событием, хотя и не удивила правительство или председателя Думы, которых предупредили, что слово «измена» будет широко использоваться ораторами в Думе в день начала ее новой сессии. Вот почему премьер Штюрмер немедленно покинул Думу после зачтения уставшим и монотонным голосом малозначащего заявления правительства [233 - Интересно, не лукавил ли немного председатель Думы, покинувший заседание одновременно с премьером и уступивший председательское кресло товарищу председателя (заместителю) Варун-Секрету, когда утверждал, что покидает заседание из-за сильной простуды?].
   Речь Милюкова – образчик демагогического красноречия, который вряд ли делает ему честь как аналитику. Она состоит из нападок туманного, неконкретного свойства на власти и политику правительства со звучавшим рефреном вопросом: это измена или глупость? Именно этот вопрос поражал воображение публики больше всего. Он подтверждал бередившее души людей подозрение об «измене в высших сферах», пищу которому дало первоначально дело Мясоедова и которому затем давала систематическую подпитку пропаганда либералов. Это смутное поначалу подозрение, когда оно было открыто провозглашено с трибуны Думы, в которой общественное мнение России привыкло видеть источник информации и политического руководства, превратилось повсеместно в твердое убеждение. В самом деле, могла ли образованная, читающая газеты публика подвергать сомнению обвинения, высказанные с трибуны Думы наиболее интеллектуальным и до сих пор наиболее умеренным лидером оппозиции? Если уж Милюков сподобился выдвинуть обвинение в измене против премьера, все были уверены, что он располагает надежной информацией из источника, не подлежащего сомнению. Хорошо известны были связи Милюкова с дипломатами из союзных стран. Широкую огласку получила его руководящая роль в поездке парламентской делегации по союзным странам летом 1916 года.
   Фактически же у Милюкова не было, да и не могло быть информации о предполагаемых переговорах по вопросу заключения сепаратного мира, полученной от каких-либо дипломатов, с которыми он встречался в Петрограде. Он сам рассказывал о том, как собирал слухи во время поездки за рубеж в 1916 году. Тем летом он был в Швейцарии, в Лозанне, где «имел несколько встреч с представителями старой (предреволюционной) русской эмиграции. В этой среде каждый уверен, что русское правительство через своих специальных агентов поддерживает связи с Германией. На меня обрушился целый каскад фактов – достоверных, сомнительных и печальных фактов. Отсортировать их – непростое дело» [234 - Милюков. Т. 2. С. 270.].
   Похоже, Милюков не слишком много потрудился «для сортировки» информации, которая поступала к нему из этих сомнительных источников. Вместо этого он продолжал собирать крохи информации, которые могли бы подкрепить его обвинения против Штюрмера и, косвенным образом, против монаршей четы. В ходе свидетельства перед комиссией Муравьева Милюков вспоминал, что «в то время как Штюрмер был еще во власти, он прочитал в американском журнале статью о мирных предложениях немцев России. Она была иллюстрирована портретами Ягова и Штюрмера, стоящими рядом» [235 - 7 августа 1917 г. См.: Падение… Т. VI. С. 370.]. Милюков заявил, что американский журнал всего лишь перепечатал эту информацию из явно русофобской швейцарской газеты «Бернер Тагвахт», официального органа швейцарских социал-демократов. Он считал сообщение о мирных условиях, которые, согласно «Бернер Тагвахт», были предложены Штюрмеру, «довольно правдоподобным». Но Милюков признавал, что не проверял источники или достоверность сообщений «Бернер Тагвахт» ни в то время, когда произносил свою речь в Думе, ни позднее, когда стал министром иностранных дел Временного правительства.
   Если бы Милюков проверил эти источники, то обнаружил бы тесную связь между «Бернер Тагвахт» и теми разнообразными слухами, которые он слышал в Швейцарии тем летом. Информация о переговорах между русским правительством и немцами стала появляться в «Бернер Тагвахт» в октябре 1916 года. В течение двух недель такие сообщения появлялись спорадически с добавлением подробностей. Когда другая бернская газета, «Тагблатт», поинтересовалась источниками информации «Тагвахт», ей ответили, что по соображениям безопасности назвать имена информаторов не представляется возможным, но что эти информаторы вполне надежны. «Тагвахт» утверждала, что информация шла из двух независимых источников, один из которых базировался в Стокгольме. Представители российской дипломатии в Швейцарии реагировали на сообщения с запозданием. Когда же они дали наконец полное их опровержение, это послужило для «Тагвахт» лишь поводом с торжествующим видом указывать на так называемое замешательство русских. Эти слухи исчезли со страниц «Тагвахт» так же неожиданно, как появились. К концу октября о них больше не упоминалось.
   В этой связи нелишне помнить, что «Бернер Тагвахт» редактировалась Робером Гриммом, который в 1912 году унаследовал пост главного редактора от небезызвестного Карла Моора, социал-демократа, швейцарского политика немецкого происхождения, много лет информировавшего австрийский и германский Генштабы относительно эмигрантов-социалистов различных национальностей, проживавших в Швейцарии [236 - См. выше, глава 5, раздел 3.]. Видимо, Гримм в 1916 году еще не состоял на службе у немцев непосредственно, хотя, несомненно, существовали определенные контакты между ним и германским посольством через посредничество швейцарских социалистов, включая министра иностранных дел Хофмана. Именно Гримм предназначался первоначально для сопровождения первого «пломбированного поезда» с Лениным в проезде через Германию, и только позднее его заменили Платтеном. Также именно Гримм летом 1917 года ездил в Россию с инструкциями Хофмана подстрекать сторонников сепаратного мира с Германией. Его связи с немцами были разоблачены, и Временное правительство выслало его через границу со Швецией [237 - В Стокгольме умело сформированный «суд чести», состоявший из социалистов многих стран, которые встретились для подготовки Социалистической мирной конференции, официально реабилитировал Гримма. По Гримму см.: Ганкин, Фишер. Большевики и мировая война. С. 614–629, а также: Церетели И.Г. Воспоминания о Февральской революции: В 2 т. Париж; Гаага, 1963. Т. 1. С. 238–270. Церетели не знал, однако, о значительном количестве документов, касающихся неудачного предприятия Гримма, которые содержались в архивах германского МИДа. Особенно интересно в этом отношении донесение о беседе Гримма с Карлом Моором, который дал Гримму строгий выговор, указав, что тот вел себя как безответственный мальчишка, делая полупризнания вместо решительного отрицания всех контактов с немцами.].
   Таков был человек, ответственный за распространение в октябре 1916 года версии о русско-германских переговорах. Возможно, он сам верил в эту версию, и весьма вероятно, что такую веру внушил ему его сотрудник по «Бернер Тагвахт», подписывавший свои статьи «К.Р.» и «Парабеллум», который был не кем иным, как Карлом Радеком (Собельсоном). Можно предположить, что Радек поддерживал в то время тесные связи с Фюрстенбергом-Ганецким в Стокгольме. Годом позже мы обнаруживаем их в одном из домов фешенебельного пригорода Стокгольма, который они арендовали сообща. Сами по себе предполагаемые предложения немцев русскому правительству идентичны тем предложениям, которые, как докладывал своим немецким связным в Стокгольме германский агент в России, журналист Колышко, он передал Штюрмеру [238 - См. глава 5.]. Не надо удивляться тому, что авантюристические проекты Колышко были доведены до сведения руководства «Бернер Тагвахт» при посредничестве Фюрстенберга-Ганецкого и Радека, поскольку о Колышко и его деятельности был прекрасно осведомлен ментор и покровитель Фюрстенберга-Ганецкого Гельфанд (Парвус). Таким образом, во всей этой проблеме круг замыкается: Милюков, намеревавшийся разоблачить сговор немцев с предательским правительством Штюрмера, сам стал жертвой германских интриг, совершавшихся при помощи Радека и Гримма.
   Уместно в данном случае вспомнить реакцию Ленина на слухи о сепаратных мирных переговорах. Он написал о них статью в декабре 1916 года и опубликовал ее в газете «Социал-демократ» 31 января 1917 года. В статье Ленин утверждает, что «совсем недавние» переговоры по вопросу о сепаратном мире стали свершившимся фактом, хотя допускает, что замена Штюрмера Треповым (в середине ноября 1916 года) и признание союзниками претензий России на Константинополь указывают на незавершенность этих переговоров. Не ограничиваясь этим, Ленин развивает фантастическую теорию, согласно которой царское правительство воздержалось от заключения официального сепаратного мира с Германией из страха, что это могло привести к формированию правительства Милюкова и Гучкова или даже Гучкова и Керенского! Ленин не исключал возможности того, что царское правительство могло заключить тайный неофициальный мир с Германией, то есть соглашение по скорейшему прекращению взаимной вражды с последующим рукопожатием на мирной конференции в целях создания русско-германского империалистического альянса, направленного против Англии. Ленин осознавал невозможность проверки правильности его предположения. «Но в любом случае, – утверждал он, – оно содержит правды, отражающей реальность, в тысячу раз больше, чем бесконечные прекраснодушные фразы о мире, основанном на отказе от аннексий и тому подобном, между нынешними буржуазными правительствами и буржуазными правительствами вообще» [239 - Ленин В.И. Сочинения. Т. XIX.].
   Если в Ленине подобная страсть к идеологическим мифам не удивляет, то в Милюкове ее причиной стала временная аберрация, объяснимая, если не оправдываемая, политической напряженностью момента.
   Комментируя свою речь после революции, Милюков заверял, что в душе склонялся считать ответом на свой вопрос «глупость», а не «измену». Когда он писал это, то, видимо, не обращался к тексту своей речи, иначе он обнаружил бы, по крайней мере, в одном фрагменте речи утверждение, что ошибки правительства едва ли можно объяснить одной лишь глупостью. Более того, как явствует из прежних заявлений Милюкова на приватных партийных собраниях, он полностью осознавал взрывной характер обвинений правительства в измене, так что, пользуясь этим словом, как рефреном, он, несомненно, имел целью «подбросить динамита» в парламентские методы борьбы, за которые он выступал и за которые подвергался критике своих более радикальных сторонников.
   Но заряд самой большой взрывной силы заключался отнюдь не в повторе риторического вопроса, но в упоминании имени императрицы рядом с обвинениями в измене. Милюков указывал, что в создавшихся условиях враг черпал воодушевление из слухов о существовании «прогерманской партии», призывал «объединиться вокруг молодой императрицы». Эту последнюю фразу он процитировал на немецком из австрийской газеты «Нойе фрайе прессе». Внутренний регламент Думы запрещал использование с трибуны любого языка, кроме русского, и председатель должен был остановить Милюкова немедленно. Однако Варун-Секрет под впечатлением момента воздержался от этого, и эта ошибка привела к его отставке с поста заместителя председателя парламента.
   Употребление Милюковым немецкого было искусным способом выражения его инсинуаций против императрицы. Оно определило тональность последующих заседаний думской сессии. Отдельные министры стали объектами травли для любого думского оратора. Этим пользовались на всю катушку не только либеральные депутаты, но также некоторые консерваторы, вплоть до отъявленного реакционера Пуришкевича. Правительство пыталось дать отпор и потребовало у председателя стенографическую запись (без правки) речи Милюкова, чтобы привлечь его к суду, но Родзянко отверг это требование. Речь досталась правительству лишь в правленом варианте, в то время как тысячи машинописных и отпечатанных ее копий со всеми бунтарскими элементами (и с добавленными фальшивками) ходили по всей стране [240 - Вспоминая свою речь через несколько лет, Милюков писал: «Впечатление от нее было такое, будто прорвался гнойный нарыв, и теперь главное зло, всем известное, но ожидавшее публичного разоблачения, было пригвождено… На следующем заседании Думы нападки продолжались. В. Шульгин произнес яркую, полную сарказма речь и сформулировал практические выводы. Более осторожно, но достаточно ясно В.А. Маклаков выразил мне свою поддержку. Наши речи не позволили напечатать в прессе, но это только увеличило их популярность. Их напечатали в миллионах экземпляров на печатных машинках в министерствах и учреждениях, распространили по всей стране. Моя речь заслужила репутацию штормового предупреждения революции. Это не отвечало моим намерениям. Но сложившиеся в стране настроения служили мегафоном для моих слов» (Милюков. Т. 2. С. 277).].

7. Убийство Распутина

   Обвинения Милюкова ознаменовали новый исходный рубеж в политике либералов по вымогательству реформ у царя. Обвинения в измене, подготовке сепаратного мира и поддержке «темных сил» самой императрицей в целом не вызывали сомнения, их открыто обсуждали не только политики, но и большинство населения страны, особенно военные. Доверие к этим обвинениям объединило вместе представителей великокняжеских семей и либералов. Слухи и обвинения не основывались ни на каких фактах, но их единообразие и повсеместное проникновение указывают на один-единственный источник, достаточно авторитетный, чтобы производить впечатление как на высшие слои общества, так и на либеральные думские круги.
   В ходе последовавших позднее поисков этого источника внимание защитников памяти убиенной царской семьи, естественно, сосредоточилось на политиках, которые распространяли эту клевету. Так, С.С. Ольденбург, осторожный и дотошный историк царствования Николая II, прямо возлагает вину на Гучкова. И Гучков действительно сделал все возможное для распространения слухов. Это не доказывает, однако, что он был автором этих слухов: для этого ему не хватало необходимого авторитета, особенно в связи с тем, что он получил известность личного врага царя и его супруги. Менее критичные к нему и хорошо информированные комментаторы предположили, что за этими слухами стоял хорошо организованный заговор масонов. Нам кажется, что анализ обстоятельств, предшествовавших убийству Распутина (Новых), может привести к лучшему пониманию проблемы.
   Организатором заговора с целью убийства Распутина был молодой князь Феликс Юсупов, наследник самого большого личного состояния в России и супруг любимой племянницы Николая II княжны Ирины, дочери сестры императора, великой княгини Ксении Александровны. Юсупов сам объяснил мотивы и драматические обстоятельства, которые заставили его стать убийцей [241 - Мы передаем содержание книги князя Феликса Юсупова «Перед изгнанием. 1887–1919 гг.» (Париж, 1952; М., 1993).]. По словам князя, он внимательно следил за ноябрьскими дебатами в Думе, где обвинение в государственной измене было высказано в более или менее откровенных определениях, и на него произвела особое впечатление речь депутата правых Пуришкеви-ча, который, вслед за выпадами Милюкова, осудил существующий режим как инструмент в руках «темных сил». Тогда Юсупов проживал один в Петрограде (его жена и ребенок находились вместе с родителями князя в Крыму). Он проходил военную подготовку в аристократическом кадетском училище, чтобы затем отправиться на фронт. Молодой Юсупов располагал неограниченными связями в обществе. В России он был вхож в любой дом или к любому деятелю без предварительного представления. Он поддерживал особенно дружеские отношения с семьей Родзянко, жена которого была ближайшей подругой матери князя, княгини Зинаиды Юсуповой.
   Видимо, князь Феликс верил, и, разумеется, хотел, чтобы поверили мы, что решение убить Распутина, которое, как ему было хорошо известно, так ценила императрица, продиктовали ему наблюдения за политической сценой и общее убеждение в пагубном влиянии этого человека. Тем не менее князь не объясняет, почему он решил заменить правосудие и действовать как палач. Должно быть, были и другие деятели, оказывавшие на дела общества, по крайней мере, такое же пагубное влияние, как Распутин. Будь Юсупов убежденным террористом, подобное решение было бы понятным. Но он им не был. В сознании князя акт убийства имел мистическое, почти ритуальное значение: он уничтожал не зловредного политического советника, но некое особое существо, наделенное сверхъестественными силами, которые прежде никогда не встречались. Уничтожение такого монстра казалось Юсупову задачей, достойной аристократа.
   Любопытно отметить, как такие мистические идеи формировались в сознании Юсупова. Из его собственного признания известно, что на формирование его характера главное влияние оказывала мать. Более того, в критический период лета 1916 года именно мать посредством писем внедрила и поддерживала в его сознании идею о связи между Распутиным и некоторыми оккультными немецкими влияниями. Она поощряла в сыне стремление распространить эти мысли и склонить Родзянко уверовать в них. Когда молодой князь сообщил матери, что «Медведев [псевдоним Родзянко] не способен осознать, насколько могущественен Г. Распутин, что председатель Думы не верит в гипноз и считает все дело следствием порока и т. д.», княгиня ответила: «Скажи дяде Мише [т. е. Родзянко], что ничего нельзя сделать до тех пор, пока «книга» [еще одно условное имя Распутина] не будет уничтожена, а валида [242 - Валида – крымско-татарское слово, обозначающее «матушка, родительница», которое некоторое время использовалось в качестве верноподданнического обращения к императрице и стало ее шутливым прозвищем.] приведена к смирению. Он должен был бы потребовать изгнания «книги» из столицы. Это необходимо. Однако Медведев не поймет…» [243 - Цитата из «Красного архива» К. Валлиами (Лондон, 1929. С. 110 и далее).].
   Возможно, Родзянко проявлял скептицизм, но для большинства людей (и даже многих великих князей) мнение княгини Зинаиды было чрезвычайно авторитетным: если княгиня, столь близкая к царской семье, верила обвинениям в измене и считала необходимыми прямые действия для усмирения императрицы, то за этим – полагали люди – что-то скрывалось.
   Никто не задавался вопросом, каким образом у княгини сформировалось убеждение в прогерманских симпатиях императрицы. Теперь, однако, можно быть уверенным в том, что княгиня, проживавшая в Крыму с 1915 года, не располагала конкретной информацией на этот счет, и можно спросить себя, как же она уверовала в «темные силы». Ответ на этот вопрос, возможно непреднамеренно, дал сам князь Феликс Юсупов. В своих мемуарах он откровенно описывает обстоятельства пребывания в 1915 году своего отца на посту генерал-губернатора Москвы:
   «Он занимал этот пост недолго. Один человек не мог вести в одиночку борьбу против германской камарильи, которая занимала все важные должности. Видя повсюду шпионаж и измену, мой отец предпринимал драконовские меры для освобождения Москвы от скрытого господства врага. Но большинство министров, обязанных своим положением Распутину, были германофилами. Они питали к генерал-губернатору враждебные чувства и отменяли все его распоряжения. Раздраженный постоянным противодействием правительства, мой отец отправился в Ставку, где встречался с царем, главнокомандующим Николаем Николаевичем и министрами. Не утаивая правды, он охарактеризовал обстановку в Москве, указав на конкретные факты и назвав виновных. Эта резкая обличительная речь имела потрясающий эффект. Раньше никто не смел возвысить свой голос против высокопоставленных лиц в присутствии императора. К сожалению, это не принесло пользы. Окружавшие императора представители германской партии были достаточно сильны, чтобы быстро стереть впечатление, произведенное словами генерал-губернатора. По возвращении в Москву мой отец узнал, что его отправили в отставку. Все русские патриоты возмущались этим решением и неспособностью императора воспрепятствовать ему. Невозможность бороться с германским влиянием становилась очевидной. Мой разочарованный отец удалился вместе с матерью в Крым» [244 - Юсупов. С. 196 и далее.].
   Неправдоподобный рассказ о несчастливой службе князя Юсупова-старшего в Москве, должно быть, основывался на прочно укоренившейся семейной легенде. На самом же деле его отставку вызвали не драконовские меры, применявшиеся в отношении шпионов, но беспорядки в Москве, когда подвергались разграблению магазины и дома людей с немецкими фамилиями. Совет министров, с которым конфликтовал князь, представлял собой либеральный кабинет. Его укомплектовали летом 1915 года новыми министрами, которые получили назначение вопреки воле Распутина и императрицы. Из протоколов тайных заседаний кабинета, записанных Яхонтовым, выясняется, что либеральные министры выступали против продления срока пребывания князя Юсупова в должности и что только Горемыкин поддерживал царя, желавшего оставить генерал-губернатора на его посту [245 - См. записки Яхонтова в АРР (Т. XVIII. С. 28–39 и далее).]. Самые решительные возражения против продления срока пребывания Юсупова на посту генерал-губернатора исходили от министра внутренних дел князя Щербатова. Касаясь требований Юсупова предоставить ему неограниченную власть, Щербатов заявил: «Если предоставить Юсупову полноту власти, которой он добивается, министерство внутренних дел утратит всякую связь с Москвой и город превратится в самостоятельную сатрапию». Щербатова полностью поддержал Кривошеий: «Я полагаю и считаю своим долгом сказать, что Юсупов доказал в достаточной степени свою неспособность выполнять функции генерал-губернатора и вообще занимать какой-либо ответственный пост. Он страдает манией величия в крайне опасной форме. Даже до того, как князь стал хозяином Москвы, он относился к правительству так, словно это была власть соседней страны…» Государственный инспектор Харитонов выразил мнение, что Юсупов «не только нежелателен, но недопустим в Москве». Поливанов целиком согласился с этим мнением и сообщил, что царь находится в замешательстве по поводу того, как поступить с Юсуповым. «Посоветуйте, – обращался император с просьбой к Поливанову, – что мне делать с Юсуповым, который отказывается идти на малейшие уступки. Попытайтесь урезонить, уговорить его. Напишите ему в письме, чтобы он проявлял больше осмотрительности. Это произведет на него впечатление». Лишь Самарин советовал отнестись более осторожно к вопросу об отставке Юсупова: «Должен привлечь внимание Совета министров к тому факту, что Юсупов уже приобрел большую популярность среди низших слоев населения Москвы. Его считают непримиримым врагом немцев… Зная Москву, я уверен, что принудительная отставка Юсупова будет иметь опасные последствия. Сейчас используется любая возможность для раздувания агитации. Последуют утверждения, что правительство играет на руку немцам, устраняя неусыпного борца против немецких шпионов. Я согласен… отставка Юсупова целесообразна, но полагаю, что ее следует осуществить в форме почетного оставления дел с назначением на какую-нибудь еще более эффектную должность». Щербатов согласился с этим и отметил, что речи Юсупова обращены к толпе и настраивают простых обывателей на борьбу против подрывной деятельности немцев, которую Юсупов усматривает повсюду, даже в самом Совете министров.
   Читая подобные заявления министров, ощущаешь, как в зале заседаний Совета министров бродит в качестве ужасного укора призрак другого генерал-губернатора Москвы, графа Ростопчина.
   Как бы это ни казалось неуместным, но ирония состоит в том, что князь Юсупов, прибывший в Ставку, чтобы преподать урок патриотизма таким деятелям, как Горемыкин, Кривошеий, Харитонов и Сазонов, считался внуком незаконнорожденного ребенка прусского короля.
   Трактовка Феликсом Юсуповым данного эпизода показывает, насколько были оскорблены его родители. Отставка князя, должно быть, привела в ярость гордую и амбициозную княгиню Зинаиду даже больше, чем самого князя. Княгиня могла объяснить отставку мужа только интригами воображаемой прогерманской камарильи. Вот где находился основной источник обвинений правительства, – правительства, отвергнувшего услуги супруга княгини.
   Но это только начало истории. После удаления в Крым личные отношения между княгиней Зинаидой и императрицей почти прекратились. Тем не менее летом 1916 года, как выясняется из мемуаров князя Феликса, княгиня настояла на свидании с царицей еще раз.
   «Ее Величество приняла княгиню холодно и, как только узнала о цели визита, потребовала, чтобы княгиня покинула дворец. Моя мать сказала, что не уйдет, пока не выскажет все, что хочет сказать. Она произнесла длинную речь. Когда мать закончила, царица, молча ее слушавшая, поднялась и рассталась с ней со словами: «Надеюсь, я больше никогда вас не увижу» [246 - Юсупов. С. 199.].
   Этот инцидент позволяет объяснить, каким образом легенда о коалиции «Распутин – немецкая партия» с участием императрицы так сильно овладела воображением разъяренной княгини Зинаиды.
   Прощальные слова царицы можно воспринять как отлучение княгини Юсуповой от двора, где она блистала несколько лет благодаря своей красоте и обаянию. Разве можно недооценивать гнев, который возбудило подобное унижение в той, которая была избалована всеми вообразимыми успехами? Теперь понятна ярость, скрывавшаяся за ее обличениями в письмах к сыну и подруге, мадам Родзянко. Не следует недооценивать и возможности княгини нанести ответный удар ненавистной валиде. Благодаря своим связям с царской семьей княгиня Юсупова могла добиться поддержки великих князей, а через чету Родзянко она имела прямой выход на умеренные круги Думы, которые верили любой информации из такого безупречного источника. Важно отметить, что первая версия «легенды о сепаратном мире», направленной против правительства, распространилась в сентябре 1915 года, во время смещения князя Юсупова с поста генерал-губернатора, в то время как вторая ее версия, затрагивающая императрицу, получила хождение вскоре после роковой встречи между царицей и ее богатой, сановитой и чрезвычайно обаятельной подданной [247 - Сама княгиня оценивала свои возможности в таких словах: «Здесь (в Крыму) очень рады, что я не (в Петрограде), поскольку они знают, на что я была бы способна, будь на месте. Но я просто взбунтовалась, кипя негодованием, кляня обстоятельства, в которых живу и которые связывают меня по рукам и ногам» (письмо Феликсу Юсупову от 11 декабря 1916 г., цитируется из Красного архива. С. 144).]. Пущенные женщиной с таким высоким социальным статусом клеветнические слухи приобрели в общественном сознании самостоятельную жизнь и стали сами влиять на княгиню, укрепляя ее в собственной правоте и устраняя малейшие сомнения и угрызения совести.
   Переписка Юсупова свидетельствует о том, что Родзянко не без труда поддался влиянию столь радикальных воззрений княгини Зинаиды относительно «прогерманских симпатий императрицы». Сын же проникся ими гораздо легче, решив проверить слухи о Распутине посредством собственного расследования. Феликс сообщает в своих мемуарах, что, имитируя интерес и дружеские чувства к Распутину, стал частым гостем в его доме. Из бесед с Распутиным, в ходе которых тот преднамеренно выражался загадками, князь Феликс пришел к выводу, что «старец» поддерживал контакты с немцами при посредничестве таинственных людей, называвшихся Распутиным «зелеными» или «зеленоватыми». В одном случае князь сообщает, что лично был свидетелем секретной встречи Распутина в полусвете холла его квартиры с семью-восьмью сомнительными личностями. В лицах некоторых из них проглядывали семитские черты, другие выглядели северными германцами. Все это было принято к сведению. Видимо, надо согласиться с Мельгуновым, когда он говорит, что принять людей, наблюдаемых Юсуповым в описанных обстоятельствах, за немецких шпионов мог лишь крайне наивный человек [248 - См.: Мельгунов С.П. Легенда. С. 382. Конечно, имеется некоторое оправдание для Феликса Юсупова, поверившего в то, что Распутин шпион. Особенно после того, как Алексей Хвостов («племянник») произвел сенсацию заявлением, будто против Распутина ведется «международный шпионаж» (см. ниже, глава 9 и примечание).]. Тем более что со времени посещений дома Распутина молодой князь, по его собственным словам, едва ли мог сохранять душевное равновесие. Случалось, что Распутин воздействовал на него гипнозом или ввергал его в состояние транса.
   Весьма возможно, что такое гипнотическое воздействие способствовало формированию в молодом Юсупове замысла об убийстве [249 - Реакция человека, подвергающегося гипнотическому воздействию лица, в отношении которого он испытывает неприязнь или страх, состоит в побуждении к насилию и убийству, особенно в связи с тем, что под этим воздействием ослабляется его самоконтроль. Блестящее описание побуждения к убийству подвергнутого гипнозу человека можно найти в маленьком шедевре Томаса Манна «Марио и маг».]. Если так, то сочетание воздействия взволнованных писем матери и общения с Распутиным подвело Феликса Юсупова к решению об организации убийства «святого старца».
   Юсупов был заинтересован в поисках сообщников для своего заговора как в политических кругах, так и в высшем обществе. Вначале он связался с Василием Максаковым, кадетским лидером правой ориентации и автором знаменитой статьи о «безумном шофере» [250 - См. выше, глава 8, раздел 4.]. Максакова шокировало само предположение, что он способен содействовать поискам наемных убийц. Однако он позволил посвятить себя в детали заговора и знал время, когда убийство должно было произойти. Затем Юсупов заручился поддержкой правого думского депутата Пуришкевича. Этот яркий, хотя и склонный отчасти к нотациям деятель возглавлял один из филиалов отчасти поощряемого правительством патриотического и «юдофобского» Союза русского народа. Пуришкевичу часто недоставало самоконтроля, он прославился скандальными сценами, которые случались в Думе [251 - Сообщали, например, что он появился в Думе, щеголяя красными гвоздиками в петлицах.]. Во время войны Пуришкевич на некоторое время забросил политику и посвятил себя деятельности по оказанию помощи армии, формированию санитарных поездов, армейских столовых, дезинфекционных станций и т. д. В этом отношении он заменял собой целую самодеятельную организацию, а его столовые носили такие названия, как «Чайная государственного советника Пуришкевича». Такая активность часто заставляла его конфликтовать с правительственной бюрократией – подобные конфликты весьма осложняли также сотрудничество между самодеятельными организациями и администрацией. В 1916 году Пуришкевич присоединился к «Прогрессивному блоку» в нападках на правительство, причем придал им присущую ему страстность. Пуришкевич не смог устоять перед соблазном сыграть роль «спасителя России» от «темных сил» в компании с князем Феликсом Юсуповым. Третьим заговорщиком оказался великий князь Дмитрий Павлович, участие которого не только прибавило предприятию значительность, но и уменьшило очевидный риск.
   Нет необходимости пересказывать здесь ужасную историю убийства в ее подлинных кошмарных и мерзких подробностях, но следует оценить его политическое значение. Сильную и по-своему яркую личность Распутина не нужно путать с его политической властью. Набожная императрица очень нуждалась в духовном наставнике. Если бы царский режим продлил свое существование, Распутин помимо предшественников обязательно имел бы и преемников. Подобные люди зачастую шарлатаны, в большей или меньшей степени использовали свое влияние на воображение мнительной и склонной к мистике царицы в корыстных интересах. Прочности положения Распутина близ царственных особ в значительной степени способствовала его естественная сила, в том числе гипнотическая.
   В сообщениях о способности Распутина облегчать страдания цесаревича, болевшего гемофилией, нет ничего мистического. Естественно, никакой гипноз не мог изменить состав его крови, ликвидировать причину ее неспособности нормально свертываться. Однако известно, что гипнотическое воздействие может влиять на вазомоторную систему организма и вызывать сжатие сосудов, сравнимое с эффектом адреналина и соответствующих ему медицинских препаратов. Но для императрицы воздействие Распутина казалось мистическим, и ее чувства, несомненно, разделял супруг. При таком отношении монаршей четы разговоры о беспутстве Распутина не слишком ее возмущали. Император хорошо знал моральный уровень столичного общества, которое засосало Распутина. Николай II порицал отдельные проступки «божьего человека» на почве коррупции и столичных соблазнов, которым простой и физически чрезвычайно здоровый сибирский крестьянин не мог противостоять. В кругах «высшего общества» бытовали и пьянство, и разврат, и если царь терпел такое поведение со стороны царедворцев, то у него не было оснований поступать в отношении своего надежного приверженца иначе, чем сделать ему замечание или выговор. К обвинениям, выдвигавшимся против Распутина, неизменно примешивалось особое русское вранье – вид вдохновенной лжи, искажающей реальность так, чтобы она соответствовала определенным целям и расчетам – на безусловное доверие того, кого обманывают [252 - Покойный отец Никола Гиббс, который – подобно господину Сидни Гиббсу – был английским наставником цесаревича, рассказывал автору, что однажды присутствовал во время разборки императором своей почты в Могилеве. Царь бросил одно из писем в мусорную корзину не читая, но заметил: «Это очередное порицание Григория. Я получаю их каждый день и выбрасываю не читая».].
   Более того, царь не доверял донесениям полиции. Он слишком хорошо знал о способности полиции выдвигать против своих жертв ложные обвинения и фабриковать против них судебные дела. Есть, однако, свидетельство более позднего периода – о том, что донесения о дебошах Распутина в последние годы его жизни беспокоили не только царя, но и царицу. В письме, адресованном генералу Спиридовичу, бывшему коменданту дворца, генерал Воейков признавал, что во время выполнения своих обязанностей ему приходилось информировать монаршую чету о содержании таких полицейских донесений, что вызывало скорбь и гнев императрицы [253 - Письмо содержится в архиве Спиридовича, ныне переданном Иельскому университету. В своей содержательной книге «С царем и без царя» (Хельсинки, 1936) В.Н. Воейков не упоминает об этих донесениях.].
   Было, однако, обстоятельство, в отношении которого император проявлял, очевидно, особую чувствительность. Оно состояло в надежности Распутина в качестве преданного сына православной церкви. Уместно вспомнить, что с начала 1912 года, с того времени, когда Гучков впервые поставил в Думе вопрос о Распутине, обвинения его в связях с религиозной сектой «хлыстов» («христововеров») в Сибири распространились по всей стране (секта преследовалась правительством. – Ред.). В то время император поручил Родзянко выяснить, верно ли, что Распутин принадлежал к секте «хлыстов». Примерно тогда же несколько епископов Русской православной церкви, поддерживавших Распутина в начале его карьеры в Петербурге как «божьего человека» и «великого кающегося грешника», выступили против него и начали энергичную кампанию осуждения «старца».
   Из того, что известно о религиозности императора и его жены, вполне можно предположить, что убедительное доказательство о связях Распутина с запрещенной сектой привело бы к разрыву монаршей четы со «старцем». Не первый раз царственным супругам приходилось расставаться с очередным «божьим человеком» из-за разоблачений неприятных аспектов его земного существования. Однако здесь был не тот случай. Не только расследование Родзянко не дало результатов, но и произошло заступничество за Распутина, причем с совершенно неожиданной стороны.
   Владимир Бонч-Бруевич, ведущий авторитет в исследовании религиозных сект России, опубликовавший ряд объемных научных трудов, торжественно свидетельствовал в пользу религиозной ортодоксальности Распутина. Свидетельство содержалось в письме к редактору левого журнала «Современник» [254 - Како веруеши? По поводу толков о сектантстве Распутина-Новаго Г.Е. // Современник. 1912. № 3. С. 356.] и произвело сильное впечатление на русский епископат и общественность в целом [255 - В интервью генералу Спиридовичу покойный митрополит Евлогий несколько лет позднее вспоминал, что к тому времени тот же Бонч-Бруевич убеждал его в отсутствии каких-либо связей Распутина с сектантами (см. отчет об этом интервью в архиве Спиридовича, Иельский университет).].
   В своей трактовке дела Распутина Бонч-Бруевич указывает, что его просто интересует вопрос о том, является Распутин сектантом или нет. Он отвечает на этот вопрос следующим образом: «Познакомившись с Распутиным-Новых и проведя с ним много времени в семи исчерпывающих беседах, я считаю своим моральным долгом выразить мнение по вопросу о том, является он сектантом или нет. Тем более что этот вопрос затрагивали, хотя и косвенно, в запросе в Государственной думе и выступлениях некоторых депутатов, когда обсуждался бюджет Священного синода. Строго ограничиваясь вышеупомянутым вопросом, я заявляю, что Григорий Ефимович Распутин-Новых является типом православного крестьянина из отдаленной отсталой провинции России и не имеет ничего общего с сектантством. Будучи лучше знакомым с догматикой, чем это принято среди крестьян, и зная Библию и Евангелие в гораздо меньшей степени, чем большинство сектантов, Григорий Ефимович воспринимает все таинства, ритуалы и догмы православной церкви точно так же, как они понимаются православным христианином без малейшего отклонения и критики. Он считает чрезвычайно греховным и непотребным даже обсуждать подобные вещи, поскольку, как он мне говорил, «не дело мирянина обсуждать вещи, установленные самим Господом».
   Бонч-Бруевич сообщает, что Распутин чтит иконы, которые, как он говорит, «всегда напоминают нам о возвышенной жизни святых церкви, в напоминании о которой мы, всегда пребывающие в грехе, крайне нуждаемся».
   Бонч-Бруевич подвергает далее острой критике тех, кто используют уничижительное слово «хлысты» для оскорбления раскольников и клеветы на таких «невинных людей», как Распутин. Он пишет о «ярых преследователях религиозных диссидентов в России, которые используют произвольно и безответственно этот термин против всех, и особенно против тех, которые происходят из крестьянской среды, с целью оскорбить их и унизить. Они хотят преследовать диссидентов любой ценой, подвергать их моральным и физическим пыткам, вопреки действующим законам, декретам и провозглашениям свободы совести».
   Бонч-Бруевич заключает свое свидетельство такими словами: «Основываясь на многочисленных личных наблюдениях сектантов и обстоятельных знаниях их образа мышления, аргументации, толкований веры, обсуждений и огромном количестве деталей, почти не поддающихся определению, основываясь на всестороннем изучении всего, что до сих пор написано о Распутине-Новых, включая самый последний памфлет Новоселова [256 - Новоселов – журналист, писавший на религиозные темы. Он опубликовал свои нападки на Распутина в газете Гучкова «Голос Москвы».], основываясь, наконец, на продолжительных личных беседах с Распутиным, которые проводились в присутствии свидетелей или в строго приватной обстановке и в ходе которых я преднамеренно стремился добиться полной ясности и точности в отношении его понимания религиозной веры, считаю своим долгом открыто заявить, что Г.Е. Распутин-Новых является совершенно и абсолютно убежденным православным христианином и отнюдь не сектантом. (Подпись). Владимир Бонч-Бруевич, Петербург».
   О контактах Распутина со всякого рода могущественными покровителями из числа так называемых «темных сил» было написано так много, что не мешает освежить в памяти этот факт поддержки его одним из соратников и ближайших помощников Ленина, просвещенным прогрессивным деятелем, поддержки в то время, когда положение Распутина, возможно, стало особенно опасным. Что касается научных аргументов Бонч-Бруевича, то они, по-видимому, большей частью справедливы. Он лишь не упоминает в своем заявлении и скрывает в цитировании своей беседы с митрополитом Евлогием, что Распутин, хотя формально и не принадлежал к религиозной секте, но все-таки рос среди сектантов и усвоил манеры разговора и поведения этой среды.
   Но было бы несправедливо по отношению к Бонч-Бруевичу полагать, что его оценки диктовались принципами «гнилого буржуазного объективизма» или просто стремлением отстоять правду. Вся его предыдущая деятельность по организации печати и доставки подпольной большевистской прессы, а также последующие действия во время существования Временного правительства и в первые годы правления Ленина указывают, что в каждом шаге, предпринять который Бонч-Бруевич считал «своим моральным долгом», превалировали политические соображения. В данном случае цель его письменного свидетельства вполне ясна. Имя Распутина в думских выступлениях использовалось для компрометации трона. Маневр Гучкова с использованием памфлета Новоселова в качестве предлога для обвинений обеспечил исключительный успех. Связь царской семьи с Распутиным становилась наиболее уязвимым звеном в административной структуре самодержавия. Но атака оппозиции была настолько яростной, что сторонники режима забеспокоились и постарались нейтрализовать ущерб от присутствия «божьего человека» во дворце. Обвинения Распутина в отступничестве от православной веры являлись мощным и, видимо, единственным средством его устранения. Это, естественно, лишило бы всех, кто искал случая лягнуть режим, наиболее эффективного оружия. Вот почему на этом этапе вмешался надежный соратник Ленина в качестве «независимого и совершенно нейтрального» эксперта, который представил важные свидетельства того, что все обвинения против Распутина основывались на злом умысле и стремлении расправиться с «человеком из народа», крестьянином, пробившимся в окружение верховного правителя. В этом случае, как и во многих других, замысел Бонч-Бруевича удался [257 - Других следов интереса большевиков к Распутину не прослеживается. Следует напомнить, однако, что одним из немногих офицеров охранки, схваченных чекистами после революции, оказался некий Комиссаров, который организовывал наружное наблюдение за домом Распутина в последние месяцы жизни последнего.].
   Напоминанием о том, насколько тесно переплетались усилия всех, кто добивался свержения Николая II, может служить еще одно обстоятельство. Гучков в посмертно опубликованных мемуарах, написанных в эмиграции, вспоминает, что именно он устроил встречу Бонч-Бруевича с Распутиным при посредничестве одной дамы, первоначально предлагавшей познакомить Распутина с Гучковым.
   Сначала встреча происходила в гостиной этой дамы, а затем собеседники уединились. Гучков сообщает в своих мемуарах, что через несколько недель Бонч-Бруевич написал ему письмо, «в котором информировал меня о своей оценке Распутина не просто как мошенника, надевшего маску сектанта, но как несомненного сектанта, который, разумеется, не перестает быть мошенником. По сути своего учения он близок к секте «хлыстов», но не входит в нее формально и является сектантом сам по себе».
   Нет необходимости выяснять, кто из них, Бонч-Бруевич или Гучков, прав в этом вопросе: остается фактом, что публичное вмешательство Бонч-Бруевича создало благоприятные условия для продолжения агитации против монаршей четы, за счет которой Гучков впоследствии строил надежды на дальнейшую политическую карьеру.
   Убийцы Распутина и те, кто им сочувствовали, считали, что уничтожение «старца» ознаменует начало важного политического процесса. Следующим шагом должно было стать устранение с политической сцены императрицы. Кое-кто надеялся, что, потрясенная убийством, она совершенно лишится рассудка. Другие строили свои надежды на слухах о дворцовом перевороте, во время которого от императора потребуют удалить свою супругу в монастырь или в Ливадийский дворец в Крыму. Разумеется, все эти расчеты строились на полном непонимании природы супружеских отношений монаршей четы. Всякий, кто знал об их абсолютной преданности друг другу, никогда бы не надеялся на добровольное согласие императора расстаться со своей женой. Эта преданность, выдержавшая испытание революцией, без сомнения, не могла быть поколеблена убийством «друга».
   Фактически убийство Распутина вряд ли оказало какой-либо эффект на дальнейший ход событий. Как политическому советнику ему недоставало последовательности. Его вмешательство в каждодневную административную жизнь выражалось большей частью в личной протекции. По общим вопросам он произносил двусмысленные заявления, поддающиеся самым разнообразным интерпретациям. Император не всегда им следовал, хотя неизменно принимал их во внимание в чрезвычайно сложном и не предсказуемом процессе принятия решений [258 - Ольденбург (Ч. 3. С. 193, примечание) включает ряд случаев, когда советы Распутина, выдававшиеся в период 1915–1916 гг., игнорировались. Этот ряд, без сомнения, неполный.]. В частности, царь мало верил в способность Распутина оценивать людей, в чем он однажды признался своей жене [259 - Письмо Николая II от 9 ноября 1916 г. в книге Ольденбурга. С. 194.]. Не являлся Распутин и стержнем какого-нибудь круга лиц или заговора, направленного на реализацию определенной политической цели. Такой круг лиц, будь то так называемый «Черносотенный блок» или «окружение Распутина», фактически никогда не существовал. Это не означает, что вокруг Распутина не увивались сомнительные личности, пытаясь проникнуть во дворец при посредничестве ближайшей подруги царицы фрейлины Анны Вырубовой. Но различные лица, искавшие благосклонности Вырубовой, не составляли сплоченной группы, интригуя друг против друга в стремлении добиться предпочтения или протолкнуть своего кандидата на высокую должность. Действуя подобным образом, они часто вредили высокопоставленным чиновникам, стоявшим на пути их интриг. Типичным представителем такого рода лиц был пресловутый князь Андроников, который характеризовал себя как «адъютанта нашего Господа свыше». В ответ на вопрос комиссии Муравьева, какова его профессия, князь Андроников совершенно искренне заявил, что она состоит «в посещении министров». Он искал дружбы и расположения Распутина в русле общей приверженности к политическим интригам. После определенного периода тесных дружеских отношений с Распутиным Андроников впал в немилость и позднее выслан из столицы. Этот самый Андроников был одним из основных интриганов против военного министра Сухомлинова, который, согласно легенде о наличии «темных сил», был одним из тех деятелей, которые несли основную ответственность за попустительство деятельности германских агентов. Другой скандал в окружении Распутина связан с Алексеем Хвостовым («племянником»), который стал министром внутренних дел при поддержке Распутина и затем выступил против «старца», пытаясь организовать его убийство. Хвостов характеризовал себя как человека, свободного от всех моральных ограничений. После того как его предал шеф полиции Белецкий, Хвостов был отправлен в отставку. Кстати, именно Хвостов, один из наиболее реакционных и беспринципных представителей думских правых, в то время, когда был министром внутренних дел, распространял слухи о причастности Распутина к «международному шпионажу» [260 - Невероятная история о беседе Хвостова с И.В. Гессеном и М.А. Сувориным, в ходе которой Хвостов утверждал, что «Гришка [Распутин] связан с международным шпионажем», содержится в примечании Гессена из АРР (Т. XII. С. 76–82). Воспоминания и комментарии Спиридовича см.: Великая война. Т. 2. С. 50.]. Нет нужды напоминать, что эти утверждения лишены всяких оснований. Если бы у Хвостова имелось малейшее доказательство такой причастности, он бы передал его той или иной соперничающей контрразведывательной службе и, более чем вероятно, добился бы ликвидации бывшего патрона. Ничего подобного он не сделал, даже когда на этом настаивал генерал Спиридович.
   Ясно одно: каких бы целей ни пытались достичь убийством «старца» заговорщики, реальным и важным результатом ликвидации Распутина стало не устранение «вредного советника», но дальнейшая изоляция в стране императора и тех, кто еще сохранял готовность ему преданно служить. Демарш ряда великих князей с просьбой об амнистии убийц только способствовал усилению этой изоляции. В ответ на эту просьбу император сказал: «Никому не позволено потворствовать убийству. Я знаю, совесть многих смущена. Удивлен вашим обращением». Этот ответ лишь усилил негодование и недовольство в среде великих князей.

Глава 9
НАКАНУНЕ

1. Празднование Нового года

   1 января 1917 года отмечалось по всей России официальными приемами по случаю Нового года, на которых, по обычаю, подчиненные передавали наилучшие пожелания начальникам. В этот день выделились два инцидента, весьма характерные для политической ситуации в стране на данный момент. Первый инцидент случился на официальном приеме для тех, кто прибыл с приветствиями в Зимний дворец в Петрограде; второй почти одновременно произошел во дворце наместника царя в Тифлисе, где находился наместник, великий князь Николай Николаевич, главнокомандующий Кавказским фронтом.
   В Зимнем дворце произошла резкая размолвка между министром внутренних дел Протопоповым и председателем Думы Родзянко. Когда Протопопов приблизился к Родзянко, явно намереваясь поздороваться, Родзянко потребовал, чтобы министр держался подальше [261 - Князь Всеволод Шаховской пишет в своих мемуарах под заглавием «Так проходит мирская слава» (с. 197): «Все гости собрались во дворце в ожидании появления Его Величества, высматривали отведенные им места, стояли группами, разговаривая. В одной из этих групп я заметил массивную фигуру Родзянко. Протопопов приблизился к нему с намерением пожелать счастливого Нового года и протянул руку. Агрессивный Родзянко, даже не поворачиваясь, произнес повышенным тоном голоса: «Вон! Не прикасайтесь ко мне». Я стоял в нескольких шагах от него. Видел все это собственными глазами и слышал собственными ушами. Инцидент немедленно получил огласку во всем дворце, и тем же вечером о нем говорили по всему Петрограду».]. Отказ поздороваться был расчетливым проявлением неуважения с политическим подтекстом. Все знали, что Протопопов был назначен министром внутренних дел после того, как Родзянко рекомендовал его царю (для назначения на другой пост), и что до того, как он стал министром и выполнял обязанности заместителя председателя Думы, оба политика поддерживали весьма дружелюбные отношения. После назначения Протопопов попытался сохранить хорошие отношения с бывшими коллегами по Думе. Сначала назначение Протопопова рассматривалось в Думе как уступка царя «Прогрессивному блоку», но, когда выяснилось, что Протопопов изменился и не будет поддерживать в новом качестве требования конституционных реформ, он быстро превратился во врага номер один «прогрессивных сил».
   Находясь в изоляции от бывших соратников, ослепленный благосклонностью монаршей четы, Протопопов, видимо, решил использовать значительную власть, которой он пользовался благодаря своей новой должности, для того, чтобы сорвать все попытки либералов поступать вопреки воле монарха. Чтобы добиться успеха в этом деле, требовалось иметь гораздо больший опыт в использовании изощренных конспиративных возможностей охранки, чем тот, которым располагал Протопопов. Ему понадобилось бы также осуществлять репрессивные меры по определенному плану и укрепить авторитет полиции, серьезно скомпрометированной неспособностью принять адекватные меры для защиты Распутина. Протопопов отлично знал, что после убийства Распутина престиж полиции в глазах царя упал до самого низкого уровня, и, боясь впасть в немилость, настаивал на репрессивных мерах. Поэтому он занял позицию верного слуги, чья преданность монарху равнозначна выполнению патриотического и религиозного долга. Протопопов доказывал, что спасение империи, трона и династии состояло скорее в простом пиетете народа к царю, чем в хитроумных комбинациях вездесущей полицейской службы. Такая позиция должна была оказать, главным образом, влияние на императрицу, которая после шока от убийства Распутина колебалась между страхом и исступленной надеждой, отчаянием и истеричной самоуверенностью. Таким образом, Протопопов стал доверенным лицом императрицы.
   Утверждали, что царь разделял доверие супруги к своему министру внутренних дел. Но в письме, написанном вскоре после убийства Распутина, он предупреждал жену, что Протопопов производит на него двойственное впечатление. Император заметил, что во время одной из аудиенций в Ставке Протопопов нервно перескакивал с одной темы разговора на другую. Царя интересовало, не было ли это следствием болезни, которой Протопопов, по слухам, болел несколько дней назад и от которой лечился у тибетского знахаря Бадмаева [262 - См. письма от 10 ноября 1916 г. в кн.: Письма царя к царице, 1914–1917 гг. / Под ред. К. Валлиами. Лондон, 1929. С. 297.]. Однако сдержанное отношение царя к Протопопову не имело значения. По мере того как после убийства Распутина изоляция царской четы от семьи и родственников возрастала, Протопопов становился незаменимым во дворце в качестве советника, источника информации, исполнителя замыслов императрицы.
   В то же время все его попытки наладить хотя бы внешне терпимые отношения с бывшими коллегами по Думе полностью провалились. Протопопов вел себя большей частью неблагоразумно, рекламируя свои близкие отношения с монаршей четой и упирая на душевный (и в самом деле, доверительный) характер этих отношений. Такая позиция выглядела довольно провокационной в то время, когда Дума требовала, чтобы исполнительная власть не навязывалась монархом, но зависела от доверия законодательного органа власти и народа. Протопопов же в нелепой манере решил добавить к обиде оскорбление, заказав для себя жандармскую форму и появляясь в ней на думской сессии.
   Таким образом, после окончательной неудачи достигнуть какого-нибудь взаимопонимания с бывшими соратниками в Думе Протопопов стал одиозной фигурой, которой либеральные круги адресовали ненависть, прежде предназначавшуюся для Распутина [263 - См. протоколы этой встречи в кн.: Шляпников. Канун 17-го года. 3-е изд. М.; Пг, 1923. Ч. 2. С. 115–124.]. Очевидная бездарность в качестве главы важного и сложного учреждения, отсутствие политического такта стоили Протопопову потери сочувствия даже коллег из Совета министров. Представления и лояльные петиции с просьбами отставки Протопопова передавались царю как до, так и после января 1917 года. Сцена, разыгравшаяся на приеме в Зимнем дворце между Протопоповым и Родзянко, выплеснула наружу антагонизм либералов к министру внутренних дел. С тех пор его присутствие в кабинете министров стало главной проблемой, по которой царь и Дума не могли согласовать свои позиции [264 - Позднее Протопопов утверждал, что просил у императора разрешения вызвать Родзянко на дуэль, но царь отказал ему в этом. Родзянко сам сообщил царю об инциденте в Зимнем дворце в присущей ему развязной манере во время очередной аудиенции 10 января. Он лично подверг Протопопова нападкам, заявляя, что не может уважать человека, который проглотил такое оскорбление. В то же время Родзянко извинился перед царем за свое поведение во дворце. Когда Родзянко сказал Николаю II, что Протопопов даже не подумал о том, чтобы вызвать его на дуэль, император просто улыбнулся и ничего не сказал. В напряженной атмосфере аудиенции эта улыбка значила больше чем упрек. Сама безнаказанность, с которой допускались неоднократные случаи клеветнических обвинений и личных оскорблений против министров правительства, предполагала угрозу расплаты после того, как ситуация на фронте прояснилась и победа была обеспечена.].
   С приближением открытия следующей сессии Государственной думы коллегам Протопопова по правительству становилось все яснее, что он стал политической помехой для режима. Министры стали понимать, что Протопопов, в отличие от И. Щегловитова и Н. Маклакова, проводивших смелый традиционный курс, был просто царедворцем-любителем, эксплуатировавшим невменяемое состояние царицы и пытавшимся установить нечто вроде мистической связи между нею и собой на основе почитания Распутина. Они предприняли кампанию с целью его вытеснения из правительства, подобную той, что вели депутаты Думы. Но на этот раз не было той связи, что существовала между министрами правительства и лидерами «Прогрессивного блока» в августе 1915 года. Дума не знала об отчаянных усилиях министров с целью избавиться от Протопопова. Новый премьер, князь Голицын, который сменил Трепова 26 декабря 1916 года и которому особенно благоволила и доверяла царица, взял наконец на себя смелость переговорить с императором и императрицей о необходимости устранения Протопопова. Царица не ответила Голицыну, оставшись весьма недовольной его инициативой. Через пару дней, 16 февраля, император сказал Голицыну, что решил «пока» не отправлять Протопопова в отставку.
   В этом двусмысленном ответе кроется что-то трогательное. Как премьер должен был истолковать слово «пока»? Оно прозвучало как приглашение к продолжению давления с целью устранения Протопопова, пока ему было бы невозможно противиться. Но честный и простоватый Голицын не мог обнаружить в ответе намек, если бы он действительно имел место. Конечный результат поведения царя состоял в отдалении премьера от его министров. Сознание того, что предложенный ими в критической ситуации политический совет оказался бесполезным, должен был деморализовать министров правительства и подготовить их к действиям, которые они действительно предприняли в ночь с 27 на 28 февраля.
   В то время как в Петрограде происходил новогодний прием, в столице Закавказья Тифлисе великий князь Николай Николаевич принимал местную знать. Среди присутствовавших находился мэр города, армянин А.И. Хатисов. Незадолго до этого он вернулся из Москвы, где участвовал в качестве делегата в работе съезда Союза городов и имел политические беседы с председателями земского союза и Союза городов князем Львовым и Челноковым.
   Как свидетельствовал в 1930 году в Париже Хатисов, на приеме в Тифлисе он попросил аудиенции у великого князя, которая была назначена на 3 часа после полудня того же дня. Пояснив, что выступает от имени князя Львова, Хатисов сообщил Николаю Николаевичу, что в Москве готовится заговор с целью смещения Николая II и провозглашения царем великого князя. Император должен был отречься от престола сам, не должен был претендовать на него и его сын, царицу же предполагалось отправить в монастырь или же выслать за границу. Великий князь не стал отвечать немедленно, но пригласил Хатисова во дворец наместника 3 января, где в присутствии своего начальника штаба Янушкевича заявил, что не намерен участвовать в заговоре. По словам Хатисова, великий князь выразил сомнение, что народ, «мужики», поймут в данное время необходимость свержения царя и что такие действия поддержит армия. Янушкевич поддержал великого князя в его сомнениях. Хатисов попрощался и отправил условленную телеграмму князю Львову: «Больница не может быть открыта», что означало отказ великого князя принять предложение заговорщиков.
   Великий князь снова стал популярен среди либералов после того, как был смещен с поста Верховного главнокомандующего в августе 1915 года. После этого распространились необоснованные слухи о том, что его смещение (и назначение кавказским наместником) связано с интригами «темных сил», действовавших через Распутина.
   Более обоснованной была широко распространенная вера в то, что великий князь и его мини-двор в Закавказье заняли критическую позицию в отношении императрицы. Эти слухи, должно быть, поступали к царю различными путями. Князя Шаховского, министра торговли и промышленности, поразил во время поездки на Кавказ в 1916 году тон, которым супруга великого князя Анастасия говорила о царице перед народом. Он счел необходимым сообщить об этом царю, который не удивился и сказал, что обо всем знает [265 - См.: Шаховской. С. 181.].
   К октябрю 1916 года великий князь присоединился к другим членам семьи Романовых в попытках убедить императора согласиться на конституционные уступки. 5 ноября состоялась бурная встреча между ним и Николаем II в Ставке, в ходе которой великий князь заявил, что царь утратит корону, если не будут проведены реформы. Великий князь также порицал императора за подозрения к нему, дяде царя, – подозрения в мятеже и стремлении сменить монарха на троне. Николай Николаевич кричал, что императору должно быть стыдно. Все это царь воспринял с полной бесстрастностью, которая через несколько недель вызвала много спекуляций и даже сомнений в его здравомыслии. После этой встречи великий князь Николай Николаевич сказал другому своему племяннику, великому князю Андрею Владимировичу, что он оставил надежды спасти императора – «от жены и себя самого». Убийство Распутина и дальнейшее ухудшение политической ситуации, вероятно, подготовили почву для предложения, которое московские заговорщики передали великому князю через Хатисова 1 января 1917 года.
   Когда разразилась революция, ни один из этих московских заговорщиков не сознался в том, что знал о плане возвести на престол Николая Николаевича. Не сделали этого и генералы, к которым заговорщики обращались за поддержкой. Это неудивительно. Великий князь, под командованием которого как Верховного главнокомандующего они служили, не пользовался у генералов особой популярностью. Следовательно, предложение великому князю могло быть и личной инициативой князя Львова, который не хотел обсуждать его с другими заговорщиками, особенно с Гучковым (который поддерживал от имени заговорщиков связи с армией) [266 - См. толкование московских заговоров в «На путях…» Мельгунова, особенно на с. 109 и далее.]. Следует отметить, что данная версия дворцового переворота предусматривала отречение от престола как самого Николая II, так и его сына. И тем не менее, когда позднее царь отрекся от престола вместе с сыном, его обвинили в нарушении закона о престолонаследии с целью внесения правовой неразберихи в инструмент отречения, что позднее позволило бы ему объявить его недействительным [267 - По Милюкову. См. ниже, часть 3, глава 12, раздел 8.].
   Нет указаний на то, что великий князь сообщил, по велению долга, о предложении Хатисова компетентным органам. Тем самым волей-неволей Николай Николаевич оказался соучастником заговора с целью свержения Николая II и провозглашения себя самого императором, от чего горячо и торжественно открещивался на встрече с царем 5 ноября. Ложное положение, в которое поставил себя великий князь, имело некоторое сходство с положением Алексеева, когда получила огласку его переписка с Гучковым. Отречение 2 марта избавило как великого князя, так и Алексеева от напряжения, которое они испытывали из-за причастности к заговорам, замышлявшимся в Москве, несмотря на сохранение преданности царю.

2. Непроизнесенная речь князя Львова

   Вышеописанные события, происшедшие в канун Нового 1917 года, продемонстрировали растущую изоляцию царя и его правительства. Слухи о планах дворцового переворота, которым убийство Распутина добавило правдоподобия, ограничили круг лиц, которым император мог без колебаний доверять управление. Более того, самодеятельные организации осуществляли систематический бойкот всех тех, кто мог сотрудничать с царем, главным образом в соответствии с положениями Распоряжения № 1 загадочного Комитета общественного спасения, о котором уже шла речь выше.
   В 1915 году, когда написали Распоряжение, либералы все еще надеялись убедить царя уступить требованиям Думы и самодеятельных организаций. Но в 1917 году князь Львов считал любое такое предложение монарху уже слишком запоздалым. В речи, подготовленной для декабрьского (1916 года) съезда земского союза в Москве – съезда, разогнанного полицией, – князь Львов писал: «То, что мы хотели сказать пятнадцать месяцев назад во время личной беседы с руководителем русского народа, то, о чем мы тогда шептались, стало теперь требованием народа… Следует ли нам снова произносить имена тайных лекарей и магов в государственной администрации, снова выражать наши чувства негодования, презрения и ненависти? Нет, эти чувства не укажут нам путь к спасению. Давайте отвернемся от того, что является порочным и презренным. Давайте не будем сыпать соль на душевные раны народа. Отечество в опасности: везде чувствуют это – от Госсовета и Государственной думы до самой чахлой лачуги…Застарелое зло конфликтов между государственной властью и обществом распространилось на всю страну, как какая-нибудь проказа, не щадя апартаменты царя. Страна болеет и молится об излечении…»
   Князь Львов закончил речь следующими практическими рекомендациями своим сторонникам: «Оставьте все попытки наладить в дальнейшем конструктивное сотрудничество с нынешним правительством. Все они обречены на провал и станут только препятствием осуществлению нашей цели. Не поддавайтесь иллюзиям, отвернитесь от призраков! Правительства больше нет… страна нуждается в монархе, который будет защищен правительством, ответственным перед страной и Думой» [268 - Текст речи, подготовленной князем Львовым, следует искать в приложении к «Кануну 17-го года» Шляпникова (т. 2). Милюков в своих мемуарах цитирует этот текст в несколько иной версии.].
   Несомненно, что оскорбление, которое наносилось Протопопову Родзянко на приеме в Зимнем дворце, соответствовало курсу на бойкот, провозглашенному князем Львовым.
   После того как руководство самодеятельных организаций отказалось от всех планов соглашения с правительством, принудительное отстранение от власти императора теперь открыто обсуждалось в армии и во всей стране. Идея дворцового переворота, особенно после убийства Распутина, стала овладевать сознанием общественности. Даже среди членов семьи Романовых патриотизм больше не предполагал преданность правящему монарху.
   Убийство «святого старца», этот акт мятежа, глубоко унизивший царя и его супругу, агитаторы по всей стране прославляли как «подвиг», подобный убиению святым Георгием дракона (змия), как патриотическое самопожертвование, освободившее страну от позорных оков.
   Во всем этом Дума и «Прогрессивный блок», как таковые, не играли никакой заметной роли. С декабря законодательные палаты прервали свои заседания, никто не знал, когда они возобновятся. И все же, как мы знаем, председатель Думы продолжал добиваться конституционной реформы, хотя и без малейшей надежды на возможность повлиять на императора, уважение которого он утратил.

3. Угроза роспуска Думы

   В то время как календарь отсчитывал начало 1917 года, в переговорах царя и Родзянко появилось нечто новое. Это был год, когда истекал срок действия полномочий 4-й Думы и предстояло провести новые выборы. В прошлом для обеспечения избрания в Думу правых депутатов правительство использовало административное давление и поддержку церкви. К этим методам власти намеревались прибегнуть и в этот раз, сочетая их с хорошо оплаченной пропагандистской кампанией в печати. Штюрмер, а позднее и Протопопов надеялись не допустить избрание в 5-ю Думу не только левых депутатов, но даже умеренных, а также правых депутатов, которые проявили себя в 4-й Думе как весьма неудобные [269 - Относительно подготовки к выборам в 5-ю Думу см. документы, опубликованные Семенниковым (с. 233 и далее).].
   Председатель Думы Родзянко опасался предстоявшего роспуска не только из-за планов правительства относительно выборов. «Прогрессивный блок», сформированный летом 1915 года, надеялся использовать возможности, предоставлявшиеся военной обстановкой, для давления с целью продвижения долго ожидавшихся конституционных реформ. Эту кампанию должны были поддержать самодеятельные организации, тесно связанные с думской оппозицией. Вносимыми законопроектами, запросами в парламенте, обличениями с думской трибуны правительственных злоупотреблений представители «Прогрессивного блока» оказывали мощную поддержку самодеятельных организаций – требованиям расширения сферы их деятельности, а также их систематическим попыткам, предпринимаемым с осени 1915 года, вытеснить правительственных чиновников из жизненно важных отраслей военной экономики. Со своей стороны, самодеятельные организации своими обращениями и резолюциями поддерживали требования конституционных реформ, исходивших от думского большинства, тем самым все больше вовлекаясь в политическую борьбу [270 - См. выше, глава «Самодеятельные организации и патриотические партии».].
   Однако, если Думе предстояло распуститься в течение 1917 года без того, чтобы вырвать хотя бы скромную уступку в виде «кабинета народного доверия», все совместные усилия сторонников конституционных реформ оказывались напрасными. Ко времени завершения выборов в новую Думу война могла закончиться, а самодеятельные организации были бы распущены и, возможно, привлечены к ответу за действительные или мнимые злоупотребления в расходовании государственных средств. Более того, заявления большинства политиков, которые столь уверенно заявляли, что победить нельзя без конституционной реформы, были бы опровергнуты реальными событиями и вызывали бы насмешки со стороны общественности. Подобная потеря лица либералами расчистила бы путь реакции, и, следовательно, ее необходимо было, по мнению представителей «Прогрессивного блока», избежать любой ценой. Представители «Прогрессивного блока» не могли на этом этапе потерпеть политическое поражение без риска политической смерти. Что бы ни случилось после войны, неудача в достижении политической цели в ходе войны не сулила им ничего хорошего. Ходили слухи, что после войны, особенно в случае победы, могла быть возвращена конституция 1906 года. Как известно, бывший министр внутренних дел (1912–1915) H.A. Маклаков составлял проект царского манифеста на этот счет. Но даже если, как утверждали другие слухи, после войны инициативу взял бы на себя сам император и даровал желаемые конституционные реформы, это вряд ли послужило бы на пользу оппозиционным депутатам 4-й Думы: на первый план могли бы выступить силы с менее радикальными социальными и конституционными идеями, чем у кадетов и их союзников по «Прогрессивному блоку». Вот почему либералы никогда не уставали предостерегать правительство и царя в отношении того, что после войны революционная деятельность возобновится с еще большей силой. Тогда, утверждали либералы, будут сметены не только самодержавная бюрократия, но также умеренные прогрессивные силы, а страна погрузится в анархию [271 - См. выше, глава 8, выдвижение этого аргумента в письме Гучкова Алексееву.].
   Правительство знало об опасениях либералов в связи с окончанием срока полномочий Думы и шантажировало думских политиков роспуском каждый раз, когда дебаты в Думе становились особенно ожесточенными. Теперь, когда очередной период законодательной работы двигался к завершению, такая угроза выглядела особенно серьезной. Дума уже приняла определенные меры с целью защиты политического будущего некоторых из своих лидеров на случай роспуска в военное время. Так, закон об Особых совещаниях по обороне устанавливал, что депутаты законодательных ассамблей, избранные в эти Особые совещания, сохраняли свои посты, даже если Дума распускалась или истекал срок ее полномочий. Но это постановление касалось только 24 думцев, вовлеченных в работу Особых совещаний.
   В связи со скорым истечением срока полномочий 4-й Думы Родзянко начал кампанию за отсрочку роспуска Думы до окончания войны, ставя в пример практику союзных стран, где всеобщие выборы откладывались до окончания войны. В своем последнем «верноподданнейшем докладе» 10 февраля Родзянко обозначил этот пункт весьма четко. Еще раз осудив политику правительства, он подверг критике министра внутренних дел Протопопова в следующих выражениях: «Он угрожает подавить нашу озабоченность пулеметным огнем; он прибегает к широкомасштабным арестам и депортациям; он ограничил свободу прессы более чем когда-либо. Если такого рода цензура будет применена к стенографическим протоколам работы Думы, это приведет к тем же нездоровым инцидентам, что происходили прежде. Начнут циркулировать апокрифические речи мятежного характера, приписываемые депутатам Думы, как это делалось прежде, и будут распространяться некоей невидимой рукой среди населения и военнослужащих, подрывая авторитет законодательного органа, единственного учреждения, которое действует сейчас как сдерживающий фактор» [272 - Здесь Родзянко особенно неискренен.]. Речи мятежного характера, такие как речь Милюкова от 1 ноября 1916 года, не являлись «апокрифическими». Цензура, конечно, запретила ее публикацию, но сам председатель Думы отказывался предоставить стенографический отчет выступления Штюрмеру, которому этот отчет требовался для возбуждения уголовного дела. «Невидимой рукой», помогавшей распространять речь среди народа и армии, была все та же рука Гучкова, которая организовала ее распространение в таком масштабе, что, как говорили тогда, не было в России машинистки, которая бы не размножила обличительную речь Милюкова. Верно, конечно, что депутаты Думы были более умеренными, чем определенные газеты и некоторые революционные организации. Но влияние выступлений в Думе было значительно сильнее, чем все, что публиковала левая печать, и, следовательно, неверно то, что речи думских депутатов являлись «сдерживающим фактором». «Государственной думе угрожают роспуском; но в настоящее время из-за своей умеренности Дума далеко отстает от настроений в стране. В такой обстановке роспуск Думы не успокоит страну, и, если, не дай бог, в это время случится военное поражение – даже не очень значительное, – кто будет укреплять боевой дух народа?
   Кроме того, страна должна быть уверена, что, когда соберется мирная конференция, правительство будет пользоваться поддержкой народных представителей. Перемены в рядах этих представителей в такой момент представляются чрезвычайно опасными, потому что невозможно предвидеть последствия такой меры (имеются в виду новые выборы). Следовательно, необходимо решить без промедления вопрос о продлении срока выполнения своих полномочий нынешними депутатами Государственной думы без выдвижения условий насчет думской деятельности. Само выдвигаемое правительством условие, когда оно говорит, что полномочия Думы могут быть продлены лишь в том случае, если она работает в мире, само по себе агрессивно, поскольку свидетельствует, что правительство не желает знать и не заботится о том, чтобы узнать истинное и искреннее мнение страны. Наши союзники считают естественным и необходимым продление полномочий своих законодателей на весь период войны.
   Колебание и промедление правительства в принятии этой меры убеждают нас, что оно не захочет пойти на контакты с народными представителями, когда начнутся мирные переговоры. Это, разумеется, усиливает наше беспокойство, поскольку страна уже определенно потеряла доверие к нынешнему правительству» [273 - Из последнего «верноподданнейшего доклада» Родзянко в АРР (1922. Т. VI. С. 335).].
   Председатель Думы выражается гораздо яснее, когда формулирует свои требования, чем когда обосновывает их. Трудно понять, как при его неумеренных и провокационных выражениях он может верить в то, что просьба о продлении полномочий Думы будет воспринята царем серьезно. Единственным весомым аргументом здесь является угроза революции. И Родзянко не склонен преуменьшать эту угрозу, обещая большую умеренность в думских дебатах, если желаемое продление полномочий будет предоставлено. В конце доклада Родзянко пишет: «…никакие героические усилия, которые, как предполагает председатель Совета министров, мог бы предпринять председатель Государственной думы, не побудят Государственную думу подчиниться диктату правительства, и если председатель Думы проявит инициативу в этом отношении, то он едва ли выполнит свой долг перед народными представителями и всей страной [274 - Князь Голицын несколько раньше обратился к Родзянко с примирительным предложением такого рода.]. Если это случится, Дума утратит доверие страны, и после этого страна, без сомнения – неспособная вынести бремя конфликта в администрации, поднимется на борьбу за свои законные права. Не следует допускать, чтобы это случилось, этого следует избегать любой ценой; наша задача – действовать в этом направлении».
   По словам Родзянко, царь должен был рассматривать Думу как предохранительный клапан, удерживающий народное недовольство от кипения до степени перехода в революционное действие. Но фактически, именно подстрекательские речи с думской трибуны подстегивали народное недовольство. Возможно, либералы были искренни в стремлении избежать революции. Но они определенно надеялись, что угроза революционного действия, ставшая более реальной из-за агитации в Думе, рано или поздно заставит правительство пойти на уступки, осуществить конституционные реформы и передать думцам контроль за администрацией.

4. Обращение либералов к союзникам

   Зная, как мало значит его представление для императора, Родзянко повсюду искал поддержки перерыва в работе Думы, но не ее роспуска. Он пытался заручиться поддержкой людей, которые могли объяснить обстановку в стране лорду Милнеру, главе британской миссии на союзнической конференции, проходившей тогда в Петрограде, в надежде привлечь лорда к посредничеству в вопросе продления полномочий Думы. Среди важных документов этого периода (февраль 1917 года) – два письма, адресованные лорду Милнеру профессором П.Б. Струве от 7 и 19 февраля. Они четко отразили дезориентацию и обеспокоенность, овладевшие большинством проницательных умов в России накануне революции [275 - П.Б. Струве был одним из ведущих деятелей партии кадетов, под руководством князя Всеволода Шаховского работал председателем комитета, ведавшего экономической блокадой Германии. В этом качестве он общался с молодым британским дипломатом Самюэлем Хоуром, через которого два упомянутых письма были переданы лорду Милнеру. Позднее сэр Самюэль Хоур опубликовал их в книге воспоминаний под названием «Четвертая печать» (Лондон, 1930). В 90-х гг. XIX в. Струве был одним из теоретиков раннего марксистского движения в России – «легального марксизма», автором манифеста РСДРП (1898). Позднее стал редактором влиятельного органа радикальной интеллигенции – журнала «Освобождение», который издавался в Штутгарте. Разочарование в теории и философии марксизма, отвращение к революционной практике обусловили его присоединение к партии кадетов, в частности к ее правому крылу. Как ученый и публицист, Струве считал себя свободным в доведении своих взглядов по текущим проблемам лорду Милнеру и Самюэлю Хоуру.].
   В своем первом письме Струве возложил всю ответственность за раскол национального единства в военной обстановке на правительство и корону: «Нельзя недооценивать того факта, что реакционная политика короны ослабляет особенно наиболее умеренные и культурные слои общества, выбивая почву из-под ног патриотически мыслящих людей, и дает простор государственному нигилизму.
   Отсюда возникает чувство, с которым сталкиваешься в России повсюду и которому глубоко подвержены армейские офицеры, что конфликт между короной и народом сыграл отнюдь не малую роль в том, что Россия столкнулась лицом к лицу с революцией. Патриотически мыслящие представители общества и армии полностью сознают свою огромную историческую ответственность в условиях внутреннего конфликта военного времени, и только этим сознанием объясняется полное спокойствие, которое сохраняется в стране, где все думающие люди постоянно размышляют и обсуждают трагичность обстановки. Проблема усугубляется тем фактом, что, по общему мнению, лица, наиболее близкие короне, имеют прогерманскую ориентацию. Это убеждение нельзя вырвать из общественного сознания просто какими-нибудь словами. Только преобразованное правительство, организованное так, чтобы позволить полностью контролировать себя и пользоваться доверием нации, может очистить нездоровую атмосферу подозрительности и страха, которая в настоящее время сковывает национальную энергию.
   Как ни неприятно констатировать такое состояние умов и такие политические условия в стране перед иностранцами, даже и союзниками, не менее важно, чтобы эта констатация была сделана. Потому что мы должны крепить солидарность между союзниками, перед лицом которой теряют смысл все другие, более или менее важные соображения.
   В настоящее время все здравомыслящие и политически образованные люди жаждут только одного: корона не должна совершать непоправимый и совершенно неоправданный шаг, распуская императорскую Думу под тем предлогом, что срок ее полномочий истек и необходимо провести новые выборы.
   Этот шаг окончательно скомпрометирует корону и в то же время ослабит консервативные силы страны, которые объединились во имя национальных целей продолжения войны и доведения ее до успешного завершения. Роковую роль в событиях, очевидно, играет нынешний министр внутренних дел, который утратил всякое уважение соотечественников всех направлений мысли и едва ли может считаться психически нормальным человеком.
   Важно отметить, что старый лозунг «борьбы с бюрократией» потерял свое значение. В нынешнем конфликте все лучшие представители бюрократии на стороне народа.
   Таково нынешнее состояние дел в России» [276 - Хоур С. Четвертая печать. С. 189–191.].
   Во втором письме, датированном 19 февраля 1917 года (по новому стилю), Струве пишет, что не может поверить в «осознанный макиавеллиевский расчет» царских советников, направленный на то, чтобы сделать невозможным продолжение участия России в войне. Но он признает, что убеждение в этом получило широкое распространение и прочно укоренилось в сознании людей. Конституционная реформа, по его мнению, является единственным средством восстановления национального единства, без которого нельзя продолжать войну.
   Во втором письме Струве пишет: «Очевидно, что хорошая организация всей экономической жизни страны, организация, которая сочетает экономию ресурсов с максимальным эффектом, возможна только в определенных морально-политических условиях. Экономическая организация страны, требующая, как и должно, полного подчинения личных и классовых интересов общенациональной задаче ведения войны, возможна только в том случае, если сформировано правительство, которое пользуется доверием нации и способно обратиться с максимально возможной внутри страны авторитетностью ко всем общественным группам и отдельным лицам. Так, продовольственный вопрос… неизбежно вырастает в России в политический вопрос. Пока последний вопрос не разрешен, жертвы всего населения ради дальнейшего продолжения войны в ее третий и четвертый годы будут переноситься с большей или меньшей готовностью» [277 - Хоур С. Четвертая печать. С. 194–195.].
   Два меморандума, врученные Струве лорду Милнеру, были написаны, очевидно, после консультаций с другими лидерами либеральной оппозиции. Роль князя Львова в разработке второго письма подтверждается Самюэлем Хоуром, в то время как основная аргументация первого письма близка по духу «верноподданнейшему докладу» Родзянко царю, состоявшемуся четырьмя днями позже.
   Но какова была цель вовлечения лорда Милнера во все эти дела? Либералы месяцами добивались от дипломатов стран-союзников в Петрограде ходатайств перед царем в пользу их политических требований. Им сочувствовали британский посол Джордж Бьюкенен и французский посол Морис Палеолог. Первый полностью доверял пропаганде «Прогрессивного блока» и с чрезвычайным отсутствием политического такта раскрыл свои политические симпатии императору [278 - Особенно во время своей последней аудиенции у царя 30 декабря 1916 г. (12 января 1917 г. по новому стилю). См. в кн.: Бьюкенен. Моя миссия в России и другие дипломатические мемуары: В 2 Т. Лондон, 1923. Т. 2. Гл. 22.]. Без сомнения, им двигало стремление предотвратить крах российской политической и, через нее, военной машины в момент, когда ей предстояли последние испытания войны. Но сэр Джордж Бьюкенен ошибался в отношении эффективности своего непрошеного и плохо замаскированного совета царю уступить требованиям оппозиции. Точно так же он ошибался и в оценке способности либералов соответствовать задачам управления страной после проектируемых перемен. Похоже, Бьюкенен так и не понял, насколько неприемлемым было его вмешательство во внутреннюю политику России в глазах Николая II. Единственным результатом аудиенции стало отчуждение между императором и британским послом.
   Теперь предпринималась новая попытка повлиять на царя, на этот раз через лорда Милнера. Умеренность Струве, составлявшая выгодный контраст фантастическим слухам о саботаже правительства и прогерманских интригах, делала его особенно приемлемым посланцем либералов для отношений с Милнером. Если «даже такой человек, как Струве», не веривший этим слухам, соглашался, что упрямство правительства и царя подрывало военные усилия страны, то от представителей союзников можно было ожидать поддержки действий либералов.

5. Вмешательство лорда Милнера

   Самюэль Хоур пишет, что письмо Струве произвело на усталого, разочарованного и раздраженного лорда Милнера небольшое впечатление. Мы располагаем, однако, весьма конфиденциальным документом (в переводе на русский), представленным императору лордом в конце его пребывания в России. В этом документе ощущается влияние некоторых аргументов из письма Струве [279 - Полный текст документа содержится в кн.: Монархия перед крушением / Сост. В.П. Семеников. С. 77–85.]. Лорд Милнер выглядит в нем гораздо более осторожным и дипломатичным в передаче политического совета и, возможно, менее легковерным в отношении достоверности информации либералов, чем был британский посол Бьюкенен.
   Милнер начинает с того, что приветствует решение предпринять весной всеобщее наступление в соответствии с графиком, согласованным с союзниками. В продолжение письма обсуждается вопрос о распределении среди союзников военных материалов и стратегических поставок в широком смысле слова (железнодорожного оборудования, сырья, денежных средств). Столкнувшись на конференции с чрезмерными запросами, Милнер считает необходимым объяснить царю, что существуют пределы помощи, которую союзники могут оказать России, – пределы, устанавливаемые принципом оптимального использования наличных военных поставок. По мнению Милнера, вопрос, который следует рассматривать применительно к каждому отдельному случаю, заключается в том, усилит ли переброска военных материалов из стран-союзников в Россию общий боевой потенциал Антанты и вероятность решающего успеха в ходе весеннего и летнего наступлений. Ступая на более опасную почву, Милнер указывает, что союзники, снабжая Россию военными материалами, в которых сами испытывают острую нужду, должны иметь какие-то гарантии того, что собственные ресурсы России для самообеспечения такими материалами полностью исчерпаны. Это подводит его к вопросу об организации военных усилий внутри России. Прибегая к аргументам, часто используемым либералами, Милнер констатирует: «В свете великолепной работы таких новых и самодеятельных организаций, как земский союз и Союз городов, невозможно усомниться в способности русского народа бороться с нарастающей угрозой и найти новые методы ее устранения. То, что было сделано в России в этом отношении, произвело на меня сильное впечатление потому, что это подтверждает уроки, усвоенные Англией в военное время.
   Старый государственный механизм столкнулся с задачами, превышающими его возможности. Мы никогда не смогли бы их разрешить, не создав большого числа новых организаций, не привлекая на государственную службу добровольцев для помощи госслужащим и даже не предоставляя этим добровольцам высокие посты. Я говорю о людях, всю свою жизнь занимавшихся своими частными делами и не имевших никакого опыта государственной деятельности».
   Это, в представлении лорда Милнера, являлось прямой поддержкой политических требований либералов. Но он ясно дает понять, что почерпнул в московских либеральных кругах некоторую информацию о плохом использовании военных ресурсов России. По его словам, в то время как Франция и Англия достигли потолка военного производства, Россия еще далеко не исчерпала своих возможностей.
   «Россия до сих пор еще не использовала свои ресурсы в полном объеме. Когда я был в Москве, мне рассказывали о том, что на фронт были мобилизованы миллионы людей, не прошедших военную подготовку и невооруженных, и которые, следовательно, будучи оторванными от производства, не способствуют усилению военного потенциала страны. Кроме того, имеются тысячи людей на фронте, которые были бы более полезными на заводах и в шахтах… И еще, хотя заводы закрываются, не ощущается острого дефицита ни угля, ни подвижного состава для угольных шахт. Распределение же и оборот подвижного состава осуществляется крайне неэффективно. Я не могу лично подтвердить это утверждение. Могу только сказать, что узнал об этом из многих независимых источников, которые заслуживают доверия и весьма информированы» [280 - Одним из таких источников, несомненно, был Струве, который настаивал на необходимости общенационального учета военных и промышленных людских ресурсов, – это соображение учтено в письме Милнера.].
   Лорд Милнер завершил свой меморандум предложением, которое вновь свидетельствует о его сомнениях в способности российских властей извлечь пользу из помощи союзников. Он предложил, чтобы технические специалисты стран, из которых осуществляются поставки, сопровождали вооружения, поступающие в российские армии, чтобы удостовериться в надлежащей транспортировке, доставке и использовании этих вооружений на фронтах. Извинение, сопровождающее это требование, говорит само за себя. Милнер пишет: «О вмешательстве в компетенцию российских военных властей не может быть речи. Мы только просим разрешения удостовериться самим в том, что военные поставки, которые мы направляем в Россию, поступают к местам назначения в полном объеме, что мы передаем России не только технику, но также наш опыт ее эксплуатации, стоивший нам больших усилий, что эта техника поступит на фронт в возможно короткие сроки и в состоянии, способном принести максимум пользы».
   Какими бы ни были осторожными и сдержанными намеки лорда Милнера на желательность конституционных реформ в России, в напряженной обстановке февраля 1917 года их можно было воспринять лишь как указание на утрату веры союзников в способность царского правительства увеличить военное производство до уровня, сравнимого с уровнем производства западных союзников. Средством этого увеличения, отмечает Милнер, является обращение к самодеятельным организациям с просьбой об увеличении их вклада в военные усилия. Но на этом этапе становилось очевидным, особенно когда князь Львов выступил со своими тирадами на декабрьском съезде земского союза, что самодеятельные организации никому не позволят работать на правительство, пока такое сотрудничество не будет оплачено политическими уступками.

6. Неразрешенный конфликт

   «Верноподданнейший доклад» Родзянко, письма Струве Милнеру и собственный конфиденциальный меморандум Милнера царю характеризуют положение, сложившееся в соперничестве между самодержавным режимом и либеральной оппозицией в 1917 году. Конфликт остался неразрешенным. С 1915 года те, кто стремился преодолеть неуступчивость императора средствами разнообразного давления, запугивания и изоляции, добились всего, кроме главной цели. Они вели мощную кампанию обличения правительства, царицы и царя в печати и Думе, посредством негласного распространения текстов обличительных речей и писем. Им удалось расшевелить так называемые «образованные классы» и внушить им веру в то, что их предали высшие слои и что победить можно лишь при условии создания правительства либералов.
   Эта пропаганда влияла на чиновников гражданской и военной администраций, которые становились все более критичными к своему начальству. Они были готовы служить руководству самодеятельных организаций. Как отмечал Струве в своем первом письме к Милнеру: «Старый лозунг «борьбы с бюрократией» утратил свое значение». В нынешнем конфликте все лучшие представители бюрократии на стороне народа».
   По мере того как эта пропаганда просачивалась в малограмотные и неграмотные низшие слои российского общества и армию, она теряла многое из своего политического содержания, сохраняя только осадок недоверия и подозрительности к «дворянству», установившему «какое-то взаимопонимание» с немцами.
   Через два года после Февральской революции Струве пришлось пересмотреть свои идеи относительно предреволюционной обстановки в России, изложенные в его письмах к лорду Милнеру. В двух лекциях, прочитанных в Ростове-на-Дону, Струве приписывал недостаток понимания русских дел, превалировавший в Англии и Франции, неадекватной информации, передававшейся русской интеллигенцией [281 - Опубликованы в виде памфлета под заглавием «Размышления о русской революции» (София, 1921).].
   «Мы критиковали свою страну слишком беспощадно и злоупотребляли этим перед иностранцами. Мы недостаточно принимали во внимание ее достоинство и историческое прошлое» [282 - Там же. С. 6.].
   Говоря о предреволюционном времени, Струве возложил вину за разрыв между правительством и либеральной интеллигенцией на последнюю: «Когда разразилась война, правительство и общественность вели более или менее открытую борьбу друг с другом, а враги России считали это признаком ее слабости и деградации. Режим страдал слепотой, но то же можно было сказать, и даже с большим основанием, об общественном мнении, которое не замечало огромной опасности революционных настроений, проникавших в народные массы, разрушавших их мораль и готовивших крах государства.
   Когда в Государственной думе произносились громоподобные речи против правительства, думские ораторы не понимали, что происходило за стенами Думы, в умах антигосударственных элементов и человеческих душах. Подавляющее большинство русских интеллектуалов не понимали психологии народа и не чувствовали трагической важности момента. Они полагали, что связаны долгом вести борьбу с правительством во имя патриотизма. Но сейчас всем очевидно, разумеется, что единственно разумной линией поведения, с исторической точки зрения, была бы большая сдержанность. Это относится и к Думе и к печати» [283 - Размышления о русской революции (София, 1921). С. 6.].
   Успех либералов в привлечении поддержки общественного мнения как в России, так и за рубежом не продвинул их ни на шаг к желаемому политическому решению. Царь решительно отказывался рассматривать вопрос о политических переменах до окончания войны. Его полностью поддерживала супруга, которая считала, что победоносное окончание войны станет триумфом правления мужа, в блеске которого будет обеспечено последующее правление ее горячо любимого, слабого и болезненного сына. Это было патологическое заблуждение, получавшее подпитку в жизненных неудачах и неоправдавшихся надеждах. Тем не менее она и Николай II были правы, считая целесообразным для автократического режима отложить разрешение политического конфликта с либералами до окончания войны. Смена режима – даже назначение «правительства народного доверия» во главе с Родзянко или князем Львовым – могла легко спровоцировать обвальное развитие внутренней обстановки, которое затруднило бы эффективное ведение войны, что и случилось во время революции 1917 года.
   С другой стороны, даже если бы борьба между либералами и автократией возобновилась после победы, то те политики, которые предрекали невозможность такой победы без предварительных конституционных реформ, которые доверяли клеветническим слухам о сотрудничестве царицы с немцами или утверждали (без малейших доказательств), что премьер-министр Штюрмер предаст страну на мирной конференции, испытали бы большой дискомфорт, а их политическое будущее было бы поставлено под сомнение. Лишь несколько недель оставалось до установленной даты весеннего наступления, когда можно было ожидать подъема патриотических настроений, отвлекающих внимание общественности от внутреннего конфликта. Если бы царь и режим продержались еще несколько недель, «Прогрессивный блок» и самодеятельные организации проиграли бы игру.
   Возможность такого исхода, должно быть, понимали все стороны конфликта, хотя ни одна из них не осмеливалась признаться в этом. Либералы и радикалы всех оттенков заявляли о своей заинтересованности в том, чтобы оправдались ожидания на последнее лето войны. Но они повторяли, что не может быть окончательной победы без немедленной конституционной реформы. Однако декларируемое этими деятелями опасение за возможное поражение и унижение России было, если мы не ошибаемся, лишь очевидным выражением глубоко сидящего страха перед тем, что война могла завершиться победой до того, как будут удовлетворены политические амбиции оппозиции и что уникальные возможности, предоставленные для их удовлетворения военными условиями, будут утрачены. Систематическая подмена этого страха (в котором не осмеливались признаться себе соперничающие политики) другим страхом, проистекающим из патриотизма и не подлежащим открытому обсуждению, напоминает механизм, регулирующий формирование иллюзий. В самом деле, психология революции 1917 года с ее ослаблением морального и интеллектуального контроля, с ее мифоманией и возросшим значением вербальных символов, во многих отношениях имеет много соответствий с психологией образования иллюзий [284 - Это необычное толкование революционного менталитета выдвинул русский ученый-фрейдист, доктор Н.Е. Осипов в своей статье «Революция и сон» (Прага, 1931).].

7. Рабочие группы, революционеры и полиция накануне февральских событий

   Два первых месяца 1917 года ознаменовались также драматическим развитием ситуации в рабочих группах ВПК. Как известно, эти группы были созданы вопреки сильному противодействию большевистских агитаторов среди рабочих и не без определенного недоверия части промышленников, которые принимали участие в работе ВПК. Однако политически мыслящие лидеры этих организаций были твердо настроены на поддержку рабочих групп, в которые избирались представители оборонческих партий социалистов.
   Рабочие группы возглавлял К. Гвоздев, исключительно честный человек, который был поставлен в сложное положение из-за конфликта с большевиками (позже министр труда Временного правительства, с 1931 по 1956 год в заключении, дальнейшая судьба неизвестна. – Ред.). Чтобы отбиваться от их обвинений в измене рабочим, «продажности» империализму и т. д., ему приходилось пользоваться демагогическим, «зашифрованным под революционную фразу» языком, который почти не отличался от языка его большевистских хулителей. Так, на Общероссийском съезде представителей ВПК, проходившем 26–29 февраля 1916 года в Петрограде, Гвоздев, выступая от имени рабочих делегаций из двадцати городов, по донесению полиции, сказал, что хотя рабочий класс выступает за возможно скорое прекращение братоубийственной войны, тем не менее он связан долгом принимать участие в защите враждебных государств от полного разрушения. Участвуя в войне, рабочие пролагают путь к миру без аннексий и контрибуций, которого можно достичь, когда народ возьмет дело переговоров в собственные руки вместо того, чтобы доверить их дипломатам. Неверно, что война ведется с целью разгрома германского милитаризма: подобные лозунги лишь прикрывают стремление к территориальным приобретениям. После жесткой критики царского режима Гвоздев утверждал, что правительство готовит против евреев погром с целью отвлечь от себя народное негодование. Его речь завершилась требованием созыва Всероссийского съезда рабочих и лозунгом: «Страна в чрезвычайной опасности; не может быть спасения без народа или вопреки народу». Речь Гвоздева встретили аплодисментами [285 - Флиер. С. 285 и далее.].
   Последующие ораторы даже превзошли Гвоздева в революционной риторике. Тайный полицейский агент Абросимов обвинил руководство ВПК в сочувствии в душе старому режиму, но не народу. Делегат от рабочих Самары, некто Капцан, выступивший особенно эмоционально, заявил: «Мы, рабочие, не призываем вас бороться за власть одними словами. Мы знаем, как это делать; мы предлагаем вам, промышленникам, поддержку рабочих, какие бы жертвы нам ни пришлось понести».
   Согласно донесению полиции, одновременно с работой под председательством Абросимова съезда происходили конфиденциальные встречи рабочих групп; на этих встречах решили создать всеобъемлющую сеть рабочих ячеек, которые должны были пропагандировать в общероссийском масштабе идеи, открыто дебатировавшиеся на съезде [286 - Флиер. С. 291.].
   Но какими бы резкими и демагогичными ни выглядели заявления Гвоздева и других членов рабочих групп, на практике их рекомендации рабочим в отношении забастовок и других революционных акций носили умеренный характер и способствовали стабильной работе военной промышленности. Так, известно, что забастовочное движение в феврале 1916 года, инспирированное немецкими агентами и поддержанное большевиками, провалилось главным образом благодаря призывам к сдержанности со стороны Гвоздева и его сторонников в ВПК [287 - См. выше, глава 5, раздел 6.]. Гвоздев действовал не только под влиянием Коновалова и помощника Гучкова, главного сторонника формирования рабочих групп в ВПК Некрасова, но также, вероятно, по рекомендациям Керенского, который, завоевывая себе популярность экстремистскими речами в Думе, в то же время использовал свое влияние для обеспечения бесперебойной работы военной промышленности.
   Охранное отделение знало об этой ситуации и следовало своей политике, не мешая пока рабочим группам, но тщательно фиксируя все явно антиправительственные заявления их лидеров. Цель полиции состояла, разумеется, в сборе компрометирующего материала для последующего судебного преследования членов рабочих групп в подходящее время. Общее содержание речей и заявлений, попавших в доклады полиции, не могло быть сфабриковано, хотя, возможно, ее агентом Абросимовым делались вставки в виде резких фраз. Как правило, председатель съезда 1916 года Коновалов и председатель рабочей секции съезда Некрасов не считали нужным предостерегать представителей рабочих относительно степени резкости их заявлений. Съезд посетили представители военного министерства, которые выразили протест Коновалову и Некрасову по поводу речей рабочих депутатов, указав, что с военной точки зрения концепции армии и правительства тесно переплетены. Только после этого председатель попытался призвать ораторов к сдержанности. В оставшееся время года представителям рабочих групп разрешили заниматься своей деятельностью без помех, пока их не арестовали в январе и феврале 1917 года.
   В нежелании полиции мешать деятельности рабочих групп содержался определенный расчет. Директор Департамента полиции докладывал 30 октября 1916 года, что в настоящее время благодаря призыву в армию многих партийных активистов и рассеянию других членов революционных партий среди разного рода самодеятельных организаций, работающих на военные нужды, революционные организации, как таковые, почти прекратили свое существование. Попытки отдельных партийных активистов или малых группировок возобновить революционную работу, воспользовавшись законными возможностями (например, под крышей рабочих групп ВПК), тщательно отслеживаются департаментом уголовных расследований, который регулярно докладывает о них [288 - См.: Граве. С. 136 и далее.].
   Это означало, что полицию удовлетворяло положение, когда рабочие группы находились под ее пристальным наблюдением и когда от этих групп не ожидалось неприятных сюрпризов.
   Тем не менее министр внутренних дел Протопопов решил нанести удар и 27 января 1917 года арестовал рабочую группу Центрального ВПК в Петрограде. Этот шаг требует объяснения, но мы не находим его ни в фрагментарных донесениях о деятельности рабочих групп, ни в путаных заявлениях, которые делал Протопопов в тюрьме после революции. Очевидно, однако, что аресты были вызваны отнюдь не какими-либо новыми процессами внутри рабочих групп. Деятельность этих групп была хорошо известна полиции благодаря ее агенту Абросимову, являвшемуся заместителем Гвоздева. Но известно также, что Абросимов играл роль провокатора среди членов рабочих групп, систематически подталкивая своих коллег к компрометирующим их экстремистским заявлениям и действиям. Более вероятно, что аресты 27 января были направлены в действительности не столько против рабочих групп, сколько против Военно-промышленного комитета в целом и особенно против его главы Гучкова, которого Протопопов имел все основания ненавидеть и опасаться, поскольку Гучков проявил себя как непримиримый и упорный враг царской четы и всех ее приверженцев. Направляя дело против рабочей группы в государственную прокуратуру, Протопопов, очевидно, намеревался организовать судебный процесс, который разоблачит организацию Гучкова как мятежную. Это, по мнению Протопопова, было бы адекватным и эффективным ответом либеральной оппозиции, которая обвиняла правительство в прогерманских симпатиях и недостатке патриотизма. Такой шаг вполне соответствовал менталитету Протопопова, стремившегося отомстить своим политическим противникам посредством ареста рабочей группы, забывая вместе с тем, что ликвидация организации лишит его средств контроля над рабочими столицы, а также ценной информации от агента Абросимова.
   Сверхоптимистичная позиция Протопопова, видимо, проистекала из невысокого мнения секретной полиции о степени влияния рабочих групп. В самом деле, типичной для той обстановки была апатичная реакция рабочих Петрограда на арест их представителей. Вероятно, рабочие восприняли эти аресты в духе русской пословицы: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся».
   Представляется, что Гучков быстро осознал опасность, которую арест рабочей группы несет его организации, особенно Некрасову и ему лично. Он поспешил в Петроград за поддержкой думскими кругами требования о немедленном освобождении арестованных. Гучков поддерживал постоянные контакты с Гвоздевым, которому полиция, по причине слабого здоровья, позволила находиться под домашним арестом. Но Гучкову не удалось поладить с думскими лидерами. Милюков не проявил никакого интереса к выделению вопроса об арестах в рабочей группе в качестве отдельной темы общей кампании борьбы против правительства и неодобрительно встретил призыв к организации рабочих демонстраций. Наоборот, когда представители рабочих прибыли посовещаться с ним по вопросу о намеченной на 14 февраля демонстрации, Милюков посоветовал им воздержаться от нее, поскольку это не способствовало усилиям Думы добиться от царя конституционных уступок.
   Со своей стороны, лидеры большевиков в Петрограде выступали против поддержки тех, кого они клеймили как предателей дела рабочего класса, особенно теперь, когда последние по собственной глупости стали жертвами политических уловок капиталистических покровителей. Петроградские большевики не забыли провала в организации демонстраций протеста против ареста, суда и высылки их собственных пяти активистов в Думе в 1915 году. Тогда им удалось склонить на частичные забастовки всего пару тысяч рабочих. Сейчас же у них не было особого желания засветиться в протестной акции против преследования меньшевиков.
   По иронии судьбы, единственными персонами, которые извлекли выгоду из сложившейся обстановки, были сами арестованные представители рабочей группы. Когда 27 февраля Гвоздев, переведенный в самый канун революции в тюрьму Кресты, был освобожден демонстрантами и прибыл в Таврический дворец, он мог выглядеть мучеником царского режима и торжествовать над своими большевистскими хулителями.
   Охранное отделение, очевидно, ожидало взрыва недовольства рабочих к концу февраля. Глава Петроградской охранки генерал Глобачев докладывал министру внутренних дел, что напряжение нарастает с начала 1917 года, и предрекал неизбежность беспорядков [289 - См.: Мартынов Е. Царская армия в февральском перевороте. Л., 1927; Траве. С. 188 и далее.]. Но Глобачев полагал, что ожидавшиеся беспорядки не будут иметь определенной политической цели и, по всей вероятности, скорее примут форму погромов евреев и немцев, чем станут прелюдией к социальной революции.
   Доклад Глобачева сочли весьма важным, он побудил правительство усилить меры безопасности. В феврале поступили распоряжения перебросить свежие войска к южным и юго-восточным подходам к Северной столице [290 - Мы обнаружили не очень надежное подтверждение последующих утверждений Протопопова о том, что приказы царя снять кавалерийские части с фронта были преднамеренно проигнорированы генералами-заговорщиками, включая Гурко, и в окрестности столицы были двинуты менее надежные войска.].
   Поддержание порядка в столице на случай волнений оставалось первоочередной задачей полиции численностью почти в 6 тысяч человек. В том случае, если бы усилий полиции оказалось недостаточно, правительство намеревалось использовать против бунтовщиков значительно разбухший за счет войск второй и третьей очереди резерва гарнизон города. Эти войска состояли большей частью из необученных, только что мобилизованных молодых новобранцев, подразделений резервистов более старшего возраста и солдат, выписанных из госпиталей после лечения болезней и ранений. Переполненность казарм, соблазны и зрелища большого города сильно ослабили их дисциплину. Офицеры служили в столице главным образом из-за какой-нибудь инвалидности, препятствовавшей их отъезду на фронт. Они получали временные и случайные назначения, их отношения с подчиненными складывались накоротке. В таких условиях офицерам было не под силу поднять боевой дух войск или даже сформировать адекватное представление об их реальной надежности. Уже весной и осенью 1916 года в пригородах столицы случались совместные демонстрации солдат и рабочих. Осенью 1916 года полиция просила штаб Петроградского военного округа вывести из одного пригорода 18-й резервный пехотный полк из-за его тесных контактов с местными рабочими, которые планировали забастовку и демонстрации. Командующий Петроградским военным округом сообщил, что воинская часть, о которой шла речь, непомерно выросла по численности (до 12 тысяч солдат) и что ввиду сложностей с альтернативным обустройством такого количества солдат 18-й полк останется в своем месте дислокации до осуществления планов общей переброски или рассредоточения войск для Петроградского гарнизона [291 - См.: Флиер. С. 309.]. Этот случай показывает наличие определенной нервозности и утраты уверенности в себе со стороны полиции, со стороны же военных он обнаруживает некоторое благодушие и отсутствие воображения.
   Кризис, вызванный недостатком взаимопонимания и координации действий между полицией и военными властями, проявился с особой силой во время февральских беспорядков. Петроградский военный округ отделили от Северного фронта, которым командовал генерал Рузский, и подчинили непосредственно министру обороны, а на случай чрезвычайной обстановки – Совету министров. Эта мера не способствовала улучшению взаимодействия между полицией и военными властями во главе с вновь назначенным командующим Петроградским военным округом генералом Хабаловым. С другой стороны, были дезорганизованы силы полиции, подчинявшиеся администрации Протопопова. Городская полиция, охранное отделение и корпус жандармов – все вместе составляли часть сложного бюрократического, административного механизма во главе с министром внутренних дел. Городскую полицию только что возглавил новый шеф – Балк, а охранку в значительной степени ослабили интриги, кульминацией которых стало убийство в 1916 году при ее участии Распутина. По свидетельству генерала Спиридовича, Протопопов был не способен руководить ведущими департаментами своего ведомства, утратившими координацию.

8. Изоляция императора и поведение его генералов

   Отчуждение верховного правителя от министров его правительства завершило процесс изоляции, которому в равной мере способствовали как его собственное упрямство, так и систематические усилия оппозиции. Буквально не осталось никого, кроме супруги, с кем в то время царь мог свободно обсуждать политическую обстановку и планы действий. После убийства Распутина он никому не доверял, и меньше всего нескольким придворным, составлявшим ему каждодневную компанию. Такие лица, как комендант дворца Воейков, адмирал Нилов или офицеры-адъютанты, являлись всего лишь собеседниками, с которыми государь мог прогуляться или сыграть случайную партию в домино. За едой или во время прогулок, когда эти люди сопровождали царя, политические вопросы никогда не обсуждались. Лица, в обязанности которых входило поднимать такие вопросы, делали это в ходе официальных аудиенций. В таких случаях могли возникнуть споры, но, когда государь высказывал мнение, было бесполезно и даже опасно ему перечить: опасно потому, что это ломало взаимное доверие между чиновником и монархом, основанное на предпосылке полного подчинения; бесполезно потому, что, хотя государь часто менял свое мнение, это никогда не происходило под воздействием аргумента, выдвигавшегося после провозглашения решения. Царь, будучи интеллигентным человеком, отличался своего рода интеллектуальной робостью. Он не доверял собственной способности отвергнуть умело выдвинутый аргумент против какого-нибудь решения, к которому он уже пришел перед этим, размышляя и взвешивая мнения ряда деятелей, которым доверял. В последние недели правления императора число этих деятелей сильно сократилось, пока не осталась одна супруга, и даже в этом случае царь, видимо, терзался сомнениями относительно правильности своих решений. Во всяком случае, неоднократные заявления царицы о том, что она является самым усердным и преданным помощником монарха, показывают, что роль, на которую она претендовала, супруг отнюдь не считал бесспорной.
   Разумеется, на последнем этапе предпринимались попытки пробить непроницаемую стену, которой окружил себя император, и убедить его в необходимости политических перемен. Уходя с поста исполняющего обязанности начальника Генштаба, генерал Гурко был принят в Царском Селе. Позднее он утверждал, что выступал там за немедленные конституционные реформы. Должно быть, Гурко высказал немало убедительных доводов, особенно в связи с тем, что председательствовал не так давно на межсоюзнической конференции. Генералу дали понять, что его старания неуместны. В записи в своем дневнике, помеченной этой датой, царь просто жалуется, что Гурко задержал его так долго, что ему пришлось опоздать на вечерню [292 - См. дневник императора, запись от 13 февраля 1917 г.].
   В известном смысле усилия, какие предпринял Гурко на данном этапе, не имели перспективы. Все обоснования за и против конституционной реформы, а также формирование «правительства народного доверия» были представлены и обсуждены в многочисленных меморандумах в предшествовавшие месяцы. Формирование «правительства народного доверия» рассматривалось как панацея от всех бед: нехватки снабжения, недостаточной военной мощи и волнений в социальной и экономической сферах.
   Тем не менее большинству из тех, кто предлагал эту меру, а также императору, было ясно, что главной ее целью было вынудить монарха поступиться своей самодержавной властью в назначении глав правительственных министерств и что прогнозы об улучшении ситуации в стране в результате такой уступки царя были слабо обоснованы. С приближением событий весны – лета 1917 года, когда на фронте предполагалось предпринять решающие военные усилия в сочетании с действиями союзников, смена правительства с неизбежной концентрацией общественного внимания на внутренних проблемах представлялась Николаю II абсурдной. С другой стороны, либералы вроде князя Львова ощущали все более остро, что, если они не сумеют достичь политических целей, которых добивались с 1905 года, – причем в военной обстановке, когда либералы могли оказывать максимальное давление на власть, – то они проиграют политическую борьбу, и судьбы будущей России будут определяться независимо от их идей и устремлений. Поэтому либералы удвоили свои усилия и в феврале 1917 года, во второй раз за всю войну, сумели убедить большинство министров правительства, что Совет министров не сможет успешно продолжать войну, если откажется от политических уступок.
   Однако на этот раз министры не искали соглашения с думскими оппозиционными кругами. Убеждение, что император окажется не в состоянии сопротивляться политической реформе, было столь велико, что даже хорошо информированные правительственные круги в Петрограде верили в прибытие государя на одно из заседаний Думы после возобновления ее работы 14 февраля, верили и в то, что он объявит (конечно, неожиданно) о своем решении создать «правительство народного доверия» или кабинет, ответственный перед Законодательным собранием.
   Подобно многим людям, страдающим недостатком воли, последний русский император каждый раз, когда требовалось принять решение, прибегал к взвешиванию аргументов за и против двух диаметрально противоположных линий поведения. Он занимался этим и в дни, предшествовавшие его отъезду из Ставки 22 февраля. Терпеливо выслушав ходатайства генерала Гурко и других адвокатов конституционной реформы, царь вместе с тем позволил бывшему министру внутренних дел разрабатывать план упразднения конституции и даже сформулировать манифест по этому поводу. Колебания между столь несовместимыми альтернативами показывают, что император никогда не вынашивал ясной политической идеи, которую считал своим долгом претворить в жизнь. Разумеется, он был связан долгом сохранять самодержавие, в верности которому поклялся у смертного одра отца. Это соответствовало также личному убеждению Николая II, что сохранение самодержавия было единственным способом избежать национальной катастрофы, убеждению, в котором монарха укрепляло его невысокое мнение о способностях и честности лидеров либеральной оппозиции, а также мистическая вера супруги, усматривавшей в сохранении и укреплении самодержавного режима гарантию политического строя, в условиях которого ее больной и несколько отставший в развитии сын впоследствии безопасно унаследовал бы корону своих предков.
   Николай II попал в положение капитана, который считает своим долгом оставаться у руля, даже если у него нет ясного понимания того, какому курсу нужно следовать. А нахождение у руля означало для него сохранение прерогативы назначать на министерские должности лиц, которым он может полностью доверять. Эту ответственность он не желал делить ни с кем другим, как правило даже с супругой. Основным критерием для тех, на кого падал выбор, была преданность монарху. Это значило гораздо больше, чем ревностное выполнение служебных обязанностей. Дополнительным достоинством кандидата считалось абсолютное подчинение и отсутствие каких-либо твердых убеждений политического характера, способных привести к столкновению с собственным мнением царя (обосновывать которое перед министрами он не считал нужным). Подобная практика рано или поздно вела амбициозных, знающих и самостоятельно мыслящих людей к неизбежному конфликту со своим патроном, что было характерно для отношений царя со многими из его министров.
   В ходе войны, однако, Николай II в качестве Верховного главнокомандующего впервые тесно соприкоснулся по деятельности в Ставке с людьми, решавшими задачу чрезвычайной важности. В силу своей квалификации они давали рекомендации, с которыми император был вынужден считаться, потому что понимал пределы своей власти. Генералы всегда склонны винить вышестоящие инстанции в ошибках, допущенных в ходе военных операций, но ни один из них, служивших под командованием Николая II, не жаловался на его вмешательство в сугубо военные вопросы. Гучков и его политические соратники проявили незаурядную ловкость в вовлечении генералов, в основном вопреки их собственной воле, в свою политическую борьбу и использовании их в качестве одной из групп давления, добивавшейся (вяло, но тем не менее искренне) от императора уступок требованиям политиков. Аудиенция Гурко 14 февраля и поведение командующих фронтами в первые дни марта показывают, что Гучков загнал генералов как раз в то положение, какое ему нужно было для того, чтобы в момент, когда все средства легального давления будут исчерпаны, можно было прибегнуть к неконституционным методам для осуществления своих требований [293 - О личных контактах между генералом Гурко и Гучковым в то время известно мало. Царица, внимательно следившая за попытками Гучкова добиться поддержки Алексеева, предупредила императора, когда Гурко стал исполняющим обязанности начальника Генштаба, чтобы он не позволял генералу поддерживать с председателем Центрального ВПК контакты, которые допускал Алексеев, несмотря на протесты монарха. Возможно, царица не знала, что отношения Гурко и Гучкова поддерживаются с давних пор (см. глава 3, раздел 3).].

9. Возвращение в Ставку генерала Алексеева и реакция императора

   Негласное вмешательство Гучкова в военную сферу заставляет смотреть с некоторым подозрением на возвращение в середине февраля 1917 года в Ставку Алексеева и, более того, на отъезд императора из Царского Села в Могилев неделей позже.
   В течение трех месяцев Алексеев находился в отпуске по болезни, и, хотя его состояние здоровья, видимо, улучшилось, полностью он не выздоровел. Однако генерал имел веские основания вернуться в Ставку в благоприятный период времени для организации весеннего наступления, поскольку рассчитывал возглавить эти операции лично. До него дошла информация о предпринятой Гурко реорганизации армии, призванной увеличить на треть число развернутых на фронте дивизий. Алексеев не одобрял эти меры. Возможно, возвращение в Ставку, казавшееся преждевременным в связи с состоянием здоровья, было вызвано необходимостью остановить реорганизацию, затеянную Гурко, и упорядочить подготовку к предстоящим весенним наступательным операциям.
   За возвращением Алексеева в Ставку последовал, неделей позже, отъезд государя из Царского Села в Могилев. В имеющихся в наличии источниках нет никакого указания на то, по какой причине Алексеев попросил Верховного главнокомандующего вернуться в Ставку. Баронесса Буксгевден, находившаяся в то время при царице в качестве фрейлины, в одном отношении весьма определенна – именно в том, что царь отправился из Царского Села по просьбе Алексеева, переданной по телеграфу, не зная в подробностях неотложного дела, потребовавшего его присутствия [294 - Буксгевден С. К. Жизнь и трагедия Александры Феодоровны, императрицы Всероссийской. Лондон, 1928. С. 248; См. также: Воейков. С. 192.]. Это обстоятельство представляет собой несомненную важность в свете заявления Гучкова перед комиссией Муравьева о том, что дворцовый переворот планировался на март и важнейшим его этапом было задержание царя на одной из железнодорожных станций на пути между Петроградом и Могилевом. Не была ли просьба Алексеева – возможно, даже без его ведома – частью подготовки переворота? Во всяком случае, в Ставке в то время, очевидно, не планировалось принятие какого-то важного решения, а судя по письмам Николая II супруге, он надеялся в ближайшее время покончить с рутинными делами и вернуться в Петроград. Не имеется также указаний на то, что правительство, то есть Совет министров или какой-нибудь отдельный министр, возражали против отъезда монарха в Могилев. Наоборот, министр внутренних дел Протопопов пребывал в полной безмятежности. Несмотря на все более тревожные донесения главы охранного отделения Петрограда Глобачева [295 - См. выше, глава 9, раздел 7.], Протопопов считал, что сможет справиться с любой демонстрацией при помощи полиции, воспользовавшись при необходимости поддержкой многочисленных солдат, расквартированных в столице.
   Генерал Спиридович особо останавливается на тех днях в посмертно опубликованных мемуарах [296 - Спиридович. Великая война. Т. 3. С. 63 и далее. В 1916 г. генерала Спиридовича назначили на пост, равный главе администрации Ялты. В самый канун февральских событий он прибыл в Петроград, главным образом за тем, чтобы обсудить вопрос о том, чем мостить улицы Ялты – булыжником или асфальтом.]. Прибыв во второй половине февраля в Петроград, Спиридович окунулся в атмосферу сплетен, распространившуюся на всю столицу и которая больше всего ощущалась в охранном отделении, где он тогда имел много приятелей по службе и личных друзей. В своих мемуарах о военном времени Спиридович упоминает об опасной обстановке в Петрограде. Эту буквально висящую в воздухе опасность министр внутренних дел, находившийся в состоянии патологической эйфории, не был способен ощутить. Генерал встречался с комендантом дворца Воейковым [297 - Это подтверждается мемуарами Дубенского, см. его книгу «Русская летопись» (Т. 3. С. 18 и далее), а также самим Воейковым (с. 197 и далее).] и предупредил его об опасности, угрожающей царю, если бы тот пребывал в столице в этот период времени. В самом деле, решение ехать в Могилев, принятое царем по просьбе его начальника Генштаба, следует рассматривать как имеющее важнейшие последствия. Связь между людьми, чьи решения определяли ход событий, была неудовлетворительной. Подлинность и достоверность сообщений, посылавшихся из столицы в Ставку, проверить было невозможно – и это в то время, когда своевременная и точная информация имела громадное значение. Отстраненность царя от сцены событий привела к полному отсутствию взаимопонимания между ним и его министрами, свидетельством чего является его последняя телеграмма, в которой монарх приказывал им оставаться на своих местах в то время, когда министры уже находились в бегах. Более того, если бы государь остался в Царском Селе, встреча с Родзянко, назначенная на 28 февраля, вероятно, состоялась бы, и политическая буря, которая была готова разразиться в Петрограде, обошла бы монарха. И наконец, не состоялась бы призрачная поездка через заснеженные пространства России, длившаяся почти сорок часов, каждая минута из которых знаменовала новый поворот событий в столице. Не произошло бы и фатального личного вмешательства генерала Рузского в драматические события.
   Это не значит, что конечный итог февральского кризиса был бы иным. В данном случае, как и во многих других, мы не собираемся писать историю того, что «могло бы случиться» на этом этапе. И тем не менее историк не может признать несущественным такой факт, как отъезд царя в Могилев. Его влияние на ход событий было отнюдь не меньшим, чем, например, мятеж роты Волынского полка 27 февраля.
   Императорский поезд отбыл из Царского Села в Могилев сразу же после полудня 22 февраля. Если бы он задержался на 24 часа, заболевание корью царских детей, болезнью особенно опасной для Алексея, могло бы вызвать дальнейшую отсрочку поездки. Ясно, однако, что царь решил ехать из чувства долга перед своими офицерами на фронте, и для него было бы по моральным соображениям весьма затруднительно отменить поездку – по чисто семейным причинам или из «жалости». Здесь проявляется, как всегда, характерная черта поступков царя, которые определялись мистикой ритуально выполненного долга.
   Поездка прошла без происшествий, а прибытие в Ставку сняло все напряжение. Генерал Дубенский, занимавший несколько экзотический пост официального историографа при Верховном главнокомандующем, отметил в своем дневнике: «Для императора и всех нас началась спокойная жизнь. Его ничто не ожидает, ничего нового» [298 - См.: Мартынов Е. Царская армия в февральском перевороте. Л., 1927.].
   Ссылка на возможную перемену, очевидно, связывалась с широко распространенным ожиданием неожиданного провозглашения царем решения о создании правительства, подотчетного парламенту. Позднее, в мемуарах, опубликованных в 1922 году, Дубенский выразил несколько иное впечатление о первых часах после возвращения царя в Ставку: «Уже с самых первых часов прибытия императора чувствовалась некоторая неопределенность в отношении дальнейших событий. Но не в отношении военных дел в Ставке, лишь в отношении общего состояния государственной жизни России» [299 - См.: Дубенский. Русская летопись. Т. 3. С. 27.].

Часть третья

Глава 10
ВОССТАНИЕ В ПЕТРОГРАДЕ

1. Предисловие

   Десять дней, последовавших за возвращением 23 февраля царя в Ставку, объяли столь экстраординарный и столь стремительный ряд событий, что казалось, само время удлинилось, чтобы вобрать его целиком. Однако географически достопамятная драма разыгралась в Петрограде, Ставке в Могилеве и на железнодорожных путях, соединяющих их. Остальная часть страны едва ли была информирована о том, что происходит, и не принимала никакого участия в революционных событиях до первых дней марта. Впечатляющий подъем народной активности в масштабах всей страны был следствием, но отнюдь не причиной фундаментальных перемен в судьбе России, которые происходили в те дни. Всеобщий кризис в стране разразился во временном промежутке между событиями в Петрограде и действиями Ставки. Это привело к абсурдной ситуации 27 февраля, когда царь продолжал отсылать распоряжения уже несуществующему правительству в Петрограде, и повторению ее 2 марта, когда генералы в разных штабах продолжали вести переговоры с председателем Думы, словно он еще контролировал обстановку, в то время как на самом деле уже нет.
   Что касается Петрограда, то нужно различать две основные фазы развития ситуации. Первая выпадает на период 23–26 февраля. Этот временной отрезок был ознаменован быстро растущим забастовочным движением в промышленных пригородах, а также уличными демонстрациями, которые сосредоточились главным образом на Знаменской площади, примыкавшей к восточной оконечности Невского проспекта. Полиция, при вялой поддержке казаков и воинских подразделений, предпринимала тщетные попытки рассеять демонстрантов. Обстановка обострилась лишь в ночь на 25 февраля, тогда решили использовать для предотвращения дальнейших демонстраций войска. Человеческие жертвы 26 февраля были вызваны главным образом агрессией толпы и шальными пулями от выстрелов наугад. Однако в ночь на 26-е казалось, будто происходит спад в выступлениях рабочих, а акции военных как будто меняют баланс сил в пользу правительства. Когда же власти решили прервать февральскую сессию Думы до апреля, началась вторая фаза, когда центром революционных волнений стал Таврический дворец (штаб-квартира Думы).
   Одновременно, но не в прямой связи с перерывом в работе Думы, утром 27-го распространилось недовольство в частях Петроградского гарнизона. Это значительно изменило обстановку. Случились волнения в промышленности и уличные беспорядки, которые власти предчувствовали и действительно ожидали, что они произойдут в это время. На случай чрезвычайного положения были выработаны детальные планы, хотя и не вполне адекватные. Не было, однако, планов принятия срочных мер для подавления мятежа Петроградского гарнизона. Этот мятеж войск и реакция Думы на указ царя о ее роспуске явились теми факторами, что превратили беспорядки рабочих Петрограда в революцию.
   Только к вечеру 27 февраля депутаты Думы и независимо от них комитеты революционных партий Петрограда поняли, что наступило время для немедленных политических акций. Все стороны выдвигали предложения по разрешению кризиса. Эти предложения надували как мыльные пузыри, захватывая воображение толпы и отражая в искаженном виде быстрые перемены на улицах столицы. Пузыри лопались и тем не менее заменялись другими. Царское правительство перестало существовать как государственный орган 27–28 февраля, а на следующее утро военный министр Беляев приказал военнослужащим, сохранявшим верность режиму, вернуться поодиночке в казармы, оставив оружие в здании Адмиралтейства, где они занимали последнюю позицию. Вакуум власти, образовавшийся после крушения царского правительства, был кратковременным, но новое правительство сформировали в обстоятельствах, воспроизвести которые в настоящее время чрезвычайно трудно.

2. Беспорядки рабочих: причины

   Забастовки на заводах Петрограда, начавшиеся в четверг 23 февраля и охватившие 90 тысяч рабочих, разрослись на следующий день как снежный ком – бастовали уже 200 тысяч. К субботе 28 февраля не работали 240 тысяч рабочих (по другим данным, более 300 тысяч). Сами по себе забастовки в Петроградском округе не представляли собой чего-либо нового или зловещего. Но в этих февральских забастовках таилось нечто, до сих пор не получившее объяснения. Мы предлагаем свою гипотезу, объясняющую причины рабочих забастовок. Но покажется ли она удовлетворительной или нет, следует подчеркнуть, что некоторые из причин забастовок все еще остаются неясными. Возможно, мы еще не достигли уровня знаний, позволяющего дать правдивое объяснение событий. Но это вовсе не обязывает нас прикрывать свое незнание разговорами о «спонтанном стихийном движении» или рассуждениями о том, что «терпение рабочих достигло точки кипения…». Эти стандартные клише лишь уводят от существа проблемы и затемняют ее. Массовое движение такого масштаба и такой силы инерции не могло произойти без влияния какой-то руководящей силы. Даже опытные подпольные революционные комитеты, действующие по инструкциям партийных организаций, в прежнее время находили достаточно трудным мобилизовать рабочих на демонстрации гораздо меньшего масштаба, чем те, что происходили в феврале 1917 года. Даже в традиционный день поминовения Кровавого воскресенья (расстрел демонстрации 9 января 1905 года) в забастовках принимали участие рабочие 114 предприятий общей численностью в 137 536 человек, но они не выходили на уличные демонстрации. Однако на этот раз в рабочих районах Петрограда установилось нечто вроде выходного дня, и не потребовалось больших организационных усилий, чтобы вывести рабочих на улицы.
   Выдвигались две главные причины резкого усиления забастовочного движения в последнюю неделю февраля: сокращение снабжения столицы хлебом и увольнения на крупном Путиловском заводе. Что касается первой причины, то трудности снабжения хлебом магазинов в начале недели, несомненно, существовали. Это привело к паническим слухам о дефиците муки, которые усиливали наплыв людей в хлебные магазины и лавки, длинные очереди за хлебом и проявления несдержанности. Но имеются убедительные доказательства отсутствия дефицита муки. В феврале запасы муки для пекарен ни на один день не опускались ниже уровня средней потребности на 12 дней. Главную трудность представляло распределение, и ее можно было легко преодолеть при наличии доброй воли. Однако добрая воля как раз и отсутствовала.
   Позднее разросся конфликт между городскими властями Петрограда и правительством по поводу регулирования снабжения продовольствием. Петроградская городская дума при поддержке Союза городов и «Прогрессивного блока» Думы настаивала на полном контроле за снабжением продовольствием населения, в то время как министр внутренних дел Протопопов, совершенно некомпетентный в этом вопросе, добивался закрепления этой функции за собой (в дополнение к имеющимся обязанностям). Это привело к возобновлению нападок на министра в печати и городской думе Петрограда, а также создало соответствующую атмосферу вокруг вопроса о поставках хлеба. Кроме того, слухи о введении хлебных карточек оказали сильное воздействие на воображение обывателей, тем более что хлеб является основой питания русского человека. Русского крестьянина и рабочего страшила не только перспектива дефицита, но сама идея контролирования властью пищи, которую они кладут в рот. Представляется, что наплыв населения в пекарни и хлебные лавки частично вызвала тенденция накапливать семейные запасы хлеба в виде сухарей, которые народ в массовом порядке начал сушить.
   Кроме конфликта в верхах по поводу контроля за снабжением продовольствием, существовали еще два фактора, которые, возможно, способствовали действительной нехватке хлеба в торговых точках и разрастанию хлебных очередей. Сообщалось, что некоторые пекарни, вместо использования всей поставляемой муки, переправляли часть ее в провинцию для сбыта по высоким ценам на черном рынке. Слухи о подобных злоупотреблениях заставили генерала Хабалова ввести более строгий контроль за работой пекарен. Во-вторых, нельзя исключать и возможность преднамеренного саботажа рабочих хлебопекарен. Среди петроградских пекарей довольно значительным влиянием пользовались большевики. Во время рабочих беспорядков зимой 1915/16 года пекари сыграли важную роль в столичном забастовочном движении. Письмо, написанное в начале марта 1916 года членом большевистской партии и петербургского профсоюза пекарей Павлом Будаевым своему приятелю-пекарю в Сибири, является красноречивым свидетельством этого. Будаев сообщает о забастовке, организованной большевиками во всех пекарнях Выборгской стороны Петрограда: во время рождественских праздников 1915 года полиция потребовала, чтобы хлеб всегда был в наличии, но рабочие-пекари два дня бастовали, и хлеб появился только на третий день. 9 января забастовали все заводы, инициатива забастовки исходила с Выборгской стороны [300 - См. выше, глава 5. Письмо Будаева опубликовано в «Красной летописи» (1923. T. VII. С. 208 и далее).].
   Хотя жалобы на дефицит муки и хлеба не имели достаточных оснований, в первые три дня беспорядков лозунг «Хотим хлеба!» постоянно скандировала толпа, он был запечатлен на транспарантах демонстрантов. Этот лозунг – продукт «творчества» изобретательных организаторов уличных демонстраций, таких как большевик Шляпников (в 1937 году расстрелян. – Ред.). В отличие от двух других лозунгов, распространенных в те дни, – «Долой войну!» и «Долой самодержавие!» – требование хлеба имело особый эмоциональный посыл в войска, призванные разогнать демонстрации. Солдатам не хотелось стрелять в толпу, которая «просто просила хлеба».
   Рядом с так называемым «дефицитом продовольствия» в качестве главной причины рабочих демонстраций в феврале 1917 года часто упоминаются увольнения на Путиловском заводе. Обстоятельства, приведшие к аналогичным увольнениям в феврале 1916 года, и роль в этом «ленинцев» выше уже обсуждались [301 - См. выше, глава 5, а также донесения полиции у Флиера. С. 259 и далее.]. В обоих случаях беспорядки начали рабочие одного из цехов завода, выступив с несвоевременным требованием повышения зарплаты. Нашим источником информации по 1917 году является не доклад полиции, но проект документа, адресованный премьеру, а также военному и морскому министрам тридцатью членами Думы, включая трудовиков, А.И. Коновалова и И.Н. Ефремова [302 - См.: Флиер. С. 327. Несколько тенденциозный идеологически отчет о тех же событиях следует искать в кн.: Балабанов. От 1905 к 1917 году. М.; Л., 1927. С. 340 и далее.]. Согласно этому документу, рабочие одной секции Путиловского завода потребовали 18 февраля повышения зарплаты на 50 процентов. Знаменательно, что они выступили с таким неумеренным требованием без консультаций со своими товарищами в других цехах. Директор завода ответил на их требования категорическим отказом, и тогда они объявили сидячую забастовку. После посредничества представителей рабочих других цехов в переговорах между дирекцией и забастовщиками рабочим завода было обещано повышение зарплаты на 20 процентов. Но одновременно дирекция уволила с 21 февраля рабочих цеха, где началась забастовка. Эта репрессивная мера привела к распространению забастовки на другие цеха, и 22 февраля дирекция объявила о закрытии этих цехов на неопределенный период. Это означало, что на улицу буквально выбросили 30 тысяч хорошо организованных рабочих, многие из которых имели высокую квалификацию.
   Локаут существенно способствовал быстрому распространению забастовочного движения. Следуя устоявшейся практике, забастовщики ходили от одного завода к другому, убеждая «товарищей по классу» всеми доступными средствами (включая запугивание) присоединиться к забастовке. Эти призывы к забастовкам с целью радикального повышения зарплаты, прозвучавшие в то время, когда людей волновали слухи о дефиците продовольствия, находили живой отклик. Пользуясь благодаря большим толпам людей анонимностью, агитаторы располагали безграничными возможностями для своей подрывной работы.
   Позднее, в 20-х годах, советские историки рабочего движения (такие, как М. Балабанов) пытались объяснить лавину забастовок в феврале 1917 года как «кульминацию длительного процесса накапливания сил и укрепления солидарности в рядах рабочего класса». Цель такой реконструкции истории состояла в том, чтобы показать, как «пролетарская солидарность» и «осознание общих экономических целей» трансформировались в чисто революционное движение с политическими целями. События далеко не всегда подкрепляли искусные словесные «конструкции» марксистско-ленинских диалектиков. Из всего, что известно об активности подпольных революционных комитетов среди рабочих Петрограда, ясно, что ни один из них не был готов к согласованным революционным акциям в этот особенный момент. Когда 22 февраля женщины-работницы встретились, чтобы обсудить вопрос об организации проведения женского дня (23 февраля, по новому стилю – 8 марта), представитель Петроградского комитета большевиков В. Каюров порекомендовал им воздерживаться от изолированных акций и неукоснительно следовать инструкциям партийного комитета.
   «Но, к моему изумлению и возмущению, – писал позднее Каюров, – 23 февраля на чрезвычайной встрече пятерки в корилорах управления завода Эриксона мы узнали от товарища Ники-фора Ильина о забастовке на некоторых текстильных фабриках и о прибытии ряда делегаток от женщин-работниц, которые объявили, что они поддерживают металлистов.
   Меня особенно возмущало поведение забастовщиков, как потому, что они дерзко проигнорировали решение районного комитета партии, так и потому, что они организовали забастовку после того, как я лишь предыдущей ночью обратился к ним с призывом сохранять хладнокровие и дисциплину. Для их акции не имелось никакой причины или предлога, если сбросить со счета растущие очереди за хлебом, которые и спровоцировали, на самом деле, забастовку» [303 - См. статью В. Каюрова в «Пролетарской революции». 1923. № 1 (13).].
   Фактически петроградские большевики в начале 1917 года совершенно не представляли себе, какую позицию следует занять перед лицом нарастающей волны рабочих беспорядков. Их попытка разжечь полномасштабную Гражданскую войну, зафиксированная в процитированной ранее листовке Петроградского комитета, в феврале 1916 года провалилась. С тех пор перспективы начала революции в условиях войны представлялись большевистским лидерам сомнительными. Итак, мы находим поведение петроградских большевиков в критические дни конца февраля 1917 года, перед волнениями в промышленности, крайне осторожным. Они отговаривали рабочих от частичных или изолированных забастовок, чтобы не дать предпринимателям и властям возможность внести раскол в рабочие массы и поставить под угрозу будущие революционные действия, когда наступит благоприятное время. Подобно Милюкову и думским либералам, большевики полагали, что наиболее благоприятный момент для революции наступит после войны. Им понадобилось сорок восемь часов, чтобы уразуметь, что, несмотря на их предостережения, рабочее движение приобрело невиданные масштабы, и только после этого большевики выступили за формирование революционного правительства.
   Сама по себе незначительная роль, которую сыграли большевики в феврале 1917 года, нас не удивляет. За исключением Шляпникова, их лидеры в столице не имели опыта и авторитета [304 - См. выше, глава 2, раздел 2.]. Это прекрасно понимали ранние советские историографы революции. Только после ликвидации исторической школы Покровского в начале 30-х годов советская историография приняла версию, что «большевистская мудрость и политическая непогрешимость» сыграли важную роль в февральских событиях и что роль других небольшевистских рабочих организаций была крайне незначительной. Неудивительно, что в Советском Союзе было опубликовано так мало материалов о деятельности в то время других революционных организаций в Петрограде. Разумеется, меньшевики правой ориентации не могли претендовать на руководство рабочими. Их организация была связана с рабочей группой ВПК, которая находилась в тюрьме с 27 января, и следует исключить возможность того, что Гвоздев как-то способствовал возникновению рабочих беспорядков 23–25 февраля.
   Была, однако, еще одна социал-демократическая группа в Петрограде, активность которой лишь вскользь отмечается советскими историками, причем только теми из них, которые имели доступ к соответствующим архивам. Это был так называемый Межрайонный комитет, известный как Межрайонка, организация рабочих делегатов от различных промышленных районов столицы, проявлявшая в ходе войны особую активность и руководимая одно время Л. Караханом [305 - Карахан (Караханян), как и другие члены группы, присоединился к большевикам в августе 1917 г. и работал при советском режиме главным образом в сфере дипломатии. В ходе чисток 1936–1938 гг. его обвинили в тайных связях с немцами. Расстрелян в 1937 г.]. На организацию и идеологию этой группы оказывали сильное влияние Троцкий и традиции Петербургского Совета 1905 года. В августе 1917 года Троцкий и Межрайонный комитет в целом присоединились к большевикам, и после этого ни один из его членов не был заинтересован в подчеркивании самостоятельности группы или ее независимого, до объединения с большевистской партией, политического существования. Наоборот, каждый выдающийся деятель, входивший в Межрайонку, утверждал, что душой он всегда был с большевиками и что группа действовала самостоятельно, исходя из тактических и организационных принципов подпольного существования в условиях царского режима.
   Однако в феврале 1917 года Межрайонка, видимо, проявила больше инициативы в поощрении уличных выступлений рабочих масс, чем любая другая революционная группа. М. Балабанов сообщает, что Межрайонка выпустила листовку, содержащую лозунги «Долой самодержавие!», «Да здравствует революция!», «Да здравствует революционное правительство!», «Долой войну!».
   Если так, то это доказывает, что план решительных действий с целью осуществления полномасштабной революции, который, после его провала в феврале 1916 года, большевики забросили, подхватила (и добилась значительного успеха) Межрайонка.
   И все же трудно поверить, что небольшая революционная группа, такая как Межрайонный комитет, могла без посторонней помощи организовать выступления масс в таком масштабе. Кроме того, ее лидеры, видимо, не проявляли большой решимости следовать курсу, заявленному в своих листовках. Тогдашний глава Межрайонного комитета Юренев (настоящая фамилия Кротовский, расстрелян в 1938 году. – Ред.) принял участие в неофициальных встречах, на которых различные либеральные думские политики и представители легальной оппозиции совещались с революционерами-подпольщиками в частных домах после 23 февраля. Так, на одной из таких встреч, происходившей на квартире А.Ф. Керенского 26 февраля, Юренев удивил правого эсера В. Зензинова «невероятной позицией, которую он занял» [306 - См.: Новый журнал. Нью-Йорк. 1955. № 34–35.].
   «К этому времени революция была в разгаре и по всему городу происходили столкновения между войсками и толпами демонстрантов. Но Юренев, в отличие от всех присутствовавших, не выразил никакого энтузиазма и, – пишет Зензинов, – омрачил наше настроение скептицизмом и неверием. Юренев упрямо повторял: «Нет никакой революции и не будет. Революционные настроения в вооруженных силах идут на спад – нам следует готовиться к продолжительному периоду реакции…» Он особенно резко критиковал А.Ф. Керенского, которого порицал за присущую ему истерику и обычные преувеличения. Мы считали, – продолжает Зензинов, – что революция переживает подъем, что мы должны готовиться к решающим событиям. Юренев, считавший, что он левее нас, явно стремился вылить ушат холодной воды на то, что мы говорили. Для нас было очевидно, что это не было его личной позицией, но также позицией большевистской организации Петрограда. Юренев не соглашался ускорить движение, он полагал, что начавшиеся выступления не будут успешными, и даже настаивал на успокоении возбужденных рабочих».
   Воспоминания Зензинова написаны много лет спустя, но они вовсе не обязательно являются неточными. Позицию Юренева на встрече можно объяснить по-разному: он встречался с представителями либеральных кругов, которые налаживали свои первые контакты с революционерами, возможно, он пожелал воспрепятствовать их стремлению «возглавить революцию» и утвердиться в качестве руководителей народных масс, в роли, которую ни один социал-демократ не хотел бы разделить с представителями буржуазии. С другой стороны, 26 февраля Юренева могла встревожить перспектива столкновения между рабочими Петрограда и солдатами гарнизона. Уличные бои могли быть столь же неприемлемы для него, как и для его коллеги в Петроградском комитете большевиков Шляпникова. Межрайонка действительно имела организацию в солдатских массах Петроградского гарнизона, но она, видимо, была слабой, и ничто не указывало на серьезное недовольство в войсках [307 - Юренев вспоминает, что «уже в конце 1914 года Объединенка (еще одно название Межрайонки) поставила себе целью создание специальной военной организации, и такая организация действительно была создана. Правда, она была слабой, но у нее были обширные связи с солдатами» (Юренев И. Борьба за единство партии. Пг., 1917).]. Вести о мятеже Павловского полка еще не распространились. В то время как революционные комитеты имели все основания опасаться на этом этапе столкновения с вооруженными силами, они ничего не теряли, ожидая конца войны. С другой стороны, легальная оппозиция как в Думе, так и в самодеятельных организациях была заинтересована в использовании ситуации в столице для осуществления своих требований. Возможно, ей представлялся последний шанс добиться долгожданных конституционных реформ. Если бы оппозиционеры его упустили, война могла закончиться уже летом 1917 года без того, чтобы оппозиция чего-нибудь добилась. Зензинов указывает на невыносимое поведение Юренева, но Юренев вполне мог стремиться осадить либералов, дать им понять, что «питерский пролетариат не станет сражаться на улицах с целью таскать каштаны из огня для легальной оппозиции». Должно быть, Юренев был полностью осведомлен о том, что сочувствие революции его собеседников на встрече основывалось на стремлении использовать ситуацию для вымогания уступок у царя и захвата власти.
   Но даже если отнести такие пессимистические оценки лидеров революционного подполья на счет политического маневрирования с целью сохранить контроль над рабочим движением, все это трудно примирить с активной позицией, которую приписывает социал-демократам в феврале официальная партийная идеология советского времени. Такого рода политиков было явно мало как среди большевиков, так и среди представителей Межрайонки. Тем не менее рабочее движение разрасталось, демонстрации на Знаменской площади и Невском проспекте становились неуправляемыми. Трудно не поверить в то, что такое движение утратило бы инерцию и силу, если бы не существовали какая-то организация и руководство, воодушевлявшие и направлявшие массы рабочих. Теория стихийного движения петроградского пролетариата является всего лишь признанием нашей неспособности объяснить тогдашний ход событий. Почему такие массовые выступления происходили в Петрограде только тогда? Но ни прежде, ни с того времени, когда массы русского народа проявили способность к совместным «спонтанным» действиям?
   Есть еще один аспект в февральских событиях, который нужно исследовать в целях найти их движущие силы. Это роль, сыгранная в феврале 1917 года, как утверждают, немецкими агентами и деньгами. Вопрос о немецкой помощи большевикам после возвращения Ленина мы уже разбирали. Обе проблемы – немецкое вмешательство в феврале и немецкая финансовая помощь большевикам – отчетливо различимы, но обе они представляют одинаковую трудность для историка. С самого начала все стороны, причастные к этому, были жизненно заинтересованы в сокрытии всех документальных свидетельств своей деятельности. Раскрытие немецких архивов приподняло завесу тайны, но что касается Советского Союза, то в данном случае ничего не изменилось: не было предано огласке ни одного документа, а любой запрос по данной теме рассматривался как глумление над исторической наукой и злостная провокация в политических целях.
   Вера в то, что немцы разными способами вмешивались в Февральскую революцию, в то время была распространена в России довольно широко. На одном из первых заседаний Временного правительства в марте министр иностранных дел Милюков вскользь остановился на роли немецких агентов и денег в феврале. Это вызвало негодующую отповедь Керенского, который покинул зал заседания, заявив, что не может присутствовать на совещании, где «святое дело революции подвергается клевете» [308 - См. свидетельство об инциденте у Набокова в АРР (т. 1.), «Воспоминания» Милюкова (т. 2. С. 328), а также мою статью в «Интернешнл афферс» (февраль-апрель 1956 г.), комментарий Керенского на нее в «Интернешнл афферс» (сентябрь 1956 г.) и там же мой ответ.]. Обвинять в клевете Милюкова было, разумеется, преувеличением и искажением сути дела со стороны Керенского: Милюков просто выражал широко распространенное мнение. Скрытые пружины народного восстания нуждались в объяснении, а вмешательство немецких агентов давало объяснение причин поразительного успеха этой «революции без участия революционеров».
   Ранее мы попытались дать представление об усилиях различных немецких ведомств, направленных на провоцирование рабочих беспорядков в России и, если возможно, революции. Известно, что А. Гельфанд (Парвус) разработал в этих целях для немецких властей детальный план, что он поставил им на службу свои обширные связи как на Балканах, так и в Скандинавии и что правительство Германии предоставило Парвусу значительную финансовую помощь на самостоятельное осуществление этого плана. Если вернуться к политической обстановке в России, то обнаруживается мало свидетельств активности Гельфанда. Имеются, однако, определенные указания на то, что немецкие деньги и изобретательность Гельфанда не были целиком растрачены впустую.
   По всем свидетельствам, забастовки в Петрограде в январе 1916 года инспирировали и финансировали организации Гельфанда, а одновременные акции докеров в Николаеве были организованы из того же источника. С учетом этих прецедентов трудно поверить, что немцы были непричастны к событиям 23–26 февраля 1917 года, которые так напоминали беспорядки в предыдущем году. Известно, что организация Гельфанда в 1917 году все еще работала в Копенгагене, а собственное экономическое и финансовое положение Гельфанда было прочным, как никогда. Ни один из его агентов в России (утверждалось, что он располагал десятью агентами) не был схвачен [309 - См. выше, глава 5, раздел 6.].
   Возможно, выбор новых революционных группировок, которым Гельфанд стал оказывать финансовую поддержку, произошел в течение года между февральскими кризисами 1916–1917 годов. Видимо, менее известный Межрайонный комитет (Межрайонка) сыграл в феврале 1917 года более важную роль, чем петроградская большевистская организация. Гельфанд, установивший тесные связи с меньшевиками левой ориентации и Троцким, возможно, сознательно переключил свою поддержку с одного комитета на другой из политических соображений. Но это только догадки. Гельфанд и другие деятели, причастные к этому, не оставили ключа к разгадке того, как проходила подобная активность. Можно предположить, однако, что важнейший вопрос финансирования забастовки – то есть обеспечения рабочих – неделя за неделей, пока они бастуют, выдвинув чрезмерные экономические или политические требования, которые руководство предприятием не в состоянии удовлетворить, решался анонимным забастовочным комитетом, опиравшимся на денежный фонд, предоставленный организацией Гельфанда [310 - Следует отметить, что советские историки 20-х гг., исследовавшие рабочее движение в период Первой мировой войны, тщательно избегали упоминания вопроса о финансировании забастовок. Ни Балабанов, ни Флиер, ни какой-нибудь другой историк, с которыми нам удалось поговорить, не пролили света на этот вопрос.]. И чем более анонимными и незаметными были эти комитеты поддержки, тем более надежной становилась конспиративная структура организации Гельфанда [311 - Шляпников (Накануне 1917 г. С. 255) предоставляет некоторые свидетельства существования социал-демократических комитетов, не связанных с Петроградским комитетом большевиков или Бюро ЦК. Он пишет: «Группы социал-демократов, не имевшие постоянных контактов с общегородской организацией, существовали в Петербурге в большом количестве. Некоторые из таких групп обособились и самоизолировались из опасения проникновения в них агентов-провокаторов. Мне известны две такие группы рабочих, не вошедшие в сеть петербургских организаций из-за своего подозрительного отношения к Черномазову (разоблаченному позднее полицейскому агенту). Такие группы не вели [политической] работы, и, как следствие отчуждения от местного центра, их работа носила непрофессиональный характер». Шляпников использует ленинское определение «кустарный» для характеристики такой работы, подразумевающее, что она была относительно менее эффективна из-за отсутствия научной марксистской основы и координации с деятельностью других организаций. Шляпников вряд ли понимал, что последняя волна забастовок и демонстраций обязана своим успехом главным образом деятельности именно таких групп.].
   Хотя немецкие агенты и деньги, возможно, и играли определенную роль в беспорядках февраля 1917 года среди рабочих, было бы ошибкой преувеличивать их влияние на последующие события. Как только демонстранты из пригородов Петрограда смешивались с толпами людей на центральных улицах и площадях столицы, характер событий начинал меняться. Лозунги на транспарантах, под которыми начинались демонстрации в пригородах, изменялись или отбрасывались вовсе, как только демонстранты приходили в соприкосновение с обитателями городского центра, массами студентов университета и институтов, мелкими государственными служащими, младшими офицерами и прочими представителями среднего класса, готовыми глазеть на рабочих-демонстрантов, присоединяться к процессиям, петь революционные песни, заинтересованно слушать ораторов на митингах. Сначала рабочие шли с лозунгами «Хотим хлеба!», «Долой самодержавие!», «Долой войну!». Как известно, продовольственная ситуация едва ли оправдывала первый из лозунгов. Второй был обычен для любой мятежной демонстрации в России. Вместе с красным флагом он отождествлял демонстрацию с революцией. Однако использование третьего лозунга, представленного в большом количестве на рабочих демонстрациях 23–26 февраля, заслуживает особого комментария.
   Н. Суханов (Гиммер), хроникер революции в России (расстрелян в 1940 году. – Ред.), считал лозунг «Долой войну!» доказательством того, что в пролетарских массах распространились лозунги Циммервальдской конференции. Но даже Суханову пришлось признать, что выход на демонстрацию с таким лозунгом в то самое время, когда рабочие беспорядки в пригородах переходили в национальную политическую революцию, которую, как ожидалось, возглавят буржуазные оппозиционные партии, был ошибкой. Он комментирует это следующим образом: «Априорно ясно, что если принимать в расчет буржуазное руководство или что-то похожее на участие буржуазии в революции, тогда возникнет необходимость отказаться от антивоенного лозунга, развернуть на некоторое время знамя Циммервальда, которое теперь стало знаменем российского, в частности, петербургского пролетариата» [312 - Суханов H.H. Записки о революции: В 7 т. Берлин, 1922–1923. Т. 1. С. 30.].
   При чтении «Записок…» (если отвлечься от типичных марксистских терминов и заклинаний на тему «пролетариат и буржуазия») следует признать, что анализ Сухановым ситуации в России был в основном правильным. Верно, что лозунг «Долой войну!» не находил отклика среди мелкой буржуазии центра Петрограда. Парадокс состоял в том, что этот класс страдал от растущей инфляции и других бед войны гораздо сильнее, чем рабочие. Доходам служащих поспевать за растущими ценами было даже труднее, чем зарплатам рабочих. Тем не менее средний класс оставался патриотичным и в целом невосприимчивым к пораженческим идеалам Циммервальда. На самом деле получилось, что именно патриотизм и толкал этих людей на участие в решающем штурме самодержавия. Они полностью доверяли пропаганде либеральной прессы, Думы и самодеятельных организаций, они приветствовали свержение самодержавного режима, так как считали, что царское правительство либо проиграет войну, либо заключит позорный сепаратный мир. На мелкую буржуазию и интеллигенцию лозунг «Долой войну!» оказывал в то время шокирующее воздействие: он легко мог привести к расколу в революционном движении, если бы организаторы демонстраций не сняли его на ранней стадии. Едва ли можно обвинить в использовании этого лозунга даже большевиков Петрограда. В своих прокламациях годом раньше они вообще воздерживались от антивоенных лозунгов. Однако Межрайонка, видимо, включила такие лозунги в листовки, отпечатанные в феврале 1917 года, хотя деятели Межрайонки знали, почему большевики воздерживались от использования подобных лозунгов, и были осведомлены о том, что было «априорно ясно» Суханову, а именно что с точки зрения революционной тактики использование лозунга было ошибкой.
   Но если, как есть основание думать, забастовочное движение поощрялось людьми, получавшими указания из Берлина через Копенгаген и Стокгольм, тогда использование антивоенных лозунгов приобретает смысл. Деятели, тратившие деньги своих хозяев на организацию этих демонстраций, были изначально заинтересованы в разгроме российской военной машины и падении боевого духа народа (а отнюдь не перспективами революции). Для неустановленных агентов Гельфанда важно было удостовериться, что демонстрации носят антивоенный характер и не отвлекаются от поставленной перед ними главной цели. Но «пролетарские массы» ни в малейшей степени не интересовала суть лозунгов, под которыми они выходили на демонстрации, поскольку они получали плату из фондов забастовочных комитетов – возможно, от тех же деятелей, которые готовили эти лозунги для транспарантов. Суханов дает живые свидетельства цинизма таких пролетарских революционеров и косвенное признание того, что эти лозунги были навязаны им некими таинственными внешними силами. В субботу, 25 февраля, он встретил группу рабочих, обсуждавших ситуацию. «Чего они хотят? – спрашивал мрачно один из рабочих и отвечал: – То, чего они хотят, заключается в обеспечении хлеба, мира с немцами и равных прав для евреев». Суханова восхитила эта «блестящая формулировка программы Великой революции», но он, кажется, не заметил, что мрачный рабочий, оказывается, не приписывал авторство этих лозунгов лично себе или ему подобным, но относил его к неким таинственным «они».
   Фактически развертывание «знамени Циммервальда», о котором говорит Суханов, осуществлялось не только метафорически, но и буквально. Эсер правой ориентации Зензинов, который присутствовал на Знаменской площади 25 февраля, так вспоминает о происходившем: «Теперь люди шли толпами по Невскому проспекту, все в одном направлении, к Знаменской площади, и, очевидно, с определенной целью. Самодельные транспаранты ниоткуда не приносились, было очевидно, что их делали на месте. На одном из транспарантов я увидел буквы «РСДРП» (Российская социал-демократическая рабочая партия). На другом было написано легендарное «Долой войну!». Этот лозунг, однако, вызвал протесты в толпе и был немедленно убран. Я помню это с абсолютной ясностью. Очевидно, транспарант принадлежал большевикам или Межрайонке (которая была связана с большевиками) и не отвечал настроениям толпы» [313 - См. воспоминания Зензинова в «Новом журнале» (Нью-Йорк. 1955. № 34).].
   Вероятно, Зензинов не совсем справедлив по отношению к большевикам. «Оборончество», как мы убедимся в дальнейшем, теперь уже проникло даже в ряды большевистских руководителей. Потребовалась вся политическая мудрость Ленина, после его возвращения в апреле в Россию, чтобы вновь внедрить антивоенные лозунги (но не в грубой формулировке февральских дней) сначала в политическую программу его партии, а затем и в сознание «пролетарских масс». Но в первые три дня беспорядков в промышленности антивоенные лозунги и речи с пьедестала памятника Александру III на Знаменской площади, должно быть, воспринимались как признаки прямого вмешательства немецких агентов, а не Петроградского комитета большевиков, как такового.

3. Уличные бои

   Поразительно, как мало значения придавалось демонстрациям 23–25 февраля теми, которых эти манифестации затрагивали больше всего. Забастовки в промышленных зонах с демонстрациями, пение революционных песен и спорадическое появление в толпах красных флагов – все это считалось само собой разумеющимся и не способным оказать влияние на основной ход развития политических событий в будущем. Дума не упоминала демонстрации в своих дебатах. Совет министров, собравшийся на заседание 24 февраля, даже не обмолвился о них. Министры считали это делом полиции, а не вопросом политики. Даже революционеры-интеллектуалы в Петрограде, прямо не участвовавшие в подпольной деятельности, не понимали, что происходит. Мстиславский-Масловский, старый эсер, работавший в военных организациях партии и опубликовавший ранее учебник по уличным боям для революционных группировок, затем поступивший на службу библиотекарем в Академию Генштаба (вот до какой степени доходила терпимость «авторитарного режима»!), пишет в своих мемуарах: «Долгожданная революция захватила нас врасплох, как неразумных девственниц из Евангелия» [314 - Мстиславский-Масловский С. Пять дней. Берлин; М., 1922. С. 12.].
   Разумеется, полиция была начеку. И в свою очередь, когда число демонстрантов быстро увеличилось с нескольких тысяч до десятков, а возможно, и сотен тысяч, полиция обратилась за помощью в наведении порядка к войскам, расквартированным в столице. Но действия полиции в целом запоздали. Из-за нехватки полицейских мало было сделано (а на самом деле и мало что можно было сделать), чтобы предотвратить массовые скопления народа на улицах и площадях. Каждый раз, когда толпы заполняли свободные пространства, полиция принимала меры по их разгону, и под угрозой ареста люди укрывались в боковых улицах и дворах соседних домов. Оттуда они вновь возвращались на прежние места встреч, когда полицейские подразделения уходили. Возобновлялись пламенные речи и выкрики лозунгов. И демонстранты, и полиция демонстрировали значительную сдержанность, за немногими исключениями. Бывало, что демонстранты опрокидывали трамваи, но серьезных попыток строить баррикады не наблюдалось. Даже для дней последующих уличных боев характерно отсутствие фронтальных столкновений. Революционные массы и правительственные силы перемешивались друг с другом.
   Поскольку сильно похолодало, толпы и силы безопасности на ночь уходили в теплые помещения – но только для того, чтобы возобновить свои бессмысленные игры в возросшем масштабе на следующее утро. В воскресенье, 26 февраля, демонстрации начались позднее, сразу после полудня. И все же ни одна из сторон не воспользовалась ночью для захвата и оборудования стратегически выгодных позиций с целью пробы сил на следующий день. Ни одна из сторон, видимо, не рассматривала происходящее как критический или даже серьезный момент.
   Спорадические вспышки насилия, стрельбу в различных частях столицы на этой ранней стадии не следует приписывать преднамеренным действиям полиции, военных властей или революционных комитетов. Имеется масса доказательств, что правительственные силы получили указание не стрелять по толпам, если не возникала необходимость самообороны. Само представление о жертвах насилия, лежащих на заснеженных улицах в центре столицы, внушало властям ужас. Что подумают союзники, если такое случится? Предполагалось, что казаки используют для разгона толпы нагайки, но, поскольку казаки оказались в столице по пути на фронт, этой принадлежности экипировки при них не было. Когда раскрылось это обстоятельство, издали приказ о выделении каждому казаку достаточной суммы денег, чтобы он обзавелся своей личной нагайкой. Сама царица в одном из своих писем супругу подчеркивала, что вовсе нет необходимости стрелять в толпы, состоявшие в основном из испорченных юношей и девиц, которые пользуются трудностями в снабжении для организации беспорядков. Приказ не применять стрелковое оружие давал возможность толпам людей приближаться к солдатам и вступать с ними разговор. Вскоре солдаты уловили настроение толпы. Эти люди казались им мирными демонстрантами, использовать против которых оружие – преступление. Солдатам выдали самое малое количество патронов, и не было никакой гарантии, что их хватит в том случае, если уличные бои начнутся всерьез. Это стало главной проблемой, когда 27 февраля вспыхнул мятеж в гарнизоне, подавить который можно было только силой.
   В то же время даже большевистские лидеры делали все, что могли, чтобы предотвратить стрельбу на улицах. В этом отношении Шляпников действовал вполне определенно. Когда рабочие уговаривали его вооружить демонстрантов револьверами, он отказался. Дело не в том, пишет он, что было трудно достать оружие. Не в этом дело. «Я боялся, – пишет Шляпников, – что поспешное применение оружия, добытого таким образом, только повредит делу. Разгоряченный товарищ, выстреливший из револьвера по солдату, лишь спровоцирует какую-нибудь воинскую часть и даст повод властям натравить войска на рабочих. Поэтому я твердо отказался выдавать оружие каждому, кто его попросит для рабочих, и убеждал снова и снова, что солдат нужно привлечь к восстанию, потому что в этом случае оружие достанется всем рабочим. Осуществить это гораздо труднее, чем добыть пару десятков револьверов, но это последовательная программа действий» [315 - Шляпников. 1917-й год. М., 1925–1931. Т. 1. С. 100.].
   Несмотря на решимость обеих сторон избежать применения оружия, инциденты со стрельбой происходили по всей столице, и число убитых и раненых возрастало ежедневно. Распространились слухи, которым верили широкие круги в Петрограде, что полиция устроила пулеметные гнезда на чердаках жилых зданий и готовилась обстреливать демонстрантов из укрытий. Любая стрельба, особенно на расстоянии, немедленно приписывалась проискам полиции. Позднее революционеры посылали специальные отряды для прочесывания домов и арестов полицейских, подозреваемых в стрельбе с крыш.
   В период правления Временного правительства были учреждены несколько комиссий по расследованию для оценки роли полиции в февральских боях. Позднее историки проверили все имеющиеся свидетельства, но не обнаружили ни одного факта стрельбы полицейских по демонстрантам с крыш домов. Тем не менее «легенда о пулеметах Протопопова» сыграла свою роль в нагнетании злобы против полиции и провоцировании эксцессов, стоивших жизни многим офицерам и простым полицейским [316 - Мельгунов в «Мартовских днях 1917 года» (Париж, 1961. С. 163–168) убедительно доказывает отсутствие правды в этой легенде. Его выводы подтверждены воспоминаниями советского писателя Виктора Шкловского, который был членом команды, обыскивавшей дома в поисках «пулеметов Протопопова». В 1961 г. в журнале «Знамя» Шкловский подтверждает, что в ходе многих облав с его участием не было обнаружено ни одного пулемета (Шкловский В. Жили-были // Знамя. 1961. № 8. С. 196).].
   Этой злобой объясняются многие столкновения в дни, предшествовавшие воскресенью 26 февраля. Должно быть, имел место, однако, ряд провокаций со стороны тех, кто организовывал демонстрации. В воинские подразделения швырялись бомбы, мгновенно вызывая применение солдатами оружия для самообороны. Но даже в таких случаях многие верили, что бомбы швыряли полицейские агенты-провокаторы. Это подтверждает разговор между председателем Думы и командующим Петроградским гарнизоном. Родзянко, твердо убежденный в том, что в инцидентах, подобных упомянутым выше, бомбы швыряли полицейские, сообщил об этом Хабалову. «Боже, ваше превосходительство, почему полицейский должен бросать бомбы в военных?» – последовал изумленный и отчасти наивный вопрос Хабалова» [317 - Падение. Т. 1. С. 214.].
   25 февраля на Знаменской площади произошел серьезный инцидент. Он справедливо рассматривается как важный поворотный пункт в начальной фазе беспорядков. Несколько очевидцев, включая рабочего-большевика Каюрова и В. Зензинова, дали разные описания того, что случилось, хотя ни один из них не видел убийства воочию. В этот день большая толпа собралась вокруг памятника Александру III, с пьедестала которого, как и в прежние дни, произносились революционные речи. На случай обострения обстановки площадь патрулировал отряд казаков, но он не пытался разогнать демонстрантов. Примерно в 3 часа дня на площадь прибыло подразделение полиции под командой офицера по фамилии Крылов. Следуя обычной практике разгона демонстраций, он стал пробиваться в толпе, чтобы схватить красный флаг, но был оттеснен от своих людей и убит на месте. По словам Зензинова, офицера застрелили, и пуля, как оказалось, была выпущена из ружья казака. Согласно Мартынову, изучавшему архивы полиции, офицера убили ударом ножа в спину и затем добили несколькими ударами шашки [318 - Мартынов Е. Царская армия в февральском перевороте. Л., 1927. С. 79.]. Вскрытие не обнаружило никаких огнестрельных ран. Каюров описывает фантастическую сцену, когда Крылова прикончили демонстранты ударами лопаты, в то время как толпа несла на руках с триумфом казака, ранившего офицера шашкой.
   Но кто бы ни нес ответственность за убийство – толпа или казаки, – как на полицию, так и демонстрантов, несомненно, произвело сильное впечатление присоединение казаков на Знаменской площади к демонстрантам. Такое отношение казаков к стычкам между полицией и толпами людей не было единичным случаем. Как могла произойти такая смена лояльности? Казачьи части в целом считались весьма надежными, когда использовались для подавления крестьянских бунтов или выступлений рабочих. Возможно, ответ на этот вопрос содержится в мемуарах Владимира Бонч-Бруевича, чье личное влияние в последующие дни было столь же значительным, сколь и неприметным.
   В.Д. Бонч-Бруевич был старым большевиком (марксист с 1892 года. – Ред.), поддерживавшим Ленина на II съезде РСДРП в 1903 году и с тех не порывавшим с ним связей. Во время и после революции 1905 года он активно участвовал в организации большевистской подпольной печати. Когда в 1906 году революционный подъем сменился спадом, Бонч-Бруевич, вместо отъезда в эмиграцию, как поступили большинство большевистских лидеров, остался в России и работал в одном из отделов Академии наук, исследуя российские религиозные секты и их печатную продукцию. Он располагал глубокими познаниями менталитета и социальных истоков сектантов, особенно последователей сект, известных как «Старый Израиль» и «Новый Израиль». Бонч-Бруевич даже опубликовал одну из священных книг этих сект, так называемую «Голубиную книгу», и заслужил благодарность ее почитателей.
   В своих мемуарах этот большевик и этнограф пишет, что в один из февральских дней он принял делегацию от кубанских казаков из полка, расквартированного в Петрограде. Они хотели посоветоваться с ним по вопросам согласования некоторых действий с собственной совестью. После ритуальных приветствий, которые служили признаком узнавания друг друга людей, посвященных в секту «Новый Израиль», казаки попросили Бонч-Бруевича посоветовать, что делать, если им прикажут подавлять беспорядки в столице. Бонч-Бруевич сказал им, чтобы они избегали стрельбы по людям любой ценой. Они обещали следовать его рекомендации. Позднее он узнал, что подразделение, из которого к нему приходила делегация, было послано патрулировать Знаменскую площадь в критические дни и было причастно к убийству полицейского офицера. Скупые откровения Бонч-Бруевича объясняют, как осуществлялись контакты между революционными интеллигентами и дезориентированными казаками, которых война заставила покинуть свои дома и земли и которые попали в революционный хаос Петрограда – этого «Вавилона Севера» [319 - См.: Бонч-Бруевич В. На боевых постах Февральской и Октябрьской революций. М., 1930. С. 72 и далее. Возможно, в этом инциденте таилось больше того, что Бонч-Бруевич признает в своих мемуарах, которые были опубликованы вслед за тем, как он прекратил играть сколько-нибудь активную роль в политике. Это часто относится к фактам, на которые только намекают и которые не слишком точны в деталях. Бонч-Бруевич придает большое значение этой явно случайной встрече с казаками. Сообщив, что после инцидента отряд кубанцев увели со Знаменской площади, Бонч-Бруевич пишет в заключение: «Здесь мы имели дело не с христианским антимилитаризмом, но с открытой революционной и политической акцией против старого режима ради людей и ради братания людей на улицах. В тот момент это была наиболее важная политическая акция». В то время, когда были опубликованы эти мемуары, для такого ученого-марксиста и большевика, как Бонч-Бруевич, было бы совершенно непозволительно утверждать, что подобная важная политическая акция была инспирирована не кем иным, как им самим, через случайный контакт с религиозной группой. Но, зная Бонч-Бруевича как искусного интригана, можно заключить, что его контакты с казаками были гораздо менее случайными, чем он преподносит, и что он был одним из главных распространителей мятежной пропаганды, к которой казачьи подразделения в Петрограде были, несомненно, восприимчивы зимой 1916/17 г. (см. выше относительно Бонч-Бруевича и Распутина, глава 8, раздел 7, и ниже в главе 13, раздел 3 относительно роли, сыгранной им в издании Приказа № 1).].
   Несмотря на ухудшение общей ситуации в столице в последнюю неделю февраля, донесения, посланные в Могилев командующим Петроградским военным округом Хабаловым, военным министром Беляевым и Протопоповым, были выдержаны в фальшиво успокоительном тоне. События в столице изображались как неорганизованные анархические выступления, помесь голодных бунтов и явного хулиганства. Выражалась уверенность, что принятые меры положат конец беспорядкам в следующие двадцать четыре часа. Эти меры заключались в усилении контроля за работой пекарен, аресте около сотни революционеров, и среди них значительного числа членов Петроградского большевистского комитета, а также замене казачьих подразделений, не желавших поддерживать полицейские меры, другими кавалерийскими частями [320 - В своем выступлении перед комиссией Муравьева Хабалов упоминает эти меры и настаивает на том, что он стремился избежать стрельбы по толпам людей с целью разгона демонстраций (см.: Падение… Т. 1. С. 187 и далее).].
   К этому времени, однако, император, должно быть, стал испытывать опасения относительно развития обстановки в Петрограде. Представление Николая II о происходивших в столице событиях было, может быть, и не вполне реальным, но все же ближе к истине, чем то, которое пытались нарисовать в своих донесениях его министры. Вечером 25 февраля Хабалову вручили телеграмму от царя, в которой говорилось: «Приказываю вам с завтрашнего дня положить конец всем беспорядкам на улицах столицы, которые недопустимы в столь тяжелое время, когда мы воюем с Германией и Австрией». Император сам продиктовал телеграмму и отослал ее без консультаций с кем-либо. Она смутила Хабалова. Даже если предположить, что Ха-балов допустил преувеличение в своих ответах на вопросы комиссии Муравьева, его свидетельство, должно быть, довольно точно отражает его состояние при получении телеграммы. Хабалов свидетельствовал: «Эта телеграмма о том, как мне действовать, – я должен быть открытым и честным – она была для меня словно удар по голове… каким образом я должен был покончить с ними на следующий день? В ней говорилось «с завтрашнего дня»… император приказал мне положить конец им любой ценой… что я должен был делать? Как я мог остановить их? Когда они говорили «Дайте нам хлеба», мы давали им хлеб, так и было. Но когда на транспарантах изображалось мифическое «Долой самодержавие!», какой еще хлеб мог умиротворить толпы? Что следовало делать? Царь приказал: «Мы должны стрелять»… это убивало меня, это действительно меня убивало, потому что я видел, что эта крайняя мера, к которой мне следовало прибегнуть, не обязательно могла привести к желаемому результату».
   Примерно в 10 утра 25 февраля состоялась встреча офицеров полиции и армии, ответственных за порядок в столице, и Хабалов отдал им приказы: «Господа, император приказал мне прекратить завтра беспорядки. Вы знаете меру, которую следует применить в качестве последнего средства… Если толпа мала и к тому же не агрессивна, если она не несет флаги, тогда действуйте согласно установленным правилам, то есть три предупредительных сигнала, и после третьего предупреждения открывайте огонь» [321 - Спиридович в своей посмертной работе резко критикует эти указания. По его мнению, разрешение открывать огонь ни в коем случае не следовало давать военным. Полицейский офицер на месте событий был единственной властью, призванной решать, когда нужно обратиться к войскам за огневой поддержкой (см.: Спиридович. Великая война. Т. 3. С. 100).].
   Поздно вечером того же дня, когда приняли решение о роспуске Думы, Хабалов делал доклад в Совете министров.
   26 февраля было воскресеньем. Как и прежде, город ночью сохранял спокойствие – отсутствовали армейские патрули, а воскресное утро рабочие проводили дома. Однако опыт предыдущего дня побудил полицейские власти отстранить своих людей от участия в уличных патрулях и контроле за дорожным движением и сформировать из них отряды, вооруженные стрелковым оружием. Утром Хабалов доложил в Могилев, что город спокоен. Сразу после полудня, пока доклад еще передавался императору в Ставку, вспыхнули серьезные беспорядки, концентрируясь все еще в районах Знаменской и Казанской площадей. Беспорядки продолжались недолго и были подавлены войсками, использовавшими стрелковое оружие. Это привело к большому количеству жертв, хотя изображение Невского проспекта, заваленного трупами, которое можно обнаружить не только в фантастическом описании Троцкого, но также и Суханова, является отчасти преувеличением [322 - Суханов пишет (Т. 1. С. 53): «Примерно в час дня пехотные подразделения на Невском, как известно, резко усилили огонь из стрелкового оружия. Невский покрылся телами ни в чем не повинных людей, которые никогда не участвовали в том, что происходило. Слухи (!) об этом быстро распространились по всему городу. Население было напугано. Революционное брожение на улицах центральной части города было подавлено. К 5 часам казалось, будто царизм одержал в этот день победу и революционное движение будет сокрушено».].
   Чего нельзя преувеличить, так это воздействия стрельбы по демонстрантам на сами войска. В последние три дня они видели на улицах движение больших масс людей, разговаривали с женщинами и молодежью, присоединившимся к демонстрантам, наблюдали сомнения и переживания командиров, когда те приказывали разгонять толпу. Когда, наконец, были отданы приказы открывать огонь по тем же самым, преимущественно невооруженным, людям из толп, с которыми солдаты ранее братались, их охватил ужас. Нет оснований сомневаться в оценке ситуации, данной генералом Мартыновым: «Подавляющее большинство солдат питало отвращение к навязанной им роли в подавлении беспорядков и стреляло только по принуждению» [323 - Мартынов. С. 93.]. Это особенно касалось новобранцев Волынского полка, состоявшего из двух рот с двумя пулеметами, которым пришлось разгонять демонстрантов на Знаменской площади по приказу майора Лашкевича. В результате их атаки толпы рассеялись, оставив лежащими на мостовой сорок убитых и столько же раненых [324 - Очевидцем стрельбы на Знаменской площади был В.Л. Бурцев, который описал ее в интересной статье, опубликованной «Биржевыми ведомостями» (см. допрос Бурцева в кн.: Падение… Т. 1. С. 291 и далее).].
   Стрельба и жертвы имели место и во многих других местах центра города, а к вечеру 26 февраля полицейские власти, подводя итоги, могли отрапортовать казенным языком, что «порядок был восстановлен».
   В свете того, что случилось на следующий день (в понедельник, 27 февраля), один инцидент 26 февраля затмевает все столкновения между полицией и демонстрантами. Речь идет о бунте нескольких солдат Павловского гвардейского полка. Двум ротам полка приказали патрулировать в воскресенье улицы. Они приняли участие в стрельбе по демонстрантам. Казалось, офицеры полностью держали солдат в повиновении, и их подчиненные не проявляли никаких признаков недовольства. Демонстранты бросились к казармам павловцев и обратились к резервной роте полка с просьбой остановить стрельбу патрулей по людям. В это время солдаты из казарм (вероятно, не контролируемые офицерами) выбежали на улицу с винтовками, призывая к прекращению кровопролития. Беспорядки продолжались еще некоторое время, пока прибывшие на место офицеры с помощью полкового священника не уговорили солдат вернуться в казармы [325 - О еще одном инциденте, когда погиб офицер Павловского полка, см. ниже, раздел 4.]. Об инциденте доложили Хабалову и военному министру Беляеву, естественно, он вызвал некоторое замешательство. Беляев настаивал на немедленной коллективной казни бунтовщиков. Хабалов доказывал, что дело должно быть расследовано военным трибуналом. Между тем солдаты были разоружены и содержались в казармах. Выяснилось, что пропала 21 винтовка. Солдаты находились в угнетенном состоянии и осудили 17 зачинщиков из своих рядов, которых арестовали и отправили в Петропавловскую крепость. Инцидент был, видимо, исчерпан, а моральное состояние других рот полка – не затронутым. Фактически же именно Павловский полк выступил с оружием в руках под марш оркестра на защиту резиденции правительства 27 февраля, когда военная обстановка в значительной степени вышла из-под контроля, а многие другие части Петроградского гарнизона «присоединились к народу». Любопытно заметить, что военные власти Петрограда не решились сразу сообщить о бунте в Могилев.
   Поразительно, что инцидент не послужил уроком для офицеров других подразделений, патрулировавших город. Возможно, это связано, до определенной степени, с особенностями службы в столице. Солдат находился в Петроградском гарнизоне в среднем 6–8 недель. Проблемы получения увольнительных всегда вызывали раздражение: бездеятельность и скука в переполненных казармах побуждали солдат просить разрешения сходить в город, в то время как офицеры были больше заинтересованы держать подчиненных в казармах из-за того, что их становилось труднее держать в повиновении после соприкосновения с бурной жизнью Петрограда. Численность некоторых рот достигала полутора тысяч человек. Встречались новобранцы, очень молодые парни, которые еще не приняли присягу царю и Отечеству; другие же солдаты уже побывали на фронте и провели долгое время в госпиталях из-за ран и болезней. Последние откровенно томились от безделья, отсутствие дисциплины в госпиталях сказывалось на их поведении. Среди них были несколько петроградских интеллигентов, а также солдат, работавших на артиллерийских заводах. Через них мятежная пропаганда проникала в армейские ряды [326 - См. выше, главы 5 и 9.].
   Необдуманное и неразумное использование войск во время трехдневных беспорядков пагубно отразилось на их моральном состоянии. В соответствии с подробным планом восстановления и поддержания порядка в столице войска выводились на улицы, где их оставляли стоять долгие часы в стратегических пунктах без конкретных указаний, как действовать в случае беспорядков. Солдаты видели, что их командиры весьма неохотно идут на применение оружия против толп народа. Они понимали также, что полицейские в случае провала попыток установить и поддерживать порядок будут добиваться их помощи, что, по их мнению, являлось весьма нежелательным делом, поскольку отношения полиции и армии уже были весьма напряженными [327 - См. воспоминания Кондратьева в «Красной летописи» (1923. Т. VII), об отношениях между полицией и гарнизоном Петрограда.]. Между демонстрантами и солдатами быстро установились отношения определенного взаимопонимания, и это, как уже отмечалось, периодически вело к объединению солдат и демонстрантов против полиции. Когда царское распоряжение радикально изменило ситуацию и войскам приказали после полудня 26 февраля стрелять по демонстрантам, солдаты, естественно, пришли в замешательство. В конце концов, толпы народа вели себя так же, как и прежде, а прежде их поведение терпели. И все же, помимо инцидента с Павловским полком, среди войск в этот день не наблюдалось заметного недовольства, и, как отмечалось, даже лидер Межрайонки Юренев (Кротовский) полагал, что попытка полномасштабного революционного восстания бесперспективна, а вооруженные силы к революции не присоединятся.

4. Мятеж Петроградского гарнизона

   В то время как некоторые революционные интеллигенты постепенно теряли веру в успех своего дела, на поверхность вышел новый фактор. Солдаты Волынского полка, участвовавшие в воскресенье 26 февраля в расстреле демонстрантов на Знаменской площади, активно обсуждали в казармах происшедшее. Эти солдаты входили в две роты учебного подразделения под командой майора Лашкевича, который стрелял в толпу на Знаменской площади. Один из младших командиров этого полка, некий Кирпичников, отличился в этот день тем, что вырвал у демонстранта самодельную бомбу и по велению долга сдал его в полицию. Впоследствии Кирпичников оказался одним из ревностных проповедников «оборончества» среди солдат Петроградского гарнизона. В своем свидетельстве относительно происшедших событий Кирпичников охарактеризовал Лашкевича как офицера, не пользовавшегося уважением солдат, который носил очки в позолоченной оправе (символ богатства и образованности), жестокого, грубого человека, умудрявшегося обижать до слез даже старослужащих и получившего прозвище «гадюка в очках» [328 - См.: Лукаш И. Мятеж Волынского полка, рассказ героя мятежа Тимофея Кирпичникова. Пг., 1917.].
   Когда офицеры покинули казармы, солдаты принялись обсуждать дневные события. Они не могли понять, почему их вынудили стрелять. Кирпичников не сообщает, о чем шла речь в темных коридорах казарм, но, даже если бы и сообщил, мы бы не приблизились к истине, поскольку реальность обрастала легендами, как только что-нибудь происходило. Ничто не указывает на то, что на судьбоносное решение отказаться стрелять в демонстрантов солдат подвигла вера в революцию. Гораздо более вероятно, что они руководствовались естественным отвращением к тому, что исполняли по приказу крайне непопулярного офицера. Тем не менее солдаты, естественно, сознавали, какому риску подвергаются, принимая решение о мятеже. Неизвестно, находились ли среди них представители революционных группировок или каких-либо других подпольных организаций. Но в свете случившегося позже нельзя исключать и такую возможность. Кирпичников, которого мятежные солдаты считали своим лидером, едва ли принадлежал к одной из революционных группировок.
   Обстановка накалилась на следующее утро, в понедельник 27 февраля, когда солдаты выстроились в коридорах казармы и вошел Лашкевич. Выслушав обычное приветствие первой роты учебного подразделения, он коротко проинформировал солдат об их обязанностях и зачитал царскую телеграмму. Затем Кирпичников доложил офицеру, что солдаты отказываются выходить на улицу. Далее рассказ Кирпичникова идет в изложении Лукаша: «Командир побледнел, отпрянул и выбежал наружу. Мы бросились к окнам. Многие из нас наблюдали, как командир неожиданно выронил свое оружие и упал в сугроб лицом вниз во дворе казармы. Он был убит метко выпущенной шальной пулей». Метко выпущенная «шальная» пуля! Когда эти слова были написаны, здравый смысл в России уже заменила революционная риторика. Убийство Лашкевича иногда приписывают самому Кирпичникову. Предыдущей ночью убили командира Павловского полка, полковника Экстена, в то время как он покидал казармы после успешных переговоров с представителями одной мятежной роты. А далее убийства офицеров редко совершались их подчиненными. В целом же именно расправа над командирами стала средством мощного революционизирования как армии, так и флота. Эту доктрину приняли партия большевиков и сам Ленин [329 - См.: В.И. Ленин. Сочинения. Т. XIX. С. 351.].
   Кто бы ни нес ответственность за убийство Лашкевича, это убийство (как и убийство Экстена. – Ред.) сделало для возбуждения революционных настроений среди солдат Волынского полка больше, чем любая пропаганда. Внезапно солдаты перешли точку возврата. С этих пор их судьба зависела от успеха мятежа, который целиком зависел от незамедлительного присоединения к нему других воинских частей. После некоторых колебаний и дебатов на плацу солдаты, прихватив винтовки, выбежали на улицу, направляясь к казармам Преображенского и Московского полков. Вести о мятеже Волынского полка распространялись как огневой вал по улицам, на которые уже проникли, чтобы возобновить демонстрации, рабочие с окраин. Солдаты Волынского полка палили в воздух и выражали поддержку народному восстанию. Но вскоре они перестали ходить обособленно и смешались с демонстрантами. Образовалась разношерстная толпа – безоружные солдаты в потрепанной форме, вооруженные рабочие в картузах или даже котелках – все это очень характерно для того времени.
   Офицеры мятежных частей исчезли из вида. В решающий день, 27 февраля, поведение офицеров Петроградского гарнизона повлекло за собой важные последствия. Во многих случаях они мало общались с подчиненными, а поддержанию их авторитета мало способствовала традиционная воинская дисциплина, для укрепления которой они почти не предпринимали личных усилий. Даже те, кто пользовались авторитетом у солдат и придерживались передовых, даже прогрессивных взглядов, такие как полковник Станкевич, которому мы обязаны самыми первыми обстоятельными мемуарами о революции, сразу же испытали острое чувство тревоги, когда узнали об убийствах офицеров их подчиненными в казармах [330 - Станкевич В.Б. Воспоминания 1914–1919 гг. Берлин, 1920. С. 66.]. Большинство офицеров, со своей стороны, также поддались на пропаганду прессы и самодеятельных организаций. Они поддерживали ведение переговоров с Думой и скорейшие конституционные реформы, сколь запоздалыми они и могли казаться [331 - Выступая перед комиссией Муравьева, Хабалов заявил: «Надо сказать, что офицеры, особенно Измайловского полка, не считали, что можно ожидать энергичных действий властей: они высказывались за ведение переговоров с Родзянко» (см.: Падение… Т. 1. С. 201).].
   Бунт Волынского полка и быстрое распространение мятежных настроений на другие части Петроградского гарнизона были, несомненно, решающими событиями понедельника 27 февраля. В угаре первых недель после падения царского режима мятеж гарнизона представляется в ретроспективе проявлением сдвига общественных настроений в сторону поддержки революции. В условиях нового режима стало догмой мнение, что уже в те дни – с 27 февраля по 2 марта – любая армейская часть, стоявшая перед выбором поддержки или подавления революции, при первой же возможности с энтузиазмом присоединялась к народу. События в Петрограде не подкрепляют этой версии.
   Во-первых, представляется очевидным, что правительство ничего не предприняло для того, чтобы укрепить боевой дух тех войск, которые проявляли готовность выполнять приказы. В понедельник 27 февраля, в середине дня, военный министр Беляев назначил командующим верными войсками генерала Занкевича. Ему было поручено помочь справиться с ситуацией генералу Хабалову, пребывавшему в полной растерянности. Занкевич имел в своем распоряжении значительные силы, которые сконцентрировались во дворе Зимнего дворца. Эти войска откликнулись с энтузиазмом на речь Занкевича, призвавшего их «стоять непоколебимо, как скала, за Царя и Отечество!». Но после этого войска в течение нескольких часов не получили ни одного приказа. Ничего не было сделано и для снабжения провиантом солдат во время патрулирования. С наступлением сумерек патрули возвращались в казармы на ужин. По пути они общались с толпами разгоряченного народа.
   Показательно, что ни Хабалов, ни Беляев не знали, на какие войска они могут положиться. Так, в казармах на Самсоньевском проспекте размещался батальон самокатчиков. Он состоял из десяти рот: двух полностью укомплектованных личным составом рот, четырех в стадии формирования и четырех запасных. Они имели на вооружении 14 пулеметов. Самокатчики владели грамотой, они разбирались в механике, и поэтому считалось, что их ряды сильно засорены «мелкобуржуазными элементами». Ими командовал особенно популярный офицер, полковник Балкашин. Когда 27 февраля он приказал выставить охрану вокруг казарм, солдаты ему с готовностью подчинились. Полковник предпринял несколько попыток связаться со штабом Петроградского военного округа, но безуспешно. Только в 6 часов вечера он решил-таки увести свою роту с улиц и запереться в казармах. Ночью Балкашин вновь попытался связаться со штабом, но солдаты, посланные на рекогносцировку, назад не вернулись. Ему удалось, однако, пополнить боеприпасы, отправив телегу в штаб батальона на Сердобольской улице. Утром 28 февраля самокатный батальон оказал яростное сопротивление нападению извне в своих казармах, которые представляли собой всего лишь деревянные бараки. Когда стало ясно, что казармы рухнут под воздействием пулеметного и артиллерийского огня, а полковник Балкашин убедился в невозможности прорыва, было принято решение сдаться. Офицер приказал прекратить огонь, вышел из казармы и объяснил агрессивной толпе, что его солдаты не виновны в кровопролитии, что он один несет ответственность за приказ сопротивляться «во имя выполнения своего долга верности». В ответ раздались выстрелы: пули пробили грудь уже раненого георгиевского кавалера Балкашина, и он умер (его еще долго тыкали штыками и ножами. – Ред.). Это, очевидно, явный пример незаурядного личного мужества, отмеченный в те дни в Петрограде [332 - См.: Мартынов. С. 120–121 и далее.].
   Случай с самокатным батальоном показывает, что мог бы сделать волевой и популярный офицер, если бы командование в штабе Петроградского гарнизона было менее дезориентированным. Настроения в частях были действительно неоднозначными. Было немало случаев, когда войска демонстрировали отчетливое желание не участвовать в акциях, расцениваемых ими как подрывные.
   Самые ранние воспоминания о тех днях, опубликованные в Советском Союзе, отражают это, хотя в дальнейшем их систематически игнорировали. Например, рабочий А. Кондратьев, член большевистского Петроградского комитета, рассказывал в своих мемуарах, как он отправился вместе с несколькими рабочими и мятежными солдатами Волынского полка к казармам Московского полка и обнаружил, что несколько офицеров и младших чинов забаррикадировались в офицерской столовой и стреляли по демонстрантам, находившимся за плацем [333 - См.: Красная летопись. 1923. Т. VII. С. 68.]. Кондратьеву и его спутникам удалось проникнуть в казармы, где они застали солдат в крайне угнетенном состоянии. Солдаты разошлись по разным местам и не знали, что делать. Их не воодушевляли никакие революционные призывы. «Напрягая голосовые связки» и срывая голос до хрипоты, Кондратьев зачитал ультиматум и пригрозил подвергнуть казармы артиллерийскому обстрелу, если солдаты «не присоединятся к борьбе за народное дело». По словам Кондратьева, это сработало, солдаты стали собираться, разбирать винтовки и выходить на улицу.
   Несомненно, этот эпизод был типичным для того дня в Петрограде. Он объясняет, почему ни самозваный штаб восстания (под руководством эсеров Филипповского и уже упоминавшегося С. Мстиславского-Масловского), ни военная комиссия думского комитета (во главе с полковником Энгельгардтом) не имели большую часть дня в своем распоряжении никаких войск, хотя к восстанию присоединялись тысячи вооруженных людей. Солдаты, вышедшие на улицы, предпочитали анонимность в толпе действиям в составе своих подразделений. Они продавали свои винтовки за наивысшую цену, украшали шинели красными лентами, присоединялись к той или иной демонстрации, круша полицейские участки, открывая ворота тюрем и двери камер, поджигая здания судов или предаваясь другим формам «бескровной» революционной деятельности.
   Мятеж Петроградского гарнизона явился полной неожиданностью для местной военной и гражданской администрации. Он также расстроил все правительственные планы по обеспечению порядка в городе, основывавшиеся на предпосылке, что уличные бои сведутся к стычкам между войсками и участниками рабочих демонстраций. На этот случай город разделили на районы, каждому из которых выделялись определенные полки. План утратил всякое значение, когда командование потеряло контроль над войсками. Реакция офицеров Петроградского гарнизона на первые вести о солдатских мятежах показывает, до какой степени было подорвано их моральное состояние пропагандой и слухами, распространявшимися прессой и либеральными кругами. Офицеры Волынского полка были сбиты с толку совершенно. Один из них рассказывает, что случилось в штабе полка, когда офицеры пришли на встречу с командиром батальона, полковником Висковским [334 - См.: Спиридович А.И. Великая война. Т. 3. С. 123 (отрывок); он представляет собой цитату из письма одного из офицеров Волынского полка Спиридовичу.]. Узнав, что случилось с майором Лашкевичем, Висковский некоторое время обсуждал обстановку с адъютантом. Время от времени он выходил к офицерам, которые ожидали его распоряжений в соседней комнате. Он неоднократно расспрашивал о деталях происшествия. Подчиненные ему офицеры высказывали различные предложения, настаивая на вызове курсантов ряда военных училищ. Подобные предложения со стороны подчиненных выглядели необычно и воспринимались как несовместимые с установленными нормами военной дисциплины. Примерно до 10 часов утра мятежники оставались на плацу перед казармой, не зная, что делать. В это время мятеж можно было остановить, но командир продолжал колебаться. Он уверял подчиненных офицеров в том, что сомнений в преданности его солдат быть не может, что они опомнятся и выдадут зачинщиков мятежа. Когда мятежная рота двинулась за пределы казармы, командир батальона предложил офицерам разойтись по домам, а затем и сам покинул расположение части.
   Учитывая поведение полковника Висковского, не стоит удивляться и тому, что генерал Хабалов обратился за помощью к офицеру Преображенского полка, прибывшему в Петроград с фронта в отпуск и пользовавшемуся репутацией надежного и энергичного человека. Ко времени прибытия героя Русско-японской и Первой мировой войн полковника Кутепова в здание полицейского управления, где его ожидал генерал Хабалов, солдаты Волынского полка уже добрались до казарм Преображенского полка, убили полковника и заставили часть преображенцев пойти вместе с ними [335 - Кутепов, бывший, несомненно, решительным и кое в чем даже безжалостным офицером, впоследствии сыграл важную роль в белогвардейском движении. В Белой армии стал генералом, наступал до Орла, затем отступал до Новороссийска, сохранив боеспособность вверенных ему войск, с марта 1920 г. сражался в Крыму. Здесь он занимал второе место после генерала Врангеля в командовании, затем осуществлял эвакуацию белогвардейцев из Крыма на полуостров Галлиполи. Позднее Кутепов возглавил эмигрантскую организацию белых офицеров РОВС в Париже, откуда 13 января 1930 г. был похищен агентами ОГПУ (в ходе похищения и схватки умер от сердечного приступа. – Ред.). Вышеприведенное свидетельство основано на мемуарах, написанных в 1926 г. и опубликованных в серии статей, посвященных генералу Кутепову (Генерал Кутепов. Париж, 1934 г.), а также на показаниях генерала Кутепова комиссии Муравьева (Падение… Т. 1).]. Кутепова назначили командиром карательного отряда с приказом занять весь район от Литейного моста до Николаевского вокзала и восстановить порядок и дисциплину во всех войсках, дислоцированных на этой территории. Под его командование передали роту гвардейского полка, ожидая, что по мере продвижения в оперативной зоне к роте присоединятся другие войска.
   Кутепов находился в Петрограде всего несколько дней и имел слабое представление об атмосфере в столице и даже о настроениях офицеров своего собственного подразделения. Ему пришлось знакомиться с настроениями в войсках, двигаясь по запруженному людьми Невскому проспекту до его пересечения с Литейным проспектом. Он нашел моральное состояние гвардейцев-резервистов более или менее удовлетворительным. Настроения в пулеметной роте, подобранной близ Александрийского театра, были менее удовлетворительными. Солдаты не отдавали чести, а ротный сообщил, что пулеметы не годятся к использованию, поскольку у него нет ни воды, ни глицерина.
   Когда несколько разношерстный отряд под командой Кутепова подошел к перекрестку Невского с Литейным, его встретил офицер Преображенского полка с приказом генерала Хабалова, предписывающим, вопреки прежнему приказу, немедленное возвращение отряда к Зимнему дворцу. В ответ Кутепов заявил, что считает нецелесообразным проделывать тот же путь в обратном направлении и что вернется на указанное место переходом через Литейный проспект и Марсово поле (большая площадь для парадов). Это решение, видимо, оказалось фатальным для отряда Кутепова. С этого момента он потерял связь с Хабаловым на весь оставшийся день и растратил драгоценное время на стычки с группами мятежников на Литейном проспекте и соседних улицах. Для Хабалова отряд Кутепова был потерян.
   Вот как Хабалов обрисовал ситуацию в своем свидетельстве перед комиссией Муравьева: «Итак, мы отправили отряд в составе шести рот, 15 пулеметов и полутора эскадронов кавалерии под командованием храброго воина, полковника Кутепова, с целью принудить мятежников сложить оружие или, в случае отказа, применения против них силы… но в этот день случилось что-то невозможное!.. Никаких результатов от посылки отряда под командой храброго и решительного офицера не было достигнуто. Что могло произойти? Если бы он действовал решительно, то вступил бы в соприкосновение с разгоряченной толпой: дисциплинированные войска могли бы рассеять толпу, отбросить ее к Неве или Таврическому саду».
   После нескольких попыток связаться с Кутеповым Хабалов выяснил, что тот остановлен на Кирочной улице и нуждается в подкреплениях. Но все отправленные подкрепления, очевидно, рассеялись на марше, не добравшись до места назначения.
   Собственное свидетельство Кутепова дает более ясную картину того, как развивалось уличное столкновение. Свернув со своим полком с Невского на Литейный проспект, он столкнулся с мятежниками Волынского полка, к которым присоединились солдаты Литовского гвардейского полка. Волынцы казались наименее решительными, и один из их младших командиров попросил от имени своих товарищей Кутепова построить их и повести назад в казармы. Они боялись только расстрела за мятеж. Кутепов заверил мятежников, что те из них, которые к нему присоединятся, не будут расстреляны. Те приветствовали слова полковника и подняли его на свои плечи с тем, чтобы он повторил свои заверения перед толпой:
   «Когда солдаты подняли меня на плечи, я увидел, что вся улица заполнена людьми в шинелях, главным образом рядовыми Литовского и Волынского резервных полков, среди которых находились также несколько штатских, штабных клерков, артиллеристов. Я обратился к солдатам со словами: «Те, кто сейчас призывают вас совершить преступление против своего монарха и Отечества, делают это ради помощи немцам, с которыми мы воюем. Не становитесь негодяями и предателями. Будьте честными русскими солдатами».
   Эта речь встретила не особенно теплый прием. Некоторые солдаты кричали: «Мы боимся, что нас расстреляют». Несколько голосов предостерегали: «Товарищи, он лжет. Они вас расстреляют». Кутепов попытался повторить свое заверение в том, что ни один солдат, перешедший под его командование, не будет расстрелян. Однако операцию по возвращению дисциплины в ряды мятежников обоих полков, очевидно, нельзя было осуществить, поскольку отряд Кутепова подвергся обстрелу, а мятежники рассеялись. С течением времени его солдаты начали жаловаться на голод. Кутепов взял в дорогу хлеб и сосиски, но хранил их на ужин. Между тем обстрелы с разных сторон увеличили число потерь в отряде Кутепова.
   Он занял особняк графа Мусина-Пушкина, где располагалась служба Красного Креста Северного фронта, и развернул здесь полевой госпиталь. Несколько раз он пытался связаться с полицейским управлением и градоначальством, но Хабалов уже перебрался оттуда в Адмиралтейство, не поставив Кутепова в известность.
   В уличных стычках Кутепов потерял много офицеров. Пока он тщетно пытался дозвониться до градоначальства по телефону, на Литейный проспект хлынули толпы народа. Темнело, и демонстранты принялись бить уличные фонари.
   За время, пока сумерки медленно превращались в ночную тьму, отряд Кутепова почти прекратил организованное сопротивление. Это осознал сам командир отряда, выйдя из особняка Мусина-Пушкина. «Уже было совсем темно, – вспоминает он, – когда я вышел на улицу. Весь Литейный забили толпы народа, прибывавшие из всех соседних улиц и разбивавшие уличные фонари. Я мог слышать, как на улице выкрикивалось мое имя в сопровождении грязных ругательств. Большая часть моего отряда перемешалась с толпой, и я понял, что дальнейшее сопротивление невозможно. Вернулся в дом, приказал запереть входную дверь и распорядился, чтобы солдатам внутри здания выдали предназначавшиеся им хлеб и сосиски. Ни одно из подразделений моего отряда не предоставило своим солдатам возможности пообедать» [336 - Генерал Кутепов. С. 169.].
   Сотрудники Красного Креста попросили Кутепова удалить из здания всех здоровых мужчин с тем, чтобы оно сохранило характер учреждения для раненых. Кутепов был вынужден согласиться с их доводами. Так закончилась единственная серьезная попытка военных властей Петрограда очистить от демонстрантов центр города. Но и инерция столпотворения, видимо, тоже иссякала, толпы стали расходиться. Победу добыли революционерам неуправляемые и неорганизованные толпы рабочих и мятежников без какого-либо воздействия со стороны штаба революции.
   Вот как выглядела сцена, описанная Кутеповым, в представлении Николая Суханова, пересекавшего примерно в то же время Литейный проспект вместе с большевиком Шляпниковым и еще одним спутником: «С наступлением ночи мы добрались до того места Литейного, где несколькими часами ранее происходило столкновение между царскими и революционными войсками. Слева горело здание районного суда. Близ Сергиевской улицы стояли орудия, стволы которых были развернуты в разных направлениях. Вокруг валялись ящики для снарядов. …Рядом воздвигли сооружение, похожее на баррикаду. Но каждому прохожему было предельно ясно, что ни орудия, ни баррикады не могли бы защитить от малейшей атаки.
   Бог знает, когда и почему сюда доставили эти орудия, но едва ли кто-либо мог воспользоваться ими. Правда, неподалеку ходили группы солдат. Некоторые из них занимались тем, что приказывали или кричали на прохожих, однако ни один из солдат не обращал внимания на орудия…»
   Суханов подытоживает свои впечатления следующими многозначительными словами: «Наблюдая эту картину революции, легко впасть в отчаяние. Но нельзя забывать и о другой стороне медали: верно, что орудия, попавшие в руки революционеров, остаются в этих руках бесполезными и беззащитными перед лицом любой организованной силы. Но царизм уже не располагал такой организованной силой» [337 - Суханов. Т. 1. С. 97.].
   Суханов прав, отмечая, что к вечеру 27 февраля больше не существовало организованного сопротивления ни со стороны правительства, ни организованного руководства со стороны революционеров. Но, как и другим хроникерам того времени, ему не удалось раскрыть причины нехватки организованной силы у властей. Многочисленные инциденты, случавшиеся в тот день, указывают на неготовность офицеров, командовавших частями и подразделениями Петроградского гарнизона, использовать против демонстрантов репрессивные меры, а также на определенные опасения офицеров в отношении собственных подчиненных. Эти опасения до некоторой степени были оправданы, но не столько из-за общего недовольства солдат своими офицерами, сколько из-за явного стремления демонстрантов выбирать мишенями для своей стрельбы на улицах офицеров, избегая в то же время вооруженных столкновений с солдатами. Потери среди офицеров и военнослужащих младшего командного состава были весьма значительны, хотя большое число офицеров находилось вне расположения своих подразделений либо в отпуске по болезни, либо во время обсуждения политической ситуации в своих клубах. Мятежная пропаганда, исходившая из Думы, принесла свои плоды. Неизбежность смены режима казалась большинству из них настолько очевидной, что они не хотели портить свой послужной список, становясь в критический момент на сторону проигравшей силы. Хабалов понимал, что многие подчиненные ему офицеры ждали от него усилий по установлению связи с представителями Думы и использованию авторитета думской оппозиции для восстановления порядка в гарнизоне. И хотя такие генералы, как Хабалов и Беляев, оставались верными присяге, их волю к сопротивлению сковывал страх перед перспективой открытого мятежа своих подчиненных. Они не имели в своем распоряжении даже малого числа подразделений, которые, подобно самокатному батальону, были готовы подчиняться приказам.
   Число мятежников, то есть солдат, покинувших свои казармы и присоединившихся к толпам демонстрантов, оценивается Сухановым цифрой более 25 тысяч человек при общей численности гарнизона в 160 тысяч. Но оставшиеся «нейтральными» войска были плохо вооружены и совершенно неопытны в операциях по подавлению восстания в большом городе. Как явствует из приведенных воспоминаний, огромной проблемой стало обеспечение войск, патрулировавших улицы, продовольствием. Ничего не было сделано для того, чтобы снабдить их полевыми кухнями, как и для того, чтобы установить зону, в пределах которой не допускались какие-либо столпотворения или демонстрации.

5. Коллапс

   Вечером 27 февраля большинство подразделений, находившихся между Адмиралтейством и Зимним дворцом, решили вернуться в казармы на ужин. По мере продвижения вперед по запруженным народом улицам, бок о бок с демонстрантами, войска растворялись в толпах людей, а немногие солдаты, добравшиеся до казарм, становились неспособными и неготовыми вернуться к Зимнему дворцу для выполнения своего воинского долга. Колонна войск, подчиненных Хабалову, постоянно убывала в численности. Характерно, что некоторые солдаты, прежде чем уйти, извинялись перед офицерами за свое дезертирство и говорили, что не хотят причинить им вреда, но должны позаботиться о собственной безопасности. Вместе с Хабаловым в Адмиралтействе оставалась крайне незначительная группа удрученных и несчастных офицеров и почти не было солдат.
   Глубокой ночью генерал Занкевич решил перебросить штаб из Адмиралтейства в Зимний дворец [338 - Занкевич считал, что с моральной точки зрения предпочтительнее «погибнуть, защищая дворец» (см.: Падение… Т. 1. С. 202).]. На ночь в этом обширном комплексе зданий расположились разрозненные кучки солдат и офицеры. Как раз в это время генерал Хабалов решил объявить в Петрограде «осадное положение» и приготовить плакаты с лаконичным текстом, извещающим об этом. Такой план действий получил полную поддержку со стороны князя Голицына, который желал, чтобы с введением осадного положения правительство освободилось от выполнения своих функций, и вся административная ответственность перешла к военным властям. Однако из-за отсутствия в штабе клея плакаты с оповещением было невозможно расклеить, и Хабалов распорядился разбросать их в пургу по улицам. Там расходившиеся по домам толпы людей рвали эти плакаты в клочья и затаптывали в снег.
   В это время произошел забавный случай, когда один из генералов по прибытии в Зимний дворец попросил принести ему чашку чаю. Генералу сказали, что дворцовая администрация придерживается строгого указания не подавать чай до восьми часов утра. Один из дворцовых служащих предложил генералу чай, приготовленный в его служебном помещении, как будто в предвидении таких обстоятельств.
   Но чашу унижения еще лишь предстояло испить. Едва только усталые солдаты и офицеры согрелись, а генералы уснули в импровизированных для ночлега местах, как возникло новое осложнение. В Зимний дворец вернулся великий князь Михаил, который провел вечер в Мариинском дворце, где состоялось последнее историческое заседание правительства и где, при содействии председателя Думы Родзянко, в последний момент разработали план спасения монархии. Великий князь пребывал в раздраженном состоянии после мягкого упрека, сделанного ему царем за непрошеный совет. Михаил попытался уехать в загородную резиденцию, но из-за отсутствия в это время движения поездов решил провести ночь в Зимнем дворце, где встретился с немногими оставшимися защитниками режима. 28 февраля примерно в 3 часа ночи он вызвал генералов Хабалова и Беляева, попросив их вывести «войска из дворца, поскольку не хотел, чтобы они стреляли по демонстрантам из дома Романовых».
   Поведение великого князя легко объяснимо. Он наблюдал, как распался кабинет министров, назначенных его братом, на последнем заседании правительства. Его самоотверженное предложение немедленно принять на себя всю полноту ответственности за политическую ситуацию не встретило понимания со стороны императора. И все же, как второй по линии наследования императорской власти, Михаил учитывал возможность (быстро превращавшуюся в действительность) того, что ему предложат стать регентом при юном племяннике или даже самому занять неустойчивый трон. Связать свое имя с бесполезными репрессиями против населения Петрограда означало поставить под угрозу все шансы разрешить династическую проблему приемлемым способом.
   Распоряжение очистить дворец среди ночи окончательно подорвало моральный дух генералов. На рассвете они двинулись в обратный путь к Адмиралтейству, где до полудня 28 февраля предстояло принять решение о прекращении всех военных операций. Но даже в этом случае не последовало бы никакой официальной сдачи «противнику». Вероятно, Хабалов даже не знал, кому нужно было сдаваться. Солдатам приказали сдать оружие на хранение представителям морского министерства в Адмиралтействе и тихо рассредоточиться по казармам, в то время как офицеры разошлись по домам.
   Поразительно то, что во время осуществления в Зимнем дворце в ночь с 27 на 28 февраля всех этих печальных мероприятий улицы столицы были свободны от демонстрантов и сохранялась полная возможность пополнить войска еще имевшимися боеприпасами. Известный эпизод с самокатным батальоном подтверждает это. Не существовало и никакого заслуживающего внимания боевого охранения Таврического дворца, ставшего штабом революции. В самом деле, после бурного дня думские депутаты все еще терзались в своих владениях опасениями, не соблазнится ли Хабалов совершить с войсками бросок в полторы версты от Зимнего дворца с целью их ареста. Ходили слухи, будто он готовится к этому, но ничего не было сделано (или даже не могло быть сделано) для обеспечения вооруженной защиты как Временного комитета Думы, так и Временного исполкома Петроградского Совета, который уже «вселился» в одно из крыльев Таврического дворца.

Глава 11
ТОНУЩИЙ КОРАБЛЬ

1. Последние часы царского правительства

   Царское правительство – то есть Совет министров – прекратило свое существование в ночь с 27 на 28 февраля. Никто не отправлял министров в отставку, а сами они не имели права освобождать свои посты по собственной прихоти. Но, покидая Мариинский дворец, в том числе и из-за отказа в работе электрического освещения, министры знали, что больше никогда не соберутся снова, хотя сорока восьмью часами ранее никто из них не верил в то, что погрузился в пучину революционного хаоса, продолжавшегося уже как минимум пять дней.
   Когда начались беспорядки, Совет министров, как единый орган, оставался безучастным, считая демонстрации объектом внимания соответствующих министров – министра внутренних дел и его охранного отделения, а также военного министра и командующего Петроградским военным округом, непосредственно подчиненного военному министерству. Гораздо большее значение, прежде всего политическое, придавалось схватке за контроль над распределением продовольствия в Петрограде – за передачу его городским властям выступало думское большинство. Однако до поры до времени этот вопрос дебатировался не в Государственной, а лишь в Петроградской городской думе. 25 февраля наладилось взаимодействие между оппозиционным большинством в Думе и Петроградской городской думой, и казалось весьма вероятным, что эта тема, с известной степенью желчности, будет обсуждаться 27 февраля в Государственной думе. Этот вопрос был тесно связан с беспорядками, поскольку большинство демонстрантов требовало «хлеба для голодных». Министры опасались, что думские дебаты приведут к нападкам на правительство в целом и в частности на министра внутренних дел Протопопова, который настаивал на сохранении правительственного контроля за распределением продовольствия. Если бы правительство вновь подверглось ожесточенным нападкам в Думе, ее роспуск становился неизбежным. Фактически на это и надеялся Протопопов. Премьер же Голицын и некоторые другие министры, включая министра иностранных дел Покровского, не хотели роспуска и надеялись уговорить царя отправить в отставку Протопопова и поддерживавшего его министра юстиции Добровольского (в октябре 1918 года расстрелян, по другим данным, зарублен шашкой красными в концлагере в Пятигорске. – Ред.). В субботу 25 февраля министры собрались на совет на квартире князя Голицына. Все высказывались за перерыв в работе Думы, но Протопопов энергично выступал за ее роспуск. Голицын же гнул свою линию.
   Перерыв в работе Думы или ее роспуск могли быть осуществлены только указом за подписью царя. Случилось, однако, так, что как-то прошлой осенью, когда царь отлучался в Ставку, он оставил тогдашнему премьер-министру Штюрмеру подписанные указы, определяющие как роспуск, так и временный перерыв в работе Думы. Таким образом, в случае необходимости можно было лишь проставить даты для вступления указов в силу, что не влекло за собой затяжки времени, связанной с передачей документов на подпись в Могилев и их доставкой обратно в Петроград. Эти указы с непроставленными датами попали от Штюрмера к Трепову и в конце концов к Голицыну, когда тот стал премьер-министром 28 декабря 1916 года. Царь попросту сказал Голицыну: «Держите эти указы при себе и используйте их по необходимости». Имеются определенные указания на то, что министры кабинета намекали председателю Думы Родзянко на возможное использование документов. Родзянко протестовал против роспуска Думы в своем последнем верноподданническом обращении к царю. Голицын же не привлекал внимания к этому вопросу во время отъезда царя в Ставку 22 февраля, поскольку не предполагал в то время, что Дума «выйдет из-под контроля».
   Однако к субботе 25 февраля обстановка резко изменилась. Хабалов проинформировал министров о приказе царя положить конец уличным беспорядкам любой ценой, ожидались серьезные столкновения между войсками и демонстрантами. С другой стороны, провалились все последние попытки добиться поддержки большинством Думы призыва к рабочим соблюдать порядок [339 - Князь Шаховской вспоминает об одной из таких попыток, на которую Некрасов откликнулся требованием от имени кадетов освободить рабочую группу ВПК в обмен на поддержку Думы (см.: Шаховской. С. 198).]. Как известно, Родзянко собирался возложить вину за начало уличных беспорядков на полицию, о чем он сам говорил Хабалову. Следовательно, напрасно было предполагать, что он или какой-либо другой либеральный лидер Думы использует свое влияние для того, чтобы отговорить рабочих от проведения демонстраций.
   Хотя все министры выступали за временный перерыв в работе Думы, никакого официального решения по этому вопросу не приняли. Двух министров кабинета (Риттиха и Покровского) попросили озвучить перед трезвомыслящими депутатами Думы меры, способствующие ослаблению напряженности [340 - Риттиха назначили министром сельского хозяйства 16 ноября 1916 г., а Покровский стал министром иностранных дел с 10 ноября 1916 г.]. Когда же правительство собралось снова 26 февраля, то есть после получения войсками приказа открывать огонь по толпам людей и первых столкновений с демонстрантами, министры единодушно пришли к мнению о необходимости перерыва в работе Думы на несколько дней. По словам двух министров, зондировавших обстановку в думских кругах на приватной основе, такого же мнения придерживались многие депутаты. Князь Шаховской сообщает в своих мемуарах, что некоторые депутаты Думы считали перерыв в ее работе приемлемым при условии, что он будет сопровождаться перестановками в кабинете и назначением главой правительства популярного генерала, такого как Алексеев [341 - Шаховской. С. 199.].
   Дебаты на этих двух заседаниях правительства 25-го и вечером 26 февраля не были запротоколированы, и свидетельства очевидцев противоречивы. Но важно то, что отношения между правительством и Думой возвращались к образцу 1915 года. Правительство готово было издать указ о перерыве в работе Думы и в то же время готовилось к собственной отставке и замене «правительством, пользующимся народным доверием».
   Видимо, на заседании кабинета 26 февраля Голицын и проставил дату указа, предусматривавшего перерыв в работе Думы на срок «не позднее апреля 1917 года». Документального подтверждения просьбы Голицына к царю о разрешении использовать указы не имеется. Ответственность за это решение целиком лежит на Голицыне и Совете министров. Позднее он утверждал, что действовал в соответствии с полномочиями, предоставленными ему царем.
   Таково было последнее заседание, на котором министры еще чувствовали себя хозяевами положения. Протопопов, видимо, был в восторге от решения прервать работу Думы и томился нетерпением передать указ в Сенат, который переслал бы его Родзянко. Лишь днем раньше он приказал арестовать членов революционных партий. Полиция задержала около сотни людей, включая пятерых членов большевистского комитета города. Это свидетельствует о том, что полиция все еще негласно контролировала обстановку в революционных организациях через своих агентов и провокаторов. Однако Шляпников избежал ареста. Он утверждает, что после арестов руководство массовым революционным движением перешло к комитету партии большевиков Выборгского района [342 - Шляпников. Семнадцатый год. 2-е изд., М., б. г. С. 99.]. Аресты никак не повлияли на массовое движение. Можно без сомнений утверждать, что, даже если бы 25 или 26 февраля в Петрограде арестовали всех большевиков, это никоим образом не отразилось бы на развитии событий следующего дня.
   27 февраля министры были особенно бездеятельны весь день. Лишь двое из них, военный министр Беляев и министр иностранных дел Покровский, продолжали руководить своими учреждениями. Беляев пытался собрать войска, оставшиеся верными режиму, а Покровский принял британского посла, который вновь поднял вопрос о формировании кабинета, ответственного перед Думой. Покровский ответил, что, хотя конституционные реформы, вероятно, необходимы, непосредственной задачей правительства является подавление мятежа Петроградского гарнизона.
   Когда Совет министров собрался 27 февраля в 4 часа пополудни в Мариинском дворце, участниками заседания, видимо, овладели чувства бессилия и апатии. Стало очевидным, что Протопопов растерян, что вся его агрессивная самонадеянность пропала, что от него бессмысленно ждать каких-либо действий. Беляев сообщил, что ненависть к Протопопову настолько велика, что нельзя позволить себе медлить с его отставкой. Кабинет, однако, не имел полномочий сместить министра, не мог Протопопов уйти в отставку и без специального разрешения императора. Голицын предложил Протопопову сказаться больным, с тем чтобы заместитель принял от него дела. Протопопов послушно согласился и даже вызвался покончить жизнь самоубийством, но после того, как его отговорили от этого, покинул заседание правительства. Затем министры обсудили назначение его преемника. Голицын, видимо, собирался выйти за пределы своих полномочий и назначить министра самостоятельно без консультаций с царем. Но не нашли подходящей кандидатуры, и вопрос остался нерешенным [343 - Упоминали генерала Макаренко, но тот возглавлял военную прокуратуру, а это, как полагали, сделает его непопулярным среди либералов.]. Совет министров направил царю телеграмму с просьбой назначить генерала, располагающего войсками в количестве, достаточном для подавления восстания, а затем прервал заседание до вечера. Когда министры покидали дворец, поступило известие об аресте председателя Госсовета Щегловитова и препровождении его в Государственную думу. Министр иностранных дел Покровский заявил, что не может поверить в согласие Родзянко возглавить революционное движение. Однако связаться по телефону с Таврическим дворцом больше не представлялось возможным. Министры могли только догадываться о том, что намеревался делать вновь сформированный думский комитет.

2. Последняя попытка Родзянко спасти монархию

   Покровский был совершенно прав, считая, что Родзянко едва ли пожелает возглавить революционное движение. До поздней ночи с 27 на 28 февраля Родзянко все еще надеялся спасти монархию путем принятия на себя руководства правительством и учреждения регентства брата царя, великого князя Михаила. В попытках уговорить великого князя провозгласить себя регентом Родзянко прибегнул к помощи Голицына, но Михаил отказался сделать это без ясно выраженного согласия своего брата. Когда Совет министров вновь собрался поздним вечером 27 февраля, переговоры между великим князем Михаилом, Родзянко и Голицыным, вероятно бывшие в тот момент самым важным событием, только что завершились. Предложение великого князя взять в свои руки всю власть в Петрограде передали позднее 27 февраля из военного министерства в Ставку, где генерал Алексеев сообщил о нем царю. Довольно медленно телеграмма передавалась через аппарат Хьюза, в Могилеве тоже довольно долго медлили. Между тем царь решил той же ночью отправиться из Могилева в Царское Село, он не желал обсуждать политическую проблему с генералами. В связи с этим Алексееву поручили отправить великому князю короткую телеграмму с благодарностью за готовность помочь, но с указанием на то, что император выезжает и будет действовать в сложившейся обстановке сам. Таким образом закончилась последняя попытка Родзянко спасти монархию.
   Министры ожидали решения царя примерно до полуночи, когда же они покинули здание, уже возникла угроза разграбления его толпами народа. Министры уже знали о том, что предложение великого князя Михаила не было принято царем, но через некоторое время они получили распоряжение Николая II сохранять свои посты до его возвращения в Царское Село. Тех из них, кого застали дома, проинформировали об этом по телефону. К этому времени Мариинский дворец разграбили, Министерство транспорта захватил представитель думского комитета, промышленник А.А. Бубликов, а большинство министров уже находились либо под арестом, либо в бегах.
   Переговоры между Родзянко и великим князем велись после полудня 27 февраля в обстановке полной секретности. О намерении великого князя провозгласить себя регентом в случае согласия царя даже не сообщили членам семьи Романовых. Царская же семья весьма подозрительно отнеслась к передвижениям брата царя, которого не считали достойным для занятия трона из-за его морганатического брака. Великие князья Павел (последний оставшийся в живых дядя царя) и Кирилл замышляли собственный план, готовя нечто вроде манифеста семьи Романовых, в котором содержалась поддержка требованию сформирования правительства, подотчетного парламенту [344 - Именно на этот примечательный проект ссылалась царица в своем письме к императору от 2 марта: «Павел, которому я дала ужасную взбучку за бездеятельность в отношении гвардии, сейчас действует как можно быстрее, и намерен спасти нас всех наиболее почетным и безумным способом: он составил идиотский манифест с обещанием конституции после войны и тому подобного…» Подлинный документ, отражающий усилия великого князя Павла в области конституционной реформы, хранится в архиве Колумбийского университета (см. ниже, глава 15, раздел 1).].
   Но точно так же, как великий князь Михаил, который держал свои политические маневры в тайне от царской семьи, действовал и Родзянко – только в отношении членов думского комитета, сформированного в тот же день во главе с ним самим. Мемуары Милюкова, опубликованные посмертно в 1955 году, вскрывают факты недоверия между двумя думскими лидерами. Они являются печальным напоминанием того, что в те роковые часы, когда эти лидеры должны были, если рассуждать здраво, следовать общему курсу, а на самом деле интриговали друг против друга. Отсутствие взаимного доверия и прямолинейность в политике, должно быть, повлияли на обстановку, возникшую впоследствии. Поэтому нам следует рассмотреть этот вопрос более подробно.

3. Родзянко или князь Львов?

   Милюков сообщает, что, когда в августе 1915 года «Прогрессивный блок» умерил свое требование формирования «правительства, ответственного перед законодательной властью» требованием правительства «народного доверия», Родзянко выдвигался в качестве будущего главы такого правительства [345 - Милюков. Воспоминания. Т. 2. С. 273 и далее. Ср. с примечанием Граве в глава 1.]. С тех пор Родзянко немало сделал, чтобы помочь думской оппозиции. Когда какой-нибудь депутат давал повод для его преследования за мятежные речи с трибуны Думы, Родзянко отказывался предоставлять стенографическую запись выступления такого депутата и настаивал на своем праве удалять крамольные фрагменты, прежде чем стенограмма регистрировалась. (Тем временем полный текст речи, разумеется, распространялся в многочисленных копиях, иногда в еще более резких выражениях.) [346 - См. выше, часть 2, глава 8, раздел 6.] Тем не менее когда думская оппозиция становилась чересчур радикальной, следуя за левыми течениями в самодеятельных организациях, Родзянко занимал место далеко вправо от основной тенденции политического развития. Лишая себя шансов влиять на царя (своими бестактными намеками на так называемые «прогерманские пристрастия» царицы), он упускал возможность завоевать симпатии левого крыла радикального движения. В отличие от таких деятелей, как князь Львов, Гучков и Коновалов, искавших связей с революционными кругами и игравших активную роль в политических заговорах московских комитетов, Родзянко заявлял, что он не является ни революционером, ни заговорщиком. Когда в конце 1916 года генерал Крымов попытался заинтересовать председателя Думы идеей дворцового переворота, Родзянко решительно отверг этот план, указав на то, что он дал клятву верности. Это, если не что-либо еще, ставило его вне рядов заговорщиков. В результате кандидатуру Родзянко на премьерство в списке радикалов пришлось заменить кандидатурой князя Львова.
   Если сравнивать этих двух политиков, то Родзянко пользовался в общественном мнении более высокой репутацией, выступая от имени «народных представителей», обладая импозантной внешностью и зычным голосом. Он был также более приемлем для царя, несмотря на определенную степень отчуждения между ними. Родзянко смотрел царю прямо в глаза даже тогда, когда знал, что его замечания воспринимались как высокомерные и оскорбительные. Он не принадлежал к тому типу лукавых политиков, которых Николай II не любил больше всего [347 - «Помните, – говорил император, – если я когда-либо назначу министром одного из тех людей, которые не смотрят мне прямо в глаза, это будет означать, что я помешался» (см.: Шаховской. С. 186).]. Кроме того, Родзянко хорошо знал думских депутатов, хотя и не имел опыта государственного управления, в то время как князь Львов, приобретя некоторый опыт чрезвычайно сумбурного руководства самодеятельными организациями, знал лишь тайные политические интриги московских конспиративных центров.
   Как только в Петрограде начались беспорядки, Родзянко возобновил попытки добиться согласия царя на формирование «правительства народного доверия» с известными нам результатами. Царю направлялись одна за другой телеграммы, одна срочнее другой. Запрашивалась также поддержка командующих фронтами. Если бы Родзянко удалось убедить царя, вероятно, он добился бы и поддержки генералов своему стремлению стать главой правительства с правом формировать кабинет по своему усмотрению. Переходный период был бы целиком конституционным и легальным. Он не удовлетворил бы левое крыло либерального движения, но, возможно, продлился бы несколько недель до весеннего наступления на фронте. Такое правление могло бы инициировать период постепенной политической эволюции. Это хорошо понимали заговорщики и думские кадеты.
   Милюков, будучи достаточно амбициозным для того, чтобы надеяться когда-нибудь возглавить правительство, естественно, не хотел, чтобы кабинетом, в который бы он вошел, руководил Родзянко, авторитарный деятель, лишенный политической гибкости. Милюков предпочитал (и продвигал) кандидатуру Львова, которого знал поверхностно, но который пользовался репутацией «мягкого» политика и «толстовца» [348 - В посмертно опубликованных мемуарах Милюков пишет: «Заменить в планах блока председателя Думы председателем Земского союза было нелегко. Но мне это удалось. Разумеется, этому способствовала репутация князя Львова, известная всей России; в то время его нельзя было заменить. Не могу сказать, что сам Родзянко согласился с этим решением. Он продолжал негласную борьбу: позднее мы отметим, какие формы она приняла» (т. 2. С. 275).]. Возможно, князь Львов следовал советам Милюкова по общим вопросам. Милюков считал себя особенно компетентным в вопросах внешней политики.
   В определенном смысле нежелание царя уступить уговорам Родзянко играло на руку Милюкову, которого в последнее время увлекала идея революционной перемены. Упрямство царя помогало оправдать решение, для которого Милюков в посмертных мемуарах использует немецкое слово «rechtsbruch» (то есть превышение закона). И весьма возможно, что он приветствовал указ о роспуске Думы 27 февраля. Да, это была Дума, в которой Милюков приобрел репутацию «великого парламентария» и в которой он добился слияния умеренных правых и радикалов в «Прогрессивный блок» – значительное, если не сомнительное, достижение. И все же 4-я Дума избиралась согласно закону от 3 июня 1907 года, действие которого при Столыпине было продлено. Это сделало 4-ю Думу частью того самого режима, свержения которого хотел Милюков посредством «rechtsbruch». Вот в чем состоит причина его отказа поддержать, в пику указу о роспуске Думы от 27 февраля, предложение провозгласить нижнюю палату постоянно работающим суверенным органом.

4. Реакция Думы на указ о роспуске

   Когда председателю Думы вручили 27 февраля указ о роспуске нижней палаты, для этого учреждения пробил последний час. Это был момент, подходящий для жеста в духе клятвы Жю де Пома и отказа от роспуска. Но поведение старейшин думских партий, собравшихся на неформальный «конвент сеньоров» думского большинства, в целом не соответствовало данному историческому прецеденту [349 - «Конвент сеньоров» представлял собой неофициальный орган, состоявший из лидеров парламентских партий, которые собирались в качестве комиссии де-факто по организационным вопросам. Временный комитет Думы был, фактически, избран этим органом и, главным образом, из числа его членов, исключая лидеров правых партий и включая Керенского и Чхеидзе из фракции трудовиков и социал-демократов (меньшевиков).]. Они не только не сумели выразить протест против указа о роспуске, но даже собрались на заседание в полукруглом холле, примыкавшем к думской палате, чтобы не производить впечатление фрондерства. Раздавались голоса в пользу того, что могло быть интерпретировано как взятие на себя руководства революционным движением. Депутат Думы А.А. Бубликов пишет: «Получив декрет, депутаты Думы собрались на частное заседание для обсуждения состояния дел, которое становилось все более угрожающим.
   Члены правых партий отсутствовали на заседании, но другие тоже не проявляли никакого желания принимать рискованные решения. Мое же предложение перенести встречу из полукруглого зала в зал пленарных заседаний и таким образом засвидетельствовать факт неподчинения официально выраженной воле монарха, не имело какого-либо успеха, несмотря на сделанное мною пророчество: «Вы боитесь ответственности? Вы ее не избегнете, но утратите безвозвратно достоинство» [350 - Бубликов А.А. Русская революция. Нью-Йорк, 1918. С. 17.].
   Однако призывы Бубликова и других (среди них Керенского) встретили мало поддержки. С одной стороны, Милюков явно не хотел, чтобы Дума возглавила революцию, из опасений, что столь консервативное учреждение будет противиться радикальному политическому курсу, которому отдавал предпочтение. С другой стороны, Родзянко хотел предотвратить переход Думы на революционные позиции с тем, чтобы она немедленно могла быть созвана вновь либо Николаем II, от которого председатель Думы ожидал отмены указа о ее роспуске, или великим князем Михаилом, если тот согласится на регентство.
   Родзянко даже пошел так далеко, что согласился на будущее премьерство князя Львова, которого великий князь Михаил упомянул в своей телеграмме царю. Это не следует, однако, воспринимать как признак готовности Родзянко добровольно отказаться от своей ведущей роли в общественной жизни в случае обретения великим князем Михаилом верховной власти. В проекте манифеста, провозглашающего создание ответственного перед Думой правительства, который был составлен 1 марта в Могилеве и одобрен ранним утром 2 марта царем, именно Родзянко, а не Львов назначался главой нового правительства. В последний момент Родзянко нашел союзника своим планам в лице князя Голицына. Однако попытка провозгласить временное регентство великого князя Михаила провалилась из-за отказа Николая II принять предложение брата. Вместо возможности стать главой первого «правительства народного доверия» и посредником между монархом и Думой, Родзянко сталкивался теперь (в ночь с 27 на 28 февраля) с альтернативой присоединения к мятежу и занятия уязвимой позиции номинального революционного лидера. В этом случае его единственная реальная функция состояла бы в умиротворении правых, офицеров, землевладельцев и, на самом деле, высшей аристократии, с которой Родзянко был тесно связан, а также в побуждении их принять революцию. Каковы бы ни были интеллектуальные способности Родзянко, он, должно быть, ощущал состояние бесправия, с которым ему предлагали примириться, и его колебания в связи с этим неудивительны.
   После продолжительной и бесполезной дискуссии участники приватной думской встречи решили поручить «конвенту сеньоров» формирование комитета депутатов Государственной думы «по восстановлению порядка в столице и по связям с лицами и учреждениями». Единственным конкретным результатом дискуссии стал безусловный отказ Думы в полдень 27 февраля возглавить революционное движение. Персональный состав комитета даже не получил огласки и был назван только к полуночи – во главе с председателем Думы. Думский комитет включал всех членов «конвента сеньоров» плюс полковника Энгельгардта, которого назначили комендантом Петроградского гарнизона после того, как Родзянко решил передать свою власть революционному движению, как таковому [351 - См. ниже, глава 13, раздел 2. Относительно состава комитета см.: Брауде Р.П., Керенский А.Ф. Временное правительство России 1917 г. Станфорд, 1961. С. 47.].

5. Колебания Родзянко

   Из-за своих колебаний Родзянко попал в изоляцию среди членов Временного комитета Думы, председателем которой он официально числился. Пока революционные массы толпились на улицах столицы, освобождали из тюрем заключенных (как немногих политических, так и многих обычных уголовников), жгли и грабили здания районных судов, охранных отделений, многие полицейские участки, комитет Думы дискутировал в течение нескольких часов, так и не придя к определенному решению.
   Эти бесцельные разговоры раздражали ряд депутатов, выступавших за немедленный захват власти от имени Думы. Уже упомянутый выше Бубликов метался от Родзянко к Керенскому, от Чхеидзе к Некрасову, убеждая, что произнесение речей стало крайне бесплодным и опасным занятием, что настало время брать власть в свои руки, иначе царь мог собраться с силами, вызвать войска с фронта и быстро подавить восстание. Бубликов считал наиболее легким способом захвата власти занятие Министерства транспорта и установление контроля думского комитета над железными дорогами. Показательно, что Бубликов ничего не мог добиться в ранние часы 28 февраля, но позже председатель Думы, уже принявший роковое решение возглавить революцию, наконец ответил на его настойчивые требования словами: «Хорошо, если это необходимо, тогда идите и занимайте его» (то есть Министерство транспорта).
   «В ответ на это, – пишет Бубликов в своих мемуарах, – я вытащил из кармана обращение к железнодорожникам, составленное заранее, и предложил председателю Думы подписать его одновременно с предписанием, санкционирующим захват Министерства транспорта думским комитетом. Обращение к железнодорожникам начиналось словами: «Старый режим пал!» Характерно, что Родзянко заменил их на следующую фразу: «Старый режим оказался бессильным». Это показывает, как мало руководители Думы верили в то время, что революция свершилась и что к прошлому не было возврата. Именно это и сказал Родзянко: «Как можно говорить о его падении? Разве режим пал на самом деле?» [352 - Бубликов. С. 20 и далее.]
   В этом отношении Бубликов прав [353 - В других отношениях его мемуары нередко отличаются крайней сумбурностью. Здесь же его воспоминания подтверждаются другим автором мемуаров, профессором Питиримом Сорокиным, который рассказывает о своем посещении Думы сразу после полудня 27 февраля. «Дума, – сказал мне депутат Ржевский, – фактически, распущена, но назначен исполком с функциями Временного правительства». Я спросил: «Означает ли это, что вы объединились с революцией?» – «Нет… Может, только я», – ответил он нервно. Такое же замешательство и неопределенность я наблюдал в высказываниях других депутатов» (см.: Сорокин. Страницы из русского дневника. Лондон, 1925. С. 8).]. Даже согласившись взять на себя задачу формирования правительства, Родзянко продолжал уповать на какую-то легитимность этого правительства. Фактически он верил в то, что думский комитет, с ним самим в качестве председателя, временно исполняет обязанности в условиях политического вакуума, образовавшегося в результате отказа великого князя Михаила взять ответственность на себя. Правительства князя Голицына больше не существовало, стране угрожала анархия. У Думы не было иного выхода, кроме как назначить правительство в отсутствие верховного правителя. Родзянко полагал, что, как только выяснится, кто будет облечен верховной властью, статус правительства получит легитимность. Тем временем обстоятельства складывались против него.
   В то время как в «конвенте сеньоров» или, возможно, в уже заменившем его Временном комитете Думы проходили дебаты, Родзянко часами сидел в своем кабинете – очевидно, под впечатлением того, что его коллегу по должности в верхней палате, Щегловитова, арестовал депутат Думы, причем в присутствии самого Родзянко [354 - См. ниже, глава 14, раздел 3.]. Милюков и другие члены думского комитета постоянно призывали Родзянко действовать. Характерно, однако, что председателя Думы вывели из оцепенения не призывы такого рода, но весть из офицерской столовой его родного Преображенского гвардейского полка о готовности офицеров присоединиться к народу и поставить себя на службу Думе. Вероятно, это случилось около полуночи с 27 на 28 февраля. С этого времени Родзянко развивал лихорадочную активность, о которой в его памяти, видимо, остались лишь смутные воспоминания. Он заявил о готовности обеспечить энергичное руководство думского комитета, но потребовал от его членов полного подчинения. Он заходил в комнаты, где проводились совместные заседания военных комиссий Совета и Думы, вступал в перепалки с представителем Совета Н.Д. Соколовым [355 - См. ниже, глава 13, раздел 2.]. Он даже подумывал, кажется, о поездке поездом в Москву, чтобы встретить по пути на станции Бологое самого царя и, возможно, арестовать его. Но из этого ничего не вышло. В думском комитете ни Милюков, ни Керенский не собирались предоставлять председателю Думы свободу действий. Не жаждал сотрудничества с ним и военный комитет Совета. Поездка с целью перехватить царя не состоялась.
   Из-за отсутствия документальных свидетельств трудно оценить положение Родзянко 28 февраля и в два последующих дня. В своих мемуарах «Государственная дума и Февральская революция 1917 г.» [356 - См.: APP. Т. VI. С. 59.] Родзянко утверждает, что генерал Рузский сообщил ему 28 февраля о поручении царя председателю Думы сформировать правительство, ответственное перед законодательным органом. Милюков принимает версию Родзянко о мандате на формирование «ответственного правительства» и объясняет этим колебания Родзянко в отношении следования революционному курсу [357 - Милюков. Т. 2. С. 296. Поразительная промашка в мемуарах Милюкова. В своей предыдущей «Истории второй русской революции» (София, 1921. С. 50) он не упоминает об этом обстоятельстве.].
   Впервые мемуары Родзянко публиковались в 1919 году в Ростове-на-Дону, естественно, они повлияли на подход к революции большинства историков. И все же не может быть сомнений, что в изложении этого важного обстоятельства Родзянко далеко не точен. Дело в том, что телеграммы от Рузского 28 февраля не поступало, Рузский и не мог получить указание Николая II отправить ее. 28 февраля царь ехал в поезде (по маршруту Могилев – Смоленск – Лихославль – Тосно – Царское Село, однако после станции Малая Вишера развернулся и поехал в сторону Пскова, к Рузскому. – Ред.). В течение этого дня царь не общался с Рузским по политическим вопросам. Царь не собирался встречаться с генералом, поскольку следовал прямо в Царское Село, куда надеялся прибыть рано утром 1 марта. В мемуарах, упомянутых выше, Родзянко упоминает манифест, наделяющий его правом сформировать кабинет министров. Проект такого манифеста действительно составили в Ставке и передали царю позднее 1 марта, после того как он провел еще один день в пути, передвигаясь в штаб Рузского в Пскове. Текст проекта вручили царю 1 марта в 10.20 вечера, но Рузскому потребовалось много времени уговорить царя согласиться с манифестом. Возможно, Родзянко узнал о содержании проекта до полуночи этого дня, но отнюдь не о согласии царя.
   Следовательно, и Родзянко, и Милюков ошибаются в утверждениях, будто поведение председателя Думы 28 февраля явилось следствием получения от царя мандата на формирование парламентского правительства. Однако этот провал памяти усугубили несколько заявлений придворных в царском поезде, которые утверждали после революции, что в течение 38-часовой поездки царь весьма близко склонялся к тому, чтобы пойти на уступки в вопросе о формировании парламентского правительства. Один из придворных, официальный историограф генерал Дубенский, даже считал, что упоминавшаяся телеграмма была отправлена царем не позднее 27 февраля [358 - Как произошел переворот в России // Русская летопись. Париж, 1922. № 3. С. 35.].
   Эту легенду запустил генерал Иванов, который, как мы узнаем позднее, получил 27 февраля приказ следовать в Петроград, взять на себя диктаторские полномочия и положить конец беспорядкам. В нескольких заявлениях после революции генерал Иванов стремился оправдать свою миссию и рассеять сомнения в ее направленности против Думы. Иванов «вспомнил», что, расставаясь с Николаем II в первые часы после полуночи 28 февраля в царском поезде, он напомнил царю о необходимости согласия с конституционными реформами. Царь ответил несколько уклончиво, но его ответ можно было истолковать в том духе, что он знает об этом и примет необходимые меры. На основе этого разговора Иванов позднее утверждал, что 27 февраля «Николай II решил ввести систему управления Отечеством, опиравшуюся на министерство народного доверия, в соответствии с пожеланиями большинства Государственной думы и многих слоев населения» [359 - См.: Падение… Т. V. С. 318.]. Дубенский развивает путаные воспоминания Иванова. Но в них не содержится доказательств ни готовности царя доверить Родзянко формирование правительства народного доверия, ни информированности Родзянко об этом 28 февраля.
   Единственное неопровержимое доказательство некоторой перемены в настроении царя заключается в его желании встретиться с Родзянко 1 марта. Обмен телеграммами состоялся тогда по железнодорожному телеграфу, а Министерство транспорта к тому времени находилось в руках думского комиссара Бубликова. Встречу с Родзянко готовили сначала на станции Дно, затем в Пскове. Однако поездка Родзянко так и не состоялась по причинам, которые будут рассмотрены позднее.
   Но желание царя встретиться с Родзянко вовсе не означало, как полагали некоторые придворные в поезде, перемены в отношении монарха к конституционному вопросу. На самом деле Родзянко еще далеко не чувствовал себя 28 февраля царским избранником на пост премьер-министра. Когда в ночь с 28 февраля на 1 марта он попросил у царя аудиенции и планировал ехать для встречи с ним в Бологое, он рассматривал возможность ареста монарха – об этом, во всяком случае, пишет в своих мемуарах депутат Думы Шидловский, который должен был сопровождать Родзянко [360 - «Вопрос о нашей поездке решался поздно ночью в мое отсутствие и не был проработан в деталях. Возможность нашего ареста не рассматривалась, как и возможность вооруженного сопротивления войск, остававшихся верными царю. С другой стороны, мы рассматривали возможность ареста царя, но не приняли решения ни в отношении того, где его следовало задержать, ни в отношении того, как с ним поступить» (Цит. по: Мельгунов. Мартовские дни 1917 года. С. 53).].
   Неточность и провалы памяти Родзянко отражают его смятение 28 февраля. Важно выяснить, однако, что же он действительно делал в этот день, потому что, исходя главным образом из совета и информации председателя Думы, Верховное командование в лице Алексеева и Рузского заняло позицию, приведшую к отречению монарха 2 марта. Как известно, 27 февраля Родзянко пытался удержать Думу от действий, которые могли показаться вызывающими или мятежными в отношении царского указа о временном роспуске Думы. Телеграмму Родзянко царю и предложения великому князю Михаилу следует рассматривать скорее как предостережения по велению долга, чем как попытки оказывать давление с позиции мятежника. С другой стороны, Родзянко согласился на председательство во Временном комитете Думы, который включал Керенского и Чхеидзе, способствовавших развитию революции. Да, он не участвовал в дебатах комитета до провала своей попытки провозгласить регентом великого князя Михаила. Когда позднее, около полночи 27 февраля, под впечатлением вести из офицерской столовой Преображенского полка, Родзянко согласился действовать от имени комитета и принять властные полномочия, он, наконец, пересек границу закона и перешел, хотя и неохотно, в революционный лагерь.
   В самом деле, когда сформировалось Временное правительство, Родзянко утверждал, что именно он его назначил, а позднее всегда подчеркивал, что Временное правительство создавалось по инициативе Государственной думы [361 - В разговоре по прямому проводу с генералом Рузским утром 2 марта, текстом которого мы располагаем, Родзянко отмечал: «Анархия приобрела такие масштабы, что я был вынужден назначить в течение этой ночи Временное правительство». Разговор, который велся по телеграфному аппарату Хьюга, является, как справедливо отмечает Мельгунов, решающим источником нашего знания о том, что происходило в момент назначения Временного правительства. Этот источник гораздо более достоверен, чем любые из многочисленных мемуаров, воспоминаний и «историй революции», написанных в последующие годы ее участниками. Он, кроме того, гораздо более откровенен, чем заявления современников, предназначенные для общего потребления. Удивительно поэтому, что в своем трехтомном сборнике документов под названием «Русское Временное правительство» Брауде и Керенский сочли возможным опустить существенные фрагменты текста разговора, включая заявление Родзянко о назначении Временного правительства.]. Это утверждение не принималось другими членами думского комитета, особенно Милюковым, безоговорочно. 27 февраля Милюков солидаризировался с Родзянко в нежелании председателя Думы занять вызывающую позицию в отношении указа о временном роспуске учреждения. Но его мотивы в удержании Думы от участия в революции были как раз противоположными мотивам Родзянко. Милюков и его соратники (или те, кого он считал своими политическими соратниками) только радовались беспомощности Думы в тот самый момент, когда они были так близки к обладанию министерской властью. Они следили без всякого сочувствия за попытками Родзянко склонить царя к отмене указа о роспуске. Милюков уповал на революционное правительство – не на то, что опиралось на конституцию 23 апреля 1906 года (благодаря которой появилась и 4-я Дума), но на правительство в условиях конституционной монархии, возглавлявшееся формально юным Алексеем под регентством великого князя Михаила, согласно характеристике Милюкова, «абсолютного тупицы» [362 - В своих мемуарах Милюков признает, что он «лично не хотел, чтобы Дума взяла в свои руки государственную власть» (Т. 2. С. 294). Его негативное отношение к Думе, в которой он создал для себя репутацию лидера русского либерального радикализма, объясняется в мемуарах следующими словами: «Это была Дума «третьего июня» (то есть 3 июня 1907 г., даты столыпинского переворота, который урезал права Думы и изменил закон о выборах) – это была Дума, зажатая в тиски прерогативами самодержавной власти, основным законом от апреля 1906 г., Госсоветом – этим кладбищем законотворческих инициатив Думы. Можно ли было надеяться, что такое учреждение сыграло бы какую-нибудь роль в новой обстановке? Дума стала тенью своей прежней роли» (Т. 2. С. 303).]. В условиях такого конституционного режима Милюков и его соратники, не сдерживаемые реакционной Думой, располагали бы свободой действий в проведении радикальных реформ, на что они уповали так долго и тщетно. Соперничество Милюкова и Родзянко в осуществлении своих различающихся концепций конституционных перемен продолжалось три дня, начиная с распада правительства Голицына 27 февраля и до заявлений об отречении от престола царя и великого князя Михаила. Реальное значение этой борьбы между двумя думскими парламентариями, если читать чисто вымышленные истории, которыми они пытались объяснить позднее свое поведение, отнюдь не выявляется.

6. Родзянко и Алексеев

   Оказавшись в изоляции во Временном комитете Государственной думы, Родзянко, естественно, в своей борьбе за власть стремился опереться на какую-то реальную силу. Участившиеся в предыдущие дни контакты с военными побудили его искать такую поддержку у Верховного командования вооруженными силами. Несомненно, имеется большой пробел в документации относительно контактов 28 февраля между командующими фронтами и Родзянко. В наличии имеется не вся информация, переданная в тот день из Петрограда в Ставку в Могилеве. Однако ее достаточно для того, чтобы засвидетельствовать, какое большое значение придавали генералы личности Родзянко. Известно, что 27 февраля, когда великий князь Михаил предложил назначить новое правительство (при условии согласия его брата), он выдвинул на премьерство кандидатуру князя Львова. Когда же 1 марта Ставка составила наконец текст манифеста, который Алексеев в самых прочувствованных выражениях умолял царя подписать без промедления, именно Родзянко, а не Львова назначили главой правительства [363 - В проекте манифеста говорилось: «В усилиях теснее объединить все народные силы ради достижения скорейшей победы, я считаю необходимым призвать правительство, ответственное перед народными представителями, и поручить председателю Государственной думы Родзянко формирование этого правительства, которое должно включать деятелей, пользующихся доверием всей России». Манифест так и не был обнародован, хотя, как уже говорилось, царь согласился с ним в ночь с 1 на 2 марта (см. APP. Т. 3. С. 253).].
   До вечера 28 февраля информация о событиях в Петрограде, которую Алексеев передавал командующим различными фронтами, довольно адекватно отражала хаотическую и анархическую обстановку в столице [364 - См., например, телеграмму Алексеева № 1833 (APP. Т. 3. С. 250).]. Но в телеграмме, помеченной № 1833 и адресованной генералу Иванову, которую позднее в тот же день разослали в копиях всем командующим фронтами, Алексеев изображает положение совершенно иным. В телеграмме говорится: «Согласно приватной информации, Петроград 28 февраля полностью успокоился; войска, мобилизованные Временным правительством, приводятся в порядок. Временное правительство под председательством Родзянко заседает в Государственной думе; оно пригласило командиров воинских подразделений прийти и получить инструкции по поддержанию порядка. В обращении к населению, выпущенном Временным правительством, упоминается необходимость сохранения принципа монархического правления в России и потребность в новых выборах для избрания и назначения правительства. Я с нетерпением жду прибытия Его Величества (в Царское Село), чтобы доложить ему о вышеизложенном и передать ему просьбу согласиться с этими пожеланиями людей. Если эта информация достоверна, вам следует изменить линию поведения: переговоры приведут к умиротворению с тем, чтобы избежать постыдной гражданской розни, которой так желают наши враги, останутся дееспособными учреждения и заводы, возобновится работа.
   Окольными путями я получил обращение нового министра транспорта Бубликова к железнодорожникам, в котором содержится призыв ко всем им наращивать усилия с целью предотвратить крах транспортной системы. Сообщите все это Его Величеству вместе с моим убеждением, что кризис можно разрешить мирным путем, что укрепит Россию. (1833). Алексеев».
   Эта телеграмма выражает политическую линию Родзянко гораздо убедительнее, чем его воспоминания, опубликованные через два года. В телеграмме он упоминается как глава Временного правительства, заседающего в Думе. Ссылка на монархический принцип не подтверждается какими-либо заявлениями из Думы, но четко отражает политические предпочтения Родзянко в этот день. Телеграмма Алексеева явно имела целью поколебать решимость генерала Иванова подавить мятеж силой. Она допускает, что новые власти в Петрограде демонстрируют добрую волю и готовы с новой энергией продолжать войну. Даже Бубликов, фактически бывший всего лишь «комиссаром» думского комитета, преподносится как новый министр транспорта. К тому же телеграмма представляет собой недвусмысленное молчаливое признание нового правительства Верховным командованием.
   То же самое стремление уговорить царя признать революционное правительство Думы и узаконить его четко прослеживается в телеграмме, через которую Алексеев воспроизводит текст вышеупомянутого несостоявшегося манифеста от 1 марта. В ней говорится: «Поступившая информация дает нам основания надеяться, что депутаты Думы во главе с Родзянко еще смогут остановить общий распад и что с ними можно работать; однако потеря каждого часа уменьшает шансы на сохранение и восстановление порядка и открывает путь захвату власти экстремистскими левыми силами».
   Эти цитаты ясно показывают, что Алексеев находился под впечатлением того, что Родзянко контролирует обстановку в Петрограде, что председателю Думы удалось остановить развитие революционного движения и что следует сделать максимум возможного для укрепления его позиций.
   С вечера 28 февраля Алексеев перестал быть покорным исполнителем воли царя и взял на себя роль посредника между монархом и его мятежным парламентом. Только Родзянко мог вызвать в Алексееве эту перемену, создав ложное впечатление, что он полностью контролирует обстановку в Петрограде. Поступками Родзянко двигали как амбиции, так и тревога [365 - В своем разговоре по прямому проводу с Рузским утром 2 марта Родзянко предостерегал: «Отправка [царем] генерала Иванова с батальоном Георгия Победоносца (батальон георгиевских кавалеров, 700 человек. – Ред.) лишь добавила горючего в пламя и неизбежно приведет к междоусобной бойне, потому что у нас нет какой-либо возможности сдерживать войска, которые отказываются подчиняться своим офицерам и командирам; сердце истекает кровью при виде того, что происходит. Остановите отправку войск – они не станут воевать с народом. Предупредите бессмысленное кровопролитие». Этот истеричный и противоречивый фрагмент («будет неизбежно междоусобная бойня… они [войска] не станут воевать с народом») выражает не столько тревогу, сколько панику. Этот фрагмент также опущен в сборнике документов Керенского и Брауде.]. Потому что 28 февраля члены думского комитета еще не представляли себе численность войск, которые, как им было известно, двигались на Петроград под командованием генерала Иванова. Они делали вид, что верят в готовность любых войск, приближавшихся к Петрограду, немедленно встать на сторону революции. Но они едва ли верили в это всерьез. Столкнувшись с толпами мародеров-солдат и вооруженных штатских, занимающихся на улицах грабежами, поджогами и разного рода насилием, дисциплинированные войска не стали бы подвергать сомнению необходимость восстановления порядка. Суханов допускает, что одна дисциплинированная армейская дивизия могла бы ликвидировать очаги революционного движения. После этого Родзянко оказался бы в весьма деликатном положении. Он был достаточно осторожен в личных заявлениях, и его страх перед революционными толпами выглядел вполне искренним. Но как председатель думского комитета, в который входили также Керенский и Чхеидзе, он был одновременно и мятежником. Поэтому Родзянко был жизненно заинтересован в остановке продвижения войск Иванова, которые, в его представлении, были гораздо более многочисленными, чем на самом деле (к Иванову должны были присоединиться надежные части Северного фронта, но Рузский саботировал действия, связанные с подавлением мятежа. – Ред.). Если бы Родзянко раскрыл Алексееву истинное положение в Петрограде, если бы он сообщил ему, насколько слабы его позиции по сравнению с Милюковым и другими членами намечавшегося Временного правительства, если бы он объяснил, что это Временное правительство в действительности зависело от милости Петроградского Совета, который, в свою очередь, потакал настроениям мятежной солдатни, то Алексеев, возможно, посчитал бы необходимым остаться верным присяге и попытался восстановить порядок в Петрограде, используя войска под командованием Иванова [366 - Ранее, 28 февраля, в телеграмме № 1833, адресованной командующим фронтами, Алексеев информировал их о полном провале Хабалова в Петрограде и далее увещевал: «Сообщая об этом, мне хотелось бы добавить, что все мы связаны священным долгом перед царем и Отечеством обеспечивать надежность и преданность боевых частей, работу железнодорожного транспорта и поставки продовольствия».]. Смутный, но навязчивый страх Родзянко в связи с продвижением войск Иванова разделяли члены думского комитета, а также Совета. Используя свой политический вес в целях дальнейшего подрыва преданности царю генералов, Родзянко повышал свою значимость среди революционеров. В то же время он устанавливал связи с армейским командованием на случай, если революционная волна пойдет на убыль. В любом случае информирование Родзянко 28 февраля Алексеева оказалось крайне дезориентирующим, если не сознательным обманом. Позднее он обманывал себя сам тем же способом, когда утверждал, что 28 февраля царь поручил ему через Рузского формирование правительства, ответственного перед Думой.

Глава 12
ОТРЕЧЕНИЕ

1. Поезд-призрак

   Чтобы проследить, как и почему изменялось отношение Алексеева к революции в период между 28 февраля и 2 марта, вернемся в Ставку в Могилеве. Царь прибыл туда 23 февраля, и «спокойная жизнь», о которой пишет в своем дневнике генерал Дубенский, продолжалась примерно до 25 февраля. Вести о беспорядках и демонстрациях доходили до царя через частные телеграммы царицы, доклады министра внутренних дел, военного министра и командующего Петроградским военным округом. Все они указывали на широкие, но стихийные волнения, с которыми, по их заверениям, справятся полиция и власти. Однако к середине дня 25 февраля эта ситуация показалась царю слишком затянувшейся, и он отправил генералу Хабалову телеграмму с распоряжением немедленно прекратить беспорядки. Сообщения, полученные Ставкой 27 февраля, свидетельствовали о мятеже части гарнизона, но констатировали, что верные царю войска действуют отважно, и ситуация под контролем [367 - Военный министр телеграфировал: «Беспорядки, начавшиеся утром в ряде военных частей, подавляются решительно и энергично ротами и батальонами, которые остаются верными долгу. Пока нам не удалось ликвидировать мятеж, но я твердо убежден, что порядок вскоре будет восстановлен, и мы приняли для этого самые жестокие меры. Власти остаются совершенно уверенными в успехе дела. 196 Беляев». Телеграмма была отправлена в 1.15 в ночь на 27 февраля.].
   Только перед ужином (около 8 вечера) 27 февраля телеграммы от военного министра приобрели тревожные нотки. В них говорилось о распространении мятежа, поджогах, полной утрате Хабаловым контроля над ситуацией и содержались просьбы о немедленной отправке в достаточном количестве действительно надежных войск для одновременных операций в различных частях города. Поступили также три телеграммы от царицы, далеко не ободряющие. Одна из них даже допускала необходимость уступок [368 - Мельгунов полагает, что эти телеграммы не дошли до царя до того, как он покинул Ставку. Спиридович, располагавший информацией из дворцовых кругов, считает, что дошли (см.: Мельгунов. Мартовские дни 1917 года. С. 154; Спиридович. Великая война. Т. 3. С. 176).]. В то же время царю адресовались, через определенные интервалы времени, срочные телеграммы от председателя Думы. Они были составлены в почти слезных верноподданнических выражениях, но постоянно касались вопроса о назначении главы правительства, «пользующегося народным доверием». Увещевания председателя Думы не производили никакого впечатления. Это неудивительно: Родзянко в последние несколько месяцев поднимал ложную тревогу слишком часто. Отчаявшись в успехе своих домогательств, Родзянко прибег к противоправной и антиконституционной процедуре непосредственного обращения к военному командованию с просьбой о поддержке своих политических требований. Так началось давление Родзянко на генералов, приведшее к их важной акции в момент отречения. Рузский, командующий Северным фронтом, уступил просьбам Родзянко и послал царю телеграмму с выражением поддержки немедленной реформы. Он также дал ясно понять, что не верит в «репрессивные меры», которые только обострят ситуацию [369 - См. обмен телеграммами Родзянко – Рузский (APP. С. 247 и далее).].
   Непосредственное окружение царя в Ставке ожидало от него двух вещей: конкретных инструкций относительно того, как действовать против мятежников в Петрограде, и провозглашения политики, способной покончить с широким недовольством в стране и удовлетворить, хотя бы временно, либералов, от которых в значительной степени зависели бесперебойная работа транспорта и поставки в армию. Что касается первого вопроса, то царь отдал четкие распоряжения своему начальнику штаба. Поздней ночью 27 февраля было решено направить в столицу надежные части с Северного и Западного фронтов. Соответствующие приказы передали генералам Рузскому и Эверту. Передвижения войск начались сразу же по двум параллельным железнодорожным веткам, ведущим в Петроград. В то же время учредили пост своего рода диктатора в виде командующего Петроградским гарнизоном, наделенного неограниченными властными полномочиями, даже в отношении министров. На эту роль царь – с подачи некоторых представителей своей свиты – выбрал генерала Иванова, в то время одну из колоритных фигур в Верховном командовании.
   Н.И. Иванов (1851–1919, умер от тифа. – Ред.), происхождение которого окутано некоторой тайной – говорили, что он был незаконным сыном сибирского каторжника, – сделал примечательную военную карьеру. Сражался на полях Русско-турецкой (1877–1878) и Русско-японской (1904–1905) войн. Во время Первой мировой войны был командующим Юго-Западным фронтом (июль 1914 – март 1916 года). Его преданность царю не ставилась под сомнение, хотя генерал отзывался весьма критически о столичной бюрократии, когда в 1915 году в армии ощущалась острая нехватка оружия и боеприпасов. Иванов (неважный военачальник. – Ред.) тем не менее пользовался популярностью среди солдат, с которыми наладил особые патерналистские отношения. Он показал себя жестким блюстителем воинской дисциплины, когда в 1906 году подавлял восстание в Кронштадте. Теперь же Иванов разделял общее мнение представителей Ставки, что политические уступки неизбежны и что любая военная акция по восстановлению порядка в столице должна сопровождаться примирением царя с думской оппозицией и самодеятельными организациями на основе формирования «правительства народного доверия».
   Цель миссии Иванова четко определена не была. Это важно подчеркнуть в связи с последующими разговорами о «карательной экспедиции против Петрограда под командованием генерала Иванова». Все в Ставке понимали, что порядок в столице мог быть установлен только при помощи надежных и верных войск. Это не означало, однако, что такие войска должны были использоваться в широкомасштабных репрессивных и карательных операциях. Численность войск, направленных 28 февраля в Петроград, была не очень значительной [370 - Согласно Мельгунову («Мартовские дни», с. 94), Иванов мог иметь в своем распоряжении, предположительно, 13 пехотных батальонов, 16 кавалерийских эскадронов и 4 артиллерийские батареи. Военные документы свидетельствуют о приказах командующим Северного и Западного фронтов отрядить два кавалерийских и два пехотных полка под командованием энергичных генералов, отличающихся надежностью, компетентностью и отвагой. Каждому фронту предписывалось также придать по одной команде, вооруженной пулеметами «кольт», батальону георгиевских кавалеров (насчитывающему 700 человек), который Иванов непосредственно имел в своем распоряжении. Приказы были отданы 27 февраля между 9 и 10 часами вечера.]. Командующие фронтами не согласились бы на ослабление своих позиций на фронте в результате отвлечения значительных сил для участия во внутреннем политическом конфликте. Они полагали, что даже небольшого числа дисциплинированных и надежных войск будет достаточно, чтобы произвести в столице необходимый психологический эффект, без чрезмерного кровопролития и широкомасштабных военных акций. Таково было общее содержание приказов, направленных Алексеевым в ночь с 27 на 28 февраля командующим Северным и Западным фронтами с требованием выделить надежные войска для направления в столицу. Их следовало без промедления направить в Царское Село, где над ними принял бы командование генерал Иванов по прибытии. Перед расставанием с царем Иванов попытался еще раз поднять вопрос о конституционных уступках, но получил уклончивый ответ.
   Это возвращает нас ко второй проблеме, по которой решения царя ожидали все, кто оставался на его стороне 27 февраля. Речь идет о политической реформе. Отказ царя взять на себя обязательства по этой проблеме и отсрочка им решения до прибытия в Царское Село не удовлетворяли никого из его советников в Ставке. Многие члены его свиты считали, что решение о политических переменах должно быть объявлено немедленно. Рузский и Брусилов телеграфировали об этом царю 27 февраля, принять такое решение неоднократно призывал Алексеев. После 27 февраля вести из Петрограда становились с каждым часом все тревожнее. Обер-гофмаршал двора граф Бенкендорф запрашивал Воейкова по прямому проводу из Царского Села, не следует ли царице с детьми выезжать немедленно. Разговор состоялся около 10 вечера. Прибавившаяся тревога за детей, которые болели корью, побудила царя ускорить отъезд. Отдали распоряжения, чтобы держали в готовности поезд на случай отъезда императрицы из Царского Села и чтобы императрицу предупредили об отъезде ночью императора в Царское Село.
   Видимо, генералы Ставки в это время возражали против поездки и мало способствовали ее ускорению [371 - Мы отбрасываем противоречивые сообщения, основанные главным образом на мемуарах Воейкова, об отношении генералов к отъезду царя. Они пронизаны глубокой враждебностью к Алексееву и не подтверждаются независимыми свидетельствами.]. На пути следования царских поездов возникли определенные препятствия. За отрядом Иванова должны были идти войска с Северного и с Западного фронтов. Следовательно, ожидалась перегрузка движения на южных подступах к Петрограду. С другой стороны, два царских поезда А и Б двигались с ограниченной скоростью, и по пути их следования принимались строгие меры безопасности. Для того чтобы эти поезда не затрудняли движение по прямой линии от Могилева к Петрограду, они вынуждены были совершать объезды на большие расстояния от главной железнодорожной магистрали, двигаясь через Смоленск, Вязьму и Лихославль. Отсюда им приходилось следовать в Тосно, примерно в 30 милях от Петрограда, и уже оттуда шла ветка на Царское Село.
   Около 10.30 вечера 27 февраля великий князь Михаил позвонил по телефону Алексееву, предложив себя в качестве временного регента при условии согласия брата. Великий князь также советовал царю отложить возвращение в Царское Село. Все это царь отклонил вежливо, но твердо, подтвердив решение оставить Могилев. Еще позднее поступила телеграмма от Голицына с просьбой о санкционировании немедленной отставки всех министров и назначении «человека, пользующегося народным доверием» для формирования нового правительства. Алексеев снова использовал всю свою силу убеждения в попытке уговорить царя выступить с заявлением по данному вопросу, но единственным результатом стала последняя телеграмма царя министрам правительства, предписывающая им оставаться на своих постах и объявляющая о назначении военного диктатора Петрограда. Несмотря на ясно выраженные распоряжения царя о том, что телеграмму следует отправить немедленно по прямому проводу, и предупреждение монарха, что его решение окончательно и необратимо, Алексеев поднялся с постели (в которой лежал из-за высокой температуры) и пошел умолять «на коленях» его величество согласиться с предложением Голицына. В 1 час ночи 28 февраля, когда царь уже собирался садиться в поезд, Алексеев вернулся с самыми последними вестями из Петрограда, сообщив, что Хабалов не способен выполнить приказ о восстановлении порядка в городе. Стало ясно, что революционное движение быстро набирает силу. После второго часа ночи царь, уже в поезде, принял Иванова. В ходе этой последней аудиенции он, как полагают, бросил замечание, породившее легенду о том, что монарх решил пойти на уступки в конституционном вопросе.
   Царские поезда отправились из Могилева соответственно в 4 и 5 часов утра во вторник 28 февраля, когда все пассажиры спали. По каким-то необъяснимым причинам Иванов задержался с отбытием до полудня. В первый день поездки не произошло ничего неожиданного. Поезд двигался по установленному графику. Рано утром он остановился на станции, где стоял эшелон с войсками. Войска, ехавшие на фронт, приветствовали монарха привычным «ура», а придворные спрашивали друг у друга шепотом, не являются ли они свидетелями последнего приветствия императора. По крайней мере, один из них позднее свидетельствовал об этом – мы же переходим к периоду, когда нужно толковать даже наиболее внушающие доверия свидетельства с особой осторожностью, поскольку они неизбежно искажаются оглядкой на прошлое.
   Во время продвижения через ряд губерний на остановках в поезда поднимались высокопоставленные чиновники этих губерний. Местные губернаторы встречали поезда на вокзалах городов своего проживания и получали на короткое время аудиенции монарха. Хотя в поездах в присутствии царя политика не обсуждалась, монарх не игнорировал растущую опасность для себя и своей семьи в Царском Селе. Должно быть, губернаторы сообщали ему о последних новостях. Когда на следующий день царь встретился в Пскове с генералом Рузским, последнего удивила осведомленность монарха обо всем, что происходило.
   Во вторник 28 февраля примерно в 4 часа пополудни в поезд свиты Б поступило сообщение о том, что в Петрограде образовано какое-то Временное правительство и что думский депутат Бубликов захватил Министерство транспорта и передает по железнодорожному телеграфу обращения, подписанные Родзянко.
   Затем поступило распоряжение с вокзала в Петрограде изменить маршрут движения двух царских поездов с тем, чтобы они проследовали через Тосно прямо в Петроград, а не в Царское Село [372 - Распоряжение подписал Греков, младший казачий офицер. Позднее, когда помощник Бубликова Ломоносов наводил справки на вокзале Петрограда, Греков не объявился. Он пропал бесследно.]. Должностные лица в поезде Б, следовавшем перед поездом А, в котором находился царь, решили посоветовать коменданту дворца В.Н. Воейкову, тоже ехавшему в поезде А, изменить маршрут на железнодорожном узле Бологое, на полпути между Москвой и Петроградом, и проследовать по боковой ветке в Псков, под защиту командования Северным фронтом. Однако Воейков потребовал в ответ сделать все возможное, чтобы поезда проскочили в Царское Село через Тосно.
   Ранним утром 1 марта поезда приблизились к Петрограду. Прибыв на небольшую станцию Малая Вишера, в 290 километрах от Лихославля, поезд Б остановился. Поступило сообщение от офицера железнодорожного полка, который только что прибыл с противоположного направления. Он сказал, что станции Любань и Тосно захвачены мятежными войсками и что сам он был вынужден бежать из Любани на дрезине. Офицер преувеличивал. Беспорядки в Любани носили чисто местный характер, и вскоре после бегства офицера порядок был восстановлен. Поезд Б, однако, продолжал стоять, ожидая прибытия царского поезда к 4.30 утра. Тем временем генерал Цабель, командовавший императорским железнодорожным полком, взял под охрану телеграф и служебные помещения станции Малая Вишера. По прибытии на станцию царь проснулся и, узнав об обстановке, сложившейся на дальнейшем пути следования, приказал поездам вернуться на 160 километров назад, в Бологое, и оттуда следовать еще на расстояние в 350 с лишним километров в Псков (как и предполагалось ранее этой ночью).
   Тем временем в столице узнали о продвижении к Петрограду эшелона генерала Иванова, что вызвало сильное беспокойство в Таврическом дворце. Бубликов и его помощник Ломоносов следили из здания Министерства транспорта за передвижениями царя и его свиты. Узнав, что царские поезда повернули на Бологое, они испугались провала попыток перехвата царя и свиты на подступах к Петрограду, прибытия поездов в зону контроля военного командования и организации там карательной экспедиции на Петроград. Родзянко приказал Бубликову остановить поезда в Бологое, где он хотел встретиться с царем. Из Петрограда Бубликов передал подробные инструкции по остановке поезда. Но ни одна из них не была выполнена.
   Железнодорожные служащие в Бологом сообщили Бубликову, что царский поезд в среду 1 марта около 9 утра повернул на ветку, ведшую на Псков и далее в Виндаву (Вентспилс. – Ред.), без замены паровозов в Бологом. Поезда едва избежали опасности. Если бы они сделали остановку для замены паровозов, возможно, дальше они бы уже не поехали. Помощник Бубликова Ломоносов отдал распоряжение организовать повреждение железнодорожного полотна на линии Бологое – Псков, но оно не было выполнено. Поезда двигались крайне медленно, по произвольному графику. 1 марта прошло в той же обстановке, что и 28 февраля, рутинное – можно сказать, почти ритуальное – продвижение царских поездов нигде не встречало препятствий.
   Вот как описывает эпизод в Старой Руссе, где сделал остановку царский поезд, Дубенский: «Вокзал заполнила огромная толпа. Близ часовни на платформе вокзала стояла группа монахинь из местного монастыря. Все смотрели на наш поезд с большим интересом. Многие сняли шляпы и помахивали ими. Царский поезд только что тронулся, и люди выражали удовлетворение тем, что видели императора, хотя бы только через окно. Несмотря на оживленность, повсюду преобладал полный порядок. Кроме офицера, двух-трех унтер-офицеров полиции и станционной жандармерии, на вокзале не замечалось сил охраны порядка» [373 - Воспоминания Дубенского в «Русской летописи» (Париж, 1922. Т. 3. С. 45).].
   Со станции Дно железнодорожные служащие сообщили думскому комиссару Бубликову, что жандармы полностью контролируют обстановку, и, следовательно, его приказы невыполнимы.
   Весь день 1 марта поезд А следовал перед поездом Б, но на железнодорожном узле Дно порядок поменялся. Здесь царь надеялся принять Родзянко. Узнав, что тот задерживается, монарх приказал, чтобы поезда следовали в Псков, и велел передать, что встретится с Родзянко там. Когда поезд А прибыл в Псков около 7 часов вечера, произошла зловещая перемена в обстановке. Стало ясно, что обычная церемония встречи и обхода почетного караула не состоится, на платформе поезд встречали только губернатор города и несколько чиновников.
   Губернатор сообщил, что обстановка в Пскове спокойная и что население восприняло вести о беспорядках в столице «невозмутимо». Он полагал, что, поскольку город находится в зоне военных действий, опасности местных волнений нет. Царь поинтересовался размерами и удобствами резиденции губернатора, последний счел это признаком того, что монарх собирается перевезти в Псков свою семью.
   Командующий Северным фронтом Рузский не принял участия во встрече поездов на вокзале. Он прибыл через несколько минут после прибытия поездов – в мрачном настроении. Командующего сопровождали его начальник штаба, генерал Юрий (Георгий) Данилов («Данилов-черный», как его прозвали в армии) и генерал Савич. Рузский был принят царем сразу же после губернатора Пскова и принялся за выполнение трудной задачи преодоления упорного сопротивления монарха политическим уступкам.

2. Ставка Верховного главнокомандования и революция

   Прервем повествование о событиях в Пскове для краткого описания того, что случилось в Могилеве после отъезда царя. Поездке царских поездов и тому, что происходило в Пскове, посвящено так много мемуаров, что труднее примирить противоречащие друг другу свидетельства различных очевидцев (или тех же самых очевидцев в разные периоды времени), чем восполнить пробелы в записях. Что касается Могилева, то здесь возникают различные затруднения. Здесь наши заключения должны опираться на документальные источники. Главный же свидетель и герой событий, генерал Алексеев, не оставил практически никаких записей, кроме нескольких замечаний, цитировавшихся в книгах генералов Деникина и Лукомского. Воспоминания Лукомского сумбурны, но откровенны.
   «После отъезда царя из Ставки, – пишет Лукомский, – события в Петрограде 28 февраля и 1 марта развивались чрезвычайно быстро. Мы в Ставке получали одну телеграмму за другой, свидетельствующие о том, что революционное движение приобрело полный размах, когда почти все войска присоединились к революционерам, когда убивали офицеров и полицейских, взбунтовались матросы Балтийского флота и поубивали своих офицеров, все сколько-нибудь значительные штатские лица находились под арестом. Беспорядки начались в Москве и других важных центрах, где стояли резервные батальоны.
   Пехотные части, отправленные с Северного фронта на Петроград, были остановлены в Луге представителями местных запасных частей и стали сдавать оружие, заявляя, что не будут сражаться с собственным народом. Поступали телеграммы от председателя Думы, указывающие, что в Петрограде поднялись антимонархические настроения; что смена правительства была бы теперь мерой, совершенно неадекватной, даже если бы правительство было ответственным перед Думой; что вопрос об отречении царя обсуждается сейчас открыто. Утверждалось, что отречение является единственным выходом; если оно не состоится, анархия распространится на всю страну и война с Германией будет неизбежно остановлена» [374 - APP. Т. 2. С. 21.]. Лукомский продолжает свой рассказ утверждением, что единственным способом остановить беспорядки в Петрограде и Москве было снять войска с фронта и утопить революцию в крови, но это опять же можно было сделать только ценой унизительного сепаратного мира с немцами, за что царя не простили бы ни союзники, ни российское общественное мнение.
   Здесь, как и повсюду в своих мемуарах, в другом отношении весьма ценных, Лукомский путается во многих вопросах. Во-первых, он приписывает Родзянко идеи, которые пришли в голову председателю Думы лишь двумя днями позже. Описание Лукомским инцидента в Луге, касающегося войск, которые отправили с Северного фронта, явно искажает факты. Заслуживающий доверия очевидец, Н. Воронович, сообщает, что один эшелон с войсками попал в Луге в засаду и был разоружен местным революционным комитетом, причем солдаты не отдавали себе отчет в том, что те, кто приказали им сойти с вагонов и сдать оружие, выступали на стороне революции [375 - См.: Архив Гражданской войны. Берлин, 1922. Т. 2. С. 31 и далее.]. Этот инцидент едва ли можно считать примером присоединения фронтовых частей к мятежникам. Что касается убийств офицеров в Петрограде и на Балтийском флоте, то вести об этом не могли дойти до Могилева 28 февраля. Наоборот, как мы знаем, именно в конце этого дня Алексеев отправил знаменательную телеграмму за № 1833, в которой, ссылаясь на упомянутую Лукомским информацию, утверждал, что в Петрограде восстанавливается порядок, а председатель Думы, видимо, контролирует обстановку. Лукомский не утверждает, что движение войск с фронта в направлении Петрограда было остановлено или замедлено 28 февраля. Телеграмма № 1833 показывает, однако, что в это время случилось нечто, заставившее Алексеева перейти к политике умиротворения революционеров. Спиридович пытается объяснить это происшествием, рассказ о котором не подкрепляет источниками [376 - См.: Спиридович. Великая война. Т. 3. С. 240 и далее.].
   Весь день 28 февраля, сообщает Спиридович, Алексеев продолжал слать приказы об отправке в Петроград войск как с Северного, так и Западного фронтов. После того как утром 28-го Бубликов захватил Министерство транспорта, военный министр в правительстве Голицына Беляев, который все еще поддерживал связь со Ставкой, сообщил, что ни министр путей сообщения Кригер-Войновский, ни его министерство больше не могут осуществлять свои функции надлежащим образом и бесперебойно. «Следовательно, управление железной дорогой, видимо, нужно передать без промедления заместителю министра, который находится в армии на фронте».
   Товарищем (заместителем) министра путей сообщения был некий генерал Кисляков, который продолжал служить в этом качестве при Временном правительстве. Алексеев склонялся последовать совету Беляева и издать приказ о принятии на себя всей ответственности за управление железными дорогами, чем займется заместитель министра путей сообщения. По словам Спиридовича, Кисляков, однако, отговорил Алексеева от этого решения, и Алексеев отменил приказ. Спиридович считает, что Кисляков был связан с заговорщиками еще накануне революции.
   В то время контроль над железными дорогами был крайне важен. Именно через железнодорожную телеграфную сеть вся страна получила первые сведения о том, что произошло в Петрограде. Снабжение больших городов и армейские поставки целиком зависели от бесперебойной работы железнодорожного транспорта. Отдав контроль над железными дорогами думскому комиссару Бубликову, Алексеев лишился важнейшего инструмента власти, которым мог бы воспользоваться в целях политического влияния в критический момент. Отношение Алексеева к Бубликову несколько озадачивает. Телеграмма Бубликова, содержавшая обращение Родзянко к железнодорожникам, видимо, была известна Алексееву в середине дня 28 февраля. Алексеев утверждает в своей телеграмме № 1833, что получил текст обращения «окольными путями». В то же время он ссылается на Бубликова как на нового министра путей сообщения. Отрицая, что вступил в контакт с революционным министром Бубликовым, Алексеев делает вид, что остается верным приверженцем царя и в то же время уклоняется от любых мер по пресечению контроля Бубликова над российской железнодорожной сетью. Неудивительно, что такая двойственность позднее дала пищу обвинениям Алексеева в двурушничестве и прямом участии в заговоре. Отсутствие искренности в генерале не представляет ничего нового. Отрицание Алексеевым контактов с Гучковым во время опубликования 15 августа 1916 года письма Гучкова лишь один пример этого. Алексеев знал о планах дворцового переворота. Но активное участие генерала в заговорах считается недоказанным.
   Действия Алексеева 28 февраля – 1 марта тесно скоординированы с действиями Родзянко. Разумеется, в эти два дня ни один из них не желал отречения Николая II или падения монархии вообще. Наоборот, как ясно показывает проект манифеста, отправленного 1 марта в Псков на подпись царю, план состоял в том, чтобы Родзянко сформировал правительство, ответственное перед Думой [377 - См. ниже, раздел 3.]. Надеясь на успех этого плана, Алексеев, естественно, неохотно прибег к мерам по направлению в Петроград верных царю войск. В любом случае нужная концентрация войск на подступах к столице потребовала бы 5–6 дней. К этому времени подобные военные приготовления вполне могло обогнать развитие политических событий. Страна и армия узнали бы об этих событиях, и вооруженное подавление мятежа в Петрограде и Москве могло бы перейти в открытую фазу Гражданской войны. Чтобы избежать этого, Алексеев, подстрекаемый Родзянко, составил проект манифеста о назначении кабинета, ответственного перед Думой, и предпринял все возможные усилия, чтобы не допустить столкновения между батальоном георгиевских кавалеров под командованием генерала Иванова и солдатами Петроградского гарнизона. Если бы Петроградский гарнизон предоставил себя в распоряжение думского комитета и Родзянко, если бы Родзянко было позволено царем сформировать правительство, тогда бы проблема мятежа Петроградского гарнизона не стояла. Именно это Родзянко внушал войскам 28 февраля и 1 марта своими выступлениями в вестибюле Таврического дворца, когда говорил, что солдаты не должны считать себя мятежниками.
   Несомненно, в оценке Алексеевым вестей о мире и спокойствии, якобы установившихся в столице 28 февраля, присутствовала выдача желаемого за действительное. Рузский встретил эти вести с гораздо большим скептицизмом, чем Алексеев, и поинтересовался их происхождением. Но и он предпочел политическое решение, выработанное Алексеевым, и проявил готовность поддерживать его до конца. В мудрости решения о подавлении Петроградского мятежа военной силой Рузский сомневался даже более Алексеева. Он подчинился приказам снять войска с фронта, но ночью 1 марта был абсолютно уверен, что их следует остановить и вернуть на фронт. Он доказывал, что невозможно отвлекать войска в достаточном количестве с Северного и Западного фронтов, не ослабляя оборону против немцев до опасной степени.

3. Первый раунд переговоров Рузского вечером 1 марта

   Рузский не был полностью готов к трудным переговорам с царем. Поскольку прибытие Родзянко из Петрограда ожидалось в течение дня 1 марта, переговоры с монархом должен был вести, главным образом, он. Убедительных аргументов по поводу того, почему Родзянко, который изначально настаивал на встрече с царем, в последний момент от нее воздержался, не приводится. В обильно цитируемой книге «Дни» В. Шульгин пишет, что совершить поездку 1 марта на станцию Дно Родзянко помешал только что сформированный исполком Петроградского Совета [378 - Шульгин В. Дни. Белград, 1925. С. 214.]. Шульгин вспоминает, что встретился 1 марта с Родзянко, который сказал ему: «Утром я должен был ехать на встречу с царем в Ставку и доложить, что единственное решение состоит, видимо, в отречении. Но эти негодяи [члены исполкома Петроградского Совета] узнали об этом и сказали, что не позволят отправиться моему поезду… Они сказали, что не позволят мне ехать одному, но я должен взять с собой Чхеидзе и некоторых других… Увы, ваш покорный слуга не поедет с ними. Чхеидзе должен сопровождать батальон революционных солдат. Кто знает, какие безобразия они могут там учинить».
   На этом, утверждает Шульгин, его разговор с Родзянко закончился. Мельгунов убедительно доказал фальшивость этого свидетельства. Исполком не мешал Родзянко, не было и отмены отбытия поезда, якобы ожидавшего председателя Думы на вокзале. В телефонном разговоре с Рузским утром 2 марта Родзянко не упоминает ни о каких помехах со стороны исполкома. Он привел Рузскому, «выразившему глубокое сожаление в связи с отменой поездки», две причины своей неявки: «Весьма сожалею, что не смогу приехать. Сообщу вам со всей искренностью две причины, по которым не еду: во-первых, войска, которые вы послали на Петроград, взбунтовались – они остановили эшелон в Луге и заявили, что поддерживают Государственную думу. Они решили разоружать любого и не позволять проезда никому, даже царским поездам. Я немедленно принял меры обеспечить безопасный проезд Его Величества, но не знаю, помогут ли они (!). – Сутками раньше Родзянко приказывал Бубликову остановить царские поезда в Бологом, а заместитель Бубликова Ломоносов продолжал безуспешные попытки сделать это в течение 1 марта, дав указание повредить железнодорожное полотно. – Во-вторых, мне сказали, что моя поездка могла иметь нежелательные последствия. Необузданные страсти народа не должны оставаться вне моего личного контроля, поскольку я остаюсь пока единственным, кому доверяют и чьи приказы выполняются» [379 - АРР. Т. 3. С. 255.].
   В объяснении Родзянко провала его намерения появиться на станции Дно или в Пскове меньше фантазии, но оно не менее лживо, чем версия Шульгина. Как известно, часть войск, посланных Рузским, в тот день была фактически разоружена в Луге, но утверждение о том, что она взбунтовалась, не соответствует действительности. Разумеется, Родзянко, возможно, не знал об этом и на самом деле верил версии о мятеже. Но он утверждает, что мятежные войска, которые, по его мнению, удерживали Лугу, объявили себя «сторонниками Думы». Почему в таком случае они должны были воспрепятствовать проезду поезда, в котором ехал председатель Думы? Ведь в тот же самый день Родзянко выступал перед солдатами в Таврическом дворце (совершившими как раз то, что, по его мнению, сделали войска в Луге) и был встречен ими с ликованием. Второе объяснение Родзянко, состоявшее в том, что он не мог оставить столицу, поскольку был единственным, кому доверяли и чьи распоряжения выполняли, даже менее убедительно, чем первое. На самом деле его колебания 27 февраля и нежелание принять властные полномочия в революционном лагере стоили ему утраты доверия даже членов думского комитета, в котором он председательствовал. Фактически Родзянко, когда говорил с Рузским, находился в весьма щекотливом положении. Именно Родзянко инициировал проект манифеста, наделявшего его правом сформировать парламентский кабинет, и именно Родзянко добился поддержки Алексеева и Рузского, внушив им, что полностью контролирует ситуацию. Признание в том, что он вводил генералов в заблуждение, повлекло бы за собой потерю их поддержки, на которой Родзянко строил свои политические планы на будущее. Поэтому он старался поддерживать миф о том, что ситуация под контролем, и даже дошел до утверждений, будто «его вынудили назначить правительство» в ночь с 28 февраля на 1 марта. Это был, в лучшем случае, эвфемистический способ заявить, что члены думского комитета более не жаловали Родзянко в качестве нового главы правительства и предпочитали ему теперь князя Львова.
   Хотя надежные данные, объясняющие причину того, почему 1 марта не состоялась встреча Родзянко с царем, отсутствуют, можно смело опереться на следующее предположение. Видимо, утром 1 марта Родзянко стало ясно, что его планы стать премьером первого парламентского правительства в России не получат поддержки со стороны думских кадетов, среди которых он больше не пользовался популярностью. В думском комитете идея отречения монарха не встречала возражений, но никто не мог гарантировать, что она окажется приемлемой для Верховного командования. Если бы Родзянко поехал в Псков, то оказался бы в затруднительном положении. Рузский, видимо, продолжал добиваться осуществления первоначальной установки на назначение царем Родзянко премьером парламентского правительства. Если бы председатель Думы добился такого назначения, его немедленно осудили бы как архиреакционера, пытавшегося спасти царя и режим посредством незначительных конституционных перемен. Родзянко очутился бы «на другой стороне баррикад». Если же он продолжал бы настаивать на отречении царя, то стал бы мятежником в глазах генералов и мог вполне быть ими посажен под арест. Вышло бы иначе, если бы Родзянко встретился с царем в Бологом на прямой железнодорожной линии между Москвой и Петроградом, где он мог опереться на железнодорожников, солдат небольшого местного гарнизона и, в случае необходимости, арестовать Николая II. В Пскове же Родзянко пришлось бы иметь дело с генералами, имеющими под своим командованием многочисленные войска, генералами, которые поддерживали председателя Думы лишь в вопросе умеренной реформы, но которые легко могли от него отступиться, узнав, что он готов потребовать отречения царя и, возможно, даже прекращения царствования династии Романовых. В этих условиях Родзянко, должно быть, счел более предпочтительным подождать, пока не выяснится, чем завершится встреча между царем и Рузским, а затем попытаться убедить военных, что немедленное отречение и желательно, и необходимо. В связи с этим Родзянко приходилось продолжать дурачить представителей Верховного командования утверждениями, будто он остается в Петрограде единственным авторитетным представителем власти – деятелем, который со значительным риском для себя стремится поддерживать порядок и ввести народное восстание в более умеренное русло. В то же время ему приходилось гасить возникавшие у генералов побуждения послать надежные войска в Петроград для подавления мятежа.
   Каковы бы ни были мотивы Родзянко, но он не дал к вечеру 1 марта никакого объяснения ни царю, ни Рузскому, почему он не явился на станцию Дно для переговоров, и эти двое должны были сами принимать срочное решение.
   О содержании переговоров в Пскове известно главным образом из мемуаров. Сам же эпизод с отречением в конце дня 2 марта описывали почти все, кто его наблюдал, хотя это не облегчает выяснение того, что происходило на самом деле. Переговоры, приведшие к отречению, происходившие главным образом между царем и Рузским, не отражены полностью в документах. Дневник Николая II, точнее, то, что из него опубликовано, дает лишь самое краткое описание происходившего. Сообщения Рузского содержат больше подробностей. То, что он сказал в телефонном разговоре с Родзянко, состоявшемся в тот же вечер, – видимо, подлинное свидетельство, хотя краткое и осторожное. Рузский довольно сдержанно передал свои чувства по поводу отречения, возможно, потому, что знал, что его попросят представить запись переговоров на следующее утро. Имеется беседа Рузского с журналистом Самохваловым, опубликованная в мартовских газетах. Генерал представляет себя в беседе спасителем революции и утверждает, что остановил поход войск на Петроград, уговорив царя днем раньше отменить соответствующий приказ.
   Позднее, когда Рузский оставил пост командующего фронтом, до него дошли слухи, что царь жаловался на манеру ведения генералом переговоров, заявив, что он был груб и вынудил монарха пойти на уступки, которые он вовсе не собирался делать [380 - Источник этих слухов, несомненно, вдовствующая царица Мария, которой Николай II, должно быть, рассказывал обо всем, что происходило в Пскове, в течение многих часов, которые провел с ней в Могилеве в период времени, последовавший за отречением (см.: Шаховской. С. 201).]. Эти слухи расстроили Рузского, и он высказал в доверительной беседе с двумя собеседниками все, что думал, когда в начале 1918 года находился в Кисловодске (незадолго до того, как был убит вооруженной бандой большевистских матросов из Кронштадта). Одно из свидетельств генерала цитируется в дневнике великого князя Андрея Владимировича, которому в то время случилось быть в Кисловодске; другое – генералом Вильчковским, которого Рузский попросил опубликовать свой рассказ и которому он передал несколько документов, относящихся к событиям в Пскове [381 - См. библиографические заметки в конце книги.]. Эти доверительные высказывания оставляют впечатление достоверности и отличаются от других свидетельств лишь в одном – в них отсутствует грубость Рузского по отношению к своему монарху и Верховному главнокомандующему. И все же не следует забывать, что цель этих высказываний Рузского – оправдать свои действия в глазах потомков в то время, когда он понял, что революция была величайшей трагедией, выпавшей на долю России. Это понимание, несомненно, определяло тональность его свидетельств о роли, которую генерал сыграл в драме с отречением.
   Разнообразные заявления Рузского и других свидетелей сами по себе составляют материал для отдельной книги. Следовательно, нужно ограничиться отбором тех фрагментов, которые, видимо, прольют свет на быстро менявшуюся тогда политическую обстановку.
   Когда царский поезд прибыл 1 марта в Псков, царская свита и, несомненно, сам царь полагали, что достигли «безопасной гавани», места, где обстановку контролировал представитель власти, опирающийся на почти неограниченную военную мощь, который, по крайней мере, удовлетворит непосредственные пожелания несчастных путешественников и проследит за тем, чтобы царский поезд добрался до Царского Села в возможно короткий срок. Встретившись с Рузским, царь сообщил ему об инциденте в Малой Вишере и сказал, что счел наилучшим решением в этих обстоятельствах ехать в расположение штаба ближайшего военного округа. Видимо, вопрос о дальнейшем продвижении поезда в Царское Село не обсуждался. Вместо этого Рузский доложил об общей политической обстановке, проинформировал государя об успехах революционного движения в Москве и предложил немедленное политическое решение на принципах, выдвинутых Родзянко и Алексеевым.
   Не может быть сомнений, что предложение Рузского встретило энергичные возражения со стороны царя [382 - На следующий день Рузский сообщил делегатам думского комитета: «Это дело [отречение] улажено, но вчерашний день оказался трудным, мы выдержали бурю» (Шульгин. Дни. С. 269).]. Николай II сказал, что не может понять положение конституционного монарха, который правит, но не управляет. Владея, как самодержец, высшей властью, монарх связывает себя долгом перед Всевышним и личной ответственностью за ведение государственных дел. Согласившись на ограничение или делегирование своих полномочий, монарх лишается реального контроля над тем, что будет происходить, но не ответственности за это. Другими словами, передача власти правительству, ответственному перед парламентом, ни в коей мере не освободит его от ответственности за действия этого правительства. Разумеется, это была старая доктрина, которую Николай II унаследовал от отца, Александра III, и усвоил от своего политического наставника (в 1880–1905 годах обер-прокурора Синода) Константина Победоносцева. Рузский, должно быть, нашел такого рода идеологическое кредо самодержавия труднопереносимым. Вероятно, генерал вышел из терпения, и Николай II ответил тем же. Помимо общих проблем обсуждались также отдельные персоны. Царь заверил Рузского, что знает пределы компетенции и политических способностей людей, которые, как утверждают, пользуются народным доверием. Император не считал их способными выполнять функции министров, особенно в сложных условиях военного времени, и полагал, что их уровень ниже уровня тех деятелей, которых он недавно выбрал. Это замечание тем более важно, что Николай II, как известно, был не особенно высокого мнения о способностях и своих собственных министров.
   «Успешный итог переговоров стал немалым достижением Рузского. Как в последний день пребывания в Ставке, так и на пути в Псков, царя беспрерывно донимали советами, аналогичными аргументам Рузского. В пути он, видимо, получил текст письма генерала Джона Хэнбери-Уильямса, главы союзнической дипломатической миссии в России. Царь располагал также обращением либеральных членов Госсовета, направленным в ночь с 27 на 28 февраля. Далее, он был знаком с мнением великого князя Сергея Михайловича, который поддерживал позицию Алексеева. Как показал ход переговоров в Пскове, единственным их результатом стало назначение царем Родзянко премьером и разрешением ему выбрать некоторых министров его кабинета. Введение парламентского режима оставалось в глазах царя изменой своему долгу, своим убеждениям, которые укреплялись и поддерживались царицей. Любую попытку вымогать у него уступки по этому вопросу царь рассматривал как своеобразное дьявольское искушение. Очевидно, Николай II считал любое такое решение проявлением слабости, неспособностью устоять перед искушением уйти от исполнения долга. Царь знал, что это единственное, что не простит ему супруга, так как сочтет нарушением обещания умиравшему отцу, а также и пренебрежением к будущему их сына. Полное отречение казалось Николаю и его супруге гораздо более приемлемым с моральной точки зрения решением».
   Переговоры царя с Рузским тянулись с перерывами до поздней ночи с 1 на 2 марта. Одним из перерывов стал ужин в унылой обстановке, в течение которого, как обычно, политика не обсуждалась. Во время таких перерывов Рузский встречался в царском поезде с встревоженными придворными. Их шокировало его поведение, которое они считали неблагодарностью, граничащей с нелояльностью. Рузский не смог устоять перед искушением ответить им, что он уже предупреждал царя в отношении того курса, который приняла его политика. Он напомнил о влиянии Распутина как одну из основных причин нынешнего несчастья. Когда однажды его спросили, что же теперь делать, генерал высказался так: «Ничего не остается, как отдаться на милость победителю». Позиция Рузского удивила придворных и, видимо, самого царя. Особенно возмущался адмирал Нилов, личный друг государя. Он был убежден, что единственная линия поведения, соответствовавшая статусу царя как самодержца и Верховного Главнокомандующего, заключалась в отправлении Рузского в отставку, аресте или даже его казни, назначении вместо него другого абсолютно лояльного генерала и отправке всех наличных надежных войск в поход на Царское Село и Петроград. Нилов понимал, однако, что это никак не совместимо с характером государя, он вообще сомневался, изложил ли царь свои взгляды достаточно твердо. Адмирал удалился в свое купе и не появлялся оттуда до окончания драмы.
   Наиболее важным событием вечером 1 марта стал перехват в Пскове около 11 часов телеграммы Алексеева с текстом проекта манифеста, наделявшего Родзянко правом сформировать Временное правительство. Если раньше такие замыслы, как те, что вынашивал Нилов, еще и возникали в голове у государя, то теперь телеграмма Алексеева поставила на них крест. Она свидетельствовала о том, что начальник Генштаба, командовавший всей полевой армией, полностью поддерживал решение, предлагавшееся Рузским, и что за любой акцией против Рузского должна была следовать радикальная чистка армейского Верховного командования. Царь не мог пойти на риск таких действий без нанесения ущерба всей системе обороны страны. Телеграмма Алексеева, несомненно, окончательно сломала волю Николая II, что признает Рузский, когда говорит: «Сомневаюсь, что мне удалось бы уговорить государя, если бы не телеграмма Алексеева». Ссылка Рузского на уговоры тем не менее вводит в заблуждение. Фактически он не оставил государю выбора, кроме как принять план Алексеева – Родзянко, хотя и понимал, что это противоречит всем религиозным и моральным убеждениям монарха. По выражению Николая II, ему потребовалось бы другое воспитание или полное изменение характера, чтобы понять и принять этот план.
   Когда Рузский посчитал, что царь наконец уступил и подпишет проект манифеста, он прекратил переговоры и стал дожидаться телеграммы государя на этот счет. Когда ему принесли текст телеграммы, он обнаружил, что вместо одобрения кабинета, ответственного перед парламентом, царь предлагал, чтобы Родзянко назначал всех членов правительства, кроме министра обороны и министра иностранных дел. Рузский отказался принять текст в такой формулировке и настоял на исправлениях проекта телеграммы, который должен был включать ключевую фразу «министерство, ответственное перед Думой». Последовал двухчасовой перерыв, в течение которого Рузский беседовал с собравшейся свитой царя, пока его не вызвали к монарху. Там, в присутствии лишь одного свидетеля, графа Фредерикса, министра императорского двора, государь наконец согласился на вариант текста, столь ему ненавистного, и подписал телеграмму, санкционировавшую публикацию манифеста, предложенного Алексеевым.
   Во время этой встречи царь выглядел столь безучастным к тому, что вокруг него происходило, что Рузский счел необходимым спросить, не передумал ли государь и не поступит ли генерал наперекор желаниям монарха, передавая эту телеграмму. На это – опять же согласно последующему свидетельству Рузского – государь ответил, что принял такое решение потому, что и Алексеев, и Рузский, с которыми он обсуждал этот вопрос ранее, придерживались одного с ним мнения, а он знал, что они редко соглашались с ним в чем-либо полностью [383 - Не было ли это намеком на то, что он подозревал сговор?]. В то же время царь не скрывал от командующего Северным фронтом, что его решение было трудным, но он счел своим долгом принять его во благо России.
   Вскоре после полуночи в ночь на 2 марта Рузскому показалось, что политическая проблема решена. Теперь стояла задача остановить продвижение войск к Петрограду и отменить карательную экспедицию генерала Иванова.
   Между тем последний достиг Царского Села со значительным запозданием, но без крупных инцидентов. 1 марта Иванов проследовал через станцию Дно за несколько часов до того, как там сделали остановку царские поезда. На станции он обнаружил поезда с мятежными солдатами, прибывшими из Петрограда. Он применил к пьяным солдатам «патерналистские методы» восстановления дисциплины, которыми так гордился. Подойдя к ним ближе и владея лишь устрашающей огромной бородой в форме лопаты, генерал крикнул на пределе голосовых связок: «На колени!» Этот приказ был на удивление быстро выполнен, «революционных» солдат разоружили как их собственные сослуживцы, так и бойцы из батальона георгиевских кавалеров. Наиболее строптивых арестовали и посадили в поезд генерала Иванова.
   Прибыв в Царское Село, Иванов отправился во дворец, где среди ночи его приняла царица. Там он узнал о телеграмме Алексеева (за № 1833, цитировавшейся выше), которая побудила его «изменить тактику» ввиду предполагавшегося восстановления закона и порядка в столице. По мнению Спиридовича, черпавшего информацию из дворцовых кругов, Иванов не обманывался насчет этой телеграммы, так же как и Рузский. Перед докладом царице он разработал план действий, описанный Спиридовичем [384 - «Иванов, взвесив обстановку, решил издать приказ, объявляющий о его прибытии в Царское Село с тем, чтобы сделать его своей штаб-квартирой, и призывающий всех офицеров, еще верных государю, сплотиться вокруг него. Эшелоны, задержанные на железной дороге по распоряжениям Бубликова… следовало отправлять в Царское Село» (Спиридович. Великая война. Т. 3. С. 221).].
   Однако встреча с царицей, очевидно, поколебала решимость Иванова. Поскольку последние тридцать шесть часов императрица жила в постоянном страхе перед возможным нападением на дворец революционной толпы и беспокоилась о том, чтобы не поставить под угрозу жизнь своих детей в связи с карательной экспедицией, исход которой было трудно предвидеть. Царица все еще цеплялась за надежду, что революцию можно будет как-то сдержать простой демонстрацией властных амбиций и силы, без пролития крови в больших масштабах. Это было непонятно Иванову (как и всякому другому, не знакомому с мистическими идеями царицы).
   Вернувшись в поезд, Иванов наконец утвердился во мнении, что его миссия закончилась, ввиду телеграммы, которую послал с разрешения государя, капитулировавшего в политических вопросах, Рузский и которая гласила: «Надеюсь, вы благополучно прибыли. Прошу не принимать каких-либо мер до моего прибытия и доклада мне. Николай II. 2 марта 1917 г., 00.20».
   Это ознаменовало окончание экспедиции Иванова. Продвижение к Петрограду подкреплений для войск Иванова было остановлено несколько раньше, поскольку разрешение на это царя предполагалось неизбежным, и теперь оно было подтверждено штабом Северного фронта.
   Рузскому оставалось только проинформировать Родзянко о полученных наконец от царя уступках и о том, что председатель Думы располагает теперь всеми полномочиями сформировать первое правительство в России, ответственное перед парламентом.
   1 марта в 11.30 вечера, то есть накануне своей победы в переговорах с царем с глазу на глаз, Рузский через своего начальника штаба попросил Родзянко переговорить по прямому проводу «по крайне неотложному и ответственному вопросу». Просьба передавалась через штаб Петроградского военного округа, который имел тогда прямую связь с Псковом и одновременно с председателем Думы в Таврическом дворце.

4. Родзянко отвергает уступки царя, сделанные в ночь на 2 марта

   Председатель Думы не проявил особой спешки в общении с Рузским. Он сказал, что будет у прямого провода в 2.30 ночи, не раньше. Фактически разговор произошел на час позже и длился около четырех часов из-за медленного действия телеграфных аппаратов Хьюга. Рузский начал с напоминания об искренности, которую требовала чрезвычайная серьезность обстановки. Он попросил Родзянко объяснить, почему тот отменил свою поездку в Псков. Услышав ответы, которые цитировались выше, Рузский сообщил Родзянко, что царь сначала намеревался назначить председателя Думы премьер-министром, ответственным перед короной, но затем согласился выдать ему мандат на формирование кабинета, ответственного перед законодательными палатами. Рузский предложил немедленно передать текст манифеста, проект которого был составлен в Могилеве.
   Родзянко ответил пространным изложением развития событий [385 - Этот фрагмент разговора содержится в документах, которые генерал Лукомский опубликовал в АРР (Т. 3. С. 255–258), и в документах, которые Рузский передал генералу Вильчковскому, опубликованных в «Русской летописи» (Т. 3. С. 124–133). Данный фрагмент также опущен в сборнике документов Брауде и Керенского под названием «Русское Временное правительство».].
   Родзянко говорил: «Очевидно, ни его величество, ни вы не представляете, что здесь происходит. К нам пришла одна из самых страшных революций, и с ней нелегко совладать. В последние два с половиной года каждый раз, когда представлял свой верноподданнический доклад, я не уставал предупреждать царя о буре, которая обрушится на нас, если не будут сделаны без промедления уступки, призванные удовлетворить страну. Должен сообщить вам, что с самого начала беспорядков власти в лице министров устранились от событий и не предприняли каких-либо превентивных мер; между войсками и толпами немедленно началось братание; солдаты не стреляли, но шествовали по улицам под приветственные возгласы [386 - Родзянко, видимо, забыл свои негодующие протесты Хабалову относительно стрельбы войск по толпам (см. выше, глава 10, раздел 3).]. Временный роспуск сессии законодательных учреждений добавил горючего в пламя. И постепенно анархия выросла до таких масштабов, что у Государственной думы в целом и у меня в частности не осталось иной альтернативы, кроме как овладеть массовым движением и возглавить его для того, чтобы обуздать подобную анархию, которая – при господствующей тенденции к распаду – угрожает государству крахом.
   К несчастью, я добился небольших успехов; человеческие страсти настолько воспламенились, что обуздать их едва ли возможно; войска полностью деморализованы; они не только отказываются подчиняться приказам, но солдаты убивают офицеров; ненависть к царице достигла крайних пределов [387 - Представляется, однако, что этих пределов достигли несколько раньше мадам Родзянко и ведшая с ней переписку княгиня Юсупова (см. выше, глава 8, раздел 7).]. Чтобы избежать кровопролития, я был вынужден заключить в Петропавловскую крепость всех министров, за исключением военного и морского министров. Очень опасаюсь, что меня ждет та же судьба, поскольку ведется агитация против всех, кто умерен и сдержан в своих требованиях. Считаю необходимым сообщить вам, что то, чего вы достигли, недостаточно и что династический вопрос требует немедленного решения».
   То, что сообщил Родзянко, явилось для Рузского полной неожиданностью. Признание Родзянко в том, что он способствовал аресту и заключению царских министров, поместило председателя Думы в лагерь мятежников. Заявление о том, что теперь поднят вопрос о судьбе династии, явилось также новым проявлением отступничества. Реакция Рузского на все это была крайне осторожной. Он признал, что его представление о положении в Петрограде сильно отличалось от того, как обрисовал его председатель Думы. Он доказывал, что страсти толпы должны улечься, если война будет продолжена и огромные жертвы, принесенные народом, не пропадут зря. «Нужно найти способ восстановления в стране спокойствия», – сказал Рузский и поинтересовался подробностями предлагаемого решения династического вопроса.
   Родзянко дал ответ «с тяжелым сердцем»: «Ненависть к династии достигла крайних пределов, но все, с кем я говорил, когда выходил на улицу пообщаться с людьми и солдатами, полны решимости довести войну до победного конца и не отдаваться на милость немцев», затем Родзянко повторил известные обвинения против таких деятелей, как Сухомлинов, Распутин, Штюрмер и Протопопов, закончив словами: «Царица взяла на себя тяжелую ответственность перед Богом, настроив царя против народа». Родзянко снова упомянул о посылке войск в поход на Петроград, сказав, что это может привести лишь к Гражданской войне. Одновременно он утверждал, однако, что войска не будут воевать с народом [388 - См. выше, примечание в главе 11, раздел 5.].
   Рузский понял важность этого соображения и заверил Родзянко, что царь приказал Иванову остановить экспедицию и вернуть войска, шедшие на Петроград. «Как видите, – сказал он, – его величество принял все возможные меры. И было бы в интересах Отечества и патриотической войны, которую мы ведем, если бы инициатива государя нашла отклик в сердцах тех, кто способны остановить разрастание внутреннего конфликта». Затем Рузский зачитал текст манифеста Алексеева, согласие с которым царя стоило ему таких больших трудов, заметив, однако, в заключение, что возможны частичные изменения. Рузский заверил Родзянко, что сделал в этот день все, что мог, и напомнил о необходимости немедленно восстановить порядок с тем, чтобы армия могла возобновить нормальную и столь необходимую подготовку согласованного с союзниками весеннего наступления.
   Родзянко ответил: «Николай Владимирович, вы разрываете мое уже израненное сердце». Он продолжал говорить об огромном бремени, свалившемся на его плечи, и утверждал в связи с этим, что сформировал Временное правительство. «К сожалению, манифест появился слишком поздно, – говорил он. – Его следовало опубликовать сразу же после моей первой телеграммы». В то же время Родзянко заверил Рузского, что поставки для армии немедленно возобновятся в результате обращения Временного правительства. «Поставок много, – отмечал он, – благодаря усердию самодеятельных организаций и Особых совещаний» (вопреки тому, что, как он здесь он подразумевает, было саботажем «некомпетентного» и «изменнического» правительства). Родзянко закончил разговор призывом к Рузскому – «нашему выдающемуся лидеру» – «уничтожить в битве проклятых германцев». Он напомнил, что думский комитет в обращении к армии недвусмысленно выразил свою решимость продолжать войну.
   Когда разговор приблизился к концу (он закончился в 7.30 утра), Рузский еще раз предупредил Родзянко об опасности анархии, распространяющейся в армии, и об утрате правительством авторитета. На это Родзянко ответил следующим заверением: «Не забывайте, что государственный переворот бывает добровольным и абсолютно безболезненным, так что все завершится в течение нескольких дней. Скажу вам одно: не будет кровопролития и бессмысленных жертв. Я прослежу за этим». Только в самом конце разговора явилось напоминание о его первоначальной цели, да и то маловразумительное. Рузский спросил, следует ли публиковать манифест. В ответ прозвучало: «Не знаю, что и сказать; все зависит от событий, которые развиваются с умопомрачительной скоростью». В связи с этим Рузский заявил, что собирается передать в Ставку, что манифест следует опубликовать, «будь что будет».
   В лабиринте противоречивых версий, обвинений, самооправданий, подозрений и спекуляций, с которым сталкиваешься в разных мемуарах, основным проводником должен быть ночной разговор. Он полностью отметает выдвинутые против Рузского обвинения в том, что он с самого начала интриговал против царя и добивался его отречения [389 - Это обвинение энергично, но неубедительно выражено Спиридовичем в его последней книге, процитированной выше.]. Наоборот, Рузский показал себя сторонником первоначального плана Родзянко – Алексеева и никак не способствовал тому, чтобы Родзянко упорствовал в обсуждении так называемого «династического вопроса». Генерал явно не прореагировал на утверждение Родзянко: «Повсюду войска становятся на сторону Думы и народа, а требования отречения в пользу сына с Михаилом Александровичем в качестве регента звучат совершенно определенно». Импровизации Родзянко в риторике, с другой стороны, свидетельствуют о полной утрате им ориентации. В его отношении к Рузскому господствующим мотивом был страх. В его испуганном воображении разъяренные массы подошли к рубежу, с которого начинается всеобщая резня. В то же время он, возможно, боялся вмешательства верных престолу войск Иванова и, должно быть, испытал большое облегчение, когда узнал, что экспедиция отменена. Но он боялся также лично поддержать план отречения, допуская в то же время, что текущие события сделали его личный план недействительным. Важно то, однако, что Родзянко скрыл от Рузского глубокий раскол в самом думском комитете, попытку думских кадетов лишить его, своего председателя, всякого политического влияния в будущем и их стремление сосредоточить всю власть в руках Временного правительства.

5. Вмешательство генерал-адъютантов

   После рокового разговора по прямому проводу с Петроградом Рузский отправился отдыхать. Текст телеграфного разговора сразу же переслали в Ставку в Могилев. Там он вызвал бурную реакцию. В Псков прислали распоряжение немедленно разбудить царя и передать ему ленту разговора Рузского с Родзянко. Начальник штаба в Пскове генерал Данилов, исполнявший обязанности Рузского, пока тот спал, заявил, что не будет будить главкомандующего, который только что заснул, но позднее, утром, царю ленту покажут. Ставка в Могилеве проявила необыкновенную резвость в работе с полученным материалом. Алексеев составил краткое и содержательное изложение телефонного разговора между Рузским и Родзянко и разослал его командующим всеми фронтами (то есть великому князю Николаю Николаевичу, Кавказский фронт; генералу Сахарову, Румынский фронт; генералу Брусилову, Юго-Западный фронт; адмиралам Непенину и Колчаку, командующим Балтийским и Черноморским флотами).
   Телеграмма Алексеева содержала следующий важнейший фрагмент: «Сейчас требуют решения по династическому вопросу, и война может быть продолжена до победного конца только в случае удовлетворения требований отречения царя в пользу своего сына, с Михаилом Александровичем в качестве регента. Очевидно, ситуация не допускает никакого альтернативного решения, и каждая минута промедления лишь способствует нарастанию этих требований, которые, фактически, основываются на том, что существование армии и работа железных дорог в действительности зависят от Временного правительства в Петрограде.
   Необходимо спасти регулярную армию от распада. Надо вести борьбу с внутренним врагом; надо защитить независимость России и будущее династии. Надо отдать этому высший приоритет даже ценой значительных жертв.
   Повторяю, что каждая потерянная минута может быть фатальной для России и что высшему армейскому командованию необходимо единство мысли и действия, чтобы спасти армию от брожения и, возможно, измены. Армия должна биться с внешним врагом всей своей мощью, в то время как решение по внутренним проблемам избавит ее от соблазна принять участие в государственном перевороте, который был бы менее болезненным, если бы был совершен сверху. 2 марта 1917 г., 10.15, № 1872, Алексеев».
   К тому времени, когда эту телеграмму отправили из Могилева, Рузский уже вернулся в царский поезд, захватив с собой телеграфную ленту своего разговора с Родзянко. Он знал, что поддержка Родзянко идеи отречения как средства прекращения революционных беспорядков нашла благоприятный прием в Ставке. Генерал-квартирмейстер Лукомский выразил в разговоре с Даниловым надежду, что Рузскому с Божьей помощью удастся склонить царя к отречению. Данилов же выразил скептицизм по этому поводу. Так же был настроен и Рузский, знавший, как царь сопротивлялся тому, что выглядело в представлении генерала всего лишь незначительной и совершенно неизбежной уступкой. Он был уверен, что государь решительно отвергнет любое предложение об отречении. Царь очень внимательно прочитал текст разговора Родзянко с Рузским и попросил у генерала совета. Даже тогда Рузский не определился с ответом. Он сказал, что нужно обдумать проблему.
   Между тем поступил и был доложен царю текст телеграммы Алексеева командующим фронтами. Из него становилось ясно, что Алексеев теперь полностью поддерживал позицию Родзянко. Он даже не упомянул о мягких возражениях Рузского против отречения.
   Видимо, с прошлой ночи взгляды царя претерпели значительные изменения. В данной ситуации отречение напрашивалось со всей очевидностью: оно явно представляло собой более достойное решение, чем сведение его к роли конституционного монарха. Оно давало способ избавления от ответственности за несчастья, которые, по мнению Николая II, непременно обрушатся на страну, раз государственное управление переходит в руки амбициозных политиков, так бездумно утверждающих, что пользуются народным доверием.
   После завтрака, во время прогулки по платформе вокзала, царь встретил Рузского и сказал ему, что склоняется к отречению. Поэтому удивительно, что Рузский счел необходимым взять с собой из штаба двух генералов (Данилова и Савича), когда отправился сразу после полудня на заключительный раунд переговоров с монархом. Он пояснил, что ожидает их поддержки, поскольку опасается недоверия со стороны государя.
   Рузский шел к царю, когда уже имел на руках ответы на телеграмму Алексеева великого князя Николая Николаевича, Брусилова и Эверта, всех трех генерал-адъютантов. Ответы, хотя и сформулированные в выражениях покорности и лояльности государю, сводились к поддержке немедленного отречения. Вот образцы их верноподданнического стиля.
   Великий князь: «Как верноподданный, я считаю, что в соответствии с моей присягой на верность и таким же состоянием духа, должен умолять на коленях Ваше Императорское Величество спасти Россию и ее наследника, лично хорошо зная Ваши чувства священной любви к России и к нему. Перекрестившись, передайте ему Ваше наследство».
   Брусилов: «Прошу передать императору мое верноподданническое прошение, основанное на моей преданности и любви к Отечеству и царскому трону… чтобы он отказался от престола в пользу Его светлости наследника, цесаревича, при регентстве великого князя Михаила Александровича».
   Эверт: «…Бесконечно преданный Вашему Величеству подданный умоляет Ваше Величество принять, ради спасения Отечества и династии, решение в соответствии с декларацией председателя Государственной думы, сообщенной генерал-адъютанту Рузскому, как единственное решение, которое может, очевидно, положить конец революции и спасти Россию от ужасов анархии» [390 - АРР. Т. 3. С. 261 и далее.].
   Царь ознакомился с телеграммами своих генерал-адъютантов. После этого не было никакой необходимости в почти слезной поддержке генералов Данилова и Савича, чтобы побудить монарха объявить окончательное решение. Николай II прошел к окну и взглянул на снежный ландшафт, затем повернулся, перекрестился и сказал, что решил отречься от престола. Царь обнял Рузского в знак благодарности за верную службу. Это определило тональность ряда печальных церемоний, которые проходили в Пскове и затем в Могилеве в течение нескольких дней.
   Государь объявил о своем решении двумя короткими телеграммами, адресованными председателю Думы и Алексееву. Отрекался он в пользу цесаревича, а великий князь Михаил назначался регентом. В определенном смысле это был шаг назад по сравнению с уступками прошлой ночи, поскольку ничего не было сказано об установлении парламентского режима или о правительстве, ответственном перед Думой. Рузский поспешил в штаб, чтобы отправить телеграммы. Возникла своеобразная путаница. Для членов царской свиты отречение явилось полной неожиданностью, они считали этот шаг чересчур поспешным. Они попросили царя немедленно отозвать телеграммы. Рузскому пришлось вернуть царю телеграмму, адресованную Родзянко, вплоть до прибытия депутатов Думы, об отъезде которых из Петрограда в Псков было тем временем объявлено. Телеграмму, адресованную Алексееву, Рузский не вернул, но обещал не отсылать ее до приезда думской делегации, ожидавшегося в 7 часов вечера.
   Поезд с эмиссарами Думы задержался. Это позволило представителям царской свиты обсудить новое положение с государем. Они спрашивали, что он намерен делать после отречения. Государь ответил, что на время смуты уедет за границу, а затем вернется в Россию, поселится в Крыму и полностью посвятит себя воспитанию сына. Некоторые из советников усомнились, что ему будет позволено это сделать, но Николай II ответил, что нет места, где бы отрицалось право родителей воспитывать своих детей. И все же царя, видимо, беспокоили некоторые сомнения. Впервые он поговорил по душам со своим врачом Федоровым о состоянии здоровья цесаревича. Николай II сказал, что склонен верить пророчествам Распутина, а последний заверял его, что здоровье вернется к цесаревичу по достижении четырнадцати лет. Царь спросил Федорова, возможно ли это. Федоров объяснил, что при существующем состоянии науки гемофилия может быть излечена лишь посредством чуда и что только чрезвычайные меры предосторожности, постоянное врачебное наблюдение и лечение могут продлить жизнь наследника.
   То, что такой разговор состоялся лишь в чрезвычайных обстоятельствах, было показателем душевного состояния монаршей четы. Как мы увидим, политические последствия разговора были так же велики.
   Между тем генерал Рузский вернулся в свои покои, дав строгие указания насчет того, чтобы делегатов Думы привели к нему для консультаций, прежде чем их отведут к государю.
   Представители свиты оставались в возбужденном состоянии. Между комендантом дворца генералом Воейковым и генералом Рузским произошла самая резкая перепалка со времени прибытия в Псков царских поездов. Представители свиты были убеждены, что царь принял решение об отречении под давлением Рузского, и надеялись, что делегаты Думы будут более благожелательными, чем командующий Северным фронтом. Их шокировало отсутствие торжественности и будничность, с которыми закончилась в их присутствии целая историческая эпоха [391 - Один из генералов сказал: «Возможно ли сдавать трон просто так, как если бы командование кавалерийским эскадроном передавалось от одного офицера другому?»]. Именно поэтому представителя свиты Мордвинова попросили перехватить думских делегатов и предотвратить их встречу с Рузским до того, как они переговорят с царем.

6. Эмиссары Думы Гучков и Шульгин

   Не следует придавать слишком много значения всплеску в последний момент интриг царского окружения. Государь принял решение и, как показала позднее его встреча с делегатами Думы, его было трудно сбить с позиции. Этого, конечно, не знали делегаты, когда покидали в 3 часа ночи Петроград для поездки в Псков, в ходе которой они не имели связи ни с Петроградом, ни со Ставкой.
   Нет документальных свидетельств того, каким образом были выбраны именно Гучков и Шульгин для выполнения этой миссии и какие инструкции они получили. Ясно одно: это были деятели абсолютно несопоставимого калибра. Инициатором поездки в Псков, видимо, был Гучков. Со времени провала 27 февраля попытки Родзянко в Петрограде провозгласить регентом великого князя Михаила Гучков активно занимался организацией обороны города против возможной атаки экспедиционных сил Иванова. Он объезжал разные казармы, пытаясь обеспечить поддержку Думы в войсках, восстановить среди солдат дисциплину и поддержать авторитет тех офицеров, которые перешли на сторону «народа» и Думы. Эти попытки стоили ему нескольких нервных потрясений. Так, рядом с ним был убит «шальной» пулей молодой офицер князь Вяземский, один из друзей Гучкова среди военных.
   Гучков не верил в пользу прямых обращений и различных массовых акций к солдатам. Мятеж Петроградского гарнизона, который он непосредственно наблюдал 28 февраля – 1 марта, вызвал в нем настоящий ужас. Придя утром 2 марта на заседание Временного комитета Думы, Гучков столкнулся с критической ситуацией. В течение ночи велись переговоры между думским комитетом и исполкомом Петроградского Совета относительно формирования правительства и совместного обращения за поддержкой к «революционным массам». Переговоры не касались ни отречения, ни ликвидации монархии [392 - Между тем Милюков утверждает, что он уговаривал представителей Совета снять их требование о том, что формирование Временного правительства не должно сеять предубеждения в отношении будущей формы Российского государства, то есть будет ли оно монархией или республикой. Милюков намеревался (судя по его заявлению в «Истории второй русской революции». С. 46) обеспечить автоматическое одобрение регентства великого князя Михаила. Если не это, то что еще доказывает, что думский комитет превысил свои полномочия, посылая своих эмиссаров для ведения переговоров по этому вопросу с царем.]. Но в то же время Родзянко вел переговоры с Рузским, и нужно было что-то предпринять для разрешения проблемы. У Родзянко не было желания встречаться с царем, поэтому Гучков заявил, что готов ехать в Псков и решить вопрос о формировании нового правительства с государем и командующим Северным фронтом.
   Предложение приняли, но, видимо, Гучкову не дали никаких четко выраженных инструкций. Позднее в выступлении перед комиссией Муравьева Гучков утверждал, что ему поручили настаивать на назначении в качестве премьера князя Львова. Должно быть, обсуждался и вопрос об отречении, но после разговора с Рузским Родзянко не был уверен, что такое решение будет приемлемым для генерала. В какое-то время, однако, в Петрограде подготовили проекты акта отречения, и Гучков захватил их с собой в Псков. После того как предложение Гучкова предпринять поездку получило одобрение, он спросил, не желает ли кто-нибудь поехать вместе с ним. Вызвался думский депутат Шульгин, которого утвердили без дальнейших прений. На Варшавском вокзале Петрограда держали поезд на тот случай, если Родзянко пожелает поехать на встречу с монархом, этим поездом и воспользовались два думских эмиссара.
   Позднее исполком Петроградского Совета утверждал, что поездка Гучкова и Шульгина была затеяна за его спиной в нарушение соглашений между Думой и Советом. Эта версия часто повторяется в документальных свидетельствах о русской революции. Как мы убедились, оснований для таких жалоб нет. Однако нельзя полагаться на память тех, кто принимал участие в ночных переговорах 1–2 марта. Так, Шульгин в своей книге «Дни» дает подробное описание своего отъезда из Петрограда вместе с Гучковым «на закате дня, пока революционные массы, опьяненные победой в предыдущий день, все еще отдыхали по домам» [393 - Шульгин В. Дни. С. 243.]. Здесь удивительная неточность. Имеется документальное свидетельство того, что поезд отбыл в 2.57 ночи, есть также заявление для печати Шульгина по возвращении из Пскова, в котором он говорил, что эмиссары Думы уехали в 3 часа ночи. Как и многих других участников и очевидцев событий, Шульгина оправдывает чрезвычайное нервное напряжение, состояние после бессонных ночей и голодных дней, из-за которых возникает путаница в последовательности событий.
   Гораздо важнее таких мелочей личности самих эмиссаров. Гучков, которому в течение суток предстояло стать первым военным министром Временного правительства, был явным лидером и оратором. Приняв его предложение ехать в Псков, думские коллеги, должно быть, учли особый характер его отношений с государем. Хотя Гучков, как заметная фигура в монархической октябристской партии, ни в коем случае не выглядел революционером, легко предположить, что его личная неприязнь исключала какую-либо приватную сделку с царем. Во время премьерства Столыпина Гучков долгое время поддерживал этого последнего авторитарного главу царского правительства. Но даже тогда он показал себя неудобным политиком, который сделал военные проблемы средством обвинений правительства в неэффективности. Его речь 1908 года в Думе, выражавшая возмущение против назначения «безответственных лиц» в различные учреждения военной инспекции, запомнилась всем. Она была направлена против великих князей, которых царь, бывало, назначал на такие должности. Это было устоявшейся традицией и не означало непотизма, скорее такие назначения служили способом занять великих князей в какой-нибудь сфере деятельности, где бы они доставляли меньше беспокойства и не могли вмешиваться в политические дела. Эти нападки Гучкова были несправедливыми, злобными и очень неприятными для царя, но они обеспечили Гучкову определенную популярность в либеральных кругах. Его следующий выпад касался бюджета Священного синода 1912 года, когда Гучков впервые намекнул на тесные отношения между царицей и Распутиным, начав таким образом кампанию против «старца», которая продолжалась даже после его убийства 16 декабря 1916 года.
   Однажды в 1912 году Гучков добыл, как полагают, от ближайшего друга Распутина, монаха Илиодора, письма царицы и ее детей к «старцу», которые могли бы показаться несведущему человеку компрометирующими [394 - См. выше, глава 8, раздел 5.]. Царю сообщили, что Гучков скопировал эти письма и распространил в широких кругах. Монарх почувствовал, что такого рода выпад представлял собой нечестный прием с расчетом воспользоваться невозможностью для царя ответить тем же. Государь поручил военному министру сообщить Гучкову при случае, что считает парламентария «негодяем». Неизвестно, было ли выполнено это поручение: мы располагаем только записью из дневника помощника военного министра (с 1906 по 1912 год) Поливанова, который отметил, что до сих пор такой возможности еще не представилось [395 - См. дневник генерала Поливанова, запись от 18 февраля 1912 г. Цит. по кн.: Мельгунов. Мартовские дни 1917 года. С. 186.]. Но на прощальном приеме для депутатов 3-й Думы царь, знавший Гучкова многие годы, прошел мимо депутата, не признав его, и только бросил замечание: «Вы, кажется, представляете Москву». Это привело в бешенство Гучкова, бывшего не из тех, которые прощают. Во время войны Гучков стал председателем Центрального Военно-промышленного комитета (ВПК) и, таким образом, имел тесные связи с военными кругами. Известно, как он использовал свое положение для компрометации правительства в глазах начальника Генштаба Алексеева и других генералов, известно и то, что об этом сообщали царю и его супруге [396 - См. выше, глава 8, раздел 5 и далее.]. Поразительно, что самодержец не смог найти способа избавиться от услуг подданного, которого считал совершенно нелояльным. Видимо, царица не разделяла терпимости супруга. В одном из писем она намеком сожалеет, что Гучков не погиб во время какой-нибудь железнодорожной аварии. Когда в начале 1916 года Гучков тяжело заболел, царица выразила надежду, что он не выживет. Именно круги, близкие к Гучкову, распространяли слухи, будто он отравлен «кликой Распутина». Но этот думский деятель оклемался и дожил до убийства Распутина.
   Весь 1916 год, как свидетельствовал в некоторых подробностях комиссии Муравьева сам Гучков, он занимался подготовкой дворцового переворота, который, как уже упоминалось выше [397 - См. его пространные свидетельские показания комиссии Муравьева 2 августа 1917 г. (Падение… Т. IV).], он хотел осуществить с небольшой группой офицеров и солдат. Сценарий переворота должен был осуществиться на одной из железнодорожных станций во время следования царского поезда в Могилев или из этого города. Реальная поездка в Псков, очевидно, казалась Гучкову осуществлением его мечты, искаженной действительностью.
   Второй эмиссар отличался от первого характером, хотя страсть к политическим авантюрам была, вероятно, такой же сильной, как и у его коллеги. Василий Шульгин был землевладельцем с юго-запада России и издавал в Киеве провинциальную правую газету «Киевлянин». Он имел репутацию убежденного консерватора, слегка подверженного антисемитизму. Тем не менее во время знаменитого процесса над Бейлисом в 1911 году в Киеве, когда еврея Бейлиса, работника на заводе Зайцева (тоже еврея), обвинили в ритуальном убийстве (имело место – нанесено 47 колотых ран, со знанием анатомии, с целью обескровить мальчика живого, в стоячем положении, связанного с заткнутым ртом. – Ред.) 12-летнего русского мальчика А. Ющинского, газета Шульгина вышла с передовой статьей, резко критикующей государственную прокуратуру за предвзятость и сомнительность улик (в конце концов Бейлис был оправдан, так как голоса присяжных разделились поровну. – Ред.). Впервые за долгое существование газету конфисковали. Шульгина даже приговорили к трем месяцам заключения. В начале войны после поступления на службу в армию его простили. В Думе Шульгин вступил в «Прогрессивный блок», и 27 февраля он стал членом Временного комитета Думы.
   С целью оценки человеческого фактора в этой драме, возможно, уместно упомянуть о последующей карьере обоих деятелей. Гучков после короткого пребывания на посту министра Временного правительства в начале мая 1917 года подал в отставку. Вместе с отставкой подошла к концу и его карьера в большой политике, но не конспиративная деятельность, ставшая его второй натурой. Гучков эмигрировал, когда белые армии эвакуировались с юга России, и немедленно начал за рубежом антибольшевистскую кампанию. Постепенно он проникся сильными прогерманскими настроениями и, проживая в Париже, поддерживал тайные связи с германским Генштабом. Его поддерживала небольшая группа политиков и белый генерал Скоблин, который в 1937 году был причастен к похищению чекистами другого белого русского генерала, Миллера, в Париже [398 - См.: Бэйли П. Заговорщики. Нью-Йорк, 1960. Скоблин, когда-то храбрый офицер Белой армии, стал с некоторого времени агентом НКВД.]. Тесные связи Гучкова с лицами, причастными к этому делу, вызвали подозрения относительно того, какую роль он играл, хотя бы невольно. Гучков умер в 1936 году разочарованным и несчастным человеком, преданный многими из тех, кому доверял, и утративший доверие всех, на чью политическую поддержку рассчитывал.
   Шульгин сделал даже более необычную карьеру. Как эмигрант, после многих приключений во время и после Гражданской войны, он установил связь с тайной организацией в СССР, которая выдавала себя за монархическую, но фактически полностью контролировалась чекистами. В 1925 году эта организация обманом выманила его в Россию, где Шульгину была предоставлена возможность самому убедиться в успешном проникновении «монархической организации» в советскую систему. По возвращении на Запад Шульгин опубликовал даже восторженное описание своего путешествия. Когда игра ОГПУ была разоблачена, он отстранился от политической жизни и поселился в Югославии. С вступлением в страну Красной армии в 1944 году его арестовали, выслали в СССР и, как полагали, расстреляли. После смерти Сталина выяснилось, однако, что он прожил несколько лет в заключении, в 1956 году выпущен и до сих пор живет в Советском Союзе. (Речь идет о 1967 годе, Шульгин умер в 1976 году, прожив 98 лет и 1 месяц. – Примеч. пер.) В 1960-х годах в советской печати появились заявления Шульгина, в которых он выражал свое удовлетворение тем, что живет на Родине, и призывал соотечественников-эмигрантов поддерживать Отечество самоотверженной борьбой за мир.

7. Подписание акта отречения

   Таковы были два эмиссара Думы, которые прибыли 2 марта около 10 часов вечера в Псков на встречу с государем, усталые и помятые. Им не дали времени прийти в себя после напряженной поездки (они задержались в Луге, где вели переговоры с местным революционным комитетом) и в нарушение распоряжений генерала Рузского повели прямо в царский поезд. Однако в царском вагоне, когда встреча уже началась, Рузский все-таки к ним присоединился.
   Больше всех говорил Гучков. Он сказал, что он с Шульгиным прибыли сообщить о том, что происходит в Петрограде, и обсудить меры, способные изменить ситуацию, которая все еще остается угрожающей: народное движение не планировалось и не подготавливалось, но носит стихийный и потому анархический характер. Разные высокопоставленные чиновники исчезли со сцены [399 - Гучков, как и Родзянко до него, пользовался словом «стушевались».]. Временный комитет Государственной думы вынужден принимать меры для восстановления контроля офицерами своих подразделений. Однако в том же здании, что занимает думский комитет – в Таврическом дворце, – имеется комитет «рабочей партии», и думский комитет находится фактически в его власти. Следовательно, существует опасность распространения революционного движения на фронтовые части. Ни одна армейская часть, подвергшаяся влиянию этой заразы, не сможет воевать. Посылка войск с фронта обречена на провал. Единственное, что могло бы исправить положение, заключается в отречении государя в пользу юного наследника и установление регентства великого князя Михаила, который сформирует новое правительство. Только так Россия, династия и монархический принцип правления могут быть сохранены.
   К рассказу Гучкова Шульгин добавил красочное описание хаотической ситуации в Таврическом дворце: «Позвольте мне рассказать, в каких условиях вынуждена работать Государственная дума. 26 февраля (!) толпа и вооруженные солдаты ворвались в Думу и заняли целое ее крыло с правой стороны, в то время как левую сторону заполнили толпы народа. Нам достались лишь две комнаты, где помещается так называемый Комитет. Туда тащат всех арестованных лиц, и даже это для них везение, потому что они спасаются таким образом от линчевания толпы. Мы решаем немедленно освободить некоторых из арестантов. Мы создаем символическую административную власть в стране, и только благодаря этому может поддерживаться какой-то порядок, бесперебойно функционировать железнодорожное сообщение. Вот в каких условиях мы работаем: Дума похожа на психиатрическую больницу. Нам придется вступить в серьезную битву с левыми силами, но для этого нужна какая-то твердая почва» [400 - См.: Мельгунов. Мартовские дни. С. 193.].
   Гучков и Шульгин вели себя почти как податели петиции, которые прибыли просить царя об обеспечении легальной основы для начала борьбы с анархией и революцией. Видимо, они утратили всякое чувство меры. Даже ситуация в Думе не выглядела такой, какой они ее описывали. И тем не менее Гучков особенно доказывал тщетность попыток сокрушить революционное движение посредством посылки войск с фронта. В этом его поддерживал Рузский, который прошептал на ухо Шульгину, что у него в любом случае нет войск для этой цели. Царь слушал речь Гучкова безучастно, лишь однажды выдав нетерпение, когда Гучков, приняв менторский тон, сказал государю, что ему следует тщательно обдумать проблему, помолиться Господу и объявить свое решение в течение двадцати четырех часов. Именно в этот момент государь сделал неожиданное заявление. Он сказал, что еще ранее в этот день принял решение отречься от престола в пользу своего сына. Теперь, однако, он понял, что не сможет вынести разлуки с сыном, и отрекается вместе с сыном.
   Позднее Рузский свидетельствовал, что это заявление всех ошарашило. Он попытался добиться от Гучкова заверения, что мальчика не будут разлучать с родителями. Гучков отказался дать такое заверение и даже намекнул, что государь мог бы уехать за границу, а мальчик остался бы в России [401 - По утверждению самого Гучкова, он сказал, что разлука родителей с сыном неизбежна, так как «никто не посмеет доверить судьбу и воспитание будущего монарха тем, кто довел страну до нынешнего состояния». Хотя Гучков говорил это во время показаний комиссии Муравьева, следует усомниться, что он использовал именно эти слова. Тональность разговора, как отмечали все присутствовавшие при нем, исключала подобные резкие обвинения в совершении каких-то недостойных действий в прошлом. Вообще, воссоздание обстановки переговоров в Пскове представляет собой сложный психологический эксперимент. В нашем кратком изложении этих событий мы опирались, главным образом, на блестящую аналитику Мельгунова (Мельгунов. Мартовские дни. С. 189–202).]. На этом беседа была, видимо, прервана, чтобы эмиссары смогли обсудить ее в частном порядке. И снова ни Шульгин, ни Гучков не припоминают, обсуждали ли они что-либо. Представляется, однако, что кое-кто обнаружил выгоду для себя в новом предложении государя. Как регент, великий князь Михаил оберегал бы наследственные права юного царя. С другой стороны, как монарх, он мог бы легко провести необходимые реформы и стать первым правителем, принявшим присягу править в соответствии с конституцией. Просьбу Николая II к преемнику принять такую присягу следовало включить в акт об отречении.
   Когда же переговоры с царем возобновились, Гучков просто сказал, что эмиссарам нужно склониться перед чувствами государя, как отца, и принять предложенное решение. Парламентарии предложили проект документа об отречении, который они с собой привезли. Однако государь заявил, что у него есть собственный вариант документа, и выложил тот, что подготовили в Могилеве по его распоряжению. Он внес уже поправку относительно наследования власти, и теперь положение о присяге нового монарха на верность конституции не вызывало возражений и могло быть включено в документ.
   К этому времени Шульгин поддался мигрени, которую привез с собой из Петрограда, и эмоциональному стрессу от участия в историческом событии. Сами слова документа об отречении казались ему исполненными исторического достоинства и величия. Он полагал, что их писал сам государь. Затем документ размножили и выдали копию Гучкову. Вместе с актом отречения царь подписал два декрета: один касался назначения князя Львова премьер-министром, а другой – назначения великого князя Николая Николаевича командующим вооруженными силами России. Ни один из декретов не вызвал у эмиссаров возражения, хотя оба документа почти немедленно стали источником серьезных затруднений для Временного правительства. Время отречения было проставлено 3 часами ночи, чтобы создавалось впечатление, что отречения добились думские делегаты. Декреты относительно назначений князя Львова и великого князя Николая Николаевича также были датированы задним числом, 2 часами ночи.
   Последовали дружеские рукопожатия, и думские эмиссары удалились. Шульгин – переносить головную боль, Гучков – переговорить наконец в частном порядке с Рузским.
   Поведение государя во время этих переговоров дало повод многим пересудам. Эмоциональная сдержанность и самоконтроль едва ли были характерны для общественной жизни России. Отсутствие бурной реакции, следовательно, очевидцы событий сочли «неестественным». Комментируя эти события в своих показаниях комиссии Муравьева 2 августа 1917 года, Гучков говорил: «Все это свершилось таким простым, рутинным способом и, как мне показалось, с такой малой толикой истинного понимания трагедии происходящего со стороны главного действующего лица, что я даже усомнился, имеем ли мы дело со здравомыслящим человеком. Этот человек просто не отдавал себе отчета, до самого последнего момента, в существующем положении и совершаемом действии. Даже от человека с почти железным характером, человека с почти безупречным самоконтролем можно было бы ожидать какого-то проявления эмоций, выдающего его глубокие внутренние переживания; но ничего подобного. Очевидно, это был человек ограниченного интеллекта; я бы сказал, низкого уровня чувствительности».
   Высказывания Гучкова естественны для человека, который выжидал момент, чтобы свергнуть царя или принудить его отречься от престола и который ликовал при виде поверженного врага. Можно с уверенностью сказать, что он ошибался. Дневники государя свидетельствуют об огромном эмоциональном потрясении, которое он пережил. Именно в этот день он записал: «Кругом измена, и трусость, и обман!», а на следующий день в письме супруге отмечал: «Отчаяние, кажется, ослабевает». Менее понятны, чем высказывания Гучкова, комментарии Милюкова, по мнению которого отречение вместе с сыном лишь показало, как мало бывший монарх заботился о своей стране и что он ставил семейные соображения выше политических и патриотических. Но истина состоит в том, что государь, изменив условия отречения, не желал доставлять дополнительные трудности думскому комитету. Если же думские эмиссары считали, что такие трудности могли возникнуть, то они должны были заявить об этом. На самом деле требовать от человека в положении Николая II, чтобы он выдавал думскому комитету именно в тот момент рекомендации, как лучше удержать в своих руках власть, вырванную у него, да еще, более того, за счет безопасности и целостности его собственной семьи, значило бы требовать слишком много. Подозрения, что акт отречения был подписан с тайным умыслом и был преднамеренно сформулирован в выражениях, делавших документ уязвимым с точки зрения закона (и потому подлежащим аннулированию при первой возможности), совершенно беспочвенны. Разумеется, законность документа была сомнительной, но это соображение при данных обстоятельствах имело чисто академическое значение. Право не предполагает отречение от имени наследника бесспорным, но оно и не предусматривает отречение самого монарха. Акт отречения произвел перемены во внутренней структуре страны, которые не были и не могли быть предусмотрены основными законами.

8. Непосредственные результаты отречения

   Значение того, что произошло в ночь на 2 марта на железнодорожном вокзале Пскова, безмерно и выходит за пределы понимания участников драмы. Отречение предотвратило немедленное начало Гражданской войны со всеми ее международными последствиями, но оно также выбило почву из-под ног представителей военных и гражданских властей страны, которые могли, в иных условиях, организовать противодействие нарастающей революции. Энтузиазм, с которым была встречена революция в Петрограде в последующие дни по стране в целом, не должен создавать впечатление, что к 2 марта такое противодействие стало невозможным. Многие люди приняли революцию как раз из-за акта отречения: раз сам государь пришел к выводу о необходимости перемен, что могли сделать те, которые готовы ей противодействовать? Выдвигавшееся далее и позднее повторявшееся утверждение, будто борьба с революцией была невозможна из-за подъема народного недовольства, явно неосновательно. Нигде, кроме Петрограда и Москвы, а также в непосредственной близости от столицы, не наблюдалось никаких признаков стихийных выступлений. Когда же пришли вести о революции, народ воспринял их как что-то произошедшее без его непосредственного участия. Разумеется, в Петрограде обстановка была иной. В беседе с царем в Пскове Гучков сказал в порыве мрачной искренности: «Все рабочие и солдаты, принявшие участие в беспорядках, твердо убеждены в том, что восстановление старого режима будет чревато для них суровыми наказаниями, вот почему необходимы радикальные перемены. Следует нанести по настроениям народа столь резкий удар хлыстом, который сразу их изменит. Убежден, тому, что вы решили предпринять [имеется в виду отречение], должно сопутствовать назначение князя Львова премьер-министром» [402 - См.: Мельгунов. Мартовские дни. С. 193.].
   Его замечание высвечивает решающий фактор, который слишком часто упускают из виду. Тучковский «удар хлыста» не имел в виду загнать назад в берлогу «зверя народной ярости», распробовавшего вкус крови в Петрограде, и даже больше в Кронштадте. Наоборот, он подразумевал дополнительные гарантии безнаказанности тем, которые слишком хорошо знали, что они выступили против существующего порядка и что, пока этот порядок радикально не изменится с тем, чтобы стереть всякий след правовой преемственности, им придется рано или поздно отвечать за свои деяния. Большая проницательность в понимании психологии масс могла бы подсказать, что единственный способ разорвать порочный круг, в котором безнаказанно совершенные в прошлом преступления просто стимулировали новые бесчинства, заключался в создании некоего искупительного ритуала – либо в форме символического наказания, либо в виде общественного примирения.
   Кроме того, в ретроспективе трудно понять, почему назначение князя Львова должно было произвести впечатление «удара хлыста по общественным настроениям». Несомненно то, что в Думе Львов пользовался популярностью. Вполне возможно также, что о нем слышали члены исполкома Петроградского Совета. Но это вовсе не означало, что князь был популярен среди солдат и рабочих, участвовавших в столичном мятеже.
   Высказывание Гучкова выдает также его удивление нежеланием государя сопротивляться отречению. Очевидно, думские эмиссары были готовы настаивать на своем, но они не исключали также в случае необходимости уступок и согласия на назначение князя Львова без отречения государя. Это подтверждается тем, что Гучков, покидая царский поезд после подписания документа об отречении, сказал толпе, собравшейся в ожидании новостей: «Господа, вам не следует беспокоиться. Государь дал больше того, что мы ожидали». Упомянув об этом в разговоре с великим князем Андреем Владимировичем, Рузский выразил изумление. Очевидно, говорит он, думские эмиссары не были готовы к решению царя отречься от престола. Видимо, они настаивали на отречении, главным образом, для того, чтобы вынудить государя согласиться с назначением князя Львова [403 - Здесь мы также следуем в русле анализа событий, сделанного Мельгуновым в «Мартовских днях» (с. 71).].
   Псковскую драму иногда называют «революцией генерал-адъютантов», и действительно, нельзя недооценивать в ней роли, сыгранной генералами Алексеевым и Рузским. Формулировки телеграммы Алексеева практически не оставляли командующим фронтами иного выбора, кроме как поддержать отречение. Он сообщал им, что если они согласны с позицией его и Родзянко, то должны немедленно выступить с прошением об отречении к государю. Но он ничего не говорил о том, как командующие должны действовать в случае несогласия. На самом же деле фактически исполняющий обязанности командующего Румынским фронтом генерал Сахаров (этим фронтом номинально командовал румынский король Фердинанд I. – Ред.) был действительно не согласен и медлил с ответом до тех пор, пока его не дали остальные командующие фронтами. Сахаров считал требования председателя Думы «преступными и мятежными». Тем не менее и Сахаров выступал за отречение в том случае, если Дума, одержимая преступными целями, выдвинула бы, как он выразился, еще более одиозные требования. Сахаров не конкретизирует, какие требования он имеет в виду, но, видимо, он говорит о двух обстоятельствах, которые хотя и не упоминались открыто, но занимали мысли всех участников событий. Первое обстоятельство – это безопасность царицы и ее детей, болевших корью в Царском Селе. Второе – возможность того, что, если армия отказалась поддержать эти требования, самодеятельные организации могли бы перекрыть ей поставки. В этой связи нежелание Алексеева 28 февраля взять под свой контроль железные дороги и осуществить их милитаризацию приобретает большое значение. Он не слишком симпатизировал чаяниям либералов, хотя признавал пользу самодеятельных организаций в сфере военных поставок Однако в течение трех критических дней – с 28 февраля по 2 марта – Алексеев оказал либералам полное содействие.
   Но уже через несколько часов после отречения Николая II Алексеев, можно сказать, прозрел. 3 марта в 6 часов утра в циркуляре командующим фронтами по поводу последних событий после отречения Алексеев констатировал (телеграмма № 1918), что левые партии и рабочие депутаты оказывают сильное давление на председателя Думы, сообщениям которого «недостает искренности и прямоты» [404 - Такая же телеграмма отмечена в 7 часов утра за подписью Лукомского (APP. Т. 3. С. 268 и далее).]. По свидетельству Лукомского, Алексеев, отправив эту телеграмму, удалился в свой кабинет и сказал своему генерал-квартирмейстеру: «Я никогда не прощу себе веры в искренность некоторых людей, того, что поступал в соответствии с их разумением и послал телеграмму относительно отречения государя командующим фронтами» [405 - Там же.]. Это настолько поразительное заявление, что возникает соблазн не поверить в него, если бы заявление это целиком не подкреплялось телеграммой № 1918, процитированной выше. Истина состоит в том, что в момент, когда необратимость его акции 2 марта стала очевидной, Алексеев понял, что действовал на основе недостаточной и неточной информации относительно обстановки в Петрограде. Далее он почувствовал, что был обманут и использован в качестве инструмента чужого влияния. Разочарование Алексеева было огромным и долгим, вероятно, он глубоко переживал свое чувство вины, хотя и скрывал его от окружающих.
   Но как Алексеев позволил себя обмануть? Ведь он умел разбираться в людях и уже имел опыт общения с Родзянко. Возможно, объяснение этого скрывается в его собственном характере. Алексеев знал о заговорах против государя и скрывал их от него. Видимо, это знание влекло за собой угрызения совести, ведь, устрой Гучков путч на самом деле, он мог бы привести к цареубийству, моральную ответственность за которое нес бы Алексеев. Если же государя уговаривали отречься добровольно, такая угроза предотвращалась, а все военные и гражданские лица освобождались от присяги верности императору. Алексеев (и, возможно, также великий князь Николай Николаевич) усматривал в решении Родзянко способ снятия с себя ответственности, которая иначе могла оказаться непереносимой с моральной и религиозной точек зрения. В этом объяснение готовности Алексеева относиться некритически к «надежной информации», получаемой им от Родзянко 1 марта.
   Мельгунов в своей аналитической работе считает теорию «обманутых генералов» преувеличением. Генералы, утверждает он, хорошо знали, что Дума не контролирует революционное движение. Непоследовательное поведение Родзянко, который в один момент требовал подчинения себе, а в другой выражал опасение, что сам попадет в заключение, усиливало их подозрения.
   Возможно, все так и было. Но в одном отношении генералы были обмануты определенно, а именно – в их убеждении, что Родзянко будет настаивать на создании правительства, ответственного перед Думой, и не позволит концентрации всей законодательной, исполнительной и юридической власти в руках деятелей, входящих во Временное правительство, над которым Дума или ее комитет не будут иметь никакой власти. Этому есть документальное подтверждение. Канцелярия генерал-губернатора Финляндии сохранила в своих архивах в Хельсинки текст обращения командующего Северным фронтом Рузского к населению. Обращение подписано 4 марта и отправлено в Хельсинки, где было переведено на финский язык. Публикацию обращения, однако, задержали и совсем отменили 7 марта в 6 часов вечера. Но текст показывает, что именно Рузский считал «кардинальной переменой», произошедшей во «внутреннем управлении страной»: «Исполнительная власть перешла к правительству, ответственному перед законодательными учреждениями, и состоит из деятелей, избранных народом и объединенных горячим стремлением наладить внутреннюю жизнь страны и обеспечить все необходимое для армии и гражданского населения. В то же время члены Государственной думы сформировали комитет с тем, чтобы заложить новые основы управления страны. Великий князь Николай Николаевич, который, как военный лидер, известен каждому гражданину, вновь поставлен во главе армии».
   После призыва к населению сохранять порядок, чтобы не ставить под угрозу поставки армии, и напоминания железнодорожным рабочим об их патриотическом долге, Рузский заключает: «Пусть каждый гражданин выполняет свой долг до конца, спокойно и без срывов, так, чтобы армия во взаимодействии с нашими союзниками могла успешно довести войну до победного конца, и жизнь нашего государства развивалась при полном доверии к избранникам русского народа – членам Государственной думы и правительства, ответственного перед ней».
   Подписав 4 марта обращение, Рузский, видимо, уже знал об отказе от престола великого князя Михаила и предложении созвать Учредительное собрание. В обращении, однако, ничего из этого не упоминается. То, о чем говорит в нем Рузский, основано на информации, предоставленной ему Родзянко в разговоре по телеграфному аппарату Хьюга между 6 и 7 часами утра 3 марта.
   Истина состоит в том, что Родзянко, узнав об отказе Николая II (и наследника Алексея) от трона и что великий князь Михаил, следовательно, становился царем, попросил Алексеева и Рузского не публиковать манифеста, подписанного в Пскове. Рано утром 3 марта он сказал Рузскому: «Суть в том, что революционное движение удается удержать с большим трудом в более или менее приемлемых границах. Но положение еще не урегулировано, и Гражданская война вполне возможна.
   Возможно, они примирились бы с регентством великого князя и восшествием на престол наследника, цесаревича, но провозглашение его [великого князя] императором сделает это совершенно неприемлемым».
   Когда Рузский выразил недовольство тем, что думские эмиссары не привлекли внимания к этому обстоятельству прошлой ночью, Родзянко пояснил, что их нельзя винить за это, потому что «совершенно неожиданно для всех нас вспыхнул мятеж солдат, равного которому я прежде не знал. Это, конечно, не солдаты, но просто мужики, взятые прямо от сохи, которые сочли удобным сразу же выдвинуть мужицкие требования. Среди толп раздаются крики «Землю и Свободу!», «Долой царскую династию!», «Долой Романовых!», «Долой офицеров!», и во многих частях началась резня офицеров» [406 - Ссылка Родзянко на новый виток насилия в Петрограде не могла основываться на известиях из Гельсингфорса и Кронштадта об усилившейся напряженности ситуации на Балтийском флоте, которая привела к убийствам офицеров. Вести об этом в Думе с ужасом узнали лишь после полудня 3 марта. Обстановка в Петрограде разительно отличалась от той, что возникла на Балтийском флоте. См. оценку Мельгунова противоречивых свидетельств очевидцев обстановки в Петрограде в «Мартовских днях» (с. 73–92), и по поводу беспорядков на Балтийском флоте (там же. С. 262–269).].
   Ничего подобного после отъезда делегатов Думы не наблюдалось, и никакого нового мятежа в Петрограде, разумеется, не вспыхивало. Но Родзянко на этом не остановился. Рассуждая на тему о «неожиданном мужицком мятеже», он заявил, что только с обещанием созыва Учредительного собрания страсти улягутся и что только тогда «Петроград действительно сможет передохнуть, и ночь пройдет сравнительно спокойно». Должно быть, Рузский усомнился в информации Родзянко и пригласил для разговора князя Львова, который, как ему передали, находился у прямого провода рядом с Родзянко. Но Родзянко заверил генерала, что ему сказано все, что необходимо, и что князь Львов ничего добавить не может: «Мы оба полагаемся с Божьей помощью на величие и мощь России, на храбрость и стойкость армии и, несмотря на все препятствия, на победоносный исход войны». Но Рузский этим не удовлетворился и пожелал знать точно, кто облечен действительной государственной властью. Родзянко ответил: «Похоже, дела обстоят вот как: Верховный Совет, ответственное правительство, законодательные собрания должны действовать до тех пор, пока конституционный вопрос не будет решен Учредительным собранием». Однако настойчивый Рузский, который, как и все, раньше ничего не знал о Верховном Совете, спросил, кто его возглавляет, на что Родзянко ответил: «Я ошибся, не Верховный Совет, а Временный комитет Государственной думы под моим председательством» [407 - Сравнить с фрагментом главы 15, раздела 1.].
   Неудивительно, что Алексеев жаловался на недостаток искренности и прямоты в сообщениях председателя Думы. Только в последующие дни генералы пришли к пониманию того, что информация Родзянко, опираясь на которую они действовали, не помогала укреплению авторитета и власти председателя Думы. Вместо этого генералы способствовали формированию Временного правительства, не подотчетного парламенту, не способного и не желавшего предотвратить распространение революционных настроений в действующей армии. Алексеев, который первым понял, что произошло, сразу же попытался созвать совещание командующих разными фронтами. Это могло бы привести к созданию военной хунты, которая, при политически выверенных рекомендациях, была бы способна стать важным фактором в последующих событиях. Но идею Алексеева не поддержал Рузский, который аргументировал свою позицию тем, что генералы не владели достоверной информацией о том, что происходило, и поэтому их совещание оказалось бы бесполезным. Это отодвигало на несколько месяцев любую самостоятельную акцию военных в ходе русской революции. Алексеев не настаивал на реализации своего плана, поскольку ожидал прибытия Верховного главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича. Однако, когда тот прибыл, Алексеева уже проинформировали о решении Временного правительства отменить назначение великого князя, поскольку члены семьи Романовых лишались теперь права занимать государственные должности при новом режиме. Великого князя попросили уйти в отставку, что он немедленно сделал и устранился из общественной жизни.
   Личная судьба бывшего императора и его семьи едва ли обсуждалась на переговорах с думскими эмиссарами. Вскоре после полуночи 3 марта царский поезд отправился в Могилев. Государь не настаивал, очевидно, на немедленном проезде в Царское Село. Его горячее желание воссоединиться с семьей, видимо, уступило место потребности поехать в Ставку, попрощаться с генералами и увидеться с матерью, которая специально приехала из Киева. По прибытии бывшего царя встретили в обычной манере его начальник Генштаба и другие официальные лица в Ставке. На следующее утро Николай II, как обычно, имел беседу с Алексеевым. О том, как протекала эта беседа, ничего не известно. Но мы знаем, что Алексеев передал Временному правительству «требования царя» или «просьбы», чтобы ему позволили вернуться в Царское Село, разрешили оставаться там, пока его дети не оправятся от болезни, и, наконец, предоставили ему безопасный проезд в Мурманск для дальнейшего следования в Англию. Правительство согласилось на все три просьбы [408 - См.: Красный архив. 1927. Т. XXII. С. 53–54; Брауде и Керенский. Т. 1. С. 177 и далее.]. Остальное время государь провел в Ставке в беседах с матерью, прибывшей 5 марта.
   7 марта в Могилеве ожидалось прибытие особой комиссии во главе с Бубликовым: она должна была доставить бывшего царя в его дворец в Царском Селе. Утром в холле губернаторского дома, где проживал государь, собрались все офицеры Ставки, по одному представителю от солдат каждого отдела. Произошла трогательная сцена прощания. Государь в избытке чувств произнес несколько слов, призывая присутствующих верно служить Отечеству при новом правительстве. Алексеев со слезами на глазах пожелал ему счастья в новой жизни. Государь обнял его. Большинство присутствовавших плакали, а некоторые из офицеров упали в обморок.
   В 3 часа дня прибыли думские комиссары и сообщили Алексееву, что Временное правительство решило посадить бывшего царя под арест. Государь отправился в Царское Село тем же поездом, что и думские комиссары, в сопровождении десяти солдат, выделенных для комиссаров генералом Алексеевым. Государь пригласил комиссаров пообедать, но те отклонили приглашение.
   Перед отъездом государь отдал последний приказ войскам, которыми командовал два с половиной года. Он призвал войска «довести беспрецедентную войну до победного конца. Те, кто сейчас думают о мире и хотят его, изменники Отечеству… Выполняйте свой долг, защищайте наше великое Отечество, подчиняйтесь Временному правительству и слушайтесь своих командиров. Не забывайте, что любое ослабление дисциплины помогает врагу». Согласно срочным указаниям нового военного министра Гучкова, приказ, пересланный во все штабы фронтов, не зачитывался перед войсками и не публиковался в газетах. В книге «Судьба Николая II после отречения» Мельгунов пишет: «Прощальные слова бывшего Верховного главнокомандующего не публиковались в газетах свободной страны, где была провозглашена свобода печати; и это несмотря на то, что царь призывал войска подчиняться временному революционному правительству» [409 - Цит. по кн.: Мельгунов. Судьба Николая II после отречения. Париж, 1951. С. 40.].

9. Моральный урок драмы

   В подробном описании псковской драмы мы сознательно избегали объяснения хода событий, ведшего к отречению, ссылками на характер Николая II. Такие ссылки слишком часто служили для историков прикрытием личных пристрастий. Так, например, Милюков замену в документе об отречении цесаревича Алексея великим князем Михаилом в качестве наследника трона истолковывал как пример расчетливого вероломства и византийской политики. Введя в документ это нарушение нормы, царь, по мнению Милюкова, готовил возможное возвращение к власти. «Восточный фатализм» и «упрямство» (вместо сильной воли) служили объяснением слишком многих решений и действий Николая II. Однако вряд ли предпринимались серьезные попытки вывести характер государя из анализа его биографии. Столь грандиозная задача выходит за рамки этого исследования, и все же есть искушение указать на некоторые свойства личности царя, которые раскрылись с особой силой в последние дни его правления.
   Уже известно, что явная невозмутимость, с которой царь принял навязанное ему отречение, показалась противоестественной даже его доброжелателям. Разумеется, менее доброжелательные наблюдатели трактовали такую реакцию как следствие своеобразной эмоциональной опустошенности, патологического отсутствия чувствительности. Но мы знаем, что это не так. Когда государь давал волю своим чувствам, он отдавался эмоциональным переживаниям, как и всякий другой человек, и даже в большей степени, чем некоторые другие. Можно только поражаться его способности скрывать свое отчаяние в предыдущие дни. Версия о его нечувствительности поэтому совершенно лжива.
   Было ли его поведение в таком случае следствием гордости и самоконтроля, естественных для такой возвышенной личности и выработанных в течение многих лет дворцовой жизни, а также притворства? Несомненно, гордость и самоконтроль помогали Николаю II сохранять в критические минуты поразительную бесстрастность, которая обескураживала как его врагов, так и наиболее преданных почитателей. Известно, например, как его раздражало поведение Рузского в Пскове, когда последний потерял терпение перед лицом сомнений государя и предлагал ему в довольно непочтительной манере принять решение [410 - См. выше, глава 12, раздел 3.]. Но государь ни разу не высказал своего неудовольствия Рузскому и невозмутимо продолжил ритуал с обниманием и выражением благодарности за «верную службу». И все же довольно простое объяснение поведения государя тем, что можно было бы назвать «царской выучкой», не вполне удовлетворительно. Уходом в себя в те дни нельзя было гордиться, так же как и в течение многих месяцев лишения свободы и беспокойства, которые за ними последовали. Наоборот, бывшему царю было гораздо легче от встреч с немногими людьми, видеть и разговаривать с которыми ему разрешалось после отречения.
   Спокойная уверенность, которую демонстрировал Николай II после отречения, озадачивает больше всего. Кажется, он единственный верил, что ему не причинят вреда, что направленная против него и супруги и поднявшаяся в февральские дни волна народной ненависти ни в коей мере не затронет судьбу царской семьи. Повсюду крепли суеверия, что этот несчастный монарх, рожденный в день святого Иова, чье правление началось с фатального инцидента на Ходынке, закончит свою жизнь ужасной трагедией. Было бы неудивительно, если бы предсказания насчет его судьбы не овладели сознанием Николая II и не ввергли его в состояние фатального пессимизма. Однако, как мы считаем, этого не случилось, и следует поинтересоваться некоторыми моральными ресурсами, которыми пользовался государь, чтобы противостоять непрерывной осаде его самосознания и уверенности в себе. Эти ресурсы русский царь черпал в убеждении, что все его решения принимались с чистой совестью.
   В самом деле, какими бы неблагоразумными и опрометчивыми ни могли быть (при поверхностном рассмотрении) эти решения, почти все они были продиктованы высокими нравственными стандартами, которые Николай II установил для себя. Это многими отрицается, но ничем не опровергается, например, обвинениями в неискренности и лицемерии, которые некоторые из царских министров выдвигали против государя. Когда Николай II полагал, что интересы государства требуют от него избавиться от советника, он часто прибегал к уведомлению об этом письмом вместо обескураживающей личной беседы. Это, естественно, вызывало обиду. Но неверно, что царь отличался неблагодарностью и мстительностью. Даже перед лицом выпадов против него лично он воздерживался от использования прерогатив власти для того, чтобы отплатить за нанесенное ему оскорбление. Николай II не удержался от того, чтобы вздохнуть с облегчением, узнав о кончине Витте, который порочил монарха за его спиной. Государь дал Гучкову понять, что думает о нем, после того, как последний, согласно информации из официальных источников, поставил под сомнение личную честь царицы [411 - См. выше, глава 8, раздел 5 и глава 12, раздел 6.]. Но царь никогда не опускался до того, чтобы использовать свою власть для подрыва социального или, как в случае с Гучковым, официального положения своих заклятых личных врагов, хотя имел для этого все возможности. Наивные и даже истеричные намеки царицы в ее письмах к мужу о возможности уничтожить Гучкова не находили отклика Николай II неосознанно не позволял гневу или страху – а также, видимо, другим страстям – влиять на свои решения.
   Убеждения царя опирались на веру, что его душа, находящаяся в руках Господа Бога, чиста. В этом смысле русский государь был святым. Именно из святости исходят достоинство и терпение, с которыми он переносил свое заключение до самой гибели в ночь с 16 на 17 июля 1918 года в Екатеринбурге. И все же эта святость, осознанная и одухотворенная, становилась основной слабостью характера государя. Он не был мистиком, подверженным причудливой вере в знаки и приметы, его религиозные верования в гораздо большей степени определялись этическими соображениями, чем верования супруги. Но христианская этика, как ее понимал Николай II, соответствовала тому типу, характерному для русского христианина XIX века, который вдохновил Достоевского на создание образа князя Мышкина. Как и в случае с князем Мышкиным, строгое следование Николаем II в своих решениях велениям совести оказывалось крайне непродуктивным, но не столько из-за того, что совесть ошибалась, сколько из-за веры в то, что справедливые решения возобладают сами собой – благодаря присущей им некоей магической силе. Эта вера, конечно, ошибочна, как и вера в то, что истина должна побеждать в сознании людей просто в силу своей истинности. Такое ошибочное понимание христианской этики составляет суть «морального разоружения» (как в толстовской теории непротивления злу), характерного для мышления многих русских людей того периода. И хотя Николай II был свободен от толстовства и фатализма в реальном смысле этих понятий, он все же верил, что в конечном счете победу одержит он, государь, принимающий справедливое решение, и не столько благодаря искусному осуществлению этого решения, сколько просто в силу его справедливости. Эта сила, возможно, неосознанно ощущается государем как «Божья помощь» или «правда», причем «царская правда» всего лишь ее возвышенный образец.
   Подобное отношение к жизни, опирающееся на веру в самодовлеющую силу морали, особенно опасно в таком человеке, как царь, склонный верить, что движениями его души непосредственно руководит Бог. Миллионы людей придерживаются такой веры, а в последнее время на ней основываются многие религиозные организации (например, «Оксфордская группа», «Моральное перевооружение» и другие). В случае с самодержцем эта вера еще более оправданна, а в России она подкрепляется устойчивой исторической традицией. Уникальное положение монарха в Русском государстве и обществе, видимо, вырабатывает в нем иммунитет к карьеризму, тщеславию и коррупции. Когда при Александре III были введены строгие православные стандарты семейной жизни (сходные с викторианскими в Англии), если не во всем российском высшем обществе, то, по крайней мере, в кругу царской семьи многие другие плотские соблазны, очевидно, были исключены. Вышло так, что самодержавие как институт обеспечивало теперь наиболее благоприятные условия для формирования человека, инстинктивно не приемлющего коррупцию, такого человека, каким его представлял Достоевский, создавший серию положительных героев от князя Мышкина до Алеши Карамазова.
   Самодержавие, таким образом, стало основой твердой веры Николая II в свою чуть ли не непогрешимость. Поэтому с утратой самодержавной власти он стал открыт для соблазнов, в своей способности противостоять которым не был уверен. Вкупе с мистической верой государя в самодовлеющую силу правильного решения, вера в божественное воодушевление оказалась бедствием в условиях быстро меняющегося общества, которое он был призван вести. Она испортила отношения Николая II с людьми, от которых он ожидал советов или, скорее, делал вид, что ждет советов (просьба посоветоваться обычно была для царя только способом получения информации о настроениях самих «советников»). Вера в свое моральное превосходство удерживала монарха от делегирования решений своим министрам или от следования их рекомендациям. В этом отношении царица не была исключением. Ей приходилось, о чем свидетельствуют ее письма, вести трудную борьбу, чтобы настоять на своем, когда она вмешивалась в решения царя. И ей не всегда сопутствовал успех.
   В одном из своих последних заявлений – в разговоре с Рузским в конце дня 1 марта 1917 года – государь объяснил еще раз, почему он возражал против парламентского режима в России. Царь доказывал, что в условиях парламентской системы он мог быть свободен от правовой ответственности за действия своего правительства, но не от моральной ответственности за передачу власти кабинету, чьи решения он больше не мог контролировать. Кроме того, государь испытывал глубокое недоверие к способностям, интеллекту и политической принципиальности людей, которые, как утверждали, «пользовались народным доверием».
   Неудивительно поэтому, что Николай II считал прямое отречение более предпочтительным, чем противоестественный компромисс, на который он согласился в момент душевной слабости поздно ночью 1 марта. Полный уход из политической жизни был, в его представлении, лучше, чем попустительство той катастрофической политике, которую будут проводить, как он полагал, те, кто облечены «народным доверием». Но даже отречение 2 марта не обошлось полностью без моральных издержек: в мотивы решения, которое, по его словам, «было продиктовано любовью к Родине-Матери и готовностью к любым жертвам», вкрались личные соображения. Он отрекся от имени себя и Алексея и в пользу своего брата после того, как доктор подтвердил неизлечимость болезни юного наследника. Конечно, Николай II не ожидал, в свою очередь, отречения великого князя Михаила, который лишь тремя днями раньше выступил со смелым предложением взять в свои руки управление государственными делами и разрешить кризис. Характерно, что Николай обратил внимание в своем дневнике (3 марта 1917 года) на капитуляцию брата перед требованием созыва Учредительного собрания и добавил: «Интересно, кто посоветовал ему подписать эту мерзость».
   Но Николай едва ли не знал, что, кем бы ни были эти дурные советчики, именно он нес ответственность за то, что его брат Михаил подвергся несообразным своим способностям испытаниям. Это объясняет любопытный инцидент, который вызывал смятение в умах даже наиболее осторожных историков, пытавшихся позднее восстановить факты. Согласно мемуарам Деникина, Алексеев доверительно сообщил ему, что через некоторое время после отречения государь, тогда еще находившийся в Ставке, сказал, что он передумал, и попросил начальника Генштаба проинформировать Временное правительство о том, что теперь он желает отречься в пользу сына. Николай II передал Алексееву текст телеграммы Временному правительству на этот счет, которая, однако, не была отправлена, но сдана на хранение в архивы Ставки. Эмигрантский историк Мельгунов подверг сомнению свидетельство Деникина об этом инциденте. Он отметил, что проект телеграммы с объявлением отречения в пользу сына был составлен Николаем II сразу после полудня 2 марта в Пскове, но не был отправлен, а позднее был обнаружен советскими историками в архивах Ставки [412 - Впервые документ был опубликован вместе с факсимиле в работе Е. Мартынова «Царская армия в февральском перевороте» (с. 158).]. Когда в этот день прибыли думские эмиссары, Николай II уже передумал и заявил об отречении в пользу своего брата. Мельгунов заключает, что телеграмма, о которой Алексеев говорил Деникину, была проектом 2 марта и что Деникина подвела память в воспроизводстве его разговора с Алексеевым. Сомнения Мельгунова и его предположение выглядят резонными, но тем не менее Деникин настаивал, что ясно помнит то, о чем говорил.
   Офицер, ответственный за работу отдела связи Ставки, полковник Тихобразов, записал свои воспоминания о последних днях государя в Ставке [413 - Воспоминания полковника Д.Н. Тихобразова хранятся в русских архивах Колумбийского университета.]. Полковник вспоминает, что бывший царь, продолжавший посещать кабинет Алексеева после отречения, поставил 4 марта вопрос о посылке Временному правительству телеграммы. В ней он выражал согласие на наследование трона цесаревичем Алексеем. В связи с тем, что уже были опубликованы документы об отречении как Николая II, так и Михаила, Алексеев отказался выполнить просьбу о посылке телеграммы, сказав, что они оба будут выставлены на посмешище. Николай II остановился на мгновение в нерешительности и затем попросил Алексеева все-таки послать телеграмму. Государь задумчиво спустился по лестнице, остановился, как бы в намерении вернуться назад, и затем, видимо хорошо подумав, быстро направился в свои апартаменты в губернаторском доме.
   Свидетельство Тихобразова раскрывает грань характера государя, которая осталась загадкой для Мельгунова и многих тех, которые знали Николая II довольно близко. Верный своей природе, Николай II сделал еще одну, последнюю, попытку очистить свою совесть, исправив прежнее ошибочное решение. Безрезультатность действий, граничащая со смехотворностью, не обескураживала царя. Святость, когда она не нарочита или стеснительна, может творить чудеса; святость, порожденная сознательными поисками чистоты души, иногда ведет к катастрофе (в мирском, а не в религиозном понимании. – Ред.), в данном случае общественной.

Глава 13
ПЕТРОГРАДСКИЙ СОВЕТ

1. Формирование Петроградского Совета

   На третий день уличных демонстраций в Петрограде, в субботу 25 февраля, Союз петроградских рабочих кооперативов, действующий в согласии с думской фракцией социал-демократов, организовал заседание в здании Союза на Невском проспекте, чтобы обсудить ситуацию. На заседании присутствовал Чхеидзе вместе с другими представителями рабочего движения, некоторое число районных активистов Союза кооперативов, всего 30–35 человек. Обсудив ситуацию, они решили созвать Совет рабочих депутатов по образцу Санкт-Петербургского Совета 1905 года. Рабочие кооперативы должны были организовать на различных заводах выборы, а страховые кассы (по болезни рабочих) выделить средства.
   Большевики, кажется, не играли никакой роли в этой первой попытке организации Петроградского Совета. Инициативу проведения и контроля за выборами прочно держали в своих руках меньшевики, которые поддерживали тесные связи с рабочими группами Военно-промышленного комитета. Сразу же после заседания 25 февраля некоторые из присутствовавших отправились в городскую думу, где в это время обсуждался вопрос о поставках продовольствия в Петроград, другие пошли на встречу в помещении рабочей группы ВПК. Многих членов этой группы в конце января уже арестовали, но ее резиденция оставалась открытой. Видимо, участники кооперативного Союза находились под наблюдением полиции, потому что, как только они прибыли, полиция совершила налет на это место, всех присутствовавших арестовали и отправили в тюрьму. Это была часть плана действий по приказу Протопопова, которые, кроме того, привели к аресту членов большевистского Петроградского комитета. Таким образом, первые попытки провести выборы в Совет ничего не дали.
   Однако 27 февраля, когда выяснилось, что взбунтовалась часть столичного гарнизона, несколько представителей левой интеллигенции из разных районов столицы пришли в Таврический дворец и уговорили лидеров социал-демократической фракции Думы, Чхеидзе и Скобелева, попросить разрешения председателя Думы использовать одну из комнат дворца для заседаний их политических единомышленников. Очень скоро, по мере развития событий этого дня, этому собранию левых интеллектуалов пришлось стать штабом революционного движения. Во второй половине дня к ним присоединились представители рабочих групп ВПК, включая их председателя Гвоздева, которого толпа освободила из тюрьмы Кресты. Собрание провозгласило себя Временным исполкомом Петроградского Совета рабочих депутатов и выпустило обращение к заводам с призывом немедленно продолжить выборы депутатов в Петроградский Совет. Выборы должны были проводиться на основе один делегат от тысячи рабочих крупного завода и один делегат от завода, где работают меньше тысячи рабочих. Военным частям, «присоединившимся к народу», также адресовалась просьба прислать делегатов, по одному от роты. Не ожидая подтверждения своего статуса как исполкома будущего Совета, лица, собравшиеся в комнате номер 13 и соседних комнатах Таврического дворца, вызвали полковника Мстиславского-Масловского, работавшего в библиотеке Военной Академии Генштаба, организовать «штаб революции».
   Видимо, просьба о присылке делегатов в Петроградский Совет дошла до некоторых заводов, и к 9 часам вечера некоторое число самозваных делегатов собралось в Таврическом дворце. Часть из них смогли представить какие-то мандаты, другие делали это устно. Никто не мог проверить, где и как избирались эти рабочие, тем более что все заводы бастовали и большинство их рабочих участвовали в уличных демонстрациях. Никто не пересчитывал пришедших рабочих. Полуофициальный обзор событий 27 февраля, опубликованный через шесть месяцев в «Известиях» [414 - См.: Известия Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов 1917. 27 августа. «Когда открылось заседание, присутствовало около 250 человек, но в зал постоянно прибывали новые группы людей, с бог знает какими мандатами или намерениями…» – пишет Суханов (Суханов. Записки Т. 1.С. 127 и далее). Зензинов подтверждает это. См. его мемуары «Февральские дни» в «Новом журнале» (Вып. XXXV. Нью-Йорк, 1955), а в английском переводе – в сборнике Брауде и Керенского (Т. 1. С. 71 и далее).], упоминает о 125–150 делегатах заседания, на котором был провозглашен впервые Петроградский Совет, в то время Зензинов и Суханов (как оба правые социалисты) говорят о 250 [415 - См.: Известия Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов 1917. 27 августа. «Когда открылось заседание, присутствовало около 250 человек, но в зал постоянно прибывали новые группы людей, с бог знает какими мандатами или намерениями…» – пишет Суханов (Суханов. Записки Т. 1.С. 127 и далее). Зензинов подтверждает это. См. его мемуары «Февральские дни» в «Новом журнале» (Вып. XXXV. Нью-Йорк, 1955), а в английском переводе – в сборнике Брауде и Керенского (Т. 1. С. 71 и далее).].
   Заседание открыл Чхеидзе, но вскоре кресло председателя занял кто-то еще (Скобелев, по свидетельству Суханова, Н.Д. Соколов, согласно Зензинову). Как и все в ту беспокойную ночь, собрание проходило хаотично. Дебаты по положению с поставками продовольствия и защите революционной столицы от возможных попыток царского режима восстановить свою власть прерывались эмоциональными излияниями представителей воинских частей, решивших присоединиться к революции. Тем не менее собрание избрало президиум, состоявший из думских депутатов Чхеидзе, Керенского и Скобелева. Адвокат Н.Д. Соколов и три других делегата – Гвоздев, председатель рабочей группы ВПК, Гриневич и рабочий Панков – были избраны секретарями Совета. Президиум составил ядро будущего исполкома Петроградского Совета, куда были также кооптированы Суханов (Гиммер), Стеклов (На-хамкис), лидер рабочих кооперативов Капелинский, социал-демократ, адвокат Красиков (Павлович), подпольные лидеры большевиков Шляпников и Залуцкий. Эсеров представляли адвокат Соколовский и представитель левого крыла партии с переменчивым прошлым (и будущим) Александрович, который был связным северных подпольных групп под псевдонимом «Пьер Ораг» [416 - См.: Футрел. Северное подполье. С. 110. Александровича расстреляли в июле 1918 г. за ту роль, которую он сыграл в так называемом «левоэсеровском мятеже».].
   Этот исполком, почти идентичный с первоначальным «временным» исполкомом, который в тот же день созвал Петроградский Совет, едва ли можно считать чем-либо иным кроме как самозваным органом. Первое заседание Петроградского Совета не представляло встречу организованной группы рабочих столицы и не могло наделить исполком сколько-нибудь реальной властью. Ему предстояло на следующий день расширить представительную основу посредством назначения делегатов от партийных комитетов каждой из соцпартий Петрограда, но это не меняло его сущности самозваного органа. Оставалось неясным, могли ли партийные комитеты полагаться на поддержку сколько-нибудь значительного числа рабочих Петрограда. Положение еще более осложнялось с включением в исполком представителей частей Петроградского гарнизона. Солдатами были большей частью крестьяне, и их представители, естественно, связывали себя с эсерами.
   Кроме избрания, или, скорее, утверждения в должности существующего исполкома, Совет выбрал на ночном заседании комиссию по продовольственным поставкам во главе с экономистом Громаном и его помощником Франкорусским, военную комиссию под руководством Мстиславского-Масловского и Филипповского, а также редакционную комиссию, ответственную за выпуск публикаций Совета, во главе с Ю. Стекловым (Нахамкисом), Сухановым (Гиммером) и другими.
   Совет выпустил, кроме того, своевременное обращение к населению с предостережением против грабежей и поджогов, сообщения о которых начали поступать в Таврический дворец.
   Петроградский Совет и его исполком были образованы за несколько часов до того, как думский комитет решил взять власть в свои руки. Пока депутаты Думы еще сомневались, существует или нет царское правительство, и сделались ли они в силу обстоятельств его преемниками, группа самозваных революционеров, разместившихся в помещениях Думы, провозгласила себя лидерами народного движения и учредила комитет, который она нагло определила как «штаб восстания». Мало значения придавалось тому, что этот штаб не имел в своем распоряжении каких-либо войск и даже не знал, какие полки охвачены мятежом, а какие еще выполняют приказы генерала Хабалова и военного министра Беляева. Точно так же не придавалось значения тому, кого представляли делегаты в Совете, или тому, кто назначил исполком Совета. Главное заключалось в том, что был сформирован центр, к которому тянулись мятежники, носившие красные ленты и кичившиеся своей готовностью сражаться «до последней капли крови» и умереть за революцию. Они не могли пойти в думский комитет, где получали наставления о соблюдении дисциплины, возвращении в казармы и подчинении офицерам. Даже 28 февраля и 1 марта, когда Родзянко выступал перед солдатами, толпившимися в Таврическом дворце, он обращался к ним как к «братьям» (не «товарищам») и призывал не слушать тех, кто зовет их к мятежу. Он не считал их мятежниками, они были просто солдатами-патриотами, просившими дееспособное правительство спасти их горячо любимую родину. В помещениях же Совета тех же самых солдат приветствовали как «борцов за свободу», которые своим «мужественным решением» присоединиться к народному восстанию «смыли позор 1905 года», когда их полки «помогли царской тирании» сокрушить революцию.

2. Перетягивание каната между Советом и Думой в вопросе контроля над войсками

   Именно в этом мутном водовороте патриотического и революционного словоблудия родился основной конфликт между исполкомом Совета и незрелым Временным правительством, – конфликт по вопросу контроля над войсками. Обе стороны ясно понимали, что необходимо что-то сделать для организации мятежников Петроградского гарнизона. Это можно было сделать только в том случае, если найдутся офицеры, могущие подчинить мятежников своим приказам и повести их, в случае необходимости, на защиту Петрограда от любой попытки подавить восстание с помощью войск, прибывших с фронта. Военная комиссия исполкома Совета во главе с Мстиславским-Масловским и Филипповским полностью отдавала себе в этом отчет. Они понимали и то, что дезорганизованной массой солдат в Петрограде движет чувство вины и страх за участие в мятеже. Это можно было преодолеть только открытым провозглашением революционного выступления 27–28 февраля патриотическим революционным подвигом, за который «будущие поколения русских, да и все человечество, будут им навеки благодарны». Отсюда экстравагантный язык некоторых воззваний Совета, отсюда сцены воодушевления во время появления в комнате номер 12 Таврического дворца представителей мятежных полков, отсюда жесткая ориентация на работу среди солдат исполкома Совета. Для мятежных солдат представители интеллигенции, заседавшие в исполкоме Совета, были чужды точно так же, как благовоспитанные члены думского комитета, но первые, по крайней мере, тоже провозглашали себя революционерами и явно рисковали быть повешенными на тех же самых виселицах, что и мятежные солдаты. В глазах этих солдат, видимо, представлялось менее вероятным, что члены исполкома Совета предадут их и что посредством какого-то хитроумного плана их уже не настигнет возмездие за бунт и убийство офицеров.
   Разумеется, никакого такого плана и в мыслях не было у членов думского комитета. Революционные эксцессы, в которых провинились некоторые солдаты, с готовностью объяснялись и оправдывались как «проявления народного возмущения» в отношении мнимых злоупотреблений царского правительства, а виновные в эксцессах, естественно, подлежали амнистии. Но думский комитет, как и Временное правительство, сформированное под его эгидой, все же не хотели считать себя революционерами. Увидев, что царское правительство, которое, как они утверждали, привело страну «на край пропасти», распалось и ушло с политической арены, думские либералы стали более заинтересованными в прекращении всех дальнейших революционных акций солдат, особенно после того, как многие офицеры присягнули думскому комитету. Поэтому либералы призывали солдат вернуться в казармы, где офицеры, объявившие себя сторонниками Думы, взяли бы их под контроль.
   Оба лагеря очень рано уяснили себе, что конфликт мог нанести непоправимый ущерб их политике в отношении Петроградского гарнизона. Поэтому вечером 27 февраля, когда депутаты Совета начали собираться в комнате номер 12, а военной комиссии Мстиславского стало угрожать растворение в толпах солдатских делегатов, которые наводнили помещения Совета, комиссия с радостью приняла предложение перенести свою деятельность в комнаты номер 41 и 42 по соседству с кабинетом заместителя председателя Думы Некрасова. Это находилось на думской стороне дворца, где спокойная уютная атмосфера контрастировала со столпотворением в помещениях Совета. Здесь Мстиславский встретился с Керенским и Некрасовым, которые оба одобряли все, что он делал. Помощник Мстиславского Филипповский взял на себя функции командующего мятежными воинскими частями. Мстиславский вспоминает трудности, с которыми сталкивались такие профессиональные революционеры, как он, когда пытались революционизировать «массы». Например, он достал несколько пулеметов, которые можно было использовать, только хорошо почистив и смазав. Мстиславский приказал молодому человеку сходить в аптеку и принести оттуда весь наличный вазелин; молодой человек вернулся, доложив, что аптека закрыта из-за позднего времени. Возмущение Мстиславского в связи с такой нерадивостью в проявлении революционной инициативы не знало предела [417 - Мстиславский-Масловский. С. 29 и далее.].
   Ровно в полночь с 27 на 28 февраля (согласно свидетельству Мстиславского, который, если прав, стал бы единственным тогда человеком в Таврическом дворце, знавшим точное время), в комнате номер 41 неожиданно появился председатель Думы Родзянко. Он только что решил взять все дела в свои руки и возглавить революционное движение, существование которого признал с таким трудом. Родзянко объявил, что депутат Думы Энгельгардт назначен комендантом Петроградского гарнизона и возглавит штаб революции. Ко времени, когда Родзянко сделал свое заявление, к членам военной комиссии Совета присоединился адвокат Н.Д Соколов, который сразу заподозрил, что думский комитет хочет лишить Совет вновь обретенной власти. Между Родзянко и Соколовым произошла бурная перепалка. Соколов кричал: «Штабы уже созданы, они уже работают, найдены подходящие кадры… Что будет делать полковник Энгельгардт?… Нам не нужны назначенцы из «верховных собраний», нам нужны революционеры». На это Родзянко ответил, ударив по столу рукой: «Нет, господа, в самом деле! Поскольку вы вынудили нас вмешаться в это дело, то будьте так добры, подчиняйтесь». Был момент, свидетельствует Мстиславский, когда казалось, что они начнут друг друга бить.
   Нужно учесть типично русскую склонность автора этих мемуаров к драматизации обстановки. Но фактом остается то, что первой попытке революционных интеллигентов взять мятежный Петроградский гарнизон исключительно под свой контроль помешала запоздалая акция думского комитета, который сформировал свой собственный военный комитет, слил его с военной комиссией Совета и нейтрализовал ее революционный пыл. Стоит отметить, что это было сделано перед лицом энергичного сопротивления со стороны Соколова. Мстиславский и Филипповский, настроенные на примирение, уговорили Соколова принять назначение Энгельгардта и выразили готовность работать в объединенном комитете. Соколов удалился в ту часть здания, которую занимал Совет, очевидно далекий от примирения.
   Готовность Совета работать с думским комитетом понятна. На солдат, которые слонялись по улицам, грабя дома, поджигая полицейские участки и государственные учреждения, попусту расходуя боеприпасы стрельбой в воздух, нельзя было положиться в деле защиты революции, если бы с фронта на подавление столичного мятежа были посланы надежные царские войска. Требовались организующая сила и руководство опытных офицеров, и нельзя было терять время [418 - Это отчетливо понимали многие революционеры, которые наблюдали уличные сцены, включая Суханова-Гиммера. «Меньшевик-интернационалист» О.А. Эрманский позднее описал в мемуарах «Из прожитого 1887–1921 гг.» (М.; Л., 1927. С. 147) эпизод 27 февраля: «Солдаты вышли на улицу без офицеров – ни одного из них не было с ними. Отсутствие офицеров, однако, заметно сказывалось на поведении людей: складывалось впечатление, что они перестали быть солдатами и превратились в обыкновенных людей. Но для развития революции в благоприятном направлении крайне важно было, чтобы солдатская масса участвовала в ней как организованная вооруженная сила».]. Дума и ее председатель пока еще пользовались среди офицеров Петроградского гарнизона высоким престижем. Мстиславский, бывший опытным штабистом, отлично понимал, что успех восстания, возможно, зависел от того, можно ли поставить этот престиж на дело защиты революции. Несмотря на то что до сих пор говорилось о слабости в тот момент царского режима и его абсолютной неспособности утвердиться перед лицом народного восстания, опытные революционеры в ночь с 27 на 28 февраля ощущали, что им потребуется вся возможная помощь от либеральной «буржуазной» оппозиции хотя бы просто для того, чтобы выжить и избежать виселицы, не говоря уже о достижении каких-то своих политических целей. Перемена настроений произошла позднее, 3 марта, после объявления отречения, когда страх перед возмездием уступил место ликованию от победы, а готовность к компромиссу с либералами – решимости опорочить их и изгнать из политики. Пока сохранялась угроза немедленного подавления мятежа верными царю и присяге войсками, Совет и думские комитеты предпринимали огромные усилия с целью привлечь на сторону революции весь гарнизон и превратить его в боеспособную силу. Страх перед организацией офицерами сопротивления «новому порядку» был одинаково велик как среди членов думского комитета, так и исполкома Совета. 1 марта новый комендант Петроградского гарнизона Энгельгардт предупредил офицеров, которые, возможно, «отбирали у солдат оружие»: «Как председатель военной комиссии Временного комитета Государственной думы, я объявляю, что для предотвращения действий такого рода со стороны офицеров к ним будут применяться самые решительные меры, включая казни виновных» [419 - Из сборника документов Брауде и Керенского в английском переводе (Т. 1. С. 62 и далее).]. Даже одиозный Приказ № 1, запутанные обстоятельства издания которого будут рассмотрены ниже, не заходил так далеко, чтобы грозить офицерам казнью.

3. Приказ № 1

   Слухи насчет офицеров, пытавшихся разоружить солдат, распространились в Петрограде 1 марта, но не были подтверждены ни расследованием военного комитета Думы, ни сколько-нибудь четкими свидетельствами Совета. Им едва ли стоит удивляться, если иметь в виду, что господствующими настроениями 27 и 28 февраля среди политиков, офицеров и солдат были страх и недоверие. Политики боялись как организованного подавления мятежа, так и деградации его в полную анархию. Офицеров тревожили сообщения о нескольких расстрелах командиров подразделений, которые имели место в казармах и на улицах; ходили слухи о неминуемой всеобщей расправе над офицерами, и эти слухи серьезно повлияли на поведение Родзянко, как можно убедиться из записи его продолжительного разговора с Рузским. Солдаты, со своей стороны, очень боялись за свои жизни, не особенно веря в то, что их мятежное поведение в военное время будет расценено как «великий патриотический подвиг» и обойдется без заслуженной кары. Исполком Совета знал об этих страхах и принял две радикальные меры с целью их рассеять. Первая состояла в приглашении представителей частей войти в состав Совета, по одному на роту. Вторая заключалась в настоятельном требовании, чтобы любое буржуазное правительство, которое могли сформировать думские партии, приняло бы на себя торжественное обязательство не издавать приказов о выводе частей Петроградского гарнизона из столицы. Обе эти меры имели важнейшие последствия для последующей деятельности Совета и развития революционного движения после Февраля.
   Но и будучи радикальными, эти меры не удовлетворили солдат, требовавших официального заявления, которое бы сняло с них вину за эксцессы, совершенные в дни восстания, и давало бы гарантии, что офицеры с принятием командования подразделениями не использовали бы свою власть для мести за своих убитых боевых товарищей. Заявление с предупреждением офицерам, сделанное Энгельгард том, было способно только усилить сомнения солдат. К вечеру 1 марта представители различных солдатских групп пришли в военную комиссию Думы с предложением составить декларацию, обращенную к гарнизону, за подписями думского комитета и Совета. Видимо, они встретили холодный прием со стороны членов думского комитета, которые отказались с ними разговаривать. Солдатские представители ушли недовольные, бормоча слова в том смысле, что «если комитет не выступит с декларацией, то они сделают это сами».
   Поздно вечером 1 марта, сообщает Суханов-Гиммер, вернувшись в комнату номер 13, где исполком Совета только что закончил заседание, он обнаружил там сидящим за письменным столом адвоката Соколова, который стал своего рода «менеджером» деятельности Совета. «Со всех сторон его окружали, сидя, стоя и склонившись над ним, солдаты, либо диктовавшие, либо предлагавшие идеи, которые Соколов записывал. В моей голове промелькнул эпизод воспоминаний о Толстом, пишущем рассказы в окружении учеников деревенской школы в Ясной Поляне.
   Оказалось, что здесь проходило рабочее заседание комитета, который был избран депутатами Совета с целью составления проекта устава гарнизонной службы для солдат. Повестки дня не было, так же как и дебатов. Все говорили, совершенно поглощенные работой, формулируя коллективное решение без подачи хотя бы одного голоса… Я стоял и слушал, совершенно завороженный… Закончив работу, они озаглавили страницу: «Приказ № 1». Такова история составления этого документа, который приобрел столь громкую известность», – заключает Суханов-Гиммер, пытаясь создать идиллическое впечатление некоей «демократии в действии». Можно усомниться, однако, был ли текст документа, известного нам как Приказ № 1, выработан при таких обстоятельствах. Мы не ставим под сомнение описание этой сцены Сухановым, которая к тому же сфотографирована. Но оригинальный текст в записи Соколова так и не найден. Полагаться же на собственные воспоминания Соколова нельзя – из-за его состояния крайней усталости и необходимости учитывать в это время тысячи вопросов. Сам Совет не голосовал за принятие текста устава, не делал этого и исполком (как орган, призванный провести экспертизу документа перед опубликованием), хотя и под этим документом стоит коллективная подпись членов исполкома. Доказательство, лежащее в самом документе, довольно убедительно свидетельствует против предположения, что его печатный текст идентичен коллективному проекту, выработанному тем способом, который описывает Суханов-Гиммер. Печатный текст краток и во многом сформулирован по существу, за исключением одного вымученного предложения, которое явно отражает конфликтные мнения тех, которые его писали. Ни Соколов, ни солдаты, окружавшие его, не могли бы не включить в текст экспансивные фразы, отражающие революционное опьянение тех дней. Печатный же документ сух и бесстрастен, напоминая четкий стиль, которым составлял проекты документов подобного рода Ленин. Между проектированием в комнате номер 13 Таврического дворца и публикацией той же ночью рукопись Приказа № 1 побывала несколько часов в типографии «Известий». Внимательный взгляд на руководство выпуском этой газеты может дать ключ к пониманию происхождения Приказа № 1. Идея выпуска революционной газеты в Петрограде впервые пришла в голову Владимира Бонч-Бруевича 27 февраля [420 - Бонч-Бруевич В.Д. На боевых постах…]. В этот день все типографии бастовали, не выходило ни одной ежедневной газеты. Бонч-Бруевич захватил по собственной инициативе типографию непритязательной ежедневной газетенки под названием «Копейка». После этого он обратился во временный исполком Совета, предложив немедленно начать выпуск собственной газеты Совета под названием «Известия». При этом Бонч-Бруевич потребовал продовольственные пайки для рабочих типографии и вооруженную охрану. Исполком с готовностью откликнулся на эту инициативу, предложив сформировать редакцию газеты. Однако Бонч-Бруевич не имел ни малейшего желания передавать контроль над газетой кому-либо. 28 февраля, пока исполком Совета обсуждал свои отношения с думским комитетом и возможности формирования нового правительства, Бонч-Бруевич отпечатал – конечно, не спрашивая ни у кого разрешения, – приложение к первому номеру «Известий», в котором был помещен манифест большевистской партии. «Задачей рабочего класса и революционной армии, – говорилось в манифесте, – является создание Временного революционного правительства, которое возглавит нарождающийся новый республиканский режим». В манифесте содержались все положения большевистской платформы: национализация земли, 8-часовой рабочий день, созыв Учредительного собрания на основе формулы из четырех пунктов [421 - Так называемая «четыреххвостка», то есть прямое, равное, тайное и всеобщее голосование.], документ призывал к «беспощадной борьбе».
   Манифест совершенно не соответствовал настроениям членов исполкома Совета, большинство из которых считало революцию «буржуазной», а не пролетарской. Он мог поставить под угрозу деликатные переговоры между представителями Совета и думского комитета. Хотя под манифестом стояла подпись ЦК партии большевиков, его публикация не имела санкции исполкома Совета. Появление документа в официальной газете Совета вызвало, судя по мемуарам Бонч-Бруевича, сильное возмущение Петроградского Совета, который счел поведение главного редактора в этой связи недисциплинированным. В ответ на просьбу объясниться Бонч-Бруевич нагло заявил, что он не только опубликовал большевистский манифест в газете, но отпечатал его в виде листовок и разослал их во все провинции России.
   «Это, – пишет Бонч-Бруевич, – был один из моих ранних грехов, совершенных в «Известиях», грехов, за которые позднее, по мере их накопления, меня попросили публично покаяться и за которые я подвергся допросу Папы меньшевистских фанатиков, самого Церетели, и, в конце концов, был лишен мандата на издание «Известий» из-за своих большевистских убеждений» [422 - См.: Бонч-Бруевич В. На боевых постах Февральской и Октябрьской революций. С. 12. Манифест будет обнаружен в сборнике документов по революции, озаглавленном «Революционное движение в России после свержения самодержавия» (М., 1957. Документ № 1. С. 3). Данный текст цитируется, однако, из «Правды» за 5 марта и несколько отличается от текста «Известий». «Правда» утверждала, что манифест впервые был опубликован 26 февраля. Разумеется, это не имеет значения, потому что в манифесте восстание Петроградского гарнизона упоминается как свершившийся факт, который, однако, имел место 27 февраля. Недавно (в «Вопросах истории КПСС» (1964. Т. VI) советские историки утверждали, что обнаружили листовку с манифестом, которая, как они считают, была напечатана независимо от «Известий» в конце дня 27 февраля. Они полагают, что листовка была составлена Выборгским районным комитетом большевистской партии. Это лишь подтверждает, что манифест был партийным документом и не отражал линии исполкома Петроградского Совета.].
   Инцидент с публикацией большевистского манифеста высвечивает характер деятельности Бонч-Бруевича в типографии «Известий» и помогает понять, как был опубликован Приказ № 1. Бонч-Бруевич был, как мы убедились в ряде случаев, расчетливым, осторожным и убежденным борцом за дело социальной революции [423 - См. выше, глава 8, раздел 7 и глава 10, раздел 3.]. Именно он организовал подпольную большевистскую печать в 1905 году и ее пересылку в Россию. Именно Бонч-Бруевичу удалось добиться доверия Распутина, и он исследовал вопрос о так называемых связях «старца» с сектантами. Именно Бонч-Бруевич, как раз перед февральскими событиями, использовал свои связи с казачьей сектой «Новый Израиль» для предотвращения разгона демонстрантов. И наконец, именно Бонч-Бруевич позднее спас Ленина от ареста после неудавшегося большевистского восстания в июле 1917 года.
   Когда Бонч-Бруевич захватил 27 февраля типографию и предложил публиковать новостной бюллетень Петроградского Совета, он, разумеется, не собирался поддерживать политическую линию «колеблющихся и соглашателей», но намеревался пропагандировать большевистскую точку зрения. Вот почему Бонч-Бруевич без всяких угрызений совести опубликовал большевистский партийный манифест. Но это был один из его «ранних грехов», как выражается Бонч-Бруевич. Не было ли опубликование Приказа № 1 другим грехом? И не подменил ли он лаконичным слогом «ленинского типа» тот эмоциональный текст, который известен как проект коллективного творчества, составленный под присмотром Н.Д. Соколова в ходе описанного Сухановым-Гиммером «демократичного» заседания? Критичное исследование текста, кажется, наводит именно на эту мысль. Когда газета «Правда» (орган ЦК большевистской партии) перепечатала манифест, в него были внесены незначительные поправки. В номере за 7 марта газета также изменила формулировки Приказа № 1. В тексте, опубликованном Бонч-Бруевичем 1 марта в «Известиях», параграф 4 Приказа № 1 гласит: «Приказы военной комиссии Государственной думы должны выполняться, за исключением тех случаев, когда они противоречат приказам и решениям Совета рабочих и солдатских депутатов». «Правда», воспроизводя этот документ пять дней спустя, переформулирует этот параграф следующим образом: «Приказы военной комиссии Государственной думы выполняются лишь в случаях, когда они не противоречат приказам и решениям Совета рабочих и солдатских депутатов». Разница между двумя формулировками небольшая, но смещение в акценте имеет большое значение. В первой версии приказы, исходящие от военной комиссии Думы, рассматриваются как обязательные для выполнения, за исключением тех, что противоречат позиции Совета. Однако в версии «Правды» вопрос о том, согласуются ли приказы Думы с позицией Совета, надлежит решать каждой воинской части. Не была ли правка в «Правде» авторской? Не была ли более мягкая формулировка в «Известиях» продиктована опасением Бонч-Бруевича зайти слишком далеко в обострении отношений между думским комитетом и Советом? В любом случае большевики, очевидно, считали, что содержание Приказа № 1 имеет к ним непосредственное отношение. Они относились к нему так же, как и к своим партийным документам.
   Приказ № 1, адресовавшийся Петроградскому гарнизону, устанавливал: во-первых, что все сухопутные и военно-морские части должны избрать комитеты, представляющие «остальной личный состав»; во-вторых, что они должны направлять делегатов в Петроградский Совет, по одному от роты; в-третьих, что политическая деятельность всех военных частей должна быть подчинена Совету; в-четвертых, что решения Совета должны быть приоритетными перед конкурирующими приказами военной комиссии Думы; в-пятых, что оружие должно находиться в распоряжении солдатских комитетов и ни под каким предлогом не выдаваться офицерам; в-шестых, что солдаты должны пользоваться всеми гражданскими свободами, дарованными гражданам России революцией, и не должны принуждаться к отданию чести офицерам вовремя, свободное от службы; в-седьмых, что солдаты не должны терпеть грубое обращение вышестоящих чинов, не должны обращаться к ним по званиям, к солдатам нельзя обращаться на «ты», но следует обращаться на «вы».
   Приказ № 1 осуждался командованием любой военной инстанции досоветской русской армии как наиболее разрушительный и вредный документ, положивший начало разложению вооруженных сил России в 1917 году. С другой стороны, Петроградский Совет, который не вырабатывал текст приказа и не ставил его на голосование, принял его как выражение своего консолидированного мнения и отстаивал его в течение всего периода существования Временного правительства [424 - См., например, как выстраивалась защита Приказа № 1 на совещании 16 мая фронтовых генералов, членов правительства и представителей Совета (см.: Головин. Российская контрреволюция. Кн. 1. С. 113 и далее) и оценку Приказа как выражения настроений народа в «Известиях» за 27 августа 1917 г. Совещание проводилось в ознаменование первых шести месяцев Февральской революции.]. Несмотря на давление членов вновь образованного Временного правительства, представители Совета решительно отказывались отменить этот приказ. Да, в очередном Приказе № 2 они отметили, что Приказ № 1 касался только Петроградского гарнизона, но не действующей армии. Однако эта оговорка почти не имела последствий. Так же как манифест большевистской партии, Приказ № 1 распечатали в бесчисленных тысячах копий и распространили по всей стране. Он служил образцом перечня политических требований, которые солдаты выдвигали своим командирам на фронте и в тылу. Во многих местах приказ демонстрировался за подписью военного министра Временного правительства Гучкова, усиливая, таким образом, смятение в умах тех, кто с ним знакомился, и служа мощным орудием большевистской пропаганды.
   Но если публикация Приказа № 1 явилась несанкционированной акцией и злоупотреблением властью Совета (кто бы ни печатал его в «Известиях»), то почему в самом Совете против этого не поднялся ни один голос протеста? Истина состоит в том, что Бонч-Бруевич (или кто-то другой, который вместе с ним выпускал этот экстраординарный документ) умело эксплуатировал слабость думского комитета и податливость исполкома Совета. Приказ № 1 был призван завоевать симпатии солдат Петроградского гарнизона, который еще не отошел от мятежа 27 февраля. Если бы Совет отмежевался от этого документа, когда его опубликовали, Приказ № 1 потерял бы влияние на гарнизон и отсюда на единственную реальную силу, на которую он мог бы опереться в случае конфликта с новым правительством, которое думский комитет собирался сформировать. Естественно, Совет не мог идти на такой риск, даже если в некоторых деталях Приказ № 1 шел гораздо дальше того, что считали разумным более умеренные члены Совета. Тем более не мог Совет пойти на это без полной потери лица, под давлением Гучкова (или любого другого думского авторитета). Таким образом, документ остался одним из первых примеров политической активности Совета. Приказ № 1 как инструмент развала вооруженных сил с успехом использовали большевики – даже после того, как военные власти сами сформировали в воинских частях комитеты, – в надежде перехватить инициативу у агитаторов из пораженцев и экстремистов.
   Тот факт, что Приказу № 1 позволили сохраниться, несмотря на его более чем сомнительное происхождение, показывает, что он явился как незапланированная, но желанная помощь политикам Совета в их борьбе с думским комитетом за контроль над Петроградским гарнизоном. Позднее утверждение и защита Приказа № 1 стали вопросом укрепления престижа Совета и явным признаком слабости Временного правительства. В этом – главное политическое значение документа. В любом случае большевики, особенно после возвращения Ленина, активно вели бы свою пораженческую агитацию и пропаганду за немедленный мир. Издав Приказ № 1 и использовав авторитет Петроградского Совета, большевики (видимо, через Бонч-Бруевича или кого-либо другого, ему помогавшего) сумели вызвать конфликт между Советом и Временным правительством, который уже ничто, даже создание буржуазно-социалистической коалиции, не смогло разрешить.

Глава 14
ВРЕМЕННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО

1. Самые первые списки

   «Неразумными девственницами», по выражению Мстиславского, которые пришли в Таврический дворец и сформировали 27 февраля Временный исполком Петроградского Совета, были, как мы убедились, более или менее известные представители революционной интеллигенции, которые каким-то образом избежали ареста и высылки из Петрограда в месяцы, предшествовавшие революции. Многие из них почти ничего не знали о взглядах друг друга (а также подноготной). Единственное, что их объединяло, это общее желание делать революцию. Революции угрожали, по мнению революционных «неразумных девственниц», думские лидеры, которые еще надеялись на этом этапе, что происшедшее является не революцией, а в худшем случае, по словам Милюкова, «перерывом права», то есть временным разрывом конституционной традиции.
   В отличие от исполкома Совета Временное правительство планировалось заранее, и деятели, из которых оно состояло, хорошо знали друг друга по совместной работе в Думе или самодеятельных организациях.
   Списки членов «правительства народного доверия» или так называемого «ответственного правительства», то есть кабинета, ответственного перед парламентом, которые распространялись в 1915–1916 годах, были составлены не в ожидании революции, а скорее в надежде на изменение позиции государя, который под давлением различных сил должен был наконец согласиться с требованиями «народа» (то есть либералов). Теперь же, когда восстание в Петрограде и крах правительства Голицына привели к непредвиденной ситуации, все вспомнили о списках возможных министров, хотя никто не знал, кто должен делать необходимые назначения. Будет ли это последний декрет Николая II перед отречением? Будет ли это сделано новым царем или регентом Михаилом? Будет ли правительство назначено посредством революционного акта с обретением Родзянко высшей власти в государстве? Сделает ли это Родзянко индивидуальным решением (в качестве председателя Думы), или решение будет принято совместно с эфемерным думским комитетом, который образовался в результате частной встречи депутатов Думы 27 февраля? Все эти варианты обсуждались в дни, предшествовавшие формированию правительства, и отражены в различных документах и заявлениях того времени.
   Неудивительно, что в обстановке всеобщей неосведомленности в вопросе о том, какая верховная власть назначила Временное правительство, «люди с улицы», беспокойно толпившиеся вокруг Милюкова в Екатерининском зале Таврического дворца сразу после полудня 2 марта, задавали «неприятный вопрос»: «Кто вас выбрал?» Вспоминая этот исторический эпизод через много лет, Милюков пишет: «Я мог бы прочесть в ответ на этот вопрос целую ученую диссертацию. Дума нас «не избирала». Нас не выбирал и Родзянко, когда его недавно попросил об этом царь. Нас не выбирал Львов в соответствии с новым декретом, подготовленным Ставкой и о котором мы до этого момента не знали. Все эти основания перехода власти мы сами сознательно отвергли. Оставался один ответ, наиболее ясный и убедительный. Я его дал: «Нас выбрала русская революция». Эта простая ссылка на исторический процесс, который привел нас к власти, заставил замолчать наших даже наиболее радикальных оппонентов» [425 - Милюков. Воспоминания. Т. 2. С. 310.].
   Не следует изумляться тому, что разношерстная толпа, пришедшая в поисках сведений о новых правителях России, была вынуждена умолкнуть, услышав священное слово «революция», трепетно произнесенное человеком, который в ходе всей своей общественной деятельности защищал политическую линию, которая, как он утверждал, сделает эту революцию ненужной. Но почему последующим историкам русской революции следует принимать на веру это уклончивое объяснение ситуации, когда 11 русских деятелей объявили себя министрами Временного правительства, кабинета, который должен был привести страну к победе над внешним врагом и внутренней деградацией? Почему «исторический революционный процесс» предпочел Терещенко в качестве министра финансов председателю бюджетного комитета Думы Шингареву? Была ли у этого исторического процесса тайная озорная цель вознести полоумного Владимира Львова в положение доверенного лица Священного синода? Милюков прав в отрицании влияния упомянутых им факторов на состав и введение в должность Временного правительства. Но ссылка на идею исторической неизбежности редко была столь неоправданной, как в выдержке из свидетельства Милюкова, процитированной выше.

2. Состав Временного правительства

   Фактически список министров Временного правительства был составлен в результате дебатов во Временном комитете Думы, а также продолжительной встречи его представителей с представителями исполкома Совета в ночь с 1 на 2 марта. Если сравнить этот список с тем, что распространялся до революции, то обнаруживается, что состав Временного правительства в целом существенно не отличался от состава предполагаемых кабинетов, которые пришли бы к власти в случае более раннего предоставления царем права на формирование «правительства народного доверия». Однако определенные изменения указывают на новые веяния, которые повлияли на соображения депутатов Думы и Совета.
   Как известно, Родзянко, кандидатуру которого на премьерство выдвинули во время августовского кризиса 1915 года, был заменен князем Г.Е. Львовым. Милюков, признающий свою роль в этой замене, откровенно говорит, что реально не представлял себе, соответствовал князь Львов этой должности или нет. На самом первом заседании Временного правительства удивила и покоробила неспособность князя контролировать дискуссию. Милюков высказал разочарование своему приятелю И.П. Демидову лаконичным замечанием: «Шляпа!» [426 - См.: Милюков. Воспоминания. Т. 2. С. 299.] Милюков многие годы искал в душе ответ на вопрос, почему, так мало зная кандидата, которого так энергично поддерживал, он все-таки предпочел его кандидатуре Родзянко. Более всего интересен вопрос, почему князя Львова считали в то время более приемлемым, чем председателя Думы, и кто организовал широкую пропагандистскую кампанию в пользу этого весьма неприметного, в других обстоятельствах, человека. Уместно напомнить, что князь Львов заменил Родзянко во главе списка состава возможного либерального правительства, когда такой список был составлен в апреле 1916 года на квартире С.Н. Прокоповича и его супруги Е.Д Кусковой. Как откровенничает мадам Кускова, в квартире имелся кабинет, отделанный пробковым деревом, в котором проводились встречи членов своеобразной русской политической франкмасонской организации, о которой шла речь в главе 8 [427 - См.: Аронсон. С. 138 и примечание.]. Похоже поэтому, что именно эта организация стояла за энергичной кампанией в пользу князя Львова. Каждое упоминание его имени в либеральной прессе всегда выдерживалось в тональности наивысшего уважения и почитания. Даже Бернард Пэрес в своей книге о русской армии в войне, опубликованной в 1916 году, награждает князя Львова такими эпитетами, как «способный и честный». Львову постоянно приписывались все заслуги за деятельность главного объединенного комитета земского союза и Союза городов по снабжению армии – к величайшему возмущению Совета министров, в котором даже либеральные министры в 1915 году называли князя Львова «Мюр и Мерилиз» (так назывался первый и крупнейший универмаг в Москве) военной экономики. Другим преимуществом князя Львова над Родзянко в 1917 году было в глазах либералов его активное участие в заговорах с целью свержения царского режима. В то время, когда Родзянко отказывался публично признать свою связь с заговорщиками, князь Львов уже запускал пробные шары к Алексееву и великому князю Николаю Николаевичу на предмет возможного смещения с трона Николая II. Наконец, широко распространилось убеждение, что ЦК самодеятельных организаций располагал сетью местных комитетов, способных в любой момент взять на себя выполнение административных функций. В конце концов, сам князь Львов еще в декабре 1916 года утверждал, что правительственный аппарат можно полностью игнорировать, а страной будут управлять организации под его руководством.
   Именно эти соображения и побудили влиятельных деятелей думского комитета доверить государственные дела новому премьеру. Первоначально, в списке 1915 года, этот пост предназначался для Гучкова. С тех пор, однако, левые партии не уставали напоминать о поддержке Гучковым жестокого подавления революционного движения 1905–1907 годов Столыпиным, а возможное назначение Гучкова главой Министерства внутренних дел, которое должно было заняться реорганизацией полиции и всего министерского аппарата, было бы совершенно неприемлемым для революционных партий и Петроградского Совета. И вот неблагодарная задача управления внутренними делами и контроля неспокойного населения выпала на долю главы нового Временного правительства. Неспособность Львова решать сложные задачи с самого начала обусловила невосполнимую потерю авторитета Временным правительством.
   Помимо объективных причин выбора главой правительства князя Львова, у Милюкова имелись также личные соображения для предпочтения Львова, а не Родзянко. Милюков надеялся, что в правительстве под руководством нерешительного премьера он будет играть роль подлинного вершителя политики. И на самом деле, ведь это он, Милюков, достиг в ночь с 1 на 2 марта соглашения с представителями Совета – Соколовым, Сухановым-Гиммером и Стекловым-Нахамкисом – о будущем составе правительства. Но как нам известно, Милюков не был полностью осведомлен о личных связях среди членов команды, которую он поддерживал и на которую соглашался с представителями Совета. Милюков не представлял себе, что пятеро из десяти министров нового правительства имеют тесные связи с некоей организацией, – связи, которые он сам позднее определял как «своеобразные личные узы не чисто политического, но морально-политического характера» [428 - См. выше, глава 8, раздел 2.]. К этой пятерке следует также причислить и премьер-министра, князя Львова, если формально и не входившего в политическую франкмасонскую организацию, к которой принадлежали Керенский, Терещенко, Некрасов и Коновалов, то, во всяком случае, настолько тесно связанного с конспиративной деятельностью этой организации, что влияние на него ее членов в правительстве оказалось гораздо большим, чем влияние Милюкова, первоначально поддерживавшего кандидатуру князя вместо Родзянко.
   Сам Милюков согласился возглавить Министерство иностранных дел. Он рассматривал это как «естественное назначение». И это в определенном смысле правда, потому что с тех пор, как получили распространение списки предполагаемых министров либерального правительства, у Милюкова не было соперников в назначении на этот пост. Важно, однако, что Милюков стал главной мишенью нападок слева, и им в конце концов пришлось пожертвовать, перед тем как в начале мая было сформировано первое коалиционное (с социалистическими партиями) правительство.
   В других назначениях четко отражено влияние франкмасонских элементов. Все ожидали, что в случае формирования правительства народного доверия или какого-либо иного варианта либерального кабинета Министерство финансов отойдет к председателю бюджетного комитета Думы кадету Шингареву. Вместо него назначение на этот пост получил М.И. Терещенко, даже не депутат Думы. Когда Милюков произнес перед толпой (собравшейся в полдень 2 марта в Таврическом дворце, чтобы выслушать сообщение о формировании Временного правительства) имя Терещенко, послышались удивленные и недоверчивые вопросы: «Кто это? Кто он?» Милюков признает, что испытывал затруднения в объяснении такого выбора. Он сказал, что в такой большой стране, как Россия, можно и не знать всех лучших людей, живущих в ее различных уголках, и сослался на великолепную работу Терещенко в ВПК. В своих мемуарах, написанных через тридцать лет, Милюков утверждает, что давление в целях этого назначения исходило из тех же самых кругов, откуда добивались включения во Временное правительство Керенского, тех же кругов, что поощряли республиканизм Некрасова и радикализм Коновалова и Ефремова, – другими словами, из франкмасонской организации, которую Милюков по каким-то непонятным причинам не желает называть.
   Терещенко, конечно, не был достаточно подготовлен, чтобы работать на чрезвычайно неблагодарном посту министра финансов обанкротившейся России. Но в тот момент никто не расценивал кандидатов на посты во Временном правительстве с точки зрения профессиональной пригодности. Решающие соображения носили политический характер или, если позаимствовать выражение Милюкова, «морально-политический».
   Назначение министра путей сообщения (то есть железнодорожных, водных и морских) также отражало влияние франкмасонских сил. Некрасов всегда считался наиболее перспективным кандидатом на этот пост среди либералов. По образованию он был инженером, известным деятелем левого крыла партии кадетов, активным соратником Гучкова и Коновалова в ВПК, где отвечал за работу с рабочими группами. Назначение Некрасова считалось бы само собой разумеющимся, если бы Министерство путей сообщения уже не было передано от имени Временного комитета Думы Бубликову, другому депутату Думы с обширными связями в органах управления железными дорогами и члену прогрессивной партии.
   Утром 28 февраля думский комитет назначил комиссаров во все министерства, но фактически только Бубликову удалось взять под свой контроль министерство, ему предназначенное. Его непродолжительное руководство Министерством путей сообщения сыграло важнейшую роль в успешном развитии революции. Железнодорожная сеть имела собственную систему связи, через которую Бубликов информировал страну о том, что происходило в столице в период времени, когда местные власти в провинциях все еще осуществляли цензуру сообщений печати о событиях в Петрограде. Новости, передававшиеся на железнодорожные вокзалы по всей стране, создавали атмосферу напряженного ожидания, переходившего во всеобщее ликование, когда с опубликованием декларации об отречении стало ясно, что смена режима произойдет повсеместно без всякого противодействия состороны царских властей и без Гражданской войны. Не менее важным было влияние Бубликова на позицию Ставки и, особенно, на самого генерала Алексеева. Бубликов расчетливо включил в свое первое обращение к железнодорожным рабочим призыв к самоотверженным усилиям в целях снабжения армии, для чего не следовало щадить сил. Когда эту телеграмму показали Алексееву, у него сложилось впечатление, что новая думская власть заняла чрезвычайно патриотичную позицию. Именно эта телеграмма, наряду с другими столь же дезориентирующими сигналами из столицы, побудила Алексеева рекомендовать генералу Иванову повременить с наступлением на Петроград и послать телеграмму № 1833, цитировавшуюся выше [429 - См.: глава 11, раздел 5.].
   Бубликов был полон решимости остановить царские поезда, следовавшие по железнодорожным путям 28 февраля и 1 марта. Он распорядился остановить поезда на станции Бологое и вывести из строя пути на маршруте их следования от этой станции к Пскову. Этого не случилось, потому что железнодорожная жандармерия все еще контролировала сомнительные станции. Поведение Бубликова в министерстве явилось вполне революционным. Он арестовал чиновников, которые отказались подчиниться его приказам. Он сделал своим помощником специалиста по железнодорожному транспорту, профессора генерал-майора Ломоносова. В значительной степени именно благодаря энергии и решимости Бубликова вся железнодорожная система (которую в России более чем где-либо еще можно сравнить с кровеносной системой живого организма) продолжала работать в критические революционные дни без малейшего срыва. Если где-либо и установилась самопроизвольная революционная министерская власть, то это было сделано Бубликовым на железной дороге. Можно поэтому понять возмущение Бубликова, когда он узнал о назначении на свой пост Некрасова. Предложение стать помощником Некрасова он, естественно, отверг. Бубликов еще раз появился на политической сцене в августе 1917 года, когда проходило Московское государственное совещание. Он обменялся рукопожатием с Церетели, символизируя, таким образом, единство целей русской радикальной буржуазии и социалистического рабочего движения. В дальнейшем он эмигрировал в Соединенные Штаты, где опубликовал тощую брошюру с воспоминаниями о революции, содержавшую язвительные выпады против министров первого состава Временного правительства [430 - Бубликов. Русская революция.].
   В момент своего включения во Временное правительство Некрасов считался близким политическим соратником и личным другом Милюкова. Это, однако, было не так. В годы и месяцы, предшествовавшие революции, Некрасов подвергал резкой критике позиции Милюкова в ЦК партии кадетов, стараясь подорвать его авторитет всеми способами. Набоков в своих воспоминаниях называет Некрасова «претенциозным молодым человеком», Милюков же в своих мемуарах считает его просто «предателем» [431 - APP. Т. 1.С. 49 и далее.]. Здесь он намекает на тайный альянс между Некрасовым, Керенским и Терещенко, который добился, в конце концов, устранения Милюкова из Временного правительства. Но ни Терещенко, ни Керенский не были связаны, как Некрасов, партийной дисциплиной и личной дружбой с Милюковым. Назначение Некрасова и его последующее фатальное влияние на состояние Временного правительства следует считать еще одним примером опасного воздействия представителей тайных обществ на управление страной в 1917 году. Конечно, коллеги Некрасова по партии не были готовы признать это, стремясь объяснить его предосудительное поведение и двуличие недостатками характера и называя его злым гением русской революции.
   Некрасов не состоял во Временном правительстве до его печального конца. Незадолго до Октябрьского переворота он принял пост генерал-губернатора Финляндии. Некрасов был одним из немногих министров Временного правительства, перешедших на службу ленинскому режиму. В 1930 году его обвинили в «саботаже» и посадили в тюрьму. Сообщалось, что он умер в 1940 году.
   Имеется меньше оснований приписывать выбор тех самых скрытых сил (которые сыграли роль в назначениях Терещенко, Некрасова и Керенского) на место министра труда и промышленности Коновалова, хотя он и принадлежал к той же руководящей группе политической масонской организации. Репутация выдающегося капитана индустрии, просвещенного, великодушного предпринимателя и сторонника всякого «прогрессивного» движения в России делали назначение Коновалова почти неизбежным. Его участие во Временном правительстве носило изменчивый характер. Он одним из первых восстал против политики правительства, или, вернее, отсутствия такой политики. Коновалов покинул свой пост только затем, чтобы вновь войти в правительство под давлением Керенского, став его заместителем (заместителем премьер-министра). Министерская карьера Коновалова завершилась его арестом, наряду с другими министрами, в ночь с 25 на 26 октября в Зимнем дворце. Он избежал судьбы своих коллег Кокошкина и Шингарева (убитых озверевшими матросами-анархистами и красногвардейцами в конце декабря 1917 года (7 января 1918 года по новому стилю. – Ред.), возможно, благодаря протекции таких большевиков, как Скворцов-Степанов или Петровский, с которыми пытался образовать единую политическую платформу весной 1914 года, когда те обратились к нему за финансовой поддержкой в политических целях [432 - См. выше, глава 8, раздел 2, примечание 2.]. Можно только сожалеть о том, что Коновалов, подобно Терещенко и Некрасову, не оставил никакого письменного свидетельства о тайных общественно-политических целях, преследовавшихся организацией, к которой все трое (плюс Керенский) принадлежали. Без информации на этот счет трудно оценивать реальные мотивы и странное поведение членов этой компании, а также понять, кто на самом деле, не имея формально исполнительной власти, занимал тем не менее уникальное положение, позволявшее осуществлять эту власть в течение нескольких месяцев в период между падением царизма и планируемым созывом Учредительного собрания.
   Министром земледелия стал Шингарев, которого вначале прочили на Министерство финансов, переданное в конце концов Терещенко. Шингареву не понравилась такая подмена, и близкие к нему люди отмечали его подозрительность и нежелание поручать дела подчиненным. Возможно, это было результатом ощущения, что его назначение и пребывание в должности зависело от неких оккультных сил и соглашений, к которым он не имел никакого отношения. Такое ощущение было характерно также и для других министров Временного правительства, которые не входили в частный круг, и это ощущение постоянно усиливалось в течение всех восьми месяцев правления Временного правительства.
   Назначение Гучкова военным и морским министром было в известном смысле столь же «естественным», сколько назначение Милюкова министром иностранных дел. Это случилось без ясно выраженного согласия и ведома Гучкова и было объявлено в то время, когда он ехал в Псков добиваться акта отречения от Николая II. В предыдущие два дня Гучков старался организовать оборону революционной столицы против войск, которые, по слухам, были направлены с фронта для подавления революции. В этом он опирался на некоторое число офицеров Петроградского гарнизона, которым давались определенные поручения в тот период, когда Гучков и его помощники готовили дворцовый переворот. Обязанности, принятые Гучковым, были нелегкими, как, впрочем, и небезопасными. Ближайшего помощника Гучкова, князя Вяземского, убили рядом с ним во время обхода более чем сомнительных подразделений солдат, которых предполагалось использовать для защиты революционной столицы от войск, направленных для подавления восстания.
   Выбор Гучкова на пост военного министра (и, временно, морского министра) основывался на его пожизненном стремлении к модернизации вооруженных сил России, а также на его деятельности в думском комитете, касающейся военного и морского бюджета. Гучков считал себя поборником новых идей в военных делах. Он был тесно связан с группой офицеров, от которых получал советы и на которых полагался в поисках нужной информации. Эта группа получила название «младотурки», в связи с проявлявшимся одно время Гучковым интересом к младотурецкой революции. В продвижении реформы армии Гучков, естественно, вступил в конфликт с военным министром Сухомлиновым. Он занимался травлей министра в Думе и позднее, после его падения, стал одним из главных подстрекателей его преследования. Располагая друзьями среди офицеров, он также имел немало врагов. Его короткое пребывание в должности ознаменовалось широкой чисткой офицерского корпуса по спискам, составленным в министерстве Гучкова, которые включали всех офицеров, являвшихся, по его мнению, либо политически нежелательными, либо малокомпетентными. Чистка по этим спискам, как полагали, стала одной из главных причин падения морального состояния офицерского корпуса. Она была сравнима по своему влиянию лишь с Приказом № 1 и большевистским натравливанием солдат на своих командиров.
   Данные о коротком периоде пребывания Гучкова в должности и его мемуары выдают в нем некоторое раздвоение личности. С одной стороны, он определенно принадлежал к крайне правому флангу Временного правительства. Вместе с Милюковым он пытался уговорить великого князя Михаила заступить на трон. Гучков был ревностным сторонником продолжения войны до победного конца и убежденным противником любой попытки Временного правительства забегать вперед с решением о будущем Учредительном собрании посредством немедленного введения социалистического законодательства. С другой стороны, все меры Гучкова по предотвращению подрывной пораженческой пропаганды среди войск носили половинчатый, непоследовательный характер. Он вызывал раздражение лидеров Петроградского Совета своим уклонением от прямого общения, авторитарным тоном разговора с ними, но тем не менее проявлял готовность идти им на уступки, притом что гораздо лучше понимал, что необходимо сделать для поддержания боеспособности армии. В течение всего периода своего пребывания в должности Гучков выглядел глубоким пессимистом. Его состояние здоровья быстро ухудшалось, в связи с чем Совету министров приходилось собираться у его постели. Возможно, не так фантастично объяснение состояния общего смятения Гучкова специфическим опытом, пережитым им в революционные дни. Народное восстание в Петрограде предвосхитило тщательно продуманный дворцовый переворот, который Гучков подготовил. В какое-то время, 28 февраля, Гучков полагал, что мог изменить запланированный график осуществления своего предприятия. Вместо получения сначала акта отречения ненавистного и презираемого им царя, а затем провозглашения «краха позорного и порочного режима» и наступления «эры, когда власти и народ объединятся в усилиях с целью обеспечения величия России», Гучков теперь замышлял использование восстания в Петрограде в качестве средства принуждения царя к отречению и предотвращения в стране Гражданской войны. Встреча Гучкова с царем, следовательно, сказочным образом преобразила инцидент, который он в прошлом продумывал во всех подробностях. Несмотря на то что Гучкова предупреждали о быстро развивающейся революционной ситуации в Петрограде, он настоял по возвращении в город на обходе железнодорожных мастерских и оповещении о восшествии на трон царя Михаила II. Это чуть не стоило ему жизни, и он едва не потерял сам документ об отречении. В соответствующем состоянии Гучков пришел поздним вечером на квартиру княгини Путятиной, где обсуждался вопрос о том, должен ли Михаил занять трон или нет. Усталый, напуганный и сбитый с толку, Гучков оказал лишь вялую поддержку Милюкову, который настойчиво требовал того, что великий князь должен взойти на трон [433 - См. ниже, глава 15, раздел 2.].
   Подобно Милюкову, Гучков стал министром правительства, рожденного самой революцией, которую он хотел предвосхитить своим собственным планом дворцового переворота. Подобно Милюкову, он хотел уйти в отставку после отказа великого князя взойти на престол. Позже Гучков утверждал в своих мемуарах, что Милюков уговорил его остаться. Однако Гучков ненадежный мемуарист, а Милюков не подтверждает его слов. После отставки в конце апреля политическая карьера Гучкова фактически завершилась, хотя он предавался политическим интригам до своих последних дней. Эти интриги не сделали ему чести и сделали несчастными тех, кто был вовлечен в них [434 - О его возможном участии в войне умов между германскими спецслужбами и НКВД и интриге, которая привела к похищению советскими агентами в Париже генерала Миллера, см. выше, глава 12, раздел 6.].
   Посты государственного инспектора и обер-прокурора Святейшего синода были предоставлены двум депутатам от умеренных правых в Думе, Годневу и Владимиру Львову (не родственник премьера Г.Е. Львова) соответственно. Из-за своих правых убеждений оба ощущали свое положение во Временном правительстве отчасти небезопасным. Они пытались исправить положение насколько возможно, блокируясь постоянно с левым крылом кабинета, то есть голосуя за любое предложение Керенского. Годнев не оставил заметного следа в истории существования Временного правительства. К сожалению, этого нельзя сказать о Владимире Львове, который давно вынашивал амбиции стать обер-прокурором Святейшего синода. Он приписывал неуспех своих попыток добиться этой должности пагубному влиянию Распутина и питал жгучую ненависть ко всем представителям духовенства, которых подозревал в том, что они были протеже Распутина. Революция позволила реализовать его наиболее лелеемую мечту. Как обер-прокурор Синода, он проявил себя крайне тираничным и капризным руководителем. Епископы, вызывавшиеся в Петроград, ужасались тому обращению, которое допускал по отношению к ним Львов. Некоторые из них даже искали защиты от сверхусердного обер-прокурора в Петроградском Совете. Руководство Львова Синодом закончилось во время июньского кризиса Временного правительства, когда решили освободиться от всех министров кабинета, занимавших позиции в Думе правее кадетов. Ярость Львова обратилась тогда против Керенского, которого, по словам Милюкова, он угрожал никогда не простить. Позднее, в августе, Львов сыграл почти невероятную роль в возникновении недопонимания, вызвавшего так называемое «дело Корнилова». Он отправился к Керенскому в качестве эмиссара Корнилова, а к Корнилову – как эмиссар Керенского. Последовавшая путаница явилась одним из наиболее трагических событий в истории России. Владимир Львов эвакуировался с белыми армиями за границу и объявился в Париже в 1920 году, где публиковал серию невероятных статей о «деле Корнилова», пока не был остановлен протестом В.Д. Набокова редактору газеты против несусветного вздора, предлагавшегося читателям [435 - Трудно понять, почему профессор Брауде и А.Ф. Керенский сочли нужным поместить в сборнике «Русское Временное правительство» эти статьи без комментария и упоминания протеста Набокова.]. Вскоре после публикации этих статей в 1920 году Львов прочитал публичную лекцию, в которой утверждал, что единственным правительством, защищающим теперь великую историческую традицию России, является советское правительство. Позднее он вернулся в Россию, где вступил в Антирелигиозную лигу и сотрудничал с антирелигиозными газетами.
   Разумеется, создатели Временного правительства едва ли могли вообразить, что их обер-прокурор Святейшего синода займется пропагандой атеизма при большевиках. Но даже в то время в поведении бедняги Львова имелось нечто, способное послужить предупреждением против поручения ему заведования делами важного учреждения. Возможно, эту мысль прояснит добродушный и щадящий очерк о нем Набокова, написанный в 1918 году: «Обер-прокурор Святейшего синода В. Львов, как и Годнев, руководствовался самыми лучшими намерениями и, кроме того, проявлял поразительную наивность вместе с невероятно фривольным подходом к делам не только своего учреждения, но и к общей ситуации и задачам, с которыми Временное правительство сталкивалось каждый день. Он всегда говорил с большим волнением и воодушевлением, неизменно забавляя не только министров правительства, но даже чиновников правительственной канцелярии» [436 - Набоков. Временное правительство // APP. Т. 1. С. 43.].
   Не вполне оправданное веселье вызывалось смесью великодержавной риторики и революционной демагогии Львова.
   Несколько слов о первом министре просвещения Временного правительства, профессоре A.A. Манилове (Мануйлове). Благонамеренный и культурный, он вошел в правительство из чувства гражданского долга. Одним из первых он понял, как мало может сделать это правительство, чтобы повлиять на ход революционных событий. Сообщалось, что Манилов выступал за отставку Временного правительства целиком и, видимо, испытал большое облегчение, когда ему позволили передать печати своего учреждения преемнику, профессору-востоковеду С.Ф. Ольденбургу.

3. Выход на арену Керенского

   А.Ф. Керенский впервые вошел во Временное правительство в качестве министра юстиции. Здесь нет места оценивать его характер или объяснять своеобразные обстоятельства, обусловившие его молниеносное возвышение в последующие восемь месяцев. Но следует коротко прокомментировать причины включения этого деятеля с социалистическими взглядами в преимущественно «буржуазное» Временное правительство. Милюков полагал, что кандидатуру Керенского навязали все те же франкмасонские политические круги, которые ввели в кабинет Терещенко. Это предположение не является обязательным, и оно вовсе не убедительно. Существовали чрезвычайно веские причины предложить Керенскому пост во Временном правительстве, как только было осознано, что это будет правительство революционной России. Керенский, как лидер фракции трудовиков в Думе (включающей немарксистских социалистов), и Чхеидзе, как лидер меньшевистской марксистской группы, были членами думского комитета, сформированного «конвентом сеньоров» 27 февраля. Вполне естественно, что представителей обеих фракций попросили войти в новое правительство, тем более что и Чхеидзе, и Керенский были между тем избраны в президиум вновь сформированного Петроградского Совета. Чхеидзе, которому предложили возглавить Министерство труда, отказался от этой должности в новом правительстве, потому что, как известно, революционные интеллигенты, сформировавшие под председательством Чхеидзе временный исполком Петроградского Совета, решили – по своему марксистскому разумению, – что произошедшая революция была «буржуазной» и что ответственность за формирование органов власти, следовательно, целиком падает на «буржуазные» партии, а социалистические партии должны сохранять полную свободу действий в поддержке или оппозиции этому чисто «буржуазному» правительству. Решение исполкома Совета являлось тоже обязывающим для Керенского, хотя он и не участвовал в дебатах, приведших к нему. Тем не менее Керенский умудрился обойти это решение исполкома в манере, типичной для его тактики революционных дней и имевшей важнейшие последствия для его будущего положения в революционной власти.
   Главным, что определяло поведение Керенского в те дни, было ощущение, не вполне необоснованное, что это была его революция, что если и не он лично вызвал ее, то, по крайней мере, дал ей отчетливое выражение, и что сделал он это по собственной инициативе, без чьего-либо побуждения со стороны и без поддержки какой-либо организации, исключая, конечно, масонскую группу, к которой принадлежал.
   В воскресенье 26 февраля Керенский собрал в своей квартире представителей различных групп, которые начали понимать, что уличные беспорядки в столице могут привести к важным политическим изменениям. Он с удивлением обнаружил среди них и представителей левых радикалов, таких как Шляпников и Юренев, находившихся в довольно пессимистическом настроении и утверждавших, что революционный подъем рабочих пошел на спад. Когда на следующее утро Керенский понял, что восстал Петроградский гарнизон, то немедленно решил возглавить недовольных депутатов и заставить Думу принять руководство революцией. Подобно Бубликову, он был одним из тех, кто добивался созыва Думы на формальную сессию в качестве вызова царскому указу о временном роспуске учреждения [437 - См.: Керенский. Катастрофа. Лондон, 1927. С. 12.]. Этого сделать не удалось, но он вошел в список Временного комитета Думы по связям с людьми и учреждениями, как первоначально и довольно робко называл себя думский комитет. Но Керенский не принимал участия в пустопорожних дискуссиях этого комитета. Подобно Ариэлю невидимого Просперо [438 - Ариэль, Просперо – персонажи пьесы у. Шекспира «Буря». (Примеч. пер.)], он присутствовал повсюду в Таврическом дворце, смело заявляя о происшедшей революции, что еще вызывало сомнения и споры его коллег. Когда 27 февраля группа студентов привела во дворец под конвоем председателя Государственного совета Щегловитова, именно Керенский встретил их и арестовал председателя «от имени народа» (после Октябрьского переворота Щегловитова большевики расстреляли в 1918 году. – Ред.). Он сделал это через короткое время после того, как председатель Думы поприветствовал Щегловитова и пригласил его на переговоры в свой кабинет. Следует помнить, что в это время думский комитет еще не устоялся как следует и что Родзянко пока не решился возглавить революцию, все еще ведя переговоры с правительством Голицына и великим князем Михаилом в стремлении сформировать царское «правительство народного доверия». Тем не менее Родзянко разрешил депутату Думы, в которой председательствовал, арестовать председателя Государственного совета в своем присутствии и препроводить его в министерский павильон в саду Таврического дворца, который быстро преобразовался в тюрьму для содержания министров царского правительства. Позже, когда в Думу привели другого одиозного деятеля старого режима, генерала Сухомлинова, Керенский встал на его защиту от расправы «революционной» солдатни, что было весьма рискованно для его собственной жизни. Именно Керенский принял 28 февраля солдат, «присоединившихся к народу» и расположившихся в живописном беспорядке лагерем вокруг Таврического дворца. Когда в полдень 28 февраля спорадическая стрельба вокруг дворца вызвала панику в приемной Совета, Керенский метался по помещению военной комиссии в комнате номер 1. Полагая, что казаки атакуют дворец, Керенский запрыгнул на подоконник и, просунув голову в узкую форточку, закричал хриплым срывающимся голосом: «По местам! Защищайте Государственную думу! Вы слышите меня? Это я, Керенский, говорю с вами… С вами говорит Керенский. Защищайте свою свободу, революцию, защищайте Государственную думу. По местам!» Когда Суханов-Гиммер, сообщивший об инциденте и поручившийся за его достоверность, попытался успокоить Керенского, сказав ему тихонько, что не стоит усиливать панику, созданную стрельбой, Керенский сердито ответил: «Я прошу всех выполнять свой долг и не вмешиваться, когда я отдаю приказы» [439 - Суханов. Записки о революции. Т. 1. С. 201 и далее.].
   Неудивительно, что Керенский, полагавший, что судьба сделала его «паладином революции», воздерживался от общения с колеблющимися и циничными политиканами. Когда в полночь с 27 на 28 февраля Родзянко, наконец, уговорили возглавить революционное движение, он явился в думский комитет и заявил, что согласен на это только при одном условии. «Я требую, – сказал Родзянко согласно воспоминаниям Милюкова, – и это касается, особенно, вас, Александр Федорович [Керенский], чтобы все члены комитета выполняли мои указания безусловно и беспрекословно» [440 - Милюков. Воспоминания. Т. 2. С. 298.].
   Керенский был единственным, кто протестовал против этого дурацкого требования самозваного диктатора русской революции. Он напомнил Родзянко, что, в конце концов, является заместителем председателя Совета рабочих депутатов и что не может дать такого обещания. Реплика Родзянко, обращенная непосредственно к Керенскому, несомненно, была реакцией на арест Керенским ранее в этот день Щегловитова.
   Но подобные недоброжелательные попытки повлиять на поведение Керенского в революционной ситуации – как он себе ее представлял – исходили не только справа, от Родзянко и думского комитета, но также слева, то есть от исполкома Совета. Как только Керенскому предложили пост министра юстиции (на который, между прочим, первоначально прочили адвоката и кадета правой ориентации В. Маклакова), Керенский попытался выяснить отношение исполкома Совета к принятию им этого предложения. Керенский имел разговор с Сухановым-Гиммером, который объяснил ему, что исполком обсуждал этот вопрос и решил, 13 голосами против 8, что ни один представитель революционной демократии не должен в настоящее время входить в правительство. Суханов-Гиммер посоветовал Керенскому либо подчиниться решению исполкома, либо оставить свой пост заместителя председателя и затем войти в буржуазное правительство. Видимо, Суханов предпочитал последний вариант. Несомненно, революционный максимализм Керенского и влияние его эмоциональных выступлений на толпу беспокоили Суханова, как, возможно, и других революционных интеллигентов в составе исполкома Совета. Переход Керенского из Совета в буржуазный лагерь умерил бы его поведение, полагал Суханов. Однако сам Керенский расценивал ситуацию по-другому.
   Позднее, вечером 2 марта, уже приняв пост министра во Временном правительстве, Керенский явился на пленарное заседание Совета, превратившегося к тому времени в нечто вроде уличного митинга. На нем выступали ораторы с импровизированными речами, оглушая уставших, но восторженных слушателей всем, чтоим приходило в голову. Как сообщают, официальное заседание в это время как раз закончилось, но присутствовавшие, видимо, не догадывались об этом. Бледный, в чрезвычайном возбуждении, Керенский взобрался на один из столов в зале и попросил, чтобы его слушали. Неясно, дали ли ему разрешение говорить Чхеидзе или какой-либо другой ответственный член исполкома. Произнесенную Керенским весьма важную речь группа журналистов, аккредитованная при Думе, опубликовала в двух вариантах в новостном бюллетене «Известия» [441 - Не путать с газетой «Известия» Петроградского Совета, издававшейся Бонч-Бруевичем.]. В выпуске, помеченном № 6–7 и датированном 2–3 марта, речь дается в версии, отличной от той, что появилась через двадцать четыре часа в том же издании. Последняя версия помещается в сборнике документов по Временному правительству Брауде и Керенского, но мне представляется, что именно в первоначальной версии ситуация схвачена более точно, и при всей ее безыскусственности в ней содержатся определенные допущения, важные для понимания особой позиции Керенского: «Товарищи, мне придется сделать заявление исключительной важности. Товарищи! Вы доверяете мне? (Крики: «Доверяем, доверяем!»). Сейчас сформировано Временное правительство, в котором я занял пост министра юстиции. (Бурные аплодисменты и крики: «Браво!») Товарищи! На ответ у меня было всего пять минут, и поэтому я не мог добиваться вашего мандата, перед тем как войти во Временное правительство.
   Здесь содержатся в заключении под моим присмотром представители старого режима. (Бурные аплодисменты и крики: «Так им и надо!») Я принял предложение и вошел во Временное правительство как министр юстиции. (Новый взрыв аплодисментов.) Сразу после того, как занял пост министра, я приказал освободить всех политических заключенных, наших товарищей, депутатов, представителей социал-демократической фракции 4-й Думы, а депутатов 2-й Думы – доставить из Сибири с особыми почестями. (Бурные аплодисменты, переходящие в овации.) Все заключенные освобождаются, не исключая террористов.
   Я занял пост министра юстиции до созыва Учредительного собрания, которое в соответствии с волей народа примет будущую конституцию. (Бурные аплодисменты.) До тех пор будет гарантирована полная свобода вести пропаганду и агитацию за будущую конституцию России, даже за республиканскую. Ввиду того, товарищи, что я взял на себя ответственность выполнять функции министра юстиции до получения вашей санкции, я оставляю пост заместителя председателя Совета рабочих депутатов. Однако я не могу помышлять о жизни без народа, если вы примете решение, я готов снова занять этот пост. («Просим, просим вас!») Товарищи! Войдя во Временное правительство, я остаюсь таким же, как прежде, – республиканцем. (Бурные аплодисменты.) Я должен опираться в своей деятельности на волю народа, я должен добиваться его могучей поддержки. (Бурные овации и крики: «Мы тебе доверяем, доверяем, товарищ!») Я не могу жить без народа, если же когда-нибудь вы потеряете ко мне веру, убейте меня. (Новый взрыв оваций.)
   Я сделаю во Временном правительстве заявление, что являюсь представителем демократии, но что Временное правительство должно обратить особое внимание на мнения, которые я буду отстаивать в качестве представителя народа, усилиями которого свергнут старый режим. («Да здравствует министр юстиции!»)».
   Когда Керенского внесли на плечах в помещение исполкома, было ясно, что он одержал в этот день победу. Он не только добился одобрения Советом своего участия во Временном правительстве, но и подтверждения своего избрания заместителем председателя Совета. Причем Керенский ощущал себя не просто назначенцем каких-то анонимных кругов, кем фактически являлись другие министры Временного правительства, но подлинным избранником народа. Как таковой, он сразу же стал претендовать на исключительное положение среди коллег и ожидать особого отношения к своим мнениям и рекомендациям по сравнению с другими министрами. Разумеется, его претензии на особые преимущества были беспочвенны, но в каком-то смысле его положение как министра Временного правительства существенно отличалось от положения других его членов. В течение нескольких лет эти политики добивались власти с целью предотвратить революцию, и вот лишь благодаря революции они добились власти. Керенский никогда не надеялся стать министром в монархической России. Он всегда полагал, что его час пробьет только вместе с революцией. Другие же, извлекши пользу от восстания в Петрограде, с удовольствием перестали считать себя министрами революционного правительства. Не надо забывать, что, когда правительство сформировали, еще не был получен акт отречения, хотя Милюков и поспешил заявить о том, что «деспот, приведший Россию на грань катастрофы, должен либо уйти сам, либо быть смещенным». Но и Милюков все еще надеялся на провозглашение царем Алексея при регентстве его дяди Михаила. С другой стороны, Керенский вошел в правительство как республиканец с правом вести открытую пропаганду за республику. Правда, ссылки на республиканизм в последнем варианте его речи опустили, но у нас нет оснований полагать, что республиканская позиция не была Керенским заявлена. И менее чем через сутки Керенский получил возможность свой республиканизм проявить, – когда принял участие в дебатах, приведших к отречению великого князя Михаила.

4. Первое заявление Временного правительства

   Состав Временного правительства определили Родзянко и Милюков после переговоров между представителями Думы и исполкома Совета, которые продолжались до раннего утра 2 марта. Керенский дал согласие войти в правительство всего за несколько минут до объявления Милюковым нового кабинета, примерно в 3 часа дня. Некоторые вновь назначенные министры или, по крайней мере, один из них, а именно Гучков, видимо, не ведали о том, что войдут в кабинет, до самого оглашения Милюковым их имен.
   Назвать имена министров нового кабинета было несложно, гораздо труднее было объяснить, кто уполномочил их занимать свои посты. Известно, что в Пскове Гучков очень хотел, чтобы царь наряду с отречением назначил князя Львова премьер-министром. Фактически соответствующий декрет и был подписан Николаем II. Позднее этой царской санкции отказали в признании, чтобы поддержать престиж Временного правительства как революционного кабинета. В самом деле, уже 2 марта признание царской санкции было немыслимо, учитывая настроения толп людей в Петрограде. С другой стороны, объявление состава кабинета, учитывая официальное согласие исполкома Совета (согласие было дано в результате переговоров в ночь с 1 на 2 марта), тоже не терпело отлагательств. Министры, выбранные Милюковым и Родзянко, отказались бы от чести войти в правительство по милости Совета: это было бы признание де-юре контроля над собой Совета, даже если бы этот контроль существовал де-факто. Исполком Совета тоже не хотел бы официально признавать какое-либо свое участие в формировании нового правительства. Исполком Совета выступал за обретение имущими классами (так называемая цензовая общественность) всей ответственности за формирование нового правительства, но он сохранял за собой право поддерживать политику этого правительства только до тех пор, пока она направлена на продвижение социальной революции.
   Первое официальное сообщение о формировании правительства появилось в утренних газетах 3 марта 1917 года. Оно адресовалось ко «всем гражданам» и было столь же эксцентрично и эклектично по форме, как и по содержанию. Объявлялось, что Временный комитет депутатов Государственной думы достиг, опираясь на поддержку и симпатии армии и жителей столицы, такого успеха в борьбе с темными силами старого режима, что теперь можно заняться организацией более стабильной власти. Затем перечислялись имена министров нового правительства премьер-министра князя Львова. Выходило, таким образом, что заявление исходило от думского комитета, действовавшего в качестве органа, ответственного за создание нового кабинета. Можно было ожидать, что этот документ подписал Родзянко в качестве председателя комитета от имени или совместно с другими членами комитета. Однако это было не так. Подписи, следовавшие за подписью Родзянко, принадлежали не членам исполкома Думы, но их назначенцам, новым министрам. Да, определенное число имен представляли и думский комитет, и правительство. Но ведь думский комитет упразднялся, подобно тем недолговечным насекомым, которые умирают после того, как отложили яйца. Подписи новых министров на документе, возможно, были действительны лишь постольку, поскольку вторая часть документа содержала нечто похожее на программу нового правительства, которая приобрела законченный вид в ходе переговоров между думским комитетом и исполкомом Совета. Восемь ее пунктов выражали принципы деятельности нового правительства и столкновение мнений, предшествовавшее соглашению между двумя комитетами. Эти пункты таковы: 1) полная амнистия за все политические и религиозные преступления, включая акты террора, военные мятежи и аграрные беспорядки [442 - Политическую амнистию, которая, по утверждению Керенского, была им объявлена фактически, уже провозгласили комиссары думского комитета в Министерстве юстиции В. Маклаков и Аджемов.]; 2) отныне всем гражданам предоставляются все демократические свободы (свобода слова, печати и т. д.), включая военных, насколько позволяют особые военные условия и соображения; 3) устранение всех видов дискриминации по классовому, религиозному и расовому признаку; 4) немедленная подготовка выборов в Учредительное собрание на основе «формулы из четырех пунктов» [443 - См. выше, примечание 2, глава 13, раздел 3.]; 5) замена полиции народной милицией с избранием офицеров, подчиняющихся местной администрации; 6) новые выборы на основе всеобщего избирательного права для всех органов местного самоуправления; 7) военные части, принимавшие участие в революционном движении, не подлежат разоружению или выводу из Петрограда; 8) распространение всех гражданских свобод на солдат и военный персонал, соблюдающих строгую военную дисциплину только во время несения службы.
   Документ, начинавшийся как заявление исполкома Думы, заканчивался декларацией Временного правительства: «Временное правительство считает своим долгом добавить, что оно не имеет ни малейшего желания извлекать выгоду из военной ситуации путем задержки каким-либо способом реформ и мер, перечисленных выше» [444 - Брауде и Керенский. Т. 1. С. 136.].
   Выступая с таким заявлением, вновь сформированное Временное правительство уже запустило процесс самоуничтожения, от которого ему суждено было погибнуть. В пункте 5 оно фактически отказалось от использования централизованной полицейской силы, способствуя, таким образом, возникновению обстановки, благоприятной для ползучей анархии. В пункте 7 оно взяло на себя обязательства перед мятежными солдатами Петрограда, что стало главным препятствием для восстановления порядка и дисциплины и что, вместе с Приказом № 1, должно считаться главным фактором распада вооруженных сил России в течение ближайших месяцев.
   Через сорок лет Милюков объяснил, почему он согласился с представителями Совета по этому пункту: по его словам, он не мог возразить против этого пункта, потому что войска Петроградского гарнизона только что «обеспечили нашу победу. В тот момент еще не было известно, придется ли им сражаться с «верными частями», отряженными против столицы». Какое замечательное признание солидарности Милюкова и исполкома Думы с мятежной солдатней Петроградского гарнизона, солидарности, основанной на общем страхе перед репрессиями в случае провала революции!
   Неоднократное подтверждение (пункты 2 и 8) обязательств предоставить все гражданские права солдатам, сопровождающееся нудными напоминаниями о «необходимости крепить дисциплину» и ограничивать эти свободы в соответствии с «особыми военными соображениями», лишь подчеркивало существовавшую угрозу морального разложения армии. Наконец, заключительный пассаж заявления со слабо выраженными добрыми намерениями Временного правительства не мог не произвести обратный эффект: оправдывается тот, кого обвиняют.

Глава 15
«НЕОБЫЧНЫЙ И ПРЕСТУПНЫЙ МАНИФЕСТ»

1. Между двумя отречениями

   Несмотря на часто повторяющееся утверждение, что Временное правительство появилось «по инициативе Государственной думы», его министры, включая Милюкова, не ощущали, что их избрали или назначили Дума или ее председатель. Когда возбужденная революционная толпа перебила выступавшего Милюкова и спросила: «Кто вас выбрал?» – для него не представляло труда сослаться на власть Думы как учреждения, ставшего средоточием революционного движения. Но вместо этого Милюков ответил: «Нас выбрала русская революция. (Бурные и продолжительные аплодисменты.) Нам очень повезло, что в момент, когда стало невозможно дальше ждать, имелась небольшая группа деятелей, чье политическое прошлое хорошо известно народу и против которых невозможно выдвинуть и тени тех обвинений, которые привели к падению старого режима».
   Согласно концепции Милюкова, группа деятелей, которых Россия «имела счастье иметь под рукой», должна была стать правительством нового царя, цесаревича Алексея, от имени которого полномочия регента исполнял бы великий князь Михаил. Но эта группа оставалась бы у власти только для созыва Учредительного собрания, которое следовало выбирать по формуле из четырех пунктов [445 - См. выше, примечание 2, глава 13, раздел 3.]. Такая версия будущих отношений верховной власти, представленной регентом, и Временного правительства, обязавшегося передать в нужное время свои функции Учредительному собранию, явно исходила не от самого Милюкова, но от его политических союзников в «Прогрессивном блоке», которые составляли большинство в думском комитете. Тем не менее эту версию взяли на вооружение до решения вопроса об отречении Николая II в Пскове и без соответствующих консультаций и соглашения с будущим регентом. Еще более важно то, что такую концепцию власти приняли без какого-либо учета состояния общественного мнения, которое выражала возбужденная толпа, окружавшая Таврический дворец. Как только Милюков стал говорить о династии и отречении «бывшего деспота, который привел страну на край пропасти», он сразу понял, что это будет самый трудный пассаж его речи. Его несколько раз перебивали криками: «Но ведь эта династия устарела! Да здравствует республика! Долой династию!» Милюков был вынужден сымпровизировать пассаж, касающийся созыва Учредительного собрания, который вернул энтузиазм толпы. Он очень робко высказался в защиту принципа монархии, отметив: «Нам нельзя оставлять вопрос о форме правления без ответа и решения. Мы видим эту форму в парламентской конституционной монархии, возможно, другие видят ее иной. Но если мы начнем спорить по этому вопросу, вместо того чтобы достичь немедленного решения, то Россия окажется в состоянии Гражданской войны, а это лишь приведет к оживлению уже свергнутого режима».
   Подход Милюкова к этому вопросу оказался невероятно неуклюжим. По этому поводу можно лишь процитировать комментарий Мельгунова на отрывок из речи Милюкова:
   «Никто не просил Милюкова выносить на обсуждение уличной толпы спорный вопрос [о монархии] или преждевременно раскрывать то, что большинство Думы хотело разрешить методом Гучкова, то есть таким методом, который имеет целью поставить массы перед совершившимся фактом. Этот замысел был в значительной степени разрушен неожиданной речью Милюкова, реальной медвежьей услугой сторонникам монархии… Я не готов допустить, что идея монархии стала чуждой двумстам миллионам людей задолго до восстания в столице, как утверждала газета «Новое время» Суворина в стремлении подыграть общественным настроениям. Но фактом остается то, что среди солдатской массы… которая была, до определенной степени, решающим фактором всего хода событий, мистическое отношение к царской власти разрушалось на самом деле под воздействием слухов и сплетен в столице. Это нередко отмечалось в докладах Департамента полиции по поводу настроений против династии. Все это облегчало пропаганду республиканцев. Подсознательную неприязнь к монархии питал страх понести ответственность за все, что было сделано… Революция, приведшая к восстановлению старой династии, была бы равносильна мятежу, за который, в изменившихся обстоятельствах, последовало бы возмездие…» [446 - Мельгунов. Мартовские дни. С. 134 и далее.]
   Когда в тот же день через несколько часов Керенский провозгласил себя в Совете в речи, произнесенной экспромтом, убежденным воинствующим республиканцем, он совершил гораздо более эффективный демагогический шаг, чем Милюков с его беспричинными и бестактными замечаниями в зале Таврического дворца. Речь Милюкова фактически вывела вопрос о монархии на передний план, он стал главной темой споров на улицах, в комитетах и казармах следующие двадцать четыре часа. Это повлияло, в не меньшей степени, и на маленькую, но влиятельную группу, обеспокоенную судьбой династии.
   Великие князья в то время проявляли чрезвычайную активность в Петрограде. Дядя царя, последний выживший сын Александра II, великий князь Павел, решил выпустить своего рода манифест, обещающий ввести в России конституцию по окончании войны. Ему удалось собрать под манифестом подписи великих князей Кирилла Владимировича и Михаила [447 - Великий князь Михаил позднее в этот день попросил Милюкова убрать свою подпись с документа (см. также выше, глава 11, раздел 2).]. Он даже съездил в Царское Село и попросил царицу подписать этот манифест, но встретил весьма нелицеприятный прием. В одном из своих последних писем царю она упоминает об «идиотском плане» великого князя Павла, посредством которого он надеется «спасти нас всех». Манифест вручили Милюкову, который держал документ у себя, но так им и не воспользовался. Великий князь Кирилл, помимо подписания манифеста, решил отметить свое принятие революции появлением в Думе во главе отряда гвардейского морского экипажа и с красным бантом. Много спорили по поводу этого красного банта, но представляется, что свидетельство Родзянко на этот счет не подлежит сомнению. Великий князь также предлагал свои услуги думскому комитету в любом качестве, но это только смутило председателя Думы, который сказал, что присутствие великого князя в учреждении в сложившихся обстоятельствах совершенно неуместно, и посоветовал ему удалиться. Большинство великих князей, видимо, были крайне напуганы известием о том, что великий князь Михаил предложен в качестве регента. Видимо, они решительно возражали против этого, главным образом из-за недоверия к морганатической супруге великого князя Михаила, графине Наталье Брасовой (урожденной Шереметьевской, бывшей до Михаила замужем за его сослуживцем Вульфертом, из-за чего в царской семье разгорелся сыр-бор, и только с началом Первой мировой войны Михаил был прощен. – Ред.). Графиня была известна как амбициозная и энергичная женщина, которая очень тяготилась своим неустойчивым социальным статусом и от которой можно было ожидать использования ситуации в целях мести.
   Гораздо более важным явилось влияние речи Милюкова на войска Петроградского гарнизона. Известие о возможности для Романовых вернуть трон, видимо, вызвало среди мятежных солдат панику и подозрения, что офицеры теперь собираются восстановить свою власть и отомстить им за мятеж и бесчинства 27–28 февраля. Настроения паники и страха господствовали как среди солдат, так и среди офицеров и подкреплялись глубоким взаимным недоверием. Эти настроения распространились на думские круги и, особенно, на председателя Думы. В сумерках Милюков, проходя по залу, где несколько часов ранее произнес свою роковую речь, столкнулся с Родзянко, «который подошел ко мне быстрым шагом в сопровождении группы офицеров, от которых разило алкоголем. Дрожавшим голосом он повторил их утверждения, что после моих слов о династии они не могут вернуться в свои части. Они потребовали, чтобы я взял назад свои слова. Этого, естественно, я не мог сделать, но, видя состояние Родзянко, который хорошо знал, что я говорил не только от своего имени, но и от имени всего [Прогрессивного] блока, я решил выступить с заявлением, отметив, что выражал лишь свое личное мнение» [448 - Милюков. Воспоминания. Т. 2. С. 313. Относительно заявления Милюкова см.: Брауде и Керенский. Т. 1. С. 133, где содержится также текст последующего пояснения по этому заявлению Милюкова.].
   Ввиду неспособности Милюкова простить и забыть, возможно, следовало бы отнестись к его свидетельству о поведении Родзянко критически. Однако тот факт, что Родзянко был так напуган, что потерял голову, подтверждается его поведением рано утром 3 марта. В течение ночи до председателя Думы и князя Львова дошли вести о том, что отречение состоялось, но с весьма существенным изменением условий, которые мыслились первоначально. Николай II отрекался также вместе со своим сыном Алексеем и назвал своим преемником брата Михаила, которому поручал «управлять государственными делами в полном и нерушимом союзе с представителями народа в их законодательных учреждениях на основе принципов, подлежащих установлению, и поклясться в этом». В 5 часов утра Родзянко снова говорил по прямому проводу с Рузским. Он сказал: «Крайне важно, чтобы манифест относительно отречения и передачи власти великому князю Михаилу Александровичу не публиковался до моей рекомендации сделать это…»
   Последовали долгие и путаные разъяснения Родзянко событий в Петрограде, которые, по его мнению, сделали отречение на условиях, изложенных в манифесте, устаревшим [449 - APP. Т. 3. С. 266 и далее, а также: Брауде и Керенский. Т. 1. С. 109.]. Родзянко закончил утверждением, что законодательные собрания, то есть Дума и Госсовет, будут продолжать работу при новом режиме и под эгидой Верховного совета. Затем он поправился и сказал, что имел в виду думский комитет под своим председательством.
   Обмолвка Родзянко свидетельствует о том, что он думал об исполкоме Думы под своим председательством как о возможном регентском совете, который будет осуществлять прерогативы монарха. Временное правительство и Дума стали бы исполнительной и законодательной ветвями исполкома. Так он и был понят Рузским, как явствует из обращения Рузского к населению прифронтовых районов Северного фронта, упомянутого выше [450 - См. выше, глава 12, раздел 8 и далее.].
   Когда Родзянко передал Ставке свою просьбу не публиковать манифест, провозглашающий отречение Николая II и назначение Михаила преемником, это вызвало полное оцепенение. Алексеев начал понимать, что «в телеграммах Родзянко нет ни откровенности, ни искренности» и что председатель Думы и его временный комитет находились под сильным давлением левых партий и рабочих депутатов [451 - См. разговор Алексеева – Родзянко 3 марта, от 6.00 до 6.45, и телеграмму, посланную Алексеевым командующим различными фронтами 3 марта. Оба документа в переводе на английский содержатся в сб.: Брауде и Керенский. Т. 1. С. 111–113.]. Он дал ясно понять командующим фронтами, что в отказе публиковать акт отречения и задержке его вступления в силу кроется большая опасность.
   В любом случае было слишком поздно пересматривать акт отречения. Бывший царь уже ехал поездом из Пскова в Могилев. Гучков и Шульгин приближались к Петрограду с копиями манифеста. Вести о событиях в Петрограде начали распространяться по всей стране и в войсках на фронте. Для поддержания боевого духа войск требовалась немедленная ясность по вопросу об их лояльности. Положение Алексеева и командующих фронтами еще более осложнялось тем фактом, что перед отречением царь назначил великого князя Николая Николаевича Верховным главнокомандующим вооруженными силами. Тогда великий князь находился в Тифлисе. Узнав о своем новом назначении, Николай Николаевич немедленно подверг критике манифест и решение Временного правительства созвать Учредительное собрание. В телеграмме великого князя Алексееву, отправленной вечером 3 марта, говорилось: «Ожидался манифест об отречении в пользу цесаревича под регентством великого князя Михаила Александровича. Что касается манифеста об отречении в пользу Михаила Александровича, о котором вы сообщили этим утром, то он неизбежно спровоцирует резню… Что же касается Учредительного собрания, я считаю это абсолютно неприемлемым в понятиях благосостояния России и победоносного окончания войны».
   Оказавшись в сложном положении, Алексеев, видимо, имел только одно сильное желание, а именно возведение на престол великого князя Михаила в соответствии с актом отречения Николая II. Но думские политики, с которыми он поддерживал связь и которые так добивались его поддержки отречения Николая II, 3 марта были довольно уклончивы. В тот день Алексеев не смог связаться непосредственно с Родзянко до позднего вечера. Когда Алексеев связался с Гучковым около 6 часов и высказался за соглашение с «лицом, которое взойдет на трон», ему сообщили, что соглашение уже достигнуто. Условия соглашения могли вызвать у Алексеева лишь огорчение и сожаление. Он дал волю своим чувствам в нескольких предложениях, которые пролили некоторый свет на некоторые черты его скрытного и замкнутого характера.
   «Разве не было возможно [спрашивал он Гучкова] убедить великого князя принять власть временно, до тех пор пока не соберется [Учредительное] собрание? Это немедленно внесло бы ясность в ситуацию… Трудно предсказать, как манифест от 3 марта [то есть акт отречения великого князя Михаила] будет воспринят солдатскими массами в окопах. Не могут ли они его счесть, как навязанный третьей стороной? Нынешние вооруженные силы должны быть защищены от всех страстей, касающихся внутренней политики. Даже кратковременное занятие трона великим князем немедленно вызвало бы уважение к воле бывшего монарха и готовности великого князя служить Отечеству в трудное время, которое мы переживаем… Я убежден, что это произвело бы самое лучшее впечатление на армию. В течение полгода все станет более определенным, а все перемены станут менее болезненными, чем сейчас» [452 - Мельгунов. Мартовские дни. Париж, 1961. С. 222.].
   Когда же, установив с Родзянко связь в 11 часов вечера, Алексеев понял, что решения, принятые в Петрограде, уже необратимы, он сказал председателю Думы, которого недолюбливал и презирал: «Что я могу еще сказать, кроме «Боже, спаси Россию!».

2. «Благородный человек»

   Алексеев, оказавшийся в конечном счете в своих опасениях правым, чересчур пессимистично оценивал восприятие армией отречения великого князя Михаила. Стратегия Родзянко, состоявшая в отказе от публикации акта отречения Николая II до тех пор, пока не откажется от трона великий князь Михаил, действовала именно так, как и предполагал Алексеев. Это двойное отречение ясно обозначало конец династии, хотя возможность правления Михаила с согласия Учредительного собрания формально оставалась открытой. Наследник трона, занятого великим князем Михаилом, даже не смог бы обратиться к войскам, остающимся лояльными монархии, для подтверждения своих прав. Такое обращение поставило бы его в конфликтные отношения с Михаилом: претензия на наследование не могла быть действительной, пока отречение Михаила не было бы подтверждено решением Учредительного собрания. Основной задачей политиков, стремившихся к отказу Михаила от трона, было убедить его, что этот отказ совместим с династическим и патриотическим долгом.
   Великий князь, который до рождения Алексея считался предполагаемым наследником трона, никогда не занимался политикой, причем даже в той незначительной степени, в которой участие в ней разрешалось другим членам семьи Романовых. Со времени своего морганатического брака он был в немилости, ему позволили жить в России и возобновить службу в армии только с началом войны. Его отношения с другими членами царской семьи не отличались дружелюбием (также по причине его брака). Грозная тетя Михаила, Мария Павловна-старшая [453 - Вдова великого князя Владимира. Не путать с ее тезкой и племянницей Марией Павловной-младшей.], считала его препятствием на пути прямого наследования трона ее собственными детьми, старший из которых, Кирилл, считался бы при благоприятных обстоятельствах первым по линии наследования. Во время войны супруга Михаила, графиня Наталья Брасова, принимала думских политиков и представителей самодеятельных организаций, но имелось слишком мало оснований полагать, что сам великий князь был склонен предаваться интригам. Нам не известно, чтобы московские заговорщики поддерживали с ним такие же контакты, какие они установили с великим князем Николаем Николаевичем. Согласие великого князя Михаила 27 февраля выступить в качестве регента и заняться поисками разрешения политического кризиса с разрешения брата явилось поэтому полной неожиданностью для всех посвященных в дела династии, включая князя Голицына, Родзянко, Ставку и думских политиков. Известно, что инициатива этого неудачного шага исходила от Родзянко и что с оговоркой о том, что он будет действовать только с согласия царя, выступил сам великий князь Михаил.
   С 27 февраля великий князь постоянно находился в Петрограде, часто меняя апартаменты и оставаясь в основном в тени. Рано утром 28 февраля великий князь Михаил, как известно, прибыл в Зимний дворец, где сосредоточилось некоторое количество войск, остававшихся верными царю, под командованием военного министра Беляева, командующего Петроградским военным округом генерала Хабалова и генерала Занкевича. Известно [454 - См. выше, глава 10, раздел 5.], что великий князь попросил войска немедленно покинуть дворец, поскольку не желал никакой стрельбы по людям из дома Романовых. Это выдает его озабоченность своим собственным будущим положением в Российском государстве: возможность его регентства уже витала в воздухе. 28 февраля Михаил переехал на квартиру княгини Путятиной на Миллионной улице, дом 12, где спокойно ожидал развития событий 28 февраля, 1 и 2 марта. В эти три дня он связывался с членами думского комитета, принимал в гости своего кузена великого князя Николая Михайловича, историка, которого царь выслал в его поместье на юге России после убийства Распутина, главным образом за безответственные сплетни и агитацию среди великих князей. Роль, сыгранную великим князем Николаем Михайловичем в предреволюционной фазе, оценить нелегко. Выдержки из дневника великого князя, которые были опубликованы, аттестуют его как заклятого врага царицы и как человека, готового поддержать заговор против царя. Он также поддерживал тесные связи с Керенским, которые трудно определить иначе, чем масонские связи, либо непосредственные, либо через масонскую военную организацию под председательством графа Орлова-Давыдова.
   Ясно, что ни один из этих деятелей не мог снабдить великого князя Михаила адекватной информацией о возможном развитии событий в России, о соотношении сил и влиянии среди политических группировок, которые возникли в ходе беспорядков в столице. Но Михаил, очевидно, чувствовал, что в любой момент мог быть призван принять решение, от которого зависела судьба его страны, судьба его самого и его родных. Он провел день в квартире княгини Путятиной в состоянии сильного возбуждения. Соседние дома и квартиры подвергались нападению революционных толп, которые занимались арестами, насилиями, убийствами и грабежами. 1 и 2 марта отряд офицеров из учебного корпуса отправили на Миллионную улицу защитить особу великого князя. Молодые офицеры связались также с Думой, рассказав о происходившем на этой улице. Весьма вероятно, что великому князю сообщили об отъезде думских эмиссаров в Псков, а Родзянко, видимо, проинформировал Михаила о результатах их миссии, как только узнал о них. Телеграмму бывшего царя, адресованную «Его Величеству императору», в которой Николай II извинялся за то, что не проинструктировал брата до отречения в его пользу, видимо, так и не доставили по адресу. Таким образом, когда Керенский позвонил великому князю по телефону в 5.55 утра 3 марта и спросил, примет ли он тем же утром Временное правительство (или Совет министров, как оно в то время еще называлось), это было первое указание на то, что Михаилу придется почти сразу же принимать решения, навязанные ему, по случаю, его происхождением. Остается неясным, почему именно Керенский связался первым с великим князем в столь ранний час, за два часа до того, как думские депутаты должны были вернуться из Пскова с актом отречения.
   Министры правительства начали прибывать на Миллионную улицу, дом 12 с 10 часов утра. Они обсудили вопрос о том, какую выдать рекомендацию великому князю, и обнаружили, что между ними возникли непримиримые противоречия по этому вопросу. Большинство депутатов, включая председателя думского комитета Родзянко (который к этому времени несколько избавился от страхов предыдущего вечера и скрупулезно отстаивал власть думского комитета, а также легитимность Временного правительства, созданного им), не были настроены в пользу занятия трона великим князем. Керенский наиболее авторитетно выразил мнение, что это решение будет неприемлемым для рабочих Петрограда и приведет к Гражданской войне. Меньшинство, то есть Милюков и Шингарев, поддерживавший его, а также отсутствовавший Гучков выступали за немедленное занятие великим князем трона, и в случае необходимости даже вопреки оппозиции городских толп. Решили, что по одному оратору с каждой из сторон выскажут свои доводы великому князю, который будет волен затем принять свое решение. После этого соперничающие стороны обязались не мешать своим оппонентам в формировании нового правительства. Предлагалось, чтобы те, чей совет великий князь не примет, вышли из правительства и позволили оставшимся министрам правительства восполнить его на новой основе.
   Встреча на Миллионной улице была совершенно неофициальной. После того как собралось определенное число министров правительства и членов думского комитета, великий князь вышел заслушать, что они скажут. Шульгин и Гучков не поспели к началу встречи. Из Пскова они уже прибыли, но задержались на вокзале, где Шульгин зачитывал толпе манифест и кричал «Ура!» в честь царя Михаила, в то время как Гучков пошел сообщить новость рабочим депо. Видимо, там произошел какой-то инцидент, и Гучкову какое-то время не позволяли уйти от рабочих, стремившихся отобрать акт отречения и разорвать его в клочья. Ведь надо помнить, что шел пятый день мятежа Петроградского гарнизона, и нервное напряжение тех, кто принимал участие в событиях, достигло предела. Рассказы очевидцев об одном и том же событии имеют тенденцию расходиться даже больше, чем о последних днях февраля. Представляется, что лично Гучкову со стороны железнодорожных рабочих Балтийского вокзала ничего не угрожало, не пострадал и акт отречения, но, вероятно, рабочие дали ясно понять Гучкову, что они возражают против кандидатуры Михаила. В любом случае злоключения думских делегатов на вокзале значительно задержали их прибытие на переговоры в квартиру княгини Путятиной. Разумеется, это их собственная вина. Налицо еще один пример недисциплинированного поведения людей, склонных к потрясению сенсациями, от которых ожидали проявления большего благоразумия в момент, когда требовались наивысшие осторожность и самоконтроль. Ни Шульгин, ни Гучков не должны были выступать перед толпой с какими-либо заявлениями до официальной ратификации манифеста и опубликования его Сенатом.
   По прибытии на квартиру Путятиной думские делегаты выглядели усталыми, помятыми и неопрятными. Они почти не принимали участия в переговорах. Живописное свидетельство Шульгина о происходившем частично не вызывает доверия. Первым выступил в присутствии великого князя Родзянко. Позднее он отмечал: «Мы совершенно ясно понимали, что правление великого князя продлилось бы всего несколько часов, что оно привело бы к колоссальному кровопролитию в окрестностях столицы, которое повлекло бы за собой всеобщую Гражданскую войну. Нам было ясно, что великого князя сразу же убили бы вместе с его окружением, поскольку он не располагал никакими надежными войсками и не мог бы рассчитывать на военную поддержку. Великий князь задал мне прямой вопрос, смогу ли я гарантировать его безопасность в случае занятия им трона, мне пришлось дать отрицательный ответ» [455 - АРР.Т. VI. С. 61.].
   Вслед за Родзянко выступил Милюков. Он не пытался преуменьшить сложность обстановки, но пояснил, что для консолидации нового порядка требовалось сильное правительство, а сильное правительство нуждалось в поддержке символа, понятного массам. Таким символом была монархия. Без нее Временное правительство не доживет до открытия Учредительного собрания. Оно останется хрупким суденышком, которое потонет в океане народного возмущения. Видимо, Милюков был достаточно красноречив, поскольку, вопреки первоначальному соглашению, последовали общие дебаты, в которых он задавал тон. Вот как описывает эту сцену Шульгин, подошедший к концу выступления Милюкова: «Его речь напоминала обструкцию. Кажется, Милюков не хотел, либо не мог, либо боялся остановиться. Этот человек, обычно такой вежливый и сдержанный, больше никому не позволял говорить, перебивал тех, кто пытался ему ответить, не давал высказаться Родзянко, Керенскому и другим… Седой каклунь, с багровым от бессонных ночей лицом, он брюзжал и хрипел, потеряв голос в постоянных выступлениях в казармах и на уличных митингах».
   Милюков так комментирует этот фрагмент из воспоминаний Шульгина: «Но Шульгин отчасти, конечно, преувеличил. В моем брюзжании была тем не менее логика. Я поражался тому, что мои оппоненты, вместо выдвижения принципиальных доводов, стали запугивать великого князя. Я видел, что Родзянко все еще паникует. Другие тоже были запуганы происходившим. Все это выглядело таким мелочным в сравнении с важностью момента. Я допускал, что мои оппоненты могли быть правы. Возможно, присутствовавшие подвергались опасности, так же как и сам великий князь. Но слишком высокой была ставка в игре – вся Россия, – и нам приходилось идти на риск, как бы он ни был велик» [456 - Милюков. Воспоминания. Т. 2. С. 317.].
   План Милюкова состоял в том, чтобы уехать из Петрограда на автомобилях и перевести столицу в Москву, где военный гарнизон сохранял дисциплину, а революция произошла без насилия толпы.
   По мере того как продолжалась эта бесцельная говорильня, великий князь стал проявлять признаки нетерпения. Воссоздавая этот фантастический эпизод и пытаясь оценить мотивы этого гордого и упрямого человека, оказавшегося в столь необычных обстоятельствах, нужно разобраться в том, что его поразило, должно быть, больше всего в разыгрывавшемся перед ним спектакле. В нем участвовали деятели, которые многие годы противились правлению его брата и, наконец, после почти беспрецедентной кампании поношения и клеветы, обеспечили наиболее благоприятные условия для падения царя. Теперь они сформировали команду, которая должна была стать его, великого князя, правительством: некоторые из них должны были стать его советниками в борьбе, к которой он не был подготовлен ни профессионально, ни морально. Вид этих людей, выбор ими аргументов и манера их подачи, должно быть, показались великому князю чрезвычайно отталкивающими. Таково гораздо более правдоподобное объяснение его отказа принять предложение думцев, чем обычно приводимый довод, будто он опасался за свою шкуру. Весь опыт его прежней жизни показывает, что он был человеком большого личного мужества, всегда готовым идти на риск. После более чем двухчасовых дебатов, в ходе которых великий князь не проронил ни слова, он заявил, что хотел бы уйти и посовещаться только с двумя из присутствующих деятелей, Родзянко и князем Львовым. Это заявление вызвало замешательство. Родзянко заметил, что между думцами имеется соглашение действовать коллективно, на что великий князь ответил, что испытывает трудности в принятии решения, поскольку между ними нет единодушия. Поэтому решили, при согласии Керенского, что великий князь посовещается с Родзянко и князем Львовым в частной обстановке (или с одним Родзянко, по свидетельствам других очевидцев) и затем объявит свое решение.
   Примерно через полчаса великий князь вышел и заявил, что его окончательный выбор совпадает с мнением, выраженным председателем Думы. По словам Шульгина, великий князь не мог договорить из-за душивших его слез. Это представляется маловероятным, должно быть, плакал из-за эмоционального перенапряжения сам Шульгин. Керенский вскочил и подбежал к великому князю, импульсивно выкрикивая: «Ваше высочество, вы благородный человек, отныне я всегда буду настаивать на этом» (что не помешало Керенскому через четыре месяца распорядиться об аресте великого князя Михаила по крайне неуклюжим и совершенно недоказанным обвинениям в контрреволюционной деятельности). После этого Гучков и Милюков немедленно покинули место встречи, при этом великий князь поблагодарил Милюкова за патриотическое поведение. Оба думских деятеля решили оказывать поддержку новому правительству, но не входить в него. Милюков сразу же отправился спать и заснул мертвым сном. Через пять часов его разбудила делегация от ЦК партии кадетов, которая пришла уговаривать его не уходить из правительства. Видимо, Милюкова не пришлось долго уговаривать.
   Только после того, как все разрешилось, подумали о составлении опытными адвокатами документа, который юридически закрепил бы вновь создавшуюся ситуацию.

3. Полнота власти

   Когда прибыли кадет В.Д Набоков и эксперт по конституционному праву барон Нольде, им показали документ об отречении, который уже заранее составил министр путей сообщения Некрасов. Он стал основой заключительного акта, суть которого выражалась в нижеследующих словах: «Я принял твердое решение принять верховную власть при условии, если это будет волей народа, обладающего правом устанавливать форму правления и новые основные законы посредством всеобщего избирательного права через своих представителей в Учредительном собрании.
   Поэтому, уповая на благословение Господа, я прошу всех граждан Российского государства подчиняться Временному правительству, которое сформировано по инициативе Государственной думы и наделено всей полнотой власти до тех пор, пока Учредительное собрание, созванное в возможно короткий срок на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования, не выразит волю народа своим решением о форме правления».
   Этот текст обсуждался и «улучшался», начиная с полудня и кончая глубокой ночью. Первоначально Временное правительство характеризовалось как возникшее «по воле народа». Против этого возражал Керенский. Разумеется, народ не имел ничего общего с формированием правительства из представителей имущих классов. Поэтому добавили слова «по инициативе Государственной думы», на чем особенно настаивал Родзянко. Эти слова явно вводили в заблуждение. Дума никогда не обсуждала этот вопрос и не соглашалась на формирование Временного правительства, что бы ни предпринимал так называемый комитет, назначенный неофициальной комиссией, известной под названием «конвент сеньоров». Но в глазах Родзянко эти слова выражали признание его роли организатора правительства, вот почему он был так настойчив. Далее, Керенский соглашался с текстом, если слова «по воле народа» будут сочетаться с выражением «по инициативе Думы», но в процессе дальнейшего торга «по воле народа» исчезло из текста вовсе. Традиционную ссылку на Господа Бога ввели по просьбе самого великого князя. Этот новый документ с включением в него концепции Учредительного собрания поднял процесс «революционизирования» государственного устройства на более высокий уровень. Идея Учредительного собрания и выборов в него по формуле из четырех пунктов была хорошо знакома из заявлений последних нескольких дней. В предыдущие дни о ней говорили и Милюков, и Керенский. Но впервые эту формулу упомянули в государственном документе. Наиболее важным же последствием отречения великого князя явилось специфическое положение, в котором оказалось Временное правительство. Оно перестало быть исполнительной ветвью всеобъемлющего правительственного механизма, ответственного либо перед монархом, либо перед парламентом. Злая ирония состоит в том, что ликвидация монархии сопровождалась, таким образом, фактическим упразднением рудиментарных парламентских учреждений, которые столь содействовали падению монархии. Дума, временно распущенная царским декретом от 27 февраля, больше не созывалась, и поэтому Временное правительство стало на самом деле местом сосредоточения верховной, исполнительной и законодательной власти. Вместе с тем ему крайне недоставало стабильности. Его министры были свободны в решениях уйти в отставку, либо их выталкивали из правительства их думские коллеги, либо в него кооптировались другие деятели. Неудивительно, что через несколько лет, анализируя ситуацию, которая возникла в результате акта об отречении 3 марта, правый кадетский адвокат Василий Маклаков, которого вывели из Временного правительства в начальный период его существования, мог написать следующее: «Новый царь Михаил, перед тем как занять трон, призвал думский комитет и назначенное им правительство обсудить ситуацию. Это был решающий момент. Было бы понятно, если бы участники этой встречи (на квартире княгини Путятиной) подвергли критике акт отречения (Николая II) за недостаточность и потребовали бы дальнейших гарантий невозвращения к прошлому. Этот вопрос, однако, даже не поднимался. Представители Думы советовали великому князю отречься самому. Уступая таким требованиям, он подписал странный и уголовно наказуемый манифест, который не имел бы права подписывать, даже если бы был монархом. Вопреки конституции и без согласия Думы, он объявил трон вакантным до созыва Учредительного собрания. Собственной волей он установил процедуру выборов в это собрание, а до выборов он передал прерогативы самодержца, которыми сам не располагал, Временному правительству, которое, как он сам признавал, было сформировано «по инициативе Думы»… Этот манифест следовало бы счесть актом безумия или измены, если бы его авторы не были профессиональными и патриотичными адвокатами» [457 - Маклаков В. Падение царского режима. Опросные листы: Сборник мемуаров по истории мировой войны. Париж, 1927. С. 12.].
   Маклаков заявляет, последующая анархия, навязанная сверху, стала в глазах правительства оправданием собственной позиции: правительство само нарушило конституционный порядок и пришло затем к заключению, что поддерживать его не в человеческих силах. Правительство полагало, что бороться невозможно, и именно под этим предлогом, и никаким другим, дезертировало с поля битвы.
   «Профессиональные и патриотичные» адвокаты Нольде и Набоков несколько раз оправдывались в связи со своей ролью в составлении документа. Разумеется, их задача сводилась к формулированию решения, принятого без их участия. И все же они сами признают, что пошли дальше этого. Работая над окончательным текстом, они пришли к выводу, пишет Набоков, что сталкиваются с ситуацией, которую следует толковать таким образом: «Михаил отказался принять верховную власть. Собственно говоря, это должно было стать главным юридически обоснованным пунктом манифеста. В сложившихся же обстоятельствах казалось необходимым, не связывая себя с негативными аспектами документа, воспользоваться манифестом для торжественного утверждения полноты власти Временного правительства, ее преемственности и связи с Государственной думой в сознании той части населения, для которой манифест мог бы иметь большое моральное значение. Это было сделано посредством включения фразы «Временное правительство, которое сформировалось по инициативе Государственной думы и наделено полнотой власти…». В этом случае нас интересовала не юридическая обоснованность формулы, но лишь ее морально-политическое значение. И надо сказать, что манифест об отречении, подписанный Михаилом, был единственным документом, который определил границы власти Временного правительства и разрешил, в частности, вопрос способа его правления, а главным образом вопрос дальнейшей деятельности законодательных учреждений» -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

.
   Набоков совершенно справедливо указывает, что предыдущим днем, 2 марта, когда было объявлено об образовании Временного правительства, оно характеризовалось просто как более стабильная исполнительная власть по сравнению с властью Временного комитета депутатов Думы, и как кабинет деятелей, завоевавших доверие страны своей прошлой политической и общественной деятельностью. Теперь же новый манифест облекал Временное правительство полнотой власти в законодательной сфере. Как пояснили другие «профессиональные и патриотичные» адвокаты, акт отречения от 3 марта ввел, по существу, конституцию Временного правительства. С этой конституцией, утверждает Нольде, можно было бы продержаться до созыва Учредительного собрания, но только, разумеется, в том случае, если бы Временное правительство осуществляло полноту своей власти эффективно.
   Любопытно, что Маклаков и Набоков, оба члены ЦК партии кадетов, имевшие одинаковую юридическую подготовку и принадлежавшие к правому крылу одной партии, так радикально разошлись во взглядах на событие, достоверность которого они не подвергают сомнению. Так, расширение власти Временного правительства на законодательную сферу Маклаков характеризует как криминальный, неразумный и изменнический акт, в то время как для Набокова включение в документ этого пункта – это нечто такое, чем он и Нольде могли бы гордиться: «Для нас в то время, в первые дни революции, когда еще не было известно, как вся Россия и зарубежные союзники прореагируют на смену режима, на создание Временного правительства и на ситуацию в целом, каждое слово [манифеста] представлялось бесконечно важным, и, мне кажется, мы были правы» [458 - АРР. Т. 1. С. 22.].
   После этого формула «наделено всей полнотой власти» стала устойчивым выражением, которое нужно было повторять во всех официальных заявлениях и государственных актах. Но бесчисленные повторения, конечно, не могли восполнить отсутствие юридического и фактического основания в пустой фразе. Нельзя объяснить, по какому праву небольшой комитет из постоянно менявшихся деятелей, которые называли себя министрами Временного правительства, издавал законы, обязательные для страны и ее вооруженных сил. Временное правительство, отказавшись от идеи опоры своей легитимности на символическую передачу власти Николаем II, так и не заставило себя последовать совету Керенского и опереться в своих претензиях на власть на революционную законность, то есть на поддержку революционных масс столицы. Эту фундаментальную конституционную слабость нельзя было компенсировать утверждением, что власть будет использоваться только для обеспечения созыва Учредительного собрания, «подлинного хозяина земли Русской», как этот орган всегда величали. Для обеспечения демократических выборов в Учредительное собрание решили, что в законы страны следует внести предварительно определенные изменения, такие как отмена национальных и классовых юридических ограничений и введение местной администрации (земств) в деревнях. Но Временное правительство пошло гораздо дальше в своей законотворческой деятельности. Оно в конце концов распустило Думу и провозгласило страну республикой, не ожидая решения Учредительного собрания. Но чем больше правительство вводило законов, тем меньше они соблюдались на практике, так что обращения радикалов местного уровня или большевистской газеты оказывались более эффективными, чем акты правительства, «наделенного всей полнотой власти». Защита Набоковым и Нольде своих действий в злополучный полдень 3 марта сводится фактически к банальной отговорке, что они ничего не могли поделать. И они, конечно, правы в утверждении, что действовали на пределе своих способностей в экстремальных условиях.
   Набоков заметил резкие изменения в настроениях всех, захваченных событиями того дня. Ему и Нольде потребовалось не слишком много времени, чтобы составить короткий текст акта отречения великого князя Михаила. Как ни удивительно, когда они писали этот текст на Миллионной улице, то не испытывали уныния или опасений за будущее. Наоборот, Набоков вспоминает о посетившем его чувстве ликования. Это чувство быстро перешло в мрачное предчувствие, когда Набоков, придя вечером в Таврический дворец с текстом документа, узнал об убийствах офицеров, происшедших в Гельсингфорсе, и об угрожающей обстановке на фронте. Мрачное предчувствие понять легче, чем предшествовавшее ему ликование. Набоков замечает, что причину убийств сразу же усмотрели в немецкой агитации, и продолжает: «До какой степени рука Германии активно участвовала в нашей революции, является вопросом, на который, полагаю, я никогда не получу полного и исчерпывающего ответа». Теперь, почти через пятьдесят лет, нам не нужно быть в этом вопросе столь же пессимистичными, как Набоков. Но разумеется, слухи о немецком вмешательстве в события, слухи, которые возникли спонтанно, когда вести об убийствах на кораблях Балтийского флота дошли до столицы, не могли тогда основываться на каких-либо убедительных доказательствах. Следует предположить, скорее, что ужасные события в Гельсингфорсе и Кронштадте так противоречили господствующим настроениям в столице, что естественно и спонтанно объяснялись как нечто чуждое духу «великом бескровной русской революции» и как преднамеренное и злонамеренное вмешательство неумолимого, смертельного врага.
   В Таврическом дворце Набоков встретил Милюкова, чья решимость выйти из нового правительства, должно быть, уже ослабла после встречи с другими членами ЦК его партии, разбудившими его в полдень. В последнюю минуту Милюков, видимо, примирился с неудачей попыток сдержать ход революции и спасти монархию. Он, очевидно, даже одобрил проект манифеста об отречении Михаила. В результате изменившихся настроений вечером 3 марта кабинет, преобразившийся теперь посредством этого документа во Временное правительство, остался неизменным с сохранением Милюковым и Гучковым постов, предназначавшихся им ранее. Правительство приобрело власть самодержавного монарха, какой она была до отречения Николая II. Однако поведение Милюкова и Гучкова во время утренней встречи с великим князем Михаилом не забыли, о нем оповестили всю страну. Осуждение их после этого как контрреволюционеров явилось дешевым демагогическим трюком. Положение Милюкова в правительстве, которым он обязан в значительной степени самому себе, было серьезно поколеблено, он больше не смог восстановить свое влияние. Теперь решающее влияние в новом правительстве приобрел Керенский, единственный министр правительства, который мог претендовать на роль представителя революционного движения. Его поддерживали соратники-масоны, включая «изменника» Некрасова.

Глава 16
ВЫВОДЫ

1. «Была ли революция?»

   С отказом от трона великого князя Михаила и публикацией документа (который составил конституционную основу для функционирования Временного правительства в последующие восемь месяцев) события, в ходе которых произошел переход от самодержавия Николая II к диктатуре Временного правительства (и известные в истории как Февральская революция), завершились. С точки зрения либералов типа Милюкова, Маклакова или Нольде, революция состоялась и закончилась. Однако для революционеров типа Керенского (и тех, кто шел за ним. – Ред.) революция только началась.
   Поэтому вопрос о том, была ли в России в 1917 году революция, не является праздным. Он является таковым, возможно, для тех людей, которые осмысливают его как вопрос: «Была ли в Петрограде в феврале 1917 года снежная буря?» На такой вопрос можно дать простой ответ и выразить тем самым фактическое состояние дела. Однако простое «да» или «нет» на вопрос: «Была ли революция?» – не одно и то же, что «да» или «нет» на вопрос: «Была ли снежная буря?» Ответ не раскрывает, происходили тогда какие-либо события или нет, но скорее раскрывает то, что думал отвечающий на вопрос об этих событиях, то есть считал ли он происшедшее реализацией своих политических надежд и чаяний (возможно, страхов и опасений) или нет. Ответ этот скорее выражает укоренившееся эмоциональное отношение к окружающей политической и социальной реальности того времени, чем преходящее состояние ликования, охватившее тогда страну. Почти всеобщее состояние восторга, возникшее после объявлений о двух отречениях и создании Временного правительства и распространившееся на всю Россию (так, что царский генерал-губернатор в Ташкенте Куропаткин мог выразить свои чувства почти в тех же понятиях, что и эсер из интеллигентов Зензинов в Петрограде), ни в коем случае не отражало одинакового отношения к февральским событиям. Многие вздохнули с облегчением в связи с тем, что дело не закончилось всеобщим кровопролитием. Другие между тем радовались открывшимся перспективам. Последние в душе надеялись, что народные массы, освободившиеся от вековых оков, готовы сыграть свою роль не только в России, но и в политической жизни всего человечества, особенно на международной арене. Следовательно, было бы заблуждением утверждать, что народ принял или приветствовал Февральскую революцию 1917 года. То, что они приняли или приветствовали, люди часто не могли сформулировать или представить отчетливо. Без проникновения в глубину такого эмоционального состояния мы не сможем понять своеобразную, призрачную терминологию революционных заявлений, касающихся «защиты завоеваний революции», призывов к «углублению революции» и т. д. Но это выходит за рамки нашей книги. Это принадлежит печальной и трагичной истории Временного правительства России, которая началась 4 марта 1917 года и закончилась в ночь с 25 на 26 октября его арестом и захватом власти Лениным, Троцким и их подручными.
   Но надо сказать, что той же самой эмоциональности было серьезно подвержено восприятие событий теми, кто был к ним в февральские дни ближе всего. Когда князь Львов, Родзянко или Милюков утверждали в совместно подписанном заявлении от 2 марта, что Временный комитет Государственной думы одержал победу над темными силами старого режима при поддержке (!) и сочувствии гарнизона столицы и населения, они, должно быть, хорошо знали, что это заявление противоречит фактам. И тем не менее это заявление является искренним выражением их стремления стать руководящей силой народного восстания, которое они не начинали и не вели до тех пор, пока толпа (примерно 30 тысяч. – Ред.) рабочих, солдат и интеллигенции не окружила Таврический дворец, не вошла в него и не потребовала выслушать себя, пока не позволила обращаться к себе с речами, организовать себя и использовать в политических целях. Милюкову потребовалось несколько лет, чтобы умерить влияние революционной фразы на свое толкование исторических событий. В «Истории русской революции», написанной им весной и летом 1918 года, Милюков все еще утверждал, что именно Дума свергла монархию. Через несколько лет он внес поправку в это заявление, но, очевидно, потребовалось гораздо больше лет, чтобы его историческое мышление освободилось от политического жаргона, господствовавшего в умах в феврале 1917 года. Возможно, это вообще выше человеческих сил, хотя другой историк русской революции, Мельгунов, более сознававший опасности, угрожающие пишущему историю очевидцу, подошел очень близко к полному освобождению от этих влияний и объективной оценке таких мнимо реалистичных заявлений, как: «Революция стала побеждать на улицах Петрограда вечером 27 февраля». Мельгунов проделал великолепную работу по выяснению происхождения многих легенд. Но даже он цепляется за фатальное заблуждение относительно революции, которое, к сожалению, овладело также воображением историков революции на Западе и от которого особенно важно избавиться: речь идет о «стихийности» русской революции, что является отправным пунктом для многих исторических исследований.

2. Стихийность

   Парадокс состоит в том, что те, кто считал февральские события осуществлением своих пророчеств о революции, отмежевываются как от ответственности за них, так и от чести быть инициаторами этих событий. Это особенно касается революционных партий, включая нескольких большевиков, проявлявших тогда активность в русском подполье. Именно их опровержения на этот счет дали толчок теории «стихийной» природы Февральской революции. Так, в отрывке, предваряющем описание событий 1917 года (в книге «Большевистская революция 1917–1923 гг.») Kapp Э.Н. пишет: «Февральская революция 1917 года, свергнувшая династию Романовых, была стихийным выступлением большинства населения, озлобленного тяготами войны и явно неравным распределением ее бремени. Ее приняли и использовали широкие слои буржуазии и чиновничества, которые потеряли веру в самодержавную систему правления и, особенно, в царя и его окружение. Именно из этой части населения делегировался состав Временного правительства. Революционные партии не принимали прямого участия в революции. Они не ожидали ее и вначале были ею отчасти обескуражены».
   Согласимся с Карром в мнении о пассивности революционных партий в феврале 1917 года. Но оправдывает ли это его предположение о стихийности массового движения, то есть неподверженность этого движения внешнему влиянию?
   Русское слово «стихийный» даже в большей степени, чем его английский эквивалент «спонтанный», предполагает, что «озлобление и тяготы», переживавшиеся массами во время войны, вели в известной мере к сплоченности и целеустремленности, необходимым для эффективных политических действий. «Спонтанный» в контексте работы Kappa указывает на врожденную склонность – предрасположенность – масс реагировать на такие беды, как «явное неравенство в распределении бремени войны», организованными массовыми демонстрациями на уровне восстания в Петрограде. Если бы такая предрасположенность к сплоченным и целеустремленным акциям имела место, она проявилась бы в осязаемом виде и в других частях России, где существовало точно такое же неравенство в распределении бремени войны. Более того, если бы такая врожденная склонность была присуща пролетариату Петрограда, она бы непременно привела к таким целеустремленным и сплоченным действиям рабочих также в последующие месяцы революции. Фактически же то, что наблюдалось во время войны вне пределов Петрограда и, возможно, одного-двух других индустриальных центров, состояло как раз в отсутствии какой-либо предрасположенности рабочих масс к устойчивым и целеустремленным политическим акциям. А в месяцы, последовавшие за Февральской революцией, не наблюдалось никаких признаков такой врожденной склонности и у населения Петрограда в целом. Предположение, что здесь присутствовало какое-то особое свойство «спонтанности», объясняющее размах и силу февральских демонстраций, беспочвенно. Теория «стихийности» служит лишь прикрытием нашего невежества.

3. Реальные и воображаемые заговоры

   Для объяснения успеха Февральской революции выдвигалось несколько менее неудачных объяснений, чем «стихийность». Можно привести в пример три из них.
   Согласно одной версии, восстание можно было бы отнести к сатанинскому заговору царской полиции, руководимой Протопоповым. Предполагается, что он сыграл тот же трюк, что и его предшественник Дурново, который, как утверждают, спровоцировал восстание рабочих в 1905 году с целью подавить его вооруженной силой. Эта версия связана с легендой о «пулеметах Протопопова», установленных будто бы на крышах домов Петрограда, чтобы расстреливать рабочие демонстрации. Упомянутая живучая легенда уже комментировалась. В февральские дни, конечно, никакие демонстрации пулеметным огнем с крыш домов не расстреливались. Число жертв того, что Ленин в свойственной ему манере охарактеризовал как «неделя кровопролитных сражений между рабочими и царской полицией», было сравнительно малым, если учесть вовлеченность в события сотен тысяч людей и то, что эти жертвы можно отнести к нескольким стычкам между военными и толпами в период между 26 и 28 февраля. «Пулеметов Протопопова» не существовало. А с этим рушится и вся версия о полицейской провокации как главной причине демонстраций в Петрограде.
   Не то чтобы полиция не была достаточно готова для провокаций. Она проникла в различные революционные комитеты, вела наблюдение за ними и до известной степени контролировала их. Но замыслы министра внутренних дел по использованию полицейского аппарата для контроля за рабочими организациями радикально отличались от тех, что подразумевает эта версия. Протопопов через своих агентов действительно поощрял среди рабочих ВПК экстремистские, действительно пораженческие идеи по образцу резолюций Циммервальдской и Киентальской конференций. Но он делал это для того, чтобы нанести в подходящее время удар по самим ВПК. Протопопов полагал, что пораженческая пропаганда среди рабочих отразится на руководстве ВПК в целом и дискредитирует его в глазах общественности. Не имелось никакого замысла вывести рабочих на улицы, а полиция не была готова к такому повороту событий. Наоборот, Министерство внутренних дел страшила сама мысль о кровопролитии на улицах Петрограда.
   Косвенно, однако, действия министра внутренних дел действительно способствовали возникновению массовых уличных демонстраций. Арестовав руководителей рабочих групп ВПК, Протопопов устранил тех самых людей, которым в феврале 1917 года удалось остановить забастовочное движение в Петрограде. Лишенные авторитетного руководства меньшевиков в рабочих группах ВПК и возмущенные их арестами, рабочие массы стали еще более податливыми призывам к забастовкам, откуда бы они ни исходили.
   Некоторые исследователи Февральской революции склонны полагать, что ее вызвали те самые круги, которые добивались конституционной реформы, когда они отчаялись в достижении своей цели легальными политическими средствами. Данное направление исторической мысли придерживается точки зрения, что восстание в Петрограде ускорило и облегчило тотальное осуждение представителями этих кругов царского правительства и, в особенности, царя, его семьи и окружения. Для подкрепления такой точки зрения имеется мало доказательств, хотя общие соображения делают ее менее фантастичной, чем может показаться на первый взгляд. Борьба за власть между правительством и либеральными кругами достигала своего высшего напряжения. Либералы, чьим политическим чаяниям способствовали одно время временные неудачи русской армии в войне, начали терять почву под ногами. Если бы победа в войне, с помощью союзников, была достигнута в 1917 году (а все серьезные расчеты указывали на это. – Ред.), все прогнозы либералов не подтвердились бы и царское правительство после победы легко использовало бы против этой публики их собственное оружие.
   Но здесь объяснение восстания в Петрограде при помощи теории «заговоров» снова не выдерживает критики. Доказательства прямого призыва к рабочим бастовать со стороны какой-либо либеральной группы отсутствуют, но имеются доказательства, что либералы готовили прямую политическую акцию независимо от массового восстания в Петрограде, которое эту акцию предотвратило. Гучков и его соратники разработали подробный план дворцового переворота, который привел бы этого деятеля к власти в обстоятельствах, с его точки зрения, более благоприятных, чем те, что позволили ему стать министром после восстания. Осуществление заговора планировалось на середину марта, но февральские события застали заговорщиков врасплох. Этот заговор, подобно другим акциям такого рода, был несовместим, по своей сути, с народным восстанием, которое имело место. Но замысел дворцового переворота, вольно или невольно, способствовал успеху массового движения. Усиливая антиправительственную пропаганду, умножая слухи об измене в высших кругах, подстегивая массовую истерию и направляя ее против «царицы-немки» и царя, либеральные круги в Думе и самодеятельных организациях сеяли среди публики, читающей газеты, атмосферу такого невыносимого напряжения, что падение самодержавного режима приветствовалось как избавление от грозы.
   Гучков, видимо, способствовал успеху народного восстания еще более непосредственно. Как известно, военная демонстрация подразделений Петроградского гарнизона была частью его плана. Демонстрация была призвана поддержать новое «правительство народного доверия» и нейтрализовать любое сопротивление старого режима после того, как царя вынудят подписать акт отречения (или его эквивалент) на какой-нибудь далекой железнодорожной станции между Петроградом и Могилевом. Участие некоторых офицеров Петроградского гарнизона в заговоре, возможно, подорвало моральные устои всего офицерского корпуса в городе. Когда 26–27 февраля наступило время отдавать, получать и выполнять приказы, многие офицеры были не вполне уверены в том, на чьей стороне они находятся. Вот-вот должно было состояться отречение Николая II, но в обстановке, столь отличной от той, что ожидалась, офицеры недоумевали, что им делать. Военный мятеж в Петрограде был в значительной степени обязан своим успехом колебаниям офицеров и их отсутствию в казармах в ответственный момент. Вот почему заговор Гучкова способствовал успеху восстания в Петрограде, но нельзя считать на этом основании, что именно он был причиной массовых выступлений.
   Что касается третьей версии «заговора» с целью вызвать восстание в Петрограде, то мы ее поддерживали в книге без колебаний, и особенно в главе о немецком вмешательстве. Вера в то, что за восстанием стояли немецкие агенты, так же стара, как и сами события того времени, – на самом деле она родилась еще раньше, потому что правительство подозревало и, наверное, знало о немецком влиянии на рабочее движение в России задолго до восстания в Петрограде [459 - См. выше, глава 5.]. Но лишь в последние годы появились доказательства, подтверждающие эти подозрения. Сейчас мы знаем определенно, что с самого начала войны правительство Германии последовательно проводило в России политику «революционизирования», существенным элементом которой была поддержка забастовочного движения с экономическими требованиями, способного, как надеялись, постепенно перерасти в политическую революцию. Главный теоретик этой политики, Александр Гельфанд (Парвус), полагал, что страна созрела для революции в начале 1916 года. Мы знаем определенно, что правительство Германии тратило значительные суммы денег на поощрение забастовочного движения вплоть до весны 1916 года. У нас нет доказательств прямого подстрекательства русских рабочих к беспорядкам немецкой агентурой в период большей части 1916 и в начале 1917 года. Однако было бы глупо игнорировать существование такой агентуры в качестве фактора, способствовавшего революции 1917 года, которая приняла как раз такую форму, какую предсказывал Гельфанд еще весной 1915 года. Представляется резонным также предположить, что успешное народное восстание в феврале 1917 года организовали те же самые агенты, что инспирировали неудачную «пробную» попытку предыдущим февралем, или допустить, что оно было прямым следствием рабочих выступлений, начавшихся в 1916 году.
   Политическая революция, повлекшая за собой падение царского режима, явилась тем максимумом, на который могли рассчитывать немцы, организуя и поддерживая беспорядки среди русских рабочих во время войны. Срыв операции русской армией, который мог быть вызван частыми и длительными забастовками, рассматривался немцами как достаточное само по себе оправдание поддержки, которую германское руководство оказывало Гельфанду и подобным ему агентам. Революция явилась как неожиданная удача, которую некоторые страстно желали, но едва ли кто-нибудь ожидал. Она поставила Германию перед необходимостью радикального пересмотра своей политики. Проблема теперь состояла не столько в ослаблении России как противника, сколько в заключении сепаратного мира. И снова по рекомендации Гельфанда немцы решили, что наилучший способ добиться этого заключается в приведении к власти партии большевиков, которая среди основных политических группировок в России была готова пойти на немедленное перемирие. Задачу дезорганизации производства и армии можно было без всяких опасений оставить на усмотрение большевиков, которые будут решать ее в качестве одного из направлений классовой войны. Диверсии против русской армии, которые Гельфанд всегда учитывал в своей пропаганде забастовочной борьбы, продолжали также осуществляться подготовленными для этого германскими агентами. Но изощренные и крайне засекреченные связи Гельфанда с русским забастовочным движением теперь можно было без опаски прервать, а их следы уничтожить. Это объясняет, почему осталось так мало документальных свидетельств этих связей.

4. Подстегивать или сдерживать революцию

   Народное восстание и мятеж Петроградского гарнизона привели к почти бескровному падению монархии лишь потому, что, как справедливо указывает Kapp, либеральные круги решили воспользоваться ими, чтобы достичь своих собственных целей радикальных политических перемен. Массовое мятежное движение, сначала ограничивавшееся столицей, могло бы само по себе привести лишь к Гражданской войне, исход которой был бы столь же непредсказуем, как и во время революции 1905 года. Либеральные же круги не решались воспользоваться народным движением для захвата власти и формирования Временного правительства, пока не стало очевидным, что царское правительство не сможет подавить восстание при помощи войск, дислоцированных в столице.
   Своей кампанией осуждения и дискредитации самодержавия, продолжавшейся месяцами, а то и годами, либералы систематически, если и не преднамеренно, прокладывали путь к успеху восстания и принятия страной падения самодержавия. Кампания имела два аспекта: один – установку на то, что самодержавие как форма правления исторически себя изжило и обречено в России на исчезновение (как это было в странах Запада). Либералы полагали, что по какому-то неумолимому закону истории современное общество, такое как российское общество после 1905 года, перейдет от самодержавия к конституционной монархии, где власть получат образованные представители имущих классов, а затем, в процессе постепенной демократизации, власть станет властью всего народа. Опыт советского режима за последние пятьдесят лет (1917–1967) показал, что нет никаких оснований ни для аналогий с западными монархиями, ни для веры в то, что самодержавие в России устарело, поскольку самодержавие сохранилось вопреки революции. Сам факт, что после 1917 года страной многие годы почти самовластно правили три человека, совершенно разные по характерам и биографиям (имеются в виду Ленин, Сталин, Хрущев. – Ред.), просто подтверждает мнение, что есть глубокие причины того, почему политический контроль одного человека легко устанавливается и сохраняется в России. Тот факт, что принцип наследственной власти заменили уничтожением соперничающих преемников посредством политической клеветы или узаконенного убийства, ни в коей мере не меняет дела. Высказать это – не значит настаивать на моральной безупречности самодержавия. Утверждать же, что наиболее живучая политическая форма правления является наиболее прогрессивной, значит относиться чересчур оптимистично к эволюционной теории XIX века.
   Либералы, со своим беспричинным утверждением, что самодержавие должно уступить место процессу постепенной демократизации, оправдывали требования немедленной смены режима (во время войны или мира) выдвижением против царского правительства бесчисленных обвинений в «инерции», «непрофессионализме», «неэффективности», «деспотизме» и «коррупции». Мы воздерживались от оценки степени оправданности этих обвинений. Это не означает отрицание недостатков царского правления. Они очевидны и сравнимы с неразберихой и злоупотреблениями военного времени в других воюющих странах. Но их можно сбросить со счета как революционизирующий фактор, поскольку главная цель нападок либералов на режим заключалась не в том, чтобы разоблачать его традиционные или вновь приобретенные пороки и слабости, а в том, чтобы объявить его неспособным решать военные проблемы, поскольку он оставался самодержавным. Абсолютизм ведет страну к катастрофе, утверждали либералы, не только из-за своей неэффективности – унего нет желания или решимости добиваться победы (а война тем не менее была этим правительством к февралю 1917 года практически выиграна. – Ред.). То, что в высших сферах совершается измена и что готовится позорный сепаратный мир, стало догматом веры либералов и постоянной темой пропаганды, развернувшейся в печати, на съездах самодеятельных организаций и в самой Думе. Это убеждение настолько окрепло в сознании тех, кого призвали играть решающую роль в драме 1917 года, что оно пережило многие другие заблуждения. Фактически оно стало опорой для тех деятелей, которые, испугавшись последствий своих решений и действий, пытались хоть как-то оправдать их. Так, ссылаясь на растущее влияние «темных безответственных сил» на волю и решения царя в последние годы монархии, Родзянко в 1919 году писал: «Влияние Распутина на все окружение царицы Александры Федоровны, а через нее на всю политику верховной власти и правительства, возросло до беспрецедентных размеров. Я утверждаю без всяких оговорок, что этот круг людей, несомненно, находился под влиянием нашего врага и служил интересам Германии… Лично я, по крайней мере, не сомневаюсь в наличии связи между генштабом Германии и Распутиным: в этом не может быть сомнений» [460 - АРР. Т. VI. С. 44.].
   Не может быть сомнений в печальном заблуждении бывшего председателя Думы. Никогда не существовало ничего похожего на «клику Распутина» или сборища «темных безответственных сил», воображаемых Родзянко. Нельзя, конечно, недооценивать влияния Распутина на царицу, но ни государь, ни сама царица не располагали кругом постоянных советников. Вместо такого круга, в который Родзянко призывает нас поверить, существовал убогий «змеиный питомник», а внутри него разного рода «человеческие рептилии» пытались друг друга сожрать. Что касается властей Германии, то они проявляли странную медлительность в использовании возможностей, предоставленных им опасными интригами этих существ.
   И тем не менее именно этот миф о могущественной клике прогерманских «темных сил», а не многие доказанные и документированные провалы правительства и Верховного командования, использовался либералами в качестве средства подрыва традиционного почитания монархии. Трудно поверить, чтобы столь информированные люди могли искренне верить слухам об измене в высших сферах. Но такое поведение вполне согласуется с фантазиями, которым предавалась политическая оппозиция России с начала XX века.
   Когда становилось все яснее, что попытка «Прогрессивного блока» Думы и его союзников в лице самодеятельных организаций захватить власть посредством вымогательства у царя отказа от своей прерогативы назначать министров потерпит провал (а также ход событий на фронтах, ведущий к близкой победе. – Ред.), озлобление либеральных кругов приобрело характер истерики. Вопрос стоял о поражении в политической борьбе, которая продолжалась в течение жизни почти поколения людей, о подчинении дисциплине общества, основанного на личной лояльности к монарху или отказе от этой лояльности и содействии насильственному государственному перевороту. Первая альтернатива представлялась весьма трудной, поскольку каждый, кто к ней склонялся, тут же осуждался как «конъюнктурщик» и «изменник делу прогресса». Вторая альтернатива требовала морального оправдания, несводимого просто к борьбе за власть, что в любом случае выглядело во время войны непатриотичным, если не сказать предательским делом. Разговоры об измене в высших сферах, сопровождавшиеся гнусными намеками на участие царицы в происках прогерманских сил, давали такое оправдание и накладывали патриотический глянец на то, что фактически являлось борьбой за власть над страной. Вот почему, вместо критики действительных промахов правительства, либеральные круги сосредоточились на распространении слухов. Такие статьи, как «Безумный шофер» В. Маклакова, и такие речи, как выступление Милюкова с обвинениями 1 ноября 1916 года в Думе, достигли такого эффекта, на который их авторы, возможно, и не рассчитывали.
   Слухи, однажды выпущенные в обращение, трудно контролировать, особенно в военное время. Сам факт того, что новости или информация контролируются, только сообщает силу слухам и усиливает их циркуляцию. Какой-нибудь намек в печати на тему, которую, как полагают, не разрешается упоминать, распаляет общественное воображение сильнее, чем яркое и обстоятельное сообщение. Например, тот факт, что имя Распутина разрешалось упоминать в прессе несколько дней после его убийства не иначе как «лицо, проживавшее на Гороховой улице», привел к тому, что различные легенды о Распутине производили на людей впечатления больше, чем реальные свидетельства о его разгулах. Атмосфера, пропитанная большей частью враждой и клеветой, столь типичная для политической жизни в обеих русских столицах, пугала даже тех, кто распространял эти слухи [461 - См., например, речь князя Львова, упомянутую выше (глава 9, раздел 2), со словами: «Давайте отвернемся от того, что является порочным и презренным. Давайте не будем сыпать соль на душевные раны народа».]. Неудивительно, что позднее, когда полная необоснованность большинства этих слухов стала очевидной для многих и когда прошла истерия, в которую погрузили русское общество, мемуаристы (за немногим исключением – в СССР) проявили склонность смягчить эти обвинения и вернуться к утверждению, что смена правления была необходима не из-за порочности, но из-за неспособности к эффективному управлению монарха, его советников и режима в целом.
   Но можно ли поверить, что атмосфера обреченности, охватившая политическую жизнь России с осени 1915 года, образовалась всего лишь из-за утомительной свары между правительством и самодеятельными организациями, обвинявшими друг друга в противодействии патриотическим усилиям друг друга? Самодеятельные организации, естественно, возмущались запретам их Всероссийских съездов и считали это помехой их деятельности в помощь фронту. Правительство же отвечало (стремясь обосновать свой ответ возможно большим количеством фактов), что готово терпеть и поощрять любую деятельность на пользу фронту, но только не использование съездов в чисто политических, если не прямо мятежных, целях во время войны. Атмосфера обреченности явилась прямым результатом не этой перепалки, но скорее возбуждавшегося ею ожесточения, которое вело к неоправданным взаимным нападкам и обвинениям.

5. «Революция генерал-адъютантов»

   Как известно, новый элемент в эту борьбу либералов и правительства внесло постепенное подключение к ней представителей Верховного командования, главным образом командующих фронтами. Генералы, особенно Алексеев, Рузский и Брусилов, часто обвиняются в сговоре с представителями самодеятельных организаций с целью свержения Николая II. В подкрепление таких обвинений цитируются слова государя, высказанные своей матери при встрече с нею в Могилеве после отречения. Он пожаловался, что Рузский допускал в обращении с ним оскорбления и угрозы, когда добивался от царя принятия решения. Поведение Алексеева накануне отбытия Николая II из Могилева утром 28 февраля также вызывало некоторые подозрения у придворных [462 - См: Воейков и Спиридович. Великая война. Т. 3. С. 177.]. Легкость, с которой Алексеев уступил давлению Родзянко и обратился к командующим фронтами с просьбой поддержать решение об отречении, производила впечатление двуличия «косоглазого соратника» государя. Доля правды в этом есть, но это не подтверждает гипотезу о том, что иногда называют «революцией генерал-адъютантов». Всю войну генералы скрупулезно воздерживались от политики. Они сопротивлялись попыткам втянуть их в борьбу между правительством и либеральными политиками. Поражения и отступления 1915 года убедили, однако, военачальников в том, что механизм снабжения армии ненадежен и что его легко вывести из строя в случае дальнейшего ухудшения внутриполитической обстановки. Из ряда заявлений по этому вопросу командующих фронтами можно смело предположить, что в целом они были против политических и конституционных перемен в военное время. В то же время генералы, конечно, полагали, что, если такие перемены станут неизбежными, следует сделать все возможное, чтобы они прошли гладко, без срывов производства и поставок вооружений и боеприпасов, продовольствия и фуража, а также дезорганизации железнодорожного транспорта, от безупречной работы которого в огромной мере зависела боеспособность армии. Если Алексеев и не осудил московских заговорщиков, то, видимо, не потому, что разделял их взгляды, но потому, что аресты и суды над представителями самодеятельных организаций по обвинению в мятеже, несомненно, оказали бы неблагоприятное воздействие на производство вооружений и поставки в действующую армию. Нет определенного указания и на то, что государь знал о существовании этих заговоров, но степень его информированности о политическом брожении в столицах, видимо, была гораздо большей, чем казалась в то время тем бесчисленным советникам, которые упорствовали в попытках «открыть глаза» государю на реальную ситуацию в России. Следовательно, весьма вероятно, что он как минимум подозревал о существовании таких заговоров [463 - Особенно о тех заговорах, которые замышлялись в Тифлисе в окружении великого князя Николая Николаевича (см. глава 9, раздел 1).]. Но государь, подобно Алексееву, предпочитал воздерживаться от контрмер до достижения победы над Германией и ее союзниками. Генерал-адъютанты же не считали своим долгом выискивать организаторов дворцового переворота. Алексеев мог легко убаюкивать себя верой в то, что он целиком верен присяге верности, когда рекомендовал заговорщикам воздержаться в своих действиях (без одновременного, однако, их осуждения). Ему казалось, что начало политической охоты за ведьмами и выдача заговорщиков министру внутренних дел были бы гораздо большим риском с точки зрения успешного ведения войны и обеспечения национальной безопасности в целом, чем предоставление возможности событиям развиваться своим путем. Если бы дворцовый переворот удался, армия избегла бы в новой ситуации тяжелого кризиса. Если бы переворот провалился, его зачинщики погибли бы на месте или застрелились.
   После того как в Петрограде начались беспорядки, Родзянко без труда убедил командующих фронтами в том, что правительство Голицына не может справиться с ситуацией. Но 1 марта председатель Думы пошел дальше и попытался (и тоже не без успеха) заставить их поверить, что если бы им удалось уговорить царя отречься, то думский комитет взял бы ситуацию под контроль и навел бы порядок в течение нескольких дней. Даже после этого генералы, особенно Рузский, проявляли полное отсутствие энтузиазма в содействии разрешению кризиса посредством вымогательства отречения. Тем не менее жалоба Николая II на поведение Рузского понятна. Когда «поезд-призрак» подъезжал к Пскову, его пассажиры надеялись, что достигли безопасного места, где станет действовать магия царского присутствия. Естественно, государь ожидал, что командующий Северным фронтом спросит его о предстоящих распоряжениях и приказах. Вместо этого по прибытии в Псков царь встретился с совершенно другой обстановкой. Рузский вел себя так, как будто революция уже свершилась, и государю ничего не оставалось, как подчиниться требованиям Думы и уполномочить ее представителей сформировать новое правительство. Личные пожелания и доводы Николая II, видимо, до отречения даже не обсуждались. Со стороны генералов поднять такой вопрос было бы бестактным, поскольку государь задал тон разговору словами: «Нет такой жертвы, на которую бы я не пошел ради Матери-России».
   Но даже когда вопрос об отречении разрешился, генералы еще верили, что принимают участие в акции по спасению монархии и сохранению династии. Они поняли, что их используют в целях совершения государственного переворота, причем в самый неблагоприятный с военной точки зрения момент, не раньше, чем Родзянко поставил вопрос о предотвращении публикации манифеста утром 3 марта. Вопреки тактике предыдущего дня Родзянко оставил Рузского и Алексеева в совершенном неведении относительно переговоров, касавшихся отречения великого князя Михаила. И это было сделано не без умысла. Родзянко знал, что, если бы с командующими фронтами посоветовались до того, как Михаил принял важное решение об отказе от трона, те поддержали бы кандидатуру Михаила. Теперь же генералы столкнулись с совершившимся фактом и оказались скомпрометированными при новом порядке, поскольку проявляли готовность поддержать политическое решение, которое рассматривалось теперь как реакционное и бесплодное.

Таблица смен правительственных кабинетов 1915–1917 годов

Заметки по библиографии

   Читатель, возможно, удивится, что не встретил на предыдущих страницах такие образцовые работы по русской революции, как:
   Троцкий Л.Д. История русской революции: В 3 т. Лондон, 1934.
   Чернов В. Великая русская революция / Перевод в сокращении P.E. Мосли Нью-Хейвен, 1936.
   Чемберлен У.Х. Русская революция, 1917–1921 гг. Нью-Йорк, 1935, или что автор так мало извлек из богатой информации, содержащейся в книге П.Н. Милюкова «История второй русской революции» (София, 1921–1923), часть которой уже появлялась в виде выходных данных издательской фирмы «Летопись» в Киеве в 1919 году. Некоторые, возможно, даже упрекнут меня за игнорирование информации, содержащейся в довольно сенсационных откровениях в книге А. Мурхеда «История русской революции» (Лондон, 1958) и, особенно, в работах Пейна, Льюиса Фишера и Поссони по Ленину. Я поступил так, чтобы не утомлять читателя дискуссией во второстепенных источниках и ненужной полемикой, которую такая дискуссия повлекла бы за собой.
   Я склонен более настаивать на полезности своего ограниченного использования таких источников, как мемуары дипломатов того периода, включая такие, как Д. Бьюкенен «Моя миссия в России и другие дипломатические мемуары» (Лондон, 1923), М. Бьюкенен (дочь Д. Бьюкенена) «Распад империи» (Лондон, 1932), или много раз цитировавшиеся мемуары Мориса Палеолога «Царская Россия в большой войне» (Париж, 1921–1922), или мемуары других дипломатов, аккредитованных при сменявшихся правительствах России.
   Чтобы как-то оправдаться за свое небрежение, я должен сказать, что воздерживался от частых ссылок на эти работы, поскольку они хорошо известны, а также поскольку они внесли большой вклад в формирование определенных устоявшихся взглядов (и даже клише) на русскую революцию, которые я старался обходить. Это не означает, однако, что не была принята во внимание содержащаяся в этих книгах чрезвычайно важная и полезная информация.
   Моим серьезнейшим библиографическим упущением, которое я стремлюсь исправить в этих заметках, является то, что в тексте этой книги я недостаточно часто признавал влияние на нее известного историка русской революции С.П. Мельгунова. Я следовал его толкованию истории гораздо чаще, чем указывается в книге, во многих случаях дополняя его концепцию информацией, недоступной для самого Мельгунова в годы его жизни. Труды С.П. Мельгунова, опубликованные на русском языке им самим или его вдовой, представляют собой первую попытку настоящего научного исследования периода, отображаемого в настоящей работе. Я нашел особенно полезной мельгуновскую оценку многотомных мемуаров, с которыми он познакомился. Атмосфера гётевского «Вымысла и Правды», превалирующая в большинстве мемуаров, редко способна выдержать серьезное испытание аналитическим умом Мельгунова. Трудно понять, почему его работы все еще игнорируются даже теми (за немногими исключениями, такими как Л. Шапиро), которые, подобно Мельгунову, также стремятся искать беспристрастный подход к исторической правде. Книги С.П. Мельгунова, прямо касающиеся затронутого нами периода, следующие: «На путях к дворцовому перевороту» (Париж, 1931), «Как большевики захватили власть» (Париж, 1939), «Золотой немецкий ключ» к большевистской революции» (Париж, 1939–1940), «Судьба императора Николая II после отречения» (Париж, 1951), «Легенда о сепаратном мире» (Париж, 1957), «Мартовские дни 1917 года» (Париж, 1961).
   Недостаточность ссылок на эти и другие работы частично оправдывается желанием подкрепить каждое утверждение, где это возможно, оригинальными источниками [464 - Из этих работ не забуду упомянуть (сколь бы она ни отличалась от моих взглядов) краткую, но глубокую аналитическую статью М.М. Карповича «Русская революция 1917 года» в «Журнале современной истории» (1930. Т. 2. № 2. Июнь).]. Мое изучение таких источников было экстенсивным, но, конечно, неполным. Не всегда я мог обосновать предпочтение одного источника другому, когда они оба относятся к одному ряду событий. Просеивая огромное количество информации, обнаруженной как в СССР, так и в эмигрантских публикациях, я старался избегать предубеждений в отношении фактической информации, которую сообщали свидетели или ученые, сохранявшие сильные политические пристрастия. Это относится, например, к документам, опубликованным в 20-х годах советскими историками, большей частью учениками и протеже М.Н. Покровского, в то время, когда фальсификация истории путем тенденциозного подбора архивных материалов и растворения их в не относящихся к делу текстах еще не достигла совершенства, наблюдаемого в нынешних советских архивных публикациях (зато процветали русофобия и искажение русской истории до 1917 года. – Ред.). Мы обязаны этим ранним советским историкам значительной долей наших знаний того, что происходило в самый канун и в течение 1917 года. Большая часть такого материала публиковалась в «Красном архиве», на который даются подробные ссылки в примечаниях внизу страниц в отдельных главах.
   Использованы частично также труды большевистского историка В.П. Семенникова. Они относятся к периоду советской историографии, в который ученые воспроизводили без существенных изменений нужные для обоснования своих выводов тексты (перед комментированием таких текстов в духе официальной партийной линии).
   Среди работ В.П. Семенникова обратите внимание, главным образом, на: «Монархия перед крушением» (М., 1927); «Политика Романовых накануне революции» (М.; Л., 1926), «Дневник бывшего великого князя Андрея Владимировича» (Л.; М., 1925); «Николай II и великие князья» (Л.; М., 1925); «За кулисами царизма: Архив тибетского врача Бадмаева» (Л., 1925).
   С другой стороны, я знакомился с рядом работ, которые, как оригинальные источники, еще не использованы полностью историками. К этой категории принадлежат некоторые мемуары с явно консервативными пристрастиями, такие как те, что опубликованы в журнале «Русская летопись» (7 т., Париж, 1921–1925). Это – воспоминания коменданта дворца В.Н. Воейкова и обширные мемуары на основе большой исследовательской работы бывшего жандармского генерала А.И. Спиридовича «Великая война и Февральская революция 1914–1918 гг.» (Нью-Йорк, 1960–1962) и некоторые другие. Авторы таких работ часто свидетельствуют о событиях, находясь в самом привилегированном, выгодном положении, и крайние политические взгляды и личные склонности, отразившиеся в их работах, не должны вести к отрицанию фактических данных, являющихся вполне достоверными.
   Исследование С.С. Ольденбурга «Царствование императора Николая II» (см. ниже библиографическую заметку к главе 8) представляет собой отдельную категорию. Хотя эта работа и является образцом официальной истории правления, спонсированной комитетом легитимистской эмиграции, она отличается большим количеством фактического материала и скрупулезной беспристрастностью.
   В исследовании истории постепенного ослабления и упадка самодержавного правления в России я, естественно, опирался прежде всего на опубликованные стенографические отчеты о свидетельствах, заслушанных Чрезвычайной следственной комиссией, под редакцией П.Е. Щеголева в семи томах под названием «Падение царского режима» (Л.; М., 1924–1927). Следственную комиссию, на которую мы иногда ссылаемся в книге как комиссию Муравьева (по фамилии ее председателя, адвоката Н.К. Муравьева), учредили для расследования так называемых «нарушений» конституции и уголовного права со стороны высокопоставленных представителей царского режима. Цель комиссии заключалась в подготовке почвы для привлечения к суду тех, против которых было собрано достаточно юридических доказательств, в преддверии учреждения Временным правительством или его преемником (после того как верховная власть в стране перейдет к Учредительному собранию) особого трибунала. В комиссию входили разные люди, но среди них было значительное число интеллигентов, обладавших независимым характером и юридическими знаниями. Более того, следователями в ней работали многие высококвалифицированные адвокаты, докладывая материалы для допросов обвиняемых и свидетелей на пленарных заседаниях комиссии. Некоторые члены комиссии и некоторые адвокаты, работавшие для нее, позднее отзывались весьма критически о методах работы комиссии и ее результатах, в том виде, в каком они предстали в публикациях Щеголева. Обратите внимание, в частности, на мемуары А.Ф. Романова и В.М. Руднева в журнале «Русская летопись»: Романов А.Ф. Император Николай II и его правительство (по данным Чрезвычайной следственной комиссии) // Русская летопись 1922. № 2. С. 1–38; Руднев В.М. Правда о царской семье // Там же. С. 39–58. Последние воспоминания были написаны гораздо раньше, очевидно, в марте 1919 года. См. также те же воспоминания под заглавием «Правда о царской семье и «темных силах», опубликованные в Берлине в 1920 году.
   Но даже помимо такой критики, используя публикации Щеголева (которые мы цитируем под заголовком «Падение…»), следует иметь в виду, что некоторые заявления, воспроизведенные в них, делались лицами, которые были позднее привлечены к суду. Бывшие чиновники царского режима, министры правительства, генералы, высокопоставленные чины полиции и жандармерии, содержавшиеся узниками в условиях, которые делают мало чести режиму, установленному либералами в феврале 1917 года. Поэтому к таким заявлениям нужно относиться осторожно, потому что они делались в заключении. Хотя дознаватели редко прибегали к запугиванию, надо учитывать, что большинство узников содержалось в Петропавловской крепости, где они были отданы на милость солдат, среди которых стремительно падала дисциплина. С особой осторожностью следует относиться к свидетельствам бывшего полицейского чина С.П. Белецкого, которого тогдашний министр юстиции А.Ф. Керенский счел необходимым одно время содержать в тюремной камере, – поступок, недалеко ушедший от прямого применения пыток. С другой стороны, имеются свидетельства лиц, политически активных в то время, когда их заслушивали или допрашивали в комиссии, и которые имели все основания либо скрывать определенные факты, либо выпячивать другие с целью усилить свои позиции в текущей политической борьбе. Ссылаюсь здесь на заявления М.В. Родзянко, А.И. Гучкова, П.Н. Милюкова и других. Я не всегда мог объяснить выбор какой-либо цитаты из «Падения…» для подкрепления или иллюстрации того или иного соображения, поскольку это нарушало бы ход повествования. Но я всегда старался сравнивать отобранные заявления со свидетельствами из других источников.
   Надо сказать, что не так давно советские архивисты сообщили о наличии в Советском Союзе протоколов всех заседаний комиссии, содержащихся в целости и сохранности и доступных для исследователей. Некоторые из записей сейчас выборочно опубликованы. См. в «Вопросах истории» протоколы допросов бывшего премьер-министра Коковцова, а также свидетельства о Распутине и, кроме того, предварительные и заключительные замечания A.A. Сидорова.
   Интересная находка: Протокол допроса Коковцова В.Н. Чрезвычайной следственной комиссией Временного правительства в сентябре 1917 года / Вступ. ст. Сидорова A.A. // Вопросы истории. 1964. № 2. С. 94–111; № 4. С. 94–117; Последний временщик последнего царя: Материалы Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства о Распутине и разложении самодержавия / Вступ. и заключ. Сидорова A.A. // Вопросы истории. 1964. № 10. С. 117–135; 1964. № 12. С. 90–103; 1965. № 1. С. 98–110; 1965. № 2. С. 105–114.
   В данном контексте следует упомянуть важную работу о последних днях царского режима выдающегося русского поэта того периода Александра Блока. Работа Блока опубликована в России в № XV журнала Бурцева «Былое» и затем перепечатана (Блок А. Последние дни старого режима // APP. 1922. Т. IV. С. 5–54). В работе Блока содержатся обобщения, которые выходят за рамки материала, доступного ему, когда он работал секретарем комиссии Муравьева. Картина русской революции, таким образом, выражает более реакцию блестящего и впечатлительного ума на запутанную ситуацию, в которой он оказался, чем саму ситуацию. Реакцию поэта можно оценить только в сопоставлении с другими его заявлениями, содержащимися в его личных дневниках, которые были опубликованы вскоре после его смерти, и вновь опубликованы с дополнительными записями в 1942 году, а также в его записных книжках, опубликованных в 1965 году.
   Многие из исследованных документов взяты из эмигрантского издания «Архив русской революции» (АРР), опубликованного в 22 томах И.В. Гессеном. Гораздо более обширный библиографический источник можно найти в каталоге Русского исторического архива за рубежом в Праге: Русский заграничный исторический архив в Праге. Библиография русской революции и Гражданской войны (1917–1921 гг.): В 2 т. / Под ред. Яна Славика, сост. Постников С.П. Прага, 1938.
//-- К главе 2: рабочее и революционное движение --//
   Общий обзор социал-демократического движения в России в первые годы войны – только для внутреннего использования – Министерство внутренних дел сделало в августе 1916 года: «Обзор деятельности Российской социал-демократической рабочей партии за время с начала войны России с Австро-Венгрией и Германией по июль 1916 года». 7 августа 1916. С. 102. Копию обзора можно обнаружить в Хутонской библиотеке Гарвардского университета. Большую часть материала, относящегося к этой главе, я почерпнул из работ Меницкого, тома «Гранат» с автобиографиями революционных лидеров и статьи Шляпникова (Беленина), опубликованной в № 1 «Сборника социал-демократии», издававшегося в Швейцарии под редакцией Ленина и Зиновьева. Работы Ленина цитируются по 2-му и 3-му изданию, хотя, когда просматривалась рукопись книги, принималось во внимание и 5-е издание.
   Независимое историческое исследование деятельности революционных группировок в России в годы войны советские историки прекратили в начале 1930-х годов. Перестали цитироваться работы, опубликованные в 1920-х годах, а несколько воспоминаний, появившихся в период, известный как период «культа личности» Сталина, были обработаны в напыщенном и тенденциозном духе в соответствии с историческим мифом. Профессор E.H. Бурджалов пытался затронуть весь этот вопрос в 1956 году (Бурджалов E.H. О тактике большевиков в марте – апреле 1917 года // Вопросы истории. 1956. № 4), но его попытка, видимо, оказалась преждевременной. Статья профессора подверглась официальному осуждению, он потерял кафедру в Ленинградском университете.
   Совсем недавно возобновилась публикация архивных материалов, связанная с февральскими событиями в СССР. Пока эта книга находилась в печати, журнал «Вопросы истории КПСС» в выпусках 8 и 9 1965 года опубликовал ряд писем и документов о деятельности ЦК большевистской партии в Петрограде в годы Первой мировой войны. Сколь бы ни были ценны эти документы, они не опровергают сути нашей аргументации в соответствующей главе. Советские историки продолжают жаловаться, что так называемые «фальсификаторы истории» на Западе стремятся игнорировать и преуменьшать влияние Ленина на события в России в 1914–1916 годах. См., например, статью Г.З. Иоффе, «Как буржуазная историография «отлучает» В.И. Ленина и большевиков от Февральской революции» (Вопросы истории КПСС. 1965. № 7). Но что делать бедному буржуазному историку, когда его советские «оппоненты» публикуют в том же журнале (1965. № 9. С. 79) письмо, датированное 1916 годом, Н.К. Крупской, супруги Ленина, которая горько жалуется на то, что никто, кроме сестры Ленина, не снабжает их никакой информацией о происходящем в России, в то время как члены партии в России единодушно упрекают ЦК в Швейцарии (то есть Ленина) в отстраненности от русских дел?
//-- К главе 4: евреи и революция --//
   Для представления об общей истории евреев в XIX и XX веках во всей диаспоре см. монументальный труд С.М. Дубнова «Новейшая история еврейского народа» (Берлин, 1923).
   По периоду, о котором идет речь в данной главе, наиболее содержательные материалы дают воспоминания Г.В. Слиозберга, «Дела минувших дней. Записки русского еврея» (Париж, 1933–1934). В т. 3 содержится подробная информация об отношениях между еврейской благотворительной организацией в России во время войны (так называемой ЭКОПО), правительством и самодеятельными организациями. Слиозберг определяет число беженцев, обслуживавшихся организацией, в 225 тысяч человек. Стоимость этой внушительной благотворительной деятельности в значительной степени оплачивалась, по его свидетельству, Министерством внутренних дел России. В работе Слиозберга содержится несколько путаных возражений против свидетельства Яхонтова относительно того, как правительство пришло к решению о фактической отмене черты оседлости. Сравнивая заметки Яхонтова с показаниями министра внутренних дел того времени князя Щербатова в «Падении…» (T. VII. С. 208–234), мы склонны верить свидетельствам Яхонтова.
   По истории еврейского рабочего движения и его отношения к деятельности российских революционных партий см., в частности: Шукман X. Отношения между еврейским Бундом и РСДРП, 1897–1903 гг: Неопубликованная диссертация на доктора философии. Колледж Св. Антония, 1961. О роли евреев в революционном движении см.: Дейч Л. Роль евреев в русском революционном движении. 2-е изд. Т. 1. М., 1925. Информация об активности еврейских комитетов в Германии в начальной фазе войны исходит из статей Э. Цехлина под заглавием «Стремление к миру и попытка революционизирования. «Усилия по изоляции России в Первой мировой войне».
//-- К главе 5: политическое вмешательство немцев --//
   Пока еще нет всеобъемлющего исследования вопросов, которые ставятся в этой главе. Большая часть имеющихся работ носит остро полемический характер, но страдает отсутствием документальной основы. Для ее создания следует обратиться к одному источнику – самим немецким документам, которые ныне внесены в каталог. Использованные архивные документы МИДа систематизированы в сериях «Мировая война», они помечены большей частью грифами «секретно» и «совершенно секретно». Подборка цитируемых документов, ни в коей мере не исчерпывающая всю документацию по этой теме, содержится в сборнике документов на английском языке. Она опубликована З.А. Земаном под заглавием «Германия и революция в России 1915–1918 гг.: Документы из архивов германского МИДа» (Лондон, 1948).
   Различные аспекты проблемы немецких подходов к России в связи с сепаратным миром и «политикой революционизирования» разъясняются в важной книге Фрица Фишера «Схватка за мировое господство. Военная политика кайзеровской Германии 1914/1918 гг.», на нем. яз., Дюссельдорф, 1962 г.
   У «политики революционизирования» помимо Парвуса, вероятно, были и другие идеологи. В этой связи важна брошюра Теодора Шимана «Россия на пути к революции» (Берлин, 1915). Брошюра написана во время кризисной ситуации в России в 1915 году, с которой мы имели дело в 6-й главе. Профессор Шиман, видимо, был отлично информирован о неминуемом штурме самодержавия партией кадетов. Он, однако, сомневается в возможности установления парламентского режима и заключает свое творение словами: «Кризис обострился; его исход предвидеть невозможно, но все указывает на то, что Россия движется к революции».
   Кроме использования документов, мы в значительной степени опирались в своем толковании «политики революционизирования» на две книги. Одна из них – С.П. Мельгунова «Золотой германский ключ большевиков» (Париж, 1940). Вторая – Майкла Футрела «Северное подполье. Эпизоды транспортного сообщения и связи русских революционеров через Скандинавию и Финляндию, 1863–1917 гг.» (Лондон, 1963).
   Следует также упомянуть хорошо документированную статью Жоржа Бонена «Большевики и немецкие деньги во время Первой мировой войны» (Исторический журнал. 1965. Январь – март. С. 101–126). Месье Бонен знает многое. Некоторые его знания основываются на чтении чужих мыслей. К сожалению, я не могу подтвердить его оценку моих собственных мыслей. Вместе с тем подход месье Бонена к этой проблеме – это подход архивиста, но не историка.
   По Парвусу и роли, которую он играл в этой запутанной истории, я использую, кроме документов: Шарлау В. Парвус-Гельфанд и Первая мировая война: Неопубликованная диссертация на доктора философии. Колледж Св. Антония, Оксфорд, 1963, так же как книгу Шарлау, написанную в соавторстве с Земаном под заглавием «Мародер революции. Парвус-Гельфанд: Политическая биография (Кёльн, 1964). С записными книжками Парвуса я знакомился по микрофильму, оригиналы хранятся в Госархиве в Западном Берлине. Обращение к русским революционерам, с которым Парвус выступил в Константинополе в октябре 1914 года, было любезно предоставлено мне архивом Бунда в Нью-Йорке. Я также просматривал бумаги Кескюлы в архивах Иельского университета, США, которые содержат дальнейшее подтверждение его связей с эстонским большевиком АР. Зифельтом (Зифельдом) (Симумяги). См.: Ленин В.И. Сочинения. 5-е изд. Т. 49. Письма с августа 1914 до октября 1917 г. С. 165, 181, 634.
   В передаче истории о германо-большевистских связях после возвращения Ленина в Россию я ограничился данными, выявившимися недавно. Это не значит, что все старые факты о секретных контактах между большевиками и немецкими учреждениями, приводившиеся Временным правительством в его различных обвинительных заявлениях, нужно отмести напрочь. Наоборот, некоторые факты, на которых Временное правительство основывало свои обвинения, могут быть подтверждены материалами архивов германского МИДа. Но это не означает, конечно, что эти обвинения были справедливы.
//-- К главе 6: дело Мясоедова --//
   Сноски адекватно отражают источники, использованные для этой главы. Возможно, следует указать, что в истории русской армии по книге Керенского, «История русской армии», часть 3 (Белград, 1935), довольно путаной и поверхностной работе, приводятся некоторые дополнительные подробности организации трибунала по делу Мясоедова в Варшавской крепости, которые только подтверждают впечатление, что юридические процедуры были сфальсифицированы.
   Прояснение такого устоявшегося мифа, как версия об измене Мясоедова, когда он так въелся в ткань западной историографии, очевидно, представляет собой психологическую трудность. Совсем недавно миф ожил в чрезвычайно популярной книге о начале Первой мировой войны Барбары Тачмэн под названием «Орудия августа» (Нью-Йорк, 1962). Она называет одним из своих источников книгу Леона Агуртена «Генерал Сухомлинов» (Клиши, 1951). Эту книгу, видимо, не печатали в типографии. Она содержит большое количество информации о шпионаже и контршпионаже, относящимся к этому периоду, и, видимо, ее автор воодушевлялся острой неприязнью к генералу Сухомлинову. Но даже Агуртен, кажется, отлично понимает, что процесс над Мясоедовым демонстрирует так много нарушений, что из него нельзя извлечь никакого убедительного доказательства. В деталях, касающихся Мясоедова, книга Агуртена, кроме того, часто чрезвычайно неточна.
//-- К главе 7: кризис в августе 1915 года --//
   Основной документ для этой главы представляют собой заметки книги А.Н. Яхонтова «Тяжелые дни. Секретные заседания Совета министров 16 июля – 2 сентября 1915 года» (APP. Т. XVIII. Берлин, 1926. С. 5–136).
   Яхонтов сознательно воздерживается от любого предположения или оценки, постфактум слов и поступков, свидетелем которых он является. По свидетельству Яхонтова, существование кружка Кривошеина было бы просто предположением, хотя и весьма вероятным, если бы оно не было подтверждено письмом Барка, процитированным выше. Другие министры кабинета, которые оставили мемуары, Сазонов и князь Шаховской, не подтверждают этого. У нас также нет надежного свидетельства очевидца о переговорах между представителями правительства и членами «Прогрессивного блока», кроме отрывочных заметок Милюкова.
//-- К главе 8: штурм самодержавия --//
   Вероятно, следует сказать несколько слов о нашем весьма выборочном использовании источников, касающихся убийства Распутина. Я не видел резона в цитировании огромного количества популярной литературы на эту тему. Видимо, достаточно предупредить читателя о необходимости избегать любого свидетельства, сколь оно ни было бы сенсационным, в котором ссылаются на Григория Распутина как на «священника» или «монаха». Это, наверное, на девять десятых лишит такое свидетельство правды. В нашем толковании мы ограничиваемся записками Юсупова, Гучкова и В.Д. Бонч-Бруевича. Относительно самого убийства следует учитывать приписываемые Пуришкевичу дневниковые записи, публиковавшиеся в разное время и в разных версиях в эмиграции, так же как точные и взвешенные заявления Маклакова.
//-- К главе 11: тонущий корабль --//
   И в этой главе, и в следующей я проигнорировал многие инсинуации и намеки, подразумевавшие, что генерал Алексеев активно участвовал в попытках того или иного дворцового переворота. Утверждения на этот счет исходят, главным образом, с крайне правого фланга русских монархических кругов и открыто озвучивались Воейковым и Спиридовичем. Однако они получили поддержку в мемуарах А.Ф. Керенского «Россия и поворотный пункт истории» (Нью-Йорк, 1965. С. 150). Не могу претендовать на то, что я удовлетворен своим разъяснением этого вопроса. Я сознаю, что определенные воспоминания и другие документы, которые могут пролить свет на этот спорный вопрос, еще должны быть опубликованы. Я не имел к ним доступа. Единственный путь, открытый мне, заключался, следовательно, в попытке установить действительную причастность Алексеева к такому заговору, а это при нынешнем уровне наших знаний мне представляется бесперспективным.
//-- К главе 12: отречение --//
   Воссоздание сцены отречения в царском поезде у вокзала Пскова или событий в доме княгини Путятиной в Петрограде на следующий день представляет собой определенную трудность из-за противоречий, по ряду деталей, в свидетельствах. Поэтому я использовал сообщения свидетелей выборочно, позволив себе руководствоваться толкованием Мельгунова. Основные расхождения касаются не существа проблемы, но, скорее, чувств и настроений тех, которые участвовали в драматических событиях или были их свидетелями. Для знакомства с этими эмоциональными описаниями читателю следует обратиться к источникам. Но один и тот же автор может передавать свои чувства по-разному. Сравните, например, свидетельство Рузского в беседе с журналистом Самойловым вскоре после отречения царя с тем, что говорил несколькими месяцами позже генерал Вильчковский. Ссылка на мемуары полковника Тихобразова дается с полного его согласия, за что приношу свою благодарность. Автор мемуаров полностью сознает свою ответственность как свидетеля. Его статья «Последние дни последнего царя» должна, я полагаю, появиться скоро в журнале «Зеркало истории» (Париж).

Словарь

//-- Армия --//
   1. Ставка
   Верховное главнокомандование вооруженными силами России (иногда называемое Ставкой) создано в начале Первой мировой войны во главе с Верховным главнокомандующим, великим князем Николаем Николаевичем. Вначале оно располагалось в лесу недалеко от железнодорожного узла Барановичи, но затем было перенесено в губернский центр Могилев. Царь сменил своего дядю в качестве Верховного главнокомандующего в августе 1916 года (см. главу 3, разделы 1 и 2, и главу 7, раздел 2). Начальниками Генштаба были: при Николае Николаевиче – генерал H.H. Янушкевич; при царе – генерал М.В. Алексеев. В ноябре 1916 года Алексеев заболел, его пост временно занимал генерал В.И. Гурко, действовавший как временно исполняющий обязанности начальника Генштаба до середины февраля 1917 года, когда вернулся Алексеев.

   2. Командующие фронтами
   Командующие разными фронтами непосредственно подчинялись Верховному главнокомандующему. В феврале 1917 года ими числились:
   Н.В. Рузский – Северный фронт
   А.Е. Эверт – Юго-Западный фронт
   A.A. Брусилов – Юго-Западный фронт
   B.В. Сахаров – Румынский фронт (в качестве помощника при номинальном командующем короле Румынии Фердинанде I)
   Великий князь Николай Николаевич (номинально, фактически H.H. Юденич) – Кавказский фронт
   В январе 1917 года, в связи с возможным мятежом, Петроградский военный округ был выведен из подчинения Северному фронту и передан генералу Хабалову, который подчинялся непосредственно военному министру и Совету министров.
//-- Казаки --//
   Военное сословие (и одновременно земледельцы) в Южной России, Сибири и Средней Азии. Об их участии в Февральской революции см. раздел 3 и далее.
//-- Совет министров --//
   О его деятельности в России см. главу 1, раздел 1 и далее; о деятельности в годы войны см. главу 7.
//-- Государственный совет --//
   Высший совещательный орган Российской империи в 1810–1917 годах. Рассматривал внесенные министрами законопроекты до утверждения императором, сметы, штаты и др. Состоял из нескольких госдепартаментов и госканцелярии во главе с госсекретарем. Председатель и члены Государственного совета назначались государем, после создания в 1906 году Государственной думы половина членов Государственного совета назначалась царем, главным образом из государственных деятелей и чиновников старшего поколения, а другая половина избиралась различными куриями (от духовенства, губернских собраний, дворянских обществ и др.) и организациями на основе чрезвычайно ограниченного избирательного права.
//-- Дума, Государственная дума --//
   Нижняя законодательная палата, введенная конституцией 1906 года. Сменили друг друга четыре состава Думы. Первые два были распущены до истечения срока полномочий. 3-я Дума была избрана на основе еще более ограниченного избирательного права, чем две первые. В ней сформировалось большинство, почти не позволявшее свободно действовать царскому правительству. 4-я Дума подлежала роспуску в 1917 году.
//-- Охранка --//
   Общепринятое название Отделения по охранению общественной безопасности и порядка – в свою очередь, еще одно название отделения Департамента полиции при МВД. Впервые была создана в 1866 году в Петербруге и 1880 году в Москве для борьбы с революционным движением. Филиалы отделения имелись в различных крупных городах России и даже за рубежом (например, при посольстве России в Париже).
   Учреждение являлось основным работодателем политических шпионов и агентов-провокаторов.
//-- Политические партии, думские партии --//
   Парламентские партии Думы создавались на различной основе в каждой из четырех Дум. В 4-й Думе были представлены следующие партии:
   партия правых (52 депутата); русская национальная партия (57); центристская партия (34); национально-прогрессивная партия (28); земские октябристы (60); октябристы (22); польско-литовская партия (6); польская партия (6); прогрессивная партия (44); мусульмане (6); конституционные демократы, или Партия народной свободы (кадеты) (54); рабочая группа (9); социал-демократы (расколовшиеся на 7 меньшевиков и 6 большевиков; последние потеряли одного депутата, когда Малиновский бежал за границу в начале 1914 года) (13); внепартийные (24); независимые (14).

   «Прогрессивный блок»
   Коалиция парламентских партий Думы и членов Государственного совета с общей политической программой, имевшей целью создание «правительства народного доверия». Сформировалась в августе 1915 года (см.: глава 1, раздел 2; глава 7, раздел 3 и далее).

   Политические партии социалистов
   Два главных политических течения социализма в России состояли из:
   1) социалистов-революционеров. Они питали глубокую веру в национальную русскую форму социализма, коренящуюся в институте общинной собственности и прямой демократии, представленной в русской крестьянской общине (мир). В партию входили социалисты различных оттенков, что привело осенью 1917 года к окончательному разрыву между основной массой партии и так называемыми левыми эсерами;
   2) марксистской социал-демократии. В ней тоже существовал глубокий раскол по тактическим и политическим вопросам, но с 1902 по 1912 год поддерживалось минимальное организационное единство. После этого две фракции, большевики и меньшевики, разделились. Меньшевики резко возражали против конспиративных и подрывных, в расчете на разжигание революции, методов ведения политической борьбы и добивались признания их статуса как политической партии. За это большевики осуждали их как «ликвидаторов». Частью большевистской тактики было сокрытие своих связей с подрывным Центральным бюро за пределами России (см. Большевики). Таким образом «замаскировавшись», они смогли провести нескольких своих депутатов в Думу и даже сформировать там свою парламентскую группу;
   3) других группировок. В России существовало некоторое число других небольших группировок социалистической ориентации. Вероятно, наиболее влиятельной среди них была отколовшаяся от эсеров группа, известная как народные социалисты во главе с A.B. Пешехоновым. Небольшой, но влиятельной группой марксистских ревизионистов руководил С.Н. Прокопович. Меньшевистские «оборонцы» принимали участие в деятельности Военно-промышленных комитетов (ВПК). Однако имелись также меньшевики, которые разделяли позицию Циммервальдской левой группы (объединения, созданного Лениным в сентябре 1915 года);
   4) большевиков. Это слово обычно используется для определения представителей левого крыла социал-демократического рабочего движения. Понятие «большевики» возникло в 1903 году на II съезде РСДРП, но это была лишь фракция РСДРП. С апреля 1917 года она превратилась в самостоятельную политическую организацию РСДРП(б) во главе с Лениным. В начале Первой мировой войны ЦК партии находился за рубежом, в то время как Бюро работало от имени ЦК внутри страны. Царские власти считали партию подрывной организацией, за принадлежность к которой следовало наказание как за политическое преступление. Во время войны Бюро ЦК (внутри России) действовало лишь спорадически. Однако партия имела несколько местных организаций, главным образом в Петрограде (Петроградский большевистский комитет), Москве и ряде других центров, где большевики, бывало, действовали совместно с местными меньшевистскими организациями. Столичный комитет был сильно засорен агентами тайной полиции, в том же положении оказались различные московские большевистские организации, которые тоже были недолговечными. В Петрограде, как и в других городах, в промышленных окраинах действовали районные комитеты партии. Наиболее влиятельным из них был Выборгский районный комитет (см.: глава 2, раздел 2; глава 9, раздел 7; глава 10, раздел 2 и 3; глава 13);
   5) Межрайонка. Так было принято называть Петроградский межрайонный комитет Социал-демократической рабочей партии, основанный К.К. Юреневым и Л.М. Караханом. В него входили представители большевистского и меньшевистского течений социал-демократического движения, находившиеся под сильным влиянием Троцкого. Они противились расколу и в целом занимали пораженческие позиции. Межрайонцы присоединились к большевистской партии в августе 1917 года.
//-- Разночинцы --//
   Так обычно называли интеллигентов и «полуинтеллигентов», не принадлежавших к каким-нибудь устоявшимся социальным классам общества.
//-- Религиозные секты --//
   1. Хлысты. Религиозная секта в Сибири и некоторых других регионах. Обряды хлыстов могли включать оргии. Как утверждали, с сектой был каким-то образом связан Распутин (глава 8, раздел 7 и далее).
   2. Старообрядцы. Приверженцы религиозных групп и церквей в России, не принявшие в XVII веке церковные реформы патриарха Никона. До 1906 года преследовались правительством. Некоторые течения движения деградировали до таких сект, как хлысты (см. выше).
   3. «Старый Израиль» и «Новый Израиль». Религиозные секты, к которым принадлежали многие донские и кубанские казаки.
//-- Особые совещания --//
   Система Особых совещаний была введена в августе 1915 года с целью дальнейшей консолидации военных усилий правительства, государственных учреждений и самодеятельных организаций. Ее предшественником было Особое совещание по усилению артиллерийским снабжением действующей армии, учрежденное в мае 1915 года для привлечения частной промышленности и выполнения заказов на производстве вооружения. Было создано пять Особых совещаний: по обороне государства; по обеспечению топливом Министерства путей сообщения, государственных и общественных учреждений и предприятий, работающих для обороны; по перевозке топлива, продовольствия и военных грузов; по продовольственному делу; по устройству беженцев. Возглавлялись Особые совещания председателями совещаний (соответственно военным министром, министрами торговли и промышленности, путей сообщения, земледелия, внутренних дел). Представители Думы, Государственного совета, земского и городского союзов, Центральный комитет военной промышленности участвовали в работе совещаний на равных с представителями правительственных органов и вооруженных сил.
//-- Стрельцы --//
   Служилые люди, первое постоянное войско в Русском государстве с середины XVI века (первый отряд стрельцов, 3 тысячи человек, создан Иваном IV Грозным в 1550 году) до 20-х годов XVIII века, когда было расформировано Петром I. В конце XVII века (1681 год) стрельцов насчитывалось 55 тысяч, в том числе 22,5 тысячи московских стрельцов.
//-- Самодеятельные организации --//
   Так мы называем то, что во время Первой мировой войны называлось «общественными организациями» (см.: глава 1, раздел 1).
//-- Выборгское обращение --//
   Обращение, выпущенное 10 июля 1906 года большим числом левых депутатов 1-й Думы непосредственно после роспуска. В нем содержался призыв к русскому народу отказаться платить налоги или служить в вооруженных силах. Обращение, выпущенное на встрече в окрестностях города Выборга, политически полностью провалилось, 167 подписавших воззвание приговорены к 3-месячному заключению и лишены избирательных прав.
//-- Циммервальдское движение --//
   Международное движение, получившее свое название от конференции социалистов в Циммервальде, Швейцария, 5–8 сентября 1915 года. Движение имело целью восстановить международную солидарность социалистов. За первой последовала вторая Международная конференция, известная как Кинтальская конференция, состоявшаяся в апреле 1916 года. Третья конференция планировалась на сентябрь 1917 года и не удалась. Движение не имело единой идеологической или политической основы. Существовало сильное левое течение, известное как Циммервальдская левая группа, линия которой была продолжена в Кинтале и где Ленин играл активную и доминирующую роль.

Георгий Михайлович Катков Февральская революция

Предисловие

Вступление

Часть первая

Глава 1 ДУМА И САМОДЕЯТЕЛЬНЫЕ ОРГАНИЗАЦИИ

2. Самодеятельные организации и политические партии

3. Патриотизм и революция

4. Рабочие группы военно-промышленных комитетов

Глава 2 РАБОЧЕЕ И РЕВОЛЮЦИОННОЕ ДВИЖЕНИЕ

1. Оборонцы

2. Пораженцы

Глава 3 АРМИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ

1. Армия в мирное и военное время

2. Армия и власти

3. Армия и самодеятельные организации

4. Родзянко и армия

5. Состояние армии к концу 1916 года

Глава 4 ЕВРЕИ И РЕВОЛЮЦИЯ

1. Исторические условия

2. Евреи и война

Глава 5 ПОЛИТИЧЕСКОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО НЕМЦЕВ

1. Предисловие

2. Зондаж сепаратного мира и реакция на это в России

3. Начало «политики революционизирования» России

4. Ленин, Гельфанд (Парвус) и Кескюла

5. Гельфанд в Копенгагене

6. Гельфанд и беспорядки среди рабочих в России

7. Кескюла

8. Германская политика после февраля 1917 года

9. Возвращение Ленина

10. «Каналы и крыши»

11. «Большая клевета» и ее энергичные опровержения

12. Выводы

Часть вторая

Глава 6 ДЕЛО МЯСОЕДОВА

1. Предисловие

2. Не виновен!

3. Линчевание по Ростопчину

4. Некоторые легенды

5. Значение дела Мясоедова

Глава 7 КРИЗИС В АВГУСТЕ 1915 ГОДА

1. Либерализация Совета министров

2. Перестановки в Верховном командовании

3. «Этот старик безумец!»

4. Окружение Кривошеина, Дума и самодеятельные организации

5. Последствия

Глава 8 ШТУРМ САМОДЕРЖАВИЯ

1. Начало обличительной кампании

2. Политическое франкмасонство России

3. Заговор Гучкова

4. «Безумный шофер»

5. Гучков и армия в 1916 году

6. Обвинения Милюкова

7. Убийство Распутина

Глава 9 НАКАНУНЕ

1. Празднование Нового года

2. Непроизнесенная речь князя Львова

3. Угроза роспуска Думы

4. Обращение либералов к союзникам

5. Вмешательство лорда Милнера

6. Неразрешенный конфликт

7. Рабочие группы, революционеры и полиция накануне февральских событий

8. Изоляция императора и поведение его генералов

9. Возвращение в Ставку генерала Алексеева и реакция императора

Часть третья

Глава 10 ВОССТАНИЕ В ПЕТРОГРАДЕ

1. Предисловие

2. Беспорядки рабочих: причины

3. Уличные бои

4. Мятеж Петроградского гарнизона

5. Коллапс

Глава 11 ТОНУЩИЙ КОРАБЛЬ

1. Последние часы царского правительства

2. Последняя попытка Родзянко спасти монархию

3. Родзянко или князь Львов?

4. Реакция Думы на указ о роспуске

5. Колебания Родзянко

6. Родзянко и Алексеев

Глава 12 ОТРЕЧЕНИЕ

1. Поезд-призрак

Георгий Михайлович Катков
Февральская революция

Глава 1
ДУМА И САМОДЕЯТЕЛЬНЫЕ ОРГАНИЗАЦИИ

Глава 2
РАБОЧЕЕ И РЕВОЛЮЦИОННОЕ ДВИЖЕНИЕ

Глава 3
АРМИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ

Глава 4
ЕВРЕИ И РЕВОЛЮЦИЯ

Глава 5
ПОЛИТИЧЕСКОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО НЕМЦЕВ

Глава 6
ДЕЛО МЯСОЕДОВА

Глава 7
КРИЗИС В АВГУСТЕ 1915 ГОДА

Глава 8
ШТУРМ САМОДЕРЖАВИЯ

Глава 9
НАКАНУНЕ

Глава 10
ВОССТАНИЕ В ПЕТРОГРАДЕ

Глава 11
ТОНУЩИЙ КОРАБЛЬ

Глава 12
ОТРЕЧЕНИЕ

Глава 13
ПЕТРОГРАДСКИЙ СОВЕТ

Глава 14
ВРЕМЕННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО

Глава 15
«НЕОБЫЧНЫЙ И ПРЕСТУПНЫЙ МАНИФЕСТ»

Глава 16
ВЫВОДЫ