Збинек Земан, Уинфред Шарлау
Кредит на революцию. План Парвуса

Введение
Загадочная натура

   Примерно в 13 километрах западнее центра Берлина река Гавел, расширяясь, образует озеро Ванзее; Шваненвердер – меньший из двух островов, расположенных на озере. В XIX веке на острове началось строительство домов для богатых берлинских семей; между двумя мировыми войнами хозяева вилл еще пользовались услугами поваров и дворецких. Несколько больших домов осталось и поныне; их частные пристани опустели. Время от времени тишину безлюдного острова нарушают лодки с туристами, которые осматривают разрушенную виллу, принадлежавшую Иозефу Геббельсу. Но двенадцатью годами раньше того, как виллу на Шваненвердере приобрел гитлеровский министр пропаганды, на ней умер человек, ставший мишенью для злобных нападок нацистов. Это был Александр Израиль Гельфанд, который умер на своей роскошной вилле 12 декабря 1924 года.
   Некрологи несколько приукрашивали его жизнь, чрезвычайно богатую событиями. Конрад Хениш, в то время министр культуры Пруссии, превозносил Парвуса (в социалистических кругах Гельфанд был больше известен под псевдонимом Парвус), называя его «самым талантливым во Втором интернационале» [1 - Парвус. Ein Blatt der Erinnerung. Берлин, 1925. С. 5.].
   Либеральная газета Berliner Tageblatt назвала Гельфанда «информированным и умным человеком своего класса», который, находясь «на заднем плане, оказывал значительное влияние» [2 - Berliner Tageblatt. 1924. 13 декабря.].
   Консервативная газета Kreuzzeitung видела в Гельфанде человека «бесхарактерного, легкомысленного, политического и делового проходимца». В некрологе в коммунистическом журнале бывший друг Гельфанда обнаружил резкий поворот в жизни покойного. Перед Первой мировой войной Гельфанд был мыслителем, влиятельным социалистом и революционером. А затем он продался; после августа 1914 года стал предателем рабочего класса, германским шовинистом, растленным военным спекулянтом [3 - См.: Цеткин К. Коммунистический интернационал. 1925. Январь. № 1.].
   Карл Радек, известный советский публицист, в «Правде» назвал Гельфанда «предателем» и в то же время подчеркнул, что он был «одним из передовых революционных писателей в эпоху Второго интернационала» [4 - Правда. 1924. 14 декабря.].
   После смерти Гельфанда его поразительная индивидуальность и уникальная роль, которую он сыграл в истории России и Германии в первые два десятилетия XX века, стали постепенно забываться. По общему признанию, беспокойные годы Веймарской республики, на смену которой пришли гитлеровская диктатура и следующая мировая война, как и условия, сложившиеся в Советском Союзе между двумя войнами, не способствовали беспристрастному изучению недавнего прошлого. Кроме того, было кое-что в деятельности Гельфанда, что отбивало охоту вспоминать и мешало наводить справки.
   Немецкие социалисты периодически вспоминали о нем как о ведущем теоретике марксизма и блестящем журналисте. Историки, занимавшиеся восточной политикой Германии во время Первой мировой войны, знали, что Гельфанд был связан с имперским правительством и выступал в качестве консультанта министерства иностранных дел Германии. Кроме того, выяснилось, что Гельфанд принимал участие в помощи революционному движению в России и играл определенную роль в истории с проездом Ленина в знаменитом «опломбированном вагоне» через Германию в апреле 1917 года. Однако политики и военные предпочитали хранить молчание об отношениях имперского правительства и революционного движения в России.
   В воспоминаниях Бетман-Гольвега, Гельфериха, Людендорфа и Кюльмана ни разу не упоминается Гельфанд. Своего рода известность он снискал, став одним из основных объектов нацистской пропаганды. Богатый еврей и революционер-марксист, Гельфанд представлял идеальную мишень для людей, подобных Альфреду Розенбергу и Иозефу Геббельсу, которые отнесли его в разряд «ноябрьских преступников» – врагов немецкого народа, разрушивших имперскую Германию и открывших дорогу в Европу большевизму. В Советском Союзе Гельфанд был предан забвению. Сведения о нем появились в первом издании Советской энциклопедии, а из второго издания он уже исчез.
   Изучение архивов министерства иностранных дел Германии после Второй мировой войны дало возможность, по крайней мере, частично расшифровать загадочную жизнь Гельфанда. В архиве имелось большое количество документов, имеющих к нему отношение. Он выступает в них как центральная фигура в тайных отношениях между имперским правительством и русской социал-демократической партией и, в частности, большевистской фракцией Ленина. Утверждение, что имперское правительство Германии было заинтересовано в распространении восстания в России во время войны, теперь получило документальное подтверждение [5 - См.: Земан 3. Германия и революция в России 1915–1918. Лондон, 1958.].
   Исследование архивов министерства иностранных дел Германии заставило пересмотреть установившиеся представления о Первой мировой войне. Стало очевидно, что выработка политического курса в Берлине во время войны была гораздо более сложным процессом, чем принято считать. В то же время люди, которым приписывали историческую значимость, были низвергнуты с пьедесталов. Это относится к таким «исполинам», как Вильгельм II, Людендорф, Гинденбург. Теперь свои права на историческую известность заявили другие люди, к которым относится и Александр Гельфанд. Однако наши знания о его личности, целях и мотивах весьма отрывочны. Новая информация вызвала новые вопросы и привела к новым спорам. А загадка жизни Гельфанда так и осталась неразгаданной.
   Гельфанд не одобрил бы мистификации, последовавшие после его смерти. В Apologia pro vita sua («Оправдание моей жизни»), выпущенной его издательством в Берлине весной 1918 года, он написал: «Мои работы – это вехи моей жизни; по ним можно проследить, что интересовало меня в то время, что заполняло мою жизнь» [6 - Парвус. В борьбе за справедливость. Берлин, 1918. С. 45.].
   Трудно представить более вводящую в заблуждение фразу! Работы Гельфанда только поверхность айсберга. Он был одержим стремлением к скрытности и предпочитал, чтобы его имя было окутано легендой. В последние годы жизни он делал все, чтобы достичь своей цели. История с книгой воспоминаний Филиппа Шейдемана Der Zusammenbruch проливает свет на то, каким образом действовал Гельфанд после войны. Шейдеман, лидер германских социал-демократов, написал книгу под руководством Гельфанда во время пребывания в его доме на Ванзее. Книга была напечатана с выходными данными издательства Гельфанда. И хотя Шейдеман был тесно связан с Гельфандом во время войны, в своих воспоминаниях он ни разу не упоминает о хозяине дома, в котором была написана эта книга.
   Вскоре после смерти Гельфанда его сын вместе с друзьями отца обыскал виллу на Шваненвердере, но не нашел ни одного документа. По всей видимости, Гельфанд уничтожил документы перед своей смертью. Только после Второй мировой войны часть его деловых документов была обнаружена в Берлине. Значительная часть бумаг Гельфанда должна была находиться в Копенгагене. У молодого английского ученого, который не так давно работал в архиве в Копенгагене, создалось впечатление, что здесь тоже была проведена операция по уничтожению документов. Все это похоже на правду; скрытность была отличительным признаком деятельности Гельфанда.
   Прошло более трех десятилетий после смерти Гельфанда, и, как выяснилось, его усилия помешать раскрытию тайных операций были не напрасны. Авторы этой книги часто убеждались, что пошли по ложному пути; герой, с присущей ему неуловимостью, испытывал их терпение. Однако авторы считают, что им удалось отчасти раскрыть тайну, которой так старался окутать себя Гельфанд.

Глава 1
Отъезд из России

   В 1867 году – в год рождения Гельфанда – Европа оставалась влиятельным центром цивилизованного мира. Уже ходили поезда, но еще не было автомобилей. В столицах для освещения улиц использовался газ; на коротких расстояниях основным транспортным средством были лошади. Уже был известен телеграф, но еще не имелось телефона. В тот самый год появилась пишущая машинка, и Альфред Нобиль получил патент на изобретение динамита – нового взрывчатого вещества. В Вене Штраус услаждал своих преданных поклонников новым сочинением, вальсом «Дунайские волны», а в Лондоне Карл Маркс закончил первый том своего выдающегося произведения «Капитал».
   Дальнейший курс развития основных политических событий в Европе был вполне предсказуем. Вскоре при Бисмарке закончилось объединение Германии, и новое государство было готово помериться силой с Францией. Австрия была вынуждена отойти от дел Италии и Германии, но вскоре нашла свой новый интерес на Балканах. Здесь быстро падало влияние Блистательной Порты (султанской Турции), и вставал вопрос, кто из двоих – Австрия или Россия – займет освободившееся место. Здесь, рано или поздно, должны были прийти в столкновение интересы двух этих держав.
   В стране, где родился Гельфанд, Александр II, пришедший к власти после Крымской войны, продолжал заниматься внутренними делами государства. В России предпринятые им преобразования – отмена крепостного права в 1861 году и последовавшие за ней реформы местного самоуправления, то есть земская и городская, реформы судебная, военная, народного просвещения, цензуры и другие, сопровождались определенными трудностями. Как выяснилось, для проведения этих грандиозных реформ (так называемых Великих реформ Александра II) не было соответствующих средств и аппарата и, кроме того, имелось большое количество их противников и недоброжелателей. Реформаторское рвение царя не поколебало твердыню самодержавия. В эпоху, когда аполитичные массы были вынуждены вмешиваться в политические дела других европейских государств, когда западные соседи России, Германия и Австро-Венгрия, экспериментировали с конституциями, в России царило самодержавие и, естественно, не было и речи о конституции и парламенте. Страной управляли неэффективная бюрократия и коррумпированная полиция. В России безраздельно властвовало взяточничество. Вероятно, царь ожидал благодарности от подданных за изданные указы; в таком случае ему пришлось горько разочароваться. Покушение Каракозова на жизнь Александра II в апреле 1866 года положило конец эпохе реформирования.
   «Революция сверху», как часто называют эпоху Великих реформ, привела к изменению радикализма. Александр Герцен и его поколение жили в многообещающей атмосфере пятидесятых – начала шестидесятых годов XIX века; они не видели смысла в насилии и революции. Теперь все изменилось. Хотя для молодых радикалов революция оставалась далекой, смутной целью (только Бакунин, находясь в изгнании, мечтал о ней и время от времени называл точную дату ее начала), терроризм стал признанным революционным методом. Последствия террористической деятельности были намного грандиознее реального количества террористов; первые жертвы привели к появлению первых мучеников революции. В 1881 году террористы убили царя. Его преемник, Александр III, не нашел ничего лучше, как отказаться продолжать политику предшествующего царствования. Под влиянием Победоносцева, главного советника царя, были похоронены планы на конституционное реформирование, ужесточилась цензура, усилилась полиция, был отменен либеральный университетский устав 1863 года. В этой обстановке радикальные революционные теории вызывали особый интерес образованной молодежи России.
   Вскоре еще одна группа, подобно молодым радикалам, должна была пройти по пути конфронтации с установившимся социальным порядком; этой группой были русские евреи. До убийства Александра II евреи относительно спокойно жили на западе и юго-западе России в черте оседлости. Время испытаний началось для них в 1881 году. Евреи страдали от дискриминационного законодательства сверху и от преследований снизу. Преследования допускались и даже поощрялись властями, поскольку отвлекали народ от истинных причин народных страданий. Слово «погром» пришло в английский язык в самом начале XX века; в России это слово наводило ужас примерно двадцатью годами ранее.
   Сильные вспышки антисемитских настроений отмечались в России дважды: с 1881 по 1889 и с 1903 по 1906 год. Погромы развивались по одной схеме. Начавшись в одном месте, беспорядки распространялись подобно лавине; толпа методично прочесывала одну за другой еврейские улицы, не пропуская ни одного магазина, ни одной лавки. То, что нельзя было украсть, уничтожалось на месте. Погромы заставили множество евреев покинуть Восточную Европу. Массовое бегство на Запад, в лондонский Ист-Энд, в нью-йоркский Бронкс, в Палестину, начавшееся после первых погромов, вскоре сошло на нет. Поэтому неудивительно, что многие молодые евреи, оставшиеся в России, в конечном итоге присоединились к той или иной революционной группе.
   Израиль Лазаревич Гельфанд, русский еврей, стал революционером. Он родился в местечке Березино Минской губернии, в небольшом городке примерно в 140 км к востоку от Вильно. Березино входило в северную часть черты оседлости, где евреи составляли более половины всего населения [7 - Согласно переписи 1897 г. в Минской губернии проживало 90 879 человек, из них 49 957 евреев.].
   Остальную часть населения составляли русские, литовцы, украинцы и поляки. Евреи жили обособленно; они не могли не только занимать политические посты, но для них были запрещены многие сферы деятельности. Традиционно евреи были торговцами или ремесленниками; они редко нанимали на службу неевреев и никогда не служили у людей других национальностей. Как правило, евреи были грамотными, но могли читать и писать только на иврите; они говорили на идише и плохо или совсем не знали русского языка. Торговля и браки с неевреями было единственным, что связывало их с внешним миром. Они жили исключительно прошлым, горячо обсуждая массовое бегство евреев из Египта, жертву Авраама, захват Ханаана. Им было намного приятнее вспоминать прошлое, чем думать и говорить о сером, унылом, зачастую опасном настоящем [8 - См.: Эпштейн Негуда. Мой путь с Востока на Запад. Штутгарт, 1929. С. 8.].
   Гельфанд родился 27 августа 1867 года в семье еврейского ремесленника. Нам мало известно о его происхождении, детстве и юности; сомнение вызывает даже точная дата рождения. Уехав из России, Гельфанд, заполняя анкеты в Швейцарии и Германии, в графе дата рождения писал 27 августа 1867 года. В тех же анкетах он записался как Гельфанд Александр (Израиль) и под этим именем фигурировал в полицейских досье ряда европейских стран.
   Его отец был ремесленником, по всей видимости, слесарем или кузнецом. У нас есть единственное документальное воспоминание Гельфанда о детстве, связанное с пожаром в его родном городе:
   «Часть города, в котором мы жили – а это был русский провинциальный город, – как-то вечером сгорела дотла. Поначалу я, маленький мальчик, ничего не знал о пожаре и продолжал играть в углу комнаты. Потом я заметил, что оконные стекла стали красивого красного цвета, и мне это очень понравилось. Внезапно распахнулась дверь, в комнату с испуганным лицом вбежала мама и, молча схватив меня за руку, выбежала из дома. Мама бежала по улице и тащила меня за собой, а я ковылял за ней, чуть не падая, растерянный, ничего не понимающий, но не испытывавший страха, и удивленно смотрел на бегущих по улице людей. Они тащили матрацы, сундуки, какие-то предметы мебели. В вечерних сумерках стоял глухой гул. Мне хотелось оглянуться, но мама слишком быстро тащила меня вперед. Наконец мы выбежали на площадь, забитую вещами, мебелью. Там уже были некоторые наши вещи. Мама посадила меня на сваленные в кучу подушки и одеяла, строго приказав никуда не уходить. Но я и не собирался уходить; все произошло так внезапно, было столь необычно. Только что я играл в комнате и вот уже уютно устроился среди мягких подушек прямо на площади. Постепенно стемнело. Темноту разрезали колеблющиеся лучи ручных фонариков, словно блуждающие огоньки, то приближавшиеся, то исчезавшие во тьме. Сначала появлялось красное пятно, которое постепенно увеличивалось в размерах, становилось все ярче, выхватывая из темноты фигуры людей, вещи, мебель. Беззвездное, черное небо, воют собаки. Но я чувствую себя в безопасности среди больших белых подушек и скоро засыпаю, не имея никакого понятия о несчастье, свалившемся на город» [9 - Леман К. и Парвус. Голодающая Россия. Мюнхен, 1900. С. 172–173.].
   Дом сгорел, и Гельфанды отправились в Одессу. Впереди был долгий путь; им пришлось пересечь всю Украину, прежде чем они добрались до портового города на Черном море. Семья отправилась в Одессу, скорей всего, потому, что в этом городе родился отец Гельфанда. Впоследствии в кругу друзей молодой Гельфанд с удовольствием вспоминал Одессу и своих предков, портовых грузчиков, славившихся своей физической силой и выносливостью.
   В то время Одесса была одним из самых больших торговых центров Российской империи. Это был город порто-франко, вольная гавань. Русские, армяне, греки, евреи, турки, татары, персы яркой толпой текли по городским улицам вдоль торговых рядов, мастерских ремесленников, роскошных особняков богатых торговцев. Солнце, море, улыбающиеся одесситы – все это создавало праздничную атмосферу средиземноморского города. В этом городе было невозможно предаваться грусти и находиться в изоляции. Жизнь одесских евреев отличалась от жизни евреев в черте оседлости. Большинство из них говорили на русском и украинском языках. В этом черноморском городе многие евреи не считали нужным строго придерживаться своей веры. Среди них были богатые купцы, энергичные, полные жизни личности, ставшие героями коротких рассказов Исаака Бабеля [10 - Бабель Исаак Эммануилович – русский писатель. Родился 1 (13) июля 1894 г. в Одессе, на Молдаванке, в семье торговца-еврея. Писать начал в пятнадцать лет. Он служил в Чрезвычайной комиссии, работал в качестве корреспондента газеты «Красный кавалерист», находился в Первой конной армии, участвовал в продовольственных экспедициях, состоял на службе в Наркомпросе, в Одесском губкоме, воевал на Румынском, Северном, Польском фронтах, был репортером тифлисских и петроградских газет. 15 мая 1939 г. Бабель был арестован и, обвиненный в «антисоветской заговорщической террористической деятельности», расстрелян 27 января 1940 г. (Примеч. пер)].
   Их главным достоинством была невероятная тяга к жизни; они понимали, что богатство приходит и уходит, а жизнь одна. Они испытывали одинаковое удовольствие и от риска, с каким вели дела, и от прибыли, получаемой в результате этих дел.
   Хотя одесские евреи не испытали на себе весь ужас, который несла обезумевшая толпа, и погромы, начавшиеся после убийства Александра II, годы, проведенные молодым Гельфандом в портовом городе на Черном море, не прошли для него даром. Гельфанд ходил в местную гимназию и, кроме того, брал частные уроки по гуманитарным наукам перед поступлением в университет. Однако на его интеллектуальное развитие решающее влияние оказала не гимназия, а внешняя среда. Спустя много лет он вспоминал:
   «Я мечтал под звездным небом Украины, слушал прибой на берегу Черного моря. В моей памяти переплелись украинские песни, сказки, истории ремесленников, каждое лето приезжавших к отцу из провинциальных городов Центральной России. Шевченко первым познакомил меня с идеей классовой борьбы. Я восхищался гайдамаками. Михайловский, Щедрин и Успенский сыграли важную роль в моем интеллектуальном развитии. Книга Джона Стюарта Милля с примечаниями Чернышевского была первой прочитанной мной книгой по экономике» [11 - Парвус. В борьбе за справедливость. С. 4–5.].
   Это не преподавалось в русских школах; подобно многим молодым людям своего поколения Гельфанд сам овладевал необходимыми знаниями. Довольно удивительно, что о классовой борьбе он узнал из творчества украинского поэта Шевченко; гайдамаки, крестьяне и казаки, неоднократно восстававшие в XVIII веке против польского владычества, захватили его воображение. Его духовными наставниками, не считая Шевченко, были представители русской интеллигенции. Михайловский – русский философ и социолог, литературный критик, теоретик народничества, основатель субъективной социологии; Салтыков-Щедрин – писатель-сатирик, публицист, критик, высмеивавший бюрократию; Успенский – один из основателей террористической организации «Народная воля» в 1879 году [12 - Это ошибка авторов: у Парвуса речь, несомненно, идет о писателе-народнике Глебе Ивановиче Успенском. (Примеч. ред.)]. Именно благодаря им Гельфанд стал испытывать вполне обоснованное презрение к царизму. Кроме того, можно предположить, что на формирование его политической позиции немалое влияние оказало и то, что он был евреем.
   Одновременно он столкнулся с первыми проблемами. Стоит ли заняться террористической деятельностью по примеру «Народной воли»? Организация быстро теряла авторитет; в ее ряды проникли агенты полиции. Некоторые радикалы уже стали сомневаться в политической эффективности террора. «Идите в народ», чтобы установить контакт между интеллигенцией и погрязшими в нищете народными массами, сделайте так, чтобы народ проникся революционными идеями. Гельфанда больше привлекал такой способ содействия революции.
   В 1885 году он вместе со своим другом Шаргородским овладевал ремеслом и ближе знакомился с рабочими. Друзья прошли обучение у слесаря, а затем переходили из одной мастерской в другую. Народом, в который «пошли» Гельфанд с другом, были рабочие, а не крестьяне. Опыт, полученный за год, доказал Гельфанду ошибочность его романтического революционного энтузиазма; маловероятно, что Шаргородский, простой, невежественный молодой человек, прирожденный мятежник, мог оказать влияние на Гельфанда. Они были совершенно разными людьми, и вскоре их пути разошлись. Впоследствии Шаргородский стал социалистом-революционером. Современники считали его ничтожным журналистом. У него была большая семья; жили они в бедности, Шаргородский глушил себя алкоголем [13 - См.: Кон Ф. За пятьдесят лет. М., 1936. Т. 3. С. 254.].
   В 1886 году в девятнадцатилетнем возрасте Гельфанд впервые уехал за границу, надеясь, как он писал, что «путешествие развеет мои политические сомнения» [14 - Парвус. В борьбе за справедливость. С. 5.].
   Можно понять надежды молодого путешественника: в Россию не поступала большая часть революционной литературы, и многие известные революционеры жили за границей. Гельфанд поехал в Швейцарию; ее города, жившие размеренной, безмятежной жизнью, привлекали недовольных русских. Он с энтузиазмом приступил к чтению обнаруженных в Цюрихе революционных трудов, начав с первых книг Александра Герцена. Гельфанд, безусловно, увлекся чтением, но не чувствовал удовлетворения. Перед приездом в Швейцарию он провел год среди рабочих на юге России и теперь понял, что очень немногое из того, что он прочел, подходит для просвещения русских рабочих. Он просмотрел всю революционную литературу, которую смог найти в Цюрихе, и понял, что «рабочим подойдет только «Хитрая механика» и брошюра Дикштейна» [15 - Парвус. В борьбе за справедливость. С. 5–6.].
   «Хитрая механика» – поверхностная пропагандистская брошюра; использовалась в основном народниками. Название брошюры Дикштейна – «Кто чем живет» – говорило само за себя. В первый приезд в Швейцарию Гельфанд жадно поглощал революционную литературу, однако чтение не смогло полностью развеять его сомнения. В действительности он еще больше запутался. Он проштудировал огромное количество литературы, отражавшей деятельность русской интеллигенции за прошедшие десятилетия. В литературе поднималось большое количество вопросов, на которые давалось множество сбивавших с толку ответов. В ней исследовались проблемы внутреннего развития России, ее будущего, места в мире; в качестве примера рассматривались многие сферы интеллектуальной деятельности.
   В начале восьмидесятых годов XIX века марксизм вступил в соревнование за благосклонность русской интеллигенции. Хотя перевод первого тома «Капитала», сделанный Николаем Даниэльсоном, экономистом и одним из русских корреспондентов Маркса, появился в 1872 году, русский марксизм как движение возник лишь десятью годами позже. В 1882 году, за год до смерти, Маркс написал предисловие к русскому переводу «Коммунистического манифеста» 1848 года, в котором сделал попытку дать ответ на вопрос о будущем развитии России. Он понимал, что крестьянская коммуна, форма примитивной коллективной собственности, – институт, на который многие русские писатели, включая Александра Герцена, возлагали большие надежды, – разрушается, но считал, что «если русская революция послужит сигналом для рабочего движения на Западе, так что оба движения объединятся, то крестьянско-земельная община может послужить исходной точкой для коммунистического развития России» [16 - Маркс К., Энгельс Ф. Предисловие к русскому переводу Манифеста. Соч. Т. 19. С. 305.].
   Однако для Маркса Россия была не отмеченной на карте территорией; его теории были применимы к высоко развитым в промышленном отношении государствам Западной Европы. Россия же вступала лишь в начальную стадию индустриального развития. Почему же марксистская теория оказалась столь привлекательной для значительного числа русских интеллигентов? Почему они осложняли свою и без того трудную жизнь теорией, не удовлетворяющей условиям, в которых находилась Россия? Прежде всего, марксизм был революционным учением. Хотя действенность революции как средства политического и социального развития вскоре была подвергнута сомнению даже социалистами на Западе, для русских радикалов революция оставалась единственной радужной перспективой. Кроме того, марксизм дал им «научное», исчерпывающее объяснение общественного строя. Это было авторитетное, даже пророческое учение; оно претендовало не только на беспристрастную оценку прошлого, но и делало заявку на будущее. Радикальная литература более раннего периода подготовила русскую интеллигенцию к восприятию марксистской теории. Кроме того, Маркс рассматривал тот тип общества, которое русские мечтали построить: «западники» предыдущего поколения, утверждавшие, что Россия должна следовать по пути развития западноевропейских государств, были интеллектуальными предшественниками русских марксистов. Используя учение Маркса, русские предвидели развитие страны, надеясь, что этот процесс создаст классические марксистские революционные условия.
   В 1883 году Плеханов, уже три года находившийся в изгнании, приступил в своих работах к разъяснению марксистской доктрины. В том же году вместе с Верой Засулич, Павлом Аксельродом и Львом Дейчем он создал группу «Освобождение труда», первую марксистскую организацию. Когда примерно через три года после создания этой организации Гельфанд приехал в Цюрих, эта группа изгнанников привлекла его особое внимание. Позже он писал, что «программа, которая выдвигает классовую борьбу на передний план, заинтересовала меня» [17 - Парвус. В борьбе за справедливость. С. 6.].
   В то же время он отметил, что «поскольку дело касалось России, то меня встревожил тот факт, что в программе Плеханова не было отведено места крестьянству; Россия, как бы то ни было, крестьянская страна». Гельфанд стал революционером-марксистом, однако его замечание относительно программы Плеханова свидетельствует о том, что в глубине души он испытывал определенное сомнение. Он должен был решить для себя вопрос: можно ли быть русским марксистом? Нет ли противоречия в подобном определении?
   Из Швейцарии Гельфанд вернулся в Одессу, но пробыл там недолго. В 1887 году он опять покинул родину, но уже на более длительный срок. Спустя двенадцать лет он с коротким визитом побывал на родине; свою новую жизнь он строил за границей.
   Вероятно, во время пребывания Гельфанда на родине между двумя поездками за границу в период с 1886 по 1887 год им заинтересовалась полиция, и поэтому ему пришлось покинуть Россию из соображений безопасности. Возвращаясь из первой поездки в Швейцарию, на границе Гельфанд подвергся досмотру, а его багаж перерыли на предмет провоза нелегальной литературы. Человек в штатском составил ему компанию до Одессы [18 - См.: Леман К. и Парвус. Голодающая Россия. С. 12.].
   В этот период он наверняка переживал духовный и личный кризис. Гораздо важнее проблем, связанных с революционными воззрениями, Гельфанда беспокоил вопрос его еврейского происхождения. В письмах более позднего периода он старался по мере возможности скрыть свое еврейство, никогда не упоминая, что значило быть евреем в России XIX века. Он наверняка был свидетелем погромов в Киеве и Одессе, самый пик которых пришелся на восьмидесятые годы, и это заставило его заняться поиском решения личных проблем. В России, как еврей, он всегда бы оставался человеком второго сорта.
   Но город, в котором Гельфанд провел лучшие годы юности, оставил у него неизгладимые воспоминания. Благодаря космополитической атмосфере Одессы он получил некоторое представление о бесконечном разнообразии жизни; широкие горизонты означали больше, чем просто отсутствие физических барьеров. Одесса была восточным городом, в котором процветала торговля. Позже во время поездок Гельфанд редко пересекал Рейн; он вел бродячую жизнь, но в строго ограниченных пределах. Франция, Англия, Америка, жизнь и стремления народов этих стран оставались для него книгой за семью печатями. Гельфанд чувствовал себя как дома в Центральной Европе, на территории, ограниченной Санкт-Петербургом, Константинополем, Копенгагеном и Цюрихом. Когда он встал на путь, ведущий к богатству, то вел себя как обычный одесский купец; основой его финансового успеха стала торговля зерном на черноморском побережье.
   Вернувшись в 1887 году в Швейцарию, Гельфанд, отбросив в сторону революционные интересы, занялся изучением политического и экономического развития западных стран. Он пишет о характерном случае, который произошел с ним вскоре по приезде в Швейцарию. Плеханов попросил Гельфанда написать статью о Белинском, литературном критике первой половины XIX века. Гельфанд отказался, поскольку, по его словам, был в то время «занят проблемами трудового законодательства и государственной монополии». Плеханов счел необходимым напомнить молодому человеку, что прежде всего он должен выполнить долг перед отечественной литературой. «Знаете что?
   Вы должны чтить свою литературу», – возмущенно заявил Плеханов Гельфанду [19 - См.: Парвус. В борьбе за справедливость. С. 7.].
   Призыв к патриотическим чувствам не заставил дрогнуть сердце Гельфанда, он считал, что у него есть более важные дела, чем написание статей о русских литературных критиках. Гельфанд почувствовал желание отойти от жизни русских эмигрантов, которые вряд ли могли согласиться с его тогдашними настроениями. Он не стал обосновываться в одном из основных центров русской эмиграции, а постарался уехать подальше и осенью 1888 года поступил в Базельский университет. Атмосфера спокойного буржуазного города на Рейне способствовала его намерению заняться науками, и, за исключением летних каникул 1889 года, проведенных в Берне, Гельфанд за время учебы в университете не уезжал из Базеля.
   Базельский университет не случайно привлек молодого Гельфанда. В нем преподавали Якоб Буркхардт, историк Ренессанса, Фридрих Ницше, профессор классической филологии, известный своей теорией о сверхчеловеке, Альфонс Тун, автор одной из первых работ о русском революционном движении. Но когда Гельфанд поступил в Базельский университет, профессор Бюхер в своих лекциях делал особый акцент на современность. До приезда в Базель он преподавал в Дерптском (Тартусском) университете. В Базельском университете он читал лекции по политэкономии. Он считал нужным связывать свой академический предмет с современными экономическими и политическими вопросами. Профессор делился с учениками своим журналистским опытом (Бюхер писал для Frankfurter Zeitung) и пытался привить им уважение к голым фактам и отвращение к пустому теоретизированию.
   Бюхер оказал серьезное влияние на Гельфанда. Политическая экономия – главный предмет Гельфанда в Базельском университете – была необязательной академической дисциплиной. Консервативно настроенная часть университетских преподавателей не одобряла этот предмет, поскольку он «неблагоприятно воздействовал на тех, кто ни на йоту не отступает от буквы закона» [20 - Бюхер К. Lebenserinnerungen, 1847–1890 («Воспоминания о жизни»). Тюбинген, 1919. Т. 1. С. 325.].
   Мнение консерваторов, возможно, повлияло на швейцарских студентов, но не возымело никакого действия на русских. На лекциях Бюхера шел разговор о вещах, глубоко затрагивающих русских студентов: фундаментальные принципы политической экономии, вопросы современного экономического развития, проблемы капитализма и социализма. Такая программа лекций целиком устраивала Гельфанда. Бюхер показал ему значимость точного статистического анализа; впоследствии марксизм Гельфанда всегда содержал некий эмпирический элемент. Маркс был для него скорее учителем, чем источником предвзятых мнений.
   Годы учебы в Базельском университете не были для Гельфанда беззаботными. Знакомство с полицией и цензурой, погромами и террористическими организациями делало русских студентов невосприимчивыми к беспечности и наивности их более удачливых швейцарских сокурсников. Русские были наивными, но совсем в другом смысле. Они рассматривали учебу в качестве подготовительных курсов к революции; их не интересовала профессиональная подготовка, они не собирались становиться богатыми людьми. Один из современников Гельфанда заметил, что у швейцарских студентов все проблемы связаны с деньгами или сексом, с «бухгалтерией и браком» [21 - Брупбахер Ф. 60 Jahre Ketzer. Цюрих, 1935. С. 53.].
   У русских студентов не существовало подобных проблем. Большинство из них жили в крайней нищете; их не интересовала проблема буржуазного брака. У них не было надежды на упорядоченную жизнь, а если бы и была, то они сочли бы ее пресной и нудной по сравнению с главным делом… Русские студенты были заняты, по их мнению, более важными проблемами. Они вели нескончаемые, бессвязные беседы о будущем мира, месте России в этом мире, ее развитии. Мансарды домов в швейцарских университетских городах превратились в инкубаторы будущих революционных лидеров, которые стали нарушать покой буржуазного общества.
   Гельфанд ничего не почерпнул у швейцарцев; ему подходил русский образ жизни, и до конца дней он сохранил стойкую неприязнь к буржуазным ценностям.
   Он устранил все сомнения и получил ответы на все вопросы, мучившие его во время первой поездки в Швейцарию. Юный, романтичный любитель гайдамаков стал превращаться, под влиянием Карла Маркса, в рационалистичного и «ученого» социалиста. Благодаря Марксу Гельфанд получил четкое представление о мире политики; колеблющегося сторонника «Народной воли» сменил уверенный в себе марксист.
   Недавно приобретенная им уверенность отразилась и в его теоретической работе. В осеннем триместре 1890 года он начал, по совету Бюхера, писать диссертацию по проблеме разделения труда [22 - Название темы диссертации: «Техническая организация труда (кооперация и разделение труда)». (Примеч. пер.)].
   Таким образом, он получил возможность применить марксистскую методику в реальной части исследования. В течение шести месяцев он переносил свои размышления на бумагу. Историческая часть исследования была посвящена рассмотрению мнений известных экономистов по вопросу разделения труда. Гельфанд детально представил теории Адама Смита, Эдуарда Уэйкфилда, Джона Милля, но большую часть главы отвел рассмотрению мнения Маркса по интересующей проблеме. Концептуальная структура работы Гельфанда указывала на экономиста, который оказал на него огромное влияние: «подавление, или, пользуясь современным языком, эксплуатация масс рабов – есть основа разделения труда» [23 - Гельфанд И. Техническая организация труда (кооперация и разделение труда). Базель, 1891. С. 50.].
   Кроме того, идеи Маркса вдохновили студента, написавшего фразу, по его мнению, предлагавшую способ ликвидировать ущерб от приближающегося разделения труда: «Имеются определенные факторы, которые противостоят этому пагубному явлению – главным образом, объединение рабочего класса и пробуждение классового сознания» [24 - Гельфанд И. Техническая организация труда (кооперация и разделение труда). С. 72.].
   Летом 1891 года, когда Гельфанд закончил работу над диссертацией, на его факультете произошло важное событие. Бюхер уехал в Карлсруэ, и его место занял профессор Козак из Цюрихского политехнического университета. Козаку не понравилось, что диссертация выдержана в строго марксистском духе, и он одобрил работу только после внесения ряда поправок. После этого Гельфанд с трудом сдал устный экзамен и 8 июля 1891 года получил степень доктора философии, сделав вывод, что Базельский университет является «научным», но не «социалистическим» институтом, а профессура если и обладает классовым сознанием, то никак не пролетарским.
   В дальнейшем Александр Израиль Гельфанд, доктор философии, никогда не выносил свои марксистские работы на суд маститых академиков. С этого момента он писал только в расчете на европейский пролетариат, находя у него большее понимание, чем у буржуазных профессоров Базельского университета.
   Теперь, окончив университет, Гельфанд, которому к тому времени исполнилось двадцать три года, должен был решить самый важный вопрос: должен ли он вернуться в Россию и оказать помощь в объединении рабочего класса, или следует остаться в Швейцарии с русскими эмигрантами? А может, он должен скрыть свое происхождение и присоединиться к одной из западноевропейских рабочих партий?
   У него не было никакого желания возвращаться в Россию. Его раздражала отсталость и, по всей видимости, грубость русского народа. Гельфанд познакомился с Западной Европой и был потрясен материальными и интеллектуальными достижениями европейцев. Свою первую работу он написал на немецком языке; Германия была для него, как и для многих евреев с Востока, входными воротами в Западную Европу. Свое негативное отношение к России Гельфанд перенес на русских эмигрантов. Таким образом, вопрос о присоединении к одной из эмигрантских групп отпал сам собой. Гельфанд считал эмигрантов отмершим органом, оторванным от живого организма – народа. Эмигранты жили в призрачном мире, в котором теория заменяла действительность, а разговоры активную деятельность. По приезде в Швейцарию Гельфанд не случайно избегает традиционных центров расселения русской эмиграции (Женева, Цюрих и др.) и оседает в Базеле; с самого начала он чувствует настоятельную потребность жить в отрыве от русских эмигрантов. До конца жизни Гельфанд с недоверием относился к русской интеллигенции, оторванной от народных масс.
   Само собой получилось, что у него не было иного выбора, как присоединиться к западноевропейскому рабочему классу. Он со всей серьезностью рассмотрел эту возможность, поняв, что может одновременно служить социализму и зарабатывать на жизнь. Как марксист, он понимал, что существует огромная разница между революционной борьбой в Западной Европе и в России; основной целью революции в России были конституционные и гражданские свободы, в то время как Западная Европа прошла эту стадию развития еще в 1848 году или, самое позднее, в 1871 году. Перед западными рабочими стояла задача уничтожения капитализма и установления социалистического общественного строя. По мнению Гельфанда, из всех западных стран Германия была ближе всех к социализму; самым организованным в Европе было немецкое рабочее движение. Гельфанд был убежден, что с Германии начнется мировая революция, которая освободит пролетариат во всем мире. Классовая борьба в Германии представлялась ему более важной, чем борьба с царизмом в России.
   Александр Гельфанд был первым из эмигрантов, решившим продемонстрировать преданность и оказать полную поддержку социалистическому движению Западной Европы. Таким образом, он стал предшественником таких известных социалистов, как Роза Люксембург, Юлиан Мархлевский и Карл Радек в Германии, Шарль Рапапорт во Франции и Анжелика Балабанова в Италии, получившие известность перед началом Первой мировой войны. Ни один из его преемников не солидаризировался со своей партией в такой степени, как это делал Гельфанд.
   Сразу надо сказать, что его разрыв с русским революционным движением был не столь резким, как Гельфанд старался представить это позднее. Хотя до начала ХХ века он не принимал непосредственного участия в движении, но поддерживал связи с русскими эмигрантами в Швейцарии, находясь в курсе происходящего в России. Возможно, он свысока смотрел на эмиграцию, добивавшуюся политических успехов, но всегда дорожил отношениями с русскими и польскими друзьями.
   Плеханова он считал теоретиком, излишне академичным и тщеславным. Гораздо большее впечатление на Гельфанда производил Павел Борисович Аксельрод, самоотверженный, застенчивый человек. Гельфанд восхищался Верой Засулич, романтичной героиней «Народной воли», нежно называвшей молодого Гельфанда «тюленем». Лев Дейч привлекал безрассудством и склонностью к авантюризму. Дейч придумал отличный способ побега из царских тюрем. Он был своего рода революционным Одиссеем, его изобретательность была сравнима только с его же жаждой деятельности.
   В Швейцарии Гельфанд познакомился с группой польских студентов, которым предстояло сыграть важную роль в истории европейского социализма. Юлиан Мархлевский, Роза Люксембург и Адольф Варшавский-Варский изучали в Цюрихе политическую экономию. Мархлевскому, позже взявшему псевдоним Карский, и Розе Люксембург было суждено сыграть заметную роль в жизни Гельфанда.
   В конце лета 1891 года Гельфанд уехал из Базеля в Германию. Он принял решение поселиться в этой процветающей, многообещающей стране. Хотя, по его мнению, это решение было продиктовано единственной целью – примкнуть к немецкой социал-демократии. Гельфанд не испытывал никакой симпатии к консервативной, аристократической, абсолютистской части населения выбранной им страны, но, не задумываясь, собирался стать немецким социал-демократом. Являясь марксистом, он, вероятно, несколько преуменьшал национальный фактор, повлиявший на его решение. Позже он писал, что в борьбе пролетариата не имеет значения, русский ты или немец, борьба не признает «национальных и религиозных отличий», и добавлял, что «когда я изменил родине, то изменил и классу, к которому принадлежал буржуазии. С того момента я порвал с русской интеллигенцией» [25 - Парвус. В борьбе за справедливость. С. 7.].
   Партия, в ряды которой вступил Гельфанд, существовала уже шестнадцать лет. Политика репрессий в отношении социалистического движения, проводимая Бисмарком в начале семидесятых годов XIX века, способствовала слиянию двух основных направлений немецкого социалистического движения. На Готском объединительном съезде в 1875 году так называемые лассальянцы (партия Лассаля, немарксистское движение) объединились с социал-демократами Либкнехта. В 1890 году антисоциалистические законы Бисмарка утратили силу; партии удалось удержаться на плаву. К тому моменту немецкий социализм приобрел характерные черты. Принадлежность к партии означала не просто соблюдение определенных правил и наличие политических убеждений – это был образ жизни. Социал-демократическая партия утверждала, что заботится о своих членах с рождения до смерти, а в ответ требовала безраздельной преданности. Подобное требование исходило от Прусского государства и католической церкви: трехсторонняя борьба была изматывающей, и напряженность не могла не отразиться на отношениях внутри партии. На партийном съезде Фольмара [26 - Фольмар Георг фон – правый баварский социал-демократ, депутат рейхстага от Мюнхена. В 1879 г., в статье «Изолированное социалистическое государство», Фольмар выдвинул идею, что победа социализма возможна в отдельной стране. Фольмар в теории был ревизионистом типа Э. Бернштейна, а в своей практической деятельности сторонником политики компромиссов и соглашения с буржуазией. В своих двух речах, произнесенных в Мюнхене в июне и в июле 1891 г., Фольмар заявлял, что «в случае войны в Германии будет только одна партия, и мы, социал-демократы, будем не последними в исполнении долга». (Примеч. пер.)], лидера баварских социалистов, обвинили в непонимании значения борьбы рабочего класса, поскольку он был состоятельным человеком.
   Обвинение в том, что член партии находится «на жалованье у государства», было серьезным и часто использовалось. Руководство социал-демократической партии в значительной степени состояло из представителей мелкой буржуазии, поэтому и в партии превалировали настроения и мораль этого класса. Все делалось только ради немецких рабочих; на словах партия лицемерно уверяла «международный братский пролетариат» в любви и уважении. На самом деле социал-демократы не испытывали особого интереса к внешней политике и событиям, происходящим за пределами Германии. Они были убежденными, весьма самоуверенными социалистами, но с ограниченным кругозором.
   Первую остановку Гельфанд сделал в Штутгарте. В то время местная партийная организация занимала особое положение в социалистическом движении; она была отличной стартовой площадкой для продвижения по карьерной лестнице в имперской Германии. К молодому русскому отнеслись с большой симпатией. Господствующее положение в партийной организации Штутгарта занимали два видных социалиста: Карл Каутский и Клара Цеткин.
   В наше время о Каутском не написано ни одного доброго слова. Его считают популяризатором идей, редко излагавшим собственные мысли. Он писал слишком много, слишком сухо и дидактически; Каутский, политик и писатель, отражал Каутского, мелкого буржуа, унылого патриарха, который, казалось, родился уже стариком. Но когда Гельфанд впервые встретился с ним, Каутский, как и Фридрих Энгельс, был ведущим идеологом европейского социализма. После смерти Энгельса Каутский, как его друг и наследник, достиг такого положения, которого потом смогли добиться лишь немногие социалисты. Он был непререкаемым авторитетом, своего рода оракулом приближающейся революции. У него были преданные поклонники в рабочей среде, и он оказывал серьезное влияние на молодых социалистов из интеллигенции. Каутский был редактором теоретического журнала германской социал-демократии Neue Zeit и большое внимание уделял талантливым журналистам. Он был приемным отцом и наставником целого поколения молодых европейских авторов и теоретиков социализма. Его дом был редакцией, университетом, школой журналистики, местом встречи для социалистов.
   Каутский открыл Гельфанду путь в немецкую партию и журналистику. В конце 1891 года Neue Zeit опубликовал первые статьи Гельфанда, подписанные «Игнатьев» или «И.Г.»: обзор, очерк, посвященный теории капитала, прибыли и проценту Бем-Баверка [27 - Бем – Баверк Эйген (Евгений) фон – один из основоположников австрийской школы экономической теории. Основные труды: «Основы теории ценности хозяйственных благ» (1886), «Капитал и прибыль» (1884–1889), «Теория Карла Маркса и ее критика» (1896). (Примеч. пер.)], и статью о положении еврейских рабочих в России.
   Клара Цеткин – еще один выдающийся член партийной организации Штутгарта – также оказала поддержку молодому Гельфанду. Эта язвительная, озлобленная суфражистка пыталась превзойти Каутского в проявлении сердечности. Цеткин возглавляла международное социалистическое женское движение и была редактором женского журнала немецкой социал-демократии Die Gleichheit. Гельфанд писал и для этого журнала.
   Гонораров от статей едва хватало, чтобы покрыть ежедневные потребности. Вид у него, прямо скажем, был жалкий: брюки с обтрепанными обшлагами, стоптанные каблуки, засаленная кепка. Он выглядел как человек, живущий в крайней нищете. Тем не менее он произвел неизгладимое впечатление на немецких товарищей; для них он был экзотическим существом. Скрытое под жалкими тряпками массивное туловище держалось на коротких ногах; широкое лицо с высоким лбом казалось еще больше из-за залысин. Дети Карла Каутского называли русского друга отца «доктор слон»; своей массивной, несколько оплывшей фигурой он действительно напоминал слона. Он был человеком кипучей энергии и, когда говорил, постоянно размахивал руками, словно стараясь удержать равновесие.
   К концу 1891 года Штутгарт стал слишком тесен для Гельфанда. Он решил уехать в Берлин, и Каутский дал ему необходимые рекомендации. Приезд в руководящий политический и торговый центр не улучшил его материального положения. Гельфанд снял дешевую комнату в рабочем районе в северной части Берлина. Он писал для ежедневной газеты Vorwarts, главного партийного органа социал-демократов, и пешком проходил несколько километров от дома до редакции газеты, чтобы отнести написанные статьи. Он не мог позволить себе ни доехать до редакции на трамвае, ни послать статьи по почте.
   Но начало успешной журналистской карьеры было положено: все основные партийные газеты печатали его статьи. В 1892 году он получил заказ от Vorwarts на серию статей о голоде в России, которые принесли ему первый серьезный успех на ниве журналистики [28 - Четыре статьи под общим заголовком «Положение в России» были напечатаны в Vorwarts в июне 1892 г. (Примеч. пер.)].
   Немецкие товарищи были плохо осведомлены о том, что творится на международной арене. Суждения Гельфанда звучали убедительно, и немецкие социал-демократы безоговорочно соглашались с ними.
   По мнению Гельфанда, голод в России был скорее не экстраординарным событием, а «застарелой хронической болезнью». Отмена крепостного рабства превратила Россию в производителя товаров, и теперь она переживала нелегкий переходный период от простых форм производства к сложным Крестьянство являлось поставщиком рабочей силы для быстро развивающегося производства; место обедневшего крестьянства, все еще являвшегося поддержкой царского режима, постепенно занимала нарождавшаяся буржуазия. Нечего было надеяться, писал Гельфанд, что русская буржуазия встанет на путь политической борьбы; жизненно важной задачей этого класса стало личное обогащение, а это гарантировал только существующий строй. Пролетариат, сообщал Гельфанд своим читателям, единственная революционная сила в России.
   До сих пор рассуждения Гельфанда совпадали с мнением Фридриха Энгельса и Георгия Плеханова, которые тоже интересовались причинами голода в России, но в своих выводах Гельфанд пошел дальше старших товарищей. Энгельс считал, что ослабевшая от голода Россия не будет представлять опасности для Европы. По мнению Плеханова, голод служил «прологом» к подъему рабочего движения в России. Гельфанд мыслил совсем другими категориями. Его не ввели в заблуждение временные трудности России. Он предсказывал быстрое развитие промышленности и сельского хозяйства. По его словам, через десять – пятнадцать лет страна должна была превратиться в процветающее капиталистическое государство. И тогда Россия и Америка вытеснят Европу с позиции экономической гегемонии. В результате соперничества в Германии возрастут цены на зерно; европейскому пролетариату следует готовиться к периоду ожесточенных споров о заработной плате.
   В статьях Гельфанда о России содержалось два момента, которые позже стали ключевыми в его размышлениях: позиция Европы между двумя крупными капиталистическими державами, Россией и Соединенными Штатами, и отсутствие революционного энтузиазма среди русской буржуазии.
   В послесловии к серии статей «Социал-демократия в России» [29 - Статьи публиковались в Vorwarts с 23 сентября 1892 г.] Гельфанд внес первый вклад в отношения между русскими и немецкими социалистами.
   До этого момента немецкие социалисты считали народников воплощением прогрессивных сил России. Гельфанд продемонстрировал немецким товарищам ошибочность их выводов. Он критически относился к народникам, а марксистской группе «Освобождение труда» четко определил место среди европейских рабочих движений. Его аргументы произвели глубокое впечатление на немецкую партию. Статьи народников Лаврова и Русанова перестали появляться на страницах социал-демократической газеты Vorwarts, а в декабре 1892 года газета напечатала открытое письмо Плеханова Либкнехту. Впервые в этой газете появилось письмо, написанное русским марксистом.
   Прусская полиция заинтересовалась молодым человеком еще до того, как его имя стало известно немецким социалистам. Велось наблюдение за его литературной деятельностью. В начале 1893 года его присутствие в столице показалось прусским чиновникам настолько опасным, что по приказу полиции Гельфанд был вынужден покинуть Берлин.
   Пруссия была не единственным государством, где так отнеслись к Гельфанду.

Глава 2
Огромная удача

   После отъезда из Берлина Гельфанд в течение двух лет вел жизнь странствующего социалиста-теоретика. Он ездил в Дрезден, Мюнхен, Лейпциг и Штутгарт, бывал наездами в Цюрихе, где жили его польские друзья, Мархлевский и Люксембург, всегда готовые выслушать его впечатления от поездок по Германии. Он много ездил, всегда налегке и только третьим классом.
   Несмотря на бродячий образ жизни, его положение в немецкой партии было многообещающим. Гельфанд, дипломированный экономист, в отличие от немецких социалистов, обладал глубокими знаниями в отношении иностранных государств; он был писателем и журналистом, знал несколько языков, что давало ему возможность читать в оригинале интересующие его публикации. Он с легкостью размещал свои статьи в социалистической прессе; его аналитические очерки в Neue Zeit оценивались столь же высоко, как написанные им по заказу статьи в ежедневной прессе. Двадцатишестилетний автор произвел настолько благоприятное впечатление на Карла Каутского, что тот порекомендовал австрийским товарищам взять его в качестве корреспондента в свой центральный печатный орган – венский Arbeiterzeitung. В письме к Виктору Адлеру, признанному и неоспоримому вождю австрийской социал-демократии, Каутский писал:
   «У нас здесь есть русский, доктор Гельфанд, который шесть лет провел в Германии, очень проницательный парень… внимательно следит за событиями, здравомыслящий… Он живет в Штутгарте, поскольку выслан из Берлина. Он очень хочет принять австрийское гражданство, чтобы иметь возможность открыто присоединиться к движению. После высылки из Берлина в Германии не стоит вопрос о его гражданстве. В его лице партия получит превосходного, грамотного сотрудника. Как вы расцениваете вопрос с получением гражданства?» [30 - Адлер В. Переписка с Августом Бебелем и Карлом Каутским. Вена, 1954. С. 182.]
   В письме к Адлеру Каутский упомянул о проблеме, занимавшей в то время Гельфанда: получение гражданства в Германии или Австрии. Гельфанду было не важно, получит он гражданство в Пруссии, Вюртемберге, Баварии или Австрии. Перед поездкой в Штутгарт он писал из Швейцарии Вильгельму Либкнехту, главному редактору Vorwarts: «Я ищу государство, где человек может задешево получить отечество» [31 - Парвус. В борьбе за справедливость. С. 7.].
   Его излишне восторженное отношение к немецкой социал-демократии заставило переоценить влиятельность берлинской партии. Ему не только не дали гражданства, но и выслали из Пруссии. Переговоры в Вене, несмотря на вмешательство Виктора Адлера, потерпели фиаско. Еще одна попытка, сделанная на этот раз в Вюртемберге, окончилась неудачей. До Первой мировой войны Гельфанд фактически был беззащитен перед немецкой полицией. Наконец, в феврале 1916 года он стал гражданином Пруссии; в 1893 году молодой революционер едва ли мог предполагать, в каких условиях ему удастся получить гражданство.
   Несмотря на неопределенность положения, Гельфанд активно участвовал в политических дискуссиях, проходивших в те годы в Германии. Его немецкие товарищи не раз удивлялись, как раскованно и самоуверенно он держался во время публичной полемики: он приобрел известность прямого, независимого молодого революционера.
   В октябре 1893 года в Neue Zeit Гельфанд высказал мнение относительно выборов в прусский парламент. Немецкие социал-демократы, демонстрируя неодобрение прусской трехклассной избирательной системы, никогда не принимали участие в выборах. Перед выборами 1893 года, однако, прозвучали голоса, осудившие отношение социалистов к парламенту. Эдуард Бернштейн, живший в то время в изгнании в Лондоне, составлял вместе с Энгельсом и Каутским марксистский идеологический триумвират. Обладая пытливым умом, Бернштейн был одним из наименее догматичных теоретиков партии. Он считал, что социалисты должны принять участие в предстоящих выборах в Пруссии, и особо подчеркнул, что неучастие в голосовании не является действенным политическим орудием. Социалисты должны отбросить недовольство, как сказал Бисмарк, «наихудшей из всех избирательных систем» и принять участие в выборах.
   Предложение Бернштейна плохо восприняли в Германии. Neue Zeit и Vorwarts писали о «фатальной ошибке». Старая гвардия открыто высказывала свое неодобрение. Эта демонстрация сентиментальности не произвела впечатления ни на Гельфанда, ни на Бернштейна. Гельфанд, под псевдонимом Унус, выступил на страницах Neue Zeit в поддержку предложения Бернштейна. В статье он объяснял товарищам по партии важность парламента, осуществляющего контроль над судебной системой и финансами Прусского государства. Такой влиятельный институт, писал Гельфанд, находится во власти реакционных партий. Гельфанд понимал, что политическое влияние социалистической фракции будет незначительным, но социалисты смогут использовать парламент в качестве трибуны для ведения агитации. «Просвещения масс можно достигнуть с помощью активности, политической деятельности, социальной борьбы» [32 - Укус. Прусский ландтаг // Neue Zeit. 1893–1894. Т. 2. С. 44.].
   Гельфанд подчеркивал, что бездеятельность и осторожность весьма неподходящие средства для ведения классовой борьбы.
   Немецкие социалисты, ознакомившись с нападками на установившийся порядок, ломали голову, кто стоит за псевдонимом Унус. Кто посмел поддержать еретические предложения Бернштейна после того, как партия пришла к единодушному мнению? Но прежде чем удалось выяснить имя автора статей, Гельфанд приготовил очередную мину.
   Летом 1894 года в баварском парламенте социалисты во главе с Фольмаром решили поддержать предложения правительства относительно бюджета, в очередной раз оспаривая правильность партийных традиций: отказ от поддержки бюджета рассматривался как демонстративный вызов существующему строю.
   Этот случай показался Гельфанду достаточно серьезным, и он обрушил град упреков на баварских товарищей. На этот раз он подписал статью псевдонимом Парвус, который сохранил потом до конца дней. С этого момента Гельфанда-Парвуса хвалили и осуждали, критиковали и восхищались им. После появления первой статьи немецкие социалисты поняли, что в будущем не смогут позволить себе игнорировать этого автора.
   Тон, в каком была написана статья Гельфанда в Neue Zeit, потряс партию. «Ни одного человека и ни единого пфеннига, – заявил Гельфанд на вопрос о поддержке режима. – Поддержка бюджета равнозначна поддержке господствующего политического строя, поскольку именно бюджет дает средства для функционирования этого строя» [33 - Парвус. Keinen Mann und keinen Groschen, Einige Betrachtungen uber das bayerische Budget (Нет людей и нет денег. Некоторые соображения о баварском бюджете) // Neue Zeit. 1894–1895. Т. 1. С. 81.].
   По мнению Парвуса, выдвинутые предложения по бюджету должны были встретить противодействие со стороны партии; это было бы самым сильным «средством парламентской борьбы», имевшимся в распоряжении партии, наилучшим способом выражения оппозиционного мнения. Он не понимал, как это может быть, чтобы в теории поддержка бюджета была ошибочна, а на практике оправдана. «Если невозможно привести в соответствие теорию и практику, извлечь из теории практику… это верный признак того, что есть что-то неправильное и в теории, и в практике» [34 - Парвус. Указ. соч. С. 86.].
   Эта статья Гельфанда вызвала дискуссии внутри социалистического движения, продолжавшиеся с перерывами до начала войны. Поддержка бюджета, даже с учетом существенных уступок со стороны правительства, означает компромисс с действующим режимом или только взаимные уступки обеих сторон? Оппортунизм это или политическое здравомыслие? Партия не могла найти ответ на эти вопросы, который устраивал бы все региональные отделения. Таким образом, Гельфанд вскрыл нарыв, не подлежавший излечению. Съезд партии, проходивший в 1894 году во Франкфурте, стал свидетелем первых принципиальных споров по этому вопросу, споров, не приводящих ни к каким результатам… Поскольку Гельфанд, не имея мандата, не мог присутствовать на съезде, Фриц Кундерт, делегат от избирателей Галле, взялся выступать от имени Гельфанда и подвергнуть критике действия Фольмара. Большинство делегатов предпочли занять нейтральную позицию, и съезд не принял никакого решения. Гельфанд не одержал победы, но сделал себе имя.
   Бруно Шенланк, главный редактор Leipziger Volkszeitung, с большим интересом прочел статью Парвуса. Склонный к артистизму Шенланк симпатизировал людям необычным, отличавшимся экстравагантным поведением. Он разглядел в Гельфанде талант, необходимый возглавляемой им газете. Шенланк начал журналистскую революцию; довольно нудный, тяжеловесный по стилю орган социалистической агитации, каким был Leipziger Volkszeitung, Шенланк пытался превратить в современную ежедневную газету, незамедлительно реагирующую на происходящие события, вызывающую читательский интерес. Партия с ужасом отнеслась к подобному эксперименту, ведь Шенланк фактически вступал в соревнование с буржуазной прессой. Лишь спустя годы, когда лейпцигский эксперимент признают успешным, другие социалистические газеты последуют примеру Шенланка.
   В начале 1895 года Шенланк убедился, что обрел в лице Гельфанда отличного сотрудника. Он пригласил молодого человека в Лейпциг на должность редактора Volkszeitung. Гельфанд не мог позволить себе отклонить предложение Шенланка: должность редактора в Volkszeitung обеспечивала ему положение, занимая которое он мог оказывать влияние на политику партии.
   Шенланк не пожалел о принятом решении. Молодой иммигрант из России в скором времени доказал способности к журналистике. Статьи, которые он писал для Volkszeitung, звучали убедительно, содержали серьезный анализ политической обстановки; информация базировалась на достоверных фактах. Гельфанд нравился Шенланку не только как журналист, обладавший легким пером, но и как человек. Не наговорившись за день в редакции, Шенланк и Гельфанд обычно шли вечером в «Тюрингер хоф», где за стаканчиком вина засиживались до позднего вечера. Гельфанд всего себя отдавал работе. После бессонной ночи он рано утром уже сидел за рабочим столом, свежий и готовый к началу нового дня. В первые месяцы между Шенланком и Гельфандом установились почти идиллические отношения. В конце лета 1895 года различие мнений по принципиальному вопросу нарушило идиллию.
   В 1894 году на партийном съезде Шенланк и Фольмар предложили сформировать комитет по созданию аграрной программы. Они считали, что социал-демократы должны заботиться об интересах мелкого крестьянства и вовлекать его в свою организацию.
   Шенланк вошел в комитет, сформированный на съезде. Незадолго до обсуждения аграрного вопроса Энгельс выступил в Neue Zeit со статьей, в которой предостерегал от идеологически неправильных представлений по аграрному вопросу. Энгельс напомнил немецким социалистам, что активная концентрация промышленной и сельскохозяйственной собственности в конечном итоге уничтожит мелкое крестьянство. Хранитель марксистского наследия с видимой неохотой наблюдал за немецкими социалистами, разрабатывавшими тактический план проведения партийной агитации среди крестьян; он внес предложение, суть которого сводилась к тому, что партия ничего не должна делать для крестьянства, тем самым изящно обойдя спорный вопрос.
   Карл Каутский и Виктор Адлер тоже отвергали любые попытки проявить заботу о крестьянах, в то время как Эдуард Давид, бывший учитель из винодельческого Рейнского района, поддерживал предложение о создании конструктивной аграрной программы. Мнения членов комитета разделились поровну. Принятое компромиссное решение никого не удовлетворило. Бебель указал Каутскому на «низкое качество» программы и попросил, чтобы тот, не обращая внимания на товарищей, составлявших программу, рассмотрел ее «под лупой и отредактировал» [35 - Письмо А. Бебеля К. Каутскому, 11 июля 1895 г. Архив Каутского.].
   Каутский еще не ухватился за предложение Бебеля, а Гельфанд из Лейпцига уже начал жесткую кампанию против сторонников аграрной программы. Шенланк хотел посоветовать партии принять выводы комиссии, но, будучи человеком терпимым, широких взглядов, позволил Гельфанду детально рассмотреть программу на страницах своей газеты. Молодой журналист не считал, что должен удерживать себя в определенных рамках по той причине, что редактор газеты проявил к нему великодушие.
   В статьях Гельфанд обошелся с выводами комитета как с бесполезными клочками бумаги. Если партия ставит перед собой задачу улучшения существующего строя, то, писал Гельфанд, «при чем тут тогда социально-революционная борьба?» [36 - Серия статей, опубликованных в лейпцигской Volkszeitung от 18, 19, 22, 24, 31 июля и 1, 2 августа 1895 г.].
   Целью партии должна быть социальная революция, а не «мелкие реформы». Гельфанд обвинил комитет в принятии нереальных, нецелесообразных и недостаточно революционных решений.
   В целом мнение Гельфанда совпадало с мнением большинства товарищей, присутствовавших на съезде в Бреслау [37 - Бреслау до 1945 г. был столицей Нижней Саксонии, а после войны отошел к Польше, поменяв название на Вроцлав. (Примеч. пер.)] в 1885 году.
   После трехдневных жарких споров съезд отклонил программу аграрного комитета. Но молодого человека в Лейпциге не устраивало решение, принятое в Бреслау. Казалось, не будет конца его язвительным комментариям в Volkszeitung и Neue Zeit. Даже терпеливый Шенланк не выдерживал такого невероятного фанатизма. Он не видел иного способа остановить словоизвержение своего сотрудника, как уволить его из газеты, что в результате и сделал.
   Такой поворот событий мог серьезно затормозить карьеру молодого журналиста. К счастью, в тот момент дрезденские социалисты искали главного редактора для своей испытывавшей финансовые трудности Sachsishe Arbeiterzeitung. Им был нужен человек типа Гельфанда, который смог бы обеспечить газете устойчивое финансовое положение. Гельфанд принял предложение.
   До весны 1896 года редактором Sachsishe Arbeiterzeitung был Георг Граднауэр, затем перешедший в берлинскую Vorwarts. Одним из членов редакционной коллегии Sachsishe Arbeiterzeitung был Эмиль Айхорн, во время германской революции в 1918 году возглавивший берлинскую полицию. Когда Гельфанд стал редактировать Sachsishe Arbeiterzeitung, ему на помощь из Швейцарии приехал Юлиан Мархлевский. Свою лепту внесла и Роза Люксембург; ее первые статьи в германской политической прессе появились именно в дрезденской газете.
   В первую очередь Гельфанд уделил внимание финансовому положению газеты. Стремясь сделать издание рентабельным, он решил приобрести собственную печатную машину. Но он запросил слишком большую сумму, и партийное руководство в Берлине отклонило его просьбу. Руководители партии любили, когда провинциальная пресса сама заботилась о себе, не посягая на финансы партии. Только берлинская Vorwarts находилась на особом положении, и Вильгельм Либкнехт, главный редактор газеты, делал все возможное, чтобы сохранить завоеванную позицию.
   Гельфанда не остановил отказ партийного руководства; он добился помощи от профсоюза. Щедрое профсоюзное финансирование вкупе с несколькими частными пожертвованиями позволило купить печатную машину. Успех не заставил себя ждать: как Гельфанд и рассчитывал, вскоре финансовое положение настолько улучшилось, что издание стало даже приносить небольшую прибыль [38 - См.: Парвус. Германская социал-демократия // Колокол. 1915. С. 30; Парвус. В борьбе за справедливость. С. 21.].
   В отличие от финансового вопроса решение проблем, связанных с редакционной политикой и версткой газеты, давалось Гельфанду намного сложнее. Его крутой нрав и резкость мешали установлению нормальной рабочей обстановки и вызывали конфликты с сотрудниками, едва не доходившие до драк. Ситуация настолько обострилась, что Гельфанд перебрался в Штутгарт, откуда и пытался руководить редакционной политикой.
   Газета полностью отражала пристрастия редактора. Он, казалось, забыл все, чему его учил Шенланк. Вместо коротких информационных сообщений, новостей, подаваемых в сжатой форме, Гельфанд печатал длинные передовицы, часто выходившие за рамки первой страницы. Эти бесконечные передовицы можно было издавать отдельными брошюрами. Он обращался с Arbeiterzeitung так, словно это была его личная газета, служившая единственной цели – печатанию его собственных статей. Шенланк был потрясен «анархией», царившей в Дрездене. Даже Роза Люксембург, в свое время высоко оценившая статьи Гельфанда, называла Arbeiterzeitung «самой запущенной газетой» [39 - Несколько писем Розы Люксембург и другие документы // Бюллетень Международного института общественной истории. Амстердам, 1952. № 1. С. 17.].
   Если профессиональные журналисты были шокированы, то рабочие, читавшие Arbeiterzeitung, и даже молодые социалисты-интеллектуалы с восторгом принимали статьи Гельфанда. Их не интересовали журналистские премудрости; они с увлечением следили за стремительно развивающейся политической полемикой; им нравились откровенные высказывания по вопросам, которые товарищи из Берлина старались обойти молчанием, опасаясь реакции со стороны правительства; они с наслаждением читали марксистские трактаты, которые понимали даже малообразованные рабочие. Теперь голос саксонской партийной организации звучал по всей Германии; в Дрездене о «русском», или «докторе Барфусе» (Парвус на саксонском диалекте), говорили с уважением.
   При поддержке местной партийной организации Гельфанд мог теперь оказывать серьезное влияние на общественное мнение. На протяжении двух лет он засыпал руководство партии и съезды предложениями, критическими и полемическими статьями. Идея революции владела его умом, и он самостоятельно, без посторонней помощи, повел войну против самодовольства, самоуспокоенности, апатии многих членов партии. Споры вокруг аграрной программы утихли, но Гельфанд упорно продолжал дискуссию на страницах газеты. Он целеустремленно отстаивал правильность развития марксистских законов. Он стремился доказать немецким товарищам, что они должны пересмотреть свою политику в рамках марксистской теории; европейские социалисты не могут позволить себе сидеть сложа руки, дожидаясь краха капитализма. Бездействие было для него сродни отступлению. Он убедительно доказывал, что немецкая партия должна с помощью силы захватывать одну за другой цитадели капитализма.
   Гельфанд обнародовал свое мнение по тактике наступления вскоре после приезда в Дрезден. В то время ходили слухи о возможности реакционного переворота, который приведет к отмене всеобщего избирательного права на федеральном уровне. Это стало причиной проведенного Гельфандом на страницах Neue Zeit рассмотрения вопроса об эффективности массовой политической забастовки. Серия его статей под заголовком «Государственный переворот и политическая массовая забастовка» [40 - Государственный переворот и политическая массовая забастовка // Neue Zeit. 1895–1896. Т. 2. С. 199–206, 261–266, 304–311, 336–364, 389–395.] должна была убедить немецкую партию, что хотя она не сможет долго сражаться на баррикадах против современной армии (некоторое время назад об этом говорил Энгельс), но все-таки не столь уж беззащитна. Современным орудием партии является массовая забастовка. Парвус утверждал, что забастовка является средством защиты, демонстрацией силы, причем абсолютно законной.
   Снова вместе с Бернштейном, который первым заговорил о забастовке на страницах Neue Zeit примерно пять лет назад, Гельфанд принялся обсуждать тактику социалистов, вопрос, который занимал партийные съезды до Первой мировой войны. Дискуссии, в которых позднее принимали активное участие Карл Каутский, Генриетта Роланд-Холст [41 - Роланд – Холст Генриетта – нидерландская поэтесса, драматург, общественная деятельница. Родилась в семье адвоката; вышла замуж за известного художника и писателя Роланда-Холста. Творчество поэтессы, находившейся под явным влиянием английских поэтов П.Б. Шелли и у. Морриса, развивалось по линии радикализации выражавшихся в нем левых политических взглядов, примером чему могут служить этапные сборники «Новое рождение» (1903) и «Дорога вверх» (1907). Тем не менее уже в сборнике «Женщина в лесу» (1912) Роланд-Холст выражает сомнения относительно практики революционного действия, а в драме «Томас Мор» (1912), посвященной К. Каутскому, писательница вкладывает в уста героя новый для нее идеал ненасилия. К концу 1920-х гг. писательница, получившая к этому времени известность в левом международном движении, отчасти из-за разочарования в советском коммунизме, наступившем после поездки в Москву в 1927 г. (поэтический сборник «Героическая сага», 1927), постепенно отходит от непосредственного участия в общественной жизни, хотя прежним своим идеалам не изменяет. Кроме поэтических сборников, писательница оставила после себя биографии Жан-Жака Руссо (1912), Льва Толстого (1930), Ромена Роллана (1946) и Махатмы Ганди (1947). (Примеч. пер.)] и Роза Люксембург, не вызвали особого интереса Гельфанда.
   Последнее слово по этому вопросу он сказал перед началом официальных партийных дебатов, когда в августе 1904 года призвал перейти от защиты в нападение. Забастовка нарушит жизнь государства, и партия окажется в положении, при котором придется принять «основное решение». Другими словами, партия будет вынуждена принять участие в борьбе с государством. Теперь забастовка будет означать не «тактику отчаяния», по выражению Жана Жореса [42 - Жорес Жан – французский политический деятель, социалист. Окончил курс в Парижской нормальной школе; был профессором в Тулузском университете. Сначала защитник идеалистической философии и радикал, он постепенно стал придерживаться левых взглядов в политике и марксистского понимания истории; безусловным сторонником последнего он, однако, не стал, принимая его с оговорками и пытаясь примирить с идеализмом в философии. В 1885–1889 и 1892–1898 гг. стал депутатом и вновь был избран в 1902 г. Впоследствии Жорес утверждал, что в течение всей своей общественной жизни придерживался лишь одного направления, а именно социалистического. Не избранный в 1889 г., Жорес возвращается на университетскую кафедру и пишет на латинском языке диссертацию «De primis socialismi germanici lineamentis apud Lutherum, Kant, Fichte et Hegel» (Тулуза, 1891); в ней он уже является сторонником социализма. В 1892 г. Жорес был выставлен в кандидаты рабочими и избирался как социалист. В палате примкнул к «независимым социалистам». (Примеч. пер.)], а «революционный прием» [43 - Парвус. Всеобщая забастовка // Из мировой политики. Мюнхен, 1904. 16 августа.].
   На тот момент Гельфанд не рассчитывал, что его доводы смогут заставить лидеров немецкой социал-демократии изменить их точку зрения; он никак не отреагировал на заявление, что его концепция массовой забастовки является «полнейшей ерундой». Он считал, что рано или поздно политические события докажут его правоту.
   С анализа массовой забастовки мысли Гельфанда перекинулись на проблему вливания новой энергии в социалистическую борьбу. Исходной точкой его размышлений была всеобщая пролетарская организация. Ему было недостаточно сторонников и членов партии. Политическую организацию следовало усилить профсоюзами, которые будут представлять основные интересы рабочих. Гельфанд был не согласен с мнением руководства партии, не придававшего особого значения профсоюзам. На съезде партии в Кельне Бебель говорил, что «по естественным, не требующим доказательств причинам… от профсоюзов будут одна за другой отрезаться жизненно важные артерии». Гельфанд был категорически не согласен с этим мнением и написал, что «ближайшее будущее в Германии принадлежит профсоюзам» [44 - Leipziger Volkszeitung. 1895. 20 и 22 июня.].
   Каждая борьба профсоюзов – классовая борьба, каждая классовая борьба – политическая борьба; профсоюзы облегчают политическую работу партии.
   Хотя Гельфанд без конца говорил об организационном бездействии и мелкой подозрительности партийной власти в отношении профсоюзов, он разбавлял критику рядом конструктивных предложений. Социал-демократия, повторял он из статьи в статью, должна понять, как использовать собственные силы. Пролетарские массы невозможно удерживать в бездействии в ожидании революции, которая произойдет в будущем, но неизвестно когда. Рабочим нужны конкретные цели. В качестве цели Гельфанд видел борьбу за сокращение рабочего дня. Лозунг о восьмичасовом рабочем дне, прозвучавший на первом Учредительном съезде Второго интернационала в 1889 году, Гельфанд расценил как магическое заклинание, которое можно использовать для того, чтобы вдохновить массы на более активную борьбу против существующего строя.
   В 1896 году из Дрездена он направил две резолюции в адрес съезда, которые обязывали партию взять на себя инициативу по установлению восьмичасового рабочего дня. Гельфанд не пришел в уныние, когда выступавшие на съезде объявили его идеи «утопическими» и заявили, что подобные требования «не могут быть приняты в качестве резолюции». На следующий год Гельфанд предпринял новую попытку, обратившись к съезду, проходившему в Гамбурге в 1897 году. Требование о восьмичасовом рабочем дне, объяснял Гельфанд, должно стать основным пунктом социалистической программы на следующих выборах. После того как его предложение опять не произвело желаемого впечатления, в 1901 году он поверг партию в удивление готовым законопроектом Законотворческие таланты Гельфанда не произвели никакого впечатления на Бебеля. В 1903 году на съезде в Дрездене он заявил, что настаивает на законе о продолжительности рабочего дня, но предпочитает, чтобы законотворчеством занимались специалисты, такие как прусские «тайные советники» [45 - Протокол Дрезденского съезда. 1903. С. 311.].
   После выступления Бебеля терпение Гельфанда лопнуло. Такое невероятное уважение к властям, такая скромность и недостаток политической инициативы были выше его понимания. Не сдерживая ярости, он напомнил Бебелю, что «отстранение от парламентской инициативы означает… не что иное, как оппозицию. Антиправительственная позиция станет путеводной звездой партийной тактики» [46 - Парвус. Бесполезный спор // Из мировой политики. 1903. 31 августа.].
   Снова и снова Гельфанд подвергал критике оптимистичный настрой, в котором немецкая социал-демократия пребывала с тех пор, как в 1890 году сбросила оковы антисоциалистических законов Бисмарка. Этот оптимизм нашел яркое выражение в словах Августа Бебеля: «Буржуазное общество так активно работает на саморазрушение, что нам остается только дождаться момента, чтобы взять власть, выпавшую из его рук» [47 - Протокол Эрфуртского съезда. 1891. С. 172.].
   В этой атмосфере иллюзий планы Гельфанда по развитию наступательной революционной тактики производили впечатление более чем эфемерных. Его булавочные уколы не выводили деятелей в Берлине из состояния оптимистичной летаргии. В то время как Гельфанд вещал о курсе на вооруженную революцию, из Дрездена зазвучал голос Эдуарда Бернштейна, начавшего произносить траурную речь над могилой революции.
   В октябре 1897 года появилась первая из серии статей Бернштейна, озаглавленная «Проблемы социализма» [48 - Проблемы социализма // Neue Zeit. 1896–1897 и 1897–1898.].
   Капиталистическая система, писал Бернштейн, далека от разрушения. Экономическое развитие последних лет показало, что периодические кризисы, предсказанные Марксом, утратили остроту и не производят особого впечатления на существующий режим. Социалистическая партия должна принять во внимание этот факт и сделать из него правильные выводы. Вместо того чтобы пассивно ожидать революцию, крушение капитализма, партия должна объединить усилия для осуществления реформ, которые качественно улучшат положение рабочего класса.
   Бернштейн настолько умело замаскировал сомнения в правильности марксистской догмы, что поначалу партия не почувствовала важности поднятых им вопросов. И Vorwarts, и лейпцигская Volkszeitung восприняли его статьи в качестве «стимулирующих замечаний», которые могли быть слегка неправильно истолкованы только в нескольких местах. Даже Карл Каутский, казалось пораженный временной слепотой, прочел статьи Бернштейна с «величайшим удовольствием».
   С Гельфандом все было иначе. Возможно, дебаты по аграрному вопросу открыли путь к пересмотру марксистской теории, и он считал, что вскоре учение Маркса подвергнется критике, а может, он просто более внимательно, чем его товарищи, читал статьи Бернштейна и сразу понял, что удар нацелен на основу марксистской доктрины. На его взгляд, наступил подходящий момент, чтобы раз и навсегда показать, какую позицию занимает германская социал-демократия. Он не мог позволить Бернштейну беспрепятственно высказывать свои мысли и мгновенно дернул за «сигнальную веревку» [49 - Сигнальная веревка использовалась в старых трамваях. (Примеч. пер.)].
   Страницу за страницей в саксонской Arbeiterzeitung Гельфанд посвящал жестким нападкам на размышления Бернштейна. То, что делал Бернштейн, было, по мнению Гельфанда, не чем иным, как «уничтожением социализма». Сомнения Бернштейна в крахе капиталистического строя, в губительности воздействия экономических кризисов лишний раз доказывали его неспособность мыслить «по-научному». Немецким рабочим абсолютно не нужно, с пеной у рта доказывал Гельфанд, принимать всерьез прогноз Бернштейна, что преждевременная революция закончится «невероятным поражением» социалистической партии. Срываясь на крик, Гельфанд потребовал: «Дайте нам полгода правительственного беззакония, и капиталистическое общество уйдет в историю» [50 - Sachsishe Arbeiterzeitung. 1898. 6 марта.].
   Немецкие социалисты дрогнули; одна за другой социалистические газеты приняли участие в скандале. Поначалу партийные лидеры воздерживались от публичных заявлений. Они привыкли к разногласиям в партии и, в частности, к конфликтам, инициатором которых был редактор Sachsishe Arbeiterzeitung.
   Бернштейн считал, что есть шанс заставить критика из Дрездена замолчать. Нападки Гельфанда, его контрудары, революционный энтузиазм были не чем иным, как дешевыми эффектами для невежд. «В самом деле, смешно продолжать спор через пятьдесят лет после создания Коммунистического Манифеста, когда политические и социальные условия полностью отличаются от условий того времени… Современное рабочее движение не ведет сенсационных сражений, а завоевывает позиции, шаг за шагом, в непрерывной, упорной борьбе» [51 - Бернштейн Э. Критика. Т. 1. С. 750.].
   Статья не произвела предполагаемого эффекта; уже ничто не могло удержать Гельфанда. Он не прекратил атаки на Бернштейна. В отличие от Каутского, Бебеля и Либкнехта Гельфанда не связывали ни личные симпатии, ни чувство социалистического товарищества. Партийные лидеры сначала скептически наблюдали за спектаклем, разыгрываемым Гельфандом, в котором он исполнял роль великого инквизитора, преследователя одного из самых любимых учеников Фридриха Энгельса, а затем пришли в неописуемую ярость.
   Они наблюдали, как их товарища клеймили как «антисоциалиста», саботажника, предателя революции. Гельфанд демонстративно игнорировал голоса, звучавшие в защиту Бернштейна.
   Гельфанд решил, что человеку, совершившему ошибку, должно быть вынесено официальное порицание на предстоящем съезде партии в Штутгарте в 1898 году. Кроме того, он заставил дрезденских избирателей внести резолюцию, в которой решительно заявлялось, что одними реформами не покончить с классовым обществом – это задача революции.
   Руководство партии не могло больше терпеть Гельфанда. Еще до открытия съезда Бебель написал Каутскому все, что он думает о Гельфанде. «Это человек, снедаемый гордыней, и его действия показывают, что он не имеет ни малейшего понятия о нашем положении. Последнее, что нам нужно, это чтобы съезд официально решил бороться за социальную революцию» [52 - Несколько писем Розы Люксембург и другие документы // Бюллетень Международного института общественной истории. Амстердам, 1952. № 1. С. 10.].
   В городе, в котором Гельфанд семь лет назад вступил в партию, товарищи по партии впервые нанесли ему глубокое оскорбление. Съезд в Штутгарте отклонил тезис Бернштейна, признав его оппортунистическим, но с самим автором обошлись по-доброму. Его попросили пересмотреть взгляды, а затем опубликовать свои мысли в виде отдельной книги. Зато с Гельфандом обошлись весьма жестко. Один за другим выступавшие обвиняли Гельфанда во всех смертных грехах, словом, платили ему его же монетой. Ауэр, Фроме [53 - Ауэр Игнац – немецкий социал-демократ, по профессии седельщик; один из руководителей социал-демократической партии, неоднократно избирался депутатом рейхстага; позднее перешел на позиции реформизма. Фроме Карл – немецкий социалист. Технолог по образованию. Изучал историю и политическую экономию и много путешествовал. Был редактором нескольких социалистических газет. Неоднократно подвергался тюремному заключению. С 1881 г. член рейхстага в рядах умеренной фракции социал-демократов. (Примеч. пер.)], Штадтхаген, Бебель, Либкнехт жестко указали Гельфанду его место.
   Его осуждали за тон, в котором он вел полемику, неподобающе наглый, самоуверенный, словно он был школьным учителем, отчитывающим нерадивых учеников. Его обвиняли в том, что он ни в чем не знает меры; его критические замечания, зачастую справедливые, несоразмерны содеянному и недостаточно обоснованны. Только Клара Цеткин пыталась оправдать Гельфанда, но ей никого не удалось убедить.
   Хотя у Гельфанда не было мандата, ему позволили выступить в свою защиту перед съездом. Он был озлоблен и разочарован, но не отказал себе в удовольствии свести счеты с Бернштейном… Его статьи в Arbeiterzeitung были только подготовкой к окончательному ответу. Когда внутрипартийная дискуссия выродилась в обычную перебранку между членами партии, а лидеры партии делали все, чтобы погасить возникший инцидент, Гельфанд в пух и прах разбил доводы Бернштейна.
   Бернштейн сомневается в губительности экономических кризисов для капиталистической системы? Современный экономический кризис, согласился Гельфанд, мало соответствует представлениям Маркса. В этом Бернштейн абсолютно прав. Он поставил под сомнение утверждение Маркса о десятилетних циклах по той простой причине, что современные условия развития капитализма отличаются от условий, существовавших в середине XIX века. Экономика прорвала границы, сформировался мировой экономический рынок, который является регулятором экономических кризисов. Ситуацию на рынке отражают подъемы и спады, зависящие, к примеру, от колонизации Африки и Ближнего Востока, ситуации в России и в США. Таким образом, заявил Гельфанд, несмотря на изменение «причин и форм кризисов, они не исчезли». Кризисы окажут даже более существенное воздействие на капиталистическую экономику, чем сорок лет назад предсказывал Маркс.
   Изучение финансовых и экономических кризисов, законов, управляющих мировым рынком, не только доставляло Гельфанду истинное удовольствие, но и подтверждало его талант теоретика. Его идеи обогнали свое время. Это теперь принято говорить, что экономика смела государственные границы и происходило формирование мирового рынка. В то время Европа испытывала давление, как экономическое, так и политическое, со стороны двух мировых держав, России и США. Но в конце XIX века германские социалисты еще ничего не понимали в происходящих в мире процессах.
   Когда в 1900 году в рейхстаге обсуждались вопросы свободной торговли и торговых ограничений, руководство социалистической партии заявило, что это внутреннее дело буржуазии, абсолютно «чуждое» их партии. Представители социалистической партии в парламенте не принимали участие в обсуждении. Предложения Гельфанда по вопросу свободной торговли, из которых пролетариат мог бы извлечь выгоду, не нашли отклика в партии. В 1900 году Гельфанд предвидел развитие событий, которые обретут конкретную форму спустя полстолетия:
   «Несмотря на помехи, развитие мирового рынка достигло внушительного прогресса. На данный момент идет замена конкуренции отдельных индустриальных держав конкуренцией всего континента. Свободная торговля есть непременное условие, которое поможет завоевать Западной Европе свое место в ходе этой борьбы. Но на первый план выходят интересы партий и момента, а значит, политическая борьба. Европа больше чем когда-либо страдает от мелких государств. И хотя государства стали больше, но исторический критерий тоже вырос, причем намного значительнее. Это – несчастье политической традиции. Свободная торговля покончит с этим; сформируются большие группы государств, и это приведет к объединению Европы» [54 - Парвус. Промышленная пошлина и мировой рынок // Neue Zeit. 1900–1901. Т. 1. С. 783.].
   В Германии подобные фантазии не принимались всерьез. Гельфанд получил много откликов на свои предложения по вопросам тактики, которые он излагал в процессе ревизионистских дебатов. Все члены партии приняли участие в обсуждении тактики. Они все хотели революцию, но скорее ждали, чем боролись за нее. Режим не движется к неизбежному краху? Первая заповедь рабочего – терпеливо ждать и сохранять спокойствие (не поддаваться на провокации!). Выступления Августа Бебеля оказывали гипнотическое воздействие на слушателей; он был непревзойденным оратором, в особенности когда делился фантастическими мечтами о предстоящем крушении капитализма. Как тонко отметил Эдуард Давид, у этих иллюзий была «мать – марксистская теория кризисов, и отец – убежденность Энгельса в скорой войне» [55 - Давид Э. Завоевание политической власти // Социалистический манифест. Берлин, 1904. Т. 1. С. 16.].
   Гельфанд, не меньше Бебеля жаждавший прихода революции, имел диаметрально противоположное мнение в отношении агрессивности капитализма и задач социалистической организации. Ждать бездействуя – в этом он был полностью согласен с Бернштейном, – абсолютно неправильный тактический ход. Гельфанд искал способ согласовать ежедневную практическую работу партии с конечной целью – революцией.
   Он пришел к пониманию, что его мысли о рутинной работе партии практически не отличаются от мыслей Бернштейна. Однако основной целью Гельфанда была революция. По его мнению, только революция могла уничтожить классовое общество. Когда Бернштейн захотел подвигнуть партию на решительные действия, он смог полностью рассчитывать на поддержку Гельфанда. Немецкие социалисты, привыкшие мыслить однозначно – либо одно, либо другое, третьего не дано, – скептически отнеслись к сформированному в последующие годы тактическому союзу Бернштейна и Гельфанда.
   В 1899 году Фольмар пришел к ограниченному соглашению с центральной властью Баварии. Он надеялся, и, как позже выяснилось, не напрасно, удвоить число социалистических мандатов в мюнхенском парламенте. Роза Люксембург немедленно забила тревогу, стремясь помешать этому союзу с классовым врагом. Сторонники Бернштейна были поражены, наблюдая борьбу Гельфанда с Люксембург. Одиннадцать депутатов лучше, чем пять, доказывал Гельфанд, невзирая на мнение Люксембург. Только власть и возможность воспользоваться ею имеет значение [56 - См.: Люксембург Р. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 408, 419, 423.].
   Появились первые сомнения, был ли Гельфанд действительно радикальным марксистом, каким он до сих пор казался? Не был ли Фольмар просто «рупором» Бернштейна, выразителем его идей?
   Гельфанд выразился однозначно: допустимо все, что помогает партии двигаться вперед. Его намерения стали понятны в 1903 году во время обсуждения вопроса о вице-президентстве в рейхстаге.
   В тот год социал-демократы стали второй по значимости партией в рейхстаге и поэтому могли претендовать на пост вице-президента. Бернштейн предложил социалистам занять этот пост. Бебель гневно отверг его предложение: социалист, занявший пост вице-президента, будет вынужден появляться при дворе и следовать заведенному протоколу. Это недостойно социалиста! Гельфанд заметил, что можно заглотить горькую пилюлю в виде соблюдения протокола ради достижения властной позиции в рейхстаге. Поскольку он понимал, что, получив этот пост, партия сможет оказывать влияние, то согласился с Бернштейном, «хотя он и Бернштейн» [57 - Парвус. Бесполезный спор // Из мировой политики. 1903. 31 августа.].
   Друзья и враги Гельфанда не могли поверить своим глазам. Они никогда не имели возможности следовать за курсом так зигзагообразно, но тем не менее опираясь на логическую систему, в которой было место и развитию, и революции. На Дрезденском съезде в 1903 году Бебель, дойдя до предела, высказал мнение о Гельфанде: «Посмотрите на этого Парвуса, который совсем недавно клялся, что он несгибаемый радикал. И этот столп… сломлен… Естественно, как бывший радикал он сломлен иначе, чем бы был сломлен ревизионист, но все равно он сломлен» [58 - Протокол Дрезденского съезда. 1903. С. 311.].
   Теперь Гельфанд осознал, что его размышления по вопросу тактики дошли до пункта, начиная с которого ему будет трудно объяснить товарищам суть своих рассуждений. Он принялся искать примеры из истории движения рабочего класса и нашел их у Фердинанда Лассаля [59 - Лассаль Фердинанд (1825–1864) – известный публицист и политический деятель, основавший в 1863 г. Всеобщий германский рабочий союз – первую социалистическую организацию. Его друг, Карл Маркс, шутливо называл Лассаля «еврейский негр Лассаль» за типично еврейскую внешность и готовность отстаивать права рабочих ценой компромисса с германским правительством. (Примеч. пер.)].
   Лассаль, писал Гельфанд в письме другу, честно признался, что после революции 1848 года пролетариат не мог устоять вне государства, но мог использовать любую возможность для продвижения. «Я часто писал, что пролетариат в своей политической борьбе не должен отстраняться от жизни государства. Он должен проникать в каждый уголок, в каждую трещину и использовать в своих интересах классовые столкновения; практически парламентская оппозиция похожа на буржуазную демократию» [60 - Парвус – Аксельроду, 18 января 1904 г. // Социал-демократическое движение в России / Под ред. А.Н. Потресова и Б.И. Николаевского. М., 1928. С. 109.].
   Воспользовавшись примером Лассаля, Гельфанд продемонстрировал, как он сам относится к буржуазным оппозиционным партиям, – вопрос, поднятый союзом Фольмара с партией центра. Согласно Гельфанду, Лассаль отделил рабочих от среднего класса и создал рабочий союз. Несмотря на это, он всегда поддерживал либеральные и прогрессивные группы, если их цели совпадали с целями пролетариата; в других случаях он, не раздумывая, подвергал нападкам буржуазию. Социал-демократы должны вести себя так же, как это делал Лассаль; они должны быть готовы поддержать либералов или, при необходимости, вести бой на два фронта: и против либералов, и против правительства.
   Руководство партии мало тревожило или совсем не тревожило то, что говорил Гельфанд Со своей стороны Гельфанд не показывал товарищам свой интерес. Незадолго до Любекского съезда партии в 1901 году он решил предпринять последнее, наиболее ожесточенное наступление на Бернштейна и его сторонников. На этот раз его обличительная речь была еще более резкой, чем выступление в 1898 году.
   Без ведома Каутского (редактор Neue Zeit находился в то время в отпуске) Гельфанд опубликовал в его газете серию статей под заголовком «Оппортунизм на практике». В качестве основных мишеней Гельфанд выбрал Бернштейна, Фольмара и Ауэра. По мнению Гельфанда, Ауэр был «заступником оппортунизма»; при совершении политических действий его не одолевали никакие идеологические сомнения. Будучи «чистокровным немцем», он ни в малейшей степени не был «практичным и сверхпроницательным», каким старался выглядеть. Ревизионизм Бернштейна Гельфанд представил как смесь избитых буржуазных идей, которые должны были теперь заменить учение Маркса и Энгельса.
   Теперь возможен только пересмотр принципов нашей партии влево, писал Гельфанд, «в смысле расширения нашей политической деятельности… усиления социально-революционной активности… энергичных усилий и желания, а не робкой деликатности» [61 - Парвус. Оппортунизм на практике // Neue Zeit. 1900–1901. Т. 2. С. 746.].
   Бернштейн тратит накопленный революционный капитал на пустяки, в то время как пришедшие в восторг от соглашения с буржуазией социальные реформаторы «хором воспевают его героические дела».
   С капитализмом можно бороться, утверждал Гельфанд, только с позиций социальной революции. «Пролетариат может быть только могильщиком капитализма» [62 - Там же. С. 794.].
   Причины, заставившие Гельфанда вернуться к нападкам на ревизионистов, имели двоякую природу. Исходя из личных мотивов, Гельфанд считал, что пришло время погнать его критиков «ударами плети в лягушачий пруд». Что касается политических причин, то Гельфанд считал, что неприязнь к ревизионистам, критика ревизионистов, резкость тона заставят его сторонников неожиданно перейти в контрнаступление. В письме к Каутскому он так объяснил свою позицию: «Теперь они могут, пользуясь моей критикой, но сохраняя некоторую осторожность, еще более жестко высказывать нашу общую точку зрения; следовательно, они будут бороться под прикрытием… я сомневаюсь, что без прикрытия они могли бы бороться так же храбро» [63 - Парвус – Каутскому, без даты, 1901 г. Несколько писем Розы Люксембург и другие документы // Бюллетень Международного института общественной истории. Амстердам, 1952. № 1. С. 27.].
   Август Бебель чувствовал, что в Любеке произойдет катастрофа. Он не рассматривал статьи Гельфанда в Neue Zeit как своего рода провокацию; по его мнению, автор преследовал конкретную цель, хотя не всегда корректно выражался. Но он боится, написал Бебель в письме Каутскому, что «возбужденные торгаши», которых Гельфанд «достал до кишок», могут потерять терпение. «Вы не поверите, как враждебно настроены в партии против Парвуса, даже Роза Люксембург, и хотя я не думаю, что мы должны брать в расчет это соображение, но и не можем полностью игнорировать его» [64 - Бебель – Каутскому, 4 сентября 1901 г. Несколько писем Розы Люксембург и другие документы // Бюллетень Международного института общественной истории. Амстердам, 1952. № 1. С. 26.].
   На Любекском съезде события развернулись намного драматичнее, чем предполагал Бебель. Гельфанд и Роза Люксембург, совсем недавно выступившая с уничтожающей критикой в адрес французских социалистов, подверглись жесточайшей критике. Бебель, не желавший добавлять масла в огонь, проявил сдержанность. Надо обладать испорченным вкусом, сказал он, чтобы «представить, если можно так выразиться, ведущих партийных товарищей в купальных костюмах».
   Но враги Гельфанда и Розы Люксембург больше не могли сдерживать эмоции. Фишер сослался на «литературных хулиганов»; Эрхардт, делегат из Людвигсхафена [65 - Людвигсхафен – город на юго-западе Германии, земля Рейнланд-Пфальц. (Примеч. пер.)], выразил отвращение к иммигрантам, заявив, что партию оскверняют «мужчины и женщины, приехавшие с Востока».
   Вольфгант Хайне, берлинский адвокат и один из наиболее известных приверженцев Бернштейна, превзошел сам себя; в его нападках на Гельфанда и Люксембург откровенно звучали антисемитские высказывания. И не важно, что съезд осудил Хайне; делегаты могли тайно причинить большой вред иммигрантам.
   Ожесточенные атаки делегатов Любекского съезда не произвели никакого впечатления на Гельфанда. Он не собирался брать свои слова назад и извиняться, а просто хотел кое-что объяснить. После съезда он написал Каутскому: «Больше чем когда-либо пролетариат нуждается в откровенном, ясном, безбоязненном голосе, который будет с одинаковой точностью судить о событиях и людях. А это недопустимо. Он озлобит тех, кто мыслит иначе, обидит колеблющихся, вызовет гнев законопослушных. И все же, если это подлинный голос, его будущие победы будут тем больше, чем больше сейчас его бьют и отвергают» [66 - Письмо без даты. Архив Каутского.].
   Гельфанд открыто заявил, что «революционный дух говорит на прямом языке». Молодой человек счел необходимым привести слова Мартина Лютера: «Я не знаю другого способа, чем гнев и рвение; если я хочу хорошо писать, хорошо молиться и хорошо проповедовать, я должен быть рассержен». В итоге он закончил выступление на том, что было допустимо в ходе партийных дебатов: «Я утверждаю, что сотня грубиянов предпочтительнее одного лицемера» [67 - Из мировой политики. 1904. 31 декабря; 1905. 5 января.].
   Когда Гельфанд выслушивал в Любеке выпады в свой адрес, он уже утратил ту защиту, которую обеспечивала ему должность редактора в дрезденской Arbeiterzeitung. Чтобы представить ревизионистские дебаты и их результаты как единое целое, мы несколько ускорим повествование. Гельфанда и его товарища Мархлевского выдворили из Саксонии в конце 1898 года; местная полиция больше не могла выносить их чрезмерной активности. Сначала Гельфанд пытался оказывать влияние на редакционную политику из Геры, города, расположенного в соседней с Саксонией Тюрингии. Гельфанд назначил Розу Люксембург своей преемницей, чтобы быть уверенным в политическом курсе, проводимом газетой.
   Такое положение сохранялось очень недолго. Спустя несколько месяцев Гельфанда и Мархлевского выдворили и из Геры. Друзья кинулись на поиски более безопасного и по возможности постоянного местожительства. Выбор был невелик. В конечном итоге они остановились на Баварии; их старый противник, Георг фон Фольмар, был настолько любезен, что добился для них разрешения на проживание в Баварии.
   Отъезд Гельфанда из Мюнхена подразумевал его удаление от центра политической активности партии. Но ему нечего было терять; у него не было ни должности, ни серьезного влияния. После нападок на Бернштейна он потерял остатки расположения берлинских партийных лидеров; даже издатели социалистических газет больше не проявляли никакого интереса к его статьям. Каутский, который раньше защищал Гельфанда, после съезда в Любеке стал отказываться печатать его статьи в Neue Zeit. В период с 1901 по 1906 год ведущий орган германской социал-демократической партии не напечатал ни единой статьи Гельфанда.
   В начале ХХ века создалось впечатление, что карьера Гельфанда в германской партии близится к концу. По мнению партийного руководства, многие годы Гельфанд слишком усложнял им жизнь. Но он не был нарушителем спокойствия в примитивном смысле этого слова. у него было собственное видение германской социалистической партии. Какая огромная удача, считал Гельфанд, получить в наследство марксистскую революционную теорию, но при этом как бессмысленно тратится время на проведение постепенного реформирования. Он оставался русским интеллигентом, которого мучила мысль о приближении социальной революции.
   Но его разочарование в германской партии полностью компенсировали русские. Плеханов, Мартов, Потресов и Ленин с восторгом следили за нападками Гельфанда на Бернштейна. В то время как Бебель и Каутский обдумывали, как бы заставить замолчать «литературных хулиганов», у русских Гельфанд пользовался большим уважением. Плеханов, не испытывавший особой симпатии к Гельфанду, даже публично поблагодарил его за статьи в саксонской Arbeiterzeitung [68 - См.: Плеханов Г. Обсуждение тактики. За что мы должны его благодарить? Открытое письмо Карлу Каутскому // Приложение к саксонской Arbeiterzeitung. 1898. 30 октября, 2 и 3 ноября.].
   Ленин в письме к матери из Сибири просил прислать ему копии статей Гельфанда, напечатанных в Arbeiterzeitung. Мартов перевел на русский статьи Гельфанда из Neue Zeit под общим заголовком «Оппортунизм на практике», назвав их в русской партийной газете «Заря» «мастерским анализом» [69 - Заря. 1901. № 1–3.].
   Перед партийным съездом в Любеке казалось, что Гельфанд мог бы вернуться в русскую социал-демократическую партию.

Глава 3
Штаб-квартира в Швабинге

   Но не это событие сблизило Гельфанда с русскими эмигрантами. Суть его личной и политической дилеммы проявилась еще в 1896 году, вскоре после встречи с Александром Потресовым, одним из молодых русских марксистов. Гельфанд произвел настолько сильное впечатление на Потресова, что тот захотел убедить его присоединиться к русскому революционному движению. Потресов внес предложение включить Гельфанда-Парвуса в состав делегации, которая должна была поехать в Лондон на съезд Второго интернационала. Плеханов сначала был против предложения Потресова, но затем изменил свое мнение, и Гельфанд получил приглашение.
   Сразу же возникли определенные трудности, и источником их был сам же Гельфанд. Он надеялся получить мандат германской партии, но в то же время хотел согласиться и на приглашение русских, при условии, что выполнять основную часть работы на съезде и голосовать он будет с немцами. Вместе с Розой Люксембург он почти наверняка голосовал бы по польскому вопросу против русских. Но германская партия не предложила ему мандат, и он был вынужден отказаться от поставленного русским условия. Уж лучше было поехать в Лондон в качестве русского делегата, чем не ехать вообще. Гельфанд решил ехать.
   Русские, несмотря на не слишком корректное отношение к ним Гельфанда, относились к нему с уважением… В Лондоне, хотя Гельфанд не мог выступать на пленарных заседаниях, он председательствовал на совещаниях русской делегации – великодушный жест со стороны светил русского движения Плеханова и Веры Засулич.
   По возвращении из Лондона в Германию Гельфанд до лета 1898 года занимался полемикой с Бернштейном. Затем его выслали из Саксонии, и он переехал в Мюнхен. У него вновь возник интерес к России, и он постепенно сблизился с русскими товарищами.
   Внимание Гельфанда привлекали события, происходившие в стране, где он родился. Для России век заканчивался на тревожной ноте. В первые месяцы 1899 года серия забастовок подорвала деятельность молодых отраслей промышленности Российской империи. Русские социалисты, вероятно, почувствовали бы прилив новых сил, если бы узнали содержание рапорта начальника полиции Москвы. В нем говорилось, что социалисты чрезвычайно опасны и их действия наносят ущерб государству, поскольку они создают школы для политического образования рабочего класса. Социалисты, говорилось далее, укрепляют веру масс в свои силы, обучают массы практическим методам борьбы, выделяют особо одаренных, инициативных рабочих. Они убеждают простых рабочих в преимуществе, которое дают объединение и совместные действия. Одновременно доступным языком они объясняют рабочим идеи социализма, которые раньше казались массам праздными мечтами. У рабочих рождается понимание общности интересов трудящихся во всем мире. Существующая ситуация и активная деятельность революционных агитаторов вызывает серьезные опасения, поэтому власти должны объединить усилия в борьбе с этим злом [70 - См.: Ежегодный отчет. 1899. С. 301.].
   Волна беспорядков прокатилась по российским университетам. В феврале в Санкт-Петербурге произошли столкновения с полицией. Митинги протеста прошли во многих университетах страны. Университеты закрыли, и была создана правительственная комиссия. В марте, пока члены комиссии обсуждали университетские реформы, студентов исключили из университетов. Если студент хотел восстановиться в университете, то должен был подать прошение и подписаться под обязательством беспрекословно подчиняться университетским правилам.
   Беспорядки в рабочей и студенческой среде проходили на фоне голода, более страшного, чем бывший в 1892 году, о котором Гельфанд писал в берлинской газете Vorwarts. Царское правительство отдавало себе отчет в серьезности ситуации, сложившейся в сельской местности. В бюджете, опубликованном в начале года, были предусмотрены 35 миллионов рублей для помощи голодающим. Но ни правительство, ни Красный Крест не могли спасти голодающее крестьянство. Беспорядки 1899 года послужили причиной возвращения части живших в изгнании революционеров в Россию. Вера Засулич, незадолго до Гельфанда, незаконно пересекла границу Российской империи.
   В начале мая 1899 года Гельфанд с австро-венгерским паспортом на имя Августа Пена, чеха, выехал из Мюнхена в Россию. Вместе с ним поехал его друг Леман, социалист, доктор медицины. Леман был старше Гельфанда; он же оплатил и основную часть расходов, связанных с поездкой в Россию. Леман, сын состоятельных родителей, вступил в социалистическую партию в начале восьмидесятых годов XIX века и медицину стал изучать уже в зрелом возрасте.
   Гельфанд изрядно волновался, отправляясь в Россию. Когда поезд подошел к русской границе, он испытал «неуверенность и любопытство» [71 - Леман К. и Парвус. Голодающая Россия. С. 6.], понимая, что его путешествие может закончиться в Сибири.
   «Поезд остановился. Мы в двери вагона – и, словно вросшая в землю, перед нами стояла совершенно неподвижная, крепкая фигура в серой военной шинели, русский жандарм – первое, что мы увидели в России. Он протянул руку и произнес одно слово: «Паспорт» [72 - Там же. С. 11.].
   Отдав паспорта, Гельфанд и Леман вышли из поезда и, влившись в общий поток, проследовали в большой, плохо освещенный таможенный ангар. За длинной, в форме полумесяца, стойкой находились таможенники. За ними в глубине стоял стол начальника с ярко горящей лампой. Таможенники внимательно изучали паспорта пассажиров и литературу, которую те с собой везли. Они выборочно сверяли документы пассажиров с «черным списком», в который были занесены фамилии «нежелательных», с точки зрения российских властей, «элементов». у Гельфанда были все основания для волнения. Он путешествовал по поддельному австро-венгерскому паспорту и был внесен в полицейские списки. Однако все прошло гладко, и ему позволили въехать в страну после двенадцатилетнего отсутствия.
   Спустя несколько часов поезд, через Ковно и Псков, продолжил путь к Петербургу. Проснувшись утром, путешественники поняли, что находятся уже на полпути к столице. За ночь их одежда покрылась тонким слоем пыли, и, отряхнувшись, два друга стали смотреть в окно. Поезд шел по открытой, унылой и безлюдной местности. Казалось, что пыль заняла то место, где должны были бы жить люди; расстилавшиеся безлюдные просторы не имели ничего общего с песчаными равнинами Восточной Пруссии. Путешественники развлекались тем, что, заметив за окном человеческую фигуру, смотрели на часы, чтобы узнать, через какое время появится следующий человек. Только один объект вызвал интерес путешественников за всю утомительную поездку: мрачные очертания Гатчинского дворца [73 - Дворец в Гатчине был построен Ринальди для фаворита Екатерины II Григория Орлова. Гатчинский дворец имел все, чему положено быть во дворце, – бальные залы, картинную галерею, библиотеку, роскошные апартаменты бельэтажа. Но семья Александра занимала комнаты с низкими потолками, предназначенные скорее для гостей, а возможно, и для прислуги. Их в свое время облюбовал Павел I. Дворец был одновременно и крепостью. Расположенный на лесистой возвышенности, окруженный озерами, он был защищен рвами со сторожевыми башнями, откуда потайные лестницы вели в царский кабинет. Здесь была и подземная тюрьма, и подземный ход к озерам. В этом средневековом замке Александр чувствовал себя увереннее, чем в других своих дворцах. (Примеч. пер.)], где Александр III провел большую часть своего царствования; здесь ему не грозила опасность со стороны террористов.
   Друзья провели в Петербурге несколько дней. До этого ни тот ни другой никогда не были в столице, поэтому теперь вели себя как обычные туристы. Гуляли по городу, восхищаясь архитектурными шедеврами, и не устали удивляться, как белые ночи влияют на жизнь города. Казалось, что нет никакого различия между днем и ночью; после полуночи на улицах было столь же оживленно, как днем. Гельфанд с Леманом посетили Петропавловскую крепость, тюрьма которой считалась одной из самых страшных в России, из которой еще никому не удалось бежать [74 - Первые арестантские помещения появились в Трубецком бастионе Петропавловской крепости (первым узником крепости стал царевич Алексей Петрович, скончавшийся в Трубецком бастионе в 1718 г.). Деревянно-земляной бастион был возведен в 1703 г. В 1708–1709 гг. он был перестроен из камня и кирпича и стал первым каменным бастионом в крепости. В 1711 г. сюда был перенесен с государева бастиона кейзер-флаг, а в праздничные дни – штандарт (они поднимались на шпиле бастиона до 1732 г.). С 1724 г. в бастионе разместился Монетный двор. На нем же первоначально была установлена сигнальная пушка для полуденного выстрела. В 1781–1785 гг. по проекту Р.Р. Томилова и под руководством Ф.В. Бауэра стены были облицованы гранитом. В начале XIX в. бастион находился в ведении Артиллерийского ведомства, а позже в нем были размещены нижние чины Инвалидной роты. При этом часть казематов по-прежнему использовалась для содержания политических узников. В 1869–1870 гг. в Трубецком бастионе была разобрана одна из стен, и на освободившемся месте возведено двухэтажное пятиугольное здание тюрьмы. (Примеч. пер.)].
   Спустя несколько лет Гельфанд смог лично испытать ужасы этой тюрьмы. Из Санкт-Петербурга друзья перебрались в Москву, более «русский» (по Парвусу, более «азиатский»), чем Петербург, город. Путешественников поразило обилие красочных вывесок, сделанных специально для неграмотных. У Лемана был цейссовский фотоаппарат последней модели. С фотоаппаратом что-то случилось, какая-то незначительная поломка, и большую часть времени, проведенного в Москве, доктор потратил на починку фотоаппарата.
   Из Москвы путешественники направились в Нижний Новгород, затем на Волгу в Казань, оттуда на Каму, а далее по реке до маленькой пристани Мурсиха, самой восточной точки их путешествия. После недолгой остановки они поехали в южном направлении, от Оренбурга до Самары, оттуда опять на Волгу в Симбирск, и через Москву и Варшаву возвратились в Германию. За время поездки, занявшей несколько месяцев, они покрыли расстояние порядка 8 тыс. км. Основной целью путешествия было детальное изучение причин голода в России.
   По возвращении в Мюнхен Гельфанд и Леман оставшиеся месяцы 1899 года посвятили написанию книги. Во время путешествия Леман вел дневник, в который записывал не только впечатления от поездки, от посещения Санкт-Петербурга и Москвы, но и то, что касалось его чисто профессиональных интересов – медицины. Большую часть книги написал Гельфанд, и он же отредактировал их совместный труд. В начале следующего года они отправили отредактированную рукопись вместе со множеством фотографий, сделанных Леманом, в Штутгарт своему издателю Дицу.
   Хотя эта книга по-прежнему остается ценным историческим источником, в ней начисто отсутствует чувство сострадания к людям. Совершенно ясно, что писалась она исключительно с пропагандистской целью. Действительно, выдержки из книги позднее использовались во Франции во время кампании социалистов против выдачи Францией кредитов царскому правительству. В предисловии авторы объяснили, какую цель преследует их книга:
   «Всемирная выставка в Париже, а до того в Чикаго, дала русскому правительству прекрасную возможность для саморекламы. За счет искусного оформления оно нарисовало перед посетителями картину богатства и изобилия. Не старое ли это искусство создания потемкинских деревень? Мы уже давно знаем, что Россия – земля, богатая природными ресурсами. Но что нас всегда поражало, так это то, как мало она использует эти ресурсы, как бедна она, несмотря на все ее богатства. Изменилось ли что-нибудь теперь? Эта книга показывает оборотную сторону медали: официальная царская Россия представляет Россию изобильной, наша книга представляет Россию голодающей» [75 - Леман К. и Парвус. Голодающая Россия.].
   В книге есть несколько занятных моментов и явных упущений. Кроме двух воспоминаний – одно о пожаре в Березине (воспоминание о детстве), а второе о столкновении с таможенниками после первой поездки в Швейцарию в 1886 году, – в книге нет ничего о самом Гельфанде. Он даже не упоминает о том, что путешествовал по поддельному паспорту, который объясняет состояние нервозности, о котором он пишет, при пересечении границы. Он ничего не пишет и о том, что по меньшей мере один из его родителей в то время жил в России, и маловероятно, что он сделал крюк, чтобы навестить их. Нет упоминаний и о том, что Гельфанд пытался войти в контакт с лидерами социалистического движения России, только туманный намек на посещение «знакомых» в пригороде Москвы [76 - Там же. С. 32.]; на самом деле Гельфанд и Леман встречались с Потресовым, с которым обсуждали планы издания русской социалистической газеты за границей.
   После возвращения в Мюнхен отношения Гельфанда с русскими эмигрантами стали намного ближе. В то время баварская столица притягивала к себе многих русских, студентов и политических эмигрантов. В конце лета 1900 года в Мюнхен приехали Ленин и Потресов; позже к ним присоединился Мартов. Три революционера встречались в мае в России и тогда же решили издавать газету за границей; под влиянием Гельфанда они остановили свой выбор на Мюнхене. Из Германии Ленин и Потресов совершили поездку в Женеву, где встречались с Плехановым и Аксельродом. Ленин изложил старшим товарищам свои планы. Плеханов и Аксельрод были категорически против издания газеты в Германии. Плеханов хотел, чтобы газета, в которой он был бы редактором, издавалась в Женеве; он не желал менять свое удобное, законное убежище на полное риска незаконное существование в Баварии. В конце концов молодые революционеры вернулись в Германию с благословением Плеханова, сделанным с явной неохотой.
   Они не теряли времени попусту. В начале ноября Ленин написал передовицу о партийной печати, которая была помещена в первом номере «Искры». Газета была набрана, сверстана и напечатана на очень тонкой бумаге в типографии германских социал-демократов в Лейпциге. Плеханов и Аксельрод создали марксистскую группу в изгнании, в отрыве от родины, в то время как Ленин и его товарищи пришли к марксизму иным путем. Их путь в революцию начался в России. Они прошли через тюрьмы и ссылки в Сибирь, прежде чем оказались в эмиграции. Они были опытными заговорщиками, испытавшими трудности и лишения, все проблемы, связанные с организацией массового социалистического движения в условиях России. Они были более практичны и более жестки, чем их старшие товарищи – Плеханов и компания. Они понимали, насколько важно поддерживать тесный контакт с родной страной. Они создали в России нелегальную сеть и предполагали руководить ею из-за границы. Для этого следовало снабжать товарищей на родине директивами и материалами для ведения агитации. Они решили печатать газету в Германии, поскольку отсюда было проще переправлять ее в Россию. Они разработали способы транспортировки: в чемоданах с двойным дном, в переплетах книг, в непромокаемых мешках, в бочках, которые сбрасывали с пароходов в русских портах и затем вылавливали, и многие другие. С первого номера газеты стала очевидна озабоченность Ленина формированием сильной, деятельной партии. Газета предопределила создание двумя годами позже партии профессиональных революционеров под руководством Ленина.
   С Гельфандом Ленин познакомился в Мюнхене, но фамилия Парвус была уже ему давно знакома. В марте 1899 года Ленин рецензировал серию статей Гельфанда-Парвуса, переведенных на русский, о кризисе в сельском хозяйстве. Ленин назвал автора статей «талантливым немецким публицистом» [77 - Ленин В.И. Собр. соч. Т. 4. С. 51.].
   Спустя несколько месяцев Ленин попросил мать прислать ему в Сибирь антиревизионистские статьи Гельфанда [78 - См.: Письма Ленина / Под ред. Э. Хилла. Лондон, 1936. С. 96.].
   Гельфанд не преувеличивал, когда позднее писал, что именно он убедил редакторов «Искры» переехать в Мюнхен [79 - См.: Парвус. В борьбе за справедливость. С. 8.].
   Мюнхен давал много преимуществ русским революционерам, а Гельфанд мог оказывать им разнообразные услуги. Ленин жил в Мюнхене незаконно, по болгарскому паспорту, который ему сделал Христо Раковский, богатый молодой социалист из Добруджи [80 - Добруджа – историческая область в Европе, между нижним течением Дуная и побережьем Черного моря. Северная Добруджа входит в состав Румынии, южная – в состав Болгарии. (Примеч. пер.)].
   Ленин не стремился к частым контактам с немецкими социалистами. Гельфанд был единственным «немецким товарищем», с которым Ленин с женой виделись часто, особенно после переезда в северную часть города, в Швабинг [81 - См.: Крупская Н.К. Ленин. М., 1959. С. 68.].
   Первые пять лет нового века квартира Гельфанда в Швабинге была местом сбора русских эмигрантов. Здесь с Лениным познакомилась Роза Люксембург. Здесь у Гельфанда останавливался Лев Троцкий с женой. Адреса немецких социалистов, на которые поступала корреспонденция для Ленина из России, также обеспечил Гельфанд. Впоследствии письма поступали на адрес «доктора Лимана», и это был не кто иной, как доктор Леман, друг Гельфанда, с которым он путешествовал по России.
   По свидетельству Мартова, из немцев наибольшую поддержку искровцам оказывали Леман и Диц, издатель книги «Голодающая Россия» [82 - См.: Мартов Ю. История русской социал-демократии. Берлин, 1926. С. 59.].
   В квартире Гельфанда в Швабинге стоял копировальный станок с встроенным устройством для немедленного уничтожения – на случай внезапной полицейской облавы. На этом станке были напечатаны восемь номеров «Искры» [83 - См.: Влияние первой из русских революций на Германию, 1905–1907 / Под ред. Л. Штерна. Берлин, 1956. С. 40.].
   Редакция «Искры» оставалась в Мюнхене до начала 1902 года. Гельфанд был чрезвычайно доволен создавшейся ситуацией. Он чувствовал себя хозяином положения, связующим звеном, посредником между двумя мирами. У них с Лениным еще не возникало разногласий; Гельфанд писал о немецком социалистическом движении для русской газеты и находил удовольствие, представляя молодое поколение русских социалистов своим немецким товарищам. По словам Гельфанда, он «хотел сблизить редакционную коллегию «Искры» с массовым движением германской социал-демократии» [84 - Парвус. В борьбе за справедливость. С. 9.].
   Русские сохраняли революционный энтузиазм; немцы создали массовую организацию, и Гельфанд рассчитывал, что они будут учиться друг у друга.
   Одновременно Гельфанд приступил к работе с русскими и польскими студентами Мюнхенского университета. Они с Юлианом Мархлевским завоевали известность и уважение в студенческой среде. Гельфанд писал и печатал пропагандистские брошюры для студенческих обществ; играл активную роль в их жизни; организовывал демонстрации в знак солидарности с русским революционным движением. В октябре 1905 года он больше не мог сопротивляться соблазнам русской революции и уехал из Мюнхена. Кстати, весьма своевременно. Мюнхенская полиция уже в течение двух месяцев готовила обвинительный документ в отношении Александра Гельфанда. Если бы он остался в Мюнхене, то наиболее легким наказанием было бы лишение его права на жительство.
   Гельфанд так активно пытался свести немцев и русских, что этого не могла не заметить мюнхенская полиция. В рапорте от 30 августа 1905 года начальник полиции Мюнхена сообщал:
   «Гельфанд намеренно использует свои отношения с русскими студентами, с одной стороны, и с местными социал-демократами, с другой, чтобы приобрести расположение русского революционного движения и, кроме того, установить связь действий нашего профсоюза и социалистов с революционными тенценциями за границей, связь, которая с завидным постоянством с начала года выдвигается на передний план, вызывает беспокойство у народа, по крайней мере, у добропорядочной публики. В связи с этим мы не должны забывать о странном совпадении демонстраций в знак солидарности с русскими революционерами и демонстраций безработных, о несанкционированных сборищах, подобных митингам, во время событий в Санкт-Петербурге, о вызывающем поведении русских студентов после убийства великого князя Сергея. Несомненно, эти события происходят под влиянием агитаторов вроде Гельфанда с целью подрыва благосостояния страны и города» [85 - Влияние первой из русских революций на Германию, 1905–1907. С. 41–42.].
   Начальник полиции высказывал опасение, что в результате деятельности Гельфанда митинги рабочих в Мюнхене утратят свой мирный характер. Действительно, за годы, проведенные в баварской столице, Гельфанд всячески старался ускорить размеренный темп местного социалистического движения. Мирный характер рабочих демонстраций с негодованием отмечала жена Ленина Крупская, наблюдавшая в 1901 году майский парад в Мюнхене [86 - См.: Крупская Н.К. Ленин. С. 68.].
   Зрелище немецких социал-демократов с женами и детьми, молча и поспешно прошедших через Мюнхен в пригородные пивные на открытом воздухе, глубоко опечалило Крупскую. Она надеялась принять участие «в настоящей боевой демонстрации, а не в процессии, организованной полицией». Ей так и не довелось увидеть осуществление своего желания, поскольку она прожила в Мюнхене сравнительно недолго.
   Вскоре после отъезда редакционной коллегии «Искры» из Мюнхена Ленин сделал первые шаги по захвату власти над русскими социал-демократами. Летом 1903 года на Втором съезде партии произошел раскол между большевиками и меньшевиками. Конфликт случился на почве разногласий по вопросу организации партии. Предложенная Лениным концепция подразумевала партию профессиональных революционеров – немногочисленную, строго централизованную, предназначенную стать авангардом рабочего класса в его борьбе против буржуазии.
   Тем временем пограничники и царская полиция всерьез взялись за социалистов, занимавшихся нелегальной переправкой литературы из-за границы в Россию. Поначалу раскол между большевиками и меньшевиками слабо отразился на российской партийной организации. Хотя Ленин был убежден, что только предложенная им партия способна возглавить рабочее движение, его указания до партии не доходили. В начале ХХ века рост революционных волнений среди рабочих промышленных центров России происходил, вообще-то говоря, вне зависимости от социал-демократической организации [87 - См.: Шапиро А. Коммунистическая партия Советского Союза. Лондон, 1960. С. 41.].
   В те же годы на сцене появились соперники большевиков. В 1901 году возникла нелегальная группа социалистов-революционеров (эсеры) – прямых потомков народников, отводившая значительное место террору. Следом либералы стали искать единомышленников и укреплять свои ряды.
   Во время разногласий в партии эмиграция вполне могла вовлечь Ленина в политическую игру, и, как многие революционеры до него, он бы смешался с недееспособной, проводящей время в бессмысленных спорах, русской эмиграцией. Через Потресова Гельфанд был прекрасно осведомлен о разногласиях в эмигрантской среде и вскоре отметил растущий отрыв эмигрантов от родины. К лету 1904 года Гельфанд понял, что русская партия утратила контакт с массами и движется «по воле волн, без руля и ветрил» [88 - Социал-демократическое движение в России. С. 137.].
   Какое-то время европейские социалисты оставались в неведении о причинах, которые привели к расколу российской социал-демократической партии. Гельфанд первым нарушил тишину и в конце ноября 1903 года сообщил о расколе в информационном бюллетене [89 - См.: Из мировой политики. 1903. 30 ноября.].
   Он явно не собирался принимать чью-либо сторону. Ленин оценил беспристрастный тон статьи и предложил Гельфанду дождаться опубликования протокола съезда, а не принимать всерьез партийные сплетни [90 - См.: Ленин В.И. Собр. соч. Т. 7. С. 105.].
   Восстановление единства среди русских социалистов Гельфанд расценивал как свой долг и считал, что руководство германской партии могло бы помочь положить конец затянувшейся ссоре. В течение года он написал множество писем Потресову, Аксельроду и Мартову, теперь превратившихся в противников Ленина; он умолял их, уговаривал и в основном поучал [91 - См.: Социал-демократическое движение в России. С. 108–120, 136–144, 152–157.].
   В начале января 1904 года в письме Аксельроду Гельфанд сделал первый ход в кампании по воссоединению большевиков и меньшевиков. Прочитав в «Искре» статью Аксельрода о проблеме сплоченности русского социализма, Гельфанд написал автору: «Вы затронули больную тему в политике русской социал-демократической партии. Борьба с самодержавием требует единства всех оппозиционных элементов и концентрации сил для получения немедленного политического эффекта». Но Гельфанд не хотел, чтобы у Аксельрода и его товарищей создалось впечатление, что он безоговорочно на их стороне. Гельфанд объяснил Потресову, что собирается по-прежнему поддерживать отношения с Лениным. В феврале он убеждал меньшевиков избрать Ленина в редакционную коллегию «Искры», причем даже в том случае, если Ленин откажется принять меньшевиков в Центральный комитет большевистской фракции [92 - См.: Социал-демократическое движение в России. С. 112.].
   Когда Потресов пожаловался, что Ленин не тот человек, с которым можно сотрудничать, Гельфанд ответил, что единство партии важнее личных отношений. Несколькими месяцами позже Карл Каутский дал меньшевикам точно такой же совет.
   С энтузиазмом взявшись за посредничество между двумя фракциями русской партии, Гельфанд совершил большую ошибку. Он высказал мнение, что руководство партии страдает той же болезнью, что и Ленин, – переоценивает значение рабочего класса. Он соединил лидера большевиков с его противниками и отчитал их, словно группу подростков с завышенной самооценкой. Это, естественно, никому не понравилось. Ленин был не в том настроении, чтобы внимать советам и выслушивать критические замечания, и резко отклонил предложение войти в редакционную коллегию «Искры».
   Спустя несколько недель Потресов написал Аксельроду: «Еще вопрос, как победить Ленина. Я думаю, что надо натравить на него таких авторитетов, как Каутский, Роза Люксембург и Парвус» [93 - Там же. С. 125.].
   К тому времени симпатии Гельфанда были на стороне меньшевиков. Он с почти физическим отвращением относился к борьбе Ленина за власть в партии. Каутский тоже перешел на сторону критиков Ленина. Роза Люксембург с неудовольствием заметила, что Ленин с товарищами являются приверженцами «ультрацентрализма» [94 - Neue Zeit. 1903–1904. Т. 2. С. 484–492, 529–539.].
   Нет ничего странного в том, что Гельфанд и Люксембург, сформировавшиеся как социалисты в Германии, относились к действиям Ленина с подозрением и даже, отчасти, с презрением. Они считали, что только такая массовая организация, как в Германии, является залогом распространения социализма; нельзя использовать методы абсолютизма в борьбе против абсолютистского режима. Позиция меньшевиков частично совпадала с позицией Гельфанда. Меньшевики стремились учиться у немецких товарищей, и даже были готовы терпеть слегка покровительственное отношение. Ленин тем временем шел своим путем: безжалостный, готовый заплатить высокую цену за победу, находившийся в то время на грани нервного срыва.
   Пока русские эмигранты ссорились и интриговали, а Гельфанд пытался взять на себя функцию посредника, царское правительство вступило в войну с Японией. Гельфанд был убежден, что война предоставит самый веский довод в защиту единства русской социал-демократической партии. В номере «Искры», появившемся вскоре после начала военных действий, он начал публикацию серии статей под многозначительным названием «Война и революция» [95 - Эти статьи вошли в книгу Парвуса «Россия и революция» (СПб., 1906. С. 83).].
   В первой статье Гельфанд заявил, что «Русско-японская война – кровавая заря предстоящих великих свершений».
   Далее он развивал мысль, что период европейской стабильности, начавшийся в 1871 году после последней войны за национальное объединение, завершился войной России с Японией. Эта война открывает новый кризисный цикл Продолжая отстаивать теорию экономических кризисов, Гельфанд также утверждал, что при любых условиях эпоха национальных государств в Европе завершена. Дальнейшая история будет развиваться не с помощью военных действий, а благодаря экономическим интересам продвинутых в промышленном отношении государств, которые уже вступили в безжалостную борьбу за господство на мировом рынке. Конкуренция за неразработанные источники сырья и внешние рынки вовлечет европейские державы в конфликт, который «неизбежно приведет к мировой войне».
   Гельфанд подчеркивал особое положение России в будущих событиях. В отличие от Японии, Англии и Германии России не придется вести войну по тем причинам, которые толкают на военные действия капиталистические страны. Царскому режиму необходима война с Японией, чтобы с помощью военных побед ослабить внутриполитическую напряженность и, добившись победы, восстановить свою репутацию на европейских фондовых биржах. Гельфанд был убежден, что война станет своего рода отдушиной для скрытых внутри страны разрушительных процессов. От царского правительства нельзя ждать никакой радикальной перестройки политической системы, убеждал он; либералы совершенно напрасно надеются на конституцию. Русско-японская война должна нарушить шаткий внутренний баланс России. Гельфанд изложил русским товарищам детерминистский [96 - Детерминизм – общенаучное понятие и философское учение о причинности, закономерности, генетической связи, взаимодействии и обусловленности всех явлений и процессов, происходящих в мире. (Примеч. пер.)] взгляд на развитие общества.
   Он считал, что с помощью политики, проводимой социал-демократической партией, можно «затянуть капиталистический строй». Нельзя изменить ход развития, но можно его замедлить. Значит, нужна революция. Борьба с реакцией, с политической недальновидностью, неопределенностью, трусостью, нерешительностью замедлит политическое развитие.
   Гельфанд призывал к объединению всех оппозиционных групп в борьбе против царизма, но опасался, что рабочий класс в этой борьбе потеряет свои отличительные черты, а потому утверждал, что пролетариат должен использовать классовый антагонизм в собственных политических интересах. Гельфанд был убежден, что развитие капитализма в мире приведет к революции в России, а эта революция, в свою очередь, повлияет на внутреннее положение других стран; русская революция расшатает основы всего капиталистического мира, и русскому рабочему классу суждено сыграть роль авангарда в мировой социальной революции [97 - См: Парвус. Россия и революция. С. 133.].
   В статьях «Война и революция» Гельфанд проявил себя блестящим, одним из крупнейших марксистских теоретиков своего поколения. Он поднялся выше проблем – реформы, тип партии и т. п., – занимавших умы немецких и русских социалистов. Для него делом особой важности была революция. Он дальновидно и ясно выразил свои мысли на страницах «Искры», правильно подчеркнув важность взаимодействия внутренней и международной ситуации, связи войны и революции. Война откроет дверь революции. Он понял, что война может, как сильный растворитель, разрушить структуру государства. Но, самое главное, он назвал российский, а не немецкий, пролетариат авангардом революционного движения, что объясняется неутешительным опытом общения с германской партией.
   Предсказания Гельфанда насчет исхода Русско-японской войны сбылись, что способствовало усилению его авторитета как аналитика. Вот тут-то и произошла его встреча с Троцким. Лев Давыдович Бронштейн (Троцкий) был не единственным русским революционером, нашедшим убежище в квартире Гельфанда. Дружба с Гельфандом, недолгая, но крепкая, стала одним из наиболее важных событий в бурной жизни Троцкого [98 - См.: Дойчер И. Вооруженный пророк. Лондон, 1954.].
   Это была дружба двух революционеров, двух единомышленников. Спустя три десятилетия, после многих лет усиленной клеветы, обрушившейся на Гельфанда, Троцкий отзывался о нем как об исключительно способном, оригинальном теоретике, обладавшем даром не только мыслителя, но и талантливого финансиста. Их пути разошлись, но остались взаимная симпатия и верность.
   Впервые они встретились весной 1904 года. Троцкий был на двенадцать лет моложе Гельфанда и также родился в семье еврейского ремесленника на юге России [99 - Троцкий родился в селе Яновка Херсонской губернии в семье землевладельца. (Примеч. пер.)], учился в Одесском реальном училище и пришел в революцию со школьной скамьи (после последнего класса Николаевского реального училища). К тому времени, когда осенью 1902 года Троцкий оказался в эмиграции в Западной Европе, он успел изнутри изучить русское движение и не раз столкнулся с опасностью. Как и Гельфанд, он много времени проводил в Одесском порту, но, в отличие от Гельфанда, успел побывать и в одесской тюрьме.
   После бегства из сибирской ссылки осенью 1902 года первые месяцы эмиграции Троцкий провел под крылышком у Ленина, который был о нем тогда высокого мнения. Ленин предложил принять Троцкого в члены редколлегии «Искры» и использовать, как всех вновь прибывших, в качестве источника информации относительно ситуации в России. Но слишком уж разными были эти два человека. У Ленина не было и в помине той горячности, что отличала Троцкого. Вспыльчивый демагог и расчетливый стратег рано или поздно должны были прийти в столкновение, и тому масса примеров. На Лондонском съезде в 1903 году Троцкий резко критиковал Ленина. Он остался в редакции партийной газеты даже после того, как руководство перешло к противникам Ленина, но в апреле 1904 года, после нескольких столкновений с Плехановым, Троцкий отошел и от меньшевиков. Во время первой встречи Троцкий, как и Гельфанд, не вставал ни на сторону большевиков, ни на сторону меньшевиков; он разделял опасения Гельфанда относительно раскола в партии.
   Троцкого отличала непредубежденность и широта взглядов. Хотя Маркс был его духовным наставником, в своей политической деятельности Троцкий не использовал марксизм в целом в качестве руководящего принципа. В этом отношении Гельфанд был для него очень полезен; по словам Троцкого, «его первые работы приблизили меня к проблеме социалистической революции и для меня, бесспорно, превратили завоевание власти пролетариатом из астрономической «конечной» цели в практическую задачу сегодняшнего дня» [100 - Троцкий Л. Моя жизнь. Нью-Йорк, 1930. С. 167.].
   Действительно, размышления Гельфанда о революционной активности были менее отягощены грузом детерминизма, чем у его современников. У него были четкие представления о том, как произойдет революция и как ее можно ускорить или замедлить.
   Основа «троцкизма» была заложена в Мюнхене позднее. Тезис Гельфанда о превращении капитализма в универсальную систему, об уменьшении значения национальных государств и одновременно об увеличении интересов буржуазии и пролетариата, выходящих за рамки государств, – все это Троцкий перенял in toto [101 - Полностью, целиком, в целом (лат.). (Примеч. пер.)].
   Концепция друга о массовой забастовке, отправной точке наступающей революции, также произвела на Троцкого огромное впечатление. Он загорелся теоретической идеей Гельфанда о забастовке и облек ее в конкретную форму в работе, написанной осенью 1904 года [102 - Троцкий Л. До девятого января. Женева, 1905.].
   Годом позже в России произошла революция.
   Но в Мюнхене Троцкий занимался не только изучением политической теории. Ему очень нравилось жить в квартире Гельфанда в Швабинге, и он написал жене, Наталье Седовой (которая жила в Швейцарии), чтобы она приехала в Мюнхен. Гельфанд был радушным хозяином, интересным собеседником, а Швабинг – идеальным местом для изучения богемной жизни Мюнхена. В маленьких кафе и барах можно было прекрасно проводить время, и в этом отношении Гельфанд тоже был полезен. Вскоре два друга стали пользоваться известностью в кругу карикатуристов и писателей, имевших отношение к Simplicissimus [103 - Simplicissimus (лат. simplicissimus – простодушнейший; название связано с одноименным романом X. Гриммельсхаузена) – немецкий сатирический иллюстрированный еженедельник, издавался в Мюнхене в 1896–1942 гг. До 1914 г. его отличала острая критика кайзеровской Германии (литературные произведения Т. Манна, Г. Манна, А. Цвейга, А. Шницлера, политические карикатуры Б. Пауля, Т.Т. Хейне и др.); в 1914–1918 гг. занимал оборонческую, в годы Веймарской республики – либеральную позицию. (Примеч. пер.)].
   Позже в своей автобиографической книге Троцкий напишет, частично себе в оправдание, что везде как дома чувствует себя и космополит, и революционер с художественными амбициями, интернационалист по убеждению, и что он изучил венские кафе не хуже, чем окопы Красной армии. Для подобного времяпрепровождения молодой человек не мог выбрать лучшего наставника, чем Гельфанд.
   В их отношениях Троцкий не был учеником и младшим партнером. Хотя он искренне восхищался Гельфандом, но не мог не отметить, что «в этой тяжелой, мясистой голове бульдога» переплетались «мысли о социальной революции с мыслями о богатстве». Троцкий осуждал друга за безудержное стремление к деньгам, за легкомыслие, непостоянство, лень, которая мешала развитию таланта. Молодой человек смог скоро освободиться от опеки Гельфанда. Он, несомненно, впитал основные идеи старшего друга, но был достаточно независим, чтобы использовать их для создания собственной системы. Он пошел дальше Гельфанда, и в следующей главе мы сможем проследить крах их интеллектуального партнерства.
   Но в то время в Мюнхене их внимание было сосредоточено на быстро приближающейся революции. Какую тактику должна избрать партия и какие преследовать цели? Революция в России будет делом буржуазии, как в 1848 году в Европе, или откроет дверь социализму?
   В результате обсуждений стало ясно, что Гельфанда в основном интересуют политические и тактические аспекты проблемы, а все внимание Троцкого сконцентрировано на реальных революционных событиях. Тактические предложения Гельфанда были направлены против среднего класса; пролетариату следует быть чрезвычайно внимательным, объяснял Гельфанд в открытом письме Ленину, чтобы не стать подчиненным звеном под командованием либералов. Пролетариат, как показала Лозанна, должен оставаться независимой боевой силой, которая, в случае измены революции среднего класса, сможет вести борьбу с царским режимом на два фронта – против правительства и либералов.
   Гельфанд имел в виду не только победу конституционной демократии, но и усиление классовой борьбы; не только реорганизацию существующего строя, но, прежде всего, политический прогресс социалистических организаций.
   Троцкий записывал свои мысли и незадолго до отъезда из Мюнхена закончил рукопись. Он предложил рукопись меньшевикам в Женеве, но они были настолько поражены аргументами Троцкого, что отложили публикацию. Они не одобряли нападки Троцкого на русскую буржуазию. Троцкий судил о революционном потенциале по стандартам подпольной работы, и по его оценке средний класс не подходил для участия в революции. Основное бремя борьбы ложилось на плечи пролетариата. Массовая политическая забастовка должна побудить рабочий класс начать наступление. Как выяснилось спустя несколько недель, Троцкий был абсолютно прав.
   Дружба с русскими эмигрантами и их политика, какой бы она ни была захватывающей, отнимали все же лишь часть времени, проведенного Гельфандом в Мюнхене. Много сил отнимали деловые операции и решение семейных проблем. После того, как с ним обошлась германская партия, его желание разбогатеть и не зависеть от скудных журналистских гонораров и издателей социалистической прессы стало настолько явным, что это было замечено его друзьями. В данном случае, как, впрочем, и всегда, он мыслил глобальными категориями. После съезда в Любеке многие органы немецкой печати стали для него недоступны, и он решил создать собственную газету, ежедневную и радикальную, как по секрету сообщал он Троцкому, выходящую на четырех европейских языках. Спустя двадцать лет Троцкий смог осуществить его мечту, но это уже был не революционный орган, а серьезный журнал, скорее либеральный, чем социалистический.
   После высылки из Дрездена Гельфанд вместе с Юлианом Мархлевским организовал журналистское агентство, которое должно было продавать провинциальным газетам написанные Парвусом передовицы и выпускало ежедневный бюллетень «Из мировой политики». Провинциальная пресса могла бы хорошо заработать на материалах, которые предлагал Гельфанд; его обзоры о главных международных событиях имели бы успех. Но партия занималась исключительно внутренними проблемами, и лишь несколько газет пользовались услугами журналистского агентства Гельфанда. Благодаря этим газетам Гельфанду удавалось обнародовать свои взгляды, но его политическое влияние было весьма незначительно. Несмотря ни на что, агентство приносило некоторый доход, который давал возможность продержаться первые наиболее трудные месяцы в Мюнхене.
   Постоянно нуждавшийся в деньгах Гельфанд учредил летом 1902 года «Издательство славянской и северной литературы» (Verlag slawischer und nordischen Literatur). Идея, которая должна была обогатить издателя, основывалась на том, что Россия не подписала Бернскую конвенцию 1896 года по охране авторских прав. Русские писатели не подпадали под ее защиту, их произведения можно было свободно публиковать за границей и не делать авторам никаких отчислений. Гельфанд предложил издавать русских литераторов малыми тиражами – сто экземпляров, – на основе чего можно было бы защищать в Западной Европе их авторские права. Гельфанд, благоразумно оставшись на заднем плане, сделал руководителем нового издательства своего друга Юлиана Мархлевского.
   Друг Гельфанда со студенческих времен Мархлевский работал с ним с 1896 года. Мархлевский родился в Польше в том же году, что и Гельфанд, и идеально дополнял друга. По природе дипломатичный, обходительный, Мархлевский позже весьма успешно улаживал споры, возникавшие в польской партии. В то время как Гельфанд генерировал идеи и разрабатывал планы, Мархлевский спокойно, четко и упорно трудился. Он умел спускать Гельфанда на грешную землю, когда у того излишне разыгрывалось воображение. Мархлевский понимал, что создать издательство – это только полдела, главное – удержать его на плаву. Он был для Гельфанда другом, партнером и директором-распорядителем в одном лице.
   Издательство на редкость удачно стартовало. Первое предприятие – открытие пролетарского русского писателя Максима Горького западноевропейской публике – принесло сенсационный успех. Летом 1902 года Гельфанд даже отважился нелегально съездить в Россию, чтобы встретиться с Горьким. На железнодорожной станции в Севастополе, на берегу Черного моря, писатель дал полномочия издателю защищать его авторские права в Западной Европе. Они договорились о том, что Горький будет получать двадцать процентов от сумм заграничных гонораров; остальные деньги (за небольшим вычетом) предназначались русским социал-демократам. Гельфанд подписал соглашение от имени своего издательства, а Горький от русского агентства «Знание», которое ведало финансовой стороной его литературной деятельности [104 - См.: Горький М. Ленин. М., 1931. С. 7.].
   Заключив соглашение, Гельфанд с Мархлевским тут же приобрели последнюю пьесу Горького «На дне». Спустя несколько недель пьеса, поставленная в театре Макса Рейнхарда в Берлине, имела огромный успех. И это было только начало. Пьеса в постановке Рейнхарда прошла более пятисот раз – с аншлагом. Аналогичным образом дело обстояло и в других городах Германии.
   Но это был первый и последний финансовый успех издательского дома Гельфанда. Доход от пьесы вскоре был израсходован: частично, чтобы покрыть убытки Verlag slawischer und nordischen Literatur, частично на личные нужды Гельфанда. Ни Горький, ни РСДРП не получили от Гельфанда ни копейки [105 - Вот что рассказывает в очерке «Ленин» сам пролетарский писатель: «К немецкой партии у меня было «щекотливое» дело: видный ее член, впоследствии весьма известный Парвус, имел от «Знания» доверенность на сбор гонорара с театров за пьесу «На дне». Он получил эту доверенность в 1902 году в Севастополе, на вокзале, приехав туда нелегально. Собранные им деньги распределялись так: 20 % со всей суммы получал он, остальное делилось так: четверть – мне, три четверти – в кассу с. – д. партии. Парвус это условие, конечно, знал, и оно даже восхищало его. За четыре года пьеса обошла все театры Германии, в одном только Берлине была поставлена свыше 500 раз, у Парвуса собралось, кажется, 100 тысяч марок. Но вместо денег он прислал в «Знание» К.П. Пятницкому письмо, в котором добродушно сообщил, что все эти деньги он потратил на путешествие с одной барышней по Италии. Так как это, наверно, очень приятное путешествие лично меня касалось только на четверть, то счел себе вправе указать ЦК немецкой партии на остальные три четверти его. Указал через И.П. Ладыжникова. ЦК отнесся к путешествию Парвуса равнодушно. Позднее я слышал, что Парвуса лишили каких-то партийных чинов, – говоря по совести, я предпочел бы, чтоб ему надрали уши. Еще позднее мне в Париже показали весьма красивую девицу или даму, сообщив, что это с нею путешествовал Парвус. «Дорогая моя, – подумалось мне, – дорогая». М. Горький. Полн. собр. соч. М., 1974. Т. 20. С. 10–11. (Примеч. пер.)].
   Какое-то время все было тихо, но во время революции 1905 года Горький и большевики вспомнили о Гельфанде, и разгорелся скандал. От Гельфанда потребовали отчет, но никаких денег у него уже не было. Встал вопрос о личной и финансовой нечистоплотности Гельфанда.
   После того как издательство столкнулось с трудностями, по словам Гельфанда, из-за «неблагоприятно сложившихся деловых отношений», он тут же потерял к нему интерес. Октябрь 1905 года стал кульминационной точкой революции в России, и Гельфанд собрал вещи и уехал из Мюнхена в Санкт-Петербург, предоставив расхлебывать заваренную им кашу Мархлевскому; тому ничего не оставалось, кроме как объявить себя банкротом.
   Гельфанд поступил безответственно. В этом случае явственно проявились его недостатки: отсутствие стойкости и абсолютное неуважение к друзьям и коллегам. Он рассматривал человеческие отношения исключительно с утилитарной точки зрения. Не раздумывая, он пожертвовал дружбой с Мархлевским ради собственного благополучия. Гибель издательства в один момент оборвала пятнадцатилетнюю дружбу, и Мархлевский так никогда и не смог простить Гельфанда.
   Некоторые черты характера Гельфанда имели гибельные последствия не только для его друзей, но и для семьи. Личная жизнь, как и дело о неплатежах, превратилась в источник серьезных проблем. Семейная жизнь была особо уязвимым местом, и бывшие друзья, посвященные в его личные дела, нередко подвергали Гельфанда резкой критике. Историю личной жизни Гельфанда удалось почерпнуть в основном из информации, содержавшейся в нападках бывших друзей, и из его ответных ударов.
   Гельфанд рано женился, по всей видимости, вскоре по приезде в Германию. Один из его товарищей рассказал, что жена была русской, акушеркой. Много лет спустя Гельфанд написал, что его жена пережила вместе с ним многие превратности судьбы, в том числе высылку в 1893 году из Пруссии, а еще через пять лет из Саксонии [106 - Парвус. Philister uber mich («Филистимляне вокруг меня») // Колокол. 1919. Т. 2. С. 1335.]. И добавлял, что после рождения сына их отношения с женой стали портиться. Все началось еще перед его поездкой с Леманом в Россию в 1899 году. Жена и сын дожидались приезда Гельфанда в Мюнхене. В этой квартире, находившейся в Швабинге, Гельфанд провел единственный спокойный промежуток своей семейной жизни; у него находилось время вести переписку с друзьями, общаться с женой и маленьким сыном. Ленин и Крупская хорошо знали эту семью, бывали в их квартире в Швабинге. Возможно, Гельфанд с женой вместе пережили много трудностей, но эти трудности не сплотили их. В 1904 году они развелись. Позже, пытаясь отбиться от обвинений в безответственности, Гельфанд заявил, что выплачивал жене 200 марок в месяц, на тот момент половину своих доходов, правда, недолго. Осенью 1905 года он уехал в Санкт-Петербург. После его отъезда у бывшей жены начались финансовые проблемы, и Карл Каутский стал ежемесячно отправлять ей 50 марок.
   Гельфанд развелся с первой женой, Таней, ради другой женщины. «Она ничего не требовала от меня», – писал о ней Гельфанд, и ее единственное желание заключалось в том, чтобы иметь от него ребенка. В октябре 1905 года она поехала с Гельфандом в Россию, но ход политических событий не позволил им долго находиться вместе. После провала революции женщина, с которой Гельфанд уехал в Санкт-Петербург, в царской тюрьме родила ему сына. Они вернулись в Германию порознь, и Гельфанд не проявлял желания продолжить отношения. Он быстро отступил, не задумываясь о последствиях своего поступка.
   Вообще он весьма своеобразно относился к понятию долга перед семьей. Его не слишком интересовала дальнейшая судьба сыновей. Говорили, что они выросли в России и сделали карьеру при советском режиме. В 1920 году Гельфанд упоминал о сыне, жившем в России, с которым он не общался. В тридцатых годах в советских посольствах Западной Европы появились два дипломата; ходили слухи, что это сыновья Александра Гельфанда. Граф Чиано, министр иностранных дел Италии и зять Муссолини, в 1939–1940 годах часто встречался с Леонидом Гельфандом, советским поверенным в делах в Риме. Последняя ссылка на советского дипломата в дневнике Чиано:
   «14 июля 1940 года Гельфанд, который много месяцев руководил советским посольством, должен вернуться в Москву, и он чувствует, что дело попахивает расстрелом. Вот почему он попросил помочь ему сбежать в Америку, где он хочет оставить семью и, думаю, останется сам. Он проницательный и умный человек; долгий контакт с буржуазной цивилизацией сделал из него буржуа. Под давлением приближающейся беды проявилась его еврейская сущность. Он стал чрезмерно любезен и только кланяется и расшаркивается. Но он стремится спасти семью; он обожает дочь. Он боится их депортации больше, чем собственной смерти. Это очень гуманно и красиво» [107 - Дневник Чиано. Лондон, 1952. С. 276.].
   Леон (Леонид) Гельфанд сбежал в Соединенные Штаты, где нажил состояние. Он недавно умер в Нью-Йорке под вымышленным именем [108 - Умер в 1983 г. (Примеч. пер.)].
   Другим советским дипломатом был Евгений Гнедин, сын Гельфанда от второй жены, в тридцатых годах заведующий отделом печати МИДа СССР. В 1936 году он был секретарем полпредства СССР в Германии. Был арестован во время сталинской чистки. По воспоминаниям его друга Ильи Эренбурга, Гнедин был освобожден в 1955 году и живет в Советском Союзе.
   Итак, мы можем только предполагать, что эти два человека были сыновьями Гельфанда.
   Противники и бывшие друзья Гельфанда умело использовали сведения о его личной жизни. Вскоре после окончания Первой мировой войны Карл Каутский не колеблясь воспользовался имевшейся у него информацией о семейных делах Гельфанда. В ответ на резкий выпад Каутского Гельфанд напечатал в своем еженедельнике «Колокол» статью под названием «Филистимляне [109 - Филистимляне – древний народ, населявший южную часть восточного побережья Средиземного моря. Слово «филистимлянин» стало с веками синонимом понятия «мещанин». (Примеч. пер.)] вокруг меня».
   Пример, который он привел в свою защиту, звучал не совсем убедительно. В язвительном ответе бывшему другу Гельфанд пытался создать впечатление, что всегда был, не в мещанском понимании этого слова, хорошим отцом. Он откровенно признался, что политические интересы и друзья у него всегда были на первом месте, а семья на втором. «Я заботился о самых близких и дорогих как только мог, но не позволял материальным заботам и отношению к семье мешать моей интеллектуальной работе и политической деятельности» [110 - Колокол. 1919. Т. 2. С. 1336.], – написал Гельфанд в ответ на обвинения Каутского.
   В любом случае он не слишком высоко оценивал институт брака. «Буржуазная семья, как мы теперь знаем, разбойничий притон… который смотрит на остальную часть мира как на естественную добычу. Нет такой подлости, такого преступления, которое бы не совершалось ради семьи. Самый жестокий, самый страшный мужчина может быть замечательным отцом семейства. Когда отъявленный негодяй испытывает угрызения совести, семья служит ему ловушкой».
   Этой теории Гельфанд придерживался еще со студенческих лет в Базельском университете. Семья, упорядоченная жизнь, стабильный доход были не для него; у него более высокие цели. На всю жизнь он сохранил энергию, жизнеспособность, презрение к буржуазной морали. Немецкие социалисты не разделяли его взглядов. Скандалы, любовные интрижки, слухи, связанные с именами лидеров движения, остались в прошлом. То, что делал Лассаль, не делали и не могли сделать Каутский и Бебель. Когда после Готского съезда главенствующее положение захватили марксисты, они навязали не только новую доктрину, но и новый пуританский моральный кодекс, а применительно к Германии кодекс мелкой буржуазии, не допускавший излишеств и эксцентричности. Многие немецкие товарищи были не в состоянии оценить такую выдающуюся личность, как Гельфанд, и отвергли его, навесив на него ярлык безнравственного вольнодумца.
   Гельфанд был поглощен социализмом, писательством, революцией; впоследствии он даже зарабатывал деньги на занятие политикой. Его интересы были несовместимы с размеренной, упорядоченной жизнью. Он никогда не упускал возможности ввязаться в очередную авантюру.

Глава 4
Санкт-Петербург, 1905

   1905 год в России начался с кровавой бойни. Ранним воскресным утром 22 января большая, организованная процессия подошла к Зимнему дворцу. Возглавляемые священником Гапоном, рабочие пришли к царю с петицией об улучшении их жизненных условий и принятии конституции. Но царь был далеко, а у солдат был свой метод решения вопросов с демонстрантами. Солдаты открыли огонь по безоружной толпе, и площадь перед дворцом окрасилась кровью; приблизительно пятьсот человек были убиты.
   Почти сразу после Кровавого воскресенья в Санкт-Петербурге всю империю охватила всеобщая забастовка; это был стихийный, неорганизованный протест озлобленных рабочих на действия царского правительства. Политический климат в стране предвещал бурю; в последующие месяцы забастовки, мятежи, уступки со стороны царя с молниеносной скоростью следовали друг за другом. Небольшая группа агитаторов, до этого времени работавшая в подполье, публично дебютировала в русской политике.
   Русские эмигранты, жившие в Западной Европе, были обеспокоены; известия из дома являлись хотя и долгожданными, но уж очень неожиданными. Они остро нуждались в побуждающем мотиве, и теперь на смену их апатии пришла лихорадочная жажда деятельности. Однако возбужденное состояние не могло скрыть абсолютной неготовности социал-демократов к такому повороту событий. Тезис, который Ленин развивал в 1902 году во время обсуждения программы партии, – что в России уже капитализм, что пролетариат должен бороться и с либералами, и с правительством, что теперь существует реальная возможность установить диктатуру пролетариата, – доказал свою бесполезность в ситуации 1905 года. Кроме того, партия не могла прийти к единому мнению и, соответственно, была не способна быстро отреагировать на изменение политической ситуации.
   Это касалось всех, но только не Троцкого и Гельфанда. Они предвидели эти события. Они подчеркивали «реальность революции» задолго до ее начала и никогда не прекращали попыток восстановить единство партии. Только теперь стало ясно, как далеко по сравнению с товарищами они продвинулись в прозрении будущего.
   Первые сообщения из Санкт-Петербурга застигли Троцкого в Женеве. Он тут же решил вернуться в Россию. По пути он сделал остановку в Мюнхене, чтобы посоветоваться с Гельфандом. Троцкий с женой, Натальей Седовой, нашли друга в состоянии восторженного оптимизма. Но Троцкому не терпелось отправиться в Санкт-Петербург, и он провел в Швабинге всего несколько дней, обсуждая с Гельфандом события в России.
   Троцкий отдал другу рукопись статьи «До девятого января».
   Статья очень понравилась Гельфанду. События полностью подтверждают проведенное исследование, сказал он Троцкому. Теперь никто не сможет отрицать, что всеобщая стачка является наиважнейшим средством борьбы. 22 января была первая политическая забастовка, даже несмотря на то, что «скрывалась под рясой священника». Революция в России может привести к власти демократическое рабочее правительство [111 - См.: Троцкий Л. Моя жизнь. С. 167.].
   Троцкий оставил рукопись Гельфанду, и тот обещал написать предисловие к статье, подводящее итог их последним беседам. Гельфанд считал, что теперь легко заставит меньшевиков напечатать статью.
   В конце января он закончил работу над предисловием, а в начале марта меньшевики издали брошюру в Женеве [112 - «До девятого января» – брошюра, состоящая из нескольких статей, написанных в конце 1904 г. и изданных лишь после 9 января (по старому стилю). Исчерпывающее объяснение ее происхождения и характера мы находим в одном документе, принадлежащем перу Троцкого: «Исходя, в сущности, из известного положения Плеханова о том, что русское революционное движение победит как рабочее или не победит вовсе, я в 1904 году, на основании опыта бурных стачечных движений 1903 года, пришел к выводу, что царизм будет низвергнут всеобщей стачкой, на основе которой развернутся открытые революционные столкновения, которые, развиваясь и расширяясь, внесут разложение в армию и лучшие ее части толкнут на сторону восставших масс. Эта брошюра была мною сдана заграничному издательству меньшевиков, которые тогда тактически еще не определились и в среде которых шла внутренняя борьба, причем Мартов отстаивал позицию: класс против класса (его программная статья в первом номере «Социал-демократа»), а Вера Ивановна Засулич и другие отстаивали политику соглашения с либералами и поддержки буржуазии. Мартов вскоре сдал позицию и с небольшими оговорками стал проводить политику Дана, который, в свою очередь, лишь плутовато прикрывал Засулич обрывками марксистской фразеологии. Меньшевики всячески затягивали печатание моей брошюры, а когда разразилось 9 января в Петрограде, вполне подтвердившее значение всеобщей стачки, объявили брошюру устаревшей. В корректуре с брошюрой познакомился Парвус, который занимал тогда вполне интернациональную революционную позицию. Парвус сделал тот вывод, что из революции, движущей силой которой является рабочий класс, а решающим методом – всеобщая стачка и восстание, вытекает переход власти к рабочим в случае победы революции. В этом смысле Парвус написал предисловие к моей брошюре, и вместе с ним мы настояли на ее появлении. Она вышла под заглавием «До девятого января». (Примеч. пер.)].
   Немногие работы оказывали такое глубокое впечатление на русских социалистов, как брошюра Троцкого. Впервые в истории русского движения был выдвинут тезис о том, что пролетариат должен захватить политическую власть и, как авангард революции, имеет право сформировать временное правительство.
   В предисловии Гельфанда звучал настоятельный призыв к формированию такого правительства. Он приводил убедительные доводы в подтверждение взглядов, собственных и Троцкого. Для начала он объяснял слабость русской буржуазии как класса и ее неспособность играть ведущую роль в революции. В царской империи не существовало независимых провинциальных городов, в которых мог бы успешно развиваться средний класс. Равнодушное, неэффективное правительство, ничего не значившее в политическом отношении, не имело контакта с людьми свободных профессий – врачами, инженерами, учителями. Кроме того, в России не было парламента, который мог бы внести вклад в консолидацию классов.
   Проанализировав положение с крестьянством, Гельфанд сделал вывод об отсутствии политического значения этой части русского общества. Неорганизованная крестьянская масса только усилит анархию и не в состоянии играть независимую политическую роль. Следовательно, только пролетариат может возглавить революцию. «Только рабочие могут завершить революционные изменения в России. Временное революционное правительство станет правительством рабочей демократии. Если социал-демократия будет во главе революционного движения русского пролетариата, то это правительство будет социал-демократическим. Если с начала революции социал-демократия отдалится от пролетариата, то эта фракция не будет иметь никакого значения» [113 - «До девятого января».].
   Только радикальная тактика, по мнению Гельфанда, подходила для достижения честолюбивых стремлений. Объединенный фронт с буржуазией, обязательный до падения царизма, должен рассматриваться только как временный союз. Приводя в качестве примера европейские революции 1848 года, Гельфанд особо подчеркнул тот факт, что, рано или поздно, буржуазия сделает все, чтобы лишить рабочих плодов их революционной борьбы. Поэтому он призвал рабочих не выпускать оружие из рук даже после победы и быть готовыми к «гражданской войне». Он сжато обрисовал тактические принципы:
   1. Не смешивать организации. Демонстрации отдельно, стачки совместно.
   2. Не забывать о собственных (рабочих) политических требованиях.
   3. Не скрывать различия в интересах (между рабочими и буржуазией).
   4. Следить за союзниками не меньше, чем за врагами.
   В заключение Гельфанд говорил о целях, которые рабочие должны преследовать через посредство временного правительства. Отсюда стало ясно, что Гельфанд рассматривает не просто социалистическую революцию. Он особо подчеркнул, что Россия пройдет через буржуазную революцию – первую стадию классической марксистской теории, которую, как бы это ни было парадоксально, совершит не буржуазия, а рабочие. Следовательно, цель революции в России вовсе не установление социализма. Самое большее, чего можно достигнуть, это установления «рабочей демократии». А это означает создание конституционной системы, которая гарантирует, кроме обычных гражданских прав, особые условия, вроде восьмичасового рабочего дня и других прогрессивных социальных законов. Перед глазами Гельфанда был пример немецкой социал-демократии. Он допускал будущее развитие капитализма в России как историческую неизбежность, но хотел ввести ограничения с помощью предоставления социальных прав. Он считал, что в награду за существенный вклад в победу революции русские рабочие получат возможность создать массовые организации, цель, за которую десятилетиями боролся пролетариат Западной Европы. Поэтому его концепция рабочей демократии была основана на том, что социалистические организации будут иметь право существовать и свободно развиваться. Гельфанд не думал о полном и немедленном переходе к социализму.
   Предисловие Гельфанда к брошюре Троцкого занимало всего двенадцать страниц, но это был шедевр политического анализа. В своих рассуждениях он пришел к логическому выводу: ни один из русских товарищей не отважится ступить на территорию, исследуемую Гельфандом. Он заявил, что русское социалистическое движение должно заниматься вопросом немедленного приобретения политической власти. На тот момент лидеры социалистического движения еще не были готовы принять вызов.
   Меньшевики, которые совсем недавно хотели использовать авторитет Гельфанда против своих противников, были не в состоянии последовать за ним. Они не могли принять его предложение в отношении временного правительства, считая, что он зашел слишком далеко, что его воображение одержало победу над способностью критического подхода к проблеме. Гельфанд сам признавал, убеждали они, что Россия пройдет через буржуазную революцию. Отсюда следует, что буржуазия должна взять на себя ведущую роль, пролетариат должен отказаться от всех классовых требований и сконцентрироваться на поддержке оппозиции царскому режиму.
   Когда меньшевики решили использовать против Гельфанда цитаты из Маркса и Энгельса, он заявил, что основной принцип марксистской тактики заложен в эксплуатации на каждой стадии исторического развития, и спросил критиков: «Вы хотите использовать революцию в интересах пролетариата или, как господин Струве, эксплуатировать рабочих для революции?» [114 - Шарлау В. Парвус и Троцкий: 1904–1914 // Ежегодник по истории Восточной Европы. 1962. Октябрь. Т. 10. С. 365.]
   Большевики тоже были слегка напуганы планами Гельфанда. Они вели себя так, словно он выдал тщательно скрываемую тайну партии. В середине марта 1905 года Ленин в ответ на предложение Гельфанда, что в ходе революции может быть создано социалистическое правительство, написал в газете «Вперед»: «Этого не может быть, так как дискуссия касается не случайного, временного эпизода, а революционной диктатуры на определенный отрезок времени, который может оставить след в истории… Этого не может быть, так как подобная революционная диктатура может быть стабильной только… если она основана на большинстве народа. Русский пролетариат составляет сейчас меньшинство русского народа».
   Не политическая программа Гельфанда, а его призыв к рабочим захватить власть произвел на Ленина чудовищное впечатление. Однако его собственные планы, которые он охарактеризовал как «революционную демократию», фактически были идентичны планам Гельфанда. Ленин, как и Гельфанд, хотел, чтобы конституция гарантировала некоторые требования рабочих. Но его раздражала мысль, что русский пролетариат, только часть населения, должен в одиночку добиваться политической власти. Он настаивал на союзе с крестьянством и левой мелкой буржуазией и считал, что временное правительство должно состоять из самых разных «представителей революционной демократии». Социал-демократия, конечно, тоже должна быть представлена, но не в большинстве, а в меньшинстве.
   В течение лета 1905 года шел бесконечный спор по пустякам. А тем временем революционная ситуация по-прежнему оставалась напряженной. 6 августа царь наконец пошел на серьезную уступку оппозиции, подписав манифест об учреждении законосовещательной Государственной думы [115 - Законосовещательная Государственная дума, названная «булыгинской» по имени тогдашнего министра внутренних дел А.Г. Булыгина, разработавшего ее проект. (Примеч. пер.)] для «предварительной разработки и обсуждения законодательных предложений, восходящих, по силе основных законов, через Государственный совет, к верховной самодержавной власти».
   Вопрос об отношении к Думе вверг эмигрантов в ожесточенные споры. Ленин считал неучастие в выборах вопросом принципа. Меньшевики советовали, по крайней мере, участвовать в избирательной кампании. Гельфанд, конечно, не удержался от соблазна принять участие в дискуссии. Он не поддержал ни большевиков, ни меньшевиков. В течение почти десяти лет он призывал немецкое движение к участию в государственной жизни, и теперь он то же самое советовал русским социалистам. Необходимо пользоваться каждой предоставленной возможностью, убеждал он. Но ему, как и царю, не удалось заинтересовать лидеров русской партии предстоящими выборами.
   И тут появились первые признаки того, что полемика Гельфанда с двумя социал-демократическими фракциями встретила отклик в России. Агитаторы, работавшие в России, никогда особенно не вникали в политические нюансы, связанные с расколом в партии, в то, чем были так увлечены русские эмигранты. Гельфанд, заявивший, что он ни большевик, ни меньшевик, а согласен остаться социал-демократом, обратился к рабочим России. 29 марта 1905 года большевистская газета «Вперед» многозначительно сообщила, что на периферии меньшевистской группы в Петербурге сформировался новый кружок, члены которого назвали себя парвусистами. Лидерами парвусистов были Давид Рязанов, впоследствии директор Института К. Маркса и Ф. Энгельса, и Осип Ерманский, во время войны нашедший свое место в рядах меньшевиков. Ожидалось, что в скором времени будет официально объявлено об отделении вновь созданной группы от меньшевистской фракции.
   Хотя в течение последующих недель парвусисты не выделились в самостоятельную организацию, само существование нового кружка указывало на то, что Гельфанд накопил значительный политический капитал в России. Конечно, этого было недостаточно, чтобы попытаться занять лидирующее место в партии, и Гельфанд это прекрасно понимал. Но это было выражением доверия, свидетельством того, что он сможет войти в число лидеров революции, невзирая на партийную дисциплину. В последующие месяцы в Санкт-Петербурге Гельфанд приобрел известность именно в качестве независимого политика, полагавшегося скорее на добровольную поддержку, чем на партийную организацию.
   Политическая ситуация в России продолжала обостряться. Стачка печатников в начале октября неожиданно переросла во всеобщую забастовку. Тысячи рабочих вышли на улицы. 13 октября 1905 года в Петербурге на всех фабриках и заводах прошли выборы в Совет рабочих депутатов. Ночью состоялось первое заседание Совета. Троцкий оказался в нужном месте в нужное время. Он приехал в Петербург, проведя какое-то время в Киеве, а затем нелегально в Финляндии, в середине сентября и возглавил Петербургский Совет.
   Решение вернуться в Россию окончательно сформировалось после известия об октябрьской забастовке. Гельфанд категорически отмел предостережения немецких товарищей, что его поездка может закончиться в Сибири. Он не обращал внимания на опасности и полагался на удачу и помощь друзей. Ему отчаянно требовалось и то и другое, поскольку не было денег на поездку.
   20 октября он неожиданно появился в редакции Leipziger Volkszeitung. Пауль Ленш, редактор газеты, и Конрад Хениш, его заместитель, не поверили своим глазам. Гельфанд совершил уголовное преступление, незаконно приехав в Саксонию. В воспоминаниях Хениш ярко описал приезд Гельфанда:
   «– Это действительно ты? Откуда приехал? Куда направляешься?
   – Из Мюнхена, конечно! Зверь убит! (Гельфанд имеет в виду царский режим.)
   – Действительно убит? Ты собираешься уехать? И не боишься?
   Презрительный взгляд больших серых глаз и высокомерное пожатие плечами были ответом на эту мелкобуржуазную трусость.
   – А деньги на билет?
   – Дайте мне аванс за книгу, которую я напишу о России, можете не сомневаться.
   – А твое издательство?
   – Пусть идет к черту! Буду я еще думать о дурацком издательстве! Мархлевский сам справится. Сейчас главное революция, товарищ!
   И он энергично хлопнул меня по плечу» [116 - Хениш К. Парвус. Берлин, 1925. С. 21.]. Выпросив аванс в счет будущей книги, Гельфанд уехал в Санкт-Петербург. Он опять ехал по поддельному паспорту, вновь благополучно пересек границу и в конце октября прибыл в столицу Российской империи. Троцкий устроил ему радушный прием. Благодаря своему раннему появлению эти двое стремительно стартовали, в отличие от других лидеров двух партийных фракций: пока еще ни один из эмигрантов не рискнул вернуться домой. Только после того, как 30 октября царь объявил о широкой политической амнистии, партийные лидеры, уехавшие в Западную Европу, сочли возможным вернуться в Россию. Мартов, Ленин и Вера Засулич приехали в Петербург в начале ноября. Из-за болезни Аксельрод не смог отправиться в Россию. Плеханов был настолько поглощен теоретическими изысканиями, что даже не рассматривал вопрос о поездке на родину.
   Рабочие Санкт-Петербурга нуждались в лидерах, и их не волновало, будут ли это большевики, меньшевики или социалисты; главное, чтобы они были рядом, в Петербурге, а не за границей. Понимая это, Гельфанд и Троцкий использовали ситуацию в собственных интересах. Они возглавили руководство движением и получили поддержку народа. Они вошли в Петербургский Совет рабочих депутатов; Троцкий принял участие в первом заседании Совета. Друзья знали, чего хотят, и энергично и умело добивались укрепления занятых ими руководящих позиций. В начале ноября они сделали гениальный ход – приобрели бессодержательную до того момента либеральную «Русскую газету», тираж которой, после того как редактором стал Гельфанд, подскочил с тридцати тысяч до полумиллиона экземпляров. Этим Гельфанд доказал, что не потратил впустую годы, проведенные в редакции Leipziger Volkszeitung под крылом Бруно Шенланка. За несколько дней газета, от чтения которой неизменно клонило в сон, превратилась в яркую, доступную для понимания, легко читаемую. Газета стоила одну копейку и пользовалась невероятным спросом. Если тиражи «Русской газеты» в начале декабря достигли полумиллиона экземпляров, то тиражи большевистской «Новой жизни» ограничивались пятьюдесятью тысячами. Гельфанд и Троцкий затмили всех.
   Когда лидеры партии наконец приехали в Санкт-Петербург, им ничего не оставалось, как смириться с существующим положением. Раскол в социал-демократической партии практически не отразился на Совете, представлявшем все разнообразие групп и их политических воззрений. Совет не разработал социалистической программы, и Ленин поначалу с большим недоверием относился к его деятельности. Он дал добро только после долгих колебаний, убедившись, что не может ничего сделать с Троцким и Гельфандом, игравшими главные роли в Совете.
   Меньшевистские лидеры Мартов и Потресов повели себя умнее большевиков. Они смирились с положением и предложили Гельфанду и Троцкому принять участие в создании меньшевистской газеты «Начало», преемнице нелегальной газеты «Искра». Друзья в принципе приняли предложение, но выдвинули ряд условий. Они потребовали, чтобы их статьи не подвергались редактированию, поскольку хотели свободно выражать свое мнение, невзирая на политическую линию партийной фракции. В итоге Мартов и Потресов согласились с их требованиями; в тот момент они не знали, сколь многим пожертвовали. Гельфанд и Троцкий беззастенчиво воспользовались предоставленной свободой: они превратили газету в воинственный антилиберальный орган. Меньшевики, стремившиеся к политическому объединению с либералами, оказались в глупом положении. Им пришлось смотреть сквозь пальцы, как выразился один из меньшевиков, на «пропаганду довольно опасных идей», которые вступили в противоречие с их точкой зрения.
   Друзья идеально дополняли друг друга. Двадцатишестилетний Троцкий стал народным любимцем. Он оказывал влияние на Совет благодаря ораторскому таланту и способности убеждать. Не Хрусталев-Носарь, туго соображающий, безынициативный помощник присяжного поверенного, а Троцкий руководил работой Совета. Гельфанд оставался слегка на заднем плане, хотя по степени влиятельности в Совете его положение соответствовало положению Троцкого. Он руководил чрезвычайно важным аппаратом – пропагандистским, формируя мнение о Совете.
   В передовице первого номера меньшевистской газеты «Начало» Гельфанд четко изложил мнение о будущем революционном курсе. Не обращая никакого внимания на протесты большевиков и меньшевиков, он вновь настаивал на необходимости формирования временного правительства и установления демократии рабочих. Являясь авангардом революции, пролетариат имел право выдвигать собственные требования. Гельфанд опять подчеркнул, что введение восьмичасового рабочего дня должно стать главной тактической целью пролетариата. Но теперь Гельфанд объяснил, что считает русскую революцию событием, связанным с классовой борьбой в Западной Европе. Россия, хотя и слаборазвитая в промышленном отношении, формирует часть мирового рынка, который, в целом, готов к социализму. А поскольку капитализмом охвачен весь мир, то и русская революция окажет влияние на весь мир. Следовательно, пролетарии Санкт-Петербурга станут передовой частью мировой революции. Требование о введении восьмичасового рабочего дня станет той искрой, которая разожжет пожар в Европе. Более десяти лет немецкая партия вела агитацию в том же направлении; сигналом к восстанию в Германии послужит успех русских рабочих в борьбе за установление восьмичасового рабочего дня. Эту борьбу, направленную одновременно против абсолютизма и либерализма, Гельфанд считал основным испытанием на искренность политики рабочего класса и, кроме того, первым шагом на пути к мировой социалистической революции.
   Спустя много лет Гельфанд так объяснял свою тактику в первые революционные недели 1905 года:
   «Моя тактика в революции 1905 года в России основывалась на следующем: проложить путь для революционной энергии пролетариата на Западе. Хотя я очень хорошо понимал, что в то время в России было невозможно добиться социализма, было понятно, что победившая революция, поддержанная рабочими массами, даст власть пролетариату, и я требовал, чтобы пролетариат использовал эту власть в интересах установления демократии рабочих. И если разговор возвращается только к установлению буржуазной парламентской системы, сказал я своим русским друзьям, тогда я спокойно останусь в Германии, где парламентская система имеет довольно долгую историю» [117 - Парвус. В борьбе за справедливость. С. 9—10.].
   Действительно, в начале ноября казалось, что рабочие смогут добиться решающей политической победы. Царь осмотрительно избегал открыто мериться силой с Советом; средние слои общества заявили о поддержке требований рабочих об установлении демократического и конституционного порядка. Некоторые промышленники даже выплачивали бастующим рабочим заработную плату, давая им возможность продолжать борьбу. В соответствии с распоряжением Совета газеты больше не подвергались царской цензуре. У русских никогда за всю их историю не было большей свободы.
   Лидеры движения откровенно наслаждались внезапно обретенной властью. Несколько недель люди, которым пришлось перенести тяготы, беды, позор изгнания, тюремное заключение, действовали как представители новой России. Не всем из них было легко войти в новую роль. Особенно трудно пришлось Ленину, привыкшему скрываться под чужой фамилией, работать в подполье. Зато Гельфанд и Троцкий оказались в своей стихии. Из Технологического института, где заседал Совет, они мчались в редакцию, с партийных собраний спешили в политические салоны, где завладевали всеобщим вниманием. Они были неизмеримо выше толпы, героями дня, популярными и уважаемыми.
   Гельфанд пребывал в восторженном состоянии. Перспектива победы побуждала его к безостановочной деятельности. Революция революцией, но Гельфанд не забывал об удовольствиях столичной жизни. Как-то он купил пятьдесят билетов на понравившуюся ему сатирическую пьесу; ему хотелось доставить удовольствие друзьям. Полицейские, арестовавшие Гельфанда, нашли у него билеты и долго не могли понять, что за этим кроется. В воспоминаниях Троцкий так описывает эту историю: «Для нас революция была стихией, хоть и очень мятежной. Всему находился свой час и свое место. Некоторые успевали еще жить и личной жизнью, влюбляться, заводить новые знакомства и даже посещать революционные театры. Парвусу так понравилась новая сатирическая пьеса, что он сразу закупил пятьдесят билетов для друзей на следующее представление. Нужно пояснить, что он получил накануне гонорар за свои книги. При аресте Парвуса у него в кармане нашли пятьдесят театральных билетов. Жандармы долго бились над этой революционной загадкой. Они не знали, что Парвус все делал с размахом».
   Гонорар, на который были куплены билеты, Гельфанд получил за собрание теоретических работ, изданное на русском языке; сразу же по приезде в Санкт-Петербург он принял меры к его публикации. Гельфанд считал, что это укрепит его положение в русском революционном движении, и, возможно, надеялся, что в сложившейся политической ситуации книга принесет ему существенный доход. Найти издателя не составляло труда, но проблема заключалась в том, что надо было раздобыть статьи, которые в течение многих лет печатались в немецких газетах. Гельфанду потребовалось время, чтобы решить эту проблему. В конечном итоге он написал Моттелеру, сотруднику нелегальной газеты «Социал-демократ» – центрального органа немецкой социал-демократической партии, получившему прозвище «Красный почтарь» за деятельное участие в работе группы германских социалистов, которые переправляли из Швейцарии в Германию газету «Социал-демократ». Моттелер собрал статьи и отослал их издателю Гельфанда в Санкт-Петербург.
   В начале 1906 года вышел двухтомник, составленный из статей Гельфанда [118 - Россия и революция. В рядах германской социал-демократии. СПб., 1906.] -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

.
   В него вошли статьи из газет «Искра», Sachsishe Arbeiterzeitung и Neue Zeit. Переиздание статей убедительно доказывало самобытность этого на редкость плодовитого социалистического писателя.
   Но еще до выхода двухтомника Гельфанда стало ясно, что дни революции сочтены. Большой вклад в проблемы, которые встали перед вождями революции, внесли Гельфанд и Троцкий, проводившие активную кампанию за введение восьмичасового рабочего дня. Это требование выдвигалось и раньше, до того, как два друга начали кампанию, но именно они выдвинули эту проблему на передний план, включив основным пунктом в революционную программу; в 1905 году на рабочих ничто не могло произвести более глубокого впечатления, чем требование о введении восьмичасового рабочего дня. 8 ноября несколько рабочих районов Санкт-Петербурга предприняли попытку по собственной инициативе ввести восьмичасовой рабочий день. Спустя два дня с подобным же требованием выступила еще группа рабочих. Затем и Совет вынес решение по этому вопросу.
   Гельфанд и Троцкий, несмотря на протест меньшевиков и малочисленность пролетариата, преследовали политику (имеется в виду кампания по введению восьмичасового рабочего дня) отделения рабочих от либеральной оппозиции. Их конечной целью был захват власти, по крайней мере временно, в государстве, а инструментом для достижения этой цели должна была стать всеобщая забастовка. Реакция среднего класса не заставила себя ждать. Введение восьмичасового рабочего дня в одностороннем порядке привело к столкновению буржуазии с пролетариатом. В ответ на забастовку 20 ноября промышленники объявили локаут рабочим. Политика Совета, однозначно направленная и против правительства, и против буржуазии, привела к проверке сил.
   И меньшевики, и большевики боялись, что рабочие окажутся в политической изоляции, и настаивали на проявлении сдержанности. Для Гельфанда и Троцкого растущее давление со стороны среднего класса было признаком того, что буржуазия собирается предать революцию. Вместо того чтобы правильно оценить имеющиеся в их распоряжении силы, Гельфанд и Троцкий продолжали проводить политику усиления классовой борьбы. Можно представить себе разочарование и досаду Ленина, когда в предисловии Гельфанда к сборнику статей «В рядах германской социал-демократии», вышедшему в свет во время революции, он нашел ясно и четко сформулированными свои самые заветные и затаенные мысли: «Пролетариат должен путем революционного восстания сломить государственную власть. Свергнув правительство, он не должен дать образоваться новому буржуазному правительству, но сам встанет на его место, назначив рабочее правительство. Это – диктатура пролетариата. Получив в свои руки государственную власть, рабочие отнимут у капиталистов фабрики, заводы, рудники, землю, все орудия производства и сделают их общественной собственностью. Таким образом, в основе будет подорвана та экономическая сила, которая дает капиталистам господство над рабочими. Заодно с этим пролетариат изменит весь политический строй, превращая армию из полицейской силы для порабощения народа в организацию народной самообороны, а государство из механизма классового господства в стройный порядок общественной взаимопомощи и совместной деятельности». Гельфанд и Троцкий на корню отвергли выдвинутую либеральной газетой «Русь» идею сотрудничества Совета с либеральными партиями с целью создания временного революционного правительства, считая, что буржуазия у них в руках, а новый свет воссияет с Запада, который последует революционному примеру России.
   В начале декабря 1905 года стало ясно, до какой степени Гельфанд и Троцкий были введены в заблуждение собственными расчетами. Все их планы были построены на песке: Запад не поднялся, отвергнутая буржуазия вступила в коалицию с царским режимом, крестьянская армия сохраняла верность царю-батюшке. Революция была обречена, но еще не знала этого. Им не пришло в голову, что Санкт-Петербург – это еще не вся Россия, и, несмотря на поддержку Москвы и некоторых промышленных городов, революционное движение не в состоянии разрушить государственную машину.
   К началу декабря дни свободы были сочтены. 5 декабря правительство графа Сергея Юльевича Витте перешло к решительным действиям, арестовав председателя Совета Хрусталева-Носаря и нескольких членов Исполнительного комитета. Совет, избрав председателем Троцкого, уже не мог ответить ударом на удар. Нельзя было без разбора использовать одно и то же орудие – массовую забастовку, и Совет решил воспользоваться методом пассивного сопротивления.
   В это время Крестьянский союз обратился к Совету с просьбой поддержать требование об отказе от всех выплат в пользу государства и изъятии из банков всех депозитов. В Совете была создана комиссия, которая должна была рассмотреть требование Крестьянского союза, внести необходимые поправки и составить общий протест в адрес правительства. Подготовку первого проекта поручили Гельфанду. После ряда совещаний, проведенных комиссией, 14 декабря в петербургских газетах: большевистской «Новой жизни», меньшевистских, эсеровских и либерально-буржуазных – был опубликован «Финансовый манифест». Текст манифеста был изложен простым, понятным для народа языком (что указывает на авторство Парвуса). Правительство на краю банкротства, говорилось в манифесте. Царь препятствует созыву конституционного собрания, потому что боится народного контроля. Правительство, пользуясь безотчетностью государственных финансов, год за годом составляет фальшивую смету доходов и расходов. Правительство грабит народ, мешает развитию торговли, промышленности, транспорта. Выход один: свергнуть правительство, отнять у него последние силы. А для этого «мы решаем не допускать уплаты долгов по всем тем займам, которые царское правительство заключило, когда явно и открыто вело войну со всем народом». Манифест призывал население отказываться от взноса выкупных и всех других казенных платежей, требовать при всех сделках, при выдаче заработной платы и жалованья уплаты золотом, брать вклады из сберегательных касс и из Государственного банка. Правительство никогда не пользовалось доверием у народа, а в данный момент оно вообще обращается со страной как с оккупированной территорией [119 - См.: Горин П. Очерки по истории Советов рабочих делегатов в 1905 году. М., 1930. С. 363.].
   На следующий день, 15 декабря, манифест был опубликован всеми основными социалистическими и либеральными газетами Санкт-Петербурга. Царское правительство конфисковало и закрыло газеты, опубликовавшие «Финансовый манифест», и арестовало членов Петербургского Совета. Последнее заседание Совета закончилось в Петропавловской крепости.
   Гельфанд случайно избежал ареста. Когда ворвалась полиция, он был далеко от зала, в котором проходило заседание. Он не собирался отказываться от борьбы и немедленно взялся за формирование нового Совета. Несмотря на сложную обстановку, ему удалось собрать второй Совет. В отличие от первого, в состав которого входило четыреста членов, второй Совет состоял из двухсот человек. В состав Исполнительного комитета, под председательством Гельфанда, вошли Борис Гольдман, Тимофей Смирнов и Евгений Френкель.
   В зрелищном отношении этот Совет не шел ни в какое сравнение с первым Советом с его аплодисментами, пением революционных песен и другими проявлениями горячего энтузиазма. Царское правительство не собиралось продлевать агонию революции. Совет, имея в распоряжении весьма ограниченные средства, был вынужден уйти в подполье. «Известия» вышли всего два раза, сообщив читателям о создании второго Совета. «Северный голос», преемник «Начала» и «Новой жизни», также до своего закрытия успел выйти только дважды. Дальнейшие попытки восстановить связь с рабочими, теперь через «Наш голос», тоже не увенчались успехом. Вдобавок у Совета не было средств. Касса опустела, и не было возможности обратиться к рабочим с просьбой пополнить кассу. Лев Дейч, специалист по побегам, предложил съездить за финансовой помощью в западноевропейские столицы. Первой и последней остановкой на его пути стал Берлин. Там его настигло известие, что бастующие рабочие лишились помощи. Он покорно вернулся в Санкт-Петербург с «несколькими тысячами рублей» [120 - Дейч Л. Viermal entflohen («Четырежды спасаясь бегством»). Штутгарт, 1907. С. 117.].
   Невзирая на трудности, Исполнительный комитет решил объявить 20 декабря забастовку в знак протеста против ареста первого Совета. Обращение было адресовано «всему народу»: «Граждане, свобода или рабство! Россия, управляемая народом, или Россия, расхищаемая шайкой грабителей. Так стоит вопрос… благороднее умереть в борьбе, чем жить в рабстве» [121 - Горин П. Очерки по истории Советов рабочих делегатов в 1905 году. С. 375.].
   Начало забастовки, казалось, было многообещающим. Около 83 тысяч рабочих приняли в ней участие в Санкт-Петербурге, Москве и еще тридцати двух городах. Однако вскоре выявились уязвимые места. Рабочие устали; они бастовали три раза за девять недель. Однако Гельфанд счел необходимым призвать народ к всеобщей стачке и вооруженному восстанию.
   На призыв откликнулась только Москва. В первые же дни после призыва Московского Совета начать стачку с переходом в вооруженное восстание с целью свержения царизма и установления демократической республики завязались уличные бои. А тем временем в Петербургском Совете шли ожесточенные споры о революционной тактике. Гельфанд горячо доказывал необходимость перехода к вооруженному восстанию. Но у Совета не было ни оружия, ни опыта ведения войны, а его председатель строил фантастические планы по преодолению этих трудностей. Гельфанд собирался разоружить полицию с помощью пожарных брандспойтов; подорвать моральный дух армии, проводя агитационную работу среди солдат, в результате чего армия перейдет на сторону рабочих.
   Гельфанд, погрузившись в мечты о революции, оторвался от политических реалий. Это тут же сказалось на его положении в Совете; его авторитет резко падал. Он не мог занимать место Троцкого. Теперь члены Совета видели в нем зашедшего в тупик теоретика, ни на что не способного интеллигента. Он не умел убеждать и вдохновлять. Он не обладал ни одним из качеств настоящего лидера. Будучи на редкость самоуверенным человеком, он не внушал доверия.
   После долгих споров комитет в принципе согласился с его предложением о переходе к вооруженному восстанию. Однако это не удалось претворить в жизнь, и 1 января было принято решение прервать забастовку. Рабочим объяснили, что на данном этапе уже нет необходимости в экономической забастовке и теперь они должны вооружаться и готовиться к борьбе.
   Гельфанд, зная, что в Москве рабочие сражаются на баррикадах, выразил протест против принятого решения и вышел из Совета. Он решил, что его место не за столом заседаний, а в редакции газеты. Удивительно своевременное решение! Пока Гельфанд пытался наладить выпуск очередной газеты, 16 января был арестован Исполнительный комитет второго Совета. И опять случай помог Гельфанду избежать ареста.
   Но он не знал, что при аресте членов комитета в руки полиции попали важные документы, которые помогли установить степень его участия в работе Совета. Его имя попало в списки людей, разыскиваемых полицией [122 - См.: Полицейский отчет от 8 июля 1906 года в книге «1905 год в Петербурге». М.; Л., 1925. С. 159–161.].
   До начала апреля 1906 года Гельфанду удавалось заниматься подпольной работой. Обойдя цензуру, он выпустил брошюру под названием «Настоящее политическое положение и виды на будущее» [123 - Статья вошла в сборник «Россия и революция». С. 212–225.].
   В ней Гельфанд сделал попытку подвести баланс революции.
   Опережая критику, что, мол, их с Троцким агитация за восьмичасовой рабочий день завела революцию в тупик, Гельфанд упорно утверждал, что рано или поздно произойдет вооруженное столкновение с правительством. Рабочие задали ритм движению, а уже затем Совет взял на себя ведущую роль. «Мы были только струнами арфы, на которой играл ураган революции, – писал Гельфанд. – Пусть мы делали ошибки, но одно несомненно: атаки правительства были нацелены на нас не из-за наших реальных или мнимых ошибок, а из-за нашей силы и решимости».
   Гельфанд высказывался о Совете в самых лестных выражениях. Факт, что формально Совет не принял социалистическую программу, казался ему особенно примечательным. Совет объединил рабочих не через агитацию, а с помощью реального дела, на практике ознакомив их с целями социализма. Советы не были для Гельфанда отжившей формой. Их следовало использовать в будущем, поскольку Петербургский Совет при всем том работал конструктивно. Гельфанд чувствовал в Советах силу, способную в будущем совершить перестройку государства.
   С пророческим предвидением он указывал на то, что спустя одиннадцать лет претворит в жизнь Ленин, с тем лишь различием, что в 1917 году Советы не «реконструируют» государство, а полностью изменят государственную структуру. При этом Гельфанд вовсе не собирался заменить Национальное собрание Советом… В 1917 году Ленин пришел к более глубокому осознанию значения политической власти; он, а не Гельфанд воплотил революционные идеи в жизнь.
   Полиция все-таки схватила Гельфанда. Его арестовали рано утром 3 апреля 1906 года. Теперь он стал полноправным русским революционером; большинство его друзей уже не раз подвергались аресту. Тюремное заключение или ссылка в Сибирь были неотъемлемой частью жизни нескольких поколений бунтовщиков, выступавших против царского режима. Тюрьма была их школой, клубом по интересам, даже своего рода развлечением. Несмотря на отвратительные условия в тюрьмах и деморализующий эффект, связанный с изгнанием в глубь страны, это наказание не шло ни в какое сравнение с продуманной жестокостью современных тоталитарных государств, направленной против своих же сограждан. В тюрьме Троцкий смог написать некоторые из своих наиболее резких обвинительных актов в адрес царизма; во время сибирской ссылки Ленин охотился на уток; Лев Дейч попросту сбегал, когда ему надоедало находиться в неволе.
   Гельфанд сохранил фотографию, на которой он запечатлен с Троцким и Дейчем, в темных костюмах, белоснежных рубашках и галстуках. От них так и веет самоуверенностью. Можно подумать, что фотографию делал модный петербургский фотограф. На самом деле она сделана в царской тюрьме в присутствии тюремного надзирателя.
   В день ареста Гельфанда доставили из его убежища в полицейский участок: длинное грязное помещение с большой изразцовой печью. Время от времени полицейский подкидывал в печь кипы бумаги, и Гельфанд понял, что это революционные статьи [124 - См.: Парвус. В русской Бастилии во время революции. Дрезден, 1907.].
   После завтрака, любезно принесенного полицейским, Гельфанда переправили в тюрьму. По пути произошел любопытный случай.
   Его посадили в карету, по его словам, «не без претензии на изысканность», но грязную, с порванной обивкой, типа тех, что используют для «третьеклассных похорон». Его сопровождал всего один охранник, и Гельфанд стал размышлять о побеге. Он подумал, что вполне может оглушить и даже убить охранника. Ситуация вовсе не казалась ему безвыходной. Он был писателем, а не убийцей, а потому сказал себе: «Спокойно, это не газетная статья, которую ты пишешь, ты играешь человеческой жизнью!» Всю дорогу он болтал с охранником, и они благополучно прибыли в Кресты [125 - Петербургская одиночная тюрьма, получившая в народе название Кресты, начала строиться в царствование Александра III, в 1884 г., а закончилось строительство в 1892 г. Автором проекта был академик Антон Осипович Томишко. Кресты строились на месте старой исправительной тюрьмы, расположенной на Выборгской стороне, на набережной Большой Невы. По мере строительства новой одиночной тюрьмы старая исправительная подвергалась ломке. Строили заключенные. Два однотипных пятиэтажных крестообразных в плане (отсюда народное название Кресты) корпуса рассчитаны на 1150 человек. (Примеч. пер.)].
   Камера № 902 была местом приятным во многих отношениях; она напоминала номер в уютной провинциальной гостинице. В ней было электрическое освещение, центральное отопление, но не было ни туалета, ни раковины. В углу стояла так называемая параша, ведро, наполовину заполненное водой, – источник дискомфорта для обитателей камеры, особенно в летние месяцы. В противоположном от параши углу висела икона. Над столом перечень правил, на обратной стороне которого прейскурант товаров, которые заключенные могли купить за свои деньги. Судя по длинному перечню конфет, шоколада и других сладостей, частыми обитателями тюрьмы были молодые русские интеллигенты. В тюрьме была хорошая библиотека, и Гельфанд вскоре занялся любимым делом – начал писать статьи.
   Первые допросы были связаны с установлением личности Гельфанда, без предъявления официального обвинения. Гельфанд показал поддельный австро-венгерский паспорт на имя Карла Ваверка. Паспорт не произвел никакого впечатления, поскольку из рапортов агентов и документов, конфискованных при аресте членов Совета, полиция знала, что арестовала давно разыскиваемого Гельфанда-Парвуса.
   Пасхальные дни 1906 года были последними, проведенными Гельфандом в Крестах. Ночью его разбудил колокольный звон. В камере зажегся свет. Вошел тюремный надзиратель, который принес ему крашеные яйца, кулич и пасху. «Христос воскрес!» – «Воистину воскрес!» – ответил Гельфанд надзирателю и мысленно выстроил цепь рассуждений:
   «Спаситель оставил этот мир страданий и слез. Пронизанный болью, он всех простил. Да, так и должно быть. Так и было в те времена, когда христианские священники подвергались преследованию, и их бросали в тюрьмы, как теперь бросают нас. В те времена они делили стол и жилье с бедными. Христос воскрес. А теперь они поют елейными голосами, думая о вине и ветчине, дожидающихся их дома» [126 - Парвус. В русской Бастилии во время революции. С. 40.].
   После Пасхи Гельфанда и Троцкого перевели в пользующуюся дурной славой тюрьму в Петропавловской крепости. Камеры не отапливались; не было вентиляции; было плохо с освещением. Впервые после ареста Гельфанду пришлось надеть арестантскую робу. Петропавловская крепость, заложенная в 1703 году, была одним из старейших сооружений столицы и, хотя на ее территории располагались Монетный двор и усыпальница Романовых, стала больше известна как тюрьма для политических заключенных. До Гельфанда и Троцкого в ее застенках побывали Чернышевский, Бакунин и многие другие знаменитые русские революционеры.
   Заключение в Петропавловской крепости было трудно выносить не из-за особой жестокости тюремных надзирателей – таких здесь было мало, – а из-за того, что заключенные содержались в одиночных камерах. Люди, обладавшие внутренней дисциплиной, такие как Троцкий, легко привыкали жить в одиночестве. Когда Троцкому пришло время выходить из «герметично закрытой камеры», он сделал это с некоторым сожалением. Там было так тихо, так спокойно. Дни, похожие один на другой, – идеальное место для умственной работы. Он быстро превратил камеру в монашескую келью, где в беспорядке валялись рукописи и книги. Здесь, в камере, Троцкий набросал первый черновик теории перманентной революции.
   В отличие от Троцкого тюрьма стала для Гельфанда тяжелым испытанием. Он попрощался с Троцким и, как только за ним закрылась дверь камеры, испытал гнетущее чувство отрезанности от внешнего мира. Его охватила острая жалость к себе, беспомощной жертве царского произвола. Он, словно дикий зверь, метался по камере, лелея надежду на политическую амнистию, которая вернет его в мир живых. Он пытался успокоиться, взять себя в руки, но ничего не получалось, и он только горько сетовал на судьбу. Его прошлая жизнь в Европе, до краев заполненная поездками, встречами, приключениями, оставила неизгладимый след, и он категорически не мог довольствоваться лишь собственной компанией. Для него не было ничего страшнее одиночества. Единственное, что он был в состоянии делать, так это вести дневник, записывая свои настроения и переживания.
   В начале мая он начал терять присутствие духа. Спертый воздух, слабое освещение, неподвижный образ жизни, отсутствие впечатлений; он был на грани безумия. Гельфанд неоднократно пытался добиться улучшения тюремного содержания, и каждый раз его усилия приводили к столкновению с тюремной администрацией. Опытный революционер никогда не стал бы впустую тратить нервную энергию, но Гельфанд впервые попал в тюрьму. Только спустя три месяца, проведенных в одиночной камере, его положение несколько улучшилось. Три раза в неделю ему начали выдавать книги, передавать письма и разрешили ежедневную двадцатиминутную прогулку в тюремном дворе. Постепенно Гельфанд стал приходить в себя.
   Он был убежден, что предстанет перед судом вместе с остальными членами Совета, и стал активно готовиться к защите, отдавая себе отчет, что политический процесс могут использовать в пропагандистских целях. Он хотел изменить ход судебного процесса и выставить в качестве обвиняемого не себя и членов Совета, а царский режим. Пока он писал речь, все время думал о том, какое впечатление она произведет за стенами суда.
   Гельфанд готовил речь с большой осмотрительностью, чего нельзя сказать о его друге. Троцкий даже не пытался обсудить выдвинутое обвинение в подготовке вооруженного восстания с целью свержения существующего режима. Гельфанд часто повторял об отрыве правительства от народа. Отсутствие взаимопонимания привело в октябре 1905 года к столкновению. Даже после обнародования царского «Манифеста об усовершенствовании государственного порядка» от 30 октября, провозгласившего «дарование свободы совести, слова, собраний и союзов», царское правительство, по словам Гельфанда, организовало погромы для подавления революционного движения.
   Народ воспринимал Совет как свой представительный орган, который не готовил вооруженное восстание. Рабочие решили вооружиться в целях самозащиты – от толпы, черносотенцев, казаков, полиции, армии. Но на самом деле они этого не сделали. «Я скажу вам, где оружие, – писал Гельфанд, – оружие в казармах, в руках солдат. На стороне реакционного правительства были винтовки, а рабочие хотели добиться влияния над теми, кто распоряжался этими винтовками. Они хотели убедить солдат поддержать те политические требования, о которых я упоминал много раз во время своей речи» [127 - Парвус. В русской Бастилии во время революции. С. 128.].
   Гельфанду не удалось закончить черновик речи. В конце июля руководителей Совета перевели в гражданскую тюрьму для проведения допросов. Гельфанд смог переправить рукопись на волю, но продолжать работу уже не мог. Он был рад снова встретиться с друзьями, постепенно успокаивался. Вместе с Львом Дейчем Гельфанд стал разрабатывать план побега. На ночь камеры запирали, а днем заключенные свободно общались друг с другом. Роза Люксембург, принимавшая участие в революции в Варшаве и недавно вышедшая на свободу, съездила к друзьям в Санкт-Петербург. Она сообщила Каутскому, что «толстяк похудел, но полон энергии» [128 - Письмо Розы Люксембург Карлу Каутскому, 13 августа 1906 г. Несколько писем Розы Люксембург и другие документы // Бюллетень Международного института общественной истории. Амстердам, 1952. № 1. С. 9—39.].
   Правительство решило не привлекать к суду членов второго Совета; права предстать перед судом удостоились только руководители первого Совета. Гельфанду не удалось выступить с речью в свою защиту. Он был приговорен к трем годам ссылки в Сибирь. Он не упомянул о приговоре в книге, изданной в следующем в году в Дрездене, так как, вероятно, считал, что приговор в виде трехлетней ссылки в Сибирь не соответствует той роли, которую он сыграл в революции.
   Утром 4 сентября 1906 года партия заключенных под конвоем отправилась из Санкт-Петербурга в Сибирь, в Туруханск [129 - Туруханск – административный центр Туруханского края, Енисейской губернии. Место ссылки политзаключенных в XIX – начале ХХ в. (Примеч. пер.)].
   Всего было около пятидесяти человек, большую часть которых составляли уголовники, и в небольшой группе «политических» Гельфанд и Дейч. Гельфанд был очень доволен, что едет с Дейчем; о лучшем спутнике он не мог и мечтать. Они хорошо подготовились к побегу: поддельные паспорта, наличные деньги и адреса местных членов партии. Они не собирались ехать вместе с партией до места назначения.
   В Красноярске заключенных должны были посадить на пароход, на котором они по Енисею добрались бы до Туруханска. Дейч отправился за продуктами и уже не вернулся. Гельфанду удалось совершить побег спустя несколько дней. Он подпоил охрану и сбежал вместе с несколькими товарищами. Крестьянин, из местных, провел их по тайге к Красноярску. Станцию тщательно охраняли. Крестьянин купил Гельфанду билет, и он, под видом мужика, сел в поезд, естественно, в третий класс, чтобы смешаться с простым людом; поезд патрулировался вооруженными солдатами. Здесь он был в безопасности, но мучился от жутких запахов своих невольных спутников: адской смеси пота, водки, чеснока. Непосредственный контакт с народом не являлся для Гельфанда источником вдохновения. Проехав наиболее охраняемую часть пути, беглец перебрался к друзьям.
   В Санкт-Петербурге он вышел из вагона и направился в гостиницу. Несмотря на поддельный паспорт, полиция выследила Гельфанда, но его вовремя предупредили, и, не заходя в гостиницу, он налегке уехал из Санкт-Петербурга. Оставаться в России было слишком опасно. В начале ноября с портфелем, забитым рукописями, Гельфанд пересек границу с Германией.
   Больше он уже не возвращался на родину.

Глава 5
Стратег без армии

   Несмотря на надежды многих социалистов, в особенности тех, кто принимал участие в октябрьских событиях в Санкт-Петербурге, ударная волна русской революции не покатилась на Запад. Землетрясение на Востоке пробудило надежды и опасения, но не революционные настроения. Вместо борьбы на баррикадах народы Германии и Австро-Венгрии занялись выборами новых представителей в парламент. Тяжелейший внутренний кризис, охвативший Германию в первое десятилетие после ухода Бисмарка, обострился зимой 1906 года. Обстановка в Германии начала накаляться во время проведения избирательной кампании. На передний план вышли два основных вопроса: колониальная политика и противостояние рейхсканцлера Бернхарда фон Бюлова и католической партии «Центр».
   В избирательной кампании социал-демократам досталась незавидная роль. Партия не хотела и не могла прийти к соглашению с буржуазным «Центром»; ссора в буржуазном лагере в отношении колониальной политики поставила социалистов перед проблемами, на которые марксистская теория не давала однозначных ответов. Должна ли партия открыто выступить против колониальной экспансии? Может ли социализм предложить альтернативную политику?
   Руководство партии было не склонно давать прямые ответы на эти вопросы. Оно тщательно избегало высказывать мнение по основным вопросам внешней политики. В результате в партии царила полнейшая неразбериха относительно целей и задач. Рабочие из местных партийных организаций действовали по собственному разумению, подстраивая политику под местные условия.
   Гельфанд вовремя вернулся в Германию. Ему были по душе политические волнения, и от границы он направился в Рурскую область. Это было смелое решение. Гельфанд вряд ли легко отделался, если бы попался на территории Рурской области как «нарушивший приказ об изгнании». В то время правительство Германии экстрадировало русских революционеров, и он вполне мог вторично отправиться в Сибирь.
   В Дортмунде на друга Гельфанда Конрада Хениша, редактора дортмундской Arbeiterzeitung, свалилась основное бремя избирательной кампании на западе Германии. Хениш был выходцем из семьи прусского государственного служащего: необычное происхождение для левого социалиста. Он примкнул к движению в годы студенчества. Семья, чтобы излечить Хениша от политических пристрастий, поместила его в психиатрическую лечебницу. После выхода из больницы Хениш начал работать в редакции Leipziger Volkszeitung; сначала разносил газеты, а затем сделался помощником редактора. Роза Люксембург и Франц Меринг направляли его первые шаги на журналистском поприще. В середине девяностых в разгар дебатов по аграрному вопросу Хениш впервые встретился с Гельфандом. Молодой человек с таким энтузиазмом принял сторону Гельфанда, что товарищи прозвали его Парвулюсом. В начале ХХ века он переехал в Дортмунд, где оставался до 1910 года, редактируя местную социалистическую газету.
   Товарищи считали Хениша активным приверженцем левой группы, сконцентрировавшейся вокруг Парвуса и Люксембург. Коренастый, с ярко-рыжей бородой, энергичный Хениш вносил в их политику изрядную долю революционного романтизма. Блудный сын своего класса, он находил особое удовольствие, шествуя в рядах пролетариата – могильщика буржуазии.
   В один из пасмурных дней в середине декабря Хениш обнаружил письмо на своем столе в редакции. «Дорогой Хениш, – говорилось в нем, – я скоро навещу тебя. Если будут приходить письма на имя Питера Кляйна, то это мне. До скорой встречи. Но пожалуйста, соблюдай крайнюю осторожность. Всегда твой, Питер» [130 - Хениш К. Парвус. С. 24.].
   Хениш, конечно, сразу понял, что это за Питер Кляйн. Через несколько дней Гельфанд приехал в Дортмунд; с собой у него был только старый портфель. Хениш был рад, увидев, что друг ничуть не изменился. Гельфанд был бодр и энергичен, словно и не прошел через тюремное заключение. Когда Хениш спросил, как ему удалось выжить в логове льва, Гельфанд скромно ответил в том смысле, что, мол, это такая ерунда, что даже не заслуживает упоминания. Но тут же, вероятно желая продемонстрировать собственное мужество и доставить удовольствие другу, добавил, что не терял зря времени ни в тюрьме, ни во время поездки в Сибирь, ежедневно работал на благо партии, и этим по праву гордится [131 - Там же. С. 25.].
   Теперь Гельфанд был готов упорно трудиться, но уже в Германии. Он заявил другу, что приехал в Дортмунд, чтобы помочь ему с избирательной кампанией, и ему необходимо надежно спрятаться, дабы не попасться в руки полиции. Хениш был рад помочь Гельфанду. Газета отнимала массу времени, и он был счастлив иметь в помощниках такого человека. Он рассказал только двум ближайшим помощникам, кто поселился в его квартире. За время совместного проживания Хениш лучше узнал Гельфанда и еще больше полюбил его, а тот подружился с детьми Хениша, с удовольствием покупая им подарки. От общения с чужими детьми он, очевидно, получал больше радости, чем от общения с собственными.
   Он, естественно, не мог открыто работать на Arbeiterzeitung, поэтому не подписывал свои статьи. В течение восьми недель Гельфанд читал товарищам лекции о положении в России и о внешней политике.
   Гельфанд поселился в пансионе под Дюссельдорфом, чтобы изучить выборную систему. В начале 1907 года статья была готова для печати. Статья «Выборы в рейхстаг и рабочий класс» появилась слишком поздно, чтобы социалистическая агитация смогла оказать влияние на федеральном уровне.
   Результаты выборов вызвали горькое разочарование партии. Хотя многие проголосовали за социалистов, ряд мандатов был потерян из-за неблагоприятных для социалистов результатов голосования в некоторых округах. Социалисты получили голоса, но утратили политическое влияние.
   Даже после выборов Гельфанд не считал проблему колониальной политики достаточно важной, чтобы вплотную заняться ее изучением. Гонорар за статью о выборах позволил ему провести две недели в Северной Италии, на озере Лаго ди Гардо. Гельфанд нуждался в отдыхе. После потрясений, пережитых в России, волнений, связанных с выборной кампанией в Германии, он с особой остротой оценил всю прелесть уединения, когда можно было спокойно собраться с мыслями, не испытывая никакого давления извне. Из него не вышло политикана, и теперь он получал удовольствие от написания статей.
   Он был одним из первых социалистов, проявивших интерес и осознавших всю важность проблемы, связанной с колониальной политикой. Он с интересом изучал действия великих держав в этой сфере и неоднократно обвинял партию в том, что она не придает значения колониальной экспансии, тем самым предоставляя правительству опасную свободу действий. Исходя из этих посылок, он приступил к созданию собственной теории, собираясь рассмотреть положение на мировом рынке и одновременно разработать план ведения социалистической внешней политики.
   В конце 1907 года вышла его книга «Колониальная политика», являвшаяся первым исследованием современного империализма. Она резко отличалась от более поздних работ Рудольфа Хильфердинга [132 - Хильфердинг Рудольф – один из лидеров австрийской и германской социал-демократии и Второго интернационала, теоретик австромарксизма. Студентом медицинского факультета вступил в австрийскую социал-демократическую партию. По окончании университета переехал в Берлин, где сотрудничал в Neue Zeit, выступая со статьями по вопросам марксистской экономической теории. В 1907–1915 гг. редактор Vorwarts. В своем главном труде «Финансовый капитал» сделал одну из первых попыток дать научное объяснение новым явлениям капитализма, связанным с его вступлением в стадию империализма. (Примеч. пер.)] и Розы Люксембург, которых интересовали в основном экономические причины колониальной экспансии, в то время как Гельфанд основное внимание уделял ее политическим последствиям.
   Суть размышлений Гельфанда заключалась в следующем: враждебные отношения могут привести к войне скорее, чем капиталистические противоречия, вынуждавшие великие державы расширять свои территории.
   Связь таможенных барьеров и колониализма, по мнению Гельфанда, являлась самым опасным элементом капиталистической внешней политики. Создание таможенных барьеров способствует оттоку капитала из страны; в то же время барьеры выходят за пределы страны, распространяясь на завоеванные территории. В результате этого процесса появляется империалистический организм – «индустриальное государство с колониальной империей» [133 - Парвус. Колониальная политика. С. 97.].
   Но Гельфанд не считал империализм – в отличие от мнения большинства более поздних исследователей этой проблемы, включая Ленина и Радека, – неизбежным следствием капиталистической системы. Он смотрел на протекционизм [134 - Протекционизм (от лат. protectio – покровительство, защита) – экономическая политика государства, противоположная политике «свободной торговли» и направленная на защиту от иностранной конкуренции имеющих стратегическое значение отраслей отечественной экономики; временную защиту относительно недавно созданных отраслей отечественной экономики; расширение внешнего рынка; как ответная мера при проведении политики протекционизма торговыми партнерами. (Примеч. пер.)] как на свободно выбранное ограничение, «плату за отступление», пример политической близорукости среднего класса.
   Конкурирующие колониальные империи разрушат находящийся в стадии становления мировой рынок, а это, по мнению Гельфанда, был прямой путь к международному катаклизму. «Если торговую политику заменит колониальная политика, это приведет к политическому краху».
   Что касается положения Германии, то явную тревогу Гельфанда вызывал тот факт, что в ходе экспансии в Африке и Азии правительство неизбежно натолкнется на враждебное отношение со стороны Британии и Японии. В этой ситуации единственный выход для Германии в альянсе с Россией. Но царская Россия не сможет противостоять внутреннему политическому давлению; в ближайшем будущем она рухнет. И если это приведет к империалистической войне, то Германия окажется в полной изоляции. Тогда Англия, пророчески добавлял Гельфанд, станет злейшим врагом Германии.
   Гельфанд внес предложение, как воспрепятствовать такому катастрофическому развитию событий, которое не принесет выгоды ни капитализму, ни социализму. Он выступил в защиту свободной торговли, которая сделает мировой рынок открытым для всех. Социал-демократическая партия должна проводить будущую агитацию под лозунгом: «Демократия, объединение Европы, свободная торговля» [135 - Парвус. Колониальная политика. С. 30.], и тогда у нее появится возможность взять инициативу в сфере внешней политики.
   Гельфанд, считавший себя великим стратегом, видел свое предназначение в том, чтобы заставить немецких социалистов перейти в наступление. Но ни подбадривание, ни аргументы не могли повлиять на мнение партийных лидеров. Они заняли удобную позицию, и никакая сила в мире не могла заставить их открыто перейти в наступление. В очередной раз Гельфанда низвели в ранг постороннего, теоретика, не пользующегося авторитетом. Ему в резкой форме напомнили, что его отъезд из Германии не способствовал продвижению по партийной линии. У разумного человека это не должно было вызвать удивления.
   Как ни странно, но Гельфанд не огорчился. Внешние обстоятельства помогли ему сохранить душевный покой. В Италии он встретил Розу Люксембург, так же как и он приехавшую восстановить силы на озере Лаго ди Гардо. В тот момент встреча с Розой имела для него важное значение: многое изменилось с их последней встречи, когда она навестила его в петербургской тюрьме. После тесного дружеского общения во время революции они оба страдали от чувства одиночества. Они понимали, что их ждет в Германии, и даже, несмотря на то что оба прекрасно знали, как функционирует партийный аппарат, решили продолжать борьбу. Они оба активно занимались политикой, и политика стояла у них на первом месте, но и личные проблемы не обходили их стороной.
   Гельфанд оставил вторую жену с сыном в России. Дружба с темпераментной, язвительной, но невероятно женственной Розой позволила ему легко забыть прошлое. Со своей стороны Роза была рада, что нашла в Гельфанде поддержку, сочувствие и понимание. Вскоре после варшавского восстания она разошлась со своим другом Лео Иогихесом (Тышко). Казалось, что с Гельфандом она предпочла иметь более свободные отношения, чем у нее были с Иогихесом. Эти легкие отношения помогли ей выйти из тяжелого душевного кризиса последних месяцев.
   В их отношениях не было романтики, присущей влюбленным, но было взаимопонимание, и они знали, что могут положиться друг на друга.
   Когда в начале лета Гельфанд вернулся в Германию, то с удовлетворением отметил, что роль, сыгранная в России, принесла ему немалую популярность. Он был человеком, лично принимавшим участие в революции. Массовые забастовки, вооруженные мятежи, уличные бои, все то, о чем немецкие социалисты только слышали, он видел, принимал в этом участие, руководил. Намного безопаснее было возвести человека, принимавшего участие в революции, в ранг героя и прославлять его в этой роли, чем признать его взгляды или оказать политическую поддержку. Гельфанд не увидел подвоха в проявлении бурного восторга немецких товарищей.
   Он был искренне рад, особенно когда получил определенные выгоды от создавшейся ситуации. Партия великодушно оказала ему поддержку. Старые ссоры и разочарования были забыты; немецкие журналисты радушно приняли Гельфанда в свой круг. Впервые с 1902 года Карл Каутский попросил Гельфанда написать статьи для Neue Zeit. Даже Vorwarts, газета, с которой у него была кровная вражда с середины девяностых, вновь отвела колонку Гельфанду. Прошлое было забыто, во всяком случае в данный момент.
   Гельфанд тут же воспользовался блестящей возможностью и запретил редактировать свои статьи. Кроме того, он опять начал выпускать бюллетень «Из мировой политики», прекративший существование в 1905 году. Самый большой успех выпал на долю его книги о русской революции. Книга под названием «В русской Бастилии во время революции» вышла в Дрездене летом 1907 года. Политические события в России в 1905 году были отодвинуты на задний план, освободив место полной приключений и опасностей жизни героя книги, Александра Гельфанда. Автор прекрасно понимал, что большинство его немецких товарищей знали о жизни в тюрьме в основном из мемуаров Казановы, и не жалел красок, описывая ужасы тюремного заточения; повествование заканчивалось его побегом из Сибири.
   Книга пользовалась большим успехом, и этот успех был просчитан автором. Она отлично распродавалась и оставила след в социалистической агитации в Германии против царского режима. В этом отношении Гельфанд мог поздравить себя с успехом. Возможно, он понял, что не в состоянии повлиять на внутриполитический курс партии и ему трудно пробудить интерес немецких товарищей к внешней политике, но ему удалось сформировать специфический образ царской России. Эта Россия была оплотом монархической реакции, не поддающимся реформированию. Только революция и только социал-демократы могли добиться невозможного. Гельфанд представил немецким товарищам руководителей русской партии. В то время это казалось не важным, но позднее, во время Первой мировой войны, все произошло так, как он предсказывал.
   Когда Троцкий вернулся летом 1907 года из Лондона с партийного съезда, он нашел друга в отличном настроении. Оба были рады встрече (Троцкий тоже сбежал из Сибири) и решили вместе провести отпуск. Но в первую очередь Гельфанд позаботился об издании воспоминаний Троцкого о революции. Как и воспоминания Гельфанда, книга Троцкого была издана в Дрездене. Гельфанд и Троцкий с женой, Натальей Седовой, из Дрездена доехали до Саксонии, пересекли границу с Богемией и остановились в небольшой деревне, которую младшие государственные служащие из Австро-Венгрии облюбовали в качестве летней резиденции. Они прекрасно проводили время, но кое-кого Гельфанду не хватало. Он послал письмо Розе Люксембург с приглашением присоединиться к ним в Богемии. Но его осмотрительная подруга предпочла остаться в Берлине.
   В начале осени Гельфанд и Троцкий вернулись в Германию, а Седова уехала за сыном в Россию. Гельфанд взялся познакомить друга с немецким социалистическим движением. Он представил Троцкого Карлу Каутскому; к явному неудовольствию Ленина, Троцкий стал корреспондентом Neue Zeit и Vorwarts. Троцкого обрадовало радушие немецких товарищей, но он не мог поселиться в Берлине. Атмосфера в партии была, с его точки зрения, чересчур мелкобуржуазной. Он уважал Каутского как крупного специалиста в области марксизма, но ему наскучили книги немецких теоретиков, самодовольное и самовлюбленное мещанство. Энгельс как-то отметил, что мелкобуржуазный, бюргерский дух стал наследственной болезнью немцев.
   Тонкий знаток природы мещанства Максим Горький описал впечатление, которое немецкая партия в 1907 году производила на приезжего из России, и собственные впечатления от посещения Берлина:
   «За два года, прожитые мною вне родины, обычное самочувствие мое сильно понизилось.
   Понижаться оно начало с Берлина, где я видел почти всех крупнейших вождей социал-демократии, обедал у Августа Бебеля, сидя рядом с очень толстым Зингером и в среде других, тоже весьма крупных людей. Обедали мы в просторной, уютной квартире, где клетки с канарейками были изящно прикрыты вышитыми салфеточками и на спинках кресел тоже были пришпилены салфеточки, чтобы сидящие не пачкали затылками чехлов. Все вокруг было очень солидно, прочно, все кушали торжественно и торжественно говорили друг другу: «Мальцейт». Слово это было незнакомо мне, но я знал, что французское «маль» по-русски значит плохо, немецкое «цейт» – время, вышло: плохое время. Зингер дважды называл Каутского «мой романтик». Бебель с его орлиным носом показался мне человеком немножко самодовольным… Пили рейнское вино и пиво; вино было кислое… о русской революции и партии с. – д. говорили тоже кисловато и снисходительно, а о своей, немецкой партии – очень хорошо! Вообще – все было очень самодовольно, и чувствовалось, что даже стулья довольны тем, что их отягощают столь почтенные мякоти» [136 - Горький М. Ленин. М., 1931. С. 6.].
   Усилия Гельфанда продемонстрировать другу наиболее привлекательные стороны немецкого социалистического движения не увенчались успехом. И когда в конце 1907 года полиция начала чинить трудности в получении Троцким вида на жительство, он без всякого сожаления переехал из Берлина в Вену. В последние недели пребывания Троцкого в Германии друзья поняли, что их пути начинают расходиться. Время сформировало характер Троцкого, он стал более независимым. Хотя он по-прежнему уважал Гельфанда, теперь понял, что их идеи развиваются в разных направлениях.
   Знаменитая теория, разработанная Троцким, теория перманентной революции, стала причиной разногласий между друзьями. Свой проект Троцкий составил в камере Петропавловской крепости; в это время Гельфанд был занят описанием своих приключений в России. Основы теории были почти полностью заимствованы у Гельфанда. В статье «Итоги и перспективы» Троцкий вначале перечислил наиболее важные выводы Гельфанда: социологические и политические причины бессилия среднего класса России, ведущая роль пролетариата, концепция единого мирового рынка, авангардная миссия русского пролетариата в мировой революции.
   Гельфанд развил свою концепцию «демократии рабочих», которая должна была стать, как мы уже говорили, фазой развития капитализма. По мнению Гельфанда, революция ни при каких обстоятельствах не могла привести к социализму в России. Это могло произойти только в высокоразвитой в промышленном отношении стране, где большинство населения составляет рабочий класс.
   Исходя из тех же предпосылок, Троцкий сделал противоположные выводы. Он утверждал, что пролетариат, захватив временную власть в государстве, под внутренним давлением революции переступит границы среднего класса и демократии рабочих и посягнет на собственность капиталистов. Революцию нельзя заключить в искусственно очерченные границы; она может только распространяться. Взаимодействие русского и западноевропейского пролетариата даст возможность русским рабочим не только захватить власть, но и сделать первые шаги к социализму. «Без прямой государственной поддержки европейского пролетариата рабочий класс России не сможет удержаться у власти и превратить свое временное господство в длительную социалистическую диктатуру. В этом нельзя сомневаться ни одной минуты. Но с другой стороны, нельзя сомневаться и в том, что социалистическая революция на Западе позволит нам непосредственно и прямо превратить временное господство рабочего класса в социалистическую диктатуру» [137 - Троцкий Л. Итоги и перспективы // Наша революция. СПб., 1906. С. 224–286.].
   Гельфанд не мог согласиться с такой трактовкой революции. У него вполне хватало мужества и понимания, чтобы сделать радикальные выводы из сформулированных им посылок. Его нежелание поддержать Троцкого можно расценить как сомнение в революционном потенциале западноевропейского пролетариата. Он считал, что Троцкий слишком много ждет от поддержки западного пролетариата, поскольку лучше Троцкого понимал, что можно ждать от немецкой партии. В то же время, в отличие от Троцкого, больше интересовавшегося революционной деятельностью, Гельфанд доскольно изучил технические и экономические условия, необходимые для успешного установления социалистической экономики. Для него социализм означал преобразование, а не создание индустриального государства. Он особо подчеркивал международное значение капитализма. Но его концепция партии, способной построить социализм, не имела ничего общего с представлением русских о партии революционной элиты. По мнению Гельфанда, немецкое движение было наиболее подходящим с точки зрения строительства будущего: дисциплинированная массовая партия, профсоюзы и кооперативы. Он сомневался, что отсталая Россия докажет свое политическое превосходство.
   Разногласия в отношении теории перманентной революции положили конец интеллектуальной дружбе Гельфанда и Троцкого. Поначалу они тщательно скрывали возникшие между ними противоречия: по-прежнему шли своим путем между двумя русскими фракциями и не собирались выносить свои разногласия на всеобщее обозрение. Когда в конце года Троцкий уехал в Вену, ссору отложили, но не забыли. Они закончили спор спустя десять лет, в условиях, которые в 1907 году еще не могли себе даже представить.
   Доброжелательный прием, оказанный немецкими товарищами, помог Гельфанду определить свое положение. Теперь у него не осталось сомнений, что его место в европейском социалистическом движении. Не было никакого смысла следом за Троцким возвращаться в русскую организацию; хватит с него матери-родины и бывших соотечественников. Колесо истории застряло в России; исторический процесс будет разворачиваться на Западе. Он вновь стал испытывать антипатию к эмигрантам. Высокомерно, тщательно обдумывая слова, он отклонил несколько предложений принять участие в русской эмигрантской журналистике. Эмигранты не должны были откликнуться на требования массового движения, и Гельфанд был уверен, что они опять впадут в состояние хаотического отсутствия единства. Он обвинил меньшевистских редакторов из «Голоса социал-демократа» в том, что они отвергают принципы классовой борьбы. По этой причине он не собирается писать статьи в их газету, а удовольствуется «ролью наблюдателя» и будет главным образом работать на немецкую партию [138 - Парвус – Мартову // Социал-демократическое движение. 1908. Февраль.].
   Гельфанд собирался это сделать и не отступил от принятого решения. Это не означало, что он выбрал самый легкий и наиболее удобный путь. Восхищение, которое он вызывал в первые месяцы после возвращения из России, продолжалось недолго; он вновь оказался в изоляции. Ему не потребовалось много времени, чтобы вернуться на прежние позиции. В то время Германия не была раем для социалистов-эмигрантов. Необходимость сохранять хорошие отношения с царским правительством толкала германское правительство на ужесточение мер в отношении русских революционеров-эмигрантов.
   Двоих революционеров выдали русским властям вскоре после приезда Гельфанда в Дортмунд. Когда в рейхстаге депутаты-социалисты заявили протест, ответ канцлера был равнозначен объявлению войны русским «грабителям и заговорщикам». Бернхард фон Бюлов был уверен, что русские эмигранты – невыносимое бремя для Германии. Гельфанд мгновенно оценил серьезность своего положения. Если его арестуют, то немедленно выдадут русским властям, которые отправят его в Сибирь. Тем не менее он остался в Германии. Гельфанд достаточно хорошо изучил полицейские методы и научился избегать встречи с полицией.
   В период с 1908 по 1910 год он вел бродячую жизнь. Какое-то время работал в Chemnitzer Volkstimme [139 - Chemnitzer Volkstimme – социал-демократическая газета. Хемниц (в 1953–1990 гг. – Карл-Маркс-Штадт) – город на юго-востоке Германии.]; нелегально приезжал в Пруссию и Саксонию; жил в Штутгарте и Мюнхене.
   Он зарабатывал на жизнь статьями в социалистической прессе. Несмотря на бродячий образ жизни, для Гельфанда этот период стал весьма продуктивным. После долгих лет занятий журналистикой, когда он должен был облекать свои мысли в форму статей, в лучшем случае небольших брошюр, он взялся за написание солидного исследования, возможно, своего magnum opus [140 - Великий труд (лат.).].
   Ему потребовалось два года, чтобы завершить работу над книгами. Летом 1910 года он отправил издателю рукописи, вышедшие под названиями «Государство, промышленность и социализм» (Дрезден, 1910) и «Классовая борьба пролетариата» (Берлин, 1911).
   В течение 1909 года отдельные главы выходили в виде брошюр, но по ним было трудно составить мнение о глубине теоретического исследования до публикации обеих книг, явившихся последним вкладом Гельфанда в идеологию социализма.
   Гельфанд дал ретроспективный обзор истории немецкого рабочего движения, кратко обрисовал собственный вклад в партийную полемику, высказал свое мнение по следующим вопросам: массовая политическая забастовка, профсоюзы, ревизионизм, экономический кризис, мировой рынок, таможенные тарифы, колониализм. Партия, писал он, несмотря на мучительные судороги, в значительной степени увеличила теоретический арсенал.
   Капиталистический строй, защищенный мощной армией и управляемый монополиями и картелями, без внешнего толчка был далек от разрушения. Теорию «распада», милую сердцу многих социалистов, Гельфанд без долгих разговоров отвергал как ошибочную. Он не придавал особого значения случайному экономическому кризису; для капиталистической системы основная опасность таилась в вооруженном конфликте между империалистическими государствами. Война могла вызвать конкуренцию на мировом рынке. Государство будет вынуждено вести борьбу на двух фронтах: против внешнего империалистического и внутреннего классового врага. Эта ситуация, по мнению Гельфанда, приведет к окончательному распаду государства; в будущем война и революция будут неразделимы. «Война обостряет все капиталистические противоречия. Таким образом, мировая война может завершиться лишь мировой революцией» [141 - Парвус. Классовая борьба пролетариата. С. 147.].
   Гельфанд не верил ни в неизбежность внутреннего распада капитализма, ни в обязательную победу социал-демократии. Он был категорически не согласен с этими заявлениями. Не буржуазия под прикрытием государственной власти, а пролетариат достиг предела своих возможностей. Пролетариат, по мнению Гельфанда, должен разработать новую революционную тактику. Он был убежден, что эта новая тактика должна строиться с использованием «комбинированных средств» [142 - Там же. С. 109.].
   XIX век был периодом отдельных сражений: пролетариат использовал разные средства борьбы. Но в новом столетии необходима революционная стратегия, включающая все средства, используемые ранее; эта стратегия приведет в действие все составляющие классовой борьбы. «Нет конкретных средств классовой борьбы. Революция использует все доступные политические средства… поскольку революция это не способ борьбы, а исторический процесс» [143 - Парвус. Русская революция // Leipziger Volkszeitung. 1908. 13 ноября.].
   Гельфанд, говоря о необходимости объединить все доступные средства борьбы, дал своевременную подсказку своим товарищам. Но как применять имеющиеся в их распоряжении средства? В ответе на этот вопрос Гельфанд задел за живое немецкий социализм. В течение 1908 года среди лидеров партии шли ожесточенные споры. Суть проблемы сводилась к следующему: пришло или нет время выводить пролетариат на улицы и с помощью массовой забастовки заставить реакцию отступить? Поступившие предложения привели к тройному расколу в партии. Группа умеренных предостерегала социалистов от любого рода авантюр. Левое крыло, представленное Розой Люксембург и Карлом Либкнехтом, сыном Вильгельма Либкнехта, одного из основателей германской социал-демократической партии, настаивала на революционных действиях; рабочие были готовы вступить в решительную борьбу. Особую активность проявляла Роза Люксембург. После одной из ее речей на партийном съезде Август Бебель был настолько потрясен ее видением революции, что сам ввязался в спор. Обратившись к Каутскому, с которым после многих лет дружбы она теперь непрерывно ссорилась, Роза сказала: «Мы не нуждаемся в вас, товарищ Каутский».
   Однако решающее слово оставалось за третьей группой, возглавляемой Каутским и Бебелем. Каутский не раз подчеркивал, что руководство партии готово, но пролетариат еще недостаточно силен, чтобы перейти в решающее наступление.
   Вот таким было положение в партии, когда Гельфанд взялся за разработку новой стратегии. Понятно, что он не испытывал симпатии к группе умеренных социалистов, но и к другим он относился с подозрением. Он считал политику, проводимую Розой Люксембург, обычным «революционизмом», безрассудной попыткой ломиться вперед, не разбирая дороги. Опасно подхлестывать массы и направлять энергию в одном направлении. «Революция, – писал Гельфанд в письме Каутскому, – превратится в массовую забастовку, и борьба за политическую власть сведется к борьбе за прусское избирательное право» [144 - Гельфанд – Каутскому, 14 июня 1910 г. Архив Каутского.].
   По мнению Гельфанда, это было серьезной ошибкой. Роза Люксембург сконцентрировала все внимание на одной цели, совершенно не интересуясь политическим и экономическим аспектами проблемы. Гельфанд предложил определить приоритетность поставленных задач, чтобы по мере их выполнения естественным путем подойти к революционной борьбе.
   Но Гельфанд не испытывал желания оказывать поддержку оппонентам Розы Люксембург. Она шла к верной цели неверным путем, в то время как Каутский был не прав во всем. Фактически он призывал к сохранению мира и проявлению сдержанности; он боялся поражения партии. По мнению Гельфанда, политика Каутского вела к застою. Каутский, высчитывая время, когда можно будет перейти к активным действиям, страшно боялся ошибиться в расчетах, считая, что подобная ошибка может «перевернуть» ход истории [145 - См.: Парвус. Классовая борьба пролетариата. С. 137.].
   У Гельфанда были все основания, чтобы высказать собственное мнение по этому вопросу. Революцию, не уставал он повторять, невозможно ограничить временными рамками так, как, к примеру, сражение. Революцию следует рассматривать как диалектический процесс, как длительный процесс побед и поражений. Альтернатива – быстрая победа или катастрофическое поражение – не что иное, как отрицание политической реальности. По Гельфанду, революционный процесс аналогичен циклу экономических кризисов. Социальные взрывы нарушают мирное развитие, наступает революционный период, который развивается по своим законам, то есть в наличии исторический процесс, а не единичное действие [146 - См.: Парвус. Классовая борьба пролетариата. С. 137.].
   Революционный период требует наступательной стратегии. Гельфанд предлагал динамичную, диалектическую методику борьбы, с использованием всех имеющихся в наличии средств.
   Его чрезвычайно оригинальное мнение отличалось от взглядов современников-социалистов. Большинство партийных теоретиков с их узким подходом к марксизму не сумели понять того, кто, по словам Троцкого, «свободно владел методом Маркса, глядел широко, следил за всем существенным на мировой арене». Гельфанд не был ни радикалом, ни ревизионистом, однако имел точки соприкосновения и с теми, и с другими. Он был трудным для понимания, но логичным теоретиком революционной деятельности, который объединил разные направления, существовавшие в партии, в единый план действий. Он был парвусистом, единственным и неповторимым.
   Гельфанд упорно работал, чтобы протолкнуть позиции идеологического развития. Он зашел так далеко, что большинство его современников стали считать его мечтателем, погруженным в фантазии и утратившим всякую связь с реальностью. Ходили разговоры, что его мать страдала психическим расстройством: отсюда, мол, его революционные бредни. Европейские социалисты, желая защитить себя от его представлений, решили относиться к нему как к душевнобольному. В январе 1905 года идея Гельфанда о временном рабочем правительстве потрясла русских товарищей; это был первый шаг к утопии. Спустя пять лет немецкие товарищи вынесли такой же приговор. Публикация работы «Государство, промышленность и социализм» вызвала сомнение в здравомыслии Гельфанда. На самом деле не было никаких причин для беспокойства.
   Интерес к торговым циклам, монополиям и профсоюзам убедил Гельфанда, что недостаточно исследовать прошлое и настоящее. Капитализм подвергали тщательному анализу; рабочие понимали, какие средства находятся в их распоряжении и каким образом следует взяться за разрушение существующего режима. Но ничего не было сказано о будущих задачах, о тех политических и экономических проблемах, которые встанут перед социал-демократами на следующий день после революции. Каков социализм на практике? Где и как его создавать? Как будет функционировать система?
   Для Гельфанда это была неисследованная территория. Маркс и Энгельс в общих чертах обрисовали модель будущего социалистического общества, а немецкие идеологи отнесли решение этого вопроса на будущее. Любой, кто излишне интересовался будущим государством, подвергался насмешкам и обвинялся в утопических, ненаучных фантазиях. До 1910 года немецкие авторы-социалисты ограничивались простым описанием этого общества без детального рассмотрения его структуры. Их вера в неизбежность исторического развития позволяла игнорировать проблемы, которые, они в этом не сомневались, будут автоматически решены в ближайшие годы.
   Когда на Ганноверском съезде партии в 1899 году Бернштейн обратил внимание собравшихся на трудности, которые возникнут у партии после революции, Бебель назвал позицию Берншейна «боязнью победы» и добавил, что, обрисовывая надуманные проблемы, Бернштейн уничтожает веру в возможную победу. В партии было достаточно интеллигентов, умевших создавать проблемы, на которые Бебель, расчетливый политик и опытный парламентарий, мог позволить себе не обращать внимания. На съезде в Ганновере он спросил товарищей: «Вы считаете, что служащие, инженеры и прочие захотят бастовать, что не будут цепляться за нас, если мы пообещаем им улучшение режима и оплаты? (Смех, аплодисменты.) Хочу вам сказать, что к нам придут многие, вероятно даже министры» [147 - Протокол Ганноверского съезда. 1899. С. 127.].
   Гельфанд категорически не разделял эту точку зрения. Он не верил, что правительство, в которое будут входить министры, захочет работать под чьим-либо контролем. Он упорно утверждал, что концепция социалистического государства «наиболее важная теоретическая проблема современного поколения» [148 - Парвус. Классовая борьба пролетариата. С. 4.].
   Несмотря на отношение со стороны партии, Гельфанд разработал программу социалистического преобразования экономики. За отправную точку он принял национализацию банков. Если социалистическое правительство контролирует денежный рынок, то может управлять всей экономикой. В связи с этим заявлением Гельфанд процитировал фразу из статьи Вальтера Ратенау, опубликованной в 1909 году: «Триста человек, которые знают друг друга, вершат экономические судьбы континента и ищут себе преемников среди своих последователей». Эта фраза, по мнению Гельфанда, говорила о готовности Европы к социальной революции и что именно Европа станет отправной точкой этой революции. Он не видел никакой необходимости в немедленной отмене частной собственности на средства производства. Строительство социализма – это постепенный процесс, и национализация банков послужит движущей силой этого процесса. Затем с позиции власти социалистическое государство будет задвигать частный экономический сектор все глубже и глубже.
   Программа была, конечно, слишком упрощенной. Гельфанд не рассматривал вопросы государственного планирования и обошел вниманием неуправляемый бюрократический аппарат, необходимый для осуществления его программы. В то время эти проблемы не вызывали у него интереса. Он не подменял свое исследование идиллическим повествованием о земле обетованной. В процессе работы он столкнулся с рядом проблем. Ему пришло в голову, что национализация средств производства изменит «только форму капиталистического господства». Государство обретет больше власти, чем прежде, и, хотя государство станет орудием пролетариата, то есть большинства населения, появится опасность, что государство будет неправильно использовать эту власть.
   По этому вопросу Гельфанд обнаружил решающий аргумент в поддержку своих старых тезисов о том, что пролетарские организации не самоцель. Они, безусловно, необходимы для захвата власти и установления социалистического строя. Только им можно доверить задачу защиты человека. Только они, и это особенно справедливо в отношении профсоюзов, смогут уравновесить мощный государственный аппарат. Следовательно, социализм означает не только преобразование капитализма, но и дальнейшее развитие рабочих организаций.
   Гельфанд затронул ключевой вопрос теории и практики социалистического развития. Перед нами пример Советского государства, в котором первым шагом к диктатуре был роспуск оппозиционных партий и нейтрализация власти профсоюзов. Кроме того, сосредоточение экономической власти в руках государства отрицательно отразилось на правах человека. Однако предложения Гельфанда по поводу контроля и сбалансированности, которые должны работать в условиях социалистического государства, не следует рассматривать как заблаговременное предупреждение относительно большевистской диктатуры. В 1910 году социалисты не могли вообразить себе ситуацию, в которой партия, захватившая власть с помощью революции, сможет использовать эту власть против большей части населения. Однако это факт, что уже в 1910 году Гельфанд предвидел опасность, таящуюся в социалистическом государстве, захватившем всю полноту власти. В своей работе он указал на ту возможность, которая ускользала от внимания людей, опиравшихся на традиции демократического социализма, возможность, воплощенную в жизнь в России в 1917 году.
   Немецкие товарищи отнеслись к его книге так, словно это было послание из другого мира. Критик из Neue Zeit даже не понял, что Гельфанд написал о социалистическом государстве. Он решил, что автор книги «Государство, промышленность и социализм» просто советует нынешнему царскому правительству национализировать банки. В этой оценке Роза Люксембург превзошла всех. «Толстяк написал прекрасную книгу, но думаю, что он постепенно сходит с ума».
   Хотя Роза Люксембург многое знала о жизни Гельфанда, в данном случае она не проявила ни понимания, ни доброжелательности. Гельфанд столкнулся с трудностями, которые бы сломали более слабого человека, и он ясно понимал, в каком сложном положении оказался.
   Вероятно, он чувствовал, что напрасно написал две последние книги. Никто их не понял, никто не воспринял всерьез. Он впустую потратил два года и получил две тысячи марок за рукописи. К моменту, когда он написал последнее предложение, весь гонорар был истрачен. Идеи, которые он пытался объяснить, оказались слишком сложными для понимания, излишне «заумными» и совершенно неподходящими для массовой агитации. Партийные лидеры по большей части враждебно отнеслись к предложениям Гельфанда. Он потерпел полную неудачу в попытке добиться понимания у существующей партии.
   Группа преданных последователей могла бы придать значение проводимой им политике. Но он никогда не задумывался о создании группы поддержки; его равнодушие к прозаическим делам граничило с высокомерием. Он мог обратиться к своему другу и преданному поклоннику Конраду Хенишу. Роза Люксембург оказывала ему поддержку и была внимательна, но только в тех случаях, когда видела в нем абсолютно беспомощного человека. Он сумел настроить против себя большинство товарищей, занимавших видное положение. Все они, от Бернштейна до Бебеля, в то или иное время испытали на себе его острый язык. Против него были настроены Шенланк и Мархлевский. Он слишком отличался от немецких товарищей и манерой поведения, и мыслями, и они обрекли его на политическую изоляцию, даже на одиночество. К нему относились как к природному катаклизму, внезапному и разрушительному.
   Поэтому неудивительно, что немецкие социалисты держались от него на почтительном расстоянии, пытаясь ограничить его влияние. За девятнадцать, с небольшими перерывами, лет, проведенных в Германии, ему никогда не давали конкретных партийных заданий. Его не делегировали с правом голоса на ежегодные партийные съезды. Он был иностранцем, и даже не вставал вопрос о мандате рейхстага. Оставалось лишь несколько газет и журналов, через которые он мог давать выход гневу. Немецкая партия, как он надеялся в молодости, не стала для него родной.
   Он не знал, что следует предпринять. В 1905 году во время революции в России он понял, что не способен руководить политическим движением; как лидер он потерпел полное фиаско. Он не пытался занять место в русской партии и теперь не имел никаких контактов с Россией. Только сейчас он понял, что, несмотря на писательский талант, у него нет ни власти, ни влияния.
   Он получил известность, но не власть. Он был честолюбив и талантлив, его статьи и книги пользовались успехом, но и только. Ему предстояло предпринять какие-то решительные шаги, чтобы выбраться из тупика, но он пока не знал, в каком направлении надо двигаться. Он понимал, что надо действовать, и действовать быстро.
   Грозовые тучи стали собираться над его головой в декабре 1905 года, а он упорно делал вид, что ничего не происходит. В Москве большевики под руководством Ленина добивались превосходства и, как и Совет в Петербурге, столкнулись с финансовыми проблемами. Следовало ожидать, что они вспомнят о том, что Гельфанд не сделал отчисления за пьесу Горького, и потребуют с него причитающиеся им деньги. Именно так они и сделали.
   В то время в Берлине находился Иван Павлович Ладыжников [149 - Ладыжников И.П. – издательский работник, в 1921–1930 гг. руководитель акционерных обществ «Книга» и «Международная книга»; на протяжении многих лет был секретарем Горького. (Примеч. пер.)], близкий друг Горького.
   Ладыжников приехал в Берлин, чтобы организовать издательство, специализирующееся на публикации марксистской литературы, а также художественных произведений близких к Горькому писателей, но прежде всего – самого пролетарского классика. Доходы от издательства должны были пополнять партийную кассу большевиков [150 - См.: Архив Горького. М., 1959. Т. 7. С. 292.].
   Однако в первую очередь Ладыжников должен был вырвать из рук Гельфанда переданные ему в 1902 году Горьким авторские права. В конце декабря 1905 года Ладыжников писал Горькому: «Я уже передал документы в арбитражный суд. Советовался с Никитичем и Ильичем, и они должны были обо всем рассказать тебе. Конечно, нам не следует рассказывать об этом деле кому попало, чтобы не дать козыри в руки буржуазии. Или я, или Ильич должны были увидеться с Парвусом – но пока не вышло. Мы хотим потребовать от него немедленной передачи нам всех прав, на которых он до сих пор здорово наживается» [151 - Там же. С. 131–132.].
   По подсчетам большевиков, Гельфанд незаконно присвоил около 130 тысяч марок, которые по соглашению между ним и Горьким должны были отойти большевистской партии [152 - Там же. С. 294.].
   Однако дело было не столь очевидным. Горький заключил договор с Гельфандом в 1902 году, за год до раскола партии на большевиков и меньшевиков, то есть доходы с договора должны были поступать в кассу социал-демократической партии, а не одной из ее фракций. По первоначальной оценке доход от постановки пьесы должен был составить порядка 180 тысяч марок, хотя это были явно завышенные цифры. В любом случае законным владельцем прав было мюнхенское издательство. Когда Ладыжников писал Горькому, издательство было объявлено банкротом. Ладыжников не упоминал в письме о каких-либо переговорах с Мархлевским.
   Назревал скандал… В 1907 году в дело вмешался сам Горький: во время пребывания в Германии он подал на Гельфанда жалобу в Исполнительный комитет СДПГ. По словам Горького, Гельфанд-Парвус прикарманил всю огромную сумму, а в ответ на недоуменное письмо к нему Горького «вежливо» сообщил, что деньги израсходованы им на путешествие в Италию. Донельзя раздосадованный писатель посоветовал Исполкому СДПГ «надрать уши» Гельфанду.
   Гельфанд защищался изо всех сил. Он упорно повторял, что Мархлевский, пока шла ликвидация издательства, уладил вопрос с Горьким. Это не более чем клеветническая кампания. Во время Первой мировой войны эта темная история вновь всплыла: ее вытащили на свет Бурцев и Алексинскиий, чтобы еще раз охаять Гельфанда. Тот пообещал постепенно выплатить все долги, а Горький упрекнул журналистов в искажении фактов, но не посчитал нужным их опровергнуть и прояснить суть конфликта интересов [153 - См.: Биржевые ведомости. 1915. 20 октября.].
   История на этом не закончилась. Обида сидела в Горьком настолько глубоко, что он вспомнил о мошенничестве Гельфанда даже в связи со смертью Ленина.
   Эта история причинила Гельфанду большой вред. Все, что он говорил в свою защиту, звучало слишком неубедительно. Как написал в своих воспоминаниях большой поклонник Гельфанда Хениш, во всем, что касалось финансовых вопросов, Гельфанд действовал с размахом.
   Небрежность в финансовых делах была слабым оправданием в деле, в которое были вовлечены Горький, Ленин и партийная касса большевиков. Финансовая беспечность была петлей, в которую Гельфанд по собственной воле сунул голову. Он поставил себя под удар, а немецкие товарищи не допускали никаких шуток в вопросах, связанных с финансами. В их глазах непорядочность и посягательство на частную собственность были гораздо более серьезными проступками, чем, скажем, политическая недальновидность. Дело Гельфанда разбирала в обстановке совершенной секретности созданная Исполкомом специальная следственная комиссия в составе А. Бебеля, К. Каутского и К. Цеткин. Решение комиссии не было обнародовано.
   Гельфанду нечего было сказать в свое оправдание; все было против него. Лидеры немецких социал-демократов ничего не знали о скандалах в русской партии и не понимали, как им следует себя вести. Вскоре появились слухи, что Гельфанда предупредили, что он не может претендовать на редакционные должности ни в одной немецкой социалистической газете.
   Трудно сказать, что было правдой, а что вымыслом в этой истории с Горьким, но для Гельфанда она имела самые серьезные последствия. Он окончательно запутался и не видел никакого выхода из сложившейся ситуации. Одно ему было ясно: он не может больше оставаться в Германии. Гельфанд был полностью деморализован. Требовалось обдумать, казалось бы, неразрешимую ситуацию, и он решил покинуть Германию.
   Летом 1910 года он уехал в Вену. Он считал, что поездка поможет ему развеяться и станет поворотным пунктом в его жизни.

Глава 6
Константинопольский период

   В конце лета 1910 года Гельфанд, безусловно, нуждался в перемене мест. Габсбургская столица подходила для него как нельзя лучше. Вена с ее размеренным ритмом жизни и терпимостью помогла ему преодолеть кризис последних месяцев. Скорее всего, австрийских социалистов не слишком интересовали расследования, проведенные партией в Германии. Троцкий все еще жил в Вене, и от него у Гельфанда не было тайн.
   Гельфанд вновь был готов все начать сначала; он утешал себя мыслью, что годы, проведенные в социалистическом движении, не потрачены даром. Он играл заметную роль в большинстве партийных дискуссий в Германии и стал известен благодаря участию в русской революции. Гельфанд многое узнал о себе и политике, и маловероятно, что теперь он стал бы повторять собственные ошибки и так откровенно вести себя, как делал это раньше. И самое главное, он стал невероятно восприимчив к политике, остро чувствовал нарушения и взрывы, которые могли прервать плавный ход европейской истории.
   В данный момент политической жизни Германии и России не грозили никакие катаклизмы. В германском движении наблюдался полнейший застой. Россия удивительно легко отнеслась к поражению революции. Только теперь Гельфанд, на редкость энергичный и честолюбивый человек, понял, что ни он сам, ни дело революционного социализма не достигли больших успехов.
   Из Вены положение юго-восточнее габсбургской столицы казалось более многообещающим. Ослабление влияния Турции на Балканах, революционные события в этой стране, зависимость от великих держав – все это были составляющие политического взрыва. Из Вены в письме своему другу Розе Люксембург Гельфанд сообщил, что предполагает на четыре-пять месяцев уехать в Константинополь. Однако все вышло по-другому: в Константинополе он прожил около пяти лет.
   Гельфанд хорошо подготовился к поездке на Ближний Восток. Он знал, что его статьи из Турции заинтересуют редакторов нескольких газет в Германии и Австрии, а Троцкий договорился с «Киевской мыслью», и та заказала Парвусу цикл статей о Турции и Балканах. В Константинополе он получал корреспонденцию на имя Альбрехта Дворака.
   Гельфанд приехал в Константинополь в начале ноября 1910 года. Поначалу его социалистическое прошлое получило свое продолжение. На бывшей турецкой территории на Балканах возникали рабочие партии, и имя Парвуса было известно многим сербским, румынским и болгарским социалистам, а столица Турции была удобным местом для встреч. Теперь роль, которую раньше играл Троцкий в жизни Гельфанда, взял на себя Христо Раковский.
   Раковский, гражданин Румынии болгарского происхождения, из богатой семьи болгарских землевладельцев из Добруджи, изучал медицину и юриспруденцию во Франции и к тому времени был уже социалистом со стажем. В 1905 году после долгого отсутствия (из Франции он поехал в Германию, откуда был выслан в девяностых годах, вскоре после Гельфанда) он вернулся в Румынию. Товарищи относились к Раковскому с любовью, считая его знатоком марксизма, революционером, имевшим склонность к историческим исследованиям. Результатом его политической активности в Румынии стал ордер на высылку, и он много времени провел в поездках между Веной и Константинополем. Раковский подружился с Троцким, познакомился с Розой Люксембург и Гельфандом в Германии. По приезде в Константинополь Гельфанд через Раковского встретился со многими ведущими балканскими социалистами.
   В то время некоторые из них носились с разнообразными планами создания балканской федерации, то есть союза независимых балканских государств. Из социалистов Гельфанд особо выделил молодого болгарина Влачова, чьи действия в защиту федерации заинтересовали австрийского посла в Константинополе. Кроме того, Влачов установил контакты с Объединением русских моряков. Гельфанд погрузился в изучение экономической и политической ситуации на Ближнем Востоке; его устраивала чрезвычайно нестабильная обстановка, и он не испытывал желания возвращаться в Западную Европу [154 - См.: Парвус – Каутскому, 3 апреля 1911 г. Архив Каутского.].
   Первые месяцы в Константинополе Гельфанд вел себя как умный, но бедный журналист. «Часто мне приходилось ступать крайне осторожно, – писал он об этом периоде своей жизни, – чтобы никто не заметил дыр на моих подметках». В первые месяцы Гельфанд довольно хорошо изучил район Константинополя, прилегающий к Галатскому мосту. Ему приходилось водить компанию с самыми простыми жителями этого прекрасного города и вместе с ними посещать самые дешевые столовые и кафе.
   Тем не менее именно в Константинополе Гельфанд заложил основу своего состояния. Он и раньше пытался разбогатеть; первыми его коммерческими предприятиями были агентство, издававшее обозрение «Из мировой политики» (кстати, и в Турции он основал подобное, но более успешное предприятие), и издательство в Мюнхене. Оба предприятия потерпели крах. Немецкая социалистическая пресса не нуждалась в обилии международных новостей; защита прав русских писателей в Западной Европе оказалась совсем не таким выгодным финансовым предприятием, как это поначалу думалось Гельфанду. Но в Турции он наконец-то нашел ключ к сокровищнице.
   О подробностях того, как Гельфанд разбогател, можно только строить догадки. Богатые турки занимали либо административные посты, либо были военными, которые с презрением относились к коммерции и оставляли ее на долю армян, греков и евреев, живших в Константинополе. Возможно, Гельфанду удалось привлечь внимание европейских деловых кругов, и он стал советником и представителем в Оттоманской (Османской) империи концерна Круппа и картеля вооружений «Виккерс» сэра Бэзила Захарова; возможно, он по собственной инициативе стал заниматься торговлей зерном. Он получил контракт на поставку зерна туркам во время Балканских войн в 1912–1913 годах и действовал весьма успешно.
   Не менее уверенно Гельфанд руководил бизнесом под защитой местных политиков. Он установил отношения с лидерами начинающей приобретать влияние партией младотурок и в 1912 году стал редактором их газеты «Тюрк юрду» («Тюркское отечество») [155 - См.: Хениш К Парвус. С. 50.]; ходили слухи, что во время Балканских войн Гельфанд осуществлял поставки турецкой армии. Доподлинно известно, что в то время он установил тесные связи в официальных кругах Турции, в чем позднее признавался. Он много ездил по Балканам и мог снабжать правительство Турции полезной информацией. Его опыт в политике и компетентность в финансовой сфере наконец-то нашли благодарную аудиторию.
   В течение двух лет до начала Первой мировой войны Гельфанду впервые удалось установить политические контакты, которые могли принести практическую пользу. Человек, который многие годы находился на периферии политической власти – в немецкой партии и, даже более того, в немецком государстве, – теперь постепенно приближался к самому центру. Здесь, в Османской империи, он понял, что власть можно приобрести с помощью денег, а деньги, в свою очередь, обладая политической властью.
   Выстрелы в Сараеве 27 июня 1914 года нарушили покой Европы. Убийство прямого наследника династии Габсбургов вызвало подъем патриотизма; за приказом о мобилизации последовало объявление войны, получившее восторженную поддержку. Население европейских столиц приветствовало перспективу откровенного обмена мнениями; призывы проявить сдержанность потонули в шуме патриотических лозунгов. Социалистические партии – члены Второго интернационала – были среди тех, кто пытался предотвратить надвигающуюся катастрофу, и в конце июля выступили с призывом к мировому пролетариату вести борьбу с войной и ее виновниками. Но было уже слишком поздно.
   Из Константинополя Гельфанд внимательно следил за разворачивающимися событиями. Он с удовольствием сообщил читателям в статье, опубликованной в турецкой газете за две недели до начала войны, что их страна получит наибольшую выгоду из победы Германии в грядущей борьбе, и высказал предположение, что Турция сможет избавить себя от соглашений о капитуляции. Он не предпринимал ни малейших попыток поддержать кампанию в защиту мира, проводимую Вторым интернационалом.
   Его друзья-социалисты в Европе отметили, что Гельфанд покинул их ряды. Троцкий раздраженно заметил, что Гельфанд выжидает, когда сможет вернуться в Санкт-Петербург «на все готовое».
   Но Троцкий глубоко ошибался. Да, Гельфанд разбогател, но не изменился в главном. Он по-прежнему считал себя социалистом и больше чем когда-либо был готов помогать делу социализма. Но делал это по-своему, на собственных условиях. Он, не утративший самоуверенности, был близок к достижению одной из самых заветных целей. Как состоятельный человек с полезными политическими связями, он понимал, что в нужный час сможет помочь товарищам. Он был готов действовать.
   В последние мирные дни Гельфанд наблюдал крах Второго интернационала, крах довоенного социализма, для которого так много пытался сделать. Теперь должна была начаться война, которую он давно предсказал. Это была война, к которой он был готов, и он рисовал себе довольно радужные перспективы. Путь к социализму, по Гельфанду, пролегал скорее по руинам буржуазных государств, чем по чистым улицам существующего строя.
   За несколько недель до и сразу после начала войны Гельфанд развил бурную деятельность. Пропаганда от имени центральных держав, экономическая мобилизация Османской империи и первые подрывные действия против России отнимали у него все время.
   Из Турции Гельфанд распространил прогерманскую пропаганду на Болгарию и Румынию. Эти страны пока сохраняли нейтралитет, и каждый из враждебных лагерей надеялся, что они примут участие в войне на его стороне. Гельфанд использовал для агитации местную социалистическую прессу. Уже через несколько дней после начала войны румынская газета Zapta и болгарская «Работнически вестник» поместили статью Парвуса с красноречивым названием «За демократию – против царизма» [156 - Колокол. 1915. С. 77–85.].
   Теперь ему весьма пригодился журналистский опыт и страсть к писательству. С началом войны социалисты разделились: ситуация, о которой они не задумывались перед войной, а именно что рабочие окажутся по разные стороны баррикад, стала реальностью. Новое положение дел заставило социалистов принять конкретное решение; это касалось и Гельфанда. В ходе выработки решения Гельфанд выдвинул несколько интересных аргументов, считая, что теперь не время заниматься чистой теорией, а следует приспосабливаться к суровым военным обстоятельствам.
   В румынской и болгарской социалистических печатных органах Гельфанд заявил, что не надо ставить вопрос о виновниках войны и выискивать «кто напал первым». Это не важно. Кто-то должен был напасть, поскольку империализм десятилетиями готовил мировую бойню. Не следует терять время на поиски никому не нужных причин, надо учиться мыслить социалистически: как мировому пролетариату использовать войну и определить, на чьей стороне сражаться. Всем известно, что самая мощная в мире социал-демократия – это социал-демократия Германии. Если социализм будет разбит в Германии – он будет разбит везде. Путь к победе мирового социализма – это всесторонняя поддержка военных усилий Германии. А то, что русский царизм дерется на стороне Антанты, яснее ясного показывает, кто истинный враг социализма. Итак, рабочие всего мира должны воевать против русского царизма. Задача мирового пролетариата – уничтожающий разгром России и революция в ней! Если Россия не будет децентрализована и демократизирована – опасность грозит всему миру. А поскольку Германия несет главную тяжесть борьбы против московского империализма, то легко сделать единственно верный вывод: победа Германии – победа социализма!
   Гельфанд испытывал сильную ненависть к царскому режиму, и все его рассуждения о войне сводились к конечной цели – революции в России. Он не задумывался о том, что будет с Россией в случае победы Германии, его не беспокоило усиление полуабсолютистского немецкого государства, предполагаемое поражение французской и английской демократии выпало из его поля зрения. Позже во время войны он пойдет на уступки и компромиссы, но все они будут делаться в направлении немецкого шовинизма.
   Сам Гельфанд не считал себя ни шовинистом, ни ренегатом, изменившим социалистическому движению. Он был готов на все ради окончательного свержения царизма и ратовал за победу Германии, так как это должно было привести сначала к революции в России, а затем и во всем мире. Естественно, он стал злейшим врагом всех немецких революционных движений.
   Но Гельфанд занимался не только написанием статей для социалистических газет, у него были и другие дела в Турции.
   В первую очередь следовало убедить турецкое правительство вступить в войну на стороне центральных держав, а для этого необходимо было провести мобилизацию экономических ресурсов. Немецкий посол в Константинополе Фрайхер фон Вангенхайм был того же мнения [157 - Телеграмма № 362 в министерство иностранных дел от 22 июля 1914 г.].
   И здесь не обошлось без Гельфанда. Он был в основном заинтересован в поставках зерна в турецкую столицу и в модернизации железных дорог. Ему удалось получить зерно из Анатолии [158 - Анатолия – в древности название Малой Азии; в Османской империи название провинции на западе Малой Азии с центром в Кютахье; с 1920-х гг. название азиатской части Турции. (Примеч. пер)] и Болгарии. Кроме того, он импортировал оборудование и запасные части для мукомольной промышленности [159 - См: Парвус. Meine Entfernung aus der Schweiz («Высылка из Швейцарии») // Колокол. 1919. С. 1488.].
   Он внес существенный вклад в раннее вступление Турции в войну, оказав ей экономическую помощь. Полученная от коммерческих операций прибыль помогла ему расширить сферу деловых интересов. После Турции Гельфанд сосредоточил внимание на Болгарии, где провернул подобные же сделки.
   Мобилизация турецкой армии стала первым шагом в подрывной деятельности Гельфанда, направленной на свержение царского самодержавия. Еще до вступления Турции в войну революционная организация под названием «Союз освобождения Украины» (Украинский союз), созданная украинцами (также известными как рутены, чьи западные поселения находились на территории империи Габсбургов) в Вене, выступила с обращением к турецкому народу. «Политическим постулатом Союза» являлась державная независимость Украины; реализацию своих национальных стремлений Союз связывал «с разгромом России на войне, развивая в этом направлении соответственную деятельность». Вскоре официальные круги в Вене и Берлине оказали финансовую помощь Союзу. Австрийское и германское правительства с одобрением относились к любым действиям, направленным на ослабление царской империи; они передали в распоряжение Союза значительные средства, а затем поместили его под начало министерства иностранных дел в Вене.
   В конце сентября Союз предложил план открытого выступления против России. Предлагалось направить на Украину экспедиционные силы для подстрекательства к восстанию против царского режима, причем составить их планировалось из добровольцев – русин и кавказцев – и из русских пленных – уроженцев Кавказа и Украины. Лидеры Союза Мариан Меленевский (партийная кличка Басок) и доктор Лев Ганкевич поехали из Вены на Балканы, чтобы изучить положение в области, окружавшей район предполагавшегося наступления. Министерство иностранных дел уведомило главы австрийских дипломатических миссий в Константинополе и Софии о прибытии двух членов Союза и попросило оказать им содействие [160 - Министерство иностранных дел – Паллавичини, 29 сентября 1914 г.].
   Отношение Гельфанда к войне вызывало у членов Украинского союза особое внимание, поэтому, прежде чем обратиться к австрийскому послу Паллавичини, Меленевский разыскал в Константинополе Гельфанда.
   Тот был готов оказать помощь украинским товарищам. В первую очередь он дал Меленевскому рекомендательное письмо к редакторам крупных константинопольских газет. Когда в конце октября в Константинополе Меленевский издал первую прокламацию, австрийский посол сразу сообщил в Вену об успехе его миссии [161 - Паллавичини – Берхтольду, 22 октября 1914 г.].
   В то же самое время армянские и грузинские социалисты тоже заявили о независимости своих государств и, конечно, получили поддержку Гельфанда. Его дом в Константинополе превратился в место встреч националистов и социалистов, вынашивавших заговор против царской империи.
   В конце октября 1914 года Меленевский попросил у Гельфанда разрешить Украинскому союзу издать его статью «За демократию – против царизма». Гельфанд с удовольствием дал согласие. Воспользовавшись возможностью, в предисловии к статье, появившейся в Константинополе в декабре 1914 года, он сформулировал свое отношение к вопросу о национальных революциях. Он чувствовал революционную энергию в национализме и был готов использовать ее для свержения царского режима. События 1905 года показали, объяснял Гельфанд, что огромные запасы энергии, находящиеся в распоряжении самодержавия, заключены в административной централизации русской империи. Социалистическая оппозиция может достигнуть успеха только в том случае, если объединится с национальными меньшинствами. Централизованное, деспотичное государство необходимо заменить «свободным союзом всех национальностей огромной империи».
   Без долгих разговоров Гельфанд объяснил Меленевскому, что, с его точки зрения, национальные лидеры совершенно напрасно проявляют активность в изгнании. Гельфанд утверждал, что имеет значение только работа, проводимая непосредственно в России, а все то, что делается за границей, не имеет ровным счетом никакого смысла. Меленевский целиком поддерживал его мнение. В свою очередь Гельфанд одобрил план Союза по отправке армии в Россию.
   Меленевский представил Гельфанда доктору Циммеру, уполномоченному германского и австрийского посольств по делам антироссийских националистических движений, которые финансировались Германией и Австро-Венгрией. Циммер, как и Гельфанд, хорошо знал Балканы. Циммер был сыном немецкого промышленника из Мангейма, и в 1909 году купил ферму на Черном море. Он заинтересовался конфликтом, вытекающим из стремлений национальных меньшинств в России к самоопределению, и, когда в 1914 году он предложил свои услуги германскому посольству в Константинополе, они были с благодарностью приняты. Вот таким образом он и стал уполномоченным по делам антироссийских националистических движений.
   Украинский союз извлек выгоду из сотрудничества Циммера и Гельфанда. 2 декабря Паллавичини опять сообщил в Вену об удивительном успехе миссии Меленевского. Полезные связи в социалистическом движении, подчеркнул Паллавичини, помогли Меленевскому войти в русские социал-демократические круги и получить поддержку политики, проводимой Украинским союзом. Двумя днями раньше Тарновский, австрийский министр в Софии, в весьма оптимистичном тоне сообщил о действиях доктора Ганкевича, местного представителя Союза. Доктор Ганкевич, установивший контакты с рядом политиков и журналистов, по словам Тарновского, тоже поддерживал «тайные отношения с разными социалистами» [162 - Паллавичини – министру иностранных дел, телеграмма № 898. Тарновский – консулу Урбану. Телеграмма № 1256, 30 ноября 1914 г.].
   Союзу удалось сформировать ядро экспедиционной армии. Группа украинцев и кавказцев прошла специальную подготовку для проведения диверсий в глубоком тылу. Но армия Циммера так и не покинула Константинополь; план, получивший одобрение, не был воплощен в жизнь. Теперь стали очевидны серьезные ошибки, допущенные на протяжении прошедших недель.
   Прежде всего, пытаясь привлечь в армию как можно больше добровольцев, Союз фактически набрал людей, не способных вести подрывную деятельность в России. У них не было ни опыта, ни специальных знаний; их подход к решению сложнейшей задачи нельзя было назвать иначе как любительским. Но что хуже всего, эти люди не придавали значения такому понятию, как секретность. В начале ноября 1914 года, к удивлению правительств в Берлине и Вене, русская эмигрантская пресса поместила первые сообщения о действиях Украинского союза [163 - См.: Голос. 1914. 11 ноября. Мельгунов П.С. Золотой немецкий ключ. Париж, 1940. С. 18–20.].
   В этих статьях, появившихся в начале войны, сообщалось о первых подрывных действиях Гельфанда. Слухи вокруг имени Гельфанда впоследствии переплелись в столь сложную сеть, что не представляется никакой возможности ее распутать. Ему пришлось научиться бороться с этими слухами, и у нас будет возможность узнать, как ему удавалось это делать. Однако поначалу Гельфанд был убежден, что русские эмигранты в Швейцарии и Франции не слишком осведомлены о его деятельности, и категорически отрицал связи с Украинским союзом [164 - См.: Ein Verleumdungswerk («Одно клеветническое дело») // Колокол. 1915. С. 127.].
   Наконец, когда Энвер-паша, исходя из стратегических соображений, высказал возражение против отправки армии в Россию, дело застыло на мертвой точке. При поддержке генерала Лимана фон Сандерса [165 - Сандерс Лиманфон – немецкий генерал. Глава германской военной миссии в Турции в 1913–1918 гг. Военная миссия Лимана фон Сандерса способствовала установлению военно-политического контроля Германии над Турцией в годы Первой мировой войны. В феврале 1915 – январе 1916 г. командовал 5-й турецкой армией на Галлипольском полуострове, в 1917–1918 гг. – группой турецких войск в Палестине. (Примеч. пер.)] Энвер-паша смог отложить отправку экспедиционной армии до получения Турцией превосходства на Черном море. Это было в середине ноября, за несколько дней до вступления Турции в войну на стороне центральных держав [166 - Паллавичини – министру иностранных дел. Телеграмма № 837, 17 ноября 1914 г.].
   Несмотря на постигшую Союз неудачу, Гельфанд не пришел в уныние. В начале декабря 1914 года он был уверен, что знает надежный способ ниспровержения царского режима. Невозможно долго сопротивляться союзу центральных держав с русскими революционерами прусскому оружию с русским пролетариатом. Хотя мотивы у этих двух сторон, которые привели к объединению, различны, но цель одна – разгром и свержение царизма. Гельфанд считал, что этот союз принесет огромные преимущества и тем и другим. Его совершенно не беспокоила очевидная несовместимость немцев и русских революционеров и трудности, которые возникнут в отдаленном будущем.
   В начале января 1915 года Гельфанд попросил Циммера организовать ему встречу с германским послом в Константинополе. 7 января Фрайхер фон Вангенхайм принял Гельфанда. Негоциант-социалист [167 - Негоциант – торговец, купец (фр.). (Примеч. пер.)] заявил германскому послу: «Интересы германского правительства полностью совпадают с интересами русских революционеров. Российские демократы могут добиться своих целей только при условии полного разрушения самодержавия и разделения России на отдельные государства. С другой стороны, Германии не удастся добиться полного успеха, если в России не произойдет революция. Кроме того, даже в случае победы Германии Россия будет представлять для нее немалую опасность, если Российская империя не распадется на отдельные независимые государства».
   Уже задействованы некоторые русские революционеры, но между фракциями нет единства. Чтобы превратиться в более дееспособную силу революции, русские социал-демократы должны объединиться, но на проведение объединительного съезда нужны значительные финансовые средства. Гельфанд надеялся, что имперское правительство в Берлине сделает больше, чем просто передаст деньги на революцию в России. Он уверен, заявил Гельфанд послу, что немецкая социал-демократия будет вознаграждена за «патриотическое отношение» немедленным улучшением положения с начальными школами и решением вопроса с продолжительностью рабочего дня.
   На следующий день, 8 января, фон Вангенхайм направил в министерство иностранных дел Германии телеграмму с подробной информацией о беседе с Гельфандом, выразил свое благожелательное отношение к его идеям и передал его просьбу лично представить в министерство иностранных дел выработанный план выведения России из войны посредством революции. Посол подчеркнул, что Гельфанд уже оказывал «полезные услуги» в Константинополе, и добавил, что с начала войны этот «известный русский социалист и публицист» проявляет «пронемецкие» настроения. После встречи с послом у Гельфанда сложилось впечатление, что его ждет благожелательный прием на Вильгельмштрассе. Он уехал из Константинополя раньше, чем телеграмма дошла до министерства иностранных дел.
   Гельфанд отправился из Константинополя в Берлин с заездом на Балканы и в Вену. 9 января он прибыл в Бухарест. Из местных социалистов Гельфанд был знаком с Маринеску и Доброджену; его старый друг Раковский вернулся в румынскую столицу, руководил местной партийной организацией и редактировал ежедневную газету.
   Гельфанд понимал, что в Будапеште должен действовать тактично. За несколько недель до его приезда румынскую столицу посетил депутат рейхстага Сюдекум при поддержке министерства иностранных дел Германии и социал-демократической партии. Он предпринял попытку оказать влияние на местных социалистов с тем, чтобы склонить их на сторону Германии, но добился лишь подозрительного отношения со стороны румынских социалистов. Гельфанд опасался, что их позиция по вопросу о войне не совпадает с его позицией. Партийные лидеры хотели сохранить нейтралитет и удержать свою страну от вступления в войну.
   Нейтралитет не обязательно подразумевал антигерманскую позицию. Гельфанд, зная мнение румынских социалистов, даже не пытался склонить их на сторону Германии. Он знал положение на Балканах и оказался более удачлив, чем Сюдекум. Он хотел получить заверения в «благосклонном» нейтралитете, и Маринеску был готов гарантировать это. Другое дело Раковский; с ним Гельфанд мог говорить откровенно, и не только о ситуации в Румынии.
   Все указывает на то, что Раковский изъявил готовность принять финансовую помощь для румынской партии и согласился с планами Гельфанда в отношении России. Через три дня после прибытия Гельфанда в Бухарест здешний германский представитель фон Буше-Хадденхаузен (министерство иностранных дел Германии уведомило его о предстоящем визите Гельфанда в Бухарест) сообщил в Берлин, что может передать деньги румынским социалистам «незаметным образом», и просил одобрения на передачу (за антивоенную пропаганду) 100 тысяч лей.
   Получив согласие из Берлина, Буше встретился с лидером социалистов. Однако в том же году на съезде партии Раковский заявил, что Гельфанд был единственным, кто пожертвовал 300 лей на социалистическую газету, сумму, которая позже была возвращена.
   Во время съезда Раковский был основным оратором, выступавшим с призывом к массовой социалистической демонстрации за мир, и его, как пишет Буше, поддерживали «я и австро-венгерский министр».
   После вступления Румынии в войну на стороне Антанты в 1916 году местная полиция арестовала Раковского за антивоенную пропаганду. В 1917 году, после быстрого поражения Румынии в войне, Раковский появился в Стокгольме и стал выпускать румынскую социалистическую газету. Он обратился к немецкому представителю в Швеции с просьбой разрешить проезд в Швецию через территорию Германии его жене. Фон Буше в это время работал в Берлине заместителем государственного секретаря министерства иностранных дел, и отнесся к просьбе Раковского положительно, отметив, что «в прошлом Раковский работал на нас в Румынии». Когда годы спустя во время сталинских чисток, после своей головокружительной советской карьеры, Раковский находился под судом по обвинению в участии в «право-троцкистском блоке», государственный прокурор Вышинский обвинял Раковского и в том, что он – германский агент. Наверняка у Раковского [168 - Раковский Христиан Георгиевич – политический деятель, дипломат. С 1889 г. в европейском социал-демократическом движении. В 1918 г. председатель временного революционного правительства Украины. В 1919–1923 гг. председатель Совета народных комиссаров Украинской ССР. С 1923 г. полпред в Великобритании, в 1925–1927 гг. во Франции. Член ЦК партии в 1919–1927 гг. Репрессирован; реабилитирован посмертно. (Примеч. пер.)] во время процесса неоднократно мелькала мысль: откуда Вышинский об этом знает.
   В январе 1915 года у Гельфанда были все причины оставаться довольным результатами своего молниеносного набега на Бухарест. Ему удалось за несколько часов сделать то, в чем видный немецкий социалист потерпел полное фиаско. Когда Буше обратился в Берлин за подтверждением принятого им решения о передаче румынским социалистам 100 тысяч лей, Гельфанд уже два дня как находился в болгарской столице.
   Он приехал в Софию 10 января. Болгарские социалисты считали его приверженцем марксизма, основным критиком ревизионизма. В то время болгарская партия разделилась на две фракции: «тесных» и «широких» социалистов. Раскол был вызван отношением к мелкому крестьянству – почти так же, как это было у немцев в период дебатов по аграрному вопросу в девяностых годах XIX века. Благодаря занятой им в то время позиции Гельфанд пользовался особым уважением «тесной» фракции болгарской партии. Хотя отношение лидеров этой фракции Димитра Благоева и Георги Киркова к войне мало чем отличалось от позиции румынских товарищей, они считали, что обязаны позволить Гельфанду, старому «товарищу по оружию», изложить свои взгляды перед большой аудиторией.
   Они пригласили Гельфанда в качестве одного из основных ораторов на митинг, который должен был состояться на следующий день. Для болгарских социалистов имя Гельфанда сохраняло свою притягательную силу. 11 января 1915 года около 4 тысяч человек собрались в зале самого большого городского театра; появление на сцене Гельфанда было встречено «бурными аплодисментами» [169 - Благоев А. Плеханов и Парвус // Избранное. Т. 2. София, 1951. С. 669–676.].
   Стоило Гельфанду заговорить, как в зале установилась тишина. Царизм угрожает европейской демократии, подчеркнул Гельфанд. Успехам социализма угрожает русская армия, и Германия несет основное бремя в борьбе против русского абсолютизма. Гельфанд призвал болгар вступить в войну на стороне Германии. Победа Германии, заявил он, необходима не только в интересах социализма, но и для национального развития балканских государств и независимости украинцев, поляков и жителей Кавказа.
   Когда Гельфанд закончил выступление, в зале стояла мертвая тишина. Было ясно, что болгарские социалисты не собираются сдвигаться с занятой ими нейтральной позиции. Незадолго до этого митинга Плеханов, отец русского марксизма, от имени России пытался сделать то, что сейчас делал Гельфанд, выступая от имени Германии. Их обоих постигло разочарование. В партийном органе «Ново време» [170 - «Ново време» («Новое время») – болгарский ежемесячный общественно-политический журнал, теоретический орган ЦК БКП. Основан в 1897 г. Д. Благоевым. Выходил с некоторыми перерывами до 1923 г.; возобновлен с января 1947 г. Сыграл выдающуюся роль в пропаганде марксистской идеологии, в борьбе против оппортунизма, за создание революционной марксистской партии болгарского рабочего класса. (Примеч. пер.)] Благоев написал, что Гельфанд, как и Плеханов, патриот и шовинист.
   Берлинское партийное руководство, которое так уверенно защищал Гельфанд, по словам Благоева, предало немецких рабочих 4 августа 1914 года. Истинные представители немецкого пролетариата, считал Благоев, экстремисты, сгруппировавшиеся вокруг Розы Люксембург, Либкнехта и Меринга, людей, открыто осудивших войну.
   Благоева поддержали и прорусски настроенные болгарские патриоты. Они яростно критиковали политический курс Гельфанда, а затем перешли на его личность. Они заявили, что он является агентом германского империализма, предателем социализма, а далее откровенно поведали, что он из тех людей, которых можно купить, теневой бизнесмен, сделавший состояние на «темных» сделках, и в этом не последнюю роль сыграла помощь со стороны германского правительства.
   Гельфанд считал, что кампания в прессе против него была инспирирована русской дипломатической миссией в Софии; так это было или нет, но о его визите в Софию много писали, а особого успеха Гельфанду он не принес. Консервативный дипломат старой школы фон Михахеллес считал, что Гельфанд не может выступать в качестве политического советника. В отличие от Буше, обладавшего широкими взглядами и склонного к политическим импровизациям, Михахеллес не имел времени на эксперименты. О поездке в Болгарию Гельфанд доложил Буше и в конце января вернулся в румынскую столицу.
   В начале следующего месяца Гельфанд приехал в Вену. Его больше интересовало установление контактов с оставшимися в Вене русскими эмигрантами, чем с австрийскими социалистами. Большинство русских эмигрантов в начале войны были вынуждены уехать в Швейцарию. Гельфанду повезло: в числе еще остававшихся в Вене был Рязанов [171 - Рязанов Давид Борисович (псевдоним, настоящая фамилия Гольдендах) – деятель российского социал-демократического и коммунистического движений. Родился в Одессе в религиозной многодетной семье небогатого торговца. Рано порвал с еврейскими традициями. Впоследствии писал в анкете в графе «национальность»: «Еврей по происхождению и русский по национальности». С 1887 г. начал активно участвовать в революционном движении: сначала был народником, затем перешел к марксизму, организовал первый в Одессе марксистский кружок. Наряду с практической партийной работой еще до 1905 г. занялся углубленным изучением теории и истории марксизма. (Примеч. пер.)].
   Рязанов пользовался доброй славой среди австрийских и немецких социалистов; он имел связи в университетских и официальных кругах Вены и чувствовал себя там как дома. Рязанов был старым товарищем Гельфанда; в далекие девяностые они учились в одной школе в Одессе. Когда Рязанов в начале XX века приехал в Германию, Гельфанд представил его немецким лидерам социал-демократов и принял меры, чтобы его статьи печатались в Neue Zeit Каутского. После раскола русской социал-демократической партии в 1903 году Рязанов и Гельфанд подвергли жесточайшей критике русскую партийную организацию. Главным недостатком, считали они, сравнивая движение в России с массовыми движениями Западной Европы, являлась оторванность партии от политических реалий России. Между Рязановым и Гельфандом существовало поразительное родство душ; в 1905 году Рязанов был ведущим членом группы парвусистов.
   Их дружба базировалась на сходстве политических позиций и на некоторых свойствах характера, присущих обоим. Оба держались обособленно, были излишне самоуверенны, критически настроены к окружающим. И хотя Рязанов больше тяготел к науке (позже, с 1921 по февраль 1931 года, был директором Института К. Маркса и Ф. Энгельса при Социалистической академии ВЦИК – ЦИК СССР), друзей объединяло общее презрение к интеллектуальным посредственностям и убежденность в оригинальности собственных идей. Однако в отношении войны у них были разные мнения. Рязанов сочувствовал интернационалистам – противникам участия социалистов в войне, во главе с Троцким и Мартовым, и кругу их друзей, связанных с газетой «Наше слово» в Париже. Но это не помешало Рязанову пригласить друга Гельфанда в свой дом в Вене. Гельфанд гостил у Рязанова спустя несколько месяцев после того, как здесь же останавливался Ленин, когда австрийские власти позволили лидеру большевиков после краткосрочного заключения продолжить поездку в Швейцарию.
   Гельфанд в полной мере воспользовался пребыванием у Рязанова. Ему была необходима полная информация о русских социал-демократах, живших в Вене, об их настроениях, политических установках, кто с кем враждует и кого связывают тесные отношения. Хозяин дома имел все возможности, чтобы обеспечить его нужной информацией. У Рязанова имелись все легальные и нелегальные публикации; он поддерживал связь с русскими партийными лидерами, знал, чем они заняты и о чем думают. Подобная информация была не менее важна для Гельфанда, чем общение с русскими социалистами, которое Рязанов мог легко организовать.
   Через Рязанова Гельфанд открыл секретный канал, который вел в сложную сеть русских социалистических групп. Рязанов был не тем человеком, который из-за собственных амбиций побоялся бы пойти на компромисс ради тактической выгоды. Не надо было обладать особой искушенностью в политике, чтобы понимать, что русские социалисты, особенно те, кто выступал против войны, составляли небольшую, изолированную группу. Они нуждались в союзниках, которые могли бы предложить конкретную помощь. Рязанов имел все причины считать, что Гельфанд станет именно таким союзником. Усилия его были вознаграждены. Среди немногих сохранившихся после Гельфанда документов имеется платежное поручение банка, датированное 1915 годом, на выдачу Рязанову 5 тысяч марок.
   Кроме того, Рязанов представил Гельфанда Абрамовичу [172 - Абрамович (Рейн) Рафаил Абрамович – с юношеских лет член Бунда, один из его лидеров. В дальнейшем – активный участник общероссийского социал-демократического движения. В 1910 г. бежал из ссылки за границу. В мае 1917 г. вернулся вместе с Мартовым в Петроград. Идеологически был близок к Мартову. Член ВЦИКа и бюро ВЦИКа первого созыва. Активный участник движения уполномоченных от фабрик и заводов Петрограда в 1918 г. В 1920 г. эмигрировал. Был членом заграничной делегации РСДРП, игравшей роль ЦК меньшевиков, находившихся в эмиграции. Вместе с Мартовым в 1921 г. основал печатный орган меньшевиков-эмигрантов, журнал «Социалистический вестник», и в течение всех лет существования этого журнала, до 1962 г., был членом его редакции. (Примеч. пер.)], члену меньшевистского ЦК и одному из лидеров Бунда. Гельфанд также имел беседу с главным редактором итальянской газеты «Аванти» Джачинто Серрати [173 - Серрати Джачинто Менотти – один из руководителей Итальянской социалистической партии (в 1910-х гг.), один из лидеров максималистов. С 1914 по 1922 г., после исключения Муссолини из социалистической партии, занимал место редактора главного печатного органа партии «Аванти». Участник II конгресса Коминтерна. На съезде Итальянской социалистической партии в Ливорно в 1921 г. был исключен из Коминтерна. С середины 1922 г. вместе с Маффи, Бомбаччи и другими организовал так называемую группу «Третье-интернационалистов», в качестве делегата которой присутствовал на IV конгрессе Коминтерна. После возвращения в Италию, обвиненный в государственной измене, Серрати был арестован по распоряжению Муссолини. В августе – сентябре 1924 г. серратианцы вошли в Итальянскую компартию. (Примеч. пер.)].
   Серрати заверил Гельфанда, что Италия сохранит нейтралитет. Гельфанд сообщил мнение итальянского журналиста германскому послу в Вене.
   Теперь Гельфанд был готов ехать в Берлин. Ему многое удалось, и он собрал обширную информацию по пути из Константинополя. Это не было возвращением блудного сына. Примерно пять лет назад Гельфанд останавливался в Вене по пути на Ближний Восток. Тогда он был нищим журналистом, жившим впроголодь, которым двигала страсть к приключениям и необходимость на время «уйти в бега». Теперь, когда у него были деньги, много денег, и тесные связи с власть имущими, он мог уверенно предстать перед товарищами. Он считал, что они смогут воспользоваться его возможностями, и понимал, как может использовать их.
   Его материальное положение, как и политическая позиция, полностью изменилось. Он стал одним из тех социалистов, кто одобрял войну, правда, руководствовался Гельфанд отнюдь не патриотизмом. В Константинополе и Софии он впервые ощутил власть денег. Теперь этот радикальный социалист и революционер вел активную пропаганду в пользу Германии. Смена образа была не слишком большой ценой и не означала исключения из рядов социалистов. Он имел встречи с немецкими дипломатами, с людьми, которые сыграют важную роль в его жизни. Некоторые из них доверяли ему, но не полностью, и он не доверял им. Он выделялся своей эксцентричностью в привычном для них мире, и людям требовалось время, чтобы примириться с его существованием, не говоря уже о его политических планах. Он, конечно, не был до конца откровенен, он вообще редко с кем говорил начистоту. Занимая незаметное место на политической сцене, он привык оказывать влияние, не будучи одним из ведущих актеров, и сохранял анонимность, когда считал это нужным. Это положение позволяло Гельфанду наблюдать за миром невозмутимо и даже, вероятно, с презрением.

Глава 7
Между социалистами и дипломатами

   Встреча в начале января с послом в Константинополе привлекла к Гельфанду внимание министерства иностранных дел. Пришел в движение сложный механизм, с которым он пока еще был мало знаком. 10 января государственный секретарь министерства иностранных дел фон Ягов дал согласие принять Гельфанда на Вильгельмштрассе. В Берлин был направлен представитель министерства обороны Курт Рицлер «с более подробными инструкциями», но Гельфанду не объяснили, откуда тот прибыл [174 - См.: Земан 3. Германия и революция в России. Документ № 2.].
   В беседе, состоявшейся в конце февраля в министерстве иностранных дел Германии, помимо Ягова, Гельфанда и Рицлера, участвовал вернувшийся из Турции Макс Циммер. Протокол беседы не велся, но по ее итогам Гельфанд подал 9 марта в министерство иностранных дел меморандум на двадцати страницах, который являлся подробным планом свержения самодержавия в России и расчленения ее на несколько государств.
   План содержал три важнейших пункта. Во-первых, Гельфанд предлагал оказать поддержку партиям, борющимся за социальную революцию в России, прежде всего большевикам, а также националистическим сепаратистским движениям. Во-вторых, он считал момент подходящим для ведения в России антиправительственной пропаганды. В-третьих, ему представлялось важным организовать в прессе международную антироссийскую кампанию.
   Гельфанд предложил подробный план поддержки националистических движений. По его мнению, Украина занимала ключевую позицию среди национальных окраин. Гельфанд считал необходимым полагаться на аграриев и требование автономии – крестьяне станут добиваться раздела поместий, которыми владеют выходцы из Центральной России. Между прочим, спустя четверть столетия один из нацистских идеологов Альфред Розенберг, любивший на примере Гельфанда порассуждать о разрушительной роли евреев в мировой политике, высказывал точно такое же мнение.
   Что касается Финляндии, то, согласно Гельфанду, финны выступали против России в 1905 году и готовы возобновить борьбу за независимость. «Финны смогут оказать большую услугу еще до начала всеобщего восстания. Они способны поставлять информацию о численности, диспозиции, передвижениях русских войск в Финляндии и о перемещениях русского флота; они могут установить службу сигнализации по управлению налетами авиации. (Финский обычай раскрашивать свои загородные дома и особенно их крыши в красный цвет окажется здесь очень кстати. Обозначенные места на красной крыше будут служить ориентирами.) Кроме того, они могли бы установить станции беспроволочного телеграфа и принять меры для взрыва мостов и зданий. Но прежде всего они обеспечат сообщение русских революционеров с Петроградом. Поскольку страна очень велика, а Финляндия непосредственно граничит с районом Петрограда и имеет с ним оживленное ежечасное сообщение, можно, несмотря на военную оккупацию, создать информационно-транспортную службу, устроить склады и контрабандно переправлять в Петроград оружие, взрывчатку и т. п.» [175 - Земан 3. Германия и революция в России. Приложение 1. Меморандум доктора Гельфанда.]
   В отношении Кавказа прогнозы Гельфанда были не столь оптимистичны. «В отличие от Финляндии, где возможно хорошо организованное всеобщее восстание, движение на Кавказе всегда будет страдать от национальной раздробленности и межпартийных споров». После объявления священной войны царское правительство уже не сможет открыто опираться на мусульманское население, как оно это делало ранее. Оно будет втайне разжигать религиозную ненависть, поддерживая в армянах страх именно перед этой священной войной. Поэтому необходимо сначала сделать все возможное со стороны турок, чтобы объяснить кавказским мусульманам, что именно священная война требует тесного сотрудничества мусульман с их соседями-христианами в борьбе против царизма. Надо немедленно заключить союз между младотурками и армянскими партиями в Турции, которые те же, что и в России. «Но надеяться на большую партизанскую войну мусульманского населения на Кавказе не приходится. В пределах возможного еще остается восстание кубанских казаков; здесь могла бы подготовить почву украинская пропаганда», – пишет в заключение этого раздела меморандума Гельфанд.
   Главный интерес Гельфанда был сосредоточен на поддержке социалистической оппозиции. События первой русской революции 1905 года показали, что «царизму нужны быстрые победы», чтобы сдержать растущее недовольство народа, а «он терпит кровавые поражения». Значит, можно предположить, что националистические движения и социалистические революционные движения объединятся. В интересах Германии, подчеркнул Гельфанд, ускорить этот процесс.
   В первую очередь следует установить связь с местными забастовочными комитетами. «Нарастание революционного движения внутри Российской империи вызовет, среди прочего, состояние общего беспокойства. Для усиления этого беспокойства, помимо общего влияния военных событий, можно принять специальные меры. По очевидным причинам наиболее подходят для этого Черноморский бассейн и Кавказ». Сибири, по мнению Гельфанда, следовало уделить особое внимание, потому что «крупные поставки артиллерии и другого оружия из Соединенных Штатов в Россию, вероятно, должны происходить через Сибирь. Поэтому сибирскую акцию следует рассмотреть отдельно от других. В Сибирь надо послать несколько энергичных и осторожных людей с достаточным снаряжением и со специальной миссией – взрывать железнодорожные мосты. Помощники в достаточном количестве найдутся среди ссыльных. Взрывчатку надо раздобыть на уральских шахтах; в небольших количествах ее, пожалуй, можно контрабандой провезти через Финляндию. Технический инструктаж следует разработать здесь» [176 - 3еман 3. Германия и революция в России. Приложение 1. Меморандум доктора Гельфанда.].
   К весне, считал Гельфанд, надо подготовить в России массовую политическую забастовку под лозунгом: «Свобода и мир». «Центром движения будет Петроград, а в нем – Обуховский, Путиловский и Балтийский заводы. Забастовка должна охватить железнодорожные коммуникации Петроград – Варшава, Москва – Варшава и Юго-Западную железную дорогу. Железнодорожная забастовка будет проведена прежде всего в крупных центрах с большим количеством рабочих, в железнодорожных мастерских и т. п. Чтобы сделать забастовку всеобщей, везде, где только можно, следует взорвать железнодорожные мосты, как это имело место во время забастовочного движения 1904–1905 гг.». Гельфанд был убежден, что «разрозненные забастовки, бунты, вызванные нуждой, нарастающая политическая пропаганда – все это приведет царское правительство в замешательство. Если оно примется за репрессии, это будет способствовать росту ожесточенности; если же оно проявит терпимость, это будет воспринято как признак слабости и еще больше раздует пламя революционного движения» [177 - 3еман 3. Германия и революция в России. Приложение 1. Меморандум доктора Гельфанда.].
   Гельфанд с полной уверенностью заявил немецким дипломатам, что только русские социал-демократы способны организовать всеобщую забастовку, а самой эффективной организацией является большевистская партия под руководством Ленина. Он считал существенно важным, чтобы все социалистические фракции сформировали единый фронт. «Это дело может быть осуществлено только под руководством российской социал-демократии. Ее радикальное крыло уже приступило к действиям. Но надо, чтобы к ним присоединилась и фракция умеренного меньшинства. До сих пор такому объединению более всего препятствовали радикалы. Однако их лидер Ленин сам открыто поднял вопрос об объединении с меньшинством. Объединения можно достичь на средней линии в духе необходимости использовать слабость административного аппарата внутри страны, вызванную войной, для начала энергичной акции против абсолютизма. Следует заметить, что умеренная группа всегда находилась под более сильным влиянием немецкой социал-демократии» [178 - 3еман 3. Германия и революция в России. Приложение 1. Меморандум доктора Гельфанда.].
   Необходимо провести съезд лидеров русской социал-демократии в Швейцарии или в другой нейтральной стране. «В съезде должны участвовать: 1) социал-демократическая партия большевиков, 2) партия меньшевиков, 3) еврейский Бунд, 4) украинская организация Спилка, 5) Польская социал-демократическая партия, 6) социал-демократическая партия Литвы, 7) финская социал-демократия» [179 - 3еман 3. Германия и революция в России. Приложение 1. Меморандум доктора Гельфанда.].
   И наконец, кампания в прессе «одновременно… должна быть усилена внутри российских социалистических партий посредством дискуссий в периодике, в брошюрах и т. д. Брошюры на русском языке можно печатать в Швейцарии. В Париже выходит русская газета «Голос», редактируемая несколькими лидерами меньшевиков. Несмотря на исключительные условия, в которых она издается, эта газета сохраняет вполне объективную позицию по отношению к войне. Она не сможет уклониться от участия в дискуссии по тактике партии. Швейцарские и итальянские социалистические газеты тоже можно будет использовать для обсуждения данной темы, равно как и датские, голландские, шведские, а также социалистическую прессу в Америке. Немецкие социалистические лидеры с международной известностью тоже смогут легко принять участие в этой дискуссии». Кампания в печати, по мнению Гельфанда, должна была оказать значительное влияние на позицию нейтральных государств, особенно на Италию. «На социалистическую прессу Болгарии и Румынии можно легко повлиять в отношении ее энергичной борьбы с царизмом. Поскольку центр революционной агитации на Южную Россию будет находиться в Румынии, уже по одной этой причине возрастает роль румынской ежедневной печати, хотя это еще важнее для определения собственного отношения Румынии к войне». Особое внимание, считал Гельфанд, следует уделить Соединенным Штатам, поскольку «множество русских евреев и славян в Соединенных Штатах и Канаде представляют собой очень восприимчивый элемент для агитации против царизма. У российских социал-демократов и еврейского Бунда там имеются важные связи. Надо послать туда в турне ряд агитаторов. Помимо собственных общественных выступлений, они будут побуждать к энергичным действиям имеющиеся местные силы, укреплять организации, поддерживать российскую и еврейскую печать и таким образом способствовать развитию планомерной деятельности» [180 - 3еман 3. Германия и революция в России. Приложение 1. Меморандум доктора Гельфанда.].
   Таков был план действий, предложенный Гельфандом немецким дипломатам. Несколькими днями позже он передал приложение к мартовскому меморандуму, отпечатанное на другой машинке. В нем он оценил результаты своей деятельности в Бухаресте, Софии и Вене и внес несколько поправок и дополнений к основному документу.
   Он расценил поездку на Балканы как успех. Теперь болгарская пресса полностью на германской стороне, заметны перемены и в румынской прессе, сообщил он. «Предпринятые нами меры скоро дадут еще лучшие результаты» [181 - 3еман 3. Германия и революция в России. Приложение 1. Меморандум доктора Гельфанда.].
   Работу, которую теперь было «важно» начать, Гельфанд изложил в одиннадцати пунктах приложения. Большевикам он отводил основное место в своих революционных планах, и в первом пункте говорилось, что должна быть оказана «финансовая поддержка большевистской фракции российских социал-демократов, которая всеми средствами ведет борьбу с царским правительством. Ее лидеров можно найти в Швейцарии» [182 - Там же.].
   Идея об организации съездов русских революционеров, занимавшая центральное место в меморандуме, в приложении оказалась в восьмом пункте. Во втором пункте говорилось об установлении прямых связей с революционными организациями в Одессе и Николаеве через Бухарест и Яссы. У нас еще будет возможность обсудить события в Николаеве, где забастовочное движение в январе 1916 года достигло наивысшей степени активности.
   Этот меморандум не был мечтой фанатичного заговорщика: Гельфанд составил план развития революционного движения, реальный, детальный план, базировавшийся на опыте 1905 года, понимании, что мировая война способна привести к революционным событиям.
   Воплощенная в план обдуманная политика была направлена на поражение России в войне. Гельфанд был готов воспользоваться любыми средствами для достижения этой цели. «Так объединенные армии и революционное движение в России свергнут этот оплот политической реакции в Европе, разгромят это чудовищное политическое образование, которое представляет собой царская империя и которое, пока оно существует, будет угрозой всему миру» [183 - Там же.].
   Однако он оставил открытым вопрос о других государствах в Европе, которые лишатся защиты после крушения царизма, «оплота политической реакции». Вероятно, Гельфанд считал, что нет никакой необходимости объяснять все свои намерения.
   Стратегия, предложенная Гельфандом, конечно, имела существенный недостаток: несовместимость партнеров этого альянса. Он, естественно, понимал это, но в тот момент его не беспокоила эта проблема. Он ожидал, что социализм принесет больше пользы, чем центральные державы вреда; в начале 1915 года Гельфанд скорее обманывал дипломатов, чем социалистов.
   Его завуалированное намерение превратить социализм в ведущую силу Европы с помощью имперской Германии показывает, что готовность сотрудничать с немецким правительством не была, как полагал Ленин, основана на немецком шовинизме Гельфанда. Он работал с имперским правительством, но не на имперское правительство; Гельфанд был достаточно независим и в материальном плане, и в политическом отношении, чтобы вести собственную игру. По иронии судьбы Гельфанд помогал капитализму рыть собственную могилу.
   Дипломаты, уверенные в прочности занимаемого положения, еще меньше Гельфанда беспокоились о несовместимости союзников. Гельфанд появился на сцене в нужное время. 18 ноября 1914 года Фалькенхайн [184 - Фалькенхайн Эрих фон – германский пехотный генерал. В 1913–1914 гг. военный министр Германии, в 1914–1916 гг. начальник полевого Генштаба, снят за неудачу под Верденом. (Примеч. пер.)], в то время начальник полевого Генерального штаба, сообщил рейхсканцлеру о серьезности военного положения.
   Неудача немцев в сражении на Марне убедила немецких военачальников, что они упустили возможность добиться молниеносной победы. Над Германией, после долгой, изнурительной войны, при явном превосходстве союзников, нависла угроза поражения. Верховное командование обратилось к канцлеру с просьбой разрушить вражеский альянс политическими средствами.
   Руководство рейха обдумывало возможность заключения сепаратного мира с Францией или Россией. Попытки прозондировать почву в Париже не принесли положительных результатов. Оставив надежду заключить сепаратный мир на Западе, немцы обратили свой взор на Восток. Фалькенхайн и Тирпиц поддерживали идею заключения сепаратного мира с царской Россией. Наследный принц Вильгельм взялся установить контакт с царским двором в Петрограде. В письме фон Гессену от 6 февраля 1915 года Вильгельм пишет: «По моему мнению, абсолютно необходимо заключить сепаратный мир с Россией. Прежде всего слишком глупо, что мы должны рубить друг друга на куски, чтобы Англия могла ловить рыбу в мутной воде. Долгая война требует больших жертв и не повышает моральный дух нашей армии. Не могли бы вы встретиться с Никки [185 - Никки – русский император Николай II.] и посоветовать ему мирно договориться с нами, ведь в России очевидно большое желание жить в мире – только нам надо избавиться от этого подлеца Николая Николаевича [186 - Николай Николаевич – великий князь, главнокомандующий русской армией в 1914–1915 гг.]…»
   Однако имелись и серьезные противники заключения сепаратного мира с Востоком. Циммерман, заместитель государственного секретаря министерства иностранных дел, заявил, что Россия является не меньшим врагом Германии, чем Англия. «Россия не является нашим другом… Конечная цель России союз с балканскими славянами… Я убежден, что ради самосохранения мы должны воспрепятствовать стремлению России к экспансии. Если мы сейчас не сведем счеты с восточным соседом, то, безусловно, столкнемся с новыми трудностями и новой войной через несколько лет…»
   Однако сепаратный мир с Россией был единственным средством вывести Германию из военного тупика. Правительство рейха вскоре всерьез решило прощупать Россию на предмет заключения мирного договора. И мартовский меморандум Гельфанда хорошо укладывался в общую схему. Немецкие дипломаты, конечно, не верили в такую ерунду, как избавление России от царизма и прокладывание пути к социализму. Но они были заинтересованы в поддержании бунтов в России, чтобы заставить Петроград понять, что заключение мира является вопросом, не терпящим отлагательств. Министерство иностранных дел расценивало поддержку русских революционеров просто как способ давления на царя для ускорения дипломатических переговоров.
   Для Гельфанда сепаратный мир с русским императором означал полный провал его плана. Мир развязал бы руки русскому правительству для подавления революции, как это было в 1905 году. В первые месяцы сотрудничества выявился основной источник трений между Гельфандом и немецкими дипломатами: дипломаты стремились к заключению мира, Гельфанд жаждал революции. Гельфанд не уставал предупреждать дипломатов об опасности заключения сепаратного мира с русским императором. Со своей стороны дипломатов не интересовала цель, к которой стремился Гельфанд. Брокдорф-Ранцау [187 - Брокдорф – Ранцау – граф, германский дипломат. В 1912–1918 гг. посланник в Дании. После Ноябрьской революции 1918 г. в Германии статс-секретарь иностранных дел. В феврале – июне 1919 г. министр иностранных дел в правительстве Ф. Шейдемана. В июне 1919 г., будучи председателем германской делегации на Парижской мирной конференции, возражал против принятия Германией условий Версальского мирного договора. После решения Веймарского учредительного собрания о подписании договора вышел в отставку. В 1922–1928 гг. посол в СССР. Был сторонником установления дружественных отношений между Германией и СССР и развития между ними экономических связей. (Примеч. пер.)], посланник в Дании, посчитал необходимым подчеркнуть в личном письме заместителю государственного секретаря сложности, связанные с привлечением Гельфанда: «Вероятно, рискованно стремиться использовать силы, стоящие за Гельфандом, но, возможно, будет проявлением нашей слабости, если мы откажемся от его услуг из опасения оказаться неспособными управлять этими силами… Те, кто не видит, что это приметы нашего времени, никогда не поймут, что поставлено на карту в этот момент» [188 - Земан 3. Германия и революция в России. Документ № 5.].
   Обе стороны, немецкие дипломаты и Гельфанд, знали, чего хотят, и были готовы рискнуть. На карту были поставлены мир с Россией и победа Германии, революция и победа социализма. Партнеры были готовы прийти к соглашению. В середине марта 1915 года Гельфанд становится главным консультантом германского правительства по вопросам революционного движения в России. Его задача состояла в организации объединенного фронта европейских социалистических сил, направленного против царского режима, и в помощи социалистическим организациям в России в деле приближения страны к краху за счет пропаганды пораженческих взглядов, забастовок и саботажа. В конце марта он получил от министерства иностранных дел Германии первый миллион марок на эти цели. По его просьбе деньги, «за исключением потерь, связанных с обменом валюты», были переведены в Бухарест, Цюрих и Копенгаген [189 - См.: Земан З. Германия и революция в России. Документ № 3.].
   Кроме того, министерство иностранных дел аннулировало распоряжение 1893 года, запрещавшее Гельфанду жить в Пруссии. Полиция выдала ему паспорт, который освобождал от всех ограничений.
   И что же Гельфанд? Неужели он делал все это из одной любви к приключениям? Конечно нет. Он представлял собой особый тип революционера. Не для него были поездки через границу с карманами, набитыми взрывчаткой, нелегальной литературой и шифрованными донесениями, приводившие в конце пути за решетку. Он действовал с размахом, используя все рычаги власти: деньги, связи на высоком уровне, гигантскую военную машину. Это доставляло ему массу удовольствия, но при этом он оставался расчетливым, приземленным прагматиком. Он готовил почву для своего появления в качестве реформатора, спасителя, вождя революции. В его предложении относительно объединительного съезда русских социалистов содержится больше чем намек. Ему пришла отличная идея с помощью неограниченных финансовых средств реорганизовать русскую партию.
   Под его влиянием она могла быть преобразована из фракционной клики заговорщиков в инструмент революционной власти.
   Однако в ближайшем будущем для Гельфанда наступали трудные времена. За пять лет он утратил связи с германской социал-демократией, где произошла смена поколений в руководстве партии. Умерли Бебель, Ауэр и Сингер. Карл Каутский порвал с партийным руководством и объединился с Эдуардом Бернштейном.
   Гельфанд не знал никого из нынешних руководителей партии. Хюго Хаас, Фридрих Эберт и Филипп Шейдеман были чистыми практиками и не испытывали никакого интереса к теории вообще и к прошлым успехам Гельфанда в этой области в частности. Они слышали что-то о скандалах, связанных с его именем, в том числе о деле Горького. Слухи, дошедшие в начале войны из Берлина до Балкан, никак не отразились на репутации Гельфанда. Разговоры о его легендарном богатстве, как и первые критические ссылки в социалистических газетах на его связи с Украинским союзом, опередившие появление Гельфанда в Германии, вернули не только интерес к Гельфанду, но и былое, как выяснилось, незабытое, возмущение его персоной.
   Как уже говорилось, немецкие товарищи в Берлине устроили Гельфанду холодный прием. Даже социалисты, оказавшие полную поддержку имперскому правительству, чья политическая позиция соответствовала позиции Гельфанда, не нашли в себе сил сказать что-то в его пользу. Хюго Хаас предостерег товарищей против установления каких-либо контактов с Гельфандом и высказал предположение, что он является русским агентом.
   Эдуард Давид [190 - Давид Эдуард – деятель германской социал-демократии. В социал-демократической партии с 1893 г. Одним из первых выступил с открытой ревизией марксизма по аграрному вопросу, отрицал действие экономических законов капитализма в земледелии. В годы Первой мировой войны – социал-шовинист. В 1903–1918 и 1920–1930 гг. был депутатом рейхстага, одним из руководителей социал-демократической парламентской фракции, в октябре 1918 г. вошел в кайзеровское правительство Макса Баденского в качестве младшего статс-секретаря в министерстве иностранных дел. В феврале 1919 г. был первым председателем Веймарского национального собрания, в феврале 1919 – июне 1920 г. министром внутренних дел. В 1922–1927 гг. представитель центрального правительства в Гессене. (Примеч. пер.)] в своем дневнике дал следующую оценку Гельфанду: «Совершенно невероятный случай: ультрарадикальный революционер, русский реформатор, негодяй, обманщик (дело Горького), а теперь еще турецкий агент и спекулянт».
   Когда Гельфанд обратился к редактору Vorwarts Генриху Штробелю, тот встретил его с плохо скрываемым презрением. Он был ироничен, и в его тоне звучали оскорбительные нотки. Когда Гельфанд пожаловался, что не может избавиться от «дурного запаха своего прошлого радикализма» и что ему до сих пор так и не дали немецкого гражданства, Штробель посоветовал ему не слишком выпячивать свою «самонадеянность и талант», а просто «как хорошему мальчику» писать «патриотические статьи, как это делает Хениш, а тогда можно надеяться на получение гражданства».
   Старые друзья встретили Гельфанда с холодным недоверием. Роза Люксембург не пожелала разговаривать. Второй визит к ней тоже оказался неудачным; к тому времени Роза уже была арестована. Карл Либкнехт и Клара Цеткин оказали не менее холодный прием. Цеткин, которая на Штутгартском съезде партии единственная заняла сторону Гельфанда в споре с Бернштейном, теперь назвала его «сутенером империализма», продавшимся германскому правительству. Напоминания о прежней дружбе не произвели на нее никакого впечатления. Это был окончательный разрыв отношений: их пути разошлись раз и навсегда.
   Но Гельфанд не сдавался, ведь у него все-таки был один союзник. Его старый друг Конрад Хениш был целиком на его стороне. Когда началась война, в Хенише проснулись патриотические чувства, и 4 августа 1914 года он заявил о горячей поддержке правительства. Хениш был рад, что Гельфанд, пусть и другим путем, пришел к такому же решению. Хениш был одним из немногих немецких социалистов, оказавших Гельфанду восторженный прием. При содействии друга Гельфанду удалось в течение последующих месяцев отвести от себя подозрения правого крыла партии под руководством Эдуарда Давида и Ленча и добиться доступа к Эберту и Шейдеману.
   Прием, оказанный Гельфанду в Германии, был предвестием того, что ожидало его в Швейцарии, где находилось большинство русских эмигрантов. Но прежде чем отправиться в Швейцарию, Гельфанд в середине апреля поехал на Балканы для улаживания личных дел в Константинополе. По пути он сделал остановку в Бухаресте, чтобы еще раз встретиться с Раковским и Буше. Часть миллиона марок, переданных министерством иностранных дел в распоряжение Гельфанда, была переведена в банк румынской столицы, и Гельфанд пытался убедить Раковского, старого друга Троцкого, переправить деньги в Париж русским эмигрантам, которые под руководством Троцкого, Мартова и Луначарского занимались изданием газеты «Наше слово». По всей видимости, Гельфанду удалось убедить Раковского, поскольку позже в Нью-Йорке Троцкий сказал, что деньги на «Наше слово» были в основном от Раковского [191 - См.: Шуб А. Ленин и Вильгельм II. Новое о германо-большевистском заговоре 1917 // Новый журнал. 1959. Июнь. С. 226–227.].
   По иронии судьбы Троцкий за несколько недель до встречи Гельфанда с Раковским в Бухаресте разразился в газете «Наше слово» гневными упреками в адрес бывшего друга. Проведя различие между радикалом Гельфандом до 1914 года и «политическим Фальстафом» и шовинистом, появившимся после начала войны, Троцкий признал, что Гельфанд является исторически значимой фигурой и был его другом и учителем, но с 4 августа 1914 года он умер для Троцкого. «Гельфанд-Парвус, – писал Троцкий, – которого многие годы мы считали другом, теперь занесен в список политических покойников».
   Различие между старым и новым Гельфандом-Парвусом, впервые проведенное Троцким, остается веским основанием для коммунистических публицистов и историков. Они до сих пор находят добрые слова в адрес Гельфанда – философа социализма, а вот Гельфанда во время войны описывают как шовиниста и спекулянта.
   Статья Троцкого в газете «Наше слово», естественно, внесла свой вклад в создание негативного мнения о Гельфанде в эмигрантских кругах. Но Гельфанд был каким угодно, только не мелочным. Хотя статья Троцкого осложнила его миссию, он нацелился быстро выполнить намеченное. Примерно в то же время, когда появилась статья Троцкого, Карл Радек, содействуя успеху Гельфанда, сделал его предметом оживленной дискуссии русских эмигрантов в Швейцарии. Радек, еврейский иммигрант из австрийской Польши, в 1908 году примкнул к левому крылу германской социал-демократической партии. Он играл заметную роль – сначала как друг Розы Люксембург, а потом как ее враг – в радикальной группе партии. Радек был талантливым, циничным публицистом и создал себе имя в немецком движении. Когда началась война, он, чтобы избежать службы в австро-венгерской армии, переехал в Швейцарию. Он был пацифистом, но это не мешало ему восхищаться Гельфандом.
   Со своей стороны Гельфанд не мог желать лучшего помощника. Радек, совершенно бесплатно, активно выступал в защиту Гельфанда. В бернских кафе он любил рассказывать русским эмигрантам политические анекдоты о Гельфанде. Радек сочинял невероятные истории об отношениях Гельфанда с меньшевиками и Украинским союзом, и даже когда он рассказывал об отношениях Гельфанда с женщинами или о его финансовых махинациях, то старался не сгущать краски. Радек, возможно, чувствовал, что Гельфанд претворяет в жизнь то, о чем он сам втайне мечтал. У его слушателей, конечно, создавалось впечатление, что в Радеке много от Гельфанда [192 - См.: Литвак A. Geklibene Schriftn. Нью-Йорк, 1945. С. 254.].
   В середине мая 1915 года Гельфанд приехал в Швейцарию. Эффект, который он произвел на русских эмигрантов, превзошел даже впечатление от фантастических рассказов Радека. Гельфанд поселился в одном из самых дорогих отелей Цюриха. Он жил в нем как восточный властелин, нарочито демонстрируя свое богатство. Его окружали роскошные блондинки. Он предпочитал толстые сигары и питал слабость к шампанскому; как правило, за завтраком выпивал его целую бутылку. Его массивная, гигантская фигура теперь расплылась и стала жирной. Широкое, как у быка, лицо с высоким лбом, маленьким носом и ухоженной бородкой-эспаньолкой, отвисший двойной подбородок, почти полностью скрывающий шею, небольшие живые глубоко посаженные глаза. Туловище, как мешок с мукой, держалось на коротких ногах, и он постоянно размахивал руками, как бы стараясь удержать равновесие. Это был уже не тот человек, которого русские эмигранты помнили со времен первой революции, когда он влачил жалкое существование, зарабатывая на жизнь журналистским трудом.
   Теперь его действия, казалось, были специально рассчитаны на то, чтобы вызвать презрение бывших друзей. Екатерина Громан, бывшая любовница Гельфанда, взялась сообщить о его прибытии в русскую колонию. Кроме того, Гельфанд дал ей денег, чтобы раздать их наиболее нуждающимся эмигрантам, что еще усилило слухи о его несметном богатстве.
   Однако наиболее срочной задачей Гельфанда являлась встреча с Лениным. Гельфанд считал, что из всех партийных фракций наиболее опытной и действенной была большевистская организация. Ленин уже высказывался против победы царской России в войне. Он стремился к революции, международной революции во всех воюющих странах; хотел превратить империалистическую войну в гражданскую – но революция прежде всего. Если бы Гельфанд достиг соглашения с Лениным, то ему не составило бы труда склонить на свою сторону остальные партийные фракции; в планах Гельфанда Ленин был ключом к успеху.
   Где-то в конце мая Гельфанд в сопровождении Екатерины Громан неожиданно появился в ресторане, в котором обычно завтракали русские эмигранты. Гельфанд подошел к столу, за которым сидели Ленин, Надежда Крупская, Инесса Арманд и Каспаров. После непродолжительной беседы Гельфанд покинул ресторан вместе с Лениным и Крупской, и они отправились в скромную квартиру, которую те занимали на окраинной, короткой и узкой улочке под названием Дистельвег. Вот как Гельфанд описал их беседу: «Я изложил ему мои взгляды на социал-революционные последствия войны и обратил внимание на тот факт, что, пока продолжается война, в Германии не сможет произойти революция; что сейчас революция возможна только в России, где она может разразиться в результате побед Германии. Он мечтал, однако, об издании социалистического журнала, с помощью которого, как считал, он сможет немедленно бросить европейский пролетариат из окопов в революцию» [193 - Парвус. В борьбе за справедливость. С. 50.].
   По свидетельству Шифельда, которому Ленин рассказал об этой встрече, Ленин с трудом дослушал Гельфанда, после чего заявил, что тот агент Шейдемана и остальных немецких социалистов, превратившихся в шовинистов, и что он не хочет иметь с ним никаких дел. Затем Ленин проводил гостя до двери, попросив никогда больше не приходить.
   Независимо от того, как повернулась беседа, ясно одно: Гельфанд с Лениным не достигли соглашения. Беседу омрачила тень старой антипатии, восходящей к началу века. Когда произошел раскол на большевиков и меньшевиков, Гельфанд неоднократно критиковал Ленина за догматическую узость и эгоцентрический подход к вопросам организации. Ленина, в свою очередь, возмущала властная манера Гельфанда.
   Возможно, Ленин видел в Гельфанде соперника, претендующего возглавить революционное движение; это тоже могло повлиять на его решение. Ленин наверняка учитывал тот факт, что если Гельфанду удастся реализовать его план, то он в конечном итоге приобретет контроль над российскими социалистическими организациями, а со своими финансовыми ресурсами и умственными способностями сможет перехитрить остальных партийных лидеров. Мы знаем, что Гельфанда посетили те же самые мысли. Однако Ленин отнесся к этому случаю с большой осмотрительностью. В публичных выступлениях он никогда не упоминал о встрече с Гельфандом и не обсуждал, в отличие от многих социалистов, его личные качества и политические проекты. По вполне понятным причинам Ленин держал открытым запасной выход и, конечно, позже воспользовался им. У нас еще будет возможность узнать, как он это сделал.
   Но в мае 1915 года Гельфанду не удалось договориться с Лениным о сотрудничестве. Планы, которые он изложил в Берлине в начале марта, лишились основной составляющей. Без Ленина Гельфанд не мог ни создать единый социалистический фронт, ни действовать в надежде на успех в России. Теперь ему предстояло сделать выбор. Он мог сообщить в министерство иностранных дел о неудаче, постигшей его в Швейцарии, и ограничиться, по договоренности с немецкими дипломатами, скажем, социалистической пропагандой в Западной Европе, а мог попытаться создать собственную организацию, достаточно мощную, чтобы распространить ее деятельность на Россию. В этом случае его план остался бы неизменным, потребовалось бы только внести соответствующие изменения.
   Первый вариант был не для Гельфанда. Он твердо верил, что нет проблемы, которую нельзя было бы решить с помощью денег и вдохновения. Он не видел причин, почему в политике нельзя воспользоваться теми же методами, которые он использовал в коммерции. Гельфанд прекрасно понимал, что не сможет создать независимую организацию в Швейцарии, полностью соответствующую представлениям русских партийных лидеров. Ему было необходимо сменить политический климат, и в этом отношении Скандинавские страны подходили как нельзя лучше. Стокгольм и Копенгаген были клиринг-хаузами («расчетными палатами») для совершения деловых сделок между воюющими странами и центрами множества более или менее эффективных шпионских сетей. Кроме того, «северный канал» – традиционный секретный канал, связывавший русских эмигрантов с родной страной, – успешно действовавший со времен Александра Герцена, проходил через скандинавские столицы. Датские социалисты были знакомы с работами Гельфанда, поэтому он решил отправиться в Копенгаген.
   Правда, перед отъездом из Швейцарии Гельфанд должен был решить один вопрос: выбрать из эмигрантов тех, кто готов работать на него. Он попросил Екатерину Громан сообщить русским, жившим в Цюрихе, что он хочет создать в Копенгагене институт научного и статистического анализа (Институт изучения последствий войны), а для этого набирает штат сотрудников – исследователей и научных работников. По замыслу Гельфанда, институт должен был стать легальным прикрытием для конспиративной деятельности и сбора информации. Если бы работники в дальнейшем отказались участвовать в политических акциях, они могли бы продолжать заниматься научной работой.
   Поначалу никто из эмигрантов не откликнулся на предложение, но в начале июня 1915 года Гельфанд все-таки вывез из Швейцарии четырех человек – Екатерину Громан, Владимира Давидовича Перасича, Георгия Чудновского, сторонника Троцкого, и Аршака Герасимовича Зурабова, армянского меньшевика и бывшего депутата 2-й Государственной думы, обеспечив им беспрепятственный проезд через Германию (предвосхитив тем самым знаменитую историю с «опломбированным вагоном»).
   Отъезд из Швейцарии вызвал новую волну слухов о Гельфанде. Ведущие русские патриотические газеты написали, что сотрудники Гельфанда являются немецкими агентами, а сам Гельфанд связан обязательствами с правительством Германии. Мартов, лидер меньшевиков, суммируя мнения большинства эмигрантов, написал в письме другу, что считает поведение людей, уехавших из Швейцарии вместе с Гельфандом, по меньшей мере «лишенным здравого смысла» даже в случае, если не считать Гельфанда агентом германского правительства [194 - См.: Письма Аксельрода и Мартова. Берлин, 1924. Мартов – Семковскому, 10 июля 1915 г. С. 344.].
   Несмотря на растущую враждебность, Гельфанд продолжал вербовку русских и польских эмигрантов в Скандинавии. Ему было что предложить эмигрантам: финансовую помощь и политические действия, то, в чем более всего нуждалась эмиграция и до чего никогда не могла добраться. Деятельность Гельфанда вызывала у людей разные чувства. Он чуть было не заполучил в сотрудники своего института Николая Ивановича Бухарина [195 - Бухарин Н.И. – в 1918–1929 гг. редактор газеты «Правда». В 1919–1924 гг. кандидат, в 1924–1929 гг. член Политбюро ЦК партии; в 1919–1929 гг. член Исполкома Коминтерна. В 1929–1932 гг. член Президиума ВСНХ СССР, с 1932 г. член коллегии Наркомтяжпрома. В 1934–1937 гг. редактор «Известий». В конце 20-х гг. выступал против линии И.В. Сталина на применение чрезвычайных мер при проведении коллективизации и индустриализации, что было объявлено «правым уклоном» в ВКП(б). 12 ноября 1929 г. Н.И. Бухарин был выведен из состава членов Политбюро, снят с поста редактора «Правды». В результате процесса 2—13 марта 1938 г. был приговорен к смертной казни. Прошение о помиловании не было принято во внимание. Был реабилитирован в 1988 г. (Примеч. пер.)].
   Впоследствии занявший высокое положение в Советском государстве, а затем, подобно большинству товарищей, приговоренный к смертной казни, Бухарин приехал в Скандинавию незадолго до Гельфанда и был не против работать у него, но отказался от этого предложения под жестким нажимом Ленина.
   Отказ поступил и от Цета Хеглунда, лидера левого крыла Шведской социал-демократической партии, который три года назад перевел на шведский язык ряд работ Гельфанда.
   Зато Гельфанду повезло с меньшевиком Моисеем Урицким. В 1910 году Урицкий стал близким соратником Троцкого и отвечал за переправку в Россию газеты «Правда», печатавшейся в Вене. После начала войны Урицкий перебрался из Германии в Скандинавию, где находился до революции 1917 года. В 1917 году Урицкий стал членом ЦК большевиков. В январе 1918 года председатель Петроградской ЧК Урицкий заправлял разгоном Учредительного собрания. В том же году он погиб от руки эсера.
   Первая реакция Урицкого на предложение Гельфанда была отрицательной: его не интересовала работа в научном институте. Однако он оценил важность практических планов Гельфанда, и на этой почве они с Гельфандом вскоре достигли соглашения. Урицкий помогал Гельфанду наладить курьерскую службу и сам периодически выполнял обязанности курьера; в качестве постоянного курьера использовался Альфред Крузе, датский социалист. В разговоре Урицкий всегда одобрительно отзывался о деятельности Гельфанда; в ряде случаев он говорил о нем как о благородном, заслуживающем доверия человеке, готовом помочь товарищу.
   Яков Фюрстенберг стал самым ценным приобретением Гельфанда. Больше известный под фамилией Ганецкий, или Куба, Фюрстенберг, польский социалист, был одним из близких друзей Ленина. Родился он в Варшаве в 1879 году в богатой семье. После нескольких лет учебы в Берлине, Гейдельберге и Цюрихе посвятил все время и силы партийной работе, зарекомендовав себя специалистом по нелегальной транспортировке. За два года до начала войны жил у Ленина в Поронине близ Кракова. После недолгого пребывания в Швейцарии летом 1915 года приехал в Скандинавию, примерно в то же время, что и Гельфанд.
   Сдержанный, молчаливый Фюрстенберг идеально подходил на роль заговорщика; в нем удивительным образом сочетались качества ломовой лошади и лисицы. По просьбе Ленина он часто выполнял деликатные поручения, не слишком серьезно задумываясь об их целях и еще меньше об их законности. Поскольку Ленин, по всей видимости, хотел внедрить к Гельфанду своего человека, его выбор пал на близкого друга и помощника Якова Фюрстенберга. У нас есть все основания предполагать, что Фюрстенберг присоединился к Гельфанду с согласия Ленина. Лидер большевиков видел сильные и слабые стороны своих товарищей. Как мы помним, он отсоветовал Бухарину работать в институте, понимая, что интеллигент типа Бухарина не сможет контролировать действия Гельфанда. Затем Ленин запретил своему агенту в Скандинавии, Шляпникову [196 - Шляпников Александр Гаврилович – в 1901 г. вступил в РСДРП, с 1903 г. стал большевиком. Активно участвовал в революции 1905 г. В 1908 г. выехал за границу для связи с заграничным ЦК РСДРП. В Женеве познакомился с В.И. Лениным, вошел в состав Парижской группы содействия РСДРП. Работал токарем на заводах Германии, Франции, Англии. В 1909 г. вступил во Французскую социалистическую партию. С началом Первой мировой войны Шляпников, убежденный интернационалист и противник войны, вновь эмигрировал. Организовывал через Швецию и Финляндию транспорты с партийной литературой, вместе с Коллонтай помогал Ленину. В октябре 1916 г. вернулся в Россию и во время Февральской революции 1917 г. был единственным членом ЦК РСДРП, действующим в России; вошел в состав инициативной группы по созданию Петроградского Совета депутатов, был избран в его исполком. Один из организаторов возвращения из-за границы политэмигрантов и В.И. Ленина. В 1935 г. за принадлежность к «рабочей оппозиции» осужден на пять лет – наказание, замененное ссылкой в Астрахань. В 1936 г. вновь арестован и по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР расстрелян. Реабилитирован в 1988 г. (Примеч. пер.)], вступать в контакт с Фюрстенбергом… Честный, неподкупный Шляпников не одобрял даже то немногое, что знал о деятельности Фюрстенберга. «Ленин предостерег меня против отношений с Ганецким и другими, кто смешивал коммерцию с политикой» [197 - Шляпников А. Канун семнадцатого года. М., 1923. Ч. II. Т. 4. С. 297–298.], – пишет в своих воспоминаниях Шляпников.
   И это он пишет о Ганецком, которого весной 1917 года Ленин назвал «надежным и умным малым». Когда Ленин в 1915 году откомандировал Фюрстенберга в организацию Гельфанда, оба, Ленин и Гельфанд, оказались в выигрыше: Ленин смог получать информацию о ходе работ в Скандинавии, а Гельфанд, благодаря Фюрстенбергу, получил связь с большевистским штабом.
   И наконец, желание сотрудничать с Гельфандом выразил адвокат из Санкт-Петербурга, член Польской социал-демократической партии Мечислав Козловский. Связь Козловского с Гельфандом выяснилась только в июле 1917 года, когда Временное правительство обвинило Козловского, Ленина и других в пополнении большевистской кассы за счет немецких денег. К сожалению, очень немногое известно о деятельности Козловского в военное время, но один факт повторяется во многих воспоминаниях его современников: он часто ездил между Стокгольмом и Петроградом с секретными поручениями. На Гельфанда работали разные люди: революционеры, авантюристы, представители полусвета военного времени, те, чьи псевдонимы и фамилии из официальных отчетов не поддаются расшифровке.
   Пока Гельфанд создавал свою революционную организацию, он держался в отдалении от дипломатов. И только когда в делах наметился прогресс, он решил поставить их в известность о своей деятельности. В начале августа его друг доктор Циммер приехал из Константинополя в Копенгаген с инспекционной целью.
   Гельфанд высказал Циммеру озабоченность направленной против него кампанией в прессе в странах Антанты и в русских эмигрантских кругах. Он пожаловался, что по этой причине двое помощников отказались продолжать работать на него. Гельфанд считал, что либо его посещение германского министерства иностранных дел не осталось без внимания, либо правительство Германии не соблюдает должной секретности. Он просил, чтобы министерство иностранных дел опровергло эти слухи, объяснив, что Гельфанд приходил для того, чтобы «обсудить экономические вопросы, связанные с Турцией».
   Циммер смог выяснить, что домыслы эмигрантских газет в Копенгагене относительно института Гельфанда, якобы это штаб заговорщиков, абсолютная ерунда. Гельфанд использовал его в качестве приманки во время набора членов в свою организацию, но институт занимался тем, чем и должен был заниматься, – исследовательской работой. Гельфанд позаботился о революционной работе, но под другой крышей.
   Со всех точек зрения коммерческая компания была более подходящим местом для решения поставленных Гельфандом задач, чем исследовательский институт. Несмотря на войну, Германия и Россия сохранили торговые отношения – в период с августа 1915 по июль 1916 года оборот составил 11 220 000 рублей; торговые пути проходили, легально и нелегально, через Скандинавию. Гельфанд создал экспортно-импортную компанию, которая специализировалась на торговле между Германией и Россией и из своих доходов финансировала русские революционные организации.
   Компания, которую Парвус учредил в Копенгагене, занималась одновременно политикой и бизнесом. Она имела свою сеть агентов, которые курсировали между Скандинавией и Россией. Кроме торговых операций, эти агенты поддерживали связь с различными подпольными организациями и забастовочными комитетами, стараясь скоординировать их действия и превратить разрозненные выступления в единое движение. Циммер так описал деятельность экспортно-импортной компании Гельфанда:
   «В организации, созданной Гельфандом, сейчас работает восемь человек в Копенгагене и приблизительно десять человек, которые ездят в Россию. Эта работа служит цели установления контактов с различными людьми в России, поскольку необходимо объединить различные, не связанные между собой движения. Центр в Копенгагене поддерживает постоянную переписку со связями, найденными агентами. Гельфанд отложил средства на покрытие административных расходов, которые тратит весьма экономно. До настоящего времени он настолько осторожно ведет дела, что даже те, кто работает на него, не понимают, что за всем этим стоит наше правительство».
   В русском революционном движении больше не было подобной организации. Циммер знал, что Ленин пока практически бездействует, поскольку у него нет денег. А у Гельфанда дела шли в гору. Шаг за шагом дела компании приобретали все больший размах; в поле ее деятельности входили Нидерланды, Великобритания и США; однако основные коммерческие интересы были сосредоточены на торговле с Россией. Товары были самыми разнообразными – от носков, медикаментов и презервативов до сырья и машинного оборудования. Гельфанд закупал в России необходимые для германской военной экономики медь, каучук, олово и зерно, а туда поставлял химикаты и машинное оборудование. Одни товары перевозились через границу легально, другие – контрабандой. Теперь Гельфанд мог официально воспользоваться немецкими деньгами для закупки товаров на Западе и продажи их в России; выручка от деятельности экспортно-импортной компании шла на революционные нужды. Доход от экспорта из России частично распределялся между «бизмесменами», частично шел на закупку товаров для продажи в России. Сотрудник австро-венгерской дипломатической миссии в Стокгольме позже подвел итог деятельности Гельфанда:
   «Совершенно ясно, что в ходе войны Гельфанд и Фюрстенберг могли и продолжали, с немецкой помощью, экспорт через Скандинавию в Россию… Поставка немецких товаров осуществлялась организацией Гельфанда – Фюрстенберга регулярно и в значительных объемах по следующей схеме: Гельфанд получал у немцев товары, такие как медикаменты, химикаты, оборудование, необходимые России, а Фюрстенберг, как его русской агент, отправлял их в Россию. Деньги за товары не возвращались в Германию, а с начала русской революции использовались в основном для ленинской пропаганды».
   Опыт, приобретенный в организации Гельфанда, пригодился Фюрстенбергу после большевистской революции, когда он возглавил Народный банк [198 - Фюрстенберг с 1918 г. член коллегии Наркомата финансов РСФСР, комиссар и управляющий Народного банка. С 1920 г. полпред и торгпред в Латвии. В 1921–1923 гг. член коллегии Наркомата иностранных дел, в 1923–1930 гг. член коллегии и один из руководителей Наркомата внешней торговли СССР. В 1930–1935 гг. член Президиума ВСНХ РСФСР и одновременно в 1932–1935 гг. начальник Государственного объединения музыки, эстрады и цирка. С 1935 г. директор Музея революции. В 1937 г. арестован и приговорен к смертной казни. Расстрелян. Посмертно реабилитирован. (Примеч. пер.)].
   Циммер был очень доволен увиденным в Копенгагене и посоветовал здешней немецкой дипломатической миссии поддерживать связь с Парвусом. В последующие годы граф Брокдорф-Ранцау стал союзником Гельфанда. Их первая встреча произошла в июле 1915 года, а через две недели граф записал: «Теперь я узнал Гельфанда лучше и думаю, не может быть никаких сомнений в том, что он является экстраординарной личностью, чью необычную энергию мы просто обязаны использовать как сейчас, когда идет война, так и впоследствии – независимо от того, согласны ли мы лично с его убеждениями или нет» [199 - Земан З. Германия и революция в России. Документ № 5.].
   На первый взгляд у этих людей не было ничего общего. Гельфанд, блуждающий по свету еврей, социалист, любитель красивой жизни, вкус к которой он почувствовал совсем недавно; Брокдорф-Ранцау – высокообразованный, сдержанный, надменный, не теряющий самообладания, изысканно вежливый. Его карьера в министерстве иностранных дел развивалась стремительно и успешно. После ряда назначений за границу – посещения Санкт-Петербурга в 1897 и 1901 годах вызвали у него острый интерес к России – в 1912 году он получил назначение в Копенгаген; в то время ему было сорок два года. Но он не вписывался в общепринятый образ имперского германского дипломата. Род Ранцау не имел отношения ни к Пруссии, ни к юнкерам. Это был старинный род, связанный родством с датским королевским домом. Политика Ранцау отличалась либерализмом; во время войны он занял доброжелательную позицию по отношению к немецкой национал-демократической партии.
   Когда на карту были поставлены политические цели, Брокдорф-Ранцау действовал, не считаясь с классовой принадлежностью. Он был честолюбив и, если бы понадобилось, ради себя и своей страны мог связаться даже с самим дьяволом. Человеком он был сдержанным и необщительным и с трудом завязывал знакомства. И только поздно вечером, принимая гостей, с которыми обсуждал политику, он высказывался достаточно откровенно, особенно с теми, кто днем вращался в других, нежели он сам, кругах. К Гельфанду Ранцау не испытывал предубеждения. Их отношения вышли за рамки политического сотрудничества: навязчивая идея о поражении России и убежденность в том, что революция в Петрограде вернейший способ достигнуть этой цели, объединили двух этих абсолютно разных людей. Ранцау считал Гельфанда специалистом по революциям, чьи советы с готовностью принимал. Кроме понимания, эти люди, безусловно, испытывали взаимную симпатию. Гельфанд мог быть очень приятным и остроумным собеседником; его неуемная энергия, богемный образ жизни привлекали Ранцау. Ни Гельфанда, ни Ранцау нельзя было мерить обычными мерками; взаимная терпимость сделала возможным гладкое развитие их взаимоотношений.
   В лице Брокдорфа-Ранцау Гельфанд обрел настолько мощного союзника в министерстве иностранных дел, насколько мог мечтать. Во время их первого разговора, состоявшегося в начале августа, Гельфанд пытался оградить свою революционную политику от угрозы сепаратного мира с Россией. Обладая сверхъестественной проницательностью, он понимал, что Берлин носится с идеей заключения сепаратного мира с русскими; его подозрения оправдались. Гельфанд сказал Ранцау, что считает революцию в России «неизбежной». По последней, имеющейся в его распоряжении, информации, сказал он Ранцау, волнения охватили армию и вооруженных рабочих. Пытаясь усилить впечатление, он обратил внимание собеседника на решение долгосрочных проблем на Востоке: он понимал, что его планы в отношении ослабления и децентрализации России могут произвести сильное впечатление на официальные круги.
   В то же время Гельфанд предложил согласовать военную стратегию с революционными планами. Германия должна быть абсолютно уверена, доказывал он, что Россия не получит контроля над проливами. В случае победы резко возрастет влияние царского правительства. Война будет «проиграна политически, даже если удастся достичь военной победы». Германия должна сконцентрировать ударные силы на юге России и тем самым дать Турции передышку; другой удар должен быть направлен на Донецкий бассейн: захват этой индустриальной области перережет главную артерию России.
   Сотрудничество с Брокдорфом-Ранцау и создание революционного штаба в Копенгагене были серьезными успехами Гельфанда, но оставалось еще одно не менее важное дело. Он потратил большие средства на кампанию в прессе, построенную на традиционной неприязни европейских социалистов к царизму.
   В разговоре с Циммером Гельфанд упомянул, что испытывает недостаток в средствах для проведения кампании. Он рассказал Циммеру, что хочет создать собственный журнал, который будет называться Die Glocke («Колокол»). Этому проекту Гельфанда Ранцау тоже оказал полную поддержку. Министерство иностранных дел должно устранить все препятствия на пути осуществления этого проекта, считал Ранцау. Журнал можно будет использовать не только для подготовки революции в России, но и чтобы убедить немецких рабочих поддерживать государство, таким образом создавая атмосферу стабильности и сплоченности в рейхе. «В противном случае, – писал Ранцау, – мы никогда не достигнем великой цели. Я надеюсь, – подчеркивал он, – что мы не только выйдем из этой войны победителями и величайшей силой в мире, но после огромных испытаний, которые вынесли немецкие рабочие, мы должны быть уверены, что сможем сотрудничать с теми, кто перед войной стоял особняком и казался ненадежным, и собрать их вокруг трона» [200 - Земан 3. Германия и революция в России. Документ № 5.].
   Накануне отправки Ранцау секретного письма в министерство иностранных дел Гельфанд выехал в Берлин. Ранцау расчистил ему путь, и Парвус мог надеяться на доброжелательный прием в министерстве иностранных дел. Кроме того, недавние политические и военные события говорили в его пользу. 3 августа стало ясно, что попытки договориться с Россией о заключении сепаратного мира окончились неудачей. 11 августа рейхсканцлер Бетман-Гольвег доложил кайзеру, что «теснить русскую империю на Восток, отторгая ее западные территории, – главная задача восточной политики Германии» [201 - Фишер Ф. Griff nach der Weltmacht («За мировое господство»). Дюссельдорф, 1961. С. 238.].
   Оккупация Варшавы возродила надежды Германии на скорое поражение России.
   Приехав в Берлин, Гельфанд тут же узнал, что ни министерство иностранных дел, ни Генеральный штаб не возражают против выпуска его журнала «Колокол». Теперь его задачи состояли в том, чтобы настроить европейских социалистов против царского режима и подготовить массовую политическую забастовку в России. Гельфанд назначил дату забастовки – взрыв, который должен был запустить революцию, – 22 января 1916 года [202 - 22 января 1916 г. – годовщина Кровавого воскресенья. (Примеч. пер.)].
   У него оставалось всего пять месяцев на выполнение добровольно взятой на себя колоссальной задачи.

Глава 8
Не только деньги

   Гельфанд мечтал издавать собственную социалистическую газету. Со времен ревизионистских дискуссий, развернувшихся в девяностых годах, когда газеты были в руках германских социалистических редакторов, он мечтал обрести материальную и политическую независимость. Теперь он был богат, и его мечта сбылась.
   С августа 1915 года он полностью сосредоточился на выпуске «Колокола» – название, вызывавшее воспоминание о радикальном журнале Александра Герцена. У Гельфанда были серьезные причины торопиться с выпуском. С ноября 1914 года левое крыло партии во главе с Карлом Либкнехтом поддерживало тезис, что Германия успешно защитила себя от вражеского нападения и теперь продолжает войну исключительно из желания расширить свои территории. Гельфанд считал, что подобное мнение искажает действительное положение вещей, является опасным, поскольку представляет Россию как побежденную державу и тем самым подрывает воинственный дух пролетарских масс. Гельфандом двигали не только журналистские, но и политические соображения. Карл Каутский, а вместе с ним и Neue Zeit, выступал против войны; в партийной прессе появилось пустое место, которое Гельфанд собирался заполнить своим новым журналом. Ведущие ежедневные газеты, и среди них Vorwarts и Leipziger Volkszeitung, придерживались политики Каутского, и руководство партии прибегло к поддержке двух небольших провинциальных газет, гамбургской Echo («Эхо») и хемницкой Volkstimme («Голос народа»).
   Гельфанд занялся первыми техническими приготовлениями к выпуску «Колокола», официально не поставив в известность министерство иностранных дел о решении издавать журнал. Мюнхен казался ему наиболее удачным местом для размещения редакции; военная цензура в Баварии была менее жесткой, чем в других землях Германии. Кроме того, в Мюнхене он мог рассчитывать на помощь Адольфа Мюллера, главного редактора мюнхенской «Пост», с которым подружился в начале века.
   Адольф Мюллер, выходец из буржуазной католической семьи из земли Рейн, изучал медицину и политическую экономию, а в 1890 году вступил в социал-демократическую партию. В 1899 году по рекомендации Христо Раковского он был назначен редактором мюнхенской «Пост». Обладавший легким характером, добродушный, стремившийся избегать конфликтов, Мюллер не собирался вникать в тонкости марксистского учения; он умудрялся оставаться в стороне от теоретических споров, которые время от времени угрожали единству партии. Мюллер относился к войне как любой патриотически настроенный политик и был готов оказать Гельфанду полную поддержку.
   В мае 1915 года благодаря Мюллеру Парвус вошел в контакт с владельцами типографии, печатавшей «Пост», и приобрел значительную долю в акциях компании. Но он хотел иметь собственную компанию, которая будет издавать его журнал, и с этой целью основал в Мюнхене в начале июля издательство Verlag fur Sozialwissenschaft («Издательство общественных наук»). Директором нового издательства он назначил Коха, коммерческого директора «Пост». Прежде чем заняться набором редакционного и административного штата, Кох должен был переделать массу дел, связанных непосредственно с журналом. Гельфанд был убежден, что с помощью мощной финансовой поддержки удастся преодолеть все трудности, возникавшие на первых этапах создания нового журнала; он мог позволить себе вкладывать большие средства в выпуск первых номеров. Его не смущала сумма затрат; он хотел видеть журнал таким, как его себе представлял. Исходя из деловых соображений, Кох был против любых упоминаний на титульном листе о политических пристрастиях журнала. Гельфанд настаивал на подзаголовке «Социалистический журнал, выходящий два раза в месяц». «Я не боюсь бойкота. Это будет не так плохо, как вы думаете. В любом случае я не отступлю», – писал он Коху в середине августа [203 - Письмо Гельфанда Коху, 12 августа 1915 г.].
   После лихорадочной активности в сентябре 1915 года наконец первый номер «Колокола» вышел. В предисловии Гельфанд объяснил задачи нового издания. Журнал не будет, самонадеянно заявил он, «потворствовать вкусам публики»; его задача состоит в том, чтобы обсуждать политические и социальные проблемы, поднятые войной, и выяснять возможности установления нового политического строя после ее окончания. В то же время журнал должен был пробудить интерес рабочих и заставить их влиться в культурную жизнь страны. Эту свою культурную миссию «Колокол» сохранял до своей кончины в 1925 году. Журнал пользовался успехом, особенно в среде образованных партийных функционеров и школьных учителей-социалистов.
   В первом номере журнала «Колокол» были опубликованы только статьи издателя: большой экскурс в историю и современное положение германской партии; небольшая статья о социальном положении России и соображения о дальнейшем развитии войны. Парвус по-прежнему хорошо владел пером; теперь в его статьях явно прослеживались признаки компромисса с власть имущими. Он имел серьезные причины сохранять добрые отношения с министерством иностранных дел и нуждался в сотрудничестве с дипломатами, чтобы обходить военную цензуру. Он был не тем человеком, от которого можно было ждать, что он не воспользуется возможностью отправлять свои рукописи с дипломатической почтой.
   Его статья о социал-демократической партии не была ни патриотическим заявлением, ни отказом от революционной борьбы пролетариата. Она превозносила партию как модель международного рабочего движения; в ней давался критический обзор положительных и отрицательных сторон деятельности партии в Германии. Фактически это был манифест, подобный работе Троцкого «Итоги и перспективы», квинтэссенция теоретических работ Гельфанда. Статья, конечно, подвергла резкой критике немецкую партию, но это не была критика ренегата. Если раньше он высказывался по отдельным вопросам, то теперь обрушился на партию начиная с периода ее дебатов по аграрному вопросу в 1895 году и до настоящего времени.
   По мнению Парвуса, в Германии произошло «сглаживание» революционного учения Маркса. Карл Каутский, главный популяризатор, исказил марксизм. Если бы социалисты прислушивались к автору «Колокола», в ходе борьбы с капитализмом они бы завоевывали одну позицию за другой. Тактика Бебеля, основанная на беспочвенных иллюзиях об автоматическом крахе капитализма, не привела к революции и допустила развязывание войны. Следовательно, на немецкой социал-демократии лежит «большая политическая вина». И вина эта не случайна; это результат неправильной тактики, проводимой на протяжении двадцати пяти лет [204 - Колокол. 1915. С. 41.].
   В этой критике было много от «старого», довоенного Парвуса – деятельного революционера, которого Троцкий уже похоронил весной 1915 года. Но каким был «новый» Парвус, если этот человек вообще существовал?
   Он выступал в защиту тех социалистов, кто оказал поддержку правительству после объявления войны. Он рассматривал Генеральный штаб как защитника интересов пролетариата в борьбе против царизма. Он энергично защищал военную политику правительства от критики левого крыла партии во главе с Либкнехтом и Люксембург. Но делал это, не теряя из виду интересы и будущее социализма в целом и немецкого движения в частности. Он видел в немецком движении «оплот» европейского движения, считая, что если он рухнет, то всему социалистическому движению придет конец. Но если социализм одержит победу в Германии, то будет выиграно сражение во всей Европе. Путь к социализму, не уставал повторять Гельфанд, лежит через полное пренебрежение Германии к угрозе царизма.
   В этой ситуации пролетариат останется ни с чем, если и дальше будет пассивным, и получится, что все жертвы, «кровь и страдания были напрасны». Теперь партия должна освободиться от «невменяемых», вроде Каутского и Бернштейна, выступающих за мир, не будучи в состоянии закончить войну. Средний класс, предупреждал Гельфанд, не должен обольщаться мыслью, что война избавит его от социалистической угрозы. Напротив, рабочие вернутся из окопов с возросшей готовностью к борьбе. Война придала им «новую смелость, новую инициативность, новую решительность», все те качества, которые они не могли приобрести из парламентской практики. Фактически «новый» Парвус уже объявил об окончании гражданского перемирия; ожесточенная борьба ждала впереди.
   Немецкое правительство безоговорочно приняло статью; не последовало никаких упреков и со стороны министерства иностранных дел. Высшие правительственные чиновники продемонстрировали полную терпимость; они признали Гельфанда, одобрили его планы и воздержались раздражать его мелкими придирками. В любом случае они были довольны дополнительной социалистической пропагандой в пользу германской военной политики, и в этом отношении Гельфанд никогда не подводил их. Война, постоянно втолковывал он читателям, является оборонительной и направленной против царского абсолютизма.
   В третьем номере «Колокола» Парвус ринулся отражать недавние атаки и клеветнические выступления врагов. Две вышедшие статьи подтвердили его владение искусством полемики. Он оттачивал технику в подобных спорах. В данном случае он отбивался от серьезного обвинения, что является агентом правительства Германии и его военная политика полностью соответствует военной политике правительства. Он ни разу не сослался на отношения с берлинскими чиновниками, а детально рассмотрел полуправдивую и ложную информацию, приведенную его противниками, чтобы опровергнуть, с помощью доказательств и отрицаний, всю систему их обвинений. Он не говорил всей правды, умело уводил в сторону от сути спора.
   Предположение, что он официально работал на младотурок, Гельфанд назвал «низкой, грязной клеветой». В отношении Украинского союза он признал дружбу с Марианом Меленевским, но упорно отрицал «какие-либо связи» с самим Союзом. От заявления, что он был нанят турецким и австрийским правительством для того, чтобы подстрекать к восстанию в России, по мнению Гельфанда, «несло навозом», как со скотного двора.
   Он, конечно, не состоял на службе у австрийского правительства. Что же касается его сотрудничества с правительством Германии, то он и здесь умудрился выкрутиться. Он принял вызов и открыто, даже с некоторым пафосом, заявил: «Моя миссия в том, чтобы создать духовную связь между вооруженной Германией и русским революционным пролетариатом». Говоря о «духовной связи», Гельфанд пытался завуалировать тот факт, что является связующим звеном между германским правительством и революционным движением в России. Однако не трудно понять, что он не мог позволить себе более откровенного высказывания, не поставив под удар успешно проделанную работу.
   С начала октября Гельфанд передал бразды правления издательством Конраду Хенишу, который с невероятным энтузиазмом встретил его первую статью. В редакционную коллегию во главе с главным редактором Хенишем вошли патриотически настроенные товарищи, среди которых были Пауль Ленш, Эдуард Давид, Генрих Кунов [205 - Кунов – автор многочисленных, в основном компилятивных, работ по истории первобытного общества, эклектически сочетавших некоторые положения марксизма с теориями, заимствованными из этнографии «экономического направления». Работа Кунова «Теологическая или этнологическая история религии?» была переработана И.И. Скворцовым-Степановым и издана на русском языке под названием «Происхождение нашего бога» (1919, новое издание 1958). Общая концепция труда Кунова, посвященного Великой французской революции (вышел в свет в 1908 г., в русском переводе – «Борьба классов и партий в Великой французской революции 1789–1794 гг.»), направлена против буржуазного либерализма. В более поздних работах предпринял попытку прямой ревизии многих положений марксизма. Социология в работах Кунова сближается с позитивистской эволюционной теорией, соединенной с экономическим материализмом. Против учения о пролетарской революции и диктатуре пролетариата направлен его главный философский труд «Марксова теория исторического процесса общества и государства». История в трактовке Кунова – это процесс постепенных социальных изменений, в которых «политические революции» не играют существенной роли. (Примеч. пер.)], Эрнст Хайлман и Вильгельм Янсон.
   Редакционная группа представляла собой весьма разношерстную компанию. Ленш, как и Хениш, первоначально относился к радикальному крылу партии. Являясь членом редакции Leipziger Volkszeitung, он заявил о себе как об энергичном и толковом журналисте. Отбросив последние сомнения после голосования о военных кредитах в рейхстаге, он, не задумываясь, перешел на сторону тех, кто поддерживал тезис о революционных последствиях войны. Эдуард Давид преподавал немецкий и историю в средней школе в земле Рейн. В начале века он находился среди ведущих представителей социалистического ревизионизма. Он писал в сдержанной, дидактической манере; его доводы были всегда четко обоснованы и носили печать индивидуальности. Он добился влиятельного положения и в редакционной коллегии «Колокола», и в самой партии. Генрих Кунов пользовался в партии уважением как экономист и этнолог.
   Примкнув к социал-демократическому движению, он сотрудничал в социал-демократической прессе; с 1902 года был членом редколлегии Vorwarts, многие годы сотрудничал с Neue Zeit, а с 1917 по 1923 год был редактором Neue Zeit, сменив на этом посту Карла Каутского. Он был здравомыслящим политиком. В августе 1914 года предпринял попытку направить Neue Zeit в соответствии с курсом, установленным партийным руководством, и вопреки желанию Каутского. Спустя какое-то время Кунов прекратил споры с Каутским и решил приложить свои силы в новом журнале Гельфанда.
   Хайлман и Янсон представляли практическую сторону социалистической политики. Радикал из Саксонии Хайлман заслужил прозвище Ruberrimus [206 - Самый красный (лат). (Примеч. пер)], но с началом войны он заметно побледнел и превратился в одного из наиболее истовых социалистических патриотов, полностью поддерживающих политику имперского правительства. Вильгельм Янсон обеспечивал связь редакционной коллегии «Колокола» с профсоюзным движением. По национальности швед, Янсон настолько слился с немецкой партией, что стал поборником идеи о социалистической гегемонии Германии в Европе.
   Гельфанд далеко не всегда испытывал симпатию к этим людям. В последующие годы редакционная коллегия журнала часто проводила политику, которую он не одобрял. Антибританская кампания Пауля Ленша и склонность к шовинизму Хениша нередко заставляли владельца «Колокола» обращать внимание членов редакционной коллегии, что он придерживается другой точки зрения. Незадолго до окончания войны Гельфанд так описал свои отношения с этими людьми:
   «В 1915 году я создал «Колокол» как открытую социалистическую трибуну. Редакцией совершенно самостоятельно руководил Хениш с помощниками. Я выступал только в роли издателя. Когда создавался журнал, я не думал, что война продлится так долго, и собирался поднимать основные проблемы послевоенного экономического преобразования. Но война продолжалась. Под давлением обстоятельств мы занялись проблемами, связанными с войной. Генеральный курс газеты соответствовал моему мнению о необходимости победного окончания войны; в связи с этим было невозможно избежать споров, которые возникали в социалистических кругах под влиянием войны… Если бы я сам редактировал журнал, то попытался бы разумно ограничить слишком горячих авторов-националистов» [207 - Парвус. В борьбе за справедливость. С. 19.].
   Несмотря на расхождение в мнениях, Гельфанд предоставил редакционной коллегии свободу действий; его полностью устраивало иметь независимое средство связи с общественностью, чтобы пользоваться им в случае необходимости. Он был достаточно богат, чтобы позволить себе роскошь в виде собственного журнала, который, даже если не всегда соответствовал его точке зрения, носил, по крайней мере, его имя. Он утешал себя мыслью, что добился большего успеха, чем Каутский, журнал которого выходил всего один раз в месяц. «Колокол» заполнил брешь в социалистической прессе и внес свой вклад в консолидацию партии после раскола, вызванного войной.
   С момента выхода первого номера «Колокол» подвергся острейшей критике со стороны социалистов – противников войны. Карл Каутский презрительно отзывался о «Колоколе» «имперского Фальстафа» Парвуса. Франц Меринг язвительно упоминал «маленький колокольчик бедных, который выплавил Парвус-Гельфанд и который тянут парвусисты-хенишисты». Реакция Розы Люксембург была ближе всех к сути вопроса. Она сразу поняла, что цель «Колокола» – пропаганда идеи революции в России. Ее негодование вызвал тот факт, что Гельфанд установил зависимость революционных последствий от победы Германии над царизмом.
   Появление «Колокола» не обошел вниманием и Ленин. В статье «У последней черты» он писал: «Парвус, показавший себя авантюристом уже в русской революции, опустился теперь в издаваемом им журнальчике Die Glocke («Колокол») до… последней черты. Он защищает немецких оппортунистов с невероятно наглым и самодовольным видом. Он сжег все, чему поклонялся; он «забыл» о борьбе революционного и оппортунистического течений и об их истории в международной социал-демократии. С развязностью уверенного в одобрении буржуазии фельетониста хлопает он по плечу Маркса, «поправляя» его без тени добросовестной и внимательной критики. А какого-то там Энгельса он третирует прямо с презрением. Он защищает пацифистов и интернационалистов в Англии, националистов и ура-патриотов в Германии. Он ругает шовинистами и прихвостнями буржуазии социал-патриотов английских, величая немецких революционными социал-демократами… Он лижет сапоги Гинденбургу, уверяя читателей, что «немецкий Генеральный штаб выступил за революцию в России…». Публикации парвусовского журнала Ленин назвал «сплошной клоакой немецкого шовинизма», а сам журнал – «органом ренегатства и лакейства в Германии» [208 - Социал-демократ. 1915. 20 ноября. № 48.].
   С тех пор статья Ленина использовалась большевистскими публицистами как неопровержимое доказательство отсутствия связи между партией большевиков и Парвусом. Им лучше знать! Характерное использование Лениным ненормативной лексики вполне соответствовало принятым социалистическим нормам журналистской этики; это было частью игры. Что гораздо более существенно, так это то, что Ленин воздержался назвать Гельфанда агентом германского правительства; в статье не упоминалась и их майская встреча. Фактически это не исключало возможность при случае воспользоваться услугами Гельфанда.
   Вероятно, Ленин считал политически целесообразным публично отгородиться от Парвуса, но не доводить дело до полного разрыва. Молчаливое соглашение относительно роли Фюрстенберга как помощника Гельфанда и личного агента Ленина не сказалось на критике Ленина в адрес «Колокола». В конечном итоге большевистский лидер был прав, оценив шаги Парвуса к революции.
   Хотя в августе и сентябре работа, связанная с «Колоколом», отнимала массу времени, Гельфанд не забывал о событиях в России. Благодаря регулярным встречам с Брокдорфом-Ранцау его замыслы дошли до канцлера или, по крайней мере, до высокопоставленных чиновников министерства иностранных дел. Как только работа в журнале наладилась, он занялся последними приготовлениями к забастовке в России. Он считал, что она произойдет в январе 1916 года.
   Наступили решающие недели для успешного претворения в жизнь его плана. Он работал со своей революционно-коммерческой организацией в Копенгагене, полностью поглощенный грандиозной задачей, даже перестал встречаться с Брокдорфом-Ранцау; в течение нескольких недель не появлялся в дипломатической миссии. В конце ноября один из агентов Гельфанда вернулся из Петрограда, и 2 ноября он сообщил Ранцау информацию, полученную из России.
   Он рассказал о низком моральном духе русской армии даже после того, как царь официально принял пост Верховного главнокомандующего. Положение в районах, находившихся в глубине страны, заметно ухудшилось; ожидалось, что зимой от голода пострадают Петроград и Москва. Но от одной новости Ранцау пришел в волнение. Гельфанд сказал, что русская армия не готова к революции, пока идет война. Он попытался успокоить Ранцау, намекнув на волнения, происходящие в разных местах, которые оказывают влияние на армию, и заявил, что «революционные организации» пролетариата во много раз важнее, чем армия. Теперь они настолько сильны, сказал Гельфанд, что, по его мнению, революция неизбежна.
   Пытаясь развеять сомнения Ранцау, Гельфанд довольно подробно рассказал о «революционных организациях». Он не любил это делать, но доверял Ранцау больше, чем другим дипломатам, и сейчас сильнее чем когда-либо нуждался в поддержке. Уточнив, что информация является «строго секретной», Гельфанд рассказал Ранцау, что «примерно 100 тысяч человек» могут собраться на забастовку в Петрограде в течение двадцати четырех часов. Как раз восемь дней назад прошло собрание, на котором было принято решение о трехдневной забастовке с целью выяснения, сколько человек смогут принять участие во всеобщей политической стачке. Гельфанд в очередной раз высказал уверенность в том, что она начнется 22 января, в годовщину Кровавого воскресенья 1905 года. При этом добавил, что осталось решить лишь вопрос улучшения взаимодействия разных «революционных организаций» и организовать связь между ними и армией.
   Гельфанд довольно сжато перечислил Ранцау все, что сделал к тому моменту. Мы уже знаем, что в Копенгагене он успешно сотрудничал с Фюрстенбергом, Урицким и Козловским, а теперь ему удалось войти в контакт еще и с Аршаком Зурабовым, сотрудником газеты «Наше слово». Все эти люди были опытными подпольщиками, имели связи в России с местными забастовочными комитетами, с независимыми революционными ячейками и просто с отдельными революционерами. Кроме того, Гельфанд был в контакте, через Урицкого, с межрайонцами [209 - Межрайонцы – социал-демократическая группа (троцкисты, меньшевики-партийцы, большинство членов группы «Вперед», бывшие большевики-примиренцы), 1913–1917 гг., Петроград. Пытались примирить большевиков с меньшевиками в единой Российской социал-демократической партии (РСДРП). В Первую мировую войну стояли на позициях централизма. После Февральской революции 1917 г. порвали с меньшевиками-оборонцами. На VI съезде РСДРП(б) приняты в партию. (Примеч. пер.)].
   Членами этой социал-демократической группы были Моисей Урицкий и друг Гельфанда Рязанов.
   После возвращения в Россию из Америки в 1917 году в эту группу вошел Троцкий, и в том же году «межрайонцы», в их числе и Троцкий, вступили в большевистскую партию.
   Гельфанд ничего не сказал Ранцау о неудачах. Вторая попытка привлечь Бухарина к сотрудничеству не удалась; предложение создать газету, подкрепленное «несколькими сотнями тысяч рублей», было сделано Эммануилу Гуревичу-Смирнову, журналисту, жившему в Петрограде. С этим предложением к Гуревичу-Смирнову пришел Козловский в один из своих приездов в российскую столицу. Журналиста привела в замешательство как странная форма, в которой было сделано предложение, так и значительная сумма денег. У Смирнова возникло подозрение, что это деньги из Германии. Он отклонил предложение, мотивируя отказ отсутствием свободного времени [210 - См.: Мельгунов П.С. Золотой немецкий ключ. Париж, 1940. С. 137.].
   Гельфанд вместе с Урицким и Крузе, датским журналистом, предприняли еще одну попытку установить связь в Петрограде. Во время визита в Россию Крузе должен был связаться с высокопоставленным чиновником из Министерства торговли; по сообщению Крузе, попытка провалилась.
   Большевистские группы в России не принимали участия в деятельности Гельфанда. Их сотрудничество с ним зависело от согласия Ленина, а лидер большевиков никогда не соглашался на это. В любом случае во время войны большевистские подпольные организации так ослабли, что едва ли были способны на плодотворное сотрудничество. К примеру, в большевистский комитет в Петрограде входило не более восьми – десяти человек. Мало того что большевики находились под строгим надзором полиции, так им еще приходилось вести борьбу с теми меньшевиками, кто одобрял войну [211 - См.: Шляпников А. Канун семнадцатого года. Т. 2. С. 100.].
   Александр Шляпников, председатель Русского бюро ЦК в Петрограде, решительно отрицал, что на этой стадии войны большевики сотрудничали с Гельфандом.
   Нельзя не согласиться с его заявлением. Если бы большевики согласились сотрудничать, у них не было бы таких проблем с финансами. Ни у Центрального комитета в Женеве, ни у Русского бюро ЦК в Петрограде не было в распоряжении сколько-нибудь серьезных средств. В середине декабря 1915 года, во время активной деятельности Гельфанда в России, Ленин писал Александре Коллонтай в Скандинавию: «Денег нет. Здесь нет денег. Это главная трудность» [212 - Ганкин и Фишер. Большевики и мировая война. Лондон, 1940. С. 280.].
   Зато у Гельфанда не было подобных трудностей. Министерство иностранных дел, а в случае необходимости и он сам оказывали финансовую помощь общему делу. Правда, приходилось поддерживать интерес дипломатов к революции в России и доказывать, насколько бесполезны попытки достигнуть с царем сепаратного мира. Когда стало ясно, что в ближайшем будущем Россия будет охвачена забастовками, Гельфанду хотелось быть абсолютно уверенным, что неожиданное соглашение немецкого правительства с царем не разрушит его планы.
   30 ноября 1915 года Гельфанд передал Ранцау меморандум, в котором рассмотрел вопрос о мире и внес дополнительные предложения относительно ускорения создания революционной ситуации в России. Он предостерег немецкое правительство против сделок с Николаем II, заявив, что существующий в России режим больше не обладает всей полнотой власти: если царь заключит мир с Германией, то вполне можно ожидать, что к власти придет реакционное правительство «националистической окраски», которое не посчитает себя связанным царскими обязательствами. С финансовой помощью Антанты оно попытается, рассуждал Гельфанд, обойти соглашение, заключенное царем, и, таким образом, Германия лишится «политических результатов своих побед на поле боя». Следовательно, соглашение может привести к окончанию войны, но не может установить мир. Россия уже достигла такой стадии политического развития, что с этой страной нельзя заключить безопасный мир, пока правительство не пользуется доверием народа.
   С другой стороны, если Германия не станет договариваться с царем, мир станет основным лозунгом революционного движения. Стремление к миру в сочетании с невероятными лишениями придало бы стимул революции. Для правительства, добившегося власти таким путем, первая проблема будет состоять в том, чтобы положить конец войне и предложить немедленный мир. Поскольку вожди революции могут взвалить вину на плечи последнего правительства, им будет намного проще пойти на значительные уступки Германии при заключении мирного договора. Мир станет исполнением желания всего народа, а значит, получит сильную поддержку в лице народа.
   Гельфанд был убежден, что сложилась ситуация для появления правительства, которое он имел в виду. В России окрепли революционные организации, и они настроены более решительно, чем перед всеобщей забастовкой 1905 года. «Горечь, которую испытывают массы, не идет ни в какое сравнение с теми чувствами, которые владели массами в 1905 году. Армия занимает антиправительственную позицию. Осталось избавиться от склонности к инертности и апатии, которая всегда имеет место там, где речь идет о больших массовых движениях». Гельфанд полагал, что для России, остро реагирующей на события за границей, ситуация на Восточном фронте имеет первостепенную важность. Он был уверен, что захват Риги и Динабурга [213 - Даугавпилс – до 1893 г. Динабург, в 1893–1918 гг. Двинск – город на юго-востоке Латвии, на реке Даугава (Западная Двина). Основан в 1577 г. Иваном Грозным в 19 километрах от разрушенного к тому времени замка и поселка Динабург (основан крестоносцами в 1275 г.). В XVII в. принадлежал Польше, в 1772 г. вошел в состав России. (Примеч. пер.)] произведет глубокое впечатление на Россию и уничтожит последние слабые надежды на победу.
   Далее Гельфанд предложил некие финансовые меры, которые помогут открыть еще один путь для эффективного вмешательства извне, направленные против денежного рынка России, которые подтолкнут рубль к дальнейшему снижению и подорвут доверие народа к национальной валюте. Причем сделать это будет довольно просто и не потребует особых затрат. На рынок надо будет выпустить фальшивые денежные знаки, тех же номеров и серий, что и настоящие. Паника, начавшаяся в России, отрицательным образом скажется на получении страной кредитов за границей. И наконец, Гельфанд предложил поднять пропагандистскую кампанию в русской армии. По его мнению, германская социал-демократическая партия и профсоюзы были наиболее подходящими организациями для проведения такой кампании, которая должна была проводиться с учетом уважительного отношения к национальным чувствам и избегать прямого призыва к солдатам сложить оружие. Главное – стимулировать революционный дух, писал Гельфанд. Этим нужно заняться энергично, поскольку, как ожидается, «революционные события произойдут примерно 22 января».
   Брокдорф-Ранцау направил меморандум канцлеру Бетман-Гольвегу с сопроводительным письмом, в котором пояснил, что меморандум написан на «основе секретных донесений личного агента Гельфанда, который приехал сюда из Санкт-Петербурга» [214 - Посланник в Копенгагене – канцлеру. Сообщение № 43 от 30 ноября 1915 г.].
   «Хотя у нас нет способа узнать, – продолжал Ранцау, – насколько успешным будет этот проект, но политическое прошлое Гельфанда и в особенности роль, которую он играл в революции 1905 года, дают нам некоторую гарантию, что его предложения могут оказаться удачными». Во всяком случае, это конкретные предложения, особенно по сравнению с бытующими неопределенными мнениями о русской революционной проблеме.
   На решение министерства иностранных дел немедленно пригласить Гельфанда в Берлин, несомненно, повлияла рекомендация Брокдорфа-Ранцау. Посланник в Копенгагене, граф Брокдорф-Ранцау принял близко к сердцу идеи Парвуса о России и делал все возможное, чтобы его планы получили полную поддержку. Через своего кузена советника фон Циммерна он даже пытался устроить встречу Гельфанда с рейхсканцлером. Некоторым сотрудникам министерства иностранных дел это показалось перебором. Например, Диего фон Берген, влиятельный дипломат с Вильгельмштрассе, считал, что людей, подобных Гельфанду, нельзя допускать на совещания, проводящиеся на высоком уровне.
   Гельфанд пробыл в Берлине с 16 по 20 декабря и обсуждал свои планы в министерстве иностранных дел и в министерстве финансов. Не все шло гладко. Несмотря на то что министерство иностранных дел обещало поддержать Гельфанда, Гельферих из министерства финансов не потрудился скрыть неодобрение денежной схемы Гельфанда. В 1915 году ни одно из европейских правительств не согласилось бы на подобную схему; Гельферих сомневался, что удастся технически реализовать меры, направленные против русского рубля, и что в условиях абсолютной секретности можно быстро осуществить эти меры. Однако Гельфанд взял с него обещание, что германское правительство ассигнует миллион рублей на пропагандистскую кампанию, направленную против русской армии [215 - Гельферих – Циммерману, 12 декабря и 26 декабря 1915 г.].
   Хотя Гельфанду не удалось встретиться с канцлером, Ранцау сделал больше, чем позволяли его служебные обязанности. В день отъезда Гельфанда в Берлин посланник в Копенгагене написал Бетман-Гольвегу: «Еще никогда не делалось столь конкретных предложений, способных повлиять на восточную политику Германии» [216 - Сообщение № 470 от 16 декабря 1915 г.].
   Русский царь, подчеркнул Брокдорф-Ранцау, «совершил историческое преступление и лишился права на нашу снисходительность», а значит, не следует принимать в расчет традиционную дружбу с Романовыми. По мнению Ранцау, стоило попытаться уничтожить сохранившуюся общность чувств между немецким и русским правящими домами. Царь «слабый и лицемерный правитель», который только мечтает о победе над врагом, но никогда не хочет начать военные действия против него.
   Политические предложения, выдвинутые Ранцау, продемонстрировали степень влияния Гельфанда на взгляды дипломата. Не может идти и речи о заключении сепаратного мира с Романовыми, только революция может решить восточную проблему. Брокдорф-Ранцау считал, что все средства хороши для того, чтобы обеспечить Германии место великой державы, спасти ее от «принятия условий, продиктованных Антантой» на будущих мирных переговорах.
   «Победа и в качестве награды первое место в мире будут наши, если нам удастся в нужное время разжечь революцию в России, тем самым разрушив Антанту. После заключения мира внутренний развал России не будет иметь для нас большого значения, а возможно, даже окажется нежелателен.
   То, что доктора Гельфанда нельзя отнести ни к святым, ни к желанным гостям, не вызывает сомнения. Но он верит в свою миссию и выдержал испытание революцией после Русско-японской войны. Поэтому, мне кажется, мы должны его использовать. Мы должны готовиться к отношениям с Россией, которые наши внуки однажды назовут традиционными. Под руководством династии Гогенцоллернов германский народ установит прочные дружеские отношения с русским народом.
   Эта цель будет достигнута, только когда царская империя будет выведена из нынешнего состояния. Доктор Гельфанд считает, что может указать путь. Он внес конкретные предложения, основанные на двадцатилетнем опыте. Я считаю, что, исходя из сложившейся ситуации, мы должны воспользоваться этим шансом. Ставки, конечно, высоки, и успех не гарантирован. Мало того, я понимаю, к каким последствиям на нашей внутриполитической сцене может привести этот шаг. Если мы в состоянии принять заключительное военное решение в нашу пользу, то это надо сделать во что бы то ни стало, поскольку я убежден, что наше существование в качестве великой державы под угрозой».
   В сообщении Брокдорфа-Ранцау рейхсканцлеру четко определены возможности и проблемы восточной политики Германии. Он понимал, какой опасности подвергается его страна, и осознавал, к каким последствиям для внутренней политики Германии могут привести внесенные им предложения. Ранцау был готов рискнуть, поскольку в конце 1915 года был уверен, что победы не удастся достигнуть обычными военными средствами. Он был готов сотрудничать с Гельфандом, поскольку не видел другого выхода.
   Не приходится сомневаться, что готовность Ранцау оказывать поддержку произвела на Гельфанда большое впечатление. Его радовало благосклонное отношение дипломата; он был, вероятно, польщен таким вниманием к своей особе. Это даже заставило его забыть о свойственной ему осторожности. Когда Гельфанд составлял свой мартовский меморандум для министерства иностранных дел, он ограничился обсуждением подготовки к массовой политической стачке; на протяжении нескольких недель до появления меморандума он вел разговоры с Брокдорфом-Ранцау о подготовке к революции. Гельфанд и Брокдорф-Ранцау оказывали друг другу всяческую поддержку.
   То, что германское правительство не желало полностью поддерживать их планы, как они на это рассчитывали, не охлаждало пыл Гельфанда. Сразу же по возвращении в Копенгаген из Берлина Гельфанд потребовал, опять же через Ранцау, обещанный миллион рублей [217 - Сообщение № 489 от 21 декабря 1915 г.].
   Он подчеркнул, что ему необходимо передать деньги своему агенту, отправляющемуся в Петроград для организации в оставшиеся до 22 января недели связи между революционными центрами. Ранцау, предвосхищая возражения, добавил, что Гельфанд «не выкручивал мне руки; его просьба вызвана политической ситуацией, а не личными соображениями…».
   Во время беседы с Ранцау Гельфанд впервые высказал некоторые сомнения в успешном результате январской стачки. Для организации революции, заявил он посланнику, ему необходимо еще 20 миллионов рублей; он явно не хотел, чтобы посланник возлагал слишком большие надежды на успешное претворение в жизнь их планов. И хотя Гельфанд все еще поддерживал его веру в то, что январские события приведут в движение механизм революции, он добавлял, что революция «не охватит сразу же всю страну». Он был убежден, что после первых революционных успехов Россия не сможет восстановить внутренний мир и порядок, и советовал германскому правительству готовиться к зимней кампании.
   В конце декабря Гельфанд пытался отступить на первоначально занимаемую позицию, когда вел разговоры о всеобщей стачке, а не о революции. Но его попытки заставить министерство иностранных дел спуститься с небес на землю и в последний момент развеять иллюзии о величайшем событии, которое должно произойти в Петрограде, были обречены на неудачу. Поначалу он сам пребывал в плену этих иллюзий и теперь сражался с собственной тенью: революционер Парвус опасался, что его переиграет дипломатический советник Гельфанд.
   29 декабря он получил миллион рублей «на поддержку революционного движения в России» [218 - Сборник документов дипломатической миссии в Копенгагене, собственноручная расписка Гельфанда: «Получено от германского посольства в Копенгагене 29 декабря 1915 г. один миллион рублей в русских банкнотах для поддержки революционного движения в России. Подпись: А. Гельфанд».] и в начале января 1916 года повез деньги в Стокгольм. Там ему было удобнее общаться с агентами, находившимися в России, и наблюдать за ходом стачки. 3 января 1916 года он телеграфировал Брокдорфу-Ранцау: «Все идет как надо. Ожидаю сообщений из Петрограда» [219 - Сборник документов дипломатической миссии в Копенгагене. Телеграмма № 24.].
   Начало забастовочного движения в России в январе 1916 года было многообещающим. 11 января начали забастовку более 10 тысяч рабочих судостроительного завода в Николаеве. Хотя забастовщиками якобы двигали экономические причины, полиция не сомневалась в политическом характере акции. Требования о повышении заработной платы были столь завышены, что руководство судостроительного завода в любом случае не могло их выполнить. В отчете полиции, подписанном Муравьевым и направленном в правительство, остался открытым вопрос «была ли эта политическая забастовка работой врага существующего режима, то есть левых партий, или к этому приложило руку вражеское государство (Германия)» [220 - Флеер Н.Г. Рабочее движение в годы войны. М., 1923. С. 247.].
   Поскольку все попытки прекратить забастовки потерпели неудачу, адмиралтейство приказало закрыть завод. Спустя одиннадцать дней, 22 января, бастующих в Николаеве поддержали 45 тысяч забастовщиков в Петрограде.
   Январские забастовки вспыхнули неожиданно и сильно: дипломатические наблюдатели отметили их как первые признаки опасности. Можно не сомневаться, что Парвус считал это своей личной заслугой. Он придавал особое значение развитию революционного движения в портовых городах на юге России, в Одессе и Николаеве. Его первые революционные контакты во время войны были с этими городами. Дата и ход забастовки в столице также указывают на него. Рабочие могли длительное время не ходить на работу: Гельфанд позаботился, чтобы в распоряжении забастовочных комитетов были средства, достаточные для того, чтобы ежедневно выплачивать каждому рабочему сумму, равную 3 шиллингам в рублевом эквиваленте.
   Однако забастовщикам не удалось разжечь революцию. В столице в забастовке участвовало меньше людей, чем предполагал Гельфанд; рабочие в Москве не последовали их примеру. Гельфанд ошибся, решив, что может в течение нескольких месяцев превратить возмущение рабочих в революцию; он переоценил имевшиеся в его распоряжении средства. Он никогда не обладал хорошими организаторскими способностями и думал, что при наличии денег вполне достаточно способностей к импровизации, находчивости и энергии. Он потерпел неудачу, создав мощную организацию, способную руководить массовым движением, и, вероятно, был не в состоянии распознать показной оптимизм своих платных агентов.
   Но Гельфанд не собирался сознательно вводить в заблуждение министерство иностранных дел. Доверие к нему дипломатов и их признание его специалистом по русской революции стоило дорогого, и он не собирался платить за это мошенничеством. Никто не оказывал на него давления и не ждал так скоро осязаемых результатов. Он сам был полон надежд и уверенности, что все у него получится очень быстро, но ошибся, и теперь один нес ответственность за все.
   Когда Гельфанд вернулся в Копенгаген после трехнедельного пребывания в Стокгольме, он попытался спасти свою репутацию. 23 января в разговоре с Брокдорфом-Ранцау он заявил, что на самом деле они не потерпели поражение. По словам Гельфанда, его секретные агенты не выполнили его указание – и это кажется весьма возможным – начать стачку 22 января. Ситуация в столице подверглась серьезным изменениям: некоторые ведущие революционеры заняли руководящие посты и, кроме того, удалось преодолеть проблемы с поставками. Поэтому руководители организации решили отложить начало всеобщей политической стачки. Но организация по-прежнему готова действовать; ее руководители надеются, что смогут вывести «достаточное число людей» на улицы и руководить их действиями [221 - Сообщение № 19 от 23 января 1916 г.].
   Гельфанд был прав в одном: в Петрограде велась подготовка к забастовке. В начале февраля в ней приняли участие рабочие Путиловского завода. События в столице последовали практически следом за событиями в Николаеве [222 - См.: Флеер Н.Г. Рабочее движение в годы войны. С. 255.].
   Однако сомнительно, что стоявшая за забастовкой организация могла вывести на улицы 100 тысяч человек. Гельфанд тоже сомневался, что за сутки удастся собрать такое количество забастовщиков. Он упомянул об организации, чтобы объяснить неудачу, постигшую движение. После разговора с Брокдорфом-Ранцау он больше никогда не упоминал о ней.
   Посланник в Копенгагене в тот же день передал разговор с Гельфандом канцлеру, на этот раз без своих комментариев. Сообщение произвело удручающее впечатление. Козырная карта в виде революции оказалась поддельной. Следовало опять изучить вопрос, стоит ли пускать в ход такое сомнительное и опасное оружие. Неудивительно, что противники революционной политики нашли широкий отклик в правительственных кругах.
   Государственный секретарь фон Ягов, который с самого начала испытывал нехорошие предчувствия в отношении этой авантюры с революцией, теперь счел оправданными свои возражения. В начале 1913 года потомок благородной прусской фамилии Готтлиб фон Ягов сменил на посту министра внутренних дел Германии Кидерлен-Вехтера. В компании уверенных в себе политических деятелей и дипломатов, которые никогда не сомневались в победе Германии в войне, впечатлительный, критически настроенный госсекретарь фон Ягов, по словам современников, слыл «интеллектуалом, склонным к скептицизму». Ягов был аристократом, дипломатом «старой школы», которому были не по вкусу рычаги политической борьбы. Он с презрением относился к агентам, посредникам и политическим интриганам, чьи методы оскорбляли его понятие о правилах приличия. Он наблюдал за развитием революционной политики в отношении России с большим скепсисом и не доверял Гельфанду, разговаривая с ним всегда с известной долей сарказма. По мнению Брокдорфа-Ранцау, государственный секретарь тратил время на Гельфанда только для того, чтобы «оттачивать на нем язык». После январской неудачи недоверие Ягова возросло; он начал подозревать, что Гельфанд кладет деньги, полученные на нужды революции, в собственный карман.
   Главным образом под влиянием Ягова после первой неудачи министерство иностранных дел пересмотрело свое отношение к Парвусу. С января 1916 года дипломаты свели революционную деятельность до минимума. В течение года ни посланника в Копенгагене, ни Гельфанда не просили организовать каких-либо серьезных подрывных действий в России. Только пропагандистская работа и распространение пораженческих листовок, и то без особых финансовых вливаний. Этой деятельности придавалось значения не больше, чем отдельным действиям группы русских и балтийских революционеров, получивших неожиданную поддержку со стороны графа Фрайхера фон Ромберга, посланника в Берне.
   Дипломаты были встревожены; Гельфанд оказался в подвешенном состоянии. Ранцау поддерживал с ним контакт, но не мог в одиночку проводить их проекты в жизнь. Однако Гельфанд продолжал верить в неизбежность революции, и это позволило ему выдерживать кризис и дожидаться восстановления доброго имени. Требовалось время, чтобы доказать, что его деятельность не была настолько бессмысленной, как это предполагало министерство иностранных дел.
   Революционный штаб Гельфанда в Копенгагене продолжал работать, а он сам не потерял интереса к работе, связанной с подрывной деятельностью в Российской империи. Скорее всего, он получил поддержку для продолжения деятельности в России от политического отдела Генерального штаба [223 - Документы Генерального штаба сгорели во время Второй мировой войны.].
   Когда в марте 1917 года у министерства иностранных дел вновь пробудился интерес к революции в России и к Гельфанду, он поспешно перенес свою деятельность, проходившую под эгидой Генерального штаба, под дипломатическую защиту. В течение 1916 года его экспортно-импортная компания в Копенгагене расширила сферу деятельности; сделки, как правило, преследовали политические цели.

Глава 9
Бизнес и политика

   В начале 1916 года Парвус решил разобраться с личными делами. Более двадцати лет он считался в Германии иностранцем. Его высылали из нескольких земель, включая Пруссию; в ряде случаев арестовывали за «нарушение приказа об изгнании». Мало того что существовала постоянная угроза экстрадиции в Россию, но он не мог на законном основании участвовать и в политической жизни Германии. Он оставался бездомным скитальцем-революционером. Социал-демократическая партия была его «новой родиной», и он относился к таким понятиям, как «народ» и «государство», как к пережиткам умирающего века. Возможно, он ненавидел Пруссию и все связанное с ней, но за эти годы у него появилось уважительное отношение к Германии как к цивилизованной стране, которая, по его мнению, «была более основательной», чем другие хорошо изученные им страны. Немецкий язык и литература стали для него выходом из восточноевропейского духовного гетто. В 1891 году он писал Либкнехту: «Я ищу государство, где человек может дешево получить отечество». Соображение, которое едва ли применимо к 1916 году. Теперь Парвус мог позволить себе больше.
   Он это и сделал, в довольно резких выражениях. Он слишком долго страдал от немецкой бюрократии и больше не собирался ее терпеть. В декабре 1915 года он направил запрос в министерство иностранных дел Циммерману, а 2 января 1916 года попросил «как можно скорее урегулировать его вопрос». Он хотел стать немецким, а не прусским гражданином (гражданство обычно предоставляла одна из земель; только иностранцы, занимавшие государственные должности, могли получить немецкое гражданство). Гельфанд согласился на прусское гражданство только после того, как министр внутренних дел выразил «серьезные опасения». В биографии, приложенной к заявлению с просьбой о гражданстве, Гельфанд высказался ясно и определенно, что видит себя представителем немецкой цивилизации, социалистом, который на протяжении многих лет пользуется «репутацией немецкого ученого с мировым именем и выразителя идей немецкой социал-демократии». «Я опять обращаюсь с просьбой о немецком гражданстве по личным причинам, поскольку интеллектуально связан с немецким народом, и хочу официального признания – но, прежде всего, по политическим мотивам. Важно, что в борьбе между народами, вызванной войной, каждый должен принимать участие, мобилизовав все имеющиеся у него силы. В моем случае это возможно, только если я стану полноправным гражданином Германии», – писал Гельфанд.
   Во время предварительных переговоров о гражданстве он держался крайне самоуверенно, если не сказать высокомерно. Он действовал с позиции силы и просто покупал себе комфортное место в буржуазном обществе.
   Вскоре по прибытии в Копенгаген он купил большой дом в фешенебельной части города, который роскошно, но безвкусно обставил. Затем приобрел один из самых больших автомобилей, лимузин «адлер», и несколько породистых собак, охранявших его владения. В его распоряжении был еще дом в Берлине, но он редко пользовался им, предпочитая принимать немецких товарищей в номере люкс отеля «Кайзерхоф». Он экспериментировал и в личной жизни: жил с фрау Марией Шиллингер. Их сын, третий ребенок Гельфанда, родился в середине 1917 года и носил фамилию матери, а имя отца. Гельфанд всегда с огромной гордостью говорил о сыне, как о продолжателе традиций семьи. Как и остальные дети Гельфанда, Александр Шиллингер исчез в водовороте, в который впоследствии превратилась Европа.
   Гостеприимство, каким славился Гельфанд, и его усилия идти на уступки буржуазному образу жизни позволили установить, правда крайне медленно, личные контакты с лидерами правого крыла социалистической партии. Если раньше он довольствовался встречами с глазу на глаз, то теперь, весной 1916 года, стал посещать некоторые кафе, чаще всего кафе «Виктория», куда обычно заходили Сюдекум, Кунов, Бааке, Ленш, Хениш и другие. Большинство из них сотрудничали в «Колоколе», поскольку там были необычайно высокие ставки. Вскоре с помощью этих социалистов Гельфанд начал расширять свою издательскую деятельность.
   Он по-прежнему, как и в начале столетия, считал, что через печать сможет оказывать непосредственное влияние на политику партии и сплотить вокруг печатного органа своих сторонников. Теперь он не боялся проблем, как в случае с «делом Горького»; по собственным словам, он страдал от «излишнего богатства» и мог позволить себе нести даже существенные финансовые потери.
   Летом 1916 года Гельфанд перевел свое издательство Verlag fur Sozialwissenschaft из Мюнхена в Берлин, поставив во главе его нового директора Генриха Кунова. Вскоре владелец загрузил издательство выпуском своих брошюр и книг. Спустя год был куплен журнал Internationale Korrespondenz («Международная корреспонденция»), основанный Альбертом Баумайстером в начале войны. Новый журнал, благодаря переводам Парвусом репортажей зарубежных журналистов, оказал серьезное влияние на провинциальные социалистические газеты. Его издательство распространило свою деятельность и на армию: 20 тысяч экземпляров журнала Sozialdemokratische Feldpost, выходящего раз в две недели, было отправлено на фронт.
   Гельфанд, не скупясь, выстраивал будущее. За его издательской деятельностью легко просматривалась политическая цель: он был немецким подданным и мог теперь занимать государственный пост. Он терпеливо собирал группу сторонников и устанавливал связи с рядовыми членами партии.
   Отныне у него хорошо шли дела не только в берлинском издательстве, но и в Институте по изучению последствий войны в Копенгагене. Поначалу Гельфанд использовал институт как приманку для вербовки русских эмигрантов, но вскоре стал использовать по прямому назначению, как научно-исследовательский центр. К работе в институте удалось привлечь местные таланты: профессора Карла Ларсена, прогермански настроенного и защищавшего интересы Германии, и Свена Триера, датского социалиста. За годы войны в институте собралась уникальная библиотека, на которую Гельфанд ежемесячно тратил 40 тысяч крон. С марта 1916 года он начал издавать специальный бюллетень, содержавший статистические данные и статьи о политических и социальных последствиях войны. Гельфанд сам воспользовался этими материалами, вышедшими в его берлинском издательстве летом 1917 года [224 - Die soziale Bilanz des Krieges («Социальный итог войны»). Берлин, 1917.].
   Он ничего не рассказывал Брокдорфу-Ранцау о деятельности института. Только в декабре 1915 года посланник в Копенгагене через секретного агента узнал о существовании этого учреждения, в котором продолжает работать «ряд молодых евреев» [225 - Документы дипломатической миссии в Копенгагене. Донесение герра Отто.].
   С тех пор как Гельфанд возглавил институт, Брокдорф-Ранцау не мог отделаться от мысли о существовании «политических целей», скрывавшихся под этой вывеской. Только в январе 1916 года он отважился заметить, что «работа института по социальным последствиям войны значительно возросла, и мы не можем отрицать ее теоретической значимости» [226 - Сообщение № 6 от 14 января 1916 г.].
   Парвус крайне болезненно реагировал на любые сомнения относительно научных целей его института. В октябре 1915 года во французской газете «Юманите» русский публицист Алексинскиий, бывший большевик, назвал Гельфанда агентом-провокатором, а его институт в Копенгагене шпионской организацией, прячущейся за «научной вывеской». Через одного из сотрудников института, Зурабова, Гельфанд отправил резкое опровержение в «Юманите», пригрозив автору статьи судебным процессом [227 - См.: Юманите. 1915. 19 октября.].
   Но министерство иностранных дел посчитало, что не стоит раздувать это дело, и Парвус спустил все на тормозах.
   Повышенная чувствительность его в значительной степени объяснялась тем, что ему хотелось быть увиденным в роли «покровителя наук». Выпады Алексинского были неуместны. Гельфанд потратил часть собственных денег на институт и совершенно справедливо утверждал, что это научное учреждение. Что касается международной известности, – по мнению Гельфанда, институт достиг этого уровня, – то нельзя сказать, что у него были впечатляющие достижения. После войны несколько авторов использовали материалы, собранные в Копенгагене; их было немного, и изложенные в них факты не были настолько широко известны, чтобы донести имя Парвуса (а ведь он так об этом мечтал!) последующим поколениям.
   Вся эта научная и издательская деятельность способствовала потрясающему успеху Гельфанда в коммерческой деятельности; эти результаты были реальнее, чем результаты его работ по проблемам экономической теории. Он всегда стремился к финансовому процветанию, но теперь ему хотелось этого больше, чем когда-либо. У него был нюх на дефицит в экономической структуре капитализма, и он избегал конкурировать с известными финансовыми организациями, но сосредоточил свое внимание на второстепенных областях экономики и международной торговли. По приезде в Данию он стал делать деньги с еще большим размахом, чем ранее в Константинополе.
   Начало в Копенгагене было многообещающим. Гельфанд получил лицензию на рекламную кампанию, которая должна была превратить привычную немецкую систему «рекламных колонок» в синекуру. В конце лета 1915 года он создал экспортно-импортную компанию, занимавшуюся одновременно политикой и бизнесом, которая вскоре стала выгодным деловым предприятием. Управляющим компании он назначил Якова Фюрстенберга; его связи в России и Польше оказались полезными и с точки зрения политики, и с точки зрения бизнеса.
   В апреле 1916 года в экспортно-импортную компанию пришел Георг Скларц. Он работал на адмиралтейство и военную разведку. Помимо капитала в 40 тысяч марок и расположения Генерального штаба, он привел в компанию Гельфанда двух братьев, Вальдемара и Генриха. Георг, старший из братьев, был маленького роста, с лицом аскета и глубоко посаженными глазами; изобретательный, разносторонний, беспринципный и упрямый. Генрих произвел сильное впечатление на Брокдорфа-Ранцау, и он «очень тепло» отзывался о нем, представляя своему кузену фон Циммерну.
   Вальдемар работал секретарем у старшего брата, а Генрих выполнял секретные поручения, занимаясь экономическим шпионажем. В конце 1915 года Генеральный штаб направил его в Копенгаген, и он должен был регулярно сообщать о влиянии союзнических стран на экономическую жизнь Дании. Генрих Скларц работал в небольшом разведывательном агентстве в Копенгагене; штат состоял из нескольких агентов, двойных агентов, женщин сомнительного поведения и артистки по имени Аматис. Помимо основной деятельности, Скларц специализировался на сборе информации о прохождении запрещенных немецких товаров через Данию в союзнические страны.
   Агентство Генриха Скларца ежемесячно получало 400 крон на текущие расходы от германского военно-морского Генерального штаба; деньги передавались через Гельфанда и Георга Скларца. Экспортно-импортная компания Гельфанда использовала информацию, полученную агентством Генриха Скларца; на размерах прибыли компании положительно сказывалось официальное сотрудничество и покровительство со стороны Генерального штаба. Такое положение дел устраивало все заинтересованные стороны: прибыль от коммерческой деятельности компании можно было рассматривать в качестве награды за политические услуги, оказываемые Гельфандом и его друзьями.
   Хотя в поле деятельности компании Гельфанда входили Нидерланды, Великобритания и США, однако основные ее коммерческие интересы были сосредоточены на торговле с Россией. Товары были самыми разнообразными – от носков, медикаментов и презервативов до сырья и машинного оборудования. Парвус закупал в России необходимые для германской военной экономики медь, каучук, олово и зерно, а туда поставлял химикаты и машинное оборудование. Одни товары перевозились через границу легально, другие – контрабандой. На русской границе товары передавали представителям петроградской фирмы Фабиана Клингслэнда. Агентом этой фирмы была Евгения Суменсон, которая держала связь с Фюрстенбергом. В соответствии с соглашением от апреля 1916 года фирма Клингслэнда продавала медикаменты, полученные из Копенгагена, и вносила полученную прибыль на специальный счет в банке Петрограда [228 - Основными банковскими структурами, которые использовались компанией Гельфанда в торговых операциях, были Русско-Азиатский коммерческий банк в Петрограде и Новый банк в Стокгольме. (Примеч. пер)].
   После провала забастовочного движения в январе 1916 года компания Гельфанда то ли продолжала направлять финансы в Россию, то ли, и это кажется более вероятным, накапливала капитал, чтобы использовать его для подобных целей в будущем. Как бы то ни было, но компания крепко стояла на ногах без привлечения государственных субсидий.
   Деловые интересы Гельфанда охватывали всю Европу. В 1916 году он внес в департамент налогов и сборов Дании налог на основной капитал в размере 540 тысяч крон и на доход 41 тысячу крон; и это была лишь незначительная часть его состояния. В июле Гельфанд вложил «значительную сумму» в фирмы в Болгарии и Турции для реорганизации сельскохозяйственного производства этих стран с помощью немецкого правительства; он инвестировал значительные суммы практически во все нейтральные государства.
   Но Гельфанд еще не исчерпал деловые возможности, предлагаемые Скандинавскими странами. Крепкие экономические связи Дании с Англией вызывали беспокойство немецких дипломатов; они боялись, как бы Дания не оказалась под сильным влиянием союзников. Социалистическое движение Дании могло оказаться полезным в попытке противостоять развитию отношений Дании и Англии. Германия могла рассчитывать на сердечный прием со стороны датских социалистов и профсоюзных деятелей: война не разрушила связи между социалистами этих стран.
   Хотя местные социалисты оказали Гельфанду довольно холодный прием, к концу 1915 года ему удалось войти в тесный контакт с профсоюзными лидерами. Датские профсоюзы глубоко внедрились в экономическую жизнь страны, и благодаря этому Гельфанду удалось завязать знакомство с Карлом Кефером, влиятельным и расчетливым лидером профсоюза.
   Предприятия, показанные датскими профсоюзными деятелями, произвели на Гельфанда благоприятное впечатление; ему было ясно, что Германия ненавязчиво, чисто технически может поддержать торговые компании профсоюзов. В то время у Германии была прекрасная возможность помочь Дании. Англия была главным экспортером угля сюда; до начала войны цены на уголь резко возросли, и экономика Дании (и в особенности рядовые потребители) ощущала серьезную нехватку угля зимой 1915/16 года. Весной 1916 года Гельфанд представил Брокдорфу-Ранцау план, согласно которому Дания оказывалась в меньшей зависимости от поставок угля из Англии. Он предложил уголь, импортируемый из Германии, продавать рядовым потребителям через торговое предприятие датского профсоюза. Гельфанд был убежден, что, исключив промежуточные торговые звенья, удастся сбить цену на английский уголь.
   И снова Брокдорф-Ранцау оказал поддержку плану Гельфанда. В середине июня 1916 года, с рекомендательным письмом посланника в Копенгагене, тот опять поехал в Берлин, чтобы обсудить свой проект с фон Циммерном и чиновником «экспортного бюро».
   Вскоре с помощью доктора Топфера, торгового атташе в Копенгагене, были улажены некоторые проблемы, и Гельфанд тут же провел переговоры, на которых лидерам датских профсоюзов было сделано конкретное предложение о поставках немецкого угля. Датчане создали компанию Arbejdernes Faellesorganisations Braendselfortning А/S; немецкие власти обязались поставлять ежемесячно 90 тысяч тонн угля.
   Гельфанд не занимал официальной должности в правлении компании. Председателем стал Карл Мадсен, лидер профсоюзного движения Дании, Карл Кефер – заместителем председателя. Немцы, Альбрехт и Георг Скларц, отвечали за техническую сторону предприятия. Однако Гельфанд играл важную роль, и без его содействия все могло рухнуть.
   Он взял на себя вопрос отгрузки и поставки угля из Германии в Данию. В октябре 1916 года он создал компанию по перевозке грузов (Kobenhavns Befragtningsog Transport-Kompagniet) с долевым участием датских профсоюзов. Компания заявила о готовности полностью взять на себя транспортировку угля. И тут Гельфанд столкнулся с вполне понятными трудностями. Хьюго Стиннес, промышленник, до настоящего времени контролировавший экспорт угля в Данию, и Хулдерман, представитель судоходной линии Гамбург – Америка, выдвинули свои возражения. Страховые компании не соглашались с фиксированным процентом страхового взноса. Проект, казалось, столкнулся с непреодолимыми трудностями.
   Но трудности не могли остановить Гельфанда. Как раз наоборот. Он опять оказался в привычной для себя ситуации: он создавал крупную организацию на пустом месте с максимально возможной скоростью. Гельфанд в очередной раз сумел воспользоваться сложившимся на тот момент положением. Союз немецких судоходных линий и независимые судовладельцы в Штеттине увязли в ожесточенной конкуренции, и он воспользовался этим. Он смог предложить полную занятость фрахтовщикам, а кроме того, купил несколько грузовых судов и вошел в дело как независимый судовладелец.
   Система работала как часы. К концу осени датские доки изнемогали от угля: Гельфанд легко превысил согласованный ежемесячный минимум в 90 тысяч тонн. Склады были переполнены. Не хватало рабочей силы для разгрузки судов, и у Гельфанда возникли проблемы с судовладельцами. В результате около 200 тысяч тонн угля пришлось сбросить в ямы за пределами Копенгагена.
   Одновременно созданная профсоюзом компания не могла продавать и соответственно покупать уголь. Датские и английские дилеры сорвали попытки Скларца найти новые складские помещения: у них были все основания привести новое предприятие к краху. Гельфанд был единственным человеком, который мог спасти положение. В самый критический момент он дал профсоюзной компании кредит в размере одного миллиона крон для преодоления временных трудностей.
   Опять зазвучали голоса противников проекта Гельфанда, воспользовавшихся возникшими затруднениями. Брокдорф-Ранцау получил сообщение из судоходной линии Гамбург – Америка, заявившей о «неделовой манере ведения дел» и о том, что если будет продолжаться задержка с разгрузкой угля, то цена на него значительно возрастет. Посланнику в Копенгагене советовали, пока не поздно, отойти от «этого дела, грозящего злостным банкротством», чтобы не «провалиться в пропасть политического забвения» [229 - Б. Хулдерман – Брокдорфу-Ранцау, 11 октября 1916 г.].
   Торговый атташе доктор Топфер тоже выражал серьезные опасения. В середине ноября он предположил, что предприятие в том виде, в котором оно существует на данный момент, приносит больше вреда, чем пользы. Согласно имеющейся у него информации, заявил Топфер Брокдорфу-Ранцау, лишь незначительное количество угля дошло до датских рабочих. Компания в основном продавала уголь правительству и промышленности, фактически развивала угольный бизнес, что не соответствовало первоначальным намерениям. Кроме того, Топфер считал, что Гельфанд получает слишком высокую прибыль. Топфер был крайне пессимистически настроен в отношении будущего этого предприятия и предполагал, что в дело вмешается военное министерство Германии [230 - Меморандум доктора Топфера, 18 ноября 1916 г.].
   Прежде чем предпринять какие-либо шаги, Ранцау хотел услышать мнение Эрика Скавениуса, министра иностранных дел Дании. Встреча состоялась 18 ноября 1916 года. Скавениус умолял Ранцау не предпринимать незамедлительных мер, поскольку «в таком большом деле невозможно избежать неудач» [231 - Меморандум Брокдорфа-Ранцау от 19 ноября 1916 г.].
   Когда Ранцау объяснил, что Хьюго Стиннес попытается воспользоваться любой возникающей трудностью, Скавениус заявил, что необходимо принять все меры, чтобы позволить профсоюзу продолжать заниматься угольным бизнесом. Министр сказал, что не собирается уступать в сложившихся обстоятельствах.
   После беседы с министром иностранных дел Дании у Брокдорфа-Ранцау не осталось никаких сомнений относительно политического значения этого предприятия. Продолжая оказывать Гельфанду полную поддержку, Ранцау помог предприятию встать на ноги. По предложению доктора Топфера поставка угля была временно приостановлена. У профсоюзной компании появилось время перевести дух и распределить скопившиеся запасы угля. Компания успешно справилась с этой задачей. В течение 1917 года было приобретено много складских помещений и нанято около тысячи человек. За это время Гельфанд преобразовал свое агентство в фирму по погрузке и отправке грузов, которая могла гарантировать фиксированные проценты при долгосрочных контрактах.
   Датчане хотели добиться заключения долгосрочных соглашений, но немецкие власти предпочитали осуществлять поставку угля на основе ежемесячных договоров. Таким же образом они хотели строить отношения по поставкам продовольствия и лошадей из Дании, чтобы, как считали в министерстве иностранных дел, было проще осуществлять контроль над датчанами. На этот счет у Гельфанда было другое мнение, и ему удалось, при поддержке Брокдорфа-Ранцау и после длительных переговоров в Берлине, добиться прямых договоренностей с горнодобывающими компаниями Рурской области.
   Немецкие власти считали торговлю углем делом первостепенного политического значения. К примеру, когда после объявления Германией неограниченной подводной войны возникли трудности, вмешательство Брокдорфа-Ранцау и Людендорфа помогло сгладить острые углы. Немецкий посланник в Копенгагене настаивал на угольном соглашении, поскольку его политические результаты превзошли все ожидания. Уже в августе 1916 года Ранцау смог сообщить, что поставки произвели «настолько благоприятный эффект на социалистическую партию, что она готова использовать все свое парламентское влияние в наших интересах» [232 - Брокдорф-Ранцау – министру иностранных дел. Телеграмма № 1190 от 12 августа 1916 г.].
   В тот же день Скавениус, министр иностранных дел Дании, сказал Брокдорфу-Ранцау, что его политика нашла активную поддержку социалистов. Когда антинемецкие газеты в Дании напечатали разоблачительные статьи, в которых говорилось о взятках, полученных датскими профсоюзами от немецкого правительства, Ранцау в очередной раз решительно заявил, что без угольного бизнеса будет невозможно «склонить на нашу сторону социал-демократическую партию и профсоюзы» [233 - Брокдорф-Ранцау – канцлеру. Сообщение № 76 от 6 марта 1917 г.].
   Успех в Дании подвиг Гельфанда применить те же методы в других нейтральных странах. Немецкий посол в Стокгольме барон Люциус фон Штедтен пришел в восторг, когда Янсон, деятель немецкого профсоюзного движения шведского происхождения, по просьбе Гельфанда изложил ему план действий. «Независимо ни от чего проект следует одобрить», – написал барон фон Штедтен государственному секретарю [234 - Люциус – Циммерману. Письмо от 12 июня 1917 г.].
   Дела Гельфанда в Швеции пошли не столь успешно, как в Дании. В Норвегии Янсон получил категорический отказ; местные социалисты наотрез отказались от сотрудничества. Из Швейцарии, где предложение Гельфанда швейцарским профсоюзам передал влиятельный социалист, редактор бернской газеты Tagwacht, также пришел отказ.
   Хотя вскоре Гельфанд понял, что в каждом отдельном случае следует действовать по своей схеме, в Дании он добился большого успеха. Ему это было необходимо, особенно после январского провала в России в 1916 году. Теперь он, по крайней мере частично, реабилитировал себя в глазах немецкого правительства. Он смог доказать, что Гельферих был не прав, когда назвал его утопистом, революционером-мечтателем.
   Находясь между политикой и бизнесом, Гельфанд был в своей стихии. У него было много того, что он мог предложить разным людям. Он создал безопасный угольный рынок для датских социалистов; они получили много денег и приобрели влияние во время войны, и в благодарность оставались верны Гельфанду до его смерти. Брокдорф-Ранцау стяжал политические лавры; Гельфанд помог графу обеспечить в 1916 году «благожелательный нейтралитет» Дании в отношении Германии за счет блестяще проведенной операции по поставкам немецкого угля датским профсоюзам.
   Теперь Гельфанд в основном зарабатывал деньги. Его прибыль от угольного бизнеса составляла миллионы крон. Он никогда не скрывал своей выгоды и даже довольно бесцеремонно говорил об этом: «Не вижу причин, почему бы не забирать себе часть прибавочной стоимости, накопленной капиталистическим классом» [235 - Парвус. В борьбе за справедливость. С. 43.].
   Он был, по собственному признанию, «коммерсантом, промышленником, капиталистом», но использовал свои деньги не более эгоистично, чем было принято в то время. Он утверждал, что значительную часть дохода передает на поддержку науки, то есть на институт в Копенгагене, и, кроме того, финансирует праздники для немецких детей в Дании.
   В его пользу говорит и тот факт, что он чувствовал необходимость оправдывать свое богатство и реагировать на зависть менее удачливых врагов. При этом он жил в свое удовольствие, не забывая и друзей. Что касается денег, то обычный социалистический кодекс был не для него.
   Возможно, его методы ведения бизнеса были не для такого города, как Лондон; ни Гельфанд, ни Скларц не соответствовали общепринятому стандарту «джентльмена». Гельфанд знал, что может полагаться только на собственную сообразительность. В любом случае, по сравнению с большинством деловых людей того времени, он не был ни беспринципным, ни жадным, как его позднее пытались изобразить. В бизнесе он был авантюристом, горячим и страстным, и, отбросив сомнения, использовал слабости системы, к которой не испытывал никакой симпатии.
   Именно по этой причине он не мог с должным уважением относиться к своему финансовому успеху. Деньги, которые он сделал, были важны не лично для него, а для его политических проектов. Он был марксистом-миллионером, нуворишем с предназначением. Существует определенная связь между его датским «угольным» планом и мартовским меморандумом 1915 года. В обоих случаях Гельфанд показал, что любые политические планы можно претворить в жизнь с помощью денег; что верхушка социалистической партии может сопротивляться притягательной силе мамоны не больше, чем любая другая социальная группа; что дружбу, как и политическую поддержку, можно купить. На этом мнении основывалась его политическая стратегия; это была суть его политического и человеческого опыта.

Глава 10
Революция в России

   За несколько весенних недель 1917 года революция в России разрушила структуру царского государства. В начале марта голод и бешенство выгнали рабочих на улицы Петрограда. Следом появились политические лидеры, выдвигавшие требования от имени революции. Это получилось спонтанно, а потому неожиданно, и удивило русских эмигрантов даже больше, чем правительства воюющих держав.
   Два с половиной года боев на линии фронта, протянувшейся на сотни километров от Балтийского до Черного моря, сопровождались нарушениями в экономической и административной сферах жизни; трудно себе представить более подходящую обстановку для краха царского режима. Открылись новые возможности для продолжения войны или заключения мира. Это оправдывало ожидания Гельфанда. «Ваша победа – наша победа, – писал он в «Колоколе» 24 марта 1917 года. – Демократическая Германия должна протянуть руку помощи демократической России для достижения мира и активного сотрудничества в сфере социального и культурного развития». Парвус связывал крах царизма с победой Германии в войне; «важнейшие события, начавшиеся в 1905 году», завершит революция. Теперь Россия могла заняться внутренним переустройством, и первой задачей революции, по его мнению, было немедленное заключение мира.
   Все выступления в прессе были не более чем средством выразить свое отношение к революции. Более откровенно Парвус высказывал свои мысли в переписке с немецкими партийными лидерами. 22 марта он написал Адольфу Мюллеру, что хотел бы узнать о принятии следующих мер: вооружении русского пролетариата, общественном обвинении царя, перераспределении земельной собственности, введении восьмичасового рабочего дня на предприятиях, созыве Учредительного собрания и заключении мира. Его программа была близка идеям большевиков [236 - Парвус – Адольфу Мюллеру. Сборник документов дипломатической миссии в Копенгагене.].
   Гельфанд понимал, что теперь как никогда ему потребуется помощь со стороны немецких властей. Как только в Копенгагене появились первые сообщения о революции в России, он попросил Брокдорфа-Ранцау отправить в Берлин телеграмму следующего содержания: «Революция победила. Россия политически недееспособна. Учредительное собрание означает мир» [237 - Брокдорф-Ранцау – фон Циммерну. Телеграмма от 17 марта 1917 г. Сборник документов дипломатической миссии в Копенгагене.].
   На этот раз Ранцау отнесся к восторгам Гельфанда более сдержанно. Он считал, что тот выражает свое мнение с «неопровержимой уверенностью». Ранцау, конечно, не впервые выслушивал мнения Гельфанда о России, высказываемые весьма самоуверенным тоном. Однако Ранцау все же решил, что «эти события колоссальная удача для нас».
   В очередной раз оказалось, что Ранцау готов принимать к сведению высказывания Гельфанда. 1 апреля между ним и Гельфандом произошел обстоятельный обмен мнениями [238 - Подробный стенографический отчет беседы. Архив Брокдорфа-Ранцау.].
   Гельфанд высказал мнение, что Россия устала от войны, и вскоре стремление к миру охватит всю страну. По этой причине Германия должна воздержаться от наступления: он опасался, что наступление может вызвать подъем патриотических чувств и желание защитить достижения революции. Русскую революцию надо оставить в покое, чтобы она могла «логично развить последствия созданного ею столкновения интересов». Это столкновение потрясет Россию до основания. Крестьяне силой захватят помещичьи земли. Солдаты покинут окопы и расстреляют офицеров. Украинцы, кавказцы и другие национальные меньшинства освободятся от власти царского правительства и разрушат централизованную систему Российского государства. Голод продолжит испытывать терпение народных масс, и, по словам Гельфанда, спустя два-три месяца начнется «страшная анархия». Он высказал убеждение, что возможны только два варианта отношений Германии с Россией: или германское правительство решается на широкую оккупацию России и разрушение имперской государственной системы, расчленение России на несколько зависимых от Германии государств, или оно заключает быстрый мир с Временным правительством.
   Для реализации первого варианта Гельфанд советовал Германии перейти в наступление, начав его через три месяца на пике анархии в России. В этом случае правительство Германии сможет добиться победы в политической сфере. Это повлечет за собой разоружение русской армии, разрушение крепостей, уничтожение русского флота, запрещение производства оружия и боеприпасов и оккупацию России. Если этого не произойдет, то Российская империя, вне всякого сомнения, в скором времени превратится в агрессивную военную державу и «станет тем опаснее для Германии, чем больше ран она получит сейчас». Для подготовки такого радикального решения русского вопроса «необходимо поддержать революционное движение, чтобы усилить анархию».
   Если же немецкое правительство не готово, по выражению Гельфанда, «к бою с Россией» или считает такой план невыполнимым, то следует предпринять усилия для «заключения мира с Россией, но мира, который не оставит горечи с обеих сторон». В противном случае Гельфанд опасался, что повторится история «с нашими отношениями с Францией в 1870 году, с тем лишь отличием, что Франция не опередила нас в экономическом и политическом развитии, а Россия, развиваясь в экономическом и политическом отношении, несомненно, превзойдет территориально ограниченную Германию». Для реализации второго варианта нет никакого смысла в попытке усиления анархии в России. Надо способствовать созданию стабильной ситуации, а затем начать переговоры с правительством, которое сможет гарантировать мир.
   Для самого Гельфанда были равно неприемлемы оба варианта: первый был связан с риском могучего подъема патриотизма русского народа и соответственно боевого духа русской армии; второй – с замедлением выполнения революционной программы Гельфанда. Для того чтобы был возможен еще и третий вариант, устраивавший Гельфанда, ему был необходим Ленин с его большевистской партией.
   Парвус оказался в ситуации, похожей на майскую ситуацию 1915 года. Тогда, как вы помните, Ленин наотрез отказался от сотрудничества. Однако после Февральской революции в России возникли новые обстоятельства, которые, как рассчитывал Гельфанд, должны были заставить Ленина изменить отношение и к нему, и к имперскому правительству Германии.
   Ситуация действительно изменилась. Находясь в Швейцарии, Ленин был отрезан от России и отчаянно искал выход из создавшегося положения. Ленин заявил, что готов пойти даже на сделку с дьяволом, только бы оказаться в Петрограде [239 - См.: Крупская Н. Воспоминания о Ленине. М., 1957. С. 273–276.].
   На самом деле Ленину не стоило так волноваться. Уже были подготовлены необходимые документы, разрешающие проезд через Германию, и ряд влиятельных лиц в Берлине были готовы оказать помощь. Уже не впервые немецкие власти рассматривали подобные вопросы: летом 1915 года русские эмигранты, согласившиеся работать в институте Гельфанда, проезжали через Германию в Копенгаген. Гельфанд не уставал объяснять немецким дипломатам, насколько эффективна в качестве подрывной силы большевистская партия во главе с Лениным. Канцлер Бетман-Гольвег осознал исключительное значение революции в России для Германии. В начале апреля он поручил послу в Берне установить контакты с русскими эмигрантами и предложить им транзитный проезд в Россию через Германию.
   Гельфанд не стал дожидаться, когда политики в Берлине примут решение. Пока в министерстве иностранных дел только обсуждались технические и юридические стороны вопроса, он уже предпринял первые практические шаги. Поскольку сразу вывезти большое количество русских революционеров было довольно сложно, он решил, что в первую очередь необходимо отправить в Россию Ленина и Зиновьева. Связующим звеном между Гельфандом и Лениным должен был стать Фюрстенберг.
   Парвус заручился поддержкой Генерального штаба (а не министерства иностранных дел!) и доверил Фюрстенбергу сообщить Ленину, что для него и Зиновьева в Германии устроен железнодорожный коридор, не уточняя, от кого исходит предложение. В Цюрих в качестве сопровождающего лица выехал Георг Скларц.
   Парвус ошибался, предполагая, что Ленин сразу согласится с поступившим предложением. Переданный через Зиновьева ответ Ленина телеграммой Фюрстенбергу был скорее отрицательным, чем положительным: «Письмо отослано. Дядя (то есть Ленин) хочет знать больше. Официальный проезд для отдельных лиц неприемлем. Пишите экспресс-почтой Варшавскому, Клусвег, 8». Неаккуратные действия прибывшего в Швейцарию Скларца, предложившего оплатить проезд двух большевиков, побудили Ленина резко прервать переговоры.
   Парвус допустил серьезную ошибку. Сам того не желая, он устроил западню двум большевистским лидерам. Если бы Ленин принял предложение, он скомпрометировал бы себя в глазах соотечественников и стал бы не нужен ни большевикам, ни немцам. Под стать этому было и бестактное поведение Скларца, обратившегося с предложением к большевикам. Временное правительство находилось в состоянии войны с Германией, и, несмотря на амнистию, недавно объявленную в отношении политических эмигрантов, Ленин понимал, что сильно рискует, соглашаясь на эту поездку.
   Когда 1 апреля Гельфанд разговаривал с Брокдорфом-Ранцау, он уже знал, что Ленин отклонил его предложение. Гельфанд решил поехать в Берлин, чтобы обсудить события в России, которые теперь целиком поглощали его внимание, с дипломатами и социалистами. Его авторитет как эксперта по России заметно возрос; свидетельство тому действия Ранцау, предпринятые 2 апреля, когда Гельфанд был на пути к Берлину. В первую очередь посланник в Копенгагене составил телеграмму в министерство иностранных дел, подробно, со своими комментариями, изложив мнение Гельфанда:
   «Если мы в военном и экономическом отношении способны продолжать войну до осени, то в таком случае мы должны искать пути для создания в России возможно большего хаоса. Следует избегать любого явного вмешательства в ход русской революции. Мы должны сделать все возможное для интенсификации разногласий между умеренной и экстремистской партиями – их возобладание в высшей степени соответствовало бы нашим интересам. Следует сделать все возможное, чтобы добиться процесса дезинтеграции в трехмесячный период, – тогда наше военное вмешательство обеспечит крах Российской державы. По всей вероятности, мы должны рассчитывать, что примерно в течение трех месяцев распад империи достигнет той стадии, на которой мы сможем сокрушить русских. Если мы сейчас перейдем в наступление, то лишь дадим повод объединиться всем сепаратистским силам и даже, возможно, сплотиться в борьбе против Германии» [240 - Земан 3. Германия и революция в России. Документ № 22.].
   В тот же день Брокдорф-Ранцау написал личное письмо Циммерману, преемнику Ягова на посту государственного секретаря министерства иностранных дел. Циммерман, человек, несомненно, более жесткий и решительный, чем прежний государственный секретарь, не задумываясь использовал любые методы ради достижения поставленных целей. Одной из таких целей был сепаратный мир с Россией, но мир со страной настолько ослабленной, чтобы она полностью зависела от Германии. Поэтому он был убежден в необходимости полного распада России в политическом и военном отношении. Он понимал, что распада России, как и заключения сепаратного мира, можно достигнуть только с помощью радикального крыла русского революционного движения.
   Ранцау давно был в дружеских отношениях с Циммерманом и теперь в письме от 2 апреля попросил государственного секретаря «проявить любезность и лично принять доктора Гельфанда» [241 - Земан 3. Германия и революция в России. Документ № 23.]:
   «Я хорошо знаю, что его характер и репутация оцениваются неоднозначно, и ваш предшественник любил оттачивать на нем свой острый язык. В ответ на это могу только утверждать, что Гельфанд реализовал несколько чрезвычайно важных политических мероприятий, и в России он был одним из первых, кто работал на то, что составляет нашу цель… Теперь, конечно, что-то, а возможно, и все, изменилось, но два года назад даже Ягов не полностью отверг его предложения!
   Связи, имеющиеся у Гельфанда в России, могут теперь, по моему мнению, стать решающими для дальнейшего развития событий. Кроме того, он находится в тесном контакте с социал-демократами Германии, Австрии и Скандинавии, так что может в любой момент оказать на них влияние.
   Он искренне благодарен вашему превосходительству, поскольку знает, что благодаря вашему ходатайству получил немецкое гражданство в то время, когда его положение было более чем сомнительным, и теперь он чувствует себя немцем, а не русским, несмотря на русскую революцию, которая должна его реабилитировать. Поэтому я прошу выслушать его, поскольку убежден, что он был бы чрезвычайно полезен не только в решении вопросов международной политики, но и внутренней политики империи».
   Когда министерство иностранных дел выдало приглашение на аудиенцию у государственного секретаря, Гельфанд уже уехал из Берлина, но ему удалось обсудить детали операции по переправке русских эмигрантов с фон Бергеном из министерства иностранных дел. Встречу организовал друг Гельфанда Вильгельм Янсон, профсоюзный лидер, который входил в число лиц, сопровождавших русских большевиков.
   Гельфанд не дождался приглашения к государственному секретарю, поскольку у него были более важные дела. Для реализации планов требовалось склонить на свою сторону «большинство социалистов». Пока Шейдеман и Эберт, похоже, не могли осознать значение политических перемен в Петрограде. Они мало знали о России и были далеки от проблем восточной политики. Они весьма своеобразно отнеслись к известию о революции в России: несмотря на возражения Эберта, направили телеграммы, подписанные Шейдеманом, председателю Думы и Совета.
   Вечером 4 апреля Гельфанд с Янсоном обратились к руководству партии. Они объявили, что в ближайшие дни в Петроград поедет датский социалист, редактор копенгагенской газеты «Социал-демократ» Боргбьерг. Он собирается встретиться с руководителями Совета и обсудить с ними возможности заключения мира. Гельфанд и Янсон считали, что представители руководства немецкой партии должны как можно скорее приехать в Копенгаген, чтобы проинструктировать Боргбьерга. Сделать это надо незамедлительно, настаивал Гельфанд, поскольку тот собирается уехать через несколько дней, чтобы оказаться в Петрограде раньше Брантинга, лидера шведских социалистов, который в целом симпатизирует Антанте.
   Сообщение произвело нужное впечатление, и было решено направить в Копенгаген Шейдемана, Эберта и Густава Байера. Ни у одного из них не было паспорта на свое имя, и им пришлось обратиться в министерство иностранных дел. В своих воспоминаниях Шейдеман с гордостью пишет, что Циммерман приказал «немедленно» выдать необходимые документы [242 - См.: Шейдеман П. Воспоминания социал-демократа. Дрезден, 1928. Т. 1. С. 421.].
   Циммерман был доволен, что социалисты согласились с предложением Гельфанда, и попросил внушить Боргбьергу, что Германия стремится заключить мир с Россией, а Польша не должна явиться препятствием к урегулированию этого вопроса.
   6 апреля немецкие партийные лидеры выехали в Копенгаген. Гельфанд взял на себя все заботы, связанные с поездкой. Он заказал билеты на поезд, забронировал номера в центральной гостинице Копенгагена, подготовил свой дом для приема партийных лидеров. Немецкие лидеры не привыкли к такому обращению и были приятно удивлены. Помимо политической значимости Гельфанда – в данном случае его контактов с датскими социалистами, – он был еще внимательным и щедрым хозяином. До поездки в Копенгаген он плохо знал Шейдемана и Эберта, и теперь ему удалось установить с ними дружеские, доверительные отношения.
   В первый день по прибытии в Копенгаген Гельфанд, после обеда, представил Боргбьерга немецким товарищам. Они одобрительно отнеслись к датскому социалисту, узнав, что его симпатии на стороне Германии. В разговоре с Боргбьергом Шейдеман и Эберт четко следовали инструкциям Гельфанда и Циммермана. Они сказали, что Германия хочет заключить мир без аннексий и будет легко прийти к пониманию в отношении исправления некоторых границ. На Балканах формулировка «без аннексий», конечно, неприемлема, но даже эта проблема может быть улажена. Боргбьерг, пояснили немцы, может гарантировать русским, что Германия не начнет наступление на русском фронте [243 - Там же. С. 424.].
   Немецкие партийные лидеры настолько увлеклись новой для себя ролью участников высокой политики, что потеряли из виду интересы международного социализма. Они ни разу не упомянули о возможном сотрудничестве германской и русской партий. Эту миссию взял на себя Гельфанд. В разговоре с Боргбьергом он привлек внимание собравшихся к будущему развитию социализма в Европе.
   Гельфанд объяснил Боргбьергу, что бессмысленно проводить аналогии между событиями в Петрограде и положением в Германии, и попросил, чтобы датский социалист объяснил русским партийным лидерам, что, пока идет война, в Германии не будет никакой революции. Перед революцией в Германии, в отличие от России, стоит другая задача: ей надо разрушать не устаревшую государственную систему, как в России, а капиталистическую систему в целом. Россия переживает буржуазную революцию, а в Германии будет социалистическая. Поэтому он просил передать русским, чтобы они волновались не относительно того, как «в Германии будет установлена свобода», а боролись за достижение мира, который даст возможность рабочим-социалистам выбраться из траншей и вернуться в партийную организацию [244 - См.: Шейдеман П. Воспоминания социал-демократа. Дрезден, 1928. Т. 1. С. 425.].
   Все это были не более чем слова, кроме гарантий, что Германия не перейдет в наступление на Восточном фронте. Это был единственный способ установить контакт с русскими революционерами.
   9 апреля 1917 года Гельфанд узнал от Брокдорфа-Ранцау о дне отъезда русских эмигрантов из Цюриха. Он сразу же сообщил в министерство иностранных дел Германии, что собирается встречать русских в Мальме в Швеции. И только тогда он сказал немецким товарищам, что Ленин с Карлом Радеком и еще приблизительно сорока русскими эмигрантами направляются из Швейцарии в Стокгольм. Он пытался уговорить Эберта, Шейдемана и Байера, которые уже собирались вернуться в Берлин, остаться, по крайней мере одному из них, в Копенгагене. «Существует вероятность, – объяснял им Гельфанд, – что русские захотят обсудить с нами положение, и в этом случае нужно, чтобы хоть один представитель партии смог поехать в Мальме».
   Заявление Гельфанда о приезде русских эмигрантов застало партийных лидеров врасплох. Они, конечно, ничего не знали ни о связях Гельфанда с министерством иностранных дел Германии, ни о его содействии в отношении усиления хаоса в России. В данном случае они сделали неправильные выводы: они считали переправку русских эмигрантов «договоренностью Гельфанда», который не поставил в известность немецких социалистов, чтобы в случае срыва плана освободить партию от ответственности [245 - См.: Шейдеман П. Воспоминания социал-демократа. Дрезден, 1928. Т. 1. С. 427.].
   На предложение Гельфанда остаться в Копенгагене каждый из них отреагировал по-своему, но достаточно наивно. Эберт заявил, что у него совсем нет времени и в любом случае русские наверняка не захотят вступать в переговоры с немецкими товарищами. Шейдеман, который поначалу был склонен остаться, потом отказался. В итоге немцы сочли невозможным оставаться до приезда русских.
   Но если попытки Гельфанда заполучить на встречу кого-то из руководителей Социал-демократической партии Германии – Эберта, Шейдемана или Байера – успехом не увенчались, зато он впервые в жизни получил от них мандат, удостоверявший его право вести переговоры от имени Исполнительного комитета немецкой социал-демократической партии. Главной целью Гельфанда был контакт с Лениным и большевиками, и он, вероятно, был даже доволен, что удастся встретиться с русскими революционерами без свидетелей.
   Встречу должен был организовать Яков Фюрстенберг, который встречал Ленина и его спутников в Мальме и провожал их до Стокгольма. Во время поездки у них было достаточно времени, чтобы обсудить предложения товарища Гельфанда. Стоит ли Ленину лично с ним встречаться? Ответ, конечно, был – нет, не стоит. Ленин понимал, что после проезда через Германию следует действовать крайне осторожно и не делать ничего, что могло бы его скомпрометировать.
   Когда 13 апреля русские эмигранты прибыли в Стокгольм, Гельфанд был уже там. Он понимал, что не исключен обмен мнениями через общего друга, Якова Фюрстенберга, поэтому попросил того поинтересоваться политическими планами Ленина: «Мир необходим, что собирается делать Ленин?» Ленин ответил, что его не интересует дипломатия; его задача – социал-революционная пропаганда [246 - См.: Парвус. В борьбе за справедливость. С. 51.].
   Ответ не удовлетворил Гельфанда. По его собственному утверждению, он попросил Фюрстенберга предупредить Ленина, что «…тот может продолжать агитацию, но если его не интересует управление государством, то он станет инструментом в моих руках».
   Гельфанд очень гордился тем, что ему предоставлены полномочия вести переговоры от имени Исполнительного комитета немецкой социал-демократической партии, но, как выяснилось, ему от этого не было никакой пользы. Вероятно, он сильно расстроился, когда узнал, что Ленин, не собираясь рисковать, отказался от личной встречи. Ленин оказался более трезвым человеком, чем Гельфанд: в действительности не было никакого смысла во встрече на высшем уровне. Что бы ни думал Гельфанд, но эти двое были не в том положении, чтобы заключать мир между Германией и Россией, и мнение Ленина о необходимости мирного договора не является тайной. Лидер большевиков нуждался в помощи, но прежде всего ему следовало соблюдать осторожность. Все, что могли сделать для него Гельфанд и немцы, должно было делаться тайно, окольным путем. Отказываясь от встречи, Ленин тонко намекнул на это.
   Хотя Фюрстенберг по-прежнему оставался посредником, на сцене появился новый персонаж, Карл Радек; следует помнить, австро-венгерский подданный. Он взял на себя роль главного переговорщика с Гельфандом со стороны большевиков. 13 апреля они целый день беседовали в обстановке полной секретности. Нам не дано узнать, о чем шел разговор. Маловероятно, что они потратили много времени на обсуждение марксистской теории. Видимо, Гельфанд напрямую предложил поддержку большевикам в предстоящей борьбе за власть в России, а они в лице Радека ее приняли. События последующих месяцев ясно свидетельствуют, что именно об этом шел разговор в Стокгольме 13 апреля.
   После встречи с Гельфандом Радек, являясь подданным Австро-Венгрии, не мог продолжить поездку с большевиками в Петроград. Он остался в Стокгольме. Спустя три дня Гельфанд вернулся в Копенгаген и сразу же пошел к Брокдорфу-Ранцау. Телеграмма, отправленная посланником в Берлин, была короткой и лаконичной: Гельфанд вернулся из Стокгольма в Копенгаген, вел переговоры с русскими эмигрантами, приедет в Берлин 18 апреля, ждет приглашения на аудиенцию у Циммермана и явится в Исполнительный комитет социал-демократической партии [247 - См.: Земан 3. Германия и революция в России. Документ № 50.].
   Первая встреча Гельфанда с партийными лидерами произошла поздно вечером, через час после его приезда в Берлин; вторая встреча на следующий день, 19 апреля. Гельфанд не собирался рассказывать социалистам обо всем, что обсуждалось в Стокгольме. В первую очередь ему хотелось, чтобы товарищи поняли то, что он называл правильным отношением к революции в России, не забывали о международных социалистических связях и, в случае если не удастся достигнуть всеобщего мира, остановили бы свой выбор на сепаратном мире с Россией. Его усилия увенчались полным успехом.
   Расширенный комитет партии принял резолюцию, подготовленную на встрече Гельфанда с партийными лидерами 19 апреля, которая была ответом на воззвание Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов к социалистам всех стран, опубликованное 14 апреля [248 - Имеется нестыковка в датах. «Воззвание Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов к социалистам всех стран» было от 2 (15) мая 1917 г. (Примеч. пер.)].
   Составленная Шейдеманом резолюция была принята единогласно; немецкие социалисты приняли русскую формулировку: мир без аннексий и контрибуций.
   На следующий день партийная пресса опубликовала принятую резолюцию, особо подчеркнув сходство взглядов германской социал-демократической партии и Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. «Мы горячо приветствуем победу русской революции, – говорилось в резолюции. – Революция пробудила стремление к миру во всем мире. Мы выражаем согласие с решением Совета рабочих и солдатских депутатов проложить путь к всеобщему миру, без аннексий и контрибуций, на основе самоопределения народов» [249 - Протоколы заседания расширенного комитета партии от 18 и 19 апреля 1917 г.].
   В то время как немецкие социалисты агитировали за мир, который более или менее соответствовал представлениям русских, самая важная задача германской восточной политики заключалась в том, чтобы сделать невозможным для Временного правительства в Петрограде продолжение войны. Решение этой задачи требовало большой изобретательности от имперского правительства. После совещаний с социалистами Гельфанда приняли в министерстве иностранных дел. Ему организовали аудиенцию у государственного секретаря Циммермана. Соблюдался высочайший уровень секретности; они встретились один на один, не велось записи их разговора.
   Наверняка Гельфанд привлек внимание государственного секретаря к тем преимуществам, которые Германия получит в результате поддержки партии большевиков. Ленин был единственным лидером, занявшим твердую позицию в вопросе о мире и чья партия была организованной и действенной. Имелось несколько способов оказать поддержку этой партии. Большевики нуждались в деньгах для проведения активной пропаганды мира в России; им было необходимо усилить агитацию на фронте, которая велась уже в течение нескольких месяцев. Все еще существовала опасность сплочения патриотических сил в случае немецкого наступления на Восточном фронте, что свело бы на нет эффект от многомесячной агитации. Гельфанд, вероятно, упорно настаивал на том, что немцы не должны переходить в наступление в течение нескольких месяцев.
   В этом же месяце министерство финансов Германии по распоряжению министерства иностранных дел выделило Гельфанду 5 миллионов марок на политические цели в России; видимо, Циммерман договаривался с Гельфандом об использовании этих огромных средств [250 - См.: Земан 3. Германия и революция в России. Редакционное примечание. С. 24.].
   Возможно, способы использования этих огромных средств стали еще одним предметом разговора Гельфанда с государственным секретарем. Гельфанд, единственный человек, связанный с министерством иностранных дел, имел дело с суммами такого порядка. Теперь он стал намного предусмотрительнее и уже не давал, как делал это раньше, никаких расписок в получении денег.
   Из Берлина Гельфанд опять поехал в Копенгаген, а затем в Стокгольм; в течение нескольких недель он ездил между двумя скандинавскими столицами. В Стокгольме он большую часть времени проводил с членами заграничного бюро ЦК Радеком, Воровским и Фюрстенбергом; это выглядело так, словно он был одним из членов ЦК. Карл Радек, Яков Фюрстенберг и Вацлав Воровский (также известный как Орловский) организовали выпуск двух пропагандистских изданий – бюллетеня «Корреспонденция «Правды» и еженедельного журнала «Вестник русской революции» для информации западноевропейских социал-демократов о событиях в России.
   В это трио заговорщиков входил человек, о котором впервые упоминается на страницах книги, – Вацлав Воровский. Родился он в семье инженера. В 1891–1897 годах учился в Московском высшем техническом училище, принимал участие в студенческом движении. «Политической работой начал заниматься с 1894 года, когда образовывал рабочие кружки, и в то же время вел работу среди студенчества», – писал в автобиографии Воровский. Он был одним из организаторов Южного бюро ЦК РСДРП в Одессе в 1904 году. Существенной частью общественно-революционной деятельности Воровского была его литературная работа в большевистских газетах. В 1916 году был направлен в Стокгольм. После Февральской революции в России начал работать с Фюрстенбергом; весьма вероятно, что они находились в контакте еще до революции [251 - В предисловии к собранию сочинений В. Воровского нет упоминаний о его деятельности на протяжении 1916 г.].
   С Гельфандом Воровский, возможно, познакомился еще в начале века в Мюнхене.
   Из трех членов Русского заграничного бюро самым активным и влиятельным был Радек. Теперь он занимал положение, которое позволяло устанавливать отношения, за что его и ценили. Он знал Густава Байера, прибывшего в Копенгаген с официальной миссией, вездесущую личность по фамилии Гольдберг, действовавшую в качестве агента Эрцбергера [252 - Эрцбергер Маттиас – германский политический деятель. С 1903 г. депутат рейхстага, примыкал к левому крылу католической партии «Центр». В начале Первой мировой войны сторонник аннексий; после победы Февральской революции 1917 г. в России высказывался за поиски путей, ведущих к окончанию войны, был инициатором так называемой «мирной резолюции». В октябре 1918 г. вошел в правительство; возглавлял германскую делегацию на переговорах о перемирии с Антантой, 11 ноября 1918 г. подписал Компьенское перемирие. В 1919–1920 гг. вице-канцлер и министр финансов. (Примеч. пер.)], и Карла Моора, шведского социалиста, одновременно работавшего на шведское, австрийское и германское правительства.
   Через свои связи Радек дал знать правительству Германии, что победа большевиков над Временным правительством – вопрос времени. Он всем объяснял, что не подыскивает на зиму квартиру в Стокгольме, поскольку сразу же после победы большевиков хочет вернуться в Петроград.
   Группа поляков-большевиков занималась не только пропагандистской работой, но выполняла еще одну функцию: переправляла деньги в большевистскую кассу в Россию. Гельфанд был основным, если не единственным, финансовым источником Если большевики все еще думали, что Гельфанд задолжал им за «дело Горького», то теперь он более чем щедро рассчитался с ними.
   Все трое поляков, находившихся в Стокгольме, были опытными подпольщиками, продолжавшими бороться с Временным правительством тем же способом, что с царскиим режимом. Но теперь они находились в более привилегированном положении. Немцы предоставили в их распоряжение дипломатические каналы; иногда заграничное бюро использовало русскую дипломатическую почту для связи с Петроградом. Кроме того, существовали проверенные связи между Россией и Скандинавией, установленные экспортно-импортной компанией Гельфанда, управляющим которой был Фюрстенберг.
   Ленин полностью доверял заграничному бюро ЦК в Стокгольме. Между Петроградом и Стокгольмом шла активная переписка; с самого начала в ней видное место занимал денежный вопрос. В первом письме Фюрстенбергу, написанном через несколько дней после приезда в Петроград, Ленин выражает недовольство: «Мы все еще не получили от вас денег» – и просит заграничное бюро соблюдать предельную осторожность. Во втором письме Ленин подтверждает получение двух тысяч рублей от поляка Мечислава Козловского, адвоката-социалиста, одного из связников Гельфанда [253 - См.: Пролетарская революция. М., 1923. № 9. С. 227–228.].
   В начале мая у Боргбьерга в Петрограде возникли проблемы. Гельфанд, организовавший его поездку, теперь вел себя так, словно жалел о содеянном.
   Успешно справившись с некоторыми затруднениями, возникшими на границе, к концу апреля Боргбьерг приехал в Петроград… Он встретился с Чхеидзе, Керенским и Скобелевым, руководителями Петроградского Совета, и его пригласили на заседание Исполнительного комитета, состоявшееся 6 мая. Обсуждались два вопроса: послание немецкой партии и возможность проведения международной социалистической конференции [254 - См.: Авдеев Н. Революция 1917 года. М., 1923. Т. 2. С. 64.].
   Единственное, на что был способен Боргбьерг, так это подчеркивать доброжелательное отношение со стороны немецкой партии. Русские подняли вопрос о готовности Германии предоставить Эльзас-Лотарингии право на сомоопределение. Они спросили датского социалиста, действует ли он от имени большинства рейхстага или от себя лично. Боргбьерг не смог дать удовлетворительный ответ ни на один из заданных вопросов.
   Спустя несколько дней Боргбьерг сообщил, что идея международной социалистической конференции по вопросу о заключении мира встречена с одобрением, но Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов хочет стать инициатором созыва этой конференции. Это заявление сильно осложнило ситуацию. С конца апреля голландские и скандинавские социалисты занимались подготовкой конференции, которая должна была состояться летом в Стокгольме. Боргбьергу не удалось получить согласие большевиков на участие в этом мероприятии. Во время пребывания датского социалиста в Петрограде Всероссийская конференция большевиков [255 - VII (Апрельская) Всероссийская конференция партии большевиков, проходившая 24–29 апреля (7—12 мая) 1917 г., была первой общепартийной большевистской конференцией, собравшейся в России в легальных условиях. На конференции присутствовало 133 делегата с решающим и18с совещательным голосом. Они представляли 80 тысяч большевиков. (Примеч. пер.)] решительно высказалась против участия в Стокгольмской конференции; в принятой конференцией резолюции говорилось об «агенте» немецкого империализма Боргбьерге и германских и скандинавских «социалистах-шовинистах». Ленин категорически высказался против услуг «датских Плехановых», сказав, что за всей этой комедией якобы социалистического съезда кроется политический шаг германского империализма [256 - См.: Авдеев Н. Революция 1917 года. Т. 2. С. 258.].
   10 мая Боргбьерг вернулся в Копенгаген и вскоре после приезда встретился с Гельфандом. Хотя датчанин пребывал в более оптимистичном настроении, чем позволяли результаты его поездки в Петроград, на Гельфанда не произвел впечатления и не заинтересовал его рассказ. Он твердо придерживался линии, принятой большевиками, и с возрастающим недовольством наблюдал за подготовкой комитета по организации международной социалистической конференции в Стокгольме. К 21 мая организационному комитету удалось провести несколько предварительных совещаний; организаторы надеялись, что им удастся добиться согласия Петроградского Совета принять участие в социалистической конференции. После обсуждений с болгарской, финской, австрийской, чешской и венгерской делегациями организационный комитет должен был 4 июня встретиться с представителями немецкой партии.
   Гельфанд держался в стороне от деятельности комитета. Он не делал ничего, чтобы оказать публичную поддержку конференции. «Колокол», который обычно содержал комментарии издателя по важным вопросам развития социалистического движения, хранил молчание. Провал миссии Боргбьерга вызвал серьезные разногласия внутри Совета; Гельфанду было хорошо известно, что многие русские социалисты поддерживали политику продолжения войны. Не социалистическая конференция, а захват большевиками власти революционным путем должен был привести к выполнению намеченного Гельфандом, и он не делал ничего, что могло поставить под угрозу его политику максимальной поддержки большевиков.
   Именно поэтому он с нехорошими предчувствиями отнесся к приезду немецкой делегации, состоявшей из таких столпов партии, как Эберт, Шейдеман, Давид, Герман Мюллер, Густав Байер, в Стокгольм. 30 мая делегаты приехали в Копенгаген, где провели беседы с председателем датской партии Стаунингом и социалистом Боргбьергом. Вечером Гельфанд устроил для товарищей прием, который продолжался до глубокой ночи. Но когда через два дня делегаты выехали в Стокгольм, Гельфанд не проявил никакого желания ехать вместе с ними. Вместо Стокгольма Гельфанд на несколько недель отправился в Мариенбад лечиться от ревматизма.
   Его интерес к конференции проявился только после объявления о прибытии в Стокгольм представителей Совета. В состав делегации входили: И. Гольденберг, бывший большевик, А. Смирнов и Г. Эрлих, меньшевики правого крыла, и Н. Русанов, социалист-революционер. В начале июля делегация прибыла в Швецию; приблизительно в то же время Гельфанд вернулся в Данию из Мариенбада, а затем поехал в Стокгольм, где 13 и 14 июля у него состоялись личные переговоры с русскими. Спустя два дня Гельфанд сообщил о результатах переговоров руководству партии. Русские, доверительно сообщил он товарищам, высказывались «очень разумно» и настроены не допустить любых «бессмысленных обсуждений о виновниках войны». Однако они подчеркивали, что решение предстоящей конферении должно быть обязательным для всех партий, включая Социал-демократическую партию Германии [257 - См.: Давид Э. Дневник. Запись от 16 июля 1917 г. Архив Кобленца.].
   Гельфанд знал, что немцы не склонны соглашаться с этим условием, и, возможно, хотел предупредить их о бесполезности проведения конференции. Но на тот момент интересы руководства партии и Гельфанда не совпадали. Большинство социалистов имели смутные представления относительно будущей мирной конференции. Принятая рейхстагом резолюция, опубликованная на следующий день после переговоров с Гельфандом, явилась достаточным доказательством отношения немецкой партии к Стокгольмской конференции и своему участию в ней. Гельфанд знал, что немецкие товарищи не поймут практического значения его политики поддержки большевиков, и даже не стал обсуждать с ними этот вопрос.
   Вместо этого 17 июля Гельфанд посетил министерство иностранных дел. Дипломаты понимали его лучше, чем товарищи-социалисты, и в ответ Гельфанд был с ними более откровенен. Влияние Ленина, сказал Гельфанд, растет; русские продолжают наступление под давлением англичан и американцев, поскольку это связано с дальнейшей поставкой продовольствия, медикаментов и денег. Однако, по словам Гельфанда, «наступило разочарование, которое ведет к ослаблению армии». Оно уже достигло такой степени, что Брусилов заявил, что только немедленное наступление может спасти армию от разложения. Кроме того, в России неурожайный год. Русские, живущие в Стокгольме, утверждают, что перед войной было засеяно только 30 процентов площадей. Гельфанд считал подобное заявление преувеличением, но полагал, что едва ли засеяно более 50 процентов площадей [258 - См.: 3еман 3. Германия и революция в России. Документ № 66.].
   У Гельфанда были серьезные основания для оптимизма. Растущая анархия и лишения в России шли рука об руку; на фронте, где параллельно действовала немецкая и большевистская пропаганда, – этот факт отмечали независимые наблюдатели, посетившие летом 1917 года Восточный фронт, – армия таяла на глазах командующих. Гельфанд был убежден, что власти Петрограда не смогут помешать большевикам в их подрывной работе. Теперь он стал намного осмотрительнее, чем в 1915 году, и уже не называл никаких точных дат, однако прекрасно знал, что рано или поздно большевики захватят власть в стране.
   После совещаний в министерстве иностранных дел Гельфанд сделал непредсказуемый ход. 22 июля, вместо того чтобы вернуться в Скандинавию, он поехал в Швейцарию, заявив, что у него там есть дела и, кроме того, по состоянию здоровья ему больше подходит климат этой страны, а в Скандинавии слишком много шпионов, агентов, которые будут докучать социалистам, собравшимся в Стокгольме на мирную конференцию. У Гельфанда, конечно, были более веские причины для поездки в Швейцарию. В последние дни над его головой сгустились тучи.
   Когда 16 и 17 июля Гельфанд уверял дипломатов в Берлине о скорой победе большевиков, Ленин организовал восстание против Временного правительства в Петрограде. Восстание удалось подавить, и правительство Керенского решило раз и навсегда свести счеты с большевиками. 18 июля Министерство юстиции с санкции Керенского предало огласке документы, из которых явствовало, что Ленин и большевистская партия получают деньги от немецкого правительства, а значит, виновны в государственной измене. Акция была нацелена на то, чтобы дискредитировать большевиков в глазах народа. Была опубликована деловая переписка Фюрстенберга, Козловского и Суменсон, телеграммы Ленина Фюрстенбергу и Коллонтай [259 - Коллонтай Александра Михайловна – в революционном движении с конца 1890-х; в 1908 г. эмигрировала. Жила в Германии, вступила в Германскую социал-демократическую партию, сотрудничала в печати и выступала с лекциями в ряде стран Европы. После начала Первой мировой войны арестована в августе 1914 г. в Берлине, вскоре освобождена. Уехала сначала в Копенгаген, затем в Стокгольм. В ноябре 1914 г. арестована в Швеции за антивоенную пропаганду и выслана из страны. В феврале 1915 г. переехала в Норвегию. После Февральской революции вернулась в Петроград в марте 1917 г. С 1923 г. – полномочный и торговый представитель СССР в Норвегии, в 1926 г. – в Мексике, в 1930–1945 гг. – посланник, затем посол СССР в Швеции. (Примеч. пер.)].
   Разгорелся страшный скандал.
   На следующий день патриотическая пресса объявила Ленина в предательстве народа. Кампания в прессе, организованная журналистами Алексинским и Бурцевым, обвиняла большевиков в измене еще в 1914 году. Бурцев уже давно ненавидел Гельфанда, а теперь Гельфанд стал центральной фигурой разгоревшегося скандала, человеком, способствовавшим сотрудничеству большевиков с германским правительством. Он был представлен в роли зловещей, теневой фигуры, использовавшей деловые отношенияс Яковом Фюрстенбергом для пополнения партийной кассы большевистской партии.
   «Парвус не агент-провокатор, – писал Бурцев 20 июля в милюковской газете «Речь», – он агент Вильгельма II». По понятным причинам Ленин всегда пытался избегать подобных определений в публичных заявлениях о Гельфанде.
   Кампания в прессе сопровождалась судебным процессом против большевиков. Рассматривался вопрос о переводе денег, полученных от Гельфанда из банка в Стокгольме Фюрстенбергом и Коллонтай, на специальный счет Суменсон в банк Петрограда, к которому большевики имели доступ [260 - См.: Временное правительство 1917. Стэнфорд, 1962. Т. 3. С. 1464–1465.].
   В ходе процесса рассматривались следующие основные пункты обвинения:
   «В результате следствия было установлено, что Яков Фюрстенберг-Ганецкий (псевдоним Куба), проживавший во время войны в Копенгагене, имел тесные финансовые отношения с Парвусом, агентом германского правительства.
   Деятельность Парвуса, германского и австрийского агента, была направлена на поражение России и отделение Украины. На основании многочисленных телеграмм установлено, что постоянно велась активная переписка между Суменсон, Ульяновым (Лениным), Коллонтай и Козловским, с одной стороны, и Фюрстенбергом (Ганецким) и Гельфандом (Парвусом) – с другой. Хотя эта переписка относится к коммерческим делам, поставке товаров и переводу денег, она дает достаточно оснований сделать выводы, что данная переписка служила прикрытием шпионской деятельности.
   На основании имевшихся доказательств прокурор посчитал обвинение в сотрудничестве с Германией с целью ослабления военной мощи России доказанным.
   С помощью немецких денег обвиняемые организовывали агитацию среди гражданского населения и в армии, призывая немедленно прекратить военные действия против врага. Кроме того, в период с 16 по 18 июля 1917 года они организовали вооруженное восстание против существующего режима».
   Благодаря утечке информации из Министерства юстиции Ленину и Зиновьеву удалось вовремя скрыться. Козловский, Суменсон, а позже Троцкий были арестованы. Большевистская партия ушла в подполье. Само ее существование оказалось под угрозой, и требовалось время и определенные усилия, чтобы очистить ее доброе имя. В «Листке «Правды», вышедшем вместо газеты «Правда» 19 июля, ЦК большевиков отбивался от «неслыханных обвинений» в адрес Ленина и «чудовищной клеветы» контрреволюционеров. Центральный комитет потребовал, чтобы Временное правительство и Совет немедленно провели расследование для выяснения «всех обстоятельств грязного заговора погромщиков и наемных клеветников» против вождей рабочего класса [261 - См.: Временное правительство 1917. Т. 3. С. 1366.].
   Троцкий, попавший под подозрение из-за дружбы с Гельфандом, отмежевался от бывшего друга в статье, напечатанной 21 июля в газете «Новая жизнь». Его прежние нападки на Парвуса – «некролог» в газете «Наше слово» и статья о Копенгагенском институте в «Юманите» – теперь могли послужить в качестве веского оправдания. Но самое любопытное опровержение поступило из Стокгольма. Оно было напечатано 31 июля в бюллетене «Корреспонденция «Правды» и наверняка принадлежало Радеку. Обвинения против большевиков были представлены как заговор, «состряпанный» из документов царской охранки и выдумок «канальи Алексинского».
   Радек подчеркнул, что во время войны между Гельфандом, социалистом-шовинистом, и большевиками существовали политические разногласия. Большевики держались в стороне от Копенгагенского института Гельфанда, поскольку не хотели бросать на себя тень. Но в социалистических кругах было хорошо известно о близких отношениях Гельфанда и Фюрстенберга, и этому надо было найти оправдание.
   Даже для Радека это было трудной задачей. Когда Фюрстенберг приехал в Копенгаген, написал Радек, то по политическим причинам хотел избежать работы в институте и ухватился за возможность работать в экспортно-импортной компании Гельфанда. По какой причине? Во-первых, потому, что тогда считал Парвуса честным человеком. Во-вторых, поскольку в то время мог не только помочь своей семье, но и оказать мощную финансовую поддержку польской партийной организации. Ганецкий поддерживал отношения с Гельфандом не по политическим соображениям, а ради оказания помощи польской партийной печати и организации, которые вели борьбу против немецких оккупантов. Ганецкий фактически действовал против политики Гельфанда-Парвуса.
   Несмотря на явную попытку внести путаницу, Радек сказал главное: деньги, полученные в результате коммерческой деятельности Гельфанда, направлялись на политические цели. Радек, конечно, не стал добавлять, что польская партия была детищем Ленина и так тесно связана с партией большевиков, что их было трудно отделить друг от друга.
   Члены заграничного бюро относились к Гельфанду более доброжелательно, чем было принято среди их товарищей. «Корреспонденция «Правды» выступила с заявлением, что Гельфанда нельзя считать австрийским или немецким агентом, и выразила несогласие с мнением Ленина, что Парвус социалист-шовинист. Ленин, говорилось в статье, убежден, что военная политика Гельфанда создала условия для его коммерческой деятельности. Однако многие большевики считают, что это не тот человек, который будет торговать собой. В частности, Фюрстенберг, говорилось в статье, считает, что отношение Гельфанда к войне базируется на его социалистической идеологии, и революционная теория, которую он разработал до 1914 года, является ключом к пониманию его взглядов. Только история рассудит, писал Радек, «кто был прав, высказывая мнение о Парвусе как о человеке: Ленин или Ганецкий».
   Риторический вопрос! Ни Ленин, ни члены заграничного бюро не собирались обнародовать истинные факты. Большевикам требовалось защитить себя от обвинений Временного правительства, и они должны были решить, до какой степени, без риска для себя, могут оправдывать Гельфанда. Они боролись за жизнь партии. Из Финляндии Ленин предостерегал большевиков от необдуманных действий. Его заявление, напечатанное в Стокгольме, не содержало никаких комментарий относительно личности Гельфанда -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

.
   Вождь большевиков с удовольствием сослался на свой отзыв по поводу выхода первого номера «Колокола» в 1915 году и отверг обвинение в получении денег от Гельфанда. Но он еще не был готов вынести окончательный приговор. Слишком неподходящим был момент как для восстановления Гельфанда в качестве социалиста и революционера, так и для обвинений в том, что он агент германского правительства. Между Лениным и Гельфандом существовала сиюминутная общность интересов, и Ленин решил на время отложить окончательное сведение счетов.
   Когда на большевистскую организацию обрушился удар, Гельфанда никак не удавалось найти в Швейцарии. Его искали многие. 25 июля, воспользовавшись немецкой дипломатической линией, Фюрстенберг и Воровский направили ему телеграмму с просьбой немедленно вернуться в Стокгольм и прислать показание под присягой, что он не передавал никаких денег большевикам ни через Фюрстенберга, ни через кого-либо другого. Ромберг, немецкий посол в Берне, был вынужден сообщить, что не может найти Гельфанда. Лишь спустя два дня, 27 июля, Парвуса обнаружили в номере люкс одного из отелей и вручили телеграмму из Стокгольма.
   Ответ Гельфанда не проходил по дипломатическим каналам, но нет причин считать, что он не выполнил просьбу друзей. Он знал, что большевистская партия готовится к судебному процессу в Петрограде, и сделал все от него за-1 См.: Вестник русской революции. 1917. 22 сентября. № 2.
   висящее. Уже 8 августа его издательство в Берлине опубликовало брошюру Парвуса «Мой ответ Керенскому и компании». В брошюре автор писал: «Я всегда, всеми имеющимися в моем распоряжении средствами поддерживал и буду поддерживать российское социалистическое революционное движение. Скажите вы, безумцы, почему вас беспокоит, давал ли я деньги Ленину? Ни Ленин, ни другие большевики, чьи имена вы называете, никогда не просили и не получали от меня никаких денег ни в виде займа, ни в подарок Но я дал им и многим другим нечто более эффективное, чем деньги или динамит. Я один из тех, кто придал революционную решимость русскому пролетариату, который вы теперь пытаетесь, но тщетно, уничтожить».
   В сложившейся ситуации большевикам и Гельфанду не оставалось ничего другого, как опубликовывать опровержения в ответ на обвинения Временного правительства. Страсти разгорелись не на шутку, и ни Ленин, ни Гельфанд не могли ожидать, что следствие будет дотошно разбираться в ситуации: что Ленин использовал немецкие деньги для своих целей, что не существовало соглашения между ним и немецким правительством и что каждый из них, Ленин и Гельфанд, преследовали собственную политику. В конце концов, в Лондоне Роджер Кейсмент [262 - Кейсмент Роджер – дипломат и гуманист, лидер ирландских повстанцев. Обвинен в измене и повешен. Обвинительный смертный приговор за шпионаж в деле Кейсмента не был неожиданностью, и обвиняемый был готов сделать решительное заявление о неправомочности британского суда. Его единственной виной, доказывал Кейсмент, было то, что он превыше всего ставил интересы Ирландии. «К народу моей страны относились настолько бесчеловечно, что даже первобытное племя не стало бы безропотно сносить это. Если борьба против подобной чудовищной участи – измена, то я горжусь тем, что вхожу в ряды повстанцев», – закончил он свое выступление. Не без оснований опасаясь, что смертный приговор в отношении обвиняемого – известного дипломата и правозащитника – будет воспринят общественностью как месть за справедливую критику жестокой и бездарной колониальной политики и не будет приведен в исполнение, британские власти предприняли целую кампанию по дискредитации Кейсмента. В ход пошли его личные дневники, датированные 1903 и 1910 гг. В них имелись подробности личной жизни, разоблачавшие его как гомосексуалиста. Как только в чопорной Великобритании появились эти сенсационные разоблачения, известные государственные и церковные деятели в Британии и Соединенных Штатах отказались поддержать его просьбу о помиловании.Кейсмент был повешен. Были ли так называемые грязные дневники настоящими? Те, для кого Кейсмент предатель Британии, полагают, что дневники подлинные; те, для кого он патриот Ирландии, объявляют их сфабрикованными. Согласно второй точке зрения Кейсмент был казнен не за измену, а за свои убеждения. Даже последние исследования дневников в 2000 г. не дали ответа на вопрос об их подлинности. Лишь в 1949 г. Ирландия получила полную независимость от Британии, хотя шесть из девяти графств Ольстера остались в составе Соединенного Королевства как Северная Ирландия. Спустя годы ходатайства Ирландии о том, чтобы британцы разрешили перевезти останки сэра Роджера Кейсмента на родную землю для перезахоронения, были удовлетворены. 23 февраля 1965 г. гроб был доставлен в Дублин, на улицы которого вышли тысячи людей, чтобы отдать дань уважения этому человеку. Врачи предостерегали 88-летнего президента Ирландии Эмона де Валера от участия в церемонии похорон, но тот настоял на этом. После чего его уговаривали хотя бы надеть шляпу ввиду ненастной погоды. «Кейсмент заслуживает лучшего отношения», – ответил де Валера и произнес надгробную речь, которая во многом перекликалась с последним словом Кейсмента (информация с сайта «Ирландский доброволец»). (Примеч. пер.)] был приговорен к смертной казни при наличии гораздо менее веских доказательств.
   При этом Временное правительство не могло знать о сообщениях, которыми обменивались немецкие дипломаты. 29 сентября барон Рихард фон Кюльман, сменивший в августе Циммермана на посту государственного секретаря по иностранным делам, направил телеграмму в Генеральный штаб по вопросу подрывных действий в России. «Наша первоочередная задача, – говорилось в телеграмме, – оказать максимально возможную поддержку революционным элементам. Какое-то время мы занимались этой деятельностью, достигнув полной договоренности с политическим отделом Генерального штаба (капитан фон Хольсен). Наша совместная работа принесла конкретные результаты. Большевистское движение никогда не смогло бы достигнуть такого влияния, которое имеет сегодня, без нашей постоянной поддержки. Все доказывает, что движение продолжает расти, и то же происходит с финским и украинским движениями за независимость» [263 - 3еман 3. Германия и революция в России. Документ № 71.].
   Спустя два месяца Кюльман более подробно изложил Генеральному штабу результаты проводимой политики: «Россия оказалась самым слабым звеном в цепи наших противников. Перед нами стояла задача постепенно ослабить ее и, когда это окажется возможным, изъять из цепи. Это и было целью подрывной деятельности, которую мы вели за линией русского фронта – прежде всего стимулирование сепаратистских тенденций и поддержка большевиков. Только тогда, когда большевики начали получать от нас через различные каналы и под различным видом постоянный поток денежных средств, они оказались в состоянии создать свой собственный орган – «Правду», проводить энергичную пропаганду и расширить значительно свою прежде узкую партийную базу» [264 - 3еман 3. Германия и революция в России. Документ № 94.].
   Кюльман был абсолютно прав, заявляя, что влияние большевиков будет расти. Временное правительство доказало полную неспособность уничтожить нелегальную сеть партии. Опубликованные доказательства измены большевиков были слишком поверхностными, и расследование велось небрежно. Хотя Гельфанд выступал в качестве основного связующего звена между большевиками и имперским правительством Германии, но это была не единственная связь, имевшаяся в распоряжении Берлина в 1917 году. Часть средств, предназначенных для подрывной деятельности в России – по словам Эдуарда Бернштейна, речь шла о 50 миллионах марок золотом [265 - 14 января 1921 г. в берлинском Vorwarts Бернштейн опубликовал статью, в которой заявил следующее: «Ленин и его товарищи действительно получили от императорской Германии огромные суммы. Я узнал об этом уже в конце декабря 1917 года. Не узнал я лишь, как велика была сумма и кто являлся посредниками. Теперь из источников, заслуживающих безусловного доверия, я узнал, что речь шла о невероятных суммах, наверное 50 миллионов марок золотом, так что для Ленина и его товарищей не могло остаться места сомнениям, откуда притекали эти суммы». (Примеч. пер.)], хотя ближе к истине сумма в 30 миллионов, – возможно, напрямую поступали в заграничное бюро от немецкой дипломатической миссии в Стокгольме.
   Швейцарский социалист Карл Моор, работавший на германское правительство под псевдонимом Байер и имевший свои контакты с большевиками в России, вполне могслужить передаточным звеном между большевиками и германским правительством.
   Единственным человеком, знавшим все об этой истории, был Диего фон Берген, работавший в политическом отделе министерства иностранных дел. Берген был надежным, проверенным служакой, в отличие от подверженного политическим страстям Брокдорфа-Ранцау. После войны Берген служил и Веймарской республике, и гитлеровскому режиму; в 1919 году был прусским послом при Святом престоле, а в 1920 году послом Германии. Он был одним из самых влиятельных руководителей зарубежных миссий. В Бергене удачно сочетались деловитость, высокая работоспособность и сдержанность. Вышеупомянутая телеграмма Кюльмана в адрес Генерального штаба, за которую отвечал Берген, была единственной допущенной им неосторожностью.
   Несмотря на то что план Временного правительства по обвинению большевиков в измене провалился, его последствия были губительны для политики России. Усилился конфликт между большевиками и умеренными социалистами, отношения между большевиками и Временным правительством сделались откровенно враждебными. В начале 1918 года опять появились поддельные документы, собранные Эдгаром Сиссоном, представителем в Петрограде от Комитета США по общественной информации, обвиняющие большевиков в измене; этот случай сильно испортил отношения между Вашингтоном и Советами [266 - Купленные в Петрограде Сиссоном документы якобы доказывали, что Троцкий, Ленин и другие большевики-революционеры не только были на содержании германского правительства, но и являлись его агентами. Эти документы, впоследствии названные «документами Сиссона», были отправлены в США в большой спешке и секретности и были опубликованы Комитетом США по общественной информации. Американская пресса в целом восприняла документы как подлинные. Заметным исключением была газета «Нью-Йорк ивнинг пост». Уже после публикации первых текстов эта газета оспорила подлинность всех документов. То, что эти документы – подделки, выяснилось в результате обширного исследования Джорджа Кеннана и экспертиз, проведенных в 1920-х гг. британским правительством. (Примеч. пер.)].
   Летом 1917 года Гельфанд был единственным внешним источником, оказывавшим помощь большевикам; логика событий требовала от него поддержать Ленина и его партию. Он отвечал на обвинения Керенского в манере, напоминавшей времена, когда он был редактором саксонской Arbeiterzeitung. Его критика была направлена в адрес большинства Советов и министров-социалистов Временного правительства, в особенности: они не созвали Учредительное собрание, доказали неспособность решить вопрос о земле, не достигли мира. «Вместо мира – новые жертвы, вместо земли – налоги, вместо демократии – самодержавие! Вместо царя – много маленьких царьков» [267 - Парвус. Мой ответ Керенскому и компании. Берлин, 1917. С. 3.]. Теперь Парвус играл va banque [268 - Ва-банк (фр. va banque) – в азартной карточной игре ставка, равная всему банку. Идти ва-банк – идти на риск, действовать, рискуя всем. (Примеч. пер.)].
   После многолетних сомнений в отношении Ленина он делал ставку на большевиков. Именно так понимали действия Гельфанда сами большевики. Они хотели, чтобы его ответ Керенскому получил широкую огласку, и Брокдорф-Ранцау, как всегда, был готов оказать помощь. 16 августа он обратился в министерство иностранных дел с просьбой предать гласности брошюру Гельфанда через государственное телеграфное агентство [269 - Телеграмма № 1060.].
   Однако министерство иностранных дел не собиралось оказывать помощь в распространении большевистской пропаганды. Правда, 14 августа Берген дал комментарий в Vorwarts и хотел разрекламировать брошюру Парвуса в Швейцарии и Швеции [270 - Телеграмма № 606 от 18 августа 1917 г.].
   Хотя в передовице Vorwarts подчеркивалось, что автор брошюры ударил по Временному правительству из его же орудий и «привлек к суду в качестве подсудимого», мнения по этому вопросу в германской партии разошлись. 20 августа в той же газете Реусс писал, что взгляды Парвуса «непонятны и опасны». Ответ Керенскому содержал, по мнению Реусса, «бессмысленные подозрения против ведущих личностей русской революции» и, следовательно, не внес никакого вклада во взаимопонимание между Россией и Германией. Германская партия, полагал Реусс, имеет причины не согласиться с автором, который предпринял «плохо замаскированную попытку широкого распространения большевистской пропаганды». Но Реусса никто не поддержал; ни один из немецких социалистов не упомянул о скрытом значении политики Парвуса.
   В начале осени Гельфанд все еще находился в Швейцарии; для него было бы крайне неразумно появиться в Скандинавии. Его приезд только дал бы пищу слухам о тайных связях с большевиками. Кроме того, датские профсоюзы подверглись энергичным нападкам из-за «угольных дел» с Гельфандом. В результате в середине октября он вернулся в Швейцарию после недолгого пребывания в Берлине. Казалось, его не интересовал шум, поднимавшийся из-за него, и он терпеливо ждал своего часа. Для него было непривычным состояние временной отстраненности от дел. Но он понимал, что не должен делать ничего, чтобы и дальше не подвергать опасности большевиков. Имелась и еще одна причина, по которой он позволил событиям идти своим ходом.
   Он сделал все возможное, чтобы повлиять на политику Германии в отношении России. Ему даже удалось добиться услуг от человека, занимавшего должность руководителя службы новостей в министерстве иностранных дел в Берлине, которому он мог доверять. Виктора Наумана в начале 1917 года представил Гельфанду Адольф Мюллер. Выходец из буржуазной протестантской семьи после учебы в Лейпциге и Фрайбурге, Науман пытался добиться успеха в качестве драматурга. На этом поприще его постигла неудача. Перейдя в начале века в католическую веру, он поселился в Мюнхене и занялся написанием статей в защиту католической церкви, благодаря чему получил доступ в придворные круги баварской столицы. Кроме того, он был близким другом графа Гертлинга, в скором времени ставшего рейхсканцлером, и имел на него большое влияние.
   Гельфанд чрезвычайно высоко оценивал это знакомство и летом 1917 года стал оплачивать услуги Наумана как лоббиста и информатора.
   В июне Науман приехал к Гельфанду в Мариенбад за получением инструкций, как сделать, чтобы политика Гельфанда в отношении России стала известна в соответствующих кругах. Науман переговорил с графом Чернином, австрийским министром иностранных дел, с немецким и баварским наследными принцами и генералом Людендорфом [271 - См.: Науман В. Документы и доказательства. Берлин, 1928. С. 257–260.].
   В конце октября Науман сопровождал своего работодателя в Вену, чтобы организовать ему встречу с графом Чернином. Известие об успешном большевистском перевороте достигло габсбургской столицы раньше, чем удалось договориться о дате аудиенции у Чернина.

Глава 11
Грязные руки

   В Вене Гельфанд стал свидетелем огромного энтузиазма, с которым рабочие встретили известие о большевистской революции. Социалистические газеты превозносили «мирную революцию» в Петрограде, и на массовом митинге, состоявшемся в воскресенье 11 ноября, социалисты приветствовали события в России как «новую эпоху в борьбе за освобождение мирового пролетариата».
   14 ноября Гельфанда принял граф Чернин, и в тот же день, вскоре после аудиенции, Гельфанд получил важное сообщение от заграничного бюро из Стокгольма. Радек и Фюрстенберг просили Гельфанда немедленно вернуться в Швецию; в телеграмме говорилось, что правительству большевиков необходима срочная поддержка социалистических партий Германии и Австрии. Крайне желательно проведение массовых демонстраций и забастовок, подчеркивалось в телеграмме [272 - См.: Шейдеман П. Воспоминания социал-демократа. Т. 2. С. 122.].
   Гельфанд немедленно покинул Вену, отложив поездку в Берлин, где его ждали в министерстве иностранных дел. Дипломаты были очень довольны поворотом событий в России. Большевики хотя и победили, но пока нуждались в поддержке, и имперское правительство было готово предоставить ее. 9 ноября министерство финансов выделило 15 миллионов марок на политические цели в России. Берген понимал, что правительство большевиков борется «с большими финансовыми трудностями, а поэтому желательно помочь ему деньгами». По этой же причине «дополнительно два миллиона на известные цели» были переданы дипломатической миссии в Стокгольме сразу же после успешного большевистского переворота в Петрограде [273 - См.: 3еман 3. Германия и революция в России. Документы № 75, 92, 72.].
   В беседах с чиновниками министерства иностранных дел Гельфанд рисовал оптимистичные картины будущих событий в России. Он убеждал германское правительство горячо откликнуться на Декрет о мире от 9 ноября [274 - Декрет о мире был принят в ночь с 26 на 27 октября (с 8 на 9 ноября) 1917 г. II Всероссийским съездом Советов. Призвал участников Первой мировой войны начать переговоры о справедливом, демократическом мире. (Примеч. пер.)]: Германия должна была твердо придерживаться формулы «мир без аннексий и контрибуций», чтобы укрепить движение за мир в России, что приведет к мирным переговорам.
   Гельфанд подчеркивал, что положительная реакция Берлина окажет серьезное влияние на общественное мнение и, вполне вероятно, все закончится полным развалом русской армии. Восточный фронт удерживается до сих пор только страхом перед немецким наступлением. И что самое важное, готовность Германии заключить мир непременно укрепит позиции большевиков, искренних сторонников мира.
   Гельфанд абсолютно откровенно высказал мнение, что, согласно имеющейся информации, у большевиков довольно шаткое положение. Народ в основном не поддерживает правительство: «это победа меньшинства над меньшинством». Существует угроза со стороны армий Керенского и продовольственного кризиса. Вопрос с землей вышел из-под контроля, и большевики «просто позволили событиям идти своим ходом». Кроме того, последние месяцы партия вела борьбу с «темными массами» – Гельфанд не воспользовался уместным в данном случае марксистским термином «люмпен-пролетариат», – которые теперь угрожали стабильности нового режима [275 - Меморандум Гельфанда Буше, заместителю государственного секретаря министерства иностранных дел.].
   По словам Гельфанда, большевистское правительство из-за шаткости положения было вынуждено преследовать «простую политику». Только заключение мира могло привести к консолидации и возможности склонить Учредительное собрание на свою сторону. Причина, по которой правительство Ленина пока занимало выжидающую позицию по отношению к мирным переговорам, заключалась в том, как считал Гельфанд, что большевики пока еще надеялись на развитие революционных событий в Австро-Венгрии и Германии. Однако большевики не испытывали «никакой враждебности, особенно к германскому правительству». Гельфанд подчеркнул, что большевистские лидеры прошли школу германской социал-демократии, и когда «они откажутся от рискованных составляющих своих планов, то вспомнят о связях с германской социал-демократией и германской цивилизацией». Действительно, после успешного переворота большая прогерманская группа в большевистской партии отважилась открыться. «В рядах лидеров, в ближайшем окружении Ленина и Троцкого, есть люди, которые поддерживали контакты с германской социал-демократией во время войны».
   Гельфанд был очень сдержан в оценке конкретных условий мира между Советами и Германией. Говоря о «возможности территориальных уступок», он тем не менее подчеркивал, что они будут иметь важное значение только в том случае, если будут сделаны с «полного одобрения» правительства большевиков. Гельфанд считал экономические отношения и режим наибольшего благоприятствования в торговле более важными, чем «отрезание частей» от России. «Российский рынок и участие в индустриализации России более важны для нас, чем любые передачи территории».
   Предложения Гельфанда относительно политического воздействия на режим большевиков отличались большой осмотрительностью; с его точки зрения, дипломаты выполнили свою функцию. Теперь пути Гельфанда и дипломатов расходились.
   Вторая встреча в Берлине была с Эбертом и Шейдеманом. Теперь, когда большевики были у власти, сотрудничество с социалистами, считал Гельфанд, окажется полезнее, чем с дипломатами. Но лидеры социалистов без энтузиазма отнеслись к просьбе большевиков о проведении «массовых демонстраций и забастовок» в Германии. Они заявили, что в данный момент партия не может нанести предательский удар имперскому правительству. Однако Шейдеман и Эберт сказали, что готовы агитировать за мирные переговоры во время предстоящего им пропагандистского тура по Германии [276 - См.: Шейдеман П. Воспоминания социал-демократа. Т. 2. С. 123.].
   Лидеры партии достигли договоренности с Гельфандом по следующему вопросу: он поедет в Стокгольм и передаст поздравления германской партии заграничному бюро ЦК большевиков. Он сообщит представителям большевиков в Стокгольме о намерении Исполнительного комитета германской социал-демократической партии на массовых митингах в Дрездене и Бремене принять резолюцию солидарности с победой большевиков. Гельфанд должен представить заграничному бюро проект резолюции на утверждение и попросить дать немедленный ответ, чтобы успеть прочесть резолюцию на митингах в Дрездене и Бремене.
   Следовало спешить, и Гельфанд 17 ноября выехал в Стокгольм. В тот же день он встретился с членами заграничного бюро.
   Они были в приподнятом настроении. На протяжении недель они служили мишенью для нападок политических противников, и известие о победе большевиков вызвало у них чувство огромного облегчения. Больше всех пострадал Фюрстенберг; незадолго до приезда Гельфанда он уехал в Россию. Гельфанд поздравил с победой Радека и Воровского и попросил одобрить резолюцию, которую немецкие товарищи должны были зачитать на массовых митингах в Германии. «Митинг поздравляет рабочих с победой в русской революции и желает успехов в их трудной задаче. Заверяем русских товарищей в солидарности и согласны с требованием немедленного перемирия, чтобы проложить путь к демократическому миру, который станет гарантией свободного экономического развития Германии и других стран» [277 - Vorwarts. 1917. 19 ноября.].
   За исключением одной поправки – Радек попросил Гельфанда вставить после слова «солидарности» фразу «и обещаем активную поддержку», – резолюция была одобрена. Что касается ответа, то Гельфанд согласился, что ответ должен быть направлен лидерам двух фракций германской социал-демократической партии – Гаазе (НСДПГ) и Шейдеману и Эберту (СДПГ) в следующей редакции:
   «Революционное движение в России вступило в новую фазу. Русские рабочие и солдаты выхватили власть из рук тех, кто отказался от мирных целей и социальных задач революции. Они захватили власть и предлагают немедленно начать переговоры о мире без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов. Однако в России и за рубежом стремление народов к миру столкнется с противодействием капиталистических сил. Нам предстоит долгая борьба, которая может завершиться победой только с помощью совместных усилий международного пролетариата. Представители большевиков за границей получили заверения французских, австрийских и немецких рабочих – социал-демократов, что русский пролетариат может рассчитывать на их активную поддержку. Они сообщили об этом русским рабочим и послали братские поздравления всем рабочим-социалистам, которые борются за мир. Они надеются, что братоубийство будет остановлено совместной борьбой международного пролетариата и будет заложен фундамент для социализма» [278 - Vorwarts. 1917. 20 ноября.].
   Гельфанд выполнил просьбу Эберта и Шейдемана, а затем у него состоялся конфиденциальный разговор с Радеком. К удивлению Радека, Гельфанд попросил передать Ленину его личную просьбу: разрешить вернуться в Россию для участия в преодолении тех гигантских трудностей, которые выпали на долю молодой советской республики. Правда, Гельфанд признал: активное сотрудничество с германскими властями в годы Первой мировой войны бросает тень на его репутацию. Но ведь он это делал во имя ликвидации черносотенного режима самодержавной деспотии, для победы революции в России! Он даже готов предстать перед судом партии большевиков и с нетерпением будет ждать ответа от Ленина. Гельфанд попросил, чтобы Радек лично передал его просьбу Ленину, и сказал, что будет с нетерпением ждать ответа [279 - См.: Правда. 1924. 14 декабря.].
   Просьба Гельфанда произвела на Радека глубокое впечатление, и он тут же отправился в Петроград. По пути он догнал Фюрстенберга, и 18 ноября, доехав до финской границы, они послали Ленину телеграмму: «Едем экстренным поездом в Петроград. У нас важное сообщение. Просим срочную консультацию» [280 - Мельгунов П.С. Золотой немецкий ключ. С. 150.].
   В это время Гельфанд занялся организацией отправки ответа большевиков в Берлин. Сразу после разговора с Радеком он посетил германскую дипломатическую миссию в Стокгольме. Его принял советник посольства Курт Рицлер; впервые Гельфанд встретился с Рицлером в марте 1915 года, когда представлял свою революционную программу в министерстве иностранных дел. Отношения у них не сложились.
   Доктор Курт Рицлер получил назначение в Стокгольм в июле 1917 года; он занимался вопросами, связанными с подрывной деятельностью в России и усилиями социалистов по заключению мира. Он видел в Гельфанде не более чем хорошего агента и хотел использовать его, но не предоставляя никакой свободы действий. По мнению Рицлера, которое резко отличалось от мнения Брокдорфа-Ранцау, Гельфанд должен был только выполнять указания министерства иностранных дел. Он крайне неодобрительно относился к деятельности Гельфанда в качестве посредника между большевиками и германскими социал-демократами.
   Поскольку массовые митинги в Дрездене и Бремене должны были состояться на следующий день, Гельфанд попросил срочно передать в Берлин декларацию большевиков. Он попросил, чтобы сообщение было передано обоим фракциям социал-демократической партии. Рицлер обещал выполнить просьбу Гельфанда.
   Однако Рицлер внес существенное изменение. Поскольку фракция НСДПГ находилась в оппозиции к правительству, Рицлер направил сообщение только в адрес фракции большинства. Когда телеграмма пришла в министерство иностранных дел, дипломаты решили, что телеграмма слишком взрывоопасна, и Берген принял решение передать ее Эберту и Шейдеману после митингов. Интересы дипломатов и Гельфанда больше не совпадали.
   Лидеры обеих фракций, Шейдеман и Гаазе, заявили протест министерству иностранных дел. Кюльман не обратил на это никакого внимания и упрекнул Рицлера за то, что тот вообще согласился отправить телеграмму по дипломатическим каналам. Не было никакого смысла отправлять шифрованную телеграмму, телеграфировал Кюльман в Стокгольм, для передачи «личных сообщений» [281 - Государственный секретарь – Рицлеру. Телеграмма № 1562 от 18 ноября 1917 г. Документы дипломатической миссии в Копенгагене.].
   Этот случай привел к тому, что Гельфанд второй раз за год сделался мишенью для критики. В дипломатических кругах Стокгольма его миссию сочли результатом присущей ему мании величия, стремлением любой ценой играть важную роль. В рейхстаге лидер меньшинства Гуго Гаазе подверг резкой критике выбор Гельфанда для столь деликатной миссии. Гаазе счел подозрительным, что СДПГ вступила в переговоры с большевиками. Для немецкого пролетариата оскорбительно, объяснял Гаазе депутатам, что человек, подобный Гельфанду, наживший богатство военными спекуляциями, ставший гражданином Германии при весьма странных обстоятельствах в середине войны, будет вести переговоры о мире с большевиками. Шейдеману нечего было сказать в свою защиту; он просто объявил, что Гельфанд действует по просьбе большевиков.
   После этого случая германское правительство незамедлительно приняло меры к установлению пристального наблюдения за действиями Гельфанда. На следующий день после разговора с Радеком заместитель начальника Генерального штаба отдал приказ службе армейской разведки отслеживать каждый шаг Гельфанда, каждую отправленную им телеграмму; приказ был временно отменен только 23 мая 1918 года. Теперь стало совершенно ясно, что германское правительство стремится помешать Гельфанду следовать собственной политике.
   Парвус понял, что германское правительство собирается использовать революцию в России в собственных интересах. В сообщении советника австро-венгерской дипломатической миссии в Стокгольме князя Эмиля фон Фюрстенберга позиция Гельфанда изложена с удивительной точностью. 18 ноября князь написал Чернину, что взгляды Парвуса «едва ли совпадут с мнением Вильгельмштрассе. Их тактики исходят из разных предпосылок, и у них совершенно разные цели. Гельфанд старый русский революционер, который на протяжении двух последних лет активно работал на революцию в России, и теперь он хочет, чтобы его усилия увенчались братским миром при его личном содействии. Я бы сказал, что Гельфанд треть работы делает для центральных держав, треть для социал-демократии и треть для России, для пролетариата, который хочет связать с собой, пообещав благоприятные условия. Учитывая это, желательно внимательно следить за его действиями и не позволить ему сделать вышесказанное» [282 - Фюрстенберг – Чернину, 18 декабря 1917 г.].
   Теперь дипломаты центральных государств были против Гельфанда. Он не мог рассчитывать, что дипломаты отнесутся к социалистам как к партнерам на мирных переговорах с большевиками. Если бы война велась в интересах социализма, то социалистические партии вступили бы в игру как независимые составляющие.
   Международный социалистический съезд, как и конференция, которая в августе столкнулась с трудностями, теперь, казалось ему, мог бы послужить противовесом политики Берлина. Социалистические партии, считал Гельфанд, придут к пониманию легче, чем дипломаты. А значит, если съезд социалистических партий заинтересованных государств будет проходить в то же время, что и мирные переговоры, то работа съезда окажет сильное влияние на общественное мнение «в пользу демократического мира» [283 - Парвус. В борьбе за справедливость. С. 54.].
   Наиболее подходящим человеком для организации мирной социалистической конференции, по мнению Гельфанда, был Торвальд Стаунинг, председатель Социал-демократической партии Дании. Гельфанд легко получил поддержку Стаунинга, особенно когда предложил провести конференцию в столице Дании Копенгагене, а не в Стокгольме [284 - Стаунинг – Гельфанду, 22 ноября 1917 г. Архив Кобленца.].
   Гельфанд, конечно, ничего не сказал Стаунингу о тайной надежде, что ему удастся оказать серьезное влияние на работу конференции и таким образом укрепить свою позицию. Поскольку Стаунинг не хотел сам предлагать Копенгаген, Гельфанд прилагал все усилия для того, чтобы убедить Эберта и Шейдемана согласиться с его выбором места для проведения конференции. В результате германские социалисты дали знать Стаунингу, что им «одинаково подходят оба города» (то есть Копенгаген и Стокгольм).
   Правительства центральных государств были сильно обеспокоены активной деятельностью Гельфанда. Рицлер встревожился, узнав, что идеи Гельфанда нашли поддержку Воровского, единственного представителя большевиков в Стокгольме. Угроза появилась и еще с одной стороны: Маттиас Эрцбергер имел свои планы в отношении России. Теперь депутат рейхстага от партии центра Эрцбергер преследовал цели, подобные целям Гельфанда. Но по замыслу Эрцбергера, участие в мирных переговорах должны были принимать не представители социалистических партий, а депутаты рейхстага.
   Рицлер решил дискредитировать Гельфанда и Эрцбергера в глазах большевиков. Он практически ежедневно узнавал у Воровского о ходе переговоров и неоднократно повторял, что Советы должны быть заинтересованы только в прямых переговорах с германским правительством. По согласованию с Кюльманом он даже сообщил правительству большевиков, что сразу же после заключения мира Германия будет готова предоставить России значительную ссуду [285 - Телеграмма № 1571 от 22 ноября 1917 г. Архив германской дипломатической миссии в Стокгольме.].
   Для Гельфанда время неслось в бешеном темпе. К началу декабря его план проведения социалистической конференции получил широкую огласку и активно обсуждался, но и только. Германское правительство достигло больших результатов; через несколько дней должны были начаться переговоры о перемирии в Брест-Литовске (с 1939 года Брест), городе-крепости на российско-польской границе.
   В этой ситуации Гельфанд решился на отчаянный шаг. Он предпринял попытку свести руководителей германской партии с большевиками, чтобы доказать советскому правительству, что немцы готовы вести переговоры на уровне социалистов. Он пытался заставить Эберта и Шейдемана поехать в Стокгольм; в результате ему удалось уговорить на поездку только Шейдемана. Министерство иностранных дел оказало мощное давление на лидера социалистов. В Копенгагене с ним убедительно побеседовал Ранцау, а когда Шейдеман 11 декабря приехал к Гельфанду, его там уже ждал Курт Рицлер. Дипломатам удалось убедить Шейдемана, и он отказался от идеи мирной социалистической конференции.
   Когда Шейдеман наконец встретился с Гельфандом и Воровским, то повел себя как агент, получивший подробные инструкции на Вильгельмштрассе. На возражение Воровского против Брест-Литовска в качестве места проведения мирных переговоров Шейдеман ответил, что имеет значение не где, а как будут проходить переговоры. Кроме того, он сообщил Воровскому информацию, полученную от Рицлера: если большевиков будет представлять Ленин или Троцкий, то в Брест-Литовск готов приехать Кюльман. Когда разговор коснулся вопроса о мирной социалистической конференции, ничто не могло сдвинуть Шейдемана с занятой позиции. Он выслушал доводы Гельфанда без каких-либо комментариев, ни единым словом не дав понять, как чужды германской партии взгляды Гельфанда. Только к концу разговора, когда Гельфанд стал убеждать Воровского, что, по крайней мере, до конца войны в Германии не произойдет революция, Шейдеман выразил согласие с его мнением.
   Визит Шейдемана в Стокгольм означал политическое фиаско Гельфанда. Как с большим удовлетворением сообщила германская дипломатическая миссия в Берлине, лидер социалистов «не сделал ничего для социалистической конференции, несмотря на Парвуса» [286 - Телеграмма № 2037 от 15 декабря 1917 г.].
   И без того сложную для Гельфанда ситуацию еще больше осложнила стокгольмская газета «Социал-демократ», опубликовавшая в тот же день, 15 декабря, статью о «тайной дипломатии» большевиков, проводимой Гельфандом и Воровским. В газете говорилось, что Шейдеман тайно посетил Стокгольм, и высказывалось подозрение, что большевики начали переговоры с германскими социалистами большинства. Германская дипломатическая миссия сочла статью с точки зрения государственной политики крайне полезной. Статья должна была осложнить личные отношения Гельфанда с Воровским и заставить большевиков отказаться от идеи социалистической конференции.
   Гельфанд считал, что у него остался последний козырь. Если Радек вернется из Петрограда с положительным ответом, еще можно будет спасти идею с созывом социалистической конференции. По этой причине Гельфанд остался в Стокгольме; он ждал возвращения Радека с решением о его возвращении в Россию. Министерство иностранных дел продолжало считать деятельность Гельфанда чрезвычайно опасной. Существовала вероятность, что через связь с заграничным бюро ЦК он мог оказать неблагоприятное воздействие на переговоры в Брест-Литовске. Тогда министерство попросило Гельфанда немедленно прибыть в Берлин на важные деловые переговоры. Хитрость, шитая белыми нитками!
   Парвус не торопился выполнить просьбу, придумывал глупые оправдания, что якобы не может купить билет на поезд. Дипломаты понимали, что он не уедет из Стокгольма до приезда Радека, но ничего не знали о личном аспекте дела. Гельфанд хотел знать, позволит ли ему Ленин вернуться в Россию.
   Со стороны Гельфанда такая просьба была, безусловно, необычной. Карл Радек, единственный непосредственный свидетель этих событий декабря 1917 года, на которого Гельфанд никогда не ссылался, был не прав, когда после смерти Гельфанда в 1924 году заявил, что его покойный товарищ решил начать новую жизнь. Радек утверждал, что после Октябрьской революции Гельфанд хотел вытянуть себя из «болота» прошлого и начать новую жизнь на службе русской революции [287 - Некролог, напечатанный в газете «Правда» 14 декабря 1924 г., за подписью Карла Радека:«В Берлине в возрасте 55 лет скончался от удара Гельфанд-Парвус. Молодое поколение знает его как предателя рабочего класса, не только социал-патриота, но человека, объединяющего в своем лице вдохновителя германской социал-демократии и спекулянта. Но старое поколение русских социал-демократов и участников германского рабочего движения помнит Парвуса другим. Помнит его как одного из лучших революционных писателей эпохи Второго интернационала. Парвус – это часть революционного прошлого рабочего класса, втоптанная в грязь…Когда создавалась «Искра», ее издатели пригласили Парвуса сотрудничать. Статьи его по мировой политике, по русским финансам – они были перепечатаны в книге «Россия и революция», появившейся в 1906 году в Петербурге, – украшали этот боевой орган русской социал-демократии, принадлежавший к лучшему, что знала мировая публицистика пролетариата…В 1905 году Парвус отправился нелегально в Россию и был после ареста Хрусталева-Носаря председателем Петроградского Совета. Арестованный на этом посту и сосланный, он бежал из ссылки и вернулся в конце 1907 года в Германию. Вернувшись, он написал свою блестящую книгу «Колониальная политика», которая принадлежит к лучшим работам марксизма, посвященным империализму. Эта книга была апогеем Парвуса как революционера.С этой книги… началось падение Парвуса. Причины этого падения были заложены в личных качествах этого незаурядного человека. Этот страстный тип эпохи Ренессанса не мог вместиться в рамки спокойной германской социал-демократии, в той социал-демократии, в которой после падения русской революции революционные тенденции пошли на убыль. Ему нужно было или крупное дело, или… новые ощущения.Парвус бежал от вырождающейся германской социал-демократии в Константинополь, где только что победоносно окончилась молодая турецкая революция… Он сблизился с общественными кругами и начал печатать в правительственном органе «Молодая Турция» прекрасные боевые статьи против всех проделок финансового капитала в Турции…Эти его статьи обратили на него внимание финансовых кругов, которые пытались купить этого глубокого знатока финансовых вопросов, который мог сделаться им опасным. Мы не имеем никаких оснований утверждать, что Парвус продался им тогда, но он вошел в тесные отношения с русскими, армянскими дельцами в Константинополе, которым служил советом, зарабатывая на этом крупные деньги. Имея всегда тягу к широкой жизни, он начал теперь жить широко, разбрасывая деньги направо и налево. В начале войны он заработал свои первые миллионы на поставках хлеба в Константинополь…Был еще один момент в его жизни, когда он думал, что спасется из грязного болота, в котором тонул. Когда пришли известия об Октябрьской революции, он приехал от имени ЦК германской социал-демократии в Стокгольм и обратился к заграничному представительству большевиков, предлагая от имени пославших его организовать всеобщую забастовку в случае отказа германского правительства заключить мир. В личном разговоре он просил, чтобы после заключения мира ему было разрешено советским правительством приехать в Петроград… Приехав в Петроград с известиями о положении в Германии, я передал Ильичу и просьбу Парвуса. Ильич ее отклонил, заявив: нельзя браться за дело революции грязными руками. Как видно из брошюры Парвуса, изданной после брест-литовских переговоров, он думал, что большевики пойдут на сделку с германским империализмом и что ему, окруженному ореолом человека, который помог заключить компромиссный мир, удастся еще сыграть роль в русской революции. Это была уже мечта политического банкрота…Одному из товарищей он сказал несколько лет тому назад: «Я Мидас наоборот: золото, к которому я прикасаюсь, делается навозом». (Примеч. пер.)].
   Для этого Гельфанд был слишком расчетливым и умным. Он не решился бы изменить самому себе, отказаться от своего прошлого. Он был скептиком и просто не мог питать иллюзии, что, принимая участие в строительстве Советского государства, может начать новую жизнь, образцовую с точки зрения социалистической морали. При этом маловероятно, что Гельфандом двигало желание вернуться в страну, где он родился.
   Мысли его двигались в разных направлениях. В конце концов, он внес значительный вклад в победу большевиков: разумно ли ожидать, что теперь они признают в нем союзника? И даже без общественного признания, смогут ли большевики продолжать пользоваться его советами и талантом финансиста? Вероятно, у него были и политические соображения на этот счет. Он долгое время не верил в диктаторские наклонности Ленина в вопросе об организации партии и, возможно, считал, что в состоянии повлиять на развитие России в направлении рабочей демократии. Ясно одно, просьба Гельфанда о возвращении в Россию прежде всего была смелым политическим ходом, предназначенным для сохранения независимости, и средством защиты от обходных маневров германских дипломатов.
   Наконец, 17 декабря Радек вернулся в Стокгольм. По словам Радека, ответ Ленина был не просто обидным, но оскорбительным для Гельфанда. Радек объяснил Парвусу, что вождь большевиков не позволил ему вернуться в Россию, поскольку, по словам Ленина, «дело революции не должно быть запятнано грязными руками». Пропала последняя надежда на помощь; политические планы Гельфанда рухнули. Следовало обдумать ответ Ленина, высказанный тоном уверенного в своем решении человека.
   Гельфанд знал, что в большевистской партии есть сильная «прогерманская» группа, состоявшая из его друзей; Радек, Фюрстенберг, Раковский занимали видное положение в этой фракции. Но он не знал, и это смягчило удар, нанесенный решением Ленина, что в августе в Центральном комитете началась кампания против Фюрстенберга. В августе – сентябре 1917 года, когда Ленин еще скрывался в Финляндии, на заседаниях ЦК не менее восьми раз обсуждались «дела, вызвавшие острую полемику» Фюрстенберга и Козловского, а точнее, их связи с Гельфандом [288 - Протоколы Центрального комитета РСДРП(б), август 1917 – февраль 1918. М., 1958. С. 250.].
   В начале декабря, когда Радек ждал решение Ленина, в Центральном комитете опять вспыхнули споры в отношении Фюрстенберга. Ленин не мог присутствовать на заседании, где решался вопрос о снятии Фюрстенберга с поста советского дипломатического представителя в Скандинавии. 12 декабря Ленин написал письмо в ЦК партии, выразив несогласие с мнением товарищей. Он ясно дал понять, что некоторые руководители партии считают сомнительные отношения между Фюрстенбергом и Гельфандом достаточным основанием для того, чтобы не доверять общему другу Ленина и Парвуса.
   В письме ЦК Ленин всячески старался доказать, что сотрудничество Фюрстенберга и Гельфанда носило исключительно деловой, а не политический характер, и отметал все обвинения как «болтовню безответственных сплетников. Какие доказательства имеются против Ганецкого? Ганецкий зарабатывает на хлеб с маслом, работая в компании, пайщиком которой является Гельфанд-Парвус. Это я узнал от Ганецкого. Разве нет среди нас тех, кто работает на русские, английские и другие капиталистические торговые компании? Такое отношение к товарищу, который работал для партии больше десяти лет, верх несправедливости».
   Ленин не мог изменить решение, принятое Центральным комитетом; для Фюрстенберга требовалось найти работу, соответствующую его прежнему уровню. (Он был вознагражден за политические заслуги, получив должность управляющего Народным банком.) Однако этого дела Ленину хватило, чтобы понять степень риска, связанную с возвращением Парвуса в Россию. Ленину не нравился Гельфанд, не устраивала его политика, и он не собирался испытывать терпение ЦК. Ленину не составило труда отделаться и от самого Гельфанда, и от его политики.
   Отказ Ленина произвел сильное впечатление на Парвуса. Он в общем-то прекрасно понимал, что Ленин не способен на благодарность, но поведение друзей-большевиков вызвало у него чувство острой обиды. Он считал, что они пожертвовали дружбой ради политической карьеры. Особое презрение у него вызвал Радек. С этого момента, когда Парвус был вынужден упоминать о нем, он называл Радека не иначе как «политический шут».
   Оставшись без поддержки большевиков, без социалистической конференции, Гельфанд был вынужден сдаться министерству иностранных дел. Германские дипломаты были еще в деле, и он мог попытаться оказывать на них влияние, консультируя по «русскому вопросу».
   В 1917 году в сочельник Гельфанд сообщил дипломатической миссии в Стокгольме, что готов выполнить поступившую ранее просьбу министерства иностранных дел и выехать в Берлин. Дипломаты не испытывали к нему злобы. В письме Бергену Курт Рицлер сообщил о скором прибытии Гельфанда в Берлин:
   «В этот момент, когда его и наши интересы опять совпадают, он может очень пригодиться, и я настоятельно советую вам приглаить его для консультаций в Берлин… Он действительно очень дельный человек, и у него есть превосходные идеи. Это может в скором времени нам пригодиться, когда мы станем опираться на более широкие круги в России, а не только на окружение Ленина. В этом случае он будет нам крайне необходим.
   Он не должен заподозрить, что мы хотим отправить его отсюда.
   Я ничего не имею против его возвращения, особенно если дела в Бресте пойдут хорошо. Думаю, что мы сможем использовать его где-нибудь в другом месте, поскольку Стокгольм скоро утратит свое значение из-за слабой связи с Петроградом – то есть если в Бресте все пойдет как надо. Давайте надеяться, что все идет хорошо» [289 - Земан 3. Германия и революция в России. Документ № 111.].
   Казалось, Гельфанд остался прежним; он действительно отличался удивительной жизнестойкостью. Он держался так, словно ничего не случилось. Но в последующие месяцы его действия свидетельствовали о глубоком чувстве личной потери, о неизгладимом следе, оставленном в его душе событиями середины декабря 1917 года. 22 декабря он вернулся в министерство иностранных дел, а спустя два дня посетил старого товарища, Брокдорфа-Ранцау, в Копенгагене.
   Он дал низкую оценку стабильности советского режима и заверил Ранцау, что в России установятся нормальные условия только спустя несколько лет после заключения мира. Он расценивал большевизм как аномальный переходный период, на смену которому придет более демократическая форма правления. Оскорбление, нанесенное Лениным, сказалось на его отношении к заключению мирного договора; теперь он с одобрением относился к аннексионным планам.
   Гельфанд отчаянно пытался восстановить прежние отношения с дипломатами и делал все, чтобы доставить им удовольствие. Хотя он считал, что начавшиеся русско-германские переговоры открывают хорошие перспективы, но согласился с Ранцау, что если в Брест-Литовске большевики поведут себя непозволительным образом, то против них следует использовать военное давление. Гельфанд считал, что против России достаточно бросить полумиллионную армию, и ей придет конец. А если Германия добьется крупной победы на Западе? В этом случае, сказал Гельфанд Ранцау, не должно быть и речи о договорном мире с Россией. Если Россия уничтожена, а Франция потерпит поражение, то Германия может «собрать гигантскую армию… которая подчинит всю Европу» [290 - Секретная записка. 1917. 30 декабря. Архив Брокдорфа-Ранцау.] и не будет предела территориальным притязаниям Германии.
   В последующие месяцы Гельфанд развил свое видение военной и политической гегемонии Германии в Европе. Его позиция точно соответствовала позиции Адольфа Гитлера в 1941 году после нападения на Советский Союз. Однако 30 декабря 1917 года во время беседы с Ранцау Гельфанд, возможно, решил, что зашел слишком далеко. Он предупредил Ранцау, что у России вполне может возникнуть желание взять реванш, и свернул беседу к другой проблеме. Независимые государства, такие как Финляндия, Польша и Украина, заявил Гельфанд, будут всегда тяготеть к России и для Германии будут представлять ограниченную защиту. Как и прежде, он вновь высказал мнение, что Германии намного важнее принять участие в индустриальном развитии России, чем аннексировать несколько областей. «Русский рынок и участие в индустриализации России для нас важнее, чем любые территориальные приобретения», – не уставал повторять Гельфанд.
   Описание Гельфандом отношений между Германией и Россией звучало для германских дипломатов как музыка. Они не чинили ему препятствий, когда в начале января он решил вернуться в Стокгольм.
   Гельфанд убедился во враждебном отношении Ленина и заключил мир с дипломатами. Теперь он был готов принять вызов большевистского вождя. Гельфанд никогда высоко не оценивал умственные способности своих товарищей-большевиков и наивно считал себя одним из их основных наставников. За несколько недель новое правительство в Петрограде наделало столько ошибок, что, по мнению Гельфанда, они могли стать фатальными для положения правительства и на родине, и за границей.
   20 декабря 1917 года Центральный комитет партии издал Декрет о создании Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем (ВЧК). 26 декабря советское правительство выделило два миллиона рублей на поддержку революции в Западной Европе. На следующий день появился Декрет о национализации банков. Гельфанд был убежден, что эти меры не найдут поддержки большинства русского народа, и счел своим долгом подвергнуть большевиков ожесточенным нападкам за их ошибки и поддержать группы социалистов, находившихся в оппозиции существующему режиму.
   Он планировал провести кампанию в прессе в России и за рубежом, в результате чего партия большевиков оказалась бы отрезанной от большинства народа. Он собирался убедить местные партийные организации и средние ряды партийной иерархии, что большевики заводят Россию в непроходимые дебри. Он хотел воспользоваться настроем оппозиции, существовавшей в то время в России, стремился подстрекать врагов большевиков, чтобы оказать сильное давление на большевистское правительство.
   После приезда в Стокгольм в начале января 1918 года Гельфанд, не теряя даром времени, начал антибольшевистскую кампанию. Еще в начале декабря он выпустил газету «Извне» и теперь мог использовать ее в этой кампании; несколько тысяч экземпляров газеты были направлены в Россию и раздавались бесплатно. Как 28 января Гельфанд объяснил князю Эмилю фон Фюрстенбергу, советнику австро-венгерской дипломатической миссии в Стокгольме, он хотел «с помощью этой газеты… оказать влияние на Советы рабочих и солдатских депутатов в городах и провинциях… чтобы преподать им уроки и ткнуть правительство носом в серьезные ошибки, которое оно совершило в последние недели, против собственных же интересов» [291 - Фюрстенберг – Чернину, 28 января 1918 г.].
   В «Извне» Гельфанд вкратце напомнил уроки, которые забыли его бывшие, к сожалению, довольно бестолковые ученики. Россия еще не готова к социализму; его можно достигнуть не с помощью «декретов», а только благодаря «социальным процессам». Национализация банков имеет смысл только в высокоразвитых в промышленном отношении странах. Социальная программа большевиков продемонстрировала их «кошмарное, беспредельное невежество и отсутствие понимания». Гельфанд подверг жесткой критике стремление большевиков к диктатуре: это недемократично, заявил он, Россия еще не готова к диктатуре пролетариата.
   Теперь Гельфанд стоял по ту же сторону баррикад, что и его бывший друг Роза Люксембург. Их объединила неприязнь к партии Ленина; они яростно обсуждали притязание большевиков на роль революционной элиты, выступающей в качестве представителя рабочего класса в решении революционных вопросов. Меньшинство не может бесконечно принуждать большинство народа к подчинению. Правительство рабочих не сможет удержаться навечно с помощью пулеметов [292 - См.: Парвус. В борьбе за справедливость. С. 66.].
   То, что большевики сделали в России, писал Гельфанд, является «оскорблением великолепной истории европейских революций». Советы больше напоминали ему «кабальный» совет [293 - «Кабальный» совет – совет заговорщиков, название комитета по иностранным делам Тайного совета при короле Карле II. (Примеч. пер.)], чем современную демократию.
   Большевики удерживаются у власти только силой оружия; в Красной армии они создали отряды наемников для собственной защиты, как «мультимиллионеры в Америке».
   Критика Гельфанда стала еще острее вскоре после окончания переговоров в Брест-Литовске. Только в личных беседах с германскими и австрийскими дипломатами Гельфанд распределял вину за договор между двумя договаривавшимися сторонами. Гельфанд сожалел, что из-за стремления к аннексиям Германия лишила себя возможности руководить экономикой Востока. «Недостатки» (Гельфанд высказывался крайне осторожно) договора, продиктованные германским правительством, губительным образом скажутся на будущих отношениях двух государств [294 - Фюрстенберг – Чернину, 23 апреля 1918 г.].
   Однако публично он возлагал всю вину за договор на большевиков. Своим отказом от социалистической конференции они дали возможность германским империалистам «завернуть гайки». Гельфанд считал, что компромисс был возможен при первоначальных требованиях со стороны Германии, которые, по его мнению, были вполне реальными. Но «революционизм» большевиков привел их к политике «все или ничего». Поведение большевиков стало причиной того, что в Германии возникло твердое убеждение о невозможности заключения с Россией договорного мира. По мнению Гельфанда, «делец» Троцкий и «болтун» Радек несли основную ответственность за «революционный шовинизм», который привел к Брест-Литовскому миру [295 - См.: Парвус. В борьбе за справедливость. С. 57.].
   После заключения Брест-Литовского мира в высказываниях Гельфанда зазвучал некий подтекст. Идеи, которые он считал собственными, повернулись против него. Бывший друг Троцкий позаимствовал теоретические основы его, Гельфанда, концепции рабочей демократии для подтверждения собственных взглядов, что Россия может отважиться шагнуть в социализм, когда рабочие составляют меньшую часть населения. В свою очередь правительство Германии превратило идею Гельфанда о сепаратном мире с большевиками в навязанный мир, для выполнения которого требовалась военная сила. Обе стороны использовали Гельфанда, а потом неожиданно порвали с ним. Он помог расчистить дорогу для важных исторических событий, не имея достаточно влияния, чтобы указывать им путь.
   Гельфанд мог утешать себя мыслью, что и имперское правительство Германии, и режим большевиков вскоре рухнут. Революция в Германии могла уничтожить существующую систему. Что касается России, то Гельфанд считал, что ниспровержение правительства большевиков произойдет, в огромной степени, благодаря его личной миссии.
   Гельфанд опять нуждался в организации, служащей прикрытием для нелегальной деятельности, но на этот раз для деятельности, направленной против большевиков. Организация должна была действовать в России, не создавая впечатления оппозиционного политического центра. Гельфанд имел опыт создания подобных организаций. Спустя несколько дней после возвращения Радека из Петрограда с отрицательным ответом Ленина у Гельфанда был уже готовый проект. Он в общих чертах изложил свой план создания «крупномасштабного агентства печати», которое будет распространять и собирать новости в России, Брокдорфу-Ранцау. Дипломаты проявили большой интерес, и в начале января 1918 года, вскоре после приезда Гельфанда в Стокгольм, он уже был уверен в финансовой поддержке своих планов [296 - Берген – Люциусу. Телеграмма № 27 от 2 января 1918 г.].
   Гельфанд абсолютно верно оценил сеть распространения «Извне» как ядро будущей организации, и, хотя он не сообщал дипломатам об антибольшевистских задачах новой организации, у них не было никаких возражений насчет его очередных планов. С момента открытия мирных переговоров в Брест-Литовске германское правительство было крайне обеспокоено результатами большевистской пропаганды в России; было бы совсем неплохо отплатить большевикам той же монетой.
   Несмотря на революционную агитацию, которую вели большевики, Брест-Литовский мир предоставил Берлину большие возможности. Впервые за долгое время руководство Германии могло свободно вздохнуть; цель, которую германское правительство преследовало с ноября 1917 года, была достигнута. Теперь Германия вела войну только на Западном фронте, и 10 марта немцы перешли там в наступление. В Берлине царило приподнятое настроение; немцы оставались в состоянии эйфории до середины лета 1918 года. Учитывая это обстоятельство и под сильным нажимом германских магнатов, имперское правительство предпринимало энергичные попытки «удержать Россию под контролем и вторгнуться в ее экономику». Итог этой политики подвел государственный секретарь Хинтце, в июле 1918 года сменивший на этом посту фон Кюльмана. «Чего мы хотим на Востоке? Военного бессилия России. Большевики позаботятся об этом лучше, чем любая другая русская партия, без нашей помощи. Мы не можем требовать, чтобы они или другие русские любили нас за то, что мы выжимаем их страну словно апельсин… а именно это мы и делаем; мы не сотрудничаем с большевиками, мы используем их. Вот такой является наша политика».
   Гельфанд прочувствовал эту политику в процессе ее развития и с его интуитивным пониманием изменяющихся целей германской дипломатии сумел подняться на волне новой политики. Он обладал уникальной способностью использовать желания правительства рейха в собственных политических и коммерческих планах.
   К концу мая Гельфанд решил, что его деятельность в части ведения пропаганды в России малоэффективна. В начале следующего месяца он представил в министерство иностранных дел детальный план расширения сферы деятельности. Он хотел создать огромную империю пропаганды, которая «превзойдет достигнутое лордом Нордклифом» [297 - Лорд Нордклиф – один из самых крупных газетных магнатов, создатель желтой прессы. «Ллойд Джордж знал, что делал, когда благодарил лорда Нордклифа по окончании войны от лица Англии за его пропаганду. Это был художник в деле влияния на массы» (Аюдендорф Э. Мои военные воспоминания. 1914–1918 гг. С. 354). (Примеч. пер.)].
   Гельфанд убедил дипломатов, что, проявив здравый смысл и имея достаточно средств, «мы сможем взять под контроль всю русскую прессу». Он наметил создать в России около двухсот новых ежедневных газет. Каждая из них будет формально независима, и связь будет осуществляться через центральную холдинговую компанию в Берлине, о которой ничего не будет известно общественности. Центр будет передавать указания через своих агентов. И на все это потребуется 200 миллионов марок.
   Далее Гельфанд предложил, чтобы издательство в Берлине выпустило миллионным тиражом ежегодный календарь; стоимость номера он оценил в 4 марки [298 - Систематический выпуск ежегодных календарей начался с «Московского календаря» на 1709 г. В 1727 г. Академия наук получила исключительное право на издание календарей, выпускаемых с 1725 г. («Календарь, или Месяцеслов»; выходил до 1869 г.). Несмотря на то что академия ревниво охраняла привилегию на издание календарей, целый ряд месяцесловов выпустил в XVIII в. В. Рубан.Издавались «Календарь церковный» и «Астрономо-политический календарь» (в Киеве), «Морской месяцеслов» (на 1814–1855 гг.) и т. п. После разрешения в 1865 г. издавать календари всем желающим первыми частными издателями календарей были Г.Д. Гоппе и А.А. Гатцук (его популярный «Крестный календарь» выходил в 1866–1917 гг.). К XX столетию число календарей сильно возросло. Так, в 1910 г. выпущено 674 названия на двадцать одном языке. В развитии календарей большую роль сыграли издатели А.Д. Ступин, А.С. Суворин и И.Д. Сытин. В начале XX в. в издательстве последнего выходило 25 календарей – дешевых и ярко оформленных, в том числе настольные «Общеполезный календарь», «Всеобщий русский календарь» (с 1884 г.), отрывной календарь (при поддержке Л.Н. Толстого). В 1899–1915 гг. П.Н. Ариан издавала «Первый женский календарь». После 1917 г. основную массу универсальных календарей выпускало издательство Соцэкгиз, а с 1963 г. Политиздат, военные, сельские, театральные и другие – специализированные издательства. В республиканских и местных издательствах выходили календари для своих регионов. (Примеч. пер)].
   Для Германии продажа таких календарей выгодна вдвойне: во-первых, предоставляет возможность «создания постоянно действующей организации в России». В столичных и провинциальных городах будут созданы филиалы, в которых сначала займутся набором сотрудников, а затем выпуском газеты. В целом в филиалах будут работать тысяча постоянных сотрудников, а вместе с агентами и продавцами в общей сложности 10 тысяч человек. Во-вторых, Германия сможет использовать календари для размещения как политических, так и коммерческих объявлений. «Короче, мы в полной мере используем наши пропагандистские возможности», – объяснил Гельфанд.
   17 июня министерство иностранных дел получило уведомление о предоставлении «дополнительно 40 миллионов марок», и Гельфанд приступил к выпуску календарей. То, что министерство иностранных дел поверило в фантастический проект Гельфанда, объясняется эйфорией, царившей в то время в Берлине и так хорошо подмеченной статс-секретарем Хинтце. Но все дело в том, что календари напечатаны были уже после поражения Германии. Чтобы спасти вложенные средства – было напечатано порядка 600 тысяч экземпляров, – требовалось доставить календари в Россию и продать их там. По специальному разрешению старых товарищей Эберта и Шейдемана (один из председателей и глава нового правительства, так называемого Совета народных уполномоченных, соответственно) календари повезли на военном транспорте в Россию. Они не добрались до советской границы. Берлинские оппозиционные газеты провели расследование; разгорелся серьезный политический скандал; Эберта и Шейдемана обвинили в фаворитизме, а Гельфанда во взяточничестве и коррупции [299 - См.: Die Zukunft. 1919. 6 декабря.].
   Но вернемся в начало лета 1918 года. Гельфанд тоже попал под влияние истеричного оптимизма, охватившего правительственные круги. Кроме того, он продолжал личную войну против большевиков, и огромное пропагандистское предприятие должно было выполнять ту же политическую функцию, что и более чем скромная газета «Извне». Гельфанд привык мыслить и действовать с размахом, и новое предприятие не должно было стать исключением; с его помощью он собирался решать и политические, и коммерческие вопросы. Он не видел причины, по которой борьба с большевиками могла помешать его коммерческим интересам; из этой ситуации вполне можно было извлечь выгоду. Поэтому неудивительно, что в конце июня, когда начались экономические переговоры между германским правительством и большевиками, Гельфанд приехал в Берлин. Он был очень расчетливым, но при всем том здравомыслящим коммерсантом. За свою помощь в доставке 100 тысяч тонн угля из Германии в Россию он запросил всего 5 процентов от общей суммы [300 - См.: Соломон Г.А. Среди красных вождей. Париж, 1930. Т. 1. С. 100.].
   Однако Гельфанд, казалось, стал утрачивать представление о реальности. Несмотря на свои пятьдесят с небольшим, он часто мучился ревматизмом и быстро старел. В его последнем проекте фантазия объединилась с былью; ему все труднее и труднее было отличить бизнес от политики. При этом он не понимал, что растущая критика в адрес его персоны и деятельности во время войны отрезала его от германской социал-демократической партии. Много писали о финансировании большевистской партии летом 1917 года. Затем впериод с 24 ноября 1917 по 5 января 1918 года в датской ежедневной газете Kobenhaven вышла серия критических статей; различные версии позже появились во многих европейских газетах. Во всех этих статьях Гельфанд представлялся как проходимец и военный спекулянт.
   Он защищался как только мог. Его Apologia pro vita sua («Оправдание своей жизни»), выпущенная его же издательством в Берлине весной 1918 года, несмотря на страстный тон, была не слишком убедительна [301 - См.: Парвус. В борьбе за справедливость.].
   История с поставками угля в Данию, сделки во время войны, отношения с большевиками представляли такую безумную смесь правды, полуправды, умышленного искажения фактов, что брошюра только дала повод для новых слухов. Гневный тон Парвуса не произвел никакого впечатления.
   «Клеветников выслушивали, им верили и поощряли, им даже помогли добиться определенной известности. И все же я принимал участие в общественной жизни в течение более чем тридцати лет, и мои труды охватывают более четверти столетия. Можно предположить, что я заработал право иметь собственное суждение. Мои работы – это вехи моей жизни; по ним можно проследить, что интересовало меня в то время, что заполняло мою жизнь… Когда я смотрю на ничтожных людишек, ползающих внизу и пытающихся облить меня грязью, я чувствую, что между мной и ними лежит вся история цивилизации… Я продолжаю свой путь – к новым, к старым задачам» [302 - Там же.].
   «Новые старые задачи» теперь заключались для Гельфанда в одном: в победе Германии в войне. В конечном итоге все его планы провалились, и он понимал, что судьба Германии станет и его судьбой. Победу Германии и ее союзников, писал он, больше нельзя откладывать [303 - Там же.].
   Ресурсы Украины, Румынии и Болгарии казались ему достаточными для того, чтобы удерживать Антанту на протяжении неограниченного времени. Он был убежден, что Германия способна диктовать мир на Западе, как она это сделала на Востоке. Он мечтал о единой Европе под военным и политическим руководством Берлина.
   Гельфанд слишком переоценил силу и выносливость рейха. В значительной степени потому, что его личный опыт ограничивался континентальной Европой и Россией. Он единственный раз в жизни уехал из Европы, чтобы присутствовать на съезде Второго интернационала, проходившем в Лондоне в 1896 году. Несмотря на теоретические исследования мирового рынка и других глобальных явлений, его представление о мире ограничивалось Европой, а Америка была для него только названием, без какого-либо экономического и стратегического значения. Подобно многим европейским политикам, он не был настолько проницателен, чтобы рассматривать Америку применительно к развитию войны. События развивались слишком быстро, и он уже просто не успевал за ними.
   В сентябре 1918 года Гельфанд был вынужден признать, что война проиграна. Это был тяжелый удар, но в каком-то смысле он произвел на Гельфанда отрезвляющий эффект. Он слишком долго был опьянен предвкушением победы Германии, но его быстро вернули в реальность. Теперь каждый день войны приносил, с его точки зрения, только бессмысленные жертвы. Упорство еще больше усугубит наступающий хаос, и Германию ждут те же события, которые развернулись в России в период прихода большевиков к власти.
   Парвус тут же принял решение переключить собственные печатные органы на политику мира. Когда он не смог оторвать Эрнста Хайлмана, редактора «Международной корреспонденции», от политики слепого упорства, он просто ликвидировал газету и выплатил Хайлману 20 тысяч марок за нарушение контракта; для него было важно закончить войну, по крайней мере, в собственных газетах.
   Хотя у Гельфанда были сомнения в отношении нового, послевоенного порядка, зато он ясно предвидел опасность, которую несет с собой ближайшее будущее. Еще до окончательного разгрома Германии в октябре 1918 года он предупреждал читателей «Колокола» об опасности «поражения демократии». Приводя в качестве примера монархическое правительство Макса Баденского, он показал, как руководство рейха решило уступить демократии только для того, чтобы улучшить собственную политическую позицию. Это была не более чем уступка Антанте ради договорного мира. Гельфанд призвал германских социалистов помочь становлению демократии, но не так, как это сделало существующее правительство, исходившее из сомнительных политических соображений [304 - См.: Колокол. 1918. С. 904.].
   Ссылка на поражение демократии содержала косвенный намек на рождение революции в связи с проигрышем в войне. Это была не его революция, и он делал все, чтобы не допустить такого конца. Он не уставал доказывать своим друзьям-большевикам в Стокгольме, что не только в настоящее время не стоит ждать революцию в Германии, но даже сразу после окончания войны. Когда в ноябре 1918 года Германия проиграла войну и произошла революция, Гельфанд не проявил интереса к новому повороту событий. Он просто стоял в стороне, одинокий и бездеятельный.
   Вместо того чтобы остаться в Берлине и предложить свои услуги социал-демократической партии, Гельфанд оказался в Мюнхене, где вступил в переговоры с Отто Риттером фон Дандлом, баварским министром-президентом, о мерах по предотвращению гражданской войны. Гельфанд посоветовал немедленно приступить к выборам в Национальное собрание. Народу, доказывал Гельфанд, следует дать возможность выразить свое мнение и выбрать новых людей в парламент.
   Вероятно, он понимал, что ему нет места среди этих людей. Во время войны о нем сложилось слишком неблагоприятное мнение, и он нередко подвергался общественному осуждению. Несмотря на политические взгляды, он нажил состояние на войне, и, естественно, предполагалось, что он точно так же воспользуется поражением. Он просто не мог поступить иначе, и действительно тут же начал скупать излишки военного имущества. Гельфанд экспортировал автотранспортные средства в Данию на завод «Аврора», где им меняли кузовы, а затем отправлял на скандинавский рынок. По собственному признанию Гельфанда, дело было «прибыльным».
   Революция, начавшаяся 9 ноября в Берлине, отметила окончание еще одного этапа в жизни Гельфанда. Сотрудничество с министерством иностранных дел было для него, сознательно или нет, частью порядка, который теперь рухнул. Пока решалось будущее нового государства, Гельфанд уехал в Швейцарию, в добровольное изгнание.
   В 1891 году, когда Парвус приехал в Германию из Швейцарии, он был воинствующим, радикальным социалистом. Спустя двадцать семь лет он вернулся назад, отошедший от дел и разочарованный, но достаточно богатый, чтобы пользоваться тем, что могла предложить Швейцария.

Глава 12
Шваненвердер

   20 ноября, совершив поездку через побежденную, послевоенную Германию и Австрию, Гельфанд приехал в Цюрих. Из окна вагона первого класса он наблюдал мрачные картины из жизни побежденных стран: инвалиды войны, железнодорожные станции, на которых толпились грязные и оборванные солдаты, спешившие домой, возвращающиеся беженцы. Гельфанду были неприятны любые напоминания о бедности и лишениях, поэтому он ехал в Швейцарию, в которой мог чувствовать себя в безопасности и жить в полном достатке.
   Он собирался навсегда обосноваться в Швейцарии. Он хотел устроиться там, где сможет спокойно жить до старости. Гельфанд купил дом в деревне Ваденсвиль на берегу Цюрихского озера. Вскоре он нанял шофера, горничных, повара и двух местных крестьян для ухода за домом.
   Приезд «знаменитого товарища Парвуса» стал сенсацией. Но ажиотаж вскоре утих; дом и его владелец стали заметной примечательностью швейцарской деревни. Богатство Гельфанда произвело сильное впечатление на осмотрительных и практичных местных фермеров и владельцев магазинов; такой богатый человек вряд ли мог быть обычным авантюристом. Если бы они знали истинные размеры богатства Гельфанда, это произвело бы на них еще большее впечатление. В 1919–1920 годах его капитал, лежащий в Швейцарском банке, составлял 2 222 000 франков, принося ежегодный доход в размере 123 000 франков. И это была только часть капитала, вложенного практически во все европейские банки от Швеции до Турции.
   Но спокойствие длилось недолго. Он был слишком одиозной фигурой, чтобы ему позволили незаметно уйти с политической арены. Уже в начале ноября появились сообщения о его участии во всеобщей забастовке в Швейцарии, а затем об агитации, проводимой им по просьбе Чичерина, первого министра иностранных дел Советской России, во время международной социалистической конференции, состоявшейся в Берне в конце января 1919 года [305 - См.: Дейли телеграф. 1919. 26 января.].
   Подозрение, что Гельфанд агент большевиков, появилось в связи с серьезной обеспокоенностью швейцарцев в отношении возможного большевистского заговора против их государства. В Гельфанде швейцарская пресса разглядела ловкого интригана, организатора быстро надвигающегося государственного переворота.
   Прокурор Цюриха Биккель в ноябре начал собирать газетные вырезки о Гельфанде; швейцарские власти пристально следили за его финансовыми операциями, подозревая, что он задействован в распределении субсидий большевикам 30 января 1919 года Биккель решил, что у него есть все доказательства против предполагаемого большевистского агента, и приказал арестовать Гельфанда [306 - См.: Парвус. Meine Entfernung aus der Schweiz («Высылка из Швейцарии») // Колокол. 1920. С. 1484 и далее.].
   В ходе допроса стало очевидно, что дело против Гельфанда основывается главным образом на вырезках из газет. Гельфанд без особого труда разбил шаткие доводы прокурора и, чтобы полностью обезопасить себя, обратился к старому другу Адольфу Мюллеру, назначенному послом Германии в Берне. На следующий день после ареста Гельфанда Мюллер направил протест правительству Швейцарии. Доктор Гельфанд, подчеркнул посол, – член Германской социалистической партии большинства и политик, который «активно борется со спартаковцами [307 - «Союз Спартака» – организация германских левых социал-демократов. В 1918 г. участвовал в организации компартии Германии. (Примеч. пер.)] и в особенности с большевиками» [308 - Телеграмма № 223 от 31 января 1919 г.].
   Гельфанда немедленно выпустили, правда, под залог в 20 тысяч франков. Но вскоре ему вернули залог, и швейцарские власти вежливо сообщили, что следствие против него прекращено. Кампания в прессе не утихала, но это его не слишком беспокоило. Пока он мог наслаждаться идиллической жизнью в Ваденсвиле, он легко переносил злобные выпады журналистов.
   Но Гельфанд не мог надолго покинуть политику. В то время как его товарищи в Берлине защищали себя и свое правительство от нападок со стороны спартаковцев, Парвус написал свои «Письма германским рабочим». Задуманные как дидактический очерк, «Письма» были написаны с пониманием, но им не хватало страстности. Гельфанд объяснил, что в Германии, где существует парламентская традиция, нет места такому институту, как Советы. Он пробежался по проблемам и задачам, стоявшим перед германскими социалистами у себя в стране и за рубежом. Он в очередной раз подчеркнул, какую угрозу представляет Россия; Гельфанд считал, что большевики превратят страну в милитаристское государство. Он считал, что «с Чехословакией, Югославией и Польшей будет покончено».
   При всем том он не мог освободиться от старых друзей. Летом 1919 года Филипп Шейдеман, глава правительства Веймарской республики, приехал к Гельфанду в Ваденсвиль. Шейдеман недавно вышел в отставку после отказа подписать мирное соглашение: он был озлоблен, выглядел подавленным и больным [309 - 7 мая 1919 г. на мирной конференции союзные державы предъявили Германии ряд безоговорочных требований. В этих требованиях не было и следа от «Четырнадцати пунктов» президента Вильсона, на основе которых Германия согласилась на прекращение войны. «Пусть отсохнет рука, которая подпишет такой договор!» – заявил Шейдеман перед демонстрацией протеста против условий мира, выдвинутых Антантой. Канцлер Шейдеман отказался подписать такой мирный договор и 20 июня 1919 г. ушел в отставку. (Примеч. пер.)].
   Шейдеман был воплощением германской революции 1918 года. Он подвергся атакам со стороны крайне правых, как саботажник победы Германии; крайне левые объявили его убийцей спартаковцев. В критический момент даже его партия согласилась с условиями мирного договора, оставив своего лидера в трудную минуту.
   Шейдеман рассказал Гельфанду о непреодолимых политических препятствиях на пути Веймарской республики. Поселившись в Ваденсвиле, Гельфанд перестал следить за развитием событий в Германии. Он отнес пессимистические настроения друга за счет перенапряжения и постарался отвлечь его от грустных мыслей. Но в конце сентября, когда Гельфанд поехал вместе с Шейдеманом в Берлин, он смог лично убедиться, что Шейдеман абсолютно прав: положение было хуже некуда.
   Ни левые, ни правые экстремисты не смирились с Веймарской республикой и доминирующим положением социал-демократов в правительстве. Социалисты были всерьез обеспокоены защитой республики: могли ли они доверять старому офицерскому корпусу? Высокий профессионализм офицерского корпуса мог быть очень полезен в борьбе со спартаковцами, но могло ли правительство положиться на него? Большое число случаев проявлений нелояльности показало, что ответ может быть только отрицательным. Острые разногласия в руководстве социалистической партии стали причиной серьезных столкновений между Эбертом и Шейдеманом. Гельфанд присутствовал на одной из их бесед, когда Шейдеман заявил, что офицерам нельзя доверять ни защиту государства, ни создание новой армии.
   Никогда прежде Гельфанд не видел своего друга столь решительно настроенным в отношении офицерского корпуса, и он, как мог, постарался поддержать Шейдемана. Гельфанд издал большим тиражом речь Шейдемана «Враг справа!» и в «Колоколе» выразил свое согласие с мнением друга. Гельфанд понимал, что ему больше нечего делать в Берлине, и уехал так же незаметно, как приехал.
   В Швейцарии дела Гельфанда все еще занимали журналистскую братию. В конце ноября кампания в прессе получила новый толчок. Максимилиан Харден [310 - Харден Максимилиан – публицист, издатель еженедельника Die Zukunft («Будущее»). (Примеч. пер.)], известный поставщик политических сплетен, заинтересовался Георгом Скларцем, деловым партнером Гельфанда.
   Шаг за шагом Харден в деталях познакомил читателей Die Zukunft с организацией Гельфандом издания календарей для России. Далее Харден разработал еще одну тему: ссору Гельфанда с бывшим другом Карлом Каутским [311 - Парвус. Падение Каутского // Колокол. 1919. С. 1213–1220. Ответ Каутского Welt am Montag, 22 декабря 1919 г. Статья Хардена появилась в Die Zukunft в январе 1920 г.].
   Каутский, воспользовавшись информацией, которой владел на правах старого близкого друга, выступил с критикой личных качеств Гельфанда. В ответ на критику Каутского Гельфанд привел огромное количество доводов в свою защиту. Он не скрывал ненависти к германским обывателям, к их образу мыслей и установленным ими законам. По его мнению, семья – это самый настоящий «разбойничий притон… который смотрит на остальную часть мира как на естественную добычу… Нет такой подлости, такого преступления, которое бы не совершалось ради семьи». «Может, я моральный выродок или просто безнравственный человек? Не знаю. Таким я был и такой я есть, судите меня как хотите, но я не знаю другого пути» [312 - Парвус. Philister uber mich («Филистимляне вокруг меня») // Колокол. 1919. Т. 2. С. 1339.], – написал Гельфанд в свое оправдание.
   Защищаясь, Гельфанд обнаружил свои самые тайные мысли. Немецкие товарищи отреагировали так, словно им удалось увидеть темную сторону луны. На защиту Гельфанда решительно встал только Конрад Хениш. Он написал о нем теплую статью; не пытаясь преуменьшить слабости и ошибки друга, он выразил уверенность в его честности и доброжелательности.
   «Я уверен, что Парвус не стал бы почетным членом общества протестантских дев. Он необычайно сильная натура, и после десятилетий нищенского существования в качестве беженца его природная энергия нашла выход в чревоугодии и в любви… Церковь, вероятно, не одобрила бы некоторые подробности жизненного пути Парвуса»… «Что касается до операций Парвуса, может быть действительно несколько рискованных, я этого не знаю, то не забывайте, пожалуйста, что Парвус не корректный немецкий мещанин и, благодаря всему пройденному им пути, таковым стать не может. В его жилах, несомненно, очень своеобразно смешиваются еврейская, русская и татарская кровь. Такой человек имеет право, чтобы его судили по законам его собственного существа и прожитой жизни. Нельзя мерить его по современным стандартам, которые в Германии стали частью нашей плоти и крови» [313 - Выдержка из статьи в Preussische Zeitung, 5 декабря 1919 г.].
   Просьба Хениша отнестись с терпением и пониманием к Гельфанду не достигла цели. Занимаемое им высокое положение – Хениш был прусским министром просвещения (по делам культов) – и его тесные отношения с Гельфандом только еще больше разожгли страсти; оппозиционная печать с новой силой обрушилась на Гельфанда. Разве может прусский министр иметь такого друга? Не доказал ли Шейдеман свою зависимость от Гельфанда, пользуясь его гостеприимством? И разве не социалистическое правительство предприняло специальные меры для опубликования и отправки календарей Гельфанда?
   Разрастающийся скандал вылился в кризис доверия к правительству. Максимилиан Харден выступил с требованием о немедленном сформировании парламентской комиссии для изучения фактов злоупотреблений властью министрами в связи с коммерческой деятельностью Гельфанда. Хотя предложение Хардена не было реализовано, бурные дебаты дали ценный пропагандистский материал врагам Веймарской республики. В частности, нацисты продолжали делать на деле Гельфанда политический капитал до января 1933 года. В соответствии с их пропагандой, Гельфанд был одним из ведущих «ноябрьских преступников», людей, ответственных за разные преступления: поражение в войне, создание республики, оскорбительный мирный договор и многое другое. Альфред Розенберг, один из наиболее влиятельных членов нацистской партии (НСДАП) с момента ее основания и ее идеолог, не уставал приводить Гельфанда в качестве примера отвратительного, деструктивного воздействия восточных евреев на жизнь Германии. Гельфанд стал пропагандистским символом «разрушительного влияния еврейского капитала».
   Буря, начавшаяся в Берлине, достигла Швейцарии и разрушила мирную сельскую идиллию на Цюрихском озере.
   Первые новости о предполагаемых тесных отношениях Гельфанда с начальником полиции Цюриха сопровождались описанием «гарема» Гельфанда в Ваденсвиле. Подробности диких оргий в его доме с участием молодых девушек перемежались с обвинениями в политической коррупции, превратив Гельфанда в «le roi de Zurich» [314 - Король Цюриха (фр.). (Примеч. пер.)].
   Естественно, встал вопрос о высылке Гельфанда из Швейцарии. Швейцарская дипломатическая миссия в Берлине получила приказ собрать против него новые доказательства. Адольфу Мюллеру, германскому послу в Берне, было все труднее защищать друга от швейцарских властей. Наконец, 3 января весьма уважаемая цюрихская газета Neue Zeitung отыскала сомнительные страницы в личной жизни Гельфанда. В конце месяца его официально уведомили, что разрешение на жительство в Швейцарии не будет продлено. Он попросил разрешить ему уехать из страны накануне 11 февраля 1920 года.
   Швейцарские журналисты преуспели в травле Гельфанда; им удалось заставить его покинуть страну. Хотя, возможно, он и искал утешение в удовольствиях в качестве компенсации за глубокие политические разочарования, постигшие его в недавнем прошлом, выдвинутые против него обвинения были безосновательны. Приказ о высылке стал жесточайшим ударом. В своей газете Парвус яростно оспаривал решение правительства Швейцарии [315 - См.: Парвус. Meine Entfernung aus der Schweiz («Высылка из Швейцарии») // Колокол. 1919. С. 1482.].
   Его вере в защитную силу денег был нанесен сильный удар. Теперь он говорил о своембогатстве с презрением. «Богатство преследует меня как проклятие», – писал Гельфанд. «Я Мидас наоборот: золото, к которому я прикасаюсь, делается навозом», – сказал он одному из своих товарищей.
   Постаревший и усталый Мидас вернулся в Берлин в феврале 1920 года. Он поселился в отеле «Кайзерхоф». Гельфанд не был уверен, что хочет остаться в Берлине. Он играл с мыслью поселиться где-нибудь на юге Германии или в окрестностях Бодензее, но это было очень непросто. В конечном итоге он решил устроиться на вилле на острове Шваненвердер недалеко от Берлина. Озеро Ванзее, речка Гавел были жалкой заменой Швейцарии, Италии, моря.
   Гельфанд никогда не любил Берлин, а теперь это чувство еще усилилось; слишком много воспоминаний вызывал у него этот город. Из письма Бруно Шенланку-младшему, сыну редактора Leipziger Volkszeitung, под началом которого в свое время работал Парвус, становится ясно, каким одиноким чувствовал он себя в Германии.
   «Мне было трудно решиться приехать в Берлин. У меня такое чувство, что я здесь умру. Я ненавижу эти каменные громады, не переношу эту гнетущую атмосферу и не выношу берлинцев – их скептицизм и цинизм, без французского esprit [316 - Остроумие, живость ума (фр.). (Примеч. пер^)], но с грубой самонадеянностью выскочек. Мир переполняет ненависть. Это ужасно. Но как можно отстраниться, не уронив себя? Присоединиться к голодающим массам, посыпать голову пеплом, изображая бедного Иова, только для того, чтобы быть как все? Но вся эта грязь угнетает меня только потому, что я выпал из современной интеллектуальной жизни. Я не способен увидеть ее, или ее не существует? Мне необходимо изменить жизнь; все, что я вижу, это распад, грязь, разложение. Я слышу только звуки шагов и шум рыночной площади. Я давно убежал от голодных криков, я больше не могу их выносить. Я хочу опять пьянствовать, хочу вернуться в мир, где люди творят и сражаются. Я не хочу и дальше слышать вопли отчаяния и жалобные стоны. Мне нужен интеллектуальный труд, радость надежды, духовные победы, радость новых открытий, я опять хочу ощутить биение цивилизации» [317 - Гельфанд – Бруно Шенланку, 25 апреля 1920 г.].
   Берлин слишком напоминал Гельфанду о разочарованиях прошлых лет. Зима 1920 года близилась к концу. Устроившись наконец на своей роскошной вилле на Шваненвердере, Гельфанд почувствовал себя обманутым: это было совсем не то, что он хотел. Его работа на саксонскую Arbeiterzeitung, его дружба с Шенланком, Троцким, Розой Люксембург – все это ушло в прошлое. Большинство старых друзей или умерли, или встали по другую сторону баррикад. В его нынешней жизни не было ничего, что могло бы занять освободившееся место.
   Революции в России и в Германии – так или иначе, но Гельфанд предсказал их и работал на них – двигались своим курсом. И в России, и в Германии национальная катастрофа стала причиной революции, и теперь результаты этих революций казались Гельфанду неинтересными. Тупая бюрократия пользовалась плодами революции; политические перевороты не сопровождались духовным ренессансом.
   На этом месте в размышлениях Гельфанду показалось, что у него все-таки есть надежда. Молодое поколение социалистов должно почувствовать вдохновение и не допустить падения революционного духа. В мае он написал письмо своему молодому другу Шенланку:
   «Никаких новых идей! Это означает: нет жизни, нет движения, нет искусства, нет науки, солнце останавливается, жена пролетария складывает руки на коленях и, зевая, заявляет, что теперь все хорошо…
   Вы не понимаете, что это застой культуры, проклятое невежество и неприязнь к культуре порабощенного класса, и не является ли это результатом политики погромов, проводимой большевиками?
   Вот почему я всегда был против народного социализма. Я всегда рассматривал социализм и борьбу за социализм как работу, большую работу, совместные усилия, высочайшее напряжение сил, духовную революционизацию всех человеческих отношений, борьбу новых духовных сил!» [318 - Гельфанд – Бруно Шенланку, 6 мая 1920 г.]
   Гельфанд справился с охватившей его депрессией и вскоре был готов прийти к согласию с внешним миром. Его вилла была готова к приему первых гостей. Шваненвердер сильно отличался от Ваденсвиля; вилла в Германии была не тихим, уединенным местом, а комфортабельной, отдельно стоящей крепостью, располагавшей к появлению самых возмутительных слухов. Это был открытый дом с лакеями в ливреях и дворецкими в белых перчатках. Пышные приемы чередовались с вечерами в тесном кругу с разговорами, полезными для молодого поколения социалистов. На официальных приемах у Гельфанда бывали министры-социалисты и государственные секретари, Шейдеман, заключивший выгодный контракт с издательством Гельфанда, Хениш, оставшийся преданным другом, Отто Вельс, депутат рейхстага, будущий председатель социалистической партии, Граднауэр, саксонский министр, Ульрих Раушер и многие другие известные личности Веймарской республики. Хотя Гельфанд понимал, что не может занять высокое положение, он сохранил тесный контакт с руководством партии и правительством Веймарской республики; его советами по-прежнему пользовались.
   Несмотря на то что в Берлине улучшилось положение с продовольствием и спиртными напитками, на официальных встречах у Гельфанда часто царила атмосфера какой-то нереальности, оторванности от жизни. Большинство друзей Гельфанда не были знакомы с этим кругом людей. Эти люди, поднявшиеся на вершину власти, были, как правило, невероятно самоуверенны. Их бедные жены страдали из-за частых посещений Шваненвердера. Они не поспевали за быстрым взлетом мужей, были робкими и запуганными.
   К счастью, официальные приемы устраивались не часто. Теперь Парвус уделял много внимания молодому поколению германских социалистов; он очень рассчитывал на молодежь. Он часто приглашал к себе молодых социалистов и любил читать им лекции по теории и практике социализма. На его вечерах в числе молодых социалистов бывали Арно Шольц, редактор ежедневной берлинской газеты «Телеграф», и Бруно Шенланк. В социалистическую журналистику Шольца привел Роберт Броер, в то время редактор «Колокола»; в последние годы жизни Гельфанда Шольц был его личным секретарем. Во время войны Бруно Шенланк сделал себе имя в поэзии; он знал ту сторону личности Гельфанда, которая была полностью скрыта от имевших предвзятое мнение, враждебно настроенных журналистов. В одном из писем Шенланку Гельфанд писал: «Ваша поэзия еще не заработала для вас дворцы, поэтому прилагаю чек на 5000 марок» [319 - Гельфанд – Шенланку, 19 марта 1920 г.].
   На виллу к Гельфанду приезжали не только известные люди и молодые социалисты, но и множество разных просителей: провинциальные журналисты, просившие кредиты и субсидии на свои газеты, местные функционеры-социалисты, желавшие приобрести печатные машины и здания. Они редко уходили от Гельфанда с пустыми руками.
   Весной 1920 года, выйдя из депрессии, вызванной изгнанием из Швейцарии, Гельфанд возвратился в журналистику. С юности это было его любимым занятием, и теперь он с удовольствием вернулся к своим обязанностям в качестве издателя «Колокола». За эти годы «Колокол» оккупировали социалисты-интеллектуалы; самоуверенные университетские преподаватели, инспекторы школ и прочие несостоявшиеся педагоги получили возможность на его страницах обсуждать любимые темы, вроде пьянства, абортов или школьной реформы. В конце 1919 года Хениш ушел с поста редактора «Колокола», чтобы посвятить себя выполнению государственных обязанностей в качестве министра просвещения Пруссии. Его место занял Макс Беер, до этого лондонский корреспондент Vorwarts. Он постарался расширить круг авторов. Теперь «Колокол» стал печатать статьи таких известных социалистов, как Бернштейн и Шейдеман, и более молодых социалистов – Эрнста Никита, Эриха Олленхауэра [320 - Никиш Эрнст – в октябре 1917 г. вступает в германскую социал-демократическую партию. 8 ноября 1918 г. становится председателем Советов рабочих и солдат города Аугсбурга. В 1919 г. избирается в баварский парламент от независимой германской социал-демократической партии. Организует платформу в партии, прямо противоположную позиции Бернштейна, что приводит к его изоляции. В начале 1926 г. покидает эту партию и вступает в социалистскую партию, становится главным редактором партийного журнала Der Volksstaat. В 1928 г. покидает и эту партию и отныне не вступает ни в какие организации. 1 июля 1926 г. основывает собственный журнал Widerstand («Сопротивление»), который делает его впоследствии знаменитым. Начиная с 1927 г. сближается с Августом Виннигом, а через него со всеми основными фигурами консервативной революции, младоконсерваторами, неонационалистами и представителями движения «бюндиш». Встреча с Эрнстом Юнгером становится решающим событием для идеологической эволюции Никиша. В лоне журнала Widerstand постепенно разрабатывается идеология национал-большевизма.Олленхауэр Эрих – лидер германской социал-демократической партии, реформист. В 1921–1946 гг. секретарь Социалистического интернационала молодежи, в 1928–1933 гг. председатель правления Социалистической рабочей молодежи Германии. В 1933–1946 гг. был в эмиграции в Праге, Париже, Лондоне. В 1946–1952 гг. заместитель председателя, с 1952 г. председатель СДПГ. Депутат бундестага ФРГ с 1949 г. Один из заместителей председателя, с сентября 1963 г. председатель Социалистического интернационала. Стоял на позициях антикоммунизма, содействовал принятию бадгодесбергской программы (1959), означавшей полный отход германской социал-демократической партии от марксизма. В последние годы жизни поддерживал политику правящих кругов Бонна, направленную на укрепление позиций ФРГ в НАТО и наращивание военного потенциала ФРГ. (Примеч. пер.)] и Эрнста Рейтера, будущего правящего бургомистра Берлина.
   Гельфанд стал регулярно писать статьи для «Колокола», в основном по вопросам финансовой политики и репараций [321 - Репарации (лат. – возмещение) – форма материальной ответственности субъекта международного права за ущерб, причиненный в результате совершенного им международного правонарушения другому субъекту международного права, в частности, возмещение государством в силу мирного договора или иных международных актов ущерба, причиненного им государствам, подвергшимся нападению. Впервые право на получение репараций обосновано в Версальском мирном договоре 1919 г. и других договорах, где зафиксирована ответственность Германии и ее союзников за убытки, понесенные гражданским населением стран Антанты вследствие войны. В действительности репарации в указанных договорах носили форму замаскированной контрибуции. (Примеч. пер.)].
   Он предлагал освободить международную торговлю от политических ограничений. Он считал, что грабительские репарации – вернейший путь к банкротству всех заинтересованных сторон.
   Гельфанд был убежден, что проблема репараций должна быть решена в рамках европейской реконструкции; он не утратил оптимизма даже после опубликования Лондонского ультиматума 5 июня 1921 года, потребовавшего от Германии уплаты астрономической суммы. Обращаясь к Франции в конце 1921 года, Гельфанд писал:
   «Если вы разрушите Германию, то превратите германский народ в организатора Второй мировой войны…
   Существует только две возможности: объединение Западной Европы или господство России. Игра с буферными государствами закончится их аннексией Россией, если они не объединятся с Центральной Европой в экономическом сообществе в противовес России.
   Или Западная Европа сохранит индустриальное превосходство, а для этого необходимо политическое сплочение, или она станет зависеть в экономическом, политическом и культурном отношении от огромной России, границы которой растянутся от Тихого до Атлантического океана…
   Это будет означать упадок как французской, так и германской культуры. В этом случае мы начнем учить наших детей в школах русскому языку, знакомить их с русской историей, чтобы они не растерялись, оказавшись под владычеством России».
   Убежденность Гельфанда в необходимости тесного сотрудничества в Европе повлияла на его политическую деятельность. В течение какого-то периода времени он двигался в этом направлении. Осенью 1919 года специально приглашенные дипломаты и журналисты присутствовали на необычном спектакле в отеле «Кайзерхоф», где Гельфанд прочел им лекцию о русской политике на французском языке [322 - См.: Кесслер Гарри. Дневники. Франкфурт-на-Майне, 1962. С. 203.].
   Два известных французских профессора, направленные в Берлин для улучшения отношений между Францией и Германией, стали постоянными посетителя виллы Гельфанда.
   Новая концепция Гельфанда нуждалась в политической основе. Вопросы европейской реконструкции и тесного сотрудничества западноевропейских государств настоятельно требовали международного печатного органа. Гельфанд собирался выяснить возможность издания газеты, в которой основной акцент будет делаться на экономике, которую поддержат республиканские партии Германии и которая будет издаваться на немецком, английском, французском, итальянском и испанском языках.
   Люди, к которым он обратился и которые помогали ему на начальных стадиях проекта, были известными берлинскими либералами, имевшими связи в политических и деловых кругах. Одним из них был Эрнст Иекх, талантливый писатель и публицист, до войны служивший советником по Дальнему Востоку в министерстве иностранных дел, в качестве эмиссара неоднократно направлялся в правящие дома Европы. Он был знающим, опытным и предусмотрительным человеком, одним из основателей Высшей политической школы в Берлине. Его заинтересовали планы Гельфанда и в особенности предложение создать газету, целью которой станет поддержка германских республиканских партий.
   Он заявил, что готов принять участие в подготовке издания. По совету Иекха Гельфанд предложил возглавить редакционную коллегию Морицу Бонну [323 - Бонн Мориц Юлиус – ученый-экономист, профессор и директор Высшего коммерческого училища в Мюнхене, один из представителей Германии на переговорах о репарационных выплатах после Первой мировой войны, с 1920 г. доцент, а с 1931 г. директор Высшей торговой школы в Берлине. В качестве одного из виновников экономического кризиса Германии уволен нацистами со всех постов, с 1933 г. в эмиграции, преподавал в Лондонской школе экономики и ряде американских университетов. (Примеч. пер.)]. Как и Иекх, Бонн был либеральным публицистом и ученым. В начале века он работал в Лондонской школе экономики. В качестве экономического советника присутствовал на мирных переговорах в Версале.
   При первой встрече Гельфанд произвел глубокое впечатление на Бонна, напомнив ему героев романов Бальзака. Бонн сразу почувствовал исходящую от Гельфанда жизненную силу, понял, что этот человек обладает незаурядными умственными способностями в сочетании с практичным умом. Бонн принял предложение Гельфанда, и первый номер Wiederaufbau («Восстановление») вышел 4 мая 1922 года на пяти европейских языках.
   Это было впечатляющее издание; усилия Иекха и Бонна были не напрасны. Через несколько месяцев среди авторов Wiederaufbau оказались ведущие германские политики и промышленники, такие как Куно, директор судоходной компании «Гамбург – Америка», будущий канцлер, Карл Фридрих фон Сименс, Теодор Хеусс, ведущие германские социалисты. Парвус также написал ряд статей для Wiede-raufbau. Многие фирмы, в том числе «Мерседес» и АЕГ, Банк ди Рома, были вкладчиками новой газеты, оплачивая ее текущие расходы.
   Редакционная коллегия взяла жесткий курс на Запад, путь, который вел к взаимопониманию между Германией и западными державами, а не с Россией. Незадолго до выхода первого номера Wiederaufbau, 16 апреля 1922 года, в Рапалло был подписан германо-советский договор; по мнению редактора, договор был серьезной политической ошибкой, поскольку мог подорвать доверие западных держав к Германии. Гельфанд целиком поддерживал это мнение, которое навело его на размышления о будущем развитии России. Не следует забывать, писал он, что дальше будет «огромная Россия» [324 - Парвус. Русский вопрос // Wiederaufbau. 1922. Май. № 1.].
   Война не уничтожила русского исполина; перед Германией по-прежнему стоит та же проблема.
   Проект Wiederaufbau, как и все проекты Гельфанда, отличался широтой размаха. Это был необычный продукт веймарской журналистики; может, излишне претенциозный, он тем не менее оказал влияние на политический климат того периода. Всестороннее обсуждение репарационных вопросов проложило путь Локаарнским договорам [325 - Локарнские договоры – ряд договоров о гарантии западных границ Германии. Были парафированы 16 октября 1925 г. на Локарнской конференции и подписаны в Лондоне 1 декабря 1925 г. Предусматривали сохранение территориального статус-кво (включая Рейнскую демилитаризованную зону) и неприкосновенность германо-французской и германо-бельгийской границ, как они были определены Версальским договором 1919 г., а также обязательство Германии, Франции и Бельгии не нападать друг на друга и разрешать возникающие споры путем мирного урегулирования – арбитража или судебного решения. Договор вступал в силу после того, как Германия становилась членом Лиги Наций (сентябрь 1926 г.). Кроме того, были подписаны франко-польский и франко-чехословацкий гарантийные договоры, по которым Франция обязалась оказывать этим двум странам помощь в случае нарушения их границ. После прихода к власти Гитлер односторонним актом расторг Локарнские договоры (7 марта 1936 г.) и ввел свои войска в демилитаризованную Рейнскую зону. (Примеч. пер.)] и подготовило немцев к репарационным планам, предложенным Дауэсом и Юнгом.
   На страницах Wiederaufbau вопрос мощной коалиции центральных партий (президент Эберт был одним из убежденных сторонников этой идеи) нашел горячую поддержку. Среди прочих вопросов обсуждалась проблема денежной реформы и вносились конкретные предложения. Гельфанд уверенно высказывался в пользу реформы.
   Но за страницами газеты существовала весьма сложная ситуация. Официальным издателем был Гельфанд. Редактор Мориц Бонн при приеме на работу поставил условие: полная анонимность. Но был еще один человек, связанный с Wiederaufbau, сохранявший анонимность: Хьюго Стиннес, рурский магнат, один из богатейших людей в Германии.
   Во время войны Стиннес создал гигантскую промышленную империю, объединив угольные шахты, транспортные компании и сталелитейное производство. Помимо богатства и политических амбиций, у Стиннеса с Гельфандом было мало общего. Стиннес был непритязательным, скромным человеком, патриотом Германии. Он оказывалсильное влияние на репарационную политику Германии, являясь депутатом рейхстага от националистической «Фолькспартей» и ведущим рурским промышленником. Поначалу мнения Стиннеса и Гельфанда по этой проблеме были диаметрально противоположны. Стиннес выступал с резкой критикой Версальского соглашения; его приводила в ярость «политика выполнения» версальских обязательств и примирения с прежними врагами, проводимая Виртом и Ратенау [326 - Вирт Карл Иозеф – в 1921–1922 гг. германский рейхсканцлер. В 1922 г. подписал (вместе с В. Ратенау) советско-германский Рапалльский договор. В 1930–1931 гг. министр внутренних дел.Ратенау Вальтер – промышленник. В мае 1921 г. Вирт назначил Ратенау министром по восстановлению экономики страны (в том числе ответственным за выплату репараций). (Примеч. пер.)].
   Однако в апреле 1922 года отношение Стиннеса к репарациям и взаимоотношениям Германии и Франции начало меняться. Он заключил соглашение с графом де Люберзаком, президентом Confederation Generale des Cooperatives de Reconstruction des Regions Devastees. Соглашение давало возможность промышленности Германии принимать участие в реконструкции Франции в обход правительств обоих государств. Следующим шагом в том же направлении стало соглашение между Стиннесом и Гельфандом. Они действовали крайне осторожно; ни Бонн, ни Иекх не знали об интересах Стиннеса в газете. Возможно, Гельфанд видел себя социалистическим двойником Стиннеса; он, по всей видимости, предпринял последнюю попытку экспроприировать экспроприаторов.
   Несмотря на серьезную помощь Стиннеса, в скором времени Wiederaufbau столкнулась с финансовыми проблемами. Затраты на издание, выходившее на пяти языках, поразили самого издателя. Кроме того, начали возникать трудности, связанные с переводом и редактированием текстов, и, когда номер наконец выходил из печати, новости уже несколько устаревали. Гельфанд обратился с просьбой о дополнительных субсидиях, но когда вместо согласия он столкнулся с явным нежеланием Стиннеса оказать помощь, то пригрозил выступить с публичным заявлением о финансировании газеты до настоящего времени. Wiede-raufbau получила последнюю финансовую помощь из Рура.
   Но в середине 1923 года Бонн ушел с поста главного редактора, и проекту Гельфанда пришел конец.
   Закрытие газеты завершило постепенное отстранение Гельфанда от общественной жизни. Его здоровье сильно пошатнулось; все чаще мучил ревматизм, сердечные боли. Он много времени проводил на водах в Мариенбаде. По-прежнему в печати появлялись статьи об оргиях, устраиваемых в его доме. Противникам Веймарской республики Гельфанд был необходим в пропагандистских целях. Летом 1922 года он получил доказательство своего высокого политического статуса. В списке праворадикальной террористической организации демобилизованных офицеров его имя было среди тех, кто подлежал ликвидации. В сентябре 1922 года два бывших офицера, Крулл и Брахт, приступили к подготовке убийства Гельфанда. Они выбрали довольно сложный способ выполнения плана: собрались взорвать виллу Гельфанда на Шваненвердере. Их арестовали до того, как им удалось привести в исполнение свой план.
   Если бы террористам удалось убить Гельфанда, то они убили бы человека, быстро приближающегося к концу. Его прежний образ жизни не располагал к долголетию. После закрытия Wiederaufbau оставался еще «Колокол», и, хотя теперь на первой странице стояло имя Гельфанда, он больше не писал статей в свою газету. Гельфанд женился на своей секретарше, девушке из Баварии, которая спустя годы предпочитала не упоминать об этом коротком эпизоде в своей жизни. И наконец, он уничтожил личные бумаги; по всей видимости, в этом ему помог костер, разложенный в саду на Шваненвердере.
   12 декабря 1924 года сердечный приступ положил конец жизни Гельфанда.

Эпилог

   17 декабря 1924 года в крематории кладбища в Вильмерсдорфе собралась небольшая группа людей. Ни семья, ни церковь не имели отношения к похоронам Гельфанда; это была социалистическая траурная церемония. Потрясающий венок от датских товарищей; Георг Граднауэр и Отто Вельс, представители Исполнительного комитета германской партии, в качестве основных ораторов. Не признавая церковных обрядов, свою печаль по поводу смерти Гельфанда они выразили обычными словами; ими двигало желание достойно попрощаться с ушедшим товарищем, но, прежде всего, сделать это как можно быстрее.
   Казалось, что скоро будут забыты и имя Гельфанда, и его многочисленные достижения. «Колокол» напечатал отчет о поминальной службе своего издателя и спустя шесть недель прекратил существование. Издательство Гельфанда Verlag slawischer und nordischen Literatur («Издательство славянской и северной литературы») было ликвидировано в то же время, и активов последнего владельца хватило, чтобы покрыть дефицит фирмы. Друзья и родственники Гельфанда не нашли в доме на Шваненвердере ни документов, ни завещания с последней волей покойного. Было совершенно непонятно, куда могло исчезнуть огромное состояние Гельфанда, и тут же поползли слухи, что деньги лежат на номерных счетах в швейцарских банках. Однако не имелось никаких конкретных доказательств, и поиск продолжался.
   В политической сфере имя Парвуса сохранило некое зловещее значение. Противники Веймарской республики часто и активно пользовались этим обстоятельством, что привело к причудливому искажению жизненного пути Парвуса после его смерти. Большинство германских социалистов предпочли забыть его. В их большой семье среди благонравных и заурядных детей он, очевидно, был выродком. И в тех редких случаях, когда они вспоминали его, то делали это, не испытывая к нему никакого сочувствия. Кто-то из них назвал деятельность Парвуса «сочетанием самоуверенности и связей», а как раз такое сочетание он не одобрял. Другой вспомнил о большом приеме на Шваненвердере, который вызвал у него раздражение и оставил голодным в духовном плане. Мир Парвуса, по мнению социалистов, не имел ничего общего с социализмом.
   В речи на похоронах Гельфанда Георг Граднауэр вспомнил, как однажды тот сказал: «Мы любим веселое течение жизни». Его немногие друзья в Германии помнили его невероятную волю к жизни и гигантскую, массивную фигуру. Воспоминания Граднауэра отличала сердечность и доброжелательность; недоумение вызывал лишь тот факт, чего же Гельфанд добивался от германских социалистов. А это означало, что они не доросли до понимания его идей.
   Нет сомнений, что благодаря кипучей энергии, политической и личной независимости, высокому уровню интеллекта Гельфанд был на голову выше своих современников-социалистов. Но они не доверяли его переменчивой, необузданной натуре, и Гельфанд давал им слишком много поводов убедиться в собственном высокомерии. Когда пробил час, его товарищи, все как один, набросились на него. В 1914 году он нарушил все неписаные правила германского социализма. Он проявлял слишком большой интерес к женщинам, к деньгам, и были сомнения в его честности в финансовых вопросах. Кроме того, в его компании были не только социалисты.
   Германские социалисты никогда не могли в полной мере постигнуть характер и поступки Парвуса и после его смерти решили хранить заговор молчания. На самом деле они знали намного меньше, чем думали, что знают. В декабре 1924 года выступавшие на похоронах ораторы прочувствованно говорили о жизни, в которой чувства играли лишь незначительную роль. Если бы они знали все, то сказали бы, что его жизнь была невероятно трудной и многие ее аспекты были скрыты от их глаз.
   Открытой оставалась только писательская деятельность Парвуса; в последние годы жизни он хотел, чтобы его оценивали по писательской и журналистской деятельности. Будучи молодым человеком, он верил в силу печатных слов, которые решали его проблемы и развевали сомнения. Впервые он уехал за границу в девятнадцатилетнем возрасте не из желания повидать мир, а из стремления прочесть революционные труды, запрещенные царскими властями.
   Он обладал писательским талантом и интересом к политике. Он, как Карл Маркс, хотел не только описать и понять мир, но и изменить его. Гельфанд был честолюбив и, когда занялся журналистикой в Германии, расценивал свои статьи как способ выйти из безвестности и занять видное положение и даже как средство достижения политической власти. Но сила слова не оказывала того влияния на людей, как он этого ожидал. Несмотря на упорное усилие оторвать себя от русских корней, в нем осталось много от бескомпромиссного русского интеллигента. Он не испытывал тех чувств, что связывали партийное руководство Германии. Он оставался революционером в движении, которое отказывалось от революции как от средства социального движения вперед.
   Теоретические работы Парвуса не получили должного признания. Он не создал выдающийся марксистский труд; его идеи были разбросаны по огромному количеству газетных статей и брошюр. Русские социалисты поняли его революционный энтузиазм лучше германских социалистов, и среди соотечественников взгляды его нашли наиболее живой отклик. Но опять же, или они были неправильно поняты, или его теории неправильно применялись на практике.
   Известен случай, когда один из самых близких друзей Гельфанда, Лев Троцкий, не сойдясь с ним во мнениях, пошел своим путем. Гельфанд прервал «интеллектуальную дружбу» с Троцким, поскольку целиком разделял основную традицию социализма XIX века: демократическую традицию социализма в либеральном смысле этого слова. Работы Гельфанда были руководством к политическому действию; наступление социализма было его целью, а революция одним из важнейших средств достижения социализма. Как считали его противники, он был неразборчив в средствах. Чтобы успешно двигаться к намеченной цели, он был готов использовать любые средства, имеющиеся в его распоряжении: революцию в России, выборы в Пруссии, дипломатов в Берлине. В этом смысле его работы и политическая деятельность неразрывно связаны.
   Многие бывшие друзья Гельфанда отрицали цельность его жизненной позиции. Лев Троцкий и Карл Радек указывали на внезапное изменение, которое произошло летом 1914 года, когда Гельфанд стал социалистом-шовинистом и оказал поддержку военной политике правительства Германии. Они были абсолютно не правы. Гельфанд не был ни простофилей, ни фанатиком: в 1914 году его жизнь не была посвящена одному-единственному занятию, не руководствовалась единственной привычкой, от которой можно было внезапно отказаться и заменить другой. Изменения в Гельфанде произошли по разным причинам и в разное время.
   В начале нового столетия он работал словно мощный двигатель, но на холостом ходу. Затем в зрелом возрасте все пошло не так, как ему хотелось. Испортились дружеские отношения; его идеи либо не замечали, либо неправильно истолковывали; «он совершенно не обнаружил качеств вождя» (по мнению Троцкого); и наконец, его имя стало обрастать слухами и начал назревать скандал.
   Если бы он остался в Германии, то пришлось бы заплатить высокую цену за свойственную ему амбициозность и легкомыслие. В лучшем случае он бы пропал среди безликих сторонников проигранного дела. Он уехал в Константинополь, и его пребывание там имело решающее значение. Он смог оборвать связи, которые напоминали о прошлых неудачах и разочарованиях, и выработать линию поведения, которой следовал до конца дней. Он научился преобразовывать информацию и идеи в наличные деньги (звучавшие музыкой в его ушах и в которых ему было так долго отказано) быстрее, чем в однообразные черно-белые газетные строчки. Он изучал пути для установления контакта между миром денег и миром политики.
   Его скорее интересовало политическое влияние, чем непосредственно политическая власть; он был скорее постановщиком, нежели актером в надвигающейся драме. Когда началась мировая война, Гельфанд оказался в лучшем, чем прежде, положении, чтобы двигаться к намеченной цели. Этой целью был социализм и уничтожение царского режима, который он страстно ненавидел. В начале 1915 года на встрече с германским послом в Константинополе Гельфанд внес блестящее предложение.
   Поражение России и война на одном фронте были всего лишь перспективными планами, которые он предложил правительству Германии. От этого сотрудничества Гельфанд ждал большего. Вооруженная Германия довела бы до конца то, что разрушалось десятилетиями в период мирного развития: уничтожила царизм, а отсюда логично вытекала победа социализма. Под руководством Гельфанда имперская Германия начала кампанию неограниченной политической войны против России. Но в игре была задействована третья сторона – Ленин и большевики, и, когда игра закончилась, выигрыш поделили не поровну.
   В середине игры у имперского правительства была полоса удач. Военное руководство Германии заключило мир с большевиками, и в течение нескольких весенних недель 1918 года победа на Западе, казалось, была уже в его руках. Но в конечном итоге выиграли большевики. Когда Германия потерпела поражение в войне и в Берлине началась революция, партия Ленина захватила власть в Петрограде. Не было причины, по которой большевики были бы признательны запомощь, благодаря которой они завоевали высокое политическое положение, – только стремление русского народа, чтобы руководство на себя взяли большевики. Гельфанд проиграл больше всех. Он собирался использовать имперскую Германию в своих целях, а использовали его. Ленин отбросил нежелательного союзника при первой удобной возможности. Гельфанда не связывали узы взаимопонимания с вновь установившимся режимом в России.
   Хотя стратегия Гельфанда не принесла ему политической славы, не было ничего трагического в ее провале. Ему всегда было трудно служить одной цели, жить на одном месте, с одной женщиной. С самого начала в коммерческой деятельности он играл по-крупному и в этой сфере был весьма удачлив. Его деловые интересы охватывали Европу от Копенгагена до Константинополя, и к концу войны он был одним из богатейших людей Германии.
   Успех в коммерческих делах поставил под угрозу его политическую деятельность. Многие социалисты считали, что проще верблюда протащить через игольное ушко, чем богачу остаться одним из них. Отношение социалистов к богатству как нельзя лучше характеризует фраза, сказанная одним из немецких товарищей в отношении Вандервельде [327 - Вандервельде Эмиль – бельгийский политический деятель, правый социалист, один из лидеров Второго интернационала. По образованию юрист. Профессор политэкономии Брюссельского университета (1924). Член Бельгийской социалистической партии с момента ее основания (1885), с середины 90-х гг. XIX в. ее руководитель. С 1894 г. член палаты депутатов. С 1900 г. председатель Международного социалистического бюро Второго интернационала. Во время Первой мировой войны социал-шовинист; в 1914 г. вошел в буржуазное правительство и до 1937 г. неоднократно занимал посты министра иностранных дел, юстиции и др. После Февральской революции 1917 г. приезжал в Россию для агитации за продолжение империалистической войны. Был представителем Бельгии на Парижской мирной конференции и подписал Версальский мирный договор 1919 г. В 1922 г. присутствовал на процессе правых эсеров в Москве в качестве защитника. Будучи в 1925–1927 гг. министром иностранных дел, подписал Локарнские соглашения 1925 г. (Примеч. пер.)]: «Он не может быть социалистом, он любит шампанское».
   В этом смысле Гельфанд был даже хуже, поскольку не только любил шампанское, но и мог его купить. Мало того, в Турции он узнал, что можно делать деньги с помощьюполитической власти, а политическую власть можно получить за деньги.
   Возможно, после войны Гельфанд еще на что-то надеялся, но он стал быстро стареть, а мир, который он любил и частью которого являлся, бесследно исчез. Основной план потерпел неудачу, по всей видимости, из-за человеческого фактора. История обманула сторонника историзма [328 - Историзм возник в конце XVIII в. как реакция на социальную философию рационализма. Реформам и политике сторонников различных авторов эпохи Просвещения он противопоставляет программу сохранения существующих институтов и иногда даже возвращение к упраздненным институтам. В ответ на постулат разума историзм апеллирует к авторитету традиции и к мудрости ушедших веков. (Примеч. пер.)].
   Улеглись революционные страсти, и за дело взялись новые бюрократы, возможно даже еще более тупые, чем старые.
   Причина личной трагедии Гельфанда в несостоятельности движения. Принято считать, что поворот событий летом 1914 года оказался гибельным для европейского социализма. А дальше стало еще хуже. Спустя несколько месяцев после захвата большевиками власти в 1917 году стало ясно, что в России установилась социалистическая диктатура; до этого момента большинство европейских социалистов не могли представить себе такого развития событий. В то время как новые правители России заявляли права на марксистское наследие европейского социализма, многие социалисты на Западе отвернулись от марксизма. В конечном счете они полностью отказались от большой удачи, по выражению молодого Парвуса, а значит, и от самого Гельфанда.
   Он был бы сильно разочарован, узнай об этом, а причины нынешнего возросшего интереса к его персоне понравились бы ему еще меньше.

Збинек Земан, Уинфред Шарлау Кредит на революцию. План Парвуса

Введение Загадочная натура

Глава 1 Отъезд из России

Глава 2 Огромная удача

Глава 3 Штаб-квартира в Швабинге

Глава 4 Санкт-Петербург, 1905

Глава 5 Стратег без армии

Глава 6 Константинопольский период

Глава 7 Между социалистами и дипломатами

Глава 8 Не только деньги

Глава 9 Бизнес и политика

Глава 10 Революция в России

Глава 11 Грязные руки

Глава 12 Шваненвердер