-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Аркадий Тимофеевич Аверченко
|
| Ничтожная личность
-------
Аркадий Аверченко
Ничтожная личность
Лежа в кабинете на диване с книгой в руках, я услышал голоса, доносившиеся из передней…
– Ну что, как твой барин?
– А что-с?
– Его нет дома? да?
– Нет-с, помилуйте – дома.
Долгая пауза последовала за этим ответом. Потом первый голос, проникнутый глубоким изумлением, воскликнул:
– Ну что ты такое говоришь? Неужели?!
– Так точно. Дома.
– Вот-то штука! Ты уверен в этом?
– Барин в кабинете на диване читают книжку.
– И к нему можно? Может быть, он болен? Нынче все болеют.
– Никак нет; не болен.
– Чудеса!.. Ну, проводи меня к нему.
Кирпичев показался в дверях. Этого Кирпичева я уже не видел… не помню сколько.
Петербург странный город: кажется, будто позавчера только встречался на Невском со знакомым человеком. А он за это время или уже Европу успел объехать и жениться на вдове из Иркутска, или полгода как застрелился, или уже десятый месяц сидит в тюрьме.
И, напрягши память, вспомнил я, что действительно не видел этого Кирпичева месяцев пять-шесть.
А может быть, и два года. Странно живут некоторые из нас.
Если не ошибаюсь, последний раз сидели мы с компанией за ужином у «Кюба». За ужин, помню, платили мы с Кирпичевым. То есть платить хотели все, но каждый, кроме нас двух, выразил такое вялое, малокровное желание слазить в карман за бумажником, что мы, как более проворные, в течение пяти минут расплатились за всех. Кто-то, правда, выразил даже протест по поводу нашего поведения, но, выразив этот негодующий протест очень лениво и не докончив фразы, тотчас же задремал.
С Кирпичевым я никогда не был близок, но мне всегда нравилось его спокойное джентльменство в отношениях с окружающими и безбрежное простодушие, которое привлекало все нетребовательные сердца к этому тороватому, благожелательному человеку.
Теперь он казался похудевшим, немного потрепанным, но ясная, благожелательная улыбка все время освещала усталое, потемневшее лицо.
– А, Кирпичев! – приветствовал я его. – Рад, что вспомнили. Пять месяцев не виделись.
– Полтора года. Последний раз, полтора года тому назад, у «Кюба» ужинали.
– Ну, как ваша техническая контора? Процветает?
Он замахал на меня руками и рассмеялся так, что закашлялся.
– Эко, кого вспомнили! Покойницу… Я ведь, батенька, пролетел с конторой.
– Да что вы!
– Ей-богу, – радостно сообщил он, улыбаясь усталым ртом. – Чрезвычайно пролетел. Потом устроил автомобильный гараж и тоже пролетел, потом купил магазин предметов для спорта и уже окончательно пролетел. Очень, знаете, это невесело.
Но, говоря эти слова, он противоречил тому выражению, которое было написано на его лице: выражение лица его было самое веселое.
– Да-с… все, знаете ли, пошло прахом: пролетел, можно сказать, самым циничным образом. Предлагали мне тогда одну комбинацийку, благодаря которой можно было не малую, а большую толику в карман зажать, да как-то не мог я. Хи-хи-хи! Ну да ничего, знаете ли, все на свете поправимо. Свет не без добрых людей. Сегодня я растерял все перья, завтра ближние помогут обрасти. Не правда ли?
Я помолчал.
– Я говорю: не правда ли, а? Все, глядишь, и устроится.
Разглядывая с суровым вниманием свои ногти, я неохотно процедил:
– Да… гм… бывает. Бывает, что и устраиваются.
– То-то и оно.
Я бросил на него исподлобья быстрый взгляд и, уверившись, что он по-прежнему безмятежен, перевел разговор:
– Лазаренку давно встречали?
Он засмеялся.
– Ох, батенька! Лазаренка этот прямо какой-то пренесчастный тип! Сколько раз я к нему ни захожу, ни звоню по телефону – все нет дома. Все, вероятно, романы с дамами. Конечно, он холостой человек, но ведь так и известись можно. На днях звоню к нему – будто его голос по телефону: «Кто говорит?» Я отвечаю: «Кирпичев». И вдруг тоненький женский голосок кричит: «Его нет дома! Повесьте трубку!» Умора.
Я для чего-то перелистал книгу и спросил:
– А у этого… как его! У Тарасевича… Бываете?
– Тоже он занятой человек. Вот ведь странный город Петербург, как подумаешь: он высасывает у человека все свободное время и ни на минутку не дает пожить для себя. Заезжаю к Тарасенке раз – нет дома! Заезжаю другой – нет дома, третий раз – нет дома!! «Да, где же он?» – «То в суде, то на каком-то заседании, то на деловом завтраке или обеде». – «Да когда его можно застать?» – «Не знаем». – «Да вы скажите этому чудаку, что Кирпичев, его приятель Кирпичев, хочет, мол, его видеть. Пусть он сам мне напишет, когда у него свободная минутка выберется»… Оставил свой адрес… Вы думаете, получил ответ? Ни-ни! Впрочем, наша петербургская почта. На нее не надейся, не правда ли?
– Да уж… почта… – пробормотал я.
– То-то и оно. И, главное дело, очевидно, что жизнь усложняется с каждым днем. Помню я, года два тому назад както свободнее жилось и время для всего находилось, а нынче… (он махнул рукой). Прямо-таки я не знаю – куда мы идем? И что будет с нашими детьми, если даже мы уже – расшатанные скверные неврастеники, несущиеся сломя голову в погоню за делами…
– Да, – рассеянно вздохнул я.
– Конечно же, правильно. Да вот даже взять Костю Светлякова – милого лентяя, гуляку и бездельника Костю. И тот каким-то образом по уши погряз в делах. Захожу как-то на днях к нему пораньше, чтобы уж наверное застать. «Доложите, говорю, барину, что Кирпичев пришел, его приятель. Барин-то, конечно, дома?» – «Кажется, дома; сейчас посмотрю». Вернулась: «Нет дома». – «Как так нет? В это-то время?» – «Да, говорит, по делу куда-то уехал». – «Чудеса! Да когда же он вернется?» – «Неизвестно; до вечера, говорит, по делам поехал». Какой-то поэт сказал: «Город – жестокий бог, и мы его рабы!» …И верно. Уж если Костя Светляков из господина города в раба превратился…
Я искоса взглянул на Кирпичева; мне все казалось, что я подмечу на лице или ироническую улыбку, или горечь во взгляде голубых глаз…
Ничего подобного… Лицо Кирпичева сияло по-прежнему.
– Вот так живут, живут люди всю жизнь в суетне, в беготне, и так дойдут они до самого смертного одра своего. «Боже ты мой, скажут. Да ведь мы до сих пор ни разу на себя как следует не оглянулись!» А где уж там оглядываться, когда этакая тетя за спинкой кровати стоит и косой размахивает. Хи-хи-хи!
Несмотря на веселую мину, можно было подметить во всем лице Кирпичева большую безмерную усталость. Я заметил, что несколько раз он поднимал руку, собираясь, очевидно, поправить скривившееся на носу пенсне, но рука останавливалась на половине и падала, будто бы возложенное на нее предприятие казалось ей непосильным и требующим затраты громадной энергии.
– Прямо-таки я даже удивляюсь, что застал вас дома. Первого теперь такого человека встречаю, со старозаветными традициями.
Я поспешил сказать:
– Это совершенно случайно! Редкий случай! Обыкновенно меня не бывает дома.
– То-то мне это и показалось диким. Живут нынче все на ходу и даже в погоне за благами жизни о здоровье своем забывают. Захожу я на прошлой неделе к Веденяпину. Конечно, первым долгом: «Дома барин?» – «А сейчас узнаю». Ушел, потом приходит обратно в переднюю: «Дома нету. По делам уехамши». – «Экая жалость. Даром, значит, я пешком по такому морозу с Васильевского тащился». Вдруг – гляжу на вешалку – старая знакомая висит во цвете лет: веденяпинская шуба. «Постой, – говорю я, – как же ты говоришь, что барина дома нет, когда его шуба висит. Я-то ее, голубушку, помню – еще портному тогда, когда заказывали, ручался». – «Действительно, – говорит малый, – это баринова шуба. Только, значит, – говорит, – в драповом пальте уехал». Смех меня взял: «Эх ты, – говорю я, – тетеря; да ведь драповое пальто вон оно, под шубой-то висит. Значит, твой барин в каком же уехал? Неужто же в летнем?!» – «Значит, – говорит, – в летнем!» Только это и оставалось предположить.
Кирпичев в горячности вскочил с кресла.
– Подумайте! Вы только подумайте! В 12-градусный мороз – и человек, поглощенный делами, в летнем пальтишке на улицу выскакивает. Да ведь это безумие! Ведь он воспаление легких мог схватить. У людей никакого внимания, никакого уважения к своему здоровью. А потом, когда схватит какую-нибудь цацу на горло или легкие, – запляшет, да поздно! Нервный, безумный, рассеянный народ. При встрече не узнают, носятся по городу в мороз в летнем пальтишке или просаживают время и деньги на женщин, позабыв о собственном доме и хозяйстве.
– Печально, печально, – покачал я головой. – А у вас ведь, кажется, был какой-то закадычный друг Сипачев. Он в городе?
– Он-то в городе, но к нему брат приехал в гости. То все дома не заставал его целый год… а потом… Да! Ведь с этим братом прекурьезная история вышла. Прямо расскажи кому – не поверят. Смехи!
Действительно, он засмеялся.
Манера смеяться была у него такая: он закидывал голову и, трясясь, как котел, переполненный паром, отмахивался руками, будто от какого-то невидимого шутника, очень его насмешившего.
– Так вот: прихожу я к Сипачеву; стою в передней. Выходит его жена. «Дома Гриша?» – «Нет его. Уехал». – «Ах, какая жалость!» Вдруг нечаянно дверь в соседнюю комнату приоткрывается – и что же! Вижу – вот как вас сейчас – у стола стоит Сипачев. «Да вот же, – говорю я жене, – вот, Марья Афанасьева, Гриша». А она мне: «Где? – говорит. – Вот этот? Да это не Гриша». – «А кто же это?» – «Да это, – говорит, – его брат приехал из Калуги, близнец. Очень на него похож». Я так и ахнул! Ведь бывает же такое сходство! Хи-хи! Где-то я даже читал рассказ, как жена путала двух братьев-близнецов – мужа и его брата – и какие смешные шутки из этого получались. Я, помню, очень тогда смеялся…
– Да, да, – сказал я. – А мне как раз нужно сейчас несколько деловых писем написать.
– Ах, я вас задерживаю, – засуетился он. – Я ведь, признаться, по маленькому дельцу зашел. Вы хороши с Чукмасеевым?
– Хорош. А что?
– Не напишете ли вы ему письмецо обо мне. Он ведь имеет большое значение в Южном Банке, а я имею в виду одну комбинацийку.
Я подумал.
– Нет, я не могу написать ему письма. Никак невозможно.
– Что вы говорите! Почему?
– У меня рука болит.
– Ну что вы говорите! Экая досада! Что же с вами такое?
– Не знаю. Прямо-таки пошевелить трудно. Ревматизм, что ли.
– Ах ты господи! Вы бы муравьиным спиртом… Очень, говорят, помогает.
– Хорошо, хорошо.
– Только как же давеча говорили, что деловые письма-то писать будете… С больной рукой неудобно.
Я бросил на него испытующий взгляд. Лицо его ничего не выражало, кроме самого неподдельного участия.
– Письма? Да я их сначала обдумаю, а потом… этого… барышне продиктую. Знаете, на машинке.
– Ах да, впрочем… Верно. А скажите… Может быть, вы бы мне продиктовали для меня письмецо, а я бы…
– Не могу. Продиктовать-то я продиктую, чудак вы человек, а как же подпишу его, если рука не действует. А без подписи оно и не годится.
– Да, да. Верно, верно. Хи-хи! Вот-то курьезный случай!.. Ну, я пойду. Бувайте здоровеньки, как говорят хохлы. Хи-хи!
И он ушел.
И теперь, сквозь стены своего дома, я вижу его, этого нелепого человека, выброшенного жестокой жизнью из нашей человеческой компании, выброшенного, оставленного от нас, презираемого нами и никак не хотящего понять этого…
Вижу его сквозь стены своего дома, вижу, как он заходит к Светлякову и, не застав его дома, плетется к Веденяпину, потом к Сипачеву, изумляется сходству одного-единственного близнеца с самим собою и потом идет он к Тарасевичу, а потом ко мне…
Я встаю с дивана и, открыв дверь в переднюю, кричу слуге:
– Если этот Кирпичев придет еще один раз – меня нет дома. Когда бы ни спросил…
Пусть теперь приходит…