Аркадий Аверченко
Буржуазная Пасха

I

   Трое бездельников проснулись на своих узких постелях по очереди… Сначала толстый Клинков, на нос которого упал горячий луч солнца, раскрыл рот и чихнул так громко, что гитара на стене загудела в тон и гудела до тех пор, пока спавший под ней Подходцев не раскрыл заспанных глаз.
   – Кой черт играет по утрам на гитаре? – спросил он недовольно. Его голос разбудил спавшего на диване третьего бездельника – Громова.
   – Что это за разговоры, черт возьми, – закричал он. – Дадите вы мне спать или нет?
   – Это Подходцев, – сказал Клинков. – Все время тут разговаривает.
   – Да что ему надо?
   – Он уверяет, что ты недалекий парень.
   – Верно, – пробурчал Громов, – настолько я недалек, что могу запустить в него ботинком.
   Так он и поступил.
   – А ты и поверил? – вскричал Подходцев, прячась под одеяло. – Это Клинков о тебе такого мнения, а не я.
   – Для Клинкова есть другой ботинок, – возразил Громов. – Получай, Клинище!
   – А теперь, когда ты уже расшвырял ботинки, я скажу тебе правду: ты не недалекий человек, а просто кретин.
   – Нет, это не я кретин, а ты, – сказал Громов, не подкрепляя, однако, своего мнения никакими доказательствами…
   – Однако, вы тонко изучили друг друга, – хрипло рассмеялся толстяк Климов, который всегда стремился стравить двух друзей и потом любовался издали на их препирательства. – Оба кретины. У людей знакомые бывают на крестинах, а у нас на кретинах. Хо-хо-хо! Подходцев, если у тебя есть карандаш, – запиши этот каламбур. За него в журнале кое-что дадут.
   – По тумаку за строчку – самый приличный гонорар. Чего это колокола так раззвонились? Пожар, что ли?
   – Грязное невежество: не пожар, а Страстная суббота. Завтра, милые мои, Светлое Христово воскресенье. Конечно, вам все равно, потому что души ваши давно запроданы дьяволу, а моей душеньке тоскливо и грустно, ибо я принужден проводить эти светлые дни с отбросами каторги. О, мама, мама! Далеко ты сейчас со своими куличами, крашеными яйцами и жареным барашком. Бедная женщина!
   – Действительно, бедная, – вздохнул Подходцев. – Ей не повезло в детях.
   – А что, миленькие: хорошая вещь – детство. Помню я, как меня наряжали в голубую рубашечку, бархатные панталоны и вели к Плащанице. Постился, говел… Потом ходили святить куличи. Удивительное чувство, когда священник впервые скажет: «Христос Воскресе!»
   – Не расстраивай меня, – простонал Громов, – а то я заплачу.
   – Разве вы люди? Вы свиньи. Живем мы, как черт знает что, а вам и горюшка мало. В вас нет стремления к лучшей жизни, к чистой, уютной обстановке, – нет в вас этого. Когда я жил у мамы, помню чистые скатерти, серебро на столе.
   – Ну, если ты там вертелся близко, то на другой день суп и жаркое ели ломбардными квитанциями.
   – Врете, я чистый, порядочный юноша. А что, господа, давайте устроим Пасху, как у людей. С куличами, с накрытым столом и со всей, вообще, празднично-буржуазной, уютной обстановкой.
   – У нас из буржуазной обстановки есть всего одна вилка. Много ли в ней уюта?
   – Ничего, главное – стол. Покрасим яйца, испечем куличи…
   – А ты умеешь?
   – По книжке можно. У нас две ножки шкафа подперты толстой поваренной книгой.
   – Здорово удумано, – крякнул Подходцев. – В конце концов, что мы не такие люди, как все, что ли?
   – Даже гораздо лучше.

II

   Луч солнца освещал следующую картину: Подходцев и Громов сидели на полу у небольшой кадочки, в которую было насыпано муки, чуть не доверху, – и ожесточенно спорили.
   Сбоку стояла корзина с яйцами, лежал кусок масла, ваниль и какие-то таинственные пакетики.
   – Как твоя бедная голова выдерживает такие мозги, – кричал Громов, потрясая поваренной книгой. – Откуда ты взял, что ваниль распустится в воде, когда она – растение.
   – Сам ты растение дубовой породы. Ваниль не растение, а препарат.
   – Препарат чего?
   – Препарат ванили.
   – Так… Ваниль – препарат ванили. Подходцев – препарат Подходцева. Голова твоя препарат телячьей головы…
   – Нет, ты не кричи, а объясни мне вот что: почему я должен сначала «взять лучшей крупитчатой муки 3 фунта, развести 4-мя стаканами кипяченого молока», проделать с этими 3-мя фунтами тысячу разных вещей, а потом, по словам самоучителя, «когда тесто поднимается, добавить еще полтора фунта муки»? Почему не сразу 4 1/2 фунта?
   – Раз сказано, значит, так надо.
   – Извини, пожалуйста, если ты так туп, что принимаешь всякую печатную болтовню на веру, то я не таков! Я оставляю за собой право критики.
   – Да что ты, кухарка, что ли?
   – Я не кухарка, но логически мыслить могу. Затем – что значит, «30 желтков растертых добела»? Желток есть желток, и его, в крайнем случае, можно растереть дожелта.
   Громов подумал и потом высказал робкое, нерешительное предположение:
   – Может, тут ошибка? Не «растертые» добела, а «раскаленные» добела?
   – Знаешь, ты, по-моему, выше Юлия Цезаря по своему положению. Того убил Брут, а тебя сам Бог убил. Ты должен отойти куда-нибудь в уголок и там гордиться. Раскаленные желтки! А почему тут сказано о растопленном, но остывшем сливочном масле? Где смысл, где логика? Понимать ли это в том смысле, что оно жидкое, но холодное или что оно должно затвердеть? Тогда зачем его растапливать. Боже, боже, как это все странно!
   Дверь скрипнула в тот самый момент, когда Громов, раздраженный туманностью поваренной книги, вырвал из нее лист «о куличах» и бросил его в кадочку с мукой.
   – На! теперь это все перемешай!
   …Дверь скрипнула и на пороге появился смущенный Клинков. Не входя в комнату и пытаясь заслонить своей широкой фигурой что-то, прятавшееся сзади него и увенчанное красными перьями, – он разочарованно пролепетал:
   – Как… вы уже вернулись? А я думал, что вы еще часок прошатаетесь по рынку.
   – А что? Да входи… Чего ты боишься?
   – Да уж лучше я не войду…
   – Да почему же?
   За спиной Клинкова раздался смех и красные перья закачались.
   – Вот видишь, – сказал женский голос. – Я тебе говорила – не надо. Такой день нынче, а ты пристал – пойдем да пойдем!.. Ей-богу, бесстыдник.
   – Клинков, Клинков, – укоризненно воскликнул Подходцев. – Когда же ты, наконец, перестанешь распутничать? Сам же затеял это пасхальное торжество и сам же среди бела дня приводишь жрицу свободной любви…
   – Нашли жрицу, – сказала женщина, входя в комнату и осматриваясь. – Со вчерашнего дня жрать было нечего.
   – Браво! – закричал Клинков, желая рассеять общее недовольство. – Она тоже каламбурит!! Подходцев, запиши – продадим.
   – У человека нет ничего святого, – сурово сказал Громов. – Сударыня, нечего делать, присядьте, отдохните, если вы никуда не спешите.
   – Господи! Куда же мне спешить, – улыбнулась эта легкомысленная девица. – Куда, спрашивается, спешить, если меня хозяйка вчера совсем из квартиры выставила.
   – Весна – сезон выставок, – сострил Клинков, снимая пальто. – Подходцев, запиши. Я разорю этим лучшую редакцию столицы. Ах, как мне жаль, Маруся, что я не могу оказать вам того гостеприимства, на которое вы рассчитывали.
   – Уйдите вы, – сердито сказала Маруся, нерешительно присаживаясь на кровать. – Ни на что я не рассчитывала. Отдохну и пойду.
   Взгляд ее упал на кадочку с мукой, и она широко раскрыла глаза.
   – Ой! Это что вы, господа, делаете?
   – Куличи, – серьезно ответил Громов, поднимая измазанное мукой лицо. – Только у нас, знаете ли, не ладится…
   – Видишь ли, Маруся, – важно заявил Клинков. – Мы решили отпраздновать праздник Святой Пасхи по-настоящему. Мы – буржуи!
   Маруся встала, осмотрела кадочку и сказала чрезвычайно озабоченно:
   – Эх вы! Кто ж так куличи делает. Высыпайте обратно муку. Хотите, я вам замешу?
   Громов удивился.
   – Да разве вы умеете?..
   – Вот тебе раз! Да как же не уметь!
   – Уважаемая достойная Маруся, – обрадовался совершенно измученный загадочностью поварской книги Подходцев. – Вы нас чрезвычайно обяжете…
   Увидев такой оборот дела, сконфуженный сначала Клинков принял теперь очень нахальный вид. Заложил руки в карманы и процедил сквозь зубы:
   – Теперь вы, господа, понимаете, для чего я ее привел?
   – Лучше молчи, пока я тебя не ударил по голове этой лопаткой. По распущенности ты превзошел Гелиогабала!
   – Да, пожалуй… – подтвердил самодовольно Клинков. – Во мне сидит римлянин времен упадка.
   – Нечего сказать, хорошенькое помещение он себе выбрал. Разведи-ка в этой баночке краску для яиц.
   Римлянин времен упадка покорно взял пакетики с краской и отошел в угол, а Подходцев и Громов, предоставив гостье все куличные припасы, стали суетиться около стола.
   – Накроем пока стол. Скатерть чистая есть?
   – Вот есть… Какая-то черная. Только на ней, к сожалению, маленькое белое пятно.
   – Милый мой, ты смотришь на эту вещь негативно. Это белая скатерть, но сплошь залитая чернилами, кроме этого белого места. И, конечно, залил ее Клинков. Он всюду постарается.
   – Да уж, – отозвался из-за угла Клинков, поймавший только последнюю фразу. – Я всегда стараюсь. Я старательный. А вы всегда на меня кричите. Вон Марусю привел. Маруся, поцелуй меня.
   – Уйди, уйди, не лезь. Заберите его от меня, или я его вымажу тестом.
   Вдруг Подходцев застонал.
   – Эх, черррт! Сломался!
   – Что?
   – Ключ от сардинок. Я попробовал открыть.
   – Значит, пропала коробка, – ахнул Громов. – Теперь уж ничего не сделаешь. Помнишь, у нас тоже этак сломался ключ… Мы пробовали открыть ногтями, потом стучали по коробке каблуками, бросали на пол, думая, что она разобьется. Исковеркали – так и пропала коробка…
   – И глупо, – отозвался Клинков. – Я тогда же предлагал подложить ее на рельсы, под колесо трамвая. В этих случаях самое верное – трамвай.
   – Давайте, я открою, – сказала озабоченная Маруся, отрываясь от теста.
   – Видите, какая она у меня умница, – вскричал Клинков. – Я знал, что с сардинами что-нибудь случится и привел ее.
   – Отстань! Подходцев, режь колбасу. Знаешь, можно ее этакой звездочкой разложить. Красиво!
   – Ножа нет, – сказал Подходцев.
   – Можно без ножа, – посоветовал Клинков. – Взять просто откусить кусок и выплюнуть, откусить и выплюнуть. Так и нарежем.
   – Ничего другого не остается. Кто же этим займется?
   Клинков категорически заявил:
   – Конечно, я.
   – Почему же ты, – поморщился Подходцев. – Уж лучше я.
   – Или я!
   – Неужели, у вас нет ножа? – удивилась Маруся.
   – Был прекрасный нож. Но пришел этот мошенник Харченко и взял его якобы для того, чтобы убить свою любовницу, которая ему изменяла. Любовницы не убил, а просто замошенничал ножик.
   – И штопор был; и штопора нет.
   – Где же он?
   – Неужели ты не знаешь? Клинков погубил штопор; ему, после обильных возлияний, пришла на улице в голову мысль: откупорить земной шар.
   – Вот свинья-то. Как же он это сделал?
   – Вынул штопор и стал ввинчивать в деревянную тротуарную тумбу. Это, говорит, пробка, и я, говорит, откупорю земной шар.
   – Неужели я это сделал? – с сомнением спросил Клинков.
   – Конечно. На прошлой неделе. Уж я не говорю о рюмках – все перебиты. И перебил Клинков.
   – Все я да я… Впрочем, братцы, обо мне не думайте: я буду пить из чернильницы.
   – Нет, чернильница моя, – ты можешь взять себе пепельницу. Или сделай из бумаги трубочку.

III

   Маруся с изумлением слушала эти странные разговоры; потом вытерла руки о фартук, сооруженный из наволочки, и, взяв карандаш и бумагу, молча стала писать…
   – Каламбур записываешь? – спросил Клинков.
   – Я записала тут, что купить надо. Вилок, ножей, штопор, рюмки и тарелки. Покупайте посуду, где брак, – там дешевле… Всего рубля четыре выйдет.
   – Дай денег, – обратился Клинков к Подходцеву.
   – Что ты, милый? Я последние за муку отдал.
   – Ну, ты дай.
   – Я тоже все истратил. Да ведь у тебя должны быть?
   Клинков смущенно приблизил бумагу к глазам и сказал:
   – Едва ли по этой записке отпустят.
   – Почему?
   – Тарелка через «ять» написана. Потом «периц» через «и». Такого перца ни в одной лавке не найдешь.
   – Клинков! – сурово сказал Подходцев. – Ты что-то подозрительно завертелся? Куда ты дел деньги, а?
   – Никуда. Вот они. Видишь – пять рублей.
   – Так за чем же остановка?
   – Видите ли, – смутился Клинков. – Я думаю, что эти деньги… я… должен… отдать… Марусе…
   – Мне? – искренно удивилась Маруся. – За что?..
   – Ну… ты понимаешь… по справедливости… я же тебя привел… оторвал от дела…
   – И верно! – сухо сказал Подходцев. – Отдай ей.
   Маруся вдруг засуетилась, сняла с себя фартук, одернула засученные рукава, схватила шляпу и стала надевать ее дрожащими руками.
   – До свиданья… я пойду… я не думала, что вы так… А вы… Скверно! Стыдно вам.
   – Подходцев дурак и Клинков дурак, – решительно заявил Громов. – Маруся! Мы вас просим остаться. Деньги эти, конечно, пойдут на покупку ножей и прочих тарелок, и я надеюсь, что мы вместе разговеемся; мы с вами куличом, а эти два осла – сеном.
   – Ура! – вскричал Клинков. – Дай я тебя поцелую.
   – Отстаньте… – улыбнулась сквозь слезы огорченная гостья. – Вы лучше мне покажите, где печь куличи-то.
   – О моя путеводная звезда! Конечно, у хозяйки! У нее этакая печь есть, в которой даже нас, трех отроков, можно изжарить. Мэджи! Вашу руку, достойнейшая, – я вас провожу к хозяйке.
   Когда они вышли, Громов сказал задумчиво:
   – В сущности, очень порядочная девушка.
   – Да… А Клинков осел.
   – Конечно. Это не мешает ему быть ослом. Как ты думаешь, она не нарушит ансамбля, если мы ее попросим освятить в церкви кулич и потом разговеться с нами?
   – Почему же… Ведь ты сам же говорил, что она порядочная девушка.
   – А Клинков осел. Верно?
   – Клинков, конечно, осел. Смотреть на него противно.
   А поздно ночью, когда трое бездельников, язвя, по обыкновению, друг на друга, валялись одетые в кроватях в ожидании свяченого кулича, – кулич пришел под бодрый звон колоколов, кулич, увенчанный розаном и несомый разрумянившейся Марусей, «вторым розаном», как ее галантно назвал Клинков.
   Друзья радостно вскочили и бросились к Марусе. Она степенно похристосовалась с торжественно настроенным Подходцевым и Громовым, а с Клинковым отказалась – на том основании, что он не умеет целоваться как следует.
   – Да, – хвастливо подмигнул распутный Клинков. – Мои поцелуи не для этого случая. Не для Пасхи-с! Хе-хе! Позвольте хоть ручку.
   Желание его было исполнено не только Марусей, но и двумя бездельниками, сунувшими ему под нос свои руки.
   Этой шуткой торжественность минуты была немного нарушена, но, когда уселись за стол и чокнулись вином из настоящих стаканов, заедая настоящим свяченым куличом, – снова праздничное настроение воцарилось в комнате, освещенной лучами рассвета.
   – Какой шик! – воскликнул Клинков, ощупывая новенькую, накрахмаленную скатерть. – У нас совсем как в приличных буржуазных домах.
   – Да… настоящая приличная чопорная семья на четыре персоны!
   И все четверо серьезно кивнули головами, упустив из виду, что никогда приличная чопорная семья не допустит сидеть за столом безработную проститутку.

Аркадий Аверченко Буржуазная Пасха

I

II

III

Аркадий Аверченко
Буржуазная Пасха