Аркадий Аверченко
Дети

I

   Я очень люблю детишек и без ложной скромности могу сказать, что и они любят меня.
   Найти настоящий путь к детскому сердцу – очень затруднительно. Для этого нужно обладать недюжинным чутьем, тактом и многим другим, чего не понимают легионы разных бонн, гувернанток и нянек.
   Однажды я нашел настоящий путь к детскому сердцу, да так основательно, что потом и сам был не рад…
//-- * * * --//
   Я гостил в имении своего друга, обладателя жены, свояченицы и троих детей, трех благонравных мальчиков от 8 до 11 лет.
   В один превосходный летний день друг мой сказал мне за утренним чаем:
   – Миленький! Сегодня я с женой и свояченицей уеду дня на три. Ничего, если мы оставим тебя одного?
   Я добродушно ответил:
   – Если ты опасаешься, что я в этот промежуток подожгу твою усадьбу, залью кровью окрестности и, освещаемый заревом пожаров, буду голый плясать на неприветливом пепелище, – то опасения твои преувеличены более чем на половину.
   – Дело не в том… А у меня есть еще одна просьба: присмотри за детишками! Мы, видишь ли, забираем с собой и немку.
   – Что ты! Да я не умею присматривать за детишками. Не имею никакого понятия: как это так за ними присматривают?
   – Ну, следи, чтобы они все сделали вовремя, чтобы не очень шалили и чтобы им в то же время не было скучно… Ты такой милый!..
   – Милый-то я милый… А если твои отпрыски откажутся признать меня как начальство?
   – Я скажу им… О, я уверен, вы быстро сойдетесь. Ты такой общительный.
   Были призваны дети. Три благонравных мальчика в матросских курточках и желтых сапожках. Выстроившись в ряд, они посмотрели на меня чрезвычайно неприветливо.
   – Вот, дети, – сказал отец, – с вами остается дядя Миша! Михаил Петрович. Слушайтесь его, не шалите и делайте все, что он прикажет. Уроки не запускайте. Они, Миша, ребята хорошие, и, я уверен, вы быстро сойдетесь. Да и три дня – не год же, черт возьми!
   Через час все, кроме нас, сели в экипаж и уехали.

II

   Я, насвистывая, пошел в сад и уселся на скамейку. Мрачная, угрюмо пыхтящая троица опустила головы и покорно последовала за мной, испуганно поглядывая на самые мои невинные телодвижения.
   До этого мне никогда не приходилось возиться с ребятами. Я слышал, что детская душа больше всего любит прямоту и дружескую откровенность. Поэтому я решил действовать начистоту.
   – Эй, вы! Маленькие чертенята! Сейчас вы в моей власти, и я могу сделать с вами все, что мне заблагорассудится. Могу хорошенько отколотить вас, поразбивать вам носы или даже утопить в речке. Ничего мне за это не будет, потому что общество борьбы с детской смертностью далеко, и в нем происходят крупные неурядицы. Так что вы должны меня слушаться и вести себя подобно молодым благовоспитанным девочкам. Ну-ка, кто из вас умеет стоять на голове?
   Несоответствие между началом и концом речи поразило ребят. Сначала мои внушительные угрозы навели на них панический ужас, но неожиданный конец перевернул, скомкал и смел с их бледных лиц определенное выражение.
   – Мы… не умеем… стоять… на головах.
   – Напрасно. Лица, которым приходилось стоять в таком положении, отзываются об том с похвалой. Вот так, смотрите!
   Я сбросил пиджак, разбежался и стал на голову.
   Дети сделали движение, полное удовольствия и одобрения, но тотчас же сумрачно отодвинулись. Очевидно, первая половина моей речи стояла перед их глазами тяжелым кошмаром.
   Я призадумался. Нужно было окончательно пробить лед в наших отношениях.
   Дети любят все приятное. Значит, нужно сделать им что-нибудь исключительно приятное.
   – Дети! – сказал я внушительно. – Я вам запрещаю – слышите ли, категорически и без отнекиваний запрещаю вам в эти три дня учить уроки!
   Крик недоверия, изумления и радости вырвался из трех грудей. О! Я хорошо знал привязчивое детское сердце. В глазах этих милых мальчиков засветилось самое недвусмысленное чувство привязанности ко мне, и они придвинулись ближе.
   Поразительно, как дети обнаруживают полное отсутствие любознательности по отношению к грамматике, арифметике и чистописанию. Из тысячи ребят нельзя найти и трех, котoрые были бы исключением…
   За свою жизнь я знал только одну маленькую девочку, обнаруживавшую интерес к наукам. По крайней мере, когда бы я ни проходил мимо ее окна, я видел ее склоненной над громадной не по росту книжкой. Выражение ее розового лица было совершенно невозмутимо, а глаза от чтения или от чего другого утратили всякий смысл и выражение. Нельзя сказать, чтобы чтение прояснило ее мозг, потому что в разговоре она употреблялa только два слова: «Папа, мама», и то при очень сильном нажатии груди. Это, да еще уменье в лежачем положении закрывать глаза составляло всю ее ценность, обозначенную тут же, в большом белом ярлыке, прикрепленном к груди: «7 руб. 50 коп.»
   Повторяю – это была единственная встреченная мною прилежная девочка, да и то это свойство было навязано ей прихотью торговца игрушками.
   Итак, всякие занятия и уроки были мной категорически воспрещены порученным мне мальчуганам. И тут же я убедился, что пословица «запрещенный плод сладок» не всегда оправдывается: ни один из моих трех питомцев за эти дни не притронулся к книжке!

III

   – Будем жить в свое удовольствие, – предложил я детям. – Что вы любите больше всего?
   – Курить! – сказал Ваня.
   – Купаться вечером в речке! – сказал Гришка.
   – Стрелять из ружья! – сказал Леля.
   – Почему же вы, отвратительные дьяволята, – фамильярно спросил я, – любите все это?
   – Потому что нам запрещают, – ответил Ваня, вынимая из кармана, папироску. – Хотите курить?
   – Сколько тебе лет?
   – Десять.
   – А где ты взял папиросы?
   – Утащил у папы.
   – Таскать, имейте, братцы, в виду, стыдно и грешно, тем более такие скверные папиросы. Ваш папа курит страшную дрянь. Ну да если ты уже утащил – будем курить их. А выйдут – я угощу вас своими.
   Мы развалились на траве, задымили папиросами и стали непринужденно болтать. Беседовали о ведьмах, причем я рассказал несколько не лишенных занимательности фактов из их жизни. Бонны обыкновенно рассказывают детям о том, сколько жителей в Северной Америке, что такое звук и почему черные материи поглощают свет. Я избегал таких томительных разговоров.
   Поговорили о домовых, живших на конюшне.
   Потом беседа прекратилась. Молчали…
   – Скажи ему! – шепнул толстый, ленивый Лелька подвижному, порывистому Гришке. – Скажи ты ему!..
   – Пусть лучше Ваня скажет, – шепнул так, чтобы я не слышал, Гришка. – Ванька, скажи ему.
   – Стыдно, – прошептал Ваня.
   Речь, очевидно, шла обо мне.
   – О чем вы, детки, хотите мне сказать? – осведомился я.
   – Об вашей любовнице, – хриплым от папиросы голосом отвечал Гришка. – Об тете Лизе.
   – Что вы врете, скверные мальчишки? – смутился я. – Какая она моя любовница?
   – А вы ее вчера вечером целовали в зале, когда мама с папой гуляли в саду.
   Меня разобрал смех.
   – Да как же вы это видели?
   – А мы с Лелькой лежали под диваном. Долго лежали, с самого чая. А Гришка на подоконнике за занавеской сидел. Вы ее взяли за руку, дернули к себе и сказали: «Милая! Ведь я не с дурными намерениями!» А тетка головой крутит, говорит: «Ах, ах!..»
   – Дура! – сказал, усмехаясь, маленький Лелька.
   Мы помолчали.
   – Что же вы хотели мне сказать о ней?
   – Мы боимся, что вы с ней поженитесь. Несчастным человеком будете.
   – А чем же она плохая? – спросил я, закуривая от Ванькиной папиросы.
   – Как вам сказать… Слякоть она!
   – Не женитесь! – предостерег Гришка.
   – Почему же, молодые друзья?
   – Она мышей боится.
   – Только всего?
   – А мало? – пожал плечами маленький Лелька. – Визжит, как шумашедшая. А я крысу за хвост могу держать!
   – Вчера мы поймали двух крыс. Убили, – улыбнулся Гришка.
   Я был очень рад, что мы сошли со скользкой почвы моих отношений к глупой тетке, и ловко перевел разговор на разбойников.
   О разбойниках все толковали со знанием дела, большой симпатией и сочувствием к этим отверженным людям.
   Удивились моему терпению и выдержке: такой я уже большой, а еще не разбойник.
   – Есть хочу, – сказал неожиданно Лелька.
   – Что вы, братцы, хотите: наловить сейчас рыбы и сварить на берегу реки уху с картофелем или идти в дом и есть кухаркин обед?
   Милые дети отвечали согласным хором:
   – Ухи.
   – А картофель как достать: попросить на кухне или украсть на огороде?
   – На огороде. Украсть.
   – Почему же украсть лучше, чем попросить?
   – Веселее, – сказал Гришка. – Мы и соль у кухарки украдем. И перец! И котелок!!
   Я снарядил на скорую руку экспедицию, и мы отправились на воровство, грабеж и погром.

IV

   Был уже вечер, когда мы, разложив у реки костер, хлопотали около котелка. Ваня ощипывал стащенного им в сарае петуха, а Гришка, голый, только что искупавшийся в теплой речке, плясал перед костром.
   Ко мне дети чувствовали нежность и любовь, граничащую с преклонением.
   Лелька держал меня за руку и безмолвно, полным обожания взглядом глядел мне в лицо.
   Неожиданно Ванька расхохотался:
   – Что, если бы папа с мамой сейчас явились? Что бы они сказали?
   – Хи-хи! – запищал голый Гришка. – Уроков не учили, из ружья стреляли, курили, вечером купались и лопали уху вместо обеда.
   – А все Михаил Петрович, – сказал Лелька, почтительно целуя мою руку.
   – Мы вас не выдадим!
   – Можно называть вас Мишей? – спросил Гришка, окуная палец в котелок с ухой. – Ой, горячо!..
   – Называйте. Бес с вами. Хорошо вам со мной?
   – Превосхитительно!
   Поужинав, закурили папиросы и разлеглись на одеялах, притащенных из дому Ванькой.
   – Давайте ночевать тут, – предложил кто-то.
   – Холодно, пожалуй, будет от реки. Сыро, – возразил я.
   – Ни черта! Мы костер будем поддерживать. Дежурить будем.
   – Не простудимся?
   – Нет, – оживился Ванька. – Накажи меня Бог, не простудимся!!!
   – Ванька! – предостерег Лелька. – Божишься? А что немка говорила?
   – Божиться и клясться нехорошо, – сказал я. – В особенности так прямолинейно. Есть менее обязывающие и более звучные клятвы… Например: «Клянусь своей бородой!» «Тысяча громов»… «Проклятие неба!»
   – Тысяча небов! – проревел Гришка. – Пойдем собирать сухие ветки для костра.
   Пошли все. Даже неповоротливый Лелька, державшийся за мою ногу и громко сопевший.
   Спали у костра. Хотя он к рассвету погас, но никто этого не заметил, тем более что скоро пригрело солнце, защебетали птицы, и мы проснулись для новых трудов и удовольствий.

V

   Трое суток промелькнули, как сон. К концу третьего дня мои питомцы потеряли всякий человеческий образ и подобие…
   Матросские костюмчики превратились в лохмотья, а Гришка бегал даже без штанов, потеряв их неведомым образом в реке. Я думаю, что это было сделано им нарочно – с прямой целью отвертеться от утомительного снимания и надевания штанов при купании.
   Лица всех трех загорели, голоса от ночевок на открытом воздухе огрубели, тем более что все это время они упражнялись лишь в кратких, выразительных фразах:
   – Проклятье неба! Какой это мошенник утащил мою папиросу?.. Что за дьявольщина! Мое ружье опять дало осечку. Дай-ка, Миша, спичечки!
   К концу третьего дня мною овладело смутное беспокойство: что скажут родители по возвращении?
   Дети успокаивали меня, как могли:
   – Ну, поколотят вас, эка важность! Ведь не убьют же!
   – Тысяча громов! – хвастливо кричал Ванька. – А если они, Миша, дотронутся до тебя хоть пальцем, то пусть берегутся. Даром им это не пройдет!
   – Ну, меня-то не тронут, а вот вас, голубчики, отколошматят. Покажут вам и курение, и стрельбу, и бродяжничество.
   – Ничего, Миша! – успокаивал меня Лелька, хлопая по плечу. – Зато хорошо пожили!
   Вечером приехали из города родители, немка и та самая «глупая тетка», на которой дети не советовали мне жениться из-за мышей.
   Дети попрятались под диваны и кровати, а Ванька залез даже в погреб.
   Я извлек их всех из этих мест, ввел в столовую, где сидело все общество, закусывая с дороги, и сказал:
   – Милый мой! Уезжая, ты выражал надежду, что я сближусь с твоими детьми и что они оценят общительность моего нрава. Я это сделал. Я нашел путь к их сердцу… Вот, смотри! Дети! Кого вы любите больше: отца с матерью или меня?
   – Тебя! – хором ответили дети, держась за меня, глядя мне в лицо благодарными глазами.
   – Пошли вы бы со мной на грабеж, на кражу, на лишения, холод и голод?
   – Пойдем, – сказали все трое, а Лелька даже ухватил меня за руку, будто бы мы должны были сейчас, немедленно пуститься в предложенные мной авантюры.
   – Было ли вам эти три дня весело?
   – Ого!!
   Они стояли около меня рядом, сильные, мужественные, с черными от загара лицами, облаченные в затасканные лохмотья, которые придерживались грязными руками, закопченными порохом и дымом костра.
   Отец нахмурил брови и обратился к маленькому Лельке, сонно хлопавшему глазенками:
   – Так ты бы бросил меня и пошел бы за ним?
   – Да! – сказал бесстрашный Лелька, вздыхая. – Клянусь своей бородой! Пошел бы.
   Лелькина борода разогнала тучи. Все закатились хохотом, и громче всех истерически смеялась тетя Лиза, бросая на меня лучистые взгляды.
   Когда я отводил детей спать, Гришка сказал грубым, презрительным голосом:
   – Хохочет… Тоже! Будто ей под юбку мышь подбросили! Дура.

Аркадий Аверченко Дети

I

II

III

IV

V

Аркадий Аверченко
Дети