Авторский коллектив
Поэтический фарватер

От редактора
Доброго пути!

   Предлагаем читателю очередной сборник стихов и прозы литературного объединения «Путь на моря» имени Всеволода Азарова. Очередной, и в то же время первый, поскольку с этого выпуска решено издавать его ежегодно ко дню рождения ЛИТО – к началу апреля.
   В альманахе-ежегоднике будут публиковаться и стихи, и проза наших авторов (в разделах «По волнам поэзии» и «Островки прозы»); в нём также появились новые разделы: сатиры и юмора – «Рында», и раздел для детей – «Юнга»; в разделе «За тех, кто в море» будут печататься произведения наших товарищей, которых с нами, к сожалению, уже нет. Кроме этого, предусмотрен периодический раздел «Ниже ватерлинии», куда будут входить критические заметки, фельетоны и эпиграммы по мере поступления таковых.
   Итак, в качестве ежегодника «Поэтический фарватер» (решено оставить это название) выходит впервые. Пожелаем же ему, кораблику нашего литературного экипажа, доброго пути и семь футов под килем!
   Николай Михин,
   руководитель ЛИТО «Путь на моря» имени Всеволода Азарова, член Союза писателей России.

По волнам поэзии

   Унесёт наши дни река,
   Растворит в океане грёз.
   И пройдут после нас века,
   Будто не было нас всерьёз…
С. Тернов

Олег Акимов

Я знаю, город будет!
Я знаю, саду цвесть!..
В. Маяковский

Малая родина

     Родина моя, Сибирь-земля,
     Где на склонах синие поля,
     Где в разломах гор несут ручьи
     Слёзы родниковые твои.

     Больно видеть, как тебя за что-то
     (Может, не понравилась кому?),
     Растворив в двуокиси азота,
     Утопили в гари и дыму.

     Над цехами – отблеск звёзд кремлёвских,
      Металлурги плавку выдают,
     Город-сад, воспетый Маяковским,
     Здесь сегодня птицы не поют.

     Тихо подойду к твоим берёзам,
     Что стоят, качая головой,
     Город-сад – больной туберкулёзом,
     Город-сад с желтеющей листвой.

     Он молчит, как будто упрекая
     Тех, кто пожелал ему беды.
     Город-сад в предгориях Алтая —
     Мёртвый сад, горьки его плоды…

Пожелание моряку

     В затянутом дымкой безбрежном просторе,
     Где воздух штормами пропах,
     Твой мир – три стихии меж Небом и Морем,
     Работа до боли в руках.

     Там, в дальних морях, пролегли твои мили,
     Подняты твои якоря,
     Попутного ветра! Семь футов под килем!
     Удачи тебе…
     Моряк…

Михаил Балашов

Николаю Данилову

     Опять как с Гаем – вроде, что тут странного:
     Не молодой уж – восемьдесят три…
     Готовы ко всему, но свежей раною
     Клокочет снова что-то там внутри:
     Ну, как же так. давно ли. разговорами
     Наивно подменяли радость встреч.
     И вот, поди ж ты. раскричались вороны.
     И давит небо – не расправить плеч.
     Легко заснула плоть Высокой Милостью —
     Спасибо, ты и вправду заслужил.
     На шаг послушно строй друзей подвинулся.
     И в каждом сердце – след твоей души.

   01.03.2008
//-- * * * --//

     Секунды падают на скорлупу паркета
     И разлетаются корпускулами брызг.
     Летит сквозь брызги умудрённая планета
     Под временной непрекращающийся визг.
     Его не слышно в тесноте вульгарной буден,
     Но иногда, паркет взрывая по ночам,
     Бывает он доступен некоторым людям.
     Порой, как тиканье часов из-за плеча.

Цена

     Высь чернотой наполнилась – множится ночи власть.
     Бродит звезда над полночью – ищет куда упасть.

     Жду, затаив дыхание, – не отпугнуть бы. Жду,
     Прячу в слова желание – в детскую ворожбу.

     Вздох, словно всхлип – опомнился. Чуть ли не вскрикнул:
     «Нет!
     Лучше пусть не исполнится, чем твой погаснет свет».

//-- * * * --//

     Любви хоть потакай, хоть прекословь,
     Она своё воздаст, твоё получит.
     И даже если прежде не измучит,
     Поймёшь наверно что же есть любовь.

     А если сомневаешься – она ли?
     Вот тут-то успокойся – не она.
     Хотя уже всё отдано сполна.
     Хотя кого-то жертвою признали.

     Но это не коварство, не обман.
     И утро будет мудреней, чем вечер,
     И чей-то опыт будет безупречен,
     Чтоб угодить в очередной капкан.

А те снаружи все обмануты

     Ладони обжигает пламенем —
     Привычный страх знакомый с детства.
     Но этим страхом не согреться —
     Бесследно умерли желания.

     Костёр покалывает лёгкие,
     Ложится посекундно в память
     По искорке,
     снопами хлёсткими
     Летит – и небо словно камень

     Звон отражает колокольный.
     Так любопытно получается,
     Что мне уже совсем не больно —
     Крик сам собою прекращается.

     Я пламя трогаю ладонями.
     А тем, снаружи – не покаяться.
     Молчание моё не поняли.
     Всё только-только начинается.

Всеволод Кудрин

Дерзновение

     Мир космоса совсем не беспределен.
     Его ваял в иных пространствах Бог.
     Там космоса Творец своё изделье,
     Гончарным кругом выровняв, обжёг.

     Он обжигал Вселенную в горниле,
     В нетленном, вечном пламени огня.
     В неё, свой труд окончив, поселил он
     Адама с Евой, а затем меня…

     Он человеку дал воображенье.
     Воображению нигде преграды нет,
     Когда идет с его вооруженьем
     В экстазе поэтическом поэт.

     Адам уснул. Гуляет где-то Ева.
     Пустынно светит звездный Млечный путь.
     Один иду, землянин дерзновенный,
     За край Вселенной к Богу заглянуть.

Старому другу

     Реет наш духовный парус
     Над житейским кораблём.
     Вдохновясь, забыв про старость,
     Мы ликуем и поём.

     На плаву, всех бездн превыше,
     Держит русский нас язык.
     Кто созвучий ритмы слышит —
     Без стихов жить не привык.

     Мчась под парусом духовным,
     Возносясь до облаков,
     Друг мой старый, солнцем полни
     Паруса своих стихов.

     Негативы жизни бренной
     Оставляя за бортом,
     Проплывем мы по вселенной
     Только с радостным стихом!

Удивление

     Весь Петербург под мокрой тучей.
     Под тучами и область вся.
     Наполнены водой летучей,
     Они – то льют, то моросят.

     Не подсчитать, когда б спросили,
     На груды глядя облаков,
     Объём воды, чтоб пол-России
     Одеть сугробами снегов,

     И льдом покрыть озёра, реки,
     Образовать росу, туман.
     И чтоб вовеки волны в бреги
     Катил великий океан.

     Воды так много на планете,
     Что удивленью нет конца.
     Всё говорит на белом свете
     О всемогуществе Творца!

Елена Бычкова

Поцелуй

   К празднику парусной регаты г. Выборга

     Ну, как ты, капитан? Штормило ли на море?
     И где большой корабль поставлен на причал?
     Как эти триста дней: в любви иль всё же в горе
     Ты прожил без меня? Скажи хотя б: «Скучал».

     А я устала, знай! От слёз и невезенья,
     От тех ранимых снов, что рвутся по ночам,
     Той ласковой весной искала я спасенья,
     Надеясь, что любовь спасеньем будет нам.

     Ну, что же ты молчишь? Ну, что ж ты так невесел?
     Хоть слово о любви скажи и не ревнуй!
     А я отдам тебе любви последней песню
     Всего лишь за один твой нежный поцелуй.

В ссоре

     Раскалилась сковородка докрасна,
     А на улице студёная весна.
     Я поджарю мужу парочку котлет,
     В два часа придёт он, хмурый, на обед.

     Скажет: долго ли сегодня ты спала?
     Все ли сделаны домашние дела?
     Почему опять не убрана постель?
     Где причёска, ведь на полке – новый гель?

     Проведу рукой по пышным волосам:
     – Причешись-ка, – я скажу ему, – ты сам!
     Много сделала, да есть ещё дела!
     Не тебя ли я домой сейчас ждала?

     Не тебе ли я готовила обед?
     Торопилась, потому причёски нет!
     Не для нас ли эта мягкая постель?
     Я с утра скачу по дому, как газель!

     Разбредёмся от обиды по углам.
     – Никому тебя, – он крикнет, – не отдам!
     Улыбнётся окрылённая душа,
     Ведь душа и без причёски хороша!

На заливе

     Брожу по пляжу Финского залива,
     Вдыхая свежесть утреннего ветра.
     Прибой, волнуясь, пенится спесиво
     И уползает, не пройдя и метра

     До ног моих, погруженных в сандалии,
     Ступающих на белые ракушки.
     Балтийский мыс, конечно, не Анталия,
     Но как похожи сосенок макушки,

     Как семенами золотятся шишки,
     Готовые вот-вот уже раскрыться.
     Быть может, вспоминая, часто слишком
     Переношусь на берег, словно птица,

     Туда, где чайки белые парили,
     Где облаков разбросанные шали,
     Где за следами грешными моими
     Твои следы отчаянно бежали.

Светлана Васильева

Клён

     Мне клён принёс букет огня,
     Он весь горел, он звал меня.
     Всю опалил своей листвой,
     Всё осветил вокруг собой.
     Любовник-клён не пощадил,
     Он красотой меня сгубил —
     Одну оставил в сонной мгле
     На спящей в золоте земле,
     Где в тёмной графике аллей
     Застыла музыка ветвей.

//-- * * * --//

     Твоих богов и я игрушка.
     Твой гений прилетал ко мне.
     Эротом был он непослушным,
     И тоже был не верен мне.
     Он был, увы, ужасно грязен,
     Безумен, груб и безобразен,
     Но он умел летать со мной
     Над бедной матушкой-землёй.

//-- * * * --//

     Когда душа извращена —
     Добро от зла не отличают,
     Когда любовь так высока,
     Простые чувства презирают.
     А дьявол смотрит с высоты
     На всплеск мышиной суеты,
     На боль, на радость, вдохновенье,
     На глупость, зло, на преступленье.
     «Не убивай». Но тело прах —
     Душа убита впопыхах.
     Никто убийства не заметил,
     Никто за это не ответил,
     И лишь смеялся старый бес
     Над чистотой простых небес.

//-- * * * --//

     Как я – колдун и чародей,
     Предатель, гений и злодей,
     Как я – философ и невежда,
     Он был любовь, он был надежда.
     И я умела, как и ты,
     Увидеть сущность красоты.
     В её космическом огне
     Чужие сны приснились мне.

//-- * * * --//

     Есть в этой жизни только час,
     Лишь только этот миг, сейчас,
     Лишь чувство жизни, красоты,
     Лишь эта музыка мечты.
     Один последний, смертный час,
     Последний вздох, в последний раз.
     А завтра будет новый день,
     А может, будет только тень
     Того сияющего дня,
     Что стал последним для меня.

Эдуард Данилов

Фарватер

     Мне говорить не стоит о печали.
     Живу давно в сетях ее тугих.
     Меня на Жизнь с печалью повенчали
     Тревоги в жизни близких, дорогих.
     И тщетно мне казаться безучастным
     К суровости спокойствия измен.
     Несу свой крест фарватером опасным
     Вослед судьбе, с надеждой перемен.

Блокадное письмо

     Знаю, папочка, будешь ты рад
     Знать о том, что дочурка – живая,
     И не сдался врагу Ленинград,
     Вновь земля опьянела от мая.

     В ленинградском блокадном кольце
     Я от смерти бегу, как умею.
     Нет, не думаю я о конце —
     Я не сдамся фашистскому змею!

     Вновь весна. Посветлел небосвод.
     Я доела последние крошки.
     Так от голода сводит живот.
     В нем скребутся голодные кошки.

     Справедливости здесь не ищи.
     Я слежу за травинкой растущей.
     Подрастет – из нее сварю щи.
     Жаль, сварить не удастся погуще.

     От блокады спаси Ленинград.
     Обещаю дожить я до встречи.
     Будет лучшей тебе из наград —
     Дочь обнять за худющие плечи.

Жизнь

     Лодку любви качнёт
     Влево тихонько, вправо…
     Жизнь – это яд иль мёд?
     Сладость или отрава?
     Зорь молчаливых свет
     Льётся в моё сомненье…
     Есть лишь один ответ:
     Жизнь – это вдохновение!

Ничто не в силах измениться

     В небе птиц отлётных перебранки.
     Мне успеть бы осень рассмотреть,
     Как летят осенние подранки —
     Листьев разлохмаченная медь.

     Нет, ничто не в силах измениться,
     Ни весны, ни осени наряд.
     Пред тобой хотел бы извиниться
     Лишь за то, что встрече был бы рад.

     Ты вплывёшь осеннею гвоздикой
     На волне неистовых ветров,
     И сгорят сомненья жизни дикой
     В глубине небесных звёзд костров.

Виктор Драчев

Шторм

     Седые тучи в жарком споре
     Снуют над бездною морей.
     Раскаты грома. На просторе
     Проснулся труженик Борей.
     Вот, словно конница лихая,
     Несётся вскачь лавина волн,
     Грохочет и, не утихая,
     Взойти пытается на мол.

     В открытом море собирая
     Ватаги буйные свои,
     Зарю стихия им играет,
     Там гул неистовый стоит…
     И снова волнами бросаясь,
     На берег штурмом шторм идёт,
     То падая, то поднимаясь,
     То глухо стонет, то поёт.

     Как будто бы в котле горячем
     Вода свинцовая кипит.
     И кажется, что кто-то плачет
     Или о помощи вопит.
     А волны катятся. Певуче
     Встают громады диких сил.
     О шторм! Бессильный и могучий!
     Ты грозен на море и мил!

     Который день корабль в дозоре.
     Ты не горюй и не грусти —
     Качает нас родное море,
     Оно мужчин из нас растит.

Я слышу дыхание моря

   Я скажу: «Не надо рая,
   Дайте Родину мою!..»
Сергей Есенин

     Я слышу дыхание моря,
     Безудержный вижу прибой.
     Кому-то печали да горе,
     А мне – благодать да покой.

     Близки мне морские просторы.
     О море я с детства мечтал,
     О море ловил разговоры
     И бегал юнцом на причал.

     И вот позади мореходка,
     Ходил я в моря на судах.
     Владею морскою походкой,
     Добытой в штормах и во льдах.

     Теперь моя жизнь… городская,
     Поборы исправно плачу.
     Не надо мне этого рая —
     Я в море шальное хочу!

     Друзья и родные! Поверьте,
     Мне прошлое спать не даёт:
     Тоскует, волнуется сердце,
     По-прежнему в море зовёт.

//-- * * * --//

     Тебе одной я говорил: «Побудь со мной!»
     Цветы роскошные дарил
     Тебе одной.
     Я и теперь тебя люблю. Ты мне поверь!
     О днях, нам памятных, скорблю
     Я и теперь.

Владимир Дудров

Шторм

     За бортом волны кипенье,
     Ветра свист и вой снастей,
     Бесконечное соленье
     Душ матросских до костей.

     Соль морская лезет в щели,
     Разъедая красок блеск,
     Волны кружат, как качели,
     Озорной, пьянящий всплеск.

     Славно море расшумелось,
     Раскачало корабли.
     В тучах солнышко пригрелось,
     Пряча лучики свои.

     Небо тучки моет в море,
     Море в небо поднялось,
     Горизонт в одном узоре —
     Всё стихиею сплелось.

//-- * * * --//

     Город-порт на берег вышел,
     Смотрит в синюю волну.
     Молодой «романтик» выжил,
     Смял блокаду и войну,

     Вновь над градом ангел в небе
     И в руке его венец.
     «Быть «Петру» в вине и хлебе!» —
     Так сказал его творец.

Мария Егорова

Заморские пряности

Имбирь

     «Люди моря», тайну зная, где цветет Звезда земная,
     Охраняют зыбкий остров, чужаков не подпуская.
     Там в вулканах закипают лавы дикие потоки.
     Ливни грозами пугают в неожиданные сроки.
     Из огня росток родится – жгучий вкус у корневища —
     Потеряли корни «святость», не в Раю – в земле их ищут.
     Пламя под землей таится, от тоски на волю рвется
     С пряной силой чудотворной. Та Звезда – «Имбирь»
     зовется.

Кардамон

     Лоцман, осторожно ветер парусами набирая,
     Медленно проводит клипер к берегам Индокитая.
     Теплый воздух пропитали дорогие ароматы.
     Кардамоном и шелками земли Азии богаты.
     На подходе, близко, близко острова архипелага.
     Рыб летучих – признак суши – за бортом пестрит ватага.
     Лоцман примет контрабанды груз – диковинную
     пряность,
     И Британскую разведку известит, что болен малость.

Гвоздика

     Тайных планов исполнитель золотые счел дублоны —
     Караванщик, рассказавший про целебные бутоны.
     Не давать цветку раскрыться – это промысла устои,
     Чтоб наполнить юной силой королевские покои.
     Но напрасно караваном путь проложен караванный —
     Долог путь по океану, где цветущий остров пряный,
     Где гвоздичные деревья в рощах вечно зеленеют…
     Жаль, бесценные бутоны все цветами стать успеют.

Ирина Живописцева

Летний вечер

     Золотистой чешуёю вспыхивает озеро,
     А заря свои оттенки добавляет розово,
     Словно сказочная рыбка плещется украдкою.
     До чего ж оно красиво! Жаль, мгновенье краткое.
     Купол неба вольно в водах с облаком полощется,
     А на склоне рукоплещет молодая рощица.

//-- * * * --//

     Не надо погонять судьбу:
     Придёт всё в срок – я это знаю,
     И потому не погоняю.
     Не жду, что каркнет на дубу
     Судьба, иль ворон, или рок:
     Всё вовремя придёт, в свой срок.

     Лукавлю, прячу свой испуг
     Под крик кукушки: Ку-ку! Ку-к…

//-- * * * --//

     Была когда-то у меня пластинка
     С ростовскими и суздальскими звонами.
     И возникала древняя картинка
     Молящихся с глубокими поклонами.

     В их искренности не было сомненья,
     Их вере можно было позавидовать.
     И в этих строгих, благостных моленьях
     Был Бог-отец, затмивший бога-идола.

     Теперь молитвы, вера стали модой,
     Звон колокольный близок пустословию.
     Притворщики с великопостной мордой
     Всё крестятся в церквях, не дрогнув бровью.

//-- * * * --//

     О, когда колокола
     Сердце рвут печальным звоном,
     Приникаю я со стоном
     К памяти, что в них жила.

     Звон будил весенний день
     И пасхальные молитвы.
     На столе кулич и ситный,
     В окнах кружевная тень.

     На пророщенном овсе
     В длинных ящичках круглятся
     Ярко крашенные яйца
     В изумрудной полосе.

     Дом пропитан чистотой —
     Все углы расстались с пылью.
     Пахнет сдобой и ванилью,
     Блещут ризы красотой.

     В окна бьётся светлый звон
     С переливом колокольцев,
     И по-праздничному солнце
     Поднимает небосклон.

Юрий Каврайский

//-- * * * --//

     Я не себя за всё благодарю,
     А лишь судьбу благодарю за то,
     Что сквозь страстей худое решето
     Зерно любви – ура – не пролито.

     Я не себя за то благодарю,
     А лишь судьбу благодарю теперь,
     Что я открыл притворенную дверь
     Твоей души, где был пароль – «Поверь!».

     Я не себя за всё благодарю,
     А лишь свой ум благодарю, что слаб,
     Что не родит таких похвал и слав,
     Что совершенств твоих венчают сплав.

     Я не судьбу за всё благодарю,
     А лишь себя за то, что я смешон,
     Что нрав не стянут мой, а расклешён,
     Что нет тебе подобных дев и жён.

     И я благодарю, любовь, тебя:
     Её походка, голос, взгляд и стан —
     Всё это мне среди морей и стран.
     Продлитесь, чудеса, а время – стань!

     И не во сне тогда, а наяву
     Поверю волшебству и колдовству.

Татьяна Карпенко

Прогулка по Питеру

//-- * * * --//

     Мой Петербург красив и статен,
     Над Невкой Малой – чаек крик,
     Он утром розовым опрятен,
     Умыт его старинный лик.

     И парки распахнут объятья,
     В росе зелёная трава.
     Не страшны городу проклятья
     Завистников.
     И рек канва,

     Смывая чёрные наветы,
     Уносит прочь и бережёт
     Глубокой старины заветы
     И сон деревьев стережёт.

//-- * * * --//

     Над Летним загорелись звёзды,
     Роняя свет сквозь тьму листвы.
     Скульптуры мраморные мёрзли
     От близости Большой Невы.

     И сад Таврический, старинный,
     Разлёгся важно на холмах.
     Там некогда гуляли чинно
     Детишки с боннами в чепцах.

     И молодые офицеры,
     Подняв оброненный платок,
     В любовных тенётах химеры
     Любовный делали глоток.

//-- * * * --//

     Гнал ветер листья по Фурштатской
     (Здесь раньше был военкомат),
     А через час на Петроградской
     Вдыхали липы аромат.

     Влюбился в ясные глаза Крестовки
     Каменный давно,
     И золотистая роса
     Сверкала в травах за окном.

     Крестовский нынче стал другим,
     Ротонд и шлюпок нет в прудах,
     Но, как и прежде, он любим,
     И Жизнь кипит в его садах.

Алла Кузнецова

Венки на воде

     Беспокоен простор,
     где разбавлено синее серым,
     Где белесые гребни
     вскипают и падают вниз,
     Где опять назовут
     имена боевых офицеров,
     Сочетая стихию
     и грусть поминальных реприз.

     Что-то грезилось ей,
     скромной женщине с именем Галя,
     Прикоснувшейся вновь
     к страшной теме, для сердца родной,
     И под взглядом ее
     голенастые свечи мигали
     На плавучих венках,
     уносимых балтийской волной.

     Преподносит нам жизнь
     сувенир, где заряд смертоносный
     До особой поры
     в полудреме безмолвен и тих,
     Но замедленность действия
     взрывом не менее грозным
     Разразится нежданно,
     вонзая осколки в мой стих.

     Как вы сердцу близки
     моему, офицерские жены!..
     Только тот, кто обрел
     этот титул, разделит, как хлеб,
     Безысходность и боль
     непомерной бедой обожженных,
     Потерявших мужей
     в субмарине, похожей на склеп…

Рождение этюда

     Я шла по дремлющему саду,
     А вдохновение моё,
     Снося январскую прохладу,
     Преображало бытиё,

     И этот день прозрачно-синий
     Без понуканий и удил
     Этюдом стал пушистым, зимним,
     Который в детство уводил.

     Этюдом с крошками-домами
     В платочках белых с бахромой,
     Где незабвенный голос мамы
     Привычно звал меня домой,

     Призывно лаял пёс-ярыжка
     (Люблю и в сердце берегу!),
     И я бежала к ним вприпрыжку,
     Теряя валенки в снегу…

     Этюд в кипенье белопенном,
     В стемневшем петербургском дне,
     Затмив созвездия Вселенной,
     Тихонько ластился ко мне.

//-- * * * --//

     Много ль надо нам в этом отрезке
     На заслуженной тихой тропе?!
     Но порой мы упрямы и резки,
     С бывшей меркой подходим к себе.

     Снова видим, какими мы были,
     Снова верим, надежды творим,
     Светлый день нами пройденной были
     Вспоминаем – и ярче горим!

Дарья Логинова

//-- * * * --//

     Один небезызвестный Римский Папа,
     На бойню вдохновляя свой народ,
     Сказал, что никого жалеть не надо:
     «Бог мудрый – сам на небе разберёт».

     Таким дай только повод для раздора,
     Но лучше, если бы наоборот:
     Любить плохих, хороших – без разбора,
     А мудрый Бог на небе – разберёт.

//-- * * * --//

     В час, когда не горят фонари,
     Вечность неизмеримо короче.
     Я безумно люблю декабри
     За их черные, яркие ночи.

     В них закутаться, спрятать глаза
     И заплакать – никто не заметит.
     Так беззвучно пройдут полчаса:
     Только я, и машина, и ветер.

     Лишь бы не проскочить поворот
     К месту, что притворяется домом.
     И зарыться в рутину забот.
     Так, как будто нельзя по-другому.

     Эхом дня посветлел небосвод,
     Разрывая чернильные клочья.
     Я опять проскочу поворот
     По следам улетающей ночи.

Николай Михин

//-- * * * --//

     С детства я привык активно жить.
     Жизнь порой и гнула, и ломала.
     Преодолевая рубежи,
     Я ошибок совершил немало.

     Достиженья не всегда видны.
     У друзей ходил в авторитете.
     Ну, а много ль сделал для страны —
     Разберутся наших внуков дети.

     Ныне на леченье денег нет,
     В чём судьбу нередко упрекаем.
     И упал былой авторитет,
     Что когда-то был непререкаем.

     В творческом труде по мере сил
     Я не поддаюсь печальным всхлипам.
     Но компьютер вирус подхватил,
     Заболел свиным, наверно, гриппом.

     Шествую по жизни не спеша.
     Этому причина – не усталость —
     К старости жизнь вдвое хороша,
     Сколько б этой жизни ни осталось.

Виктору Конецкому

     Да, маринистика, конечно,
     Пленила просвещённый мир.
     Грин, Станюкович и – Конецкий,
     Наш современник, мой кумир.

     Нелёгкая в морях дорога,
     Сквозь ярый шквал и полный штиль
     Прошёл он! Мало или много,
     Но больше сотен тысяч миль.

     Сказал бы не «прошёл» – «проплавал»,
     Я б суть морскую исказил.
     Он много видел и по праву
     Всё в чудных книгах отразил.

     Другие, может быть, не хуже,
     Он в творчестве – неповторим.
     А я на море и на суше —
     Всегда зачитывался им.

     Простой, а для меня он – гений.
     В нём – сердца пыл и моря гуд.
     Все паруса его творений
     К великой радости зовут.

//-- * * * --//

     Отель «Дельфин». Совсем не спится.
     В отелях сон так неглубок.
     К тому же утром ждёт граница —
     Из Евроблока в Русский блок.

     Стремимся к Бресту неуклонно.
     Но на границе – чудеса:
     Не вылезали из салона
     При оформленье – два часа.

     За час проехать было можно,
     Я смело утверждать берусь.
     Нас – два! – держали на таможне
     Из Бяла Польска в Беларусь.

Елена Медведева

Героям блокады

   К 60-летию освобождения Ленинграда

     Когда-то в далёких военных
     вам детство и юность сожгли.
     Но светлые лики нетленно
     на сердце и память легли.

     Та жизнь словно сшита из клочьев
     то огненных зорь из парчи,
     то белых снегов с многоточьем
     следов торопливых в ночи.

     Глядят с фотографии лица —
     их времени пульс не затих!
     И память слетит на страницы
     слезами героев живых…

     Родные! Любовию вашей
     мы были на свет рождены.
     Не верьте, коль кто-нибудь
     скажет, что годы нам те не слышны.

     Они нам – бессонные ночи,
     как вахты под вражьим огнём.
     И теплится жизни росточек
     из детства блокадных времён.

Улыбка из блокады

     Заковали в обруч железный
     в сорок первом году Ленинград.
     О, как станет ему полезным
     мой отец, точно добрый брат!

     Молодой боец, сердцем быстрый —
     родниковый ручей на лугу!
     Я любовь его влагой чистой
     Всю до капельки берегу.

     Сироту, паренька-связиста
     Что спасло под прицельным огнем
     в минном поле с травой росистой
     и с военным безжалостным днем?

     «Погляди, – папа скажет, – фото
     тех далеких блокадных лет».
     С мамой мне улыбаются кротко,
     и тревожней памяти нет.

9 мая

     Май солнцем славен, звучен лирой,
     Победным воплощеньем мира
     И памятью в сердцах и грёзах,
     Ночных виденьях, часто слёзных.
     Но жизни новь весной ростки пускает!
     И ордена герои надевают!
     Их обнимаем – слабеньких, сутулых.
     А красота их – впадины на скулах
     И добрые печальные глаза,
     И к нам любовь, какой любить нельзя!
     Её, любви, и не бывает много.
     Она – нам жизнь и торная дорога,
     Где каждый шаг – усилие вдвойне,
     Но во сто крат труднее – на войне.

Вячеслав Мельников

Ода о несбывшемся подводнике

     Стоят на праздник субмарины
     Промеж мостами на Неве,
     Над водной гладью, выгнув спины,
     Что так знакомо было мне.
     Для флота я – не инородный,
     И я спускался в мир подводный,
     Но что-то, видно, не срослось,
     Отбыв к тому же срок короткий,
     Когда на дизельной подлодке
     Стажироваться довелось.

     Не став подводником по плоти,
     Я всё ж «присягу» принимал —
     Внедренный на подводном флоте
     Своеобразный ритуал:
     Хотя б глотком морской водицы
     Подводник должен причаститься,
     Как службы будущей пролог.
     Тогда, при первом погруженье,
     Я удивил всех «достиженьем» —
     Её полкружки выпить смог!

     Я этим хвастаюсь не часто —
     Так, между прочим, иногда.
     И не была судьба несчастной
     Все сухопутные года.
     Когда я числился по флоту
     И делал всякую работу,
     Одну имел всегда мечту.
     Я потрудился ей на славу,
     Но отношу себя к подплаву,
     И день подводника я чту!

Номер первый

     Корабль не боевой, не на ходу,
     Но первый в списках номером и рангом,
     Хотя те дни, в семнадцатом году,
     Не возвратятся бумерангом.

     Я вновь стою на палубе его,
     К нему пришедший в этот день погожий.
     Чтоб с ним побыть у невских берегов,
     Внушив себе, что наши судьбы схожи.

     Прошли мы оба штили и шторма,
     Чужие страны, дальние походы,
     И пенный след чертила нам корма.
     Но все же несравнимы наши годы!

     Почти в два раза старше он меня.
     И не давалось мне того простора,
     Куда стремился, за собой маня,
     Ведущий крейсер с именем «Аврора».

     Хотя сейчас я вместе с ним стою,
     Но в наше завтра – разные дороги:
     На отдых – мне, ему – стоять в строю,
     Он – первый номер, я – один из многих.

//-- * * * --//

     Манящая безбрежная стихия,
     Лелея тот корабль, где я служил,
     Очаровала так, что ей стихи я
     Не без труда, но, всё-таки, сложил.

     И, как итог стихийного движенья,
     Который год (я думаю, не зря)
     В безбрежный океан стихосложенья
     Ведёт меня ЛИТО «Путь на моря».

Галина Минеева

//-- * * * --//

     Мой снежный, мой воздушный Петербург,
     Весь радужным сиянием покрытый!
     Ты пережил от лютых зим испуг
     И ветров леденящие обиды.

     Твоя прозрачность до того легка,
     Что просто не понять – ты быль иль небыль?
     Ты хочешь спрятаться в седые облака
     И с тучами играть, касаясь неба.

     Деревьев дивный сон продлится до весны,
     Но ветку малую зима благословила,
     Осыпав инеем все ветви и стволы,
     Красой своей волшебной наградила.

     Рождественской звездой сияет твой покров.
     Дать счастье всем душа твоя просила.
     Прекрасен ты, как первая любовь,
     Как наша несравненная Россия.

//-- * * * --//

     Свет над морем повис,
     Будто жёлтый туман,
     Точно фосфор холодный, разлитый.
     А в воде – суета, а в воде – балаган,
     Стаи рыбок свеченьем покрыты.
     И окуталась светом медуза-краса,
     Да и травы, и тина морская,
     И в руках моих, ярким сияньем полна,
     Горсть солёной воды золотая.

Алекс Надир

Графиня

     Отведенная в сторону прядь,
     Чуть припухлые, вздрогнули веки.
     Жаль, забудешь меня ты опять,
     Как тогда – в позапрошлом веке.

     Те балы отгремели давно,
     Время всё в свой закутало иней.
     Отболел, отпечалился, но.
     Как прекрасны Вы были, графиня!

     Не понять – никому, никогда,
     Не познать этой боли блаженства:
     В жарком взгляде – сияние льда,
     Доведенное до совершенства.

     Как держались Вы: вальс, котильон.
     Как смотрел я украдкой ревнивой,
     И знакомый, насмешливый тон,
     Это Ваше: «Так чем же больны Вы?»

     Да не болен, а просто устал.
     Одолели бессонные ночи.
     Уж не помню, кто это сказал:
     «Безысходности ровный почерк».

     Так положено, видно, судьбой:
     С обреченностью и в беспросветье
     Путь прокладывать свой вековой
     Из столетья за Вами в столетье.

Ставши ангелом

     Для нее одной ставши ангелом,
     Он и сам пройдет очищение.
     Не с «поправкой на», просто заново.
     Не в «расчете, что» – во спасение.

     Для нее одной, для единственной
     Он изменит мир – сам изменится.
     Добровольно сдаст ранги, титулы,
     В грош поставив то «чье-то мнение».

     Потому что вдруг с полной ясностью
     Он увидит всех, кто «советовал»,
     Их «заботы круг», их «участие».
     И поймет: не жил он до этого.

//-- * * * --//

     В этом с виду обычном кафе
     Время словно смежает веки,
     И текут емкой памяти реки,
     Зыбя рифмы в неровной строфе.

     А за стеклами снова дождь:
     Выливает смешные узоры,
     Сокровеннее смысла которых
     Ты уже никогда не найдешь.

     Гул знакомых чужих голосов,
     Многоликость и неоднородность.
     Знает дело свое превосходно
     Роза встречно летящих ветров…

     И вдруг кажется: может, судьба?
     Для того, может быть, и теряем
     Нечто важное, чтобы, кто знает,
     Здесь найти наконец-то себя.

Олег Оношко

//-- * * * --//

     Не утонул я в Северной Двине,
     Десяток раз не сгинул я иначе.
     Природа позабыла обо мне,
     Друзья, я знаю точно, не заплачут.

     Лень победив, жизнь делаю светлей
     И в каждом дне ищу предназначенье,
     Готов во всём претерпевать лишенья,
     Чтоб истину оставить для детей!

Галине Юрьевой

     В размытой водой акварели
     В Михайловском старом саду
     Два мудрых поэта сидели,
     Тасуя времён череду.

     – Наполнена жизнь наша снами,
     Себя мы хотим исцелить,
     Хотим над людскими хорами,
     Как ангел бесплотный, парить!

     – Ответь, не лукавя и прямо,
     Старания наши – к чему?
     Нить жизни храним мы упрямо —
     А нужно ли это кому?

     О многом толкуют поэты
     Под звонкие гаммы весны!..
     Но кто-то ведь пишет сонеты
     И видит волшебные сны!

     На плечи листок тебе бросит
     Неслышный другим Серафим.
     Будь счастлив, когда тебе восемь.
     Десятков, а ты всё любим!!!

Борис Орлов

Родина

   Посвящается Николаю Михину

     Ей не стоять с протянутой рукой —
     Смиренье и безумие в очах.
     Идеей сучковатой, как клюкой,
     Стучит, неся пожитки на плечах.

     К деревьям жмётся разношёрстный люд.
     А если избы выстроятся в ряд,
     Подножки ставят и в лицо плюют,
     И на суму завистливо глядят.

     То пламя спора, то молчанья лёд —
     Дуй в дудочку или в свисток свисти!
     Страна по тракту времени бредёт,
     Эпохи, как ночлежки, на пути.

     От счастья ли, от горя ли пьяны —
     То скрипка в души плачет, то баян.
     Поэты – слёзы странницы-страны,
     Упавшие в безвестность, как в бурьян.

//-- * * * --//

     Чем нас дальний берег встретит?
     Ближний чайками встречал.
     Забивает брызги ветер,
     Словно гвоздики в причал.

     Гнутся вёсла – жди потери,
     Буруны со всех сторон.
     Неужели дальний берег
     Встретит стаями ворон?!

//-- * * * --//
   Экипажам атомоходов, погибшим в океане

     Акустик различает голоса
     Архангелов, а не семей китовых.
     Из глубины всплываем в Небеса, —
     Апостол Пётр готов принять швартовы.

     Достоинство и Веру берегли,
     А к Господу вели морские мили.
     У нас горизонтальные рули
     Похожи на расправленные крылья.

     Качаемся, как будто на весах,
     На облаках – в цене весомость слова.
     Наш экипаж зачислят в Небесах
     В эскадру адмирала Ушакова.

     Нет, кроме нас, в отсеках ни души.
     Над перископом белый ангел вьётся.
     В Раю мы будем Родине служить
     Под вымпелом святого флотоводца!

Сидят (слева направо): председатель Санкт-Петербургского отделения Союза писателей России, бывший руководитель ЛИТО «Путь на моря» Борис Орлов; член СП России, руководитель ЛИТО Николай Михин.
Свои стихи читает ветеран Великой Отечественной войны и ЛИТО «Путь на моря» поэт Александр Соколовский.

Мария Подалевич

//-- * * * --//

     Задумчивый ветер, махая крылами,
     Коснулся деревьев осенней порой,
     Прилег на замшелый стареющий камень,
     Поднялся и скрылся за синей горой.

     А ветви деревьев, слезинки роняя,
     Махали листами на ветках пустых.
     И камень, о чем-то былом вспоминая,
     Вздохнул, шевельнулся и снова затих.

//-- * * * --//

     Не выбросить слова из песни.
     Вставал рассвет, ложилась мгла,
     Но возносилась в поднебесье
     Адмиралтейская игла.

     Пусть город снова перекроен
     И сносят старые дома,
     Но прошлое и неспокойно,
     И неподсудно для ума.

     Не выбросить слова из песни —
     И прошлое не зачеркнуть!
     Адмиралтейство в поднебесье
     Сквозь годы продолжает путь.

//-- * * * --//

     Я ушла босая из дома,
     Я брела по улице снежной,
     Не встречая лиц незнакомых,
     Не встречая взглядов мятежных.

     А метель за мною кружила,
     А метель смеялась и пела
     И холодной рукой возложила
     Снег на плечи, давящий тело.

     И лежал тот снег, упрекая,
     Что в ночной завывающей мгле
     Не нужна я вовсе такая
     Никому на этой Земле.

Размышления

     Небоскрёб на берегу Невы —
     То ли кукуруза, то ли свечка.
     Неужели вырастет?.. Увы!..
     Где тот страж, что охраняет вечность?

     Разделилась надвое элита:
     Кто-то против, кто-то очень «за»,
     Красота забыта и забита.
     Как смотреть грядущему в глаза?

     Оцарапав небо небоскрёбом,
     Будут вверх амбиции расти.
     Можно город наспех перестроить,
     Только как потом его спасти?

     Небоскрёб на берегу Невы:
     То ли кукуруза, то ли свечка.
     Неужели вырастет?.. Увы!..
     Где тот страж, что охраняет вечность?

Виталий Прохоренко

//-- * * * --//

     Мы встречались на причале
     (Не забыть нам эти дни),
     Свет лучистый излучали
     Привокзальные огни.

     Морем шумным и волнистым
     Уплывали корабли.
     В душах любящих и чистых
     Нежно ландыши цвели.

     Глубь бескрайная над нами
     В звёздных таяла лучах.
     Месяц, плывший над горами,
     Ставил метки на плечах.

     Бил в литавры хлёсткий ветер,
     В барабан лупил прибой.
     Не в раю – на этом свете,
     Целовались мы с тобой.

//-- * * * --//

     Настой душистых трав вдыхая,
     Иду тропою окружной.
     Неугомонных чаек стая
     Кругами ходит надо мной.

     На взгорье, близ тенистой рощи,
     Стоит боярыня-сосна,
     И ветерок её полощет,
     Едва очнувшись ото сна.

     Ручей, забыв про день вчерашний,
     Природе радуясь, звенит.
     На блюдце праздничной ромашки
     Росинка радугой горит.

     А впереди светлеют нивы,
     Машины мчатся большаком.
     Всё замечает взор пытливый
     В краю былинном и родном.

//-- * * * --//

     В лугах, жемчугами сверкая,
     Ручьи мелодично звенят.
     Пернатых шумливая стая
     Спешит на лиловый закат.
     Медвяные шепчутся травы,
     Как девы, томясь за шитьём.
     Тревожится клён моложавый
     О жизни, идущей на слом.
     Я каждому звуку внимаю,
     Что голос земной подаёт.
     Иду по родимому краю,
     А сердце всё дальше зовёт.

Возле моря

     Подойди же, сядь поближе,
     На меня ты посмотри —
     Я в твоих глазах увижу
     Нежность утренней зари.

     Обниму с душевной страстью,
     Околдую на лету.
     Подарю тебе на счастье
     Сокровенную мечту!

     И тогда за нею вместе
     Поспешим в наш рай земной,
     Назову тебя невестой,
     А позволишь – так женой.

     Только ты, как некой тайне,
     Сердцу внемли моему.
     Посмотри: прожектор дальний
     Вновь сверлит морскую тьму.

Владимир Ромашов

Такой период

     Я не знаю, то зло иль награда,
     Но бывает период такой:
     Ничего мне от жизни не надо —
     Тишина бы была и покой.
     И тогда я таблетки глотаю
     Да у Бога прощенья прошу,
     Я чужие стихи не читаю,
     И свои я совсем не пишу.
     Неужели и вправду не надо,
     Чтоб и в мыслях был полный покой?
     Я не знаю, то зло иль награда,
     Но… Бывает период такой.

Водный транспорт

     Ничего нет лучше, чем пойти
     В турпоход по рекам и озёрам.
     И хотя окрестности пути
     Не окинуть человечьим взором,
     С палубы приятно наблюдать
     И увидеть, и узнать о многом.
     Водный транспорт – это благодать,
     Как ковчег, что дан был Ною Богом.

Цветёт Жасмин

     Бродил мой пес по дебрям садоводства,
     Я – иже с ним.
     В кустах, казалось, с ватой было сходство:
     Там цвёл жасмин.
     И на шоссе потом мы вышли вместе —
     Там был асфальт.
     В войну Дорога жизни шла в том месте,
     Горела сталь.
     Я знаю и грозы кровавый отсвет,
     И ужас мин.
     Ещё и то, что в нашем садоводстве
     Цветёт жасмин.

Море и небо

     Мы порой узнаём,
     В жизнь идя прямиком:
     К нашей цели заветной
     Мы шли по кривой.
     В раннем детстве своём
     Стать решив моряком,
     Я в поход кругосветный
     Шёл, будто бы в бой.

     Над водой, в глубине,
     В самых разных местах
     Океанских просторов
     Бывать удалось:
     Было это во сне
     Или только в мечтах —
     Лишь по рекам, озёрам
     Ходить мне пришлось.

     Я спецшкольником был
     С самолётом знаком,
     В океане воздушном
     На спарке летал —
     Небо я полюбил
     И не стал моряком,
     А присяге послушный,
     Авиатором стал.

Ольга сАфарова

Мореход

     Капитан, просоленный штормами,
     Цедит ром в портовом кабачке,
     Но опять стоят перед глазами
     Острова в туманном далеке,

     Силуэт Летучего Голландца,
     И Святого Эльма огоньки,
     Брызги пены и валы до шканцев,
     И друзья – лихие моряки.

     Тёмные, холодные, как злоба,
     Скользкие объятия воды.
     И гудит бездонная утроба Океана.
     Не познал беды,

     Кто не ведал моря. Он – не знает,
     Как команды заглушает гром,
     Как морская ведьма завывает,
     Чьи глаза мерцают за бортом.

     Но гремящие зовут сороковые
     Капитана в южные моря,
     Манят его звёзды роковые,
     Он опять поднимет якоря —

     Заалеют паруса под солнцем
     И растает берег позади.
     Образок Николы Чудотворца
     Под тельняшкой будет на груди.

Сострадание к вине

     Мне о Божественной Любви скажи, монах,
     О сострадании к вине – и я заплачу,
     За род людской, коснеющий в грехах,
     Быть может, жизнь свою переиначу.

     Достанет силы – и добром я заплачу,
     Пусть жалость к жертве – но и к палачу,
     Он тоже жертва, и весь мир охвачен Бореньем
     Зла с Добром, и только Божья сила

     Порукою тому, что Тьма не загасила
     Ещё огня любви, что свету равнозначен.

Вернись

     Волшебной сеткою дождя
     пронизан мрак ночной,
     Где ты сейчас, далёкий друг,
     не позабытый мной?
     Какой над головой твоей
     простёрся небосвод,
     Что там вдали, где корабли
     скользят над бездной вод?
     Хмельные ветры заплели
     твоих кудрей волну.
     Подругу нежную свою
     оставил ты одну.
     Услышь, остановись, вернись,
     мой флибустьер шальной!
     Мой нежный зов к тебе плывёт
     таинственной волной.
     Крылатым сердцем прослежу
     твой путь среди морей,
     Я ворожу среди дождей —
     услышь, вернись скорей!

Людмила Свириденко

//-- * * * --//

     Боготворю любимый город мой
     В тот час, когда особенно красив он.
     Когда повсюду царствует покой,
     Он, как корабль, летящий над заливом.
     Сияет тонкий месяц золотой
     Прохладе парков, где не пали росы.
     Любуюсь я, как ласковый прибой
     Любя прибрежье заплетает в косы.
     Старинный парк и гавани гранит,
     И крылья яхт. И белых чаек крылья.
     Петрово око неустанно бдит —
     Спокойно спит усталая «флотилья».
     Люблю собора взор сторожевой
     И на рассвете поцелуй несмелый…
     Кронштадтской белой ночи торжество
     Под ароматный вальс сирени белой!

//-- * * * --//

     Не искала я судьбу иную,
     Но никак привыкнуть не могу:
     Как же к морю я тебя ревную,
     Даже если ты на берегу.
     Ты и дома, словно не со мною.
     Между нами море, как стена.
     Эту тайну от меня не скроет
     Глаз твоих зелёная волна.
     И оркестра звук, и шум прибоя
     Вперемешку с шелестом дождя.
     Дни, что нам отпущены с тобою,
     Ты уносишь, в море уходя.
     Ты меня в разлуке неизбежной
     Не любил, как я тебя люблю.
     Обернувшись чайкой белоснежной,
     Полечу вдогонку кораблю.
     С криком брошусь на волну шальную.
     И тогда услышать я смогу:
     «Как же к морю я тебя ревную,
     Даже если ты на берегу».

//-- * * * --//

     Над хрустальным кружевом ветвей
     Колдовал морозец молодой.
     Перламутр туманных фонарей.
     Перезвоны крон над головой.

     Но в поющих сумерках аллей
     Не проститься осени с зимой.
     И в слезах-додинках став милей,
     Быстро тает хрупкий вечер мой.

//-- * * * --//

     Хотелось сказки – рисовала смело.
     В мир совершенства звал меня балет.
     Играть мечтала на рояле белом.
     И так, в мечтах, прошло немало лет.

     Но как постичь каноны красоты?
     Не дотянул – судьба своё играет.
     Я в детстве так боялась высоты,
     Но как её сейчас мне не хватает!

Виталий Севрюгин

Приаралье (в сокращении)

     Там, где когда-то Аральское море
     шумело игриво,
     Нету теперь ни людей, ни животных,
     лишь сгнившие мачты,
     Словно кресты на погосте заброшенном,
     всюду чернеют.
     Да догорают под солнцем осколки
     надежд человечьих.
     Кажется, будто и Время стоит здесь
     в молчанье прискорбном,
     Выцвели даты, и прячутся змеи
     под камнем надгробным.

//-- * * * --//

     Я вижу: розовые дали,
     Багрянцем плещется река,
     И ивы, будто бы в печали,
     И кучевые облака.

     Угрюмый берег, пахнет илом,
     И тихо плещется вода —
     Наш теплоход гудит с надрывом,
     Как будто к нам спешит беда.

     А вот и солнце закатилось,
     И теплоход во мгле плывёт;
     Туманы в речке заклубились,
     И месяц вдалеке встаёт.

На рижском взморье

     До чего же красиво!
     До чего же свежо!
     Как с тобою мне мило!
     Как с тобой хорошо!

     Вдоль по берегу моря
     Мы с тобою идём —
     Нам не ведомо горе:
     Мы, обнявшись, поём.

     Пусть запомнит навечно
     Море песню любви.
     До чего же беспечны
     Были юности дни!

     Как с тобой было любо,
     Я запомнил навек
     Твои нежные губы,
     Милый мой человек.

Нежная

     Нежная, милая, славная!
     Боже мой, как я люблю!
     Ты моя: это же главное —
     Всё остальное стерплю.

     Ты моё солнышко раннее,
     Ты мой вечерний закат —
     Первое в жизни признание,
     Первой любви листопад.

     Нежная, милая славная!
     Я без тебя не могу!
     Ты моя яблонька дивная,
     Алый цветок на снегу.

Александр Соколовский

Воспоминание

     У нас была отличная кровать:
     Дощатый ящик, крыт охапкой сена.
     А в ящике – чего уж там скрывать?! —
     Запас картошки на зиму бесценный.

     В прихожей бочка с квашеной капустой
     (Лопаткой пробивали корку льда!),
     В застолиях капустку ели с хрустом
     И бражкой запивали. Красота!

     А за промёрзлой стенкой – 50.
     Тайга дышала мощно и былинно.
     Но трактора амурские рычат,
     Трамбуя лёд, буксиря «Каталины».

     Закат: игра лиловых злых полос.
     Пурга со свистом хищно в стёкла билась.
     И всё-таки как хорошо спалось!
     И, между нами, хорошо любилось!

Однополчанам

     Адресная книжка. Выбывает
     Кто-то ежемесячно во тьму.
     Время – снайпер. Чётко выбивает
     Из шеренги нас по одному.

     Что поделать? Огненные вихри
     До сих пор безжалостны, друзья.
     Вроде бы мы к этому привыкли,
     Но привыкнуть к этому нельзя.

Пристань

     Пристань, пристань, перестань
     Будоражить, звать в дорогу.
     Не одну тьму-таракань
     Я облазил, слава богу.

     Были радость и печаль
     (Есть что вспомнить, подытожить!),
     Долговременный причал,
     Слава богу, нужен тоже.

     Но под ложечкой сосёт,
     Словно с голоду, при взгляде
     На далёкий небосвод
     За синеющею гладью.

У иконы

     Да, наука элитна,
     Ей хвала и почёт.
     Всё же силой магнитной
     Этот образ влечёт.

     Ореолом безмерным
     Обрамляется лик,
     Потому что бессмертен,
     Потому что велик.

Святослав Тернов

     Окреститься морской водой,
     Из которой выходит Солнце,
     Вновь почувствовать молодой
     Ту судьбу, что стремглав несётся!

     Волны стелятся: – Подойди
     И услышишь, как часто бьётся
     Рыбка-сердце в сетях, в груди,
     Как на дно голубое рвётся.

     В глубине непролитых слёз
     Оседают пылинки грусти.
     И в ответ на немой вопрос
     Волны рушатся: – Не отпустим!..

//-- * * * --//

     Я по-прежнему дни считаю,
     Сокровенной мечтой согрет.
     В небе звёздочка золотая
     Прочертила алмазный след.

     Задробилось в пруду мерцанье,
     Словно рыбка на дно ушла
     И заветные три желанья
     В глубину с собой унесла.

     Жду свидания с лёгкой дрожью,
     Неужели не скажет «да»,
     И останется сказка ложью,
     И обманет меня звезда.

//-- * * * --//

     Унесёт наши дни река,
     Растворит в океане грёз.
     И пройдут после нас века,
     Будто не было нас всерьёз.

     Твёрдый камень в моих руках
     Превращается в горсть песка.
     Что мне проку в других веках,
     Если ниточка дней тонка?

     Если мир – паутина лжи,
     А за смертью нас вовсе нет,
     Сколь велик же тот храм души,
     Что и в сумраке видит свет!

     Поклонюсь я святой пыли,
     Тем камням, что растёрты в прах.
     Для того ли века прошли,
     Чтоб наследовать смерть и страх?..

//-- * * * --//

     То, что море знает сейчас,
     Я узнаю только потом:
     В чей войду добрым другом дом?
     Стану жертвой чьих добрых глаз?

     Или в будущем нет таких? —
     Море знает уже сейчас.
     Я надеюсь, что верность глаз
     Отличит меня от других.

Владимир Трейнис

В день юбилея

   Станиславу Бурову

     Снится бульвар Профсоюзов,
     Исаакий, мосты над Невой.
     В детство явилась чудная муза
     И осталась навеки с тобой.

     Снова снятся морские просторы,
     Под руками привычный штурвал,
     Ходят волны вокруг, словно горы,
     И девятый вздымается вал.

     Стихнет буря – и ласково море.
     Танец чаек над мирной волной.
     Ты с любимою встретишься скоро
     И увидишь свой город родной.

     Шестьдесят полных футов под килем,
     Ты командуешь: «Полный вперед»!
     За кормой растворяются мили,
     И волна песню встречи поет.

Круизы

     Нас зазывают в дальние круизы,
     Мол, отдыхать езжайте хоть куда.
     И без хлопот оформят ваши визы,
     В портах вас ждут комфортные суда.

     Зовут, зовут в Египет, на Канары,
     А я, уж точно, в Сочи полечу,
     И зазвенят все струны у гитары,
     Когда я отпуск, отпуск получу.

     И ни к чему мне дальние Бермуды,
     И остров Кипр мне тоже ни к чему!
     Вы в кораблях, а я уж в Сочи буду,
     Зачем нам шик, я просто не пойму.

     Ведь море здесь зовется тоже морем,
     Девчонок наших – с теми не сравнить.
     С Канарами, Бермудами поспорим,
     И нас туда ничем не заманить.

     Ложатся звезды в темный бархат ночи,
     Колышет ветви пальмы легкий бриз,
     Меня ласкает море, море Сочи,
     И выполняет каждый мой каприз.

     И зазвенели струны у гитары,
     Я песню, песню новую спою
     О том, что я не еду на Канары,
     О том, что Сочи, Сочи я люблю!

Николай Уланов

Медаль за оборону Ленинграда

     Сокровище моё, бесценная медаль!
     Храню тебя, как высшую награду,
     Как память о войне, где радость и печаль
     Одной судьбою связаны с блокадой.

     Ты в бронзе донесёшь в грядущие века
     Рождённый в битвах подвиг и тревоги.
     Ты станешь внукам, вслед шагающим, близка,
     А недругам – напоминаньем строгим!

Галина Федорова

Разговор с сыном

     «Костя, Костя, сынок!..» – смотрит мать на восток,
     И в глазах ее слезы сверкают.
     За какой такой грех наказал ее Бог? —
     И платочком слезу утирает.

     Голос сына живой слышит ночью порой:
     «В том судьба, мам, одна виновата».
     «Как лежится, сынок, – на горе ль, под горой?
     Сухо там, иль земля сыровата»?

     Слышит сын по ночам, когда мать по слогам
     Его письма надрывно читает,
     Он душою стремится к родным берегам,
     В дом, где мать его тихо вздыхает.

     Костя, Дима, Витек – погубил их не Бог,
     Власть своих только деток жалеет,
     А детей не своих, но за их кошелек,
     Посылает на смерть и жиреет.

Родные души

     Отзовись, душа березы,
     На печаль мою —
     Ты утешишь мои слезы,
     Я – печаль твою.

     Обе мы теперь сроднились,
     Значит, нам дружить,
     Мы душой объединились —
     Вместе легче жить.

Самуил Храпков

//-- * * * --//

     Над Питером серо и мглисто,
     Вихрь рваные тучи несет,
     На вымытых улицах чисто,
     То капает с неба, то льет.

     А ветер так свеж и приятен —
     Несешься, раздув паруса.
     И нет для тебя темных пятен,
     А жизнь, как река Бирюса.

     Улыбка лицо освещает,
     И дышится в полную грудь,
     И песню душа напевает,
     И легок и радостен путь!..

//-- * * * --//

     Во тьме ночной одно окно
     Горит мерцающей звездою,
     Так привлекает взор оно
     Своею искоркой живою.

     Так призывает и манит
     Загадкой путника ночного,
     Тепло общения сулит,
     Объятья счастия земного.

     Куда идти? Один ответ —
     С надеждой к свету устремиться!
     И приглашенье, и привет
     Из этого окна струится.

Алевтина Чевокина

Относительность

   На любой вселенской звезде
   Или в дальнем бушующем море
   Ты и счастье моё, и горе -
   Самый близкий сердцу везде.

     В нашем мире всё так относительно —
     Эти «микро» и «макро» миры,
     Отрицательно и положительно,
     Путь к вершине и путь с горы.

     Поднимаясь к вершине, можно пасть.
     А спускаясь – подняться ввысь.
     Положительно и отрицательно
     Здесь смешались, переплелись.

     Самолёт еле видимой точкою
     Появляется в вышине,
     Я стою, размышляя над строчкою,
     И, вдруг, вижу – идёшь ко мне:

     Целый мир и забот, и радостей,
     Целый мир и проблем, и тревог,
     И других самых разных разностей,
     Всё, что ты вместить в себя смог.

     Я не знаю, какое из чувств сильней —
     Боль разлук или радость встреч —
     Знаю только, что на этой земле
     Очень нужно счастье беречь.

     Мы сейчас с тобой распрощаемся,
     Радость встречи так коротка,
     И обнимет меня очень ласково
     Твоя мужественная рука.

     Мы простились, с обзорной площадки я
     Наблюдаю, как грузят багаж,
     Трап подогнан, ступенями шаткими
     В самолёт прошел экипаж.

     И пошли торопливою стайкою
     Пассажиры по трапу на борт.
     Каждый – мир и забот, и радостей,
     Каждый – мир и проблем, и тревог.

     Сколько их вместилось с тобой туда,
     В оболочку? Как в клетке живой.
     Как же мне считать – это маленький
     Или, может быть, мир большой?

     Самолёт, пробежав, поднялся ввысь,
     Малой точкою стал для глаз.
     И опять в этой точке все «макро» слились,
     Превратившись в «микро» сейчас.

     Для меня эта точка – тепло и свет,
     Ощутима, жива в вышине:
     Ты вдали, а мне ведь ближе нет
     Никого на этой земле.

//-- * * * --//

     Ты мне необходим, я без тебя,
     Как без свечи затепленной икона,
     Или народ, живущий без закона.
     Свой крест земной несу я, не скорбя.

     Ты мне необходим, как воздух, как вода,
     Как скрытое земное притяженье.
     Ты – суть моя и самовыраженье.
     Я без тебя уйду лишь в никуда.

     Ты – боль моя, и радость, и покой,
     Отчаянье, надежда и тревога
     И странная какая-то дорога,
     Моя отрада ты и гений мой!

Борис Шатов

//-- * * * --//

     Ты мне чаще шли радиограммы —
     Бережно эфир их заберёт!
     И радист, прослушивая гаммы,
     Ни значка не выронит за борт.
     Как бутылка с корабля пирата,
     На случайной топчутся волне
     Письма ваши: то крадут закаты,
     То порой теряют. Но вполне
     Их с лихвой заменят точки Морзе:
     Мили за мгновенье просекут —
     И со мной в своей привычной позе
     Ты побудешь несколько секунд.
     Койка, баня, книги. Мы привыкли!
     Есть в однообразии уют.
     Но прошло полгода. Мысль – не бык ли? —
     Посещает нас в тиши кают.
     Шлите чаще нам радиограммы!

Шторм

     Как же стонет протяжно корабль
     И, скрипя, подвывают блоки.
     Вот свалился куда-то боком
     Недобитый, усталый журавль.
     Корабль одолела усталость,
     Усталость свалила людей.
     А может – тоска? Не досталось
     Ему на бушприт лебедей?
     Но снова, разбив не одну,
     Ползёт СРТ на волну.

Рында

Владимир Дудров

Путь на моря

     Я отдал, чтоб мерить сушу,
     Мостик в руки молодым.
     Чтоб стихом наполнить душу,
     Побродить по мостовым.

     Чтоб познать Литературу,
     Слово нужное найти.
     Отсечёт ЛИТО халтуру,
     Будет другом на пути.

     Позади морей кипенье,
     Крылья рубок судовых.
     Бесконечное соленье
     Из замесов штормовых.

     Здесь, в ЛИТО, я – снова юнга,
     Правлю паруса стихов.
     Не кричу уже: «Полундра»!
     Но пишу для моряков.

     Заходите в гавань нашу —
     И поделимся строкой.
     Если что, заварим кашу,
     Выпьем даже.
     По одной!

Алла Кузнецова

Щенок – сынок (баечка)

     Бывалый пес
     твердил сынку-щенку:
     – Видал я много
     на своем веку!
     Коль хочешь в жизни
     звездочкой блеснуть,
     Смотри, кого лизнуть,
     кого куснуть!
     А мама Лайма
     говорила так:
     – Не слушай, сын!
     Наш папочка – чудак!
     Я изучила
     жизни падежи:
     Хоть сплюнь потом,
     но всех подряд лижи!
     Хрипела Жучка,
     древняя, как мир:
     – Есть истина,
     затертая до дыр!
     Чтобы о прошлом
     не жалеть потом,
     Кути, мой внучек,
     и верти хвостом!
     Щенок подрос
     и превратился в пса,
     Кутил, лизал,
     кусался, как оса,
     Вертел хвостом,
     наглея день ко дню,
     Похожим став
     на всю свою родню.

О блохе

     Блоха элементарная,
     Тупая и бездарная,
     Орлу забравшись под крыло,
     Где было сытно и тепло,

     Взлетела к небу поутру,
     Ругая пса и конуру:
     «Дворняга тощий!.. Чтоб ты сдох
     И твой гарем немытых блох!

     Да я могу к исходу дня
     Забыть, что вы – моя родня!
     В таком поступке нет греха:
     Теперь я птица – не блоха!».

     За неимением ума
     Себе поверила сама
     И гордо крикнула грачу:
     – Поди ты прочь! Здесь Я лечу!

//-- * * * --//

     Все признаки, что временем примяты,
     Самой природой преображены.
     К примеру, мы: по Дарвину – приматы,
     А на ЛИТО бываем – грызуны!

Николай Михин

Однако

     Люблю штормовую волну я,
     И, возраст хотя уж не тот,
     Как в молодости, волнуюсь.
     Однако,
     Всему свой черед!
     На шнеке навряд ли наскучит.
     Туманна пиратская честь.
     В ней нет правовых закорючек,
     Однако —
     Понятия есть!

     Нет, нет, на экстрим я не падкий,
     Виски серебрятся уже.
     Однако,
     Вина здесь в достатке,
     И женщины все – неглиже.
     К обеду – винца граммов двести,
     Так в тропиках заведено.
     Однако,
     Рисково, коль вместе
     И дамы, и шнек, и вино.

     А мне надо ль топать под горку,
     Позорить свободу и флот?
     Однако,
     Права поговорка,
     Мол, кто не рискует – не пьёт.
     А выпьешь – для страсти созреешь,
     Амурный в башке ералаш.

     Однако,
     Не очень наглеешь —
     Не лезешь на абордаж.
     Мечтою себя обогрея,
     Уймёшь молодецкую прыть.
     За это не вздёрнут на рее.
     Однако же…
     Всё может быть!
     В пиратстве случается всяко —
     Не будешь и женщинам рад.
     Однако…
     Заладил – «однако»!
     Кто – чукча я или пират?!

Степан Севастьянов

Впечатление (шарж)

   Впечатление от моего первого посещения ЛИТО «Путь на моря» в октябре 1995 г.

     В бой гладиаторы-поэты!
     Оружье – басни и сонеты.
     В сраженье Михин и Круглов,
     Смирнов, Дадаев и Орлов!
     В руках острейшие мечи,
     Томов весомых кирпичи.
     Звенят гиперболы, сравненья —
     Плоды трудов и вдохновенья!
     А предводитель у бойцов —
     В кольчуге ямбов Кузнецов.

Виталий Севрюгин

Храпящий тигр (шутка)

     Что это —
     Бред, Творцом творимый,
     Иль крик зловещей тишины?
     Сквозь сон я слышал рев тигриный
     И падал в бездну с вышины.

     Я пробивался через чащи
     Высоких зарослей травы,
     Каких-то, словно настоящих,
     Ужасных сгустков синевы.

     Я убегал от лиходея,
     Сжимая самурайский меч.
     Сверлила голову идея —
     Куда-то спрятаться, залечь.

     Но рядом слышал рев тигриный —
     Он гнал меня вперед, быстрей.
     Вдруг грянул выстрел карабинный,
     Я замер в зарослях ветвей.

     Но рядом повторился снова
     Ужасный хрип и чей-то плач,
     И громкий голос молвил слово:
     «Замри – перед тобой палач!»

     И поднял он свою секиру,
     А я напрягся как-то весь,
     И вдруг с испуга харакири
     Себе я сделал прямо здесь.

     Проснувшись, вижу – рядом тело,
     Но не мое – моя жена.
     Обняв меня, она храпела.
     И вышло так, что тигр – она!

Александр Соколовский

Под флагом главкома

     Вдруг в трубку резко прокричали:
     «В 7-30 – на втором причале!»
     Вскочил. Воды в лицо плеснул.
     Схватил «тревожный» чемоданчик.
     Бегу. Ворчу. Вот неудачник!
     Как рыбка пойман на блесну.

     Понятно, поднял кто шумиху:
     Идут с инспекцией в Гремиху
     Главком и свита-аппарат.
     Продутый кольскими ветрами,
     Стоит эсминец под парами,
     Надраенный, как на парад.

     А на эсминце суматоха.
     С глаз убирают всё, что плохо.
     Кладут голландское бельё
     На стройное равненье коек.
     В кают-компании… Такое!
     Взглянул и ахнул. Ё-моё!

     Не стол – музейные витрины:
     Колбасы, сёмги, осетрины
     И даже красное вино,
     Родная чёрная икорка!..
     От сервировки всхлип восторга.
     Застыли вестовые. Но….

     Главком в последнюю минуту
     В тыловиках посеял смуту,
     Сменил корабль на вертолёт.
     Поди пойми умы начальства!
     А как же яства? Не печалься!
     Что на столе – не пропадет!

     Мы были рады, словно дети,
     Жуя деликатесы эти.
     Стоял весёлый, сочный гам.
     Бывают праздники на свете.
     Дай бог главкому долголетья!
     Пусть чаще прилетает к нам!

Надо!

     А на фига мне это надо?
     Не будет славы и награды,
     А будут гневные тирады
     И даже камни из засады.
     А на фига мне это надо?

     Но дружба горько усмехнётся,
     Но совесть резко встрепенётся,
     Но честность гневно отвернётся,
     Но правда кривдой обернётся,
     И за грудиной боль проснётся.

     И возрастает твёрдость взгляда,
     И разум продиктует: «Надо!»,
     И сердце отзовётся: «Надо!»,
     И все преграды – не преграда! Победа!..
     Тихо. Без парада.

Ольга Якушева

SOS-1 (от поэта)

     Над Землёю мой SOS несётся —
     Может, кто-нибудь отзовётся?!
     Где вы, спонсоры-меценаты?
     (Вам бы жить на мою зарплату!)
     Нет следа от былой закалки,
     Лишь долги, как в колёсах палки.
     Ни рубля на книгоизданье
     Мне не жертвует мирозданье…
     Не губите поэта душу —
     Помогите деньгами лучше!

SOS-2 (от пьющего)

     Запальники горят – похмелья просят,
     А в доме – ни копейки, ни глотка…
     Кирюха, друг! (Вот я б тебя не бросил).
     Бегом ко мне, да притащи пивка!

SOS-3 (от крутого мужа)

     И снова SOS прорезал тишину: «
     Ушла жена. Верните мне жену.
     Приметы есть: воспитанна, умна,
     Стройна, красива – редкая жена!
     Она милее всех окрестных дам.
     Я за неё свой «Мерседес» отдам.
     Найдите только! Отблагодарю —
     И дачу на Рублёвке подарю».

За тех, кто в море

Станислав Буров

Морская любовь

     Пора, дорогая! Скорее ко дну!
     Там шквальные ветры не дуют! —
     И Якорь повёл молодую жену
     В родную пучину морскую.
     Медузы искрились, и стаями рыб
     Встречала их зыбкая бездна.
     Белели кораллы оскалами глыб,
     И было настолько «железно»,
     Что Якорю Цепь прошептала: – Люблю!
     Ты – мудрый, желанный, красивый!
     Ты верен лишь мне и ещё кораблю,
     Что ждёт на верху терпеливо.
     Вот кончится шторм и «Поднять якоря!»
     Поступит команда лихая —
     И снова уйдём мы в седые моря,
     О сказочной жизни мечтая.
     И жизнь нам такая с тобой по нутру:
     Вольна, горделива, игрива.
     И Якорь ответил: – Дай слёзы утру,
     Моё ненаглядное диво!

Анатолий Молчанов

Баллада о кукле

     Груз драгоценный баржа принимала —
     Дети блокады садились в неё.
     Лица недетские цвета крахмала,
     В сердце у каждого горе своё.
     Девочка куклу к груди прижимала.

     Старый буксир отошёл от причала,
     К дальней Кобоне баржу потянул.
     Ладога нежно детишек качала,
     Спрятав на время большую волну.
     Девочка, куклу обняв, задремала.

     Чёрная тень по воде пробежала,
     Два «Мессершмита» сорвались в пике.
     Бомбы, оскалив взрывателей жала,
     Злобно завыли в смертельном броске.
     Девочка куклу сильнее прижала.

     Взрывом баржу разорвало и смяло.
     Ладога вдруг распахнулась до дна
     И поглотила и старых, и малых.
     Выплыла только лишь кукла одна,
     Та, что девчурка к груди прижимала.

     Ветер минувшего память колышет,
     В странных виденьях тревожит во сне.
     Снятся мне часто большие глазища
     Тех, кто остался на ладожском дне.
     Снится, как в тёмной, сырой глубине
     Девочка куклу уплывшую ищет.

Игорь Смирнов

//-- * * * --//

     «Шуршанье шин
     на вымокшем шоссе
     И шум прибоя
     с Финского залива» —
     Всего две фразы
     краткого эссе,
     Прочитанного мной
     нетерпеливо.
     В нем автор
     говорил о красоте,
     О тайнах
     океанского маршрута.
     Красоты те
     забылись в суете,
     А фразы
     сохранились почему-то.

Актуальное

     Есть цвета и есть оттенки,
     Есть тона, полутона.
     Говорят «поставить к стенке»,
     Но ведь стенка та – стена.

     В младших классах пишут мелом
     На закрашенной доске,
     Да и нынче черно-белым
     Мир мне видится в тоске.

     Слыть готов я за невежду,
     Ставя свой вопрос ребром:
     Как же выбор сделать между
     Злом и истинным добром.

     Умудрённый бурным веком,
     Я не верю в благодать.
     Коль родился человеком,
     То обязан выбирать!

Марина Стрелкова

Город и люди

     В граде осеннем – серый туман,
     Селится в душах серый обман,
     Серость в автобусе пиво сосёт,
     Речь примитивную серость несёт.

     Тел откровенье и глаз пустота —
     Серости всюду видна нагота —
     Ездит и ходит, собою горда,
     Не понимая, что серость – беда!

     Свет филармоний и библиотек
     Нас зазывает: «Зайди, человек!
     Остановись, оглянись, не спеши
     И почитай, и послушай в тиши.

     И оцени русской речи слова —
     Жив Петербург, и культура жива!
     Снова молва полетит сквозь года,
     Что петербуржца узнаешь всегда».

Юнга

Владимир Лобов

Коммуналка

     В коммуналке банный день.
     Воет газ в горелках нудно.
     Табуретки возле стен.
     А на них корыто – «судно».

     Жар свисает с потолка.
     Каплей падает на плечи.
     Мама льёт из котелка.
     Чтобы плакать? Нет и речи!

     Я в корыте – капитан.
     Мне глаза не застит мыло.
     Пусть на море ураган,
     Главное – меня б не смыло!

SOS (акростих)

     Кот «Шерхан» – моя игрушка,
     И я пою его из кружки!
     Рыжий сам и рыжий хвост,
     Изгибается, как мост.
     Лижет лапки, лижет нос.
     Лай услышит – мяу, sos!

Владимир Дудров

Море

     Шёлком трепетной волны
     К берегу коснулось,
     Поднявшись из глубины,
     Небу улыбнулось,

     Пробежало по песку,
     Камня бок лизнуло,
     Заглянуло к рыбаку,
     Шлюпку чуть качнуло.

     Закружили над водой
     Ветры, ветры – бризы,
     Ловят лучик золотой —
     Вечные подлизы.

     Море ласково шумит,
     Обдавая солью.
     На горушке бор скрипит,
     В рог согнутый болью.

     Тишина!
     И только рябь
     По воде гуляет.
     Чу!
     Взорвётся моря хлябь —
     Всех пораскидает!

     Не будите Нептуна,
     Пусть в пучине дремлет.
     К морю есть любовь одна —
     Прочих не приемлю.

//-- * * * --//

     Мы сегодня капитаны,
     Кораблей полны карманы.
     Из-под спичек коробки,
     Щепки, пробки, пузырьки.
     Мы кораблики пускаем,
     О морской волне мечтаем.
     Вовка – штурман-мореман,
     Я – отважный капитан.

Ольга Якушева

Капитан

     Мы с сестрой за братом ходим
     Прямо по пятам.
     Есть у брата пароходик,
     Сам он – капитан.

     И никто ему не нужен —
     Ни сестра, ни я.
     Он осваивает лужи,
     Будто бы моря.

     Но, запнувшись о корягу,
     Капитан упал.
     Он ладони покарябал
     И штаны порвал.

     Завершив поход бесславно,
     Вечером заснул.
     …Он боится папы с мамой,
     А не злых акул.

Островки прозы

Борис Дарлинг

Полный назад

   Над Ла-Маншем начал сгущаться туман. Потянуло холодком, видимость резко упала. Стали не видны корпуса стальных буев-бакенов для захода в порты Портсмут и Кале. В тумане они начали реветь через определенный интервал, как телята. «Мама-ма-ма-аа! Мама-ма-ма-аа!..» – звали они и предупреждали. На баках расходящихся судов забили в рынды, слышались одиночные звуковые сигналы тифонов пароходов: один сигнал – «Иду право!», два коротких – «Иду лево!». Обстановка в Английском канале стала нервозной.
   Юрий заступил на вахту третьего механика в 16.00.
   Он деловито обошел машинное отделение, пощупал картерные двери главного двигателя «Зульцер» в 8000 лошадок, подумал про себя: «Неужели раньше действительно так определяли мощность транспортных средств? Сколько же надо было иметь лошадей в стране? Говорят, что в царское время на каждого жителя России приходилась одна лошадь и полтора жеребенка для развода».
   Мысли быстро встали на место: «Ничего особенного, просто трехэтажный дом в «подвале». Он приложил ухо к теплой двери картера. «Тудум-дум-дум, тудум-дум-дум», – ответил оттуда «Зульцер». Тепло, градусов 35, и сильно пахнет маслом и соляркой.
   Под плитами в районе кормового колодца с правого борта плескалась черная масляная вода.
   «Не откатали льяла. Вахта второго механика с 12.00 до 16.00».
   – Юрий Борисович! – услышал он голос вахтенного моториста, который стоял с ним на вахте.
   – Что?
   – Да они и туннель ещё не откачали, и дейдвудный сальник сильно течет!..
   – Лёха, это не наше заведование – дейдвуд! Второй механик пусть сам поджимает на своей вахте, а вот воду из тоннеля нужно откачать на сдачу вахт!
   – О'кей, чиф! Будет сделано! – и Алексей пошел запускать кормовой льяльный насос.
   Когда все неисправности и дела по сдаче вахты были сделаны, третий механик Громов Юрий Борисович громогласно доложил: «Вахту принял!» – и отдал сам себе честь.
   Теперь можно и чайку флотского попить, и перекурить в ЦПУ (центральный пост управления).
   – Где у нас тут молодой моряк-салага, моторист 2-го класса?
   Первый раз на Кубу в рейс с нами идет.
   – Иван Тимофеевич, быстренько сюда! – позвал Алексей. – Хватит плиты МО рихтовать, сделай чайку, а я пока топливо в танках замеряю к концу вахты. Топливо всё наше, Ваня, наматывай на ус!
   Иван вымыл руки под умывальником и пошел в ЦПУ готовить чай. Крепкий индийский чай, сахар, бутерброды с ветчиной, каперсы…
   Попив чаю и глянув по углам машины, Юрий посмотрел на циферблат машинного телеграфа. Стрелка стояла на «Полный вперед». Он уже хотел снова идти в ЦПУ (оттуда так приятно пахло вкусненьким), как вдруг на его глазах стрелка машинного телеграфа переместилась с «Полного вперёд» на «Полный назад». Он закрыл глаза. Что это? Видение, галлюцинации?.. Ничего не пил перед вахтой! Открыл глаза – стрелка стояла на «Полный назад!» Мало того, она ещё раз подпрыгнула и, уйдя на «Стоп», дважды встала на «Полный назад». Юрий понимал, что повтор телеграфа обозначает: «мостик» просит дать «Полный задний» как можно быстрее. Быстрее, ещё быстрее! Он знал, что на мостике на вахте стоял второй помощник капитана Борис Алексеевич.
   Через машинный вентилятор донесся звук двух коротких гудков – «Иду лево»! На баке забила рында. У Юрия выступил пот, задрожали руки. «Зульцер» в 8000 лошадок упрямо крутил винт судна вперед. В голове механика пронеслось: «На нас уже, может быть, наезжает бак чужого парохода!» Он быстро поставил ручку машинного телеграфа на «Полный назад», левая рука медленно потянула рукоятку реверса на себя.
   «Пш-пш-пш-ш-ш-ш, – прошипел «Зульцер» в ответ. И всё. Стрелка тахометра упрямо показывала «Полный вперед». «Надо сделать вот это!» Команда «Стоп!», рукоятка топлива встала на «Стоп». Юрий потянул ручку реверса до отказа назад – раздался звук, похожий на рёв стада буйволов. Скрежет металла. Но каким-то шестым чувством механик уловил, что распредвал не хочет двигать пароход назад! Громко закричал вахте: «Второй баллон!» Он имел в виду второй баллон пускового воздуха для главного двигателя. Михаил понял с полуслова – быстро закрыл громадный вентиль первого воздушного баллона главного двигателя и тут же открыл громадный маховик второго баллона. Сжатый воздух давлением 30 атмосфер с шумом и стуком пошёл в цилиндры, слизывая ржавчину труб еще вращающего на передний ход «Зульцера». Но, войдя в цилиндры, он затормозил его движение «вперед» согласно схеме реверса и начал раскручивать дизель на «полный назад».
   Красный язычок тахометра наконец пошел назад: 20, 30, 50, 100 оборотов в минуту. Дизель набирал обороты в своём движении назад. Пароход сильно затрясло, но потом вибрация резко упала. Юрий начал прибавлять топливную ручку в сторону увеличения оборотов.
   Вдруг раздался грохот, что-то мягкое упало с трапа к его ногам. И это «что-то» мёртвой хваткой вцепилось в топливную рукоятку, задвигая её до упора. Юрий внутренне восторжествовал, с трудом улыбнувшись, он узнал «деда»: одной рукой держался за сердце, а другой нажимал и нажимал на топливную рукоятку, пытаясь задвинуть ее на максимум. События минутной давности начали выстраиваться в голове Юрия в какую-то странную цепочку.
   Минут через пять раздались возбужденные голоса и грохот бегущих ног по машинному трапу. Народу привалило человек десять. Все были в спасательных жилетах, а некоторые со спасательными кругами в руках. Тут был и второй механик Эдуард, и третий помощник капитана Всеволод, матросы, мотористы.
   Юрий ошалело смотрел на эту толпу.
   – Качать третьего механика! – вдруг крикнул кто-то и Юрий, подхваченный десятками рук, взлетел над плитами.
   – «Ра-а-аз!.. Два-а-а!.. Три-и-и!..» – ревела толпа и качала, качала третьего механика.
   – Мы отработали!!!
   – Мы не столкнулись в тумане!!!
   – А пароходище-то какой был – тысяч на двадцать! – кричал третий штурман, рыжий и конопатый детина. – Как заложил налево, так и пошёл по циркуляции!..
   Наконец Юрий освободился от толпы поздравляющих и обнимающих его моряков и, немного смущённый таким вниманием, сказал негромко:
   – Да я-то что? Это «Зульцер» отработал!
   – Ничего себе – «Зульцер-автомат»! До такой техники еще далеко! – засмеялся кто-то.
   – Ты, Юрий, герой! – проговорил старший моторист Степанов. – Если бы не ты, кормить бы нам червей на дне морском!

Мария Егорова

Лукоморье

   У меня был отпуск. Стояла жара, от которой некуда было деться. А тут знакомая пригласила к себе за город погостить. Сама она продолжала ходить на работу. А я принялась изучать местные достопримечательности. К одной из них относился старинный заброшенный парк с остатками разных парковых затей. Его-то я и решила посетить.
   Вначале городской асфальт сменили парковые дорожки. Травка, скамеечки, редкие клумбы с цветами. По мере продвижения дорожек становилось все меньше, зато появились тропинки, выводящие на заросшие густой высокой травой полянки.
   Вот она – заброшенность старого парка.
   Особенно восхищали огромные деревья толщиной, как говорится, в три обхвата, с великолепными, живописно раскинувшимися кронами. По узким серебристым листочкам я предположила, что это ивы.
   Пахло травой и листвой. На ясном небе светило солнышко. Бабочки трепетали пестрыми крылышками. Россыпью мелких ягод краснела лесная земляника. Затерянный рай! Но попытки человека снова окультурить эту одичавшую природу все же наблюдались. На одной из дорожек остались отчетливые следы тракторных гусениц и кора на ближайших деревьях была ободрана – явные следы деятельности садово-паркового хозяйства. Да тут ничего специально делать-то и не надо. С прежних времен остались даже парковые постройки. Вон справа – беседка, увитая зеленью, и слева – вытянутая беседка в виде коридора – пергола. А вот еще одна. От парковых павильонов остались руины – каменные плиты да земляные насыпи. Даже лабиринт сохранился – выложенные камнем замысловато пересекающиеся канавки. Лабиринт вывел меня к красивой, хорошо просматриваемой со всех сторон поляне, в центре которой одиноко грустил березовый пенек. Зачем понадобилось дерево рубить? Тоже мне, дровосеки-декораторы! Но даже пенек манил и притягивал. Подхожу ближе, зачем-то пинаю пенек ногой и он падает. Вот те на! И кто его сюда притащил?
   Поляну окружали раскидистые деревья с необъятными стволами, с мощными ветвями, утопающими в густой листве. Одно дерево было похоже на руку, вырастающую из земли и протягивающую ладонь. Вот на такой ладони очень удобно разместилась бы пушкинская русалка. Обхожу дерево вокруг. Пока обходила, могла бы грибов насобирать. Только не стала. Раз не сыроежки – ну их. Стоп! Я оказалась в дупле. Черная обуглившаяся древесина окружает меня. А, – догадываюсь я, – наверное, таким способом работники садово-паркового хозяйства предохраняют старинные деревья от гниения. Дупло огромное, размером с телефонную будку. Да тут и провода какие-то висят?..
   Опять по Пушкину: «там чудеса.». А русалке на этом дереве сиделось бы явно с комфортом, даже лежалось бы. Среди листвы в ветвях теперь явственно различаю кожаную подушку. Выбралась я из дупла. Пытаюсь сделать шаг – и не могу. Ноги вязнут.
   Болото кругом.
   Откуда-то слышу: «Здрасьте!» Вот и Леший, – понимаю я. Передо мной возникает офицер в камуфляже. Интересный такой, блондин с карими глазами.
   – Кто? Откуда? Ваши документы для начала.
   Показываю пропуск в Публичную библиотеку с фотографией. Только что перерегистрировалась.
   – Вы здесь гуляете?
   – Ой, гуляю я здесь. Ей Богу, гуляю! (Только отпустите – думаю).
   – Пошли.
   Я шагнула за ним и оказалась на твердой почве. Через несколько шагов стала видна большая палатка, тоже камуфляжной раскраски. За ней – другая. Много палаток.
   – Как же вы сюда прошли? – поинтересовался офицер. – Там же собака бегает, на всех кидается.
   – Да я собаку не заметила, – отвечаю. – Трех коров видела, а собаку – нет.
   – Не трех, а двух коров – строго исправляет он меня. – Одна телка. Тузик.
   – Что что? – не совсем поняв, уточняю я.
   – Ну, телка – Тузик.
   – А, – говорю я, совсем запутавшись.
   (Тузик – это, наверное, для конспирации. – подумала я. Совсем на природе у них тут крышу сносит).
   Слева от нас, в отдалении, колючей полосой темнел лес – царство сил природы.
   Мы шли по полосе, где живут военные. Следующей полосой оказалось широкое асфальтированное шоссе с мчащимися туда-сюда машинами. По сверкавшему вдали на солнце маленькому церковному куполу поняла, где живут люди. В ту сторону и пошла.

Ирина Живописцева

Долгие проводы – лишние слёзы

   Купить билеты до Москвы на июнь с бронью в Хабаровске уже в мае оказалось невозможно: весь Дальний Восток рвался в отпуск на запад. Пришлось довольствоваться билетами на начало июля. В таком случае мы опаздывали с подачей документов в Московский университет. Решили вылететь из Совгавани сразу после экзаменов в конце июня, надеясь на дополнительные рейсы из Хабаровска, где мы должны делать пересадку, и на магическую помощь золотой, то бишь красной, рыбки, несколько штук которой советуют взять с собой бывалые люди.
   В путь через всю страну отправляемся я, дочка (именуемая дальше Лена), уже абитуриентка, Игоруша, мой племянник, возмутитель спокойствия, «высланный» из Москвы в нашу семью с целью перевоспитания (увы, сроки были слишком малы, а возраст неподдающийся – 16 лет), пятиклассник Андрюша Клец, сын наших друзей (его нужно вручить в Москве дедушке из Калуги) и кот Виссарион (в миру Виска), собачий приёмыш-выкормыш, слабость Лены, которого она принесла котёнком и с которым она ни в какую не захотела расставаться.
   Ранним утром кортеж из двух такси отправился из посёлка «Заветы Ильича» в аэропорт города Советская Гавань. Новички её называют романтично Совгаванна, но мы, старожилы, хорошо знаем, что «здесь растут сухие фрукты и консервные продукты», а дети, родившиеся и выросшие здесь, отказываются от непривычных свежих фруктов и овощей.
   Первую половину дороги ехали молча, отдыхая от сборов и тревог, каждый думая о своём. Женщины (Андрюшу провожали родители) припоминали, всё ли необходимое уложено, не забыли ли чего. Мужчины отдыхали от службы, которая хоть на один денёк осталась за бортом. Андрюша грустил о своих оставленных друзьях. Игоруша жалел о новых знакомых, очень скоро обретённых и так же быстро оставленных, так сказать, «по техническим причинам». Лена анализировала, всё ли она предусмотрела во время тренировок Виссариона перед полётом, готовя его к секретной миссии тайного пассажира. В закрытой сумке он совершил пять поездок на автобусе – и не проговорился, не промяукался. Молчал кот и в закрытой коробке из-под пылесоса, который она специально ставила сверху и включала, имитируя гул мотора. Не предвидела только, что главные достоинства кота – его пушистость и аккуратность (в смысле туалета) готовят ему самые стрессовые испытания.
   Вторую половину дороги велись утешительные разговоры о том, что в Хабаровске всё как-нибудь утрясётся: многие летят вообще без брони, а у нас всё же какая-то есть («хорошенькое утешеньице – с датой вылета через неделю», – думала я), только бы Совгавань не задержала. Утренний туман лежал в распадках сопок, покрытых хвойным лесом с перемежающимися группами берёз и осин. Узкая дорога, проложенная по склонам сопок, терялась между поворотами. По небу с редкими просветами тянулись тучи. Хоть бы распогодилось, чтобы сделать первый рывок.
   И действительно, к тому времени, когда мы подъезжали к аэропорту, тучи разбежались, туман поднялся и выглянуло вполне летнее солнышко. Поэтому переполненный зал ожидания не огорчил нас – мы устроились на ящиках в маленьком скверике. Времени до нашего рейса было часа четыре, у касс толпился народ, так как микрофон в аэропорту не работал. Мужчины тотчас сообразили, что к чему, и импровизированные проводы начались – взрослые оказались при деле. Мальчишки, любопытствуя, разбрелись. Лена посадила Виску под ящик, чтобы он не убежал, и его усатая морда недовольно выглядывала из щелей, несогласная со столь безжалостным ограничением свободы, хотя он был пленником от самого рождения и видел природу только из окна, но свою работу по дому выполнял добросовестно – утром мы находили хвосты и головы несчастных мышек. Мы со своей стороны с тревогой и неудовольствием убеждались, что он не делает никаких попыток обойтись без цивилизованного туалета.
   Улетал один рейс за другим, аэропорт пустел, а мужчины, увлечённые морскими выдуманными и невыдуманными байками, воспитанные на строгом морском порядке, ждали времени регистрации. И когда оно подошло и мы объявились у стойки, оказалось, что два последних рейса (наш был последним), объединив, отправили полчаса назад. Это был шок!. Всё, что в душе творилось у каждого, осталось тайной: народ был выдержанный, воспитанный, с юмором, и потрясение пережил достойно. Нарочно не придумаешь: проводы состоялись, а вылет – нет.
   Решено было: мне, Лене, Игорю – ночевать в аэропорту. Андрюшу и кота, который отказывался отправлять естественные нужды в антисанитарных условиях, отправить домой до утра. Их должна привезти к первому рейсу Валя: мужчинам второй отгул не светил. Да и как бы они объяснили это?
   На следующее утро две женщины справились без проблем с предполётными делами после бессонной ночи. Бессонная ночь у нас в аэропорту без гостиницы и такая же у друзей с Виссарионом, который показал, на что способен верный своим хозяевам кот в чужом доме. Облегчившись за целый день в туалете и обретя необыкновенную летучесть, он в знак протеста против тех, кто его увёз, стал прыгать по коврам на стенах, роняя по пути всё, что имело малую устойчивость. Вопя не своим голосом, рассыпал дефицитную серебряную пудру на туалетном столике и оставил серебряные следы везде, кроме потолка.
   Наконец мы в самолёте. Два счастливых часа полёта пролетели как миг. И грозная картина Хабаровского аэропорта предстала во всей своей красе и неповторимости: жара – 35 градусов в тени, солдатские казармы-палатки человек на сто, переполненные пассажирами всякого ранга и возраста, стойки регистрации, к которым не пробиться. Андрюша на ходу засыпает, сибирский кот изнемогает от жары, Лена – от тревоги за него, Игоруша поглядывает на хорошеньких девочек, а я за всех в ответе. Неотложно: Андрюше – спать (с трудом «выбиваю» койку в палатке), Виску – спасать, он уже дышит, как собака, высунув язык. Лена намочила его водой и расстелила на подоконнике в туалете. Осталась при нём. Игоруша сторожит вещи.
   Я иду на таран к стойке регистрации. Спрашиваю:
   – Как ускорить вылет из Хабаровска?
   – О переносе брони на более ранний срок речи быть не может.
   – Но, девушка, милая (ей уже за пятьдесят), у меня дети, трое детей (чуть не проговорилась, что ещё и кот). Что мне делать?
   – Обращайтесь к дежурному смены.
   Час ожидания и час эмоциональных реплик пассажиров, выходящих от дежурного, убедили, что нужна легенда, а потом «благодарность». Наконец я у его стола. Протягиваю билеты.
   – Почему прилетели? Ваш вылет по брони через неделю.
   – Мы должны были погостить у знакомых в Хабаровске, а они уехали и не предупредили нас, – вру я, не боясь, что краска стыда проступит через помидорный от жары цвет лица. – Пожалуйста, сделайте что-нибудь!
   Он делает это что-нибудь без возражений и, как показалось мне, с удовольствием: «Есть ещё люди на свете», – думаю я. Мне становится стыдно, что я чуть не сказала, что отблагодарю его. Что бы он подумал? Моя благодарность в сумке оттянула мне все руки. Вот и не понадобилась помощь «золотой рыбки».
   Я пробиваюсь к стойке через толпу с чувством человека, имеющего право кое-кого толкнуть локтем. Окружающие это понимают, неохотно, но пропускают. Я протягиваю билеты с утверждающей резолюцией и слышу в ответ:
   – Мест нет.
   – Как же так? Ведь у меня подпись вашего начальника смены! – возмущаюсь я.
   – Ну и что?
   – Как что? Разве для вас он не начальник? Его распоряжение для вас ничего не значит?
   Тогда милая девушка смотрит на меня в упор и говорит:
   – Если бы он хотел вам помочь, он бы написал номер рейса и указал места.
   Это был, как говорится, удар ниже пояса. И она поняла, что я сражена не только невозможностью скорого вылета. Лицемерие и скрытое вымогательство убили моё чувство доверия и благодарности. Собственно, «что-нибудь» он сделал. «Стоило дать два хвоста – один за рейс, другой за места», – невольно срифмовалось где-то. Но теперь это для меня тем более неприемлемо. Глядя на моё потерянное лицо, девушка, помолчав, тихо сказала:
   – Должен быть дополнительный рейс.
   – Когда?
   – Не знаю. Не отходите от стойки.
   Пятнадцать часов по местному времени. Отойти от стойки, потерять очередь – смерти подобно. Слава богу, подходит Лена. Через толпу кричу ей, чтобы собрались все вместе и поели, и время от времени наведывались. Проходит два часа, четыре. Ноги немеют, дышать нечем, но народ наш крепкий. Стоим. Единственное утешение, что рейс будет до 24 часов обязательно. К вечеру жара немного спадает. Мои детки по очереди приходят меня проведать. Мордочка у Андрюшки после сна повеселела, Виссарион (ради конспирации Лена называет его полным именем) отдышался. Старшие детки держатся молодцом. Я ещё держусь на ногах, время от времени перенося тяжесть на руки (хорошо стоять у стойки!). В 21 час начинается регистрация на дополнительный рейс. Наконец мои злосчастные билеты и документы, зажатые в руке (в сумку их было не опустить: так плотно стояли в четыре ряда люди, да и опасно), переходят в руки милой девушки (вот теперь, действительно, милее её нет), и на них проставляется номер рейса и места для четверых, не считая кота. Я выбираюсь из толпы не на ногах, а на столбах: они толстые и гудят.
   Семь часов полёта с двумя посадками – это удовольствие: всё познаётся в сравнении. Кот ведёт себя, как опытный конспиратор: ни разу не высунулся из сумки навстречу стюардессе, разносящей куриное филе с рисом, не замяукал от жажды, когда слышал бульканье напитков. Лена (место у иллюминатора мальчишки ей уступили без возражений) потихоньку опускала кусочки курицы в приоткрытую сумку и гладила своего питомца. Одно тревожило. Как встретит наш табор моя мама, неукротимая чистюля и аккуратистка.
   Но финал был блестящий. Виска, как только переступил, фигурально выражаясь, порог квартиры, ринулся в туалет, со знанием дела – орлом – устроился на унитазе и этим покорил маму, никогда не державшую в доме кошек. Андрюша со своей доброй улыбчивой мордашкой и солидным поведением заслужил симпатию с первых же минут. Ну а собственные внуки были вообще вне конкуренции. Я же была счастлива вновь вернуться под родительское крылышко и хоть ненадолго почувствовать себя доченькой.

Вячеслав Мельников

Борьба с обледенением

Я до сих пор так и не понимаю, что это было – учение или перестраховка еще неопытного командира! Наше судно тогда «исследовало» дно в районе острова Медвежий, что расположен в Баренцевом море. И хотя по календарю был август месяц, погода в том районе стояла совсем не летняя – Арктика дохнула в нашу сторону ветрами, охлажденными ниже нулевой отметки на градусниках. В одну из ночей вдруг разбудили и собрали в столовой весь личный состав нашей службы «Р» и объявили, что нам предстоит выход на свежий воздух, поскольку существует угроза обледенения судна. Бак и верхняя палуба до надстройки сейчас заливаются водой неспокойного моря, а брызги от волн, разбивающихся о корпус, намерзают на всем, что торчит выше бортов. Поскольку это происходит на объекте приборки нашей службы, то и начало «борьбы» с обледенением поручено нам. Командир считает, что существует угроза обледенения больше критической, а потому принято решение уже намерзший лед сколоть и воспрепятствовать его дальнейшему нарастанию. Для этого судно ляжет на курс по ветру, бак и палубу вода заливать не будет и брызг тоже не будет. Морякам и командирам службы посоветовали одеться потеплее, вооружиться ломами, топорами, лопатами и отправляться на «борьбу» со льдом не мешкая. Надо сказать, что энтузиазма такое задание у личного состава службы совершенно не вызвало, но делать было нечего, и мы отправились на «сражение». Действительность оказалась не такой уж страшной: да, палуба и борта покрылись льдом, им же забились шпигаты, куда вода стекала в обычных случаях, а все, что было установлено на палубе и баке, имело корку льда, но не более сантиметра толщиной. Сразу же была дана команда людям разбиться на пары и привязаться друг к другу веревками, чтобы подстраховаться на случай падения, ибо лед на палубе был скользким. Рассредоточившись по «объекту», моряки заработали инструментами, и вскоре вся палуба была покрыта ледяными осколками, какие пришлось сгребать в кучки и выбрасывать за борт. Примерно через час интенсивной работы сделали перерыв, и личному составу разрешили погреться в отсеке, где располагались посты нашей службы и куда можно было войти с очищаемого «объекта». Отдых пролетел быстро, и с ГКП поступила команда вновь приступить к «сражению». Распределяя моряков на «объекте», я вдруг обнаружил отсутствие одного своего подчиненного, фамилию которого помню до сих пор – Медведкин. Он и внешностью как-то соответствовал своей фамилии, а уж служебного рвения у него не наблюдалось вовсе. Чертыхаясь и начиная злиться на своего подопечного, я возвратился в отсек, где мы только что отдыхали, но матроса там не обнаружил. Тогда я по внутренним коридорам перешел в жилые помещения судна, думая найти Медведкина в каюте или гальюне. Но и там его не нашел. Тут меня заинтересовало, куда же он мог «зашхериться», ибо знал за ним такую «слабость». Заглянул во все матросские каюты, в столовую, на камбуз и на пост к мотористам, вышел на ют и заглянул на шлюпочную палубу, потом прошелся по коридорам, где располагались каюты офицеров и мичманов, заглянул в санитарную каюту, в кают-компанию и гальюны командного состава. Но Медведкин нигде не обнаруживался. Я снова заглянул в наш служебный отсек, потом вышел на палубу к работающим, надеясь увидеть своего подчиненного среди товарищей, но и здесь его, к сожалению, не было. Уже начиная тревожиться, я поделился со своим командиром группы неприятной новостью. Теперь мы оба забегали по судну, но результат был тот же, плачевный. Командир группы доложил командиру службы о происшедшем, который прервал «сражение» и приказал всем собраться в нашем отсеке. Стали вспоминать, был ли Медведкин на работе в первый час, и кто видел его последним. Воспоминания оказались какими-то неуверенными и противоречивыми. Возникла страшная мысль, что моряк мог незаметно выпасть за борт, когда скалывали лед вначале, а крик его услышать не смогли из-за грохота, царившего тогда на палубе. Настроение моряков сразу же понизилось, все приумолкли, а командир службы пошел на ГКП докладывать о случившемся командованию. Я не знаю, как был воспринят доклад нашего командира, но по судну вскоре была объявлена общекорабельная тревога, по которой весь личный состав занимал места согласно боевым расписаниям. Мой боевой пост находился в крошечном отсеке, у самого дна судна, в иллюминатор из которого я наблюдал за поведением приборов, опускаемых в море скрытно. Когда я спустился в отсек по вертикальному трапику и хотел было ступить на тюфяк, лежавший на его палубе, ибо мое «боевое» положение было горизонтальным, то ногой вдруг почувствовал присутствие на тюфяке чего-то постороннего. Это был он – мой подчиненный Медведкин, залегший в «берлогу», пока мы отдыхали наверху. Как он умудрился незаметно «просочиться» на мой боевой пост, еще предстояло выяснить, но зла на него я уже не держал, а с облегчением обрадовался наличию «сачка». Да, кажется, и остальные командиры были больше обрадованы, чем возмущены поведением матроса, и даже наказание он понес мягкое, а моряки между собой долго еще обзывали Медведкина «воскресшим утопленником», кем для меня он, как бы действительно воскресший, и остался в памяти.

Отражение налёта

   Я когда-то служил на гидрографических судах ВМФ СССР. То, что эти суда по выходу в море сразу же становились объектом пристального внимания разведок НАТО, для нас, даже рядовых моряков, не было секретом. И где бы наш ГИСу потом ни проводил своих «исследований», каждый день его проведывали «супостаты», присылая в наш район или вертолет, или, чаще, самолеты. Обычно, летательный аппарат совершал облет судна, не всегда по замкнутому кругу, фотографировал его и, удовлетворенный нашим наличием, убирался восвояси. Редко, когда самолет кружил возле нас дважды за раз, но над самим судном, как правило, не пролетал. Да это и возбранялось, кажется, международными соглашениями.
   И вот, в одном «походе», во время работы в Норвежском море, к нам повадился «Орион» – патрульный четырехмоторный самолет штатовских ВВС. Мало того, что он дважды совершал полный «круг почета», но еще, на прощание, довольно низко пролетал над нашим судном, заходя всегда, почему-то, с правого борта. Тогда рев его двигателей заполнял судовые помещения, даже вызвав переполох среди моряков, когда он сделал это впервые. Наше судно, находясь на «галсе», как назывался его курс, когда он проводил «исследования», спустив с бортов к морскому дну на тросах специальную аппаратуру, шло тогда малыми ходами и не могло маневрировать. Возможно, так «супостат» проверял своим налетом, чем занято судно в данный момент, но впечатление оставалось такое, как будто он отрабатывал на нас свою воздушную атаку.
   В то время на судне служил боцманом один мичман – этакий крепыш, который по утрам, если позволяла погода, вместо зарядки «баловался» двухпудовой гирей. Ко всему, он был еще и ярым патриотом, всегда слишком эмоционально реагировавшим на посещение места нашей работы «супостатами». То, что патрульный самолет позволял себе налетать на судно, ему явно не нравилось. Вначале боцман просто грозил «вояке» кулаком, посылая вдогонку матерные слова, но на третий день он стал сооружать на шлюпочной палубе нечто, пока не раскрывая задуманное никому. Он откопал в шкиперской кладовой среди своих «богатств» довольно солидную раздвигающуюся треногу, на какой обычно устанавливаются геодезические приборы, и вместе с ней притащил на палубу короткую, метра в два, лесенку, сваренную из полуторадюймовых труб. Ее боковые стойки в верхней части были крючкообразно изогнуты, чтобы лесенку можно было подвешивать. Затем он раздобыл небольшого размера продолговатый фанерный ящичек и в его боковинах выпилил пазы так, чтобы в них входила одна из проножек лесенки. Когда боцман собрал все вместе, установив ящичек на площадку треноги и вставив лестницу в пазы, лишь тогда стало ясно, что он сооружает подобие двуствольного крупнокалиберного пулемета. Чтобы придать «пулемету» большее сходство с настоящим, боцман воткнул в «стволы» небольшие лейки, какие используют для разлива жидкости в посуду с узким горлышком, а ближе к «ручкам», в качестве чего служили изогнутые концы лестницы, он привязал один из щитков, что используются в портах против крыс, навешивая их на швартовы. Тренога, имея вращающуюся площадку, позволяла разворачивать «стволы» вправо-влево, а в пазах ящичка они вращались по вертикали. Место для «пулеметной» установки было выбрано не случайно: концевая часть шлюпочной палубы ничем не загромождалась, имея по бокам только закрепленные спасательные плотики да принайтованные бочки с краской. Здесь обычно моряки принимали солнечные ванны, когда этому способствовала погода, а потому «установка» хорошо просматривалась с бортов и кормы, что позволяло заметить ее и с воздуха. Полюбовавшись какое-то время на свое изобретение, «обстреляв» им окружающее судно пространство, боцман накрыл сооружение брезентом и оставил его на палубе до ожидаемого визита нелюбимым «супостатом».
   На следующий день боцман уже с утра «воевал» с ржавчиной на корме судна, подготавливая находившееся там швартовно-якорное устройство к покраске. Он периодически осматривал горизонт, явно поджидая самолет. Когда же тот, наконец, появился, совершая традиционный облет судна, боцман с моряками поднялся на шлюпочную палубу, сбросил с «установки» брезент и, взявшись двумя руками за крюки лесенки, развернул «стволы» в сторону предполагаемого налета. Мичман красиво смотрелся со стороны: стоял, как на картинке, прильнув к «пулемету», в черных брюках и синей курточке с погонами, а на голове – тоже черная пилотка с «крабом». Его стойка выражала неколебимую решительность сразиться с «противником», какой в этот момент уже разворачивался на «боевой» заход, как и предполагалось, с правого борта. Направив «стволы» прямо на самолет, боцман внимательно следил за его приближением, корректируя их направление. И когда расстояние между судном и самолетом сократилось до нескольких сот метров, последний вдруг резко отвернул вправо, совершив крутой крен и показав боцману свое «брюхо». Если бы «пулемет» был настоящим, то лучшей цели для него и желать не стоило. Боцман так и сделал: прокричав на всю палубу детское «тра-та-та», он мысленно влепил самолету весь боезаряд.
   Что послужило причиной маневра самолетом, конечно, теперь никогда не узнать, но боцман потом уверял всех, что видел испуганные глаза пилотов, и что именно его «пулемет» отразил этот налет. Действительно, больше наше судно не подвергалось противоправным действиям со стороны самолетов, хотя они продолжали регулярно прилетать, и потому боцман какое-то время ходил в «героях» и числился главным победителем «супостатов».

Надежда Перова

Полярный конвой
(Отрывок из 8 главы романа в прозе «Ренуаровский портрет»)

   В кают-компании легендарного ледокола «Красин» на белых скатертях, покрывающих два длинных стола, уже были расставлены приборы, а около каждого прибора красовались розы из белых накрахмаленных салфеток. А через час уже все члены общественной организации «Полярный конвой» сидели за этими столами. Они собрались по случаю выхода книги «Полярные конвои в иллюстрациях и статистике», выпущенной в год 60-летия Великой Победы как долг памяти всем, кто прошел через ужасы той войны, в том числе и участникам полярных конвоев.
   Заложенная в те суровые годы дружба ветеранов организации «Полярный конвой» с британским клубом «Русский конвой», а так же с канадскими и американскими ветеранами продолжается. И очень важно сохранить для потомков подлинные свидетельства тех давних героических дел. Вот и эта книга, этот альбом – ещё одна дань тем, кто за пять долгих и кровопролитных лет завоёвывал для нас эту Победу.
   Среди них – миллионы людей нескольких десятков национальностей, военных и гражданских, мужчин и женщин, стариков и юных, которых мы сейчас называем участниками Полярных конвоев.
   За годы войны арктическими водами Советского Союза прошло 40 конвоев в составе 881 судна. Из них 58 транспортов погибло на переходе и 33 вернулись в порты отправления. В обратном направлении из Советского Союза в порты Великобритании и Исландии в составе 35 конвоев ушло 715 судов, из которых 29 погибли, а вернулись 8. Таким образом, в обоих направлениях за годы войны в Полярных конвоях весь маршрут прошли 1398 судов. Потери составили 87 судов.
   В 1941 году в Мурманск и Архангельск суда конвоев доставили 153977 тонн различных грузов, но в обратном направлении ушло 136000 тонн ценной древесины, руды, редких металлов, химикатов. Для нынешнего времени – это блестящий пример делового сотрудничества разных стран.
   После выступления представителей участников конвоев и составителей альбома экземпляры этого памятного альбома были вручены всем присутствовавшим на ледоколе.
   Началось традиционное праздничное застолье. Среди членов организации и приглашенных были в основном моряки, и представить себе застолье, да ещё в кают-компании, без песни о море – невозможно. На Неве в этот день было ветрено, и на небольшой волне ледокол «Красин» слегка раскачивало. Казалось, вот-вот он отчалит от причала набережной Лейтенанта Шмидта.
   Даже безголосые пели слаженно, не фальшивя. Над ледоколом раздались звуки мелодии любимейшей песни, и… все запели:

     Споемте, друзья,
     Ведь завтра в поход
     Уйдём в предрассветный туман…

   Застолье продолжалось.

Виталий Севрюгин

Праздник седьмого ноября

   Дни на уборке хлопка похожи один на другой. В шесть часов подъем. Затем чай. В семь выход в поле. В двенадцать начинается прием хлопка, который длится до тринадцати часов. Затем обед до четырнадцати часов и снова выход в поле до 18 часов. Затем до 19 прием хлопка и в двадцать часов ужин. После ужина иногда самодеятельные танцы, если рядом есть девчонки, но чаще всего либо рыбалка, либо пьянка.
   Наступил ноябрь. Погода стояла отличная. Ни холодно, ни жарко. Белугин любил это время года. В Средней Азии – это лучший сезон. Осень, запах опавшей листвы, запах дыма от костров. Белугин с детства любил валяться в листьях, зарываться в них с головой при игре в прятки, а потом жечь костры, поднося свежие охапки листьев, от которых исходил неподражаемый запах грусти.
   Студенты стали обсуждать вопрос о том, как им встретить праздник седьмого Ноября (день Октябрьской революции). В прошлом году к ноябрьским праздникам студентов всех вывезли в город. В этом году республика взяла повышенные обязательства собрать шесть миллионов тон, но год выдался маловодным, и урожаи на полях были низкими. Студентов заставляли собирать все общипки, а потом стали собирать и курак (не успевшие созреть коробочки хлопка). В Пахте уже собрали и курак до последней коробочки, но студентов не вывозили, так как план Узбекистан не выполнил. В этой обстановке встреча праздника на хлопке не имела смысла. Но партия сказала «Надо» – и студентов держали до победного конца. Но этого конца не предвиделось, и среди студентов начались волнения. Промёрзшие, грязные и завшивевшие, они начали в открытую ругать руководство института, партию и правительство. На военной кафедре, где был и парторг института полковник Крутов, опасались волнений во время праздника и тщательно готовились к нему. Студентам организовали походную баню, повысили оплату за собранные килограммы, доведя её до одного рубля за килограмм против двадцати копеек в начале сезона. Рассредоточить празднование трех факультетов по разным местам не удалось, и праздник решили встречать на станции, свезя туда все айваны [1 - Айван – своеобразный деревянный настил на опорных ножках (приподнятый над уровнем земли – до метра – с перилами по периметру), на котором, предварительно сняв обувь, может расположиться большая семья (компания) по традиционной привычке – сидя «по-турецки» вокруг скатерти, уставленной посудой с едой и напитками.], какие только можно было собрать в совхозе. Горняков с геологами расположили с одной стороны, механиков – с другой стороны пункта по приёму хлопка-сырца. Руководство расположилось под навесом в закрытом помещении чайханы. Там же расположились все девчонки трех факультетов. А было их не более 15 человек. Приносить спиртное на праздник было категорически запрещено, но станция Пахта славилась своими виноградарями. Не было ни одного двора, где бы местные жители не делали вино. Жители Пахты были потомками первых переселенцев, которые начинали осваивать целинные земли. Великий князь Николай Константинович был изгоем дома Романовых, навечно сосланный в Среднею Азию. При нем начали прокладывать большой канал в Голодную степь, который поначалу носил его имя. Но в советское время канал был переименован и стал носить имя С.М. Кирова. Пропускная способность его была – шестьдесят кубических метров в секунду, и этой водой можно было оросить шестьдесят тысяч гектаров земли.
   Поначалу население Пахты было исключительно русское. Такова царская политика русификации Узбекистана. Даже в центре города Ташкента было запрещено говорить по-узбекски. Все преподавание в гимназии, школах и училищах велось на русском языке. В учебные заведения, театры и библиотеки приглашались из России наиболее образованные люди. При двух дворцах князя, летнем и зимнем, были театры с русской труппой. Было Реальное училище, приравненное по статусу к высшему учебному заведению. Это училище закончил Керенский и несколькими годами позже отец Белугина.
   Первых переселенцев везли в Среднюю Азию в хорошо оборудованных вагонах, между которыми находились теплушки с хозяйственным скарбом переселенцев: коровами, птицей и всем тем, что было необходимо для начала жизни на новом месте. Переселенцам выдавали солидную ссуду и помогали строительным материалом (в основном лесом, которого в Средней Азии не было). В качестве леса там использовался исключительно тополь. Он быстро рос и обычно к рождению ребенка вокруг дворов сажали саженцы тополя. Лет через восемь-десять он вырастал в деревья, которые использовали на строительстве глинобитных и каркасных зданий, и туда переселяли детей, обеспечивая их жильем для самостоятельной жизни к моменту женитьбы. Во времена Советской власти переселенцы были уже из добровольцев, которым хорошо платили, или из ссыльных. После войны в Пахту переселили много чеченцев, за ними был надзор. Но им выделили хорошие земли. Организовали чеченские колхозы, и они жили неплохо. Их дома в Пахте были самыми богатыми. И в хозяйстве, и дома они в основном выращивали виноград и делали вино. Так что клич кафедры «Ни грамма спиртного!» оказался пустым звоном. Каждая группа запаслась сухим вином и местным самогоном. Кроме того, спиртное и закуску заранее привезли волонтеры, съездившие в Ташкент за продуктами. Белугину мать передала двухлитровый баллон баранины, зажаренной кусочками в бараньем курдючном сале. Вкуснятина неописуемая!
   Открывая праздник, полковник Крутов произнес небольшую речь, которую закончил тостом: «Да здравствует сороковая годовщина Великой Октябрьской социалистической революции!». Праздник начался. В каждой компании произносили свои тосты. Пели песни: «Мурку», «Колыму», «Чуйский тракт», «Раскинулось море широко», «Катюшу». Кто-то рядом с Белугиным пел песню Булата Окуджавы «Шарик голубой». Булата как барда мало кто и знал, а вот ленинградского поэта Глеба Горбовского знали, и его песня «Когда фонарики качаются ночные» исполнялась чуть ли не каждый день. Чувствовался дух коллективного счастья и радости за то, что «все мы здесь сегодня собрались». Да, эту песню Визбора уже знали геологи.
   Праздник был в разгаре, и уже первые жертвы пьянки валялись под айванами, когда вдруг послышался громкий крик: «Ребята! Наших бьют в кинотеатре!». Все увидели высокого с окровавленным лицом студента, который призывал к отмщению за свою пролитую кровь. Студенты моментально откликнулись и дружно побежали к кинотеатру, где «звери били наших».
   Белугин бежал со всеми вместе. В его крови нарастал поток адреналина, возбуждая чувство непонятной ярости. Голова кружилась от выпитого вина, но он вместе со всеми начал выламывать штакетники из забора, чтобы отомстить за кровь «наших». Когда он подбежал к кинотеатру, туда уже прорвалась передовая группа «мстителей». Робко свистел участковый из местного милицейского пункта. Рванув дверь, Белугин понял, что она надежно закрыта. Тогда он рванул за шнур телефонного кабеля, чтобы предупредить вызов милицейского подкрепления. Сделал это он, видимо, вовремя. За дверью установилась полная тишина, Белугин ринулся к толпе студентов, пропускающих сквозь строй местное населенье – «лиц узбекской национальности». Не били только женщин и стариков. Да женщин в кинотеатре и не было. У узбеков не принято пускать женщин на вечерние сеансы. Вскоре студенты услышали зычный клич полковника Крутова. Тот кричал сильнее самого сильного громкоговорителя: «Сейчас же прекратить безобразие! Вы все пойдете под суд! Вас всех отчислят из института!» Кричали и другие военные чины, но не так громко, поскольку и сами уже успели порядком «надраться». Студенты стали расходиться. Белугин со своей компанией, пытаясь не попадаться на глаза руководства, стал отходить задворками в направлении своего спального барака. И уже придя в барак, они еще периодически слышали крик Крутова, который продолжал усмирять толпу. Все быстро разделись, сделав вид, что спят и что на празднике их вроде бы и не было. Но в голове сверлила мысль: «Ой, отчислят!. Ой, отчислят!». Но вскоре он заснул.
   Ночь прошла спокойно, а после утреннего чая, обвязавшись фартуками, Белугин с товарищами пошел на приёмный пункт хлопка-сырца.
   Первым, кого он увидел, был полковник Крутов, построенная в шеренгу кафедра военных и рядом с ними – перевязанный бинтами приемщик хлопка. Крутов приказал всем построиться и, не стесняясь выражений, отборным матом произнес такую речь, от которой всем стало страшно: он говорил о каком-то заговоре, какой-то антипартийной группировке, грозился всех отчислить из института и передать дело в суд. Гарантировал всем Колыму и лязг железных затворов, о которых мы пели в своих студенческих песнях. Белугин понял, что Крутов не шутит и сделает все, чтобы спасти свою шкуру. Поняли это и другие ребята, стояли, опустив головы. Лишь в конце речи, когда Крутов приказал всем молчать о случившемся происшествии, студенты поняли, что он постарается замять дело, в котором основные шишки упадут на него, как руководителя компании и парторга института.
   Крутов был не просто военным, он был работником КГБ, знал всех секретарей райкомов, горкомов и обкомов партии. Такое событие не могло пройти бесследно, но и раздувать это дело было не в интересах республики, которая в этом году не справилась с планом по сдаче хлопка-сырца. Дело замяли, но, как потом выяснилось, черные списки активистов «бунта» все же были заведены. Попал в эти списки и Белугин. Кто мог донести на него – он даже не предполагал, но все подробности с обрывом кабеля в милицейском пункте были зафиксированы в его деле.
   Студентов с хлопка вывезли только девятнадцатого декабря, а через три дня все были обязаны явиться на занятия.

Авторский коллектив Поэтический фарватер

От редактора Доброго пути!

По волнам поэзии

Олег Акимов

Малая родина

Пожелание моряку

Михаил Балашов

Николаю Данилову

Цена

А те снаружи все обмануты

Всеволод Кудрин

Дерзновение

Старому другу

Удивление

Елена Бычкова

Поцелуй

В ссоре

На заливе

Светлана Васильева

Клён

Эдуард Данилов

Фарватер

Блокадное письмо

Жизнь

Ничто не в силах измениться

Виктор Драчев

Шторм

Я слышу дыхание моря

Владимир Дудров

Шторм

Мария Егорова

Заморские пряности

Имбирь

Кардамон

Гвоздика

Ирина Живописцева

Летний вечер

Юрий Каврайский

Татьяна Карпенко

Прогулка по Питеру

Алла Кузнецова

Венки на воде

Рождение этюда

Дарья Логинова

Николай Михин

Виктору Конецкому

Елена Медведева

Героям блокады

Улыбка из блокады

9 мая

Вячеслав Мельников

Ода о несбывшемся подводнике

Номер первый

Галина Минеева

Алекс Надир

Графиня

Ставши ангелом

Олег Оношко

Галине Юрьевой

Борис Орлов

Родина

Мария Подалевич

Размышления

Виталий Прохоренко

Возле моря

Владимир Ромашов

Такой период

Водный транспорт

Цветёт Жасмин

Море и небо

Ольга сАфарова

Мореход

Сострадание к вине

Вернись

Людмила Свириденко

Виталий Севрюгин

Приаралье (в сокращении)

На рижском взморье

Нежная

Александр Соколовский

Авторский коллектив
Поэтический фарватер

От редактора
Доброго пути!

Полярный конвой
(Отрывок из 8 главы романа в прозе «Ренуаровский портрет»)