Ирина Глебова
Таинственное исчезновение

1

   Раскладывая бумаги по папкам, просматривая и запирая один за другим ящики стола, Викентий Павлович думал, что завтрашняя поездка не совсем ко времени. Он представил, как Люся глянет обиженной девочкой, укоризненно качнет головкой… Да она и есть девочка, даром что их сынишке уже скоро два года. У него, у Алексашки, режутся зубки, он капризничает, и, конечно, Люсе легче, когда муж рядом. Не потому, что он может чем-то помочь. Просто молодую женщину успокаивают его голос, взгляд, одно его присутствие. Викентий знал об этом, ценил. Но работа есть работа. Тут он над собой не властен – и долг, и любовь к службе повелевают им.
   Он уже вставал из-за стола, когда в кабинет заглянул Никонов. Был он лет на пять моложе Викентия, недавно перешел из стажеров в помощники следователя. Но отношения у них сложились дружеские и, если дело происходило не на глазах у начальства, коллеги называли друг друга по имени.
   – Я слышал, ты отправляешься в Белопольский уезд? – спросил вошедший.
   – Да, Сережа, завтра с утра еду. А что?
   – Я тоже в те края собираюсь, и как раз завтра.
   Викентий Павлович набросил летнее пальто – в июне, после установившегося, казалось, надолго тепла, вдруг повеяло прохладой. Заперев дверь на ключ, оба пошли по длинному коридору полицейской управы к выходу.
   – И куда же именно? – поинтересовался Викентий у Никонова.
   – В деревню Яковлевку. Дело-то пустячное: зарегистрировать самоубийство, сличить труп с фотографией Ивана Гонтаря, бежавшего из тюрьмы, оформить опознание и, коль то в самом деле он, снять дело о его розыске.
   – Да, да, точно, слыхал я об этом… И что, думаешь, дело и впрямь простое?
   Никонов делано засмеялся, воскликнул:
   – Великий сыщик Петрусенко видит сложности там, где не видит никто!.. Брось, Викентий! Тут никаких тайн нет. Отъявленный мерзавец был приговорен к повешению, бежал из тюрьмы, добрался до дома и повесился. Но не в тюрьме, а на свободе, не руками палача, а сам. Оставил записку, все так и разъяснил. Отчаянный мужик, сильный характер! Веришь – уважаю его! Какие тут тайны? Так же, как и в том деле, за которое ты взялся. Тебе ли, восходящему светилу сыска, сбежавших мужей искать?
   Они ехали на извозчике и уже сворачивали на улицу, где жил Петрусенко. Потому Викентий Павлович ответил коротко:
   – Мне стало жаль молодую женщину. К тому же я не уверен, что тут все так просто.
   Он спрыгнул с подножки затормозившей коляски, махнул Никонову рукой, крикнул:
   – Заезжай завтра в семь утра. Поедем вместе, веселее будет.
   Викентию Петрусенко было двадцать девять лет. Старший следователь губернского управления сыскной полиции, он блестяще провел несколько трудных дел и пользовался известностью не только в своем городе, но и в столице. Вот почему младший коллега, хоть и несколько иронизируя, назвал его «восходящим светилом сыска».

   На станции маленького городка Белополье следователей встречали местный околоточный надзиратель и коляска из имения Захарьевки. Околоточный с Никоновым должны были ехать до Яковлевки, но узнав, что господина Петрусенко повезут к Захарьевым, усатый Степан Матвеич воскликнул:
   – Та це ж зовсим блызенько, по дорози! Поидэмо разом.
   Коляска оказалась вместительной, они втроем удобно расположились в ней и легко тронулись накатанным шляхом. По пути околоточный рассказал, что раньше Яковлевка была одной из многих деревень, принадлежащих богатым помещикам Захарьевым. И сейчас местные крестьяне живут и работают в основном на еще не выкупленных у Захарьевых землях. Яковлевка и Захарьевка – самые близкие к имению деревни, многие тамошние крестьяне – в услужении при усадьбе. Само поместье богатое, хотя, после смерти старого барина, дела идут не так уж споро. Молодой хозяин такой хватки да такого интереса, как отец, не имеет. Холостяком почти и не жил дома, а женился – с женою молодою по курортам да столицам разъезжал. А тут и вообще, ходят разговоры, исчез куда-то…
   Исчез. Именно это занимало мысли Петрусенко. Василий Артемьевич Захарьев в четверг минувшей недели уехал верхом к мировому посреднику, жившему своим домом в Белополье. Сталось это утром, после завтрака. А вскоре конь вернулся при полной сбруе, но без седока. Ксения Владимировна, супруга Захарьева, обеспокоившись, велела заложить коляску и помчалась в городок. До последнего держала себя в руках, все надеялась, что Василий найдется и, увидев ее, расхохочется, обнимет, назовет кисейной барышней… И не смогла удержать рыданий, услышав от удивленного посредника, что он ее мужа и в глаза не видел.
   Она прождала три мучительных дня, уговаривая себя, что у мужа могли возникнуть какие-то непредвиденные и неведомые ей дела, возможно, понадобилось срочно ехать в губернский город и не было времени подать ей весточку и даже с кем-то прислать коня… Но от этих мыслей она переходила к другим: ни разу за полтора года их супружества он так не поступал, не уходил даже на час, не предупредив, дела его были ей известны, а любимого своего Воронка он уж никак не мог бросить, поручил бы любому из крестьян или горожан отвести его в имение, заодно уж и с известием для нее… В понедельник утром она поехала в город, пришла в полицейскую управу.

2

   Ксения Владимировна встречала следователя у парадного входа в дом. Он приехал уже один – спутники сошли версты за две ранее. Худенькая, в простом на вид, но очень элегантном бело-голубом платье, она держала в руках шляпку и нервно теребила ленты. Серые глубокие глаза под темными бровями, густые светлые волосы, подобранные опять-таки просто, но очень изящно… Как и позавчера, в кабинете управы, так и сейчас Викентия Павловича тронуло и взволновало выражение ее лица. Глаза смотрят с мольбою и надеждой, но кончик нижней губы прикушен, словно она пытается подавить свои чувства. И голос молодой женщины как будто спокоен, но какая в нем слышится затаенная тревога!
   Поздний завтрак уже был накрыт на уютной, обвитой плющом веранде второго этажа. Но ел он один, хозяйка к еде не притронулась, а когда подали чай, она налила и себе. Викентий Павлович понял, что она готова к разговору.
   – Я здесь для того, чтобы помочь вам, – начал он мягко. – Не знаю еще, что увижу и что отыщу, но хочу сам все осмотреть. А для начала расскажите о своем муже, и, если возможно, я взглянул бы на его фото.
   Хозяйка вышла, и Петрусенко увидел в открытую дверь, как она скрылась в глубине дома. Вернувшись, она положила перед ним на стол две фотографии: поясной портрет мужа и их, видимо, свадебный снимок.
   Василий Захарьев оказался ровесником Викентия Павловича. Красивое открытое лицо, высокий лоб, разбросанные в поэтическом беспорядке волнистые пряди волос. Черты не крупные, но мужественные, четкие, подбородок с ямочкой. Твердый взгляд. Однако в чуть насупленных бровях и пролегшей между ними морщинке Петрусенко почудилось нечто особенное: тревога ли, неуверенность, затаенная мысль… На второй фотографии, где около сидящей на изящной парковой скамье Ксении Василий Артемьевич был заснят в полный рост, было видно, что он высок и строен.
   А Ксения Владимировна, присев вновь на свой стул, уже рассказывала:
   – Мы с Василием Артемьевичем знаем друг друга с детства. Я ведь урожденная Сташевская, наше имение неподалеку. Отцы дружили, ездили друг к другу в гости, иногда брали и нас, детей, подшучивали над нами, называя женихом и невестой. Но сами и всерьез сговорились, что со временем, коль мы будем не против, они нас обвенчают.
   – Вася старше меня на шесть лет. Помню, когда мне было года три-четыре, он постоянно со мной возился, водил за руку по саду, катал на своей лошадке, змея воздушного для меня запускал. А повзрослев, вдруг потерял ко мне всякий интерес. Да и видеться мы стали редко: он жил в городе, учился в гимназии, а меня увезли в пансион в Киев. Только летом, на каникулах, я жила дома, в усадьбе. Его же часто и летом не бывало: он уезжал к своей бабушке в Вологодскую губернию. По-настоящему мы встретились пять лет назад, когда я окончила пансион, а Василий, отслужив в уланах, вышел в отставку поручиком.
   Ксения Владимировна замолчала, опустив голову и водя пальцем по ободку чайного блюдца. А когда подняла глаза, они вдруг оказались огромными и влажными от еле сдерживаемых слез.
   – Я знаю, – голос ее дрогнул, – с ним случилось что-то ужасное. Я готова рассказать все, любые подробности, если это хоть как-то поможет вам в его поисках. Я так благодарна вам, что вы согласились приехать!
   Чтобы дать хозяйке время успокоиться, Викентий Павлович достал трубочку и спросил позволения закурить. Она тотчас же распорядилась подать ему бронзовый курительный прибор, сказав, что муж тоже курит. В табакерке оказался отличный табак. Викентий набил трубку и с удовольствием выпустил первые облачка дыма.
   – Поверьте, Ксения Владимировна, – сказал он, – иногда самая, казалось бы, незначительная деталька дает нужное направление всем поискам.
   Женщина уже поборола волнение. Петрусенко видел, что ей и самой хочется поговорить – о муже, о себе, обо всем, что их связывает.
   История оказалась незамысловатой, но трогательной – благодаря тем чувствам, которые испытывала девушка, а после – молодая жена.
   Детское восхищение и привязанность к старшему соседскому мальчику незаметно превратились в девичью нежность и влюбленность. В пансионе, пропитанном атмосферой сердечных тайн, подруги писали письма своим юным кузенам, бросали в окна записочки гимназистам. Ксения держалась в стороне от всей этой веселой и захватывающей возни, но это не оттолкнуло от нее остальных пансионерок. Они знали: Сташевская обручена, ее жених – офицер уланов. Она и сама в это верила: ведь недаром отцы ее и Василия, полушутя-полусерьезно, собирались поженить детей.
   Василий вышел в отставку рано, о причинах она не знала, да и не допытывалась. Наоборот, была рада, что он вновь постоянно рядом. А он и вправду вел себя так, словно век собирался жить в имении. Встречались они просто, как давние друзья. Но Ксения не могла не заметить, что Василий приятно удивлен: восемнадцатилетняя девушка мало походила на того неловкого подростка, каким он видал ее последний раз – четыре года тому назад.
   Они вновь стали видеться, правда, не слишком часто. Девушка поступила учиться на курсы сестер милосердия в губернском городе, а Захарьев-младший с головой ушел в хозяйственные заботы. Отец его, Артемий Петрович, часто болел, и сын все больше забирал дела в свои руки. Приходилось и уезжать надолго.
   Встречи молодых людей были приятны обоим. Ксения видела это, сердце ее томилось радостным предчувствием, но время шло, все оставалось по-прежнему. А случалось, Василий становился неприветливым и даже резковатым с нею. Да, такое бывало.
   Прошло три года. За это время один славный человек, молодой учитель, брат ее городской подруги, просил ее руки. Он был ей очень симпатичен, но Ксения отказала. Она любила и ждала. Однажды утром от Захарьевых прискакал слуга: ночью старый хозяин скончался. На похоронах Василий стал рядом с Ксенией и взял ее за руку. А вскоре сделал предложение.
   Через полгода Ксения оказалась полной хозяйкой Захарьевки: матери Василий лишился уже лет десять назад. Стояла поздняя осень, урожай был собран, и Василий сказал: «Что делать в деревне зимой?» Они уехали. В губернском городе у Захарьевых был прекрасный дом. Но там они пробыли всего два дня, Василий торопился дальше – в Киев, Москву, потом, весною, – в Крым, а после в Варшаву, Берлин… И лишь на следующую весну, совсем недавно, они вернулись в родовое гнездо, по которому Василий скучал, она это чувствовала.
   – Так что же удерживало его в дальних краях? – спросил Петрусенко. – Ваше желание?
   – Нет, напротив, видя его тоску, я звала вернуться. Но он сразу принимал веселый вид, шутил, что стать уездными домоседами мы еще успеем, и мы ехали дальше.
   И недели не прошло после возвращения Захарьевых в имение, как Ксения ощутила резкую перемену в муже. Энергичный, остроумный, душа компании, нежный и внимательный к ней – таким она знала его больше года. В Захарьевке Василий сделался меланхоличным, а иногда просто угрюмым. И впервые довел ее до слез пренебрежительным, раздраженным тоном. Правда, это было лишь раз, и раскаяние его казалось таким искренним, что она, конечно же, простила. И следователю не стала бы говорить – да только он просил не упускать подробностей. Он, заинтересовавшись этим случаем, спросил:
   – Как вы думаете, что вызвало в Василии Артемьевиче такие перемены? Может быть, вы расспрашивали его? Он ничего не говорил?
   Да, Ксения пыталась помочь мужу, пыталась понять, что с ним происходит. Но тот лишь мрачновато отшучивался, а замечая испуг в ее глазах, брал себя в руки, ненадолго становясь прежним – веселым и ласковым. Сразу по возвращении он рьяно занялся хозяйством. И молодая жена догадалась, что так он пытается лишить себя свободного времени – лихорадочно ищет себе какое угодно занятие.
   – Боже мой! – Ксения обхватила руками свои худенькие плечи, словно мерзла. – Я нынче почти уверена, что эта его перемена настроения как-то связана с его исчезновением!..
   До конца дня Викентий Павлович бродил по имению. Барский дом был красив и ухожен. Еще утром, подъезжая по широкой, уложенной желтой плиткой дорожке к высокому крыльцу с колоннами и резной дубовой дверью, Петрусенко подумал, что тут живут люди если не богатые, то очень обеспеченные. Широкие гостиные с удобными креслами и маленькими столиками, каминами и картинами на стенах говорили о том же. Мебель кабинетов – Захарьева-младшего и покойного Артемия Петровича – была отменной, в шкафах книги на русском, а также на немецком и французском языках. Следователь посидел в кабинете хозяина, просмотрел стопку деловых бумаг, полистал газетные вырезки. Он сам не знал, что хочет найти, да и не искал – присматривался. Говорил с людьми. Три из этих разговоров особенно его заинтересовали.
   Дворецкий, давний слуга Артемия Петровича, неотлучно находился при старом хозяине в последние дни его жизни. Захарьев-старший уже не вставал, и, зная, что часы его сочтены, велел позвать сына. Это случилось вечером, а под утро он умер. Но тогда, в темной комнате, при тусклых свечах он долго говорил с сыном. Несколько раз за время этой беседы дворецкий тихо заходил в комнату: приносил отвар из трав, давал хозяину лекарство. Он слышал, что разговор шел о хозяйственных делах, о наследстве. Но последний раз, ненадолго зайдя в комнату с питьем, он уловил надрывный полушепот больного: «Вася, молю тебя, не повтори моей ошибки! Я виноват перед тобой – прости, но не повтори! Женись на Ксении, живи семьей… Обещай же мне…» Василий сидел на постели, прижимал руку отца к груди. Коротко оглянувшись, сказал хрипло: «Поставь, Макарыч…» Голос его дрожал…
   Старая нянька Василия жила в аккуратном флигельке в глубине большого сада. В прихожей пряно пахло травами, которые пучками свисали вдоль стен. Уютная комната, перегороженная широкой печкою словно на две – столовую и спаленку. Кружевные вышивки, горшочки с цветами, коврики на полу… От старушки, живущей здесь в покое и довольствии благодеяниями своих хозяев, следователь услышал все больше о том, какие славные и добрые люди ее господа, да о детстве Васеньки. Казалось бы, ничего полезного в этих воспоминаниях нет. Но у Петрусенко уже появилось предчувствие, что – ох, не простое дело досталось ему, и корни, возможно, уходят в далекое прошлое. Он мог, конечно, ошибаться, но все же внимательно слушал рассказ о том, как поженились Артемий Петрович и Мария Степановна, как долго жили, не имея детей, как уезжал барин надолго по разным делам – богатство-то трудами дается, – а барыня тосковала, крестьянских ребятишек собирала, учила их грамоте, даже музыке. А потом родился сынок долгожданный. Он родился не здесь в Захарьевке, а в Вологодской губернии, откуда барыня была родом и где проживала ее матушка. Вернулась, когда Васеньке минуло полгода, тогда-то ее, Степаниду, и взяли в няньки. Она была из семьи бывших дворовых людей Захарьевых, и хотя уже лет десять как крестьян отпустили на волю, продолжала служить при барском доме. Но когда сделалась нянькой барчука, все изменилось – стала Степанида словно бы членом семьи. В своем Васеньке души не чаяла, и Васенька был к ней добрый, ласковый, как и родители его, Царствие им Небесное. Шалун, конечно, так на то и дите! Вот только беда – разлучали их часто. Пока маленький – все больше на глазах, а как подрос – то учится в городе, то к бабушке в Вологду отошлют. Степаниду с ним туда не отправляли, не нужна, видать, там была. Судя по всему, очень любила внучка бабушка. И то: ведь родился у нее на руках.
   Долго еще рассказывала старушка, угощая Викентия молоком с медом, про маленького барина, про ласковую хозяйку-покойницу, строгого, но доброго барина. Петрусенко терпеливо слушал все, надеясь, что что-то из этих рассказов пригодится в нужный момент.
   Наведался он и на конюшню. Могучего вида молодой еще мужик с кудлатой бородой вывел к нему жеребца, на котором в тот роковой день уехал из дому хозяин. Воронок, черный с белой звездочкой на лбу и белыми носочками на передних ногах, был чудо как хорош. Похлопав коня по крупу, Петрусенко спросил, не был ли Воронок запотевшим, усталым, когда вернулся один домой.
   – Не, барин, – блеснул зубами конюх, оглаживая коня, – спокойно пришел, тихо. Думаю, недолго шел, есть еще не хотел, пожевал немного, без охоты.

3

   На следующий день утром, после легкого завтрака, Викентий Павлович выехал верхом по той дороге, по которой ровно неделю назад отбыл неизвестно куда Василий Захарьев и по которой два часа спустя вернулся его конь. Конюх, предупрежденный Петрусенко еще накануне, подготовил ему Воронка, поддержал стремя и предупредил, что жеребец резвый, но узды слушается мгновенно, а вот шпор не переносит совсем.
   Викентий был неплохим наездником и сразу понял, что конь под ним отменный. Солнечное теплое утро, дорога, а вернее, широкая тропа, идущая вдоль зеленеющего поля по кромке леска, запахи трав, черемухи… Так бы ехать и ехать, ни о чем не думая, наслаждаясь…
   Судя по свидетельствам жены Захарьева и прислуги, в день исчезновения он был в хорошем настроении, поездка была какой-то необязательной, он даже подумывал ее отложить, но потом сказал:
   «Какое утро отменное! Проедусь до Белополья, да заодно и дело сделаю, заеду к посреднику». Значит, размышлял Петрусенко, его ничто не тревожило, не угнетало, никаких особенных планов он заранее не строил. К посреднику не торопился, то есть по пути мог еще куда-нибудь завернуть. И тут что-то случилось. Или возникли новые обстоятельства…
   Мысленно споткнувшись о слово «обстоятельства», Викентий почему-то вспомнил слова дворецкого. Как там сказал Василию умирающий отец? «Не повтори моей ошибки. Я виноват перед тобой…» Причем эти слова сопровождались настойчивой просьбой жениться. Так, может, Артемий Петрович совершил какую-то ошибку, винил себя в чем-то, что было связано с его семейной жизнью? Другая женщина? Кто знает… Но каким образом это может быть связано с исчезновением Василия? Скорее всего, никаким… А интересно, знает ли Ксения Владимировна, что решение Захарьева-сына жениться на ней это исполнение предсмертной воли отца? Похоже, не знает. Впрочем, может быть, одно пришлось к другому: Василий и сам видел в ней нареченную, любил, знал, что девушка тоже его любит и никуда не денется, вот и не торопился. А тут смерть отца подтолкнула. Как знать?..
   Так что же с тобой случилось, отставной уланский поручик, остроумный красавец, благополучный и богатый помещик? Жив ли ты?.. Какое-то смутное ощущение подсказывало Викентию, что Захарьев жив. Остановив Воронка, он соскочил с седла, погладил коня по холке.
   – Ах ты, славная коняга! Ты последним видел своего хозяина. Ты знаешь больше других.
   Воронок стал щипать траву. Петрусенко присел на прогретую солнцем кочку, расстегнул жилет и верхнюю пуговицу рубашки. Тепло, хорошо…
   – Ну что, – сказал он снова коню, который, словно понимая, покосился на него черным глазом. – Если не можешь рассказать, так, может, хоть покажешь мне, как вы ехали с хозяином, где он отпустил тебя домой? Ведь с того дня ты из конюшни вышел впервые. А вдруг помнишь?
   Викентий бодро встал, взялся за уздечку. Ему понравилась пришедшая в голову затея. Конечно, надежды мало, но все же. Лошади существа умные, преданные. Легко вскочив в седло, он не стал править конем, хлопнул его ладонью по крупу.
   – Давай, дружок, иди-ка сам. Показывай.
   Понял его жеребец или нет, но тронулся вперед, не торопясь, но и не отвлекаясь на молодую зелень вдоль тропы. Спокойно, с достоинством переступал он тонкими ногами. Тропа внезапно раздвоилась, но Воронок не колеблясь свернул направо, и у Викентия дрогнуло сердце: «Надо же! А вдруг что и получится…»
   Дорога заворачивала в лес, но не глубоко, по опушке, через чудные полянки, вышла к журчащему веселому ручью, пошла вдоль берега. Потом ручей стал шире, превратившись уже в небольшую речку, и внезапно разлился озерком. Берега его заросли камышом и осокою, и тут же – Воронок вывез Викентия прямо к этому месту, – в несколько рядов стояли ульи. Пасека. И тут конь стал, опустил голову и принялся щипать траву. Но Петрусенко и сам остановил бы его, поскольку увидел двух человек, отлично ему знакомых: Сергея Никонова и околоточного Степана Матвеевича. Те тоже его узнали, пошли навстречу.
   – Славно, славно, – сказал Никонов, пожимая ему руку. – А я часа через два думал наведаться в имение, узнать, как у тебя дела. Я-то свои почти закончил, собираюсь возвращаться. Поедем вместе?
   – Пожалуй, – протянул было Петрусенко, но, глянув на коня, спокойно пасшегося у озера, вдруг раздумал. – Нет, Сережа, я только до Белополья тебя провожу и вернусь. Не все еще мне ясно.
   Он подошел к коню. «Похоже, друг, что воротился ты домой как раз отсюда. Или ошибаюсь? Эх, не скажешь ведь…» Воронок поднял голову, поглядел на него. И тогда Викентий, звонко шлепнув его по крупу, сказал громко и четко:
   – Домой! Иди домой, Воронок!
   Он, впрочем, не был готов к тому, что конь сразу послушается. Но Воронок, мотнув головой и коротко храпнув, повернулся и спокойно побежал прочь той же тропой, какой они прибыли сюда. Петрусенко растерянно оглянулся.
   – Пошел… Степан Матвеич, а ведь, похоже, хозяин в тот день отправил коня домой именно отсюда. Или Воронок сам ушел. Во всяком случае, расстались они здесь. Похоже, как вы считаете?
   – Може буты, – сказал околоточный, качая головой, – може буты… Та що ж воно за мисце такэ!
   – А в чем дело?
   – Да в том, что и мы тут не случайно, – объяснил Никонов. – Как раз здесь, неподалеку от пчельника, вон на том дереве и нашли повесившегося Ивана Гонтаря.
   – Да ну! – Петрусенко был поражен. Но тут он увидел, что Воронок вот-вот войдет в лесок и скроется с глаз. Он представил, что конь вновь вернется домой без седока и насмерть переспугает хозяйку. Пронзительно свистнув, он побежал по тропе, крича: «Тпру, Воронок, стой!» Тот, умница, послушался, и скоро они вместе вернулись к озеру.
   – Давайте присядем, друзья мои, – кивнул Петрусенко на сколоченную у ближайших ульев скамью. – Расскажи, Сергей, поподробнее, что тут случилось. Когда Гонтарь появился в деревне? – он махнул рукой в сторону близких хат.
   – Да, точно, это Яковлевка, – подтвердил Никонов. – Гонтарь родом отсюда, родители его здесь живут. Они о нем года четыре почти ничего не знали: уехал на заработки, слухи доходили редко. А на той неделе, в четверг, – да, как раз ровно неделю назад, – он явился домой.
   – В четверг, говоришь? – Петрусенко перестал набивать табаком свою трубку, вскинул брови. – Ну, ну… Интересное совпадение!
   – Ты о чем это? – теперь уже удивился Никонов.
   – Да вот, видишь ли, тот, кого я, как ты знаешь, ищу, помещик Захарьев, исчез ровно неделю назад, в четверг. Яковлевка и Захарьевка друг от друга рукой подать. Гонтарь, как ты сказал, повесился на пасеке. А Захарьев, как я предполагаю, тоже как раз здесь, у пчельника, расстался со своим конем, и тот сам вернулся домой.
   – Но это не факт, а только твое предположение?
   – Да, да! – нетерпеливо сказал Викентий. – Это может оказаться и просто моей фантазией. Но я почти в этом уверен… А когда же Гонтарь покончил с собой? В воскресенье, кажется?
   – Точно, у недилю, – закивал головой околоточный. – З ранку пишов з дому, чекалы его батькы, чекалы, та й почалы розшукуваты. Вже надвечир знайшлы оце туточкы, – указал вновь на дерево.
   – И здесь, Сережа, тоже странное совпадение, – усмехнулся Викентий. – Именно в воскресенье вечером, узнав об этом самоубийстве, жена Захарьева решила больше не ждать его, а обратиться в полицию.
   Он вспомнил, как Ксения Владимировна, еще при их первой встрече у него в кабинете, волнуясь и заламывая пальцы, рассказывала: «На третий день, в воскресенье, уже стемнело, прибежала девушка, моя горничная Луша. «Ой, барыня, – кричит, – страхи-то какие, спаси Господи! В Яковлевке Ванька Гонтарь повесился, который к родителям из города намедни приехал». Я и так в лихорадке была, в тревоге, места себе не находила. А тут услышала об ужасном этом событии, и так мне страшно стало!.. Еле переждала ночь и вот, приехала к вам о помощи просить…»
   Викентий Павлович читал сообщение о побеге Ивана Гонтаря, которое буквально на днях поступило в полицейскую управу. Из Екатеринославской тюрьмы бежали два приговоренных к повешению по одному делу. Поскольку оба были родом из здешних мест – Карзун из самого города, Гонтарь из Белопольского уезда, то их охранное отделение извещали особо. Следовало проверить бывших дружков, родственников бежавших. Но полиция не успела еще ничего предпринять, как пришло известие: в Яковлевке повесился приехавший на днях навестить родителей бывший крестьянин Иван Гонтарь. О том, что повесившийся – бежавший преступник, уездная управа, подавшая эти сведения в город, узнала из его предсмертной записки.
   – Родители Гонтаря тоже не ведают, откуда он приехал, – рассказывал Викентию Никонов. Разговор шел в коляске, резво катившей по дороге. Никонов свои дела уже закончил: Гонтаря опознал, свидетелей опросил, разрешение на похороны оформил и возвращался в город. Петрусенко еще оставался: он решил не уезжать, не сделав еще одного дела – страшного, но необходимого. А пока составил младшему коллеге компанию до Белополья, собираясь зайти там к мировому посреднику. И слушал по пути рассказ Никонова.
   – Родители у него старики уже. Сын приехал – обрадовались. Сказал, погостит несколько дней. Но был мрачный, угнетенный какой-то. Как сказала мне его мать: «Беда давила его. Я видела, но что сделаешь? Мне не открылся…» А он три дня себе жизни отпустил попрощаться со всем родным. Когда в воскресенье он ушел с утра и к обеду не вернулся, у родителей сердце заныло, почуяли неладное. Стали искать, кликнули соседей помочь. Но могли еще долго не найти: пчельник, сам видел, заброшенный, ульи пустые, сюда редко кто ходит.
   – Кто же обнаружил?
   – А братишка его младший. Он мне сказал, что вспомнил, как Иван пришел в деревню именно оттуда – через поле от ульев. И пошел искать в ту сторону. Так что первым он Гонтаря увидел, да и последним – тоже…
   – Значит, от пчельника шел, говоришь? В четверг? – Петрусенко покачал головой. Печально стало ему, и вновь подумалось, что нужно, обязательно нужно сделать то, что задумал. Завтра же. Он спросил:
   – А в котором часу появился Гонтарь? Когда его брат увидел?
   – Рано утром. Что, вновь совпадение?
   – Сам видишь. Ну, хорошо, что еще по твоему делу?
   – В карманах самоубийцы нашли всего одну копейку и блокнот. Грамотный парень был. Оставил записку.
   Тут Никонов тронул за плечо возницу, попросил:
   – Останови-ка на пару минут.
   А когда коляска стала, из своей кожаной папки, полистав какие-то бумаги, достал небольшой блокнот, открыл его и прочитал: «Нас двоих человек за одно преступление приговорили к смертной казни. Но мы бежали из тюрьмы. Хочу помереть дома добровольно, а живым полиции не дамся. Прощайте. Иван Гонтарь».
   Петрусенко взял блокнот, перелистал три странички, исписанные крупными буквами. И задумался.
   В Белополье они расстались. Никонов поспешил на станцию, а Викентий Павлович – к мировому посреднику. Тому самому, к которому намеревался заехать Захарьев неделю назад.
   Небогатый местный дворянин принял его любезно, но рассказал очень мало. Нет, Василий Артемьевич не приезжал к нему ни в четверг, ни позже, хотя он ждал его именно на прошлой неделе – были дела. Молодой Захарьев отличный наездник и не любит кататься в коляске. К нему он обычно приезжал верхом на своем любимом Воронке. Оно и понятно: военная привычка, поручик уланов…
   Викентий Павлович поинтересовался, не знает ли собеседник, почему Захарьев так рано вышел в отставку. На что тот без колебания ответил: «Да зачем ему военная лямка при его богатстве! По молодости лет щегольнул мундиром – и хватит. Отец-то и стар был, и хвор. А род какой богатый и знатный! Даже после реформы в хозяйстве ничего на убыль не пошло, еще и прибавилось». И Петрусенко узнал, что Захарьевы издавна владели лучшими угодьями здесь и в соседней губернии. Хозяйство вели умело, не лютовали над людьми, потому и деревни у них были зажиточными, а крестьяне справными. Но вот когда государь император Александр Освободитель крепостным волю дал, Артемий Петрович, хотя и молод еще был, но пустого благодушия не проявил. Денежной повинности за отходившие крестьянам земли добился самой высокой. Положенную себе треть от всех удобных земель взял самыми лучшими угодьями. А потом стал предлагать крестьянам взять меньший надел, но бесплатно. Многие соглашались, поскольку выкупная плата была очень уж высока, многим не под силу. Хотя и знали, что дарственный надел составит лишь четверть от положенной им земли. Так Захарьев свои угодья удвоил. Нынче уже его сыну Василию Артемьевичу их бывшие села подати платят, крестьяне работают на господской земле и, как и прежде, зовут Захарьева «барином». Впрочем, надо отдать должное: он не жесток, шкуру с крестьянина не дерет. Мировой посредник, как никто, знает об этом и, хотя и очень озабочен исчезновением молодого помещика, и мысли не допускает, что с ним могли расправиться какие-нибудь из его подопечных.
   С утра следующего дня округа Яковлевки и Захарьевки огласилась возбужденными голосами, шумом. Петрусенко сидел на берегу у пчельника, глядя, как пять лодок медленно и методично плавают по небольшому озеру, а люди в них прочесывают дно баграми и сетями. Он знал, что ближний лесок и рощу тоже прочесывают. Там с полицейскими, прибывшими из уездной управы, местные крестьяне. И здесь, в лодках, тоже. Усатый Степан Матвеевич оказался человеком очень уважаемым в своем околотке, собрал многочисленную подмогу и сам в одной из лодок командует. К берегу долетает его зычный басок.
   А Викентий Павлович ждет результата и надеется, что тела Василия Захарьева не найдут. Плеск озерной воды, лодки и люди с баграми вызвали в его память самое громкое в уголовном деле убийство – совсем недавнее, этого месяца. Случилось оно в Германии. Расследование еще не закончено. Там тоже все началось с обнаруженного в воде тела…

4

   Около восьми часов утра, когда туман еще стелился над водами реки Шпрее, мусорщик Теске с подручным плыли на лодке вдоль берега в районе Рейхстага. Это был их участок реки, они каждый день очищали его от мусора. Именно здесь они и выловили из воды сверток в грубой бумаге, перевязанный бечевкой, с пятнами крови. Теске равнодушно подумал, что вновь кто-то выбросил в воду новорожденного младенца: за годы службы он не раз выуживал подобные находки, привык. Но когда на этот раз он разорвал бумагу, по-настоящему испугался: перед ним было тело девочки без головы и конечностей…
   Когда сообщение поступило в полицай-президиум на Александерплаце – своего рода немецкий Скотленд-Ярд, к берегу Шпрее тут же выехали и шеф берлинской криминальной полиции, и сам полицай-президент Берлина фон Боррис, и два дежурных комиссара Ванновски и Вен. Судебный доктор, осмотрев тело, уверенно объявил: перед смертью над ребенком было совершено жестокое надругательство… Почти сразу полиции стало известно, что два дня назад в северном районе Берлина исчезла девятилетняя Люси Берлин, младшая дочь рабочего табачной фабрики Фридриха Берлина. Вскоре этот бледный пятидесятилетний мужчина, которого привезли к берегу Шпрее, упал в обморок, узнав дочь по шраму в нижней части груди.
   Расследовать преступление назначены были комиссары Ванновски и Вен, давно и хорошо сработавшиеся, имевшие большой опыт и отлично дополнявшие друг друга: один – спокойный, молчаливый, другой – подвижный, вечно жестикулирующий. Они тут же, уже в 9 часов утра, дали указание патрулям криминальной полиции, которые постоянно циркулировали в Берлине в поисках эротоманов, сутенеров и карманников, сосредоточить внимание на районе улицы Аккерштрассе, где проживало семейство Берлина. Они обитали в многоэтажном темном доходном доме, где в тесных квартирках с низкими потолками ютилась почти сотня семей. Через арку можно было попасть во внутренний двор, запущенный и грязный, по старой деревянной лестнице – на этажи с узкими коридорами и клозетами, расположенными между этажей. Здесь, как и во всем этом районе, жили рабочие, мелкие ремесленники и другая беднота – бок о бок с проститутками и сутенерами, бродягами, ворами.
   Семья Фридриха Берлина занимала квартиру на втором этаже. Когда Ванновски пришел, чтобы их расспросить, застал всех: отца, мать, старшего девятнадцатилетнего сына и младшего сына Хуго. Комиссар узнал, что 9 июня девочка вернулась из школы в 11 часов, поиграла немного во дворе, купила у лавочника конфет на два пфеннига. В полдень домой пришел отец, семья вместе пообедала, потом Фридрих Берлин снова ушел на фабрику. Около 13 часов девочка попросила дать ей ключ от уборной, которая находилась несколькими ступеньками выше квартиры. Спустя двадцать минут домой пришел Хуго, стал искать Люси. Уборная оказалась заперта, а девочки нигде не было. Братья и родители разыскивали ее до вечера. Поздно вечером Фридрих Берлин отправился в полицейский участок и заявил о пропаже дочери.
   Комиссар Вен осматривал двор и дом. Разговаривал с людьми. Из потока самых разных сведений он выбирал то, что, казалось, могло пригодиться. Несколько человек, в том числе и дети, говорили, что видели бородатого мужчину в соломенной шляпе и мешковатых брюках. Одни видели, как он выходил с девочкой из арки, другие – как тащил ее в сторону соседнего парка, третьи – как он заходил в ту же лавку, что и она. Кто-то вспомнил, что мужчина еще и прихрамывал.
   Вскоре сотрудники криминальной полиции уже обходили всех известных им проституток с Аккерштрассе, расспрашивая о хромом человеке в мешковатых брюках. В соседней с Берлинами квартире жила некая Иоганна Либетрут, зарегистрированная как проститутка. Лишь накануне она вышла из тюрьмы и как раз перед приходом полиции отмечала это событие вместе со своим сожителем Теодором Бергером, торговцем подержанными вещами. Иоганна уже знала о трагедии, постигшей семью соседей, всхлипывая, она поведала, что очень жалеет бедную малышку, которая заходила к ней в гости и звала ее тетей. Расчувствовавшись, она поделилась с полицейскими и своей радостью: вот уже восемнадцать лет Бергер обещает жениться на ней, и вот, наконец, завтра их свадьба. Но главное – Иоганна заявила, что убийцей может оказаться Отто Ленц – сутенер Эммы Зейлер, которая проживает в этом же доме, в подвальном помещении. Он прихрамывает, носит плохо сшитые брюки и соломенную шляпу, знаком с Люси Берлин и даже играл с ней – брал ее на руки, заставлял плясать под музыку и вечно пялил на нее глаза… Эмма Зейлер не только подтвердила все это, но и охотно назвала места, где Ленца можно застать.
   Через сутки, в воскресенье, во второй половине дня, Ленца арестовали в одной из закусочных. Он уже сбрил бороду. А вот соломенную шляпу выбросить не успел. Дрожа от страха, он признался, что действительно знал Люси, не раз играл с ней, но клялся, что ему и в голову не приходило причинить какой-нибудь вред ребенку. Однако свидетели, которых Ванновски пригласил на опознание, в один голос утверждали, что видели девочку именно с этим человеком. Ленца водворили в тюрьму, но Ванновски грызло сомнение: слишком уж нарочито все указывало на Ленца. Так и оказалось: у Ленца было на день убийства неоспоримое алиби. Ванновски и Вен продолжили розыск.
   Десятки сотрудников уголовной полиции тщательно обыскали район – все дворы и задворки, но ни следов крови, ни одежды девочки нигде не было. Вот тогда Вену впервые пришло в голову: а может быть, Люси вообще не покидала дом? Может, ее затащили в чужую квартиру, в подвал или на чердак? Убили, расчленили и лишь потом вынесли и бросили в реку… Обыскали чердаки и подвалы дома – ничего! Стали выяснять, кто живет по соседству с квартирой Берлинов. Одной из соседок была та самая Иоганна Либетрут, которая рассказала о Ленце. Ванновски стал расспрашивать о ней полицейских, которые заходили к ней, и от них услышал о ее женихе Теодоре Бергере. Приказал собрать сведения о Бергере – на всякий случай. И тут комиссаров ожидал сюрприз: Бергер был в этой квартире не гостем, а постоянным жильцом: еще полгода назад он выехал со своей квартиры сюда, а указанный в документах адрес – просто маскировка. Маскировка и его торговля, по сути же, он сутенер и живет за счет Либетрут. Однако сутенер – это еще не убийца. К тому же в понедельник, 13 июня, Бергер действительно подал заявление о своей женитьбе на Иоганне.
   Но вот среди сведений, собранных о Бергере, появились показания отца Иоганны, жившего неподалеку. Он рассказал, что когда его дочери было еще четырнадцать лет, ее совратил Бергер и затем отправил на панель, заявив отцу, что теперь ему работать ни к чему, поскольку Иоганна его прокормит. С тех пор так и жил за ее счет, пил, играл и сводничал, не раз попадал в тюрьму за разврат. А глупая Иоганна восемнадцать лет все ждет, что он на ней женится. Когда же старику сказали, что Бергер и вправду собрался жениться, тот воскликнул: «Значит, произошло что-то сверхъестественное!»
   Это восклицание словно раскрыло Ванновски глаза. Вновь на Аккерштрассе появились полицейские, пошли по квартирам, расспрашивая о роковом дне 9 июня, о Бергере, его отношении к детям, о Люси, о квартире Либетрут, о звуках, которые могли доноситься оттуда… Именно Вен услышал от старушки Анны Мюллер, что 9 июня на лестнице она видела Люси, которая направлялась в уборную, и Бергера, стоявшего в дверях своей квартиры и глядевшего на девочку. Важными оказались и показания супругов, живших прямо над квартирой Либетрут: 9 июня, приблизительно в половине второго дня, они услыхали звук как будто падающего тела, а потом такой шум, словно кто-то бьет об пол руками и ногами. Еще одна свидетельница, Гертруда Ремер, утверждала, что рано утром 11 июня видела у Рейхстага на берегу мужчину, который нес большой пакет и вел на поводке черную собаку. Описание мужчины совпадало с описанием Бергера, а собака походила на его пса. Бергера и Иоганну Либетрут арестовали в тот день, когда были найдены, тоже в воде, связанные вместе голова и руки убитой девочки. Бергера отвезли в морг, где показали страшную находку, но он хорошо владел собой и все отрицал. Показания Анны Мюллер назвал болтовней слепой старухи, соседей о шуме в квартире – выдумкой. Однако все изменилось после допроса Иоганны. Не сразу, но все же она призналась: вернувшись из тюрьмы, она застала Бергера спящим. По дороге домой она уже слышала об убийстве Люси, и Бергер сразу же сказал ей, что убийцей может быть Ленц. Иоганна стала убирать квартиру и обнаружила пропажу одной из бельевых корзин, хранившихся под кроватью. Она стала ругаться с Бергером, подозревая его в измене, и он в конце концов сознался: да, он приводил сюда женщину и расплатился с ней корзиной – денег не было. Иоганна стала кричать, он никак не мог ее успокоить. В конце концов он обнял ее и сказал: «Я рад, что ты вернулась, я все обдумал и хочу на тебе жениться». Женщина изумилась: еще недавно, в тюрьме, одна из арестанток говорила, что после освобождения выходит замуж. Иоганна тогда заплакала от зависти и сказала: «Бергер предпочтет десять лет каторги женитьбе на мне». И вот ведь решился! Конечно, от счастья она забыла все обиды…
   Показания Либетрут натолкнуло комиссаров на одну и ту же мысль: почему Бергер заговорил о женитьбе, когда разгорелся скандал из-за корзины? Если насильник и убийца девочки именно он, может быть, части тела ребенка он нес к реке в этой корзине?
   Ванновски и Вен уже считали Бергера виновным, но удастся ли это доказать? 16 июня они продолжили допрос Бергера, но тот стоял на своем: Люси он не убивал. Вновь и вновь комиссары возвращались мыслями к корзине: возможно, она еще плавает где-то в реке, испачканная кровью убитого ребенка… Утром 17 июня жители Берлина узнали из расклеенных по городу листков и газет, что в связи с убийством Люси Берлин разыскивается корзина. Вечером того же дня в разных местах были обнаружены пакеты с расчлененными ногами убитой, оставалась надежда, что где-то рядом может быть и корзина. Но она все никак не находилась…
   Викентий Павлович искренне восхищался своими немецкими коллегами. Всего за неделю расследования добиться таких результатов! А какая титаническая работа проделана, сколько людей опрошено! Он верил – Ванновски и Вен близки к разгадке. Если только найдется корзина со следами крови убитой девочки, то новейшие изобретения медиков и химиков позволят изобличить убийцу. Самому же ему сейчас хотелось совсем другого – чтобы выяснилось, что никакого убийства не было. Чтобы со дна озера не вытащили тело Василия Захарьева.
   Вчера вечером он осторожно и деликатно поговорил с Ксенией Владимировной. Сказал, что верит: ее муж жив. Но чтобы иметь основания продолжать его поиски, ему надо устранить даже малейшее сомнение. То, что будет происходить завтра, – лишь формальность, он уверен, ничего найдено не будет… Петрусенко представлял себе, как сейчас эта молодая женщина с белым застывшим лицом, сплетенными пальцами, вздрагивая от любого шума, меряет шагами веранду. Ждет… Он не сказал ей, где будет вести поиски и почему он решил осмотреть именно озеро и ближний лес. Да, у него есть предчувствие, что Захарьев жив, но и совпадения, о которых он сам же говорил Никонову, нельзя сбрасывать со счетов. А вдруг в то утро эти двое случайно встретились здесь, у пчельника, на берегу озерка? И Василий Артемьевич знал, что Гонтарь – смертник, а значит – беглый? Хотя, надо признаться, догадка неправдоподобная: никто в округе, и даже родственники преступника, об этом не знали. Но если предположить? Допустим: Захарьев знал, прямо сказал об этом Гонтарю, попытался задержать. И тот, спасаясь, убил помещика, а тело – тут же в воду или в лес оттащил… Но ведь Иван Гонтарь и явился сюда, чтобы покончить с собой, чего ж ему бояться? Не хотел попасть в руки полиции? А через три дня пришел именно на эту же пасеку и повесился, как бы указывая место своего последнего преступления? Может быть. Но может быть и другое: записка подложная, Гонтарь кем-то убит, а сам вовсе и не думал умирать. Ведь не покончил же с собой второй бежавший с ним смертник – Григорий Карзун. У полиции нет никаких сведений о его самоубийстве. Впрочем, они могут и не знать еще… Но, скорей всего, эти его умопостроения ложны, и в то роковое утро два человека разошлись каждый своей дорогой, вовсе не встретившись в этом печальном месте…
   Через три часа, облегченно вздохнув, Викентий Павлович отправился в имение. Необходимое дело было сделано, а тело Захарьева не найдено. Значит, надеялся он, искать придется живого. У дома Захарьевых стоял большой экипаж, из которого выгружали вещи. Это приехала госпожа Сташевская, мать Ксении, со своей еще одной незамужней дочерью. А вскоре, довольный тем, что хозяйка в такое трудное время не остается одна, следователь отбыл в уездный город на станцию. В поезде он, может быть впервые за минувшие три сумбурных дня, по-настоящему вспомнил о Люсе и Сашеньке.
   Еще засветло подъехал он к воротам своего дома и сразу же увидел в скверике три женские фигуры: няню с коляской, жену и свою сестру Катю. От сердца отлегло. Он был уверен, что Катюша не оставляла в эти дни Люсю одну. На два года младше, его сестра уже давно была замужем, и вон – восьмилетний племянник Митя бежит вприпрыжку к нему по аллее, первый заметил. Он тоже раскинул руки, подхватил мальчугана и вместе с ним заторопился навстречу родным.

5

   Новая неделя началась с интенсивных поисков. Но следов Захарьева не находилось. Викентий Павлович узнал, что исчезнувший не появлялся ни там, где квартировал его бывший полк и где оставались близкие друзья, ни в своем курском имении, где работала ткацкая фабрика, ни в другом владении с большим лесопильным производством. Не было его и в Вологодских краях. Петрусенко выяснил, что бабка Захарьева по матери, Евпраксия Евграфовна Шабалина, умерла года три назад. Значительное наследство после нее досталось ее старшему сыну – дяде Василия Артемьевича. Это было естественно, но у следователя все же возникло странное чувство. Оказалось, Захарьевы – и родители, и сын – почти не поддерживали отношений с родственниками по линии Шабалиных. И то, что бабка совсем ничего не отписала Василию, тоже вызывало недоумение. Конечно, Захарьев и без того не беден, но все же так поступают лишь с теми из родни, кого не хотят знать. А ведь по рассказам няньки, старуха должна была любить внука: родился при ней, мальчиком и юношей часто ездил в гости… Три дня ушло у следователя на выяснение этих обстоятельств. Но не успел он задуматься над направлением дальнейших поисков, как четвертого дня, утром, вошла к нему в кабинет Ксения Владимировна. По ее счастливому и смущенному лицу Викентий Павлович сразу догадался, что за весть она принесла. И испытал несколько чувств одновременно. Радость – это же прекрасно, что страхи развеялись! Досаду – все-таки сколько времени и усилий потрачено впустую! Успокоение – слава богу, одно дело с плеч, у него и без того их хватает. Мимолетный стыд – прав был Никонов, не стоило браться за поиски сбежавшего мужа…
   – Да, да, – сказала молодая женщина. – Вы догадались, я вижу! И ради бога, простите меня, оказалось, мои волнения были совершенно напрасны!
   – Ваш муж вернулся? Когда?
   – Нет, пока еще нет. – Ксения Владимировна так энергично покачала головой, словно пыталась сама себя в чем-то разуверить. И Петрусенко в этот миг уловил в ней еще одно: тревогу. Глубоко скрытую, нет, не от него – от себя. – Он вернется позже. Так он написал мне.
   – Написал? – переспросил он. – Прислал письмо? Оно – с вами?
   – Да, разумеется, – Захарьева торопливо открыла сумочку. – Я получила его вчера и сразу поспешила к вам.
   Она протянула конверт, который даже на первый взгляд выглядел неаккуратным. Следователь взял его и, не доставая самого письма, осмотрел. Простой почтовый конверт, измятый, словно был отправлен не сразу, а сперва долго терся по карманам. Штемпель Белополья. Вряд ли это свидетельствует о том, что Василий Захарьев прячется в этом городке, где его отлично знают. Скорее, письмо послано оттуда, чтобы скрыть настоящее место. А из этого следует, что настоящее место его пребывания, возможно, совсем недалеко. Возможно…
   Викентий Павлович извлек исписанный лист бумаги. Строчки неровные, как будто лист держали наискосок, крупные буквы. А бумага! Простая, серая – это бы ладно. Но ведь захватанная грязными пальцами, в каких-то подтеках, чернильных брызгах. Петрусенко удивленно поднял взгляд:
   – Это его почерк?
   – Да! – воскликнула женщина, словно ждала этого вопроса. – Да, несомненно!
   Теперь смятение явно искажало черты ее лица, но она, упорно встряхивая головой, повторяла:
   – Это он писал, я знаю, я верю ему, все так и есть. Не хочу знать, какие перед ним препятствия, он все превозможет и вернется ко мне.
   Петрусенко пожал плечами. Вновь взглянул на письмо. Вернее, это была короткая записка: «Ксения, милая, прости, что так долго держу тебя в неведении. Так сложились обстоятельства. Не знаю, когда и как все распутаю. Жди». И подпись, в которой угадывались факсимильные «В» и «З».
   – Но ведь он ничего не объясняет…
   – И не надо!
   Ксения Владимировна быстро взяла у него письмо, вложила лист в конверт, конверт в сумочку, щелкнула замочком и нервно прижала сумку к груди.
   – Он вернется и все объяснит. Я буду ждать! И, Викентий Павлович, дорогой мой, не надо, не ищите его. Я столько отняла у вас драгоценного времени, сил – простите! Нет чтобы подождать несколько дней! Я ведь обычно такая терпеливая, рассудительная.
   Захарьева говорила горячо, лихорадочно, закончив фразу нервным смешком, и Викентий понял, что она сейчас сорвется, случится истерика. Быстро налил ей из графина воды, с усилием заставил сесть, сунул в руки стакан. Женщина выпила, глубоко вздохнула и минуту спустя подняла на него умоляющий взгляд.
   – Он сильный человек, несчастья обойдут его, он вернется.
   Словно просила Викентия тоже поверить в это. И он кивнул.
   – Возможно, очень возможно, что именно так и будет.
   – Я понимаю, вам все это кажется странным. – Голос у Ксении Владимировны был уже спокойным, но каким-то безжизненным. «Опустошенный», – подумал Петрусенко. – Но все может разъясниться очень просто, когда Василий вернется. Он пишет «жди», значит – «не ищи меня». Вот почему я приехала к вам: снять свое заявление на поиск, или как это у вас называется…
   Она вновь посмотрела на него с тревогой, словно боясь, что он вдруг откажет. Да, бывало, уголовное дело иногда оборачивается так, что уже не играет роли намерение того, кто обратился в полицию. Но здесь… Петрусенко поспешил успокоить даму:
   – Конечно, конечно! Это ваше право. И я рад, что все разъяснилось, что господин Захарьев жив, здоров, подал весточку.
   А сам думал, провожая ее по длинному коридору управы до крыльца, где ждал экипаж: «Хорошо бы, если б так…»
   Стал бы он дальше искать Захарьева, без официального повода к тому? Петрусенко и сам не знал. Возможно, продолжил бы поиски. Уж очень он не любил неразгаданных шарад. И еще меньше – оставаться в дураках. А тут Викентий просто чуял: за этой, казалось бы, самой обыденной ситуацией – зияющая пропасть, откуда тянет мертвенным холодом. Бр-р!..
   Но его отвлекли другие неотложные дела. Три недели он провел по служебной надобности в Киеве. Там уже довольно долгое время разбойничала хорошо организованная шайка, которая грабила преимущественно извозчиков – в самом городе и на пригородных дорогах. Наглые, энергичные, отчаянные преступники посеяли в городе настоящую панику, сами же оставались неуловимыми. Хотя киевская полиция устраивала и облавы, и засады – безрезультатно. А началось все в прошлом году, когда на Святошинской дороге был найден мужчина, задушенный веревочной петлей. Выяснилось, что это крестьянин из ближайшей деревни, куда он и возвращался из города. Его лошадь, телега и деньги пропали. Убийство страшное, но оно не привлекло бы к себе такого внимания, если бы вскоре на той же дороге не был бы обнаружен еще один труп – со следами подобного удушения. Затем преступники переместились в город, и там один за другим были так же задушены веревочной петлей и ограблены несколько извозчиков.
   Особенно зверствовали бандиты последние два месяца – безнаказанность развращает. Были подобраны в разных местах города и в пригородах одиннадцать тел – голых, со страшными веревками на шеях. И вот удача – однажды утром находят раздетого и ограбленного человека с петлей на шее, который, однако, подает какие-то признаки жизни! Это был единственный случай, когда преступники допустили промашку. Извозчик Коновцев рассказал, что наняли его двое подвыпивших, вроде как купцы, приличные с виду. Ехали, песни пели. А как оказались в безлюдном месте, почувствовал он на шее петлю и в спину коленом кто-то уперся. Тут он потерял сознание. Когда его стали раздевать, немного пришел в себя, но виду не подал. Успел услышать: «Куда схоронимся?» и «Да туда же, в сторожку на Подоле», – и вновь лишился чувств.
   Сторожек, или, как их называли, «караульных домов», на Подоле было несколько. Именно Петрусенко предложил план действий, который и был принят. Следователь и несколько молодых сыщиков переоделись в бродяг, лоточников, загулявших мастеровых и стали вечерами ошиваться у сторожек. Повезло как раз Викентию – и в этом была какая-то высшая справедливость. Буквально на третий день, переодетый оборванцем – в рваные калоши на босу ногу, обтрепанные брюки, женскую кофту с продранным локтем и в военную засаленную фуражку, – он шел через пустырь к одинокой сторожке у тракта. Служивший в ней караульщик должен был следить за порядком на своем участке дороги. Место было глухое, только бледные окна сторожки давали какой-то свет. Викентий осторожно заглянул в окно: ситцевая занавеска не доходила до подоконника, и он мог видеть, что происходит внутри. Там вдоль стены тянулась скамья, перед ней стоял стол, табуретки, в другом конце – отгороженная занавеской кровать. Высокий мужчина в форменном кафтане и с бляхой, видимо, и был караульщик. Рядом с ним сидел еще один – молодой, с простоватым веснушчатым лицом, и молодая женщина. Они ели и запивали из кувшина. Петрусенко решился и постучал в окно. Выглянул сам хозяин, увидел оборванца, закричал:
   – Шляются тут всякие, пошел!
   – Постой, – остановил его Викентий, – я заплачу, деньги есть!
   Его впустили, но тут же приказали показать деньги. Он гордо выложил на стол монеты и несколько мятых бумажек.
   – Ого! – воскликнул сторож. – Где взял?
   – Да уж сумел! – резко ответил «бродяга» и сгреб все деньги снова себе в карман.
   Когда выпили, Викентий стал рассказывать историю бежавшего из тюрьмы Григория Карзуна, выдавая ее за свою. Сторож слушал внимательно, потом спросил:
   – Где ночевать думаешь?
   – В Лавре.
   – Ночуй у меня.
   Сердце у Викентия дрогнуло и сжалось. Неясно было: то ли клюнул караульщик на разбойную биографию лже-Карзуна, то ли ограбить оборванца решили. А может, ни то и ни другое. Но чуял, чуял Викентий – неспроста предложил. Согласился. Его отвели в угол за печкой, где лежали вонючий тюфяк и грязная подушка. Через время ушел спать и сторож, а молодая женщина и веснушчатый парень еще сидели, перешептывались, смеялись. И вдруг в дверь громко застучали, ворвался поток воздуха, кто-то оглушительно заревел:
   – Водки давай!
   Вышел сторож, сказал:
   – Не ори, чертяка! Не терпится тебе…
   – А то и не терпится, шесть часов на дороге стоял.
   – Выстоял?
   – А то! Богатый проезжий был. Смотри.
   На пол упало что-то тяжелое. И тут же Викентий уткнулся лицом в подушку, замер. Кто-то заглянул за печку, ткнул ему кулаком в бок. Но он «крепко спал». От него отошли, снова послышался стук, мягкие шлепки, отрывочные фразы. Он уже понял, что попал в тот самый притон, куда сносят краденое душители. В комнате долго торговались, переругивались, потом все стихло. И, к своему собственному удивлению, Викентий крепко заснул.
   Утром, еще затемно, молодой парень, высокий, мощный, по имени Тихон, разбудил его, предложил вместе пойти в город. Сторожа не было, его дочь дала им поесть, и они пошли. Попутчик, цепко оглядывая Викентия, спросил:
   – Не боишься, что поймают?
   – Нет. Я один буду работать.
   – И хуже. Обществом сподручнее: и вещи помогут сплавить, и укроют, коли что… Так что гляди… Ты со сторожем сдружись, польза будет…
   Вскоре они разошлись в разные стороны. В полицейском управлении Викентий узнал, что именно этой ночью на дороге, где стояла сторожка, вновь убили и ограбили крестьянина с телегой.
   Дальше дело пошло быстро. За сторожкой установили наблюдение и, когда там собралось много народу, всех повязали. Через арестованных вызнали и о других членах шайки. Да, это были те самые разбойники-душители, более двадцати человек. Когда киевский обер-полицмейстер говорил: «Вы, Викентий Павлович, герой этого дела!» – Викентий пожимал плечами: «Просто мне повезло». Но сам собой был доволен: сработал отлично!

6

   Вернувшись, Петрусенко получил в работу дело по заводу Миллера. Там, в кузнечном цеху, попал под пресс один из рабочих. Со смятой, раздробленной грудью, он не дотянул даже до заводского лазарета. Цех встал на дыбы. В руках людей очутились кувалды, огромные щипцы для раскаленных болванок. Вызвана была полиция и солдаты. Когда к вечеру утихомиренные рабочие разошлись, в одном из углов пустого цеха нашли убитого мастера. Убит он был не пулей, не штыком, а сильным, проломившим голову ударом. А это значит, что, по-видимому, убили его не солдаты, а кто-то из своих, цеховых. К тому же Петрусенко вскоре стало известно, что погибший рабочий был вожаком цеховых смутьянов, а убитый мастер охотно сотрудничал с полицией. Ах, как не любил Викентий Павлович дела, где уголовщина сливается с политикой. А их последние годы становилось все больше и больше. Не любил потому, что испытывал смятение: такие подследственные частенько вызывали у него симпатию, а долг и верность Государю требовали совершенно иного к ним отношения. То ли дело чистая уголовщина – тут Викентий ощущал себя в своей стихии, хотя порой и здесь встречались далеко не однозначные личности.
   Следователь был несказанно рад, когда заводское дело у него в скором времени забрала жандармерия. А тут на него обрушилось и собственное горе.
   Муж сестры, Владимир Кандауров, был опытным дорожным инженером. Еще в начале весны он уехал в Крым прокладывать тракт через Байдарский перевал. Дважды он наезжал навестить семью и каждый раз забегал повидаться с Викентием. Оба они любили друг друга, и Викентий не только радовался за сестру, но и испытывал благодарность: в ее муже он приобрел настоящего друга. Когда недавно в письме Владимир мимоходом упомянул, что немного прихворнул, оба встревожились: они отлично знали, как он не любит жаловаться. И если уж не удержался, написал… Катерина всегда помнила о том, что у мужа больная печень, а уж как он работает на износ, ей прекрасно было известно. Она решила ехать в Крым. Поскольку путешествие предстояло не увеселительное, сынишку Митю она оставила в семье брата. Что случилось с Владимиром, чем он болел, Викентий так никогда и не узнал. Среди бела дня сошел с гор страшный оползень, погребая под собой деревню и часть дороги – как раз ту, где шли работы. Погибло человек двадцать. Среди них Владимир и Катя – столь дорогие ему, Викентию, люди!
   Он поехал на место трагедии. Среди виноградников и цветущего дрока, с горы, больше похожей на некрутой холм, заросший тонкоствольными благоухающими деревьями, протянулась широкая полоса словно срезанного гигантским ножом обнаженного пласта земли. Страшно было это перепаханное неживое поле, заканчивающееся в долине грудой валунов, из которой торчали вывороченные корни деревьев, расщепленные стволы и то, что казалось непонятным мусором, а на самом деле было вздыбленными обломками жилых строений. Два почти целых домика на самой границе навороченных каменных глыб казались каким-то чудом, а не реальностью. Это было все, что уцелело от деревни.
   Разобрать завал казалось невозможным. Съехавшиеся родственники погибших решили не тревожить эту общую могилу, добились разрешения властей, пригласили священника, который отслужил заупокойную службу прямо на месте трагедии. Викентий вернулся домой, привезя в мешочке дробленые камень, дерево, бурую землю – частицу того, что там, в Таврии, покрыло собой тела сестры и зятя. На городском кладбище урну с этим прахом зарыли в символической могиле, поставили памятник. «Чтоб было куда Мите прийти помолиться о родителях», – сказал Викентий. Людмила плакала и просила мужа не говорить мальчику о смерти отца и матери. «Пусть думает, что они уехали далеко и надолго. Ведь он еще такой маленький!» Но, пересилив сжигающую сердце жалость, Викентий решил, что нельзя обманывать даже маленького мужчину… Племянник остался жить у них.

   За всеми этими событиями Петрусенко совсем было забыл так толком и не начатое дело об исчезновении Захарьева. Но оно само о себе напомнило. Однажды, в середине жаркого дня, в кабинет к нему заглянул Сергей Никонов.
   – Прошу прощения, – проговорил он с очень значительным выражением лица. – Викентий Павлович, важное сообщение!
   – Зайдите, Сергей Григорьевич, присядьте, мы сейчас заканчиваем. – Петрусенко кивком указал на кресло. Потом, обратившись к посетителю, извинился и предложил: – Что вы говорили, господин Саватеев, продолжайте, я слушаю.
   Он незаметно подмигнул Сергею, словно хотел сказать: «Сейчас развлечешься!»
   Немолодой тщедушный человек быстренько глянул на Никонова, заерзал на стуле.
   – Ах, господин следователь, и вы не поняли моих чувственных поступков! – произнес он слезливо и значительно. – Но вы человек молодой, возможно, страстные порывы еще не разгорались в вашей груди. Но она, супруга моя, меня так коварно покинувшая, она-то как не поняла! Не ответила взаимностью!
   У Никонова брови поползли вверх. Он видел, что Викентий еле сдерживает смех и оттого кажется особенно серьезным.
   – Хорошо, хорошо, – он прервал собеседника. – Ваши пылкие чувства будут оценены с точки зрения закона. Так что идите пока, но из города – ни ногой, пока рассматривается иск пострадавшей.
   С достоинством поклонившись, тщедушный выскользнул за дверь, приговаривая: «Пострадавшая! Боже мой!» – тоном непонятого героя.
   – Ну, Сережа, развеселил он меня! Прямо не история, а анекдот какой-то. – Петрусенко щелкнул пальцами по протоколу. – Этот субчик прожил с супругой четырнадцать лет, а два месяца тому назад, не выдержав характера, вероятно, она от него уехала. На днях они случайно встретились на улице. Саватеев уговорил жену зайти к нему на квартиру. Женщина рассказывает, что долго колебалась, но он так просил прощения, каялся и печалился, что она согласилась. Что там у них произошло – бог весть, но в итоге он откусил у нее нос!
   – Ого! Так-таки и откусил?
   – Представь себе, самый кончик, но – да! Бедняжка лежит сейчас после операции по восстановлению носа в прежнем виде!
   – Да, порывы и в самом деле страстные. Но нам, молодым, не понять – огонь в груди не разгорелся!
   Приятели посмеялись. Никонов радовался, видя улыбку у Викентия на лице, чувствуя, что после пережитой беды к товарищу возвращается его обычное остроумие и веселье.
   – А теперь, Викентий, – сказал он, – слушай то, с чем я к тебе пришел. Объявился Захарьев Василий Артемьевич.
   У Петрусенко блеснули глаза.
   – Где объявился? Дома?
   – Нет, в нашем городе. Причем сам же написал заявление в полицию: мол, обворовали его. Правда, никто не обратил особенного внимания на фамилию заявителя, пока не пришла по его жалобе женщина…
   – Какая еще женщина? – Викентий Павлович встревожился. – Ничего не пойму!
   – Эта женщина у меня в кабинете. Пойдем со мною, сам во всем разберешься.
   Пока шли по коридорам да спускались со второго этажа на первый, Никонов пожаловался:
   – А я, знаешь, тоже все еще по тому, яковлевскому, делу работаю.
   – Григория Карзуна ищешь?
   – Да, пропади он пропадом! Впрочем, как раз и пропал, как в воду канул. Я уж решил, что или уехал куда подальше от родных мест, или, так же как и Иван, казнил себя сам, да только мы об этом сведений не имеем, тело осталось неопознанным. Сомнения, правда, большие у меня на этот счет. Я ведь его биографию вдоль и поперек изучил! В душе пытался разобраться. И не верится мне, что он может себя порешить, не тот человек. Гонтарь – совсем другой, а Карзун – не-ет! А тут мои сомнения подтвердились, буквально на днях ниточка появилась. По этой зацепке завтра пойду мадам Хазанович мурыжить.
   – Давненько старая Выпь не появлялась на свет. Таилась.
   – Таилась, но делишки свои не бросала. Вот и навещу ее завтра… Заходи.
   Никонов распахнул дверь своего кабинета. Сидевшая на диванчике у стены женщина встрепенулась, поднялась. Викентий Павлович был разочарован. Признаться, он ожидал увидеть красавицу, ради которой Захарьев мог бы оставить Ксению Владимировну. А тут перед ним была какая-то простолюдинка, да еще и пожилая. Испытав разочарование, Петрусенко в то же время и обрадовался: нет, здесь явно не любовная интрига. Мещанка Алисова и в самом деле в прошлом была из прислуги. Не так давно она приобрела небольшой дом и теперь сдавала жилье квартирантам. Месяц тому у нее поселился Захарьев. Квартирант оказался беспокойным: то приводил приятелей, то сам исчезал на несколько дней и появлялся уставший да испитой. Скоро он, видимо, прокутил все свои средства, а может, еще и в долги влез. Сам ли тогда придумал, или кто из дружков подсказал ему весьма хитроумный способ раздобыть денег. Он написал в полицию заявление, что в его отсутствие, когда была дома одна хозяйка, из чемодана у него пропало 275 рублей. «Или добровольно верни деньги, или тебя арестуют, в тюрьме сгниешь», – с такой угрозой он приступил к хозяйке. Женщина испугалась и согласилась. В полицию пришла удостовериться, что жилец свое заявление отозвал. По счастливой случайности, она попала к младшему следователю Никонову. А тот, услышав фамилию и имя квартиранта и вспомнив дело, которым занимался Петрусенко, выудил у нее все подробности, убедив, что поможет ей. И теперь мещанка Алисова вновь повторяла свой рассказ – уже для Петрусенко.
   Выслушав женщину, Викентий Павлович взглянул на Никонова. Они без слов поняли друг друга: что-то не похож нарисованный образ на помещика Захарьева – бывшего офицера, богача… А там – кто знает.
   – Скажите, какой он из себя – ваш квартирант?
   – Молодой, белобрысенький такой, высокий. Шумный очень… – Женщина с надеждой глядела на Петрусенко.
   – А где он сейчас?
   – Да дома, должно быть. Я как уходила, его на крылечке встретила.
   – Вот и ладненько, – подхватил Никонов. – Сейчас и съездим к вам, познакомимся. Мы ой как давно хотим с ним повидаться!.. Я к дежурному, за коляской, да, Викентий Павлович?
   – Гони, – сказал Петрусенко с внезапной хрипотцой в голосе. – Поглядим…

7

   Вслед за хозяйкой они прошли первую комнату – небольшую залу. Женщина замерла у второй двери, прислушалась и мелко суетливо закивала: да, он там!
   На кровати с высокими железными спинками, поверх скромного, но чистенького покрывала, лежал человек – одетый, но без сапог, которые валялись тут же, наспех сброшенные. Затхлый дух водочного перегара заставил Викентия брезгливо помахать ладонью у лица. Спящему было от силы года двадцать три. Оба следователя недолго рассматривали его торчащий кадык и полуоткрытый рот. Петрусенко кивнул, и Никонов, шагнув вперед, резко стукнул ногой по кровати:
   – Вставайте, господин хороший!
   Молодой человек подскочил. Он уже не был пьян, но и не протрезвел до конца, спросонья не понял – кто и зачем его будит. Сев на постели, он смотрел на стоящих перед ним людей, моргая и бормоча:
   – А? Что? Чего надо? Кто такие?
   Но те не отвечали, а переговаривались между собой:
   – Ну, как он тебе?
   – Хорош! Сразу видно – именитый дворянин!
   – Еще бы, аристократ!
   – Да к тому же улан!..
   Но тут один, что помоложе, повернул голову и спросил:
   – Вы писали заявление в полицию? Об ограблении?
   Сидящий на постели обрадовался: наконец-то он смекнул, что к чему.
   – Да, господа! Писал я! Хозяйка меня обворовала!..
   Он, видимо, хотел добавить словечко в адрес хозяйки, но сдержался. Подтянул к себе сапоги, стал обуваться.
   – А документ у вас есть? – опять спросил Никонов, – а то я запамятовал: как фамилия ваша?
   – Захарьев я, – бойко ответил молодой человек. – И паспорт имеется, а как же! Вот он, пожалте…
   Протянутый документ быстро взял из его рук Петрусенко. Да, это был паспорт Василия Артемьевича Захарьева. У Викентия Павловича заломило виски, застучали молоточки! Предчувствие беды и чувство взятого следа… После паузы спросил мягко и осторожно:
   – Откуда родом будете?
   Молодец растерялся, замямлил:
   – Э-э, да вот, видите ли… – и вдруг обрадованно вспомнил: – Да местный же я, из здешней губернии!
   Но Викентий Павлович уже понял, что играть в кошки-мышки с этим юнцом не стоит, – не тот клиент. Резко и холодно сказал:
   – Документ этот не ваш. Быстро называйте свое имя, а также – где и у кого взяли паспорт!
   Белобрысый хмыкнул. Он тоже разглядел уже своих собеседников. Ничего страшного. Один – его ровесник, второй постарше, в мундире, невысокий и плотный, круглолицый, глаза в щелочку, волосы русые, мягкие, рассыпаются… Добряк, судя по всему. А туда же, стращает!
   – Чего выдумываете! – сказал, шагнув к следователю. – Я пострадавший, ограбленный, а вы вместо защиты вон чего – обвинять! Да я…
   Закончить он не успел. Добродушный следователь улыбнулся – блеснули глаза и зубы. И слегка сжал ему руку у локтя. Лже-Захарьев взвыл от боли, рванулся, но следователь не отпустил, а сказал прямо в его перекошенное лицо:
   – Помещик Захарьев, за которого вы себя выдаете, идет в розыске как пропавший. Сейчас я посажу вас в коляску и повезу к его жене. И если она вас не опознает, пойдете на дознание как его убийца.
   Тут он наконец разжал пальцы, и белобрысый плюхнулся на постель, скрученный уже не болью, а ужасом:
   – Какой убийца? – закричал он, выпучив глаза. – Какая жена? Пропади они все и та старуха! Горбенко я, Герасим, из-под Воронежа…

   Жил Гераська Горбенко всегда по присказке: «Бог не выдаст, свинья не съест!» А вот поди ж ты, выдал, похоже, Бог. Впрочем, когда один следователь сел рядом с ним на кровать, а другой, подтянув стул, напротив, испуг отпустил немного парня, и даже показалось ему – ну что тут страшного! Сейчас расскажет он все, как есть, повинится, и – что с него возьмешь! Самое плохое – вернут отцу. Грозен батя, да не убьет же сынка.
   Он был поздним и единственным ребенком отставного армейского капитана. Жили в своем имении под Воронежем, да только это одно название было, что «имение». Старый дом-развалюха, концы с концами еле сводили. А уж гонору-то! Как кричал папаша: «Что! Шлюху! Не потерплю!!!» Это когда он жениться хотел на Лизетте – Лизочке. Познакомил его с ней приятель Петр Охлопков. С Петькой Герасим учился в гимназии. Потом дороги их разошлись. Гераська два года дурака провалял в имении, пока отец не стал ругаться: «Думал, из тебя хозяин будет, а ты с земли только есть горазд, а не работать». Выгнал из дому в город, хотя мать охала и рыдала. «Ищи, – сказал, – себе дело. Будешь работать – помогу». А он и рад был: что в деревне делать-то? Вот тут и встретил вновь Петра. Тот был вроде ходока при одном богаче и сам – при деньгах. Но гуляка!.. Пригрел бывшего однокашника, и стал Гераська у него с одной стороны как бы приятелем, а с другой – мальчиком на побегушках. Родителей больше года обманывал: то говорил, что в суде работает и одновременно учится, то в губернской канцелярии чиновником, то в почтовые служащие рядился. Те радовались, денег, хотя и скудно, но давали. А он гулял на всю катушку! И в Лизеттиных сетях уже барахтался. Она была хористка из местного театра, голубоглазая пухленькая хохотушка, капризная и страстная. Он подозревал, что до него была она на содержании у Петьки, да они особо и не скрывали того. А ему-то что, коль нынче она с ним! Век бы так! Вот тут и надумал он – женюсь на ней. Но лишь сказал отцу, что хористка, у того – усы дыбом, из глаз – молнии!..
   Со злости рано утром, пока родители спали, хапнул Гераська из отцовского стола все, что было там наличности – 500 рублей. Ключи у отца из сюртука вытащил и даже прятать не стал, так и оставил в ящике стола, пусть знает! А вот паспорт свой не нашел. Еще накануне, когда ругались из-за Лизочки, отец забрал документ, сказал: «Без моего благословения шагу не сделаешь!» – и спрятал. Но Гераська особо и не искал. Его, пожалуй, и не предъявишь теперь: отец, поди, разыскивать станет. Ведь какие деньжища взял – полтыщи! Он не ожидал, что дома столько наличных окажется. Повезло-то!..
   И рванул Гераська теперь уже и не в Воронеж, а подальше – в город побольше и побогаче. Ехал вагоном первого класса и все думал о Лизетте. Весело думал: вот девка! Небось, и не пошла бы за меня замуж, а вот отца с сыном поссорила. По ее милости он ввергнут теперь в пучину приключений, едет неведомо куда с большими деньгами. И ведь не кража это: у отца взял, по-родственному. Все равно когда-нибудь все ему, наследнику, достанется.
   Тому, кто привык шататься по злачным местам одного города, недолго отыскать оные в любом другом месте. Уже на вокзале, потолкавшись с часок, молодой Горбенко выяснил, что главным притоном трактиров, ночлежек, публичных домов была здесь улица Клочковская. Туда и направился.
   …Викентий Павлович до поры до времени не перебивал Горбенко, хотя к тому уже вновь вернулась былая самоуверенность, и он стал просто развязным. Рассказывая, похохатывал, жестикулировал и даже разок хлопнул Петрусенко по колену. Тот лишь усмехнулся, переглянувшись с Никоновым, и поторопил:
   – Давайте ближе к делу и покороче.
   Гераська вспомнил полутемный подвальчик трактира, скатерть, с которой половой полотенцем смахнул крошки, не сделав ее, однако, чище. «Господин хороший», то бишь он, сел, последовав приглашению, уперся локтями в стол, положил на ладони голову. Он не выспался в той провонявшей чужим потом и дыханием ночлежке, где провел первую ночь в этом городе. А ведь мог бы в самом шикарном отеле блаженствовать – средства позволяли. Зато в «съезжем доме», как называлось то убогое заведение, никто никого ни о чем не спрашивал. Но и глаз сомкнуть он там почти не мог: уж очень ушлый народец терся вокруг, а у него – такие деньги! Нет, решил Гераська, еще одну ночь он не выдержит, надо что-то придумать. И тут, как по заказу, подсел к нему плюгавенький потрепанный человечишко, небритый, дыхание с перегаром. Но заговорил заискивающе, сочувственно, Горбенко и обрадовался собеседнику. Угостил того винцом кисленьким, похлебкой да студнем, сам выпил-закусил. Слово за слово – и вот уже новый знакомец говорит ему: «За полтинный сведу тебя в такое место, где документ в два счета справят. Только до вечера подождать надо…»
   Вечером в уговоренное время в том же трактире они вновь встретились. Если утром тут тихо было, свет в низкое окошко пробивался тусклый и слуги двигались степенно и лениво, то теперь горели, чадя, лампы, клубился табачный дым, наяривала гармошка, громкие голоса взрывались смехом и криками. Человечишко, все такой же небритый и помятый, уже ждал его, приткнувшись на краю стола, где шумела компания дюжих мужиков. Гераська присел на минуту, они быстро выпили по рюмке, не закусывая, и вышли.
   Ну вот, привел его знакомец в один дом, там старуха за два червонца ему вот эту бумажку сунула, а дальше все покатилось легко, бесшабашно. Два дня он пожил в отеле, да только не по нраву ему там пришлось: чопорность, строгость какая-то. Благородство сплошное! А он-то любит жить нараспашку, чтоб друзья кругом, угощение, чтоб сам себе хозяин за свои денежки… Нашел он через объявление квартиру и стал себе жить в свое удовольствие. Друзьями веселыми обзавелся, подружками – не хуже, чем в Воронеже. Только развернулся, а тут глянь – деньги на исходе. Вот и надоумил кто-то из друзей: «Заяви в полицию на хозяйку…»
   – Та-та-та, – оборвал Горбенко Викентий Павлович. – Увлекательно вы, молодой человек, рассказываете. А вот то, что для нас интерес представляет, проскочили галопом. Вернемся.
   – Что за дом и старуха, продавшая вам тот документ? Адрес, имя? – спросил Никонов.
   – Да разве ж я ведаю?! – Гераська театрально развел руками. – Тот, трактирный, вел меня, а я ведь города не знаю. Шли с полчаса.
   – Мост проходили?
   – Нет, не дошли, свернули – и берегом. А там опять поднялись, мимо халуп разных, и на улицу хорошую вышли, с хорошими домами. Тот дом тоже справный, купеческого вида навроде.
   – Ивановская? – тихо спросил Петрусенко, и Никонов, вскинув брови, кивнул.
   – Похоже… А хозяйка какова из себя?
   – Да старуха, – махнул рукою Горбенко. – Дом – полная чаша: портьеры бархатные, мебель знатная, а она в салопе старом, пояском подпоясанная, косынка темная, из-под нее космы торчат, нос горбатый.
   – Так-так… А называл ее ваш спутник как-нибудь? – у Викентия все больше разгорались глаза.
   – Хозяйкой называл. А вот другой…
   – Какой еще другой?
   – Да был там один, точно лихой человек: здоровый, глаза такие… точно у кошки. Вот он сказал, когда я червонцы отдавал: «Не прогадай, гляди, Выпь».
   – Ну вот, – сказал Викентий удовлетворенно, словно вновь убедился в чем-то. – Опять пути наших поисков сходятся в одной точке, Сережа! Как тогда – на пасеке. А теперь у мадам Хазанович.
   – А ну-ка, Горбенко, – Никонов с удвоенным интересом повернулся к молодому шалопаю, – опишите подробнее того, кто привел вас к старухе.
   И добавил – уже Викентию:
   – Тот, кто был в доме, – отпадает: уж слишком колоритен. А вот второй… Как знать, я ведь видел фотографию Карзуна пятилетней давности.
   – Вряд ли, – усомнился Петрусенко. – Похоже, что тот мелкая сошка.
   – Но все же… Ведь к Выпи привел. И у меня к ней ниточки потянулись… Расскажите, Горбенко.
   Гераська, который чувствовал себя уже чуть ли не помощником следователей, резво начал:
   – Лет 40–50… Трудно сказать. Лысина, волосики редкие на затылке. Носик острый, зубы гнилые. Щуплый такой.
   Никонов разочарованно махнул рукой.
   – Ясно… Ну, ничего, узнаем у самой Выпи.
   Петрусенко спросил у Гераськи насмешливо:
   – Как же вас из этого логова выпустили, не обчистив?
   Тот хохотнул.
   – Обчистили бы в два счета! Ведь этот – каторжная рожа, – когда сказал старухе: «Не прогадай», то еще добавил: «Он ведь паренек зажиточный небось?» А я жалобно так: «Что вы, последнее отдаю!» И карманы вывернул, пиджак тряхнул – показал, что пуст. Вот и ушел… Не дурак ведь!
   – Всегда бы тебе таким умным быть, – сказал Петрусенко, меняя тон и вставая. – Собирайся, едем.
   – Куда? – Гераська вытаращил глаза. Он уже совсем свыкся с приятельской атмосферой разговора и ролью слегка нашалившего, но отличного и свойского парня. А тут: «Едем!»
   – В полицейскую управу. – Викентий похлопал Горбенко по плечу тем же жестом, которым тот хлопал его по колену. – А ты думал: жить под чужим именем да шантажировать беззащитную женщину – это шутки?.. Dura lex, sed lex. Закон суров, но это закон…

8

   Два дня за домом мадам Хазанович наблюдали филеры. Петрусенко лично отобрал двух самых ловких, поскольку знал: интересующая их особа – опытная уголовница, опасность чует издалека. Но ребята не подвели, поработали как следует и на третий день сообщили: в доме у хозяйки собралось избранное общество. Городовые оцепили купеческий особняк, и Петрусенко с Никоновым в сопровождении внушительного эскорта полицейских вошли в сорванную с петель дверь.
   Обстановку Горбенко описал точно, но она и без того была знакома следователям. Вдова купца мадам Хазанович была знаменитой в городе хозяйкой воровского притона. Не раз ее задерживали и арестовывали, но умела, умела она выкрутиться, увильнуть, отделывалась штрафами и еще какой-то ерундой. Затихала ненадолго и вновь бралась за свое. Но была осторожна, осмотрительна, и поймать на горячем ее было трудно. Да и не брезговала сдать иногда полиции своих клиентов, если чуяла, что запахло паленым. Но только была все это мелкая сошка. А Петрусенко знал, что связана старая Выпь и с матерым зверьем.
   Нынче улов был средний. По разным углам особняка выловили и вытащили на божий свет трех человек, у которых даже не понадобилось спрашивать имен.
   – Давненько не бывал я здесь, – с ностальгической грустью протянул Викентий Павлович, – а лица, гляжу, все те же.
   – Завернули знакомцы давние на огонек, – проскрипела старуха, и у Викентия мурашки пробежали по телу. Именно из-за этого, бросающего в дрожь голоса, получила мадам свою кличку. – Господин Петрусенко! – ныла она. – Вы же разумный человек! Шо против закону, когда давние друзья навещают одинокую старуху?
   – Что Савкин и Лившин ваши давние друзья, это я знаю. Небось не с пустыми руками завернули к старушке, гостинцев принесли?
   Он кивнул полицейским: приступайте к обыску. Выпь замолчала, села, нахохлившись. Процедура была ей известна, а что по ее закромам найдутся краденые вещи, Викентий не сомневался. Никонов же с наигранной радостью обнимал за плечи третьего «гостя» мадам Хазанович – кругленького, пучеглазого и простодушного с виду мужичка, который в ответ тоже вроде бы улыбался.
   – Гляди, Викентий Павлович, – резвился Никонов. – Какой сюрприз! Сам Сема Халфин! По всей империи его разыскивают, а он у нас под боком, на огонек к мадам заглянул!
   – Что вы такое говорите, – застенчиво крутил головой Сема Халфин, – кто меня может разыскивать? Родственников у меня нету… Человек я маленький…
   – Скромничаете, Халфин, – упрекнул его Петрусенко. – Компаньон самого князя Церетели – это фигура!
   – Не знаю я такого…
   – А вот мы у него и спросим. Что, думаете, пугаю вас? Все верно: арестован на днях в Одессе великий аферист.
   Задержанных увели. Оставшись с мадам Хазанович, Петрусенко махнул рукой.
   – Ну, с ними мы разберемся. А с вами разговор особый, серьезный.
   – Откуда я знаю про ихние дела! – опять заверещала Выпь. – Семка приехал откуда-то, Илька с Борькой пришли, посидели, выпили. Так что ж! Может, они и натворили чего, даже убили кого! А мадам Хазанович при чем? Мне они ни гу-гу о своих делах…
   – Успокойтесь, мадам Хазанович! Помолчите пока. С ними будем разбираться. Вы мне вот про что скажите… – Викентий достал документ, развернул и поднес к глазам Выпи. – Как эта бумага оказалась у вас?
   Глаза у старухи забегали, заюлили.
   – Што такое? – она попыталась изобразить негодование. Но, наткнувшись на взгляд Петрусенко, испугалась и сразу сменила тон: – Ну, продала одному шалопуту. Господи! Невелик проступок, всего за два червонца. Жить-то надо на что-то.
   – Хорошо соображаете, мадам. Ясно, что шалопута того мы взяли, и он на вас указал. Это не интересно. А вот как к вам сей документик попал – гораздо интереснее.
   Петрусенко прошелся по комнате, с любопытством разглядывая вещи, приоткрыл стеклянную дверцу буфета, набитого фарфором, взял в руки хрустальную вазочку, в гранях которой переливались блики света. Медленно разжал пальцы, выронив ее на пол. Тонко и жалобно зазвенели осколки. И вновь мадам испугалась. Она уже приготовилась уйти от ответа: ох, как хорошо умела она это делать и как часто у нее это получалось! Но теперь передумала.
   – Пропади он, душегуб! – сказала. – Что мне от него проку – себя подставлять. Не простой небось, документик, с историей? – заглянула заискивающе в лицо следователю. – Может, и убил кого? С него станется!
   – О ком вы говорите? – поторопил ее Викентий. – Имя?
   – Скажу, скажу сейчас, – заверила старуха. – А будет ко мне снисхождение с вашей стороны?
   – Будет! – не выдержал и Никонов. – Говорите!
   – Гришка Карзун принес мне эту бумагу, – сказала Выпь. – Одежу взял кое-какую, а ей вроде как расплатился. Так и сказал: «Продай побыстрее»…
   – Карзун! – Никонов от радости чуть не подпрыгнул, глаза его заблестели. Старуха заметила это.
   – Ну вот, и я порадовала вас, – воскликнула подобострастно. – Уж зачтите мне это, не забудьте.
   – Подробнее, мадам Хазанович, подробнее!
   – Так ничего же такого не было. Пришел…
   – Когда?
   Старуха задумалась, зашевелила губами, загибая пальцы. Обрадованно закивала.
   – Месяц назад, почитай. Давно я его не видела, слышала – в бегах он. Изменился мало, озлился только.
   Выпь замолчала. Петрусенко почувствовал, что она решает: сказать что-то еще или нет? Он сделал знак Никонову: «Помолчи!» А сам не сводил глаз со старухи. Наконец та тряхнула космами, оскалилась в улыбке.
   – Сказал мне Гришка напоследок словечко одно. Если вам передам, зачтется мне?
   Петрусенко молча кивнул.
   – Когда он уходил, уже на пороге обернулся, усмехнулся так и снова говорит: «Продай документик скорее», а потом и добавил: «Пусть Зуброву тоже весело будет…»
   – Зубро-ов! – протянул Викентий, не пытаясь скрыть удивления. – А он при чем? И вообще: давно о нем не слыхал, а, Сергей?
   – Точно, – согласился Никонов. – Года три-четыре. Я думал, он совсем сгинул, исчез.
   – Если вообще был… А вы, мадам, знаете Зуброва?
   – А кто может похвалиться, что знает его? – Выпь пожала плечами. – Он зверь-одиночка, никого к себе не подпускает.
   – Ну, а видать-то его видали? – не отставал Петрусенко.
   – Видала.
   – Каков он из себя?
   – Красивый мужик, молодой, – покивала головой старуха. – Глаз пронзительный, ледяной, вроде как у вас сегодня, господин следователь…
   Но Викентий Павлович ее уже не слушал.
   – Надо же, – повторил он. – Зубров… Он-то тут при чем?

9

   Зубров был личностью легендарной. В уголовном розыске многие были убеждены: это – легенда, а не реально существующий человек. Вот почему Викентий спросил у Выпи – видала ли она того своими глазами.
   Несколько лет назад имя Зуброва в уголовном мире города, а значит, и в уголовной полиции упоминалось часто. И в деле, по которому попали в тюрьму Карзун и Гонтарь, он тоже фигурировал. Дело-то было вообще пустяковое. Это уже потом, в тюрьме, оба подельщика получили высшую меру за убийство стражника. А тогда, зимой, в аккурат под Рождество Христово, власти проводили одновременно во всех околотках города обыск в трактирах, бакалейных и пивных лавках, которые с недавнего времени стали называться скромно – «кофейными заведениями». Да, в этот год шла очередная кампания за трезвый образ жизни. Викентий, тогда еще совсем молодой следователь, относился к этому шагу правительства с сочувствием, однако очень скептически, понимая его бесполезность. Вот и тем разом, несмотря на большие строгости и частые проверки, найдено было очень много спиртного, в том числе денатурата и политуры. Несколько флаконов политуры обнаружили и в бакалейной лавочке на Торовой улице. Но там находился сожитель хозяйки, который оказал сопротивление обыску, а при попытке ареста бежал. Однако позже, около 12 часов ночи он вернулся с дружками, кто-то из них ударил ножом приставленного к лавке сторожа, городового, погнавшегося за преступниками, извозчика, отказавшегося их везти. На их поиски по ночным улицам выслали конные разъезды казаков и полицию. Двоих – Карзуна и Гонтаря – задержали, третий скрылся. Правда, здесь начинались расхождения: кто говорил – трое их было, кто утверждал – двое. Сами задержанные указывали зачинщиком третьего, не пойманного – Зуброва, клялись, что ножом орудовал он. А вот пострадавшие поножовщиком называли Карзуна.
   Зубров арестован не был. И не только по этому делу. Ранее он также мелькал в нескольких происшествиях, но оставался неуловим. О нем ходили разговоры, слухи среди городской преступной братии: он появлялся ниоткуда, неизвестно куда исчезал, водил знакомство с самыми рисковыми людьми, но дружбу – ни с кем, был суров, но совершал и необъяснимые поступки… Для полиции он тоже был интересен уже хотя бы тем, что никто не мог похвалиться знакомством с ним. А более трех лет назад, после ареста Карзуна и Гонтаря, он исчез совсем. И Викентий, когда слышал о Зуброве, все чаще думал: а не был ли этот человек легендою уголовного мира?..
   Мадам Хазанович, уже доставленная в управу, была еще раз допрошена Никоновым. Ничего нового она не прибавила ни к уже сказанному ею, ни к тому, что было известно и без того. С Зубровым ее знакомство было мимолетным и давним, последние годы она его не видала, ничего о нем не слыхала, кроме недавнего случая, когда про него упомянул Карзун. Тот же после побега лишь раз наведался к ней – тогда, с документом. Правда, в былые годы Гришку она знала неплохо, но и сыску в общем-то все это было известно. И все же проскочил, проскочил один интересный факт в откровениях старой Выпи. Вспомнила она, что давно, еще до того, как в последний раз угодил в тюрьму, Карзун однажды похвалился: жена, мол, у него красавица. Выпь решила, что он шутит: ни о какой жене раньше не слыхала, а уж чтоб красавица!.. «Господин следователь, вы же знаете Гришку – урод-уродом!» – воскликнула, рассказывая. А тогда со смехом сказала об этом Карзуну. Но он тоже ухмыльнулся: «А хоть бы и урод, но она от меня – ни на шаг. А если какой красавчик сунется!..» Тут он выругался с такой злостью, что старухе подумалось – неспроста!
   О жене в документах у Никонова никаких упоминаний не было, Карзун числился холостым.
   – Может, и правда он выдумал эту красавицу? – говорил он Петрусенко. Но того сей момент заинтересовал.
   – Может, и выдумал… Но зачем так злиться? Нет, Сергей, здесь надо хорошенько покопать: а вдруг это – та самая ниточка, что выведет…
   Сам Петрусенко признался Никонову, что не может отказаться от поисков Захарьева. Прав на это не имеет, потому и начальству открываться не будет. Официально возьмется за поиски Зуброва – в расчете через него отыскать Карзуна. Захарьева же будет искать как бы сам от себя: необычность этого дела уж очень его раззадорила. Никонов от всей души поддержал товарища. Согласившись уже, что его дело и то, которым занимается Викентий, необъяснимо связаны между собой, он понимал – совместные поиски помогут и ему.
   Через околоточного Степана Матвеевича Петрусенко знал, что Захарьев дома не объявлялся. «Нет, – думал он, – Ксения Владимировна больше ко мне не обратится…» Он понимал: отказавшись раз от услуг полиции, эта женщина не сможет пересилить себя и обратиться за помощью вновь. Неясно было с письмом, полученным ею. Оно, правда, могло быть и подлинным, написанным самим Захарьевым. Но, скорее всего, предполагал Викентий, – подделка. Он помнил этот захватанный руками лист, косые строки, неровные буквы. Женщина уверяла, что это почерк ее мужа: скорей всего, ей просто хотелось, чтобы это было так. Узнать, как мужчина обычно называет близкую женщину, нетрудно. А она, прочитав привычное обращение, тут же поверила в то, во что и сама хотела верить.
   Викентий Павлович попросил коллег из соседнего отдела передавать ему сведения о неопознанных трупах. Именно туда стекались эти сведения со всей губернии. Несколько раз Викентий ходил на опознание в морги, дважды с этой же целью выезжал в уезды. Каждый раз радовался, что умерший оказывался не Захарьевым, и каждый раз боялся, что увидит именно его.
   С поисками Зуброва, поначалу казалось, будет проще. Легендарная личность оказалась человеком реальным. Обнаружилась его мать – вернее, сведения о ней. Глафира Зуброва жила когда-то на Аптекарском въезде, держала швейную мастерскую, был у нее сын Иван. На Аптекарском она поселилась, когда Зуброву было лет пять. Умерла семь лет тому назад. На мастерскую никто не претендовал: похоронив мать, Иван Зубров исчез. Но обитатели въезда помнили их.
   Викентий Павлович разговаривал со старожилами Аптекарского въезда. И выяснил, что Глафира была женщиной с характером. Душевная, не отказывавшая в сочувствии и помощи, бывала она порой груба и несдержанна. Поселилась здесь еще молодой, лет тридцати, и до самой смерти была хороша собой: карие с поволокой глаза, брови, как нарисованные, волосы густые, темно-русые, при теле, но стройна… Особенно полезным оказался для Викентия разговор со стариком Антоном Утяевым – хозяином небольшой пирожной лавки. Он был человеком веселым, наблюдательным, с прекрасной памятью. Глашу Зуброву помнил и очень хвалил.
   – Как она у нас тут появилась, я на нее сразу глаз положил. К тому времени я уж был вдовый, но вдругорядь обзаводиться женой не думал. Дети выросли, помогали мне. Сын пекарем, а дочка – хозяюшкой здесь…
   Утяев повел руками, словно обнял небольшую зальцу в пять столиков, прилавок с дымящимся самоваром и всевозможными румяными пирожками на подносах. Они тоже ели пирожки с рыбой и вязигой, присев за один из столиков. Подошла приятная женщина, дочь старика, поставила перед ними на белые салфетки по чашке чаю, блюдо с горячими пирожками, сказала: «А это с пшенной кашей – отведайте».
   Утяев сказал Викентию:
   – Тогда все так же было тут, как и теперь. Только Катюша моя была совсем девчоночка – шестнадцать лет, и сам я был еще молодой, пятидесяти не набежало. Вот к Глафире и стал подъезжать. Вижу – баба одинокая, сынишка малой при ней. Сначала думал так пристроиться, но она смеялась, шутила, а к себе не подпускала. Я уже стал подумывать: а вот возьму и женюсь! Да понял, что не нужен я ей. Был у нее – кто уж там: муж или полюбовник, не знаю, но что Ивашка отец – это точно. У нас, на Аптекарском, все его видали, да вот знакомства никто не свел. Ни как звать-величать, ни кто таков, не ведали. Однако же, – старик хитро усмехнулся, – что из знатных он, из бар, раскумекали.
   – То есть дворянин, вы хотите сказать?
   – Точно не знаю, не совру, но что не из простых – по всему было видать. Славный мужчина, мальчонка весь в него – красивый да с норовом. Хотя и ласковый, воспитанный. Все к Катюше моей бегал, любил ее. И она ему пирожки, знать, скармливала… Катерина! – кликнул внезапно. – Поди-ка сюда, расскажи господину про Ивася!
   Дочь Утяева вновь подошла, смущенно присела за столик. Она тоже хорошо помнила мать и сына Зубровых.
   – Глафира Тимофеевна красивая была, мы с подружками на нее всегда любовались. И Ивасик такой был славный парнишечка. Правда, если что не по нем, сердился как благородный: ножкой топнет, головку вскинет, пойдет и нипочем не оглянется, зови не зови… Забавный такой. У него и отец-то не из простых, да еще и с деньгами. Мастерскую Глафире Тимофеевне он, видать по всему, приобрел. В первом этаже швеи работали, а во втором она с мальчонкой жила. И сынка обучал. Мальчик-то не всегда при матери жил, учился где-то, читал бойко, стихов разных знал много.
   – Отчего умерла Зуброва? – спросил Петрусенко.
   – Бог весть! Сгорела изнутри, исхудала вся, бедняжка, месяца три маялась.
   – А что сын, жил еще при ней тогда?
   – Какой там! – воскликнул старик. – Давно уже не жил, навещал изредка. Когда заболела Глаша – приходил.
   – А тот… человек? Он приходил?
   – Да, – сказала Катерина, – и он приходил. Один раз оба пришли: похожи друг на друга – одно лицо! Но хоронил мать один Ивась. С тех пор мы его и не видали. А мастерскую купил посторонний человек, хвастался, что задешево досталась. Скорняжье дело наладил в ней.
   На этом след Зуброва пока обрывался. И, оставив на время его поиски, Петрусенко теперь думал только о Захарьеве. Все чаще вспоминалось то, что поразило еще весной. Любящая бабушка, не оставившая внуку наследства… И понимал Викентий: есть здесь какая-то недоговоренность, а может, и тайна. Есть зацепка, возможно, только одна и есть…
   С Сергеем Никоновым они часто садились поговорить об этом деле: то в близкой кофейне, то у Петрусенко дома, вечерами. Рабочих кабинетов как-то избегали, наверное, оттого, что поиски Захарьева велись приватно. Последний раз, в воскресный день, они устроились в сквере перед домом, где семья Петрусенко снимала квартиру во втором этаже. Душным летним днем в тени деревьев было приятно, спокойно.
   – Надо ехать в Вологду, – сказал Викентий.
   – Но, если не ошибаюсь, бабка твоего подопечного умерла?
   – Да, но наверняка остались люди, знавшие ее и Василия Артемьевича помнящие с детства. Там, там где-то разгадка. Что-то произошло между бабушкой и внуком.
   – Даже если и так, – Никонов покачал головой, – это было давно, скорее всего, никак с нынешним исчезновением не связано. Ну, Викентий, ты и романтик! Надо же: старая семейная тайна, нити от которой тянутся в сегодняшний день!.. Как бы твой романтизм не помешал карьере.
   – Не скажи, Сережа! Я вот думаю, наоборот: трезвый ум может как раз помешать далеко пойти. А мысль, умеющая подняться над обыденностью, – ее ведь крылья возносят! Не только поэтам нужна возвышенность, она и сыщикам необходима. Я убежден.
   По аллее к ним бежали два мальчика: Митя и еще неуклюжий маленький Саша. Митя первым взобрался на скамью, а подбежавший малыш ткнулся отцу в колени. Это Людмила вывела погулять детей после дневного сна. Видя, что у мужчин серьезный разговор, она, сунув в руку каждому по персику, увлекла детей в другой конец сквера. А Викентий, глядя им вслед, сказал:
   – А не свозить ли мне семейство в гости к двоюродной тетушке Александре Алексеевне? Давно зовет. И живет как раз в Вологодской губернии, в Кириллове. Чудные там края!
   – Холодно же там, – удивился Никонов. – Север!
   – Э-э, друг, – засмеялся Петрусенко. – Плохо знаешь свое Отечество. Там лето пожарче нашего бывает.
   – Все равно, – не сдавался тот, – здесь вон: яблоки, груши, абрикосы, черешня… А там небось одна клюква.
   – И брусника, и черника, и голубика, да малина с земляникою, да грибы… А раздолье какое – кто бывал, вновь вернуться мечтает. Здесь, в городе, мостовые булыжные, дома каменные давят, фабрики дымят, извозчики пылят… Нет, решено, свезу их туда. У меня и отпуска, поди, года два не было. Да, – похвалил себя Викентий, – это я хорошо придумал… Но расскажи, Сережа, что там у тебя с Брысиной?

   Брысина была хозяйкой той самой бакалейной лавки на Торовой улице, где три года назад накуролесили Карзун, Гонтарь и, возможно, Зубров… А вдруг это и есть та самая красавица-жена, о которой проговорился Карзун?
   Никонов нашел хозяйку лавочки на том же месте, но сразу понял, что не о ней говорил Гришка-беглец. Ловкой и еще довольно привлекательной бабенкой оказалась Брысина, но 45 лет, грузную фигуру и толстомясую физиономию – куда ж денешь! Однако следователь тщательно ее расспросил. В деле было указано, что в лавке при обыске оказался сожитель хозяйки. Кто он? Карзун? Зубров? А может, тогда еще совсем юный Иван Гонтарь?
   Оскорбленная женщина мощно – грудь вперед! – двинулась на следователя, оттеснив его в угол. За что такое оскорбление честной и беззащитной вдове! Поклеп! Никого из тех людей она не знает, в лавке при обыске случился обычный покупатель, мало ли их к ней ходит, всех разве можно знать! И был он не знаком ей вовсе! Отчего он стал буянить – кто ж его знает! Только ей неприятности нажил.
   Вот такой разговор получился. Врала Брысина, скорее всего: если и не сожитель, то уж знакомый – точно. Никонову было известно, что у лавочницы есть дочь. Как знать… Однако Брысина о дочери решительно отказалась говорить: она, мол, отрезанный ломоть, живет своей семьей, муж у нее хороший, и нечего девку впутывать туда, где и мать-то не замешана! Женщина отказалась назвать даже адрес дочери, сказав лишь, что живет она и не в этом городе… Явно не та оказалась ниточка, быстро оборвалась.

10

   Как рада была тетушка Александра Алексеевна любимому племяннику Викеше, да еще с его милой женой, да еще и с мальчуганами! Обнимая всех по очереди, она особенно долго прижимала к себе Митю, так, что мальчик стал даже вырываться. Слезы радости и слезы печали смешались у нее на лице – она вспомнила мученицу Катюшу. Шум, охи-ахи, веселая суета!..
   – Как добрались? Хорошо ли? Приятна ли была дорога?
   Люся в восторге всплеснула руками:
   – Как мне нравится у вас! Какая прекрасная природа! А воздух – не могу надышаться!
   Эту фразу: «Не могу надышаться!» – она в упоении повторяла весь путь от Вологды до Кириллова и постоянно теребила мальчиков: «Смотрите – какая красота! Дышите – какой аромат!» Но те были еще слишком малы, ничего не понимали и все больше лезли к кучеру. А коляска катила по хорошо утрамбованной грунтовой дороге, окутанная розовато-фиолетовым сиянием. Цвет иван-чая… А по бокам, отступив на два-три шага, густел мохнатыми соснами и елями лес. Но вот незаметно он ушел к горизонту, и за лиловой дымкой разноцветья открылись другие картины: перелески, хуторки в два-три дома, луг. И вдруг – озеро, огромная синяя чаша. Коляска стала, и все по лугу, по высокой траве, по желтым и голубым цветам побежали к обрыву, замерли… По озеру тихо плыла лодка. Слаженно и спокойно поднимали и опускали весла две старухи. Они негромко переговаривались, но безветренный покой ясно доносил их окающие голоса. На противоположном берегу ютилась деревушка с аккуратной деревянной часовней. А впереди, по дороге, уже поднимались стены монастыря: виднелся Кириллов.
   В первый же день, улучив момент, когда тетушка, встретив и накормив гостей, пошла к себе отдохнуть, Викентий заглянул к ней. Он знал: отдыхая, тетя была не прочь посудачить. Она посадила его рядом с собой на мягкую кушетку, обняла и сказала:
   – Вот судьба как повторяется! Вы с Катюшей рано без родителей остались, и ее сынок вот тоже…
   Но Викентий поскорее увел разговор от печальной темы и спросил как бы невзначай:
   – Где-то в этих краях обитала помещица Шабалина… Фамилия княжеская, богатая. Слыхали, наверное, тетушка?
   – Уж не Евпраксия ли Евграфовна? Она? Как же не слыхать! И знавала. Она, почитай, в Кириллове всю жизнь и прожила.
   – Здесь? Но ведь имение их родовое дальше, на том берегу озера.
   – А что имение? Да и не так велик наш Сиверко, чтоб не объехать за день. А Евпраксия Евграфовна деревню не любила. Говаривала: «Деревня только для малых ребятишек да древних старух хороша. Что мне там делать?»
   – А не боялась, что без хозяйского глаза там разлад пойдет? Хозяйство ведь, как я знаю, у Шабалиных большое.
   Тетушка рассмеялась.
   – Да, дружочек, видно, что ты помещицу-то нашу не знал. Грозна была! Ее на унцию, на грошик обмануть боялись. По струночке и управляющий и старосты ходили. А сама она лишь по осени на недельку-другую туда выезжала.
   – Значит, тут и жила, в Кириллове?
   – Пойдем-ка покажу.
   Тетушка вывела Викентия на веранду. Широкая, мощенная желтым кирпичом улица была застроена красивыми особняками. В одном конце – купеческими, а там, где расступаясь, она вливалась в городскую площадь, – двух-трехэтажными дворянскими. Александра Алексеевна указала на приметный дом с высоким крыльцом, колоннами, балконами вдоль второго этажа. Это был особняк Шабалиных.
   – Кто же там сейчас обитает? – спросил Петрусенко.
   – А никто. Наезжает изредка Сергей Степанович, сын покойницы, да и то на день-два проездом в имение. И то сказать: в родное гнездо он ездит редко. Большой ведь человек, сам, поди, знаешь…
   Викентий Павлович знал: полковник столичного генерал-губернаторского штаба, Шабалин жил в Санкт-Петербурге. Вернувшись с тетушкой в комнату, посадив ее и поправив под спиной подушки, он продолжил расспросы.
   – А что дочь Шабалиной? Тоже бывала тут?
   – Покойница Машенька была отрезанный ломоть. Как уехала в ваши края, так и все… Ах, беда, коль дети разлетаются далеко. Я-то счастливая, все при мне!
   Аннушка, ее младшая дочь, жила со своей семьей здесь же, в доме. Петруша, сын, на соседней улице. Еще одна кузина Викентия, Наталья, была замужем в Вологде и приезжала к матери очень часто. По дому бегала детвора – тетушкины внуки, – и Саше с Митей тут же нашлись товарищи.
   Но Викентий не дал отвлечься Александре Алексеевне на близкую и приятную для нее тему. Он спросил:
   – Но разве Мария Степановна совсем не приезжала? А сын ее – он ведь здесь родился?
   – Сын? – тетя, казалось, удивилась. Потом махнула рукой. – Ах, Викеша, я ведь с ней особо дружна не была. Все понаглядке да понаслышке. Может, чего и не знала. Да и позабыла. – Тетя хитренько прищурилась. – Ох, что-то, гляжу я, интересуешься ты покойной нашей барыней. Или кем-то из ее домочадцев? Знаю, знаю, работа у тебя такая. Так вот что я тебе подскажу. У покойной подруга была, самая близкая. Жива-здорова поныне. Ольга Антоновна Лавишникова. Вот ее навести, и уж если кто тебе о Шабалиных расскажет, то она.

   …Старушка Ольга Антоновна, казалось, – сама мягкость и доброта. Вспоминая о Шабалиной, так прямо и сказала:
   – Евпраксия Евграфовна меня очень любила. Характер у нее был суровый. Если что-то или кто-то ей не нравился, резких слов она не стеснялась. А ко мне всегда была ласкова, говорила: «Тебя, Оля, обижать грех. Ты в людях только хорошее видишь».
   Лавишникова улыбнулась смущенно, и морщинки, словно светлые лучики, разбежались по ее лицу. До чего приятна была эта опрятная, ясноглазая старушка! Она многое успела уже рассказать Викентию. С Шабалиной они подружились, когда обе овдовели и дети у обеих выросли. И дружба продолжалась около тридцати лет. Доходы у Ольги Антоновны были скромными, но приживалкой у богатой подруги она не стала, жила своими средствами. Может, за эту скромную гордость Евпраксия Евграфовна особенно любила и уважала ее. Обе женщины много времени проводили вместе, осенью Ольга Антоновна, по просьбе княгини, всегда ездила к ней в имение. И когда она сказала, что дочь Шабалиной Мария Степановна никогда при ней в Кириллов не приезжала и никаких сыновей здесь не рожала, Викентий Павлович сразу в это поверил. Кровь прилила к сердцу, заставив его сильнее и тревожнее биться. Боже, что за тайна, что за семейная драма, если даже лучшая подруга не была в нее посвящена! А Ольга Антоновна и в самом деле ничего о Марии Захарьевой не знала. Шабалина о дочери и ее семье не говорила и все попытки расспросов пресекала. Единственно, о чем Лавишникова могла догадаться, – загвоздка была в Машенькином муже.
   – Когда Евпраксия Евграфовна умерла, – рассказывала Ольга Антоновна, – оказалось, что значительную часть своего состояния она завещала нашему мужскому монастырю. Она еще раньше покровительствовала этой обители. Перед самой кончиною, а она, знаете, до последнего дня бодрой была, легкой на ногу, почила быстро, безболезненно… Да, так вот, незадолго до кончины мы с ней обе были приглашены на большой праздник – пятьсот лет исполнилось, как основали Кирилло-Белозерский монастырь. Служба в Успенском соборе шла так торжественно, молодые монахи так чудесно пели, что княгиня прослезилась и шепнула мне: «Иноки благочестивые… Вот где дух святой!» А после, когда мы посетили еще и больничные палаты, она и говорит мне: «Оставлю-ка я большую часть наследства монастырю. Тем, кто плоть свою смиряет, а не ублажает! Пусть деньги на святые дела идут, а не распутнику на забавы!» Как сказала, так и сделала.

   Пора было возвращаться. Семья оставалась в Кириллове до конца лета, его тоже пытались уговорить задержаться, погостить подольше. Но Викентий Павлович, хотя и говорил об отпуске, позволить себе отдыхать не мог. Дела не давали покоя. Да и это частное его расследование, чувствовал он, приближается к завершению. Какому? А вот этого он пока еще не понимал. Здесь, в Кириллове, узнал он странные и неожиданные для себя вещи. Но что это дало? Только тревожное предощущение близкой, но все еще неуловимой разгадки…
   Накануне отъезда, утром, в одиночестве Викентий прошел сквозь весь городок, вышел на окраину. Стоит Кириллов красиво, на высоком холме, словно выходит на простор из окружающих его лесов. А уж простор!.. Воздух, уже прогревающийся солнцем, но еще прохладный с ночи, словно звенит. Да и воздух ли это – настой целебных трав! Викентий нагнулся, сорвал с высокого стебля горсть мелких зерен, бросил в рот. Огненная пряность обожгла небо. Он и не подозревал, что тмин растет здесь как сорная трава! А необъятный луг полого сбегал к озеру. Кое-где вклинивались в него темные полосы леса, местами стояли стожки – уже начался покос. К ощущению бессознательного, беззаботного счастья в душе молодого человека примешивалось какое-то сомнение в том, что все это – реальность, а не прекрасно нарисованная картина.
   Недалеко, по левую руку, на лесистом холме Викентий вдруг заметил тропинку. Сквозь густые травы она тянулась вверх, туда, где проглядывала ограда городского кладбища.
   Тропинка словно звала подняться по ней, обещая не испортить настроения, бережно сохранить чувство внутреннего покоя, может, только слегка прибавить тихой грусти – это не помешает… Он послушался этого зова, пошел. Погост был древний, как была древнею ограда вокруг него. Низкий вал из толстых бревен, равномерно выступающие башенки, добротные ворота. Но деревья росли не густо, среди могил краснели россыпи земляники, пели птицы, и оттого Викентий чувствовал себя просто, спокойно. «А ведь где-то здесь, наверное, и шабалинская усыпальница, – подумалось ему. – Поищу».
   Он пошел по центральной кладбищенской аллее и очень скоро увидел то, что искал. Фамильных склепов тут, видно, устраивать было не принято, но могила со скорбным беломраморным ангелом смотрелась хорошо и добротно, к тому же была тщательно ухожена. Мраморная скамья, прогретая солнцем, поманила, и Викентий присел, читая надпись, гласившую, что под сим камнем покоятся Степан Афанасьевич и Евпраксия Евграфовна Шабалины, рабы Божии, княжеского рода… Рядом тихонько зашуршала трава, раздался тихий вздох. Неприметно подошла женщина средних лет, явно из простых: опрятный сарафан, платочек на голове, в руках корзинка и маленькая лопатка.
   – Вы что же, знавали моих господ? – спросила она приветливо и, вглядевшись в Петрусенко, улыбнулась, покачав головой. – Нет, вы молодой, Степана Афанасьевича знать не могли. Значит, барыню?
   – Только понаслышке, – ответил Викентий. – Родовитые были люди, достойные.
   Женщина поставила корзину и лопатой принялась рыхлить цветочные грядки вокруг мраморного надгробья.
   – Верно говорите, – сказала она, – хоть и не знали покойных. Хорошие люди. Мы вот, кто их городской дом присматривает, приходим сюда по очереди, могилу убираем. Сергей Степанович, барин наш, хоть и редко приезжает, доволен остается. Все, кто служил издавна у господ Шабалиных, в доме, да при дворе, да в службах, – все остались у них.
   – Что, так хорошо жилось у князей?
   – Так ведь и крыша, и еда, и забота о нас – все было. А коль уйти, так кто знает, где пристанище найдешь, к каким людям попадешь. А работать-то везде надо. Вот и выходит, что лучше там, где привычно.
   Она выпрямилась, обтерла лоб тыльной стороной ладони. Викентий подвинулся.
   – Присядьте, – предложил. – Чудно здесь, покой. Поговорить приятно.
   Женщина улыбнулась застенчиво, присела на край. Викентий, почти бессознательно, повернул разговор в нужное ему русло.
   – Но барыня ваша, говорят, сурова была?
   – Строга, верно, но напрасной обиды мы от нее не знали. Степан Афанасьевич, и то сказать, вовсе был добродушный, ласковый человек. Да он помер рано, так мы все с барыней. А она Бога любила и по Божьим заповедям жила. У них-то, у Шабалиных, все ребятишки в деревнях да и дворовые грамотные были: она учителей и доктора выписывала, школу и лекарский дом содержала. А как верный слуга состарится, так пансион ему клала.
   – Вот вы говорите: по Божьим законам жила. А разве гордыня – не грех?
   – Да, – вздохнула его собеседница, – это правда, горда наша барыня была. А зря все-таки людей не обижала.
   – Нет? – Викентий прищурился. – А что же дочку от себя оттолкнула? Почему?
   Волнение охватило его. Он понял уже свою ошибку и мысленно корил себя: «Слуг, слуг надо было расспросить! Уж они-то знают!» Но женщина, словно отвечая на его мысли, разочаровала:
   – Про то никто не знает. В доме о том разговоров никогда не велось – барыня не позволяла… – Но, помолчав, добавила: – Может, только я разок и слыхала. Да и то – бог весть! – так ли поняла, али допридумывала сама…
   Ах, как боялся Викентий спугнуть ее! Потому, сдерживая нетерпение, незаметно перевел дыхание, помолчав, сказал мягко:
   – Я человек посторонний, здесь в гостях у тетки своей. Любопытствую. Судьбы людские – интереснейшая штука.
   – Ладно, расскажу вам, – решилась собеседница. – Вы и вправду чужой, а их вот, – кивнула на могилу, – в живых уж нет. Никому худа не будет. – Простое миловидное ее лицо осветила улыбка. – А мне приятно вспомнить жизнь былую, молодость, хозяев… Дочку моей хозяйки, княжну Машеньку, я помню плохо. Когда она девушкой была в дому родительском, мне годков пять-шесть всего было. Потом она уехала за мужем. Матушка моя при барыне в комнатах служила, а лет с пятнадцати все больше я ей услуживала. К тому времени о Марии Степановне уже в доме не говорили, а Сергей Степанович, молодой князь, приезжал. Вот однажды как-то по осени он и приехал. Да не сюда, в город, а в деревню, в имение. Там как раз урожай собрали, соленье-варенье готовили, вот барыня и наведалась в вотчину. Матушку мою при городском доме оставила, а меня с собой взяла. Сынок ее туда и пожаловал. Красивый, в мундире. В чинах небольших еще были, так и молод еще, ему тогда годков двадцать пять набежало. Прихрамывал, потому, говорил, и отпустили ногу подлечить, на учениях каких-то зашиб. А мне семнадцать исполнилось тогда. Ох, и хороша я была!
   Женщина засмеялась, приложив ладони к вспыхнувшим щекам. Поверить в это было не трудно, о чем Викентий ей тут же и сказал. А она продолжала свой рассказ.
   – С первого же дня, как посмотрел на меня Сергей Степанович, так я сразу поняла – глянулась я ему. Он, как и матушка его, нраву гордого, потому руки себе распускать не позволял. А все ж то на лесенке остановит, заговорит, плечо погладит. То в комнату зайдет ненароком, где я пыль вытираю, опять же – по волосам рукой проведет. А то позвал в гостиную, лежит на диване и просит: «Чувствую себя плохо, поди, Поленька, сюда, расстегни на мне мундир». А я ему: «Барин, это в комнатах жарко натоплено». А он жалобно так просит: «Рукой не шевельну, душно, помоги…» Подошла я, стала на колени, пуговицы на мундире расстегиваю, а он обхватил меня, да так крепко, притянул к себе на грудь… Тут барыня и вошла. Он ее не замечал, а я – и подавно: вырывалась да молила отпустить. Она, видать, глядела какое-то время, а потом спокойно, но так, что холодом по коже ожгло, говорит: «Сергей, не довольно ли!» Он тут же меня отпустил, вскочил с дивана, а я шмыгнула мимо барыни в дверь. Да далеко не ушла. По лестнице вниз громко – топ-топ-топ, а потом обратно вверх на цыпочках. Подкралась к двери, в щелочку стала глядеть и слушать. Девчонка-то я жуть любопытная была, а тут еще – барыня сына за меня корить будет. Как не подслушать! Она ему: «Как ты мог, князь!» А он хоть и смутился, но перечит: «Да что тут такого, матушка! Приобнял хорошенькую девчонку – не бог весть какой проступок». Госпожа моя тут вся побелела, затряслась. «Вот как! – вскричала. – Ты оправдываешь себя? Может, ты и зятя своего поганого оправдаешь? И как твоя сестрица – простишь? Тогда иди вон из дома, греховодник!» Перепугалась я. А князь молодой, нет, не испугался. Но заговорил совсем по-другому. Мундир застегнул, ручку матери поцеловал и стал такой холодный, надменный. «Сударыня, – говорит, – простите мне мои глупые слова. Я понимаю, что вы хотите сказать: от легкой шалости до непоправимой ошибки один шаг. Не бойтесь за меня: я себе подобного не позволю. И шалостей больше не будет». Она к его склоненной голове губами прикоснулась, уже ласково промолвила: «Храни, Сережа, честь дворянскую. Каково мне помнить всегда, что дочь моя не только беспутному своему мужу простила байстрюка, но и признала его. Выродка потаскухи, арестантки!» Тут ей нехорошо стало, сын посадил ее, за водой побежал. И я упорхнула, побоялась, что застанут меня… А ко мне барыня как была ласкова, так и осталась, видела, что вины на мне нет. Говорю ведь: строгая была, но справедливая.

11

   Санкт-Петербург, не в пример жаркой северной погоде, встретил Петрусенко холодным мелким дождем. «Август – перелом на осень, – думал он, глядя из окошка кареты на мокрые мостовые, серые громады домов, зябких пешеходов. – Вот и лето пролетело».
   Нужен был тот последний разговор на кладбище в Кириллове, чтоб все происшедшее когда-то и происходящее ныне прояснилось так, словно запыленное стекло враз протерли начисто и смутный, еле угадываемый пейзаж вдруг проступил до малейшего штриха! Впрочем, некоторые неясности оставались, но в целом он уже все понял. «Бог мой! Как же ты можешь считать себя толковым сыщиком, коли не мог раньше обо всем догадаться! – корил себя Викентий. – Ведь все узелки уже были у тебя в руках!» События, люди представали перед ним теперь так естественно и понятно. Но все же он приехал сюда, в столицу, чтобы поставить последнюю точку, отвести последние сомнения. Задать один вопрос, на который мог ответить только один человек – князь Шабалин. Петрусенко мог бы этого и не делать – и без того все было ясно. Но он любил дотошность – она оберегала его от ошибок, вселяла уверенность и чувство правоты.
   Полковник давал аудиенции на службе, принимал и у себя дома. Поскольку вопрос был не служебный, а семейный, Викентий Павлович решил навестить Шабалина на дому. Попасть к тому было не просто. Но департамент полиции – ведомство, которому не отказывают. Правда, расследование Петрусенко вел неофициальное, потому напрямую требовать не имел права. Однако уже через день коллега из обер-полицмейстерской канцелярии, давний товарищ, сообщил ему: «Договорился! Пообещал, что задашь чуть ли не один-единственный вопрос. И что только он может ответить, хотя лично его дело не касается. И бог знает еще чего наобещал! Брюзга и гордец твой полковник! Смотри, не понравится вопрос – не станет отвечать».
   «Вопрос ему точно не понравится, – ответил Викентий, – но ответ постараюсь получить. Очень постараюсь».
   И вот он едет в назначенный час к дому полковника Шабалина. Перед ним распахнулись тяжелые дубовые двери, и, стряхнув со сброшенного пальто дождевую морось, Петрусенко прошел за слугой в кабинет. Из-за стола ему навстречу поднялся высокий сухопарый мужчина, годами слегка за пятьдесят, моложавый, с едва заметной сединой в густых волосах. Он был в сюртуке, и потому Викентий Павлович решил не обращаться к нему как к военному.
   – Сударь, – сказал он после приветственных поклонов и первых официальных фраз. – Я веду расследование деликатного свойства, но связанное, очень вероятно, с тяжким преступлением. Только поэтому я решился вас обеспокоить. Подозреваю, что вопрос мой не будет вам приятен, но, учитывая то, что я сейчас сказал, прошу все же ответить мне. И всемерно заверяю вас, что и вопрос мой, и ваш ответ имеют касательство к преступлению лишь косвенно. Вы поможете мне увериться в моей догадке – только и всего.
   Князь не выказал удивления – военная выучка. Лишь взмахнул рукой, предложив собеседнику сесть. Но Викентий не стал этого делать, а просто спросил:
   – Скажите, Сергей Степанович, у вашего шурина, Захарьева Артемия Петровича, есть внебрачный сын?
   В то же мгновение выражение красивого лица князя, до сих пор сдержанно-приветливое, изменилось. С отчужденным высокомерием смотрел он на Петрусенко, не отвечая. Но Викентий не смутился. Уж он-то за годы работы нагляделся на то, как резко меняются лица людей при неприятных вопросах следователя! И испепеляющие взоры его не вгоняли в дрожь. Он тоже молчал и не отрывал взгляда от князя. И увидел, как тот наконец расслабился, склонил голову набок. И понял – ответит.
   – Учитывая то, что вы только что сказали, – в голосе его прозвучала ирония, – буду считать этот вопрос важным и необходимым. Но углубляться в детали считаю нежелательным. Вы прямо, без обиняков, спросили, и я так же отвечу – да.
   – Благодарю вас, князь, – поспешно произнес Викентий и отступил к двери. Уже тронув литую тяжелую ручку, добавил: – Только ваша любезность дает мне смелость просить уточнить: его матерью была мещанка Глафира Зуброва?
   Шабалин, который уже приготовил было любезную прощальную улыбку, слегка растерялся и замешкался с ответом. Потом сказал:
   – Никогда этим не интересовался… Это все?
   Это было все. Имя он и вправду мог не знать. Но Викентию показалось – слышал.

   Путь из Петербурга домой – двое суток. Их хватило на то, чтобы выстроить захарьевско-зубровскую историю от начала и до конца. Да, Петрусенко так и назвал разгаданную им тайну «захарьевско-зубровской», накрепко связав эти два имени. Потому что уже не сомневался: оба они сыновья одного отца, единокровные братья.
   В спальном вагоне он не выходил даже в ресторанный зал, еду заказывал прямо в купе. И делал записи, временами покачивая головой и усмехаясь: «Ну, роман, да и только!» Так и тянуло перейти с канцелярского на литературный штиль. Но он сдерживал себя, заставляя отмечать лишь факты, события, связь между ними.
   Много лет назад в какой-то из поездок судьба свела помещика Артемия Захарьева с Глафирой Зубровой. В те времена она была молодой, судя по всему, очень красивой и разбитной. Захарьев был уже несколько лет как женат, но детей не имел. А тут Глафира родила ему сына – и сразу после этого попала в тюрьму.
   Еще во время разговора на кладбище Викентия зацепило слово «арестантка». Он порылся в столичных архивах и нашел-таки дело работницы ткацкой фабрики Глафиры Тимофеевой Зубровой двадцати трех лет, которая была осуждена за нанесение увечья другой женщине в пьяной драке и отбывала наказание в Курской женской тюрьме. Значит, дело происходило в Курске. Ну, конечно, у Захарьева в Курской губернии имение и фабрика, как раз ткацкая. Уж не из его ли работниц Глафира? Похоже. И, судя по годам, сын у нее уже был – в младенческом возрасте. Вероятнее всего, вместе с матерью попал в тюрьму. В архивных документах о ребенке не упоминалось. Да и с какой стати: осужденными они не являлись, довольствие на них не выписывалось – мать взяла, пусть и кормит на свою пайку… Да, чудное детство выпало Зуброву – кровному отпрыску знатной дворянской фамилии. Правда, в тюрьме он с матерью был недолго. Глафиру осудили на полтора года, но отсидела она неполный год. Видимо, не обошлось без хлопот Артемия Петровича.
   Невеселая история… То-то гордая и суровая княгиня Шабалина отвергла Захарьевых раз и навсегда – как отрезала! А узнать обо всем она могла только от дочери. А как же Мария Степановна дозналась? От самой Глафиры – та вроде не робкого десятка была? А может, Артемий Петрович покаялся перед женой и просил позволить ему помогать старшему сыну. Да, старшему, поскольку Захарьева вскоре и сама родила Василия. И, видимо, ради этого долгожданного, вымоленного у Бога ребенка и простила она мужа. Матери все поведала. А та даже внука отвергла, который кровно был связан с другим – сыном «арестантки».
   Итак, вопрос: знали ли братья друг о друге? Артемий Петрович мог рассказать о нем Василию перед смертью. Слышал же старый слуга частичку многозначительного покаяния. Но старый барин мог ограничиться и намеком, боясь навязать наследнику брата-уголовника. А Зубров? Он, судя по всему, многоопытный человек, мог и сам раскопать правду про отца. А возможно, он с детства знал все о себе и своих родителях… Нет, тут, право, голову сломаешь! Вариантов самых разных множество. Точный же ответ он, Викентий, узнает уже скоро – да, он уверен, что скоро.
   Чудным весенним утром, когда он верхом на Воронке выехал на заброшенный пчельник и увидел там своих коллег, пришедших из деревни Яковлевка, его посетила догадка. Иван Гонтарь и Василий Захарьев встретились там. Теперь Петрусенко не сомневался – встреча была. А чтобы понять, что произошло, надобно вспомнить вот о чем. Захарьев-младший очень похож на отца: об этом не раз упоминали жена его и домочадцы, об этом говорят и фотографии. Но и Зубров весь в отца. Старик Утяев с Аптекарского въезда так и сказал: «Одно лицо!» И Гонтарь там, на пчельнике, принял Захарьева за Зуброва. Или узнал своего барина и поразился его сходству со своим подельщиком. В любом случае Захарьев услышал от него о существовании брата. Или, если уже знал об этом, – о его местонахождении. И бросился сломя голову на поиски. А может быть, Гонтарь рассказал об опасности, угрожающей Зуброву, например, со стороны Карзуна. И Захарьев бросился брату на помощь…
   Да, много вопросов. Разъяснить их могут лишь трое. Захарьев, Зубров, Карзун. Захарьева Викентий Павлович уже искал – и не нашел. Значит, чтобы отыскать его или хотя бы – заныло у следователя сердце! – узнать, что с ним сталось, надо отыскать двоих других. Ведь оказались же у Зуброва бумаги Захарьева. А потом перекочевали к Карзуну. Именно этот последний спровадил документ перекупщице Хазанович, зная, что тот пойдет по рукам. А значит, рано или поздно попадет полиции. Для чего это сделал Карзун? Во-первых, потому что сам, видимо, в исчезновении Захарьева не повинен. А во-вторых, чтобы навести след на Зуброва. И руками властей того устранить. Ведь ясно, что между ними давняя вражда, возможно, из-за того дела, по которому Карзун оказался в тюрьме, а Зубров остался на воле. А может, что-то и посерьезнее. Сам Карзун и без того в розыске – чего ему еще-то бояться?
   Опять вопросы. Все, хватит. Очевидно одно: искать надо кого-то из них. А от одного ниточка потянется к другому. Пути их пересекаются и, похоже, далеко не расходятся. Чувствуется – есть какое-то связующее звено между этими людьми.

12

   Кто скажет, что удача приходит внезапно? Следователь Петрусенко знает доподлинно: удача никогда не свалится просто так. Она является тому, кто сам идет ей навстречу – упорно, неотступно. И более того: тому, кто самостоятельно прошел уже большую часть пути. Оттого и не удивился Викентий тому, что произошло сразу же по его возвращении, не поразился совпадению. «Все правильно», – сказал он сам себе. Событие, подобное случившемуся, он предвидел.
   Вечером, приехав в город, с вокзала направился прямо домой. Было здесь привычно, уютно, но пусто, скучно. Переодевшись с дороги, Викентий попросил швейцара заказать в ресторации, на первом этаже дома, ужин для себя. Судки с едой вмиг были доставлены. После ужина он сел в кабинете с газетой и трубкой. И почти сразу же наткнулся на завершение истории, связанной с маленькой немецкой девочкой, убитой еще в июне, расчлененной и брошенной в реку. «Ну, наконец-то, – подумал Викентий, начав читать. – Отличная работа, ничего не скажешь».

   Попытки найти корзину со следами крови навели немецких следователей и на другую мысль – поискать такие же следы в квартире Либетрут. Если убийца Бергер, они могут там остаться. Это поручили доктору Паулю Езериху, единственному химику в Берлине, имеющему научный авторитет в области исследования крови. Ванновски и Вен привели химика в квартиру, где тот сразу же принялся за дело. Из спальни забрал валяющееся на постели и полу грязное белье, отщепил кусочек доски с того места, где под кроватью обнаружено было большое бурое пятно, оторвал клочок забрызганных чем-то красным обоев на кухне, выковырял и разложил по конвертам грязь из разных щелей. Все это Езерих отправил на исследование в лабораторию.
   Результаты, увы, разочаровали: пятна, обнаруженные на обоях, оказались следами раздавленных клопов. И все… Убийца, конечно, мог расчленять тело в ванной, а воду потом слить, и тут ничего не поделаешь… Вновь Ванновски и Вен бросили все силы на поиски пропавшей корзины. Напрасно! И лишь когда уже почти пришло время выпускать Бергера, забрезжила надежда. В десятый полицейский участок пришла жена торговца углем фрау Бухгольц, привела своего племянника, боцмана Вильгельма Клунтера. И вот что следователи услышали: Клунтер зашел вечером в гости к родственникам, Бухгольцам, и от них впервые услыхал об убийстве Люси. Оказывается, он был в плавании, газет не читал и не знал о том, что разыскивается корзина. Выходя же в плавание из берлинской гавани, он и его штурман выловили в воде корзину с откидной крышкой. В ней оказалась дамская булавка для волос. Теперь эта корзина валяется у него дома, под лестницей. Следователи бросились на дом к боцману…
   Да, эта корзина полностью соответствовала описанию Иоганны Либетрут: размер, цвет, поврежденная застежка – все совпадало. И Иоганна, за которой послали, сразу, с порога, увидела и узнала свою корзину. В одном месте, на прутьях, было много буроватых пятен. Человеческая ли это кровь? Вскоре лабораторные исследования это подтвердили. Более того: в пятнах крови обнаружились шерстяные волокна, которые совпадали с волокнами нижней юбочки Люси… Вот так замкнулась цепь доказательств вины Бергера. И хотя он сам продолжает все отрицать, уже назначен суд…
   Викентий сложил газету. Он был рад за немецких криминалистов, они сработали очень профессионально. «И без науки сегодня в нашем деле не обойтись, это верно». Но как бы ни интересно было ему то далекое дело, его мучила тревога о другом – своем собственном, еще не разгаданном до конца.
   Через час, перестав неволить себя, Викентий Павлович вышел из дома, кликнул извозчика и поехал в управу.
   Начальник караула ротмистр Силин не удивился. Хотя следователи в ночных дежурствах не участвовали, случалось в их службе всякое. В дежурной комнате ему быстренько согрели чайку, рассказали о последних происшествиях: двух утоплениях, домашних кражах, поножовщине в притонах Клочковской улицы, забавных потерях и находках. Недавно на торгах полицмейстерское ведомство продало солидный кусок сливочного масла. Оно было забыто в экипаже № 865, и извозчик Иван Лещенко привез его в отделение. Долго хранить такой продукт нельзя, вот и отрядили двух полицейских на торги, продали за 11 рублей 25 копеек и теперь через «Городские ведомости» разыскивают хозяина этих денег.
   Посмеялись: чем только не приходится заниматься…
   – Меня неделю не было в городе, – сказал Петрусенко. – О Карзуне ничего не слышно?
   – Нет… – Силин покачал головой. – У этого волка небось не одно логово. Может, его и в городе уж нету.
   Петрусенко пожал плечами: все может быть. А у самого сердце заныло – нет, невозможно, чтобы ушел, проскользнул между пальцев этот человек! Два других, крепко связанных с ним, канут тогда в неизвестность на долгое время.
   По коридору протопали сапоги. Дверь распахнулась, и запыхавшийся городовой отдал ротмистру честь.
   – Ваше благородие! – проговорил казенным голосом, хрипло. – На Торовой улице, в своей лавке, порезана ножом хозяйка, мещанка Брысина немолодых лет. Доставлена в Александровскую больницу.
   Викентий обжегся огромным глотком чая. Закашлявшись, поставил чашку, вскочил.
   – Когда? – взволнованно спросил посыльного.
   – Час назад, – ответил тот. – Я сам, ваше благородие, и доставлял. Пока там оформил да сюда прибыл…
   – Кто же ее так? Сильно?
   – Не ведаю, кто. Она доползла до соседского дома, постучала и упала без чувств. Те-то меня и кликнули.
   – Значит, Брысина без сознания?
   – Когда в карете везли в больницу, пришла в себя. Я поспрашивал было, кто учинил над ней такое, да она молчит, только плачет.
   – Ну, ротмистр, – воскликнул Петрусенко, не умея удержать возбужденного смешка, – не зря меня тянуло сюда сегодня. Ох, чую, сейчас все колесом завертится! Давайте экипаж да троих полицейских. И заскочим по пути к Никонову – это и его дело тоже.

13

   По длинному, замысловатому больничному коридору они с Никоновым шли рядом. Торопившийся впереди фельдшер предупреждал повороты: «Сюда, господа, сюда».
   – Тебя она знает, ты и начнешь разговор, – говорил Петрусенко. – Как ее по имени-отчеству?
   – Помню, помню… – Никонов, поднятый с постели, стряхивал остатки сна. – А почему ты решил, что это происшествие связано с нашими поисками? Вдруг совпадение…
   – Не могу объяснить, Сергей. Впрочем, сейчас узнаем.
   Фельдшер распахнул перед ними дверь палаты. Сидевшая у койки сестра милосердия поднялась. Ее предупредили о посетителях, и она, легонько поклонившись, вышла. Петрусенко с Брысиной до сей поры не встречался, а Никонова, помнившего нестарую, крепкую и разбитную женщину, поразил вид раненой. Лицо было в бинтах, проступавшие глаза, нос и губы выглядели неживой маской, хотя глаза смотрели на них, а из губ вырывался с каждым вдохом стон. Брысина была укрыта одеялом по плечи, но следователи уже знали, что на теле у нее несколько серьезных ножевых ран. Никонов присел на место ушедшей сестры, осторожно положил руку на одеяло.
   – Галина Ивановна, помните меня? Скажите, кто вас так?..
   Она глянула на него, подняла глаза на стоящего Викентия и, уже не отводя от него взгляда, сказала:
   – Не призналась я тогда… На свое горе. Да если б только на свое! А коли на Лидочкино, упаси Господи!
   Она плакала: бинты у самых глаз совсем промокли.
   – Может, еще не поздно? – наклонился к ней Викентий. – Расскажите сейчас.
   Брысина была слаба, говорила тихо, с длинными паузами. Но с первой же фразы стало ясно: Петрусенко не ошибся.
   – Гришка Карзун пытал меня, резал ножом… Дочка моя ему нужна…
   Лет десять назад Галина Брысина овдовела второй раз. А вскоре появился у нее сожитель – рисковый парень, гроза местной шушеры Григорий Карзун. Он был сильно ее моложе, но в 35 лет женщина еще и с первой молодостью не распрощалась. Лидочка, дочка от первого брака, была в ту пору двенадцатилетней девчоночкой – тихой, мечтательной, незаметной. Гришка превратил Галинину лавку в притон, но ей это даже нравилось. Поначалу. Но скоро стало ясно, что не беспечность и веселье вокруг, а пьяный угар, ругань, злобность и подозрительность. А вот отказаться от всего этого уже не могла. Не заметила, как втянулась, да и Григорий крепко держал. Вот только дочку, как могла, оберегала. Но тоже до поры. Она ведь помогала ей в лавке. И если поначалу на худенькую девочку внимания не обращали, то спустя несколько лет как-то сразу вдруг все изменилось. Высокая, гибкая, черноглазая смуглянка с пушистыми, ниже пояса волосами Лида расцвела в одночасье. Вокруг нее засуетились было разные типы, но та никого к себе не подпускала. Просто на удивление – откуда в ней столько спокойной гордости оказалось?.. Но мать чуяла: не продержится Лидуша долго, заломает ее какой-нибудь понахрапистее. Конечно, хотелось ей для дочери лучшей доли, но и обидная ревность грызла: да уж так ли плоха ее жизнь? Живет, и – ничего. Небось и дочь проживет.
   А тут Григорий взялся дочку оберегать. Однажды вмиг пугнул всех ухажеров. Брысина обрадовалась, подумалось ей, что из отцовских, что ли, чувств он это делает. Ан нет, не так оказалось. Он сам ее захотел взять, да про то откровенно и сказал своей сожительнице. Она поначалу в буйство впала, потом – в отчаяние. Но он изо дня в день уламывал, уговаривал. Вот господа следователи, наверное, думают, что Карзун бандит, зверюга? Да, уж ей ли не знать, что он на все способен. Но когда ему нужно, он может быть таким сладкоустом!.. С Лидой ведь он не так, как с ней, жить собирается, а по божескому закону, в венчанном браке. И будет она у него как благородная, в мехах и шелках. И не в этой дыре, а в своем дому. И ей, Брысиной, он, уже как зять, опорой и защитой станет. Надо ведь вперед смотреть… Сначала нехотя, но потом все с большим сочувствием стала она вслушиваться в его речи и думать: «А что ж, и хорошо…» И, наконец, согласилась уломать дочь. Ведь та, еще с малолетства, смотрела на Гришку с неприязнью. А последнее время и глаз на него не поднимала. Но матери всегда была покорной, потому Брысина и думала, что Лида послушается ее.
   Глаза у лежащей женщины вновь стали влажными, рот в расщелине бинтов горестно искривился. Что хотела над дочерью сотворить, Господи помилуй… А ведь знала, что по сердцу Лидуше другой и что тому, другому, она тоже нравится… В общем, не вышло ничего у Карзуна, Лида слышать о нем не хотела. Он озлился люто, сказал: «Не отступлюсь!» Да тут и случилась та оказия с обыском в ее лавке, где на беду оказался и Карзун. Злой он был и выпивший, драться полез. А ночью вернулся уже совсем пьяный, с дружком, ножом стал орудовать. Любимое это дело у него – ножом…
   Арест Карзуна избавил Лиду, да и саму Брысину от страха. У дочери непросто складывались отношения с суженым, лишь не так давно все решилось к радости – ушли они жить своим домом. Да суждено ли ей быть счастливой? Материнские грехи дочери отливаются: объявился Карзун. Бешеный. И знать ничего не желает – подай ему Лиду и все! И умолял, и угрожал, и плакал. Но она на своем стояла: уехала дочь из города, ей, матери, не сказалась, куда. Исчезал ненадолго и вновь появлялся, вновь не давал ей покоя.
   – Но ваша дочь здесь, в городе? – спросил Петрусенко.
   Брысина с трудом кивнула.
   – Здесь они… А Гришка вызнал, видать, пришел вечером, поймал Илюшку – мальчишка у меня на посылках, сдавил ему горло. Тот испугался шибко, да и скажи ему: слыхал, мол, что на даче Рашке живет Лида, а больше не знаю… Тогда этот нелюдь и стал меня пытать… ножом…
   Брысина закрыла глаза и тяжело задышала.
   – Схожу-ка я за врачом. – Никонов вскочил и быстро пошел к выходу. Но женщина вдруг открыла глаза и сказала:
   – Ничего он не узнал от меня. Да только знаю я его, он всю Рашке перевернет, но доберется до нее.
   Викентий Павлович, близко наклонившись к Брысиной и тщательно подбирая слова, проговорил:
   – Галина Ивановна, чтобы этого не случилось, скажите нам сейчас, где ваша дочь. Может быть, мы сумеем опередить бандита.
   – Помогите ей, за-ради бога! – Мать опять зарыдала. – На улице Сергиевской их дом, номер четыре.
   – Поспешим! – Викентий быстро направился к двери. Уже открыв ее, оглянулся, задал последний вопрос:
   – Муж вашей дочери Зубров?
   – Да, – услышал тихий голос в ответ. – Хороший человек…

   Ночными улицами, громыхая о булыжник мостовой, мчался экипаж, и еще трое полицейских верхом торопились следом. Часть города, которую называли «дачей Рашке», находилась почти в центре, считалась зажиточной и благоустроенной. Улицы освещались. И потому, свернув на Сергиевскую, вся кавалькада сразу увидела на крыльце одного из ближних домов потасовку – яростную и почти безмолвную. Боролись двое мужчин. Но вот один, обернувшись на стук колес и копыт, взвизгнул и вдруг вывернулся из объятий второго, казалось, мертвой хваткой вцепившегося в него. Затрещала ткань. И человек бросился бежать по улице. Еще несколько секунд – и он нырнет в ближайшую подворотню! Но в этот миг всадники нагнали его, и он забился теперь уже в руках полицейских. Дикий, полный смертной тоски вопль заставил Викентия передернуться. Да, наверное вспомнил Карзун, как года три назад догнали его – и тоже верховые. Но тогда был он повинен в злобном хулиганстве, а нынче – смертный приговор поджидал его…
   Схваченного преступника бросили в экипаж. Не он интересовал Петрусенко, но Сергей Никонов радовался как мальчишка. Викентий Павлович кивнул ему.
   – Увези его, Сережа. Я еще останусь. Двое ребят со мной.
   Проводив глазами коляску и одного всадника, он повернулся к дому. Там, на крыльце, стоял высокий человек и курил. Викентий медлил. Нет, нельзя показывать своего волнения. Сейчас он увидит человека, с которым так давно хотел встретиться. Судя по всему – дерзкого и опасного.
   Таков ли тот, как представлялось? Вот он, стоит, ожидая.
   Медленно, сдерживая себя, Викентий шагнул к Зуброву. Свет от фонаря почти не доходил до крыльца, но окна в доме были освещены. И двое мужчин глянули друг на друга.
   Да, Петрусенко не ошибался: Зубров оказался очень похож на Захарьева, вернее, на то фото, которое ему довелось видеть в имении. Но – и тут тоже Викентий был прав – этот был явно старше. В тот миг, когда Зубров затянулся папироской и она вспыхнула, осветились и более жесткая линия рта, и морщинки у глаз… И тут Викентий не выдержал. Дрогнувшим голосом спросил, начав громко и сойдя на зловещий шепот:
   – Зубров! Где брат ваш – Василий Захарьев? Что вы над ним учинили?
   Стоящий перед ним человек сделал последнюю затяжку, плавно бросил угасающий огонек в сторону и сказал просто:
   – Зайдемте в дом, Викентий Павлович. Прошу…

14

   Много лет спустя эту историю Викентий Павлович пересказал своему племяннику, начинающему юристу Дмитрию Кандаурову.
   – До сих пор, Митенька, – говорил он, – я стыжусь самого себя. Как я стал перед ним и словно Господь Бог вопросил: «Где брат твой?..» А он мне: «Я един в двух лицах». Ну, впрямь библейская история! Вот как бывает, если человек вдруг уверится в том, что ему ведома истина. Сомнение – наш удел…
   Но не поскромничал Викентий Павлович, рассказал и об ином. Услыхав версию Петрусенко – все, о чем удалось узнать и что пришлось домыслить, – и его собеседник пришел в восхищение.
   Комната, где они сидели, была неярко освещена. Мягкие портьеры, ковер на полу, добротная мебель… Викентий поневоле вспомнил захарьевское имение. Да, здесь попроще, но хороший вкус хозяину не изменил. А хозяин смотрел на него, Петрусенко, как на чудо.
   – Но ведь я – единственный живой человек, кто знает историю моего рождения и жизни! Как же вы, ничего изначально не ведая, из мелких событий, оброненных слов сумели воссоздать почти подлинную картину?
   – В главном, Василий Артемьевич, я все же ошибся!
   Захарьев медленно покачал головой и сказал, вскинув брови:
   – И тут вы не одиноки. Я сам всю свою жизнь представлял себя двумя людьми. Как это странно и тяжело – двумя такими разными! И все меня так воспринимали. Мудрено ли и вам было ошибиться. Может быть, сейчас впервые, вместе с вами, я свел их двоих в одного себя…
   Захарьев улыбнулся кончиками губ, глаза же его грустили. Тихо вошла Лида, присела на край дивана, кутая плечи пуховым платком. Белый, воздушный, он чудесно оттенял красоту ее смуглого лица, огромные глаза, роскошные волосы… Петрусенко подумал о скромном обаянии Ксении Владимировны. Ох, как тяжело будет Захарьеву сделать выбор между этими двумя женщинами. Или он уже выбрал?
   Василий Артемьевич встал, подошел к женщине, легко и ласково заставил ее подняться.
   – Иди, Лида. Ложись отдыхай. И больше ничего не бойся, этот супостат сгинул навсегда. Теперь все будет хорошо.
   «Ой ли?..» – подумал Петрусенко, пока Захарьев провожал Лидию до двери в соседнюю комнату. Тревожно оглянувшись напоследок, она скрылась. «Не хочет при ней говорить, не готов еще открыться. Значит – пока не решил…» А хозяин вновь сел за стол напротив, заговорил:
   – Все ваши ошибки, а их совсем немного, Викентий Павлович, оттого, что вы представляли себе двоих, а я один… Вот, например, мать моя, Глафира Тимофеевна, пошла в тюрьму без меня. Я же был увезен отцом совсем в другую сторону – рождаться второй раз, теперь уже у матушки Марии Степановны.
   …В той глупой пьяной драке, когда Глафира уже чувствовала себя барыней, поскольку носила под сердцем барское дитя, а товарка обозвала ее скверным словом, она исцарапала той лицо и разбила о голову тяжелый кувшин. Пока шло разбирательство да суд, она родила. Но в тюрьму ребенок вслед за матерью не попал. Мог ли допустить это Артемий Петрович? Плоть и кровь его, долгожданный и единственный сын, потомственный дворянин!
   Не случись такой оказии, повернулась бы жизнь мальчика по-другому. Рос бы он при ма-тери, был только Зубровым. Отец, конечно, принимал бы в нем участие, но все сложилось бы проще. Однако судьбу не обманешь. Да и кто знает, не таил ли Артемий Петрович мысль: все к лучшему! Не пришла ли уже тогда, сразу ему в голову мысль сделать незаконнорожденного ребенка совершенно законным… Покаялся он перед женой. Слегла бы Мария Степановна в тяжелой нервной горячке, да младенец беспомощный, оставшийся без матери, повернул ее сердце к прощению. А простив, решила: не дал Бог своих детей, так стану матерью этому мальчику! Не чужой ведь: плоть от плоти любимого мужа.
   Пустив по имению молву о своей тягости, Захарьева уехала в Италию, в тихий курортный городок, где и прожила полгода с мужем и сынишкой, которого Артемий Петрович доставил туда. На родине же все считали, что госпожа отбыла рожать в родные пенаты, под Вологду. Сначала так и было: Мария Степановна приехала в Кириллов, к матери, поведала все той, надеясь на поддержку. И уехала с материнским проклятием. И хотя была бывшая княжна Машенька нрава мягкого – в отца, но решительный, неуступчивый характер матери тоже унаследовала. Не испугалась, не отказалась от своего.
   – Никого никогда из Шабалиных я не видал, – рассказывал Василий Захарьев, – но хорошо знаю, что я для них никто. А впрочем, что обижаться: крови общей у нас нет. Но для поддержания престижа и для сокрытия тайны время от времени по знакомым объявлялось, будто я уехал к бабушке. А на самом деле – я ехал к маме Глаше.
   Да, неполных пяти лет Василий узнал, что у него есть еще одна мать… Поначалу уговорить Глафиру отдать мальчика отцу было нетрудно: все ж таки ей грозила тюрьма! Он уже был записан Иваном Зубровым, но Мария Степановна выправила на него новую метрику, в надежде на то, что с появлением Василия Захарьева Иван Зубров исчезнет навсегда. Артемий Петрович надежду эту поддерживал, хотя сам далеко не был уверен в будущем: характер Глашин хорошо знал.
   Та же, лишь выйдя из тюрьмы, узнала, что мальчик не просто где-то устроен, а взят в сыновья женой Артемия. Что пришлось пережить ему, разрываясь между двумя женщинами и одним сыном, можно лишь гадать. Все же он сумел убедить Глафиру, что ребенку нужно подрасти и окрепнуть в привычной ему обстановке. Четыре года сдерживал он мать, исходившую тоской по своему ребенку. Больше не сумел. Тогда перевез он ее из Курска сюда, в город, купил ей на Аптекарском въезде швейное дело, первый раз привез сыночка.
   Пытался Артемий уговорить Глашу не открываться мальчику, не объявлять, что она его мать. Она и согласилась вроде бы, да такая в ней была материнская страсть, тоска и нежность, что малыш сам почуял в ней мать и сам первый назвал ее так.
   – Да, я любил их обеих, моих матерей, – вспоминал Василий Артемьевич. – И вообще, поначалу мне все очень нравилось, казалось таинственной игрой в переодевание. Я был словно Гарун-аль-Рашид: принцем – в имении и простолюдином – в городе. Но время шло, я все больше понимал суть происходящего, все больше ощущал себя щепкой, которую кружит водоворот.
   Глафира Зуброва не желала звать своего сына чужим именем. Но мальчик уже привык быть Васей, потому мать перешагнула через свою гордость и обиду ради него и стала звать Ивасем. Это имя звучало как что-то среднее между Иваном и Василием.
   Однажды летом в густых сумерках по двору швейной мастерской к сараям метнулся человек. Ивась, шедший из глубины двора, приметил его. И тут же услыхал топот кованых сапог по мостовой. Два городовых, придерживая на боках сабли, пробежали было мимо, но вернулись. У калитки стоял приветливый подросток, вежливо ответил, что пробегавший свернул вон в тот переулок… Когда свистки и шум стихли, он подошел к сараю и тихо сказал:
   – Они ушли. Если хотите, я выведу вас задним ходом.
   Так Василий, неполных шестнадцати лет, познакомился с Гришкой Карзуном. Тот тоже был еще молод – чуток за двадцать, однако в воровском кругу терся давно. Василий, привыкший к тому, что жизнь его – пьеса с переменой масок, легко примерил на себя новую роль, интересно было. Однако и тогда еще, юношей, и все дальнейшие годы держался отстраненно, словно стоя на грани двух миров – обычного и преступного.
   – К тому же, – Захарьев впервые откровенно и весело засмеялся, – мне было легко в любой момент просто исчезнуть. Невесть куда пропадал рисковый парень Зубров и появлялся всеми уважаемый помещик Захарьев. Я был неуловим!
   – Вот уж право, семи пядей во лбу надо быть, чтоб представить себе такое! – покачал головой Петрусенко. – То-то многие у нас, да и я, грешный, считали вас легендою.
   – Я тоже о вас наслышан, Викентий Павлович. И когда узнал, – а справки я потихоньку наводил, – что Ксения вас пригласила в Захарьевку меня разыскать, поверите – заволновался. Тогда и написал Ксении то письмо: ее успокоить и вас, как надеялся, вывести из игры. Да вот не вышло.
   – Но письмо-то, письмо, Василий Артемьевич! – упрекнул Викентий. – До чего ведь неаккуратное!
   – Ах, – махнул тот рукою, – писал в кабаке, прилично уже выпив. Думаете, легко оно мне далось? Да и все, что произошло…
   – Расскажите, сделайте милость, – попросил Петрусенко. – Я ведь только догадываюсь.
   Впрочем, к его догадкам Захарьев прибавил немного. Когда Василий впервые увидал Лиду, он только что оставил уланский полк, выйдя в отставку, и вновь, спустя несколько лет, появился в городе, в карзуновском окружении. Что ни говори, а это была часть его жизни, и временами так тянуло вернуться в то свое обличье. Лида его поразила. Но к тому времени уже не было на свете обеих матерей, а отец сильно сдал, болел. Василий готовился принять дела. Да, еще была Ксения.
   С девушками – и с той, и с другой – он держался тепло, но сдержанно. Однако скоро заметил, что и Ксения, и Лида его любят. А у него сердце болело, разрывалось. И все же… Лида! Она нуждалась в защите. Вокруг нее, сужая круги, вился Карзун. К тому же Василий мучился еще и воспоминанием об отцовской вине: ведь не женился же отец на его родной матери! Значит, он должен искупить грех, избрать девушку, подобную Глафире…
   И вдруг Карзун попадает в тюрьму. К своему удивлению, Василий испытал чувство, будто с плеч упал тяжкий груз. Лиде больше ничего не угрожает. Так, может, не стоит торопиться? Он решил проверить свои чувства – и Зубров исчез. Дальнейшее уважаемому господину Петрусенко известно. Умер Артемий Петрович, перед смертью просил Василия жениться на Ксении, не повторять его ошибки. Тяжкая судьба была у отца, не хотел он ничего подобного для сына. А ведь про Лиду не знал ничего, да сердце отцовское чуткое…
   Посидели, помолчали немного. И Викентий Павлович спросил:
   – А что, Василий Артемьевич, Иван Гонтарь узнал вас как Зуброва или как Захарьева?
   – Как Зуброва, конечно. Захарьева он не знал. Может, видел мельком мальчиком, сам еще будучи мальцом. С деревенскими я ведь не общался, а как подрос, то и в имении бывал не часто. А потом – служба… Да и сам Иван подался на заработки годов с семнадцати. Я знать не знал, что он из моей деревни. В городе встречались иногда в карзуновских компаниях, да откровенных разговоров не вели. Впрочем, парень он неплохой был, совесть берег. Я знаю, что он над собой сделал, – сам мне сказал.
   – Как дело было?
   Захарьев поднялся на ноги, попросил:
   – Выйдем, на крыльцо, Викентий Павлович.
   Улица была пустынна. Верховых полицейских Петрусенко отпустил уже давно, наказав сказать, что он задерживается и беспокоиться, мол, о нем не надо. Светало. Вслед за хозяином он раскурил свою трубочку.
   – Быстро пролетело время за нашим разговором, – сказал Захарьев. – Благодарен я вам: словно всю жизнь пересмотрел, передумал… А с Гонтарем так, значит, встреча состоялась…
   К озеру, на заброшенную пасеку, Василий выехал не спеша и увидел, что прямо через луг, без тропинки, идет сюда же молодой мужик. Через мгновение он узнал Гонтаря. И тот встал как вкопанный, вскрикнул:
   – Зубров! Вот кого не чаял встретить! Какими судьбами?
   Захарьев спрыгнул с Воронка, подошел, вгляделся в небритое лицо.
   – Ты ведь смертник, Ванька! Неужто бежал?
   Гонтарь засмеялся, захохотал, запрокинув голову, и со всего размаха бухнулся в траву.
   – Точно так, смертник я, Зубров! И сроку мне жить три дня. А потом – приговор в исполнение!
   Василий сел рядом с ним на траву, с силой потряс за плечи.
   – Хватит тебе гоготать, говори толком.
   Немного успокоившись, Иван повторил терпеливо, как маленькому:
   – Я и говорю: три дня отпустил я себе жизни. Попрощаюсь с родными моими – вон деревня моя, Яковлевка – и повешусь. Вот сюда и приду, да на том дереве – гляди, Зубров! – и решу себя жизни. По приговору.
   Глаза у него были спокойные, печальные, и Захарьев понял, что так он и сделает. Он молча сжал плечо беглецу, и Гонтарь вдруг всхлипнул. Но быстро справился с собой, сказал:
   – А ты думал: коль на свободе, так зубами за жизнь грызть буду? Так разве теперь жизнь станется? Обложат, как медведя, гонять по углам зачнут. Прячься и дрожи… Нет, сам загубил свою жизнь, сам ею распоряжусь. – Вдруг Иван быстро сел, пнул несильно кулаком Захарьева в грудь. – Не знаю, Зубров, каким ветром тебя сюда занесло. Ты у нас валет крестовый, загадочный. Но вот что тебе я скажу, а ты сам смекай: бежал-то я на пару с Гришкой, твоим дружком.

   У Захарьева кровь отхлынула от сердца.
   – Карзун тоже бежал? – еле вымолвил.
   – Точно ты сказал: бежал… и меня за собой потянул…
   В тюрьме, в Екатеринославле, они сидели в камере смертников втроем: он, Гонтарь, Гришка Карзун и еще один приговоренный – здоровенный мужик, дворник, который, обидевшись за что-то на хозяина, вырезал всю его семью. Этот все больше молчал, поглядывал на соседей тупыми и злобными глазами. Они тоже не рвались общаться с ним. Да и мысли были не о том. Каждый день ждали: вот-вот простучат по коридору сапоги конвоиров, поведут их во внутренний тюремный дворик, накинут на головы мешки…
   В один из таких дней нервы у всех были особенно напряжены. Еще днем Карзун из-за чего-то сцепился с дворником, но Иван их развел. К вечеру, а еще больше к ночи напряжение немного отпустило – ясно было, что сегодня за ними уже не придут. Карзун повеселел, но веселость у него всегда была злой, обидной. Он вновь стал задирать дворника и добился-таки своего. Когда верзила бросился на Карзуна, Гришка ловко, как уж, выскользнул из-под огромных рук, вцепился тому в глотку и закричал:
   – Ванька, помоги, не то он нас обоих сейчас порешит!
   Потом Иван и сам не мог понять, почему подчинился Гришке, как оказался сверху на упавшем дворнике… Отпустили они его, когда тот уже не дышал. Переглянулись, одновременно посмотрели на двери камеры. Было тихо, глазок закрыт. Уже прошел и ужин, и вечерний обход. В коридоре оставался один часовой, а он давно ко всему здесь привык, и особенно к звериным дракам в этих камерах. Иван внезапно засмеялся, почти истерически:
   – Не боись, Гришка! Так и так – петля на шею. Хуже не будет.
   А Карзун хрипло и тихо спросил:
   – А ты что ж, хочешь, чтоб тебя, как кошака драного, вздернули? Небось пацаном вешал котов? Помнишь, как они верещали?
   – Не вешал я, – ответил вмиг помрачневший Иван.
   – А я вешал! – Карзун осклабился. – Мне нравилось… А себе так не хочу! Давай, Иван, попробуем дернуть? А что, ты же сам сказал – хуже не будет!
   – Да разве выйдет? – У Гонтаря мгновенно вспотел лоб, сердце заколотилось и остановилось.
   – Так ты согласен? – Карзун смотрел пристально. – Вижу, согласен. Тогда бери эту падаль за ноги, положим на нары.
   Они положили дворника на нары удушенным синим лицом к стене. Карзун сильно и тревожно застучал в дверь.
   – Эй, солдат, стражник! Помоги!
   В окошко заглянуло усатое лицо.
   – Чего буянишь? Богу молиться надо…
   – Да вон, гляди, – Карзун указал на неподвижное тело. – Плохо ему. Лежит. Не шевелится. Может, помирает или уже помер.
   Стражник вглядывался, окликнул несколько раз, потом загремел ключами, отпирая камеру. Держа наперевес винтовку, приказал:
   – Отойдите в угол, оба.
   И шагнул в камеру.
   – Ну и дурак, – сказал ему ласково Карзун и в тот же миг кинулся под ноги.
   Иван сам не помнил, как и чем помогал ему, остановился лишь когда Гришка прохрипел:
   – Все, хорош! И этот готов!
   Стражник и вправду был мертв. Карзун приказал Гонтарю взять винтовку, и тот послушался. Он был словно околдован злой волей Карзуна. Свой коридор они проскочили благополучно, но за поворотом должны были быть другие охранники, ворота на запоре…
   – Так просто не пройдем, – шепнул Гришка. – Но я, кажись, придумал.
   Он стал стаскивать с себя арестантскую куртку, велел и Гонтарю делать то же. Приволок из какого-то угла еще тряпье… Здесь, в закутке, где находилась лишь одна камера смертников, было тихо. И вдруг послышался свист, негромкий, веселый – какая-то песенка. Они замерли, и в тот же миг из-за угла вынырнул парнишка с метлою и ведром в руке. Этого совсем молоденького веснушчатого и голубоглазого уборщика они уже видели пару раз. Парнишка застыл ошарашенно, и тут Карзун выдохнул:
   – Коли!
   Винтовка со штыком была в руках у Ивана, и он не успел ни о чем подумать – руки сами выбросили штык вперед, в живот стоящего перед ним человека. Карзун подхватил из разжавшихся пальцев ведро, и оно не загремело. Все произошло быстро и тихо. В кармане убитого Гришка нащупал коробок со спичками, гыкнул:
   – Я-то гадал: где взять? А они сами пришли!
   Они сложили тряпье у самого поворота в большой коридор и подожгли. Пошел густой вонючий дым. За углом закричали, и тогда Карзун тоже заорал:
   – Пожар, горим!
   Забегали охранники, засуетились какие-то люди. Но дыму было уже столько, что два смертника незаметно проскользнули дальше, в одни распахнутые двери, другие, в открытые ворота… Через темный безлунный двор – к караульной будке. Караульщик выбежал, прислушиваясь к крику и суете, тут они его и оглушили…
   По-настоящему очнулся Гонтарь лишь утром, далеко от тюрьмы, на каком-то заброшенном хуторе – на разрушенной мельнице. Там они поспали часа два, проснулись почти одновременно. Очнулся Иван не только от сна – от всего того, что произошло. И ужаснулся. Смерть дворника и охранника его как-то не особенно трогала. Но вот голубоглазый парнишка-уборщик… Как он посмотрел на него в последний миг своей жизни! В глазах изумление и обида: «За что?..» А он ему – штыком в живот: руки вдруг словно вспомнили шершавость приклада, легкий толчок сопротивляющегося тела…
   – Душегуб я, – сказал Иван тоскливо. – Петлю свою заслужил.
   – Так вешайся, – хохотнул Гришка, отряхивая свои брюки и осторожно выглядывая в окошко. – Прямо потеха: бежать от петли, чтобы самому в петлю полезть!
   Иван усмехнулся криво:
   – А что? Это дело – самому, своею волею себя порешить. Жить тошно…
   Гришка перестал смеяться, посмотрел исподлобья, словно что-то понял. Сказал угрюмо:
   – Ладно, тут наши дорожки разойдутся…

15

   Иван Гонтарь приподнялся с травы, серьезно посмотрел на Захарьева.
   – Вот-вот, такие дела, милок. Я как решил, так и сделаю, а уж Гришка себя лишать жизни не станет. Лют он нынче, ох, как лют! И особенно на тебя и на девку твою – все уши мне прожужжал, как скрутит ее.
   … Уже знакомым Викентию Павловичу плавным движением Захарьев отбросил окурок. Он тяжело дышал, словно заново переживал те же чувства.
   – Верите ли, вдруг враз поднялось у меня в душе все, что последние годы пытался я подавить, забыть, от чего хотел отречься! После свадьбы ведь сразу уехал, увез Ксению – подальше, подальше… Ах, что говорить! Тогда, на пчельнике, вмиг важным, нужным и реально существующим стало лишь то, что связано с Лидой. Страх за нее, за то, что каждая минута промедления будет для нее губительной… Вообразить только, как Карзун входит в комнату, хватает ее за руку… А Иван тут и скажи: «Мы с ним порознь шли, а я вот уже на месте. Гляди, он, может, тоже уже подбирается к городу…» Хотел я прямо на Воронке до Белополья скакать, да пожалел коня. Оттуда он дорогу обратно мог и не найти, пропадет еще, думаю, или попадет в чужие руки. Отпустил его прямо у озера, а сам через лес, луга короткой дорогой на станцию. Да так оказалось и лучше, незаметно уехал.
   Петрусенко все еще дымил трубкою, и они продолжали стоять на крыльце, уже хорошо различая лица друг друга в рассветной дымке.
   – Что же вы думали, Василий Артемьевич, жена не станет вас искать?
   Захарьев поморщился, как от боли.
   – В те минуты ни о чем не думал. А через день прикинул – удачно получилось. Когда Иван свое обещание исполнит и станет известно, кто он есть, спишут мое исчезновение на него. Подумают: Ванька-смертник, бегляк, сдушегубничал над барином. А я опять неуловим: навсегда исчезнет Захарьев, и появится Зубров.
   – А как же ваше состояние?
   – Половину его я давно, еще перед женитьбой, оформил в двух крупных банках на имя Зуброва. Как чувствовал – пригодится… А признайтесь, Викентий Павлович, не было ли моей главной ошибкой то злополучное письмо? И Ксению толком не успокоил, и вас не отпугнул. Может, наоборот, письмо и подтолкнуло вас на поиски?
   Петрусенко прищурился хитро.
   – Тайна следствия, господин Захарьев. Хотя рассуждаете резонно: письмо свидетельствовало о том, что или вы живы, или кому-то нужно, чтобы вас считали живым. Но было и еще кое-что. Бумаги ваши каким образом попали к Карзуну?
   Захарьев махнул рукой, бросил взгляд через плечо на дверь.
   – Знаете, я когда увидел Лиду, – столько лет втайне мечтал о ней! – такую красивую, невредимую, обо всем на свете забыл, голову потерял от счастья. Потом, когда заснул поздно, она вещи мои прибирала и наткнулась на бумаги. В то утро я взял их, поскольку намеревался к мировому посреднику заехать, надо было оформить кредиты, счета. Лида нашла, заглянула, незнакомую фамилию прочла… Я-то убеждал ее, что за годы нашей разлуки я отошел от всех прошлых дел и дружков, что будем мы теперь жить с ней иначе. Но она испугалась, что эти документы украдены или, спаси бог, у убитого взяты. Отдала их матери, велела спрятать получше. Через два дня купил я этот дом, мы переехали. Фору нам дал Карзун, спасибо ему: не сразу в город явился, боялся, прятался. Когда же добрался, мы с Лидой у Брысиной уже не жили. О том, что Лида со мной, с Зубровым, я наказал Галине Ивановне не скрывать. Уж если он кого побаивался, то только меня. Но встречаться с ним мне совсем не хотелось… Как он нашел мои бумаги? Бог весть. Но заставил Брысину сказать, что у Зуброва взяты.
   В конце улицы показался экипаж полицейской управы, подъехал, остановился напротив. Из-под закрытого верха выглянул Никонов.
   – Викентий Павлович! – крикнул. – Долго беседуете. Все в порядке? Я своего подопечного давно уж сдал по инстанции.
   Он с любопытством поглядывал на Захарьева. Петрусенко кивнул.
   – Порядок, Сережа. Езжай, отсыпайся. – И добавил уже кучеру: – Как отвезете господина Никонова, так возвращайтесь сюда, за мной.
   Экипаж укатил, а Петрусенко с Захарьевым с крыльца все смотрели ему вслед. Наконец Викентий сказал:
   – Что же мне делать с вами, Василий Артемьевич? Состава преступления нет, запроса о вашем розыске тоже нет. Распрощаться и забыть?
   Захарьев грустно поглядел на него, грустно улыбнулся:
   – А мне-то что делать? Боже мой! Ведь казалось: все, решил, прочь сомнения! А теперь по ночам не сплю, иной виной терзаюсь. – И, обхватив руками голову, прошептал горестно: – Что за судьба моя проклятая! Вечно разрывать надвое и душу, и сердце, и самого себя!
//-- * * * --//
   Никогда за прошедшие годы не забывал Викентий Павлович этой истории. Однако никогда особенно и не интересовался судьбою Василия Артемьевича. О Зуброве он больше ни разу ничего не слыхал. То ли, как уже бывало, сгинул Зубров без следа, приняв иную личину, то ли стал жить добропорядочно и безбедно, как и обещал Лиде. А значит, в хроники происшествий не попадал. Коли так, прямой резон, думал Петрусенко, уехать им подальше из города. Может, так оно и случилось.
   А о каком-то помещике Захарьеве мимоходом вести долетали. Но тот ли это человек, иной – Петрусенко не уточнял. У покойного Артемия Петровича родня небольшая, но все же имелась.
   Нет, конечно, любопытство иногда мучило Викентия. Но было и другое чувство, которое удерживало, не давало пуститься в розыски. Чего он боялся? Узнать, что в Захарьевке живет тщетной надеждой и ожиданиями хрупкая сероглазая женщина? Или о том, что брошенная смуглая красавица пошла по рукам уголовной шушеры? Что выбрать, кого пожалеть? Он не ведал. Потому и не пытался поставить точку в странной и запутанной истории, которую записывал сам для себя в вагоне поезда по пути из Санкт-Петербурга.

Ирина Глебова Таинственное исчезновение

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

Ирина Глебова
Таинственное исчезновение