Леонид Николаевич Андреев
Писатели

Беллетрист

   В антракте.
   – Ах, как я рада, что познакомилась с вами!
   – Сударыня!..
   – Смотрю на вас и думаю: вот он, настоящий писатель. И даже жутко становится.
   – Но почему же, сударыня?
   – А вдруг пропишет? Нет, нет, я шучу. Но как я вам завидую: быть писателем – это такое счастье…
   – О да, сударыня.
   – Влиять на толпу, будить в ней лучшие чувства, заставлять ее переживать то, что вы чувствуете… «Ударить по сердцам с неведомой силой» – так, кажется?
   – Да, его здорово-таки ударили; ребро, кажется, переломили.
   – Какое ребро? Я вас не понимаю. Кого ударили?
   – Да корреспондента.
   – Ах нет, я не про то. Впрочем, я не буду вам мешать. Я вижу вашу задумчивость и понимаю ее. По-ни-маю! Вас посетила муза, и я уступаю ей свое место.
   Писатель сидит в задумчивости и изредка почесывает переносицу.
   Из угла его рассматривают с жадным любопытством два юноши и шепчутся.
   – Посмотри, как хмурятся его брови!
   – А как величествен его лоб! Какие дивные мысли должны зарождаться под его черепом!
   – Заметь сосредоточенность его взгляда! Окружающее не существует для него, он весь ушел в творческую работу. Быть может, в настоящую минуту в его мозгу зарождается план величайшего творения. Быть может, как Гамлет, он решает один из страшнейших вопросов бытия [1 - …как Гамлет, он решает один из страшнейших вопросов бытия… – Имеется в виду знаменитый монолог Гамлета «Быть или не быть…» из трагедии В. Шекспира «Гамлет» (акт III, сцена I).]… О, как бы хотел я проникнуть в его мысли!
   Писатель чешет переносицу, рассеянно взглядывает на юношей, не видя их, и думает:
   «Давать двугривенный швейцару или не давать? Если дать, то придется домой пехтурой чесать, а не дать – неловко. Я так сделаю: сначала приму вид, что хочу дать ему денег, и даже в карман полезу, а когда он отвернется и станет подавать платье другому, я как будто забуду и, тихонько так, пойду себе. Непременно тихонько… Хотя можно и быстро: как будто впереди кто-нибудь из знакомых и я хочу догнать его. Можно даже улыбнуться и кивнуть головой. Хорошо в этих случаях быть с кем-нибудь: можно горячо заговорить о пьесе и даже взглянуть прямо в лицо швейцару, но так, будто не видишь его. Впрочем, можно и так: взглянуть на него и улыбнуться, такой широкой человеческой улыбкой, как будто ты переживаешь величайшие человеческие эмоции и не способен различать швейцара, а видишь только людей. Ведь действительно, он человек – почему я должен видеть в нем непременно швейцара? Ему, наверно, будет приятно, когда я ему улыбнусь; швейцары любят, когда им улыбаются».
   Писатель перебирает в воспоминании швейцаров всех знакомых домов, где он бывает, и приходит к выводу, что одни любят, когда им улыбаются, а другие – нет.
   «Но я все равно улыбнусь: может быть, он любит. Хорошо, если бы он знал, кто я. Да, наверно, не знает. Темный народ. Конечно, гораздо лучше дать ему двугривенный. Дам, черт с ним. Только не хочется же и пешком идти, устал я что-то сегодня. И в боку покалывает: должно быть, нервы разгулялись. Давать двугривенный швейцару или не давать?»
   К писателю подходит, стуча высокими каблуками, элегантный господин в смокинге. У него шесть миллионов, три подбородка, четыре жены, из которых две почти что законные, и под смокингом салотопенный завод. Здороваются, причем скорбная муза отлетает от чела писателя, и оно становится ясным и чистым, как будто по нему прошлись полотеры.
   – Почитаемый! – восклицает элегантный господин, потрясая руку. – Жду вашей книжки с автографом, непременно с автографом. Вы знаете, я самый отчаянный ваш поклонник. Когда я читал вашу «Тоску», у меня слеза катилась (вытирает надушенным платком капли трудового пота). Так жду же книжки, не забудьте. Я нарочно покупать не стал.
   Элегантный господин плывет дальше, потрясая салотопенным заводом, и муза возвращается к писателю.
   «Все свои книжки роздал. Придется загубить целковый, купить экземпляр и послать. Только не нужно жене об этом говорить, скажет: лучше бы меня в театр взял! А не послать неловко. Пошлю через неделю, раньше у меня целкового не будет, а потом на прислугу свалю. Скажу, что забыла послать. Прислуга всегда забывает, что ей ни поручи. Можно, пожалуй, и на почту свалить. Хотя на прислугу лучше. Тем более, что я два месяца Маше не платил, и она действительно может быть неаккуратной. Это так естественно. Взяла книжку, положила в кухне и забыла. А кухарка видела и не напомнила. Нет, это нехорошо выходит. Кухарка не любит Машу и обязательно напомнит. Пусть лучше так будет: Маша положила книжку в кухне, а в это время пришел кухаркин муж и унес книжку с собой читать. Хотя он неграмотный, кажется. Нет, не подойдет… как будто из детского журнала! Отчего это в боку колет? Пусть будет лучше так: Маша взяла книжку…»
   Подходит солидный господин. Писатель хочет удрать, но не успевает и радостно улыбается. Продолжительные рукопожатия.
   Господин. Как я рад, что встретил вас, уважаемый! Когда же рассказик-то? Подписчики в нетерпении, нужно доставить им удовольствие.
   Писатель. Рассказик-то? Да через неделю. Обязательно, быть может, даже раньше. Наверное, раньше.
   Господин. А как заглавие?
   Писатель. Заглавие? Позвольте… Заглавие… Видите ли, я еще колеблюсь, но заглавие будет, обязательно будет.
   Рукопожатия.
   Господин думает:
   «Хорош гусь. Два года уже как триста рублей авансу взял, а до сих пор ни строчки. Перед подписчиками совестно. Разве дать ему еще? Чтобы из рук в руки: он мне рассказ, а я ему деньги. Да из чего дать-то? По авансам уже десять тысяч роздано, а в кассе сегодня десять рублей, да и те фальшивые оказались. Чувствую, что лопну я. Бог свят, лопну».
   Писатель думает:
   «Как неловко: даже в краску бросило. Нет, обязательно ему напишу, черт его подери. Через неделю, конечно, не успею. Нужно еще кончить рассказ в „Снегирь“ – два раза аванс брал. А потом в „Синицу“ – иначе он прямо меня задушит. Постой, у кого я еще не брал аванса? (Размышляет.) У всех брал. О Господи! Вот еще говорят, новый журнал открывается… да врут, должно быть, А хорошо бы рублей двести. Но что я ему, этому, напишу? Буду придумывать сюжет. Что бы такое выдумать? Швейцар… нет, не годится. О Господи! (С тоской.) Ну что я ему напишу? Нужно с идеей. Молодежь меня любит, говорит, что я идейный писатель. Славный этот студентик, что вчера приходил. И я был такой же… Идея, идея, идея, идея. Что такое идея? Да, о чем я бишь думал… О швейцаре? Нет. Какая сегодня скверная у меня голова».
   Потирает рукой лоб; юноши в углу почтительно переглядываются.
   «А последняя моя вещь совсем плоха. Мысль хорошая, а сделана плохо; напрасно поторопился я ее печатать. Вообще падает мой талант. О Господи, падает. Вот сейчас ничего не могу придумать, а нужно, нужно. Совсем не работает голова. Сколько я вчера чаю крепкого выпил, сколько напрасно папирос выкурил, а до двух часов ночи только три странички написал. И такая дрянь, что сегодня утром совестно читать было. Может быть, потому, что ночь не спал? А в действительности, может, оно и хорошо вышло? Нет, скверно, сразу видно. Три странички – ведь это всего пять целковых. Нужно завтра пораньше засесть. Но что писать? Господи, неужели я исписался! (Холодеет от ужаса.) Нет, нет, этого не может быть, это нервы. Я талантлив, – это все говорят. Мне всего тридцать пять лет. (С тоской.) Тридцать пять – значит, сколько мне еще жить, и все выдумывать, и все писать, и чтобы все хорошо было. А если не сумею, если голова не выдержит? (Холодеет; в воображении быстро проносятся семья, картины нищеты и маленькая свинцовая пулька, засевшая в сером, измученном мозгу.) Нет, Бог даст, этого не будет; здоровье у меня скверное, и до этого я не поспею дойти. (Но это – пуля и мозг – настойчиво встает, и гибкое воображение, за которое критика одобряла писателя, с ужасающей правдивостью воссоздает картину медленного упадка таланта и заключительного аккорда в виде маленькой, сплющенной пульки.) О Господи, дай мне не думать!»
   Элегантный господин. Позвольте, почитаемый, представить вам еще одного поклонника вашего дивного таланта.
   Поклонник. Я так счастлив.
   Писатель. Поверьте, что и я счастлив…
   Поклонник. Ваш божественный талант…
   Поклоны, улыбки, рукопожатия; юноши в углу вчуже блаженствуют. Писатель уходит. В швейцарской мимическая сцена с улыбками, во время которой писатель вынимает двугривенный из кармана, но не отдает, а крепко зажимает в руке.
   Дома:
   Жена. Управляющий опять приходил. Сказала, чтобы пришел завтра.
   Писатель. Хорошо.
   Жена. Забыла тебе сказать, что Васю сегодня призывал директор. Если не внесете, говорит, завтра же платы, то я вас исключу… Сын, говорит, известного писателя и не может внести пятидесяти рублей!
   Писатель. Надя, я так измучен.
   Жена. А я? Мне-то хорошо?

Журналист

   Ночь в типографии, где печатается газета «Одно горе». Мелькает метранпаж; пытается на ходу заснуть сторож, таскающий гранки; корректоры усердно насаждают грамотность. Журналист (бородка клинышком, живого темперамента, вид бродячей собаки, везомой на живодерню или возвратившейся оттуда) смотрит на свои гранки, вышедшие в тираж [2 - …гранки, вышедшие в тираж… – Подразумеваются материалы, запрещенные цензором к печати.], и мрачно ерошит волосы. Редактор – лицо без особых примет.
   Редактор. Не волнуйтесь. Ну, стоит убиваться из-за таких пустяков? Еще что-нибудь напишете.
   Журналист. Да есть-то надо? Есть-то надо, черт меня возьми! Есть-то, я говорю, надо или не надо?
   Редактор. Пишите больше.
   Журналист. О собаках писал – не годится. О кошках писал – не годится. О младенцах писал – не годится. О старцах и вдовах писал – не годится. (С яростью.) О черте рогатом, что ли, писать?
   Редактор (уныло). Не годится. Попробуйте о фармацевтах.
   Журналист. Не могу же я, черт возьми моего дядю, всю жизнь писать о фармацевтах! При одном слове «фармацевт» у меня изжога делается. Вот что я вам скажу: платите мне жалованье, или я…
   Редактор (спокойно). Или вы?
   Журналист (одумавшись). Подохну с голоду. Вы знаете, сколько я рассчитывал получить прошлый месяц? Двести пятьдесят… А сколько получил? Сто. Где я возьму полтораста?
   Редактор. Но, согласитесь, не можем же мы платить дважды? Ведь на месте вашей статьи будет другая – за нее платить-то все равно нужно?
   Журналист. Но понимаете ли вы, что значит писать построчно? Есть строчка – есть пятак. Нет строчки – нет пятака. Ведь это выматывание жил, вы понимаете? Днем и ночью о них думаю, всю жизнь на строчки переводить стал. А сколько, думаю, в этой шубе строчек? Да разве я один! Сынишка по утрам кричит: «Папаша, двести строчек написал», и шалит в этот день, этакий нововременец, знает, что не накажут. А вдруг я заболею?
   Редактор. Бог милостив.
   Журналист. Да? А вот на той неделе у меня три дня голова болела – ни одной строчки. Это значит, еще месяц в старых калошах ходи. А если у меня, скажем, настроение дурное и я в этот день писать не могу?
   Редактор (удивленно). Настроение, батенька, хорошо в Художественном театре, а для журналиста его не полагается.
   Оба задумываются.
   Журналист думает:
   «Ушел бы в другую газету, да куда? В „Туалетный Павильон“ нельзя, уж очень там душисто пишут. Разве в „Ассенизационное Обозрение“? – нет, это еще хуже. Да и нельзя – у меня честное имя. (Скрипит зубами.) Честное имя, – а мясник говорит вчера жене: вижу я, говорит, что вы с вашим мужем не больше, как жулики. Так и сказал: жулики. Но ведь прав, каналья, жулики не жулики, а вроде того. Нужно будет отдать… (С ужасом.) Батюшки, да ведь я в 12 часов Егору Егоровичу должен был отдать четвертной – вот скандал. Придется отдать – со временем. Правда, написать разве о фармацевтах? Ох, не могу. Да и плохо писать я что-то стал. Иной раз думаешь, думаешь, что бы такое сострить, да и не состришь. Вчера один коллега, по дружбе, и то заметил, что я начинаю выдыхаться. Не знаю, замечает это редакция или нет? А вдруг замечает? Приду я, а мне скажут: а мы на ваше место Тряпичкина [3 - Тряпичкин – столичный фельетонист, упоминаемый в комедии Н. В. Гоголя «Ревизор». Позже персонаж у М. Е. Салтыкова-Щедрина («В среде умеренности и аккуратности», «Современная идиллия», «Помпадуры и помпадурши»).] пригласили. Ой-ой-ой! Напрасно я с этим чертом так резко говорил. Обиделся, кажется. Что бы такое сказать ему приятное?..»
   Редактор думает:
   «А жаль малого. Дать ему разве жалованье? Да нет, лениться начнет или такое запишет, что… И выдыхаться он что-то начал – Тряпичкин куда лучше в этом отношении! О фармацевтах так о фармацевтах, о белой кобыле так о белой кобыле. Правда, прескверно все это у него выходит, иной раз сам бы ему голову оторвал, но зато с ним спокойно. А то вот на днях юбилей Курицына сына прозевали – везде статьи, а у нас ни строчки. А этот черт ломается: „Не могу я о Курицыных детях дифирамбы слагать“. Эка удивил! не могу… А ты моги, раз публика требует. Вон Тряпичкин может. Да и дешевле на копейку возьмет. А малого, ей-Богу, жалко. Что бы такое приятное сказать ему?..»

Тоже журналист

   – Так вот, видите ли, и набросились на меня, будто солонина с душком, а она слаще розы пахнет. Не хотите понюхать?
   – Помилуйте, разве я могу не поверить, когда такой достоуважаемый…
   – Так вот вы их и разделайте. Перо у вас бойкое, жена моя очень вас хвалит. Может, вам пока деньжонок требуется?
   – Мне, право, совестно, но наш труд так жалко оплачивается…
   – Ах, Боже мой! Разве я этого не понимаю? Сам в мальчиках был, всего видел. (Мимическая сцена.) Так уже вы, пожалуйста…
   – Будьте спокойны. Дерзость нашей прессы дошла…
   – Вот. Марья, дай ихнюю шубу – да сколько раз говорить тебе, чтобы ты мою шубу в передней не вешала!..
//-- Драматург --//
   – Ваша драма, почтеннейший, прекрасна, поверьте моему слову. Но, вы знаете – условия сцены…
   Драматург (мрачно). Переделать?
   – Вот, вот. Кончик, знаете, изменить бы. Там у вас барыня умирает, этакая почтенная барыня, даже жалко, ей-Богу… А вместо нее ухлопайте вы эту, как ее, черта…
   – Сумасшедшую?
   – Вот, вот. Какого черта, на самом деле! Пожила, и довольно.
   – Да как же я ее ухлопаю ни с того ни с сего?
   – Голубчик! При вашем таланте…
   Драматург задумывается и что-то мрачно вычисляет по пальцам. На десятом пальце он останавливается и спрашивает:
   – А… а того… деньжонок вперед не дадите? Мне, собственно, не нужно, но так уже принято. Тогда и старуху ухлопаю.
   – Все, конечно, получите, о чем говорить, о Господи! Только если вы согласны ухлопать эту, как ее, черта, то, батюшка! (хлопает по коленке) нельзя ли весь пятый акт побоку?
   – Побоку?
   – Ну, на что он? Пятая спица в колеснице, да и только. А кстати, и заглавие бы другое…
   – Другое?
   – И уже если вы хотите, чтобы действительно вещь – выкиньте вы совсем этого адвоката.
   – (С ужасом.) Героя-то?
   – Ну какой он герой. Кукла фарфоровая, и больше ничего. А также устройте-ка вы в первом акте пожарчик.
   – Пожарчик?
   – Или нет… Батюшка, какой я придумал вам великолепный сценический эффект! Какой эффект! Тридцать лет думай, не придумаешь. Ах, какой эффект!
   Бегает по кабинету и, остановившись перед зеркалом, делает себе ручкой. У драматурга разгораются глаза. Он затворяет плотнее дверь, опускает драпри, опускает огонь в лампе и шепчет:
   – Говорите.
   – (Шепотом.) В третьем акте героиня, как ее, черта… рожает. (Сжимает руку.) Но рожает на сцене!
   – ?!!
   – Да, да! И притом – троешку!
   Драматург (шепотом). Она не замужем.
   – (Шепотом.) Ничего. Понимаете, она родит за сценой, а на сцене цыганское пение: «Ночи безумные» [4 - «Ночи безумные» – стихотворение А. Н. Апухтина (1876), положенное на музыку А. А. Спиро, С. И. Донауровым и другими композиторами.] или в этом роде. А когда она родит третьего и, по-видимому, собирается еще, ее муж…
   – (Шепотом.) У нее нет мужа.
   – А, черт! Что вы, дочь, что ли, выдаете! Так вот ее муж хватается за волосы, качает головой, вот так, и говорит: «Вот тебе клюква!» Или нет, это неудобно. Что бы он такое сказал? «Быть или не быть»… Да придумайте же!
   Драматург (растерянно). Не могу.
   Получив обещание денег, драматург приходит домой и садится за работу. В продолжение ее горько плачут: правда, жена драматурга, талант драматурга и различные поставщики драматурга – дровяник, портной, лавочник. Пятый акт отброшен, старуха ухлопана, адвокат-герой лишен практики, но с родами драматург ничего поделать не может.
   Так – и несет.
   – Голубчик! В этом и будущем сезоне поставить не можем. Вот годика через три-четыре.
   – А того… ну да как их… вообще, как принято: деньжонок?
   – Голубчик! Откуда? Рад бы душой…
   Здесь, собственно, начинается драма.
//-- Действие первое --//
   Старый чиновник. Вы, если не ошибаюсь, драматург?
   Драматург. Так точно, ваше высокопревосходительство.
   Старый чиновник. Э… ставили что-нибудь?
   Драматург. Пять драм, ваше высокопревосходительство.
   Старый чиновник (мило шутит). И все провалились. Э… сходите к средних лет чиновнику.
//-- Действие второе --//
   Средних лет чиновник. Гм… еще драму?
   Драматург. Так точно, ваше высокородие.
   Чиновник. Гм… и охота вам писать их, не понимаю! Сходите к молодому чиновнику.
//-- Действие третье --//
   Драматург (простирая руки). Ваше… господин хороший: жена, дети, драма…
   Молодой чиновник (так далеко закидывает голову назад, что видит просителя у себя между ногами). Какой вы назойливый! Сказал – прочту, и прочту!
   Драматург. Да ведь уже год.
   Молодой чиновник. Ах, Боже мой! Вы думаете, вы один? Вас тысячи, милейший мой, и все просят. Нужно быть терпеливым… и приличным. До свидания.
//-- Действие четвертое --//
   Первый актер. Да, да, обязательно. Будьте спокойны.
//-- Действие пятое, шестое… пятнадцатое --//
   Девятый актер. Да, да, обязательно. Будьте спокойны.
//-- Действие двадцать первое --//
   Первый актер. Извините. Раз вы позволили себе с вашей… дррамой быть у Поцелуйчикова 3-го, я, Чесоткин 1-й, ничего сделать для вас не могу. Извините-с.
//-- Действие тридцать второе --//
   Десятый актер. Извините. Раз вы позволили себе быть у этой свиньи, Чесоткина 1-го, я, извините…
//-- Действие тридцать пятое --//
   Антрепренер. Драмку принесли? Не требовается.
   Драматург. Хорошая драма.
   Антрепренер. На какой сюжет?
   Драматург рассказывает.
   Антрепренер. С кого переделали?
   Драматург. Своя. Оригинальная.
   Антрепренер (с негодованием). Этакая дрянь, да еще свое! Не требовается. Ну, чего стал? Тебе говорят, не требовается. Иди, иди, не проедайся. Много вашего брата шатается. И куда лезут! (Задумывается и икает.)
//-- Апофеоз --//
   Душа писателя стремится вверх, но ее не пускают.
   Сверху говорят:
   – А ты что сделал со своим талантом? А ты что сделал со своей душой?
   Снизу поставщики держат за ноги и кричат:
   – Нет, дозвольте. Так нельзя – сперва по счетцу, пожалуйте. А то этак всякий умирать станет. Где городовой? Г. городовой, будьте великодушны, войдите в наше положение… Вот этот самый господин под предлогом скончания живота, а заместо того единственно от ихнего паскудства и необразованности…
   Городовой (безнадежно). Осади назад. Публика!

Тоже драматурги

   Коля и Вася завтракают.
   Квартира роскошная, с портретами Островского к разбойника Чуркина.
   Одеты драматурги с иголочки (нижнее белье шелковое, не хуже, чем у этуалей), благоухают духами, едят с серебряной посуды, но, по непривычке к деликатному обхождению, действуют пальцами.
   При каждом по льстецу.
   Коля (развалясь и ковыряя в зубах вилкой). Выпить шампанского, что ли?
   Вася (икает). Над-доело. Квасу клюквенного!
   Умолкают и блаженствуют.
   Льстецы жарят хором:
   – Знаменитая пьеса их милостей «В хвост и в гриву» имела колоссальный успех как на столичных, так и на провинциальных сценах. Приходилось около театра городовых ставить, а после того полпублики у мирового судит.
   Вася и Коля мурлычут.
   Льстецы (продолжают). А сборы были такие, что все прочие писатели с зависти полопались и инсинуации стали пущать, а те, кои не писатели, в одном месте побили их милость палкой…
   Коля. Довольно. Вася, скажи, чтобы лошадь заложили.
   Вася. Зачем, Коля?
   Коля. Так. Пусть стоит у подъезда. (К льстецам.) Иди вон. Нам нужно творить. Твори, Вася.
   Вася закрывает глаза и несколько минут творит. Затем докладывает:
   – Вот что шепнула мне муза… Переделай ты, говорит, в пьесу роман Марселя Прево [5 - Прево Марсель (1862–1941) – французский писатель. Его нашумевший роман «Полудевы» (1894, русский перевод 1898) обличает нравы девиц паржского светского общества.] «Полудевы»…
   Коля (облизываясь). Ах, какой роман. Там этих… подробностей столько, что ах, Боже мой…
   Вася (гордо). Я уже плохой вещи не напишу. А после «Полудев» оригинальную пьесу напишем. Тут в одном купеческом семействе скандал случился, ворота дегтем вымазали, там мы этот случай и пустим. Всю Москву соберем.
   Коля (печально). Ах, Вася, никак ты не можешь усвоить себе задач истинного искусства. Прекрасное должно быть величаво [6 - Прекрасное должно быть величаво… – из стихотворения А. С. Пушкина «19 октября» (1825).]…
   Лакей (в ливрее, докладывает). Антрепренер пришли.
   Коля. Скажи, чтобы подождал. Дай ему там рюмку водки или чего-нибудь.
   Лакей уходит.
   Сколько их шатается, это удивительно. Не понимают, что нельзя насиловать свободного творчества. Так вот, Вася. Нельзя брать в основу пьесы скандал… который известен одной Москве. У провинции есть свои интересы, и игнорировать их, мы, служители святого искусства, не имеем права.
   Вася. Как же быть?
   Коля. Подождем такого всероссийского скандала. А пока осуществим идею другой оригинальной пьесы. Это, знаешь, пришло мне ночью, когда весь мир спал и ничто не мешало свободному полету творческой фантазии…
   Вася (почтительно). Ты талант!
   Коля. Действие будет происходить в доме терпимости. Да, да. Ты поражен? Ну, конечно, будет торжествовать там добродетель – это необходимо, Вася, в наш развращенный век, – но суть не в этом. Главное, мы дадим полную картинку тамошней жизни. Как девицы едят, спят и принимают гостей. Это интересно и высокопоучительно. И мы будем, Вася, реалистами, строгими реалистами, никаких там фиговых листков, прикрытий. И мы выведем хорошенькую девочку, которую покупает купец. Конечно, он ее не купит, но зритель будет все время в напряженном состоянии…
   Вася. Воображаю. Коля, ты – гений!
   Коля. Ну, полно! Ты тоже талантлив. (Звонит лакея.) Позови сюда антрепренера. Да скажи, чтобы ноги вытер.

Репортеры

   Репортер-аристократ. Имеет на службе у себя массу мелких репортерчиков. Сам разъезжает (на лихаче или собственной лошади) по «Славянским базарам» [7 - «Славянский базар» – ресторан в Москве, существующий с 1873 г. Посещался литераторами, актерами. Встреча в 1898 г. в «Славянском базаре» К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко положила начало МХТ.] и проч. Пользуется влиянием. Приемлет, ежели за делом. А ежели без дела – тоже приемлет. «Зарабатывает» больше, чем любой известный писатель… Часто безграмотен, но случается, что и грамотен. Тогда «влияет» статейками, которые пишет по мере надобности.
   Репортер-разночинец. Бегает по городу с утра до ночи. Не прочь подпоить приятеля-репортера и стащить у него сенсационную заметку. В общем – труженик и зарабатывает прилично.
   Репортер-богема. Вечно пьян и имеет вид лунатика. Пробовали отрезвлять, но тогда начинает немилосердно врать. Одет по-немецки, но грязен. Пишет заметки: «Кровавая дама». Специально занят вопросом о пожарах и подкидышах. Об одном таком самарском репортере существует история: захотел репортер жениться и, денег ради, стал приносить такую массу подкидышей (т. е. заметок), что редакция потребовала доставлять вместе с заметкой и самого подкидыша, а чтобы он дважды не утилизировал одного и того же младенца, ставить на принесенных редакционные штемпеля.
   Театральный репортер. Разновидность. Принадлежит скорее к типу репортера-аристократа. Ежели честен, живет неважно, а ежели нечестен, пишет красивым актрисам письма: «Если вы, сударыня, не придете на свидание, то я вас со света сживу»… И сживает. Действительный творец (театральных, преимущественно оперных) знаменитостей. Раз сто повторит: «Такой-то – любимец публики». Публика начинает чувствовать, что действительно – любимец.

Провинциальный корреспондент

Бескорыстное и злополучное существо. Зарабатывает мало, а бьют его, как котлету. Тысячами способов преследует его глухая провинция: доносами по начальству, анонимными письмами и угрозами, выживанием с квартиры, отказом в лавке отпускать продукты. И все-таки он пишет – незаметный герой прессы.