-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Евгений Михайлович Чигрин
|
| Погонщик
-------
Евгений Чигрин
Погонщик
Евгений Рейн
Диковинные образы
Читая и перечитывая стихи Евгения Чигрина, сталкиваешься с особым, только ему присущим поэтическим миром. Чигрин – поэт подробный и очень внимательный. Любые суждения о данном поэте я бы начал с языка его стихов. Это язык живой, богатый, пластичный и очень разнообразный. У поэта Евгения Чигрина в стихах лицо, а не маска. Талант его несомненен.
В 1857 году Лев Толстой, прочитав стихотворение Афанасия Фета «Ещё майская ночь», писал В. П. Боткину: «Прелестно! И откуда у этого добродушного толстого офицера берётся такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов». Сам же Афанасий Фет в ответ на упрёки «позитивистских критиков» говорил, что поэт совсем не то, что они полагают, – а это всего лишь бессмысленный человек, пишущий бессмысленные слова. Всего лишь…
Стихи Евгения Чигрина полны таких бессмысленных слов. Что-то совсем детское, яркое, щебечущее, как тропические птицы. Эта книга похожа на коллекцию почтовых марок, на игру с географическими картами.
Фиолетовый цвет Феодосии – сумерки… Свет
Симпатичной кофейни вблизи айвазовского моря.
Бесноватые чайки кричат с передышками бред,
Белопенные волны подобны осколкам фарфора.
В Киммерии нетрудной так правильно пить не спеша
Эти красные вина за жёлто-блакитные гривны,
По глотку поднимайся по строфам поэтов, душа,
Обретавшихся здесь, сочинивших нескучные гимны,
А вернее – упрятавших в слово живинку-тоску,
Обогретые камни да бьющие колером степи,
Чебуречную жизнь да цирюльника скрипку… Смогу
Что припомнить ещё? Ну какие искусные сцепы?
Этой улочкой брёл фантазёр и обманщиков брат,
Самый светлый алкаш, мореход сухопутных видений —
Молчаливый Гриневский в свой парусный солнечный ад:
Галерейная, 10, где только четыре ступени…
Этой улочкой шёл, видел эти густые кусты,
Фиолетовый цвет, может, самый спокойный на свете…
Наливайся, стакан, опрокинем за буквы-труды,
Нищету к нищете, понимающий музыку ветер,
И случайную жизнь, и считающий денежки порт,
За пустое кафе побелевшей акацией Каффы,
За сливовое море: медузы, актинии, йод,
Да пиратские клады, где золото, жемчуг, аграфы!
Но детское и яркое – безусловные признаки настоящей поэзии. У Чигрина своя, незаёмная лирическая дерзость. Быть может, от его нестоличного провинциального происхождения, а может быть, оттого, что он сохранил в душе удивление мальчика перед картинкой в книге о путешествии, перед бабочкой в сачке, перед птицей, распевающей на ветке. Словарь Чигрина пёстр и свеж, эпитеты похожи на коктебельскую гальку, облитую волной прилива…
Колыбельного места осенний надлом,
В жёлтых жалобах мокнет листва.
Из бороздок пластинки опять Сент-Коломб,
С этим галлом в печаль голова
Окунается, ровно в густой кальвадос,
Зарывается в молодость так,
Что опять и разлука, и страсти всерьёз,
И в кино – фантомасами страх…
(Из стихотворения «Воспоминание
под музыку Сент-Коломба»)
…Евгений Чигрин пришёл в поэзию в холостое и катастрофически пустое время. Кончены пути авангарда, реализма, модерна… И мы на пустыре – непонятно, что делать? Но остаётся «стиха виноградное мясо», как сказал Осип Мандельштам. И это есть в поэзии Чигрина. Он безусловный поэт. Ему являются собственные диковинные образы.
Давид Самойлов как-то пошутил, что поэты, которые хотят писать стихи, но не знают, как за это приняться, называют себя авангардистами. Евгений Чигрин безусловно знает, как за это приняться.
ОСТРОВИСТЫЕ ЗЕМЛИ
БАЛАГАННОЕ
…То ли бухта Трепанга, то ли
Мореход в химеричном сне —
Это снится воронье море,
Острова в голубом окне,
Где казалось: кино продлится,
Отворит дурак шапито,
И потешная вспыхнет птица,
И поскачет конёк в пальто…
Это снится эксцентрик с айном,
Смешан бред с берегами, где
Любовался оттенком чайным,
Понимал в колдовской дуде,
Как свинья в апельсинах. Этим
Перепутаны карты все?
Вот и катится жизнь «с приветом»
На неправильном колесе.
Или правильном?.. Кто ответит? —
То ли ангел, смотрящий за…
То ли Зверь, что меня приметит,
В преисподнюю подвозя?..
Старый остров (большая рыба),
Никаким Ихтиандром не…
Остальное мура и липа
И т. д. и т. п. извне.
СКОЛЬКО ХОЧЕШЬ
Сколько хочешь могу как придурок смотреть
На фигурки, в какие Гоген
Превратиться сумел: в эту тёмную медь —
В телеса таитянских камен,
В этот колер, замешанный на ворожбе,
Листик пальмы, густой тамаринд,
В это солнце лежливое, слышишь, как «ж»
В обленившемся слове звучит?
Вот вахина лежит, как лежала вчера,
Завернувшись в свою наготу,
И чернеет не идол? Скорее гора?
Заслоняет лагуну? Звезду?
В этом свете что хочешь привидится для
Самопальной неспешной строфы:
Берега, где от манго краснеет земля,
Тонет в зарослях крепкой листвы.
Слышит хлебное дерево птичью возню,
Духов мёртвых и шелест сестёр,
Подбираются звери к большому огню
Слушать тёмных людей разговор…
В этом свете что хочешь смогу объяснить:
Сновидения, смыслы, холсты,
Будто сети, тяну полуночную нить
Стихотворства, иллюзий, мечты…
…Как до хижин Гогеновых мне далеко!
Так Откуда мы? Кто мы? Куда…
Полстакана, стакан – и вздохнётся легко
И всплакнётся совсем без труда
О фигурках, в которых сумел хорошо
Поселиться, без выкрика SOS —
Сифилитик, сердечник, искусник, ещё —
Житель тропиков, жёлтый Христос.
АНТРОПОМОРФНОЕ
Словарь реки читается с конца,
Сначала «я», а после остальное.
Лицо волны, от солнца золотое,
Морщинится, как кожа мудреца.
Лицом к лицу два взрослых существа:
Животные, а лица человечьи…
Шипящие куски пространной речи,
Безвестный слог, воздушная строфа.
За валуном три Мойры вяжут сеть,
Вздыхая так, что облако косится,
Полным-полно в телесном небе ситца,
Никто не сможет с этим умереть.
Два зверя пьют мареновый закат,
В когтях – любовь: безумие, объятье,
Кипение листается во взгляде
(Амур с холма залыбился впопад).
Два зверя век вылакивают так,
Что чудища воды глотают слюнки…
Смеркается в ненаселённом пункте,
Ступает призрак в мёртвенный овраг.
Карбункулом любви стоит луна
В небесном своде… ангелы на стрёме
Бегущих строк, китайской лодки в коме,
Плывущего в иллюзиях вруна.
* * *
…там ловкие сарганы в руки шли,
Как мифы места, пахнущие зверем,
И море в луже клюквенной зари
Дышало дзэн-буддийским недоверьем.
Там птицей эксцентрической смотрел,
Держал в руках то ангелов, то нечисть,
Когда Селена встала на ущерб,
Старуха с бритвой задвигала речи
И пряталась в усмешку и врача…
Там задували демоны причалы
И след берегового скрипача…
Не выплакать бемолям этой кары.
Там жизнь сходила… Аполлон, ты где?
Такой глушняк. Не вяжется Эллада.
Я там ловил бамбуковых детей,
Я там вбирал первопричины ада.
СИНИЙ КАМЕННЫЙ ДРОЗД
«Островистые земли…» – промолвишь, и – выпорхнет стих
Васильковым дроздом, даровитым певцом порубежья.
И, конечно, оставлен для рифмы-строфы материк,
Только видится пласт раскурившего жизнь побережья.
Эта бледная жизнь прямо в вены вошла, как стихи,
Там шаман ворожил да шумела нетрудная птица,
Восьмихвостый дракон нарезал за японцем круги —
Это прошлая явь? Это только печальникам мнится…
Островистая жизнь – это бухточки, банки, ещё
Человека в пенсне каторжанские строчки-записки,
От которых доднесь неуютно, нескучно, нищо:
Перечтёшь и опять ощутишь пробирающий, низкий
Сахалинский борей!.. Бывшей жизни – тире и привет! —
Не теперь пролистнулась пропахшая морем страница.
«Островитые земли…» – представишь, и – видишь, как свет
Над лагуной Буссе, над проливом Буссоль серебрится.
* * *
Мифическому сыну? Простаку? —
Поверившему в дар нескучных строчек —
Придумываю вольную строку,
Вдыхаю жизнь в пробившийся росточек
Стихотворенья! – только своего,
Да в колдовство, которого негусто, —
Какого цвета это волшебство,
С которым обнимается искусство?
С которым бы вино перемешать
И – шасть в кровать – в блукающие грёзы:
Смотреть в себя, да музыкой дышать,
Да смахивать невидимые слёзы.
* * *
За осенью, в которой стих подмёрз,
как Вяземский в халате обветшалом,
Вдыхая пыль, глотая абрикос,
чертя судьбу, как блазнится, недаром —
Взлетает жизнь, забыв в шкафу крыла,
и пропадает в городе брюхатом,
Куда спешишь, «бессмертная пора»,
стегнув себя некачественным матом?
Куда теперь, расстёгнутым на сто
сиротств таких, что вспомнился б родитель
В каком-нибудь заштопанном пальто,
скорее безучастный небожитель?
Зане о том, где первый – ничего
известно не, и в этом не – причина,
Вдыхай, братан, такое волшебство,
весь мир, друган, пиитова чужбина,
Как завернул один из США,
воткнув перо под бок яйцеголовым.
…Я счастлив был (душок от беляша),
я счастлив был в посёлке вересковом
Ловить любовь на музыку, забив
на всё окрест… Кусай меня, столица!
Куда как «ласков» твой императив.
(В какой руке везучая синица?).
Взлетает жизнь за Вяземским, за тем,
кто свыкся с одинокостью российской,
Строка, как чёрт, подсказывает темп,
и ветер бьёт по вывеске буддийской.
…Я счастлив был, как джазовый концерт…
Направо – банк, налево – Якиманка,
Заляпанная грязью, аки смерд,
звенящая монетами цыганка.
Я счастлив был, как колокольный звон,
как ангел, пропустивший три урока,
Рифмуй меня с печалями, Плутон,
драконь, октябрь, циничностью итога,
Я был затем, чтоб, вспыхнув, поминать,
по буквочке выкуривая слово,
Целуя охренительное «вспять»
в ещё одном… от Рождества Христова.
СЛИШКОМ МНОГО СТРЕЛКОВ
Ольге Моисеевой
Засыпая, впадаешь в виденья, как тот пионер…
И покойный собрат говорит: порубежье, граница,
И зима открывает страницы жемчужных химер,
И, взлетая, темнеет в полёте нехитрая птица.
Эта птица – дикуша, почти перебитая здесь:
Слишком много стрелков, вот и вышла доверчивой амба.
Как же местно пуржит, ветер с моря (моряцкая весть?),
Обвивает позёмка, равно африканская мамба.
Этот остров меня прозевал-проморгал-проглядел:
Сахалинская муть, и т. д. и т. п., и – подавно…
И какую-то музыку (Доуленд?) вызвать сумел,
И бренчит эта лютня, и плачет-смеётся, как Дафна.
Этот остров меня отпустил, но – приходит, кричит,
То дикушей дурной, то вонзается лампой маячной,
Я и сам эта птаха – крыло ли, сердечко болит?
Я и сам этот мир – колыбельный, сиротский, невзрачный.
БУХТА
Бубен ветра в пределах бухты,
Сколько смотришь – везде песок,
Хоть пиши песочные буквы,
Всё Восток, да опять Восток.
Голос кайры – глухое чудо,
Солнце выпито, ровно ром,
Да пуста, как душа, посуда,
И молчишь таким дураком,
Что ещё бы глоток – и в море —
В запотевшее темнотой…
Не барахтаться бы в глаголе,
Не лепить мудака, зато —
Флибустьером за чёрной музой,
Рыбаком Галилеи за…
В оболочке таких иллюзий —
В неслучайные чудеса.
Там экзотика полным цветом:
Крабы в камешках… Сундуки…
(Это тянет пиратским бредом,
Это Флинт закоптил мозги.)
Там прибежище осьминога,
Здесь зверёк шевелит песок?
Это всё – прибабахи Бога,
Или – проще – Восток, Восток…
КОНВЕРТ
Разорвёшь конверт, и затянет память:
Столь знакомый мир наползает глушью,
От такого, мля, начинаешь мямлить,
Будто тщишься так успокоить душу?
И стоишь таким Бумбарашем рядом
С провиденьем, что далеко швырнуло —
От иллюзий до… (напитался ядом
Невесёлых книг… не смотри акулой).
Молодым стоишь (пожелтели сопки),
Пеленая жизнь в тёмный ром Фиделя,
Выпивая кайф до последней стопки,
И висит козой в голове химера.
И маячит что в колыбельном месте?
За волной волна… Проявилось море!
Быстрых птиц морских кодировки-вести
Не расчухать мне ни в каком повторе.
И со всех сторон обступает темень,
И светило как золотая ваза,
И кусает зверь, комариный демон…
Предложи стакан – хлебанёт, зараза.
Перечтёшь письмо… Как забылось много!
Журавель в руке? В небесах синица?
И усмешка вязнет в глазах у Бога —
Это видится? Или только мнится?
ПРОГУЛКА В АРХАНГЕЛЬСКОМ ПАРКЕ
Весь княжеский жёлтым играет,
На ветках гаргульи ворон.
Химера рассудок толкает:
В какую хандру заключён
Вчерашний мальчишка? Ну что там?
Летучий голландец? Мечта,
Разбитая временем твёрдым,
Как максимой: всё суета…
И что мне до этого, что мне
Теперь – золотому вралю?
Такой настилается OMEN
Стекающих сумерек… Злу
Так хочется осенью много…
Мура. Замерещилось мне
В пределах кифарного слога,
Хранящего мифы в клешне.
И это привиделось? Ибо —
Всё так химерично вокруг:
И туча (плывущая рыба),
И тянущий скотское звук,
Как будто сигнальный аида
Поймал ворожение мест.
На статуе смята хламида —
Не Бахус? Скорее Гефест?..
Весь княжеский в тыквенном цвете,
В сиротстве, с которым на ты…
Какие же, в сущности, дети
Вот эти – в желтинках – кусты.
* * *
Подогревай второй кофейник.
Иван Бунин
…Такое обломово в сердце,
Что осень и Гофман друзья.
Закат будто вымазан в перце,
В светящейся охре глаза,
Поскольку листвы накопилось,
На флагах клеймо октября,
Как много таилось и мнилось,
Сплеталось в лучах фонаря…
Такое безумие в тыкве —
В мозгах, замороченных на
Каком-то геенновом цикле,
В котором корит Сатана.
Чудовище: крылья и ноздри —
Встаёт шаманизмом горы,
Такие капканы, Га-Ноцри,
Ловушки осенней поры.
И тянется вязкая темень
Окрестности смертной поверх…
В кофейнике Бунин и Йемен,
Да сливками тает четверг.
И некому бросить: «Второй бы…»
Куда я в потёмках загрёб?
Такое скопление фобий,
Такое обломово, об…
* * *
Эреба мрак густой [1 - Строка Константина Батюшкова.]
И набежавший стих:
Такою неигрой
Я спрятан от других.
За этот «алкоголь»
Я отдал лет сундук,
Любой «малютка-тролль»
Тому свидетель-друг,
Тому свидетель – снег
Ордынки прописной,
Тому порукой грек
С формингой золотой,
Ветрила бригантин
И Знаменский приход,
Несмеловский Харбин
И провиденья код.
И в Томаринский край,
В корсаковскую муть
Течёт звучащий рай —
Рифмованная ртуть.
…За музыку? За что?
Отдал я лет сундук?
Дешёвое пальто
И сам – не Микки Рурк.
И сам – в поэме рот,
Как в облаках вода.
От музыки – свезёт?
От музыки – когда?
…От Батюшкова мрак?
От Батюшкова – свет.
Скрипи пером, вахлак,
Пока Создатель щедр.
* * *
Цирюльника летающая скрипка…
О. М.
Фиолетовый цвет Феодосии – сумерки… Свет
Симпатичной кофейни вблизи айвазовского моря.
Бесноватые чайки кричат с передышками бред,
Белопенные волны подобны осколкам фарфора.
В Киммерии нетрудной так правильно пить не спеша
Эти красные вина за жёлто-блакитные гривны,
По глотку поднимайся по строфам поэтов, душа,
Обретавшихся здесь, сочинивших нескучные гимны,
А вернее – упрятавших в слово живинку-тоску,
Обогретые камни да бьющие колером степи,
Чебуречную жизнь да цирюльника скрипку… Смогу
Что припомнить ещё? Ну какие искусные сцепы?
Этой улочкой брёл фантазёр и обманщиков брат,
Самый светлый алкаш, мореход сухопутных видений —
Молчаливый Гриневский в свой парусный солнечный ад:
Галерейная, 10, где только четыре ступени…
Этой улочкой шёл, видел эти густые кусты,
Фиолетовый цвет, может, самый спокойный на свете…
Наливайся, стакан, опрокинем за буквы-труды,
Нищету к нищете, понимающий музыку ветер,
И случайную жизнь, и считающий денежки порт,
За пустое кафе побелевшей акацией Каффы,
За сливовое море: медузы, актинии, йод,
Да пиратские клады, где золото, жемчуг, аграфы!
ПРИПОМИНАЯ КЕРЧЬ
Включаю комп и – получаю мейл
От живописца, что теперь у моря,
Где я стиши, как музыку, дудел,
Волна с волной осколками фарфора
Казались мне, катились налегке
Всё говоря, но только напрямую
Всевышнему… В какой простой строке
Под тишину фантазий золотую
Сумею я сказать в таком ключе,
Конечно, – напрямую – напрямую,
При лампе марокканской, сургуче
Селены, прибывающей в глухую
Звериную и человечью ночь,
В которой Керчь привиделась у моря,
Такого, до которого – охоч.
Волна с другой обломками фарфора…
Напишешь: Керчь – припомнишь Митридат,
Где каменный грифон не посторонний,
Акацией цветущей глянет сад,
Да живописца куст вечнозелёный,
Который в Интернете – лист к листу,
Ещё там вишня, да комменты к «Вишне…».
Напишешь: Керчь – и видишь, как звезду
Известно Кто подсвечивает свыше.
КИММЕРИЯ: ПАМЯТИ КОНСТАНТИНА БОГАЕВСКОГО
И в небе теплятся лампады Семизвездья
Максимилиан Волошин
…изогнутое дерево – и мне
Строку бы изогнуть в таком порядке,
Придумывая музыку к весне,
Стремясь стихотворением к разгадке
Той Киммерии, что художник всем
Нарисовал, которую я вижу:
Видения, смотрящие в эдем,
Да корабли, да ангельскую крышу,
Все тайны Киммерии, что к нему
Стеклись на холст, всю фантастичность Каффы,
Весь этот свет, всю золотую тьму,
Деревья, как чудные голиафы…
Как солнце обжигает! Свет и свет…
Белеющие скалы, камни мыса…
Пещерный город будущего? – Бред,
Который, может статься, больше смысла?
Который… Чем закончить этот стих?
Который лепта жалкая… возмездье…
Канун весны. Луны защитный лик.
Над головой лампады Семизвездья.
«ЯНДЕКС»: ЛАГОРИО
Море Лагорио. Ветер, встречающий мрак
(Море художника: зрелость, естественность, знак…),
Парусник так одинок: на кипучих волнах
С волнами борется, бьётся да мечется… Так
И – пропадают, становятся пищей для рыб…
Кажется, вслушайся, и – замерещится всхлип…
Море Лагорио. Грубость. Безумие. Мгла.
Сильный зюйд-вест. Мореманы погибнут зазря.
Скоро? – Лагорио знает. Кому ещё знать,
Как этим кобальтом тёмным казнить и карать?!
Смешивать волны и смерть, до которой охоч
Сам Посейдон да геенной смотрящая ночь.
Море волнуется, море волнуется, как…
Это искусника фобия – самость и страх…
Призраки острова? Это видения, что
Нарисовал этот старый в немодном пальто,
Это его фотокарточку нынче в Сети
«Яндекс» сумел в Википедии живо найти.
Крымский художник Лагорио, крымский худо…
Все мореходы погибли. Не спасся никто.
ФОТОСНИМОК
…ну конечно, припомню: дыра, захолустье, отшиб,
Впрочем, море всё скрасит, всё станет на место при звуке
Недосоленных волн. Фотография – мыс Казантип
В обедневшем посёлке на юге.
Ну конечно, припомню: гостиница, наш недосып
(Казантип – казанок – в переводе с какого? – забылось).
Всё казалось любовью, читалось, равно манускрипт,
И глагольною рифмой светилось…
НОЧНОЙ E-MAIL
Ольге Моисеевой
Персик в руку и – сразу Сезанн
возникает в дремучих мозгах,
Точно кем-то открытый сезам.
Померанцевый колер в словах,
Что ложатся, как краски на холст,
на бумагу чухонскую KYM,
Слышу ветер, который не прост:
то смиренье, то медленный шум.
С померанцевым колером Поль
смог пробраться в такие пласты!
Ни герфа, никакой алкоголь,
ни запал стихотворной дуды —
Не заменят струящийся свет:
в котелке-черепушке музей
Да слова, что колдуют сюжет,
всё стараясь сказаться точней.
Отпускаю к тебе этот стих,
в Украину, там персиков – тьма,
Ветер в 3.18 затих,
сновиденьями крепнут дома.
Скушай персик (возможно, и два)
за меня, за Сезанна и за…
За плывущие в рифму слова:
настоящее и – чудеса.
* * *
Никого вокруг – ни родных, ни ближних,
Лишь мерещится, почему-то, море,
Да светило фишкой засело в вышних,
Да волна с другой в непременном споре…
Никого кругом (в стопаре отрава),
Только вечер, как темноты сподвижник,
Накрывает жизнь: не в порядке штрафа? —
Говорил подобное чернокнижник
В кинофильме (кто киноленту помнит?),
Впрочем, там стоял за Творца охотник…
Никого кругом, только морок комнат,
Только призрак – где? – будто вражий сводник
Между миром тем и – на время – нашим:
Между нашим и тёмнокнижным слоем,
Вот нырнём туда и тогда попляшем
Смельчаком ли, трусом, любым героем…
Там своих с огнём… или там их больше?
Никого окрест – ни родных, ни близких,
Только звёздный свет, да бухло, не горше
И не слаще, чем в «Золотых записках».
Никого вокруг… В каждой букве Яхве
Или аспид о четырёх решалках?
Сколько я стою на Кастальской вахте?
Разбери теперь – все стихи в помарках,
В перекличках с Мойрой (приелась пряжей)
И, конечно, с девушкой, что Вермеер
Нам оставил (чтоб понимали…), даже
С тем, который ветра ослабил веер,
С тем, который облачком над погостом
Херувимом маленьким притаился
В тех краях, где хоспис за Чёрным мостом
С молчаливой теменью породнился.
В СКОРОМ ПОЕЗДЕ
Живая жизнь бежала за окном,
То готикой взъерошенных соборов,
То вилась сиротливым полусном,
Осколками каких-то разговоров
Вчерашней жизни, музыкой-тоской,
Читавшим в рифму бедным серафимом,
С которым было просто и легко,
Как было бы, вполне возможно, с сыном
(Когда бы был…). Пиликала попса
В другом купе: там громко пили вина,
Звезда – звезде библейский свет неся —
Смотрелась как Всевышнего витрина.
Не спалось-спалось под железный стук,
Под это вспомогательное чудо,
Вплетался в слух любой вагонный звук:
В соседнем беспокоилась посуда —
То ложечкой, то вилкой… То с вином
Мешался мат банальным анекдотом,
Стремясь в какой-то крохотный Содом.
Дышал чаёк заморским бергамотом,
Который я не выпил под стихи,
Что с миром разлучают и смыкают,
Сближают сны виденьями тоски,
Какой-то там тальянкою играют.
Стучат колёса – быстрые – стучат,
Как будто бы выстукивают что-то,
Всю эту жизнь большую, точно мат,
Большую, как наставшая суббота.
Закончить чем? Один, один, один.
Как будто… серафим плывёт в квадрате
Окна, – зачем? Не хочешь, Божий сын,
Обмолвиться? Шепнуть? Ответить ради…
РЕДКОЕ СОЛНЦЕ
Под крышей лопуха читаю Че…
Закусываю солнцем, редким здесь,
Лимонник, перепачканный в луче,
Да в чёрном джонка – Поднебесной весть.
Фантазмы васильковые над тем,
Которого поймали в переплёт,
Который тут прописан насовсем
Блеснувшей чайкой, прочертившей форт.
Маяк, смотрящий в выпитую жизнь
Смотрителя, которому обрыд.
На сочной ульве золотая слизь,
Туземный воздух – золотистый сидр,
Да пилигрима Чехова слова
Закусываю солнцем, кратким здесь,
Да клонится в дремоте голова,
В которой экзотическая смесь…
То кайра шелестнёт, а то баклан
С бакланьей мамой, мамы, как всегда…
Да полумрак накрыл островитян,
Да мнимая склоняется дуда
К безмолвию, как будто к Самому,
Который здесь безмолвен, больше чем…
Не говори «благодаря тому…»,
Не украшай никак, никем, ничем.
Никак, никем, ничем не украшай,
Вздохнёт залив, и выдохнет причал…
Как тянется, как крошится душа,
Которую Ему адресовал.
ЖЁЛТОЕ
Жёлтый восток расплетает косички залива —
Волны – о них говорить одиночеству просто.
Выпьешь глоток? На закуску корейская слива,
Старый каё [2 - Стихотворный размер.] да иллюзий волшебная соска.
Остров вчера и сегодня бамбуковым тянет,
Белый орлан закогтил маслянистые выси.
Скурит закат голубое, рубиновым ранит,
Скушай ранет, обругай невесёлые мысли.
Крабикам ври да смекающей музе по капле,
Выверни сны и реальность повесь на Голгофе…
Весь ты в таком, как индус в экзотической карме
(Как в мираже?), да в какой-то драконовой кофте.
В ней собирать по частям прихотливые мифы
Да обжигать гримуаром ресницы сподручней:
Справа грифон, а по левую пьют гиппогрифы?
Этакий Босх возникает… Становится тучей.
Втянешь – вздохнёшь – вмандаринишь —
и сказка в кармане,
Тело как воздух: по водам, как посуху – хочешь?
В каждом драконе такое сквозит обаянье,
Вот потому над бандитом хвостатым хохочешь.
ОСТРОВНОЕ
Зелёный плод,
В стакане ром…
Небесный свод —
Блазнит стихом
В посёлке, где
Я морю рад.
Щекой к воде
Прилип закат.
С небытием
Примнилась связь,
По крохе ем
Видений вязь.
По водам, стих,
Ступай, как Тот.
Как лаком миг —
Метафор мёд.
* * *
Разорвёшь конверт, и затянет память:
Столь знакомый мир наползает глушью…
…там звёздочки затеплились над морем,
Там рыжий лист собрата зацепил,
Там флора собирает жёлтый форум,
Там «Wrangler» я занашивал до дыр,
Который был недолговечней меди,
Но с парусиной точно был сравним.
Там столько повидавшие на свете
Морские люди пропивались в дым.
Там плещется калан – смешной ребёнок,
Да смотрит в сиротливое маяк,
Да облачко, как будто из пелёнок,
Перетекает в пограничный мрак.
Там что-то было, что поймать на дактиль,
Анапест, амфибрахий не сумел,
Не вышептал, не склеил, не наквакал,
Прошляпил-проворонил-проглядел.
КОЛОНИАЛЬНЫЕ ПЕСНИ
ДЖАБОТИКАБА
На вывеске отцовской лавки, где Антон Чехов с братьями должны были сидеть с рассвета до полуночи, значилось: «Чай, кофе и другие колониальные товары».
Табачок ли, кофе, джаботикаба,
Да Цейлона дух в тепловатом ветре —
Вот такая тянет абракадабра,
Да болеет луч в сумеречном спектре,
Ибо свет крошится: драконит Север,
Ибо смысла мало: в строфе ли, в жизни?
И легко представить фрегат ли, сейнер,
Корабельщиков золотой отчизны.
И химера тянется одеялом,
И растёт луна дурианом Бога,
И скорей не старым, скорей – усталым
Я смотрюсь в себя: понимаю плохо…
И сдаётся что? Островное завтра,
Да цейлонский храм с головой слоновьей,
Рамбутан, ещё… Золотая мара
Расстилается в азиатском слове.
И раскрытый том Чехонте – цепляет,
Фантазийный дух золотых колоний:
Человек в пенсне на дуде играет
И луну слегка подпирают кони
Мифологий и – девяти помощниц…
Этот старый ром забирает вволю,
И течёт звезда недалёких рощиц,
Как библейский свет к штилевому морю.
И фрегат ли? Джонка? Огни Коломбо?
Всё смешалось-спуталось-завязалось…
В толстопузой фляжке густого рома
Капель тридцать-сорок всего осталось.
Капель тридцать-сорок осталось… Мало?
Да каких ещё золотых орехов?
Укрывай меня химеричным, мара…
…Вот вам кофе, чай и другое… Чехов.
СГУЩЁННЫЙ ЦВЕТ
На полях альбома Поля Гогена
…ну вторник, ну среда, четверг, вослед —
Ночь с четверга на пятницу, ни слова
Не пишется… Луна как жёлтый бред,
Без всяких «как»! Конкретнее: хреново.
Подумаешь талмуды да стихи…
Зато светло от «Варварских сказаний»,
«Дня божества», втекающих в мозги,
Пестреющих, как сотканные ткани
Колониальных выдумок и грёз,
От хижины пославшего Европу,
Смотрящего холстами в макрокосм
Наперекор любому гороскопу.
По шмоткам – маориец, галл в любви —
Любитель порно, медных малолеток.
Смотри, с холста стекает, весь в крови,
Большой закат, смущая зелень веток.
Вот-вот пирога без меня уйдёт,
Тут – пятница, там – видимое море
Полдневное: креветки, крабы, йод…
Сгущённый цвет в открытую в фаворе.
Вот-вот, художник, я услышу, как
Играют жизнь и смерть на дудке-виво,
Одним ударом разбивают страх,
Платя по счёту будущего мифа.
Вот-вот, овеществляя этот стих,
Заброшу все стихи к чертям собачьим,
Вплетая слово в твой смертельный цирк —
Банальной рифмой, малодушным плачем.
INDIA ВЧЕРА
…Цвета последнего вздоха жако —
осень. Простудно и тихо.
Это вчера сочинялось легко,
жадно мерещилась книга
Странствий, пропахших солёной водой,
жиром зелёного мира,
Плавилось сердце амурной игрой,
падало в дырочку сыра.
Позавчера – Ришикеш, Харидвар,
запах чапати в кафешке,
Бронзой и медью ослепший базар
и – саподилла в тележке
Весёлоглазого, что на урду
всё перешёптывал что-то…
(Сколько чернил засыхает во рту,
сколько наития-мёда?)
Тмин, кардамон, кориандр и ваниль,
пряность мешая со смрадом,
Жизнь окуналась в капуровский фильм
рядом с краснеющим садом.
…Пальцы оближешь, смакуя барфи:
лакомство из парадиза,
Это признанье в блеснувшей любви
(в паспорте блёсткая виза).
Без барабанов и «ласковых» змей
как-то теперь бестолково,
Слушай, сагиб! – сорок капель налей,
вспомни факирово слово…
«Старым монахом» натешится стих
(вязкий напиток, индусы).
Полночь вдохнула чернил золотых,
к Шиве отправились музы…
ГАНЕША
Этот город – ну?.. – «молодой» Ганеша,
Обещает манго, удачи хвостик,
На быках везут (проезжай, тележка)
Золотой обман, шепелявит додик.
Этот город – змей, и корова слева,
Королевский дух поравнялся с нами,
Разливает смысл голубого неба
Грамотей-монах (говорит стихами).
Этот город – ну? – с головой слоновьей:
Сиротой торчит одинокий бивень,
Снаряжает сны, подсыпает в кофе,
У брамина, глянь, не стило, а грифель.
Этот город – шрам на лице лангура,
Попрошайки бред в малолетнем платье,
У молельни, что в тишине пурпура,
Инвалидный круг в налетевшем смраде.
Ганапати – бог (и один из шайки),
Фаворит всех каст, маета Парвати.
…Полумраки пьют из колодца байки,
Точно призрак форт подступает сзади…
Этот город что превзошёл и понял?
Раскурил мозги агарбатти, что ли?
И никто, никто, ну никто не помер?
И течёт любовь в непростом глаголе…
И компот из тьмы выпивает выси,
Желатин луны на холсте жасмина.
И божок сметливый сидит на крысе:
Ореол ушей, озорная мина…
ПОСЛЕ АГРЫ
…Открою рот – иллюзии плывут,
Закрою зенки – контур Тадж-Махала,
В небесном примесь нежного опала,
Во рту кунжут, под вывеской верблюд.
Открою жизнь – повсюду дхармы след:
В иголочках травы и кашле рикши,
И в траурном костре, и много выше…
В ладонях Агры апельсинный свет
Февральского светила… Говори
Со мной, лангур, на первородной фене…
…Встречаю вечер – в капюшонах тени,
Сосудом кровеносным изнутри
Мигает лампа, пёс сторожевой
Откроет пасть – левиафаном пахнет,
Смолистый ангел, выросший на вахте, —
На вахту заступает… Типовой
Квартал мерцает бандою авто.
Скриплю пером – чернеет на бумаге,
То Агра босиком на колымаге,
То месяц в канареечном пальто,
А то в молельне смешиваюсь с тем,
Который «Я», но в мандале иного…
Сочится кармой призрачное слово
Сквозь смутные пересеченья тел.
Открою сны: сквозь медленную мглу
Плыву в людском неисчислимом море,
Во рту легенд, как плесени в рокфоре,
Как духов по индийскому числу…
МАНГОВОЕ
…Миражится: Джамуна в киселе
тумана, маскирующего вещи,
Баба, плывущий к духам в конопле,
телужский понимается как вещий,
Везут брахманов в сливочном авто,
несут приметы лепры и холеры…
Застёгнутый в безрукое пальто
перетекает кармою в химеры,
Доступные ночующему на
взыскующем метёлок тротуаре,
На шляпах фонарей висит весна,
пасть воздуха – крысиное и карри…
Коснись меня и – вынырнет тоска,
в которой шпингалет глядит в бездомье,
Как в Вишну тёмнокожего – река
(два призрака отплыли на пароме).
Миражится: всё в неком веществе,
на два шага от колдовства и боли,
В пустившей соки лотоса строфе,
в смотрящей в Будду сморщенной каморе…
Плод семивкусный попадает в рот,
и веет мифом «яблоко Востока» [3 - Манго.],
Факир петушьим словом полоснёт,
и – тянется змеиная морока…
Смеётся муза (в золоте перста),
скрывая плечи в том же макинтоше…
Макака-резус падает с куста
и выдыхает в воздух имя Божье…
ИНДИЙСКО-МОСКОВСКИЙ РОМАНС
Это Кали в черепах и манго
Загорает в дебрях Индостана…
Спит в Калькутте сумрачная Кали,
в старом Дели расцвели ашоки…
Вся Москва в молочно-белом сари,
померанцем отливают щёки.
Йоги или призраки повисли
в воздухе, в котором так и надо?
Сколько всякой симпатичной жизни
в располневшем белым эльдорадо.
Видишь, как ветшает в быстром небе,
будто пёс в лирической поэме,
Зимнее тугое благолепье,
колесо сансары в этой теме…
В тучах шрифт – сплошной деванагари.
Это дует ветер на санскрите?
Это мифы в призрачном кошмаре?..
Это я, играющий на цитре,
Это морок, вставший на ходули,
Азия, влекущая в словесный…
Выпей смысл – и выплывут баулы [4 - Племя бродячих певцов-мистиков.],
племя Бога выдумает песни.
…Это я в биноклике утопий
подсмотрел бенгальскую Калькутту,
Кто там курит в одиночку опий,
положив по маковке на скуку?..
САХАРА
В пустыне только кажется, что ты смотришь вокруг,
а на самом деле ты смотришь в самого себя.
Роберто Антониони. Amare ergo sum
«Колючей грушей» руки прожжены,
в крови пустыни лёгкая рубаха,
Дух лампы наморочил эти сны,
переплетя извилинами Страха,
Смотрящего безумными вокруг
и потому – расплывчато в Сахаре…
Я – предал Север, надкусивши Юг
на акмеистом найденном вокзале.
Стекает жизнь, подшитая тоской,
в песочный бред, к шакалам и гиенам…
Смотрюсь в себя безадресной строкой,
бегущей красной ящеркой по венам
Животного, которое во мне:
какое там безлунье и безлюдье,
Там дрянь с косой в придуманном окне
и сумерки, как будто фредди крюгер,
Там пальмовый Габес врастает в лёд,
там всадник фиолетовое сбросил,
В рубцах и язвах солонеет шотт,
в снегах и листьях маленькая осень…
Взгляни: встаёт на медленных ногах
гранатовым закатом подсознанье,
Полнеба перекраивая, как
повозки на зашарпанном экране
В потерянном «когда-то»… Полумрак?
Скорее бедуинская химера
Погонщика, отставшего на шаг,
впитавшего полсолнца дромадера.
ЗОЛОТОЕ
Мне хватит сна, чтоб высмотреть пустыню,
вдыхая золотое по песчинке,
Чтоб говорить мифическому сыну
о спрятанной афритами копилке.
Мне станет наваждения, покуда
в сетчатке чернокнижие Сахары,
На сто мешков сокровищ у верблюда,
аллаховы хайямы и омары,
На двери, за которыми макамы
макают смех в иное измеренье,
Вздыхают головастые имамы
на лестнице, внушающей спасенье,
На рубаи разлуки без печали,
порезанного стёклами факира
(…детали превращаются в детали
в морщинках переливчатого мира),
На «пальцы света» [5 - Сорт фиников.] в лакомом Тозёре,
на минареты, вкрученные в солнце,
На Сиди-Бу-Саид, смотрящий в море:
до нитки рыбаки промокли в солке.
На воздух, перемешанный молочным,
на облако, зашитое водою,
И жуткий вой, разлитый позвоночным.
На свет востока с пенкой золотою…
ВИД НА МЕЧЕТЬ, ИЛИ ПРОГУЛКА ПО СИДИ-БУ-САИДУ
Мечеть, которую Маке [6 - Август Маке – немецкий художник-экспрессионист, погиб в 1914 году.]
Увёл на полотно,
Теперь в моей встаёт строке…
Лазоревым окно
Любое пялится: так бей
Последний приказал,
Здесь шиша с духом голубей
Заверчена в астрал,
Который подсказал Маке,
Как выписать мечеть.
Теперь магрибская в стихе
Останется белеть.
Ещё окину взглядом сад,
Дворец возвёл барон [7 - Британский барон Рудольф Эрланжер (1872 – 1932) построил дворец арабской музыки.],
Который был искусству рад,
Который пил «Magon»
Под канитель ребаба, под
Бренчание гамбри,
Вдыхая Средиземный йод,
Смотря, как корабли
Заходят в порт: на миллион
Динар плывёт товар.
…Ты слышишь, тростниковый горн
Вытягивает дар,
И в этом мареве – Маке,
Погибший в двадцать семь,
В какой-то сдержанной тоске
Миражится, как темь…
TUNISIA. НАБУЛЬ
…было распространено поверье, что
прорицатели повторяют слова,
внушаемые им Шайтаном.
Свернёшь «сейчас» и вытянешь «вчера»:
Завяз Набуль в красителях и глине,
Мечеть-стрела хвалою проросла,
Сук эль-Джума [8 - Рынок.] во всяком апельсине,
В мешке орехов, кувшине без тех,
Которыми запугивают в трепет…
Скажи «Симург» – почувствуешь аффект
Змея воображения налепит
Из воздуха, в котором синевы,
Как пены в эпилептике… В Набуле
Мутит инжиром, «валит» от халвы,
Скиталец Бунин прорастает в суре
От муэдзина: пятница… Восток.
Пугливый ослик спит ветхозаветным,
От фиников – лагми – всего глоток,
От Магриба в джеллабе одноцветном…
Tunisia (под мышкою Коран),
Коровы, дромадеры, овцы, козы,
Хмелящий запах: карри и шафран…
Видение в руках метаморфозы
Прикормлено светилом: хиромант
Вытаскивает смысл из пасти ада
И запускает, ровно бумеранг,
В сознанье человеческого стада,
Обычным замороченное… Круг
Ислама с аравийским перепутан.
(Посланцем Сатаны расквашен слух.)
Плюётся жизнь напуганным верблюдом.
TUNISIA. КАЙРУАН [9 - От арабского «караван»; самый святой город мусульманской Африки.]
Из пляски приподнятой пыли
сваялся мираж этих стен…
Андрей Белый. Африканский дневник
Мираж медины: «синий» туарег
Ползёт то муравьём, то караваном…
Мозг плавится растянутым обманом,
Светило «переваривает» смех
Арабок (поищи такой миндаль,
Какой цветёт в глазищах проходящих);
Не просто так их финикийский пращур
Здесь разбирал по косточкам букварь,
Который расширялся, словно свет…
Прижмусь к стене и стану Кайруаном,
Мечеть Окба надышит алкораном,
Блеснёт в судьбе берберский амулет.
Всё гумилёвым «варится», всё бдит
Бугаевым – молочным африканцем.
Фонарь заснул богатым оборванцем,
Не развенчав локальный колорит,
Над минаретом движется «шамуб»
Луны, вдохнувшей мегатонны шиши,
По горло тишину нагрызли мыши,
Подобным вдохновляется преступ,
Который ник… Но это в скобках сна.
Дряхлеет мир, мерцающий пустыне,
Смотрящий вязью в марочное ныне,
Тучнеет одиночеством стена.
…Вывозят джинны на повозке Смерть,
Метаморфозы копятся, как черви,
Светильник марабута на ущербе…
Слова Пророка натекают сверх.
В ПУСТЫНЕ
В пастушье замороченный песок,
стоящий у дромадера в сетчатке,
Прохваченный пророками Восток
погонщика в молочной арафатке.
И столько купоросного вверху,
что, ясный финик, «семь небес рядами»,
И доверяешь губы бурдюку,
животное насилуешь стихами,
В которых привидения текут
из уст ифрита прямо в фирдауси [10 - Рай (фарси).],
Там шмали завались, там кофе пьют
насыщенней того, который в Дузе?
Чего ты хочешь? Тридцать два в тени!
И не такое свидится под пальмой,
Когда с песочной музыкой тесны,
когда с инжиром кушаешь сакральный…
Когда три пальмы вспоминают о —
поручике – оазисе словесном…
(Подвешен я на жалящий желток,
как будто заклинателем безвестным).
Когда три пальмы высоко росли…
встаёт в мозгах восточное сказанье,
Когда лисицей голова зари
(а жизнь – навар такого созерцанья…),
Когда встаёт из-за бархана джинн
и держит змея «вкусного» размера,
И тонет в схватке с сердцем бедуин,
и скалится закатная химера.
ФРАГМЕНТ
…Разрежу мрак, и – аладдином свет
Струит по венам постаревшей лампы,
Переливаясь в дактили и ямбы,
В плывущий смысл и накативший бред,
Сроднившись с одиночеством души,
Сулящим стихотворное везенье…
Сбегает с потолка зародыш тени
И бьётся о чудные фетиши,
О маски африканские, что мне
Всё говорят о жизни в Хаммамете,
Где девять дней прошли в блаженном свете,
В оливковой полуденной стране.
В М@РОККО
Из брюха «SONY» катится арба
Медовой флейтой (копится волшба).
Опять на «Яндекс» ловится Марокко.
Февраль тоску дублирует во мгле,
Привычно всё в проверенной норе,
На маленькой плите вскипает мокко.
Сквозь фокус-век трудись, модемный шнур,
Вращайся, мышь, фиксируй, абажур.
…Повозка-ослик, продолжай движенье
По улочкам Медины, старичок
Везёт корицу, кардамон, горох?
В садах Менара ждёт отдохновенье.
В песочном – фа, в ультрамарине – соль,
Накапай, деревянная, бемоль,
У Марракеша – сундуки и сласти:
Рахат-лукум, миндальная нуга,
Такой кальян – отваливай тоска!
(Табачные придумываю страсти.)
Я весь в строфе, морфема в голове,
В каком Магрибе пропишусь в молве?
С каким станцую африканским богом?
В калейдоскопе музыки – мечты,
С воздушными я вырулю на ты…
Бумага KYM прохвачена Востоком.
* * *
Там всадник фиолетовое сбросил…
(Из стихотворения «Погонщик»)
В когтях уносят солнце топорки…
Дракон сопливых сумерек клубится,
Везенье тянут в лодки рыбаки,
Да чаечка над ними серебрится,
Да видится весёлое «давно»:
Смешной гадес, безумье парадиза,
То красное, то белое вино…
В туземный бубен Маленького мыса —
Какой-то мальчик? – Ветер мёртвых лет? —
Постукивает так, что привиденья
Стекаются на сумеречный свет
Да лепится мотив стихотворенья.
Всплеснёт калан задумчивой волной:
Там гребешок, да бокоплав, да ёжик
Собою перелистывают дно,
На берегу то – крабики, то – дождик,
Который сам стихотворенье про —
Погонщика, полдневные пределы,
Самум, перегоняющий тепло,
Да всадник в фиолетовом. Химеры
Барханами, да ослик, да верблюд,
Да тонущий в песочном верблюжонок,
Да что-то бесконечное, как тут
Смотрящее созвездьями спросонок.
* * *
Укрыться бы в гогеновскую глушь —
Вокруг вода, тропическая сушь…
Быть братом птице, рыбе, что атолл
Облюбовала, вышептать глагол,
В кокосовых иллюзиях молчать,
Под листьями пандануса писать
На Хива-Оа: в захолустье, где
Ещё рожают в хижинах детей.
Запрятаться, заманивать слова…
Там женщина туземная права,
Когда берет, кого захочет в кайф,
До капельки вытягивая life
Под птичий сленг, мычание коров,
Под взгляды сверху фаллосов-плодов.
На жертвенном огне спалить «вчера»,
Смотря, как тлеет золотая мгла,
Стирая в тамариндовом огне
Дурные колебания во мне…
Укрыться бы в гогеновскую глушь —
Кругом вода, тропическая сушь…
Где б мне кричали дикой желтизной
Тугие апельсины… Сильный зной
Въедался б в кожу, изменял бы дух:
Корпел в подкорке, над подкоркой юг.
ВИНО
…Как в масть эта полночь примятому взморью,
«Омара Хайяма» [11 - Здесь: вино.] закушай фасолью
И взглядом лагуну приметь.
Луна сургучом нависает над пальмой,
С которой совсем не рифмуется дальний
Пейзаж, что венчает мечеть.
Эль Гунна вдали шевелится огнями,
Смотри, минарет прилепился к рекламе,
Буквальнее – наоборот.
Смешай эту полночь с кебабом, тагином,
Как воздух сошёлся с не местным жасмином,
Как многое жизнь раздаёт…
Захочешь – пиши на папирусе строфы,
На пылком Востоке не тешились профи! —
Зато – превратились в вино,
В пустынную повесть – волынку ребаба,
Который смекает, как ухо араба
Пленять – и пленяет давно.
Блуждают (незримо) затейники-джинны,
С кальянами кайфа засели мужчины,
Вкуснее инжира слова.
Из розовых листьев напиток горячий
Спешит наливать мусульманин невзрачный —
Хасан? Мухаммед? Мустафа?
Возьми настоящее в крепкую память,
Когда приключится в досадное падать,
Войди в эту полночь опять,
Пускай Аладдином покажется лето
В стихах, на которых везучая мета,
Верблюжьих миров благодать.
СМЫЧКОВАЯ МУЗЫКА
CD: БАРОЧНАЯ СЕМИСТРУННАЯ
31 декабря 2010 года
…то ветер, натаскавшись в деташе [12 - Раздельное звучание нот.],
Кому-то катит сны и дифирамбы…
Шмелём ли плачут? Тянутся к душе? —
Вздыхают квартой бархатные гамбы.
Так обдают, что невозможна речь,
Пока смычок над формой грушевидной
Мерцает в сто, а может, больше свеч…
За окнами от белого не видно…
…Так обдают, что непонятна жизнь
Без ощущенья Господа над нами,
Без музыки, в которой птичий смысл
Качается прозрачными стихами,
Прозрачными колышется, не в них
Щемящий рай подмигивает адом?
Я сам такой же – невесёлый стих
И что-то там… Короче, буду гадом,
Но буду переводчиком семи
Животных струн, которые всей гаммой —
Над адом? Парадизом? – до, ре, ми:
То – шелестят, то – подыхают гамбой…
ВОСПОМИНАНИЕ ПОД МУЗЫКУ СЕНТ-КОЛОМБА
Колыбельного места осенний надлом,
В жёлтых жалобах мокнет листва.
Из бороздок пластинки опять Сент-Коломб,
С этим галлом в печаль голова
Окунается, ровно в густой кальвадос,
Зарывается в молодость так,
Что опять и разлука, и страсти всерьёз,
И в кино – фантомасами страх,
И прощанье с которой? Какой сатана
Разберёт в проходном октябре,
Что там было, когда растекалась весна,
Просыпались в неброской норе…
Что там было?.. И видится Гайсин, Тульчин,
И сквозистый ладыжинский свет
Возникает и смотрится в ультрамарин
Переливчатых высей… в сюжет
Этих мест колыбельных… Строфу за строфой
Так и вытяну родину, как
Сент-Коломб меланхолию-музыку (строй
Этой музы в искусных руках).
Что там было?.. Всё рядышком: Винница, Бар,
И Вапнярка, и Шаргород, так?
Говори-перешёптывай, будто бы дар
Можно вышептать в этих стихах?..
Сколько прошлого, быстрого, как выпивон,
В побелевшем от яблок саду.
Золотым захолустьем я будто прощён?
Позабыт в позабытом году?
Ибо – Бершадь, Немиров, Ладыжин, т. д.
Столько видели всяких таких
Перебежчиков (мать их…). Мерцай в пустоте,
В метрополиях незолотых,
Пропадай в Сент-Коломбовой струнной тоске
(В жёлтых жалобах мокнет листва),
Не спеши приближаться к подземной реке,
Где Хароном легенда жива,
Где химера – змеёй с рубцеватым хвостом…
Замолчи. Не пугай сам себя.
…Колыбельного места осенний надлом,
Станционные ветры трубят.
ПЕРВАЯ ФАНТАЗИЯ ПО МОТИВАМ МАРЕНА МАРЕ
…музыкой можно говорить с тенью…
С теми, кто ушёл в иной мир…
Monsieur de Sainte Colombe
…Как будто бы с якоря снялись
Химеры: вечерняя мгла.
Сугробы, как дети, обнялись,
Да перешепнулись ветра.
Да веет (в басовом ключе ли?),
По-зимнему вспыхнув, Маре…
И тянутся тени, и дщери
Теней в нехолодной норе,
Да теплится жёлтая лампа
Как бы огоньком саламандр,
Волочит бессмертное гамба,
Вставляет смычковый талант.
Все замыслы и завихренья,
Все музы соткались в мюзет,
В котором живое свеченье —
Создателя нашего свет.
Все музы в замесе таланта —
Охвачены полночью так,
Что следом звучит сарабанда
Да тикалки тикают в такт…
Как будто такое условье
В высотке на Чернево-2,
Гуляет в рифмованном слове,
Да катится на хер строфа
В такое «с горчинкой» гамбиста —
В поток семиструнной игры…
Бемоль – полумрак аметиста,
Бекар – преисподней костры?..
ВТОРАЯ ФАНТАЗИЯ ПО МОТИВАМ МАРЕНА МАРЕ
…о чём все семь
Щемящих струн звучат?..
…Поют о том, что крепок снег зимы,
в жилище свет обыкновенной лампы,
Которая спугнула духов тьмы —
всё о таком бертрановские гамбы,
В таком размере, что Творец везде:
в динамике, который дышит треком,
Во мне необъяснимом и т. д.
Беседует о жизни с человеком,
О том, как сын башмачника проник
к Людовику: прижился музыкантом.
О том, как в масть мой архаичный стих,
конечно, пересоленный талантом.
О жизни как о смерти, и ещё —
о солнышке, которого так мало,
О полночи, с которой хорошо?
Чудно? Нищо? Как с вывертами галла!
О тех местах, в которых с сентября —
в пределах райских – обитает мама…
…Да синим-синим умирает бра,
да гаснет звук, и – каменеет гамба…
СКРИПИЧНАЯ МУЗЫКА
Татьяне Брагинской
Тёплую осень с Джузеппе Тартини —
Я доживаю. Сгущается синий
Воздух. Сгущается так…
Входит сливовая мгла подворотен,
Тащит из сказок фантомов-уродин,
Прячется хоббит в кустах.
Вечер такой, что Тартини Джузеппе —
Век мне свободы! – подметил бы в небе —
Метки, симптомы того,
Кто рассказал эту музыку, эту
Нотную песню, подобную свету?
Свет ли? Смычка колдовство?
Это – смычковая музыка. Это —
Жёлтая осень. На донышке ветра.
Мойры печали прядут.
Охра, сомон, медно-красные были
В листьях, которые были и сплыли,
Были и плыли… Плывут.
Это 3.30 на ходиках жизни,
Стрелки, как голые ветки, повисли,
Вспыхнет? Потянется звук:
Духи несут эту музыку, эту
Нотную песню (немалую лепту) —
Музы отъявленной дух.
Это смеётся в сознанье Тартини
Дьявольской трелью, как будто в пустыне…
(Выверты разума? Бред?)
Кто же тогда эти тёплые рифмы,
Древние вещи, воздушные мифы
В матовый шепчет рассвет?..
УИЛЬЯМУ ЛОУСУ, СРЕДНЕВЕКОВОМУ МЕЧТАТЕЛЮ И МУЗЫКАНТУ
Мне ль быть не в чёрном, если все тебя
Слезой и кипарисом чтут, скорбя?
Роберт Геррик (Пер. В. Савина)
I
Месяц рыбкою анчоус
Живо вымахнул из туч,
Из пластинки скорбный Лоус
(Ровно тот Кастальский ключ)
Весь в виолах разной масти —
Кварта, терция: печаль,
Точно вечер пьёт ненастье,
Точно рыцари Грааль
II
Вновь запрятали куда-то…
Дышит музыку консорт,
Будто слышится «не надо» —
Что «не надо»? – разберёт
Ангел? Демон? Кто был рядом?
Кто британцу нашептал
Эти пьесы, правил адом,
Предстоящим искушал?
III
Я бы тоже, будто Геррик,
Кипарисом и слезой
Обрыдал бы сто америк:
Гамбы плачутся тобой…
Выйду заполночь из дома,
В третьеримские снега,
Всё по-зимнему знакомо…
Говорю издалека:
IV
Брат Уильям, жизнь такая —
Ни хрена не разберёшь.
Маргинальная, глухая
Да колючая, как ёж.
Мнится кладбище ли, череп,
Некто с дьявольским лицом?
…Был ли Честер [13 - Уильям Лоус (1602 – 1645), английский композитор имузыкант, убит в Честере (Англия).]честен перед
Сочинителем-певцом?..
JOHN DOWLAND
…печаль моя светла…
А. П.
С большою лютней, с дудочкой такой,
В которой столько ниточек печали,
Прощаюсь с мартом, с белою порой,
С которой пели-грезили-гадали.
Джон Доуленд: печальник – поискать,
Да я и сам британец в этом деле…
Чернеет снег. Вся в музыке кровать,
Да сёстры бра, да вымыслы и зелье.
Всё в дудочке, всё в скрипочке, в любви,
Да я и сам британец в этом деле.
В последнем марте слышится: живи
Во все лопатки, сочиняй, емеля.
Лови печаль, которая светла,
Как бард другой приметил между делом.
Смотри – в окно царапнулась заря
И двинулась гулять по онемелым
Дворам, проулкам, рощам и т. д.
Лови печаль, которая – цезура,
Которая светла, почти везде…
Всё остальное – так, литература.
ЛЮТНЯ
Мама осенью умерла…
(Из стихотворения «Детское»)
…и мама осенью… И друг
С Востока Дальнего не пишет,
Лишь старомодной лютни звук
Такой бемольной грустью дышит,
Что понимаю, почему
Багряный лист устал от жизни
Да приспевающую тьму
Рисуют сморщенные выси.
Я сам окраин тех дружбан,
Там скоро выкатится утро…
В минувшем – марево-туман,
Пробелы, пятнышки, как будто
Потеря памяти? Ещё
Глоточек этого барокко:
Так вкупе щедро и нищо,
И словно к Сущему немного
Я ближе с пастырем таким —
Рыжеволосым Лучо [14 - Антонио Лучо Вивальди (1678 – 1741), венецианскийкомпозитор и скрипач, был священником.]?.. Подле
Рифмовок, сложенных моим
Пером, текущим к музе по две…
Не пишет кореш. Мама там,
Где только ангелы и лютни…
Наскучил амфибрахий, ямб,
Хорей и дактиль, т. е. будни!
ПОДВОДНЫЙ ШАР
СОН ЮЖНОЙ РЕКИ
В копилке снов, на грани слова
Шумят солёные ветра.
У солнца – сливочная роба,
Сквозная в облаке смола,
У детворы по лицам хохот
Размазан, будто на холсте,
У маяка – пещерный шёпот,
У пирса ладится к ладье
Волна в обличье древней рыбы,
Библейским тянет от щедрот!
Чужих скитаний манускрипты
Несёт нескучный пароход
В пространство, мазанное синью,
Где ангел к демону – спиной,
Щебечут певчие латынью,
Сиречь Катулловой игрой
И ящер (вовсе не ex-libris)
Здесь расписался не спеша…
Два мотылька над шлюпкой слиплись,
Телами вечность сторожа.
У малышни на лицах хохот, —
Какой из них детёныш мой?
…Блестит обёртка сыра «Хохланд»,
Катясь за матовой волной.
И слышно: маленькое эхо
Переключается в рассвет,
И мельтешат искринки смеха,
И ветер сыпется в фальцет…
* * *
В сторону Мандельштама
Завари эту жизнь в золотистом кофейнике мглы,
Сахаристую речь переплавь в стиховые миры,
Пусть анапест сверкнёт, пусть светлеет от ямба в башке
После века в тоске, после птицы-синицы в руке.
Завари эту смесь на ромашке, на дольнике, на
Крутизне-белизне, существительном ярком «весна»,
Пусть когтистая смерть отплывает на вторнике в ад,
Откуси эту жизнь так легонечко, как мармелад.
Откуси эту жизнь, чтобы звёзды пролились ручьём
За раскидистый куст, за которым лежалось пластом,
Чтоб перу – канифоль, чтоб смычок надышался чернил,
Откуси этот рай от Европы до птичьих Курил.
Посмотри-ка в тетрадь, там за Стиксом прощают стихи,
Там Харон раздаёт по тарелке такой требухи,
Что вторую бы жизнь намотать бы поэтам, как срок,
Заверни этот бред, как лоточник-пацан пирожок.
Завари эту жизнь в Подмосковье, где буковок рать
За китайской стеной волшебству обучает внимать.
Пусть курносая смерть отплывает на вторнике в ад…
Окунись в тишину: дочитай виноградник менад.
STARE MIASTO
Владимиру Штокману
I
Осенний Краков. Башенкой собор
В наколках неба, музыка по-птичьи
Подмешана в нетрезвый разговор,
Да тянет ноту легендарный горн,
Cтекая с Мариацкого… Привычный
К такому, Штокман курит не спеша
(Не в этих кольцах прячется душа?),
На драндулете чешет дед комичный!
II
Сказать бы что-то славное, но что? —
Всё Пушкин да Мицкевич расстарались!
Смеётся мим в раскрашенном пальто
(В обличье с чёртом самое родство),
Два голубя в полёте приобнялись
И – стали рифмой? Музычкой на грош —
Стихом, в котором что-то узнаёшь,
Да синевой, в которой расписались.
III
Обрывки листьев, лица монахинь,
Сутулый цадик с тёмным амулетом,
На францисканском логове латынь,
Глядится в пропадающую синь —
Не раскумекать ни на грошик в этом.
Да вьётся лист в готическую мглу,
Да ветер тянет добрую муру,
Да золотым? Скорей янтарным цветом
VI
Проклюнулась звезда над Канони…
(Над Каноничей – краковское слово),
Да лепятся нетвёрдые огни…
Давай-ка помолчим ещё в тени
Пивницы ли, кофейни?.. Вряд ли снова
Нам выпадет на Вавель помолчать,
Да под молчанье русское – кирять…
Не так ли INRI? Так ли, Иегова?
СТРАСТНАЯ ПЯТНИЦА
Рог буйвола? [15 - Духовой инструмент, горн.] Скорее флейта, та,
Которой JETHRO TULL скликает ветры,
Сны деревень, хвостатые кометы…
Пересчитай созвездия до ста
И впустишь свет, и втянешь каберне,
Смотря в гадес, подметишь парадиза
Огни живые, стрелку кипариса
Да ключника, смотрящего вовне.
С бамбуковой (обертоновой) я
Смотрю в глаза трёхглавому страшиле:
Колеблются библейские цифири
Эмблемами такого бытия.
Экзотика? Но вертится урод
Под музыку и мается в бессилье,
Как будто в чернокнижном кинофильме,
И отступает задом наперёд,
Шипя, равно в готическом кино,
В котором – привидение, аббатство
Доминиканцев? Францисканцев братство?
И что ещё? Не помню. Всё равно.
И пятницей Страстной кричит петух,
О Том, который принял муки ради…
Некрепкий свет волочится к тетради,
Стекает к лампе, высветив сундук…
МАЛОРОССИЙСКОЕ
В копилке дня: на грани вздоха
Соткалась медленная мгла,
Шумит листва в ладонях Бога,
Огнём зелёным весела.
На грани прошлого: за камнем
Две нимфы тискают того,
Кто козлоног и шерстью славен…
И так под сводами легко
Смотреть во все глаза на игры
Созданий мифов и молвы:
Блестят на шкурах тварей иглы
И пахнет мерзким дух любви
Такой, с которой нам не светит…
Выносит ломтик желтизны
Младенец месяц, боком метит
Присесть в прибрежные челны,
И неприметно дышат жабры
Реки, текущей в трёх шагах,
И камыши – тугие мавры —
На грани выдоха… В кустах
Проистекает то, что было
За валуном… Крылатый бог
Любви залёг, как Буратино,
Глотая лакомый восторг.
Проистекает… где-то ангел
Спешит Хоме на помощь, но…
Уже горит летальный факел
В таком «мосфильмовском» кино.
…Ползущий звук, в низинах кто-то?
Всё вопросительно, всё так
Нетвёрдо… парус небосвода…
Правитель мух пришпорил мрак.
СМОТРЕТЬ С УТРА
Смотреть с утра, как вьётся лёгкий снег,
Как дети свет поймали в рукавицы,
Мальчишечью строку припомнить – смех…
С каким-то сновидением проститься.
Смотреть разиней, чайником, ещё
Ушастым фраерком, как мокнет снегом
Неброский свет. Как тянет «хорошо»
Сказать себе… Как срифмовались с небом
Деревья и деревни, там, вдали,
Река, в которой ледяные джунгли,
Да облака, которые прошли,
Как будто фантастические шхуны…
* * *
Коровьим взглядом смотрят облака
В простую жизнь и жизнь примерно так же.
Ведёт январь в ошейнике снега,
Меняя контур в маленьком пейзаже.
Хрусталь и лёд – синонимы… Синей
На ветках, снег, младенческим и всяким!
Уходит век погонщиком теней,
Как эскимосы к умершим собакам.
Танцует ангел выше проводов
Лицом к лицу с последним сновиденьем,
На птичьих лицах метки колдунов
Лежат грядущим светопреставленьем.
Кастрюльным цветом выкрашен закат
В застывшей до иголочек округе,
Сугробами бульвар стрелков помят:
Не потому ли смотрится не в духе?
Не потому ли музыка слышна,
Что было слева и лучилось справа,
И человечьим пахла тишина,
И скотским переполнилась октава
Подшитого бореем городка,
В котором я не сдохну до Субботы.
Стесняют воздух под Москвой снега,
Встают потёмок черепашьи роты.
ЛАМПА
Светло в потёмках… призрачная нить
Свивается в пролистанное «было»,
И масляная лампа озарить
От мошкары до лампочки факира
Способна в пользу эксцентричных муз
И дурака, сдирающего кожу…
Светило – фантастический моллюск —
Морщинистую вытащило рожу.
Ты помнишь что? В подробностях, в дета…
Перебираю выпавшее лето:
Вытаскиваю рифму «мудота»,
Смотря на переплюнутое «где-то».
К тому, что перемазано давно
В мозгах, в которых клоуны и шлюхи, —
Добавить что? Размытое кино,
В котором разговаривают духи?..
Пришпилить что? Печальный смех совы,
Прилипший призрак хомяковой крысы?
В растоптанных ботиночках строфы
Придумщика, глотающего смыслы?
Светло кругом? Как в брошенных краях,
Потешных, как гиббоновый питомник,
Там гиппогрифы выдувают страх,
И тянет бормотушное бездомник.
Светло кругом? В скворешнике светло?
Там прошлое как скомканное платье…
…Кричит петух клювастое добро,
Вбивая в нечисть древнее заклятье.
НА ПУШКИНСКОЙ В ГОД ТИГРА
ПО КИТАЙСКОМУ КАЛЕНДАРЮ
Повернёшься, а город в аграфах зимы,
Два лохмотника просят на жизнь
Или смерть? Для которой накидано тьмы,
В ожидании нынешних тризн?
Повернёшься, а холод эвенком стоит,
Негритянкой несётся к метро
И молчит «абиссинцем», бореем язвит,
Проникает когтями в нутро.
Посмотреть бы? Куда? Может, в Африку? Там —
Сахарится светило, ещё
Бедуин понимает песочный ислам,
Подставляя хамсину плечо.
Там гекконы, агамы мелькают за так…
И ребёнком рыдает шакал.
Там в лазурь зазевался фисташковый флаг,
Там, курнув, переходят в астрал.
Уходи, набиваясь сиротством в «ГАЗель»
(Караван твой давно без тебя…).
На китайском животном вкатилась метель,
Золотые рифмовки трубя.
* * *
Белее ню
(Конечно, М.),
Прижат к окну
Снежок, затем,
Что всё зима,
Опять зима,
С высот весьма
На все дома,
На птичий свет,
Глухой восток,
На смертный бред
Спешит снежок.
Да ветер в сто
Блатных кифар
Слагает что?
Причуду? Фарт?
Валится снег
(Светлее ню,
Добрей аптек)
На белизну,
На след грача,
Тепло его,
На блеск ключа
Кастальского,
Который во —
Во мне течёт,
Как вещество,
Который год.
С которым я
Дожился до —
Тебя, зима,
Тебя, пальто…
* * *
…дохлую крысу на длинной верёвочке,
чтобы удобнее было эту крысу вертеть…
Марк Твен. Приключения Тома Сойера
В последнем сновиденье видел, как
Придумщик Сойер заболтался с Финном.
Впадаю в детство? Вязну в пустяках?
Смотрю, как небо светится кармином
И сумерки берут за барки двор,
Крошится жизнь. Не пойманный – не вор,
Сбегает день, чтоб постареть смогла
Строфа, в которой музыки негусто,
За окнами сверчковая игра,
Материя, с которой слишком грустно,
Неспешно раскрываются слова
В потоке алфавита, ведовства
Смеющейся, с меня большой луны.
…Как хорошо бы на верёвке крысу
Крутить-вертеть… Не понимать – челны,
Пиратские фрегаты к парадизу
Свалили без меня, поднявши флаг…
…Потухший дворик флоксами пропах.
Впадаю в детство? Завираюсь, как
Барон, любивший подвиги по средам,
Сближаюсь, точно стрелки на часах,
С глядящим в зазеркалье липким бредом,
В котором призрак смотрит двойником.
…Шаги в подъезде. Звяканье ключом.
* * *
…Недетский дождь,
Так грустно, как вчера;
Растений дрожь
Да миргород двора;
И – никого,
Кто мог бы – мог бы что?
Про волшебство,
Как тот конёк в пальто,
Наврать, чтоб – смех,
Чтоб только рай-эдем,
Да птичий цех,
Да синий свет поэм.
Во мне – чудак
В огромный рай молчит,
Как тот очаг,
В котором сказка спит.
…Пусть добряки
С глазами Бога мне
Дудят стихи,
Мерещатся в окне?
Где никого…
Куда ни глянь – вдохнёшь
То волшебство,
А то… недетский дождь.
НАКАНУНЕ ГОДА СВИНЬИ ПО КИТАЙСКОМУ КАЛЕНДАРЮ
…от рубля и выше!
В. В.
Жизнь осени ещё в календаре,
но – перемешан мёртвый лист со снегом,
Как мерно дышит ангел в ноябре,
плывущий над идущим человеком
В какую Мекку под названьем дом? —
в молельню грёз, заваренных на кофе,
На музыке с Пьеро и бубенцом,
на сумерках, текущих в Подмосковье.
Жизнь осени кристаллами плывёт
в глухую старость. Поднимаю ворот.
Кто праздничней лапландское поёт,
кто сочиняет сказочное в холод?
Какие предсказания в ходу,
кто тащит сновиденья на верёвке
Из райских кущей? Ловит немоту
на сдобренной светилом остановке?
Повсюду сказка: добрая Свинья,
которая бредёт из Поднебесной,
Да демонов, да ангелов возня…
Да Вифлеем (младенческий) чудесный,
Да мысль о той, единственной звезде,
с которой жизнь понятнее и тише…
Гуляй, дружбан, в морозной пустоте,
крути планиду от гринца и выше.
ДЕТСКОЕ
Я не буду? Конечно, буду саперави: красней, бокал
Одиночества, что повсюду… Золотись, ночника накал.
Я ещё под лимон – стихами – саперави ещё глоток.
Рассказать бы об этом маме!.. Притекай к ночнику, стишок,
Чтоб текли молочные реки, кровь Христа да слова тепла.
…Опускает в потёмки веки 21 ноября.
Одиночество. Саперави. Под такое луна вошла
В самой чёрной своей оправе. Мама осенью умерла.
ЭДВАРД МУНК
Во всех углах бессонница стоит,
За окнами пейзаж сиротским Мунком
Так смотрит, словно в чёрных веждах стыд…
Светило – переливчатый карбункул,
И тучи попадают в этот круг.
Жиреет даль, в которой «дали спали»,
На крыльях Люциферовых разлук
Взлетает Смерть в наморднике печали…
В размытость ночи ангелы плывут,
Всё тонет и всплывает в гипнотизме
Стекающих по капельке минут,
В каком-то роковом автоматизме.
Всё это Мунк? Ну, предположим, Мунк.
Лиловым цветом схвачено сознанье
В котором преисподняя – лишь пункт,
Смотрящий в золотое наказанье.
СМОТРИТЕЛЬ МЕСТА
Рептилии неведомой скелет,
Драконий мыс. Песок береговой
Широт, в которых бледноватый цвет
повязан с фиолетовой волной,
С идущей джонкой: опиум, табак?
С китайским ширпотребом и т. д.
Заросший светом яшмовым маяк —
лучами распускается в воде.
В таком «сейчас» я – иероглиф, знак…
Бемоль харит да ключик аонид? —
Встречающий солёный полумрак,
смотритель места больше, чем пиит…
Ловитель моря на приманку строк,
на шепоток, дыхание Творца…
Смотри, как хобот тьмы пробил Восток:
не вытереть нечистое с лица.
Не выхватить из темени причал,
над волнами фантазии встают:
Сапфирный кит, лиловый скат, финвал?
Скоты из Пятикнижия плывут
С чудесным Ноем?.. Господи, я тут
ещё один из спасшихся… ещё…
Встречающий светила изумруд:
плюющий через левое плечо.
L.
Скупо плещет фонтан захолустного L.
Справа дева, похожа на Кэтрин Трамелл,
Не по шмоткам, конечно, а в профиль.
Слева крошечный бар, а напротив ДК.
Небеса. Облака… Крепкий запах ларька:
Кукуруза, румяный картофель
Продаются за сущие – видишь – гроши.
Георгины на клумбах сейчас хороши!
Вдоволь солнца на маленьком юге.
Что-то мнится, а выхватить, вставить в куплет,
Как умеет, сваливший в Манилу, поэт,
Не выходит. По склонности к скуке
Трачу деньги на пойло, бисквиты, в кафе —
Отвратительный кофе: аутодафе
За такое положено бабе,
Что ломает язык Коцюбинского М.,
Раздражая незримых локальных камен.
Чешет некто в соломенной шляпе
И расшитой сорочке… как будто знаком?
Не врубиться теперь: в черепушке дурдом,
Столько лет отвалило к Харону!
Тихо плещет фонтан бедноватого L.
(…Амфибрахием пел, анапестом гудел,
Приучался к гаванскому рому
В этих слабых, по сути, окраинах я,
Чтоб теперь накорябать созвучия для?
Столько лет переплавлено в Лету!)
Не расплачусь на родине… Птица поёт.
Я вдыхаю-глотаю густой кислород,
Выдыхаю наитие-лепту.
* * *
Стекает в небо от
Фантасмагорий жизнь,
Прорыв в сапфирном ход,
На строчку опершись,
Оставив барахло,
Автограф на снегу,
Живую книгу pro…
Бутыль на берегу,
Недопитую до —
Вергилия? Венка?
Сквозистого ничто,
Везучего глотка
Стихотворенья… От —
Драконьего вчера,
В гадес смотрящих морд,
Привычного угла.
Уходит в небо от —
Туманного себя.
Ещё полслова, word
Из лёгких декабря…
Ещё полслова, word?
Закат карминным жжёт.
Заросший снегом форт
Да ангел-идиот
С тождественной трубой
(Ветхозаветный мим?),
С моей – во рту – судьбой…
Да сумеречный нимб…
* * *
Во всех углах бессонница стоит,
Сопливый ветер задохнулся в коме.
Снега листают белый манускрипт,
В глазах луны качается нефрит,
Желтеет плоть в космическом капроне.
Я в комнате, как в шаре под водой, —
Животное, особенно во взоре.
Зависнув в ноутбукe стрекозой,
Кому сказать спасибо, что – живой,
В живительном сдыхая алкоголе?
Когда кругом бессонница сквозит —
Ни двойника, ни женского обличья.
Кастальский ключ лакает алфавит
(На кухне демон в мойке шебаршит),
Но к ангельским дверям не та отмычка…
Когда кругом бессонница корпит —
В кенийской маске прячутся виденья,
Кто свет потусторонний объяснит,
Когда глагол под ложечкой болит,
Когда в сиротстве музыки Спасенье?..
БАТИСКАФ
В окне пейзаж – припомнишь Писсарро —
Перешагнёшь в стихи, держа руками
Видение в сиреневом: тепло
Под серыми, в изломах, облаками.
Держу в руках видение – тебя…
Весь в мареве художника ландшафтик,
В котором ветер, в дудочки трубя,
Прохожего закутал в мягкий шарфик,
Одел в пальто и – спрятал за углом,
Опять Камиль художник «вынул дождик»,
Который – раз и – сделался прудом,
Где рядышком лопух и подорожник,
Где туча в тучу переходит, как
Видение в виденье – раз – и сплыло.
Я так один. Любой ужастик-страх
По барабану! По фигу! Квартира
Меняет облик: тянет тень крылом,
Над шкафом, подрезая привиденье,
Штормит за шторой шумовым дождём…
Как в батискафе, я – в стихотворенье…
ДВЕРЬ
Так жизни мало, потому теперь
Во всякой жилке копится Усталость:
Берёт за шкирку, втискивает в дверь —
Где на стишок, на книжку намечталось.
Был птичий звук, и был животный звук,
Глоток Эреба и строка Эреба,
За долгий север – на закуску – юг,
Да облачко, закутанное в небо,
Да свет, с которым вытекает ночь,
Чай с лепестками розы и жасмина…
Как много шелестнуло пообочь…
Не получилось крохотного сына.
* * *
Засыпая, впадаешь в виденья… В таком DVD —
Говорящая чайка читает стихи порубежью,
Ровно хочет кого-то от пекла-геенны спасти
Этим воздухом-метром. Какого осла и невежу?
Говорящая птица (товарок притихнула рать),
То печалит, как лютня, то плачет, как скрипка-малютка
(Хоть записывай эти щемящие звуки в тетрадь),
То эподы звучат, то, как будто Горация дудка
На любой вариант, Меценату любому ля-ля…
Засыпая, впадаешь в такие видения… Чайка —
Ну, естественно, я… Островистая тает земля —
Пропадает, как в кадре пугливая лёгкая стайка.
Это прошлая жизнь? Ну конечно. Т. д. и т. п.
Это – крошечный свет, это всё – пограничные будни,
Это фатум завис, точно комп, это кто-то в судьбе
Всё колдует-шаманит, всё тенькает, будто на лютне.
* * *
Засыпая, впадаешь в виденья… В таком DVD
Видишь старый маяк на Сивучьей скале, и за этим
Возникает какая-то музыка, плачет в груди…
В сновидении бухта Лососей. Кораблик заметен.
Плачет муза о тех, с кем гляделся в густые моря,
Задыхался зимой и в мохнатые кутался вещи.
Возникает и мрёт кавалерией красной заря…
Засыпая, впадаешь… и сон твой едва ли не вещий.
Просто деться куда? Если столько в глубинке прожил,
Химеричное свил… Продышал-промурыжил-проквакал,
Вот и лепятся сны, вовлекают в бамбуковый мир
Воробьиных сычей да подводных уродов и дракул.
Не Господень ли знак – острова, островки, маяки?
Может статься, и я – после смерти – смешаюсь с Охотским
Сатанеющим морем. Какие миры и круги
Заприметят меня – кашалотом, тюленем неброским?